«Аборт»

Аборт (fb2) - Аборт 402K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Алексеевич Бригадир

Юрий Бригадир Аборт

Взрыв

Перед смертью я очень спешил. Собственно говоря, не только перед ней. Я спешил вчера, позавчера, неделю назад, днем, ночью, но чаще всего, и это меня выводило и выворачивало особенно — по утрам. И хотя у нас дома серебристый скоростной лифт, но все равно — я спешил, сознательно давил в пол обеими ногами и напрягал бицепсы, стараясь нарушить, хоть раз, хоть на одну минуту, закон тяготения. Два G меня бы устроили. А еще больше устроили бы 4 G. Говорят, летчики выдерживают и 8, и 10. Но недолго. Для некоторых это уже последняя перегрузка в жизни. Цветные, налетающие друг на друга круги перед глазами, малиновый звон, нарастающий кровяной ураган, артериальный взрыв и уход в точку.

Но я все равно им завидовал. Ведь в этот момент скорость просто чудовищна. И ее наверняка хватает. А мне нет. Мне никогда не хватало.

Каждый божий день я выскакивал из лифта, как ошпаренный, выбегал из подъезда и мчался к машине. Один раз во дворе на меня обрушился несравнимый ни с чем удар судьбы, практически — перелом всей жизни через колено — небрежно брошенный соседский автомобиль, ленивый, грязный и никуда не торопящийся ни в этом веке, ни, может даже, в следующем. Он перегородил мне выезд. Я подбегал, внутренне холодея, на ходу перекладывая в голове чудовищные кубики Рубика, и подбежав, понял, что не успел ровно в три места совсем и, возможно, еще в два условно.

Я зло давил на чужой капот обеими руками, для верности подпрыгивая, смотрел на часы, скрипел зубами, а сосед, у которого вся жизнь была никчемна, бессмысленна и нетороплива, даже не думал выбегать немедленно или там — просто выглядывать в окно.

В конце концов, зевая и потягиваясь, он все-таки вышел, лениво и насмешливо развел руками, дескать — извини, не рассчитал, но никакого раскаяния на лице у него не было. Цейтнот был жуткий, времени на интеллигентный мордобой у меня не было, некогда было даже нахмуриться, я прыгнул в машину и укатил. Тот день, помню, едва не перечеркнул усилия всего предыдущего месяца. Два или три дня я ставил машину на платную стоянку. Но что такое стоянка? Это лишних иногда пять, иногда десять минут, а также абсолютно бессмысленное общение с охранником. У подъезда времени почти не теряешь. Чуть не опоздав в два последующих дня, я плюнул на стоянку, сходил вечером в магазин, купил бутылку самой пролетарской в мире водки и преподнес соседу с почти радостными нотками в голосе. Он долго расшаркивался и пообещал прикидывать на глаз расстояние.

Что радостно — именно этот сосед, дегенерат каких мало, больше в душу, подлец, не гадил. Но сволочей в мире от этого не убавилось. Один раз урод, которого явно родила не мать родная, а эволюция, технично (даже не сработала сигнализация) и ни за что (я его в глаза никогда не видел) проткнул мне два колеса. После этого у меня померкло в глазах, и от инсульта я спасся, только вспомнив пару то ли китайских, то ли японских дыхательных упражнений. И опять был почти изуродован до неузнаваемости весь предыдущий месяц, и опять я спешил, опаздывал и мрачно выходил из себя.

На следующий я купил видеокамеру, поставил на кухне компьютер и установил программу слежения, которая автоматически записывала, какая гнойная инфузория прикасается к моей машине.

Как было им объяснить, недоумкам, что не в колесах дело, а во времени? Опоздал — не сделал, не сделал — не успел, не выжил, не заработал, не приласкал любовницу, не попил коньяку с чиновником, не вписался, не отметился, не примелькался, не обогнал конкурента, не стал первым, а мир для вторых, твою мать, не планировался вообще. Такой вот генезис, и такое вот скотское мироздание. Не я его придумал.

Вот и в тот день после работы я сначала мчался с работы к штатной любовнице, оттуда на корпоратив за город, на нем, разумеется, ничего не пил, а только ходил с фужером шампанского, улыбался, раскланивался, не выпуская из рук сотовый, подхватывая его то одной, то другой рукой, потом шампанское выдохлось, стало тусклым из-за вечерней томной жары, и я поставил фужер куда-то в сумерки. В этот момент я понял, что не устал даже, не утомился сверх всякой меры, а просто натурально разваливаюсь на куски.

Это все обрушилось, как аварийный душ в химической лаборатории — мгновенно. Я сел на резной белоснежный стул и почувствовал, что дрожат ноги — предательски и мелко. Сердце билось так студенисто, что из этой жизни уже ничего не хотелось, кроме как упасть и раствориться в пространстве. Но нельзя. Завтра ведь тоже день и к нему тоже надо от души и методично подготовиться.

— Простите! — услышал я голос сбоку и с трудом повернулся, — не могли бы вы пересесть, мы организуем столик.

Молодой официант или кто он там, подошел ко мне и мягко, но настойчиво, надоедал.

— Какой столик? — машинально спросил я не своим, смертельно уставшим голосом.

— Вы же сами просили накрыть отдельный стол после торжественной части для приватного разговора! — вежливо сказал парень. Одет он был, как и вся обслуга, во что-то бело-блестящее, но не отвлекающее.

— Ах, да, — вспомнил я, — действительно.

Да, просил. Пока сам не подсуетишься, ни одна ж скотина ничего не сделает.

На небе слегка двигались приличные, серо-розовые, корпоративные, абсолютно не мешающие облака. Лить дожди и изрыгать молнии они не собирались. Опускалась летняя ночь, великолепно вышколенная трава начала отдавать накопленное за день тепло. В сумерки всегда стихает — приятная особенность погоды, не правда ли? Но похвалить природу сил не было, как и не было сил чувствовать.

Я был почти топ-менеджером в крупной торговой компании, мне было и куда расти, и кого бояться, и кого слушаться. За последний год моя зарплата увеличилась в пять раз, уважение ко мне — в десять, а тщательно скрываемые амбиции — в сто. Целыми днями я говорил, гнул пальцы, приказывал, принимал решения и получал по первое число. Рядом со мной всегда были мудрое и полезное, тупое и мерзкое, красивое и отвратное.

Исходя из вышеизложенного я перманентно врал. Красочно и правдоподобно. В этом не было ничего страшного, потому что вокруг врали все. Опаздывал на совещание я обычно из-за того, что разбирался на складе и никак не мог связать реальность со своими таблицами. Не то чтобы я терял товар напрочь. Но он, сука, был не там, где надо. А так как признаваться в своей нерасторопности было нельзя, то всегда были виноваты пробки. Мегаполис ведь не может жить без пробок, не правда ли? «Босс, на Большевистской две аварии, вы же слышали, наверное»? Конечно, слышали, почти у всех радио бубнит и даже «Яндекс-пробки» на днях вот запустили и теперь особенно счастливые владельцы карманных компьютеров точно знают, где бы они смогли проехать, если бы колом не стояли здесь. Вся херня в том, что на Большевистской я даже близко не мелькал. Жене врал, что на работе, любовнице — что у жены именины (хороший ход, кстати, день рождения обычно не скроешь, а именины хоть каждый день назначай), другим менеджерам, одноклановым, так сказать, врал, что еду к любовнице, а сам ехал к другим злобным и голодным, почти врагам, можно сказать. Дипломатия, в рот мне ноги. Сыну врал, что в магазине не было роликовых коньков, а я даже не знал на тот момент, где они вообще продаются. Один раз соврал даже коту. Ну, так вот, посмотрел ему в глаза и совершенно искренне сморозил — извини, мол, не было Вискаса. А потом спохватился и заржал — это же кот! Ему-то зачем врать? Но привычка — она ведь как загар — в одночасье не смоешь.

А ведь я специально не врал. Вернее, я, конечно, врал, сознавая весь смысл, так сказать, и дрянь, и запах вранья. Но просто я как-то несколько лет назад начал врать, и с тех пор пришлось наворачивать одну ложь на другую, и снова и сызнова, и вдоль и поперек, и когда определенно надо, и когда не надо совсем, а потом уже ничего не оставалось, как запоминать легенду, потому что правда совершенно не вписывалась, не котировалась и вовсе была ни к селу, ни к городу.

В общем, на корпоративе я сломался, хрустнул и изнемог в одночасье. На зеленой, теперь уже серо-зеленой из-за сумерек поляне, играл пианист на белом рояле, рядом бодро запиливал ноктюрн скрипач, а девушка свистела на флейте чего-то стоматологического. Черт возьми, на этих корпоративах всегда играют музыку, которую ни одна сволочь не способна запомнить! Что-то типа нотной жвачки. Когда они начинают одно произведение, то предыдущее напрочь вылетает из головы. Мне показалось, что и тут врут, так как играют одно и тоже. Музыка ведь должна запоминаться? Должна. А тут не запоминается. А зачем тогда пилить другое? Ну вот и поигрывают незаметно с первой ноты.

Но хрен с ней с музыкой, ее вытерпеть, вообще-то, можно. Мы сидели и разговаривали вокруг высокохудожественных нарезок ветчины, блестящих маслин, свежей петрушки и чистого стекла. Так как мне иметь личного водителя еще не полагалось, пить я не мог. А генеральный мог. И заместитель мог, и даже Борисыч, сукин сын — такой же, как и я, менеджер, мог, потому что приехал не на своей колымаге, и собирался на обратном пути пристроиться к кому-нибудь на заднее сидение в состоянии гламурного опьянения. Да и пес с ним. Борисыч в фирме буквально до третьих петухов, поэтому пусть надирается до любой степени неприличности.

Плюс к тому, пить мне было противопоказано не столько потому, что надо было вести машину, а потому, что пьяный я вру с большим, унылым трудом. Тупо, плоско, бессвязно и негармонично. К тому же, если забудутся слова, то произойдет вообще нескладуха, и придется выкручиваться. Людей, способных делать карьеру в пьяном виде можно пересчитать по пальцам, да и то — уж больно много случайностей может свалиться на голову, а это нехорошо. Да отопьюсь еще, успею, какие мои годы, сорока еще нет!

Ну вот. Они пили, а я слушал. Слушал и врал. Они тоже врали, но правда-правдочка уже проникала через опьянение, а я запоминал, закрашивая свою трезвость беглой речью и специальными такими шутками, которые вообще-то плоские и несмешные, но в ходу под градусом.

Пока говорили обо всем и ни о чем, я нарыл нужной информации и возрадовался, так как пикник (в целом — идиотское занятие) получился небесполезным. Удовлетворенный, я даже пришел немного в себя и развеялся. Смертельное изнеможение сменилась просто усталостью, а под конец так даже и весельем. Только спина да шея слегка побаливали.

Рабочая неделя заканчивалась. Пятница — она и в Африке пятница. Но торговая наша компания в целом выходных-то не имеет. Потому как работают магазины, кое-какие склады и немного транспорта. Полностью теряет сознание организация только на Новый год. А раз так — то контролировать завтра все равно надо. Не генеральному, конечно, и не его заму. А вот мне, да Борисычу, да еще трем-четырем пастухам. Но Борисыч сегодня будет в сильную многоградусную дугу. Он уже крыльями машет. И завтра он вообще толком ничего не сможет. А я смогу. И потому Борисыч здесь долго не задержится, хотя он и весельчак, и разговор поддержать мастер, и субординацию соблюдает. Он этого еще не знает, зам этого еще не знает, и даже генеральный только-только об этом начинает догадываться. А я его уже вычеркнул. Поэтому, когда символически чокаюсь с ним, я делаю это насмешливо, с достоинством и, возможно, с жалостью. Хотя последняя мне несвойственна.

И вот солнце рухнуло за горизонт, и сумерки превратились в раннюю ночь, и слегка подул ветер. Буквально самую малость, как ниточка свежести и чистоты протянулась. Наглый сибирский комар почуял трезвую кровь и впился мне прямо за ухо, где и умер от точного акцентированного удара. Вытирая пальцами кровь, я подумал, что вообще-то, это самка. Она, то есть, а не он. От усталости чего только не начинаешь за собой замечать. Все-таки, странная штука — мозг.

И надо было прощаться.

Я встал, поблагодарил, пожал всем руки и сослался на занятость и на завтрашний приход десяти вагонов. Генеральный удовлетворенно хмыкнул, Борисыч, не долго думая, запел, а зам кивнул и отвернулся. Он какой-то странный, я его понять до сих пор так и не смог. Серая какая-то крыса, могущественная, матерая, ничем ее не вытравишь. Ладно, успеется.

Музыканты уже исчезли, только накрыли полиэтиленовой пленкой дорогой, видимо, рояль, и перевязали ему ноги серебристой веревкой, закрепив пленку от ветра.

Над поляной тянулись гирлянды разноцветных огней, где-то по краям, чтобы не попасться на глаза начальству, ходили в меру пьяные люди и почти не шатались. Кто-то собирался остаться, так как это была приличная база отдыха, но большинство уже разъехалось на автобусах и прочем транспорте. У ворот, в излишне освещенной беседке, водители генерального, зама и еще кого-то резались в карты и пили «Карачинскую», желая дополнить ее водочкой, но, само собой, не имели такой возможности. Я сказал им абсолютно нейтральное «до свидания», получил в ответ азартное «козырь пики» и небрежный кивок. Эти люди почти не умеют врать. Вернее, когда они врут, это слышно, видно и воняет за версту. Поэтому с ними, все-таки, не так трудно. А натренировавшись на заме так и вообще элементарно. Этот матерый крыс сам того не зная воспитывает у меня обостренное мировосприятие.

Я довольно бодро дошагал до своего Форда Фокуса, который, говоря откровенно, был едва-едва мне по карману в обслуживании, но я специально купил такой, чтобы не расслабляться. Для генерального это была бюджетная машина, для зама — ничего так себе самокат, а вот Борисыч о такой пока мог только мечтать.

Болели и изрядно ныли шея и голова. Видимо, я еще и слегка простыл. Я даже знал отчего. От кондиционера, чтоб ему пусто было. Усталый, с отчаянно хрустящей шеей, я сел на сидение, морщась, пристегнулся, запустил двигатель, немного посидел, настроился и двинулся в город. Туда было езды, от силы, километров двадцать. Да по недавно отремонтированному полотну, да в пятницу ночью, да еще когда все население стремится из пыльного мегаполиса как раз наоборот — поближе к природе. В общем, я ехал почти по пустой трассе, что меня и сгубило.

Потом я долго не мог понять, почему заснул. Ладно бы, ехал несколько часов, вцепившись взглядом в мелькающий пунктир разделительной полосы и, загипнотизированный, растворился бы, растекся, упал мысленно навзничь и успокоился, представив прохладное озеро, возле которого стоит палатка с наваленным внутри медово-пряным сеном. Там сон срубает тебя в одно мгновение и не отпускает до утра.

Нет, я ехал сносно и даже умудрялся смотреть по сторонам. Мало того, я отвлекался на хруст в шее и время от времени разминал ее.

Сон пришел на полпути к городу. Так уж получилось, так уж сплюсовалось, сконцентрировалось все вместе — пятница с корпоративом, усталость, накопленная за месяцы, а возможно, уже и годы, честно отработанная неделя, завтрашняя, буквально мизерная, очень легкая и знакомая работа и последний звонок любовнице, во время которого я врал привычно, устало и даже с нежностью.

— Галь, я еду с совещания. Конечно, соскучился. Да, завтра постараюсь. Целую, солнышко!

Вот зачем я врал? Ну сказал бы, что с пикника, с неформальной дружеской вечеринки — ведь ничего же страшного, ведь не было смысла нести привычную чушь! Да кому оно нужно — врать в пятницу вечером и даже призрачной пользы от этого не иметь! Привычка, въевшаяся под кожу. Мимо мелькали деревья с тяжелой летней листвой, еще помнящей дневное горячее солнце. Я и посмотрел на них всего ничего — какое-то мгновение. А потом уставился перед собой, чуть наклонил голову вниз и поудобнее положил на руль руки.

Возможно, за последние несколько месяцев организм просто устал держаться из последних сил. Нервы, конечно, беспредельно устойчивы. Годами можно заставлять себя спешить, успевать, догонять и перегонять. Десятилетиями можно насиловать себя, ходить по струнке, выполнять самые страшные собственные приказы. Но наступает секунда, когда организм ломается на пару-тройку минут. Он просто не способен больше бодрствовать. Он уже физически не может передавать по нервам никакие сигналы. Кроме одного — спать. Или даже не спать, поскольку сон — нормальное состояние, а просто — отключиться, как дешевый китайский фонарик. Спасительное бездействие. Далекие синие шуршащие по проводам искры. Тело не понимает, что надо управлять автомобилем — оно ведь не знает последствий. Мышцы, кости, сухожилия, внутренности, даже сам мозг не ведают что творят. Лишь бы упасть в спасительное небытие. Так, наверное, устав бежать от хищника, древние жертвы просто падали от бессилия и замирали. Лежали, спасая центральную нервную систему от перегрева или от безумия. А когда приходили в себя… если приходили… то либо вскакивали и бежали дальше, либо уже никогда не просыпались. Так вот получилось и у меня.

Только животные по собственной своей воле не доводят себя до хронической усталости. Каждый божий день любая зверюга тщательно отсыпает положенное, не собираясь устанавливать никакие стахановские рекорды. Ведь только человек может работать ради никому… даже ему самому неведомой цели.

В общем, найдя какое-то странное положение рук, ног и головы, которое у древних животных означало потерю сознания, я нырнул в пограничное состояние, где время сгустилось, замедлилось и стало физически осязаемым. Ко всему прочему в это время дорога самую малость повернула направо, даже не повернула, а плавно изогнулась. А так как я ехал все равно прямо, то на всех этих ста, а то и больше, километрах в час, без всякого предупреждения, мой Форд выскочил в лоб груженому лесом Камазу.

Молодой парень, внимательно слушавший подборку местных шансонье, не успел отреагировать. Все произошло так быстро, что вообще не имело внятного временного объяснения. Что-то ирреальное, эфемерное, как намерение вдохнуть, предчувствие глотка кислорода. Вроде как мелкая тонкая молния, сувенир в плексигласе.

Понять, что об него разбивается Форд Фокус, парень сумел не сразу, а несколько погодя, когда меня, уже, собственно говоря, не было. Поэтому запоздалый финт рулем и максимально эффективные тормоза ни к чему не привели.

Серебристый мой красавец, которого я содержал с большим финансовым трудом, влетел под Камаз под небольшим углом со скоростью пули, и кинетическая энергия удара тут же разорвала автомобиль пополам. Одну половину, переднюю, Камаз, к этому моменту уже начавший тормозить, просто сжевал, подмяв ее под себя. Задняя, уже не имевшая для меня никакого смысла, по инерции перескочила стальное полосатое ограждение со светоотражающими вставками, далеко улетела в поле, перевернулась несчетное количество раз и тоже потеряла всякий цвет и форму с содержанием заодно.

Что было со мной? Да, в общем, я так и не проснулся. К тому моменту то, что от меня осталось, не могло ни проснуться, ни очнуться, ни выйти из комы. Бесформенный кусок мяса, еще, впрочем, рефлекторно трясущийся, тут же скомпоновался в прямом смысле в головоломку для патологоанатома.

А потом вернулось время. Грохот, скрежет, движение разворачивающегося поперек полосы Камаза — это уже было в нормальном измерении. Разница в массе у двух машин была колоссальная, поэтому молодой водитель грузовика пострадал символически. Кровь на лбу, сбитое ударом дыхание и страх, который придет минут через пять. Пока была просто досада.

А меня уже не было в этом мире. Повезло. Боли я не почувствовал.

Что я видел?

Раскаленный двигатель Камаза, бешено мелькающие поршни с компрессионными кольцами, торцы бревен, липкие от свежей смолы, снова торцы, легкое парение-кувыркание над дорогой, мелькнувшее стальное ограждение, полет все над тем же полем и падающее на меня ночное небо со звездами.

Но потом уже я падал на небо. А потом опять оно на меня. Необычайно красиво это все было. Космос пополам с Землей, вкус крови, дразнящий детский запах полыни. Когда вращение уже не знаю чего — тела, например — прекратилось, я опустился на траву…

Осколки

И все-таки — физику никто не отменял. Даже на том свете. Или это просто так представляет мозг, предлагая порхать там, где и в реальном мире был бы полет? В любом случае, ничего сверхъестественного я не заметил. Ну, лечу и лечу. Пролетел метров пятьдесят — упал. Только что боли не было. А так — очень похоже на обычное падение, например, с мотоцикла. На гонках такое сплошь и рядом показывают. Несется человек, кувыркается, корежит его страшная сила, по земле размазывает. Иногда встает после этого, иногда — нет. Как повезет, в общем.

Вот и я встал. Но что странно — я ведь сразу понял, что кранты, что помер, что не будет возврата, что конец.

Почему-то в этот момент я вспомнил фильм «Приведение» с Пэтриком Суэйзи. Там его героя тупо режут, и он, не осознавая, что уже умер, бежит за преступником, не догоняет сразу, но потом шаг за шагом методично развязывает все накопившиеся за не очень долгую жизнь узелки.

В моем случае факт смерти был таким разительным и однозначным, что мне и в голову не пришло чувствовать себя живым. Но дело даже не в этом. Я вдруг посмотрел на небо и увидел, что оно бесконечно. При жизни я видел небо раз триста с хвостиком, и каждый раз оно представлялось мне натяжным экраном с пробитыми дырками, за которыми маячил свет. Поэтому оно всегда было куполом с тусклыми блестками — не больше. Созвездий, кроме Большой и Малой медведицы, я не знал, хотя мне не раз пытались их показывать волоокие с большими сиськами.

Но теперь я вдруг увидел глубину. Все звезды, от огромных, лохматых, чудовищных, до мелких, еле сверкающих были на разном расстоянии. Они были всех мыслимых цветов — чисто белые, сиреневые, тускло-красные, желтоватые, нестерпимо-синие, некоторые из них заметно мерцали и чуть ли не шевелились. Можно было прикинуть, как лететь от одной звезды до другой, а обе медведицы вдруг стали такими странными пространственными конструкциями, что потеряли знакомые очертания. Когда плоское становится трехмерным — оно вдруг оживает и начинает дышать.

Я смотрел вверх, наверное, полчаса — не мог оторваться. Потом затекла явно несуществующая шея, отчего я поморщился и стал крутить головой. Странно, ведь теперь у меня нет тела, значит — и болеть ничего не может, подумал я, и тут же поправился — мысль движется по законам объекта. Так нас учили на самой, что ни на есть, марксистко-ленинской философии, и я запомнил. У нас были если не хорошие, то часто повторяющие учителя. Согласно физическому движению мысли, в нематериальное существование должны переноситься все болезни, травмы, да, поди, и шрамы тоже. Чтобы от них избавиться, надо их стирать из своей памяти. Наверное, это так, если, опять же, вся эта философия не врет. Я попытался мысленно представить, что шея не болит, но пока не удавалось. Мало того, она еще и очень знакомо похрустывала. Да, не так-то просто отделиться от оболочки.

Посмотрев на руки-ноги и расправив полы летнего светлого очень легкого пиджачка, я убедился, что с одеждой тоже все по-прежнему. Вот небольшое пятно на рукаве — капнул водой, когда заправлял емкость омывателя. Вода была с какой-то химической добавкой и получился легкий неприятный ореол. Вот краеугольный камень, альфа и омега менеджера — сотовый телефон в кобуре на поясе внесезонной марки Нокия. Он тоже не изменился. Я достал его и сделал полную чушь — машинально повторил последний звонок. По иронии судьбы абонентом оказалась Галя. Вот так вот, не знаешь, не ведаешь, а последним человеком в твоей ушедшей жизни оказывается любовница. Это еще ладно. Но почему она же первым в следующей? Хотя насколько это жизнь…

Я был почти уверен, что телефон не заработает, а если даже заработает (электричеству же все равно, через какие параллельные миры проходить), то Галя не ответит, не поймет, не отреагирует или услышит равнодушный белый шум. Но получилось иначе.

— Сейчас зареву, — без всякого приветствия сразу сказала она.

— Что такое? — спросил я.

— Все-таки я первая, кому ты позвонил…

— А тебе что, уже сказали?

— Мужик — он и есть мужик… — со слабой улыбкой ответила Галя, — я сразу почувствовала. Ты, наверное, никогда не поймешь, что я тебя любила. Ты хоть догадываешься теперь, животное?

— Конечно, солн… — автоматически, как всегда в таких случаях, подтвердил я и осекся, — то есть… да, догадываюсь. Знаешь, мне, наверное, надо удивляться, но не получается! А почему ты меня слышишь? Я же умер!

— Вот дурак. Да я не просто тебя слышу. У меня даже болит тоже самое, что и у тебя, ты не замечал?

— Шея? — ляпнул я.

— И шея.

Мне надоело стоять, я выбрал место с травой помягче, и лег на спину. В ночном небе бушевал натуральный звездный пожар. Почти прямо надо мной медленно проплыл тяжелый самолет, деловито мигая своими сигнальными огнями.

— Почему молчишь? — спросила Галина.

— А… Да место искал прилечь. Я уж не помню, когда в небо смотрел. Мы так с тобой и не выбрались на Алтай. Там, говорят, оно красивое. А ты что делаешь?

— Сплю.

— Что значит — сплю? Это я с автоответчиком лясы точу? Однако, он у тебя продвинутый!

— Сон — это особое пространство. Там же все вместе. Я сразу после твоего звонка уснула. Говорю же — ты устаешь, я тоже устаю. Ты болеешь — я тоже болею. Еле доползла до кровати.

— А простыня белая у тебя сейчас?

— Розоватая, помнишь? Почти белая, но при дневном свете видно, что не белоснежная. Цвета речного утра.

— Да, помню. Ладно, спи. А ты, как проснешься, вспомнишь, что мы с тобой разговаривали?

— Это вряд ли. Я вообще только к вечеру узнаю. Просто буду целый день сама не своя. Утром, как встану, сразу тебе позвоню, но твой сотовый вместе с тобой искромсало, поэтому абонент будет временно недоступен. Где-то до обеда я буду думать, что ты в выходной высыпаешься. Это объяснимо. А потом… потом как всегда лучшая подруга обрадует. У нее это хорошо получается.

— Нинка, что ли? — улыбнулся я, — эта может. Черт, я не знаю, что мне делать, Галчонок!

— Я тоже. Но, наверное, готовиться…

— Куда?

Она вздохнула:

— А ты как думаешь?

Вечно она вопросом на вопрос…

— Ладно, разберусь. Еще позвоню, целую.

— Погоди… Ты разбирайся, только, по-видимому, времени у тебя не очень много.

— Сколько?

Она молчала.

— Сколько, Галь?

В трубке раздался шорох, легкий щелчок и стало никак. То есть, бывает глубокая, многозначительная тишина, бывает дыхание, бывает фоновый шум, а тут просто никак — мертвая дыра. Я на ощупь сунул сотовый в кобуру, заложил руки за голову и некоторое время смотрел вверх. Звезды буйствовали. Чиркнул сиреневый метеорит и сгорел без следа.

Я вдруг вспомнил детство, раннюю весну, оттепель, и себя в резиновых зеленых сапогах, стоящего посреди самой большой лужи. Я тогда смотрел прямо под ноги, и в ледяной воде отражалась такая бездна, что в какой-то момент сознание перевернулось, и я почувствовал себя в центре вселенной. Надо мной и подо мной нестерпимо блестело небо. И не было никакой разницы — лететь вверх или падать вниз. Пространство нигде не кончалось, и можно было стартовать, вырасти, состариться и умереть в состоянии полета, ни разу не пожалев об этом. Загипнотизированный космической глубиной, я тогда решил падать вниз и немедленно оценил температуру тающего льда. Уже когда рядом вздымались тучи брызг, я понял, что мне чуть-чуть не хватило твердости убеждения. Я хоть и искренне, но не до конца поверил в существование бездны, и, соответственно, встретился с тупой, безжалостной физикой.

А дальше…

Дальше за всю мою жизнь я не встретил ничего, кроме этой самой физики, конкретных осязаемых вещей и материальных взаимодействий.

Пока я таким образом размышлял ни о чем, на дороге появилась куча народу, причем по делу, как всегда, прибыло от силы процентов десять, а остальные праздношатающиеся девяносто процентов понаехали чисто поглазеть. Наше с камазистом дорожно-транспортное происшествие не перекрыло всю дорогу напрочь, и при желании можно было аккуратно объехать. Но учитывая характер повреждений (кратко — легковая в хлам) — останавливались буквально все, живо обсуждали, снимали на сотовые как видео, так и просто картинки, сетовали на недостаток освещения и мягко, с плохо скрываемым азартом, узнавали у стражей порядка, сколько погибло и где, собственно говоря, трупы.

На последний вопрос милиционер не смог ответить по простой причине. Одна половина бышего Форда лежала в траве, и там людей не было. А вторая не идентифицировалась. Под передними колесами Камаза остывало что-то умятое до невозможности, предположительно — часть автомобиля. Поскольку пока еще машины роботами не управляются, то наверняка там до сих пор крепким сном дремлет водитель, разъяснил собравшимся гибддшник. Ну, а подлинное число пострадавших выяснят путем сгребания расчлененки, исходя из предположения, что грубо мужик весит сотню, женщина — восемьдесят, и у каждого как минимум будет черепная коробка.

В общем, насладиться дивным видом звездного неба мне так и не дали. Я встал, машинально было отряхнулся, потом понял, что если грязь и есть, то она только в моем воображении, плюнул, поднялся по насыпи, перелез через стальной профиль ограждения и сразу получил луч света прямо в физиономию — кто-то направил фару-искатель в направлении половинки Форда, которой условно (очень условно) повезло больше.

Зажмурившись, я закрыл глаза ладонью и отошел в сторону.

Мимо меня тут же проехала и неподалеку мягко затормозила «газель» белого цвета с красными крестами и полосами. Оттуда выскочил смешливый специалист по всем этим трагедиям, поднял брови, склонил голову сначала направо, потом налево, опустил брови и стал беззвучно открывать рот.

Я насторожился. Это изрядно напоминало телевизор, поставленный на «mute». С одним отличием. В телевизоре в этом случае глохнет все сразу. А тут я слышал жадно орущих в поле насекомых, удовлетворенные голоса зевак, даже мерно капающий звук из-под Камаза — что-то там протекало. Но только не профессионального борца с трагедиями. Богато и широко жестикулируя, он толкал беззвучную речь, пока в самом конце вдруг у него не прорезался голос. Странным образом рассогласованный с движениями губ, голос смачно закончил:

— … стопудово труп. Давление можно не мерить. А хотя посветите — полюбуюсь!

Фара-искатель описала полукруг и уставилась аккурат на переднее колесо грузовика.

— Ну да, — удовлетворенно сказал врач, — тут, грубо говоря, тонн пятнадцать. Ну пусть тонн семь на передний мост нагрузка. Так они все у него на голове стоят! Йод ему уже не понадобится…

— Охереть! — где-то неподалеку раздался возбужденный женский голос, — вот так вот влетишь когда-нибудь…

— Цыть, дура, не каркай! — перебил ее суеверный мужской бас с пивной одышкой.

— Не, ну красиво! Красиво же. Класс. Пацанам покажу, обалдеют! Хорошо, посветили, а то вспышка у меня слабая совсем, — кровожадно, вкрадчиво и возбужденно бубнил за моей спиной юноша.

Я оглянулся. Судя по губам, он вообще молчал. Он просто ходил, приседал, поднимался, искал выгодный ракурс для камеры своего мобильника. Но я слышал его голос. Поганый, надо сказать, гнилой какой-то. Я подошел к нему совсем близко и перекрыл кадр.

— Да что такое! — пробормотал он, — бликует, зараза. Говорили ж, бери Нокию восемьдесят вторую, у нее камера чума просто! Нет, Самсунг взял. Типа дешевле. На хер он такой дешевле, если линза отстойная! Черт, ехать надо уже, так труп и не удасться сфотать… Или подождать?

— Подожди! — сказал я и положил руку ему на плечо. Сделал я это по одной причине — малолетний скот мне совсем не понравился.

Парень удивленно посмотрел на мою руку и поежился.

— Что-то подуло. Поеду, не буду ждать, — сказал он, не разжимая губ, повернулся и пошел к своей Тойоте Королле, которую он небрежно бросил на обочине в погоне за редким кадром.

— До встречи! — усмехнулся я ему в спину.

Он остановился, резко повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Несколько секунд парень сверлил меня непонимающим взглядом, потом поднял сотовый и тщательно сделал снимок.

— Необъяснимо — но факт! — сказал я и помахал рукой. Правда, я не успел, и сделал это уже после щелчка.

— Туман, что ли… — пожал плечами юный охотник за привидениями, немедля сел в машину и уехал.

Резко захотелось курить, что было более чем странно. Дело в том, что я уже года четыре как бросил и фактически не вспоминал об этой гнусной привычке. А тут захотел. Может быть, потому, что, наконец, у меня освободились руки, которые все время что-то подписывали, рулили, печатали, считали и, главное — набирали телефонные номера без передышки. Перед смертью я работал в таком темпе, что физически не мог сесть и закурить. Ну, или по крайней мере, для этого надо было иметь еще одну конечность.

Я даже помнил, как заставил себя бросить. Каждый час курильщик тратит от пяти до десяти минут на сигареты. Во время совещаний и того больше. Во время авралов неизмеримо больше. Три пачки в день у сильно загруженного человека — нисколько не предел. Но тот, кто не курит, получает в час дополнительные, драгоценные десять минут. Во время совещаний он думает, а не травится. Во время авралов он дышит, а не умирает от никотина. Десятки минут складываются в месяцы и годы, некурящие партнеры с удовольствием тебя обоняют, а курящие неизменно спрашивают разрешения закурить. Ты им, конечно, разрешаешь. Не потому что тебе приятен дым, а потому что теперь человек тебе будет обязан. Немного, невесомо, но обязан. У тебя нет желтых пятен на указательном и среднем пальце, у тебя нет на столе чудовищной пепельницы с идиотским дизайном, женщины без вопросов садятся в твое авто и не отвлекаясь на ерунду, с удовольствием тебя целуют. Скорость жизни возрастает, как и ее качество. И всего только надо не курить.

Я жестоко отболел с неделю, дрожа и захлебываясь слюной, пересмотрел все найденные в Интернете документальные фильмы про болезни легких, а потом еще месяц выкидывал вещи, оказавшиеся невозможными.

Все, что у меня было из шерсти — свитера, джемперы, пуловеры — воняло так, что нельзя было терпеть. Чехлы из машины я выкинул, срывая ногти и долго пылесосил сидения. Помогло лишь отчасти, а полностью запах ушел только через полгода. Я даже сменил часы и сотовый.

Отчетливо понимаю лишь одно — здоровье тут было на распоследнем месте, а то и не учитывалось мною вообще. Его Величество Время. С его мимолетной акульей улыбки начиналась жизнь. И может быть в начале было не Слово, а Время? Ведь даже Слово длится…

Сейчас я мог себе позволить курить. Напрочь забытый никотиновый голод проник в кровь, или что теперь у меня было вместо нее?

Вокруг Камаза и того, что отдыхало под ним, народу было человек двадцать. Гибддшники в светоотражающих своих мушкетерских одеяниях, пара-тройка явно служивых в штатском, окруживших шофера, кучка зевак и почти ненужные медики. Последние приехали раньше спасателей с их дисковыми пилами и суперножницами, посветили в глаза водителю грузовика, заставили его поводить глазами навроде детских ходиков, после чего щедро залили его физиономию сначала прозрачным, а потом, несмотря на его протесты, ярко-рыжим раствором.

Ждали экипаж Службы спасения. Я обошел всю разношерстную компанию и выбрал мужика, сидящего в своих шестых Жигулях метрах в двадцати от эпицентра. Он максимально сместился на обочину, с удовольствием бросил руль, потянулся, обошел машину, пересел на место пассажира, открыл настежь дверь и основательно закурил. То, чем он дымил, было настолько зверским, что большинство насекомых умирало на лету, не успев понять, в чем закавыка.

Так как опыта загробной жизни у меня отродясь не было, то я решил не мудрить, а действовать.

— Сигареткой не угостишь? — спросил я, выйдя, как и положено призраку, из ниоткуда.

Мужик встал, бросил пачку незнакомых мне табачных изделий на крышу автомобиля, сверху положил зажигалку, перешагнул через ограждение и стал доставать из широких штанин дубликатом бесценного груза.

— Спасибо! — сказал я, закурил и немедленно закашлял. — Крепкие! Что за марка такая?

— Кто б прочитал еще, — буркнул тот, щедро поливая бурьян, — сын привез, французские…

— Ну да. Эти могут. Не хуже кубинцев…

Мужик вернулся, сел прямо на стальное ограждение лицом в поле и изрек:

— В ногах правды нет.

— Это да, — согласился я и сел рядом.

У задумчивого мужика была одна странность — когда он говорил, слова почти точно совпадали с движение губ, чего, например, у специалиста по трагедиям я не заметил.

— В закрытом похоронят, — уверенно сказал любитель Франции.

— Думаешь? — спросил я.

— Да там и думать нечего. Смяло так, что фарш один. Заснул, поди?

— Ага, — осторожно затянулся я.

— Это бывает. Я тоже раз отключился. Но трасса ровная была, по две полосы в каждую сторону. В общем, проснулся я уже на обочине встречки. Но очнулся. И сразу по тормозам.

— Страшно было? — спросил я.

— Сразу — нет. А через час мандраж такой наступил, что встал на постой в гостинице придорожной какой-то и до утра трясло. Накроюсь одеялом и как начну в голове картинки гнать… Плюну, встану, пойду на улицу курить. Вернусь, опять под одеяло и опять эти мультики. Часа в три в очередной раз вышел, а там дальнобойщики что-то отремонтировали у своего коня и решили по очереди отметить.

— В смысле — по очереди?

— В смысле одному с утра за баранку — ему нельзя. А второй его подменяет к вечеру — ему можно. Как раз проспится. Тогда уж первый выпьет от души. Ну вот. Втроем сидели, вдвоем пили. Я им все и рассказал. В дороге ведь что хорошо — ты с ним выпиваешь, душу выкладываешь и ничего не скрываешь, потому что ты его первый и последний раз видишь. Вагонный синдром. Вот как столб придорожный. Мелькнет и нет его. Может, он и важен был, да кто ж его вспомнит. Искры одни, дымочки-колечки.

— Это точно, — подтвердил я, — дымочки-колечки… Я вот любовнице недавно звонил, Гале. Снился я ей. Не знаю, как так получается, но она меня слышит. И отвечает. А я вот спросить хочу — ты меня тоже слышишь? Или так просто складно сам с собой разговариваешь?

— Тихо сам с собою… Ладно, посидели и будет. Я вот почему здесь остановился… Как-то раз на трассе в кафе сигареты брал, впереди мужик, здоровый такой. Ну, отошла куда-то продавщица, пока ждали — разговорились. То, да се, ерунда, ни о чем. Я задержался на выезде, воды долил и руки помыл. А он сразу рванул. И через версты две колесо в продольную трещину попало, увело, развернуло, да об опору бетонную боковым ударом. Сам знаешь — боковой — самый опасный, под него и конструкторы мало чего предпринимают. Физика такая, что хоть в коконе сиди — не спасешься. Ну вот. Еду, а он уже отдыхает. Куски, стекла, бензин льется. Сидит горемыка, голову запрокинул, рот открыл. Весь уже там. Глаза блестят под веками. Не совсем закрыты. И показалось мне, что он кивнул мне. Дескать, живи за меня. Сегодня я, завтра ты. С тех пор всегда мертвых если вижу — останавливаюсь. Ведь если он меня опередил — значит, я за него что-то сделать должен? Что-то же это значит?

Я затушил окурок о стальной профиль и щелчком забросил его в поле:

— Ничего не значит. Ничего…

Он бросил окурок под ноги и наступил на него:

— Я поеду.

— Давай, — сказал я и снова посмотрел в безумно красивое фееричное звездное небо, — оставь сигареты, если не жалко.

— Да не жалко. Сынок мне удружил. Крепковаты они для меня, не хочу горло рвать. Вот, на столбике лежат. Забирай!

— Удачи. Не засни на трассе.

Он улыбнулся и крякнул.

— Сегодня точно не засну! Налюбовался тобой всласть…

Я оглянулся и увидел, что он смотрит мне прямо в глаза, но не как тот парнишка, с озлобленным любопытством, а как-то сверху вниз, и по-доброму, широко, пронзительно улыбается. Сила в нем была, уверенность, и он безо всякого расчета поделился ею. Стало легче. Проще как-то. Теплее. Человечнее.

Потом он уехал, и я понял, что мне здесь делать нечего. Пока мы разговаривали, приехали бравые и очень опытные спасатели. Они мгновенно привели в чувство расстроенного водилу Камаза, отцепили прицеп, приказали шоферу сесть в кабину и, послав подальше гибддшника с советами, по миллиметрам, плавненько скатили огромный грузовик с груды искореженного железа. Милиционер, правда, настаивал на подъемном кране, причем аргумент у него был оригинальный — вдруг я там жив, а раз так, то не надо бы по мне елозить без одобрения. Оптимистично настроенный главный спасатель для прессы хмыкнул, а неофициально заявил, что его и раньше веселили продавцы полосатых палочек, а сегодня так и вовсе день удался.

Светоотражающий гибддшник не стал блистать в ответ остроумием и прикусил язык.

Меня всегда удивляло, как сильно может сложиться автомобиль. Половина моего Форда просто исчезла. Описать получившийся искромсанный металлический драник не было никакой возможности. Когда грузовик слез с моей, условно говоря, головы, зеваки, узрев безобразие, с минуту разговаривали восхищенным матом и щелкали языками. Тут было чем поразить воображение. Поначалу казалось, что меня вообще нет внутри. Но потом кто-то глазастый разглядел кисть руки и начисто срезанную верхнюю половину черепа. Лица, кстати, как такового, найти не удалось. Осколки костей, мозг, подкожный жир, кровища — этого было в достатке, но как-то сложить из всего этого благородное лицо, даже виртуально, не удавалось.

Я сидел напротив через дорогу на стальном ограждении и честно пробовал что-то почувствовать. Попытался изо всех сил пожалеть себя — не получилось. Разозлиться — тоже. Тогда я надулся изо всех сил на манер попугая, и решил страстно погоревать, но и тут не удалось. Наоборот, представив себя скорбного и рыдающего, я заржал как конь, отчего некоторые зеваки стали опасливо оглядываться. Тогда я плюнул и стал размышлять о вечном, то есть о бабах. Вспомнил любовницу. Вспомнил жену. Решил, что и они обе ничего, и Ира из Новосибирсквнешторгбанка тоже. Но с последней как-то не успелось. Хорошо, ласково и очень удачно получилось с Галей. Это да.

Уехал я с труповозкой. Когда распилили, разогнули, разжали, разорвали в клочья искореженный металл и по кускам достали тело, я убедился, что шофер «шестерки» был абсолютно прав. Лепить фотогеничную скульптуру из фарша не было никакого резона, и гроб с телом наверняка будет закрыт. Хотя, не все ли мне теперь равно.

Части тела скурпулезно пересчитали, сложили на носилки, накрыли черной пленкой и, отогнав папараци, засунули клиента в железный фургон без всяких признаков окон. Шоу окончилось, все разъехались, унося в своих сотовых и цифровых фотоаппаратах десятки снимков, которыми уже через час будут хвастаться на интернет-форумах. А что я хотел? Я ведь и сам, со странным необъяснимым удовольствием, бывало, рассматривал фотографии с места ДТП. Просто никогда не думал, не верил, не представлял, что когда-нибудь на тех же сайтах будет и мое тело в разных ракурсах.

Шофер труповозки закрыл фургон на обыкновенный амбарный замок, отряхнул руки и, кряхтя, залез на свое место.

— Чего стонешь? — спросил его напарник, усаживаясь рядом.

— Да радикулит проклятый! Пока сидишь — еще ничего, но как слазить-залазить, так хоть плачь! Закрывай, поедем. Сдадим жмурика, да на боковую.

Я подошел с пассажирской стороны и удержал рукой закрывающуюся дверь.

— Закрывай, говорю! — повторил главный труповоз, — чего задумался?

— Подвинься! — попросил я.

Напарник кивнул головой и слегка переместился к коробке передач.

Я быстро залез и отклонился назад, чтобы спец по трупам без проблем захлопнул дверь.

— Ты чего прижался? — удивился шофер, — места, что ли, нет?

— Да пружина там у тебя обшивку пропорола и жопу колет! Сколько раз просил — или загни конец или, я не знаю, обивку заштопай, что ли!

— Хм! — довольно усмехнулся водитель и мастерски, без всякого хруста, воткнул первую передачу, — завтра загну. Штопать еще…

Мы тронулись, и тут оба-двое надолго замолчали. Вернее, опять возник эффект выключения звука у телевизора. Они ожесточенно жестикулировали, напрягали все отпущенные им от природы мимические мышцы и ни на минуту не закрывали ртов. Но я ничего не слышал. По рукам, правда, я понял, что речь идет о жопах и сиськах. Внезапно я понял, что вранье в этом мире как бы не считается, не имеет смысла и потому не озвучивается. Вот ведь, как просто-то.

Но оно даже лучше. Мимо сначала проплыл кусок пригорода, потом городские окраины с редкими огнями, а потом сам город, освещенный помпезно, вычурно и, наверное, безвкусно. Впрочем, при жизни я этого не замечал, а сейчас мне было вообще по барабану. Я сидел, смотрел в окно и думал. Обо все сразу и ни о чем. Потом мы проехали мост, свернули направо, огней стало много меньше, потом впереди возникла одна-единственная лампочка, прямо над крыльцом морга.

Заходить внутрь мне сразу расхотелось. Не то чтобы страх — чего уже было бояться, но сейчас наверняка вылезет пьяный санитар или сторож или кто там еще может быть и начнет железными своими бесчувственными клешнями хватать меня за части тела и складывать по своему разумению. А то и вовсе — свалит в угол до утра и уйдет смотреть, например, футбол, запивая его дешевым прокисшим пивом, зато крепленым почти до состояния ерша.

С телом я простился без сожаления, да, в общем, и без особой симпатии. О чем жалеть, ведь каждый в мире странник… Коллеги-труповозы с веселым грохотом выгрузили носилки из фургона, попутно потеряв не очень теперь важную часть меня (по-моему — ступню) и решили закурить. Я глянул на свой собственный фарш под черной полиэтиленовой пленкой, хотел было скорбно и напыщенно пофилософствовать, но неожиданно расхотелось.

За компанию с ними я достал французскую сигарету, похлопал по карманам и понял, что зажигалки у меня нет.

— Дай-ка огоньку! — попросил я шофера.

Тот посмотрел на меня, скосив глаза, несколько раз безуспешно пощелкал изрядно поношенной одноразовой зажигалкой, потом бросил ее на черный пластик и достал другую, тоже не менее потертую, но, видимо, исправную:

— Кремень, поди, стесался. Ладно, пусть жмурик курит.

— Благодарю, — улыбнулся я, взял сломанную китайскую зажигалку, щелкнул, она тут же весело и четко ответила огоньком.

Мы стояли вокруг и смотрели на тело.

— Посмотрим, может в карманах чего есть? — сказал шофер.

Его напарник, видимо, не отличался большим любопытством, поэтому пожал плечами:

— Сам смотри. Тут куски одни, я вообще не вижу, где тут карманы.

— Жалко же. Санитары все вытащат.

— Да хрень с ними. Бумажник мент взял, я видел. А хотя кольцо вот есть. Будешь снимать?

— Ага, — буднично ответил шофер, деловито взялся за кисть и ловко стал снимать обручальное кольцо, технично его вращая. Я смотрел и молчал. Меня почему-то это не волновало.

— Черт, палец распух, что ли… — выругался он, — а не, идет… есть!

— Ты всех, что ли, потрошишь? — спросил я без всякой обиды.

— Да какая разница! — посмотрел водитель сначала на меня, потом на напарника, — не я, так санитары, а те вообще зубы золотые пассатижами рвут. Да еще и жалуются.

— В смысле? — спросил второй труповоз.

— Раньше золото в рот пихали, а теперь, видишь, металлокерамику. Золотишко теперь только у старичков может быть. Не престижно.

— Нет у меня во рту золота! Да и рта нет, если честно! — отчего-то помрачнел я.

— Ну, нет и нет. Какие наши проблемы? — шофер с ладони подкинул в воздух кольцо, ловко поймал и сунул за пазуху, — все, отстрелялись…

Я повернулся и пошел от них по асфальтовой тропинке на проспект. В конце концов, что такое кольцо? Несколько граммов металла, не больше. О чем жалеть, ведь каждый в мире странник…

Чешуя

На проспекте я, не долго думая, зашел в одно переполненное кафе, где мне решительно не понравилось; потом понял, что теперь мне все равно куда, вышел и перешел в «Пальмино». Я там был всего раз для деловой встречи, выпил чашку кофе, заплатил за это то ли триста рублей то ли четыреста, решил что для меня это перебор, хотя встреча удалась совершенно. Вечером там еще всегда концертная программа, а работает если не всю ночь, то до утренних сумерек точно.

В «Пальмино» было сносно. Да что я говорю — было очень даже прилично. Народ выделялся респектабельными пятнами там и сям, был сыт, вальяжен и не производил впечатление быдла.

Музыка была совершенно изумительная. Что-то блюзовое и растворяющее сознание. Я сел на свободное место и так в нее погрузился, что перестал замечать все остальное. Очнулся я, когда прямо передо мной оказались импозантный мужик, прелестная чаровница, годящаяся, как минимум, ему в секретарши, и молодой, безукоризненно наглый как фашистский танк, официант.

— Да, в общем, сюда падайте! — безапеляционно заявил парень, вразнобой со словами открывая рот. Впрочем, я уже начинал понимать по губам. Красочные нексладухи, словно пришедшие из наспех переведенных фильмов, иногда даже были очень забавны.

— Берите эту херню и делайте вид, что там много вкусного, — подал он два даже на вид тяжелых меню и с ухмылкой удалился.

— Короче, я тебя сейчас накормлю, напою, если удастся, а ты мне потом отдашься, не будь я джентльмен, — отчеканил мужик и нежно прикоснулся к руке пигалицы.

— Да будь ты джентльмен, я б тебе еще вчера отдалась! — насмешливо ответила девушка и медленно убрала руку.

По губам прочиталось что-то типа «не торопите меня».

— Ну, сейчас начнется. Диалог на восемь страниц с ремарками, вашу мать! — рявкнул я, и полез в карман за сигаретами.

— А это разве курящая зона? — покосился джентльмен в мою сторону.

— Понятия не имею, — сказал я и пододвинул к себе тарелку, — но пепельницы не наблюдаю. Ничего, если буду стряхивать куда попало?

— Черт, плохая вентиляция здесь, — посетовал мужик. — Курят за километр, а сюда тянет.

— Да не облезешь! — ответила возможно даже настоящая секретарша, — я еще и в постели буду курить. Ну, если ты меня туда затащишь.

— А почему нет-то? — поднял брови джентльмен.

— Да нахрен ты бы мне сдался! Давай, орангутанг, напрягай лоб, шути, что ли, обольщай…

— Анекдот сбацай! — засмеялся я.

— Да, анекдот тоже можно.

По губам получилось «мне нравятся мужчины с чувством юмора».

— Чего ты с ним поперлась? — спросил я, — дурак же!

Орангутанг встрял и весомо возразил:

— У меня полный караван-сарай таких умников как ты. Что прикажу, то и делают. Штук семьдесят штат, и все жрут исключительно столовыми ложками, сукины дети.

Девушка повернулась ко мне и пожурила.

— Да ладно. Это же игра. Старый пень да нимфетка. Бизнес. Он мне, я ему. Да и кстати, не такой уж он старый. Я с ним, если уж совсем откровенно, с удовольствием отдыхаю.

— А, — выдохнул я матовое кольцо вверх, — тысяча извинений! Ладно, не буду мешать, за другой столик пойду…

— Не уходи! — вдруг дернулась секретарша, — неловко как-то без тебя.

— Не волнуйся, детка, — встрял в разговор джентльмен, — я как минимум пока не трахну, буду в непосредственной близости, как кот в засаде.

— Не сомневаюсь! — усмехнулась девушка.

— У меня такое чувство, что ты не совсем со мной говоришь! — обеспокоился мужик и добавил, — у меня уже была любовница с породистыми гусями, не хотелось бы повторяться.

«Просто был тяжелый день», — шевельнулись губы, а услышал я бравое:

— Нет у меня гусей! А чтобы ты удостоверился, сейчас я закажу самое тут толстое из списка. Эээ… значит, вот, не знаю что, но сорок минут только ждать и дороже только Хенесси. Сейчас ты у меня всех птиц забудешь!

— Потерплю… Я всегда терплю, пока не трахну. Потом уже можно вас шаурмой кормить. Или чебуреками. Или вообще не кормить.

— Так и я о том же! — засмеялась секретарша, — так что ни сегодня, ни завтра я тебе не дам.

— И завтра? — заорал мачо, — нихера себе!

— Не волнуйся, это я так вроде подыгрываю. Заведешься не хуже тамагочи. Ты уж не взыщи, но пока ты сверху не залез — я королева. А может, вообще тебе не дать? Из вредности?

— С ума сошла? — подскочил джентльмен, — так же и импотентом можно стать!

— Можно! — подтвердил я, — а ты это… давай, типа, страсть изобрази. Ну, поступок какой-нибудь дурацкий.

— Думаешь? — неуверенно посмотрел в мою сторону мужик.

— Да, клянусь, сам в фонтанах голый купался и в окна лазил, как гардемарин. Работает. Они ж не мозгами нас оценивают, откуда они у них?

— А чем, линейкой? — заржал джентльмен, — так у меня восемнадцать!

— Вот тут не скажу, не знаю. Их понимать не надо, их надо слышать. Услышишь — она тебе не только задницу подставит, но и душу.

— Э! Мужланы! — заерзала секретарша, — я тут!

Мы посмотрели на ее сиськи, переглянулись и пожали плечами.

— Ну вот. Стоит их только начать игнорировать, как они сами лезут, — сказал я и отвернулся. — Ладно, воркуй дальше.

После этого голубки тут же перешли на «mute». Вообще, смотреть на них было даже приятно. Джентльмен был одет натурально как пингвин, то есть в темном и с манишкой. А дама, то есть девушка, то есть — возможно секретарша, была просто чудо как хороша. Вдохновенно неся полную ересь, пара врала от души, и уши у меня отказались переводить нулевую информацию. Либо кто-то, и я уже догадывался кто, выключил ненужный мне транслятор с живого языка на мертвый.

Чуть позже подскочил подавальщик и живо поинтересовался, какой дрянью господа желали бы отравиться. Мужик заказал чего-то престижного, но невкусного, а девушка потребовала экзотики килограмма эдак в два весом чисто чтобы его позлить.

Губами официант прошелестел «прекрасный выбор», а специально для меня откомментировал, что, дескать, какого только говна не приходится подавать. Я согласился, откинулся на спинку стула и стал слушать музыку. Она, как я уже говорил, завораживала. Правда, потом на эстрадку размером с портмоне выскочило трио в псевдоцыганских костюмах. Вот так вот всегда — только что-то тебе по-настоящему понравится, как приходит очередная сволочь и портит все настроение вдребезги. Цыганский барон в нереально красной рубахе (по-моему, и цвета такого не бывает, это что-то до предела химическое) отрастил пятьсот пальцев и всеми ими картинно врезал по струнам. Звука я, к счастью, не уловил. Тщательно разевая рты, псевдоцыгане описали трудную жизнь либо всего их табора, либо, — что скорее всего — одного его представителя. Ну там — вольная воля, конь, костер, карты и где чего умыкнуть. Все это я слышал еще в детстве, и тогда мне это по-настоящему нравилось. Но вот жизнь прошла, и от степных воплей стало без всякого преувеличения тошнить. Я-то вырос, а псевдоцыгане — нет. И они почему-то до сих пор считают, что если клиент в говно, то обязательно будет сучить ногами в дикой пляске и пускать по щекам счастливые обжигающие слезы.

Так вот, для скептиков — они правы. Обязательно будет. А если не будет, то просто потому, что до этого успел всласть подраться и теперь лежит, тихий, спокойный, полный блаженства, гармонии и любви к ближнему. Я бы эту музыку вообще запретил. Уродство какое-то.

К концу композиции одна мадам из трио в тысяче юбок сразу стала крутиться, осыпая зал электрическими зайчиками от своих многочисленных блесток, монет, бус и просто побрякушек. Потом она резко села в водоворот из этих разноцветных юбок, запрокинула назад голову и стала трясти сиськами примерно четвертого размера. Зал ахнул, тут же завелся, а наиболее пьяные выскочили на середину и изобразили фантастическую страсть и жгучее желание, не откладывая, загнать себя и умереть на скаку.

Я докурил французскую сигарету и посмотрел в потолок. Рельефный, причудливый гипсокартон ломался, перетекал с уровня на уровень, образовывал озера и светящиеся колодцы. Там и сям в неожиданных, прямо скажем, местах, блестели точечные светильники. Давным-давно, еще до школы я иногда играл сам с собой в простую игру — ложился на пол и представлял, что потолок — это пол. Даже не то, что потолок пол, а что мир переворачивается и верх становится низом. Тогда все, что лежит на земле, начинает падать в небо, в космос, в облака. Тяжелые дома летят вверх, с грохотом выворачивая фундаментные блоки. Но остаются деревья, намертво зацепленные корнями. И трава. И птицы. Им всего лишь надо перевернуться. Красиво и страшно. За несколько секунд станет чисто. Вода обрушится вверх, унося в космос ничего не понимающих китов. Самолеты, те, которым повезет, смогут лететь, пока не кончится горючее. А воздушным шарам некуда будет подниматься. Странный мир, где все наоборот. И все только надо лечь на пол и смотреть вверх, пока не раздастся в голове щелчок, означающий конец света. Иллюзия. Мозг может представить даже собственную смерть, или что он и есть душа, мысль, мир, он даже может представить, что его попросту никогда не существовало. Так что ему какие-то детские пространственные аномалии! Стремительный калейдоскоп блесток закрутил мое сознание, и стало невыразимо темно.

Щелчок.

Пузыри.

Всплеск.

Из кромешной черноты, поводя жирными губами, на меня ринулась огромная рыба, повернула у самого лица и тут же исчезла. Сверкая отраженным светом, на дно опускались несколько золотых пластинок чешуи.

Щелчок.

Я очнулся, проснулся, пришел в себя — не знаю, как объяснить — когда почувствовал кожей солнечный свет. Кафе благополучно пережило аншлаг, дебош и половецкие пляски. Было тихо. Абсолютно пустые столики блестели отполированными поверхностями. Сквозь шторы пробивался городской шум. Болела шея. «Это что, теперь всегда так будет»? — подумал я, поморщился и помял себе, как мог, загривок. Легче не стало. Машинально ощупав себя руками, я наткнулся на кобуру сотового телефона. Вытащил его, посмотрел на экран, нажал на «входящие». Последний был от жены.

Я задумался. Какая-то искра то ли понимания, то ли предчувствия, то ли тень вздоха. Вот какая разница, что со мной произошло? Ты мыслишь, следовательно — существуешь. А существование означает как минимум движение. А движение всегда имеет направление, даже если оно по кругу. Я ведь не зря здесь. Не просто так. Не ради забавы. А ради чего? Искра вспыхнула и погасла, но за секунду до темноты я уже сделал ответный звонок.

— Ты скотина! — немедленно заорала в трубку Виктория.

— Это почему еще? — искренне удивился я.

— Потому что ипотечный кредит еще два года выплачивать! Ты о нас подумал? Расплатился бы — и подыхай на здоровье, кто тебе мешает, в конце концов! Урод! Где я теперь такие деньги возьму? Еще и тебя хоронить — небось знаешь, сколько это стоит.

— А что, компания не поможет?

— Они жрать помогут и речи говорить. Босс твой, животное, уже прислал с шофером двадцать пять тысяч рублей.

— Ну, вот, чего орать-то?

— Это на гроб только хватит! Да и то… Ты же топ-менеджер почти был, тебя сейчас неприлично дешево закапывать. Зачем ты заснул за рулем, скотина?

— А сколько надо, чтобы прилично? — ни к селу, ни к городу спросил я.

— Штук двести, хотя бы…

— Ну, извини! — сказал я, действительно чувствуя себя виноватым.

— Извини его… Не, ну урод, а! Ты же все, все испортил. Женский клуб придется бросить, дом продать, ипотеку как-то вернуть, я не знаю, что делать. Мне замуж теперь надо думать за кого. Приличных нет, сам знаешь, одни неудачники. Да какой «неудачники», это идиоты какие-то! Хорошие-то мужики пристроены, они же нужны. А которые не нужны, те на сайтах знакомств из себя невесть что лепят и дурам мозги компостируют. Что мне делать, скажи? Машина моя через месяц в салон придет, комплектация как я хотела, мне ее выкупить не на что!!!

Последние слова она проорала так, что стало больно в ухе. Я поморщился и переложил телефон в другую руку:

— Слушай, можно тебя спросить… не вовремя, но я не знаю, сколько у меня этого времени, честно. Ты меня любила когда-нибудь?

На том конце Вика зло задышала и явно задумалась. Так длилось секунд пятнадцать, потом она резко выдохнула и сказала:

— Черт, вот обязательно тебе всякую херню спрашивать… Любила… Нет, дорогой мой, не любила! Нравился, да, сильно нравился, даже думала, что втрескалась! А любить не получилось. Но ведь хорошо же было, прилично, разве тебе есть на что жаловаться?

— А кончала ты со мной по-настоящему? — усмехнулся я, — только честно!

— Вот зачем тебе это сейчас? — зашипела Вика как змея.

— Ну так… для информации.

— По-настоящему, — перестала шипеть, и через полминуты неожиданно подобревшим голосом ответила жена, — ну, может, в начале, когда привыкали друг к другу, пару раз и притворилась.

— Вот как раз их-то я и помню… думал, показалось. Оказывается, нет. Хорошо узнавать, Вика?

— Ты лучше скажи, что мне делать?

Я помолчал.

— Сына воспитай. Оторви его от компьютера. Пусть окончит что-нибудь приличное. Пусть кем-нибудь станет. Пусть меня вспомнит хотя бы раз.

— Ты идиот? Ты знаешь, сколько это приличное стоит? Я тебя спросила — ЧТО… твою мать… МНЕ ДЕЛАТЬ?

— Попробую помочь. Я пока только не представляю, как это сделать отсюда. Но ты со мной разговариваешь, значит не так все плохо.

— Я с тобой не разговариваю. В трубке был просто шорох и треск. И звонок не определился. Я не слышу тебя. Это все эмоции… страх, одиночество, злоба… я понимаю, что нельзя на тебя сейчас злиться, но я делаю это, потому что все это сильнее меня!!!

— Вика, у меня были любовницы…

— Это неважно. Ты все равно был самый лучший. Хоть и нелюбимый. Так бывает… Прости меня!

Медленно я нажал на отбой. О чем тут еще говорить? Надо привыкать жить или прозябать в этом полумертвом мире. А еще — думать. Ведь если я мыслю… то следовательно, существую?

Я поднялся, одернул полы пиджака и поправил воротник рубашки. О! Вдруг у меня вызрел совершенно детский эксперимент — посмотреть на себя в зеркало. В фильмах и книгах обычно призраки не отражаются. Желание проверить было невыносимым, и я почти бегом побежал в туалет — я вспомнил, что там, где раковины, целая зеркальная стена — от пояса и выше.

Там меня ждало самое, что ни на есть, разочарование. На мой взгляд, для привидения у меня была слишком румяная физиономия. Никакой тебе смертельной бледности или там — блуждающего взгляда. Сполоснув харю, я подмигнул сам себе, вышел и нос к носу столкнулся с человеком в черной униформе с огромным то ли значком, то ли орденом на груди в форме щита. На нем были выгравированы номер и название «Подразделение С».

— А почему не «СС»? — спросил я?

— Думал, воду прорвало, — сказал невпопад охранник, заглянул мне за плечо и успокоился, — вроде нормально…

Я уже начинал привыкать к тому, что они чувствовали меня и неизменно отвечали абсолютно по делу. Хотя и с несколько искаженной иногда логикой.

— Нормально! — подтвердил я, — ты мне это… дверь открой, входную.

— Да, подышать надо, а то мерещится всякое! — тут же согласился орденоносец, неспешно прошел через весь зал, сдвинул по направляющим какую-то стальную балясину толщиной в руку и открыл массивные, остекленные почти во весь рост, двери. Внутрь немедленно ворвался шум и гомон большого города.

Я вышел, машинально кивнул ему головой на прощанье, спустился с крыльца и пошел по тротуару. Первый же билборд ядовитого цвета поразил меня своей откровенностью. Над головами неспешно фланирующих людей красовалась наглая надпись: «Банк «Приоритет» — отъебем, как отстираем!». И чуть ниже очень мелкими буквами: «мы сами хуеем от наших процентов».

— Эээ… — попытался я откомментировать, но ничего не вышло.

Оглядевшись, я заметил на другой стороне улицы почти белый прямоугольник еще одного бигборда. На нем был кривой квадрат Малевича и еще более кривая надпись: «сорри, за дезайн, сцуко, не заплатили». Я хмыкнул, постепенно въезжая в свою полумертвую действительность и постепенно согласился с ней. А что? Здесь почти как и в жизни, только правда. Ну, значит, хоть где-то есть справедливость. Уже предчувствуя, какую хрень я увижу по телевизору, я заржал и в отличном настроении решил навестить босса. По субботам засранец за городом лежит в своем крытом бассейне и медитирует. А мне ему пару слов надо сказать. Если услышит, конечно.

Теперь надо было доехать. К сожалению, вопреки моему явно навеянному кинематографом представлению, порхать во времени и пространстве я не мог. Ну, не получалось. Один раз я тщательно настроился, подпрыгнул, развел руки, но представил дурацкий американский мультик с уткой в черном плаще, плюнул и неприлично заржал. С такой аэродинамикой летают исключительно с Коммунального моста башкой вниз.

Но как-то же надо… Автобус, маршрутка, такси, может, по телефону вызвать… И тут меня осенило. Ведь сотовый, по которому я говорю, уже как полдня представляет собой пластмассово-металлический фарш. Но он работает. Мало того, на нем нет даже царапины. Плюс как живой весь справочник до последней запятой со всеми комментариями и с фотографиями преимущественно анфас, но есть и натуральная женская попка. Я так часто им пользовался, что мне не составит никакого труда нарисовать с закрытыми глазами все меню, все подменю и даже скрытые инженерные настройки, увеличивающие частоту процессора. Да мобильник просто обязан теперь быть со мной!!!

А Форд? Что такое сейчас мой Форд Фокус? Две огромных куска стальной искореженной жвачки? Да нихрена подобного! Серебристая приплюснутая торпеда в комплектации Comfort, пятидверный хэтчбек с четырехцилиндровым турбированным двигателем мощностью 145 лошадиных, мать их, сил. Да, задние стеклоподъемники не электрические. Да, подушка безопасности только у водителя. И, кстати, нет боковых. Да, колеса не восемнадцатидюймовые и не три литра объем, а всего-навсего два. И вообще, не Мондео, согласен. Но на ней не стыдно подъехать к любому офисному зданию, и не в падлу посадить в нее даже самую крутую бизнесвумен. Хоть с низкой целью без трусов, хоть просто бумаги подписать.

Каким-таким, я спрашиваю вас, образом может не существовать в этом полумертвом мире идеальное творение американских инженеров и пролетариев? Да оно просто обязано стоять вот тут!

Нет.

Пожалуй, вот здесь…

Фокус

Через минуту я уже выезжал со стоянки, обвеваемый кондиционером. Мысль, конечно, зачастую способна породить логический тупик. Но она же — упорная, цепкая, пульсирующая — сохранит ваши вещи на тысячи лет. И сбережет вас, и поможет и подарит надежду. Надо только иногда включать мозг.

Практически сразу передо мной замаячил зад юношеской Тойоты с радостной надписью на стекле «До зимы не доживу». Присмотревшись, я понял, что таким образом в этом мире перевелась наклейка «Streetracer». Будучи абсолютно не против, я попытался объехать смертника, но это было непросто. Хотя была суббота, и, по идее, трафик должен был снизиться, как минимум, вдвое, но то ли все одномоментно рванули на пляж, то ли еще на какую водяную тусню, в общем — давка была сексуальная. Сзади пристроился видавший виды грузовичок без кондиционера (это было заметно по лицу водителя) и немедленно стал наступать на пятки. Справа громоздился и нервничал Джип Чероки, а слева никуда не спешил боец наверняка Первой Конной на Москвиче. Ему по барабану была жара, пробка и вообще — все окружающее. Далекий мыслями и непрошибаемый лицом бравый старик сидел важно, как в танке и медитировал. Если бы кто посмотрел сверху — а кто-то наверняка смотрел — в плотном потоке мог обнаружить незанятое пятно размером аккурат в один легковой автомобиль. Там находился я. Физически, поскольку ни меня, ни Форда не существовало, это место вполне мог занять задний грузовичок. Но он не делал этого, впрочем, точно так же не пытались использовать образовавшееся окно и Чероки с Москвичом. Почему они остерегались свободного места — сказать не берусь, но пересекаться со мной никто не захотел. Наконец, мы встали колом около светофора.

Постучав пальцами по рулю, я подумал, задолго до зеленого аккуратно придавил педаль газа и проехал прямо сквозь Тойоту. Сильно тряхнуло и затошнило.

— Ни хера себе! — услышал я, проезжая через салон, — во, вштырило! Ты где такой кокс брал? Как, сука, насквозь проткнуло!

— У Мартына, — закашлялся пассажир, утирая белый кокаиновый нос, — в натуре, сегодня не бодяжил, сука. Забыл, наверное.

— Гы! — заржал водитель в специально драной майке, — ну, не все же ему нам говно впаривать. А может он наоборот, добавил чего химического? Блядь, аж машину повело!

— Ты меньше ногами сучи, Шумахер сраный!

Поперечный поток рассосался, и я проскочил, зацепив всего лишь зад какой-то заслуженной Волги. Ее слегка болтануло, шофер наверняка раздраженно помянул выбоину, но мастерски выправил авто и резво укатил в тающий городской зной.

С каждым километром я все больше привыкал к особенностям вождения в полумертвом мире. Подавляющее большинство водителей каким-то восемнадцатым чувством старалось меня избегать. Почти всегда они оставляли окно размером в два хэтчбека, даже в плотном потоке. Как они это делали — было совершенно непонятно. Если кто-нибудь зарывался и наезжал, скажем, на бампер, то практически сразу отскакивал. Видимо, пересечение двух срезов… граней… даже не знаю чего, скажем — существования, что ли… было просто физически неприятно. Разумеется, в городском трафике, да еще в упор не видя авто, нельзя было полностью избежать контакта. Меня то и дело царапали, подрезали, въезжали взад и без всякого пиетета тормозили прямо перед носом. Как-то юноша на бешеной табуретке-скутере пересек весь мой любимый Фокус по диагонали, закашлялся и, не мешкая, влетел на газон. Там он бросил руль и долго выплевывал из себя здоровье. Впрочем, продышавшись, он тут же забрался в исписанное черепами седло своего пони и умчался дразнить судьбу. В общем, не всем было дано чувствовать. Вспоминая себя живого, я тоже припоминал странные моменты, когда не хотелось сидеть вот именно на этом стуле, и не парковаться именно здесь, хотя видимой причины для этого не наблюдалось. Давным-давно, когда я еще сносно относился к животным, у меня был кот, который никогда, ни при каких обстоятельствах не спал на кухонном подоконнике, а вот на таком же в гостиной дрых с радостью, свешивая вниз роскошный мегасибирский хвост. А еще раньше, в детстве, у меня был пес, который ненавидел мой любимый перекресток, и мне так и не удалось заставить его переходить именно там. Да что там животные… Если поглядеть на карту мира с учебником истории в руках, можно понять, что на месте мертвых, действительно исчезнувших городов никто никогда больше не селится. Если так уж случилось и прервалась эстафета жизней, то это место навсегда становится ядовитым. «Мистика, однако», — подумал я, покидая, наконец, город.

Коттедж босса находился в Речкуновской зоне. Как-то раз, перебрав прозрачненькой, он признался, что хочет там купить одну из баз отдыха, и то ли сделать там что-нибудь приличное для всей корпорации (мало верилось), то ли просто элитный бордель для себя, эксклюзивного (верилось с полпинка). Поскольку жизнь всегда вносит коррективы, наверняка получилось бы нечто среднее. Главным плюсом будущего приличного борделя являлось полное отсутствие цивилизованного подъезда. Ни на карте, ни в реале его не было отродясь, а проехать можно было лишь по сказочным разбойничьим тропинкам, которые специально утопали в лесном тумане.

Там не у кого было спросить дорогу, поэтому, если человек никогда в коттедже не был, то найти его не мог в принципе. Мне повезло, я был там три раза, и два из них на своей машине. Иногда дела требовали срочного обсуждения даже в выходные дни, а как раз по ним босс лежал в шезлонге и листал Ницше, думая, что читает. Чистейший сосновый воздух вводил его в ступор через три минуты, и он немедленно засыпал, так и не выяснив, что говорил Заратустра. На хер ему Ницше, я так и не понял, но партнеров это впечатляло. Еще он сделал себе открытый, прямо как в Калифорнии, бассейн, ну, а так как у нас было далеко не Сан-Франциско, то работал водоем два месяца в году и требовал ухода как вертолет. Еще месяца два бассейн стоял с водой просто для красоты, а остальные восемь впадал в сухой анабиоз. Красиво жить не запретишь.

Всласть попетляв по лесной дороге, я, в конце концов, затормозил перед глухим каменным забором. Рядом с высокими стальными воротами стоял потертый Bluebird Борисыча. Эту машину бравые перегонщики японских колымаг называют не иначе как Белиберда и, сдается мне, не только за написание. Конкретно у этого представителя сильно провисал задний бампер, на вид его продать можно было за три штуки легко и за четыре — если врать, не открывая глаз. Но дело было, собственно, не в этом, причем тут вообще антиквариат? Дело было в том, что, значит, какого хера тут вообще делал Борисыч, не имеющий, по моим понятиям ни веса, ни смысла, ни радости. Я вылез, хлопнул дверью, нашел на двери кнопку звонка и слегка придавил. Даже не «дзинь», а «дз», решив, что так будет правильней. Через минуту с той стороны загрохотал плохо смазанный бронепоезд, дверь открыло официальное лицо со шрамом, вышло и стало крутить черепом. Слева ничего не было. Справа тоже. Прямо вообще было никак.

— Убью я этого электрика, — скучно процедило лицо, — опять коротнуло. Говорил же — провод отсырел…

— И петли бы смазать! — сказал я, проходя мимо него.

— Да и петли бы не мешало… — задумчиво почесал ухо цербер, пропустил меня и с усилием закрыл стальную, незамысловатую, противотанковую дверь.

По черному, без всяких посторонних пятен асфальту, мимо воспитанной зелени и подстриженной травы, я обошел вокруг трехэтажного дома и попал на каменную площадку перед бассейном. Там, под легким навесом, стояли: белый круглый стол с фруктовой корзиной и фужерами, пара-тройка плетеных кресел и Борисыч в неудобной стойке рядом. Сам босс лежал на топчане на краю бассейна и читал, правда, не Ницше, а газету. Неудобной поза Борисыча была по причине того, что он никак не мог решить, можно ли сесть. Вроде бы никто не запрещает, а команды не было. Ну, он колебался, а я сел и тут же закурил.

— Деньги передали? — спросил босс.

— Да, я Костю послал.

— Черт, — отбросил мой бывший начальник газету в сторону, — жопа какая-то… почему они всегда так все не вовремя дохнут?

— Почему не вовремя? — искренне удивился Борисыч и осекся.

— Хм… — с интересом посмотрел на него босс, — ладно, неважно. Ну, собственно, ставить больше некого… ты это, садись, бухани, что ли…

— Бля, я за рулем! — замахал руками подчиненный.

— Ах, да… ну, тогда кофе сейчас принесут.

— Кофе на грудь приму… грамм пятьдесят.

— Да ладно, это у меня вырвалось, кто тебе сейчас варить побежит? Так вот… ну, не буду жопой крутить, пожалуй… Толку с тебя немного, но другого балбеса все равно быстро не найти. Ты хотя бы свой и примерно в курсе. Так что с понедельника немедленно ныряй в его компьютер, потроши его стол, вскрывай пакеты. Задача у тебя сейчас крайне простая — хотя бы не тормозить конвейер. Никаких «догнать и перегнать» я тебе не ставлю, плюс в понедельник всех вызову, пальцем на тебя покажу, чтобы максимальное содействие, и все такое прочее. Ситуация элементарная. Либо сломаешься — и хер бы с ним по деревне — либо полностью его заменишь.

— Слева второй сверху! — подсказал я.

— Да, — тут же согласился босс, — у него, значит, слева документы важные, а не справа — привычка такая была, так что ящик в столе второй сверху, если не ошибаюсь.

— Ни пса у тебя не получится, Борисыч! — выпустил я облако дыма и стряхнул пепел прямо на стол.

— Уж не знаю, как и выкручиваться! — эхом повторил коллега, изображая губами совсем не то, и отчаянно пытаясь избавиться от неслыханного доверия, — может, Костромину поручите?

— Да? А тобой кто будет командовать? Я, что ли? Мне своих дел хватает! — отмахнулся босс.

— Я что приехал-то… — перебил их я, — я ж акционер, как-никак. Хрен с ним, долю не прошу среди лета, понимаю. Но, вашу мать, двадцать пять тысяч рваных вдове — это ж свинство. Жена у меня сроду не работала. Опять же, на поминки припретесь, речи толкать будете, рис с изюмом по столу размазывать, водку жрать. Как хотите, но вам же музыку слушать — не мне! Там такой вам шансон сыграют на Новом кладбище по остаточному принципу — ахнете. Ну, будем продолжать бабло прятать?

Борисыч вдруг нереально осмелел, и отчаянно выдохнул:

— Да маловато, босс!

— Ты про оклад свой, что ли? — приподнялся тот на локте.

— Да нет, причем тут оклад… А хотя и оклад… Я про вдову, вообще-то. Все-таки, двадцать пять — это не деньги.

— Хм… — призадумался начальник, — вот раз ты такой совестливый… давай-ка на базу, покомандуй, вызови кого там потрезвее из газелистов, пусть несется к… как там ее зовут, вдову-то?

— Виктория, кажись.

— Да насрать, конечно. К ней. Чтобы там венки всякие туда-сюда возить, в печальную контору и все такое. Тело, опять же. Домой, поди, труп везти?

— Вот тут не факт. Хрен бы знал. Тела-то, по сути, нет. Суповой набор, собачьи консервы…

Никогда не замечал у Борисыча такого красочного жизнерадостного мышления!

— Ну и ладно. В общем, успокой, скажи, это для начала, так как выходной и касса типа закрыта. Оно и на самом деле без пиздежа так. Что-то я жаден стал последнее время, тебе не кажется? — цепко вонзился босс взглядом прямо в зрачки менеджера.

Борисыч внутренне запаниковал. Тут сейчас как не ответь — все двусмысленно будет.

— А то ты раньше вроде как последнего не жалел! — захохотал я и щелчком послал остаток французской сигареты прямо в синее небо.

— Да ладно, не напрягайся! — хмыкнул босс и встал во весь свой космонавтский, то есть метр шестьдесят пять от силы, рост, — мне еще твоего мнения тут не хватало. Короче, рули давай всей этой панихидой, а деньги мы потом из его доли вычтем. В конце года, то есть.

— Не, ну не сука! — весело выругался я.

— Бизнес есть бизнес! — ни к селу, ни к городу, повернувшись ко мне, откомментировал свое решение босс, потом решительно шагнул к бассейну и быстро, украдкой как-то, по-диверсантски, нырнул. Проплыв по-лягушачьи метров пять, он вынырнул, лег на спину и крикнул, выплевывая из себя фильтрованную воду, Борисычу:

— Я по нему не горюю, чтоб ты там себе не думал! Но если хочешь знать мое мнение, лучше бы ты в Камаз врезался. Намного было бы веселей!

Перечитал босс Ницше, явно перечитал… По ту сторону добра и зла… Но я далек был от мысли его обвинять. Жизнь лепит людей, а люди, в свою очередь, ваяют жизнь по понятиям. Если бы разбился босс, я бы совершенно точно не повернул бы и головы кочан. Так что мы друг друга очень даже сто́им.

Глядя на кристально чистую воду, я вдруг до судорог захотелось искупаться. Не в этом конкретном белоснежном болоте, где плескался босс, а вообще. Просто после него вода мне уже откровенно не нравилась. Хотя и начальник был чистоплотный, и фильтр здесь не простаивал.

— Пошли, Борисыч, — сказал я, вставая, — дел у нас невпроворот.

— Да срал я на ваши дела! — неожиданно резко ответил тот, опять невпопад шевеля губами. Если судить по их движению, то он абсолютно вежливо произнес что-то типа «всего доброго».

Пока мы шли вокруг дома к воротам по чисто вымытому асфальту, я диктовал ему в ухо все, что надо было сделать срочного, что во вторую очередь, и чего не надо делать ни при каких обстоятельствах, даже если будут сильно ругаться матом. Почему-то мне казалось, что он запомнит инструкции, хотя Борисыч традиционно впитывал информацию куда хуже, чем, к примеру, шампанское.

Цербер открыл нам железные ворота, выпустил, поморщился и тут же с грохотом закрыл засов.

— Черт бы тебя побрал, — искренне сказал Борисыч мне прямо в глаза.

— А ты когда-нибудь видел умершего по расписанию? — спросил я.

Он ухмыльнулся. Потом сел в свою Белиберду, которая завелась со второго раза, изрыгнула густой дым и с места в карьер рванула по лесной дороге. На первой же кочке она подпрыгнула, и лениво провисший бампер ушел еще на сантиметр вниз.

Я заржал.

Числа

Проезжать бывшего сослуживца насквозь мне не хотелось — дорога была узкая. Поэтому я просто отъехал на полкилометра от коттеджа, нашел на повороте сказочной красоты поляну, открыл дверь настежь, вышел и набрал номер. Ждал я долго. Очень. Тот маленький гаденыш, до которого я пытался достучаться, так и не ответил. Я сбросил вызов, зажал телефон в кулаке и неожиданно почувствовал себя отвратительно. Муторно. Бессмысленно. Одиноко. Но, по сути, я на него не обиделся. Я вообще на него никогда, насколько я помнил, не обижался. Просто было противно. И всегда хотелось спросить «почему». Но ответа у меня не было ни у живого, ни тем более — мертвого.

Беготня. Всю жизнь бегаешь, пытаешься успеть. Ты можешь заставить конкурента не только делать, но даже и думать, как тебе надо, ты удачлив, весел, ты рвешь на части жизнь других и лепишь из этих кровавых кусков свою собственную. Тебя уважают и боятся, тебя любят и ненавидят, ты всегда собран и могуч, как стальная пружина, ты ломаешь преграды, ты рвешь руками любые цепи и ты никогда не останавливаешься. Бабы липнут к тебе, как вьюночки, ты целуешь их, не отрывая телефона от уха, ты спишь с ними ровно столько времени, сколько отнимает ебля, ты отрываешь их от своих коленей, когда уходишь и ты по-своему к ним привязан, поскольку это привычка, а привычку надо беречь, ведь это твой мир, он придуман для тебя, он сделан в том числе и тобой, и ты в нем если не хозяин, то очень-очень важный и полезный. Ты летишь по автостраде в Толмачево, тебе через час, максимум через полтора взлетать, тебя уже ждут в Москве, потому что ты представитель маленькой империи и с тобой буду считаться и терпеть твои выходки. Тебе дадут переводчика, сопровождающего, в аэропорту будет стоять человек с табличкой, и ты не потеряешь ни минуты своего драгоценного времени. Если будет загвоздка, непонятка, если все на совещании потеряют нить разговора и смысла, если все перестанут представлять, зачем они вообще сюда пришли, ты встанешь и раскроешь им глаза, и они поймут тебя, и восхищенно начнут кивать, как молодые кони. Весь мир имеет тенденцию валиться к твоим ногам. И все тебе подвластно, все ты просекаешь, как самый мудрый гуру в самом снежном уголке Тибета.

Кроме одного.

Кроме потусторонних, внегалактических, невидящих тебя в принципе, глаз твоего собственного сына.

Ох, как я ненавижу любовь, которая привязывает тебя к куску парного мяса весом килограмм в шестьдесят.

Посмотри на меня, я же твой отец!

Молчание.

Кристальная тишина.

Глобальное неповиновение и непонимание. Иногда хочется убить его за эту ухмылку пришельца. Чужого. Представителя иной возрастной цивилизации, которая сплавила высокие технологии и средневековую жестокость.

Я породил тварь, с которой у меня нет ничего общего. На самом излете воспоминаний я помню только, как я ему читаю книжку. А потом отторжение тканей. Несколько лет презрения от человека с твоей группой крови и твоими глазами.

Я ненавижу любовь и потому сбрасываю вызов, потому что если он не отвечал мне живому, то не ответит и мертвому.

После неудавшегося звонка я прыгнул в машину и рванул по лесной дороге. Борисыч то ли знал еще свороток, то ли где заблудился — в общем, я его не встретил. Через полчаса я вырулил на трассу и помчался в город.

Ненавижу любовь.

Но хватит об этом. Глупо винить за любовь. Это же как голод. Ее можно терпеть, но нельзя прекратить.

В субботу чуть меньше пробок — это естественно и дало мне возможность освоить вождение в этих странных условиях, где тебя вроде все чувствуют, но все равно — не видят.

У разъезда Иня с очень неудобной развязкой, я вдруг заметил несущийся по газонам черный Клюгер. Он только что вырвался с Первомайки и явно очень спешил. Я было подумал — пьяный, но тут он пробил насквозь рейсовый автобус вместе с пассажирами, круто вырулил на Бердское шоссе и понесся в город.

Тойота Клюгер V — автомобиль сам по себе инфернальный без всякого преувеличения. Невероятно управляемый почти что джип, с ураганной динамикой, жесткий и агрессивный. Большая их часть, по крайней мере, какие мне попадались — безумно черного цвета. Братва при покупке тут же тонирует стекла, выглядит такой снаряд устрашающе, и называют его зачастую неправильно — Клюга, но чаще — Крюгер, намекая на незабвенного Фредди. Этот был трехлитровый с полным приводом, в двести двадцать лошадей и я сразу его узнал по дурацкому номер 666. Как известно, такие номера себе покупают либо бандиты, либо сатанисты, либо «идущие на смерть приветствуют тебя». Хозяин этой был сразу все вышеперечисленное, его звали Серега, и его не было в живых уже больше года.

Форд Фокус с таким не сравнится, конечно, но тут впереди возникла вереница машин, и даже безбашенный хозяин решил не пробивать всю эту очередь, а свернул на обочину и поехал там, плавно переваливаясь с боку на бок на ямах.

Я немедленно свернул туда же, не по-детски трясясь, догнал его и от души посигналил. Клюгер не реагировал никак, зато забеспокоились соседние водители, крутя головой и пытаясь понять в чем, собственно, дело.

Наконец, водитель что-то услышал, дал по тормозам, открыл дверь, оглянулся и, явно развеселившийся, вылез из своего черного снаряда смерти. Я остановился и тоже вышел.

— Здорово, Санек! — заорал Серега и не протянул руку, а просто кинул ее мне с размаху и с разворота, сдавил мою как клещами и поинтересовался: — Давно тут?

— Здорово, второй день, — почти обрадовавшись, ответил я.

— Тоже хорошо. Короче, сейчас особо некогда, давай за мной след в след, шаг вправо, шаг влево считается расстрелом, не отрывайся!

Выглядел он точь-в точь как свой Клюгер, то есть весь был в черном, лоснился и поглощал, а не отражал солнечный свет. На поясе с обеих сторон хищно выглядывали рукоятки двух пистолетов. Не теряя времени, он махнул мне рукой, прыгнул в салон и рванул дальше по обочине.

Через несколько километров он выскочил опять на шоссе, нагло пересек его, повернул налево и по очень неприметной петляющей дороге помчался в сторону Оби. Дальше мы потерялись среди кустов, каких-то разваливающихся на глазах домиков, мелких водоемов и выскочили, наконец, на каменистый берег. Там Клюгер прошуршал гравием не хуже танка и встал левыми колесами в воду, испаряя робкие капли со своих инфернальных поверхностей. Пока ехали, я пытался не потерять его, и мне это почти удавалось. Во всяком случае, он исчезал из вида всего два раза, но я ориентировался по пыли на поворотах, поэтому держался в непосредственной близости.

С Серегой мы выросли в одном дворе, на улице Станиславского, вместе оперились, сдается мне, трахали одну и ту же девчонку (в разное, правда, время), дрались как на одной стороне, так и друг против друга (с кем не бывает); потом его родители переехали в другой район, потом в другой город, потом он вернулся один уже после армии, и тут кончился социализм и началось натуральное Чикаго. Девяностые пришлись ему по душе и он вышел из них всего только с одним пулевым и двумя ножевыми ранениями. Резали его непрофессионалы и только разозлили, а вот стрелял специалист, и если бы не хирург, вспоровший ему живот от хуя до солнечного сплетения, то поставили бы ему черный полированный прямоугольник Малевича гораздо раньше. Но врач был ушлый, разрезал еще и поперек и зашил-таки все как надо, хотя крови потребовалось (в том числе и мне) сдать ведра два. Выживал он тщательно, без колебаний. После выхода из больницы тут же организовал поиски обидчика, но спецы — они на то и спецы, чтобы находили не их, а кого попало.

Серега между делом открыл два десятка всяких ООО, которые моментально лопались иногда по плану, а иногда неожиданно, был соучредителем казино «Пиастры» и вторым по счету получателем за это опять же по морде. Как-то он по дури взял денег у первомайских, а они дали, но потом, как ни странно, потребовали вернуть, а вернуть было нечем, тогда Серега в одиночку поехал их устрашать, чем до предела их развеселил. Таких наглых они еще не видели и предложили ему с ними сотрудничать. Ну, понятно, пока не отработает проебанное полностью. К этому времени как раз девяностые кончились, бандиты сняли кожаные куртки, надели приличные пиджаки и выбросили с моста в воду потертые волыны. Но Серега как-то остановился во времени. Дурил. Бесчинствовал. Беспредельничал. Буйствовал и мракобесил. Завел себе черный мобильник, черный мотоцикл, черный автомобиль и у всего у этого в номере были три шестерки, что буквально ужасало, например, верующих. Говоря по совести, это было неприятно даже закоренелым атеистам. Не потому что такие цифры, а потому что Серега рисовался так, как мало кто мог себе позволить, и при этом у него все получалось. И еще почти десять лет, оберегаемый черным цветом, тремя шестерками и славой, бегущей впереди него, он распрекрасно жил, не отказывая себе ни в чем.

Гроза разразилась не на родной земле, где все его знали, а в Таиланде. Поехав туда развлечься, он встретил точно такого же огнедышащего быка-производителя, только с другой страны, практически сразу дал ему в бубен и получил в ответ дюймов пять золингеновской стали. Толком Серега тогда, как, впрочем, и всю жизнь до этого, не отдохнул. Как-то не сложилось. Тело охладили (насколько это вообще возможно в тропическом климате) и вернули на родину в лучшем виде.

Вот и вся, так сказать, лайф хистори. Периодически я и Серега встречались, но далеко не специально, а мимоходом. Точно так же, как сегодня, он с удовольствием со мной здоровался, каждый раз чуть не отрывая руку по локоть, и предлагал обмыть это дело. Иногда я даже соглашался, а как-то мы вообще в невменяемом виде носились на чужом монструозном катере по ночной Оби и скандировали чего-то жизнерадостного. Не убились мы о бетонную стену причала абсолютно случайно, поскольку за десять секунд до столкновения Серега потерял равновесие и упал, свернув руль своим телом. Просвистевший по правому борту мрачный, черный от воды бетон, произвел на нас неизгладимое впечатление, после чего мы тут же допили всю водку из горла, причалили, набрали еще и под женские крики пулей улетели в ночь.

Между нами была принципиальная разница. Я мог жить так раз в пятилетку и потом, сладко зверея от ужаса, с удовольствием вспоминать чего мы творили. А он так жил каждый день годами от рассвета и до рассвета. В общем, то, что он умер в две тысячи приличном, а не в девяносто лохматом было не его заслугой, а чистым везением.

Он поставил машину так, чтобы выйти и сразу попасть в воду, открыл дверь и выпрыгнул, подняв тучу брызг. Снял черную жилетку, кинул на сидение, остался в аспидной футболке и полуночных джинсах, зашел по колени, обеими руками зачерпнул воды и стал брызгать на лицо. Освежившись, подошел к багажнику, открыл его, склонил голову вправо, влево, оглянулся на меня и спросил:

— Кобуру тебе поясную или плечевую?

Я подошел поближе и, заглянув туда, увидел кучу оружия и амуниции может не на взвод, но на отделение точно.

— Это обязательно? — поинтересовался я.

— Это не помешает! — буднично ответил Серега, не стал больше спрашивать, выдернул за ремень плечевую кобуру, достал ПМ, вытащил магазин, осмотрел, снова вставил, оттянул затвор, отпустил и поставил на предохранитель.

— Держи! — повесил он мне на плечо ремень с кобурой, — сам оденешь?

— Наверное, — засомневался я, — но зачем?

— Ты, поди, думаешь, что они теперь за тебя будут думать? Ну, в каком-то смысле — да. Только не о тебе. Вот так-то…

— Кто — они? — удивился я.

— Проводники. Хароны, мать их. Не видел еще?

— Нет… А может и видел. Я же не знаю. Расскажи?

Серега молниеносно достал из кармана сигарету, закурил, открыл металлическую коробку, полную девятимиллиметровых патронов и стал набивать магазины своих двух пистолетов. Делал он это мастерски и без лишних движений. Зарядив оба, он сунул их на место, закрепил, хрустнул костяшками пальцев и закрыл багажник. На правом плече у Сереги был наколот не очень тщательный, но откровенный череп.

Закончив, он обернулся и заржал. За это время я умудрился запутаться в ремне, и кобура криво висела на спине в полной от меня недосягаемости.

— Балбес! Снимай, руки разведи в стороны. Ты рюкзак, что ли, на себя надеваешь? Одну руку сюда, вторую сюда. Тут подтягиваешь. Попрыгай. Еще подтяни. Ну вот, теперь можно ходить… А ну, присел, учебная тревога! — так властно крикнул Серега, что я практически мгновенно рухнул на карачки, — трассер справа, огонь!

Я из положения на корточках попытался вытащить пистолет, но доставал его добрых полминуты.

— Нда… — разочарованно протянул друг, — считай, попался.

— Да что за хароны? — встал я, машинально отряхнул невидимую грязь и вообще выронил пистолет.

— Говорю же, проводники. Ты ведь не думаешь, что вечно тут будешь ошиваться? Все, что ты видишь вокруг, уже к тебе никакого отношения не имеет. Фактически, ты — миф, тень, недоразумение. Им нет дела до того, что у тебя есть мысли, что ты существуешь или чего-то там хочешь. Какое-то время тебя оставляют в покое. Побродить, доделать, порешать проблемы, поразмышлять, посидеть на дорожку. А потом приходят и утаскивают, как волки, невзирая на твои интеллигентские вопли.

— Куда? — изумился я.

— Туда… Всех. Без разбора.

— Но ты же тут уже больше года! — напомнил я.

Серега оттянул затвор и отпустил. Не прерывая работу, он рассказывал:

— Сначала он пришел один. Говорил мягко, убедительно. Дескать, нельзя превращать зал ожидания в свое жилище. Вроде как я сейчас как в аэропорту, и если все станут оставаться, вместо того, что бы лететь, то будет парализован весь этот конвейер и произойдет разрушение основ. Но я не послушался. Он пришел еще раз. Потом еще. Потом харонов стало двое, потом четверо, за это время я видел сотни людей, которые ушли с ними почти сразу, и с десяток, которые пытались остаться. Но тогда уже эти скоты переставали говорить мягко.

— Как же ты задержался? — спросил я.

— Один раз я взял, да и сломал харону шею. Я не знаю — кто они, и умирают ли вообще. Но они чувствуют боль, теряют сознание и долго лежат, если их покалечить. Куда деваются их тела — точно не знаю, никогда не проверял до конца. Иногда они лежат долго, иногда проваливаются или тонут. После этого я начал отстреливать их пачками, и стало легче. К тому же теперь они меня боятся и никогда не приходят по одному…

— А откуда у тебя столько оружия?

— А откуда твой Форд, откуда мобильник, откуда пиджачок? Откуда боль в сердце, тоска глянцевая, жажда кровавая, откуда вообще желания — хоть у живого, хоть у мертвого? Ты можешь представить все, что тебе нужно. А представив — получить. Только в реальной жизни для этого надо трудиться, а здесь всего лишь захотеть до скрипа зубов. Впрочем, ты уже это знаешь.

— А дальше что? — спросил я.

Серега протер ветошью пистолет, помолчал и продолжил:

— Я заметил вот что… Чем больше ты говоришь с живыми, тем больше они тебя слушаются, и тем сильнее ты становишься. Ты же связан с этим миром, и эта связь тебя держит. И вот ты уже не мертвый, а полумертвый, а там и до живого недалеко. Понимаешь? Мы делаем мир, в котором существуем. И не харонам решать, когда нам уходить…

— Сколько у меня времени?

— На что? — спросил друг.

— Ну ты же сам сказал — они придут. Когда их ждать?

— По-разному. Кого-то забирают сразу. Кого-то через неделю, через месяц. Но они придут все равно.

— И что тогда?

— Да какая разница? Белое пятно. Никто не знает.

— Но, может, ты зря от них бегаешь?

Серега хмыкнул.

— Может, и зря. Только я привык сам решать — куда мне идти. Знаешь, сначала я почти согласился. И только когда увидел его улыбку… такую, знаешь, виноватую, скользкую, успокаивающую… Я вспомнил вдруг деревню и как отец закалывал трофейным штыком поросенка. Батя говорил с ним точно так же, и так же фальшиво улыбался. Я знаю, эту улыбку не подавить — она всплывает, даже если ты ее душишь всеми своими мускулами. Что-то надо делать в этот момент с лицом, и губы сами, понимаешь, сами складываются. Харон улыбался так… что я мгновенно все понял и сломал ему шею. А больше они не притворялись. А больше и я не притворялся. Это в дипломатии надо врать, а на войне некогда… А, черт! — крикнул вдруг Серега и молниеносно выхватил оба пистолета.

Я оглянулся. На берег из-за кустов как-то обреченно и механически выходили люди в чем-то пыльном — то ли униформе, то ли просто в засохшей грязи. Они не очень спешили, но впереди них, мощно разбрасывая лапами мелкие камни, неслись несколько мрачных и тоже каких-то нестиранных овчарок.

— Стой на месте, тебя не тронут, ты новенький! — крикнул Серега и побежал прямо в реку. На берегу классический, то есть — сроду ничего не ловивший, рыбак меланхолично то ли сматывал, то ли разматывал леску и насвистывал полонез. Промчавшись мимо него и забравшись в воду по пояс, Серега развернулся и стал методично и тщательно расстреливать серых псов. Первая овчарка уже плыла к нему, и ее пришлось бить в упор. Отчаянно забив лапами, она ушла вниз. Еще две упали прямо у среза воды и три зарылись носом в мокрую мелкую гальку. Хароны прошли рядом со мной, не обращая на меня никакого внимания, и встали в линию у самой воды. Самый высокий и, видимо, начальник поднял было руку, но Серега тут же убил его пулей в голову:

— Заткнись! — крикнул он.

Высокий упал как подкошенный, даже не упал, а просто сложился.

— Вы не понимаете, — глухо проговорил один из нападавших, равнодушно посмотрев на своего упавшего товарища — перестаньте, это глупо!

— Глупо ко мне без оружия соваться! — заорал Серега.

Хароны переглянулись:

— Но мы же должны вас забрать!

— Вот суки… — пробормотал татуированный черепами друг, несколько раз вдохнул-выдохнул, настроился и вдруг почти очередью свалил всю линейку. Стрелял он мастерски, это я еще помнил по детскому тиру по три копейки за выстрел. Пыльные хароны цвета ни разу не стиранного хаки падали, в основном, навзничь. Рыбак, то ли разматывавший, то ли сматывавший леску вдруг вздрогнул, посмотрел на них и задумался.

— Тихо-тихо… — похлопал его по плечу Серега, проходя мимо, — не отвлекайся.

Рыбак светло улыбнулся, кивнул головой и снова засвистел.

— Что-то ты сильно против них вооружился, — усмехнулся я, — они у тебя, можно сказать, сами укладываются.

— Это серые, Санек. Не опасные. А есть еще белые хароны, прозрачные такие, как медузы, блядь. Вот с ними тебе лучше пока не встречаться.

— А тебе, значит, повезло?

— А мне, значит, — заржал Серега, — очень везло! Все, давай пока в разные стороны. Номер мой в сотовом есть у тебя?

Я почувствовал, что краснею:

— Был, но я ж его стер, когда ты…

— Ха! Вот это зря. Номер, паря, штука не простая, он навсегда, он человека насквозь пробивает. Тем более — такой как у меня. Набираю, сохрани!

Я привычно запомнил номер в телефоне и пошевелил плечами. Тугая поясная кобура мешала дышать.

— Что-то он мне мешает…

— Привыкнешь! — сказал Серега, прыгнул в Клюгер, тот развернулся, едва не задев рыбака, взревел на подъеме у кустов и исчез среди зелени. Через минуту стало нереально тихо.

Рыбак закончил сматывать леску, сел на складной стульчик, достал откуда-то, как фокусник, початую бутылку номерного портвейна и отхлебнул из горлышка.

С мобильником в руке я подошел к лежащему морской звездой харону и сел рядом с ним на корточки. Ничего замогильного или хотя бы необычного в нем не было. Простой мужик в пыльной то ли спецовке, то ли униформе, сроду не чищенной. Глаза его были тщательно закрыты, а пулевое отверстие было почти по центру груди, с небольшим смещением влево. Крови не было, только черное аккуратное пятно. Я еще подумал, отчего бы ему не открыть глаза, и как только мне это пригрезилось, он тут же без всякой подготовки их распахнул.

От неожиданности я отпрянул. На меня глядела бесконечная звездная бездна, а в ее глубине бушевал ледяной черный огонь. Но харон почти сразу опустил веки и больше их не поднял. Через секунду он стал погружаться в гравий, словно это был зыбучий песок. А еще через минуту на пляже никого не осталось кроме меня и рыбака, которому по барабану была вся осетрина мира в принципе.

— Зачем же тогда леска? — спросил я, отряхиваясь и приходя в себя.

— А чтоб ты спрашивал, — крякнул мужик, скрупулезно, не отвлекаясь на пустяки, допил бутылку, подумал и достал следующую.

— Антураж?

— Реквизит! — поправил рыбак.

— Черт… как мне этого всегда не хватало! — жарко и голодно прохрипел я.

— Бухла? — спросил любитель портвейна.

— Посидеть, блядь… — сказал я и пошел к машине.

Даже после смерти сидеть было невыносимо и как-то неправильно…

Все же я снял кобуру с пистолетом и бросил на заднее сидение.

Так-так-так-так…

Что теперь?

Я резво крутил баранку, с трудом находя дорогу. Видимо, я пропустил нужный поворот, потому что сначала попал на импровизированную свалку, потом на стройку, потом чуть не врезался в мирно жующую корову, и только потом сообразил как, собственно говоря, выехать.

Ну-ну-ну…

Делать-то что?

По Большевистской я проехал до Речного, потом поднялся на Восход, потом добрался до ГПНТБ и там надолго застрял возле фонтана.

Да-да-да…

Я не знаю, что мне делать, мать вашу!!!

Ты карабкаешься, лезешь наверх всю свою жизнь, ты спешишь утолить голод непонятно чего, ты делаешь вещи, которые любая собака считает бессмысленными, ты не слышишь чужих голосов, ты рвешься, из всех сил рвешься туда, где какая-то дрянь невыразимо блестит и переливается, тебе кажется, что еще немного — и ты достигнешь идеального то ли согласия, то ли равновесия с самим собой, и что ты сможешь, наконец, заняться тем, что ты давно даже не хотел, а кроваво, до сумасшествия сначала жаждал, а потом затаил в себе это все, прижег как болячку и заставил забыть.

Но когда закрываются одни двери, а открываются другие, тебе нечего сказать самому себе.

И ты стоишь в этом тамбуре, и единственное, что чувствуешь в себе — пустоту пляшущего эха.

Больную простуженную пустоту…

Край

Поставив машину по ветру так, чтобы она все время получал порцию влаги и забравшись прямо на крышу Форда, я лежал там целый день, пока не стемнело. Я всегда хотел это сделать, но жаль было мять шедевр автомобильной промышленности, безумно жаль. А хотелось. Но опять же жаль.

Детские звонкие, юношеские ломающиеся, женские страстными колокольчиками и мужские хриплые голоса крутились вокруг, почти не мешая. Фонтан исправно исполнял свой танец, строго по законам природы обдавая меня влагой, а я закрыл глаза и уже выучил, когда обрушится на меня циклический теплый ливень, а когда нет. Потом откуда-то понаехали байкеры и стали рычать всеми своими форсированными донельзя двигателями с чисто номинальными глушителями.

С беспредельным удовольствием вымокнув до нитки, я залез в салон и позвонил Сереге.

— Ну, как ты там, терминатор?

— Нормально, — тяжело дыша, но с усмешкой ответил дружище и добавил, — погоди, я тут малость запарился, перезвоню…

— Да не вопрос! — ответил я, завершил звонок и тут же набрал Галю.

Трубку сняли сразу, но был просто белый шум.

— Солнышко! — безрезультатно добивался я, и уже когда хотел нажать красную кнопку, она ответила:

— Сердце болит… полчаса назад эта сука позвонила.

— Какая сука? — удивился я.

— Подруга, какие еще суки бывают…

— А…

— Ты не звони мне больше. Ты мне живой нужен был, а сейчас зачем это все? Одно расстройство.

— Как скажешь…

— Погоди… — попросила она.

— Да?

— Сейчас-то врать зачем… Звони иногда. Но не часто. Нет, часто звони… Каждый день!!! — она заплакала.

Я мгновенно устал, запрокинул голову и вспомнил шутку, про то, как делают женщин. В пять лет девочек отвозят в Тибет и до самого совершеннолетия учат сверлить мозг. А потом отпускают и берут расписку о неразглашении. Похоже, это самая что ни на есть правда. Потому как они его сверлят даже мертвым. Я так понимаю — по привычке и дабы не потерять квалификацию.

Двадцать минут мы говорили ни о чем. Потом десять обо всем. Потом пять о сексе, потом я решил последовать одному из миллиона ее противоречивых советов и больше никогда ее не беспокоить.

«Нахер мне все это нужно», — подумал я и очень нежно поцеловал ее на прощанье.

Ночь манила, шуршала, дышала запахом еще горячего асфальта, фонтанирующей, светящейся всеми цветами радуги воды, орала в уши хрустом жрущих кого попало и ебущих все, что шевелится, насекомых, валялась на пьяных летних бархатных газонах и ревела от любви к самой себе.

Я нажал на газ и рванул в центр города. Выезжая на дорогу, я переехал какую-то трубу, отчего автомобиль встряхнуло и, ни с того, ни с сего, взревела радиостанция, которую я вообще не включал. Я еще подумал, что это Рамштайн, но слова были абсолютно русские:

…ты смешал чепуху со смыслами, На земле мерещатся трещины Ты уже захлебнулся мыслями Растворяющими, зловещими. Слепота обласкает зрячего, Тех, кто слышит, убьет молчание. Ты на пса похож на бродячего Обреченного до скончания… Ослепи меня, оглуши меня! Не заботься уже о раненом! Назови ты тоску по Имени, Напои меня черным пламенем! В этом мире без покаяния Не останется света, кроме Антрацитового сияния Водопадов из мертвой крови…

— Что! — заорал я, выворачивая руль с одновременным торможением, отчего меня тут же развернуло поперек полосы и два машины пробили меня насквозь, исчезнув в темноте. Причем они, судя по траектории, почти меня не заметили.

Музыка из колонок смолкла и вкрадчивый голос странного диджея произнес:

— Надеюсь, вам понравилась последняя вещица наших гостей. Кстати, я их как-то спросил, почему они назвали себя Red Death и не связано ли это, например, с Кинчевым или, что логичней, с Эдгаром Алланом По. Ответа я не получил, но зато получил автограф…

— Заткнись, твою мать! — сказал я, приходя в себя и медленно отъезжая к обочине.

— И теперь мы переходим к более традиционной, если можно так сказать, музыке…

— Классике, скотина! — подсказал я.

— Нет, не классике, конечно, но очень, очень неплохой группе под названием… и сейчас фанаты наверняка не дадут мне договорить…

— Это точно! — сказал я и нажал кнопку.

Стало тихо, я достал все никак не кончающуюся пачку французских сигарет и закурил.

Ненавижу любить…

Достал телефон и позвонил.

Долго, очень долго никто не отвечал. Потом раздался щелчок, шорох и однорукое клацанье изуродованной шутерами клавиатуры.

— Да! — сказал мой сын.

— Здравствуй.

— Алло, кто это?

— Это я, твой папа…

— Белый, ты что ли, чего молчишь?

— Да не Белый это! — разозлился я, — не Белый!!! Отец это твой, тварь компьютерная, червяк ты цифровой.

— Перезвони, не слышу! — сказал сын и тут же бросил трубку.

Все, что его интересовало в последние недели — это предстоящий анонс бессмертного шедевра от Blizzard под названием Diablo 3.

А все что интересовало сейчас меня — это был он, подлец и ничтожество.

Как тут не забухать?

И я поехал в кабак.

Я даже особо не стал выбирать, заехал в первый попавшийся и, в общем, не прогадал. Салат и водка там были, живой музыки, к счастью, не было, а к караоке я привык, благодаря соседям, еще при жизни.

Вступать с самим собой в глубокий аналитический спор по пустяковому поводу (вроде того, насколько в полумертвом мире реален салат оливье) я не стал, а просто подошел к официанту и сказал:

— Будьте любезны бухло и жрачку на вот этот стол под пальмой. Что за хрень, она что, искусственная?

— Да ну нах! — автоматом обиделся сотрудник кафе, и тут же поправился, — а хотя да, гнусный артефакт, знаете ли.

— Хм. А, черт с ним. Туда и несите…

Официант нахмурился, изображая мысль, а потом по-военному повернулся кругом через левое плечо и пошел на кухню, но не прямо, а по странной траектории. Сначала он взял на другой стороне зала табличку «Стол заказан», потом подошел к столу под пальмой, аккуратно двумя руками разместил табличку, склонил голову, отошел, снова подскочил, выровнял, и, совершенно удовлетворенный, зашагал на кухню.

«Интересно»… — подумал я, — «кому он будет накрывать стол»?

Но дальше думать было лень, я сел и закурил. Французские сигареты все никак не кончались.

Подошел в говно датый, явно уже расплатившийся, посетитель, долго пялился поочередно на табличку и на меня. Он делал это с усердием, свойственным сильно пьяным гуманоидам. Я не сразу понял, что он меня видит как родного безо всяких там параллельных суперпупер фотонных отражателей или других фантастических устройств. Почему-то я сразу вспомнил, как лет пятнадцать назад точно так же в состоянии крайнего градуса увидел вместо одного собутыльника двоих, причем второй был не его астральным близнецом (что элементарно, Ватсон), а напротив — абсолютно непохожей на него личностью. Я тут же принял решение дать незнакомцу по роже, но кулак, согласно всем законам физики, пролетел мимо и отрихтовал, само собой, благородное лицо собутыльника. Джентльмен, разумеется, не стерпел, и мы крепко повздорили.

Этот же крепко выпивший клиент кабака, долго сравнивая меня с табличкой, наконец, пожал плечами, одновременно разведя руки в стороны, что означало примирение с мозгом, и пошел на выход, виртуозно наступая самому себе на ноги. Балет был феерический, доложу вам, субъект ни разу не упал и не выругался, а только опасно кренился, вынуждая сидящих делать паузы в разговорах.

— Разрешите?

Я поднял голову. Напротив стоял харон. Серый. Из неопасных. Я пожал плечами.

Тот сел безо всяких анатомических изгибов, просто согнув суставы под прямым углом, и даже не откинулся на спинку стула.

— Что вам нужно? — спросил я.

Харон вздохнул:

— Я должен был прийти гораздо позже. Но ваш знакомый…

— Серега?

— Да. Он тянет вас в бездну. Уже больше года мы никак не можем вытащить его отсюда. А это очень опасно. Не только для него, но и для всей системы. Жизнь не может кончаться скитанием, это противоречит ее смыслу. Представьте, что вы садитесь в поезд, и он начинает кружить по стране, нигде не высаживая пассажиров, а только забирая их. Через несколько дней поезд уже не сможет физически двигаться.

Представьте…

— Аэропорт! — подсказал я.

— Да, аэропорт. Вы приезжаете туда, проходите регистрацию, оформляете багаж, но самолета нет. Следом за вами приходят еще сотни пассажиров, и никто никуда не улетает. Вы только накапливаетесь в зале ожидания. Вам надо есть, пить, спать, но с каждым часом остается все меньше жизненного пространства, еды, питья, воздуха. Представьте что вы покупаете квартиру, а там уже кто-то живет. Вы стучитесь, вы требуете вас впустить, но ничего сделать нельзя — ваше пространство занято. Представьте, что вы бронируете номер в гостинице, приезжаете и в результате какой-то ошибки вам негде жить. Это только кажется, что в этом мире можно находиться сколько и где угодно. Разорвите бусы, швырните их на пол — жемчуг рассыплется, раскатится, наконец — потеряется, но распределится так, чтобы не мешать друг другу. Любое скопление вызывает давку. В конце концов, разве вы входили в лифт, когда уже не было места?

— Вообще-то, входил, — вспомнил я.

— И застревали?

— И застревал. Что из этого?

— А то, что в пространстве между жизнью и смертью нельзя находиться долго. Из лифта вас вполне могут вытащить. А здесь вы не просто рискуете остаться, вы разрушаете мир. Это же основа. Цепь. Электрическая линия, ее нельзя прерывать. Если вам так будет понятней…

— Послушайте, — перебил я его, — я тут всего ничего, а вы уже мне весь мозг изрубцевали. В чем дело? Я что, неправильно себя веду? — разозлился я.

— Это ваш друг Сергей ведет себя очень неправильно. Мы не забираем вас прямо сейчас, ведь у каждого есть право, но он отвратительно влияет на вас.

— Послушайте… — вдруг пришло мне в голову, — скажите, только честно…

— Ну, я не могу по-другому, — грустно улыбнулся харон.

— Ну да. Пусть так. Скажите, ведь в этом мире мы уже все мертвы. Во всяком случае — я. И Серега. И скорее всего — вы. Но как тогда он может вас убивать?

Харон потянулся к салфетнице, вытащил одну салфетку, достал из нагрудного кармана обыкновенный карандаш, нарисовал на нем обычного человечка из далекого детства — палка, палка, огуречик…

— Видите? — спросил он, — это можно назвать человеком?

— Не думаю… — засомневался я, — это скорее, его изображение.

— Но человека, не кошки, не собаки?

— Ну да.

— То есть вы допускаете, что я нарисовал именно человека?

— Да конечно, я допускаю! К чему вы это?

— К тому что вы, сами того не ведая, одним только разумом, представлением, наделили изображение сущностью. И теперь оно имеет вес, рост, цвет, силу и еще тысячу характеристик. Всего только потому, что вы допустили, что это именно человек. Ваш мозг сделал его, и теперь вы не можете относиться к нему просто как к карандашным линиям, разве не так?

— Хорошо, это человек. Что дальше?

— Разрешите зажигалку? — попросил харон, взял ее и поджег салфетку. Рыхлая бумага мгновенно вспыхнула и за секунду исчезла. Мелкий догорающий на лету остаток серый человек бросил в пепельницу и задумчиво потер пальцами лоб.

— Самое удивительное, Саша, — обратился он ко мне по имени, — и одновременно очень простое, что меня нет. Я такой же нарисованный вашим воображением. А оно у вас очень, очень земное. Вы бы и рады оторваться, да ничего другого разум не предлагает. И потому убить нас можно. И именно поэтому для Сергея мы просто враги. А раз так, то когда попадает пуля, мы умираем. И нам больно, и мы теряем сознание, и снова, и снова приходим без оружия.

— А белые хароны?

— Лучше вам их не видеть.

— Почему?

— Помните, как в детстве вы быстро-быстро повторяли одно и то же слово. В какой-то момент оно отрывалось от смысла, и вы же не узнавали его, и оно начинало пугать. А ведь его звучание не менялось.

— Я не понимаю…

— Вы слишком часто повторяли их имена… — сказал серый харон, поднялся и вышел.

Парень с девушкой в углу кафешки насиловали караоке, подбирая музыку. Наконец, парень нарыл что-то эпическое, взял микрофон, тщательно откашлялся в сторону и нагло объявил, знакомо шевеля губами мимо звуков:

— Тут, значится, телка моя… спросила исп… исполнить пестню. А чтобы вы не подпевали и не портили, сукины дети, мне весь драйв, слова я буду другие вставлять. Кстати, телка, велика вероятность, мне сегодня даст, а то уже просто неприлично ходить с таким хуем наперевес. Я прав? — спросил парень блондинку сиреневого с проседью цвета.

— Факт! — весело подтвердила девушка и подпрыгнула.

— Пестня называется… где это… ах да! «Ты меня любишь». Исполнял Александр Серов… эээ… до меня, в смысле! — эпатажно сообщил яркий самобытный певец и раскинул руки на манер пугала.

«Интересно, чего это им всем уже второй день не дают»? — подумал я.

Известная, а в свое время даже набившая оскомину песня про абсолютно неземную любовь, началась как обычно, со всех наличных дудок и скрипок в оркестре. А то даже и соседский кладбищенский джаз-банд помог. Слова были жизнерадостными до такой степени, а голос солиста-самородка таким сочным от природы, что на последних аккордах ему даже элементарно забыли набить морду.

В узенькой сауне Тело моё разденется… В долгое плаванье, Хули — сюжет роденовский! Ящики с пивом. Тазики с закусонами. О, это чудо — тело моё самсоново!!! Жопа сидит на полочке, Яйца — от пара смирные… Похую — до ночи Буду я медитировать! Трезвые банщики Сварятся — как пожарники! О, это тема, бля — Нехуй ко мне в напарники! Где-то там талия Под животом запрятана — Это — неважно. Важно — что я нарядный! Лилии, якори, змеи, кресты и лозунги! О, эта гамма, бля — Синее с розовым!!! В узенькой сауне Арку мне — экстремальную! Чтобы я выдохнул Всю ту хуйню термальную!!! Пусть фонтанируют Градусы, бля, из глотки! О, это чудо! Дайте мне водки!!!!!!!!!

Последние слова практически потонули в овациях. Надо сказать, к этому времени мне уже принеслибухла и жрачки, отчего я тут же забыл всю меланхолию без всякого сожаления.

Посмотрев на чисто сервированный стол, я осторожно взял в руки рюмку. Потянул ее на себя. Она затуманилась, и их вдруг стало две, просто каждая была чуть бледнее. Придвинул обратно. Они соединились и засверкали в полную силу. Но если не сравнивать так скрупулезно, вряд ли я бы их отличил. Поэтому я плюнул и занялся делом.

Сначала я пил просто сидя за ностальгию. Потом, откинувшись, за окончание жизненного пути. Потом стоя за дам. Потом за них же сидя. Потом что-то орал или скандировал, и мне даже подпевали. Потом наступил форсаж, турборежим и порнография. Потом стало тихо. Потом стало невыносимо тихо. Потом я лихорадочно, срывая ногти, вырвал из кармана сотовый и стал звонить. Я звонил, кажется, всему миру. Потом я вышел на улицу, под черный ночной ливень, который тут же вспорол мне кожу, упал ничком в лужу и зарыдал…

Я перевернулся лицом в водяной, летящий навстречу, космос и стал глотать влагу, словно не пил тысячу лет. Невыносимо блестящая синяя молния разорвала пополам небосвод, и тысячу лет спустя раздался грохот, от которого я потерял сознание.

Пришел я в себя от того, что кто-то прислонил меня спиной к семнадцатидюймовому колесу.

— Бывает, Санек, — раздался голос Сереги, — тоска смертная, сам знаю, хоть вой!

Сверху, не прекращаясь, все рушился теплый дождь, шлифовал кожу, виртуозно лился за шиворот, пробегал вдоль спины, пробивал тело насквозь, не давал толком дышать. Друг сел рядом, достал откуда-то блестящую хромированную фляжку и сделал из нее порядочный глоток.

— Это еще что. Это еще похоже на жизнь. Так себе меланхолия, второй сорт. Потом будет круче. Лютая тоска тебе всю душу проест, вывернет, и выхода не будет, Санек. В реальной жизни выпил, врага живьем сжег или там — на куски порезал и застрелился — тебя каждый поймет. А тут бежать больше некуда. Тут терпеть надо. Но могу сказать — чем дольше ты тут, тем сильнее становишься. Через полгода будешь уже сносно себя чувствовать, а потом даже привыкнешь. Хотя все время будет что-то болеть. Бьется в тесной печурке Лазо!!! — пропел дурниной Серега и протянул флягу. — Хлебнешь?

Я помотал головой.

— Тогда, Санек, подымайся. Сейчас я тебе вытрезвитель делать буду.

— Какой вытрезвитель? Я же в говно… — удивился я.

— Поехали на трассу. Давай-давай, нехрен тут сидеть. Ты забудь, что ты пьяный. Здесь бухих не бывает. Здесь какой хочешь — такой и будешь.

Я с трудом поднялся, покачался с ноги на ногу. Да, в общем, нет никакого опьянения. Блажь одна, иллюзия. Но ведь и боль тогда не боль, а дым… Щелкнул пальцами и нет ее.

Сел в Форд, посмотрел, куда поедет Серегин Клюгер и тронулся за ним.

Ночью за город очень даже хорошо выезжать, душевно. Чудовищные эти мегаполисные пробки к вечеру рассасываются, тают, рассыпаются и вот уже почти пустынные улицы. Только вдалеке, стандартный желтоватый или новомодный ксеноновый, из синего льда, свет фар полоснет по фасаду здания и опять темнота. Дождь заканчивался, тучи постепенно открывали звездное небо. Сверкающая жестокая бездна.

Пролететь Новосибирск ночью можно за полчаса, при этом даже особо не втаптывая акселератор, поэтому я не заметил, как мы оказались за городом. Клюгер летел как свинцовая пуля. Преодолев сложную развязку и по восходящей спирали попав на трассу, он сбросил скорость и сместился влево. Потом из окна высунулась Серегина рука и помахала мне. Я подъехал и опустил стекло.

Праворульный Клюгер и Фокус с нормальной баранкой — противостояние субкультур и традиций. В таком положении мы оказались чуть не в обнимку, только Серега, само собой — повыше. Медленно набирая скорость, мы шли бок о бок.

— Ты не смотри, Санек, что у меня три литра, шесть цилиндров и двести двадцать лошадей. Это все ерунда. Ты, главное, вцепись сейчас, как клещ, и не отставай. Сила — она не в двигателе. Она в тебе. Либо ее нету вообще, но тогда спроси себя — где ты?

Мерно рокочущий двигатель Тойоты вдруг повысил голос, посерьезнел и потащил Серегу вперед. Я тут же прибавил. На Клюгере мягко щелкнули шестеренки в коробке передач. Я тоже сменил передачу. Ночь ожила, зашевелилась и неотвратимо понеслась навстречу.

— Держись! Ничего не бойся! Ни сейчас, ни когда придут за тобой! — пересиливая шум моторов и встречный упругий воздух, почти кричал Серега, разгоняя тяжелый автомобиль, — нет у нас с тобой ни судьбы, ни души, ни сна нормального, ни Бога, ни черта, ни покоя. Вдоль обрыва, по-над пропастью! По самому по краю!!

Шестеренки сместились, сомкнулись, залитые горячим маслом, зажужжали весело. Я отклонился назад и поплотнее вжался в сидение. Мелькнул белый километровый столбик. Пролетела навстречу ночная птица. Мы еще не набрали скорость, поэтому ее еще можно было заметить. Грузно и величаво взмахивая крыльями, она исчезла, съеденная скоростью. Промелькнуло то ли кафе, то ли небольшой мотель с вывеской, освещенной одинокой мертвой синей лампочкой. Мы ели скорость, впитывали ее, захлебывались, вонзали ее себе под кожу. Пошла плотная, без просветов лесополоса.

Серега включил последнюю передачу.

— Нет никого! Кроме нас!! Да и нас нет!!! Не отставай, это не я быстрый, это ты медленный, убей в себе слабость, порви на части, выжги ее!

Мелькнула заправка, с нее выворачивал неуклюжий грузовик, похожий на того, который меня убил.

Дорога сузилась. Четыре полосы превратились в две, да и те узкие. Серега махом перевалил на встречку и вдавил педаль до отказа, уходя вперед. Фокус содрогнулся, задрожал, и я перестал чувствовать колеса. Еще немного, и он станет неуправляем. Но Серега не ждал, он мощно, демонстративно уходил вперед, да еще и начал нагло сигналить без всякого повода. Мимо мелькнуло уже что-то совершенно неопределенное, вроде крытой автобусной остановки. Под навесом абсолютно индифферентно стоял фосфоресцирующий пассажир, которому наверняка придется дожидаться либо конца света, либо начала мироздания. Светился он по причине светоотражающих полос на своей жилетке, которые туда влепил жизнерадостный дизайнер одежды.

Я отстал уже безнадежно, когда вдруг распахнул глаза и почувствовал на спине космические мурашки. Тогда я вдохнул как можно глубже, полностью выпрямил руки, уперся в руль и заорал. Крик вырвался на простор, отразился от чего только возможно и вернулся удесятеренный. Синий светящийся лед вспыхнул в глазах и вдруг Форд перестал дрожать, вцепившись в дорогу, прильнув, вплавившись в нее, распластавшись, как пантера в долгом, тягучем, смертельном прыжке. Фары вспыхнули злобным негасимым светом, и автомобиль рванулся вперед как ракета. За несколько секунд я догнал Тойоту и торжествующе нажал на сигнал. Раздался вой, полный сладкой, незатихающей боли.

Серега повернул голову в мою сторону и заржал адским непромокающим смехом. В глазах его так же переливался синий светящийся лед. Громко, страстно и невыносимо он закричал:

— Знаешь, почему я все еще здесь?!!

— Почему? — так же страшно заорал я.

— Все из-за баб! Сначала ты привязываешь ее! А потом она привязывает тебя! И ты застреваешь в этой полумертвой стране!!!

Скорость все увеличивалась. Говоря откровенно, в реальном физическом мире машины бы уже пошли вразнос, престали слушаться руля и при малейшей неточности слетели бы с дорожного полотна. Дальше бы наверняка последовала чудовищная мельница переворотов. Но здесь у жесткой воли был неистребимый приоритет.

— Слова!!! — опять закричал Серега.

— Что? — не понял я.

— И числа!!! Ты произносишь слова всю жизнь и думаешь, что это просто звуки! А это судьба, путь, клятва, эпитафия, это нельзя смыть, это как отпечаток пальца — он не меняется, если уж появился!!!

Я уже практически ничего не слышал, когда Серега стал жестоко и властно читать странное стихотворение:

Ты не сможешь больше думать сама… Не заснешь не встанешь без моей ладони… Будешь только звезды в себе ломать, Становясь безропотней и бездонней. У тебя не будет своих идей… Ты не ступишь шагу без моего слова… Для тебя не будет других людей, Для тебя не будет другого зова. Ты захочешь меня из кромешной тьмы… Словно я лекарство из древних книжек. Ты подставишь вену под удар иглы — Только что бы был я к тебе поближе. Ты не сможешь больше на мир глядеть — У меня под сердцем знак моей стаи… А она учила меня владеть И ты больше не сможешь меня оставить…

— Ты понимаешь меня?!! — стараясь перекричать оба мотора, завопил он.

— Нет!!! — я вроде бы сказал, но сам себя не услышал.

— Если тебя любят — ты никуда не уйдешь!!! — со злой радостью порвал мне барабанные перепонки Серега.

На встречной полосе как из-под земли вынырнули огни, и, прежде чем мы успели хоть что-нибудь предпринять, или хотя бы — осознать опасность, Клюгер пробил насквозь синюю старенькую Ауди.

Наверное, водитель встречной машины был излишне нервным или чувствительным. Что он увидел — я не знаю. Но в липком седеющем ужасе и на своих более ста километрах в час, он сдуру дал по тормозам и дернул руль. То, что удавалось нам, трупам, у него, живого, не проканало. Не могу сказать, что произошло после торможения дальше — мы пронеслись, и уже останавливаясь, услышали долгий, невыносимый для ушей резиново-стальной визг, а потом тяжелый, в несколько тонн, удар и хруст. Что-то рассыпалось и стихло. Мы остановились, развернулись и поехали обратно.

— Черт… — сказал Серега, вышел и хлопнул дверью, — дерганый попался.

— Да… — пробормотал я, подходя к Ауди.

Она буквально закрутилась вокруг бетонного столба. Наверняка, завтра в Интернете полгорода будут потешаться, рассматривая фотографии. «Боковой удар — самый опасный», — вспомнил я вдруг. Подушки безопасности не сработали, Ауди развернуло навстречу движению и садануло об столб точно посредине. Судя по всему, хозяин ударился головой о стойку, хотя тут и других переломов тоже было не счесть. Но загореться ничего не загорелось и даже разлетелось-то по сторонам немного. Так, сущие крохи. Хоть и не Мерседес, а все одно — немцы. Качество, другими словами. Будет что хоронить. Открытый гроб, все как у людей…

Рядом с машиной, совершенно обескураженное, стояло бледное от злости привидение, смотрело на самого себя и не верило своим глазам.

— Это я, что ли? — спросил мужик в очень приличном костюме с галстуком.

— Нет, блядь, это Уго Чавес! Ха! — от души поглумился мой друг, и подал свежеприбывшему руку. — Серж!

— Максим Петрович, — машинально ответил мужик и вдруг заорал, — так это ты меня! Сука!!!

— Начинается… — пробормотал Серега и достал сигареты, — детский сад…

— Погодите! Я же… я же…

— Что «я же»? — спросил Серега подкуривая, — по делам, небось, ехал, а дел у тебя, судя по прикиду, много, и все серьезные? Позвольте поприветствовать вас в так сказать, нашем печальном мире. Необъяснимо, но факт. Скажу по секрету, вам как раз повезло. Сейчас главный наш специалист по абитуриентам вкратце объяснит вам правила и распорядки. Ну, или иди в жопу, и сам разбирайся! — почему-то потерял интерес к мужику Серега, поправил пистолеты и направился к Клюгеру.

— Какой специалист? — опешил мужик.

Судя по всему, Серега имел в виду меня. Поэтому я откашлялся и начал:

— Тебе поясную или плечевую?

— Простите, что?

— Тогда плечевую. Стой здесь, никуда не уходи! — сказал я, подошел к своей машине, открыл заднюю дверь и вытащил за ремень тяжелый пистолет в кобуре. Закинул это все на плечо, захлопнул дверь и приказал:

— Руки в стороны! — мужик был не совсем в себе, поэтому даже не стал притворяться, что понимает. Я накинул на него ремень, подтянул, подогнал и зафиксировал. Отошел, полюбовался, снова подошел и чуток поправил.

— Ну, прямо Стивен Сигал! — усмехнулся я.

— Позвольте, что это? — изумился новенький.

— Это пистолет Макарова, калибр девять миллиметров, емкость магазина восемь патронов, вес со всеми этими ремнями и патронами чуть меньше килограмма. Носи на здоровье!

— Вы с ума сошли! Зачем это мне? Послушайте, неужели ничего нельзя сделать? Ну, может — скорую какую-нибудь, Спас ноль-ноль-один, или что там еще есть?

Я не ответил и подошел к Сереге, который стоял у своей машины, внимательно смотрел вверх и глубокомысленно курил.

— Вот обязательно его надо было? — спросил я.

— Сколько уже нахожусь, а налюбоваться не могу, — задумчиво проговорил друг, не обращая на мой вопрос никакого внимания, — небо здесь чудовищно красивое, сука…

— Это точно, — подтвердил я и тоже посмотрел вверх. Тяжеленные свинцовые тучи ушли на запад, и нам открылась трехмерная завораживающая глубина космоса. Жестко, ослепляюще, злобно сверкали огромные цветастые звезды в бархатном синеватом мареве. Чиркнул и пропал метеорит, превратившись в раскаленную пыль.

— Я его поздно заметил, — сказал Серега, выкидывая окурок, — даже подумать ничего не успел. Ты зачем ему пистолет отдал? Впрочем, у нас еще есть. Надо бы прикинуть, что с ним делать…

— Оставь ему визитку! — засмеялся я.

— О. Идея. Эй, Максим Петрович! — окликнул его Серега, — сотовый с собой?

— Да, разумеется… Если не разбился…

— Здесь не разбивается! Диктуй мне номер!

— Девятьсот пять… послушайте, это же чушь полная!

— Дальше! — не обращая внимания, перебил его Серега, призывно маша ему одной рукой, а второй быстро набирая номер.

— Девятьсот пятнадцать пятнадцать пятнадцать.

— Что это за хрень? Таких номеров не бывает!.. А, впрочем… Погоди, ты его купил, что ли?

— Да, это «красивый» номер, пришлось потратиться…

— Вот тут я тебя понимаю! — захохотал Серега и нажал на зеленую кнопку. — Сохраняй!

Сотовый Максима деловито, по-офисному, ответил без всяких модных полифоний.

Петрович глянул на дисплей и вздрогнул.

— Да таких номеров тем более не бывает! — воскликнул он.

— Вынужден тебя огорчить. У меня и машина, если ты заметил, тоже три шестерки на конце! А еще есть мотоцикл с таким же номером, но он затонул по пьянке в котловане, на Горской. Вот домашний я не смог купить — не было технической возможности. Да если честно, и с домом… не очень-то повезло.

— А вы кто? — совершенно другим тоном, вкрадчиво, спросил мужик в костюме.

— Я твой самый жуткий кошмар, — лениво и с явным издевательством начал Серега, — на исходе ночи, когда в мрачные пещеры возвращаются летучие мыши, я прихожу в свой фамильный склеп, смотрюсь в зеркало, ни хера не вижу и от этого у меня, сука, мигрень! Кончай тупить!! — вызверился друг, — я Серега Болотный, чего тебе еще надо?

— Эээ… — не нашелся что ответить мужик, и замолчал.

— Вот тут ты прав, — удовлетворенно сказал Серега, подошел к нему, хлопнул по плечу и закончил, — а вообще… извини, конечно. Ну, а ты-то зачем тормозил? Что за паника за рулем? Увидел чего?

Максим посмотрел в сторону и вверх, пытаясь проиграть в голове картинку:

— Стена или облако… очень быстро навстречу рванулось какое-то черное пятно. Я в этот момент станции перебирал, везде была молодежная дрянь, а мне хотелось что-нибудь поспокойнее… Подумать я не успел… Руки сами сработали. Ну и нога правая, конечно…

— Бывает. В следующий раз «Радио Шансон» слушай. Я тоже, Максим Петрович, перед смертью подумать не успел. Я, значится, ему, а он, сука, мне. Только я кулаком, а он, гаденыш, ножичком. Мы оба, понимаешь, не думали.

— Позвольте… А что мне теперь делать?

— Ммм… — замычал Серега и усмехнулся, — привыкай, прежде всего. Можешь к безутешным родственникам сходить, узнать, что они о тебе думают. Тебе теперь все можно. Советую пару дней вылежаться где-нибудь на природе. Хотя… может быть, единственное, чего мне на самом деле здесь не хватает — это настоящего сна. Нет здесь его. Ни сна нет, ни голода, просто иногда у тебя куда-то проваливается мозг, и ты какое-то время ничего не чувствуешь. Как черная дыра, что ли. А я все мечтаю, страшно мечтаю захотеть спать, потом заснуть и проснуться от ощущения солнца на лице или от детских голосов или от птиц или от запаха манной каши… Но здесь нет усталости, нет сна, нет болезней, много чего нет… в общем, идеальных миров не существует. Будет скучно или начнут доставать — позвони. У меня с ними свои счеты.

— Вы о ком? — спросил Максим и отчего-то оглянулся по сторонам.

— О них, о родимых! — весело ответил Серега. — Все, что ты видишь вокруг — это тамбур, прослойка, таможня, если хочешь. А харон обязательно появится. Ты его узнаешь, он обычно серый, пыльный, как мумия. Дальше решай сам. Либо по течению, либо против. Бывай! — хлопнул Серега ему по плечу еще раз, повернулся и зашагал к машине.

Я пошел к своей.

— Но вы же не можете меня здесь оставить!!! — отчаянно закричал нам вслед мужик в приличном костюме с галстуком.

На эти слова нам лень было реагировать. Мы просто сели и уехали. Разворачиваясь, Серега махнул мне рукой — дескать — езжай за мной, придавил газ и мощно рванул по трассе. Я решил не возражать. В зеркало заднего вида было видно, как Максим Петрович махал руками, подпрыгивал и что-то кричал. Потом он скрылся в темноте.

Примерно через час мы свернули на проселочную, потом опять на асфальтовую, но узкую, потом мимо замелькали неухоженные дачки эконом-класса. Незаметно наступил лиловый холодноватый рассвет, мы бросили машины у незаметной зеленой калитки, и прошли через нее на участок. С краю участка, как и положено, стоял домик в форме буквы «А», а чуть подальше беседка со столиком внутри. Все остальное, по сибирскому садовому обычаю, было в первые же дни существования засажено с ужасающей плотностью чем попало, а потом оставлено на произвол судьбы. Рослые кусты и деревья еще как-то выжили, а всякие там укропы-салаты дружно полегли под натиском диких кочевников. Из условно культурных растений в живых остались только островки мощного хрена, который, как известно, будучи посажен единожды, с трудом удается сдерживанию на своей территории. Наглые широкие мясистые листья хрена забивают даже амарант, не говоря уж о лебеде или там — о душистой несерьезной полыни.

Тропинка была выложена бетонными квадратами советского образца наверняка в разгар развитого социализма, и между плитками наросло столько травы, что путь приходилось угадывать по менее буйной, чем везде, растительности.

Мы прошли в беседку, сели за стол и, не сговариваясь, молча закурили.

— Я сейчас уеду… — наконец сказал Серега, — чувствую, опять они подбираются. А ты тут отдохни. Только не пей больше. Порвешь сердце ностальгией этой сраной, зачем она тебе?

— Это что, твоя дача? — спросил я.

— Ага… — безразлично ответил друг, — купил когда-то по пьяни, да если честно, забыл. Я и был-то при жизни тут раза три от силы. Про нее все забыли, да и сами участки скоро снесут, они временные. Хотя у нас, сам знаешь, все, что временное, то и на века. Но зато тут никто не шастает.

— А ты вообще где… это… — у меня чуть не вырвалось «живешь», но я сказал «обитаешь».

— Вот тут, Санек, проблема. Живые, сука, агрессивные и практически сразу стирают тебя не только из памяти, но и из жизни. Нам, как ты понял, усталость и сон не грозят, болезни тоже, но временами надо просто полежать и подумать. Там, где я жил до этого, находиться уже невозможно. Нинка с полгода погрустила, да другого бугая привела. Ну, поломали они все, переставили, ружья мои, суки, продали, все перекроили, перелопатили, нет мне там места. Уже какой месяц думаю — может зря я не ухожу? Все те, с которыми я тут примерно в одно время оказался, там уже давно. А я тут со своими тремя шестерками наперевес… все воюю… а уже и смысла-то давно нет, одно упрямство бычиное, дым из ноздрей, искры из глаз, но вот к чему? А потом думаю — где это, «там»? Почему я должен идти? Что они лезут ко мне? Да какое вам дело, в конце концов? — заорал вдруг в небо Серега.

Я помолчал и спросил:

— Может мне домой? К себе?

Он улыбнулся и покачал головой:

— Не советую. Там сейчас процесс. Гримасы, черные платки, соболезнования, гроб лакированный, турецкий, с ручками латунными. Дрянь спектакль, постмодернизм и некрофилия, им самим сейчас муторно. Сам подумай… Горя нет никакого, а суеты много. Ведь ты им все планы на выходные порушил, все эти ебли-гребли-пикники. Духота, водка, черный хлеб, рис с изюмом, блины вялые, бледные, полуживые… ты будешь в такую жару блины? Никто не будет. И кисель нахрен никому не упал. Они не гнусные, не плохие, они бы с удовольствием по тебе горевали, да жарко понимаешь, да выходные… Напрягать приходится лицевые мускулы, никак они, понимаешь, не складываются правильно… Чего тебе там делать? Плюс гроб закрытый, сделал ты себе пластическую операцию, однако… Забесплатно блядям кунсткамеру обеспечил. Отдыхай, Санек, не береди себе душу.

Он уехал, а я остался.

Покурил.

Вдохнул-выдохнул.

И пошел в домик. Тот, который буквой «А», незатейливый, простенький, где жить нельзя, но вполне можно перекантоваться. Из-за покатых стен места там было с гулькин хуй. Кровать, тумбочка, одно окно и, собственно, я.

Спать, как и предупреждал Серега, не хотелось. Хотелось не быть, не думать, не шевелиться, не иметь мыслей, не размышлять о будущем, которого не было, и о прошлом, которое уже не имело никакого смысла. Надо всего лишь отключиться. Я упал на кровать, и весь мир ушел в точку — как изображение на экране старого телевизора.

Кровь

Не знаю, сколько прошло времени. Час, день, неделя, год — кто их пересчитывал. Я только помню, что поднимался из черной ледяной бездны на поверхность, по которой весело прыгали золотистые солнечные пятна, вот и все. Я не был ни отдохнувшим, ни здоровым, ни выспавшимся. Я вообще не был. Вот это была правда, возможно сейчас единственная и настоящая. Все остальное либо меня не касалось, либо я не имел к этому никакого отношения. Закрыл глаза и открыл их. Прошло несколько мгновений, или одно глобальное потепление, или два ледниковых периода. Что-нибудь изменилось? Я куда-нибудь не успел? Я пропустил все или ничего? Древнюю заслуженную занавеску пробивал солнечный пыльный луч. Это я еще мог оценить.

Нет линейки, к которой можно приложить смерть. В этом полуживом просыпании был только один плюс — я перестал волноваться. Нерв за нервом постепенно отстегивались все эмоции, словно кто-то срывал с меня одежду.

Я вышел на улицу, дошел до беседки, зашел внутрь и сел за стол. Курить не хотелось. Лежащий на столе мобильник вдруг зажужжал, вздрогнул и потихоньку поехал. Еще через пару секунд раздался звонок. Я смотрел на крадущийся аппарат и прикидывал, через какое время он дожужжит и свалится. Когда до края стола оставалось всего ничего, я схватил его и нажал на кнопку:

— Да!

— Очнулся? — спросил Серега и, не дождавшись ответа, приказал, — давай ко мне быстро, поможешь…

— Что случилось? — спросил я.

— Короче, жду тебя на площади Кирова, прямо в центре, некогда.

Я молча постучал пальцами по столу. Серега взревел:

— Знаю!! Все знаю!! Ты уходишь уже, так со всеми бывает!!! Все, суки, на части распадаются, гниют на ходу, как при жизни гнили!!! Мне некогда тебя вдохновлять, я таких слов не знаю! Нечем мне тебя с колен поднимать, от тебя уже половина осталась. Но ты просто напрягись, не ради меня, ради себя хотя бы, чтобы уйти как человек, а не как тварь последняя!

— Зачем? — спросил я.

— Затем хотя бы, чтобы их разозлить!

— Не хочу… — равнодушно ответил я, — я не буду с ними бороться. Я уже не могу в тамбуре. Душно здесь.

Серега тяжело выдохнул:

— Белые хароны где-то рядом. Я их чувствую. Но дело не в этом. С братом надо помочь… После меня у него все развалилось. Долги, кредиторы. Колоться начал. Синий весь. Он сначала хотел банк ограбить, да не девяностые сейчас, спецы там так все организовали, что за полторы минуты блокируют. Но Колян туда и не лезет. Он почту решил взять. Там охраны калека в мятой форме, а денег семьсот тысяч завезли на выплаты пенсионерам. Мне его остановить надо. Больше никто не сможет. Он то ли слышит меня, то ли чувствует, но говорит со мной внятно. Он и раньше откликался, а теперь исколотый весь под кайфом совершенно свободно беседует. Как с живым. Я вчера с ним весь вечер говорил, пока он не уснул. Сейчас десять. В одиннадцать деньги привезут. Там уже божьи одуванчики собрались. Удержать я его не могу никак, он с утра без дозы. Трясется весь. Приезжай, помоги.

— Да что я могу-то? — удивился я.

— Говорить надо с ним. Постараться увести. Обрез отобрать, мотоцикл заглушить, я не знаю — что.

— Он с обрезом?

— Да, двенадцатый, левый чок, правый цилиндр, мое ружье, английское, одно только и осталось в семье, да и то, видишь, гаденыш укоротил. Не дружит он с головой.

— Ты тоже… — улыбнулся я… — не дружил.

— Да ладно! — горько усмехнулся он. — Не воспитывай, психолог хренов. Короче, нельзя мне его бросать. Кровь. Я так решил… если уведу — хорошо, если нет — сам убью. В тюрьме или на зоне не выживет он, стержня у него нет, дурь одна.

— Хорошо, — пришел в себя я, — выезжаю.

Через час я уже был на Кирова. Там круговое движение и внутри по циркулю ухоженный газон, разделенный дорожками на пять секторов с асфальтовой пролысиной посредине. На этом по форме явно сатанинском перекрестке почти никого не бывает, кроме временных собак и четырех постоянных билбордов с рекламой. Изредка там появляются гиббдэшники со своими палками, и иногда там отдыхает некстати сломавшийся автолюбитель. Сейчас прямо в центре между билбордами стоял черный блестящий Клюгер с открытым багажником. Серега самозабвенно рылся в глубине. Я осторожно проехал по лучу и приткнулся рядом.

— Куда поедем? — спросил я.

— Все уже, приехали, — глухо, не вылезая, ответил друг, — здесь полверсты, не больше. Ты Коляна-то знал в лицо?

— Видел пару раз. Он же не родной тебе?

— Что значит — не родной? Единокровный. Ну, матери, правда, разные, но это не трагедия…

— А… Где он?

Серега достал охотничий нож, достал его из ножен, сверкнула боевая поцарапанная сталь.

— Вон идет уже. Говорю же — башка набекрень…

Движение по кругу было совершенно без просветов. Развязка эта была одной из самых напряженных в городе. И вдруг раздался яростный сигнал, еще один, потом взвыла сирена. Прямо поперек потока машин, слегка пошатываясь, ровно в центр круга шел сутулый, очень бледный и тяжело дышащий Колян. В одной руке он нес большую спортивную сумку, по весу — явно с обрезом. Ну, и деньги чтобы складывать — наверняка. Старая Тойота Калдина зазевалась и вовремя не пропустила наркомана. Колян не долго думая, пнул машину ногой.

— Ты, урод! — заорал водитель, открыл было дверь, но увидел стеклянные глаза и сразу все понял. Таких глаз у нормальных людей не бывает. Таких людей вообще не бывает. По дороге шла черная боль, липкая от пота ночь и отчаянная безысходность.

Колян поднял губу, обнажил клыки, что, видимо, должно было означать торжествующую улыбку, и еще раз пнул Калдину, которая тут же рванула с места. Отъехав на безопасное расстояние, водитель высунулся и проорал все самые смертельные оскорбления, которые знал. Колян даже не оглянулся. Великие и смертельно больные не должны отвлекаться на плесень.

Возле Клюгера он бросил сумку, сел прямо на асфальт и трясущимися руками достал из кармана пачку чего-то лекарственного. Оказалось — таблетки. Он торопясь, криво вырвал их из своих прозрачных гнездышек, засунул в рот и тщательно, со злобой на лице, проглотил. Посидел с минуту, тяжело дыша, и вдруг улыбнулся:

— Полчаса продержусь, да, Серега?

— Не знаю, — хмуро ответил тот.

— Я знаю… Нинка по тебе плачет до сих пор. Хоть и замуж уже собирается, а плачет. Но мне до них дела нет. Мне вот почту взять надо, долг отдать, да дозу непременно… Не, сначала дозу, потом долг, — поправился он, — ты, Серега, извини, что я ружье обрезал, иначе как бы я с ним…

— Да ничего, — тихо, даже как-то ласково ответил Серега, — ты бы лучше продал бы что-нибудь.

— Все. Все. Все. Все, — замотал головой брат, — все, ничего нет больше, ты же знаешь. Меня уже никто домой не пускает, воровать негде. У всех уже взял. Вот пришел… Я быстро все сделаю, только не останавливай меня. Там делов-то — охранник один, пенсионер, в подсобке сидит, телевизор смотрит, у них даже комнаты для него нет… Стойка ничем не защищена, это же не банк. Зайду, перепрыгну, там касса рядом совсем, кассирша даже встать не успеет. Я все продумал. Не останавливай меня.

Таблетки уже подействовали, и Колян вдруг стал говорить с сумасшедшей скоростью без остановки, словно спешил выговориться:

— Ты меня всегда понимал, зря ты ушел, надо было потом, вместе, как я теперь, там один охранник, форма черная, «секьюрити» на рукаве, а какой он на хер секьюрити, я его пополам порву, да и оружия у него нет — не положено, он там подростков самое что тяжелое отгонял, зря ты ушел, не останавливай меня, надо было потом, вместе, вместе, вчера еле дозу выпросил, я уже там полкуска зеленых должен, больше не дадут, таблетки целую ночь охранял сам от себя, чтобы на дело хоть нормальным придти, не останавливай, Серега, помоги лучше, все, все, все, больше не дадут…

Колян покрылся липкими каплями пота, накачивая себя энергией и злобой. Вдруг резко встал, подхватил сумку, и побежал через дорогу — машины с трудом тормозили прямо перед ним. Одна Волга даже страшно взвизгнула и задела его, но Колян просто ударил на бегу кулаком по капоту и побежал дальше, не обращая внимания.

— За ним! Говорить надо с ним, понимаешь, он слышит нас, по-настоящему слышит! — заорал Серега и побежал следом. Я послушно рванул.

Мы догнали его метров через двести. Дыхалки у него совсем не было, он остановился на тротуаре рядом с ухоженной клумбой, бросил сумку и схватился за сердце. Медленно, но мощно несколько раз вдохнул и выдохнул. Вытер пот с лица ладонями, посмотрел на них и усмехнулся.

— На полчаса хватит! — повторил он.

— Коля, — сказал Серега, — надо на дачу ехать, там в погребе, что посреди участка, в дальнем правом углу на два штыка копни — там банка из-под кофе и в ней десять соток зелеными. Себе на всякий случай оставлял. Штука, конечно, не деньги, но если нет совсем, то очень даже выручат. Я так тогда думал. Езжай туда, это выход.

Колян поднял сумку и посмотрел на него:

— Какой это выход? Я ж тебе говорю, я только дилеру пятьсот должен, а еще по другим местам штук пять, не меньше. Что мне эта штука, Сережа? Да ее считай что и нет. Это только на день все отодвинет…

— Что ты молчишь? — толкнул меня в плечо Сергей, — говори что-нибудь, он сейчас уйдет.

— Коля! Ты должен меня помнить, мы с Серегой с детства вместе, из одного двора, — Саша меня зовут, Хромой погоняло было, за то, что я два раза подряд ногу ломал на катке.

— Помню… — спокойно ответил Колян, — у нас с вами разница лет в пять, все другое… Но я помню. Ты правильный пацан был…

— Я уже мертв. И Серега мертв, давно уже, больше года. Он меня попросил с тобой поговорить. Ты бы нас послушал, а, Коля? Жизнь — она как ветка, сильно может гнуться. В разные стороны. Но вот она еще гнется, а вот уже и сломалась. Тебе до трещины минут десять от силы, а то и меньше. Хрустишь уже. Хода назад не будет. Ты сам себя тащишь…

— Хромой, я больше не хочу просыпаться от боли, я хотя бы месяц-два должен поспать как человек, я чужой здесь, понимаешь? Все-все-все-все… У меня в запасе только три таблетки, это на случай, если я от ломки обрез начну ронять. А ты мне время режешь. Отстань.

— Дурак! Это мы здесь чужие! Нет нас, понимаешь! Ты сейчас разговариваешь с пустотой, с воздухом!

— Да какая разница! — усмехнулся Колян, покрепче ухватил спортивную сумку и пошел от нас быстрым шагом. — Я теперь сам пустота…

Мы миновали все клумбы у здания местной администрации, какой-то магазин и до самого крыльца почты в оба уха пытались ему вложить хоть какое-то подобие смысла. Все было тщетно. Когда мы ему оба надоели, он запел хриплым голосом какой-то шансон, а у крыльца поставил сумку, замолчал и замер, закрыв глаза. Мы с Серегой переглянулись. Стоял он так с минуту.

— Готовится… — догадался Серега, — медитирует.

Коля резко выдохнул, опустился на колени, вжикнул молнией, быстро достал изнутри спортивную шапочку, растянул ее — она оказалась с самодельными отверстиями под глаза и рот, и в две секунды натянул ее на голову. Вид получился не устрашающий, а дурацкий. Следом Колян вытащил обрез, встал, схватил сумку, резво забежал на крыльцо и открыл дверь. Навстречу как раз вышла девушка и при виде его побледнела. Брат поднял было обрез, но потом мотнул головой в сторону, дескать — проходи. Пигалица быстро сбежала вниз, испуганно щелкая каблуками.

Колян влетел в помещение почты и, не теряя ни секунды, подбежал к стойке и махом перепрыгнул через нее, оказавшись за спиной у кассирши. Еще две женщины, сидевшие рядом, вскочили и прыснули в стороны.

— Открывай! — страшно заорал он, ударив кассиршу по спине.

— Что? — пролепетала она, еще даже толком не испугавшись.

— Кассу открывай, дура! Убью!! Всем стоять!!! — еще громче заорал Колян и навел на толпу, в основном, пенсионеров обрез. — Куда, сука старая!!!

Одна из бабушек под шумок решила пробраться к двери, но от крика присела на корточки и резво передумала.

— Вы двое!!! — твердо сказал парень другим почтальоншам. — В зал, за стойку.

Женщины повиновались.

— Теперь пиздец… — уже равнодушно прокомментировал Серега, запрыгнул на стойку, сел и закурил — Не вали хоть никого, братан… Они не виноваты.

— Все! Все виноваты!! — невпопад закричал Колян. — Весь мир виноват!

— Что? — наконец-то испугавшись, дрожащим голосом спросила кассирша. Она была, как и полагается заштатной почтовой сотруднице, угловатая и некрасивая.

— Молчи, тварь, открывай кассу!

— Я открыла…

— Кидай в сумку все!!!

Женщина аккуратно стала доставать деньги. В это время из двери выбежал охранник в черной идиотской форме с эмблемой на плече в виде непробиваемого никакими пулями щита и с надписью «секьюрити» на правом нагрудном кармане. С левой стороны красовались символы группы крови B(III)+. Он был пожилой, совершенно спокойный и все еще не верил, что ему, в кои веки, повезло не просто смотреть телевизор, а исполнять прямые обязанности.

— Дед, на пол! Жить будешь, старый, падай!! — направил на него обрез Колян и даже прицелился, чтобы у охранника не было вариантов.

Дед протянул вперед открытые ладони и скромно, по частям укладывая свое тело, лег. Колян опять повернулся к кассирше.

— Сколько там? — спросил он ее.

— Около трехсот… — тихо произнесла она, не отрывая глаз от обреза.

— Как трехсот? Семьсот должно быть!!! Где остальные? Остальные где?!

— Я не знаю, — заплакала кассирша.

— Ну и что, хватит тебе триста? — спросил, усмехаясь, Серега.

— Нет! — помотал головой Колян. — Не хватит!

— У меня больше нет… — еще тише произнесла женщина.

— Твари!!! — заорал Колян и выстрелил в потолок. Давно не ремонтированная штукатурка посыпалась сверху серым дождем. Запахло порохом. Пенсионеры запричитали и всхлипнули.

— Вали отсюда, — негромко сказал Серега, — хватит, не хватит — это уже неважно. У тебя времени почти нет, нельзя задерживаться.

— Тебя еще не спросили! — крикнул Колян.

— Заряди ствол, кстати, а то, в случае чего, один выстрел у тебя, — посоветовал брат.

Брат переломил обрез и достал откуда-то из заднего кармана новенький блестящий патрон. Начал вставлять, но тут спокойно лежащий до этого дед-охранник вдруг вскочил и кинулся на него. Коляну не хватило полсекунды. Переломанный обрез взлетел вверх, а дед без всяких там кун-фу принялся методично упаковывать парня под стол, где тому негде было развернуться. Со столов летели письма, бандероли и оборудование. Вопили пенсионеры. Самые умные без всяких прелюдий взяли входную дверь штурмом и вывалили на улицу, крича на помощь милицию. Начался обратный отсчет.

Молодость и ярость, конечно, взяли свое. Колян дико заверещал, вырвался из лап охранника, вскочил и стал избивать его ногами.

— Дурак… ой, дурак… — взялся за голову Серега, — беги, тупица…

В помещении уже никого, кроме двух бойцов и впавшей в ступор кассирши, не осталось. Пенсионеры неслись по улице как кони, и на лету распространяли панику со слухами.

Колян напоследок вдарил деду так, что тот хрюкнул и потерял сознание. Нашел на полу обрез, зарядил его, схватил сумку и побежал к выходу. Выскочив на крыльцо, он тут же заскочил обратно, захлопнул дверь и задвинул какой-то огромный металлический засов:

— Опоздал… — сказал он, — откуда они взялись?

Серега спрыгнул со стойки туда, где все еще столбом стояла кассирша, положил ей руку на голову и прошептал:

— Успокойся… Сядь. Все хорошо будет.

Женщина кивнула и медленно, с опаской, села.

— На черный выход давай! — после этого приказал он брату.

Колян вскочил, одним прыжком перемахнул через стойку, добежал до двери, рванул ее, выбежал в коридор, там какое-то время искал выход видимо, не нашел и с тем же результатом вернулся.

— Я не понимаю, — сказал, он, стаскивая с себя маску, — как они успели, блядь?

— А ты хоть что-нибудь в жизни понимал? — разозлился Серега. — Вечно тебя то отец, то мать вытаскивали. Ведь ты никогда никого не слушал. Ты даже меня не слушал. Сколько раз я за тебя морды бил, хоть раз ты спасибо сказал, щенок? Помнишь, в девяносто третьем после ресторана? Ведь чудом на скамью не попал, в свидетелях отсиделся. Ты хоть что-нибудь помнишь из этого? Синюю восьмерку мою помнишь? Первую самую, новую почти. Я трех месяцев не проездил, продать пришлось. Из-за Колечки, конечно. «Не волнуйся, батя, я все сделаю»… — передразнил сам себя Серега, — конечно, сделал. Все сделал, чтобы ты сейчас вот, скотина, тут подыхал.

Колян все это время ходил кругами, сжимая в одной руке обрез. Потом резко вытащил из кармана упаковку с таблетками и стал выщелкивать одну за другой. Закинул в рот и с отвращением стал жевать.

— Запей, полудурок… — посоветовал Серега.

— Да. Эй, кассирша! Дай воды быстрей!

Женщина вздрогнула, выскочила в коридор и принесла воды в пол-литровой банке.

— Я не понял, — поморщился Колян, — стакана нет, что ли?

— Да вам же быстрее надо, а банка чистая… — стала оправдываться кассирша.

Брат вырвал у нее из рук банку и стал пить, проливая воду себе на грудь. Выпил всю и зашвырнул стекло в угол. Женщина присела и прикрыла голову руками.

— Не бойся. Выгляни в окно, что там?

Кассирша направилась было к окну, но тут зазвонил телефон. Старый, дисковый, оранжевый, донельзя советский. Непонятно, как он выжил среди факсов и кнопочных моделей.

— Стой! — прикрикнул Колян. — А ну, возьми!

Женщина осторожно сняла тяжелую трубку, приложила к уху, сухо кашлянула и тихо сказала:

— Алло! Да. Да. Нет. Хорошо… Это вас! — вежливо и испуганно сказала она Коляну.

Тот усмехнулся и взял трубку:

— Да! Ну. Нет, это ты меня давай слушай, майор! — закричал Колян. — Не-не-не-не… не надо самолетов. Денег тоже не надо, у меня есть. Просто дайте уйти и все… Блядь, как мне все это надоело еще, сука, в кинотеатре!!! Короче, чуть погодя она выйдет. Тихонько выйдет, и вы ей дадите десять ампул по кубику морфина гидрохлорида. Одноразовых шприцов комплект еще. Что значит — «где»? Да мне насрать где, вон через дорогу аптека!!! Не аптека? Кончай мне по ушам тереть, майор! Хочешь, я тебе сейчас все-все расскажу? Тут со мной двое. Охранник и кассирша. Не знаю, где остальные! Разбежались, наверное! Сейчас ты аккуратно ищешь, чего я сказал. Как достанешь, позвони. Кассирша выйдет и заберет. И не вздумай в ампулы снотворное лить, если почую что — я им в глаза вколю, в зрачки!!! Что? Все живы, отвечаю. Ну, охранник, правда, ранен, но его никто не просил геройствовать! Все, майор, ищи, у меня ломка, а ты знаешь, что такое само не пройдет. Тебе же лучше. Если после дозы усну — ты меня голыми руками возьмешь. Грамота и все такое. Бывай… — Колян положил трубку и вдруг кинулся через стойку к лежащему на полу охраннику. Подбежал к нему, сел на корточки и посмотрел в глаза:

— Доволен? Зачем лез? Ни себе, ни людям, скотина…

Резко встал и несколько раз со всей силы ударил ногой. Охранник снова затих. Колян вернулся в зал. Там, возле стены стоял стол для заполнения всяких бланков с пристегнутыми на полиэтиленовые лески шариковыми ручками. Смахнув на пол все бланки, брат бросил обрез на стол, отодвинул стул и сел.

— Эй! — крикнул он женщине. — Иди сюда! Садись.

Кассирша подошла и нерешительно села.

— Как зовут? — спросил он без всякого интереса.

— Галина, — тихо ответила она.

— Галина… — протянул он и кивнул на обрез, — это ружье моего покойного брата, английское. С таких, вообще-то, обрезы не делают — слишком дорогой самопал получается. Опять же память. Скажи, Галя, если я так поступил, значит причина очень серьезная, не так ли?

— Вы очень устали, — вдруг с жалостью сказала женщина, и Колян опешил. Это было видно даже мне со стойки, на которой я все это время лежал и теребил тяжелую французскую сигарету, не желая ее раскуривать.

— Устал? — переспросил он, — я жить устал, милая… Я сейчас убью вас обоих, выйду и снова начнется все то же самое. Что тут нового, а? Когда жизнь — сплошная химия, то ты весь помещаешься как в ладонях, между дозой и передозой…

Серега шагнул к столу и сел рядом. Я тоже слез со стойки и крутя в пальцах сигарету, подошел и опустился на стул. В тишине покинутой посетителями почты сидели двое мертвых и двое живых.

— Что делать будем? — спросил я.

Серега постучал по столу пальцами. Колян явно поглядел на эти пальцы, вздрогнул, потом посмотрел на кассиршу и раздраженно сказал:

— Нервничаешь?

Женщина не ответила и пожала плечами.

— Вот не поверишь, — начал Колян, — ничего сейчас делать не могу. Ни дышать, ни думать. Сколько раз утром просыпался… думал, господи, все сейчас заново перестрою, переворошу, отработаю, все долги отдам, у всех прощения попрошу, только вот одну дозу, небодяженную, вот сюда чистым новым шприцем вгоню, все устаканится, и тогда уже, как новенький, пойду. Но только вгонишь — нет ничего. Как в теплое одеяло зимой завернешься и греешься. Мысль умирает до следующего отходняка. Ты постарайся, Галя, меня не злить. Всего-то надо потерпеть. Сейчас они придут, ты выйдешь, возьмешь, принесешь… мммм… — Колян схватился за голову, закрыл глаза и стал покачиваться, — а дальше, Бог даст, все наладится.

— Ничего не наладится, — ухмыльнулся Серега, — дозу они, может и принесут. Иногда бывает. Но только для того, чтобы тебя при передаче на клочья порвать. Без дозы, в наручниках, подыхать в камеру поедешь. А там уже никто ничего не даст. Блевать будешь, кровью потеть, кожу срывать пальцами, болью захлебываться, сердце слушать. Тук-тук. Коротко. Потом длинно. Потом молчание. И ждать полвека, когда опять ударит. Ну, то что под себя ссать будешь, а может и срать — это ты знаешь. Этого хочешь?

— Нет!!! — страшно замотал головой Колян. — Неееет!

Галина забегала глазами между обрезом и ним. Зырк-зырк. Пока брат мотал головой, он ничего не видел.

— Не вздумай! — крикнул я Гале. — Тут наверняка надо. Парень хоть и в ломке, да сильнее тебя раз в пять!

Осторожная решимость на лице кассирши опять сменилась жалостью.

— Коля, — вдруг сказал Серега, — нельзя дозу ждать! Только суета и все. Ты давай обрез бери, да заканчивай. Там хорошая картечь, я помню. Мозги враз вынесет. Ты хоть представляешь, как здесь хорошо, без головной боли? Без ломки? Выйдешь и сразу солнце. Полный мир солнца, все небо, весь ветер, вся планета твоя, ни один мент тебя не возьмет. Только представь, братан!

Брат невидящими глазами посмотрел перед собой, схватил обрез и прижал его к груди.

— Ты слышишь его? — спросил я, наклонившись прямо к его уху.

— Да… — еле слышно прошептал Колян. — Да, Серега, так лучше будет. Не получилось. Не пофартило. Не повезло. А хорошо же задумал, правда? Дед только помешал.

— Да причем тут дед! — Серега встал, прошел к нему за спину и обнял брата. — Куда бы ты делся потом, даже если бы выбежал? Знаешь, как у курсантов-летчиков говорят, взлет — ерунда, главное сесть. А по иронии судьбы, не взлетев — не сядешь. Ну, успокойся.

— Да, братан, да… — шептал Колян.

— Помнишь, мы с тобой в лесу заблудились? Всего-то срезать решили, а потом ни вперед ни смогли — топь была, ни обратно — тропинка как в воду канула. Молодые были, ты еще даже не курил.

— Ты мне не давал, Сережа… Ты говорил — успеешь.

— Да, чего легкие-то травить, Коля… Я как иголка был, а ты как ниточка.

— Зачем же ты… меня бросил… ты же знал, что без иголки я никто. Всю жизнь, где бы ни был… ты кто, спрашивают, а я — Сереги Болотного брат. И все двери передо мной открывались. Серегу Болотного все всегда знали. А за компанию и меня тоже. Но потом ты ушел, а я остался. Кому нужна нитка без иголки? А?

— Никому, Коленька… — положил свои ладони на его руки Серега, — давай, аккуратно… положи обрез на стол. Вытри ладошки, чтобы не скользили. Так. Взводи.

Колян тяжело задышал, смотря в глаза кассирше.

Она вскрикнула и тут же закрыла себе рот руками.

— Возьми покрепче…

Брат, держа левой рукой обрез за ствол, правую освободил, пошевелил в воздухе пальцами и медленно, надежно, ухватисто взялся за шейку ложа. Медленно поднял обрез и направил его на женщину. Та медленно начала вставать.

— Можешь и ее сначала, — равнодушно сказал Серега, — но это совсем ни к чему… Под подбородок давай, не томи.

Колян развернул ствол на себя, приложил чуть выше кадыка. Серега слегка поправил угол наклона и положил свой подбородок ему на макушку. Обнял крепко.

— Я с тобой, братан. Все хорошо будет…

— Да, Серега…

— Жми! — прошептал старший брат и закрыл глаза, — постарайся с обоих стволов! Легче будет…

— А как хотелось… — начал Колян и не договорил.

Выстрел разнес ему полголовы. Он упал навзничь вместе со стулом, а Серега остался стоять. Он все еще обнимал брата, только теперь это была пустота. Медленно он разжал руки и посмотрел на кассиршу. Та силилась кричать, но не могла. Словно выключили звук у телевизора.

— Всего делов, — сказал Серега и добавил, — врубай свою сирену!

Сразу после этих слов женщина закричала так, что за стойкой пришел в себя и с трудом поднялся, хрипя от боли, охранник.

Я повернулся и увидел замечательное зрелище — разваливающееся на стеклянные брызги окно и влетающие вслед за ними черные берцы сорок шестого как минимум размера. К ним был примонтирован без сомнения самый лучший в мире боец специального подразделения в черной маске с прорезями, потому что он мгновенно развернулся пистолетом вперед и буднично, спокойно, как на стрельбище, два раза выстрелил в лежащего Коляна.

Почти одновременно с ним в другое окно за стойкой влетел не менее колоритный боец, срубил на лету только что очнувшегося охранника, и только потом понял, что перепутал. С безумно уставшим лицом секьюрити почты опять повалился на пол. Весь шум-гам не занял и десяти секунд. Строго говоря, даже еще не все стекло успело опуститься на пол.

Когда же оно упало и доколотилось на плотном коммерческом линолеуме, шоумены отодвинули дверной засов, вышли на крыльцо, молча кивнули вдаль находившемуся на недосягаемом расстоянии начальству и тут профессионально испарились, словно их никогда и не было.

Ну, а дальше в помещение зашли все, кому не лень и стали отчаянно мешать друг другу.

— Всем немедленно отойти!!! — хрипло зашумел возле крыльца видавший и не такое мегафон. — Пропустите медиков, не создавайте толпу!!! Ничего интересного здесь нет.

Ляпнув последнее, человек в синем прикусил язык, так как это была неправда. Интересного и животрепещущего тут было валом. Сумка денег, тело без признаков жизни, и еще одно тело, безусловно, героя, по очереди избитого сначала подлецом, а затем ну очень хорошим человеком. И такая херня у нас, господа, постоянно…

Когда мы втроем вышли на крыльцо, Колян улыбнулся и поглядел вверх:

— Черт… Действительно, солнце… Хорошо…

— Ну, я ж тебе говорил, — захохотал Серега и прикрикнул на толпу, — господа, пропустите, пока мы вас не протаранили. Страшного ничего в этом нет, но чисто физически неприятные ощущения!!!

Люди растерянно расступились, не понимая, почему они так поступают, пропустили нас и снова сплотили ряды.

— Не могу понять — как они нас чувствуют? — пробормотал Серега.. — То ли запах от нас, то ли что… А, Санек?

— Кто бы знал… — задумался я, — вон, — кивнул на Коляна, — молодого спроси.

— Идите вы, — замотал головой еще не пришедший в себя младший брат, — уколите лучше.

— Тебе это больше не нужно, — твердо сказал Серега, — это психика, понимаешь? Ну, как память или фантомная боль, что ли. Тебе просто кажется, что тело ломит. А его уже десять минут как нет. Нечему болеть-то. Как только поверишь — ничего не будет. Эх, братишка!!! — радостно обнял Серега младшего за плечи, — сколько я тебя пытался вытащить! Ладно, прошло все. Теперь привыкай. Дел у нас много. Забот тоже. Но сначала поехали дилера твоего уроем. Как-то же надо с живыми начинать общаться! Хотя нет… днем он не поймет. Даже может и не услышать. Ночью придем…

— В полночь? — спросил я и улыбнулся.

— Не… — махнул рукой Серега, — сейчас лето, в двенадцать еще никто не спит. Думаю, часа в три. Самый смак.

Братья с удовольствием обсудили план действий, пока шли к машинам. Колян выздоравливал, если так можно было сказать, на глазах.

— Ну, это вы без меня давайте, — сказал я, открывая дверь.

— Ты не с нами? — спросил Серега.

— Нет. И потом, это ваши дела — не мои.

— Зря, — махнул рукой старший, — теперь у нас все по-другому будет, да и люди мне нужны. Впрочем, все равно — благодарю. Бывай.

Братья сели в Клюгер, он взревел, рванул с места, пробил, не останавливаясь, несколько машин на кольце, вылетел на трамвайные пути, тянувшиеся посредине улицы, и помчался вперед. Я усмехнулся и поднял голову вверх. В центре круга на внушительных стальных конструкциях во все четыре стороны света глядели огромные билборды. Непосредственно на меня с недосягаемой высоты смотрел больной промышленной желтухой, выцветший самурай и нагло предлагал откушать неведомое в ресторане «Харакири». Судя по разрезу глаз, он мог это делать без зазрения совести, так как питался, в основном, борщами и котлетами из рук голубоглазой жены.

Я покачал головой, залез в машину и поехал в противоположную сторону. Не потому что нужно было туда, а потому что там не было братьев. Хорошая дорога вскоре закончилась, перешла в грунтовую, вильнула мимо гаражей, затем слева проплыли садовые участки, потом я поехал вдоль лесополосы, пока не уперся в какой-то сказочно звенящий перелесок. Пели разомлевшие птицы, орали кузнечики, деловито жужжали быстрые как пули осы, убивая на лету все, что подходило по размеру. Дул теплый, пахнущий полевыми цветами ветер.

Я вышел и мягко упал на траву.

Физической усталости в этом мире нет. Но из-за отсутствия цели не было никакого желания двигаться. И пусть обычный сон не был доступен, я просто закрыл глаза и приказал отключиться. Как лампочке, что ли.

Высоко в небе мягкими неустанными кругами парила хищная птица…

Она была явно свободнее меня.

Армия

Этот завод никогда не работал. Мало того, его даже не достроили, хотя на бумаге он числился и, как ни странно, выпустил партию чего-то для народного хозяйства. Разумеется, опять же на бумаге. После первой же отгрузки товара и получения баснословных кредитов от государства администрация завода немедленно растворилась во времени и пространстве.

У природы нет плохой погоды, поэтому один корпус, который не успели перекрыть (впрочем, даже и не планировали) пришел от снега и дождя в негодность буквально за пару лет. Зданию заводоуправления повезло намного больше — ведь там даже было остекление и, кроме того, какое-то непродолжительное время сидело начальство, дожидаясь субсидий и попутного ветра до, например, Майями. На второй корпус одели бетонные перекрытия сразу, так как по легенде там все производилось в неимоверных количествах. С окрестных деревень и разорившихся фабрик мошенники свезли всякий металлолом, оперативно пригвоздили его к полу с помощью строительных пистолетов, выкрасили в одинаковый желтый цвет (несколько бочек краски сперли так же на соседней фабрике, которая не охранялась), а по стенам развешали производственные показатели в виде ломаных линий, неуклонно рвущихся вверх.

На заводе даже был штат из нескольких пролетариев с соседнего полукриминального «шанхая». Гегемоны тщательно выполняли инструкцию, которая предписывала как можно больше шляться по территории и ничего конкретного не делать под страхом лишения премии, коей, впрочем, они так никогда и не увидели.

Крысы, как и положено, рванули с тонущего корабля за пару дней до шторма. Когда очередные проверяющие приехали получить много взяток и выпить изрядно водки, никого из начальства не было не только в помещении заводоуправления, но даже и в России. Гегемоны, одетые в чистейшие спецовки с огромным аляпистым логотипом на спине, привычно изображали бурную деятельность и ждали зарплаты.

Обескураженный проверяющий поманил пальцем одного из стахановцев и спросил, где, собственно, директор. Именно в этот момент, ни раньше, ни позже, обладатель переходящего красного знамени почувствовал, что его нагло кинули. Эта подлая, скотская правда перекосило его и так неблагородное лицо, и он немедленно стал признаваться во всем.

В общем, на этом история завода закончилась. Правоприемников не нашлось, на баланс никто бетон с металлоломом не взял, новый собственник появился, но опять же на бумаге и, судя по всему, тут же забыл об этом.

Время и бригада шанхайских передовиков сожрали основное в первый же год, а оставшееся лениво растаскивала вообще всякая сволочь. Поочередно заводом владели сатанисты, наркоманы, байкеры, а в последнее время поклонники промышленного паркура. Разумеется, все было засрано сверх всякой меры, там и сям валялись шприцы, бутылки и окровавленные бинты. В цокольных этажах и подвалах корпусов обнаружился рай для диггеров, где они с удовольствием задыхались и ломали ноги.

В общем, за несколько лет завод обрел славу мрачного местечка. Здесь как минимум пятеро дали дуба, не считая тех, кто выбирался избитым, и сдыхал по дороге к цивилизации. Из этой пестрой компании двое отравились настоящим метиловым спиртом, один экстремал не рассчитал этаж, один повесился, а последний тупо замерз.

Милиция, конечно, предпринимала все возможное, чтобы прекратить разврат, насилие и вредительство членов. Время от времени под их руководством приезжали бравые сварщики, устанавливали решетки, спиливали пожарные лестницы, чтобы неповадно было паркуристам, и наглухо заваривали тяжелые железные ворота корпусов.

Это помогало от силы на несколько часов, учитывая что сварщики знали далеко не все двери в мир загадочного постиндастриала, который как медом приманивал всех окрестных любителей умереть просто так, от нехер делать.

Все изменилось жарким грозовым летом, когда как-то стая бродячих собак, мечтавшая найти себе место для послеобеденного отдыха, вдруг замерла прямо на заброшенной проходной, у вожака дыбом встала шерсть и он злобно, испуганно залаял в пустоту. Затем, не теряя ни минуты времени, пес развернулся, ожог подчиненных желтым нервным взглядом и наметом ринулся в сторону лесополосы. Стая тут же, разбрасывая когтями мелкий строительный щебень, развернулась и бросилась за ним. Через минуту стало тихо, и все бы ничего, мало ли что у собак на уме, но с этого дня никто, даже сатанисты, сюда не заглядывали. Но когда на завод опускалась ночь, с соседнего «шанхая» можно было увидеть то слабые огни, то туман, то низкий протяжный рокот. А как-то днем к проходной приехали то ли выпившие, то ли обкуренные люди, вскрыли подстанцию, что-то запитали, зажгли на территории завода единственный оставшийся полукиловаттный фонарь возле крытого корпуса, протянули внутрь толстый негнущийся кабель, а на закрытые ворота проходной навесили плакат что-то вроде «Внимание! Вход воспрещен, недостроенный объект». Фонарь теперь горел каждую ночь, то ли отпугивая потенциальных посетителей, то ли привлекая их. В любом случае, сюда теперь больше никто не спешил.

Оно и правильно. Потому что в еле слышном полустертом пространстве, почти невидимые живым, поселились те, кто нагло не хотел уходить в ад…

На следующий день на проходной появился пожилой, но очень крепкий перец, весь исколотый загадочными татуировками, в неизменной тельняшке под видавшим виды пиджачком — на дать, ни взять — отставной боцман. Он выгреб из проходной все говно и пустые бутылки, подключил старый телефон с потемневшим, но все еще гордым гербом, достал из принесенной с собой сумки новый чайник Тефаль, старую, проверенную монтировку и сел дежурить, не взирая ни на какие разрухи.

Дальше — больше. Через пару дней на территорию, предъявив боцману бумагу метр на метр минимум, въехал грузовик с молчаливыми строителями. Они выровняли ограждение, так сказать, анфас, которое представляло собой бетонные плиты со следами многочисленных переездов, а с обеих сторон и сзади где-то восстановили, а где-то возвели заново металлические столбы с натянутой сеткой имени Карла Рабица. Поверху ограждения чуть погодя зазмеилась новенькая колючая сталистая проволока и кое-где рабочие понатыкали лампочек в железных доспехах, не столько чтобы светить, сколько чтобы пугать.

На пару дней завод затих, а потом приехал фургон специалистов широкого профиля с хорошим знанием таджикского языка. Гортанно обсуждая будущее обустройство быта, они высыпали на бетонную площадку, разбежались и тут же стали где-то что-то отламывать и это отломанное прибивать в другом месте. Надо сказать, что бравых гастарбайтеров вариант ночевать здесь же устраивал полностью, но им не посоветовали. Вернее, как… сказали — живите, если сможете. Перспективы были чудесные, но сразу после захода солнца специалисты ринулись вон с территории, роняя свернутые матрасы и крича что-то вроде «шайтан» и прочее.

Боцман аккуратно закрыл за ними ворота и со зверской ухмылкой попрощался до утра. Гастарбайтеры поселились километра за три, в менее престижном месте, но нисколько не об этом не пожалели. Здоровье, знаете ли, дороже.

Ночное происшествие, о котором они толком ничего не сказали, кроме уже упомянутых слов, сделало таджиков крайне дисциплинированными. Меньше трех они не собирались, а в подвалах и цокольных этажах работали исключительно в присутствии высокого начальства и под слепящим светом мощных галогеновых ламп.

Ничего мистического среднеазиатские специалисты не делали. Обычный, крайне примитивный ремонт, когда из полного пиздеца рождался неполный. Казенного цвета краска завозилась бочками, бетономешалка под окнами крутилась весь рабочий день, и никто не стоял. В результате уже через неделю появились первые помещения, где можно было не только вешаться и колоться, как раньше, но и просто какое-то время посидеть на металлических стульях за такими же долгоиграющими столами. Их завезли целый контейнер, заносили в корпуса в упаковках, торопливо их собирали и снова выбегали на солнце. Воздух в цехах и кабинетах был сыроватым, тяжелым и не проветривался в принципе.

Гастарбайтеры уезжали после восьми и крайне бывали недовольны, если приходилось задерживаться по производственной необходимости. Такое иногда случалось, если надо было выработать раствор.

До самых поздних сумерек завод купался в тишине и золотых отблесках уходящего солнца. А потом начиналась другая жизнь.

С приходом ночи боцман открывал настежь ворота, и со стороны казалось, что он впадал в транс. Говорил сам с собой, размахивал руками, поднимал вверх палец и явно кого-то провожал взглядом. Иногда среди ночи приезжали фургоны с мрачными грузчиками, иногда легковые самых разных марок — от разваливающейся на ходу Волги до вальяжного БМВ. Весь этот автопарк заезжал и либо что-то разгружал, либо просто парковался, стоял какое-то время и уезжал обратно. Понять в чем смысл деятельности было решительно невозможно, но завод обрастал подробностями на глазах. Вскоре добрались и до заводоуправления. Там шла жуткая перепланировка, сносили перегородки, укрупняли помещения и меняли всю электропроводку. Судя по сечению кабелей, объект должен был потреблять военное количество энергии.

Странной деятельность казалась, только если смотреть живыми глазами. Но если развернуть реальность другой стороной и посмотреть мертвыми, то становилось все если не полностью понятно, то значительно яснее.

Внутри крытый корпус завода был теперь полностью пустым, только в центре стояли черный металлический стол с немного помятым таким же креслом и несколько офисных жестких диванов вокруг. Бетон стен был выкрашен во все тот же единый казенный цвет, как и пятиметровые стальные ворота. Ночью они никогда не закрывались, а внутри ровно горели фонари в промышленных сетчатых плафонах.

Невидимый живым, покрытый всевозможными черепными татуировками, Серега сидел за столом, чистил свои пистолеты и насвистывал. С удовольствием заглядывал в ствол и протирал ветошью рукоятки. Быстро и заученно набивал в магазины также протертые до блеска патроны. На столе их было целый общепитовский поднос с горкой.

На диванах сидели его люди и громко гоготали. Гремела инфернальная тяжелая музыка из далеких колонок, что под потолком цеха. Компания была разношерстная (парень в косухе, девка с ожерельем из блестящих гвоздей, мрачный менеджер в приличном костюме и так далее), но вся сплошь черного цвета, как и босс.

Прямо в цех через ворота въехал настоящий, живой, не призрачный японский фургон с иероглифами, из кабины выпрыгнул шофер из плоти и крови, пошел назад, открыл вверх дверь фургона, которая была сделана на манер ролл-ставней, глянул внутрь, пожал плечами и достал сигарету. В это время с другой стороны кабины выпал Колян, побежал к дверям фургона, протянул внутрь руку и вытащил за ворот крепко связанного, привычно серого и тщательно избитого харона. Дернув на себя и уронив пленника на бетон, он от души пнул его, снова взял за ворот и потащил к брату.

Перед столом он швырнул его на колени и доложил:

— Еще один. Серега, они, суки уже бегают от нас, сложно стало ловить. Этот успел клиента отвести, падла.

Серега встал, сунул пистолеты в поясную кобуру, зевнул, подошел к харону и спросил:

— За кем приходил?

Пленник сначала молчал, только покачивался. Потом спросил:

— Можно, я встану?

— Встань… — равнодушно предложил Серега, а когда тот поднялся с колен, хлестко ударил его в живот. Харон снова повалился на колени.

— Зачем? — с болью сказал пленник. — Так же нельзя… Я всего лишь выполняю обязанности. Так всегда было. Без нас вы не найдете дорогу!

— Куда дорогу? — заорал Серега, наклонившись над ним. — Я вас, паскуд, сто раз спрашивал — куда вы нас тащите?

— Не тащим, — оправдывался харон, — провожаем.

— Куда? — еще раз закричал Серега. — Я вас тысячу раз просил — ответьте, скоты, куда?

— Это нельзя объяснить. В каком-то смысле — к самому себе.

— Задрала меня эта философия… ну-ка… посадите его на стул, что ли… вот сюда, поговорю с ним.

Мрачный менеджер в черном приличном костюме отошел к стене, взял там самый неудобный стул, принес, поставил куда сказали, рванул за плечо харона, поднял и посадил. Серега сел на свое место и закурил.

— Идиоты, — сказал он, выдыхая дым прямо в лицо пленнику, — кто вас вообще просит… Чего вы лезете? Откуда вы вообще взялись?

— Мы были всегда, — мерно раскачиваясь, ответил харон.

— И всегда лезли, куда вас не просят?

— Понимаете, долгое время проблем почти не было. Люди приходили, мы их провожали, это же просто. Если хотите, это наша работа. Ну, или долг.

— Да? — поднял голову Серега. — И сколько вам платят?

— Нам не платят, ну как вы не понимаете… Так сложилось. Вас нужно проводить. Иначе вы останетесь здесь и принесете много горя.

— Кому? — удивился Серега.

— Себе, в первую очередь. Получается, как бы вам это объяснить, перекос… вот.

— А. Сам придумал? — лениво протянул Серега.

— Да это не я придумал, это было всегда! Иначе живым не было бы места, — горячо возразил крепко связанный пленник.

— Да насрать… Не хочешь говорить — не надо. Я просто тебе хочу сказать, что я сделаю…

— Убьете меня? — спросил харон.

— Ну, это само собой, чем вас меньше, тем нас больше…

В это время раздался стук когтей, и в глубине цеха показалась лохматая тяжелая собака, статью и ростом отдаленно смачивающая на немецкую овчарку, только нечесаная и лохматая. Она шла, тяжело переваливаясь, и, не мигая, смотрела на всех желтыми глазами. Нижние веки чуть отвисли, и там блестело кровавым. Подойдя к пленнику, она села на пол, зевнула и страшно клацнула зубами, не отводя глаз.

— Вы забираете собак? — ужаснулся харон и задергался.

— Ну, у вас же есть псы. А нам надо как-то с вами бороться. Стал бы я возиться с животными, если бы вы вели себя по-людски. Помнишь, как вы меня овчарками травили? Или не помнишь? Судя по всему, у вас общая память. Как вы ее делите? Впрочем, не важно…

Серега встал, прошелся и присел на стол.

— Гордыня, хочешь сказать?.. Я что, из дворов в детстве вышел, чтобы вам покориться? Сквозь жизнь продирался, на каждой колючей проволоке кожа моя теперь, каждый сторожевой пес мою кровь на вкус знает. Ледокол так не ходит, как я ходил, всему наперекор. А что смерть? Я ее не боялся, потому и не заметил, как здесь оказался. И вот я тут появляюсь, наглый, сильный, умный, наконец. И приходите вы, серые да гнусные. Мелочь, тварь, черви гробовые. Чего вам надо-то? Я и раньше смерти не боялся, а теперь-то что? Вы что сюда семафорить приперлись? Я что, сам дороги не найду? Законы у них… У тебя один закон, глиста — прятаться. Это вначале вы за мной бегали, а теперь я на вас охотиться буду…

— Завалил бы ты его, Серега, — равнодушно посоветовал младший брат, — только время теряем.

— Да вот мыслишка у меня одна появилась, Колян. Он же боится? А чего боится, если он как бы и неживой вовсе? Почему они от нас бегать стали, а? Почему белых харонов нет, куда они исчезли? Я всего одного с трудом убил… видел, правда, трех. Затевают они что-то, чую.

— Может, на куски его порежем? — спросил девица с ожерельем из блестящих гвоздей.

— Это можно, Тамарка, — усмехнулся Серега, — да толку не будет. Боли они боятся, факт. А говорить, суки, все равно ничего не хотят. Почему? Эй, Дерсу Узала хуев, почему молчишь? — Серега спрыгнул со стола, достал зажигалку, щелкнул и стал старательно жечь харону ухо.

Тот дернулся и заплакал.

— Видишь. Боль он чувствует. Но ни один еще не признался, куда они нас тащат…

— Да провожаем же!!! — сквозь слезы крикнул извивающийся харон.

Не убирая зажигалки, Серега достал из нагрудного кармана жилетки сигарету и только тогда подкурил.

Серый пленник перестал дергаться и тяжело задышал. Серега молниеносно достал левый пистолет и выстрелил ему в ногу. Харон закричал.

— И кровь у него, зараза, как настоящая… Слушай, недоумок, я тебя сейчас отпущу… и посмотрю, что вы дальше будете делать. Хочешь уйти? — спросил Серега почти ласково, тут же вытащил правый пистолет и выстрелил ему в руку. Харон пронзительно взвыл.

— Это чтобы ты запомнил. Хорошо запомнил, и своим передал. Я возвращаюсь в мир живых. Я придумал, как все устроить. Пусть я тень, призрак, как паутина в воздухе. Но даже от паутины остается прикосновение. Надо всего лишь набрать живых, которые тебя слышат, и не отпускать с вами мертвых. Там на входе дежурит Боцман. Он с нами как настоящий мертвый говорит. А ведь живой. И их уже… человек пять. Я отсюда управляю. Номер счета своего банковского шепнул, все деньги теперь у директора, завод я купил. Формально, конечно, завод директору принадлежит. Но кто у меня теперь его отберет? Второй корпус отстрою, электронику завезу, оружие, буду пробовать назад пробиваться. Ведь ты и я, и Боцман, и Колян, и вообще все вокруг — что, по-твоему? Сам мир что, по-твоему? Не мотай головой, слушай. Все, что ты видишь вокруг — это информация. Импульсы. Точки и тире, как азбука Морзе. Их комбинации создают объекты. В том числе и тебя. Так какая разница, есть у меня тело или нет? У меня есть воля. Этого достаточно. День за днем я буду забирать тех, кого не утащили вы. Постараюсь оставить их здесь как можно больше. Ведь они же так не хотели умирать! Я дам им жизнь не где-нибудь на чужой планете, не там, куда вы их волочете, а в привычном мире, где будет все, что они пожелают. Все. До самого последнего скотского желания. Разве я не Бог?

— Нет! — закричал, всхлипывая, харон.

— На планете миллионы недостроенных заводов. Заброшенных храмов. Опустевших, покинутых деревень. Высохших рек и озер. Оставленных навсегда в пустынях городов. Разве они того заслуживали? Чтобы это ожило и закровоточило, надо всего лишь иметь желание. Силу. Волю и гордыню. И тогда все изменится. Мертвые будет хоронить живых, а живые мечтать о смерти. Разве Серега Болотный не Бог?

— Нет!!

— Все, о чем я говорил и думал при жизни — все сбылось. Всего лишь надо было не останавливаться. Понимаешь, харон? Ты боишься ветра, грозы, молнии, боли, ты боишься, потому что ты пыль мира, слуга его. А я пытаюсь подменить мир собой. Я тот, кто бросает вызов. И поэтому ты сейчас пойдешь и скажешь, что мир принадлежит мне, а вам больше нет в нем места.

— Да нет же!!! — захрипел серый пленник.

— Я все равно должен был появиться! — распрямил спину Серега, — рано или поздно! Закон существует только для того, чтобы его нарушать. Пройдут годы, мы захватим все, что живые бросили и уничтожили. Затопленные шахты, рухнувшие небоскребы, водохранилища, черные пустыри, гниющие свалки, вырубленные леса, соляные пустыни, позабытые кладбища… Пока нам будет хватать места, чтобы не пересекаться с живым миром, мы все это займем. А потом, когда живые станут нам мешать, мы позовем их в наш мир. И города станут могильниками, а кладбища — городами. Встать!!! — заорал Болотный.

Харон неуклюже поднялся, припадая на одну ногу, и зашмыгал носом. Серега вытащил из-за пазухи нож и, специально задевая тело пленника, разрезал веревки.

— Пропустите его! — приказал он.

Мертвые нехотя расступились. Харон, волоча одну ногу и придерживая руку, оставляя кровяные капли на сером бетоне, поковылял к выходу. Мрачный пес подошел туда, где сидел харон, и стал урча слизывать красные пятна.

Раздался телефонный звонок. Он звонил настойчиво, явно у Сереги, но он не отвечал, пока харон не вышел из корпуса. Когда ковыляющие шаги затихли, он взял трубку, посмотрел на фотографию звонившего и усмехнулся.

— А вот ты уходи… — сказал он и нажал на красную кнопку. — Закон — он, сука, что дышло, Санек…

Ладони

Этот сраный офисный небоскреб, казалось, никогда не кончится по высоте. Я же взбирался по лестнице дня три, а этажей, судя по всему, меньше не становилось. Плюс был в том, что подъем (или спуск — тут уж кому как) был условно пожарным и никакая зараза здесь не мусорила. На этаж приходилось по три пролета и, соответственно, по две маленькие межэтажные площадки. Ничего живого здесь не было, поэтому и пахло исключительно пылью. Сухой, в основном бетонной. Иногда на больших площадках, там, где были входы (или выходы — это уж кому как) на этажи, попадались странные сухие цветы в горшках или брошенные на произвол судьбы пальмы в кадках. Все растения давно засохли в ноль, и не подавали признаков жизни, хотя все еще упрямо стояли. Изредка встречались табуретки, урны, наполненные бычками, а на одном этаже я даже натолкнулся на среднего размера бильярдный стол, основательно потертый и со следами пыток. Правда, ни кия, ни шаров не наблюдалось.

Большинство дверей не было глухими, но остекление было либо матовым, либо волнистым, так что если что и угадывалось за ним, так это призрак коридора, уходящего вдаль.

На бильярдном столе, забравшись с ногами, я передохнул и основательно перекурил в последний раз. Ничего странного в этой фразе нет, просто нескончаемая пачка французских сигарет, которую я истреблял последние несколько недель, наконец-то сморщилась, и я с удивлением достал последнюю. Это было неожиданно. Мир повернулся странной, нелогичной стороной и снова стал узнаваемым. Как раз это мне было знакомо. Вещи имеют свойство возникать, тратиться и полностью исчезать. Это обрадовало примерно так же, как если бы я увидел старого приятеля. Или нет… Вот если бы я нашел потерянную в детстве маленькую машинку с невиданным тогда покрытием «зеленый металлик». Тогда, помню, горе было несравнимо ни с чем. С годами оно полностью сравнялось с землей, я терял куда более значимые вещи, но машинку эту помнил всегда и даже лет эдак в тридцать, когда у меня у самого появился сын, я ее нашел.

Ну, не такую, конечно. Намного более детализированную, дорогую и красивую. У нее открывались дверцы, да что там — дверцы… у нее были даже миниатюрные двигающиеся дворники, а если ее перевернуть, то было видно не просто логотип фабрики и остаток наклейки, как у той, моей, а изумительно повторенное днище. Там было все, как у настоящей машины — защита двигателя, выпирающий глушитель, тяги, лючки, а на лючках, что особенно умиляло, были видно, правда уже не настоящие, но тщательно отштампованные головки винтов.

Я принес ее сыну. Он оторвался от телевизора, взял ее в руки, пожужжал две секунды и опять уставился на экран. Там летали бешенные мультипликационные трансформеры, и я понял, что машинка так и осталась в детстве. А это, несмотря на фантастическую похожесть, всего лишь копия. Точная или почти точная, но копия.

Лежа на зеленом сукне старого бильярда, на невесть каком этаже, под косыми лучами заходящего солнца, в звенящей тишине, я взял сотовый и в который уж раз набрал номер сына.

Он подключился почти сразу, не прекращая клацать компьютерной клавиатурой, просто нажатия стали реже, потому что была занята одна рука, и закричал:

— Кто это… такой не определился? Белый, ты, что ли?

Судя по тону, у него сейчас было хорошее настроение. Видимо, его армия или за что он там воевал, побеждала.

— Это не Белый, — привычно ответил я, зная, что у него в ушах сейчас просто равномерный шум и ничего больше.

— А, простите, думал друг, — неожиданно вежливо сказал сын, и я мгновенно вспотел.

— Ты… — вскочил я с бильярдного стола, — ты меня слышишь?

— Слышу… Вы пропадаете…

Тут он был абсолютно прав. Я сейчас пропадал без всякого преувеличения.

— Сынок, это я!

— Папа? — неожиданно спросил сын и перестал клацать кнопками, — но ты ведь…

Когда стоишь на тысячном этаже в офисном здании на пожарной лестнице, тебе некого стесняться. Главное — не пугать того, кто говорит с тобой по телефону. Поэтому дурацкие, незапланированные слезы просто стекали вниз по моему небритому лицу, жгли кожу, а некоторые, особо крупные, уходили под рубашку и там остывали. Просто не надо менять голос, не надо орать и не надо всхлипывать. В конце концов, есть рукав. Я осторожно засмеялся. Мне очень хотелось это сделать, пусть даже и через боль.

— Ну да. Только это ж ничего не меняет. Я тебя всегда буду слышать. Вот будешь ли ты — неизвестно. Я звоню тебе уже несколько недель. Даже не знаю, сколько раз. Сто, двести… не считал.

— А я решил, что у меня сотовый барахлит. Беру трубку, а там шум. Ну, словно радио не настроенное. Попросил маму, чтобы она мне другой купила, а она говорит — денег нет. Я разозлился.

— На нее?

— Да нет. На тебя, наверное. Ты так ушел по-дурацки… не вовремя. Ты бы мне сразу купил.

Я улыбнулся. В общем, не горько. Хорошо улыбнулся, по-настоящему.

— Я тебе приносил из магазина сотни вещей. Нужных и ненужных. Думал, что так вот любят, понимаешь. Вернее… я знал, что так не любят, но очень хотел, чтобы внешне так казалось.

— Я помню! — ответил сын, — ты все время приносил ерунду. Почти всегда. Правда, компьютер ты очень хороший купил. А иногда я утром хотел видеть тебя, а видел очередную дрянь.

— Это просто потому, что я тоже хотел видеть тебя. Но у нас в восемь тридцать всегда планерка. То есть, я должен был выходить в семь сорок пять, а лучше — семь тридцать, тогда я точно не попадал в пробки. И так каждый день. Я заходил в твою комнату и оставлял на тумбочке очередную вещицу. Ты ведь спал. А будить я тебя не хотел. Жалко было.

— Игрушки не умеют говорить…

— И ничего не передают. Я теперь это понимаю. Просто теперь у меня появилась куча времени… да не то слово — куча. Бездна. Я не знаю, может быть — вечность…

— У тебя плита такая черная, полированная, на могиле. Розы искусственные, темные… настоящие тоже были, но эти, говорят, надолго. На плите фотографию сделали, но не в рамке, а прямо на камне. Красиво.

— Да ладно, неважно. Это ведь не мне.

— Почему не тебе? А кому?

— В том-то и парадокс, что вам. Живым. Ты туда не ходи, сынок, нет там меня, и не будет. Просто иногда звони.

— Я один раз попробовал. Сказали — номер не существует.

— Ну да, он корпоративный. После смерти его ликвидировали. Не переоформлять же на живого. Кто будет с таким номером ходить? Но числа — они навсегда. Поэтому набирай меня иногда.

— Хорошо. А что мне делать?

Я засмеялся, глотая слезы.

— Я бы тебе миллион советов дал, да ты все по-своему сделаешь. У всех так, без исключения. Просто живи, просто думай, маму не забывай… Глупо, да? Какие тут советы. Когда у тебя самого будет сын, ты все это заново пройдешь. Обиду, непонимание, отторжение. Но все это не мы придумали, так что придется терпеть.

— Я постараюсь. А ты сейчас где?

— Не знаю, сынок. Куда-то иду. Да это неважно. Теперь у меня все наладится, раз ты ответил. Видишь, сколько всего в белом шуме…

— Мама тоже на тебя злилась. А теперь, вроде, ничего, подобрела.

— Да понятно. Злость ведь не навсегда. Натворил я, конечно. Но кто бы знал — как надо…

— Папа… снова шум… ты… потом… я успею… тебя!!!

Нарастающее шипение поглотило голос сына.

— Извините, абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети, — удивительно бесстрастно отчитался робот.

— Да теперь уже насрать! — заорал я, сунул сотовый в кобуру, снял пиджак и швырнул его в угол, — я, блядь, не зря прожил!!!

Я побежал наверх, перепрыгивая через одну, иногда даже через две ступеньки, с удовольствием ощущая усталость. Этажей через пять я перестал пропускать ступеньки, а еще через пару оказался в огромном остекленном зимнем саду, где стены уходили вверх куполом и где-то далеко вверху почти смыкались.

Это было неожиданно, и я остановился. Солнце пробивало весь этот прозрачный купол наискосок, и было кристально, отравляюще тихо. Каменный пол с непонятным серебристо-белым узором был очень звонким. Стоило шагнуть — и звук начинал летать по всему помещению, многократно отражаясь от стен. За небольшими бордюрами дышали роскошные острова зелени — цветы, кусты, небольшие деревья. Где-то журчала вода. Посредине стояла обычная стойка-ресепшн, только в форме кольца, за которой несколько человек работали за компьютерами.

Как только я подошел близко, девушка-харон в серой, но удивительно чистой и отглаженной форме, встала и дежурно улыбнулась:

— Здравствуйте, Александр, мы вас ждали.

На противоположной стороне кольца один парень мельком оглянулся, ничего не сказал, и снова уставился в монитор. Еще один харон сбоку что-то набивал на клавиатуре, не обращая ни на кого внимания. В этот момент послышался стук когтистых лап, из-за кустов вышли две серые овчарки, внимательно на меня посмотрели и медленно легли на прохладный каменный пол, положив морды на лапы.

— Здравствуйте. Я, наверное, задержался? — настороженно посмотрев на них, ответил я.

— Немного… Ничего страшного. Я смотрю, вы запыхались.

— Лифт же не работает!

— Когда-то работал, — улыбнулась девушка, — да никто его не оценил. Пришлось отключить.

— А как же пожилые или там — инвалиды?

— Для них у нас другой офис. Впрочем, ладно… Вот ваш ключ, — она положила на стойку ярко-зеленую пластиковую карточку, — раньше были настоящие, металлические, но их почему-то теряли, и у нас был целый штат ключников.

— А эти не теряют?

— Эти нет. Опять же непонятно — почему. Но нам легче, их же просто кодировать.

— Ну, это понятно, электроника. И куда мне?

— Вот переход — по нему прямо, направо и вверх по лестнице, на двери кружок, его цвет должен совпадать с карточкой.

Она подняла карточку и показала ее лицевой стороной. Зеленая до невозможности. «Ваша визитка — говно», — вспомнил я ни к селу, ни к городу знаменитое выражение Артемия Лебедева и усмехнулся.

— А если я дальтоник? — спросил я.

— Хм. Или слепой, да? — весело эхом откликнулась девушка.

— Как вариант… — пожал я плечами.

— Идите уже, — мягко сказала сотрудница, — не создавайте очередь.

— Да ее тут и нет! — возразил я, но послушно пошел, куда было сказано. — До свидания!

— Всего доброго! — дежурно отреагировала харонша.

Шаги гулко разносились под стеклянными сводами. Я пригляделся и понял, что замысловатый узор на полу всего лишь разметка — куда идти. Ну, как в Икее, примерно, чтобы отчаявшиеся клиенты не шлялись, так сказать, беспредметно. Так что я шел волне себе сознательно и знал куда. Вон в ту сторону. Так уж получилось, что пришлось миновать двух валяющихся на серебристо-белом полу псов, у которых чутко подрагивали уши. Отдыхающая собака — это всегда угроза. Стоит только дернуться не в том направлении.

Но я двигался в том, так что собаки успокоились и по-стариковски в унисон вздохнули.

Тут только я заметил, что из стеклянного купола выходило много крытых коридоров. В разные стороны, лучами. Мой ничем от других, видимо, не отличался, и представлял собой остекленную трубу с жутковатым прозрачным полом. Мечта, так сказать, акрофоба, натуральный инфаркт миокарда в кратчайшие сроки. Солнце на этой высоте в глаза било так, что становилось больно. Но пиджак я выбросил. Хорошо.

Внизу ничего, собственно, не было видно — только бескрайнее кучевое облачное поле, медленно разворачивающееся в невиданный на земле сказочный пейзаж. Судя по всему, именно с этой высоты падают самолеты. Если вообще сюда залетают. Душераздирающий ракурс. Шел я точно в такое же по виду здание. Ничего особенного — офисная башня без всяких тебе изысков, односторонне прозрачная, как солнечные, к примеру, очки, за которыми не только глаз, но и лица не увидать. Где-то мерно дышали кондиционеры, отчего слегка тянуло фильтрованным свежим воздухом. На такой высоте уже по-настоящему холодно, во всяком случае, температура за бортом самолета всегда впечатляла.

Посмотрев по сторонам, я пригляделся к другим прозрачным коридорам и заметил, что в левом идет человек, а в правом так целых двое, да еще и разговаривают. Помахал им рукой, но безрезультатно — никто из них не обратил внимания. Плюнул и за полминуты дошагал до входной двери.

Холл, коридор, стрелка, указывающая на лестницу с нарисованным бегущим изо всех сил человечком (синим почему-то). Свернул туда и попал на точно такой же, знакомый до боли по первой башне, лестничный подъем. Покачал головой, выдохнул и пошел вверх.

На первой площадке кружок на двери был синим. Плюнул и двинулся дальше. Чуть выше был желтый кружок, я его тоже миновал. На следующем этаже кружок был еще больше не моего цвета, а рядом сидел на корточках и курил седой, худощавый и на вид очень резкий мужик. Их тех, что сначала чистят рыло, а потом искренне интересуются — в чем, собственно, дело. Я обрадовался:

— Угостишь сигареткой?

Мужик, не вставая, залез в нагрудный карман выцветшей рубашки, вытащил пачку «Петра» и протянул.

— Хорошо, — сказал я и тут же попросил зажигалку.

Резкий протянул кулак и раскрыл ладонь. На ней лежала влажная от пота одноразовая зажигалка. Я посмотрел мужику в глаза и не увидел ничего, кроме страха.

— Твоя? — показал я на дверь головой.

Тот кивнул, вырвал у меня пачку, достал еще сигарету и прикурил от своего бычка. Вокруг уже лежали полтора десятка окурков.

— Страшно? — догадался я.

Он встал, отошел к окну, отвернулся и стал глядеть на облака внизу. Когда он опускал руку с сигаретой, я видел, как она дрожала. Делать было нечего. Я повернулся и занес ногу над ступенькой.

— Слушай… — услышал я отчаянный голос. — Ты бы мог туда заглянуть?

Я вернулся к нему и протянул ладонь:

— Давай ключ.

Карточка была стального цвета. Покрытие — «серый металлик». Номер, значки, логотип выдавленный. Красивый ключ, стильный. Не то что у меня — попугайский какой-то. Я взял его, подошел к двери, вставил в щель, на которую указывала равнодушная стрелка и провел вниз… Внутри что-то щелкнуло и дверь чуть-чуть отошла, даже не отошла, а стала не так плотно закрыта — с небольшой щелкой, через которую пробился белый электрический свет… Самую малость. Я повернул ручку и толкнул дверь от себя. Она открывалась медленно, и я сразу увидел, что за ней нет ничего пугающего. Ну, коридор. Длинный, правда, вдали еще одна дверь, послабее, внутренняя. По сторонам коридора где двери видны, где просто арки. Свет льется из длинных плафонов вдоль всего коридора. Какие-то картины на стене — дрянь, наивняк, полчаса работы у опытного маляра на всю галерею, да это я даже много сказал. Чего тут бояться?

Но заходить не стал. Даже порога не переступил. Чужая жизнь. Чужое пространство. Чужая боль или радость — зачем мне это все. А то, что заглянул — так ведь попросили…

Оглянулся и сказал:

— Эээ… как говорят спецназовцы — чисто. А что ты тут ожидал увидеть?

— Там никого? — хмуро спросил мужик.

— Никого, — подтвердил я.

Он быстро выкинул окурок в угол, с хрустом покрутил головой, и решительно пошел вперед. Походя к двери, он несколько раз глубоко вдохнул, широко открывая рот, и выдохнул, вытягивая губы трубочкой, словно готовясь нырнуть в омут.

— Благодарю, — коротко сказал он, пожал мне руку и шагнул через порог.

— Да не за что… — пожал я плечами.

Дверь вдруг неожиданно захлопнулась, и почти немедленно за ней начался если не бой, то деревенская драка точно. «А, сука, и ты здесь?», — донесся до меня далекий крик резкого мужика, в котором не было уже ни капли страха. Бегущий топот превратился в яростную возню, потом в хрип. Трещало дерево, потом что-то порвали на части.

«Однако, подставил я мужика», — подумал я, и случайно заметил, что пластиковая карточка все еще у меня в руках. Я покрутил ее в руках. Погнул. И вдруг, неожиданно для самого себя, вставил ее в щель и провел вниз. Дверь отщелкнулась, и стало тихо. Так тихо, что зазвенело в ушах. Я повернул ручку и толкнул от себя. Коридор, дурацкие картины, плафоны с равнодушным светом… Не долго думая, переступил порог и прошел внутрь. Быстро повертел головой по сторонам, инстинктивно ища оружие, и вдруг вспомнил, что сам недавно отдал пистолет, который мне презентовал Серега. От души огорчился, и вдруг увидел в углу прихожей на вешалке длиннющий обувной рожок для исключительных лентяев, то есть длиной полметра, не меньше, чтобы не гнуть спину. На безрыбье и рак, как говорится… Быстро подошел, снял и, стараясь не шуметь, пошел с этой малоподходящей, но все же — стальной — штуковиной на разборки.

Первая дверь слева была просто кладовкой. Я предусмотрительно замахнулся рожком, открыл дверь и чуть было не изуродовал пылесос. Плюнул, закрыл и пошел дальше. Первая справа была кухня. Все было тихо, пристойно и чисто. Умеют же соблюдать порядок, сволочи…

Второй слева двери не было, был просто проход с бамбуковыми шторами. Я такие последний раз видел, если мне не изменяет память, в «Кабачке 13 стульев». Раздвинул их и попал в гостиную. Телевизор, диван, журнальный столик. Быстро развернулся, пошел дальше и дошел до второй двери справа. Она была чуть приоткрыта, поэтому я просто толкнул ее своим орудием убийства…

Там был очень приличный кабинет с массивным рабочим столом, столешница у которого была сделана из толстенного полированного стекла. Почему тут у всех дизайнеров такая тяга к прозрачному, интересно? Я подошел к столу и сел в удобное, тяжеленное даже на вид кресло. Передо мной стоял открытый ноутбук класса «замена десктопа». То есть — огромный и, наверняка, мощный. На дисплее неподвижно застыл резкий мужик со свежим шрамом во все ебало, и, тем не менее, с самой жизнерадостной гримасой на лице. За ним смутно угадывался какой-то пейзаж. Я нажал на «пробел».

— Я тут тебе запись оставил, — сказал он прямо мне в глаза, — отчего-то подумал, что ты за мной кинешься. Спасать, типа. Какой-то у тебя вид ебанутый — другим помогать, когда сам в говне. Не понимаю. Но оценил, факт. Тут же как, по жизни… один тебе деньги мешками носит, выходки твои пьяные терпит, все для тебя делает, а уходит — ты его и не помнишь. А помнишь какую-то ерунду из детства, когда ты упал, разбил, понимаешь, оба колена, а девочка к тебе подошла и по голове погладила. И всю жизнь это пигалица во сне приходит, и всю жизнь ты ей во сне улыбаешься сквозь, блядь, слезы. А ни имени ее, ни где живет — не ведаешь. Куски какие-то. И непонятно, почему вот эту девчушку конопатую мозг сохранил, а того, кто тебя реально кормил — не помнит, хоть убей… Курить хочешь? — вдруг спросил мужик, вытирая с лица кровь.

— Эээ… — протянул я.

— В правом ящике. Там сигарета. Одна всего. На подушечке красной, бархатной. А зажигалка на столе. Она в пепельницу вставлена, в центр. Дрянь какая-то, но огонь как из крематория…

Я посмотрел на стол и действительно увидел необъятных размеров стеклянную пепельницу с хрустальным цилиндром посредине. Взял цилиндр, нажал на какой-то выступ… лучше бы я этого не делал… Из верхнего торца цилиндра полыхнул полуметровый язык пламени и чуть не сжег мне все волосы напрочь.

— Ха! — повеселел мужик, — чую, тебе понравилось. Короче, кури и давай к себе сваливай. По моим расчетам, тебе аккурат выше этажом… Не шляйся здесь, это все-таки моя жизнь, хоть и неправильная. Бывай!

Поцарапанное лицо отодвинулось, за ним оказался лес, щедро залитый солнцем. Мужик развернулся, пошел вглубь, но на полпути остановился, повернулся и добавил:

— И кстати… за меня не переживай. Ты мне все равно помог. В этот раз я дольше проживу… Секунда в самом начале — это очень много. Потом уже, конечно, и десять лет — не срок…

Человек на экране поднял руку, да так и застыл, потому что запись оборвалась.

Я выдвинул ящик и достал Последнюю Сигарету на Красной Бархатной Подушечке. Взял ее, подкурил, а вернее, подпалил этой термоядерной зажигалкой, тщательно выкурил, затоптал пальцами в стеклянной пепельнице и вышел.

На следующем этаже на двери действительно был ярко-зеленый кружок того же цвета, что и мой ключ. Я это заметил еще с межэтажной площадки.

Ну, вот и все.

Время бояться.

Слегка, как сосед этажом ниже или дико, невыносимо, безумно и рвано, как Серега Болотный, оставшийся в тамбуре между двумя грохочущими мирами, летящими неизвестно куда. Ему там легко. Он ведь все упростил до безумия. Война не имеет нюансов и полутонов, ей достаточно двух цветов и одной эмоции. Так было всегда. Просто все воюют живьем, а он еще и мертвый… Джигит, блядь.

Я прикоснулся ладонью к полированной поверхности двери и попытался даже не услышать, а понять кожей — что там. Было тихо. Я приложил вторую ладонь, прислонился и тут мне стал мешать телефон в кобуре на поясе.

Ничего случайного тут не бывает, поэтому я достал его и нажал кнопку. «Сумма на вашем счете недостаточна»… и так далее. Очень даже логично. Сигареты кончились, деньги на счету тоже. Наверное, точно так же кончился бензин в моем серебристом Форде по имени Фокус. И вообще — вряд ли сейчас существует хоть что-нибудь, кроме входа в новую жизнь.

Я медленно вставил в щель свою карточку и провел вниз.

Щелчок был самым громким, из всех, что я слышал когда-либо.

Поворот ручки.

Легкое нажатие.

Здравствуй, мама, я пришел почти что весь… вот нога моя — на гвоздь ее повесь…

Всего лишь шагнуть через порог.

Новая, абсолютно чистая жизнь, в которой я все-все переделаю. Я теперь знаю — как. Я постараюсь сделать так, чтобы это поняли если не все, то хотя бы моя семья. У меня будет лучшая в мире семья, и лучший в мире сын, потому что иначе быть не может — каждая новая жизнь, если не врут индусы — исправление старой. Просто надо слушать судьбу и вспоминать прошлое. Хоть иногда. Это и есть путь к свету — просто помнить. Не зачеркивая. Не отвергая. Каждая ошибка как шрам, а шрамы не убивают. Если уж раны зажили…

Я шагнул и упал вперед, как боксер получивший встречный удар.

… в розовом искрящемся мареве, простирающимся во все стороны не было ничего, кроме тепла и покоя. Какое-то время я даже верил, что меня любят. Много мягкой, нежной, ласкающей теплоты. Я улыбался. Клетки моего тела с удовольствием делились. Очень, очень хотелось распрямиться и бежать на толстеньких, еще ни разу не ломаных ножках. Хотелось света и воздуха. Не то чтобы очень, все же.

Купаясь в теплом ласкающем розовом озере, я вдруг вспомнил Серегу, который так и остался воевать в полумертвом мире. А ведь всего-то нужно было — не бояться открыть дверь. В следующий раз я ему все объясню. Мы ведь наверняка встретимся. Тропинка не может не пересечься с другой, иначе она уйдет в никуда.

Мне было так хорошо и спокойно, что я, не переставая улыбаться, стал первый раз в своей маленькой миниатюрной жизни засыпать. Сунул большой палец в рот и задремал…

Откуда-то сверху удивительный женский, бесконечно родной голос мурлыкал песню, в которой вряд ли было больше пяти нот.

Мне снились огромные небоскребы, пронзающие облака насквозь и уходящие еще выше, туда, где уже нет птиц. Там на их стройном теле возникали сверкающие стеклянные шары, из которых прозрачные переходы вели в другие небоскребы. Это все немного напоминало кристаллическую решетку, как ее изображают в учебнике, просто размер был огромным. Здания шли вверх и многократно соединялись между собой. Отдельно стоящих попросту не было, была единая сеть, в которой всё было переплетено. Косые лучи солнца пробивали стекло и давали свет миллионам растений в прозрачных шарах. Там, среди упругой влажной зелени по серебристо-белым звонким полам, мерно стуча когтями, ходили спокойные боевые псы с желтыми глазами.

Я бы спал и дальше. Но в сон пришел Серега и сказал:

— Батя, прежде чем колоть поросенка, всегда с ним разговаривал. Чтобы успокоить. Животные не понимают слов, но интонация…

И все сразу изменилось.

Мурлыкающий голос исчез.

Я думал — землетрясение. Вся этот розовый мир, нежный теплый, спокойный и удивительный предал меня и я не успел ни вырасти, ни разозлиться, ни даже нахмуриться.

Есть зло, с которым ты можешь бороться. Напрягать мускулы, обороняться, пугать криком или отбиваться ногами. А есть сила, с которой ничего сделать нельзя, каким был, например, тот встречный Камаз. Эта сила безмерно велика, и с ней нельзя бороться. Бегущий под откос состав из пятидесяти вагонов или там — миллионы тонн вулканического пепла, летящие вверх в одно мгновение — кто их остановит, чем, какими приказами? Это невозможно. Цунами, водопады, снежные лавины, миграции насекомых с континента на континент. Живые и неживые, по дороге из одного ада в другой.

Я не знаю, что это было. Я просто почувствовал вкус и запах хирургической стали, рвущей меня на куски, я увидел, как мир, за секунду до этого розовый, стал вдруг кровавым. В нем больше не было ничего, кроме боли.

Хрустящей, разрывающей боли.

Невыносимой.

Искавшей и нашедшей меня не потому, что я — плохой или больной.

А потому, что я ненужный.

Совсем ненужный.

Никому.

Я ничего не мог поделать с врагами, ничего.

Но я успел проклясть их до того, как они убили меня в очередной раз. Ведь никакого другого оружия у меня не было. Когда я вернусь, придется заново учиться любить…

Ночь задушит свет мой живой, далекий Воспаленной тенью тяжелых лап. Я вернусь нетрезвый и одинокий Под холодным пламенем белых ламп Дверь открою, если я буду в силе И допью в стакане холодный чай… Я усну не где-нибудь, а в России И умру рассеянно, невзначай…

Оглавление

Взрыв

Осколки

Чешуя

Фокус

Числа

Край

Кровь

Армия

Ладони Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg