Говард Филлипс Лавкрафт, Генри С. Уайтхед Ловушка[1]
История эта началась незадолго до Рождества, когда однажды утром (а это был обычный будний день — четверг, если мне не изменяет память), стоя перед старинным зеркалом копенгагенского стекла, я уловил в нем какое-то мельтешение. Кроме меня, дома тогда никого не было, и это шевеление в зеркале показалось мне несколько странным; впрочем, в следующую минуту, пристально вглядевшись в затуманенную гладь стекла и не обнаружив там ничего необычного, я решил, что это всего-навсего оптическая иллюзия.
Это старинное зеркало я когда-то нашел в заброшенном особняке на северном побережье острова Санта-Крус.[2] После нескольких лет жизни на Виргинских островах я перебрался оттуда в Соединенные Штаты. От более чем двухсотлетнего пребывания в тропическом климате старинное стекло помутнело; была сильно повреждена верхняя часть изящной резной рамы из позолоченного дерева, и мне пришлось обратиться к мастеру для восстановления ее в прежнем виде.
С тех пор минуло несколько лет. События, о которых пойдет речь, случились во время моего пребывания в частной школе, принадлежавшей моему давнему приятелю Брауну, — я был там на положении гостя и наставника одновременно. Школа располагалась в глубине штата Коннектикут, в холмистой, открытой всем ветрам местности. Я жил в пустующем крыле одного из спальных корпусов, где занимал две комнаты и разделявший их холл. Въехав сюда, я первым делом распаковал зеркало, которое было тщательно увязано мною в матрац, и торжественно водрузил его на пристенный столик из красного дерева — еще один предмет антиквариата, принадлежавший некогда моей прабабке.
Дверь моей спальни находилась как раз напротив входа в гостиную; эти помещения, как я уже говорил, разделялись небольшим холлом. В одной из комнат стоял шифоньер; зеркало в его дверце было обращено прямо к дверному проему — и точно так же было обращено к двери другой комнаты старое зеркало, стоявшее на столике у стены, так что когда я бросал взгляд на дверь шифоньера, через оба сквозных прохода я видел бесконечный оптический коридор,[3] образованный взаимным отражением двух зеркальных поверхностей, размещенных одна против другой. Иллюзорное движение в зеркальном стекле, привидевшееся мне в то утро, происходило именно в этом обычно пустом оптическом туннеле.
Придя в столовую, я застал там съежившихся от холода воспитанников — оказалось, что школьная система отопления временно вышла из строя. Я совершенно не переношу холода и потому предложил ученикам моего класса провести занятия в менее официальной обстановке, у огня моего камина, — с чем мальчики радостно согласились.
По окончании урока один из учеников по имени Роберт Грандисон изъявил желание остаться, поскольку следующий час у него не был занят. Я не возражал, и Роберт, устроившись у самого камина, углубился в чтение. Однако довольно скоро он пересел на другой стул, подальше от жаркого огня, и оказался прямо напротив старого зеркала. Я сидел в противоположном от него углу комнаты и хорошо видел, как он вдруг напрягся, вглядываясь в затуманенную поверхность стекла. Что могло так заинтересовать его — уж не то ли самое мельтешение в зеркале, что почудилось мне нынче утром? Роберт между тем не сводил глаз с зеркала; брови его слегка нахмурились.
— Что ты там увидел, Роберт? — спросил я его.
Роберт ответил не сразу. Еще некоторое время он не сводил с зеркала глаз, а потом, переведя взгляд на меня, проговорил, медленно подбирая слова:
— Волнистость стекла — кажется, так это называется, мистер Кэневин. Из-за нее мне показалось, что там, в зеркале, движутся какие-то фигурки, причем все они выбегают из одной точки. Вот, смотрите сами!
С этими словами он вскочил со стула, приблизился к зеркалу и прижал кончик указательного пальца к поверхности стекла недалеко от левого нижнего угла.
— Вот здесь, сэр, — сказал он, глядя на меня и не отрывая палец от стекла.
Должно быть, в тот момент, когда он повернулся ко мне, его палец слишком сильно вжался в стекло, потому что он тут же резким движением отдернул руку от зеркала, тихо вскрикнул «Ой!» и в изумлении уставился на него.
— Что случилось? — встревожился я.
— Я… мне… — Он выглядел смущенным. — Понимаете, сэр… В общем, мне показалось, что кто-то… или что-то… пыталось втянуть меня за палец туда, внутрь. Конечно, это звучит смешно, но именно таким было ощущение, только что мной испытанное… — Роберт иной раз выражался в манере, нехарактерной для пятнадцатилетнего мальчика.
Заинтригованный таким объяснением, я подошел к нему и попросил еще раз показать тот участок зеркала, где он только что держал свой палец.
— Наверное, вы считаете, что я не в своем уме, сэр, — ответил Роберт, зардевшись, — но… В общем, отсюда я не смогу показать это место наверняка. Зато издали определю его безошибочно.
Усевшись на стул рядом с Робертом, я уставился на маленький участок зеркала в левом нижнем углу — и тут же взору моему открылось нечто необыкновенное. Нет, даже не открылось, а буквально «выпрыгнуло» на меня из зеркала в том месте, где брали свое начало отчетливо видные под определенным углом зрения многочисленные завитки старого стекла: криволинейные, радиально расходящиеся линии, берущие начало в одной точке — подобно мотку струн, пережатому рукой посередине.
Встав со стула и подойдя к зеркалу поближе, я убедился, что необычный оптический эффект бесследно исчез — он и в самом деле наблюдался только при взгляде под определенным углом. А когда я смотрел на указанный Робертом участок зеркала прямо, он вообще не давал никакого отражения — еще один странный феномен.
Прозвучал школьный гонг, извещавший о начале следующего часа занятий, и Роберт Грандисон поспешил в учебный корпус, оставив меня один на один с загадкой старого зеркала. Когда он ушел, я поднял шторы в обеих комнатах и, миновав холл, подошел к шифоньеру, пытаясь обнаружить искомый участок поверхности старого зеркала в его отражении на дверце шифоньера. Довольно легко отыскав его, я впился в это место глазами и опять, как мне показалось, уловил некоторое мельтешение; а когда, вытянув шею, добился нужного угла зрения, это «нечто» снова «прыгнуло» на меня.
То, что я назвал мельтешением, сейчас можно было с большой долей уверенности определить как некое вихревое движение. Оно напоминало миниатюрный и в то же время весьма интенсивный круговорот, похожий, скажем, на водяную воронку или пылевой вихрь. Подобно перемещению Земли в пространстве, движение это было двойственным — круговым и одновременно направленным внутрь зазеркального пространства, словно нескончаемый поток, устремленный к какой-то точке по ту сторону стекла. Я был зачарован этим движением и, хотя понимал, что это не более чем иллюзия, из головы у меня не шли слова Роберта: «Мне показалось, что меня хотели втянуть за палец туда, внутрь». И действительно, когда я смотрел на ни на секунду не останавливающийся вихрь за стеклом, меня не покидало ощущение, что он и в самом деле обладает засасывающим действием.
По спине у меня пробежал неприятный холодок. Обнаруженный мною таинственный феномен, несомненно, заслуживал самого тщательного исследования; и едва я успел подумать об этом, как тут же вспомнил взгляд, который бросил на старое зеркало Роберт Грандисон, уходя на урок. Этого наблюдательного и сообразительного малого следует обязательно привлечь к разгадке тайны копенгагенского стекла, решил я тогда про себя.
Увы, случившееся вскоре после того событие на некоторое время заставило меня забыть о зеркале — и по иронии судьбы виновником тому стал именно Роберт Грандисон. После его ухода я отлучился из школы и вернулся только к вечерней перекличке, которая производилась ежедневно в четверть шестого пополудни и являлась обязательной для всех воспитанников школы. Роберта на ней не оказалось — что, учитывая его дисциплинированность, было более чем странно. Встревоженный этим обстоятельством, я тут же разыскал Брауна и услышал от него, что мальчик бесследно исчез. Лихорадочные поиски не дали никаких результатов: его не было ни в его комнате, ни в классах, ни в спортивном зале, ни во всех других вообразимых и невообразимых местах, хотя все его вещи, включая верхнюю одежду, пребывали в целости и сохранности там, где им надлежало быть.
В тот же вечер мы опросили всю округу, но это не дало нам ровным счетом ничего. Никто из местных жителей его не видел; мы позвонили всем жившим поблизости торговцам, что снабжали нашу школу продуктами, но и они не располагали никакой информацией об исчезнувшем воспитаннике. В последний раз его видели на перемене после урока, закончившегося в два пятнадцать пополудни, — он направлялся вверх по лестнице спального корпуса номер три, где располагалась его комната.
Когда слух о его пропаже разнесся по всей школе, он произвел эффект разорвавшейся бомбы. Бедняга Браун ходил сам не свой — в его долгой практике директора и владельца частной школы, которая всегда славилась дисциплиной и порядком, ни разу не случалось столь экстраординарного происшествия. Была, впрочем, слабая надежда, что мальчик объявится у себя дома в западной Пенсильвании, — но время шло, а Роберта так и не дождались в родительском доме, да и немудрено: на свежем снегу вокруг школы не было никаких следов — стало быть, за последние несколько дней никто не покидал пределов учебного заведения. Это было невероятно, но мальчик исчез — исчез абсолютно бесследно.
Родители Роберта приехали в школу на второй день после его исчезновения. Они держались мужественно, хотя, конечно, это стоило им огромных усилий — видно было, что неожиданное горе буквально надломило их обоих. Браун тоже выглядел постаревшим лет на десять, но он, как и убитые горем родители, был бессилен что-либо сделать. На четвертый день вся школа утвердилась во мнении, что исчезновение Роберта Грандисона является абсолютно неразрешимой загадкой и что школьной администрации только и остается, что констатировать бесследную пропажу несчастного подростка. Мистер Грандисон и его жена были вынуждены уехать домой, и их отъезд как раз совпал с началом десятидневных рождественских каникул.
Школа быстро опустела — разъехались и ученики, и учителя, так что в огромном здании кроме меня остались лишь Браун с женой да обслуживающий персонал.
Я хорошо помню тот день. Я долго сидел у растопленного камина, размышляя об исчезновении Роберта и прокручивая в уме все мыслимые и немыслимые теории на этот счет. К вечеру — то ли от напряженных раздумий, то ли от жаркого огня — у меня разболелась голова, да так сильно, что я не смог справиться даже с легким ужином. Пройдясь немного по длинным пустым коридорам, я вернулся к себе и снова погрузился в раздумья.
Когда часы пробили десять, я очнулся, обнаружив себя сидящим в кресле посреди холодной комнаты — пока я спал, огонь в камине угас совершенно. Чувствовал я себя неважно, если говорить о физическом состоянии, тогда как мой мозг, напротив, работал в полную силу: я вдруг понял, что мои шансы на разгадку судьбы Роберта Грандисона не так уж ничтожны. Дело в том, что видения моего давешнего сна позволяли (разумеется, с известной долей осторожности) предположить, что Роберт отчаянно пытался наладить со мною связь. Во всяком случае, я был твердо уверен в том, что явившаяся мне во сне бледная тень была не чем иным, как тенью пропавшего Роберта Грандисона, и это вселяло в меня надежду, что Роберт жив и что его можно спасти.
Такая уверенность может показаться вам странной, но не следует забывать, что я много лет провел в Вест-Индии, где мне доводилось не раз соприкасаться с разного рода необъяснимыми явлениями. Скажу и то, что, прежде чем заснуть, я сознательно напрягал свой мозг, пытаясь установить нечто вроде мысленного контакта с исчезнувшим воспитанником. Даже самый посредственный ученый, опираясь на труды Фрейда, Юнга[4] и Адлера,[5] может подтвердить, что подсознание спящего человека наиболее восприимчиво к впечатлениям извне, хотя впечатления эти, как правило, бесследно исчезают при пробуждении.
Допустим, телепатия и в самом деле существует — отсюда следует, что на спящего человека можно оказывать довольно сильное телепатическое воздействие. Так что если я надеялся получить какую-то весточку от Роберта, то это должно было произойти в состоянии глубокого сна. Разумеется, по пробуждении мой мозг мог и не сохранить это послание, но втайне я надеялся на свою способность удерживать в памяти содержание снов — она была выработана мною путем неустанных умственных упражнений, которыми я скрашивал свое одиночество в тех случаях, когда судьба заносила меня в какой-нибудь унылый и пустынный уголок земного шара.
В тот раз я, должно быть, заснул мгновенно, и, судя по необычайной живописности и непрерывности видений, мой сон был очень глубок. Когда я проснулся, часы показывали без четверти семь, и смутные ощущения, испытываемые мною в тот момент, были явно навеяны недавним сном. Я все еще видел перед собой фигуру Роберта Грандисона, окрашенную в необычные темно-сине-зеленые тона. Он отчаянно пытался заговорить со мной, но в силу каких-то неведомых причин это ему было не под силу. Казалось, нас разделяла некая пространственная преграда — таинственная, невидимая стена, природа которой была в одинаковой степени загадочной для нас обоих.
Да, я действительно видел Роберта, и — странное дело! — он находился на значительном расстоянии и в то же время как будто рядом со мной. Хоть и не сразу, но я нашел этому объяснение — размеры его тела непонятным образом изменялись в прямой, а не в обратной зависимости от разделяющего нас расстояния: чем оно было больше, тем крупнее казался Роберт, и наоборот. Законы перспективы в данном случае были явно поставлены с ног на голову. Очертания его фигуры были туманными и расплывчатыми, но более всего меня озадачила, скажем так, аномальная расцветка его одежды и тела.
В один из моментов моего сна усилия Роберта наконец-то оформились в слышимую — хотя и в высшей степени нечленораздельную — речь. Голос мальчика звучал настолько глухо и басовито, что первое время я не мог понять из сказанного ровным счетом ничего. Напрягая мозг в тщетных попытках уловить в этом мычании хоть какой-нибудь смысл, я во сне обращался к нему с вопросами и спустя некоторое время стал понемногу различать отдельные слова и фразы, уже первой из которых было достаточно для того, чтобы привести мое блуждающее во сне сознание в состояние величайшего возбуждения, после чего между нами установилось нечто вроде телепатического контакта.
Не знаю, как долго вслушивался я в эти отрывистые фразы — наверное, в течение нескольких часов. Странный, отделенный от меня невидимой стеной рассказчик пытался донести до моего сознания суть своего сообщения. Возможно, читатель скептически пожмет плечами, пробегая глазами эти строки, но я уже имел опыт знакомства с явлениями, выходящими за рамки нашего обычного физического мира, и был в какой-то мере к этому подготовлен. Во всяком случае, одно обстоятельство особенно порадовало меня — я заметил, что, общаясь со мной, мальчик направлял свой взгляд прямо мне в глаза, а когда я наконец начал понимать его речь, на его тотчас просветлевшем лице появилось выражение благодарности и надежды.
Теперь, переходя к попытке пересказать послание Роберта в словах, понятных обычному человеку, мне придется подбирать их с величайшей осторожностью — слишком трудно поддается определению все то, что связано с этой историей. Я уже говорил о том, что благодаря посетившему меня во сне откровению в сознании моем зафиксировалась совершенно четкая связь, природа коей не позволяла мне постичь ее ранее, — связь вихреобразных завитков старинного копенгагенского стекла, из которого было сделано зеркало, с той иллюзией «засасывания», что так удивила и встревожила нас с Робертом в то памятное утро. В конце концов я решил полагаться более на интуицию, нежели на разум, и пришел к твердому мнению, что фантазии Кэрролла, изложенные им в истории об Алисе, стали сейчас для Роберта самой что ни на есть реальной и неотвратимой действительностью. Старинное зеркало и в самом деле обладало способностью засасывать людей в чрево своего внутреннего пространства, в котором, как явствовало из объяснений привидевшегося мне во сне Роберта, нарушались все известные законы, присущие обычному трехмерному пространству. Это было не просто зеркало — это была ловушка, дверь, ведущая к тайникам сознания, что совершенно неведомы обитателям нашего нормального мира и могут быть описаны разве что с опорой на постулаты сложнейших неэвклидовых геометрий. И вот каким-то непостижимым образом Роберт Грандисон попал из мира людей в зазеркальное пространство и оказался его пленником.
Следует отметить следующий немаловажный факт: по пробуждении у меня не оставалось ни малейших сомнений в реальности того, что открылось моему сознанию, то есть я был твердо уверен, что у меня действительно состоялась беседа с потусторонним Робертом и что этот эпизод отнюдь не был навеян моими непрестанными размышлениями об исчезновении мальчика и об оптических странностях старого зеркала. Можно сказать, что эта моя уверенность была в какой-то степени инстинктивной — в том смысле, что я совершенно бессознательно, на уровне инстинкта, воспринимал образы моих сновидений как действительные, подобно тому как мы воспринимаем повседневные явления окружающего нас мира, нимало не задумываясь над их реальностью.
Представленная моему сознанию версия отличалась, мягко говоря, некоторой несопоставимостью с привычной физической картиной мира и происходящими в нем процессами. Итак, Роберт, будучи совершенно очарован загадкой старинного зеркала, ушел от меня на урок и просидел его как на иголках, с нетерпением ожидая того момента, когда можно будет вернуться в мою комнату и предпринять более тщательное исследование предмета, так его заинтересовавшего. Он появился у меня примерно в 2.20 пополудни, когда я был еще в городе. Войдя в комнату и приблизившись к зеркалу на расстояние вытянутой руки, он некоторое время не отрываясь смотрел на загадочные, сходящиеся в одной точке завитки, а затем, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях, протянул руку к затуманенной поверхности стекла и ткнул кончиками пальцев в самый центр завихрения. Он сделал это помимо своей воли — и сразу же почувствовал на себе странное всасывающее действие старого стекла, испытанное им еще утром. И тут же, без какого-либо знака или сигнала, который можно было бы расценить как предостережение, его рука оказалась втянутой внутрь зеркала. Но это было только начало — он почувствовал, что вслед за рукой зеркало втягивает и его самого. Сопротивляться этому дьявольскому втягиванию Роберт не мог — его тело вдруг пронзила адская, совершенно нестерпимая боль, которая отпустила его лишь тогда, когда он полностью оказался внутри стекла.
С первых же секунд он почувствовал себя так, словно только что родился. Обычные, повседневные телодвижения не то что были затруднены — нет, ему вообще пришлось заново осваивать их, в том числе такие элементарные действия, как ходьба, движения корпусом, повороты головы. Собственное тело казалось ему чужим и нелепым нагромождением ненужных, беспомощных органов. Впрочем, довольно скоро ему удалось добиться согласованных движений рук, ног и туловища. Гораздо хуже дело обстояло с речью, и это неудивительно, ибо при работе речевого аппарата одновременно задействуется множество различных систем человеческого организма.
Проснувшись, я все утро раздумывал над тем, что узнал от Роберта. По большому счету такое положение вещей было вызовом здравому смыслу; однако, соотнеся полученные сведения с собственными соображениями на этот счет и отбросив на время скептицизм, присущий нормальному трезвомыслящему человеку, я попытался набросать в уме план возможного освобождения Роберта из зазеркальной тюрьмы, причем при обдумывании этого плана я попутно нашел объяснения некоторым загадочным явлениям, из совокупности которых и складывался феномен старинного копенгагенского зеркала, непостижимый пока моему сознанию. В первую очередь мне удалось разрешить загадку необычной цветовой гаммы зазеркального мира. Например, лицо и руки Роберта, как я уже говорил, были окрашены в некую странную смесь темно-зеленого и синего цветов, его хорошо знакомая мне куртка — изначально синяя — стала бледно-желтой, а вот его брюки нейтрального серого цвета так и остались серыми. Поразмыслив по пробуждении над этой трансформацией, я довольно быстро пришел к выводу, что она является проявлением той присущей четвертому измерению странной закономерности, в соответствии с которой законы перспективы в нем обладают обратным действием. В данном же случае наблюдалось обратное действие другого ряда физических законов — тех, что описывают спектральные составляющие света. Напомню, что основными цветами спектра являются желтый, красный, синий и зеленый, при этом желтый цвет является физическим антиподом синего, а красный — зеленого. Таким образом, спектральная картина четвертого измерения тоже оказалась перевернутой вверх тормашками: синее в нем было желтым, зеленое — красным, а многочисленные промежуточные оттенки заменялись соответствующими им цветовыми антиподами. Вспомнив цвет лица Роберта, я убедился в правильности моей гипотезы — противоположностью нежному розоватому оттенку как раз должен был являться зеленовато-синий, а именно такого цвета было явившееся мне во сне лицо мальчика. Синяя куртка стала желтой — еще одно подтверждение моей догадки. Непонятно, правда, почему не изменился цвет серых брюк — над этим обстоятельством мне пришлось немного поломать голову, пока я не вспомнил, что серый цвет образуется при смешении спектрально противоположных цветов, и по этой причине у него нет противоположности как таковой — или, если угодно, он противоположен сам себе.
Что же касается глухого, басовитого голоса Роберта и его невнятной речи, то это было явлением того же плана, что и некоординированность его органов тела. Подобно тому как красное заменялось в зазеркалье зеленым, белое — черным, а большое — маленьким, организм человека оказывался там, если так можно выразиться, перевернутым наоборот — в первую очередь это относилось к парным органам, таким как руки, ноги, глаза, уши, ноздри. Поэтому, разговаривая со мной, Роберт вынужден был изо всех сил напрягать свой непослушный речевой аппарат — учитывая это, неуклюжести его речи удивляться не приходилось.
Все утро меня не покидала мысль о необходимости срочного вмешательства в создавшуюся ситуацию, суть которой открылась мне во сне. С одной стороны, я нутром чувствовал, что нужно что-то делать, а с другой — понимал, что не могу сейчас помочь Роберту ничем — ни советом, ни действием. Помощи со стороны тоже ждать не приходилось — расскажи я кому-нибудь эту историю, и меня тут же упекли бы в сумасшедший дом или по меньшей мере подняли бы на смех. Да и что вы хотите, если теория основывалась на моих сновидениях, пусть и весьма достоверных для меня самого, но более чем сомнительных для людей посторонних? Кроме того, сведения, почерпнутые мною из сновидений, были еще слишком скудными, чтобы, исходя из них, я мог предпринять какие-то активные действия. В общем, мне требовалась дополнительная информация, без которой нечего было и думать о высвобождении Роберта, а получить ее по-прежнему можно было одним-единственным способом: устанавливая с ним телепатический контакт в состоянии глубокого сна.
Сразу после обеда (во время которого я скрывал одолевавшие меня беспокойные мысли от Брауна и его жены) мне удалось крепко заснуть. Едва лишь я смежил веки, как в моем сознании тут же появился неясный телепатический образ, и я, охваченный неописуемым волнением, увидел, что он совершенно идентичен тому, что являлся мне сегодня ночью, хотя на этот раз его контуры были более отчетливыми, а когда он заговорил со мной, я был приятно удивлен той легкостью, с какой до меня доходил смысл произносимых слов.
Содержание этого сна подтвердило многие из моих прежних выводов, сделанных умозрительно. К сожалению, на этот раз наше с Робертом общение отчего-то прервалось задолго до моего пробуждения. Я заметил, что за несколько секунд до исчезновения из моего сна Роберта что-то основательно напугало, и тем не менее он успел сказать мне достаточно много, в том числе и то, о чем я уже догадывался сам, — цвета и пространственные пропорции в этом четвертом измерении действительно являлись перевернутыми в сравнении с привычными нам пропорциями и красками: черное было белым, при удалении предметы зрительно увеличивались и т. п. Роберт также поведал мне о том, что физиологическая деятельность оказавшегося в зазеркалье человеческого организма коренным образом отличается от таковой в нормальной жизни. Пища, например, была там совершенно ненужной, каковой феномен показался мне еще более странным, нежели обратное действие физических законов, которое, как я думал, все же поддавалось теоретическому обоснованию с помощью соответствующих математических выкладок. Но, наверное, самым важным из сказанного тогда было то, что единственным выходом из этой дьявольской зеркальной тюрьмы является вход в нее и что выйти оттуда без помощи извне практически невозможно.
Следующей ночью я опять встретился во сне с Робертом. Сейчас он являлся мне постоянно, каждый раз сообщая что-нибудь новое о месте своего заточения, хотя порою его попытки общения со мной терпели неудачу, что приводило его в настоящее отчаяние. Видимо, сказывались усталость, волнение или боязнь чьего-либо вмешательства — все это делало его речь неуклюжей, сумбурной и затрудняло ее понимание.
Сразу оговорюсь, что, излагая сейчас вам все детали этой истории, я вынужден дополнять сведения, полученные мною от Роберта во время наших быстротечных умственных контактов, некоторыми фактами, прояснившимися позже, ибо без них мой рассказ будет неполным. Передаваемая при посредстве телепатии информация была фрагментарной и порою маловразумительной, но я с маниакальным упорством анализировал каждую запечатлевшуюся в моей памяти мелочь, классифицируя и сопоставляя все то, что было мне известно из прошлого опыта, со сведениями, почерпнутыми во время сеансов телепатической связи с моим воспитанником. Все эти три незабываемых дня мой мозг был загружен исключительно анализом ситуации, в которой оказался Роберт, ибо, как я твердо знал, только мои неустанные усилия в этом направлении могли спасти мальчика и вернуть его в мир людей.
Четвертое измерение, чьим пленником стал Роберт, совсем не походило на то, что обычно описывают в своих произведениях фантасты-романтики, — неведомые бесконечные миры, их причудливые обитатели… Нет, то была проекция различных участков нашего земного мира, которые лежали в неизвестных нам пространственных областях и могли быть обнаружены только при строго определенных условиях. Это был совершенно непривычный для нас фрагментарный, неосязаемый и разнородный мир: скопление невзаимосвязанных, беспорядочно накладывающихся одна на другую декораций, которые напоминали образы смутных сновидений или, если угодно, проекции нечетко настроенного волшебного фонаря — ускользающие визуальные образы, на фоне которых происходила зазеркальная жизнь Роберта Грандисона.
Это фоновое оформление было совершенно эфемерным — все эти стены, мебель, деревья и прочее мальчик не мог потрогать: стоило ему только протянуть к ним руку, как они тут же как будто отодвигались в пространстве. Все, что окружало Роберта, было текучим, переменчивым и нематериальным. При ходьбе, например, он видел поверхность, на которую опирались его ноги, будь то пол, тропинка или зеленый газон, но когда он наклонялся, чтобы потрогать рукой поверхность опоры, она непостижимым образом ускользала от него. При этом сила сопротивления поверхности — независимо от ее облика — всегда была примерно одинакова: это было некое давление, уравновешивающее то усилие, с которым тело давило на опору своим весом. Что касается перемещений с одного уровня высоты на другой, то они осуществлялись при помощи определенной балансирующей силы — то есть, когда Роберту нужно было подняться вверх, он не преодолевал ступеньку за ступенькой, как это делаем мы, а просто плавно всходил вверх по невидимому пандусу; аналогичным образом осуществлялось и движение вниз.
При движении по горизонтали переход от одной декорации к другой представлял собой нечто вроде плавного скольжения сквозь затененные участки пространства, где были сфокусированы нагроможденные один на другой размытые контуры деталей интерьера или пейзажа. Отличительной чертой всех перспектив зазеркального мира являлось отсутствие каких бы то ни было промежуточных объектов, а такие предметы, как мебель или растения, вызывали странное, неприятное чувство — настолько неоднозначным и нечетким был их облик. Декорации освещались рассеянным, непонятно откуда берущимся светом; что касается цветовой гаммы картин этого странного мира, то она была, конечно же, перевернутой — ярко-красная трава, желтое небо с плывущими по нему черно-серыми облаками, белые стволы деревьев, стены из зеленого кирпича… Все это придавало зазеркальным пейзажам вид совершеннейшего гротеска. Происходившая с обычной регулярностью смена времени суток представляла собой — в полном соответствии с обратным действием физических законов — чередование дневного мрака со светом ночи.
Непонятная разнородность декораций долго сбивала с толку бедного Роберта, пока он наконец не понял, что они представляли собой не что иное, как зеркальное отражение всех тех мест, в которых старинное зеркало побывало более чем за двести лет своего существования. Этим, кстати, и объяснялись такие странные феномены, как отсутствие в перспективах промежуточных объектов, довольно произвольный характер связи декораций между собой и, наконец, неизменное окаймление пейзажей контурами оконных рам или дверных проемов. Несомненным было то, что зеркало обладало магической способностью запечатлевать те неосязаемые сейчас картины, что были некогда отражены его поверхностью. А неосязаемыми они были потому, что зеркало поглощало внутрь своего пространства не сами объекты в их материальном воплощении, а только их эфемерные образы. Правда, Роберт был захвачен им во плоти и крови — но в этом случае имел место другой, совершенно особенный процесс.
Однако самой невероятной чертой этого феномена — по крайней мере, для меня — было то чудовищное извращение известных нам пространственных законов, которое проявлялось при сопоставлении различных иллюзорных сцен зазеркального мира с их реальными земными двойниками. Упомянув о том, что это магическое стекло сохраняло внутри себя образы земных пейзажей, я позволил себе несколько упростить истинное положение вещей. На самом же деле каждая из декораций зеркала представляла собой неискаженную квазиперманентную проекцию четвертого измерения соответствующего земного участка — и потому, когда я видел Роберта в пределах той или иной декорации, например внутри образа моей комнаты, где он неизменно оказывался во время наших сеансов телепатической связи, он действительно пребывал именно в этом месте реального земного мира, — хотя происходило это в условиях, исключающих возможность какого бы то ни было физического контакта между ним и объектами обычного трехмерного пространства.
Теоретически узник зеркала мог буквально в считаные секунды оказаться в любом месте нашей планеты, которое было когда-либо отражено поверхностью старинного стекла. Это, вероятно, было справедливо даже для земных сцен, отражавшихся в зеркале недостаточно долго, чтобы отчетливо запечатлеться в его памяти, — эти сцены были представлены в виде сочетаний расплывчатых, сильно затененных контуров. Что же касается пространства за пределами декораций, то оно было заполнено уходящей в бесконечность серой пеленой, о которой Роберт не мог сообщить мне ничего определенного, поскольку он не отваживался углубляться в эту неведомую, лишенную зрительных образов зазеркальную пустыню.
Еще из первых наших бесед мне удалось выяснить, что в заточении он находится не один. Позже я увидел его компаньонов. Все они были облачены в одежды примерно двухсотлетней давности и представляли собой довольно разношерстную публику: дородный господин средних лет в парике с косичкой — он носил бархатные бриджи и говорил по-английски с сильным скандинавским акцентом, хотя и достаточно бегло; красивая девочка лет восьми — десяти с очень светлыми волосами, которые здесь, естественно, казались иссиня-черными; двое негров, по всей вероятности, немых — черты их лиц являли совершенно дикий контраст с неестественной бледностью их кожного покрова. Были здесь также три молодых человека, одна молодая женщина, совсем еще маленькое дитя — почти младенец — и, наконец, пожилой худощавый датчанин с умным и в то же время каким-то недобрым выражением лица.
Звали этого датчанина Алекс Хольм; в полном соответствии с модой двухсотлетней давности он носил короткие сатиновые штаны в обтяжку, широкополый сюртук и пудреный завитой парик. На его личности стоит остановиться подробнее, ибо не кто иной, как Алекс Хольм, став некогда искусным стеклодувом и тогда же получив глубокие познания в области магии, изобрел эту странную многомерную тюрьму, где были сейчас заключены те, кого он завлек силой либо обманом и обрек находиться там в неизменном виде все время, пока существует зеркало.
Хольм родился в начале семнадцатого века и уже в молодости добился больших успехов в освоении ремесла стеклодува и формовщика. Учился он в Копенгагене, там же и остался работать. Его изделия из стекла, в особенности большие зеркала для гостиных, пользовались хорошим спросом и прославили его по всей Европе. Однако он не удовлетворился одним лишь материальным процветанием. Пытливо изучая законы окружающего мира, он достиг на этом поприще высот, с коих достижения тогдашней науки казались просто ничтожными.
Он стремился обрести бессмертие, и волшебное зеркало должно было помочь ему в этом намерении. Для того далекого времени, более чем за два века до Эйнштейна с его теорией относительности, проводимые Хольмом исследования четвертого измерения являлись чудом изобретательности. Их результаты убедили его, что смерть как биологический процесс принципиально невозможна в зазеркальном мире и, следовательно, физическое вхождение в эту скрытую от простых смертных фазу пространства может означать для вошедшего подлинное бессмертие. Хольм пришел к выводу, что благодаря явлению оптического отражения можно получить универсальный вход во все измерения пространства помимо наших обычных трех; и случай вложил в его руки маленький кусочек старинного стекла, тайные свойства которого Хольм надеялся обратить себе на пользу. По его мнению, жизнь в зазеркалье (а под жизнью он понимал сознательное физическое существование индивидов) могла продолжаться практически бесконечно, при условии что поверхность зеркального стекла всегда оставалась бы неповрежденной.
Специально для этой цели Хольм изготовил зеркало, превосходящее по своему качеству все предыдущие его изделия, — такое произведение искусства должно было иметь немалую художественную ценность, что гарантировало бы его сохранность в течение многих столетий. В это свое зеркало Хольм искусно встроил тот самый кусочек странного реликтового стекла с завихряющимися линиями, который волею случая оказался у него в руках. Подготовив таким образом убежище для себя и ловушку для других, он приступил к осуществлению пробных вхождений в созданную им четырехмерную обитель. Первыми ее жителями стали двое привезенных из Вест-Индии негров-рабов, которые по воле своего хозяина вошли в зазеркалье, чтобы навсегда остаться там. Можно только догадываться, что он почувствовал, наяву увидев практические результаты своих теоретических изысканий.
Разумеется, он не мог не понимать, что его отсутствие в нормальном мире, по длительности своей значительно превышающее естественную продолжительность обычной человеческой жизни, должно повлечь за собой мгновенное обращение в прах его телесной оболочки при первой же попытке возвратиться в этот мир. В связи с этим, разумеется, он изначально надеялся на то, что зеркало останется навечно целым и неизменным — так же как и он сам, и его будущие пленники, которые должны были навсегда оставаться в том же состоянии, в каком они угодили в это зеркало. Им не должна была грозить смерть от старости, а равным образом и гибель от голода и жажды — в зазеркалье они могли свободно обходиться без пищи и воды.
Чтобы как-то скрасить зазеркальное существование, он переправил туда кое-какие книги и письменные принадлежности, а также добротную мебель и другие предметы привычной ему обстановки. Образы поглощенных или отраженных предметов должны были быть неосязаемыми и просто составлять фон этого фантастического мира, в который он вошел собственной персоной в 1687 году. Переход был столь же мгновенным, сколь и болезненным; более чем вероятно, что, оказавшись по ту сторону зеркала, он ощутил чувство триумфа вперемешку с ужасом — ибо если бы в его планы вмешалось что-то непредвиденное, он мог бесследно исчезнуть в темных и непостижимых многомерных мирах.
Первые пятьдесят лет он довольствовался обществом своих невольников, но затем, в совершенстве овладев методом телепатической визуализации прилегавших к отражающей поверхности зеркала сегментов внешнего мира, он сумел постепенно завлечь в свое четырехмерное пристанище нескольких оказавшихся рядом с зеркалом людей — завлечь сквозь тот же самый вход, сквозь который он проник сюда полвека тому назад и который представлял собой таинственный кусочек стекла с движущимися в нем вихревыми линиями. Именно таким образом несчастный Роберт, обуреваемый непонятным желанием нажать пальцем на эту «дверь», был втянут внутрь. Обнаружение потенциальных жертв строилось у Хольма на чистейшей телепатии, поскольку — это я узнал от Роберта — никто из обитателей зазеркалья не мог видеть того, что происходило за его пределами.
Странной была жизнь, которую вели внутри зеркала Хольм и его окружение. Так как в течение последних ста лет зеркало стояло обращенным к пыльной каменной стене сарая, где я и раскопал его, Роберт оказался первым, кто попался на удочку коварного датчанина после более чем векового интервала. Разумеется, его появление здесь было весьма заметным событием — помимо того, что мальчик был новым человеком в обществе пленников зазеркалья, он еще и принес новости о мире людей, который по сравнению с тем миром, откуда попали сюда его слушатели, изменился настолько, что это вызвало у них едва ли не самый настоящий шок. В свою очередь, и Роберту было не по себе от общения с людьми, что появились на свет полтора-два столетия тому назад.
Можно лишь весьма смутно представить себе ту удручающе монотонную картину, какую представляла собой жизнь узников четвертого измерения. Как я уже упоминал, все окружавшие их виды сводились к довольно ограниченному числу пейзажей и интерьеров, которые были когда-либо отражены старинным зеркалом за весь период его существования; многие из них вследствие пагубного воздействия тропического климата на зеркальную поверхность были размытыми и непонятными. Некоторые, однако, сохранили четкие очертания и были даже в какой-то степени живописными — именно на их фоне компания любила собираться вместе; и все же ни один из видов нельзя было назвать полностью безупречным, ибо все видимые предметы раздражали своей безжизненностью, неосязаемостью и нечеткостью очертаний. А когда наступали тягостные периоды темноты, обитателям зазеркалья не оставалось ничего другого, кроме как предаваться многократно повторяемым воспоминаниям, размышлениям и беседам — таким же неизменным, какими в течение многих лет оставались они сами.
Число неодушевленных предметов здесь было очень незначительным и фактически ограничивалось вещами, взятыми с собою Хольмом, да еще, пожалуй, той одеждой, что была на узниках. За исключением датчанина, все они обходились без мебели; впрочем, она и не была им особо нужна, поскольку сон и усталость были точно так же неведомы им, как голод или жажда. Кстати сказать, неорганические вещества и изготовленные из них вещи были — в одинаковой степени с органическими — полностью предохранены от разложения. При этом низшие формы жизни здесь совершенно отсутствовали.
Большинство этой информации Роберт почерпнул от герра Тиля, того самого господина, который говорил по-английски со скандинавским акцентом. Этот дородный датчанин быстро привязался к мальчику и все свое время проводил в беседах с ним. Впрочем, и другие его товарищи по заточению полюбили Роберта всей душой, и даже сам Алекс Хольм благоволил ему — именно от него мой воспитанник узнал многое о природе этой ловушки, включая сведения о входе в нее. И все же Роберт благоразумно не вступал со мною в телепатическую связь, если Хольм находился неподалеку. Во всяком случае, дважды случалось так, что во время нашего общения в поле зрения возникала фигура датчанина — и Роберт тут же спешил прервать беседу.
Общаясь с Робертом, я не видел того зазеркального мира, в котором ему приходилось обитать. Зрительный облик моего воспитанника, состоявший из контуров его телесной оболочки и одежды, являл собой — подобно акустическому рисунку его запинающегося голоса для меня и моему зрительному образу для него — типичнейший пример телепатической передачи информации, которая является принципиально иным процессом в сравнении с обычным зрительным восприятием трехмерных физических тел. Если бы Роберт был таким же сильным телепатом, каким являлся Хольм, он наверняка мог бы передавать мне помимо облика своей фигуры и некоторые другие образы потустороннего мира.
Нет нужды говорить о том, что все время, в продолжение которого Роберт оставался пленником зазеркалья, я напряженно размышлял над способом его вызволения оттуда. И вот на девятый день со времени исчезновения Роберта меня вдруг посетила догадка. Разработанный план отличался, с одной стороны, удивившей меня самого простотой, а с другой стороны, совершенной непредсказуемостью последствий, которые в случае неудачи могли оказаться непоправимыми.
Я уже знал, что как такового выхода из зазеркалья не существует: туда можно совершенно беспрепятственно войти, но выйти оттуда без посторонней помощи уже невозможно. Это соображение было для меня основным при разработке плана. Я долго думал над тем, как поведут себя узники зазеркалья, если они останутся живы после освобождения. В связи с этим меня особенно интересовал Алекс Хольм — во-первых, из-за того, что именно он был творцом этой стеклянной тюрьмы, и во-вторых, из-за той резко отрицательной оценки, которую дал ему Роберт в одном из наших с ним разговоров. Выпустить на волю Алекса Хольма означало бы выпустить на волю его злой гений, и кто знает, какой катастрофой могло бы это кончиться для нашего мира… И вообще, я слабо представлял себе, чем завершится физическое разрушение зеркала для его пленников. Наконец, последняя проблема заключалась в том, чтобы вернуть Роберта в привычную школьную жизнь, утаив от окружающих суть этой поистине невероятной истории, которая даже мне казалась порою просто безумной.
Обдумав эти вопросы со всем тщанием, я приступил к подготовительной стадии операции. Раздобыв в школьной лаборатории сильное увеличительное стекло, я скрупулезно исследовал каждый квадратный миллиметр вихреобразного центра, который, по всей вероятности, и был тем самым кусочком старинного стекла, что использовал Хольм для входа в свою ловушку. Но даже с помощью увеличительного стекла я не мог поначалу уловить границу между участком старинного стекла и поверхностью более нового, которое сделал уже сам Хольм. Можете представить себе мою радость, когда мне удалось наконец обнаружить приблизительную границу между ними. Она представляла собой правильный эллипс, и, чтобы впоследствии не мучиться вторично с ее поисками, я обвел ее мягким синим карандашом. Съездив в Стэмфорд, я купил там стеклорез, чтобы с его помощью удалить этот колдовской участок стекла из его замаскированной оправы.
Вслед за тем я выбрал оптимальное время суток для проведения эксперимента, исход которого должен был решить судьбу Роберта Грандисона. После долгих раздумий я остановился на 2.30 ночи — во-первых, столь поздний час был надежной гарантией моего полного уединения, а во-вторых, это время являлось «противоположностью» по отношению к 2.30 пополудни, то есть времени, когда Роберт вошел в зеркало. «Противоположность» такого рода могла и не иметь в данном случае никакого значения, но внутренний голос подсказывал мне, что выбранный мною момент как нельзя лучше подходит для предстоящего эксперимента.
Шел уже одиннадцатый день после пропажи мальчика, когда я решился наконец приступить к непосредственной операции. Дождавшись урочного часа, я закрыл на ключ двери холла и опустил портьеры на всех окнах. После этих приготовлений я достал стеклорез и с замиранием сердца приблизился к стоявшему на пристенном столике зеркалу. Затаив дыхание, я поместил резец инструмента на синюю линию и, налегая на стеклорез изо всех сил, повел его по вычерченному эллипсоидному контуру. Под давлением резца старинное стекло громко захрустело; завершив один полный оборот, я пошел по второму разу, с удовлетворением наблюдая за тем, как углубляется бороздка, едва намеченная на стекле после первого круга.
Когда бороздка стала достаточно глубокой, я отложил стеклорез в сторону, с максимальной осторожностью снял тяжелое зеркало со столика и поставил его на пол, лицевой стороной к стене, после чего оторвал две задние доски и аккуратно стукнул ручкой стеклореза по обведенному участку. Первого же удара оказалось достаточно, чтобы овальный кусочек зеркала вылетел из своей оправы и с глухим стуком упал на специально расстеленный под зеркалом коврик. Это было так неожиданно, что я непроизвольно зажмурил глаза и сделал глубокий вдох. В этот момент я стоял на коленях, а мое лицо находилось совсем рядом с вырезанным в зеркале отверстием — и когда я вдохнул в себя воздух, в ноздри мне ударил чудовищный затхлый запах: ни до, ни после того не доводилось мне ощущать такого омерзительного смрада. Все вокруг внезапно стало серым и поплыло у меня перед глазами, а тело сковала сильнейшая боль, которая буквально парализовала меня. Уже теряя сознание, я сумел ухватиться за край оконной портьеры, но она тут же оборвалась, не выдержав моего веса. Тело мое медленно сползло на пол, и я погрузился во тьму беспамятства…
Придя в сознание, я обнаружил себя лежащим на спине. Туловище мое располагалось на коврике, а ноги болтались где-то в воздухе. В комнате стоял все тот же жуткий затхлый запах, что ударил мне в нос, едва я вырезал из зеркала кусок стекла; и когда мои глаза стали воспринимать отдельные образы, я увидел стоявшего передо мною Роберта Грандисона, во плоти и крови и в нормальном цвете; он держал мои ноги поднятыми, чтобы кровь приливала к голове, — так их учили в школе на уроках по оказанию первой помощи. Какое-то время я не мог вымолвить ни слова от изумления, которое, однако, быстро сменилось радостью и облегчением, после чего я обрел способность двигаться и говорить.
— Все нормально, дружище, — слабым голосом произнес я и, подняв руку вверх, помахал ею в воздухе. — Можешь опустить мои ноги на пол. Кажется, на меня подействовал этот запах. Открой вон то окно в дальнем углу — да, настежь. Вот так… благодарю. Нет-нет, шторы поднимать не надо — оставь их как есть.
Поднявшись на ноги, я ощутил, как застоявшаяся кровь разбегается по моему телу. Я все еще покачивался от слабости, но дуновение свежего, обжигающе холодного воздуха несколько оживило меня. Усевшись на стул, я обратил взгляд на Роберта, который стоял в дальнем от меня углу комнаты.
— Роберт, — произнес я с нетерпением, — а где же все остальные? Где Хольм? Что произошло с теми, когда я… когда я открыл выход?
Несколько секунд мальчик ничего не отвечал. Потом, пристально посмотрев на меня, произнес очень серьезным, даже каким-то торжественным голосом:
— Они растворились в пространстве, мистер Кэневин, — обратились в ничто. Я видел это собственными глазами. Вместе с ними исчезло все, что там было. Больше нет никакого зазеркалья — благодаря Господу и вам, сэр!
И тут Роберт, который в продолжение всех этих ужасных одиннадцати дней держался молодцом, неожиданно разрыдался, размазывая по лицу слезы и заходясь в истеричных всхлипываниях. Я обнял его за плечи, усадил на кушетку рядом с собой и положил ладонь ему на лоб.
— Ну-ну, приятель, возьми себя в руки, — сказал я успокаивающе.
Истерика Роберта, которая, впрочем, была совершенно естественной, прошла так же внезапно, как и началась. Убедившись в том, что мальчик успокоился, я принялся подробно излагать ему придуманную мною легенду о его исчезновении из стен школы. Внимательно выслушав мои инструкции, он уверенно повторил их, чем я остался очень доволен. После этого Роберт рассказал мне, что, когда я резал стекло, oн находился в «проекции» моей спальни, и в тот самый момент, когда я разрушил скрывавшую его зеркальную тюрьму, он оказался в реальной трехмерной комнате — еще не осознавая, что очутился «снаружи». Услышав стук падения моего тела в гостиной, он поспешил туда и нашел меня распростертым на коврике в бессознательном состоянии.
Я не стану слишком подробно останавливаться на той инсценировке, которую устроили мы с Робертом, чтобы скрыть истинную картину его исчезновения. Скажу только, что, когда поздняя ночь сменилась ранним утром, я усадил мальчика в свою машину, отъехал на порядочное расстояние от школы и, повторив по пути выдуманную мною легенду, вернулся обратно и поднял на ноги всю школу — что и говорить, возвращение Роберта, столь неожиданное для всех, произвело среди учителей и учеников настоящий фурор. По моим объяснениям выходило, что в день своего исчезновения Роберт в полном одиночестве гулял в окрестностях школы. Мимо него проезжала машина, и сидевшие в ней двое молодых людей предложили ему покататься с ними. Роберт согласился проехаться только до Стэмфорда и обратно, и молодые люди сказали — «да, конечно», но вместо этого, достигнув Стэмфорда, не останавливаясь, поехали еще дальше за город, в совершенно противоположную от школы сторону. Роберту все же удалось ускользнуть от них, когда машина остановилась из-за какой-то поломки. Скрывшись из виду от своих похитителей, он принялся ловить на дороге попутку, чтобы поспеть к вечерней перекличке, и по неосторожности попал под автомобиль. Очнулся он только десять дней спустя в доме того самого водителя, под колесами чьей машины он оказался. Тут же, посреди ночи, он позвонил в школу, и я, будучи единственным, кто не спал в этот поздний час, приехал и забрал его. Вот такую версию изложил я Брауну. Он принял ее без каких-либо сомнений и тотчас же позвонил родителям мальчика. Самого Роберта он решил пока оставить в покое — на нем и так лица не было от пережитого им испытания. Миссис Браун, которая была когда-то медсестрой, взялась ухаживать за ним до приезда родителей.
Правды об исчезновении Роберта Грандисона так никто и не узнал. Сейчас, вспоминая эту невероятную историю, мы оба начинаем так или иначе сомневаться в ее достоверности и задаемся вопросом — а не является ли правдой выдуманная нами версия о похищении Роберта бесшабашными юнцами? Но стоит только сомнению закрасться в мою душу, как перед глазами у меня тут же возникает фигура Роберта Грандисона, окрашенная в жуткий сине-зеленый цвет, а в ушах начинает звучать его басовитый и глухой, будто из бочки, голос. Я не могу забыть причудливые одеяния пленников зазеркалья и его фантастические декорации — эти видения постоянно донимают меня. И наконец, этот омерзительный затхлый запах, при одном воспоминании о котором меня начинает колотить крупная дрожь… Сейчас я знаю, откуда он взялся: конечно же, он образовался в тот момент, когда компаньоны Роберта, попавшие в чрево волшебного зеркала не одну сотню лет назад, в мгновение ока обратились в прах.
Несколько позже, тщательнейшим образом изучив датские архивы, я окончательно убедился в том, что эта история отнюдь не была навеяна таинственным блеском старого копенгагенского стекла. Разумеется, поиски мои касались материалов об Алексе Хольме, и, надо сказать, мне удалось найти о нем массу сведений — такая незаурядная личность обязательно должна была оставить глубокий след как в фольклоре, так и в письменных свидетельствах. Мои многочасовые бдения в библиотечных залах и дотошные расспросы датских ученых мужей позволили пролить свет на загадочную и зловещую фигуру этого выдающегося мыслителя. Он родился в 1612 году в почтенном семействе, и кто бы мог подумать, что со временем он станет настоящим исчадием ада, чьи устремления и деяния будут вызывать ужас в душах его сограждан. Снедаемый желанием превзойти все остальное человечество в овладении тайнами Вселенной, он с малых лет окунулся в атмосферу богохульных изысканий и, будучи совсем еще молодым человеком, по праву считался великим знатоком оккультных наук. Он вступил в общество последователей ведьмовских культов и мрачной скандинавской мифологии, включая сказания о Локи[6] и волке Фенрире. Цели и намерения копенгагенского стеклодува неизменно вызывали ужас у всех, кому становилось о них известно, — настолько злонамеренными были они по своей сути. Я нашел запись о том, что два его негра-раба, которых он купил на одном из островов Датской Вест-Индии, стали немыми вскоре после того, как Алекс Хольм сделался их хозяином, и о том, что они бесследно исчезли незадолго до его собственного ухода из мира людей.
Уже на закате своей долгой жизни Хольма посетила идея создания зеркала бессмертия. О том, как он добыл заколдованное, невероятно древнее зеркало, ходили самые противоречивые слухи, но наиболее правдоподобной представляется версия, согласно которой он выпросил его обманным путем у одного знакомого колдуна, пообещав якобы отполировать его поверхность. Легенды наделяли это зеркало такой же волшебной силой, какой обладали щит Минервы[7] или молот Тора.[8] Оно представляло собой маленький овальный предмет и называлось «Зеркалом Локи» — того самого хитреца Локи из скандинавского фольклора. Сделанное из отполированного куска некоего плавкого минерала, оно действительно обладало магическими свойствами — например, могло предсказывать своему хозяину его ближайшее будущее или указывать на его скрытых врагов. Однако в руках такого всезнающего чародея, каким был Хольм, оно должно было обрести гораздо более зловещую силу; во всяком случае, добропорядочные копенгагенцы с тревогой передавали друг другу слухи о попытках Хольма встроить кусок волшебного зеркала в обычное зеркало больших размеров. В 1687 году Хольм бесследно исчез, и это наделало много шума, тем более что вместе с ним таинственным образом пропало и кое-что из его имущества. Конечно, не имея доказательств правдивости этой истории, можно сколько угодно смеяться над нею и считать ее забавной выдумкой; но как мне забыть видения, что посещали меня во сне на протяжении тех одиннадцати дней, когда Роберта Грандисона не было с нами?
Самое яркое и бесспорное подтверждение тому, что мой воспитанник действительно побывал в чреве волшебного зеркала, я получил два дня спустя после возвращения Роберта в нормальную жизнь. Сидя у меня в комнате перед камином, он подбросил в затухающий огонь полено, а я с удивлением для себя отметил неловкость его движений. В следующую же секунду догадка озарила меня. Подозвав Роберта к своему столу, я с ходу приказал ему взять чернильницу — и не особенно удивился тому, что мгновение спустя она оказалась зажатой в его левой руке. Затем я попросил его расстегнуть рубашку — и когда мальчик, недоуменно глядя на меня, все же исполнил мою просьбу, я прильнул ухом к его грудной клетке и опять же не очень удивился тому, что его сердце колотилось не слева, как у нормальных людей, а с правой стороны.
Он покинул нас правшой и с нормальным расположением внутренних органов. Он вернулся к нам левшой, с перевернутыми органами — и я не сомневался, что таким он останется на всю жизнь. Да, налицо были все признаки того, что Роберт побывал в неведомом нам пространственном измерении, и физические изменения его организма свидетельствовали об этом более чем убедительно. Если бы только из этого дьявольского зеркала был нормальный выход, мальчик успел бы подвергнуться соответствующим процедурам перехода в нормальное состояние и вернулся бы в этот мир точно таким же, каким он его оставил. Слава богу, повторял я про себя, что он успел обрести нормальную цветовую гамму — его кожа и предметы одежды сохранили первоначальную окраску. Разумеется, насильственное вторжение в зазеркальный мир дало себя знать — и если «обратные» частоты спектральных волн успели смениться на изначальные, то с пространственным расположением предметов этого, к сожалению, не произошло.
Я не просто открыл ловушку Хольма: я разрушил ее, и на какой-то определенной стадии ее разрушения, совпавшей с моментом выхода Роберта наружу, некоторые свойства «перевернутого» мира оказались утраченными. Важно отметить, что во время выхода из ловушки Роберт почти не чувствовал боли — во всяком случае, те болевые ощущения, что ему пришлось испытать, когда он входил в зазеркалье, были несравненно более сильными. Иногда я содрогаюсь при мысли о том, что, доведись мне разрушить эту дьявольскую западню быстрее, чем я это сделал, — и перевернутая цветовая гамма не успела бы обратиться в нормальную. Бедный Роберт — каково бы ему было жить с таким жутким цветом кожи… Кстати сказать, не только сердце и другие внутренние органы у Роберта сместились в противоположную сторону — то же самое касалось и деталей его одежды, таких как карманы или пуговицы.
Сейчас зеркало Локи хранится у меня дома. Я не стал вставлять его обратно в старинное зеркало, служившее ему оправой. Оно покоится на моем письменном столе, выполняя роль пресс-папье. Заглядывающие ко мне коллекционеры искренне восхищаются им и считают его великолепным образчиком американского стеклянного антиквариата примерно столетней давности. Я-то знаю, что мое пресс-папье представляет собой образчик искусства несоизмеримо более древнего и высокого, но не вижу причин разубеждать эту восторженную публику.
Примечания
1
Рассказ написан летом 1931 г. в соавторстве с Генри С. Уайтхедом и опубликован в марте 1932 г. Упоминая этот рассказ в письме к Р. Г. Барлоу от 25 февраля 1932 г., Лавкрафт сообщил, что им была создана вся его центральная часть (в частности, описание зазеркального мира).
(обратно)2
Санта-Крус — самый крупный из Виргинских островов, входивший в состав так называемой Датской Вест-Индии до 1917 г., когда эти владения были проданы датчанами Соединенным Штатам.
(обратно)3
Оптический туннель — видимость бесконечного коридора, получаемая путем размещения зеркал лицевой поверхностью друг к другу. Является традиционным элементом мистических практик и применяется оккультистами для общения с духами.
(обратно)4
Юнг, Карл Густав (1875–1961) — швейцарский психолог, ученик Фрейда, основатель аналитической психологии.
(обратно)5
Адлер, Альфред(1870–1937) — австрийский врач-психиатр и психолог, ученик Фрейда, создатель системы индивидуальной психологии.
(обратно)6
Локи — в скандинавской мифологии злокозненный и коварный бог, способный превращаться в зверей, птиц, рыб, насекомых, менять пол и пр. От Локи и великанши Ангрбоды родился гигантский волк Фенрир, который, согласно пророчеству, в последней битве мира убьет Одина.
(обратно)7
Минерва — древнеримская богиня, отождествляемая с греческой Афиной, одним из атрибутов которой была эгида: щит с прикрепленной к нему головой горгоны Медузы, взглядом обращающей в камень всех смертных.
(обратно)8
Тор — один из главных богов скандинавской мифологии; бог грома, бури и плодородия. Его излюбленным оружием был каменный молот, который он метал во врага, а после броска молот самостоятельно возвращался к своему хозяину.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Ловушка», Говард Лавкрафт
Всего 0 комментариев