«Дом с привидениями (Американские мистические истории)»

Дом с привидениями (Американские мистические истории) (fb2) - Дом с привидениями (Американские мистические истории) [компиляция] (пер. Ананий Самуилович Бобович,Людмила Юрьевна Брилова,Вера Борисовна Полищук,Елена Игоревна Микерина) 338K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вашингтон Ирвинг - Эдит Уортон - Леонард Кип - Джон Кендрик Бэнгс - Ральф Адамс Крам

Антология Дом с привидениями. Американские мистические истории

Вашингтон Ирвинг Дом с привидениями

Прежде почти в каждом населенном пункте существовал такой дом. Если дом был расположен в унылой местности или выстроен в старинном романтическом стиле, если в его стенах случилось какое-нибудь необычайное происшествие или убийство, внезапная смерть или что-либо в этом роде, можете не сомневаться, что такой дом становился "особым" домом и впоследствии приобретал славу обиталища призраков.

Борн "Древности"

В окрестностях старинного городка Манхеттена еще не так давно существовало ветхое здание, которое в дни моего детства называли "Дом с привидениями" Это здание было одним из немногих памятников архитектуры первых голландских поселенцев и в свое время, надо думать, представляло собою весьма порядочный дом. Оно состояло из центральной части и двух боковых крыльев, фронтоны которых ступеньками подымались вверх. Построен был этот дом частью из дерева, частью из мелких Голландских кирпичей, вывозимых зажиточными колонистами из Голландии, пока, наконец, их не осенила Догадка, что кирпичи в сущности можно выделывать где угодно. "Дом с привидениями" стоял вдалеке от дороги, среди обширного поля; к нему вела аллея акаций, из Которых иные были расщеплены молнией, а две-три повалены бурей. В разных концах поля росло несколько яблонь; тут же можно было обнаружить и следы огорода; но изгородь развалилась, культурные растения или одичали настолько, что немногим отличались от сорняков, и между ними кое-где виднелся заросший, взлохмаченный куст розы или высокий стебель подсолнечника, поднимавшийся над колючим терновником и понуро опускавший голову, точно он оплакивал окружающее его запустение. Часть крыши старого здания провалилась, окна были выбиты, филенки дверей проломаны и заколочены досками; на обоих концах дома два ржавых флюгерных петушка немилосердно визжали и скрежетали, поворачиваясь на спицах, и тем не менее всегда неверно указывали направление ветра. Если даже при солнце это место поражало заброшенностью и запустением, то нет ничего удивительного, что завывания ветра вокруг ветхого, наполовину развалившегося дома, скрежет и визг флюгерных петушков, хлопанье и грохот сорванных с петель ставней, когда разыгрывалось ненастье, нагоняли такую жуть и тоску, что всем окрестным жителям дом и прилегавший к нему участок земли внушали неодолимый ужас. Носилась молва, будто именно здесь происходят шабаши призраков. Я и сейчас еще отчетливо помню облик старого здания. Сколько раз слонялся я возле него с моими приятелями, отпетыми сорванцами и лоботрясами, когда по воскресеньям и в праздники мы пускались после обеда в пиратские набеги на пригородные сады! У самого дома росло великолепное дерево: ветви его гнулись под тяжестью чудесных, полных соблазна плодов, но оно было на заклятой земле; это место, как повествовали бесчисленные рассказы, пребывало во власти колдовских сил – и мы не решались к нему подступиться. Иногда мы все же набирались отваги и скопом, все вместе, косясь на старое здание и со страхом поглядывая на его зияющие окна, приближались к этому дереву Гесперид [1], но когда мы уже готовились наброситься на добычу, кто-нибудь из нашей ватаги вдруг неожиданно вскрикивал или нас приводил в смятение какой-нибудь случайно возникший шум, и, охваченные паническим страхом, мы пускались во все лопатки и неслись, сломя голову и не останавливаясь, пока не выбирались, наконец, на дорогу. И каких страстей не рассказывали мы о загадочных криках и стонах, раздающихся внутри дома, об отталкивающем, страшном лице, которое, согласно поверьям, иногда показывается в одном из окон! Мало-помалу мы потеряли охоту посещать это пустынное место; мы предпочитали стоять где-нибудь поодаль и забрасывать дом градом камней; звук, который они издавали, ударяясь о крышу, или порою звон выбитого, случайно уцелевшего обломка стекла доставляли нам жуткое, смешанное с ужасом наслаждение.

Когда и кем был выстроен этот дом, покрыто мраком, окутывающим зарю истории нашей провинции, иначе говоря, тот период, когда она находилась под властью "их светлостей Генеральных Штатов Голландии". Некоторые считают, что в былое время он служил сельскою резиденцией Вильгельма Кифта, по прозванью Упрямец, одного из голландских губернаторов Нового Амстердама. Другие, однако, настаивают на том, что его построил один морской офицер, служивший под начальством ван Тромпа [2]; будучи обойден производством в чинах, он счел себя обиженным, покинул службу, сделался с досады философом и, дабы иметь возможность жить по своему вкусу и усмотрению и презирать всех и все, перебрался со всеми своими пожитками в эти края. Вопрос о том, что именно явилось причиною заброшенности дома и примыкающего к нему участка земли, тоже порождал жаркие споры; одни уверяли, будто из-за этой мызы в свое время возникла тяжба, судебные издержки которой превысили стоимость самой мызы, между тем как наиболее распространенная и, бесспорно, достоверная версия утверждала, будто в доме завелась нечистая сила и от нее никому не стало покоя. И в самом деле, последнее обстоятельство почти несомненно явилось истинною причиною запустения и разрушения дома: недаром же столько историй в один голос повторяют одно и то же, недаром любая старуха в округе может выложить во всякое время не менее двух десятков подобных рассказов.

Невдалеке от мызы жил одинокий негр – старый, седой скаред, у которого была в запасе целая куча таких историй; многое из того, что он рассказывал, произошло лично с ним. Я и мои школьные товарищи не раз забегали к нему на участок, чтобы послушать его болтовню. Старик обитал в жалкой лачуге, стоявшей среди крошечного клочка земли, засаженного картофелем и кукурузой и подаренного ему вместе с волею его бывшим хозяином Он подходил, бывало, к нам с мотыгой в руке, мы усаживались, словно стая ласточек, примостившись на жердях изгороди, и в летние сумерки, когда все окутывают мягкие тени, затаив дыхание, слушали его страшные рассказы, а он при этом так жутко вращал белками, нас охватывал такой ужас, что, возвращаясь в темноте по домам, мы пугались нередко своих же шагов.

Бедный старый Помпей! Прошли годы и годы с тех пор, как он умер, спеша составить компанию тем самым духам, о которых так любил поболтать. Его схоронили на картофельном поле, по его могиле вскоре прошелся плуг, сровнявший ее с землей, и никто на всем свете не вспоминал больше о седом старом негре.

Спустя несколько лет, сделавшись тем, что называют обычно "молодым человеком", я случайно попал снова в эти места и, бродя по окрестностям, наткнулся на кучу зевак, глазевших на череп, только что выброшенный из земли лемехом плуга. Они, конечно, тут же решили, что перед ними – кости "убитого человека", и принялись ворошить груду обычных историй о "Доме с привидениями". Я сразу понял однако, что это останки бедняги Помпея, но прикусил язык, ибо, уважая чужое удовольствие, не люблю портить рассказ о духах или убийстве. Впрочем, я принял меры, чтобы кости моего давнего приятеля были вторично преданы земле и чтобы на этот раз ничто больше не нарушило их покоя.

Пока я сидел на траве и наблюдал за их погребением, между мною и одним пожилым джентльменом завязалась весьма занимательная и продолжительная беседа. Джентльмен этот, проживавший в здешних местах, носил имя Джон Джоссе Вандермоер и был любезным, обожающим поговорить человеком, вся жизнь которого прошла либо в выслушивании, либо в сообщении другим местных сплетен. Он вспомнил старого Помпея и его рассказы о "Доме с привидениями"; он заявил также, что может поведать еще более загадочную и таинственную историю, чем те, что рассказывал когда-то Помпеи, и когда я выразил желание прослушать ее, присел на траву рядом со мной и сообщил приводимую ниже повесть. Я постарался передать ее по возможности дословно, но с того времени протекли годы, я стал стар, и память моя теперь уж не та. Я не могу поэтому ручаться за слог, но в отношении фактов я неизменно проявлял исключительную точность и щепетильность.

Леонард Кип Духи в Грантли

Глава I

Лондонский дилижанс высадил меня у сторожки Грантли-Грейнджа, и остальной путь я по старой привычке проделал пешком. Рождественское утро выдалось на редкость погожим, прошагать милю по ухоженной аллее ничего не стоило, я охотно согласился бы и на более длительную прогулку. Легкий снежок больше походил на снежную пыль, но его хватило, чтобы преобразить окрестность: бурый дерн оделся изысканным, жемчужной белизны покрывалом, сухие листья хрустели под ногами, могучие дубы на светлом фоне выглядели еще древней и величавей и весь парк необычайно повеселел.

Когда я подходил к самому дому, церковные часы пробили полдень, и тут же все колокола завели веселый рождественский перезвон. Вверх-вниз, туда-сюда, то обрывок мелодии, то снова сбивчивая многоголосица; отдельные ноты, двойные, тройные созвучия и далее все, что способен выдать удачный подбор колоколов, — словом, трезвон самый залихватский. С минуты на минуту я ожидал, что мне навстречу поспешит мой дядя Рутвен. Ведь я знал, как он любит колокола; когда затевались звоны, он, чтобы лучше слышать, подсаживался обычно к открытому окну. И как мне сквозь безлиственные кроны хорошо виден дом, так и дядя Рутвен тут же меня заметит в окошко. Я даже на миг огорчился, когда ко мне никто не вышел и даже никто не встретил в дверях, так что пришлось войти без доклада. Через главный холл я направился в библиотеку.

В центре комнаты стоял дядя Рутвен: голова запрокинута, взгляд сверлит стену напротив, одна рука поднята на уровень лица, вторая — заведена за спину, лицо выражает твердую решимость. И видом, и позой он походил на статую античного «Дискобола». Похоже, я и застал его за метанием: чуть погодя он подобрал в другом конце комнаты валявшуюся на полу толстую книжку и вернул на стол.

— «Анатомия Меланхолии» [3], — хихикнув, пояснил он мне. — До сих пор никто не мог похвастаться, что целиком проникся этой книгой — а, Джеффри? Хотя все мы, конечно, когда-никогда приобщались к ней понемногу. Попала прямо в грудь и выпала между лопаток — прошла как сквозь летний туман. Исчез, голубчик, понял намек: пора и честь знать.

— Кто, дядя Рутвен? — спросил я.

— Дух, понятное дело.

Тут я слегка растерялся. Да, мне уже приходила в голову мысль, что библиотека Грантли-Грейнджа — самое подходящее место для привидений. Резные дубовые панели, потемневшие от времени, прослужили уже четыре века. Верх стен был затянут испанской кожей в причудливых штампованных узорах. Глубокий и широкий камин был так глубок и широк, что тлевшие в нем большие поленья выглядели как обычные сучья. Окна с громоздкими средниками помещались в нишах, и свет в них проходил приглушенный тенями. Столы, стулья и высокие книжные шкафы, рельефные и до того массивные, что они казались приросшими к месту, были изготовлены как будто для племени гигантов. С потолка свисали необычные лампы, гротескные канделябры на стенах освещали в основном внутреннюю поверхность своих тяжелых металлических абажуров. Над каминной полкой и рядом с дверями висели темные от старости картины; Сальватор Роза [4] под слоем вековой грязи представлял собой мешанину разнообразных теней с редкими вкраплениями поблекших пятен света. По обе стороны от него — восемь-десять портретов: гофрированные воротники, винно-красные ткани, доспехи; лица на покрытых трещинами и источенных жучком картинах были почти неразличимы, но по костюмам можно было судить о том, какие направления деятельности по собственной воле или нехотя выбирали себе в свое время и их прототипы. Да, это была угрюмая старая библиотека, где изобиловали трещины, которые бесполезно заделывать, паутина, с которой бессмысленно бороться, сквозняки, неизвестно откуда проникающие; где по стенам вечно плясали не подвластные никаким разумным законам тени. Само собой, временами думалось, что зал этот предназначался отнюдь не для людского удобства, но для шабашей ведьм или пиров привидений; когда на тусклом золоте узора, украшавшего испанскую кожу, несмело вспыхивал случайный солнечный луч, в моей голове рождались самые странные фантазии. Но, в конце концов, это были всего лишь праздные мысли, и я никак не ожидал, что воочию увижу здесь выходца с того света.

— Дух, вы говорите? — изумленно повторил я.

— Ну да, дух. Не пропускает ни одного Рождества, и уже много лет. Стоит зазвонить колоколам — и он тут как тут, словно они его разбудили. Если бы ты прежде проводил у нас рождественские праздники, ты бы, верно, его видел. Думает, он здесь свой и имеет все права. Сперва я немного пугался, но потом привык и отношусь спокойно. Люблю только показать, что я в доме хозяин, а призрак — он покладистый, вроде не обижается. Я вот ругнусь на него, а потом всегда маюсь раскаяньем. Но ты меня знаешь, Джеффри, чего я не переношу, так это нахальства. Кому это понравится: какой-то дух разгуливает по дому, словно он тут собственник, а ты у него в гостях? Погуляет-погуляет и исчезнет, и ничего такого важного не скажет.

Слушая, как непринужденно дядя Рутвен рассуждает о сверхъестественных явлениях, я вытаращил глаза.

— Но вы ведь и не даете ему возможности? — Я перевел взгляд на книгу, лежавшую на столе.

— Пожалуй, ты прав, Джеффри… не даю. Наверно, прояви я терпенье, чего-нибудь путного от него бы дождался. Но как раз терпенья мне и не хватает, а тут каждое Рождество одно и то же — как не вспылить? Вот и кидаю в него книгой, а потом совесть мучит. Не очень-то гостеприимный я получаюсь хозяин. С другой стороны — год за годом не оставляет в покое, и, сколько их еще бродит по дому, одному богу известно. Да, Джеффри, еще один есть точно. Сам я его не видел, но видел Биджерз, дворецкий, и он говорит, они оба похожи как две капли воды. Дам я слабину, а они вдруг явятся толпами, каково будет тогда жить в доме? Но довольно об этом. Ты, наверно, хочешь посмотреть свою комнату. Это Южный эркер, рядом с площадкой третьего этажа. Биджерз отнесет твой чемодан. Кстати, жаль, Лилиан еще не вернулась с континента. С ней бы тебе было интересней, чем со мной. Но я буду стараться, Джеффри. Ланч, как обычно, в час.

Сопровождаемый Биджерзом, я проследовал наверх, к Южному эркеру. Это была большая комната на южной стороне дома с просторным восьмиугольным окном-фонарем и с мебелью еще древней и массивней, чем в библиотеке, если такое возможно. Кроватный занавес из гобеленовой ткани, выцветший, с причудливым рисунком, я бы отнес к временам крестовых походов. Шкаф для одежды поражал своими размерами и основательностью; можно было подумать, что в прежние беспокойные времена хозяева дома, впутавшись в неприятности, находили там безопасное убежище. Прочие предметы обстановки были ему под стать, и все они придавали мрачный вид комнате, которая при иных условиях выглядела бы вполне жизнерадостно. Не спасала дело и тусклая картина, с большим тщанием изображавшая погребальную урну и плакучую иву, а в придачу — многочисленное, облаченное в траур семейство, которое шествовало парами по извилистой тропе к могиле, чтобы, обступив ее, предаться стенаниям. Пока я почтительно рассматривал это произведение искусства, в окно при каждом порыве ветра упорно стучались кривые ветки старого сучковатого тиса. От всего этого мне совсем взгрустнулось и, так же как в библиотеке, пришли мысли о привидениях. Помня свои недавние переживания и не желая заново обременять свой ум странными фантазиями, я постарался от них отделаться, и вскоре мне это действительно удалось. Я даже сумел относительно легко и не фальшиво напеть вполголоса оперную застольную песнь. Но тут, повернув случайно голову, я увидел странную фигуру, которая стояла в изножье кровати и не сводила с меня глаз, с выражением, впрочем, вполне дружелюбным.

Это был приятный молодой человек едва ли старше двадцати двух лет, вида отнюдь не бесплотного и не расплывчатого, а очень даже живого. Если бы не слова дяди и если бы знать объяснение, как в комнату мог незаметно проникнуть посторонний, мне не пришло бы и мысли о сверхъестественном вмешательстве. Манеры у красавчика были аристократические, наряд — пурпурный кафтан с прорезью и вышивкой по всей длине рукава, изящная шпажка на боку, шляпа с пером в руке — самый изысканный. Волосы падали длинными локонами на широкий кружевной воротник, бородка была закручена на конце, как и крохотные, подвернутые вверх усики. Лицо, доброе и кроткое, любезно улыбалось, выказывая самые дружеские чувства.

— Безмерно счастлив свести с вами знакомство, — заметил он, играя золотым кружевом на рукоятке рапиры. — Особенно потому, что за время болезни меня мало кто навещал. Пожалуй, кроме дворецкого, в последнее время не было никого, да и тот как будто новый. Его поставил на должность еще один чужак, который, непонятно на каком основании, здесь распоряжается. Как только поправлюсь, я со всем этим разберусь.

— Вы говорите, вам нездоровилось?

— Да, дурнота, непонятная бессонница, а все из-за комка в груди, за который я должен благодарить Гарольда, моего братца. Если бы не эта история, я бы вас познакомил. Но я вас спрашиваю: после случившегося могу ли я оказать ему подобную честь? Стоит ли вообще с ним общаться? Если бы здесь присутствовала кузина Беатрис…

Тут в дверь постучали, и призрак, отшатнувшись немного в сторону, начал тускнеть и постепенно — сначала ноги, потом туловище и, наконец, лицо — весь истаял в воздухе. Я уже видел полностью резное изножье кровати, которое он прежде собой заслонял; не осталось совсем ничего, что напоминало бы о странном визитере. Открыв дверь, я увидел только Биджерза, дворецкого.

— Ланч готов, мастер Джеффри, — сказал он. — Рыбы сегодня не будет, Западный дилижанс не прибыл, но грибы просто исключительные. Слышал мимоходом, как вы беседовали с духом — не с нижним духом сэра Рутвена, а с верхним. Сэр Рутвен видел только нижнего, а я обоих. Этого видел на прошлое Рождество, примерно в то же время. Беседой он меня, правда, не удостоил: кто я, всего лишь дворецкий. Они очень друг на друга похожи, мастер Джеффри. На обед подадут оленью ногу — очень рекомендую, да и почки тоже заслуживают внимания.

Глава II

В оставшееся время моего визита не произошло ничего заслуживающего упоминания. Рождественские праздники прошли как обычно, на следующее утро я вернулся в Лондон, и вскоре история с духами стала изглаживаться из моей памяти. Вначале, разумеется, я не мог думать ни о чем другом. Но мне помнилось, как хладнокровно воспринимал происходящее дядя Рутвен; я и сам начал склоняться к более трезвому подходу и задумался: что, если наиболее странные подробности являются не чем иным, как плодом моего воображения? В конце концов я пришел к выводу, что никакого духа не было, я просто видел сон.

Тем более я был занят по горло, и времени на праздное любопытство и досужие размышления совсем не оставалось. Первые восемь месяцев я прилежно готовился к карьере адвоката, а затем старательно забывал все выученное, сопровождая в прогулках по Лондону кузину Лилиан. Она вернулась из поездки по континенту и, прежде чем отправиться в Грейндж, на некоторое время остановилась с отцом в Лондоне. Приятный долг опекать Лилиан достался в основном мне: сэр Рутвен охотно освободил себя от этой докуки. Я был по уши влюблен в кузину, однако ни за что на свете не признался бы в этом преждевременно, чтобы Лилиан не стала мною помыкать. В конце концов мы, разумеется, рассорились. Это произошло накануне отъезда сэра Рутвена и Лилиан домой, и она, известив меня, что отправляется дилижансом в 10.45, строго-настрого наказала, чтобы я ни в коем случае не вздумал ее провожать. Мне это показалось добрым знаком, и я тут же поспешил к дилижансу. Как обычно бывает в таких случаях, мне не повезло, я опоздал, но невезенье обернулось удачей. Лилиан, поняв дело так, что я не настроен в скором времени мириться, начала раскаиваться в своем поведении.

Незадолго до Рождества сэр Рутвен, как обычно, пригласил меня в Грейндж. К его письму была приложена надушенная записка от Лилиан, где было сказано, что она охотно уехала бы на Рождество с тетей Элинор, но это невозможно и посему она остается дома, однако, если я явлюсь в Грейндж прежде, чем она куда-нибудь отбудет, она сочтет это положительным оскорблением. Записка очень меня воодушевила, я счел, что дела мои неплохи, тут же упаковал сундук и рождественским утром сел на первый дилижанс и отправился в Грантли-Грейндж.

И снова при выходе из дилижанса я был встречен колокольным звоном, и снова ко мне никто не вышел, и я поспешил в библиотеку засвидетельствовать свое почтение дяде Рутвену, которого рассчитывал застать на привычном месте у камина. Да, он был в библиотеке, однако не сидел, а стоял. Стоя рядом с креслом, он отвешивал самый сердечный поклон кому-то, кто находился в дальнем конце комнаты. Переведя взгляд туда, я заметил молодого человека в придворном платье двухсотлетней давности; приложив руку к сердцу, он с еще большей старомодной любезностью и приветливостью возвращал дядюшке поклон. Ни на мгновение я не усомнился, что вижу «нижнего» духа. В самом деле, он был почти неотличим от духа «верхнего». Тот же возраст, то же радостное и благорасположенное выражение лица. Густые локоны, падавшие на воротник, остроконечная бородка, бархатный, с разрезами, костюм, кружева, золотые кисточки, узкая рапира с изысканной отделкой. Заметные различия сводились к более темному цвету лица и волос, а также яркому, винно-красному цвету платья. Душа радовалась при взгляде на это взаимное приветствие, столь оно было сердечным и церемонным: дядя приседал до тех пор, пока не стукнулся о стоявший сзади стол, дух в ответном поклоне задел кончиком ножен Сальватора Розу, добавив к следам жучков свежую царапину.

— Видишь, Джеффри, — шепнул дядюшка, изготавливаясь к новому поклону, — он явился снова, минута в минуту. Тогда же, когда и в прошлом году, словно его разбудили колокола. Помнится, ты предположил, что я, наверное, повадился слишком резко его обрывать. Будем же на сей раз осмотрительны и выслушаем его историю с начала до конца. — Он обратился к призраку: — Счастлив снова вас видеть, любезный сэр.

— Я счастлив не менее и даже более, — отозвался дух. — И я знаю, что мой брат Артур, услышав о вашем прибытии, радовался бы точно так же. Впрочем, от кого ему услышать? После того как он дурно со мной обошелся, — собственно говоря, возвел на меня поклеп, — было бы ниже моего достоинства приближаться к нему даже для того, чтобы сообщить такую новость. Придется поэтому приветствовать вас единолично.

— Нет, ты только послушай! — пробормотал дядя Рутвен, краснея от гнева. — Я старался изо всех сил, но возможно ли обмениваться любезностями с тем, кто вообразил, будто я у него в гостях? Я обращаюсь с ним так радушно, как только могу, а в результате он, глянь, позволяет себе покровительственный тон.

Случилось так, что, тронутый теплым дядюшкиным приветствием, призрак немного переместился нам навстречу и оказался между нами и окном. От перемены места переменилась удивительным образом и его наружность. Красивое, располагающее лицо обернулось странной путаницей линий, черты закрыло паутиной борозд и морщин, и что они выражают — было не понять. Впрочем, через миг прежняя картина вернулась на место. Призрак отодвинулся от окна, лицо его вновь сделалось четким, в нем высветились любезность, утонченность и ум. Тайна объяснилась лишь впоследствии. А в ту минуту странное зрелище мелькнуло так быстро, что казалось излишним выяснять причины происшедшего. В память мне врезалась только одна деталь: красная линия поперек его шеи, словно бы след насилия. Даже когда дух посторонился, она не изгладилась, пока на нее падал прямой солнечный свет.

— Будь здесь кузина Беатрис, — заметил дух далее, — она, конечно, тоже была бы счастлива вас принять. Но где она теперь? Я не видел ее уже несколько дней. Как вы думаете, возможно ли, что братец Артур, мало того что оскорбил меня необоснованным подозрением, но еще и настроил против меня кузину? Если это так, пока жив, ни за что…

— Ты только послушай! Пока он жив! Молча выносить подобный бред? — крикнул дядя Рутвен. — Ну что, Джеффри, видишь теперь, что надо положить этому конец?

С этими словами дядюшка, как в предыдущее Рождество, схватил большую книгу и мстительно швырнул в незнакомца. Если раньше у меня возникали сомнения относительно его нематериальной природы, теперь их не осталось. Сколь бы плотным и непрозрачным ни казался призрак, том, попав ему в живот, свободно пролетел насквозь и шлепнулся на пол с той стороны, сама же фигура не претерпела ни малейшего ущерба, за исключением только мелькнувшей на лице тени неудовольствия, что при таком грубом приеме было вполне понятно. Осознав как будто, что ему не рады, призрак поблек и исчез.

— «Цицерон» Миддлтона [5] на сей раз,— заметил дядя, утирая лицо и рассматривая орудие, которое только что с успехом использовал. — Переварил, как и прошлогодний том. Если так пойдет дело, освоит в конце концов всю мою библиотеку. Ничего не попишешь, Джеффри. Ты видел, я старался быть вежливым. Но когда какой-то призрак изображает из себя владельца дома и к тому же разговаривает так, будто он живой, кто устоит перед искушением заткнуть ему рот? Ну ладно, Джеффри, готовься к ланчу. Южный эркер, как в прошлом году.

Поскольку комната была та же и все катилось по прежней колее, я ожидал новой встречи с духом в пурпурном платье. И понятно, поднимался по лестнице не без некоторых опасений. Одно дело, когда тебе является дух с самого начала улыбающийся и дружелюбно настроенный, и совсем другое — когда ты намеренно пересекаешь дорогу духу, у которого, быть может, настроение сейчас не из лучших, и он решит досадить тебе при помощи каких-нибудь сверхъестественных средств. Переодеваясь, я все время ждал появления духа и нервно оглядывался. Но так уж заведено, что самые, казалось бы, верные ожидания оправдываются редко; никто меня не потревожил, и я, переодевшись, радостно и спокойно отправился в столовую.

У порога гостиной я услышал легкий шелест шелков, вошел и застал там кузину Лилиан: она уже была одета к ланчу и теперь охорашивалась у камина. После того, что произошло в Лондоне, она, разумеется, изобразила надменный реверанс и обратилась ко мне по фамилии, словно к чужаку, представленному ей только вчера; я, конечно же, ответил поклоном, каким Рэли впервые приветствовал королеву Елизавету [6]. Слегка подняв брови в знак того, что удивлена моим вторжением, Лилиан заметила, что сэр Рутвен как будто находится в библиотеке. Я сказал, что уже видел сэра Рутвена и нашел его полностью поглощенным беседой с духом. Поскольку день сегодня как будто приемный и могут явиться другие посетители, я решил пока что его не тревожить, а с ее разрешения остаться здесь.

Благополучно покончив с преамбулой, мы перешли к обмену колкостями; иные приходилось импровизировать, однако большая часть, заготовленная много ранее, хранилась в запасе как раз для подобного случая. Обмен снарядами не приносил большого ущерба, каждый из нас оставался недосягаем в своей крепости, меж тем мы постепенно успокоились и дело пошло к примирению. Насколько бы растянулся этот процесс при обычных обстоятельствах, не знаю, но внезапно Лилиан словно что-то подтолкнуло. Схватив меня за руку, она, как встарь, обратилась ко мне просто по имени. Я обернулся: ее взгляд, удивленный, но не то чтобы особенно испуганный, был устремлен в противоположный конец комнаты.

— Смотри, Джеффри! — прошептала она. — Верхний дух! Как его сюда занесло?

Глава III

Обернувшись, я заметил наконец духа в пурпурном бархатном костюме, склонявшегося до самого пола в столь смиренном поклоне, что гневаться на него было невозможно, хотя объяснение все же требовалось.

— Позвольте, любезный сэр, — заговорил я, — такое вторжение…

— Я, разумеется, должен извиниться. — Последовал новый поклон. — Этим утром я немного опоздал к Южному эркеру. Проходя по коридору, я заметил здесь даму. Решив, что это кузина Беатрис, я вошел. Вижу, это была ошибка. Прошлой ночью я без конца ворочался, не давал покоя комок в груди; плохой сон, расстроенные нервы — вот я и обознался. Всему виной, наверное, возмутительный поступок братца Гарольда. А теперь мне остается только извиниться за вторжение и уйти.

— Задержитесь ненадолго, — попросил я. — Это моя кузина мисс Лилиан, она нисколько вас не боится и простит вам этот небольшой промах. И… и мне нужно многое вам сказать.

Собственно, я опасался, что вижу духа в последний раз, а мне из милосердия следовало просветить его относительно его истинного положения. Поистине печально было наблюдать юного призрака, миловидного и приветливого, который не первый уже век разгуливает, считая себя живым, и я решил: будет благим деянием исправить его ошибку. Как нарочно, в тот же миг мне подвернулось убедительное доказательство. Собираясь удалиться, призрак сделал шажок в сторону; как в прошлый раз его собрат, он оказался между мною и окном, и схожим образом его черты накрыла сеть борозд и морщин. Но поскольку в такой позе он задержался немного дольше, чем другой призрак, мне скоро открылась его тайна. Удивительное явление: яркий солнечный свет пронизывал призрака насквозь, голова при этом делалась прозрачной. Не такой прозрачной, как стекло, а скорее матовой, как фарфоровая пластина, которую держат против света: мутная, она все же пропускает свет и на ней отчетливо проступают темные трещины и дефекты. Подобным же образом свет преобразил голову нашего гостя; она сделалась полупрозрачной, вроде облачка или тумана, и во всех направлениях ее пересекали прямые и кривые линии различной толщины. Вначале мне показалось, что под сплетением линий черты лица исчезли совсем и их можно видеть только в профиль, но вскоре я убедился, что это не так. Они оставались на месте: блестящие глаза, нежный рот, красивой формы ухо. При известном усилии их общие контуры все еще можно было различить. Просто на них наложилось множество других линий, проступивших из глубины черепа. Но и эти, другие линии оказалось возможным проследить. Широкая искривленная борозда обозначала контур долей головного мозга. Я видел границы глазного яблока под орбитой глаза, видел тонкие нити, связывающие глаз с мозгом. Видел барабанную перепонку, мелкие косточки уха, четко обозначенные извилистые ходы между носом и ухом. Нёбо, глотку — до самого того места, где начинался нарядный кружевной воротник. Короче говоря, под яркими солнечными лучами голова молодого человека уподобилась современным медицинским моделям из воска, в которых точно воспроизведены на полагающихся местах все детали скелета; более того, в отличие от любой рукотворной модели, эту голову можно было изучать во всех подробностях, не разнимая.

— Как долго, — начал я, сдвигаясь чуть в сторону, чтобы видеть духа на фоне стены, а не окна (я рассчитал точно: призрак вернул себе человеческий облик, черты обозначились с обычной четкостью, лишние линии и дуги исчезли), — как долго вы хвораете и плохо спите по ночам из-за боли в груди?

— Неделю, пожалуй, или даже больше.

— Простите, тут вы — да и тот, другой — чуточку промахнулись в хронологии. Тот небольшой эпизод, который, по-вашему, длится всего лишь несколько дней, в действительности растянулся более чем на два столетия. Вас постигло такое состояние ума, когда невозможен правильный счет времени. Почему подобное произошло, у меня не спрашивайте. Тем не менее печальные факты таковы, что ваши блуждания продлились уже два века и не известно, кончатся ли они вообще. В доказательство я могу сослаться на ваш костюм, сшитый по моде времен Карла II [7], меж тем как наступил уже тридцать восьмой год правления королевы Виктории [8].

Я примолк, рассчитывая, что дух пожелает задать какой-нибудь вопрос. Но он растерянно молчал, и я продолжил:

— И вы опять заблуждаетесь, полагая, что полученное вами телесное повреждение всего лишь нарушило ваш сон. Нет, вы умерли и, разумеется, были должным образом похоронены. Соответственно, сейчас вы не человек, а всего лишь призрак. Должно быть, вам неприятно это слышать, но рано или поздно пришлось бы узнать. В конце концов, нет ничего плохого в том, чтобы быть благовоспитанным, добропорядочным духом. В качестве такового вам позволено показываться каждое Рождество, но лишь на несколько минут, после чего вы, без сомнения, возвращаетесь к себе в могилу. Там, как я предполагаю, вы дремлете до следующего Рождества — у вас ведь, похоже, нет ясного представления о том, где вы находитесь. По крайней мере, вам уютно и привольно, чего не скажешь о многих прочих духах. Даже отец Гамлета вроде бы претерпевал мучения, при том что, если верить свидетельствам, он был, не в пример своему брату, очень достойным человеком. Вы мне не верите? Тогда, в качестве доказательства, встаньте, пожалуйста, перед окном — прямо под солнечные лучи. А теперь, позвольте, я подержу для вас зеркало. Вглядитесь в отражение — видите, вы просвечиваете насквозь? По-моему, это самое надежное доказательство того, что человек благополучно перешел в разряд духов. Вот видны ходы у вас в ухе, завитки мозга, яремная вена. А вот эту линию не примите за нерв или иную деталь анатомии — это трещина в стекле. Если вам захочется потом из любопытства изучить свою внутреннюю анатомию основательней, советую воспользоваться новым, хорошим зеркалом. Ну, вы еще сомневаетесь относительно своего нынешнего состояния?

— Увы, какие уж тут сомнения, — простонал дух. — Но что же мне делать?

— Занятий множество. Я думаю вот что: как человеку не следует вести праздную жизнь, так и у духов должны быть свои обязанности. Едва ли в незримом мире хозяйство организовано так, чтобы духи зря прожигали жизнь, а вернее, существование. Будь я духом, уж я бы постарался приискать себе какое-нибудь достойное применение. Наверное, нашел бы способ приносить пользу миру, мной покинутому. Предположим, вы поставите себе задачу удержать в памяти хоть что-нибудь касающееся вашего пребывания в незримом мире: к какому разряду вы отнесены, куда посланы и прочее подобное, и через мое посредство время от времени делились бы этими сведениями с человечеством. Не кажется ли вам, что это было бы благое деяние, что все живущие на земле были бы вам бесконечно благодарны?

Дух молча помотал головой. Очевидно, благодарность всех живущих на земле не особенно его прельщала.

— Или же, — продолжал я (меня осенила новая идея, особенно мне понравившаяся, поскольку я в последнее время увлекался юридическими аспектами медицины), — или же вы могли бы внести немалый вклад в изучение анатомии и патологоанатомии. В печати сообщалось о человеке, имевшем в боку отверстие, через которое можно было наблюдать за процессами пищеварения, что принесло большую пользу медицинской науке. Нужно ли говорить, что ваш случай бесконечно интереснее и куда перспективней с практической точки зрения? Не особенно рискуя ошибиться, предположу, что тело у вас такое же прозрачное, как голова, и только одежда мешает наблюдать за функционированием ваших внутренних органов. Разоблачившись, вы запросто могли бы при ярком солнечном свете демонстрировать работу сердца, легких и желудка. Давая ежедневные сеансы, вы обогатили бы науку новыми открытиями. В вашем организме, несомненно, заключен некий тонкий, призрачный, едва уловимый флюид, аналогичный человеческой крови, и медики могли бы изучать его циркуляцию. Во врачебной науке имеются неразрешенные вопросы, касающиеся некоторых органов и сосудов: действительно ли человеческий организм в них нуждается, или это рудименты, в процессе развития утратившие свое значение. С вашей помощью эти вопросы могли бы быть разрешены. Собственно…

Захваченный размахом своих предположений, я отвлекся от призрака и сквозь полуприкрытые веки созерцал потолок, но тут Лилиан, тихонько дернув меня за рукав, скосила глаза на нашего гостя, и я понял, что пора обратить на него внимание. Он неподвижно стоял у окна, однако любезной мины у него на лице как не бывало; по нему разливался теперь румянец злобной ярости, омрачившей все его черты. Я, естественно, смолк, он резко повернулся ко мне.

— Вы все сказали? — Дух разразился старомодным богохульством времен династии Стюартов [9]. — Ваше оскорбительное предложение на том заканчивается? Хорошо ли вы поразмыслили, прежде чем додуматься до того, что сэр Артур Грантли, придворный короля Карла, не найдет себе более достойного занятия, чем иллюстрировать собой теории всевозможных горе-лекарей и шарлатанов?

Извергнув еще одно кощунственное ругательство, дух наполовину вытянул из ножен тонкую рапиру, злобным, мощным толчком отправил ее обратно, выскочил за порог и исчез. Из коридора донеслись топот и еще пара-тройка диковинных устаревших ругательств.

Глава IV

Мы с Лилиан обменялись взглядами, полными немого удивления. Колокол позвал на ланч, мы все так же молча двинулись в столовую.

— Возможно ли, — начал я, когда мы вошли в следующую комнату, — что этот человек, которого мы принимали за скромного домочадца, на самом деле являлся главой семьи? И твоим, Лилиан, предком?

— Папа должен знать. Спросим его за ланчем.

И вот, когда старый джентльмен взялся за вино, орехи и изюм (до этой минуты он занимался исключительно обедом и не любил, чтобы его отвлекали), Лилиан спросила:

— А был ли такой сэр Артур Грантли, папа?

— Дай подумать, — пробормотал дядя Рутвен. — Да, был, два столетия назад. Теперь припоминаю. Их было два брата-близнеца; старший наследовал поместье и титул, младший получил звание капитана королевской гвардии. Можно было ожидать, что ровесники, связанные столь тесными узами родства, будут жить душа в душу, но случилось иначе. Они рассорились, один брат убил другого и был за это повешен.

— А сохранились ли какие-нибудь записи, дядя Рутвен?

— Разве что в «Государственных процессах» [10]. Я туда никогда не заглядывал. Ни в «Берке» [11], ни в «Дебретте» [12] ссылок нет. Из этих весьма полезных сборников можно узнать только, что Гарольд Грантли умер в возрасте двадцати двух лет; причина умолчания, вероятно, — забота о семейной чести, хотя по прошествии стольких лет едва ли это необходимо. Нет лучшего средства очистить фамильный герб, чем время. Неприятно, конечно, когда клеймо убийцы лежит на твоем отце или деде, но если речь идет о событиях двухвековой давности — кого это волнует? Иначе лихо бы пришлось всем до единой королевским фамилиям. Возьмем ее величество всемилостивейшую королеву Викторию — разве есть свидетельства, что ее хоть сколько-нибудь заботят подозрения, омрачающие память королевы Марии Шотландской? [13] Да лучше иметь предков с дурной славой, чем без всякой славы. Ну, обнаружит кто-нибудь, что на одной из ветвей его фамильного древа устроился Гай Фокс [14], — станет ли это для него ударом? В любом случае это пустячное убийство в роду Грантли нас не должно огорчать: прямая линия наследования тогда прервалась, майорат достался нам [15] как представителям побочной ветви.

Исчерпав свое знание предмета, дядя Рутвен вновь взялся за стакан и далее повел речь о выращивании репы. Но мы с Лилиан этим не удовольствовались, после ланча ускользнули в библиотеку и сняли с верхней полки один из пыльных, ветхих от старости томов «Государственных процессов». Книгу, похоже, годами не снимали с полки, но мы, зная, при каком монархе произошел интересующий нас случай, за считаные минуты отыскали процесс «Rex Grantley» [16]. Книга была очень тяжелая, и мы сначала расположились у стола. Но там было слишком высоко, мы сели рядышком на софу, раскрыли книгу на коленях и стали вместе читать. Признаюсь, мне такое чтение понравилось. Лилиан пришлось склонить голову, ее локоны задевали мое плечо, теплое дыхание обвевало щеку. Чтобы поддержать Лилиан (как-никак на коленях половина тяжеленного тома), я обвил ее за талию, а она так углубилась в рассказ об убийстве, что как будто ничего не заметила. В литературе нередко встречаются такие эпизоды: молодой человек и девица сидят подобным же образом и читают одну на двоих книгу. Обычно это бывает томик поэзии или, на худой конец, увлекательный роман. Вопрос состоит в том, часто ли случается, чтобы молодая леди и ее поклонник увлеченно знакомились с историей убийства, совершенного одним из представителей ее семейства, и не чувствовали при этом ничего, кроме интереса к сюжету, как если бы главную роль в повествовании играли какой-нибудь Джек Шеппард [17] или Оливер Твист. Но, как верно заметил дядя Рутвен, уж очень это было давно.

Из отчета в «Государственных процессах» следовало, что Артур и Гарольд Грантли были близнецы и им сравнялось по двадцать два года. Как говорил дядя Рутвен, Артур был старший и ему достались титул и поместье, Гарольд же получил офицерский чин в дворцовой гвардии. Естественно, братья много времени проводили вместе и все думали, что они очень друг к другу привязаны. Случались, разумеется, и небольшие размолвки, но вплоть до убийства никто не замечал, чтобы между ними пробежала черная кошка. Беда произошла в один из рождественских дней, около полудня. Гарольд взял отпуск, чтобы навестить в Грейндже брата; после раннего обеда (гостей в доме не было, и некоторыми формальностями и церемониями братья пренебрегли) оба сидели за столом, беседовали, ели ломбардские орехи и пили вино. Возможно, они и выпили лишнего, однако не настолько, чтобы уж очень опьянеть. Вино разве что слегка разогнало кровь, но, как оказалось, это и привело к несчастью, лучше уж им было упиться до бесчувствия. Сэр Артур воспользовался случаем показать брату ценное фамильное наследие, известное как большой ланкастерский бриллиант и доставшееся их семье от боковой ланкастерской ветви [18]. В лихую годину Кромвеля [19] бриллиант прятали в тайнике, и только теперь извлекли на свет божий. Можно предположить, что сэр Артур, неравнодушный к их кузине Беатрис и желавший на ней жениться, объявил, что подарит ей семейную драгоценность, Гарольд же (он и сам был влюблен в Беатрис и не менее брата надеялся на взаимность) стал возражать, разгорелась ссора. Как бы то ни было, в доме слышали, как они громко спорили, неожиданно Гарольд позвал на помощь, прибежавшие домочадцы увидели, что его брат лежит на спине бездыханный, с явственными следами насилия на шее. Рассказ Гарольда сводился к тому, что сэр Артур внезапно откинулся на спинку кресла и стал задыхаться, словно его хватил удар. С другой стороны, выдвигались аргументы, что крепкие молодые люди не мрут на каждом шагу от внезапного припадка, что на трупе заметны следы удушения, что между братьями произошла размолвка (этого не отрицал и Гарольд), что они были соперниками в любви (само по себе достаточный повод для ненависти и ссоры) и — более того — что Гарольд, как претендент на наследство, был заинтересован в смерти брата. Опять же, бриллиант исчез. Если бы смерть была естественной, драгоценность никуда бы не делась, но она была главным поводом к ссоре, а потому убийца решил уничтожить улику, выбросив ее, по всей вероятности, в озеро. Словом, все ополчились на оставшегося в живых брата, добавились и политические мотивы, в наше время едва ли понятные; кое-кто из фаворитов короля рассчитывал, устранив высокопоставленного соперника, продвинуться по служебной лестнице в гвардии и сумел повлиять на монарха не в пользу подозреваемого. В общем, после многих перипетий и продолжительного судебного процесса Гарольд был признан виновным и казнен.

— Теперь, — сказал я Лилиан, — для меня прояснилось многое, чего я не понимал. Красная линия на шее нижнего духа, боль в груди у духа верхнего (не иначе как от давления извне) — все эти обстоятельства складываются в единую историю и как нельзя лучше совпадают с судебным отчетом. Только — вот что на первый взгляд кажется странным — убитый как будто не помнит, что был убит, а убийца не помнит, что был казнен.

— В самом деле странно. Ну да не ждать же от духов большого ума!

— Это странно на первый взгляд, но стоит поразмыслить, и все встает на места. Претерпев насилие, мы часто впоследствии ничего не помним. Возьмем человека, который упал с высоты или получил удар дубинкой и потерял сознание; очнувшись, он понимает только, что с ним что-то случилось, но самого падения или удара не помнит. Почему же должно быть иначе, когда пострадавший умер? Рассмотрим обстоятельства в этом свете, и мы увидим: молодой баронет пробуждается в могиле, смутно помня о том, что на него как будто напали, о самом же убийстве даже не догадывается. Точно так же младший брат пробуждается и думает, что он живой; память о законном наказании стерлась, помнится только, что его обвиняли в насильственном преступлении, каком — неизвестно, однако он обижен и не находит себе покоя.

— В самом деле, это очень правдоподобно, — согласилась Лилиан. — Но если он все же невиновен?

— В это трудно поверить, слишком много фактов говорит против. Такое неразумное предположение могло прийти в голову женщине, которой хочется смыть пятно с фамильного герба.

— Тьфу на фамильный герб, — отозвалась Лилиан, изображая вытянутыми губками «тьфу». При этом она была так хороша, что я, по-прежнему поддерживая ее за талию, всерьез задумался, а не воспользоваться ли случаем, чтобы сделать предложение. Оно ведь само собой разумелось, и каждый, в том числе и сама Лилиан, со дня на день его ожидал; дело внутрисемейное, предвидели его давно, обсуждали неоднократно, так чего же медлить, почему не открыть свое сердце?

— Думаю, Лилиан, — начал я, — сейчас самое время поговорить о нашем будущем.

— Хорошо, Джеффри.

На ее щеках выступил румянец; она догадывалась, что будет дальше: последует любовное признание, составленное в самых нежных выражениях. Но что касается нежных выражений, то по крайней мере в этом я, помня недавние провинности Лилиан, решил ее разочаровать.

— Нет, — сказал я, — Гарольд не мог быть осужден безвинно, в это невозможно поверить. Так что, Лилиан, видишь сама: ваша семейная репутация изрядно подпорчена. Тем не менее я, к несчастью, очень сильно к тебе расположен, а потому предлагаю руку и сердце. Надеюсь, этим я не нанесу себе слишком большой урон.

— Ты очень-очень добр, Джеффри, — отвечала Лилиан. — Я бесконечно благодарна тебе за такую честь. Мне кажется, каждой семье рано или поздно случается пережить какой-нибудь позор вроде смертной казни. У нас он уже позади, и я расцениваю это как величайшее везенье. А вот по вашей линии позор еще ожидается, и, судя по всему, выпадет он настоящему ее поколению. Я рада принять твое предложение — хотя бы для того, чтобы иметь законное право быть рядом и поддерживать тебя во время предстоящего испытания.

Так совершилась наша с Лилиан помолвка.

Глава V

Предполагалось, что венчание состоится не сразу. Дядя Рутвен придерживался старомодных понятий относительно брака; прежде всего он считал, что молодой человек не имеет права жениться, пока не приобретет профессию, ибо фамильное состояние — вещь слишком ненадежная и семья не должна зависеть от превратностей судьбы. Таким образом, было решено подождать моего успешного дебюта в суде.

Он состоялся в ближайшем октябре. Мне была доверена роль третьего адвоката в процессе «Ученик благотворительной школы против церковного старосты», угроза физическим насилием. Церковный староста отодрал ученику уши за игру в шарики на надгробии, но, к несчастью, настиг его уже за чертой кладбища. Это позволило вести речь о превышении власти и предъявить иск. Тяжба тянулась без малого пять лет, пора было переходить к судебному разбирательству. В качестве свидетелей вызвали директора школы, викария, добрую половину прихожан и троих звонарей — все они явились. Дополнительно требовалось свидетельство игрушечного мастера, который продал ученику шарики, однако получилось так, что вызов застал его в Шотландии, на смертном одре. Были назначены лица, уполномоченные отобрать у него показания. Игрушечный мастер лежал в бреду, сознание возвращалось к нему не более чем на полчаса в день, и он хотел воспользоваться этим промежутком, чтобы составить завещание. Однако судебные порученцы упорно не давали ему это сделать, требуя показаний; они сбивали мастера с толку, и он вновь начинал бредить. Процесс, разумеется, требовалось отсрочить, пока требуемое свидетельство не будет получено.

Случилось так, что старший адвокат отсутствовал и обязанность просить отсрочки легла на меня; немного опасаясь за свой голос, я все же справился с заданием. Судья сказал, что при согласии противной стороны никаких возражений не предвидится, противная сторона подтвердила свое согласие, отсрочка была дана. После этого я написал сэру Рутвену, что мой дебют в суде состоялся. Сэр Рутвен тут же откликнулся, интересуясь, появится ли в «Таймс» репортаж о моей речи. Я ответил, что этого не ожидаю, поскольку газеты, в ущерб другим важным новостям, посвящают главное внимание конфликту в Черногории [20]. Дядя Рутвен ответил, что в целом удовлетворен, даже если «Таймс» обо мне промолчит, и что теперь, когда я способен содержать семью вне зависимости от унаследованного состояния, свадьба может быть назначена сразу после Рождества. Мне было предложено приехать в рождественский сочельник, мы уютно пообедаем в тесном кругу, пока не начнут съезжаться приглашенные гости.

Соответственно, я появился в Грантли-Грейндже днем двадцать четвертого и поднялся в свою комнату в сопровождении Биджерза, который не только осветил мне дорогу, но и помог распаковать багаж. При этом он с непринужденностью, свойственной старым слугам, пустился судить и рядить о последних событиях.

— Только что доставили корзину с превосходным большим лососем, мастер Джеффри, но это на завтра. Вы его оцените, когда увидите; сэр Рутвен им очень гордится. Духи с вашего прошлого приезда не показывались, — может, и вовсе ушли навсегда. Поговаривают, на следующей неделе на бракосочетание явится сам граф Килдар, но явится или не явится, а серебряный кувшин уже прислал. Может, всех духов в конце концов заперли на замок там, где их место. Элинор, тетушка мисс Лилиан, между прочим, заткнула за пояс графа Килдара. Она, говорят, прибыть не сможет, но видели бы вы, мистер Джеффри, какие она прислала серьги с бриллиантами — в ломбардский орех величиной! Что до сегодняшнего винограда, боюсь, он кое-где тронут плесенью, зато устрицы…

— Хорошо-хорошо… спасибо, Биджерз. — Поток слов меня утомил, и Биджерз, поняв намек, сделал вид, что снимает пылинку с моего венчального фрака, и потихоньку выскользнул за порог. На самом деле я не столько устал, сколько хотел поразмыслить в одиночестве. Что-то в замечании Биджерза пробудило во мне ассоциации, но настолько смутные и неуловимые, что никаких путных выводов из них извлечь не удавалось. Бриллианты размером с ломбардский орех… бриллианты-орехи, орехи-бриллианты — эти слова связались у меня в голове в мелодию, но что из них следует? Как я ни напрягал мозг, фрагменты не укладывались в определенную картину. Ночью продолжалось то же самое: те же слова, те же звуки, та же мелодия, похожая на перестук колес поезда. Среди ночи я проснулся: меня вдруг осенило, но решение загадки показалось столь диким и невероятным, что я сразу его отбросил. Даже тогда, в полусне, в час, когда буйные фантазии мешаются со столь же фантастическими снами, я счел эту идею сумасбродной и достойной осмеяния; вновь погружаясь в сон, я думал, что окончательно с нею расстался. Но вот я пробудился, в окне ярко светило солнце, а в памяти воскресла все та же чудная мысль. Странное дело: мыслил я уже по-дневному спокойно и здраво, наплыва буйных фантазий можно было не опасаться, а ночная идея, причудливая и призрачная, как прежде, вызывала уже не смех, а желание серьезно и тщательно ее обдумать. В конце концов, ничто не мешало проверить ее экспериментально, хотя действовать следовало втайне и осторожно, дабы не навлечь на себя насмешки, если затея провалится.

Одевшись, я на цыпочках прокрался вниз. Утро только начиналось, внизу все было тихо, только одна из горничных смахивала с мебели пыль. Поскольку все давно привыкли к моим ранним прогулкам, она лишь на миг скользнула по мне взглядом и снова взялась за дело. Через окно-дверь я вышел на голую и блеклую зимнюю лужайку. Садовник заново укутывал растения соломой, но и он лишь притронулся к шляпе и ничего не сказал. По гравиевой дорожке я обогнул террасу и достиг задворков дома, а оттуда свернул к сосновой роще поблизости.

Посреди нее располагался семейный склеп Грантли. Вид его нисколько не омрачал настроения; это была кирпичная постройка нескольких футов в высоту, с некоторой претензией на архитектурную гармонию. Со склепом не было связано ни суеверий, ни сентиментальных воспоминаний. Собственно, на тот день там покоилось не более полутора десятков представителей семейства. Склеп был сооружен четыре века назад, и рассчитывали его приблизительно на сотню покойников, но во времена мятежа в поместье побывали солдаты Кромвеля; им не хватало пуль, и они повыбрасывали мертвых Грантли за порог, чтобы пустить в переплавку свинцовые гробы. После этого здесь нашли приют лишь два-три поколения Грантли; прочих стали хоронить на кладбище у деревенской церкви. Лет десять назад склеп понадобилось открыть, чтобы установить дату смерти одного из усопших, необходимую как доказательство в суде. Дверь, которой давно не пользовались, заупрямилась, в конце концов пришлось сломать замок. Разумеется, запоры собирались восстановить, но — опять же разумеется — не восстановили: как всякое не особенно спешное дело, его откладывали со дня на день, а потом оно выветрилось из памяти. Незапертая дверь немного отошла, хотя ее никто больше не трогал, садовники стали прислонять к ней инструменты, потом открыли шире, чтобы прятать инструменты от дождя, и так, шаг за шагом, полупустой склеп превратился в сарай для садового инвентаря. Здание обросло виноградом, у цоколя скопились папоротники, посторонний принял бы его за обветшавший ледник.

Я толкнул дверь еще немного и заглянул внутрь. Солнце стояло низко, за деревьями, и прямые лучи сюда не проникали, но света хватало, чтобы разглядеть у самого входа груду грабель и мотыг, а также, чуть дальше, ряд ниш, предназначенных для гробов, но с давних времен пустующих. Внутри я установил, что ниши идут двойными рядами, теряясь во мраке. Я раскурил поярче сигару и, зажигая свечу за свечой, двинулся на разведку. В дальнем конце я обнаружил несколько ниш с гробами, которые находились на разных стадиях разрушения. Темная тканевая обивка истлела, кусочки ее валялись тут же и на каменном полу. Внешние деревянные вместилища кое-где уцелели, а кое-где распались на щепки. На нижнем краю некоторых ниш виднелись медные таблички с именами и датами, но они сохранились не все. В одной из ниш помещался источенный червями гроб грубой работы, но ни имени, ни даты, ни даже следа таблички не нашлось. Я не мог не предположить, что здесь покоится несчастный Гарольд Грантли; ему по праву было предоставлено место в фамильном склепе, однако кто-то из милосердных побуждений распорядился не указывать имени, дабы злосчастная судьба покойного канула в Лету. Все более надеясь на то, что поиски достигнут цели, я зашагал дальше. Поминутно меняя свечи, внимательно читал имя за именем; чтобы разобрать под грязью старинные буквы, приходилось протирать таблички носовым платком. Гробов оставалось все меньше, надежда постепенно уступала место разочарованию. Но это продолжалось недолго; вскоре я с несказанной радостью прочел на одной из табличек: «Артур Грантли, опоч. 25 дек. 1663 в возр. 22».

Так вот он — тот, кого я искал. Я стал внимательно разглядывать все, что уцелело. Побитый молью, изгрызенный крысами покров, вставленные один в другой гробы, вот и все. На миг я забеспокоился и огляделся: что, если рядом возникнет веселое юное привидение в пурпурном бархате и кружевах — на поясе качается рапира, и грозно спросит, с какой стати я его беспокою, но вокруг было тихо. Я пребывал наедине с собственными мыслями и намерениями, никто не собирался препятствовать мне или задавать вопросы.

Я боялся, что придется просить кого-нибудь о помощи, но зря. Все как нельзя лучше способствовало моему замыслу. Внешнее хранилище, покоробленное, источенное червями, сгнило окончательно, его можно было бы разбить на части одним ударом; свинцовый средний гроб был разъеден ржавчиной, швы распаялись и разошлись, и мне не понадобилось особых усилий, чтобы отогнуть конец крышки; внутренний гроб из красного дерева прогнил не меньше внешнего и подался так же легко. В считаные мгновения крышки всех трех гробов были вскрыты, туда можно было запросто просунуть руку.

Ненадолго я заколебался. Что, если, как иногда случается, останки не подверглись тлению и моя ладонь наткнется на твердую плоть? Справившись со страхом, я потихоньку протиснул руку внутрь — она не встретила сопротивления. Лишь тонкий слой праха на дне, едва ли достаточный, чтобы пальцем начертать на нем имя. Это было все, что осталось от веселого молодого кавалера, двенадцатого баронета Грантли. Я начал неспешно шарить по дну, перебирая прах, пока, ближе к дальнему концу, не наткнулся на небольшой твердый предмет. Сердце екнуло от волнения. Что это? То, на что я надеялся, или уцелевший фрагмент кости? Дрожа с головы до ног, я зажал предмет большим и указательным пальцем и кинулся к двери склепа. В полусумраке у приоткрытой двери моя уверенность окрепла, а при ясном дневном свете, подставив находку под золотые солнечные лучи, я расстался с последними сомнениями: мне в руки попал давно потерянный ланкастерский бриллиант.

Глава VI

Вернувшись в дом, я промолчал о своем приключении. Мне казалось, время еще не приспело, лучше подождать до вечера. Язык не поворачивался при ослепительном свете утра повествовать о тайнах мрака, вечных снов и вскрытых гробниц. Пока сумерки не внушат слушателям соответствующего настроения, кто поверит моему рассказу?

Более того: что, если днем явится дух, разгневанный моим вторжением в гробницу, потребует бриллиант назад и, быть может, я испугаюсь его чудовищных угроз и отдам свою находку? Обычное время явления духов близилось, их можно было ждать с минуты на минуту. Дядя Рутвен уже сидел в библиотеке, поджидая своего визитера. Он был как раз настроен не особенно дружелюбно по отношению к духам и громко объявил, что не намерен, как прежде, церемониться; миролюбию его пришел конец, и больше он их в доме не потерпит. А уж в эти дни особенно — сказал он; в доме готовится праздник, есть чем заняться и без них. И вот он, настороженный, уселся в большое кресло и, держа под рукой самый тяжелый том Британской энциклопедии, приготовился сокрушить духа при первых признаках его появления, прежде чем тот промолвит хотя бы одно слово.

Но к удивлению всех домочадцев и к сугубому разочарованию сэра Рутвена (он ведь приготовился действовать и не готов был смириться с тем, что зря потерял время), духи не появились: ни наверху, ни внизу. Ровнехонько в двенадцать, как никогда весело, забили колокола; многоголосый перезвон поражал необычной четкостью и быстротой; но дядю никто не тревожил, и Британская энциклопедия лежала рядом невостребованная. Наконец день стал клониться к вечеру, прозвучал гонг к обеду и мы направились в столовую.

На следующий день мы уже должны были обедать в большой компании; утром, после Рождества в тесном кругу, ожидались первые гости, которые нарушат наше уединение, и тогда уже не придется жаловаться на скуку. Но сегодняшний день сэр Рутвен желал провести без посторонних. Нас было мало, однако все помнили про Рождество и желали достойно его отпраздновать. Куда ни посмотри, комнату украшали остролист и омела. В дальнем конце камина уютно лежало большое рождественское полено, вокруг него весело трещали сучья поменьше, и оно старалось от них не отставать, но не всегда успешно — при его-то размерах. Пока оно с достоинством тлело, вокруг творились буйные игры, сопровождаемые громким треском и шипеньем. В трубу уплывали кольца красиво подцвеченного дыма, пламя вспыхивало языками, освещая все дальние углы и бросая красные отсветы на старые поблекшие портреты; даже древний, весь в трещинах, Рембрандт, на котором никто ничего не мог различить, заиграл яркими солнечными искрами.

Стол был накрыт только для нас троих, но в честь праздника так торжественно, как на два десятка пирующих. В центре водрузили, сняв чехол из зеленого сукна, высокий ветвистый канделябр, которым пользовались лишь в особых случаях. Из мест длительной ссылки вернули антикварное серебро (сэр Рутвен успел уже забыть о его существовании), и оно, как в прежние века, приятно замерцало в неярком свете канделябра. В расставленных там и сям вазочках неназойливо благоухали цветы. В нужное время из кухни должны были принести голову кабана, чтобы мы любовались, вкушали и делали вид, что ничего лучше в жизни не пробовали. Рождественский пудинг, шепнул мне Биджерз, удался как никогда за многие годы. Вокруг царили уют, гармония и веселье; все располагало к тому, чтобы поведать мою историю.

Возможно, не без некоторой театральности я извлек на свет ланкастерский бриллиант и положил на ладонь Лилиан. Я сказал, что не могу придумать лучшего подарка на Рождество, чем вернуть ей ценную и древнюю фамильную реликвию. В самых общих чертах я коснулся того, как реликвия была добыта, зато подробней описал ход мыслей, который привел к догадке, где она спрятана. Я объяснил, что находка позволяет по-новому взглянуть на материалы в «Государственных процессах»; она доказывает, что младший брат не виновен ни в каком убийстве: в пылу ссоры старший брат случайно проглотил бриллиант, приняв его за один из орехов из горки у тарелки (они были той же величины); этим убедительно объясняются и пятна на шее покойного, и исчезновение бриллианта, и — вероятней всего — докучный комок в груди духа, одетого в пурпурный бархат.

— Да-да, это именно так, — прервал меня негромкий голос.

Мы подняли глаза: у дальнего конца стола стояли оба призрака. Еще больше, чем прежде, меня поразило их сходство: различался только цвет платья. Одинаковые лица, красивые и обаятельные, одинаковые любезные манеры. Все сердечные раны явно были залечены, призраки сплетали руки в ласковом братском объятии.

— Мы все слышали, — продолжил дух в красном, — и получили объяснения, до которых сами не смогли додуматься. Оба мы с братом Артуром теперь знаем, что мы мертвы, а посему не вправе впредь посещать кров, более нам не принадлежащий. Мне известно, что меня повесили, но, поскольку я был невиновен, подробности меня не занимают. В любом случае я должен уже давно покоиться в могиле. Моя семья уверилась в моей невиновности, братец Артур, как мне известно, несмотря на давешнюю перепалку, по-прежнему меня любит, так что мне до мнения посторонних?

— А я, — подхватил призрак в пурпурном, — просто не знаю, как вас благодарить за свое избавление. Ночами я лежал — теперь мне это понятно — в могиле и не мог заснуть из-за странного комка в груди. Но нынче утром, около восьми, меня внезапно отпустило; это было такое блаженство, что я проспал — впервые за долгие годы пропустил колокольный звон и не нанес в назначенный час своего обычного рождественского визита. Но это всего лишь блаженство телесное, несравнимое с блаженством душевным: я ведь узнал, что братец Гарольд на самом деле не причинил мне никакого вреда. Думаю, если бы мы пришли к согласию по единственному поводу, который нас разделяет, то есть по поводу нашей общей привязанности к кузине Беатрис, мы бы…

— Пожалуй, тут я легко мог бы вас успокоить, — вмешался дядя Рутвен. — Если вы уделите мне минутку внимания, я покажу вам верный оригиналу портрет вашей кузины Беатрис в позднейшие годы.

Подняв со стола канделябр, он направил свет на одну из картин, висевших на стене. На портрет кузины Беатрис в зрелые лета. Картина была в трещинах, темная и ветхая, но лицо по странной случайности сохранилось хорошо. Это было лицо, давно утратившее свежесть и миловидность юности, но не приобретшее взамен достоинства — украшения зрелых лет. Густо загримированное и напудренное лицо ветреницы, без малейших следов приятности или доброты; сам сэр Годфри Неллер [21], при всем своем искусстве, не смог, не жертвуя схожестью, украсить его хотя бы искрой благородства или убрать мерзкое тщеславие, что проглядывало в каждой черте.

— Портрет вашей кузины Беатрис на пятидесятом году жизни, — пояснил дядя Рутвен. — Замуж она не вышла, при дворе отличилась своим умением жульничать в карты.

Юноши-призраки внимательно всмотрелись в картину. Мне показалось, что их братское объятие сделалось еще теснее. Наконец они, удовлетворенные, отвернулись.

— Не думаю, что у нас когда-либо повторятся ссоры из-за кузины Беатрис, хоть мы и забываем иногда, что больше не живы. — По лицу старшего брата пробежала обаятельная улыбка. — А теперь, когда все разногласия так благополучно улажены, нам остается только проститься. Сон брата Гарольда не будет отныне тревожить мысль, что я к нему несправедлив, моему сну не станет мешать комок в груди, — вероятнее всего, мы не пробудимся больше, чтобы вам докучать.

— Погодите, — вскричал дядя Рутвен. Искренне тронутый, он забыл и думать о Британской энциклопедии. — Куда же вы так скоро? Не хотите ли с нами пообедать?

Духи тем временем уже начали исчезать: как раньше, граница невидимости побежала от ног выше и добралась уже до середины туловища. Тут она нерешительно дрогнула и двинулась вниз; призраки снова показались полностью. Словно бы подержались в раздумье за ручку двери и вернулись.

— И еще, — продолжил дядя. — Я должен извиниться за прежние грубые поступки по отношению к одному из вас.

— Все уже забыто. — Призрак в красном отвесил поклон. — Что скажешь, братец Артур, можем мы немного задержаться?

— Разве что минуту-другую, братец Гарольд, хотя бы для того, чтобы искупить невежливость по отношению к молодому джентльмену, которую я позволил себе не далее как в прошлом году.

Призраки сели за стол, и обед начался. Приятно было наблюдать их старомодную любезность: галантные наклоны головы при каждом слове, адресованном Лилиан, ловкость, с какой они, не желая привлекать к себе излишнее внимание, делали вид, будто едят и пьют. Не обладая телесностью, они на самом деле не могли ни есть, ни пить, но все время подносили ко рту полные бокалы и вилки с кушаньями и, не притронувшись, возвращали обратно. Одно удовольствие было слушать их разговор: приправленный кое-где, по моде прошлых времен, богохульством, он тем не менее поражал живостью, остроумием, искрометным весельем. Вначале, конечно, беседой завладел дядя Рутвен с очерком позднейшей семейной истории, но далее слово перешло к духам, которые полчаса премило развлекали нас неизвестными дотоле историйками про двор Веселого Короля. Естественно, я забыл о современности и обратился мыслями к романтическому прошлому; воображение неудержимо увлекло меня в старые добрые времена Стюартов. Прозаический девятнадцатый век остался за спиной, я вмешался в веселую беззаботную толпу — король и придворные вовсю вознаграждали себя за лишения, которые претерпели в мрачный период Республики. Вокруг меня теснились, превращая прошлое в реальность, а настоящее — в изменчивый миф, Гамильтон [22] и Нелли Гвин [23], де Грамон [24] и Барбара Вильерс [25], Франсес Стюарт [26], те и другие ославленные мертвецы, поступки которых не заслуживают одобрения, но имена, овеянные романтикой, живут в истории и все еще притягивают наше любопытство. Под влиянием минуты даже портрет старой бедной шулерши Беатрис Грантли облекся как будто прежним очарованием юности; в бликах свечей и рождественского полена на нем проступили не заметные прежде следы красоты, и в целом оно вернуло себе ту миловидность, которой прельстился в свое время, когда она случайно явилась при дворе, король Карл, — впрочем, вскоре он забыл о мимолетном флирте, вернувшись к более устойчивым привязанностям.

— Вот уж поистине веселый двор; грустно вспоминать о нем, зная, что никогда там больше не окажешься, — заключил призрак в пурпуре. — И как бы украсила его собой моя прекрасная юная родственница, — добавил он, кланяясь Лилиан, — даже кузина Беатрис с ней бы не сравнилась. И я уверен: не в пример ей, с годами ваш облик не утратит привлекательности и благородства. А чтобы оправдать мое предсказание, будьте осторожны, не повторяйте моей ошибки.

Призрак многозначительно указал на ланкастерский бриллиант, который, по странному совпадению, лежал как раз подле тарелки Лилиан в горке ломбардских орехов.

— Однако не сомневаюсь, — добавил он в куртуазной манере своего века, — эти нежные губки ни на какие промахи не способны. А бриллиант, дополненный парным, пусть лучше послужит украшением для прелестных ушек.

— Парным, вы сказали? — удивился я, задавая себе вопрос, не проглотил ли юноша-призрак два бриллианта и не слишком ли поспешно я закончил поиск.

— Да, парным. Неужели не знаете? В самом деле? Было ведь два больших бриллианта, ланкастерский и йоркский. Благодаря союзу отпрысков этих двух враждебных партий они достались оба одному семейству, а потом, опять же через брак, перешли к Грантли. Во времена Кромвеля бриллианты, чтобы их не конфисковали, были спрятаны в разных местах, местоположение тайников для большей надежности нигде не записывали, а передавали из уст в уста. Во времена Реставрации секрет был известен мне одному. Перед смертью я, как вам хорошо известно, успел извлечь на свет божий ланкастерский бриллиант. Йоркский все еще находится в тайнике. Разрешите нам с братом преподнести его вам как наш совместный рождественский подарок. Вы найдете его в металлической шкатулочке рядом с…

И тут как раз за окном подал голос захудалый бентамский петушок. Это была жалкая, лысая птичка, с висящим крылом и кривым пальцем; из-за этих, а может и других, незаметных нам дефектов он был постоянно гоним из общества насельников птичьего двора. Его норовили клюнуть даже курицы. Его голос, тонкий и писклявый, походил на свист неумелого школьника. И произошло это не в полночь и не на заре, а в семь часов вечера. С чего бы, казалось, уважающему себя духу повиноваться столь жалкому крику столь жалкой птицы в столь ранний час? Но, видимо, существует такое непреложное правило для всех законопослушных привидений; или, быть может, слишком это затруднительно — делить на разряды различные образчики петушиного пения. Так или иначе, при первом же хриплом писке призрак замолк и вопросительно взглянул на своего брата; тот кивнул, и оба медленно растворились в воздухе.

— Какие же они смешные, эти духи! — проговорила Лилиан. Но мне подумалось, что, глядя на ланкастерский бриллиант и прикидывая, как бы выглядели на ней оба рождественских подарка, она горько пожалела о том, что петушишка не затеял свой концерт хотя бы минутой позднее.

Джон Кендрик Бэнгс Водяное привидение из Хэрроуби-холла

Беда заключалась в том, что в Хэрроуби-холле водилось привидение. И, что гораздо хуже, привидение это не ограничивалось простыми появлениями у постели избранной жертвы, но оставалось возле нее целый час напролет и лишь потом исчезало.

Появлялось привидение только в сочельник и ровно с двенадцатым ударом часов, так что тут ему определенно недоставало оригинальности, без которой в наши дни успех в потусторонних кругах решительно невозможен. Владельцы Хэрроуби-холла приложили все мыслимые усилия, дабы избавиться от промокшей дамы, которая, стеная и содрогаясь, возникала в углу лучшей их спальни, — но тщетно. Они попытались остановить часы, чтобы привидение не смогло определить, когда наступает полночь, однако эта мера не помешала привидению появиться точно в назначенный час, вселяя своим видом ужас, и пробыть в комнате до тех пор, пока все вокруг не сделалось насквозь мокрым.

Тогда хозяева Хэрроуби-холла законопатили каждую щель в полу самой лучшей паклей, а поверх настелили слои просмоленной холстины; стены сделали водонепроницаемыми, равно как окна и двери; владельцы дома искренне полагали, будто принятые меры не позволят упорному привидению просачиваться впредь в комнату, но их надежды были напрасны; призрачная дама явилась вновь. На следующее Рождество она возникла в спальне так же внезапно, как и раньше, и до полусмерти напугала ночевавшего там гостя, усевшись рядом с ним на постель и уставившись ему в лицо своими запавшими синими глазами. К тому же длинные прозрачные костлявые пальцы призрака были перевиты морскими травами, с коих капала вода, и этими водорослями призрачная дама водила по лбу несчастного, пока он, обезумев от ужаса, не лишился чувств. А поутру бедняга был найден хозяином в постели, весь в холодном поту и в морской влаге; несчастный так и не оправился от пережитого и четыре года спустя, в возрасте семидесяти восьми лет, скончался от пневмонии и нервного истощения.

На следующий год хозяин Хэрроуби-холла твердо положил вовсе не отпирать лучшей спальни своего дома, понадеявшись, что привидение утолит страсть к безобразиям и в отсутствие гостей, довольствовавшись мебелью. Однако и этот план провалился с таким же треском, что и все предыдущие.

Привидение по обыкновению появилось в той же самой комнате — вернее сказать, все пришли к выводу, что оно там побывало, ибо наутро обнаружилось, что занавеси и прочие драпировки промокли насквозь, а в зале под роковой спальней на потолке проступило огромное влажное пятно. Обнаружив, что спальня пуста, привидение немедленно отправилось выяснять, в чем дело, и избрало своей жертвой не кого иного, как владельца Хэрроуби-холла. Оно настигло хозяина в его собственной уютной комнате, где он пил виски — неразбавленный виски, заметим, — и радовался тому, что сумел перехитрить призрачную даму. Так он блаженствовал, и вдруг волосы его развились, точно от сырости, влага в бутылке поднялась аж до горлышка, а затем выплеснулась наружу, а сам он почувствовал себя человеком, угодившим в бочку с дождевой водой. С трудом оправившись от потрясения, он узрел перед собой призрачную женщину с бездонными глазами и длинными пальцами, в которые вплелись водоросли. Зрелище это оказалось столь неожиданным и столь ужасным, что хозяин потерял сознание, но обильные водяные струи, которые промочили ему волосы и потекли по лицу, тотчас привели его в чувство.

Следует сказать, что хозяин Хэрроуби-холла был не робкого десятка и, хотя и не имел склонности беседовать с привидениями, особенно такими мокрыми, как то, что маячило перед ним, решил не уступать призраку. Он уже сделал даме комплимент, упав в обморок от неожиданности, с которой она появилась, и теперь намеревался выяснить кое-что, о чем, как ему казалось, имел полное право знать. Он был бы рад прежде переменить промокшую одежду на сухую, но призрак отказывался оставить его даже на минуту, пока его час не истек, и потому хозяину пришлось смириться с неудобством. Стоило ему сделать хоть шаг, как привидение неотступно следовало за ним и все, к чему оно прикасалось, мгновенно промокало до нитки. Пытаясь согреться, хозяин приблизился к пылавшему очагу, и, как тотчас выяснилось, сделал это напрасно, ибо привидение метнулось прямо на огонь и мгновенно загасило его. Что же касается виски, то оно к тому времени совершенно утратило свои горячительные свойства, поскольку оказалось на девять десятых разбавлено водой. Единственное, что еще мог сделать хозяин, дабы свести на нет возможные скверные последствия встречи с призраком, — это проглотить десяток хининовых пилюль по два грана каждая [27], каковое действие он поспешно и произвел, не дав своей гостье времени вмешаться. Покончив с пилюлями, он повернулся к привидению и несколько резковато произнес:

— Сударыня, я далек от намерения быть невежливым с дамой, но чтоб мне провалиться, если я не мечтаю о прекращении ваших дьявольских визитов в мой дом. Ступайте себе сидеть на озеро, если вам нравятся развлечения такого сорта, заберитесь в бочку с дождевой водой, коли пожелаете, но заклинаю вас, не являйтесь более в дом джентльмена и не причиняйте вреда ему и его имуществу. Это, черт побери, сущее безобразие!

— Генри Хартвик Оглторп, — пробулькало привидение, — вы сами не знаете, о чем толкуете.

— Сударыня, — возразил несчастный хозяин, — я искренне желал бы, чтобы ваше замечание было правдой, но толкую я о вас. Разрази меня гром, если я вас не знаю!

— Вот уж белиберда так белиберда! — возмутилось привидение, сердито плеснув водой в лицо хозяину дома. — Ваше замечание можно было бы счесть остроумным, но в качестве ответа на мои слова оно отдает неуместной дерзостью. Ибо вы и впрямь не знаете, о чем говорите. Я обречена являться в этот дом год за годом, снова и снова, обречена злым роком. Сама я не испытываю никакого удовольствия, посещая Хэрроуби-холл, портя и покрывая плесенью все, к чему ни прикоснусь. Я в жизни не могла помыслить, что превращусь в ходячий душ, но именно эта горькая участь меня и постигла. Знаете ли вы, кто я?

— Нет, не знаю, — ответствовал хозяин. — Должно быть, вы — Дева Озера или Крошка Салли Уотерс? [28]

— А вы довольно-таки остроумны для своих лет, — заметило привидение.

— Что ж, мои шутки куда суше, чем когда-либо суждено быть вашим, — парировал хозяин.

— Несомненно. Я никогда не бываю сухой. Ибо я — водяной призрак Хэрроуби-холла, и все, что связано с отсутствием влаги, находится за пределами моих самых дерзновенных желаний. Нынче ночью ровно двести лет, как я заняла эту пренеприятнейшую должность.

— Как же это вас, прах побери, угораздило? — удивился хозяин.

— Посредством самоубийства, — призналось привидение. — Знайте, я призрак той прекрасной девы, чье изображение висит в гостиной над каминной полкой. Не покончи я с собой, я приходилась бы вам, Генри Хартвик Оглторп, двоюродной прапрапрапрабабушкой, ибо я была сестрой вашего прапрапрапрадеда.

— Но что же понуждает вас являться в мой дом именно в таком виде и творить подобные безобразия?

— Не моя в том вина, сударь, — отвечала призрачная дама. — Во всем виноват мой отец. Это он выстроил Хэрроуби-холл, а спальня, в которую я являюсь, когда-то принадлежала мне. Отец нарочно отделал ее в желтых и розовых тонах, зная, что я не выношу иных цветов, кроме сочетания голубого и серого. Сделал он это назло мне, и тогда, проявив, как я думала, твердость духа, я наотрез отказалась жить в этой комнате, на что отец заявил: «Мне безразлично, где ты будешь жить — не хочешь в комнате, живи на лужайке». В ту ночь я сбежала из дому и бросилась со скалы в море.

— Это вы опрометчиво поступили, — заметил Оглторп.

— Мне тоже так сказали, — отозвалось привидение. — Знай я, какие последствия повлечет за собой мой порыв, я бы ни за что так не сделала; но я поняла, что натворила, уже после того как утонула. Я пробыла в утопленницах с неделю, когда приплыла некая морская нимфа и объявила мне, что отныне моя участь — вечно быть одной из ее спутниц и что я обречена вечно являться под Рождество на один-единственный час в Хэрроуби-холл. Мне надлежит приходить в ту самую комнату, если в ней кто-то ночует, а если там никого нет — проводить этот час с хозяином дома.

— Я продам дом.

— У вас это не получится, сударь, ибо мне также предписано явиться любому возможному покупателю до заключения сделки и открыть ему ужасную тайну Хэрроуби-холла.

— Вы хотите сказать, что каждое Рождество, не обнаружив в той комнате гостей, будете преследовать меня, где бы я ни находился, портить мой виски и мою прическу, гасить мой очаг и обливать меня водой? — возмутился хозяин.

— Вы попали в самую точку, Оглторп, — отвечало привидение. — Более того, где именно вы находитесь, не имеет решительно никакого значения: если комната окажется пуста, я отыщу вас хоть на краю све…

В это мгновение пробил час ночи, и привидение тотчас исчезло. Нельзя сказать, что оно растаяло в воздухе — скорее испарилось или утекло, но совершенно бесследно.

— Клянусь святым Георгием и его драконом! [29] — вырвалось у хозяина Хэрроуби-холла, и он в отчаянии заломил руки. — Ставлю гинею против прошлогоднего снега, что к следующему Рождеству поселю кого-нибудь в той проклятой комнате, иначе суждено провести мне рождественскую ночь в ванной!

Но хозяин Хэрроуби-холла проиграл бы, случись кому побиться с ним об заклад, потому что к следующему Рождеству Генри Хартвик Оглторп уже покоился в могиле — он так и не оправился от жесточайшей простуды, заработанной в эту ночь. Хэрроуби-холл стоял запертым, а наследник его пребывал в Лондоне, где под Рождество имел такую же неприятную встречу, что и его отец годом раньше, — за единственным исключением: будучи моложе и крепче, наследник выжил. Лондонское его жилье изрядно пострадало: часы заржавели и встали, великолепная коллекция акварелей безвозвратно погибла, смытая источаемой призраком водой, и, что гораздо хуже, апартаменты этажом ниже также понесли урон вследствие протечки, поэтому наследнику пришлось платить за причиненный ущерб, вследствие чего домовладелица потребовала от Оглторпа-младшего незамедлительно съехать.

Слух о том, что его семейство преследует водяной призрак, распространился довольно широко, и никто уже не желал приглашать Оглторпа-младшего ни на какие мероприятия, кроме дневного чая и утренних приемов. Отцы дочерей на выданье выставляли его за дверь не позже восьми вечера, не ведая, что лишь поистине чрезвычайные обстоятельства, приключившиеся в потустороннем мире, могли бы принудить водяное привидение внезапно явиться в земную юдоль в какую-либо иную ночь, кроме рождественской, и ранее того полночного часа, когда мрачные кладбища, пренебрегая правилами хорошего тона, начинают зевать во все могилы. Да и сами девушки страшились иметь с Оглторпом дело, опасаясь за свои драгоценные наряды, которые внезапное появление водоточивого духа могло бы безвозвратно испортить.

Посему новый хозяин Хэрроуби-холла решил, подобно нескольким поколениям своих предков, принять меры. Первой его мыслью было приказать кому-нибудь из прислуги проводить в той проклятой комнате роковую ночь, однако эта затея провалилась, ибо слуги не хуже хозяина знали историю семьи и преследовавшего ее привидения и наотрез отказались подвергаться такому испытанию. Никто из друзей Оглторпа-младшего также не захотел пожертвовать ради него своими личными удобствами; и во всей Англии не нашлось человека столь бедного, что он хотя бы за плату согласился переночевать в канун Рождества в упомянутой спальне.

Тогда наследника Хэрроуби-холла посетила мысль увеличить в комнате камин, дабы жар его испарил привидение, стоит ему только появиться. Не успел Оглторп-младший порадоваться своей блестящей идее, как припомнил слова отца: мол, никакое, даже самое жаркое пламя не в состоянии выдержать губительной влаги, источаемой призраком. Тогда он принялся размышлять о паропроводе; насколько ему помнилось, паропроводные трубы могут проходить на глубине сотен футов и тем не менее сохранять достаточно тепла, чтобы испарять воду. В результате к злосчастной комнате были подведены вышеозначенные трубы, нагревавшие ее паром до раскаленной температуры, а наследник в течение полугода, что ни день, посещал турецкие бани, заблаговременно готовя себя к тому, чтобы в Рождественскую ночь стойко выдержать жар в собственных покоях.

План нового хозяина имел успех, но лишь отчасти. Водяное привидение явилось в свой обычный срок и обнаружило, что Оглторп-младший как следует подготовился к встрече; однако, как ни накалена была к этому часу комната, стоявшая в ней влажная жара сократила пребывание призрака не более чем на пять минут, и за время его визита нервы молодого хозяина оказались изрядно потрепаны, а сама спальня так потрескалась и покоробилась, что на ремонт ее потребовалась изрядная сумма. Но, что гораздо хуже, когда последняя капля водяного привидения с шипением испарялась с пола, оно прошелестело своему несостоявшемуся победителю: «Ничего у вас не получится! Там, откуда я явилась, воды более чем достаточно, и на следующий год я вернусь, полная сил!»

Именно тогда живой от природы ум наследника Хэрроуби-холла, обратившись от одной крайности к другой, подсказал ему новый способ навсегда покончить с настырным водяным привидением и вернуть счастье и радость в родное имение.

Прежде всего Оглторп-младший запасся меховой одеждой и, вывернув ее мехом внутрь, надел поверх нее сплошной прорезиненный костюм, сидевший на нем так же плотно, как джерси [30] на женской фигуре. На этот костюм он натянул еще один, на сей раз шерстяной, а сверху — опять резиновый, такой же облегающий, как и первый. На голову он решил надеть легкую и удобную маску для подводного плавания, и в канун очередного Рождества, снаряженный подобным образом, поджидал появления своей призрачной мучительницы.

Вечер двадцать четвертого декабря увенчался лютым морозом. Погода на улице стояла безветренная, но холодная, а внутри Хэрроуби-холла слуги с трепещущими сердцами ждали, чем же закончится поединок их хозяина с пришелицей из потустороннего мира.

Сам хозяин лежал на постели в злосчастной комнате, облаченный в вышеописанный наряд, и вот — чу! — часы пробили полночь.

Внезапно во всем доме захлопали двери, по залам пролетел холодный порыв ветра, дверь в спальню отворилась, раздался всплеск и у изголовья наследника Хзрроуби-холла появился призрак. По верхнему слою одежды Оглторпа тут же заструилась вода, но благодаря продуманному снаряжению ему было тепло и сырости он не ощутил вовсе.

— А, это вы! — воскликнул молодой хозяин Хэрроуби-холла. — Рад вас видеть.

— Воистину, вы самый большой оригинал из всех, кого мне доводилось встречать! — отозвалось привидение. — Откуда, позвольте узнать, у вас этот головной убор?

— О, сударыня, это всего-навсего маленькая переносная обсерватория, приспособленная как раз для таких случаев, — вежливо отвечал хозяин. — Однако скажите мне, верно ли говорят, что вы обречены преследовать меня ровно час, не больше и не меньше, — и сопровождать неотлучно, как тень?

— Да, такова моя печальная участь, — кивнула призрачная дама.

— Тогда давайте прогуляемся к озеру. — С этими словами молодой Оглторп поднялся с постели.

— Так вам от меня не избавиться, — заявило привидение. — Я не растворюсь в его водах, они лишь придадут мне сил и сделают больше.

— Все равно мы отправляемся к озеру, — твердо сказал хозяин.

— Но, сударь, помилуйте, снаружи адская стужа. — Призрак как будто пришел в замешательство. — Вы замерзнете до полусмерти, не пройдет и четверти часа.

— Вот уж я-то не замерзну, — откликнулся молодой хозяин. — Я очень тепло оделся. Идемте же!

Голос его прозвучал так повелительно, что привидение задрожало и подернулось рябью. Они отправились в путь, но, пройдя совсем немного, призрак приметно забеспокоился.

— Сударь, вы идете слишком медленно, — пожаловалась дама. — Я замерзаю. Колени у меня так застыли, что я едва передвигаю нога. Умоляю вас, ускорьте шаг!

— Я бы с радостью повиновался, сударыня, — вежливо ответил ее спутник, — но на мне весьма тяжелый и плотный костюм, и потому скорость в сотню ярдов в час меня вполне устраивает. Я даже думаю, что нам стоит присесть вот на этот сугроб и потолковать по душам.

— Ах, нет! Только не это, умоляю вас! — вскричало привидение. — Давайте пойдем дальше, тут я вконец замерзну. Я чувствую, что совсем отвердела.

— А вот ради этого, сударыня, — не спеша произнес молодой Оглторп, с удобством усаживаясь на ледяную глыбу, — я и привел вас сюда. Мы пробыли на воздухе около десяти минут, и впереди у нас еще пятьдесят. Не торопитесь, сударыня, мне того и надо, чтобы вы замерзли.

— Моя правая нога совсем онемела! — в отчаянии воскликнула призрачная дама. — А юбки застыли как цельная льдина. О, милый добрый мистер Оглторп, будьте так добры, разведите огонь, позвольте мне оттаять и высвободиться из этих ледяных пут!

— Ни за что, сударыня. Ни в коем случае. Вы наконец-то попались.

— О горе! — запричитало привидение, и слеза скатилась по его оледенелой щеке. — Помогите мне, заклинаю! Я замерзаю!

— Замерзайте, сударыня, замерзайте! — холодно ответил молодой Оглторп. — Сто три года вы лили воду на моих предков и на меня. Этой ночью состоялось ваше последнее протекание.

— Ах, я все равно оттаю, вот тогда вы поплатитесь! — угрожающе вскричала дама. — Если раньше я была прохладной, приятной влагой, то отныне стану талой водой со льдом!

— Нет, не станете, — возразил Оглторп, — потому что, когда вы превратитесь в ледышку, я отнесу вас на склад, положу в холодильник, и там вы навечно останетесь ледяной статуей.

— Но склады горят!

— Случается, но этот не сгорит ни в коем случае. Он выстроен из асбеста и обнесен огнеупорными стенами, и температура в нем вовеки пребудет четыреста шестнадцать градусов ниже нуля [31] — такой мороз превратит в сосульку любое, даже самое жаркое пламя, — объяснил хозяин имения, с трудом сдерживая смех.

— В последний раз умоляю, сударь, пощадите! Я встала бы перед вами на колени, Оглторп, да только они уже не гнутся. Я заклинаю вас, не-е-е…

В этот миг даже слова замерли на застывших губах водяного призрака, и пробил час ночи. Все его существо сверху донизу пронзила дрожь, и затем луна, показавшись из-за облаков, осветила неподвижную фигуру прекрасной женщины, выточенную изо льда — чистого и прозрачного.

Так был навечно пленен призрак Хэрроуби-холла, побежденный стужей.

Молодой Оглторп наконец-то взял над ним верх, и с тех пор в холодильнике на одном из лондонских складов надежно заперта недвижимая фигура той, что отныне никогда не затопит Хэрроуби-холл своими слезами и морской водой.

Что касается наследника Хэрроуби, победа, одержанная над привидением, прославила его, и эта слава по сию пору бежит впереди него, несмотря на то что прошло уже добрых два десятка лет. Да и неудачи Оглторпа в общении с прекрасным полом давно миновали: он уже дважды был женат и в самом скором времени, до конца этого года, поведет к алтарю свою третью невесту.

Джон Кендрик Бэнгс Кухарка-призрак из Банглтопа

I

В истории, которую я собираюсь рассказать, Банглтоп-Холл стоит на зеленом холме, на левом берегу реки Ди [32], милях в восемнадцати от старинного живописного города Честера [33]. На самом деле он не только не стоит там ныне, но и не стоял вовек, однако в интересах ныне здравствующих лиц я должен скрывать его истинное местоположение и всячески морочить читателям голову, чтобы они не догадались ненароком, о каком доме идет речь, иначе его репутации будет нанесен урон. Дом предназначен к сдаче, и если бы сделалось известно, что с ним связана тайна столь давняя, мрачная и жуткая (а именно о такой тайне я собираюсь вам поведать), то, боюсь, как доходная собственность он утеряет практически всякую ценность и использовать его можно будет разве что в качестве антуража для романа.

Строение представляет собой красивый образчик архитектурного стиля, преобладавшего при короле Эдуарде Исповеднике [34]; иначе говоря, большая часть сооружения, построенного первым бароном Банглтопом при жизни короля Эдуарда, каменная и своим приземистым, массивным видом сразу говорит искушенному знатоку архитектуры о принадлежности к той просвещенной эпохе. Позднейшие владельцы, все последующие бароны Банглтопы, делали к зданию пристройки: тут флигель в стиле королевы Анны [35], там крыло в елизаветинском стиле [36], а фасад, выходящий на реку, — в стиле итальянского Возрождения. Южнее стоит висконсинская водонапорная башня, связанная с основным зданием низенькой готической галереей, к востоку — грекоправославная часовня; там нынешний владелец хранит сундуки своей жены: недавно она вернулась из Парижа с запасом нарядов, которого должно хватить на первую половину предстоящего лондонского сезона. В целом Банглтоп-Холл являет собой впечатляющее зрелище, и первый же взгляд на него порождает в груди людей, не чуждых эстетике, эмоции самого разнородного свойства: одни критикуют, другие восхищаются. Видный берлинский архитектор проделал немалый путь из Германии в Банглтоп, чтобы познакомить с этим прославленным зданием своего сына, как раз изучавшего профессию, которой его родитель служил украшением. Известно его обращенное к сыну замечание, что архитектура Банглтоп-Холла космополитична и объединяет в себе все исторические периоды, а потому всякий, кто детально ее изучит, сможет основательно пополнить свой запас знаний. Короче говоря, Банглтоп-Холл служил архитекторам наглядным уроком, блестящей демонстрацией того, чего следует всенепременно избегать.

Трудно поверить, но почти два века Банглтоп простоял необитаемым, и почти три четверти века его безуспешно предлагали в аренду. Дело в том, что для баронов Банглтопов — их многих поколений — жизнь в родных стенах оказывалась невозможной, и основание для этого имелось чрезвычайно веское: ни одна кухарка и один повар не продержались в доме дольше двух недель. По какой причине суверены кухни покидали ее, что называется, по-французски, обитатели дома не ведали: никто из поваров и кухарок не вернулся и спросить было не у кого, и даже если бы кто-нибудь из них появился вновь, Банглтопы не снизошли бы до того, чтобы выслушать их объяснения. Семейный герб Банглтопов всегда оставался незапятнанным, его носителей не касалась и тень подозрения в чем-либо неподобающем; семейство особливо гордилось тем, что ни один из его членов, с тех самых времен, как был учрежден титул, не замарал себя прямым обращением к представителям низших сословий — переговоры велись через посредство личного секретаря, который и сам носил баронский либо даже более высокий титул, однако находился в стесненных финансовых обстоятельствах.

Первая кухарка, покинувшая Банглтоп на галльский [37] манер, то есть без причины, жалованья и пожитков, была нанята Фицгербертом Александером, семнадцатым бароном Банглтопом, через Чарльза Мортимора де Герберта, барона Педдлингтона, бывшего владельца усадьбы Педдлингтон в Данвуди, — этот представительный пожилой джентльмен шестидесяти пяти лет, личный секретарь барона Банглтопа, в 1629 году лишился своего имения, конфискованного короной, поскольку был заподозрен в том, что содействовал публикации комического памфлета, направленного против Карла Первого [38] (все население Лондона читало его и покатывалось со смеху).

Памфлет этот, один из немногих, отсутствующих в Британском музее (самое убедительное свидетельство того, какую редкость он собой представляет), назывался «Прекрасная Идея касательно должного Употребления Бородки» и состоял из нескольких строчек плохоньких стишков под карикатурным изображением короля с короной, прицепленной к козлиной бородке. Вот эти вирши:

Король козлиною бородкой горд: Всяк видит, что бородка — первый сорт. Но темечко — короне не подпора: Мало оно для этого убора. Не лучше ль — для бородки без урону — К ней прицепить британскую корону? [39]

Являлся ли баром Педдлингтон тем самым изменником, который породил на свет данный пасквиль, не знал никто, в том числе и сам король. Обвинение не было убедительно доказано, равно и Де Герберт, как ни старался, не смог его полностью опровергнуть. Король, привыкший в подобного рода делах блюсти абсолютную справедливость, усмотрел в данном случае повод для сомнения в пользу ответчика и присудил половинную, сравнительно с обычной, кару: имение было конфисковано, но обвиняемый сохранил жизнь и свободу. Семья Де Герберта просила у короны противоположного приговора, то есть пусть лучше им достанется имение, а королю — голова дядюшки, поскольку его, неженатого и бездетного, оплакивать некому. Однако Карл в ту пору был скорее беден, нежели мстителен, и, не прислушавшись к просителям, принял иное решение. Этот случай, вероятно, наряду с другими, позднейшими, причинами, привел к тому, что мода проводить досуг за литературным сочинительством среди представителей высших сословий сошла на нет.

Де Герберта ждала бы голодная смерть, если бы не его старый друг, барон Банглтоп, предложивший ему должность своего личного секретаря, недавно освободившуюся в связи со смертью герцога Алжирского [40], исполнявшего эти обязанности последние десять лет, и в скором времени барон Педдлингтон взял на себя все домашние дела своего друга. Труды, ему доставшиеся, оказались не из легких. Барон был человек гордый и высокомерный, привыкший к роскоши, общение с услужающими отнюдь его не радовало, а необходимость самому прислуживать просто бесила, однако ему достало мужества лицом к лицу встретить выпавшие на его долю невзгоды, тем более что вскоре он убедился: благодаря особому отношению барона Банглтопа к слугам на них можно семикратно отыграться за все свои обиды. Нужда любит общество товарищей по несчастью, особенно в тех случаях, когда избытком несчастья можно великодушно поделиться.

Желая поправить свои дела, барон Педдлингтон назначал всем, кого нанимал на службу в хозяйство Банглтопа, высокое жалованье и в день выплаты, с помощью изобретательной системы штрафов, изымал у них в свою пользу до трех четвертей заработка. Барон Банглтоп об этом, разумеется, знать не мог. Он замечал только, что при Де Герберте домашнее хозяйство стало требовать вдвое больших расходов, чем при смуглом алжирском герцоге; однако, с другой стороны, на всевозможные починки герцог испрашивал ежегодно несколько тысяч фунтов стерлингов, предъявляемый же результат бывал ничтожен, тогда как нынче расходы исчислялись всего-навсего сотнями, с результатом ничуть не меньшим. А посему он зажмуривал глаза (единственная далекая от аристократизма привычка, какую он себе позволял) и помалкивал. Он любил приговаривать, что доходов, им получаемых, хватило бы на содержание не только его самого и всей его родни, но также и Али-бабы с сорока разбойниками.

Если бы барон предвидел, к чему приведет его беспечность в финансовых вопросах, едва ли он вел бы себя подобным образом.

Около десяти лет под управлением Де Герберта дела шли как по маслу, хозяйские денежки продолжали утекать, но вдруг случилась перемена. Однажды утром барон Банглтоп позвонил, чтобы принесли завтрак, но завтрак ему не подали. Исчезла кухарка.

Куда она скрылась и почему, личный секретарь объяснить не мог. Тем не менее он не сомневался, что легко найдет ей замену. Нет сомнений и в том, что барон Банглтоп два часа шумел и бушевал, съел холодный завтрак (случай беспрецедентный) и уехал в Лондон обедать в клубе, пока Педдлингтон не найдет пропавшей кухарке заместительницу, что случилось не далее чем через три дня. Получив известие об успехе своего управляющего, барон к концу недели вернулся в Банглтоп-Холл. Прибыл он в субботу, на ночь глядя, голодный как волк и не слишком благодушно настроенный: пока он жил в столице, король насильственно истребовал у него заем.

— Добро пожаловать в Банглтоп, барон, — проговорил тревожным голосом Де Герберт, когда его наниматель вышел из кареты.

— К черту «добро пожаловать», обед давайте! — несколько бесцеремонно рявкнул барон.

Личный секретарь приметно растерялся.

— Гм! Всенепременно, дражайший барон, будет исполнено, только… собственно… не располагаю ничем, кроме жестянки с омаром и яблок.

— Что, во имя Чосера, это значит? — взревел Банглтоп, большой поклонник отца английской поэзии, ибо пример Чосера[10] убеждает нас в том, что великим человеком можно сделаться и не владея в совершенстве правописанием, каковое положение вещей барона вполне устраивало, поскольку, подобно большинству аристократов, его современников, в орфографии он был не силен. — Вы ведь известили меня, что кухарка у вас есть?

— Известил, барон, но дело в том, что ночью — а точнее, нынешним утром — она ушла.

— Полагаю, еще один случай прощания по-парижски? [41] — Барон фыркнул и злобно топнул ногой.

— В том же роде, только прежде она получила жалованье.

— Жалованье? — вскричал барон. — Жалованье! Да с какой же стати? За какие такие заслуги? За красивые глаза?

— Нет, барон, за работу. За три обеда.

— Отлично, вот вы ей и заплатите из своих дополнительных доходов. Мне она не готовила ничего, и я ей платить не буду. Отчего, по-вашему, она ушла?

— Она сказала…

— Плевать, что она сказала, сэр, — оборвал Банглтоп Де Герберта. — Когда я начну интересоваться кухонными разговорами, я вас об этом извещу. Мне нужно знать ваше мнение: почему она ушла?

— У меня на этот счет нет никакого мнения, — отозвался Де Герберт, преисполняясь достоинства. — Я знаю только, что в четыре часа утра она постучала ко мне в дверь, потребовала жалованье за четыре дня и поклялась, что ни часу больше не останется в этом доме.

— Так почему же вы мне об этом не сообщили, чтобы я не возвращался сюда аж из самого Лондона?

— Вы забываете, барон, — Де Герберт сделал просительный жест, — вы забываете, что добраться до вас я не мог — по причине отсутствия системы телеграфного оповещения. Я беден, сэр, но я такой же барон, как и вы, и возьму на себя смелость сказать прямо здесь, под самой вашей бородкой, если бы таковая у вас имелась, что человек, требующий телеграфных депеш, когда их еще не существует на свете, несколько торопит события.

— Простите мою торопливость, Педдлингтон, дружище, — смягчился барон. — Вы более чем правы. Я сказал, не подумав, но клянусь всеми моими предками Банглтопами, я голоден, как целая стая волков, и единственное, от чего меня с души воротит, это омар и яблоки. Не могли бы вы раздобыть хлеба, сыра и холодного шпигованного филея? На худой конец, давайте отдельно филей и отдельно шпик.

Услышав шутку, барон Педдлингтон рассмеялся, и конфликт был улажен. Тем не менее хозяин Банглтопа отправился в постель с пустым желудком, и наутро, за завтраком, его тоже ждало разочарование.

Дворецкий не владел поварским ремеслом, кучер однажды уже пробовал сварить яйца, которые никому не удалось разбить, не говоря уже о том, чтобы съесть, у горничной был выходной, а больше никто в доме готовить не умел. В голову барона Банглтопа закралась мысль, что за отсутствием умельцев он и сам мог бы управиться с вертелом или рашпером, но, разумеется, это было несовместимо с его высоким положением.

Барон возвратился в Лондон и поклялся, что ноги его не будет в Банглтоп-Холле, пока туда не приведут кухарку и не «прикуют ее цепями к плите».

С тех пор Банглтоп-Холл опустел. Барон не вернулся, поскольку не мог нарушить клятву: Де Герберту не удавалось сыскать постоянную кухарку для банглтопской кухни, а почему — бог весть. Кухарки являлись одна за другой, задерживались на день, на неделю, две самые стойкие проработали по полмесяца, но дольше — никто. Вели они себя одинаково: уходили без предупреждения, не слушая никаких посулов и уговоров. Барон Педдлингтон сгорбился, оглох и наконец за розысками постоянной кухарки повредился рассудком и угодил в сумасшедший дом, где и умер от размягчения мозга четыре года спустя после переселения его нанимателя в Лондон. Последними его словами был вопрос: «Почему вы взяли расчет на предыдущем месте службы?»

Время шло. Бароны Банглтопы рождались, получали образование, умирали. Возникали и уходили династии, но Банглтоп-Холл стоял пустой, хотя до 1799 года семья не отказывалась от надежды использовать по назначению свое фамильное гнездо. Как уже было упомянуто, делались перестройки, причем очень значительные. Содержались в порядке стоки; особая комната с отделкой из дорогого дерева, красивым декором и богатыми гобеленами предназначалась кухарке — таким образом ее рассчитывали привязать к месту. Были приделаны флигель в стиле королевы Анны и крыло в елизаветинском стиле — последнее вмещало в себя кегельбаны и курительные комнаты для возможной родни возможной королевы кухни; множество претенденток спешили заместить эту должность, и все они с еще большей поспешностью покидали ее до истечения обычных двух недель. Наконец Банглтопы убедились, что жить в доме они не смогут, и было объявлено, что Банглтоп-Холл «сдается в аренду; весь современный комфорт, удобное расположение, обширный парк; великолепные условия для тех, кто самостоятельно занимается стряпней». Последний пункт объявления многих удивлял, люди приезжали с единственной целью — узнать, что бы он значил; вероятно, именно эта строчка, добавленная из шутливой бравады, помогла в кратчайший срок найти жильцов, поскольку не прошло и месяца, как дом был снят на год удалившимся от дел пивоваром из Лондона. Странное объявление настолько заинтриговало супругу пивовара, что она самолично приехала в Банглтоп-Холл, была им очарована и упросила мужа взять дом в аренду. Пивовару и его супруге посчастливилось не больше, чем Банглтопам. Их кухарки (которых сменилось четырнадцать) ударялись в бегство, пробыв на службе в среднем четыре дня, а впоследствии и самим жильцам пришлось сняться с места; в Лондоне они уверяли друзей, что «в доме водится нечисть». Если б Банглтопы об этом слышали, они бы встревожились, однако они не слышали, поскольку ни они, ни люди их круга не водились с пивоваром и друзьями пивовара; что касается агента, занимавшегося сдачей дома, то ему достойный представитель цеха пивоваров жаловаться не стал, так как надеялся в один прекрасный день быть возведенным в рыцарское достоинство; опорочить же славное жилище Банглтопов значило восстановить против себя блестящее семейство, и кто знает, как в этом случае отзовется лондонский высший свет, когда пивовар и его добрая супруга постучатся к нему в двери. Аренда продолжалась; как было условлено, плата поступала своевременно, а по истечении срока договора Банглтоп-Холл снова появился в списке сдающейся недвижимости.

II

Минуло девяносто лет, и все это время владельцев Банглтопа преследовало то же злосчастье. Стоило кому-то заявить о желании арендовать дом, как тут же по его требованию сооружались новые пристройки. В 1868 году возвели грекоправославную часовню: на то, что она желательна, намекнул греческий князь, который прибыл в Англию писать историю американского восстания: пользуясь архивами британских газет, он состряпал труд, уклоняющийся от истины ничуть не больше любого другого исторического сочинения из разряда доморощенных. Банглтоп был расположен уединенно — как выразился князь, «вдали от обездомевшей толпы» [42], то есть был именно тем местом, где историк романтической школы мог без помех трудиться над своим magnum opus [43]; повод сомневаться имелся только один: высокородный обитатель, будучи христианином, принадлежал к православной церкви и ему требовалось соответствующее помещение для молитвы. Это препятствие барон Банглтоп немедленно устранил, построив и освятив часовню, а его младший отпрыск, чье тонкое душевное устройство делало его непригодным к воинской стезе, был назначен отправлять там службу, преисполнившись прежде изрядной ревностью к вере, в коей их знатный жилец видел для себя источник благодати. Все эти усовершенствования — часовню, священнослужителя, переход последнего в иную конфессию и все прочее — агент Банглтопа предлагал за смехотворную плату: сорок две гинеи [44] в год и стол для священника; и князь не раздумывая согласился, оговорив, однако, что как жилец, так и хозяин имеют право в любое время расторгнуть контракт. Агент доблестно оспаривал эту оговорку, но был вынужден уступить. До князя дошли слухи о банглтопских кухарках, и он был настороже. Наконец барон принял условие. Что произошло дальше — можно не рассказывать. Князь прожил в доме две недели, прослушал одну проповедь, прочитанную юным Банглтопом на классическом греческом языке, какой преподавали в университете, лишился кухарки и съехал.

После отъезда князя усадьба простояла в запустении почти двадцать два года, и собственник смирился с тем, что ничего поделать нельзя. Но к концу этого срока из Америки приехал богатый обувщик по имени Хэнкинсон Дж. Тервиллигер, основной владелец компании Общество с ограниченной ответственностью «Трехдолларовая обувь Тервиллигера» из Соултона, штат Массачусетс, который взял в аренду Банглтоп-Холл, со всеми правами и имуществом, сроком на пять лет. Из всех интересовавшихся возможностью снять здание под жилье мистер Тервиллигер оказался первым, с кем, по настоянию барона, агент говорил абсолютно откровенно, без утайки. Барон был уже в годах, и, по его словам, ему не улыбалось на старости лет впутаться в неприятности с янки. Всю жизнь, сказал он, Банглтоп-Холл сидел у него у печенках, пускай себе пустует хоть до скончания веков, а потому возможный арендатор должен знать всю правду. И не что иное, как полная откровенность агента, как раз и побудила мистера Тервиллигера заключить договор на пятилетний срок. Он заподозрил, что Банглтопам нежелателен такой жилец, как он, и с этого момента вознамерился так или иначе себя им навязать.

— Не вижу, — сказал он, — чем я хуже самого разбаронистого барона, и если Хэнкинсон Джей Тервиллигер решил обосноваться в баронском доме, то тут он и обоснуется.

— Ваши инсинуации, дражайший сэр, совершенно беспочвенны, — отвечал агент. — Напротив, барон Банглтоп почтет за честь сдать свою усадьбу человеку, чья репутация стоит в Англии столь высоко; он желает только, чтобы вы, прежде чем заключить сделку, ознакомились со всеми обстоятельствами. Банглтоп-Холл отвечает самым высоким требованиям, однако судьба распорядилась так, что он пустует: считается, будто тут водятся то ли привидения, то ли другая подобная нечисть, которая выживает из дома кухарок, а в отсутствие кухарки домашние условия далеки от совершенства.

Мистер Тервиллигер рассмеялся:

— Я не боюсь привидений, они меня — тоже. Пусть резвятся в свое удовольствие, а что до кухарок, то миссис Тервиллигер недаром воспитана в либеральном духе. Пусть кухарки вмиг сгинут все как одна — мы и тут не пропадем. Кроме того, у нас есть дочери, настоящие молодые американки. Украсят собой хоть дворец, хоть хижину; они и бедности не боятся, и большими деньгами распорядиться сумеют. Надо — все утро просидят за фортепьяно, надо — весь день простоят у плиты. Ваши беды — не наши беды. Беру дом на ваших условиях, срок — пять лет, а если барон захочет провести у нас месяц — милости прошу в любое время. Пусть видит, как роскошно здесь можно устроиться, было бы желание.

Так и случилось. В нью-йоркских газетах появились сообщения, что Хэнкинсон Дж. Тервиллигер, миссис Тервиллигер, три мисс Тервиллигер и мастер Хэнкинсон Дж. Тервиллигер-младший, все семейство из Соултона, штат Массачусетс, окунулись в водоворот английской светской жизни и подметки трехдолларовых американских башмаков топчут ныне полы баронской усадьбы Банглтоп-Холл. Позднее появились известия, что юные мисс Тервиллигер из Банглтоп-Холла были представлены ее королевскому величеству, что Тервиллигеры принимали у себя принца Уэльского. Собственно, имя Тервиллигеров попадалось теперь в заметках иностранных корреспондентов американских газет сплошь и рядом, поскольку президент компании Общество с ограниченной ответственностью «Трехдолларовая обувь Тервиллигера» из Соултона, штат Массачусетс, вступил в безраздельное владение историческим зданием и зажил соответственно окружавшей его обстановке.

Первое время жизнь американцев в Банглтопе текла без осложнений. Зловещие предсказания агента, судя по всему, не сбывались, и мистер Тервиллигер начал досадовать. Он нанял дом с привидением и желал сполна воспользоваться арендованным имуществом, однако, подумав о том, как поведут себя обитатели нижнего этажа, предпочел сдержать свое недовольство. Семейство успело обвыкнуться в Банглтопе, дочери были представлены королеве, и мистер Тервиллигер растерял уже былую уверенность, что их хозяйство легко обойдется без кухарки. Не единожды у него срывались с языка недвусмысленные намеки, что он не прочь усладить свое нёбо домашними яблочными оладьями по традиционному новоанглийскому рецепту, однако со времени визита принца Уэльского, проведшего день на банглтопской лужайке, при всяком упоминании о том, что им знакомы такие предметы, как сковорода и тесто, юные леди стали корчить кислые мины, словно им нанесли смертельное оскорбление. Да и миссис Тервиллигер, вкусив радостей аристократической жизни, не спешила теперь надеть на себя передник, в былые американские дни выглядевший на ее дородной фигуре вполне привычным и уместным, дабы приготовить своему супругу и повелителю яичницу-болтунью с беконом — лакомый завтрак, при одном воспоминании о котором рот мистера Тервиллигера наполнялся слюной. Короче говоря, окруженные дворцовой роскошью, супруга и дочери мистера Тервиллигера явно утратили свою способность наслаждаться раем в шалаше, которой так гордился глава семейства, когда красочно описывал ее, беседуя с агентом барона Банглтопа. Ныне мистер Тервиллигер оказался в положении Дамокла [45]. Дом был снят на долгий срок, для соседей предполагалось устраивать щедрые пиры; поскольку его семейство отошло от своих былых республиканских принципов, надеяться оставалось только на наемную кухарку, меж тем история Банглтоп-Холла на этот счет совсем не обнадеживала. Вот почему мистер Тервиллигер решил все же, что лучше будет не тревожить призрака, и жаловаться не стал.

Как оказалось, решение не обращаться с претензией к агенту барона Банглтопа было правильным: еще не достигнув адресата, она потеряла бы всякий смысл, поскольку накануне первого из больших званых обедов для гостей со всей округи, в четверть первого ночи, из кухни Банглтоп-Холла донеслись один за другим громкие крики, отчего три мисс Тервиллигер зашлись в истерике, а у их отца встали дыбом волосы на голове, а вернее — то, что от них осталось. Только миссис Тервиллигер, благодаря недавно усвоенной привычке не обращать внимания на то, что делается в нижнем этаже, ничего не услышала.

Первым побуждением Тервиллигера-père [46] было нырнуть поглубже под одеяло и слушать не эти жуткие звуки, а собственное частое дыхание, однако он никогда не действовал по первому побуждению. Он выждал не более секунды — последовали новые вопли и крик о помощи. В них безошибочно опознавался голос кухарки (она, между прочим, разделяла судьбы семейства с тех самых пор, когда фортуна впервые явила Тервиллигерам свою благосклонность, причем на первых порах выступала в двух ипостасях — начальницы над кухней и наперсницы мадам). Второе побуждение Тервиллигера заключалось в том, чтобы встать, расправить плечи, надеть на себя пару крепких трехдолларовых башмаков «броган» (сделанных специально для британской пехоты в Судане, так что прочнее не бывает), подходящую к случаю одежду, а именно макинтош и черные суконные брюки, и поспешить на помощь испуганной прислуге. Это Хэнкинсон Дж. Тервиллигер незамедлительно и осуществил, а заодно вооружился парой седельных пистолетов. По пути он бормотал негромко единственную известную ему молитву, начинавшуюся удивительно неуместными при данных обстоятельствах словами: «Ныне, отходя ко сну…»

— Джадсон, что там стряслось? — сонно осведомилась миссис Тервиллигер, открыв глаза и застав супруга за приготовлениями к вылазке.

Имя Хэнкинсон она больше не употребляла, не потому что считала его неподходящим или менее благозвучным, чем Джадсон. Дело в том, что Джадсон было вторым именем мистера Тервиллигера, а миссис Тервиллигер успела заметить, что в лучших кругах ко вторым именам питают особое пристрастие. Несомненно, именно благодаря этому обстоятельству на ее визитных карточках было выгравировано: «Миссис X. Джадсон-Тервиллигер», где дефис, как можно предположить, появился вследствие типографской ошибки, ответственность за которую нес, вероятно, гравер.

— А то и стряслось, — проворчал Хэнкинсон. — Похоже, дождались: дурацкий призрак пошел куролесить.

При слове «призрак» миссис Тервиллигер, как принято у аристократов, пронзительно взвизгнула, потом, забыв на время о своем социальном статусе, простонала «Хэнк!» и грянулась в обморок. После этого президент компании Общество с ограниченной ответственностью «Трехдолларовая обувь Тервиллигера» из Соултона, штат Массачусетс, спустился в кухню.

Вход туда загромождало бесчувственное тело кулинарной мастерицы, чьи крокеты из омаров, по словам принца Уэльского, послужили бы достойным украшением Лукуллова пира. В самой кухне наблюдались признаки беспорядка: стулья были опрокинуты, стол перевернут, четыре его ножки глядели в потолок, кухонная библиотека («Сонник Марии Антуанетты», роман в желтой обложке под названием «Малютка Люси, или Как судомойка стала маркизой» и «Шестьдесят супов: Рецепты знатока» [47]) валялась на полу, частью разорванная (сонник), частью безнадежно заляпанная тестом («Малютка Люси»), В том, что произошло нечто чрезвычайное, не усомнился бы даже неопытный наблюдатель, и мистер Тервиллигер ощутил, как по его спинному хребту стремительно побежал холодок. То ли от этого ощущения, то ли от сочувствия к простертой перед ним кухарке, — мистер Тервиллигер тут же опустился на колени, боязливо огляделся и осипшим голосом позвал: «Эй!»

Ответа не последовало.

— Какого черта? Эй, Мэри, — прошептал он, — что все это значит?

Кухарка отозвалась одним тихим стоном; ко второму — буде таковой бы последовал — Хэнкинсон не стал бы прислушиваться, поскольку в тот же миг с дрожью осознал, что в комнате присутствует кто-то еще. Пытаясь позднее описать этот случай, он говорил, что на него словно повеяло холодом из сырой пещеры, где копошатся сплошной массой угри и одна или две гремучие змеи в придачу. Никакого удовольствия, как признался Тервиллигер, он от этого не испытал, а тут еще сквозняк обернулся туманом, какой бывает в малярийной местности над застойным прудом, и в нем поплыли густой массой длинные полосы водорослей и мокрые волосы. Несло от всего этого неописуемо — какой-то липкой тухлятиной, смердевшей так, что трудно себе представить.

— Счастье еще, — пробормотал про себя мистер Тервиллигер, — я не из этих неженок-аристократов. Когда б не моя крепкая республиканская конституция, окочурился бы со страху.

Его природная стойкость пришла ему на выручку как раз вовремя, потому что незваный пришелец принял определенные очертания: на подоконнике сидела вылитая ведьма, пожирая Тервиллигера взглядом, шедшим из самых глубин ее бездонных глаз, где к зелени примешивался оттенок красного, словно по ее расширенным зрачкам проплывали едва заметные красные огоньки.

— Полагаю, вы то самое банглтопское привидение? — Тервиллигер поднялся на ноги и шагнул к камину, чтобы отогреть свой окоченевший организм.

Вместо ответа, привидение указало на дверь.

— Да, — кивнул Тервиллигер, отвечая на незаданный вопрос. — Выход здесь, мадам. Причем самый подходящий. Опробуйте его прямо сейчас.

— Нешто я не знаю, где выход. — Привидение тоже встало и приблизилось к временному владельцу Банглтоп-Холла. Остаточный клок волос на его голове тут же вздыбился: лежать в присутствии дамы было бы нарушением приличий. — Да, Хэнкинсон Джадсон Тервиллигер, и где вход, я тоже знаю.

— Это совершенно очевидно, мадам, и, между нами, могу об этом только сожалеть. — Хэнкинсон несколько ободрился, услышав голос привидения, пусть даже схожий с невыносимо докучливым гулом морской раковины. — Я, конечно, жутко рад впервые в жизни взглянуть на настоящее живое привидение из тумана и тлена, однако не могу не заметить, что ваш приход сюда — это вторжение в личную жизнь, священную и неприкосновенную. «Нешто» это вам неизвестно?

— Какое такое вторжение? — Призрачная дама щелкнула пальцами под самым носом у жильца, отчего у него отвалилась челюсть, да так и осталась висеть. Тервиллигер содрогнулся при мысли, что она, быть может, никогда уже не встанет на место. — Кто к кому вторгнулся, это как поглядеть. Я тут почитай два века проживаю, а то и поболе.

— Самое время выселяться. — Сумев пригладить на своей в остальном голой макушке серо-стальной клок волос, Хэнкинсон наконец успокоился. — Или, может, вы дух какого-нибудь средневекового поросенка? [48] Тогда вам, вероятно, желательно зарыться в землю, и это вполне можно устроить.

— Скажете тоже — поросенок, — отвечало привидение. — Я тень бедной обиженной кухарки, и мне надобно за себя отомстить.

— Это уже интересней. — Тервиллигер удивленно поднял брови. — Так вы мстительное привидение? И кому вы желаете мстить? Мне? Но я за всю жизнь и пальцем не тронул ни одного духа.

— Нет, сэр, вас я ни в чем не виню. Да я вас и знать-то не знаю. С кем я не поладила, так это с Банглтопами, с ними мне и хочется поквитаться. Это из-за меня они уже две сотни лет не видят арендной платы. Заплатили бы мне сполна мое жалованье — горя бы не знали.

— Ага, — вскричал Тервиллигер, — значит, все дело в жалованье? Банглтопы были не при деньгах?

— Не при деньгах? Банглтопы? — Привидение рассмеялось. — Такого сна вы даже в этом соннике не сыщете. Раньше Английский банк лопнет.

— А вы, однако, умеете ввернуть современное словечко, — улыбнулся Тервиллигер. — Похоже, вы только прикидываетесь таким уж древним призраком.

С этими словами он выпустил в привидение все шесть зарядов своего пистолета.

— Пиф-паф — и мимо, — отозвалось привидение, когда нули просвистели сквозь его грудь и глубоко ушли в дальнюю стену кухни. — Грому много, только пустая это затея — прогонять духов свинцом. Все одно как на закладном камне пожертвовать им цыпленка [49]. Пока мне не вернут мои деньги, я с места не двинусь.

— И сколько вам задолжали к тому времени, когда вы оставили должность?

— Десять фунтов в месяц — вот сколько я получала.

— Ошалеть! — поразился Тервиллигер. — Похоже, вы были кухарка, каких поискать.

— А то, — с гордой усмешкой подтвердило привидение. — Для самого его величества короля Карла приготовила свиную голову. Он тогда наведался в Банглтоп. Так вот, король сказал, в жизни, мол, ничего вкуснее не пробовал. Жаль, женщин в рыцари не посвящают, а то бы как пить дать меня посвятил. Говорит, женщину рыцарем никак не сделать, но передайте ей от меня благодарность и слова монарха: на кухне ей не место, она рождена для лучшей доли.

— Прекрасно сказано. Рекомендация отличная, иной и не пожелаешь.

— Это самое и я повторила через два дня секретарю барона, когда он ко мне прицепился: я, мол, яйца к баронову столу перепортила. Ну а я ему: да пропади они пропадом, бароновы яйца. Я слушаю, чего скажет мой монарх, а не какие-то там бароны. А мистер Банглтоп («мистер» он у меня бывал, когда заругается), коли ему не по вкусу моя стряпня, пусть ищет кого другого яйца ему варить. И знаете, что секретарь мне отвечает?

— Не берусь угадать. Что же?

— Говорит, у меня гонору через край.

— Отвратительно! — пробормотал Тервиллигер. — Грубиян, да и только.

— И еще: я, мол, вконец обнаглела.

— Не может быть!

— Еще как может: взял да и вышвырнул меня на улицу без единого пенса. Само собой, после такого я в Банглтоп-Холле оставаться не пожелала. Но говорю: если со мной не рассчитаетесь, вернусь сюда призраком после смерти и вам нипочем меня будет не выкурить. Ну и ладно, отвечает.

— И вы сдержали свое слово.

— А как же! Им от меня досталось изрядно.

— Ну вот что, — произнес Тервиллигер. — Слушайте, что я решил. Я выплачу вам ваше жалованье, если вы дадите слово вернуться к себе в страну призраков, а о Банглтоп-Холле забыть навсегда. Трачу я на трехдолларовую обувь по пятнадцать центов на пару, расходится она как горячие пирожки, так что десять фунтов мне вполне по карману. По рукам?

— Они были мне должны за три месяца, когда отказали от места, — проговорило привидение.

— Ну хорошо, пусть будет тридцать фунтов.

— А проценты? Проценты добавьте: шесть процентов в год за двести тридцать лет.

— Ого! — присвистнул Тервиллигер. — Да вы хоть понимаете, сколько это денег?

— А то нет, — парировало привидение. — Ровно 63 609 609 фунтов 6 шиллингов и 4 пенса. И покудова я их не получу, за порог ни шагу: буду бродить тут тенью.

— А скажите, — поинтересовался Тервиллигер, — там, по ту сторону, не случалось ли вам приятельствовать с одним континентальным призраком — Шейлоком [50] из Италии?

— Шейлок? Сроду не слыхала такого имени. Небось он там за морем и обитает.

— Более чем вероятно, — согласился Тервиллигер. — По сравнению с вами он просто святой. Но вот что я вам скажу, миссис Фантом, или как вас там: не тешьте себя пустыми надеждами, таких деньжищ вам не видать, и в особенности от меня. С меня и вообще-то взятки гладки, я вам и фантома всех этих фунтов не должен.

— Оченно вам сочувствую, мистер Тервиллигер, — проговорило привидение. — Но я дала клятву и от нее не отступлюсь.

— Тогда почему бы вам не отправиться в Лондон и не прижать Банглтопов там?

— Не позволено. Мне надобно являться не куда-нибудь, а сюда, в этот дом. Вот я и делаю, чего могу: отнимаю у Банглтопов арендную плату. А иначе мне им никак не досадить.

— Я снял этот дом на пять лет, — взвыл Тервиллигер, — и оплатил аренду авансом.

— Ну так сами виноваты. Я-то тут при чем?

— Да я бы в жизни этого не затеял. Все ради рекламы, — тоскливо признался Тервиллигер. — Рост моих акций на родине, мой собственный престиж — все это стоит вложенных денег. Но покрывать вековую задолженность по жалованью — это уж дудки. Эдак из каждой канавы вылезет ненасытный призрак, и все потянут липкие лапы к моему добру. Обувная торговля, конечно, процветающая отрасль, но на всех бродячих духов моих доходов недостанет.

— Больно чванный вы взяли тон, Хэнкинсон Джей Тервиллигер, только меня этим не проймешь. Мне все одно, кто заплатит, а в заварушку вы сами влезли. Меня нечего виноватить. Я еще и научила вас, как из нее вылезти.

— Что ж, пожалуй, вы правы, — согласился Тервиллигер. — Нельзя осуждать вас за то, что вы не хотите нарушить клятву, тем более вы уже достаточно долго пребываете на том свете и хорошо представляете себе, каковы могут быть последствия. Однако я желал бы найти какой-нибудь иной выход из положения. Выплатив вам всю требуемую сумму, я потерял бы контроль над своей обувной компанией, а вы ведь понимаете, что это меня решительно не устраивает?

— Ну да, мистер Тервиллигер, еще бы.

— У меня есть план, — произнес Хэнкинсон после недолгого раздумья. — Почему бы вам не вернуться в мир духов и не предъявить там свои претензии к Банглтопам? От них ведь тоже, наверное, остались призраки?

— Остаться-то остались, — вздохнуло привидение. — Да только тамошний мир — что здешний. Здесь судомойку нипочем не подпустят к маркизе, и там то же самое: коли ты кухарка, тебе к барону путь заказан. Когда барон умер и попал на тот свет, я думала до него добраться, но не тут-то было. От его лакеев-призраков слышишь одно: барон занят, у барона важная беседа с духом Вильгельма Завоевателя [51] или с тенью Соломона [52]. Я-то знаю, вранье все это, только что же тут поделаешь?

— Подлый обман, — кивнул Тервиллигер. — Но я полагаю, будь на вашем месте привидение баронессы, Банглтоп так просто от него бы не отделался?

— Еще бы, да и барон Педдлингтон заодно. Он был личный секретарь барона. Сказал, у меня гонору через край.

— Хм. — Тервиллигер задумался. — А если бы я выхлопотал для вас сан призрачной герцогини? Согласитесь ли вы отказаться от своего призрачного ремесла и дать мне расписку, что получили сполна свое жалованье со всеми процентами? Месть сладка, знаете ли, и бывают случаи, когда она куда желанней, чем богатство.

— Соглашусь ли? — Привидение встало и посмотрело на часы. — Соглашусь ли? — повторило оно. — А то нет! Ежели я заявлюсь в призрачное общество как герцогиня, Банглтопов оттудова в два счета выкинут. Можете поставить на это свой годовой доход, не прогадаете.

— Что ж, рад убедиться в том, что вы призрак с характером. Если у призраков есть жилы, в ваших, уверен, течет горячая кровь.

— Благодарствую, — сухо отозвалось привидение. — Только неужто такое можно устроить?

— Предоставьте это мне. Заключим перемирие на две недели, а к концу этого срока вы вернетесь, и мы окончательно уладим дело. Только никого в наш план не посвящайте — никому ни слова. А главное, сохраняйте бодрость духа.

— Духа?

— Ну да, а что?

— Вас не поймешь, — улыбнулось привидение. — Вы про мою бодрость аль другого какого духа?

Тервиллигер рассмеялся. Недурная шутка — особенно для призрака, да к тому же призрака кухарки. Назначив время следующей встречи — через две недели в полночь, — собеседники обменялись рукопожатием и разошлись.

— Ну, Хэнкинсон, что там был за шум? — спросила миссис Тервиллигер, когда ее супруг снова забрался под одеяло. — Грабители?

— Нет-нет, — заверил Тервиллигер. — Всего лишь привидение — несчастная старая женщина.

— Привидение? — Миссис Тервиллигер затряслась от страха. — Здесь в доме?

— Да, дорогая. Забрела к нам по ошибке, только и всего. Она обитает совсем не здесь, к нам явилась нечаянно, просто сбилась с пути. Увидела, что ошиблась адресом, попросила прошения и ушла.

— А как она была одета? — со вздохом облегчения полюбопытствовала миссис Тервиллигер.

Но президент Общества с ограниченной ответственностью «Трехдолларовая обувь Тервиллигера» не отозвался: он уже спал и видел сны.

III

Последующие две недели Тервиллигер был погружен в заботы, чем немало напугал свою жену и дочерей. Им почудилось, что в обувной корпорации назревают или уже назрели какие-то неприятности. От этого они лишились сна, в особенности старшая мисс Тервиллигер: она на недавнем балу целых четыре раза танцевала с молодым обедневшим графом и заподозрила, что он настроен весьма серьезно. Ариадна была встревожена, так как понимала, что при всей любви, какую, видимо, питал к ней граф, его доходы едва ли позволяют ему помышлять о браке: молодые могли бы остаться буквально без крыши над головой, поскольку графская крыша прохудилась, а ремонт стоит денег.

Но не мысли о бизнесе всецело занимали Джадсона Тервиллигера, отнимая у него ночной и дневной покой. Его ум трудился над самой сложной проблемой, с какой ему до сих пор доводилось иметь дело, и заключалась эта проблема в том, чтобы наделить кухарку-призрака из Банглтопа дворянским титулом, который бы в иерархии того света (мира теней, как называл его Тервиллигер) обеспечил ей место выше, чем у предков владельца поместья. Ныне здравствовавшую кухарку частично угрозами, частично обещанием прибавить жалованье убедили остаться. Угрозы — в основном сводившиеся к тому, что ее бросят на произвол судьбы в Англии, в тысячах миль от родного Массачусетса, а на самостоятельное возвращение ей не хватит денег, — подействовали тем вернее, что в жилах бедной женщины текла изрядная доля кельтской крови и перспектива жить в Англии на правах отверженной пугала ее до беспамятства. К концу первой недели Тервиллигер нисколько не продвинулся с решением; меж тем на седьмой день состоялся торжественный обед, который Тервиллигер с супругой устраивали в честь графа Магли — того самого молодого человека, к кому питала особый интерес Ариадна. Тервиллигер был с гостями небрежен, едва ли не груб, но те приняли это как должное, отнеся на счет американских обычаев гостеприимства. Принимать графов, герцогов и даже самых захудалых лордов и без того непростая задача для обувщика, но в тот раз мысли хозяина трудились еще и над тем, как сделать из простонародной покойницы аристократку, и это более чем извиняет неуклюжесть башмачного фабриканта. Мистер Тервиллигер держался именно так, как следовало ожидать при данных обстоятельствах, не лучше и не хуже, пока лакей у двери не возвестил громогласно: «Гр-раф Магли!»

И «гр-раф» Магли оказался тем сезамом, что отворил перед Тервиллигером врата успеха. Пока граф пересекал порог, разум временного владельца Банглгопа озарила блестящая мысль, и от его оскорбительной рассеянности не осталось и следа. В самом деле, увидев с другого конца зала, в какой изящной и радостной манере хозяин приветствует графа, леди Мод Сниффлз шепнула на ухо достопочтенной мисс Поттлтон, что кредиторам Магли, похоже, подфартило, ее же собеседница (чьи зазывные улыбки не встретили у графа должного приема), презрительно скривив верхнюю губу, заметила, что кредиторов и в самом деле можно поздравить, но вот бедняжке Ариадне не позавидуешь: в лице этого надутого болванчика, графа то есть, она получит очень сомнительный подарок.

— Как поживаете, граф? — начал Тервиллигер. — Рад видеть вас в столь цветущем здравии. А как ваша матушка?

— Графиня чувствует себя как обычно, мистер Тервиллигер.

— Разве она не собирается к нам?

— Право, не могу сказать, — отвечал Магли. — Я ее спрашивал, но она вместо ответа потребовала принести нюхательную соль. Матушка подвержена головокружениям, достаточно пустяка, чтобы вывести ее из равновесия.

Тут граф повернулся и отправился искать прекрасную Ариадну, а Тервиллигер, извинившись, покинул гостей и пошагал прямиком в свой личный кабинет в крипте греческой часовни. Там он сел за стол, написал краткое послание, запечатал его в конверт и адресовал графу Магли:

«Не соблаговолит ли граф Магли немедленно по получении сего проследовать в личный кабинет мистера X. Джадсона Тервиллигера? Приняв приглашение, он не только весьма обяжет этим указанного мистера X. Джадсона Тервиллигера, но и получит сведения, могущие послужить к его пользе».

Закончив, Тервиллигер вызвал слугу, распорядился, чтобы в кабинет принесли, в количестве, достаточном для двоих, ликеры, виски, херес, портвейн и содовую с лимонным соком, и после этого передал записку для вручения адресату.

Будучи большим приверженцем этикета, граф вначале склонялся к тому, чтобы проигнорировать приглашение, неуместное тем, что исходило оно от особы низшего — а то и вовсе никакого — ранга, однако ввиду сложившихся обстоятельств передумал. Сведения, могущие послужить к его пользе, поступали графу совсем не часто, так почему бы не выполнить просьбу Тервиллигера? С другой стороны, граф вновь задумался о собственном достоинстве, сунул записку в карман и постарался о ней забыть. Прошло пять минут, но мысли о записке настойчиво его преследовали, и он извлек ее из кармана, чтобы перечитать. По ошибке ему попалось другое письмо, краткое содержание которого сводилось к следующему: юридическая контора из Лондона напоминала, что граф задолжал ее клиентам несколько тысяч фунтов за платье, облачавшее его плечи последние два года, и угрожала по прошествии трех месяцев, если счет не будет полностью оплачен, обратиться в суд. Благодаря этому напоминанию дело было решено. Граф Магли милостиво согласился удостоить мистера X. Дж. Тервиллигера аудиенции в нижнем помещении греческой часовни.

— Садитесь, граф, и выпейте со мной мятного ликера, — пригласил Тервиллигер, когда, не прошло и пяти минут, граф явился в кабинет.

— Благодарю. Красивый цвет, — любезно отметил граф, причмокивая, меж тем как приятная зеленая жидкость перемещалась из стакана в сиятельный желудок.

— Недурной. Немного зеленоват, но глаз радует. Самому мне больше нравится оттенок мараскина [53]. Попробуйте этот мараскин, граф. Высший сорт, по тридцать шесть долларов за ящик.

— Мистер Тервиллигер, — проговорил граф, отвергнув предложенный мараскин, — вы желали меня видеть по какому-то вопросу, представляющему интерес для нас обоих?

— Да. Причем для вас, вероятно, еще больший, чем для меня, — подтвердил Тервиллигер. — Дело в том, что я проникся к вам симпатией, причем до такой степени, что стал наводить справки в одном коммерческом агентстве, а уж если Хэнкинсон Джей Тервиллигер взялся за подобное, значит, он в человеке очень заинтересован.

— Я… я надеюсь, эти грубияны-торговцы не настроили вас против меня, — забеспокоился граф.

— Ничуть, — успокоил его Тервиллигер, — ничуть. То, что я узнал, скорее настроило меня в вашу пользу. Вы как раз тот человек, какого я уже несколько дней разыскиваю. Почти неделю я охочусь за кем-нибудь, у кого с родословной все в порядке, а с кошельком наоборот, и, судя по тому, что я узнал у Берка и Брэдстрита, вы полностью отвечаете этому описанию. Вы задолжали большие суммы всем, от портного до собирателя платы за место в церкви. Так ведь?

— Мне не везло с финансами, — признал граф, — но фамильное имя осталось незапятнанным.

— Верю, граф. Это меня в вас и восхищает. Многие, кто, подобно вам, погряз в долгах, уходят в запой или иным способом пятнают свое доброе имя. Но вы умеете себя обуздывать, за что я вас и ценю. Говорят, за вами долгов — двадцать семь тысяч фунтов.

— Точные цифры лучше знает мой секретарь. — Графу стал наскучивать этот разговор.

— Не будем мелочиться, округлим до тридцати тысяч. И каким же образом вы собираетесь рассчитываться?

— Никаким… разве что мне посчастливится найти себе богатую невесту.

— Именно об этом я и думал. Рука и сердце — единственное, чем вы располагаете, но пока что вам не светит удачно их пристроить. Так вот, я позвал вас сегодня сюда, чтобы сделать одно предложение. Если вы вступите в брак согласно моему желанию, я предоставлю вам доход по пять тысяч фунтов в год в течение пяти лет.

— Не совсем вас понимаю, — разочарованно пробормотал граф. Было очевидно, что его пожелания не сводятся к такой малости, как пять тысяч фунтов в год.

— Мне кажется, я выразился достаточно ясно. — И Тервиллигер повторил свое предложение.

— Я бесконечно восхищаюсь этой леди, но указанная сумма дохода представляется мне совершенно недостаточной.

Тервиллигер удивленно поднял брови:

— Восхищаетесь? Что ж, о вкусах не спорят.

— Признаться, я обескуражен. Леди безусловно достойна восхищения, это признает каждый. Она тонко воспитана, образована, красива и…

— Гм! Позвольте спросить, дорогой граф, кого вы имеете в виду?

— Ариадну, конечно. Я думал, вы ведете разговор в несколько непривычной манере, однако кто знает, что у вас в Америке принято. Ваше предложение заключается в том, чтобы я женился на Ариадне?

Не решаюсь отобразить на бумаге данный Тервиллигером ответ. Назову его скорее выразительным, чем вежливым; с тех пор граф, говоря о сквернословии, стал использовать новое уподобление: во фразе «ругаться как…» место извозчика занял американец. На то, чтобы излить свои чувства, Тервиллигеру понадобилось минут пять, и лишь затем он сумел дать пояснение:

— Эдакий собачий бред мне даже в голову не приходил. Мне нужно, чтобы вы взяли в жены призрака, ни больше ни меньше, — хладного, туманного фантома, а почему — я вам сейчас расскажу.

И он изложил графу Магли все, что знал из истории Банглтоп-Холла, завершив рассказ своей собственной встречей с призрачной кухаркой.

— За аренду я плачу пять тысяч фунтов в год, — сказал Тервиллигер в заключение. — Тот факт, что я здесь поселился и вожу компанию с такими набобами, как вы, — это реклама, которая приносит мне двадцать пять тысяч, и я готов выложить в виде доброй наличности двадцать процентов этой суммы за то, чтобы меня отсюда не выживали. Вам предоставляется шанс, не внося залога, получить деньги и удовлетворить кредиторов. Женитесь на кухарке, и она сможет вернуться в мир духов графиней и задать перцу Банглтопам. И нечего нос воротить. Если хотите знать, это она станет крутить носом, когда выяснится, что обещанного герцога найти не удалось, придется удовольствоваться графом. Услышав от нее, что на рынке графы идут по десятку на пятак, я должен буду признать ее правоту. В конце концов, юноша, хорошая кухарка представляет собой куда большую ценность, чем любой граф, когда-либо рождавшийся на свет, и уж точно куда большую редкость.

— Ваше предложение, мистер Тервиллигер, смеху подобно. На кого я буду похож, вступая в брак с «холодным дыханием склепа», как вы изволили выразиться? О том, что кухарка не пара графу Магли, я уж молчу. Нет, я решительно не согласен.

— Смотрите, граф, пробросаетесь, — вскипел Тервиллигер.

— Не уверен, — высокомерно отвечал граф, потягивая лимонный сок с содовой. — Подозреваю, мисс Ариадна не совсем ко мне равнодушна.

— Ну так намотайте себе на ус сегодня, восемнадцатого июля тысяча восемьсот такого-то года, и на все необозримое будущее: моя дочь Ариадна никогда не станет графиней Магли, — гневно проговорил Тервиллигер.

— Даже после того, как ее отец взвесит все деловые преимущества, вытекающие из этого союза? — Граф потряс пальцем прямо под носом у Тервиллигера. — Даже после того, как президент компании Общество с ограниченной ответственностью «Трехдолларовая обувь» из Соултона, штат Массачусетс, примет во внимание, какую рекламу обеспечит ему брак его дочери с представителем семейства Магли? А подарки от ее величества королевы? А шафер в лице герцога Йоркского [54]? А поздравительные телеграммы — по две в час — от европейских коронованных особ, от самой первой до самой последней?

Тервиллигер побледнел.

Картина, нарисованная графом, была чертовски соблазнительна.

Тервиллигер заколебался.

И не выдержал.

— Магли, — шепнул он хриплым голосом, — Магли, я судил о вас несправедливо. Думал, вы охотник за приданым. Но я вижу, вы любите мою дочь. Берите ее, мой мальчик, а мне передайте бренди.

— Извольте, мистер Тервиллигер, — любезно отозвался граф. — А теперь, если не возражаете, верните бутылку мне, я тоже выпью с вами глоток.

Минут пять собеседники молча пили за здоровье друг друга. Оба были погружены в глубокую задумчивость.

— Пора, — проговорил наконец мистер Тервиллигер. — Вернемся в гостиную, а то как бы нас не хватились. И кстати: вы можете сегодня же поговорить с Ариадной о нашем маленьком дельце. Объявление о помолвке должно благоприятно сказаться на осенней торговле.

— Всенепременно, мистер Тервиллигер, — пообещал граф, когда оба направились к двери. — Но вот что. — Граф схватил Тервиллигера за рукав и на мгновение утянул обратно в кабинет. — Как будущий тесть не выдадите ли мне сегодня пять фунтов авансом?

Минуты через две Тервиллигер с графом возвратились в гостиную. Первый выглядел осунувшимся и усталым, глаза его лихорадочно блестели, манеры выдавали некоторое затаенное беспокойство; второй улыбался любезней, чем совместимо с его титулом, и позвякивал золотыми монетами в кармане, чем немало удивил своего закадычного друга и бывшего соседа по комнате в колледже лорда Даффертона, сидевшего у дальней стены; ведь лорд Даффертон доподлинно знал, что часом раньше, когда граф только приехал в Банглтоп, карманы у него были пусты, как голова форейтора.

IV

Время нещадно поджимало, до условленной встречи с кухаркой-призраком из Банглтопа оставалось каких-нибудь сорок восемь часов, и Тервиллигер был очень озабочен. Граф наотрез отказался содействовать его планам, другого решения проблемы в голову не приходило. Впрочем, отказ графа его обрадовал, ведь теперь Тервиллигеру предстояло породниться через брак с одним из самых старых и знатных английских домов, не говоря уже о коммерческой стороне дела, сыгравшей в их уговоре едва ли не решающую роль. Ариадна в тот же вечер ответила графу согласием, и было решено в ближайшее время объявить о помолвке. Объявление могло бы состояться и тут же, на месте, однако граф понимал, что будет лучше, если его матушка, графиня, узнает об этих планах первой и от него самого. Страшась предстоящего объяснения, он полагал, что отсрочка должна составить месяца два-три.

— Что с тобой такое, Джадсон? — спросила наконец миссис Тервиллигер, видя истерзанное заботой лицо мужа.

— Ничего, дорогая, ничего.

— Нет, Джадсон, с тобой что-то не так, и я, как твоя жена, требую, чтобы ты признался. Возможно, я сумею тебе помочь.

Тут Тервиллигер не выдержал и поведал миссис Тервиллигер всю историю до самых мелких подробностей, время от времени прерываясь затем, чтобы привести эту достойную даму в чувство, когда она в очередной раз не справлялась с нервами и падала в обморок. По завершении рассказа супруга, устремив на Тервиллигера укоризненный взгляд, заявила, что, если бы он не морочил ей голову в ночь явления призрака, а признался откровенно, неприятностей можно было бы избежать.

— Знаешь, Джадсон, — начала она, — я ведь изучала уже вопрос, как люди приобретают титулы. Однажды мне попалась книга Элизабет Харли Хикс из Салема о дочери хозяина гостиницы, которая закончила свои дни герцогиней, и я поняла, что можно родиться простолюдином и вознестись до высот аристократизма. Ничего я так не желала, как сделать из наших девочек леди, а временами, Джадсон, меня даже посещала надежда, что и из тебя выйдет когда-нибудь герцог.

— Ничего себе, Молли! Кошмар, да и только. Хэнкинсон, герцог Тервиллигер! Да в обувных кругах я с таким имечком не решился бы поднять глаза от пола.

— А что, Джадсон, на свете нет ничего, кроме твоих башмаков? — серьезно спросила жена.

— Ты еще убедишься, что башмаки — это опора общества, — хихикнул Тервиллигер.

— Тебе бы только позубоскалить, но нынче нам не до шуток. Ты затеял сделку с существом из иного мира. Так вот, я установила, что титул можно приобрести тремя способами: по праву рождения, через брак и с помощью денег.

— Ты забыла четвертый способ — за заслуги, — подсказал Тервиллигер.

— Не в наши дни, Джадсон. Раньше — да, но не теперь. Что мы имеем? Наследственного титула у призрака нет, ни один живой герцог на ней не женится, как мы ни хлопочи, мертвых герцогов непонятно где искать, остается одно — купить ей титул.

— Но где?

— В Италии. Их там хоть пруд пруди. Каждый итальянец, крутя в Америке ручку шарманки, спит и видит, как вернется в Италию и купит себе титул. А ты чем хуже?

— Я? Я должен крутить в Америке ручку шарманки?

— Да нет же, купить себе титул герцога.

— На что мне титул герцога, мне нужен титул герцогини.

— Ну и отлично. Купи титул герцога, отдай его кухарке, пусть она выйдет замуж за какого-нибудь призрака из своего собственного сословия, передаст ему титул — и готово!

— План что надо! — вскричал Тервиллигер. — Но, Молли, ты не думаешь, что лучше будет, если она приведет сюда этого призрака, я передам ему титул, а потом они поженятся?

— Нет, не думаю. Если он получит титул до свадьбы, то вполне может отказаться от сделки. Скажет, что герцогу не подобает жениться на кухарке.

— Да, Молли, ума у тебя на троих.

— Просто я знаю мужчин! — отрезала миссис Тервиллигер.

Так все и вышло. Хэнкинсон Джадсон Тервиллигер по телеграфу обратился к римским властям о приобретении герцогства, с титулом, всеми правами и доходами, не обремененного закладными, с правом собственности, заверенным соответствующими должностными лицами, и на второй встрече с призрачной кухаркой Банглтопа смог показать ей каблограмму из Вечного города [55], в которой сообщалось, что бумаги будут высланы, как только от соискателя придет чек на сто лир.

— А сколько это по-нашему? — спросило привидение.

— Сто лир? — повторил Тервиллигер, чтобы выиграть время на размышление. Он и сам был удивлен такой сходной ценой и побоялся, что призрак откажется от столь ничтожного приобретения. — Сто лир? Ну, приблизительно семьсот пятьдесят тысяч долларов или сто пятьдесят тысяч фунтов. Они очень дорожатся, когда речь идет о титулах, — добавил он, слегка покраснев.

— Еще как дорожатся, — согласилось привидение. — Но вы ведь знаете, мне герцогом быть не положено. И как же тогда исхитриться?

Хэнкинсон изложил порядок действий, придуманный женой.

— Красивше некуда, — признало привидение. — Я уже без малого два века неравнодушна к дворецкому Банглтопов, только он отчего-то меня сторонится. Но тут уж ему никуда не деться. Только скажите, мистер Тервиллигер, в этой вашей Италии герцоги не хуже английских?

— Ничуть. Герцоги всюду одинаковы. Разве вам не знакомы строчки: «Но герцог — герцог он и есть, и все такое прочее» [56]? Бернс написал.

— Отродясь не слыхала про такого.

— Ну что ж, когда устроитесь своим домом, можно будет с ним повидаться. На земле он был смышленый малый, и если призрак пошел в него, это будет очень приятное знакомство.

Вот так Банглтоп-Холл был избавлен от визитов с того света. Свидетельство о присвоении титула, дающее владельцу право называться «герцогом Кавалькади», было в должный срок получено и передано той, которую высокопарно именовали «проклятием банглтопской кухни», и все потусторонние явления после этого прекратились раз и навсегда. В Банглтоп-Холле обитает счастливое семейство с верными слугами, и что бы ни происходило там в прошлом, ныне кухарки если и покидают банглтопское домохозяйство, то исключительно по естественным причинам.

Ариадна сделалась графиней Магли, миссис Тервиллигер довольствуется своим Джадсоном, которого тем не менее именует время от времени герцогом Кавалькади: по ее мнению, он является земным представителем этого древнего и знатного семейства. Что касается Джадсона, он неизменно улыбается, когда жена называет его герцогом, однако речей, принижающих дворянство, от него теперь не услышишь, так как он очень подружился с хозяином дома: тот видит в своем арендаторе, неожиданно преуспевшем в деле удержания кухонного персонала, существо сверхъестественное, а потому достойное внимания барона Банглтопа.

— Будь я действительно герцогом Кавалькади, дорогая, — повторяет Тервиллигер супруге, — все могло сложиться далеко не так удачно, — по моему глубочайшему убеждению, мир не видывал второй такой застарелой вражды, как та, что разделяет на том свете благородные семейства Банглтоп и Кавалькади.

Ральф Адамс Крэм Башня замка Кропфсберг

Путешественника, направляющегося из Инсбрука [57] в Мюнхен по живописной долине реки Инн, один за другим встречают замки [58], расположившиеся на уединенных скалах и пологих склонах холмов. Ланек, Лихтвер, Ратхольц, Трацберг, Матцен, Кропфсберг — они появляются и исчезают, прячась в густых хвойных лесах по обеим берегам реки, на подступах к удивительной и таинственной долине Циллерталь.

Для нас же с Томом Ренделом есть только два замка: не роскошный, монументальный Амбрас и не величественный старый Трацберг, хранитель сокровищ строгого и прекрасного Средневековья, но скромный Матцен, где неумирающий дух рыцарства воплотился в искреннем радушии, и мертвый Кропфсберг, разоренный, изувеченный огнем, населенный призраками и окутанный легендами, — скорбные руины, воплощение трагедии и тайны.

Мы гостили у семейства фон К** в Матцене, с удивлением отмечая царившую в тирольском замке атмосферу чуткости и сердечности. Австрийская аристократия оказала нам ненавязчивый и теплый прием. Брикслег уже не был просто точкой на карте, он стал местом для отдыха и удовольствий, приютом для скитальцев по Европе, тогда как Шлосс-Матцен олицетворял великодушие, щедрость и красоту. Дни упоительной чередой проходили в верховых и автомобильных прогулках и охоте: в Ландль и Тирзее — пострелять серн, через реку — к дивному озеру Ахензее, по долине Циллерталь, через Шмернер-Йох и даже к железнодорожной станции в Штайнахе. По вечерам, после ужина в верхней зале, где сонные гончие, привалившись к креслам, с мольбой заглядывали нам в глаза, по вечерам, когда под козырьком камина в библиотеке догорал огонь, — наступало время историй. Историй, легенд и сказок — а в отблесках огня у чопорных старых портретов то и дело менялись выражения лиц, и шелест реки доносился из-за лугов, что раскинулись далеко внизу.

Если когда-нибудь я возьмусь рассказать о замке Матцен, едва ли мне хватит слов, чтобы живописать этот благословенный оазис в пустыне туристов и отелей. Однако же главным героем сего повествования станет не Матцен, но безмолвный Кропфсберг, историю которого поведала фрейлейн Э**, златовласая племянница фрау фон К**, одним душным июльским вечером, когда мы сидели в гостиной у большого западного окна после долгой конной прогулки по долине Шталленталь. Радуясь залетавшему в распахнутые окна легком ветерку, мы наблюдали, как садится солнце: Эцтальские Альпы вдали, за Инсбруком, сперва порозовели, а затем сделались лиловыми, и Лихтвер, Ланек и Кропфсберг, погружаясь в белую дымку, казались островами в серебристом море.

Так вот же история фрейлейн Э** — история о Кропфсбергской сторожевой башне.

Это случилось много лет назад, вскоре после того, как умер мой дед и Матцен перешел к нам. Я была совсем маленькой и о том страшном происшествии почти ничего не помню — помню лишь, что очень испугалась. В Брикслег приехали двое молодых людей из Мюнхена, в свое время бравших у деда уроки живописи, — на этюды и поразвлечься, "поохотиться на призраков", как они сказали. Они были очень трезвомыслящие молодые люди и гордились этим, смеялись над "суевериями", особенно над страхом перед призраками. Сами они с привидениями никогда не встречались и принадлежали к тому типу людей, которые ничего не принимают на веру, пока не увидят собственными глазами, — мне это всегда казалось ужасным высокомерием. Они знали, что здесь у нас, в "нижней долине", множество прекрасных замков, и полагали, вполне справедливо, что с каждым из них связана по крайней мере одна мистическая история. Посему они решили открыть в долине сезон охоты — но не на серн, а на духов. Смельчаки собирались заглянуть в каждый замок, где, по слухам, обитали сверхъестественные силы, встретиться с ними и доказать, что ничего сверхъестественного в них нет.

Был в то время в деревне маленький трактир, его держал старик по имени Петер Росскопф. Там молодые люди и устроили свой штаб. В первый же вечер они принялись выпытывать у трактирщика, что-де он знает о брикслегских призраках, и тот, большой охотник до разговоров, поведал гостям все известные ему легенды о духах, населявших замки у входа в Циллерталь. Юноши пришли в бурный восторг. Старик, разумеется, свято верил во все, о чем рассказывал, так что можете себе представить его ужас и изумление, когда после леденящей кровь истории о проклятой сторожевой башне Кропфсберга старший — его звали Руперт, фамилии я не помню — невозмутимо заявил: "Это нам подходит. Завтра ночуем в Кропфсбергском замке. Подготовьте все необходимое, чтобы мы устроились там поудобнее".

Трактирщик чуть не свалился в камин.

— Да вы обезумели! — воскликнул он, вытаращив глаза. — Я же сказал, в башне призрак графа Альберта! [59]

— Потому мы туда и собираемся. Хотим познакомиться с графом Альбертом.

— Один уже попробовал. Наутро его нашли мертвым.

— Вот олух! А нас двое, и мы прихватим с собой револьверы.

— Но послушайте, это же дух! — Старик уже почти кричал. — По-вашему, духи боятся оружия?

— Как бы то ни было, главное — мы их не боимся.

Тут вмешался младший, по имени Отто фон Клейст [60]. Я запомнила, потому что у моего учителя музыки была такая же фамилия. Он был груб и несдержан, сказал, что ни граф, ни Петер Росскопф не помешают им провести ночь в Кропфсберге и что на месте трактирщика он бы воспользовался случаем подзаработать деньжат.

Одним словом, старик в конце концов вынужден был сдаться и утром, вздыхая, бормоча и удрученно качая головой, занялся приготовлениями к "самоубийству", как он назвал их затею.

Вы знаете, в каком сейчас состоянии замок: обгоревшие стены да осыпающиеся груды рухнувшей каменной кладки. В те времена, о которых идет речь, башня еще была частично цела. Ее сожгли всего несколько лет назад — мальчишки из Йенбаха позабавились. Но когда сюда пришли охотники за призраками, третий этаж был на месте, хотя два нижних и обрушились. Крестьяне говорили, что он не может обвалиться и простоит так до Судного дня, поскольку именно там, наверху, жестокий граф Альберт сидел и смотрел, как пламя пожирает замок и гостей, ставших его пленниками, и там же он повесился, облачившись в рыцарские доспехи своего средневекового предка, первого графа Кропфсберга.

Никто не осмеливался снять тело, и граф провисел там двенадцать лет. Только лихие юнцы да смельчаки постарше иногда поднимались крадучись по ступеням башни, чтобы в ужасе поглазеть сквозь щели в двери на жуткий стальной саркофаг, заключавший в себе останки душегуба и самоубийцы, что постепенно обращались в прах, из которого и вышли. В итоге доспехи испарились, никто не знал куда, и следующие двенадцать лет комната стояла пустая, за исключением старой мебели да истлевших портьер.

Так что картина, представшая взору наших героев, поднявшихся в страшную башню, разительно отличалась от сегодняшней. В комнате все сохранилось в точности так, как было в ту ночь, когда граф Альберт сжег замок, только вот латы с их страшным содержимым бесследно исчезли.

Полагаю, за сорок лет ни одна живая душа не переступала порог этого зловещего места.

По одну сторону стояла большая кровать из черного дерева с покрытым плесенью дамастовым пологом. На идеально застеленной постели лежала переплетом вверх раскрытая книга. Вся обстановка — несколько старинных стульев, резной дубовый сундук и большой стол с инкрустацией, на котором громоздились книги и бумаги, а на углу стола — две-три бутылки с темным осадком на дне и бокал, тоже темный от вина, выпитого почти полвека назад. Гобелены на стенах позеленели от сырости, но не были ни порваны, ни еще как-либо повреждены. Хотя комнату и покрывал сорокалетний слой пыли, она оставалась цела и невредима: ни паутины, ни следа мышиных зубов, ни даже высохшего мотылька или мухи на подоконниках окон с ромбовидным орнаментом. Как будто жизнь раз и навсегда покинула этот дом.

Молодые люди с интересом огляделись и, уверена, ощутили невольный трепет, безотчетный страх; но даже если им и стало не по себе, они не подали виду и спешно принялись устраиваться на ночлег. Они решили по возможности ничего в комнате не трогать и спать в углу на тюфяке и простынях, выданных трактирщиком. Набросали поленьев в спекшуюся золу в большом камине, сорок лет не знавшем огня, старый сундук приспособили под стол и разложили на нем все, что приготовили для своей вечерней забавы: еду, две-три бутылки вина, трубки и табак и шахматную доску, сопровождавшую их во всех путешествиях.

Юношам пришлось потрудиться самим: трактирщик отказался заходить даже во внутренний двор. Он заявил, что умывает руки. Мол, если этим остолопам вздумалось искать смерти — пускай, но потворствовать им он не собирается. Паренек-конюх поднял корзину с едой, дрова и постель по винтовой каменной лестнице, но никакие деньги, уговоры или угрозы не могли заставить его войти в дверь проклятого места, и он только наблюдал, объятый ужасом, как двое безумцев суетятся в мрачной старой комнате. А ночь меж тем подступала все ближе.

Наконец все было готово. Руперт и Отто снова вернулись в трактир, пообедали, а на закате отправились в Кропфсбергскую башню. Их провожало полдеревни — Петер Росскопф разболтал о безрассудной затее разинувшим от удивления рты селянам, и они с благоговейным страхом молча следовали за юношами, чтобы посмотреть, не дадут ли те в последний момент деру. Однако сумерки уже сгущались, и дальше двери, ведущей к лестнице, с ними никто не пошел. Не проронив ни звука, толпа смотрела, как двое отчаянных юнцов, рискуя жизнью, ступают в башню, высившуюся, точно крепость, среди груды камней, из которых некогда были сложены стены, окружавшие замок. Минуту спустя высокие окна наверху осветились, все обреченно вздохнули и разошлись по домам — покорно дожидаться утра, когда станет ясно, что их страхи и предостережения были ненапрасны.

Тем временем охотники за призраками растопили огромный камин, зажгли свечи и уселись ждать. Руперт впоследствии рассказывал моему дядюшке, что они в самом деле не боялись, но испытывали лишь презрительное любопытство. Друзья с аппетитом поужинали — еда показалась им особенно вкусной. Вечер предстоял долгий. Дожидаясь полуночи, они сыграли несколько партий в шахматы. Один час сменял другой, и ровным счетом ничего не происходило. Пробило десять, одиннадцать, вот уже почти и полночь. Они подбросили дров в камин, зажгли новые свечи, проверили револьверы — они ждали. Сквозь высокие окна в глубоких проемах донесся приглушенный бой деревенских часов. Двенадцать. Ничего не случилось, ничто не нарушило вязкую тишину. Со смешанным чувством облегчения и разочарования они посмотрели друг на друга и признали дело очередным промахом.

Вскоре они решили, что нет смысла дальше маяться, пора и на покой. Отто завалился на тюфяк и тут же уснул. Руперт еще посидел, дымя трубкой, глядя, как звезды появляются на ночном небе за разбитыми стеклами и гнутыми решетками, как прогорают поленья и странные тени скользят по заросшим плесенью стенам. Его завораживал железный крюк в дубовой балке посреди потолка — жутковато, но не страшно. На этом самом крюке двенадцать долгих лет и зим висело, закованное в средневековую сталь, тело графа Альберта, душегуба и самоубийцы. Поначалу оно чуть раскачивалось и поворачивалось, пока в очаге тлели последние угли и остывали руины замка, а крестьяне в ужасе разыскивали тела двадцати веселых, беспечных грешников, которых граф Альберт собрал в Кропфсберге на последнее пиршество, обернувшееся для гостей страшной и безвременной смертью. До чего дикая и дьявольская идея! Граф — молодой, красивый аристократ, погубивший репутацию своей семьи, — вращался в обществе самых выдающихся распутников и пригласил их всех, мужчин и женщин, знавших в жизни только любовь и наслаждение, на ослепительный и ужасный праздник роскоши, а когда в большой зале начался бал, запер двери и поджег замок. Он сидел в сторожевой башне, слушая, как кричат в агонии его гости, наблюдая, как огонь пожирает одно крыло за другим, пока вся каменная громада не превратилась в один гигантский погребальный костер, а затем, облачившись в доспехи прапрадеда, повесился среди руин некогда гордого и славного замка. Таков был конец великого рода и великого дома.

Но то было сорок лет назад.

Руперта клонило в сон. Пламя в камине трепетало, одна за другой гасли свечи. В комнате сгущались тени. Почему железный крюк так ясно виден в темноте? Почему за ним так насмешливо пляшет и мечется темная тень? Почему?.. Не задаваясь более вопросами, он погрузился в сон.

Казалось, спал он всего мгновение. Огонь еще не потух, но стал слабее и беспокойнее. Отто во сне дышал глубоко и мерно. Плотные черные тени подступали, все ближе. Языки пламени таяли с каждой секундой. Руперт окоченел от холода. В оглушающей тишине он услышал, как деревенские часы пробили два. Вдруг его кольнул неодолимый страх, и он, вздрогнув, резко обернулся и посмотрел на крюк в потолке.

Да, Он был там, Руперт знал, что Он там будет. Этого следовало ожидать, Руперт даже расстроился бы, если б ничего не увидел. Теперь он знал, что легенда правдива, а сам он ошибался и что мертвые таки иногда возвращаются. Там, в быстро сгущавшейся тени, слегка покачиваясь и ловя отблески света на потускневшем ржавом металле, висело черное нечто из кованой стали. Руперт молча смотрел. Страха не было, скорее его охватила тоска и обреченность, мрачное предчувствие чего-то неведомого, невообразимого. Не убирая руку с лежащего на сундуке пистолета, он сидел и смотрел, как нечто исчезает во мраке. Тишину нарушало лишь дыхание спящего Отто.

Воцарилась непроглядная тьма. Летучая мышь прошуршала в разбитом окне. Руперт начинал опасаться за свой рассудок, потому что — хоть и не сразу сумел себе в этом признаться — он слышал музыку вдалеке, странную музыку, какой-то необычный, чувственный танец, смутно, едва различимо — но сомнений быть не могло.

Словно вспышка молнии, на пустой противоположной стене появился огненный зигзаг. Он делался все шире, впуская в комнату слабый холодный свет. Теперь Руперт различал и пустой камин, где над остывающими углями вился тонкой спиралью дым, и массивную графскую кровать, и, в самом центре, отчетливый силуэт в доспехах — человек, призрак или демон, он стоял, не висел, под ржавым крюком. С появлением трещины в стене музыка зазвучала громче, но все равно она была где-то очень, очень далеко.

Граф Альберт воздел закованную в латы руку и поманил его. Затем повернулся и встал в проеме стены.

Руперт молча поднялся и последовал за ним, сжимая в руке пистолет. Граф Альберт прошел сквозь толстую стену и исчез в таинственном свете. Руперт машинально шагал вперед, чувствуя, как хрустит цемент под ногами. Он схватился за стену, чтобы не упасть, и нащупал шероховатый край расщелины.

Башня одиноко высилась среди руин, однако же, пройдя сквозь нее, Руперт очутился в длинном кривом коридоре. Пол там был неровный и местами просел; одну стену украшали большие выцветшие портреты не самой высокой пробы, подобно тем, что висят в коридоре, соединяющем флорентийские галереи Питти и Уффици. Впереди маячила фигура графа Альбeрта — черный силуэт в разгоравшемся все ярче свете. Музыка становилась все громче и непривычнее — безумный, дьявольский, обольстительный танец и притягивал, и внушал отвращение.

В финальной вспышке ослепительного света, во взрыве адской музыки, которой впору бы звучать в Бедламе, Руперт вышел из коридора в большую необычную залу. Сперва он ничего не видел, ничего не различал, кроме бешеного водоворота фигур — белых фигур в белой комнате, залитой белым светом. Единственным темным персонажем был стоящий перед ним граф Альберт. Когда глаза привыкли к чудовищному свету, Руперт понял, что это танец обитателей преисподней, который ни одной живой душе прежде не доводилось созерцать.

Под жутким, непонятно откуда исходившим, вездесущим светом по вытянутой зале потоком проносились неизъяснимые мерзости. Сборище мертвецов, отправившихся в ад за последние сорок лет, неистово танцевало, хохотало и гнусно тараторило. Белые, отполированные скелеты, лишенные плоти и одежд, скелеты в ужасных лохмотьях из иссохших, болтающихся жил и развевающихся изорванных саванов. Эти умерли давным-давно. Были покойники и посвежее — у них кое-где проглядывали желтые кости и длинные волосы, едва державшиеся на уродливых головах, извивались в пульсирующем воздухе. Потом были серо-зеленые чудища, раздутые и бесформенные, перемазанные землей или оставлявшие за собой брызги воды. Попадались и белые, прекрасные существа, будто выточенные из слоновой кости, умершие день-два назад и угодившие в костлявые объятия гремящих мощами скелетов.

Мертвецы все кружились и вертелись по проклятой зале в бурлящем вихре. Воздух наполнился миазмами, пол усеивали обрывки саванов, желтый пергамен, гремучие кости и клоки спутанных волос.

А в центре адского хоровода — зрелища, которое не описать и не вообразить, способного навеки помутить разум того, кто стал ему свидетелем, — скакали и корчились жертвы графа Альберта, двадцать прекрасных женщин и беспечных мужчин, дотанцевавшихся до страшной смерти в горящем замке. Эти обитатели склепа, обуглившиеся и бесформенные, являли собой невыразимый ужас.

Граф Альберт, угрюмо наблюдавший за танцем грешников, повернулся к Руперту и наконец заговорил:

— Настал твой черед. Танцуй!

Какая-то вопиющая жуть, очевидно с внушительным покойницким стажем, отделилась от бушующего потока мертвецов и уставилась на Руперта пустыми глазницами.

— Танцуй!

Руперт остолбенел.

— Не раньше чем сам дьявол явится из преисподней и лично меня заставит, — выговорил он непослушными губами.

Тяжелый двуручный меч графа Альберта взметнулся в зловонный воздух, и разлагающаяся братия, прервав танцы, ухмыляясь и бормоча, устремилась к Руперту.

Комната, завывающие мертвецы и черная сила вихрем закружились вокруг него, и последним усилием, прежде чем потерять сознание, Руперт взвел курок и выстрелил прямо в лицо графу Альберту.

* * *

Гробовая тишина, непроглядный мрак. Ни вздоха, ни звука. Безмолвие давно замурованной гробницы. Руперт лежал на спине, ошеломленный, беспомощный, сжимая в онемевшей руке револьвер. Темнота пахла порохом. Где же он? Он умер? И попал в ад? Он осторожно вытянул руку и коснулся пыльных половиц. Далекие часы пробили три. Это был сон? Ну конечно. Но какой ужасный! Стуча зубами, он тихо позвал:

— Отто!

Ответа не было. Он звал снова и снова, но все безуспешно. Руперт с трудом поднялся на ноги и пошарил в поисках спичек и свечей. Его охватила паника: спички пропали!

Он повернулся к камину: в золе еще тлел один уголек. Он смахнул со стола кипу бумаг и старые книги, склонился над очагом; через минуту-другую ему удалось трясущимися руками зажечь сухой трут. Затем он бросил в огонь книги и в страхе огляделся по сторонам.

Его нет. Он исчез. Слава богу. На крюке никого. Он нетвердым шагом пересек комнату, освещенную полыхающими в камине фолиантами, и склонился над тюфяком.

* * *

Так его и нашли. Когда утром никто не вернулся из Кропфсбергской башни в трактир, дрожащий от ужаса Петер Росскопф снарядил спасательную экспедицию. Руперт стоял на коленях перед тюфяком, на котором лежал Отто, с пулей в шее, — мертвее некуда.

Эдит Уортон Потом, много позже

1

— Есть-то оно есть, но вы его ни за что не узнаете.

Эту фразу, сопровождаемую смехом, Мэри Бойн услышала полгода назад, в яркий июньский день, в саду, а сейчас, декабрьским вечером, стоя в библиотеке в потемках (лампу еще не успели принести), она вспомнила эти слова, и они представились ей в совершенно ином свете.

А произнесла их приятельница Бойнов Алида Стэр. Они втроем пили тогда чай на лужайке перед домом Алиды в Пангборне. Речь шла о доме, главным украшением и отличительной особенностью которого была упомянутая библиотека. Мэри Бойн и ее муж решили подыскать себе загородный дом где-нибудь в южных или юго-западных графствах. Не успев прибыть в Англию, они тут же поделились своими планами с Алидой Стэр, памятуя о том, как успешно она справилась с покупкой собственного жилища. Бойны оказались капризными людьми и отвергли несколько вполне приемлемых, разумных вариантов, и только тут прозвучало: «Ну что же, есть еще Линг, в Дорсетшире [61]. Владельцы — родня Хьюго. Отдают, можно сказать, даром».

Столь доступная цена объяснялась удаленностью от железнодорожной станции, отсутствием электрического освещения, горячей воды и прочих пошлых удобств — недостатками, которые могли скорее привлечь, чем отпугнуть пару романтичных американцев, всегда подозревавших, что без такого рода хозяйственных упущений на архитектурный пир души вход заказан.

— Старый дом просто обязан быть неблагоустроенным, иначе я не поверю, что он действительно старый, — шутливо настаивал Нед Бойн, главный сумасброд в семье. — При одном упоминании слова «удобства» мне начинает казаться, что этот дом собран по инструкции из пронумерованных деталей, привезенных из торгового зала.

И супруги с комической придирчивостью упорно отказывались верить, что дом, рекомендованный их родственницей, действительно относится к временам Тюдоров [62], пока не получили гарантий, что центральное отопление отсутствует, что деревенская церковь действительно стоит прямо в парке и, самое печальное, система водоснабжения постоянно барахлит.

— Просто не могу поверить в такое счастье, — продолжал дурачиться Эдвард Бойн, когда ему удалось исторгнуть у Алиды одно за другим все эти признания, но его восторг тут же опять сменился недоверием. — А привидение? Отсутствие привидений, вот что ты пытаешься от нас утаить!

В те минуты Мэри смеялась вместе с мужем — и поводов для веселья было достаточно, — но осеклась, услышав в ответ какой-то вялый смех Алиды.

— О, чего-чего, а уж привидений в Дорсетшире, как известно, хватает.

— Да, да, но это еще не все. Не ехать же нам за десятки миль, чтобы взглянуть на чужое привидение? Я хочу иметь свое, домашнее. В Линге есть привидение?

Алида снова рассмеялась, и как раз тут она и бросила в ответ загадочную, дразнящую любопытство фразу:

— Есть-то оно есть, но вы его ни за что не узнаете.

— Не узнаем? — изумился Бойн. — Что же это за привидение, если оно не дает о себе знать?

— Мне этого не объяснить. Так говорят.

— Говорят, что привидение там есть, но его невозможно узнать?

— Да, невозможно… разве что потом.

— Потом?

— Да, много позже.

— Хорошо, но если привидение однажды уже было опознано в качестве пришельца из иного мира, то его приметы должны быть известны живущей там семье, всем следующим ее поколениям. Как же ему удается сохранять инкогнито?

Алида в ответ пожала плечами:

— Не спрашивай. Как — не знаю, но удается.

— А потом… — словно из подземного прорицалища, зазвучал голос Мэри, — потом, много позже, человека осеняет: «Так это было оно!»

Мэри поразил звук собственного голоса, замогильной нотой вторгшийся в веселую болтовню остальных. То же удивление промелькнуло и на лице Алиды.

— Думаю, да. Нужно только подождать.

— Еще и ждать! Да ну его! — вмешался Нед. — Жизнь слишком коротка, чтобы получать удовольствие от привидения не сразу, а задним числом. Не поискать ли нам чего-нибудь получше, а, Мэри?

Но судьба распорядилась так, что делать это им не пришлось. Через три месяца после памятной беседы с миссис Стэр они обосновались в Линге, и потекла жизнь, о какой они так мечтали, что давно уже спланировали ее до мелочей.

Вот так в густые декабрьские сумерки сидеть перед громадным камином, под темными дубовыми балками, ощущать, как там, за мелкими стеклами окна, темнота обволакивает холмы щемящим одиночеством… Подобные ощущения были слабостью Бойнов.

Когда однажды из-за служебных дел мужа Мэри пришлось проститься с Нью-Йорком и провести четырнадцать лет в безобразном городишке на Среднем Западе [63], только возможность потакать здесь этой слабости помогла ей примириться с существованием; по той же причине и ее муж, инженер по профессии, смог все четырнадцать лет работать не переводя дыхания, — пока с внезапностью, от которой Мэри до сих пор не могла опомниться, не пошла в гору компания «Блу Стар Майн» и в один прекрасный день не оказалось, что Войнам остается теперь только наслаждаться жизнью, так как у них имеются для этого и деньги, и досуг. Им даже в голову не пришло предаться праздности: не к безделью они стремились, а к гармоничному труду. Мэри видела себя за занятиями живописью и садоводством (на фоне серых стен), Нед мечтал взяться наконец за перо и произвести на свет «Экономические основания культуры», а когда намереваешься с головой погрузиться в подобные труды, одиночество не пугает — наоборот, чем дальше от мира, тем лучше; чем глубже в прошлое, тем интересней.

Чем хорош был, с точки зрения Бойнов, Дорсетшир, так это тем, что он казался местом очень удаленным — вне зависимости от своего географического положения. Мэри и Неду Дорсетшир представлялся одним из вечных чудес всей этой втиснутой в пределы острова и набитой графствами страны (так отзывались о ней Войны). Им казалось чудом, что эффект достигается столь малыми средствами: несколько миль — и уже расстояние; небольшое расстояние — и уже разительные перемены.

— Именно отсюда, — с жаром объяснял Нед, — такая глубина впечатлений, такое разнообразие оттенков. Здесь каждый кусочек — настоящий деликатес.

Деликатесом был, конечно, и Линг: старый дом, упрятанный меж холмов, несущий на себе приметы старых добрых времен. Одно то, что он не отличался ни выдающимися размерами, ни излишними претензиями на оригинальность, в глазах Бойнов усиливало неповторимое очарование этого места, бывшего в течение нескольких веков хранилищем жизни, хранилищем смутным и таинственным. Возможно, жизнь здесь не била ключом; не приходится сомневаться, что долгие годы она падала в прошлое беззвучными каплями, как слабенький осенний дождик много часов подряд капал на поверхность видневшегося за тисами пруда, но в таких тихих заводях бытия, в их недвижных глубинах могут зарождаться поразительной силы чувства, и Мэри Бойн в атмосфере этих мест сразу почудились некие загадочные сгустки воспоминаний.

Упомянутым декабрьским днем это ощущение было как никогда сильным. Мэри сидела в библиотеке и ждала, пока принесут лампу. Потом она поднялась с места. Вокруг подрагивали тени от камина. Ее муж ушел после завтрака побродить по холмам. Он любил долгие прогулки, а в последнее время (как заметила Мэри) предпочитал в таких случаях одиночество; безошибочное чутье, выработавшееся за годы совместной жизни, подсказало ей, что с его книгой не все ладно и Неду нужно днем побыть одному и обдумать возникшие утром вопросы. Да, книга подвигалась не так гладко, как рассчитывала Мэри. Она заметила между бровями у Неда недоуменные морщинки. Когда он работал инженером, такого не бывало. К тому же часто он выглядел усталым, почти больным. Правда, злой дух тоски — местный английский демон — все же не наложил на него свою печать. И те несколько страниц, которые Нед успел ей прочитать — предисловие и обзор содержания первой главы будущей книги, — свидетельствовали о решительном подходе к предмету и все возраставшей вере в свои силы.

Мэри была в полном недоумении: ведь с тех пор как муж покончил с бизнесом, этим вечным источником забот и мучительных загадок, причин для беспокойства вроде бы не находилось. Значит, все дело в здоровье? Но с тех пор как они переселились в Дорсетшир, Нед стал крепче, румянее — в общем, расцвел на глазах. Необъяснимую перемену в нем Мэри заметила только на прошлой неделе, и с тех пор, когда Нед отсутствовал, тревога не оставляла ее. В то же время у нее не поворачивался язык об этом заговорить, как будто ей, а не ему было что скрывать!

Внезапно ей пришло на ум, что между ними пролегла какая-то тайна. Эта мысль поразила Мэри, и она растерянно перевела взгляд в дальний конец большой комнаты.

«В чем же дело, может быть, в доме?» — спрашивала она себя.

Сама эта комната — почему бы и нет? — казалась вместилищем загадок. Когда наступал вечер, тайны сгущались и ложились слой за слоем, как бархатные тени от низкого потолка, от рядов книг, от закопченной резьбы камина.

«Ну как же, это ведь дом с привидениями!» — размышляла Мэри.

Призрак, о котором говорила Алида, — наличествующий, но восприятию недоступный, — в первые месяцы их жизни в Линге служил излюбленным предметом насмешек, но, будучи слишком безликим существом, чтобы дать достаточную пищу воображению, в конце концов вышел в отставку. Разумеется, Мэри, как новоиспеченная хозяйка дома с привидениями, постаралась навести соответствующие справки в соседней деревне, но другого ответа, кроме неопределенного: «Да, мадам, говорят, мадам», не получила. Неуловимый призрак был, вероятно, слишком бледной личностью, чтобы вокруг него выкристаллизовалось какое-нибудь предание, и, когда Войны через некоторое время решили подсчитать свои прибыли и убытки, они единодушно признали, что Линг — дом каких мало и достаточно хорош сам по себе, без всяких сверхъестественных добавлений.

— Думаю, именно по этой причине бедному немощному демону только и остается, что бессильно бить своими прекрасными крыльями в пустоте, — заключила Мэри со смехом.

— Или же загвоздка в другом, — подхватил Нед. — Вокруг все так призрачно, что ему никак не удается в подобной обстановке самоопределиться как призраку.

И с той минуты разговор об этом их домочадце больше не возобновлялся, благо тем для бесед и без того было достаточно.

А теперь, когда Мэри стояла у камина, в ней ожило прежнее любопытство, но предмет его представился в ином свете: жизнь в соседстве с тайной наложила свой отпечаток. Конечно, сам этот дом обладал способностью видеть духов: он пребывал в очевидном, но загадочном общении с собственным прошлым. Если бы удалось войти в доверие к дому, можно было бы застать его врасплох, выведать тайну и научиться самой видеть духов. А вдруг ее муж, час за часом проводя в этой комнате, порог которой Мэри ни разу не переступала по утрам, уже овладел секретом и теперь в молчании изнемогает под тяжестью того, что ему открылось? Мэри была достаточно наслышана о законах мира духов и знала, что человек, встретивший привидение, обязан об этом помалкивать; проговориться значило бы совершить такую же бестактность, как, например, упомянуть какую-нибудь леди по имени в клубе. Но такое объяснение удовлетворило ее не вполне. «Что ему, в сущности, до всех этих несчастных привидений, — думала Мэри, — разве только посмеяться?» И тут ей пришлось снова задуматься о главном: восприимчив человек к потустороннему или нет, в данном случае не столь уж важно, ведь если и столкнешься здесь, в Линге, с привидением, то все равно об этом не узнаешь.

«Потом, много позже», — сказала Алида Стэр. Ну а что если Нед видел привидение раньше, когда они только что приехали сюда, а понял, что произошло, только на прошлой неделе? Все больше и больше поддаваясь гипнозу минуты, Мэри стала рыться в памяти. Поначалу первые дни их жизни в Линге представились ей в виде сплошной веселой неразберихи: Войны распаковывали вещи, раскладывали их по местам, расставляли книги и то и дело окликали друг друга, обнаруживая в каком-нибудь отдаленном уголке дома очередной сюрприз. Тут Мэри неожиданно вспомнился теплый октябрьский день год назад, когда дом подарил им одно из таких открытий. Тогда Войны уже не метались из комнаты в комнату, ошалев от восторга, а перешли к более детальному осмотру. Мэри (подобно героине романа) нажала на стенную панель, и перед ней оказалась винтовая лестница, ведшая, как выяснилось, к плоскому краю крыши. Снизу, с какой стороны ни посмотри, крыша казалась такой крутой, что непривычному человеку от прогулок по ней лучше было бы воздержаться.

Вид, открывавшийся из этого потаенного наблюдательного пункта, был столь восхитителен, что Мэри опрометью сбежала вниз, дабы поделиться своим открытием с корпевшим над бумагами Недом. Она помнила, как они стояли рядом, как Нед обнял ее за плечи, как они скользили взглядом по волнистым очертаниям холмов на горизонте, как блаженно потом созерцали причудливую живую изгородь из тиса на берегу пруда, тень кедра на лужайке.

— А посмотри, что в той стороне, — сказал Нед, разворачивая Мэри. Тесно прижавшись к мужу, Мэри поглощала глазами обнесенный серой стеной двор, каменных львов на воротах, липовую аллею, протянувшуюся до большой дороги у подножия холмов.

И именно в ту минуту, когда они стояли в обнимку и смотрели, рука Неда ослабела и он вскрикнул. Мэри обернулась к нему.

Да, ей теперь вспомнилось ясно, что на лицо мужа пала тень тревоги или, скорее, растерянности. Проследив за его взглядом, Мэри заметила человеческую фигуру. Этот человек, в просторном, как ей показалось, сером одеянии, шел вдоль аллеи по направлению к дому неуверенной походкой чужака. Мэри из-за близорукости немногое смогла рассмотреть, однако у нее создалось впечатление — очень размытое — чего-то хлипкого и серого, а в очертаниях фигуры или же в покрое платья ей почудилось что-то чужеземное, по крайней мере не местное. Но мужу, судя по всему, удалось разглядеть больше. Он сорвался с места, буркнул на ходу: «Стой!» — и сломя голову помчался вниз по лестнице, не позаботившись даже подать жене руку.

Мэри немного боялась высоты, поэтому какое-то время постояла, уцепившись за трубу, к которой они до этого прислонялись, а потом осторожно последовала за мужем. Достигнув лестничной площадки, она опять остановилась, теперь уже не смогла бы с уверенностью сказать зачем. Мэри перегнулась через перила и, прищурившись, стала всматриваться в безмолвное, пятнистое от солнца пространство первого этажа. Она не сходила с места, пока не услышала внизу стук захлопнувшейся двери, потом, переставляя ноги как автомат, спустилась по пологой лестнице в нижний холл.

Входная дверь была распахнута настежь, виднелся залитый солнцем двор. И в холле, и во дворе — пусто. Дверь библиотеки тоже была открыта. Мэри вслушалась, но звука голосов не дождалась и шагнула через порог. Муж сидел один, рассеянно перебирая бумаги на столе.

Нед вскинул голову, как будто не ожидал ее прихода, но в его лице не было теперь ни тени тревоги, напротив, оно — так показалось Мэри — оживилось и повеселело.

— В чем дело? Кто это был? — спросила она.

— Кто? — повторил Нед с тем же удивленным видом.

— Человек, которого мы видели.

Нед, казалось, задумался.

— Человек? А, мне показалось, что это Питерс; я хотел его догнать, чтобы поговорить о дренаже в конюшне, но, когда спустился, он уже исчез.

— Исчез? Но он шел так медленно.

Бойн пожал плечами:

— Мне тоже так показалось, но, значит, он прибавил шаг. А что, если нам попытаться до захода солнца вскарабкаться на Мелдон-Стип?

Вот и все. Происшествие не стоило и выеденного яйца, а уж такое волшебное зрелище, как вид окрестностей с вершины Мелдон-Стип, мгновенно вытеснило его из памяти: ведь Войны мечтали забраться на Мелдон-Стип с той самой минуты, как впервые увидели за крышей Линга ее голый гребень. Без сомнения, если этот ничем не примечательный эпизод всплыл сегодня в сознании Мэри, то причина была только в том, что он и восхождение на Мелдон выпали на один и тот же день. Почему бы Неду было не броситься стремглав вниз в надежде догнать неспешно бредшего мимо Питерса? В тогдашних обстоятельствах у Бойнов периодически возникала нужда то в одном, то в другом умельце. Войны вечно их подстерегали, а отловив, набрасывались с вопросами, упреками и напоминаниями. И та серая фигура, безусловно, издалека смахивала на Питерса.

Но сейчас, когда вся сцена всплыла в памяти Мэри, объяснение, данное мужем, представилось ей недостаточно убедительным: сказанному противоречила тревога в лице Неда. С какой стати его встревожило такое обыденное зрелище, как идущий по дороге Питерс? А главное, если дренаж в конюшне был вопросом жизни и смерти, то почему же Нед, упустив возможность посовещаться с Питерсом, испытал такое явное облегчение? Прежде эти вопросы Мэри в голову не приходили, но, судя по поспешности, с какой они явились и выстроились по первому же зову, она догадывалась, что они давно ждали своего часа.

2

Отогнав утомительные мысли, Мэри оперлась о подоконник. В библиотеке было уже совсем темно, и тем неожиданнее оказалось обилие тусклого света за окном.

Мэри взглянула через двор. Вдалеке, меж рядами голых лип, обрисовывалась человеческая фигура. Она походила скорее на серое пятно на светло-сером фоне. Когда она двинулась в сторону дома, сердце у Мэри мгновенно екнуло при мысли: «Привидение!»

Мэри внезапно поняла: настал урочный час, когда ей откроется, что человек, которого она видела с крыши дома два месяца назад, был вовсе не Питерс, — и в предчувствии этого открытия она содрогнулась. Но в следующий миг фигура обрела плоть и лицо и даже слабому зрению Мэри представилась не кем иным, как Недом Бойном. Когда муж вошел в библиотеку, Мэри первым делом призналась в своей глупости.

— Бред, конечно, — сказала она со смехом, — но никак не могу этого усвоить, и все тут!

— Усвоить что? — подойдя ближе, спросил Бойн.

— Что если и увидишь призрак Линга, то все равно его не узнаешь.

Мэри держала мужа за рукав, и Нед не отнимал руки, но ни один мускул не дрогнул в ответ на его озабоченном лице.

— А тебе показалось, что ты его видишь?

— Да я, собственно, приняла за него тебя, дорогой, и все из-за безумной надежды его лицезреть!

— Меня? Прямо сейчас? — Рука Неда упала, и он отвернул голову, слабо улыбнувшись в ответ. — Мэри, голубушка, если это все, что тебе удалось, то больше и не пытайся.

— Хорошо, не буду. А ты? — спросила Мэри, резко повернувшись к мужу.

Вошла горничная с письмами и лампой. Свет ударил прямо в лицо Бойну, который склонился над принесенным горничной подносом.

— А ты? — продолжала упрямо настаивать Мэри, когда горничная, выполнив свои обязанности, удалилась.

— Что я? — рассеянно проговорил Бойн, разглядывая письма. При ярком свете стало заметно, какое встревоженное у него лицо.

— Не пытаешься больше увидеть привидение? — продолжала прощупывать почву Мэри, а сердце у нее слегка колотилось.

Муж отложил письма и шагнул в тень, к камину.

— И никогда не пытался. — Он разорвал обертку газеты.

— Ну да, разумеется, — не отставала Мэри, — ведь досадней всего, что и пытаться бесполезно: узнаешь-то только потом, много позже.

Нед продолжал разворачивать газету, казалось, едва слушая Мэри. Но немного помолчав и пошелестев газетой, он поднял глаза и спросил:

— А ты не знаешь, когда это — «много позже»?

Мэри опустилась на низенький стульчик у камина.

Оттуда она с изумлением вперила взгляд в четко обрисовавшийся на ярком фоне профиль мужа.

— Понятия не имею. А ты? — повторила она еще более настойчиво.

Бойн скомкал газету, а потом, не выпуская ее из рук, зачем-то снова подошел к лампе.

— Боже мой, да нет же! Я просто хотел узнать, — в голосе Неда проскользнуло легкое раздражение, — нет ли какой-нибудь легенды или предания?

— Я ни о чем таком не слышала, — ответила Мэри и уже открыла рот, чтобы произнести: «А почему ты спрашиваешь?» — как снова вошла горничная, на сей раз с чаем и еще одной лампой.

Тени рассеялись, домашние дела потекли своим чередом, и донимавшее Мэри тяжелое чувство тревоги понемногу стало отступать. Мэри занялась чаем и несколько мгновений ни о чем другом не думала, когда же снова подняла глаза, то обнаружила, что в лице мужа произошла загадочная перемена. Нед сидел у дальней лампы и просматривал письма. То ли он что-то в них вычитал, то ли Мэри видела теперь его лицо под другим углом, но оно вдруг стало обычным, таким, как раньше. Чем дольше она смотрела, тем больше в этом убеждалась. Лицо разгладилось; если какие-то следы усталости и оставались, это было неизбежно после напряженной умственной работы. Нед как будто почувствовал ее взгляд и ответил улыбкой:

— Чаю хочу — умираю. А вот и для тебя письмо.

В обмен на письмо Мэри протянула мужу чашку чаю и, возвратившись на свое место, вскрыла печать неспешным жестом человека, чье внимание поглощено другим, нежно любимым предметом.

Через минуту Мэри вскочила, уронив письмо на пол, и протянула мужу газетную вырезку:

— Нед! Что это? Что это значит?

Нед поднялся одновременно с женой, казалось, еще раньше, чем она успела вскрикнуть. Некоторое время они стояли, уставясь друг на друга, — она у кресла, он у стола, как два борца, оценивающие с безопасного расстояния уязвимые места в обороне соперника.

— О чем ты? Как ты меня напугала! — проговорил наконец Бойн и подошел к ней с внезапной, чуть недовольной усмешкой. Тень тревоги снова легла на его лицо, но не застывшим предчувствием, как раньше, а бдительной настороженностью губ и глаз. Мэри показалось, что она находится в кольце незримых враждебных сил.

Трясущейся рукой она протянула мужу вырезку:

— Это статья. Из «Уокеша Сентинел» [64]. Какой-то Элуэлл предъявил тебе иск, что-то в связи с «Блу Стар Майн». Ничего не понимаю.

Они по-прежнему глядели друг на друга в упор, и Мэри с удивлением обнаружила, что при этих словах настороженность во взгляде мужа исчезла.

— А, это! — Он посмотрел на вырезку, а потом спокойно сложил ее как что-то привычное и безобидное. — Ты как будто не в своей тарелке сегодня, Мэри? Я уж думал, беда какая-нибудь стряслась.

Уверенный тон мужа постепенно успокаивал Мэри.

— Так ты об этом знал? Все в порядке?

— Конечно знал, конечно в порядке.

— А что же произошло? Я ничего не поняла. В чем этот человек тебя обвиняет?

— Да почти во всех мыслимых грехах. — Бойн уронил вырезку и опустился в кресло у камина. — Хочешь, чтобы я тебе рассказал всю историю? Она довольно скучная — столкновение интересов в «Блу Стар».

— Но кто этот Элуэлл? Впервые слышу это имя.

— О, я этого парня ввел в дело — помог ему на первых порах. Я тебе о нем рассказывал в свое время.

— Вот оно что. Я, наверное, забыла. — Мэри порылась в памяти, но безуспешно. — Но если ты ему тогда помог, почему же он так себя повел?

— Какой-нибудь сутяга надоумил, не иначе. История запутанная — сплошные технические подробности. Я думал, тебе скучно слушать о таких вещах.

Жена ощутила укол совести. В теории она осуждала обычных американских жен, полностью отгораживающихся от профессиональных интересов мужа, но на практике ей никак не удавалось сосредоточиться, когда муж рассказывал о своих многочисленных и разнообразных делах. Кроме того, за годы жизни на чужбине, когда насущные жизненные потребности можно было удовлетворить только крайними усилиями, отчего надрываться ей приходилось не меньше, чем мужу на работе, Мэри привыкла считать, что в короткие часы досуга нужно отвлекаться от повседневных дел и стараться жить так, как они всегда мечтали. Теперь, когда они вступили в магический круг этой новой жизни, Мэри уже как-то задумывалась, правильно ли она себя вела; но раньше эти размышления были всего лишь капризом, мысленной прогулкой в прошлое. Только теперь ей пришло в голову, как мало она знает о том, что стало материальной основой их нынешнего благополучия.

Мэри взглянула на мужа, и снова его хладнокровие вселило в нее уверенность. Но при этом ей хотелось бы получить более веские основания для спокойствия.

— И эта тяжба тебя нисколько не тревожит? Почему ты никогда не говорил мне о ней?

Нед ответил на оба вопроса разом:

— Я о ней не говорил как раз потому, что она меня тревожила, вернее, раздражала. Но теперь это уже старая история. Твой корреспондент напал, должно быть, на не самый свежий номер «Сентинел».

У Мэри словно камень с души свалился.

— Ты хочешь сказать, что все уже кончилось? Он проиграл процесс?

Бойн ответил не сразу:

— Он отозвал жалобу, вот и все.

Но Мэри не отставала, чтобы потом не обвинять себя в равнодушии:

— Отозвал, так как понял, что дело безнадежное?

— Да, дело безнадежное, — ответил Бойн.

Мэри все не могла отделаться от недоумения:

— А когда он ее отозвал?

Нед помолчал, как будто снова ощутил легкую неуверенность.

— Об этом я узнал только что, но к этому шло.

— Узнал из письма?

— Да, из письма.

Мэри примолкла. Немного погодя Бойн встал, пересек комнату и сел на софу рядом с женой, обнял ее, сжал ее ладони в своих. Мэри медленно развернулась, потянувшись за теплом его щеки, и увидела улыбающиеся глаза мужа.

— Все в порядке, правда? — спросила она, чувствуя, как тают все сомнения, и Нед с улыбкой прошептал:

— В полном порядке, клянусь.

3

Следующий день, как вспоминалось потом Мэри, сплошь состоял из странностей, и едва ли не самым странным было внезапно вернувшееся к ней полное спокойствие и уверенность.

Это чувство витало в воздухе ее темной спальни, когда она проснулась; сопровождало ее, когда она спускалась к завтраку; оно же полыхало в камине, сверкало и множилось на боках чашек, на желобках старинного чайника. Вчерашние неопределенные страхи, вдруг сконцентрировавшиеся на газетной статье, невеселые попытки заглянуть в будущее и неожиданное возвращение в прошлое — все это, казалось, непонятным образом погасило какой-то застарелый моральный долг, стоявший между ними. Пусть Мэри не заботили в свое время дела мужа — теперь жизнь показала, что оправданием ей служила инстинктивная вера в него; и сейчас, перед лицом опасности, Нед доказал, что достоин доверия. Допрос, которому подвергла его Мэри, ничуть не поколебал равновесия Неда; он вел себя естественно и непринужденно. Можно было даже подумать, что муж догадывался о ее сомнениях и не меньше Мэри желал, чтобы все прояснилось.

Да, слава Богу, все стало ясно как день, а день действительно оказался на удивление ясным. Мэри даже вспомнила о лете, когда вышла из дому, чтобы, как обычно, обойти сад. Проходя мимо дверей библиотеки, она позволила себе маленькое удовольствие: взглянула украдкой на спокойное лицо мужа. Нед сидел за столом, над бумагами, с трубкой в зубах. Один последний взгляд — и за работу. В такой чудесный зимний день послоняться по разным уголкам своих владений почти так же приятно, как в разгар весны. Перед ней открывалось столько возможностей приложить свои силы, разбудить спавшую красоту этого сада, не дерзнув что-либо в ней изменить, — казалось, зимы не хватит, чтобы продумать планы, которые предстоит осуществить весной и осенью. Это было чудесное, уютное место, и вернувшееся к Мэри ощущение надежности придавало особый вкус сегодняшнему утреннему обходу ее маленького королевства. Вначале она посетила огород, где листва высаженных шпалерой грушевых деревьев образовывала на фоне стен сложный узор, а на серебристой крыше голубятни суетились и чистили перышки голуби.

Что-то не ладилось с отоплением теплицы, и Мэри ждала сегодня специалиста из Дорчестера [65]. Он должен был приехать на машине и осмотреть паровой котел. Мэри нырнула во влажное тепло оранжереи, пропитанное пряными запахами (старомодные экзотические растения с обилием розовых и красных, как будто восковых, цветов как нельзя лучше гармонировали с остальными красотами Линга), убедилась, что высокого визита они сегодня не удостоились, решила, что день слишком хорош и не стоит проводить его под крышей, вышла из оранжереи и зашагала по упругой дернистой лужайке к саду за домом. В его дальнем конце возвышалась поросшая травой терраса. Оттуда открывался вид на пруд и тисовую изгородь и далее на длинный фасад дома с его причудливо изогнутыми дымовыми трубами и голубыми углами крыши, погруженными в бледно-золотой влажный воздух.

Пока Мэри смотрела поверх плоского рисунка сада в сторону дома, от его открытых окон и гостеприимно дымивших труб исходило ощущение теплого человеческого присутствия — присутствия разума, постепенно созревшего под теплыми лучами опыта, как на прогретой солнцем шпалере. Ей никогда еще не доводилось испытывать такого доверия к этому дому, такой убежденности, что все его тайны добрые и хранятся, как говорят детям, «для твоей же пользы», что в его власти вплести жизни и ее, и Неда в тот нескончаемый прекрасный узор, который он ткет здесь, расположившись на солнышке.

Мэри услышала сзади шаги и обернулась, ожидая увидеть садовника вместе с механиком из Дорчестера. Но там оказался только один человек, довольно молодой и тщедушный, облик которого почему-то никак не вязался с ее представлением о внешности специалиста по паровым котлам. Завидев Мэри, незнакомец приподнял шляпу и остановился с видом джентльмена — возможно, путешественника, — который дает понять, что его вторжение было невольным. Наиболее ушлые туристы время от времени добирались до Линга, и Мэри уже ожидала, что сейчас он попытается спрятать фотоаппарат или, наоборот, вынет его, чтобы оправдать свое появление здесь. Но незнакомец не сделал ни того ни другого, а продолжал пребывать в позе вежливой нерешительности, и после короткой паузы Мэри спросила:

— Вы кого-нибудь ищете?

— Мне нужен мистер Бойн, — ответил тот. В его голосе (скорее в интонации, чем в произношении) слышалось что-то американское, и Мэри всмотрелась в незнакомца внимательней. На его лице лежала тень от полей мягкой шляпы, и от этого оно показалось близорукой Мэри очень серьезным — лицом делового человека, хотя и вежливого, но сознававшего свои права.

Опыт научил ее считаться с такого рода притязаниями, но утренние часы представляли слишком большую ценность для мужа, и Мэри сомневалась, что визит постороннего будет ему приятен.

— Вы договорились с моим мужем о встрече? — спросила Мэри.

Гость слегка растерялся, как будто не был готов к такому вопросу.

— Я думаю, мистер Бойн меня ждет, — ответил он.

Пришел черед Мэри колебаться.

— Видите ли, в это время он работает; он никого не принимает по утрам.

Несколько секунд незнакомец молча глядел на Мэри, потом, как будто примирившись с ее отказом, повернулся и пошел прочь. Мэри заметила, что перед этим он чуть помедлил и бросил взгляд на уютный фасад дома. Мэри показалось, что вид у незнакомца усталый — унылый вид разочарованного путешественника, приехавшего издалека и целиком зависящего от дорожного расписания. Мэри пришло в голову, что если это так, то его поездка оказалась напрасной из-за ее отказа. Почувствовав угрызения совести, она поспешила за незнакомцем:

— Простите, вы приехали издалека?

Гость взглянул на нее все так же печально.

— Да, издалека.

— В таком случае идите в дом, прошу вас. Муж вас, разумеется, примет. Вы найдете его в библиотеке.

Мэри сама не понимала, зачем она добавила эту последнюю фразу; разве что с целью загладить свою вину. Гость, судя по всему, собирался ее поблагодарить, но ей пришлось отвлечься, потому что появился садовник в обществе (тут уж сомнений не оставалось) специалиста из Дорчестера.

— Туда, пожалуйста, — сказала Мэри и махнула рукой в сторону дома. Еще через мгновение она забыла о госте, потому что ее внимание было полностью поглощено разговором с экспертом по котлам.

Встреча эта повела к столь далеко идущим последствиям, что механик счел уместным пропустить свой поезд, а Мэри пришлось остаток утра провести среди цветочных горшков за беседой. Затем, с удивлением обнаружив, что уже близится время завтрака, Мэри поспешила в дом. Она ожидала, что скорее всего муж выйдет ей навстречу. Но во дворе не было никого, кроме помощника садовника, который разравнивал гравий. Она вошла в холл. Стояла полная тишина, и Мэри решила, что Бойн все еще сидит за работой.

Не желая ему мешать, она устроилась в гостиной за своим письменным столом и приступила к вычислениям. Ей нужно было уточнить, какие расходы повлечет за собой утреннее совещание с механиком. Она все еще не привыкла к тому, что вполне может теперь потакать своим капризам. Сознание этого представлялось частью вернувшейся к ней, на смену вчерашним смутным страхам, уверенности, ощущения, что, как сказал Нед, «все в полном порядке».

Мэри все еще ублажала себя, расточая на бумаге крупные суммы, когда в дверь просунула голову горничная и осведомилась, сочтет ли она желательным в ближайшее время приступить к завтраку. Это был один из излюбленных поводов для шуток: объявляя о завтраке, Триммл держалась так, будто разоблачает государственную тайну. Мэри, не отрываясь от бумаг, рассеянно пробормотала в ответ нечто, означавшее согласие.

Она заметила, что Триммл нерешительно помедлила на пороге, как будто столь небрежный ответ ее не удовлетворил; потом в коридоре зазвучали ее удалявшиеся шаги. Мэри отодвинула бумаги и прошла через холл к библиотеке. Дверь по-прежнему была закрыта, и Мэри в свой черед заколебалась. С одной стороны, ей не хотелось мешать мужу, с другой — допускать, чтобы он работал дольше обычного, тоже не следовало. Пока она стояла, не зная, как поступить, вернулась Триммл и объявила, что завтрак подан. Тут уж Мэри пришлось открыть дверь и войти в библиотеку.

Бойна за столом не было. Мэри осмотрелась, рассчитывая обнаружить мужа где-нибудь у книжных полок, окликнула его, но ответа не последовало. Библиотека была пуста.

Мэри вышла в холл и обратилась к горничной:

— Мистер Бойн, должно быть, наверху. Пожалуйста, скажите ему, что ленч готов.

Триммл смутилась. Виной тому, по всей видимости, было противоречие между безусловной необходимостью повиноваться и безусловной же убежденностью в бессмысленности возложенной на нее задачи. Эта внутренняя борьба разрешилась словами:

— С позволения мадам, мистера Бойна наверху нет.

— Разве он не у себя в комнате? Вы уверены?

— Уверена, мадам.

Мэри взглянула на часы:

— Тогда где же он?

— Он вышел, — объявила Триммл с выражением превосходства, как человек, дожидавшийся с должной почтительностью того вопроса, с которого разумнее всего было бы начать разговор.

Значит, Мэри была права: Бойн вышел в сад ей навстречу, а так как они разминулись, то, дело ясное, огибать дом и возвращаться во двор он не стал, а решил воспользоваться задней дверью. Мэри направилась к французскому окну, открывавшемуся в сад, но горничная, еще немного поколебавшись, решилась вмешаться:

— Прошу прощения, мадам, мистер Бойн пошел не туда.

Мэри повернулась:

— Так куда же он пошел? И когда?

— Он вышел через парадную дверь, мадам, и пошел по аллее. — Триммл из принципа никогда не отвечала более чем на один вопрос разом.

— По аллее? Сейчас? — Мэри открыла дверь и попыталась разглядеть что-нибудь вдали, меж рядами голых лип. Но аллея была так же пуста, как раньше, когда Мэри входила в дом. — Может быть, мистер Бойн просил что-нибудь передать?

Триммл, казалось, признала свое поражение в борьбе с силами хаоса:

— Нет, мадам. Он просто вышел вместе с тем джентльменом.

— Джентльменом? Каким джентльменом? — Мэри резко повернулась, будто желая встретить новые обстоятельства лицом к лицу.

— С тем джентльменом, который к нему заходил, мадам, — кротко ответила Триммл.

— Когда заходил этот джентльмен? Да объясните же все наконец, Триммл!

Не будь Мэри так голодна и не нуждайся притом в совете мужа по поводу теплицы, ей, разумеется, не пришло бы в голову взвалить на прислугу такую из ряда вон выходящую ношу. Даже сейчас Мэри по глазам Триммл замечала, что ее почтительность и готовность повиноваться подверглись чересчур суровому испытанию.

— Не могу точно сказать когда, мадам, потому что впустила джентльмена не я, — ответила Триммл, давая понять, что она тактично закрывает глаза на непоследовательность поведения хозяйки.

— Не вы?

— Нет, мадам. Когда зазвонил колокольчик, я была занята, и Агнес…

— В таком случае пойдите и спросите Агнес, — распорядилась Мэри.

Триммл, по-прежнему с видом кроткой страдалицы, ответила:

— Агнес не знает, мадам. Она, к несчастью, обожгла руку, когда поправляла фитиль той новой лампы, которую привезли из города, — Триммл (Мэри это знала) была решительно настроена против новой лампы, — и миссис Докетт послала взамен ее судомойку.

Мэри снова взглянула на часы:

— Уже третий час. Пойдите и спросите судомойку, не велел ли мистер Бойн что-нибудь передать.

Не дожидаясь возвращения Триммл, она принялась за ленч. Вскоре явилась Триммл и, со слов судомойки, сообщила, что джентльмен заходил часов в одиннадцать, что мистер Бойн ушел вместе с ним, а передавать ничего не велел. Судомойка не знала даже имени посетителя, так как он написал его на клочке бумаги, сложил записку и отдал ей, чтобы она тотчас передала ее мистеру Бойну.

Мэри, не переставая удивляться, покончила с ленчем. Триммл принесла кофе, и тут только удивление Мэри стало перерастать в легкое беспокойство. Не похоже на Бойна — исчезнуть без предупреждения в такой час, а тут еще этот непонятный посетитель, за которым, по всей видимости, последовал Нед. Мэри Бойн в свою бытность женой инженера, чье рабочее расписание непредсказуемо, привыкла к тому, что мужа могут вызвать в любую минуту, и относилась к таким сюрпризам философски, но, с тех пор как Бойн удалился от дел, жизнь его была расписана заранее, будто в монастыре. Словно желая вознаградить себя за прошлое сумасшедшее существование, за «стоячие», сопровождавшиеся грохотом и тряской завтраки и обеды в вагонах-ресторанах, Бойн пристрастился теперь к предельной пунктуальности и монотонности. Жене, любившей неожиданности, это казалось скучным, но Бойн объяснял, что в привычном и повторяющемся настоящий ценитель способен отыскать источник бесконечных наслаждений.

Однако, поскольку полностью исключить из жизни все непредвиденное невозможно и оно рано или поздно непременно себя проявляет, Мэри решила, что Бойн, намереваясь положить конец утомительному визиту, вызвался проводить гостя до станции или, по крайней мере, пройти вместе с ним часть пути.

Подумав так, Мэри успокоилась и завела разговор с садовником. Потом отправилась на почту в деревню, примерно в миле от Линга. Когда она вернулась домой, уже сгущались сумерки.

Мэри шла по тропинке через холмы. Бойн тем временем должен был возвращаться со станции по дороге, так что вряд ли они могли встретиться. Но Мэри была уверена, что застанет его дома, — уверена настолько, что, войдя в дом, не стала тратить время на разговор с Триммл, а направилась прямиком в библиотеку. Но там было по-прежнему пусто, и почему-то обострившаяся зрительная память подсказала ей, что бумаги на столе никто не трогал, с тех пор как она видела их в последний раз, перед завтраком.

Внезапно ее охватил смутный страх перед неизвестностью. Войдя, она закрыла за собой дверь и теперь стояла в безмолвии, одна в этой большой тихой комнате; ей казалось, что страх становится видимым и слышимым, что он затаился среди теней и дышит. Мэри прищурилась и почти различила нечто в тени поодаль. Оно как будто все видело и знало. Мэри отпрянула, схватилась за шнурок звонка и резко дернула его.

В ответ на этот отчаянный призыв в комнату поспешно вошла Триммл с лампой, и ее привычный, прозаический облик вернул Мэри самообладание.

— Можете принести чай, если мистер Бойн уже дома, — произнесла она в оправдание своего звонка.

— Хорошо, мадам. Но мистера Бойна нет, — ответила Триммл, ставя лампу на стол.

— Нет? Вы хотите сказать, что он приходил и опять ушел?

— Нет, мадам. Он еще не приходил.

Мэри снова охватил страх, теперь уже нешуточный:

— С тех пор как вышел с тем джентльменом?

— Да, с тех самых пор.

— Но что это был за джентльмен? — настойчиво спрашивала Мэри. Голос ее зазвучал резко, как будто она пыталась кого-то перекричать.

— Не могу сказать, мадам. — Триммл, стоя возле лампы, внезапно съежилась и побледнела, словно наползавшая тень недоброго предчувствия накрыла и ее.

— Судомойка должна знать. Ведь это она его впустила?

— Она тоже не знает, мадам, потому что он написал свою фамилию на бумажке, а записку сложил пополам.

Мэри, несмотря на волнение, отметила, что и она сама, и горничная, переступив таким образом границы общепринятых норм приличия, стали обозначать неизвестного посетителя местоимением «он». В тот же миг ее осенило: записка!

— Но должно же у него быть имя! Где эта записка?

Мэри подошла к столу и стала рыться в разбросанных там бумагах. Первым, что попалось ей на глаза, было незаконченное письмо, написанное рукой мужа. На письме лежала ручка. Было похоже, что муж уронил ее, когда его внезапно прервали.

«Дорогой Парвис! — (Кто такой Парвис?) — Получил твое письмо с известием о смерти Элуэлла, так что, надо полагать, неприятностей больше можно не опасаться, и лучше бы теперь…»

Мэри отбросила письмо и снова принялась за поиски, но никакой сложенной вдвое записки в этой беспорядочной, набросанной, видимо, в спешке куче писем, а также страниц рукописи обнаружить не удалось.

— Судомойка его видела. Позовите ее сюда, — распорядилась Мэри, удивляясь, что такое простое решение проблемы не пришло ей в голову раньше.

Триммл исчезла вмиг, словно только и ждала, чтобы ее отпустили. Когда она вернулась, ведя с собой свою перепуганную подчиненную, Мэри уже успела взять себя в руки и заранее обдумать вопросы.

Джентльмен был незнакомый — это понятно. Но что он сказал? А главное, как выглядел? Получить ответ на первый вопрос оказалось легко, потому что, как ни досадно, джентльмен почти ничего не говорил — спросил только мистера Бойна, а потом нацарапал записку на клочке бумаги и поручил немедленно передать.

— Так ты не знаешь, что было в записке? Ты уверена, что там было его имя?

Судомойка не была уверена, но предполагала, что это именно так, ведь записку он написал вместо ответа на вопрос, как о нем доложить.

— А когда ты отнесла записку мистеру Бойну, что он сказал?

Судомойка склонна была думать, что мистер Бойн не сказал ничего, но она могла и не расслышать: когда она вручила записку мистеру Бойну и он ее разворачивал, обнаружилось, что посетитель шел за судомойкой по пятам, посему она поспешила скрыться, а оба джентльмена остались в библиотеке.

— Но если они остались в библиотеке одни, то откуда известно, что они вышли из дома?

Этот вопрос поверг свидетельницу в немоту, в каковой она и пребывала, пока на помощь не подоспела Триммл. Путем искусных расспросов ей удалось выяснить, что, когда судомойка пересекала холл, она услышала за спиной шаги обоих джентльменов, а потом видела, как они вместе вышли через парадную дверь.

— Ах так! Ну, если ты видела незнакомого джентльмена дважды, то можешь описать его внешность.

Тут, однако, стало ясно, что способность судомойки описывать что бы то ни было исчерпана окончательно и силы девушки на исходе. Одно уже то, что ей потребовалось впустить посетителя и доложить о нем, вступало в столь резкое противоречие с природой вещей, что умственные возможности несчастной пришли в полное расстройство. Она долго хватала ртом воздух, но смогла выдавить из себя только:

— У него, мэм, шляпа была такая чудная…

— Чудная? А что в ней было чудного? — Не успела Мэри задать этот вопрос, как в голове у нее всплыл образ, вытесненный было другими впечатлениями. — Ты хочешь сказать, что шляпа была с широкими полями, а лицо у джентльмена такое бледное, довольно молодое? — упорно допытывалась Мэри. Но удалось ли ей получить осмысленный ответ или не удалось, она так и не узнала: все посторонние звуки были сметены потоком ее собственных мыслей. Незнакомец, тот незнакомец в саду! Почему же она раньше о нем не вспомнила? Теперь Мэри уже не нуждалась в подтверждениях: именно он явился к мужу и увел его с собой. Но кто он и почему Бойн согласился пойти с ним?

4

Внезапно ядовитой насмешкой зазвучали в голове припомнившиеся ей слова мужа. Бойны часто умилялись, что Англия такая маленькая страна, настолько крохотная — в ней и потеряться-то невозможно.

Да, так Нед и сказал: «В ней и потеряться-то невозможно». А теперь, когда его ищут днем с огнем по всей стране, от моря до моря, когда пущены в ход все силы, которыми располагает государство, когда имя Бойна красуется на каждой стене, портрет (и как трудно Мэри с этим смириться!) смотрит с каждого столба рядом с портретами скрывающихся от правосудия преступников, — теперь эта крошечная, со всех сторон ужатая, густонаселенная страна, такая присмотренная и ухоженная, оказалась сфинксом, хранителем страшных тайн, и в глаза этого сфинкса Мэри всматривалась с тоской и видела в них свирепую радость от владения знанием, недоступным другим!

Минуло две недели со дня исчезновения Бойна, но ни единого свидетеля не нашлось, ни малейшего следа не обнаружилось. Даже обычные в таких случаях ложные слухи, дразнящие несчастных домочадцев пустыми надеждами, что-то не спешили возникать. Никто, за исключением судомойки, не видел, как Бойн покидал дом, никому не попадался на глаза и сопровождавший его джентльмен. Расспросы соседей ни к чему не привели: незнакомца в окрестностях Линга в тот день никто не видел. И никто не встречал Эдварда Бойна, одного или в компании, ни в близлежащих деревнях, ни на дороге через холмы, ни на местных железнодорожных станциях. Солнечный английский полдень поглотил его бесследно, словно киммерийская ночь [66].

Официальное расследование шло полным ходом, а Мэри тем временем перерыла все бумаги мужа в надежде, что обнаружатся какие-либо осложнения в его прежних делах, неизвестные ей обязательства — в общем, какой-нибудь ориентир. Но если подобное в жизни Бойна и случалось, то следов от этого осталось не больше, чем от бумажки, на которой написал свое имя загадочный посетитель. И совершенно не на что было опереться — разве только, за неимением лучшего, на то письмо, которое Бойн, по всей видимости, писал, когда его прервал таинственный визитер. Прежде чем передать это письмо полиции, Мэри прочла его несколько раз. Ничего особенно интересного в нем не было.

«Получил твое письмо с известием о смерти Элуэлла, так что, надо полагать, неприятностей больше можно не опасаться, и лучше бы теперь…» И это все. О каких неприятностях шла речь, было понятно. Это судебный процесс, о котором Мэри узнала из газетной вырезки, затеянный против мужа одним из его компаньонов по «Блу Стар». Нового в письме было только то, что Бойн, даже зная о смерти истца, все еще тревожился из-за процесса — якобы закрытого, как он уверял жену. Несколько дней с помощью телеграфа пытались установить, кто такой Парвис, которому было адресовано письмо, и выяснили, что это адвокат из Уокеши. Однако никаких новых фактов, связанных с процессом, не всплыло. Адвокат, по-видимому, не имел к процессу прямого отношения, а интересовался им только в качестве знакомого Бойна и, возможно, посредника. Он заявил, что понятия не имеет, о чем Бойн мог бы попросить его в письме.

Кроме этой бесполезной информации, за первые две недели поисков не удалось добыть ничего. Потом вяло потекли неделя за неделей, однако новостей не поступало — совсем никаких. Мэри знала, что расследование продолжается, но оно, как ей представлялось, теряло темп. То же самое происходило и со временем. Казалось, что вначале дни, ужаснувшись непонятному, зловещему образу одного из своих собратьев, помчались сломя голову, а потом, отбежав на порядочное расстояние, успокоились и зашагали своей обычной походкой. То же происходит с человеческим воображением, когда оно столкнется с чем-нибудь непонятным. Первое время оно целиком поглощено загадкой, да и потом она не оставляет его в покое, но с течением дней все новые мысли всплывают, как пузыри, в кипящем котле разума и медленно, но упорно оттесняют старую тайну с поверхности сознания.

Да, даже Мэри Бойн ощутила, что ее мысли замедляются. Предположения в ней все еще вибрировали, но не так лихорадочно, как раньше, более ритмично. В отдельные минуты на нее нападала усталость, и тогда она обнаруживала, что, подобно человеку, находящемуся под действием снадобья, которое лишает способности двигаться, но не препятствует восприятию и мыслям, свыклась с ужасом, приняв его как непременное условие существования.

Эти минуты затягивались, превращались в часы и дни, и наконец наступила стадия тупой покорности. Житейскую повседневность Мэри наблюдала с безразличием дикаря, которому окружающая цивилизация представляется каким-то бессмысленным и непонятным мельтешением. На себя она смотрела как на деталь механизма, на спиду колеса, вращавшуюся с ним вместе! Она ощущала себя чуть ли не предметом обстановки, неодушевленным объектом вроде стула или стола. Она бы не удивилась, если бы с нее попытались сдуть пыль. Эта углублявшаяся апатия прочно привязывала ее к Лингу вопреки всем уговорам друзей и рекомендациям медиков, которые прописывают в таких случаях «перемену обстановки». Друзья решили, что ее упорный отказ стронуться с места объясняется верой в то, что муж в один прекрасный день вернется туда, откуда исчез, и это ее воображаемое вечное ожидание становилось красивой легендой. Но на самом деле веры в ней не было; она погрузилась в глубины страдания, куда не проникал ни один луч надежды. Мэри не сомневалась в том, что Бойн не вернется никогда, что путь назад ему так же заказан, как если бы сама смерть вступила в тот день на порог их дома. Дошло до того, что Мэри выбросила из головы одну за другой все теории, которые выдвинули пресса, полиция, а также ее собственное изнемогавшее воображение. Разум ее просто устал от всего того, что предлагалось ему как альтернатива отчаяния, и снова обратился к голому факту: Нед исчез.

Нет, она не узнает никогда, что с ним произошло; никто никогда не узнает. Знал об этом только дом, знала библиотека, где Мэри проводила долгие одинокие вечера. Ведь именно здесь разыгралась финальная сцена, сюда однажды вошел неизвестный и произнес слова, заставившие Бойна подняться и последовать за ним. Пол, по которому он ступал, ощущал его шаги, книги на полках видели его лицо; временами казалось: еще немного, и темные стены не выдержат и проговорятся. Но они продолжали хранить молчание, и Мэри знала, что так будет всегда. Линг был не из тех болтливых старых домов, которым нельзя доверить секрет. Ведь и связанная с этим домом легенда указывала на то, что он всегда был неподкупным хранителем тайн, немым участником разыгрывавшихся здесь драм. И перед лицом этого молчания Мэри Бойн сознавала: человек тут не в силах что-либо изменить.

5

— Не скажу, что это было нечестно, но что честно — тоже не скажу. Это бизнес.

Мэри вскинула голову и пристально вгляделась в собеседника.

Полчаса назад, когда ей принесли карточку с надписью «Мистер Парвис», она мгновенно поняла, что это имя засело у нее в голове с тех самых пор, когда она увидела его в неоконченном письме Бойна. В библиотеке ее ждал низкорослый лысый человечек, с нездоровым цветом лица, в очках с золотой оправой. Мэри содрогнулась при мысли, что именно о нем, насколько ей было известно, ее муж думал в тот последний день.

Парвис был вежлив, но не рассыпался в излишних любезностях — держался как человек, умеющий ценить время. Он сразу заговорил о цели своего визита. Он «заехал» в Англию по делу, ненамеренно оказался по соседству с Дорчестером, а раз так, то не мог не засвидетельствовать своего почтения миссис Бойн, а также не спросить ее, если подвернется удобный случай, что она собирается предпринять по поводу семейства Боба Элуэлла.

Эти слова разбудили в Мэри неясные опасения. А вдруг ее посетителю все же известно, что имел в виду Бойн, когда начал писать последнюю фразу своего неоконченного письма? Она спросила, что он хочет этим сказать, и ее вопрос заметно удивил гостя. Неужели она действительно ничего не знает?

— Ровно ничего. Расскажите мне, в чем дело, — проговорила Мэри в недоумении, и мистер Парвис начал рассказ, который пролил свет на обстоятельства, связанные с «Блу Стар Майн». Даже несведущей в таких делах Мэри все стало ясно. Ее муж приобрел состояние путем блестящей спекуляции, ловко обойдя менее разворотливого компаньона, и жертвой его изобретательности стал молодой Роберт Элуэлл, который и вовлек его в аферу с «Блу Стар».

Когда Мэри вскрикнула, Парвис с видом беспристрастного судьи хладнокровно взглянул на нее сквозь очки.

— Роберту Элуэллу просто не хватило сообразительности; будь он половчей, он бы вывернулся и отплатил Бойну той же монетой. В бизнесе такое происходит сплошь и рядом. Как говорят ученые, выживает наиболее приспособленный. Это как раз тот случай, — сказал мистер Парвис, явно гордясь тем, как удачно подыскал аналогию.

Пытаясь сформулировать следующий вопрос, Мэри ощущала почти физическое отвращение; ее мутило от тех слов, которые она собиралась произнести.

— Но это значит, что вы обвиняете моего мужа в непорядочном поступке?

Мистер Парвис подошел к делу трезво:

— О нет, ни в коем случае. Я даже не говорю, что он поступил не совсем честно. — Мистер Парвис обвел глазами ряды книг, будто ожидая, что они ему подскажут нужное слово. — Не скажу, что это было нечестно, но что честно — тоже не скажу. Это бизнес.

В конце концов, более исчерпывающего определения и быть не могло.

Мэри в ужасе уставилась на Парвиса. Ей показалось, что этот невозмутимый человек — посланник каких-то темных сил.

— Но адвокаты мистера Элуэлла, судя по всему, не разделяли вашего мнения, ведь они, как я понимаю, посоветовали отозвать иск.

— О да, они знали, что у него, как говорят в таких случаях, нет ни одной зацепки. После разговора с ними Элуэлл и пришел в полное отчаяние. Он, знаете ли, большую часть денег, которые потерял на афере с «Блу Стар», брал взаймы, так что положение у него было безвыходное. Вот он и застрелился, когда узнал, что шансов йет никаких.

Ужас волнами накатывался на Мэри.

— Он застрелился? Он из-за этого убил себя?

— Ну, строго говоря, не совсем. Он протянул еще два месяца, а потом умер. — Парвис походил на патефон, совершенно бесстрастно проигрывавший запись.

— Вы хотите сказать, что он пытался совершить самоубийство и неудачно? И попытался еще раз?

— Этого ему не понадобилось, — сурово отозвался Парвис.

Оба замолчали. Они сидели лицом к лицу. Парвис задумчиво теребил очки, Мэри застыла в напряженной позе.

— Но если вам все это было известно, — проговорила она наконец чуть слышным голосом, — то почему же вы в ответ на мое письмо заявили, что не знаете, о чем мой муж мог бы вас попросить?

Парвиса этот вопрос, по всей видимости, ничуть не смутил.

— Ну, собственно говоря, я действительно не знал. А если бы и знал, что толку было тогда об этом рассуждать? С Элуэллом все стало ясно раньше, когда он отозвал иск. Что бы я ни сказал, найти мужа это бы вам не помогло.

Мэри по-прежнему смотрела на гостя в упор:

— Так почему же вы мне сейчас об этом рассказываете?

И опять у Парвиса ни один мускул в лице не дрогнул.

— Ну, прежде всего, я думал, что вам известно гораздо больше… я говорю об обстоятельствах смерти Элуэлла. И, кроме того, сейчас об этом пошли разговоры, все дело опять разворошили. И я подумал: если вы ничего не знаете, то нужно открыть вам глаза. — Мэри молчала, и Парвис продолжил: — Видите ли, до недавнего времени никто и не знал, что дела у Элуэлла вконец расстроены. Его жена — гордая женщина; она боролась до последнего: нанялась на работу, шила на дому, пока хватало сил, а потом стала болеть — что-то с сердцем. А у нее на руках свекровь, дети, вот она и не выдержала и стала просить о помощи. Таким образом, дело это опять всплыло, за него ухватились газеты, была организована подписка. Боба Элуэлла все вокруг любили, в списке жертвователей оказалось много известных имен, и люди стали удивляться почему…

Парвис замолчал и полез во внутренний карман.

— Вот, — продолжал он, — вот тут статья из «Сентинел». Немного раздуто, конечно. Но лучше будет, наверное, если вы посмотрите.

Он протянул Мэри газету. Она медленно ее развернула, вспомнив при этом тот вечер, когда в этой же комнате читала вырезку из «Сентинел» и ее спокойствие впервые было поколеблено.

Мэри резанул глаз кричащий заголовок: «Вдова человека, ставшего жертвой Бойна, вынуждена просить о помощи», и она скользнула взглядом в конец колонки, где были помещены два портрета. В первом она узнала фотографию мужа, сделанную в тот год, когда они приехали в Англию. Это была любимая фотография — такая же стояла в ее спальне на письменном столе. Глаза Мэри встретились с глазами мужа на фотопортрете. Мэри почувствовала, что не в силах читать то, что здесь написано, и от невыносимой боли зажмурилась.

— Я подумал, что вы, возможно, захотите внести свое имя… — раздавался голос Парвиса.

Мэри с усилием открыла глаза и случайно взглянула на второй портрет. На нем был моложавый человек тщедушного сложения. На лицо падала тень от широких полей шляпы. Где же она его раньше видела? Мэри в замешательстве смотрела на фотографию, в висках стучала кровь. И тут Мэри вскрикнула:

— Да это же он — он приходил за моим мужем!

Мэри слышала, как вскочил на ноги Парвис; она смутно сознавала, что полулежит, опираясь на угол дивана, а Парвис склонился над ней в тревоге. Мэри выпрямилась и потянулась за упавшей на пол газетой.

— Это он! Я его где угодно узнаю, — повторяла она. Собственный голос показался ей пронзительным.

Казалось, слова Парвиса доносятся откуда-то издалека, приглушенные плотным туманом.

— Миссис Бойн, вам нехорошо? Позвать кого-нибудь? Принести вам стакан воды?

— Да нет же, нет! — Мэри приподнялась, судорожно сжимая газету. — Говорю вам, это он! Я его узнала! Он разговаривал со мной в саду!

Парвис взял газету и нацелил свои очки на портрет:

— Этого не может быть, миссис Бойн. Это Роберт Элуэлл.

— Роберт Элуэлл? — Взгляд Мэри устремился вверх. — Значит, за ним приходил Роберт Элуэлл.

— Приходил за Бойном? В тот день, когда он пропал? — Голос Парвиса становился все тише, в то время как слова Мэри раздавались все звонче. Парвис наклонился и ласково положил руку на плечо Мэри, осторожно стараясь усадить ее на место. — Элуэлл мертв! Вы ведь помните?

Мэри не спускала глаз с фотографии. Сказанное Парвисом она пропустила мимо ушей.

— Вы ведь помните письмо Бойна ко мне, то, неоконченное, которое вы нашли на столе в день его исчезновения? Он сел его писать, узнав о смерти Элуэлла. — Бесстрастный голос Парвиса дрогнул. — Ну конечно же помните, — убеждал он Мэри.

Разумеется, она помнила, и это-то и было страшнее всего. Элуэлл умер накануне исчезновения ее мужа; на лежавшей перед ней фотографии был изображен Элуэлл, и в то же время это портрет человека, с которым она разговаривала в саду. Мэри подняла голову и медленно оглядела библиотеку. Стены могли бы засвидетельствовать, что это ко всему прочему портрет незнакомца, который явился к Бойну, когда тот писал свое неоконченное письмо. В затуманенном мозгу тихонько жужжали полузабытые слова — те, которые произнесла Алида Стэр на лужайке в Пангборне, когда Войны еще в глаза не видели Линга и представить себе не могли, что когда-нибудь будут тут жить.

— Этот человек разговаривал со мной, — повторила Мэри.

Она снова взглянула на Парвиса. Чтобы скрыть свой испуг, он изо всех сил старался напустить на себя снисходительный, соболезнующий вид, но губы у него побелели.

«Он думает, что я не в своем уме, но ведь я же не сошла с ума», — рассуждала Мэри, и внезапно ее озарило: есть способ доказать свою правоту.

Мэри сидела спокойно, сжав губы, чтобы не дрожали, пока не овладела собой и не уверилась, что голос у нее не сорвется. Тогда она заговорила, глядя Парвису прямо в глаза:

— Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Когда Роберт Элуэлл пытался покончить с собой?

— Ко… когда? — заикаясь, переспросил Парвис.

— Да, какого числа. Постарайтесь вспомнить, прошу вас.

Мэри замечала, что Парвис начинает опасаться ее все больше и больше.

— Я не зря спрашиваю, — настаивала она.

— Да-да. Но мне никак не вспомнить. Месяца за два до того дня.

— Мне нужно знать число, — повторила Мэри.

Парвис поднял газету.

— Посмотрим здесь, — сказал он, по-прежнему стараясь задобрить Мэри. Он пробежал глазами страницу. — Ага, вот. В октябре…

Мэри перебила его:

— Двадцатого, ведь так?

Парвис быстро взглянул на нее и кивнул:

— Да, двадцатого. Значит, вы все знали?

— Я теперь знаю. — Она по-прежнему смотрела мимо Парвиса. — В воскресенье, двадцатого, он приходил в первый раз.

Парвис спросил едва слышным голосом:

— Приходил в первый раз?

— Да.

— Так вы его видели дважды?

— Да, дважды, — тихо ответила Мэри. — Впервые он приходил двадцатого октября. Я запомнила число, потому что в тот день мы впервые поднялись на Мелдон-Стип. — У нее вырвался глухой смешок, когда она подумала, что, если бы не это восхождение, она бы все забыла.

Парвис смотрел не отрываясь, как будто желая перехватить ее взгляд.

— Мы его видели с крыши, — продолжала Мэри. — Он шел по аллее к дому. Одет он был в точности как на фотографии. Муж увидел его раньше меня, испугался и помчался вниз, но там уже никого не было. Он исчез.

— Элуэлл исчез? — с трудом выговорил Парвис.

— Да. — Мэри с гостем шептались, как заговорщики. — В тот раз я ничего не поняла. Теперь знаю. В тот день он хотел прийти, но ему было не добраться до нас: он был еще не вполне мертв. Ему пришлось ждать еще два месяца, пока он умрет совсем, и тогда он вернулся — и Нед ушел с ним.

Вид у Мэри был торжествующий, как у ребенка, которому удалось разгадать трудную головоломку. Но внезапно она в отчаянии всплеснула руками, потом схватилась за голову.

— Боже мой! Это я послала его к Неду: указала, куда идти! Я его послала сюда, в эту комнату! — кричала Мэри.

Ей показалось, что стены качнулись в ее сторону, будто собираясь рухнуть. Издалека, из-за развалин, доносился голос Парвиса, который окликал ее. Но Мэри не обращала внимания ни на прикосновения, ни на слова. В окружающем шуме звучала ясно лишь одна нота, и это был голос Алиды Стэр, говорившей на лужайке в Пангборне:

«Вы узнаете только потом. Много позже».

Примечания

1

Геспериды, три дочери Атланта, как рассказывает древнегреческий миф, владели садом, в котором росли яблони с золотыми яблоками. Сад охранялся стоглавым драконом. Проникнуть в сад было невозможно, и этот подвиг оказался под силу лишь одному Гераклу. Отсюда выражение – дерево Гесперид.

(обратно)

2

Мартин ван Тромп (1597-1653) – известный голландский моряк.

(обратно)

3

…«Анатомия Меланхолии»… — Обширный трактат Роберта Бертона (1577—1640) «Анатомия Меланхолии» (1621) оказал заметное влияние на дальнейшее развитие английской прозы.

(обратно)

4

Сальватор Роза. — Итальянский художник Сальватор Роза (1615—1673) считается представителем предромантических веяний в искусстве барокко.

(обратно)

5

«Цицерон» Миддлтона… — Имеется в виду «Жизнеописание Марка Туллия Цицерона» (1741) кембриджского библиотекаря Коньера Миддлтона (1683—1750).

(обратно)

6

…Рэли впервые приветствовал королеву Елизавету. — Сэр Уолтер Рэли (ок. 1552—1618) — государственный деятель, авантюрист и поэт (впоследствии казненный) — прославился пиратскими нападениями на испанский флот, за что получил в 1585 г. рыцарство и пользовался при дворе Елизаветы I щедрыми милостями. Согласно легенде, однажды, когда в его присутствии королева должна была перейти через грязную лужу, он бросил ей под ноги свой дорогой плащ.

(обратно)

7

…костюм, сшитый по моде времен Карла II… — Карл II (1630—1685) — король Англии и Шотландии с 1660 г. В 1646 г., в разгар гражданской войны, покинул страну и оставался на континенте вплоть до Реставрации Стюартов. Вернулся в Англию и вступил на престол в день, когда ему исполнилось тридцать лет (29 мая 1660 г.). Получил прозвище Веселый Король (The Merry King) ввиду процветавших при дворе во время его царствования вольных нравов.

(обратно)

8

…наступил уже тридцать восьмой год правления королевы Виктории… — Королева Виктория наследовала английский престол после смерти своего дяди по отцу, бездетного Вильгельма IV, 20 июня 1837 г.; следовательно, время действия рассказа — декабрь 1874 г.

(обратно)

9

…времен династии Стюартов. — Стюарты — королевская династия в Шотландии (с 1371), а затем также и в Англии (1603—1649, 1660—1714). Вышли из шотландского знатного рода, закрепившего за собой с XII в. должность королевского управляющего — стюарта (отсюда родовое имя). Сын Марии Стюарт — шотландский король Яков VI занял по завещанию Елизаветы I английский престол и стал королем Англии, Шотландии и Ирландии под именем Якова I (правил 1603—1625). Его сын Карл I (правил с 1625 г.) в ходе революции был казнен, и Англия провозглашена республикой. После реставрации монархии Стюарты (Карл II; правил 1660—1685) вновь заняли престол. Преемник Карла II Яков II (правил 1685—1688) был свергнут в результате государственного переворота 1688—1689 гг. (т. н. Славная революция). Престол занял Вильгельм III Оранский (1689—1702), правивший совместно со своей женой — дочерью Якова II Марией II Стюарт (1662—1694). После смерти Анны Стюарт (правила 1702—1714) престол перешел к Ганноверской династии, находившейся со Стюартами в отдаленном родстве.

(обратно)

10

…в «Государственных процессах»… — «Государственные процессы» (State Trials) — свод отчетов о судебных процессах в Англии, впервые изданный в 1719 г. в 4 томах. Пятое издание, выходившее с 1809 по 1826 г., насчитывает 33 тома.

(обратно)

11

…в «Берке»… — «Книга пэров Берка» (Burke’s Genealogical and Heraldic Dictionary of the Peerage and Baronetage of the United Kingdom), содержащая список пэров Англии, впервые была издана Джоном Берком (1787—1848) в 1826 г.; с 1847 г. издается ежегодно.

(обратно)

12

…в «Дебретте»… — «Дебретт» — ежегодный справочник дворянства (полное название — «Debrette’s Peerage, Baronetage, Knightage and Companionage»); по фамилии первого издателя — Джона Филда Дебретта. Издается с 1802 г.

(обратно)

13

…память королевы Марии Шотландской? — Мария I (урожденная Мария Стюарт; 1542—1587) — королева Шотландии с младенчества до низложения в 1567 г., а также королева Франции в 1559—1560 гг. (как супруга короля Франциска II) и претендентка на английский престол. С 1571 г. содержалась в заточении; после раскрытия заговора с целью убийства Елизаветы I предстала перед судом, была приговорена к казни и обезглавлена.

(обратно)

14

Гай Фокс. — Английский дворянин-католик Гай Фокс (1570—1606) — самый знаменитый участник Порохового заговора против английского и шотландского короля Якова I 5 ноября 1605 г. Именно ему было поручено зажечь фитиль, ведущий к наполненному порохом помещению под палатой лордов в Лондоне. Он был арестован на месте преступления и в январе 1606 г. приговорен к четвертованию.

(обратно)

15

…майорат достался нам… — Майорат (лат. major — «старший») — система семейного наследования имущества, согласно которой наследником является старший в семье.

(обратно)

16

Король против Грантли (лат.).

(обратно)

17

Джек Шеппард. — Жизни одного из самых известных в Англии воров и грабителей Джека Шеппарда (1702—1724), повешенного за свои преступления, посвящен целый ряд литературных произведений, в том числе роман Уильяма Харрисона Эйнсворта «Джек Шеппард» (1840).

(обратно)

18

…от боковой ланкастерской ветви. — Ланкастеры — младшая линия (с 1267) английской королевской династии Плантагенетов. Междоусобная война за престол между двумя ветвями династии Плантагенетов — Ланкастерами и Йорками — известна под названием «Война Алой и Белой розы» (1455—1485).

(обратно)

19

В лихую годину Кромвеля… — То есть в период Английской революции XVII века, ознаменовавшей переход от абсолютной монархии к конституционной; предводителем антироялистов являлся Оливер Кромвель (1599—1658), с 1653 г. до кончины — лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии, фактически единоличный правитель страны.

(обратно)

20

…конфликту в Черногории. — Очевидно, здесь подразумевается обострение политической ситуации на Балканах, связанное с борьбой южнославянских народов против османского ига. Кульминацией т. н. «Восточного кризиса» середины 1870-х гг. стала русско-турецкая война (1877—1878).

(обратно)

21

…сам сэр Годфри Неллер… — Сэр Годфри Неллер (1646—1723), художник-портретист, немец по происхождению, переехавший в 1676 г. в Лондон и ставший со временем придворным живописцем Вильгельма III и затем Георга I.

(обратно)

22

Гамильтон. — Антуан Гамильтон (1646—1720) — французский аристократ при дворе Карла II. Автор воспоминаний о жизни Англии второй половины XVII в. Его «Мемуары графа де Грамона» (1713), выразительно рисующие нравы английской знати во время Реставрации Стюартов, были переведены на английский язык (Гамильтон писал по-французски).

(обратно)

23

Нелли Гвин. — Элинор (Нелли) Гвин (1650—1687) — актриса, фаворитка Карла II, имевшая от него двоих детей.

(обратно)

24

Де Грамон. — Здесь, вероятнее всего, имеется в виду граф Филибер де Грамон (1621—1707), французский аристократ, в 1662 г. высланный из Парижа за любовную связь с фавориткой Людовика XIV. Провел два года в Лондоне, играя заметную роль при дворе Карла II, и женился на знаменитой красавице Элизабет Гамильтон, брат которой — Антуан Гамильтон — написал «Мемуары графа де Грамона», якобы продиктованные ему самим графом. Однако в названную эпоху известен был и французский пират Мишель де Граммон (р. ок. 1645), корабль которого бесследно исчез в Карибском море в апреле 1686 г.

(обратно)

25

Барбара Вильерс. — Барбара Вильерс, леди Кастлмейн (в замужестве с 1670 г. — герцогиня Кливлендская; 1641—1709) — придворная дама, любовница Карла II.

(обратно)

26

Франсес Стюарт. — Франсес Тереза Стюарт (в замужестве с 1667 г. — герцогиня Ричмонд и Леннокс; 1648—1702) — фрейлина при дворе Карла II, славившаяся своей красотой. Отвергла любовные притязания короля, который, по свидетельствам современников, в отчаянии подумывал о разводе, чтобы жениться на ней.

(обратно)

27

Гран (от лат. granum — зерно, крупинка) — аптекарская мера веса, в английской системе мер равная 64,8 мг.

(обратно)

28

Дева Озера — волшебный персонаж, водяной дух или нимфа, в английских сказаниях и европейских рыцарских романах о полулегендарном короле бриттов Артуре (V — нач. VI в.), куда образ озерной девы, несомненно, проник из кельтского фольклора; в различных легендах этот персонаж наделен разными именами: Вивиана, Элейна, Нинева и др. — и разнообразными сюжетными функциями, наиболее известными из которых являются дарение Артуру магического меча Экскалибур, заколдовывание чародея Мерлина и доставка смертельно раненного короля на волшебный остров Авалон. Дева Озера — героиня одноименной поэмы (1809–1810, опубл. 1810) В. Скотта, которая легла в основу либретто оперы (1819) Джоаккино Россини с тем же названием, а также персонаж «Королевских идиллий» (1833–1874, опубл. 1869–1885) Альфреда Теннисона.

Крошка Салли Уотерс — плачущая по своему возлюбленному героиня одноименной американской народной детской песенки.

(обратно)

29

…святым Георгием и его драконом! — Подразумевается самое известное из чудес, согласно житийному канону, совершенных посмертно христианским святым и великомучеником Георгием (ум. 303/304) из Каппадокии (Малая Азия): повержение копьем гигантского змея (дракона), опустошавшего земли языческого царя в Бейруте. Отсюда традиция именовать этого святого Георгием-Победоносцем и устойчивое иконографическое и геральдическое изображение его в виде всадника-змееборца. Культ святого Георгия утвердился в Европе и на Востоке в Средние века, закрепив за ним различные смыслы — от покровительства рыцарскому сословию до патронажа страны и престола.

(обратно)

30

Джерси — здесь: одежда из ткани того же названия (упругого мягкого трикотажа на шерстяной основе).

(обратно)

31

…четыреста шестнадцать градусов ниже нуля… — Имеется в виду температура по шкале Фаренгейта, равная 248,89° ниже нуля по шкале Цельсия.

(обратно)

32

Ди — как минимум две реки в Британии носят это имя, одна — в Шотландии, другая — на границе Англии и Уэльса.

(обратно)

33

Честер — главный город графства Чешир, действительно древний и богатый средневековыми памятниками. До той реки Ди, что на границе с Уэльсом, от него и вправду не так далеко.

(обратно)

34

Эдуард Исповедник (1003–1066) — английский король. Ввиду давности правления (до прихода Вильгельма Завоевателя) и не слишком успешной деятельности Эдуарда сохранность светского архитектурного сооружения той поры маловероятна (хотя церкви англосаксонского периода существуют). Просвещенная эпоха — явно иронический комментарий, а вот приземистость и простота архитектуры вполне отвечают стилю раннего Средневековья.

(обратно)

35

Королева Анна (1665–1714, правила с 1702 г.) — первый монарх объединенной Великобритании (Англии и Шотландии), годы ее правления совпали с расцветом английской культуры, в том числе и архитектуры (ранний классицизм).

(обратно)

36

Елизаветинский стиль — относящийся к годам правления Елизаветы I (1558–1603). В архитектуре он носил эклектичный характер, сочетая в себе различные иноземные влияния с местными особенностями.

(обратно)

37

Галльский — т. е. французский (галлы — народ, населявший Францию во времена античности).

(обратно)

38

Карл Первый (1600–1649) — английский король с 1625 г. Годы его правления и в самом деле не отличались спокойствием — политика Карла привела к восстаниям в Шотландии и Ирландии и к Английской революции. В конечном счете короля казнили через отсечение головы (эпизод, знакомый многим по романам Дюма о мушкетерах). Приведенные ниже сатирические стихи, очевидно, принадлежат перу автора рассказа.

(обратно)

39

Перевод Сергея Сухарева.

(обратно)

40

Герцог Алжирский — вымышленный титул (во всяком случае, в анналах истории его носители не числятся).

(обратно)

41

Чосер Джеффри (1343–1400) — действительно отец английской поэзии, первый по времени великий классик национальной литературы, автор знаменитых «Кентерберийских рассказов». Что касается орфографии, то здесь налицо ирония рассказчика — Чосер писал на среднеанглийском языке, заметно отличающемся от современного английского, в том числе и правописанием.

(обратно)

42

…«вдали от обездомевшей толпы»… — Аллюзия на «Элегию, написанную на сельском кладбище» Томаса Грея (1751), известную русскому читателю в переводе В. А. Жуковского. В первоисточнике толпа, конечно, была «обезумевшей». Существует также роман Т. Харди (1874), названный по этой же строке, так что для английского читателя цитата вполне узнаваема.

(обратно)

43

Главным трудом (лат.).

(обратно)

44

Гинея — английская золотая монета, имевшая хождение до 1813 г., так что либо события рассказа следует считать отнесенными в недавнее прошлое, либо дух (как случается в фольклорных текстах) предлагал героине монету, вышедшую из обращения.

(обратно)

45

…оказался в положении Дамокла. — То есть под постоянной угрозой своему благополучию (от выражения «дамоклов меч»: фаворит одного древнегреческого правителя считал своего господина счастливейшим из людей, но когда тот предложил ему занять на время его место, увидел у себя над головой подвешенный на тонком волоске меч).

(обратно)

46

Отца (фр.).

(обратно)

47

«Сонник Марии Антуанетты», роман… под названием «Малютка Люси, или Как судомойка стала маркизой» и «Шестьдесят супов: Рецепты знатока» — по всей вероятности, вымышленные заглавия, призванные характеризовать вкусы владелицы книг.

(обратно)

48

…дух… поросенка? — Намек на так называемую строительную жертву: в давние времена существовал обычай замуровывать в стену строящегося здания живое существо — животное или даже человека. Русскоязычной аудитории этот мотив может быть знаком по фильму С. Параджанова «Легенда о Сурамской крепости».

(обратно)

49

…пожертвовать им цыпленка. — Снова мотив строительной жертвы, причем в данном случае недостаточно значительной. Ощутим привычный для кухарки «гастрономический» образный ряд и, возможно, шутливо-зловещий намек на то, какой должна быть правильная жертва.

(обратно)

50

Шейлок — центральный персонаж пьесы Шекспира «Венецианский купец», еврей-ростовщик, один из знаменитых скупых мировой литературы.

(обратно)

51

Вильгельм Завоеватель — герцог Нормандии (в Северной Франции), король Англии с 1066 г. Завоевание им Англии открыло новую эпоху в истории страны.

(обратно)

52

Соломон — иудейский царь, прославившийся мудростью; история его правления рассказана в Библии.

(обратно)

53

Мараскин — горьковатый вишневый ликер — что характерно, бесцветный.

(обратно)

54

Герцог Йоркский — титул второго сына английского короля (или, в наши дни, правящей королевы).

(обратно)

55

Вечный город — Рим.

(обратно)

56

«Но герцог — герцог он и есть…» — строчка из известнейшего стихотворения Р. Бернса «Честная бедность» (рус. пер. С. Маршака), где как раз говорится, что титул и богатства не придадут человеку достоинства, ежели таковое отсутствует.

(обратно)

57

Инсбрук — старинный город в Австрии на реке Инн, центр области Тироль (Восточные Альпы).

(обратно)

58

…один за другим встречают замки… — Любопытно отметить, что названия замков, в том числе и Кропфсберг, не выдуманы, однако история про Кропфсберг, изложенная в рассказе, неизвестна по другим источникам; замок был в начале XIX в. перестроен под жилье, в настоящее время является популярной достопримечательностью.

(обратно)

59

Граф Альберт — В средневековом Тироле действительно было несколько правителей с таким именем, но никаких легенд о призраках с этим не связано. История про "нашего" графа, однако, перекликается с популярными немецкими сюжетами типа "вечного сна императора Барбароссы", подразумевающими связь между неким властителем, сооружением, где он покоится, и Судным днем.

(обратно)

60

Фон Клейст — фамилия, действительно связанная с искусством: ее носили поэт XVIII в. и крупнейший драматург-романтик.

(обратно)

61

Дорсетшир — графство в Южной Англии.

(обратно)

62

Династия Тюдоров правила в Англии с 1485-го по 1603 год.

(обратно)

63

Средний Запад — штаты, расположенные на севере центральной части США.

(обратно)

64

Местная газета городка Уокеша (правильно: Уокешо) в штате Иллинойс, США.

(обратно)

65

Дорчестер — город в графстве Дорсетшир.

(обратно)

66

Киммерийская ночь — темная, непроглядная ночь. Киммерийцы, по представлениям древних, — народ, живущий на севере в полной тьме.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg