«Роза Марена»

Роза Марена (fb2) - Роза Марена [litres] (пер. Наталья А. Гордеева,Татьяна Юрьевна Покидаева) 2837K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Кинг

Стивен Кинг Роза Марена

© Stephen King, 1995

© Перевод. Т. Покидаева, 2014

© AST Publishers, 2017

* * *

Посвящается Джоан Маркс

На самом деле, я Рози.

Настоящая Рози, вот так.

Со мной шутки плохи, приятель.

Прими это просто как факт…

Морис Сендак

Кровавый

яичный желток. Дыра, обожженная

по краям,

расползается по простыне.

Взбешенная роза грозит расцвести.

Мэй Свенсон

Пролог. Зловещие поцелуи

Она сидит на полу в углу и пытается вдохнуть воздух. Еще пару минут назад в комнате было так много воздуха, но теперь его нет совсем. Откуда-то издалека доносится тихий свистящий звук. Она знает, что это воздух входит ей в горло и выходит обратно чередой лихорадочных сбивчивых вздохов. Но ее все равно не покидает чувство, что она тонет. Здесь, в углу гостиной. Глядя на разорванную книжку в мягкой обложке, которую она читала, когда муж вернулся домой.

Ей уже все равно. Боль настолько сильна, что у нее просто нет сил беспокоиться о каких-то незначительных мелочах. Вроде того, что ей нечем дышать или что в воздухе, который она вдыхает, как будто и нет воздуха. Боль поглотила ее, как – по Библии – кит поглотил Иону, того пророка, уклонившегося от божественного поручения. Боль похожа на ядовитое жгучее солнце. Она пульсирует где-то в глубинах ее естества. В том самом месте, где до сегодняшнего злополучного вечера было лишь мягкое и спокойное ощущение новой жизни, что растет у нее внутри.

Такой страшной боли она не испытывала никогда. Даже тогда, лет в тринадцать, когда она резко развернула свой велосипед, чтобы объехать рытвину на дороге, а в результате упала, ударилась головой об асфальт и заработала шрам длиной ровно в одиннадцать швов. Она помнит, как это было: серебристая вспышка боли и искрящееся темное удивление, которое последовало за ним и которое на самом деле оказалось обычным обмороком… Но та боль не идет ни в какое сравнение с этой болью. С этой кошмарной агонией. Она держит руку на животе, и плоть под рукой уже не похожа на плоть. Как будто кто-то вспорол ей живот и вместо живого ребенка положил туда раскаленный камень.

Она думает: Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы с ребенком ничего не случилось.

Но теперь, когда дышать стало немного легче, она понимает, что с ребенком уже случилось что-то нехорошее. Он – ее муж – постарался на славу. Когда ты беременна на четвертом месяце, ребенок еще не отдельное существо. Ребенок – он часть тебя. И когда ты сидишь в углу, и твои волосы липнут к влажным от пота щекам, и у тебя ощущение, словно ты проглотила горячий камень…

Что-то течет по бедрам с внутренней стороны. Это похоже на поцелуи. Скользкие, мокрые и зловещие.

– Нет, – шепчет она. – Господи, нет. Боженька миленький, нет.

Она думает: Пусть это будет пот. Пусть это будет пот… или пусть я обмочилась. Да, наверное, так и есть. Когда он ударил меня в третий раз, мне было так больно, что я обмочилась и даже не обратила внимания. Пусть будет так.

Только это не пот. И она вовсе не обмочилась. Это кровь. Она сидит на полу в углу гостиной и смотрит на разорванную пополам книжку. Полкнижки валяется на диване, полкнижки – под журнальным столиком. А ее чрево готово извергнуть ребенка, которого до сегодняшнего злополучного вечера она носила в себе безо всяких проблем и жалоб.

– Нет, – стонет она. – Нет. Господи, ну пожалуйста. Скажи, нет.

Она видит тень мужа. Искореженную продолговатую тень, похожую на огородное пугало или на тень повешенного. Она пляшет и корчится на стене арочного коридора, который ведет из гостиной в кухню. Она видит тень – телефонную трубку, прижатую к тени-уху, и длинный закрученный телефонный шнур, тоже тень. Она даже видит, как его тени-пальцы распрямляют мягкие завитушки шнура, на мгновение замирают и отпускают шнур, так что он снова закручивается в спираль, словно бы по привычке – вредной привычке, от которой никак не избавишься.

Поначалу она решает, что он звонит в полицию. Но это, конечно же, полный бред. Ведь он сам полицейский.

– Да, это срочный вызов, – говорит он. – Красавица, я повторяю: мне надо срочно. Она беременна. – Он слушает, перебирая пальцами телефонный шнур, а когда заговаривает опять, в его голосе явственно слышатся нотки раздражения. Всего лишь слабые нотки, но она знает, что это значит. Ей снова становится страшно. Во рту появляется противный металлический привкус. Кто посмеет ему возражать? Кто посмеет с ним спорить? Кому хватит ума пойти ему наперекор? Только тому, кто его не знает. Тому, кто не знает его так, как знает она. – Разумеется, я понимаю, что ее нельзя трогать с места. Вы меня за идиота считаете?

Она запускает руку под платье и осторожно ведет ее вверх, по бедру – к промокшим горячим трусикам. Она твердит про себя: Пожалуйста. Сколько раз она мысленно повторила это заветное слово после того, как он вырвал у нее книжку? Она не знает. Но вот опять: Пожалуйста, Боже. Сейчас я дотронусь до этой жидкости, и пусть рука будет чистой. Пожалуйста. Сделай так, чтобы рука была чистой.

Но когда она достает руку из-под платья, кончики пальцев красны от крови. Она смотрит на свою руку, и ее скручивает кошмарный спазм боли. Как будто ножовка вонзается прямо в живот. Ей приходится стискивать зубы, чтобы заглушить крик. Она знает, что в этом доме кричать нельзя.

– Хватит уже полоскать мне мозги. Вы можете просто прислать машину?! И побыстрее! – Он швыряет трубку на рычаг.

Его тень разбухает и дергается на стене. И вот он уже стоит в проходе. И смотрит прямо на нее. Его глаза на красивом разгоряченном лице не выражают вообще ничего. Они как осколки стекла на обочине заезженного проселка.

– Нет, вы посмотрите на это. – Он разводит руками и роняет их с тихим хлопком. – Ну и бардак.

Она протягивает к нему руки, чтобы он увидел кровь у нее на пальцах. Она никогда не решится обвинить его напрямую. Ее хватает только на то, чтобы показать ему свои руки.

– Я знаю. – Он говорит это так, как будто то, что он знает, само по себе все объясняет. Как будто все, что сейчас произошло, это нормально, рационально и объяснимо с точки зрения здравого смысла. Он поворачивает голову и смотрит на разорванную пополам книжку. Берет половинку, лежащую на диване. Наклоняется и поднимает с пола вторую половинку. Потом он выпрямляется. И теперь ей видна обложка. На обложке изображена женщина в белой крестьянской блузке. Она стоит на носу корабля. Ветер красиво раздувает ее длинные волосы, открывая голые плечи цвета свежих сливок. Название книги «Путешествие Мизери» набрано красными буквами с металлическим отливом.

– А все из-за этого. – Он замахивается на нее разодранной книжкой, как взбешенный хозяин замахнулся бы свернутой в трубочку газетой на щенка, который опять сделал лужу на полу в гостиной. – Сколько раз я тебе говорил, что меня просто корежит от этой дряни?!

Правильный ответ: ни разу. Она знает, что дело не в книжке. Если бы, вернувшись домой, он застал ее за каким-то другим занятием: скажем, она смотрела бы новости по телевизору, или пришивала бы пуговицу ему на рубашке, или просто дремала бы на диване, – она все равно бы сидела сейчас в углу и истекала бы кровью при выкидыше. Ему было трудно в последнее время. У него были крупные неприятности из-за женщины по имени Венди Ярроу. А если у Нормана неприятности, это значит, что все, кто его окружает, тоже должны страдать. Сколько раз я тебе говорил, что меня просто корежит от этой дряни? И не имеет значения, какая именно «дрянь». Он бы нашел к чему привязаться. А прежде чем броситься на нее с кулаками, он бы сказал то же самое: Иди сюда, девочка. Нам надо поговорить. Очень серьезно поговорить.

– Неужели ты не понимаешь? – шепчет она. – Я теряю ребенка.

Трудно поверить, но он улыбается.

– Другого родишь. – Он говорит это так, словно утешает ребенка, уронившего на пол мороженое. Потом поворачивается и уносит книжку на кухню. Там он выбросит книжку в помойку.

Ты мерзавец, думает она, даже не сознавая того, что она это думает. Опять взрыв боли. Только на этот раз – не один. Боль шевелится внутри, словно рой кошмарных насекомых. Она вжимается лбом в стену и стонет. Ты мерзавец. И я тебя ненавижу.

Он возвращается в гостиную и направляется прямо к ней. Она перебирает ногами по полу, пытаясь втиснуться в стену, и смотрит на него безумными затравленными глазами. На миг у нее в душе поселяется уверенность, что на этот раз он ее убьет. Не просто сделает ей больно, не просто отнимет ребенка, которого она так давно хотела, а действительно убьет. Он идет прямо к ней, и в его взгляде есть что-то нечеловеческое. Он идет. Голова опущена, руки висят по бокам, как плети. На бедрах переливаются мышцы. Сейчас полицейских уничижительно называют легавыми. Но до этого было другое слово. И это слово вспоминается ей теперь, когда он надвигается на нее вот так: голова опущена, руки раскачиваются взад и вперед, как мясистые маятники. Сейчас он действительно очень похож на быка.

Она стонет, мотает головой, перебирает ногами по полу. Один тапок соскальзывает с ноги и остается лежать на полу. Боль снова терзает ее нутро. Врезается ей в живот, точно зубья старого ржавого якоря. Она чувствует, как из нее течет кровь. Но она все равно перебирает ногами. Она не может остановиться. Когда он такой, она не видит в нем человека. Она вообще ничего в нем не видит: только ужасную пустоту.

Он стоит прямо над ней и устало качает головой. Потом садится на корточки и просовывает руки ей под спину и под колени.

– Больно не будет, – говорит он, опускается на колени и отрывает ее от пола. – Главное, ты не дури.

– У меня кровь, – шепчет она и вспоминает, как он говорил по телефону, что не будет трогать ее с места. Потому что ее нельзя трогать с места.

– Ага, я знаю, – отзывается он, но безо всякого интереса. Он оглядывает комнату, пытаясь решить, где именно произошел этот несчастный случай с его женой. Она знает, о чем он думает. Она читает его мысли так, словно это ее мысли. – Но ничего, остановится. Сейчас приедут врачи и остановят кровь.

А ребенка спасти они смогут?! – кричит она про себя. И ей даже в голову не приходит, что если она сейчас может читать его мысли, то и он тоже может читать ее мысли. Она не видит, как пристально он на нее смотрит. Но она все равно боится довести свою мысль до конца. Она снова боится произнести это, пусть даже мысленно: Я тебя ненавижу. Ненавижу тебя.

Он несет ее к лестнице. Опускается на колени и усаживает ее на пол у нижней ступеньки.

– Тебе удобно? – заботливо спрашивает он.

Она закрывает глаза. Она видеть его не может. Сейчас – не может. Ей кажется, что она просто сойдет с ума, если будет сейчас на него смотреть.

– Хорошо. – Он кивает, как будто услышал ответ на вопрос. И когда она открывает глаза, она видит, что он снова, как это иной раз бывает, впал в то самое состояние, которое можно определить как «не здесь». Как будто он от всего отключается и его мысли бродят где-то в других измерениях.

Будь у меня сейчас нож, я бы точно его зарезала, думает она… но опять же это не та мысль, которую можно додумывать до конца. Не говоря уж о том, чтобы подумать над ней всерьез. На такое она никогда не решится. Это всего лишь глубинное эхо. Может быть, лишь отголосок безумия мужа – тихий, как шелест крыльев летучей мыши во мраке пещеры.

Внезапно его лицо вновь оживает, и он встает, хрустнув при этом коленями. Внимательно изучает свою рубашку. Проверяет, нет ли на ней следов крови. Нет, все нормально. Потом он смотрит в тот угол, где она упала на пол, когда ее скрутила боль. Вот там кровь есть. Несколько капель и пара размазанных пятен. Она чувствует, как из нее вытекает кровь. Теперь кровь просто хлещет. Кровь пропитывает ее всю нездоровым и жадным теплом. Кровь идет непрестанным потоком, как будто давно дожидалась возможности вырвать ребенка у нее из чрева. Как будто этот ребенок был для крови чужим. Как будто – что за кошмарная мысль – ее кровь сейчас заодно с ее мужем… как будто она заразилась его безумием.

Он снова уходит на кухню. Его нет минут пять. Она слышит, как он там возится, и тут уже по-настоящему начинается выкидыш. Боль переваливает за предел, а потом отпускает – выходит горячей струей вместе с кровью. Она уже не просто чувствует, как течет кровь. Она ее слышит. И ей вдруг начинает казаться, что она сидит в ванне, наполненной теплой и вязкой жидкостью. Типа кровавой подливки.

Его длинная тень вновь появляется на стене в проходе между гостиной и кухней. Он открывает и захлопывает холодильник. Потом открывает дверцу кухонного шкафа (судя по слабому скрипу, это шкафчик под раковиной). Она слышит, как в кухне из крана течет вода. Слышит, как муж напевает что-то себе под нос – наверное, это «Когда мужчина любит женщину»… и тогда из нее выходит ее не рожденный ребенок.

Он возвращается в гостиную. В одной руке у него бутерброд (ну конечно, ведь он же еще не ужинал и ему страшно хочется есть), в другой – влажная тряпка, которую он взял из ведра из-под раковины. Он приседает в углу, куда она заползла после того, как он вырвал у нее книжку и три раза ударил в живот кулаком – бах, бах, бах, убирайся, чужак, до свидания, – и начинает возить тряпкой по полу, стирая капли и подтеки крови. Вся кровь останется здесь, у лестницы. Именно там, где нужно.

Он вытирает кровь и попутно ест бутерброд. Судя по запаху, там у него остатки жареной ветчины, которые она собиралась разогреть с вермишелью в субботу вечером – приготовить что-нибудь незатейливое и поужинать, сидя перед телевизором за вечерними новостями.

Он смотрит на тряпку, которая теперь стала бледно-розовой. Переводит взгляд на пол и снова на тряпку. Удовлетворенно кивает, откусывает от бутерброда большой кусок и встает. Когда он снова приходит из кухни, с улицы слышится вой приближающейся сирены. Наверное, это едет «скорая», которую вызвал Норман.

Он идет через комнату, опускается перед ней на колени и берет ее руки. У нее очень холодные руки, и он хмурится, и принимается ласково их растирать. И говорит:

– Мне очень жаль, правда. Просто… столько всего происходит… эта сука из мотеля… – Он умолкает на полуслове, на мгновение отводит глаза и снова смотрит на нее. Он улыбается, словно извиняясь. Но он не чувствует себя виноватым. Вот до чего я дошел, говорит эта улыбка. Перед кем я оправдываюсь.

– Ребенок, – шепчет она. – Ребенок.

Он стискивает ее руки, так что ей даже больно.

– Да погоди ты с ребенком. Послушай меня. Они сейчас будут здесь, через пару минут. – Да, «скорая» уже близко. Ее сирена врезается в ночь, словно заливистый лай невоспитанной гончей. – Ты спускалась по лестнице и оступилась. Ты просто упала. Понятно?

Она смотрит на него и молчит. Боль внутри затихает, и когда он опять стискивает ее руки – еще крепче, чем в прошлый раз, – она это чувствует и тихонько вскрикивает от боли.

– Тебе понятно?

Она смотрит в его запавшие пустые глаза и молча кивает. Она чувствует слабый запах соленой морской воды с привкусом меди. Ей больше не кажется, что она лежит в ванне, наполненной теплой кровавой подливкой. Теперь ей кажется, что она сидит в луже разлившихся химикатов.

– Вот и славненько, – говорит он. – Знаешь, что с тобой будет, если ты сболтнешь лишнее?

Она снова кивает.

– Тогда скажи мне. Сама скажи. Так надежнее.

– Ты меня убьешь, – шепчет она.

Он кивает с довольным видом. Сейчас он похож на учителя, который вызвал к доске самого тупоумного в классе ученика и все же добился от него вразумительного ответа.

– Умница. Соображаешь. И запомни еще: если что, я не сразу тебя убью. Я такое тебе устрою, что сегодняшний вечер тебе покажется просто маленькой неприятностью. Типа как палец порезала.

Красные огни «скорой» уже мигают на подъездной дорожке.

Он сует в рот последний кусок бутерброда и поднимается на ноги. Он пойдет к двери, чтобы впустить санитаров, – встревоженный любящий муж, у которого случилось несчастье с беременной женой. Он уже развернулся, чтобы уйти, но она успевает схватить его за рукав. Он глядит на нее сверху вниз.

– Но почему? – шепчет она. – Почему, Норман? Разве ребенок в чем-то виноват?

На его невозмутимом лице мелькает какое-то странное выражение. Похожее на страх. Она решает, что ей показалось. Потому что такого не может быть. С чего бы ему вдруг бояться ее? Или тем более ребенка?

– Это был просто несчастный случай, – говорит он. – Такое бывает со всяким. Я здесь вообще ни при чем. И когда они будут тебя расспрашивать, лучше ты им говори то, что нужно сказать. Иначе ты знаешь, что будет. И да поможет тебе Бог.

И да поможет мне Бог, думает она.

Снаружи хлопают дверцы. Она слышит звуки шагов по дорожке и металлический лязг каталки, на которой ее увезут в машину «скорой» и положат под ревущей сиреной. Он направляется к входной двери, в последний раз оборачивается к ней и смотрит, набычившись, как он умеет. Его глаза абсолютно непроницаемы.

– У тебя будет другой ребенок. И с тем ребенком все будет в порядке. Ты родишь девочку. Или мальчика. Такого славного парня. Не важно, кто это будет – согласна? – мальчик, девочка… Если родишь мальчишку, мы ему купим бейсбольную форму. Если девочку… – он неопределенно помахивает рукой, – тоже чего-нибудь купим, чепчик там или что. Вот увидишь. Все так и будет. – Он улыбается. Она смотрит на эту улыбку, и ей хочется кричать. Сейчас он похож на покойника, который улыбается лежа в гробу. – Ты, главное, слушай меня. И все будет прекрасно. Надеюсь, ты это усвоила, солнце мое?

Он открывает входную дверь и впускает в дом санитаров «скорой». Говорит, чтобы они поторопились. Говорит, что жена истекает кровью. Они направляются к ней, и она закрывает глаза. Она не хочет, чтобы они разглядели, что творится у нее в душе. Их голоса звучат словно издалека. И она уговаривает себя, что они действительно далеко.

Не бойся, Рози. Не переживай. Это всего лишь ребенок. Такой пустяк. У тебя еще будет другой ребенок.

Игла впивается в руку, потом ее поднимают с пола. Она не открывает глаз. Она думает: Да, наверное, мне не стоит переживать. У меня еще, может быть, будет другой ребенок. И если он будет, я его увезу. Туда, где он нас не найдет. Где этот убийца нас не найдет.

Но проходит время, и мысль о том, чтобы уйти от мужа, – мысль, которую она никогда не решалась додумать до конца, – ускользает куда-то, как ускользает и восприятие реального мира. Она погружается в сон. Реальности больше нет. Есть только мир сновидений, который становится для нее реальностью. Мир сновидений, похожих на те тревожные сны, которые она видела в детстве. Когда она бежала куда-то как будто сквозь дремучий лес или сумрачный лабиринт, а за спиной слышался топот копыт какого-то огромного зверя – страшного и безумного существа, которое догоняло ее и в конце концов настигало, как бы она ни петляла и ни запутывала следы.

Разум бодрствующего человека воспринимает идею сна и сновидений. Но для спящего нет пробуждения от сна, нет реального мира, нет здравого смысла. Есть только один сумасшедший сон, исполненный кричащего страха. Роза Макклендон Дэниэльс проспала в безумии мужа еще девять лет.

I. Капля крови

1

На самом деле, эти четырнадцать лет она прожила как в аду. Только она этого не сознавала. Почти все эти годы она жила словно во сне – в глубоком оцепенении, больше похожем на смерть. Ей часто казалось, что ее жизни просто не существует, что в один прекрасный день она обязательно проснется – красиво потягиваясь и зевая, как героиня диснеевского мультфильма. Обычно подобные мысли посещали ее, когда она отлеживалась в постели и приходила в себя после особенно жестоких побоев мужа. Такое случалось три-четыре раза в год. В восемьдесят пятом – в год, когда Нормана доставала та самая Венди Ярроу, когда он схлопотал на работе выговор с занесением в личное дело, когда у нее был «выкидыш», – он избивал ее чуть ли не каждый месяц. В сентябре она снова попала в больницу. Это был второй и последний случай, когда ей пришлось обращаться к врачам после того, как Норман с ней «поговорил по душам». Больше такого не было… по крайней мере на сегодняшний день. Тогда она кашляла кровью. Он три дня не пускал ее в больницу, надеясь, что все пройдет само собой. Но ей стало хуже. Когда стало ясно, что без врачей не обойтись, он сказал ей, что следует говорить в больнице (он всегда говорил, что ей следует говорить), и отвез ее в госпиталь Святой Марии. Он не повез ее в центральную городскую больницу, потому что в центральную городскую больницу ее отвезла «скорая» после «выкидыша». Как оказалось, на этот раз у нее было сломано ребро, которое пропороло легкое. Во второй раз за три месяца она пересказала историю о падении с лестницы. Ей показалось, что ей не поверил даже студент-практикант, который присутствовал при первом осмотре и наблюдал за лечением. Однако никто не стал задавать лишних вопросов. Ей просто выправили ребро, подлечили и отослали домой. Норман, однако, сообразил, что ему очень крупно повезло. И впредь был осмотрительнее.

Иногда по ночам, когда Рози лежала в постели, пытаясь заснуть, у нее в сознании мелькали образы, похожие на холодные и чужие кометы, летящие сквозь черноту. Чаще всего ей представлялся мужнин кулак с кровью, размазанной по костяшкам пальцев и по толстому золотому кольцу, которое ему вручили вместе с дипломом об окончании Полицейской академии. На кольце были выгравированы три слова: Верная служба обществу. И нередко бывали такие дни, когда, проснувшись наутро, она находила у себя на груди или на животе вдавленный отпечаток этих трех слов, похожий на синий штамп Санэпидемконтроля на кусках говядины или свинины в мясном отделе.

Всякий раз эти образы приходили к ней именно в тот момент, когда она уже засыпала, расслабившись в блаженной полудреме. И тут у нее перед глазами возникал окровавленный кулак, готовый ударить ее в лицо. Она мгновенно просыпалась и еще долго лежала без сна рядом с мужем, пытаясь унять мелкую дрожь и надеясь, что он ничего не почувствует, не повернется к ней – сам полусонный – и не всадит кулак ей в живот или в бедро за то, что она его разбудила.

Она вошла в этот ад, когда ей было всего восемнадцать, и пробудилась от тяжкого сна лишь через месяц после своего дня рождения, когда ей исполнилось тридцать два года. Почти полжизни спустя. И разбудила ее капля крови. Одна капелька крови размером не больше десятицентовой монетки.

2

Она заметила кровь, когда застилала постель. На простыне, с ее стороны, ближе к верхнему краю постели – там, где лежат подушки. На самом деле можно было бы сдвинуть подушку чуть влево и закрыть размытое пятнышко, которое теперь, когда высохло, стало темно-бордовым. Да, это было бы проще всего. И самое главное, искушение именно так и сделать было уж слишком велико. Если бы у нее были чистые белые простыни, то можно было бы перестелить одну простынь. Но дело в том, что у нее не осталось ни одной чистой смены белого постельного белья. А если она сменит белую простынь с пятном на чистую, но в цветочек, тогда ей придется перестилать всю постель. Потому что иначе муж снова взбесится.

Она даже знала, что он ей скажет: Нет, вы посмотрите на это. Это же черт знает что. Она даже белье постелить не может по-человечески. Снизу белая простыня, сверху – цветная. А всё это от лени. И в кого ты такая ленивая?! А ну-ка иди сюда, милая. Нам с тобой надо поговорить. И очень серьезно поговорить.

Она стояла со своей стороны кровати прямо в желтом квадрате солнечного света, льющегося из окна. Ленивая неряха, – которая целыми днями только и делает, что моет и чистит их маленький дом (если Норман заметит хотя бы единственный смазанный отпечаток пальца в уголке зеркала в ванной, он изобьет ее смертным боем) и каждый вечер встречает мужа вкусным горячим ужином, – она стояла у кровати и тупо смотрела на засохшее пятнышко крови на простыне. Если бы кто-то сейчас увидел Рози со стороны, он бы, наверное, принял ее за умственно отсталую идиотку – настолько пустым и вялым было ее лицо, лишенное всякого выражения. Но ведь кровотечение прекратилось, твердила она себе. Я была уверена, что оно прекратилось. Чертов мой нос.

Муж редко бил ее по лицу. Он знал, что можно делать, а что нельзя. По лицу можно бить пьяных ублюдков, которые сопротивляются при аресте. (А счет задержанных Норманом за его долгую службу сначала просто в полиции, а потом в следственном управлении уголовной полиции шел, наверное, на сотни.) Но если ты слишком часто бьешь по лицу кого-то из честных граждан – свою жену, например, – то в конце концов наступает такой момент, когда окружающие просто перестают верить в рассказы о том, как она неудачно упала с лестницы, или в темноте налетела лбом на открытую дверь ванной, или наступила на грабли на заднем дворе. Люди все понимают. Люди болтают. И в один распрекрасный день у тебя могут случиться крупные неприятности, пусть даже жена держит язык за зубами. Потому что блаженное время, когда люди не лезли в чужие дела, давно миновало. Теперь всем до всего есть дело.

Норман все это понимал. Вот только нрав у него был слишком уж вспыльчивым и горячим, и иногда он срывался. Нечасто, но все же… Как, например, вчера вечером, когда она принесла ему второй стакан чая со льдом и нечаянно пролила пару капель ему на руку. Бабах, и кровь полилась у нее из носа, как вода из прорванной водопроводной трубы – еще прежде, чем он успел сообразить, что ударил ее по лицу. От нее не укрылось, с каким отвращением он смотрел на ее разбитый нос, из которого хлестала кровь, заливая ей губы и подбородок. Потом отвращение сменилось тревожной задумчивостью. Он как будто прикидывал про себя: а что, если он малость не рассчитал силы и сломал ей нос? Это значит, что ему снова придется везти ее в больницу. Ей показалось, что он сейчас изобьет ее по-настоящему. И она снова забьется в угол и будет сидеть там, скорчившись на полу и глотая слезы. И задыхаться, и пытаться вдохнуть хотя бы немного воздуха, чтобы ее стошнило. В передник. Всегда – только в передник. В этом доме не плачут. И не кричат. И не возражают против заведенных порядков. И если тебя рвет от боли, нельзя, чтобы хоть капелька рвоты попала на пол. Потому что иначе тебе отвернут башку. В буквальном смысле слова.

Но у него все же сработало чувство самосохранения, которое всегда обострялось в критических ситуациях. Он достал из морозильника несколько кубиков льда и завернул их в кухонное полотенце. Потом отвел Рози в гостиную. Там она легла на диван и приложила импровизированный компресс со льдом к переносице, между слезящимися глазами. Он сказал ей, что именно к этому месту и нужно прикладывать лед, чтобы кровь остановилась быстрее и чтобы назавтра нос не распух. Она понимала, что ему наплевать на то, что у нее идет кровь. Его беспокоило только одно: чтобы нос не распух. Завтра ей идти по магазинам, а распухший нос все-таки не синяк под глазом. Его не спрячешь под темными очками.

Потом Норман вернулся на кухню – доедать ужин: вареную рыбу с жареной молодой картошкой.

Когда утром Рози глянула на себя в зеркало, ей показалось, что нос действительно почти не распух. (Первый тщательный осмотр Норман провел самолично, после чего небрежно приобнял ее за плечи, выпил чашечку кофе и ушел на работу.) А кровь остановилась еще вчера, буквально через пятнадцать минут после того, как она приложила к носу компресс со льдом… то есть это Рози решила, что кровотечение остановилось. Но ночью, пока она спала, одна предательская капелька крови вытекла у нее из носа и расплылась пятном на простыне. А это значит, что теперь ей придется перестилать всю постель, хотя у нее жутко болит спина. В последнее время спина у Рози болит постоянно: стоит только нагнуться или поднять что-нибудь даже не очень тяжелое. Чаще всего Норман бьет ее по спине. В отличие от «мордобития», как он сам это называет, бить по спине – это надежно и безопасно… при условии, если та, кого бьют, умеет держать язык за зубами. А Норман лупцует ее по почкам уже четырнадцать лет. И Рози давно уже перестала тревожиться и удивляться тому, что кровь у нее в моче появляется все чаще и чаще. Кровь в моче – это просто еще одна неприятная вещь, связанная с замужеством. Ничего особенно страшного в этом нет. Наверняка миллионы женщин живут еще хуже. Только в их городе тысячи женщин живут еще хуже. Так ей, во всяком случае, представлялось. До сегодняшнего утра.

Она смотрела на капельку крови на простыне, и внутри у нее закипало непривычное озлобление и чувство горькой обиды. Ее всю как будто покалывало миллионами острых иголок. Она это чувствовала, но не знала, что подобные ощущения испытывает человек, наконец пробудившийся ото сна.

У ее половины кровати стояло уютное кресло-качалка из гнутой древесины. Рози всегда называла его про себя винни-пухским креслом. Причем она даже не знала, почему именно винни-пухским. Она отступила на шаг назад, не сводя глаз с крошечного пятнышка крови, которое так выделялось на белой простыне, и опустилась в кресло. Почти пять минут она просто сидела в своем винни-пухском кресле, а потом вдруг вскочила, услышав голос, прозвучавший в пустой комнате. Она даже не сразу сообразила, что это был ее собственный голос.

– Если так пойдет дальше, он меня просто убьет, – произнесла она вслух. И уже потом, когда она более или менее оправилась от потрясения, ей пришло в голову, что она обращается к капельке крови – крошечной частичке себя, которая уже умерла. Вытекла у нее из носа и умерла на белой простыне.

Ответ прозвучал у нее в сознании, и он оказался гораздо страшнее того, что она только что высказала вслух:

А вдруг он тебя не убьет? Ты никогда не задумывалась, что будет, если он тебя не убьет?

3

Нет, об этом она не задумывалась. Ей не раз приходило в голову, что однажды он изобьет ее слишком жестоко или ударит куда-нибудь не в то место (хотя до сегодняшнего утра она ни разу не позволяла себе высказать это вслух, пусть даже только себе). Но она почему-то действительно никогда не задумывалась над тем, что вполне может так получиться, что она не умрет…

Странный зуд в теле все нарастал. Обычно она просто сидела в своем винни-пухском кресле, сложив руки на коленях и глядя на свое отражение в зеркале сквозь приоткрытую дверь ванной. Но в это утро она начала качаться в кресле. Вперед и назад, резкими судорожными рывками. Ей надо было качаться. Это зудящее покалывание во всем теле, когда каждая мышца буквально дрожит от напряжения, заставляло ее качаться. Тем более что сейчас Рози меньше всего на свете хотелось разглядывать себя в зеркале, хотя нос и вправду почти не распух.

Иди сюда, девочка. Нам надо поговорить. Очень серьезно поговорить.

И так – четырнадцать лет. Сто шестьдесят восемь месяцев, начиная со дня их свадьбы, когда муж оттаскал ее за волосы и укусил в плечо только за то, что в их брачную ночь она нечаянно хлопнула дверью. Один выкидыш. Одно почти прорванное легкое. Эта ужасная мерзость, которую он с ней проделал теннисной ракеткой. Старые отметины у нее на теле. В тех местах, где тело закрыто одеждой. По большей части следы от укусов. Норман любит кусаться. Поначалу она пыталась себя убедить, что он это делает как бы в порыве страсти. Теперь ей даже не верилось, что когда-то она была такой молодой и наивной. Но ведь, наверное, была.

Иди сюда. Нам надо поговорить. Очень серьезно поговорить.

И вдруг что-то как будто сместилось у нее в голове, и она поняла, что́ это был за зуд, который теперь охватил ее всю. Раздражение. Ярость. Да, именно ярость. И как только она это поняла, ее мысли приняли совсем уже странное направление.

Беги отсюда, явственно прозвучало у нее в голове. Беги. Прямо сейчас. Сию же минуту. Даже не переодевайся. Иди в том, в чем есть. Уходи.

– Но это же просто смешно, – произнесла она вслух, раскачиваясь в винни-пухском кресле. Все быстрее и быстрее. Ее взгляд зацепился за пятнышко крови на простыне. С этого ракурса оно казалось жирной точкой под восклицательным знаком. – Это просто смешно. Куда мне идти?

Куда угодно. Туда, где не будет его, подсказал тот же голос, идущий откуда-то изнутри. Только если ты хочешь уйти, то уходи прямо сейчас. Пока…

Пока – что?

Ответ простой. Пока она не заснула снова.

Ей вдруг стало страшно. Это в ней заговорило все то, что в ней было забитого, и запуганного, и погрязшего в многолетних привычках. Она с неподдельным ужасом осознала, что на полном серьезе задумывается над этой крамольной мыслью. Уйти из дома? Где она прожила четырнадцать лет? Где у нее есть все, что ей нужно? Уйти от мужа, который хоть и чересчур вспыльчив и бьет ее смертным боем, но все же приносит в дом деньги, и, надо сказать, неплохие деньги? Что за нелепая мысль. И придет же такое в голову… И даже думать об этом забудь.

И она бы, наверное, забыла. То есть наверняка бы забыла, если бы не капелька крови на простыне. Одна-единственная капля крови.

Тогда не смотри на нее, и всё, нервно твердила та Рози, которая считала себя практичной и рассудительной женщиной. Не смотри на нее, ради Бога. Иначе она доведет тебя до беды.

Вот только Рози уже не могла не смотреть. Не могла оторвать взгляд от этого темно-красного пятнышка на простыне. Она смотрела на каплю крови, раскачиваясь в кресле. Все быстрее и быстрее. Ее ноги в белых домашних туфлях скользили по полу в нарастающем ритме качаний (зуд ярости теперь сосредоточился в голове, будоражил мозги, распалял ее, подогревая решимость). И вот о чем она думала: Четырнадцать лет. Четырнадцать лет он со мной говорит серьезно. «Иди сюда. Нам надо поговорить». Выкидыш. Теннисная ракетка. Три выбитых зуба. Один из них я проглотила. Сломанное ребро. Побои. Щипки. И укусы, конечно. Укусы вообще без счета. И еще столько всего…

Прекрати! Зачем об этом думать?! Все равно это бессмысленно, потому что ты никуда не уйдешь. Даже если решишься уйти, все равно далеко не уйдешь. Он разыщет тебя и вернет домой. Можешь даже не сомневаться. Он полицейский. Розыск пропавших людей – это его работа. А свою работу он делает хорошо…

– Четырнадцать лет, – пробормотала она. И теперь она думала не о прошедших четырнадцати годах, а о тех, которые ждут ее впереди. Потому что тот другой голос, прозвучавший в самых глубинах ее существа, был прав. Ведь вполне может так получиться, что Норман ее не убьет. И на что она будет похожа после еще четырнадцати лет безжалостных избиений, которые он называет серьезными разговорами?! Сможет она согнуть спину? Будет у нее хотя бы час в день – да пусть хоть пятнадцать минут, – когда ее почки не будут жечь, как раскаленные камни, застрявшие где-то в спине? А если когда-нибудь он ударит ее по какому-то жизненно важному органу и у нее что-то внутри «отключится»? Скажем, рука перестанет сгибаться или нога отнимется. Или нерв на лице защемит, и ее перекосит, и будет она ходить с одной половиной лица живой, а другой омертвевшей, как бедная миссис Даймонд, которая работает в магазине «Лавка 24» у подножия холма…

Она резко поднялась на ноги, оттолкнув кресло так, что его гнутая спинка ударилась о стену. Пару секунд она просто стояла, тяжело дыша и сверля взглядом темно-бордовое пятнышко на простыне, а потом вдруг сорвалась с места и направилась к двери в гостиную.

Ну и куда ты идешь? – вопила у нее в голосе миссис Сама Рассудительность. Та Рози, которая готова была согласиться на то, чтобы ее искалечили или даже убили, лишь бы и дальше иметь сомнительную привилегию всегда точно знать, на какой именно полке в кухонном шкафу лежат пакетики с чаем и где под раковиной стоят моющие средства. Куда ты идешь? Неужели ты думаешь…

Она выкинула из сознания этот предательский голос. И сама поразилась тому, что у нее это получилось. До теперешнего момента она и понятия не имела, что способна на что-то подобное. Она взяла свою сумку со столика у дивана и направилась к входной двери. Гостиная вдруг показалась ей очень большой, а несколько шагов до двери – невыносимо долгими.

Я буду действовать поэтапно. По шагу зараз. Если я буду продумывать все шаги заранее, я боюсь струсить.

Вообще-то Рози не думала, что у нее может возникнуть такая проблема. Во-первых, то, что она сейчас делала, больше всего походило на бредовую галлюцинацию. Не может же женщина, в самом деле, просто так уйти из дома и бросить мужа, поддавшись минутному порыву… Такое только во сне бывает, правильно? А во-вторых, Рози давно привыкла ничего не загадывать на будущее. Эту привычку она развивала в себе с той памятной ночи – их первой брачной ночи, – когда муж укусил ее, как собака, за то, что она нечаянно хлопнула дверью.

Ты все равно никуда не уйдешь. Тебе запала не хватит и до конца квартала, снова возник в голове голос миссис Сама Рассудительность. Ты хотя бы переоделась, что ли. А то в этих джинсах у тебя задница поперек себя шире. И причесаться бы не мешало.

Рози замерла на месте. Сейчас она была очень близка к тому, чтобы вообще отказаться от своей безумной идеи. Еще прежде, чем выйти на улицу. Но тут она поняла, что́ пытается с ней сотворить этот предательский голос. Он отчаянно пытается удержать ее в доме. И действует, надо сказать, очень хитро. Сколько времени уйдет на то, чтобы переодеться и причесаться? Минуты две-три… Но для человека в ее положении даже пара минут – это слишком много.

Этих двух-трех минут вполне хватит… На что? На то, чтобы снова заснуть. Когда она переоденется и застегнет молнию на юбке, ее уже будут мучить сомнения. А когда она закончит с прической, она решит, что у нее было временное помутнение мозгов – острый приступ умопомешательства, связанный с ежемесячным женским недомоганием.

А потом она вернется в спальню и перестелит постель.

– Нет, – сказала она себе. – Нет, ни за что.

Но уже взявшись за ручку двери, она снова помедлила.

Она проявила-таки здравомыслие, воскликнула миссис Сама Рассудительность. Но сквозь облегчение и торжество в ее голосе сквозило и легкое разочарование, если такое вообще возможно. Аллилуйя, девочка проявила-таки здравомыслие. Лучше поздно, чем никогда!

Но облегчение и торжество тут же сменились безмолвным ужасом, когда Рози решительно направилась к полке над газовым камином, который Норман поставил в гостиной два года назад. Того, что ей нужно, вполне могло там и не быть. Обычно муж оставлял ее там, на полке, лишь за несколько дней до зарплаты (чтобы не соблазняться, как он говорил). Но проверить не помешает. Рози знала его пин-код. Это был номер их домашнего телефона с переставленными первой и последней цифрами.

Не стоит этого делать! – истошно вопила миссис Сама Рассудительность. Представляешь, что будет, когда он узнает, что ты взяла его вещь?! Будет ТАКОЕ, что лучше уж сразу повеситься, чтобы долго не мучиться.

– Ее все равно там нет.

Но она была там. Зеленая кредитная карточка «Мерчантс-банка» с выдавленным на ней именем мужа.

Нет, не трогай ее! Не смей!

Но она поняла, что посмеет. Очень даже посмеет – всего-то и нужно, что вспомнить про капельку крови. Ту самую капельку крови. Тем более что это была и ее карточка тоже. Ее деньги тоже. У мужа с женой все должно быть общим. Кажется, так говорится в клятве, которую произносят перед алтарем?

И дело было даже не в деньгах. Просто Рози сейчас было нужно как-то заткнуть этот предательский голос миссис Сама Рассудительность. Ей было нужно сделать что-то такое, что превратило бы ее внезапный и безотчетный порыв к свободе в осознанную необходимость и осознанный выбор. В глубине души она знала, что если она сейчас не совершит хоть какой-то поступок, то она вряд ли дойдет даже и до конца квартала – ее захватят тревожные мысли о неясном и неопределенном будущем, которое представится ей полосой слепого тумана, и она повернет обратно, и вернется домой, и примется в спешке перестилать постель, чтобы успеть до полудня вымыть полы на первом этаже… теперь в это трудно поверить, но, проснувшись сегодня утром, Рози думала только о том, что ей надо вымыть полы.

Не обращая внимания на голос, возмущенно вопящий в ее сознании, Рози взяла кредитку, бросила ее себе в сумку и поспешно направилась к двери на улицу.

Не делай этого, остановись! – взвыла миссис Сама Рассудительность. Ты сама знаешь, Рози, что за ТАКОЕ он не просто тебя изобьет. Он тебя искалечит, так что ты загремишь в больницу. Или вообще убьет.

Да, она это знала. Но она все равно шла к двери, наклонив голову и выставив плечи вперед, как человек, который идет против сильного ветра. Он, конечно, ее изобьет или вообще убьет… но сначала ему придется ее найти.

На этот раз Рози не стала медлить у двери. Она повернула ручку, открыла дверь и вышла на улицу. Ярко светило солнце. Была середина апреля. На деревьях уже набухали почки. Рози на мгновение замерла на пороге. Ее тень легла на ступеньки крыльца и на бледно-зеленую молодую траву, как силуэт, вырезанный из плотной черной бумаги острыми ножницами. Она стояла, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. Пахло влажной землей, которую промочил (и, может быть, оживил) ливень, прошедший ночью, когда Рози спала и не знала о том, что у нее из носа вытекла капля крови и засохла на простыне.

Весь мир пробуждается ото сна, вдруг подумалось ей. Не только я, но весь мир.

Когда она закрывала за собой дверь, она увидела, что по тротуару бежит мужчина в спортивном костюме. Он помахал ей рукой, и она помахала в ответ. Она прислушалась к себе, не завопит ли опять этот предательский внутренний голос. Но голос молчал. То ли заткнулся от потрясения, когда она слямзила с полки кредитку мужа, то ли его успокоила мирная тишина апрельского утра.

– Я ухожу, – пробормотала она. – Я действительно ухожу.

Но она все же помедлила на крыльце. Как зверек, которого долго держали в клетке и который никак не может поверить в то, что его выпускают на свободу. Она протянула руку назад и прикоснулась к ручке на входной двери – на двери, что вела в ее клетку.

– Все, с меня хватит, – прошептала она. Потом сунула сумку под мышку и сделала первые десять – двенадцать шагов в полосу тумана, которым теперь обернулось ее будущее.

4

Эти десять – двенадцать шагов привели ее к тому месту, где бетонная дорожка выходила на тротуар, – к тому самому месту, где минуту назад пробежал мужчина в спортивном костюме. Она повернула налево, но тут же остановилась. Норман как-то ей говорил, что люди, которые думают, будто они выбирают направление произвольно – например, если ты заблудился в лесу и пытаешься выйти куда-нибудь наугад, – на самом деле почти всегда поворачивают в направлении своей «рабочей» руки. То есть правши идут вправо, а левши – влево. Скорее всего это было не так уж и важно. Но Рози вдруг поняла, что ей просто не хочется, чтобы он догадался, куда она повернула на Вестморленд-стрит, когда ушла из дома.

Ей не хотелось, чтобы он оказался прав.

Пусть даже в такой незначительной мелочи.

Вот почему вместо того, чтобы свернуть налево, она повернула направо – в направлении ее «нерабочей» руки – и пошла вниз по склону холма. Когда она проходила мимо «Лавки 24», она едва подавила в себе безотчетное побуждение прикрыть рукой половину лица. Она уже чувствовала себя преступницей, которая скрывается от правосудия. Ужасная мысль вгрызлась ей в мозг, точно крыса – в головку сыра. А вдруг он вернется с работы пораньше и увидит ее на улице? Вдруг он увидит, как она идет по тротуару: вся растрепанная, непричесанная, в старых джинсах и белых домашних туфлях, с сумкой под мышкой? И он, конечно же, призадумается: а какого черта она разгуливает по улицам, когда ей положено сидеть дома и драить полы на первом этаже? И он ее спросит, какого черта. И велит подойти поближе. Да. Он ей велит подойти поближе. А потом он с ней поговорит. Очень серьезно поговорит.

Не будь идиоткой. С чего бы ему возвращаться домой? Он ушел только час назад. Это же полный бред.

Да… но иногда люди делают вещи, которые можно определить исключительно одним словом – «бред». Вот она, например… то, что она сейчас делает, это вообще не укладывается ни в какие рамки. А вдруг у него сработает его пресловутая интуиция? Он же не раз говорил, что, когда начинаешь работать в полиции, через какое-то время у тебя развивается нечто вроде шестого чувства, которое предупреждает тебя заранее, что с тобой может случиться какая-то гадость. Как будто что-то внутри свербит. Шило в заднице, называется, сказал он однажды. Не знаю, как еще можно определить. Наверное, это звучит смешно, но если ты спросишь у копа, он уж точно смеяться не будет. И это самое шило в заднице мне уже пару раз жизнь спасало. Вот так-то, милая.

А вдруг последние минут двадцать у него это шило как раз и свербит? Вдруг ему клюкнет, что надо бы съездить домой? Причем домой он поедет именно по этой дороге. Рози уже пожалела, что не повернула налево, как собиралась вначале. И тут ей в голову пришла совсем уже жуткая мысль, причем очень правдоподобная мысль… не говоря уж о том, что, если бы все действительно получилось так, как представилось Рози, это была бы величайшая ирония судьбы. А что, если Норман остановился у банкомата – что в двух кварталах от их полицейского отделения, – чтобы снять на обед баксов десять – двадцать, с удивлением обнаружил, что забыл карточку дома, и решил по-быстрому съездить за ней?

Успокойся. Чего ты себя пугаешь? Ничего подобного не случится. Ничего не случится.

Из-за ближайшего поворота на Вестморленд-стрит вырулила машина. Красная машина. И это было то еще совпадение, потому что их собственная машина была именно красной… то есть не их, а его машина. И кредитная карточка тоже была его. И деньги, которые можно снять по кредитке. Так вот, у них была новая красная «сентра». И машина, которая сейчас ехала прямо навстречу Рози… это была как раз «сентра». Не слишком ли много совпадений для одного раза?

Погоди, это же «хонда»!

Только это была никакая не «хонда». Рози просто выдавала желаемое за действительность. Это была «сентра». Новенькая ярко-красная «сентра». Его красная «сентра». Ее самый жуткий кошмар воплотился в реальность – почти в ту же секунду, как только она об этом подумала.

На мгновение ей показалось, что ее почки сейчас взорвутся от боли. Они вдруг переполнились и сделались невероятно тяжелыми, и она испугалась, что не утерпит и обмочится прямо в штаны. Неужели она и вправду решила, что сумеет отделаться от него? Она, наверное, сошла с ума.

Сейчас уже поздно об этом думать, прозвучал в голове голос миссис Сама Рассудительность. Только теперь он уже не дрожал в истерике. Теперь это был просто голос той части сознания, которая еще не утратила способности связанно рассуждать – холодный, расчетливый голос того существа, которое превыше всего остального ставит стремление выжить. Лучше подумай о том, что ты ему скажешь, когда он остановится рядом и спросит, что ты здесь делаешь. И постарайся придумать что-нибудь действительно убедительное. Ты же знаешь, какой он умный и проницательный.

– Цветы, – пробормотала она. – Я вышла немного пройтись и посмотреть, у кого из соседей уже распустились цветы. – Она стояла теперь на месте, плотно сжимая бедра, чтобы, как говорится, ее не «прорвало». Поверит он ей или нет? Оставалось только надеяться. Потому что ничего другого в голову не приходило. – Я собиралась дойти только до угла Сент-Марк-авеню, а потом сразу вернуться домой и начать мыть…

Она умолкла на полуслове и ошалело уставилась на машину – все-таки «хонда», причем далеко не новая и вовсе не красная, а скорее морковного цвета, – которая медленно проехала мимо. Женщина, сидевшая за рулем, с нескрываемым любопытством взглянула на Рози, и Рози подумала: Если бы это был он, он не купился бы ни на какую историю, пусть даже самую правдоподобную. Он бы все понял по твоему лицу. На нем все написано крупными буквами, да еще и подсвеченными, как неоновая реклама. Ну что, теперь ты вернешься домой? По-моему, самое время выкинуть из головы всю дурь и вернуться домой.

Но она не могла вернуться. Всепоглощающее желание срочно сходить в туалет прошло, но мочевой пузырь оставался таким же тяжелым и перегруженным, почки по-прежнему дергало от боли, ноги подкашивались, а сердце так бешено колотилось, что ей стало страшно. Ей никогда не подняться обратно на вершину холма, пусть даже подъем был совсем не крутым. Она просто не может, не выдержит…

Да можешь ты, можешь. А то ты не знаешь. Ты еще и не такое выдерживала в своей распрекрасной семейной жизни… и ничего, жива.

Ладно. Может, она и сумеет подняться на холм. Но теперь она думала о другом. Иногда он звонил. Обычно раз пять-шесть в месяц, но иногда чаще. Просто «привет, как дела, купить чего-нибудь по дороге, может, печенья или мороженого, ну все, пока». Только в этих звонках не было ни внимания, ни заботы. Он просто ее проверял, вот и все. И если Рози не брала трубку, телефон просто звонил. Автоответчика у них не было. Она однажды спросила, а не купить ли им автоответчик на всякий случай. Он вполне дружелюбно пихнул ее кулаком в бок и сказал, чтобы она слушала и запоминала. «Ты у нас автоответчик» – вот что он ей сказал.

А вдруг он позвонит, и никто не ответит?

Ничего страшного. Он подумает, что я пошла в магазин пораньше.

Только этот номер не пройдет. Вот в чем дело. Утром – полы. Магазин – после обеда. Так было всегда и так, по мнению мужа, должно продолжаться и впредь. Потому что такой порядок. В доме номер 908 по Вестморленд-стрит не поощрялись никакие внезапные порывы. Если он позвонит…

Она снова пошла вперед. Она понимала, что ей надо свернуть с Вестморленд-стрит на ближайшем же перекрестке, хотя очень слабо себе представляла, куда ведет Тремонт-стрит и в ту, и в другую сторону. Впрочем, сейчас это было не важно. Сейчас было важно другое: как можно скорее убраться подальше от этой дороги, по которой муж всегда возвращался с работы домой, если ехал из города по шоссе I-295. Как можно скорее убраться отсюда, чтобы не чувствовать себя яблочком на стрелковой мишени.

На Тремонт-стрит она повернула налево и попала в совсем уже тихий квартал городского предместья. Она пошла мимо маленьких и аккуратных домиков, отделенных друг от друга невысокими живыми изгородями или рядами декоративных деревьев. Похоже, в этом квартале особенной популярностью пользовался лох узколистый. В садике перед одним из домов поливал клумбу мужчина, очень похожий на Вуди Аллена: веснушчатый, в очках в роговой оправе и бесформенной синей шляпе, лихо сдвинутой на затылок. Он на мгновение оторвался от своего занятия и помахал Рози рукой. Похоже, сегодня на всех снизошло добрососедское настроение. Наверное, из-за прекрасной погоды. Но Рози вполне обошлась бы без этих маленьких знаков внимания. Ей даже не надо было напрягаться, чтобы представить, как он потом пойдет по ее следу с терпеливым упорством хорошей ищейки, как он будет расспрашивать всех и каждого, применяя свои хитрые полицейские штучки для стимуляции памяти и размахивая ее фотографией.

Помаши ему тоже, если не хочешь, чтобы он запомнил тебя как угрюмую недружелюбную тетку. Неприятные впечатления держатся в памяти дольше. Поэтому помаши ему и иди себе дальше.

Она помахала ему и пошла себе дальше. Ей опять захотелось в туалет, но она уже поняла, что придется терпеть. В округе не было ничего, что могло бы решить эту маленькую проблему, – только дома, изгороди, зеленые лужайки и ряды декоративных деревьев.

Она услышала за спиной шум машины и поняла, что это он. Она в ужасе обернулась – глаза широко распахнулись и потемнели от страха – и увидела ржавый «шевроле», который полз посередине улицы со скоростью утомленного пешехода. За рулем сидел старик в соломенной шляпе, и вид у него был решительный и перепуганный одновременно. Рози быстро отвернулась, пока старик не заметил, что она тоже вся из себя перепуганная. Она сдвинулась с места, споткнулась, а потом решительно зашагала вперед, слегка склонив голову. Почки опять разболелись. Казалось, что переполненный мочевой пузырь сейчас просто лопнет. Не было никаких сил терпеть. Еще пара минут – и всё. Случится непоправимое. И тогда можно будет распрощаться с надеждами уйти незамеченной. Возможно, никто не запомнит бледную брюнетку, которая шла по улице погожим весенним утром, но бледную брюнетку, которая ходит по улицам с расплывшимся мокрым пятном на джинсах, запомнят все. И забудут не скоро. Так что проблему надо решать. И как можно скорее.

Через два дома впереди на той же стороне улицы стоял небольшой одноэтажный домик шоколадного цвета. Все его окна были наглухо задернуты шторами. На крыльце лежали три газеты. Четвертая газета валялась прямо на дорожке у нижней ступеньки крыльца. Рози быстро огляделась, чтобы убедиться, что за ней никто не наблюдает, торопливо прошла через двор и свернула за дом. На заднем дворе было пусто. На ручке двери, закрытой алюминиевой сеткой, висела записка. Рози подошла поближе – ей уже приходилось семенить, сжимая ноги, – и прочла отпечатанное сообщение: «Привет, я Энн Корас. Я представляю местное отделение фирмы «Эйвон». На этот раз не застала вас дома, но я обязательно загляну еще раз. Спасибо! И если вас интересует продукция фирмы «Эйвон», позвоните мне по телефону 555–1731». Снизу, уже от руки, была проставлена дата. 17 апреля. Два дня назад.

Рози еще раз огляделась. С одной стороны ее закрывала густая живая изгородь, с другой – плотный ряд декоративных деревьев, все тех же лохов узколистых. Она быстренько расстегнула ремень и молнию на джинсах и присела в закутке между задним крыльцом и уложенными друг на друга плоскими бензиновыми канистрами. Только теперь она сообразила, что ее было прекрасно видно с верхних этажей двух соседних домов. Но теперь уже было поздно об этом тревожиться. И потом, по сравнению с тем облегчением, которое Рози испытывала сейчас, все остальное казалось настолько пустым и мелким… по крайней мере на данный момент.

Ты, похоже, совсем рехнулась.

Да, рехнулась. А то она не понимает… Но сейчас, когда ее переполненный мочевой пузырь все-таки освободился от болезненного давления и горячая струйка растеклась зигзагообразными ручейками по кирпичам в закутке между задним крыльцом и канистрами, все ее существо вдруг переполнилось странной безумной радостью. В это мгновение она поняла, что должен чувствовать человек, который только что перешел мост через реку, и оказался в чужой незнакомой стране, и сам поджег мост у себя за спиной… и теперь стоит на берегу и, вдыхая воздух полной грудью, смотрит на то, как превращается в пепел его единственный путь к отступлению.

5

Почти два часа она шла пешком по незнакомым улицам и кварталам и в конце концов вышла на широкую аллею где-то в западной части города. Перед входом в большой магазин «Мир красок и ковров» Рози увидела телефон-автомат и решила вызвать такси. Она позвонила, заказала машину и с удивлением узнала, где она сейчас находится – уже не в городе, а в предместье Мэплтон. Она стерла в кровь обе пятки. Но это и неудивительно: она прошла пешком более семи миль.

Такси подъехало через пятнадцать минут. За это время Рози успела сходить в маленький магазинчик в дальнем конце аллеи. Там она купила себе дешевенькие темные очки и ярко-красный шарфик из искусственного шелка. Она вспомнила, как Норман однажды сказал ей, что, если ты хочешь отвлечь внимание от своего лица, нужно надеть что-то яркое – что-то такое, что сразу «цепляет» взгляд.

Таксист оказался неопрятным толстяком с всклокоченными волосами, воспаленными красными глазами и дурным запахом изо рта. На его мешковатой вылинявшей футболке красовалась карта Южного Вьетнама, а снизу шла надпись: «ПОСЛЕ СМЕРТИ Я ПОПАДУ В РАЙ, ПОТОМУ ЧТО УЖЕ ОТСЛУЖИЛ СРОК В АДУ. ЖЕЛЕЗНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК, 1969». Первым делом толстяк быстро окинул Рози оценивающим взглядом. Его красные глазки-бусинки на миг задержались на ее губах, потом на груди, а потом на бедрах. После чего он потерял к пассажирке всяческий интерес.

– Куда едем, красавица? – спросил он.

– На автовокзал, пожалуйста.

– В Портсайд, что ли?

– Это автовокзал?

– Ага. – Он поднял глаза и поймал ее взгляд в зеркальце заднего вида. – Только это в другой конец города надо пилить. За двадцать баксов доедем легко. У тебя есть двадцать баксов?

– Конечно, – сказала Рози. Потом поглубже вдохнула и выпалила: – А можно будет проехать так, чтобы где-нибудь по пути остановиться у банкомата «Мерчантс-банка»?

– Эх, мне бы твои проблемы, – отозвался таксист и включил счетчик. На экране зажглось: ПОСАДКА $ 2,5.

Так у нее началась новая жизнь. Причем за начало отсчета Рози приняла то мгновение, когда надпись ПОСАДКА пропала и цифры на счетчике с тихим щелчком сменились с $ 2,5 на $ 2,75. Всё. Начиная с этого мгновения, она никогда больше не назовет себя Рози Дэниэльс, разве что только в тех случаях, когда без этого будет не обойтись. И не только потому, что Дэниэльс – это его фамилия и называться его фамилией просто опасно, но еще и потому, что теперь в ее жизни его не будет. Теперь она снова станет собой, Рози Макклендон, той девочкой, которая в восемнадцать лет оказалась в аду и пропала. Конечно, она понимала, что раз она носит фамилию мужа, иногда ей так или иначе придется называться этой фамилией, но в душе – для себя – она все равно будет оставаться Рози Макклендон.

На самом деле, я Рози, подумалось ей, когда таксист выехал на мост Транкатоуни. Она улыбнулась словам Мориса Сендака и голосу Кэрол Кинг, которые плыли в ее сознании, точно бесплотные призраки. Настоящая Рози, вот так.

Но так ли это на самом деле?

Настоящая она или нет?

Вот и проверим, сказала она себе. И проверка уже начинается. Прямо здесь и сейчас.

6

На Ирокез-сквер таксист остановился и указал пальцем на ряд банкоматов, установленных прямо на площади, где еще был фонтан и какая-то блестящая хромированная скульптура, непонятно что изображавшая. Крайний слева банкомат был ярко-зеленого цвета.

– Этот сойдет? – спросил таксист.

– Да, большое спасибо. Я ненадолго, на пару минут.

Но она все-таки провозилась гораздо дольше. Сначала ей никак не удавалось набрать правильную комбинацию цифр пин-кода, хотя клавиши были такими большими, что не попасть по ним можно было только при сильном желании. Когда же Рози с грехом пополам справилась с набором пин-кода, она надолго задумалась, сколько снять денег. В конце концов остановилась на семидесяти пяти долларах. Набрала семь-пять-запятая-ноль-ноль, нерешительно положила палец на клавишу ВЫПОЛНИТЬ ОПЕРАЦИЮ и тут же отдернула руку. Если Норман ее разыщет, он ее изобьет смертным боем. Это за то, что она убежала из дома. Но когда он узнает, что она украла его кредитку… и осмелилась снять с нее деньги, он ее измордует так, что она очень надолго заляжет в больницу. (Измордует – вопросов нет. Если вообще не убьет, явственно прозвучало в сознании. Он же запросто может тебя убить. И если ты, Рози, об этом забыла, то ты просто дура.) Тогда стоит ли рисковать жизнью ради каких-то паршивых семидесяти пяти долларов? Не маловато ли будет?

– Да, – пробормотала она и опять протянула руку к клавишам с цифрами. На этот раз она набрала три-пять-ноль-запятая-ноль-ноль… и вновь замерла в нерешительности. Она понятия не имела, сколько денег – «наличности», как любил говорить Норман, – лежит на счету на карточке. Но триста пятьдесят долларов – это уже очень приличная сумма. Когда Норман узнает, он просто взбесится…

Ее рука уже потянулась к клавише СБРОС/ПОВТОР, но тут Рози снова задумалась: а не все ли равно. Он в любом случае взбесится. Отступать уже поздно. Пути назад нет.

– Вы еще долго, мэм? – раздался у нее за спиной раздраженный голос. – А то у меня обеденный перерыв закончится.

– Ой, простите, пожалуйста. – Рози даже подпрыгнула от неожиданности. – Просто я тут… задумалась.

Она нажала на клавишу ВЫПОЛНИТЬ ОПЕРАЦИЮ. На экране банкомата зажглась надпись ПОЖАЛУЙСТА, ЖДИТЕ. Ждать надо было недолго, но и за эти несколько секунд в воображении Рози успела возникнуть такая картина: сейчас банкомат разразится пронзительным воплем сирены и синтезированный механический голос заорет на всю площадь «ЭТА ЖЕНЩИНА ВОРОВКА! ЗАДЕРЖИТЕ ЕЕ! ЭТА ЖЕНЩИНА ВОРОВКА!»

Но вместо того, чтобы изобличить ее в воровстве, банкомат высветил на экране «спасибо», пожелал ей приятного дня и выдал семнадцать двадцаток и одну десятку. Рози робко, не поднимая глаз, улыбнулась молодому человеку, который дожидался своей очереди у банкомата, и едва ли не бегом вернулась к такси.

7

Автовокзал представлял собой низкое просторное здание, выкрашенное в унылый песчаный цвет. Автобусы самых разных компаний – не только «Грейхаунда», но и «Трейлуэйз», «Американ пасфайндерс», «Истерн хайвейз» и «Континентал экспресс» – окружали его по периметру. Они стояли, уткнувшись мордами в посадочные платформы, и были похожи на откормленных хромированных поросят, присосавшихся к невообразимо уродливой свиноматке.

Рози остановилась у главного входа и заглянула внутрь. Там было вовсе не так многолюдно, как она и надеялась, и боялась (в толпе она бы чувствовала себя безопаснее, но с другой стороны, за четырнадцать лет, в течение которых она не общалась почти ни с кем, кроме собственного мужа и его сослуживцев, которых он изредка приглашал к ним на обед, у нее развилась хроническая агорафобия, боязнь открытого пространства). Народу было действительно маловато. Скорее всего потому что была середина недели: не выходной и не праздник. И все же на первый взгляд человек двести там было. Одни слонялись без дела по залу, другие просто сидели на старомодных деревянных скамейках с высокими спинками, кто-то мучил игровые автоматы, кто-то пил кофе в закусочной, кто-то стоял в очереди за билетом. Маленькие детишки ревели, как испуганные потерявшиеся телята, цеплялись за руки матерей и, запрокинув голову, разглядывали выцветшие узоры на потолке. Громкий раскатистый голос, отдающийся гулким эхом, как глас Божий в библейско-эпических фильмах Сесила Б. ДеМилля[1], объявлял по радио маршруты ближайших автобусов: Эри, Пенсильвания; Нашвилл, Теннесси; Джексон, Миссисипи; Майами, Флорида (бестелесный раскатистый голос произнес «Майама»); Денвер, Колорадо.

– Женщина, – окликнул ее усталый голос. – Послушайте, женщина. Помогите, чем можете, а?

Она обернулась и увидела бледного парня с гривой засаленных черных волос, который сидел на полу у главного входа, прижавшись спиной к стене. На коленях парень держал табличку: «БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ. ПОМОГИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА».

– У вас ведь наверняка завалялась какая-то лишняя мелочь. Может, подкинете пару монет? Вы ведь будете жить, наслаждаться жизнью, кататься на катере по Саранаку, а меня и на свете уже не будет. Помогите несчастному, а?

Рози вдруг охватила какая-то странная полуобморочная слабость на грани умственной и эмоциональной перегрузки. Ей показалось, что здание автовокзала начало увеличиваться в размерах и стало огромным, как кафедральный собор. В беспорядочном движении людей по проходам и закоулкам гигантского зала было что-то зловещее. Мимо Рози прошел мужчина с безобразным сморщенным мешком кожи сбоку на шее, который подрагивал, как живой. Мужчина шагал, низко наклонив голову, и волочил за собой за лямку брезентовый рюкзак. Рюкзак шипел по-змеиному, скользя по грязному плиточному полу. Из рюкзака выглядывала голова игрушечного Микки Мауса с беззаботной улыбкой на рожице. Раскатистый «глас Божий» объявил по вокзалу, что экспресс компании «Трейлуэйз», следующий в Омаху, отправляется через двадцать минут – пассажиров просят пройти на посадку к выходу номер семнадцать.

Ничего у меня не получится, вдруг подумала Рози. Я не смогу… не смогу жить в этом мире. И дело не в том, чтобы знать или не знать, где лежат пакетики с чаем и средства для мытья посуды. Дверь, за которой он меня бил, все-таки отгораживала меня от всей этой безумной путаницы. И теперь мне уже никогда не вернуться обратно – в ту дверь.

На мгновение у нее в сознании вспыхнул поразительно яркий образ из детства. У них в классе в воскресной школе висела такая картина: Адам и Ева, прикрывающие наготу фиговыми листками, бредут босиком по каменистой тропе с одинаковым выражением стыда и отчаяния на лицах. Бредут навстречу горькому и бесцветному будущему. У них за спиной остались врата в райский сад, утопающий в буйстве цветов. Грозный крылатый ангел стоит перед запертыми вратами, и меч у него в руках сияет ужасным светом.

– Не смей так думать, не смей! – закричала она, и парень, сидевший у входа, испуганно вздрогнул и едва не уронил табличку. – Не смей, слышишь?!

– О Господи, вы уж меня извините, пожалуйста, – пробормотал он, закатив глаза. – Эко вас шандарахнуло, и я не думал…

– Нет-нет… это я не про вас… это я о своем…

До нее вдруг дошло, что она сейчас делает – пытается оправдаться перед нищим попрошайкой, который сидит у входа на автовокзал. Полный бред. Рози так и сжимала в руке два доллара – сдачу, которую дал ей таксист. Она швырнула их в коробку из-под сигар, что стояла у ног парня с табличкой, и вошла в здание автовокзала.

8

Еще один молодой человек – привлекательный прощелыга с крошечными усиками в стиле Эррола Флинна[2] на красивом, но не внушающем никакого доверия лице – пристроился у дальней стены главного зала и затеял прямо на чемодане игру в «угадай карту из трех», которую Рози узнала, потому что видела передачу по телевизору.

– Женщина, угадайте карту, – предложил он. – Пиковый туз. Которая из трех?

Рози представился кулак, направленный ей в лицо. Она его видела, как наяву. Видела золотое кольцо на среднем пальце – кольцо с выгравированной на нем надписью: Верная служба обществу.

– Нет, спасибо, – сказала она. – Это уже не мои проблемы.

Он посмотрел на нее, как на беглую пациентку дурдома. Но Рози это нисколечко не задело. Ей не было дела до этого парня. Как и до парня у главного входа, который якобы – а может, и вправду – болен СПИДом. Как и до мужчины с безобразным наростом на шее и Микки Маусом в рюкзаке. У нее хватает своих проблем. Ее проблема – это Рози Дэниэльс… то есть Рози Макклендон… и это ее единственная проблема.

Она зашагала вперед по центральному проходу, но увидела урну и остановилась. На круглом зеленом боку железной корзины красовалась выполненная по трафарету короткая надпись в повелительном наклонении: НЕ СОРИТЬ! Рози открыла сумочку, достала кредитную карточку, пару секунд подержала ее в руке и решительно опустила в урну. Ей было жалко выбрасывать карточку, но с другой стороны, ей сразу же стало гораздо легче. Если оставить карточку у себя, то в какой-то момент она просто не устоит перед искушением снова снять с нее деньги… а Норман ведь не дурак. Он жестокий, да. Но далеко не дурак. Не стоит давать ему никаких зацепок. Потому что иначе он ее точно найдет. И это надо иметь в виду.

Рози сделала глубокий вдох, на пару секунд задержала дыхание, потом резко выдохнула и направилась к расположенным в центре зала справочным автоматам, чтобы посмотреть расписание автобусов. Она шла не оглядываясь. А если бы оглянулась, то увидела бы, что парень с усиками в стиле Эррола Флинна уже роется в урне в поисках той штуковины, которую только что выкинула эта придурковатая дамочка в темных очках и с ярко-красным шарфом на шее. Ему показалось, что это была кредитка. Может быть, он и ошибся. Но проверить все-таки не помешает. А вдруг ему повезет? Ведь иногда человеку везет. Да что – иногда?! Очень часто везет. Не зря же Америку называют Землей возможностей.

9

До ближайшего большого города в западном направлении было всего двести пятьдесят миль. Рози решила, что для нее это слишком близко. Она остановилась на следующем большом городе, на пятьсот пятьдесят миль подальше. Этот город тоже располагался на берегу озера, как и ее родной город, но в другом часовом поясе. Автобус – «Континентал экспресс» – отправлялся туда через полчаса. Она прошла к кассам и встала в очередь. Сердце отчаянно колотилось в груди, во рту пересохло. Когда мужчина, стоявший в очереди перед ней, уже отходил от окошка с билетом, ей пришлось закрыть рот ладонью, чтобы заглушить отрыжку, которая обожгла горло привкусом выпитого с утра кофе.

Сейчас тебе лучше не называться ни тем, ни другим своим именем, сказала она себе. Если в кассе попросят назвать твое имя, назовись как-нибудь по-другому.

– Я вас слушаю, мэм. – Кассир взглянул на нее поверх смешных половинчатых очков, опасно повисших на самом кончике носа.

– Анджела Флайт, – выпалила она. Так звали ее лучшую подругу. Еще в начальной школе. А после Анджелы у Рози и не было никаких друзей. Потому что в обрейвилльской средней школе она познакомилась с парнем, за которого вышла замуж через неделю после выпускного, и они с ним создали маленькое государство «на двоих»… государство, границы которого были закрыты для туристов.

– Простите, мэм?

Рози с ужасом сообразила, что вместо названия города, куда ей надо ехать, она назвала кассиру имя человека. Можно представить

(он, наверное, украдкой поглядывает на мои запястья и шею: не осталось ли там следов от смирительной рубашки),

как странно это прозвучало. Она так смутилась, что вся покраснела. Ей действительно было ужасно неловко. Она попыталась собраться с мыслями и привести их хотя бы в подобие порядка.

– Извините, – пробормотала она, и ее охватило одно неприятное и пугающее предчувствие: что бы ни ждало ее в будущем, это простое и жалкое слово будет тянуться за ней по пятам, как консервная банка, привязанная к хвосту бродячей собаки. Она четырнадцать лет прожила за дверью, которая наглухо отгораживала ее от мира, и теперь она чувствовала себя как перепуганная мышь, которая перепутала норки и сунулась в чужой дом.

Кассир по-прежнему смотрел на нее поверх забавных половинчатых очков, и теперь в его взгляде читалось сдержанное раздражение.

– Так я могу что-нибудь для вас сделать, мэм?

– Да, пожалуйста. Мне нужен билет на автобус, который уходит в одиннадцать ноль пять. Там еще есть места?

– Штук сорок, я думаю. Вам туда и обратно или только туда?

– Только туда. – Рози снова почувствовала, что краснеет. Она вдруг поняла, насколько значимыми и решающими были эти слова. Она попыталась выдавить из себя улыбку и повторила, стараясь, чтобы слова прозвучали не так весомо, как в первый раз: – Только туда, пожалуйста.

– С вас пятьдесят девять долларов семьдесят центов, – сказал кассир, и у нее все внутри перевернулось от облегчения. Она ожидала, что билет будет стоить гораздо дороже. Она уже приготовилась к тому, что ей придется потратить почти все деньги, которые у нее были.

– Спасибо.

Должно быть, кассир распознал в ее голосе нотки искренней благодарности, потому что он оторвался от бланка, который уже приготовился заполнять, и улыбнулся ей. И в его глазах больше не было ни раздражения, ни настороженности.

– Всегда рад помочь. Ваш багаж, мэм?

– Я… у меня нет багажа, – растерялась Рози и вдруг поняла, что боится его взгляда. Она попыталась придумать какое-то более или менее убедительное объяснение – наверняка это звучит подозрительно: одинокая женщина уезжает в далекий город безо всякого багажа, с одной только дамской сумочкой, – но ничего подходящего в голову не приходило. Однако, взглянув на кассира, она поняла, что никаких объяснений не нужно. Кассир не нашел в ее словах ничего подозрительного. Он даже не проявил ни малейшего любопытства. Он просто кивнул и принялся заполнять бланк билета. Рози вдруг сообразила, в чем тут дело. Вот только приятного в этом не было ничего. Таких, как она, в Портсайде навидались достаточно. Наверное, этот кассир чуть ли не каждый день продает билеты женщинам вроде нее – женщинам, которые прячут глаза за стеклами темных очков, покупают билеты в далекие города в других часовых поясах и выглядят так, словно они потеряли себя и забыли, что они делают и зачем.

10

Рози испытала несказанное облегчение, когда автобус отъехал от здания автовокзала (точно по расписанию), повернул налево, переехал через мост Транкатоуни и вырулил на шоссе I-78. Когда они проезжали мимо последнего из трех съездов в город, Рози увидела треугольное здание со стенами из сплошного стекла. Новый центральный офис полицейского управления. Ей вдруг пришло в голову, что вполне может так получиться, что сейчас муж сидит у себя в кабинете за одним из этих громадных окон и даже смотрит в окно на большой междугородний автобус, который едет на запад по федеральной скоростной автостраде. Она закрыла глаза и медленно сосчитала до ста. А когда снова открыла глаза, здание полицейского управления осталось уже позади. И будем надеяться, что навсегда.

В автобусе Рози села сзади, поближе к последнему ряду. У нее за спиной тихо гудел дизельный двигатель. Она снова закрыла глаза и прислонилась щекой к стеклу. Заснуть у нее не получится. Она слишком взвинчена, чтобы заснуть. Но отдохнуть все-таки не помешает. Потому что она уже чувствовала, что в ближайшее время у нее будет мало возможностей отдохнуть. А вот сил ей понадобится немало. Она до сих пор поражалась тому, как внезапно и быстро всё переменилось. Это было похоже, скорее, на острый сердечный приступ или удар. Но уж никак не на перемену в жизни. И «перемену» – это еще мягко сказано. Она не просто переменила жизнь, она вырвала прошлое с корнем, как фиалку из горшка. Ничего себе перемена… Нет, сейчас она не заснет. Ни за что.

И с этой мыслью она погрузилась в дрему – то самое мягкое забытье на грани яви и сна, когда ты еще не спишь, но уже не воспринимаешь реальность. Она плыла в этом зыбком пространстве, как легкий пузырек воздуха, смутно осознавая звуки, доносящиеся извне: ровный гул двигателя, шелест шин по асфальту, звонкий голос ребенка, который сидел в четырех-пяти рядах впереди, – он расспрашивал маму, долго ли им еще ехать до тети Нормы. И в то же время ее захватило странное ощущение, что она как бы вышла за пределы себя, и теперь ее больше ничто не связывает, и ее сознание раскрылось, как цветок (разумеется, роза), – раскрылось, как это бывает только на грани яви и сна, когда ты уже засыпаешь, но еще сознаешь себя.

На самом деле, я Рози…

Голос Кэрол Кинг поет песню на слова Мориса Сендака. Голос плывет в коридоре пространства, где сейчас Рози. Он доносится словно издалека. Отдается звенящим эхом в сопровождении хрупкой и призрачной музыки.

…настоящая Рози, вот так…

Похоже, я все-таки засыпаю, подумала она. Я засыпаю. Подумать только!

Со мной шутки плохи, приятель… Прими это просто как факт…

Серый призрачный коридор исчез, и она оказалась уже под открытым небом. В каком-то месте, где было темно. В ноздри ударили запахи лета – сладкие, сильные запахи, которые переполнили ее всю. Среди них особенно выделялся аромат жимолости, медленно расплывающийся в пространстве. Где-то в темноте стрекотали сверчки, и когда Рози подняла глаза, она увидела в небе луну, похожую на лицо, вырезанное из отполированной кости. Ее белый свет был везде. И в лунном свете туман, поднимавшийся от спутанных трав под ее босыми ногами, казался белесым дымом.

На самом деле, я Рози… настоящая Рози, вот так…

Она сложила ладони чашечкой, так что они почти соприкасались большими пальцами, подняла руки над головой и взяла луну в рамочку, как картину. И когда легкий ночной ветерок ласково погладил ее по рукам, ее сердце на миг переполнилось радостью, а потом сжалось от страха. Она почувствовала дремлющую жестокость этого места, как будто где-то поблизости в дурманяще ароматных травах притаились свирепые хищные звери с большими зубами.

Роза. Иди сюда, девочка. Нам надо поговорить. Очень серьезно поговорить.

Она обернулась и увидела, как его кулак несется к ней из темноты. Ледяные подтеки лунного света поблескивали на золотом кольце выпускника Полицейской академии. Она увидела, как его губы растянулись в подобие страшной улыбки…

…и, вздрогнув, проснулась. Она сидела в автобусе, на своем месте, прижимаясь щекой к стеклу. Лоб покрылся испариной. Дышала она тяжело, надрывно. Наверное, так продолжалось достаточно долго, потому что стекло почти все запотело от ее дыхания и сквозь него ничего не было видно. Она провела по стеклу ладонью и выглянула в образовавшийся просвет. Они уже почти выехали из города. За окном все еще тянулись бесконечные ряды пригородных автозаправочных станций и закусочных, но за ними уже виднелись поля.

Я ушла от него, думала она. Не важно, что будет со мной потом, главное, я от него ушла. Даже если теперь мне придется ночевать в подъездах или где-нибудь под мостом, но я все-таки от него ушла. Он больше уже никогда меня не ударит, потому что я от него ушла.

Но она вдруг поняла, что и сама до конца в это не верит. Он придет в ярость, когда узнает. И будет пытаться ее разыскать. В этом Рози ни капельки не сомневалась.

Он меня не найдет. Не найдет. Я не оставила никаких следов. Мне даже не пришлось называться именем школьной подруги, когда я покупала билет. Кредитку я выбросила, а это самое главное. Как он меня найдет? Никак не найдет…

И все же она боялась… он полицейский, и это его работа – искать пропавших людей. Ей надо быть осторожнее. Да, осторожнее.

На самом деле, я Рози… настоящая Рози, вот так…

Да, наверное, все это правильно. Вот только она себя чувствовала далеко не такой крутой, как героиня песни. Наоборот. Она себя чувствовала жалким обломком кораблекрушения в открытом море. Ужас, который она испытала под конец своего краткого сна, не исчез с пробуждением. Но, кроме страха, было и приятное возбуждение. И радость, и пьянящее ощущение если не силы, то хотя бы свободы.

Она откинулась на высокую спинку сиденья и стала смотреть в окно. Последние закусочные и магазины остались позади. Теперь за окном был уже настоящий сельский пейзаж: недавно вспаханные поля и деревья, подернутые той изумительной дымкой молодой зелени, которая бывает только в апреле. Она смотрела в окно, сцепив руки в замок на коленях, а большой серебристый автобус уносил ее навстречу пока еще неизвестному будущему.

II. Добрые люди

1

В первые недели новой жизни у Рози было немало неприятных моментов, но даже в самый, наверное, жуткий из них – когда она в три часа ночи вышла из автобуса в чужом незнакомом городе и вошла в здание автовокзала, который был раза в четыре больше портсайдовского, – она не жалела о своем решении.

Хотя ей было страшно.

Она встала у самых дверей выхода номер шестьдесят два, крепко сжимая сумку обеими руками и глядя дикими глазами на толпу людей, которые проходили мимо. Кто-то тащил за собой чемодан на колесиках, кто-то нес на плече коробку, перевязанную бечевкой. Парочки шли обнявшись: парни обнимали своих подруг за плечи, девушки обнимали парней за талию. Какой-то мужчина бросился к женщине, которая приехала на том же автобусе, что и Рози, обнял ее, сгреб в охапку, приподнял над полом и бешено закружил. Женщина вскрикнула от испуга, но испуганный крик тут же сменился восторженным воплем, который полыхнул, как фотовспышка, в переполненном суетой зале прибытия.

Вдоль правой стены тянулся длинный ряд игровых автоматов, и, несмотря на столь поздний час, буквально у каждого автомата толпились детишки – почти все в бейсболках с козырьком, сдвинутым на затылок, и с растрепанными волосами, выбивавшимися из-под кепок. «Попробуй еще раз, стажер-астронавт! – проскрежетал нечеловеческим синтезированным голосом ближайший к Рози автомат. – Попробуй еще раз, стажер-астронавт! Попробуй еще раз, стажер-астронавт!»

Рози медленно прошла мимо игровых автоматов и вошла в главный зал автовокзала. Она не знала, что делать дальше. Но одно она знала твердо: никогда в жизни она не решится выйти на улицу в такой поздний час. Она почему-то не сомневалась, что стоит ей выйти из здания автовокзала, как ее тут же изнасилуют, убьют и запихают в ближайший мусорный бак. Она взглянула налево и увидела двух полицейских, которые спускались по эскалатору с верхнего этажа. Один из них небрежно вертел в руках резиновую дубинку, а второй улыбался неприятной, жестокой улыбкой, которая сразу напомнила Рози про человека, который остался в другом городе в восьмистах милях отсюда. Он тоже так улыбался: одними губами. А в его настороженных бегающих глазах не было и тени улыбки.

А вдруг они каждый час-полтора проверяют людей на вокзале и выпроваживают на улицу всех, у кого нет билетов? И что ты тогда будешь делать?

Если такая проблема возникнет, она как-нибудь с ней разберется. Проблемы надо решать по мере их поступления. А пока что Рози отошла от эскалатора и направилась в отгороженный закуток, где стояли жесткие пластиковые кресла с небольшими телевизорами, закрепленными на ручках. Здесь можно было посидеть и посмотреть телевизор, который включался автоматически, если опустить монетку в специальную прорезь. Народу там было немного, человек десять – двенадцать. На ходу Рози украдкой поглядывала на полицейских. К ее несказанному облегчению, они пошли совершенно в другую сторону. Часа через два с половиной – максимум через три – на улице будет уже светло. Вот тогда, если ее попросят на выход, она возражать не будет. По пока не рассвело, она собиралась оставаться на вокзале, где горит свет и где много людей.

Рози уселась в одно из кресел с телевизором. Через два кресла слева сидела девушка в вытертой джинсовой куртке. Она дремала, держа на коленях рюкзак. Наверное, ей что-то снилось. Потому что ее глаза передвигались под веками, густо закрашенными фиолетовыми тенями. С нижней губы стекала серебристая струйка слюны. На правой руке у нее была броская татуировка. Четыре слова, набитые ярко-синими прописными буквами: Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО ЛЮБИМОГО. Ну и где он теперь, твой любимый, милая? – подумала Рози. Она скользнула взглядом по пустому экрану выключенного телевизора и уставилась на стену справа. На стене красовались размашистые слова, выведенные красным маркером: ОТСОСИ МОЙ ТУХЛЫЙ ЧЛЕН. Рози поспешно отвела глаза, как будто эти слова могли сжечь ей сетчатку, если смотреть на них слишком долго. Она обвела взглядом зал. На дальней стене висели огромные подсвеченные часы. 3:16 утра.

Еще два с половиной часа, и я смогу выйти, подумала Рози и стала ждать, когда пройдут эти два с половиной часа.

2

Рози ужасно хотелось есть. В последний раз она ела еще вчера, часов в шесть вечера, когда автобус остановился на полчаса у придорожной закусочной. Она купила себе чизбургер и бутылочку лимонада и с тех пор не ела вообще ничего. Она просидела в «телекресле» до четырех часов, а потом решила, что все-таки надо бы перекусить. Рядом с окошками касс был небольшой кафетерий. Туда-то она и направилась, переступая через людей, которые спали прямо на полу. Многие спящие прижимали к себе большие пластиковые мешки для мусора, набитые до отказа и перехваченные клейкой лентой. В кафетерии Рози взяла себе кофе, сок и миску рисовых хлопьев. Она уже поняла, что зря беспокоилась из-за того, что ее – безбилетницу – могут выгнать из здания на улицу. Эти люди, спящие на полу, никуда ехать не собирались. Это были бездомные бродяги, которые ночевали в здании автовокзала. Ей было их жалко, действительно жалко. Но в то же время ей было приятно знать, что у нее тоже будет где переночевать, если назавтра она не найдет ничего более подходящего. Извращенное утешение, но все же.

А если он приедет сюда, в этот город, куда он пойдет первым делом? Как ты думаешь, откуда он начнет поиски?

Но это же глупо. Он ее не найдет. Он просто не сможет ее разыскать. И тем не менее при одной только мысли о том, что муж будет ее искать, Рози пробрал озноб.

Перекусив, она сразу почувствовала себя лучше. Сил заметно прибавилось, а спать расхотелось. Она еще долго сидела за столиком и неторопливо пила свой кофе, пока не заметила, что помощник официанта, парнишка-чиканос, поглядывает на нее с нескрываемым раздражением (так ему нетерпелось убрать со стола). Рози быстро допила кофе и направилась обратно в свой закуток с «телекреслами». По пути, рядом с офисом по прокату автомобилей, она увидела киоск с неоновой вывеской в виде синего с белым круга. По верхней синей полоске круга шла надпись: ПОМОЩЬ В ДОРОГЕ. Не без горькой иронии Рози подумала, что если на этом вокзале, да и вообще в целом мире и есть человек, который действительно остро нуждается в помощи, то этот человек – она.

Она шагнула к киоску со спасательным кругом. Внутри сидел человек – мужчина средних лет в толстых роговых очках и с заметно редеющими волосами. Он читал газету. Рози сделала еще шаг по направлению к киоску и снова остановилась. Ведь она же не собирается обращаться к нему за помощью, правда? Что она ему скажет?! Что она убежала от мужа? Что она вышла из дома буквально в том, в чем была, даже не причесавшись и захватив только сумку и кредитную карточку?!

А почему нет? – явственно прозвучал в сознании издевательский голос миссис Сама Рассудительность, в котором не было ни грана сочувствия. Рози аж вздрогнула, как от пощечины. Начнем с того, что уж если тебе хватило решимости от него уйти, то почему же тебе не хватает смелости откровенно признаться в своем проступке?

Рози не знала, хватит ей смелости или нет, но она знала одно: ей будет трудно рассказывать незнакомому человеку о самом важном событии своей жизни, да еще в пятом часу утра. И потом, все равно может так получиться, что он меня просто пошлет куда подальше. Может быть, он здесь сидит для того, чтобы объявлять по вокзалу о потерявшихся детишках или помогать людям, которые потеряли билет.

Но ноги как будто сами несли ее в направлении киоска «Помощь в дороге», и Рози вдруг поняла, что действительно собирается поговорить с этим незнакомым мужчиной в роговых очках и с редеющими волосами. Да, она собирается с ним поговорить. По одной очень простой причине: у нее просто нет выбора. Ей, наверное, еще не раз предстоит разговаривать с незнакомыми людьми и рассказывать им о том, что она сбежала от мужа, что целых четырнадцать лет она прожила как во сне – за закрытой дверью, – что она совершенно не разбирается в жизни и почти ничего не умеет делать, что ей нужна помощь и что ей остается надеяться только на доброту и сердечность посторонних людей.

Но во всем этом нет моей вины, правильно? – подумала Рози и сама поразилась своему спокойствию.

Она подошла к киоску и, вцепившись одной рукой в ремешок сумки, положила свободную руку на стойку. Она с надеждой и страхом смотрела на склоненную голову человека в роговых очках. Сквозь редеющие волосы, аккуратно расчесанные тонкими прядками, просвечивала загорелая кожа в веснушках. Рози ждала, когда он оторвется от своей газеты, но он, кажется, зачитался. Газета была иностранной, и буквы были какие-то непонятные: то ли греческие, то ли русские. Мужчина бережно перевернул страницу и нахмурился, глядя на фотографию двух футболистов, которые боролись друг с другом за мяч.

– Простите, пожалуйста, – несмело выдохнула Рози, и мужчина поднял голову.

Пусть глаза у него будут добрыми, вдруг подумала она. Даже если он мне не сможет ничем помочь, пусть глаза у него будут добрыми… и пусть он увидит меня, меня – настоящего человека, который стоит перед ним и которому не за что уцепиться, кроме как за ремешок этой сумки.

Она заглянула ему в глаза, и глаза у него были добрыми. Близорукие и расплывчатые за толстыми стеклами очков, они все-таки были добрыми.

– Мне так неудобно, но может быть, вы мне поможете? – выдавила она.

3

Сотрудник службы «Помощь в дороге» представился Питером Словиком. Он очень внимательно выслушал Рози и ни разу ее не перебил. Она рассказала ему почти все, потому что, подумав, пришла к заключению, что нельзя полагаться на доброе расположение незнакомых людей, если ты в разговоре с ними будешь неискренней и утаишь хотя бы часть правды о себе – от стыда или из гордости, все равно. Она рассказала ему почти все, кроме одной очень важной вещи. Но она просто не знала, как выразить это словами. Как выразить ощущение полной незащищенности. Как объяснить, что она себя чувствует неготовой к тому, чтобы жить в этом мире. Ведь только в последние восемнадцать часов до нее начало доходить, что она совершенно не знает жизнь – почти все, что она знает о жизни, она знает лишь по телепередачам и по газетам, которые муж приносил домой.

– Как я понимаю, вы уезжали, не думая ни о чем. Просто поддались порыву, – сказал мистер Словик. – Но пока вы ехали в автобусе, вы, наверное, успели подумать о том, что вы будете делать и куда вы пойдете, когда доберетесь до нужного места. Есть какие-то мысли?

– Я подумала, может быть, я для начала найду гостиницу. Знаете, только для женщин. Такие еще остались?

– Да, у нас в городе я знаю три. Только в самой дешевой из них цены такие, что вас разорят за неделю. Это дорогие гостиницы для состоятельных дам, которые приезжают в город, чтобы развеяться – походить по магазинам… или в гости к родным, которые не имеют возможности поселить их у себя.

– Ага, – приуныла Рози. – А если мне обратиться в Ассоциацию молодых христианок?

Мистер Словик покачал головой:

– Их последнее общежитие закрылось еще в девяностом году. У них были большие проблемы со всякими психованными и наркоманками. В общем, пришлось закрыться.

Ее охватила секундная паника, но потом она вспомнила о тех людях, которые спят на полу, обнимая во сне перетянутые клейкой лентой мусорные мешки со своим нехитрым имуществом. В крайнем случае буду спать здесь, сказала она себе.

– А у вас есть какие-нибудь предложения? – спросила она.

Пару секунд он просто смотрел на нее, задумчиво постукивая по нижней губе кончиком шариковой авторучки, – самый обыкновенный мужчина, плюгавенький, с непримечательным лицом и водянистыми невыразительными глазами, который, однако, увидел ее и поговорил с ней, а не послал куда подальше. И еще он не сказал, чтобы я наклонилась поближе к нему, потому что он хочет поговорить со мной очень серьезно, добавила она про себя.

Словик, похоже, принял решение. Он расстегнул свой пиджак (скромный полиэстеровый пиджачок из магазина готового платья, который явно знал лучшие времена) и достал из внутреннего кармана визитную карточку. На той стороне, где под логотипом «Помощи в дороге» было отпечатано его имя, он вывел адрес – аккуратными печатными буквами. Потом он перевернул карточку и расписался на чистой стороне. Он писал так размашисто, что роспись едва уместилась на карточке. Рози стало смешно. Эта роспись напомнила ей один случай из американской истории, который они разбирали на школьном уроке. Учитель рассказывал, почему Джон Хэнкок, подписываясь под Декларацией Независимости, написал свое имя такими большими буквами. «А чтобы король Георг прочитал без очков», – якобы заявил Джон Хэнкок.

– Я разборчиво написал? – спросил мистер Словик, протягивая Рози карточку. – Вы разберете адрес?

– Дарем-авеню, 251.

– Замечательно. Положите ее к себе в сумочку и постарайтесь не потерять. Когда вы придете на место, может так получиться, что вас попросят ее показать. Сразу вам объясню, куда я вас направляю. Это что-то вроде приюта. Убежище для женщин, которые слишком многого натерпелись в жизни. Называется «Дочери и сестры». Заведение уникальное в своем роде. Судя по тому, что вы мне рассказали, вас там должны принять.

– А долго мне можно будет там оставаться?

Он пожал плечами:

– Я так думаю, все зависит от каждого конкретного случая.

Так вот кто я теперь, не без горечи подумала Рози. Конкретный случай.

Наверное, он догадался, о чем она думает, потому что он улыбнулся. Его улыбка была некрасивой – скорее всего из-за некрасивых зубов, – но зато теплой и искренней. Он прикоснулся к ее руке. Немного неловко и робко. И тут же отдернул руку.

– Знаете, миссис Макклендон, если муж издевался над вами так, как вы говорите, то ваша жизнь уже повернулась к лучшему… вы сами ее изменили к лучшему, что бы ни ждало вас впереди.

– Да, – сказала она. – Я тоже так думаю. В конце концов, если меня там не примут и я ничего себе не найду, я ведь всегда могу переночевать здесь на полу, правильно?

Он аж скривился:

– Ну до этого, я думаю, не дойдет.

– В жизни всякое может случиться. – Она кивнула в сторону двоих бездомных, которые спали, прижавшись друг к другу, на пальто, расстеленных с краешка на скамейке. Один из них натянул на лицо грязную оранжевую кепку, чтобы закрыться от света, который здесь никогда не гасили.

Пару секунд Словик смотрел на них, потом перевел взгляд обратно на Рози.

– До этого не дойдет, – повторил он уже увереннее. – Городские автобусы останавливаются прямо у главного входа. Выйдете, повернете налево и сразу увидите остановку. Там все очень просто. Участки тротуара раскрашены в разные цвета в соответствии с автобусными маршрутами. Вам нужна оранжевая линия, поэтому ждите автобуса на оранжевом островке. Понятно?

– Да.

– Билет стоит доллар. Водители очень не любят возиться со сдачей. Так что лучше вам дать ему ровно доллар.

– У меня есть мелкие деньги.

– Хорошо. Выйдете на углу Дирборн и Эльк-стрит, подниметесь по Эльк-стрит два квартала… или три, точно не помню. В любом случае не потеряетесь – выйдете к Дарем-авеню. На Дарем повернете налево. Пройдете еще четыре квартала, но это недалеко. Увидите большой белый дом. Я бы сказал, что фасад нуждается в покраске, но, возможно, его уже и покрасили, я не знаю. Вы все запомнили?

– Да.

– И еще одно. Оставайтесь в здании автовокзала, пока на улице не рассветет. И пока не рассвело, никуда отсюда не выходите – даже на автобусную остановку.

– Я как раз и собиралась дождаться рассвета, – сказала она.

4

В автобусе «Континентал экспресс», который привез ее в этот город, ей удалось поспать всего два-три часа, да и то урывками, и поэтому вовсе неудивительно, что, когда она сошла с городского автобуса оранжевой линии, с ней случилось именно то, что случилось: она заблудилась. Уже потом Рози решила, что она, наверное, с самого начала ошиблась и пошла не в ту сторону по Эльк-стрит, но тогда ее меньше всего волновали причины. Тогда ее больше всего волновал результат – почти три часа бесполезных блужданий по незнакомым улицам. Квартал за кварталом. Она искала Дарем-авеню, но никак не могла найти. Ноги гудели. Поясница заныла. Голова разболелась. И она уже поняла, что здесь ей никто не поможет. Никакой Питер Словик. Здесь таких просто нет. Прохожие либо вообще не обращали на нее внимания, либо украдкой поглядывали на нее с недоверием, подозрением, а то и вовсе с откровенным презрением.

Вскоре после того, как Рози вышла из автобуса, она прошла мимо грязного и явно бандитского бара под названием «Пропусти рюмочку». Жалюзи на окнах были опущены, пивные рекламные вывески не горели, дверь закрывала решетка. Когда минут двадцать спустя она вышла к тому же бару (и только тогда поняла, что ходит кругами: все дома казались ей одинаковыми), жалюзи по-прежнему были опущены, но рекламные вывески закрылись и решетку на двери убрали. В дверном проеме, прислонившись спиной к косяку, стоял мужчина в рабочем комбинезоне и с кружкой пива в руке. Рози глянула на часы. Половина седьмого утра.

Она опустила голову, так чтобы даже случайно не встретиться взглядом с мужчиной, еще крепче вцепилась в ремешок сумочки и прибавила шагу. Наверняка этот мужчина у бара знает, где Дарем-авеню, но ей совсем не хотелось его расспрашивать. Он был слишком похож на человека, который любит поговорить с людьми – и особенно с женщинами – очень серьезно.

– Эй, крошка, – окликнул он Рози, когда она проходила мимо «Пропусти рюмочку». Его голос звучал безо всякого выражения, как голос говорящего автомата. И хотя Рози совсем не хотелось смотреть на этого человека, она все-таки оглянулась через плечо и бросила в его сторону быстрый испуганный взгляд. У него были жидкие волосы, очень бледное лицо в россыпи родинок или шрамов, похожих на не до конца зажившие ожоги, и рыжие длинные свисающие усы, как у Дэвида Кросби[3], на которых белели капельки пивной пены. – Эй, крошка, не хочешь зайти пропустить стаканчик ты ничего себе так симпатявая даже очень шикарные сиськи ну чего скажешь не хочешь чуток поразвлечься я бы тебе впялил сзади давай заходи позабавимся ну чего скажешь?

Она отвернулась и пошла дальше, заставляя себя идти спокойно, не убыстряя шагов. Она низко склонила голову, как женщина-мусульманка, которая вышла на рынок одна, и заставила себя сделать вид, что она его не замечает. А то бы он запросто мог увязаться следом за ней.

– Эй крошка постой как насчет встать на карачки что скажешь? Мы бы по-быстрому перепихнулись я бы тебе впялил сзади давай заходи мы по-быстрому.

Она завернула за угол и с облегчением вздохнула. Вздох, как живой, вырвался из груди судорожным рывком. Сердце испуганно колотилось в груди. До этой секунды она даже и не вспоминала о своем родном городе и о знакомом квартале, но теперь ее страх перед мужчиной в дверях грязного бара и ощущение полной потерянности и дезориентации – ну почему эти дома такие одинаковые, почему? – пробудили в ней если и не тоску по дому, то, во всяком случае, что-то очень похожее. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой. И она уже не сомневалась, что дальше будет еще хуже. Ей вдруг пришло в голову, что вполне может так получиться, что она никогда не вырвется из этого кошмара – что все, что происходит с ней сейчас, это просто генеральная репетиция той жизни, которая ждет ее впереди. И что теперь так будет всегда. Под конец у нее зародилось совсем уже нехорошее подозрение, что в этом городе и нет никакой Дарем-авеню; что мистер Словик из «Помощи в дороге» на самом деле не такой добрый и славный, каким он ей показался, – может быть, он вообще психопат-извращенец с садистским уклоном, который развлекается тем, что отправляет таких вот растерянных и несчастных людей бродить по незнакомому городу, чтобы «жизнь медом не казалась».

В четверть девятого по ее часам – солнце давно уже встало, и день обещал быть не по сезону жарким – Рози прошла мимо одного дома, у подъездной дорожки к которому толстая женщина в старом домашнем халате неторопливо складировала на тележку пустые мусорные баки. Все ее движения были исполнены величавого достоинства, как будто она исполняла какой-то священный ритуал.

Рози подошла поближе и сняла темные очки.

– Простите, пожалуйста.

Женщина резко обернулась и исподлобья взглянула на Рози. Взгляд у нее был недобрый и хмурый, а на лице застыло жесткое и воинственное выражение, какое бывает у женщин, которым приходится вечно выслушивать оклики типа «корова ты жирная» с той стороны улицы или из проезжающих мимо автомобилей.

– Чего надо?

– Я ищу дом номер двести пятьдесят один на Дарем-авеню, – сказала Рози. – Такое место. Называется «Дочери и сестры». Мне объясняли, как туда попасть, но я, наверное…

– Что?! Лесбиянки паршивые, которые на пособие живут – ни хрена не делают?! Ты ко мне не по адресу, девочка. Мне этой мерзости даром не надо. Катись-ка ты лучше отсюда к такой-то матери. Давай отгребывай.

Женщина отвернулась и – все так же медленно и величаво – покатила тележку к дому, придерживая гремящие баки пухлой белой рукой. Ее огромные ягодицы под вылинявшим халатом колыхались, как студень, при каждом шаге. У крыльца она остановилась и обернулась к Рози:

– Ты что, глухая?! Тебе говорю. Отгребывай подобру-поздорову. А то щас полицию вызову.

Слово «полиция» было как удар по чувствительному месту. Рози поспешно надела темные очки и пошла прочь. Полицию?! Нет уж, спасибо. Вот только полиции ей сейчас и не хватает для полного счастья. Но потом – через пару кварталов, когда она отошла подальше от бесноватой толстухи, – Рози вдруг поняла, что на самом-то деле ей стало легче. По крайней мере она убедилась, что «Дочери и сестры» (известные в некоторых кварталах как лесбиянки паршивые, которые на пособие живут – ни хрена не делают) действительно существуют. А это кое-что. Пусть один шаг, но все-таки в правильном направлении.

Еще через два квартала ей попался небольшой магазинчик со стойкой для велосипедов у входа и вывеской в окне: ГОРЯЧИЕ СВЕЖИЕ БУЛОЧКИ. Рози зашла в магазин, купила булочку – действительно свежую и горячую; мама пекла точно такие же, – и спросила у продавца, как пройти на Дарем-авеню.

– Вы слегка сбились с пути, – сказал он.

– Слегка – это как?

– Мили на две, я думаю. Идите, я вам покажу.

Он положил костлявую руку ей на плечо, подвел к входной двери и указал на оживленный перекресток всего в квартале от булочной.

– Вот это Дирборн-авеню.

– О Господи, правда? Так она совсем рядом?! – Рози не знала, плакать ей или смеяться.

– Ага. Вот только загвоздка в том, что Старушка Ди тянется почти через весь город. Видите тот заколоченный кинотеатр?

– Да.

– Доходите до него и поворачиваете на Дирборн направо. Пройти надо будет кварталов шестнадцать, если не все восемнадцать. Пешком – удовольствие ниже среднего. Так что езжайте-ка вы на автобусе, всяко лучше.

– Да, на автобусе лучше, – сказала Рози, хотя знала, что пойдет пешком. У нее совсем не осталось мелочи, и если водитель автобуса начнет возмущаться, что ему надо возиться со сдачей, она просто не выдержит и заплачет. (Ее мысли путались от усталости, и ей даже в голову не пришло, что продавец, с которым она сейчас разговаривает, разменял бы ей доллар без всяких проблем.)

– Вы доедете до…

– …до Эльк-стрит.

Он взглянул на нее с раздражением:

– Что же вы, девушка?! Если вы сами все знаете, то зачем было спрашивать?!

– Ничего я не знаю, – выпалила она. В голосе старика не было никакой злобы, да и особенного раздражения тоже, но глаза все равно защипало от слез. – Ничего я не знаю! Я тут брожу по кварталам не первый час, я устала, и я…

– Ну хорошо, хорошо, – сказал он. – Вы успокойтесь, пожалуйста. Не горячитесь. Все будет в порядке. Выйдете из автобуса у Эльк-стрит. Пройдете вперед два или три квартала. И выйдете прямо к Дарем-авеню. Просто, как сапог. У вас адрес-то точный есть?

Рози молча кивнула.

– Ну вот и славно, – заключил продавец. – Теперь-то вы точно уже не заблудитесь.

– Спасибо.

Старик достал из заднего кармана мятый, но чистый носовой платок и протянул его Рози:

– Вот возьмите и вытрите под глазами, милая. А то у вас тушь потекла.

5

Она медленно шла по Дирборн-авеню, почти не замечая автобусов, которые с пыхтением проезжали мимо. Через каждые один-два квартала она отдыхала на скамейках автобусных остановок. Головная боль, которая возникла скорее всего из-за сильных переживаний и чувства полной растерянности, прошла, зато ноги и поясница разболелись еще сильнее. До Эльк-стрит Рози дошла за час. Там она повернула направо и спросила у первой же встречной женщины – совсем молодой и беременной, – правильно ли она идет к Дарем-авеню.

– Отвали, – рявкнула молодая женщина, и глаза ее вспыхнули такой яростью, что Рози невольно попятилась.

– Извините, пожалуйста.

– Извините, пожалуйста! Мне твои извинения, знаешь до какого места?! Да что ты вообще до меня докопалась со своими расспросами?! Отвали-ка ты лучше.

Она оттолкнула Рози с такой неожиданной силой, что та едва не упала на проезжую часть. Онемев от изумления, Рози тупо уставилась вслед молодой женщине, потом отвернулась и пошла дальше своей дорогой.

6

По Эльк-авеню она шла еще медленнее. Это была улица маленьких магазинчиков. Химчистки, цветочные лавки, гастрономы с корзинами фруктов, выставленными прямо на улицу перед входом, и магазинчики канцтоваров громоздились буквально один на другой. Рози валилась с ног от усталости. Она не знала, надолго ли ее хватит. Быть может, еще немного – и она просто упадет. Прямо здесь, посреди улицы. Не в силах не то что идти, а вообще стоять. Она немного воспряла духом, когда вышла к Дарем-авеню, но это воодушевление быстро иссякло. Куда мистер Словик сказал повернуть: налево или направо? Нет, не вспомнить. Рози решила свернуть направо, но обнаружила, что номера домов возрастают, начиная где-то с середины четвертой сотни.

– Обратный ход, – пробормотала она, разворачиваясь кругом. Спустя десять минут она стояла перед большим белым домом (который действительно остро нуждался в покраске) в три этажа, отделенным от тротуара широкой ухоженной лужайкой. Все окна были зашторены. На крыльце стояло около дюжины плетеных стульев, но сейчас там никто не сидел. Никакой вывески с названием «Дочери и сестры». Но на табличке с номером дома на колонне слева от ступеней крыльца было написано: 251. Рози медленно прошла по вымощенной плитняком дорожке и поднялась по ступеням. Она сняла сумку с плеча и теперь держала ее в руке.

Тебя прогонят, прошептал в сознании злорадный голосок. Тебя прогонят, и придется тебе возвращаться на автовокзал. И тебе надо будет поторопиться, чтобы приехать туда пораньше и занять себе место на полу.

Кнопка звонка была заклеена изолентой, обернутой в несколько слоев, а замочная скважина – залита металлом. Зато слева от двери висел новенький домофон с прорезью для карточки электронного замка и переговорным устройством с единственной кнопкой. Под кнопкой была небольшая табличка НАЖМИТЕ И ГОВОРИТЕ.

Рози нажала на кнопку. За время своего долгого утреннего «путешествия» пешком по городу она успела обдумать и отрепетировать про себя несколько вариантов вступительных объяснений: что ей сказать, как представиться. Но теперь, когда она наконец добралась до «Дочерей и сестер», даже самые идиотские и незамысловатые из тщательно проработанных построений напрочь вылетели из памяти. В голове было пусто. То есть абсолютно. Рози просто отпустила кнопку и стала ждать. Время шло. Секунды падали, как кусочки свинца. Она уже собралась позвонить еще раз, но тут из динамика прозвучал женский голос – металлический и бесстрастный:

– Могу я вам чем-то помочь?

До этой секунды она не плакала. Мужчина у бара ее напугал. Беременная женщина привела в полное недоумение. Но из-за них Рози не плакала. Зато теперь, когда она услышала этот голос в динамике, слезы потекли у нее по щекам, и она была просто не в силах их остановить.

– Надеюсь, что да, – всхлипнула Рози, вытирая слезы свободной рукой. – Простите, пожалуйста. Но я здесь совсем одна, в этом городе. Я никого здесь не знаю, и мне негде остановиться. Если у вас нет мест, я, конечно, уйду. Но вы не могли бы меня впустить хоть на пару минут. Я посижу, отдохну и уйду. И если позволите, выпью воды.

Ответа не было так долго, что Рози решила позвонить еще раз. Она уже протянула руку к кнопке, но тут снова включился динамик и металлический голос спросил, кто направил ее сюда.

– Человек из киоска «Помощь в дороге» на автовокзале. Дэвид Словик. – Она на секунду задумалась и тряхнула головой: – Нет, не Дэвид. Питер. Его зовут Питер.

– Он дал вам визитную карточку?

– Да.

– Достаньте ее, пожалуйста.

Рози открыла сумку и принялась судорожно перебирать ее содержимое. Куда могла деться визитка? Глаза опять защипало от слез. Еще немного – и она бы, наверное, точно расплакалась. Но карточка все же нашлась. Она завалилась за пакетик салфеток «Клинекс».

– Вот она, карточка. Что надо сделать – опустить ее в почтовый ящик?

– Нет, – отозвался голос. – Там видеокамера, прямо над вами.

Рози испуганно вскинула голову. И действительно: прямо над дверью была установлена видеокамера с круглым черным глазком, который как будто за ней наблюдал.

– Пожалуйста, поднесите карточку к камере. Только не лицевой стороной, а обратной.

Рози сделала, как ей сказали. Теперь она поняла, почему мистер Словик расписался на обороте такими большими буквами, что его роспись едва уместилась на карточке.

– Хорошо, – сказал голос в динамике. – Сейчас вам откроют.

– Спасибо.

Рози достала салфетку и вытерла щеки. Но толку от этого было мало. Слезы текли и текли, и их ничто не могло остановить.

7

В тот вечер, в тот самый час, когда Норман Дэниэльс лежал на диване в гостиной, глядел в потолок и сосредоточенно размышлял, с чего начинать поиски этой сучки (нужна зацепка, думал он, хотя бы какая-нибудь зацепка, пусть даже мелочь какая-то, главное, чтобы было с чего начать), его жена собиралась на встречу с Анной Стивенсон. Ближе к вечеру Рози впала в какое-то странное, но очень приятное состояние покоя – такое блаженное чувство покоя бывает только в хорошем сне. Впрочем, ей до сих пор не верилось, что это не сон.

Сначала ее накормили завтраком (это был очень поздний завтрак или, может быть, ранний обед), а потом отвели в спальню на первом этаже, где она проспала шесть часов мертвым сном. Когда Рози проснулась, ее пригласили к Анне, но сначала опять накормили – жареной курицей с картофельным пюре и зеленым горошком. Она ела жадно и в то же время как-то виновато, не в силах отделаться от мысли, что она впихивает в себя пищу, которая ей только снится и которой нельзя насытиться. На десерт подали апельсиновое желе, в котором, как жуки в янтаре, застыли кусочки консервированных фруктов. Другие женщины за столом украдкой поглядывали на нее, но их любопытство было вполне дружелюбным. Они переговаривались друг с другом, но Рози никак не могла уловить, о чем идет разговор. Кто-то упомянул «Индиго герлс». Эту рок-группу Рози немножко знала – она как-то видела их по телевизору, когда ждала Нормана с работы. В передаче «В городе Остине».

Когда подали десерт, кто-то из женщин включил кассету с записями Литтла Ричарда[4], а две другие вышли из-за стола и лихо сплясали джиттербаг[5], вихляя бедрами и извиваясь всем телом. Остальные подбадривали танцорок смехом и аплодисментами. Рози рассеянно и без всякого интереса наблюдала за танцем. Ей вдруг пришло в голову, что, может быть, здесь и вправду собрались «лесбиянки паршивые, которые на пособие живут – ни хрена не делают». Потом, когда все поели и принялись убирать за стола, Рози тоже хотела помочь, но ей не позволили.

– Пойдемте со мной, – сказала одна из женщин. Кажется, ее звали Консуэло. У нее на лице был широкий уродливый шрам. От левого глаза и вниз, почти через всю щеку. – Анна хочет с вами поговорить.

– А кто это, Анна?

– Анна Стивенсон. – Консуэло вывела Рози в короткий коридорчик, который соединялся с кухней. – Здешняя начальница.

– А какая она?

– Сейчас сами увидите.

Консуэло открыла перед Рози дверь комнаты, которая раньше, наверное, служила кладовкой, но сама не вошла. Осталась стоять в коридоре.

Почти всю комнату занимал огромный письменный стол, заваленный бумагами. За столом сидела женщина, может быть, чуточку полноватая, но зато очень красивая. Ее короткие седые волосы были уложены в аккуратную прическу. С этой прической она была очень похожа на Мод – героиню популярного комедийного телесериала – в исполнении Беатрис Артур. Строгое сочетание белой блузки и черного джемпера еще больше подчеркивало сходство. Рози робко приблизилась к столу. Она почти не сомневалась, что теперь, когда ее накормили и дали немного поспать, ей вежливо скажут, что пора и честь знать. Про себя Рози решила, что, если это случится, она не будет ни спорить, ни умолять: в конце концов это их дом, и спасибо уже за то, что ее накормили – целых два раза. Тем более ей все равно не придется спать на полу на автовокзале. Пока еще не придется. Оставшихся денег должно хватить на две-три ночи в каком-нибудь недорогом отеле или мотеле. Все могло быть и хуже. Гораздо хуже.

Она понимала, что это правильно, но решительные манеры женщины за столом и прямой острый взгляд ее голубых глаз – наверное, за долгие годы эти глаза повидали не одну сотню таких вот Рози, которые приходили сюда, в этот маленький кабинет, – все же немного ее пугали.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Анна.

Рози уселась на единственный в комнате стул, не считая того, на котором сидела сама хозяйка кабинета (ей пришлось снять с сиденья ворох бумаг и положить их на пол, потому что ближайшая полка была забита до отказа). Анна представилась первой и спросила у Рози, как ее имя.

– На самом деле, наверное, Рози Дэниэльс, – сказала она. – Но я решила вернуть себе девичью фамилию, Макклендон. Наверное, это не по закону, но я не хочу называться фамилией мужа. Он меня бил, и поэтому я от него ушла. – Ей показалось, что ее слова звучат как-то неубедительно. Анна может подумать, что она сбежала от мужа после первого же раза, когда он ее поколотил. Она невольно притронулась рукой к носу, который все еще побаливал на переносице. – Мы с ним прожили достаточно долго, но я только теперь набралась решимости, чтобы уйти.

– Долго – это сколько?

– Четырнадцать лет. – Рози вдруг поняла, что больше не может смотреть в глаза Анне Стивенсон. Она опустила взгляд и уставилась на свои руки, сцепленные в замок на коленях. Она так сильно сжимала пальцы, что их костяшки побелели.

Сейчас она спросит, почему я терпела так долго, подумала она. Она не скажет, что во мне, может быть, было что-то такое болезненно-извращенное и мне нравилось, что муж меня бил. Она не скажет, но про себя подумает.

Но Анна спросила совсем о другом. Она спросила, давно ли Рози ушла из дома.

Рози задумалась. Это был непростой вопрос. И дело было не только в том, что она переехала в другой часовой пояс. Поездка в автобусе и непривычный многочасовой дневной сон сбили ее чувство времени.

– Примерно тридцать шесть часов назад, – сказала она, подумав. – Плюс-минус час-полтора.

– Ага, – заключила Анна Стивенсон. Рози все ждала, что сейчас Анна достанет какие-то бланки, которые либо протянет ей и попросит заполнить, либо начнет заполнять сама. Но та просто сидела и спокойно смотрела на Рози через огромный стол, заваленный бумагами. И это очень нервировало. – А теперь расскажите мне, как это было. Расскажите все.

Рози сделала глубокий вдох, собралась с мыслями и рассказала про каплю крови на простыне. Ей совсем не хотелось, чтобы Анна подумала, будто она такая ленивая – или просто придурочная, – что сбежала от мужа, с которым прожила четырнадцать лет, только потому, что ей не хотелось перестилать постель. Однако она опасалась, что Анна именно так и подумает. Рози не знала, как описать те сложные противоречивые чувства, которые охватили ее при виде крошечного пятнышка крови на простыне, и она не нашла в себе сил признаться, что среди этих чувств самым сильным была злобная ярость – новое и незнакомое ощущение, которое в то же время казалось родным и настоящим, как старый друг. Но она все-таки рассказала Анне о том, как она раскачивалась в кресле: так сильно, что даже боялась сломать винни-пухское кресло.

– Это я так называю мое кресло-качалку, – пояснила она и покраснела так густо, что щеки буквально горели огнем, только что не дымились. – Я понимаю, что это глупо…

Анна Стивенсон взмахнула рукой, прерывая Рози на полуслове:

– Расскажите о том, что вы делали после того, как решили уйти.

Рози рассказала о том, как она взяла кредитную карточку. Рассказала о нехорошем предчувствии – почти что уверенности, – что у Нормана сработает его обостренная интуиция и он либо позвонит, либо приедет домой. Она не нашла в себе сил рассказать этой строгой красивой женщине о том, что ей было так страшно, что она едва не обмочилась и ей пришлось забежать к кому-то на задний двор, но зато она рассказала о том, что сняла деньги с карточки, и даже назвала сумму. Она объяснила, почему приехала именно в этот город: потому что решила, что он расположен достаточно далеко, и потому что до отправления автобуса оставалось совсем мало времени. Она говорила сбивчиво, урывками. То и дело умолкала, чтобы собраться с мыслями, обдумать, о чем рассказывать дальше, и как-то справиться с изумлением. Ведь ей до сих пор с трудом верилось в то, что она все-таки сделала то, что сделала. В конце она рассказала о том, как заблудилась сегодня утром, и показала Анне визитную карточку Питера Словика. Анна мельком взглянула на карточку и протянула ее обратно.

– Вы хорошо его знаете, мистера Словика? – спросила Рози.

Анна улыбнулась, но Рози показалось, что в этой улыбке был и оттенок горечи.

– Да. Он мой друг. Старый друг. И очень хороший друг. И еще он друг таких женщин, как вы.

– В общем, я вас нашла, – заключила Рози. – Я не знаю, что будет дальше, но хоть что-то я сделала.

Анна Стивенсон опять улыбнулась:

– Да, и сделали немало.

Рози все-таки набралась смелости – за последние тридцать шесть часов она только и делала, что набиралась смелости, и все душевные силы были уже на исходе, – и спросила, можно ли будет остаться на ночь у «Дочерей и сестер». Только на одну ночь.

– Если вам нужно, то можете оставаться и дольше, – сказала Анна. – Наше учреждение – это вообще-то приют… частное заведение, что-то вроде гостиницы для женщин, которым нужно прийти в себя и собраться с силами. Вы можете здесь оставаться хоть восемь недель, а если понадобится, то и дольше. У нас, в «Дочерях и сестрах», нет никаких жестких правил по поводу сроков. Мы вообще стараемся избегать жестких правил. – Было заметно, что Анна гордится своим учреждением (и скорее всего неосознанно), и Рози вдруг вспомнилась фраза, которую она выучила тысячу лет назад, еще в школе, на уроке французского: L’etat, c’est moi. Государство – это я. И только потом до нее дошло, что ей сейчас сказали.

– Восемь… восемь…

Она почему-то подумала про того бледного парня, который сидел у входа в портсайдский автовокзал и держал на коленях табличку «БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ». Интересно, а что бы он чувствовал, если бы кто-то из прохожих взял и бросил ему в коробку стодолларовую бумажку?! Рози вдруг поняла, что она это знает. Потому что она сейчас чувствовала то же самое.

– Простите, вы сказали, восемь недель?

Она почти не сомневалась, что сейчас Анна ей скажет: Вымойте уши, девушка. Дней, я сказала. Восемь дней. Неужели вы думаете, нам больше делать нечего, как держать тут таких, как вы, восемь недель?! Иногда головой надо думать.

Но Анна кивнула: да.

– Хотя очень немногие женщины остаются у нас так надолго. И мы этим гордимся. Вам надо будет заплатить за комнату и еду. Хотя нам бы хотелось думать, что наши цены вполне приемлемые. – Она опять улыбнулась с оттенком законной гордости. – Только должна сразу вас предупредить, что условия у нас не самые замечательные. Почти весь второй этаж переоборудован под общую спальню. Там тридцать кроватей… вернее даже, раскладушек… и так получилось, что одна из них освободилась буквально на днях. Поэтому, собственно, мы и можем вас принять. Сегодня вы спали в комнате нашей штатной сотрудницы, которая здесь живет. Штат у нас небольшой: всего три консультанта.

– А разве не надо получить разрешение? – прошептала Рози. – Ну там… обсудить мою кандидатуру на каком-то совете или комитете?

– Я и есть комитет, – отозвалась Анна. Уже потом Рози подумала, что эта женщина, должно быть, давно уже не замечает, что ее голос звучит не то чтобы заносчиво, но слегка самодовольно. – «Дочерей и сестер» основали мои родители, а они были людьми состоятельными. Это частное предприятие, которым я управляю как доверительный собственник. Я сама выбираю, кого приглашать остаться, а кого не приглашать… хотя при этом я всегда стараюсь учитывать мнение всех женщин, которые в данный момент живут в «Дочерях и сестрах». Для меня их мнение очень важно. Я бы даже сказала, что оно для меня имеет решающее значение. Вы им понравились.

– Это же хорошо, правда? – несмело спросила Рози.

– Конечно. – Анна принялась перебирать бумаги у себя на столе и наконец нашла, что искала, за компьютером-ноутбуком, который стоял у нее слева. Она протянула Рози лист бумаги – фирменный бланк с отпечатанным текстом и шапкой, набранной синими буквами: «Дочери и сестры». – Вот. Прочитайте внимательно и распишитесь. Если вкратце, то там написано, что вы согласны платить шестнадцать долларов в сутки за комнату и еду и что при необходимости оплату можно отсрочить. На самом деле это даже не официальный, юридически правомочный договор. Просто обещание. Было бы хорошо, если бы вы заплатили половину вперед, пусть даже и по частям. То есть, пока вы тут живете, вы можете постепенно выплачивать долг, когда у вас будут деньги.

– Я могу заплатить, – сказала Рози. – У меня еще есть кое-какие деньги. Даже не знаю, как мне вас благодарить, миссис Стивенсон.

– Миссис – это для деловых партнеров, а для вас я просто Анна, – с улыбкой проговорила Анна, наблюдая за тем, как Рози расписывается на бланке. – И благодарить никого не надо. Ни меня, ни Питера Словика. Вас сюда привело само Провидение. Провидение с большой буквы, как в романах Чарлза Диккенса. Я действительно в это верю. Слишком много я повидала женщин, которые приходили к нам сломленными и подавленными, а уходили исцеленными и уверенными в себе. Питер – один из немногих людей в этом городе, кто направляет ко мне таких женщин, как вы. Но сила, которая привела вас к нему… Рози, это было Провидение.

– С большой буквы.

– Все верно. – Анна мельком взглянула на подпись и положила листок на полку справа от стола. Рози не сомневалась, что уже назавтра этот бланк с ее подписью затеряется там в бумажных завалах.

– Ну вот. – Анна произнесла это тоном человека, который только что покончил со скучнейшими формальностями и теперь может спокойно поговорить о том, что ему действительно интересно. – А что вы умеете делать?

– Делать? – переспросила Рози. Ей вдруг стало плохо. Она уже поняла, что сейчас будет.

– Да, делать. Что вы умеете делать? Может, вы знаете стенографию, например?

– Я… – Рози с трудом сглотнула. В старшей школе она изучала стенографию. Целых два года. И сдавала ее на «отлично». Но это было давно, а теперь для нее стенография как китайская грамота. – Нет, не знаю. Когда-то училась, но теперь все забыла.

– Другие секретарские навыки?

Она покачала головой. Глаза защипало. Рози сморгнула, чтобы сдержать непрошеные слезы. Она опять стиснула руки так, что костяшки пальцев побелели.

– Делопроизводство? Машинопись?

– Нет.

– Математика? Бухгалтерский учет? Банковское дело?

– Нет!

Анна Стивенсон рассеянно вытащила из-под кучи бумаг у себя на столе карандаш и в задумчивости постучала ластиком на его конце по своим белоснежным зубам.

– А официанткой работать вы сможете?

Рози очень хотелось ответить «да», но она представила себе огромные подносы, которые официантки таскают туда-сюда целый день… и подумала о своей пояснице и почках.

– Нет, – прошептала она. Она поняла, что сейчас расплачется. Она уже плакала: комната и женщина с той стороны стола расплывались во влажном тумане. – Во всяком случае, не сейчас. Может быть, через пару месяцев. Спина у меня… ей надо окрепнуть. – Она умолкла. Потому что ей самой показалось, что ее слова звучат глупо и лживо. Услышав что-то подобное по телевизору, Норман всегда цинично смеялся и отпускал едкие замечания насчет «кадиллаков», купленных на государственное пособие, и талонов на бесплатные обеды для миллионеров.

Однако Анна Стивенсон, похоже, восприняла это нормально.

– Но ведь что-то вы делать умеете, Рози? Хоть что-нибудь?

– Да! – Рози сама поразилась той ярости, которая прорывалась в ее словах, но она была просто не в силах справиться с собой и скрыть эту злость. – Да, кое-что я умею. Вытирать пыль, мыть посуду, стелить постель, пылесосить полы, готовить ужины на двоих и раз в неделю спать с мужем. И еще я умею сносить побои. И у меня это здорово получается. Как вы думаете, здесь поблизости нет никакого спортивного зала, где нужны спарринг-партнеры для отработки ударов?

И тут она разрыдалась по-настоящему. Она плакала тихо, уткнувшись лицом в ладони, как привыкла за годы, проведенные с мужем. Она плакала и ждала, что сейчас Анна прогонит ее и скажет, что хотя наверху есть свободная койка, она лучше примет сюда кого-нибудь, кто действительно нуждается в помощи и не изощряется в остроумии.

Что-то коснулось ее руки. Рози отняла руку от лица и увидела, что Анна протягивает ей коробку с салфетками «Клинекс». И – что самое поразительное – Анна Стивенсон улыбалась.

– Я думаю, вам не придется устраиваться в спортзал спарринг-партнером, – сказала она. – У вас все образуется, я уверена. Все будет в порядке. Потому что так всегда и бывает. Вот, возьмите салфетку и вытрите слезы.

Пока Рози вытирала глаза, Анна рассказала ей про отель «Уайтстоун», с которым у «Дочерей и сестер» давно уже установились взаимовыгодные партнерские отношения. Отец Анны в свое время состоял в совете директоров корпорации, которой принадлежит этот отель. Многие женщины, обращавшиеся за помощью к «Дочерям и сестрам», сначала работали в «Уайтстоуне» – заново учились самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и получать от этого удовольствие. Анна сказала, что Рози будет работать ровно столько, сколько позволит больная спина, и что если после трех недель ее самочувствие не улучшится, ей нужно будет уйти с работы и лечь на обследование в больницу.

– Вы будете работать вместе с женщиной, которая все там знает. Это наша сотрудница, которая здесь постоянно живет. Она вас научит всему, что нужно. И она будет за вас отвечать. Если вы что-нибудь украдете, отвечать будет она, а не вы… но вы ведь не будете ничего красть, правда?

Рози покачала головой.

– Я никогда не брала чужого. Только кредитную карточку мужа. И сняла с нее деньги всего один раз. Чтобы было, на что уехать.

– Вы поработаете в «Уайтстоуне», пока не найдете что-нибудь более подходящее. А я уверена, что найдете. Провидение, не забывайте.

– С большой буквы.

– Да. Я прошу вас только об одном. Пока вы будете работать в «Уайтстоуне», постарайтесь работать хорошо. Хотя бы для того, чтобы другие женщины, которые придут туда после вас, могли без проблем получить работу. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Рози кивнула:

– Подумай о тех, кто придет за тобой, и не порть впечатление.

– Все верно. Подумай о тех, кто придет за тобой. Я рада, что вы теперь с нами, Роза Макклендон.

Анна поднялась из-за стола и протянула Рози обе руки, как бы принимая ее в семью. В этом жесте явственно ощущалась та самая безотчетная самонадеянность, которую Рози замечала в Анне и раньше. Рози замялась, а потом тоже встала и прикоснулась к ее рукам. Их пальцы переплелись над столом, заваленным кучей бумаг.

– Мне надо сказать вам еще три вещи, – проговорила Анна. – Это очень важно. Поэтому я попрошу вас слушать внимательно и ни о чем больше не думать. Хорошо?

– Хорошо.

Чистый взгляд Анны Стивенсон буквально заворожил Рози.

– Во-первых, вы не должны укорять себя за то, что взяли кредитную карточку мужа. Вы ее не украли. Это были ваши общие деньги. Не только его, но и ваши тоже. Во-вторых, по закону вы имеете полное право взять свою девичью фамилию. Это ваша фамилия, которая останется вашей на всю жизнь. И в-третьих, вы можете освободиться, если вы этого захотите.

Она умолкла, пристально глядя на Рози своими необыкновенными голубыми глазами поверх их сплетенных рук.

– Вы меня понимаете? Вы можете освободиться, если вы этого захотите. Освободиться от его рук, освободиться от его мыслей, освободиться от него. Вы хотите этого? Освободиться и быть свободной?

– Да. – Голос у Рози дрогнул. – Хочу. Больше всего на свете.

Анна Стивенсон перегнулась через стол, ласково поцеловала Рози в щеку и одновременно стиснула ее руки.

– Значит, вы пришли туда, куда нужно. Добро пожаловать домой, дорогая.

8

Начало мая. Настоящая весна. Время, когда молодые мужчины – по идее – должны размышлять исключительно о любви, предвкушая прекрасное лето и бурный всплеск чувств, но у Нормана Дэниэльса голова была занята совсем другим. Ему нужна была зацепка. Пусть даже маленькая зацепка. И вот она появилась. Правда, не сразу. Прошло почти три недели, мать их растак. Но зацепка все-таки появилась.

Он сидел на скамейке в парке – в восьмистах милях от города, где его жена в эту минуту перестилала постели в гостиничных номерах, – крупный мужчина в красной рубашке поло и серых широких брюках. В правой руке он давил ярко-зеленый теннисный мяч, ритмично сжимая и разжимая кулак. Мышцы предплечья напрягались и расслаблялись в такт движениям кисти.

Второй мужчина перешел через улицу, остановился на тротуаре, оглядел парк, заметил мужчину, сидящего на скамейке, и направился прямо к нему. Ему пришлось увернуться от просвистевшей мимо тарелки-фрисби, а потом и вовсе остановиться в испуге, когда громадная немецкая овчарка, которая неслась за тарелкой, едва не сбила его с ног. Этот второй мужчина был и помоложе, и пощуплее того, который сидел на скамейке. У него было красивое, но не внушающее никакого доверия лицо. И тонкие усики в стиле Эррола Флинна. Он подошел и нерешительно остановился перед мужчиной, который задумчиво мял в руке теннисный мяч.

– Тебе чего, парень? – спросил мужчина с теннисным мячом.

– Это вы – Дэниэльс?

Мужчина с теннисным мячом кивнул головой. Ага.

Мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна указал кивком в сторону новенькой ультрасовременной высотки из острых углов и стекла на той стороне улицы.

– Там один парень сказал, чтобы я с вами поговорил. Сказал, что вы в парке сидите. Сказал, что вы, вероятно, поможете мне разобраться с одной проблемой.

– Лейтенант Морелли, что ли? – спросил мужчина с теннисным мячом.

– Ага. Он самый.

– И что у тебя за проблема?

– А то вы не знаете, – буркнул мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна.

– Вот что, парень. Послушай, что я тебе скажу… может, знаю. А может, и нет. Но в любом случае я – тот человек, который тебе нужен, а ты – грязный паршивый мудила, и жизнь у тебя мудацкая. И тебе светят крупные неприятности. Так что лучше тебе не умничать, а отвечать на мои вопросы. Конкретно сейчас я тебя спрашиваю: что у тебя за проблема? Вот и давай излагай. Громко и с расстановкой.

– Да вот, срезался на наркоте, – сказал мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна, угрюмо глядя на Дэниэльса. – Впарил товар одному чуваку, а он оказался агентом ФБР. Из отдела борьбы с наркотиками.

– Ну ты попал, парень, – присвистнул мужчина с теннисным мячом. – Это уже уголовщина. То есть запросто можно тебе впаять по статье уголовное преступление. Но все оказалось гораздо хуже, как я понимаю. У тебя что-то нашли в бумажнике. Одну мою вещь.

– Ага. Вашу долбаную кредитку. Ну мне и везет. Как утопленнику. Находишь кредитку в помойке, а потом выясняется, что это кредитка легавого.

– Ну, садись, – великодушно предложил Дэниэльс. Но когда мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна собрался было присесть с правого края скамейки, Норман раздраженно тряхнул головой. – С другой стороны, идиот. С другой стороны.

Мужчина с усиками попятился и робко присел на скамейку слева от Дэниэльса. Он тупо уставился на правую руку своего собеседника, ритмично и резко сжимавшую теннисный мяч. Раз… два… три. Толстые синие вены на руке копа извивались, как змеи, под белой кожей.

Мимо пролетела тарелка-фрисби. Оба мужчины проследили взглядом за немецкой овчаркой, которая бросилась за тарелкой. Стремительные и мягкие движения пса напоминали движения лошади, мчащейся галопом.

– Красивый пес, – сказал Дэниэльс. – Овчарки вообще красивые. Мне они всегда нравились, а тебе?

– Ага, симпатичный зверь, – отозвался мужчина с усиками, хотя на самом деле считал, что это просто уродливая лохматая образина, которая при первой же благоприятной возможности с большим удовольствием вцепится тебе в задницу.

– Нам надо о многом поговорить, – сказал полицейский с теннисным мячом. – И мне что-то подсказывает, приятель, что это будет самый решающий разговор в твоей недолгой, но очень дерьмовой жизни. Ты готов к нему, мой юный друг?

Мужчина с усиками тяжело сглотнул – в горле как будто застрял комок – и, наверное, в тысячный раз за сегодняшний день пожалел о том, что не выбросил эту проклятую карточку на помойку. И что его дернуло оставить ее у себя?! Как можно быть таким долбаным идиотом?!

Впрочем, он знал, почему так получилось, что он оказался таким долбаным идиотом. Просто он не терял надежды, что рано или поздно отыщет способ, как снять деньги с карточки. Потому что он был оптимистом. В конце концов это Америка. Земля возможностей. А еще (если совсем уже начистоту) он просто забыл о том, что кредитка так и валяется у него в бумажнике вместе с чужими визитными карточками, которые он всегда подбирает. А все из-за этого кокаина. Странно он «пробивает»: дает тебе силы бежать, вот только ты ни хрена не помнишь, почему ты бежишь и куда.

Полицейский смотрел на него и улыбался. Но одними губами. Его глаза не улыбались. Его глаза были такими… голодными. Молодой человек с усиками вдруг почувствовал себя маленьким поросенком из сказки о трех поросятах, который присел на скамейку рядом со злым серым волком.

– Послушайте, я ведь ни разу и не воспользовался этой вашей кредиткой. Давайте сразу с этим разберемся. Вам ведь сказали, правда? Я, на хрен, ни разу ею не воспользовался.

– А как бы ты, интересно, воспользовался, – хохотнул полицейский, – если не знаешь пин-кода? Мой пин-код – это почти мой домашний телефон, а моего домашнего телефона в адресной книге нет… как у большинства полицейских. Но ты уже в курсе, я думаю. Наверняка ведь проверил.

– Нет! – выпалил мужчина с усиками. – Ничего я не проверял!

Разумеется, он проверял. Он перерыл всю телефонную книгу после того, как «обломился» со всевозможными комбинациями, составленными из цифр номера дома и почтового индекса, которые были набиты на карточке. Он перепробовал, наверное, все банкоматы, которые есть в этом городе. Он передавил столько клавиш с цифрами, что у него пальцы распухли. Он себя чувствовал как последний кретин, который решил поиграться на самом дебильном на свете игровом автомате.

– А что, интересно, получится, если проверить компьютер, управляющий банкоматами «Мерчантс-банка»? – спросил полицейский. – Есть у меня смутное подозрение, что в графе СБРОС/ПОВТОР моя карточка встретится раз этак много. Скажем, около миллиарда. Может, проверим? И если я окажусь не прав, я тебя угощаю роскошным обедом. Что ты по этому поводу скажешь, приятель?

Мужчина с усиками уже и не знал, что сказать. Ни по этому поводу, ни вообще. У него было дурное предчувствие. Очень дурное предчувствие. А коп между тем продолжал давить в руке теннисный мячик. Сжимал его и отпускал, сжимал и отпускал, сжимал и отпускал… И как только рука не устанет.

– Тебя зовут Рамон Сандерс, – сказал полицейский по имени Дэниэльс. – И за тобой тянется хвост преступлений длиной с мою руку. Воровство, мошенничество, наркотики, проституция. Все, кроме физического насилия, избиений и прочего в том же духе. В такие дела ты не лезешь, правильно? Вы, грязные пидоры, очень не любите, когда вас бьют. Даже те, кто по виду – ну чистый Шварценеггер. Они, конечно, не прочь нацепить на себя узкую майку, чтобы покрасоваться накачанным торсом перед лимузином у входа в какой-нибудь клуб для гомиков, но если кто-то всерьез собирается дать вам по морде, то вы тут же линяете, только пятки сверкают. Я не прав?

Рамон Сандерс решил, что ему лучше всего промолчать.

– А я так не прочь дать кому-то по морде, – сказал полицейский по имени Дэниэльс. – И ногами забить. И даже слегка укусить. – Он произнес это как будто задумчиво, рассеянно провожая глазами немецкую овчарку, которая сейчас возвращалась к хозяину с тарелкой-фрисби в зубах. – Как тебе это нравится, кокаиновая ты морда?

Рамону это совсем не нравилось, но он опять счел за лучшее промолчать. Он очень старался сохранять невозмутимое выражение, но дурное предчувствие уже вспыхнуло красным сигналом тревоги у него в мозгу, и неприятная дрожь испуга прошла по нервам. Сердце забилось быстрее – оно набирало скорость, как поезд, отъезжающий от перрона. Он то и дело украдкой поглядывал на крупного мужика в красной рубашке-поло, и с каждым разом ему все меньше и меньше нравилось то, что он видел. Правая рука полицейского не расслаблялась ни на секунду. Вены налились кровью, мышцы вздулись, как свежие дрожжевые булки.

Похоже, Дэниэльс и не ждал, что Рамон что-то скажет. Теперь он повернулся к Рамону. И он улыбался… то есть, казалось, что он улыбался, потому что его глаза вовсе не улыбались. Его глаза были холодными и пустыми, как две блестящие новенькие монеты в двадцать пять центов.

– У меня для тебя есть хорошие новости, парень. Хочешь отмазаться от обвинения в распространении наркотиков? Это можно устроить. Окажи мне одну небольшую услугу, и будешь свободным, как птичка. Как тебе такой вариант?

Рамону совсем не хотелось ничего говорить. Будь его воля, он бы и дальше молчал себе в тряпочку, но сейчас был уже не тот случай. На этот раз полицейский обратился к нему вовсе не риторически – он задал вопрос и хотел получить ответ.

– Замечательно, – проговорил Рамон, очень надеясь, что говорит то, что нужно. – Замечательно, просто здорово. Большое спасибо, что вы мне даете такой классный шанс.

– Знаешь, Рамон, по-моему, ты мне нравишься, – сказал полицейский, а потом протянул левую руку и сделал такое, от чего обалдевший Рамон просто выпал в осадок. Да и кто бы поверил, что крутой и упертый мужик типа этого Дэниэльса способен вот так вот запросто запустить руку тебе в промежность и откровенно тебя возбуждать на скамейке в общественном парке – на глазах у Господа Бога, на глазах у играющих на площадке детей, на глазах у любого, кто глянет в их сторону. Рука Дэниэльса мягко скользила по кругу, передвигалась вверх и вниз и из стороны в сторону над той самой штучкой из плоти и крови, которая так или иначе управляла всей жизнью Рамона с того кошмарного дня, когда двое отцовских приятелей, которых Рамон должен был называть дядя Билл и дядя Карло, по очереди отымели его, тогда еще девятилетнего мальчика. А дальше случилось совсем уже невероятное. То есть, наверное, это было вполне естественно, однако в сложившейся ситуации представлялось действительно невероятным: Рамон почувствовал, что у него встает.

– Да, кажется, ты мне нравишься. И кажется, даже очень нравишься, грязный ты хреносос в лоснящихся черных штанишках и остроносых туфлях. А почему бы и нет? – заговорил полицейский, продолжая поглаживать член Рамона. Время от времени он менял направления движений и иногда слегка сдавливал плоть, от чего Рамон замирал, сдерживая дыхание. – И это очень хорошо, Рамон, что ты мне нравишься. Уж поверь мне на слово. Потому что на этот раз ты действительно вляпался. И если тебя привлекут, то сядешь по полной программе. Но знаешь, что меня больше всего беспокоит? Лефингвелл и Брустер… те ребята, которые тебя взяли… они очень смеялись, когда вернулись в отдел. Они над тобой смеялись, и это нормально. Но было у меня нехорошее ощущение, что они смеялись и надо мной, а это уже не нормально. Я не люблю, когда надо мной смеются. И обычно я это так не оставляю. Но сегодня утром мне пришлось промолчать. Вот поэтому я теперь для тебя – лучший друг. Я даже готов тебя вытащить и отмазать от очень серьезного обвинения в распространении наркотиков, хотя у тебя и нашли мою долбаную кредитку. И знаешь почему?

Тарелка-фрисби опять пролетела мимо, и немецкая овчарка снова рванулась за ней. Но Рамон Сандерс уже не замечал ничего вокруг. Его плоть под рукой копа напряглась уже до предела – до состояния стального рельса. И ему было страшно. Он себя чувствовал мышкой, попавшейся кошке в лапы.

На этот раз Дэниэльс сжал пальцы сильнее, так что Рамон сдавленно застонал. Пот струился по его лицу цвета кофе с молоком. Его тонкие усики были похожи на дохлого червяка под проливным дождем.

– Знаешь, Рамон?

– Нет.

– Потому что та женщина, которая выбросила кредитку, это моя жена, – сказал Дэниэльс. – Была жена. Вот поэтому они и смеялись, Лефингвелл и Брустер. Она украла мою кредитку, сняла с нее несколько сотен баксов – деньги, которые я заработал своим трудом, – а потом, когда карточка снова всплыла, оказалось, что ее подобрал паршивый сладенький пидор по имени Рамон. Неудивительно, что они ржали, как кони.

Рамону хотелось сказать: Пожалуйста, не делайте мне больно. Я вам все расскажу, только не делайте мне больно. Он хотел это сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Ни единого слова. У него все внутри сжалось. В таких случаях говорится, что дырка в заднице стянулась до полного исчезновения.

Дэниэльс наклонился еще ближе к нему – так близко, что Рамон чувствовал запах его дыхания: смесь табака и виски.

– Видишь, я тебе все рассказал как есть. Можно сказать, поделился с тобой сокровенным. А теперь я хочу, чтобы ты тоже мне кое-что рассказал. – На этом возбуждающие поглаживания прекратились. Сильные пальцы сомкнулись вокруг напряженных яиц Рамона и легонько сдавили сквозь тонкую ткань легких брюк. Над рукой полицейского явно просматривались очертания вставшего члена, похожего на игрушечную бейсбольную биту – из тех, которые продаются в любом сувенирном киоске на стадионе. Рамон чувствовал силу, заключенную в этой руке. – И я тебе настоятельно рекомендую рассказать все как есть. И знаешь почему?

Рамон тупо покачал головой. У него было такое чувство, как будто где-то внутри у него прорвало кран с горячей водой и теперь все его тело сочится испариной.

Дэниэльс поднес правую руку – ту, в которой мял теннисный мяч, – прямо к носу Рамона. А потом резко стиснул кулак. Раздался негромкий треск рвущейся ткани и шипение воздуха – пшшш, – когда его пальцы проткнули яркую ворсистую оболочку. Мяч тут же скукожился, сдулся, а потом почти вывернулся наизнанку.

– Я могу повторить то же самое правой рукой, – сказал Дэниэльс. – Ты мне веришь?

Рамон попытался сказать, что да, верит, но опять не смог выдавить из себя ни слова. Так что он просто кивнул головой.

– И имей это в виду. Хорошо?

Рамон снова кивнул.

– Замечательно. Значит, так, Рамон. Я хочу, чтобы ты мне сказал вот что. Я понимаю, что ты просто маленький грязный педик, который про женщин не знает вообще ни фига, разве что только в блаженной юности пару раз отымел свою матушку в задницу… уж больно видок у тебя поганый, ну в точности как у сыночка, который наяривает свою матушку… но ты уж, пожалуйста, напряги свое воображение. Как ты думаешь, что должен чувствовать человек, который приходит домой с работы и узнает, что его жена – женщина, которая обещала тебя любить, почитать и повиноваться тебе, твою мать, – сбежала из дома, прихватив заодно и твою кредитку? Как ты думаешь, что должен чувствовать человек, когда он узнает, что жена сняла с его карточки деньги, чтобы оплатить себе развлекуху, а потом этак запросто выбросила кредитку в мусорную корзину на автовокзале, где ее потом подобрал некий паршивый педрила?

– Да, неприятно, – прошептал Рамон. – Ему должно быть неприятно, я думаю, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, пожалуйста, не надо…

Дэниэльс медленно сжал руку и сжимал ее до тех пор, пока сухожилия на запястье не натянулись, как гитарные струны. Волна боли – тяжелой, как жидкий свинец, – прокатилась внизу живота, и Рамон попытался закричать. Однако сумел выдавить из себя только хрип.

– Неприятно? – прошептал Дэниэльс ему в лицо. Его дыхание было горячим и влажным, и от него несло виски и табаком. – И это всё, что ты можешь сказать?! Ты и вправду тупой, как полено. И все же… я думаю, что ответ, в общем, правильный. Но не совсем.

Рука разжалась, но только чуть-чуть. Внизу живота у Рамона плескалась горячая боль, однако член так и стоял колом. Рамон не любил боли, он не понимал тяги некоторых извращенцев ко всяким таким мазохистским штучкам и свой могучий стояк объяснял только одним: легавый прижимал его член основанием ладони, перекрывая отток крови. Рамон поклялся себе, что, если ему удастся выйти из этого парка живым, он пойдет прямо в церковь Святого Патрика и прочитает пятьдесят молитв во славу Девы Марии. Нет, пятьдесят – это мало. Сто пятьдесят.

– Они там все надо мной смеются. – Дэниэльс указал кивком в сторону нового здания полицейского управления. – Ну да, просто животики надрывают от смеха. А вы слышали, наш-то крутой Норман Дэниэльс?! Жена от него сбежала… но сначала подставила парня на деньги. Прихватила с собой почти все его сбережения.

Дэниэльс издал какой-то неопределенный звук, больше всего похожий на рычание взбешенного зверя, которое можно услышать разве что в зоопарке, а потом снова сжал яйца Рамона. Боль была невыносимой. Рамон резко подался вперед, и его вырвало – белыми кусками творога в коричневых подтеках, наверное, непереваренными остатками сырной запеканки, которую он ел на обед. Дэниэльс как будто этого и не заметил. Он глядел в ясное небо над спортивной площадкой и, похоже, был полностью погружен в свои мысли.

– А теперь предположим, тебя привлекут по делу, – сказал он задумчиво. – Мне оно надо, как думаешь? Надо мне выставлять себя на посмешище перед всем управлением, да еще вдобавок перед судом? Только мне этого и не хватало.

Он обернулся и посмотрел прямо Рамону в глаза. Он улыбался. Но от этой улыбки Рамону хотелось кричать.

– А теперь я тебя спрошу, – сказал он, – и ты мне ответишь. Но если ты мне соврешь, приятель, я тебе откручу твои сладкие яйца и скормлю их тебе на ужин.

Дэниэльс снова сжал пальцы, и на этот раз перед глазами Рамона поплыли черные пятна. Бедный парень изо всех сил старался держаться. Если он сейчас хлопнется в обморок, этот бесноватый легавый точно его убьет.

– Ты понимаешь, что я тебе говорю?

– Да, – выдавил Рамон. – Я понимаю! Я все понимаю!

– Ты был там в зале автовокзала и видел, как она выбросила кредитку в мусорную корзину. Это я уже знаю. Но мне хотелось бы знать, что она делала потом.

Рамон едва не расплакался от облегчения. Потому что он знал, как ответить на этот вопрос. А ведь мог и не знать… но тут ему повезло. Тогда, на вокзале, он проводил взглядом женщину, чтобы удостовериться, что она на него не смотрит… а потом, минут через пять, когда он уже благополучно спрятал кредитку к себе в бумажник, он снова заметил ту женщину. Ее было трудно не заметить. Ее красный шарфик сразу бросался в глаза – яркое пятно в безликой толпе.

– Она пошла к кассам! – выкрикнул Рамон из темноты, в которую он погружался все дальше и дальше. – Она пошла к кассам!

Его усилия были вознаграждены очередным безжалостным сжатием. У Рамона было такое чувство, как будто ему расстегнули брюки, облили яйца горючей жидкостью и подожгли.

– Это понятно, что она пошла к кассам! – рявкнул Дэниэльс ему в лицо. – Она собиралась куда-то уехать. А зачем еще люди приходят на автовокзал?! Думаешь, для того, чтобы поглядеть на таких идиотов, как ты?! Я хочу знать, к какому окошку она подошла… и когда это было, мать-перемать! Когда и какой автобус!

Рамон мысленно возблагодарил Господа Бога, Иисуса Спасителя и Деву Марию. Потому что – опять же – он знал, как ответить на эти вопросы.

– «Континентал экспресс»! – завопил он. Впечатление было такое, что его собственный голос звучит откуда-то издалека. – Она подошла к кассе «Континентал экспресс». В половине одиннадцатого. Или без четверти!

– «Континентал экспресс»? Ты уверен?

На этот вопрос Рамон Сандерс уже не ответил. Он завалился боком на скамейку. Одна рука с тонкими пальцами свесилась чуть ли не до земли. Его лицо было мертвенно-бледным, и только на скулах горели два алых пятна. Мимо прошла молодая парочка – парень и девушка. Они покосились на человека, лежащего на скамейке, потом взглянули на Дэниэльса, который уже успел убрать руку из Рамоновой промежности.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказал Дэниэльс с лучезарной улыбкой. – Он эпилептик. – Он выдержал паузу и улыбнулся еще лучезарнее. – Я о нем позабочусь. Я из полиции.

Парень с девушкой прибавили шагу и ушли не оглядываясь.

Дэниэльс приобнял Рамона за плечи одной рукой. Кости парня под его рукой казались тоненькими и хрупкими, как птичьи крылышки.

– Оп-па, деточка. Вставай, – сказал он и поднял безвольное тело Рамона, придавая ему сидячее положение. Голова у Рамона болталась, как головка цветка на сломанном стебле. Он тут же начал заваливаться набок. Из его горла вырвался сдавленный хрип. Дэниэльс снова поднял его, и на этот раз Рамон удержался в сидячем положении.

Дэниэльс сидел рядом с ним на скамейке, наблюдая за тем, как немецкая овчарка радостно носится туда-сюда за тарелкой-фрисби. Он завидовал этой собаке. Вообще всем собакам. На самом деле. У них нет никакой ответственности, никаких обязательств. Им не надо работать – во всяком случае, в этой стране. Их кормят. У них есть где спать. А когда они отправляются в мир иной, им не приходится беспокоиться, что их ждет за гробовой доской: небеса или ад. Однажды, еще в Обрейвилле, он говорил с отцом О’Брайном на эту тему, и преподобный отец сказал, что у зверей нет души – когда они умирают, они просто гаснут, как искры праздничного фейерверка в День независимости. Конечно, очень даже возможно, что этого пса еще в ранней щенячьей юности лишили мужского достоинства, но тем не менее…

– Хотя, с другой стороны, может, оно и к лучшему, – задумчиво пробормотал Дэниэльс и погладил Рамона в паху, где член парня уже увядал, а яйца начали разбухать. – Правда, приятель?

Рамон пробулькал что-то нечленораздельное. Так бормочет во сне человек, которому снится кошмар.

Вот такие дела, размышлял Дэниэльс. Все, что есть, – все твое. Обходись тем, что есть, и будь этим доволен. Может быть, в следующей жизни ему повезет, и он родится немецкой овчаркой, и будет вовсю наслаждаться жизнью: носиться в парке за тарелочкой-фрисби, выглядывать из окошка хозяйского автомобиля по пути домой и обжираться экологически чистой собачьей едой. Но в этой жизни он был человеком со всеми человеческими проблемами.

Но зато он хотя бы мужчина, в отличие от этого маленького паршивца.

«Континентал экспресс». Рамон видел, как она покупала билет у окошка «Континентал экспресс» в половине одиннадцатого или без четверти одиннадцать. И она, надо думать, не стала бы ждать слишком долго. Она боялась его и не стала бы ждать слишком долго. В этом Дэниэльс был уверен на сто процентов. Значит, ему надо выяснить, куда отправлялся автобус, который выехал из Портсайда в районе одиннадцати утра, и потом еще следующий автобус. Скорее всего она уехала в какой-нибудь большой город, где – по ее разумению – легко затеряться.

– Ничего у тебя не получится, – произнес Дэниэльс вслух, наблюдая за тем, как овчарка подпрыгнула и схватила тарелку в воздухе своими длинными белыми зубами. Нет, у нее ничего не получится. Может быть, она думает, что у нее получится. Но она ошибается. Сейчас у него много работы. Но в выходные он этим займется. Для начала засядет на телефон. Жалко, что у него есть свободное время только на выходных. Но тут уже ничего не поделаешь. В конторе полный завал, все стоят на ушах. Назревает большая облава (и если ему повезет, это будет его облава). Но зато потом, когда все закончится, он посвятит все свое время поискам Рози, и уже очень скоро она пожалеет о своем опрометчивом поступке. Да. Она будет жалеть о нем всю оставшуюся жизнь. Которая будет недолгой, но очень… очень…

– Напряженной, – проговорил он вслух. И да – это было как раз подходящее слово. Самое подходящее слово.

Дэниэльс поднялся и быстрым шагом направился в сторону полицейского управления на той стороне улицы. Он даже не оглянулся на парня, который остался сидеть на скамейке – явно в полубессознательном состоянии, с упавшей на грудь головой и руками, безвольно сложенными поверх паха. Для инспектора уголовной полиции, выпускника Полицейской академии Нормана Дэниэльса, больше не существовало никакого Рамона. Сейчас Дэниэльс размышлял о своей жене и о том, что ей в скором времени предстоит узнать много чего поучительного. Им надо будет о многом поговорить. И они обязательно поговорят, как только он ее выследит и найдет. Ему есть о чем рассказать ей: о кораблях с парусами, о сургуче и, уж конечно, о том, что бывает с плохими женами, которые обещают любить, почитать и повиноваться, а потом исчезают в неизвестном направлении, прихватив с собой кредитную карточку мужа. Они обязательно поговорят.

И очень серьезно поговорят.

9

Она опять застилала постель, но теперь она себя чувствовала по-другому. Теперь все было по-другому: другая постель, другая комната, другой город. И самое главное – в этой постели она никогда не спала и никогда спать не будет.

Ровно месяц прошел с тех пор, как она сбежала из дома и покинула город в восьмистах милях к востоку отсюда, и теперь ей жилось гораздо лучше. Ее по-прежнему беспокоили боли в спине, но и спина потихонечку выздоравливала. Это было уже заметно. И хотя конкретно сейчас, в эту минуту, почки болели ужасно, Рози все-таки понимала, что это нормально. Ведь она убирала уже восемнадцатый номер. А когда она только пришла на работу в «Уайтстоун», она была близка к обмороку после двенадцати номеров, а после уборки в четырнадцати номерах ей становилось так плохо, что приходилось просить Пэм о помощи. Потому что у нее просто не было никаких сил. Но за четыре недели все изменилось. И изменилось к лучшему. Теперь Рози на собственном опыте убедилась, что четыре недели – это действительно большой срок, тем более если за эти недели тебя ни разу не лупцевали по почкам и не били в живот кулаком.

И пока этого было достаточно.

Она приоткрыла дверь, выглянула в коридор и осмотрелась по сторонам. В коридоре не было ни единой живой души – только стояло несколько подносов с грязной посудой, оставшейся после завтрака в номерах, и две тележки с бельем: тележка Пэм в конце коридора у номера люкс «Озеро Мичиган» и ее собственная тележка у двери номера 624.

Рози шагнула к своей тележке и достала банан из-под стопки чистых полотенец. Потом вернулась в номер 624 и уселась в мягкое кресло у окна. Она неторопливо очистила банан и стала есть его, глядя на озеро, которое в этот безветренный майский день блестело как серебристое зеркало под легкой изморосью. Всю ее переполняло одно пронзительное и простое чувство – благодарность. Ее жизнь была не такой уж и радужной – по крайней мере на данном этапе, – но все же она была лучше, чем Рози смела надеяться в тот памятный день в середине апреля, когда она поднялась на крыльцо «Дочерей и сестер» и остановилась у двери, глядя на панель переговорного устройства и на замочную скважину, залитую металлом. Тогда ее будущее виделось ей в самых мрачных тонах. Тогда ей казалось, что впереди ее ждут только отчаяние и темнота. Сейчас ей тоже было невесело: почки болели, ноги гудели и просто подкашивались, и она отдавала себе отчет, что ей вовсе не хочется проработать всю жизнь внештатной горничной в отеле «Уайтстоун», – но она ела вкусный банан и сидела в мягком уютном кресле. И ей было действительно хорошо. В эту минуту она бы не променяла это кресло и этот банан ни на какие сокровища мира. За те недели, которые Рози прожила без Нормана, она научилась радоваться таким вот приятным мелочам: почитать полчаса перед сном, поболтать о последних фильмах и телепередачах с другими женщинами, когда они вечером все вместе моют посуду, или устроить себе пятиминутную передышку и просто посидеть в кресле и съесть банан.

А еще ей было очень приятно знать, что будет потом, и быть уверенной, что с ней не случится ничего неожиданного – ничего такого, что причинит ей боль. Например, она знала, что ей осталось убрать всего-навсего два номера, а потом они с Пэм пойдут домой – спустятся по черному лифту для персонала и выйдут из здания через заднюю дверь. По пути к автобусной остановке (Рози уже разобралась с маршрутами городских автобусов и теперь запросто ориентировалась на оранжевой, красной и синей линиях) они, может быть, завернут в «Пузатый чайник» и выпьют по чашечке кофе. Простые житейские мелочи. Маленькие радости. Выходит, в жизни не все так плохо. В жизни есть и хорошее. Она, наверное, знала об этом в детстве, но потом забыла. Но теперь она заново учится радоваться жизни, и эти уроки ей нравятся. Ей еще очень многого не хватает. Но у нее появилось и много такого, чего не было раньше… и пока этого более чем достаточно. К тому же она еще толком и не определилась, что именно ей нужно. Она подумает об этом потом, когда переедет из «Дочерей и сестер». Почему-то у Рози было ощущение, что она не задержится там надолго – что уже очень скоро у нее будет квартира или хотя бы комната. Может, она переедет, как только в городе освободится первая же квартира из тех, которые значились в «списке Анны» – как женщины из «Дочерей и сестер» между собой называли список недорогих квартир, снимать которые было вполне по средствам.

В дверном проеме возникла тень, и, прежде чем Рози успела сообразить, куда спрятать недоеденный банан, не говоря уж о том, чтобы подняться с кресла, в номер заглянула Пэм.

– Ага, вот ты и попалась, – рявкнула она и весело рассмеялась, когда Рози подпрыгнула от испуга.

– Никогда так больше не делай, Пэмми! Ты меня так напугала.

– Да ладно. Никто тебя не уволит за то, что ты сидишь в кресле и ешь банан, – сказала Пэм. – Ты бы видела, что здесь иногда творится. Что у тебя там осталось? Двадцать второй и двадцатый?

– Ага.

– Тебе помочь?

– Да нет, тебе вовсе не за чем…

– Да мне несложно, – сказала Пэм. – Правда. Всего-то два номера! На пару мы их уберем за пятнадцать минут. Ну чего, приступаем?

– Давай, – с благодарностью проговорила Рози. – Но тогда я тебя угощаю в «Пузатом чайнике». Кофе и, если захочешь, пирожное.

Пэм улыбнулась:

– Если там есть с шоколадным кремом, то уж точно хочу, можешь не сомневаться.

10

Хорошие дни… почти четыре недели хороших дней.

В ту ночь, когда Рози уже легла спать, – она лежала в постели, подложив руки под щеку, глядя в темноту и прислушиваясь к тихим всхлипам через две-три раскладушки слева; это плакала женщина, которая появилась в «Дочерях и сестрах» только сегодня вечером, – ей вдруг пришло в голову, что хорошими эти дни были не потому, что в них было много хорошего, а потому, что в них не было ничего плохого. В них не было Нормана. Но Рози уже понимала, что очень скоро одного только отсутствия Нормана ей будет мало – для того, чтобы чувствовать, что она живет полной и настоящей жизнью.

Скоро, но еще не сейчас. Сейчас мне достаточно и того, что есть, размышляла она. И даже более чем достаточно. Спокойные тихие дни… работа, еда и сон… и никакого Нормана Дэниэльса.

Она начала засыпать, ее мысли уже путались в полусне, и в голове опять зазвучал голос Кэрол Кинг – та самая колыбельная, под которую Рози засыпала почти каждый день: На самом деле, я Рози… Настоящая Рози, вот так… Со мной шутки плохи, приятель… Прими это просто как факт…

А потом была темнота и ночь – и таких ночей становилось все больше, – когда ей не снились плохие сны.

III. Провидение

1

Когда в следующую среду Рози и Пэм Хэверфорд уже уходили домой после работы, в лифте Рози заметила, что Пэм выглядит как-то неважно.

– Это все из-за месячных, – сказала Пэм, когда Рози спросила, что с ней такое. – Живот прямо крутит.

– Может, сходим в кафе, попьем кофе?

Пэм на секунду задумалась и покачала головой:

– Сегодня давай без меня. Мне сейчас ничего не хочется – только скорее вернуться к «Сестричкам» и закрыться в свободной спальне, пока никто не вернулся с работы и не начался обычный гвалт. Выпью таблетку мидола и посплю пару часиков. И, может быть, снова почувствую себя человеком.

– Тогда я с тобой, – решительно заявила Рози, когда двери лифта открылись и они с Пэм направились к выходу.

Пэм покачала головой.

– Не надо, – сказала она и улыбнулась Рози. – Я еще не настолько плоха, чтобы не добраться до дома самостоятельно. А ты уже взрослая девушка и вполне можешь сходить в кафе без пожилой компаньонки. Кто знает… может, тебе подвернется какое-нибудь интересное приключение.

Рози вздохнула. Для Пэм «интересное приключение» всегда означало знакомство с мужчиной, который должен являть собой гору накачанных мышц, рельефно выступающих из-под обтягивающей футболки наподобие монументальных геологических образований. Что же касается Рози, то подобные «приключения» абсолютно ее не прельщали.

К тому же она была замужем.

Рози невольно взглянула на свою руку. Она носила два обручальных кольца: простое золотое, которое Норман надел ей на палец в день свадьбы, и золотое кольцо с бриллиантом, которое он подарил ей, когда делал предложение. Уже потом, перебирая в памяти все, что случилось в тот день, она так и не сумела разобраться, насколько этот почти что случайный взгляд определил дальнейший ход событий, но одно она знала точно: именно в этот момент, когда она мельком взглянула на свое кольцо – которое носила не снимая и никогда особенно о нем не задумывалась, – ее вдруг осенило, что ведь это ее кольцо. Обручальное кольцо с бриллиантом чуть больше карата было самой дорогой вещью из всех, которые Норман подарил ей за всю их совместную жизнь. Но до сегодняшнего дня Рози и в голову не приходило, что это кольцо – ее собственность и она может делать с ним все что угодно. Скажем, избавиться от него, если ей этого хочется (причем избавиться любым способом).

Несмотря на отчаянные возражения Пэм, Рози все-таки проводила ее до автобусной остановки за углом и дождалась с ней автобуса. Рози действительно очень не нравилось, как выглядит Пэм: бледная, с огромными синячищами под глазами и болезненными складками в уголках рта. К тому же ей было приятно, что она тоже может о ком-нибудь позаботиться. И уж тем более – о Пэм, которая всегда проявляла к ней самое искреннее участие. Рози уже собралась было ехать домой вместе с Пэм. Просто чтобы удостовериться, что подруга добралась нормально. Но в последний момент искушение выпить крепкого кофе (и может быть, съесть кусочек фруктового пирога) все-таки пересилило.

Рози проследила за тем, как Пэм села в автобус, и помахала ей рукой. Пэм помахала ей в ответ со своего места у окна, и автобус отъехал от остановки. Рози еще пару секунд постояла на месте, а потом развернулась и пошла по бульвару Хитченс обратно к «Пузатому чайнику». Ей почему-то вспомнилось, как она блуждала по городу в первый день, когда она только сюда приехала. На самом деле она почти ничего не запомнила из тех кошмарных часов. В основном она помнила только свои ощущения: страх и чувство полной потери ориентации. Но две фигуры проступали в памяти, как две темные скалы посреди клубящегося тумана. Беременная женщина и мужчина с усами, как у Дэвида Кросби. Мужчина запомнился ей особенно. Как он стоял с пивной кружкой в руках, привалившись спиной к двери бара. Как он смотрел на нее. Как он кричал ей.

(эй крошка эй крошка)

Или даже не ей, а так… на ее счет. В какой-то момент эти воспоминания захватили ее целиком, как это свойственно только самым плохим, самым неприятным воспоминаниям – воспоминаниям о тех временах, когда мы чувствуем себя потерянными, и беспомощными, и неспособными ничего изменить, – и она прошла мимо «Пузатого чайника», потому что уже ничего вокруг не замечала. В ее пустых невидящих глазах были лишь страх и отчаяние. Она все еще думала про того человека у дверей бара. Он очень сильно ее напугал. И еще он напомнил ей Нормана. И дело было не в их внешнем сходстве. А скорее в манере держаться. Она помнила, как он стоял, привалившись спиной к косяку: весь напряженный и собранный, готовый в любую секунду сорваться с места. И он бы сорвался, если бы Рози дала ему повод… если бы она просто глянула в его сторону…

Кто-то схватил ее сзади за плечо. Рози едва не закричала от страха. Она обернулась, ни капельки не сомневаясь, что это либо Норман, либо мужчина с рыжими усами. Но это был незнакомый парень в деловом летнем костюме.

– Простите, если я вас напугал, – сказал он, – но мне показалось, что вы собираетесь броситься под машину.

Рози растерянно огляделась по сторонам и увидела, что стоит на углу Хитченс и Уотертауэр-драйв, на одном из самых оживленных перекрестков города – в трех, если не четырех кварталах от «Пузатого чайника». Поток машин тек по улице, как металлическая река. Только теперь до нее дошло, что этот парень, который схватил ее за плечо и удержал на тротуаре, может быть, спас ей жизнь.

– С… спасибо. Большое спасибо.

– Да не за что, – отозвался он.

На той стороне Уотертауэр на светофоре для пешеходов зажглись белые буквы ИДИТЕ. Молодой человек еще раз с любопытством взглянул на Рози, а потом сошел с тротуара на «зебру» перехода и затерялся в толпе пешеходов, которые устремились на ту сторону улицы.

Рози осталась стоять на месте. У нее было странное ощущение, как будто в голове что-то сместилось. При этом она испытывала несказанное облегчение, как это бывает, когда человек просыпается после кошмарного сна. И это действительно был кошмар, подумала она. Я не спала, шла по улице, но мне все равно снился кошмар. Сон наяву. Или «обратный кадр», как в кино, когда пленку мотают назад. Она опустила глаза и увидела, что стоит, судорожно вцепившись в сумку обеими руками и прижимая ее к животу, то есть держит ее точно так же, как и в тот жуткий день почти пять недель тому назад, когда она бродила по улицам в поисках Дарем-авеню. Рози повесила сумку на плечо, развернулась и зашагала обратно.

Квартал самых фешенебельных магазинов города начинался как раз за Уотертауэр-драйв. Сейчас Рози шла по улице, которая уводила прочь от Уотертауэр. Здесь размещались магазины поменьше и поскромнее. Были среди них и такие задрипанные лавчонки, которые производили совсем уже жалкое впечатление. Рози шла неторопливо, разглядывая убогие витрины магазинчиков подержанной одежды, которые тщились сойти за шикарные бутики. Она прошла мимо обувной лавки, в витрине которой были выставлены плакаты «ПОКУПАЙТЕ ТОВАРЫ ТОЛЬКО АМЕРИКАНСКОГО ПРОИЗВОДСТВА» и «БОЛЬШАЯ РАСПРОДАЖА», мимо магазина уцененных товаров под названием «Не дороже пятерки» – здесь вся витрина была завалена дешевыми куклами-пупсами явно мексиканского или манильского производства, – мимо магазина кожаных изделий «Мотоциклетная мама», мимо убогонькой лавки с громким названием «Avec Plaisir»[6], где продавались совсем уже устрашающие товары – искусственные члены, наручники и кружевные трусики с большим вырезом в промежности. Прежде чем перейти через улицу, Рози на пару минут задержалась перед затянутой черным бархатом витриной, изумленно разглядывая все эти кошмарные штучки, выставленные на всеобщее обозрение. До «Пузатого чайника» осталось всего полквартала, но Рози уже решила, что на сегодня она обойдется без кофе и пирога. Она просто сядет на автобус и поедет домой, к «Дочерям и сестрам». Для одного дня приключений достаточно.

Но всё получилось иначе. На дальнем углу перекрестка, где Рози только что перешла через дорогу, она заметила скромный и ничем не примечательный магазинчик с неоновой вывеской прямо в витрине: ЮВЕЛИРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ: БЕРЕМ ПОД ЗАЛОГ – ДАЕМ ССУДЫ – ПОКУПАЕМ И ПРОДАЕМ. Именно последняя из предлагаемых услуг привлекла внимание Рози. Она снова взглянула на обручальное кольцо у себя на пальце и вспомнила, что сказал ей Норман незадолго до свадьбы: Если будешь выходить с ним на улицу, Роза, поворачивай его камнем назад, так, чтобы им не светить. Камушек все-таки дорогой, и маленьким девочкам небезопасно гулять с таким камнем на пальце.

Однажды она у него спросила (это было еще до того, как он приступил к ее «воспитанию» и она поняла, что его лучше вообще ни о чем не спрашивать), сколько стоит кольцо. В ответ Норман лишь покачал головой и снисходительно улыбнулся – улыбкой отца, чей ребенок хочет узнать, почему небо голубое и сколько снега на Северном полюсе. Не бери в голову, сказал он. Это тебя не касается. Но если тебе интересно, то я скажу, что на те же деньги я мог бы купить себе новый «бьюик». Но я решил подарить тебе камушек. Потому что я люблю тебя, Роза.

И вот теперь, стоя на перекрестке, Рози как будто заново пережила те чувства, которые охватили ее тогда. Она испугалась, потому что нельзя не бояться мужчину, который способен на такой сумасбродный поступок: запросто отказаться от новенького автомобиля, чтобы купить своей девушке кольцо с бриллиантом. Но при этом у нее слегка захватило дух. Потому что поступок Нормана был очень волнующим, романтичным и даже немножечко эротичным. Он подарил ей бриллиант, с которым опасно выходить на улицу. Бриллиант, который стоит, как новый «бьюик». Потому что я люблю тебя, Роза.

Наверное, он не врал… наверное, он и вправду ее любил. Но это было четырнадцать лет назад, и у девушки, которую он любил, были ясные глаза, высокая крепкая грудь, плоский живот и стройные бедра. У девушки, которую он любил, не было крови в моче.

Рози стояла на перекрестке напротив неприметного ломбарда с неоновой вывеской в витрине, смотрела на обручальное кольцо у себя на пальце и прислушивалась к своим ощущениям. Может быть, она что-то такое почувствует… отголосок былого страха или даже романтического настроения. Но когда стало ясно, что ничего такого она не чувствует, Рози решительно направилась к двери в ломбард. Уже очень скоро она переедет от «Дочерей и сестер», и если сейчас ей дадут за кольцо приемлемую сумму денег, то она сможет уехать, полностью расплатившись за еду и проживание. И может быть, у нее даже останется несколько «лишних» сотен долларов.

А может, мне просто хочется скорее избавиться от кольца, сказала она себе. Может быть, мне надоело таскать на пальце новенький «бьюик», который он так себе и не купил.

На двери висела табличка: ГОРОД СВОБОДЫ – ЛОМБАРД. Рози это название показалось немного странным. Она слышала уже несколько прозвищ этого города, но все они были связаны либо с озером, либо с погодой. Интересно, с чем связано это название… Впрочем, сейчас ее мысли были заняты совсем другим. Она решительно распахнула дверь и вошла в магазин.

2

Она ожидала, что внутри будет темно. И там действительно было темно, но в то же время – и это было уже неожиданно – все помещение ломбарда «Город свободы» заливал мягкий золотистый свет. Солнце уже садилось и светило прямо вдоль бульвара, и его теплые косые лучи проникали через окна ломбарда, которые выходили как раз на запад. Один луч падал прямо на саксофон, висевший на стене напротив окна, и казалось, что этот сияющий инструмент соткан из пламени.

И это скорее всего не случайно, подумала Рози. Его специально повесили именно здесь. Очень умно придумано. Да, все объяснялось просто. Но у Рози все равно появилось странное ощущение почти что сказочного очарования. Ее завораживал даже запах, царивший внутри ломбарда, – запах пыли, веков и тайн. Откуда-то слева доносилось тихое тиканье множества заведенных часов.

Она медленно прошла по центральному проходу. С одной стороны располагался стеллаж с акустическими гитарами, подвешенными за грифы, с другой – застекленные полки со всевозможными электрическими бытовыми приборами и музыкальными центрами. Здесь вообще было на удивление много этих громадных многофункциональных аудиосистем, которые иногда называют «гробами с музыкой».

В дальнем конце прохода располагался длинный прилавок. На стене за прилавком светилась еще одна неоновая надпись, выгнутая дугой. ЗОЛОТО, СЕРЕБРО, ЮВЕЛИРНЫЕ УКРАШЕНИЯ – это было написано синим. А чуть ниже, красными буквами: МЫ ПОКУПАЕМ, МЫ ПРОДАЕМ, МЫ МЕНЯЕМ.

Ага, только что на брюхе не ползаем, подумала Рози с тенью легкой улыбки, направляясь к прилавку. За прилавком сидел мужчина с ювелирной лупой в глазу. Он внимательно разглядывал какой-то предмет, который лежал перед ним на подушечке. Подойдя ближе, Рози заметила, что это были часы-луковица со снятой задней крышечкой. Мужчина за прилавком что-то подкручивал в механизме стальной отверткой, настолько тонкой, что ее было почти не видно. Рози отметила про себя, что это совсем еще молодой человек. Может быть, ему не было и тридцати. У него были длинные – почти до плеч – волосы. Одет он был очень своеобразно: в белую рубашку и синий шелковый жилет. Это было действительно необычно, но зато очень эффектно и стильно.

Что-то сдвинулось в сумраке слева. Повернувшись в ту сторону, Рози увидела пожилого мужчину, который сидел на корточках и перебирал кипы потрепанных книжек в мягких обложках, сваленных прямо на полу под вывеской СТАРОЕ ДОБРОЕ ЧТИВО. По́лы его длинного пальто разметались по полу, как веер. А рядом, как верный пес, поджидающий завозившегося хозяина, стоял старомодный черный портфель, обтрепавшийся по краям.

– Могу я вам чем-то помочь, мэм?

Она обернулась к мужчине за прилавком. Он уже успел вынуть из глаза лупу и теперь с дружелюбной улыбкой смотрел на Рози. Глаза у него были карими, с едва уловимым зеленоватым оттенком. Очень красивые глаза. У Рози даже мелькнула шальная мысль, а не подходит ли он под разряд «какого-нибудь интересного приключения» с точки зрения Пэм? Нет. Наверное, все-таки не подходит. Из-за отсутствия ярко выраженных тектонических плит и рельефных бугров под рубашкой.

– Может быть, – отозвалась она.

Она сняла оба кольца и убрала в карман простое золотое кольцо, которое Норман надел ей на палец в день свадьбы. Рука без колец смотрелась какой-то чужой и странной, но Рози решила, что со временем она привыкнет. Женщина, которая ушла из дома, не захватив с собой даже смену белья, сможет привыкнуть к чему угодно. Рози протянула руку и положила кольцо с бриллиантом на бархатную подушечку рядом со старинными часами, в которых копался молодой ювелир.

– Скажите, пожалуйста, сколько оно может стоить? – спросила она и, подумав, добавила: – И сколько вы можете за него заплатить, если я соберусь его продавать?

Молодой человек надел кольцо на кончик большого пальца и поднес его к свету, падающему в окно – косому солнечному лучу, в котором плясали сверкающие пылинки. Камень вспыхнул, переливаясь разноцветными искрами, и на миг Рози стало жалко с ним расставаться. Но потом ювелир мельком взглянул на нее… только мельком, но и этого быстрого взгляда было вполне достаточно, чтобы Рози успела увидеть в его глазах какое-то странное выражение, которое она не смогла разобрать. Как будто его взгляд говорил: Это что, шутка такая?

– Что? – сразу насторожилась она. – Что-то не так?

– Да нет, все нормально, – сказал он. – Одну секунду.

Он снова вставил в глаз лупу и стал внимательно изучать камень в ее обручальном кольце. А когда он наконец оторвался от камня и снова взглянул на Рози, она сразу все поняла по его глазам. Она все поняла, но почему-то не удивилась и не рассердилась. Не было ни обиды, ни сожаления, а только усталое, растерянное недоумение: как же она раньше не догадалась?! Как можно быть такой дурой?!

Нет, Рози, не наговаривай на себя, сказал внутренний голос. Ты никакая не дура. Если бы где-то в глубине души ты не знала, что камень фальшивый – а ты это знала с самого начала, – ты бы его отнесла в ломбард гораздо раньше. Неужели ты – взрослая женщина тридцати двух лет – и вправду верила, что Норман Дэниэльс сподобился подарить тебе кольцо, которое стоит даже не сотни, а тысячи долларов? Неужели ты в это верила?

Нет. Наверное, не верила. Во-первых, в его глазах она просто того не стоила. А во-вторых, человек, у которого стоит по три замка на парадной и задней двери, во дворе у которого установлена электронная система охраны, реагирующая на движение, в машине которого тоже подключена охранная сигнализация… в общем, такой человек никогда не позволил бы своей жене выйти на улицу с кольцом, которое стоит как новый автомобиль.

– Камень фальшивый, да? – спросила Рози упавшим голосом.

– Ну… – протянул ювелир. – Это чистейшей воды цирконий, но уж никак не бриллиант, если вас именно это интересует.

– Именно это и интересует, – проговорила она с нажимом. – А что же еще?!

– С вами все в порядке? – вдруг встревожился ювелир, и на его лице появилось выражение искреннего участия. Теперь, когда Рози разглядела этого человека получше, она подумала, что он даже моложе, чем ей показалось сначала. Ему, наверное, лет двадцать пять. Но уж никак не тридцать.

– Черт, я не знаю, – сказала она. – Наверное, да.

Но она все равно достала из сумки салфетку «Клинекс». Просто на всякий случай. В последнее время ее часто пробивало на слезы. Причем совершенно неожиданно. Или на приступы истерического смеха; такое тоже случалось нередко. Рози очень надеялась, что на этот раз ей удастся избежать подобных истерических проявлений. Или хотя бы продержаться еще пару минут, чтобы выйти отсюда, не уронив собственного достоинства.

– Вот и хорошо, – сказал ювелир. – И вы не волнуйтесь, я все понимаю. Правда. Если б вы знали, сколько сюда к нам приходит женщин… женщин вроде вас…

– Да ладно вам, перестаньте, – оборвала его Рози. – Если мне будет нужна поддержка, я пойду и куплю себе лифчик на косточках.

Никогда в жизни Рози не разговаривала с мужчинами вот так. Ее слова прозвучали грубо, двусмысленно и откровенно провокационно. Но, с другой стороны, она никогда и не чувствовала ничего подобного… словно она несется в открытом космосе… или идет по натянутому на головокружительной высоте канату, под которым нет страховочной сетки. Что ж, это было вполне закономерно. И даже в чем-то забавно. Весьма достойное завершение супружеской жизни. Но я решил подарить тебе камушек. Она помнила, как он это произносил. Его голос дрожал от избытка чувств. А в его серых глазах действительно блестели слезы. Потому что я люблю тебя, Роза.

На миг ей показалось, что она все-таки рассмеется истерическим смехом. Но она все же сдержала себя неимоверным усилием воли.

– Но хоть сколько-нибудь оно стоит? – спросила она. – Или вообще ничего не стоит? Может быть, это вообще побрякушка из автомата со жвачкой?

На этот раз молодой ювелир не стал надевать лупу. Он просто снова подставил кольцо под свет.

– Ну, хоть сколько-нибудь оно стоит. – В его голосе явственно слышалось облегчение. Наверное, он был рад, что может сказать ей хоть что-то приятное. – Сам камень, конечно, дешевка… баксов на десять потянет, не больше. Но вот оправа… она стоит долларов двести. Разумеется, я вам столько не дам, – поспешно добавил он. – Иначе отец надает мне по шее. В воспитательных целях. Правда, Робби?

– Твой батюшка вечно тебя воспитывает, – откликнулся пожилой господин, сидевший на корточках возле книжек. – Дети, они для того и существуют… чтобы было кого воспитывать. – Он даже не поднял головы.

Ювелир посмотрел на него, потом перевел взгляд на Рози и вдруг приоткрыл рот и засунул туда один палец, изображая, что его сейчас вырвет. Рози не видела ничего подобного со школьных времен и поэтому улыбнулась. Молодой человек улыбнулся в ответ.

– Могу предложить за него пятьдесят долларов. Устроит?

– Нет, спасибо.

Она забрала кольцо, задумчиво оглядела его со всех сторон и завернула в неиспользованную салфетку «Клинекс», которую так и держала в руке.

– Вы можете заглянуть и в другие ломбарды, – предложил ювелир. – Их поблизости есть еще несколько. – Если кто-то предложит вам больше, я заплачу ту же сумму. Таково папино правило, и я с ним согласен.

Рози опустила салфетку с кольцом в сумочку и защелкнула замок.

– Спасибо, но я подумала, что не буду его продавать. Оставлю на память.

Она почувствовала на себе пристальный взгляд пожилого мужчины, который перебирал книги – и которого молодой ювелир назвал Робби. Она обернулась и увидела, что он действительно смотрит на нее с выражением какой-то странной сосредоточенности. Но ей было уже все равно. Пускай себе смотрит. У них свободная страна.

– Человек, который подарил мне это кольцо, уверял, что оно стоит, как новый автомобиль, – сказала она. – Представляете?

– Представляю, – без малейшего колебания отозвался молодой ювелир, и Рози вспомнила, как он сказал ей, что все понимает, потому что она – далеко не первая женщина, которая пришла сюда и узнала неприятную правду о своем якобы драгоценном сокровище. При всей своей молодости он уже наверняка вдоволь наслушался самых разных историй на ту же тему. Может быть, лишь с незначительными вариациями.

– Да, наверное, вы представляете, – проговорила она. – Но тогда вам должно быть понятно, почему я хочу сохранить кольцо. Когда я снова начну влюбляться в кого-то до полного отупения… или мне просто покажется, что я влюбляюсь… я достану кольцо и буду смотреть на него, пока не вылечусь.

Она подумала о Пэм Хэверфорд, у которой на обеих руках красовались длинные рваные шрамы. Летом девяносто второго ее муженек в очередной раз напился и выкинул ее на улицу через застекленную дверь. Пэм подняла руки, защищая лицо. И в итоге она получила шестьдесят швов на одной руке и сто пять – на второй. Однако и после этого Пэм прямо вся расплывалась от счастья, если какой-нибудь строитель или маляр восхищенно присвистывал, глядя на ее ноги, когда она проходила мимо. И как, интересно, это называется? Долготерпение или непроходимая тупость? Поразительная жизнеспособность или тяжкая форма склероза? Про себя Рози определяла подобное состояние как «синдром Хэверфорд» и очень надеялась, что эта болезнь не заразна.

– Как скажете, мэм, – отозвался ювелир. – Знаете, мне ведь вечно приходится говорить неприятные вещи хорошим людям. И мне это ужасно не нравится. Я даже думаю, что именно поэтому нас и не любят, владельцев ломбардов. Работа у нас такая: говорить людям горькую правду. А кому это понравится?

– Никому, – согласилась Рози. – Никому не понравится, мистер…

– Стейнер, – подсказал он. – Билл Стейнер. А мой отец – Эйб Стейнер. Вот наша визитная карточка.

Он протянул Рози визитку, но она лишь улыбнулась, покачав головой:

– Она мне вряд ли понадобится. Всего хорошего, мистер Стейнер.

Она направилась к выходу. На этот раз Рози пошла по боковому проходу, потому что увидела, что пожилой господин направляется прямо к ней по центральному. В одной руке он держал свой потрепанный портфель, в другой – несколько старых книжек. Может, он вовсе и не собирался с ней заговорить, как ей показалось поначалу. Но в одном Рози была уверена: лично ей не хотелось ни с кем разговаривать. Сейчас ей больше всего хотелось поскорее уйти из ломбарда со странным названием «Город свободы», сесть на автобус и напрочь забыть о том, что она вообще сюда заходила.

Она шла по проходу, не глядя по сторонам. Она только мельком отметила про себя, что в этой части ломбарда собраны предметы декоративного искусства: небольшие статуэтки и картины, в рамках и без рамок, расставленные на пыльных полках. Рози смотрела прямо перед собой. Она была не в том настроении, чтобы любоваться картинами и статуэтками, пусть даже и самыми что ни есть распрекрасными. Но тут ее что-то дернуло остановиться и повнимательнее присмотреться к одной картине. Это было странное ощущение. Как будто не взгляд зацепил картину.

Как будто картина сама притянула взгляд.

3

Такого неодолимого притяжения Рози не испытывала никогда раньше, ни к какой другой вещи. Но она почему-то не восприняла это как нечто из ряда вон выходящее. За последний месяц в ее жизни произошло много всего, чего никогда не было раньше. Мало того, это странное притяжение даже не показалось ей ненормальным (во всяком случае, поначалу). И это было вполне объяснимо. Все четырнадцать лет жизни с Норманом Дэниэльсом Рози прожила в тесном замкнутом мирке, отрезанном от большого мира, и она просто не знала, как отличить ненормальное от нормального. Ее представления о поведении людей в определенных ситуациях складывались в основном по слащавым телесериалам и кинофильмам, которые ей удалось посмотреть в те редкие дни, когда муж приглашал ее в кино (Норман Дэниэльс ходил на все фильмы с Клинтом Иствудом). И в рамках этих представлений из мира грез теперешнее ошеломление Рози казалось вполне нормальным. В фильмах и сериалах людей всегда «прошибает» до самых глубин души.

Впрочем, сейчас это уже не имело значения. Сейчас имело значение только одно – то притяжение, которое исходило от этой картины. Оно захватило Рози целиком и заставило позабыть обо всем: о том, что ее кольцо оказалось дешевой фальшивкой, о том, что она собиралась как можно скорее уйти из ломбарда, о том, с каким удовольствием она предвкушала, как сядет в автобус синей линии и даст наконец отдых усталым ногам. Она действительно обо всем забыла. И думала только: Смотри. Смотри, какая картина! Просто удивительная картина.

Картина – написанное маслом полотно в деревянной рамке, размером примерно два на три фута – стояла на полке между остановившимися часами и фарфоровым голышом-херувимчиком. Рядом с ней были другие картины (старый раскрашенный фотоснимок собора Святого Павла, акварель с фруктами в вазе, венецианские гондолы в лучах рассвета, гравюра с изображением охотничьей сценки, на которой свора каких-то невообразимых существ гнала по туманным английским болотам двух худосочных зверюг, с виду явно несъедобных), но Рози взглянула на них лишь мельком. Ее занимала только одна картина. Женщина на холме. Она и только она. И по сюжету, и по художественному исполнению эта картина мало чем отличалась от тех картин, которые обычно пылятся на полках ломбардов и сувенирных лавок и которых полно на любой барахолке или дворовой распродаже по всей стране (и по всему миру, уж если на то пошло), и тем не менее она пробудила в душе у Рози тот чистейший и благоговейный восторг, который рождается при соприкосновении с произведениями истинного искусства. Есть вещи, которые действительно трогают душу. Это может быть песня, которая заставляет нас плакать. Или книга, которая открывает нам новый взгляд на мир и заставляет задуматься – пусть даже и не надолго – о таких вещах, о которых мы просто не думали раньше. Это может быть стихотворение, которое наполняет нас радостью жизни, или танец, заставляющий нас на минуту забыть о том, что когда-нибудь мы все умрем.

Всплеск чувств, вызванный этой картиной, был настолько пронзительным и внезапным – он был настолько оторван от повседневной реальной жизни, – что поначалу Рози вообще «поплыла». Ее мысли рассыпались в беспорядке, и она просто-напросто растерялась, не зная, как справиться с этим неожиданным наплывом обжигающих ощущений. Пару мгновений она себя чувствовала коробкой передач, которую резко перевели со скорости на нейтралку… и хотя двигатель ревел, как сумасшедший, ничего не происходило. А потом сцепление схватилось, и коробка мягко переключилась обратно на скорость.

Это такая вещь, которую мне бы хотелось иметь у себя в новой квартире, подумала Рози. Вот почему я так разволновалась. Потому что мне хочется, чтобы эта картина была моей.

Она с благодарностью ухватилась за эту мысль. Да, у нее будет совсем небольшая квартира. Всего одна комната. Но ей обещали, что это будет большая комната с отдельной ванной и закутком под кухню. Но как бы там ни было, это будет первая в ее жизни квартира, которая принадлежит только ей. Ей одной. Вот почему это важно. И вещи, которыми Рози обставит свою квартиру, они тоже очень важны… и тем более самая первая из этих вещей. Она будет особенно значимой, потому что задаст тон для всего остального.

Да. И пусть даже в этой квартире жили десятки людей до Рози – людей одиноких и небогатых, – и еще многие будут жить после нее, для нее эта квартира все равно станет домом. Последние пять недель были как переходный период, пробел между старой и новой жизнью. Когда она переедет в квартиру, которую ей обещали, вот тогда у нее и начнется по-настоящему новая жизнь… своя жизнь. И эта картина – которую Норман не видел и не высказывал в ее адрес никаких критических суждений, – которая принадлежит только ей одной, может стать символом этой новой жизни.

Именно так ее здравый смысл – то разумное рациональное начало, которое не готово принять или хотя бы допустить, что в мире есть вещи сверхъестественные или паранормальные, – объяснил, оправдал и логически обосновал ее неожиданный и пронзительный внутренний отклик на эту картину с женщиной на холме.

4

Это была единственная картина в рамке под стеклом (Рози где-то слышала или читала, что картины, написанные маслом, обычно не закрывают стеклом, потому что краски должны дышать или что-то вроде того). В левом нижнем углу прямо на стекло была налеплена желтая самоклеящаяся бумажка с надписью: $ 75 ИЛИ?..

Рози протянула руки, чтобы взять картину, и увидела, что руки слегка дрожат. Она взялась за бока рамки, осторожно сняла картину с полки и направилась обратно к прилавку. Пожилой господин с потрепанным портфелем так и стоял в конце прохода, внимательно глядя на Рози. Но она его не замечала. Она прошла прямо к прилавку и бережно положила картину перед Биллом Стейнером.

– Нашли что-нибудь интересное? – спросил он.

– Да. – Она легонько постучала пальцем по бумажке с ценой. – Тут написано, семьдесят пять долларов или знак вопроса. Я так понимаю, что можно поторговаться. Вы говорили, что можете дать пятьдесят долларов за мое кольцо. Может быть, поменяемся? Баш на баш? Вы мне – картину, а я вам – кольцо?

Стейнер прошел вдоль прилавка, поднял откидную доску у дальней стены, вышел в торговый зал, вернулся обратно и встал рядом с Рози с ее стороны. Он внимательно посмотрел на картину – так же внимательно, как он смотрел на кольцо… но на этот раз в его взгляде читалось искреннее недоумение.

– Что-то я эту картину не помню. Мне кажется, я ее раньше не видел. Это, наверное, мой старик ее где-то отрыл. Он у нас – главный ценитель искусства, а я так… подай-принеси.

– Значит ли это, что вы не можете…

– Торговаться? Да что вы! Дай мне волю, я бы только и делал, что торговался. Но сейчас я готов отказать себе в этом маленьком удовольствии. Давайте сделаем, как вы сказали: натуральный обмен баш на баш. Потому что мне будет приятно, что вы теперь не уйдете отсюда в подавленном настроении, мрачно глядя себе под ноги.

И тут Рози опять сделала нечто такое, чего раньше не делала никогда: она обняла Билла Стейнера за шею и едва ли не расцеловала его в порыве восторга.

– Спасибо! Большое спасибо!

Стейнер рассмеялся.

– О Господи, не за что, – сказал он. – Вот ведь, такое со мной в первый раз происходит: чтобы кто-то из покупателей обнял меня в этих священных унылых чертогах. А вам только эта картина понравилась? Может, еще парочку подберете?

Пожилой человек в пальто – тот, кого Билл назвал Робби, – подошел, чтобы тоже взглянуть на картину.

– С учетом того, как обычно относятся люди к владельцам ломбардов, можешь считать, что тебе повезло.

Билл Стейнер кивнул:

– Это точно.

Рози почти и не слышала их разговора. Она лихорадочно рылась в сумке в поисках салфетки, в которую завернула кольцо. Она провозилась гораздо дольше, чем требовалось, потому что то и дело отвлекалась и поглядывала на картину. На свою картину. Наверное, в первый раз Рози думала о переезде в квартиру, которую ей обещали, с таким нетерпением. Это будет ее собственная квартира, а не просто походная раскладушка – одна из многих. Ее собственная квартира и ее собственная картина, которую она первым делом повесит на стену. Да, первым делом, подумала Рози, когда ее пальцы сомкнулись на завернутом в салфетку кольце. Как только въеду в квартиру, так сразу ее и повешу. В тот же день. Она развернула кольцо и протянула его Стейнеру, но он этого не заметил. Он внимательно изучал картину.

– Похоже, что это оригинальное полотно. Настоящие краски, а не печатная копия, – сказал он. – И краски, похоже, не очень качественные. Может, ее поэтому и закрыли стеклом… чтобы приличнее смотрелось. Интересно, а что там за здание у подножия холма? Какой-нибудь особняк сгоревший?

– По-моему, это развалины храма, – проговорил пожилой человек с потрепанным портфелем. – Может быть, древнегреческого. Хотя сложно сказать.

И действительно сложно, потому что развалины здания, о котором шла речь, утопали по самую крышу в густых зарослях зелени. Побеги дикого винограда оплетали колонны на фасаде. Колонн было пять. Шестая лежала расколотая на куски. Рядом с упавшей колонной угадывались очертания опрокинутой статуи. Из густой зелени проглядывало только белое каменное лицо, обращенное к небу, которое художник щедро зачернил грозовыми тучами.

– Да, – согласился Стейнер. – Но как бы там ни было, на мой скромный взгляд, здание явно не вписывается в перспективу. Оно слишком крупное для того расстояния, которое вроде бы предполагается.

Старик кивнул.

– Но это, я думаю, необходимое допущение. Иначе была бы видна только крыша. А так мы видим колонны и упавшую статую.

Для Рози детали на заднем плане не имели вообще никакого значения. Все ее внимание было сосредоточено на центральной фигуре картины. На вершине холма – лицом к развалинам храма и соответственно спиной к зрителю – стояла женщина. Статная, стройная женщина с длинными светлыми волосами, заплетенными в косу, и широким золотым браслетом на правом предплечье. Ее левая рука была приподнята к лицу, как будто она закрывала глаза от солнца. Это было немного странно, потому что все небо было затянуто тучами и солнца не наблюдалось. Но все равно складывалось впечатление, что женщина закрывает глаза от яркого света. На ней было короткое, до колен, платье – Рози решила, что это тога, – которое закрывало только одно плечо, так что второе плечо оставалось голым. Ярко-красное одеяние с пурпурным отливом. Женщина на картине стояла в высокой траве, которая доходила ей почти до колен, и поэтому было никак не возможно определить, была она в обуви или босиком.

– И в каком это стиле написано? – спросил Стейнер у Робби. – Классицизм? Неоклассицизм? К чему ты ее отнесешь?

– Лично я отнесу ее к малохудожественной мазне, – усмехнулся Робби. – Но мне кажется, я понимаю, чем она привлекла эту женщину. В ней есть настроение, в этой картине. Она как будто пронизана чувством. Детали как будто классические, согласен… похожие часто встречаются на старинных гравюрах… но ощущение явно готическое. И композиция необычная. Центральная фигура располагается спиной к зрителю. Это действительно очень странно. А в целом… я бы не стал утверждать, что эта юная дама выбрала самую лучшую из имеющихся в наличии картин, но, вне всяких сомнений, она выбрала самую своеобразную.

Рози по-прежнему не обращала внимания на их разговор. Она жадно рассматривала картину, открывая для себя новые детали, которые не сразу бросались в глаза. Например, темно-лиловый веревочный пояс на талии у женщины – под цвет отделки на тоге. Или полоска кожи на обнаженной левой груди, приоткрывшаяся под поднятой рукой. Пусть мужчины болтают о художественных достоинствах или отсутствии таковых. Их слова ничего не значат. Это – замечательная картина. Рози казалось, что она может смотреть на нее часами, не отрываясь. И может быть, будет смотреть, когда переедет в свою квартиру и повесит картину на стену.

– Ни названия, ни подписи, – сказал Стейнер. – Разве что…

Он перевернул картину. На задней стенке мягким черным углем, уже немного размазанным, было написано: РОЗА МАРЕНА.

– Ага, – протянул он с сомнением. – Вот и имя художницы. Как мне кажется. Странное имя, однако. Может быть, псевдоним.

Робби покачал головой и открыл было рот, чтобы высказать свое мнение, но решил промолчать, потому что заметил, что женщина, выбравшая картину, тоже хочет что-то сказать.

– Это название картины, – сказала она, а потом вдруг добавила ни с того ни с сего: – Это меня зовут Рози.

Стейнер озадаченно взглянул на нее.

– Да ладно вам, это просто совпадение.

Но Рози не стала бы утверждать, что это было простым совпадением. Она перевернула картину лицевой стороной вперед.

– Вот смотрите. – Она легонько постучала пальцем по стеклу над пурпурной тогой женщины на холме. – Этот цвет… пурпурно-красный… он называется роза марена.

– Она права, – подтвердил Робби. – Кто-то… наверное, художник… или, скорее, последний владелец картины, поскольку уголь стирается быстро, назвал картину по цвету хитона изображенной здесь женщины.

– Пожалуйста, – обратилась Рози к Стейнеру, – может быть, перейдем к делу? У меня мало времени. Я уже опаздываю.

Стейнер собрался еще раз спросить, точно ли Рози решила брать эту картину, но увидел ее лицо и понял, что спрашивать не обязательно. Но он увидел и понял не только это. У нее был усталый и замкнутый вид – такой вид бывает у человека, который в последнее время переживает большие трудности. Такие лица бывают у женщин, которые запросто могут принять искренний интерес и участие за насмешку, а простой деловой разговор – за попытку ухаживания. Стейнер увидел все это и просто кивнул:

– Натуральный обмен. Кольцо за картину. И мы расстаемся довольными и счастливыми.

– Да, мы расстаемся довольными и счастливыми, – улыбнулась Рози. В первый раз за последние четырнадцать лет она улыбалась кому-то так искреннее и открыто. Это была ослепительная улыбка. И когда Стейнер увидел ее, он мгновенно в нее влюбился.

5

Рози вышла на улицу и замерла у дверей ломбарда, рассеянно глядя на автомобили, что проносились мимо. Точно так же она себя чувствовала в раннем детстве, когда выходила с папой из кинотеатра после хорошего и интересного фильма – ошеломленная и слегка обалдевшая, она уже вроде бы и вернулась в реальный мир, но какая-то ее часть все еще оставалась там, в придуманном мире грез. Но картина была не придуманной, а настоящей. И если у Рози и возникали сомнения на этот счет, ей достаточно было взглянуть на большой сверток под мышкой.

У нее за спиной распахнулась дверь, и на улицу вышел старик с портфелем. Сейчас Рози было так хорошо, что и все люди вокруг казались ей добрыми и хорошими. Она улыбнулась пожилому мужчине, как мы улыбаемся людям, вместе с которыми мы пережили пусть даже и странные, но все равно замечательные моменты.

– Простите, пожалуйста, – сказал он, – можно мне вас попросить об одной небольшой услуге? Вы не откажетесь?

Рози мгновенно насторожилась. Ее улыбка тут же погасла.

– Смотря что за услуга, но вообще-то я не оказываю никаких услуг незнакомым людям. – И это еще слабо сказано. На самом деле, она даже и не разговаривает с незнакомыми людьми.

Он как будто смутился, и это слегка успокоило Рози.

– Да, наверное, мое предложение прозвучит странно. Но может так получиться, что от него будет польза для нас обоих. Кстати, позвольте представиться. Леффертс. Роб Леффертс.

– Рози Макклендон, – сказала Рози. Она уже пожалела о том, что вообще вступила в беседу. Может, ей даже не стоило называть ему свое имя. Надо бы поскорее распрощаться и уйти восвояси. – Знаете, мистер Леффертс, у меня мало времени… мне надо бежать, я уже опаздываю…

– Я вас очень прошу. – Он поставил портфель на землю, открыл бумажный пакет, который держал в другой руке, и достал потрепанную книжку в мягкой обложке. Одну из тех, которые он выбрал в ломбарде. На обложке был изображен мужчина в полосатой тюремной робе, готовый шагнуть в темный пролет: то ли в пещеру, то ли в тоннель. – Вас это не затруднит. Прочитайте, пожалуйста, первый абзац этой книги. Вслух.

– Прямо здесь? – Рози растерянно огляделась. – Посреди улицы? Но зачем?

Но он лишь повторил:

– Я вас очень прошу.

Рози взяла книжку, рассудив про себя, что, если она сейчас выполнит его просьбу, он оставит ее в покое и она сможет уйти, не наделав еще каких-нибудь глупостей. А уйти ей хотелось как можно скорее, потому что ей вдруг пришло в голову, что дедуля немного того… с приветом. Может быть, он и не буйный, но с головой у него явно не все в порядке. А если он все-таки буйный, то лучше выяснить это прямо сейчас, пока они не отошли от ломбарда – и Билла Стейнера.

Книга называлась «Темный тоннель». Автора Рози не знала: какой-то Дэвид Гудис. Она открыла страницу с уведомлением об ответственности за нарушение авторских прав. Ничего удивительного, что она и не слышала про такого писателя (хотя название книги показалось ей смутно знакомым): «Темный тоннель» вышел в 1946 году, за шестнадцать лет до ее рождения.

Она взглянула на Роба Леффертса. Он энергично закивал головой, явно сгорая от нетерпения… и Рози еще показалось, что его взгляд светился надеждой. Странно, с чего бы? Но ей действительно так показалось.

Рози открыла книгу на первой странице и начала читать. Она и сама почему-то разволновалась (с кем поведешься, от того и наберешься, как часто говаривала ее мама). Хорошо еще, что абзац оказался совсем небольшим.

– «Ему просто не повезло. Но не повезло крупно. Перри был невиновен. Этот скромный и славный парень никогда не желал другим зла, жил себе тихо и никому не мешал. Но так получилось, что «против» него было все, а «за» не было ничего. Присяжные признали его виновным. Судья зачитал приговор: пожизненное заключение. И его увезли в Сан-Квентин».

Рози закрыла книжку и вернула ее Леффертсу.

– Ну как я справилась? Ничего?

Он улыбнулся, явно очень довольный.

– Лучше, чем ничего, госпожа Макклендон. Но я вас еще попрошу… только один небольшой отрывок… уж порадуйте старика… – Он быстро перелистал книжку, открыл ее на нужной странице и протянул обратно Рози. – Пожалуйста, только диалог. Разговор Перри с таксистом. Со слов: «Знаете, это забавно». Вот здесь, видите?

Рози видела. И на этот раз возражать не стала. Она уже поняла, что Леффертс совсем не буйный. И может быть, даже не псих. Тем более что оно почему-то не проходило: то непонятное, но волнующее возбуждение, которое охватило ее, когда она начала читать первый абзац. Как будто сейчас что-то произойдет… или уже происходит. Что-то по-настоящему интересное.

Происходит, вот именно, радостно отозвалось в душе. Это картина, Рози… ты не забыла, что теперь у тебя есть картина?

Да, конечно. Картина. При одной только мысли о ней настроение у Рози сразу же поднималось, и она себя чувствовала счастливой.

– Странно все это, – произнесла она вслух и улыбнулась. Ей было так хорошо, так хорошо… она просто не могла не улыбаться.

Леффертс кивнул с таким видом, как будто Рози только что сообщила ему, что ее имя – мадам Бовари.

– Да, наверное, со стороны это действительно смотрится странно, и тем не менее… вы нашли, откуда читать?

– Ага.

Она быстро пробежала глазами диалог, пытаясь по речи героев составить себе представление об их характерах. С таксистом все было понятно: Рози сразу представился Джеки Глисон[7] в роли Ральфа Крамдена в старом сериале «Молодожены», который сейчас повторяли по вечерам по восемнадцатому каналу. С Перри было сложнее. Обобщенный характер положительного героя, достаточно пресный и невыразительный. Впрочем, ладно. Чего напрягаться?! Всего-то и нужно, что прочитать полстраницы. Рози откашлялась и начала читать. Уже через пару секунд диалог захватил ее целиком. Она совершенно забыла о том, что стоит на углу оживленного перекрестка, держа под мышкой картину, завернутую в бумагу. Она не замечала, что прохожие с любопытством поглядывают на нее и Леффертса. Она вся погрузилась в книжку.

«– Знаете, это забавно, – сказал таксист. – Я часто определяю по лицам, о чем люди думают. Чем занимаются в жизни. А иногда я даже могу сказать, кто они… вы, например.

– Я, например. И кто же я?

– Вы человек, у которого куча проблем.

– Нет у меня никаких проблем, – буркнул Перри.

– Да ладно, приятель. Уж я-то знаю, – отозвался таксист. – Я разбираюсь в людях. Скажу даже больше. Все ваши проблемы, они из-за женщин.

– И опять мимо. Я женат и вполне счастлив в браке».

Неожиданно Рози поняла, каким должен быть голос у Перри. Он сам собой зазвучал у нее в голове: голос Джеймса Вудса, нервный и напряженный, но при этом слегка ироничный. Это открытие ее окрылило, и она с воодушевлением продолжила чтение. Теперь она представляла себе двух живых людей – сцену из несуществующего фильма с Джеки Глисоном и Джеймсом Вудсом, – которые едут в такси по ночному городу и беседуют вроде бы ни о чем, и тем не менее каждый старается «поддеть» собеседника.

«– Не мимо, а в самую точку. Вы не женаты. Но были женаты, и брак у вас был неудачным.

– Ага, я все понял. Вы при этом присутствовали. Все это время вы прятались в спальне, в шкафу.

– Я расскажу вам про вашу жену, – сказал таксист. – Она была бабой крутой и стервозной. У нее были большие запросы. Она хотела всего и сразу. И чем больше она получала, тем больше хотела. И она всегда получала, чего хотела. Такая вот хрень».

Рози дошла до конца страницы. Ее почему-то пробил озноб. Она молча закрыла книжку и протянула ее Леффертсу, который стоял с таким видом, как будто готов был плясать от счастья.

– У вас замечательный голос! – объявил он. – Низкий, но не занудный, мелодичный и очень чистый, безо всякого различимого акцента – я это понял с самого начала, но голос сам по себе еще ничего не значит. Вы умеете читать! Вы действительно читаете!

– Разумеется, я умею читать. – Рози не знала, то ли ей рассмеяться, то ли обидеться. – Я что, похожа на Маугли, который вырос с волками?

– Нет, конечно же, нет. Я имею в виду другое. Просто часто бывает, что даже очень хорошие чтецы не умеют читать вслух. Они, конечно, читают легко, без запинки, но безо всякого выражения. А диалог, он гораздо сложнее простого повествования… я бы сказал, это решающее испытание. Но когда вы читали, я слышал двух разных людей. Я их действительно слышал!

– Я тоже. Но вы извините меня, мистер Леффертс, мне действительно надо идти. Я…

Она уже развернулась, чтобы уйти, но тут мистер Леффертс протянул руку и легонько дотронулся до ее плеча. Другая женщина, с бо́льшим жизненным опытом, уже давно бы сообразила, что ей устроили прослушивание, пусть даже и посреди оживленной улицы, и не слишком бы удивилась тому, что сказал мистер Леффертс. А вот Рози не сразу оправилась от потрясения, когда он предложил ей работу.

6

В те минуты, когда Роб Леффертс слушал, как беглая женушка Нормана Дэниэльса читает отрывки из книжки на углу оживленной улицы, сам Норман Дэниэльс сидел у себя в кабинете – тесной маленькой комнатушке на четвертом этаже нового здания полицейского управления. Он сидел, положив ноги на стол и сцепив руки в замок на затылке. Впервые за несколько лет у него появилась возможность положить ноги на стол; обычно стол был завален горой бумаг – бланками, протоколами, обертками от гамбургеров и пирожков, незаконченными отчетами, циркулярами, памятными записками и прочей дрянью, которая накапливалась месяцами. Норман был не из тех людей, которые привыкли убирать за собой (за пять недель его дом, который Рози всегда содержала в идеальном порядке, стал похож на Майами после урагана Эндрю), и обычно его кабинет красноречиво об этом свидетельствовал. Однако сейчас здесь царил чуть ли не идеальный порядок. Почти весь день Норман убил на уборку. Выгреб все ненужные бумаги. Отнес три громадных мешка с этим мусором вниз, в подвал. Он решил сделать все сам, потому что не слишком надеялся на уборщицу-негритоску, которая работала в управлении по будним дням от полуночи до шести утра. Черномазым нельзя доверять никакую работу. Этот урок Норман усвоил от своего отца и не раз убеждался в его правоте. Все политики и поборники прав человека почему-то никак не усвоят простую вещь: черномазые не умеют и не хотят работать. Натура у них такая, африканская.

Норман задумчиво оглядел непривычно чистый стол, на котором остался только телефон – и лежали сейчас его ноги, – и перевел взгляд на стену справа. Раньше эта стена была вся увешана бумагами: листовками с портретами преступников в розыске, срочными донесениями, результатами лабораторных исследований, меню ресторанов с доставкой обедов домой или в офис. Там же висел большой календарь, на котором Норман красной ручкой отмечал даты судебных разбирательств и дни свиданий со сговорчивыми подружками. Но сейчас стена была абсолютно голой. Беглый осмотр кабинета завершился на картонных ящиках из-под виски, составленных у двери. Глядя на них, Норман задумался о том, что жизнь – штука действительно непредсказуемая. Взять, к примеру, его самого. Нрав у него крутой, вспыльчивый. Он этого не отрицает. Он даже готов признать, что из-за собственной вспыльчивости сам иногда нарывается на неприятности. Причем нарывается так конкретно, что потом еще долго из них выпутывается. И если бы год назад ему сказали, что его кабинет будет выглядеть так, как сейчас, он бы сделал отсюда элементарный вывод: в конечном итоге он все же нарвался на неприятности, из которых уже не смог выпутаться, и его поперли с работы. Либо в его личном деле накопилось такое количество строгих выговоров, когда тебя увольняют за систематическое нарушение устава, либо его застали за избиением подозреваемого. Взять того же Рамона Сандерса. Он получил по заслугам, паршивый педик. И Норман был искренне убежден, что именно так и следует поступать с такой мразью. В конце концов он тоже не святой Антоний… Но у всякой игры есть правила, и правила следует соблюдать – или хотя бы не попадаться, когда их нарушаешь. Это как с черномазыми. Все знают (по крайней мере все белые), что черномазые не умеют и не хотят работать, но никто не скажет об этом вслух.

Но его не поперли с работы. Он просто переезжает в другой кабинет. Переезжает из этой дерьмовой каморки, где просидел столько лет – а если точнее, то с первого дня президентства Буша. Переезжает в нормальный офис с нормальными стенами, которые, как говорится, поднимаются до самого потолка и опускаются до самого пола. Его не увольняют. Наоборот, его повышают в должности. Точно как в песенке Чака Берри, где он поет по-французски «C’est la vie – это жизнь». Жизнь – штука непредсказуемая, и ты никогда не знаешь, где тебе повезет.

Облава прошла успешно. По-настоящему большая облава. Для Нормана, возглавлявшего операцию, все обернулось на редкость удачно. Как по заказу. И теперь его задница ценится в управлении на вес золота. Такое вот сказочное превращение.

В этом деле с наркотиками оказалось замешано полгорода. Обычно в подобных делах многое остается неясным, и их невозможно распутать до конца… но на этот раз Норману повезло. Все встало на свои места, все сложилось одно к одному. Как будто дюжину раз подряд на рулетке выпадала семерка, на которую ты ставил с завидным упорством, и каждый раз твоя ставка удваивалась. Его оперативная группа арестовала больше двадцати человек, причем половина из них оказались большими «шишками», и все аресты прошли без сучка и задоринки – никто даже и не сопротивлялся. Окружной прокурор, должно быть, балдеет в оргазме, равных которому у него не было с той блаженной поры, когда он в старшей школе наяривал своего кокер-спаниеля. Норман, который когда-то всерьез опасался, что в один распрекрасный день этот недоношенный дегенерат, окружной прокурор, все-таки привлечет его к уголовной ответственности, если он не научится сдерживать свой взрывоопасный нрав, вдруг превратился в его любимчика. Чак Берри прав: действительно, никогда не знаешь, где тебе повезет.

– «Холодильник набит жратвой и имбирным пивом», – пропел Норман и улыбнулся. Это была радостная и бодрая улыбка. Такая улыбка, которая сразу же располагает к себе и заставляет людей улыбаться в ответ. Но у Рози от этой улыбки прошли бы мурашки по коже, и ей бы отчаянно захотелось превратиться в невидимку. Про себя она называла такую улыбку кусачей улыбкой Нормана.

Казалось бы, все замечательно. Повышение по службе, новый кабинет… Весна в разгаре. Замечательная весна. Только на самом деле для Нормана это была мерзопакостная весна. Просто дерьмовая, говоря откровенно. И все из-за Розы. Он думал, что все закончится очень быстро. Но все получилось не так, как должно было получиться. Рози по-прежнему где-то гуляет. И его это страшно бесило.

Он поехал в Портсайд в тот же день, когда он так замечательно поговорил со своим добрым другом Рамоном в парке через дорогу от полицейского управления. Он приехал туда с фотографией Розы, но от нее было мало толку. Зато когда он упомянул про темные очки и красный шарф (ценные детали, которые выдал ему Рамон Сандерс в ходе их дружественной беседы), один из двоих кассиров дневной смены в кассах «Континентал экспресс» припомнил, что видел такую женщину. Но вот в чем загвоздка: он никак не мог вспомнить, куда она собиралась ехать. Проверить же записи он не мог, потому что никаких записей не было. Она расплатилась наличными и не оформляла багаж.

Норман изучил расписание «Континентал экспресс» и нашел три возможных варианта. Однако третий – автобус на час сорок пять – он отбросил как наименее вероятный. Она бы не стала сидеть на вокзале так долго. Стало быть, оставалось лишь два варианта: большой город в двухстах пятидесяти милях отсюда и еще один город, побольше первого, в самом сердце Среднего Запада.

А потом Норман сделал ошибку – и только потом до него дошло, что это была ошибка, – которая стоила ему по меньшей мере двух недель. Он решил, что она не захочет уезжать далеко от дома, от города, где она родилась и выросла… кто угодно, но только не Роза, эта забитая серая мышка. Но теперь…

Все ладони у Нормана были изрезаны тонкими белыми шрамами. Эти полукруглые шрамы остались от ногтей, но причина была не в ногтях. Причина была в голове – в раскаленной печи, которая, сколько Норман себя помнит, вечно пылала на грани кипения.

– Ты что, страх забыла? – пробормотал он. – А зря. Очень зря. Но ничего, я тебе напомню.

Да. Он до нее доберется. Обязательно доберется. Потому что без Рози все, что случилось этой весной – блестяще провернутая операция, хорошая пресса, репортеры, которые очень его удивили своим неожиданно уважительным отношением, и даже повышение по службе, – вообще ничего не значит. И те женщины, с которыми он спал после того, как Рози сбежала из дома, это тоже вообще ничего не значит. Имеет значение только одно: она от него ушла. Но еще больше его беспокоит другое: он знать не знал, что она собирается выкинуть что-то подобное. И самое главное, что его бесит: она утащила его кредитку. Она ею воспользовалась только раз. И сняла-то всего ничего, какие-то вшивые триста пятьдесят баксов. Но дело не в этом. Дело в том, что она взяла вещь, которая принадлежит ему. Она забыла, кто в доме хозяин. Такая вот хрень, мать ее. И вот за это она заплатит. Причем заплатит по полной программе.

Сполна.

Норман уже задушил одну из тех женщин, с которыми спал после побега Рози. Задушил своими руками, а тело спрятал под башней зернохранилища на западном берегу острова. И опять виноват его вспыльчивый нрав? Может быть, на него снизошло временное помешательство? Приступ неудержимого бешенства? Он как будто отключился, а когда снова пришел в себя… Он помнил только, что подцепил эту женщину на панели, на Фримонт-стрит, где по вечерам собираются проститутки, – миниатюрную миленькую брюнеточку в тесных обтягивающих леггинсах и с такими огромными сиськами, что они просто вываливались из лифчика. Крошка Мэй[8] отдыхает. Он до последнего не замечал, как сильно она похожа на Рози (во всяком случае, теперь он старался себя убедить, что именно так все и было). Он действительно не замечал никакого сходства, пока не начал душить эту женщину – прямо на заднем сиденье своей теперешней служебной машины, неприметного четырехлетнего «шевроле». Просто так получилось, что она повернула голову, и свет от яркого фонаря на башне зернохранилища на мгновение осветил ее лицо; свет упал под определенным углом, и шлюха вдруг превратилась в Рози, в эту сучку, которая ушла от него, не оставив даже прощальной записки, ни одного, мать ее, слова, и прежде чем сам Норман понял, что происходит, он уже захлестнул шлюхину шею ее же лифчиком, и у шлюхи вывалился язык, а ее глаза выскочили из орбит, как стеклянные шарики. Но что самое неприятное: теперь, когда шлюха была мертва, она ни капельки не походила на Розу. Ни капельки.

Он, конечно, не стал ударяться в панику… да и с чего бы ему было паниковать? Не в первый раз, все ж таки.

Знала ли Рози об этом? Может, она что-то чувствовала?

Может, она потому и ушла? Потому что боялась, что он…

– Не будь идиотом, – сказал он себе и закрыл глаза.

И понял, что зря это сделал. Перед глазами сразу возникла картина, которая в последнее время чуть ли не каждую ночь донимала его в его снах: зеленая кредитная карточка «Мерчантс-банка», разросшаяся до гигантских размеров и плывущая в темноте, как огромный раскрашенный дирижабль. Норман поспешно открыл глаза. Руки болели. Он разжал кулаки и безо всякого удивления уставился на продавленные порезы у себя на ладонях. Он давно уже свыкся с этими стигматами своего буйного нрава и знал, как с этим бороться: надо взять себя в руки. Надо подумать и разработать план. И для начала надо еще раз перебрать в памяти все, что мы имеем на данный момент.

Он сразу же позвонил в полицейское управление в ближайшем из двух городов, назвал себя и дал им подробное описание Розы. Он сказал, что ее подозревают в участии в крупном мошенничестве с кредитными карточками (кредитка никак не давала ему покоя; в последнее время он только об этом и думал. Он назвал ее имя как Роза Макклендон. Он почему-то не сомневался, что она взяла свою девичью фамилию. Но даже если Норман ошибался и она решила оставить его фамилию, это можно представить как забавное совпадение: что у подозреваемой та же фамилия, что и у следователя. В конце концов Дэниэльс – это все же не Тржевский или Бошатц.)

А еще он отправил им факсом две фотографии Розы. Один любительский снимок от прошлого августа, когда давний приятель и сослуживец Нормана, Рой Фостер, щелкнул Рози сидящей на заднем крыльце. Норману ужасно не нравилась эта фотка, – в частности, потому что на ней было видно, что Рози к своим тридцати годам нагуляла изрядный жирок, – но снимок был черно-белым, и лицо Розы на нем вышло четко. Вторая фотография представляла собой истинное произведение искусства (у них в управлении работал штатный художник-портретист, талантливый сукин сын по имени Эл Келли, который состряпал этот портрет в нерабочее время по личной просьбе Нормана): та же женщина, но с шарфом на голове.

Полицейские из того, ближнего, города оказались парнями толковыми. Они задавали правильные вопросы и вели поиски именно там, где надо: в приютах для бездомных бродяг, дешевых мотелях и временных общежитиях для проезжих, где тебе могут позволить взглянуть на список постояльцев, если ты знаешь, кого и как спрашивать. Однако их поиски не увенчались успехом. Все свободное время Норман только и делал, что висел на телефоне в отчаянных – и пока что безрезультатных – поисках хоть какого-то следа, хоть какой-то зацепки. Он даже не пожалел денег и сделал запрос, чтобы ему прислали по факсу список фамилий всех тех, кто в течение прошедшего месяца подал прошение на получение водительских прав. И опять мимо.

Норман не допускал даже мысли о том, что он не сумеет найти свою беглую женушку, что она просто исчезнет и избежит наказания за свои многочисленные проступки (и прежде всего за то, что уперла его кредитку), но теперь ему все же пришлось признать, что он, похоже, ошибся в своих расчетах. Похоже, Рози уехала в тот второй город, подальше. Наверное, она так боялась его, что решила, что двести пятьдесят миль – это еще недостаточно далеко.

Впрочем, и восемьсот пятьдесят – это тоже недалеко.

И она скоро об этом узнает.

Что-то он здесь засиделся. Надо бы разыскать тележку и начать потихонечку перевозить весь свой хлам в новый кабинет двумя этажами выше. Норман убрал ноги со стола, и в этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Инспектор Дэниэльс? – раздался в трубке вопросительный голос.

– Он самый, – отозвался Дэниэльс, а про себя уточнил (причем безо всякого удовольствия): инспектор первого ранга Дэниэльс, между прочим.

– Это Оливер Роббинс.

Роббинс. Роббинс. Имя вроде знакомое, только…

– Из «Континентал экспресс». Я продал билет на автобус той женщине, которую вы разыскиваете.

Дэниэльс тут же весь подобрался и выпрямился на стуле.

– Да, мистер Роббинс, я вас прекрасно помню.

– Я вас видел по телевизору, – сказал Роббинс. – Я так рад, что вы взяли всю эту банду. Наркотики – это ужасно. Знаете, мы, работники автовокзала, чуть ли не каждый день наблюдаем, как молодежь балуется наркотиками. Печальное зрелище.

– Да. – Дэниэльс ничем не выказывал своего нетерпения. – Я полностью с вами согласен.

– А этих людей правда посадят в тюрьму?

– Не всех, но большинство точно сядет. Могу я вам чем-то помочь?

– Вообще-то я очень надеюсь, что это я вам смогу помочь, – сказал Роббинс. – Помните, вы просили, чтобы я вам позвонил, если вдруг что-то вспомню? Про эту женщину в темных очках и с красным шарфом.

– Да. – Голос у Нормана оставался по-прежнему спокойным и дружелюбным, но свободная рука сама сжалась в кулак, и ногти впивались в ладонь все глубже и глубже.

– Я думал, что вряд ли еще что-нибудь вспомню, но сегодня утром, когда я был в душе… я действительно кое-что вспомнил. Я думал об этом весь день, и я уверен, что именно так все и было. Она именно так и сказала.

– Что сказала? – Норман по-прежнему говорил ровно, спокойно и даже любезно, но теперь из-под ногтей сжатой в кулак руки показалась кровь. Он открыл пустой ящик стола и свесил над ним кулак, так чтобы кровь капала внутрь. Небольшое крещение – на удачу того бедолаги, кого посадят теперь в этой дерьмовой каморке.

– Понимаете, она не сказала, куда собирается ехать. Это я ей сказал. Наверное, поэтому я и не смог вспомнить, когда вы спрашивали, инспектор Дэниэльс, хотя обычно я на память не жалуюсь.

– Что-то я не понимаю.

– Когда люди покупают билеты, обычно они говорят, куда едут, – пояснил Роббинс. – «Один до Нэшвилла, туда и обратно» или «Пожалуйста, до Лэнсинга, только туда». Вы следите за моей мыслью?

– Да.

– А эта женщина не сказала, куда поедет. Она назвала не место, а время, когда хочет ехать. Я это вспомнил сегодня в душе. Она сказала: «Мне нужен билет на автобус на одиннадцать ноль пять. Там еще есть свободные места?» Как будто ей было не важно, куда ей ехать. Как будто ей было важно…

– Уехать как можно скорее и как можно дальше! – закончил за него Норман. – Ну да, точно! Спасибо огромное, мистер Роббинс!

– Я рад, что сумел вам помочь. – Похоже, Роббинса несколько озадачил всплеск бурных эмоций на том конце линии. – Должно быть, вам очень нужно найти эту женщину.

– Действительно очень, – сказал Норман. Он опять улыбался той самой улыбкой, от которой у Рози всегда бежали мурашки по коже и возникало желание вжаться в стену, чтобы защитить свои почки. – Вы угадали. А этот автобус на одиннадцать ноль пять… куда он идет, мистер Роббинс?

Роббинс назвал ему город и спросил:

– А эта женщина, которую вы разыскиваете, она тоже замешана в деле с наркотиками?

– Нет, она проходит по делу о крупном мошенничестве с кредитными карточками, – сказал Норман. Роббинс начал было что-то говорить – он был явно настроен на долгую и продолжительную беседу, – но Норман бросил трубку, оборвав его на полуслове. Он опять положил ноги на стол. Тележка пока подождет. Вещи можно перетащить и потом. Норман откинулся в кресле и уставился в потолок. – Дело о крупном мошенничестве с кредитками, такая вот хрень, – проговорил он вслух. – Но ты не забыла, что там говорится о длинных руках закона?

Он разжал левый кулак. Ладонь была вся в крови. Даже пальцы были в крови. Норман пошевелил пальцами.

– У закона длинные руки. Вот так-то, сучка, – сказал он в пространство и вдруг рассмеялся. – Очень длинные руки, едри твою мать. И они до тебя доберутся. Уж будь уверена. – Он продолжал сжимать и разжимать окровавленную ладонь, наблюдая за тем, как кровь капает на крышку стола. Но ему было на это плевать. Он смеялся. Ему было хорошо.

Наконец-то все встало на свои места.

7

Вернувшись в «Дочери и сестры», Рози первым делом разыскала Пэм. Оказалось, что Пэм сидела в комнате отдыха в подвале. Она сидела на раскладном стуле и держала на коленях книжку, но не читала, а наблюдала за Герт Киншоу и крошечным худосочным созданием по имени Синтия как-то там, которое поселилось в «Дочерях» дней десять назад. Синтия носила яркую панковскую прическу: половина волос зеленые, половина оранжевые, – и, судя по виду, не дотягивала по весу и до девяноста фунтов. Ее левое ухо – наполовину оторванное в результате упорных стараний ее бойфренда – скрывалось под толстой повязкой. Сейчас на Синтии была широкая, явно не по размеру, майка без рукавов с портретом Питера Тоша на фоне взвихренного сине-зеленого взрыва, изображавшего психоделическое солнце. Я НИКОГДА НЕ СДАЮСЬ! – гласила надпись на майке. Каждый раз, когда Синтия двигалась, в громадных вырезах сбоку на майке мелькали крошечные голые грудки с сосками цвета клубники. Дышала она тяжело, все лицо было залито потом, но тем не менее вид у нее был донельзя счастливый. Похоже, она пребывала едва ли не в идиотической эйфории – довольная и собой, и жизнью.

Рядом Герт Киншоу и Синтия смотрелись довольно забавно. Герт и эта малявка были как день и ночь. Рози так до сих пор и не разобралась, кто такая Герт: штатный сотрудник, просто женщина, которая постоянно живет в «Дочерях и сестрах», или, как говорится, друг дома. Герт периодически появлялась, жила в «Дочерях» несколько дней, а потом вновь исчезала. Она часто присутствовала на сеансах групповой психотерапии (они проводились два раза в день, и всем женщинам, проживающим в «Дочерях и сестрах», вменялось в обязанность посещать эти сеансы не менее четырех раз в неделю), но сама в обсуждениях не участвовала, только сидела и слушала. Она была очень высокой – шесть футов и дюйм, не меньше, – и крупной: широченные мягкие плечи темного шоколадного цвета, арбузные груди, громадный живот, выпирающий, как подушка, под майкой размера XXXL и свисающий над широкими тренировочными штанами, в которых Герт ходила постоянно. Ее волосы представляли собой взлохмаченную копну мелких курчавых косичек (это было очень эффектно). С первого взгляда она ничем не отличалась от тех грузных теток, которые часами просиживают в прачечных-автоматах, непрестанно сосут леденцы и читают последний выпуск «Нэшнл инкуайрер»[9]. И только если присмотреться внимательнее, можно было заметить, что ее бицепсы хорошо прокачаны и вовсе не напоминают кисель, что у нее крепкие сильные бедра под старыми серыми тренировочными штанами, что ее необъятные ягодицы не колыхаются при ходьбе. Рози ни разу не слышала, чтобы Герт много болтала. Она была разговорчивой только на своих занятиях.

Герт обучала женщин из «Дочерей и сестер» приемам самообороны. К ней на занятия ходили все, кто хотел хоть чему-нибудь научиться. Рози и сама посетила несколько занятий и по-прежнему старалась посвящать тренировкам хотя бы по полчаса в день, чтобы отработать те шесть приемов, которые Герт называла «Шесть замечательных способов, как отшить мерзкого мужика». У нее не особенно получалось, и она сомневалась, что ей хватит духу применить эти приемы на практике – например, против парня с усами Дэвида Кросби, который стоял в дверях бара «Пропусти рюмочку», – но ей очень нравилась Герт. Ей очень нравилось смотреть, как преображается лицо Герт, когда она объясняет своим ученицам основы рукопашного боя: обычно бесстрастное и неподвижное, как лицо изваяния из темной глины, оно вдруг оживало, а глаза загорались душевным и умным огнем. В такие минуты Герт была просто красавицей. Однажды Рози поинтересовалась, чему конкретно их учат. Что это – тай-кван-до, карате, джиуджитсу? В ответ Герт пожала плечами:

– Всего понемножку. Сборная солянка.

Сейчас стол для настольного тенниса был отодвинут в угол, а центр комнаты застелен серыми матами. Вдоль дальней стены – между древним пригрывателем-вертушкой и доисторическим телевизором, который показывал все либо в розовых, либо в зеленых цветах, – стояло около десятка легких раскладных стульев. Но занят был только один: тот, на котором сидела Пэм. С книжкой в руках, с волосами, зачесанными назад и перехваченными синей лентой, и плотно сжатыми коленями, она была похожа на отличницу-старшеклассницу, которая подпирает стенку на школьном балу. Рози уселась рядом с подругой и прислонила к ноге завернутую в бумагу картину.

Герт, весом в добрые двести семьдесят фунтов, и малявка Синтия – которая, может быть, и дотянула бы до ста, то только в альпинистских ботинках и с нагруженным рюкзаком за плечами, – сосредоточенно ходили кругами, выбирая момент для атаки. Синтия отдувалась и улыбалась до ушей. Герт была, как всегда, спокойна и невозмутима. Она слегка наклонила корпус вперед и держала руки перед собой. Рози наблюдала за ними, и ей было немного смешно и немного тревожно. Картина была действительно впечатляющая: как если бы белочка – или, скажем, какой-нибудь бурундук – пыталась сразиться с медведем.

– Ну слава Богу, пришла. А то я уже начала беспокоиться, – сказала Пэм. – Думала снаряжать поисковую группу.

– У меня был такой удивительный день. Кстати, как ты себя чувствуешь?

– Лучше, гораздо лучше. Мидол – великая вещь. Но это ладно, ты лучше рассказывай, что у тебя. Что-то хорошее произошло, интересное? Ты вся сияешь!

– Правда?

– Ага. Ну давай, не томи. Что с тобой приключилось?

– Давай посчитаем. – Рози начала загибать пальцы. – Я узнала, что бриллиант у меня в обручальном кольце – просто дешевая побрякушка. Я обменяла кольцо на картину… повешу ее у себя в квартире, когда перееду. Мне предложили работу… – Она специально умолкла на миг, раззадоривая любопытство подруги, и добавила как бы между прочим: – И я встретила кое-кого интересного.

Пэм вытаращилась на нее во все глаза:

– Да ладно тебе выдумывать!

– Я ничего не выдумываю. Клянусь Богом. Но вы, девушка, не распаляйтесь. Он старый. Лет шестьдесят пять, если не больше. – Она, конечно, имела в виду Робби Леффертса, однако из памяти выплыл совсем другой образ. Билл Стейнер, молодой ювелир в стильном синем жилете и с красивыми глазами. Но это была уже полная ерунда. Не хватало еще и роман завести для полного счастья. Надо ей это, как рак губы. Тем более Стейнер моложе ее лет на семь. Совсем еще мальчик, нет, правда. – Это он предложил мне работу. Его зовут Робби Леффертс. Я потом тебе все расскажу, а сейчас… хочешь взглянуть на мою картину?

– Ну давай, милая, начинай работать, – сказала Герт, обращаясь к Синтии. Ее голос звучал добродушно, но в то же время слегка раздраженно. – Здесь не школьные танцы.

Синтия набросилась на нее, взметнув полой своей громадной майки. Герт ушла вбок, чуть развернулась, схватила малышку Синтию за предплечья и перебросила ее через голову. Сверкнув пятками в воздухе, Синтия приземлилась спиной на маты.

– Упс! – выдохнула она и тут же поднялась на ноги, отскочив от пола, как резиновый мячик.

– Не хочу я смотреть на твою картину, – сказала Пэм. – Разве что там нарисован красивый мужик. Ему правда шестьдесят пять? Что-то я сомневаюсь.

– Может, и больше, – сказала Рози. – Хотя, если честно… то был и другой. Тот, который сказал мне, что мой бриллиант – это на самом деле цирконий. А потом мы с ним поменялись. Кольцо на картину. – Она пару секунд помолчала. – Ему явно поменьше, чем шестьдесят пять.

– А какой он на внешность?

– У него карие глаза. – Рози подняла картину и положила себе на колени. – А остальное потом расскажу, когда ты посмотришь картину.

– Рози, какая ты нудная!

Рози улыбнулась – она почти и забыла, как это приятно, когда над тобой дружелюбно подтрунивает подруга, – и принялась разворачивать плотную бумагу, в которую Билл Стейнер бережно завернул картину, ее первое приобретение в новой жизни.

– Ну ладно, – сказала Герт Синтии, которая снова кружила вокруг нее, выбирая момент для атаки. Герт легонько подпрыгивала на месте, разогреваясь. Ее гигантская грудь вздымалась и опадала, как волны моря, под белой футболкой. – Я тебе показала, как это делается, а теперь твоя очередь. Только запомни: ты меня все равно не швырнешь… можешь даже не напрягаться. Ты, шмакодявочка, надорвешься меня швырять, этакого бегемота… но ты можешь помочь мне упасть самой. Ну что, ты готова?

– Готова-готова, ты не боись. – Синтия заулыбалась еще шире, обнажив мелкие острые зубки. Рози подумала, что теперь она стала похожа на маленького, но опасного и свирепого зверька типа мангуста. – Гертруда Киншоу, давай!

Герт рванулась в атаку. Синтия схватила ее за мясистые предплечья и подставила свое по-мальчишески плоское бедро ей под бок, причем все это было проделано так ловко и так уверенно, что Рози невольно позавидовала этой малявочке. Ей самой такая уверенность и не снилась. Синтия развернулась… и неожиданно Герт полетела вверх тормашками. На миг она словно зависла в воздухе – этакая монументальная галлюцинация в белой футболке и серых спортивных штанах. Футболка задралась, являя миру громадный бюстгальтер. Рози в жизни таких не видела: бежевые эластичные чашечки не уступали размерами наконечникам артиллерийских снарядов для пушек времен Первой мировой войны. Когда Герт упала на маты, комната содрогнулась.

– Да! – радостно завопила Синтия, потрясая руками над головой. – Большая мамочка грохнулась на пол! Да! ДА! Грохнулась, грохнулась! Прямо, блин, на пол…

Герт улыбнулась – она улыбалась редко, но уж когда улыбалась, зрелище было внушительным, даже, можно сказать, устрашающим, – а потом подхватила Синтию на руки, подняла ее над головой и принялась раскручивать, как пропеллер.

– Меня счас стошнит! – заверещала Синтия, но продолжая при этом смеяться. Она превратилась в размытое разноцветное пятно из оранжевых с зеленым волос и яркой психоделической майки. – Ой-ой-ой, меня точно стошниииииииит!

– Хватит, Герт. Прекрати, – раздался с порога тихий спокойный голос. Анна Стивенсон шагнула в комнату. Сегодня она снова была одета в черное с белым (Анна почти всегда так одевалась, Рози всего несколько раз видела ее в нарядах других цветов). На этот раз это были сужающиеся книзу черные брюки и белая шелковая блузка с длинными рукавами и высоким воротником-стойкой. Строго и элегантно. Анна всегда выглядела элегантно. И Рози даже немножечко ей завидовала.

Герт с пристыженным видом поставила Синтию на ноги.

– Я в порядке, Анна, – бодро заявила Синтия, сделала пару-тройку неверных шагов, запнулась, плюхнулась обратно на маты и захихикала.

– Я вижу, – сухо заметила Анна.

– Зато я швырнула Герт, – объявила Синтия. – Это надо было видеть. Это действительно было что-то. Правда.

– Я даже не сомневаюсь, – сказала Анна. – Но я знаю, что скажет на это Герт. Она скажет, что швырнула себя сама, что ее тело уже было готово упасть, а ты только ему помогла.

– Да, наверное. – Синтия осторожно поднялась на ноги, но тут же снова упала на задницу (вернее, на ту часть тела, которая у нормальных людей называется задницей) и рассмеялась. – Блин, все так и кружится. Словно это не комната, а пластинка.

Анна прошла через зал и остановилась перед Рози и Пэм.

– Что там у вас такое? – Она указала глазами на картину в руках у Рози.

– Картина. Сегодня ее купила. Повешу ее у себя в квартире, когда перееду. – Рози на миг умолкла, а потом спросила с волнением в голосе: – Нравится вам?

Анна молча взяла картину и, держа ее с двух сторон за рамку, отнесла в дальний угол, куда отодвинули теннисный стол. Она поставила картину на стол, и все пять женщин собрались там, встав полукругом. Нет, заметила Рози, оглядевшись по сторонам. Уже семь, а не пять. Робин Сент-Джеймс и Консуэло Дельгадо спустились в комнату отдыха и тоже подошли к столу – они стояли за спиной у Синтии, глядя на картину поверх ее узкого хрупкого плечика. Рози ждала, что кто-то хоть что-нибудь скажет. Она почему-то не сомневалась, что первой выскажется Синтия. Но все почему-то молчали. Причем молчание явно затягивалось, так что Рози уже начала беспокоиться.

– Ну что? – не выдержала она. – Может, кто-нибудь все-таки скажет? Нравится вам или нет?

– Даже не знаю, – сказала Анна. – Она какая-то странная.

– Ага, – согласилась Синтия. – Точно странная. Я что-то похожее уже видела, только очень давно. Еще в детстве.

Анна внимательно посмотрела на Рози:

– А почему вы ее купили?

Рози нервно пожала плечами. Она почему-то ужасно разволновалась.

– Я даже не знаю, как это объяснить. Она как будто меня притянула. Сама.

К удивлению Рози – и ее несказанному облегчению, – Анна вдруг улыбнулась и кивнула головой:

– Да. Таково свойство искусства. Любого искусства, не только живописи… это может быть и скульптура, и книга, и даже замок из песка. Что-то оставит нас равнодушным. А что-то, наоборот, затронет. Есть вещи, которые созданы словно для нас. Как будто те люди, которые их сотворили, обращаются к нам через свои творения. Но конкретно эта картина… как по-вашему, Рози, она красивая?

Рози внимательно присмотрелась к картине, пытаясь увидеть ее такой, какой увидела тогда, в ломбарде: когда странный безмолвный зов, исходивший от этой картины, проник ей в самую душу, так что Рози просто застыла на месте и не могла думать вообще ни о чем другом. Она смотрела на женщину на картине. Светловолосую женщину с длинной косой, в тоге (или хитоне; мистер Леффертс назвал ее одеяние хитоном) цвета роза марена, что стояла в высокой траве на вершине холма. Взгляд Рози на миг задержался на золотом браслете над ее правым локтем, а потом соскользнул на разрушенный храм и поверженную статую

(поверженное божество)

у подножия холма. Именно туда и смотрела женщина на картине.

Откуда ты знаешь, куда она смотрит? Откуда тебе это знать?! Ты же не видишь ее лица!

Да… но, с другой стороны, куда ей еще смотреть?

– Нет, – задумчиво проговорила Рози. – Когда я ее покупала, я вообще не задумывалась о том, красивая она или нет. Мне она показалась сильной. И меня привлекла именно эта сила. Разве хорошая картина обязательно должна быть красивой?

– Вовсе не обязательно, – сказала Консуэло. – Взять, скажем, Джексона Поллока. Его вещи были совсем не красивы, но в них есть чувство, энергия… Или Диана Эрбас, например. Как вам ее работы?

– А кто это? – спросила Синтия.

– Известный фотограф. Она сделала себе имя на фотографиях бородатых женщин и карликов с сигаретами в зубах.

– Ага. – Синтия на минуту задумалась, переваривая информацию, а потом вся просияла. – Точно, я вспомнила. Я, кажется, видела ее снимок. На одной вечеринке, когда я еще тусовалась с художниками. В какой-то пижонской художественной галерее. Там заправлял этот парень… как его… Эпплторп. Ну да, Роберт Эпплторп. И знаете, что там было, на снимке? Один парень отсасывал причиндал другому! Нет, правда! И это была вовсе не жалкая имитация, как в порножурналах, нет. Я хочу сказать… этот парень, на снимке, он действительно очень старался, он делал дело и подходил к этому делу со всей ответственностью. Я в жизни не видела, чтобы у мужика был такой мощный шланг между ног…

– Мэпплторп, – сухо проговорила Анна.

– Что?

– Его звали Мэпплторп, а не Эпплторп.

– Да, точно. Мэпплторп.

– Он умер.

– Да?! От чего? – спросила Синтия.

– От СПИДа. – Анна по-прежнему очень внимательно изучала картину и говорила слегка рассеянно. – Такая болезнь. Распространяется половым путем.

– Ты говорила, что видела где-то картину, похожую на картину Рози, – пробасила Герт. – И где это было, малявка? Тоже в какой-нибудь галерее?

– Нет. – При обсуждении Мэпплторпа Синтия только казалась заинтересованной. Но сейчас она вдруг зарделась и смущенно заулыбалась, как будто боялась, что ее засмеют, и заранее готовилась дать отпор. – И не то чтобы даже похожую… просто…

– Ну давай, говори, – подбодрила ее Рози.

– Ну это… Мой отец был методистским священником в Бейкерсфилде, – начала Синтия. – Я там родилась, в Бейкерсфилде, штат Калифорния. Мы жили тогда в пасторанте… ну, в доме при церкви… там внизу были комнаты, где собирались прихожане, и там на стенах висели старые картины. Портреты президентов, цветы, собаки и подобная ерунда. Просто картины повесить на стенку, чтобы стены не выглядели слишком голыми.

Рози кивнула, вспомнив картины, которые пылились на полках ломбарда: венецианские пейзажи с гондолами, вазы с фруктами, собаки и лисы. Просто картины повесить на стенку, чтобы стены не выглядели слишком голыми. Как рты без языков.

– Но там была одна картина… как же она называлась… сейчас вспомню. – Синтия нахмурилась. – «Де Сото смотрит на запад»[10]. По-моему, так. На ней был изображен этот самый конкистадор. В широких прикольных штанах и таком смешном шлеме по типу кастрюли. Он стоял на вершине утеса в окружении индейцев. И смотрел на большую реку далеко-далеко внизу, за лесом. Наверное, это была Миссисипи. Но что самое интересное…

Синтия смущенно умолкла. Ее щеки горели, и она больше не улыбалась. Толстая повязка у нее на ухе сейчас казалась особенно белой и даже как будто живой, словно это был и не бинт, а какая-то ненормальная часть тела, намертво пришитая к голове. Рози в который раз призадумалась – а с тех пор, как она поселилась в «Дочерях и сестрах», она очень часто об этом думала, – почему мужчины такие жестокие. Не все, конечно. Но многие. Откуда берется эта зверская злоба? Что-то с ними не так… Может быть, им не хватает чего-то. Или, наоборот, эта мерзость есть в каждом из них изначально, и когда она накапливается до критической массы, что-то в них «перегорает», как испорченная микросхема в компьютере?

– Продолжай, Синтия, – подбодрила ее Анна. – Мы не будем смеяться, не бойся. Правда?

Все согласно кивнули: не будем.

Синтия заложила руки за спину, как девочка-школьница, которую вызвали на уроке к доске читать наизусть стихотворение.

– Ну это… – проговорила она тоненьким голоском, который звучал просто по-детски по сравнению с ее обычным звонким голосом. – Мне казалось, что река на картине движется. Вот что меня привлекало. Не вся картина, а только река. Картина висела в той комнате, где по четвергам проходили библейские чтения. Я часто туда приходила и часами просиживала перед этой картиной. Как перед телевизором, правда. Я смотрела на то, как течет река… или ждала, что она потечет. Я уже толком не помню. Мне тогда было лет девять-десять. Но я все-таки помню, как я сидела перед картиной и думала: если река и вправду течет, значит, по ней обязательно что-нибудь проплывет – плот, или лодка, или каноэ с индейцами… и тогда я буду знать наверняка. Но однажды картина исчезла. Я пришла, а ее просто не было. Куда-то делась, не знаю. Наверное, мама увидела, как я сижу перед ней, впялившись в одну точку, и…

– Она испугалась и убрала картину, – закончила за нее Робин.

– Ага. Может быть, даже выбросила на помойку, – сказала Синтия. – Я тогда была маленькой, мало что понимала. Но когда я увидела эту твою картину, Рози, я сразу вспомнила про ту, свою.

Пэм повнимательнее присмотрелась к картине.

– Да, – сказала она задумчиво. – Я тебя понимаю. У меня ощущение, как будто я слышу, как она дышит. Эта женщина на картине.

Все рассмеялись, и Рози тоже.

– Нет, я о другом говорю, – сказала Синтия. – Просто… она слегка старомодная, что ли… как те картины, которые в школах висят, в классных комнатах… и она вся какая-то блеклая, кроме платья и туч на небе, все цвета очень бледные. И на моей картине с де Сото все было бледным, как будто выцветшим. Все, кроме реки. Река была яркой, серебряной. По сравнению со всем остальным она казалась живой, настоящей.

Герт повернулась к Рози:

– Расскажи про свою работу. Я слышала, ты говорила, что тебе предложили работу.

– Все расскажи, – вставила Пэм.

– Да, – заключила Анна. – Расскажите нам все по порядку, а потом я вас попрошу на минутку зайти ко мне. У меня есть для вас новости.

– Это… это то, чего я ждала?

Анна улыбнулась:

– Мне кажется, да.

8

– Это очень хорошая квартира, одна из лучших в нашем списке, и я надеюсь, она вам тоже понравится, – сказала Анна. На самом краешке ее заваленного бумагами стола лежала стопка листовок с объявлением о предстоящем летнем пикнике с концертом, который «Дочери и сестры» устраивали в городском парке. Это был праздник для всех желающих, что-то вроде народных гуляний – мероприятие, которое затевалось частично для сбора средств и частично для поддержания благоприятного имиджа организации в глазах горожан. Анна взяла одну листовку и быстренько начертила план на обратной стороне. – Вот здесь кухня, здесь откидная кровать. Здесь что-то вроде гостиной. Это ванная. Вообще-то там тесновато. Когда сидишь на унитазе, ноги приходится ставить под душ. Но зато это ваша квартира.

– Да, моя, – прошептала Рози. Ее вновь охватило то зыбкое чувство, о котором она даже и не вспоминала за последние несколько недель. Ощущение, что все это просто волшебный сон, который не может продлиться вечно: сейчас она проснется в постели с Норманом, и все закончится.

– Вид из окна чудесный… не Лейк-драйв, конечно. Но Брайант-парк тоже очень красивый, не хуже озера. Особенно летом. Второй этаж. И соседи вполне приличные. В восьмидесятых годах это был неспокойный квартал, но сейчас там опять все наладилось.

– Вы так рассказываете… как будто вы сами все это видели.

Анна пожала плечами – элегантно и очень изящно; она вообще все делала элегантно – и дорисовала на плане лестничную площадку и лестницу. Получилась простая, без всяких излишеств схемка, которая выдавала руку умелого чертежника.

– Я там часто бывала, – проговорила Анна, не поднимая головы. – Но никогда не жила, если вы спрашиваете об этом.

– Понятно.

– Когда кто-то из наших женщин уезжает от нас насовсем, она забирает с собой и частичку моей души. И так происходит с каждой. Наверное, это звучит высокопарно… сентиментально. Но я не боюсь показаться сентиментальной. Это действительно так. И только это имеет значение. Ну как вам, нравится?

Рози порывисто обняла Анну за плечи и тут же об этом пожалела, потому что Анна мгновенно напряглась. Не стоило этого делать, мысленно отругала она себя, разжимая объятия. Я же знала, что этого делать нельзя. И ведь действительно знала. Анна Стивенсон была очень доброй, в этом Рози ни капельки не сомневалась. Может быть, даже святой. Но иногда в ней проскальзывало это странное высокомерие. И еще ее раздражало, когда кто-то чужой вторгался в ее личное пространство. Она не любила, когда кто-то стоял слишком близко. И особенно не любила, когда к ней прикасались.

– Простите, пожалуйста, – пробормотала Рози и отступила еще на шаг.

– Бросьте, что еще за глупости, – резко проговорила Анна. – Так что насчет квартиры?

– Замечательная квартира. Мне очень нравится.

Анна улыбнулась, и то неловкое напряжение, которое вроде бы воцарилось между ними, сразу исчезло. Анна поставила крестик на стене гостиной рядом с узеньким прямоугольником, который изображал на плане единственное окно.

– Ваша картина… Мне кажется, ее надо повесить сюда. Смотрите, здесь ей самое место.

– Да, мне тоже так кажется.

Анна отложила карандаш.

– Я очень рада, Рози, что смогла вам помочь. И я рада, что вы пришли к нам. Ну вот, у вас опять тушь потекла. – Она пододвинула Рози упаковку салфеток «Клинекс». Скорее всего это была уже другая коробка – не та, что стояла на этом столе во время их первого разговора. Рози не сомневалась, что «Клинекс» здесь расходуется упаковками.

Она взяла одну салфетку и вытерла слезы.

– Знаете, вы спасли мне жизнь, – хрипло проговорила она. – Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.

– Лестно, конечно, но в корне неверно, – ответила Анна своим неизменно спокойным тоном. – Это не я вас спасла. Точно так же, как это не Синтия бросила Герт сегодня на тренировке. Вы спасли себя сами, когда набрались решимости и ушли от человека, который делал вам больно.

– Но все равно огромное вам спасибо. Хотя бы за то, что вы есть.

– Да пожалуйста.

Впервые за все те недели, которые Рози провела в «Дочерях и сестрах», она увидела, что глаза Анны Стивенсон блестят от слез. Она пододвинула Анне коробку «Клинекса».

– Ну вот, – сказала она с улыбкой. – Теперь и у вас тушь потекла.

Анна рассмеялась, взяла салфетку, вытерла слезы, скомкала салфетку и выбросила ее в мусорную корзину.

– Я ненавижу, когда я плачу. Это мой самый страшный секрет. Каждый раз я решаю, что никогда больше не буду плакать, что мне нельзя плакать, и у меня вроде бы получается… я держусь, а потом опять плачу. У меня и с мужчинами что-то похожее происходит.

На миг перед мысленным взором Рози возник образ Билла Стейнера с его карими глазами и красивой улыбкой.

Анна снова взяла карандаш, что-то написала под планом квартиры и протянула листок Рози. Это был адрес: Трентон-стрит, дом 897.

– Теперь это ваш новый адрес, – сказала Анна. – Отсюда, правда, далековато. На другом конце города. Но ничего. Вы ведь уже научились ездить на здешних автобусах, верно?

Рози кивнула и улыбнулась, хотя на глаза вновь навернулись слезы.

– Можете дать этот адрес своим друзьям, которые у вас уже есть и которые еще будут. Но пока его знают лишь два человека: мы с вами. – Анна вроде бы не говорила ничего такого, но Рози знала, что она с ней прощается. Только теперь до нее начало доходить, что ее жизнь в «Дочерях и сестрах» подходит к концу и у нее начинается новая жизнь, другая. – Так вот, – продолжала Анна, – от меня этот адрес никто не узнает. От нас этот адрес никто не узнает. Таково правило «Дочерей и сестер». Мы никогда никому не даем адресов наших женщин. Я здесь работаю двадцать лет, двадцать лет я общаюсь с женщинами и девушками, которым пришлось пережить настоящий ужас. И я давно уже убедилась, что это единственно правильное решение: никогда никому не давать чужих адресов.

Рози об этом знала. Пэм ей все объяснила – и Консуэло Дельгадо тоже, и Робин Сент-Джеймс – на «вечерних распевках», как женщины из «Дочерей и сестер» называли веселые шумные посиделки в комнате отдыха, где собирались все, кто хотел провести вечер в приятной компании. Впрочем, Рози не требовалось никаких дополнительных разъяснений. Если ты не совсем тупая, то тебе хватит трех-четырех сеансов групповой терапии, чтобы усвоить все правила этого дома. У Анны был список квартир, но помимо этого «списка Анны» у нее был еще и «свод правил Анны».

– Вы все еще переживаете из-за него? – вдруг спросила Анна.

Рози вздрогнула и удивленно взглянула на Анну. Она задумалась о своем и поэтому не сразу сообразила, о чем ее спрашивают.

– Из-за вашего мужа, – пояснила Анна, заметив ее замешательство. – Вы все еще переживаете из-за него? Я знаю, что в первые две недели вы очень боялись, что он вас разыщет, «возьмет след», как вы говорили. А теперь? Вы по-прежнему боитесь его или уже нет?

Рози задумалась. Это был очень серьезный вопрос. Действительно, в первые две недели ее просто трясло от страха. Сказать, что она боялась, – это вообще ничего не сказать. Она была в ужасе… Впрочем, и ужас тоже не совсем верное слово, потому что ее тогдашние переживания, связанные с Норманом, были слишком завязаны на других чувствах – и, наверное, в какой-то степени преобразованы этими чувствами. Ей было стыдно, что она не смогла стать хорошей женой и сохранить свой брак. Она скучала по некоторым вещам, которые остались дома и которые были ей очень дороги (винни-пухское кресло, к примеру). Она пребывала почти в эйфории от того, что все-таки вырвалась на свободу. Для нее это было новое чувство: опьянение свободой, и его пронзительная новизна не притуплялась со временем. И еще она чувствовала облегчение. Но какое-то странное облегчение, такое спокойное и холодное, что иногда ей самой становилось страшно. Наверное, что-то подобное должен испытывать канатоходец, который идет по канату, натянутому над глубоким каньоном, и вдруг оступается, начинает падать… но в последний момент все же удерживает равновесие.

И все-таки страх был сильнее всего. Рози до сих пор с содроганием вспоминала тот сон, который ей снился едва ли не каждую ночь в первые две недели ее пребывания в «Дочерях и сестрах». Всегда один и тот же сон: она сидит на крыльце «Дочерей», в одном из плетеных кресел. Рядом нет никого. Она сидит совершенно одна, и вдруг перед домом останавливается машина. Новенькая красная «сентра». Дверца с водительской стороны открывается, и из машины выходит Норман. В черной футболке с картой Южного Вьетнама. Иногда под рисунком написано: ГДЕ ТВОЕ СЕРДЦЕ, ТАМ И ТВОЙ ДОМ. Иногда: БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ. Его брюки забрызганы кровью. В ушах подрагивают серьги-висюльки – мелкие тонкие косточки, похожие с виду на кости человеческих пальцев. В руке он держит какую-то маску. Маска тоже забрызгана кровью, к ней прилипли ошметки мяса. Рози пытается встать, но не может подняться с кресла. Ее как будто парализовало. Она сидит и беспомощно смотрит, как Норман медленно приближается к ней. Он идет по дорожке, и серьги подрагивают у него в ушах. Он уже совсем рядом. Он подходит к ней и говорит, что им надо поговорить. Очень серьезно поговорить. Он улыбается, и теперь она видит, что его зубы тоже в крови…

– Рози? – тихонько позвала Анна. – Вы меня слышите?

– Да, – выдохнула Рози. – Я слышу. И знаете, да. Я по-прежнему его боюсь.

– Вообще-то это неудивительно. Мне даже кажется, что на каком-то глубинном уровне этот страх не пройдет никогда. Но с вами все будет в порядке. Главное, чтобы вы помнили: теперь у вас новая жизнь. И теперь у вас в жизни будут периоды, и с каждым разом все дольше и дольше, когда вам уже не придется бояться вообще ничего… когда вы даже о нем и не вспомните. Но я спрашивала о другом. Я спрашивала вот о чем: вы и сейчас тоже боитесь, что он вас найдет?

Да, она и сейчас боится. Но уже не так сильно, как раньше. За те четырнадцать лет, которые Рози прожила с Норманом, она выслушала немало его разговоров по телефону, связанных с его работой. Она не раз наблюдала, как он обсуждает с коллегами разные деловые вопросы. Обычно мужчины сидели в гостиной на первом этаже или – если на улице было тепло – на заднем дворе за домом, а Рози носила им кофе и пиво. И почти всегда Норман был главным в этих жарких дискуссиях. Он громко и раздраженно кричал, налегая грудью на стол и сжимая в руке початую бутылку с пивом, которая просто терялась в его огромном кулаке. Он подавлял собеседников, отметал все их слабые возражения и просто не слушал того, что они говорят. Иногда – очень редко, но все же – он снисходил до того, чтобы обсудить свои дела с Рози. Разумеется, ему было плевать на все ее соображения. Да он и не спрашивал ее мнения. Она была для него как удобная стенка для отработки ударов – его собственных мыслей. Он любил, чтобы все было быстро и сразу. Он не терпел никаких промедлений. Если дело, которое он расследовал, не разрешалось мгновенно и затягивалось больше, чем на три недели, он терял к нему всяческий интерес. Такие дела он называл точно так же, как Герт называла свои приемы самообороны: объедки, куски залежалые, годные разве что на солянку.

Может, теперь она тоже попала в разряд объедков?

Хотелось бы верить. И Рози очень старалась заставить себя поверить. Старалась и все-таки не могла… не могла, и все.

– Я не знаю, – задумчиво проговорила она. – Иногда мне кажется, что, если бы он собирался меня разыскать, он бы давно уже проявился. Но, с другой стороны, я боюсь, что он все еще меня ищет. И он все-таки не водитель какой-нибудь или водопроводчик. Он полицейский. Искать людей – это его работа.

Анна кивнула:

– Я знаю. И это значит, что он очень опасен и вам надо быть особенно осторожной. И самое главное, помните: вы не одна. Теперь вам есть на кого положиться, Рози. Обещайте мне, что не забудете.

– Не забуду.

– Вы уверены?

– Да.

– А если он все же проявится, что вы будете делать?

– Захлопну дверь у него перед носом и запру ее на замок.

– А потом?

– Позвоню в службу спасения. 911.

– Без малейших сомнений?

– Да, без малейших сомнений, – решительно проговорила Рози. И если Норман и вправду придет за ней, она именно так и поступит. Но ей все равно будет страшно. Почему? Да потому что Норман полицейский, как и те люди, которым она позвонит… они ведь тоже будут из полиции. И потом она знает Нормана. Он всегда добивается своего. И он сам говорил ей не раз: все полицейские братья.

– А когда вы позвоните в службу спасения, что вы сделаете потом?

– Позвоню вам.

Анна кивнула.

– С вами все будет в порядке.

– Я знаю. – Рози очень старалась, чтобы ее голос звучал уверенно, но в глубине души она все-таки сомневалась… и, наверное, всегда будет сомневаться. Пока Норман действительно не придет за ней и все умозрительные построения не обернутся жестокой реальностью. И если это случится, кто знает… может быть, вся ее жизнь за последние полтора месяца – «Дочери и сестры», отель «Уайтстоун», Анна, ее новые подруги – развеется, словно сон при пробуждении, когда одним распрекрасным вечером кто-то тихонечко постучится к ней в дверь, и она побежит открывать, и за дверью окажется Норман? А вдруг все именно так и будет?

Взгляд Рози упал на картину, которая стояла прислоненной к стене у двери в кабинет, и она поняла, что такого не будет. Картина стояла лицом к стене, но для того, чтобы видеть ее, Рози было не нужно на нее смотреть. Фигура женщины на холме под хмурым грозовым небом и с разрушенным храмом внизу так ясно запечатлелась в ее сознании, что ей достаточно было просто закрыть глаза, и ей сразу же представлялось, что она видит картину. Как наяву. Рози действительно воспринимала картину как самую что ни на есть настоящую явь. И на свете, наверное, не было ничего, что могло бы заставить ее думать об этой картине, как о какой-то туманной грезе.

Зачем заранее забивать себе голову, с улыбкой подумала Рози. Может быть, мне повезет и эти вопросы так и останутся без ответа.

– А большая квартплата, Анна?

– Триста двадцать долларов в месяц. Вы как, потянете? Хотя бы первые два месяца?

– Потяну. – Анна, конечно, об этом знала. Если бы у Рози не было денег платить за квартиру, этого разговора вообще бы не состоялось. – Триста двадцать – это еще терпимо. И если ее не повысят, квартплату, то я вполне потяну и дальше. А там будет видно.

– Там будет видно, – задумчиво повторила Анна. Она подперла рукой подбородок и внимательно посмотрела на Рози. – Кстати, насчет «будет видно». Это к вопросу о вашей новой работе. Звучит очень заманчиво, просто чудесно. Но, с другой стороны, как-то уж слишком оно…

– Сомнительно? Ненадежно? – подсказала Рози. Она сама много об этом думала, и именно эти слова пришли ей на ум по дороге домой… потому что, несмотря на восторженные отзывы Робби Леффертса и на весь его энтузиазм, она была не уверена, что справится с этой работой. Это выяснится только в следующий понедельник.

Анна кивнула:

– Я бы это определила другими словами… не скажу даже какими, потому что сама еще толком не знаю… Но, наверное, можно сказать и так. Все дело в том, что, если вы уйдете из «Уайтстоуна», я не могу гарантировать, что вас примут обратно. Тем более если вам надо будет устраиваться на работу в срочном порядке. Вы сами знаете, к нам постоянно приходят новенькие. И в первую очередь я должна позаботиться о них.

– Конечно. Я все понимаю.

– Я постараюсь, конечно. Сделаю все, что смогу, но…

– Если у меня ничего не получится с той работой, которую предложил мистер Леффертс, я, наверное, сумею устроиться где-нибудь официанткой, – сказала Рози. – Моей спине уже лучше, так что я справлюсь. Или, может, устроюсь кассиршей в ночной магазин. Теперь я умею работать на кассе, спасибо Дон. – Дон Верекер обучала женщин из «Дочерей и сестер» основам работы на кассовом аппарате. Рози ходила к ней на занятия и была очень прилежной и внимательной ученицей.

Анна внимательно посмотрела на Рози.

– Но вы уверены, что до этого не дойдет, правда?

– Да. – Рози еще раз взглянула на свою картину. – Мне кажется, что у меня все получится. Вы для меня столько сделали, Анна. Я перед вами в долгу…

– И вы знаете, как вам отдать этот долг.

– Сделать что-то и для других.

Анна кивнула:

– Вот именно. Если однажды вы встретите женщину и узнаете в ней себя прежнюю – женщину с потерянными глазами, которая выглядит так, словно боится своей собственной тени, – вы должны ей помочь.

– Анна, могу я спросить одну вещь?

– Конечно.

– Вы говорили, что «Дочерей и сестер» основали ваши родители. Почему? И почему вы теперь продолжаете их начинание? Или – если вам так больше нравится – почему вы нам помогаете?

Анна открыла ящик стола и достала толстую книжку в мягкой обложке. Она передала книжку Рози, и как только Рози взяла ее в руки и глянула на обложку, ее захватили воспоминания – живые и яркие, наподобие яростных вспышек памяти, какие бывают у бывших солдат, когда они вспоминают войну. Рози не просто вспомнила ощущение влаги на бедрах с внутренней стороны, которое было похоже на поцелуи, скользкие, мокрые и зловещие. Она как будто пережила его вновь. Она видела тень Нормана, который говорит в кухне по телефону. Она видела, как его пальцы-тени распрямляют спиральные завитушки тени-шнура. Она слышит, как он кричит кому-то по телефону, что это, конечно же, срочный вызов, что у него беременная жена. А потом он возвращается в комнату и принимается собирать обрывки книжки, которую он вырвал у Рози из рук до того, как ударил ее кулаком в живот. На обложке той книжки и книжки, которую протянула ей Анна, была нарисована одна и та же рыжеволосая женщина. Только на Анниной книжке она была в бальном платье и млела в объятиях красавца брюнета цыганского типа с горящими глазами и – по всей видимости – в высоких гетрах поверх стильных бриджей.

А все из-за этого, так сказал Норман. Сколько раз я тебе говорил, что меня просто корежит от этой дряни?!

– Роза? – Голос Анны звучал встревоженно и доносился как будто издалека, наподобие тех голосов, которые мы иногда смутно слышим во сне. – Роза, что с вами?

Рози оторвала взгляд от книжки (название – «Любовник Мизери» – было набрано такими же блестящими красными буквами, а внизу было написано: «Самый пылкий и страстный роман Пола Шелдона») и заставила себя улыбнуться.

– Ничего, все в порядке. Похоже, действительно проникновенная книжка.

– Женские любовные романы – это одно из моих тайных пристрастий, – сказала Анна. – Они даже лучше шоколада, потому что от них не толстеешь. И мужчины в них лучше мужчин из реальной жизни, потому что они не звонят тебе, пьяные, в пятом часу утра, не плачутся в трубку и не предлагают начать все сначала. Но все равно это дешевка. И знаете почему?

Рози покачала головой.

– Потому что в них есть объяснение всему. Все, что там происходит, обязательно происходит по какой-то причине. Пусть они и надуманные, и такие же правдоподобные, как истории из бесплатных газеток, которые раздают в супермаркетах; пусть их герои ведут себя так, как ни один более или менее соображающий человек никогда не поведет себя в реальной жизни; пусть это вообще полный бред… но зато в них ничто не бывает просто так. В книге типа «Любовника Мизери» Анна Стивенсон посвятит свою жизнь «Дочерям и сестрам», потому что когда-то сама была замужем за человеком, который ее унижал и тиранил… или ее мать была замужем за таким человеком. Мой бывший муж часто меня игнорировал – мы с ним в разводе уже двадцать лет, если Пэм или Герт вам еще не рассказали, – но он никогда меня не обижал. Понимаете, Рози, в реальной жизни люди часто совершают поступки – хорошие или плохие, не важно, – безо всяких на то причин. Просто потому, что так получилось. Вам так не кажется?

Рози медленно кивнула. Сколько раз Норман ее избивал, унижал, доводил до слез… а потом ни с того ни с сего приносил ей полдюжины роз и приглашал поужинать в ресторане. А когда Рози спрашивала, почему, что сегодня за праздник такой, Норман обычно лишь пожимал плечами и говорил, что ему захотелось сделать ей приятное. Почему? Потому. Мама, почему я должна ложиться спать ровно в восемь, даже летом, когда в восемь еще светло? Потому. Папа, почему дедушка умирает? Потому. Наверное, Норман был искренне убежден, что эти периодические походы по ресторанам и кратковременные периоды бурных ухаживаний служат достаточной компенсацией за все то, что Рози приходится выносить из-за его «непомерной вспыльчивости», как он сам для себя это определял. И он никогда не узнает (и даже если узнает, то все равно не поймет), что эти редкие моменты, когда он старался быть добрым и ласковым, пугали ее даже больше, чем его вспышки гнева. Потому что в такие моменты она терялась и не знала, чего ждать потом.

– Я знаю, что многие убеждены, что все наши поступки по отношению к другим людям определяются их отношением к нам. А я ненавижу такой подход, – с чувством проговорила Анна. – Потому что тогда надо будет смириться с тем, что лично мы ничего не решаем, что все происходит как бы помимо нас. Потому что тогда в жизни уже не останется места спонтанным порывам. И потом, если все это верно, то почему иногда мы встречаем людей стопроцентно хороших или же стопроцентно плохих? Получается, эти люди видели в жизни либо только хорошее, либо только плохое… Но самое главное, я считаю, что это неправильный, несправедливый подход. Так не должно быть. Но в книгах типа романов Шелдона это вполне допустимо. Это дает утешение и заставляет поверить, что в мире все-таки есть справедливость – хотя бы в придуманном мире из книжки – и что с героями книги, которые нам симпатичны, не случится ничего плохого. Я могу забрать книжку обратно? Хочу сегодня ее дочитать. Буду весь вечер читать и пить чай. Много чая.

Рози улыбнулась, и Анна улыбнулась в ответ.

– Вы ведь придете к нам на пикник, да, Рози? Он будет в Эттингерс-Пьер. Лишняя пара рук нам очень даже не помешает. Помощь, она никогда не бывает лишней.

– Ну конечно, приду. Если только мистер Леффертс не решит, что я гениально читаю, и не заставит меня работать и по субботам тоже.

– Думаю, не заставит. – Анна встала из-за стола. Рози тоже поднялась на ноги. Только теперь, когда их разговор подошел к концу, Рози вдруг пришел в голову самый элементарный вопрос, о котором она почему-то забыла.

– А когда я смогу переехать к себе на квартиру, Анна?

– Да хоть завтра, если хотите. – Анна прошла через комнату и подняла с пола картину. Она задумчиво посмотрела на надпись углем на обратной стороне, а потом повернула картину лицом к себе.

– А почему вы сказали, что она странная? – спросила Рози.

Анна тихонечко постучала ногтем по стеклу.

– Потому что женщина стоит спиной к зрителю, а ведь это центральная фигура. Необычный подход к композиции для полотна, которое в целом исполнено в консервативном классическом стиле. – Она взглянула на Рози и продолжила извиняющимся тоном: – И здание у подножия холма не вписывается в перспективу.

– Да. Мне об этом уже говорили. Тот человек, у которого я покупала картину. А мистер Леффертс сказал, что это специально так сделано. Иначе не будут видны детали.

– Может быть, – согласилась Анна, продолжая внимательно изучать картину. – И все-таки в ней что-то есть, правда? Ожидание чего-то, что уже назревает.

– Я не совсем поняла, что вы хотели сказать.

Анна рассмеялась:

– Я тоже, честно сказать… просто в этой картине есть что-то такое, что напоминает мои любовные романы. Сильные мужчины, страстные женщины, буйство чувств, извержение гормонов. Я не знаю, как это правильно описать… ощущение, что что-то готовится произойти. Но пока еще только готовится, назревает. Как затишье перед бурей. Может быть, из-за грозового неба. – Анна снова перевернула картину и указала глазами на надпись углем. – Вы поэтому и обратили на нее внимание? Из-за совпадения имен?

– Нет, – сказала Рози. – Когда я поняла, что куплю картину, я еще не видела надписи на обороте. – Она улыбнулась. – Это действительно было совпадение – из тех неожиданных совпадений, которым нет места в ваших любимых дамских романах.

– Понятно, – сказала Анна, но таким тоном, что сразу же становилось ясно, что ей ничего не понятно. Она провела большим пальцем по угольной надписи. Буквы легко размазались.

– Да, – сказала Рози. Ей вдруг стало тревожно. Ни с того ни с сего. Как будто в эти минуты в том, другом часовом поясе, где уже наступил настоящий вечер, один человек подумал о ней. – В конце концов Роза – достаточно распространенное имя, в отличие, скажем, от Евангелины или Петронеллы.

– Да, наверное, вы правы. – Анна передала ей картину. – И все-таки странно, что надпись сделана углем.

– Почему странно?

– Уголь очень легко стирается. Если его не защитить – а надпись на вашей картине не защищена, – со временем он превращается в грязное размазанное пятно. Значит, надпись сделана недавно. Вот это и странно. Потому что сама картина не такая уж новая. Ей лет сорок по меньшей мере. Если вообще не все восемьдесят или сто. И в ней есть еще одна странность.

– Какая?

– Нет подписи художника, – сказала Анна.

IV. Морской дьявол[11]

1

Норман уехал из города в воскресенье, за день до того, как Рози должна была приступить к новой работе… к работе, с которой по-прежнему боялась не справиться. Он решил ехать автобусом «Континентал экспресс», который отправлялся в одиннадцать ноль пять. И дело было не в экономии. Сейчас ему было важно – жизненно важно – снова проникнуть в сознание Розы. Вернуть себе былую уверенность. Он до сих пор не нашел в себе сил признать, как сильно его потрясло, что она от него сбежала. И он даже понятия не имел, что она собирается выкинуть что-то подобное. Он пытался себя убедить, что его больше всего задевает, что она сперла его кредитку – только это и ничто другое, – но в глубине души Норман знал, что́ его так взбесило. То, что она обвела его вокруг пальца. Ведь он действительно не догадывался о ее намерениях. Даже его хваленая интуиция в этот раз не сработала.

А ведь было время, когда он знал все про свою жену: знал, о чем она думает, просыпаясь, знал, что ей снится по ночам. И вдруг выясняется, что она кое-что от него скрывала. Причем так искусно, что он не сумел ее раскусить. При одной только мысли об этом Нормана колотило от ярости. И больше всего он боялся – это был тайный, подспудный страх, в котором ты никогда не признаешься даже себе, но который ты все-таки осознаешь на каком-то глубинном уровне, – что она планировала свой побег в течение многих недель, или месяцев, или даже в течение года. Если бы Норман узнал, почему Рози ушла и что ее подтолкнуло на этот шаг (другими словами, если бы он узнал про пятнышко крови на простыне), он бы, наверное, успокоился. Или, наоборот, еще больше взбесился.

Теперь Норман сообразил, что его прежний подход – забыть про то, что он муж, и действовать исключительно как полицейский – был в корне ошибочным. После телефонного разговора с Оливером Роббинсом он понял, что надо делать. Надо забыть о себе и перевоплотиться в Розу. Надо думать, как Роза. Делать, как делала Роза. Например, для начала поехать на том же автобусе, на котором уехала Роза.

Он вошел в автобус и остановился в начале прохода, оглядывая салон.

– Не хочешь пройти вперед, парень? – спросил мужчина, вошедший следом за ним.

– А не хочешь по роже? Тебе никогда не ломали нос? – тут же отреагировал Норман. Парень больше не возникал.

Норман помедлил еще пару секунд, решая, куда ему

(ей)

сесть, и наконец выбрал место. Роза не села бы сзади. Его брезгливая женушка в жизни не сядет рядом с кабинкой туалета, разве что все остальные места будут заняты, а его добрый приятель Оливер Роббинс (у которого Норман купил билет – в той же кассе, в которой она покупала билет) уверял, что автобус на рейсе в одиннадцать ноль пять всегда ходит полупустым. Роза не села бы над колесом (трясет) или поближе к водителю (слишком бросается в глаза). Стало быть, она села где-то посередине, причем с левой стороны. Потому что она левша. Люди считают, будто они выбирают направление произвольно, но на самом деле они в большинстве случаев поворачивают в направлении своей «рабочей» руки.

За годы службы в полиции Норман пришел к убеждению, что телепатия все-таки существует. Другое дело, что это тяжелая работенка. Практически невыполнимая… если не знать, на какую волну настраиваться. Прежде всего надо понять, как проникнуть в сознание того человека, который тебе нужен – врыться ему в мозги, наподобие крошечной землеройки, – и уловить даже не мысль, а волну, на которой работает его мозг. Вовсе не обязательно читать мысли. Самое главное – уловить образ мышления. И как только ты с ним разобрался, как только ты вжился в образ, тогда уже можно идти напрямик – не вслед за намеченной жертвой, но по тому же пути, опережая ее на шаг, потому что ты можешь заранее предугадывать все ее действия. И однажды вечером, когда он (или она, в данном случае) меньше всего этого ожидает, ты будешь на месте… затаишься за дверью… или спрячешься под кроватью с ножом в руке, готовый вонзить его сквозь матрас, как только бедняжка уляжется спать.

– Когда ты меньше всего этого ожидаешь, – пробормотал Норман, усаживаясь на место, на котором, вполне вероятно, сидела она. Ему очень понравилось, как звучат эти слова, и он повторил их еще раз, когда автобус медленно отъезжал от посадочной платформы и выруливал на дорогу. – Когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Ехали долго и нудно, но Норман совсем не скучал. Даже наоборот. Дважды он выходил из автобуса на остановках, чтобы сходить в туалет в придорожных кафе. На самом деле ему в туалет не хотелось, просто он знал, что ей должно было захотеться, но она дотерпела бы до остановки и никогда не пошла бы в кабинку в автобусе. Рози – чистюля. Рози брезгливая девочка. Но у нее слабые почки. Это, наверное, наследственное. «Подарочек» от матушки, царство ей небесное. Норман просто поражался на свою свекровь. Эта старая кочерга вечно бегала в туалет по-маленькому, словно сучка с хроническим недержанием, которая задирает лапу под каждым кустиком сирени.

На второй остановке, у маленького магазинчика с кафетерием, Норман увидел, что на углу здания собрались курильщики. Он с тоской поглядел на них, но все-таки пересилил себя и вошел внутрь. Ему до смерти хотелось курить, он уже просто изнемогал, но он знал, что у Розы таких проблем не было: она не курит. Вместо этого он помедлил у полки с игрушками и потискал в руках пару-тройку плюшевых зверят, потому что Роза обожает подобную ерунду. Уже на выходе он заметил стойку-вертушку с книгами и купил детектив в мягкой обложке. Дерьмовая книжица, сразу видно, но Рози такое читает. Он ей тысячу раз говорил, что в этих дурацких романах – все выдумки, и по-настоящему все происходит совсем не так. Она всегда с ним соглашалась – раз он так говорит, значит, так оно и есть, – но все равно продолжала читать. Норман ни капельки не сомневался, что Роза тоже остановилась у этой стойки и даже выбрала себе книжку… но потом положила обратно, потому что решила не тратить пять долларов на развлечение, которого хватит на три часа. У нее было не так много денег, а впереди ждала полная неизвестность.

Норман зашел в кафетерий и съел салат, параллельно пытаясь читать. Потом он вернулся в автобус, и вскоре автобус тронулся. Норман держал на коленях раскрытую книжку, но не читал, а смотрел в окно. Теперь вдоль дороги тянулись одни поля. Когда водитель объявил о том, что они въехали в другой часовой пояс, Норман сразу же перевел свои часы на час назад. Ему лично было по барабану: один часовой пояс, другой… какая разница. Все равно в ближайшие тридцать дней он будет жить по своему собственному расписанию. Но он все-таки перевел часы, потому что Рози их точно переводила. Он опять попытался читать. Прочел отрывок про то, как викарий нашел в саду труп, вновь отложил книгу и со скучающим видом уставился в окно. Но на самом деле он не скучал. В глубине души он уже предвкушал, как все будет. У него было странное ощущение: он как будто проигрывал детскую сказку про трех медведей. Только вместо маленькой девочки был большой дядя, который сидел на стульчике маленького медвежонка, держал на коленях книжку маленького медвежонка и в скором времени собирался нагрянуть в домик к маленькому медвежонку. И если все пойдет как надо, то уже очень скоро он спрячется под кроваткой у маленького медвежонка.

– Когда ты меньше всего этого ожидаешь, – пробормотал он себе под нос. – Когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Автобус прибыл на место рано утром на следующий день. Норман не сразу пошел в главный зал, а минут пять постоял у выхода с посадочной площадки, разглядывая толпы народа в громадном зале, наполненном гулким эхом. Он старался отрешиться от своих полицейских привычек и не замечать сутенеров и шлюх, сладких мальчиков с явным уклоном в голубизну и оборванных попрошаек. Сейчас ему надо было проникнуться настроением Рози и посмотреть на все это ее глазами – увидеть именно то, что увидела Рози, когда вошла сюда, в этот самый зал, выйдя из того же автобуса, в тот же ранний и сонный час, когда любой человек заторможен и наиболее уязвим.

Он стоял, и смотрел, и старался впитать в себя атмосферу этого гулкого зала. Звуки, запахи, ощущение фактуры и вкуса.

Кто я? – спросил он себя.

Роза Дэниэльс.

И что я сейчас чувствую?

Я в полной растерянности. Мне страшно. По-настоящему страшно. Я не знаю, что делать дальше.

Ему вдруг пришла в голову жуткая мысль: а что, если Рози, поддавшись панике, обратилась за помощью не к тому человеку, которому нужно? Нельзя исключать и такую возможность. На автовокзалах всегда ошивается всякая шваль; здесь для них самое хлебное место. Что, если один из таких нехороших парней вытащил Рози на улицу, в темноту, а там убил и ограбил? И не было смысла себя убеждать, что с ней ничего не могло случиться. Норман все-таки был полицейским и знал, что подобные случаи вовсе не редкость. Если какой-то обкуренный наркоман приметил кольцо у нее на пальце… он же не знал, что оно ни хрена не стоит…

Норман сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь сосредоточиться, отбросить все посторонние мысли и снова настроиться на волну Розы. Зачем забивать себе голову и психовать раньше времени? Если Розу убили, тут уже ничего не исправишь. И лучше об этом вообще не думать… к тому же его начинало трясти при одной только мысли о том, что какой-нибудь хрен моржовый лишил его – Нормана Дэниэльса – законного удовольствия самолично разобраться со своей милой женушкой.

Не заводись, сказал он себе. Не заводись. Просто делай, что надо делать. А сейчас тебе надо стать Рози. Ходить, как Рози, говорить, как Рози, думать, как Рози.

Он медленно пошел через зал, сжимая в руке бумажник (как Рози, наверное, сжимала сумку) и с опаской поглядывая на толпу людей, которые проходили мимо. Кто-то тащил за собой чемодан на колесиках, кто-то нес на плече коробку, перевязанную бечевкой. Парочки шли обнявшись: парни обнимали своих подруг за плечи, девушки обнимали парней за талию. Какой-то мужчина бросился к женщине с маленьким мальчиком, которые приехали на том же автобусе, что и Норман. Мужчина поцеловал женщину, а потом подхватил мальчика на руки и подбросил его высоко в воздух. Малыш вскрикнул в испуге, но испуганный крик тут же сменился восторженным воплем.

Мне страшно. Здесь все чужое, все новое. Здесь все по-другому. Мне страшно, твердил себе Норман. Куда мне идти? Что делать? Я просто не знаю. Я уже ничего не знаю.

Он медленно шел через огромный зал по покрытому кафельной плиткой полу, прислушиваясь к слабому эху своих шагов. Он старался смотреть на все глазами Розы, чувствовать все ее кожей. Быстрый взгляд в сторону заторможенных ребятишек с осоловелыми глазами (кто-то из них просто сонный, все-таки в три часа ночи детям положено спать, а кто-то явно наширялся по самое не хочу) в закутке игровых автоматов. Она на миг замирает на месте и растерянно озирается по сторонам. Взгляд упирается в телефон-автомат. Но кому ей звонить? У нее нет ни друзей, ни семьи. Вообще никого – даже впавшей в маразм старой тетки на каком-нибудь ранчо в Техасе или в горах Теннесси. Она смотрит на двери на улицу и, может быть, на секунду задумывается о том, чтобы выйти, найти себе комнату на ночь в каком-нибудь недорогом отеле и отгородиться закрытой дверью от этого страшного, равнодушного и опасного мира – ей должно хватить денег на номер в отеле, спасибо его кредитке, – и что же… выходит она или нет?

Норман остановился у подножия эскалатора и нахмурился. Нет, вопрос надо ставить иначе: Я выхожу или нет?

Нет, решил он, подумав, не выхожу. Во-первых, это напрасная трата денег: заезжать в мотель в половине четвертого утра, когда уже в полдень придется оттуда вываливаться. Лучше я здесь посижу. Часа два-три я выдержу, постараюсь выдержать. И потом, мне, наверное, не стоит шляться по городу в такой час. Это опасно. Город чужой, а до рассвета еще два часа как минимум. Я же смотрю криминальную хронику по телевизору, я читаю романы про полицейских, я сама замужем за полицейским. Я знаю, что может случиться с женщиной, которая ходит одна по улицам в темноте. Так что я лучше дождусь, когда будет светло.

Вот только чем мне пока заняться? Как убить время?

В животе у него заурчало, так что ответ пришел сам собой.

Да, надо чего-нибудь съесть. Последняя остановка была в шесть вечера, и с тех пор я вообще ничего не ела. Проголодалась ужасно.

Рядом с кассами был небольшой кафетерий. Норман пошел туда, переступая через спящих на полу бомжей и подавляя в себе желание пнуть ногой по башке пару-тройку этих завшивевших образин. В последнее время его все чаще и чаще тянуло на подобные подвиги, и ему приходилось сдерживать себя изо всех сил. Он ненавидел бездомных бродяг – это дерьмо собачье на двух ногах. Он ненавидел их виноватый скулеж и неумелые попытки разыгрывать из себя сумасшедших. Когда к нему подвалил один из таких ублюдков, пребывающий явно в полукоматозном состоянии, и спросил, нет ли у господина хорошего лишней мелочи, Норман едва сдержался, чтобы не размазать ублюдка по стенке. Вместо этого он опустил глаза и тихонько проговорил: «Оставьте меня в покое, пожалуйста», – потому что она сказала бы именно это и именно так: тихо и опустив глаза.

Он уже протянул руку, чтобы взять со стойки самообслуживания яичницу с беконом, но потом вспомнил, что Роза такого не ест, разве что он ее заставит. (А он иногда заставлял – и вовсе не потому, что ему было так важно, что именно она ест. Ему было важно другое: она не должна забывать, кто в доме хозяин.) Он заказал себе миску рисовых хлопьев, чашку мерзкого кофе и половинку заскорузлого грейпфрута, который, судя по виду, приплыл в Америку на «Мейфлауэре»[12]. Перекусив, он сразу почувствовал себя лучше. Сил заметно прибавилось, а спать расхотелось. Покончив с едой, он машинально потянулся за пачкой сигарет в нагрудном кармане, но тут же отдернул руку. Рози не курит, значит, ее не потянет на сигаретку после еды. Норман подумал об этом минуту-другую, и отчаянное желание курить прошло. Как и должно было быть.

Когда Норман вышел из кафетерия и встал у дверей, поправляя рубашку, вылезшую из джинсов, ему на глаза попалась огромная вывеска над одним из киосков: синий с белым спасательный круг, по верхней синей полоске которого шла надпись: ПОМОЩЬ В ДОРОГЕ.

И тут его озарило.

Может быть, мне обратиться туда? Ведь там же написано: «Помощь в дороге». Может быть, мне действительно там помогут?

Конечно, мне нужно туда обратиться. Куда же еще?!

Он направился к киоску, но не стал обращаться туда сразу же. Сначала он прошел мимо, потом вернулся и прошел чуть дальше в другую сторону, хорошенько присматриваясь к человеку, который сидел внутри. Это был худосочный еврейчик лет примерно пятидесяти. Безобидный, как кролик Тампер, приятель мультяшного Бэмби. Мужчина читал газету (Норман увидел, что это «Правда») и время от времени поднимал голову и оглядывал зал невыразительным скучающим взглядом. Если бы Норман по-прежнему играл в Розу, кролик Тампер наверняка бы его заметил, но Норман снова стал Норманом, инспектором уголовной полиции на оперативном задании, а это значит, что он слился с толпой и совершенно не выделялся из общей массы. Он расхаживал взад и вперед, огибая киоск по широкой дуге (главное, не стоять на месте; если ты хочешь не выделяться в толпе на вокзале, надо все время перемещаться, а не стоять столбом), так, чтобы не попадать в поле зрения Тампера, но при этом слышать все, что говорят у киоска.

Примерно в четверть пятого к киоску «Помощь в дороге» подошла женщина, вся в слезах. Она сказала Тамперу, что приехала из Нью-Йорка и что кто-то украл у нее кошелек из сумки, пока она спала. Она еще долго размазывала сопли, извела целую пачку тамперовских салфеток «Клинекс», и в конце концов добрый Тампер нашел ей отель, где можно было остановиться на пару ночей без предварительной оплаты, пока ее муж не пришлет ей денег.

Будь я твоим мужем, дамочка, я бы привез деньги лично, подумал Норман, продолжая расхаживать взад и вперед и не сводя глаз с киоска. А заодно дал бы тебе небольшого пинка под зад, чтобы ты впредь не была такой дурой.

В разговоре со служащим из отеля Тампер назвался Питером Словиком. Норману этого было вполне достаточно. Когда еврейчик положил трубку и снова заговорил с женщиной, объясняя ей, как проехать в отель, Норман покинул свой «наблюдательный пост» и вернулся к телефонам-автоматам, где обнаружились целых две телефонные книги, которые не были слямзены, сожжены или разорваны на куски. Он мог бы добыть всю необходимую информацию и попозже, просто позвонив к себе в управление, но ему не хотелось «светиться». С учетом того, как все могло обернуться с этим еврейчиком, лучше вообще никому не звонить, чтобы потом его не смогли вычислить. Как оказалось, в этом и не было необходимости. В телефонной книге значились всего три Словика и один Словикк. И лишь одного из них звали Питером.

Норман запомнил адрес Тамперштейна, вышел из здания автовокзала и направился на стоянку такси. Водитель первого в очереди такси был белым – редкое и приятное исключение, – и Норман спросил у него, есть ли тут в городе приличный недорогой отель, где принимают наличные и где по ночам по тебе не гуляют орды тараканов. Таксист на секунду задумался и кивнул.

– «Уайтстоун». Приличный, дешевый. Наличные принимают, лишних вопросов не задают.

Норман открыл заднюю дверцу и уселся в такси.

– Ну так давай, вперед.

2

В понедельник утром Рози приехала в студию звукозаписи. Внизу ее встретила роскошная красавица с ярко-рыжими волосами и ногами, как у профессиональной манекенщицы. Она проводила Рози в студию С, где ее уже ждал Робби Леффертс. Он был очень любезен и мил, как и в тот день на углу у ломбарда, когда он уговорил Рози прочитать ему вслух отрывок из книжки. Рода Симонс, женщина лет сорока, которая будет ее режиссером, тоже встретила Рози приветливо и радушно, но… подумать только, режиссер! Рози было так странно, что у нее теперь есть режиссер – у нее, Рози Макклендон, которая никогда не участвовала ни в одном школьном спектакле и даже ни разу не пробовала поучаствовать. Звукорежиссер Кертис Гамильтон тоже был мил и любезен, хотя поначалу он был слишком занят со своими приборами и в ответ на приветствие Рози только рассеянно пожал ей руку. До того как «поднять паруса» (по образному выражению Робби), Рози выпила кофе вместе с Робби и Родой Симонс, причем, несмотря на волнение и нервозность, ей удалось не опрокинуть чашку и не пролить кофе на стол. Но когда пришло время занять место перед микрофоном в маленькой тесной кабинке, отгороженной от остальной студии звуконепроницаемым стеклом, Рози вдруг охватил такой страх, что она едва не уронила пачку отксеренных листов, которые Рода в шутку называла «партитурой». Точно так же она себя чувствовала и тогда, когда ей навстречу по Вестморленд-стрит вырулила красная машина и ей показалось, что это «сентра» Нормана.

Рози видела, что все смотрят на нее с той стороны стекла – теперь даже этот серьезный юноша, Кертис Гамильтон, оторвался от своего пульта и смотрел на нее. Их лица казались какими-то не такими, искаженными и как будто подернутыми мелкой рябью, словно она смотрела на них сквозь воду. Наверное, именно так рыбы видят людей сквозь стекло аквариума, подумала она. И следом за этой мыслью пришла другая: У меня не получится. Почему я вообще решила, что у меня что-то должно получиться?! Ничего у меня не получится.

В кабинке раздался громкий треск, и Рози вздрогнула от испуга.

– Мисс Макклендон? – раздался в динамике голос звукорежиссера. – Сядьте перед микрофоном, пожалуйста. Мне надо выстроить уровень.

Но Рози как будто парализовало. Она застыла на месте, глядя на черный микрофон, нацеленный на нее, как голова ядовитой стальной змеи. Если даже она и сделает эти несчастные пару шагов и сядет перед микрофоном, она все равно не сумеет выдавить из себя ни звука.

В этот кошмарный миг Рози вдруг поняла, что все ее надежды и планы пошли прахом. Она уже знала, что ее ждет. Картины ближайшего будущего проносились в сознании, сменяя друг друга с головокружительной быстротой, как автомобили, мчащиеся по скоростной автостраде. Она уже видела, как ее выселяют из этой славной квартирки, куда она въехала всего четыре дня назад. А ее точно выселят, как только ей станет нечем платить. И никто из «Дочерей и сестер» ей не поможет. Даже Анна.

Я не могу вас устроить на прежнее место в отеле, вы сами должны понимать, звучал у нее в голове голос Анны. Вы же знаете, к нам постоянно приходят новенькие. И в первую очередь я должна позаботиться о них. Я же вас предупреждала, Рози: подумайте хорошенько, чтобы не совершить глупость. Почему вы решили, что из вас выйдет актриса, пусть даже и на таком скромном уровне? Она уже видела, что ее не возьмут официанткой ни в какое кафе или бар. И вовсе не потому, что она страшная или что-то такое, просто никто не захочет принимать на работу явную неудачницу, у которой на лице написано поражение, стыд и крушение всех надежд.

– Рози? – Это был уже Роб Леффертс. – Сядьте, пожалуйста, и что-нибудь нам скажите. Керту надо настроить уровень.

Он ничего не понял, и Кертис тоже ничего не понял, но вот Рода Симонс, кажется, поняла… во всяком случае, заподозрила что-то неладное. Она вытащила из-за уха карандаш и принялась что-то писать у себя в блокноте. Но при этом она не смотрела в блокнот; она смотрела на Рози. Смотрела и хмурилась.

А потом Рози подумала про свою картину и ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку – за любую плавучую щепку, которая поможет ему продержаться на плаву чуть дольше. Она повесила картину именно туда, куда предлагала Анна: у окна. Там даже был специальный крючок, вбитый в стену предыдущим жильцом. Действительно, самое подходящее место для того, чтобы повесить картину. Особенно Рози любила смотреть на картину по вечерам, на закате. Сначала она смотрела в окно – на то, как солнце садится в густые кроны деревьев в парке, – потом на картину, а потом снова в окно. Картина и окно с видом на парк на закате удивительно гармонировали друг с другом. Рози не знала, почему так происходит, но это действительно было так. И если ей придется съезжать с квартиры, у нее больше не будет такого окна…

Нет, я никуда не уеду из этой квартиры, с неожиданной решимостью сказала себе Рози. Картина останется там, где сейчас. Она должна там оставаться.

Именно эта мысль и заставила Рози сдвинуться с места. Она медленно подошла к столу с микрофоном, положила на стол «партитуру» – увеличенную ксерокопию книжки, изданной в пятьдесят первом году, – и уселась на стул. Вернее, упала на стул, как будто кто-то ударил ее под колени.

У тебя все получится, Рози, твердила она себе, но эта решимость была явно деланой. Ты нормально прочла те отрывки на углу у ломбарда, и сейчас тоже будешь читать нормально.

Рози вовсе не удивилась тому, что сама в это не верит. Но зато удивилась той мысли, которая пришла следом: Женщина с картины не тряслась бы от страха, будь она на твоем месте. Женщина в хитоне цвета роза марена не побоялась бы такой ерунды.

Это была просто бредовая мысль; если бы женщина с картины была настоящей, она жила бы в глубокой древности, когда кометы считались предвестницами несчастья, когда люди верили, что боги проводят время в блаженном безделье на вершинах высоких гор, когда подавляющее большинство людей в жизни не видели ни одной книги. И если бы женщина из тех дремучих времен вдруг очутилась в современной студии звукозаписи – в этой комнате со стеклянными стенами, холодным белесым светом под потолком и стальной змеиной головой, которая смотрит на тебя с единственного стола, – ее бы точно хватил удар.

Но вот что странно: Рози почему-то ни капельки не сомневалась, что женщина со светлой косой и в хитоне цвета роза марена никогда ничего не боялась. Во всяком случае, студия звукозаписи ее бы точно не напугала.

Ты так рассуждаешь, как будто она живая, промелькнула тревожная мысль. Так, наверное, нельзя. Что-то в этом не то…

Если мне это поможет, то можно, возразила сама себе Рози, пытаясь перебороть охватившую ее нервозность.

– Рози? – Теперь из динамика прозвучал голос Роды Симонс. – С вами все в порядке?

– Да, – ответила Рози и с облегчением поняла, что голос все-таки не пропал, хотя и звучал хрипловато. – Просто мне хочется пить. И я немного волнуюсь. То есть мне до смерти страшно.

– Слева под столом есть небольшой холодильник. Там минералка и соки, – сказала Рода. – А то, что вам страшно, это естественно. Но это скоро пройдет.

– Поговорите еще, Рози, – попросил Кертис. Он уже надел наушники и теперь возился с пультом, передвигая какие-то рычажки.

Страх действительно проходил. Спасибо женщине с картины. Рози вдруг поняла, что мысли об этой женщине в пурпурном одеянии действуют на нее успокаивающе. Причем по силе воздействия их можно было приравнять к пятнадцати минутам качания в винни-пухском кресле.

Дело не в ней. Дело в тебе, подсказывал внутренний голос. Ты сейчас справилась со своим страхом, детка. Может быть, и ненадолго, но ты все-таки справилась. И ты сделала это сама. И знаешь что, сделай мне удовольствие, ладно? Как бы все ни повернулось, не забывай, кто здесь на самом деле Рози, а кто Настоящая Рози.

– Поговорите о чем-нибудь, – попросил Кертис. – Все равно о чем. Просто чтобы звучал ваш голос.

На мгновение она растерялась. Взгляд упал на «партитуру». Первым в пачке лежал ксерокс с обложки. На картинке полураздетая женщина убегала от зловещего вида небритого мужика с ножом в руке. Мужчина был крупным, с висячими усами, и у Рози мелькнула едва уловимая,

(не хочешь чуток поразвлечься я бы тебе впялил сзади)

но неприятная, как дурной запах, мысль.

– Я буду читать книгу, которая называется «Морской дьявол», – сказала Рози, очень надеясь, что ее голос звучит нормально. – Книга вышла в пятьдесят первом году в издательстве «Лайон букс». Было такое маленькое издательство, которое выпускало книжки в мягких обложках. Здесь на обложке сказано, что ее написал… ну как, хватит?

– Магнитофон я настроил, – сказал Кертис, перебираясь в своей инвалидной коляске с одного края огромного пульта на другой. – Осталось немного подрегулировать шумы. Но звучите вы просто здорово.

– Да, замечательно, – подтвердила Рода. И Рози показалось, что ее режиссер даже и не пыталась скрывать своего облегчения.

Рози немного воспряла духом и вновь обратилась к хромированному микрофону:

– Здесь на обложке сказано, что роман написал некий Ричард Расин, но мистер Леффертс… Роб… говорит, что на самом деле его написала женщина. Кристина Белл. Роман входит в серию аудиокниг «Женщины в масках», и мне предложили эту работу, потому что та женщина, которая должна была читать романы Кристины Белл, получила другую…

– У меня все готово, – объявил Кертис Гамильтон.

– Обалдеть можно, она звучит, как Лиз Тейлор[13] в «Баттерфилд-8», – сказала Рода Симонс и вдруг захлопала в ладоши.

Робби кивнул и улыбнулся, явно очень довольный.

– Рода будет вам помогать и подсказывать, если что. Но если вы прочитаете книгу так, как читали мне «Темный тоннель» на улице у «Города свободы», мы все будем довольны и счастливы.

Рози нагнулась, едва не стукнувшись головой о край столешницы, и достала из холодильника под столом бутылку минеральной воды. Когда она открывала бутылку, она заметила, что у нее дрожат руки.

– Я постараюсь, честное слово.

– Я даже не сомневаюсь, – сказал он с улыбкой.

Думай о женщине на холме, сказала себе Рози. Думай о том, как она там стоит, на вершине холма, прямо сейчас. Она ничего не боится. Впереди у нее целый мир, ее мир. У нее за спиной – мой мир. Но ей не страшны оба мира. Она безоружна, и все же она не боится… мне даже не нужно видеть ее лицо, чтобы это понять. Это понятно и так. Она…

– …ко всему готова, – пробормотала Рози и улыбнулась.

Робби подался вперед со своей стороны стекла.

– Простите, что вы сказали? Я не расслышал.

– Я сказала, что я готова.

– Уровень просто супер, – объявил Кертис и вопросительно посмотрел на Роду, которая уже положила перед собой свою ксерокопию книги. – Начинаем по вашей отмашке, маэстро.

– Ладно, Рози. Давайте покажем, как надо работать, – сказала Рода. – Кристина Белл. «Морской дьявол». По заказу компании «Аудио концептс». Режиссер Рода Симонс, текст читает Рози Макклендон. Запись пошла. Начинайте читать на счет раз, и… раз.

Господи, я не могу, снова запаниковала Рози, но тут же заставила себя собраться, выбросить из головы все посторонние мысли и сосредоточиться на одном ослепительно ярком образе: на широком золотом браслете, который женщина с картины носила на правой руке выше локтя. И как только она представила себе этот браслет, страх и паника отступили.

– Глава первая.

Мужчина в поношенном сером плаще преследовал Неллу уже давно, но она поняла это только тогда, когда оказалась в сумрачной зоне между двумя фонарями. Слева был узенький переулок, заваленный мусором – провал в темноту, похожий на рот старика, который скончался с непережеванной пищей во рту. Нелла все поняла, но было уже слишком поздно. Она слышала топот ботинок со стальными набойками на каблуках. Все ближе и ближе. Громадная рука с грязными обломанными ногтями потянулась к ней из темноты…

3

В тот вечер Рози вернулась домой – к себе в квартирку на втором этаже дома 897 на Трентон-стрит – в четверть восьмого. Ей было жарко (в этом году лето в городе наступило рано). Она ужасно устала, но в то же время была очень довольна и счастлива. По дороге домой Рози зашла в магазин и купила себе на ужин всякой бакалеи. Сверху в пакете с покупками лежала пачка желтых листовок с объявлением о пикнике с концертом, который «Дочери и сестры» устраивали в городском парке. После студии Рози сразу поехала в «Дочери», чтобы рассказать Анне и всем остальным о том, как прошел ее первый день на работе (ей не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью), а когда она уже собиралась домой, Робин Сент-Джеймс дала ей пачку листовок и попросила распространить их среди владельцев маленьких магазинчиков, расположенных по соседству. Рози очень старалась не показать, как ей страшно. Ей было страшно, что у нее вообще есть соседи, не говоря уж о том, чтобы ходить по магазинам и распространять там листовки. Но она все же взяла листовки и пообещала Робин сделать все, что будет в ее силах.

– Ты меня прямо спасаешь, – сказала Робин. В этом году она отвечала за продажу билетов на праздник и даже и не скрывала, что билеты расходятся очень плохо. – И если тебя будут расспрашивать, что да как, Рози, ты им скажи, что здесь у нас не приют для трудных подростков, сбежавших из дома, и что мы не какие-то лесбиянки. А то нас считают вообще неизвестно кем. Поэтому и билеты идут так туго. Сделаешь?

– Ну конечно, – сказала Рози, хотя знала, что она ни за что так не сделает. У нее в голове не укладывалось, как можно вот так вот запросто подойти к незнакомому человеку, скажем к владельцу магазина на твоей улице, и прочесть ему лекцию о том, что собой представляют «Дочери и сестры» и что они собой не представляют.

Но зато я могу сказать, что они очень хорошие женщины, подумала Рози. Она включила вентилятор и пошла на кухню, чтобы сложить покупки в холодильник. И тут ей в голову пришла хорошая мысль.

– Нет, – произнесла она вслух. – Я скажу, что они настоящие леди.

Да, это была очень правильная мысль. Мужчины – и особенно мужчины, которым за сорок, – почему-то не любят слово «женщины», воспринимают его с опаской. А вот слово «леди» они воспринимают гораздо лучше. На взгляд Рози, это было ужасно глупо. Мужчина, который весь напрягается при слове «женщины», выглядит по-идиотски (а еще глупее выглядят женщины, которые начинают по этому поводу психовать и выяснять смысловые тонкости). Но теперь, когда она задумалась на эту тему, она вдруг вспомнила, как Норман называл проституток, которых он иногда забирал в участок при облавах. Разумеется, он никогда не называл их леди (это слово он употреблял только по отношению к женам своих сослуживцев, например так: «у Билла Джессапа замечательная жена, настоящая леди»), но он не называл их и женщинами. Он называл их девчонками. Девчонки сделали то, девчонки сделали это. Только теперь Рози вдруг поняла, как она ненавидела это мерзкое слово. Девчонки. Действительно, тошнотворное слово, уничижительное, издевательское.

Забудь про него, Рози. Его здесь нет. Нет и не будет.

Как обычно, эта простая мысль сразу же пробудила у нее в душе радость, к которой примешивалось изумление и чувство пронзительной благодарности. Ей не раз говорили – и особенно на сеансах психотерапии в «Дочерях и сестрах», – что со временем эта блаженная эйфория пройдет, но Рози не верила. В это действительно было трудно поверить. Теперь у нее своя жизнь. Она спаслась от чудовища. Она свободна.

Рози закрыла холодильник, повернулась и оглядела комнату. Обстановка была очень скудной: минимум мебели и полное отсутствие украшений – за исключением картины у окна. Но все равно, глядя на эту полупустую комнату, Рози хотелось прыгать от радости. Здесь ей нравилось все: эти красивые кремовые обои, которые Норман Дэниэльс ни разу не видел, это удобное кресло, из которого Норман Дэниэльс никогда не вытаскивал ее за волосы, потому что она «слишком умничала», этот маленький телевизор, который Норман Дэниэльс никогда не смотрел, презрительно усмехаясь на новости или смеясь тупым шуткам из стареньких комедийных программ типа «Вся наша семейка» или «Хорошее настроение». И самое главное, здесь, в этом доме, не было ни одного угла, где бы Рози сидела, давясь слезами и напоминая себе, что если ее затошнит, то нельзя, чтобы ее стошнило на пол – только в передник или в подол. Потому что здесь не было Нормана Дэниэльса. Не было и не будет.

– Теперь я сама по себе, – пробормотала Рози, а потом… обняла себя за плечи от избытка радости.

Она прошла через комнату и встала перед картиной. Впечатление было такое, что яркий пурпурный хитон белокурой женщины на холме буквально переливается на свету. И это действительно была женщина. Не настоящая леди, и уж тем более не девчонка. Она стояла на вершине холма и бесстрашно смотрела вперед, на разрушенный храм и статуи поверженных богов…

Богов? Почему богов? Ведь там только один бог… или нет?

Да, теперь Рози увидела, что там было две статуи. Один каменный бог лежал на спине у упавшей колонны и угрюмо смотрел прямо в темное грозовое небо. А рядом был и второй, который лежал чуть подальше справа и смотрел куда-то вбок сквозь высокую траву. Трава закрывала его почти полностью, так что были видны только белый мраморный лоб, один слепой глаз и мочка одного уха. Раньше Рози его не замечала, ну так и что с того? Наверняка на картине есть еще много вещей, которых она пока не заметила, и ей еще не раз откроется здесь что-то новое – как на этих картинках-загадках типа «Найди хомяка», на которых полно всяких мелких деталей, специально запрятанных посреди нагромождения сложных рисунков и незаметных на первый взгляд…

…только все это бред. Картина вовсе не отличается сложностью композиции. На самом деле она была очень простой.

– Вот именно, – прошептала Рози. – Была простой.

Она вдруг поймала себя на том, что думает про картину, о которой рассказывала Синтия… про ту, что висела в их доме при церкви. «Де Сото смотрит на запад». Синтия говорила, что она часами просиживала перед этой картиной, словно перед телевизором, и наблюдала за тем, как течет река.

– Притворялась, как будто река течет, – сказала Рози и открыла окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха и проветрить комнату. В комнату сразу ворвались звуки. Голоса малышей, которые резвились на детской площадке в парке, и голоса ребят постарше, которые играли в бейсбол. – Она притворялась. Дети любят себе фантазировать. Я тоже так делала, когда была маленькой.

Она подперла окно деревянной палочкой, чтобы оно не закрылось – если его чем-нибудь не подпереть, оно почему-то захлопывалось, – и опять посмотрела на картину. И ей показалось… это была просто бредовая мысль, и тем не менее. Рози была почти уверена, что узор складок пурпурного одеяния женщины с картины переменился. Складки лежали не так, как раньше. Они легли по-другому, потому что женщина в тоге… или хитоне, или как там это называется… цвета роза марена слегка изменила позу.

– По-моему, у тебя крыша едет, – прошептала Рози. Сердце бешено колотилось в груди. – Если так дальше пойдет, то тебе надо сдаваться в дурдом. Понимаешь?

Рози прекрасно все понимала. Но тем не менее она подошла почти вплотную к картине и присмотрелась внимательнее. Она простояла так, чуть ли не упираясь носом в картину и пристально глядя на женщину на холме, почти полминуты. Она задержала дыхание, чтобы пар не затуманил стекло, которое закрывало картину. Наконец она отступила и с шумом выдохнула воздух. Это было как вздох облегчения. Рисунок складок хитона не изменился. В этом Рози была уверена. (То есть почти уверена.) Просто она устала, вот ей и привиделось невесть что. У нее был долгий и трудный день – замечательный день, если честно, но все равно очень нервный.

– Но я его все-таки пережила, – сказала она, обращаясь к женщине в хитоне цвета роза марена. Причем ей вовсе не показалось странным, что она разговаривает с женщиной с картины. Теперь ей это казалось вполне нормальным. Может быть, это было чудачество, ну так и что с того? Кому от этого плохо? Кто об этом вообще узнает? А Рози почему-то казалось, что женщина с картины действительно ее слушает. Может быть, потому что она стояла спиной.

Рози подошла к окну и выглянула на улицу, опершись ладонями о подоконник. На спортивной площадке на той стороне улицы мальчишки играли в бейсбол, носились туда-сюда, заливаясь смехом. Внизу, прямо под окнами, притормозила машина. Было время, когда один только вид машины, притормаживающей у подъезда, вселял в Рози панический ужас. Ей сразу же представлялся кулак Нормана, который стремительно приближался к ее лицу. Слова Верная служба обществу у него на кольце становятся все больше и больше и вот уже заслоняют собой весь мир… Но это время прошло. Слава Богу.

– Вообще-то мне кажется, что я не просто пережила этот день, – продолжала Рози, обращаясь к женщине на картине. – Сегодня я кое-чего добилась. Я хорошо поработала. То есть действительно хорошо. Робби сказал, что он в этом и не сомневался. Но самое главное, я убедила Роду. По-моему, я ей не очень понравилась поначалу. Ну, ты понимаешь… ведь это Робби меня привел, вот она и относилась ко мне как к человеку с улицы.

Рози оторвалась от окна и опять повернулась к картине – в точности так, как она повернулась бы к лучшей подруге, ища сочувствия и поддержки. Но женщина на картине по-прежнему смотрела на разрушенный храм у подножия холма, так что Рози не видела ее лица и не могла судить о том, как ее молчаливая собеседница отнеслась к ее мыслям вслух.

– Ты же знаешь, какими стервозными иногда мы, девчонки, бываем, – сказала Рози и рассмеялась. – Но мне кажется, что я все-таки убедила ее, что могу хорошо работать. Правда, мы записали всего пятьдесят страниц, но под конец я читала гораздо лучше. И потом, эти старые книжки, они обычно не очень длинные. Думаю, в среду мы все закончим. И знаешь, что самое замечательное? Мне платят почти сто двадцать долларов в день… не в неделю, а в день… и мне сказали, что у них там на очереди еще три книги Кристины Белл. Если Робби и Рода решат дать их мне…

Рози умолкла на полуслове и ошеломленно уставилась на картину. Она больше не слышала криков мальчишек на улице, она даже не слышала шума шагов на лестнице. Кто-то поднимался наверх, но Рози действительно ничего не слышала. Она смотрела на голову упавшей статуи в нижнем правом углу картины – белый мраморный лоб, слепой глаз, изгиб ушной раковины. И тут ее вдруг осенило. Да, она не ошиблась. Раньше второй статуи на картине действительно не было. Просто у нее создалось ложное впечатление, что эта вторая статуя каким-то таинственным образом материализовалась на полотне, пока ее не было дома. А бредовая мысль насчет того, что складки хитона у женщины на картине поменяли свое положение, была, вероятно, бессознательной попыткой найти хоть какое-то объяснение этому пугающему ощущению и убедить себя, что все это ей просто привиделось. И ей почти удалось убедить себя в этом. Но то, что Рози видела сейчас, вообще не поддавалось никакому логическому объяснению.

– Она стала больше, картина, – произнесла Рози вслух.

Нет. Даже не так.

Рози развела руки в стороны и измерила воздух перед картиной. Ее размеры – два на три фута – не изменились. Рамка тоже не стала у́же. Так в чем же дело?

А дело в том, что этой второй мраморной головы раньше не было, сказала она себе. Кажется, не было…

Неожиданно у нее закружилась голова, и ее даже слегка замутило. Она крепко зажмурилась и принялась растирать виски, пытаясь унять головную боль, которая грозила вот-вот начаться. А когда Рози снова открыла глаза и посмотрела на картину, она увидела ее именно такой, какой увидела в первый раз, когда отдельные детали – храм, поверженные статуи, хитон цвета розы марена, поднятая вверх рука – были совсем не важны; когда картина открылась ей сразу вся, как единое целое, которое сразу ее проняло.

Только теперь картина как бы раздвинулась, позволяя Рози еще дальше заглянуть в нарисованный мир. И это была никакая не галлюцинация. Это действительно было. По размерам картина не стала больше, но справа и слева открылось немножко больше пространства… и сверху тоже, и снизу. Как будто это был кадр из фильма и киномеханик вдруг сообразил, что проектор настроен неправильно, и переключился с ужатого изображения на широкоэкранную панораму. И теперь на экране стал виден не только Клинт Иствуд, но и ковбои, стоявшие рядом с ним.

Ты просто рехнулась, Рози. Картины не раздвигаются, как кинокадры.

Нет? А как же тогда объяснить, что там появился еще один каменный бог? Рози ни капельки не сомневалась, что он был на картине всегда, просто раньше она его не видела. А теперь вот увидела, потому что…

– Потому что там стало больше пространства справа, – прошептала она, глядя на картину широко распахнутыми глазами. Однако в ее обалдевшем взгляде не было ни страха, ни по-настоящему сильного удивления. – И слева тоже. И сверху, и снизу…

Кто-то тихонечко постучал в дверь. Удары посыпались, как барабанная дробь, сливаясь в один быстрый стук. Рози резко развернулась, но у нее было такое чувство, что она движется заторможенно – как в замедленной съемке или под водой.

Она не заперла дверь.

В дверь опять постучали. Рози вспомнила про машину, что остановилась на улице у ее подъезда – маленький автомобильчик, очень удобный для человека, который путешествует в одиночестве и хочет взять напрокат машину в «Херце», «Ависе» или любой другой фирме проката автомобилей, – и тут же забыла о своей картине. Теперь у нее в голове была только одна мысль, неприятная страшная мысль, исполненная отчаяния и бессильного смирения перед неизбежным: все-таки Норман ее разыскал. Пусть не сразу, пусть по прошествии долгого времени, но он все же пришел за ней.

В памяти всплыл обрывок последнего разговора с Анной, когда Анна спросила, что она будет делать, если Норман все же проявится. Запру дверь на замок и позвоню в службу спасения, ответила Рози тогда. Но запереть дверь она забыла. И позвонить никуда не сможет, потому что у нее нет телефона. Это последнее обстоятельство было просто как насмешка судьбы… ведь у нее в комнате есть розетка под телефон, причем работающая розетка. Как раз сегодня, в обеденный перерыв, Рози съездила на телефонную станцию и заплатила за подключение телефона. Женщина, которая обслуживала Рози, дала ей карточку с номером ее нового телефона. Рози сказала «спасибо», убрала карточку в сумку и направилась прямиком к выходу, гордо прошествовав мимо длинной витрины с телефонными аппаратами, которые можно было купить прямо там. Она решила заехать при случае в торговый центр на Лейквью-молл и купить телефон где дешевле, сэкономив как минимум десять долларов. И вот теперь, только потому, что она пожалела какую-то паршивую десятку…

Теперь за дверью была тишина. Но тот, кто стучал, не ушел. Рози видела очертания его ботинок в щели под дверью. Она знала, что это за ботинки: большие, черные, начищенные до блеска. Он редко носил полицейскую форму, но эти ботинки практически не снимал. Тяжелые ботинки, жесткие. Кому, как не ей, это знать. За годы жизни с Норманом отметины этих ботинок столько раз оставались у нее на ногах, животе и на месте пониже спины, что она даже и счет потеряла.

Стук повторился. Три короткие серии по три удара: туктуктук, пауза, туктуктук, пауза, туктуктук.

И снова – как и сегодня утром, в стеклянной кабинке студии звукозаписи, когда у Рози от страха перехватывало дыхание, – она стала думать о женщине на картине. Об этой сильной бесстрашной женщине, которая стоит на вершине холма и ничего не боится: ни приближающейся грозы, ни того, что в развалинах храма могут водиться призраки или тролли, ни того, что там может скрываться шайка разбойников. Она ничего не боится. Это видно по ее распрямленной спине, по небрежно поднятой руке и даже (как это ни странно) по форме левой груди, что проглядывала под приподнятой тканью хитона.

Но я – не она. Я боюсь… так боюсь, что от страха могу напрудить в штаны… но я так просто не дамся, Норман. Богом клянусь, я тебе не позволю меня сломать.

Она попыталась припомнить прием, который им показывала Герт Киншоу: тот самый, когда ты хватаешь атакующего противника за предплечья и бросаешь его через бедро с разворотом. Но толку от этого было мало. Она совершенно не представляла себе, как она справится с Норманом. Но зато ей очень отчетливо представлялся Норман, который бросается на нее с мерзкой ухмылкой, обнажающей зубы (она называла эту гримасу его кусачей улыбкой) – Норман, который пришел, чтобы серьезно с ней поговорить.

Очень серьезно поговорить.

Пакет с покупками по-прежнему стоял на кухонном столе рядом со стопкой желтых листовок с объявлением о пикнике. Колбасу и другие скоропортящиеся продукты Рози, как только пришла, убрала в холодильник, но консервные банки так и лежали в пакете. Она подошла к столу на негнущихся деревянных ногах и запустила руку в пакет.

В дверь опять постучали: туктуктук.

– Сейчас, – крикнула Рози и сама поразилась тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. Она достала из пакета самую большую консервную банку, двухфунтовую жестянку с фруктовым компотом, и, перехватив ее поудобнее, направилась к двери на таких же негнущихся деревянных ногах. – Уже иду, подождите секундочку.

4

Пока Рози ходила по магазинам, Норман Дэниэльс валялся в одних трусах на кровати у себя в номере в отеле «Уайтстоун», курил и смотрел в потолок.

Он начал курить еще в школе. Точно так же, как и многие другие мальчишки, он потихоньку таскал сигареты из отцовских пачек «Пэлл-Мэлла». Отец бил его смертным боем, если ловил на месте преступления, но Норман готов был принять любое наказание ради того, чтобы потом показать всем свою крутизну. А это было действительно круто – когда все видят, как ты стоишь на углу Стейт-стрит и шоссе сорок девять, прислонившись спиной к телефонной будке рядом с аптекой и почтой: стоишь, подняв воротник куртки, и небрежно покуриваешь сигарету. И тебе все до лампочки, потому что ты самый крутой. Да, детка, я крут и неслаб. И когда кто-то из твоих друзей проезжает мимо на своем старом раздолбанном драндулете, ему вовсе незачем знать, что ты стащил сигарету из пачки на отцовском столе и что в тот единственный раз, когда ты набрался храбрости и попытался купить свои собственные сигареты, старик Грегори только фыркнул и послал тебя куда подальше с предложением вернуться попозже, когда у тебя прорежутся усы.

Если ты куришь в пятнадцать лет, это считалось большой крутизной, очень большой крутизной. Для Нормана это было как возмещение за все те вещи, которых он не имел и не мог иметь (например, машину, даже старый раздолбанный драндулет вроде тех, на которых гордо рассекали его приятели – груда проржавелого железа с белой «искусственной сталью» вокруг фар и с подвязанными проволокой бамперами), и уже к шестнадцати годам он превратился в заядлого курильщика – высаживал по две пачки в день и натужно кашлял по утрам.

Через три года после их с Розой свадьбы вся семья Розы – отец, мать и шестнадцатилетний брат – погибла в автокатастрофе на том же самом шоссе сорок девять. Они ездили купаться на карьер Фило и по дороге домой на них налетел грузовик, доверху нагруженный гравием. Их расплющило, как мух мухобойкой. Оторванную голову старика Макклендона нашли в кювете в тридцати ярдах от места аварии. Ее рот был открыт, а один глаз залеплен большой такой плюхой навоза (к тому времени Дэниэльс уже работал в полиции, а полицейским известны такие подробности). Гибель родственников жены нисколько его не расстроила. Наоборот, Дэниэльс был даже рад, что все так повернулось. По его личному мнению, старый пердун Макклендон получил по заслугам. Слишком он был любопытным, вечно совал свой нос куда не надо и расспрашивал свою доченьку о вещах, которые никаким боком его не касались. Тем более что Роза уже не была дочкой Макклендона – в глазах закона по крайней мере. В глазах закона она стала женой Нормана Дэниэльса.

Он глубоко затянулся, выпустил три кольца дыма и стал наблюдать, как они медленно поднимаются к потолку. С улицы доносился шум и гудки автомобилей. Сколько же можно гудеть. Норман пробыл здесь только полдня, но уже ненавидел этот город. Слишком большой, слишком запутанный. Слишком много здесь мест, где можно спрятаться и затеряться. Но на этот счет Норман не беспокоился. Теперь все встало на свои места. Он был на верном пути. И уже очень скоро блудной доченьке Крейга Макклендона сильно не поздоровится. И тогда эта паршивка узнает, почем фунт лиха. Ее так шандарахнет, что она уже не оправится.

На похоронах семейства Макклендон – на эти тройные похороны собрался почти весь Обрейвилль – Дэниэльса пробил страшный кашель. Он кашлял, и кашлял, и никак не мог остановиться. На него стали поглядывать, и именно эти взгляды бесили его больше всего. Красный как рак, смущенный и разъяренный (но по-прежнему неспособный справиться с кашлем), он оттолкнул от себя заплаканную молодую жену и пулей вылетел из церкви, зажимая рот ладонью.

Он остановился за оградой церкви и попытался откашляться. Его буквально согнуло пополам, так что ему пришлось упереться руками себе в колени, чтобы не отключиться. Глаза слезились, горло саднило. Из церкви вышли какие-то люди и сразу схватились за сигареты – трое мужчин и две женщины, которые не могли потерпеть без своей порции никотина даже какие-то жалкие полчаса панихиды. И глядя на них, он решил, что бросает курить. Вот так вот просто: решил, и все. Он знал, что этот кошмарный приступ кашля мог быть вызван его всегдашней летней аллергией, но это уже не имело значения. Курение – вредная долбаная привычка. Может быть, самая долбаная и вредная из всех долбаных вредных привычек на свете, и Норману меньше всего хотелось, чтобы, когда он откинет копыта, окружной коронер, заполняющий свидетельство о его смерти, записал бы в графе «Причина смерти»: «Пэлл-Мэлл».

В тот день, когда Норман пришел домой и увидел, что Розы нет – вернее, если быть точным, в тот вечер, уже после того, как он обнаружил пропажу кредитной карточки и окончательно осознал, что случилось, – он сходил в «Лавку 24» у подножия холма, ближайший к дому круглосуточный магазин, и купил себе пачку сигарет. Первую пачку за последние одиннадцать лет. Красный «Пэлл-Мэлл». Он вернулся к своей старой марке, как убийца, которого тянет вернуться на место преступления. На боку кроваво-красной пачки был написан все тот же девиз: In hoc signo vinces. «Под этим знаком ты победишь», вроде бы так это переводится, если верить словам папаши, который если когда-то кого-то и побеждал, то только свою дорогую супругу, матушку Нормана, в их шумных ссорах на кухне с битьем посуды, и на этом его победы заканчивались. Во всяком случае, Норман не видел, чтобы его отец чего-то добился в жизни.

После первой затяжки у него закружилась голова, но он все равно докурил сигарету до самого фильтра, и потом ему было ужасно плохо. Он был уверен, что его либо вырвет, либо он хлопнется в обморок, либо свалится с сердечным приступом. А может, все вместе: и то, и другое, и третье. Но теперь все вернулось на круги своя. Те же две пачки в день и тот же утренний кашель, когда твои легкие разве что не выворачиваются наизнанку. Как будто он и не бросал курить.

Но это было нормально. Сейчас Норман переживал трудные времена. Он пребывал в стрессовом состоянии, как это определяют придурки психоаналитики. А когда человек пребывает в стрессовом состоянии, он ищет себе хоть какое-то утешение и поэтому вспоминает о старых привычках. Говорят, что привычки – и особенно вредные привычки типа курить или пить – это как костыли, подпорки для слабых. Ну так и что с того? Норман слабым себя не считал, но если ты, скажем, хромаешь, то глупо было бы не воспользоваться костылями, правильно? А вот когда он разберется с Розой (если ей захотелось развода, он ей обеспечит неофициальный развод, но на своих условиях, скажем так), он выбросит все костыли за ненадобностью.

И тогда уже – навсегда.

Норман повернул голову и посмотрел в окно. До темноты еще далеко, но уже смеркается. Похоже, пора потихонечку собираться. У него на сегодняшний вечер намечена одна встреча, а Норман терпеть не мог опаздывать. Он затушил сигарету в переполненной пепельнице на тумбочке с телефоном, поднялся с кровати и начал одеваться.

Времени было навалом, так что Норман мог не торопиться. И это было замечательно. В последнее время он вкалывал на работе, как ломовая лошадь, у него набралось много неиспользованных отгулов и выходных, и когда он попросил у начальства отпуск, капитан Хардэвей не стал возникать. Норман решил, что тому было две причины. Во-первых, газетчики и телерепортеры так расписали его достижения во всех средствах массовой информации, что он стал чуть ли не национальным героем на этот месяц. А во-вторых, капитан Хардэвей недолюбливал Нормана, дважды пытался привлечь его к уголовной ответственности за злоупотребление служебным положением и применение грубой силы по отношению к задержанным и был только рад сплавить его с глаз долой хотя бы на время.

– Сегодня вечером, сучка, – пробормотал Норман, обращаясь к своему отражению в мутном зеркале в гостиничном лифте. – Если мне повезет, то уже сегодня. А я чувствую, что мне повезет.

У подъезда отеля стояла целая очередь такси, но Дэниэльс не стал брать машину. Таксисты запоминают, куда они ездят, и иногда даже запоминают лица пассажиров. Нет, он поедет на автобусе. Норман направился к остановке на углу. По пути он попробовал разобраться в своих ощущениях. Он действительно чувствовал, что сегодня ему повезет. Он себя не обманывал. Он был на верном пути. Он знал это точно, потому что он снова проник к ней в сознание и настроился на ее волну.

К остановке подъехал автобус. Автобус зеленой линии, как раз тот, который был нужен Норману. Он вошел через переднюю дверь, заплатил за проезд и уселся сзади – сегодня ночью ему, слава Богу, не нужно перевоплощаться в Розу. От нечего делать Норман смотрел в окно. За окном проплывали освещенные улицы города. Вывески баров и ресторанов. ПРОДУКТЫ. ПИВО. ПИЦЦА НАВЫНОС. СТРИПТИЗ-БАР, ДЕВОЧКИ НА ЛЮБОЙ ВКУС.

Тебе здесь не место, Роза, подумал он, когда автобус проехал мимо ресторана под названием «Просто и вкусно» – в окне горела кроваво-красная неоновая вывеска «Настоящий бифштекс по-канзасски». Тебе здесь не место, но ты не волнуйся, я уже здесь. Я пришел за тобой. Я тебя заберу отсюда. Заберу домой. Ну, в общем, куда-нибудь заберу.

Разноцветье неоновых вывесок и вид темнеющего вечернего неба навели Нормана на размышления о старых добрых денечках, когда все было просто, когда жизнь не казалась такой непонятной и безысходной и не вызывала этого кошмарного ощущения клаустрофобии, когда тебе кажется, будто мир превратился в закрытую комнату, стены которой сжимаются и грозят расплющить тебя в лепешку. Когда зажигались неоновые огни, начиналось веселье – именно так все и было раньше, в те относительно беззаботные годы, когда ему было чуть-чуть за двадцать. Ты выбирал подходящее место под яркой светящейся вывеской и заходил туда. Это веселое время давно миновало, но большинство полицейских – большинство хороших полицейских – не забыли о том, как надо ходить по городу в темноте. Они знают, как проникать в те места, где не светит неон, и что надо делать со всякой швалью, которая там ошивается. А те, кто не знает, долго не живут.

Всю дорогу Норман рассматривал вывески за окном. Судя по всему, автобус уже подъезжал к Каролина-стрит. Норман поднялся, прошел вперед и остановился у двери, держась за стойку. Автобус повернул за угол и остановился на остановке. Когда двери открылись, Норман молча сошел по ступенькам на тротуар и растворился в темноте.

Он купил себе карту города в газетном киоске в отеле. Шесть с половиной долларов, охренеть можно. Но он выложил эти денежки, потому что не собирался расспрашивать прохожих на улице. Это могло обернуться себе дороже. Как ни странно, но люди очень неплохо запоминают тех, кто расспрашивал их на улице; иногда они даже способны вспомнить лицо человека, которого видели мельком пять лет назад. Невероятно, но факт. Поэтому лучше ни у кого ничего не спрашивать. А то вдруг что случится… что-нибудь очень плохое. Скорее всего ничего не случится, но лучше обезопасить себя от случайностей. Как говорится, перебдеть лучше, чем недобдеть.

Судя по карте, Каролина-стрит пересекается с Беудри-плейс в четырех кварталах к западу от автобусной остановки. Приятная прогулка пешком теплым погожим вечером. На Беудри-плейс и живет тот еврейчик из «Помощи в дороге».

Засунув руки в карманы, Дэниэльс неторопливо пошел вдоль по улице. У него на лице застыло полусонное и слегка глуповатое выражение, какое бывает у человека, погруженного в свои мысли, и никто из прохожих не заподозрил бы, что внутри он весь собран и, как говорится, пребывает в полной боевой готовности. Он отмечал про себя каждый проезжающий мимо автомобиль, каждого из прохожих, стараясь выделить из толпы тех, кто проявлял бы к нему особо пристальное внимание. Тех, кто выделял бы его. Но таких не было. И это было хорошо.

Когда Норман добрался до дома «кролика Тампера» – а это был именно дом, а не квартира в многоквартирном доме, – ему опять повезло, – он дважды прошелся туда-сюда по тротуару, присматриваясь к машине, припаркованной у подъездной дорожки, и пытаясь заглянуть в освещенное окно на первом этаже. Окно гостиной. Занавески были раздвинуты, но плотный тюль закрывал обзор. Сквозь ткань просвечивало размытое пятно, которое меняло цвет, – скорее всего телевизор. Телевизор работал. Значит, Тампер был дома. Тампер сидел перед «ящиком», смотрел какую-нибудь ерунду и, может быть, грыз морковку. А скоро он встанет и отправится на работу на автовокзал, где будет пытаться помочь безмозглым и глупым бабам, которые, по определению, не заслуживают того, чтобы им помогали. Потому что они тупые. Или просто стервозные.

Еще на вокзале Норман обратил внимание, что у Тампера не было обручального кольца, да и вообще этот сморчок выглядит как законченный пидор, но опять же… лучше перестраховаться. Дэниэльс заглянул в салон тамперского «форда» – старого четырех-пятилетнего драндулета, припаркованного у дома, – в поисках хоть каких-то знаков, говорящих о том, что Тампер живет не один. Но ничего подозрительного он не увидел.

С довольной ухмылкой Норман оглядел улицу. На улице не было никого.

У тебя же нет маски, подумал он. У тебя даже нет нейлонового чулка, чтобы натянуть его на лицо. Да, Норман?

Да, у него нет ни маски, ни даже чулка.

Ты совершенно об этом забыл.

Ну… если честно, то нет. Не забыл. У него была мысль, что завтра, когда взойдет солнце, в мире станет одним чахлым еврейчиком меньше. Потому что иной раз в таких тихих кварталах, как этот, случаются по-настоящему страшные вещи. Например, в дом врываются люди – в основном обкурившиеся наркоманы или пьяные в зюзю юнцы, – и начинается полный беспредел. Жестоко, да. Но такова жизнь. Как там пишут на футболках и на наклейках на автомобили? «Дерьмо случается с каждым». И нередко бывает – как бы нам ни хотелось, чтобы все было наоборот, – что это дерьмо случается не с плохими людьми, а с хорошими. Например, с одним славным еврейчиком, который читает «Правду» и помогает беглянкам-женам скрываться от их законных мужей. А это неправильно. Так не должно быть в нормальном обществе. Если так будет, то не будет вообще никакого общества.

Впрочем, это уже не лечится. В мире полно мягких добросердечных людей, которые готовы помочь якобы несчастным забитым женщинам. Но все эти мягкие добросердечные люди не совершили одну роковую ошибку, которую совершил этот человек… он помог его жене. Норман знал это наверняка, без малейших сомнений. Этот человек ей помог.

Он поднялся на крыльцо, еще раз огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что на улице никого нет, и позвонил в дверь. Подождал, позвонил еще раз. И теперь его напряженный слух, уже настроившийся на то, чтобы улавливать даже малейший шум, различил звук шагов за дверью. Не топ-топ-топ, а тихое шлеп-шлеп-шлеп. Тампер в домашних носочках, как это трогательно и мило.

– Иду, иду, – крикнул Тампер.

Дверь открылась. Тампер вытаращился на Нормана. Его большие глаза как будто расплывались за толстыми стеклами очков.

– Могу я вам чем-то помочь? – спросил он.

Его рубашка была не застегнута и не заправлена в брюки, а под рубашкой виднелась футболка в полоску типа матросской тельняшки – точно такая же, как и те, которые любил носить сам Норман. Почему-то именно эта футболка его и «добила». Это была уже последняя капля. Та соломинка, которая переломила хребет верблюду. Он буквально взбесился от ярости. Да как он посмел, этот жалкий ублюдок, надеть такую футболку! Футболку белого человека!

– Наверное, можешь, – сказал Норман.

Наверное, было что-то такое в его лице или в голосе – или и в том и в другом, – что сразу же насторожило Словика. Он широко распахнул глаза, попятился и протянул руку к двери, явно намереваясь захлопнуть ее перед носом у Нормана. Но было уже слишком поздно. Норман рванулся вперед, схватил Словика за грудки и буквально впихнул его в дом. Дверь он захлопнул ногой, этаким небрежным и элегантным пинком в стиле Джина Келли[14].

– Наверное, можешь, – повторил он. – Я очень надеюсь, что можешь. Для твоего же блага. Я задам тебе пару вопросов, Тампер, пару очень хороших, правильных вопросов, и ты мне на них ответишь. И ты помолись своему носатому еврейскому богу, чтобы он тебе подсказал правильные ответы.

– Убирайтесь отсюда! – закричал Словик. – А то я вызову полицию!

Норман Дэниэльс от души посмеялся над этим внушительным заявлением, а потом развернул Словика спиной к себе и заломил его левую руку, сжатую в кулак, за спину, так, что кулак прикоснулся к правой лопатке. Словик заорал благим матом. Норман просунул руку ему между ног и легонько прижал яйца.

– Прекрати орать, – прошипел он. – Немедленно прекрати, или будет яичница. Яйца тебе оторву, если еще не понял.

Тампер тут же заткнулся. Он по-прежнему хватал ртом воздух и тихонько, сдавленно подскуливал, но Норману это ничуть не мешало. Он затащил Тампера обратно в гостиную, взял с журнального столика пульт дистанционного управления и сделал звук на телевизоре погромче.

Потом он отвел своего нового приятеля на кухню и там уже отпустил.

– Встань к холодильнику, – велел он. – Прислонись к нему задницей и лопатками и стой смирно. И если ты оторвешься от этой дуры хотя бы на дюйм, я тебе нос оторву, все понятно?

– Д-да, – выдавил Тампер. – К-кто вы? Что вам нужно?

Он по-прежнему был похож на дружка Бэмби, кролика Тампера, вот только его голосок звучал теперь, как у притыренной совы Вудси.

– Я Ирвинг Левин, корреспондент новостей NBC, – сказал Норман. – А сейчас у меня выходной, и я собираюсь как следует поразвлечься. – Он принялся открывать ящики кухонного стола, не спуская при этом глаз с Тампера. Он не думал, что старина Тампер рванется бежать. Но всякое может случиться. Когда человек сильно напуган, в какой-то момент его переклинивает от страха, он словно переступает какой-то барьер и начинает вести себя непредсказуемо, как торнадо.

– Что… я не понимаю…

– А тебе и не надо ничего понимать, – сказал Норман. – В этом-то вся и прелесть, мой друг Тампер. Тебе не нужно ничего понимать, не нужно ничего знать… разве что правильные ответы на несколько очень простых вопросов. А обо всем остальном позабочусь я сам. Я же профессионал как-никак. Можешь считать, что я спец из фирмы «Умелые руки».

Он нашел, что искал, в пятом ящике – самом нижнем. Простеганные рукавички, чтобы брать горячие кастрюли. Такие славные, в мелкий цветочек. Действительно, милая вещь. Самая подходящая вещь для аккур’атного маленького евр’ейчика, котор’ый собр’ался вытаскивать свою кошер’ную запеканку из своей кошер’ной духовки. Норман надел рукавички и быстро протер все ручки ящиков, чтобы на них не осталось его отпечатков пальцев. Потом он схватил Тампера за шкирку и отвел обратно в гостиную. Там он взял со столика пульт от телевизора и вытер его о рубашку.

– Сейчас мы с тобой, друг мой Тампер, побеседуем с глазу на глаз, – сказал он. Его горло сдавило, и его собственный голос казался ему каким-то чужим. Почти что нечеловеческим. Норман почувствовал, что у него возникает эрекция. Но его это не удивило. Так было всегда, когда она бесился. Он швырнул пульт на диван и повернулся к Словику, который стоял, сгорбив спину, и из-под его толстых очков в роговой оправе слезы текли в три ручья. В этой своей полосатой футболке – из тех, которые должны носить только белые люди. – Нам с тобой надо поговорить, и очень серьезно поговорить. Очень серьезно. Ты мне веришь, дружище? Уж лучше поверь, мой тебе совет. Понял, мать твою?

– Пожалуйста, – пропищал Словик и протянул к Норману трясущиеся руки. – Пожалуйста, не делайте мне больно. Вы, наверное, ошиблись… наверное, вам нужен кто-то другой, а не я. Я ничем не могу вам помочь.

Но в итоге Словик ему помог. Причем неплохо помог. Только пришлось перейти в подвал, потому что под конец Норман начал кусаться, и даже звук телевизора, включенного на полную мощность, уже не мог заглушить вопли несчастной жертвы. Да, Словик вопил как резаный. Но в итоге он все же помог.

Когда веселье закончилось, Норман вернулся на кухню и нашел под раковиной упаковку мешков для мусора. Он оторвал от рулона один мешок и сложил туда стеганые рукавички и свою рубашку, в которой – в ее теперешнем виде – уже нельзя было показаться на улице. Он возьмет этот мешок с собой и выкинет где-нибудь по дороге.

Потом Норман поднялся наверх, в спальню Тампера. Он перерыл весь шкаф и нашел только одну более или менее подходящую вещь, которая бы налезла на его широкие плечи – старый застиранный свитер с эмблемой «Чикаго буллс». Норман положил свитер на кровать, пошел в ванную Тампера и включил душ Тампера. Горячая вода пошла не сразу, так что Норман еще успел заглянуть в аптечку Тампера. Там он нашел пузырек с адвилом и принял сразу четыре таблетки. Зубы болели, челюсти буквально сводило. Нижняя половина его лица была вся в крови, в волосах и мелких ошметках кожи.

Он встал под горячий душ и намылился мылом Тампера – «Ирландской весной», – напоминая себе, что мыло надо потом забрать и выкинуть в мусорный мешок. Он не знал, насколько ему помогут все эти предосторожности, потому что понятия не имел, сколько улик он оставил внизу, в подвале. В какой-то момент он как будто «отрубился» и перестал воспринимать происходящее.

Стоя под душем, Норман запел:

– Бродячая Роза… Бродячая Роза… где ты бродишь, бродячая Роза… никто не знает, никто… дикая роза, колючая роза… кто прижмет тебя, роза, к груди…

Он выключил воду, вышел из душа и посмотрел на свое бледное призрачное отражение в запотевшем зеркале над раковиной.

– Я прижму, – произнес он безо всякого выражения. – Я, вот кто.

5

Билл Стейнер уже поднял руку, чтобы постучать еще раз – он страшно нервничал и злился на себя за это; обычно он не психовал перед встречей с женщиной, а тут его просто трясло, – но тут Рози ответила из-за двери:

– Сейчас. Уже иду, подождите секундочку.

Голос не был встречвоженным или раздраженным. Слава Богу, подумал Билл. А то он уже испугался, что завалился не вовремя и может быть, вытащил девушку из ванной.

Черт возьми, что я вообще здесь делаю? – Он задался этим вопросом уже не в первый раз. Все это очень напоминает сцену из какой-нибудь старой дурацкой трагикомедии, совершенно убогой. Из тех, которые не «вытянет» даже талантище Тома Хэнкса.

Может быть, так все и было. Но это уже ничего не меняло. Женщина, которая заходила к ним в лавку на прошлой неделе, прочно застряла у Билла в памяти. И по прошествии дней ее образ не то что не потускнел, а вовсе даже наоборот. Билл не знал, что и думать. Но две вещи он знал абсолютно точно: никогда в жизни он не приносил цветы незнакомой женщине и в последний раз так нервничал перед свиданием, когда ему было шестнадцать лет.

Он уже слышал ее шаги с той стороны двери и вдруг заметил, что одна маргаритка вот-вот вывалится из букета. Он торопливо поправил цветок, а потом дверь распахнулась, и Билл увидел ту самую женщину, которая обменяла свое кольцо с фальшивым бриллиантом на плохую картину. Сейчас у нее были бешеные глаза, глаза человека, который готов убивать. Она держала руку над головой, а в руке была тяжелая жестяная банка с фруктовым компотом, кажется. Она замерла на месте, как будто ее раздирало два противоречивых желания: опустить банку на голову человеку, который стоял в дверях, или все-таки остановиться и сообразить, что это не тот человек, которого она ожидала увидеть. Уже потом Билл подумал, что это был, может быть, самый волнующий момент в его жизни.

Они стояли и молча смотрели друг на друга через порог маленькой квартирки Розы на втором этаже в доме номер 897 по Трентон-стрит: мужчина с букетом весенних цветов, купленных в лавке на Хитченс-авеню в двух домах от ломбарда, и женщина – с тяжелой банкой компота, поднятой над головой. Время как будто застыло, и хотя на самом деле прошло две-три секунды, не больше, Биллу показалось, что прошла целая вечность. Потому что за это время он успел понять одну вещь, которая и раздражала его, и пугала, и вызывала тревогу, и будила восторг, и была просто чудесной. Теперь, когда он увидел ее, эту женщину, он понял, что все осталось по-прежнему. Ничего не изменилось, хотя где-то в глубине души он, наверное, ждал, что, увидев ее, он успокоится и перестанет думать о ней день и ночь. Она была далеко не красавицей – во всяком случае, не того типа, который считается общепризнанным эталоном женской красоты. Но для него она была очень красивой, очень. Он смотрел на ее губы и на ее подбородок, и у него почему-то сладостно замирало сердце. В ее голубовато-серых глазах было что-то кошачье, и он весь обмирал, глядя в эти глаза. У него было такое чувство, как будто давление резко подскочило, а щеки обдало жаром. Он прекрасно понимал, что все это значит, и ему это очень не нравилось, хотя он уже знал, что ему никуда не деться от этих чувств.

Он протянул ей цветы, улыбаясь с робкой надеждой, но в то же время с опаской поглядывая на банку, занесенную для удара.

– Может быть, мир? – сказал он.

6

Предложение пойти поужинать последовало так неожиданно, что Роза – которая еще не совсем пришла в себя после того, как осознала, что это не Норман, – растерялась и от растерянности согласилась. Она готова была расплакаться от облегчения, и это тоже сыграло свою роль. И только потом, когда Рози уже уселась в машину к Биллу, из небытия всплыла миссис Сама Рассудительность, которая уже давно себя не проявляла, и завела свою песню: ты с ума сошла, милая, что ты делаешь – едешь куда-то с практически незнакомым мужчиной (который к тому же гораздо тебя моложе). Что ты делаешь?! Вопрос был исполнен неподдельного ужаса, но Рози знала, что это только прикрытие. На самом деле она боялась другого – того, о чем не решалась спросить даже миссис Сама Рассудительность.

А если Норман тебя с ним увидит? Вот что пугало ее по-настоящему. Что, если Норман увидит, как она ужинает в компании другого мужчины? Молодого и интересного, кстати. Даже, наверное, красивого. А то, что Норман сейчас находился совсем в другом городе в восьмистах милях к востоку отсюда, как-то не было принято во внимание миссис Сама Рассудительность, которая вдруг растеряла свою рассудительность и превратилась в испуганную и смущенную девочку.

Но дело было не только в Нормане. За всю свою взрослую жизнь Рози ни разу не оставалась наедине с мужчиной, кроме собственного мужа, и сейчас она не на шутку разволновалась. Все ее чувства были в смятении. Поужинать с ним? Да, замечательно. Просто чудесно. В горле стоял комок. Живот крутило, как барабан стиральной машины.

Если бы Билл был одет не так скромно и демократично – он был в светлых вылинявших джинсах и в рубашке из «рогожки» – и если бы он пусть даже одним скептическим взглядом выказал неодобрение ее собственному непритязательному наряду из юбки и свитера, она бы точно сказала «нет», и если бы он повез ее в ресторан, дорогой и неприступный с виду (именно неприступный – почему-то именно это слово застряло у нее в мозгу), она бы вряд ли нашла в себе силы выйти из его «бьюика». Но ресторан оказался вполне симпатичным, а вовсе не угрожающе шикарным. Это было приятное место со старомодными вентиляторами под потолком и деревянными столиками, застеленными клетчатыми красно-белыми скатертями. Название ресторанчика тоже очень понравилось Рози: «Просто и вкусно». Судя по вывеске в окне, здесь подавали «Настоящий бифштекс по-канзасски». Все официанты были мужчинами – достаточно пожилыми, в строгих черных ботинках и в длинных передниках, завязанных на поясе и под мышками и похожих на белые платья с высокой талией. Люди за столиками ничем не отличались от Рози и Билла… ну, скажем, хотя бы от Билла: представители среднего класса, со средним достатком, в простой демократичной одежде. Рози здесь очень понравилось. Это было приятное место, открытое и дружелюбное – такое место, где тебе хорошо и легко.

Может быть, вступил внутренний голос. И все же они не такие, как ты, эти люди. И если ты думаешь, что похожа на них, то могу тебя огорчить. Посмотри на них. Они уверены в себе, они спокойны и счастливы. И, самое главное, они здесь свои. А ты среди них чужая и всегда будешь чужой. Вспомни все эти годы с Норманом, все эти разы, когда ты сидела в углу и думала только о том, что если тебя будет рвать от боли, то нельзя, чтобы вырвало на пол… Ты просто забыла о том, как общаться с людьми, какими они должны быть, о чем они говорят, чем живут… а может быть, ты никогда и не знала об этом, начнем с того. И лучше тебе не пытаться стать такой, как они. Лучше об этом и не мечтать, потому что тебя ждет большое разочарование. Ничего у тебя не получится.

Неужели действительно ничего не получится? Ей было страшно об этом думать, потому что сейчас, в эту минуту, она была счастлива – счастлива, что Билл Стейнер нашел ее, и принес ей цветы, и пригласил поужинать. Она не задумывалась о том, что для нее значит этот человек и что она чувствует по отношению к нему, но ей было очень приятно, что он пригласил ее на свидание… это было так необычно и так чудесно. Она себя чувствовала молодой и привлекательной. И ей это нравилось.

Давай-давай, наслаждайся счастливым мгновением, прозвучал у нее в сознании голос Нормана, когда они с Биллом вошли в ресторанчик. Причем прозвучал так явственно, как будто Норман стоял с ней рядом и шепнул эти слова ей на ухо. Наслаждайся, пока есть возможность, потому что потом он тебя уведет в темный угол, и там он с тобой поговорит. Очень серьезно поговорит. Хотя, может быть, он и не станет с тобой разговаривать. Может, он просто затащит тебя в ближайший закоулок и там размажет по стенке.

Нет, сказала она себе. И неожиданно ей показалось, что яркий свет в ресторане стал каким-то уж слишком ярким. Все ее чувства вдруг обострились. Она слышала все, что происходит вокруг, – все, даже шум вентиляторов под потолком. Нет, это ложь. Он хороший и славный. А это ложь!

Ответ, однозначный и неумолимый, пришел тут же. Евангелие от Нормана: Нет хороших и славных людей, моя милая… сколько раз мне тебе повторять? В глубине души мы все подонки. Ты, я и все остальные.

– Роза? – встревожился Билл. – С тобой все в порядке? А то ты какая-то бледная.

Нет, с ней было не все в порядке. Она знала, что голос, который звучал у нее в голове, говорил ей неправду: это опять проявлялась ее «забитая» сторона, отравленная ядом Нормана. Но то, что ты знаешь, и то, что ты чувствуешь, – это две разные вещи. Сейчас она была просто не в силах сидеть посреди этих людей, вдыхать запахи их мыла, их одеколонов и шампуней и слушать обрывки их беззаботных бесед. Она не смогла бы общаться с официантом, который станет выспрашивать, что она будет заказывать из меню, где наверняка есть блюда, названные на каком-то непонятном иностранном языке. И самое главное, она не смогла бы нормально беседовать с Биллом Стейнером – что-то ему говорить, отвечать на его вопросы и все время думать о том, что ей хочется протянуть руку и погладить его по волосам.

Она уже собралась сказать, что ей плохо, что у нее очень болит живот, что ей лучше поехать домой, а в ресторан они могут сходить как-нибудь в другой раз. Но потом – как и утром, в студии звукозаписи, – она стала думать про женщину с картины, про женщину в хитоне цвета розы марена, которая стоит на вершине холма с поднятой вверх рукой, и ее обнаженное плечо мягко отсвечивает в странном размытом свете этого места под хмурым грозовым небом. Она стоит там и ничего не боится, стоит над руинами древнего храма, где, наверное, водятся привидения. И как только Рози представила себе ее светлую косу, тяжелый золотой браслет и полоску кожи на обнаженной левой груди, чуть приоткрывшейся под поднятой рукой, как ей сразу же стало легче, резь в животе прошла и волнение улеглось.

Я это выдержу, сказала она себе. Не знаю, смогу ли я что-то съесть, но мне должно хватить смелости посидеть с ним немного в хорошо освещенном зале, среди людей. Чего я боюсь? Что он меня изнасилует? Бред какой-то. Мне кажется, он не из тех людей, которые будут насиловать женщину. Это только Норман во всем видит плохое… Норман, который считает, что если у чернокожего человека есть портативное радио, то он непременно его украл у кого-то из белых.

Это было так просто и в то же время так верно, что Рози сразу же успокоилась и улыбнулась Биллу. Улыбка вышла дрожащей и бледной. Но это все-таки лучше, чем ничего.

– Со мной все в порядке, – сказала она. – Просто мне страшно немножко. Не обращай внимания.

– А чего ты боишься? Не меня, я надеюсь?

Как раз тебя и боюсь, прозвучал у нее в голове голос Нормана, который, похоже, накрепко засел у нее в мозгах, словно зловещая опухоль.

– Нет, тебя не боюсь. – Она посмотрела ему в глаза. Ей это далось непросто. Она почувствовала, как ее щеки залились краской, но она все же смогла выдержать его взгляд. – Просто у меня было не так много парней, которые приглашали меня в рестораны. На самом деле, ты второй. А если это свидание, то это вообще мое первое настоящее свидание со времен выпускного в школе. А это было еще в восьмидесятых.

– Боже правый, – выдохнул Билл. Он говорил очень тихо и без всякой иронии. – Теперь уже мне стало страшно.

К ним подошел старший официант в черном смокинге – Рози не знала, был это метрдотель или кто-то другой – и спросил, где они хотят сесть: в зале для курящих или для некурящих.

– Ты куришь? – спросил Билл у Рози. Она быстро покачала головой. – Для некурящих, пожалуйста. Где-нибудь в сторонке, ладно? – Билл незаметно вложил в руку старшего официанта какую-то серо-зеленую бумажку. Рози показалось, что это была банкнота в пять долларов. – Может быть, в уголке есть свободный столик?

– Разумеется, сэр.

Он провел их через ярко освещенный зал под лениво вращающимися вентиляторами.

Когда они уселись за стол, Рози спросила у Билла, как он ее нашел, хотя у нее уже была одна догадка. По-настоящему ее волновало другое: почему он решил ее разыскать.

– Я у Робби Леффертса спросил, – сказал Билл. – Он периодически к нам заходит и проверяет, нет ли каких-нибудь новых книжек… то есть, наверное, старых книжек, правильнее будет сказать… ну, в общем, ты понимаешь.

Рози вспомнила Дэвида Гудиса – «Ему просто не повезло. Но не повезло крупно. Перри был невиновен» – и улыбнулась.

– Я знал, что тебя пригласили читать романы Кристины Белл. Робби специально зашел ко мне, чтобы об этом сказать. Он был просто в восторге.

– Правда?

– Он говорил, что у тебя самый лучший голос, что он не слышал подобного голоса с тех самых пор, как Кэти Бейтс записала «Молчание ягнят». А это действительно дорогого стоит. Робби просто боготворит эту запись. Она у него самая любимая вместе со «Смертью наемника» в исполнении Роберта Фроста. У него есть пластинка со «Смертью», еще виниловая, представляешь. Совсем-совсем древняя. Она вся исцарапанная, заезженная. Но Фрост читает прекрасно.

Рози молчала. Она была слишком взволнована, даже немного подавлена.

– И я его попросил, чтобы он дал мне твой адрес. Хотя «попросил» это еще мягко сказано. А если по правде, то я чуть ли не силой вытащил у него твой адрес. Но я его все-таки уговорил. Полчаса нудел, правда. А Робби – из тех людей, которые ужасно не любят, когда к ним пристают. Вот он и дал мне твой адрес, чтобы отвязаться. Но надо отдать ему должное, Рози…

Но дальше Рози уже не слушала. Она думала о своем. Рози. Он назвал меня Рози. Я его не просила об этом. Он сам меня так назвал.

– Вы чего-нибудь будете пить, молодые люди? – спросил официант, материализовавшийся у их столика. Красивый величественный мужчина в годах, исполненный чувства собственного достоинства, он был похож на профессора литературы из университета. Который любит белые платья с высокой талией, подумала Рози и подавила смешок.

– Мне, пожалуйста, чай со льдом, – сказал Билл. – А тебе чего, Рози?

Вот опять. Он снова назвал меня Рози. Но откуда он знает, что по-настоящему, для себя, я никогда не была Розой. По-настоящему я всегда была Рози.

– Мне тоже, наверное.

– Два чая со льдом, – заключил официант и принялся перечислять на память меню. К несказанному облегчению Рози, все названия блюд были на английском, а когда прозвучали слова «мясо на углях по-лондонски», она вдруг поняла, что ей хочется есть.

– Мы подумаем, выберем, а потом скажем, – предложил Билл.

Когда официант отошел, Билл опять обратился к Рози:

– Так вот, в продолжение нашего разговора. Робби, надо отдать ему должное, сопротивлялся долго. Сначала он предложил, чтобы я заехал к тебе на студию… у вас в Корн-билдинг студия, правильно?

– Да. Называется «Тейп Энджин».

– Ага, точно. Ну, в общем, он предложил, чтобы я заехал на студию к концу рабочего дня, чтобы мы все втроем сходили куда-нибудь выпить. Он так тебя оберегал, как отец родной. А когда я сказал, что никак не могу, он дал мне твой адрес, но заставил поклясться, что сперва я тебе позвоню. И я честно пытался тебе позвонить, Рози. Но твоего номера не было в справочной. Ты специально его не давала?

– Вообще-то у меня пока нет телефона. – Рози не то что сказала неправду, просто умолчала о правде. Конечно, она не давала свой номер в телефонную книгу. Она специально просила, чтобы его туда не включали. Это стоило тридцать долларов, и хотя у нее не было лишней тридцатки, она все-таки заплатила эти деньги, потому что ей совсем не хотелось, чтобы ее телефонный номер всплыл в полицейских компьютерах. Она знала, – потому что Норман часто ругался по этому поводу, – что полиции запрещается рыться в закрытых списках абонентов и просматривать номера, которых нет в телефонных книгах. Потому что это было незаконно, это было вмешательством в личную жизнь – нарушением права граждан на сохранение тайны, от которого люди отказывались добровольно, когда соглашались внести свой номер в открытые справочники. Суды в Америке категорически запрещали вмешательство в личную жизнь граждан, и Норман – как и большинство остальных полицейских, с которыми Рози познакомилась за годы своего замужества, – лютой ненавистью ненавидел все суды за то, что они хорошим ребятам мешали нормально работать.

– А почему ты не мог прийти в студию? Тебя не было в городе?

Билл взял со стола салфетку, развернул ее и аккуратно положил себе на колени. Когда он поднял глаза, Рози заметила, что что-то в его лице изменилось. Она почему-то не сразу сообразила, что именно, хотя это было очевидно: он покраснел.

– Наверное, мне не хотелось встречаться с тобой так, чтобы с нами еще кто-то был, – сказал он. – Когда ты в компании, по-настоящему с человеком и не поговоришь. А мне хотелось… ну… мне хотелось узнать тебя поближе.

– И вот мы сидим и беседуем, – тихо проговорила Рози.

– Да. Мы сидим и беседуем.

– Но почему тебе вдруг захотелось меня узнать? Почему тебе захотелось со мной увидеться? – Она на мгновение умолкла, но все же договорила: – То есть я для тебя все-таки старовата.

Билл озадаченно нахмурился, но потом решил, что это была шутка, и рассмеялся:

– Ага. Кстати, бабушка, сколько вам лет? Двадцать семь? Двадцать восемь?

Сначала ей показалось, что это он шутит – и шутит не слишком удачно, кстати, – но потом до нее дошло, что, несмотря на шутливый тон, он говорит очень серьезно. Он не пытается ей польстить, а просто высказывает очевидное, во всяком случае, очевидное для него. Когда Рози это поняла, она буквально опешила, и ее мысли снова смешались. И сквозь эту бессвязную мешанину более или менее явственно пробилась только одна мысль: теперь у нее совершенно другая жизнь, она нашла себе работу, у нее есть свой дом, но на этом перемены в ее жизни не кончились. Перемены только начинаются. Как будто все, что случилось до этого момента, было как предварительные толчки, а настоящее землетрясение начинается только теперь. То есть не землетрясение, а жизнетрясение. И неожиданно ей захотелось, чтобы это случилось быстрее. Ее охватило волнение, непонятное ей самой.

Билл открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут как раз подошел официант с их чаем. Билл заказал бифштекс, а Рози – мясо на углях по-лондонски. Когда официант спросил, как его приготовить, сильно прожаренным или с кровью, она чуть не сказала, что сильно прожаренным – она всегда ела говядину хорошо прожаренной, потому что так ее ел Норман, – но вовремя остановилась.

– С кровью, – сказала она. – Полусырое вообще.

– Отлично! – Официант произнес это так, как будто его действительно очень обрадовали слова Рози. А когда он ушел, Рози подумала, что любой официант, наверное, мечтает работать в таком замечательном месте, где любой заказ – это всегда отлично, прекрасно и лучше некуда.

Когда она повернулась обратно к Биллу, она увидела, что он по-прежнему смотрит на нее. У него были очень красивые глаза, волнующие, сексуальные. Они притягивали и тревожили.

– Что, это действительно было так плохо? – спросил он. – Твое замужество?

– Ты о чем, не понимаю, – смутилась Рози.

– Знаешь что. Я тебе расскажу один случай из жизни. Я встретил женщину. Она зашла в ломбард моего отца. Мы с ней поговорили всего минут десять, и она ушла, а со мной приключилась такая бредовая штука: я не могу ее забыть, эту женщину. Такое я видел только в кино и читал о таком в журналах, ну знаешь… из тех, что обычно лежат у врачей в приемной. Но я не верил, что такое бывает на самом деле. А тут вдруг – бабах, и случилось. Когда я ложусь спать и выключаю свет, я вижу ее лицо в темноте. Когда я обедаю, я думаю вовсе не о еде, а об этой женщине. Я… – Он умолк и встревоженно посмотрел на Рози. – Надеюсь, я тебя не пугаю.

Его слова очень ее пугали, очень. Но в то же время Рози думала про себя, что она в жизни не слышала таких изумительных слов. Ей вдруг стало жарко (и только ногам было холодно, как будто они окоченели). Она по-прежнему слышала, как тихонько шуршат вентиляторы под потолком. Впечатление было такое, что их тут несколько сотен – целый рой вентиляторов.

– Эта женщина пришла к нам в ломбард, чтобы продать свое обручальное кольцо с бриллиантом… она думала, что бриллиант настоящий. Но в глубине души она знала, что это не так. А потом, когда я узнал, где она живет, и приехал к ней – с букетом цветов и, скажем так, с дрожью в сердце, – она едва не проломила мне голову банкой с компотом. Буквально вот столечко не хватило. – Он поднял правую руку и показал расстояние в полдюйма между большим и указательным пальцем.

Рози тоже подняла руку – левую – и показала, что расстояние было побольше. В дюйм.

– На самом деле, вот столечко не хватило, – сказала она. – Я же как Роджер Клементс. У меня превосходный контроль.

Билл рассмеялся. Рози очень понравился этот смех: искренний, от души. И заразительный – буквально через секунду она уже смеялась сама.

– Но она все же не стала меня убивать, только сделала вид, что она собирается меня стукнуть, а потом убрала банку за спину, как ребенок, когда его ловят с «Плейбоем», который он слямзил у папы из ящика стола. Она сказала: «О Господи, я не хотела». И я подумал, что если она собиралась убить не меня, то кого же? А потом я подумал, что, может быть, бывший муж этой женщины, что приходила в ломбард, не такой уж и бывший. Тем более что она к нам зашла с кольцом. Понимаешь, о чем я?

– Да, – сказала она. – Наверное.

– Для меня это очень важно. Может быть, это не мое дело. Да, я согласен. Но знаешь… она мне очень нравится, эта женщина, пусть даже я ее совсем не знаю. И чисто из эгоистических соображений мне очень не хочется, чтобы она была чем-то связана. Но с другой стороны, мне не хочется, чтобы она постоянно жила в таком страхе, что всякий раз, когда кто-то стучит к ней в дверь, она вооружалась банкой компота. Я не бред несу, нет?

– Нет, не бред, – отозвалась Рози. – Муж действительно бывший. Его зовут Норман. – Она и сама не знала, почему она это добавила.

Билл серьезно кивнул:

– Кажется, я понимаю, почему ты от него ушла.

Рози вдруг пробило на нездоровый смех. Она зажала ладонями рот, ее щеки горели огнем. Наконец она все же взяла себя в руки, но еще до того из глаз брызнули слезы, так что ей даже пришлось утереть их салфеткой.

– Все нормально? – спросил он.

– Да. Кажется, да.

– Не хочешь мне про него рассказать?

В ее памяти всплыл четкий образ, словно кусок из кошмарного сна. Старая теннисная ракетка Нормана, «Принц» со сломанной рукояткой, обмотанной черной лентой. Эта ракетка всегда висела дома на стене под лестницей в подвал. И наверное, висит там до сих пор. В первые годы их брака Норман частенько лупил ее этой ракеткой. А потом, примерно через полгода после выкидыша, он ее изнасиловал, загнав рукоятку ракетки ей в задний проход. На сеансах психотерапии в «Дочерях и сестрах» она поделилась с остальными женщинами (именно так это называлось, делиться – слово действительно точное, но в то же время ужасное и отвратительное) очень многим из своей семейной жизни, но об этом все-таки умолчала – о том, что ты чувствуешь, когда твой муж, взгромоздившись на тебя верхом и сжав коленями твои бедра, вбивает тебе в задний проход рукоятку теннисной ракетки, обмотанную черной лентой; о том, что ты чувствуешь, когда он наклоняется и говорит, что, если ты будешь дергаться и сопротивляться, он разобьет стакан с водой, который стоит на тумбочке у кровати, и перережет тебе горло. О том, каково ощущать запах его жвачки и думать о том, что сейчас он тебя разорвет на части.

– Нет. – Рози очень порадовалась тому, что у нее не дрожит голос. – Я не хочу говорить про Нормана. Он плохо со мной обращался, и я от него ушла. Вот и вся история.

– Коротко, но ясно, – сказал Билл. – И он навсегда исчез из твоей жизни?

– Навсегда.

– А он сам об этом знает? Я это спрашиваю потому, что, когда ты пошла открывать мне дверь, ты явно не ожидала увидеть за дверью представителей церкви Святых последних дней[15].

– Я не знаю, знает он или нет, – ответила Рози после недолгих раздумий. Вопрос был действительно интересный.

– Ты боишься его?

– Да, боюсь. Очень боюсь. Но это еще ничего не значит. Я вообще всего боюсь. Для меня все это ново и поэтому страшно. Мои подруги из… мои подруги говорят, что со временем я переборю свой страх. Но я, честно сказать, не уверена.

– Но ты же не побоялась пойти со мной в ресторан.

– Как же, не побоялась. Я до смерти перепугалась.

– А почему все же пошла?

Она открыла было рот, чтобы высказать то, о чем думала раньше – что он просто застал ее врасплох своим предложением, она растерялась и поэтому согласилась, – но решила этого не говорить. Это была правда, но все-таки не вся правда. А сейчас ей не хотелось лукавить. Она не знала и не могла знать, есть ли у них с Биллом какое-то будущее. Может быть, все закончится этим ужином в «Просто и вкусно» и больше они никогда не увидятся, но если у них что-то сложится, лучше не начинать отношения с обмана. Пусть даже и в мелочах.

– Потому что мне хотелось пойти. – Ее голос прозвучал очень тихо, но все же отчетливо.

– Ладно. Больше об этом ни слова.

– И про Нормана тоже.

– А его правда так зовут?

– Правда.

– Норман как Бейтс[16] из «Психо»?

– Как Бейтс.

– Могу я тебя кое о чем спросить, Рози?

Она вымученно улыбнулась:

– Можешь, только я не обещаю ответить.

– Договорились. Ты ведь решила, что ты меня старше, да?

– Да, – сказала она. – Я решила, что я тебя старше. Кстати, Билл, а сколько тебе лет?

– Тридцать. То есть, как я понимаю, у нас с тобой не такая большая разница… Но ты почему-то заранее предположила, что ты не просто старше, а намного старше. И вот тут мы подходим к вопросу, который я собирался задать. Ты готова?

Рози нервно пожала плечами.

Он подался вперед, глядя ей прямо в глаза своими чарующими глазами, карими с зеленоватым оттенком.

– Ты знаешь, что ты красивая? – спросил он. – Это не комплимент и не лесть, чтобы расположить к себе сердце дамы. Я просто спрашиваю, из любопытства. Ты знаешь, что ты красивая? Почему-то мне кажется, что не знаешь.

Она открыла было рот, но не смогла выдавить из себя ни слова – только едва слышный вздох, больше похожий на свист.

Он накрыл ее руку своей ладонью и легонько сжал. Прикосновение было недолгим, но Рози как будто ударило током. На какой-то головокружительный миг все исчезло, и она видела только его: его волосы, его губы и, самое главное, его глаза. Мир вокруг перестал существовать, как будто они с ним остались одни на свете – два актера на темной сцене, освещенной только одним ярким прожектором, который направлен прямо на них.

– Только не надо надо мной смеяться, – сказала она, и ее голос дрогнул. – Пожалуйста, не надо. Я просто не выдержу, если ты будешь надо мной смеяться.

– Я никогда не буду смеяться над тобой, – произнес он рассеянно, как бы давая понять, что это вообще не вопрос для обсуждения, что это само собой разумеется. – Но я всегда буду тебе говорить, что я думаю и что вижу. – Он улыбнулся и опять прикоснулся к ее руке. – Всегда. Обещаю.

7

Она сказала, что ему вовсе не обязательно подниматься с ней до квартиры, но он все-таки настоял на том, что проводит ее до двери. И она была этому рада. Когда им подали еду, разговор перешел на менее личные темы. Билл пришел в восторг, когда выяснилось, что замечание Рози насчет Роджера Клементса было не просто случайной фразой для образного сравнения и что она достаточно прилично разбирается в бейсболе, так что за ужином они много говорили о спорте и обсуждали ведущие городские команды, сначала бейсбольные, а потом и баскетбольные. Рози и думать забыла о Нормане и вспомнила о нем только по пути домой, когда ей в голову пришла совершенно бредовая мысль: а что, если она сейчас поднимется к себе, откроет дверь и увидит Нормана – как он сидит у нее на кровати, пьет кофе, может быть, и разглядывает ее картину с разрушенным храмом и женщиной на холме.

А потом, когда они уже поднимались по узкой лестнице – Рози шла впереди, а Билл следом за ней, – она вдруг поняла, что у нее есть еще одна причина для беспокойства. А что, если Билл поцелует ее на прощание? И что, если потом, когда он ее поцелует, он захочет зайти к ней?

Разумеется, он захочет зайти, прозвучал в голове голос Нормана. Тот самый нарочито спокойный голос, которым Норман всегда говорил с ней, когда очень старался не рассердиться, но уже начинал «закипать». И не просто захочет зайти – он будет на этом настаивать. Думаешь, он просто так грохнул на ресторан пятьдесят баксов? Знаешь, радость моя, тебе должно быть лестно… знаешь, сколько на улице девочек, и покрасивее тебя, которые и отсосут, и дадут себя трахнуть за меньшие деньги?! Он захочет войти и захочет тебя оттрахать. И это, наверное, именно то, что тебе сейчас нужно. Чтобы ты перестала витать в облаках.

Рози все-таки удалось не уронить ключи, когда она доставала их из сумочки, но у нее так дрожали руки, что она никак не могла попасть ключом в замок. Билл накрыл ее руку своей и направил ключ, куда нужно. Когда он прикоснулся к ее руке, ее снова как будто ударило током, и ключ, скользнувший в замок, вызвал в ее воображении совсем другой образ – смущающий образ, тревожный.

Она открыла дверь. Нормана в комнате не было, если только он не прятался в душе или в шкафу. Остановившись в дверях, Рози оглядела свою уютную милую квартирку. Кремовые обои, картина на стене у окна, включенная лампа над раковиной в крошечной кухоньке. Еще не дом, пока еще нет, но уже чуточку ближе к дому, чем раскладушка в общей спальне в «Дочерях и сестрах».

– Знаешь, а у тебя очень мило, – задумчиво проговорил Билл. – Конечно, не двухэтажные апартаменты в престижном пригороде, но все равно очень мило.

– Не зайдешь на минуточку? – спросила Рози. Ей показалось, что губы у нее онемели, как будто кто-то вколол ей неслабую порцию новокаина. – Кофе попьем…

Замечательно! – вновь прозвучал у нее в голове злорадный голос Нормана. Доставьте друг другу маленькую приятность, ага? Ты ему кофе, а он тебе вставит. Равноценный обмен!

Билл серьезно задумался, а потом покачал головой.

– Я думаю, лучше не надо. Не сегодня, во всяком случае, – сказал он. – Ты даже не представляешь, как ты сильно меня волнуешь. – Он рассмеялся немного нервно. – Наверное, я сам еще не представляю, как ты сильно меня волнуешь. – Он заглянул в комнату через плечо Рози и увидел что-то такое, что заставило его улыбнуться и поднять вверх большой палец. – Насчет картины ты оказалась права… тогда я в это не верил, но теперь вижу сам. Наверное, когда ты ее покупала, ты уже знала, где ты ее повесишь?

Рози улыбнулась и покачала головой:

– Когда я покупала картину, я еще даже не знала об этой квартире.

– Значит, у тебя было предчувствие. Ты ее так хорошо повесила. Я уверен, что она здесь особенно хорошо смотрится по вечерам, в мягких сумерках. Солнечный свет должен падать на нее чуть сбоку.

– Да, по вечерам она смотрится лучше всего, – согласилась Рози и не стала добавлять, что для нее эта картина всегда смотрится одинаково хорошо.

– Как я понимаю, она тебе еще не надоела?

– Нет, совершенно не надоела.

Она хотела добавить: Потому что она необычная, по-настоящему необычная. Подойди ближе и сам посмотри. Может быть, ты увидишь что-то такое, что удивит тебя больше, чем дама, готовая проломить тебе череп банкой с фруктовым компотом. И тогда ты мне скажешь, Билл – картина действительно стала больше или мне это только привиделось?

Но, разумеется, промолчала.

Билл положил руки ей на плечи. Она подняла глаза и посмотрела на него очень серьезно – как ребенок, которого укладывают в постель, – когда он наклонился к ней и поцеловал в лоб.

– Спасибо, что ты согласилась пойти со мной, – сказал он.

– Спасибо, что ты меня пригласил. – Она почувствовала, как по щеке стекает слезинка, и быстро вытерла ее кулаком. Ей было не стыдно, что она плачет при нем. И ей было не страшно плакать при нем. С ним она не боялась быть слабой. Она чувствовала, что ему можно доверять. Пусть даже одну слезинку. И это было просто замечательно.

– Послушай, – сказал он. – У меня есть мотоцикл, старый добрый «харлей». Он большой, шумный и иногда глохнет на светофоре, но зато он удобный… и я, кстати, неплохо вожу мотоцикл. Главное – осторожно. Вот так, сам себя не похвалишь… Но я знаю, что говорю. В Америке есть всего шесть владельцев «харлеев», которые ездят в шлемах, и я как раз среди этих шести. Я тут подумал… если в субботу будет хорошая погода, я мог бы заехать за тобой утром. Я знаю одно чудесное место в тридцати милях отсюда, на озере. Там очень красиво. Купаться, конечно, еще рановато, но мы можем устроить пикник.

Поначалу Рози просто опешила и не знала, что ей на это сказать – ей действительно очень льстило, что он опять пригласил ее на свидание. Потом она попыталась представить себе, как это будет, если они поедут на его мотоцикле, мчась сквозь пространство на скорости пятьдесят-шестьдесят миль в час. Как это будет: сидеть у него за спиной и прижиматься к нему, обнимая руками за талию. При одной только мысли об этом ей вдруг стало жарко, как будто у нее подскочила температура. Рози не поняла, что это было, хотя ей казалось, что когда-то – давным-давно – она уже переживала что-то подобное.

– Ну что, Рози? Что скажешь?

– Я… ну…

Что ей сказать? Рози нервно притронулась языком к верхней губе и отвела взгляд, чтобы не смотреть в глаза Биллу и все-таки сосредоточиться и придумать ответ. Ее взгляд случайно упал на стопку желтых листовок на кухонном столе, и ее охватили самые противоречивые чувства: одновременно и разочарование, и облегчение.

– Я не могу. В субботу «Дочери и сестры» устраивают пикник. Это мои друзья – люди, которые очень мне помогли, когда я сюда приехала. Это будет такой пикник, типа ярмарки. Всякие игры, софтбол, эстафеты, катание на лошадях, ларечки со всякими сувенирами… все в таком роде. А вечером будет концерт, который обещает собрать по-настоящему много денег. В этом году к нам приезжают «Индиго герлс». Я обещала, что посижу на продаже футболок с пяти часов вечера и до концерта. И мне надо там быть обязательно. Потому что я многим обязана этим людям.

– К пяти я тебя привезу. Без проблем, – сказал Билл. – А хочешь, вообще к четырем.

Она очень хотела… и вовсе не потому, что боялась опоздать на пикник «Дочерей и сестер» к назначенному сроку. Она боялась другого. Но как рассказать об этом Биллу? И сумеет ли он понять, если она ему все-таки скажет: Мне бы очень хотелось нестись с тобой на мотоцикле на полной скорости и обнимать тебя сзади за талию, прижимаясь к твоей спине. И еще мне бы хотелось, чтобы ты был в кожаной куртке: я бы уткнулась лицом тебе в плечо, чтобы вдыхать запах кожи и слушать, как поскрипывает твоя куртка при каждом твоем движении. Это было бы просто чудесно, но ты знаешь, я очень боюсь, что когда мы приедем на место, ты сделаешь что-то такое, что мне не понравится… я боюсь, как бы не оказалось, что Норман, который злобствует у меня внутри, все это время был прав, когда говорил о том, что тебе нужно на самом деле. Но больше всего я боюсь, что мне снова придется столкнуться с тем, что было чуть ли не главным принципом жизни моего бывшего мужа, о чем он ни разу не говорил со мной вслух, потому что это было понятно и так: то, как он со мной обращался, с его точки зрения было нормально – именно так, как надо. Я не боли боюсь, пойми. Я знаю, что такое боль. Я просто боюсь проснуться и понять, что это был просто волшебный сон. У меня в жизни было так мало хорошего. И когда начинается что-то хорошее, я боюсь, что оно скоро закончится.

Она поняла, что ей нужно сказать, но она знала, что никогда не скажет. Может быть, потому что именно так говорят в кинофильмах, и это всегда звучит слезно и жалобно: Не делай мне больно. Вот что ей нужно сказать. Пожалуйста, не делай мне больно. Не обижай меня. Потому что, если ты меня обидишь, во мне умрет все то хорошее, что еще осталось.

Но Билл все еще ждал ответа, и надо было сказать хоть что-нибудь.

Рози уже собралась сказать нет. Ей действительно надо быть на пикнике и на концерте. Может быть, они с Биллом съездят на озеро как-нибудь в другой раз. Но тут ее взгляд упал на картину на стене у окна. Она бы не стала раздумывать и сомневаться, подумала Рози; она бы считала дни и часы, оставшиеся до субботы, а потом безо всякого страха села бы вместе с ним на его «железного коня» и всю дорогу колотила бы его по спине, чтобы он гнал быстрее. Рози живо представила, как эта женщина со светлой косой садится в седло мотоцикла и обнимает Билла за талию – ее хитон цвета роза марена задирается высоко-высоко, и ее голые ноги крепко сжимают его бедра.

И вновь ее словно накрыло горячей волной. Только на этот раз жар был сильнее. Гораздо сильнее.

– Хорошо, – сказала она. – Я согласна. Но при одном условии.

– Говори, что за условие. – Билл улыбался, явно очень довольный.

– Ты меня привезешь в Эттингерс-Пьер – в парк, где будет пикник «Дочерей и сестер», – и останешься вместе со мной на концерт. Я тебя приглашаю и покупаю билеты.

– Договорились, – тут же отозвался он. – Во сколько мне за тобой заехать? В половине девятого будет нормально или это слишком рано?

– Нормально.

– Только ты надень теплую куртку и, может быть, даже со свитером, – предупредил Билл. – Когда мы вернемся, сложишь их в ящик под седлом. Но пока будем ехать, будет прохладно.

– Хорошо, – сказала Рози, уже думая о том, что свитер и куртку придется попросить у Пэм Хэверфорд. (У них с Пэм был примерно один размер.) Пока что весь ее «верхний» гардероб состоял из одного легкого пиджака, и у нее еще не было денег, чтобы его пополнить.

– Значит, в субботу увидимся. И еще раз спасибо тебе за сегодняшний вечер.

Он на секунду задумался, и Рози показалось, что он хочет еще раз поцеловать ее, но он просто взял ее за руку и легонько ее пожал.

– Не за что.

Он развернулся и быстро сбежал вниз по лестнице, как маленький мальчик. Рози невольно задумалась о том, что Норман никогда не позволит себе такую мальчишескую порывистость – он либо лениво плетется, еле передвигая ногами, либо передвигается со стремительной, почти сверхъестественной скоростью. Она стояла в дверях, провожая Билла глазами. И только когда его тень на стене лестничного пролета скрылась из виду, она закрыла дверь, заперла ее на оба замка, а потом прислонилась спиной к двери и уставилась на картину.

Картина снова переменилась. Рози была в этом почти уверена.

Она прошла через комнату и остановилась перед картиной, заложив руки за спину и слегка наклонив голову вперед – точно в такой же позе, в какой изображают напыщенных меценатов или завсегдатаев музеев на карикатурах в журналах.

Да, теперь Рози видела, что, хотя размеры картины остались прежними, пространство внутри рамы снова расширилось. Справа, чуть в стороне от второго мраморного лица – того, что слепо смотрело вбок сквозь высокую траву, – теперь показался кусочек леса. Вернее, даже не леса, а просеки. Слева, за фигурой женщины на холме, появились голова и плечи маленького лохматого пони, который мирно щипал траву. Его глаза были закрыты шорами, и было похоже, что он запряжен в какую-то повозку – может, в двуколку, а может быть, в фаэтон или кабриолет. Саму повозку Рози не видела; она оставалась за рамкой (по крайней мере пока). Но она видела кусочек тени от повозки и еще одну тень, которая сливалась с первой. Рози показалось, что это была тень от головы и плеч человека. Может, там кто-то стоял – рядом с повозкой, в которую был запряжен маленький пони. Или, может…

Или, может, ты просто сошла с ума, Рози. Неужели ты вправду думаешь, что картина становится больше?! Или – если тебе больше нравится так – раздвигает свое пространство?

Бред какой-то. Но Рози действительно в это верила. Она это видела. И вот что странно: ей было не страшно. Волнительно – да, но не страшно. Она уже пожалела о том, что не попросила Билла взглянуть на картину и высказать свое мнение. Интересно, увидел бы он то, что видит она… или думает, что видит.

В субботу, пообещала она себе. Может быть, я спрошу у него в субботу.

Рози разделась и пошла в душ, а когда она встала над маленькой раковиной в своей крошечной ванной, чтобы почистить зубы на ночь, она и думать забыла про Розу Марену, женщину на холме. Она забыла про Нормана, про Анну и Пэм, про концерт «Индиго герлс» в субботу вечером. Она думала про сегодняшний ужин с Биллом Стейнером и пыталась восстановить в памяти каждую реплику их разговора, каждую секунду их общения.

8

Рози лежала в постели и уже засыпала, слушая сквозь полусон, как снаружи, в парке, стрекочут сверчки.

Она вдруг поймала себя на том, что вспоминает – но без боли и горечи, словно откуда-то издалека, – тот злополучный восемьдесят пятый год и свою дочь Кэролайн. «Благодаря» Норману никакой Кэролайн не стало. И ему было на это плевать. Пусть даже он тогда и согласился с робким предложением Рози, что Кэролайн – очень красивое имя для девочки. Для него это был просто зародыш – головастик, который сдох раньше, чем успел превратиться в лягушку. И если этот головастик был женского пола, как утверждала его жена от какой-то своей женской придури, ну так и что с того? Восемьсот миллионов китайцев кладут на это с прибором, как он частенько любил говорить.

Восемьдесят пятый – кошмарный год. Просто ужасный. Прожитый словно в аду. Она потеряла

(Кэролайн)

ребенка. Нормана едва не погнали с работы (и едва не привлекли к уголовной ответственности, как поняла Рози, хотя он ничего об этом не говорил), она попала в больницу со сломанным ребром, которое едва не проткнуло ей легкое, и – в довершение ко всем радостям – ее изнасиловали рукояткой теннисной ракетки. Именно в этот год у нее с головой стало твориться что-то не то. Она была и осталась рассудочной и здравомыслящей женщиной, но временами на нее «находило» и она становилась настолько рассеянной, что даже не замечала, что просиживает в своем винни-пухском кресле не пять минут, как ей кажется, а почти полчаса или что иногда она по семь-восемь раз на дню принимает душ, пока Нормана нет дома. Она просто забывала о том, что уже была в душе.

Наверное, она забеременела в январе, потому что именно в январе ее начало подташнивать по утрам, а в феврале у нее не было месячных. А то дело, которое обернулось для Нормана строгим выговором с занесением в личное дело – от которого ему уже не «отмыться» до самой пенсии, – случилось в марте.

Как его звали? – вспоминала Рози, пребывая в том расслабленном состоянии между бодрствованием и сном, когда ты уже засыпаешь, но еще осознаешь, что не спишь. Как его звали, этого человека, с которого все началось?

Она никак не могла вспомнить его имя. Она помнила только, что он был чернокожим… мразь черножопая, как выражался Норман. А потом она все-таки вспомнила.

– Бендер, – прошептала она в темноту, наполненную тихим стрекотом сверчков. – Ричи Бендер. Вот как его звали.

Восемьдесят пятый. Год, прожитый словно в аду. Жизнь, прожитая словно в аду. Но теперь у нее новая жизнь. Эта жизнь. Эта комната. Эта постель. И стрекот сверчков за окном.

Рози закрыла глаза и начала засыпать.

9

Буквально в трех милях от теперешнего дома Рози Норман лежал у себя в кровати в гостиничном номере на девятом этаже. Он уже засыпал, мягко соскальзывая в темноту и прислушиваясь к монотонному гулу автомобилей на Лейкфронт-авеню. Зубы и челюсти до сих пор побаливали, но боль, заглушенная аспирином и виски, теперь стала слабой и несущественной.

Засыпая, он тоже думал про Ричи Бендера. Как будто, сами того не зная, Норман и Рози обменялись мимолетным телепатическим поцелуем.

– Ричи, – прошептал он в темноту и положил руку поверх закрытых глаз. – Ричи Бендер, дерьмо ты собачье. Мудила.

Это была суббота. Да, точно. Первая суббота марта восемьдесят пятого. Девять лет назад, ни мало ни много. Примерно в одиннадцать утра этот обдолбанный черномазый зашел в магазин «Почти задаром», что на углу Шестидесятой и Саранака, прямо с порога пустил пару пуль в голову кассира, обчистил кассу и спокойненько вышел на улицу. Когда Норман с напарником допрашивали служащего из пункта приема стеклопосуды по соседству с ограбленным магазином, к ним подошел еще один черножопый в свитере с эмблемой «Баффало биллс».

– Я знаю этого ниггера, – сказал он.

– Какого ниггера, приятель? – не понял Норман.

– Который обчистил «Почти задаром», – сказал негритос. – Я как раз тут стоял, у почтового ящика, когда он оттуда вываливал. Ричи Бендер его зовут. Он плохой ниггер. Продает порошок, белую дрянь, прямо у себя в номере. Там, в мотеле. – Он указал куда-то на восток, в сторону железнодорожного вокзала.

– Что за мотель? – спросил Харли Биссингтон, напарник Нормана в тот злополучный день.

– «Привокзальный», – сказал негритос.

– А в каком номере он живет, вы, наверное, не знаете? – спросил Харли. – Или же ваши познания, мой темнокожий друг, простираются так далеко, что вы можете сообщить нам и номер комнаты, где проживает означенный негодяй?

Харли почти всегда изъяснялся подобным образом. Иногда Нормана это прикалывало. Но чаще ему хотелось схватить напарника за его узенький вязаный галстук и удавить прямо на месте.

Конечно, их темнокожий друг это знал. Ему ли не знать. Наверняка он сам там бывает по два-три раза в неделю – а то и по пять-шесть раз, если с бабками все в порядке, – и прикупает себе кокаинчику для курения у нехорошего ниггера Ричи Бендера. Их темнокожий друг и все его темнокожие дружки, подсевшие на белую радость. Может быть, их темнокожий друг крупно поссорился с Ричи Бендером и решил сдать его с потрохами, но Норману с Харли было на это плевать. Сейчас Нормана с Харли волновало только одно: узнать, где обретается этот ублюдок, быстренько взять его за задницу, препроводить за решетку и закрыть дело еще до обеда.

Черномазый мудила в свитере «Баффало биллс» не сумел вспомнить номер комнаты Бендера, но зато рассказал, как ее найти. Первый этаж, основное крыло, как раз между автоматом с напитками и автоматом с газетами.

Норман и Харли вломились в мотель «Привокзальный» – то еще злачное место – и постучали в дверь номера между автоматом с напитками и автоматом с печатной продукцией. Дверь им открыла шлюховатого вида девица, вполне сексапильная мулатка, в ярко-красном вызывающем платье, из-под которого были видны и трусы, и лифчик. Она была явно под кайфом, и полицейские сразу приметили на телевизоре три пустых пузыречка, явно из-под кристаллического кокаина. Когда Норман спросил у нее, где Ричи Бендер, девочка совершила большую ошибку. Она рассмеялась ему в лицо.

– Не знаю такого и знать не хочу, – заявила она. – Давайте, ребята, валите отсюда. Сюда белые мальчики не ходят.

До этих пор все показания сходятся, но потом в протоколах допросов начинаются незначительные расхождения. Норман с Харли утверждали, что мисс Венди Ярроу (которую той весной и летом Норман дома на кухне поминал исключительно с матюгами и называл шлюхой поганой) достала из сумочки пилочку для ногтей и дважды пырнула ею Нормана Дэниэльса. Да, у него было два длинных и неглубоких пореза на лбу и на правой кисти с тыльной стороны ладони, но мисс Ярроу заявила, что руку Норман порезал сам, а лоб ему порезал его напарник. Они это сделали после того, как впихнули ее в комнату № 12 мотеля «Привокзальный», сломали ей нос и четыре пальца на руке, раздробили девять костей на левой стопе (она утверждала, что они по очереди наступали ей на ногу), вырвали у нее не один клок волос и зверски избили ее кулаками в живот. А потом тот, который пониже ростом, ее изнасиловал, заявила она въедливым дядечкам из отдела внутренних расследований. Широкоплечий тоже пытался ее оседлать, но поначалу у него не стоял. Он укусил ее несколько раз за лицо и за грудь, и у него все-таки встал, «только он все спустил мне на ногу, не успев даже толком засунуть. Потом он опять начал меня избивать. Все твердил, что нам надо серьезно поговорить. Только он мало чего говорил. В основном кулаками работал».

И вот теперь, лежа в постели у себя в номере в отеле «Уайтстоун», на простынях, которые когда-то – совсем недавно – держала в руках его жена, Норман ворочался с боку на бок, пытаясь не думать об этом проклятом восемьдесят пятом годе. Но не думать не получалось. И неудивительно. Если он вспоминал об этом дурацком годе, то от воспоминаний было уже не отделаться. Как от назойливого идиота-соседа, который тебя просто бесит, но от которого никуда не деться.

Мы совершили ошибку, подумал Норман. Мы поверили этому черномазому сукину сыну в свитере «Баффало биллс».

Да, это была ошибка. Большая ошибка. И еще они поверили в то, что девица, которая с виду вполне тянула на подружку Ричи Бендера, и была его подружкой, и раз она находилась в той комнате, стало быть, это была комната Ричи Бендера. Это была их вторая ошибка, которая, может быть, вытекала из первой, но это было уже не важно, потому что в итоге они все равно здорово прокололись. Мисс Венди Ярроу работала официанткой на неполном рабочем дне, в свободное время подрабатывала на панели и была законченной наркоманкой «на полную ставку», но она знать не знала никакого Ричи Бендера. Как потом выяснилось, Ричи Бендер действительно существовал и именно он и ограбил «Почти задаром» и пристрелил кассира, но его комната располагалась отнюдь не между автоматом с напитками и автоматом с газетами. Там была комната Венди Ярроу. И Венди Ярроу жила в этой комнате совершенно одна. Во всяком случае, конкретно в тот день.

Комната Ричи Бендера располагалась с другой стороны автомата с напитками. И эта ошибка могла очень дорого обойтись Норману Дэниэльсу и Харли Биссингтону. Их едва не погнали с работы, но в конце концов идиоты из отдела внутренних расследований поверили в историю с пилочкой для ногтей. К тому же заявление мисс Ярроу об изнасиловании не подтвердилось – медицинская экспертиза не обнаружила никаких следов спермы. А ее уверения, что старший из двух полицейских – тот, который ее изнасиловал по-настоящему, – использовал презерватив, а потом спустил его в унитаз, были бездоказательны и голословны.

Но были и другие проблемы. Даже самые яростные заступники Нормана с Харли вынуждены были признать, что инспекторы Дэниэльс и Биссингтон малость перестарались, пытаясь отбиться от этой взбешенной фурии субтильного телосложения, вооруженной убийственной пилочкой для ногтей. Например, у нее действительно были сломаны пальцы на руке. В результате – строгий выговор с занесением в личное дело. Причем это был еще не конец. Эта наглая сука нашла одного еврея… плюгавенького и плешивого ублюдка…

Впрочем, в мире полно наглых сук, которые норовят испортить тебе жизнь. Его милая женушка, например. Но с этой наглой сучкой он как-нибудь разберется… при условии, что ему удастся хотя бы немного поспать.

Норман перевернулся на другой бок, и воспоминания о злополучном восемьдесят пятом все-таки начали блекнуть.

– Я приду за тобой, Роза, – пробормотал он. – Когда ты меньше всего этого ждешь.

Минут через пять он уже крепко спал.

10

Он называл ее шлюховатой девицей, думала Рози, лежа у себя в постели. Она уже засыпала, но пока не спала. Сквозь полудрему она еще слышала стрекот сверчков в парке. Черномазой поганой шлюхой. Как же он ее ненавидел!

Да, разумеется. Он ее ненавидел. Во-первых, из-за нее у него были крупные неприятности с отделом внутренних расследований. Норману и Харли Биссингтону удалось отвертеться – с трудом, но все-таки удалось, – но потом выяснилось, что поганая черномазая шлюха нашла себе адвоката (плешивого въедливого жида, наглого и напористого, как отзывался о нем Норман), который от ее имени предъявил иск Норману, Харли и всему полицейскому управлению и передал дело в гражданский суд. А потом, незадолго до того, как у Рози был выкидыш, Венди Ярроу зверски убили. Ее тело нашли под одной из башен зернохранилища на западном берегу озера. Ее буквально изрубили ножом – на теле было более ста ножевых ранений, – а ее груди были отрезаны.

Какой-нибудь психопат-маньяк, сказал Норман Рози, и хотя он и не улыбался, когда положил телефонную трубку – ему позвонили из полицейского управления прямо домой, чтобы сообщить эту новость; кому-то явно не терпелось его порадовать, – голос у него был очень довольный. Она слишком много на себя брала и вот, наконец, доигралась. Бедная девочка. Говорят, это было ужасно. А потом он погладил Рози по волосам, очень ласково, даже бережно, и улыбнулся ей. Это была не та кусачая улыбка, от которой Рози всегда хотелось кричать. Но в тот раз ей все равно захотелось кричать, потому что она сразу же поняла, что случилось с Венди Ярроу, этой шлюховатой черномазой девицей.

Видишь, как тебе повезло? – спросил он, гладя ей шею своими большими жесткими руками. Потом он стал гладить ей плечи, потом – грудь. Видишь, как тебе повезло, что у тебя есть свой дом и тебе не приходится шастать по улицам, Роза?

А потом – может быть, месяц спустя, может быть, полтора – он вернулся из гаража, увидел, что Рози читает свой дамский роман, и решил, что ему нужно с ней поговорить насчет ее вкусов в чтении. Причем очень серьезно поговорить.

Восемьдесят пятый. Кошмарный год.

Год, прожитый словно в аду.

Рози лежала на животе, обнимая руками подушку, и потихонечку засыпала под стрекотание сверчков, которое доносилось снаружи из парка. Ей казалось, что сверчки стрекочут совсем-совсем рядом, как будто ее комната каким-то таинственным образом перенеслась прямо в парк, на эстраду для летних концертов. Она думала про ту женщину, которая сидела, скорчившись в углу, с волосами, прилипшими к мокрым вспотевшим щекам. Про женщину, в глазах у которой был страх, в животе раскаленным камнем горела боль, а по бедрам стекала какая-то жидкость – словно кто-то целовал ее там скользкими, мокрыми и зловещими поцелуями. Про женщину, которая лишь через много лет увидит крошечное пятнышко крови на простыне. Которая еще не скоро узнает, что на свете есть такое место, как «Дочери и сестры», и такой человек, как Билл Стейнер. Про женщину, которая обнимала себя руками за плечи и молила Бога, в которого уже давно не верила, чтобы эта была не кровь, чтобы она не потеряла ребенка, чтобы ее маленькая мечта не рассыпалась прахом. А потом, когда уже все случилось, она подумала: может, оно и к лучшему. Она уже знала, каким Норман был мужем. И несложно было догадаться, каким он будет отцом.

Рози уже засыпала под усыпляющее стрекотание сверчков. Она даже чувствовала запах травы – свежий, и сладкий, и странный для МАЯ. Такой запах ассоциировался у нее со скошенным лугом в августе.

Раньше я почему-то не чувствовала запаха травы из парка, размышляла она в полусне. Может быть, я влюблена… во всяком случае, сильно увлечена… и поэтому я замечаю вещи, которые раньше не замечала? Вот что любовь делает с человеком – не только сводит тебя с ума, но и обостряет все чувства?

Где-то вдалеке прогремел гром. И это тоже было очень странно, потому что когда Билл подвез Рози к дому, на небе не было ни облачка, не говоря уже о грозовых тучах – Рози помнила, как она смотрела на небо и удивлялась, сколько там видно звезд, даже при том, что уличные фонари светили очень ярко и затмевали свет вечернего неба.

Она уже засыпала, погружаясь в мягкое забытье без сновидений. Но перед тем как провалиться в сон, она еще успела подумать: Как же я слышу сверчков и чувствую запах травы? Ведь окно у меня закрыто. Перед тем как лечь спать, я закрыла окно и заперла его на задвижку.

V. Сверчки

1

В среду вечером Рози влетела в «Пузатый чайник» чуть ли не на крыльях. Она заказала себе чай и пирожное и уселась за столик у окна. Она неторопливо пила свой чай и смотрела на бесконечный поток пешеходов, которые проходили мимо с той стороны стекла – в этот час это были в основном служащие из фирм, которые расходились по домам с работы. Теперь, когда Рози уже не работала в «Уайтстоуне», «Пузатый чайник» был ей совсем не по пути, но сегодня она решила зайти именно в это кафе и специально приехала сюда. Может быть, потому, что они с Пэм столько раз пили здесь кофе после работы и провели в этой уютной кафеюшке немало приятных минут, а может быть, потому, что Рози пока еще относилась с опаской к незнакомым и новым местам – наверное, это пройдет, но потом, – а это место она уже знала, и здесь ей было спокойно.

Сегодня у Рози был замечательный день. Она закончила чтение «Морского дьявола» примерно в два часа дня. Когда она дочитала последний абзац и уже потянулась под стол за своей сумкой, в кабинке включился динамик внутреннего переговорного устройства.

– Рози, не хочешь немного передохнуть перед тем, как мы приступим к записи новой книги? – спросила Рода Симонс. Вот так все просто. Конечно, Рози надеялась, что ей предложат читать остальные три книги Белл/Расина. Она верила, что ей предложат. Но надеяться и верить – это одно, а знать наверняка – совсем другое.

И это было еще не все. Около четырех, когда они закончили запись – Рози успела прочесть две главы новой книги, жутковатого триллера с элементами кровавых ужасов под названием «Убей все мои завтра», – Рода попросила Рози зайти с ней на пару минут в дамскую комнату.

– Я понимаю, сортир не самое подходящее место для задушевных бесед, – сказала она, – но я умираю хочу курить. А курить в этом проклятом здании можно только в сортирах. Не жизнь, а какой-то кошмар.

В дамской комнате Рода закурила свою «Капри»[17] и с непринужденной легкостью, которая говорила о многолетней практике, присела на мраморную стойку между двумя раковинами. Она изящно скрестила ноги, зацепившись правой стопой за левый подъем, и испытующе взглянула на Рози.

– Тебе очень идет этот цвет волос, – сказала она.

Рози смущенно провела рукой по волосам. Вчера вечером, когда она проходила мимо парикмахерской, ей вдруг захотелось сотворить с собой что-нибудь необычное. И она сотворила. Это стоило пятьдесят долларов, и по идее у Рози не было лишних денег, чтобы выбрасывать их на такие капризы… но она просто не могла противиться этому безумному порыву.

– Спасибо.

– Знаешь, Робби собирается предложить тебе постоянный контракт.

Рози нахмурилась и покачала головой:

– Нет, я не знаю. Ты о чем вообще говоришь?

– Робби, может быть, и похож на доброго милого дядечку из благотворительной организации, но он занимается аудиокнигами с семьдесят пятого года, и он понимает, что ты – просто сокровище. Ты еще сама этого не понимаешь, а он сразу все понял. Ты ведь считаешь, что ты ему многим обязана, да?

– Я не считаю, я знаю, – натянуто проговорила Рози. Ей очень не нравился этот разговор. Кажется, он заходил не туда. Почему-то ей вспомнились пьесы Шекспира, где герои исподтишка, со спины, убивают своих друзей, а потом выдают длинные, витиеватые и лицемерные монологи, объясняя почтеннейшей публике, почему это было необходимо и неизбежно.

– Только смотри, чтобы твоя благодарность не шла вразрез с твоими собственными интересами, – сказала Рода, аккуратно стряхивая пепел в раковину и открывая воду, чтобы его смыть. – Я не знаю, что у тебя было в жизни, да и не то чтобы очень хочу это знать, но я зато знаю, что ты прочитала «Морского дьявола» всего за сто четыре включения, а это просто феноменально. Я знаю, что у тебя замечательный голос: ты звучишь, как молодая Элизабет Тейлор. И еще я знаю – потому что это написано у тебя на лбу, – что сейчас ты сама по себе и сама за себя отвечаешь, но ты к этому не привыкла. Ты еще настолько tabula rasa, что даже страшно. Знаешь, что это значит – tabula rasa?

Рози не знала точного значения этого выражения – наверное, имелось в виду, что она слишком наивна или что-то вроде того, – но ей не хотелось, чтобы Рода приняла ее за необразованную дуру.

– Конечно, знаю.

– Хорошо. И ради Бога, пойми меня правильно… я сейчас не пытаюсь примазаться к Робби и урвать себе толстый кусок от твоего пирога. Я тебе искренне желаю добра. Мы все желаем тебе добра: и я, и Робби, и Кертис. Просто Роб никогда своей выгоды не забывает. Аудиокниги – это область достаточно новая. Наш бизнес только развивается. Если взять аналогию с кино, то мы сейчас где-то на полпути между немыми картинами и звуковым кино. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Кажется, понимаю.

– Когда Робби слушает, как ты читаешь «Морского дьявола», он уже представляет себе аудиоверсию Мэри Пикфорд. Он собирается делать из тебя звезду. Я понимаю, что это звучит безумно, но это действительно так. И даже то, как вы с ним познакомились, для него тоже имеет значение. Существует легенда, что Лану Тернер нашли в одной голливудской аптеке, где она работала продавщицей. Я даже не сомневаюсь, что Робби уже сочиняет трогательную историю о том, как он встретил тебя в ломбарде своего старого друга Стейнера, где ты рассматривала антикварные открытки.

– А он тебе говорил, что я рассматривала открытки? – спросила Рози, чувствуя, как у нее в душе поселяется теплое чувство к Робби Леффертсу, которое было сродни любви.

– Ага. Но это не важно, где он тебя нашел и что ты там делала. Важно другое. У тебя замечательный голос, Рози. И опять же, дело не только в голосе. У тебя есть талант. Настоящий талант. У тебя прирожденная способность к художественному чтению, ты просто создана для этой работы. Да, открыл тебя Робби, но это еще не дает ему права на пожизненную эксплуатацию твоего голоса и таланта. Не позволяй ему распоряжаться тобой как собственностью.

– Он никогда так со мной не поступит, – сказала Рози. Ее раздирали самые противоречивые чувства. Ей было страшно, немного волнительно и приятно, и еще она сердилась на Роду за то, что она так цинична. Но все эти чувства не шли ни в какое сравнение с пронзительной радостью и облегчением: какое-то время у нее точно будет работа, а значит, все будет хорошо. А если Робби действительно собирается предложить ей постоянный контракт, то ей, может быть, вообще не придется в ближайшее время переживать из-за того, где брать деньги на жизнь. Роде Симонс легко читать ей наставления по поводу осторожности и соблюдения своих интересов. Рода живет в своем собственном доме в пригороде, а не в крошечной однокомнатной квартирке в трех кварталах от самых злачных районов города, где, если оставить свою машину на пять минут без присмотра, ты гарантированно распрощаешься с радиолой и дисками на колесах; у Роды есть обеспеченный муж и серебристый «ниссан» девяносто четвертого года выпуска. У Роды открыты кредитные карточки VISA и American Express. И самое главное, у Роды есть карточка медицинского страхования и сбережения, на которые она будет безбедно жить, если вдруг заболеет и не сможет работать. Рози вполне допускала, что для людей, у которых все это есть, вести разговоры об осторожности в делах и о соблюдении своих интересов было столь же естественно, как дышать.

– Может быть, – согласилась Рода. – Но знаешь присказку про курочку, что несет золотые яйца. А вдруг ты такая вот курочка, Рози. Когда люди находят источник золота, они сильно меняются. Даже такие хорошие, милые люди, как Робби Леффертс.

И вот теперь, сидя в «Пузатом чайнике» и попивая горячий чай, Рози снова проигрывала в голове тот разговор. Рода сунула сигарету под струю холодной воды, выбросила ее в мусорную корзину, оторвалась от мраморной стойки и подошла к ней.

– Я понимаю, что ты сейчас в той ситуации, когда тебе важно иметь постоянную и гарантированную работу. И я совсем не хочу сказать, что Робби плохой человек… я с ним работаю много лет, с восемьдесят второго года, и я знаю, что он человек хороший… но ты все же старайся приглядывать за птичками в кронах деревьев, пока ты до конца не уверена в том, что та, которая у тебя в руках, никуда уже не улетит. Ты понимаешь, о чем я?

– Не очень.

– Для начала соглашайся на шесть книг вперед, не больше. Работать с восьми утра до четырех дня, здесь, в «Тейп Энджин». Тысяча долларов в неделю.

Рози аж задохнулась от потрясения. Она вытаращилась на Роду, не веря своим ушам.

– Тысяча долларов в неделю, ты с ума сошла?!

– Спроси Керта Гамильтона. Пусть он тебе скажет, сошла я с ума или нет, – спокойно проговорила Рода. – И дело не только в голосе. Дело в сроках. Ты прочитала «Морского дьявола» за сто четыре включения. Я работала со многими актерами, и я точно знаю, что никто из них не закончил бы эту книгу даже за двести включений. Ты просто мастерски владеешь голосом. Но меня больше всего поражает, как ты контролируешь дыхание. Я знаю, что ты не поешь. Но тогда мне вообще непонятно, как тебе удается следить за дыханием. Чтобы добиться такого контроля, надо долго учиться.

Перед мысленным взором Рози возникла кошмарная картина: она сидит сжавшись в углу, ее почки болят нестерпимо и по ощущениям похожи на раздувшиеся бурдюки с крутым кипятком; она держит в руках передник и молится, чтобы ее не стошнило, потому что ей будет больно, если ее стошнит, потому что тогда ее почки вообще взорвутся от боли, как будто их протыкают зазубренным длинным колом. Она сидит там, в углу, и старается дышать медленно и ритмично: длинный и неглубокий вдох и медленный плавный выдох. Потому что так ей становится хотя бы немного полегче. Она старается унять бешеное сердцебиение и подстроить его под спокойный ритм своего дыхания. Она сидит там, в углу, и слышит, как Норман на кухне делает себе бутерброд и напевает «Дэниэл» или «Я пишу тебе письма, Мария» своим на удивление приятным и проникновенным тенором.

– Я не знаю, – сказала она. – Пока я не пришла к вам в студию, я и не знала, что есть какой-то контроль дыхания. У меня это, наверное, от природы.

– Тогда считай, что тебе повезло, – сказала Рода. – Ладно, пойдем. А то Керт решит, что мы тут с тобой занимаемся всякими гадкими женскими штучками.

Сегодня Робби не было в студии, но он позвонил из своего офиса в центре, чтобы поздравить Рози с окончанием «Морского дьявола» – как раз под конец рабочего дня, когда Рози уже собиралась домой. Он ничего не сказал про контракт, но зато пригласил ее пообедать с ним в пятницу, чтобы обсудить, как он выразился, «один деловой вопрос». Рози приняла его приглашение и повесила трубку, совершенно ошеломленная и немного растерянная. Ей вдруг подумалось, что Рода дала очень точное описание Робби Леффертса; он действительно очень похож на доброго дяденьку из какой-нибудь благотворительной организации.

Когда Рози повесила трубку – телефон стоял в кабинете у Кертиса, крошечной захламленной каморке с мягкими пробковыми обоями на стенах, которые были сплошь увешаны визитными карточками, пришпиленными булавками, – и вернулась в студию за сумкой, Роды там не было. Должно быть, она убежала на последний перекур в дамскую комнату. Керт сидел за столом и размечал коробки с уже записанными бобинами. Он поднял голову и улыбнулся Рози:

– Сегодня ты замечательно отработала.

– Спасибо.

– Рода говорит, Робби собирается предложить тебе постоянный контракт.

– Да, мне она тоже сказала. И мне кажется, что она знает, о чем говорит. Но не будем загадывать. Постучим по дереву.

– Только когда вы с ним будете обговаривать твой гонорар, ты держи в голове одну вещь. – Керт поставил коробки с записями на полку, где стояло еще несколько дюжин таких же коробок, похожих на тонкие белые книжки. – Ты за «Морского дьявола» получила пять сотен, но Робби получит гораздо больше… не говоря уж о том, что он на тебе сэкономил сотен, наверное, семь за оплату студийного времени. Понимаешь, о чем я?

Она все понимала, конечно. Но сейчас, когда Рози сидела в «Пузатом чайнике», будущее рисовалось ей в самых радужных тонах. Все складывалось неожиданно удачно. У нее есть друзья, есть свой дом, есть работа. А когда она закончит романы Кристины Белл, у нее будет еще работа. Постоянный контракт на тысячу долларов в неделю. А это больше, чем зарабатывал Норман. Звучит безумно, но это действительно так. То есть пока еще это не решено окончательно, мысленно поправилась Рози. Но в ближайшее время должно решиться.

Да, и еще одно. В эту субботу у нее свидание… свидание на всю субботу, если учесть и вечерний концерт «Индиго герлс».

Рози – обычно очень серьезная и даже угрюмая – сидела и улыбалась своим мыслям. Сейчас ей было так хорошо, что ей хотелось обхватить себя за плечи и завопить от радости. И она бы, наверное, так и сделала, если бы не сидела в кафе, где полно людей. Она доела пирожное и опять посмотрела в окно. Ей до сих пор не верилось, что все это происходит с ней и на самом деле. Неужели в реальной жизни действительно происходят такие вот чудеса, когда человек выходит из тюрьмы, поворачивает за угол… и оказывается в раю.

2

На перекрестке за полквартала от кафе на светофоре для пешеходов зажегся зеленый свет. Пэм Хэверфорд – она уже переоделась из белого платья горничной в элегантные красные брюки и стильную блузку – перешла через улицу вместе с остальными пешеходами, дожидавшимися зеленого. Сегодня вечером ей пришлось задержаться на работе почти на час, и у нее не было никаких причин думать, что Рози придет в «Пузатый чайник»… но ей почему-то казалось, что Рози должна быть там. Женская интуиция. Кажется, это так называется.

Она мельком взглянула на здоровенного, спортивного вида парня, который переходил через улицу в той же толпе. Его лицо показалось ей знакомым. Кажется, она его только что видела у газетного киоска в «Уайтстоуне». Его можно было отнести к категории «кое-что интересное», если б не этот взгляд… совершенно пустой и отсутствующий. Он взглянул на нее мимоходом, когда они уже поднялись на тротуар с той стороны улицы, и Пэм буквально похолодела под этим взглядом: он был не просто пустым – он был мертвым.

3

Рози вдруг пришло в голову, что надо бы взять еще чашку чая. У нее не было никаких причин думать, что Пэм заглянет в «Пузатый чайник» – рабочий день у нее закончился час назад, – но ей почему-то казалось, что Пэм должна сюда забежать. Женская интуиция… кажется, так это называется. Рози встала из-за стола и направилась к стойке.

4

А она очень даже ничего, эта маленькая сучка на переходе, подумал Норман, тугие красные брючки, аккуратная налитая попка. Он специально поотстал на пару шагов – дабы насладиться приятственным видом, моя дорогая крошка, – но буквально через пару секунд симпатявая девочка завернула в какой-то маленький ресторанчик. Проходя мимо, Норман заглянул в окно, но не увидел ничего интересного. Сборище старых кошелок, жующих какую-то липкую сладкую мерзость и пьющих кофе и чай, и парочка официантов, которые передвигались по залу этакой томной педерастичной походкой, мелко перебирая ногами.

Старым теткам это, наверное, нравится, подумал Норман. Изобрази из себя сладкого мальчика – и получишь хорошие чаевые. Да, наверное, в этом-то все и дело. Иначе с чего бы нормальным взрослым мужикам так извращаться? Не все же они голубые… верно?

Заглянув в ресторанчик – мимоходом и безо всякого интереса, – Норман наметанным взглядом выделил из толпы одну даму, которая была гораздо моложе крашеных мымр в брючных костюмах, сидевших за большинством столиков. Она как раз направлялась к стойке в глубине кафе-кондитерской (во всяком случае, Норман предполагал, что именно так и должны называться места типа этого заведения). Он по привычке взглянул на ее задницу – просто потому, что он всегда первым делом смотрел на задницу, когда ему на глаза попадалась деваха моложе сорока, – и отметил, что попка вполне неплохая, но ничего выдающегося. Не тот случай, чтобы упоминать о нем в письме мамочке.

У Розы когда-то была такая же, подумал он. Пока она себя не запустила и ее задница не раздалась до размеров диванного пуфика.

Но зато у женщины, которая направлялась к стойке, были роскошные волосы. Гораздо лучше, чем задница. Но в этом смысле она совершенно не напоминала Розу. Роза была «русой шатенкой», как это всегда называла мать Нормана, и она почти никогда не возилась с прической (и Норман ее не винил: из ее тусклых мышиного цвета волос трудно было бы соорудить что-то более или менее приличное). Обычно Рози зачесывала волосы назад и собирала их в хвост; а если они собирались поужинать в ресторане или сходить в кино, то вместо хвоста Роза делала себе пучок, накручивая волосы на такую эластичную штуку, которые продаются в любом супермаркете и газетном ларьке.

Женщина в кафе, куда мимоходом заглянул Норман, была вовсе не русой шатенкой, а изящной блондинкой. И прическа у нее была очень стильная: не какой-нибудь хвост или пучок, а аккуратная толстая коса, которая доходила почти до середины спины.

5

За сегодняшний день у Рози случилось много чего хорошего. Но лучше всего – даже той потрясающей новости, которой поделилась с ней Рода; насчет того, что Робби Леффертс собирается предложить ей контракт на тысячу долларов в неделю, – было мгновение, когда Рози отвернулась от кассы у стойки и столкнулась нос к носу с Пэм Хэверфорд. Сначала Пэм просто ее не узнала, скользнула по ней невидящим взглядом и отвернулась… но тут же опять повернулась к Рози и вытаращилась на нее во все глаза. Она неуверенно улыбнулась, а потом пронзительно вскрикнула, так что бабульки, сидевшие в кафе, с испугу схватились за сердце. Рози даже испугалась, как бы у них не зашкалило электрокардиостимуляторы.

– Рози?! Это ты?! О Господи.

– Это я, – рассмеялась Рози. Она заметила, что на них с Пэм уже оборачиваются, но поняла – вот чудо из чудес, – что ее это совсем не волнует.

Пэм тоже взяла себе чай, и подруги уселись за тот же столик у окна, где раньше сидела Рози. Пэм соблазнила ее еще на одно пирожное, и Рози не стала противиться искушению, хотя в другой ситуации она бы себе этого не позволила. За последние пару месяцев она похудела на целых пятнадцать фунтов, и ей совсем не хотелось набрать их обратно.

Пэм все твердила, что она не верит своим глазам – просто не верит своим глазам, – и Рози могла бы решить, что подруга ей льстит, но она видела, как Пэм на нее смотрит: переводит восторженный и немного встревоженный взгляд с ее лица на волосы и обратно, как будто пытаясь понять, что случилось с ее хорошей подругой Рози.

– Ты потрясающе выглядишь, – сказала она. – Нет, правда. Ты помолодела лет на пять. Черт возьми, Рози, ты выглядишь как молоденькая девчонка.

– За пятьдесят долларов они должны были сделать из меня Мэрилин Монро, – улыбнулась Рози. После сегодняшнего разговора с Родой она уже не с таким ужасом вспоминала ту запредельную сумму, которую оставила в парикмахерской.

– А где ты… – начала было Пэм, но тут же оборвала себя на полуслове. – Это с картины, которую ты купила, да? Ты сделала себе такую же прическу, как у женщины на картине.

Рози была уверена, что покраснеет, но она почему-то не покраснела. Она лишь кивнула:

– Мне понравился ее стиль, и я тоже решила попробовать. – Она неуверенно замолчала, но все же добавила: – А то, что я перекрасилась в блондинку… знаешь, я сама до сих пор не могу поверить, что я на такое решилась. Я в жизни не красила волосы. В первый раз сейчас перекрасила.

– В первый раз?! Нет, я не верю.

– Серьезно.

Пэм наклонилась через стол и прошептала сдавленным заговорщическим шепотом:

– Значит, все-таки это случилось, да?

– Ты о чем? Что случилось?

– Ты все-таки встретила кое-кого интересного!

Рози открыла рот. Закрыла. Открыла опять, не имея ни малейшего представления о том, что она собирается сказать. Сказать было нечего. И вместо того, чтобы говорить слова, она рассмеялась. Рассмеялась до слез. И еще до того, как она успокоилась, к ней присоединилась и Пэм.

6

В подъезд Рози вошла без ключа – в будние дни дверь подъезда в доме номер 897 по Трентон-стрит не запирали часов до восьми вечера, если не позже, – но ей все же пришлось доставать ключи, чтобы открыть почтовый ящик (с бумажной табличкой Р. МАККЛЕНДОН, приклеенной сверху, – ее гордое заявление всему миру, что она здесь живет и это ее дом), в котором не было ничего, кроме рекламного проспекта универмага «Уолмарт». Поднимаясь по лестнице, Рози отобрала на брелоке другой ключ. От двери в квартиру. Этот ключ существовал всего в двух экземплярах: один был у Рози, второй – у владельца дома. Сейчас эта квартирка, как и почтовый ящик, принадлежит ей одной. Ноги гудели – Рози прошла пешком все три мили от центра города до своего дома. Она была слишком взволнована и взбудоражена и просто не усидела бы в автобусе; тем более ей хотелось пройти пешком, чтобы спокойно подумать и помечтать. Несмотря на два пирожных, съеденных в «Пузатом чайнике», ей почему-то хотелось есть, но голодное урчание в желудке ничуть не мешало ее ощущению счастья. Даже наоборот. Сегодня был самый радостный день в ее жизни. Радость переполняла ее, разливаясь по телу приятной легкостью, и даже усталые ноги совсем не болели. И почки тоже не беспокоили, несмотря на долгую прогулку пешком.

Рози вошла к себе (на этот раз она не забыла запереть за собой дверь) и опять рассмеялась. Пэм и этот ее «кое-кто интересный». Смех, да и только. Но Пэм все-таки вытянула у Рози кое-какие подробности. Пришлось расколоться – в конце концов она собиралась привести Билла на концерт «Индиго герлс» в субботу вечером, так что женщины из «Дочерей и сестер» все равно его увидят, и особо скрываться нет смысла. Но когда Рози принялась горячо возражать, что она перекрасила волосы и заплела их в косу вовсе не из-за Билла (и она была искренне убеждена, что говорит правду), Пэм в ответ лишь закатила глаза и заговорщически подмигнула. Рози это слегка рассердило… но в то же время ей было приятно.

Она открыла окно, и в комнату ворвался теплый весенний воздух и шумы из парка. Потом Рози прошла на кухоньку, чтобы взять книжку. Там же на столе стояла ваза с цветами, которые Билл принес ей в понедельник. Цветы уже почти засохли, но у Рози не поднималась рука выбросить их на помойку. Она решила, что выбросит их после субботы. Вчера ночью ей снился Билл. Ей снилось, как они ехали на его мотоцикле. Билл гнал на сумасшедшей скорости, а она сидела сзади и обнимала его за талию. И в какой-то момент – там, во сне – ей в голову вдруг пришло одно страшное и прекрасное слово. Волшебное слово. Теперь она точно не помнила, что это было за слово. Что-то совершенно бессмысленное, просто набор звуков, но во сне это звучало красиво… и сильно. Не произноси это вслух, если ты не уверена, что тебе это нужно. Так думала Рози во сне, когда они с Биллом неслись на его мотоцикле по скоростному шоссе. Слева были холмы, а справа – синее-синее озеро, которое ярко блестело на солнце. Золотой солнечный свет сочился сквозь ветки елей, что росли вдоль шоссе. Впереди возвышался зеленый холм, и Рози знала, что с той стороны холма должны быть развалины старого храма. Не произноси это вслух, пока ты не будешь готова отдать себя всю, свое тело и душу, и связать себя навсегда.

Она все-таки произнесла это слово. Оно сорвалось с ее губ, как разряд электричества. Колеса «харлея» оторвались от асфальта – из-за плеча Билла Рози видела переднее колесо мотоцикла: оно вертелось по-прежнему, но уже дюймах в шести над поверхностью шоссе. Она видела их тень, но уже не впереди, а внизу. Билл резко надавил на ручной тормоз, и они взмыли ввысь – в синее небо. Они поднялись над лентой дороги, как подводная лодка, что всплывает к морской поверхности, а потом Рози проснулась в своей постели посреди сбившихся простыней. Ее бил легкий озноб, но в то же время где-то в глубинах ее естества притаился настойчивый жар – невидимый, но могучий, как солнце при полном затмении.

Рози, конечно, не думала, что в субботу они с Биллом будут летать, как в ее сне. Она не знает волшебных слов, чтобы летать наяву. Но она все равно решила, что сохранит цветы до воскресенья. Может быть, даже засушит пару цветов между страницами книжки, которую сейчас изучает.

Эту книжку она купила в «Мечтах Элайн» – в парикмахерской, где ей перекрасили волосы и сделали прическу. Она называлась «Просто и элегантно: десять причесок, которые вы без труда сможете сделать сами».

– Это хорошая книжка, – сказала Элайн. – Хотя я считаю, что прическу должны делать профессионалы. Лучше всего раз в неделю ходить в парикмахерскую и не мучиться. Но если вы не можете себе позволить такую роскошь, если у вас мало времени или нет денег и если вам проще повеситься, чем вызвать мастера на дом, тогда эта книжка – как раз то, что нужно. Только дайте мне слово, что, если какой-нибудь парень пригласит вас на танцы в Вествуд, вы сначала зайдете ко мне.

Рози уселась за стол и открыла книжку на главе номер три: Классическая коса… во введении было написано, что эту прическу еще называют классической французской косой. В который раз она очень внимательно изучила черно-белые фотографии, на которых женщина-модель сначала разделяла волосы на пряди, а потом заплетала их в косу. Она принялась расплетать косу, справляясь с фотографиями из книжки, но только в обратном порядке. Расплетать косу по вечерам оказалось значительно проще, чем заплетать ее по утрам. Сегодня утром Рози буквально исчертыхалась – она провозилась почти сорок пять минут, чтобы соорудить что-то более или менее похожее на ту шикарную косу, которую ей заплели в «Мечтах Элайн». Но оно того стоило. Взять хотя бы восторженный вопль Пэм в «Пузатом чайнике»… так что оно того стоило.

Закончив с косой, Рози задумалась про Билла Стейнера (впрочем, так или иначе она думала о нем всегда). Интересно, ему понравится ее новая прическа? Ему понравится, что она перекрасилась и стала блондинкой? А может быть, он вообще ничего не заметит. И тогда ей, наверное, будет обидно. Или не будет? Рози вздохнула и сморщила нос. Конечно, ей будет обидно, если он ничего не заметит. Но с другой стороны… а вдруг он не просто заметит, а начнет выражать свой восторг наподобие Пэм (разве что без восторженных воплей и визгов-писков)?! Может, он даже подхватит ее на руки и закружит над полом, как это бывает в дамских романах…

Рози достала из сумки расческу. Она и сама не заметила, как погрузилась в мечты о субботнем свидании – совершенно невинные и безобидные. Ей представлялось, как Билл перевязывает кончик ее косы бархатной лентой (Рози не знала, почему она вдруг решила, что у него с собой совершенно случайно окажется лента; но это были всего лишь мечты, а мечты тем и прекрасны, что в них не надо искать объяснений даже для самых невероятных вещей).

И тут ее отвлек какой-то тихий звук с той стороны комнаты.

Крик. Крик-крик.

Сверчок. И хотя окно было распахнуто настежь, звук доносился не с улицы. Он доносился из комнаты.

Крик-крик. Крик-крик.

Рози обвела взглядом комнату и заметила, что у гладильной доски кто-то скачет. Она поднялась из-за стола, достала стеклянную миску из шкафа слева над раковиной и прошла через комнату, подхватив по пути рекламный проспектик универмага «Уолмарт», который она швырнула на кресло. Она склонилась над насекомым, которое уже ускакало почти в самый угол комнаты, куда Рози думала поставить телевизор, если она успеет купить себе телевизор до того, как переедет на другую квартиру. После сегодняшнего разговора с Родой переезд на другую квартиру, побольше, уже не казался недостижимой мечтой.

Это действительно был сверчок. Рози понятия не имела, как он попал к ней в квартиру на втором этаже, но это был точно сверчок. А потом она поняла, как он тут оказался. Кстати, это объясняло, почему вчера вечером, засыпая, она слышала стрекот сверчка. Его, наверное, случайно притащил Билл. Может быть, в отвороте брюк. Маленький сюрприз вдобавок к цветам.

Вчера вечером ты слышала не сверчка, неожиданно «пробудилась» миссис Сама Рассудительность. В последнее время она никак себя не проявляла, и теперь ее въедливый голосок звучал хрипло и даже скрипуче. Их было много, сверчков. Целая поляна сверчков.

Бред собачий, резонно возразила Рози. Она поднесла миску поближе к сверчку и, наклонив ее боком, краешком рекламного проспекта подтолкнула насекомое в миску. Я слышала одного сверчка. Но я уже засыпала, почти спала, и поэтому мне казалось, что их было много.

Она накрыла миску проспектом и подняла ее, придерживая рукой плотный лист бумаги, чтобы сверчок не выбрался раньше, чем она будет готова его отпустить. Сверчок, как безумный, скакал в миске вверх и вниз, его твердая спинка с тихим стуком билась о фотографию обложки нового романа Джона Гришэма, который можно было купить в «Уолмарте» всего за шестнадцать долларов (цены даются без учета налога с продаж). Напевая себе под нос «Загадай на звезде желание», Роза подошла к окну, убрала проспект и выставила миску на вытянутой руке подальше наружу. Она знала, что насекомые падают и с большей высоты и им ничего не бывает: они совершенно спокойно ползут себе дальше. Или – маленькая поправка – скачут. Рози где-то об этом читала. Или, может быть, видела по телевизору в какой-нибудь передаче про мир животных.

– Давай, Джимини[18], – сказала она вслух. – Будь хорошим послушным мальчиком и прыгай туда. Видишь, там внизу парк? Там сочная травка, вдоволь росы, чтобы пить, и много хорошеньких девочек-сверчушечек…

Она умолкла на полуслове. Сверчок попал к ней в квартиру не в отворотах Билловых брюк. Теперь Рози отчетливо вспомнила, что в понедельник, когда они с Биллом ходили ужинать, он был в джинсах. Она напрягла память, чтобы уж точно не ошибиться. Ну да, все правильно. Он был в джинсах. В рубашке из «рогожки» и светлых вылинявших «левисах» без отворотов. Она вспомнила, что его демократичный наряд успокоил ее в том смысле, что он не потащит ее в дорогой шикарный ресторан, где все будут таращиться на нее как на какую-то бедную родственницу.

Светлые джинсы без отворотов.

Тогда откуда здесь взялся Джимини?

Вот ведь проблема… Если сверчка притащил не Билл, значит, его принес кто-то другой. Допустим, сверчок случайно свалился кому-нибудь за отворот брюк, и этот кто-то вошел в подъезд, а на втором этаже сверчок выпрыгнул – эй, приятель, спасибо, что подвез. А потом, когда Рози открыла дверь, он проскользнул к ней в квартиру. Ну так и что с того? Это еще не самый ужасный из незваных гостей.

И как бы в подтверждение ее мыслей, сверчок выскочил из миски и упал вниз.

– До свидания, – сказала Рози. – Заходи еще. Правда.

Она втащила миску обратно. Тут как раз налетел ветерок и вырвал у Рози из рук рекламный листок «Уолмарта», который она прижимала к миске большим пальцем. Листок упал на пол. Она наклонилась, чтобы его поднять, но так и замерла с вытянутой рукой. Рядом с гладильной доской валялись два дохлых сверчка. Один лежал на боку, а второй – кверху брюшком.

Один сверчок у тебя в квартире – с этим еще можно мириться. Это можно объяснить. Но три сверчка?! На втором этаже?! Как объяснить такое?!

Теперь Рози заметила, что сверчки – это еще не все. Рядом с ними, в щели между двумя половицами, виднелось что-то вообще непонятное. Она опустилась на колени, выудила эту штуку из щели и поднесла к глазам.

Это был цветок клевера. Крошечный розовый цветок клевера.

Рози растерянно взглянула на щель между двумя половицами, перевела взгляд на дохлых сверчков на полу и подняла глаза вверх… к картине. К Розе Марене (вполне нормальное имя, не хуже других), которая стояла на зеленом холме в компании лохматого пони – как это выяснилось недавно.

Рози чувствовала, как колотится ее сердце – кровь стучала в ушах глухой дробью. Она наклонилась поближе к картине. На таком расстоянии морда пони расплылась разноцветными пятнами краски. Рози даже различала отдельные мазки кисти. Например, трава была сделана резкими, заходящими друг на друга мазками изумрудно-зеленого и оливкового оттенков. И посреди этой зелени явственно проступали розовые пятнышки. Клевер.

Рози взглянула на крошечный розовый цветок у себя на ладони и поднесла его к картине, чтобы сравнить цвета. Цвет совпадал идеально. И тут на нее что-то нашло. Вряд ли она сама соображала, что делает. Она поднесла ладонь к губам и тихонько подула. Она была почти уверена (нет, даже не так: в глубине души она была абсолютно уверена), что крошечный цветок клевера пройдет сквозь стекло и сквозь краску и останется там, в нарисованном мире, созданном неизвестным художником шестьдесят, или восемьдесят, или вообще сто лет назад.

Конечно, этого не произошло. Розовый цветок ударился о стекло (Рози вспомнила, что говорил Робби в первый день их знакомства: что картины, написанные маслом, обычно не закрывают стеклом), отскочил и упал на пол, как кусочек папиросной бумаги, скатанной в маленький шарик. Картина, может быть, и волшебная. Но стекло ее закрывало самое обыкновенное.

Тогда как оттуда проникли сверчки? Ты ведь действительно думаешь, что сверчки появились оттуда, правда? Что сверчки и цветок клевера выпали из картины?

Да, она именно так и думала. Как бы бредово это ни звучало. Она прекрасно отдавала себе отчет, что, когда она выходит из дома и общается с другими людьми, ей бы в голову не пришло ничего подобного. В крайнем случае она бы решила, что это полная ерунда и благополучно бы обо всем забыла. Но сейчас, наедине с собой, она именно так и думала: что сверчки выпрыгнули из травы у ног светловолосой женщины в мареновом хитоне. Что каким-то непостижимым образом они перенеслись из мира Розы Марены в мир Рози Макклендон.

Но как такое возможно? Не могли же они, в самом деле, просочиться сквозь стекло?!

Нет. Разумеется, нет. Это глупо, и все же…

Ее руки слегка дрожали, когда она снимала картину со стены. Она отнесла картину на кухню и поставила на кухонный стол лицевой стороной к стене. Надпись углем на обратной стороне совсем размазалась. Если бы Рози не знала, что там написано – РОЗА МАРЕНА, – сейчас она вряд ли смогла бы разобрать слова.

Она нерешительно прикоснулась к плотной коричневой бумаге, которой была затянута обратная сторона рамки. Ей вдруг стало страшно (может быть, ей было страшно и раньше, просто теперь она начала это осознавать). Она проткнула бумагу ногтем, и бумага разорвалась с оглушительным треском. По-настоящему оглушительным. А когда Рози проткнула бумагу в нижней части картины, там, где бумага заходила под рамку, ее палец наткнулся на что-то твердое… и объемное…

Она нервно сглотнула. В горле так пересохло, что было больно глотать. Она открыла верхний ящик кухонного стола – при этом она не чувствовала руки, – достала острый разделочный нож и медленно поднесла его к бумаге с обратной стороны картины.

Не делай этого! – завопила миссис Сама Рассудительность. Не делай этого, Рози. Ты же не знаешь, что там, внутри.

Рози почти прикоснулась острием к бумаге, но потом отложила нож, взяла картину в руки и внимательно изучила нижнюю перекладину рамки. Попутно она заметила, что у нее дрожат руки. По рамке шла длинная и глубокая трещина – почти четверть дюйма в самой широкой части, – но это Рози не удивило. Она вернула картину обратно на стойку и, придерживая ее правой рукой, взяла в левую – в свою «рабочую» руку – нож и вновь поднесла его к бумаге с обратной стороны.

Не надо, Рози. Миссис Сама Рассудительность уже не вопила, она тихо стонала. Не надо, пожалуйста. Оставь все как есть. Это был вздорный совет. Очень плохой совет. Если бы Рози его послушалась еще тогда, в самом начале, она бы и по сей день жила с Норманом. Или умирала с Норманом, что было вернее.

Она разрезала бумагу вдоль нижней перекладины рамки – в том месте, где она раньше нащупала какие-то непонятные вздутия. На кухонный стол вывалились сверчки. Целых шесть штук: четверо дохлых, пятый еще шевелился, но явно на последнем издыхании, зато последний, шестой, был вполне бодр и весел – он принялся резко скакать по столу, пока не свалился в раковину. Вместе со сверчками на стол высыпалось несколько смятых травинок и розовых цветков клевера… и обрывок сухого листа. Рози взяла его со стола и поднесла к глазам. Это был дубовый лист. Совершенно точно.

Не обращая внимания на отчаянные завывания миссис Сама Рассудительность, Рози осторожно надрезала бумагу с обратной стороны картины по всему периметру вдоль рамки. Потом она убрала бумагу, и на стол высыпалось еще несколько «даров природы». Несколько муравьев (почти все дохлые, но три-четыре еще шевелились и даже пытались ползти), пухлое тельце мертвой пчелы, несколько белых лепестков ромашки – такой, на которой обычно гадают, обрывая лепестки: любит – не любит, – и два-три волоска, жестких и светлых. Рози осторожно собрала волоски и внимательно изучила их на свету. А когда она поняла, что это за волоски, ей стало не по себе. Она вся дрожала, как дрожит шаткая лестница под тяжелыми шагами. Ее правая рука, которой она придерживала картину, невольно сжалась еще сильнее. Рози ни капельки не сомневалась, что, если она отнесет эти волоски ветеринару и попросит его посмотреть на них под микроскопом, он ей скажет, что это шерсть пони. А если точнее, то это шерсть одного маленького и лохматого пони, который сейчас щиплет траву на высоком холме в другом, нарисованном мире.

Кажется, я схожу с ума, совершенно спокойно подумала Рози. Именно Рози, а не миссис Сама Рассудительность. Мысль всплыла из самых глубин ее существа – самого средоточия ее «я». Безо всякой истерики или паники. Это была просто мысль – рассудительная и спокойная, разве что чуточку удивленная. Рози смутно подозревала, что именно так – рассудительно и спокойно – старые люди размышляют о смерти и принимают ее неизбежность.

Но было одно небольшое «но». По-настоящему Рози не верила в то, что сходит с ума. Это был не тот случай, когда ты вынужден во что-то верить, потому что ничего другого не остается: например, когда врач говорит тебе, что у тебя неизлечимая болезнь – скажем, последняя стадия рака, – и тебе приходится в это верить и как-то с этим мириться. Она срезала бумагу с обратной стороны картины, и из-под бумаги выпала горстка травы, волосков и насекомых – в основном дохлых, но и живых тоже. Ну и что в этом странного? Пару лет назад Рози читала в какой-то газете заметку про женщину, которая совершенно случайно обнаружила целую пачку вполне ликвидных ценных бумаг под картонкой на обратной стороне старого семейного портрета. По сравнению с такой «запредельной» находкой пару дохлых жучков вряд ли можно считать проявлением потусторонних сил.

Но не все были дохлыми, Рози. И клевер был свежим, и трава была свежей, еще зеленой. Правда, лист был сухим, но ты сама знаешь, почему он сухой…

Потому что он был сухим еще там. На картине было лето, но ведь даже в июне в траве иногда попадаются сухие листья, оставшиеся с прошлой осени.

Поэтому я повторяю для тех, кто не понял: я схожу с ума.

Но вот в чем загвоздка. Все эти штуковины были здесь, на ее кухонном столе. Трава, цветы и букашки.

Штуковины.

Не какие-то галлюцинации или видения, а вполне материальные штуки, которые можно потрогать руками.

И еще одна вещь, над которой, наверное, стоило бы подумать. Вот только Рози боялась об этом думать. Картина с ней разговаривала. Не в том смысле, конечно, что Рози мерещились какие-то голоса. Но еще там, в ломбарде, когда она только увидела эту картину, она поняла, что картина ее притягивает и зовет. На обратной стороне стояло ее имя. (Рози, а по-настоящему все-таки Роза, еще тогда поразилась этому совпадению.) А вчера она потратила целых пятьдесят долларов – гораздо больше, чем могла себе позволить, – чтобы сделать себе такую же прическу, как у женщины на картине.

Охваченная внезапной решимостью, Рози просунула лезвие ножа под верхнюю часть рамы и надавила на ручку ножа, как на рычаг. Она бы сразу остановилась, если бы почувствовала сильное сопротивление – это был ее единственный нож-резак, и ей совсем не хотелось его сломать, – но гвоздики, скреплявшие раму, поддались на удивление легко. Она сняла верхнюю перекладину рамы, придерживая свободной рукой стекло, чтобы оно не упало на стол и не разбилось. Из-под рамы вывалился еще один дохлый сверчок. Рози взяла в руки голый холст. Теперь, без рамки и без картонной подкладки, можно было точнее определить его истинные размеры – дюймов тридцать в длину и около восемнадцати в ширину. Рози осторожно провела пальцем по давно высохшей масляной краске, ощущая под кожей крошечные неровности и шероховатости и даже тончайшие бороздки, оставленные кистью художника. Это было интересное ощущение, как будто даже слегка жутковатое, но в нем не было ничего сверхъестественного: ее рука не прошла сквозь холст в мир, заключенный в картине.

Пронзительно зазвонил телефон. Вчера Рози все-таки купила себе аппарат и подключила его к розетке, и вот теперь телефон зазвонил в первый раз. Громкость была включена на максимум, и неожиданный резкий звонок напугал Рози до полусмерти. Она вскрикнула и невольно дернулась, так что едва не проткнула холст пальцем.

Она положила картину на обеденный стол и бегом бросилась к телефону. Ей очень хотелось, чтобы это был Билл. Если это действительно Билл, то она, может быть, пригласит его в гости. Прямо сейчас. Чтобы он посмотрел на картину. И на те штуки, которые выпали из-под рамки.

– Алло.

– Алло, Рози? – Не Билл. Женский голос. – Это Анна Стивенсон.

– Ой, Анна. Здравствуйте. Как у вас дела?

Из кухоньки доносился настойчивый стрекот сверчков.

– Дела не очень хорошие, – сказала Анна. – На самом деле, плохие дела. Случилась одна неприятная вещь, и вы должны это знать. Может быть, это не связано лично с вами… и я всем сердцем надеюсь, что это так… но я все-таки не исключаю и такую возможность.

Рози присела на кресло. Ей вдруг стало по-настоящему страшно. Так страшно ей не было даже тогда, когда она нащупала тельца дохлых сверчков под бумагой на обратной стороне картины.

– Что случилось, Анна?

Рози выслушала рассказ Анны, обмирая от ужаса. Под конец Анна спросила, не хочет ли Рози приехать сейчас к «Дочерям и сестрам» и остаться там на ночь.

– Я не знаю, – проговорила Рози в полном оцепенении. – Мне надо подумать. Я… Анна, я сейчас позвоню одному человеку. А потом перезвоню вам, хорошо?

Она повесила трубку еще до того, как Анна успела ответить. Потом она набрала номер справочной 411, узнала, что нужно, и набрала номер, который ей дали.

– Ломбард «Город свободы», – раздался в трубке старческий голос.

– Добрый день. Могу я поговорить с мистером Стейнером?

– Я вас слушаю. – Хрипловатый голос звучал слегка удивленно. Рози на миг растерялась, но потом вспомнила, что Билл владеет ломбардом вместе с отцом.

– То есть с Биллом, – сказала она. У нее опять пересохло во рту, а горло саднило так, что было больно глотать. – Мне нужен Билл… он на месте?

– Подождите минуточку, мисс. – Что-то тихонько ударило в трубке. Это Стейнер-старший положил трубку на стол. А потом оттуда донеслось отдаленное:

– Билли! Тебя к телефону! Какая-то девушка!

Рози закрыла глаза. Смутно, словно издалека, она слышала, как на кухне стрекочет сверчок: крик-крик-крик.

Долгая, невыносимая пауза. Рози даже не сразу заметила, что плачет. Редкие слезы текли по щекам. В голове вертелись обрывки одной старой песенки-кантри: «Вот так продолжается гонка… Держи спину гордо и прямо… Спрячь свою боль поглубже… Чтобы никто не видел твоих слез…» Она вытерла слезы. Сколько раз в своей жизни она вытирала слезы. Индусы верят в перерождение душ. Согласно их учению, человек в нынешнем своем воплощении расплачивается за грехи, которые он совершил в прошлой жизни. Рози невесело усмехнулась. Это ж сколько она нагрешила…

Трубка все-таки ожила:

– Алло?

Это был голос, который Рози так часто представляла себе в мечтах.

– Билл. Здравствуй. – Рози сама поразилась тому, как тихо и сдавленно прозвучал ее голос. Это был даже не шепот. Это был хрип.

– Вас плохо слышно, – сказал Билл. – Говорите погромче, мэм.

Ей не хотелось говорить громче. Ей вообще не хотелось говорить. Больше всего ей хотелось повесить трубку. Но она не могла этого сделать. Если Анна права в своих подозрениях, то неприятности могут быть и у Билла тоже – причем очень серьезные неприятности. Потому что один человек может решить, что они с Биллом слишком близки, и это ему не понравится. Она откашлялась, прочищая горло, и начала по-новой:

– Билл? Это Рози.

– Рози! – воскликнул он радостно. – Как ты? Как у тебя дела?

Его радость была откровенной и искренней, но Рози от этого стало лишь хуже. Как будто ей полоснули по сердцу ножом.

– Я не могу поехать с тобой в субботу, – быстро проговорила она. Слезы потекли еще пуще. Они были липкими и обжигающими, словно горячий жир. – Когда я тебе говорила, что я поеду, я была не в себе. Но я не могу. Ни в субботу, ни вообще.

– Что с тобой, Рози? Ты вообще понимаешь, что ты несешь?!

Рози была почти уверена, что он рассердится. Но в его голосе не было злости. В его голосе была только паника и – что еще хуже – полное замешательство. И это было невыносимо.

– Не звони мне и не приезжай, – сказала она. Неожиданно ей представился Норман. Образ возник в сознании с пугающей ясностью. Она буквально увидела, как он стоит на той стороне улицы, напротив ее дома. Под проливным дождем. В длинном пальто с поднятым воротником. И бледный свет уличного фонаря освещает нижнюю часть его угрюмого злого лица. Сейчас Норман похож на жестокого и безжалостного злодея из романов «Ричарда Расина».

– Рози, я ничего уже не понимаю…

– Я знаю. Но это и к лучшему, правда. – Ее голос дрожал и срывался. – Просто держись от меня подальше, Билл.

Она быстро бросила трубку на рычаг. Пару секунд она тупо смотрела на телефон у себя на коленях, а потом закричала в голос – это был крик, исполненный неподдельной боли, – и сбросила телефон на пол, оттолкнув его от себя обеими руками. Непрерывный гудок в отлетевшей трубке был до жути похож на стрекот сверчков, под который она засыпала вечером в понедельник. Ей вдруг стало невыносимо слушать этот кошмарный гудок. Ей казалось, что, если он не прекратится сейчас же, ее голова просто расколется на части. Она встала с кресла и, опустившись на корточки, выдернула телефонный шнур из розетки. А когда Рози попробовала подняться, ноги под ней подогнулись и она села на пол. И тут ее прорвало. Она уткнулась лицом в ладони и разрыдалась уже по-настоящему. Потому что ничего другого ей не оставалось.

Хотя Анна не раз повторила, что она ни в чем не уверена, – и Рози тоже не может быть в чем-то уверена, потому что это пока всего лишь подозрения и еще ничего не известно, – Рози знала, что это Норман. Норман здесь. Норман окончательно сошел с ума. Норман убил бывшего мужа Анны, Питера Словика. И теперь Норман ищет ее.

7

В пяти кварталах от «Пузатого чайника» – где Норман буквально на пять секунд разминулся с женой; подойди он к кафе чуть пораньше, и он бы увидел ее за столиком у окна, – он зашел в магазин уцененных товаров под названием «Не дороже пятерки». Над кассой висел плакат с совершенно ужасным портретом Абрахама Линкольна. Снизу было написано: «У нас все дешево: не дороже $ 5». Президент на плакате широко улыбался в бороду, прищурив один глаз. Он как будто подмигивал посетителям. Норману Дэниэльсу он напомнил одного мужика, которого он арестовал пару лет назад за убийство: этот хрен задушил жену и всех своих четверых детей. В этом маленьком магазинчике, от которого было буквально рукой подать до ломбарда «Город свободы», Норман купил все, что нужно для сегодняшнего маскарада: пару темных очков и бейсбольную кепку с эмблемой «Чикаго сокс».

Норман прослужил в уголовной полиции больше десяти лет и давно пришел к выводу, что переодевания с целью маскировки уместны только в трех случаях: в шпионских фильмах, в рассказах про Шерлока Холмса и на маскарадах по случаю Хеллоуина. При свете дня все эти штучки вообще бесполезны: грим будет смотреться в точности как грим, а фальшивая борода – в точности как фальшивая борода. А девочки из «Дочерей и сестер», из этого публичного дома нового образца, куда его добрый приятель Питер Словик – как он в конце все же признался – направил его бродячую Розу, наверняка держат ухо востро: не подкрадется ли к их водопою какой-нибудь хищный зверь. Для таких девочек паранойя даже не образ жизни. Для них паранойя – высокое искусство.

Но на сегодняшний вечер темные очки и бейсболка вполне сгодятся. Норман не собирался устраивать представление. На сегодня Норман планировал операцию, которую его первый напарник Гордон Саттервейт назвал бы «разведкой на местности». Этот старый хрыч Гордон постоянно хватал своего молодого напарника за всякие интересные места и предлагал сделать дяденьке удовольствие, что на его языке называлось «немного побаловаться втихую». Норман возненавидел Гордона с первого взгляда. Это был толстый вонючий тупица с гнилыми зубами, побуревшими от постоянного жевания табака. Гордон двадцать шесть лет прослужил в уголовной полиции, и девятнадцать из них – в должности инспектора, но при этом он ни хрена не смыслил в оперативной работе. У него не было того чутья, которое было у Нормана. Норман ненавидел свою работу, он ненавидел паршивых ублюдков, с которыми ему приходилось любезно беседовать (а иногда и якшаться запанибрата, если он выполнял задание в качестве секретного агента), но чутье у него было. И это чутье помогало ему не раз. Например, оно очень ему помогло при расследовании последнего дела, которое он провел с таким блеском, что его тут же повысили по службе, а средства массовой информации вознесли его до небес. Пусть всего на несколько дней, но он стал любимцем публики, и о нем говорили все. В этом деле – как и в большинстве дел, связанных с организованной преступностью, – тоже настал момент, когда следствие зашло в тупик, запутавшись в хитросплетении версий, которые противоречили одна другой. И все бы, наверное, благополучно накрылось, если бы не одно маленькое обстоятельство. Расследование по делу о наркотиках возглавлял Норман Дэниэльс – кстати, это было первое дело, которое он вел в качестве главного следователя, – и когда все логически-дедуктивные методы провалились, он ничтоже сумняшеся сделал то, что большинство полицейских не сумели бы сделать или просто не стали бы делать: он полностью положился на свою интуицию и пошел, что называется, напролом – напористо и бесстрашно.

Для Нормана не существовало никаких «разведок на местности». Свой подход Норман определял так: рыбку надо ловить исключительно на блесну. Когда ты понимаешь, что ничего уже не понимаешь, и у тебя настает полный ступор, ты отрываешь задницу от стула и едешь в любое место, так или иначе связанное с тем делом, над которым ты в данный момент работаешь. Ты очищаешь свои мозги от всех посторонних мыслей и смотришь вокруг, не думая вообще ни о чем и не заморачиваясь с бесполезными версиями и недоношенными предположениями, которые в данном случае только мешают. Это можно сравнить с состоянием безмятежного рыбака, который сидит в лодочке посреди озера и ждет, пока рыба не клюнет на блесну. Он забрасывает свою удочку, сматывает леску, снова забрасывает, снова сматывает… и так час за часом. Чаще всего он вообще ничего не выуживает. Иногда попадается всякая лабуда: ветка дерева, или резиновая калоша, или какая-нибудь рыбёха, которой побрезгует даже голодный енот.

Но иногда на крючок попадается очень даже достойная рыбка.

Норман надел очки и бейсболку, свернул налево на Харрисон-стрит и зашагал в направлении Дарем-авеню. До квартала, где располагались «Дочери и сестры», было целых три мили – далековато для пешей прогулки, – но Норман не имел ничего против. Как раз будет время, чтобы проветрить мозги и освободить свою голову от посторонних мыслей. И когда он подойдет к дому номер 251 по Дарем-авеню, он будет как чистый лист фотобумаги, готовый воспринять любые идеи и образы – просто воспринять, а не пытаться подстроить их под свои собственные измышления. Предвзятые мнения только мешают. Отсюда вывод: чтобы тебе ничего не мешало, не забивай себе голову праздными измышлениями.

Карта города, купленная за баснословные деньги в киоске отеля, лежала у Нормана в заднем кармане, но он обратился к ней только раз. Он пробыл в этом городе меньше недели, но уже разобрался в его географии и ориентировался здесь значительно лучше, чем Рози. И дело не в том, что, как и любой полицейский, он развивал свою память специально. Хорошая память была у него от природы.

Вчера утром Норман проснулся – кстати, проснулся он совершенно разбитый, у него болели руки и плечи, ныло в паху, ломило челюсти, и рот открывался только наполовину (когда, вставая с постели, Норман попробовал зевнуть, он едва не заорал от боли) – с мыслью о том, что он, может быть, несколько перестарался. Может быть, и не стоило связываться с этим Питером Словиком (он же кролик Тамперштейн, он же самый потрясный еврей в нашем городе). Может быть, это была ошибка. Насколько серьезная – трудно сказать, потому что Норман не помнил практически ничего из того, что творил в доме Словика. Но кажется, он действительно совершил ошибку. К тому времени, когда Норман спустился вниз, чтобы купить газету, он твердо решил для себя, что никаких «может быть» в данном случае быть не может. «Может быть» – это словечко для слабаков и слюнтяев. Таков был его твердый жизненный принцип. А усвоил он это еще подростком, когда мать ушла от отца и отец начал бить его по-настоящему, смертным боем.

Он купил газету в киоске в холле и быстро просмотрел ее еще в лифте, пока поднимался к себе на этаж. Про Питера Словика не было ничего, но Нормана это не успокоило. Вполне может быть, что тело Тампера обнаружили слишком поздно и просто не успели дать эту новость в утренний выпуск газет. Также не исключено, что тело так и лежит там, где Норман его оставил (или считал, что оставил, мысленно поправился он; он же практически ничего не помнит, так что ни в чем нельзя быть уверенным): в подвале, за баком водонагревателя. Но парни типа Тампера – парни, которые трудятся в сфере общественного обслуживания и исполняют целую кучу обязанностей, у которых полно друзей, сердобольных и чутких по самое не хочу, – обычно так просто не исчезают. Кто-то обязательно заметит его отсутствие. Кто-то забеспокоится, кто-то решит заглянуть в его аккуратную кроличью норку на Беудри-плейс, чтобы проверить, все ли с ним в порядке. И в конце концов кто-то заглянет в подвал, и там – за баком водонагревателя – его будет ждать неприятный сюрприз.

Так что, пожалуйста, получите: та информация, которой не было во вчерашних местных газетах, сегодня прошла на первых полосах. ГОРОДСКОЙ СОЦИАЛЬНЫЙ РАБОТНИК ЗВЕРСКИ УБИТ У СЕБЯ ДОМА. Согласно статье, кролик Тампер был на удивление активным дядечкой в смысле работы в различных общественных организациях, он подвизался не только в бюро «Помощь в дороге», но и в нескольких других местах… и при этом он был человеком вполне обеспеченным. В газете писали, что его семейство – а он был последним в роду – владело немалыми средствами. И то, что такой состоятельный человек по собственной воле сидел в три часа ночи на автовокзале и отправлял беглых жен к шлюхам из «Дочерей и сестер», лишний раз подтверждало, что либо он был извращенцем каким-нибудь, либо просто придурком. Как бы там ни было, мы имеем типичный пример классического доброго дядюшки и добродетеля человечества, который носится с шилом в заднице и старается спасти мир. Даже трусы забывает менять ежедневно – настолько он озабочен всеобщим благом. «Помощь в дороге», Армия спасения, городской телефон доверия, гуманитарная помощь Боснии, гуманитарная помощь России (по идее, еврейчику типа Тампера должно было хватить ума не заниматься хотя бы последним, так нет же, мало ему общественной нагрузки) и еще пара-тройка организаций, связанных с «женским вопросом». В статье не уточнялось, какие именно это были организации, но одну из них Норман уже знал и так: «Дочери и сестры», известные в нашей песочнице как девчонки-лесбиянки. Отпевание должно состояться в субботу, только в газете писали, что это будет «гражданская панихида в память о замечательном человеке». Господи всемогущий, спаси нас и помилуй. Аминь.

Норман также узнал, что у следствия есть несколько версий. Смерть Словика может быть связана с его деятельностью в любой из вышеназванных организаций… или вообще не связана ни с одной. Он уже представлял, как пойдет расследование. Полиция тщательно проработает каждую версию, попутно поинтересуется личной жизнью покойного (исходя из того, что у каждого человека – даже у такого сморчка, как Тампер, – есть хоть какая-то личная жизнь) и, разумеется, не исключит возможность, что это было пресловутое «немотивированное убийство», совершенное каким-нибудь психопатом, который скорее всего совершенно случайно проходил мимо и решил заглянуть на огонек.

Только у шлюшек из «Дочерей и сестер» будет на этот счет свое мнение. В этом Норман нисколечко не сомневался. За годы работы в полиции у него накопился немалый опыт общения с психопатическими особами из женских приютов и пансионов «только для женщин». В последнее время таких заведений становилось все больше и больше, и удивляться тут нечему. Сколько сейчас развелось недоумков – про себя Норман их называл бесноватыми параноиками нового века, – которые оказывают по-настоящему заразительное влияние на умы и поведение людей. Согласно их представлениям, все мы – несчастные дети из неблагополучных семей, и нам следует быть начеку, потому что мы все живем во враждебном мире, где полно нехороших и злых людей, которым хватает наглости идти по жизни, не жалуясь, и не скуля, и не прибегая к какой-нибудь идиотской программе психологического самосовершенствования типа «Двенадцать ступеней». Все бесноватые параноики нового века – просто вонючие задницы. Но среди этих задниц попадаются весьма осторожные экземпляры (и типичный тому образчик – женщины из заведений типа «Дочери и сестры»). Осторожные?! Хрен собачий. Да они просто повернутые. Знаете термин «бункерный менталитет»? Вот это как раз тот случай.

Вчера Норман почти весь день просидел в публичной библиотеке и раскопал кое-что интересное насчет «Дочерей и сестер». Парочку любопытных фактов. И, что самое забавное, женщина, заправлявшая заведением – некая Анна Стивенсон, – до семьдесят третьего года была замужем за мистером Тампером. Потом она благополучно с ним развелась и вернула себе девичью фамилию. Это можно было бы расценить как поразительное совпадение, но только в том случае, если ты незнаком с брачными ритуалами и повадками психопатических параноиков. Они сходятся в пару, да. Но, впрягшись в повозку, они патологически не способны идти в одной упряжке. Поначалу у них, может быть, и получается, но в конце концов обязательно наступает момент, когда один начинает тянуть воз налево, а второй – в прямо противоположную сторону. А все потому, что они не способны уразуметь одну простую истину: из общественно приемлемых – как говорится, политически корректных – браков никогда ничего хорошего не выходит.

Бывшая женушка Тампера управляла своим заведением совсем не так, как это принято в большинстве приютов для униженных и оскорбленных женщин, где все подчиняется громкому лозунгу: «Только женщины знают, только женщины могут высказываться». Чуть больше года назад в воскресном приложении опубликовали большую статью о «Дочерях и сестрах». В частности, там приводились слова этой самой Стивенсон (там же была ее фотография, и Норман еще поразился, до чего же она похожа на шлюшку Мод из старого телешоу). Так вот, она говорила, что вышеназванный лозунг – это «не только открытое провозглашение дискриминации по половому признаку, но еще и признание собственной глупости». По этому поводу высказалась и другая «дочка-сестричка», некая Герт Киншоу. «Мужчины нам не враги, пока они не докажут обратного, – говорила она. – Но если нас бьют, мы даем сдачи». Фотография Киншоу тоже имела место быть. Это была жирная черномазая сука необъятных размеров, которая напомнила Норману одного футболиста из клуба «Чикаго сокс» – Уильяма Перри по прозвищу Рефрижератор.

– Только попробуй ударить меня, милашка, и я тебя так измордую, что свои не узнают, – пробормотал он.

Но все эти громкие словеса, как бы они ни были интересны, в данном случае не имели вообще никакого значения. Пусть в этом городе есть и мужчины – а не одни только бабы, – которые знают, где находится это место и которым любезно разрешено обратиться туда за помощью и советом, пусть там всем заправляет только одна бесноватая параноичка нового века, а не целый совет из придурочных психопаток, но Норман ни капельки не сомневался, что в одном отношении эти продвинутые параноички ничем не отличаются от своих более консервативных коллег: смерть Питера Словика поставит их на уши. (Наверняка весь бордель уже поднят по тревоге.) Они не примут во внимание ни одну из версий, которые прорабатывает полиция. Пока не будет доказано обратное, они будут исходить из того, что убийство Словика напрямую связано с их веселеньким заведением… а конкретно с одной из несчастных забитых женщин, которую Словик направил туда за последние шесть-восемь месяцев. Вполне вероятно, что Рози уже находится «под подозрением».

Тогда на фига ты связался со Словиком? – спросил он себя. Что тебя дернуло, ты мне можешь сказать? Существует немало других эффективных способов «нарыть» информацию, и ты эти способы знаешь. Тебе ли не знать, черт возьми?! Ты полицейский вообще или кто?! И на хрена тебе было дразнить гусей? Теперь они будут настороже. Наверняка эта жирная негритоска – квашня на ножках по имени Герти – Большая корова – уже сидит у окна с биноклем и тщательно изучает каждого задрюченного мужика, который проходит поблизости от их развеселого дома. Если, конечно, за этот год она не откинула лыжи от ожирения. Ну так что тебя дернуло? Что?!

Он знал ответ, но предпочел не задумываться об этом. Одно дело – знать, просто знать для себя, и всё, а другое – вникать в скрытый смысл. Вникать не хотелось, потому что все было уж слишком мрачно. Он угрохал Тампера по той же причине, по которой он задушил ту рыженькую прошмандовку в обтягивающих штанах – потому что из глубины его разума выбралось нечто, и это нечто его заставило сделать то, что он сделал. В последнее время эта тварь у него в голове проявляла себя все чаще, но ему не хотелось об этом думать. Не думать – так проще. Так безопаснее.

А вот, кстати, и то, что нам нужно: бабская крепость, прямо по курсу.

Норман не спеша перешел на четную сторону Дарем-авеню, зная по опыту, что настороженные наблюдатели гораздо спокойнее относятся к подозрительному мужику, если оный мужик идет по другой стороне улицы. Думая про настороженных наблюдателей, он почему-то всегда представлял себе бочкообразную черномазую тетку, фотографию которой он видел в газете: этакую необъятную тушу с полевым биноклем в одной руке и растаявшей плиткой сливочного шоколада в другой. Норман замедлил шаг, но не резко, а так, чтобы это не бросалось в глаза. Они начеку, напомнил он себе. Весь бордель поднят по тревоге.

Это был большой белый дом, не то чтобы в викторианском стиле, а так… просто старая развалюха начала века. Три этажа сплошного архитектурного безобразия. С фасада дом выглядел узким, но Норман сам вырос в похожем доме и знал, что «в глубину» это здание тянется до параллельной улицы в дальнем конце квартала.

Шлюхи-шлюхи здесь и там, ходят шлюхи по домам, мурлыкал он себе под нос, стараясь не сбиваться со своего теперешнего неторопливо-прогулочного шага. Он внимательно рассматривал дом, но не таращился на него во все глаза, а лишь искоса поглядывал в его сторону. Шлюхи там, и шлюхи здесь. Всюду шлюхи-шлюхи.

Да уж, действительно. Всюду шлюхи-шлюхи.

Он почувствовал, как внутри закипает знакомая ярость, как она отдается пульсацией крови в висках. Перед мысленным взором возник один образ, который всегда приходил вместе с яростью и который символизировал для него все то, что он не смог бы выразить словами: кредитная карточка. Зеленая кредитка, которую украла она – его милая женушка. И ведь посмела же, не побоялась. Образ этой зеленой кредитки в последнее время преследовал Нормана постоянно. Он стал зримым символом и воплощением всех его затаенных страхов и навязчивых психозов – враждебных сил, которые его донимали всю жизнь; лиц (например, лица матери, такого белого, рыхлого и почему-то коварного), которые иногда возникали в его сознании, когда он ночью лежал в кровати, пытаясь заснуть; голосов, которые звучали в его кошмарах. Отцовского голоса, например. «Иди сюда, Норми. Нам надо поговорить. Очень серьезно поговорить». Иногда это значило, что тебя изобьют до полусмерти. Иногда – если тебе вдруг везло и отец был пьян – это значило, что тебя будут хватать за причинное место.

Но конкретно сейчас это значения не имело. Сейчас имело значение только одно: дом на той стороне улицы. Ему вряд ли еще раз представится случай подобраться так близко к этому развеселому заведению, и если он собирается тратить драгоценные секунды на размышления о прошлом, значит, он сам дурак.

Сейчас он проходил как раз напротив дома. Вполне миленькая лужайка, узкая, но зато длинная в глубину. По обеим сторонам длинного переднего крыльца тянулись очень даже симпатичные клумбы с цветами и металлическими стойками, увитыми плющом. У вершины каждой стойки крепились черные пластиковые цилиндры, и плющ вокруг них был аккуратно обстрижен. Норман сразу сообразил почему: чтобы не закрывать обзор. Это были видеокамеры, которые передавали внутрь все, что происходит на улице перед домом. И если сейчас кто-то из обитателей дома смотрит на мониторы на вахте, то он видит черно-белое изображение мужчины в кепке-бейсболке и темных очках, который неторопливо идет по улице, слегка ссутулившись и подгибая колени, чтобы казаться значительно ниже своего роста – шесть футов три дюйма – не слишком внимательному наблюдателю.

Еще одна камера располагалась как раз над передней дверью. Норман не сомневался, что в этой двери нет замка, который открывается простым ключом. С ключей можно снять дубликат, а замок можно открыть и отмычкой. Скорее всего там стоит или магнитный замок, который можно открыть только специально намагниченной карточкой, или домофон с кодом. Или и то и другое вместе. И разумеется, видеокамеры установлены и на заднем дворе тоже.

Проходя мимо дома, Норман все же рискнул заглянуть в боковой дворик. Там был разбит огород. Две шлюхи в шортах и майках втыкали в землю какие-то длинные палки – наверное, подпорки для помидоров. Одна была явно какая-то латиноска: смуглая кожа и длинные черные волосы, собранные сзади в хвост. Ничего так, фигуристая бабенка, лет двадцати пяти. Вторая была значительно моложе, еще совсем девчонка. Эта припанкованная лахудра с волосами, покрашенными в два разных цвета, и перебинтованным левым ухом. На ней была широченная майка без рукавов, и Норман увидел, что на ее левом предплечье красуется татуировка. С такого расстояния он не мог разобрать, какая именно татуировка, но он достаточно долго прослужил в полиции, чтобы с уверенностью предположить, что это либо название какой-нибудь бесноватой рок-группы, либо убогое изображение веточки конопли.

Норман вдруг очень явственно представил себе, как он бросается через улицу, не обращая внимания на видеокамеры, хватает эту мелкую потаскушку с разноцветными волосами, обеими руками сжимает ей горло и давит, давит, пока ее тонкие косточки не затрещат. «Роза Дэниэльс, – скажет он той, другой. Раскрасавице-латиноске с длинными черными волосами и потрясной фигурой. – Мне нужна Роза Дэниэльс. Приведи ее прямо сейчас, иначе я шею сверну этой задрюченной прошмандовке».

Это было бы великолепно. Вот только Норман был почти на сто процентов уверен, что Розы здесь нет. Вчера в библиотеке Норман узнал, что с тех пор, как Лео и Джессика Стивенсоны открыли этот «дочерне-сестринский» приют в семьдесят четвертом году, его услугами воспользовалось около трех тысяч женщин, и средний срок их пребывания под крышей этого развеселого заведения не превышал четырех недель. Долго их там не держали – быстренько выпускали в «большую жизнь». Мол, плодитесь, и размножайтесь, и несите заразу в массы. Может быть, по окончании обучения им вместо дипломов вручали искусственный член.

Нет, Розы наверняка здесь нет. Сейчас его Роза, должно быть, корячится на какой-нибудь жалкой работенке, которую ей подобрали ее подружки-лесбиянки, и живет в какой-нибудь задрипанной конуре, которую ей подыскали они же. Но эти суки из здания напротив должны знать, где она живет. Ее адрес наверняка записан где-нибудь у Стивенсон. И очень даже может быть, что эти девочки-садовницы уже побывали в ее клоповнике – забежали на чашечку чая с домашним печеньем. А те, кто еще не бывал у нее в гостях, все равно в курсе. Потому что им все рассказали те, кто уже удостоился этой чести. Бабы, они все такие. Их легче убить, чем заставить заткнуться.

Младшая из «садовниц» – мелкая потаскушка с раскрашенными волосами – вдруг подняла голову, посмотрела на Нормана… и помахала ему рукой. Норман не то чтобы испугался, но ему стало не по себе. На мгновение ему показалось, что она смеется над ним, что они все смеются над ним, что они выстроились у окон этой бабской крепости и смеются над ним, инспектором Норманом Дэниэльсом, который сумел разобраться с целой бандой наркобаронов, но не сумел углядеть за своей собственной женушкой, которая мало того что сбежала, так еще и стибрила его кредитку.

Его руки сами сжались в кулаки.

Держи себя в руках! – прозвучал у него в голове напряженный голос, нормано-дэниэльсовский вариант мистера Сама Рассудительность. Она, наверное, каждому машет. Даже бродячим собакам машет. Придурочная, одно слово…

Ну да. Все правильно. Такие притыренные девицы всегда всем улыбаются и делают ручкой. Норман разжал кулаки и помахал в ответ. Он даже выдавил из себя какое-то подобие улыбки, от которой опять разболелись челюсти: мышцы, и сухожилия, и даже кости. Потом мелкая потаскушка снова вернулась к своим помидорным колышкам. Норман перестал лыбиться и пошел дальше, ускорив шаг. Сердце отчаянно колотилось в груди.

Он попытался сосредоточиться на решении ближайшей проблемы – как ему затащить одну из этих сучек в какое-нибудь уединенное место, подальше от людей (лучше всего, чтобы это была главная сучка-босс; таким образом он обезопасит себя от риска нарваться на кого-то, кто не знает того, что ему надо выяснить) и очень серьезно с ней поговорить, – но ему никак не удавалось собраться с мыслями. Во всяком случае, конкретно сейчас.

Он поднес руки к щекам и принялся массировать соединения челюстей. Ему и раньше бывало больно после таких «похождений», но в этот раз боль была просто кошмарной. Что же он все-таки сделал с Тампером?! В газете подробностей не было, но судя по тому, как у Нормана болели челюсти – и зубы тоже; зубы просто ломило, – он там натворил много чего интересного.

Если меня как-то вычислят, то я крупно попал, сказал он себе. У них будут снимки отметин от моих зубов. У них будут образцы моей слюны и… ну… всяких других секреций, которые могут остаться на теле убитого. На современные тесты, которыми пользуются в полиции, можно проверить все – все что угодно, – а я даже не знаю, что у них есть на меня в их файлах.

Да, все это верно. Но его вряд ли сумеют вычислить. В «Уайтстоуне» он зарегистрировался как Элвин Додд из Нью-Хэвена, и если потребуется, он может предъявить удостоверение личности – водительские права на имя этого самого Элвина Додда; права с фотографией. А если здешние полицейские позвонят в управление в его родном городе, то им скажут, что в данный момент Норман Дэниэльс пребывает в законном отпуске за тысячу миль от Среднего Запада – наслаждается заслуженным отдыхом в каком-то там кемпинге в Зайонском национальном парке на юго-западе штата Юта. Может быть, даже им скажут, чтобы они не страдали фигней и что Норман Дэниэльс чуть ли не национальный герой и любимец публики. Разумеется, им не расскажут про случай с Венди Ярроу… правильно?

Правильно. Но все равно рано или поздно…

Но есть одно небольшое но. Дело в том, что его уже не волновало, что будет «поздно». Сейчас его волновало одно только «рано». Сейчас ему было нужно одно: найти Розу и очень серьезно с ней поговорить. И сделать ей подарок. Очень хороший подарок. Свою кредитку, ни много ни мало. И уж он позаботится о том, чтобы карточка осталась при ней. Чтобы больше никто не достал эту карточку из помойки или из кошелька какого-нибудь паршивого педика. Чтобы его разлюбезная женушка никогда больше не потеряла кредитку и снова не выкинула ее в мусор. Он поместит свой подарок в надежное место. И если он сейчас не представляет себе, что будет после того, как он ей вставит – вручит – свой прощальный подарок, что ж… может, оно и к лучшему.

Стоило Норману только подумать о карточке, и он уже больше не мог выбросить ее из головы. В последнее время такое случалось почти всегда: и во сне, и наяву. Мысль о кредитке сразу же заслоняла все остальные мысли. Как будто этот злосчастный кусочек пластика превратился в зеленую реку (но не Миссисипи, а Мерчантс), а все его мысли были только притоками этой безумной реки. Сейчас все его мысли неслись по течению и постепенно теряли четкую форму, смешиваясь с зеленым потоком его одержимости. А потом на поверхность реки вновь всплыл вопрос. Очень важный вопрос, на который не было ответа. Как она посмела?! Как она только посмела взять карточку?! То, что она убежала из дома и бросила мужа, еще как-то можно было понять. Понять, но ни в коем случае не примириться. Потому что она все равно умрет – за одно только то, что она обманула его и оставила в дураках. За одно только то, что она так умело скрывала предательство в своем паршивом женском сердце. Но то, что она посмела забрать его карточку – вещь, которая принадлежит ему, – как этот мальчик из сказки, который забрался на небо по бобовому стеблю и украл золотую курицу у спящего великана…

Совершенно не осознавая, что он это делает, Норман засунул в рот указательный палец левой руки и прикусил его со всей силы. Было больно – причем очень больно, – но на этот раз он не почувствовал боли, настолько он был погружен в свои мысли. У него давно уже образовались толстые мозоли на указательных пальцах обеих рук, потому что привычка грызть пальцы в моменты, когда ему было по-настоящему плохо, появилась у него еще в раннем детстве. Поначалу мозоль держалась, но Норман продолжал думать о карточке, он представлял себе этот зеленый прямоугольник, который все наливался и наливался цветом, пока не стал почти черным, под цвет еловой хвои в сумерках (цвет, совсем не похожий на настоящий цвет карточки, цвет спелого лайма), и мозоль все-таки поддалась. Кровь потекла по руке и по губам. Норман впился зубами в палец, наслаждаясь болью. Он буквально вгрызся в плоть, смакуя вкус собственной крови. Она была солоноватой и очень густой, почти как кровь Тампера, которая хлынула ему в рот, когда он перекусил связку у основания его…

– Мама, мама, а почему этот дядя кушает свою руку?

– Не обращай внимания. Пойдем скорее.

Это привело его в чувство. Он ошалело оглянулся через плечо, как человек, который только что пробудился от непродолжительного, но очень глубокого сна, и увидел молодую женщину с мальчиком лет, наверное, трех-четырех, которые явно спешили убраться подальше и как можно скорее – женщина крепко держала ребенка за руку и волокла его за собой, так что тот едва-едва поспевал за ней. Один раз женщина оглянулась, и Норман увидел, что она была просто в ужасе.

Да что он такого делал, скажите на милость?!

Он посмотрел на свой палец и увидел глубокие кровоточащие раны на обеих его сторонах. Вот ведь какая хрень. Когда-нибудь он точно откусит себе палец. Откусит и нафиг проглотит. Впрочем, не в первый раз. Ему уже доводилось откусывать всякое разное. И глотать, кстати, тоже.

Но лучше ему так не делать. А то это будет совсем уже мрачно. Норман достал из заднего кармана носовой платок и перевязал окровавленный палец. Потом поднял голову, огляделся и с удивлением заметил, что уже вечерело; в некоторых окнах зажегся свет. Куда он забрел? Где он вообще?!

Норман дошел до ближайшего перекрестка, где на угловом доме висела табличка с названием улицы. «Дирборн-авеню». Справа располагался маленький магазинчик – семейная булочная со стойкой для велосипедов у входа и вывеской в окне: ГОРЯЧИЕ СВЕЖИЕ БУЛОЧКИ. В животе заурчало. Норман вдруг понял, что по-настоящему проголодался. В первый раз с того раза, когда он вышел из автобуса «Континентал экспресс» и съел миску холодных рисовых хлопьев, которые он ненавидел и взял исключительно потому, что их взяла бы Роза.

Ему вдруг ужасно захотелось съесть пару-тройку булочек. Но не просто булочек, а по-настоящему свежих горячих булочек типа тех, которые пекла его мать. Она была жирной и неопрятной бабищей, которая постоянно на всех орала, но готовить она умела – что да, то да. В этом можете не сомневаться. Готовила она замечательно. И сама жрала за троих.

Свежие булочки, говоришь? Ну смотри, если они вдруг несвежие, думал Норман, поднимаясь по ступенькам. Сквозь стекло на двери он видел, что внутри нет никого, кроме старикашки булочника, который со скучающим видом торчал за стойкой. Если они вдруг холодные, дедушка, я тебе не завидую.

Он уже протянул руку к дверной ручке, как вдруг его внимание привлекла одна из рекламных листовок, выставленных в витрине. Она была ярко-желтой, и хотя Норман никак не мог знать о том, что эту листовку оставила здесь Рози, что-то все-таки шевельнулось у него внутри – еще до того, как он увидел слова «Дочери и сестры».

Он наклонился поближе, чтобы прочитать, что написано на листочке. Его взгляд сразу же сделался очень внимательным и напряженным. Сердце отчаянно заколотилось в груди.

ПРИХОДИТЕ К НАМ НА ПРАЗДНИК

В ЗАМЕЧАТЕЛЬНОМ ЭТТИНГЕРС-ПЬЕРЕ

ПРАЗДНИК

ЯСНОГО НЕБА И ТЕПЛЫХ ДНЕЙ

НА ДЕВЯТОМ ЕЖЕГОДНОМ ПИКНИКЕ

«ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР»

«ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕТО»

СУББОТА, 4 ИЮНЯ

СУВЕНИРЫ*ПОДЕЛКИ*ИГРЫ С ПРИЗАМИ*

АТТРАКЦИОНЫ*РЭП-ДИСКОТЕКА ДЛЯ ДЕТЕЙ

!!! НО И ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ!!!

ЖИВОЙ КОНЦЕРТ В 20:00

ДЛЯ ВАС ПОЮТ «ИНДИГО ГЕРЛС»

ОДИНОКИЕ РОДИТЕЛИ, НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ.

ЗА ВАШИМИ ДЕТЬМИ ПРИСМОТРЯТ.

ПРИХОДИТЕ, МЫ БУДЕМ РАДЫ

ПРИХОДИТЕ ВСЕ!

ВСЕ ДОХОДЫ ПОСТУПЯТ

В ФОНД «ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР»,

КОТОРЫЕ НАПОМИНАЮТ, ЧТО НАСИЛИЕ

НАД ОДНОЙ ЖЕНЩИНОЙ

ЕСТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ВСЕХ ЖЕНЩИН

В субботу, четвертого июня. В эту субботу. Интересно, а его бродячая Роза там будет? Ну разумеется, будет. И она, и все ее подружки-лесбиянки. Шлюхи-шлюхи потаскухи водят дружный хоровод.

Норман провел прокушенным пальцем под фразой ближе к концу листовки. Сквозь носовой платок уже просочились яркие капельки крови.

Приходите, мы будем рады. Приходите все.

Вот что там было написано: приходите. И уж за Норманом точно не заржавеет. Он непременно воспользуется приглашением.

8

Четверг, утро. Почти половина двенадцатого. Рози отпила глоток минералки, чтобы смочить рот и горло, и снова взялась за листы с текстом.

– Да, она уже близко. На этот раз ему не послышалось. Питерсон явственно различал стаккато ее высоких каблучков по полу гулкого коридора. Он представил себе, как она идет к своей двери, уже роясь в сумке, чтобы достать на ходу ключи. Она насторожена, напряжена. Она опасается зверя, который может подкрасться к ней сзади. Хотя ей бы стоило догадаться, что зверь иногда залегает в засаде. Он похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли нож, и поспешно натянул на голову нейлоновый чулук. И как только раздалось тихое позвякивание ключа, который проворачивается в замке, Питерсон вытащил нож и…

– Стоп, стоп, стоп! – раздался в динамике раздраженный голос Роды.

Рози подняла голову и глянула сквозь стеклянную перегородку. Ей не понравилось, как на нее смотрит Керт Гамильтон, который почему-то снял наушники и теперь просто сидел за своим огроменным пультом. Но это было не самое страшное. Больше всего Рози насторожило, что Рода курит прямо в студии, не обращая внимания на табличку: «НЕ ДЫМИТЬ». Вид у Роды был, прямо сказать, неважный. Как будто сегодняшний день начался у нее с очень больших неприятностей. Впрочем, не у нее одной.

– Рода? Что-то не так?

– Да нет, если ты носишь нейлоновый чулук, то все нормально. – Рода стряхнула пепел в одноразовый пластмассовый стаканчик, который стоял перед ней на пульте. – Я так думаю, что чулук – это действительно очень пикантно, но мне почему-то казалось, что там речь идет все-таки не о чулуке, а о нормальном чулке.

Сначала Рози не поняла, что Рода имеет в виду, но потом она мысленно проговорила про себя последние несколько предложений, которые только что прочитала, и аж застонала:

– Черт, Рода. Прошу прощения.

Керт снова надел наушники и нажал на кнопку.

– «Убей все мои завтра», включение семьдесят тр…

Рода положила руку ему на плечо и произнесла слова, от которых у Рози все похолодело внутри:

– Не надо пока.

Потом она повернулась к Рози, увидела, какое у той убитое лицо, и улыбнулась. Было видно, что она хочет изобразить ободряющую улыбку, но улыбочка получилась вымученной.

– Все в порядке, Рози. Просто сегодня я объявляю обеденный перерыв на полчаса раньше, вот и все. Выбирайся из своей стекляшки.

Рози так резко поднялась со стула, что очень больно ударилась левым бедром об угол стола и едва не перевернула бутылку с водой. Она пулей вылетела из кабинки.

Рода с Кертом стояли у двери в коридор, и на мгновение ей показалось – нет, она была просто уверена, – что они говорили о ней.

Если ты действительно так считаешь, Рози, то тебе стоило бы показаться врачу, раздался у нее в голове ехидный голос миссис Сама Рассудительность. Ну знаешь, который показывает пациентам картинки с изображением разноцветных клякс и расспрашивает, в каком возрасте ты приучилась самостоятельно ходить на горшок. Обычно Рози раздражало, когда внутренний голос тщился давать ей советы, но этот совет был действительно очень дельным.

– Я все сделаю хорошо, – заверила она Роду. – Вот увидишь, уже после обеда я буду в норме. Честное слово.

Вот только Рози была не уверена в том, что она будет в норме. Все утро она честно пыталась проникнуться настроением книги, как это было с «Морским дьяволом», но у нее ничего не получалось. Только-только она начинала потихонечку погружаться в мир Альмы Сент-Джордж, которую преследовал сумасшедший поклонник, псих-маньяк Питерсон, как ей тут же вспоминались события вчерашнего вечера. Звонок Анны Стивенсон, когда Анна ей сообщила, что ее бывший муж – тот самый человек, который направил Рози к «Дочерям и сестрам», – был зверски убит у себя на квартире. Или ее разговор с Биллом. Она вспоминала о том, как испуганно и растерянно звучал его голос, когда он ее спрашивал, что случилось. И как дрожал ее собственный голос, когда она говорила Биллу, чтобы он держался от нее подальше. Просто держался подальше. И это последнее воспоминание было, наверное, самым тягостным.

Керт осторожно похлопал ее по плечу.

– Ты сегодня не в голосе. – Он ободряюще улыбнулся. – Так бывает. Случаются дни, когда волосы не ложатся в прическу, как ты над ними ни бейся. Случаются дни, когда голос никак не звучит. Правда, с голосом хуже. Но все равно это преодолимо. Мы здесь, в нашей комнате аудиоужасов, и не такое видали, да, Рода?

– Да уж, – поддакнула Рода, но при этом она ни на миг не сводила испытующих глаз с лица Рози. И Рози неплохо себе представляла, что сейчас видит Рода. Прошлой ночью ей удалось поспать только два-три часа, и она еще не обзавелась набором всемогущей косметики, которая скрывала бы все плачевные результаты бессонной ночи.

Тем более я все равно не умею краситься, подумала она.

Когда Рози училась в старшей школе, у нее была кое-какая косметика (то есть как раз тогда, когда она меньше всего в ней нуждалась), но с тех пор, как она вышла замуж за Нормана, она обходилась почти без краски: разве что позволяла себе чуточку светлой пудры и помаду самых что ни на есть натуральных оттенков. «Если бы я хотел каждый день любоваться на размалеванную морду шлюхи, – сказал ей однажды Норман, – я бы и женился на шлюхе».

Она подумала, что Рода прежде всего обратила внимание на ее глаза: опухшие веки, воспаленные, в красных прожилках белки, темные круги под глазами. Когда Рози вчера легла и погасила свет, она проплакала больше часа, но ей так и не удалось заснуть – хотя больше всего ей хотелось забыться и заснуть. В конце концов слезы иссякли, и она просто лежала в темноте, пытаясь хотя бы ни о чем не думать. Но не думать тоже не получалось. А потом, уже далеко за полночь, ее вдруг посетила совершенно ужасная мысль: что она совершила ошибку, когда позвонила Биллу и отказалась от его сочувствия – и, может быть, даже его защиты, – когда она больше всего в нем нуждалась.

Защиты?! – подумалось ей потом. Да не смеши ты меня, Бога ради. Я знаю, милая, он тебе нравится, и в этом нет ничего плохого, но давай смотреть правде в глаза: Норман сожрет его, даже не поперхнувшись.

Правда, пока еще ничего не известно. Может быть, Норман тут вообще ни при чем. И Анна вчера то же самое говорила. Питер Словик работал в нескольких организациях и занимался такими делами, которые многим могли быть как в горле кость. Вполне вероятно, что он встал поперек дороги кому-то другому… и убил его вовсе не Норман.

Вот только в душе Рози знала, что это Норман.

Она сердцем чуяла: это он.

Но потом она еще долго – наверное, не один час – лежала без сна, терзаясь сомнениями. Почему она так уверена, что это именно Норман? Может быть, это просто удобная мысль, за которой скрывается страх и растерянность? Может быть, она просто боится, что ее дружба с Биллом перерастет в нечто большее, и звонок Анны стал для нее подходящим поводом порвать эту дружбу, пока не поздно?!

Она не знала ответов на эти вопросы, но одно она знала точно: при одной только мысли о том, что она больше уже никогда не увидит Билла, ей становилось плохо… и страшно. Как будто сейчас она потеряла что-то такое, без чего ее жизнь станет просто немыслимой. Она понимала, что так не бывает. За такое короткое время человек просто не может сделаться для тебя настолько необходимым, что ты уже не представляешь, как тебе жить без него. Подобное происходит не вдруг. Но прошел час, второй (третий), и эта бредовая мысль уже не казалась Рози такой уж нелепой. Если это действительно невозможно, тогда почему ей так страшно и больно при одной только мысли о том, что она больше его не увидит, уже никогда?

Наконец она все же заснула, и ей снова приснился сон, что она едет с Биллом на мотоцикле: она одета в хитон цвета розы марена и безо всякого стеснения прижимается к Биллу всем телом, обхватив его бедра голыми ногами. Когда Рози проснулась – а будильник прозвенел слишком рано, если учесть, что она заснула только под утро, – она вся дрожала, и ей было жарко, как это бывает, когда у тебя высокая температура.

– Роза, с тобой все в порядке? – спросила Рода.

– Да, просто… – Рози быстро взглянула на Кертиса, снова перевела взгляд на Роду, пожала плечами и выдавила жалкое подобие улыбки. – Просто, знаете, у меня это… ежемесячные недомогания.

– Ага. – Рода понимающе кивнула. Но было заметно, что она все равно не верит. – Ладно, тогда пойдемте в кафе. Утопим горести и печали в салате с тунцом и клубничном коктейле.

– Пойдемте, – поддакнул Керт. – Я угощаю.

На этот раз улыбка у Рози получилась уже не такая деланая. Но при этом она решительно покачала головой.

– Сегодня я пас. Хочу прогуляться, проветрить мозги.

– Если ты не поешь, то часам к трем точно хлопнешься в обморок, – нахмурилась Рода.

– Я где-нибудь перекушу, съем салат. Обещаю. – Рози уже направлялась к скрипучему старому лифту. – Я все равно не могу много есть за работой. Иначе я просто испорчу полдюжины наших включений неудержимой и звучной отрыжкой.

– Сегодня это уже не страшно, – заметила Рода. – Встречаемся в студии в четверть первого, ладно?

– Ага, – весело отозвалась Рози, заходя в лифт. Но пока она ехала вниз со своего четвертого этажа, последняя фраза Роды никак не шла у нее из головы: Сегодня это уже не страшно. А что, если и после прогулки она не сможет читать лучше?! Что, если они перейдут от семидесяти трех включений к восьмидесяти, а потом к ста-черт-знает-скольким?! Что, если на завтрашней встрече мистер Леффертс не предложит ей никакого контракта, а просто вежливо пошлет куда подальше?! И что тогда?

Она вдруг поняла, что ненавидит Нормана. Она почти физически ощущала наплыв этой жгучей ненависти. Как будто ей что-то ударило между глаз – какой-то тяжелый тупой предмет типа дверной пружины или обуха старого ржавого топора. Даже если Словика убил не Норман, даже если Нормана нет в этом городе, он все равно преследует ее, как маньяк Питерсон преследует бедную Альму Сент-Джордж. Потому что он здесь, у нее в голове.

Лифт остановился на первом этаже, дверцы открылись. Рози вышла в вестибюль, и к ней обернулся мужчина, который внимательно изучал схему расположения офисов. Его лицо, на котором читались надежда пополам с неуверенностью, казалось совсем молодым. Сейчас он действительно выглядел очень юным… почти подростком.

– Здравствуй, Рози, – сказал Билл Стейнер.

9

В первый момент ей захотелось развернуться и убежать, пока он не заметил, насколько сильно ее потрясло его неожиданное появление. Но пока она думала, он поймал ее взгляд и больше не отпускал. Так что теперь ей уже было не скрыться. Она смотрела в его глаза и поражалась, как же она могла забыть об этом чарующе зеленом оттенке, похожем на солнечный свет, искрящийся на мелководье?! И вместо того, чтобы броситься к выходу, она медленно подошла к нему, к Биллу. Испуганная и счастливая. Но ее радость и страх были просто ничто перед тем облегчением, которое она испытала, увидев этого человека.

– Я же тебе говорила, держись от меня подальше. – У нее дрожал голос.

Он протянул руку, чтобы коснуться ее руки. Она знала, что не должна позволять ему это, но не позволить уже не могла… а потом, когда он все-таки взял ее за руку, она сама повернула ладонь так, чтобы их пальцы сплелись.

– Да, ты говорила, – сказал он просто. – Но, Рози, я не могу.

Его слова испугали ее. Она отпустила его руку и неуверенно заглянула ему в глаза. Такое случилось с ней в первый раз – в первый раз в жизни, – и она растерялась, не зная, что делать и как себя вести.

Он развел руки в стороны – может быть, это вовсе не означало, что он раскрывает объятия; может быть, этим жестом он просто подчеркивал свою беспомощность, – но это было как раз то, что нужно усталому сердцу Рози, в котором все-таки не умерла надежда. И если сейчас ее разум был в полном смятении, то сердце знало, что делать. Рози словно во сне шагнула к Биллу и упала к нему в объятия. Он обнял ее и прижал к себе, и она уткнулась лицом ему в плечо и закрыла глаза. А когда он погладил ее по волосам – сегодня Рози не стала заплетать косу и пошла на работу с распущенными волосами, – ее охватило странное, изумительное чувство: как будто она вдруг проснулась. По-настоящему. Как будто все это время она спала. И не только сейчас, когда она шагнула к нему, чтобы он ее обнял, и не только сегодня утром, когда звон будильника вырвал ее из сна с мотоциклом, а долгие-долгие годы. Как Белоснежка, которая съела отравленное яблоко. Но теперь она снова проснулась – по-настоящему – и взглянула на мир глазами, которые только еще начинали видеть.

– Я рада, что ты пришел, – просто сказала она.

10

Они медленно шли по Лейк-драйв, подставляя лица теплому ветру и держа направление на восток. Когда он приобнял ее за плечи, она робко ему улыбнулась. Сейчас они находились примерно в трех милях к западу от озера, но Рози казалось, что она запросто может пройти эти три мили – лишь бы рядом был Билл. Лишь бы он обнимал ее вот так, за плечи. Тогда она могла бы дойти до самого озера и, может быть, даже перейти по воде на тот берег, безмятежно переступая по гребням волн.

– Чему ты сейчас улыбаешься? – спросил он.

– Просто так, – отозвалась она. – Потому что мне хочется улыбаться.

– Ты правда рада, что я пришел?

– Да, очень. Вчера ночью я почти не спала. Я все думала, что совершила ошибку. И поняла, что действительно совершила ошибку, но… Билл?

– Да?

– Когда я сказала тебе, что нам больше не надо видеться… я это сделала потому, что ты мне небезразличен. Потому что я никогда ничего подобного не испытывала, ни к какому другому мужчине. Просто все это произошло так быстро… Господи, что я тебе говорю?! Я, наверное, сошла с ума.

На мгновение он прижал ее еще теснее к себе.

– Ты не сошла с ума.

– Я позвонила тебе и сказала, чтобы ты больше не приходил, потому что случилась одна неприятная вещь… то есть мне кажется, что случилась… и я не хотела, чтобы ты из-за этого пострадал. Я не хочу, чтобы тебе было плохо. Почему бы то ни было. Правда.

– Это все из-за Нормана, да? Он тебя все-таки ищет, да? Он приехал сюда?

– Сердце подсказывает мне, что да. – Рози говорила очень медленно, тщательно подбирая слова. – И мне почему-то тревожно. Но я не знаю, можно ли доверять тому, что подсказывает мне сердце. Я столько лет прожила в постоянном страхе и просто привыкла бояться. А то, что тревожно… я вообще вся издерганная в последнее время. Нервишки шалят.

Она взглянула на часы у себя на руке и посмотрела на угол, где стоял торговый лоток на колесиках. Там продавали сосиски в тесте. Рядом располагался узкий зеленый газончик, где стояли скамейки. На скамейках сидели молоденькие девчонки – наверное, секретарши из ближайших офисов, которые решили перекусить на открытом воздухе.

– Не желаешь ли угостить даму горячей сосиской с квашеной капустой? – спросила она. Сейчас ее вовсе не волновало, что это невинное чревоугодие и вправду может испортить всю запись неудержимой и звучной отрыжкой. – Сто лет не ела хот-догов. Еще со школы, наверное.

– Ладно, сейчас обеспечим.

– Там есть скамейки. Давай мы сядем, и я расскажу тебе про Нормана. А потом ты решишь, стоит тебе со мной встречаться или нет. И если ты скажешь, что нет, не стоит, я пойму и не обижусь…

– Рози, я никогда…

– Не говори ничего. Подожди, пока я не расскажу тебе о нем. И лучше тебе поесть до того, как я начну говорить. А то у тебя аппетит пропадет.

11

Минут через пять он вернулся к скамейке, где сидела она. В руках он держал пластиковый поднос с двумя большими хот-догами с кислой капустой и двумя же стаканчиками лимонада. Она взяла свою сосиску и лимонад, поставила стаканчик на скамейку рядом с собой и серьезно взглянула на Билла:

– Знаешь, может, тебе уже хватит кормить меня за свой счет? А то я себя начинаю чувствовать этаким беспризорным голодным ребенком с плакатов детского фонда ООН.

– Мне нравится тебя кормить, – сказал он. – Ты такая худая, Рози.

А Норман считал иначе, подумала Рози. Но вслух она этого не сказала. Потому что подобная реплика сейчас была бы не к месту. А что было к месту – она понятия не имела. В голову лезли одни дубовые фразы с претензией на остроумие, какими обычно обмениваются герои в телесериалах типа «Мелроуз-Плейс». Может быть, что-то подобное и подошло бы сейчас, но ничего более или менее остроумного ей на ум не пришло. Ой дура я, дура. Не захватила с собой своего сценариста, подумала она. В конце концов Рози решила, что ничего говорить не стоит, сосредоточенно уставилась на свою сосиску и принялась тыкать пальцем в капусту, нахмурив лоб и плотно сжав губы – словно исполняя какой-то тайный обряд, долженствующий предшествовать приему пищи, который передается у них в семье из поколения в поколение, от матери к дочери.

– Давай, Рози. Рассказывай.

– Да, сейчас. Я только подумаю, с чего начать.

Она откусила сосиску и отпила лимонад. Ей вдруг пришло в голову, что ведь вполне может так получиться, что, когда она закончит рассказ, Билл больше не захочет с ней знаться, что все его чувства к ней сразу умрут – и останутся только ужас и отвращение к женщине, которая столько лет терпела рядом с собой такое чудовище, как Норман. Но теперь было поздно беспокоиться о таких вещах. Она собралась с духом и заговорила. Как ни странно, но ее голос звучал относительно твердо, без дрожи. И это ее успокоило.

Она начала с рассказа о пятнадцатилетней девочке, которая казалась себе настоящей красавицей с новой розовой лентой в волосах. И вот эта красивая девочка пришла на баскетбольный матч двух школьных команд – не потому что любила баскетбол, а потому что занятие в ее кружке домоводства отменили буквально в последний момент, а отец должен был заехать за ней только через два часа, и это время надо было как-то убить. Или – призналась Рози – она пошла на баскетбол потому, что ей хотелось, чтобы все увидели, какая она красивая с этой розовой лентой в волосах, а школьная библиотека уже закрылась. Рядом с ней на скамейке для зрителей уселся парень в спортивной куртке с эмблемой школы. Высокий, широкоплечий парень-старшеклассник, который тоже играл бы сейчас на площадке, если бы в декабре его не выгнали из команды за драку. Рози все говорила и говорила. Она и сама поражалась тому, с какой легкостью она говорит о таких вещах, о которых она никогда никому не рассказывала и никогда не собиралась рассказывать. Она умолчала только о теннисной ракетке – эту историю она точно, как говорится, унесет с собой в могилу. Но она рассказала о том, как Норман кусал ее чуть ли не каждую ночь в их медовый месяц, как она уговаривала себя, что он это делает не со зла, что это просто любовные игры. Она рассказала о том, как Норман «помог» ей с выкидышем, и объяснила, чем удары в лицо отличаются от ударов по спине.

– Так что мне приходилось часто бегать по-маленькому, – сказала она с нервной улыбкой, глядя на свои руки. – Но сейчас это проходит.

Она рассказала о том, что в первые годы их семейной жизни муж частенько прижигал ей пальцы на руках и ногах зажигалкой. Смешно, конечно, но эти пытки разом прекратились, когда Норман бросил курить. Она рассказала о том страшном вечере, когда Норман пришел с работы и уселся перед телевизором смотреть новости. Она принесла ему ужин в гостиную, но он так и не притронулся к еде – просто сидел, тупо глядя в экран и держа поднос с ужином на коленях. А когда Дан Рейзер, ведущий новостей, исчез с экрана, Норман отставил поднос в сторону, взял со столика остро заточенный карандаш и принялся тыкать ее этим карандашом. Он колол сильно, по-настоящему – так что ей было больно, а на коже оставались черные точки, похожие на крошечные родинки, – но до крови все-таки не прокалывал. Рози сказала Биллу, что ей приходилось терпеть от Нормана и не такую боль, но ей никогда раньше не было так страшно, как в тот раз. Наверное, потому что он молчал. Она пыталась с ним поговорить, пыталась выяснить, что случилось, но он просто молчал. И шел за ней следом, когда она медленно пятилась (она боялась бежать; если бы она побежала, это было бы все равно что бросить зажженную спичку в бочку с порохом). Просто шел следом, не отвечая на ее сбивчивые вопросы и не обращая внимания на ее протянутые руки с растопыренными пальцами. Он продолжал колоть ее руки, плечи, верхнюю часть груди – в тот вечер на ней был легкий свитерок с неглубоким вырезом. И каждый раз, когда кончик остро заточенного карандаша вонзался ей в кожу, Норман издавал странные звуки одними губами: то ли пыхтел, то ли фыркал. Пф, пф, пф. В конце концов Рози забилась в угол и села на пол, прижимая колени к груди и прикрывая голову руками, а он встал перед ней на колени – она еще поразилась, с каким серьезным и даже сосредоточенным выражением он смотрел на нее, продолжая колоть ее карандашом. Рози призналась Биллу, что тогда-то она и испугалась по-настоящему. Она почему-то решила, что сейчас он ее убьет и она станет первой в истории женщиной, которую закололи карандашом «Монгол № 2». Она сидела в углу и старалась не закричать. Потому что, если она закричит, ее могут услышать соседи, а ей не хотелось, чтобы ее обнаружили в таком виде. Во всяком случае, не живой. Потому что иначе она бы точно умерла от стыда. А потом, когда она поняла, что ей больше не выдержать и сейчас она все-таки закричит, все неожиданно прекратилось. Норман отшвырнул карандаш, поднялся и ушел в ванную. Он пробыл там очень долго, и вот тогда Рози подумала, что ей надо бежать – просто выскочить за дверь и бежать; все равно куда, – но было уже очень поздно, и Норман был дома. Если бы, выйдя из ванной, он обнаружил, что ее нет, он бы погнался за ней, поймал и убил бы на месте. Это она знала точно.

– Он бы мне шею свернул, как цыпленку, – сказала она, глядя в сторону.

Но тогда она твердо пообещала себе, что все равно уйдет. Пусть он только еще раз изобьет ее или сделает ей больно, и она точно уйдет. Но после той ночи он надолго оставил ее в покое. И даже пальцем к ней не прикасался. Месяцев пять, наверное. А когда он опять взялся за старое, поначалу это было не так уж и страшно. И Рози уговаривала себя, что раз уж она выдержала экзекуцию с карандашом, то она вполне в состоянии вынести парочку-другую щипков и ударов. И она продолжала так думать вплоть до восемьдесят пятого года, когда все так резко изменилось к худшему. Рози сказала Биллу, что в тот год Норман был просто страшен. И все из-за Венди Ярроу.

– У тебя в том году был выкидыш, да? – спросил Билл.

– Да, – ответила Рози, глядя на свои руки. – И еще он сломал мне ребро. Или два ребра, я не помню. Правда, это ужасно, что я уже даже не помню?

Билл ничего не сказал, и Рози продолжила свой рассказ. Она говорила о том, что пугало ее больше всего. Самое страшное (за исключением выкидыша, конечно) заключалось в том, что иногда Норман просто молчал. Смотрел на нее и молчал… и только дышал тяжело и шумно, как хищный зверь, готовый броситься на добычу. После выкидыша, сказала Рози, стало немного полегче. В том смысле, что Норман уже не так зверствовал. Но зато с ней самой стали происходить странные вещи. Как будто что-то замыкало у нее в голове, как в испорченном механизме: иногда она выпадала из времени – чаще всего это случалось, когда она качалась в своем винни-пухском кресле, – а по вечерам, когда она накрывала стол к ужину, а за окном уже слышался шум Норманского автомобиля, подъезжавшего к дому, она вдруг с ужасом соображала, что за сегодняшний день она раз восемь-девять ходила в душ. И обычно при этом она даже не включала свет в ванной.

– Мне нравилось принимать душ в темноте, – сказала она, по-прежнему не решаясь поднять глаза. – Я представляла, что прячусь в чулане. В темном и влажном чулане.

Под конец она рассказала Биллу о звонке Анны Стивенсон. Анна позвонила ей еще раз, чтобы сообщить одну важную вещь. Она узнала кое-какие подробности, о которых не писали в газетах. Эти подробности полиция не сообщала широкой публике, видимо, для того, чтобы сразу «отсеивать» ложные признания и всякие грязные разговорчики, каковыми обычно сопровождаются расследования подобных дел. На теле Питера Словика обнаружено около сорока рваных ран от укусов, и одна часть его тела была откушена напрочь. В полиции полагают, что убийца забрал недостающую часть с собой… так или иначе. На сеансах групповой психотерапии Анна узнала, что Рози Макклендон, которую бывший муж Анны лично направил к «Дочерям и сестрам», была замужем за кусакой… за человеком, который любил кусаться. Но может быть, эти две вещи никак не связаны между собой, поспешно добавила Анна. Но… с другой стороны…

– Кусака, – тихонько повторил Билл. Впечатление было такое, как будто он разговаривает сам с собой. – Это что, такой термин? Их так в полиции называют, таких людей?

– Да. По-моему, да, – сказала Рози. А потом, может быть испугавшись, что он ей не поверит (что он подумает, будто она «сказочки сочиняет», выражаясь Нормановским языком), она на миг приспустила с плеча розовую футболку с эмблемой «Тейп Энджин» и показала Биллу старый шрам – белый круг от зубов, похожий на укус миниатюрной акулы. Это был самый первый шрам. Подарочек молодой жене в медовый месяц. Потом она показала Биллу еще один шрам, на левом предплечье. Глядя на этот шрам, она почему-то думала не о боли и не о зубах. Она думала о гладких и белых каменных лицах, едва различимых в высокой траве.

– В эту рану попала инфекция. Она очень долго не заживала и кровоточила. – Рози говорила все это на удивление спокойно. Как будто сообщала ему о самых простых повседневных вещах: к примеру, о том, что звонила бабушка и передавала привет или что приходил почтальон и принес бандероль. – Но я не ходила к врачу. Норман принес большой такой пузырек с антибиотиками. Я их принимала, и мне стало лучше. У Нормана куча знакомых, они ему все что угодно достанут, когда ему нужно. Он их называет «славные папочкины помощники». Если задуматься, это даже забавно, правда?

Она по-прежнему не поднимала глаз и говорила, обращаясь к своим рукам, сложенным на коленях. Но в конце концов она все же решилась взглянуть на Билла, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел на него ее рассказ. И то, что она увидела, потрясло ее до глубины души.

– Что с тобой, Рози? – хрипло выдавил он.

– Ты плачешь. – Ее голос дрогнул.

Он искренне удивился:

– Нет, я не плачу. То есть я думаю, что не плачу.

Она протянула руку, провела пальцем у него под глазом, а потом поднесла палец к его глазам, чтобы он посмотрел на слезу. Он закусил губу.

– И ты почти ничего не съел.

Он действительно съел только половину своей сосиски. Оставшаяся половина с пропитанной горчицей капустой, вывалившейся из булочки, так и осталась лежать на тарелке. Билл снял тарелку с подноса и выбросил ее в урну рядом со скамейкой. Потом он повернулся обратно к Рози, рассеянно вытирая слезы, струящиеся по щекам.

Рози вдруг поняла, что сейчас будет. Она знала, что сейчас будет. Сейчас он спросит, почему она так долго терпела и не ушла от Нормана раньше. И поскольку она не сможет просто встать и уйти (как не могла – до этого апреля – уйти из дома на Вестморленд-стрит), все закончится тем, что между ней и Биллом возникнет первый барьер. Потому что она не сможет ответить на эти вопросы. Она не знала, почему она так долго терпела и оставалась с Норманом и почему в конечном итоге ей хватило одной маленькой капельки крови, чтобы вот так – одним махом – изменить всю свою жизнь. Она знала только, что в том ненавистном доме ей нравилась только ванная: темное и влажное пространство, наполненное горячим паром. И что иногда полчаса в винни-пухском кресле пролетали как пять минут, и что вопрос «почему» не имеет значения, когда ты живешь в аду. В аду не бывает причин и следствий. Женщины из «Дочерей и сестер» это знали. На сеансах групповой психотерапии никто не спрашивал у Рози, почему она так долго оставалась с мужем. Они все понимали и знали. Знали по опыту, не понаслышке. Рози даже подозревала, что кое-кто из этих женщин знал и про теннисную ракетку… или про вещи еще похуже, чем теннисная ракетка.

Но когда Билл все-таки задал вопрос, это был совершенно не тот вопрос, который она ожидала услышать. В первый момент Рози даже растерялась, настолько все это было неожиданно.

– А могло быть такое, что это он убил эту женщину, из-за которой он поимел крупные неприятности в восемьдесят пятом году? Эту Венди Ярроу?

Рози просто опешила. Но это было не то потрясение, какое испытывает человек, когда ему задают совершенно немыслимый вопрос. Это было сродни удивлению человека, который встретил знакомого в совершенно невообразимом месте. Билл только что задал вопрос, над которым она сама мучилась столько лет, не решаясь не то что оформить его в слова, а даже додумать до конца.

– Рози? Я спросил, как ты думаешь, могло быть такое…

– Я думаю, да… вполне… и даже скорее всего.

– Ему было очень удобно, что она умерла вот так, правильно? Иначе его наверняка привлекли бы к суду. А так он отделался легким испугом.

– Да.

– А если на ее теле были следы укусов, как ты думаешь, написали бы об этом в газетах?

– Я не знаю. Наверное, нет. – Рози взглянула на часы и быстро поднялась на ноги. – О Господи, мне пора бежать. Причем галопом. Рода сказала, что мы начинаем в двенадцать пятнадцать. А сейчас уже десять минут первого.

Они пошли обратно. Бок о бок. Рози постоянно ловила себя на том, что ей хочется, чтобы Билл снова обнял ее за плечи. Она уговаривала себя, что не надо быть такой жадной: не все сразу. Да и миссис Сама Рассудительность вновь подала голос и принялась бубнить, что лучше бы не нарываться на неприятности. И как раз в этот миг Билл все-таки обнял ее.

Кажется, я в него влюбляюсь.

Может быть, именно потому, что Рози подумала об этом безо всякого удивления, вслед за первой мыслью пришла еще одна: Нет, Рози. Это уже заголовок для вчерашних газет. Ты не влюбляешься. Ты, похоже, уже влюбилась.

– А Анна не говорила, что тебе, может быть, стоит обратиться в полицию? – спросил Билл. – Я не знаю… рассказать им про Нормана, что ли. На всякий случай.

Она вся напряглась в его объятиях. В горле вдруг пересохло, сердце забилось чаще от резкого выброса адреналина в кровь. И все это – из-за одного только слова. Полиция.

Все полицейские – братья. Норман ей это сто раз повторял. Полиция – это одна семья, и все полицейские – братья. Рози не знала, насколько все это правда и насколько все полицейские готовы стоять друг за друга – или покрывать друг друга, – но она видела тех полицейских, которых Норман иногда приводил к ним домой. И все они были до жути похожи на Нормана. И она ни разу не слышала, чтобы Норман сказал хоть что-то против кого-то из них – даже против этого старого хрена-затейника, его первого напарника по оперативной работе Гордона Саттервейта, которого он ненавидел и презирал. И был еще этот Харли Биссингтон, который только и делал – то есть когда он бывал в доме Дэниэльсов, – что раздевал Рози глазами. Года три назад Харли заболел… у него оказался рак кожи или что-то такое… и уволился из полиции, но в том злополучном восемьдесят пятом году они с Норманом были напарниками и вместе «попали» на деле Ричи Бендера/Венди Ярроу. И если все было так, как подозревала Рози, то тогда Харли точно стоял за Нормана. И выгораживал его изо всех сил. И не только потому, что сам был в этом замешан. А прежде всего потому, что полиция – это одна семья и все полицейские – братья. Полицейские видят мир по-своему. Не так, как серые обыватели, конторские крысы на полном рабочем дне («завсегдатаи «Кей-марта»[19], выражаясь нормановским языком); полицейские чувствуют мир всем нутром, всеми нервами. Они живут как будто с содранной кожей. И поэтому они особенные, и среди этих особенных есть очень особенные, и тут – опять же – стоит вспомнить Нормана.

– Я никуда не пойду, ни в какую полицию, – быстро проговорила Рози. – Анна сказала, что я не обязана никуда идти и что никто не может меня заставить. У него там друзья, в полиции. Они все его братья. Они держатся друг за друга, стоят друг за…

– Ты не волнуйся, – встревожился Билл. – Все хорошо. Не волнуйся.

– Я не могу не волноваться. То есть… ведь ты ничего не знаешь. Поэтому я тебе и позвонила, и сказала, что нам с тобой лучше не встречаться. Потому что ты даже не представляешь, какие они… какой он… и как все они держатся друг за друга. Если я пойду в полицию здесь, они свяжутся с полицейскими там. И если кто-то из тамошних… кто-то, кто был вместе с ним на задании, кто выходил с ним в патруль в три часа ночи, кто не раз доверял ему свою жизнь… – Рози думала прежде всего про Харли. Про того самого Харли, который вечно пялился на ее грудь и всегда норовил заглянуть ей под юбку, когда она садилась или вставала.

– Рози, тебе вовсе не обязательно…

– Нет, обязательно! – с нажимом проговорила Рози и сама поразилась тому, с каким неистовым пылом звучит ее голос. – Если такой человек может связаться с Норманом, он это сделает. Он скажет, что я про него говорила. А если я дам им свой адрес… когда ты делаешь официальное заявление, они требуют, чтобы ты называл и свой адрес тоже… они его передадут ему.

– Я уверен, что ни один полицейский…

– А у тебя дома они собирались когда-нибудь, полицейские? Поиграть в покер или посмотреть по ящику «Дебби в Далласе»?

– Ну… нет. Но я все равно…

– А у меня собирались. Я слышала их разговоры и знаю, как они относятся ко всем остальным. Именно так и относятся. Как ко всем остальным. Даже самые лучшие из них. Они делят мир на две части. Есть они… и есть «завсегдатаи «Кей-марта», серые обыватели. Вот так.

Билл открыл было рот, чтобы сказать… впрочем, он сам не знал, что сказать, и поэтому счел за лучшее промолчать. Соображения Рози насчет того, что Норман может узнать ее адрес на Трентон-стрит по какому-то «внутреннему полицейскому телеграфу», показались ему вполне убедительными. Но он не поэтому промолчал. Достаточно было взглянуть на ее лицо – лицо женщины, которая вспомнила то ненавистное, страшное время, когда ей было плохо, – чтобы понять: что бы он сейчас ни говорил, он все равно ее не успокоит и не вразумит. Она боялась полиции. Просто боялась, и все. А Билл был достаточно взрослым, чтобы понимать, что не всякие страхи можно прогнать одними логическими рассуждениями.

– К тому же Анна сказала, что мне вовсе не обязательно никуда ходить. Она сказала, что если это действительно Норман, то это их дело, а не мое.

Билл подумал и решил, что это имеет смысл.

– А она сама собирается что-нибудь делать по этому поводу?

– Она уже делает. Она отправила факс в какую-то женскую организацию у меня дома – то есть в том городе, где я жила раньше, – сообщила им о том, что у нас тут происходит, и попросила прислать информацию про Нормана. Всю, которую можно найти. Они прислали ответ через час: целую кипу материалов. И фотографию тоже.

Билл удивленно приподнял бровь:

– Оперативно сработано. Тем более по окончании рабочего дня.

– Сейчас мой муж дома герой, – хмуро проговорила Рози. – Я так думаю, что за последний месяц он ни разу сам не заплатил в баре за выпивку. Он возглавлял расследование по делу о банде торговцев наркотиками. Очень громкое было дело. Они взяли всю банду. Его фотография три дня не сходила с первых полос местных газет.

Билл присвистнул. Про себя он подумал, что, может быть, Рози отнюдь не страдает тяжелой формой паранойи.

– Та женщина, с которой Анна связывалась по факсу, придумала одну хитрую штуку, – продолжала Рози. – Она позвонила в полицейское управление и попросила, чтобы ее соединили с Норманом. Сказала, что ее организация хочет вручить ему какую-то там награду от благодарных женщин города.

Билл на секунду задумался и от души рассмеялся. Рози лишь улыбнулась бледной улыбкой.

– Дежурный справился по компьютеру и сказал, что лейтенанта Дэниэльса сейчас нет в городе. Он в отпуске. Где-то на западе вроде бы.

– Но вполне может быть, что он проводит свой отпуск здесь, – задумчиво проговорил Билл.

– Да. И если кто-то пострадает, то это будет моя ви…

Билл взял Рози за плечи и резко развернул лицом к себе. Ее глаза широко распахнулись, и он увидел, что она вся напряглась и сжалась от страха. Его сердце болезненно сжалось. Ему действительно стало больно. Никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Ему вдруг вспомнилась одна история, которую он слышал в учебном центре Организации американских евреев, куда он до девяти лет ходил на уроки закона божьего, что-то насчет того, что в стародавние времена – во времена библейских пророков – людей иногда забивали камнями до смерти. Тогда он думал, что это самая страшная казнь, которую только можно изобрести, гораздо страшнее, чем расстрел или электрический стул – настоящее зверство, которому нет и не может быть оправдания. Но теперь, когда он увидел, что сделал Норман с этой красивой и милой женщиной с тонким ранимым лицом, он поневоле задумался о том, что на свете есть вещи и пострашнее.

– Твоей вины в этом нет, – твердо сказал он ей. – Ты за Нормана не отвечаешь.

Она растерянно моргнула, как будто эта простая мысль никогда раньше не приходила ей в голову.

– Меня другое волнует. Как он вышел на этого парня, Словика?

– Он стал мной, – сказала она.

Билл озадаченно посмотрел на Рози, и та кивнула.

– Звучит безумно, я понимаю. Но это действительно так. Он умеет перевоплощаться в других людей. Я видела, как он это делает. Может быть, он потому и сумел взять ту банду торговцев наркотиками.

– Чутье? Интуиция?

– И даже больше. Почти телепатия. Он это сам называет: «ловить рыбку на блесну».

Билл покачал головой:

– Похоже, он просто серьезно притыренный.

Рози нервно рассмеялась.

– Ты даже не представляешь, насколько серьезно. Но как бы там ни было, у «Дочерей и сестер» есть его фотография. Они знают его в лицо и примут меры предосторожности. И особенно на пикнике в субботу. Кое-кто даже захватит с собой «мейс»[20]… И Анна мне говорила, что эти женщины не из тех, кто теряется в критической ситуации и забывает, с какой стороны нажимать на баллончик. Я даже слегка успокоилась после нашего разговора, но в конце Анна сказала: «Ты не волнуйся, Рози. Мы и не такие страхи переживали». И я опять испугалась. Потому что, когда убивают человека – очень хорошего человека, такого, который помог мне в беде, когда я не знала, к кому обратиться на этой ужасной автобусной станции, – это не тот страх, который можно пережить.

Рози не на шутку разволновалась. Она говорила, глотая слова. Ее голос звенел от напряжения. Билл взял ее за руку.

– Да, Рози. – Он очень старался, чтобы его собственный голос звучал спокойно и ровно. – Да.

– Она уверена, что знает, что делает… Анна, я имею в виду… Она говорит, у них были подобные случаи, и все закончилось хорошо. Но одно дело – вызвать полицию, когда какой-нибудь пьяный мужик швырнул им камень в окно или ошивался поблизости, чтобы плюнуть в глаза жене, когда она выйдет за утренними газетами, и совсем другое… Норман – это отдельный случай. С таким они никогда не сталкивались. Анна даже не представляет себе, что это такое. И это меня пугает. – Рози сделала паузу, чтобы взять себя в руки и слегка успокоиться. Она неуверенно улыбнулась Биллу. – Но как бы там ни было, она сказала, что мне во все это вмешиваться не надо. По крайней мере на данном этапе.

– Это радует.

Они уже подходили к зданию, где располагалась студия.

– Ты ничего не сказал о моих волосах. – На этот раз улыбка Рози была застенчивой. – Это как понимать: что ты ничего не заметил или что тебе не нравится?

Билл улыбнулся.

– Я заметил, и мне очень нравится. Просто у меня голова была занята другим… я боялся, что больше уже никогда тебя не увижу, и мне было ни до чего-то еще.

– Прости, если я тебя огорчила. – Ей было действительно очень жаль, что все так получилось. Но с другой стороны, ей было приятно, что он огорчился. Она попыталась вспомнить, что она чувствовала, когда они с Норманом еще только начали встречаться. Но она не помнила ничего, что было бы хоть отдаленно похоже на ее теперешние переживания. Она помнила только, как Норман лапал ее под пледом на каких-то там автогонках, куда он ее затащил как-то вечером, но все остальное терялось в тумане.

– Ты себе сделала точно такую же прическу, как у той женщины на картине, да? Ну… на картине, которую ты купила в тот день, когда мы познакомились.

– Может быть, – осторожно проговорила Рози. Она вдруг испугалась, что Билл подумает, что все это очень нелепо и странно. Может быть, он уже так подумал. Может быть, он поэтому и ничего не сказал о ее новой прическе?!

Но Билл снова ее удивил. И сейчас, может быть, даже сильнее, чем в тот раз, когда он задал вопрос про Венди Ярроу.

– Знаешь, большинство женщин, которые красят волосы, выглядят именно как женщины с крашеными волосами, – сказал он. – Мужчины делают вид, что они этого не замечают, но они замечают. Всегда замечают. Но ты… как будто тот цвет волос, когда ты тогда зашла к нам в магазин, был как раз неестественным, крашеным. А вот это – твой настоящий цвет. Звучит, наверное, как полный бред. Но это действительно так. Блондинки почти всегда выглядят неестественно. Но ты – исключение. Правда. И еще мне почему-то кажется, что тебе стоит заплетать волосы в косу. Тоже как у женщины на картине. Тебе пойдет. Ты будешь похожа на северную принцессу, из викингов. Это будет красиво. И сексапильно, кстати.

Это слово мгновенно насторожило Рози. Ее вдруг захватили самые противоречивые чувства: невообразимо приятные и притягательные, они в то же время будили тревогу и опасения. Сексапильно… зачем?! Мне не нравится секс, подумала она чуть ли не в панике. Мне никогда не нравился секс…

Тут Рози увидела Роду и Керта, которые шли по улице им навстречу и тоже направлялись ко входу в Корн-билдинг. Они встретились у стеклянных вращающихся дверей. Рода с нескрываемым любопытством уставилась на Билла – оглядела его с головы до ног.

– Билл, это люди, с которыми я работаю, – сбивчиво проговорила Рози. Ей было жарко, лицо горело. И она ни капельки не сомневалась, что все это видят. – Рода Симонс и Кертис Гамильтон. Рода, Керт, это… – На какую-то долю секунды она совершенно забыла, как зовут этого человека, который уже столько для нее значил. Это было ужасно. Как черный провал. Но потом, слава Богу, все прошло. – Билл Стейнер, – выдохнула она.

– Очень приятно. – Керт пожал Биллу руку и украдкой взглянул на двери. Ему явно уже не терпелось подняться в студию и снова напялить свои наушники.

– Друг нашей Рози – наш друг, – улыбнулась Рода и тоже протянула руку для рукопожатия. Тонкие браслеты у нее на запястье тихонько звякнули друг о друга.

– Очень рад познакомиться, – сказал Билл и повернулся обратно к Рози. – Ну так что мы в субботу? Поедем?

Она на секунду задумалась и кивнула.

– Тогда я за тобой заеду в половине девятого. Только оденься потеплее, не забудь.

– Хорошо. – Теперь жар разлился уже по всему телу Рози. Она вся горела, как будто в огне. От этого сладкого жара у нее затвердели соски. И даже кончики пальцев начало покалывать. Билл смотрел на нее таким взглядом, от которого все переворачивалось у нее внутри. Только на этот раз ей совсем не было страшно, а только немного тревожно и неодолимо заманчиво. Ей вдруг захотелось – как бы это смешно ни звучало – обнять его обеими руками… и ногами тоже… а потом просто залезть на него, как на дерево.

– Ну тогда до субботы. – Билл наклонился и быстро поцеловал Рози в уголок губ. – Рода, Кертис, было очень приятно с вами познакомиться.

Он развернулся и пошел прочь, тихонько насвистывая.

– Позволю себе похвалить твой вкус, Рози, – заметила Рода. – Какие глаза!

– Мы с Биллом просто друзья, – выдавила Рози, чувствуя себя последней дурой. – Мы с ним познакомились… – Она умолкла на полуслове. Ей вдруг показалось, что это будет слишком сложно – объяснять, как она познакомилась с Биллом. К тому же она боялась, что засмущается и собьется. Поэтому она лишь пожала плечами и нервно рассмеялась. – Ну в общем, ты понимаешь.

– Да, я понимаю, – сказала Рода, провожая глазами Билла. Потом она повернулась обратно к Рози и весело, от всей души рассмеялась. – Я все понимаю. Потому что в груди этой старой развалины в моем лице бьется сердце истинного романтика, который искренне верит, что вы с мистером Стейнером будете очень хорошими друзьями. Впрочем, давай ближе к делу. Ты готова работать?

– Да.

– И теперь, когда ты более или менее разобралась… со своими другими делами, может, у нас и работа пойдет?

– Пойдет, – сказала Рози.

И не ошиблась.

VI. Храм быка

1

Вечером в четверг, перед тем как лечь спать, Рози опять подключила в розетку свой новый телефон и позвонила Анне. Она хотела спросить, нет ли каких-нибудь новостей и не видел ли кто Нормана в городе. На оба вопроса Анна твердо ответила «нет». Сказала, что все спокойно, и напомнила старую поговорку про то, что отсутствие новостей – это само по себе хорошие новости. У Рози были свои сомнения на этот счет, но она не стала высказывать их вслух. Поколебавшись, она робко выразила соболезнования в связи со смертью бывшего мужа Анны. Она не знала, правильно ли поступает. Может быть, существуют какие-то правила, как вести себя в подобных ситуациях. Но она этих правил не знала.

– Спасибо, Рози, – ответила Анна. – Питер был человеком немного странным, с тяжелым характером. Он любил людей, но его самого любить было непросто.

– Мне он показался очень хорошим.

– Я в этом не сомневаюсь. Для людей незнакомых он был просто добрым самаритянином. Для своей же семьи и для тех, кто пытался с ним подружиться – а я знаю, о чем говорю, потому что он был мне и мужем, и другом, – он был, скорее, левитом, у которого есть свои принципы и который полностью пренебрегает мнением близких. Однажды во время праздничного обеда на День благодарения он швырнул праздничную индейку в своего брата Хэла. Не помню точно, о чем они тогда поспорили. Скорее всего об Организации Освобождения Палестины или о Сесаре Чавесе[21]. Обычно они только и спорили, что на эти две темы.

Анна вздохнула.

– В субботу будут поминки. Мы все рассядемся на складных стульях, как на собрании Клуба анонимных алкоголиков, и будем по очереди говорить о нем. По крайней мере я думаю, что так оно все и пройдет.

– Звучит очень мило.

– Ты так думаешь?

Рози представила, как Анна при этих словах приподнимает брови в своей безотчетно высокомерной манере и становится еще больше похожей на Мод из старого сериала.

– А по-моему, глупо звучит. Но ты, возможно, права. Но как бы там ни было, мне надо будет уйти с пикника на какое-то время. Я должна быть на поминках. Женщины этого города – те, которые на себе испытали, что значит боль и унижение, – потеряли в его лице настоящего друга. И это не просто слова.

– Если это Норман… – начала было Рози.

Но Анна решительно ее перебила:

– Я так и знала, что это сейчас начнется. Я работала с женщинами, которых долгие годы терзали, калечили и унижали, и я знаю, что у многих из них развивается мания мазохистского величия. Типичный признак синдрома забитой женщины, наряду с комплексом неполноценности, отчужденностью и депрессией. Ты помнишь, когда взорвался «Челленджер»?

– Да… – Рози не понимала, к чему клонит Анна, но взрыв космического корабля она помнила хорошо.

– Так вот, вечером в тот же день ко мне пришла женщина, вся в слезах. На руках и щеках у нее были бордовые кровоподтеки. Она щипала себя и била. Она сказала, что все эти мужчины и эта симпатичная учительница[22] погибли по ее вине. Когда я спросила почему, она объяснила, что написала письмо в поддержку программы пилотируемых космических полетов. Причем не одно, а целых два письма. Одно в «Чикаго трибьюн», а второе – лично конгрессмену от своего округа. А все дело в том, что женщины, которых постоянно бьют и унижают, через какое-то время начинают принимать вину на себя. И не только за что-то конкретное, а вообще за все, что происходит.

Рози вспомнилось, как Билл провожал ее до Корн-билдинг, обнимая за талию. «Твоей вины в этом нет, – сказал он ей тогда. – Ты за Нормана не отвечаешь».

– Я долго не понимала, почему так происходит, – продолжала Анна. – Но теперь, кажется, я поняла. Кто-то должен быть виноват. Иначе вся эта боль, депрессия и одиночество выстраданы ни за что. От этой мысли можно свихнуться. А лучше быть виноватой, чем сумасшедшей. И тебе, Рози, пора сделать выбор.

– Я не понимаю.

– Ты все понимаешь, – мягко проговорила Анна, после чего разговор перешел на другие темы.

2

Через двадцать минут после того, как Рози повесила трубку, попрощавшись с Анной, она легла спать. Но заснуть не смогла. Она еще долго лежала в постели с открытыми глазами, засунув руки под подушку. Она смотрела в темноту, и перед ее мысленным взором проплывали лица, точно воздушные шарики в ночном небе. Роб Леффертс, похожий на доброго милого дядечку из благотворительной организации; ей представлялось, что он протягивает ей листовку, на которой написано: «Выйди из тюрьмы на свободу». Рода Симонс с карандашом в волосах, которая очень доходчиво ей объясняет, что чулук и чулок – это разные вещи. Герт Киншоу, эта планета Юпитер в человеческом обличье, одетая в огромные тренировочные штаны и майку размера XXXL с V-образным вырезом. Синтия Как-ее-там (Рози так и не смогла запомнить ее фамилию), веселая девочка-панкерша с двухцветными волосами, которая снова рассказывает, как в детстве она часами просиживала перед картиной, на которой была река, и ей казалось, что река на картине движется.

И, конечно же, Билл. Она видела его как наяву. Его карие глаза с зеленоватым отливом, его темные волосы, даже крохотный круглый шрам на мочке правого уха, которое он когда-то прокалывал (скорее всего еще в колледже, как говорится, по пьяни – чтобы доказать свою крутость), но потом вынул серьгу, и дырочка заросла. Она чувствовала его руку у себя на талии – теплая ладонь, сильные пальцы. Она вспомнила, как он иной раз задевал бедром ее ногу. Интересно, а он возбуждался, когда вот так прикасался к ней? Сейчас, наедине с собой, Рози готова была признать, что ее эти прикосновения возбуждали. Он был так не похож на Нормана. Это было все равно что встретить пришельца из другой звездной системы.

Она закрыла глаза. Она уже начала засыпать.

Еще одно лицо выплыло из темноты. Лицо Нормана. Он улыбался, но его серые глаза были холодны, как осколки льда. Я найду тебя, милая, сказал Норман. Я уже забросил блесну. Сейчас я лежу у себя в кровати – кстати, не так далеко отсюда – и пытаюсь поймать тебя на крючок. Уже очень скоро мы поговорим. И очень серьезно поговорим. Разговор будет коротким. И когда он закончится…

Он поднял руку. В руке был карандаш, марки «Монгол № 2». Очень остро заточенный карандаш.

В этот раз я не трону твои руки и плечи. В этот раз я сразу займусь глазами. Или, может быть, языком. Как тебе это понравится, дорогая? Когда я проткну карандашом твой лживый поганый язык…

Она широко распахнула глаза, и лицо Нормана исчезло. Она снова закрыла глаза и попыталась представить лицо Билла. На миг она испугалась, что у нее ничего не получится, что вместо Билла ей снова представится Норман. Но слава Богу, этого не случилось.

В субботу мы встретимся, подумала она, и проведем целый день вместе. Если он захочет поцеловать меня, я ему разрешу. И если захочет обнять, я ему разрешу. Это просто безумие, как я хочу быть с ним.

Она действительно уже засыпала, и в полудреме ей грезилось, что она уже приехала на пикник к озеру, куда они с Биллом поедут послезавтра. Кто-то еще расположился неподалеку. Наверное, семейство с ребенком. Потому что она явственно слышала плач ребенка, очень тихий плач. Затем вдалеке прогремел гром.

Как на моей картине, подумала она. На пикнике я ему расскажу о картине. Сегодня я просто забыла рассказать ему, потому что сегодня нам и так было о чем поговорить, но послезавтра…

Вновь прогремел громовой раскат, на этот раз ближе и громче. Теперь этот звук отозвался в ней страхом. Дождь испортит пикник на озере… и пикник «Дочерей и сестер» в Эттингерс-Пьер. А если дождь будет сильным, то, может быть, даже отменят концерт.

Не бойся, Рози. Гром гремит на твоей картине. Все это просто сон.

Но если все это только сон, то почему она чувствует подушку, под которую сунула руки, когда засыпала? Почему она чувствует, что ее пальцы переплетены? Почему она чувствует легкое одеяло, которым укрыта? Почему она слышит, как за окном проезжают машины?

Крик-крик-крик, стрекотали сверчки.

Тихо плакал ребенок.

Сквозь закрытые веки Рози увидела яркую алую вспышку, как будто рядом сверкнула молния. И вновь прокатился гром, на этот раз еще ближе.

Рози судорожно вздохнула и села в кровати. Сердце бешено колотилось в груди. Снаружи не было никаких молний. Никакого грома. Она по-прежнему слышала стрекот сверчков, но может быть, просто у нее звенело в ушах. Она взглянула в направлении окна и различила на стене под ним темный прямоугольник. Картина с Розой Мареной. Завтра она положит ее в продуктовую сумку и возьмет с собой на работу. Может быть, Рода или Керт знают какую-нибудь багетную мастерскую поблизости, где полотно вставят в новую раму.

Она по-прежнему слышала тихий стрекот сверчков.

Это из парка, подумала Рози, снова укладываясь на подушку.

Но ведь окно-то закрыто, подала голос миссис Сама Рассудительность. В ее тоне сквозило сомнение, но пока еще не тревога. Ты уверена, Рози?

Конечно, она уверена. В конце концов уже почти лето, и сверчков становится все больше и больше… да и какая, собственно, разница? Ну ладно, пусть в этой картине действительно есть что-то странное. Хотя скорее всего все эти странные странности происходили у нее в голове, которая, наверное, еще не совсем поправилась. Но даже если все дело в картине… Ну так и что с того? Если бы в ней было что-то плохое, Рози бы это наверняка почувствовала. Так что плохого в ней не было ничего.

Но что-то опасное все-таки есть. И ты это чувствуешь, разве нет? Теперь в голосе миссис Сама Рассудительность звучали нотки тревоги. Не злое, не темное, не какое-то там еще. Но ответь честно, Рози: ведь ты же чувствуешь что-то опасное?

Да, какое-то смутное ощущение опасности все-таки было. Вернее, Рози не стала бы утверждать, что его там нет. Но с другой стороны, опасности подстерегают людей повсюду. Вспомнить хотя бы о том, что случилось с бывшим мужем Анны Стивенсон.

Но она не хотела вспоминать о том, что случилось с Питером Словиком. Она не хотела возвращаться в то место, которое на сеансах психотерапии в «Дочерях и сестрах» иногда называли Улицей Вины. Сейчас ей хотелось думать только о субботе, о предстоящем свидании с Биллом. Интересно, а если они с Биллом начнут целоваться… как это будет? Он обнимет ее за талию или положит руки ей на плечи? И что, интересно, она почувствует, когда он прикоснется губами к ее губам? Это, наверное, будет…

Ее голова почти соскользнула с подушки. Вновь прогремел гром. Теперь сверчки стрекотали вовсю, и один из них прыгал по полу рядом с кроватью, но Рози этого не замечала. На этот раз нить, соединявшая сон и явь, порвалась. И она уплыла в темноту.

3

Ее разбудила вспышка света, на этот раз не пурпурная, а ослепительно белая. За ней последовал гром – но уже не раскатистый грохот. Теперь он был больше похож на рев.

Рози села в кровати, хватая ртом воздух и прижимая к себе одеяло. Еще одна яркая вспышка молнии, осветившая комнату: стол, кухонную стойку, маленький диванчик, больше похожий на широкое кресло, открытую дверь в крохотную ванную, сдвинутую в сторону душевую занавеску в цветочек. Свет был действительно очень ярким, так что на сетчатке не подготовленных к нему глаз отпечатались четкие силуэты предметов. И еще пару секунд Рози видела комнату, хотя там опять воцарилась полная темнота. Только теперь все цвета изменились, как на негативе. Она не сразу сообразила, что по-прежнему слышит плач ребенка, а вот сверчки почему-то умолкли. И еще она слышала, как воет ветер. И не только слышала, но и чувствовала. Он шевелил волосы у нее на висках, и она различала шелест бумаги. Она оставила на столе ксерокопию следующего романа «Ричарда Расина», и ветер разметал листы по всему полу.

Это не сон, подумала она, опуская ноги с кровати. Она повернулась к окну, и у нее перехватило дыхание. Либо окно просто исчезло, либо вся стена превратилась в окно.

Вот только вид из окна был совсем не тот. Никакой Трентон-стрит, никакого Брайант-парка. Рози явственно видела женщину с картины – женщину в мареновом хитоне, которая стоит на вершине холма и смотрит вниз на развалины храма. Только теперь край ее короткого одеяния обвивался вокруг ее стройных, гладких бедер; теперь ее коса растрепалась, и светлые волосы, выбившиеся из косы, развевались на ветру; а в небе плыли иссиня-черные грозовые тучи. И еще Рози видела, как пони щиплет траву. Его мохнатая морда действительно двигалась.

И если это и вправду было окно, то оно было распахнуто настежь. Пони просунул морду в комнату, понюхал доски пола и, не найдя там ничего интересного, вновь принялся щипать траву со своей стороны.

Снова сверкнула молния, прокатился гром. Опять налетел порыв ветра, и Рози услышала, как на кухне по полу шуршат разбросанные страницы. Подол ее ночной рубашки бился на ветру и лип к ногам, когда она встала и медленно пошла к картине, которая теперь занимала все пространство от пола до потолка. Ветер взъерошил ей волосы, и она почувствовала свежий запах дождя.

Значит, скоро начнется, подумала она. И я промокну. Да, пожалуй, мы все промокнем.

РОЗИ, О ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ? – завопила ее здравомыслящая половина, миссис Сама Рассудительность. О ЧЕМ, БОГА РАДИ, ТЫ ДУМАЕШЬ…

Рози заглушила этот истерический голос – сейчас ей казалось, что она наслушалась его на всю оставшуюся жизнь – и остановилась перед стеной, которая уже не была стеной. Прямо перед ней, не дальше чем в пяти футах, стояла женщина со светлыми волосами, одетая в мареновый хитон. Она стояла в той же самой позе, как и на картине, но теперь Рози видела, как поднятая рука чуть-чуть движется, а левая грудь поднимается и опадает в такт дыханию.

Рози сделала глубокий вдох и шагнула в картину.

4

На той стороне было холодно – холоднее по крайней мере градусов на десять. Высокая трава щекотала ей ноги. На секунду Рози почудилось, что она слышит, как вдалеке – очень тихо – плачет ребенок, но потом плач затих. Она оглянулась, но комната за спиной исчезла. В том месте, где Рози вошла в этот мир, стояло старое и узловатое оливковое дерево. Его раскидистые ветки загораживали обзор. Под деревом был мольберт, рядом с ним – табурет. На табурете – открытый ящик с кистями и красками.

Холст, натянутый на мольберт, в точности совпадал по размерам с картиной, которую Рози купила в ломбарде «Город свободы». На картине была нарисовала ее комната на Трентон-стрит – именно под таким углом, под которым она была бы видна со стены, куда Рози повесила Розу Марену. Там была женщина, на картине. Явно сама Рози. Она стояла в центре комнаты, лицом к входной двери и спиной к зрителям. Ее поза слегка отличалась от позы женщины на холме – например, ее руки не были подняты над головой. И все же сходство было заметным, и это до смерти перепугало Рози. Кроме того, на картине была еще одна пугающая деталь: женщина на полотне была одета в синие брюки и розовую безрукавку. Именно эти брюки и именно эту безрукавку Рози собиралась надеть в субботу, на свидание с Биллом. У нее промелькнула дикая мысль: Мне нужно будет надеть что-то другое. Как будто сейчас от этого что-то изменится – если она потом оденется по-другому.

Что-то теплое и влажное ткнулось ей в руку, и Рози вскрикнула от неожиданности. Она обернулась и увидела пони, который смотрел на нее своими большими черными глазами. Смотрел, словно извинялся за то, что ее напугал. Над головой прогрохотал гром.

Рядом с нарядной повозкой, в которую был запряжен пони, стояла женщина в многослойном красном платье. Оно было длинным, почти до пола, но при этом совсем-совсем тонким, почти прозрачным; сквозь слои ткани проглядывала смуглая кожа цвета кофе со сливками. Сверкнула молния, и Рози увидела то, что она впервые заметила на картине в тот вечер, когда Билл пригласил ее поужинать в «Просто и вкусно»: тень от повозки на траве и тень женщины, как бы вырастающую из нее.

– Да не бойся ты, что ты как маленькая, – сказала женщина в красном платье. – Уж Радамантуса точно не надо бояться. Он не кусается. Разве что травку и клевер кусает, да. Он тебя просто понюхал, и всё.

Рози с облегчением вздохнула, потому что она поняла, что это была та самая женщина, которую Норман всегда называл (удрученным и даже обиженным тоном)«эта поганая шлюха». Венди Ярроу. Но Венди Ярроу была мертва, и, значит, это был сон. Что и требовалось доказать. Не важно, насколько все это казалось реальным. Не важно, насколько реальными были детали (например, на руке – там, где пони коснулся ее своей мордой, – осталось ощущение прикосновения чего-то мокрого), все равно это был сон.

Конечно, сон, сказала она себе. Наяву люди не входят в картины, Рози.

Но эта разумная мысль почему-то звучала неубедительно. Но женщина рядом с повозкой была давно умершей Венди Ярроу, и это все-таки убедило Рози, что она спит и видит сон.

Вновь налетел порыв ветра, и Рози снова услышала плач ребенка. Теперь Рози заметила кое-что еще, чего не замечала раньше: на сиденье повозки стояла большая корзина, сплетенная из тростника. Ее ручка была украшена шелковыми лентами, по углам красовались банты из таких же лент. С одной стороны свисал край розового вязаного одеяла.

– Рози.

Голос был низкий, с приятной хрипотцой. И все же было в нем что-то не то. По спине Рози побежал холодок. Голос звучал как-то странно. И Рози еще подумала, что эту странность могла бы заметить только женщина – мужчина при звуках такого голоса думал бы только о сексе, забыв обо всем остальном. Но что-то с голосом было не так. Что-то очень не так.

Рози, вновь прозвучал странный неправильный голос, и она наконец поняла, в чем дело: это был не человеческий голос. Он как будто силился быть человеческим. Как будто пытался вспомнить, как должен звучать человеческий голос.

– Девочка, не смотри ей в лицо, – сказала женщина в красном платье. – Тебе не надо на это смотреть.

– Я вообще не хочу никуда смотреть, – отозвалась Рози. – Я хочу обратно домой.

– Я тебя понимаю, но сейчас уже поздно. Дороги назад больше нет. – Женщина погладила пони по шее. Ее черные глаза были серьезными и угрюмыми, а в уголках рта пролегли напряженные складки. – И вот еще что, ты ее не трогай. В смысле, не прикасайся. Она не желает тебе вреда, но в последнее время она за себя не отвечает. – Мулатка многозначительно постучала пальцем по виску.

Рози неохотно повернулась к женщине в хитоне и сделала один робкий шаг вперед. У женщины в алом хитоне была изумительно красивая кожа – на спине, на ее обнаженном плече и на шее внизу. С виду она была нежной, как шелк. Но выше на шее…

Рози не знала, что это были за темные пятна, похожие на сероватые тени. Впрочем, ей и не очень хотелось знать. Сначала она подумала, что это следы от укусов – вот такая безумная мысль, – но потом поняла, что это совсем не то. Рози слишком хорошо знала, как выглядят следы укусов. Может быть, это проказа? Или что-то похуже? Что-то заразное?

– Рози, – в третий раз произнес мягкий и хриплый голос, и было в нем что-то такое, от чего Рози захотелось кричать. Как иногда ей хотелось кричать от улыбки Нормана.

Эта женщина – сумасшедшая. Все остальные причуды и странности, вроде пятен на коже… это все ерунда. Главное, что она сумасшедшая.

Сверкнула молния. Прогремел гром. Очередной порыв ветра со стороны руин храма от подножия холма донес до вершины холма детский плач.

– Кто ты? – спросила Рози. – Кто ты и почему я здесь?

Вместо ответа женщина протянула вперед правую руку и повернула ее так, чтобы Рози был виден белый кружок – шрам на внутренней стороне предплечья.

– Эта рана сильно кровоточила, а потом в нее попала инфекция, – проговорила она своим хрипловатым чувственным голосом.

Рози тоже протянула руку вперед, только не правую, а левую. У нее на предплечье был точно такой же шрам. Ей вдруг стало страшно, потому что она поняла: если бы она надела такой же короткий мареновый хитон, она надела бы его так, что обнаженным было бы правое плечо, а не левое, как у женщины с картины. И золотой браслет она надела бы на левое предплечье, а не на правое.

Женщина на холме была ее зеркальным отражением.

Женщина на холме была…

– Ты – это я, правда? – выдохнула Рози. А когда женщина с длинной светлой косой слегка повела плечом, как будто собираясь развернуться, Рози пролепетала дрожащим голосом: – Только не оборачивайся, я не хочу на тебя смотреть!

– Не торопись, ибо всему свое время, – проговорила Роза Марена со странным спокойствием в голосе, в котором, однако, чувствовался нажим. – На самом деле, ты – Рози. Ты – Настоящая Рози. Помни об этом, даже когда позабудешь обо всем остальном. И помни еще об одном: я отплачу. Я всегда возвращаю долги. Что бы ты для меня ни сделала, я сделаю то же и для тебя. Поэтому мы с тобой встретились. Это наше ка.

Молния вспорола небо; грянул гром; ветер прошелестел в ветвях старой оливы. Светлые волоски, выбившиеся из косы Розы Марены, бешено развевались. Даже в этом неверном свете они были похожи на золотые нити.

– А теперь иди, – сказала Роза Марена. – Иди вниз и принеси мне моего ребенка.

5

Очередной порыв ветра вновь донес до вершины холма детский плач – словно тихое эхо слабого голоса за тысячи миль отсюда. Рози глянула вниз на развалины храма, и ей опять стало страшно. Даже отсюда, с холма на картине, храм казался ненастоящим. Он по-прежнему не вписывался в перспективу и поэтому производил неприятное, жутковатое впечатление. К тому же у Рози вдруг разболелись груди, как это часто бывало в первые месяцы после выкидыша.

Рози открыла рот, еще даже не зная, что она сейчас скажет. Она знала только, что ни за что не пойдет туда, к храму. Но прежде чем она успела сказать хоть слово, ей на плечо легла чья-то рука. Рози вздрогнула и обернулась. Это была темнокожая женщина в красном. Она покачала головой, как бы предостерегая Рози от необдуманных слов, вновь постучала пальцем по виску и указала глазами на развалины храма у подножия холма.

Другая рука – холодная, как могильный камень, – схватила Рози за запястье. Она обернулась и буквально в последний момент поняла, что женщина в мареновом хитоне все-таки повернулась к ней и теперь смотрит ей прямо в лицо. Рози быстро опустила глаза, чтобы не увидеть ее лица. У нее в голове пронеслась смутная мысль о горгоне Медузе. Теперь Рози увидела тыльную сторону руки, которая сжимала ее запястье. На светлой коже явственно выделялся какой-то темно-серый нарост, который смутно ассоциировался у Рози с каким-то хищником, притаившимся в океанских глубинах (ну конечно же, с морским дьяволом). Ногти были темными и неживыми. Рози увидела, как из-под одного из этих мертвых ногтей выполз маленький белый червячок.

– Иди вниз, – сказала Роза Марена. – Сделай для меня то, что я не могу сделать сама. И помни: я отплачу.

– Хорошо. – Рози вдруг охватило жуткое, извращенное желание взглянуть в лицо этой женщине. Чтобы увидеть, какое оно. Может быть, это будет ее собственное лицо в темных пятнах неизлечимой болезни, которая пожирает тебя заживо и сводит с ума. – Хорошо, я пойду, я попробую, только не заставляй меня на тебя смотреть.

Роза Марена разжала руку и отпустила ее запястье… но медленно, настороженно, словно готовясь вновь схватить Рози, если она вдруг почувствует хотя бы малейшее колебание с ее стороны. Затем Роза Марена приподняла руку и указала мертвенно-серым пальцем на подножие холма, как Призрак Будущего Рождества указывал Эбенезеру Скруджу на его могилу[23].

– Ну, иди, – сказала Роза Марена.

Рози медленно пошла вниз по склону. Она шла, по-прежнему не поднимая глаз, и поэтому видела, как высокая жесткая трава обвивает ее босые ноги. А потом воздух взорвался могучим раскатом грома. Рози испуганно подняла глаза и увидела, что женщина в красном платье идет вместе с ней.

– Ты пойдешь со мной? Ты мне поможешь? – спросила Рози.

– Я пойду с тобой только до того места. – Женщина в красном указала глазами на упавшую колонну. – Дальше мне нельзя. У меня та же зараза, что и у нее. Но у меня пока только начальная стадия.

Она подняла руку, и Рози увидела бесформенное розовое пятно, извивавшееся по ее руке – то есть внутри руки – между запястьем и предплечьем. Второе такое же было на ее ладони. Оно, кстати, выглядело не так плохо. И напомнило Рози о клевере, который она нашла между половицами у себя в комнате. Ее комната – ее дом, который она считала своим убежищем, – сейчас казалась такой далекой, почти нереальной. Возможно, она и была нереальной. Возможно, она была просто сном, как и вся ее прошлая жизнь, а настоящей реальностью был этот холм, этот мир под грозовым небом.

– Их у меня только два, пока что, – сказала женщина в красном платье. – Но и этих двух хватит, чтобы закрыть мне дорогу вниз. Этот бык сразу меня учует. Нужна-то ему буду я, но убьет он нас обеих.

– Какой еще бык? – испугалась Рози. Они уже почти дошли до упавшей колонны.

– Эриний. Он охраняет храм.

– Какой храм?

– Женщина, не трать время на мужские вопросы.

– Я не понимаю… что значит «мужские вопросы»?

– Те, на которые ты уже знаешь ответы, девочка. Иди-ка сюда.

«Венди Ярроу» остановилась возле упавшей колонны, густо заросшей мхом, с нетерпением взглянула на Рози. Теперь до храма было уже совсем близко. Рози взглянула туда, и у нее сразу же разболелись глаза. Как бывает, когда смотришь фильм с размытым и расфокусированным изображением. Она видела какие-то странные выпуклости в тех местах, где их раньше не было; какие-то смутные тени, которые исчезали, стоило ей моргнуть.

– У Эриния только один глаз, да и тот слепой, но зато нюх у него отменный. Сейчас не твое время, подруга?

– Какое время?

– Ну, не твоя фаза луны?

– Какая фаза?

– Ну, месячная.

Рози отрицательно покачала головой.

– Хорошо. Потому что иначе нам бы с тобой несдобровать. У меня теперь месячных не бывает. Давно уже не было. Вот с тех пор, как я подцепила болезнь. А это погано, потому что та кровь лучше всего подходит. Да ладно. Пока что…

Оглушительный раскат грома прокатился по небу прямо у них над головой. На землю упали первые капли дождя, холодные как лед.

– Нам надо поторопиться! – сказала «Венди Ярроу», женщина в красном платье. – Оторви два куска от ночной рубашки – узкую полосу типа бинта, чтобы перевязать ранку, и побольше лоскут. Такой, чтобы в него можно было завернуть камень, а потом связать концы. Только не спорь и не задавай больше вопросов, ладно. Просто делай, как я сказала.

Рози нагнулась, взялась за край своей хлопковой рубашки и оторвала от подола большой лоскут, обнажив левую ногу почти до колена. Теперь ее рубашка чем-то напоминала платье, в каких работают официантки из китайских ресторанов. От этого лоскута Рози оторвала еще узкую полосу. Потом подняла глаза и застыла в испуге, потому что увидела, что «Венди Ярроу» держит в руке здоровенный кинжал самого что ни есть зловещего вида. Рози понятия не имела, откуда «Венди» его достала. Разве что она носила его на бедре, как героини приторно-любовных романов Пола Шелдона, где всему есть свое объяснение, пусть даже и притянутое за уши.

Возможно, там она его и прячет, подумала Рози. Она знала, что и сама не отказалась бы от такого ножа, если бы ей приходилось делить компанию с женщиной в мареновом хитоне. Она опять вспомнила, как эта женщина, – которая и в самом деле делит компанию с той, другой, – постучала себя по виску и сказала, чтобы Рози ее не трогала. В смысле, не прикасалась. Она не желает тебе вреда, сказала тогда «Венди Ярроу», но в последнее время она за себя не отвечает.

Рози открыла было рот, чтобы спросить женщину, стоявшую у колонны, что она собирается делать с кинжалом… но сочла за лучшее промолчать. Если мужские вопросы – это те, на которые ты уже знаешь ответ, то это был явно мужской вопрос.

«Венди» как будто почувствовала ее взгляд и подняла глаза.

– Сперва будет нужен большой лоскут, – сказала она. – Так что держи его наготове.

Не успела Рози ответить, как «Венди» уже поднесла острие кинжала себе к плечу и проколола кожу. Она прошептала несколько слов – быть может, молитву, но Рози не разобрала – и провела ровную линию вдоль предплечья. Разрез сразу же сделался алым. Точно под цвет ее платья. Потом кожа и подкожные слои разошлись в стороны, рана раскрылась и набухла кровью.

– Ооо, больно-то как! – простонала женщина, затем протянула руку с кинжалом к Рози. – Давай его сюда. Большой лоскут. Большой, говорю!

Рози вложила лоскут ей в руку. Она была смущена и напугана, но ее не мутило – она вообще спокойно переносила вид крови. «Венди Ярроу» скомкала ткань, приложила ее к ране, подержала так пару секунд, потом перевернула и опять приложила к ране. Она не собиралась остановить кровь – она хотела, чтобы материя пропиталась кровью. Когда она протянула лоскут обратно Рози, тот был уже не василькового цвета. Цвет стал гораздо темнее, но… это был очень знакомый цвет. Голубой слился с алым, и получился цвет розы марены.

– Теперь найди какой-нибудь камень и заверни его в тряпку, – сказала женщина. – Потом сними с себя эту хламиду и заверни в нее узелок с камнем.

Рози ошарашенно уставилась на нее. Эти слова поразили ее куда больше, чем вид крови, что текла из руки у женщины.

– Я не могу, – пробормотала она. – У меня под ней ничего нет!

«Венди» невесело усмехнулась.

– Кого здесь стесняться? Меня?! Давай делай, что сказано, и не спорь. Только сначала давай мне второй лоскут, пока я тут кровью не истекла.

Рози протянула ей узкую полоску ткани, которая еще была голубой, и женщина с кожей кофейного цвета ловко перевязала себе руку. Слева сверкнула молния. Где-то упало дерево – с долгим, протяжным скрипом. Потом грянул гром. Целая канонада гремящих раскатов. Рози ощутила в воздухе запах меди, как от только что отштампованных монет. А потом хлынул дождь – как будто молния распорола дно какого-нибудь небесного водохранилища. Из-за сильного ветра его холодные струи летели почти что горизонтально. Студеные капли упали на комок материи, который Рози держала в руке. От него пошел пар, а сквозь ее пальцы потекли розовые струйки воды, смешанной с кровью. Они были похожи на земляничный «Кул-Эйд»[24].

Стараясь не думать о том, что она делает и зачем, Рози закинула руки назад, ухватилась за ворот рубашки, нагнулась вперед и стащила ее через голову. Дождь обрушился на нее, как ледяной душ. Колючие капли хлестали по ее щекам, по плечам и по незащищенной спине. У нее перехватило дыхание. Она вся покрылась гусиной кожей.

– Ай! – сдавленно вскрикнула Рози. – Холодина какая!

Ночная рубашка еще не успела промокнуть, и Рози прикрыла ею руку с окровавленной тряпкой. Она огляделась по сторонам и увидела камень размером с коричную булочку. Он лежал между двумя кусками упавшей колонны. Рози подобрала его и опустилась на колени, накинув ночную рубашку на голову и плечи. Обычно мужчины прикрываются так газетой, когда попадают под дождь без зонта. Под этим весьма ненадежным прикрытием она завернула камень в окровавленную ткань, оставив два длинных конца, которые потом туго связала вместе. Рози вздрогнула от отвращения, когда увидела, как разбавленная дождем кровь «Венди» капает с ткани на землю. Потом – как ей было сказано – она завернула этот узелок в ночную рубашку (которая уже промокла насквозь). Почти всю кровь уже смыло. Это был никакой не дождь. И даже не ливень. Это был настоящий потоп.

– А теперь иди! – сказала ей женщина в красном платье. – Иди в храм! Тебе надо пройти его прямо насквозь. Главное, не останавливайся, что бы ни случилось! Не подбирай ничего с земли и не верь ничему, что увидишь или услышишь. Здесь водятся призраки, это точно. Но даже в Храме Быка ни один призрак не причинит вреда живой женщине.

Рози била дрожь. Дождь заливал ей глаза, и поэтому все расплывалось в водянистой дымке. Капли воды стекали с кончика носа и висели на мочках ушей, как экзотические сережки. «Венди» смотрела ей прямо в лицо. Ее мокрые волосы прилипли к щекам и ко лбу. Темные глаза сверкали. Теперь ей уже приходилось кричать, чтобы заглушить ветер.

– Пройдешь через дверь позади алтаря и окажешься в саду, где все цветы и растения мертвые! Пройдешь через сад – увидишь рощу! В ней тоже всё мертвое. Все деревья сухие, кроме одного! Между садом и рощей течет ручей, так ты не пей из него, как бы тебе ни хотелось! Пить эту воду нельзя, ее даже трогать нельзя! Перейдешь на ту сторону по камням! Намочишь хоть палец, забудешь все, что ты знала, даже имя свое забудешь!

Вспышка молнии осветила небо. В ее резком сиянии грозовые тучи стали похожи на уродливые морды троллей. Никогда в жизни Рози не было так холодно. Никогда раньше ее сердце не билось так сильно. Сейчас оно изо всех сил гнало кровь, чтобы согреть заледеневшую под дождем кожу. И в который раз Рози задумалась: что это – сон или нет? Вообще-то на сон это мало похоже. Совсем не похоже.

– Иди в рощу! К мертвым деревьям! То, которое еще живо, – это гранатовое дерево! Под ним найдешь плод – возьми его семена! Но не вздумай попробовать плод. Даже руку, которой его будешь трогать, ко рту не подноси! За деревьями увидишь ступеньки. Спустишься по ним вниз! Там будет каменный зал. Разыщешь ребенка и принесешь его к нам сюда. Но берегись быка! Берегись Эриния! А теперь иди! У нас мало времени!

Храм быка с его странно искаженными пропорциями пугал Рози. Вот почему она испытала что-то вроде облегчения, когда поняла, что ее отчаянное желание скрыться от ледяного дождя пересиливает все страхи. Сейчас ей больше всего хотелось как можно скорее укрыться от ветра, дождя и молний. И еще ей хотелось быть под крышей – на тот случай, если вдобавок к дождю зарядит еще и град. Мысль о том, чтобы бродить голой под градом – пусть даже во сне, – казалась ей крайне непривлекательной.

Она сделала несколько шагов, но потом остановилась, обернулась и неуверенно посмотрела на женщину. «Венди» казалась такой же голой, как и она сама. Ее легкое красное платье прилипло к телу. Казалось, что оно просто нарисовано у нее на коже.

– Кто такой этот Эриний? – прокричала Рози. – Что он такое?

Она испуганно оглянулась на храм, как будто ждала, что какой-нибудь бог выйдет оттуда на звук ее голоса. Но никаких богов не было и в помине. Был только пустынный заброшенный храм. Его искаженные, словно вывернутые очертания дрожали под потоками воды.

Женщина с кожей кофейного цвета закатила глаза.

– Ну ты и дура, подружка! – прокричала она в ответ. – Иди давай! И побыстрее! Пока еще можешь идти!

И – почти тем же жестом, что и раньше ее госпожа, – она указала рукой на храм.

6

Голая и посиневшая от холода, Рози двинулась к храму. Она прижала к животу намокший комок материи, в который теперь превратилась ее ночная рубашка. Шагов через пять она увидела в высокой траве белую голову разбитой статуи. Она внимательно посмотрела на эту голову, ожидая увидеть лицо Нормана. Разумеется, это будет Норман. Так всегда и бывает в снах. Впрочем, к этому Рози была готова.

Но нет. Залысина на лбу, мясистые щеки и роскошные усы в стиле Дэвида Кросби… это был тот самый мужик, который стоял в дверях бара «Пропусти рюмочку» в тот кошмарный день, когда Рози блуждала по городу в поисках «Дочерей и сестер». Когда она заблудилась.

И я опять заблудилась, подумала она.

Она прошла мимо каменной головы. Длинный мокрый стебель травы, прилипший к белой щеке, был похож на зеленый шрам. Пустые глаза без зрачков, слезящиеся дождем, как будто подглядывали за Рози. Ей вдруг почудилось, что у нее за спиной кто-то шепчет: Эй крошка шикарные сиськи не хочешь чуток поразвлечься ну чего скажешь я бы тебе впялил сзади давай заходи позабавимся ну чего скажешь?

Она поднялась по ступеням храма – предательски скользким из-за побегов плюща и дикого винограда, устилавших мокрые камни. Ей было страшно. Ее пугала непроглядная тьма под сводами древнего храма. И еще ей показалось, что каменная голова повернулась, выдавливая воду из промокшей земли, чтобы взглянуть на ее голый зад.

Не думай об этом, не думай об этом, не думай.

Она подавила в себе желание побежать – поскорее укрыться от пронизывающего дождя и от этого жадного взгляда, который ей лишь представлялся. Она пошла медленно и осторожно, чтобы не угодить ногой в одну из многочисленных выбоин в раскрошившемся камне. Ступени действительно были все в дырах с зазубренными краями. Здесь можно запросто вывихнуть ногу. Или даже сломать. И это, наверное, был бы еще не худший вариант: кто знает, какие ядовитые твари прячутся в этих темных щелях и только и ждут, как бы кого ужалить или укусить?

Вода капала с ее ключиц, стекала ручьями по позвоночнику. Ее бил озноб. Никогда в жизни ей не было так холодно. Но она все равно помедлила на последней ступеньке, чтобы рассмотреть барельеф над широким темным провалом – входом в храм. На картине его видно не было. Его скрывала тень от козырька крыши.

На барельефе был изображен парень-подросток с жестким суровым лицом. Он стоял, прислонившись к чему-то похожему на телефонную будку. Волосы спадали на лоб, воротник куртки был поднят. С нижней губы свисала сигарета, а небрежная, расслабленная поза сообщала о том, что перед вами стоит Мистер-Круче-чем-Яйца образца конца семидесятых. Эй, крошка, говорила вся его поза. Эй, крошка, эй, крошка, как насчет оттянуться? Не хочешь чуток поразвлечься? Я бы тебе впялил сзади, что скажешь?

Это был Норман.

– Нет, – прошептала Рози. Это был почти стон. – О нет.

О да. Это был Норман. Норман из тех времен, когда Призрак Будущих Побоев только еще маячил где-то в туманном будущем. Норман из тех времен, когда он частенько стоял вот так, прислонившись спиной к телефонной будке на углу Стейт-стрит и Сорок девятого шоссе в самом центре Обрейвилля (Обрейвилля, подумать только!). Норман, который разглядывал проезжавшие мимо машины под звуки песни «Би Джиз» «Ты будешь танцевать», что доносилась из распахнутых настежь дверей бара «Финнеган», где музыка всегда надрывалась на полную громкость.

Ветер на мгновение поутих, и Рози опять услышала плач ребенка. Похоже, ребенок плакал не от боли. Скорее всего он был просто голодный. Эти слабые крики заставили ее оторвать взгляд от кошмарного барельефа. Рози двинулась вперед, но перед тем как шагнуть в темный проем, она все-таки подняла взгляд… как будто что-то ее заставило. Молодой Норман исчез, если он там вообще был. Теперь на месте барельефа красовалась надпись, выбитая в камне: ОТСОСИ МОЙ ТУХЛЫЙ ЧЛЕН.

В снах всегда все меняется, подумала Рози. Они текут, как вода.

Она оглянулась назад и увидела «Венди», которая так и стояла возле упавшей колонны. Теперь ее прилипшее к телу платье больше походило на сморщенную корку грязи на коже. Рози подняла свободную руку и помахала ей, даже не зная, видит ли ее «Венди». Та помахала в ответ, уронила руку и опять замерла неподвижно. Похоже, секущие струи дождя ее ни капельки не беспокоят.

Рози шагнула в широкий холодный проем, вошла в храм и тут же остановилась – вся напряженная, настороженная и готовая сразу отпрянуть назад, если там будет… ну… она даже не знала, что там вообще может быть. «Венди» сказала, чтобы она не боялась призраков, но Рози подумала, что женщине в красном легко говорить. Она-то сюда не пошла, а осталась стоять у колонны.

Она почему-то решила, что внутри должно быть теплее, чем снаружи. Но она не почувствовала тепла – а только глубокий холод сырого камня: промозглый холод, присущий склепам и мавзолеям. На миг ей показалось, что она просто не сможет заставить себя шагнуть в это темное пространство, по которому ветер носил сухие опавшие листья. Там было холодно… слишком холодно. Рози встала на пороге, дрожа и хватая воздух мелкими глотками. Она плотно прижала руки к груди, пытаясь хоть как-то согреться. От кожи шел пар. Рози дотронулась пальцем до левого соска и вовсе не удивилась, когда обнаружила, что он твердый как камень.

Но она все же пошла вперед. Ее подстегнула кошмарная мысль о том, каково ей будет стоять перед Розой Мареной с пустыми руками. Она шагнула в храм, двигаясь медленно и осторожно и напряженно прислушиваясь к далекому плачу ребенка. Казалось, что он доносится за много миль отсюда и слышит она его только благодаря некоей хрупкой мистической связи.

Иди вниз и принеси мне моего ребенка.

Кэролайн. Имя, которым Рози когда-то хотела назвать свою дочь – нерожденную дочь, которую Норман выбил из нее кулаками, – легко и естественно всплыло в сознании. В грудях опять появилось свербящее жжение. Она потрогала их и поморщилась – настолько чувствительной стала кожа.

Когда глаза немного привыкли к сумраку, Рози увидела, что внутри Храм Быка был очень похож на христианский собор. На самом деле он напомнил ей Первую методистскую церковь Обрейвилля, которую она посещала два раза в неделю, пока не вышла замуж за Нормана. В Первой методистской они обвенчались; и оттуда же увезли на кладбище ее отца, мать и маленького брата, которые погибли в автокатастрофе. В этом храме тоже стояли старые деревянные скамьи. Задние были повалены и наполовину засыпаны прелыми листьями, которые почему-то пахли корицей. Ближе к алтарю скамьи стояли аккуратными рядами. На них через равные промежутки лежали толстые черные книги, похожие на Методистскую Книгу Гимнов и Песнопений, которую Рози помнила с детства.

Рози медленно пошла по проходу, словно невеста к алтарю – но невеста какая-то странная, обнаженная. Теперь ее внимание привлекло другое. Запах этого места. К приятному запаху прелых листьев, которые долгие годы влетали сюда через открытую дверь, примешивался и другой, гораздо менее приятный. Он был немного похож на запах плесени, немного – на запах свежевскопанной земли, немного – на запах запущенного кариеса, но это был совершенно отдельный запах. Может быть, застарелого пота? Возможно. И вполне вероятно, что и других секреций. Может быть, спермы. И еще крови.

Когда Рози немного определилась с запахом, ее ждало еще одно неприятное открытие. У нее появилось ясное ощущение, что за ней наблюдают чьи-то недобрые глаза. Она буквально физически ощущала, как они внимательно изучают ее обнаженное тело и, может быть, отмечают каждый его изгиб и запоминают движения мускулов под ее мокрой, блестящей кожей.

Нам надо поговорить. И очень серьезно поговорить, ей показалось, что сквозь глухой стук дождя по крыше и шорох листьев под ногами она явственно слышит голос. Шепот храма. Очень-очень серьезно поговорить… и мы быстро закончим, да, Рози? Нам не понадобится много времени, чтобы сказать то, что нам нужно сказать.

Она остановилась рядом со скамьей в переднем ряду и взяла книгу. Когда она открыла ее, ей в нос ударил такой сильный запах гнили, что она чуть не хлопнулась в обморок. Изображение в верхней части страницы никогда не встречалось ей в сборниках методистских гимнов во времена ее молодости. Там была нарисована женщина, которая стояла на коленях и брала в рот у мужчины, у которого вместо ступней были копыта. Его лицо было только намечено несколькими штрихами, но Рози все же увидела поразительное сходство… или только подумала, что увидела. Мужчина с картинки был очень похож на бывшего напарника Нормана, Харли Биссингтона, который усердно заглядывал ей под юбку всякий раз, когда она садилась.

Ниже рисунка на пожелтевшей странице шел текст. Буквы были какие-то непонятные. Кириллические. Прочесть, что написано, Рози при всем желании не могла, но письмена все равно казались ей очень знакомыми. Через пару мгновений она сообразила почему: точно такие же буквы были в газете, которую читал Питер Словик, когда она подошла к киоску «Помощь в дороге» и заговорила с ним.

А потом картинка в книжке вдруг ожила и сдвинулась с места. Рози так испугалась, что едва не уронила тяжелую книгу. Ей показалось, что темные линии рисунка поползли к ее пальцам – белым, с наморщенной от дождя кожей, – оставляя за собой грязные склизкие следы. Рози захлопнула книгу, и у нее сдавило горло от противного хлюпанья, которое донеслось изнутри, из-под обложки. Она бросила книгу на скамью. То ли стук, с которым она упала, то ли ее собственный сдавленный вскрик встревожили летучих мышей, которые вылетели из сумрака наверху (оттуда, где, как подумала Рози, располагались хоры) и стали выписывать круги и восьмерки под сводами храма. Их черные крылья, казалось, с большой неохотой тащили толстые бурые тушки сквозь густой влажный воздух. Вскоре мыши вернулись в свои темные убежища под потолком. Рози взглянула на алтарь и с облегчением обнаружила узкую дверь слева от него. Через дверной проем лился чистый белый свет.

Тыыыы насссстоящая Рооози, прошептал безъязыкий голос храма. В нем явно слышались довольные нотки. Иди сюда, нассстоящая Розззи, и ты испытаешшшь неззззабываемые ощщщущщщения…

Она решила не оглядываться и вообще не смотреть по сторонам. Она сосредоточилась только на двери и на льющемся из нее свете. Дождь постепенно стихал. Раньше он грохотал по крыше, теперь же прежняя мокрая дробь превратилась в тихое монотонное бормотание.

Это только для мужчин, Розззи, прошептал храм, а потом добавил одну фразу, которую всегда говорил Норман, когда не хотел отвечать на ее вопросы, но не был по-настоящему зол: Это мужские дела.

Проходя мимо алтаря, Рози мельком взглянула туда и сразу же отвела взгляд. На алтаре не было ничего – ни кафедры, ни таинственных книг, ни магических символов. Но зато на каменном полу темнело – еще одна тень в форме ската, морского дьявола. Пятно было ржавого цвета, и Рози сразу подумала, что это кровь. И судя по размерам пятна, крови здесь пролилось много. По-настоящему много.

Это как ловушка для тараканов, Роззззи, прошептал храм, и листья зашуршали по полу. Их шелест напоминал зловещий смех, который с шипением вырывается сквозь истертые зубы. Войти – завсегда пожалуйста, а вот выйти и не надейся.

Рози пошла к двери, глядя прямо перед собой и стараясь не обращать внимания на этот голос. Она уже была готова к тому, что дверь захлопнется, как только она подойдет к ней поближе, но этого не случилось. И из-за двери не выскочило привидение с лицом Нормана. Рози вышла на маленькое крыльцо и почувствовала запах омытой дождем травы. Хотя дождь еще шел, стало заметно теплее. Со всех сторон слышался шум падающих капель. Прогремел гром, но уже тише – гроза уходила. И вновь в отдалении послышался плач ребенка.

Сад был разделен на две части – слева цветы, справа овощи – но все они были мертвы. Впечатление было такое, что растения погибли в результате какого-то внезапного стихийного бедствия. И буйная зелень, которая, словно раскрытые для объятий руки, окружала этот мертвый пустырь, только усугубляла гнетущее впечатление – это было все равно что смотреть на труп, глаза которого открыты, а язык вывален изо рта. Повсюду возвышались огромные подсолнухи с сухими желтыми стеблями и мертвыми скрученными лепестками. Они были похожи на смертельно больных охранников, которые сторожат тюрьму, где все заключенные умерли. Земля под сухими цветами была усыпана опавшими лепестками, и Рози вдруг посетило страшное воспоминание о том, как она пришла на кладбище спустя месяц после похорон всей своей семьи. Тогда она вышла на маленький кладбищенский дворик, чтобы собраться с мыслями и успокоиться… и там ей стало плохо при виде груды гниющих цветов, сваленных возле каменной кладбищенской стены. От них исходил густой запах гнили и разложения, который заставил ее подумать о том, что происходит под землей с ее матерью, отцом и братом. О том, во что они превратились за этот месяц.

Рози поспешно отвела взгляд от цветов, но то, что она увидела на овощных грядках, было не лучше: одна из грядок была вся залита кровью. Рози протерла глаза, посмотрела еще раз и с облегчением вздохнула. Это была не кровь, а помидоры. Двадцать футов опавших гнилых помидоров.

Рози.

На этот раз с ней заговорил не храм. Это был голос Нормана, и он доносился прямо у нее из-за спины. Она вдруг поняла, что чувствует запах его одеколона. Все мои мужчины пахнут «Английской кожей» («English Leather») или не пахнут вообще, вспомнился ей один глупый рекламный ролик, и у нее по спине пробежал холодок.

Он стоял у нее за спиной.

Совсем рядом.

Сейчас он протянет руку…

Нет. Я в это не верю. Не верю, даже если я верю.

Конечно, это была идиотская мысль. Может быть, даже достойная войти в Книгу рекордов Гиннесса в разделе «Самые идиотские мысли». Но она, как ни странно, помогла Рози успокоиться. Очень медленно – Рози знала, что если она попытается двигаться хоть чуточку побыстрее, то может полностью потерять самообладание – она спустилась по трем каменным ступенькам (они были гораздо меньше, чем ступени у входа в храм) и вошла в Сад Быка, как она назвала про себя это место. Дождь еще шел, но уже совсем слабый, а кошмарный порывистый ветер превратился теперь в легкое дуновение. Рози прошла между двумя рядами бурых и согнутых кукурузных стеблей (она ни за что не пошла бы босиком по этим гнилым помидорам; ее мутило при одной только мысли о том, как они будут хлюпать и лопаться у нее под ногами). Где-то, уже совсем близко, шумел ручей. Плеск воды становился все громче и громче. Когда Рози вышла из кукурузы, она увидела, что до ручья остается не больше пятнадцати футов. Сам он был около десяти футов в ширину и при нормальных условиях – довольно мелким, судя по покатым берегам. Но сейчас его уровень поднялся из-за дождя. Над водой были видны только самые верхушки четырех больших белых камней, по которым можно было перейти на ту сторону. Камни были похожи на черепашьи панцири.

Вода в ручье была смолисто-черной, без единого отблеска. Как будто она поглощала свет. Рози подошла к ручью, едва сознавая, что свободной рукой она на ходу выжимает воду из своих намокших волос. Приблизившись к воде, она ощутила характерный запах минералов. В нем явственно чувствовался сильный металлический привкус, но в то же время он был странно приятным. Ей вдруг до смерти захотелось пить. Горло стало сухим и шершавым, как наждак.

Не пей из него, как бы тебе ни хотелось! Пить эту воду нельзя.

Да, именно так она и сказала. И еще она добавила, что если Рози намочит в воде хотя бы палец, она забудет все, что знала, даже собственное имя. Но так ли это страшно? В особенности если она забудет, что делал с ней Норман, и что он еще может с ней сделать, и что из-за нее он убил человека?

Она сглотнула и услышала сухой щелчок в горле. И снова почти не осознавая, что делает, Рози провела рукой по боку, по груди и по шее, собирая влагу. Она поднесла ладонь ко рту и жадно ее облизала. Но это не утолило ее жажду, наоборот, лишь разбудило ее по-настоящему. Черная вода немного поблескивала в тех местах, где она обтекала камни. Манящий запах металла и минералов, казалось, заполнил собой все сознание Рози. Она даже знала, какой вода будет на вкус – пресноватой и мягкой, как холодный сироп. Она представляла, как вода омоет ее горло и желудок неизвестными солями и экзотическими минералами. Вкусом забвения. Она никогда больше не вспомнит тот день, когда миссис Пратт (белая как снег; только губы у нее были цвета черники) пришла к ней и сказала, что ее семья, вся ее семья, погибла в аварии на шоссе. Она никогда больше не вспомнит того мужчину в дверях «Пропусти рюмочку» и ту злобную толстуху, которая называла женщин из «Дочерей и сестер» «лесбиянками паршивыми, которые на пособие живут – ни хрена не делают». Она никогда больше не вспомнит о том, как сидела в углу, и едва не теряла сознание от боли в почках, и при этом напоминала себе, что если ее будет рвать, то нельзя, чтобы ее вырвало на пол. Было бы так хорошо позабыть обо всем об этом. Есть вещи, которые будет не жалко забыть. И есть вещи – вроде того, что Норман делал с ней теннисной ракеткой, – которые просто необходимо забыть. Только вот большинству людей не предоставляется такой шанс. Даже во сне.

Рози била дрожь. Она не могла оторвать взгляд от воды, похожей на густые чернила, укрытые сверху тонким прозрачным шелком. Горло горело огнем. Она представляла, как ляжет на живот, опустит голову в воду и начнет пить, как лошадь.

Но ты забудешь и Билла тоже, прошептала миссис Сама Рассудительность чуть ли не извиняющимся тоном. Забудешь его глаза с зеленоватым отливом и маленький шрамик на мочке уха. Есть вещи, которые стоит запомнить и помнить всю жизнь. И ты это знаешь, правда?

Без дальнейших раздумий (Рози была не уверена, что даже мысли о Билле смогут ее удержать, если она будет медлить и дальше) она шагнула на первый камень. Шагнула, раскинув руки в стороны для равновесия. Подкрашенная кровью вода по-прежнему стекала с ее скомканной ночной рубашки. В центре комка, словно косточку в персике, она ощущала камень. Она застыла – левая нога на камне, правая на берегу – и попыталась собраться с духом. Потом перенесла правую ногу на второй камень. Пока что все шло нормально. Рози приподняла левую ногу и шагнула на третий камень. На этот раз она все-таки потеряла равновесие. Ее качнуло вправо, и она взмахнула левой рукой, чтобы удержаться. В ушах ревел шум бегущей воды. Спустя пару мгновений она все-таки выровняла корпус. Она стояла на камнях посередине ручья, и теперь у нее в ушах отдавался стук сердца.

Рози испугалась, что может замерзнуть, если будет стоять без движения слишком долго. Она шагнула на последний камень, а потом – на покрытый мертвой травой берег. Она сделала всего три шага по направлению к деревьям и вдруг поняла, что ее жажда прошла как дурной сон.

Впечатление было такое, как будто когда-то давно здесь были заживо похоронены могучие великаны, которые все-таки умерли, пытаясь выбраться из своих могил; деревья были как мертвые руки, их голые стволы тянулись к небу, безмолвно вопия об убийстве. Искореженные переплетенные ветви создавали причудливый геометрический узор на фоне неба. Между стволами вилась тропинка. Ее охранял каменный мальчик с огромным фаллосом в состоянии мощной эрекции. Руки он держал над головой. Когда Рози проходила мимо статуи, каменные глаза, лишенные зрачков, обратились в ее сторону. Она была в этом уверена.

Эй, крошка! – прозвучал у нее в голове голос каменного мальчика. Как насчет оттянуться? Я бы тебе впялил сзади, что скажешь?

Рози отшатнулась, выставив перед собой руки, словно защищаясь… но каменный мальчик снова был просто статуей… если он и превращался во что-то другое, то всего на мгновение. С его непропорционально большого члена стекала вода. С эрекцией у нас никаких проблем, подумала Рози, глядя на его глаза без зрачков и какую-то слишком уж многозначительную улыбку (а раньше он улыбался? Рози попыталась вспомнить и не смогла). Норман бы тебе позавидовал.

Рози поспешно пошла по тропинке по направлению к мертвым деревьям. Она подавила в себе желание оглянуться и посмотреть, не пошел ли за ней каменный мальчик, намереваясь пустить в дело свой каменный инструмент. Она боялась, что ее перенапряженный мозг покажет ей то, чего на самом деле нет.

Дождь превратился в мелкую изморось, и Рози вдруг поняла, что не слышит ребенка. Может быть, он уснул. А может, быку Эринию надоел его плач, и он проглотил его, как канапе. Но как же ей разыскать ребенка, если он будет молчать?!

Всему свое время, Рози, шепнула миссис Сама Рассудительность.

– Тебе-то легко говорить, – пробормотала Рози в ответ.

Она пошла дальше, прислушиваясь к шуму дождевых капель в ветвях деревьев, и неожиданно осознала – хотя ей совсем не хотелось все это видеть, – что различает в коре человеческие лица. Это было совсем не так, когда ты смотришь на облака и картина на девяносто процентов создается твоим воображением. Это были настоящие лица. Искаженные криком лица. Рози казалось, что большинство из них были женщинами. Женщинами, с которыми очень серьезно поговорили.

Она прошла еще чуть вперед. Тропинка резко свернула в сторону, и прямо за поворотом Рози обнаружила, что путь преграждает упавшее дерево. Очевидно, во время недавней грозы в него ударила молния. Одна сторона ствола расщепилась и почернела. Несколько веток еще дымилось наподобие углей небрежно затушенного костра. Рози побоялась перелезать через упавший ствол – по всей опаленной и изуродованной стороне торчали острые щепки и куски развороченной древесины.

Она решила обойти дерево справа. С той стороны, где чернели могучие корни, вывороченные из земли. Она уже почти выбралась обратно на тропинку, как вдруг один из корней резко дернулся, рванулся вперед и обвился вокруг бедра Рози наподобие бурой змеи в комьях черной земли.

Эй крошка! Как насчет встать на карачки? Я бы тебе впялил сзади… не хочешь, сука?

Голос доносился из темной ямы на месте упавшего дерева, корень скользнул еще выше по бедру.

Не хочешь встать на карачки, Рози? Звучит заманчиво, правда? Я бы тебе вставил сзади. Уж впендюрил бы так впендюрил. По самые уши. Или тебе больше хочется отсосать мой протухший чл…

– Отпусти меня, – тихо проговорила Рози и прижала влажный комок ночной рубашки к корню, вцепившемуся ей в ногу. Его хватка мгновенно ослабла, и он ее отпустил. Она выскочила на тропинку. На бедре осталось красное кольцо – так сильно корень сдавил ей ногу, – но оно быстро бледнело. Рози подумала, что, наверное, она должна была испугаться. И, наверное, все это и затевалось именно для того, чтобы ее напугать. Однако фокус не удался. Потому что для женщины, которая четырнадцать лет прожила с Норманом Дэниэльсом, все эти страшилки казались не более чем бутафорией из идиотской комнаты ужасов в каком-нибудь затрапезном парке аттракционов.

7

Минут через пять Рози дошла до конца тропинки. Тропинка вывела ее на поляну идеально круглой формы, где росло дерево – единственное живое дерево во всем этом мертвом саду. Рози в жизни не видела такого красивого дерева. У нее даже дыхание перехватило от такой невозможной красоты. В детстве она посещала воскресную методистскую школу и была там одной из самых прилежных учениц, и теперь ей вспомнилась история про Адама и Еву в раю. И она подумала, что если рай действительно существовал и там действительно росло Древо познания добра и зла, то оно наверняка было похоже на это прекрасное дерево на поляне.

Его ветви, покрытые узкими длинными листьями ярко-зеленого цвета, клонились под тяжестью пурпурных плодов с густым малиновым отливом. Упавшие плоды покрывали всю землю под деревом. Они были того же цвета, что и короткий хитон белокурой женщины, на которую Рози так и не отважилась взглянуть. Среди упавших плодов было много совсем свежих и сочных. Должно быть, их сбило грозой, которая только что пронеслась над этим таинственным жутким местом. Но даже те паданцы, которые лежали на земле давно и успели подгнить, казались настолько соблазнительными, что рот у Рози переполнялся слюной при одной только мысли о том, как она подберет с земли пурпурный плод и вопьется в него зубами. Ей почему-то казалось, что на вкус этот плод будет терпким и сладким, с чуть заметной кислинкой – наподобие свежего ревеня, сорванного рано утром, или чуть недозревшей малины. Пока Рози как завороженная смотрела на дерево, с ветки сорвался тяжелый плод (она еще подумала, что он совсем не похож на гранат: не больше, чем, скажем, на ящик комода), упал на землю и раскололся, обнажив сочную мякоть цвета розы марены. В струях густого сока виднелись темные зернышки.

Рози сделала шаг по направлению к дереву и нерешительно остановилась. Ее раздирали самые противоречивые чувства. Умом она понимала, что наяву так не бывает – что это, наверное, просто сон. Но ее тело знало, что никакой это не сон. Потому что настолько реальных снов не бывает и быть не может. Сейчас Рози была точно стрелка компаса на местности с ярко выраженными магнитными аномалиями. Она металась от одного убеждения к другому, не в силах определиться. Наконец она все же склонилась к мысли, что это сон. Только очень живой и яркий. Слева от дерева был какой-то провал, отдаленно похожий на вход в подземку. Широкие белые ступени уходили вниз, в темноту. Над провалом белел алебастровый постамент, и на нем было выбито слово: «ЛАБИРИНТ».

По-моему, это уже чересчур, подумала Рози, но все равно пошла к дереву. Она рассудила так: ей были даны очень четкие указания, и если это действительно сон, то от нее не убудет, если она их выполнит. Даже наоборот. Чем скорее она закончит свои дела в этом сне, тем скорее она проснется у себя в постели под навязчивый звон будильника и будет спросонья шарить рукой по тумбочке, чтобы скорее оборвать его безжалостный самодовольный звон – пока от него не раскололась голова. Только на этот раз звон будильника станет для нее радостным избавлением. Она вся дрожит от холода. Ноги испачканы в жидкой грязи. На нее напал корень дерева. А каменный мальчик таращился на нее с таким похотливым вожделением, о котором мальчики его возраста в правильном мире еще даже не знают. Но самое главное, Рози была уверена, что, если она в ближайшее время не вернется к себе в квартиру, она точно сляжет с простудой, а то и с бронхитом. И тогда ее субботнее свидание накроется медным тазом. Не говоря уж о том, что она не сможет выйти на работу как минимум неделю.

Совершенно бредовая мысль о том, что человек может по-настоящему заболеть из-за прогулки во сне, почему-то не показалась Рози такой уж бредовой. На самом деле она вообще об этом не подумала. Рози подошла к дереву и опустилась на колени рядом с плодом, только что упавшим с ветки. Она долго смотрела на плод и представляла себе его вкус (уж конечно, он будет совсем не похож на вкус тех фруктов, которые можно купить в магазине). Потом она отвернула уголок ночной рубашки и оторвала от нее еще один лоскут. Она расстелила его на земле и принялась укладывать на него семена. Она решила, что хорошо придумала с лоскутом. Так ей будет удобнее нести семена.

Удобнее, да, размышляла она. Теперь остается только узнать, зачем я все это делаю.

Кончики пальцев мгновенно онемели, как будто в каждый вкололи новокаин. От плодов исходил изумительный аромат. Густой и сладкий, но совсем не цветочный. Рози он напоминал запах свежих домашних кексов и булочек, которые пекла бабушка. И еще он ей напомнил одно ощущение, которое никак не вязалось со старой бабушкиной кухней с ее истертым линолеумом на полу и выцветшими обоями: он ей напомнил о том, как бедро Билли касалось ее бедра, когда они шли, обнявшись, из скверика в студию.

Она уложила на лоскут две дюжины семян, потом на секунду задумалась, пожала плечами и собрала еще две дюжины. Хватит этого или нет? Идиотский вопрос. Ведь она даже не представляет себе, зачем вообще нужны эти семена. Ладно. Похоже, пора идти. Она снова услышала вдалеке плач ребенка. Но теперь это были лишь тихие всхлипы – звуки, которые издают малыши, когда устают плакать и засыпают.

Она свернула лоскут пополам и подогнула края. У нее получился конвертик, который напомнил ей пакетики с семенами, которые папа всегда покупал в «Берпи» под конец зимы – в те далекие времена, когда Рози ходила в воскресную методистскую школу в Обрейвилле. Она уже свыклась с тем, что она совсем голая. Ей больше не было стыдно. Но сейчас это ее раздражало – Рози нужен был карман, чтобы положить семена. Впрочем, как говорится: если бы наши желания были свиньями, магазины ломились бы от ветчины…

Рози – а если точнее, то умная-благоразумная миссис Сама Рассудительность – все-таки сообразила, что она собирается сделать. Буквально за миг до того, как ее перепачканные мареновым соком пальцы оказались у нее во рту. Рози поспешно отдернула руку. Сердце бешено колотилось в груди. Голова кружилась от сладко-терпкого аромата плодов. Не вздумай попробовать плод, говорила ей «Венди». Даже руку, которой его будешь трогать, ко рту не подноси!

Здесь столько ловушек.

Рози поднялась на ноги, глядя на свои перепачканные и онемевшие пальцы так, как будто видела их впервые. Потом попятилась прочь от дерева, которое стояло в пурпурном круге опавших плодов.

Это не Древо познания добра и зла, подумала Рози. И не Древо жизни. По-моему, это Древо смерти.

Налетел ветерок – пошелестел в ярко-зеленых листьях гранатового дерева. И листья как будто ожили и принялись шептать ее имя нестройным хором. Тихо и очень язвительно:

– Рози – Рози – Рози!

Она опять опустилась на колени. Положила на землю камень, завернутый в рубашку, а сверху на камень – конвертик с семенами. Потом сорвала пучок мокрой мертвой травы и принялась оттирать руку, которой брала семена. Конечно, живая сочная трава была бы гораздо лучше. Но живой травы здесь не было. Мареновые подтеки на коже заметно побледнели, но полностью все-таки не отмылись, а пурпурный сок под ногтями остался таким же ярким. Рози подумала, что эти подтеки – как родимые пятна, от которых избавиться невозможно. Ребенок по-прежнему плакал где-то вдали, но теперь его крики доносились все реже и реже.

– Ладно, – пробормотала Рози, поднимаясь на ноги. – Главное – не совать пальцы в рот. Помни об этом, и все будет в порядке.

Она подошла к белой лестнице, уводящей под землю, и нерешительно остановилась у первой ступеньки. Ее пугала непроглядная тьма внизу. И надо было собраться с силами, чтобы решиться на первый шаг. Теперь постамент из белого алебастра с надписью «ЛАБИРИНТ» напоминал ей надгробный камень над незасыпанной узкой могилой.

Но там внизу плакал ребенок – тихонечко хныкал, как делают дети, которых никто не придет успокоить и которые это чувствуют. В конце концов именно этот жалобный и одинокий плач заставил Рози сдвинуться с места. В таком страшном месте детям нельзя быть одним.

Спускаясь вниз, Рози считала ступеньки. На седьмой она прошла точно под алебастровым выступом с надписью. На четырнадцатой – оглянулась на прямоугольник белого света, оставшийся за спиной, а когда вновь пошла вниз, в темноту, этот белесый прямоугольник еще долго стоял у нее перед глазами, точно призрачная пелена. Она спускалась все ниже и ниже, шлепая босыми ногами по холодным каменным ступеням. Она понимала, что ей уже не превозмочь липкий страх, поселившийся в сердце. Что от него уже не избавишься. Оставалось только терпеть. И если она это вытерпит, ей уже будет чем гордиться.

Пятьдесят ступенек. Семьдесят пять. Сто. На сто двадцать пятой она снова остановилась, потому что вдруг поняла: темнота рассеялась, и стало хоть что-то видно.

Бред, сказала она себе. У тебя просто воображение разыгралось, Рози, от всех этих ужасов.

Но это была не игра воспаленного воображения. Рози медленно поднесла руку к лицу. И рука, и маленький конвертик с семенами светились тусклым зеленым светом – колдовским светом. Она поднесла к лицу другую руку, с камнем, завернутым в изодранную рубашку. Да, она ее видела. Она огляделась по сторонам. Стены лестничного пролета светились все тем же зеленоватым светом. В его бледном мерцании подрагивали и извивались какие-то темные тени, словно это были не каменные стены, а прозрачные стенки аквариума, за которыми медленно колыхались тела мертвецов.

Прекрати, Рози. Немедленно прекрати. Ты себя только накручиваешь.

Но она была просто не в силах прогнать эти жуткие мысли. Пусть это был сон, но сейчас он превратился в реальность. И сейчас ей хотелось только одного: бежать без оглядки из этого мрачного места.

Тогда не смотри!

Хорошая мысль. Просто прекрасная мысль. Рози опустила глаза и пошла дальше вниз, глядя на свои ноги и продолжая шепотом считать ступеньки. Зеленое свечение становилось все ярче, и когда Рози встала на последней – двести двадцатой – ступеньке, ей показалось, что она стоит на сумрачной сцене, освещенной приглушенными зелеными прожекторами. Она медленно подняла глаза, мысленно готовясь к тому, что сейчас ее взору предстанет что-то ужасное. Воздух внизу был достаточно свежим, хотя и влажным… но когда в ее сторону потянуло сквозняком, она почувствовала один запах, который ей очень не понравился. Это был запах зоопарка, как будто здесь, внизу, обитал дикий зверь. Впрочем, почему «как будто»? Здесь действительно обитал дикий зверь: бык Эриний.

Впереди она разглядела три каменные стены, которые не доходили до потолка. Они были повернуты к ней торцом, уходили еще дальше вперед – в темноту – и излучали все тот же тусклый зеленоватый свет. Высотой около двенадцати футов, они были слишком высокими для того, чтобы, проходя мимо, можно было заглянуть через верх. Рози тревожно оглядела четыре узких прохода, образованных этими стенами. Какой из них выбрать? Где-то впереди по-прежнему хныкал ребенок… но теперь его плач затихал… удалялся. Впечатление было такое, что это играет радио и кто-то медленно поворачивает ручку громкости, приглушая звук.

– Плачь! – крикнула Рози, и ее крик отдался гулким эхом от каменных стен.

– Ачь!.. ачь!.. ачь!

Ничего. Четыре прохода – четыре входа в лабиринт – были как черные узкие пасти, раскрывшиеся в одинаковом выражении испуганного потрясения. На полу во втором справа проходе, неподалеку от входа, чернела какая-то темная куча.

Ты знаешь, что это такое, сказала себе Рози. Ты четырнадцать лет слушала разговоры Нормана, Харли и всех остальных его милых приятелей. Так что коровье дерьмо ты должна узнавать с первого взгляда.

Эта мысль и все связанные с ней воспоминания – о мужчинах, которые сидят у них в гостиной, говорят о работе, пьют пиво, говорят о работе, курят сигареты, говорят о работе, рассказывают анекдоты о грязных ниггерах, педиках и наркоманах и опять говорят о работе, – взбесили Рози. Но вместо того, чтобы глушить свою злость, как она делала много лет, Рози, наоборот, принялась подогревать в себе эту жгучую ярость. Злиться – это приятно. Злиться – гораздо лучше, чем дрожать от страха. В раннем детстве она умела издавать пронзительный «боевой клич», от которого дрожали оконные стекла и чуть ли не лопались барабанные перепонки. А когда ей исполнилось десять, ее стали стыдить и ругать за такие вопли: дескать, маленькой леди не пристало орать на улице, как мальчишка, тем более что от таких криков «портятся» мозги. И вот теперь Рози решила проверить, получится ли у нее снова этот пронзительный вопль. Она набрала полные легкие воздуха, так чтобы заполнить всю грудь, закрыла глаза и вспомнила, как они с друзьями играли в «Царя горы» на школьной площадке или в «ковбоев и индейцев» на заросшем высокими сорняками дворе за домом Билли Кальхауна. На мгновение ей показалось, что она даже чувствует запах своей любимой фланелевой рубашки, которую она носила в детстве практически не снимая, пока та буквально не расползлась по швам. Рози открыла рот и издала пронзительный вопль. В точности как тогда, в детстве.

Это был настоящий восторг, чуть ли не экстаз – снова услышать забытый крик и узнать, что ты еще на такое способна. Но самое главное, этот вопль заставил Рози снова почувствовать себя такой же отчаянной и уверенной девчонкой, какой она чувствовала себя в детстве – когда она считала себя Чудо-Женщиной, Супергерл и Энни Оукли[25] в одном лице. К тому же, похоже, ее «боевой клич» не потерял былой силы: ребенок снова расплакался – еще до того, как Рози перестала орать в светящуюся темноту. Причем теперь ребенок не просто плакал. Он надрывался во всю силу легких.

А теперь, Рози, давай поторапливайся. Если малышка и вправду устала, долго она не продержится. Ей просто не хватит сил, чтобы так громко орать.

Она решительно направилась вперед, обводя взглядом темные входы в лабиринт. Потом прошлась мимо всех четырех, внимательно прислушиваясь. Вроде бы в третьем проходе плач ребенка звучал чуть погромче. Может быть, ей это только казалось. Но с чего-то ведь надо было начинать. Не давая себе времени на раздумья, Рози пошла по этому проходу, шлепая босыми ногами по каменному полу. Но буквально через пару шагов она резко остановилась, склонила голову и закусила губу. Похоже, ее пронзительный «боевой клич» разбудил не только ребенка. Где-то в сплетении лабиринта – из-за эха нельзя было определить, далеко или близко, – раздавался дробный стук копыт по каменному полу. Ленивый и неторопливый стук, он то приближался, то отдалялся, то вновь приближался, то затихал совсем (и это было гораздо страшнее, чем когда Рози слышала звук). Потом раздалось тихое влажное посапывание. Потом – что-то похожее на приглушенное ворчание. А потом все посторонние звуки умолкли, и остался только пронзительный плач ребенка. Но и он уже затихал.

Рози представляла себе Эриния. Он рисовался ей в воображении огромным зверем с ощетинившейся шкурой и массивными черными плечами, которые возвышаются тяжелым горбом над его низко опущенной головой. В носу у него обязательно должно быть золотое кольцо, как у Минотавра с картинки из детской книжки мифов. И зеленое свечение, сочащееся из стен, должно отражаться на этом кольце переливчатыми бликами. Сейчас Эриний стоит за одним из поворотов сумрачного лабиринта, угрожающе выставив вперед рога. Он прислушивается. Он ждет.

Ждет ее, Рози.

Она снова пошла вперед по тускло освещенному коридору, ведя рукой по стене и прислушиваясь к плачу ребенка и топоту быка. Она смотрела себе под ноги, чтобы случайно не наступить в навоз, но ей пока не попадалось ничего такого. Минуты через три коридор вывел ее к Т-образному перекрестку. Плач ребенка звучал чуть погромче с левой стороны (или левое ухо у меня более развито, как и левая рука, задумалась Рози), так что она повернула налево. Сделав всего два шага, она резко остановилась. Теперь она поняла, для чего нужны семена: в этом подземном лабиринте она была как Гретель в волшебном лесу. Только рядом не было брата, который бы поддержал ее и разделил ее страхи. Вернувшись к началу развилки, Рози опустилась на колени и отвернула уголок конвертика с семенами. Потом достала одно зернышко и положила его на пол – острым концом в том направлении, откуда она пришла. Все-таки ей было лучше, чем Гретель. В подземелье по крайней мере нет птиц, которые могут склевать ее путеводные знаки.

Рози поднялась на ноги и снова пошла по левому коридору. Он оказался совсем коротким и вывел ее в новый коридор. С того места, где остановилась Рози, было видно, что впереди он разделяется еще на три прохода. Она выбрала центральный и пометила его зернышком гранатового дерева. Через тридцать шагов и два поворота этот коридор вывел ее в тупик. На глухой стене чернели слова, выбитые в камне: Я БЫ ТЕБЕ ВПЯЛИЛ СЗАДИ, ЧТО СКАЖЕШЬ?

Рози вернулась к развилке, подобрала зернышко и положила его у входа в другой коридор.

8

Она понятия не имела, сколько прошло времени, пока она – методом проб и ошибок – не добралась до центра лабиринта. В этом таинственном месте время вообще не имело значения. Но, наверное, она блуждала по коридорам не слишком долго, потому что ребенок пока еще плакал… хотя теперь его крики перемежались достаточно продолжительными периодами молчания. Дважды Рози слышала топот копыт по каменному полу. Один раз – в отдалении, но второй раз – так близко, что она в страхе застыла на месте, прижала руки к груди и закрыла глаза, ожидая, что бык сейчас выйдет из-за ближайшего поворота и набросится на нее.

Всякий раз, когда ей приходилось возвращаться к началу того или иного прохода, она подбирала последнее из оставленных зернышек, чтобы не запутаться на обратном пути. У нее с собой было около полусотни зернышек, но когда впереди показался свет – все тот же зеленый призрачный свет, только гораздо ярче, – зерен осталось всего три штучки.

Она дошла до конца коридора и остановилась у входа в квадратную комнату с каменным полом. На мгновение подняла глаза, чтобы взглянуть на потолок. Но потолка не было. Только непроницаемая чернота, уходящая на головокружительную высоту. Рози поспешно опустила глаза и обвела взглядом комнату. На полу обнаружилось несколько куч навоза. А в самом центре квадратной комнаты, на стопке одеял, лежал пухленький светловолосый младенец. Девочка. Ее глазки распухли от плача, щеки были мокры от слез, но сейчас она не плакала. Она задрала ножки вверх и как будто изучала свои розовые пальчики. Время от времени она тихонько всхлипывала. Эти жалобные всхлипы тронули сердце Рози гораздо сильнее, чем все предыдущие громкие вопли. Впечатление было такое, что девочка понимает, что все ее бросили и никто не придет, чтобы ее успокоить.

Принеси мне моего ребенка.

Но чей это ребенок? И вообще кто она? И как она сюда попала?

Рози решила, что конкретно сейчас ее не волнуют ответы на эти вопросы. Сейчас достаточно и того, что такая миленькая малышка лежит здесь совсем одна – в самом центре кошмарного лабиринта, в зеленом призрачном свечении – и пытается успокоить себя сама.

И это свечение, наверное, вредно для маленькой, рассеянно подумала Рози, бросаясь бегом к центру квадратной комнаты. Наверняка это какая-то радиация.

Девочка повернула головку, увидела Рози и протянула к ней пухлые ручки. Этот бесхитростный жест доверия окончательно завоевал сердце Рози. Она укутала девочку в верхнее одеяльце и взяла ее на руки. Судя по всему, малышке было месяца три, не больше. Она обхватила ручонками шею Рози и – шлеп! – положила головку ей на плечо. Она снова расплакалась, но очень тихонько.

– Все хорошо. – Рози ласково погладила девочку по укутанной в одеяльце спинке. Она ощущала теплый запах младенческой кожи, который приятнее и слаще любых духов. Она уткнулась носом в нежные волосенки на маленькой головке. – Все хорошо, Кэролайн. Все в порядке. Сейчас мы с тобой уйдем из этого страшного мрачного…

Она умолкла на полуслове, услышав у себя за спиной тяжелый топот копыт. Господи, сделай так, чтобы бык не услышал ее голоса. Пусть Эриний свернет в коридор, который уведет его прочь от этой комнаты. Пусть он уйдет, как тогда – в первый раз. Но на этот раз чуда не произошло. Топот копыт стал отчетливее и резче. Бык приближался. Потом дробный стук неожиданно прекратился, но Рози слышала тяжелое сбивчивое дыхание громадного зверя, похожее на одышку толстяка, который только что поднялся по лестнице.

Прижимая малышку к груди, Рози медленно повернулась в ту сторону. Она вдруг почувствовала себя старой и неуклюжей. Тело как будто одеревенело. Она обернулась к Эринию. И Эриний там был.

Этот бык сразу меня учует. Так сказала ей женщина в красном платье… и добавила кое-что еще. Нужна-то ему буду я, но убьет он нас обеих. Неужели Эриний ее учуял? Учуял, пусть даже сейчас у нее нет месячных… Рози решила, что дело не в этом. Она решила, что бык охраняет девочку – может, он здесь для того и поставлен, чтобы ее охранять, и, может быть, не конкретно ее, а любое сокровище, спрятанное в этой квадратной комнате в центре лабиринта, – и его, точно так же, как и саму Рози, привлек сюда плач малютки. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Главное – он пришел. Вот он, стоит перед ней.

Рози в жизни не видела такого кошмарного и уродливого существа.

Он стоял у самого выхода из коридора, по которому пришел сюда. Он весь казался каким-то бесформенным и непропорциональным, как тот храм у подножия холма, который Рози прошла насквозь, прежде чем выйти в сад с лабиринтом. И еще он казался слегка размытым и даже зыбким, как будто Рози смотрела на него сквозь быстрый поток чистой воды. Пока что Эриний стоял на месте. Низко опустив голову, он нетерпеливо рыл каменный пол передним копытом, которое было так сильно раздвоено, что походило скорее на лапу гигантской птицы. В холке Эриний был выше Рози дюйма на четыре как минимум – а она была не такая уж миниатюрная: все-таки пять футов шесть дюймов, – а весил он, даже по самым скромным прикидкам, никак не меньше двух тонн. Его выставленная вперед макушка была плоской, как наковальня, и блестела, как шелк. Кстати, рога были не таким уж длинными – около фута, не больше, – но зато острыми и толстенными. Рози живо представилось, как легко эти рога вонзятся в ее обнаженный живот… или в спину, если она развернется и попытается убежать. Но у нее никак не получалось представить, каково это будет – умирать такой смертью. Даже после четырнадцати лет жизни с Норманом ей все равно не хватало на это воображения.

Бык немного приподнял голову, и Рози увидела, что у него и вправду всего один глаз – словно подернутый синей пленкой, огромный и совершенно пустой, – в центре его отвратительной морды. Когда же он опустил голову и снова принялся бить копытом по каменному полу, Рози сразу поняла: он готовится броситься на нее.

Девочка испустила пронзительный крик прямо ей в ухо.

Рози даже подпрыгнула от неожиданности.

– Тише, – прошептала она, качая девочку на руках. – Тише, маленькая. Не бойся. Бояться нечего.

Вот только им было чего бояться. Сейчас этот бык, который стоит в узком проходе и готовится к броску, вспорет Рози живот и развесит ее кишки по зеленым светящимся стенам. Они, наверное, будут казаться черными на фоне зеленого мерцания – как те странные штуки, которые корчились в камне, когда она проходила по лабиринту. Она лихорадочно огляделась по сторонам, но здесь было негде укрыться. Была бы хотя бы одна колонна… но нет. Ничего. А если попробовать добежать до прохода, по которому она сюда пришла, слепой бык услышит ее шаги и перехватит ее на полпути до спасительного коридора – поднимет ее на рога, швырнет о стену и затопчет ее до смерти. А с ней заодно – и малышку.

У Эриния только один глаз, да и тот слепой, но зато нюх у него отменный.

Рози стояла, глядя на быка широко распахнутыми глазами, завороженная стуком копыта о камни. Когда этот стук прекратится…

Она опустила глаза и взглянула на камень у себя в руке – на камень, завернутый в мокрую тряпку, пропитанную кровью.

Нюх у него отменный.

Не сводя глаз с быка, она опустилась на одно колено. Правой рукой она прижимала ребенка к плечу, а левой развернула рубашку. Лоскут, в который она завернула камень, раньше был алым от крови «Венди Ярроу», но почти всю кровь смыло дождем, и теперь цвет поблек до бледно-розового. И только уголки лоскута, которые она связала в узел, еще оставались насыщенно красными – вернее, не красными, а мареновыми.

Рози взяла камень в левую руку. Он очень удобно лег ей в ладонь. В то мгновение, когда бык дернул плечами, готовясь к броску, Рози катнула камень по полу, как шар в кегельбане, так, чтобы он покатился подальше влево. Бык тяжело повернул голову в том направлении, его ноздри раздулись, и он рванулся туда, откуда слышался звук и доносился запах.

Рози стремительно поднялась и бросилась бежать. Свою ночную рубашку она оставила на полу у груды одеял. Она по-прежнему сжимала в руке конвертик с тремя последними зернышками гранатового дерева, но она совершенно о нем забыла. Сейчас она сосредоточилась на одном: как можно скорее добраться до коридора, по которому она сюда пришла. У нее за спиной бесновался Эриний. Он догнал камень, подбросил его копытом, снова догнал, поддел рогами, снова ударил копытом, запулил его в какой-то другой коридор и с яростным ворчанием бросился вдогонку. Рози неслась к «своему» коридору. Но ей представлялось, что все это происходит как будто в замедленной съемке. Снова возникло стойкое ощущение, что это всего лишь сон. Потому что во сне ты всегда бежишь так – с трудом продираясь сквозь густой воздух, который сковывает движения. И особенно – в плохом сне, когда враг бежит за тобой, всегда отставая всего на два шага. В кошмарных снах погоня и бегство превращаются в плавный подводный балет.

Она ворвалась в узкий коридор и услышала, что бык у нее за спиной развернулся, и топот стал приближаться. Дробный стук копыт становился все громче. Эриний мчался прямо на нее. И уже настигал ее. Рози закричала и, прижав к груди перепуганную вопящую девочку, что есть силы рванула вперед. Но это было бесполезно. Бык бегал быстрее. Вот он догнал ее… и пролетел мимо по ту сторону каменной стены по правую руку от Рози. Эриний вовремя распознал уловку с камнем и бросился в погоню, но сослепу выбрал не тот коридор.

Рози бежала вперед, задыхаясь. Во рту у нее пересохло. Кровь стучала в висках. Сердце бешено колотилось. Его стремительный ритм отдавался даже в глазах. Рози не знала, ни где она, ни в каком направлении она бежит. Теперь вся надежда была на зернышки-указатели. И если по пути в центральную комнату она забыла пометить хотя бы один поворот, то можно готовиться к самому худшему: ей придется бродить здесь часами, и в конце концов бык обнаружит ее и растопчет.

Она добралась до развилки из пяти коридоров. Глянула вниз и не увидела зернышка. Но зато обнаружила блестящую струйку свежей бычьей мочи на камнях, и ей пришла в голову одна мысль. Мысль неприятная, но в то же время очень правдоподобная. Допустим, здесь было зернышко. На самом деле Рози не помнила, оставляла она здесь зернышко или нет. Так что само по себе отсутствие указателя еще ничего не значит. Но она не стала бы утверждать, что точно не оставляла здесь зернышка. Допустим, зернышко все-таки было. Но когда здесь пробегал Эриний – низко склонив голову, рассекая воздух рогами и на бегу орошая камни горячей струей, – оно прилипло к его копыту.

Не думай об этом, Рози. Не важно, как все это было, – сейчас не время для раздумий. Если ты будешь раздумывать, ты застынешь в нерешительности, и в конце концов бык вас найдет. И убьет вас обеих.

Она бросилась бежать, одной рукой придерживая головку девочки, чтобы она не моталась из стороны в сторону. Ярдов через двадцать прямой как стрела коридор завернул вправо под прямым углом, а еще через двадцать ярдов вышел к Т-образной развилке. Рози заранее сказала себе, что не стоит отчаиваться, если и там не обнаружится зернышка. В этом случае ей надо будет спокойно вернуться в разветвлению из пяти коридоров и попробовать другой проход… просто, как сапог, проще пареной репы, раз плюнуть… если, конечно, не терять головы. Но пока она так уговаривала себя, жалкий испуганный голосок в глубине сознания тихонечко подвывал: Ты заблудилась, сбилась с пути. Теперь ты узнаешь, что бывает с плохими женами, которые бросают своих мужей. Заблудилась в лабиринте из сна, играешь в прятки с кровожадным быком в темноте, носишься по поручениям сумасшедших женщин… вот что бывает с плохими строптивыми женами, которые думают о себе слишком много и не знают своего места. Заблудилась во тьме…

Она увидела зернышко, острый кончик которого ясно указывал вправо, и разрыдалась от облегчения. От радости Рози поцеловала мокрую щечку девочки и увидела, что малышка уснула.

9

Бежать уже не было сил. Рози свернула направо и пошла вперед, прижимая к себе Кэролайн (хорошее имя, ничуть не хуже любого другого). Ощущение вязкого кошмарного сна не покидало ее ни на мгновение, а в голове постоянно свербила ужасная мысль, что вот сейчас она выйдет на перекресток, который забыла пометить зернышком. Однако пока что зернышки-указатели были на всех разветвлениях. Но и Эриний был где-то поблизости, и грохот его копыт – иногда приглушенный и отдаленный, иногда близкий и до жути отчетливый – напоминал Рози поездку с родителями в Нью-Йорк. Ей тогда было лет пять или шесть. У нее сохранились достаточно смутные воспоминания об этой поездке, но два момента она почему-то помнила очень отчетливо: концерт группы «Рокетс» в киноконцертном зале «Рэдио-сити» (ее поразили их резкие слаженные движения, когда они выплясывали на сцене, высоко задирая ноги) и ошеломляющая суета центрального вокзала с его гулким эхом, громадными светящимися табло и непрерывным потоком людей. Толпа на центральном вокзале заворожила ее точно так же, как музыканты из «Рокетса» (и уже позже она поняла почему), но шум поездов сильно ее напугал, потому что она не могла понять, откуда и куда они едут. Визг невидимых тормозов, скрежет металла, грохот колес… они то нарастали, то отдалялись… то нарастали, то отдалялись… иногда шум доносился издалека, иногда от него содрогался пол под ногами. И топот копыт Эриния, который в слепой ярости мечется по лабиринту, пробудил в Рози воспоминания о том детском страхе. И она вдруг с ужасающей ясностью поняла, что она – человек, не потративший ни единого доллара на лотерею и не купивший ни одной карточки «бинго» в розыгрышах рождественской индейки или набора стаканов, – оказалась теперь вовлеченной в игру, где можно надеяться лишь на удачу и где выигрышам будет жизнь, а пустым билетиком – смерть. Даже две смерти: ее и малышки. Ей вспомнился парень на автовокзале в Портсайде – тот привлекательный прощелыга с красивым, но не внушающим никакого доверия лицом, – который окликнул ее и предложил поиграть с ним в «угадай карту из трех». Которая из них пиковый туз. Теперь она сама превратилась в пикового туза. И все зависело лишь от везения. Потому что Эриний, конечно, мог бы найти их с малышкой по обонянию и слуху. Но не исключен и такой вариант, что он наткнется на них по чистой случайности.

Но этого не случилось. Рози свернула за последний поворот и увидела впереди лестницу наверх. Задыхаясь, смеясь и плача, она вышла из коридора и бегом бросилась к лестнице. Поднялась на несколько ступеней, остановилась и оглянулась. Изломанные линии стен лабиринта уходили во тьму в беспорядочном переплетении правых и левых поворотов, развилок и тупиков. Откуда-то справа, издалека, доносился грохот копыт Эриния, перешедшего на галоп. И грохот копыт отдалялся. Они с малышкой спаслись. Рози устало сгорбилась, едва ли не рыдая от облегчения.

У нее в голове явственно прозвучал голос «Венди»: Погоди пока радоваться. Тебе еще нужно подняться наверх и вернуться на холм. Пока что все у тебя получается, но это еще не конец.

Да. Это еще не конец. Ей еще нужно подняться по лестнице из двухсот с чем-то ступеней. С ребенком на руках. А она уже падала от усталости.

Постепенно, милая. Шаг за шагом, подсказала миссис Сама Рассудительность. Именно так все и делается. Шаг за шагом.

Да, миссис СР. Королева программы психологического самосовершенствования «Двенадцать ступеней».

Вот только ступеней здесь будет побольше.

Рози пошла вверх по лестнице (шаг за шагом), время от времени оглядываясь назад и рассеянно размышляя

(могут ли быки подниматься по лестнице?)

о всяких ужасах. С каждым шагом ребенок у нее в руках становился все тяжелее и тяжелее, как будто здесь – в лабиринте – действовали свои извращенные правила математической прогрессии: чем ближе к поверхности, тем тяжелее ребенок. Далеко впереди Рози уже различала бледную точку дневного света. Поначалу казалось, что эта искорка дразнит ее, упорно не желая приближаться. Дышать становилось все труднее. Кровь глухо стучала в висках. В первый раз за последние две недели почки по-настоящему разболелись. Они буквально пульсировали болью в такт бешеному ритму сердца. Рози старалась не обращать на все это внимания – по мере сил и возможностей, так сказать, – и упрямо поднималась наверх, не сводя глаз с точки света, маячившей впереди. И наконец, бледная точка увеличилась в размерах и приобрела очертания прямоугольного портала у вершины лестничного пролета.

Буквально за пять ступеней до выхода правое бедро Рози свело судорогой. Впечатление было такое, что нога разом одеревенела от колена до ягодицы. Рози попробовала размять мышцу. Поначалу казалось, что она пытается вымесить тесто из камня. Губы дрожали от боли. Тихонько постанывая и стараясь не зацикливаться на боли, Рози энергично разминала сведенную мышцу (ей было не привыкать; за годы брака она научилась терпеть любую боль), пока судорога не прошла. Рози согнула ногу в колене, проверяя, не сведет ли ее опять. Убедившись, что все нормально, она осторожно пошла вперед, стараясь не опираться на больную ногу. Наверху она остановилась и огляделась по сторонам с ошалевшим видом шахтера, который – вопреки всем его ожиданиям – выкарабкался живым из-под страшного завала.

Пока она блуждала по лабиринту, ветер разогнал грозовые тучи, и теперь на улице светило солнце. Но не ярко, а словно сквозь дымку, потому что почти все небо было затянуто облаками. Воздух был тяжелым и влажным, но Рози подумала, что никогда в жизни ей не дышалось так легко. Она запрокинула голову и подняла к небу лицо, мокрое от пота и слез. Ее сердце переполнялось щемящей радостью и благодарностью. Где-то вдали все еще грохотал гром, но теперь уже он был не страшен – как побитый задира, сотрясающий кулаками в пустой угрозе и бессильной злости. Это сравнение навело Рози на мысль об Эринии, который, наверное, все еще мечется по лабиринту в поисках женщины, которая проникла в его владения и украла его сокровище. Cherchez la femme[26], подумала Рози, пытаясь улыбнуться. Можешь cherchez сколько угодно, дружочек. Эта femme – не говоря уже о ее petite fille[27] – тебе уже не достается.

10

Рози медленно пошла прочь от лестницы. У начала тропинки, ведущей в рощу мертвых деревьев, она присела на землю, держа девочку на коленях. Она собиралась всего лишь перевести дух, но теплое солнце так хорошо согревало ей спину… и, наверное, она задремала и проспала какое-то время. Потому что, когда она вновь подняла голову, тени лежали немного не так, как раньше.

Она поднялась на ноги, морщась от боли, пронзившей правое бедро. Только теперь она поняла, что повсюду вокруг кричат птицы – их пронзительные крики походили на ссору большого семейства за воскресным обедом. Она попыталась взять девочку поудобнее. Та тихонько всхрапнула – на ее пухлых губках надулся и лопнул маленький пузырик из слюны – и снова затихла. Рози забавляла ее спокойная сонная уверенность, и в то же время она завидовала малышке.

Ей бы такую уверенность и спокойствие.

Она пошла по тропинке, но вскоре остановилась и оглянулась на единственное живое дерево в этом мертвом саду с его блестящими зелеными листьями и соблазнительными плодами, таящими в себе смерть, и на портал лабиринта, похожий на вход в подземку. Она смотрела на них очень долго, стараясь запечатлеть в памяти все – до мельчайшей детали.

Они настоящие, размышляла она. Такие отчетливые предметы просто не могут быть не настоящими. И я засыпала. Я знаю, что засыпала. А разве можно уснуть во сне? Как можно уснуть, если ты уже спишь?!

Не думай об этом, подала голос миссис Сама Рассудительность. Сейчас не время для праздных раздумий. Сейчас нужно думать лишь об одном: как отсюда выбраться.

Да, наверное.

Рози снова пошла вперед. Когда она добралась до поваленного дерева, перегораживающего тропинку, то вдруг обнаружила – с удивлением и глухим раздражением, – что легко могла бы избежать столкновения с нахальным корнем, который пытался ее облапать. За кроной упавшего дерева было достаточно места, чтобы обойти его с той стороны.

По крайней мере сейчас там достаточно места, подумала она. А вот было ли оно раньше?

Отсюда уже был слышен тяжелый плеск черного ручья. А когда Рози вышла к ручью, она обнаружила, что вода в нем заметно спадала и камни уже не казались такими маленькими и ненадежными, как раньше. Теперь они были размером с кафельную плитку для пола, а запах воды вроде бы потерял свою былую зловещую привлекательность. Теперь это был запах обычной жесткой воды, от которой на раковине и унитазе остаются оранжевые кольца солей.

Возобновилась сварливая птичья перепалка – Это ты! Нет, не я! Нет, ты! – и Рози увидела на коньке крыши храма два-три десятка огромных птиц. Для ворон они были слишком большие, и Рози решила, что это какая-то местная разновидность канюков или грифов. Но откуда они взялись? И почему они здесь?

Не сводя глаз с черных птиц, Рози безотчетно прижала ребенка к груди еще крепче. Наверное, слишком крепко, потому что девочка зашевелилась и захныкала во сне. Громадные птицы разом снялись с места и поднялись в воздух, хлопая гигантскими крыльями. (Этот звук был похож на звук влажных простыней, полощущихся на ветру.) Они как будто почувствовали взгляд Рози, и им не понравилось, что она на них смотрит. Почти все птицы спустились в мертвую рощу, но несколько черных созданий продолжали кружить в вышине. Рози это напомнило классическую сцену недобрых предзнаменований в каком-нибудь вестерне.

Грифы в небе – плохая примета.

Откуда они взялись? Что им надо?

Вот. Снова вопросы, на которые нет ответов. Стараясь больше не думать о птицах, Рози перешла черный ручей по камням. Приблизившись к храму, она заметила заросшую сорняками, но все же отчетливую тропинку, которая вроде бы огибала мрачное каменное строение. Не раздумывая ни секунды, Рози пошла по тропинке, хотя она была абсолютно голой, а по обеим сторонам тропы тянулись колючие заросли терновника. Она шла осторожно, поворачиваясь боком в особенно узких местах, чтобы не оцарапать бедра, и приподнимая малышку

(Кэролайн)

повыше над колючими ветками. Несмотря на все предосторожности, она все-таки несколько раз оцарапалась о колючки. Хорошо, что не очень глубоко. Кровоточила только одна царапина – на больном правом бедре.

Она завернула за угол и вышла к фасаду храма. Ей показалось, что что-то там переменилось. Но настолько неуловимо, что поначалу она никак не могла понять, что именно. Она взглянула вперед и с облегчением увидела, что «Венди» – женщина в красном платье – стоит на своем прежнем месте, у упавшей колонны. Рози направилась прямо к ней, но шагов через пять вспомнила о своем впечатлении, остановилась и оглянулась на храм. Она попыталась взглянуть на него по-новому. Открытыми глазами и открытым сознанием.

На этот раз она сразу увидела, в чем заключается суть перемены, и с ее губ сорвался тихий вздох удивления. Теперь Храм Быка выглядел как двухмерная декорация к какому-нибудь спектаклю. Он стал совершенно застывшим и ненастоящим. Рози вспомнилась строчка из одного стихотворения, которое она учила в школе. Что-то насчет нарисованного корабля в нарисованном море. Странное и неприятное ощущение, что храм не вписывается в перспективу (как загадочный предмет из другой вселенной, построенной по законам неэвклидовой геометрии), почему-то пропало, а вместе с ним исчезла и аура смутной угрозы, окружавшая здание раньше. Теперь все его линии были прямыми и четкими, как им и положено быть. Резкие провалы и неожиданные изломы, раздражавшие глаз, сгладились и распрямились. Теперь храм походил на картину, нарисованную посредственным и заурядным художником с романтическими устремлениями. Это был типичный образчик плохого искусства из тех картин, которые обычно заканчивают свои дни, собирая пыль в дальнем углу подвала или на чердаке вместе со старыми номерами «Нэшнл джиографик» и коробками с картинками-головоломками, в которых не хватает нескольких фрагментов.

Или в третьем ряду ломбарда, куда доходят немногие посетители.

– Женщина! Эй, женщина!

Рози обернулась и увидела, что «Венди» нетерпеливо машет ей рукой.

– Топай скорее сюда и неси ребенка! Здесь тебе не экскурсия!

Рози сделала вид, что не слышит. Она рисковала жизнью ради этой малышки и считала, что теперь у нее есть полное право не торопиться. Она развернула одеяло и взглянула на крохотное тельце, такое же обнаженное и женственное, как и у нее самой. Но на этом их сходство заканчивалось. На теле малышки не было шрамов и отметин от старых укусов – оно было гладким и чистым, без единой родинки, без единого родимого пятнышка. Она медленно провела пальцем по всему тельцу, от розовой пятки до пухлого плечика. Само совершенство.

Да, само совершенство. А теперь, Рози, когда ты, рискуя жизнью, спасла ее от тьмы, и быка, и бог знает чего еще, готова ли ты отдать ее этим двум женщинам? Они обе больны какой-то странной и явно заразной болезнью, а та, что стоит на холме, еще вдобавок и сумасшедшая. Ну, может быть, не совсем сумасшедшая… но у нее явно проблемы с головой. И ты хочешь отдать им ребенка?

– С ней все будет в порядке, – проговорила темнокожая женщина.

Рози резко обернулась. «Венди Ярроу» стояла у нее за спиной и смотрела на нее с пониманием и сочувствием.

– Да, – сказала она и кивнула, как будто Рози высказала свои сомнения вслух. – Я знаю, о чем ты думаешь, и уверяю тебя: с ней все будет в порядке. Она сумасшедшая, это точно. Но ее безумие не затронет ребенка. Она родила эту девочку, но она понимает, что не может оставить ее у себя. Как и ты тоже не можешь оставить ее у себя.

Рози взглянула на вершину холма, где в компании лохматого пони стояла женщина в мареновом хитоне, ожидая развязки.

– А как ее зовут? – спросила она. – Мать девочки? Случайно не…

– Замолчи! – перебила ее женщина в красном, словно стараясь не дать Рози произнести слова, которые не должно произносить. – Не важно, как ее зовут. Важно, что у нее в голове. В последнее время, вдобавок ко всем остальным ее закидонам, она стала еще и донельзя нервной и нетерпеливой. Так что хватит болтать, и пойдем.

– Я собиралась назвать свою дочь Кэролайн, – сказала Рози. – Норман не возражал. Но вообще-то ему было плевать.

Она вдруг расплакалась.

– Хорошее имя. Очень даже красивое имя. Да не плачь ты. Возьми себя в руки. – Она обняла Рози за плечи, и они вместе пошли вверх по склону холма. Высокая трава тихонько шуршала по голым ногам Рози и щекотала коленки. – Дам тебе один ценный совет.

Рози взглянула на нее с любопытством.

– Я знаю, когда тебе плохо и больно, чужие советы только раздражают. Но подумай о том, что я знаю, о чем говорю. Я родилась в рабстве, выросла в цепях, и за мою свободу заплатила женщина, которая разве что не богиня. Она. – «Венди» кивком указала на женщину на вершине холма, которая молча смотрела на них и ждала. – Она пила воду вечной юности и меня тоже заставила выпить. Теперь мы с ней повязаны, и я не знаю насчет нее, но когда я сама смотрюсь в зеркало, мне иногда хочется разглядеть морщины. Я похоронила своих детей, и их детей тоже, и детей своих внуков и правнуков – и так до пятого колена. Я видела войны, которые были и проходили, как волны, которые накатывают на берег и отступают, стирая следы на песке и разрушая песочные замки. Я видела, как люди заживо сгорают в огне. Я видела сотни голов на кольях, воткнутых в мостовые Лада. Я видела, как убивают достойных и мудрых правителей и как им на смену приходят глупцы и мерзавцы. И я все это пережила.

Она тяжко вздохнула.

– Я все это видела, и поэтому у меня есть право давать советы. Ты послушаешь мой совет? Отвечай быстро. Я не хочу, чтобы она меня слышала, а мы уже близко.

– Да, говори.

– К прошлому следует относиться безжалостно и спокойно. Те удары, которые нас убивают, не имеют значения. Имеют значение только те, после которых мы выстояли и живем. И еще одно. Не смотри на нее. Если не ради того, чтобы выжить, то хотя бы затем, чтобы не сойти с ума.

Последнюю фразу женщина в красном договаривала уже шепотом. Не прошло и минуты, как Рози снова предстала перед светловолосой женщиной в мареновом хитоне. Памятуя о том, что сказала «Венди», она смотрела себе под ноги. «Кэролайн» недовольно заерзала и взмахнула крошечной ручонкой, и только тогда до Рози дошло, что она слишком сильно прижимает к себе малышку. Девочка проснулась и смотрела на Рози с живым интересом. Ее глаза были такими же бледно-голубыми, как подернутое дымкой небо над головой.

– Ты все-таки справилась, – произнес чувственный низкий голос. – Спасибо тебе. А теперь дай ее мне.

Роза Марена протянула руки в переливчатых темных пятнах. Только теперь Рози заметила одну вещь, которая очень ей не понравилась: между пальцами Розы Марены пробивалась какая-то серо-зеленая слизь, похожая на мох. Или на чешую. Она безотчетно прижала малышку к груди. На этот раз девочка недовольно вскрикнула.

«Венди» протянула руку и крепко сжала плечо Рози.

– Говорю тебе, все в порядке. Она не причинит ей вреда, а я буду о ней заботиться, пока мы не придем, куда нужно. Идти осталось уже недолго, а потом она отдаст девочку… впрочем, это тебя не касается. Но пока что это ее ребенок. Так что отдай его ей.

С тяжелым сердцем – ей еще никогда не было так тяжело и больно, хотя в ее жизни было немало тяжелых минут, – Рози отдала ребенка в эти страшные руки в плесени и пятнах. Малышка радостно вскрикнула, подняла глаза к лицу, на которое Рози боялась взглянуть… и рассмеялась.

– Да, да, – проворковал сладостный чувственный голос, и было в нем что-то от нормановской улыбки. Что-то такое, от чего Рози хотелось кричать. – Да, моя маленькая. Там было темно и плохо. Да, маленькая. Мама знает.

Страшные руки прижали малышку к мареновой ткани хитона. Девочка посмотрела вверх, улыбнулась, положила головку на мамину грудь и закрыла глаза.

– Рози. – В голосе Розы Марены сквозило неистовое исступление. Это был голос безумного деспота, который готовится повелевать воображаемой армией.

– Да, – прошептала Рози.

– Настоящая Рози. На самом деле.

– Д-да. Наверное.

– Ты помнишь, что я тебе говорила вначале?

– Да. Я все помню.

Хотя больше всего ей хотелось забыть.

– И что я тебе говорила? – спросила Роза Марена с какой-то лихорадочной настойчивостью, чуть ли не с жадностью. – Что я сказала тебе, настоящая Рози?

– Я отплачу.

– Да. Я отплачу. Тебе было плохо там, в темноте? Тебе было плохо, настоящая Рози?

Рози задумалась:

– Плохо, да. Но хуже всего было у ручья. Мне так хотелось напиться.

– У тебя в жизни много такого, о чем бы хотелось забыть?

– Да. Наверное, да.

Она кивнула.

Женщина, прижимающая к груди спящую девочку, проговорила со странной бесстрастной уверенностью, от которой у Рози похолодело внутри:

– У тебя больше не будет мужа.

Рози открыла было рот, но поняла, что не сможет вымолвить ни слова.

– Мужчины – звери, – продолжала Роза Марена все тем же спокойным бесстрастным тоном. – Одних можно приручить и выдрессировать. Других – нельзя. И когда мы сталкиваемся с такими, которых нельзя приручить… с дикими и жестокими животными… почему мы должны себя чувствовать проклятыми или обманутыми?! Почему мы должны сидеть в придорожной пыли – или в кресле-качалке, уж если на то пошло – и оплакивать свою судьбу?! Надо ли восставать против нашего ка? Нет, не надо. Потому что ка – это колесо, которое вращает мир, и всякий мужчина и всякая женщина, попытавшиеся воспротивиться и остановить его, попадут под его сокрушающий обод. Но со зверьми, неподдающимися дрессировке, можно и нужно бороться. С надеждой в сердце. Ибо следующий зверь может быть совершенно другим.

Билл – не зверь, подумала Рози, зная, что никогда не отважится произнести это вслух в присутствии Розы Марены. Потому что она боялась. Потому что ей было очень легко представить, как эта безумная женщина хватает ее за плечи и рвет зубами ей горло.

– Как бы там ни было, звери будут драться, – сказала Роза Марена. – Они так устроены. Они всегда будут драться, чтобы проверить, у кого крепче рога. Ты понимаешь, о чем я?

Рози подумала, что действительно понимает, о чем говорит эта женщина. И ей стало страшно. Она поднесла руку ко рту и провела пальцами по губам. Губы были горячими и сухими.

– Никакой драки не будет, – сказала она. – Никакой драки не будет, потому что они не знакомы друг с другом. И вряд ли когда-нибудь познакомятся. Они…

– Звери будут драться, – повторила Роза Марена и вдруг протянула руку, передавая Рози какой-то предмет. Рози не сразу сообразила, что это было. Тяжелый золотой браслет, который женщина в мареновом хитоне носила на правом предплечье.

– Я… я не могу…

– Бери, – резко и даже слегка раздраженно проговорила Роза Марена. – Бери, бери! И хватит уже ныть и плакаться! Ради всех богов, которые были раньше и которые будут потом, прекращай хныкать глупой овцой!

Рози протянула дрожащую руку и взяла браслет. Он был холодным, хотя женщина в мареновом хитоне только что сняла его с руки. Если она мне прикажет его надеть, я просто не знаю, что сделаю, подумала Рози в отчаянии, но Роза Марена вообще ничего не сказала. Она лишь протянула руку и указала пальцем на оливковое дерево. Мольберта под деревом уже не было, а картина – как и тогда, у нее дома – выросла до громадных размеров. И она изменилась. Это по-прежнему была ее комната на Трентон-стрит, но теперь на ней не было женщины, что стояла лицом к двери. В комнате было темно. И кто-то спал на кровати, укрывшись одеялом, так что были видны только прядь светлых волос на подушке и голое плечо.

Это же я, удивленно подумала Рози. Я там сплю и вижу этот самый сон.

– Иди. – Роза Марена слегка подтолкнула ее в затылок. Рози сделала шаг по направлению к картине. Прежде всего потому, что ей не хотелось, чтобы к ней прикасалась эта холодная и страшная рука. Она вдруг поняла, что слышит – хотя и смутно – шум машин. В высокой траве у нее под ногами верещали сверчки. – Иди, настоящая Рози. И спасибо тебе за то, что ты спасла моего ребенка.

– Нашего ребенка, – поправила ее Рози и похолодела от ужаса.

Она, должно быть, и сама сошла с ума, раз решилась перечить этой безумной женщине.

Но когда Роза Марена заговорила, в ее голосе не было ярости или злости. Разве что легкая усмешка.

– Да-да, нашего, если тебе так хочется. А теперь иди. Помни о том, о чем следует помнить, и забудь обо всем, о чем нужно забыть. И береги себя, когда выйдешь из круга моей защиты.

Можешь не сомневаться, что выйду, подумала Рози. И никогда не вернусь, чтобы просить о помощи или услуге. С тем же успехом можно просить Ади Амина подработать распорядителем на вечеринке или Адольфа Гитлера…

Ход ее мыслей прервался, когда она увидела, что женщина на картине зашевелилась в кровати и натянула одеяло на голое плечо.

Только это была уже не картина.

Это было окно.

– Иди, – сказала ей женщина в красном платье. «Венди Ярроу». – Ты все сделала хорошо. Так, как надо. А теперь иди, пока она не передумала.

Рози шагнула к картине, и у нее за спиной вновь раздался голос Розы Марены. Только теперь ее голос не был ни хриплым, ни чувственным. Он был очень громким, пронзительно резким и просто убийственным:

– И помни: я отплачу!

Рози зажмурилась, испуганная этим внезапным и резким криком, и со всех ног бросилась к картине. Она вдруг решила, что эта безумная женщина уже забыла о той услуге, которую ей оказала, и все-таки хочет ее убить. Она обо что-то споткнулась (должно быть, о нижнюю рамку картины) и поняла, что падает. Вернее, не то чтобы падает… просто возникло явственное ощущение падения. Все внутри перевернулось и опрокинулось, а потом была только тьма, которая на огромной скорости мчалась мимо. Откуда-то из темноты доносился зловещий звук. Вроде бы издалека. Но он приближался. Может быть, это был грохот поездов в тоннелях под центральным вокзалом в Нью-Йорке. Или раскаты грома. Или топот Эриния, который слепо метался по коридорам подземного лабиринта, вспарывая рогами воздух.

А потом все ощущения и звуки исчезли.

И не осталось вообще ничего.

11

Ее сон был похож на парение в густой тишине, где не было ни сновидений, ни мыслей, ни чувств – как сон эмбриона внутри материнской матки. Но ровно в семь безжалостный звон будильника вырвал ее из сна. Рози рывком села на кровати, молотя воздух руками и выкрикивая слова, которых она сама не понимала, – слова из сна, который уже забылся:

– Не заставляй меня на тебя смотреть! Не заставляй меня! Не заставляй!

А потом она увидела стены, оклеенные кремовыми обоями, диванчик – вернее, широкое кресло, которое можно было назвать небольшим диванчиком только с большой натяжкой, – и свет, струящийся из окна. Это были те самые якоря, которые помогли ей зацепиться за реальность, в которой она так нуждалась. Кем бы она ни была там, во сне, что бы она там ни делала, теперь она снова стала собой – Рози Макклендон, одинокой женщиной, которая сама зарабатывает на жизнь записью аудиокниг. Она много лет прожила с плохим мужем, но ушла от него и встретила хорошего парня. Она живет в однокомнатной квартирке в доме номер 897 на Трентон-стрит. Второй этаж, в конце коридора, прекрасный вид из окна. Да, и еще одна вещь. Отныне и впредь она больше не съест ни одной горячей сосиски в тесте. И особенно – с кислой капустой. Похоже, такая еда ей просто противопоказана. Она не помнила, что ей снилось,

(помни о том, о чем следует помнить, и забудь обо всем, о чем нужно забыть)

но она знала, с чего все началось: с того, что она – словно Алиса сквозь зеркало – прошла сквозь картину, черт бы ее побрал.

Рози еще немного посидела на кровати, сосредоточенно собирая вокруг себя свой мир – мир настоящей Рози, – а потом протянула руку к будильнику. Но рука дрогнула, и будильник свалился на пол, где и остался лежать, заходясь неугомонным звоном.

– Совсем уже стала немощная, – пробормотала она и нагнулась, нащупывая трезвонящий на полу будильник. Длинные светлые волосы свесились вниз, и Рози в который раз загляделась на эти сияющие золотистые пряди, так непохожие на бесцветные мышиные волосенки прежней Рози Дэниэльс. Она подняла будильник, выключила звонок и… ошарашенно замерла, потому что вдруг сообразила, что сидит с голой грудью.

Рози отбросила одеяло и с удивлением обнаружила, что она вся совершенно голая.

– А где же моя рубашка? – растерянно проговорила она в пространство. Никогда в жизни она не чувствовала себя так по-дурацки… но с другой стороны, она не привыкла ложиться спать в рубашке и просыпаться голой. За четырнадцать лет жизни с Норманом она повидала всякое, но такого с ней не было никогда. Она поставила будильник обратно на тумбочку и спустила ноги с кровати…

– Ой.

Бедра болели так, что ей было страшно встать. Ноги были как деревянные. Даже ягодицы – и те болели.

– Ой-ой-ой.

Она села на край кровати и осторожно согнула правую ногу. Потом – левую. Они сгибались нормально, но жутко болели. Особенно правая. Как будто вчера она целый день провела в тренажерном зале, хотя на самом деле она лишь немного прошлась по улицам с Биллом – да и то неторопливым прогулочным шагом.

Звук был похож на грохот поездов на центральном вокзале, подумала она.

Какой еще звук?

На мгновение ей показалось, что она уловила какое-то смутное воспоминание – во всяком случае, что-то мелькнуло в голове, – но она так ничего и не вспомнила. Хотя ей почему-то казалось, что она должна была что-то вспомнить. Она медленно и осторожно поднялась на ноги, пару секунд постояла на месте, а потом пошла в ванную. Вернее, заковыляла в ванную. Правая нога болела так, как будто там были растянуты мышцы. Почки горели огнем. Что, черт возьми?..

Она вдруг вспомнила, что что-то такое читала о людях, которые «бегают» во сне. Может быть, она тоже бегала во сне. Она не помнила, что ей снилось, но, быть может, ей снился какой-то кошмар – настолько жуткий, что она в самом деле пыталась от него убежать. Она остановилась в дверях ванной и оглянулась на постель. Простыня была смята, но не скомкана, не перекручена и не выдернута из-под матраса, как это могло было быть, если бы сон у Рози был по-настоящему беспокойным.

Однако Рози заметила одну вещь, которая очень ей не понравилась и которая пробудила кошмарные и неприятные воспоминания о прошлом, о недобрых старых денечках: кровь. Только это были не капельки крови, а какие-то тонкие линии. И располагались они далеко от подушки. Стало быть, кровь текла не из разбитого носа или губы… разве что она так сильно металась во сне, что в какой-то момент перевернулась головой к ногам кровати. Потом Рози подумала, что ее навестил кардинал (это дурацкое словечко Рози взяла от мамы, которая упорно вбивала ей в голову, что именно так и следует называть менструацию в разговорах, если подобные разговоры вообще следует заводить), но для такого визита было еще слишком рано.

Сейчас не твое время, подруга? Ну, не твоя фаза луны?

– Что? – спросила она в пространство. – При чем здесь луна?

И снова что-то мелькнуло в памяти… и вновь ускользнуло, когда Рози уже показалось, что она вот-вот уловит какую-то важную мысль. Она рассеянно оглядела себя и увидела на правом бедре глубокую рваную царапину. Хотя бы одна загадка была решена. Загадка крови на простыне.

Как это я умудрилась расцарапать себя во сне? Неужели?..

На этот раз мысль, промелькнувшая у нее в голове, задержалась чуть дольше. Может быть, потому что это была и не мысль даже, а образ. Она увидела обнаженную женщину – себя самое, – которая пробиралась по узкой тропинке в зарослях терновника. Включив душ и подставив руку под струю воды, чтобы проверить, не слишком ли горячо, Рози поймала себя на том, что всерьез размышляет: могут ли кровоточащие раны сами собой появиться на теле, если тебе приснился достаточно яркий сон, в котором ты оцарапался или порезался? Вроде стигматов на ступнях и ладонях религиозных фанатиков?

Стигматы?! Не хочешь же ты сказать, что в довершение ко всем радостям у тебя еще и стигматы открылись?!

Я ничего не хочу сказать, потому что я ничего не знаю, сказала она себе. Да, все верно. Наверное, она бы еще худо-бедно поверила – причем именно худо-бедно, – что на теле спящего человека может появиться царапина в том месте, где ему приснилось, что он оцарапался. Этому можно найти хоть какое-то объяснение, пусть даже и с большой натяжкой. А вот что совершенно необъяснимо, так это исчезновение ночной рубашки. Не могла же рубашка исчезнуть только потому, что во сне Рози ходила голой?!

(Сними с себя эту хламиду.)

(Я не могу. У меня под ней ничего нет!)

(Давай делай, что сказано, и не спорь…)

Призрачные голоса. Один голос Рози узнала. Это был ее голос. А чей же тогда другой?

Впрочем, какая разница? Она сама разделась во сне. Или во время короткого пробуждения, которое она помнит не лучше, чем странный бредовый сон, в котором она бежала по темному лабиринту и переходила черный ручей по белым камням. Она сняла с себя рубашку и, наверное, бросила ее на пол. Где она сейчас и лежит.

– Если, конечно, я ее не съела или…

Рози убрала руку из-под струи воды и с удивлением уставилась на свои пальцы. Кончики пальцев были в каких-то красноватых разводах. Под ногтями краска была чуть ярче. Она медленно поднесла руку поближе к глазам, и в голове у нее явственно прозвучал встревоженный голос – только это была не миссис Сама Рассудительность; уж ее бы Рози узнала сразу. Не вздумай попробовать плод. Даже руку, которой его будешь трогать, ко рту не подноси!

– Какой еще плод? – испуганно проговорила Рози. Она понюхала пальцы и ощутила едва уловимый аромат, напомнивший ей о свежих горячих булочках и домашней сахарной карамели. – Какой плод? Что со мной было сегодня ночью? И что…

Она умолкла на полуслове, не желая высказывать вслух эту страшную мысль. Она боялась, что, если оформит вопрос в слова, ей придется искать на него ответ. Что со мной происходит?

Она встала под душ, отрегулировала воду, так, чтобы она была очень горячей – настолько, насколько вообще можно выдержать, – взяла мыло и принялась с остервенением оттирать руки, пока на них не осталось ни малейших следов этой мареновой краски. И не только на пальцах, но и под ногтями тоже. Потом она вымыла голову. Пока Рози возилась под душем, она тихонечко напевала. Керт подсказал ей, как упражнять голос: петь детские песенки в разных тональностях и регистрах. И сейчас Рози решила немного позаниматься. Она только старалась не повышать голос, чтобы не беспокоить соседей. Минут через пять Рози выключила воду и вышла из душа. Теперь она себя чувствовала более или менее человеком, и ее тело чувствовалось именно телом, а не конструкцией из перекрученной проволоки и битого стекла. И голос тоже восстановился почти до нормального.

Рози натянула джинсы и футболку, но потом вспомнила, что сегодня она обедает с Робби Леффертсом, и переоделась в новую юбку. Одевшись, она уселась перед зеркалом, чтобы заплести косу. Ей было очень неудобно, потому что спина, руки и плечи тоже побаливали. После горячего душа ей стало значительно легче, но все-таки не настолько, чтобы ее самочувствие можно было назвать хорошим.

Да, для своего возраста это был крупный ребенок, подумала Рози. Она даже не обратила внимания на эту странную мысль, потому что изо всех сил пыталась сосредоточиться на прическе. Но зато потом, когда она уже почти заплела косу, она глянула в зеркало и увидела такое, от чего у нее просто челюсть отвисла. По сравнению с этим все странности и несоответствия сегодняшнего утра показались вообще незначительными мелочами.

– О Господи, – выдавила она слабым голосом. Потом поднялась и прошла через комнату на негнущихся ногах.

В целом картина осталась прежней. Светловолосая женщина с длинной косой по-прежнему стояла на вершине холма и по-прежнему прикрывала глаза рукой. Только теперь на картине действительно было солнце. Грозовые тучи, нависавшие над холмом раньше, исчезли. Небо над женщиной было таким, каким оно бывает в июле после дождя, – бледно-голубым и как будто слегка размытым. В небе кружились черные птицы, которых тоже не было на картине раньше, но Рози даже не обратила на них внимания.

Небо голубое, потому что гроза прошла, подумала она. Она прошла, пока я… ну… пока я была в том, другом месте.

Все ее воспоминания о «том другом месте» сводились к тому, что там было темно и страшно. Но и этого было вполне достаточно. Ей совсем не хотелось вспоминать какие-то конкретные детали. И еще Рози подумала, что, наверное, она не будет делать для картины новую рамку. Она уже поняла, что завтра она не покажет картину Биллу. И вообще словом о ней не обмолвится. Она и представить себе не могла, что будет, если он заметит, что мрачные грозовые тучи сменились на картине безоблачным небом, умытым дождем. Но еще хуже будет, если он не заметит вообще никаких перемен. Потому что тогда станет ясно: она сходит с ума.

Я даже не знаю, хочу ли я оставлять ее у себя, эту картину, подумала Рози. Потому что мне страшно. Потому мне кажется, в ней живут привидения. Весело, правда?

Рози подняла холст, держа его ладонями за края, чтобы случайно не прикоснуться к изображению, и запрещая себе даже думать о том, почему

(осторожнее, Рози, не упади в нее)

она обращается с картиной с такой осторожностью. В прихожей, справа от двери, был небольшой встроенный шкаф, который пока пустовал, если не считать пары стоптанных домашних туфель, которые были на ней, когда она убежала от Нормана, и нового свитера из дешевой синтетики. Чтобы открыть дверцу шкафа, Рози пришлось поставить картину на пол (она, конечно, могла бы сунуть ее под мышку, чтобы освободить одну руку, но ей почему-то не хотелось прикасаться к изображению). Потом она вновь подняла картину, чтобы убрать ее в шкаф. Но еще пару минут постояла, пристально разглядывая картину. Да, теперь там было солнце, которого точно не было раньше. И над храмом кружились птицы, которых, возможно, не было раньше. Это все изменения? Или есть какие-то еще? Рози казалось, что есть. И, быть может, она их не видит, потому что там не прибавилось новых деталей, а наоборот… чего-то не хватало. Чего-то…

Я не хочу это знать, поспешно сказала она себе. Мне даже думать об этом не хочется, вот так вот.

Да, именно так. И все-таки ей было жалко, что все изменилось. Ее отношение изменилось. А ведь поначалу она отнеслась к этой картине как к талисману, который обязательно принесет ей удачу. И еще она знала наверняка: именно мысли о Розе Марене, которая стоит под грозой на вершине холма и ничего не боится, помогли ей перебороть панический страх в первый день в студии звукозаписи, когда ей казалось, что у нее вообще ничего не получится. Поэтому Рози было неприятно, что теперь эта картина ее пугает… ей не хотелось бояться того, что когда-то ее поддержало и придало сил. И тем не менее она боялась. Очень боялась. В конце концов это же картина. Нарисованный мир, и он должен всегда оставаться таким, каким его изобразил художник. Тучи на нарисованном небе не должны расходиться за ночь. И предметы, изображенные на холсте, не должны появляться и исчезать, как в каком-то слайд-шоу. Рози пока еще не представляла, что будет делать с картиной дальше, но одно она знала точно: по крайней мере до понедельника картина простоит в шкафу в компании старых домашних туфель и нового свитерочка.

Она убрала картину в шкаф, прислонила ее к стене (подавив в себе безумный порыв развернуть холст лицом к стене) и плотно закрыла дверцу. Потом надела свою единственную приличную блузку, взяла сумочку и вышла из квартиры. Пока она шла по длинному сумрачному коридору к лестнице, у нее в голове всплыли два слова: Я отплачу. Рози резко остановилась у самой лестницы. Ее так трясло, что она едва не уронила сумочку. На мгновение правую ногу пронзило болью, как это бывает при судорогах. Но потом все прошло, и Рози быстро спустилась на первый этаж. Я не буду об этом думать, твердо сказала она себе, выходя из подъезда и направляясь к автобусной остановке. Не хочу и не буду. И никто меня не заставит. Лучше я буду думать о Билле. И о его мотоцикле.

12

Всю дорогу до работы она думала только о Билле, а потом сразу же погрузилась в мрачный мир «Убей все мои завтра», а во время обеда у нее и вовсе не было времени размышлять о женщине на картине. Мистер Леффертс отвез ее в маленький итальянский ресторанчик под названием «Делла Феммина» – самый приятный и самый уютный из всех ресторанов, в которых ей довелось побывать, – и уже за десертом, пока Рози доедала дыню, предложил ей «контракт посолиднее», как он сам это назвал. По условиям контракта она получала восемьсот долларов в неделю за двадцать недель работы или за двенадцать готовых книг, если она начитает их раньше. И хотя Рода настаивала, чтобы Рози не соглашалась меньше чем на тысячу, все равно это было очень заманчивое предложение, потому что Робби пообещал познакомить ее с агентом, через которого можно наладить контакты с любой радиостанцией или студией звукозаписи.

– К концу года вы можете заработать двадцать две тысячи долларов, Рози. Больше, если захотите… но стоит ли перенапрягаться?

Рози спросила, можно ли ей подумать и дать ответ в понедельник. Мистер Леффертс сказал, что, конечно, можно. Прощаясь с Рози в вестибюле Корн-билдинга (Рода с Кертом сидели на скамеечке рядом с лифтом и о чем-то шептались, как парочка заговорщиков), он протянул ей руку. Она подумала, что он собирается пожать ей руку, и протянула ему ладонь. Но он взял ее руку в обе свои, согнулся в легком поклоне и поцеловал ей руку. От этого странного жеста – Рози в жизни не целовали руку, хотя она много раз видела, как это делают в фильмах, – у нее по спине побежали мурашки.

И только когда она снова уселась перед микрофоном и принялась рассеянно наблюдать за тем, как Керт за стеклом ставит на магнитофон новую бобину с пленкой, ее мысли вернулись к картине, надежно запертой

(надейся, Рози, надейся)

в стенном шкафу. И тут она вдруг поняла, чего именно не хватало на картине сегодня утром. Браслета. Толстого золотого браслета, который еще вчера вечером был на руке у женщины в мареновом хитоне. На правом предплечье, чуть выше локтя. А сегодня утром браслета не было.

13

Когда вечером Рози вернулась с работы, она первым делом заглянула под кровать. Золотой браслет лежал у самой стены. Вернее, не лежал, а стоял на ребре, тускло поблескивая в темноте. Рози почему-то подумала, что он похож на обручальное кольцо сказочной великанши. А рядом с браслетом лежала еще одна вещь – лоскуток голубой ткани, свернутый в маленький квадратный конвертик. Похоже, это было все, что осталось от ночной рубашки, сгинувшей неизвестно куда. На голубой ткани виднелись пурпурные пятнышки, похожие на кровь. Но Рози знала, что это не кровь. Это был сок плодов, которых не стоит пробовать на вкус. Пятна точно такого же цвета она отмывала сегодня с рук.

Браслет оказался тяжелым. Фунт, не меньше. Если вообще не все два. И если он действительно золотой – а на вид он смотрелся именно золотым, – то сколько же он может стоить? Двенадцать тысяч долларов? Пятнадцать? Очень даже неплохо, особенно если учесть, что появился он из картины, которую Рози выменяла в ломбарде на дешевенькое колечко. Но почему-то ей было до странности неприятно держать браслет в руке, и она положила его на тумбочку рядом с лампой.

Пару минут она просто сидела на полу, как девочка-подросток – прислонившись спиной к кровати и скрестив ноги по-турецки, – и смотрела на маленький конвертик из голубой ткани у себя в руках. Потом она осторожно отвернула один уголок. В конвертике было три зернышка. Три маленьких зернышка, которые непонятно с чего пробудили в ней страх, отчаянный и безнадежный. А потом у нее в голове прозвучали безжалостные слова – гулкие, как железные колокола:

Я отплачу.

VII. Пикник

1

Норман забросил блесну и ждал, пока рыбка не клюнет.

Он долго лежал без сна в своем номере. Пока ночь не стала утром, а четверг – пятницей. Он выключил весь свет, кроме флуоресцентной лампы в ванной. Ему нравился этот мягкий рассеянный свет. Он напоминал фонарь, горящий в густом тумане. Он лежал в той же позе, в которой той ночью лежала и Рози, уже засыпая, – только он засунул под подушку не две руки, а одну. Вторая была нужна, чтобы курить и брать бутылку «Гленливета», которая стояла на полу рядом с кроватью.

Где ты, Рози? – спросил он жену, которой не было рядом, потому что она от него ушла. Где ты, и как ты нашла в себе силы? Как такой серой запуганной мыши хватило сил, чтобы уйти?

Именно этот, второй, вопрос волновал его больше всего: как она только осмелилась?! Первый был не настолько принципиален. Норману было плевать, где она сейчас. Главное, он знал, где Рози будет в субботу. Лев не думает о том, где пасется зебра, он ждет ее у водопоя, куда она все равно придет. В общем, к чему заморачиваться лишний раз… но ему все же хотелось понять, как же она осмелилась? Даже если после их последнего разговора его прежняя жизнь закончится, он хотел это знать. И он добьется ответа. Она заранее спланировала побег? Или все получилось случайно? Может быть, это было мгновенное умопомрачение, какой-то безумный порыв? Помогал ли ей кто-то еще (за исключением покойного Питера Словика и армии шлюх-прошмандовок с Дарем-авеню)? Чем она занималась с тех пор, как впервые ступила на мостовую этого славного маленького городка у озера. Работала официанткой? Вытряхивала вонь от чужих пердежей из замусоленных простыней в какой-нибудь грязной ночлежке с клопами? Что-то он сомневался. Она была слишком ленива для такой черной работы – достаточно вспомнить, как она содержала дом. Это был и не дом, а свинарник какой-то. А делать что-то еще она просто не умела. Если ты баба, тебе остается только одно. Так что она сейчас наверняка приторговывает собой где-нибудь на углу. Ну конечно, а что еще? Бог свидетель, она даже в подстилки и то не годится. Трахать ее – все равно что бревно наяривать. Но мужикам нужно только одно, и они будут платить за это, даже если бабенка будет всего лишь лежать под ними, смотреть в потолок, а потом, когда все закончится, брякнет какую-нибудь несусветную глупость. Им главное, чтобы была дыра, куда можно вставить. А раз так, то, конечно, сойдет и такое добро, как Рози.

Норман спросит ее и об этом. Он спросит ее обо всем. А когда он добьется ответов на все вопросы – все вопросы, которые он ей задаст, – он накинет ремень ей на шею, затянет так, чтобы она не смогла кричать, и будет кусать… и кусать… и кусать. Его рот и челюсти все еще болели после того, что он сделал с Тампером, Восхитительным Городским Евреем. Но его это не остановит. Ни в коем разе. У него еще оставалось три упаковки перкодана, и он примет пару таблеток перед тем, как займется своей заблудшей овечкой, своей милой бродячей Розой. А потом, когда все закончится, когда перкодан перестанет действовать…

Но он даже не представлял себе, что будет потом. И не хотел представлять. Скорее всего никакого потом не будет. Только – темнота. И это было хорошо. Может быть, темнота – это как раз то, что надо. То, что доктор прописал.

Он лежал у себя в постели, пил лучшее в мире виски и курил одну за одной сигареты, глядя, как дым поднимается к потолку бархатными клубами и синеет, попадая в мягкий свет лампы. Он забросил блесну. Но почему-то прием не срабатывал. Рыбка никак не желала ловиться, и это сводило его с ума. Как будто ее похитили инопланетяне или что-нибудь в этом роде. В какой-то момент, когда он был уже изрядно пьян, он уронил на руку горящую сигарету и сжал ее в кулаке. Он представил, что это ее рука; что он держал ее руки в своих, заставляя терпеть эту боль. И пока боль прожигала его ладонь и струйки дыма текли сквозь пальцы, он шептал:

– Где ты прячешься, Роза? Где ты, воровка?

Вскоре он отрубился. И проснулся лишь около десяти утра – уже в пятницу, – совершенно не выспавшийся, мутный с похмелья и почему-то испуганный. Всю ночь ему снились странные сны. Ему снилось, что он лежит у себя в постели, в гостиничном номере, на девятом этаже «Уайтстоуна». Лежит и никак не может заснуть. Свет лампы все так же мягко струится в темноте, и дым от его сигарет все так же плывет к потолку синим дрожащим облаком. Только во сне в сигаретном дыму возникали живые картины, как обрывки какого-то кинофильма. Он видел Розу в этом синем дыму.

Так вот ты где, подумал он, наблюдая за тем, как она идет через мертвый сад под проливным дождем. Она почему-то была совершенно голой, и он вдруг понял, что хочет ее. Последние восемь лет он не чувствовал ничего, кроме усталости и отвращения, при виде ее обнаженного тела, но сейчас она выглядела совсем по-другому. И надо признать, очень даже неплохо.

Похоже, она похудела, подумал Норман во сне. Не то чтобы очень заметно, но все же… Но дело было не в этом. Что-то в ней изменилось. Но что? Может быть, что-то в походке. В манере двигаться…

И тут он понял, в чем дело. У нее был вид ненасытной и неуемной бабы, которая обожает трахаться с мужиками. У нее был такой вид, как будто она трахает мужика прямо сейчас и собирается выжать из него все соки. Это было так странно, что он едва не рассмеялся: Что с тобой, Рози? Ты, наверное, шутишь, сестренка. Но одного взгляда на ее волосы было достаточно, чтобы решить этот вопрос раз и навсегда. Она стала яркой блондинкой, как и все шлюхи, воображающие себя Шарон Стоун или Мадонной.

Он видел, как Роза, сотканная из дыма, вышла из странного мертвого сада и пошла к ручью с такой темной водой, что казалось, будто это и не вода, а чернила. Она встала на камень, чтобы перейти на ту сторону, и раскинула руки для равновесия, и тогда он заметил, что в одной руке она держит какую-то мокрую мятую тряпку. Норману показалось, что это ночная рубашка, и он подумал: Почему ты ее не наденешь, бесстыжая сука? Или ты ждешь, что придет твой дружок и засунет тебе по самое не хочу? Хотел бы я посмотреть на это. Действительно, очень хотел бы. Знаешь, что я тебе скажу – если, когда я тебя разыщу, ты будешь сидеть-миловаться с каким-нибудь сопляком, то когда копы найдут его труп, его чертов прибор будет торчать у него из задницы, как свечка из торта.

Но никто не пришел к ней – в том сне. Роза, парящая над кроватью, Роза в дыму, она спустилась по тропинке, что вела через рощу. Деревья были как мертвые, они были как… Ну, такие же мертвые, как Питер Словик. В конце концов она вышла на опушку. Там стояло одно, вроде как еще живое дерево. Она опустилась на колени, подобрала горсть семян и завернула их в какую-то тряпку. Похоже, еще один лоскут от ночной рубашки. Потом она поднялась, пошла к каменной лестнице рядом с деревом (во сне никогда не знаешь, какая хрень случится дальше), спустилась вниз по ступеням и исчезла из виду. Он лежал и дожидался, пока она вернется, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Даже не кто-то, а что-то. Что-то холодное и морозное. Как будто подуло из открытого холодильника. Как полицейскому из уголовной полиции ему приходилось задерживать и всякую шваль, и по-настоящему страшных людей – обколотые наркоманы, с которыми иногда приходилось иметь дело ему и Харли Биссингтону, были, наверное, самыми страшными, – и со временем у него развилось чутье. Он нутром чувствовал их присутствие. И вот сейчас – то есть в том сне – ощущение было такое же. Кто-то подкрадывался к нему сзади, и у Нормана не было ни малейших сомнений в том, что этот кто-то опасен.

– Я отплачу, – прошептал женский голос. Это был мягкий и чувственный голос, но он был ужасен. Он был безумен.

– Замечательно, сука, – сказал Норман во сне. – Ты пытаешься мне отплатить, а я тебя так изукрашу, что свои не узнают.

Она закричала, и этот крик, казалось, проникал прямо в мозг, минуя уши. И Норман почувствовал, как она подходит к нему. Он глубоко вдохнул и выдохнул сигаретный дым. Женщина исчезла. Норман чувствовал, как она уходила. Потом какое-то время была только тьма. И он был в самом центре этой слепящей тьмы, он парил в ней, спокойный и даже умиротворенный, потому что его уже не беспокоили мутные страхи и исступления желания, которые донимали его наяву.

Он проснулся в десять минут одиннадцатого, в пятницу утром. Отвел глаза от часов на тумбочке у кровати и посмотрел в потолок, почти ожидая увидеть там призрачные фигуры, движущиеся в клубах табачного дыма. Но, разумеется, там никаких фигур не было, впрочем, и дыма не было тоже – только застарелый запах «Пэлл-Мэлла», in hoc signo vinces[28]. А в пропитанной потом кровати, которая пахла табаком и перегаром, лежал он сам – детектив Норман Дэниэльс. Во рту был противный привкус, как будто он всю ночь лизал свежевычищенный ботинок, а правая рука болела, как черт знает что. Он разжал кулак и увидел свежий волдырь в центре ладони. Норман долго смотрел на него. За окном суетились голуби. В конце концов он вспомнил, как прижигал себя сигаретой, и кивнул. Он сделал это, потому что не смог разглядеть Рози, как ни старался… а потом, как бы в качестве компенсации, ему всю ночь снились сумасшедшие сны про нее.

Он надавил двумя пальцами на волдырь и сжимал, пока тот не лопнул. Потом он вытер руку о простыню, наслаждаясь волнами жгучей боли. Он лежал и смотрел на свою руку – смотрел чуть ли не с трепетом – минуту или около того. Потом он полез под кровать за сумкой. Там на дне была баночка из-под «Сакретс», а в ней лежало с десяток разных таблеток. Среди них были и стимуляторы, но в основном это были успокоительные пилюли. Как правило, по утрам, даже с большой похмелюги, Норман вставал и без фармакологической помощи. Его проблема была в другом – чтобы потом, уже вечером, лечь и заснуть.

Он запил перкодан глотком виски, потом снова лег. Он лежал, и смотрел в потолок, и снова курил одну за одной, кидая окурки в уже переполненную пепельницу.

На этот раз он думал не о Рози. То есть и о Рози тоже, но все-таки не совсем о ней. Сейчас он думал о пикнике, который затеяли ее новые подружки. Вчера он специально съездил в Эттингерс-Пьер, и то, что он там увидел, его не вдохновило. Это был большой парк – смесь пляжа, площадки для пикника и парка развлечений, – и Норман понятия не имел, как ему разыскать ее на таком необозримом пространстве. Если бы у него были люди – скажем, шестеро, ну или хотя бы четверо (при условии, что эти четверо знают, что делают), – все было бы по-другому. Но он был один. К парку вели три дороги, и это если отбросить тот вариант, что она приплывет на лодке, и проследить за всеми тремя одновременно было просто физически невозможно. Это означало, что придется работать в толпе, а работать в толпе – это смерти подобно. Было бы замечательно, если бы никто, кроме Розы, не знал о нем, но, как говорится, если бы да кабы… Он был вынужден признать, что его будут искать. Наверняка они уже получили по факсу его фотографию от одной из этих бесчисленных групп бесноватых баб из его города. Они, бабы, все заодно.

Но это была только часть проблемы. Норман был убежден, и его убеждение основывалось исключительно на горьком опыте, что маскировка в такой ситуации – это прямой путь к провалу. На самом деле существовал лишь один еще более верный способ провалить тщательно продуманную и спланированную операцию – это положиться на незаменимую рацию, которая отрубается в самый ответственный момент, когда вы уже собираетесь взять ублюдка за задницу, и все потому, что поблизости появляется маленький мальчик с радиоуправляемой лодочкой или машинкой.

Ладно, сказал он себе. Кончай ныть, приятель. Помнишь, что любил говорить старый Уити Слэйтер – ситуация такова, какова она есть. И вопрос в том, как ты собираешься с ней справляться. И даже не думай о том, чтобы ее изменить. Все равно только зря время потратишь. Эта чертова бабская вечеринка состоится через 24 часа, и если ты упустишь ее там, потом можешь охотиться за ней аж до самого Рождества и так и не найти. Если ты вдруг не заметил, здесь у нас большой город.

Норман встал, пошел в ванную и принял душ, стараясь не особенно подставлять под воду больную руку. Он надел потертые джинсы и неприметную зеленую рубашку, нацепил кепку с надписью CHISOX и, выходя из номера, положил в карман рубашки дешевые темные очки. Он спустился на лифте в холл и подошел к киоску, чтобы купить газету и упаковку пластыря.

Он терпеливо ждал, пока наркоманского вида парень даст ему сдачу, и от нечего делать смотрел поверх его плеча через стеклянную заднюю панель киоска. Он видел служебные лифты. Один из лифтов открылся, и из него вышли три горничные, которые о чем-то болтали и весело смеялись. Все они были с сумочками, и Норман понял, что они идут на обед. Одну из них – стройную, симпатичную, с пышными светлыми волосами – Норман уже где-то видел. Через минуту он вспомнил где. Он тогда шел к дому, где обретались «Дочери и сестры». И эта девочка какое-то время шла рядом с ним. Красные брюки. Аккуратная ладная попка.

– Пожалуйста, сэр, ваша сдача, – сказал продавец. Норман, не глядя, ссыпал мелочь в карман. Он не смотрел и на трех девушек, когда проходил мимо них, даже на ту, с аппетитной попкой. Он отметил ее автоматически – это был полицейский рефлекс, как колено, которое дергается, когда невропатолог фигачит по нему молоточком. Все его мысли были заняты только одним: как лучше выследить Рози, да так, чтобы при этом не выследили его самого.

Он уже направлялся к выходу, как вдруг услышал два слова. Сначала ему показалось, что это его собственные мысли: Эттингерс-Пьер.

Он чуть не споткнулся. Сердце бешено забилось, а волдырь на ладони запульсировал болью. Это была секундная заминка, и не более того – один пропущенный шаг, один удар сердца. Потом Норман снова пошел к дверям, низко опустив голову. Если кто-то смотрел на него, то этот «кто-то» скорее всего решит, что у него был спазм или ему свело мышцу. И Нормана это вполне устраивало. Он не имел права спотыкаться, черт возьми. Если та женщина, которая говорила про Эттингерс-Пьер, была из тех шлюх с Дарем-авеню, она могла бы его узнать, если бы он привлек к себе ее внимание… может быть, даже уже узнала, если это была та самая крошка, которую он тогда видел на улице. Умом Норман понимал, что это маловероятно; его опыт службы в полиции доказывал, что большинство рядовых граждан не замечают вообще ничего, что творится вокруг, – но были и исключения. Убийцы, похитители и грабители банков, которые находились в розыске так долго, что вполне могли бы занять место в первой десятке списка «Их ищет ФБР», вдруг оказывались за решеткой благодаря какому-нибудь клерку, который читал полицейскую хронику, или дамочке, смотрящей все передачи из цикла «Преступления всерьез». Ему нельзя было сейчас останавливаться, но…

…но он должен был остановиться.

Норман присел на корточки слева от дверей, повернувшись к женщинам спиной. Он опустил голову и сделал вид, что завязывает шнурки.

– Жалко, конечно, пропускать концерт, но если я собираюсь купить машину, я не могу…

Они уже вышли на улицу, но Норману хватило и обрывка фразы, чтобы понять: они говорили о пикнике. О пикнике и концерте, который будет уже ближе к вечеру. Какая-то бабская группа. Кажется, «Индианки», а скорее всего лесбиянки. Значит, не исключено, что эта женщина знает Рози. Шанс невелик. Помимо «Дочерей и сестер» на этом гребаном пикнике будет куча народу. Но шанс все-таки был. А Норман безоговорочно верил в судьбу. Проблема была только в том, что он не знал, какая из них троих говорила.

Пусть это будет Блондиночка, мысленно попросил он, поднимаясь на ноги. Он вышел на улицу следом за женщинами. Пусть это будет Блондиночка с большими глазами и симпатичной задницей. Пусть это будет блондинка, чего тебе стоит?

Конечно, идти за ними было опасно: вдруг одна из них лениво оглянется и выиграет главный приз в игре «Узнай в лицо». Но сейчас ему ничего другого не оставалось. Он медленно шел за ними и глазел по сторонам, делая вид, что его очень интересует всякая дрянь, выставленная в витринах.

– Ну как у тебя сегодня с наволочками? Все на месте? – спросила одна из женщин.

– Все, как ни странно, – сказала та, что постарше. – А у тебя, Пэм?

– А я их еще не считала. Тоскливое это занятие, – отозвалась Блондиночка, и они все рассмеялись таким высоким и мерзким смехом. Норману показалось, что от этого звука у него повылетают все пломбы. Он резко остановился и уставился на витрину магазина спортивных товаров. Девушки ушли далеко вперед. Это была она, без вопросов. Именно Блондиночка произнесла волшебные слова: Эттингерс-Пьер. Может быть, это в корне меняло ситуацию, а может, вообще ничего не меняло. Сейчас он был слишком взволнован, чтобы об этом думать. Разумеется, это был пресловутый подарок судьбы – тот самый счастливый случай, на который всегда надеешься, распутывая какое-нибудь затянувшееся дело, – прорыв. И такие прорывы случаются куда чаще, чем это можно представить.

Сейчас он складирует всю поступившую информацию где-нибудь в дальнем уголке сознания и приступит к выполнению плана А. Он даже не будет расспрашивать про Блондиночку в гостинице. Пока не будет. Он знал, что ее зовут Пэм, и этого было вполне достаточно.

Норман пошел к автобусной остановке и пятнадцать минут прождал автобуса в сторону аэропорта. Поездка была долгой и нудной, аэропорт находился почти за городом. Норман вышел у первого терминала, нацепил темные очки и пошел к долгосрочной стоянке. Первая машина, которая ему попалась, стояла тут так давно, что у нее сдох аккумулятор. Вторая, неописуемый «форд темпо», завелась с первого раза. Он сказал сторожу в будке, что был три недели в Далласе и потерял билет. Он вечно теряет квитанции и билеты. Он теряет квитанции в прачечную, а чтобы забрать фотографии из проявки, ему приходится предъявлять водительские права. Мужик в будке кивал и кивал, он слышал эту историю уже сто тысяч раз. Когда Норман робко предложил ему лишние десять баксов вместо потерянного билета, мужик заметно оживился. Деньги тут же исчезли в его необъятном кармане.

Норман Дэниэльс выехал со стоянки почти в то же самое время, когда Робби Леффертс предлагал его беглой жене «контракт посолиднее», как он сам это называл.

Норман проехал две мили, остановился у какого-то раздолбанного «Le Sabre», одиноко стоящего на обочине, и поменял номера. Еще через две мили он увидел автомойку и решил вымыть машину. Всю дорогу он пытался угадать, какого же цвета у него «форд», и склонялся к тому, что он был темно-синим. Но он оказался зеленым. Вряд ли это имеет значение – тот сторож в будке едва оторвался от своего маленького черно-белого телевизора, да и то только тогда, когда у него перед носом возникла десятидолларовая купюра, – но лучше все-таки подстраховаться. Чтобы было спокойнее.

Норман включил радио и нашел станцию, на которой крутили старые хиты. Он попал на Ширли Эллис и принялся подпевать: «Если две первые буквы одни и те же/Выбрось их обе и скажи имя/Как Барри-Барри, выбрось Б, о-Арри/Такое нехитрое правило…» Норман вдруг понял, что знает всю эту глупую старую песенку наизусть. Что же это за жизнь, когда ты не можешь вспомнить квадратное уравнение или форму французского глагола avoir уже через два года после окончания школы, зато – даже когда тебе уже под сорок – помнишь каждое слово из дурацких песенок своей юности? Что же это за жизнь?!

Что же это за мир?!

Мир, который отодвигается от меня, спокойно подумал Норман. Да, кажется, именно так оно и происходит. Прямо как в фантастических фильмах, когда космонавты видят Землю в иллюминаторах. Сначала она похожа на мячик, потом – на монетку, потом – на точку света, а потом она исчезает вообще. Сейчас у него в голове творилось что-то похожее – космический корабль уже отправился в долгое путешествие к другим мирам, где еще не ступала нога человека. Космический корабль «Норман» набирал максимальную скорость.

Песенка Ширли Эллис закончилась, и началось что-то битловское. Норман с такой яростью вывернул ручку регулятора громкости, что тот, судя по всему, сломался. Сегодня ему не хотелось слушать всю эту хипповскую муть типа «Хей, Джуд».

Он был уже в нескольких милях от города, когда заметил магазинчик под названием «Базовый Лагерь». АРМЕЙСКИЙ ПРИКИД И ВООБЩЕ ПРИБАМБАСЫ, КОТОРЫЕ БОЛЬШЕ НИГДЕ НЕ НАЙТИ, – гласил плакат у входа. Непонятно с чего, эта надпись жутко рассмешила Нормана. Он подумал, что это был самый прикольный лозунг из всех, которые он когда-либо видел. И он точно что-то значил, но вот только что… Впрочем, лозунг значения не имел. А вот в самом магазинчике могли отыскаться очень полезные вещи.

В центральном проходе торгового зала висел еще один плакат. «НАУЧИСЬ ЗАЩИЩАТЬСЯ И НИКОГДА НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЙ». Норман исследовал все три вида баллончиков с паралитическим газом, пульки со слезоточивым газом, набор метательных звездочек ниндзя (идеальное оружие для защиты жилища, если к вам вдруг вломился слепой эпилептик), газовые пистолеты, которые стреляли резиновыми пулями, рогатки, кастеты, дубинки и лассо, хлысты и свистки.

Где-то на середине экскурсии он увидел стеклянный контейнер, в котором лежала единственная полезная для него вещь во всем «Базовом Лагере». За шестьдесят три пятьдесят Норман приобрел карманный электрошокер, который производил солидный (хотя скорее всего уж никак не в 90 000 вольт, обещанных на этикетке) заряд электрического тока, если нажать на кнопочку в центре. Норман считал, что такое оружие ничем не хуже малокалиберного револьвера. И главное – чтобы его купить, не надо было нигде расписываться и предъявлять документы.

– Девятивольтовки нужны к этой штуковине? – спросил продавец, придурковатого вида пацан с какой-то бесформенной головой и заячьей губой. На нем была футболка с надписью «Лучше иметь пистолет и не нуждаться в нем, чем нуждаться, но не иметь». У Нормана создалось впечатление, что родители этого парня были близкими родственниками. – Эта фигня на батарейках пашет.

Норман наконец понял, что пытался сказать ему парень с заячьей губой, и кивнул.

– Дайте мне две, – сказал он. – Гулять так гулять.

Парень рассмеялся так, как будто бы это была самая прикольная шутка, которую он слышал в жизни. Даже смешнее, чем «Армейский прикид и вообще прибамбасы, которые больше нигде не найти». Потом юный олигофрен наклонился, достал из-под прилавка две батарейки на девять вольт и хлопнул ими об стол рядом с электрошокером фирмы «Омега».

– Крутая штука, – заметил парень и снова расхохотался.

Норман помедлил мгновение и присоединился к Мистеру Заячья Губа. Позже он осознал, что именно в этот момент его космический корабль преодолел световой барьер, и звезды превратились в линии. Вперед, мистер Сулу[29], – сейчас мы пролетаем Империю Клингон.

Он вернулся обратно в город, добрался до той его части, где барышни на рекламных щитах уже несколько почернели от времени, и нашел парикмахерскую с милым названием «Подкорнай меня малость». Он вошел и увидел молоденького черномазого парня с охренительными усами, который сидел в старом парикмахерском кресле. В ушах у него были наушники плейера, а на коленях лежал экземпляр JET.

– Чего надо, приятель? – спросил парикмахер. Говорил он, пожалуй, слегка нагловато для негра, но не совсем уж невежливо. Впрочем, оно и понятно. Вряд ли кто-то начнет хамить такому бугаю, как Норман, – шесть футов два дюйма роста, плюс широченные плечи и крепкие ноги. Тем более что всякому было ясно, что перед ним – коп. В общем, если не отвлекаться… то вряд ли кто-то начнет хамить такому крутому парню без весомой на то причины, и особенно если поблизости никого нет.

Над зеркалом висели фотографии Майкла Джордана, Чарльза Бэркли и Джэлен Роуз. На Джордане была бейсбольная форма Бирмингемских Баронов. Над фотографией белела полоска бумаги, на которой было написано: «БЫК СЕЙЧАС И НАВСЕГДА». Норман показал на снимок.

– Мне вот так – сказал он.

Парикмахер внимательно посмотрел на Нормана, сперва убедившись, что он не пьяный и не удолбанный в хлам, потом попытавшись понять, не шутит ли он. Понять было сложно.

– Я тебя правильно понял, брат? Ты хочешь побриться налысо?

– Именно это я и пытаюсь тебе втолковать.

Норман провел рукой по волосам. У него были очень хорошие волосы, темные и густые, с легкой проседью на висках. Не слишком длинные и не слишком короткие. И так он стригся уже почти 20 лет. Он взглянул на себя в зеркало, пытаясь представить, как он будет выглядеть лысым – как Майкл Джордан, только белый. Но у него ничего не вышло. А значит, у Рози со товарищи и подавно не выйдет.

– Ты уверен?

Нормана аж замутило от безудержного желания врезать этому уроду так, чтобы он упал на пол, а потом усесться ему на грудь и покусать его выпяченную верхнюю губу, его замечательные усы и всю его чертову рожу. И он, кажется, знал почему. Парикмахер был очень похож на маленького членососа Рамона Сандерса – того ублюдка, который пытался снять деньги с его кредитки. С карточки, которую украла его сучка-жена.

Милый мой парикмахер, подумал Норман. Милый мой парикмахер, ты даже не знаешь, насколько ты близок к тому, чтобы откинуть копыта. Еще один вопрос, еще одно неверное слово, и все – абзац. И я ничего тебе не скажу. Не смогу тебя предупредить, даже если бы и хотел, потому что сейчас я в таком состоянии, что мой собственный голос прозвучит для меня как стартовый выстрел. Так что вот так.

Парикмахер задумчиво уставился на него. Пусть себе смотрит, решил Норман. Он уже успокоился. Что будет, то будет. Сейчас все в руках этой черной образины.

– Ладно, попробуем, – сказал наконец парикмахер ровным примирительным тоном. Норман разжал правую руку, которой сжимал в кармане электрошокер. Негр положил свой журнал на прилавок, где возвышались бутылки с тоником и одеколоном. Еще там стояла маленькая табличка, которая сообщала о том, что парня зовут Самюэль Лоу. Потом он встал и достал пластиковую накидку.

– Стало быть, хочешь косить под Майкла. Ну давай.

Двадцать минут спустя Норман задумчиво изучал свое отражение в зеркале. Самюэль стоял у него за спиной и тоже смотрел на него. Вид у него был встревоженный, но в его взгляде сквозило любопытство. Он выглядел как человек, увидевший что-то привычное с абсолютно другого ракурса. Вошли еще два посетителя. Они тоже уставились на Нормана во все глаза, и взгляды у них были оценивающие.

– А симпатичный чувак, – заметил один из пришедших. Он говорил слегка удивленно, обращаясь, скорее, к себе.

Норман никак не мог свыкнуться с мыслью, что лысый в зеркале и он сам – это один и тот же человек. Он подмигнул, и человек в зеркале подмигнул тоже, он улыбнулся, и человек в зеркале улыбнулся, он повернулся, и человек в зеркале повернулся. Но ему все равно было странно. Раньше у него был лоб полицейского; теперь это был лоб профессора математики, человека, чей ум устремлен к вышним сферам. Он никак не мог свыкнуться с плавными, даже как будто чувственными очертаниями своего лысого черепа. И с его белизной. Норман знал, что он вовсе не смуглый, но по сравнению с мертвенно-бледным черепом он выглядел загорелым, как водный спасатель. Его голова выглядела странно хрупкой и слишком правильной для такого крутого громилы, как он. Вообще – для любого смертного человека, и особенно мужика. Впечатление было такое, что она сделана из тончайшего дельфийского фарфора.

– А у тебя неплохая голова, чувак, – заметил Лоу. Он говорил с опаской, но у Нормана не было ощущения, что он пытается ему льстить. И это было хорошо, потому что сейчас Норман был не в настроении надирать задницу кому бы то ни было. – Замечательно выглядишь. Вроде бы даже и помолодел. Правда, Дэйл?

– Очень даже неплохо, – согласился второй вошедший.

– Сколько с меня, ты сказал? – спросил Норман Самюэля Лоу. Он попытался отвернуться от зеркала и вдруг с удивлением и даже с легким испугом понял, что скашивает глаза, чтобы увидеть, как его голова выглядит сзади. Чувство разобщенности с собой стало как никогда сильным. Этот человек в зеркале… с лысой головой ученого и высоким лбом над густыми черными бровями… это не он. Это просто не может быть он. Это какой-то совсем незнакомый мужик. Какой-то фантастический Лекс Люзор[30], этакий киношный злодей. И все, что он будет делать, начиная с этого момента, уже не имеет значения. Теперь имеет значение только одно: поскорее добраться до Розы. И поговорить с ней.

Очень серьезно.

Лоу опять посмотрел на него, потом перевел настороженный взгляд на своих знакомцев, и Норман вдруг понял, что он прикидывает, можно ли будет рассчитывать на их помощь, если большой белый человек – большой лысый белый человек – вдруг психанет.

– Извини, – сказал он, пытаясь придать голосу дружелюбную мягкость. – Ты что-то сказал? Я тебя не расслышал.

– Я сказал, что с тебя тридцатник. Тебе как, нормально?

Норман вытащил пачку банкнот из нагрудного кармана, отсчитал две двадцатки и протянул их парикмахеру.

– Тридцатник – это, наверное, маловато, – сказал он. – Возьми сороковник и плюс мои искренние извинения. Ты все сделал здорово. Просто паршивая выдалась эта неделя.

Ты представить себе не можешь, насколько паршивая, добавил он про себя.

Самюэль Лоу заметно расслабился и взял деньги.

– Нет проблем, брат, – сказал он. – И я не шучу. У тебя очень даже приличная голова. Ты, конечно, не Джордан, ну так Джордан такой один.

– Это ты верно заметил, – сказал тот, кого звали Дэйлом, и трое черных рассмеялись и закивали друг другу. Хотя Норман мог бы убить всех троих без особых напрягов, он посмеялся вместе с ними. Теперь, когда в парикмахерской были люди, это в корне меняло ситуацию. Пора снова вспомнить об осторожности. Все еще смеясь, Норман вышел на улицу.

Три подростка, тоже черных, стояли, прислонившись к забору, рядом с его «фордом». Но они, кажется, не собирались ничего делать с машиной, может быть, потому, что это была слишком крупная фишка для таких сопляков. Они с интересом вытаращились на бритый череп Нормана, переглянулись и закатили глаза. Им было лет по четырнадцать, так что с ними проблем не будет. Один из них – тот, что стоял в середине, – начал было фразу: «Ты на меня смотришь?», – подражая Роберту Де Ниро в «Таксисте». Норман как будто почувствовал это и действительно посмотрел на него – только на него, – не обращая внимания на остальных. Говоривший сообразил, что его имитация Де Ниро требует некоторой доработки, и тут же заткнулся.

Норман сел в свою свежемытую машину и уехал. Шесть кварталов в сторону центра, и он остановился у магазина комиссионной одежды под названием «Сыграй по-новой, Сэм». В магазине было несколько продавцов, и все они, как по команде, вытаращились на Нормана, когда он вошел. Но Норман особенно не волновался по этому поводу, тем более если они обращали внимание на его выбритый череп. Если их так прикалывает его лысина, то уже через пять минут после того, как он уйдет, они напрочь забудут о том, какое у него лицо.

Он нашел мотоциклетную куртку с кучей заклепок, молний и серебристых цепочек. Она приятно поскрипывала, когда он снимал ее с вешалки. Продавец открыл было рот, чтобы назвать цену – двести сорок баксов, – но наткнулся на взгляд Нормана, на его колючие зрачки, и сказал, что куртка стоит сто восемьдесят плюс налог. Он бы еще сбавил цену, если бы Норман попробовал поторговаться, но Норман не стал торговаться. Он устал, голова раскалывалась, ему хотелось скорее вернуться в гостиницу, лечь и уснуть. И проспать до завтрашнего утра. Ему нужен был отдых, хороший отдых. Потому что завтра будет тяжелый день.

По пути в гостиницу он сделал еще несколько остановок. Сначала – у магазина для инвалидов. Там Норман приобрел подержанную инвалидную коляску – безмоторную, но зато складную. В сложенном виде она вполне помещалась в багажник «форда». Потом он заехал в Женский культурный центр с музеем. Он заплатил шесть долларов за вход, но не стал смотреть экспозицию и заходить в зал, где шла дискуссия о домашних родах. Он сразу прошел в магазин подарков, где и купил все, что нужно.

Приехав в гостиницу, Норман сразу поднялся к себе в номер, не морочась расспросами про Блондиночку с симпатичным задом. Сейчас он был в таком состоянии, что не решился бы попросить и стакан содовой. В голове как будто стучал кузнечный молот, глаза саднило, зубы и челюсти опять разболелись. Но хуже всего было странное чувство, что его сознание как будто отделилось от тела и покачивалось где-то над головой, как воздушный шар на параде по случаю Дня благодарения. Ощущение было такое, что он привязан к нему одной только тоненькой ниточкой, которая может порваться в любой момент. Ему надо было прилечь. Уснуть. Может, тогда его уплывающее сознание вернется обратно в тело – туда, где ему и положено быть. Блондиночку стоит оставить как запасной вариант, который можно использовать только в том случае, если будет совсем плохо. В случае аварии выдернуть шнур и выдавить стекло.

В общем, в пятницу Норман улегся спать в четыре часа пополудни. Болезненная пульсация в висках была уже не похожа на обычную головную боль с похмелья. Это был один из его «фирменных приступов», как он сам это называл. Такое часто случалось, если он много работал; а с тех пор, как Рози ушла и его домашняя аптечка начала пустеть, два приступа в неделю уже перестали быть чем-то из ряда вон выходящим. Он лежал, глядя в потолок. Глаза слезились, из носа текло. Он видел забавные яркие зигзагообразные контуры вокруг предметов. Боль уже достигла той стадии, когда начинает казаться, что где-то внутри головы бьется кошмарный зародыш, пытаясь вылезти наружу – когда ничего уже не остается, кроме как успокоиться и подождать, пока все это не кончится. И еще время… почему-то оно становилось вязким, и надо было продираться сквозь каждый миг, чтобы не застрять в безвременье. Надо было медленно передвигаться по липким секундам, как по камушкам через ручей. В сознании шевелились какие-то смутные воспоминания, но они не могли пробиться сквозь пелену безжалостной боли, и Норман даже и не пытался их удержать. Он потер рукой голову. Впечатление было такое, что гладкий шар был не его головой, а какой-то совсем посторонней вещью. Все равно что дотрагиваться до капота свежеотполированной машины.

– Кто я? – спросил он пустую комнату. – Кто я? Почему я здесь? Что я делаю? Кто я?

Но он уснул прежде, чем сумел отыскать ответ хотя бы на один из этих вопросов. Боль достаточно долго тащилась за ним по пятам – по темным глубинам без памяти и сновидений, как навязчивая идея, которая вертится в голове и никак не дает покоя. Но в конце концов Норман оставил ее позади. Его голова завалилась набок, и влага – просто влага, не слезы, – вытекла из его левого глаза и левой ноздри и потекла по щеке. Он захрапел.

А когда проснулся двенадцать часов спустя – в четыре утра в субботу, – головная боль прошла. Он чувствовал себя посвежевшим и полным сил, так бывало почти всегда после «фирменных приступов». Он сел, спустил ноги на пол и посмотрел в окно. На улице было темно. Голуби спали на узком карнизе и курлыкали даже во сне. Он знал – совершенно точно, без всяких сомнений, – что сегодня все кончится. Может, и он тоже кончится, но это уже не имело значения. Тем более что когда все закончится, он уже навсегда избавится от этих кошмарных головных болей…

В другом конце комнаты на спинке стула висела его новая мотоциклетная куртка, похожая в темноте на безголовый призрак.

Встань пораньше, Рози, подумал он чуть ли не с нежностью. Встань пораньше, моя хорошая, и полюбуйся восходом. И полюбуйся как следует, потому что это твой последний рассвет.

2

В субботу Рози проснулась в четыре утра и потянулась к лампе на тумбочке у кровати. Она была в ужасе. Ей казалось, что Норман находится здесь, в ее комнате. Она даже чувствовала запах его одеколона. Все мои мужчины пахнут «Английской кожей» («English Leather») или не пахнут вообще.

Она чуть не сшибла лампу на пол, пытаясь зажечь свет, но когда это ей наконец удалось (лампа опасно свисала с края тумбочки), она очень быстро пришла в себя. Ее окружали знакомые вещи. Она была в своей комнате – маленькой и аккуратной, – а не в каком-то кошмарном месте из сна. И пахло здесь лишь ее собственной чистой кожей, теплой со сна. И она была совершенно одна… то есть с Розой Мареной. Но Роза Марена надежно закрыта в шкафу в прихожей, где она так и стоит на вершине холма, прикрывая глаза от солнца и глядя на развалины храма.

Он мне приснился, подумала Рози и села в кровати. Мне приснился очередной кошмар про Нормана, вот почему я проснулась и вот почему мне так страшно.

Она пододвинула лампу обратно на тумбочку. Лампа стукнулась о браслет. Роза взяла его в руки и растерянно на него посмотрела. Странно, но она совершенно не помнит,

(то, о чем следует помнить)

где она это купила. Может, в ломбарде у Билла… потому что он был похож на браслет, который носила женщина на картине? Она напрочь забыла, и это ее тревожило. Как можно такое забыть?! Как можно забыть

(то, о чем нужно забыть),

где ты купила браслет?

Рози взвесила браслет на руке. Он был тяжелым, как будто он сделан из золота, но скорее всего это был какой-то позолоченный металл. Рози поднесла браслет к лицу и посмотрела сквозь него на комнату, как в телескоп.

И тут ей вдруг вспомнился ее сон. То есть даже не сон, а обрывок сна. И она поняла, что сон был совсем не про Нормана, а про Билла. Они ехали на мотоцикле, но только не на пикник. Он вез ее по тропинке, которая уходила все глубже и глубже в зловещий лес мертвых деревьев. Потом они выехали на поляну, и там стояло живое дерево – единственное живое дерево посреди мертвого леса, – увешанное плодами цвета хитона Розы Марены.

Ого, очень даже неплохо! – радостно воскликнул Билл, слезая с мотоцикла. Он пошел к дереву. Я слышал о таких плодах: съешь один – и увидишь, что творится у тебя за спиной, съешь два – и будешь жить вечно.

И вот тогда сон превратился в кошмар. Почему-то Рози была уверена, что плоды этого дерева не волшебные, а ядовитые – смертельно ядовитые. И она побежала за Биллом, пытаясь остановить его, прежде чем он надкусит один из этих соблазнительных плодов. Но он ее не послушал. Он обнял ее одной рукой и сказал: Не глупи, Роза, я знаю, что делаю.

И вот тогда она и проснулась, дрожа от страха и думая почему-то о Нормане, а не о Билле… как будто бы Норман был сейчас где-то поблизости и думал о ней. От этой мысли Рози стало совсем уже не по себе. Она съежилась и обхватила себя руками за плечи. Вполне вероятно, что так оно и было. Она положила браслет обратно на стол, встала с постели, пошла в ванную и включила душ.

Странный сон про Билла и ядовитое дерево, браслет, который вообще неизвестно как у нее оказался, ее непонятное отношение к картине, которую она купила, потом вытащила из рамы, потом спрятала в шкаф, как какую-то страшную тайну… сейчас ее волновало другое. И это «другое» было гораздо важнее. Ее свидание с Биллом. Уже сегодня. И каждый раз, когда Рози об этом думала, у нее возникало двойственное ощущение. Она была несказанно счастлива, и в то же время ей было страшно. И еще – любопытно. Больше всего – любопытно. Подумать только: у нее свидание! У них свидание.

А если он не придет? – прошептал у нее в голове ехидный зловещий голос. А вдруг это была просто шутка. Или ты его чем-то отпугнула.

Рози уже собралась встать под душ, и только тогда до нее дошло, что она забыла снять трусики.

– Он придет, – пробормотала она, раздеваясь. – Он придет, обязательно. Я знаю.

И когда она уже залезла под струю горячей воды и потянулась за шампунем, откуда-то из глубины сознания всплыли слова – и это был другой голос, совсем другой. Звери будут драться.

– Что? – Рози застыла с шампунем в руке. Ей вдруг стало страшно. Непонятно, с чего. – Что ты сказала?

Ничего. Она уже и не помнила, о чем она только что думала, но почему-то не сомневалась, что ускользнувшая мысль была как-то связана с этой проклятой картиной, которая привязалась к ней, как припев какой-нибудь дурацкой песенки. Пока Рози мылась под душем, она решила избавиться от картины. И ей сразу же стало легче, как это бывает, когда ты решаешь избавиться от какой-то дурной привычки – курить, например, или выпивать по сто граммов за обедом. Так что, когда она вышла из душа, она даже что-то тихонечко напевала себе под нос.

3

Билл приехал точно в назначенное время, так что Рози не мучилась страхами и сомнениями: придет он или нет. Она подтащила к окну стул, так чтобы можно было сидеть, и смотреть на улицу, и ждать Билла (она уселась у окна в четверть восьмого, через три часа после того, как вылезла из душа), и ровно в двадцать пять минут девятого мотоцикл с сумкой-холодильником, привязанной ремнем к багажнику, притормозил на одном из свободных мест у ее подъезда. У водителя на голове был большой синий шлем. Она не видела его лица, но знала: это Билл. Теперь она узнавала его даже по линии плеч. Он заглушил мотор и взмахнул ногой, перекидывая ее через сиденье, и в этот миг под потертыми джинсами четко обозначились крепкие мышцы его бедра. Волна робкого, но откровенного возбуждения вдруг захлестнула Рози, и она подумала: Вот о чем я буду думать сегодня вечером перед тем, как уснуть; я буду думать об этом долго. И если мне повезет, то мне это приснится.

Она подумала о том, чтобы подождать его наверху – как девочка из благополучной семьи ждет знакомого мальчика, который обещал заехать за ней и отвезти на танцы. Даже когда он уже приехал, она все равно не выходит, а сидит у окна в своем нарядном вечернем платье с голыми плечами, украдкой выглядывает из-за занавески и улыбается загадочной и хитроватой улыбкой, в то время как он выходит из тщательно вымытой и начищенной до блеска отцовской машины и идет к дому, застенчиво поправляя свой галстук-бабочку или одергивая пояс-кушак.

Она собиралась именно так и сделать, но вдруг вскочила со стула, бросилась в прихожую, рывком распахнула шкаф и выхватила оттуда свитер. Потом она выбежала из квартиры и поспешила к лестнице, натягивая на ходу свитер. Когда она подошла к лестнице, он был уже на полпути наверх. Он поднял голову и посмотрел на нее, и ей неожиданно пришло в голову, что ее возраст – самый что ни на есть идеальный: она уже слишком стара, чтобы кокетничать и жеманиться, и при этом достаточно молода, чтобы верить, что некоторые надежды – самые главные, по-настоящему важные – все же сбываются. Несмотря ни на что.

– Привет, – сказала она, глядя на него сверху вниз. – Ты как раз вовремя.

– Конечно, – ответил он, глядя на нее снизу вверх. Похоже, ее замечание немного его удивило. – Я всегда прихожу вовремя. Меня так воспитали. Наверное, у меня это и в генах заложено. – Он протянул ей руку в перчатке, как галантный кавалер из какого-то старого фильма, и улыбнулся. – Ты готова?

Пока что Рози не знала, как ответить на этот вопрос, поэтому она просто взяла Билла под руку и позволила отвести себя вниз по лестнице. Они вышли на улицу – навстречу солнечному свету и первой субботе июля. Он остановил ее на бордюре рядом с мотоциклом, развернул лицом к себе, окинул критическим взглядом с головы до ног и покачал головой.

– Так, свитер твой никуда не годится, – заметил он. – Хорошо, что я старый бойскаут: предусмотрительный и запасливый.

С обеих сторон к багажнику «харлея» было приторочено по седельной сумке. Билл открыл одну из сумок и вытащил черную кожаную куртку, почти такую же, как у него: с карманами на молнии вверху и внизу, но без заклепок, цепей и других наворотов. Она была меньше, чем та, которую носил Билл. Рози смотрела на куртку у него в руках, и ее мучил вполне очевидный вопрос, который напрашивался сам собой.

Он проследил за ее взглядом, сразу все понял и покачал головой.

– Это отцовская куртка. Он учил меня кататься на мотоцикле. У него был старенький «индиан хаммерхед», который он выменял на обеденный стол и спальный гарнитур. Он мне рассказывал, что в тот год, когда ему исполнилось двадцать один, он всю Америку исколесил на этом мотоцикле. У него был ножной стартер, и если забыть поставить его на среднюю передачу, то он тут же норовил уехать прямо из-под тебя.

– А что с ним случилось потом? Отец его разбил? – Она улыбнулась. – Или ты его разбил?

– Никто его не разбивал. Он сам умер, от старости. С тех пор у нас были одни «харлеи». Это модель «херитаж софтэйл», с объемом двигателя 13–45 кубов. – Он нежно дотронулся до руля. – Отец давно уже не катается. Лет пять, наверное.

– Надоело ему?

Билл покачал головой.

– Нет, у него глаукома. Ему нельзя.

Рози надела куртку. Судя по всему, отец Билла был как минимум на три дюйма ниже своего сына и килограммов на пятнадцать легче, но куртка все равно смотрелась на ней смешно, свисая почти до колен. Зато она была теплой, и Рози застегнула ее до самого подбородка.

– Хорошо выглядишь, – сказал Билл. – Забавно так, как ребенок, который напялил взрослую одежду. Но все равно хорошо. Честное слово.

Она подумала, что теперь вполне может сказать Биллу о том, о чем не решилась сказать в прошлый раз, когда они сидели на скамейке и ели сосиски. Ей вдруг показалось, что это важно. Что она должна это сказать.

– Билл?

Он посмотрел на нее, улыбнувшись, но его глаза оставались серьезными.

– Да?

– Не делай мне больно.

Он выслушал это все с той же легкой улыбкой и все с тем же серьезным взглядом.

– Не буду.

– Ты обещаешь?

– Да, я обещаю. Давай садись. Ты когда-нибудь ездила на железном коне?

Она покачала головой.

– Ладно, тогда учись. Ноги ставишь вот сюда. – Он указал на две маленькие приступочки, потом наклонился и взял в руки шлем, закрепленный за сиденьем сзади. Рози безо всякого удивления смотрела на это ярко-красное чудо. – Получите корзинку для мозгов.

Она надела шлем на голову, наклонилась, посмотрела на себя в одно из боковых зеркал и рассмеялась.

– Я похожа на футболиста!

– На самого красивого футболиста в команде. – Билл взял ее за плечи и повернул к себе. – Он застегивается под подбородком. Давай лучше я. – На мгновение его лицо оказалось совсем-совсем рядом с ее лицом. И она поняла, что, если он захочет поцеловать ее прямо здесь, на солнечной улице, где ходят люди, она не станет противиться. Но он просто застегнул на ней шлем и отступил на шаг. – Не слишком туго?

Она покачала головой.

– Точно?

Она кивнула.

– Тогда скажи что-нибудь.

– Не флифком туво, – сказала она и рассмеялась над его встревоженным взглядом. Потом до него дошло, что она дурачится, и он тоже расхохотался.

– Ты готова? – спросил он опять. Он все еще улыбался, но глаза его снова стали серьезными и сосредоточенными, как будто они затевали какое-то очень серьезное и опасное дело, где любое неверное слово или неосторожный шаг могли привести к ужасным последствиям.

Она постучала кулаком по шлему и нервно усмехнулась.

– Да, наверное, я готова. Кто садится первым, ты или я?

– Я. – Он перекинул ногу через сиденье. – Теперь ты.

Она аккуратно села на мотоцикл и положила руки Биллу на плечи.

– Нет, – сказал он. – Лучше держись за талию, хорошо? Когда я поеду, мне надо, чтобы руки и плечи были свободными.

Она просунула руки ему под мышки и переплела их у него на животе. И вдруг ее вновь захватило уже наполовину забытое ощущение, как будто все это не наяву. Как будто она спит и видит сон. Неужели все это стало возможным из-за одной капельки крови на простыне?! Из-за ее спонтанного решения просто выйти за дверь и уйти?! Неужели такое бывает?

Боже милостивый, пожалуйста, пусть это будет не сон, взмолилась она про себя.

– Поставь ноги сюда.

Она поставила ноги на маленькие приступочки и слегка испугалась – но к ее страху примешивался и безумный восторг, – когда Билл поднял мотоцикл в вертикальное положение и убрал подпорку. Сейчас, когда он удерживал равновесие, опираясь о землю одной ногой, Рози казалось, что она сидит в маленькой лодке, и лодка тихонько отчаливает от причала, свободно покачиваясь на волнах, и больше ничто не держит ее на берегу, потому что последние слова прощания уже были сказаны. Она чуть плотнее прижалась к нему, закрыла глаза и глубоко вздохнула. Запах нагретой солнцем кожи был как раз таким, каким она его себе представляла, и это было хорошо. Вообще все было хорошо. Страшновато немножко, но все-таки хорошо.

– Надеюсь, тебе понравится, – сказал Билл. – Мне бы очень хотелось, чтобы тебе понравилось.

Он нажал кнопку на правой ручке руля, и «харлей» стартанул. Рози подпрыгнула на сиденье и еще крепче прижалась к Биллу, ее объятия стали теснее и уже не такими неловкими, как вначале.

– Все нормально? – спросил он.

Она кивнула, потом сообразила, что он ее не видит, и крикнула, что все в порядке.

А секунду спустя их мотоцикл уже отъезжал от бордюра. Билл бросил быстрый взгляд через плечо, проверяя, нет ли сзади машин, потом развернулся на Трентон-стрит и выехал на правую сторону. Это было совсем не похоже на разворот в машине – мотоцикл накренился, как маленький самолет, заходящий на посадку. Билл выжал полную скорость, мотоцикл рванул вперед. В шлем ворвались потоки ветра, и Рози рассмеялась.

– Я так и думал, что тебе понравится, – крикнул Билл через плечо, когда они остановились на светофоре. Он опустил ногу на асфальт, и Рози подумала, что они снова связаны с твердой землей – тончайшей и хрупкой связью. Когда зажегся зеленый, под ней снова взревел мотор, на этот раз куда громче, и они выехали на Диринг-авеню. Проехали мимо Брайант-парка, промчались сквозь тени старых дубов, которые отпечатались на тротуаре как кляксы. Она смотрела вперед через правое плечо Билла и видела солнце, которое вело их сквозь деревья и светило в глаза, а когда он наклонил мотоцикл, сворачивая на Калемет-авеню, она наклонилась вместе с ним.

Я так и думал, что тебе понравится, так сказал ей Билл, когда они только тронулись с места, но по-настоящему ей понравилось только тогда, когда они проезжали через северную часть города. Мимо неслись городские пейзажи и типовые дома, лепящиеся друг к другу, как в сериале «У нас все дома». И буквально на каждом углу был пивной барчик – двойник «Пропусти рюмочку». Потом они выехали за пределы города и поднялись на эстакаду, откуда был съезд на шоссе 27, и она поняла, что ей это не просто нравится – она была просто в восторге. А когда они выехали на скоростное шоссе, ей уже хотелось, чтобы эта поездка продолжалась вечно. И если бы Билл сейчас спросил ее, что она думает насчет поездки в Канаду, чтобы, к примеру, сходить на матч «Блу Джейс» в Торонто, она бы просто положила голову в шлеме ему на спину, чтобы он почувствовал ее кивок.

Шоссе 27 считалось лучшей дорогой штата. Позже, летом, на нем будет полно машин, даже рано утром, но сейчас оно было почти пустым – черная лента асфальта с желтым швом разделительной полосы. Справа раскинулось озеро, поблескивая ослепительно голубым цветом сквозь просветы между деревьями, слева пролетали молочные фермы, туристские трейлеры и магазинчики сувениров, только-только открывшиеся перед летним сезоном.

Ей не хотелось разговаривать. Да она и не знала, можно ли разговаривать на такой скорости. Билл разгонял мотоцикл, и понемногу красная стрелка спидометра застыла строго вертикально, как стрелки часов ровно в полдень, и ветер еще сильнее загудел под шлемом. Для Рози это было как сон из детства – в детстве ей часто снилось, что она летает, бесстрашно паря в вышине над полями и скалами, крышами домов и высокими трубами, и ее волосы развеваются на ветру, как флаг. Обычно после такого сна она просыпалась в холодном поту, ее всю трясло, ей было страшно и в то же время – приятно. И сейчас она себя чувствовала точно так же. Когда она оборачивалась, она видела летящую за ней тень, как в тех самых снах, но сейчас рядом с ее тенью была еще одна тень, и это было куда лучше. Рози казалось, что она никогда в жизни не была так счастлива. А даже если и была, то забыла об этом. Мир казался прекрасным и совершенным, и сама она тоже была прекрасной и совершенной.

Были и легкие перепады температур: когда они проезжали через тенистые болотные низины или в густой тени от деревьев, становилось слегка холоднее, и снова теплело, когда они выезжали на солнце. На скорости шестьдесят миль в час все запахи били в нос, как будто выстреливали из духового ружья капсулами с пахучими концентратами: удобрения, коровы, сено, земля, скошенная трава, свежая смола – когда они проезжали мимо участка дорожных работ; маслянистые выхлопные газы – когда они ехали позади фермерского грузовика. В кузове лежала дворняга, положив морду на лапы, и смотрела на них безо всякого интереса. Когда Билл обгонял грузовик, фермер за рулем помахал Рози рукой. Она разглядела морщинки в уголках его глаз, красную потрескавшуюся кожу на носу, блеск обручального кольца в лучах солнца. Осторожно, как канатоходец, идущий по проволоке без страховочной сети, она подняла руку и помахала ему в ответ. Фермер улыбнулся ей, а потом грузовик остался далеко позади.

Когда они отъехали миль на десять – пятнадцать от города, Билл показал ей на блестящий металлический контур в небе. Мгновение спустя она услышала ровный шум вертолета, а еще минуту спустя увидела и сам вертолет, и двух человек, которые сидели в кабине. Когда вертолет пронесся над ними, Рози увидела, как пассажир наклонился к пилоту, чтобы что-то ему сказать.

Я все вижу, подумала она и не сумела понять, почему это кажется столь удивительным. В конце концов она не видела ничего такого, чего не было бы видно из машины. Наверное, дело во мне самой, решила она. Потому что сейчас я другая, и все вокруг стало другим. Потому что я смотрю на все это не из окна, и для меня это – не просто пейзаж за окном. Это мир, настоящий мир, который принял меня в себя. Я лечу по миру, как в моих снах, но теперь я не одна.

Мотор ровно вибрировал между ног. Это не то чтобы возбуждало, но все-таки заставляло кое о чем задуматься. Когда она не смотрела по сторонам, она смотрела на короткие темные волосы на затылке у Билла и размышляла о том, каково это будет – дотронуться до них рукой, пригладить, как перышки.

Через час после того, как они выехали на шоссе, вокруг была уже самая настоящая деревенская местность. Билл сбросил скорость, а когда они подъехали к знаку, гласившему «ЗОНА ОТДЫХА «ШОРЛЭНД» – ВЪЕЗД ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ», – он поехал совсем-совсем медленно и вскоре съехал на дорожку, посыпанную гравием.

– Держись крепче, – сказал он Рози. И она хорошо его слышала, потому что ветер больше не гудел в шлеме. – Тут ухабы.

Там и вправду были ухабы, но «харлей» прошел их на удивление легко и мягко, так что они показались лишь мелкими кочками. Пять минут спустя они выехали на маленькую замусоренную парковку. Чуть в стороне располагались столы для пикников и каменные кострища для барбекю, раскиданные по большой тенистой поляне, которая уходила вниз к скалистому, покрытому галькой берегу, который и пляжем-то не назовешь. Невысокие волны неторопливо накатывали на гальку. А еще дальше было одно только озеро, уходящее вдаль к горизонту, где линия, делящая небо и воду, терялась в голубой дымке. Шорлэнд был абсолютно безлюден, не считая их с Биллом, и когда Билл заглушил мотор, у Рози перехватило дыхание от внезапной пронзительной тишины. Только чайки, кружившие над водой, кричали резкими, безумными голосами. Откуда-то издалека доносился шум мотора, такой глухой и неясный, что не поймешь: то ли это грузовик, то ли трактор. И все.

Носком ботинка Билл пододвинул большой плоский камень к переднему колесу мотоцикла, потом слез с седла и повернулся к ней, улыбаясь, но когда он увидел ее лицо, улыбка исчезла, сменившись тревогой.

– Рози. С тобой все в порядке?

Она удивленно взглянула на него.

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– У тебя такой странный вид…

Надо думать, подумала она.

– Я в порядке, – пробормотала она. – Просто мне кажется, что это сон, вот и все. Мне до сих пор непонятно, как это я здесь очутилась. – Она натянуто рассмеялась.

– Но ты же не собираешься падать в обморок, правда?

Рози опять рассмеялась. В этот раз – более искренне.

– Да нет, вроде бы не собираюсь. Со мной действительно все в порядке.

– И тебе понравилось?

– Не то слово.

Она попыталась нащупать ремешки шлема и расстегнуть его, но у нее ничего не получалось.

– С первого раза трудно. Давай я тебе помогу.

Билл подошел к ней вплотную, чтобы помочь ей снять шлем. Снова – на расстояние поцелуя, и на этот раз он не отступил. Он снял с нее шлем, а потом поцеловал ее. Шлем болтался в его левой руке на двух пальцах, а правую руку он положил ей на талию, и этот поцелуй убедил Розу в том, что все действительно в порядке. Она чувствовала его губы и его ладонь, и это было как возвращение домой. Она вдруг поняла, что плачет. Но это были хорошие слезы. Она плакала вовсе не от того, что ей было плохо.

Он слегка отстранился – его ладонь все еще лежала на ее талии, а шлем все еще постукивал об ее колено – и заглянул ей в глаза.

– Все хорошо?

Она попыталась сказать да, но голос ее не слушался, и она просто кивнула.

– Вот и славно, – сказал он, а потом, очень сосредоточенно и серьезно, как человек, выполняющий ответственную работу, принялся целовать ее холодные мокрые щеки. Его поцелуи были мягкими и легкими, как трепещущие ресницы. Такого Рози еще никогда не испытывала, никогда. И она вдруг обхватила его руками за шею и крепко обняла. Уткнулась лицом ему в плечо и закрыла глаза. Он прижал ее к себе, теперь его рука ласково гладила ее по волосам.

Потом она отстранилась, провела рукой по глазам и попыталась улыбнуться.

– Я вообще-то не плакса, – сказала она. – В это, наверное, трудно поверить, но это действительно так.

– Я верю, – сказал он и снял свой шлем. – Давай помоги мне с этим холодильником.

Она помогла ему отстегнуть эластичные ремни, которыми холодильник был привязан к багажнику, и вместе они отнесли его на один из столиков для пикников. Потом Рози повернулась к озеру и застыла, глядя на воду.

– Мне кажется, это самое красивое место в мире, – сказала она. – Даже не верится, что, кроме нас, здесь никого больше нет.

– Ну, шоссе двадцать семь проходит чуть в стороне от обычных туристских маршрутов. В первый раз я приехал сюда со своими родителями, когда был еще маленьким. Папа сказал, что он наткнулся на это место совершенно случайно, когда катался на мотоцикле. Здесь даже в августе не очень много народу, а все остальные места около озера просто забиты.

Она быстро взглянула на него.

– Ты привозил сюда других женщин?

– Нет, – сказал он. – Хочешь, немного пройдемся, нагуляем аппетит? Тем более тут есть на что посмотреть.

– И что же это?

– Может быть, я тебе лучше покажу?

– Хорошо.

Они спустились к самой воде, сели рядышком на большой плоский камень и сняли обувь. Рози очень повеселили белые носки Билла – такие носки у нее всегда ассоциировались со школой.

– Оставить их здесь или взять с собой? – спросила она, приподнимая свои теннисные туфли.

Он секунду подумал.

– Ты бери свои, а свои я оставлю. Эти чертовы ботинки. Их сложно надеть даже и на сухие ноги, а уж на мокрые… лучше и не пытаться.

Он снял носки и аккуратно положил их на ботинки. Рози улыбнулась. Ее рассмешило то, с каким сосредоточенным видом он проделывал эту нехитрую процедуру. Да и сами носки смотрелись очень забавно поверх тяжелых мотоциклетных ботинок.

– Что? – спросил Билл.

Она покачала головой.

– Ничего. Давай показывай мне свой сюрприз.

Они зашагали по берегу, вдоль кромки прибоя. Рози с туфлями в левой руке и Билл, который показывал ей дорогу. Набежала волна. Первое прикосновение воды было таким холодным, что у Рози перехватило дыхание, но уже через пару минут все пришло в норму. Она видела свои ноги в воде, и они почему-то напоминали ей двух бледных мерцающих рыб. Дно было достаточно каменистым, хотя идти по нему было не больно. Здесь запросто можно порезаться. И ты даже этого не заметишь, мелькнула тревожная мысль. Ты ничего не почувствуешь, потому что ступни онемели от холода. Но она не порезалась. У нее было стойкое ощущение, что Билл не позволил бы ей порезаться. Мысль была просто бредовой и тем не менее убедительной.

Они прошли по берегу ярдов сорок и вышли к заросшей тропинке, что вела вверх по насыпи – зернистый белый песок и густые колючие заросли можжевельника. Рози вдруг испытала острый прилив дежа-вю, как будто она уже видела эту тропинку в каком-то забытом сне.

Билл показал на вершину насыпи и тихонько сказал:

– Нам туда. Только, пожалуйста, не шуми.

Он подождал, пока она наденет туфли, и пошел вперед. На вершине он остановился и подождал Рози. Когда она подошла к нему и попыталась что-то сказать, он прижал палец к ее губам, а потом убрал его и указал вперед.

Они стояли на краю заросшей кустарником полянки с поваленным деревом в центре. В переплетении покрытых землей корней лежала красивая рыжая лисица и кормила троих лисят. Тут же, неподалеку – в пятне солнечного света, – четвертый лисенок деловито гонялся за собственным хвостом.

Билл наклонился совсем близко к Рози, так что его шепот щекотал ей ухо:

– Я приезжал сюда позавчера, чтобы проверить, на месте ли эта площадка для пикников и не слишком ли ее испоганили. Я тут гулял и набрел на этих вот ребят. Vulpes fulva – рыжая лисица, в переводе с латыни. А мелким всего недель шесть.

– Откуда ты столько знаешь?

Билл пожал плечами:

– Я просто люблю животных. Много читаю про них и наблюдаю за ними в природных условиях, когда выдается такая возможность.

– Ты охотишься?

– Господи, нет, конечно. Я даже не фотографирую. Я просто смотрю.

Лисица увидела их и настороженно замерла. Только внимательные глаза сверкали живым огоньком.

Не смотри на нее, вдруг подумала Рози. Она понятия не имела, что это значит и откуда вообще взялась эта странная мысль. Она только знала, что это была посторонняя мысль. Чужая. Как будто чей-то неведомый голос прошелестел у нее в голове. Тебе не надо на это смотреть.

– Они такие красивые, – сказала Рози, нашла руку Билла и сжала ее обеими руками.

– Да, – отозвался он.

Лисица повернула голову к четвертому лисенку, который оставил в покое хвост и теперь гонялся за своей тенью. Она коротко тявкнула. Лисенок повернулся, нахально посмотрел на людей, стоящих на тропе, потом подбежал к матери и улегся у нее под боком. Она принялась облизывать ему голову, вычищая шерстку, но при этом она не сводила настороженных глаз с Билла и Рози.

– Интересно, у них есть папа? – прошептала Рози.

– Да, я его видел позавчера. Большой такой пес.

– Они так называются?

– Угу, самцы. Псы.

– А где он?

– Где-то рядом. Охотится. Эти лисятки, наверное, повидали немало чаек со сломанными крыльями, которых папа приносит им на обед.

Рози взглянула на корни дерева, где лисы устроили свое логово, и вновь ощутила прилив дежа-вю. Короткая вспышка памяти, шевелящийся корень, который хочет схватить ее, приближается к ней… образ мелькнул и исчез.

– Мы ее не пугаем? – спросила Рози.

– Может быть, но не сильно. Но если мы попытаемся подойти ближе, то она может броситься.

– Да, – сказала Рози. – Будет маленьких защищать. А если мы их обидим, она нам отплатит.

Он с удивлением взглянул на нее.

– Ну да… во всяком случае, попытается.

– Спасибо, что ты мне их показал.

Он улыбнулся:

– Я рад, что доставил тебе удовольствие.

– Давай уйдем. Я не хочу ее пугать. И есть уже хочется.

– Давай, потому что я тоже проголодался.

Он поднял руку и торжественно отсалютовал. Лисица посмотрела на него яркими неподвижными глазами… а потом сморщила морду и зарычала, показав ровные белые зубы.

– Да, – сказал он. – Ты хорошая мама. Заботься о них.

Он отвернулся и пошел по тропе. Рози пошла было за ним, но потом еще раз посмотрела на эти яркие неподвижные глаза. Лисица все еще скалилась, пока кормила детенышей. Ее мех был ярко-рыжим, и что-то в этом оттенке – и в его ярком контрасте с окружающей зеленью – заставило Рози вздрогнуть. Низко над поляной пролетела чайка, ее тень скользнула по траве, но лисица не сводила глаз с Рози. Она чувствовала этот взгляд, внимательный и глубоко сосредоточенный в своей неподвижности – чувствовала даже тогда, когда развернулась и пошла вслед за Биллом вниз.

4

– С ними все будет в порядке? – спросила Рози, когда они вернулись к воде. Она оперлась о плечо Билла, чтобы снять туфли.

– Ты имеешь в виду, не убьют ли лисят?

Рози кивнула.

– Нет, не убьют. Если они будут держаться подальше от садов и курятников и если их маме с папой хватит ума не подпускать их к фермам… если они не заразятся. Кстати, лисице года четыре, а самцу, может быть, даже семь. Жалко, что ты его не увидела. Он красивый. Шерсть такого же цвета, как листья в октябре.

Они были примерно на полпути к площадке для пикников и брели по щиколотку в воде. Впереди уже показался камень, у которого Билл оставил свои ботинки.

– Что ты имеешь в виду «если не заразятся»?

– Бешенством, – сказал Билл. – Чаще всего лисицы приходят к садам и фермам именно из-за того, что болеют бешенством. Их замечают. И убивают. Лисицы болеют бешенством чаще, чем псы… ну, самцы… и нередко матери учат своих детенышей не тому, что надо. Тому, что опасно. Псы умирают от бешенства очень быстро, но лисица может прожить с ним достаточно долго и, выражаясь человеческим языком, совершенно выжить из ума.

– Да? – переспросила Рози. – Как жалко.

Он остановился, посмотрел на ее бледное задумчивое лицо, крепко обнял и прижал к себе.

– Этого не должно случиться, – сказал он. – Пока что с ними все в порядке.

– Но это может случиться. Может.

Он секунду подумал, потом кивнул:

– Да, конечно. Случиться может все что угодно. Ладно, давай уже поедим. Что скажешь?

– Скажу, что это хорошая мысль.

Но у нее почему-то пропал аппетит. Наверное, из-за навязчивых мыслей об этой лисице. Однако, когда Билл начал раскладывать еду на столе, она почувствовала, что проголодалась. Она ведь почти и не завтракала: она выпила только стакан апельсинового сока и съела тост. Утром, предвкушая поездку, она была взволнована (и испугана), как невеста в день свадьбы. И теперь, при виде хлеба с мясом, она сразу же позабыла о лисьем царстве на насыпи над пляжем.

Он продолжал вынимать еду из холодильника – сандвичи с мясом, сандвичи с тунцом, куриный салат, картофельный салат, салат из капусты, две баночки кока-колы, термос, в котором, как он сказал, был чай со льдом, два куска пирога, здоровенный кусок торта – и так далее, пока ей на ум не пришла мысль о клоунах в цирке, которые вытаскивают кучу вещей из маленькой машинки. Она рассмеялась. Наверное, это было не очень вежливо, но она уже знала его достаточно хорошо, так что ей незачем было быть безупречно вежливой. И это было хорошо, потому что она не была уверена, что смогла бы сейчас удержаться от смеха, если бы ей было нужно сдержаться.

Он взглянул на нее. В одной руке у него была солонка, в другой перечница. Она заметила, что он заклеил дырочки скотчем, чтобы ничего не просыпалось, и засмеялась еще громче. Она села на скамейку, которая стояла рядом со столом, уткнулась лицом в ладони и попыталась успокоиться. У нее почти получилось, но когда она взглянула сквозь пальцы и увидела эту огромную гору сандвичей – полдюжины на двоих, каждый разрезан на две части и упакован в пакетик, – то опять рассмеялась.

– Что? – спросил он, улыбаясь. – Что такое, Рози?

– Ты, наверное, ждешь друзей? – спросила она, все еще смеясь. – Например, футбольную команду? Или отряд скаутов?

Его улыбка стала еще шире, но глаза оставались серьезными. Его выражение говорило о том, что он понимал, почему она смеется и что в этом было смешно и что не было. И она наконец поняла, что ему было столько же лет, сколько и ей, или примерно столько же, и что он мог позволить себе не обижаться, потому что не придавал значения мелочам.

– Я просто хотел быть уверен, что среди всего этого будет хоть что-то, что тебе понравится.

Она уже перестала смеяться, но все еще улыбалась, глядя на него. Ее поразила не его робкая предупредительность, из-за которой он казался гораздо моложе своего возраста, а его откровенность, из-за которой он казался старше.

– Билл, я ем все, – сказала она.

– Я уверен, что ешь, – сказал он, присаживаясь рядом с ней, – но я сейчас не о том. Мы все едим все, если нет ничего другого, но мне важно, чего бы тебе хотелось и что ты любишь. Я хотел сделать тебе приятное, потому что я от тебя без ума.

Рози серьезно взглянула на него. Ей было уже не до смеха. И когда он взял ее за руку, она накрыла его ладонь своей ладонью. Она пыталась осознать то, что он сейчас сказал, но у нее получалось с трудом, как будто она пыталась протиснуть какую-то громоздкую мебель в узкий дверной проем и ей приходилось вертеть ее так и сяк, чтобы найти правильное положение, при котором все получилось бы.

– Почему? – спросила она – Почему я?

Он покачал головой:

– Я не знаю. Дело в том, Рози, что на самом деле я мало что знаю о женщинах. У меня была подружка, еще в старшей школе, и скорее всего мы бы с ней переспали со временем, но она уехала прежде, чем это случилось. Потом у меня была девушка, когда я только-только поступил в колледж. И да – я с ней спал. А пять лет спустя я обручился с одной замечательной девушкой, с которой мы познакомились в зоопарке. Ее звали Бронвин О’Хара. Имя, как из романа Маргарет Митчелл[31], да?

– Красивое имя.

– Она была очень хорошей. Умерла от аневризмы мозга.

– О, Билл, мне так жаль.

– С тех пор я еще пару раз встречался с девушками, и я не преувеличиваю: я встречался еще с двумя девушками, и все. Конец рассказа. Моим родителям это не нравится. Отец говорит, что мне пора обзаводиться семьей. Моя мать говорит: «Оставь мальчика в покое, перестань ворчать». Правда, она говорит это очень ворчливо.

Рози улыбнулась.

– А потом ты пришла к нам в ломбард и увидела ту картину. Ты ведь с самого начала знала, что купишь ее, правда?

– Да.

– Вот, и я это почувствовал. Я вообще много чего почувствовал. И я хочу, чтобы ты знала. Все, что со мной происходит, происходит вовсе не из-за моей доброты, жалости или благородства. Не из-за того, что у бедняжки Розы была такая тяжелая жизнь… – Он помедлил, а потом добавил: – Просто я в тебя влюбился.

– Ты не можешь этого знать. По крайней мере пока.

– Я знаю то, что я знаю, – сказал он, и эта вежливая настойчивость в его голосе слегка ее испугала. – Ну ладно, хватит уже разводить «мыльные оперы». Давай лучше есть.

И они стали есть. И когда ее живот раздулся, как барабан, они упаковали остатки еды в холодильник и снова привязали его к мотоциклу. Никто не приехал; Шорлэнд оставался в их полном распоряжении – маленький мир только для них двоих. Они спустились на берег и снова уселись на большой камень у воды. Рози подумала про себя, что этот камень уже становится для нее своего рода символом, к которому надо бы приезжать раз-два в год, чтобы сказать спасибо… если, конечно, все будет хорошо. А все было хорошо, по крайней мере – пока. На самом деле это был самый лучший день в ее жизни.

Билл положил руки ей на плечи, потом провел пальцем ей по щеке и осторожно развернул ее лицо к себе. Он склонился к ее губам и стал целовать. Минут через пять она уже была близка к обмороку. Все это было так странно – наполовину сон, наполовину реальность. Она была возбуждена, как никогда прежде, и теперь она понимала все эти книжки, рассказы и фильмы, которых не понимала раньше, а просто принимала на веру, как слепой верит, если ему говорят, что закат прекрасен. Ее щеки горели. Его нежные прикосновения к ее груди через блузку были более чем приятны, и в какой-то момент Рози пожалела, что носит лифчик. И от этой мысли она покраснела еще больше. Сердце бешено колотилось в груди, но это было хорошо. Все было хорошо. Просто чудесно. Запредельно. Она опустила руку и положила ее туда, где сосредоточилось его мужское естество. Его член был твердым как камень, вот только камень не стал бы биться под ее рукой – в ритме ее отчаянного сердцебиения.

Еще пару мгновений он позволял ее руке оставаться там, где она была, а потом нежно поднял ее и поцеловал.

– Хватит пока что, – сказал он.

– Почему? – Она удивилась вполне искренне. И вопрос задала тоже искренне, безо всякого кокетства. Норман был единственным мужчиной, с которым она занималась сексом, и он был не таким человеком, который заводится лишь от того, что ты дотрагиваешься рукой до его ширинки. А иногда – и в последние годы все чаще, – его вообще ничто не возбуждало.

– Потому что еще немного, и я уже не смогу остановиться. Вернее смогу, но ценой жуткого спермотоксикоза.

Она нахмурилась. У нее был такой озадаченный вид, что Билл рассмеялся.

– Не обращай внимания, Рози. Я просто хочу, чтобы, когда мы с тобой в первый раз будем вместе, все было бы правильно – никаких комаров, кусающих в задницу, никаких ядовитых кустов, в которые мы ненароком закатимся, и никаких мальчишек, которые нарисуются в самый неподходящий момент. К тому же я обещал привезти тебя назад к четырем… ты говорила, тебе нужно сидеть – продавать футболки… и я не хочу, чтобы ты опоздала.

Она посмотрела на часы и с удивлением обнаружила, что было уже десять минут третьего. Ей казалось, что они сидели на этом камне всего минут пять или десять… Но ей все же пришлось признать, что они здесь сидят уже полчаса. Если вообще не сорок пять минут. Как же быстро летит время…

– Пойдем, – сказал он, слезая с камня. Он сморщил нос, когда его голые ноги коснулись холодной воды, и прежде чем он отвернулся, Рози успела мельком заметить характерную выпуклость на его джинсах. Я сделала это, подумала она и сама поразилась тем чувствам, которые вызвала эта мысль: удовольствие, радость и даже легкая гордость.

Она слезла с камня вслед за ним и, сама того не сознавая, взяла его за руку.

– Ладно, и что теперь?

– Нам уже скоро ехать, но сначала давай пройдемся. Чтобы прийти в себя.

– Хорошо. Только давай не пойдем к лисам, я не хочу снова их беспокоить.

Ее, мысленно поправилась она. Я не хочу снова ее беспокоить.

– Ладно, пойдем на юг.

Он начал отворачиваться. Но она заставила его снова повернуться к ней и обвила руками его шею. Выпуклость под его ремнем еще не исчезла полностью, и Рози была этому рада. До сегодняшнего дня она и понятия не имела, что возбуждение мужчины может так радовать женщину – всю жизнь она честно считала, что это выдумка тех журналов, которые рекламируют одежду, косметику и средства для ухода за волосами. Но теперь она кое-что знала. Наверное. Она прижалась к нему – прямо к тому самому месту – и посмотрела ему в глаза.

– Сейчас я тебе кое-что скажу. Меня мама учила так говорить, когда я в первый раз в жизни пошла в гости на день рождения. Мне тогда было года четыре. Или пять, может быть.

– Говори, – сказал он с улыбкой.

– Спасибо за замечательную прогулку, Билл. Это был самый лучший день в моей жизни. Спасибо, что ты меня пригласил.

Он поцеловал ее.

– Мне тоже было очень приятно, Рози. Уже много лет я не чувствовал себя таким счастливым. Давай пойдем.

На этот раз они пошли вдоль берега, держась за руки. Он привел ее к другой дорожке, которая шла через луг с высокой густой травой, которую, кажется, не косили уже несколько лет. Свет косо падал на пыльные травинки, и бабочки порхали в траве по самым непредсказуемым траекториям. Жужжали пчелы, а где-то слева невидимый дятел без устали стучал по дереву. Билл показывал Рози цветы, называя их. Она подумала, что пару раз он ошибся, но не сказала ему об этом. А потом она показала ему на грибы, росшие у дуба на краю луга, и сказала, что это поганки, но не очень опасные, потому что они очень горькие и вряд ли кто-то станет их есть.

Когда они вернулись на площадку для пикников, там уже появились люди – совсем молодые ребята, наверное, студенты. Они были вполне дружелюбными, но только очень уж шумели. Они поставили в тень холодильники с пивом и стали натягивать волейбольную сетку. Парень лет девятнадцати тащил на плечах свою девушку, одетую в шорты цвета хаки и лифчик от бикини. Когда он пошел быстрее, она радостно завизжала и принялась колотить его кулачками по голове, подстриженной под ежик. Рози вдруг поймала себя на том, что размышляет, а слышны ли эти крики лисице в ее логове на поляне, и решила, что да – слышны. Она очень живо себе представляла, как лисица лежит около спящих сытых лисят и настороженно прислушивается к людским крикам, доносящимся с пляжа. Она навострила уши, а глаза у нее были яркими и хитрыми, и вовсе не исключено, что в них горел огонек безумия.

Пса бешенство убивает быстро, но самка может болеть им долго, подумала Роза, а потом вспомнила поганки, которые она заметила на краю луга, – ядовитые грибы, растущие в тени и сырости. Паучьи поганки, как назвала их бабушка, когда как-то летом в лесу показала их внучке. Конечно, этого названия не найти ни в одной книге по растениям, но Рози оно казалось очень даже подходящим. Очень правильное название для этих грибов, которые показались ей просто мерзкими – с бледной восковой мякотью, пестрящей маленькими темными пятнышками, которые выглядели именно как пауки, если, конечно, у тебя богатое воображение… у Рози было богатое воображение.

Лисица может болеть бешенством очень долго, снова подумала Рози. Псы умирают от бешенства быстро, но самки…

– Рози? Тебе не холодно?

Она растерянно взглянула на Билла, не понимая, о чем он спрашивает.

– Ты вся дрожишь.

– Нет, мне не холодно. – Она посмотрела на ребят, которые не замечали их с Биллом, старичков старше двадцати пяти лет, а потом вновь повернулась к Биллу: – Но нам, наверное, пора возвращаться.

Он кивнул:

– Да, наверное, пора.

5

Когда они ехали назад, машин на шоссе было больше. Поэтому ехали они медленнее, но все-таки ненамного. Билл умело находил лазейки в потоке движения и бросал туда свой огромный «харлей», и Рози казалось, что они летят на гигантской грохочущей стрекозе, лавирующей между мчащимися автомобилями. Впрочем, Билл не рисковал понапрасну, и она была полностью в нем уверена, даже когда он ехал между двумя потоками машин или между застывшими грузовиками, которые выстроились на съезде с шоссе, как громадные древние мастодонты, и ждали своей очереди перед будками сбора дорожной пошлины. А к тому времени, когда у дороги начали появляться указатели с надписями НАБЕРЕЖНАЯ, АКВАПАРК, ЭТТИНГЕРС-ПЬЕР. ПАРК РАЗВЛЕЧЕНИЙ, Рози была уже рада, что они все-таки уехали с озера. Она успеет в свой ларечек, торгующий футболками… приедет без опозданий, и это было замечательно. Сегодня она собиралась познакомить Билла со своими подругами, и это было еще лучше. Он им наверняка понравится. Когда они проезжали мимо большого розового плаката с надписью: ВСТРЕЧАЙТЕ ЛЕТО ВМЕСТЕ С «ДОЧЕРЬМИ И СЕСТРАМИ», – она вдруг поняла, что счастлива, как никогда. Потом она вспомнит об этом, когда этот длинный-предлинный день закончится тошнотворным ужасом. Но тогда она еще об этом не знала и наслаждалась этим ощущением неизбывного счастья.

Она уже видела американские горки – их крутые изгибы и мертвую петлю на фоне ясного неба, – слышала крики, доносящиеся оттуда. На мгновение она еще крепче обняла Билла и рассмеялась. Все будет хорошо, подумала она, и когда ей вдруг вспомнились – всего лишь на краткий миг – яркие настороженные глаза лисицы, она выбросила это воспоминание из головы. Сейчас было не время об этом думать, как не время думать о смерти на свадьбе.

6

В то время как Билл Стейнер парковал свой мотоцикл у дорожки, ведущей к площадке для пикников в Шортленде, Норман Дэниэльс ставил свою украденную машину на большую стоянку на Пресс-стрит. Эта стоянка располагалась в пяти кварталах от Эттингерс-Пьер и предназначалась для посетителей «развлекаловок» на набережной – парка аттракционов, аквариума, детской железной дороги, магазинчиков и ресторанов. Были, конечно, парковки и поближе, но Норман решил, что лучше запарковаться подальше от основного скопления машин. Не исключено, что ему придется уезжать отсюда в спешном порядке, и в этом случае ему не хотелось бы застрять в какой-нибудь пробке.

В субботнее утро, без четверти десять, передняя часть парковки была почти пуста. Не самая замечательная расстановка для человека, который пытается остаться незамеченным, но зато та часть стоянки, где оставляли машины на целый день и вообще на неделю, была заполнена чуть ли не под завязку – в основном это были машины приезжих, которые приезжали сюда на пароме, чтобы побродить денек на природе, подышать свежим воздухом, или просто порыбачить на выходные. Норман оставил свой «форд» между «Виннебаго» с номерами штата Юта и гигантским «Роад-Кингом РВ» из Массачусетса. Между этими двумя «гробами» «форд» был практически неразличим, и Нормана это вполне устраивало.

Он вылез из машины, достал с заднего сиденья кожаную куртку и надел ее. Из кармана он вытащил темные очки – конечно, не те, которые были на нем вчера, – и тоже надел их. Потом он подошел к багажнику, убедился, что на него никто не смотрит, открыл его, вынул коляску и разложил ее.

На коляску он прилепил наклейки, которые купил в магазине подарков в Женском культурном центре. Наверное, там работали и умные люди, которые читали лекции и проводили симпозиумы в залах и аудиториях где-то наверху, но внизу, в магазине подарков, продавалась такая же лажа, как и везде. Впрочем, Норману именно это и требовалось. Конечно, не идиотские брелоки со знаком Венеры и не плакат с изображением женщины, распятой на кресте (ИИСУСА УМЕРЛА ЗА ВАШИ ГРЕХИ). Но вот наклейки ему подошли. Наклейки были что надо. МУЖЧИНА ЖЕНЩИНЕ НУЖЕН КАК РЫБЕ ЗОНТИК – гласила одна. На другой – эту надпись явно придумала старая дева, которая в жизни не видела члена, красила волосы дешевой перекисью, – было написано: ЖЕНЩИНЫ – ЭТО НЕ СМЕШНО. Еще там были наклейки с надписями У МЕНЯ ЕСТЬ ПРАВО, И Я ГОЛОСУЮ, У ПОЛИТИКИ ТОЖЕ ЕСТЬ ПОЛ и У-В-А-Ж-Е-Н-И-Е, ДЛЯ МЕНЯ ЭТО ЗНАЧИТ ВСЕ. Нормана очень интересовало, а знает ли хоть одна из этих сучек, которые ходят без лифчиков и трясут буферами, что эту песню вообще-то написал мужчина. Но он купил все их паршивые наклейки. А свою «любимую» даже наклеил в центре спинки кресла, рядом с кармашком для плейера: Я МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ УВАЖАЕТ ЖЕНЩИН.

И это правда, подумал он, еще раз оглядывая парковку, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает. Потом он сел в инвалидное кресло. Пока бабы знают свое место, я их очень даже уважаю.

Людей на стоянке не было вообще, так что никто его даже не видел, не говоря уже о том, чтобы специально за ним наблюдать. Он поудобнее уселся в кресле и посмотрел на свое отражение в блестящем крыле свежевымытого «форда». Ну что? – спросил он себя. Как считаешь, сработает?

Он считал, что сработает. Раз уже без маскировки не обойтись, надо сделать так, чтобы эта маскировка была незаметной для окружающих, а точнее – просто создать новую личность, как хороший актер создает образ во время спектакля. Он даже придумал имя этому новому парню: Хамп Петерсон. Хамп был ветераном Вьетнама, который благополучно вернулся с войны и после этого он десять лет тусовался с бандой рокеров, находившихся вне закона. Само собой, женщин в этой тусовке было всего несколько, так сказать, для специфических применений. А потом был несчастный случай. Слишком много пива, мокрый асфальт, мост. От удара его парализовало, но его выходила одна очень хорошая молодая женщина, просто святая. А звали ее…

– Мэрилин, – сказал Норман, имея в виду Мэрилин Чэмберс, которая в течение многих лет была его любимой порнозвездой. Второй любимой была Амбер Линн, но Мэрилин Линн звучало очень уж фальшиво. Потом ему на ум пришла фамилия Макку, но это тоже было не очень хорошо; Мэрилин Макку – так звали ту сучку, которая пела с «Пятым Измерением», уже очень давно, в начале семидесятых, когда жизнь еще не была такой странной.

Напротив стоянки висел плакат с надписью ЕЩЕ ОДИН МОЩНЫЙ ПРОЕКТ «ДЕЛЭЙНИ КОНСТРАКШНЗ» – ЖДИТЕ НА БУДУЩИЙ ГОД. Мэрилин Делэйни… вполне нормальное имя, ничем не хуже других. Конечно, вряд ли ему придется рассказывать историю своей жизни хотя бы кому-то из этих шлюх, но, перефразируя изречение на футболке у продавца в «Базовом Лагере»: Лучше иметь легенду и не нуждаться в ней, чем нуждаться и не иметь.

И они точно поверят в Хампа Петерсона. Наверняка они перевидали не один десяток таких вот Хампов, переживших какое-то жуткое происшествие и пытающихся теперь замолить все свои грехи. И все Хампы мира, конечно же, били себя кулаками в грудь и кричали, что были плохими, а теперь стали хорошими. Очень хорошими. Почти такими же хорошими, как все женщины. Потому что они наконец прозрели и поняли, что только женщинам свойственно сострадание и так далее. Норман повидал немало таких уродов, которые были преступниками и наркоманами, а потом разворачивали кампании против наркотиков или вдарялись в религию и проповедовали праведный образ жизни. Но по сути дела они оставались все теми же засранцами, и пели они свои старые песни, только на новый лад. Но это было не важно. Важно было другое – то, что такие ребята вечно болтались где-то поблизости и считались чуть ли не частью ландшафта. Как барханы в пустыне или сосульки на Аляске. И поэтому Хампа Петерсона примут именно за Хампа Петерсона, даже если они вовсю будут искать инспектора Дэниэльса. И даже самая злобная и циничная из них увидит в нем всего лишь сексуально озабоченного калеку, который решил, что его пожалеет какая-нибудь сердобольная бабенка и переспит с ним этой ночью. И если ему повезет, то Хамп Петерсон, даже оставаясь у всех на виду, будет совсем незаметен, как парень, изображающий Дядюшку Сэма на параде в честь Дня независимости.

Не считая этого маскарада, его план был предельно прост. Он найдет место, где в основном «кучкуются» женщины из «Дочерей и сестер», и будет наблюдать за ними в образе Хампа Петерсона, ненавязчиво и со стороны – за их играми и разговорами, за их пикником. Когда кто-нибудь предложит ему гамбургер, или хот-дог, или кусок пирога (а он даже не сомневался, что какая-нибудь милосердная шлюшка именно так и поступит; вообще кормить мужчин – это, наверное, какой-то условный рефлекс или инстинкт, заложенный в женщин от природы), так вот, он возьмет эту самую еду, сердечно поблагодарит и съест до последней крошки. Он будет общаться, если с ним заговорят, а если представится возможность выиграть какую-нибудь игрушку на одном из этих их дебильных конкурсов, он отдаст ее первому попавшемуся ребенку… главное, чтобы его не вывели из себя. За этим надо следить, потому что в последнее время его все бесило – любая мелочь.

Но в принципе он будет только наблюдать. Искать свою бродячую Розу. Никаких проблем быть не должно, если он впишется в окружающий пейзаж – и он обязательно впишется. А дальше уже – дело техники. Тем более что он вообще чемпион по наблюдательности. А когда он ее разыщет, он разберется с ней прямо здесь – в парке. Надо только дождаться, пока ей не понадобится в туалет, пойти за ней и свернуть ей шею, как какому-нибудь цыпленку. Все будет кончено в считанные секунды, и вот это как раз и было основной проблемой. Ему не хотелось, чтобы это закончилось в считанные секунды. Ему хотелось отыграться за все. Хотелось как следует поговорить с этой стервой, долго и обстоятельно. Получить полный отчет обо всем, что она делала с тех самых пор, как сбежала с его кредиткой. Полный отчет, от и до. Он спросит ее, каково оно – воровать его деньги, набирать код и понимать, что она может вот так вот запросто взять его деньги… его деньги, черт побери, он их зарабатывал, сидел на работе допоздна, ловил всяких козлов, которые могли сделать все что угодно, если поблизости не находилось таких парней, как он, чтобы остановить этих подонков. Ему хотелось спросить, как ей вообще пришло в голову, что ей удастся скрыться. Скрыться от него.

А потом, когда она расскажет ему все, что он хочет услышать, говорить будет он.

Ну, может быть, «говорить» – не совсем точное слово для описания того, что он собирался с ней сделать.

Первый шаг – найти ее в толпе. Второй шаг – следить за ней с безопасного расстояния. Третий шаг – пойти за ней, когда ей наконец надоест и она уйдет с праздника… может быть, после концерта, а может, и раньше, если ему повезет. Он вполне может выкинуть это кресло, когда уйдет с территории парка. На нем, конечно, останутся отпечатки пальцев (пара кожаных байкерских перчаток избавила бы его от этой проблемы и очень бы даже неплохо дополнила образ Хампа Петерсона, но у него уже не было времени бегать по магазинам, тем более что с ним приключился очередной «фирменный приступ»). Впрочем, об этом не стоило переживать. Ему почему-то казалось, что отпечатки пальцев будут самой мелкой из всех проблем, которые обрушатся на него потом.

Он хотел пообщаться с ней у нее дома и считал, что это вполне осуществимо. Когда она сядет в автобус (а она точно сядет в автобус, потому что машины у нее не было, а тратить деньги на такси она не захочет), он последует за ней. Если она заметит его раньше – до того как приедет в квартиру, где она проделывала все свои грязные штучки, – он убьет ее прямо на месте, и плевать на последствия. Но если все сложится хорошо, он проводит ее до самой двери – до той самой двери, за которой она будет страдать, как не страдала ни одна женщина до нее.

Норман подкатил к будке, на которой было написано: «БИЛЕТЫ НА ВЕСЬ ДЕНЬ», увидел, что вход для взрослого стоит 12 баксов, протянул деньги парню кассиру и проехал в парк. Путь был свободен; в такую рань в парке еще не собрались толпы. В этом, конечно же, были и свои минусы. Ему нужно быть очень осторожным, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Но он это умеет. Он…

– Приятель! Эй, приятель! Вернись сюда!

Норман резко остановился, вцепившись в колеса кресла, и уставился остекленевшим взглядом на вход в аттракцион «Корабль призраков» и робота-зазывалу в старинной капитанской одежде, который стоял на мостике. «Полундра! Призраки на корабле! Спасайся кто может!» – снова и снова повторял робот-капитан металлическим голосом. Вот ведь блин. Он только что думал о том, что не надо бы привлекать к себе лишнего внимания… и вот вам, пожалуйста.

– Эй ты, лысый! В коляске!

Люди оборачивались на него. Среди них была жирная черномазая сука в красном вельветовом сарафане, с рожей такой же дебильной, как и у продавца с заячьей губой в «Базовом Лагере». Она показалась ему знакомой, но он решил, что это чистой воды паранойя – он не знал никого в этом городе. Она отвернулась и пошла себе дальше, волоча за собой сумку размером с чемодан, но многие продолжали смотреть. У Нормана вдруг взмокло в паху.

– Эй, вернись. Ты мне дал слишком много.

Норман не сразу врубился в смысл сказанного – как будто к нему обращались на иностранном языке. Потом он все-таки сообразил, в чем дело, и испытал несказанное облегчение, смешанное с досадой из-за собственной тупости. Конечно, он дал парню в будке слишком много денег. Он забыл, что сейчас он не взрослый мужик, а инвалид. А инвалидам – скидки.

Он развернулся и подъехал к будке. Из нее высунулся толстый парень, на роже которого ясно читалось, что Норман ему противен. Он и сам себе был противен. В руках у парня была пятидолларовая банкнота.

– Для инвалидов – семь баксов. Ты что, читать не умеешь? – Он ткнул рукой с зажатой в ней пятеркой в табличку с ценами, а потом сунул деньги Норману под нос.

Норману очень хотелось запихать эти пять баксов жирдяю в задницу. Но он просто взял деньги и положил их в один из бесчисленных карманов куртки.

– Извините, – сказал он смиренно.

– Ага, – сказал парень в будке и отвернулся.

Норман вновь покатил по аллее в глубь парка. Сердце бешено колотилось в груди. Он так тщательно продумал свой новый образ, проработал план до мелочей, и уже в самом начале сделал не просто глупость, а невероятную глупость. Что с ним такое творится?!

Он не знал, но отныне и впредь таких оплошностей не будет.

– У меня все получится, – сказал он себе. – Черт подери, у меня получится.

– Полундра! Призраки на корабле! Спасайся кто может! – заорал у него над ухом робот-капитан, размахивая подзорной трубой размером с унитаз. – Полундра! Призраки на корабле! Спасайся кто может! Полундра! Призраки на корабле! Спасайся кто может!

– Как скажете, кэп, – пробормотал Норман себе под нос и поехал мимо. Он добрался до развилки, где было три указателя: на набережную, к центральной аллее и на площадку для пикников. Рядом со стрелкой на зону для пикников висело броское красочное объявление: ГОСТИ И ДРУЗЬЯ «ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР»! ОБЕД БУДЕТ В ПОЛДЕНЬ, УЖИН – В ШЕСТЬ ВЕЧЕРА. КОНЦЕРТ НАЧИНАЕТСЯ РОВНО В ВОСЕМЬ! ВЕСЕЛИТЕСЬ И ОТДЫХАЙТЕ!

Уж будьте уверены, повеселимся, подумал Норман и свернул на одну из обсаженных цветами дорожек, которая вела к площадке для пикников. На самом деле это был очень хороший парк. Там была замечательная детская площадка, чтобы детки, которые в кои-то веки устали кататься на аттракционах или просто боятся кататься, могли побеситься и поиграть. Были здесь очень даже симпатичные зверушки из подстриженных кустов, как в Диснейлэнде, площадка для софтбола и для игры в подковки, и столики для пикников. По случаю праздника здесь оборудовали «походную кухню» под брезентовым тентом. Там уже вовсю суетились повара – мужики в белых фартуках, – готовя мангалы под барбекю. Сразу за «кухней» располагались маленькие киоски, установленные, как понял Норман, специально для сегодняшнего мероприятия. В одном продавали лоскутные одеяла ручной работы, в другом – футболки (многие были украшены теми же шедевральными надписями, что и наклейки на кресле Нормана). В третьем киоске можно было приобрести занимательные брошюрки… если, конечно, тебе позарез нужно узнать, как бросить мужа и обрести радость жизни со своими подружками-лесбиянками.

Жалко, нет у меня пистолета, подумал он. Какой-нибудь скорострельной убойной пушки вроде «Мака-10». Тогда бы секунд за двадцать я сделал бы этот мир чище и лучше. Гораздо лучше.

Ясное дело, среди посетителей парка было значительно больше женщин, но и мужчин тоже было достаточно, так что Норман особенно не выделялся в толпе. Он проехал мимо ларечков. Он был мил и любезен – кивал, когда кивали ему, улыбался, когда ему улыбались. Он даже купил лотерейный билетик на лоскутное одеяло «в снежинку», подписавшись как Ричард Петерсон. В последний момент он решил, что лучше назваться Ричардом: все-таки Хамп – имя достаточно претенциозное. Здесь не стоило так называться. Еще он прикупил брошюрку под названием «У женщин тоже есть имущественные права» и сказал лесбиянке в ларьке, что пошлет эту книжку своей сестре Дженни, которая живет в Топеке. Лесбияночка улыбнулась ему и пожелала приятного дня. Норман улыбнулся в ответ и пожелал ей того же. Он внимательно присматривался к толпе и искал одного человека – Розу. Пока он ее не видел, но не особенно напрягался по этому поводу. День еще только начинается. Он почти что и не сомневался, что она появится здесь к полудню – как раз к обеду, – и он увидит ее, и тогда все будет хорошо, все будет хорошо, все будет просто замечательно. Ну да, он слегка облажался у будки на входе, ну и что с того? Оплошность сошла ему с рук, и уж больше он не лажанется. Не дождетесь.

– Шикарное кресло, друг мой, – весело обратилась к нему какая-то девушка в пятнистых шортах под леопарда. Она вела за руку маленького мальчика. У парня в руке была вишневая сахарная вата, только, похоже, он ее не ел, а сосредоточенно мазал ею физиономию. Норману он показался полнейшим дебилом. – И наклейки крутые.

Она протянула Норману руку для рукопожатия, и на миг он задумался: интересно было бы посмотреть, как быстро исчезнет с ее лица эта улыбочка из серии «Я-так-люблю-бедных-калек», если вместо того, чтобы пожать ей руку, он сломает ей пару пальцев? Она протянула левую руку, и Норман даже не удивился, когда не увидел обручального кольца, хотя маленький придурок с размазанным по лицу вишневым дерьмом был, вне всяких сомнений, ее сынулей.

Ах ты шлюха, подумал он. Я смотрю на тебя и понимаю, что не так с этим гребаным миром. Интересно, а как ты вообще его родила? Попросила кого-то из своих мужеподобных подружек заправить тебе резиновый член с козлиной спермой?

Он улыбнулся и слегка пожал ей руку.

– Девочка, ты просто супер, – сказал он.

– У тебя есть тут подружка? – спросила она.

– Ну ты, например, – быстро нашелся он.

Она рассмеялась, и было видно, что она польщена.

– Спасибо. Но ты понимаешь, что я имею в виду.

– Нет, я тут просто гуляю, – сказал он. – Но если я вдруг мешаю или это частная вечеринка, то я без проблем исчезну.

– Нет, что ты, – сказала она, делая страшные глаза, как будто ее напугала сама мысль о том, чтобы такой славный парень ушел с праздника… Норман знал, что так оно и будет. – Оставайся. Веселись. Развлекайся. Может, тебе принести что-нибудь поесть? Я с удовольствием. Сахарной ваты? Или, может, хот-дог?

– Нет, спасибо, – сказал Норман. – Я попал в аварию на мотоцикле. Вот так я и обзавелся этим замечательным креслом. – Сучка в пятнистых шортах сочувственно кивала, так что если бы он захотел, минуты через три она бы просто разрыдалась. – С тех пор у меня редко бывает хороший аппетит. – Он робко улыбнулся. – Но я все равно наслаждаюсь жизнью.

Она рассмеялась:

– И это здорово. Ты молодец. Желаю тебе хорошо провести день.

Он кивнул.

– И тебе того же в двойном размере. И тебе тоже приятного дня, сынок.

– А то, – угрюмо буркнул маленький дебил и недружелюбно взглянул на Нормана. На мгновение Норман запаниковал. Ему показалось, что мальчишка смотрел прямо ему в душу и видел не лысого-бритого Хампа Петерсона в кожаной куртке с заклепками, а истинного Нормана Дэниэльса. Он велел себе не психовать и не поддаваться этому приступу «парковой паранойи». (В конце концов он сейчас был лазутчиком на вражеской территории, и здоровая паранойя в такой ситуации – это вполне нормально.) Но он тем не менее крутанул колеса коляски и поспешил отъехать подальше.

Он думал, что ему станет лучше, как только он отойдет от мальчишки с враждебным взглядом, но этого не случилось. Короткий всплеск оптимизма уступил место нервозной неуверенности. До обеда уже оставалось совсем немного – минут через пятнадцать народ начнет рассаживаться за столами, – а Розы все еще не было. Может, она загулялась по парку с подругами, но это было маловероятно. Его жена никогда не любила аттракционы.

Да, тут ты прав, ей никогда не нравились аттракционы… но знаешь, люди меняются… прошептал внутренний голос и хотел было добавить что-то еще, но Норман заставил его замолчать. Не нужен ему этот треп, хотя он знал: Рози действительно изменилась, иначе она по-прежнему сидела бы дома, и гладила бы его рубашки по средам, и всего этого попросту не было бы. Мысль о том, что она изменилась настолько, что сбежала из дома и вдобавок еще прихватила его кредитку, привела его в бешенство. Норман снова запаниковал, ему стало трудно дышать, как будто что-то давило на грудь.

Держи себя в руках, сказал он себе. Представь, что ты на работе и выполняешь задание, сидя в засаде. Ты это делал уже сотни раз. Если ты сможешь заставить себя думать именно так, то все будет в порядке. Знаешь, что я тебе скажу, Норми? Забудь, что ты ищешь Розу, и не вспоминай о ней до тех пор, пока ты ее не увидишь.

Он попытался. Ему помогало то, что события развивались в точности так, как он и рассчитывал: Хамп Петерсон идеально вписался в окружающую обстановку и его восприняли как «мебель». Две девицы в майках без рукавов, открывающих их чересчур развитые бицепсы, уговорили его поиграть с ними в тарелку, одна тетка постарше с копной седых волос и вздувшимися варикозными венами на ногах принесла ему фруктовый йогурт, якобы потому, что решила, что ему жарко и неудобно в этой коляске. Хамп поблагодарил ее и сказал, что ему действительно немного жарко. Но тебе точно не жарко, милая, подумал он, когда седая женщина ушла. Потому что ты рыба холодная. Неудивительно, что тебя тянет к девочкам-лесбиянкам. На тебя ни один мужик не польстится, даже под угрозой смертной казни. Впрочем, йогурт оказался на удивление приятным – и прохладным, прямо из холодильника, – и Норман съел его с удовольствием.

Главное, не задерживаться на одном месте слишком долго. Он переехал к площадке для игры в подковку, где двое кретинов с нарушенной координацией движений играли в паре против таких же кретинок-девиц. Норман решил, что по таким темпам игра будет длиться до темноты. Он проехал мимо «походной кухни» под брезентовым пологом, где повара уже снимали с решетки гриля первые гамбургеры и раскладывали по тарелкам картофельный салат. В конце концов Норман вырулил на центральную аллею и направился к аттракционам. Он ехал, низко опустив голову и бросая короткие взгляды на женщин, которые уже сходились к столам в предвкушении обеда, толкая перед собой коляски с детьми, зажимая под мышкой идиотские призы, выигранные на каком-нибудь не менее идиотском конкурсе. Розы среди них не было. Похоже, ее вообще не было в парке.

7

Целиком поглощенный поисками Розы, Норман не заметил, что чернокожая женщина, уже обращавшая на него внимание на входе, вновь проявила к нему интерес. Это была очень крупная женщина, которая чем-то смахивала на Уильяма Перри по прозвищу Рефрижератор.

Герт раскачивала на качелях маленького сынишку Мелани Хаггинс. Заметив Нормана, проезжавшего мимо детской площадки, она на секунду оставила свое занятие и тряхнула головой, словно желая избавиться от каких-то навязчивых и ненужных мыслей. Даже когда он проехал и она видела лишь его спину, она все равно продолжала смотреть ему вслед. На спинке его инвалидной коляски она разглядела наклейку с надписью: «Я МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ УВАЖАЕТ ЖЕНЩИН». Кроме того, ты мужчина, который кого-то мне напоминает, подумала Герт. Может, какого-то киноактера?

– Ну, Герт! – крикнул сын Мелани Хаггинс. – Давай же, качай! Я хочу раскачаться высоко-высоко! Хочу сделать солнышко!

Герт толкнула сильнее, хотя Стэнли был еще слишком мал, чтобы делать солнышко на качелях – нет уж, увольте. Сначала пусть подрастет. И все же его заливистый смех был донельзя заразительным. Она сама невольно заулыбалась и толкнула качели еще сильнее. Она больше не думала про инвалида в коляске. Хотя в подсознании что-то все-таки отложилось.

– Я хочу сделать солнышко, Герт! Ну, пожалуйста!

Ладно, подумала Герт, один разок можно.

– Ну хорошо. Держись крепче, герой.

8

Норман поехал дальше, хотя он уже явно проехал ту часть парка, где собрались посетители, пришедшие на пикник «Дочерей и сестер». Он решил не мозолить им глаза, пока они будут обедать. К тому же паника все нарастала, и он опасался, что какой-нибудь не в меру наблюдательный гость заметит, что с ним творится что-то неладное. Его уверенность в том, что Рози обязательно объявится на пикнике, нисколечко не поколебалась. Но все мыслимые и немыслимые сроки уже прошли, а ее все еще не было. И вот это никак не укладывалось у него в голове. Ведь Роза – забитая серая мышь, и если она не рядом со своими бесноватыми подружками-лесбиянками, то где же она? Где еще она может быть, как не здесь?!

Он проехал под идиотским плакатом «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЦЕНТРАЛЬНУЮ АЛЛЕЮ» и двинулся дальше, не обращая внимания на окружающих. Он обнаружил, что у инвалидной коляски есть одно очень большое достоинство: все уступают тебе дорогу.

Парк постепенно заполнялся народом, и это было хорошо. Только это и было хорошо, а в остальном все было просто погано. В голове вновь пробудились глухие толчки, предвещавшие головную боль, а толпы людей вызывали какие-то странные ощущения – он ощущал себя чужаком среди них. Как будто он был пришельцем с другой планеты и совершенно не мог понять, почему люди делают то или это. Почему, например, многие люди вокруг смеются? Чему они, черт возьми, радуются? Неужели никто из них не понимает, что это за мир? Неужели они не видят, что все – абсолютно все! – давно уже катится ко всем чертям? Он вдруг понял – с отвращением и даже со страхом, – что все женщины кажутся ему похожими на воинствующих лесбиянок, а мужчины – на голубых, все до единого, словно весь мир погрузился в болото однополой любви. Женщины-воровки, мужчины-лжецы… и никому нет никакого дела до общественных порядков и общепринятых норм.

Головная боль разыгралась уже не на шутку, по краям предметов снова начали появляться яркие контуры в виде светящихся ломаных линий. Звуки, доносившиеся со всех сторон, резко усилились и буквально оглушали – как будто какой-то зловредный гном у него в голове добрался до ручки громкости звуков и выкрутил ее до максимума. Вагончики на первом подъеме американских горок грохотали почище снежной лавины в горах, а крики людей на первом головокружительном спуске вонзались в уши, как шрапнель. Рваные ритмы каллиопы[32], электронная трескотня из зала игровых автоматов, нудное жужжание машин на площадке аттракциона «Ралли»… все эти звуки сливались и вгрызались в его мятущийся перенапряженный мозг, как голодные чудища. Но самым ужасным звуком – он заглушал все остальные и ввинчивался в ткани мозга, как тупое сверло, – был крик механического капитана, стоящего перед аттракционом «Корабль призраков». Норману казалось, что, если он еще хоть раз услышит это дурацкое: «Полундра! Призраки на корабле! Спасайся кто может!» – он просто сойдет с ума. Или выпрыгнет из этой проклятой коляски и с воплем бросится на…

Спокойнее, Норми. Остановись.

Норман въехал в зазорчик между киоском, где продавали печенье и булки, и киоском с горячей пиццей и действительно остановился, отвернувшись от людей. Всякий раз, когда у него в голове раздавался именно этот, конкретный голос, он очень внимательно к нему прислушивался. Именно он подсказал ему девять лет назад, что единственный способ заткнуть глотку Венди Ярроу – это убить ее на хрен, и этот же голос в конце концов убедил его отвезти Розу в больницу, когда та сломала ребро.

Норми, ты сошел с ума, проговорил теперь этот спокойный, отчетливый голос. Ты конченый псих, по всем признакам и стандартам. И ты сам это знаешь, правда?

Со стороны озера донеслось:

– Полундра! Призраки на корабле! Спасайся кто может!

Норми?

– Да, – прошептал он, растирая больные виски кончиками пальцев. – Да, наверное, знаю.

Вот и прекрасно; у каждого есть свои недостатки, и они не мешают… если, конечно, ты не отказываешься их признать. Тебе нужно узнать, где она, а это рискованно. Но ты все же пошел на риск – хотя бы уже потому, что заявился сюда, правильно я говорю?

– Да, – подтвердил он. – Все правильно, папа.

Ладно, теперь шутки в сторону и поговорим серьезно. Слушай, что я тебе скажу, Норми.

Норман выслушал все.

9

Герт еще немного пораскачивала Стэна Хаггинса, хотя ее уже раздражали его громкие вопли и требования «сделать солнышко еще раз». Она вовсе не собиралась повторять этот опасный трюк – в первый раз мальчик не вывалился разве что чудом, и на секунду Герт окаменела, уверенная, что сейчас у нее случится сердечный приступ.

Ее мысли снова вернулись к парню в инвалидной коляске. Бритому наголо парню.

Все-таки его лицо казалось ей знакомым.

Но где она могла его видеть?

Мог это быть муж Рози?

Нет, это уже полный бред. Классический случай острой паранойи.

Может, и так. И даже наверняка. Но мысль продолжала сверлить сознание. Роста примерно такого же… Хотя трудно сказать… ведь он же сидел в коляске. А когда человек сидит, со стороны непонятно, какого он роста. И человеку вроде мужа Рози это известно.

Перестань. А то так ты скоро начнешь шугаться и собственной тени.

Стэну надоело качаться на качелях, и он попросил Герт забраться с ним на батут. Она улыбнулась и покачала головой.

– Но почему? – спросил он обиженно.

– Потому что у тети Герт не совсем та комплекция, чтобы скакать на батуте, – пояснила она.

Неподалеку от детской горки она заметила Рэнди Франклин и неожиданно приняла решение. Она уже поняла, что если не разберется с этой дурацкой ситуацией, то просто сойдет с ума. Она попросила Рэнди последить за Стэном. Девушка охотно согласилась, и Герт назвала ее ангелом, хотя на самом деле характер у Рэнди был далеко не ангельский… Но, как говорится, доброе слово и кошке приятно.

– Куда ты, Герт? – нахмурился Стэн.

– По делам, дружище. Я скоро вернусь, а ты пока покатайся на горке с Андреа и Полом.

– Горки – это для малышей, – буркнул Стэн, но все же пошел кататься.

10

Герт вышла к центральной аллее, а оттуда прошла к главному входу в парк, к кассам. Касс было две. И у той, где продавали билеты на целый день, и у той, где были билеты на полдня, стояли длинные очереди, и Герт уже поняла, что человек, с которым собиралась поговорить, вряд ли ей чем-то поможет – она общалась с ним утром, и он произвел на нее самое что ни на есть отвратительное впечатление.

Задняя дверь кассы, где продавали билеты на целый день, была открыта. Герт еще пару минут постояла на месте, собираясь с духом, а потом решительно направилась к двери. В «Дочерях и сестрах» у нее не было никакой официальной должности, так что она имела к ним отношение только постольку-поскольку, но она искренне любила Анну, которая в свое время помогла ей порвать отношения с мужчиной, из-за которого Герт девять раз за три года увозили в больницу на «скорой помощи». Тогда ей было девятнадцать. Недавно Герт исполнилось тридцать семь, и последние пятнадцать лет она исполняла обязанности неофициального заместителя Анны. Она учила новеньких женщин тому, чему в свое время научила ее Анна – что нельзя возвращаться к мужьям, бойфрендам, отцам и отчимам, которые откровенно над тобой издеваются, – и это была лишь одна из многих ее обязанностей. Она обучала желающих женщин приемам самообороны (и вовсе не потому, что после десятка уроков карате робкая хрупкая девушка превратится в грозу мужиков, которая любому начистит морду, – так она заставляла женщин поверить в себя); вместе с Анной она занималась организацией «выездных мероприятий» вроде этого пикника; она помогала бухгалтеру «Дочерей и сестер» подводить баланс так, чтобы создать хотя бы видимость платежеспособности учреждения. А когда возникала необходимость, Герт исполняла обязанности охранника и сотрудника службы безопасности. Имея в виду именно эту свою обязанность, она подошла к будке кассы, расстегивая на ходу замок сумочки – ее «походного кабинета».

– Прошу прощения, сэр, – сказала она, заглядывая в открытую дверь. – Не могли бы вы уделить мне минутку внимания?

– Информационная служба слева от «Корабля призраков», – отозвался он, даже не обернувшись. – Если у вас проблемы, обращайтесь туда.

– Вы меня не поняли. – Герт сделала глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки и говорить спокойно. – Если кто-то и может помочь мне разобраться с моей проблемой, то только вы.

– С вас двадцать четыре доллара, – сказал кассир, обращаясь к молодой супружеской паре с той стороны окошка. – Вот ваши шесть долларов сдачи. Желаю приятного отдыха. – Потом он вновь обратился к Герт, так и не дав себе труда обернуться. – Послушайте, дамочка, я здесь не дурака валяю, я работаю, если вы вдруг не заметили. Поэтому если вам надо пожаловаться, что на площадках для игр много мусора или еще что-нибудь в этом роде, идите в информационную службу и не морочьте мне голову.

Это было уже слишком; Герт не намеревалась выслушивать поучения какого-то сопляка, который ее посылает куда бы то ни было, пусть даже и в информационную службу, тем более таким мерзким тоном, явно подразумевающим мысль типа: «сколько же дураков в этом мире». Возможно, дураков в этом мире и вправду достаточно, но она не относится к их числу. И еще она знает что-то такое, чего не знает этот самонадеянный идиот: на теле Питера Словика обнаружили следы более чем восьмидесяти укусов, и вовсе не исключено, что человек, на чьей совести лежит это убийство, сейчас находится здесь и разыскивает свою жену. Она вошла в будку – ей пришлось протиснуться боком, – схватила кассира за плечи и развернула лицом к себе. На маленьком бэджике над его нагрудным карманом было написано КРИС. Крис ошарашенно уставился на Герт Киншоу. Такого с ним еще не бывало, чтобы посетитель врывался к будку и хватал его руками. Он открыл было рот, но Герт не дала ему произнести ни слова.

– Заткнись и слушай. У меня есть подозрение, что сегодня утром ты продал билет одному очень опасному человеку. Убийце. Так что не надо мне рассказывать, какой у тебя был трудный день, Крис, потому что мне… мать твою… наплевать…

Крис таращился на нее совершенно круглыми глазами. Не давая ему времени опомниться, прийти в себя, вновь обрести дар речи и его прежнее высокомерие, Герт сунула ему под нос слегка размытый фотоснимок, переданный по факсу. «Детектив Норман Дэниэльс, возглавлявший операцию по задержанию банды торговцев наркотиками», – гласила подпись под снимком.

– Вам нужно в службу безопасности, – промямлил Крис. В его голосе сквозила обида. Мужчина за окошком кассы, стоявший теперь первым в очереди – он был в идиотской шляпе в стиле мистера Магу[33] и футболке с надписью «САМЫЙ ЛУЧШИЙ В МИРЕ ДЕД», – неожиданно поднял видеокамеру и начал снимать, наверное, предвкушая шумную перебранку и надеясь попасть с этим сюжетом в какую-нибудь дурацкую передачу типа «Как мы живем».

Если бы я знала, как это будет весело, я бы не сомневалась ни полсекунды, подумала Герт.

– Нет, мне туда не нужно. Может быть, позже. А пока что мне нужен ты. Пожалуйста, посмотри повнимательнее и скажи…

– Леди, если б вы знали, сколько за день здесь проходит людей…

– Парень в инвалидной коляске. Здоровый такой, лысый парень. Еще с утра. До того, как нахлынули толпы. Ну же? Ты еще высунулся из будки и позвал его. Он вернулся. Кажется, он забыл сдачу или что-нибудь в этом роде.

В глазах Криса мелькнул огонек узнавания.

– Нет, все было не так, – сказал он. – Тот парень думал, что дал мне правильную сумму. Я знаю, потому что он протянул мне десятку и еще два бакса. То ли забыл, сколько стоит билет для инвалидов, то ли не обратил внимания на объявление.

Ага, подумала Герт. Вроде бы мелочь, но как раз такая мелочь, о которой запросто можно забыть, если ты лишь притворяешься инвалидом и особенно если твои мысли заняты другим.

«Мистер Магу» опустил видеокамеру, очевидно, сообразив, что драки не будет.

– Может быть, вы продадите нам с внуком билеты? – спросил он, наклонившись к окошку.

– А помолчите вы! – огрызнулся Крис. Герт подумала, что этот юноша – просто душка, но сейчас было не время читать ему лекцию о правилах хорошего тона. Лучше не раздражать его лишний раз. Когда он опять повернулся к ней, с раздосадованным и усталым видом, она протянула ему фотографию и обратилась тоном «о-скажи-мне-мудрейший-из-мудрейших»:

– Посмотри, это не он? Парень в инвалидной коляске? Представь, что он лысый.

– Послушайте, леди, оставьте меня в покое! Он был в темных очках!

– Ну попробуй, пожалуйста. Он очень опасен, очень. И если это действительно он… если есть хоть малейший шанс, что это действительно он… тогда я сразу же обращусь в вашу службу безопасности.

Вот тебе и на! Ошибочка вышла. Герт почти сразу же поняла, что совершила оплошность, но было уже поздно. Что-то промелькнуло в глазах кассира – промелькнуло и сразу исчезло, но Герт без труда поняла, что это было. Если она собиралась обратиться в службу безопасности с проблемами, никак не связанными с ним лично, тогда все в порядке. Но если эти проблемы как-то его задевают – пусть даже и косвенно, – тогда всё, туши свет. Может быть, у него были какие-то трения с парковой службой безопасности. Или ему, может быть, сделали замечание за то, что он такой грубый и нелюбезный с клиентами. Но как бы там ни было, Крис явно решил умыть руки, чтобы лишний раз не нарваться на неприятности.

– Это не он, – заявил он, возвращая ей фото. Герт подняла руки и прижала ладони к своей внушительной груди, отказываясь забрать снимок.

– Я тебя очень прошу, – сказала она. – Если это он, то он здесь неспроста. Он разыскивает мою подругу, и вовсе не потому, что ему хочется прокатить ее на чертовом колесе.

– Эй! – закричал кто-то из очереди. – Долго вы там еще?

Очередь возмущенно шумела, и монсеньор «Самый-Лучший-в-Мире-Дед» снова поднял видеокамеру. В этот раз он, похоже, решил заснять исключительно крупный план нового друга Герт, мистера «Само Радушие и Обходительность». Крис заметил направленную на него камеру, и Герт увидела, как вспыхнули его щеки. От нее не укрылось и его невольное движение, когда он вскинул руку пытаясь прикрыть лицо – словно преступник, выходящий из зала суда после вынесения приговора. Ее последние надежды на то, что он может хоть чем-то помочь, рассеялись как дым.

– Это не тот человек! – заорал Крис на грани истерики. – Совершенно другой! А теперь убирайтесь отсюда со своей жирной задницей, иначе я вышвырну вас из парка!

– Кто бы говорил, – презрительно хмыкнула Герт. – Да на твоей заднице можно накрыть целый ужин из двенадцати блюд и не уронить ни кусочка с вилки в дырку посередине.

– Убирайтесь! Немедленно!

Герт зашагала назад к зоне для пикников. Ее щеки горели. Она себя чувствовала полной дурой. Как же она умудрилась так лопухнуться? Герт убеждала себя, что это все из-за парка – слишком здесь людно и шумно, слишком много народу носится, как сумасшедшие, по аллеям, боясь пропустить хоть одну развлекаловку, – но дело было не в этом. Просто ей страшно, и поэтому все получилось так по-дурацки. Предположение, что именно муж Рози убил Питера Словика, само по себе было очень поганым, но мысль о том, что этот псих, маскирующийся под калеку в инвалидной коляске, может сейчас находиться в парке, поганее в тысячу раз. Она и раньше сталкивалась с невменяемыми безумцами, но безумие, помноженное на умение и одержимость…

И где вообще сама Рози? Здесь ее нет, это точно. Пока нет, мысленно поправилась Герт.

– Ну да, я облажалась, – пробормотала она себе под нос и вспомнила фразу, которую повторяла почти каждой женщине, обратившейся за помощью к «Дочерям и сестрам»: «Сделанного не воротишь. Если ты где напортачила, просто признай свои ошибки, сделай выводы и живи дальше».

Стало быть, убиваться не будем, а будем думать, что делать дальше. Прежде всего: служба безопасности временно отпадает – скорее всего они ей не поверят, но даже если и поверят, то после долгих и нудных уговоров. Она решила не спускать глаз с бритого байкера в инвалидной коляске, тем более что она видела, как он крутился по зоне для пикников и разговаривал с людьми, в основном – с женщинами. А Лана Клайн даже угостила его чем-то вкусным. Мороженым вроде бы.

Герт торопливо пошла назад. Ей вдруг захотелось в туалет, но она старалась об этом не думать. В туалет можно сходить и попозже, а сейчас надо найти Лану или кого-то из женщин, которые разговаривали с парнем в инвалидной коляске. Но, как назло, они все куда-то подевались – примерно как копы, которых никогда нет поблизости, когда они нужны.

К тому же ей уже жутко хотелось в туалет. И зачем, черт возьми, она выпила столько чая со льдом?!

11

Норман неспешно проехал назад по центральной аллее парка аттракционов и вернулся в зону для пикников. Женщины еще сидели за столиками, но обед уже подходил к концу – подавали десерт. Надо бы поторопиться, пока они все сидят в одном месте. Впрочем, он не особенно беспокоился; все беспокойство прошло. Норман знал, где найти женщину одну, без компании. Найти и очень серьезно с ней поговорить. «Женщины постоянно бегают в сортир, – однажды сказал ему отец. – Они как собаки, которые ни один куст не пропустят – обязательно задерут лапу».

Норман быстро покатил мимо указателей с надписью «ТУАЛЕТ».

Мне бы только одну заловить, думал он. Только чтобы она знала, куда подевалась Роза. Если она в Сан-Франциско, я поеду за ней туда. Если в Токио, я разыщу ее там. Если она в аду, я достану ее и там. А почему, собственно, нет? Все равно мы с ней оба окажемся в пекле – и, возможно, обзаведемся там собственным домиком и будем жить дружной семьей.

Он проехал через небольшую рощицу кипарисов, подстриженных в виде геометрических фигур и зверюшек, и скатился по пологому спуску к кирпичному строению без окон, но с дверями с двух сторон – мальчики справа, девочки слева. Норман миновал дверь с буковкой Ж, заехал на зады строения и остановился. С его точки зрения, это было очень даже неплохое место – узкая полоска голой земли, ряд пластмассовых мусорных баков вдоль стены и высокий глухой забор. Выбравшись из инвалидной коляски, он осторожно высунулся из-за угла и обнаружил, что отсюда прекрасно видна дорожка, ведущая к туалетам. Все складывалось как нельзя лучше. К нему вернулись спокойствие и уверенность. Голова, правда, еще побаливала, но уже меньше – острая боль поутихла, сменившись медленными тягучими толчками в висках.

Две женщины вышли из рощицы – не годится. Вот что самое поганое – женщины вечно ходят в сортир по двое, что они там, интересно, делают? Ковыряют друг друга пальцами за неимением «ковырялки»?

Парочка вошла в кирпичный домик. Через ближайшее вентиляционное отверстие Норман слышал их голоса, они говорили о каком-то парне по имени Фред. Фред сделал то-то, Фред сказал так-то, Фред отмочил такую-то штуку. Очевидно, этот Фред был тем еще приколистом. Каждый раз, когда одна женщина – та, которая говорила больше, – замолкала, чтобы набрать в легкие воздуха перед очередным словесным потоком, ее приятельница принималась хихикать, и этот противный звук бил Норману по нервам. Ощущение было такое, словно его мозги обваливают в битом стекле, как пончики – в сахарной пудре. Но он не сдвинулся с места и не оставил свой наблюдательный пункт. Он стоял совершенно не сводя глаз с тропы, и только его руки то сжимались в кулаки, то разжимались, то сжимались, то разжимались.

Наконец женщины вышли, продолжая хихикать и болтать о весельчаке Фреде. Они шли по тропе так близко друг к другу, что их бедра и плечи соприкасались. Норман едва сдержался, чтобы не выскочить из-за угла и не броситься следом за этими шлюшками. Как было бы славно схватить их безмозглые головы – ладонями за затылки – и треснуть их лбами, чтобы они взорвались, как две тыквы, наполненные динамитом.

– Не надо, – прошептал он, пытаясь взять себя в руки. Пот стекал по его лицу крупными липкими каплями и выступал через каждую пору на его бритом черепе. – Не надо, только не сейчас, иначе ты все испортишь. – Он весь дрожал, боль вернулась и разгулялась в полную силу, стуча по черепу изнутри безжалостным кулаком. Голова просто раскалывалась. На периферии зрения мерцали яркие линии. Из правой ноздри потекло.

Следующая женщина, показавшаяся из кипарисовой рощицы, была одна, и Норман узнал ее – копна седых волос, уродливые варикозные вены на ногах. Старушенция, угостившая его йогуртом.

А теперь я тебя угощу, подумал он и весь подобрался. У меня есть для тебя хорошее угощение, и если ты мне не скажешь того, что мне надо знать, ты его слопаешь все целиком – до последнего кусочка.

Затем появилась еще одна женщина. И ее тоже Норман уже видел – жирная черномазая сука в красном сарафане, та, которая обернулась и посмотрела на него, когда его окликнул кассир из будки. И снова его посетило стойкое ощущение, что он ее видел раньше – не утром в парке, а еще раньше. Но он никак не мог вспомнить где. Как иной раз не можешь вспомнить имя, которое вертится на языке, но никак не дается. Если бы только башка не трещала так сильно…

Черномазая по-прежнему таскала с собой огромную сумку, больше похожую на чемодан. Она остановилась на середине тропинки, открыла свой «чемодан» и принялась в нем копаться. Что ты там ищешь, пышка? – подумал Норман. Пачку печенья? Пирожное с кремом? Или, может быть…

И тут до него вдруг дошло, где он мог ее видеть. Он же читал о ней в библиотеке, в газетной статье о «Дочерях и сестрах». Там была фотография, на которой эта черномазая туша стояла в раскоряченной позе каратиста, вот только Брюс Ли из нее был хреновый – скорее уж большегрузная баржа на ножках.

Да, это была она – та самая сучка, которая заявила, что мужчины им не враги… «Но если нас бьют, мы даем сдачи». Герт. Фамилию Норман не помнил, но имя в памяти сохранилось. Герт.

Валила бы ты отсюда, Герти, обратился он мысленно к женщине в красном сарафане. Его руки плотно сжались в кулаки, ногти вонзились в ладони.

Но она не ушла.

– Лана! – окликнула она седую. – Лана, постой!

Та обернулась и направилась к толстой негритоске, которая и вправду смахивала на промышленный рефрижератор в юбке. Он проводил взглядом обеих женщин, которые скрылись из виду в рощице. Но он все же успел заметить, как Грязная Герти показала своей подруге какой-то листок бумаги.

Норман утер рукавом пот со лба и привалился к стене, дожидаясь, пока Лана не закончит беседу с Герт и не вернется к туалету. За кипарисовой рощицей, в зоне для пикников, гости «Дочерей и сестер» расправлялись с десертом, а когда они закончат, чахлая струйка желающих воспользоваться туалетом превратится в поток. Если в ближайшее время удача не повернется к нему лицом, из его затеи вообще ничего не выйдет.

– Ну давай же, давай, – пробормотал Норман себе под нос, и, словно в ответ на его мольбы, из рощицы вышла женщина – совершенно новая женщина, не Герт и не Лана – Холодный Йогурт, – и все-таки Норман узнал ее. Это была одна из двух шлюшек, копавшихся в огороде в тот день, когда он осматривал здание «Дочерей и сестер». Мелкая прошмандовка с разноцветными волосами. Наглая сучка, которая помахала ему рукой.

И напугала меня до полусмерти, припомнил он. Так что теперь моя очередь, чтобы все было по справедливости. Иди сюда, сучка. Иди ко мне, иди к папочке.

Норман весь подобрался, мышцы затвердели как камень, головную боль как рукой сняло. Он замер, осторожно выглядывая из-за угла кирпичного здания и моля Бога, чтобы Герт не решила вернуться в самый неподходящий момент или девица с зелено-оранжевыми волосами не передумала и не ушла. Пока что ему везло. Никто не вышел из рощи, и девица со вздрюченными волосами шла прямиком к двери с буковкой Ж. Мисс Панк-Рок-Маленькая-Потаскушка, загляни ко мне в гости, сказал паук мухе, и вот она совсем рядом, она тянется к дверной ручке, но дверь не откроется, потому что тяжелая лапа Нормана смыкается на хрупком запястье Синтии еще прежде, чем она успевает дотронуться до ручки.

Она вздрогнула и со страхом взглянула не него.

– Пойдем-ка за угол, крошка, – сказал он, волоча ее за собой. – Нам надо поговорить. И очень серьезно поговорить.

12

Герт Киншоу спешила в туалет, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег, и вдруг – чудо из чудес! – заметила впереди ту самую женщину, которую искала уже полчаса. Она тут же раскрыла свой «чемодан» и принялась рыться в нем в поисках фотографии.

– Лана! – крикнула она. – Лана, постой!

Лана остановилась, развернулась и подошла к ней.

– Никак не могу найти Кэти Спарк, – сказала она. – Ты, случайно, ее не видела?

– Она там, на площадке, в подковки играет. – Герт ткнула пальцем себе за плечо, в сторону зоны для пикников. – Я ее только что видела.

– Замечательно! – Без лишних слов Лана зашагала в указанном направлении. Герт бросила короткий отчаянный взгляд на кирпичное здание туалета, решила, что еще пару минут она вытерпит, и бросилась вслед за Ланой.

– Я боялась, что у нее снова начался приступ беспричинного страха… ну знаешь, когда она вдруг ни с того ни с сего паникует. Я ее не нашла и подумала, что она убежала отсюда, – объяснила Лана. – С ней такое бывает. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты и сама все знаешь.

– Ага.

Они уже вошли в рощицу. Герт показала Лане переданную по факсу фотографию Нормана. Та с любопытством взглянула на расплывчатый снимок. Она видела Нормана в первый раз, потому что она не жила и не работала в «Дочерях и сестрах». Лана была психиатром и время от времени проводила бесплатные консультации для женщин из «Дочек» в рамках программы социальной поддержки. Она жила в Кресцент-Хейтсе вместе с мужем – приятным во всех отношениях человеком, который в жизни и голоса ни на кого не повысил. У них было трое детей, очень воспитанных и вообще замечательных.

– Кто это? – спросила Лана.

Герт собралась было все ей объяснить, но тут мимо них прошла Синтия. Даже сейчас, несмотря на напряженные обстоятельства, вид ее сумасшедшей прически заставил Герт улыбнуться.

– Эй, Герт, крутой у тебя прикид! – весело проговорила Синтия. Это был не комплимент, а просто приветствие типа «здравствуй» – небольшой «синтиизм».

– Спасибо. У тебя шорты тоже так… ничего. Но при желании можно найти и покруче, чтобы задница еще больше торчала.

– Ага, если найдешь, ты мне свистни. – Синтия пошла дальше. Ее маленькие, но вполне привлекательные ягодицы легонько покачивались при ходьбе, как маятник часов. Это было забавно. Лана проводила ее глазами, усмехнулась и снова уставилась на фотографию. Разглядывая снимок, она рассеянно перебирала пальцами свои длинные седые волосы, собранные в хвост на затылке.

– Не узнаешь? – спросила Герт.

Лана медленно покачала головой, но Герт показалось, что этот жест выражает, скорее, сомнение, нежели отрицание.

– Представь его бритым наголо.

Лана сделала еще лучше; она просто прикрыла ладонью верхнюю часть фотографии – от лба и выше. Она очень внимательно изучала снимок и шевелила при этом губами, как будто читала текст, а не рассматривала изображение. А когда она вновь подняла глаза, взгляд у нее был встревоженный и озадаченный.

– Сегодня утром я угостила его йогуртом, – проговорила она с сомнением. – Он был в темных очках, но…

– Он сидел в инвалидной коляске, – сказала Герт. И хотя она понимала, что настоящая работа только-только начинается, она все равно чувствовала несказанное облегчение. Неизвестность – это хуже всего. А когда ты уже знаешь наверняка – это намного легче.

– Да. Он опасен? Опасен, да? Здесь со мной две женщины, у которых в последние пару лет был один сплошной стресс. Теперь им лучше, но их состояние еще неустойчиво. Могут возникнуть какие-то неприятности, Герт? Я за них боюсь, не за себя.

Герт на секунду задумалась.

– Я думаю, все будет в порядке. Самое страшное уже позади. Ну, почти…

13

Норман разорвал майку на Синтии, обнажая ее крохотные грудки. Одной рукой он зажал ей рот, одновременно прижимая ее к стене и не давая возможности позвать на помощь. Он навалился на нее всем телом и потерся об нее пахом. Она попыталась отстраниться, но у нее, разумеется, ничего не вышло, и это возбудило его еще сильнее – теперь она у него в руках. В его полной власти. Но возбуждение затронуло только тело. Рассудок как бы отделился и застыл в воздухе примерно в трех футах над головой, бесстрастно наблюдая за тем, как некий Норман Дэниэльс склоняется над голым плечом мисс Панк-Рок-на-Башке-Бардак и впивается в него зубами. Он набросился на нее, как вампир, и пил кровь, сочащуюся сквозь прокушенную кожу. Кровь была горячей и солоноватой, и сам он не заметил, как кончил прямо себе в штаны – точно так же, как не замечал ее воплей, заглушаемых его жесткой ладонью.

14

– Возвращайся к своим пациенткам и оставайся с ними, пока я не дам отбой, – сказала Герт Лане. – И сделай мне одолжение, не говори ничего никому, хорошо? Здесь не только твои подруги, у кого неустойчивое состояние. Понимаешь меня?

– Я все понимаю.

Герт сжала ее руку:

– Все будет в порядке, я обещаю.

– Хорошо. Тебе лучше знать.

– Эх, твоими бы устами… Но одну вещь я знаю точно: найти его будет не трудно, если он до сих пор разъезжает в своей коляске. Если увидишь его, держись от него подальше. Ты меня поняла? Держись от него подальше!

Лана со страхом взглянула на нее.

– Что ты намерена предпринять?

– В первую очередь забегу в туалет, иначе я просто умру от разрыва мочевого пузыря. А потом пойду в здешнюю службу безопасности и скажу, что мужчина в инвалидной коляске пытался выхватить у меня сумочку. Дальше посмотрим, но главное – не подпускать его к нашему пикнику.

Рози так до сих пор и не появилась. Наверное, у нее свидание или какая-нибудь деловая встреча. И слава Богу, подумала Герт. Для Нормана Рози была как детонатор, как красная тряпка для быка, и пока ее нет, у Герт сохраняется шанс нейтрализовать ее мужа прежде, чем он успел натворить всяких бед.

– Может быть, я подожду, пока ты вернешься из туалета? – нервно спросила Лана.

– Со мной все будет в порядке.

Лана нахмурилась:

– Знаешь, я все-таки подожду.

Герт улыбнулась:

– Ладно. Я быстро.

Она уже почти дошла до туалета, как вдруг услышала какой-то шум: сбивчивое, тяжелое дыхание. Кто-то там возится, за кирпичной стеной туалета. Нет – там возятся двое. Герт усмехнулась. Судя по звуку, какая-то неуемная парочка придается там маленьким радостям. Небольшой послеобеденный перепихончик…

– Отвечай, сука, когда тебя спрашивают!

Улыбка Герт тут же застыла. От этого голоса – низкого, больше похожего на рычание разъяренного пса, – ее пробрал озноб.

– Говори, где она. Сейчас же!

15

Герт выскочила из-за угла приземистого кирпичного строения и только чудом не налетела на брошенную инвалидную коляску. Бритый наголо парень в байкерской кожаной куртке – Норман Дэниэльс – стоял к ней спиной и сжимал плечи Синтии с такой яростной силой, что его большие пальцы буквально исчезли в ее худосочной плоти. Он наклонился к ней так близко, что почти прижимался лицом к ее лицу, но Герт заметила, что нос Синтии свернут на сторону. Ей уже приходилось видеть такое – на своей собственной физиономии в зеркале, – и она знала, что это значит. У Синтии был сломан нос.

– Говори, где она, иначе тебе больше уже никогда не придется возиться с губной помадой, потому что я на хрен тебе откушу целовальник…

Герт отключилась. Она уже ни о чем не думала, ничего не слышала. Она переключилась на автопилот. От Дэниэльса ее отделяло два шага. Делая эти два шага, она сплела пальцы в дубинку. Потом занесла руки над правым плечом – ей нужна вся ее сила и плюс инерция замаха. Но за миг до того, как она нанесла удар, затравленный взгляд Синтии метнулся в ее сторону, и муж Рози заметил движение ее глаз. Герт была вынуждена признать, что реакция у него завидная. Просто поразительная реакция. Герт собиралась без лишнего шума вырубить Нормана одним ударом, но шанс был упущен. Она все-таки нанесла удар – и не слабый, надо сказать, удар, – но не в затылок, куда собиралась. Он уже начал поворачиваться к ней лицом, и удар пришелся по щеке – по тому месту, где соединяются верхняя и нижняя челюсти. Когда Герт увидела его губы, она первым делом подумала, что он ел клубнику. Он улыбнулся ей, обнажая зубы, с которых все еще капала кровь. От этой улыбки Герт пришла в ужас. Она уже не сомневалась, что если своим «выступлением» она чего-то и добилась, то лишь неминуемой смерти двух женщин, а не одной. Это был не человек. Это был Грендель[34] в байкерской куртке.

– Ага, вот и коровушка Герти! – воскликнул Норман. – Хочешь помериться силами, Герти? Ты этого хочешь? Подраться со мной? Собираешься задавить меня на хрен своими мощными буферами? – Он расхохотался и хлопнул себя по груди ладонью, как бы подчеркивая этим жестом, насколько ему смешно. Застежки на куртке тихонько звякнули.

Герт взглянула на Синтию, которая ошарашенно оглядывалась, словно пыталась понять, куда могла подеваться ее футболка.

– Синтия, беги!

Синтия подняла на нее затуманенный взгляд, сделала пару нетвердых шагов назад и привалилась спиной к кирпичной стене туалета, как будто сама мысль о бегстве лишила ее всяких сил. Герт увидела, что у нее на щеках и на лбу уже расплывались характерные синяки.

– Герт-Герт-бо-Берт, – нараспев произнес Норман, направляясь к ней. – Банана-фанна-фо-Ферт, фи-фай-мо-Мерт… Герт! – Он засмеялся, словно ребенок, которого рассмешила какая-то ерунда, потом утер рот, перепачканный кровью Синтии, тыльной стороной ладони. На его бритом черепе сверкали капельки пота, похожие на блестки на платье. – Ооооо, Герти! – Теперь Норман начал раскачиваться из стороны в сторону верхней половиной туловища, как кобра над корзиной заклинателя змей. – Я тебя раскатаю, как тесто для пончиков. Я тебя выверну наизнанку. Я…

– Ну так и делай, чего грозишься, – рявкнула она в ответ. – Чего стоишь, как неродной? Здесь тебе не выпускной школьный бал, кусок ты дерьма куриного! Чего ты ждешь? Хочешь меня замочить?! Ну так иди и мочи!

Дэниэльс перестал раскачиваться и уставился на нее, не в силах поверить, что этот мешок с кишками осмелился на него кричать и обзывать его куриным дерьмом. У него за спиной Синтия сделала еще два-три неуверенных шага, пошатнулась и вновь привалилась спиной к стене.

Герт согнула руки в локтях и подняла их перед грудью, разведя ладони, направленные друг на друга, на расстояние примерно в двадцать дюймов. Растопырила пальцы и вжала голову в плечи, как разъяренная медведица. Норман взглянул на нее, и удивленное выражение исчезло с его лица. Его губы разъехались в мерзкой усмешке. Ее боевая стойка явно его позабавила.

– Что это ты задумала, Герти? Насмотрелась фильмов с Брюсом Ли и решила потренироваться на мне? Слушай, у меня для тебя есть новость: он умер, Герти. Отошел в мир иной. И секунд через пятнадцать ты тоже там будешь… дохлая жирная старая черножопая сука. – Он рассмеялся.

Герт вдруг вспомнила о Лане Клайн, которая, наверное, до сих пор ждет ее на дорожке к роще. Только бы она еще не ушла…

– Лана! – закричала она во всю мощь своих легких. – Он здесь! Если ты еще там, то беги и зови на помощь!

Муж Рози вздрогнул, словно испугавшись, но уже через секунду расслабился. Его губы снова скривились в ухмылке. Он бросил быстрый взгляд через плечо, проверяя, на месте ли Синтия, потом повернулся обратно к Герт и опять закачался из стороны в сторону.

– Где моя жена? – спросил он. – Скажи, где она, и я сломаю тебе только одну руку. Блин, может быть, я вообще тебя пальцем не трону. Она украла мою кредитку. Я хочу просто ее вернуть, вот и все.

Я с ним не справлюсь, если нападу первой, подумала Герт. Он должен броситься на меня – иначе у меня ничего не получится. Но чтобы такого придумать, чтобы он на меня набросился? Как его разозлить?

Она вдруг вспомнила Питера Словика – полиции так и не удалось обнаружить одну очень важную часть его тела, а большая часть укусов была сосредоточена в самой что ни на есть интересной области, – и решила, что знает способ.

– Знаешь, педик поганый, а до тебя я не очень себе представляла, что это значит: «скушай меня всего». Тебе было мало просто ему отсосать? Ну и чего ты ждешь? Иди ко мне, милый… или ты только по мужикам, а бабы тебя пугают?

В этот раз ухмылка не просто исчезла с его лица; когда Герт назвала его педиком, он враз изменился в лице – ей показалось, что ухмылка сорвалась с его искривленных губ и со звоном, похожим на звон сосульки, разбилась о стальные носки его байкерских ботинок.

Норман резко замер.

– Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА! – завопил он и бросился на нее.

Герт развернулась боком, в точности повторяя начало приема, которому обучала Синтию в тот знаменательный день, когда Рози купила картину. Она задержала руки в нижнем положении чуть дольше, чем тогда, когда показывала на тренировках, как правильно выполнять захват. Она полностью отдавала себе отчет, что даже его слепая ярость не гарантирует ей успеха. Ее соперник был крупным и сильным мужчиной, и, если она не поймает его на корпус, он ее измордует, как мышь в молотилке. Норман уже протянул к ней руки и оскалил зубы, готовясь укусить. Герт отступила еще на шаг, упершись задницей в кирпичную стену, и подумала: Господи, помоги мне. А уже в следующую секунду она схватила Нормана за запястья, густо поросшие темными волосами.

Не отвлекайся, не задумывайся ни о чем, иначе ты все испортишь, сказала она себе, поворачиваясь к нему. Она поддела его мощным бедром и сделала резкий толчок вниз и влево. Потом раздвинула ноги и резко согнула их в коленях. Ее сарафан не выдержал и разорвался от шеи почти до самой талии – со звуком, похожим на треск смолистых сосновых веток в костре.

Прием прошел как по-писаному. Ее бедро превратилось в рычаг, и Норман беспомощно взлетел в воздух; его лицо было уже не яростным, а полностью ошарашенным. Он перевернулся в полете, упал и ударился головой об инвалидную коляску. Коляска перевернулась и придавила его сверху.

– Ух ты! – хрипло выдавила Синтия с неподдельным восхищением.

Из-за угла здания осторожно глянула Лана Клайн:

– Что происходит? Чего ты кричала насчет…

Она увидела мужчину с окровавленным лицом, который пытался выбраться из-под опрокинутой инвалидной коляски, увидела злобу в его горящих глазах и умолкла на полуслове.

– Давай беги и зови на помощь! – крикнула ей Герт. – Приведи охрану. Быстрее. Кричи изо всех сил.

Норман отбросил коляску в сторону. Он разбил себе лоб, но не сильно. Зато из носа кровь хлестала фонтаном.

– Всё, сейчас я тебя убью, – прошептал он.

Герт вовсе не собиралась дожидаться, пока он исполнит свое обещание. Как только Лана сорвалась в места и побежала обратно к роще, вопя что есть мочи, Герт метнулась к Норману Дэниэльсу и приземлилась на него всем весом в броске, которому позавидовал бы и сам Халк Хоган[35]. Надо сказать, ей было чем его придавить – двести восемьдесят фунтов живого веса, – так что попытки Нормана подняться были пресечены в корне. Его руки разъехались в стороны, как ножки карточного столика, на который водрузили двигатель от грузовика, разбитый нос уткнулся в утрамбованную грязь между стеной туалета и дощатым забором, а яйца попали в зазор между рамой коляски и подставкой для ног. Он попробовал закричать – во всяком случае, его лицо точь-в-точь походило на лицо человека, издающего дикий вопль, – но сумел выдавить из себя лишь слабый хрип.

Теперь Герт сидела на нем верхом, ее юбка задралась, обнажив верхнюю часть бедер. Она сидела на нем и не знала, что делать дальше, и ей вспомнился то ли второй, то ли третий сеанс групповой психотерапии, когда Рози наконец набралась мужества и заговорила. Первым делом она рассказала о жутких болях в спине, от которых иногда не спасала даже горячая ванна. А когда она объяснила, откуда взялись эти боли, многие женщины закивали в знак согласия и понимания. Герт тогда тоже кивнула, а теперь она протянула руку и поддернула юбку еще выше, выставляя на всеобщее обозрение голубые хлопковые трусы необъятных размеров.

– Рози много рассказывала про тебя, Норман. Она говорила, что ты просто прешься от почек. Она говорила, что это все потому, что ты скромный парень, который стесняется оставлять после себя следы. И еще тебе нравится, как искажается ее лицо, когда ты лупцуешь ее по почкам, да? Тебе нравятся ее страх и боль. И то, как она бледнеет, да? Даже губы бледнеют. Я знаю, потому что когда-то и у меня был дружок, который любил развлекаться примерно так же. Когда ты видишь, что ей больно, тебе хорошо – внутри все становится на свои места, верно? Хотя бы на время.

– Сука… – выдавил он.

– Да. Ты, стало быть, западаешь на почки. Я по глазам это вижу. Я вообще многое вижу, талант у меня такой. – Придавливая его коленями, она проползла вперед, почти к самым его плечам. – Одни мужики западают на ноги, другие от задницы тащатся, третьи балдеют от сисек, но есть и такие придурки – такие же извращенцы, как ты, Норман, – которые прутся от почек. Впрочем, у каждого свой прикол. Знаешь такую пословицу: «Каждому свое, сказала старушка, лобзая корову»?

– …с меня… – прохрипел он.

– Рози здесь нет, Норм, – сказала Герт и передвинулась еще выше. – Но она передавала тебе привет от ее почек. Так что давай, получай привет, потому что я больше не выдержу. Мои почки готовы.

Она еще чуть пододвинулась, устраиваясь над его лицом, и блаженно расслабилась. О, сладостный миг облегчения.

Сначала Норман вроде бы и не понял, что происходит. Но потом до него дошло. Он заорал как резаный и дернулся, пытаясь сбросить с себя Герт. Она слегка приподнялась и снова плюхнулась на него своим мощным седалищем, прижимая его к земле. Этот мужик и вправду обладал поразительной силой – после такого удара любой другой лежал бы и не рыпался. А Норман Дэниэльс сопротивлялся, причем очень даже ощутимо.

– Не-ет, не выйдет, бычок ты мой маленький, – проговорила она, продолжая делать свои дела.

Опасность утонуть ему явно не угрожала, однако Герт никогда не видела столько ярости и отвращения на лице человека. И из-за чего, собственно, он так напрягся? Подумаешь, немного тепленькой водички. Уж если кто-то за всю историю человечества и заслуживает того, чтобы на него помочились, так это как раз этот больной долбо…

Норман испустил тягучий нечленораздельный вой, вскинул руки, схватил Герт за предплечья и вонзился в них ногтями. Герт закричала (больше от неожиданности, хотя боль была адской) и перенесла свой вес чуть назад. Он предугадал ее движение и, как только она ослабила давление, дернулся всем телом – сильнее, чем в прошлый раз, – и ему удалось сбросить ее с себя. Она растянулась у кирпичной стены, завалившись на левый бок. Норман поднялся на ноги; по бритому черепу и лицу стекали ручьи пота, байкерская куртка промокла насквозь, белая футболка под курткой прилипла к телу.

– Ты на меня нассала, сука гребаная, – прошипел он и бросился на нее.

Синтия подставила ногу. Норман споткнулся и снова грохнулся лицом вниз прямо на инвалидную коляску. Но на этот раз он оклемался мгновенно – быстро отполз от коляски на четвереньках и обернулся к Герт. Попытался встать, и у него почти получилось, но в последний момент у него подогнулась нога, и он снова упал. Он дышал тяжело и хрипло, глядя на Герт горящими глазами. У него был сумасшедший взгляд, бешеный. Герт шагнула к нему, намереваясь придавить к земле, пока он не собрался с силами и не поднялся на ноги. Если потребуется, она сломает ему позвоночник, как злобной гадюке.

Норман запустил руку в один из многочисленных карманов куртки, и Герт замерла на мгновение, уверенная, что у него там пистолет и сейчас он выпустит ей в живот две-три пули. Внутри у нее все оборвалось. Ну ладно, хотя бы пописала перед смертью, мелькнула в голове дурацкая мысль.

Это был не пистолет, но тоже серьезная штука: электрошокер. Герт знала одну сумасшедшую бомжиху, у которой была точно такая штуковина. Она с ее помощью отбивалась от крыс – таких огромных, что они сами, должно быть, считали себя кокер-спаниелями, только без родословной.

– Не хочешь попробовать этого, Герти? – Норман стоял на коленях, размахивая перед собой электрошокером. – По-моему, хочешь. Давай подходи и получи свою порцию, потому что ты все равно все получишь, хочешь ты того или…

Он умолк, с сомнением глядя на угол здания. Оттуда уже доносились возбужденно-испуганные женские вопли. Пока что еще на достаточном отдалении, но они приближались.

Он отвлекся всего на секунду, но Герт не преминула этим воспользоваться. Она отступила на шаг, схватилась за рукоятки валявшейся на боку инвалидной коляски и рывком подняла ее. Потом быстро встала позади коляски – ее рукоятки совершенно потерялись в ее огромных ладонях – и принялась толкать ее в сторону Нормана резкими короткими движениями.

– Ну давай, милый, – процедила она сквозь зубы. – Давай подходи, фетишист ты наш, обожатель почек. Давай, дерьмо ты цыплячье. Иди ко мне, педик. Решил подогреть меня электричеством? Выставил свою игрушку на максимальную мощность? Ну так давай начинай. Кажется, у нас есть еще время для последнего танго, прежде чем люди в белых халатах тебя увезут в Саннидейл или куда там отвозят недоумков вроде те…

Он выпрямился во весь рост и еще раз глянул в ту сторону, откуда доносились крики. Герт подумала: Какого хрена, живем один раз, – и изо всех сил толкнула на него коляску. Коляска ударила в самое уязвимое место, и Норман снова упал, заорав от боли. Герт бросилась на него.

– Осторожнее, Герт, у него эта штука! – пронзительно завопила Синтия, но Герт услышала ее крик секундой позже, чем надо.

Раздался негромкий, но все же зловещий треск – трррррсссс! – и молния боли обожгла ногу Герт от лодыжки до самого бедра. Ее кожа была мокрой от мочи, и это, наверное, усилило действие электрошокера. На мгновение все мышцы левой ноги сжались в плотный тугой комок, а потом резко расслабились – нога стала вообще как желе. Герт повалилась на землю, но в падении все же успела схватить руку с электрошокером и вывернула ее изо всех сил. Норман взвыл от боли и взбрыкнул ногами, обутыми в тяжелые ботинки с железными набойками. Один удар пришелся в воздух, но каблук второго ботинка угодил Герт в диафрагму. Боль была такой сильной, что Герт на мгновение забыла о парализованной ноге, однако она продолжала выкручивать руку с электрошокером до тех пор, пока пальцы Нормана не разжались и мерзкая штуковина не упала на землю.

Он быстро отполз от нее. Кровь текла у него изо рта и из разбитого носа. В широко раскрытых глазах застыло недоверчивое, потрясенное изумление: мысль о том, что его сделала баба, никак не укладывалась у него в голове и, возможно, вообще не могла уложиться. Он поднялся на ноги и выпрямился, шатаясь. Глянул в том направлении, откуда звучали голоса – они были уже совсем близко, – и бросился бежать вдоль дощатого забора. Назад, к парку развлечений. Герт подумала, что ему не удастся уйти далеко, наверняка он привлечет внимание охранников из службы безопасности; уж больно он был похож на статиста из фильма «Пятница, Тринадцатое».

– Герт…

Заливаясь слезами, Синтия пыталась переползти к тому месту, где лежала Герт. Теперь Герт заметила, что девушка пострадала гораздо серьезнее, чем ей показалось вначале. Над правым глазом налился огромный черный синяк, а нос ей, возможно, придется выправлять при помощи пластической операции.

Герт с усилием встала на четвереньки и поползла навстречу Синтии. Они встретились на полпути и обнялись, стоя на коленях и поддерживая друг друга. Синтия прошептала, невнятно выговаривая слова разбитыми губами:

– Я бы швырнула его и сама… как ты учила нас, Герт… но он застал меня врасплох…

– Все в порядке, – успокоила ее Герт, осторожно целуя в висок. – Тебе сильно досталось?

– Не знаю… во всяком случае, кровью не харкаю… уже плюс. – Она попробовала изобразить улыбку. Ей было больно, но Синтия не обращала на это внимания. – Ты его обоссала.

– Ага.

– Молодец, сучья ты дочь, – прошептала Синтия и снова расплакалась. Герт прижала ее к себе, и именно так их и обнаружили первые женщины и двое сотрудников службы безопасности Эттингерса: Герт и Синтия стояли на коленях за стеной туалета рядом с перевернутой инвалидной коляской и обнимались, уткнувшись лицами друг другу в плечо, и рыдали, как два моряка, спасшихся после кораблекрушения.

16

У Рози все спуталось в голове. Сначала ей показалось, что в реанимационной палате Истсайдской больницы собрались все до одной «дочки и сестры». Но проходя через комнату к койке Герт (вокруг которой толпились мужчины в белых халатах), она все же заметила, что не хватает по меньшей мере трех: Анны, которая, вероятно, еще не вернулась с панихиды по бывшему мужу; Пэм, которая сегодня работала в смене в «Уайтстоуне»; и Синтии. При мысли о Синтии она вся обмерла.

– Герт! – закричала она, расталкивая врачей. – Герт, где Синтия? Что с ней? Она не…

– Она наверху. – Герт попыталась ободряюще улыбнуться Рози, но у нее ничего не вышло. Ее глаза распухли и покраснели от слез. – Врачи говорят, что с ней все будет в порядке. Правда, придется ей полежать в больнице. Он ее сильно избил, но это не страшно – она поправится. Господи, Рози, ты хоть знаешь, что у тебя на голове мотоциклетный шлем? Хотя… тебе очень идет. Это теперь новая мода?

Билл шагнул к ней, но Рози даже и не заметила, как он снял с нее шлем. Она смотрела на Герт… Консуэло… Робин. Она боялась их взглядов. Боялась встретить обвиняющий взгляд, который бы говорил, что она заразная, что она принесла чуму в их до этого чистый дом. Боялась увидеть ненависть в их глазах.

– Простите меня, – прошептала она. – Простите меня за все.

– За что? – с искренним удивлением переспросила Робин. – Ведь это не ты избила Синтию.

Рози неуверенно посмотрела на нее, потом снова перевела взгляд на Герт. Та указала глазами куда-то в сторону, и, проследив за направлением ее взгляда, Рози вся обмерла от страха. Только сейчас она заметила, что в палате находятся не только женщины из «Дочерей и сестер», но и полицейские. Двое в штатском, трое в форме. Копы.

Она протянула мгновенно онемевшую руку, нашла руку Билла и вцепилась в нее мертвой хваткой.

– Вам нужно поговорить с этой женщиной, – сказала Герт, обращаясь к одному из полицейских. – Человек, который все это сделал… это ее муж. Рози, это лейтенант Хейл.

Теперь они все обернулись к ней. Обернулись, чтобы посмотреть на жену копа, которая набралась наглости и сбежала от мужа, прихватив заодно и его кредитку.

Они все смотрели на нее. Братья Нормана.

– Мэм? – обратился к ней полицейский в штатском, которого Герт представила как лейтенанта Хейла, и на какой-то ужасный миг его голос показался ей так похожим на голос Харли Биссингтона, что ей захотелось кричать.

– Держись, Рози, – шепнул ей Билл. – Я здесь, с тобой.

– Мэм, что вы можете нам сообщить? – Слава Богу, теперь голос его утратил сходство с голосом Биссингтона. Наверное, ей действительно показалось, что они похожи.

Рози глянула в окно, на асфальтированную дорожку, которая выходила на скоростное шоссе. Она смотрела на восток – в ту сторону, откуда приходит ночь, поднимаясь из озера. До темноты осталось всего несколько часов. Она закусила губу и посмотрела на полицейского. Потом вложила свою ладонь в руку Билла и заговорила хриплым и низким голосом, который казался чужим даже ей самой.

– Его зовут Норман Дэниэльс, – сообщила она лейтенанту Хейлу.

Твой голос звучит, как голос женщины на картине, вдруг подумалось ей.

– Он мой муж, он инспектор уголовной полиции, и он сумасшедший.

VIII. Да здравствует бык

1

Ощущение было такое, как будто он вышел из тела и парит над собственной головой, но когда Грязная Герти помочилась ему на голову, все сразу же переменилось. И сейчас его голова была уже не воздушным шариком, наполненным гелием, – это был плоский камушек, который чья-то рука пустила прыгать по воде. Сознание больше не плыло; оно скакало.

Он все еще не мог поверить, что эта жирная черная сука сделала с ним такое. Он знал, что все это ему не приснилось, что это было на самом деле, но знать и верить – иногда это две разные вещи, и сейчас был как раз такой случай. Как будто с ним произошло некое мрачное превращение и он стал совершенно другим существом – тварью, погрязшей во тьме, что беспомощно скользит по поверхности восприятия и лишь иногда, в редкие моменты просветления, позволяет ему становиться собой и думать.

Он помнил, как в последний раз поднялся с земли в закутке за сортиром. Лицо кровоточит от десятка царапин и ссадин, нос разбит, все тело болит от многочисленных столкновений с собственной инвалидной коляской, ребра и внутренности все еще ощущают на себе триста фунтов живого веса Герти, сидящей на нем верхом… но это, как говорится, переживаемо. Он вообще мог стерпеть очень многое. Но он был весь мокрый, и этот запах… запах ее мочи, и не просто мочи, а женской мочи… его передергивало от одной только мысли об этом. Ему хотелось кричать, и окружающий мир – мир, с которым надо держать контакт, если он не хочет оказаться на скамье подсудимых или в психушке, запеленутым в смирительную рубашку и накачанным торазином, – начал расплываться и разваливаться на куски.

И пока он, пошатываясь, уходил прочь вдоль дощатого забора, он говорил себе: Вернись и прикончи ее. Ты должен вернуться к ней и убить ее за то, что она с тобой сделала. Только тогда ты сможешь спокойно спать и нормально думать.

Но что-то ему подсказывало, что возвращаться сейчас нельзя, и он побежал.

Может быть, Грязная Герти подумала, что его напугали голоса приближающихся людей, но это было совсем не так. Он бежал потому, что у него болели ребра – болели так, что он не мог нормально дышать, – болел живот, а яички так просто горели от боли. От той обжигающей и отчаянной боли, о которой знают только мужчины.

Но не боль заставляла его бежать – а то, что она, эта боль, означала. Он боялся, что если он снова полезет к Герти, то ему не удастся свести поединок хотя бы к ничьей. И он бежал, цепляясь за забор – бежал сломя голову, – и голос Грязной Герти преследовал его, как насмешливый призрак: Она передавала тебе привет… от ее почек. Так что давай получай привет, Норми… потому что я больше не выдержу. Мои почки готовы.

А потом произошел очередной скачок. Камушек его разума на миг ударился о поверхность реальности и вновь отскочил, а когда Норман снова пришел в себя – он даже не знал, сколько времени он пребывал за пределами восприятия, может, секунд пятнадцать, а может, и все сорок пять, – он бежал по центральной аллее к парку аттракционов. Бежал, не разбирая дороги, как корова в безумной панике. Ему нужен был выход, но на самом деле он удалялся от выхода – он бежал к пирсу, к озеру, где его будет проще всего поймать. Такие веселые детские салочки: кто первым поймает Нормана.

Между тем у него в голове зазвучал голос отца, редкостного извращенца и любителя щупать мальчишек за яйца (а если вспомнить и тот знаменательный выезд на охоту, то и любителя более изощренных забав). Подумать только, какая-то баба! – вопил Рэй Дэниэльс. Норми, я тебя не узнаю. Позволить какой-то сучке так с тобой обойтись!

Усилием воли Норман заткнул этот голос. Старик достаточно наорался при жизни, и будь Норман проклят, если он станет слушать всю эту чушь и теперь, когда папа откинул копыта. Придет время, и он разберется и с Герти, и с Рози… он их всех обработает, всех до единой. Но для того чтобы все это провернуть, сейчас ему нужно убраться отсюда до того, как все полицейские в этом парке начнут охоту за лысым парнем с залитой кровью мордой. На него и так уже пялились все кому не лень. Впрочем, чего удивительного?! От него воняло мочой, а выглядел он так, как будто его драла дикая пума.

Он свернул на аллею между галереей игровых автоматов и аттракционом «Путешествие по южным морям». У него не было никакого четкого плана. Ему только хотелось избежать любопытных взглядов на центральной аллее, и вот тогда-то ему и попался счастливый билет. Как говорится: никогда не знаешь, где тебе повезет.

Боковая дверь галереи открылась, и на улицу вышел ребенок. То есть Норман подумал, что это ребенок, хотя не взялся бы утверждать на все сто процентов. Он был небольшого роста, как ребенок, и одет как ребенок: джинсы, кроссовки Reebok, футболка от Майка МакДермотта (на ней было написано «Я ЛЮБЛЮ ДЕВУШКУ ПО ИМЕНИ ДОЖДЬ», что бы это ни значило) – но лица его было не видно, потому что на голове у него красовалась резиновая маска. Бык Фердинанд. У Фердинанда была улыбочка на всю морду, а рога были украшены цветочными гирляндами. Норман не колебался ни секунды: он подбежал к парню и сорвал у него с головы маску, заодно выдрав и порядочный клок волос, но какая к черту разница.

– Эй! – возмутился парнишка. Теперь, когда на нем не было маски, он оказался обычным пацаном лет одиннадцати. Тем не менее у него в голосе не было страха. Только злость. – Отдай, это мое. Я ее выиграл! Ты что, совсем уже…

Норман протянул руку, схватил парня под подбородок и оттолкнул его назад. Парнишка упал прямо на брезентовую стену «Путешествия по южным морям» и запутался в складках материи. Его дорогие кроссовки брыкались в воздухе.

– Скажешь кому-нибудь хоть одно слово, я вернусь и убью тебя, – сказал Норман, обращаясь к дергающемуся брезенту. Потом он быстро пошел обратно к центральной аллее, натягивая на ходу маску. Она воняла резиной и потом, но Нормана это не волновало. Он подумал, что очень скоро маска станет вонять и мочой сучки Герти.

Потом сознание вновь помутилось, и какое-то время Норман витал где-то в озоновом слое планеты. А когда он снова пришел в себя, он уже вбегал на стоянку на дальнем конце Пресс-стрит. Правой рукой он держался за грудь, потому что каждый вдох отдавался внутри резкой болью. Изнутри маска воняла ужасно – в точности так, как и должна была вонять по его разумению. Норман сорвал ее с головы и с жадностью втянул в себя свежий воздух, который не пах бабской мочой. Он взглянул на маску и вздрогнул – в этой дурацкой улыбочке на глупой бычьей морде было что-то действительно жуткое. Бык с кольцом в носу и гирляндами розочек на рогах улыбается… как какой-то дебил, у которого отняли что-то по-настоящему важное, а у него не хватает ума понять, что именно. Норман едва удержался, чтобы не выкинуть эту проклятую штуку. Ему было противно просто держать ее в руках, но он знал, что она ему еще пригодится. Когда он будет выезжать со стоянки, дежурный на въезде обязательно запомнит прикольного парня, который сидит за рулем в маске быка Фердинанда. И когда полицейские станут его расспрашивать – а они станут расспрашивать, будьте уверены, – не факт, что он сразу проассоциирует прикольщика в маске с тем человеком, которого ищет полиция. И если маска поможет Норману выиграть хотя бы немного времени, то можно и потерпеть неудобства.

Он сел за руль «темпо» и бросил маску на переднее пассажирское сиденье. Когда он нагнулся, чтобы замкнуть провода зажигания, от его рубашки так сильно и едко пахнуло мочой, что у него заслезились глаза. Рози много рассказывала про тебя, Норман. Она говорила, что ты просто прешься от почек, прозвучал у него в голове голос жирной коровы Герти. Он ужасно боялся, что теперь этот голос останется с ним навсегда – как будто она изнасиловала его разум и оставила там зародыш какого-то неполноценного урода.

Она говорила, что ты скромный парень, который стесняется оставлять после себя следы.

Нет, сказал он себе. Нет, перестань. Не думай об этом.

Она передавала тебе привет… от ее почек… а потом это полилось ему на лицо, вонючее и горячее…

– Нет! – Он выкрикнул это вслух и ударил кулаком по приборной панели. – Нет, она не имеет права! Она не имеет права СДЕЛАТЬ СО МНОЙ ТАКОЕ! – Он врезал кулаком по зеркалу заднего вида и сбил его. Зеркало ударилось о лобовое стекло и упало на пол. Следующий удар пришелся по лобовому стеклу. Норман отбил себе руку, а его перстень из Полицейской академии оставил на стекле трещины, сошедшиеся в узор в виде звездочки, которыми отмечают сноски в книгах. Он был готов исколошматить и руль, но все-таки взял себя в руки. Случайно взглянув наверх, он заметил талон за парковку, засунутый за солнцезащитный козырек. Норман сосредоточился на этой бумажке, пытаясь хотя бы немного успокоиться.

Когда ему это все-таки удалось, он засунул руку в карман, достал пачку купюр и вытащил пятидолларовую бумажку. Потом, стараясь не обращать внимания на запах (хотя, говоря по правде, это было вообще нереально), натянул маску быка Фердинанда и медленно поехал к будке. Высунувшись из окошка, он взглянул на дежурного сквозь прорези маски. Когда тот наклонился, чтобы взять у Нормана талон и деньги, он вцепился одной рукой в дверцу будки, и Норман понял одну замечательную вещь: парень был пьян вдугарину.

– Да здравствует бык! – сказал дежурный и рассмеялся.

– Правильно, – сказал бык, высунувшийся из окна «темпо» – El toro grande[36].

– С вас два пятьдесят…

– Сдачи не надо, – сказал Норман и выехал со стоянки.

Он проехал полквартала и притормозил, чтобы снять маску. Потому что он понял, что если не снимет эту чертову штуковину прямо сейчас, то его просто вырвет. Прямо в маску. Он вцепился в резиновые бока и судорожно стащил маску с головы, как человек, который в панике отдирает пиявку, присосавшуюся к его лицу. А потом снова был темный провал – еще один скачок восприятия, когда его сознание на какое-то время оторвалось от реальности и усвистело куда-то вверх со скоростью реактивной ракеты.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что он сидит за рулем, стоит на светофоре и ждет, пока загорится зеленый, и еще на нем почему-то не было рубашки. Часы на здании банка на углу показывали 2:07 пополудни. Он огляделся по сторонам и увидел, что его рубашка лежит на полу вместе с зеркалом заднего вида и маской быка. Грязный Ферди весь сморщился и был явно не в форме – он таращился на Нормана пустыми глазницами, сквозь которые проглядывал коврик на полу. А улыбка счастливого идиота у него на морде сменилась странной ухмылкой. Как будто бык знал что-то важное – знал, но не хотел говорить. Но Нормана это не волновало. Главное, он снял с себя эту дурацкую маску. Он включил радио, хотя сделать это со сломанной ручкой настройки было достаточно сложно. Приемник по-прежнему был настроен на станцию, передающую старые песни. Томми Джэймс и Шонделлс пели «Хэнки-Пэнки». Норман тут же начал подпевать.

Невзрачный мужчина, похожий на бухгалтера, за рулем «камри» в соседнем ряду смотрел на Нормана с опаской и любопытством. Норман не сразу понял, чего этот мужик так на него уставился, но потом до него дошло, что у него все лицо в крови – уже засохшей, судя по ощущениям. И на нем нет рубашки. Надо бы что-то по этому поводу предпринять, и как можно скорее. А пока…

Он наклонился, поднял маску с пола и засунул в нее руку, зажав пальцами губы быка. Потом он поднес маску к окну и стал шевелить губами Фердинанда в такт песенки Томми Джэймса. Бык покачивался в такт музыке, то есть это Норман двигал рукой, заставляя его покачиваться. Мужик, похожий на бухгалтера, поспешно отвернулся и уставился прямо перед собой. Посидел так секунду-другую, а потом протянул руку и запер заднюю дверь.

Норман усмехнулся.

Он бросил маску обратно на пол и вытер руку о голую грудь. Он понимал, что выглядит, как какой-нибудь шиз полоумный, но уж лучше казаться придурком, чем снова напялить на себя эту вонючую обоссанную рубашку. На заднем сиденье лежала мотоциклетная куртка. Она была сухой – по крайней мере изнутри. Норман надел ее и застегнулся доверху. Тут зажегся зеленый. «Камри» сорвался с места и усвистел вперед со скоростью света. Норман тоже поехал, но куда медленнее, напевая под радио: «Я видел, как она шла по улице… Тогда я увидел ее в первый раз… Такая милая девочка, стоит совсем одна… Эй, детка, может тебя подвезти домой?» Норману вспомнилась школа. Старшие классы. Тогда жизнь была куда проще. И не было никакой милой-славной Розы, из-за которой творится весь этот бардак. По крайней мере до выпускного класса.

Где ты, Роза? – подумал он. Почему тебя не было на этом сучьем пикнике? Где тебя черти носят?

– А у нее свой пикник, личный, – прошептал бык, и было в его голосе что-то знакомое… и одновременно до жути чужое. Он не просто высказывал предположение, а словно провозглашал истину. Со знанием дела, со спокойной уверенностью оракула.

Норман подъехал к тротуару, не обращая внимания на знак «ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА», и снова поднял маску с пола. Снова надел ее на руку. Только на этот раз повернул ее мордой к себе. Он видел свои пальцы сквозь дырки для глаз, но почему-то ему все равно казалось, что бык смотрит прямо на него.

– Какой еще личный пикник? Ты о чем? – спросил он неожиданно хриплым голосом.

Его пальцы двигались, заставляя двигаться и губы быка. Норман не чувствовал своих пальцев, хотя и видел, как они шевелятся. Резонно было бы предположить, что это он разговаривает сам с собой, вот только голос быка был совсем не похож на его собственный голос: он звучит совсем по-другому, и звуки исходят явно откуда-то извне – а точнее, из этих резиновых губ, кривящихся ухмылкой.

– Ей нравится, как он ее целует, – заявил Фердинанд. – Вот такие дела, приятель. Ей нравится, как он ее целует и как он ее лапает. И ей хочется сделать с ним хэнки-пэнки. Прямо там, на природе под шум деревьев. – Бык как будто вздохнул, и его резиновая голова покачнулась из стороны в сторону на руке Нормана с выражением мудрого смирения перед неизбежным. – Все бабы такие. Им только этого и подавай. Хэнки-пэнки. Буги-вуги. И так всю ночь до утра.

– Кто? – закричал Норман. У него на висках вздулись вены. – Кто ее целует? Кто ее лапает? Где они? Говори!

Но маска замолчала. Если она вообще разговаривала.

Ну и что ты теперь собираешься делать, Норми? Этот голос он знал. Здравствуй, папа. Давно тебя не было. Тоже, конечно, большой геморрой, но по крайней мере не так жутко. А тот голос был просто страшным. И даже если это были его слова и его собственный голос, все равно это было страшно.

– Я найду ее, – прошептал он. – Я найду ее и научу, как надо делать хэнки-пэнки. Как я это себе представляю.

Да, но как? Как ты ее найдешь?

Прежде всего он подумал об их борделе на Дарем-авеню. Там должны быть какие-то записи, что-то вроде личного дела Рози за тот период, пока она там жила, в этом он был уверен. Но потом он подумал, что эта не самая удачная мысль. Это место напоминало скорее укрепленную крепость, чем дом. Для того чтобы туда войти, нужна электронная карточка-ключ – наверное, очень похожая на его украденную кредитку, – а может, еще и код потребуется набрать, чтобы отключить сигнализацию.

А как насчет девочек-лесбияночек? В случае чего Норман мог бы устроить пальбу и уложить несколько человек – для устрашения остальных. Служебный револьвер у него с собой. Лежит в сейфе гостиницы. Вот они – преимущества путешествия на автобусе. Но оружие, как правило, вариант для кретинов. Умные люди обходятся без пистолета. Допустим, адрес хранится в компьютере. Такое вполне вероятно: сейчас все используют эти игрушки, по поводу и без повода. И что тогда? Он протрахается полчаса, пытаясь выбить пароль на вход и название файла из какой-нибудь сучки, которая первая подвернется ему под руку, а тут как раз подоспеет полиция и возьмет его за задницу.

А потом появился еще один голос. Он всплыл в его памяти – нечеткий и смутный, как силуэт в сигаретном дыму: …жалко, конечно, пропускать концерт, но если я собираюсь купить машину, я не могу…

Чей это был голос и что этот «кто-то» не может?

Через пару секунд у него уже был ответ на первый вопрос. Это был голос Блондиночки. Блондиночки с голубыми глазами и маленькой аппетитной попкой. Которую звали Пэм как-то там. Пэм работает в «Уайтстоуне», и вполне может быть, что Пэм знает его бродячую Розу. Пэм собирается покупать машину и в связи с этим чего-то не может. Интересно, чего не может? Если подумать как следует – крепко подумать, включить мозги, снова представить себя охотником и рассуждать логически, – то ответ будет простым, как репа. Если ты собираешься покупать машину, значит, тебе нужны деньги. И ты не можешь себе позволить гулять-веселиться, если тебе надо работать и зарабатывать. Может быть, Пэм работает сверхурочно. Сегодня вечером в парке концерт, но ей придется его пропустить… Почему? Потому что ей надо работать. Так что весьма велика вероятность того, что сейчас Пэм в отеле. И даже если не конкретно сейчас, то ближе к вечеру будет точно. И если она что-то знает, она все ему скажет. Та припанкованная шмакодявка ничего не сказала, но лишь потому, что у него не было времени поговорить с ней как следует. Но сейчас у него будет время – достаточно времени.

Об этом он позаботится.

2

Напарник лейтенанта Хейла, Джон Густафсон, отвез Рози и Герт Киншоу в Третий полицейский участок в Лэйкшоре на патрульной машине. Билл поехал за ними на «харлее». Рози то и дело оборачивалась – проверяла, едет он или нет. Герт это заметила, но воздержалась от комментариев.

Хейл представил им Густафсона как свою «лучшую половину», но с первого взгляда на них было ясно, что Хейл – безоговорочный вожак в этой двойке. Отец-командир, как любил говорить Норман. Это чувствовалось во всем: в том, как Густафсон смотрел на своего напарника и как он провожал Хейла глазами, когда тот садился на переднее пассажирское сиденье их неприметного «каприса». Рози все это было знакомо. Такое она наблюдала не раз. У себя дома, в прошлой жизни.

Они проехали мимо здания банка, на котором висели часы – те же самые, мимо которых недавно проезжал Норман, – и Рози повернула голову, чтобы посмотреть, который час. 4:09. День тянулся, как резина.

Она опять оглянулась, вдруг испугавшись, что Билл отстал или решил больше не ехать за ними. Но он все еще ехал за их машиной. Поймав ее взгляд, он улыбнулся и помахал ей рукой. Она махнула в ответ.

– Вроде приятный парень, – сказала Герт.

– Да, – согласилась Рози, но она не хотела говорить о Билле при двух полицейских на переднем сиденье, которые наверняка прислушиваются к каждому ее слову. – Тебе надо было остаться в больнице, чтобы тебя осмотрели… чтобы убедиться, что он не поранил тебя своим шокером.

– Да ерунда, мне это даже понравилось, – усмехнулась Герт. На ней был огромный махровый больничный халат в сине-белую полоску, надетый поверх ее порванного сарафана. – На самом деле я так хорошо встряхнулась. Наверное, в первый раз после той памятной ночи, когда я потеряла девственность в Баптистском лагере для молодежи – как сейчас помню, в семьдесят четвертом году, – я себя почувствовала по-настоящему живой.

Рози попробовала улыбнуться, однако выжала из себя лишь бледное подобие улыбки.

– Ничего себе так встреча лета…

Герт озадаченно уставилась на нее:

– Ты о чем вообще говоришь?

Рози опустила глаза на свои руки и вовсе не удивилась, когда увидела, что они сжаты в кулаки.

– Я говорю о Нормане. Он все испортил. Как скунс на пикнике. Вонючий гребаный скунс. – Она и сама не поверила в то, что она это сказала: «гребаный». Рози в жизни не материлась. Ни разу в жизни. И уж тем более – вслух и на людях, в присутствии двух полицейских. Но еще больше она удивилась, когда вдруг неожиданно для себя самой подняла левую руку и с размаху ударила кулаком по дверце машины.

Густафсон слегка подскочил на своем водительском сиденье. Хейл обернулся, посмотрел на Рози безо всякого выражения, потом отвернулся и что-то шепнул своему напарнику. Или Рози это показалось? Впрочем, ее это не волновало. Пусть себе шепчет что хочет.

Герт взяла ее трясущуюся руку и попыталась разжать кулак. Она работала как опытный массажист, который снимает напряжение со сведенной судорогой мышцы.

– Все в порядке, Рози. – Она говорила спокойно и тихо, а голос рокотал, как большой грузовик на нейтральной скорости.

– Нет, не в порядке! – воскликнула Рози на грани истерики. – Совсем не в порядке, и не говори, что в порядке, не надо! – Слезы жгли ее глаза, но сейчас это уже не имело значения. Первый раз в жизни – то есть во взрослой, сознательной жизни – она плакала не от стыда или страха, а от злости и ярости. – Почему он не может оставить меня в покое? Почему он не может уйти достойно? Он избил Синтию, он испортил пикник… какой же мудак! – Она попыталась снова ударить по двери, но Герт крепко держала ее руку. – Вонючий долбаный скунс.

Герт кивнула:

– Да, вонючий долбаный скунс.

– Он как… как родимое пятно! Чем сильнее его трешь, чем упорнее стараешься от него избавиться, тем темнее оно становится! Гребаный Норман! Вонючий псих! Я его ненавижу! Ненавижу!

Она замолчала, переводя дыхание. Лицо горело, по щекам текли слезы… но все было не так уж и плохо. Могло быть и хуже. Гораздо хуже.

Билл! Где Билл?

Она обернулась, уверенная в том, что на этот раз его точно не будет, но он был – он по-прежнему ехал за ними. Он помахал ей рукой. Она махнула в ответ и опять повернулась вперед. Она потихонечку успокаивалась.

– Я понимаю, Рози, ты сейчас не в себе. И у тебя есть причины, но…

– Ах вот как, я не в себе?! Что ж, замечательно…

– Но он, знаешь ли, ничего не испортил.

Рози растерянно моргнула:

– Что? Но разве так можно – продолжать как ни в чем не бывало?! После того как он…

– А как ты могла продолжать – после того как он бил тебя столько раз?

Рози лишь покачала головой, не в силах понять.

– Я думаю, здесь дело в выдержке. В душевной стойкости, – сказала Герт. – А может, в обычном упрямстве. Но в большей степени, Рози, это хорошая мина при плохой игре. Чтобы всем показать, что нас так просто не запугаешь. Ты думаешь, это первый такой случай? Ничего подобного. Норман, конечно, худший вариант, но далеко не единственный. Вот ты, например… что ты будешь делать, если во время пикника поблизости вдруг появится скунс и испортит воздух? Ты подождешь, пока ветер не унесет эту вонь, и продолжишь пикник как ни в чем не бывало. И сейчас то же самое происходит на Эттингерс-Пьер. И не только потому, что мы заключили контракт с «Индиго герлз», хотя и это тоже немаловажно. Мы продолжаем пикник, чтобы доказать самим себе, что нас не так просто выбить из колеи, что у нас тоже есть право прожить эту жизнь нормально. Конечно, некоторые уйдут… Лана Клайн и ее пациентки, к примеру, но остальные останутся и будут веселиться. Консуэло и Робин поехали обратно на Пирс, когда мы ушли из больницы.

– Неплохо, барышни, очень неплохо, – сказал лейтенант Хейл с переднего сиденья.

– Как же вы его упустили? – спросила Рози, чуть ли не обвиняющим тоном. – Господи боже, да вы вообще знаете, как ему удалось уйти?

– Ну, строго говоря, это не мы его не упустили, – мягко ответил Хейл, – а охрана из парка, один парень оттуда. А когда туда приехали муниципалы, ваш муж уже скрылся.

– Мы знаем, что он украл маску у какого-то ребенка, – сказал Густафсон. – Такие, знаете… которые надеваются на голову целиком. Надел ее, вышел из парка и просто уехал. Повезло подлецу, вот что я вам скажу.

– Ему всегда везло, – грустно сказала Рози. Они уже въезжали на стоянку полицейского участка. Билл по-прежнему ехал сзади. Она повернулась к Герт: – Теперь можно уже отпустить мою руку.

Герт не стала возражать, и Рози тут же ударила кулаком по двери. В этот раз удар был сильнее, и она больно ушибла руку, но в своем теперешнем состоянии она чуть ли не наслаждалась этой болью.

– Почему он не оставит меня в покое? – спросила она в пространство, не ожидая ответа. Но ответ все-таки был. Он прозвучал у нее в голове, в самых глубинах сознания.

Ты с ним разведешься, сказал этот голос, низкий и чувственный. Ты разведешься с ним, Настоящая Рози.

Она посмотрела на свои руки и увидела, что они все покрыты гусиной кожей.

3

Его разум снова покинул тело и уплыл вверх и ввысь, как пела эта рыжая сучка Мерилин Макку. А когда Норман пришел в себя, оказалось, что он уже ставит свой краденый «темпо» на другую стоянку. Он точно не знал, где находился, но судя по всему, эта была подземная стоянка в полквартале от «Уайтстоуна» – та самая, где он спер этот «темпо» сегодня утром. Он посмотрел на счетчик расхода топлива и увидел одну интересную штуку: бак был полон. То есть он во время последнего провала в памяти заехал на заправку и залил полный бак. Но зачем?

Потому что на самом деле мне был нужен совсем не бензин, сказал он себе.

Он опять наклонился вперед – хотел взглянуть на себя в зеркало заднего вида, – но потом вспомнил, что оно лежит на полу. Он поднял его и пристально посмотрел на себя. Все лицо у него было в ссадинах и синяках и вдобавок кошмарно распухло. Ежу понятно, что он подрался, но крови не было. Наверное, он смыл ее в туалете на автозаправке, пока ему в бак заливали бензин. Стало быть, сейчас он вполне может выйти на улицу – вид у него не сказать чтобы совсем уж приличный, но, как говорится, сойдет, если не искушать судьбу.

Норман заглушил мотор. Ему вдруг стало интересно, который час. Но часов он не носил, и на приборной панели «темпо» их тоже не было, и на подземной стоянке их не было. Имеет ли это значение? Да или нет?

– Нет, – тихо подсказал знакомый голос. – Время значения не имеет. «Распалась связь времен…»[37]

Он глянул вниз и увидел, что маска быка таращится на него с пола: пустые глазницы, жутковатая кривая улыбочка и рога, увешанные идиотскими цветочками. Внезапно он захотел оставить ее у себя. Он ненавидел эти гирлянды на рогах, его бесила эта улыбка счастливого олигофрена… Но, может быть, это его талисман на удачу. Конечно, маска не разговаривала. Все эти беседы происходили в его сознании. Но без маски он никогда бы не выбрался из Эттингерс-Пьер. Это точно.

Ладно, ладно, подумал он. Да здравствует бык.

Он наклонился, чтобы взять маску.

А потом почти сразу – безо всякого перехода – он уже сжимал руками талию Блондиночки. Сжимал сильно-сильно, чтобы ей не хватило дыхания для крика. Она только что вышла из двери с табличкой БЕЛЬЕВАЯ, толкая перед собой тележку, и он подумал, что, наверное, он прождал ее в коридоре достаточно долго, но это значения не имело, потому что он уже запихал ее обратно в бельевую. Теперь они были вдвоем. Только Пэм и ее новый друг Норман, да здравствует бык.

Она отчаянно отбивалась, и некоторые ее удары достигали цели, но на ней были мягкие теннисные туфли, и он почти и не чувствовал, как она брыкается. Он убрал одну руку с ее талии, захлопнул дверь и на ощупь задвинул задвижку. Потом быстро осмотрелся, чтобы убедиться, что в комнате больше никого нет. Субботний вечер, самый разгар выходных… по идее, никого быть не должно. И действительно, никого не было. Комната была узкой и длинной – вдоль противоположной от двери стены тянулся ряд низких шкафчиков. И пахло там изумительно: свежестью чистого выглаженного белья. Норману сразу же вспомнились дни большой стирки дома, когда он был совсем маленьким.

На тележках были разложены аккуратные стопки чистых простыней, тут же стояли корзины из прачечной Дандукс с пушистыми махровыми полотенцами. Наволочки были сложены отдельно – на длинных полках во всю стену. Норман толкнул Пэм на стопку белья. Ее юбка задралась до самых бедер, но он смотрел на все это безо всякого интереса. Судя по всему, его секс-машина отправилась на ремонт, а то и вообще на свалку. И, наверное, оно и к лучшему. От этого агрегата одни неприятности, в чем Норман не раз убеждался. Эпохальная мысль. Тут поневоле задумаешься: а может, у Господа Бога значительно больше общего с Эндрю Дайс Клэем[38], чем тебе представлялось? Так вот, что касается агрегата. Первые лет двенадцать ты вообще его не замечаешь, зато последние лет пятьдесят – а кому повезет, то и все шестьдесят – он таскает тебя за собой, как бешеный лысый Тасманский дьявол[39].

– Не кричи, – сказал он. – Не кричи, Пэмми. Я убью тебя, если ты закричишь. – Это была пустая угроза, по крайней мере на данный момент. Но она-то об этом не знала.

Пэм уже набрала в легкие воздуха, чтобы закричать. Но теперь она тихонько выдохнула его… и все. Норман слегка расслабился.

– Пожалуйста, не делайте мне больно, – сказала она.

О, как это оригинально. Он в жизни такого не слышал. Ага.

– Я не хочу причинять тебе боль, – сказал он мягко, чуть ли не сердечно. – Правда не хочу.

Что-то зашевелилось у него в заднем кармане. Он залез в карман и дотронулся до чего-то резинового. Маска. Он почему-то не удивился.

– Тебе только нужно ответить мне на один вопрос, Пэм. И если ты мне ответишь, мы с тобой разойдемся довольные и счастливые.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

Он пожал плечами, как обычно делал это в комнате для допросов, чтобы показать собеседнику, что он знает много всего – работа у него такая, все знать.

Пэм сидела среди груды беспорядочно раскиданных темно-бордовых покрывал – точно такое же покрывало было и у него в номере на девятом этаже. Она нервно одернула задравшуюся юбку и натянула ее на колени. У нее были голубые глаза, довольно необычного оттенка. В левом глазу задрожала слеза, на секунду зависла на нижних ресницах и скатилась по щеке, оставляя след от растекшейся туши.

– Вы хотите меня изнасиловать? – Она смотрела на Нормана широко распахнутыми голубыми глазами, по-детски чистыми и наивными. Красуне с таким глазами даже незачем задом крутить, завлекать мужиков – да, Пэмми, детка? Но глаза глазами, однако Норман не увидел в них того, что хотел увидеть: взгляда, который рано или поздно появляется в глазах какого-нибудь урода, которого ты допрашиваешь целый день и еще полночи и который поначалу упорно отбрыкивался, но теперь готов расколоться. Униженного, умоляющего взгляда – затравленного взгляда, который говорит, я скажу тебе все, что хочешь, только оставь меня в покое. И в глазах Пэмми он этого не увидел.

Пока.

– Пэм.

– Пожалуйста, не надо меня насиловать. Я вас очень прошу. Но если вы все-таки соберетесь меня изнасиловать, то, пожалуйста, наденьте презерватив, я так боюсь СПИДа.

Он вытаращился на нее, а потом расхохотался. От смеха сразу же разболелся живот, диафрагма чуть ли не разрывалась – а больше всего болело лицо, – но он просто не мог остановиться. Он понимал, что смеяться нельзя, что ему надо остановиться, что какой-нибудь служащий отеля, возможно даже управляющий, может случайно пройти мимо двери, услышать смех и заглянуть в комнату – полюбопытствовать, что бы это значило. Но все эти разумные доводы не помогли. Норман смеялся, пока приступ не прошел сам по себе.

Сначала Блондиночка наблюдала за ним с удивлением, а потом и сама улыбнулась. С робкой надеждой.

Наконец Норману удалось взять себя в руки, хотя к тому времени у него из глаз в три ручья текли слезы.

– Я не собираюсь тебя насиловать, Пэм, – сказал он наконец, когда снова смог говорить, не давясь смехом.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросила она снова. На этот раз ее голос звучал увереннее.

Он вытащил из кармана маску, засунул в нее руку и принялся шевелить губами быка, как тогда – на светофоре, перед тем мудаком-бухгалтером в «камре». При этом он напевал: «Пэм-Пэм-Бо-Бэм, Банана-фана-фо-фэм, фи-фи-мо-мэм». – Он двигал маску так и сяк, как Шери Льюис с его долбаной бараньей отбивной, только это был бык, а не барашек, гребаный, тупой бык с цветочками на рогах. Норман и сам не врубался, с чего бы он так запал на эту дурацкую маску. Но факт оставался фактом. Ему действительно нравилась эта хреновина.

– Ты мне тоже вроде как нравишься, – сказал бык Ферд, глядя на Нормана снизу вверх своими пустыми глазами. Потом он повернулся к Пэм и сказал:

– Тебя это не напрягает?

– Нннннет, – выдавила она. Того взгляда, который был нужен Норману, все еще не было, но все к этому шло; она была в ужасе от него – от них – это точно.

Норман присел на корточки и свесил руки между широко расставленными ногами, так что резиновые рога Фердинанда теперь смотрели в пол. Он проникновенно взглянул на Пэм.

– Ты хочешь, чтобы я скорее убрался из этой комнаты и оставил тебя в покое, да, Пэмми?

Она яростно закивала.

– Да, так я и думал, и меня это устраивает. Ты мне кое-что скажешь, и я улечу, как ветер. Как прохладный ветер с моря. – Он наклонился к ней, рога Ферда волочились по полу. – У меня только один вопрос. Где Рози? Рози Дэниэльс, где она живет?

– Боже мой. – Вся краска, которая еще оставалась на лице Пэмми – два ярко-красных пятна на скулах, – теперь исчезла, ее глаза распахнулись так, что казалось, они вот-вот вывалятся из глазниц. – Господи боже мой, вы – это он. Вы – Норман.

Это напугало и разозлило Нормана. Вообще-то подразумевалось, что он знает, как ее зовут. В этом и был весь фокус: она не должна была знать его имя. Весь расчет шел на то, что он знает, а она – нет. Пока он лихорадочно соображал, вырабатывая новый план действий, она поднялась с покрывал и рванулась к двери. Она едва не сбежала, но в последний момент Норман вытянул правую руку – на которой все еще была маска. Смутно, словно откуда-то издалека он слышал свой голос. Кажется, он говорил, что она никуда не пойдет, что он хочет с ней поговорить, и очень серьезно поговорить.

Он схватил ее за горло. Она издала сдавленный хрип – вместо пронзительного вопля – и рванулась вперед с неожиданной силой. Он бы ее удержал, если бы не маска. Она соскользнула с его потной руки. Пэм вырвалась, упала вперед, замахав руками, и с глухим стуком ударилась о дверь. Сначала Норман не понял, что произошло.

Он услышал странный чавкающий звук, похожий на хлопок пробки от шампанского, а потом Пэм начала трястись и колотить руками в дверь. Ее голова отклонилась назад под странным углом – как у человека, который внимательно следит за поднятием флага на какой-нибудь торжественной церемонии.

– А? – сказал Норман, и у него перед глазами снова возник Ферд, одетый на руку. Вид у быка был такой, как будто Фердинанд успел нализаться в хлам.

– Упс, – сказал бык.

Норман снял маску с руки и запихнул ее в карман. Теперь он услышал какой-то совсем уже непонятный звук, похожий на стук редких капель дождя. Он посмотрел вниз и увидел, что правая туфля Пэм была уже не белой, а красной. Кровь натекла вокруг маленькой лужицей. Кровь стекала по двери. Руки Пэм все еще дергались, как две беспокойные пташки.

Впечатление было такое, что ее прикололи к двери, как бабочку. И когда Норман подошел ближе, он увидел, что так оно и есть. На проклятой двери был крючок. Когда Пэм рванулась у него из рук, она по инерции пролетела вперед и напоролась прямо на крючок. Левым глазом.

– Какая же ты идиотка, Пэм, – сказал Норман. Он был одновременно зол и испуган, он все еще видел идиотскую ухмылку быка и все еще слышал, как тот говорит «упс», как какой-то дебильный мультяшный персонаж.

Он снял Пэм с крючка. Звук был непередаваемый. Как будто над ухом сломали хрящ. Ее целый глаз – Норману показалось, что он стал еще более голубым, если такое вообще возможно, – уставился на него в безмолвном ужасе.

Потом она открыла рот и завизжала.

Норман отреагировал мгновенно. Он даже не думал о том, что делает. Его руки действовали сами по себе. Он схватил ее за щеки, сжал ладонями челюсти и резко провернул. Раздался короткий хруст, как будто кто-то наступил на кедровую шишку, и она обмякла в его руках. Пэм отошла в мир иной, и все, что она могла знать о Розе, умерло вместе с ней.

– Ах ты идиотка, – выдохнул Норман. – Это надо же так умудриться – попасть крюком себе в глаз.

Он тряхнул ее со злости. Голова Пэм безвольно перекатилась из стороны в сторону. Впереди на ее белой униформе расплылось красное пятно. Он отнес Пэм обратно к покрывалам и бросил ее там. Она распласталась, раскинув ноги.

– Шлюха развратная, – сказал Норман. – Даже дохлой тебе неймется? – Он сложил ее ноги вместе. Ее рука соскользнула и упала на покрывало. Он увидел странный перекрученный браслет у нее на запястье, похожий на кусок красного телефонного провода. На нем висел маленький ключик.

Норман посмотрел на ключ, потом – на шкафчики у дальней стены.

Тебе не надо туда ходить, Норми, сказал отец. Я знаю, о чем ты думаешь, но ты, парень, совсем рехнулся, если собрался на Дарэм-авеню.

Норман улыбнулся. Ты, парень, рехнулся, если собрался туда идти. Если подумать, звучит забавно… А куда же еще идти, как не туда? Больше некуда. У него почти не было времени. Он сжег за собой все мосты, и теперь они весело полыхали у него за спиной.

– Распалась связь времен, – пробормотал Норман Дэниэльс и снял браслет с руки Пэм. Он подошел к шкафчикам, сжимая браслет в зубах и надевая на руку маску. Потом он поднял быка Ферда и дал ему посмотреть на шкафчики.

– Вот этот, – решительно заявил Ферд и указал своей резиновой мордой на надпись «Пэм Хэверфорд».

Ключ подошел к замку. Внутри оказались пара джинсов, футболка, лифчик в виде короткой маечки, сумка для душа и дамская сумочка. Норман отнес сумку к ближайшей корзине и вывалил все содержимое на полотенца. Потом поводил Фердинанда над всеми этими бабскими штучками-дрючками. Сейчас бык был похож на какой-то причудливый шпионский спутник.

– Вот эта хреновина, парень, – пробормотал Ферд.

Норман выудил тонкий кусок серого пластика из кучи косметики, салфеток и бумажек. Это была ключ-карта от двери их закрытого клуба «только для избранных». Он убрал карточку и развернулся, чтобы уйти.

– Подожди, – сказал бык и шепнул что-то Норману на ухо. Его рога, увешанные цветочками, покачивались из стороны в сторону.

Норман выслушал и кивнул. Он снял маску со своей потной руки, засунул ее обратно в карман и наклонился над барахлом Пэм. В этот раз он очень внимательно все перебрал – в точности так, как он стал бы перебирать улики на месте преступления… только тогда он бы рылся в вещах не пальцами, а ручкой или карандашом.

Но сейчас тебе незачем волноваться об отпечатках пальцев, подумал Норман и рассмеялся. Теперь уже незачем.

Он отодвинул в сторону ее бумажник и вытащил из-под него маленькую красную записную книжку с надписью ТЕЛЕФОНЫ И АДРЕСА на обложке. Он посмотрел на букву Д, нашел там координаты «Дочерей и сестер», но ему было нужно не это. Он просмотрел первую страницу, где была куча цифр, записанных между нарисованными глазами и дурацкими бантиками. Пэм, наверное, воображала себя художницей. Но как бы там ни было, сочетания цифр были очень похожи на телефонные номера.

Он заглянул на последнюю страницу – еще одно место, где безалаберные девицы обычно записывают важные телефоны. Там были еще телефонные номера, еще глаза, еще бантики и посередине – аккуратно обведенное и отмеченное звездочками – красовалось такое:

0 4 7 1

– Опаньки, – сказал он. – Попридержите карты, ребята. Но я думаю, мы сорвали банк. Да, Пэмми?

Норман выдернул последнюю страницу из записной книжки Пэм, запихнул ее в нагрудный карман и подошел к двери. Прислушался. Снаружи не было никого. Он выдохнул и дотронулся до уголка бумажки, которую только что положил в карман. А потом был еще один провал в памяти и какое-то время не было вообще ничего.

4

Хейл и Густафсон провели Рози и Герт в помещение для инструктажа, больше похожее на уголок для беседы в большой гостиной. Мебель была старенькая, но довольно удобная, и там не было никаких фундаментальных столов, за которыми обычно сидят детективы. Все расселись на зеленом диванчике, расположенном между автоматом с напитками и столом, на котором стояла большая офисная кофеварка. Вместо плаката с изображением жертв наркомании и СПИДа над кофеваркой висел красочный постер со Швейцарскими Альпами. Детективы были спокойными и очень доброжелательными. Но ни их дружелюбное отношение, ни уютная неформальная обстановка не помогли Рози взять себя в руки. Она все еще злилась – она в жизни не злилась так сильно, – и еще ей было страшно. Ее пугала сама мысль о том, что она сидит в полицейском участке.

Несколько раз во время этой бесконечной игры в вопросы и ответы Рози была близка к тому, чтобы сорваться в истерике. И каждый раз, когда ей казалось, что она больше не выдержит ни секунды, она смотрела туда, где Билл терпеливо сидел за оградительной стойкой, по которой шла надпись: ВХОД ТОЛЬКО СОТРУДНИКАМ ОТДЕЛЕНИЯ ИЛИ ПО ДЕЛОВЫМ ВОПРОСАМ.

Она знала, что ей надо встать, подойти к нему и сказать, чтобы он больше ее не ждал. Пусть едет домой и позвонит ей завтра. Но она не могла заставить себя это сделать. Ей было нужно, чтобы сейчас он был рядом, точно так же, как ей было нужно, чтобы он ехал за ней на «харлее», когда детективы везли ее в участок. Он был нужен ей точно так же, как чересчур впечатлительному ребенку нужен зажженный ночник, когда он просыпается посреди ночи.

Все дело в том, что ей в голову лезли совершенно бредовые мысли. Она понимала, что это был полный бред, но от этого было не легче. На время она успокаивалась, переставала думать о всякой ерунде и отвечала на вопросы. Но потом неизменно ловила себя на мысли, что они прячут Нормана где-то в подвале… что они его прячут, потому что все полицейские – братья, одна большая семья, и женам копов непозволительно убегать от мужей и жить своей жизнью. Нормана спрятали в какой-нибудь крошечной комнатушке в подвале, где никто тебя не услышит, даже если ты будешь орать в полный голос. В комнате с сырыми бетонными стенами и с одинокой лампочкой под потолком. И когда эта бессмысленная забава с вопросами и ответами закончится, они отведут ее к нему. Они отведут ее к Норману.

Идиотизм. Но она понимала, что это идиотизм, только когда поднимала глаза на Билла, который сидел там, за стойкой, и не сводил с нее глаз, и дожидался, когда все закончится и он отвезет ее домой на своем мотоцикле.

А они все расспрашивали и расспрашивали, иногда Густафсон задавал вопросы, иногда – Хейл, и хотя у Рози и не было ощущения, что эти двое мужчин играли в «хорошего копа и плохого копа», ей очень хотелось, чтобы они побыстрее закончили со своими бесконечными вопросами и отпустили ее домой. Может быть, когда она выберется отсюда, этот парализующий ужас пройдет. И эта странная злость тоже пройдет.

– Расскажите еще раз, мисс Киншоу, как фотография мистера Дэниэльса оказалась у вас в кошельке, – попросил Густафсон. Он сидел нога на ногу, держал на коленях наполовину законченный протокол допроса и вертел в руках простенькую шариковую ручку. Сейчас он нахмурил брови и сразу напомнил Рози ребенка, который пытается сдать экзамен, к которому он не готовился.

– Я уже дважды рассказывала, – сказала Герт.

– Это будет в последний раз, – спокойно ответил Хейл.

Герт взглянула на него:

– Честное скаутское?

Хейл улыбнулся – мягкой, обезоруживающей улыбкой – и кивнул:

– Честное скаутское.

Так что она рассказала им снова, как они с Анной подумали и связали Нормана Дэниэльса с убийством Питера Словика и как они получили фотографию Нормана по факсу. Потом она рассказала, как обратила внимание на человека в инвалидном кресле, когда на него кричал продавец билетов. Рози в который раз поразилась храбрости Герт, хотя слышала эту историю уже раз десять. Когда Герт добралась до своей драки с Норманом за туалетом – причем все это она рассказывала будничным тоном, как будто зачитывала вслух список покупок, – Рози взяла ее большую руку и крепко ее сжала.

Закончив рассказ, Герт посмотрела на Хейла и вопросительно подняла брови.

– Нормально?

– Да, – сказал Хейл. – Очень хорошо. Синтия Смит обязана вам жизнью. Если бы вы были полицейским, я бы представил вас к награде.

Герт фыркнула:

– Меня в полицию все равно бы не взяли. Зарубили бы на медкомиссии. Слишком я толстовата.

– Это не имеет значения, – сказал Хейл и посмотрел на нее очень серьезно.

– Ну, спасибо, конечно, за комплимент, но что я бы хотела услышать от вас, что вы поймаете этого парня.

– Мы его поймаем, – заявил Густафсон без тени сомнения, а Рози подумала: Офицер, вы не знаете моего Нормана.

– Мы закончили? – спросила Герт. – Нам уже можно идти домой?

– С вами закончили, – сказал Хейл. – Но у меня есть еще пара вопросов к миссис Макклендон… вы ведь не будете возражать? То есть если вы очень устали, то с этим можно подождать. – Он умолк на мгновение и добавил: – Но лучше все-таки не откладывать. Вы понимаете, что я имею в виду?

Рози на секунду закрыла глаза. Потом она посмотрела на Билла, который неподвижно сидел за стойкой, и опять повернулась к Хейлу.

– Задавайте свои вопросы, – сказала она. – Только давайте быстрее закончим, я хочу домой.

5

Когда Норман пришел в себя, в этот раз он вылезал из «темпо» на тихой улочке, которую он узнал почти сразу. Дарэм-авеню. Он припарковался в полутора кварталах от Рассадника шлюх. Было еще светло, но уже смеркалось. Тени под деревьями были густыми и бархатистыми, даже какими-то приторными.

Он оглядел себя и пришел к выводу, что, прежде чем приехать сюда, он, видимо, заходил к себе в номер. От него пахло мылом, и он поменял одежду. Для его нынешних планов она подходила вполне: хлопчатобумажные брюки, белая футболка под горло и синяя рабочая рубашка навыпуск. Он выглядел в точности, как один из тех парней, которые иногда приходят по выходным, чтобы проверить газовую колонку или…

– Или проверить сигнализацию, – пробормотал Норман себе под нос и ухмыльнулся. – Ну ты и наглый, сеньор Дэниэльс. Черт побери, просто кошмарно наглый…

Паника грянула, точно гром среди ясного неба. Норман сунул руку в левый задний карман брюк и не нашел там ничего, кроме бумажника. Тогда он залез в правый карман и вздохнул с облегчением, почувствовав под рукой резиновый комок, в который сейчас превратилась смятая маска. Он забыл захватить револьвер. Скорее всего оставил его в сейфе в номере. Но он все-таки вспомнил про маску, и сейчас маска казалась ему куда более важной штуковиной, чем пистолет. Звучит безумно, конечно. Но так уж оно получилось.

Он пошел по тротуару к дому номер 251. Если шлюх будет мало, он попробует взять их всех в заложники. А если их будет много, он возьмет столько, сколько получится – к примеру, полдюжины, – и пусть остальные подергаются. А потом он просто перестреляет их по одной, пока кто-нибудь не назовет ему адрес Розы. А если никто его не знает, он просто застрелит их всех и проверит записи… Но скорее всего до этого не дойдет.

А что ты будешь делать, если там копы, Норми? – с тревогой спросил отец. Копы внутри, копы снаружи, копы, которые защищают дом. От тебя.

Он не знал, что он тогда будет делать.

Но его это не волновало.

Он прошел дома 245, 247, 249. Последний дом был за забором. Норман дошел до конца забора, остановился и подозрительно посмотрел на дом 251 по Дарем-авеню, внутренне готовый к тому, что дом будет гудеть, как улей, потому что сейчас там все должны стоять на ушах. Но он был совершенно не готов к тому, что он там увидел. Он вообще ничего не увидел. Все было тихо.

Дом «Дочерей и сестер» стоял в конце длинной узкой лужайки. На окнах второго и третьего этажей были опущены жалюзи для защиты от жары, и было тихо, как в склепе. Окна слева от крыльца были не занавешены жалюзи, но и там не горел свет. Никакого движения за окнами не наблюдалось. Никого на крыльце, ни одной машины на стоянке.

Я не могу просто стоять здесь столбом, подумал он и пошел вперед. Прошел мимо дома, взглянув мельком на огород, где он на днях видел двух шлюх – одну из них он сцапал сегодня в парке, за сортиром. Но сегодня вечером в саду не было никого, и та часть заднего двора, которая была видна с улицы, тоже пустовала.

Это ловушка, Норми, сказал отец. И ты это знаешь.

Норман дошел до дома с номером 257 на двери, потом развернулся и медленно пошел обратно. Он видел, что это выглядит как ловушка, так что голос отца понимал все правильно. Но он почему-то не чувствовал, что это ловушка.

И тут у него перед глазами возник бык Фердинанд, как резиновое привидение – Норман вытащил маску из заднего кармана и надел ее на руку, даже не осознав, что он делает. Он понимал, что так нельзя: всякий, кто выглянет сейчас из окна, непременно заинтересуется, с чего бы здоровый мужик с разбитой рожей идет по улице и разговаривает с резиновой маской… да еще заставляет маску ему отвечать. Но, кажется, и это тоже уже не имело значения. Жизнь стала очень простой, и Норману это вроде как нравилось.

– Не, ни хрена это не ловушка, – сказал Фердинанд.

– Ты уверен? – спросил Норман. Он уже почти поравнялся с домом 251.

– Да, – сказал Фердинанд, кивая головой в гирляндах. – Они там остались, на своем пикнике, вот и все. Сейчас они, наверное, сидят в кружочек, жуют свои плюшки, и какая-нибудь дебилка в старушечьем платье поет дурным голосом «Унесенные ветром». Ты думаешь, ты им испортил веселье? Ни хрена ты им не испортил. Ты ничего не добился, кроме как слегка испохабил им день.

Он остановился перед дорожкой, ведущей к «Дочерям и сестрам», и ошарашенно уставился на маску.

– Ну извини, парень, – примирительно сказал бык. – Но понимаешь, какая штука: я не делаю новости, я их рассказываю.

Норман был просто в шоке. Оказывается, на свете есть еще что-то не менее поганое, чем прийти вечерком домой и обнаружить, что твоя жена сбежала и прихватила попутно твою кредитку. И это «что-то» – когда тебя игнорируют.

Причем ладно бы кто-то, а то какие-то бабы.

– Ну, тогда научи их уму-разуму. Чтобы больше они так не делали, – сказал Ферд. – Преподай им урок. Давай, Норм. Объясни им, кто ты такой. Объясни так, чтобы они на всю жизнь запомнили.

– Чтобы они на всю жизнь запомнили, – пробормотал Норман, и маска у него на руке энергично закивала.

Пока он шел по дорожке, он убрал маску обратно в задний карман и достал электронную ключ-карточку Пэм и клочок бумаги, который он выдрал из ее записной книжки. Он поднялся по ступенькам, взглянул – как он надеялся, незаметно – на объектив видеокамеры, что висела над дверью. Он прижимал карточку к ноге, прикрывая ее рукой: все-таки за ним могут следить. О таких мелочах следует помнить, независимо от того, приносит ему Фердинанд удачу или ему это только кажется… талисман или нет, в конце концов это всего лишь резиновая маска с рукой Нормана Дэниэльса вместо мозгов.

Замок был как раз там, где он и должен быть. Рядом с ним располагалось переговорное устройство и маленькая табличка с подробной инструкцией для посетителей, как пользоваться домофоном.

Норман нажал на кнопку, наклонился вперед и сказал:

– Газовая компания «Мидланд». Проверяем систему на предмет возможных утечек.

Он отпустил кнопку. Подождал. Еще раз взглянул на камеру. На этот раз – совершенно открыто. Черно-белая. Так что, может, на мониторе не будет видно, что у него все лицо разбито… Он очень на это надеялся. Он улыбнулся, чтобы показать, какой он дружелюбный и обаятельный малый, но его сердце стучало в груди, как маленький злобный мотор.

Нет ответа. Тишина.

Он снова нажал на кнопку.

– Девчата, кто-нибудь дома?

Он дал им время, медленно досчитал про себя до двадцати. Отец отчаянно шептал, что это ловушка, причем такая ловушка, которую он бы и сам подстроил в данной ситуации: заманить ублюдка внутрь, заставить его поверить, что в доме никого нет, а потом обрушить на него мощный удар. Да, конечно, он бы подстроил именно такую ловушку… Но в доме действительно никого не было. Он был почти уверен в этом. Никого. Пусто, как в смятой пивной банке.

Норман вставил карточку в щель электронного замка. Раздался щелчок. Он вытащил карточку, повернул ручку и зашел в холл «Дочерей и сестер». Слева что-то тихонько попискивало: бип-бип-бип. Сигнализация с кодом. На маленьком мониторе мигали слова: ПАРАДНЫЙ ВХОД.

Норман посмотрел на клочок бумаги, который принес с собой, молясь про себя, чтобы номер подошел, и набрал на кодовой панели 0471. Несколько ужасных мгновений сигнализация продолжала пищать, но потом все-таки перестала. Норман перевел дыхание и закрыл дверь. Он обезвредил сигнализацию, практически не задумываясь о том, что он делает, – сработал полицейский инстинкт.

Он огляделся, приметил лестницу на второй этаж и пошел по главному коридору. Заглянул в первую комнату справа. Что-то вроде школьного класса. В центре по кругу стояли стулья, а на стене висела доска, на каких пишут мелом. И на ней было написано мелом: ДОСТОИНСТВО, ОТВЕТСТВЕННОСТЬ, ВЕРА.

– Мудрые слова, Норм, – заметил Фердинанд. Каким-то образом он опять оказался у Норма на руке, просто как по волшебству. – Очень мудрые.

– Ну если ты так считаешь. А по мне так все то же дерьмо. – Он огляделся. Казалось почти что кощунственным кричать в эту пыльную тишину, но мужчина должен поступать по-мужски. И поэтому он закричал: – Эй, здесь есть кто-нибудь?! Компания «Мидланд газ»!

– Эээй! – закричал Ферд у него на руке, глядя вокруг пустыми глазами. Он заговорил с тем комичным немецким акцентом, с которым иногда разговаривал папенька Нормана, когда бывал пьян. – Эй, vas вы dere, Cholly?

– Заткнись, ты, идиот, – пробормотал Норман.

– Да, капитан, слушаюсь, капитан, – ответил бык и сразу заткнулся.

Норман медленно повернулся и пошел дальше по коридору в глубь здания – мимо других дверей. Гостиная, столовая, которая была похожа на маленькую библиотеку. Но все комнаты были пусты. На кухне в другом конце коридора тоже не было ни души, и теперь у Нормана появилась новая проблема: куда идти? Где найти то, что он ищет?

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и подумать (и справиться с головной болью, которая снова грозилась вонзиться в мозги). Ужасно хотелось курить, но он не решался зажечь сигарету; очень даже может быть, что у них стоят детекторы дыма, которые улавливают даже едва заметный запах гари.

Он еще раз глубоко вздохнул и теперь узнал запах, пропитавший весь дом, – это был вовсе не запах пыли, как ему показалось вначале, а запах женщин, женщин, которые долго жили вместе, женщин, уверенных в собственной непогрешимости, женщин, которые захотели отгородиться от всего внешнего и создать свой собственный мир. Это был запах крови и душа, лака для волос и шарикового дезодоранта, запах духов с идиотскими названиями вроде «Мой грех», «Белые плечи» и «Наваждение». Это был запах свежих овощей, которые они едят, и фруктового чая, который они пьют. Этот запах напоминал скорее не пыль, а перебродившие дрожжи. Запах, который нельзя убить никакой уборкой. Запах женщин без мужчины. И как только он это понял, запах сразу забил ему ноздри, горло и сердце. Норман был близок к обмороку. Ему казалось, что он сейчас задохнется.

– Держи себя в руках, приятель, – твердо сказал Фердинанд. – Что ты как барышня?! Подумаешь, надышался вчерашнего соуса для спагетти.

Норман выдохнул воздух, вдохнул и открыл глаза. Соус для спагетти, да. Красный запах, как запах крови. Но соус для спагетти – это всего лишь соус для спагетти.

– Прости, что-то мне стало не по себе. Сейчас все пройдет.

– Да ладно, с кем не бывает? – примирительно сказал Ферд, и теперь в его пустых глазах были симпатия и понимание. – В конце концов это то самое место, где Цирцея превращает мужчин в свиней. – Маска устроилась поудобнее на руке Нормана и оглядела помещение пустыми глазницами. – Точно, то самое место.

– Ты о чем?

– Ни о чем. Не важно.

– Я не знаю, куда идти, – сказал Норман и тоже огляделся по сторонам. – Мне надо бы поторопиться, но, черт возьми, здесь столько комнат. Штук двадцать, не меньше.

Бык указал рогами на дверь в дальнем конце кухни.

– Попробуй сюда.

– Черта с два, наверняка это какая-нибудь кладовка.

– Не думаю, Норм. Вряд ли бы они написали ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН на кладовой, как ты думаешь?

Это было как раз то, что нужно. Норман прошел через кухню к двери, засовывая маску обратно в карман (по пути он заметил спагеттницу, оставленную в сушилке возле мойки), и постучал в дверь. Ничего. Он повернул ручку, дверь открылась. Он вошел и включил свет.

Лампа осветила огромный стол, заваленный бумагами. Наверху одной из куч стояла позолоченная пластинка с надписью АННА СТИВЕНСОН и БЛАГОСЛОВИ ТВОРЧЕСКИЙ БЕСПОРЯДОК. На стене в рамке висела фотография двух женщин, которых Норман сразу узнал: покойная Сьюзан Дэй и белокурая сука, похожая на Мод, которую он уже видел на фотке в газете. Они обнимались и улыбались друг другу как две лесбиянки.

Одна стена комнаты была сплошь заставлена офисными шкафами с папками. Норман опустился на колени, принялся искать ящик с буквами Д-E, но внезапно остановился. Она больше не называла себя Дэниэльс. Она взяла свою девичью фамилию. Он не мог вспомнить, откуда он это знает – сказал ли ему Фердинанд, или он сам откуда-то узнал, – но он точно знал, что Роза вернула себе девичью фамилию.

– Ты будешь Розой Дэниэльс, пока не умрешь, – сказал он и подошел к ящику с буквой М. Попытался открыть его, но безуспешно. Ящик был заперт.

Никаких проблем. Он найдет что-нибудь на кухне и откроет этот дурацкий ящик. Норман развернулся, намереваясь идти обратно, но вдруг резко остановился, заметив плетеную корзинку на углу стола. На ручке болталась картонная карточка, и на ней было написано старинным стилизованным шрифтом: ЛЕТИ, ЛЕТИ, ПИСЬМЕЦО. В корзине лежали конверты с надписанными адресами. Скорее всего письма, готовые к отправке. Из-под конверта, адресованного кабельному телевидению Лэйклэнда, торчал другой. И на нем Норман увидел следующее:

ендон

рентон-стрит.

ендон?

Макклендон?

Он вытащил конверт, опрокинув корзину и вывалив большую часть бумаг на пол. Похоже, ему повезло.

Да, точно. Макклендон, черт побери – Рози Макклендон! И адрес, ради которого он готов был спуститься хоть к черту в ад: 897 Трентон-стрит.

На столе, наполовину погребенный под рекламными проспектиками пикника, лежал длинный хромированный нож для вскрывания писем. Норман вскрыл письмо и положил нож в задний карман, даже не задумываясь о том, что делает. Он снова вытащил маску и надел ее на руку. Фирменный бланк с шапкой АННА СТИВЕНСОН большими буквами и ДОЧЕРИ И СЕСТРЫ буквами поменьше. Про себя Норман отметил вскользь, что тетка-то малость тщеславная, надо сказать.

Потом он начал водить маской над аккуратными строчками, давая возможность и Фердинанду прочесть письмо. Почерк у Анны Стивенсон был крупным и элегантным – даже пожалуй, надменным, если так можно сказать о почерке. Потные пальцы Нормана дрожали, он судорожно сжал кулак, пытаясь не выпустить из руки Фердинанда. Он слегка шевелил рукой, и казалось, что Ферд кривится и усмехается, читая письмо.

Дорогая Рози.

Я просто хотела отправить тебе письмо на твой новый адрес (я знаю, как это важно – первые письма!) и еще раз сказать, как я рада, что ты оказалась у нас, в «Дочерях и сестрах», и что мы сумели тебе помочь. Мне также хотелось сказать, что меня очень радует, что ты нашла хорошую работу. Я думаю, все у тебя будет хорошо, и ты не задержишься долго на Трентон-стрит.

Каждая женщина, которая приходит в «Дочери и сестры», вносит что-то свое в жизнь всех остальных: и тем, кто был с ней рядом в самые тяжелые времена, и тем, кто пришел сюда уже после того, как она ушла, – всем остается частица ее силы, опыта и надежды. Я надеюсь, что ты будешь часто нас навещать, Рози. И не только потому, что тебе еще требуется поддержка и помощь и ты еще неразобрапась со своими чувствами (главным образом с яростью, смею предположить); но еще и потому, что твой долг – передавать другим то, чему ты уже научилась. Вероятно, мне нет нужды напоминать тебе эти прописные истины, но…

Раздался какой-то щелчок – едва различимый, но показавшийся оглушительным в абсолютной тишине. За ним последовал другой звук: бип-бип-бип.

На входе сработала сигнализация.

6

Анна даже не обратила внимания на зеленый «темпо», припаркованный у тротуара в полуквартале от «Дочерей и сестер». Она была полностью погружена в свои мысли – тайные фантазии, о которых она не рассказывала никому, даже своему психоаналитику. Это были фантазии, которые всегда помогали ей справляться с трудностями и которые она приберегала специально для таких черных дней, как сегодня. В этих безумных мечтах она представляла себя на обложке журнала «Time». Только это был не фотоснимок, а написанный маслом портрет. На портрете Анна была одета в темно-синее свободное платье без пояса (синий – это ее самый любимый цвет, который ей очень идет; а свободное платье скрывает легкую полноту ее некогда идеальной, но расплывшейся за последние года талии). Она сидела спиной к зрителю, оглядываясь через левое плечо, так что ее лицо было видно в полупрофиль – в самом выгодном ракурсе, – а пушистые светлые волосы ниспадали на правое плечо красивым каскадом. И в целом все это смотрелось весьма сексапильно.

А под портретом – простая и скромная подпись: АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА.

Она свернула на подъездную дорожку, неохотно расставаясь с любимой мечтой (она дошла как раз до того места, где автор сопровождающей статьи писал: «И вот что приятно – хотя Анна Стивенсон помогла начать новую жизнь почти полутора тысячам женщин с трудной судьбой, эта необыкновенная женщина остается на удивление скромной…»). Она заглушила мотор своего «инфинити» и пару минут посидела в машине с закрытыми глазами, аккуратно массируя веки.

При жизни ее бывший муж Питер Словик – которого в период их развода она называла не иначе как Петром Великим или Психанутым марксистом Распутиным, – был порядочным трепачом, и на панихиде у Анны возникло стойкое ощущение, что все его друзья-товарищи решили почтить его память в том же ключе. Они говорили и говорили, и каждый последующий «букет воспоминаний» (она бы с удовольствием перестреляла всех тех политкорректных ребят, которые целыми днями сидели на задницах и придумывали эти цветистые фразочки) казался длиннее предыдущего, а к четырем часам дня, когда они все-таки отговорились и решили приняться за еду и вино – все это было домашнего приготовления и оказалось редкостной гадостью, впрочем, если бы провизию для этого сборища выбирал сам Питер, он закупил бы то же самое, – Анна уже не сомневалась, что узор пластикового кресла, на котором она сидела, четко отпечатался у нее на заднице. Однако ей даже в голову не приходило смыться оттуда пораньше – например, потихонечку улизнуть после первого сандвича и символического глотка вина. Люди смотрят, люди следят, люди всегда замечают, кто как себя ведет. Все-таки Анна Стивенсон – не последний человек в общественной и политической жизни этого городка, и среди собравшихся на панихиду было несколько персонажей, с которыми ей было необходимо поговорить по окончании официальной церемонии. Другие люди должны были увидеть ее с теми людьми, потому что так надо. Как говорится, у каждой пьянки свои законы.

И в довершение ко всему прочему, за какие-то сорок пять минут ее пейджер включался три раза. Бывало, он неделями валялся у нее в сумочке и ничем не выдавал своего присутствия, но сегодня днем, как раз во время панихиды – и именно в те моменты, когда воцарялось скорбное молчание, которое прерывалось лишь невнятным горестным бормотанием тех, кто не мог сдерживать свои чувства, – этот проклятый пейджер как будто взбесился. После третьего раза Анне надоело, что к ней все время оборачиваются десятки голов, и вырубила эту штуковину, к чертовой матери. Она очень надеялась, что на пикнике никто не решил «скоропостижно» родить, ничьему ребенку не попадут по голове неудачно брошенной подковой, и – что самое главное – там не объявится муж Рози. Хотя она ни капельки не сомневалась, что он там не объявится. Он же не идиот. В любом случае те, кто пытается вызвонить ее по пейджеру, обязательно позвонят и в «Дочери и сестры»; а когда она вернется к себе в кабинет, она все равно первым делом прослушает автоответчик. Она даже может прослушать его, пока будет сидеть в уборной. Все равно в большинстве случаев там ничего интересного не бывает.

Анна вышла из машины, заперла все дверцы (даже в таком спокойном районе осторожность не будет излишней) и поднялась на крыльцо. Она открыла дверь карточкой и отключила сигнализацию совершенно на автомате. Она все еще думала о своем – о своей потаенной мечте.

(в наши дни это, пожалуй, единственная женщина, которая пользуется безоговорочным уважением всех фракций современного женского движения, столь неоднородного и противоречивого)

– Здравствуй, дом, – громко проговорила она, проходя по коридору.

Ответом была тишина. Но ничего другого она и не ждала… и, если честно, как раз на это она и надеялась. Если повезет, у нее будет два или даже три часа блаженной тишины до того, как дом снова заполнят привычные звуки: женский смех, шипение душа, хлопанье дверей, ор телевизора и закадровый смех в очередной дурацкой комедии.

Она вошла в кухню, думая о том, что хорошая ванна с солями и пеной – это как раз то, что нужно. Она ей поможет расслабиться и хоть как-то прийти в себя после этого кошмарного дня. Погруженная в свои мысли, Анна не сразу заметила, что дверь ее кабинета приоткрыта. Она недовольно нахмурилась.

– Черт, – пробормотала она. – Черт.

Анна просто терпеть не могла, когда кто-то вторгался на ее территорию. Для нее не было ничего хуже – ну, разве что люди, которые обожают тискаться-обниматься. От таких людей ее просто трясло. Но сейчас речь не об этом. Она никогда не запирала дверь своего кабинета, потому что не верила, что к ней кто-то может вломиться в ее отсутствие. В конце концов это была ее комната, и все девушки и женщины попадали сюда, к «Дочерям и сестрам», только благодаря ее щедрости и состраданию. Ей не нужно было запирать дверь. Потому что здесь было принято ждать за дверью, пока тебя не пригласят войти. Все это знали. Такова была воля Анны, и она исполнялась беспрекословно.

То есть, как правило, исполнялась. Но всегда находилась какая-нибудь бесцеремонная дамочка, которая вдруг решала, что ей позарез нужен какой-нибудь документ из ее личного дела, или ей позарез нужно сделать какие-то важные копии на ксероксе Анны (который работал быстрее, чем ксерокс, который стоял в общей комнате), или что ей позарез нужна печать, и вот такая вот дамочка заходила без спросу в кабинет – личные владения Анны, – шарила у нее на столе, смотрела на вещи, которые, может быть, были не предназначены для посторонних взглядов, и оставляла после себя запах дешевой туалетной воды…

Анна остановилась, держась за дверную ручку, и заглянула в темную комнату, которая служила кладовкой, когда сама Анна была еще маленькой. Она принюхалась и нахмурилась еще больше. В комнате чем-то пахло, но это были не духи, а что-то, что почему-то напомнило ей ее бывшего мужа, психанутого марксиста. Это был запах…

Все мои мужчины пахнут «Английской кожей» («English Leather») или не пахнут вообще.

Боже мой!

Ее руки покрылись гусиной кожей. Анна была женщиной здравомыслящей и всегда очень гордилась своим непробиваемым практицизмом, но ей вдруг совершенно отчетливо представился призрак Питера Словика, который поджидает ее у нее в кабинете. Бесплотная тень наподобие запаха этого дурацкого одеколона, которым он пользовался при жизни…

Она заметила мерцающий свет в темноте: автоответчик. Маленькая красная лампочка беспрестанно мигала, как будто сегодня сюда звонило полгорода.

Что-то случилось. Теперь она это знала. Так вот почему бесновался пейджер… а она, идиотка, его отключила, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то случилось. Может быть, в Эттингерс-Пьер. Кто-то пострадал. Или же, не дай Бог…

Она вошла в кабинет, вслепую нащупала выключатель за дверью и замерла, удивленная. Странно: тумблер был поднят, и значит, верхний свет должен был гореть. Но он не горел.

Анна пощелкала выключателем, но свет так и не зажегся. А потом чья-то рука легла ей на плечо.

Она закричала от неожиданности. Крик получился пронзительным и оглушительно громким – обычно так вопят героини в фильмах ужасов. А когда вторая рука опустилась на ее другое плечо и резко развернула ее кругом, она увидела силуэт, высвеченный лампой из кухни, и опять закричала.

За дверью ее поджидал не человек, а какое-то странное существо. Его огромная голова была увенчана большими рогами, покрытыми какими-то странными раздутыми наростами. Это был…

– Да здравствует бык, – произнес глухой голос, и она поняла, что это был все-таки человек. Человек в маске. Но от этого ей легче не стало, потому что она уже догадалась, кто это.

Она резко дернулась, вырвалась и отбежала к столу. В комнате все еще чувствовался запах «Английской кожи», но теперь Анна различала и другие запахи. Горячей резины. Пота. И мочи. Может быть, это ее моча? Может, она описалась со страху? Она не знала. Никак не могла понять. Она просто не чувствовала нижнюю половину тела.

– Не подходи ко мне. – Анна сама не узнала свой голос. Теперь он дрожал и был совсем не похож на ее обычный – спокойный и властный, даже авторитарный – голос. Она попыталась нащупать на столе кнопку вызова полиции. Она была где-то там, под бумажными завалами. – Не смей ко мне подходить, предупреждаю.

– Анна-Анна-бо-Ванна, банана-фанна-фо-фанна, – задумчиво проговорило существо в рогатой маске, а потом протянуло руку и захлопнуло дверь. Теперь они оказались в полной темноте.

– Не подходи, – повторила она, скользя вдоль стола. Если она успеет добраться до ванной комнаты и запереться там…

– Фи-фи-мо-Манна…

Задумчивый голос раздавался откуда-то слева, причем достаточно близко. Анна дернулась вправо, но недостаточно быстро. Сильные руки обхватили ее и сжали. Она пыталась закричать, но ей так надавили на грудь, что вместо громкого крика получился лишь сдавленный хрип.

Будь я Мизери Честейн, я бы… – подумала Анна, а потом Норман впился зубами ей в горло. Он прижался к ней, как озабоченный подросток прижимается к своей подружке на заднем сиденье автомобиля в аллее влюбленных, и его зубы были уже внутри ее горла… и что-то теплое потекло ей на блузку… и больше Анна не думала ни о чем.

7

К тому времени, когда был задан последний вопрос и поставлена последняя подпись под протоколом, на улице уже стемнело. У Рози кружилась голова, и вообще она была слегка не в себе, как после экзаменационной контрольной в выпускном классе школы.

Густафсон ушел, забрав свои бумаги, – он держал их перед собой чуть ли не на вытянутых руках, как будто это были не обычные исписанные листочки, а по меньшей мере Святой Грааль. Рози поднялась с дивана и пошла было к Биллу, который встал ей навстречу. Герт ушла искать туалет.

– Мисс Макклендон? – Хейл тронул ее за локоть.

Рози вся похолодела, охваченная дурным предчувствием. Сейчас они с Хейлом остались, по сути, один на один; Билл был еще слишком далеко, чтобы услышать хоть что-нибудь из того, что скажет ей Хейл. А когда он заговорит, он заговорит полушепотом. Он скажет ей, чтобы она прекратила нести всю эту чушь о своем муже. Пока не поздно. Ведь она же должна понимать, что делает себе только хуже. Когда ты, девочка, находишься в компании копов, ты должна держать рот на замке и раскрывать его только в двух случаях: а) если тебе задают вопрос и б) если коп расстегнет ширинку. Он ей напомнит, что это семейное дело, что это…

– Я поймаю его, – мягко сказал ей Хейл. – Не знаю, смогу я вас убедить или нет, но я хочу, чтобы вы знали: я поймаю его. Даю слово.

Она ошарашенно уставилась на него.

– Я найду его и арестую, потому что он сумасшедший убийца и он опасен. И еще потому, что мне очень не нравится, как вы затравленно озираетесь по сторонам и вздрагиваете каждый раз, когда где-нибудь хлопает дверь, и как вы напрягаетесь, когда я протягиваю вам руку.

– Нет… я не…

– Я же все вижу. Это, как говорится, сильнее вас. И это нормально. То есть это ненормально, но я понимаю, почему вы так напряжены. Если бы я был женщиной и прошел бы через все то, через что прошли вы… – Он замолчал, глядя на нее с лукавой улыбкой. – Вам никогда не приходило в голову, что вам еще повезло, что вы вообще остались живы?

– Да, – тихо проговорила Рози. У нее дрожали колени. Билл стоял возле выхода, с беспокойством глядя на нее. Она выдавила из себя улыбку и подняла вверх указательный палец – еще одну минутку.

– Я же все понимаю, – сказал Хейл. Он огляделся по сторонам, и Рози проследила за его взглядом. За одним столом сидели полицейский и подросток в форменной куртке какого-то колледжа. Парнишка что-то рассказывал, глотая слезы, а полицейский за ним записывал. За другим столом расположились полицейский в униформе и детектив без пиджака, так что была видна его кобура с пистолетом. Они изучали какие-то фотографии. У ряда компьютерных мониторов в дальнем конце комнаты Густафсон что-то сосредоточенно обсуждал с молоденьким полицейским, который показался Рози не старше шестнадцати лет. – Вы много знаете о полицейских, – сказал Хейл. – Но большинство из того, что вы знаете, это неправда.

Она не знала, что ответить на это, но Хейл вроде бы и не ждал от нее ответа.

– Мисс Макклендон, хотите, я вам скажу, какая самая главная причина, почему я хочу поймать вашего мужа? Так сказать, номер один в хит-параде?

Она кивнула.

– Я собираюсь поймать его, потому что он полицейский, и не просто полицейский, а герой. Но когда его фотография снова появится на первых страницах газет, он будет либо в тюремной робе, либо в морге под простыней.

– Спасибо вам за эти слова, – сказала Рози. – Они для меня много значат.

Хейл проводил ее к Биллу. Билл шагнул ей навстречу и крепко обнял. Она прижалась к нему и закрыла глаза.

– Мисс Макклендон, – мягко окликнул Хейл.

Она открыла глаза и увидела Герт, которая уже вернулась из туалета. Потом она посмотрела на Хейла, робко, но уже без страха.

– Если хотите, можете называть меня Рози.

Он улыбнулся.

– Хотите, я вам скажу одну вещь, которая, может быть, и изменит ваше отношение и к полицейским вообще, и к этому месту в частности?

– Да… Наверное, да.

– Дайте подумать, – вступил в разговор Билл. – У вас возникли проблемы с полицейскими из управления, где работает ее муж?

Хейл невесело улыбнулся:

– Все верно, проблемы возникли. Почему-то они постеснялись прислать нам копию личного дела Нормана Дэниэльса. У нас до сих пор нет ни его отпечатков пальцев, ни химических данных по крови. Но мы уже подключили к делу полицейских адвокатов. Бюрократы проклятые.

– Они его покрывают, – сказала Рози. – Я так и знала.

– В принципе да. Но это только пока. Это инстинкт, вроде того, который заставляет нас бросить все и бежать за убийцей, если убит полицейский. Но когда они разберутся и поймут, насколько все это серьезно, они перестанут совать нам палки в колеса.

– Вы действительно в это верите? – спросила Герт.

Он подумал, потом кивнул:

– Да, я в это верю.

– А как насчет полицейской защиты для Рози, пока он еще разгуливает на свободе? – спросил Билл.

Хейл кивнул.

– У вашего подъезда уже дежурят двое патрульных, – сказал он Рози.

Рози взглянула на Герт, потом на Билла, потом на Хейла, и ей опять стало страшно. У нее вновь появилось чувство полной растерянности, когда ты понимаешь, что невластен над ситуацией. А ведь она только-только немного пришла в себя, и вот теперь ей опять предстоит дергаться и волноваться – уже у себя дома. Как говорится, не одно, так другое.

– Но почему? Почему? Он же не знает, где я живу… он просто не может этого знать! Он поэтому и пришел на пикник; он думал, что я буду там. Ведь Синтия ему ничего не сказала?

– Она говорит, что нет, – отозвался Хейл с легким нажимом на двух первых словах, но таким легким, что Рози его не заметила. А Герт с Биллом заметили и многозначительно переглянулись.

– Ну вот! И Герт ему не сказала! Ты ведь ему не сказала, Герт?

– Нет, мэм.

– Ну тогда будем считать, что я просто хочу подстраховаться. Я поставлю двоих парней перед вашим домом и отправлю еще две патрульные машины – пусть по району поездят, поблизости. Я не хочу вас пугать, но псих, который знаком с полицейской работой не понаслышке, – это не просто псих, а особо опасный псих. Лучше не рисковать.

– Ну, если вы так считаете, – тихо сказала Рози.

– Мисс Киншоу, я сейчас распоряжусь. Вас отвезут. Вы скажите, куда…

– В Эттингерс. – Герт поправила свой халат. – Я там после концерта моды показываю.

Хейл улыбнулся ей, а потом протянул руку Биллу:

– Мистер Стейнер, рад был познакомиться.

Билл пожал его руку:

– Взаимно. Спасибо за помощь.

– Это моя работа. – Хейл перевел взгляд с Герт на Рози. – Спокойной ночи, девчата. – Он еще раз взглянул на Герт, и его лицо осветилось улыбкой, которая сделала его как минимум лет на пятнадцать моложе. – Попалась, подруга, – сказал он и рассмеялся. Герт на секунду задумалась и присоединилась к нему.

8

Билл, Рози и Герт вышли на крыльцо полицейского участка и встали там, придвинувшись поближе друг к другу. На улице было прохладно и влажно; с озера поднимался туман. Пока он еще был прозрачным – легкая дымка вокруг уличных фонарей и низкий дымок над мокрым асфальтом, – но Рози подумала, что уже через час он станет настолько густым, что его можно будет резать ножом.

– Рози, может, сегодня ты переночуешь в «Дочках»? – спросила Герт. – Через пару часов все вернутся с концерта… посидим все вместе, поедим поп-корна. Поехали?

Рози совсем не хотелось ехать в «Дочери и сестры». Она повернулась к Биллу:

– Если я поеду домой, ты поедешь со мной?

– Конечно. – Он взял ее за руку. – Я с радостью. И не волнуйся насчет как меня устроить: нет такого дивана, на котором я не смогу заснуть.

– Ты еще мой не видел, – усмехнулась она, зная, что с диваном проблем не будет, потому что Билл не будет там спать. У нее была узенькая односпальная кровать, и им вдвоем на ней будет тесно, но Рози была уверена, что это им не помешает. Даже наоборот. Все-таки и у маленьких квартир есть свои преимущества.

– Еще раз спасибо, Герт, – сказала она, обращаясь к подруге.

– Да не за что. – Герт заключила ее в объятия, потом наклонилась и звонко чмокнула Билла в щеку. Из-за угла выехала полицейская машина и остановилась у крыльца. – Береги ее, парень.

– Можешь не сомневаться.

Герт шагнула к машине, но остановилась и указала кивком на Биллов «харлей», припаркованный на стоянке у входа в участок под табличкой: ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНЫХ МАШИН.

– И осторожнее в этом тумане. Не разбей свой драндулет.

– Не волнуйся, мамуля. Я всегда осторожно езжу, честное слово.

Она в шутку погрозила ему кулаком, а Билл вскинул голову и выставил подбородок вперед с таким страдальческим выражением на лице, что Рози не выдержала и рассмеялась. Еще месяца два назад она бы просто не поверила, если бы ей сказали, что она когда-нибудь будет смеяться у входа в полицейский участок, но за последние месяцы у нее в жизни произошло много такого, во что было трудно поверить.

Очень много.

9

Несмотря на все, что случилось, Рози получила несказанное удовольствие от поездки обратно на Трентон-стрит – ей было почти так же хорошо, как утром во время поездки за город. Они мчались по улицам, залитым размытым светом фонарей, она прижималась к Биллу, его громадный «харлей-дэвидсон» гладко рассекал густой туман. Впечатление было такое, что ты едешь во сне, устланном мягким хлопком. Яркий свет фары «харлея» врезался в туман, словно лучик фонарика в темной комнате, полной сигаретного дыма. Когда Билл, наконец, свернул на Трентон-стрит, туман сгустился настолько, что дома по обеим сторонам улицы превратились в призрачные строения из сна, Брайант-парк стал огромным белым пятном пустоты.

Хейл обещал прислать к дому Рози дежурных. Полицейская машина уже стояла у ее подъезда. По боку машины шла надпись: Служить и защищать. Прямо перед машиной было свободное место; Билл поставил туда мотоцикл и заглушил мотор.

– Ты вся дрожишь, – сказал он Рози, когда помогал ей спуститься.

Она кивнула и с усилием проговорила, стараясь не стучать зубами:

– Это скорее от сырости, чем от холода.

Но она знала, что дрожит вовсе не потому. Ее колотило от нервов, от дурного предчувствия. В глубине души она знала, что все пошло не так. И ей было страшно.

– Пойдем скорее домой и оденем тебя во что-нибудь теплое и сухое. – Билл убрал шлемы, вынул ключ из замка зажигания и убрал ключ в карман.

– Звучит заманчиво.

Он взял ее за руку и довел до ступенек перед подъездом. Когда они проходили мимо машины, Билл помахал рукой полицейскому за рулем. Тот в ответ высунул руку из окна, и свет фонаря упал на кольцо у него на руке. Его напарник, очевидно, спал.

Рози открыла сумочку, вытащила ключ от подъезда и повернула его в замке. Она действовала на автопилоте, все ее мысли были сейчас заняты другим. У нее было стойкое ощущение, что все хорошее кончилось, и все ее прежние страхи разом обрушились на нее, словно громадная глыба железа, которая проваливается сквозь этажи старого ветхого здания, разрушая его от крыши до фундамента. Внезапно у нее скрутило живот, кровь ударила в голову, и она не знала почему.

Она видела что-то, она что-то видела… Она настолько сосредоточилась, пытаясь понять, что это могло быть, что не услышала, как дверь полицейской машины открылась, а потом мягко закрылась. И она не услышала осторожных шагов на тротуаре.

– Рози?

Голос Билла откуда-то из темноты. Они были уже в вестибюле, но Рози с трудом различала картину с изображением какого-то старика (она всегда считала, что это был Калвин Кулидж[40]) на стене справа и изогнутый силуэт вешалки с медными ножками и крюками около лестницы. Почему так темно?

Потому что не горит верхний свет. Тут долго думать не надо. Ее мучил гораздо более сложный вопрос: почему полицейский на пассажирском сиденье спал в такой неудобной позе, уронив голову на грудь… и фуражку надвинул так низко, чуть ли не на глаза, как убийца в гангстерских боевиках 30-х годов. И вообще, уж если на то пошло, почему он спал, когда у него было задание следить за домом? Хейл рассердится, если узнает, рассеянно подумала она. И захочет с ним поговорить, с этим копом, который спит на задании. Причем очень серьезно поговорить.

– Рози, что случилось?

Шаги на лестнице у них за спиной.

Шаги стали быстрее.

Она лихорадочно соображала, перебирая воспоминания последних минут – как будто прокручивая в голове видеозапись, только задом наперед. Она вспомнила, как Билл помахал рукой полицейскому за рулем: мол, привет, ребята, как хорошо, что вы уже здесь. Она вспомнила, как полицейский поднял руку в ответ, в этаком ленивом приветствии. Вспомнила отблеск фонаря у него на кольце. Она стояла слишком далеко и не смогла прочесть надпись на нем, но она знала, что надпись там есть. И она знала, что это за надпись. Эти слова столько раз отпечатывались на ее коже, как печать санитарной сертификации на куске мяса.

Верная служба обществу.

Шаги у них за спиной стали значительно быстрее. Дверь неожиданно громко захлопнулась. Кто-то тяжело дышал в темноте, и Рози почувствовала запах «Английской кожи».

10

Очередной провал в памяти наступил, когда Норман стоял перед раковиной на кухне в «Дочерях и сестрах» и, скинув рубашку, смывал кровь с лица и груди. Солнце уже почти скрылось за горизонтом. Оно светило оранжевым цветом ему прямо в глаза, когда он поднял голову и потянулся за полотенцем. Норман дотронулся до полотенца, а потом – без единой паузы, он даже глазом моргнуть не успел, – оказался на улице, и было уже темно. На нем снова была бейсболка с надписью «Уайт-сокс». И еще – длинный английский плащ. Бог знает, где он его надыбал, но сейчас плащ очень ему пригодился, потому что на город опустился густой влажный туман. Норман провел рукой по дорогому водонепроницаемому материалу. Ему понравилось ощущение. Элегантная вещь. Он попытался вспомнить, как у него оказался этот роскошный плащ, но не смог. Он что, еще кого-нибудь убил? Вполне может быть, дорогие друзья и соседи, вполне может быть. Да и вообще, чего только не происходит, когда ты в отпуске.

Он оглядел улицу и увидел полицейскую машину – городской патруль; в управлении у Нормана такие патрульные колымаги называли тачками Чарли и Дэвида, – припаркованную в тумане у тротуара, примерно в двух третях пути до следующего перекрестка. Он засунул руку в глубокий левый карман плаща – действительно классный плащ; у кого-то, вне всяких сомнений, был очень хороший вкус – и дотронулся до чего-то резинового и шершавого. Он радостно улыбнулся, как человек, который встретил на улице старого друга.

– Бык, – прошептал он. – El toro grande.

Он опустил руку в другой карман, еще не зная, что там может быть, но зная, что там обязательно что-то есть и это «что-то» ему пригодится.

Он уколол палец о что-то острое, поморщился и осторожно вытащил из кармана то, что там было. Оказалось, что это хромированный нож для вскрывания писем со стола его доброй подружки Мод.

Как она кричала, подумал он и улыбнулся, вертя нож в руках, так, чтобы свет фонарей отражался на его блестящем лезвии. Да, сначала она кричала… Но потом перестала. В самом конце бабы всегда перестают кричать. И даже не передать, какое ты чувствуешь облегчение, когда они умолкают.

Между тем у него появилась довольно серьезная проблема. В патрульной машине сидят двое – посчитай их, раз-два, – двое копов с взведенными пушками. А у него только нож для вскрывания писем. Но ему надо как-то от них избавиться, и как можно тише. Проблема конкретная. И он был без понятия, как ее разрешить.

– Норман, – прошептал голос. Он доносился из левого кармана плаща.

Он вытащил из кармана маску. Пустые глазницы быка испытующе глянули на него, а его идиотская улыбка теперь казалась усмешкой всезнающего человека. При таком освещении гирлянды цветов у него на рогах смотрелись как сгустки крови.

– Что? – заговорщически прошептал Норман. – В чем дело?

– Изобрази сердечный приступ, – прошептал бык. И Норман так и поступил. Он пошел по тротуару к машине, покачиваясь и замедляя шаг по мере того, как подходил к ней ближе. Он следил за тем, чтобы смотреть себе под ноги, и поглядывал на машину только краешком глаза. Они уже должны были его заметить, даже если они полные идиоты – он был единственным движущимся объектом в поле их зрения, – и он хотел, чтобы они увидели человека, который сосредоточенно смотрит себе под ноги, человека, которому каждый шаг дается с трудом. Человека, который либо был вдугарину пьян, либо ему было худо.

Он держал правую руку под плащом и массировал левую часть груди. Он чувствовал, как острие ножа для вскрывания писем, который он сжимал в руке, протыкает маленькие дырочки в его рубашке. Когда он подошел совсем близко к машине, он покачнулся и резко остановился. Он стоял совершенно неподвижно, опустив голову, и медленно считал до пяти, не позволяя себе слишком сильно раскачиваться из стороны в сторону. Он знал, о чем они сейчас думают. Сначала они решат, что это всего лишь надравшийся в дым пьянчуга топает домой после нескольких часов возлияний в ближайшем баре, но потом им должно прийти в голову, что ему, может быть, плохо. Он хотел, чтобы они к нему подошли. В крайнем случае он подошел бы к ним сам. Но он не хотел рисковать – если он к ним подойдет, его могут забрать.

Он сделал еще три шага, но уже не по направлению к машине, а вбок, схватился за холодную металлическую ограду и снова встал. Он стоял, покачиваясь, и глядя в землю, и очень надеясь, что он все-таки выглядит как человек, с которым случился сердечный приступ, а не как преступник с оружием, спрятанным под плащом.

Когда он уже начал думать, что лопухнулся и совершил серьезную ошибку, двери полицейской машины открылись. Он не увидел этого, но услышал. А потом он услышал еще более приятный звук: звук спешащих к нему шагов. Мы их сделали, Роки, подумал он и рискнул посмотреть краем глаза. Ему нужно было на них посмотреть, чтобы убедиться, что они подошли к нему оба и что они держатся рядом с друг другом. В противном случае ему пришлось бы изображать инфаркт. А это тоже было опасно: в этом случае один из них мог побежать к машине, чтобы вызвать по радио «скорую помощь».

Но они были типичной командой а-ля Чарли и Дэвид: старичок-ветеран и мальчишка, у которого еще молоко на губах не обсохло. Норману этот парнишка показался смутно знакомым, как человек, похожий на кого-то, кого ты видел по телевизору. Но это было уже не важно. Они держались очень близко друг к другу, чуть ли не плечом к плечу – вот что было важно. Это было хорошо. И удобно.

– Сэр? – спросил тот, что слева, который постарше. – Сэр, у вас все в порядке?

– Болит, скотина, – выдохнул Норман.

– Что болит? – спросил старший. Опять старший. Это был важный момент; не решающий, но почти. В любую секунду старший коп мог велеть своему молодому напарнику вызвать по радио «скорую». И тогда уже ловить нечего. Но сейчас он не мог ничего предпринять: они были еще далеко.

В этот момент он почувствовал себя прежним Норманом – таким, каким был до начала всего этого приключения. Его разум был чист и ясен, и он был полностью здесь и сейчас и замечал все, что творилось вокруг: от мелких капелек тумана на железной ограде до серого голубиного пера, которое валялось в канаве рядом со смятым пакетиком из-под чипсов. Его слух обострился тоже. Он слышал даже тихое дыхание полицейских.

– Здесь, – прошептал Норман, массируя левую сторону груди правой рукой, спрятанной под плащом. Острие ножа проткнуло рубашку и порезало кожу, но он этого почти не почувствовал. – Вроде как желчный пузырь скрутило, только в груди.

– Может быть, вызвать «скорую»? – спросил молодой полицейский, и Норман вдруг понял, кого он ему напоминает: Джерема Матерса, парнишку, который играл Бивера в «Вот Бивер и пусть разбирается». Он смотрел все повторы этого сериала по 11-му каналу, некоторые серии – по пять-шесть раз.

Правда, старший полицейский был совсем не похож на брата Бивера, Уолли.

– Подожди секундочку, – сказал старший, а потом сделал именно то, что нужно. – Дайте я посмотрю, я был врачом в армии.

– Плащ… пуговицы… – сказал Норман, краем глаза наблюдая за Бивом.

Старший полицейский сделала еще шаг вперед. Теперь он стоял прямо перед Норманом. Бив тоже шагнул вперед. Старший расстегнул верхнюю пуговицу вновь приобретенного роскошного плаща Нормана, потом вторую сверху. Когда он расстегнул третью пуговицу, Норман выбросил руку с ножом и воткнул его в горло этому самому полицейскому. Хлынула кровь. В тумане и темноте она была очень похожа на густой мясной соус.

Бив не представлял собой вообще никакой угрозы. Он стоял, парализованный страхом, глядя на то, как его старший напарник поднял руки и попробовал вытащить нож из горла. Он выглядел в точности как человек, который пытается отодрать от себя какую-нибудь экзотическую пиявку.

– Кроф, – прохрипел он. – Кроф.

Норман так и не понял, что это было.

Бив повернулся к Норману. Похоже, парнишка был в шоке и поэтому даже не сообразил, что это Норман ударил его напарника. И это вовсе не удивило Нормана. Вполне типичная реакция. В таком состоянии молодой коп выглядел вообще как десятилетний мальчишка и был не просто похож на Бивера – он был с ним одно лицо.

– Что-то случилось с Элом, – выдохнул Бив. Норман еще что-то знал об этом молодом парне, который уже, можно сказать, попал в Муниципальный зал славы (посмертно): ему казалось, что он кричит в полный голос, хотя на самом деле ему с трудом удавалось выдавить из себя хотя бы шепот. – Что-то случилось с Элом.

– Я знаю, – сказал Норман и с размаху ударил парня кулаком под подбородок. Это было опасно, но только в том случае, если противник опасен, а с Бивом в его теперешнем состоянии справился бы даже хлипкий шестиклассник. Удар был нанесен точно. Молодой полицейский отлетел спиной назад и шмякнулся о забор, за который Норман держался минуту назад. Биву было не так уж плохо – во всяком случае, не так плохо, как хотелось бы Норману, – но его глаза были мутными и отсутствующими; так что с ним не должно было быть никаких проблем. Его фуражка свалилась на землю. У него были короткие волосы, но все-таки не такие короткие, чтобы за них было нельзя схватить. Так что Норман схватил его за волосы, рванул его голову вниз и ударил ее о колено. Звук был глухим, но тем не менее жутковатым; как будто кто-то со всей дури вмазал молотком по мешку с фарфором.

Бив рухнул как куль. Норман осмотрелся в поисках его напарника и обнаружил странную вещь: его просто не было.

Норман резко развернулся и все-таки обнаружил пропавшего полицейского. Он очень медленно шел по тротуару, руки вытянув перед собой – как зомби в каком-нибудь идиотском ужастике. Норман еще раз огляделся в поисках свидетелей этой комедии. Но на улице никого не было. Из парка доносились смех и вопли подростков, которые развлекались игрой в салки – «схвати друга за задницу» в простонародье – в тумане, но это было не страшно. Сегодня ему фантастически везло. И если это везение продлится еще минуту – ну, хотя бы секунд сорок пять, – он преспокойненько доберется туда, куда нужно.

Он побежал вслед за раненым копом, который остановился и предпринял очередную попытку вытащить нож из горла – безобидный вроде бы ножик, которым Анна Стивенсон когда-то вскрывала письма. Удивительно даже, но он прошел почти двадцать пять ярдов с такой-то раной.

– Офицер! – сказал Норман тихим, но категоричным тоном и дотронулся до локтя полицейского.

Тот остановился. Его глаза уже стекленели и казались застывшими, как глаза какого-нибудь охотничьего трофея на стенке, подумал Норман. Его форма вся пропиталась кровью – от шеи до колен. У Нормана в голове не укладывалось, как этот человек вообще еще жив. И даже в сознании. Должно быть, на Среднем Западе копов покрепче делают, подумал он.

Полицейский что-то прохрипел, насколько ему позволяла дыра в горле. Его голос прерывался бульканьем и хрипом, но все еще был поразительно сильным. Норман даже разобрал, что тот попытался сказать. Он сделал большую ошибку, этот опытный коп. Совершенно идиотскую ошибку, но Норман подумал, что ему стоит гордиться, что он служил с таким человеком в одном департаменте. Когда он пытался говорить, нож у него в горле двигался вверх и вниз, и это напомнило Норману маску быка, если шевелить пальцами ее губы.

– Да, я сейчас позову подкрепление, – спокойно и участливо сказал Норман и взял копа за руку. – Но сейчас надо вернуться к машине. Пойдемте. Сюда, офицер. – Он бы назвал его по фамилии, но фамилии он не знал, табличка с именем у него на груди была вся залита кровью. А называть его Офицер Эл было бы нехорошо. Он еще раз потянул полицейского за руку, и в этот раз он пошел.

Норман отвел полицейского обратно к патрульной машине. Тот покорно шел за ним, спотыкаясь на каждом шагу и истекая кровью. И помимо всего прочего у него из горла торчал длинный нож для разрезания писем. Норман нервничал. В любой момент из густого тумана мог материализоваться прохожий – мужчина, который вышел купить упаковку пива, женщина, идущая из кино, парочка, возвращающаяся со свидания (может быть, Боже храни короля, со свидания в парке аттракционов в Эттингерс-Пьер), – и если это случится, ему придется убить и их тоже. Если ты начал убивать, остановиться уже очень сложно. Все равно как пытаться остановить рябь, расходящуюся по воде, куда бросили камень.

Но никто не появился. Только бесплотные голоса доносились из парка. Это действительно было чудо – такое же чудо, как и то, что офицер Эл все еще держится на ногах, хотя у него в горле нож, в горле, а сам он истекает кровью, как свинья на бойне. За ним тянулась широкая кровавая полоса, крови было так много, что кое-где она собиралась в лужицы. Они выглядели как лужицы машинного масла, особенно в тумане и при размытом свете фонарей.

Норман остановился, чтобы поднять фуражку Бива со ступеней; и когда они проходили мимо открытого окна полицейской машины, он быстро наклонился и бросил ее на сиденье, а заодно и вытащил ключи из замка зажигания. В связке их было много – так много, что они даже не висели на брелоке, а торчали во все стороны, как лучи солнца на детских рисунках, но Норман сразу определил, какой из них ключ от багажника.

– Давайте, офицер, – участливо прошептал он. – Давайте, осталось совсем чуть-чуть, а потом мы поедем. – Он надеялся, что полицейский потеряет сознание, но этого не произошло. Но он хотя бы уже не пытался вытащить нож из горла.

– Осторожнее, тут бордюр, офицер.

Полицейский сошел с бордюра. Когда его черный фирменный туфель попал в канаву, рана на горле разошлась, как жабры у рыбы, и еще сколько-то крови вылилось на рубашку.

Теперь я не просто убийца, я убил еще и полицейских при исполнении, подумал Норман. Он думал, что эта мысль его испугает или подавит, но этого не случилось. Может быть, потому, что в глубине души он знал, что на самом деле он не убивал этого славного копа. Его убил кто-то другой. Или что-то другое. Скорее всего – бык. И чем больше Норман об этом думал, тем более вероятным оно казалось.

– Держитесь, офицер, мы пришли.

Полицейский остановился у багажника – там, где Норман его поставил. Норман вставил в замок ключ, который взял из машины, и открыл дверцу багажника. Там лежала запаска (лысая, как детская задница, кстати), домкрат, два бронежилета, пара ботинок, засаленный номер «Пентхауса», набор инструментов и распотрошенная полицейская рация. Как говорится, полный набор, который присутствует в каждой патрульной машине. Но как и в любой полицейской машине, в этом багажнике оставалось достаточно свободного места. Он передвинул набор с инструментами в одну сторону, а рацию – в другую. Все это время напарник Бива стоял у него за спиной и покачивался на месте. Он наконец замолчал, и его остановившийся взгляд сосредоточился на какой-то далекой точке, видимой только ему, – наверное, той самой, откуда начнется его новое путешествие. Норман засунул домкрат под запаску, глянул, хватит ли места, а потом перевел глаза на того, для кого он его – это место – готовил.

– Ладно, – сказал он. – Сойдет. Но мне придется одолжить вашу фуражку, ладно?

Коп ничего не сказал, просто покачнулся, но матушка Нормана, эта застенчивая истеричка, всегда говорила: «Молчание – знак согласия», – и Норман решил, что это правильные слова. По крайней мере гораздо лучше любимого папенькиного присловья: «Если они достаточно взрослые, чтобы писать, то они достаточно взрослые и для меня». Норман снял с полицейского фуражку и нацепил ее на свою лысую голову. Бейсбольная кепка отправилась в багажник.

– Кроф, – сказал полицейский, протянув к Норману руку. Но его глаза не выражали уже ничего. Если судить по глазам, то этот замечательный парень давно уже был где-то не здесь.

– Да, я знаю. Кровь. Это все бык проклятый, – сказал Норман и подтолкнул полицейского в багажник. Тот как раз уместился, только одна нога торчала наружу. Норман согнул ее в колене, утрамбовал в багажник и захлопнул крышку. Потом пошел обратно к Биверу. Мальчишка пытался сесть, хотя глаза у него были абсолютно бессмысленные и остекленевшие. Из ушей шла кровь. Норман опустился на одно колено, схватил молоденького полицейского за горло и начал давить. Парнишка упал. Норман сел на него верхом, продолжая душить. Когда Бив перестал дергаться, Норман приложил ухо к его груди. Три удара, редкие и беспорядочные, как судорожные толчки рыбы, выброшенной на берег. Норман вздохнул и снова сжал руки на шее Бива, впившись ногтями ему в горло. Вот теперь точно кто-нибудь появится, подумал он, сейчас непременно кто-то появится. Но нет, никто не появился. Из парка донесся пронзительный крик: «Эй ты, ублюдок!» – и идиотский смех. Так смеются только либо очень пьяные люди, либо полные олигофрены. Но это – все. Норман опять приложил ухо к груди Бива. У него были планы на этого парня. Он должен был сыграть роль декорации, и Норману не хотелось, чтобы декорация – поставленная, как говорится, для мебели – вдруг ожила в самый неподходящий момент.

В этот раз уже ничего не тикало, кроме часов на руке у Бива.

Норман поднял его и посадил на переднее сиденье «каприса». Надвинул фуражку пониже ему на лицо – черное и опухшее, его лицо больше не напоминало лицо ребенка; теперь оно было больше похоже на кошмарную рожу какого-нибудь сказочного тролля – и захлопнул дверцу. Только теперь до Нормана дошло, что у него все болит, буквально все тело. Но сильнее всего болят зубы и челюсти.

Мод, думал он. Это все из-за Мод.

Он вдруг очень обрадовался, что не помнит, что именно он делал с Мод… То есть даже не он. Он вообще ничего не делал. Все сделал бык, большой бык, el toro drande. Но, Господи Боже, как все болит. Такое впечатление, что его разбирают по винтикам изнутри, выкручивая из него все болты, гайки и шурупы.

Бив медленно завалился влево, его мертвые выпученные глаза были похожи на два стеклянных шарика.

– Нет, Нелли. Давай ты не будешь так делать, – сказал Норман и усадил его обратно. Потом он протянул руку и пристегнул Бива ремнем безопасности. Вот так, хорошо. Норман отошел на пару шагов и критически рассмотрел получившийся «натюрморт». Получилось совсем неплохо. Со стороны казалось, что Бив просто вырубился и решил соснуть минут сорок.

Норман опять потянулся через окно в салон, стараясь не задеть Бива, и открыл бардачок. Он рассчитывал найти там аптечку, и аптечка действительно там была. Он открыл крышку, вытащил пузырек с анацином и проглотил сразу пять или шесть таблеток. Потом прислонился к машине, жуя и морщась от горечи, и вот тогда он опять отключился.

Через какое-то время он снова пришел в себя. Он не знал, сколько времени он был не здесь, но, судя по всему, недолго. Во рту и горле еще чувствовался горький вкус аспирина. Он стоял у лестницы, у нее в подъезде, и тупо щелкал выключателем, включая и выключая свет. Но свет не включался. Темное маленькое помещение оставалось темным. Норман вообще ничего не помнил, но можно было предположить, что это он сам что-то сделал со светом. И это было хорошо. В другой руке он держал пистолет – один из тех, которые он позаимствовал у полицейских. Он держал его за ствол и, судя по всему, использовал его вместо молотка. По чему-то он им колошматил. Может, по пробкам? Он что, спускался в подвал?! Может быть. Но сейчас это уже не имело значения. Свет не горел, и это было как раз то, что нужно.

Это был не нормальный многоквартирный дом, а меблированные комнаты – неплохие, надо признать, но меблированные комнаты это все-таки меблированные комнаты. Запах дешевой еды – полуфабрикатов, которые разогревают на электрической плитке, – нельзя было спутать ни с чем. Этот запах въедался в стены, и от него невозможно было избавиться. Еще две-три недели, и к этому запаху прибавится еще и характерный «летний» звук меблированных комнат: низкий гул маленьких вентиляторов, установленных в окнах, в безуспешной попытке проветрить комнаты, которые к августу в любом случае будут пахнуть, как в хлеву. Она променяла их миленький маленький домик на это убожество, но сейчас у него не было времени разгадывать эту загадку. Сейчас его волновало другое: сколько здесь живет человек и сколько из них будет дома субботним вечером. Другими словами, сколько здесь может возникнуть потенциальных проблем.

Проблем не будет, успокоил его голос из кармана плаща. Проблем не будет вообще никаких, потому что то, что будет потом, уже не имеет значения. И это все упрощает. Если кто-то встанет у тебя на пути, просто убей его, и всех делов.

Он повернулся, вышел на улицу и закрыл за собой дверь подъезда. Он толкнул ее и обнаружил, что она захлопнулась. Он не особо расстроился. Если надо будет войти, он войдет без проблем – вряд ли этот замок представляет какие-то трудности, – но ему все же хотелось бы знать наверняка. И свет. Зачем он так напрягался и выбивал пробки, если скорее всего она будет одна? И, если уж на то пошло, с чего он взял, что она уже не пришла? Может, она уже давно дома.

Хотя нет. Он знал, что она еще не пришла, потому что так сказал бык, и быку Норман верил. А что касается первого вопроса… она вполне может быть не одна. С ней может быть Герти, или… бык что-то там говорил насчет парня. Норман не мог в это поверить и тем не менее… «Ей нравится, как он ее целует» – так сказал Ферд. Бред какой-то, она никогда не осмелится… но, как говорится, проверить не помешает.

Норман спустился с крыльца. Он решил вернуться к полицейской машине, решил дождаться ее там… и вот тогда и случился последний провал – уже настоящий провал. Обрыв в пустоту. Его сознание просто исчезло, он полетел вверх, как монетка при жеребьевке перед матчем – кому нападать, кому защищаться, – а когда он пришел в себя, то обнаружил, что снова стоит в подъезде и сжимает руки на горле приятеля Рози. Черт его знает, как он узнал, что этот парень – ее приятель, а не какой-нибудь коп в штатском, которого приставили следить за ее квартирой. А впрочем, какая разница?! Он просто знал, и этого было вполне достаточно. Кровь стучала в висках, голова просто трещала от яростной злости. Он видел, как этот парень

(ей нравится, как он ее целует)

обслюнявил Рози, когда они поднялись на крыльцо. И может быть, обнимая ее, он даже тискал ее за задницу. Может быть. Норман не помнил, не хотел помнить, ему это было не нужно. Просто не нужно.

– Я же тебе говорил, – сказал бык, и даже когда он злился, его голос оставался на удивление спокойным. – Я же тебе говорил, правда? Вот чему ее учат ее подружки! Замечательно! Просто прекрасно!

– Я убью тебя, мудила, – прошептал он на ухо человеку, чьего лица он не видел. Но это был парень Рози. Норман прижал его к стене. – Жалко только, что я не могу убить тебя дважды.

Он стиснул руки на шее Билла Стейнера и начал душить.

11

– Норман! – закричала Рози в темноте. – Норман, отпусти его.

Рука Билла, которую она чувствовала все время у себя на плече, пока вытаскивала ключ из двери, вдруг убралась. Она услышала звуки борьбы, а потом глухой удар, как будто кто-то ударил кого-то о стену.

– Я убью тебя, мудила, – раздался шепот из темноты. – Жалко только, что я не могу…

Убить тебя дважды, мысленно закончила Рози еще до того, как Норман произнес это вслух. Это было его любимое выражение. Он всегда так говорил, когда по телевизору передавали матч его обожаемых «Янки» и судья объявлял очко не в их пользу или когда кто-то подрезал его машину. Убью, мудила. Жалко только, что я не могу убить тебя дважды. А потом она услышала сдавленный хрип, и, конечно же, это был Билл. Норман душил Билла – выдавливал из него жизнь своими большими сильными руками.

Но вместо того, чтобы испугаться – она всегда, всю жизнь боялась Нормана, – она почувствовала прилив той же ярости, которая охватила ее сегодня в машине Хейла. И потом еще – в полицейском участке. И на этот раз ярость поглотила ее целиком.

– Отпусти его, Норман! – закричала она. – Убери от него свои бл…кие руки!

– Заткнись, ты, шлюха! – раздалось из темноты, но теперь в голосе Нормана был не только гнев. Ей послышалось и удивление тоже. До сих пор она ни разу ему не приказывала – за все четырнадцать лет их совместной жизни – и никогда не позволяла себе говорить с ним в таком тоне.

И было еще кое-что. У нее на руке – там, где раньше лежала рука Билла, – разливалось странное тепло. Браслет. Золотой браслет, который ей подарила женщина с картины. В голове явственно прозвучал ее хрипловатый голос: «И хватит уже ныть и плакаться! Прекращай хныкать глупой овцой!»

– Немедленно прекрати, слышишь?! Я тебя предупреждаю! – закричала она на Нормана и рванулась на звук – туда, откуда доносились эти страшные хрипы. Она шла, выставив руки перед собой, как слепая. Ее губы кривились в злобном оскале, обнажающем зубы.

Ты его не задушишь, думала она. Ты его не убьешь, я тебе не позволю. Тебе нужно было уйти, Норман. Уйти и оставить нас в покое, пока ты еще мог уйти.

Кошмарные звуки – сдавленные хрипы и беспомощный стук ног, колотящих по стене, – раздавались уже прямо перед ней. Она не видела вообще ничего, но хорошо представляла, как Норман с этой своей плотоядной ухмылкой прижимает Билла к стене… и как только она себе это представила, она вдруг почувствовала себя изваянием из стекла, полым внутри и заполненным кипящей яростью. Чистой, без примесей, яростью.

– Ты, дерьмо поганое, ты что не слышал, что я тебе сказала?! НЕМЕДЛЕННО ОТПУСТИ ЕГО!

Она протянула вперед левую руку, которая неожиданно налилась силой. Это была уже не рука, а когтистая лапа зверя. Браслет жег запястье. Она это чувствовала, и еще ей казалось, что она видит, как он сверкает сквозь свитер и куртку, которую Билл накинул ей на плечи. Браслет мерцал красным, как раскаленные угли в почти догоревшем костре. Она схватила его за плечо – этого человека, который бил ее и унижал целых четырнадцать лет, – и дернула его назад. Это было неимоверно легко. А потом она просто толкнула его в темноту. Он пролетел вперед и, наверное, ударился о картину на стене, потому что послышался звон разбитого стекла. Калвин Кулидж, или кто там был изображен на портрете, принял удар на себя.

Она слышала, как Билл хрипел и кашлял в темноте совсем рядом. Она протянула руки и обняла его за плечи. Он с трудом втягивал в себя воздух, каждый вдох сопровождался надрывным кашлем. Рози не удивилась. Она знала, какой Норман сильный.

Она взяла его за руку. Правой рукой. Потому что боялась трогать его левой – боялась его поранить. В ее левой руке сейчас клокотала такая сила, что ей самой было страшно. Но еще страшнее было то, что ей это нравилось. Ощущение силы.

– Билл, – прошептала она. – Пойдем отсюда. Пойдем со мной.

Ей нужно было отвести его наверх. Она пока не знала зачем, но ни капельки не сомневалась: когда будет нужно, она сразу поймет почему и зачем. Но он не сдвинулся с места. Он просто стоял, тяжело опираясь на ее руку, хрипел и кашлял.

– Пойдем, черт возьми! – настойчиво прошептала Рози. И она еще вовремя остановилась. Ведь она чуть не сказала: «Черт тебя побери». И она знала, что она сейчас говорит точно так же, как говорила бы… в общем, она понимала, чей это был голос. Даже в таких отчаянных обстоятельствах она все понимала.

Но по крайней мере он сдвинулся с места. А сейчас только это имело значение. Рози провела его по коридору, уверенно выбирая дорогу, как собака-поводырь. Он все еще кашлял, и его явно тошнило, но он хотя бы мог идти.

– Стоять! – закричал Норман откуда-то из темноты. И хотя его голос звучал властно и твердо, в нем явно сквозило отчаяние. – Стоять, или я буду стрелять!

Нет, ты не будешь стрелять, это испортит тебе все удовольствие, подумала Рози. Но он все-таки выстрелил. Из служебного револьвера 45-го калибра, отобранного у убитого полицейского. Он выстрелил в потолок, грохот был ужасный. В коридоре было пусто, и эхо получилось еще то. От едкого запаха пороха у Рози сразу же заслезились глаза. Вспышка красно-желтого света обожгла ей сетчатку, так что в глазах еще долго мелькали пятна, и она, кажется, поняла, зачем он это сделал. Он хотел осмотреться, увидеть, где сейчас находились она и Билл. Кстати сказать, они стояли у лестницы.

Билл издал странный звук – кажется, его рвало – и покачнулся, схватившись за Рози и прижав ее к стене лестничного пролета. Она тоже покачнулась, стараясь удержать равновесие, и вдруг услышала шаги в темноте. Норман шел к ним.

12

Она поднялась на пару ступенек, волоча за собой Билла. Он кое-как перебирал ногами, пытаясь ей помочь; и ему это даже чуть-чуть удалось. На второй ступеньке Рози остановилась и сбросила вешалку поперек лестницы. Норман споткнулся и принялся сыпать проклятиями. Рози отпустила Билла, он пошатнулся, но все-таки устоял на ногах. Он все еще хрипел и кашлял – никак не мог восстановить дыхание.

– Стой, Билл, – пробормотала она. – Просто стой, где стоишь.

Она поднялась еще на две ступеньки, потом спустилась с другой стороны, чтобы обхватить его левой рукой. Если она собирается затащить его наверх, ей понадобится сила золотого браслета. Она обхватила его рукой, и это оказалось неожиданно легко. Потом Рози пошла вверх по лестнице вместе с Биллом, тяжело дыша и наклоняясь вправо, как любая женщина, которая тащит что-то очень тяжелое. Но она шла и не падала, и даже не задыхалась. Ей пришла в голову мысль, что она сможет нести его и на руках, если так будет нужно. Иногда Билл пытался оттолкнуться ногами от лестницы, чтобы помочь ей, но большую часть пути она просто волочила его за собой. А когда они дошли до десятой ступеньки – ровно до половины пути, по подсчетам Рози, – у Билла худо-бедно начало получаться идти самому. И это было хорошо, потому что снизу раздался громкий хруст – вешалка просто сломалась под весом Нормана. Она слышала, как он поднимается следом за ними, но впечатление было такое, что он не шел, а полз наверх на четвереньках.

– Не надо играть со мной, Рози, – выдохнул он. Сколько их разделяло ступенек? Она не могла сказать точно. Хотя вешалка и остановила его ненадолго, но Норману не приходилось тащить на себе раненого человека в полубессознательном состоянии. – Стой на месте. Не убегай от меня. Я тебе ничего не сделаю, я хочу только поговори…

– Не подходи! – Шестнадцать… семнадцать… восемнадцать. Наверху тоже не было света. Темно как в шахте. Тем более что наверху не было и окон. Когда Рози попыталась подняться на девятнадцатую ступеньку и ее нога опустилась на гладкий пол, она поняла, что лестница кончилась. К счастью, лестница состояла не из двадцати, а всего из восемнадцати ступенек. Неожиданный подарок судьбы. Они добрались наверх раньше Нормана; хотя бы это им удалось. – Не подходи ко мне, Норм…

И тут ей в голову пришла одна кошмарная мысль, и у нее все внутри оборвалось. Она поперхнулась и проглотила остаток имени мужа, как будто бы ее ударили под дых.

Где ее ключи? Неужели она их забыла во входной двери?!

Она отпустила Билла, чтобы поискать ключи в левом кармане кожаной куртки, которую он ей дал на сегодня, и как раз в тот момент, когда она его отпустила, Норман схватил ее за ногу. Его рука была похожа на змею – из тех, которые душат свою добычу, а не убивают ее ядом. Не задумываясь, она лягнула Нормана свободной ногой и попала ему по носу, который и так уже был разбит. Он завопил от боли. Этот крик сменился другим, изумленным, когда Норман попытался схватиться за перила, промахнулся и упал вниз – в темноту лестничного пролета. Рози услышала два удара. Падая с лестницы, Норман пару раз перекувырнулся.

Чтоб ты себе шею свернул! – от всей души пожелала она ему и вдруг нащупала в кармане куртки круглый брелочек. Она все-таки не забыла ключи в двери, а положила их в карман. Спасибо, Господи Иисусе, спасибо всем ангелам на небесах. Сверни себе шею, урод. Пусть все это закончится прямо здесь и сейчас, в темноте. Сверни себе свою шею, умри и оставь меня наконец в покое!

Но нет. Она услышала, как он завозился там внизу, а потом принялся отчаянно материться, посылал ее к той самой матери, ну и так далее. Потом он снова начал карабкаться вверх по лестнице, Рози слышала, как его колени глухо стучат по ступеням. Как он ее только не обзывал: и стервой, и шлюхой, и сукой, и блядью.

– Я могу идти, – вдруг сказал Билл. Голос у него был еще слабый, но она была рада хотя бы просто его услышать. – Я могу идти, Рози, пошли быстрее к тебе. А то этот урод припадочный снова идет за нами.

Билл закашлялся. Где-то внизу в темноте рассмеялся Норман, но не так далеко внизу, как хотелось бы Рози.

– Правильно, Солнечный Джим, урод припадочный снова идет за вами. И кстати сказать, припадочный урод собирается вырвать твои глазенки из твоей долбаной головы и заставить их тебя скушать. Интересно, какие они на вкус?

– НЕ ПОДХОДИ К НАМ, НОРМАН! – крикнула Рози и пошла к своей двери, ведя за собой Билла. Она все еще придерживала его левой рукой, а правой рукой вела по стене, пытаясь найти дверь на ощупь. В левой руке она сжимала брелок с ключами. Пока что в своей новой жизни она обзавелась только тремя ключами: от подъезда, от почтового ящика и от квартиры. – ЛУЧШЕ НЕ ПОДХОДИ. Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЮ.

И из темноты у нее за спиной – пока еще с лестницы, но уже близко к площадке – донеслись слова, исполненные жгучей злобы:

– Не смей так со мной разговаривать, сука.

Рози нащупала дверь в темноте. По всем расчетам, это должна была быть ее дверь. Она отпустила Билла, быстро отобрала ключ – это было несложно даже в темноте; ключ от квартиры был с характерной квадратной головкой – и попыталась вставить его в замок. Она больше не слышала Нормана. Где он? На лестнице? Или уже на площадке? Может быть, он уже совсем рядом и идет к ним, ориентируясь по звуку хриплого дыхания Билла? Рози нащупала замок, поставила указательный палец над вертикальной замочной скважиной и направила по нему ключ. Но ключ не входил в замок. Она чувствовала, что самый кончик ключа вошел, но дальше он не проходил, хоть ты тресни. Ее опять захватила паника – вгрызлась ей в сердце мелкими крысиными зубками.

– Ключ не входит! – шепнула она Биллу. – Это правильный ключ, но он почему-то не входит!

– Переверни. Может быть, ты его вверх ногами вставляешь.

– Эй, что там у вас происходит? – раздался совершенно посторонний голос откуда-то сверху. Может, с площадки третьего этажа. Потом раздались тихие щелчки. Кто-то там наверху щелкал выключателем света. – Почему свет не включается?

– Стой! – закричал Билл и тут же снова закашлялся. Он предпринял отчаянную попытку прочистить горло. – Стой, где стоишь! Не спускайся сюда! Запрись в квартире и вызови полиц…

– Я сам полиция, мудак, – мягко и вкрадчиво сказал Норман прямо у них за спиной. Потом раздался странный звук – что-то похожее на ворчание, одновременно нетерпеливое и довольное. И вдруг Рози почувствовала, что Билла резким рывком утащили в темноту. Это случилось как раз в тот момент, когда ей все-таки удалось вставить ключ в замок.

– Нет! – закричала она, потянувшись в темноту левой рукой. Браслет на предплечье жег ей кожу. – Нет! Оставь его! ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ!

Она схватилась за гладкую кожу – за крутку Билла, – но та выскользнула у нее из рук. Из темноты вновь донеслись жуткие хрипы, как будто кому-то засыпали в горло мокрого песка. Норман рассмеялся. И его смех прозвучал тоже как-то приглушенно. Вытянув руки, Рози сделала шаг по направлению к Норману, вернее – к источнику звука. Она дотронулась до плеча куртки Билла, протянула руку чуть дальше и вдруг нащупала что-то… совсем уже мерзкое. По ощущениям это похоже было на мертвую плоть, которая все же жила вопреки всем законам природы. Что-то шершавое, комковатое… как будто резиновое…

Резина?!

Он надел маску, подумала Рози, какую-то маску.

Потом он схватил ее левую руку и потащил ее куда-то, во что-то влажное и горячее. Она все же успела понять, что это был его рот, а потом его зубы сомкнулись у нее на пальцах, и он прокусил их до самой кости.

Боль была просто ужасной, но снова вместо того, чтобы испугаться, беспомощно сложить лапки и позволить Норману сделать то, что он хочет – как это было раньше, – она разозлилась. Это был приступ все той же безудержной ярости, которая граничила с безумием. Вместо того чтобы попытаться освободить руку, она согнула пальцы и приложила их к верхним зубам Нормана изнутри. Потом она взялась левой рукой (все еще налитой сверхъестественной силой) за подбородок Нормана и резко рванула его на себя.

Раздался странный скрипучий звук, какой бывает, когда ломается сухая доска, если сильно надавить на нее коленом. Она услышала, как Норман завопил, протяжно и глухо:

– Ааааооуууу?

А потом его нижняя челюсть поехала вперед, как выдвижной ящик стола, и, кажется, выскочила из суставов. Он опять заорал от боли, и Рози вытащила наконец окровавленную руку у него изо рта. Это тебе за то, что ты меня укусил, скотина, подумала она. Попробуй теперь повторить этот фокус.

Она слышала, как он отходит назад, ориентируясь по его крикам и по звуку, с которым его рубашка терлась о стену. Теперь он точно будет стрелять, подумала она, поворачиваясь обратно к Биллу. Он стоял, привалившись спиной к стене – темный силуэт во мраке, – и снова надрывно кашлял.

– Эй, ребята, может, хватит уже? Шутки шутками, но мне надоело. – Это был сосед с верхнего этажа, и его голос звучал раздраженно донельзя. Но только теперь он звучал не сверху, а снизу. С того конца их лестничной площадки. И Рози – она как раз повернула ключ в замке и открыла дверь – вдруг поняла, что сейчас будет… И когда она закричала, ее голос был совсем чужим:

– Убирайся отсюда, кретин! Он убьет тебя! Не подходи…

Раздался выстрел. Она резко повернула голову влево и во вспышке от выстрела увидела кошмарную картину: Норман сидел на полу, поджав под себя ноги, а у него на голове… Лестничная площадка осветилась всего на какую-то долю секунды, за это время просто невозможно было ничего рассмотреть, но Рози все-таки рассмотрела: у него на голове была маска быка с идиотской усмешкой на морде и кровью – ее кровью – на резиновых губах. Сквозь прорези в маске она разглядела безумные глаза Нормана. Он смотрел на нее взглядом пещерного человека, готового броситься в битву. В последнюю дикую битву.

Сосед заорал благим матом, а Рози схватила Билла за ворот куртки, втащила его в квартиру и захлопнула дверь. В комнате было сумрачно. Туман приглушил свет уличного фонаря, который обычно освещал ее комнату, но все равно там было гораздо светлее, чем в подъезде, на лестнице и на площадке.

Первое, что увидела Рози, это был свет от ее золотого браслета. Он мягко поблескивал в темноте – на ночном столике рядом с лампой.

То есть я сделала это сама, растерянно подумала она. Она не просто удивилась. Она была сражена наповал. Я сделала это сама, мать честная. Я думала, что он у меня на руке, и этого оказалось достаточно…

Ну конечно, ответил ей другой голос – голос миссис Сама Рассудительность. Потому что в браслете и не было силы, вообще никогда. Сила всегда была в ней, сила всегда была в…

Нет, нет. Она даже думать об этом не хочет. Так можно вообще неизвестно куда зайти. Впрочем, у нее и возможности не было – думать. Потому что Норман уже ломился к ним в дверь с упорством и силой товарного поезда. Дешевенькое дерево трещало под его напором. Еще пара ударов – и он точно снесет дверь с петель. А где-то за дверью, на лестничной клетке, истошно вопил сосед сверху – человек, которого Рози ни разу в жизни не видела.

Быстрее, Рози, быстрее! Ты знаешь, что делать, куда идти…

– Рози, телефон… нужно позвонить… – выговорил Билл и опять захлебнулся кашлем. Но у нее все равно не было времени, чтобы выслушивать эти глупости. Может, потом эти идеи и пригодятся, но сейчас главное – чтобы их не убили. Теперь ей надо было заботиться о нем, защищать его… а это значит, что ей надо его увести в безопасное место. Где они оба будут в безопасности.

Рози рывком распахнула дверь шкафа, надеясь увидеть там тот другой, странный мир, который она увидела на стене своей спальни, когда ее разбудил удар грома. Сейчас из-за дверцы выбьется солнечный свет и резанет по глазам, привыкшим к темноте…

Но там был всего лишь шкаф, маленький, затхлый и абсолютно пустой – на ней были все вещи, которые хранились в этом шкафу: свитер и пара теннисных туфель. Ну да, там стояла картина, прислоненная к стенке – точно в том месте, где Рози ее оставила, – но картина не выросла, не изменилась, не открылась им навстречу. Короче говоря, это была просто картина, вынутая из рамы, довольно посредственная картина, каких полно в уцененных отделах художественных салонов, на барахолках или в ломбардах. И, как говорится, никаких чудес.

Норман все еще долбился в дверь. Трещина в двери стала шире, из нее выскочила длинная щепа и упала на пол. Еще пара-тройка ударов – и все. Двери этих квартир не рассчитаны на то, чтобы выдерживать натиски маньяков.

– Это не просто какая-то долбаная картина! – закричала Рози. – Она была предназначена для меня, и это не просто какая-то там картина. Она вела в другой мир! Я знаю, что это было на самом деле… потому что у меня остался ее браслет!

Она бросилась к тумбочке и схватила браслет. Он показался ей тяжелее, чем прежде. И еще он был горячим.

– Рози, – сказал Билл. В темноте она различала только его силуэт. Он стоял, согнувшись и держась за горло руками. Ей показалось, что у него на губах кровь. – Рози, нам нужно вызвать…

А потом он закричал, потому что в комнату вдруг ворвался яркий свет… и все-таки не такой яркий, как свет солнца в пасмурный день. Это был лунный свет, и он струился из шкафа. Рози вернулась в прихожую с браслетом в руке и заглянула в шкаф. Там, где раньше была задняя стенка, теперь виднелась вершина холма. Рози видела все очень ясно: высокую траву, колеблющуюся от легкого ветра, лиловые контуры и колонны храма, мерцающие в темноте. И над всем этим светила луна – яркий серебряный диск на фиолетово-черном небе.

Глядя на эту луну, Рози почему-то подумала о лисице, которую они с Биллом видели сегодня утром, тысячу лет назад. Она представила, как лисица следит за своими лисятами, спящими в корнях упавшего дерева, и глядит на луну черными сверкающими глазами.

Билл ошалело глядел на шкаф. У него на щеке лежал луч лунного света.

– Рози, – выдавил он слабым голосом, в котором явственно чувствовалось беспокойство. Его губы еще двигались, но больше он не произнес ни слова.

Она взяла его руку.

– Давай, Билл. Нам надо идти.

– Что происходит?

Ей стало жалко его, очень жалко. Ему было так больно, и он вообще ничего не понимал… Выражение его лица пробуждало в ней странные и противоречивые чувства: ее ужасно бесило, что он там топчется и не знает, на что решиться, но в то же время ее сердце сжималось от щемящей любви к этому человеку – было в ней что-то и от материнской любви, но в основе своей это была безумная, неистовая любовь, которая горела у нее в душе, как факел. Она его защитит. Она его защитит ценой собственной жизни, если так будет нужно.

– Не важно, что происходит, – сказала она. – Просто доверься мне, так как я доверилась тебе, когда мы ехали на мотоцикле. Доверься мне, и пойдем. Нам надо идти, сейчас же!

Она потащила его за собой правой рукой; в левой руке она держала браслет, похожий на большой золотой пончик. Билл на мгновение уперся, а потом из коридора донесся яростный крик, и Норман опять навалился на дверь. С криком, в котором смешались ярость и страх, Рози покрепче схватила Билла за руку и затащила его в шкаф и дальше – в залитый лунным светом мир, который теперь располагался прямо за задней стеной этого самого шкафа.

13

Все пошло наперекосяк, когда эта сучка опрокинула вешалку поперек лестницы. Как-то так получилось, что Норман споткнулся о нее, во всяком случае, его новый плащ – который так ему нравился – запутался в крючках. Один из этих крючков зацепился за петлю для пуговицы… и ведь надо еще исхитриться попасть; хит сезона в нашем цирке… второй залез в карман, как бездарный воришка-карманник, который пытается стибрить бумажник. А еще один медный крюк воткнулся ему прямо в яйца. Матерясь на чем свет стоит, он пытался прорваться вперед. Но эта проклятая вешалка не желала его отпускать. Он даже не мог ее отшвырнуть, потому что один из крючков зацепился за стойку перил, как абордажный крюк, и держал крепко, как якорь.

Но ему надо было подняться наверх. Очень надо. Он не хотел, чтобы Роза с этим своим членососом успели запереться у нее в норе, прежде чем он до них доберется. Он ни капельки не сомневался, что в случае чего он без труда вышибет дверь – за годы работы в полиции он сломал хренову тучу дверей, и некоторые из этих дверей были очень даже нехлипкими, – но сейчас ему было важно время. Он не хотел стрелять в Розу, это было бы слишком быстро и просто. Для своей беглой женушки он приготовил кое-что поинтереснее, но если в ближайшие пару секунд он не разберется с этой проклятой вешалкой, ему все же придется стрелять. Вот будет позорище!

– Дядя тренер, выпусти меня на поле! – крикнул бык из кармана плаща. – Я в настроении, я отдохнул, я готов!

Да, черт возьми, неплохая мысль. Норман вытащил маску и надел ее на голову, вдохнув уже знакомые запахи мочи и резины. Кстати, пахло не так уж и плохо, если их так вот смешать, эти запахи. Получалось вполне ничего, очень даже приятный запах, в каком-то смысле. Такой – успокаивающий.

– Да здравствует бык! – закричал он и рванулся вперед с пистолетом в руке. На этот раз проклятая штуковина все-таки хрустнула под его весом, но предварительно попыталась вогнать крючок ему в колено. Впрочем, Норман и не почувствовал боли. Он ухмылялся и щелкал зубами под маской – ему нравился этот звук, похожий на стук бильярдных шаров, столкнувшихся на столе.

– Не надо играть со мной, Рози. – Он попробовал встать на ноги, и вешалка прогнулась под его весом. – Стой на месте. Не убегай от меня. Я тебе ничего не сделаю, я хочу только поговори…

Она что-то кричала ему в ответ. Слова, слова, слова. Слова вообще ничего не значат. Он пополз вверх по лестнице, пытаясь делать это быстро и тихо. В конце концов он уловил движение в темноте – на пару ступенек выше. Он вытянул руку и схватил ее за ногу, впившись ей в кожу ногтями. Ощущение было волшебное! Попалась! – подумал он, торжествуя. Попалась, моя хорошая…

Неожиданно из темноты показалась ее вторая нога. Она резко дернулась и ударила его по носу. Впечатление было такое, что нос сместился куда-то в другое место. Боль была жуткая – как будто у него в голове поселился целый рой бешеных африканских пчел. Роза вырвалась, но сейчас Норману было не до того – он уже падал назад. Он взмахнул руками и попытался ухватиться за перила, но рука соскользнула. Он полетел вниз по ступеням. Хорошо еще, что успел убрать палец с курка… а то еще, чего доброго, продырявишь себе же башку. Мысль, конечно, бредовая. Но при том, как все обернулось, это казалось вполне вероятным. Норман наткнулся спиной на вешалку, пару секунд полежал на ступенях, потом тряхнул головой, чтобы в ней прояснилось, и снова пополз наверх.

В этот раз очевидного провала в памяти не было – никаких скачков, никаких выпадений из объективной реальности, – но он совершенно не помнил, что они кричали ему и что он им отвечал. Сейчас его волновало одно: боль в разбитом носу. Боль была такой сильной, что перед глазами не просто рябились круги, а стояла сплошная алая пелена.

Он смутно помнил, что еще кто-то – пресловутый случайный свидетель из тех, кто вообще ни при чем, – захотел присоединиться к их маленькой дружеской вечеринке и что этот дружок-членосос, хахаль Розы, велел ему не подходить. Как это мило с его стороны. Теперь Норман знал, где находится членосос. Он пошел на звук голоса и – пожалуйста, получите и распишитесь. Он схватил дружка-членососа за шею и опять стал душить. В этот раз он решил довести начатое до конца, но вдруг почувствовал руку Розы у себя на лице… на маске. Это было странное ощущение, как будто тебя гладят после хорошей дозы новокаина.

Роза. Роза к нему прикасалась. Она была здесь, совсем рядом. В первый раз за все эти недели – с тех пор, как она сбежала с этой кретинской кредитной карточкой, – она была рядом, и Норман сразу же потерял интерес к ее сладенькому любовничку. Он схватил ее руку, засунул ее в рот и укусил со всей силы. Это был настоящий экстаз. Только…

Только что-то случилось. Что-то плохое. Что-то ужасное. Впечатление было такое, что она просто вырвала из суставов его нижнюю челюсть. Боль стальными тисками обхватила голову с двух сторон. Он закричал и отпрянул, сука, грязная сука, что на нее нашло?! Что с ней случилось? Не просто же так эта тихая забитая мышь, на сто процентов предсказуемое существо, превратилась в такое чудовище, бесноватое совершенно.

«Случайный свидетель» опять подал голос, и Норман понял, что сейчас он его застрелит. Кого-нибудь он застрелит точно: люди, которые так вопят, только того и заслуживают – чтобы их застрелить. А потом, когда он повернул пистолет на то место, где раньше была Роза со своим членососом, он услышал лишь стук захлопнувшейся двери. Помимо всего прочего, эта тварь обвела его вокруг пальца и все-таки прорвалась к себе в дом.

Но сейчас это было не самое главное. Эпицентр боли сместился от носа к челюсти, как в свое время он поднялся к лицу от яиц и колена, по которым попала вешалка. Что она с ним сотворила? Ощущение было такое, что вся нижняя часть лица разодрана в клочья. Ее как будто вообще не было; и только зубы парили в пространстве чуть ниже носа.

Не будь идиотом, Норми, прошептал отец. Она просто вывихнула тебе челюсть, вот и все. Ты же знаешь, как это поправить, вот и давай – поправляй.

– Заткнись, старый пердун, – попытался сказать Норман, но с его свороченной челюстью у него получилось лишь нечленораздельное мычание. Он опустил пистолет, приподнял бока маски большими пальцами (когда он ее надевал, он не стал натягивать ее до конца, и теперь это существенно облегчило ему задачу) и легонько нажал на челюсть с двух сторон. Как будто подшипники в гнезда вставил.

Мысленно приготовившись терпеть боль, он опустил руки чуть ниже, потянул челюсть наверх и затрясся. Да, было больно, но в основном из-за того, что поначалу только одна сторона челюсти встала на место. Нижнюю половину лица перекосило, как небрежно задвинутый ящик стола.

Не кривляйся, Норман. Если будешь кривляться, таким и останешься на всю жизнь! – раздался в голове ворчливый голос матери – в нем звучала все та же старая злоба, о которой Норман помнил и по сей день.

Он еще раз попытался вправить правую половину лица. На этот раз он услышал щелчок в голове – челюсть окончательно встала на место. Но у него все равно оставалось странное ощущение, что челюсть болтается и вот-вот выпадет, как будто все сухожилия растянулись, и неизвестно, сколько еще пройдет времени, пока все придет в норму. Впечатление было такое, что, если зевнуть, челюсть отвиснет чуть ли не до ремня.

Маска, Норми, прошептал отец. Маска должна помочь, если ее натянуть до упора.

– Вот это правильно, – сказал бык. Его голос звучал глуховато, потому что его лицо было смято по бокам, но Норман понял его без проблем.

Он аккуратно натянул маску, до самого конца, и это действительно помогло: плотная резина зафиксировала его челюсть и держала лицо, как повязка из эластичного бинта.

– Ага, – сказал бык. – Я всего лишь бандаж для челюсти, можешь так обо мне и думать.

Норман глубоко вздохнул и встал на ноги, запихивая пистолет за пояс. Все круто, подумал он. Мальчишки все тут, а девочки идут на фиг. Ему показалось, что сквозь прорези маски он стал видеть яснее и четче, как будто у него вдруг обострилось зрение. Конечно, так только казалось, но ощущение было действительно сильным, и это было приятно. Вселяло уверенность.

Он отошел к дальней стене, чтобы взять разбег, а потом со всей силы врезался в дверь, за которой пряталась Роза со своим разлюбезным дружком. Челюсть опять разболелась, даже при том, что теперь ее поддерживала маска, но он вновь отошел, разбежался и снова ударил по двери. Дверь зашаталась, и сверху из нее отвалилась длинная щепа.

Он вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы тут с ним был Харли Биссингтон. Вдвоем они бы вынесли эту дверь с одного удара, а потом он бы позволил Харли поразвлечься с его женой, пока он сам разбирается с ее хахалем. Харли давно мечтал оприходовать его милую женушку; Норман этого не понимал, но видел, как загорались глаза у Харли всякий раз, когда он приходил к ним домой и «облизывался» на Розу.

Он снова ударил по двери.

На шестой раз – а может, и на седьмой, Норман сбился со счету – замок сломался, и Норман влетел в квартиру. Она была там, они оба там были, должны были быть, но в первый момент он не увидел вообще никого. Пот заливал глаза и мешал смотреть. Вроде как в комнате никого не было, но такого просто не могло быть. Через окно они выбраться не могли, оно было закрыто и заперто.

Он прошел через комнату, через полосу света от уличного фонаря, утонувшего в тумане за окном. Он вертел головой из стороны в сторону, и рога Фердинанда рассекали воздух. Где она? Сука! Куда она подевалась?

В дальнем конце он увидел открытую дверь, за которой виднелся унитаз с закрытой крышкой. Он подошел к двери и заглянул в ванную. Никого. Хотя…

Он вытащил пистолет и дважды выстрелил в задернутую занавеску – на виниле с цветочками открылись две черные дырочки, как пара удивленных глаз. Потом он подошел и отдернул занавеску в сторону. За ней не было никого. Пули сбили со стены пару кафельных плиток, вот и весь ущерб. Но может, так было правильно. Он не хотел застрелить ее.

Да, но все-таки. Куда она подевалась?

Норман вернулся в комнату, опустился на колени (боль была страшная, но он ее почти не чувствовал) и пошарил пистолетом под кроватью. Никого и ничего. С досады он грохнул кулаком об пол.

Он шагнул было к окну, хотя видел, что оно закрыто и даже заперто на щеколду. Но только окно и оставалось… во всяком случае, он так думал, пока не увидел свет – яркий свет, вроде как лунный свет, – льющийся из другой двери, которую он пропустил во время первого осмотра.

Лунный свет? Тебе уже мерещится лунный свет? Ты, по-моему, совсем свихнулся. Я не знаю, может быть, ты забыл, но на улице туман. Густой туман. Но даже если бы это была самая лунная ночь столетия, луна обычно не светит из шкафа.

Может быть, и не светит, но Норман нисколечко не сомневался, казалось, что на этот раз его всезнающий папаня – этот жирный и потный боров с вечно сальными волосами, любитель пощупать мальчишек за яйца, а иной раз и чего поконкретнее – ошибся. Норман знал, что лунный свет в шкафу – это полнейший бред… но он видел именно лунный свет. В шкафу.

Он медленно прошел к дверце шкафа с пистолетом наготове, остановился в потоке света и заглянул в шкаф через прорези в маске (только теперь почему-то казалось, что в маске была всего одна прорезь для глаз, сквозь которую он и смотрел).

В боковые стенки шкафа были вбиты крючки, на перекладине висели пустые вешалки, но задней стенки просто не было. На ее месте был холм, залитый лунным светом и поросший высокой травой. Норман видел светлячков, чертящих тонкие линии света в темных силуэтах деревьев, и облака в черном небе, которые начинали светиться, когда подплывали к луне. Кстати, луна была почти полной. У подножия холма виднелись какие-то развалины: не то старый разрушенный дом, не то заброшенная церквушка.

Я сошел с ума, окончательно и бесповоротно, подумал он. Или она меня чем-то ударила по башке, и все это – просто галлюцинации.

Нет, быть такого не может. Не может – и все.

– ВЕРНИСЬ СЮДА, РОЗА! – закричал он в дверь шкафа… который вообще-то был уже даже не был шкафом, а вообще непонятно чем. – ВЕРНИСЬ СЮДА, СУКА!

Ничего. Только этот невозможный пейзаж, залитый лунным светом… и легкий ветерок, пахнущий цветами и свежей травой. Подтверждение того, что это – отнюдь не оптический обман.

И еще – стрекот сверчков.

– Ты украла мою кредитку, сука, – тихо проговорил Норман. Он поднял руку и вцепился в один из крючков на боковой стенке шкафа. Теперь он был похож на подвыпившего пассажира в вагоне метро. Перед ним лежал странный, залитый лунным светом мир, но он не боялся, весь его страх утонул в ярости. – Ты украла мою кредитку, и нам надо по этому поводу поговорить. И очень… серьезно поговорить.

Он вошел в шкаф и нырнул под перекладину, сбив несколько вешалок на пол. Он постоял пару секунд, глядя на этот мир по ту сторону стенки, которой не было.

Потом он шагнул вперед.

Было ощущение, что он спустился с одной ступеньки, как это бывает в старых домах, где пол в разных комнатах находится на разных уровнях, но это все. Один шаг – и вот Норман уже стоит на траве, и тот самый ветерок, пахнущий цветами и травами, вьется вокруг него. Он забрался под прорезь в маске (да, теперь в маске осталась всего одна прорезь для глаз; он не знал, как такое могло получиться, но после шага, который он только что сделал – шага из одного мира в другой, – он перестал удивляться чему бы то ни было), освежая израненную потную кожу Нормана. Он начал было стягивать маску, чтобы все лицо подышало, но маска не снималась. Она вообще не снималась.

IX. Я отплачу

1

Билл оглядел залитую лунным светом вершину холма недоверчивым и испуганным взглядом. Такой взгляд обычно бывает у человека, который не может поверить своим глазам. Он поднял одну руку к распухшему горлу и принялся осторожно его ощупывать. Рози заметила, что там уже наливаются синяки от пальцев Нормана.

Ночной ветерок дотронулся до ее лица, как ласковая рука. Мягкий, и теплый, и пахнущий летом. В нем не было ни туманной сырости, ни резкого привкуса большого озера, что лежало к востоку от города.

– Рози? Это все наяву?

Прежде чем Рози сумела придумать, как ответить на этот вопрос, раздался другой голос – напряженный и требовательный, – голос, который она уже знала.

– Женщина! Эй ты, женщина!

Это была та самая женщина в красном, правда, сейчас на ней было простое синее платье. То есть Рози показалось, что синее, – при неверном свете луны невозможно было сказать точно. «Венди Ярроу» стояла на склоне холма, на полпути от вершины к подножию.

– Веди его сюда. У нас мало времени. Тот, другой, будет здесь через минуту, а у тебя еще масса дел. Важных дел.

Рози все еще держала Билла за руку. Она попыталась повести его вперед, но он уперся, с тревогой глядя на «Венди». У него за спиной – приглушенно, но все равно ужасно близко – Норман выкрикнул ее имя. Билл подскочил, но не сдвинулся с места.

– Кто это, Рози? Кто эта женщина?

– Не важно. Пойдем!

На этот раз она не просто потянула его за руку, она рванула его за собой в каком-то неистовом бешенстве. Он пошел следом за ней, но не успели они одолеть и десятка шагов, как он согнулся пополам и закашлялся так, что у него закатились глаза. Рози воспользовалась этой секундной задержкой, чтобы расстегнуть куртку. Куртка полетела в траву. За ней последовал свитер. Оставшись в одной рубашке без рукавов, Рози подтянула браслет повыше. Она почувствовала резкий прилив энергии и поняла, что ей больше не нужно раздумывать над вопросом, действительно ли браслет придает ей сил или это ей только кажется. Она быстро оглянулась через плечо, опасаясь, что Норман уже догоняет ее, но его пока не было. Она увидела только повозку, распряженного пони, который щипал залитую лунным светом траву, и тот же самый мольберт с картиной, который был здесь в первый раз. Картина вновь поменялась. Там уже не было женщины. Там было какое-то непонятное существо, которое больше всего походило на рогатого демона. Впрочем, это и есть демон, решила Рози, демон в обличье человека. Это был Норман, и она вспомнила его голову с корявыми рогами в короткой и яркой вспышке от выстрела.

– Девочка, что ты там возишься?! Давай пошевеливайся!

Рози обхватила Билла левой рукой – его страшный кашель немного утих – и потащила его туда, где их дожидалась «Венди». Сначала Билл шел за ней сам, но потом ей пришлось чуть ли не нести его на себе.

– Кто… ты? – спросил Билл темнокожую женщину и снова закашлялся.

«Венди» как будто его и не слышала. Она молча подхватила Билла с другой стороны. А когда она заговорила, ее слова были обращены к Рози:

– Я положила ее второй дзат возле храма, так что здесь все в порядке… но нам надо спешить! Нельзя терять ни минуты!

– Я не понимаю, – сказала Рози, хотя в глубине души она все понимала. Или хотя бы догадывалась. – Что за дзат?

– Вопросы будешь задавать потом, – сказала «Венди». – А сейчас давай рысью вперед.

Поддерживая Билла с двух сторон, они спустились по склону к Храму Быка (про себя Рози еще удивилась тому, как быстро ей вспоминается все, что она пережила здесь раньше и о чем уже начала забывать). За ними плыли их тени. Здание храма надвигалось на них – казалось, оно само движется им навстречу, как будто живое, и хочет наброситься и проглотить. Рози испытала несказанное облегчение, когда «Венди» свернула вправо и повела их в обход.

На одном из колючих кустов у стены храма, как рубашка на вешалке в шкафу, висел второй дзат. Рози взглянула на него с тревогой, но безо всякого удивления. Это был мареновый хитон, точно такой же, какой носила женщина с безумным и чувственно-сладким голосом.

– Надевай, – велела темнокожая женщина.

– Нет, – слабо запротестовала Рози. – Нет, мне страшно.

– РОЗА, ВЕРНИСЬ!

При звуках этого голоса Билл опять подскочил на месте и повернулся в ту сторону. Его губы дрожали, глаза широко распахнулись, а кожа была слишком бледной, чтобы списать это только на лунный свет. Рози тоже испугалась, но где-то под страхом притаилась и ярость – как большая акула, скользящая под маленькой лодкой. Раньше она цеплялась за отчаянную надежду, что Норман не сможет пройти сюда следом за ними, что картина каким-то образом закроется у него перед носом. Теперь она знала, что этого не случилось, и уже очень скоро он войдет в этот мир, если уже не вошел.

– ВЕРНИСЬ, СУКА!

– Надевай, – повторила женщина.

– Зачем? – спросила Рози, но ее руки уже потянулись к блузке, чтобы стянуть ее через голову. – Зачем мне его надевать?

– Потому что так хочет она, а она всегда получает то, чего хочет. – Темнокожая женщина взглянула на Билла, который не мог оторвать взгляд от Рози. – А ты отвернись. В своем мире можешь хоть до посинения пялиться на нее голую. Пока гляделки не вывалятся. Но в моем мире все по-другому. Так что ты отвернись, пока хуже не стало.

– Рози, – неуверенно проговорил Билл, – скажи мне, что это сон.

– Да, это сон, – отозвалась она и сама поразилась той холодной рассудочности, которая сквозила сейчас в ее голосе и которой она в себе раньше не замечала. – Да, это сон. Делай, как она говорит.

Он развернулся быстро и четко повернулся, как солдат по команде «кругом». Теперь он смотрел на тропинку, которая вела в обход храма.

– И эту сбрую для сисек тоже снимай. – Темнокожая женщина нетерпеливо ткнула пальцем в бюстгальтер Рози. – Под дзатом такое не носят.

Рози послушно расстегнула и сняла лифчик. Потом сбросила кроссовки, даже не расшнуровывая, и стянула с себя джинсы. Оставшись в одних белых трусиках, она вопросительно взглянула на «Венди». Та коротко кивнула:

– И это тоже снимай.

Рози стащила трусики, а потом аккуратно сняла с куста дзат. Темнокожая женщина шагнула вперед, чтобы помочь ей одеться.

– Отойди от меня. Я знаю, как его надевать, – вдруг огрызнулась Рози и надела хитон через голову, как рубашку.

«Венди» отошла в сторону и встала, оценивающе глядя на Рози. Она больше не пыталась помочь, даже когда Рози запуталась в лямках дзата. Но она быстро справилась с этим маленьким затруднением. Теперь, когда Рози оделась в дзат, ее правое плечо осталось обнаженным, а на левом предплечье поблескивал золотой браслет. Она превратилась в зеркальное отражение женщины на картине.

– Можешь повернуться, Билл, – сказала она.

Он обернулся и оглядел ее с головы до ног. Его глаза на секунду задержались на ее груди, четко обозначившейся под тонкой тканью. Рози не возражала.

– Ты совсем на себя не похожа, – заметил он. – Как будто это не ты, а вообще кто-то другой. Кто-то очень опасный.

– В снах так всегда и бывает, – сказала она и вновь расслышала в своем голосе жесткую и холодную рассудительность. Ее самое передернуло от отвращения… и в то же время ей это нравилось.

– Мне надо тебе объяснять, что делать? – спросила темнокожая женщина.

– Нет, мне объяснять не надо.

Потом Рози повысила голос, и ее крик – мелодичный и одновременно свирепый, был совсем не похож на ее собственный голос. Это был голос той, другой женщины… но это был и ее голос тоже:

– Норман! – закричала она. – Норман, я здесь, внизу!

– Господи, Рози. Не надо, – взмолился Билл. – Ты соображаешь, что делаешь?

Он попытался взять ее за плечо, но она нетерпеливо отмахнулась, наградив его таким взглядом, что он испуганно отступил, почти как «Венди Ярроу» незадолго до этого.

– Это единственный путь, и это правильный путь. К тому же… – Она неуверенно посмотрела на «Венди». – На самом деле мне вообще ничего не придется делать, да?

– Да, – сказала женщина в синем платье. – Хозяйка сделает все сама. И если ты ей помешаешь… или даже захочешь помочь… она заставит тебя пожалеть об этом. У тебя только одна задача – сделать то, что, по мнению этой скотины там наверху, делает каждая женщина.

– Обмануть его, – пробормотала Рози, и в ее глазах отразился серебристый лунный свет.

– Все верно, – отозвалась темнокожая женщина. – Примани его и уведи по тропинке через сад.

Рози набрала в легкие побольше воздуха и снова позвала Нормана, чувствуя, как браслет жжет ее кожу странным, невыносимо приятным огнем, и наслаждаясь звуком собственного голоса, сильного и громкого, как тот «боевой клич техасских рейнджеров» в лабиринте, который разбудил малышку и заставил ее заплакать.

– Норман! Я здесь, внизу.

Она видела, как на нее смотрит Билл. Смотрит со страхом. Ей не нравилось видеть его таким, но ей хотелось, чтобы он боялся. Да, ей хотелось. Он ведь мужчина, не так ли? А мужчинам иногда надо прочувствовать, каково это – бояться женщины, правда? Иногда это ее единственная защита.

– Теперь иди, – сказала темнокожая женщина. – Я останусь с твоим мужчиной. Здесь мы будем в безопасности. Тот, другой, пойдет через храм.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что они всегда так делают, – просто ответила темнокожая. – Помни, кто он такой.

– Бык.

– Правильно, бык. А ты будешь махать перед ним красной тряпкой, как тореадор, чтобы его приманить. Только помни, что никаких чудес не будет. Если он тебя поймает, тебя ничто не спасет. Если он тебя поймает, он тебя убьет. Все очень просто. Ни я, ни моя хозяйка не сможем его удержать. Он хочет крови – твоей крови.

Мне ли об этом не знать, подумала Рози. Я это знаю уже много лет.

– Не ходи, Рози. Не надо, – сказал Билл. – Оставайся с нами.

– Нет.

Она решительно шагнула вперед. Острая колючка царапнула ее по бедру, но это была приятная боль. И все, что с ней связано, тоже было приятно – даже чувствовать, как кровь стекает по коже.

– Рози, малышка.

Она обернулась.

– В конце тебе нужно его обогнать. Ты знаешь почему?

– Да, я знаю.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что он бык? – спросил Билл жалобным и встревоженным голосом, и Рози вдруг поняла, что никогда прежде она не испытывала к нему такой нежности. Никогда прежде она не любила его так, как сейчас. И наверное, уже никогда не полюбит. Он был бледен как мел и казался совсем беззащитным.

Он снова закашлялся. Рози дотронулась до его руки и испугалась, что он отпрянет, отдернет руку. Но нет, он все-таки не отшатнулся. Пока еще – нет.

– Ты будь здесь, – сказала она. – Просто стой здесь и не дергайся.

А потом она ушла. Он смотрел ей вслед, пока отблеск лунного света в последний раз не мелькнул на мареновой ткани хитона и Рози не скрылась из виду за дальним углом храма.

Спустя мгновение он услышал ее крик в ночной тишине – легкий, но все-таки жуткий:

– Норман, в этой дурацкой маске ты выглядишь как идиот… – Секундная пауза, и затем: – Я уже не боюсь тебя, Норман.

– Господи, он ведь ее убьет, – пробормотал Билл.

– Может быть, – отозвалась женщина в синем платье. – Кого-то сегодня убьют, это… – Она умолкла на полуслове, ее глаза широко распахнулись, и она опустила голову.

– Что…

Женщина вскинула руку и зажала ему рот. Она сжимала не сильно, но Билл почувствовал, что в случае чего она может просто свернуть ему челюсть. В ее руке была сила, как будто она состояла не из плоти и крови, а из стальных пружин. Теперь, когда ее ладонь прижалась к его губам, а кончики пальцев – к щеке, к нему пришло жуткое понимание. Это не сон. Как бы ему ни хотелось, чтобы это был сон, все это происходило на самом деле.

Темнокожая женщина встала на цыпочки и прижалась к нему, как любовница, все еще зажимая ему рот.

– Тише, – прошептала она ему на ухо. – Он идет.

Теперь он слышал шелест травы и опавших листьев под тяжелыми шагами, а потом раздалось и сбивчивое дыхание с хриплым присвистом на каждом вдохе. При звуках такого дыхания тебе сразу же представляется крупный и грузный мужчина – гораздо крупнее Нормана, – весом фунтов в триста, если не больше.

Или большое животное.

Темнокожая женщина медленно убрала руку ото рта Билла, и они оба застыли, прислушиваясь, как приближается это существо. Билл приобнял ее за плечи, и она положила руку ему на талию. Так они и стояли, обнявшись. И пока они так стояли, Билл преисполнился странной уверенности, что Норман – или то, во что он превратился, – не пойдет через храм. Он – оно – обойдет здание и наткнется на них. Он ударит копытом о землю, а потом нагнет голову и устремится на них по узкой тропинке, с которой вообще никуда не деться, догонит их и убьет: либо растопчет, либо проткнет рогами.

– Тс-с, – выдохнула она.

– Норман, ты идиот.

Голос донесся до них, как дым, как лунный свет.

– Ты просто дубина… неужели ты думаешь, что сумеешь меня поймать? Глупый старый бык!

Взрыв звонкого смеха, в котором сквозили презрение и издевка. От этого звука Билла пробрал озноб. В голову сразу полезли мысли о разбитых зеркалах, глубоких колодцах и пустых полуночных комнатах. Он зябко поежился, по рукам побежали мурашки.

Потом все затихло. Какое-то время со стороны входа в храм не доносилось ни звука (только ветер гулял по колючим кустам, продираясь сквозь них, как рука продирается через спутанную прядь волос). Там, куда ушла Рози, тоже была тишина. Плоский диск луны скрылся за облаком, подсветив серебром его разорванные края. На небе ярко сияли звезды, но Билл не узнавал ни одного созвездия. А потом:

– Норммааааан… ты что, не хочешь со мной поговорить?

– Мы сейчас поговорим, даже не сомневайся, – отозвался Норман Дэниэльс, и Билл почувствовал, как вздрогнула темнокожая женщина. У него самого сердце едва не выпрыгнуло из груди. Голос позвучал ярдах в двадцати, не дальше. Как будто сначала Норман нарочно шумел, чтобы они слышали, как он идет, а потом, когда ему потребовалось затаиться, он перестал шуметь и повел себя тихо. Совсем-совсем тихо. – Мы с тобой обязательно поговорим. И очень серьезно поговорим, ты, сука.

Темнокожая женщина взглянула на Билла и приложила палец к губам, но он не нуждался в каких-то предупреждениях. Их взгляды встретились, и он увидел, что она уже не уверена в том, что Норман пойдет через храм.

Тишина растянулась на целую вечность. Даже Рози как будто чего-то ждала.

А потом до них снова донесся голос Нормана. Теперь он звучал чуть дальше.

– Ну привет, старый хрен. А ты что тут делаешь?

Билл вопросительно глянул на темнокожую женщину. Она покачала головой: мол, я тоже не понимаю. А потом начался настоящий кошмар: Биллу вдруг захотелось прокашляться. Ему было нужно прокашляться. Он прижал руку ко рту, стараясь удержать приступ кашля, и почувствовал на себе встревоженный пристальный взгляд темнокожей женщины.

Я так долго не выдержу, подумал он. Господи, Норман, чего ты медлишь? Раньше ты был таким прытким.

И как будто в ответ на его отчаянные мысли:

– Нормаааан! Чего ты ждешь, мать твою?! Норман!

– Сука, – произнес грубый голос на другой стороне храма. – Ах ты, сука.

Стук каблуков по камням. Секунду спустя Билл услышал отдающиеся эхом шаги и понял, что Норман все-таки вошел в здание, которое черная женщина называла храмом. И только потом до него дошло, что ему расхотелось кашлять.

Он наклонился к женщине в синем платье и прошептал ей на ухо:

– Что будем делать?

Она ответила просто.

– Ждать.

2

Когда Норман понял, что маска как будто прилипла к лицу и никак не желает сниматься, он не на шутку перепугался. Но прежде чем страх превратился в панику, Норман увидел неподалеку одну штуку, которая тут же заставила его забыть о маске. Он чуть-чуть спустился по склону холма и присел рядом с вещью, которая валялась в траве. Он поднял свитер, повертел его в руках и отшвырнул в сторону. Потом он поднял с травы куртку. Да, именно эта куртка на ней и была. Черная мотоциклетная куртка. У этого парня есть мотоцикл, и она с ним каталась, и вжималась промежностью ему в задницу. Куртка явно ей велика, подумал он. Стало быть, это его куртец. Этот козел одолжил ей куртку. Мысль привела его в ярость. Он в сердцах плюнул на куртку и отшвырнул ее прочь. Потом он поднялся и огляделся по сторонам.

– Сука, – пробормотал он. – Грязная, лживая сука.

– Норман! – раздался крик из темноты, и на секунду у него перехватило дыхание.

Она где-то рядом, подумал он. Черт меня подери, она совсем близко. Похоже, в том здании.

Он замер на месте, дожидаясь, пока она снова не закричит.

И через пару секунд дождался.

– Норман, я здесь, внизу!

Его руки вновь потянулись к маске, но на этот раз он не пытался ее снимать, он ее просто погладил.

– Да здравствует бык, – сказал он под маской и начал спускаться к развалинам храма. Ему показалось, он видит следы, ведущие туда – примятые стебли высокой травы, где, возможно, прошла она. Но в неверном свете луны было сложно сказать наверняка.

А затем, словно для того, чтобы подтвердить, что он идет в правильном направлении, из темноты снова донесся ее издевательский голос:

– Я здесь, Норман!

Как будто она совсем его не боялась. Как будто она только его и ждала. Сука!

– Стой, где стоишь, Роза, – сказал он. – Просто стой, где стоишь. – У него с собой был полицейский револьвер, но он не особенно на него рассчитывал. Он не знал, будет ли толк, если стрелять внутри галлюцинации, и ему не хотелось это проверять. Тем более что со своей милой бродячей Розой он собирался общаться вплотную, а не на расстоянии пистолетного выстрела.

– Норман, в этой дурацкой маске ты выглядишь как идиот… Я уже не боюсь тебя, Норман.

И очень зря, сука, подумал он. Скоро ты это поймешь.

– Норман, ты идиот.

Ладно, может, она уже и не в здании – прошла его насквозь и вышла с другой стороны. Но это не важно. Если она думает, что ей удастся его обойти на площадке, она глубоко заблуждается. Он ей устроит большой сюрприз, самый большой сюрприз в ее жизни. Последний сюрприз.

– Ты просто дубина… неужели ты думаешь, что сумеешь меня поймать? Глупый старый бык!

Он взял немного правее, стараясь передвигаться как можно тише и постоянно напоминая себе, что не стоит вести себя как, ха-ха-ха, бык в посудной лавке. Он остановился у подножия каменной лестницы, ведущей к храму (теперь он увидел, что это был храм, как в тех мифах, которые сочиняли древние греки, когда отдыхали от педерастичных забав), и внимательно оглядел строение. Храм давно развалился и превратился в руины, но это мрачное место его не пугало. Наоборот, он почему-то чувствовал себя здесь как дома.

– Норммааааан… ты что, не хочешь со мной поговорить?

– Мы сейчас поговорим, даже не сомневайся, – прорычал он. – Мы с тобой обязательно поговорим. И очень серьезно поговорим, ты, сука.

В высокой спутанной траве справа от ступенек он заметил огромную каменную голову, сосредоточенно глядящую в небо. Пять шагов – и Норман был рядом. Он смотрел на нее секунд десять или даже больше, пытаясь убедиться в том, что он видит именно то, что видит. Да, все правильно. У этой каменной головы было лицо его папеньки. Лунный свет отражался в пустых глазах.

– Ну привет, старый хрен. А ты что тут делаешь?

Каменный папаня ничего не сказал, зато отозвалась его дражайшая половина:

– Нормаааан! Чего ты ждешь, мать твою?! Норман!

Хорошим ее научили словечкам, помимо всего прочего, заметил бык. Только теперь его голос звучал у Нормана в голове. Сразу видно: она общается с замечательными людьми, которые изменили всю ее жизнь.

– Сука! – Его глухой голос дрожал от ярости. – Ах ты, сука!

Он отвернулся от каменной рожи, борясь с желанием подойти и плюнуть ему в глаза, как он плюнул на куртку. А еще лучше – расстегнуть ширинку и помочиться на него. Но сейчас было не время для игр и забав. Он быстро поднялся по ступенькам, ведущим ко входу в храм. Каждый раз, когда его нога опускалась на камень, он чувствовал жуткую боль, которая отдавалась в спине и – что самое поганое – в челюсти. Казалось, что только маска удерживает ее на месте; боль была просто невыносимой. Он пожалел, что не захватил с собой аспирин из аптечки в патрульной машине.

И как она только осмелилась, Норми? – прозвучал шепот у него в голове. Это был голос отца, но Норман впервые слышал, чтобы отец говорил так встревоженно и неуверенно. Как она только осмелилась?! Что с ней случилось?

Занеся ногу над последней ступенькой, он пару секунд помедлил. Лицо болело, челюсть, казалось, сейчас отвалится, как незакрепленное колесо. Я не знаю, и мне плевать, ответил он призрачному голосу. Но я скажу тебе одну вещь, папуля – если это, конечно, ты: когда я ее найду, я сделаю так, что оно отслучится обратно, хех. Причем в спешном порядке. Можешь принять это к сведению.

А ты уверен, что у тебя получится? – спросил голос, и Норман, который уже собрался идти дальше, снова остановился и прислушался, наклонив голову набок.

Знаешь что, кажется, тут можно сделать умнее, продолжал голос. Просто оставь все как есть. Я знаю, как это звучит, но я все же выскажу свои соображения, Норми. Я все-таки старше и опытнее, согласись. Если бы за штурвалом был я, я бы сейчас развернулся и отправился бы восвояси – туда, откуда пришел. Потому что здесь все неправильно. Здесь все вообще через задницу. Я не знаю, что это за место, но я нутром чувствую – это ловушка. И если ты туда сунешься, у тебя могут возникнуть серьезные неприятности. Гораздо серьезнее, чем сломанная челюсть или маска, которая не желает сниматься. Может быть, ты вернешься обратно и дождешься ее у нее в квартире?

Потому что они придут за мной, папа, отозвался Норман. Его потрясла та настойчивая уверенность, которая звучала в отцовском голосе, однако он не желал признаваться в этом. Придут полицейские и меня арестуют. Причем еще до того, как я почувствую запах ее духов. А еще она меня обматерила, сказала мне: «твою мать». Она стала шлюхой, это видно уже по тому, как она теперь разговаривает.

Да наплюй ты на то, как она разговаривает, идиот! Если она испортилась, пусть себе загнивает со своими новыми подружками! Может, еще не поздно вырубить эту херню, пока она не взорвалась тебе в морду.

Он все же задумался, может, и вправду… а потом поднял глаза и увидел надпись над входом в храм: ТА, КТО УКРАЛА КРЕДИТКУ МУЖА, НЕДОСТОЙНА ЖИТЬ НА ЗЕМЛЕ.

Все сомнения разом исчезли. Он больше не станет слушать своего малодушного похотливого папашу, который только и умеет, что щупать мальчишек за интересное место. Он зашел в храм и попал во влажную темноту… правда, что-то все-таки было видно. Лунный свет сочился через узкие окна храма, освещая развалины, которые подозрительно напоминали ту церковь в славном маленьком городе Обрейвилле, куда ходили молиться Роза и вся ее благочестивая семейка. Он прошел по ковру из опавших листьев, и когда откуда-то из-под темного потолка спустилась целая стая летучих мышей и закружилась возле его лица с противным пронзительным верещанием, он лишь отмахнулся и пошел себе дальше.

– Пошли к черту, сукины дети.

Он прошел через узкую дверь справа от алтаря и оказался на каменном крыльце с той стороны храма. Впереди были колючие заросли, и на одном из кустов Норман увидел какой-то клочок материи. Он протянул руку, взял его и внимательно осмотрел. При таком освещении не скажешь наверняка, но ему показалось, что лоскуток был красного цвета. Красного или темно-розового. Как-то странно все это. На ней же не было ничего красного. Ему показалось, что она была в джинсах, но у него в голове все давно перепуталось. Даже если она была в джинсах и куртке, которую ей одолжил этот козел-членосос… куртку она сняла, и, возможно, под ней…

У него за спиной раздался непонятный звук. Как будто флажок хлопал на ветру. Норман обернулся, и летучая мышь вцепилась ему в лицо, скаля зубастую пасть и молотя крыльями по щекам.

Его рука сама потянулась к пистолету, но потом он передумал: он просто схватил мышь за крылья и резко рванул их в разные стороны, как какой-нибудь рехнувшийся баянист – свой баян. Он дернул с такой силой, что мышь разорвало пополам и ее внутренности вывалились ему на ботинки.

– Сама напросилась, паскуда, – сказал Норман и зашвырнул останки в темноту.

– Ты у нас самый крутой истребитель летучих мышей, Норман.

Господи, ее голос звучал так близко – прямо у него за спиной! Он обернулся так резко, что чуть не свалился с крыльца.

Дорога за храмом спускалась к ручью и на ней, на полпути к роще – точнее, к какому-то мертвому саду – стояла его бродячая Роза. Просто стояла себе в лунном свете и смотрела на него. С первого взгляда его поразили три вещи. Во-первых, она была вовсе не в джинсах. На ней было красное мини-платье, как будто с костюмированной вечеринки на тему Древнего Рима в каком-нибудь заштатном борделе. Во-вторых, она перекрасила волосы и теперь стала блондинкой. И прическу носила совсем другую.

И в-третьих, она была очень красива.

– Летучих мышей и женщин, – холодно проговорила она. – И больше ты ни на что не способен. Знаешь, Норман, мне тебя даже жалко. Ты вообще не мужчина, на самом деле. И эта глупая маска мужчиной тебя не сделает.

– Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА! – Норман спрыгнул с крыльца и побежал вниз по склону. Туда, где стояла она. И его рогатая тень неслась следом за ним по мертвой траве, залитой бледным светом луны.

3

Когда он рванулся вперед, глухо крича из-под этой кошмарной маски, на пару секунд ее словно парализовало. Она застыла на месте, все мышцы как будто заклинило, тело не слушалось. И только картинка, неожиданно возникшая в голове – с подачи миссис Сама Рассудительность, надо думать, – теннисная ракетка, с окровавленной ручкой, ракетка, которой он как-то ее изнасиловал, заставила ее сдвинуться с места.

Она развернулась и побежала к ручью.

Камни, Рози… если ты упадешь в эту воду…

Но она не упадет. Она же Рози, на самом деле. Настоящая Рози, вот так. И она не упадет. Главное – не думать о том, что с ней будет, если она все-таки упадет. От воды шел такой резкий запах, что у нее заслезились глаза, а во рту пересохло уже давно. Рози зажала нос и перескочила на второй камень, потом – на четвертый, а оттуда – на другой берег. Просто. Как нечего делать. То есть все было просто, пока она не поскользнулась на мокрой траве. Рози упала, растянувшись во весь рост, и начала потихоньку соскальзывать вниз – к черной воде.

4

Норман увидел, как она упала, и рассмеялся. Похоже, сейчас его Роза плюхнется в воду.

Это не страшно, Роза, подумал он. Я тебя выловлю и подсушу, можешь не сомневаться.

Но она все-таки поднялась на ноги, вскарабкалась на берег и испуганно оглянулась через плечо… только она смотрела не на него, она смотрела на воду. Когда она поднималась, он увидел ее задницу – голую, как у младенца, – и тогда случилось совсем уже невероятное: у него встал.

– Я иду, Роза, – выдохнул он.

И, может быть, он не только придет за ней, но и войдет в нее напоследок. Он будет входить, пока его Роза будет отходить, если так можно сказать.

Он быстро спустился к ручью, топча легкие следы Розы тяжелыми тупоносыми ботинками Хампа Петерсона. Он дошел до воды в тот момент, когда его Роза взобралась на вершину противоположного берега. Там она замерла на секунду и опять оглянулась назад, и на этот раз она смотрела именно на него. А потом она сделала одну вещь, которая повергла его в тихий шок.

Она показала ему вытянутый средний палец. «А пошел бы ты на…»

Причем она это сделала именно так, как нужно: легонько чмокнула кончик пальца, задрала его вверх. А потом развернулась и побежала к роще из мертвых деревьев.

Ты видел, Норми, дружище? – спросил бык у Нормана в голове. Только что эта сука послала тебя на три буквы. Ты это видел?

– Да, – выдохнул он. – Я это видел, и я это так не оставлю, уж будь уверен.

Но ему почему-то совсем не хотелось нестись сломя голову по камням через этот ручей, и уж тем более – падать в воду. Что-то в этой воде не нравилось Розе, и ему тоже бы надо поостеречься: смотреть под ноги, в прямом смысле этого слова. В этой проклятой канаве могли водиться какие-нибудь хищные рыбы. Может быть, эти… которые в Южной Америке… которые за пару минут обгладывают до костей корову. Он не знал, можно ли умереть в наваждении, но с каждой минутой этот бредовый сон все больше и больше смахивал на правду.

Она показала мне задницу, подумал он. Сверкнула своей голой задницей. Может, мне тоже ей что-нибудь показать… как говорится: ты – мне, я – тебе.

Норман оскалился – не ухмыльнулся, а именно оскалился, обнажив зубы, – и поставил ботинок на первый белый камень. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь показалась на небе, Норман был уже на полпути к противоположному берегу. Он посмотрел в воду и замер от изумления. Он глядел в эту жидкую черноту со странной смесью страха и восхищения. Лунный свет не проникал в эту воду – с таким же успехом он мог бы проникнуть в грязевой поток, – но у Нормана перехватило дыхание вовсе не из-за этого. Луна, отражавшаяся в воде… это была не луна. Это был ухмыляющийся человеческий череп.

Выпей, Норми. Хлебни этой гадости, прошептал череп на черной воде. Искупайся в ней, блин, если хочешь. Забудь обо всем, что тебя тревожит. Просто сделай глоток и забудь. Тебе сразу же станет легче.

Звучало очень заманчиво. Он поднял голову и взглянул вверх, возможно, чтобы проверить, что там на небе – луна или тоже череп. Но он не успел посмотреть на луну, потому что увидел Рози. Она стояла в том месте, где тропинка ныряла в рощу мертвых деревьев, около мраморной статуи голого мальчика с воздетыми к небу руками и опавшим – как это обычно бывает у статуй – членом.

– Ты от меня не уйдешь, – выдохнул он. – Я тебя…

А потом каменный мальчик зашевелился, опустил руки и вцепился в правое запястье Розы. Она вскрикнула и попыталась вырваться, но безуспешно. Мраморный мальчик ухмыльнулся, и Норман увидел, что он показал Розе язык.

– Молодец, парень, – прошептал Норман. – Держи ее крепче. Я сейчас подойду.

Он перепрыгнул с камня на берег и побежал к своей милой заблудшей женушке.

5

– Как насчет встать на карачки? Мы бы по-быстрому перепихнулись, – сказал каменный мальчик скрипучим и мертвым голосом. Его руки, сжимавшие запястье Рози, казалось, состояли из одних острых углов. Они были тяжелыми и холодными. Она оглянулась и увидела, что Норман уже перебрался через ручей и карабкается вверх по берегу. Рога его маски вспарывали ночной воздух. Он поскользнулся на мокрой траве, но, к сожалению, не упал. Рози обмерла от страха и едва не поддалась панике – в первый раз после того ужасного мига, когда она поняла, что в полицейской машине у дома сидит Норман. Он поймает ее… и что дальше? Загрызет, изорвет ее на кусочки, и она умрет, вопя от боли и задыхаясь от запаха «Английской кожи» («English Leather»). А он…

– Как насчет встать на карачки, Рози? – прошипел мраморный мальчик. – Я бы тебе впялил сзади. Давай позабавимся, как большие…

– Нет! – выкрикнула она, и прежняя ярость вновь выплеснулась наружу, окутывая все мысли алой непроницаемой пеленой. – Нет, отвали от меня. Отпусти. Что за детсадовские разговоры?! ОТВАЛИ от меня, я сказала!

Она замахнулась свободной – левой – рукой, даже не задумываясь о том, что бить по каменному лицу – это, наверное, больно… но это было совсем не больно. Рука ударилась обо что-то пружинистое, мягкое и гнилое и прошила его насквозь, как таран. На похотливом лице статуи мелькнуло удивление, а потом оно разлетелось на тысячи осколков цвета перебродившего теста. Острые каменные ладони больше уже не сжимали ее запястье, но теперь рядом был Норман. Он был совсем близко. Бежал, протягивая к ней руки, опустив голову и надсадно дыша под кошмарной рогатой маской.

Рози развернулась, почувствовав, как пальцы Нормана скользнули по лямке ее дзата, и рванула вперед.

Теперь все решит только скорость.

6

Так она бегала только в детстве, до того, как ее практичная и благоразумная мама – миссис Сама Рассудительность – взялась за нелегкий труд научить Розу Дайану Макклендон вести себя, как подобает приличным и скромным девушкам (например, приличным и скромным девушкам не пристало носиться по улицам сломя голову, тем более если ты уже в том возрасте, когда у тебя при беге трясется грудь). Но теперь Рози бежала именно сломя голову, размахивая руками, сжатыми в кулаки. Норман почти наступал ей на пятки, но постепенно он начал отставать. Впрочем, Рози этого не видела и не знала. Даже когда он остался позади, она слышала, как он сопит и пыхтит у нее за спиной – точно так же, как сопел и пыхтел в лабиринте Эриний. Она слышала и свое собственное легкое дыхание, не такое надсадное, как у Нормана. Она чувствовала, как коса колотится по спине. И еще она чувствовала безумное, ненормальное возбуждение. Кровь стучала в висках в таком бешеном ритме, что казалось, ее голова сейчас лопнет – и это будет вершиной экстаза. На бегу она мельком взглянула на небо и увидела, что луна тоже несется за ней вдогонку: летит по звездному небу за ветвями мертвых деревьев, похожих на руки сказочных великанов, которых заживо похоронили в этом унылом месте и которые до последнего вздоха пытались выбраться из своих могил. Один раз, когда Норман завопил, чтобы она остановилась и не была такой сукой, она не смогла удержаться от смеха. По-моему, он думает, будто я его завлекаю, решила она. Типа: поймаешь, я твоя. Не поймаешь, я подожду.

Потом тропинка резко свернула вбок, и Рози увидела упавшее дерево, сваленное молнией. Оно лежало прямо на дороге и загораживало ей путь. Обходить его времени не было, а если лезть напролом, она точно напорется на одну из его обоженных веток. Тем более что ей нельзя терять ни секунды – позади Норман. Да, он слегка поотстал, но если она остановится даже на пару мгновений, он догонит ее и схватит, как гончая – кролика.

Рози не стала раздумывать. Она закричала – быть может, от ужаса, а может, и от восторга, который охватывает человека, когда он в открытую пренебрегает опасностью, но скорее всего и от того и от другого – и прыгнула вперед, вытянув руки, как Супергерл, перелетела через поваленный ствол и приземлилась на левое плечо. Она перекувырнулась через голову и поднялась на ноги, пытаясь справиться с легким головокружением. Потом она обернулась и увидела, что Норман остановился с той стороны дерева. Он стоял, вцепившись двумя руками в огрызки обугленных веток, надсадно дышал и смотрел на нее. Подул ветерок, и Рози почувствовала еще один запах – помимо запаха пота и «Английской кожи» («English Leather»).

– Ты что, снова начал курить? – спросила она.

Его глаза под резиновой маской с рогами в гирляндах цветов были совершенно безумны. Нижняя часть маски судорожно дернулась, как будто человек, заключенный внутри, попытался улыбнуться.

– Роза, – сказал бык. – Прекрати.

– Я не Роза, – сказала она и презрительно рассмеялась, как будто сейчас она разговаривала с самым тупым существом на свете, с el toro dumbo, тупым быком. – Я Рози. Настоящая Рози. А вот ты, Норман… ты уже не настоящий, правда? И ты сам это знаешь. Но для меня это уже не имеет значения, потому что я с тобой развожусь.

Она развернулась и бросилась бежать.

7

Ты уже не настоящий, повторил он про себя, обходя упавшее дерево со стороны кроны, где было достаточно места, чтобы пройти. Она убежала уже далеко вперед, однако Норман не стал напрягаться и бежать следом за ней что есть мочи. В этом не было необходимости. Внутренний голос, который еще никогда его не подводил, сказал ему, что чуть дальше упавшего дерева тропа заканчивается. По идее, ему бы следовало приободриться, но у него в голове снова и снова звучали слова, которые Роза бросила ему в лицо перед тем, как в очередной раз вильнуть перед ним хвостом.

Я – Настоящая Рози. А вот ты, Норман… ты уже не настоящий. И ты сам это знаешь. И еще: я с тобой развожусь.

Ладно, подумал он, давай расставим все точки над «i». Развод так развод, я согласен. Но на моих условиях, Рози.

Он пробежал еще чуть вперед, потом остановился, провел рукой по лбу и вовсе не удивился, когда обнаружил, что лоб весь мокрый. И ему даже не пришло в голову, что на нем все еще была маска.

– Лучше вернись назад, Роза! – выкрикнул он. – Это последний шанс!

– Попробуй поймай меня, – крикнула она в ответ, и ее голос теперь прозвучал по-другому, хотя Норман так и не понял, в чем отличие. – Давай догоняй. Осталось совсем чуть-чуть.

Да, осталось совсем чуть-чуть. Он гонялся за ней по всей стране, залез вслед за ней в другой мир, или сон, или хрен знает что это такое, но теперь он ее догонит.

– Тебе некуда больше бежать, лапуля, – сказал Норман и пошел на звук ее голоса, сжимая на ходу кулаки.

8

Она выбежала на круглую поляну и увидела себя, стоящую на коленях перед единственным живым деревом – спиной к тропинке, с низко склоненной головой, как в молитве или глубокой задумчивости.

Это не я, с нервной дрожью подумала Рози. На самом деле это не я.

Но сходство было действительно поразительным. Эта женщина, стоящая к ней спиной на коленях перед гранатовым деревом, вполне могла быть ее двойником. Они были одного роста и одного телосложения: те же длинные ноги, те же широкие бедра. И на ней был точно такой же мареновый хитон, который темнокожая женщина называла дзатом, и ее светлые волосы были заплетены в косу в точности как у Рози. Их единственное различие заключалось в том, что на руке у женщины не было браслета, потому что он был у Рози. Но Норман вряд ли это заметит. Он никогда не видел у Рози такого браслета, и потом, в его теперешнем состоянии он едва ли обратит внимание на такую незначительную деталь. Но потом Рози заметила кое-что, что вполне мог заметить и Норман, – темные пятна на плечах и затылке у Розы Марены. Они подрагивали, как голодные тени.

Рози остановилась, глядя на женщину, которая стояла на коленях под деревом, омытая лунным светом.

– Я пришла, – неуверенно проговорила она.

– Да, Рози, – ответила ей та, другая, своим сладостным, жадным голосом. – Ты пришла, но тебе нужно пройти чуть дальше. Вон туда. – Она указала рукой на белые ступени, уводящие вниз, под высокий каменный портал с надписью ЛАБИРИНТ. – Я хочу, чтобы ты спустилась туда. Недалеко – десяти шагов будет достаточно, если ты ляжешь там на ступени. Главное, не смотри сюда. Тебе не нужно на это смотреть… впрочем, если захочешь, смотри.

Она рассмеялась. Это был искренний и веселый смех, и, быть может, как раз поэтому он показался Рози по-настоящему жутким.

– В любом случае, – подвела итог Роза Марена, – тебе будет полезно послушать, что здесь будет происходить. Да, я думаю, что тебе надо послушать.

– А если он догадается, что это не я?

Роза Марена опять рассмеялась. От звука этого смеха у Рози волосы встали дыбом.

– Почему, маленькая Рози?

– У тебя… эти… родимые пятна… Они видны даже при таком свете. Я их вижу очень хорошо.

– Да, ты их видишь, – сказала Роза Марена, все еще смеясь. – Ты видишь, а он не увидит. Ты что, забыла, что бык в лабиринте слепой?

Рози хотела сказать: Ошибочка вышла, мэм, мы говорим о моем муже, а не о быке из лабиринта. Но потом она вспомнила маску Нормана и промолчала.

– Иди быстрее, – сказала Роза Марена. – Я слышу, он приближается. Вниз по ступенькам, маленькая Рози… и держись от меня подальше. – Она замолчала на миг и добавила своим жутким задумчивым голосом: – Не подходи ко мне близко. Это небезопасно.

9

Норман бежал по тропинке трусцой и прислушивался. Пару раз ему показалось, что Рози с кем-то разговаривает, но, наверное, это была лишь игра его воображения. Как бы там ни было, это уже не имело значения. Если там с ней кто-то есть, он и его тоже убьет. Было бы здорово, если бы вдруг оказалось, что это Грязная Герти – может быть, эта корова в виде бульдозера-переростка тоже нашла путь в этот сон. И Норман с большим удовольствием всадит пулю из полицейского пистолета в ее жирную левую сиську.

При одной только мысли о том, чтобы пристрелить Герти, он едва не сорвался на бег. Он был уже близко. Он уже чувствовал ее, в прямом смысле слова – чувствовал запах мыла «Дав» и шампуня «Силк». Он вышел на финишную прямую.

Я иду, Роза, подумал он. Бежать больше некуда, прятаться негде. Я пришел, дорогая, забрать тебя домой.

10

На ступенях, ведущих к подземному лабиринту, было прохладно, и Рози почувствовала мерзкий запах, которого не было во время ее предыдущего путешествия – запах сырости и разложения. В нем смешались жуткая вонь фекалий, гнилого мяса и диких зверей. Ей в голову снова пришла та же тревожная мысль

(могут ли быки подниматься по лестнице?),

но на этот раз ей уже не было страшно. Эриния больше не было в лабиринте, если только весь этот мир – мир картины – не был одним большим лабиринтом.

О да, спокойно проговорил странный голос, который был все-таки не совсем голосом миссис Сама Рассудительность. Этот мир, все другие миры. И в каждом из них свой бык. Эти мифы пронизаны правдой, Рози. И в этом их сила. Вот почему они и сохранились до наших дней.

Она распласталась на ступенях, тяжело дыша. Сердце бешено колотилось в груди. Ей было страшно, но в то же время внутри у нее все бурлило – в душе клокотало какое-то горькое рвение непонятно к чему. И она знала, что это такое: еще одна маска ярости.

Ее руки непроизвольно сжались в кулаки.

Сделай, как надо, подумала она. Убей эту мразь, освободи меня. Я хочу слышать, как он умирает.

Рози, Рози, опомнись. На самом деле ты так не думаешь! – это была миссис Сама Рассудительность, и ее голос дрожал от страха и отвращения. Скажи, что ты так не думаешь!

Но она не могла солгать, потому что какая-то ее часть именно так и думала.

Бо́льшая ее часть.

11

Тропинка вывела его на круглую поляну, и там-то она и была. Его бродячая Роза. Все-таки он до нее добрался. Она стояла на коленях, спиной к нему, в этом своем красном платье (теперь он был почти уверен, что оно было красным), со шлюховато-блондинистыми волосами, заплетенными в нечто вроде поросячьего хвостика. Он остановился на краю поляны, глядя на нее. Да, это была его Роза, хотя она и изменилась. Ее задница стала поменьше, во-первых. Хотя это не главное. Главное, изменилось ее отношение к нему. И что это значит? А это значит, что пришло время выяснить эти самые отношения.

– Какого черта ты перекрасила волосы? – спросил он. – Ты теперь выглядишь как прожженная блядь!

– Нет, ты не понимаешь, – спокойно ответила Рози, даже не повернувшись к нему. – Они до этого были крашеными, а по-настоящему я блондинка. Я их покрасила, чтобы обмануть тебя, Норман.

Он сделал пару шагов к центру поляны. В нем закипала ярость – так было всегда, когда она не соглашалась с ним или пыталась ему перечить, когда кто угодно не соглашался с ним или пытался ему перечить. А то, что она говорила сегодня… то, что она говорила ему…

– Ты зря это сделала, мать твою! – крикнул он.

– Нет, мать твою, совершенно не зря, – проговорила она и пренебрежительно хохотнула.

Но все-таки не обернулась к нему.

Норман сделал еще два шага по направлению к ней, а потом снова остановился. Его руки сами собой сжались в кулаки. Он внимательно оглядел поляну, памятуя о том, что Роза с кем-то разговаривала. Он искал взглядом Герт или, может быть, ее маленького дружка-членососа. Он был готов пристрелить любого, кто попытается ему помешать добраться до Розы: пристрелить или просто прибить камнем. Но он никого не увидел. Скорее всего она разговаривала сама с собой, как иногда это бывало дома. Разве что кто-то прячется за деревом в центре поляны. Похоже, что это дерево было единственным живым деревом во всем этом мертвом лесу. Его длинные и узкие листья блестели, как маслянистые листья авокадо. На ветвях висели странные красные фрукты, которые почему-то производили совершенно отталкивающее впечатление – Норман бы не дотронулся до таких плодов ни за какие коврижки. Вокруг дерева лежали паданцы, и запах, идущий от них, сразу напомнил Норману запах воды в том ручье. Если ты съешь такой фрукт, то либо сразу откинешь копыта, либо отравишься так, что тебе самому захочется умереть.

А слева от дерева виднелось какое-то сооружение, которое сразу же убедило Нормана в нереальности происходящего. Потому что такое бывает только во сне. Это было похоже на облицованный мрамором вход в нью-йоркскую подземку. Ладно, не важно. Ему наплевать и на этот вход, и на дерево с его вонючими фруктами. Сейчас его волновало только одно: Роза. Роза и ее издевательский смех. Это ее новые дружки-подружки научили ее так смеяться, но это было уже не важно. Он затем сюда и пришел, чтобы преподать ей урок – чтобы доходчиво ей объяснить, что если смеяться вот так, то потом может быть очень больно. Он сделает это хотя бы во сне, если уж у него не сложилось в реальности; он сделает это, даже если сейчас он лежит на пороге ее квартиры, изрешеченный полицейскими пулями, и все это – только предсмертный бред.

– Давай поднимайся. – Он сделал еще шаг вперед и достал из-за пояса пистолет. – Нам надо о многом поговорить.

– Да, тут ты прав, – сказала она, но не встала и даже не повернулась. Она продолжала стоять на коленях, в бледном свете луны, и тени лежали, как полосы, у нее на плечах.

– Я сказал, поднимайся! – Он сделал еще шаг. Его ногти впивались в ладони, как раскаленные лезвия. Но она так и не встала. Так и не обернулась.

– Эриний из лабиринта! – сказала она мелодичным и мягким голосом. – Ecce taurus! Узрите быка! – Но она не повернулась, чтобы взглянуть на него.

– Я не бык, ты, шлюха! – закричал он и схватился за маску. Но она не снималась. Она не то чтобы прилипла к лицу. И даже не слилась с его лицом. Теперь она стала его лицом.

Как такое могло случиться? – в недоумении спросил он себя. Так не должно быть. Это всего лишь маска, приз из детского парка развлечений!

Он не знал, как ответить на этот вопрос. Но маска никак не снималась, как бы сильно он ее ни тянул. Ему вдруг подумалось, что, если он вцепится в нее ногтями, ему будет больно. Пойдет кровь… От одной этой мысли ему стало муторно. И в довершение ко всем радостям теперь на маске была лишь одна глазница, и она, кажется, передвинулась на переносицу. Видимость сразу ухудшилась, все как будто померкло, а лунный свет, который когда-то был ярким, теперь стал тусклым, как будто луну затянули тучи.

– Сними с меня эту дрянь! – заорал он на Розу. – Сними с меня эту гадость, ты, сука! Ты ведь можешь! Я знаю, что можешь! Прекрати эти дурацкие игры! НЕ СМЕЙ надо мной издеваться!

Он все-таки дошел до того места, где стояла она, и схватил ее за плечо. Единственная лямка платья соскользнула, и он увидел такое… у него даже дыхание перехватило от ужаса. Ее кожа была темной и гнилой, как те фрукты, лежащие возле дерева – почти разложившиеся и превратившиеся в вязкую жижу.

– Бык вышел из лабиринта, – сказала Роза и легко поднялась на ноги с такой удивительной плавной грацией, которую он никогда в ней не видел и не ожидал увидеть. – И теперь Эриний умрет. Так было записано и так будет.

– Здесь только один человек умрет, и этим одним будет… – начал было Норман, но вдруг умолк. Она обернулась к нему, и когда тусклый свет луны упал на ее лицо, Норман заорал благим матом. Он выстрелил из полицейского табельного револьвера в землю у себя под ногами, но даже не понял, что он это сделал. А потом выронил пистолет, обхватил руками голову и опять закричал, пятясь назад, пытаясь убежать… но ноги почти не слушались. Она ответила на его крик пронзительным воплем.

Гниль расползлась у нее по груди, ее шея была пурпурно-черной, как у человека, которого задушили. Из растресканной кожи сочился гной. Но Норман кричал вовсе не из-за этих кошмарных признаков давней смертельной болезни. Отнюдь не они сломали тонкую скорлупу его безумия, чтобы в его сознание проникла другая, кошмарная реальность – и затопила его, как безжалостный свет неизвестного солнца из чужого мира.

Это было ее лицо.

Не лицо, а морда летучей мыши, на которой горели яркие безумные глаза бешеной лисицы. Лик запредельно прекрасной богини со страницы какой-то старинной книги, затерянный посреди невыразительных иллюстраций, как редкий цветок посреди сорняков на заброшенном пустыре. Это было лицо его Розы – в принципе непримечательное лицо, если бы не ее взгляд, исполненный робкой надежды, и не редкая мечтательная улыбка. Словно кувшинки на поверхности волнующегося озера, все эти лица колыхались и плыли перед ним, а потом они вдруг исчезли, и Норман увидел то, что таилось под ними. Это было лицо чудовищной паучихи, в глазах которой светился голодный и сумасшедший разум. Рот открылся, и оттуда пролилась чернота, оплетенная белыми нитями паутины с прилипшими к ним жуками и мотыльками, мертвыми и умирающими. Ее глаза, красные под цвет платья, плескались в глазницах, словно ожившая грязь.

– Подойди поближе, Норман, – прошептала ему паучиха в лунном сиянии, и за миг до того, как его разум сорвался в пропасть безумия, Норман увидел, как этот кошмарный рот, полный мертвых жуков и шелковой слизи, пытается сложиться в улыбку.

Из рукавов красной тоги потянулись еще руки, и из-под подола тоже. Только это были не руки, совсем не руки. Норман кричал и кричал, он молил о забвении, он ждал забвения, чтобы ничего не видеть и ничего не чувствовать. Но ему было отказано даже в забвении.

– Подойди ближе, – пропело чудовище. Его кошмарные не-руки уже тянулись к Норману, и черный провал рта зиял бездонной дырой. – Нам надо поговорить. – На концах ее черных не-рук были когти, отвратительные, покрытые щетиной. Когти сомкнулись на его запястьях, на его ногах и том ненужном уже причиндале, который болтался у него между ног. Один коготь нежно залез ему в рот, щетинистые выросты терлись о его зубы и о щеки. Паучиха схватила его за язык, и вырвала его изо рта, и торжествующе помахала им у него перед глазами. – Нам надо поговорить, и очень СЕРЬЕЗНО поговорить…

Он предпринял последнюю отчаянную попытку вырваться, но все было напрасно. Роза Марена уже заключила его в свои голодные тесные объятия.

И Норман наконец узнал, каково это – когда кусаешь не ты, а кусают тебя.

12

Рози лежала на ступеньках, закрыв глаза и обхватив голову руками, и слушала, как он кричит. Ей было страшно даже представить, что там происходит, и она снова и снова напоминала себе, что это кричит Норман, Норман с ужасным карандашом, Норман с теннисной ракеткой, Норман с зубами.

Но все это казалось каким-то мелким по сравнению с диким ужасом в его голосе, по сравнению с его истошным криком, когда Роза Марена…

…когда она делала то, что она делала.

А потом – только потом было очень и очень не скоро – крик оборвался.

Рози продолжала лежать на ступеньках, хватая ртом воздух. Она медленно разжала кулаки, но не решилась открыть глаза. Она могла бы лежать так еще много-много часов, если бы Роза Марена не позвала ее своим сладким безумным голосом:

– Иди сюда, маленькая Рози! Иди сюда и порадуйся! Быка больше нет!

Рози медленно встала – сначала на колени, а потом и на ноги. Ноги как будто одеревенели и совершенно не слушались. Она поднялась по ступеням и встала у выхода из подземелья. Она не хотела смотреть, но не могла не смотреть. На миг она задержала дыхание.

А потом у нее вырвался вздох облегчения. Роза Марена по-прежнему стояла на коленях перед гранатовым деревом, спиной к Рози. А рядом с ней на земле валялась какая-то куча тряпья – или что-то очень похожее на кучу тряпья. Из нее что-то торчало. Какая-то белая вялая штука, вроде как щупальце морской звезды. Только это была рука, человеческая рука. И когда Рози это осознала, она увидела, что это не куча тряпья, а Норман. Так бывает, когда на приеме у психиатра ты долго разглядываешь совершенно непонятные пятна, а потом у тебя в голове неожиданно что-то сдвигается, и ты различаешь в них смысл и законченные изображения. Да, это был Норман. Весь изувеченный, или даже изжеванный… его глаза выкатились из орбит, и в них застыл дикий ужас… и все-таки это был Норман.

Роза Марена протянула руку и сорвала с дерева алый фрукт. Она сжала его в руке – кстати, рука была вполне человеческая и даже изящная и красивая, если не считать темных пятен, которые переливались под кожей, – и сок сначала потек из граната красной струей, а потом просто брызнул, когда плод треснул, открыв свою сочную темно-красную мякоть. Роза Марена высыпала на ладонь с десяток зерен и принялась их сажать – прямо в разодранную плоть Нормана Дэниэльса. Последнее зернышко она вдавила в его широко открытый глаз. Раздался противный чавкающий звук, как будто кто-то наступил на гроздь винограда.

– Что ты делаешь? – вырвалось у Рози. Хорошо, что она, вовремя прикусив язык, не добавила: Только не оборачивайся. Просто ответь, но не оборачивайся ко мне!

– Я его засеиваю, – просто ответила Роза Марена, а потом сделала одну вещь, отчего Рози показалось, что она попала в один из романов «Ричарда Расина»: она наклонилась вперед и поцеловала труп в губы. Она отстранилась, взяла его на руки, подняла с земли и повернулась к белой мраморной лестнице, ведущей в лабиринт.

Рози поспешно отвернулась. Ее сердце, казалось, сейчас просто выпрыгнет из груди.

– Хороших снов тебе, выродок, – сказала Роза Марена и бросила тело Нормана в темноту под каменным порталом с единственным словом ЛАБИРИНТ.

Туда, где посаженные семена прорастут и дадут побеги.

13

– Возвращайся тем же путем, как пришла, – сказала Роза Марена. Она стояла у самых ступеней, а Рози уже отошла к дальнему краю и встала у начала тропы, повернувшись спиной к мраморной лестнице. Ей не хотелось смотреть на Розу Марену, ей было страшно, но еще больше она боялась, что может не удержаться и все-таки посмотреть. – Иди назад, найди там Доркас и своего мужчину. У нее есть кое-что для тебя, и я тоже поговорю с тобой… но недолго. А потом мы расстанемся навсегда. К твоему несказанному облегчению, я думаю.

– Его больше нет, правда? – спросила Рози, глядя на тропинку. – На самом деле?

– Наверное, он еще будет являться тебе в кошмарах, – спокойно ответила Роза Марена, – но что с того? Кошмарные сны всяко лучше, чем кошмарные пробуждения. Казалось бы, все очень просто, но очень немногие это осознают.

– Да. Потому и не осознают, наверное, что все так просто.

– Теперь иди, я приду к тебе. И еще одно, Рози…

– Что?

– Помни о дереве.

– Дерево? Я не…

– Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что ты никогда его не забудешь. Но ты забудешь. Поэтому помни о дереве. А теперь иди.

И Рози пошла. Не оглядываясь.

X. Настоящая роза

1

Билла и темнокожей женщины – Доркас, ее звали все-таки Доркас, а не Венди – уже не было на тропе за храмом. И одежды Рози там тоже не было. Но ее это не испугало. Она просто обошла здание, взглянула на холм, увидела, что Билл с Доркас стоят возле тележки с впряженным в нее пони, и пошла туда.

Билл шагнул ей навстречу. Он был бледен и явно взволнован.

– Рози? Все в порядке?

– Все хорошо. – Она прижалась лицом к его груди. Он обнял ее, и она подумала, как это здорово – когда тебя обнимает любимый. Сейчас она могла бы простоять с ним вот так вот, обнявшись, целую вечность. Интересно, а сколько людей понимает, как это прекрасно? Наверное, кое-кто понимает. Но вряд ли таких большинство. Чтобы понять и прочувствовать прелесть нежных объятий, нужно сильно по ним соскучиться. Как соскучилась по ним она сама.

Они пошли туда, где стояла Доркас и гладила пони по носу. Пони поднял голову и сонно взглянул на Рози.

– А где… – начала было Рози, но вовремя прикусила язык. Кэролайн. Она едва не сказала: а где Кэролайн? – Где ребенок? – Она снова умолкла на миг и добавила уже смелее: – Где наш ребенок?

Доркас улыбнулась:

– Девочка в безопасности, не беспокойся, мисс Рози. Твоя одежда в тележке, сзади. Если хочешь, можешь переодеться. Я ведь знаю, тебе не терпится сбросить с себя эту хламиду.

– Да, я лучше переоденусь в свое, – сказала Рози и зашла за тележку. Она почувствовала несказанное облегчение, когда сняла дзат. И уже застегивая джинсы, она вдруг вспомнила, что сказала ей Роза Марена. – Твоя хозяйка сказала, что у тебя кое-что есть для меня.

– Ой, – испуганно вскрикнула Доркас. – О Господи! Если бы я забыла, она бы шкуру с меня спустила!

Рози встряхнула блузку и надела ее через голову. Доркас подошла и протянула ей какую-то штучку. Рози взяла ее и начала с любопытством разглядывать. Это была маленькая керамическая бутылочка очень тонкой работы и размером примерно с пипетку. Ее горлышко было заткнуто крошечным куском пробки.

Доркас огляделась по сторонам и указала глазами на Билла. Он стоял чуть в стороне, и смотрел на руины храма, и, кажется, был вполне доволен. Когда темнокожая женщина повернулась обратно к Рози, она понизила голос:

– Одну каплю. Ему. Потом.

Рози кивнула, как будто она поняла, о чем говорила Доркас. Так было проще. У нее было много вопросов, которые она хотела и могла бы задать, и возможно, должна была их задать, но она слишком устала, чтобы их формулировать и произносить.

– Я бы дала тебе меньше, но ему, может быть, одной капли не хватит. Может, придется еще одну дать, потом. Но будь осторожна, девочка. Это опасная штука.

Как будто здесь есть что-то, что не опасно, подумала Рози.

– А теперь спрячь флакон, – сказала Доркас, наблюдая за тем, как Рози убирает бутылочку в карман джинсов. – И ни слова об этом ему. – Она кивком указала в сторону Билла и опять повернулась к Рози. Ее темное лицо было суровым и словно застывшим. В темноте не было видно белков, и глаза Доркас казались слепыми, как глаза греческих статуй. – Ты ведь знаешь почему?

– Да, я знаю, – сказала Рози. – Это женское дело.

Доркас кивнула.

– Вот именно.

– Женское дело, – повторила Рози, и в голове у нее явственно прозвучал голос Розы Марены: Помни о дереве.

Она закрыла глаза.

2

Они еще долго сидели втроем на вершине холма. Билл и Рози сидели обнявшись, а Доркас пристроилась чуть в стороне, рядом с пони, который сонно таращился по сторонам. Изредка он кидал взгляды на темнокожую женщину, как будто спрашивая у нее, почему в такой поздний час тут так много народу, но Доркас не обращала на него внимания – она просто сидела, обхватив руками колени, и задумчиво глядела на луну. Рози почему-то казалось, что она подводит итоги прожитой жизни и понимает, что неправильных решений в ней было больше, чем правильных… причем намного. Билл несколько раз открывал рот, собираясь что-то сказать, и Рози с надеждой смотрела на него, но каждый раз он не произносил ни слова.

Когда луна подплыла к деревьям слева от разрушенного храма, пони опять поднял голову, и на этот раз он подал голос. Рози глянула вниз и увидела, что к ним идет Роза Марена. Ее крепкие бедра молочно мерцали в бледном свете тускнеющей луны. Ее коса покачивалась из стороны в сторону, как маятник в старинных часах.

Доркас удовлетворенно вздохнула и встала на ноги. У Рози в душе шевельнулось дурное предчувствие. Ей стало страшно, но, как ни странно, внутри у нее все пело от какого-то радостного предвкушения. Она положила руку Биллу на плечо:

– Не смотри на нее.

– Да, – согласилась Доркас. – И не задавай вопросов, Билли, даже если она тебе скажет: спрашивай, что хочешь.

Он неуверенно посмотрел на Доркас, потом – на Рози, потом – снова на Доркас.

– Но почему? Она кто такая вообще? Королева мая?

– Она королева всего, чего хочет, – сказала Доркас. – И тебе лучше это запомнить, мужчина. Не смотри на нее и не делай ничего такого, что может ее разозлить. Положи руки на колени и смотри на них. И не отводи от них взгляда.

– Но…

– Если ты на нее посмотришь, сойдешь с ума, – просто сказала Рози. И посмотрела на Доркас, которая серьезно кивнула.

– Это сон, правда? – спросил Билл – Я имею в виду… я ведь не умер, да? Потому что, если это загробная жизнь, то мне, пожалуй, она не нравится. Уж лучше я буду жить вечно. – Он посмотрел куда-то поверх головы приближающейся к ним женщины и поежился. – А то здесь слишком шумно. Слишком много крика.

– Это сон, – мягко сказала Рози. Роза Марена была уже очень близко. Высокая, стройная, она как будто плыла сквозь переплетения света и тени. Свет превратил ее опасное лицо в маску кошки или, быть может, лисицы. – Это сон, в котором тебе нужно делать то, что мы говорим.

– Рози и Доркас говорят вместо Саймон говорит.

– Да. И Доркас говорит: положи руки на колени и смотри на них, пока кто-то из нас не скажет, что можно поднять глаза.

– А обязательно смотреть на руки? – спросил он, робко глядя на нее исподлобья. Рози в жизни не видела, чтобы у человека был такой ошеломленный взгляд.

– Нет, – в отчаянии проговорила Рози. – Вовсе не обязательно. Делай что хочешь, но только, ради всего святого, не смотри на нее.

Он сцепил руки в замок и послушно опустил глаза.

Теперь Рози слышала приближающиеся шаги, мягкий шелест травы, скользящей по коже. Она тоже опустила глаза. Минуту спустя она увидела пару голых ног, освещенных луной. Роза Марена подошла к ней вплотную и остановилась. Воцарилась напряженная тишина, которую нарушали лишь трели какой-то птички, страдающей бессонницей. Рози скосила глаза чуть вправо и увидела Билла, который неподвижно сидел на траве, сосредоточенно глядя на свои руки, как дзен-буддист на утренней медитации.

В конце концов она смущенно проговорила, не поднимая глаз:

– Доркас передала мне то, что ты просила мне передать. Она у меня в кармане.

– Хорошо, – все тот же сладкий, слегка хриплый голос. – Это хорошо, Настоящая Рози. – Испещренная пятнами рука проплыла у Рози перед лицом, и что-то упало ей на колени, сверкнув золотом в бледном свете луны. – Это тебе, – сказала Роза Марена. – Сувенир, скажем так. Делай с ним все, что хочешь.

Рози подняла с колен кольцо и поднесла его к глазам. Выгравированные на нем слова – Верная служба обществу – обрамляли аккуратным треугольником круглый камень, обсидиан. В центре камня теперь запеклось ярко-красное пятнышко, из-за чего он стал похож на злой пристальный глаз.

Молчание затянулось, но это было вполне предсказуемо. Она ждет, чтобы я ей сказала спасибо? – подумала Рози. Она не станет благодарить эту женщину… но она скажет ей правду о своих чувствах.

– Я рада, что его больше нет, – сказала она тихо и нерешительно. – Мне теперь так легко, словно камень с души свалился.

– Конечно, ты рада. И разумеется, тебе теперь легко. А теперь тебе надо идти в свой мир, мир Настоящей Рози – возвращаться туда вместе с этим зверем. Хороший зверь, насколько я вижу. – Что-то похожее на сладострастие промелькнуло в голосе Розы Марены, но Рози решила не заострять на этом внимание. – Ну, всего вам самого-самого. – Пауза. – Будьте здоровы, живите богато. – Еще одна пауза, а потом одна изуродованная рука опустилась и взъерошила мокрые от пота волосы Билла. Он весь подобрался, замер и задержал дыхание, но все-таки не поднял глаз. – Хороший зверь. Береги его, и он будет беречь тебя.

А вот Рози все же решилась поднять глаза. Она ужасно боялась того, что может увидеть, но ничего не могла с собой поделать.

– Больше не называй его зверем, – сказала она дрожащим от ярости голосом. – И убери от него свои руки.

Краем глаза она увидела, как вздрогнула Доркас. Но она не повернулась к темнокожей. Все ее внимание было сосредоточено на той, другой женщине. Что она ожидала увидеть, какое лицо? Сейчас, глядя на Розу Марену в бледнеющем свете луны, она не могла сказать точно. Быть может, горгону Медузу. Но женщина перед ней не была чудовищем. Когда-то раньше (и между прочим, не так давно, подумала Рози) она была невероятно красива, быть может, не хуже, чем Елена Троянская. Но теперь ее черты начали расплываться, темное пятно легло на левую щеку и лоб, словно крыло скворца. Ее глаз посредине этой темноты горел странной смесью из грусти и ярости. Это было не то лицо, которое видел Норман. Это она знала точно, но она видела то лицо, прямо под этим – будто бы свою нынешнюю личину Роза Марена надела специально для Рози, чтобы не очень ее пугать, – и от этого ей стало холодно и неуютно. Под красотой притаилось безумие… но не просто безумие.

Рози подумала: Это что-то вроде бешенства – оно ее пожирает, все ее образы и личины, и весь этот лоск, и все ее волшебство… она сейчас пребывает на грани, скоро она перестанет себя контролировать, и если я хоть на миг отведу от нее глаза, она набросится на меня и сделает со мной то же самое, что сделала с Норманом. Может, потом она и пожалеет об этом, но мне это уже не поможет, правда?

Роза Марена вновь протянула руку, но на этот раз она дотронулась до головы Рози: провела рукой по лбу, потом – по растрепавшимся волосам (сегодня у Рози был долгий кошмарный день, и ее коса вся «разлезлась»).

– Ты храбрая, Рози. Ты хорошо сражалась за своего… за своего друга. Ты смелая женщина, и у тебя доброе сердце. Но можно, я дам тебе один совет? На прощание?

Она улыбнулась – наверное, чтобы ободрить Рози, – но сердце Рози все равно пропустило один удар, а потом забилось уже в совершенно бешеном темпе. Когда Роза Марена улыбнулась, ее рот перестал быть человеческим ртом, да и она сама была уже не похожа на человека. Ее рот превратился в пасть паучихи – в смертоносный инструмент, предназначенный для пожирания беспомощных тварей, даже не мертвых, а просто парализованных ужасом.

– Конечно, – проговорила Рози, не чувствуя вдруг онемевших губ, которые стали как будто чужими.

Роза Марена вновь провела рукой по лбу Рози. Паучий рот усмехнулся. Глаза сверкнули.

– Верни себе свой цвет волос, – прошептала Роза Марена. – Ты не создана для того, чтобы быть блондинкой.

Их взгляды встретились. Рози поняла, что не может отвести глаз, они как будто сцепились с глазами Розы Марены. Краем глаза она видела Билла, который сидел чуть поодаль и мрачно смотрел себе на руки. Ее лицо блестело от пота.

Первой отвернулась Роза Марена.

– Доркас.

– Да, мэм?

– Ребенок?

– Все готово, вы только скажите.

– Хорошо, – кивнула Роза Марена. – Я хочу ее видеть, тем более что нам пора в путь. И вам тоже пора, Настоящая Рози. Тебе и твоему мужчине. Видишь, я могу называть его так. Твой мужчина. Твой мужчина. Но прежде чем мы распрощаемся…

Роза Марена раскрыла объятия.

Медленно, словно под действием гипнотических чар, Рози поднялась на ноги и обняла женщину из картины. Темные пятна на коже у Розы Марены были горячими – Рози казалось, что они обжигают и ее кожу тоже. Но кроме этих горячих пятен, женщина в мареновом хитоне – в мареновом дзате – была холодна как лед.

Роза Марена поцеловала ее в щеку и прошептала:

– Я люблю тебя, маленькая Рози. Хотелось бы мне, чтобы мы встретились в лучшие времена, когда я была не такой, как сейчас… но мы сделали все, что смогли. И никто бы не смог сделать лучше. Только помни о дереве.

– О каком дереве? – выпалила Рози чуть ли не со злостью. – О каком дереве?

Но Роза Марена покачала головой, давая понять, что разговор окончен, и сделала шаг назад, разорвав объятия. Рози в последний раз посмотрела на это нечеловеческое, нервирующее и сводящее с ума лицо и снова подумала о лисице и ее детенышах.

– Я – это ты? – прошептала она. – Скажи мне правду: я – это ты?

Роза Марена улыбнулась. Это была просто улыбка, но на секунду Рози разглядела, какое за ней притаилось чудовище, и испуганно вздрогнула.

– Не забивай себе голову, маленькая Рози. Я старый больной человек и не хочу размышлять о таких вещах. Философия – это не для меня. Но пока ты помнишь о дереве, все остальное уже не важно.

– Я не понимаю…

– Тсс. – Роза Марена приложила палец к губам. – Отвернись, Рози. Отвернись и больше не смотри на меня. Игра окончена.

Рози послушно отвернулась, наклонилась над Биллом, взяла его за руки (которые он так и держал сцепленными в замок) и помогла подняться. Мольберта уже не было, а картина, которая стояла на нем в последний раз – комната Рози, погруженная в темноту и изображенная небрежными размашистыми мазками, – теперь выросла до гигантских размеров и опять превратилась в окно. Рози решительно направилась туда. Ей хотелось как можно скорее убраться из этого невозможного мира со всеми его тайнами и загадками и вернуться в свой мир… Но Билл удержал ее, положив руку ей на плечо. Он повернулся к Розе Марене и сказал, не поднимая глаз:

– Спасибо за помощь.

– Да пожалуйста, не за что, приходите еще, – сдержанно проговорила Роза Марена. – Если хочешь мне отплатить, береги ее. И не обижай никогда. И мы будем в расчете.

Я отплачу, подумала Рози и снова вздрогнула.

– Пойдем, – сказала она и потянула Билла за руку. – Пойдем, пожалуйста.

Но он задержался еще на мгновение.

– Да, – сказал он, обращаясь к Розе Марене. – Я никогда ее не обижу. Я примерно себе представляю, что случается с теми, кто ее обижает.

– Какой хороший мужчина, – задумчиво проговорила Роза Марена, а потом ее голос опять изменился, и в нем зазвучало смятение и даже тревога. – Забирай его, Настоящая Роза. Забирай, пока можешь! Пока еще можешь!

– Уходите! – закричала Доркас. – Вы оба, убирайтесь отсюда сейчас же!

– Но сначала отдай мне то, что по праву мое! – пронзительно завопила Роза Марена совершенно нечеловеческим голосом. – Отдай мне мое, ты, сука!

Что-то – но не рука, а нечто тонкое и мохнатое – мелькнуло в лунном свете и скользнуло по руке Рози.

Рози невольно отпрянула, закричала, стащила с руки золотой браслет и швырнула его к ногам той неясной бесформенной тени, которая еще пару мгновений назад была Розой Мареной. Она успела заметить, как Доркас пытается удержать эту тень, и ей не хотелось смотреть на то, что будет дальше. Она схватила Билла за руку и протащила его за собой сквозь картину размером с окно.

3

У Розы не было ощущения, что они перенеслись из одного мира в другой. И вообще никаких особенных ощущений не было. Ей показалось, что они просто вышли из картины. Так показалось и Биллу. Они приземлились бок о бок в стенном шкафу, в длинном прямоугольнике лунного света. Билл приложился головой об дверь – причем, судя по звуку, достаточно сильно, – но он, кажется, этого и не заметил.

– Это был никакой не сон, – сказал он. – Господи, мы были внутри картины! В картине, которую ты купила в тот день, когда мы познакомились!

– Да, – спокойно сказала она.

Лунный свет вокруг них начал меняться: он сделался более ярким и четким, и в то же время он уже не был широким прямоугольным пятном – он постепенно сужался и превращался в тонкий лучик, как будто у них за спиной закрывалась невидимая дверь. Рози хотелось обернуться и посмотреть, что происходит, но она решила, что лучше этого не делать. А когда Билл собрался повернуть голову, она ласково положила ладони ему на виски и повернула лицом к себе.

– Не надо, – сказала она. – Зачем на это смотреть? Все уже позади.

– Но…

Свет сжался в яркое небольшое пятнышко у них под ногами, и у Рози возникла совершенно дурацкая мысль, что если они с Биллом сейчас пустятся в пляс, то пятно света будет следовать за ними, как прожектор на сцене.

– Уже не важно, – сказала она. – Забудь обо всем, что было. Просто забудь.

– Но где Норман, Рози?

– Его больше нет, – сказала она и добавила: – И моего свитера тоже нет, и твоей куртки – тоже. Черт с ним, со свитером, но куртку жалко.

– Да ладно, – сказал он с заторможенным безразличием, – черт с ней и с курткой.

Пятно света все уменьшалось и уменьшалось, сначала оно сделалось величиной со спичечную головку, потом – с булавочную, а потом и вовсе исчезло, и только у Рози перед глазами еще долго плясали яркие пятна. Она обернулась и заглянула в шкаф. Картина стояла на прежнем месте, но изображение опять изменилось. Теперь на картине были видны только холм и развалины храма, освещенные последними лучами заходящей луны. Застывшая неподвижность этой пустынной сцены – и отсутствие в ней людей – придавала картине налет строгой классики.

– Господи, – выдохнул Билл, растирая распухшее горло. – Что это было, Рози? Я никак не могу понять, что это было.

Интересно, задумалась Рози, а сколько времени прошло? Наверное, не так много, потому что сосед с верхнего этажа – тот самый, которого подстрелил Норман, – все еще вопил в коридоре.

– Надо бы посмотреть, что там с этим парнем, – сказал Билл, с трудом поднимаясь на ноги. – Я схожу к нему, а ты пока вызови «скорую». И полицию, ладно?

– Ага. Сдается мне, что и те и другие уже мчатся сюда, но я все равно позвоню.

Он шагнул к двери, но остановился и с сомнением взглянул на Рози:

– А что ты им скажешь, Рози?

Она на секунду задумалась и улыбнулась.

– Пока не знаю… но что-нибудь придумаю. Мне всегда хорошо удавались экспромты. Ладно, иди. Посмотри, как он там.

– Я люблю тебя, Рози. Пожалуй, это единственное, в чем я сейчас уверен.

Он ушел раньше, чем Рози успела осознать услышанное и ответить. Она бросилась было за ним, но все-таки остановилась. В коридоре мерцал тусклый свет; вроде бы кто-то зажег свечу. Кто-то сказал: «Блин! В него, что ли, стреляли?» Очередной вопль раненого человека заглушил ответ Билла. Да, сосед сверху был ранен, но, кажется, неопасно. По крайней мере сил на истошные громкие вопли ему хватало.

Злая ты, сказала она себе, потом подошла к телефону, сняла трубку и набрала 911. Хотя, может быть, дело не в злобе, а в реалистичном подходе к жизни. Но как бы там ни было, это уже не имело значения. После всего, что случилось сегодня – и не только сегодня, – Рози начала видеть мир по-другому, и ее мысли о раненом в коридоре были всего лишь очередным проявлением этого нового видения.

– Пока я помню о дереве, все остальное уже не важно. – Рози и не заметила, что произнесла это вслух.

Трубку на том конце провода подняли после первого же гудка.

– Здравствуйте, это служба 911, наш разговор записывается на пленку.

– Даже не сомневаюсь. Меня зовут Рози Макклендон. Мой адрес: Трентон-стрит, дом 897, второй этаж. Мой сосед сверху… ему нужна «скорая».

– Мэм, вы не могли бы рассказать мне подробнее, что с ним…

Конечно, она могла бы, но сейчас ее мысли были заняты совсем другим. Раньше она не могла понять, что именно ее беспокоит, но теперь поняла. И поняла, что это дело не терпит отлагательств. Она положила трубку и засунула руку в карман джинсов – в такой маленький карманчик для часов или для зажигалки, который был очень удобным, конечно, но иногда раздражал – еще один признак того, что левшей не особенно жалуют в мире, где подавляющее большинство правшей. В этом мире все предназначено для правшей, и поэтому здесь существует так много маленьких неудобств. Но все правильно: если ты левша, тебе надо уметь приспосабливаться. И это не так уж и сложно, подумала Рози. Как пел Боб Дилан в той старой песенке про шоссе 611: это делается очень просто.

Двумя пальцами она вытащила из кармашка бутылочку, которую дала ей Доркас, пару секунд повертела ее в руках, а потом наклонила голову и прислушалась к тому, что происходит за дверью. Кажется, кто-то еще присоединился к группе, собравшейся около раненого в том конце коридора, а сам пострадавший (во всяком случае, Рози думала, что это он) что-то им говорил умирающим тихим голосом. А где-то вдали слышался рев сирен.

Она пошла на кухню и открыла свой крошечный холодильник. Там была упаковка нарезанной колбасы, в которой осталось еще два-три кусочка, пакет молока, два стаканчика йогурта, пинта сока и три бутылки пепси. Рози взяла одну пепси, открыла бутылку и поставила ее на стол. Потом она быстро глянула через плечо, почти уверенная, что сейчас Билл войдет и спросит: Что ты тут делаешь? Что такое ты тут подмешиваешь? Но его не было, она слышала его голос в коридоре – спокойный и рассудительный голос, который она уже успела полюбить.

Она подцепила ногтем крошечную пробку и вытащила ее из бутылочки. Потом поднесла бутылочку к носу и понюхала, прикрыв глаза, как обычно женщины нюхают духи. Это были совсем не духи, но запах Рози узнала сразу – горький, с легким металлическим привкусом, но странно приятный, несмотря ни на что. В керамической бутылочке была вода из черного ручья, который протекал за Храмом Быка.

Доркас: Одну каплю. Ему. Потом.

Да, только одну. Больше – уже опасно, но одной вполне хватит. Все вопросы и воспоминания – лунный свет, истошные вопли Нормана, женщина, на которую запрещено смотреть, – потускнеют, забудутся и исчезнут. И пройдет ее страх, что разум Билла не выдержит таких напрягов и под воздействием этих воспоминаний их с Биллом хрупкие, только еще нарождающиеся отношения разрушатся, как под воздействием едкой кислоты. Умом она понимала, что вероятность такого исхода невелика: человеческий разум способен выдержать что угодно и приспособиться к чему угодно – за четырнадцать лет жизни с Норманом эту истину Рози усвоила прочно, – но она не хотела рисковать. Зачем рисковать, если можно все сделать проще? Но оставался еще один сложный вопрос – что опаснее: его тревожные воспоминания или эта вода забвения?

Но будь осторожна, девочка. Это опасная штука.

Рози перевела взгляд с бутылочки на раковину и обратно.

Роза Марена: Хороший зверь. Береги его, и он будет беречь тебя.

Рози решила, что мысль сама по себе хорошая, хотя ее оформление и оставляет желать лучшего. Она медленно наклонила керамическую бутылочку над открытой бутылкой пепси и аккуратно отмерила одну каплю.

Плюх.

А все остальное – в раковину. И быстро.

Она уже повернулась к раковине, а потом вспомнила слова Доркас: Я бы дала тебе меньше, но ему, может быть, одной капли не хватит. Может, придется еще одну дать, потом.

Да, ему может понадобиться еще. А мне не может понадобиться? – подумала Рози, закрывая бутылочку и убирая ее в карман. Может, мне тоже понадобится пара капель. Потом. Чтобы мне не сойти с ума.

Впрочем, ей вряд ли что-то такое грозит, и потом…

– Те, кто не учится у своего прошлого, обречены повторять все ошибки, – пробормотала она. Она не знала, кто это сказал, но это была очень верная мысль. Сжимая в руке бутылку пепси, Рози поспешила обратно к телефону. Она опять набрала 911 и попала на того же самого оператора, который ей отвечал прошлый раз: осторожнее, дамочка, этот звонок записывается на пленку.

– Это опять Рози Макклендон, – сказала она. – Нас в тот раз рассоединили. – Она замолчала на миг, а потом нервно рассмеялась. – Черт, то есть не рассоединили. Я разволновалась и случайно выдернула штепсель из розетки. Здесь такое творится… сумасшедший дом просто.

– Да, мэм. «Скорая» уже выехала по указанному вами адресу, по запросу Розы Макклендон. Мы получили сигнал, что в том же доме стреляли, мэм. Вы говорите о пулевом ранении?

– Да, я думаю, да.

– Вас соединить с полицейским участком?

– Я бы хотела поговорить с лейтенантом Хейлом. Он детектив, поэтому мне, видимо, нужен отдел расследований, или следственный отдел, или как вы его называете.

Оператор на миг замолчал, а когда снова заговорил, его голос стал чуточку больше похож на человеческий, а не на механический голос бездушного автоответчика:

– Да, мэм, отдел расследований, именно так мы его и называем. Я вас сейчас соединю.

– Спасибо. Вам нужен мой телефонный номер или вы отслеживаете звонки?

На этот раз в голосе оператора прозвучало явственное удивление:

– У меня есть ваш номер, мэм.

– Так я и думала.

– Я вас соединяю.

Пока Рози ждала на линии, она поднесла к носу бутылку пепси, ту другую – маленькую – бутылочку. Ей показалось, что легкий запах горечи все-таки чувствуется, но, может быть, ей действительно лишь показалось. Ладно, не важно. Либо он это выпьет, либо не выпьет. Ка, подумала она. И потом, удивленно: Что?

Но она не успела об этом подумать, потому что в трубке раздался голос:

– Отдел расследований, сержант Уильямсон.

Она попросила соединить ее с Хейлом и опять стала ждать. Снаружи, из коридора у лестничной клетки, доносились пронзительные вопли раненого и приглушенные голоса. Сирены ревели гораздо ближе.

4

– Хейл слушает! – неожиданно рявкнуло в трубке прямо ей в ухо. Это было совсем не похоже на того тихого вежливого человека, с которым Рози встречалась раньше. – Это вы, мисс Макклендон?

– Да…

– С вами все в порядке? – все тот же резкий лающий голос. Теперь он напомнил ей тех полицейских, которые сидели у них в гостиной, сняв ботинки, так что «аромат» их носков распространялся по всему дому. Похоже, его раздражало, что Рози молчит, и ему приходится прыгать вокруг нее и лаять терьером, выпрашивая подачку, хотя, по его скромному мнению, мисс Макклендон должна бы сама сообразить, что он ждет от нее информацию.

Мужчины, подумала Рози и закатила глаза.

– Да. – Она говорила медленно, с расстановкой. Как воспитательница в детском саду, когда она пытается успокоить ревущего малыша, который ушибся, сорвавшись с турника. – Да, со мной все в порядке. Билл… мистер Стейнер… он тоже в порядке. У нас все нормально.

– Это ваш муж? – Судя по голосу, Хейл был на взводе и уже близок к тому, чтобы сорваться. Словно бык в поле, который роет копытом землю, пока у него перед носом размахивают красной тряпкой. – Это он, Дэниэльс?

– Да, он тут был. Но теперь его нет. – Она нерешительно замолчала, а потом добавила: – Я не знаю, куда он делся.

Но я надеюсь, что там очень жарко и не работают кондиционеры.

– Мы его найдем, – сказал Хейл. – Это я вам обещаю, мисс Макклендон. Мы его найдем.

– Удачи вам, лейтенант, – тихо сказала она, взглянула на распахнутую дверцу шкафа и безотчетно дотронулась до левого предплечья, где все еще чувствовалось тепло от браслета. – Я сейчас не могу говорить. Норман стрелял и ранил соседа сверху, мне надо пойти посмотреть, чем ему можно помочь. Вы приедете к нам сюда?

– Да, уж конечно, приеду. Сейчас выезжаю.

– Значит, увидимся. До свидания. – Она повесила трубку, не дожидаясь ответа Хейла. Билл вошел в квартиру, и в ту же секунду у него за спиной, в коридоре, зажегся свет.

Он удивленно оглянулся:

– Наверное, пробки… в подвале. Он их выкрутил, как я понимаю. Но если он хотел вырубить свет, то почему он не… – Он снова закашлялся. Согнулся пополам и обхватил руками больное распухшее горло.

– Вот, – сказала Рози, протягивая ему бутылку. – Только что из холодильника. Выпей. Должно помочь.

Он сделал пару глотков, а потом приподнял бутылку и посмотрел на нее с любопытством:

– Странный какой-то вкус.

– Это потому что у тебя горло болит. Может быть, у тебя кровь там немножко идет. Иди приляг на диван, отдышись. Мне больно слышать, когда ты так кашляешь.

Он допил пепси, поставил бутылку на журнальный столик, а когда снова взглянул на Рози, его глаза были совершенно пустыми, так что она испугалась.

– Билл? Билл, что с тобой? Что случилось?

Эта пустота продержалась в его глазах еще пару секунд, а потом он рассмеялся и тряхнул головой.

– Ты не поверишь. Я так думаю, это все от перенапряжения, но…

– Что? Во что я не поверю?

– Пару секунд я не мог вспомнить, кто ты такая, – сказал он. – Я не мог вспомнить, как тебя зовут, Рози. Но что самое странное: я на секунду забыл, как зовут меня.

Она рассмеялась и шагнула к нему. Она слышала шаги в коридоре – наверное, приехала «скорая», – но сейчас ее это не волновало. Она крепко обняла Билла.

– Меня зовут Рози. На самом деле, Рози.

– Правильно, – сказал он, целуя ее в висок. – Рози, Рози, Рози, Рози, Рози.

Она закрыла глаза и уткнулась лицом ему в плечо, и в темноте под закрытыми веками увидела страшную пасть паука и черные глаза лисицы – совершенно пустые и неподвижные, в которых не было ни безумия, ни разума. Она знала, что эта картина будет видеться ей еще долго. И у нее в голове, словно тяжелый железный колокол, прозвучали два слова:

Я отплачу.

5

Лейтенант Хейл закурил, не спросив разрешения, и уставился на Рози Макклендон и Билла Стейнера, которые в данный момент являли собой классический случай острой влюбленности. Каждый раз, когда они смотрели друг на друга, Хейл замечал, как загораются их глаза. Он даже задумался: а уж не сами ли они прибили злобного Нормана, который им явно мешал… но это была просто мысль. Потому что он знал, что они не способны на что-то такое. Не те люди. Кто угодно, но только не эти двое.

Он принес в комнату стул из кухни и уселся, положив руку на спинку стула, а подбородок – на руку. Рози и Билл устроились на крошечном диванчике, больше похожем на широкое кресло. Прошло чуть меньше часа с тех пор, как Рози позвонила в службу спасения. Раненого соседа, которого звали Джон Бриско, уже отвезли в больницу с диагнозом «небольшая царапина, но с большими претензиями», как выразился один из санитаров «скорой».

Теперь наконец все вроде бы успокоилось. Хейлу это, конечно же, нравилось. Сейчас ему было почти хорошо. Но ему было бы еще лучше, если бы он знал, куда, черт возьми, подевался Норман Дэниэльс.

– Тут один инструмент фальшивит, – сказал он. – И портит звучание всего оркестра.

Рози с Биллом переглянулись. Хейл был уверен, что в глазах Билла мелькнуло искреннее непонимание, а вот насчет Рози… тут он не знал, что и думать. Но ему показалось, что она что-то знает.

Хейл медленно пролистал свой блокнот. Он специально тянул время, чтобы заставить их нервничать. Но они не проявляли ни малейших признаков беспокойства. Его удивило, что Рози настолько спокойна – если она и вправду что-то скрывает, – но у него было стойкое ощущение, что он то ли забыл что-то важное, что касается этой женщины, то ли не уяснил этого изначально. А потом до него дошло. Ее никогда не допрашивали в полиции, но она наверняка слышала массу рассказов о полицейских допросах от Нормана и его друзей, которые собирались у них дома. Она знала все его уловки и хитрости.

– Хорошо, – сказал Хейл, когда понял, что они так и будут молчать и не дадут ему никакой зацепки. – Давайте посмотрим, что мы имеем на данный момент. Норман приходит сюда. Каким-то образом Норману удается убить двоих полицейских, Алвина Демерса и Ли Бабкока. Бабкока он пристраивает на переднем сиденье, а Демерса запихивает в багажник. Потом он заходит в подъезд, разбивает лампочку в коридоре на первом этаже, после чего спускается в подвал и вырубает пробки… причем наугад, хотя они все отмечены на щитке. Почему? Мы не знаем. У психов свои понятия. Потом он возвращается к полицейской машине и притворяется офицером Демерсом. Когда приходите вы с мистером Стейнером, он догоняет вас, едва не приканчивает мистера Стейнера, поднимается следом за вами по лестнице, стреляет в мистера Бриско, когда тот пытается вмешаться и поучаствовать в вечеринке, и вышибает дверь в вашу квартиру. Пока все правильно?

– Да, наверное, – сказала Рози. – Это было немного сумбурно и очень быстро, но в принципе да, все примерно так и происходило.

– А вот дальше мне не совсем понятно. То есть совсем непонятно. Вы, ребята, прячетесь в шкафу…

– Да…

– …и вот врывается Норман, как Фредди Джейсон… или как там зовут этого парня из фильмов ужасов…

– Ну, не совсем как…

– …врывается, стало быть, сметая все на своем пути, носится по квартире, как бешеный бык, заходит в ванную, причем он не просто туда заглядывает, а простреливает две дыры в занавеске… а потом просто уходит, так, что ли?!

– Да, именно так, – подтвердила Рози. – То есть мы, конечно, не видели, как он тут бесновался, потому что мы были в шкафу. Но мы все слышали.

– Этот бешеный невменяемый полицейский прошел через все круги ада в погоне за вами – его обоссали, простите за бедность речи, ему своротили нос, он убил двоих полицейских, – и что в итоге? Он расстреливает занавеску в ванной и уходит себе восвояси?! По-вашему, это нормально?

– Не знаю. Но так все и было.

Она знала, что говорить что-то еще не имело смысла. Хейл ни в чем ее не подозревал – если бы подозревал, то говорил бы совсем о другом и по-другому, – но если она начнет распространяться и что-то доказывать, он будет тут до утра сидеть и расспрашивать, что да как, а у нее и без того голова раскалывалась.

Хейл посмотрел на Билла:

– А вы как все это запомнили? Так же?

Билл покачал головой.

– Я вообще мало что помню, – сказал он. – Последнее, что я помню, это как мы подъехали на мотоцикле к полицейской машине. Был сильный туман… А потом я вообще ничего не помню. Ничего, кроме тумана.

Хейл воздел руки к небу в бессильном отчаянии. Рози взяла руку Билла, положила ее себе на колени, накрыла ладонями и мило ему улыбнулась.

– Все в порядке, – сказала она. – Я уверена, что со временем ты все вспомнишь.

6

Билл пообещал Рози, что останется у нее. Он сдержал слово – и уснул почти сразу, как только положил голову на подушку, взятую с диванчика. Рози это не удивило. Она прилегла рядом с ним на узкой кровати и еще долго лежала, глядя, как за окном плывут клочья тумана в зыбком свете уличных фонарей. Ей почему-то не спалось. Когда она поняла, что заснуть не удастся, она встала, пошла в коридор, включила свет и уселась по-турецки на пол перед картиной в шкафу.

Тусклый лунный свет. Бледные развалины храма напоминают заброшенную гробницу. Стервятники кружат в небе. Завтра, когда взойдет солнце, у них, наверное, будет пир на останках Нормана. Хотя нет, не будет, решила Рози. Роза Марена оставила Нормана в таком месте, куда птицы не доберутся.

Рози протянула руку и дотронулась до картины – провела пальцами по застывшим мазкам масляной краски. Это ощущение сразу ее успокоило. Она выключила свет и опять легла. На этот раз она уснула почти мгновенно.

7

В первый день ее жизни без Нормана она проснулась от собственных криков – да еще и разбудила Билла.

– Я отплачу! Я отплачу! О Господи, ее глаза! Такие черные!

– Рози. – Билл потряс ее за плечо. – Рози!

Она посмотрела на него совершенно бессмысленным взглядом, ее лицо было мокрым от пота, ночная рубашка прилипла к телу. Но потом ее взгляд прояснился.

– Билл?

Он кивнул.

– Ага, это я. Все хорошо. У нас все хорошо.

Она вздрогнула и прижалась к нему. Ей действительно было хорошо и спокойно, но ощущение спокойствия быстро переросло в нечто совсем иное. Она лежала под ним, обняв его обеими руками за шею, и когда он вошел в нее (она даже не представляла, что это может быть так приятно и что на свете бывает такая нежность – с Норманом она никогда не испытывала ничего подобного), ее взгляд случайно упал на джинсы, которые валялись на полу возле кровати. Керамическая бутылочка все еще лежала в кармашке, и, судя по всему, там еще оставалось как минимум три капли этой горькой, но такой странно манящей жидкости – а может, и больше.

Я это выпью, еще успела подумать она перед тем, как способность думать покинула ее на время. Я это выпью и все забуду, и так будет лучше – зачем мне такие сны?!

Но какая-то ее часть – самая потаенная часть, скрытая в самых глубинах сознания, даже глубже, чем ее старая-добрая подружка миссис Сама Рассудительность – знала, что эти сны ей нужны. И хотя у нее и была бутылочка с водой забвения, она не будет пить эту воду. Потому что тот, кто забыл свое прошлое, обречен повторять все свои ошибки.

Она посмотрела на Билла. Он тоже смотрел на нее, его глаза распахнулись и затуманились от удовольствия. Ему сейчас было хорошо, и Рози тоже было хорошо, и она отрешилась от всего, и позволила ему увести себя туда, куда он ее звал. И они еще долго качались на зыбких волнах, как двое бесстрашных матросов в крошечной лодке – в ее постели.

8

Около полудня Билл вышел, чтобы купить газету и чего-нибудь к завтраку. Рози приняла душ, оделась и потом присела на краешек постели. Она чувствовала их запахи: его запах, свой собственный запах и тот запах, который они создали вдвоем. Она подумала, что никогда в жизни не нюхала ничего более приятного.

А что было самым приятным? Ответ простой. На покрывале не было крови. Крови не было вообще.

Ее джинсы «переползли» под кровать. Она вытащила их оттуда и достала из кармана бутылочку. Потом отнесла джинсы в ванную, где за дверью стояла пластиковая корзина для грязного белья. Бутылочку пока можно спрятать в аптечку, скажем, за пузырьком с мотрином. Она машинально проверила все остальные карманы джинсов, прежде чем бросить их в корзину. Привычка из прошлой жизни, привычка хорошей домохозяйки, доведенная до автоматизма… Рози даже не сознавала, что она это делает, пока ее пальцы не наткнулись на что-то твердое в левом кармане. Она вытащила эту штуку, поднесла к глазам и невольно вздрогнула. У нее в голове явственно прозвучал голос Розы Марены: Сувенир, скажем так… Делай с ним все, что хочешь.

Это было кольцо Нормана, кольцо Полицейской академии.

Она надела его на большой палец и повертела рукой так, чтобы свет из рифленого матового окошка отразился на выгравированных словах: Верная служба обществу. Она снова вздрогнула, и на мгновение ей показалось, что сейчас Норман ворвется в ванную, чтобы забрать свой злой талисман.

Рози убрала бутылочку Доркас в аптечку – задвинула ее в самый дальний угол и заставила пузырьками с лекарствами. Потом она поспешила обратно к неубранной постели. Там все еще витал запах мужчины и женщины, которые любили друг друга, но сейчас ее занимало другое. Она пыталась придумать, куда положить кольцо. Может быть, в ящик тумбочки у кровати. Да, пусть пока там полежит. Потом можно будет подумать о том, что с ним делать, но сейчас ей хотелось убрать его с глаз долой. Тем более что его небезопасно держать на виду. А вдруг лейтенант Хейл снова заявится к ней с кучей новых вопросов вдобавок к непроясненным старым – и увидит кольцо Нормана?! Это будет совсем невесело.

Она открыла ящик и протянула руку, чтобы положить туда кольцо… но так и застыла с протянутой рукой.

В ящике уже что-то лежало. Аккуратно свернутый лоскуток голубой ткани в подтеках цвета мареновой розы, похожих на пятна засохшей крови.

– О Господи, – прошептала Рози. – Семена.

Она достала из ящика маленький сверток – кусочек материи, выдранный из дешевенькой хлопковой ночнушки, – села на кровать (ноги вдруг стали как ватные) и положила сверток на колени. У нее в голове явственно прозвучало предупреждение Доркас о том, что эти плоды есть нельзя. И даже руку, которой ты к ним прикасалась, ко рту лучше не подносить. Гранатовое дерево, так его называла Доркас. Но Рози казалось, что это было что-то другое.

Она развернула голубую ткань и тупо уставилась на семена. Сердце бешено колотилось в груди.

Надо их выбросить, подумала она. А еще лучше – спустить в унитаз.

Рози положила кольцо своего бывшего мужа на тумбочку – пусть пока полежит за лампой, – поднялась и опять пошла в ванную, держа на ладони раскрытый сверток.

Пожалуйста, мысленно умоляла она, пусть там, в магазине, будет большая очередь.

Она подняла крышку унитаза вместе с сиденьем, опустилась на колени и вытащила из свертка первое зернышко. Ей вдруг пришло в голову, что в этом мире семена со странного дерева из другого мира могли потерять свои волшебные свойства, но кончики пальцев тут же онемели. Это было совсем не похоже на онемение от холода; скорее это напоминало беспамятство – но не сознания, а плоти. И все же она пару секунд подержала зернышко в пальцах, пристально глядя на него.

– Одно за лисицу, – сказала она и бросила его в унитаз. Вода сразу окрасилась в яркий розовый цвет. Как будто туда хлынула кровь из перерезанной вены. Однако пахло совсем не кровью. Это был горьковатый, с металлическим привкусом запах того ручья… за Храмом Быка. Он был таким сильным и едким, что у Рози заслезились глаза.

Она достала второе зернышко и подняла его перед глазами.

– Одно за Доркас, – сказала она и бросила в унитаз и его. Цвет стал еще более ярким – не просто крови, а сгустков крови, – и запах сделался таким сильным, что у Рози из глаз покатились слезы. Глаза покраснели, как будто она несколько часов кряду резала «злой» лук.

Она достала из свертка последнее зернышко и долго смотрела на него.

– И одно за меня, – сказала она. – За Рози.

Но когда она попыталась бросить это последнее зернышко в воду, ее пальцы вдруг отказались слушаться. Она попробовала еще раз – с тем же успехом. В голове явственно прозвучал голос безумной женщины, и сейчас говорил он с убедительным здравомыслием. Помни о дереве. Помни о дереве, маленькая Рози. Помни…

– Дерево, – пробормотала Рози. – Помни о дереве, да, конечно, я поняла. Дерево-дерево… но какое дерево? И что мне надо делать? Что, черт возьми, надо делать?!

Я не знаю, отозвалась миссис Сама Рассудительность, я не знаю, что ты собираешься делать, но делай это быстро. Билл может вернуться в любую минуту. Даже в любую секунду.

Рози спустила воду, наблюдая за тем, как чистая прозрачная вода вымывает кроваво-красную. Потом она вышла из ванной, снова уселась на кровать и уставилась на последнее зернышко, которое она уже положила обратно в тряпочку. Она мельком взглянула на кольцо Нормана и вновь опустила глаза на зернышко.

Что мне помешало спустить его в унитаз? – Она никак не могла понять. Черт с ним, с деревом, просто скажи, ради Бога, что мне помешало выбросить это последнее зернышко и покончить со всем этим раз и навсегда.

Никаких мыслей по этому поводу не было. Зато снаружи раздался грохот и фырканье приближающегося мотоцикла. Рози уже узнавала звук Билловского «харлея». Больше не заморачиваясь никакими вопросами, она быстро схватила кольцо и положила его в голубой лоскуток вместе с зернышком. Потом она свернула лоскуток, подбежала к шкафу и достала оттуда свою сумочку. Сумочка уже пообтерлась и выглядела непрезентабельно, но она много значила для Рози – она привезла ее из Египта прошлой весной. Она положила сверток в сумочку, запихав его поглубже на дно. Здесь он будет спрятан даже надежнее, чем бутылочка среди лекарств в аптечке. Рози убрала сумочку обратно в шкаф, подошла к распахнутому окну и жадно вдохнула свежий воздух.

Когда вошел Билл – с толстой воскресной газетой и огромным пакетом горячих пончиков, – Рози повернулась к нему с ослепительной улыбкой.

– Почему ты так долго? – спросила она и подумала про себя: Какая ты хитрая, Рози, прямо как лиса. Хитрая рыжая лиса…

Он улыбнулся ей в ответ, но его улыбка тут же поблекла.

– Рози? С тобой все в порядке?

Ее улыбка стала еще лучезарнее.

– Со мной все прекрасно. Просто как-то вдруг стало зябко… ну знаешь, как говорят: гусь прошел по моей могиле.

Но дело было совсем не в гусе.

9

Можно я дам тебе один совет? На прощание? – спросила Роза Марена. И позже, ближе к обеду, после того, как лейтенант Хейл сообщил им ужасную новость об Анне Стивенсон (тело которой обнаружили только сегодня утром, преимущественно из-за того, что она не любила, когда к ней в кабинет заходили без спросу), Рози этого совета послушалась. Было воскресенье, но парикмахерская на Скайвью-Мол была открыта. Парикмахерша, к которой обратилась Рози, сразу поняла, чего она хочет, но поначалу запротестовала.

– Вам так очень идет! – сказала она.

– Да, наверное, – ответила Рози, – но мне все равно не нравится!

Парикмахерша сделала все, как сказала Рози. Рози боялась, что Биллу не понравится ее новая прическа, что он ее не одобрит, но он не сказал ни слова против.

– Волосы покороче, но вообще-то ты выглядишь в точности так, как в тот день, когда я увидел тебя в первый раз в магазине, – сказал он. – И знаешь, мне нравится.

Она обняла его.

– Хорошо.

– Хочешь, поужинаем где-нибудь? Например, в китайском?

– Только если ты пообещаешь потом остаться.

– И не только пообещаю, но и сдержу слово, – улыбнулся он.

10

Понедельник. Заголовки передовиц. В Висконсине ОБНАРУЖЕН ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК, ОФИЦЕР ПОЛИЦИИ.

Вторник. Заголовки передовиц. полицейскИЙ-убийцА Дэниэльс Объявлен В розыск.

Среда. Заголовки передовиц. СОСТОЯЛАСЬ кремАЦИЯ АннЫ Стивенсон. 2000 человек в молчаливом ПРОЩАЛЬНОМ шествии.

Четверг. Заголовки передовиц. Следствие предполагает, что Дэниэльс мог ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ. МНЕНИЕ АВТОРИТЕТНЫХ ИСТОЧНИКОВ.

В пятницу Норман перебрался на вторую полосу.

К следующей пятнице про него забыли.

11

Сразу после 4 июля Робби Леффертс предложил Рози начитать роман, совсем не похожий на мрачные вещи «Ричарда Расина». «Тысяча Акров» Джейн Смайли, история жизни обычной фермерской семьи из Айовы. Только на самом деле это был не обычный семейный роман. На самом деле все было совсем не так. В старшей школе Рози три года была костюмером и художником по костюмам в их школьном театре, и хотя она не участвовала ни в одном спектакле, но шекспировского безумного кроля она узнала сразу. Смайли «заперла» Лира в конюшню, но безумие – оно всегда и везде безумие.

Этот колоритный персонаж до жути напоминал Рози Нормана. В тот день, когда Рози закончила книгу («Твоя лучшая запись, – сказала ей Рода, – и вообще одна из лучших, которые мне довелось прослушать»), она вернулась к себе и достала из шкафа картину. Картина так и лежала в шкафу с той кошмарной ночи, Норман… ну, скажем… исчез. И с той ночи Рози ни разу на нее не взглянула.

Но то, что она увидела сейчас, не особенно ее удивило. На картине снова был день. Холм был тот же самый, и храм внизу был тот же самый (или почти тот же самый; Рози показалось, что его искаженная перспектива как-то изменилась и стала нормальной), и женщины по-прежнему не было. Рози подумала, что Доркас отвела ее посмотреть на ребенка в последний раз… а потом Роза Марена ушла одна – куда-то туда, куда уходят такие, как она, когда чувствуют, что приближается час их смерти.

Она отнесла картину в подвал, к мусоросжигателю. По дороге она поймала себя на том, что держит холст за края, как держала и раньше – как будто боится, что руки провалятся в тот, другой мир, если она прикоснется к изображению. Она и вправду боялась чего-то такого.

Она помедлила около печи, решив еще раз – в последний раз – посмотреть на картину, которая как будто позвала ее с пыльной полки ломбарда, позвала беззвучным, но твердым голосом, который вполне мог быть голосом Розы Марены. И скорее всего так и было, подумала Рози. Она уже протянула руку к заслонке печи, но так и застыла с вытянутой рукой. Потому что заметила на картине одну деталь, которую пропустила раньше: два пятна в высокой траве на середине склона, чуть ближе к подножию холма. Она провела пальцем по контурам этих предметов, пытаясь понять, что это может быть. И через секунду она поняла. Маленькое розовое пятно – ее свитер. Черное пятно – куртка Билла. Черт с ним со свитером, это всего лишь дешевенькое барахло с распродажи, но куртку ей было жалко. Она знала, что с этой курткой у Билла было связано много приятных воспоминаний. И к тому же она любила возвращать людям их вещи.

Даже банковскую карточку мужа она использовала всего один раз.

Она еще раз посмотрела на картину и вздохнула. Незачем оставлять ее у себя; на днях она переезжает в другую квартиру, и ей не хотелось тащить за собой больше прошлого, чем это было необходимо. Она понимала, конечно, что некоторые воспоминания засядут у нее в голове, как осколки снарядов, но…

Помни о дереве, Рози. Голос явственно прозвучал у нее в голове, но теперь это был голос Анны – Анны, которая помогла ей, когда она так нуждалась в помощи, когда ей было больше не к кому обратиться… голос Анны, по которой она не пролила ни слезинки, как бы ей этого ни хотелось… хотя она выплакала море слез из-за милой Пэм с ее огромными голубыми глазами и вечным ожиданием какого-нибудь «интересного приключения». Даже сейчас ее губы скривились, и в носу предательски защипало.

– Прости меня, Анна, – сказала она.

Не надо, опять этот голос, сухой, деловитый и чуточку высокомерный. Ты за меня не отвечаешь, и за Нормана ты не отвечаешь, и ты ни в чем не виновата. Ты Рози Макклендон, а не тифозная Мэри из «Санта-Барбары», и ты должна это помнить, когда волна мелодрамы пытается накрыть тебя с головой. И еще ты должна помнить…

– Нет, я никому ничего не должна, – сказала она и решительно сложила холст пополам, как будто закрыла книгу. Старое дерево, из которого был сделан подрамник, хрустнуло. А само полотно не порвалось даже, а как будто взорвалось, разлетившись на узкие полосы, так что изображение потеряло всякий смысл. Даже краски вдруг потускнели. – Я никому ничего не должна. Если я не хочу, я не буду. А я не хочу.

Тот, кто забыл свое прошлое…

– К чертовой матери прошлое! – разъярилась Рози.

Я отплачу, отозвался голос. Он шептал, уговаривал, соблазнял, предупреждал.

– Я тебя не слышу, – сказала Рози. Она открыла печь, и оттуда пахнуло теплом и запахом гари. – Я тебя не слышу, я вообще не слушаю, игра окончена.

Она швырнула картину в печь – как будто отправив письмо в полыхающий ад, – а потом приподнялась на цыпочки и проводила ее глазами, чтобы убедиться, что картина попала в огонь.

Эпилог. Женщина-лиса

1

В октябре Билл снова везет ее на пикник на озеро. На этот раз они едут на машине. Прекрасный осенний день, но для поездки на мотоцикле немного прохладно. Они уже на месте, все готово для пикника, вокруг – багряная листва деревьев, и он задает ей вопрос, которого она ждала. Потому что знала, что он будет спрашивать.

– Да, – сказала она. – Как только придет свидетельство о разводе.

Он обнимает ее, привлекает к себе и целует, а она закрывает глаза и обнимает его за шею, и в голове у нее звучит голос Розы Марены: Теперь мы в расчете… и пока ты помнишь о дереве, все остальное уже не важно.

Но о каком дереве?

Древе Жизни?

Древе Смерти?

Древе Познания Добра и Зла?

Рози вздрагивает и еще крепче обнимает своего будущего супруга, и когда он прикладывает руку к ее левой груди, он замирает и изумленно слушает, как ее сердце колотится в бешеном ритме у него под рукой.

Какое дерево?

2

Они не стали венчаться в церкви, а просто пошли – расписались в мэрии ровно посередине между Днем благодарения и Рождеством, как только Рози наконец получила развод со своим первым мужем, без вести пропавшим Норманом Дэниэльсом. В первую ночь со своим вторым мужем Рози Стейнер просыпается от криков Билла.

– Мне нельзя на нее смотреть! – кричит он во сне. – Ей все равно, кого убивать! Ей все равно, кого убивать! Ради Бога, пожалуйста, сделайте так, чтобы он НЕ КРИЧАЛ! – Потом его голос становится тише. – Что у тебя во рту? Что это за нитки?!

Они в нью-йоркском отеле, остановились здесь по пути в Сэнт-Томас, где собираются провести двухнедельный медовый месяц, и хотя маленький голубой сверточек остался дома, все в той же сумочке, которую Рози привезла из Египта, – какой-то инстинкт – может быть, женская интуиция, называйте это как угодно, – подсказал ей захватить с собой крохотную керамическую бутылочку. И бутылочка пригодилась уже два раза. После таких вот ночных кошмаров. А на следующее утро, пока Билл брился в ванной, она выливает последнюю каплю ему в кофе.

Этого должно хватить, думает она, выкидывая бутылочку в унитаз и сливая воду. И даже если не хватит, то все равно должно.

Медовый месяц получается просто волшебным: много солнца, много хорошего секса и никаких кошмаров, ни у него, ни у нее.

3

В январе – в день, когда ветер приносит метель и снег засыпает город, – домашний тест на беременность подтверждает догадку Рози. То, что она уже знает и так. У них с Биллом будет ребенок. И еще она знает одну очень важную вещь, которую не определишь по тесту: это будет девочка.

Кэролайн все-таки будет.

Теперь мы в расчете, думает она, стоя у окна их новой квартиры и глядя на снег. И голос у нее в голове, который произносит эти слова, – это не ее голос. И снег за окном напоминает туман, который клубился в Брайант-парке той ночью, когда они с Биллом пришли к ней домой, где их поджидал Норман.

Да, да, да, думает она. Теперь эта мысль навевает едва ли не скуку. Эта мысль возвращается снова и снова, как дурацкая, навязчивая мелодия, накрепко засевшая в голове. Равновесие сохранится, пока я помню о дереве, правильно?

Нет, отвечает ей сумасшедшая женщина с такой убийственной ясностью, что Рози резко оборачивается назад, уверенная, что Роза Марена стоит у нее за спиной. Ее сердце колотится так, что его бешеные удары отдаются в голову и стучат в висках. Но нет. В комнате никого нет. Хотя голос еще звучит. Нет… пока ты держишь себя в руках. Пока ты владеешь собой. Но все это сводится к одному, согласна?

– Пошла вон, – говорит она пустой комнате, и ее голос дрожит. – Отстань от меня. Навсегда.

4

Ее маленькая дочка весит восемь фунтов и девять унций. И хотя в свидетельстве о рождении она записана как Памела Гертруда, Кэролайн есть и будет ее тайным и настоящим именем. Сначала Рози возражает против «Гертруды». Она говорит, что такое двойное имя в сочетании с их фамилией – это уже и не имя, а какой-то литературный каламбур. Она еще худо-бедно согласна на Памелу Анну.

– Нет, только не это, – говорит Билл. – Звучит как название десерта в дешевой калифорнийской забегаловке.

– Но…

– И не волнуйся ты так за Памелу Гертруду[41]. Во-первых, она никогда никому не скажет, даже своей самой лучшей подруге, что ее второе имя – Герт. В этом можешь не сомневаться. А во-вторых, писательница, которую ты имеешь в виду, сказала о розе, что это роза в розе. Так что имя мы выбрали правильно. Хотя бы даже по этой причине.

На том они и порешили.

5

Незадолго до того, как Пэмми исполнилось два годика, ее родители решили купить квартиру в пригороде. К тому времени они уже могут себе позволить такую покупку: дела на работе идут успешно. Они начинают с изучения многочисленных рекламных проспектов, выбирают около дюжины вариантов. Потом их становится шесть, потом – четыре, потом остается два. И вот тогда начинаются споры. Рози нравится один дом, Билл предпочитает другой. Мнения расходятся. Обсуждение перерастает в упертое противостояние, поскольку оба уверены в своей правоте, и постепенно противостояние превращается в ссору – явление неприятное, но не такое уж редкое. Даже самые идеальные браки не застрахованы от таких вот размолвок… или даже скандалов.

В конце концов Рози уходит на кухню готовить ужин. Запекает в духовке курицу, ставит воду для кукурузы, которую купила в палатке на загородном шоссе. Чуть позже, когда Рози чистит картошку, Билл тоже выходит на кухню. До этого он мрачно сидел в гостиной, разглядывая фотографии двух домов, которые вызвали эту размолвку… хотя на самом деле он прокручивал в голове их спор.

Она слышит, как он вошел, но не оборачивается к нему, как обычно. И даже когда он наклоняется и целует ее в шею, она делает вид, что его здесь нет.

– Прости, что я накричал на тебя из-за этого дома, – тихо говорит он. – Я все еще думаю, что тот в Виндзоре лучше, но мне действительно очень жаль, что я на тебя наорал.

Он ждет, что скажет жена. Но Рози упорно молчит. Не дождавшись ответа, он поворачивается и огорченно выходит, решая, что она все еще злится. Но она вовсе не злится и даже не сердится. Она просто в ярости. Черная ярость, почти убийственная… и ее молчание – совсем не ребяческое «я с тобой не играю» и все такое… это скорее отчаянная попытка

(помни о дереве)

удержаться и не вылить ему на голову кастрюлю с кипятком. У нее в голове стоит яркий образ, тошнотворный и вместе с тем очень заманчивый – как Билл с криком отскакивает назад и его кожа приобретает цвет, который она иногда еще видит в снах. Билл раздирает ногтями свое лицо, на котором уже вздуваются первые дымящиеся волдыри.

Ее левая рука на самом деле потянулась к ручке кастрюли; и в ту ночь, лежа без сна, Рози опять и опять повторяет про себя два слова: Я отплачу.

6

Потом она несколько дней то и дело подолгу, с какой-то странной одержимостью рассматривает свои руки или смотрится в зеркало… но все-таки чаще глядит на руки, потому что все начинается с них.

Что начинается? Что?! Она понятия не имеет… но понимает, что сразу узнает

(дерево),

когда увидит.

Она находит один симпатичный бейсбольный клуб в западной части города и начинает регулярно туда ходить. Большинство клиентов – мужчины средних лет, которые пытаются держать себя в форме, или мальчишки-студенты, которым охота почувствовать себя Кеном Гриффи-младшим или Большим Хертом, причем всего-то за пять баксов. Иногда подружки студентов тоже берутся за биту, минут на пять… но чаще всего они просто стоят и смотрят. По-настоящему тренируются только несколько женщин, которым слегка за тридцать. Хотя «несколько женщин» – это сильное преувеличение. На самом деле там нет ни одной, кроме этой упорной барышни с короткими каштановыми волосами и бледным серьезным лицом. Поначалу ребята прикалываются, и отпускают дурацкие шуточки, и пихают друг друга в бок, и вертят головами, всячески стараясь изобразить из себя крутых парней, но она не обращает на них внимания, она словно и не замечает их смеха и их пристальных оценивающих взглядов… а они и вправду пялятся на нее. Ее тело уже обрело свою прежнюю стройность после рождения ребенка, и фигура у нее очень даже неплохая. Неплохая?! Да блин (говорят они), это просто потрясная телка. Супер-пупер и все дела.

А потом они перестают насмехаться. Потому что женщина в майке и свободных серых штанах после первых неуклюжих попыток отбить подачу (пару раз ей даже заехало резиновыми мячами из подающего автомата), начала попадать по мячу. А потом – попадать просто классно.

– А у нее хорошо получается, – замечает один из них, после того как Рози, взмокшая и раскрасневшаяся, отбивает три подачи подряд, зафигачив мячи по всей длине тренировочного коридора. Каждый раз, когда она бьет по мячу, она издает высокий пронзительный вопль, как Моника Селеш при подаче навылет. Она бьет по мячу с таким зверским остервенением, как будто резиновый мячик – ее заклятый враг.

– Интересно, кто первым сломается: она или эта машина, – говорит второй, когда подающий автомат в центре коридора выстреливает мячом, летящим со скоростью восемьдесят миль в час. Рози издает свой истошный вопль, склоняет голову набок чуть ли не до самого плеча и напрягает ноги. Мяч почти с той же скоростью отлетает назад, ударяется в сетку в двухстах футах дальше по коридору и падает на пол, где уже скопилось немало отбитых мячей.

– Да так, ничего особенного, – усмехается третий. – Чуть выше ниже среднего. – Он достает сигарету, сует ее в рот и чиркает спичкой. – Ей еще работать и рабо…

На этот раз Рози кричит уже по-настоящему – ее вопль похож на крик хищной птицы, завидевшей добычу, – и мяч летит низко над полом сплошной белой черточкой. Он ударяется в сетку… и пробивает ее насквозь. Дырка в сетке похожа на отверстие от пули, выпущенной в упор.

Парень с сигаретой застывает с отвисшей челюстью. Сгоревшая спичка обжигает пальцы.

– Так что ты там говорил? – тихо спрашивает первый парень.

7

Примерно через месяц, вскоре после того, как тренировочный центр закрыли на лето, Рода Симонс неожиданно прерывает чтение Рози – они сейчас записывают новую книгу Глории Нэйлор – и предлагает на сегодня закончить. Рози возражает: еще слишком рано. Рода не спорит, но говорит, что голос Рози теряет свою выразительность. Она говорит, что ему надо дать отдохнуть. До завтра.

– Да, но я бы хотела закончить сегодня, – говорит Рози. – Осталось всего двадцать страниц. Ро, я хочу дочитать эту чертову вещь.

– Все, что ты начитаешь сейчас, завтра придется записывать заново, – говорит Рода тоном, не терпящим возражений. – Я не знаю, сколько ты вчера вечером просидела с Памеласитой, но на сегодня работа закончена.

8

Рози встает и выходит, так хлопнув дверью, что она чуть не слетает с петель. Она направляется прямиком к режиссерскому пульту и хватает испуганную Роду Симонс за воротник ее чертовой блузки от Нормы Камали и прикладывает ее мордой о пульт. Какой-то переключатель протыкает ее римский нос, как шампур барбекю. Кровь хлещет фонтаном, стекает по застекленной перегородке противными струйками цвета розы марены.

– Рози, не надо! – кричит Керт Гамильтон. – Господи Боже, что ты делаешь?

Рози впивается ногтями в горло Роды и раздирает его. Подставляет лицо под струи горячей крови. Ей хочется искупаться в крови, как в купели крещения новой жизни – своей новой личности, против которой она так долго и глупо сопротивлялась. И ей вовсе не обязательно отвечать Керту; она и так знает, что делает. Она пытается отплатить – вот что. И спаси Бог того, кто окажется в списке ее должников… Спаси его Бог…

9

– Рози? – Голос Роды в динамике интеркома возвращает ее к реальности из мира кошмарных, но все же таких притягательных грез. – С тобой все в порядке?

Держи себя в руках, маленькая Рози.

Держи себя в руках и помни о дереве.

Она опускает глаза и видит, что карандаш, который был у нее в руках, сломан на две половинки. Пару секунд она смотрит на сломанный карандаш, глубоко дыша и стараясь унять бешеное сердцебиение. Наконец она чувствует, что теперь может говорить нормально, и произносит:

– Да, со мной все в порядке. Но ты права, я вчера поздно легла и не выспалась. Так что давай на сегодня закончим.

– Вот и умница, – говорит Рода, но женщина по другую сторону стекла – женщина, которая снимает наушники с микрофоном едва заметно трясущимися руками, – думает про себя: Нет. Не умница. Злюка. Ужасная злюка.

Я отплачу, шепчет голос в глубинах сознания. Рано или поздно, маленькая Рози, но я обязательно отплачу. Я отплачу, хочешь ты этого или нет.

10

Она боится, что ей не уснуть в эту ночь. Но она засыпает сразу после полуночи, и ей даже снятся сны. Ей снится дерево – то самое дерево, – и проснувшись на утро, она говорит себе: Неудивительно, что я не могла ничего понять. Вовсе не удивительно. Все это время я думала не о том.

Она лежит на спине рядом с Биллом, глядя в потолок и размышляя о своем сне. Там, во сне, она слышала крики чаек над озером и еще – голос Билла. С ними будет все в порядке, если они не заразятся, говорил Билл. Если они не заразятся и будут помнить о дереве.

Теперь она знает, что надо сделать.

11

На следующий день она звонит Роде и говорит, что сегодня ее не будет. Говорит, она себя плохо чувствует. Похоже на грипп. Потом она садится в машину и едет на озеро. На переднем сиденье лежит ее старая сумка, привезенная из Египта. На этот раз она едет одна. Сейчас не сезон, и поэтому в Шортленде никого нет. Рози здесь совершенно одна. Она снимает туфли, ставит их под стол для пикников, спускается к озеру и идет вдоль кромки воды, набегающей на песчаный берег – как в тот день, когда Билл привез ее сюда в первый раз. Она боится, что не сумеет найти тропинку наверх, но ее опасения напрасны. Пока она поднимается по заросшей травой тропинке, оставляя следы босых ног на песке, она размышляет, а сколько их было, снов, – снов, которых она не запомнила, но которые в конечном итоге и привели ее сюда, – с тех пор, как у нее начались эти приступы ярости? Вопрос интересный. Но он так и останется без ответа. Впрочем, это уже не важно.

Тропа выводит ее на поляну, в центре поляны лежит поваленное дерево – то, которое она наконец вспомнила. Она хорошо помнит все, что случилось с ней в мире картины, и теперь она видит, причем безо всякого удивления, что это дерево на поляне – совершенно такое же, как и то, которое преграждало тропинку в мертвом саду.

Под переплетением его корней виднеется лисья нора, но она пуста. Но Рози все равно идет туда и опускается на колени – все равно ноги дрожат и не держат. Она открывает свою старую сумку и высыпает остатки своей старой жизни на землю, усыпанную палой листвой. Среди смятых счетов из прачечной и просроченных рецептов, под листком со списком покупок со словами

СВИНЫЕ ОТБИВНЫЕ

вверху – подчеркнутыми жирной чертой, большими буквами и с восклицательным знаком (из еды Норман больше всего любил свиные отбивные) – лежит маленький сверток из голубой ткани в розовато-пурпурных разводах.

Дрожа и плача – отчасти из-за того, что ее старая жизнь прошла так бездарно и страшно, отчасти из-за того, что ей кажется, что ее новая жизнь тоже в опасности, – она вырывает в земле около лисьей норы маленькую ямку глубиной дюймов восемь. Потом она разворачивает голубой сверток. Зернышко все еще там – в ободке золотого кольца ее первого мужа.

Она кладет зернышко в ямку (оно до сих пор сохранило свою колдовскую силу: кончики пальцев опять онемели) и опускает туда же кольцо.

– Пожалуйста, – говорит она умоляющим голосом. И если это молитва, то Рози не знает – кому. Но все же, так или иначе, она получает ответ. Резкий короткий лай. В нем нет жалости, нежности или сочувствия. В нем одно озлобленное раздражение. Держись от меня подальше, как бы предупреждает он.

Рози поднимает глаза и видит лисицу. Она застыла на дальнем конце поляны, настороженно глядя на Рози. Рыжий задранный кверху хвост полыхает, как факел, на фоне хмурого осеннего неба.

– Пожалуйста, – повторяет она тихим и почему-то охрипшим голосом. – Пожалуйста, не дай мне превратиться в то, чего я так боюсь. Пожалуйста… пожалуйста, помоги мне помнить о дереве и остаться собой.

На этот раз никакого ответа нет. Вообще ничего, что можно было бы истолковать как ответ. Даже лиса больше не лает. Она просто стоит и смотрит, высунув язык и тяжело дыша. Рози кажется, что она усмехается.

Она опускает голову, в последний раз смотрит на зернышко в обрамлении золотого кольца и засыпает ямку влажной пахучей землей.

Одно – за хозяйку, вертится у нее в голове, одно – за мадам, одно – за девчонку, живущую там. И одно – за Рози.

Она встает и отходит к тропе, которая приведет ее обратно к озеру. Когда Рози встает на тропинку, лисица быстро подбегает к дереву, обнюхивает то место, где Рози посадила зернышко, и укладывается прямо там. Она по-прежнему тяжело дышит, и по-прежнему усмехается (теперь Рози уверена, что лисица усмехается), и по-прежнему смотрит на Рози своими большими черными глазами. Лисят больше нет, говорят эти глаза, и лиса, который мне сделал детей, тоже нет. Но я, Рози… я есть. И я жду. И я отплачу, если так будет нужно.

Рози ищет в этих глазах разум или безумие… и находит и то и другое.

Потом лисица оборачивается хвостом, кладет красивую морду на передние лапы и закрывает глаза. Кажется, будто она заснула.

– Пожалуйста, – шепчет Рози в последний раз и уходит. И уже по пути домой, возвращаясь обратно к своей настоящей, как она очень надеется, жизни, она открывает окно и выбрасывает на дорогу последний кусок прежней жизни – сумочку, привезенную из Египта.

12

Приступы ярости прекратились.

Дочка Памела еще совсем девочка, но у нее уже есть свои друзья, уже намечается грудь и недавно начались месячные. Она уже спорит с матерью, что надевать и можно ли ночевать у подружки. Ей уже нужно решать самой, с кем встречаться и когда приходить домой. Ураганный сезон созревания Пэм пока еще не набрал полную силу, но Рози знает, что оно скоро грянет. Впрочем, она это воспринимает спокойно. Потому что приступы ярости прекратились.

Волосы у Билла почти целиком поседели и стали редеть.

Волосы у Рози по-прежнему ярко-каштановые. Она их носит распущенными. Иногда собирает в хвост, но никогда не заплетает в косу.

Много воды утекло с того дня, когда Билл впервые повез ее на пикник на озеро. Сам Билл, похоже, забыл об этом. Во всяком случае, не вспоминал с тех пор, как продал свой «харлей». А продал он его потому, что, как он сам это объяснил, у него «уже не та реакция; а когда удовольствие превращается в рискованное предприятие, лучше вообще отказаться от этого удовольствия». Рози не возражает, но ей кажется, что вместе с мотоциклом Билл продал и большую часть своих воспоминаний, и от этого ей очень грустно. Как будто вся ее молодость осталась в седельных сумках «харлея», а Билл забыл их проверить, когда отдавал мотоцикл тому славному юноше из Эванстона.

Они больше не ездят на озеро, но каждый год – обязательно весной – Рози приезжает туда одна. Она смотрит на молодое деревце, что растет в тени старого, упавшего. Сначала это был просто побег, потом – тоненький прутик, потом – вполне крепкое молодое деревце с гладкой темной корой и красивыми раскидистыми ветвями. Она наблюдает за тем, как оно растет, год за годом, на той поляне, где больше уже не играют лисята. Она молча сидит перед ним, иногда даже по часу, обхватив руками колени. Она приходит сюда вовсе не для того, чтобы молиться или размышлять. Просто ей кажется, что это хорошее правильное место, и эти ежегодные посещения, ставшие уже своеобразным ритуалом, наполняют ее сознанием исполненного долга. После этих поездок она себя чувствует обновленной и умиротворенной. Может быть, именно эти поездки и не дают ей причинять боль близким людям – Биллу, Пэмми, Роде и Керту (о Робе Леффертсе можно уже не беспокоиться; когда Пэм исполнилось пять, он тихо скончался от сердечного приступа). И если так, то она приезжает сюда не зря.

Какое красивое растет дерево! Каждой весной его ветки уже покрываются темно-зеленой листвой, а последние года два Рози замечает и проблески красного среди этой густой зелени – еще через несколько лет из этих цветов завяжутся плоды. Рози знает, что если кто-нибудь по случайности набредет на эту поляну и отведает аппетитных с виду фруктов, он умрет. И его смерть точно будет нелегкой. Иногда это ее беспокоит, но с годами – все меньше и меньше. За столько лет Рози не видела здесь никаких следов пребывания людей: ни одной пивной банки, ни одного окурка, ни одного фантика от жвачки. Теперь ей уже вовсе не тяжело приезжать сюда, и сидеть на поляне, сложив на коленях гладкие, без единого пятнышка руки, и смотреть на дерево своей ярости в ярких мареновых вспышках цветов, которые пока еще только цветы, но через несколько лет из них народятся плоды сладостной онемелой смерти.

Иногда, глядя на дерево, она тихонечко напевает:

– На самом деле, я Рози… Настоящая Рози, вот так… Со мной шутки плохи, приятель… Прими это просто как факт…

На самом деле она не такая уж и крутая. И вряд ли кому-то есть до нее дело. Кроме самых близких людей, конечно. Но это вполне нормально. Потому что никто, кроме близких, ее особенно не интересует. Теперь мы в расчете, как сказала бы женщина в мареновом дзате. Она нашла свою безопасную гавань, и каждый год, ранним весенним утром, сидя вот так на заросшей травой поляне над тихим озером – на поляне, которая за все эти годы нисколечко не изменилась (как будто это вообще не живая природа, а написанная маслом картина – из тех не нужных никому картин, которые уныло пылятся на полках в ломбардах и сувенирных лавок), – она подчас ощущает прилив такой всеобъемлющей благодарности, которую просто нельзя удержать в человеческом сердце. Переполняющие ее чувства рвутся наружу, и она поет. Потому что она должна петь. Она просто не может не петь.

Иногда к краю поляны выходит лисица – теперь уже старая, словно поблекшая, и в ее рыжем хвосте с каждым годом все больше и больше серебряных прядей, – и стоит там, как будто прислушиваясь к песне Рози. Ее черные непроницаемые глаза глядят безо всякого выражения и без мысли, но Рози всегда безошибочно различает в них проблеск ума – опытного и мудрого.

Примечания

1

Сесил Блаунт ДеМилль (1881–1959) – режиссер, продюсер, драматург. Один из основателей Голливуда. Снял множество фильмов, в том числе несколько на библейские темы. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Эррол Флинн – актер, звезда Голливуда 30–40-х гг. Его амплуа – романтичные и отважные герои в приключенческих и военных фильмах. Его имя в сознании американцев стало синонимом беззастенчивого прожигателя жизни и покорителя женских сердец.

(обратно)

3

Дэвид Кросби – рок-музыкант, лидер группы «Кросби, Стиллз, Нэш энд Янг».

(обратно)

4

Литтл Ричард – певец, пианист, звезда раннего рок-н-ролла. Настоящее имя Ричард Пенниман.

(обратно)

5

Быстрый танец с элементами акробатики под музыку свинг или буги-вуги, особенно популярный в 40-х годах.

(обратно)

6

Охотно, с удовольствием (фр.).

(обратно)

7

Джеки Глисон (1916–1987) – американский комедийный актер, особенно популярный в 50–60-е годы.

(обратно)

8

Имеется в виду американская актриса Мэй Уэст, которая славилась пышным бюстом. Секс-символ 30-х гг. Получила прозвище Крошка-Вамп.

(обратно)

9

Еженедельный журнал сенсационных новостей для неискушенного обывателя.

(обратно)

10

Эрнандо де Сото (1496?–1542) – испанский конкистадор, участник захвата столицы инков в Куско.

(обратно)

11

Manta ray – рыба из отряда скатообразных, семейства рогачевых или мантовых. По-научному она называется манта, или гигантский морской дьявол.

(обратно)

12

«Мейфлауэр» – английское судно, на котором в 1620 году в Америку прибыли первые поселенцы Новой Англии.

(обратно)

13

Элизабет Тейлор (р. 1932) – известная американская киноактриса.

(обратно)

14

Джин Келли – звезда Бродвея и Голливуда 40–50-х гг. Создал новый спортивный стиль танца, считается одним из лучших танцовщиков кино и эстрады.

(обратно)

15

Церковь Иисуса Христа Святых последних дней – официальное наименование церкви мормонов.

(обратно)

16

Имеется в виду главный герой фильма Альфреда Хичкока «Психо» (1960) по повести Роберта Блоха. Маньяк-убийца.

(обратно)

17

«Капри» – тонкие дамские сигареты, достаточно дорогие и очень пижонские.

(обратно)

18

Джимини – сверчок из мультфильма «Пиноккио» Уолта Диснея.

(обратно)

19

«Кей-март» – сеть универсальных магазинов, продающих товары по сниженным ценам.

(обратно)

20

Товарный знак баллончиков со слезоточивым газом, применяемых для самообороны.

(обратно)

21

Известный мексиканский боксер.

(обратно)

22

Шэрон Криста Маколифф, одна из членов экипажа «Челленджера».

(обратно)

23

Имеется в виду сцена из «Рождественской песни в прозе» Чарлза Диккенса.

(обратно)

24

Прохладительный напиток. Продается в виде растворимого порошка, который затем разбавляют водой.

(обратно)

25

Чудо-Женщина, героиня комиксов художника Марсона, мультипликационных и игровых фильмов. Амазонка с Бермудских островов, обладающая фантастическими способностями и неуязвимая для пуль. Супергерл – супергероиня, персонаж комиксов и фильмов, двоюродная сестра Супермена. Как и он, обладает многими сверхъестественными способностями. Энни Оукли (1860–1926) – знаменитый стрелок. В течение 17 лет выступала с цирковыми номерами: простреливала подброшенную монету, сбивала пулей кончик сигареты, которую держал во рту ее муж, и т. д.

(обратно)

26

Ищите женщину (фр.).

(обратно)

27

Маленький ребенок (фр.).

(обратно)

28

«Под этим знаменем победишь» (лат.).

(обратно)

29

Сулу – герой популярного телесериала «Путь к звездам» – Star Trek.

(обратно)

30

Действительно киношный злодей, первый враг Супермена, Бэтмена и других благородных супергероев.

(обратно)

31

Имеется в виду роман «Унесенные ветром», главную героиню которого звали Скарлетт О’Хара.

(обратно)

32

Каллиопа – клавишный музыкальный инструмент.

(обратно)

33

Магу Куинси – близорукий, раздражительный и неловкий человечек, персонаж нескольких американских мультфильмов 40–60-х годов.

(обратно)

34

Грендель – в англосаксонском эпосе «Беовульф» – ужасное чудовище, обликом отдаленно напоминающее человека. Убивает людей и пожирает их трупы. Грендель выступает в роли рассказчика в одноименном романе Джона Гарднера (1971).

(обратно)

35

Халк Хоган, настоящее имя Терри Джин Боллеа. Неоднократный чемпион по профессиональной борьбе.

(обратно)

36

Большой бык (исп.).

(обратно)

37

Цитата из Шекспира, «Гамлет», I, V.

(обратно)

38

Эндрю Дайс Клэй – популярный в конце 80-х американский комик, хулиган и сквернослов. Любил шокировать публику смелыми шуточками.

(обратно)

39

Имеется в виду персонаж популярного мультфильма – вредный и злобный зверюга, который легко выходит из себя и достает всех вокруг.

(обратно)

40

30-й президент США (1923–1929).

(обратно)

41

Имеется в виду Гертруда Стейн (1874–1946), американская писательница и критик, автор произведений в стиле «потока сознания».

(обратно)

Оглавление

Пролог. Зловещие поцелуи

I. Капля крови

II. Добрые люди

III. Провидение

IV. Морской дьявол[11]

V. Сверчки

VI. Храм быка

VII. Пикник

VIII. Да здравствует бык

IX. Я отплачу

X. Настоящая роза

Эпилог. Женщина-лиса Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg