«Сатанинская сила»

Сатанинская сила (fb2) - Сатанинская сила 602K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Иванович Моргун

Леонид Моргун Сатанинская сила

I

Эти же призраки, нам представляясь, в испуг повергают

Нас наяву и во сне, когда часто мы видим фигуры

Странные призраков тех, кто лишен лицезрения света…

…Вот до чего, когда черная ночь возникает из тучи,

Ужаса мрачного лик угрожает нам, сверху нависнув…

Тит Лукреций Кар

Неожиданно среди бела дня загрохотал гром. Невесть откуда взявшиеся, сгустились тучи, сжав солнце тисками своих мохнатых плащей и отбросив на пересохшую за долгую засушливую весну и знойное начало лета землю глубокие тени. Молоковоз, весело пыливший по проселочной дороге, фыркнул и припустил быстрее. Шофер его, Юрка Юшкин, прохиндей, пьянь и проныра по прозвищу Ююка, поморщился и сплюнул в форточку. Редкие крупные капли дождя ударили по ветровому стеклу и скатились вниз, обещая серьезную грозу. Ююка включил дворники. За сорок с лишним лет бурной, наполненной приключениями жизни этот низкорослый, крепко сбитый мужичонка с маленькими, близко посажен-ными, вороватыми глазками и длинными, цепкими, крепко лежащими на баранке руками повидал немало дождей, ливней и гроз разной степени крепости. Обычно, когда на небе сгущались тучи, он презрительно хмыкал и, многозначительно ухмыльнувшись, приговаривал: «Рази ж это гроза?.. Так, грозенка. Вот, помнится, была гроза у Колоярова…» — так бормотал он и сплевывал при этом, цыкнув в зияющую дыру, нарушавшую частокол его крепких, желтоватых зубов. Однако напрасны были попытки его собеседников и собутыльников выспросить у него подробности той мифической, Ююка только шмыгал носом, да сплевывал, вспоминая свою первую и последнюю в жизни попытку связать себя узами Гименея и начать трезвый образ жизни. В тот примечательный день, лет пять тому назад Ююка ехал делать предложение Кононовой Наталье из деревни Малые Хари, что привольно расположилась неподалеку от районного цен-тра, Букашина. Строго говоря, это был уже второй его рейс по означенному маршруту: вчерашняя попытка сватовства окончилась неудачей, ибо Наталья унюхала от жениха запах спиртного и, ни минуты не колеблясь, выставила его за порог, она достаточно намучилась с бедолагой-мужем, не просыхавшим чуть ли не с рождения. И вот, в день, когда гладко выбритый, разодетый и наодеколоненный Ююка с ромашкой в петлице и при галстуке поехал женихаться во второй раз, он, размечтавшись о грядущей трезвой и сытой супружеской жизни, помял новенькую черную «Волгу» начальника букашинской милиции майора Колоярова… На память о том недоразумении и остался у Ююка выбитый зуб, отбитая почка и еще одна, четвертая по счету судимость. Потому-то, собираясь в придорожной «стекляшке» у старой Мавры и показывал Ююка дружкам своим коронный номер со стаканчиками: четыре граненых, полных первача стакана ухитрялся он опустошить один за другим, приговаривая: «Первый — по молодости, второй — по глупости, третий — за дело, четвертый — ни за что, ни про что!»

Человека, стоявшего на обочине в высокой траве он заметил не сразу, а заметив, не обратил на него внимания. Обычный ветхозаветный дед из тех, что доживали свой век в богом и людьми забытых деревнях. Ююка наметанным глазом сразу же углядел, что у ног старика не лежало ни ящика, ни мешка, ни чемодана, а это вне всякого сомнения означало, что не ехал он ни торговать на букашинском рынке, ни в отъезд к детям ли внукам, а купить себе что-нибудь мелкое по хозяйству, а, может, на почту или в поликлинику. Значит, сделал вывод Ююка, взять с него было нечего. Поэтому он и не подумал притормозить и проехал мимо, игнорируя призывные взмахи рукой и оклики.

До какой же степени Ююка был удивлен, когда неожи-данно для себя обнаружил, что автомобиль его стоит на месте, дверца — открыты, а старичок, кряхтя и отфыркиваясь, взбирается в кабину, интенсивно помогая себе толстым суковатым посохом. Самое удивительное, что при виде этого Ююка не сделал и малейшей попытки протестовать, напротив, ему даже захотелось подвезти старичка.

— До Букашина, — предупредил он.

— Подходит, милай, — согласился старичок.

— Трояк, — нахально заявил Ююка.

— Уговорились.

Издав грозный рык, машина, волочившая за собой две цистерны, резво бросилась в путь, спасаясь от надвигающейся сплошной пелены дождя. В скором времени даже дворники не спасали от потоков воды, обрушивавшихся с небесных хлябей. Некоторое время ехали молча. Все это время старик юлой вертелся на месте, пытаясь разглядеть подробности расстилавшегося вокруг ландшафта. Потом он обратился к Ююке.

— А скажи-ка мне, мил-человек, — спросил он, задумчиво накручивая бороду вокруг пальца, — скажи-ка, тут у вас ничего, часом, не… случалось?

— Чего? — переспросил Ююка.

— Ну… — старик сделал неопределенный жест руками. — Такого… Странного.

Ююка скосил на него глаза. Старичок и сам казался странноватым. Одет он был в белую суконную поддевку, перепоясанную веревочкой, в груботканном пальто ли, плаще, неожиданно вызывавшем в памяти стародавние, ветхозаветные понятия, такие, как «зипун», «шушун», а, может быть, даже «армяк». Стариковская борода лопатой росла до пояса, волосы, не стриженные, должно быть, с самой отмены крепостного права, росли привольной сивой гривой, но взгляд светло-синих, с прищуром глаз был неожиданно молодым и пристальным.

— Нич-чего такого, — меланхолично позевывая, сказал Ююка. И неожиданно бойко заговорил: — На танцах в клубе хлопцы подрались на той неделе. Ваське башку поленом проломили. Нечипорук коз с фермы таскал — попался, как фраер. От Игнашкиной Настасьи Мартемьяныч тягу дал. Поехал в город за батарейками — и пропал! Дочка нашего головы пол своей половы в синий цвет выкрасила и ходит, гремя цепями, бабы грят, умора…

— Н-ну-ну… — пробормотал старичок.

У ног его неожиданно зашевелился и запрыгал мешок.

— Да не крутись ты, дура! — рявкнул Ююка, энергично пиная мешок.

— А… чегой-то ты там, мил-человек, держишь? — с опаской осведомился старичок, поднимая ноги в ветхих онучах.

— Это так… ничего… — буркнул Ююка. Но неожиданно ему захотелось рассказать старику абсолютно обо всех и обо всем. — Петух там, папаня, — затараторил он. — Белый петух, здоровый. Мой петух. Купил я его… Нет, купил! Вот-те-крест, купил…

Петуха он не покупал, а выменял у раннего клиента, поджидавшего его у въезда в деревню Лепилино. Выменял на кружку того молочка, которое возил в потайном отделении своей цистерны, и которое, как говорят в народе, надаивают из-под «бешеной коровки». Очень много этих коровок развелось на Руси в последнее время, и Ююка работал на той самой ферме или в именно в той фирме, которая поголовье этой зеленой живности холила и лелеяла, а планы стабильно выполняла и перевыполняла, не особенно, впрочем, афишируя свои достижения. Повязанный в серьезном деле с серьезными людьми, которые платили серьезные деньги, Ююка обычно не особенно распространялся о роде своих занятий даже любимым женщинам, которые у него были во всех населенных пунктах округи. Но когда его машина притормозила на окраине городка, у древних, полуразвалившихся домиков, взявших полукружьем руины старинной часовни, находившейся под охраной государства, о чем свидетельствовала массивная бронзовая вывеска с красиво выгравированными буквами, когда кончился дождь и тишина опустилась на городок, шофер выключил мотор и в изнеможении навалился на баранку. Он почувствовал себя совершенно вымотанным, как после длительного допроса, на котором следователь из области выпытывал у него, чем он руководствовался, корыстью, личной ненавистью, террористическими побуждениями или антисоветскими убеждениями, готовя покушение на майора Колоярова. Отчего-то у Ююки создалось такое ощущение, что он только что рассказал о себе странному старичку абсолютно все с момента рождения и по сегодняшний день. А тот сидел, привалившись к дверце, тихо, будто дремал. Некоторое время Ююка приходил в себя, будто осмысливая, что же такого с ним могло произойти, что он вдруг ни с того, ни с сего подобрал на дороге старого хрыча, да еще с ним и разоткровенничался.

— Вот, дядя, — сказал он сиплым голосом. — Букашин. Приехали.

Старик встрепенулся.

— Букашин, говоришь? — он выглянул наружу и повертел головой оглядываясь. Гроза миновала, гром глухо грохотал где-то в отдалении. Однако солнце не выглянуло из-за туч, а пряталось далеко в пасмурной пелене, затянувшей небо. Старик с непонятной усмешкой посмотрел на Ююку.

— И ничего, говоришь, странного? Занятно. Ну, спасибо, сынок. И не пинай петушка-то. Он тебе еще пригодится.

С этими словами старик вылез из кабины и собирался уже захлопнуть за собой дверцу, когда окончательно пришедший в себя Ююка заорал:

— Эй, дед! А «бабули»? Спасиба твоя не булькает!

— Чего тебе, милай? — не понял старец.

— Трояк гони, говорю, как договаривались!

Старик озадаченно зачесал в затылке.

— Трояк — так трояк, — сказал он, протянув руку. — Гони.

Ююка сунул ему в руку трояк, поблагодарил и, развернув машину, поскорее дал газ, заметив мелькнувший в проулке большой желтый мотоцикл. Поравнявшись со стариком, мотоцикл встал, как вкопанный. Сидевший на нем молодой человек в серой униформе с нашивками старшего сержанта милиции, старательно давил на педаль газа, жал ручку, бормоча сквозь зубы проклятия. Наконец, оставив свои попытки, он обратился к старику:

— Вы на этой машине приехали, дедушка?

— На этой, — подтвердил старик, поглядев вслед удалявшейся цистерне.

— Шофер там был такой… носатый, да?

— Точно.

— Юшкин?

— Именно.

Сержант в отчаянии сплюнул.

— Упустил, а!? — воскликнул он, стукнув кулаком по бачку

— А ты так не убивайся, сынок, — посоветовал старик. — Не велика печаль, что упустил, главное, что ничего лихого не поймал.

— Не велика! — воскликнул милиционер, оглядев старика. — Как же не велика, когда он, тварь, нутром чую, под завязку первачом груженный. А тут уборочная на носу. Опять все мужичье в стельку ляжет, снова нам в область поклоны бить и гражданских на помощь звать! Да какая от них помощь? — он махнул рукой. «Гражданскими» на языке «бойцов» сельскохозяйственного фронта именовались городские жители, которых в страдную пору отправляли на «пере-довую» уборочных работ. Пользы от них и впрямь было не много.

— И-и-и, касатик, — усмехнулся старичок, — ты за им не гонись. Он сам тебя найдет. Кувшин завсегда у колодца голову сломит, а на ловца и зверь прибежит. Ты мне лучше скажи, тебя, часом, не Семеном ли зовут? — осведомился он, пристально глядя сержанту в глаза.

— Ну, Семеном, — с удивлением ответил тот.

— А родители, значит, у тебя живы ли?

— Одна бабушка.

— А… — старик замялся и нервно затеребил свою густую бороду, — а ты… как бы это поделикатней выразиться, не коровий ли часом сын?

Сержант нервно засопел. Эта кличка прилипла к нему сызмальства, с той самой поры, когда бабка Дуня пригрела у себя невесть кем подброшенного на крыльцо букашинской больницы младенца, а выкармливала его корова Мурка. Это была последняя в те лихие годы букашинская корова, всех остальных хозяева забили на мясо, чтобы не платить дурные хрущевские налоги, коими в те годы облагалась каждая яблонька, каждый куренок, каждая сотка.

— Вообще-то моя фамилия Бессчастный, — сказал сержант, побагровев. — А вы, товарищ, кто такой будете? И чего это вы здесь, гражданин, оскорбляетесь?

— Я? — старик улыбнулся в бороду, и глаза его хитро блеснули. — Меня, сынок, Всеведом кличут. И здесь я по своей надобности. А может быть, и по вашей. Итак, ответь-ка ты мне, Семен, коровий сын, а не случалось ли в вашем городке ничего такого…

— Какого?

— Странного.

— Странного? — Семен в задумчивости сжал рукоять мотоцикла. Неожиданно громко зарокотал мотор.

— Или страшного? — продолжал выспрашивать странный старец.

Семен улыбнулся. И невеселой была его улыбка.

— То-то и страшно, деда, что у нас никогда и ничего странного нет и не было.

— Будет, — убежденно сказал Всевед, подозрительно поглядывая на прояснившееся, но удивительно пасмурное, бессолнечное небо, и глубоко вздохнул. Из размышлений его вывел голос сержанта.

— Так как же насчет документов, гражданин? — Семен был настроен решительно.

Внимательно поглядев на него, дед сощурил было глаза, потом фыркнул, потом сделал неуловимый жест обеими руками, потом на миг зажмурился, а когда вновь раскрыл глаза, то встретился с серьезным, не предвещающим ничего доброго взглядом милиционера.

— Сейчас, сейчас, — заторопился старик, полез в кошелку и, покопавшись там, достал пожухлый лист подорожника. — Вот мой документ, в нем все, что хошь, так и написано.

Задумчиво повертев в руках листик, сержант выронил его в пыль и мотнул головой в сторону коляски.

— Проедемте в отделение, гражданин.

— Батюшки! — всплеснул руками старик. — Никак на створного напал!.. Да ты же ведь, мил-человек…

— Я сказал, проедемте! — настойчиво повторил Семен.

— Да за что ж меня?

— 192-я, часть вторая, 198-я, 209-я, оскорбление должностного лица при исполнении, нарушение паспортного режима, бродяжничество, это пока, а там — разберемся, — отрезал Семен. — Ты, главное, не волнуйся, дедусь, у нас как? Был бы человек, а статья для него всегда найдется.

В общем-то этот плечистый парень с тяжелой челюстью и хмурым взглядом исподлобья был не худшим представителем патрульно-постовой службы, однако сознание собственной власти и полноты ответственности за жизнь и быт городка наполнили его неискоренимой мизантропией. Положение усугубляло то, что он не умел, не любил и не пил спиртного. В местности, где утренний стакан первача был столь же обыденным явлением, как чашка кофе где-нибудь в Германии, такой человек должен был бы казаться врагом рода человеческого. Таковым он и казался всем в округе, кроме своей приемной матери «мамы-Дуни», к которой с момента занятия молодым человеком своей должности перестали ходить даже соседки.

Усевшись рядом с ним в коляску, старикан еще долго что-то разглагольствовал о каком-то «прободении» и невесть каком «створе» и «соприкосновении», но сержант не слушал его, ибо был всецело занят проблемой выезда из обширного коровьего стада, которое, запрудив всю проезжую часть, гнал в город придурочный букашинский пастух Ерема Полбашки. Увидев отчаянную жестикуляцию сержанта, он подошел поближе. У Еремы, надо вам сказать, была одна странная особенность: он не понимал ни единого слова, если собеседник не подкреплял его соответствующими эротическими словосочетаниями или слогами. Пытаясь объяснить, что от него требуется всего лишь отогнать стадо с проезжей части, сержант вдруг обнаружил, что совершенно запутался в перечислении Ереминой родни, это во-первых, а во-вторых, что за ним внимательно наблюдает и прислушивается стайка ребятишек мал-мала-меньше, из которых ему более остальных был знаком белобрысый крепыш лет десяти по имени Валёк. Запомнился он сержанту потому, что был сущим наказанием для всей школы и округи, грозой окрестных садов и огородов и непременным участником всех мальчишеских проказ, предприятий или баталий, где и когда бы они не возникали.

— А вам что здесь нужно? — набычился Семен.

— Дядя командир! — Валек шагнул вперед, выволакивая за собой трехлетнего сопливого карапуза, чумазого, как поросенок с крепко зажатым в ручонке огрызком еще более грязного яблока. — А этот вот — змеюку видел!

— Какую еще змеюку? — сморщился Семен, подозревая, что его разыгрывают.

— Здо-оро-овую, вооо какую! — Валек старательно развел руки на максимальное расстояние. — С тремя башками и в каждой пасти зубья — во какие! — гам! — и Валек свел растопыренные пальцы обеих рук прямо перед носом зачарованно прислушивающегося к ним Еремы. Подпрыгнув как ужаленный, пастух заорал от боли, поскольку в тот же самый момент приятель Валька, подобравшись к нему сзади, оттянул ему резинку штанов и запустил туда свежепойманного шмеля. Заорав не своим голосом Ерема припустился вскачь по улице, распугивая своих подопечных, а пацанва погналась за ним отчаянно свистя и улюлюкая.

Наступал вечер. Обычный теплый, летний вечер, непременными атрибутами коего в описываемых мною широтах являются множество взаимодополняющих факторов, как то: буйный, всеми оттенками пурпура полыхающий закат, влажная свежесть и даже какая-то чуть ли не физическая осязаемость воздуха, мычанье скотины, звон мошкары, песни под гармонь, чья-то пьяная ругань, посиделки на завалинках с лузганьем семечек и обязательным перемыванием костей всех мимо проходящих и прочая, прочая, свойственная лишь средней полосе матушки нашей России благодать. Однако наступивший вечер самым странным образом отличался от всех бывавших доселе на этой земле вечеров. И первой его странностью явилось полное отсутствие заката. Тьма наступила неожиданно быстро, и больше уж на сумрачном небе в ту ночь не появилось ни месяца, ни звезд. Напротив, тем жителям Букашина, кому в ту ночь не спалось, и чей взгляд порой обращался на небо, виделось жутковато-странные, прекрасные и пугающие своей красотой картины. Так, виделось им, как будто сотканные из полотнищ радужного света дворцы с длинными, алмазно блестящими шпилями, и нечто наподобие медуз, проплывающих в удушливо-жарком воздухе, и какие-то дивные создания, скачущие верхом на еще более невероятных зверях. Малообразованные жители городка при виде всего этого крестились и бормотали «свят-свят», а более образованные, как, скажем, учитель Передрягин, записал в дневник своих наблюдений, что виданное им нынче северное полярное сияние — крайняя редкость в этих широтах, а в Букашинских летописях не упоминалось чуть ли не с Рюриковых времен. Как человек, исповедующий диалектический материализм, он во всех непонятных явлениях искал прежде всего наиболее естественное объяснение. Однако, как вскоре предстояло убедиться ему и не только ему, наиболее естественное объяснение не всегда является самым верным…

II

Если бы сторонний наблюдатель вдруг надумал бы оставить твердь земную и, воспарив ввысь над Ерофеевой пустошью, направил бы крылья своего дельтаплана, вертолета или, скажем, помела, чуть правее восходящего солнца, то, отдавшись потокам легкого южного ветерка, он в скором времени среди балок и холмов смог бы различить юркой змейкой бегущую речку Букашку. Следуя ее неторопливому течению, этот наблюдатель спустя несколько минут полета над глухими лесными чащобами и перелесками, приблизился бы к беспорядочной россыпи бревенчатых строений, со всех сторон обступивших единственную мощеную булыжником площадь, на которой высился монументальный особняк XVIII века. Вторым каменным зданием была высившаяся на окраине полуразрушенная часовня, третий же, недостроенный шестнадцатиэтажный небоскреб уже пятый год взирал на мир дырами исполинских окон и скалился выщербленными зубами беломраморной кладки. Совокупность трех каменных и пяти сотен бревенчатых строений и именовалась городом Букашиным.

История сохранила одно не вполне достоверное предание касательно топонимии данной местности. Сказывают, что во времена Крещения Руси, насаждавший в этих местах истинную веру столбовой дворянин Воибор Добрило, собрав жителей окрестных деревень и загнав их по горло в речку, добрые трое суток учил их кротости и смирению и убеждал принять учение Спасителя нашего. Остановился же лишь тогда, когда почувствовал, как кто-то пребольно куснул его в шею. Почесавши в бороде, боярин извлек из ее густых зарослей миниатюрную и донельзя противную рыжеусую тварь с шестью лапками и круглым брюшком, на вид злющую-презлющую. Даже будучи сжимаемой крепкими боярскими перстами, она шевелила лапками, усами и жвалами, изо всех сил стараясь тяпнуть карающую длань.

— Что ж это за пакость такая? — возопил изумленный Добрило.

— Вестимо что, — забубнили мужики, стуча зубами. — Это букашки наши от Хреста твово бегуть…

Строгим взором поглядел вокруг Добрило и убедился, что в данном случае глас народа и впрямь оказался гласом божьим. Несметные полчища букашек, покинув тела, шевелюры и бороды своих хозяев, видимо сомневаясь в их стойкости и дальнейшей жизнеспособности, образовали из тел своих сотоварищей живые понтонные мосты и решительно устремились на берег. Стройные колонны насекомых дружно атаковали боярскую дружину, которая усердно почесывалась в своих панцирях и кольчугах. Лошади воинов крутились на месте, вставали на дыбы и усердно мели хвостами.

— Ступай себе с богом, болярин! — взмолились мужики. — С верой твоей мы сами как-нибудь разберемся. Вишь, наши букашки совсем озверели. Съедят они тебя, как твой бог свят — съедят!

Воибор Добрило раскрыл было рот, чтобы рявкнуть на смердов начальственным матерным рыком, но, убедившись, что сам уже почти окружен превосходящими силами голодного зверья, приказал трубить ретираду и поспешил удалиться, прокляв на прощанье и букашинцев, и всю их алчную живность.

Трудно сказать, проклятие ли боярина или обилие насекомых оберегали городок от лихих исторических катаклизмов. Лишь раз букашинцам довелось выдержать настоящую битву со случайно заблудившимся в этих местах батыевым разъездом. В том бою полегли пятьсот букашинцев, все мужское население города и все до единого пятнадцать татар. В память об этом историческом сражении и была воздвигнута часовня, в стенах которой похоронили героических защитников города. Правда, в годы повального порушения церквей и этот древний храм был подорван трехтонным зарядом динамита, отчего вмиг развалился почти весь город, а оставшиеся в живых жители в момент оглохли и многие навсегда (потому-то, говорят, в войну их и в армию не брали). Дальнейшие отечественные беды не обходили городок стороной, хоть и не задерживались надолго. Хоругвь польских гусар выстояла здесь не более суток, французы — лишь заночевали, а немец — так и вовсе позорно бежал, обливаясь карболкой и развесив по округе тревожные вывески и надписи крупные готическими буквами: Achtung! Bucaszchein!

* * *

Вечером того же дня баянист и бузотер Гришка Семужкин с трудом добирался к родимому дому. Путь его был крут и извилист. Во-первых, потому, что улицы размыло после дождя и редко какую можно было пересечь, не оставив в грязи сапога. Во-вторых, на небе не было видно ни звездочки, ни краешка месяца, хоть вчера он красовался вовсю. В-третьих же, идти Гришке было трудно потому, что всю минувшую ночь и весь день Гришка гулял на свадьбе у своего племянника в деревне Лепилино.

Гришка брел, волоча за собой инструмент, спотыкаясь и падая, поминутно увязая в грязи и сопровождая каждый свой шаг непереводимыми сочетаниями из двух, трех и более букв.

Вдалеке уже загорелся огонек родного его дома, когда из темной подворотни поразительно знакомым скрипучим голосом его окликнули:

— Гринь, а Гринь?

— Ну че те-е? — отозвался он, мутным взором упираясь во тьму.

— Ты… подь сюды, а? — негромко позвал неизвестный.

— А… язви твою бога в душу… — пробормотал Гришка, но подошел.

Пожилой мужчина в прорезиненном плаще, понурив голову и не глядя Гришке в глаза, попросил у него сигарету. Гришка щедро сунул ему пачку «примы». Покопавшись в ней и перебрав все, мужчина выбрал сигарету, потер, понюхал, точь-в-точь как Гришкин покойный дядя Макар Селиверстыч, что прошлым летом утонул в Букашке. Прилепив сигарету ко рту, мужчина попросил огоньку.

— Ить ведь… — буркнул Гришка, но бросил свой баян на землю, отчего тот жалобно взрыдал, полез в карман за спичками, достал их и зажег. И лишь когда мужчина начал прикуривать, обхватив по дядиной манере гришкины руки своими холодными и влажными пальцами, Гришка, уже начавший помаленьку трезветь, бросил взгляд в его хмурое, востроносое лицо и с сомнением брякнул:

— Ты, что ли, дядя Макар?

Пустив облачко смрадного дыма, мужчина поднял на него глаза и кивнул.

— Я, Гринь, я. Кому и быть, как не мне?

Помолчали.

— Ну, и как вы тут? — вздохнув, спросил Макар Селиверстыч.

— Да… живем… — Гришка пожал плечами. — Помаленьку…

— Танечка в школу пошла?

— Пошла.

— А Валёк все двойки таскает?

— Все таскает.

— А дед Федор все лежит?

— Лежит. Что ему сдеется? — отозвался Гришка, тоже доставая сигарету. Сунул ее в рот, поджег и озадаченно спросил:

— А ты… Дядя Макар, вроде бы того… только ты не обижайся, а? Ты ж вроде… того, а?

Спички одна за другой ломались в его одеревенелых пальцах.

— Чего это «того»? — переспросил дядя.

— Ну… утоп, вроде…

Три спички, сложенные вместе, наконец-то зажглись, ярко высветив лицо Макара Селиверстыча. Оно было в точности таким, каким его год назад увидел Гришка, когда дядю вытащили спустя неделю после пребывания в омуте: иссиня-черное, с оскаленными зубами и закатившимися фарфоровыми белками.

— Ну… утоп, — подтвердил дядя, дохнув на Гришку запахом тины, гнили и разложения. — Бывает. И не то в жизни бывает.

— Оно-то… конешно… — еле слышно проронил Гришка, с которого моментально сошел весь хмель.

Спички, догорев, обожгли ему пальцы. Гришка, ругнувшись, отбросил их в сторону, еще раз глянул на воскресшего дядю и… совершил виртуозный прыжок с места назад, спиной вперед на самую середину улицы, под лучи единственной городской лампы.

Из темноты вослед ему алчно клацнули зубы.

— Ты… куда ж… Гринь?! Куда?.. — проскрипел дядя, протягивая к нему руки с длинными когтями и заходясь трескучим деревянным смехом. — Сам же ко мне придешь… все — придете!.. — и вновь захохотал.

Этот смех еще долго стоял в ушах Гришки, который несся по улицам родного городка, не разбирая дороги…

* * *

В кооперативном кафе «Чудо-Юдо» в тот вечер, как и всегда по вечерам гремела стереофоническая музыка, и бравый экс-«морской волк» Черноморского пароходства Миня Караулов, стоя за буфетной стойкой, демонстрировал посетителям достоинства видеомагнитофона Джи-Ви-Си, привезенного им из знойного Гонконга. На экране громадного «Шарпа» наяривал чечетку Рэй Паркер, напевая песенку о привидениях, а те, жутковатые и загадочные, преследовали полураздетых девиц и приводили в ужас обывателей.

Собравшийся в полутемной зале с обомшелыми сводами, разрисованными картинками из русских сказок, «цвет города» цокал языками и покачивал головами.

— Вай! Как… скачет! — обратился к арбузнику Тактымбаеву картошечник Абдирянц. — Самсэм как братья Гусакяны.

— Якши… — закивал головой арбузник.

— Я грю, страхулядин окле себя собрал, — встрял в разговор Боб Кисоедов, бывший городской маляр, с некоторых пор объявивший себя «свободным художником». Недавно, разрисовав кафе русалками и лешими, он на целый год выторговал себе право накачиваться в нем спиртным бесплатно, и теперь старался употребить максимально возможное количество означенного продукта. Супруги Карауловы, прикинув расходы, пошли на эту сделку, но поздно поняли, что в своих расчетах не учли ни поглощающих способностей Боба, ни широты его натуры — он не только пил как губка, но еще и задарма поил всякую шушеру. Не соглашался он и пьянствовать где-либо вне стен, собственноручно им расписанных, ибо неустанно требовал восхищения публики.

— Я грю, рази ж это призраки? — гундел он под носом у почтенных купцов-барышников. — Тьфу, а не привидяшки, так, шушера мелкая. Во-он, какой нечисть должна быть! — восклицал он, указывая на сумрачно-темный бесплотный лик на центральном панно. Призрак и впрямь был отменный, будто срисованный с натуры. Был он черен словно сам мрак, но где-то в глубине этой темноты просматривалось некое непередаваемое мерцание чего-то, заменяющего ему глаза и проблеск пока еще не раскрывшихся во всей красе своей клыков. Во тьме этой чувствовалась непередаваемая словами физическая мощь и, что самое странное и страшное, недюжинная духовная сила, ибо выступал он, гордый и могучий, во главе легиона бесов, ведьм, вампирчиков и прочей нечисти рангом помельче, как-то: вурдалаков, леших и домовых, не считая русалок, скелетов и каких-то еще гадов на редкость отвратительного типа. И вся эта нечисть, возглавляемая Черным Призраком, шла, перла, давила, неслась вперед, казалось, грозя через мгновение раздавить, смять и размазать по стенкам всех посетителей кафе.

Налюбовавшись своим творением, Боб загоготал и захлопал в ладоши, выражая свой восторг танцем в стиле «брейк», который на площадке исполняла дочка «отца города», Сашенька Бузыкина. Худенькая, затянутая в черную с заклепками кожу, с головой, напоминающей бело-голубую астру, она не блистала особыми статями, но умела производить впечатление. По словам Боба, она была «столичной штучкой» и всем своим видом старалась подчеркнуть, что в эту глухомань ее забросил злой рок. Недавно появившись в городке, эта миловидная девушка стала главой местных рокеров и золотой молодежи. К таковой себя причисляли и бывшие в тот вечер в ее компании главный местный бандит и бывший комсомольский вожак Жора Кашежев, молодой прораб Федюня Цыганков и пышнобедрая Лиана Бабурова.

Вокруг них за двумя столами спереди и сзади сидела местная «братва», во всяком случае так они себя называли. На самом деле это была самая обыкновенная банда молодых ублюдков, которая рэкетировала и обирала весь город пользуясь молчаливым попустительством «отцов города». Половина доходов от рэкета, наркотиков и фальшивой водки шла прямиком в карманы Бузыкина и Колоярова (о чем знал весь город, знали и в области, и даже писали разика два в оппозиционных газетах позже без вести пропавшие репортеры) — и беспрекословное соблюдение этого порядка служило основой стабильности в городке.

Музыка гремела, экран светился всеми цветами радуги, прелестная Бони Тэйлор, страдая в руках насильников, слезно призывала героя, и уж мчался с дальних техасских гор ей на помощь белозубый ковбой в белоснежной шляпе, а хозяин кафе, Миня Караулов, несокрушимой грудой возвышался над стойкой, бодро взбалтывая коктейли (перекупщикам захотелось попробовать «хайбола»). «Ну, мля, я вам, суки, щас смешаю такой «х…бол», про себя говорил Миня, три дня икать, падлы, будете…» — и старательно взбалтывал подозрительного вида суспензию из спирта, бормотухи, экстракта «фанты» и домашней бражки, время от времени попшикивая туда дихлофосом из баллончика. Делая это, он зорко следил за посетителями, которые все уже постепенно пришли в достаточно нетрезвое состояние, чтобы их можно было обдирать как липку. Неспешно прикидывая в уме выручку, он не сразу обратил внимание на призывный взор своей супруги Аннушки, исполнявшей при кафе обязанности официантки, судомойки и уборщицы. Взгляд ее недвусмысленно источал тревогу. Миня моментально отложил шейкер и двинулся на подмогу. Подойдя, он обнаружил, что за столиком, огороженном декоративной решеткой от общей залы, который держали, как правило, для самых уважаемых гостей и проверяющих, привольно расположилась отталкивающего вида старушонка с большим горбатым носом и уродливо оттопыренной нижней губой. Одета она была в овчинный тулуп мехом наружу и какую-то засаленную кофту. Рядом с нею в барочном кресле стояла видавшая виды облезлая и неопрятная метла. Хихикая и взвизгивая от удовольствия, она поигрывала с маленьким злобным хорьком, который с шипением прыгал по столу, расшвыривая хвостом столовые приборы и салфетки, щерил зубы и вертелся юлой, издавая самый препоганый запах, который только можно себе вообразить.

Пронзив испепеляющим взглядом сидевшего с осоловелым видом у дверей вышибалу Микиту, хозяин кафе надел на физиономию самую холодную и презрительную из своих улыбок и, вскинув озабоченно брови, негромко произнес не предвещающим ничего хорошего тоном:

— Гражданочка…

Не обращая на него внимания, старушонка резвилась со зверьком, который вдруг оказался ростом чуть ли не с кошку, хотя мгновение назад вполне поместился бы в рукавице.

— Гражданочка, сюда с животными вход воспре… — не договорив, бармен замолчал.

Старушонка лишь взглянула на него, и бравый Миня, отошедший на судах родного пароходства все моря и океаны, не покидая теплого буфета, сразу же уловил в ее взгляде тяжелый и властный огонек силы. И потому он немедленно сменил улыбку на радушную и дружелюбную, и мороз в его глазах сменился лаской и теплотой, позвоночник, повинуясь годами выработанному рефлексу, изогнулся в виде буквы S, и, приняв самую раболепную позу, Миня осведомился:

— Чего изволите-с?

Это «с» родилось в нем непроизвольно. Эта крохотная, неуловимая, еле слышимая частичка, этот, не звук даже, а нечто вроде шипения, импонировала власть имущим, где-то в глубине души возвеличивая их над самим собой.

— Шм-м-мпанского, — процедила сквозь зубы старуха, откидываясь в креслах на манер светских львиц из фильмов сороковых годов.

— А зверечку — сахарочку? — игриво осведомился Миня, скосив глаза вбок и тут же вытаращил их, разинув рот и захлопал им, как рыба, выброшенная из воды. Хорька и след простыл: вместо него на столе развалился ражий рыжий детина в легкой маечке, которая не скрывала буйной поросли на его плечах, шее и груди. Коренастый, с длинными руками, должно быть, достававшими до колен, он шипел и поигрывал своими бицепсами, способными устыдить самого Шварценеггера, и скалил острые зубы, словно примериваясь, как бы половчее вцепиться бармену в горло.

— Фи, фи, Аредишко, — выговорила ему старуха. — Зачем его когтить, он и так наш с потрохами, а? — она изучающе взглянула на хозяина.

— А… — Миня судорожно сглотнул и, жизнерадостно заулыбавшись, осведомился: — Кушать что будем-с? — при этом он жонглировал меню и одновременно смахивал со стола невидимые крошки и сдувал незримые пылинки со стаканов, перекладывая ножи и вилки, выстраивая фужеры и рюмки согласно западному этикету.

— …икорка черная, красная, балычок, сервилатик, салями, севрюжка пареная, крабики… — бормотал Миня, как заклинание.

— Поросеночка бы разварного с кашей… — пробурчала старуха, — расстегайчиков, блинов с вязигой…

— А платить чем будем? — остановил ее Миня. Внешность, оно, конечно, внешностью, интуиция — интуицией, но Миня не был бы самим собой, если б доверял таким эфемерным понятиям. Мало ли какие нахальные оборванцы разгуливают по матушке-земле?

Но, произведя едва уловимое движение пальцами, старуха подбросила нечто круглое, тяжелое, желтоблеснувшее, что Миня мгновенно перехватил на лету, ощупал, обнюхал, куснул, сжал в кулаке, а затем отправил в потайной кармашек жилетки. Ему даже не потребовалось глядеть на монетку, чтобы узнать на ней чеканный лик последнего российского самодержца.

— Айно моменто! — провозгласил Миня, собирая со стола скатерть со всем ее содержимым и вручая ее подоспевшей жене. Затем самолично застелил стол панбархатным, расшитым золотом покрывалом и распорядился подать столовое серебро и хрусталь. А сам стремглав полетел на кухню…

* * *

Сидя верхом на своем старом, побитом мотоцикле, старший сержант Семен Бессчастный уже отчаялся выбраться из обширной лужи, в которую угодил ненароком и засел аж по самые колеса. «Ижик» сидел крепко и наружу выбираться не собирался.

Букашинские дороги были сущим проклятием в течение последней тысячи христианских лет. Властей придержащих проблемы бездорожья как-то не волновали. Лишь в начале нынешнего века градоначальник барон Фуфиков совсем уж собрался было замостить дорогу от города до железнодорожной станции и уже дал команду сгонять крестьян и арестантов на работы, но ухитрился исключительно неудачно усесться на бомбу, которую под его кресло в присутствии подложили анархисты. С тем он и оставил свое благое намерение, вымостив им собственный путь в геенну. Все же последующие «отцы города», не исключая нынешнего, были заняты делами куда более важными. Каждому из них, мечтающему подольше усидеть на своем месте, изо дня в день приходилось бороться «за», решительно выступать «против», старательно выказывая нерушимое единство «с», так что после очередного дождика все дороги продолжали превращаться в непролазную трясину, и городок оказывался напрочь отрезанным от цивилизованного мира.

Вновь и вновь пытался Семен выволочь своего скакуна из грязи, но тщетно. Отчего-то в памяти возникли последние слова старика Всеведа, который перед тем, как отправиться в КПЗ, с горечью посмотрел на Семена, укоризненно покачал головой и сказал осуждающе:

— Эх, сынок коровий, не в ту сторону ты поехал, где не надо и застрянешь… Вижу, вижу на тебе печать Каинову!..

— Точно, сглазил он меня, старый хрыч! — придя в ярость при этом воспоминании воскликнул Семен. Однако не особенно поверил в это, поскольку не веровал ни в сон ни в чох, ни в честное слово, а только лишь в то, что от государства ему дана непререкаемая власть над этими суетливыми и вечно полупьяными людишками, и покуда он будет жив, то и будет эту власть осуществлять.

С каждыми движением колеса все глубже погружались в глину, которая уже подступала к седлу. Попытки вызволить машину вручную к успеху не привели. Выключив двигатель, сержант взобрался на коляску и огляделся. Вокруг царила первозданная тишь. Ночь была хоть и безлунной, но ясной. Неподалеку высокой, темной стеной стоял густой лес, до которого еще не успели добраться цепкие лапы Федюни Цыганова. За лесом и песчаной косой, густо поросшей камышом, мелодично плеская, блистала речка.

Провести всю ночь (такую ночь!), сидя в грязи, на дороге, в каких-то трех километрах от дома казалось Семену немыслимым. Сердце его рвалось в город, и не без основания. Во-первых, он сдавал дежурство и собирался вдосталь отоспаться. Во-вторых, его престарелая приемная мать, прозванная мамой-Дуней, ужасно недовольная избранной им профессией, любую его задержку расценивала, как ЧП со смертельным исходом и немедленно шла «искать правды» у Семенова начальника, майора Колоярова. Встречая поутру его насмешливый взор, Семен краснел и молча страдал. В-третьих же и в-четвертых… нет, Семену положительно требовалось попасть в город нынешней ночью, как по служебной надобности, так и по личному интересу.

Совсем недавно, возвращаясь с дежурства, он едва не налетел на полуночного мотоциклиста. Неудачно вильнув в сторону, мотоцикл заграничной марки ухнул в кювет, а водитель вылетел в противоположную сторону, в крепкие объятия постового. Каково же было изумление Семена, когда он обнаружил, что сжимает в руках Сашеньку Бузыкину. Девушку всю трясло, но поскольку от удара и падения она не пострадала, а кроме того шел третий час ночи, Семен устроил ей форменный допрос, крепко выругал и отобрал права. При этом девушка так посмотрела на него, что Семен сразу же потерял всякий аппетит и сон. Не забудем, что было ему лишь чуть больше двадцати трех, что недавно он отслужил армию и что всяким его контактам с местными представительницами прекрасного пола мешал зримый, либо подразумеваемый силуэт мундира.

Неожиданно откуда-то издалека ему послышалась тихая и нежная мелодия. Всмотревшись в лесную чащу, он различил за деревьями слабое сияние, в котором колыхались какие-то странные тени. Решительно спрыгнув с мотоцикла и одернув свой мундир, наш герой двинулся в направлении леса, откуда доносилась эта удивительная музыка, рассчитывая с помощью предполагаемых туристов извлечь свой многострадальный мотоцикл из цепких объятий дороги.

Чем ближе он подходил, тем ярче разгорался свет, принимая удивительный розовато-сиреневый оттенок предрассветной поры, мелодия становилась все более явственной, но она звучала уже не с какого-либо определенного места, нет, эта музыка, непохожая на все, слышанное им ранее, казалось звучала отовсюду, рождалась прямо в душе его или гремела с небес. Представлялось, что она исполняется неведомыми гулкими и полнозвучными деревянными инструментами, которым аккомпанируют множество очень тихих и гармонично сочетающихся с ними серебряных колокольчиков, ударяемых такими же серебряными молоточками. Подойдя же еще ближе, Семен раздвинул кусты, вздохнул от изумления, да так и остался стоять с раскрытым ртом и выпученными глазами.

Давно знакомая ему местность вдруг совершенно преобразилась. Он, без всякого сомнения, находился на излучине Букашки, в том месте, где она особенно густо поросла камышом, но сегодня с речкой произошла удивительная метаморфоза: она буквально струилась живым светом, в ней поминутно возникали искрящиеся фонтаны, или их испускали диковинные рыбины с алмазной чешуей и рубиновыми глазами, которые порой выпрыгивали из воды? И тростник казался совсем живым, он нежно шелестел, стлался и танцевал под небесную музыку, изумрудные же лягушки перепархивали с куста на куст, разливая дивные рулады.

Но не это было главное, поразившее Семена. На отлогом берегу, почти уткнувшись радиатором в воду стоял перевернутый молоковоз, а неподалеку от него в трех шагах от места, где воды Букашки омывали обширный пойменный луг, танцевали от полутора до двух десятков девушек в причудливых, чтобы не сказать легкомысленных одеяниях. Легкая газовая ткань не скрывала атласной белизны их нагих тел, движения их рук и ног были предельно отточенными, будто раз и навсегда заданными и вместе с тем невообразимо сложными, изысканно-витиеватыми… Танец их приковывал к себе взор, полнозвучная, прозрачная мелодия завораживала, наполняло тело умиротворением и покоем. Более того, ноги их не мяли траву, но как будто порхали над ней в бликах лунного света. На самом же деле этот свет исходил от самой поляны, от травы и воды, он лился с деревьев и кустов, столпившихся вокруг луга неподвижной и угрюмой, несмотря на освещение, стеной.

Однако, насколько элегантным и прелестным казался танец девушек, настолько же смешным и нелепым выглядел перепляс владельца молоковоза, уже знакомого нам Ююка. Он вразнобой заламывал руки и дрыгал ногами, высоко подбрасывая вверх то одну, то другую. В иное время его пляска показалась бы комичной, но сейчас она выглядела уродливой и жалкой. Неожиданно каким-то подсознательным чувством Семен ощутил, что Ююка не просто пляшет, нет, он отчаянно пытается вырваться из круга полуобнаженных красавиц, что дрыгаясь всеми конечностями он пытается выпутаться из плена незримых тенет, которые опутали его и медленно, но верно подталкивали его к самой воде, к губительному омуту, где сгинуло уже немало людей, в том числе в прошлом году Макар Селиверстыч. Более того, ощутил Семен, что Ююка отчаянно устал и до одури напуган, что он держится из последних сил, а неожиданно блеснувший свет выглянувшей из-за туч луны высветил на его лице влажно блеснувшие дорожки слез. И в том же самом луче в кустах блеснула сержантская кокарда. Увидев ее, Ююка разинул рот в отчаянном и безмолвном вопле. Семен Бессчастный решительно раздвинул кусты, вышел на поляну, поднес к губам свисток и дунул. Резкая трель острым коловоротом впилась в гармонию чарующей мелодии. Танец оборвался. Лица девушек повернулись к сержанту.

— Гляньте, девоньки, какой славный молодец, — произнесла, как пропела одна из девушек с распущенными волосами, светлыми, медового цвета с зеленоватым отливом. На голове ее красовался пышный венок из кувшинок.

— Милый, милый молодец… — хихикнула девица в венке из ромашек.

— Какой робкий… — защебетали прочие девицы. — Какой добрый и славный… — нежно лились их голоса, но лица оставались спокойными и бесстрастными, а губы — сомкнутыми и мертвенно-бледными. По лицам их не пробежало ни единой улыбки, несмотря на то, что явственно слышался смех, не одна морщинка не исказила молочно-восковой глади их щек и лбов. Но особенно поражали их глаза — большие, глубокие, темные, в которых, казалось, совершенно, напрочь отсутствовал белок, и глубокий черный зрачок зиял глубоким таинственным омутом.

Нерешительным движением сержант коснулся кобуры.

— Он не доверяет нам… — послышались голоса, — …он боится нас… Не бойся нас, ладо!.. Мы — любим тебя!.. Мы — невесты твои… Мы будем твоими женами… подругами… любимыми…

С каждым движением они приближались, не совершая при этом ни единого шага. Они как бы смыкали круги, переходя одна в другую, суматошной вереницей мелькали перед глазами их обнаженные руки и груди. От этого невероятного перелива Семен остолбенел, голова его закружилась, взгляд рассеялся и помутнел, непрерывно следя за начинающимся танцем. Лишь какой-то странный далекий шепоток в дальнем уголке мозга быстро и тревожно повторял: «не спи… беги… не спи… не верь… не слушай…»

— Милый ладо… — мягко прошелестела одна из девушек, приблизившись на расстояние вытянутой руки. — Люби меня, желанный…

— Бери нас, нежный, коханый, сладкий, юный наш… — отозвались другие.

— Будь моим, славный мой… — прошептала первая. И взгляд ее был тяжел, глубок и темен. Завораживающий и манящий, он наливал тело теплом и тяжестью, заставлял мышцы цепенеть и двигаться в каком-то судорожном, настойчивом ритме. От девушки явственно исходило дыхание холода, смешанное с тонкими ароматами тины и водяной гнили. И вдруг сержант понял, что так поразило его во взгляде девушки — у нее не было глаз!

Соболиные брови и бархатные ресницы окаймляли пустые глазницы, на дне которых копошились мерзкие белые черви…

Неожиданно взревел мотор молоковоза. Машина рванулась с места и, не разбирая дороги, помчалась по поляне, выруливая из лесочка на дорогу. В кабине Семен успел различить искаженное ужасом лицо Ююки, взмахнул было рукой, но тот, не обращая на него внимания, правил дальше. Открытая правая дверца машины тяжело и гулко хлопала.

В следующее мгновение сержант почувствовал, как ледяные руки обхватили его тело, голову, шею, ноги, и потянули, поволокли к омуту. Иссиня-белые губы, раскрывшись, приблизились к его лицу, остудили его своим ледяным и гнилостным дыханием.

В эту минуту из кабины молоковоза выпал мешок, раскрылся в падении и из него показалась голова петуха. Резко встрепенувшись и вытаращив глаза, петух разинул клюв и истошно закукарекал.

В единый миг число девушек неожиданно сократилось, плотный строй их несколько поредел, они отдалились от сержанта на несколько метров. Незримые пути, сковывавшие тело юноши, несколько ослабли, теперь он почувствовал, что в силах растянуть их, отбросить, если не до конца разорвать.

Со вторым криком петуха призраки съежились и значительно уменьшились в размерах. Некогда нежные голоса их слились в один тонкий натужный вой. Петух крикнул в третий раз — и пропало и сияние, и музыка, и девицы. Видение вмиг исчезло, будто его и не было.

Икнув и похлопав глазами, Семен, не разбирая дороги, кинулся к шоссе. За ним с истерическим кудахтаньем поспешил петух. Мотор, как ни странно, завелся с пол-оборота, и мотоцикл (то ли ему передались чувства хозяина, то ли устал он от долгого стояния) напряг оставшиеся силы и, вырвавшись из плотного глинистого плена, умчался в город.

Стискивая коленями теплые бока своего железного скакуна, и выжимая из него все, на что он был способен, старший сержант Бессчастный вновь и вновь прогонял сквозь память недавний инцидент и составлял в уме рапорт, который прозвучал бы достаточно убедительно для майора Колоярова, дабы не заподозрил он сержанта в неумеренном потреблении ююкиного пойла. Спустя четверть часа от души его отлегло и все только что случившееся, возможно, в скором времени могло бы быть им сочтено ночным кошмаром, плодом усталого, больного воображения, возможно он бы и вовсе забыл про свою встречу с жуткими девицами, если бы не живое тепло сидевшего у него за пазухой петуха. Он зорко пялил во тьму глаза, бдительно дергал из стороны в сторону головой, увенчанной роскошным мясистым пурпурным гребнем, до такой степени отчетливо повторял «ко-ко-ко», что Семен окрестил его Кокошей. Тот, нам думается, не возражал.

III

Петр Федорович Бузыкин, плечистый, представительный мужчина лет пятидесяти, занимал в Букашине должность одного из главнейших «отцов» города. В ту памятную ночь он сидел в своем просторном, выложенном полированными дубовыми панелями кабинете на втором этаже белокаменного особняка, расположенного на единственной городской площади, к которой сходились все прочие улицы городка. У этого массивного и помпезного строения в стиле «русское барокко» была бурная и трагическая история. Двести лет назад его выстроил первый граф Мордохлюев, елизаветинский вельможа, изумлявший даже современников редкостной своей скаредностью и свирепостью. Дошло до того, что родные дети заковали его в цепи и замуровали в мрачном подземелье, однако сокровищ папаши, как ни искали, так и не нашли. Полтораста лет спустя в этом здании, единственно приличном в Букашине, располагалось Дворянское собрание, потом резиденция градоначальника, затем волисполком, затем — штаб атамана Голопупенко, после того — Дворец Труда, потом — горсовет, после них очень ненадолго в здании обосновался гитлеровская комендатура. После войны здание почти сорок лет занимали несколько различных общественных организаций, пока всех их не вытеснила одна. Словом, в разные времена этот приземистый особняк со стеклянным куполом и толстыми фальшивыми колоннами на фасаде служил исключительно административным целям. Здание это было особенно близко сердцу Бузыкина, ибо на его обустройство, ремонт и возвеличивание он положил без малого пятнадцать последних лет беззаветного труда.

В ту ночь Петр Федорович старательно трудился над текстом своего выступления на грядущем совещании в области, на который он имел очень большие виды. Неожиданно в кабинете погас свет. Бузыкин поморщился и взялся было за телефонную трубку, желая позвонить дежурному милиционеру Мошкину, как вдруг двери его кабинета с ужасающим скрипом растворились, впустив внутрь струю ледяного воздуха вкупе со странным, голубовато-розовым свечением, разлившемся по кабинету, наподобие северного сияния. Призрачным, мерцающим огнем загорелись спинки стульев, фиолетовым сиянием замерцал полированный стол, синие искры посыпались с подвесков обширной хрустальной люстры. Пока Бузыкин приходил в себя, свечение несколько померкло, будто сконцентрировавшись в одном пучке, и в нем вырисовалась фигура, с каждой секундой принимавшая все более конкретные очертания. Это был сутулый старичок в ветхом камзоле и парике по моде XVIII века. Оглядевшись, он крякнул, откашлялся и со странным смешком произнес:

— Н-да-с… милостивый государь, давненько уж не гулял я на воле…

— Вы… э-э-э, простите, кто такой будете, гражданин? — вежливо, но твердо, пытаясь перебороть охвативший его трепет спросил Бузыкин. — И что вам здесь в такое время нужно?

Старик осклабился и желчно произнес:

— Я с вашего позволения, сударь, не гражданин здесь, а господин. Именно так-с, милейший! — хрипло выкрикнул он, и голова его судорожно затряслась. Однако он вскоре взял себя в руки и продолжал более спокойным тоном, холодно и надменно чеканя слова: — Здесь, любезнейший государь, дом мой, а сам я, да будем вам известно, ни кто иной, как первый граф Мордохлюев. Можете звать меня просто «ваше сиятельство».

— Ну… вы, вот что, гос… гражданин, — деревянным голосом произнес Бузыкин, — граф вы или не граф, а этот дом уже давно является казенным учреждением и находится на балансе госкомимущества. Вы здесь посторонний. А для посторонних у нас существуют приемные дни и часы. Вы можете записаться ко мне на прием: я принимаю граждан в каждый нечетный вторник с половины седьмого до…

Эти слова развеселили графа. Он откинулся в кресле и расхохотался. От его густого раскатистого смеха тоненько зазвенела люстра, задребезжали оконные стекла, завибрировал и поехал в сторону стол.

— Ан ты, шельмец, молодцом держишься! — одобрительно сказал граф, вволю насмеявшись. — Призраков не боишься, — и сверкнул глазами так, что Бузыкина с головы до пят пробила мерзкая ледяная дрожь. Он изо всех сил куснул себя за руку, силясь прогнать наваждение, которое ему до сих пор представлялось дурным приснившемся кошмаром. Увидев это, Мордохлюев издал противный скрежущий смешок.

— Кусайте, милс'дарь, сильнее кусайте, — весело предложил он. — Терзайте самоё себя, как и я терзал плоть свою, мучимый прелестными чадами своими, кои заживо схоронили меня в мрачном подземелье. Пытаемый невыносимыми муками голода, обгрызал я собственные руки, моля господа или сатану даровать мне смерть, как величайшую милость… Но и смерть не принесла мне покоя…

Он протянул вперед руки, и Бузыкин увидел, что пальцы его, ладони, запястья вплоть до предплечий обглоданы до костей, с которых ошметками свисали пожухлые волокна. На него пахнуло смрадом гнилого мяса. Бузыкина передернуло.

— Ай, струсил, голубчик! — хихикнул призрак и неожиданно раздвоился на две совершенно идентичные фигуры. Они переглянулись, хмыкнули, единообразным движением подкрутили усы и вмиг учетверились. Затем их стало восемь. Потом шестнадцать…

С каждым мгновением ряды привидений множились. Светящиеся фигуры все теснее и теснее обступали Бузыкина. Он в отчаянии схватился было за телефон, но трубка со шнуром неожиданно трансформировалась в торчащий на длинном хребте череп, который оглушительно звонко лязгнул зубами, чуть не отхватив Бузыкину ухо. Он шарахнулся в сторону от черепа, пробив однообразный строй привидений, и упал на пол. Над лицом его с гадостным писком прошмыгнули летучие мыши.

— Нет!.. Нет! Прочь отсюда! — завопил Бузыкин, метаясь по кабинету. — Спасите! Кто-нибудь! Сюда!.. На помощь!!

— Так же и я взывал к Спасителю, — захохотали графы, множась с каждым мгновением и беспрестанно меняясь местами, будто исполняя какой-то замысловатый менуэт, — и каялся, и возносился, и призывал на помощь все силы рая и ада. Но никто ко мне не пришел и издох я всеми позабытый…

— Ах, оставьте свой синематограф, ваше сиятельство, — прогудел откуда-то густой бас. Число графских призраков немедленно сократилось до одного, который стоял в центре кабинета. К нему торопливо, танцующими прыжками приближалась какая-то странная фигура. Сначала Бузыкину показалось, что этот человек старается держаться непременно одним боком к нему, когда же тот приблизился, обнаружилась ужасная картина: левая половина тела этого высокого дородного мужчины напрочь отсутствовала. Туловище, кое-как прикрытое остатками синего генеральского виц-мундира, являло собой сплошную кровоточащую рану. Часть его румяного и дебелого лица также была снесена. Пышный вихор, сохранившийся на лбу падал прямо на обнаженную мозговую ткань.

— Разрешите представиться, — сказал новый призрак, обратив на Бузыкина взгляд крупного, чуть на выкате глаза с белым, будто фарфоровым налитым кровью белком, — Фуфиков Максимиллиан Каллистратович, градоначальник сего славного града, зверски взорванный анархической бомбой 16 мая 1903 года. Рад приветствовать своего преемника на его нелегком, исполненном опасностей посту, — он протянул сохранившуюся руку.

— Э-э, бросьте, ваше превосходительство, — иронически хмыкнул граф, — нынешняя молодежь уж в градоначальников не стреляет. А надо бы…

Увидев настойчиво протянутую ему руку, Бузыкин машинально пожал ее и тут же затрясся и закричал, пронизанный сильным ударом тока. Сильно запахло озоном. Из глаз губернатора посыпались голубые искры, он хохотнул и приблизил свое лицо. Из последних сил Бузыкин выдернул руку и провалился в темноту.

Некоторое время он, очевидно, провел без сознания. Когда же пришел в себя, то увидел сидящего перед ним на корточках мужчину в ватнике, который глядел на него пристальным взглядом из-под круглых очков и укоризненно покачивал головой.

— Как же это вы так, батенька, — негромко с укоризной произнес он. — Или вы не знаете, что привидения имеют электрическую природу? Потому-то они и являются чаще всего на возвышенных и пустынных местах, в разрушенных нежилых строениях, в которых пересекаются силовые линии магнитосферы, чаще всего перед грозой. Не сказал бы, что мертвечина сильно уважает статическое электричество, но дело тут, видимо, во взаимодействии остаточного мозгового магнетизма с…

— Саня… где ты, Саня… — тихо позвал его кто-то. — Я не вижу, Саня…

— Минуточку, — человек в очках метнулся к двери и осторожно ввел в кабинет полуобнаженного человека в одних галифе. Тело его было покрыто ожогами и вырезанными прямо на коже кровоточащими звездами. Он брел на ощупь, не поднимая понуренной головы.

— Поглядите, Сергей Сергеич, кто нынче у нас в гостях, — сказал очкастый, подведя его к Бузыкину.

Лишь сейчас, когда он повернулся в профиль, Бузыкин узнал в нем секретаря подпольного райкома Прибоева. Народный любимец, он сумел провести коллективизацию так, что обошелся без крестьянских бунтов и расстрелов. Это-то ему и поставили в вину. Отсидев восемь лет в областной тюрьме, он был освобожден немцами, однако не стал с ними сотрудничать, а возглавил партизанский отряд, изрядно фашистам навредивший. За что он и был в силу несокрушимой сталинской логики сразу же после войны арестован и расстрелян. Его семью в силу той же логики сгноили в лагерях.

Его полуголый спутник поднял голову. Бузыкина чуть не стошнило от отвращения, когда он увидел, что нижние веки этого призрака были вырезаны и огромные глазные яблоки бессильно повисли на волокнах нервов, как на белых ниточках. Этого человека Бузыкин тоже знал. Это был комиссар Сергей Лачугин, растерзанный духонинцами в девятнадцатом. Его именем в Букашине называлась улица, школа, площадь и библиотека.

— Чистенький… — сдавленным шепотом произнес комиссар. — Бритенький… Сытенький какой… А имеешь ли ты право… — начало было он громко и вдруг задрожал, судорожный кашель всколыхнул его изувеченное тело. — Имеешь ли ты право сытым быть? — шепотом спросил он. — Кто тебе разрешил жрать за двоих, пить за троих и при этом спать спокойно? Кто позволил тебе успокоиться? Почему ты не кричишь, не бьешь в набат, почему не собираешь людей, не ведешь их за собой, не агитируешь, а спокойно оставляешь их тонуть в трясине мелкобуржуазной своей повседневности?

— Вот-вот, — ухмыльнулась половина губернатора, — так вам, хамам, и надо. За что боролись на то и напоролись. А ведь вроде так логично казалось: отнять у богатых добро и разделить по беднякам. И все сразу станут богатыми. Ан не-е-ет! Четверочка-то по логике свою рольку сыграла, — он гаденько хихикнул, — и бедные холопы создали свой холопий рай. А главными над ними встали обер-лакеи и метрдотели, привыкшие допивать за хозяевами недопитые рюмки и догрызать объедки. И никто их воровство не осуждает, все глядючи на них облизываются и лишь о том и думают, где бы и как бы чего самим урвать. Вот во что вы превратили наш «третий Рим»!

— Бога, Бога позабыли… — гнусаво в тон ему подтянул граф. — День-деньской бродишь между стенами и только одно и слышишь: ах, а где бы вот то-то достать! ох, ей тот-то принесли! а тот-то другое оторвал! а кто-то еще тоже что-то отхватил, где бы и нам того-то… Тьфу! А еще государственные люди… Эх, суета суетная и всеобщая суета…

— Впрочем, может, он не так уж и виноват? — как бы размышляя предположил Товарищ Саня. — Откуда ему знать о бедах народных, если принимает он лишь по нечетным вторникам…

— Да не принимает он народ… — скрипнул зубами комиссар. — На дух он народ наш не приемлет. Он от него отгорожен стеной каменной. К душе его не пробьешься, не достучишься. Глянь-ка, брат Саня, мы с тобой классы ликвидировали, а оне в касты преобразовались, хуже, чем у энтих, у индусов. Чиновничья каста, торговая, врачебная, генеральская — а народ-то, народ весь — неприкасаемый… Эх, да что о нем толковать. Под трибунал гада и к стенке!

— Судить!.. Судить! — оживились призраки и принялись суетливо выстраивать в ряд стулья и сооружать из невесть откуда взявшихся костей и черепов скамью подсудимых.

— Фи, мейне херрен, — прошамкала фигура, до сих пор маячившая в отдалении. Ввиду того, что она была почти полностью сожжена, лицо ее владельца было трудно разглядеть. На обуглившемся черепе ясно выделялся лишь монокль и массивный крест, приколотый под подбородком. — Ви должен оставляйт ваш дурацки рюсски привычка митингофайт. В льюбом слючаэ дьело фюрера хоть и через полвека — побеждайт. Россия опречена стать колонией западной цивилизации. И потому этому достойному диверсанту я охотно вручайт шелесный крьест!.. — с этими словами призрак снял с себя и повесил на шею Бузыкину свой массивный крест со свастикой.

— Тьфу, — химмельхеррготт-доннерветтер! — с удивлением рявкнул граф. — Как же это к нам такой немецкий ферфлюхтер затесался? Вроде бы его никто не звал!

— С фашего посфоления, — гитлеровец щелкнул остатками каблуков, — обершарфюрер СС Отто фон Кляйзер. Зферски упит польшефиками фо фрьемя партисанского нальёта…

— Бей гада! — гаркнул комиссар Лачугин, замахиваясь на фашиста невесть откуда взявшимися обломками шашки.

Однако на комиссара неожиданно бросился губернатор. Тому подставил ножку граф и началась свалка, во время которой поднялся дикий гвалт, грохот, свист, хохот, визг, скрип и скрежет, смешанные с вороньим карканьем и писком летучих мышей. Стуча зубами от страха, Петр Федорович на четвереньках подобрался к окну, судорожно перекрестился и с истошным воплем выбросился наружу…

IV

Вышибала кафе «Чудо-Юдо» Микита, стоя в дверях, недоумевающим взором покосился на затрапезного вида старушонку и ее коренастого хорькоподобного дружка, которые неведомо как ухитрились прошмыгнуть под его руками и теперь восседали за литерным столиком и веселились вовсю. Миня перед ними расстилался мелким бесом. Причин подобной угодливости Микита не понимал, а потому, сплюнув под ноги, отвернулся и принялся ленивым оком озирать пустынную в этот поздний час улочку. Во тьме безлунной ночи вдалеке одиноко поблескивала на брусчатой площади дорожка, которую отбрасывал мигавший дурным желтым светом единственный букашинский светофор, невесть зачем вывешенный перед бывшим графским особняком. Неожиданно в тени могучей ветлы, подпиравшей стены ветхой амбулатории возникли два сиреневых огонька. Вначале Микита подумал, что так могли бы светиться подфарники бузыкинского «уазика», если бы их по ошибке выкрасили в другой цвет… Затем он решил, что свечение ему просто чудится, и старательно потер свои глаза, но нет, огоньки и тут не исчезли. Не мигая, они постоянно перемещались и приближались с каждой минутой. Прошло еще немного времени — и на освещенную часть улицы вышла кошка. Ее глазам и принадлежал этот таинственный и магический свет, сбивший с толку нашего богатыря. Животное было на редкость тощим, облезлым, с поджарым брюхом и изогнутым в виде вопросительного знака хвостом. Клочьями торчала ее угольно-черная шерсть, на лапках переходящая в кокетливые белые «носочки». Подойдя и остановившись неподалеку от тамбура, где из-за дверного стекла на нее таращился Микита, кошка уселась на мостовую, прилизала торчащую шерсть и уставилась на верзилу своим жутковато-ярким, мерцающим взором.

Отворив дверь, вышибала рявкнул на нее: «Брррррыссь!» и пошарил глазами по мостовой в поисках булыжника поувесистей. Облизнувшись, кошка подобралась и угрожающе зашипела.

— А ну, пшла!.. У, стерва… — окрысился Микита, замахиваясь на странную тварь тяжеленным дрыном, которым по ночам подпирали дверь.

Однако в следующее мгновение кошка взвилась вверх и, растопырившись в воздухе одним прыжком преодолела разделявшее их расстояние и упала прямо на лицо Миките, впившись клыками — во вздувшуюся синюю жилу на шее. От неожиданности, боли и страха Микита заревел дурным голосом, но в следующее мгновение рев его сменился каким-то странным булькающим всхлипом и его внезапно обмякшее тело мешком осело в тамбуре…

* * *

— Ч-ч-лавее-к! — воскликнула старуха. — Минька, подь суды!

Звали ее Хивря, или Бабка-Хивря, как ее звал толстомордый парень с хоречным лицом. И вела себя она пренагло, требуя то одного, то другого, то отсылала обратно балык, то требовала себе жалобную книгу и рисовала в ней чертиков, Миня все терпел, уже рисуя себе в мыслях суммы, на которые он ее обдерет. Правда, теперь ее компания увеличилась и вдобавок к толстомордому, которого она звала Аредом, рядом с Хиврей примостилась и потасканного вида девица привокзального пошиба в черном залатанном платьице с большим вырезом, из которого почти выскакивали ее тощие груди, и безобразно выглядевшей меховой горжеткой. Девица таращила на всех свои большие зеленые глаза и ядовито улыбалась широким чрезмерно накрашенным ртом.

— Эй, половой! — взвизгнула Хивря, — приборчик для моей милочки, для моей кисоньки-муроньки, для Ерахточки моей сладенькой!..

— Сей секунд! — осклабился Миня и вновь поскакал на кухню.

Однако стол уже отказывался вместить какое-либо новое блюдо. Икра и осетрина, грибы и крабы, корейка и буженина, салями и сервилат, анчоусы и сардины — все эти яства, давным-давно покинувшие букашинские магазины и переселившееся в будки, отягощали литерный стол, а порой летели и под стол вместе с жалобно тренькающими бокалами и печально звенящими приборами, взамен которых Миня подносил все новые и новые.

— Минь, да что же это!.. — всплеснула руками Аннушка. — Нет, да как же они свинячат, да ты…

— Молчи, дура! — осаживал ее Миня. — Пусть хоть весь кабак перевернут, если платят золотом. Ясно?

Зеленоглазая Ерахта заказала «бифштекс по-татарски» и с удовольствием съела кровоточащую говяжью вырезку, приправленную мелко нарезанным зеленым лучком. Запить она попросила валерьянки (Хивря при этом погрозила ей своим тощим крючковатым пальцем).

— А вы не желаете ли освежиться? — осведомился Миня.

— Мне бы кровушки… — мечтательно вздохнул Аред.

— Перебьесси, — отрезала Хивря, и велела. — Дай ему уксусу винного, да капни туда рассолу из-под селедки, да ложку гематогена, да перцу туда красного, да гвоздики толченой, да может чуток известки для шипу, щелочи для забористости, да спиртику для крепости, ну и один лимон раздави для аромату…

— Оригинальный рецепт… — Миня одобрительно улыбнулся Ареду. Вместо ответа тот издал неприличный звук и сделал рукой неприличный жест — он вообще был малоразговорчив. Его спутницы залились визгливым кудахтающим смехом.

— Т-сссс! Т-сссс! Деточки, — зашептала старая Хивря. — На нас смотрят. Будем вести себя соответственно этикету. Покажем всем, какие мы благовоспитанные дети. — «Дети» хохотнули и приняли жеманные позы.

— Ишь, — вяло бросил Жора Кашежев, — пантуют, фраера…

Обернувшись и глянув через плечо на странноватую троицу, Федюня Цыганков лениво сплюнул на пол.

— Видали мы таких, — глубокомысленно заявил он.

Проследив за его взглядом, Саша пожала плечами и сказала:

— Люди как люди. Не дерьмовее других.

Лиана хихикнула:

— Хочу написать диссертацию на тему «Антроподермизм и его роль в международном эволюционном процессе»…

— У тебя получится, — поддержал ее Жора. — Дерма на наш век хватит…

— А ведь они наглеют, — заявил Федюня, в упор глядя на странных посетителей. На правах главной городской крыши он чувствовал на себе обязанность контролировать мир и покой на улицах города. И каждые новые обитатели городка рассматривались им либо как новые данники, либо как лишние соглядатаи.

— Гарсон, гарсон, — визжала Хивря, — еще пива. С полдюжины нам хватит.

Миня раскрасневшийся бежал к ним с подносом, деликатно прикрыв салфеточкой запотевшие баночки «туборга».

Не менее заинтересованно взирали на странных посетителей и почтенные барышники. Абдирянц, тот по-восточному послал на их стол бутылку коллекционного шампанского, а Тактымбаев ограничился дыней с динозаврово яйцо, извлеченной им из обширного мешка, с которым он никогда не расставался. Покопавшись в своем мешке, старуха извлекла оттуда драную галошу, харкнула туда и распорядилась отнести торговцам. Те переглянулись и вперили взоры в неожиданный дар — на дне галоши в обильном слое мокроты покоился николаевский червонец. Две руки одновременно с двух сторон потянулись к галоше.

— Подходяще, — ухмыльнулась Хивря, — Киска-Ерахта, обслужи!

Поднявшись с места Ерахта направилась за стол купцов, которые сидели, сцепив правые руки на галоши, а левыми нашаривали на столе предмет потяжелее, который помог бы сотрапезнику примириться с утратой вожделенной монетки. Взгляды их сверлили друг друга и казалось, что в месте их соприкосновения порой проскакивали крохотные колючие молнии. Только поэтому они никакого внимания не обратили на Ерахту. А она… вышла в центр кафе и потянулась. При этом на какой-то миг всем присутствующим мужчинам показалось, что платье ее вообще растворилось в воздухе, и тело ее вдруг оказалось наполненным той знойной истомой, той нерастраченной жаждой соития, того, сквозящего из глаз, изо всех пор брызжущего желания, которое на Западе зовется sex appeal, а у нас ему и названия-то еще приличного не подобрали.

— Где-то я ее видел… — задумчиво пробормотал Боб Кисоедов, глядя на девицу сквозь донышко стакана.

— Кого? Где?.. — наперебой спросили Жора и Федюня.

— Вот эту стерву, — убежденно сказал Боб. — И хмыря этого мордастого. И бандершу ихнюю. Ей-бо, где-то видел.

— Где ты мог их видеть, кроме вытрезвиловки, пьянь замурзанная… — иронически протянула Аннушка, убирая со столов.

Компания хохотнула.

— А ну вас… — махнул рукой Боб, отходя от стола, но неловко задел ногой за подставленную Федюней ногу и повалился между стульями. Лег — и, не заснул, не потерял сознание, не обеспамятел, а, (применим здесь более свежий и более точный глагол) — вырубился. Будем считать, что ему повезло.

Тем временем после некоторого перерыва вновь заиграла музыка, Миня поставил новую кассету и на экране возник ролик, некогда снискавший дружное осуждение отечественных моралистов. Это были видеоклип к пластинке Майкла Джексона «Триллер». Молодежь оживилась, загремели отодвигаемые стулья, зал наполнился танцующими. Соблазненный усилиями Ерахты, вышел поразмять косточки и Абдирянц, и его массивный живот заколыхался среди юрких, ломающихся, скользких и дрыгающихся фигур. Воспользовавшись его отсутствием, Тактымбаев подсел к Хивре и завел с нею интимный разговор на тему, оставшуюся нам неизвестной. Старуха посмеивалась, слушая его шепот и поглядывала на экран, где в компании чудищ, скелетов и вампиров выплясывал стройненький обаяшка-Майкл.

— Ишь, что делает! — воскликнула она и взглянула на Ареда. — А мы что ль так не могём? А?!

Тот только фыркнул и, взлетевши из-за стола вмиг оказался перед извивающейся в танце с сонно-равнодушным видом Сашенькой. Брезгливо поморщившись, девушка отвернулась, встав лицом к Федюне, но Аред снова оказался перед нею и протянул к ней руки, сделал движение, будто собирался обнять ее. Сашенька с визгом шарахнулась прочь. Ее крик слился с воплем Абдирянца: истошно крича, он пытался оторвать от себя впившуюся ему в горло Ерахту, но не смог и повалился на пол, суча ногами. Обернувшись на крик коллеги, Тактымбаев вдруг почувствовал дикую боль в затылке и, ослепленный ею, повалился под стол, поймав напоследок горящий взгляд Хиври. Но на эти происшествия в тот момент мало кто обратил внимание, ибо все были заняты начавшейся дракой в центре залы: подскочив к Ареду, Федюня схватил его за плечо, повернул лицом к себе и провел сокрушительный хук правой в челюсть. Этим ударом можно было свалить с ног быка. Но Аред только ощерился, обнажив пару мощных желтоватых клыков, свесившихся на нижнюю губу. Лицо его вмиг переменилось, так, что Федюня содрогнулся. То, что секунду назад казалось лицом, вдруг оказалось покрытым слоем рыжеватой шерсти, нос вдавился, из вывернутых ноздрей повалил дым, глаза его загорелись голубым огнем, надо лбом выросли два коротких кривых рога. Не видя этого, Жора с бутылкой из-под шампанского налетел на него со спины (они с Федюней, как правило, дрались по хорошо отработанной методике), но бутыль разлетелась, не причинив Ареду видимого вреда. Он лишь мотнул головой, и Жора, поддетый рогом, взлетел к потолку и с воплем обрушился в дальний угол залы. Публика с визгом бросилась кто куда. Однако на первых же, отворивших входную дверь, съехало громадное окровавленное тело Микиты. И тут кто-то вскрикнул: «Змеи!.. Змеи!» — и началось настоящее столпотворение…

Вмиг недавно еще вполне благополучное и процветающее заведение превратилось в филиал какого-то чудовищного серпентария. Вся погань, дрянь и нечисть, изображенная на настенных панно буйной фантазией Боба Кисоедова, все летучие мыши, кобры, аспиды, гады, нетопыри и василиски — живой, трепещущей, смердящей, визжащей лавиной набросились на публику, кусая, шипя и брызгая слюной, которая, попадая на кожу, тут же образовывала язвы и волдыри…

Свирепо зарычав, Аред набросился на Федюню, который с героизмом обреченного обрушил на него сокрушительный удар обеих сцепленных рук. Но его руки противник поймал одной своей, и Федюня закричал от боли, чувствуя, как хрустят кости предплечий, сжимаемые этой могучей лапой, в которой уже не было ничего человечьего: шерстистой, с длинными, остро отточенными стальными когтями. В следующую секунду правая лапа демона обрушилась на молодого человека, пробив ему грудную клетку. Вырвав трепещущее дымящееся сердце, Аред поднес его ко рту, но, помедлив, поднял глаза и встретился взглядом с Семеном Бессчастным, который со свистком в зубах застрял в дверях.

За полминуты до этого сержант, проезжая мимо кафе и направляясь домой, чтобы отоспаться после долгого и утомительного дежурства, услышал крики и гвалт. Свисток в зубы он сунул машинально, собираясь прекратить предполагаемую драку: на танцах этого было достаточно, чтобы утихомирить самых разошедшихся буянов, но здесь…

Резкий переливчатый свист на мгновение отрезвил всех. На какое-то мгновение застыли даже гады и нетопыри. Отзвуки свистка еще не успели отразиться от стен, как сержант выхватил из кобуры пистолет «макарова» и, навскидку, не целясь выпалил прямо в оскаленную пасть чудовища. Первая пуля попала Ареду в лоб и отскочила в сторону, вторая угодила в рот, и он ее сплюнул, третью — он отмахнул лапой, но с места не сдвинулся. Взгляд его горящих глаз сверлил сержанта, туловище его содрогалось, как будто силясь пробить какую-то упругую, но прочную стену, шерсть встала дыбом.

— Хивря! — истошно вскричал демон. — Я беснуюсь, старая! Он — в створе! Шелохни его!

— Ужо, ужо, родимец!.. — закудахтала старуха. — Умаю его!

Она швырнула в сержанта банку с пивом. И тотчас же, расплескиваясь из банки, ручей жидкого пламени прокатился по зале, охватив жадными языками входную дверь. В какое-то мгновение лицо Семена опалило жаром. Он почувствовал треск и запах собственных подпаленных ресниц и бровей. Однако боль и страх уступили место изумлению, с которым он задал себе вопрос: «Что же у них там, вместо пива — керосин?» В ту же минуту по помещению распространился явственный запах керосина. Семен усилием воли заставил себя забыть об огне, который подступал все ближе и ближе и сосредоточил внимание на демоне. И сразу же жар спал, пылающие створки превратились в уголья, дым слегка рассеялся. Подобравшись и зашипев по-кошачьи, Аред прыгнул на Семена. Этот прыжок сержант встретил выстрелом, с грохотом которого слился истошный, протяжный вой: пуля попала Ареду в глаз, и теперь он крутился на месте, силясь зажать фонтан своей темно-бордовой крови. Пятый выстрел встретил взвившуюся в прыжке кошку и разнес ей полчерепа. Две последние пули Семен также всадил в корчащееся тело чудовища. Когда он в восьмой раз нажал гашетку, раздался только звонкий щелчок. Аред зарычал и приподнялся. Теперь он уже вовсе потерял всякое сходство с человеком. Он стоял на четырех коротких лапах, охаживая бока толстым и гладким чешуйчатым хвостом. Морда его теперь напоминала бульдожью, но с острыми, круто закрученными рогами козлотура. Кровь, хлещущая из ран, придавала ему еще более страшный вид. Чувствовалось, что этот зверь хоть и ранен, но еще вполне боеспособен. Стоя позади него, на столе, ведьма бормотала заклинания и делала широкие пассы руками, с каждым звуком своим, с каждым жестом вливая силы в подобравшегося для прыжка Ареда. Справа к сержанту подползла истекающая кровью кошка. Но более всего взгляд Семена приковала массивная черная фигура на центральном панно. В какой-то миг ему показалось, что отделившись от основы, она воспарила в воздухе. И она-то и была страшнее всех прочих прежде нарисованных, а теперь реальных чудищ, которые со всех сторон подбирались к юноше. В этой угольной черноте, казалось, сконцентрировалась вся сила и злоба чуждых существ. Черный Человек не двигался, не действовал, но глядел, и его взгляд наполнял тело Семена слабостью и апатией, он пронизывал тело противной дрожью, он выходил вместе с холодной испариной и, пробежав по лопаткам мерзкими мурашками, замирал где-то в мошонке, как при падении с горной кручи. Он чувствовал, как под волшебной силой этого неведомого взгляда его покидают остатки воли, и сознавал, что достаточно еще нескольких мгновений для того, чтобы окончательно превратиться в тупое, бесчувственное животное, покорное во всем обладателю такого взгляда, сознавал и не был в состоянии что-либо предпринять…

В этот миг Сашенька Бузыкина истошно захохотала. Все взоры тотчас же обратились на нее. А она в изнеможении лежала в кресле, тело ее содрогалось от волн периодически набегающего хохота, она всплескивала руками и отирала набегавшие непрошенные слезы, спустя же полминуты, она вдруг вскочила, схватила со стола бутылку и с силой запустила ее в черного призрака. Свободно пролетев сквозь мрачную фигуру, бутылка ударилась о витраж, который с жалобным звоном вылетел наружу. И в душную, затхлую атмосферу кафе хлынул рассвет…

Снопам серого прозрачного света ответили дружный визг и пронзительный вой скопившейся нечисти. Слившись в одну серую стаю, животные, демоны, гады понеслись по зале, закручиваясь в однообразную буро-крапчатую массу, которая тут же образовала ревущий смерч и вылетела в разбитое окошко.

Еще некоторое время в помещении кафе царило глубокое молчание, прерываемое разве что стонами и отдельными жалостными всхлипываниями полубесчувственных посетителей. Затем Семен прошелся по залу, стараясь не ступать по лужам дымящейся крови, которой был залит пол и, встретившись в застывшим взглядом Мини Караулова, сказал:

— Телефон поблизости есть? — Миня жалко кивнул. — Звоните в райотдел, вызывайте сюда майора с группой и… — поглядев на растерзанное тело Федюни Цыганова, добавил: — и в «скорую» звякни. А то мало ли что…

V

— Н-да, братец, — мрачно резюмировал майор Колояров, нервно постукивая зажигалкой по обширному, обитому жестью столу. Беседа эта происходила на кухне кафе «Чудо-Юдо». В зале вовсю орудовала «скорая», сверкали вспышки экспертского «блица». — Ты, братец, — продолжал майор, попыхивая «винстоном», отыскавшемся в мининых сусеках, — ты либо сам дурак, либо нас за дураков принимаешь. А, капитан? — осведомился он у плечистого человека в штатском.

Капитан Заплечин, представлявший в Букашине органы, во всем мире считавшиеся самыми «компетентными, смерил взглядом вытянувшегося по стойке «смирно» сержанта Бессчастного и пожал плечами.

— А может быть, он сегодня немного… того? — предположил капитан, выразительно щелкнув пальцем по кадыку.

— Да… Александр Алексеич, да я же… — возроптал было Семен, но майор решительным жестом протянул ему трубку, печально знакомую всем шоферам.

— А ну, дуй, — коротко приказал он.

— Дак я же в рот не беру…

— А я говорю: возьми и дуй! — рявкнул майор.

Семен дунул. Трубка даже не помутнела. Майор и капитаном переглянулись.

— Не пил, — констатировал Колояров.

— Это еще ничего не значит, что не пил, — возразил Заплечин. — Может быть, даже лучше было бы, если б выпил. А так сразу же иные ассоциации возникают. Мало ли какой дрянью сейчас народ травится… Тут же налицо что-то галлюциногенное и психотропное, — и с интересом поглядев на Семена, он доверительно осведомился: — А ты, браток, часом «травкой» нынче не баловался? А «колесами»?

— Какими еще колесами?! — возмутился Семен. — Какой еще такой травкой!?..

— У меня, извиняюсь, информация есть, — быстро вставил Миня, сидевший в дальнем углу вместе со своей зареванной супругой, — тут вот Аннушка говорит, что его, — он указал на Семена, — что его бабка в аптеке уборщицей работает.

— Ну вот, — с облегчением резюмировал капитан, — теперь только остается проверить аптечный склад и…

— Ты на что же это намекаешь! — сержант двинулся к Мине, который, жалобно заверещав, укрылся за объемистым тазом супруги.

— Сидеть! — рявкнул Колояров, выхватывая из кобуры пистолет. — Руки на стол! Живо!

— Да что же вы это, товарищ майор… — ошарашенно пробормотал сержант.

В эту минуту на кухню зашел доктор Реваз Потрошидзе, вытирая полотенцем свежевымытые руки.

— Ну? — коротко осведомился капитан.

Тот лишь пожал плечами, потом развел руками и сказал:

— Все четверо мертвы.

— Мы и сами знаем, что мертвы. А причины?

— Троих кто-то полоснул ножом по сонной артерии, а одному разворотили грудь тремя или четырьмя выстрелами в упор…

— Так я же вам говорил! — засуетился Миня. — Так оно все и было, граждане-начальники! Все посетители культурно развлекались, смотрели по видео «Броненосец Потемкин», танцевали, как вдруг вваливается этот и орет: «Всем руки вверх, буржуи! Мол, всех вас сейчас перестреляю!..» Когда же народ проявил законное негодование, он — шпалер навскидку — и давай палить…

— Ах ты сволочь этакая!.. — только и смог сказать Семен.

— Ну вот, а ты нам тут начал чертей с русалками разводить, — устало, но довольно, будто свалив с плеч тяжкую ношу, подытожил разговор майор Колояров, защелкивая на руках молодого человека наручники. — Еще бы про Бармалея вспомнил. Эх, Семен, Семен, «коровий ты сын»… Пошли, что ль!

— Но товарищ майор, как же так…

— Пош-шел! — жестко сказал майор и, схватив сержанта за шиворот, поволок его через весь зал, как нашкодившего котенка.

Испуганными, затравленными, озлобленными взглядами провожали Семена до порога напуганные и еще не окончательно пришедшие в себя от потрясения свидетели. И все эти взгляды прошли мимо сознания Семена, лишь один накрепко отпечатался в памяти: сухой и безучастный взор Сашеньки Бузыкиной. Она посмотрела сквозь него, как сквозь стекло, и отвернулась, утомленно затягиваясь сигаретой.

И еще один факт неприятно поразил Семена: вся нечисть, некогда изображенная на стенах подвала стараниями Боба Кисоедова, напрочь куда-то исчезла. Остались лишь гладко оштукатуренные стены и замшелые своды. Сейчас обнаружилось, что в прошлом подвал этот и в самом деле служил лабазом, половина его была перегорожена дощатой стеной, которая на поверку оказалась массивными бревенчатыми воротами, прежде наглухо запертыми, так что и сам Миня не подозревал о существовании за ними иного помещения. Теперь же они были распахнуты настежь, одна створка была сорвана с петель, сразу же за их порогом начиналась угольно-черная тьма, сырость и мерзостный запах который всех заставил шарахнуться прочь и держаться подальше от этого места. Вскоре выяснилось, что исчез и сам Боб.

По выходе из кафе опергруппа повстречалась с трясущейся, замурзанной фигурой в лохмотьях. В этом человеке сержант не сразу признал своего коллегу, постового Мошкина, которому в силу родства с майором было на веки вечные дарована синекура безмятежного и повседневного дежурства при райкоме. С воплем бросившись к дядюшке, Мошкин пал перед ним на колени и, ломая руки, завопил нечто бессвязное.

— Ты… чего? — оторопело спросил Колояров. — Что это с тобой, а? А ну, вставай, не позорь гордое звание работника милиции.

— Там… в управе… — только и смог пролепетать Мошкин и в изнеможении распластался по земле.

Увидев на его шее свежий, еще кровоточащий укус, Колояров и Заплечин бросились к дверям. За ними же поспешил и доктор Потрошидзе, мимоходом сделав постовому укол от столбняка и подмигнув сержанту.

— Эй, вы куда? Братцы, вы… — только и смог пробормотать Семен им вослед и уставился на свои, скованные наручниками запястья. Постояв и потоптавшись некоторое время около кафе, где уже начали собираться зеваки, Семен плюнул и пошел домой.

* * *

— Мама-Дуня! — позвал Семен, войдя в горницу. — Кушать дай, а? — и в изнеможении опустился на лавку, рукавом утирая потемневшее лицо.

— Гос-с-споди, твоя воля! — захлопотала старенькая мама Дуня. — Да где же это тебя носит-то, изверг ты кровопийский! Ведь знаешь же, знаешь, что я волнуюсь, мало ли какой народ бродит нынче по ночам, только и ищут, где урвать, а он… — тут она заметила Семеновы наручники и осеклась, застыла с раскрытым ртом, потом обессиленная присела на табуретку и тихо зарыдала.

— Да ну хватит тебе, мам! — воскликнул Семен, сам ужасно расстроенный, подсел к ней поближе и, прижимаясь лицом к ее плечу, стал объяснять, что все это — лишь временное недоразумение, что вскоре все выяснится и что никаких законов он не нарушал.

— Э-э-э, нет, парень, — послышался вдруг голос из дальнего угла комнаты. Приглядевшись, Семен с удивлением узнал в говорившем Всеведа, которого давеча оставил надежно запертого в КПЗ. — Ты, коровий сын, как есть, кругом не прав получаешься.

— А ты как сюда попал? — воскликнул он.

— Ну что ты говоришь, как попал, да как попал! — возмутилась мама Дуня. — Человек переночевать попросился, приезжий, а ты…

— А я чего? Спросить нельзя, что ли?

— Спросить-то можно, спросить не сделать, — усмехнулся дед. — Выпустили меня из тюрьмы, в которую ты меня вверг, выпустили неправедно, ан ведь и ты меня неправедно заарестовал.

— Ну и в чем же я, по-вашему, не прав?

— Да не по-моему, а по-вашему, — рассмеялся старичок, подсаживаясь поближе. — Не печалься, дочка, — улыбнулся он, подтолкнув Дуню локтем, — славный он малый, хоть и горяч порой бывает. Ты лучше собери ему поесть да постель постели, а мы тут малость поболтаем.

— Как же ты говоришь «не печалься»? — воскликнула Дуня. — Что же, радоваться прикажешь, когда… заковали мою кровинушку… — и вновь она залилась слезами.

— Да не плачь ты, мама! — тоже расстроенный воскликнул Семен. — Лучше достаньте старую шкатулку с ракушками да ключики там поищите.

Старушка побежала за шкатулкой. Вскоре оттуда были извлечены ключи, которыми без труда удалось открыть наручники, и у сержанта появилась возможность умыться, потянуться и поесть.

— Ну, — вопросил молодой человек, отставляя от себя опустевший чугунок, в котором еще недавно теплилась картошка, заботливо сохраненная в тепле мамой Дуней. — И в чем же, ты говорил, я не прав? — и пристально взглянул на старика.

— А во всем, — спокойно ответил Всевед, не отводя взгляда. — Как есть — во всем. И недоразумения твои — постоянные, и дела — не скоро выяснятся, и нарушил ты законы многие, хоть и не по своей вине.

— А по чьей? — напрягся Семен.

— Ах ты ж… — замялся старик, — я же и слов-то еще ваших не знаю. Ты же… правильно Аред учуял, он бестия хитрая, ты ж в створе, а значит, на тебя закон не писан…

— Та-ак, — с неясным удовольствием констатировал Семен. — Ты, значит, тоже в «Чудо-Юде» был. И тоже — один из этих.

— Из этих, да не тех! — обиделся старик. — Я в жизни еще и мухи не обидел. Всевед я. Ясно? Все-вед! Это значит, что все на свете ведаю, а сделать… — он развел руками, — сделать ничегошеньки не в силах. Это — твое занятие — делать дела…

— Что еще за дела?! — изумился Семен, не в силах понять смысла стариковских темных словес.

В эту минуту шорох под лавкой заставил его заглянуть под стол. И в темноте, у печки узрел он пару выпученных кошачьих глаз и такие же усы торчком на густобородом человеческом лице, увидел лапы, придерживающие метлу.

— Это что еще за живность! — воскликнул сержант, потянувшись к кобуре. — Ты чего это, мать, за зверя завела?

— Но-но, тише ты, ишь, расходился! — прикрикнула на него мама Дуня. — Скажет ведь, зверь. Не зверь это, а домовой наш новый. И ты его не трожь. Он у нас всех мышей да тараканов повыведет, да от воров дом будет охранять, и от пожара, а я ему молочка за это ставить буду…

— Молочка! — в отчаянии воскликнул Семен. — Какого еще молочка?! Не понимаю!.. — застонал он, взявшись руками за голову. — Ничего не понимаю! Что это еще за напасти на нас такие свалились и откуда? Откуда взялись все эти русалки, черти, гады?

— А вот дедушка говорит, сыночек, — вставила мама Дуня, — что за грехи наши вся эта нечисть свалилась. Вот.

— Какие еще грехи? — возмутился Семен. — Чего то он здесь сектантскую пропаганду разводит? — он подозрительно глянул на старца. Тот глядел на него спокойным и чуть насмешливым взором.

— Какая уж там пропаганда, — грустно улыбнулся Всевед. — Не знаю, как у вас там насчет грехов, но все, что происходит сейчас, и что будет происходить, все странное и страшное, и жуткое, и грозное, и грязное, это — есть, это — будет, и никуда вы от него не денетесь. И в какой-то степени все это — неизбежная кара за зло, которое вы сами же в себе и породили. Взгляни сюда, — Всевед поднял скорлупу выеденного им за ужином яйца и принялся объяснять: — Весь ваш мир со всеми его лесами и морями, с планетами, лунами и звездами, он только с одной, с вашей стороны кажется огромным, безначальным и бесконечным. А если с другой стороны посмотреть — он очень мал, и ограничен, и весь-то размером в точку, у которой и размеров-то никаких нет, поскольку и быть не может. Понятно ли тебе, касатик?

— Вроде бы… — прошептал Семен, с трудом отыскивая в памяти обрывки из курса Римановой геометрии, которой с увлечением занялся было на первом курсе института, пока армейская служба напрочь не выбила и остатки школьных знаний, и всякое желание учиться дальше. — Но точки-то, они же ограничены. Они же не могут переходить одна в другую.

— И то верно, — согласился Всевед. — Но пока мы говорим об истинных точках, а есть еще и мнимые, которым также никто запретить существовать не может, потому что мнимость — на то она и мнимость, что пока о ней мнят — она есть, а забудут — исчезнет. Итак, сразу же рядом с каждым из ваших реальных точко-миров существует мир мнимый, ирреальный. Они расположены один напротив другого, один снаружи сферы, а другой — изнутри ее…

— Так значит все это не больше, чем игра воображения? — Семен скрипнул зубами. — И Микита, и Федюня, и еще двое с распоротыми животами, и еще с десяток покалеченных, так?

— Как тебе объяснить, — Всевед ожесточенно зачесал в затылке, — поскольку мир тот мнимый и от вашего как бы отраженный, то многое, что в вашем является вещами пустяшными, незначительными, в нем очень большую силу приобретает. Пойми, мним он только для вас, да и вы для него тоже, однако внутри себя он вполне реален, и раз он уже вошел в ваш, то никуда от него вам теперь не деться. Он теперь — реальность. Взять, скажем, такое нематериальное понятие, как вера. Вера человеческая очень большую силу имеет. Ибо то, что в вашем мире вам только мерещится, в моем преспокойно живет и здравствует. И чем сильнее вера в него, тем большую силу оно приобретает, так что может порой и из мнимости своей вырваться и в ваш мир прорваться. Однако тут оно долго не продержится — среда для него реальная враждебна. И нужно, чтобы чересчур уж много людей в него поверили, чтобы ему силу и ярость истинную обрести. Так-то, сынок. Бывали времена — и верили вы в невиев, лешаков, кикимор разных, в русалок, в змеев летучих, и являлись они порой к вам, и вредили со всею злобой и коварством, какой вы их наделяли, но быстро и исчезали, потому что сильней их в душах была вера в радуниц добрых и в суровых богов, коим в капищах вы поклонялись. Но времена те прошли и поверили вы в бога единого и в черта ему противного во всем, и в ангелов, и в бесенят. И потому старая нечисть отступила, а новая — пришла, от нее и столь многие чудеса, что на Руси великой творились.

— К черту! — Семен резко взмахнул руками, будто отгоняя привидевшийся страшный сон. — Брехня все это! Мы, конечно, за союз с религией, но без всякой мистики или там сектанства. В Бога мы верим, но никакого сатанизма на вверенной нам территории не допустим. И все! — он стукнул кулаком по столу. — А религия твоя — опиум! И бога нет! Черта — тоже! Наука все это доказала!

— В науках я слаб, — сказал Всевед, сокрушенно качая головой. — Вся наука, которая в твоем доме лежит, — он поглядел на небольшую полку с книжками и старыми учебниками, пылившимися в углу, — та только в меня и вместилась. Однако, сдается мне, что не та наука, которая раз и навсегда ответ на все вопросы дала, а та, которая эти ответы каждый день ищет и в них сомневается. Ты же своими глазами видел и кровь, и страдание, и смерть. Они реальны, пусть же и их твоя наука объясняет. А пока ваши ученые о том гадать будут, я тебе скажу: то, что народ ваш от старой веры отказался и уверовал в единственно реальный мир и в единственно реальное будущее благо — было великим ударом по мнимому миру. Хотя и тьма-тьмущая вашего народа за эту новую веру перемерло, но чем более страдал народ, тем больше и верил. И без веры этой вы бы ни в войну не выстояли, ни страну свою не отстроили бы. Но время прошло — и разуверились вы в былых идеалах, а новых так и не обрели. Старых богов вы порушили, а новых не создали. Вот тут-то и достаточно было одной трещинки, одной слабинки в стене, разделяющей миры ваши, чтобы плотину вашу прорвало, и мнимость хлынула на вас, с каждым мгновением все более и более овеществляясь. А все потому, что нельзя веровать лишь в карман набитый, в колбасу копченую, в добро свое неправедными трудами нажитое. Не для того человек создан, чтобы жрать да спать, а для того, чтобы силой своего духа великие дела творить!

Всевед поднялся и пошел к двери. И уже стоя у порога, сказал:

— Знай же, что город ваш в осаде, в кольце, зачарован он, запутан силками нечистыми. Брожение идет нынче в умах ваших. И чем больше крови льется, тем больше вы в нее верите, тем сильнее становится нечисть, чем старательнее вы от нее хорониться будете, тем легче она вас достанет.

— Так что же, батюшка, всем нам погибель лютая… — залилась слезами Дуня.

— Спасти вас может лишь вера.

— В кого?

— Все равно, — махнул рукою Всевед. — Какую вы изберете, такая вас и сохранит… — с этими словами он шагнул за порог и исчез во тьме.

Семен же уронил голову на руки и тут же заснул.

VI

Посторонний человек, имевший несчастье заночевать в Букашине, под утро вскакивал, как ужаленный, втягивал голову в плечи и аж поеживался, ежесекундно вздрагивая от перечисления всей необозримой гаммы сексуальных излишеств, не снившихся и автору «Кама Сутры», всех видов инцеста, промискуитета и зоофилии, о которых громогласно сообщалось с улицы. Выглянув наружу, бедняга увидел бы ничем не примечательную картину заурядного коровьего стада, которое возглавлял громадный черный свирепого вида бугай по кличке Дупель. Он шествовал по разбитой центральной улице Букашина с видом римского императора, принимающего триумф. Однако вместо оваций и приветственных кликов стоявшие подле калиток старушки поливали его буйную рогатую голову такими свежими, сочными и прочувственными матюгами, от которых стыдливым румянцем зарделся бы и боцман Северного флота. Дело тут было не во врожденной порочности букашинских старушек. Причиной их остервенения были чертополох, крапива, кашка и прочая сорная трава, в изобилии росшая по обочинам улицы. Каждый травянистый участок перед домом по неписанному закону представлял собою место выпаса старушкиных коров и являлся единственным средством к существованию. Дурак же Дупель, привлеченный видом травы, то и дело тыкался в нее мордой, чем наносил ощутимый урон бедным бабушкам. От того-то они и бранились. Не в последнюю очередь попадало и Ереме Полбашки. Но нынешним утром в перебранку хозяек вплелись новые темы с ужасающими подробностями:

— Тю-у-у-у! Пошла прочь, чертова скотина! — кричала краснолицая Марья, шугая большую рыжую корову. — А слыхали, бабоньки, черти в церкви завелись, в полночь стали в колокола наяривать!

— А Мошкина жена брехала, что в райкоме привидения появились. Бузыку нашего из окна выкинули!

— Тю, врешь!..

— Сама врешь! Наши с утра бегали, говорят, не райком стал, а сплошная руина! Во-те крест!

— А Дуська грит, домового видела, правда, Дусь?

— Ну видела, ну и что, — сердито отозвалась мама Дуня. — Домовой он и есть домовой, и нечего тут кричать.

— А у Мавры, грят, все пиво вчерась скисло.

— А у нее отродясь ничего хорошего не было…

— Да нет, кажет, порча…

— Да она сама ведьма!..

— На ферме-то, на ферме, кто-нибудь слышал, бабы? Чернуха двухголовым телятей отелилась!

Бабы суеверно перекрестились.

— А я вам так скажу, девки, — поведала им Дуня. — Хоть и не велел мне Семка сказывать, а скажу: знаю доподлинно, все это от безверия нашего. Был у нас один верный человек, так и сказал: от грехов, говорит, от того что Бога забыли. От того-то нечисть и плодится со страшной силой…

— Ой, батюшки, что ж это будет-то…

— Да не вой ты, дура! — прикрикнула на нее бабка Марья. — Знач-так, первым делом надо попа найти, и пусть все дома освятит и всех детишек покрестит.

— Тю-у-у-у! Лепилинский поп, он сам жук еще тот, хуже черта лысого. По девкам шастает, цыгары смолит и на машине разъезжает…

— Ну й цур ему, абы какой был, главно, чтоб дело свое знал!

— К попу, бабоньки, к попу, все собирайтеся и без него не вернемся!..

— Га-а-а!.. га-а-а… — хохотал Ерема, глядя на бабий переполох и оглушительно щелкая бичом. Его проблемы духа не волновали.

* * *

Утром того же дня Семен Бессчастный не без некоторой внутренней робости ступил а крыльцо бузыкинского особняка. На звонки долгое время никто не отвечал. Спустя минут пять в дверях показался заспанный швейцар в майке и зеленых с золотым галуном штанах. Звали его Антошей Шабером.

— Кого хошь? — просипел он, меряя сержанта косым взглядом.

— Мне нужно поговорить с Саш… то есть с Александрой Петровной, — сказал Семен, предъявив дворецкому удостоверение. И добавил: — По служебному делу.

— Ты че? — опешил Антоша. — Совсем уже того, да?

— Чего «того»? — набычился Семен. — Что еще за «того»? Ты с кем говоришь? Я провожу следствие по делу об убийстве, ясно? — заорал он совсем уж непривычным для себя, каким-то писклявым голосом, таким, что Антоша попятился, проворно затворил за собой дверь, но сержант быстро поставил ногу и вломился в прихожую следом за ним, едва не сбив с ног величаво подплывающую супругу главы управы, Ларису Матвеевну.

— Что, что такое? Что еще стряслось? — встревоженно спросила она, запахивая расшитый драконами пеньюар. Видно было, что на ней не лучшим образом сказалась бессонная ночь. — Вас нам только еще не хватало! — возмутилась она, выслушав сбивчивое требование Семена. — Вы что, не понимаете, что пришли не вовремя? Не понимаете, в каком мы все сейчас состоянии? Муж тяжело болен, дочь вернулась под утро чуть живая, я одна между ними разрываюсь, сама едва стою на ногах, а тут еще вы со своим дурацким допросом… Ну хорошо, идите, а я сейчас позвоню вашему начальнику и все улажу.

— Майор на выезде, — солгал Семен, почувствовав, как покрывается краской. — Я исполняю его приказание.

— А я говорю: убирайтесь вон! — взвизгнула хозяйка дома, подступая к нему с крепко сжатыми кулаками. — Вон, я сказала!

— Вы что здесь шумите? — послышался негромкий голос из глубины прихожей. Голос принадлежал худенькому, невзрачному с виду подростку анемичного телосложения, одетому в поношенные джинсовые шорты и ковбойку навыпуск.

— Вот, дожили! — в немалом возмущении воскликнула Лариса Матвеевна. — И по наши душеньки «мусор» явился!.. Я ему, значит, грю, чтоб он шел к такой-то матери, если не хотит без лычек остаться, а он…

Он такого, ничем не прикрытого хамства Семен остолбенел. Никто еще, ни подзаборная пьянь, ни городские рэкетиры, которых в народе ласково прозвали бандюками, ни цыганки-спекулянтки не позволяли себе до сего дня столь неуважительных эпитетов в его адрес. И от боли и обиды горькие слезы навернулись на глаза его. Но тут анемичный подросток вмешался в разговор, подошел и сказал Бузычихе:

— А шли бы вы, мамаша, знаете куда? Адресок дать или сама докумекаешь?

Тут только и узнал Семен в этом пухлогубом мальчугане со взглядом исподлобья разбитную Сашеньку. Но куда девались ее разноцветные лохмы? Где яркие губы и дерзкий взгляд?

— Да что ты, доченька, я же об тебе волноваюсь! — закудахтала Лариса Матвеевна. — Да и не о чем тебе с этим мудаком рассусоливать, вот я щас папу разбужу…

— Пусть дыхнет, ему полезно, — отрезала дочь. — И ты, мать, конай отседова, ко мне муш-шына пришел! — заявила она, и во взгляде ее заиграл дьявол. — Пр-р-расю, мусью!.. — она широким жестом пригласила в свою комнату.

* * *

— Ну-с, — осведомилась она, бросаясь в кресло и кладя ноги на пуфик, — и что же, интересно знать, вы мне такого шьете?

— Это… э-э-э… в каком смысле «шью»? — переспросил Семен.

— «В смысле, в смысле», — передразнила его девушка и, взяв с трюмо, напялила на голову свой дурацкий парик с гребнем сине-белой расцветки. — Че, по фени не ботаешь, начальник? В смысле, что вы мне ин-кри-ми-ни-ру-е-те? Опять не понял? Ну, спрашиваю, чего ты ко мне привязался? Я же вижу, как ты день-деньской только и знаешь, что вокруг дома нашего ошиваешься, все следишь, да караулишь, мне, можно сказать, проходу не даешь, что не так что ли?

— Это вам показалось, — чуть слышно обронил Семен.

— Ну да, показалось, — фыркнула она. — А че позавчера вы на меня телегу накатили? Что уже, россиянину в родной стране уже и прокатиться нельзя?

К этому времени Семен уже слегка пришел в себя и официальным тоном заявил:

— Вы, гражданка Бузыкина, катались в половине третьего ночи по густо населенному району с превышением дозволенной скорости…

— Так все равно ведь движения никако…

— На мотоцикле со снятым глушителем, — закончил, как припечатал ее сержант.

— А я тебе уже сто раз объясняла, что у меня спортивный «харлей», а на них глушителей вообще не ставят, чтобы мощности не снижать и мотора не портить! — воскликнула Саша. — И вообще, все столичные рокеры так гоняют — и им хоть бы хны. Вон, про них даже по телевизору говорили, в Москве для них специальные клубы есть, а ментуру и управу так прямо и обязали специальным правительственным постановлением «уделять неформальной молодежи самое пристальное внимание». Вот! А вы, мягко говоря, не уделяете внимания проблемам неформалов.

— Уделяем, — заверил ее Семен. — Только мы их не неформалами зовем, а передурками.

— А это еще почему? — с вызовом спросила Сашенька.

— А потому что все их проблемы сводятся к трем «пере»: передраться, перепиться и, извиняюсь, переспать.

— Да уж… — вздохнула девушка. — Оно и видно, дя-рёв-ня! — последнее слово она произнесла с невыразимым презрением, как выплюнула из себя.

— А вы, значит, Европа? — уточнил сержант.

— По крайней мере уж не Расея-матушка.

Покачав головой, Семен присел рядом с ней на пуфик.

— Странное дело получается, — вздохнул он. — В одном мы с тобой городе росли, в одной школе учились, у одних учителей, а они нас с тобой, выходит, совершенно разными вырастили и разным вещам обучили…

— А я тебе что-то не помню.

— Ты в седьмой поступила, а я в тот год десятый кончил, — сказал Семен и уточнил. — Я к Дмитрию Вениаминовичу на факультатив приходил, там тебя и приметил.

— К Витаминычу? — изумилась она. — Ну, дела! И ты у него учился?

— Ну да, я у него в отличниках ходил.

— И как, поступил куда-нибудь?

— На очное срезался, а с вечернего — загребли в армию.

— А я поступила, хоть и сдала на все тройки. Да и сейчас учусь. Только я в академическом отпуске.

— Хорошо же тебя столица обучила.

— А ты думал… — она с довольным видом потянулась, как кошечка на солнцепеке. — Мы ж сейчас не по книжкам учимся. Книжки, оказывается, все брехня. Мы теперь историю изучаем эм-пирическим путем.

— Это как?

— А вот, например, — заявила она без тени смущения, — знаешь, что мы установили на факультативе?

— Ну.

— Что мы — страна-экспериментатор. И что мы экспериментируем над собственным населением уже почти тысячу лет. Сначала экспериментальным путем попробовали передать власть варягам. Когда у них ничего путевого не получилось, ввели христианство. Затем весь народ превратили в рабов. Потом перебили всех бояр. Потом испробовали на себе гражданскую войну, потом ввели европейские манеры и еще больше перебили народу. Затем заменили самодержавие самодурием. И все время при этом воровали, воровали, воровали. А когда уже стало нечего воровать, снова ввели НЭП, чтобы люди немного обросли жирком и с них снова можно было бы драть три шкурки.

Вначале, услышав этот экскурс в историю страны, Семен растерялся, захлопал глазами, как ребенок, которого неожиданно больно и жестко обидели, потом поднялся и, одернув китель, сказал, побагровев:

— И чего же это вы, интересно знать, имеете против нашего государства?

— Я? Против? — Сашенька всплеснула руками. — Да ей-же-ей, ровным счетом ничего! Это вы в нем в дерьме копаетесь, с хлеба на соль перебиваетесь, а нам тут — полная благодать. Мне, маменьке моей, папуле — всем, кто умеет самодурить. И чем мы дурнее — тем сильнее. Понял, студент?

— Ну и стерва же вы, Александра Петровна, ну и… — и не найдя более крепких слов, Семен махнул рукой и, достав повестку, положил ее на трюмо. — Сегодня ровно в 15:30 предписываю вам явиться в отделение для дачи показаний.

— Сам ты дурак! — закричала вдруг Сашенька, вскакивая на ноги. — Олух! Тупица недоделанный! И никуда я не пойду! Здесь сиднем сидеть буду! И шагу за порог не ступлю. Ты что, не понимаешь, что вокруг тебя творится? Ты знаешь, откуда я тогда мчалась как угорелая? Мимо кладбища я проезжала, а там могилы разрытые и мертвецы бродят со свечками. И со всех сторон они ко мне руки стали тянуть. До самого города гнались за мной. Я как тебя увидела, молиться на тебя была готова, а ты, балбес, на меня начал протокол составлять. А вчерашней ночи мало тебе было? Мало, да?

— А ведь ты меня вчера спасла, — негромко произнес сержант.

— Да где уж там — спасла… — она махнула рукой. — Мне просто… Просто все это до такой степени диким показалось… Двадцать первый век за порогом, люди на Луну летают, детишек в колбах делают, а тут вдруг какие-то пугала из бабкиных сказок. Ну, меня смех и разобрал…

— Так ты в них не поверила?

— Нет, конечно.

— Не поверила и победила… — задумчиво произнес Бессчастный. — А другие поверили — и проиграли. Даже я поверил. А знаешь, Саша, — он поднял на нее просветленный взор, — ведь старик тот вроде бы не врал.

— Какой старик? — спросила девушка.

Семен собирался ответить, но в это время дверь будуара отворилась, и на пороге возник глава Бузыкинской семьи в сопровождении майора Колоярова и нескольких парней из местных «бандюков», которые состояли у него на официальной службе в качестве «секьюрити». Несмотря на жаркий день, Петр Федорович был в шубе, весь закутанный шарфами и жениными шалями: так что внешне весьма смахивал на древнюю юродивую бабушку Пелагею, ту самую, что день-деньской сидела на паперти букашинской церкви, беспрестанно восклицая: «Господи поми… вя-вя-вя… и духа!» Правой рукой Бузыкин придерживал на шее платок из козьего пуха, прославившего город Оренбург, левой рукой он, ни слова не говоря, ткнул в направлении Семена. Колояров кивнул «секьюрити». Эти крепкие парни, имевшие ранее каждый по десятку приводов в милицию за наркоту и художества на танцплощадке, с удовольствием заломили Семену руки за спиной и потащили к выходу. На пороге молодой человек бросил прощальный взгляд на девушку. И тут в ней будто что-то пробудилось. Взвизгнув, она бросилась к охранникам и, наградив одного из них звонкой пощечиной, закричала:

— Вы не имеете права! На каком основании? Без ордера! Без санкции прокурора… Вы что тут, все с ума посходили? Он же один-единственный из вас что-то понял, на что-то осмелился, а вы его за это… Как вам не совестно?

Решительно оттащив ее в сторону, Бузыкин скомандовал:

— Исполняйте, майор!

Однако конвоиры не тронулись с места. Колояров и его подчиненные во все глаза смотрели на шею Бузыкина, обнажившуюся во время борьбы. Шарфы и шали слетели с нее, открыв взорам посторонних накрепко приделанный новенький Железный крест со свастикой и дубовыми листьями на черной муаровой ленточке, которую не брали ни ножницы, ни напильники.

* * *

Изругавшись вволю и нахохотавшись до хрипоты, Ерёма погнал стадо в сторону Мертвячьей балки, расположенной сразу за деревней Малые Хари. Люди здравомыслящие старались в балку не забредать. Это место издавна считалось нечистым. Козы, ненароком забредавшие туда, сразу же переставали доиться, бараны выходили как чумные, молоко коров, попасшихся там, отдавало горечью. Лишь Ерема ничего не боялся и целыми днями валялся в тени под ракитовым кустом, время от времени прикладываясь к бутыли с яблочной бормотухой, до которой он был весьма охоч.

Вот и нынче, отхлебнув изрядный глоток и занюхав жидкость размятым стеблем полыни, он погрузился в томно-дремотное состояние, в котором пребывал большую часть жизни. Неторопливо, раз в четверть часа он прикладывался к своему возлюбленному сосуду, отсасывая несколько глотков и вновь валился в траву. Искомого количества вполне хватало ему на день. До сей поры никакие мирские, а тем более небесные проблемы не тревожили его крохотного, скудного мозга. Но в тот день в душе его творилось нечто необычное. То ли сам день был какой-то смурной, душный и влажный, то ли атмосферное давление упало на энное количество гектопаскалей, а может быть пес его верный очень уж злобно нынче брехал в сторону чащобы, но в душе Еремы зародились неясное, тревожное чувство, сродни тому, какое посещало его дважды в год, когда в округе появлялись посланцы военкомата и в очередной раз принимались проверять, не улучшилось ли состояние ереминых умственных способностей.

Когда пес совсем уже остервенел, а тревога стала чрезмерно явной, Ерема сел и огляделся. Небо было по-прежнему забрано беспросветной пеленой, трава, второй день не видевшая солнца, казалась какой-то странно пожухлой, но при этом все тени обозначились более резко, вдобавок ко всему по округе разлилась странная зловещая тишина, порою раздираемая резким собачьим лаем. Неожиданно (даже коровы замедлили жевание и повернули головы, а пес заскулил и прижался к ереминым ногам) во глубине балки, там, откуда выбивался прохладный ключ из-под низко нависших и переплетенных кустов, пастуху почудилось странное движение. Хотя, казалось бы, чему там двигаться? Ерема бывал там сто раз, там рос чертополох в рост человека и топырил мясистые стебли толстый папоротник, а холодный родник, бивший из-под валуна, был горьковат на вкус и отдавал железом, под ним плотным столбом клубилось комарье… Но в тот миг ему почудилось… или из глубины балки и впрямь выбиралось нечто большое, даже огромное, может быть, оно было громаднее и значительнее всего, что он в своей жизни видел. Ерема помедлил, оглядываясь. Прошла минута, другая… и вдруг это оказалось близко, рядом, на расстоянии десятка-другого метров. Передняя часть его туловища была размерами примерно с тепловозную сцепку, округлое, покрытое крупной бирюзовой чешуей, оно змеилось между камнями, на тупорылой, змеиного цвета морде пурпуровыми карбункулами взирали на мир три яростно пылающих глаза.

Вот оно остановилось, зашипело, взмахнуло полотнищами своих бархатно-черных, перепончатых крыльев и сиреневатым отливом и… невесть откуда, верно, из-под крыла извлекло еще одну голову, затем, с противным клекотанием и трепетом крыльев на свет появилась и третья голова. Она оглушительным, неземным криком что-то гаркнула. Этот-то крик и явился сигналом для всего стада, которое с истошным мычанием и ревом устремилось вверх по косогору. Пес, гавкнув еще раз, другой, припустил следом за стадом. Не долго думая помчался прочь и Ерема. Но спустя полминуты обширная тень накрыла его и мощный порыв ветра опрокинул навзничь. Обернувшись, пастух увидел, что чудище, подпрыгнув, взмахнуло крылами и настигло бежавшую последнюю стельную корову Мамы Дуни, по традиции именовавшуюся Муркой. Единым движением своего гигантского серповидного когтя, дракон вспорол брюхо своей жертве и погрузил правую морду и дымящиеся внутренности. Две другие головы довольно заурчали, испустив из ноздрей своих клубы сизого, удушливого дыма.

Умирая от ужаса, Ерема валялся в бурьяне ни жив ни мертв. Он давно уже наложил в штаны и теперь был как будто припечатан своим специфическим грузом. В двух шагах от него по-куриному скребла землю могучая чешуйчатая лапа. Насыщаясь, дракон довольно помахивал своим длиннющим с сердцевидным кончиком хвостом. Затем крайняя голова огляделась в поисках пищи и встретилась со съежившимся у правой задней лапы Еремой. Тот инстинктивно втянул голову в плечи. Голова разинула клюв. Было — Полбашки, стало — без…

VII

— Ф-фуф… умаялся, — жалобным голосом сказал майор Колояров, когда, достигнув наконец стен родного отделения, они проследовали в его кабинет, где ожидал их капитан Заплечин в компании замурзанного долгогривого типа, сидевшего понурив голову.

— Допрашивать сразу будем или «выдержим»? — спросил Колояров у капитана.

— Да погодите вы с допросами, товарищ майор, — усмехнулся Заплечин. — Тут вот в ваше отсутствие к нам явился этот вот подозрительный гражданин и принялся рассказывать прелюбопытные вещи. В частности, он уверяет, что именно он и никто иной является непосредственным виновником убийства.

— Ты что? — восхитился майор. — Не может того быть!

— Может! — Боб Кисоедов поднял свое испитое лицо и взглянул в глаза майора просветленным взором. — Хватайте меня, вяжите, судите, сажайте, стреляйте, ибо… — неожиданно он рванул на груди рубаху и повалился на колени с воплем: — Я убил!

— Ну-ну, ладно тебе убиваться-то, убил — вот и чудненько, — захлопотал подле него Колояров, поднимая художника с пола и пытаясь посадить его за стол. — Убил и убил, пустячок, дело житейское, подумаешь, с кем чего в жизни не бывает, ты, главное, не волнуйся… — лицом и глазами он, говоря все это, делал знаки капитану, Мошкину и другим сотрудникам, чтобы те поднесли Бобу стул, зажгли сигарету и налили стакан воды, включили бы магнитофон и начали бы быстренько составлять протокол. С души его в эти минуты свалился тяжкий камень, поскольку лично против исправного служаки Семена он ничего не имел, больше того, одному Богу ведомо было, как не хотелось ему возбуждать уголовное дело против своего же сотрудника, да еще такое каверзное дело, которое неминуемо должно было самым неблагоприятным образом отразиться на карьере самого майора (он уже примерил на себя полковничьи погоны и твердо рассчитывал в недалеком будущем с легкой руки Бузыкина надеть и генеральские).

— Ну, ну, давай, по порядочку, все выкладывай, — начал он улещивать Боба, когда увидел, что ни единое, произнесенное тем слово теперь не пропадет. — Как и когда ты свое преступное деяние замыслил, каким путем осуществил, с группой или без, с применением оружия, техсредств или без, да не трусь, вали все начистоту, а мы уж постараемся, чтобы суд тебе это засчитал как явку с повинной.

Постовой Мошкин, все еще не придя в себя после ночных кошмаров, сел за пишущую машинку.

— Фамилия? Имя? — спросил он дрогнувшим голосом, ибо впервые в жизни видел убийцу, да еще тем более такого числа людей.

— Об этом позже, — сказал Заплечин и пристально взглянул в глаза Бобу. — Ты первым делом скажи, когда и за что привлекался.

— Невинно всю свою жизнь страдаю, — с тяжким вздохом пожаловался Боб.

— Невинно? — побагровел Заплечин. — А 154-я, по-твоему, для кого придумана? Спекуляция с целью наживы, да еще чем? Предметами искусства! Плюс валютные махинации с участием иностранцев проворачивал в особо крупных размерах.

— Послушайте, — скрипнул зубами Боб. — По мировым масштабам пять тысяч долларов за хорошую картину — это вовсе не так уж дорого, это двухмесячная зарплата какого-нибудь американского негра-дворника. А если эта картина писана тем более тобою лично, то какая же это спекуляция? Я сам пишу свои вещи и продаю их тем, кто захочет их купить, мог бы, кстати, и вам продать, «гражданин начальник», а уж чем платить — ваше дело, могу и зелененькими взять, если рублей нет.

— А почему же ты свои «шедевры» не сдавал в государственные выставки и галереи? — хмуро осведомился майор.

— Так меня ж туда и на пушечный выстрел не подпускали! — Боб расхохотался. — Ну вы и чудаки, как я погляжу! Нет, не в том моя вина, что я свои холсты в загранку сплавлял, а в том, что душу свою бессмертную по пятаку на эту вот сивуху променял… — достав из-за пазухи бутылку с остатками мутноватой водки, он опустошил ее единым глотком, так что допрашивающие и опомниться не успели, и по-привычному положил под стол, — …а в том моя вина еще, что возненавидел я людей и уверовал в диавола… — и Боб горько зарыдал, закрыв лицо руками.

— Кажется, приближаемся, — вполголоса заметил капитан, но майор сделал ему знак не мешать и продолжал внимательно слушать Боба. Тот же, выплакавшись и утерев лицо и нос руками, продолжал:

— Все это и началось с моей отсидки. До той поры я и в рот никакой отравы не брал, кроме чистой «смирноффской» да «Мартеля», курил я лишь сигары «Топпер», и все заработанные денежки текли меж пальцев моих как вода, впитываясь в песок аристократических будней. И вдруг из сноба я превращаюсь в зека, смокинг от Кардена сменяется робой, а вместо юной кинозвездочки моей любви начинает домогаться узколобый тип со щетинистой мордой. Да, заполучив срок ни за фиг собачий, а если честно, то за Христа (правда, на моей картине за пять кусков штатнику проданной, он был распят вниз головой на стульчаке — вот так и вышло, что наказал меня Бог за сына Своего), тогда-то, в камере, в лагере и на вольном поселении впервые изведал я вкус ханки и чифиря, анаши и бормотухи, политуры, одеколона и антифриза. Но главное, тогда-то познал я психологию обитателей этого мира, заглянув в души их и… ужаснулся! Нет, поразили в них меня не глубина их нравственного падения, не мерзости их бытия, не скудость их душевная, нет, более всего я был потрясен абсолютной естественностью такого их образа жизни. Фактически передо мной был новый вид человекоподобного существа, который антропологи с полным правом могли бы окрестить «homo aviditos» — «человек алчный». Этот вид отличается от прочих приматов повышенной злобой, агрессивностью и беспощадностью к окружающим. Превыше всего в этом мире они ставят собственный комфорт и ради сохранения оного не гнушаются никаких злодеяний. Понятие чести и совести у этого вида начисто отсутствует.

Запыхавшийся после этой тирады, Боб перевел дух, с любопытством поглядел на капитана и майора и, поклонившись им, продолжал:

— Благодарствуйте, милостивые государи мои, за то, что позволили мне высказаться, заверяю, что не буду долго злоупотреблять вашим вниманием, ибо уже близок к закруглению, бишь, к завершению. Вот тогда-то, господа мои хорошие, и открыл я для себя простую истину, что все вы, даже благодетельствующие на воле, даже облеченные властью и отягощенные богатствами неправедными, вы, отбывающие сроки свои вне лагерей, ничем в сущности не отличаетесь от завшивленных зеков. Больше того, может быть, вы и есть наиболее страшный, изощренный, глубоко законспирированный вид «aviditos», мимикрировавший под обличье нормальных людей? И когда осознал я все это, тогда-то мне и стало по-настоящему страшно… — Боб умолк и покачал головою с видом сокрушенным и потерянным.

— Ну-с, кэп, — позевывая, сказал Колояров, — думается мне, туфта все это. Кажется, он больше по твоей части.

— Увидим, — хмуро обронил Заплечин и обратился к Бобу. — Скажите, Кисоедов, зачем вы взяли себе эту, простите, дурацкую фамилию?

— А чем вам не нравится моя фамилия? — оскорбился Боб.

— Но ведь раньше у вас была другая, нормальная фамилия: Боголюбов.

— Вы считаете эту фамилию нормальной? — Боб ухмыльнулся и запалил еще одну сигаретку. — Ну нет, она мне подходила до тюрьмы, но когда я оттуда вышел… она жгла мне сердце…

— Скажите, когда в вас созрела мысль совершить убийство?

— Когда? — Боб пожал плечами. — Тогда-то, собственно, и созрела. В человечестве испокон веков живет потребность сотворять себе кумиров, то бишь поклоняться сильным личностям. Богам, или, как было у вас, сусально-хрестоматийным героям без страха и упрека, не имевшим ничего общего с человеком, кроме образа своего и чисто внешнего подобия. Я понял, что нашей новой породе людей тоже в скором времени должны будут потребоваться свои, новые боги взамен устаревших. Ну, я и… начал создавать их… — он поглядел на следователей, которые выглядели слегка разочарованными. И пустился в объяснения: — Сами хорошо знаете, что у каждого христианского святого были свои специфические функции, кто от чумы спасал, кто от сглаза, кто от засухи. Мои же боги, то есть, ваши, должны были быть хитрыми, свирепыми, жадными и лживыми, лишенными чести и совести. Я извел на них массу бумаги, холста и краски — и все отправил в печку, ибо этот материал не годился для достойного воплощения моих замыслов. И лишь когда этот жлоб завел меня в свой подвал, когда я увидел эти серые, замшелые, заплесневелые своды, тогда-то и ощутил я себя в истинном аду и стал писать в полный рост Сатану со своими присными. Вы все видели его. Он темен, темнее ночи и так же непроницаем, как ваши души, он столь же подл и безбожен, как ваше прошлое, столь же паскуден и мерзопакостен, как ваше настоящее и столь же тускл и беспросветен, как и ваше будущее…

— Заткните ему пасть, — с досадой бросил Колояров.

Милиционеры двинулись было к Бобу, но тот остановил их жестом.

— Не верите? — спросил он. — Я вам докажу. — И он полез в свои лохмотья и достал из-за пазухи клочок бумаги.

Майор внимательно его изучил. Бумага была промасленная, чувствовалось, что не очень давно в нее была завернута колбаса. Поскольку для завертки продуктов картоном такой толщины пользовалась только косоглазая Варвара, а колбаса в ее магазине была лишь по великим праздникам и то лишь для нужных людей, майор вполне смог бы назвать число, когда колбаса была куплена, ее сорт и даже припомнить вкус. Но главное в бумаге было не это. На ней был нарисован чертик. Изображен он был, надо вам сказать, весьма искусно, с навостренными рожками, с лукаво блестящими глазками и торчком поднятым хвостиком. Казалось, что даже шерстка его, вырисованная весьма тщательно, волосок к волоску, стояла дыбом и даже подрагивала от напряжения. Встретившись с рисунком глазами, Колояров почувствовал, как по лопатками его пробежали неприятные мурашки и передал рисунок капитану.

Заплечин иронически хмыкнул.

— Ну и что ты хотел этим сказать? — осведомился он, щелкнув по бумажке пальцем.

— Осторожнее! — воскликнул Боб, приставая, но было поздно.

Внезапно оживший бесенок вдруг приподнялся с поверхности бумаги, пребольно вцепился в палец капитана, затем проворно вскарабкался по его рукаву. Заплечин так и разинул рот от изумления.

— Перекреститесь! — зашептал ему Боб, но стоило капитану промешкать, как бесенок мигом прошмыгнул между его зубами и скрылся в глотке.

Сделав судорожное глотательное движение кадыком, Заплечин схватился за горло, подержался за грудь, погладил свой живот и неожиданно зевнул.

— Ну, вот что, — сказал он, сыто рыгнув, — с этим гадом пора кончать. Эта контра у меня уже вот где сидит. Так что ты меня, Александр Алексеич, извиняй, но я этого мелкобуржуазного прихвостня должон порешить, причем самолично, как нас тому учил незабываемый «рыцарь революции»… — с этими словами Заплечин извлек из кобуры пистолет, навел на Боба и преспокойно спустил курок. На счастье Семен, стоявший за Бобовой спиной, успел обеими своими скованными наручниками руками ухватить его за шиворот и отдернуть его в сторону, так что пуля прошла в миллиметре от его носа. Тут и майор бросился хватать своего коллегу, так что вторая пуля угодила в висевший на стене портрет Дзержинского. Пока майор и его подчиненные пытались обезоружить Заплечина, тот обнаружил недюжинную изворотливость и, отыскав новую точку приложения своих сил, выпустил оставшиеся пули в «железного Феликса», выкрикивая при этом: «Бей комиссаров! Смерть жидам и коммунистам!» Закончил он свой демарш, высунувшись из окна по пояс, восклицая при этом: «Вся власть Учредительному собранию!»

При этом возгласе испуганно забрехали собаки, мальчишки замерли в немом изумлении, а слонявшиеся в ожидании открытия вино-водочного магазина мужички опешили и с недоумением воззрились на борющихся в окне людей.

Пока майор с Мошкиным связывали обезумевшего капитана. Боб Кисоедов бочком, бочком двинулся к выходу и замер, столкнувшись с твердым, немигающим взглядом сержанта Бессчастного.

— А ты чё тут ошиваисси? — удивился он. — Ноги делай — посодют ведь!

— Пусть содют, — твердо сказал Семен. — Раз взяли, значит, так и надо. У нас без дела не сажают.

* * *

Спустя минут пятнадцать после вышеописанной сцены к отделению милиции подкатил белоснежный «рафик» с красными крестами, из него вылезли два дюжих санитара, которые санитарили по совместительству, а в основное время работали на мыловаренном заводе живодерами. В их помутневших от плохо сдерживаемого интеллекта глазах капитан прочел свою судьбу. Поднявшись, со стоической мукой на лице Заплечин встал в позу Муслима Магомаева и громко запел: «Боже, царя храни! Царствуй на славу…»

Набросившись на него, санитары повалили его на пол и принялись вязать руки. Майору Колоярову стало дурно, он вышел из кабинета и на полусогнутых ногах прошел по коридору. Ему показалось, что рядом, в двух шагах от него идет кто-то. Кто бы это мог быть? Майор торопливо забежал за один поворот коридора, за другой, уперся в тупик и вдруг… почувствовал, что неизвестный стоит рядом, буквально за спиной, он душит ему в затылок. От ужаса не было сил повернуться.

«И не надо, — мысленно успокоил его Некто, — тебе вовсе незачем поворачиваться, ведь в скором времени ты сможешь, не поворачивая головы, видеть сквозь стены. Ты станешь обладателем несметных сокровищ, ты получишь такую должность, которая станет воистину венцом твоей карьеры. Для этого надо…»

— Что? — громко спросил Колояров.

«Тс-с-сс! Не кричи, тебя услышат. Для этого от тебя требуется немного, совсем немного: впусти меня в свое сознание. Позволь мне стать тобой, увидеть твой мир твоими глазами, обрести твою плоть и почувствовать теплоту твоей крови, я так устал быть бесплотным призраком…»

В эту минуту по отделению пронесся истерический, леденящий душу вопль — это доктор Потрошидзе вогнал в пупырчатую, заледеневшую ягодицу Заплечина здоровенный шприц с сульфазином.

«Смотри, это ведь и тебя может ожидать, — вкрадчиво убеждал его голос. — Глядишь, тоже проглотишь какого-нибудь бесенка, осатанеешь и будут из тебя изгонять беса по вашей науке — сульфой да ледяной водой. Со мной же ты не только будешь в безопасности, но и сам сможешь повелевать дьявольскими силами».

— Кто ты? — спросил майор, резко повернувшись. — Где ты? Покажись мне!

Воздух перед ним сгустился, сконцентрировался и собрался в мутную фигуру, смахивающую на тень человека с огромными гипертрофированными бицепсами и толстой, кошачьей физиономией с длиннющими усами. Существо зыркнуло глазами, и перепуганный майор бросился бежать прочь по коридору, заткнув уши руками, дабы не слышать зазвучавшего в голове оглушительно громкого, издевательского хохота…

VIII

В камере было грязно. И смрадно. К смраду в общем-то можно было привыкнуть, ибо ничего принципиально нового в том смраде не было, просто устоявшиеся миазмы человеческих выделений, но грязь… Казалось, что ее наносили специально, слоями, старательно покрывая каждый квадратный миллиметр поверхности ржаво-болотной краской. Небрежно побеленный потолок украшала висевшая в оплетке, тоже походившая за заключенную, электрическая лампочка. Не оживляла интерьера и клепанная железная дверь с окошечком. На двухъярусных нарах противно было не только лежать, но и сидеть. В свое время, в первые дни после поступления на работу, инспектируя камеру, Бессчастному почудилось, что лохмотья, служащие заключенным тюфяками и одеялами, шевелятся. Он пригляделся — и с тех пор старался держаться от них подальше. Впрочем, он отчетливо сознавал, что рано или поздно ему придется познакомиться с этой стороной жизни поближе, но не до такой же степени! Для постоянных обитателей камеры, подумалось ему с трепетом, привычных к пропитым и прокуренным мослам пьяниц и бродяг, белое и гладкое, тренированное Семеново тело будет настоящим деликатесом.

В торце камеры небольшое окошечко под потолком веселило глаз лазоревым пледом. По-хозяйски оглядевшись, Семен подошел к окошку, подпрыгнув, ухватился за прутья решетки, подтянулся и выглянул наружу. Сквозь решетку он разглядел брусчатую мостовую площади, на противоположном конце которой высилось здание бывшего графского особняка.

Спустя секунду после того, как их втолкнули в камеру, Боб с кулаками набросился на дверь.

— Потрохи куриные! — смачно ругался он. — Рыбьи морды, песья кровь!.. — потом успокоился и, покосившись на Семена, поинтересовался:

— А ты по какой здеся?

— 102-ю «шьют», — грустно ответил экс-сержант.

— И мне что-то в этом роде, — Боб с сочувствием похлопал его по плечу. — Коллеги мы с тобой, выходит.

— Типун тебе на язык, «коллеги»! — огрызнулся Семен. — Никого я не убивал. Мало ли что на меня повесили?

— Ну нет, я за дело сижу, — возразил Боб. — Все ж-таки убил я, и еще как убил, одного-единственного человека, но и за это достоин казни лютой и муки-мученической! — с надрывом в голосе возопил художник. — Я вот этими руками изничтожил мирового гения, основоположника нового художественного направления — ирреализма, талантливейшего графика и живописца современности, отца шестнадцати детей, причем при этом овдовели десять прекраснейших женщин, альтруиста, эрудита и интеллектуала…

— Да ну? — поразился Семен. — Кого же это?

— Выискался один такой, — флегматично махнул рукой Боб. — И как ты думаешь, сколько мне за это светит?

— Если по 104-й, так до пяти.

— Не-а… — Боб уныло покачал головой. — Не та статья. Мне ближе 102-я. Убийство при отягчающих обстоятельствах, из корыстных или хулиганских побуждений, совершенное с особой жестокостью и способом, опасным для жизни многих людей…

— Тогда от восьми до пятнадцати, — заключил Семен. — «С ссылкой или без таковой». Если только не вышак. Кого ж это ты так?

— Себя, — с тоской в голосе проговорил Боб. — Эх, жизня моя бекова…

— Кончай придуриваться, — бросил ему Семен. — Ляг лучше, поспи.

— Не могу, — отвечал ему Боб. — В грудях жжет. Да и вообще, моей больной организм не может на ночь глядя без микстуры. Так что ты уж не обессудь, я еще тут с тобой чуток пободрствую.

Покопавшись в кармане, он выудил провалившийся под подкладку огрызок карандашного грифеля и легким, размашистым движением принялся делать на стене набросок.

— Не мучайся, — сказал Семен. — Все равно утром мыть заставят.

— Утро покажет… — засмеялся Боб, тряхнув гривой своих длинных, всклокоченных волос. — Знаешь, мне тут физия одна в душу запала… Примечательная физия… Меня в ней поразило сочетание великого знания с младенческой наивностью. Этакий, знаешь, Диоген, поутру вылезший из своей бочки и обнаруживший, что за ночь, пока он дрых, вокруг выросли небоскребы, а по пляжу прохаживаются бойкие девицы в бикини…

Пока он говорил это, рука его продолжала двигаться, и вскоре на глазах у Семена стали вырисовываться черты старческого лица, в котором он с каждым мгновением находил все большее и большее сходство со Всеведом. Более того, огрызок грифеля приобрел явно магические свойства, поскольку портрет казался исполненным не иначе, как маслом, причем, красками самого высокого качества. Лицо это казалось совершенно живым, никакой, самой тщательной лессировкой невозможно было добиться такой изумительной четкости его черт, глубины морщин, пушистой легкости седых волос и пронзительности взгляда. Казалось, еще чуть-чуть и…

— Ну и как тебе? — осведомился Боб, пристально разглядывая портрет и не глядя на собеседника.

— Как живой, — с одобрением сказал Семен.

— Что значит — «как»? — возмутился Боб. — «Как» меня не устраивает. Если уж живой, так должен быть живым, или…

Он совсем уж собрался еще что-то подправить в портрете, но взгляд старика внезапно стал осмысленным и живым, дыхание нарушило гладкую поверхность стены, лицо выступило на плоскости и негромко произнесло, обращаясь к Бобу:

— Спасибо тебе, сынок — удружил.

— Не за что, — брякнул Боб, в остолбенении валясь на нары. Очевидно, он и сам не ожидал такого эффекта.

Затем Всевед перевел взгляд на Семена и строго сказал:

— Ну и что же ты совершил за весь этот день, Коровий сын? Вражья сила с каждым часом все мощнее становится, все могущественнее твоей створной. Бабка твоя весь народ перепутала: люди в другую крайность кинулись, весь день только и знают, что поклоны бьют, пытаются новой верой от старых грехов откреститься. Да только от того они в еще большую кабалу к нечисти попадают.

— Как же так? — удивился Семен. — Ведь раз они крестятся, значит в Бога веруют, в Христа…

Всевед с сомнением покачал головой.

— Если б они действительно во что-либо веровали, оно бы обязательно проявилось. А покамест они верят в подлость, да злобу, да нечисть всякую. Нет, не к Богу они идут, а от Сатаны бегут, и тем самым его еще сильнее делают.

— Да… знаю… — пробормотал Семен. — Встречался я с этим… Черным. И отчего-то у меня такое чувство, что он вечно где-то рядом, постоянно меня преследует…

— Еще б ему с тобой не встречаться и за тобой не бегать, — подхватил Всевед. — Ведь он же и есть твой створной.

— Не понимаю! — воскликнул Семен. — Что вы все заладили: створной, да створной. Что это вообще за створничество такое?

— Створ — это вот… — Боб показал ему два указательных пальца, потом свел их один за другой и пояснил: — Левый видишь? Нет? Ну, значит он в створе.

— Да ну тебя! — в раздражении махнул рукой Семен.

— Правду он говорит, — сказал Всевед. — Каждая личность этого мира соответствует одной из личностей мира мнимого. И когда две такие личности встречаются, получается створ. Это значит, что стать полноценной личностью этого, материального мира мнимый может, лишь овладев сознанием своего двойника. Таким образом он становится полноценным индивидуумом двух измерений. Потому-то Черный и будет стараться твоей душой завладеть, будет тебе златые горы сулить и власть надо всем миром обещать, но ты его не слушай и байкам его не верь. Ведь он-то твой двойник и есть.

— Нет! — крикнул Семен.

— Все точно… — кивком подтвердил Боб. — Как ты думаешь, с кого я его писал? С тебя же. Или не помнишь, как в феврале этого года работал я в подвале, темно уж на улице было, а ты в это время на пороге показался да провод ногой задел. Моя лампа погасла, глянь, а в дверях призрак стоит, весь из себя черный, за спиной желтое миганье вроде нимба, я уж после понял, что это светофор был. И такая меня жуть взяла, чуть было в штаны не наложил. Вот он, думаю, их главнейший пахан, заправила всей нечистой силы, «рог зоны» геенской, вот, думаю, он, злодей… Ну, и написал я тебя такого, как увидел…

— Спасибо, — с чувством произнес Семен.

— Не за что, — ухмыльнулся Боб.

— Так знай же, — продолжал Всевед, — створной твой и в вашем мире уже большую силу заимел, но для полного овеществления его приспешникам потребуется еще и жертва.

— Какая еще жертва?

— Жертв они требуют разных, но главное, на уловки не поддавайтесь, и никого им не выдавайте. Возможно, они и тебя потребуют.

— Вот еще! — возмутился Семен. — Да ты что, дед? У нас же на дворе третье тысячеле…

— Это-то я все слышал, — согласно кивнул головой Всевед, — век-то у вас атомно-космический, а дикость в душах живет — первобытная. На ней-то мнимость и играет. Помни, в день, когда вы ей жертву принесете, ворвется она на землю вашу верхом на огнедышащих змеях, и не будет в тот день никому пощады и прощения.

— Так что же, и нет на свете силы, способной все это остановить?

— Есть, как не быть, — заверил его Всевед. — Вот только отыскать ее не просто. В каждом мире есть свой ключ-кладезь.

— Ключ?

— Кладезь, говорю тебе. Колодец не рытый, не скрытый, он соединяет все двери одним коридором, и все, чего не коснется он мнимого, проваливается в него, как в бездну, переходит в мир иной, а в какой — никому не ведомо. Но найти его и овладеть им не просто.

— А на что он похож?

— На что угодно.

— А как им пользоваться?

— Как угодно.

— А где его искать?

— Где угодно.

— Послушайте, любезнейший, — встрял в их разговор Боб. — Вы мне объясните, пожалуйста, а кто такой я в этой компании? Раньше я жил себе тихо, мирно, никого не обижал, вывески малевал там, картинки всякие, а тут вдруг, что ни нарисую, все так и прыгает. Рисую я чертей с рогами — они со стенок соскакивают. Этого типа сработал, — он мотнул головой в сторону Семена, — тоже, говорите, со стенки сошел. Вас, грубо говоря, слегка подмалевал и…

— Вот в тебе-то вся и беда! — закричал на него Всевед. — Ты-то ведь тоже створной.

— Постой, постой, — забеспокоился Боб. — Ну, с него я, понятное дело, Сатану писал, а с себя кого же?

— А помнишь, как тебе отец Одихмантий заказывал икону написать? И как пожалел ты отдать старику Лупоносову бутылку за позирование и кощунственно, с себя самого, решился ты писать образ самого…

— Не-ет! — заорал Боб.

— …самого Бога-отца вездесущего, — сурово закончил Всевед. — Добро бы еще с зеркала писал, глядишь, ничего бы и не случилось. Так нет, ты же напрямик по памяти, по наитию образ свой со Всевышним олицетворил и от него духновение кощунственным образом присвоил! Вот из-за твоей-то фантазии дурацкой, из-за талантища твоего сумасбродного, из-за веры твоей идиотской в собственную силу и пошла первая трещина во плотине вселенской. Сперва одна баба этой иконе свечку поставила — глянь, а у нее сын из Афганистана живой вернулся спустя год после того, как его похоронили. Гробы там в части перепутали. Потом другая молила, молила и сыночка себе здоровенького на сороковом году бесплодной жизни вымолила, а потом и покатила Вера по всей округе, наделяя образ твой силой чудодейственной, животворящей. На гребне-то этой веры ты и начал создавать самолично силу сатанинскую, создал, — и теперь уж ты ей не хозяин.

— Что же мне теперь делать? — расстроенно пробормотал Боб.

— Лучше б уж было бы тебе вовсе ничего более не рисовать, дабы еще более не навредить своему миру. Силища в твоих руках дикая, да не умеешь ты ею пользоваться, и я тебе показать этого не смогу. Ну — все… время мое на исходе. Противодействие кончается. Не так еще много зла совершено, чтобы больше, чем надо добру делаться.

— А разве ты не можешь творить добро просто так? Чтобы оно не компенсировалось злом? — спросил Семен.

Всевед сокрушенно покачал головой и исчез со стены. Когда юноша обернулся, Боб уже пристроился у противоположной стены и остатками грифеля вырисовывал объемную бутыль с винтовой пробкой и особенно тщательно исполненной черной этикеткой с гордым словом «Posolscaya»…

* * *

Странный сон привиделся в ту ночь Семену Бессчастному. Снилось ему, что как и встарь патрулирует он по улицам своего родного городка. Да только весьма и весьма странным показался ему внешний вид Букашина в тот вечер. Похоже было, что разросся он неимоверно. На место продсклада, где кафе размещалось, дворец вырос красы невиданной, вместо полуразрушенной колокольни вознеслась под облака башня высоты несказанной; там же, где раньше размещался молельный дом баптистов, откуда ни возьмись явилось замысловатое сооружение из хрусталя и мрамора, на фасаде коего всеми цветами радуги играла какая-то вывеска, похоже что реклама. На улицах, прежде вековечно темных, зажглись гирлянды огней, которые не стояли на месте, а танцевали под мелодичную музыку, подмигивая в такт ей и менялись парами по знакам неведомого распорядителя.

Однако, несмотря на все эти перемены, грандиозный сей мегаполис оставался по-прежнему все тем же добрым, старым, ветхозаветным Букашиным, и в этом новом городе грез, как и в прежнем, реальном, Семен знал каждую травинку, каждый камень, куст, деревце. Потому-то и следовал он по маршруту, давным-давно ему известному и даже слегка поднадоевшему. Несмотря на привычную обстановку, он продолжал зорким взглядом окидывать каждый темный уголок. Ноги его вместо старого, задыхающегося «козлика» сжимали крутые бока рослого вороного жеребца, послушно повинующегося каждой, даже невысказанной мысли всадника и то выступающего неспешным шагом, то пускавшегося в крупную, бодрую рысь, пылающим, грозным оком кося по сторонам. Семен подъехал к дому невиданных, грандиозных размеров, который можно было бы назвать и дворцом, если бы не так мощно и основательно стоял он, уперев стены свои в эту грешную землю, не было в нем ни колонн, ни арок, ни ажурных острых шпилей, нет, это был не дворец, а именно Дом, весь, от земли до крыши объятый мерцающим, изголуба-алым пламенем.

Он спешился. Не потому, что пожалел коня, отшатнувшегося от языков пламени, а затем лишь, что не видел необходимости губить безгрешное животное в битве, которую должны были вести люди и нелюди на поле душ своих, во глубине сердец своих, во мраке мыслей и страстей своих, с самими собой…

Он вошел в залу, и крупными, ушастыми бабочками вспорхнули нетопыри из-под его ног, и гады зашипели и зазмеились навстречу ему по выщербленным плитам, и всякая тварь, погань и нечисть, населяющая Дом, испуганно таращила на него глаза из темноты. Они ненавидели его, ибо он был чужд им, и в то же время боялись его, ибо он был еще силен.

Следующая зала оказалась еще более высокой и просторной, с высокими, узкими стрельчатыми окнами, за которыми бушевало пламя ада. В этом обширном помещении, чем-то смахивающим на самолетный ангар, Семен показался самому себе до того ничтожным, что в какой-то миг ему на ум пришло сравнение самого себя с червем, извивающимся на лопате Судьбы. Доколе позволено ему будет оставаться свободным, независимым и невредимым зависело уже не от него. Он чувствовал опасность, он озирался, взглядом пытаясь пощупать путь из безвыходного положения, в которое его загнала жизнь, — и не находил.

Зала была пуста. Двери, приведшие его в нее, исчезли, слились со стенами, спрятаться где бы то ни было казалось совершенно невозможным. А сделать это было просто необходимо перед надвигающейся Глобальной Неотвратимостью, которую герой наш ощущал всем телом и душой. Она приближалась, и не в человечьих силах было остановить ее приближение.

Неожиданно ему почудилось робкое, едва уловимое шевеление в ближайшем, правом от него угле залы. Что это? Он метнулся было туда и застыл при виде двух диковинных существ, вернее даже будет сказать «теней этих существ», поскольку они были не вполне материальны, а колыхались и струились, дрожа, подобно миражу в мареве раскаленного пустыней воздуха. Он узнал их обоих, и глядел на них с жалостью и трепетом, а они на него — с надеждой и сочувствием.

— Видишь ли ты его, Саня? — слабым голосом произнес комиссар Лачугин.

— Вижу, — негромко отвечал ему бывший партизанский вожак.

— Каков он?.. — прошептал комиссар, силясь повернуть вырванные из глазниц очи.

— Наш он, Серега, наш…

— То, что наш он — это хорошо, но пусть он будет лучше нас, пусть будет сильнее, мудрее, счастливее.

— Какое уж там счастье, — сказал ему Семен, — если от рождения зовусь я Бессчастным.

— И это хорошо, значит нет и не будет тебе счастья своего без счастья чужого, — отвечал ему секретарь. — Значит, доля твоя самая завидная и счастливая — страдать для других. В том ты и обретешь свое истинное счастье.

— И не гляди ты на нас так, — прибавил комиссар. — Мы были счастливы, ибо я дрался за правду рабочую, за грядущее счастье всех голодных и обездоленных, а он, — он мотнул головой в сторону напарника, и от этого движения его вытекшие глаза замотались, как маятники, — он бился с врагами лютыми во имя спасения всего мира нашего от чумы.

— Чего же вы добились? — воскликнул Семен. — Чего? Сколько лет после всех ваших войн прошло, а мы страну досыта не накормили? Сколько миллионов людей за это самое счастье всенародное погибло, а нас как погоняли болтуны, так погоняют и нынче. Сколько вокруг счастья этого кривды и лжи наворочено, а мы истины боимся! Весь мир в штиблетах щеголяет на резиновом ходу, а мы по-прежнему в лаптях шлендраем. Как пятьсот лет назад мы лишь пеньку, мед да воск продавали, так и по сей день лесом, газом да нефтью живем. Этого вы своими смертями добивались, да? За это отцы и деды наши в окопах гнили, на фронтах кровь проливали да вшей в лагерях кормили?

— А ты как хотел? — глухим голосом проговорил призрак комиссара. — Чтобы в новый мир без ошибочек, без просчетов, без сучка и задоринки, без дерьма и грязи, ать-два, легли, проснулись — и мы уже в светлом будущем? Шалишь, брат… Контру одолеть трудно, вражью силу труднее побить, но нет страшнее зверя, сидящего в душе человеческой. С ним-то нам и надо было бороться. Ты помнишь слова «мы наш, мы новый мир построим»… Ведь мир — это и есть человек, микрокосм! Вот, что нам строить надо было!

— Строить-то строили, — буркнул Семен. — А что выстроили? Беломор, ГУЛАГ и БАМ. Эх вы… «борцы за светлое будущее всего человечества…» — и с бессильной горечью он махнул рукой.

— Нет, — спустя некоторое время произнес комиссар равнодушно-отстраненным голосом. — Не наш он, Саня… Не наш…

— Наш, — уверенно возразил ему секретарь, не сводя глаз с Семена. — Не видишь ты, браток, его глаз. А я вижу. В них праведная и горючая слеза стоит. Зол он, ох как зол от того, что приходится ему оплакивать и себя, и родных своих, и близких, а их у него — вся страна… Да, обозлен он, разуверен, и душой ожесточен, донельзя. Но пока на свете существуют такие, как он, — призрак взглянул на сержанта, и от взгляда его по телу юноши пробежала дрожь, а сердце гулко забилось, — пока есть люди, которым честь дороже куска хлеба, а истина ближе рубахи, которые любят людей больше себя, а землю родную — больше жизни — не сгинет Русская Земля. Слышь, ты, комиссар? Не сгинет! Ими она живет, ими держится! Ими!.. Так что… отдай ему, слышь? Отдай.

Наступила пауза, во время которой еще слышнее стало гудение пламени за окнами и шорох нечисти по углам.

— Отдам… — чуть слышно обронил Лачугин. — Отдаю не на сегодня, не на сейчас, отдаю на всю жизнь, на правую битву, на верность народу, на спасение душ людских, на борьбу со злобной силой даю тебе… — в голосе комиссара зазвенел металл, и в руках его появилось нечто, сверкающее нестерпимым блеском, сияющая подобно солнцу полоса, легкая как радужный свет, массивная, как слиток крепчайшего металла. — Отдаю тебе ключ-кладезь на ратный подвиг, на жизнь и на смерть, на веки вечные — бери!

Только теперь Семен увидел, что в руках комиссара длинный кирасирский палаш в ладонь шириной. Он конечно же был наслышан об этом могучем, легендарном оружии, с которым красноармейские части в этих местах во времена оны творили чудеса, опрокидывая и наголову разбивая белогвардейские эскадроны, без единого выстрела занимая города. Рассказывали даже, как сам Махно в период своей наибольшей силы обмочил штаны, едва заметив в степи блеск этого палаша, и живо скомандовал отступление. По документам, взяли Лачугина, предательски заманив в Лепилино, среди бела дня, но ни разыскать его палаша, ни выяснить, где бы он мог быть спрятан так и не удалось, хоть ради этого перепороли всю деревеньку от мала до велика, и весь отряд лачугинский пытали нещадно белогвардейцы и деньги им всем за выдачу предлагали огромные. Все дело было в том, что как доподлинно было известно, клинок этот был заколдован. По слухам, оружие это было выковано в екатерининские времена под руководством и по рецепту самого великого мага Калиостро. Долгое время чернокнижник читал над куском металла заклятия, добавлял в пламя кузнечного горна различные снадобья, ковали его в течение шестнадцати дней шестеро кузнецов, не зная продыху, а закаливали его в свежей крови могучего тура, специально для этой цели отловленного в чащобах Полесья. Это оружие ковалось специально для Потемкина, потом перешло к одному из его родственников, прошло с российскими кавалергардами все кампании, начиная с суворовских времен и ни разу не попадало в чужие руки. Очередному же его владельцу не страшны были ни сабля, ни пуля, он побеждал во всех боях, сражениях и стычках, где бы ни участвовал.

Приняв тяжелый клинок из рук комиссара, Семен прижал его к сердцу, а затем поднес к губам сверкающую, до зеркального блеска отполированную поверхность, отчего по телу его разлилось дурманящее тепло. И почудилось ему, что вместе с поцелуем влилось в него нечто солоновато-железистое. Эта субстанция наполнила его жилы и мышцы невиданной силой, и несказанной, полынной горечью.

С этими-то странными и противоречивыми ощущениями проснулся наш герой. Он продрал глаза, зевнул и затряс головой, отгоняя сонное наваждение. «Приснится же такое! — подумалось ему. — Призрак, шашка, лошадь…»

Он глянул в окно. Подошел, опершись ногами о нары, вскарабкался, ухватился за решетку и подтянулся. Вдали безмятежно мычало коровье стадо, гонимое из городу новым пастухом взамен невесть куда исчезнувшего Ерёмы. Стайка воробьев, звонко чирикая, резвилась в лазурной лужице. Обычное, будничное утро… Но нет, не совсем обычное. Что-то во всем внешнем облике Букашина неуловимо изменилось. То ли улицы стали чуть пошире, то ли дома чуть побольше? Больше того, вдали виднелись контуры далеких, диковинных строений, сверкающих бликами бесчисленных окон, зданий, поразительно знакомых, хотя и нигде ранее им не виданных. Вдали послышался набат. Семен прислушался и поглядел в сторону. Все громче и настойчивее неслись над городом звуки колокола, в старые времена сорванного с церкви и подвешенного на пожарной каланче. Вдали, на горизонте вырастала и растекалась по небу туча исчерна-сизого дыма.

Тревога разлилась по душе молодого человека, и понял он, что попытки списать все с ним происшедшее на гипноз, самовнушение, игру воображения или массовое умопомешательство не увенчались успехом. Непостижимое — продолжалось…

IX

Солнце все еще так и не поднималось. Шут знает, что в те дни стало твориться со своенравным светилом. Светало в округе явно без его участия, во всяком случае, рассветы и закаты исчезли, как по приказу министерства культуры, якобы нашедшего эти представления слишком роскошными для своего чересчур истощенного бюджета. Теперь темное ночное небо попросту неожиданно серело, будто где-то там, за толстым слоем облаков включался обширный, во весь небосклон, но маломощный источник дневного света и принимался гореть горным и безжизненным свечением строго отмеренной мощности. Когда же наставала пора, невидимая рука отключала его на восемь часов — и тогда наступала ночь. Тьма была невыносима, ибо на небе напрочь исчезли луна и звезды. Это обстоятельство усугублялось еще более тем, что в городе совершенно исчез свет. А точнее — вообще любой намек на присутствие в кабелях и проводах электрического тока в исторически обозримый промежуток времени. Исчезла всяческая связь с областью, даже радиостанция гидрометслужбы, отличающаяся повышенной мощностью и диапазоном, не могла пробиться куда бы то ни было за пределы района, в наушниках постоянно слышались треск и шумы, как будто где-то рядом проходил мощный грозовой фронт. Машина с электриками, отправленная исправить обрыв телефонной линии, исчезла, будто сгинула. Нарочные курьеры же вообще отказались покидать территорию города: слухи о нашествии нечистой силы распространялись со скоростью степного пожара.

И вновь частный сектор доказал свою изворотливость, проворство и гораздо большую расторопность, чем государственный. Пока еще только в городской типографии начали набирать текст листовки с обращением к гражданам не поддаваться на провокации «сектантских прихвостней» и с грозным обращением «во всем разобраться и принять самые строгие меры к виновникам беспорядков», городской фотограф Йоська Гукерман уже принялся поточным методом изготовлять фотоиконы размером 12 х 18 с Девой Марией и младенцем Христом. За неимением репродукции для Мадонны позировала Йоськина жена, толстомясая Сара Лазаревна с малюткой Ревеккой, которая, кстати, уже училась во втором классе музшколы и умела играть на фортепьяно «Хорошо темперированный клавир» композитора И. С. Баха, Миня Караулов, чье заведение после памятной ночи стало пользоваться дурной славой, моментально перестроился и наладил производство песочных пирожных в виде распятия, крест был из марципана, головка Христа была украшена глазурью, а вместо глаз сидели изюминки. Кроме того Аннушка с лотка продавала еще и крашеные яйца с куличами, которые хоть и не ко времени, но хорошо стали распродаваться, даром, что пасха давно отошла, кто нынче в этом разбирается?

Смутная тревога, зародившаяся в душах обывателей еще с позавчерашнего, такого же дурного дня, теперь подкреплялась и побочными признаками, как то: неумолчно блеяла или мычала скотина, беспричинно стервенели собаки, кидаясь на всякого прохожего, да и гуси поутру наотрез отказались покидать родимые подворья. Все это в деревне Малые Хари вызвало немало пересудов. Подозрения питались и многочисленными слухами о различных жутких событиях, имевших место в райцентре и его окрестностях. События и так довольно пугающие, будучи приукрашены досужими сплетнями, заставляли трепетать от страха незлобивые сердца мирных поселян. И слухам этим находилось достаточно много подтверждений. Нежданно-негаданно родился двуногий теленок — раз! Дверь Игнашкиной Настасьи среди ночи исцарапал вурдалак — два! Разом по всей деревне молоко скисло — три! А Пелагея, бедная безумная бабушка Пелагея, чего она только не несла?! И слушали ее с суеверным страхом, и ломили перед нею шапки, и персты ее высохшие целовали, и кто! те, кто ежели раньше в своей жизни и поминал Бога, то не иначе, как в словосочетании «язви-тя-в-бога-душу-мать»…

Неимоверно быстрому распространению этих слухов способствовала и единственная районная газетка «Верным путем». Вначале корреспондент преподнес все случавшиеся в округе события, как фельетон. Затем сослался на инопланетян. В последние дни газетчики пытались найти какое-то наукообразное объяснение «букашинскому феномену». Но в нынешнее утро вся передовица была посвящена вопросам атеистической пропаганды. Во всех же остальных статьях номера решительно разоблачались всяческие суеверия. За недостатком материала редакция спешно перепечатала статьи из «Красного Безбожника» пятидесятилетней давности. На развороте же газеты реял набранный красным крупным шрифтом лозунг: «Дадим решительный бой атавизмам вульгарного клерикализма, догматизма и начетничества!» В связи с этим немедленно вырос немалый спрос на четки всех видов и размеров, а также заменяющие их бусы, ожерелья, колье и даже бисер. Все же прочие статьи в номере были до такой степени жизнерадостными, оптимистическими и благодушными, что у несведущего человека могло бы сложится полное впечатление, что именно в этот день на свете оказались решенными абсолютно все земные проблемы и наступило то самое царство мира, счастья и труда, скорый приход которого правители минувших лет с небольшими перерывами обещали народу нашему каждые двадцать лет.

Горожане и сельчане читали газеты, с сомнением поглядывая на хмурые небеса и, покачивая головами, скребли в затылках и бородах. Нет, не к добру все это было, ох не к добру…

Не внушало оптимизма и давеча обнаруженное разбежавшееся стадо, и исчезновение букашинского пастуха. Малохарьцы хотели было поднимать народ, идти его искать, но кого из мужиков бабы не пустили из дому, которые — сами попрятались. Однако ужас уже бродил по подворьям, забредал на гумна, огороды, витал в воздухе, подогретый усиленно муссировавшимися россказнями, детскими байками, бабьими пересудами. В Мертвячьей Балке нечисто! — шла непрерывная людская молва. — Там творится черт-те что! Оттуда надо ждать всякой беды!.. И дождались.

Вначале истерически закудахтали куры, хриплым лаем ответили им дворовые псы, дружным воем подхватила общий ансамбль забившаяся в стойлах скотина. Малохарьцы дружно высыпали на улицу и увидели, как со стороны балки поднимается нечто, похожее на облако клубящегося серого тумана. Под их изумленными, встревоженными, перепуганными взглядами нечто стало разворачиваться, уплотняться, приобретать конечности…

— Змей! — завизжали и заплакали ребятишки, прижимаясь к материнских подолам. — Змей трехголовый! Горыныч!..

И под напряженными, ищущими взорами крестьян из тумана вынырнула одна голова, за ней вторая и третья, дивный зверюга расправил крылья, вспорхнул, несмотря на свои габариты, легко и свободно, как голубок, и, облетев деревню, на бреющем полете дохнул огнем.

Первой занялась изба бабки Агафьи. Заполыхала стреха, дым повалил из окон, затем запылал сарай и с оглушительным грохотом взорвался самогонный аппарат. Этот-то взрыв и последний старухин вопль и вывели остолбеневших, застигнутых врасплох поселян из оцепенения, и они, побросав все свое движимое и недвижимое имущество, помчались куда глаза глядят. Глядели они, разумеется, в город.

* * *

В Букашине и его окрестностях немного нашлось бы достопримечательностей, но если в чем авторитет сего городка и стоял на столичном уровне, так это на организации своей пожарной охраны, во главе которой стоял ас пожарного дела, подполковник Евсей Дементьевич Горелов, к огневому делу сызмальства приученный, весь из себя маленький, багряноволицый, с черными, блестящими угольками глаз.

Едва лишь вздыбились поутру на горизонте клубы дыма, как тотчас же зазвонил колокол на каланче и спустя буквально минуту после этого из настежь распахнутых синих с карминно-красными звездами ворот выкатились четыре громогласно воющих машины. Впереди всех мчался, прыгая с ухаба на ухаб красный «уазик» с бешено вертящейся на крыше мигалкой, за ним две машины с расчетом и брандспойтами, замыкал же процессию недавно приобретенный за немалую валюту новенький, сияющий алым лаком и никелем, как игрушка, пожарный «мерседес», громадина, которую Горелов вот уже год как страстно мечтал опробовать в настоящем деле и даже грешным делом подумывал, не поджечь ли ему что-нибудь не очень ценное, дабы не давать застаиваться в стойле столь славному жеребцу.

Уже на подъезде к деревне при виде опрометью бегущего народа, подполковник отметил, что ведут себя малохарьцы необычно. Вместо того, чтобы бестолково метаться между домами, кричать и суетиться в тщетных попытках спасти свое добро и прибрать к рукам соседское, как это обычно бывает, сельчане стремглав мчались прочь от своих жилищ, причем бежали кто в чем был, кто в исподнем, а кто в одних тапочках на голое тело. Взаимная нагота и простоволосость не смущала односельчан. Со стороны могло бы показаться, что все население деревни задалось целью участвовать в коллективной сдаче нормативов ГТО или в очередном спортивном супермарафоне по образцу столичного, настолько сосредоточенно и быстро они топтали они шагами грешную букашинскую землю.

Находясь в столь жалком и растерзанном виде, толпа малохарьцев ворвалась в Букашин, который сразу же загудел, как потревоженный улей. Слух о невероятном происшествии в непосредственной близости от городка в мгновение ока облетел всех, впитал в себя вести о событиях, происшедших накануне и, приняв вовсе уж чудовищные формы, придавил население. Тотчас же, стихийно на окраине, перед порушенной часовней возник митинг. Вначале выступившие поведали согражданам о своих бедах и несчастьях, затем рассказали, как обстояли дела, каким кому змей запомнился, а также что, сколько и у кого сгорело, а затем стали сетовать на бездорожье и дороговизну, на произвол властей и наглость торгашей. Так что нечистая сила рядом со всеми вышеперечисленными бедами могла бы показаться совершено пустячным делом. Но нет, она лишь усугубила общее отчаяние, подобно щепотке соли, насыпанной на рану. И тогда стихийно возник вопрос:

— А куда же, братцы, смотрит власть?

Само собой, после таких слов митинг перерос в манифестацию, которая многосотенной толпой двинулась по улочкам городка, вбирая в себя все новые и новые десятки и сотни людей.

* * *

Прибыв на место пожара, Евсей Дементьевич бодро распорядился развернуть машины. Его бравая команда покатила рукава к колодцам. Но не прошло и минуты, как все они побежали обратно. Подполковник в это время как раз раскутывал толстенную водяную пушку, установленную на кузове «мерседеса», даром что ли он уже полгода ходил вокруг этой обновы как кот вокруг сметаны? Настроение у него было превосходным, Малые Хари предоставили ему прекрасный повод для испытаний. Увидев же своих бойцов, драпающих со всех ног, Горелов воззрился на них своими выпученными глазами и покрыл их такой яростной руганью, что небесам стало жарко, а команда затрепетала, как листья на ветру. Парни закричали, перебивая друг друга и махая руками в сторону гумна. Подполковник перевел взгляд и внутренне содрогнулся, увидев жуткое чудовище, расправляющие крылья в непосредственной близости от него. Однако ни за что на свете не согласился бы подполковник, чтобы хоть один из его бойцов усомнился бы в храбрости своего командира. Нет, не для этого бился Горелов, выбивая для своих «орлов» повышенные зарплаты и оформляя их на эфемерные совместительства, не для того терзал он их тела ночными тревогами и ублажая их души вымпелами и премиями, устраивал соревнования между отрядами и придирчивая подсчитывал очки, учитывая даже качество стенной печати. Не для того они у него брали призы на конкурсе пожарных команд в Висбадене, чтобы теперь струсить. И сам Горелов для своих бойцов был единственным и непререкаемым авторитетом. Однако этот авторитет нуждался в ежедневном и ежечасном подкреплении и мог растаять в единый миг, как многое в нашей бренной жизни. Поэтому подполковник проорал одну-единственную фразу, в которой приличным было одно-единственное слово: «Куда??!.. — и заломив еще пуще, закончил приказом: — К стволам!..»

Глаза его при этом выкатились, зубы заскрежетали как несмазанная пожарная лестница, и вид у него при этом был гораздо более страшным, чем у какого-то там дракона, который при ближайшем рассмотрении оказался совсем среднего роста, не выше каланчи и не шире «кукурузника». Зверюга показалась бы и вовсе неопасной, если бы не плевалась огнем. Однако пожарные вовремя надели термостойкие костюмы, схожие с космическими скафандрами, вооружились брандспойтами, но… вот те раз! — вода не поступала. А если поступала, то не текла. Она была вязкой, как студень, и тягучей, как канцелярский клей. Тогда самые смелые схватили в руки багры и с трех сторон обрушились на дракона. Тот заревел от ярости и попытался, взлетев вверх, спикировать оттуда. Налетев на одну из приехавших машин, он опрокинул ее и принялся яростно терзать ее лапами, неистово хлеща хвостом по сторонам. Но в этот миг с «мерседеса» ударил столб белой пены толщиной с торс человека и… Неужто так сильна была Вера одного маленького подполковника в чудодейственную силу своего орудия? — зверь забился в судорогах и, разинув пасть, потянулся в машине, но и эту пасть Горелов моментально заткнул очередным зарядом пены.

— А? Ага!? — орал он, не глядя ни на кого. — Ах ты, тля собачья!.. Ах ты… — и на лице его была написана до такой степени полная и совершенная радость, столь высокая степень ликования, каковая всегда отличала русского солдата в боях праведных и победоносных. Однако радость эта была далеко не полной, узнай подполковник, что вся его команда за его спиной драпанула в город, так что сражался он теперь один-одинешенек.

* * *

Спрыгнув со своего наблюдательного пункта, Семен огляделся по сторонам. Внешне в камере ничего не изменилось. Боб шумно храпел, развалившись на нарах. От него исходил тошнотворный запах алкоголя, смешанный с миазмами давно не мытого тела. В углу камеры валялась порожняя бутылка «Посольской». Итак, чертовщина продолжалась. Семен поглядел на несвежее, одутловатое, заросшее щетиной лицо своего сокамерника и содрогнулся от отвращения.

«Надо же, — подумалось ему, — творец… Демиург… Иегова… И почему же эта срань затрапезная ухитрилась стать обладателем столь бесценного дара? Ведь он же, наверно, одним росчерком пера смог бы создать целый свой мир или в лучшую сторону изменить наш, сделать его чище, добрее, мудрее, помочь сотням, тысячам людей, а может быть и всему человечеству. Ну что ему стоило нарисовать вместо этих чертей рогатых ну… ну, скажем, миллиард одноразовых шприцов? Нет же… Напустил на нас черт-те какую напасть, а теперь пьет беспробудно… Что-то он еще натворит?..»

И в то же время подумалось ему, что, может быть, и в самом деле есть какая-то высшая справедливость в том, что самое высокое и сокровенное знание выпало на долю в общем-то случайного человека. И может быть, в том-то и состоит Высшая Мудрость Судьбы, что для исполнения своих высочайших свершений она выхватывает человека из толпы и водружает его над этой толпой, вручает ему знания и скипетр, с которыми он и ведет свой народ, на славу ли, на погибель — кто знает? Может быть, и тогда, давным-давно, во мгле минувших эпох, на самой заре мироздания, когда раскаленный шар мотался вокруг юной звезды, волшебный грифель вкупе с божественным даром, попав в руки вселенского пьянчуги, одушевили неказисто намалеванный наш с вами мирок. Намалевал он, довольно хмыкнув, и отправился в ближайшую пивную, оставив нас с вами разбираться со всеми своими земными проблемами, военными и мирными, высокими и низкими, с исканиями высокого духа и поползновениями немощной плоти… Господи, до чего же божественно прост и дьявольски сложен сотворенный тобой и безжалостно изгаженный нами мир!

В коридоре послышались шаги. Поднялся дверной глазок.

— Ну что, Сема, как ты тут? — спросил постовой Мошкин.

— Роскошно, — ответил Семен. — Можно даже сказать, с комфортом.

Лязгнул замок. Мошкин открыл дверь и глянул на сиротливо валявшуюся в углу бутыль.

— Ну-ну, оно и видно, — пробормотал постовой. — Кайфуете, значит. А в городе черт-те что деется. Вампиры какие-то появились, из людей кровь сосут вместе с деньгами. Идет, идет человек средь бела дня по улице, вдруг — ррраз! — в обморок. Везут его в амбулаторию, проверяют, глядь, а на шее у него шрам, гемоглобин понижен, а в карманах ни гроша.

— Ишь ты, — качнул головой Семен.

— А Цыганковский бригадир, как Федюни не стало совсем, обнаглел, в открытую шифер со стройки таскать начал.

— Так ведь он же и раньше кирпич толкал по гривеннику.

— Хо-хо, по гривеннику! А теперь по полтиннику гнать начал, ну чистое дело — вампир, и все тут. Я ему говорю, что ж ты делаешь? Побойся бога, гад, а он мне бутылец сует! Ах ты, сволочь, грю, сам мильёнами ворочаешь, а мне чего? Ну и… — тут он осекся, встретившись с ироническим взглядом сержанта, и, решив, что не стоит далее посвящать его в детали своих взаимоотношений с бригадиром, сменил тему разговора. — Да, о чем я, бишь, тут пришли к тебе. Только ты смотри, по-быстрому.

Мошкин вышел и скоро впустил в камеру посетительницу. Нет, не девушку и не женщину, а некое дивное воплощение нежнейшей красоты и прелести, в котором Семен с трудом узнал Сашеньку Бузыкину. Она была в пышном, но коротком платье с глубоким вырезом, вьющиеся пряди каштановых волос спадали на высокий лоб, такие же завитые прядки выбивались из-под небрежно (О! эта кажущаяся небрежность, дающаяся годами упорнейших трудов) повязанного на затылке платочка. А ведь еще вчера он готов был голову наотрез дать, что эта буйная девица острижена под «нулевку», а то, что осталось на этой головушке, выкрашено в самый неестественный и непотребный цвет. Или то была не она? Не могла же эта миниатюрная, хрупкого сложения барышня как дьявол гонять на мотоцикле, глушить водку стаканами и хрипло материться в компании патлатых юнцов, просто не могла! Она взглянула на Семена и, потупив взор, произнесла:

— Здравствуйте, товарищ Бессчастный.

— Мое почтение, — отвечал молодой человек, еще не окончательно придя в себя от этого визита. — Какими судьбами?

— Да так… пришла вас проведать.

— Мерси. Проходите. Гостями будете, — Семен развел руками. — Чувствуйте себя как дома, — и в упор поглядел на Мошкина, которому как раз в этот момент понадобилось что-то в районе замка.

— Совсем по-кавказски получается, — усмехнулась девушка. — «Мой дом — твой дом, твой жена — мой жена».

— Какой уж там дом… — махнул рукой Семен.

— Нет, кроме шуток, вы тут очень неплохо устроились, — она хмыкнула, скользив взглядом по бутылке.

— А это уж Бобова работа, — смущенно сказал Семен. — Он же из-под земли достанет, когда невтерпеж.

— Да уж, Боба-то я знаю, — уголком рта улыбнулась она. — Еще тот ханыга… — и в голосе ее послышались прежние нотки.

— Не говорите так, — вступился за сокамерника Семен. — Он неглупый парень и жутко талантливый. Только он сам себя губит. В сущности, он очень несчастный человек.

— Ой, давайте не будем, такие для выпивки всегда повод найдут, — заявила Сашенька. — И вообще, как говорил классик, «творчество и трезвость — две вещи несовместны», — она хихикнула, и ее смешок звонкими серебряными колокольчиками рассыпался над грязным потолком камеры. Семен тоже рассмеялся, глядя на нее, но потом, посерьезнев, спросил:

— А как в городе?

— Лилька померла, — со вздохом сообщила девушка. — Вампир у нее всю кровь высосал. Сегодня хоронят. Я своими глазами у нее ранку на шее видела. Вот здесь, — она указала на сонную артерию. — Детей много заболело. Говорят, от сглаза. У коров молоко что ни день скисать стало. Стоят некормленные, кормов-то нет, а за город их гнать боятся, говорят, змей трехголовый там завелся.

— Ты что? — поразился Семен.

— Да, так и говорят, Горыныч. От этого вообще все с ума посходили. Молятся, крестятся, иконами поклоны бьют, бабы крестный ход собираются устроить, да только никто не знает как, разучились за столько-то лет.

— А поп на что же?

— А чего поп? — она пожала плечами. — Он толком ни одной молитвы не знает, только и умеет, что крестить да отпевать, и то бубнит не разберешь чего. Мужики тут хотели, чтоб он церковь заново освятил, да он туда ни ногой, чертей боится, взял, да драпанул. Где он сейчас, отец наш святой Одихмантий? только его и видели. Мужики пошарили у него в доме, глядь — видяшка стоят джапавская и полный чемодан кассет с порнухой. Ну, говорят, теперь, батюшка, держись, лучше нам не попадайся, а попадешься — не обижайся, так тебя натянем, что немок твоих голожопых завидки возьмут… — она прыснула.

Семен при этом рассказе тоже засмеялся, а потом покраснел. Тут и Сашенька почувствовала себя неловко и нервно затеребила подол. Потом тихо спросила:

— Слушай, как ты думаешь, чем все это кончится?

— Не знаю, — ответил он. — Я знаю лишь одно: сейчас все это только начинается.

— Что — «это»?

И он рассказал ей все-все, что видел сам, что услышал от Всеведа. Она не знала, верить ей или нет. Покачала головой и с сомнением сказала:

— Боюсь, что тебе все это приснилось.

— А тебе? Тебе это тоже все приснилось?

— Не знаю, — она покачала головой, — я вообще-то тогда слегка подкурила. Ну что ты так смотришь? Федюня мне косячок забил, ну я и соблазнилась.

— Понятно… пробормотал он.

— Что тебе понятно?

— А то понятно, что только в наркотическом бреду все эти ведьмы и демоны могли привидеться. Но до последнего дня они терзали вас только во снах, теперь же явились воочию. Вы получили то, чего давно добивались.

— Ну, хватит тебе глупости говорить! — возмутилась она. И стала доставать из сумки объемистые свертки и передавать их Семену. — На вот тебе, питайся, чтоб не отощал тут на казенных харчах.

— Да не надо… — смущенно пробормотал Семен. — Не стоило вам… тебе… — вскоре он смолк, поскольку от многообещающего разнообразия свертков и баночек рот его наполнился слюной и под ложечкой томительно засосало.

— Ну, — выложив все, она неожиданно заторопилась. — Пока. Пойду я, пока маханьша не хватилась, а то стукнет пахану, вони не оберешься. Ну, чао!

— Какао, — машинально ответил Семен, не трогаясь с места. В последнюю секунду он кинулся к двери, но поздно: Мошкин уже запер ее, и видение исчезло, оставив в камере тонкий и сложный аромат духов, юности и свежести.

Заворочавшись, Боб оглушительно чихнул, чем окончательно развеял очарование недолгой встречи. Выругав его в сердцах, Семен принялся рассматривать гостинцы. Там была большая банка югославских сосисок, банка крабовых консервов, еще баночка консервированной спаржи с пометкой «Made in France», стеклянная баночка черной икры, лососевые консервы, голландская ветчина и шпроты. Довершал же этот восхитительный ансамбль польский конфитюр с двумя пачками сигарет «Peter Stayvesant». Поскольку Семен не курил, он сунул сигареты за пазуху Бобу и обозрел высившееся перед ним горкой на табурете изобилие. По простоте душевной Сашенька не сообразила положить хлеба, о консервном ноже тоже не подумала, а ведь все эти продукты были настолько плотно упакованы, что вкусить их невооруженным зубом не было абсолютно никакой возможности. Поразмыслив, молодой человек пришел к выводу, что девичья наивность, конечно, очаровательна, но и она должна иметь какие-то пределы. Поскольку муки голода становились нестерпимыми, Семен решил разбудить Боба, но тот пробурчал нечто непотребное и отвернулся к стене.

Неожиданно с улицы послышались звуки детских голосов, смех, а затем непонятное звяканье. Оно повторилось раз, другой и третий. Заинтересовавшись, Семен взобрался на окно и выглянул наружу. Так и есть, пацанва облюбовала себе небольшой участок площадки, где брусчатка была выворочена и оживленно сражались в «ножички». Семен негромко свистнул. Мальчишки подняли головы. Среди них он сразу же признал Валька, также был ему знаком после двух приводов и одного пожара в школе, а также долговязый прыщавый парень по фамилии Бакин, в компаниях он был известен под кличкой Собакин.

— Здорово, молодежь, — приветствовал их Семен.

— Привет с Колымы, начальник! — некрасиво ухмыльнулся долговязый.

— Как сидится, дяденька коровкин сын? — осведомился Валек.

— Ничего, хорошо сидится, — отвечал им Семен. — А что, мужики, ножичка часом не одолжите?

— Самим нужен, — отрезал Собак.

— Да мне только банку открыть.

— Ну да, а сам возьмешь и мента умочишь.

— Да правда же, вот те крест, у нас тут консервы, сосиски…

— Соси-и-ски! — присвистнул Валек. — Гляньте, братцы, мне сосиски мать из Питера на праздник возила, а энтих в тюряге ими кормят. Ну и живут же… менты!

— Ну ты, стервец! — обозлился Семен. — Вот я выйду, уши тебе на затылке бантиком завяжу!..

— А мы на вас в милицию пожалуемся, — невозмутимо ответствовал Собакин. Вся компания дружно расхохоталась.

— Ладно, дядя, — великодушно согласился Валек. — Чего дашь за нож? Ремень свой даешь?

— Да нет у меня ремня.

— А фуражку?

— И фуражки нет.

— И кобуры, небось, скажешь нет.

— Да нет же, конечно, нет, все отобрали.

— Ну, тогда сиди, дядя, дыши носом, — и повернулся к нему спиной, Валек собрался вслед за ребячьей ватагой, которая лениво побрела прочь, но напоследок все же спросил:

— А может, хоть сигареты у тебя есть?

— Есть! Есть! — заорал Семен. — Американские.

— Ну, давай!

Выудив из-за пазухи у Боба подарок, Семен сбросил сигареты вниз. Подобрав сигареты, Валек обнюхал пачку с видом истинного ценителя.

— Вирджиния! — сказал он, важно покачивая головой. — Класс табачок! На, держи, дядя! — и он кинул Семену что-то ярко блеснувшее на солнце. — Трофейное оружие! Ему цены нет!

— Ах ты гаденыш, мать твою так! — в сердцах выругался Семен, разглядев свое приобретение. Оно представляло собой кусок потемневшего от времени железа с изломанными краями. С одной стороны пруток кончался винтовой нарезкой, а с другой расширялся. Обломан он был неровно и за счет этой неровности как-то ухитрялся втыкаться в землю. Однако можно было сразу и навсегда оставить мысль о возможности этой штуковиной что-либо открыть или разрезать. Разозлившись, Семен вновь залез на окно и швырнул вслед мальчишкам предмет своего неудачного обмена. С довольным смешком мальчик его подобрал.

Спустя несколько минут после этого, он услышал доносившийся с площади оживленный людской гомон, вскоре перешедший в оглушительный гвалт. Снова прильнув к окошку, молодой человек узрел толпу народа, которая, оживленно что-то обсуждая, то стояла на месте, выслушивая очередного оратора, то принималась двигаться в ту или в иную сторону. Со всех сторон к площади подходили все новые и новые группки людей, так что вскоре толпа заполнила всю площадь и частью стояла на прилегающих улицах. Внутри нее сновали вездесущие мальчишки.

— Валёк! — закричал Семен, заметив старого знакомца. — Эй, Валёк!

— Ну чего тебе, дядя? — недовольно отозвался тот. — Какой у меня был ножик, такой я тебе и дал, другого у меня нету.

— Да я не про нож. Чего стряслось-то там?

— Как чего? Змей Горыныч Малые Хари пожег.

Руки Семена при этом известии разжались, и он рухнул на бетонный пол своей темницы.

X

Если учитывать тот факт, что среди большинства цивилизованных народов полоумные считаются «божьими людьми», становится понятым, почему в свете последних событий неизлечимый идиотизм и набожность уже упоминавшейся нами бабушки Пелагеи снискали ей всеобщее почитание, граничащее с подобострастием. Да и кто как не она день-деньской отбивала поклоны, сидя у церкви? Кто был смирнее и незлобивее ее? Кто, подобно первохристианам через все жизненные невзгоды влачил на себе крест собственного скудоумия? В эти же дни, особенно после посрамления и бегства отца Одихмантия, рейтинг бабушки Пелагеи (да простят нам читатели этот неологизм, единственно точный в данных обстоятельствах) в глазах новообращенных букашинцев поднялся на недосягаемую высоту. Ныне она восседала в новом молельном доме (им стал прежний клуб) в красном углу, под образами и таращила свои безумные глаза в потолок. Она беспрестанно пила чай, крестилась и тою же рукой отправляла в рот кусочки мелко наколотого рафинада, сухарики, печенья, печатные пряники, словом, все, что перед нею ставили. Время от времени она принималась вещать нечто бессвязное, что собравшиеся в доме богомолки принимали как невесть какие откровения. Они были настолько убеждены в святости своего кумира, что их не смущало даже то, что бабушка лыка не вязала и по десять раз на дню ходила под себя. Порой это случалось во время службы, и тогда ее преданные дьякониссы потягивали носами воздух и перешептывались: «Сподобилась, божья душа!..» — а затем уводили святую помыться и переодеться.

Очередной конфуз (или благодать) случились с бабушкой во время пребывания Сашеньки Бузыкиной в отделении. Когда бабушку выводили на воздух, Сашенька ступила на последнюю ступеньку лестницы. И ведь надо было бабке пройти всего два шага до баньки, где ожидал ее таз с теплой водой, свежее белье и платье, а тут вдруг, увидев девушку, стала она на месте как вкопанная и завопила на всю площадь:

— Ввв-о-о-о! О! О! О! Во-о имя вя-вя-вя и духа… Во! Во! — И такой злобой и ненавистью был полон ее взгляд, что на какое-то время он заворожил Сашеньку, подобно тому, как удав взором своим лишает воли и сил двигаться робкого кролика. На этот раз из молельного дома высыпали бабы и встали, не сводя глаз с Сашеньки, которая была до неприличия красива в коротеньком своем бело-розовом платьице, что, кстати, по нынешним меркам было достаточно скромным, но казалось верхом неприличия среди однообразных мешковатых и темных одежд, которые теперь были приняты у букашинок. Некоторое время девушка безмолвно стояла против толпы женщин, наконец, дальнейшее молчание и ожидание стали невыносимыми, она поджала губы и собиралась было пройти мимо, но тут кто-то (говорят, что бухгалтерша молокозавода Людмила Петровна, та самая, что в порыве религиозного рвения расколошматила все микрокалькуляторы и выбросила в окошко единственный новехонький компьютер) выкрикнула:

— Ах ты… нехристь!

— Бусурманка! — поддержала ее телеграфистка Галка.

— Стерьва бузыкинская, тварюга… дьяволово отродье, нечисть поганая… — загомонили бабы, подступая ближе.

— Вы чего, обалдели, да? — попыталась было пискнуть Сашенька, но сильный удар в грудь сбил ее с ног. Затем град ударов со всех сторон обрушился на нее. Возможно, тут и пришла бы ей погибель, если бы именно в этот миг на площадь не высыпала толпа малохарьцев вкупе с букашинскими мужиками.

Людмила Петровна распорядилась запереть Сашеньку в предбанник, где хранились березовые веники, и вместе с другими богомолками отправилась поглазеть на площадь.

* * *

Выглянув в окошко, Боб с Семеном так и ахнули, увидев духовного лидера митингующих. На плечах толпы сидел… капитан Заплечин. Взор его горел радостным безумием. Он познал власть лозунга над толпой. Совсем недавно массовое скопление народу на улицах побудило его подползти к окну амбулатории, где он лежал спеленутый по рукам и ногам смирительной рубашкой, и истово заорать:

— Долой партократию! Свободу узникам совести!..

Ликующая толпа вдребезги разнесла медсанчасть с амбулаторией, заставила доктора Потрошидзе выпить весь уготованный пациентам запас сульфазина, освободила Заплечина и на плечах своих понесла его на площадь. Там-то наконец и состоялся грандиозный митинг, равного которому городок Букашин не знал с семнадцатого года. Откуда ни возьмись, появились плакаты, в которых клеймились позором еще недавно самые светлые идеалы и обливались грязью самые святые портреты, а ведь их не далее, как два месяца назад выносили на первомайскую демонстрацию! Тут же наспех был организован Народный фронт освобождения Букашина, куда малохарьцев и лепилинцев, естественно, не принимали. Первым пунктом записали, чтоб инородцам и деревенщине не выдавать паек, а все реквизированные на базе продукты распределить между своих. Малохарьцы и лепилинцы тут же создали свой Объединенный фронт и разгромили единственный букашинский гастроном. Труднее всего пришлось одному хохлу, двум татарам и трем евреям, которых вообще никто никуда не записывал, и потому они организовали Интердвижение. Говорили они складно и красно, однако двое из них были очкастыми, а потому слушать их хоть и слушали, но не доверяли.

Тут к митингующим подошел майор Колояров и заявил в мегафон:

— Граждане, ввиду того, что митинг не санкционирован, прошу немедленно всех разойтись.

— А кто его должен сан-кционировать? — полюбопытствовала толпа. — Ты что ль?

— Не я, а совет управы! — упорствовал майор. — Он соберется через два месяца, вот тогда и подавайте заявку, ее рассмотрят и…

— Ах он над нами здиваитца… — догадались в толпе. — Ништо нечистая сила будет два месяца твоих санкциев ждать.

Тут на телегу взобрался Ююка и заорал. Его хрипловатый надрывный голос безо всяких технических средств доносился до самых дальних уголков площади.

— За что страдаем, братцы?! — вопил он. — За покорность свою и незлобивость, вот за что! Я вон пять лет в Коми отмотал ни за хрен собачий, а за кого? За гниду эту поганую, за майора легавого, за то, что ему крыло помял! Громи их, братва! Круши мусоровку!

— Ой, вон! Вон они там родимцы-то сидят, узники совести наши! Семочка мой миленький! — запричитала мама Дуня, увидев за решеткой лицо пасынка.

Радостно что-то завопив, толпа бросилась громить участок. Майор Колояров заперся в оружейной.

В кованую дверь стали колотить чем-то тяжелым. Чувствовалось, что дверь выдержит не более пяти минут.

— Господи! Господи!.. — взмолился майор. — Спаси!

«Ты жестоко ошибаешься, если полагаешь, что он хоть чем-то тебе посодействует… — сказал в его затылке чей-то негромкий и на редкость убедительный голос. — Бог вашего мира — болтун и пьяница. Ему нет дела до всех вас. Зато мне — есть. Если хочешь, я спасу тебя…»

— Да… Как? — растерянно забормотал майор, с ужасом глядя на затрещавшую дверь.

«Это все совсем несложно. Закрой глаза. Отключи свой мозг, полностью отождестви себя со мной… скажи сам себе: «отныне я прозываюсь Асгаротом»…

В то мгновение, когда дверь оружейной слетела с петель и в каптерку ворвались озверелые мужики, майор Колояров взмыл в воздух и с гнусным хохотом на глазах у всех просочился сквозь потолок. Мужички подивились, но поскольку народ это был по большей части пуганый и бывалый, они расхватали оружие и вышибли двери КПЗ. Семен и Боб вышли на свободу.

Между тем народ, устав ждать выхода Бузыкина из дома, сам наведался к нему в гости. Ах, напрасно, напрасно платил хозяин Антоне Шаберу такие деньги. За свою зарплату он мог бы быть и почестнее. Нет же, едва его плотник Макар Анатольевич в воздух поднял за шкирку — тут же выдал, где у хозяина что лежит. И поплыли, потекли из тайников бузыкинских товары импортные и отечественные, прессервы и консервы, спиртное и парфюмерия, съестное и носильное, похоже было, что комплектовал он по американскому образцу персональное бомбоубежище на двадцать лет автономной жизни после ракетно-ядерного удара. Бабы терпели, когда охапками выносили золотые броши, цепи и кулоны, никто себе ничего не взял, такое носить стеснялись. Консервы и печенья английские тоже распределили по справедливости, но когда стали выносить ящики со стиральным порошком и хозяйственным мылом, букашинки совершенно озверели, ибо тем количеством, которое было припасено в доме, можно было обстирать и вымыть всю область. Бузычиху едва не линчевали, но позже смилостивились, вывалили в корыто банки с черной икрой, поставили на четвереньки и заставили есть по-кошачьи, дабы знала кошка «чью мясу ела». В самый разгар веселья кто-то заметил самого главу Бузыкинского семейства. Он стоял на крыше противоположного дома, строил страшные рожи и ругался что называется «по-черному». Бросились было его ловить, да куда там! Он обнаружил недюжинную прыть и скакал по крышам домов почище любого горного козла. За ним гнались до самых дверей управы. Несколько раз пробовали высадить двери, но они не поддавались, даром, что сработаны были еще при крепостном праве. Тогда особняк обложили с четырех сторон дровами и подожгли. Здание занялось сразу. Огонь лизал стены, скакал с этажа на этаж, ревущими языками вырывался из окон. Многие, видя это, стягивали с голос шапки, крестились, стояли молча. В людской толпе Семен заметил своего школьного учителя. Дмитрий Вениаминович стоял, заложив руки за спину и внимательно смотрел, с каким-то даже умиротворенным выражением лица. Семен подошел к нему и сказал:

— Я хотел остановить их…

— И совершенно напрасно, — поспешил успокоить его старичок, смешно тряся своей козлиной бородкой. — Толпа жаждет крови, и она должна ее получить. Это объективная истина. Тем более нам-то с вами давно известно, Семочка, что в мире ничего страшнее нет, чем, — он процитировал: — «русский бунт, бессмысленный и страшный…» Держитесь подальше от этой неопугачевщины, молодой человек, либо постарайтесь взлететь на ее волне, но помните, и тот и иной путь одинаково рискованны.

— Вы видите во всем этом только бунт? — спросил его Семен.

— Конечно, бунт и больше ничего. Бунт народа против бессмысленной и осточертевшей ему системы…

— А как же…

— А как же возмущение определенных физических констант против традиционных законов природы. Ну что вы на меня так смотрите? Неужели вы думаете, что я поверю во всех этих ведьм, леших и домовых?

— Но ведь они действительно существуют! — Воскликнул Семен. — Вы же не будете этого отрицать? Ведь я их видел своими глазами.

— Ради бога! — всплеснул руками Дмитрий Вениаминович. — Я верю, что вы видели чертей, ведьм, домовых, гномов и даже Кощея Бессмертного. Кстати, я всегда считал, что в изобретении своей мифологии человеческая фантазия базируется на каком-то очень древнем знании о вещах, давно исчезнувших с лица земли. Я допускаю даже то, что во времена оны человеческая фантазия могла творить чудеса. На том, кстати, основывается и феномен колдовства. Существуют люди, реликты древнейшей цивилизации, чье воображение действительно способно на нарушение определенных физических констант. Более того, возможно, именно им наша природа обязана таким буйным разнообразием форм и видов. И то, что наша наука пока не в состоянии дать объяснения многим сверхъестественным явлениям, говорит явно не в пользу науки.

— Послушайте, Дмитрий Вениаминович, — горячо заговорил Семен, схватив его за руку. — Нам с вами надо очень о многом поговорить. Понимаете? Просто необходимо!

* * *

Был уже глубокий вечер. Захлопывались и заколачивались стены в домах, с цепей спускались свирепые псы, готовились к бою топоры и двустволки. С каждым часом перемены, происходящие в Букашине становились все разительнее и заметнее. Неожиданно обнаружилось, что подвал, где размещалось карауловское кафе, поднялся выше даже, чем недостроенный небоскреб-гостиница, некоторые улицы разделили глубочайшие расселины, и смельчаки, заглядывавшие туда, уверяли, что видят там проплывающими, подобно облакам, какие-то диковинные пейзажи, города и села. По небу косяками проносились летающие тарелки всех мыслимых видов, типов, форм и размеров, появилось и некоторое время держалось над городом чье-то гигантских размеров лицо, но вскоре рассеялось. Между тем, забыв о времени, Семен сидел в уютной, стариковской квартире Дмитрия Вениаминовича среди древних выцветших карт и старинных книг, пил невероятно душистый чай, который хоть и был по консистенции вязче меда, отчего-то пился весьма хорошо, и как встарь они говорили, спорили, перебивая друг друга и порой весьма ожесточенно, но довольные друг другом от души.

— Прав был твой старичок, — заключил Дмитрий Вениаминович. — «Прободение», вот как это надо было бы именовать. Прободение ноосферы. Или соприкосновение, но первый термин точнее.

— Да что вы такое говорите? — не соглашался Семен. — При чем тут ноосфера?

— А я тебе говорю, она самая и есть. В очень широком смысле слово это можно истолковать, как «состояние сферы деятельности человеческого разума». В конце концов ведь ничто на свете не исчезает бесследно это даже противоречило бы закону сохранения и превращения энергии. Почему же должна исчезнуть грандиозная, многовековая, подчеркиваю, напряженная работа человеческого мозга, населявшего окружавший его мир самыми разнообразными фантастическими существами? И если ты, дорогой мой, допускаешь, что имярек в состоянии, в течение десятиминутной телепередачи, передать сто миллионам человек свое прекрасное самочувствие и излечить их ото всех болезней, то почему бы не предположить, что разум человеческий имеет какую-то созидательную силу? Если рассматривать разум, как материю…

— Ну вы тоже скажете! — возмущался Семен. — Где же диалектика? Где ваш материализм? Сравнили разум с материей! Это же совершенно разные вещи. Разум — это…

— Ну-ну, — усмехнулся Передрягин, — давай, вспоминай школьные формулировки.

— Это, ну… «свойство организованной материи осмыслять окружающий мир и…»

— Вот-вот, — с довольным смешком подтвердил старик. — Свойство материи. А у материи, тем более организованной, свойств мно-ого.

— Но ведь разум нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни пощупать… — не отступал Семен.

— Разум — нельзя, а вот плоды разумной деятельности — очень даже можно. Кстати, магнетизм тоже нельзя ни увидеть, ни пощупать, однако вот же — электричество, — и Дмитрий Вениаминович ткнул пальцем в погасшую, сиротливо висящую под потолком лампочку.

— Но разум, как и вера, не регистрируется никакими приборами, — упорствовал Семен.

— Сотни и тысячи лет магнетизм тоже ничем себя не проявлял и соответственно не регистрировался. А разум, кстати, себя проявляет, да еще как! Что же, я готов поверить, что в каком-то ином мире законы магнетизма или, скажем, гравитации действовать не будут, а вот разум или вера будут объективными физическими категориями. Почему бы и нет? Но тогда… — озадаченно вдруг забормотал старик, запустив пятерню в бороду, — тогда что же получается? Получается, что ежели у них вера в свою силу крепка, а у нас ее вообще нет, то… выходит совсем уж нам хана? Совсем спасенья нет? «Ох вы, батюшки мои!» — пропел он вдруг козлиным тенорочком, роясь в бумагах своего обширного письменного стола, — «…ох вы, матушки мои…»

— Да что с вами, Витаминыч? — перепугался Семен за умственные способности учителя и потому назвал его школьной кличкой. — Что еще за «батюшки»? Какие еще «матушки»? — со своим стаканом он кинулся было в рукомойнику, но вода из-под гвоздика не поступала, из графина она тоже не хотела выливаться. Тогда он зачерпнул ковшом из ведра тягучую жидкость и подал старику.

Тот внимательно поглядел на ковш и отложил его в сторону.

— А за Витаминыча — гран тебе, дорогой, мерси. Нижайший, так сказать, поклон. Дослужился, старый пер. — Семен попытался было пуститься в объяснения и извинения, но старик остановил его словоизлияния нетерпеливым жестом. — Будет тебе. Фронт я вспомнил. Сидим мы, гниём под Одессой без еды, без воды, без патронов. Фрицы с румынами давят. А тут наши самолеты налетают — и давай бросать, что ты думаешь? Не хлеб, не боеприпасы, а листовки со стишатами тогдашнего нашего наиглавнейшего пролетарского поэта Демьяшки Бедного. Что-то вроде: «всех фашистов перекосим, ах ты батюшки мои, всех румынов в море сбросим, ах ты матушки мои…» Ну, там нам и показали матушек… Однако ж выстояли, Сема, и на чем выстояли? Чем взяли? Верой. Не заградотрядами, а Верой единой мы и держались. Не в кацошку этого усатенького, не в пытошных дел мастеров лубянских, а Верой в то, что дело наше народное, единственно правое было, есть и будет!

И как бы в подтверждение его слов над городом пронесся звучный глас колокола. Его подхватила мелкая россыпь бронзовых бубенчиков. За ними — грянул еще один колокол, затем второй, третий, закопанные, сохраненные в годы лихолетья, они теперь доставались из-под земли и звонили, звонили, звали ко всенощной.

— Так что же… — растерянно молвил Семен, — что же, нам теперь этому… Христу поклоняться!

— Ах, если бы все проблемы решались так просто! — с легкой иронией сказал Дмитрий Вениаминович. — Христианство всегда было идеей пассивного сопротивления противоборствующим факторам. Для того же, чтобы преодолеть вторжение ирреального мира, нам потребуется сопротивление очень и очень активное… Что ж ты думаешь, нагрешил, а потом покаялся, грехи замолил — и гуляй, детинушка? Ведь подавляющее большинство их, — он мотнул головой в сторону города, — молятся лишь для того, чтобы уберечься от напастей. А лицемерить, не веруя — это еще хуже полного безверия, ибо, когда людьми движет страх, как сейчас, они способны на любую глупость и подлость. Ведь страх — не менее ощутимый в нашем с тобой мире материал, чем вера, однако в отличие от нее он направлен против человека. Если вера может и строить, то страх — только разрушает…

XI

Было уже за полночь, когда Семен подошел к райкомовскому зданию. Графский особняк уже догорал, однако казалось, что в огне этом больше бутафорского, чем естественного пламени. Нечто знакомое почудилось ему во внешнем облике этого здания — не оно ли являлось ему в давешнем, уже полузабытом сне?

Взойдя по лестнице, по обеим сторонам которой скалились каменные львы, Семен ступил в приемную залу, прежде давившую на посетителей богемским хрусталем тяжеловесных люстр, дивного набора паркетом и полированными дубовыми панелями стен. Ныне, ободранный и полусгоревший, зал этот не производил, тем не менее, тягостного впечатления. Более того, казалось, что вся эта гарь, копоть, дыхание оплавленного пластика и искрящиеся горки расколотого стекла были специально задуманы и воплощены гениальным безумцем для создания наиболее жуткого и мрачного в своем хаотическом величии интерьера. Не та же ли самая беспорядочная величественность сопутствовала и шествию нечистой силы на стенах безвременно погибшего кафе? Семен затруднялся вспомнить, но чувствовал, что именно такая обстановка тлена, мрака и запустения была бы наиболее близкой и естественной для всей той дряни, которая в эти дни обрушилась на беззащитный городок.

Семену неожиданно стало жутко. Какое-то неясное движение почудилось ему в глубине помещения. Там еще догорали остатки обвалившихся балок и перекрытий. Однако несмотря на это, в тени, отбрасываемой силуэтом Семена, вдруг начала концентрироваться темнота. Она сжималась, сгущалась и уплотнялась, будто вбирая в себе мириады квантов тьмы из космической бездны… и вот он встал перед Бессчастным, он — Черный Человек, излюбленный герой детских страшилок. Он и впрямь казался похожим на силуэт человека в милицейской плащ-палатке с поднятыми капюшоном.

— Я рад, что ты пришел сюда, — произнес он (или голос его сам собою родился в сознании Семена?). — Я наконец-то могу видеть тебя и говорить на равных, хотя на самом деле мы с тобой совершенно не равны, это ты и сам, надеюсь, понимаешь.

— Скажи мне, кто ты? Дьявол, бог или… — Семен смешался и замолчал, не в силах вынести напряженного, властного взгляда из мглы.

— Я? — переспросил силуэт, и в голосе его послышалась усмешка. — О, я скажу тебе, хоть это и не совсем в моих интересах. Я скажу, ибо ты — единственный изо всех, который не принял ничего на веру. Ты не пугаешься неведомого, а честно пытаешься во всем разобраться. Твоя дерзость мне импонирует. Когда-то, лет этак через 18–20 миллионов, став помоложе, я и сам стану таким. Но пока я стар и мудр. Я — кронпринц, властелин своего мира, единственный и полновластный. Можешь называть меня богом. Но я же и дьявол. Тебе неясно? Мы не существуем по отдельности. Я — есть Я.

— А как же Боб? — возразил Семен. — Он ведь тоже…

— Он — наглый узурпатор! — рявкнул Черный. — Да, он способен на что-то, но все это чрезвычайно далеко от истинного Знания. Разве может быть волшебником тот, кто не владеет Магическим кристаллом?

— Послушай, но ведь сотни ученых сотни лет доказывали нам, что бога нет… — начал Семен.

Черный рассмеялся тихим, ехидным смешком.

— Естественно — нет, — согласился он. — Конечно, нет в том смысле, какой вы придаете этому звукосочетанию, нет и быть не может. Всемогущее, всеведущее, определяющее судьбу мира и народов, Всеблагое Провидение — абсурд для вашего мира. Впрочем, и для моего тоже. Но в наших двух Вселенных разные физические законы. И так же легко, как ты в своем мире стоишь на земле, я в своем могу летать меж звезд. Так же, как ты в своем мире помнишь день вчерашний, я помню день завтрашний. Так же непринужденно, как ты можешь прихлопнуть комара, я могу уничтожить планету. Таких как я не очень много, но они есть в моем мире, однако я — главный среди них, первый среди равных. Но в этом, вашем мире, в этой небольшой сфере пространства, очерченной пределами вашего городка и его окрестностями, в этой точке соприкосновения наших Вселенных я — Бог. И потому требую преклонения.

С этими словами он взмахнул руками, как крыльями и заметно увеличился в росте. Но в то же время и тьма, из которой было соткано его тело, стала более зыбкой и чуть попрозрачней, чем была. Повнимательней приглядевшись, Семен увидел, что сквозь ее просвечивают детали интерьера и горящие головешки. В душе сержанта зародилось сомнение. Он поднял с пола кусок стекла и запустил в фигуру Черного. Осколок беспрепятственно пролетел насквозь и с оглушительным звоном вдребезги разлетелся в углу. Тень сразу же съежилась, поникла и простонала:

— Зачем?.. Зачем ты это сделал? Как ты мог усомниться?!.

— Ага, блефуем, значит! — торжествующе усмехнулся Семен. — Значит, никакие мы не черти, не боги, а обычные призраки. Фантомы-с, грубо говоря и мягко выражаясь… — он подобрал с полу палку поувесистей.

— Пока — да, — сознался Черный. — Пока мне в вашем мире мешает чересчур много вещей, и в частности ты, мой двойник, мой створный, моя инкарнация в этом мире. Мои бывшие слуги интригуют против меня, я почти лишился власти, Асгарот, Аред и Хивря хотят посадить на престол Зиланта, моего младшего брата. Я скрываюсь от них. А ведь для полного осуществления реальной власти в своем и вашем мире мне не хватает малого — лишь создания с идентичной мне плотью. Схема проста — мой дух и твоя плоть. И, соединившись, мы с тобой…

— Но-но! — Семен отшатнулся. — А с моим, личным духом что же станется?

— Он сольется с моим. Да не пугайся ты так — ничего страшного с тобой не произойдет, внешне ты останешься таким же, но станешь совершенно иным существом — божественно мудрым, могущественным, всесильным… — с каждым словом черная тень надвигалась все ближе и ближе.

— А ну — сгинь! Пропади! — прикрикнул на него Семен и вдруг, неожиданно для самого себя перекрестился.

Призрак сразу же отдалился, уменьшился в размерах, побледнел и обиженным тоном проговорил:

— Зря ты это, створной, напрасно на меня суеверием давишь. Один, другой раз это сработает, но ведь не вечно же! Что ж я, по-твоему, один такой? Все наши сейчас в ажиотаже, бегают, разыскивают тела створных или схожих. Или ты думаешь, одного тебя Боб на этой картине представил? Все вы, весь город там изображен. Потому-то многие сейчас уже имеют реальную силу. И неудобно будет, если они, слуги, будут с телами, а я — без. Пойми же, обстоятельства вашей жизни круто изменились, прошлого вам не вернуть. Две аналогичные силы не могут бесконечно состоять в равновесии, рано или поздно чаша весов сдвинется и потянет в другую сторону. В данный момент — в нашу. Наша Вселенная проникает в вашу, и выиграет тот, кто это вовремя поймет и примет правила игры. Нет, я не пугаю тебя, но знай, я — бессмертен, ты со мной — тоже, в одиночку же тебя сможет придушить любой, самый завалященький демон. И он сделает это, чтобы лишить меня тела. Но не думай, что отделаешься от него так же легко, как в первые дни, когда Соприкосновение только началось. Сегодня мы — уже реальность. Взгляни!

По мановению его руки стена здания растворилась в воздухе, и Семен увидел грандиозный город, именно тот, который являлся ему во сне. Но на этот раз, наяву, он казался в сотни раз прекраснее и страшнее. Внешне это был до какой-то степени все тот же ветхозаветный Букашин, но в качественно иной, новой ипостаси. Прежде всего, он был расположен не на плоскости, а внутри огромной сферы, причем сферы прозрачной, ибо видно было, как дома растут в ту и в другую сторону. Чем-то внутренность этой сферы напоминала пещеру, ибо сверху, подобно сталактитам, росли строения шпилями вниз, нечто вроде старинных готических замков. Снизу же, наподобие сталагмитов вперемежку поднимались дворцы, дома и хаты, причем, многие наклонены настолько отвесно, что невольно напрашивался вопрос, а как они в силах удержаться на такой крутизне. Однако задать его Семен не успел, Черный ответил за него:

— Центробежная сила. Наш мир — сфера в сфере. Один из бесчисленных атомов, бесчисленных молекул, бесчисленных клеток, бесчисленных органов и тканей организма нашего мироздания. Приди в него — и стань властелином сферы. Сейчас ты видишь то, что произошло с одним лишь, вашим городом, но вскоре то же самое случится и со всей вашей округой, со страной, со всем миром. Поторопись же, чтобы не остаться не у дел в этом, новом мире, — с этими словами призрак побледнел и начал медленно растворяться в воздухе.

— Но… постой, погоди, а люди, что же с людьми-то станется? — закричал вслед ему Семен.

— Люди… — послышался голос в глубине его сознания. — Хм… Лю-ди… Ах да, нам-то до них какое дело? Вы ведь так плохо приспособлены для ирреального мира, хотя… в общем-то нынешняя жизнь неплохо подготовила вас к нему. Но ты не волнуйся, мы постараемся сохранить популяцию хотя бы в чисто познавательных целях…

После этого тьма, составлявшая фигуру Черного, окончательно рассеялась. Тут только Семен обнаружил, что стоит перед грандиозным живописным панно в торце райкомовского холла. Оно было написано Бобом в те времена, когда он еще не был Кисоедовым, а всего лишь начинающим живописцем-самоучкой, и послужило решающим основанием для направления его горсоветом в Академию Художеств. Там при виде эскиза этого панно ойкнули, но срезать Боба не решились. Панно было написано по заказу и личному проекту Бузыкина, тогда бывшего секретарем райкома, который дневал и ночевал возле стены, пристальным взором и советами сопровождая каждый мазок художника. На этой грандиозной плоскости размерами 17 х 32 метра был в полный рост изображен Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного совета СССР Леонид Ильич Брежнев, выписывающий партбилет № 000000001 товарищу Ленину. Рядом, с собачьим преданным блеском в глазах Алиев держал наготове пресс-папье, живые мощи Суслова зорко и пристально поблескивали очками, Громыко, будто целиком разжевавший лимон, держался подле Черненко, который обменивался оценивающими взглядами с Андроповым, Кирилленко поглядывал вдаль, как бы провожая вдаль самолет, на котором удрал в загранку его сынок, Рашидов и Кунаев как сиротки держались рядышком, поодаль от других, как бы предчувствуя нелегкое свое будущее, Соломенцев же, Гришин и Щербицкий, стоя в центре, образовали живописную триаду в позе трех античных граций, очевидно уверенные в том, что успешно минуют все возможные политические бури, которые могут затронуть корабль партии в житейском море. Набегающие снизу юные пионеры протягивали членам Политбюро букеты роз. Неподалеку от этой группы, скромно потупившись с указкой в руке подле плана ГОЭЛРО стоял сам вождь мирового пролетариата, чем-то похожий на захваленного педагогом ученика, смущенного неожиданным поощрением. Чуть правее Карл Маркс и Фридрих Энгельс протягивали ему толстенный фолиант «Капитала», а немного повыше Сталин тыкал правою рукой в небеса, где танки с тачанками и самолетами проносились мимо Днепрогэсовских турбин. Далее, как бы символизируя преемственность поколений, хлипкие очкарики протягивали к Политбюро колбы с химреактивами, сисястые колхозницы — бидоны с молоком, колхозники — охапки кукурузы вперемешку с пшеничными колосьями, фруктами, овощами и еще черт-те чем еще, сталевары с гипертрофированными бицепсами грозили кувалдами неведомым врагам. С противоположного же края панно к нашим доблестным пролетариям тянули скованные цепями руки забитые и замордованные несчастные труженики Америки, Европы и Азии, умоляя поскорее вырвать их из лап империализма. Немало дней и ночей, подменяя Мошкина, провел Семен на дежурстве в холле райкома, старательно оберегая его деятелей от всяческого беспокойства со стороны пришлого элемента, и за это время успел досконально изучить Бобово творение, содрогаясь, с одной стороны, от его композиции и замысла, и в то же время отдавая должное незаурядному мастерству Боба-живописца.

Однако теперь то ли огонь повышелушил краску, то ли вода, вылившаяся из прорванного трубопровода размыла ее, то ли пятна копоти легли так неудачно, но при всем внешнем сходстве мимика нынешних героев картины переменилась до неузнаваемости. Лицо вождя приняло страдальческое выражение, он теперь походил на двоечника, уличенного в списывании с чужой тетради, причем в списывании ошибочном. Стол, за которым прежде сидел Брежнев, выгорел и обнаружился карандашный эскиз на белой грунтовке, так что прежний Генеральный казался изображенным как бы со спущенными штанами. Лица же его коллег по Политбюро казались украшенными фингалами и вообще измазанными в дерьме. Огонь слизал том «Капитала» и оба основоположника диалектического материализма стояли с протянутыми ладонями, как на паперти. Удивительная причуда стихии цепи на руках узников капитала превратила в баранки автомобилей, кольца колбасы и банки с пивом. Победивший же пролетариат гнул спины у сохи и мотыги. Больше всего же поразила Семена фигура Сталина. Похоже было, что он повис в воздухе, вцепившись рукою в ствол танка и жалостливо поглядывая на одного из юных пионеров с пятном на высоком лбу, который замахнулся на него букетом цветов, ныне весьма походившим на розги.

Неужели все это огонь натворил случайно? Или был в том тайный умысел художника, специально положившего такие краски, чтобы огонь и вода возымели желаемое действие?

В определенный момент Семена посетила мысль, что, принадлежа кисти Боба, и эти деятели прошлого могут сейчас сойти со стены. Однако он вовремя сообразил, что, как правило, оживает лишь то, во что люди действительно веруют, а потому, поразмыслив немного у этой картины, Семен вышел из разоренного здания.

XII

Очевидно, законы природы действительно менялись коренным образом, поскольку, когда Семен вышел на площадь, был вечер и вполне возможно, что вечер следующего дня. Однако не менее возможным было и то, что сменился он днем или утром, и потому надо было готовиться ко всякой неожиданности.

— Граждане-товарищи! — зычный голос Заплечина далеко летел над толпой. Семену эта сцена показалась взятой из фильма «Обыкновенный фашизм» — тысячи людей с факелами напряженно вглядывались в лицо лидера, будто ожидая от него скорейшего и немедленного чуда. Факелов было великое множество, каждый, выходя из дому, прихватывал с собой свечу ли, лучину или палку, обмотанную тряпкой и окунутую в керосин. Пиджаки и штаны молодежи топорщились от бутылок с зажигательной смесью, роль которой успешно выполнял бензин или растворитель, с приделанными фитилями, считалось, что единственно огонь может отпугнуть нечисть, и вера в это была так сильна, что действительно помогала. Безо всех этих предосторожностей, равно как без икон, крестов и святой воды выходить из дому считалось равносильным самоубийству.

— Токмо что, — вещал Заплечин, усиленно подделываясь под простонародный говор, — воротился с поля брани наш храбрец-удалец буй тур Евсей-свет Дементьевич. Храбро и беззаветно стражалси он с ворогом нашим лютым Змеем, знач, Горынычем. И как думаете, кем он на самом-то деле оказался? Еремой Полбашки!..

Толпа ахнула и загомонила. Заплечин успокоил ее жестом.

— Вот каку погану змеюку взрастил на своих грудях наш в целом здоровый коллектив. И ентот же Еремка-христопродавец выдвинул нашему родимцу-защитнику ультиматум своей неправедный, о коем я и попрошу рассказать виновника нынешнего, так сказать, торжества. Здрасьте-пжалте, товарищ Горелов, — он пригласил подполковника. — Гой вам, как говорится, еси.

Непривычный к выступлениям Горелов поднялся на прицеп с опущенными бортами, игравший роль импровизированной трибуны, подергал на себе робу, снял и повертел в руках свою никелированную каску, потом махнул рукой и сказал:

— Факт есть факт, граждане, пенопропилометилсульфанилазин у нас кончился. Нет его ни на складе, ни на базе, я проверял. Хоть режьте меня на части, а кончился.

— Ну и что? — спросили из толпы. — Ты по делу давай говори.

— А я по делу и говорю. Кончился — и все тут. А без него какая пена? Чем его, гада, тушить? И чихал на нас этот Еремка с пожарной каланчи тем более, что вода не льется, насосы не сосают, свету нет, связи — нет, даже аккумуляторы не работают…

— Даже спирт не пьянит! — возмущенно поддержал его Ююка. — Я вон только что поллитру вдул — и хоть бы хны!..

— А тебе бы только дуть! — заворчали бабы, но подполковник подтвердил:

— Это все, товарищи, исторический факт. Ну, короче, когда скисла моя пушка, засучил я рукава и пошел было ему морду бить, оказалось, что Еремка с толпой своих подручных, они на нашу драку смотрели и кайф, грубо говоря, от этого зрелища моральный получали. А потом этот Еремка, который, как выяснилось, был вполне нормальным и назвался змеем Зилантом, так что подозреваю, что он все эти годы являлся агентом одной иностранной державы и выполнял у нас спецзадание, словом, этот самый Зилант потребовал у нас выкупа. Так и сказал: откупитесь от нас и мы вас больше трогать не будем.

— По скольку скидываться? — подал голос Гришка Семужкин.

— Да погодь ты скидываться, послухай сперва, что люди гуторють, — оборвал его Макар Анатольевич.

— В любом случае, как ни крути, а шапку по кругу пускать надо, — тяжко вздохнули мужики.

— Да, запускай — не запускай, а что туда класть? — отвечали им другие. — У нас, например, денег нет, может, у вас…

— А че у нас? Че мы, дочку миллионера…

— Граждане-товарышы, не волнуйтесь! — заявил Заплечин. — Мы туточки уже во всем разобрались. Рублей этой змей не возьмет, поскольку они неконвертированные и обесценены инфлюэнцией, а валюты и золота у нас исстари не водилось, так что требует у нас Зилант только одного — подавай ему человека и не позднее завтрашнего вечера. Так что думайте сами, мужики и бабоньки…

— А че думать, вот ты и иди к нему! — крикнули из толпы.

— Кто сказал? — взвизгнул Заплечин и распорядился нескольким дюжим молодцам, стоявшим в оцеплении у трибуны: — А ну, взять его! — Молодцы нырнули в толпу. — Я бы, конечно, и сам пошел, если бы это было выходом из положения, — сказал он, успокаиваясь, — однако как же вы без меня будете? Конечно, демократия демократией, а как же вам быть без сильной власти? Нет, мужика нашего распускать нельзя, русский мужик он кнут любит, пока черт не грянул, он и креститься-то не хотел. Не так, что ли?

— Так, так, — подхватили уже воротившиеся с неудачной охоты с пустыми руками молодцы, — не покинь ты нас, отец родной!

— А выкуп мы должны дать такой, — довольный продолжал Заплечин, — чтобы не стыдно было чертям в зенки их поганые глазеть: девку ли гарную, бабу ли справную, мужика ли вполне приличного и всеми уважаемого…

Неизвестно, кто первый подал голос. Сначала завыла одна баба, за ней другая, третья и вскоре над площадью стоял неумолчный вой.

Вскочив на одно колесо прицепа, Семен закричал:

— Товарищи! Мы не должны откупаться от нечисти человеческими жертвоприношениями. Ведь это же дикость, это абсурд…

— Ага, вот боднул бы тебя рогом черт в чулане, увидел бы абсурду… — отвечали ему.

— Но поймите же, принося им жертвы, тем более человеческие, мы делаем эту нечисть еще сильнее! Вот у Дмитрия Вениаминовича спросите! — крикнул Семен, заметив в толпе знакомое пенсне и бородку. Он помог старому учителю взобраться на помост.

— Сограждане, — сказал Передрягин, — в жизни нашего города наступили трудные времена. Мы давно ожидали их, давно к ним готовились, в уме рисовали себе ужасы гражданской войны, террора, военной диктатуры, переворота, анархии и разрухи, словом ожидали мы чего угодно кроме того, что случилось. Так, впрочем, всегда и бывает. Что же произошло, дражайшие букашинцы? А ничего особенного — просто изменились законы природы.

В толпе заволновались. Передрягина плохо слушали, потому что у каждого на уме был лишь один вопрос: кого выдать змею на съедение? — и один ответ: лишь бы не меня. А старик надрывался, жестикулировал и объяснял:

— Между двумя Вселенными, она из которых наша, а другая — населена плодами нашего воображения, если хотите, ирреальный мир, мир сказки, иллюзии, воображения, — между этими двумя мирами до того сосуществовавшими вполне обособленно, образовалось отверстие размером с наш город и его окрестностями. И потому не все обычные у нас законы природы в этой зоне действуют, то есть вода стала вязкой, спирт потерял пьянящие качества, электричество — не действует, а наши страхи и вера возымели недюжинную материальную силу. Потому-то мы и страдаем, что силой своего воображения создаем различных чудовищ. Мы не должны поддаваться иллюзиям…

— Да, тебе легко говорить, козел старый, — крикнули ему из толпы, — а вот попер бы на тебя змей о трех башках, поглядели бы мы, как ты запел бы.

— Ой, родненькие! — вдруг взвизгнула какая-то баба, — а что если змею тому Еремкиному бузыкинскую шалашовку отдать? Пусть кормится, если не подавится.

— И правильно, этой сучонке и смерть собачья! — поддержали ее.

— Правильно! — хохотали в толпе, — пусть перед чертом ляжками сверкает.

Толпа оживилась, захохотала, загомонила, нарисованная общим воображением картина девушки с задранной юбкой и раздвинутыми ногами материализовалась, повисла в воздухе и тихонько растаяла, поскольку внимание толпы ненадолго переключилось на Семена. Молодой человек влез на помост и заорал:

— Ти-хо! Вы что ж это такое делаете, граждане букашинцы? Вы что же, не понимаете, что эти призраки сейчас за нами всеми настоящую охоту устроили? Они же только и ждут, чтобы человек им поддался, прекратил моральное сопротивление, и вселяются в его тело! И в новом мире, законами которого они владеют, им будет возможно делать что угодно, мы же с вами будем обречены на вымирание!..

— И так мрем почем зря, — бросил кто-то. — Отдадим, авось зверюга больше жечь не будет.

— И шалав в городе поубавится.

— Давайте, бабоньки, снарядим ее получше, и пусть ею бес тешится.

Поддержать Семена решился только подполковник Горелов, но в обоснование своей позиции он привел столь витиеватые, заковыристые и разнообразные сексуальные образы, что, не дослушав его, людская толпа повалила, покатила, понеслась к старой баньке. Семен попытался встать у нее на пути, хватал кого-то за руки, что-то объяснял, доказывал, но его обходили стороной, а потом один из заплечинских парней съездил его нунчакой по голове, и Семен без чувств рухнул в придорожный бурьян.

* * *

Семен очнулся от сильной боли в затылке и огляделся. Он находился в своей спальне, в большой, скрипучей железной кровати с никелированными спинками и был накрыт удушающе жаркой периной. Голова его была перебинтована, тело было слабым и ватным. Он прислушался. На кухне слышалось позвякиванье посуды, оттуда тянуло чем-то вкусным, похоже было, что мама Дуня наладилась печь пироги.

«Мамочка… — с теплотой и нежностью подумалось Семену. И тут же вспомнилось: «Ох вы, матушки мои…»

С этой минуты он уже не спал. Мозг его включился в работу и мобилизовал тело на скорейшее восстановление сил. Медленно, стараясь не производить ни звука, он повернул голову. Ставни были плотно закрыты. А что за ними? Можно было не напрягать воображения — там та же картина, которая виделась ему в давешнем сне: поразительные многоярусные улицы, высоченные пики домов-сталагмитов, вырастающие из пустоты и пустотой же завершающиеся, зеленый лес грандиозных зданий, соединенных висячими мостами, под которыми букашинские строеньица были что трава. Возможно, они б и далее могли так сосуществовать, захолустье мира реального со столицей мира потустороннего, если б в могучей пространственно-временной плотине, разграничивающей эти миры, не образовалась трещинка.

Семен напрягся. Только Боб мог сейчас спасти Сашу Бузыкину. Он мог заключить ее в алмазную клетку, пририсовать ей крылья, сработать доброго дракона для съедения злого или антидьявольскую бомбу с зарядом в энное количество чертотонн.

Вкрадчиво, стараясь представить свое тело совершенно невесомым, Семен попытался приподняться на кровати. Ему это удалось. Только пружины вздохнули, освобождаясь от тяжести. Неужели невесомость достижима в этом мире? Эта мысль поразила сержанта. Он парил в нескольких миллиметрах над полом. Почему же остальные не летают? Он ведь ясно слышал в соседней комнате тяжелые шаги мамы Дуни. Может, потому, что ни она, ни кто-либо другой не в состоянии был достаточно отчетливо представить себе всей прелести отсутствия веса? Или же можно попытаться вообразить себя помоложе — и стать таковым? И жить миллионы лет, не старея, а напротив, омолаживаясь с каждым годом? Воистину, человечество в этом новом мире ожидают грандиозные перспективы, если только оно, разумеется, выживет.

Стараясь не шуметь, Семен оделся и уже застегивал пиджак, но в этот момент неловко потянул висевшую на стуле портупею, и тупица-стул, начисто лишенный всякого воображения, упал с невероятным грохотом — может быть, таким было его представление о музыке.

— Куда?

Семен повернулся. В дверях стояла мама Дуня.

— Мне надо, мама.

— Ляжь, — сурово сказала она.

— Но, мама…

— Кому сказала?! — с надрывом в голосе крикнула она. В голосе ее звенели слезы.

— Мне на дежурство надо, — соврал он, стараясь придать своему голосу официальные нотки.

— Ты меня окончательно погубить хочешь,

— Мама!

— Не пущу! — крикнула она, схватив его за руки и принимаясь расстегивать рубашку, стягивать с него пиджак. — Не пущу. Не смей. Нечего тебе туда идти, понял?

— Но я должен… — бормотал Семен.

— Что должен? Кому должен. Времена переменились. Все старые долги списаны. Каждый за себя, один бог за всех, а раз нет его — черту молиться будем.

— Да ты что, мама! — воскликнул он, вырываясь. — В своем ли ты уме? Они же Сашку зверю на съедение отдадут, ты знаешь?

— И пусть отдают, — твердо сказала она. — Она тебе никто.

— Кто.

— А я говорю — никто.

— Люблю я ее, — вяло бросил он, садясь на кровать.

— Любишь — перелюбишь, — с несокрушимой житейской логикой резюмировала мама Дуня. — Мало вокруг девушек приличных, так нет же, сыскал себе прости-господи…

— Не смей так о ней! — яростно выкрикнул он.

— А я смею. Я мать твоя.

— А раз мать, то должна понимать. Пусти! — он рванулся к двери, с силой оттеснив ее плечом, так что мама Дуня упала на пол и застонала от боли. Уже от порога он кинулся к ней.

— Мам… что с тобой? — робко спросил он, поднимая ее с полу.

— Рука… сломала, наверно… Больно, ох и больно-то как…

— Ой, мам, — растерялся он. — Может я за «скорой» сбегаю или…

— Какая уж там «скорая», — всхлипнула она, — ее и в хорошие-то времена не дозваться было, а сейчас… тем более.

— Мама, мама, прости меня, милая… — он растирал и гладил, и целовал ее морщинистую, дряблую руку, которая столько лет ласкала и шлепала, кормила и холила его.

— Ну ладно, не убивайся так, — смягчаясь, сказала она. — Достань-ка мне лучше из погреба горшочек с гусиным жиром, я компресс сделаю.

— Да-да, я сейчас.

Он вынул из серванта свечу, зажег ее от лампадки, тихо чадившей в углу под образами, и спустился в погреб. Некоторое время он разыскивал искомый горшочек, пока случайно не услышал еще один посторонний звук, кроме собственных шагов: чего-то тяжелого, волоком передвигаемого снаружи. Он не сразу понял, что это, а когда понял и кинулся обратно к люку, было поздно — мама Дуня уже надвинула на крышку люка тяжеленный сундук и сама уселась сверху.

— Ну, мама! Ну вы и… — только и смог сказать ее пасынок, разведя руками и дивясь женскому коварству.

— Посиди, остынь, — только усмехнулась она. — Сказала, не пущу, значит, не пущу. А то — собрался. Нечего. Без тебя там они прекрасно обойдутся. Так-то!

* * *

…Прошел час. А возможно и десять. Давным-давно мог наступить завтрашний день, но вполне мог вернуться и позавчерашний. Вокруг продолжалась все та же жизнь вверх тормашками, Прободение двух миров с каждой минутой усугублялось, ничего не менялось лишь для одного-единственного в своем роде человека, начисто лишенного всякого воображения и сидящего в погребе. Он сможет так просидеть и сутки и трое, и весь месяц — продуктов там хватает с избытком, однако машинально пережевывая кольцо колбасы домашнего копчения (его любимого лакомства), Семен не чувствовал ее вкуса. Зато он хорошо почувствовал крик Сашенькиного сердца. Неужели у него стали меняться и органы чувств? Он совершенно отчетливо представлял себе, как ее, бледную и прекрасную, старательно моют в бане, наряжают в шелка и, убрав ее золотом и жемчугом, по старорусскому обычаю споют полагающиеся перед разлукой старинные жалостливые песни, а затем поведут в Мертвячью балку. Один лишь Бог способен ее сейчас спасти. Но Бога — нет. И Боба нет. Боба он тоже хорошо чувствовал. Он был где-то очень далеко, волна его подсознания была лениво-ритмичной, и с каждой минутой все замедлялась, очевидно он, подобно ветхозаветному Яхве, полюбовался делом рук своих и сказал себе, «что это хорошо», и решил впасть в нирвану на пару-другую тысчонок лет. Нет, бог из этого типа получился явно никудышный. Семен помнил, какое затравленное выражение появилось в его глазах на следующее утро, когда в углу камеры он обнаружил бутылку собственного изготовления. Моментально протрезвев, он понял все и смертельно перепугался. Теперь, будучи всемогущим, он боялся всего на свете, а больше всего самого себя.

И его страх по незримым волнам подсознания передался и Семену. Дрожь пробежала по его телу. Но вряд ли справедливо было все эти чувства приписывать боязни, ведь помимо темноты, в погребе было еще и жутко холодно. Мама Дуня испокон веку обходилась без холодильника. Вспомнив о ней, Семен покричал ее в щелочку, но вскоре понял, что она не слышит его, очевидно, вышла на кухню. Сундук же был неподъемен. Весь трясясь от холода, Семен накинул на плечи кусок рогожи, оглянулся — и обомлел. Он увидел на противоположной стене погреба собственную тень, отбрасываемую при помощи пламени свечи. В этой рогоже она удивительно напоминала силуэт человека в просторном плаще с накинутым капюшоном…

Тень шевельнулась.

— Я рад, что ты догадался это сделать, — сказал Черный. — Я тоже думал о тебе, но не силах был появиться здесь без повода. Ты предоставил мне его, спасибо тебе. Наши мысли идут в унисон, и это прекрасно. В конце концов мы с тобой — единое целое…

— Отпусти Сашу… — хриплым голосом вымолвил Семен. — Зачем она тебе?

— Затем же, зачем и тебе. Нет-нет, не пойми меня превратно, инстинкт продолжения рода, любовь, треволнения и прочие страсти меня не волнуют. Но Хивря… она моя мать… Или, скорее мачеха, ведь я, как и ты, подкидыш, и стал править лишь благодаря долгим и упорным интригам. Так вот, ей настоятельно необходимо обзавестись чьим-либо по возможности молодым и энергичным телом. Сам посуди, нелегко ведь сотни лет жить лишь в чьем-то воображении, так и рассеяться недолго. Так что, Зилант ей помогает, а я не могу мешать, это будет воспринято предосудительно.

— Но ты их вождь, так прикажи им уняться! — потребовал Семен.

— А смысл? — призрак пожал плечами. — К чему лишний раз напоминать им о себе? Ведь я для них уже даже не что-то, а всего лишь нечто, ходячее ничто, сгусток тьмы и несбыточных стремлений, а они, слуги мои, они уже очень даже нечто. Многие из них уже подчинили слабые ваши души, и на меня теперь даже не смотрят, я для них уже не авторитет. И мачеха моя — тоже не авторитет, власть у нее иллюзорная. А вот Зилант уже — авторитет. И Асгарот — тоже, он себе роскошное тело откопал.

— Так ты поможешь мне спасти ее или?..

— Эту девчонку? — призрак усмехнулся. — Это будет зависеть только от тебя. Помоги мне — и мы с тобой вместе выбьем старухе зубы и выдернем хвост Зиланту. И тогда к твоей красотке, разумеется, никто и пальцем не прикоснется.

— Помочь тебе… — в нерешительности проговорил Семен. — Это значит стать тобой и…

— Да, да, ну скорее же, решайся! У нас очень мало времени. Для мнимости не столь большое значение имеет ее тело, как сам факт принесения ее в жертву. Сила богов — в вашем преклонении перед ними.

— Что я должен делать?

— Подойди ко мне. Поближе. Еще ближе. Упрись в меня лицом, телом, руками, ногами, — сосредоточенно шептал голос в его мозгу. — Раскинь руки и затаи дыхание… А теперь — раскрой мне всего себя, свою душу, тело, мозг, сердце, рассудок, веру, любовь, все, все… все в тебе готово для принятия меня… меня… меня…

Семен повиновался. По телу его пробежали противные мурашки, вскоре перешедшие в крупную дрожь, постепенно она снаружи перебралась во внутрь его тела, она вибрировала в его сознании стеклянной паутиной и наполняла тело легкой и сладостной судорогой. Он глубоко вздохнул и еще теснее прижался к стене, полностью готовый к слиянию, но в это самое мгновение рогожа сползла с его плеч.

— Проклятье! — в истерике завопил Черный. — Надень ее! Надень немедленно! Немедленно, а то я…

— Тихо! — безмолвно приказал ему Семен и поразился тому, что голос внутри его немедленно умолк.

* * *

Неуверенными движениями он ощупал собственное тело и прислушался к процессам, происходящим внутри него.

— Предатель… предатель… — захлебывался слезами голосок внутри него. При желании Семен мог бы совершенно подавить его, но едва лишь он об этом подумал, Черный немедленно смолк. Похоже, они и впрямь были единым целым.

Задумчиво взяв в руки железный утюг, которым мама Дуня обычно придавливала зельц, Семен размял его в руках, оторвал кусочек и попробовал, так как был несколько голоден. Железо было кисловатым на вкус, и чем-то походило на застывшую манную кашу. Он почувствовал, что способен утолить свой голод и землей, и деревом, и водой, и даже радиацией (но только не солнечной). Пройдя сквозь стену погреба, он углубился в почву.

— Постой, погоди, не смей, что ты делаешь? — горячо зашептало его второе Я. — Ведь на улице день — ты растворишься в свете, не забывай, что ты — Князь Тьмы…

— Мне нужен Боб, — твердо сказал Семен.

— Зачем тебе этот алкаш и халтурщик? Все равно ты от него ничего не добьешься. Он трус и…

— Знаю. И все равно, сейчас мне нужен он.

Он говорил это, а сам вспомнил, как когда-то, давным-давно (а по сути дела — только что, ибо для него время уже помаленьку начало становиться отвлеченной морально-этической категорией, как для нас с вами трансцендентальная апперцепция), в мире чуждом для него и ныне почти полузабытом толпа девок и баб выводила из сруба девушку, убранную, как невеста. Мужики жадно затянулись папиросами при виде ее, и даже пацанва затихла, провожая ее восхищенными взглядами. Ужасающе одинокой выглядела она в этот миг. На ее свадьбе не играла музыка и не пелись песни. Обозрев толпу жадным, настойчивым, ищущим взором и не найдя того единственного, который сейчас был ей так нужен, она сделала шаг, другой по доске, проложенной между двумя лужами. Достаточно было движения мизинца, чтобы спасти ее, но он не сделал этого оттого, во-первых, что хотел еще чуток ею полюбоваться, а во-вторых, оттого, что пространство вокруг нее было слишком уж залито светом, у Князя Тьмы от этого на коже высыпала экзема. Он предпочитал тенистые места. Сделав еще шаг по доске, девушка исчезла. Нет, не растворилась в воздухе, не растаяла, а именно пропала на месте. Обратившись за мысленным советом к Черному, Семен был слегка успокоен. Нет, она не похищена, просто именно в этом месте проходит граница между двумя измерениями, незначительной длины тоннель, который позволяет сразу же миновать несколько ярусов. Нет, ему за ней проследовать не удастся, ибо тоннель настроен на личный шифр Зиланта, а личная агентура Черного давно разбежалась.

— А ну-ка, давай, ищи мне этого мазилу и поживее! — прикрикнул Семен на самого себя и мысленно принялся обшаривать округу в самом широком диапазоне психоволны, выискивая ту, единственно нужную ему, которая отозвалась бы в его душе. И она отозвалась — острой ненавистью.

Он понимал, что Боб не совсем тот человек, который ему сейчас нужен, но в то же время он был почти так же могуч, как Семен-Черный. В каком-то смысле они даже были антагонистами, ибо никогда особенно не нравились друг другу. И не могли понравиться, ибо являлись представителями разных поколений, имели разные взгляды и убеждения, не говоря уж о более сложных материях, таких как мировоззрение, идейные установки и степень нравственных убеждений. По тому, как поглядывал на него Боб, Семен видел, что тот и его считает представителем aviditasов, сам же он при этом предпочитал довольствоваться скромной ролью созерцателя за грызней двуногих пауков в банке повседневности. «В таком случае, — вдруг подумалось ему, быть может лучше обратиться за помощью к Всеведу?» Добрый старичок не раз помогал ему, возможно, он и сейчас не откажет. Но где же он? Куда он спрятался? — забилось в мозгу, но в ту же минуту Семен с ужасающей ясностью понял, что доброго, всезнающего старикашку, мастака на добрые советы, противостоящего Злу, он никогда уж больше не увидит, ибо добровольно избрал иную сторону баррикад. Теперь Всевед будет являться другим, бескомпромиссным, честным, искренне огорченным существующим порядком вещей людям, и станет вразумлять их, подсказывать решения, наставлять их на путь истинный, но никогда в жизни не предпримет сам какого-либо действия, ибо и сам Всевед — не более, чем химера, плоть от плоти ирреального мира и плод исстрадавшегося в неизвестности воображения. Он был той самой силой противодействия, которая подчас таится в самом действии. Его занятием было пробудить в людях рассудок, мысль, анализ. На чувства же и эмоции непосредственно воздействовал целый легион бесов и им подобных, обрушившихся из небытия на одну-единственную точку реального мира. Теперь одним усилием воли Семен мог вполне отчетливо представить себе даже полную схему Прободения. Получалось нечто вроде исполинских песочных часов, полушария коих были безграничны, ибо границами их были границы двух Вселенных, и соединял их тончайший, в масштабе миров так просто волосяной толщины каналец, ось которого проходила сквозь ворота в некогда престижном и респектабельном кафе. Сквозь этот канал и проникала на Землю психоэнергия иномира. С каждым часом, с каждым днем ареал обитания нечисти все более увеличивался. Уже вахтенный теплохода «Миклухо-Маклай» самолично видел и слышал сирену в тумане и, привлеченный ее сладчайшим голосом, посадил судно на рифы, а сам сгинул, только его и видели. Уже и популярный рок-певец на концерте хэви-металлической группы в соседнем городе в момент наивысшего экстаза публики превратился в самого настоящего вервольфа, растерзал надоевшего телеоператора и с жутким хохотом растворился в ночном небе. Уже во граде стольном, в колыбели революции совершенно голые русалки загорали на брегах каналов, смущая жителей и гостей орденоносного города-героя видом своих бесовских прелестей. Кровь и смерть, злоба и насилие, грязь и скотство — в них как в болото все глубже и глубже погружалась вся страна, весь мир. Наступал Армагеддон, в котором не имели шансов спастись ни святые, ни грешники, но все и вся ожидал хаос, гибель и разрушение. Неотвратимость этого наш герой сейчас осознавал куда яснее, чем прежде, и более отчетливо, чем кто-либо иной. С одной стороны он даже мечтал о скорейшем завершении Прободения, ибо был бы могуч в этом новом мире, возникшем на месте двух соединившихся, в нем он был бы одной из первых личностей с практически неограниченной властью. Но с другой стороны, он знал и то, что несет ему эта власть — личное горе, гибель от руки собственного сына, который ради достижения своей цели не пожалеет ни друзей, ни своей любимой, ни матери… Он погубит целую населенную галактику, и будет проклят во веки веков. Внук его вновь обретет власть, но будет изгнан дядей-ренегатом, и ему придется пройти целый цикл земных перевоплощений, чтобы через множество лет возродиться мальчиком на одной окраинной, захолустной планете и стать там блюстителем порядка в маленьком, сонном и скучном городишке…

Он вдруг встрепенулся. Для чего ему отрешаться от жизни своей и становиться властелином нового мира, страдать из-за его проблем, сражаться с ним и побеждать его, когда итог всех этих мучений — вот он, рядом, только руку протяни… но не дотянешься. И несколько тяжело было стягивать с себя почти полностью завладевшую им психофизиологическую личину Черного, настолько же легко можно было возвратиться в свое, обжитое, мелочное, суетное и бессильное бытие, так что Семена при этом так и подмывало плюнуть на всю эту катавасию, махнуть на весь мир рукой и завалиться спать. Так он вероятно и сделал бы, если б не болезненный укол самолюбия, напомнившего о том, что он достаточно могуществен, чтобы взять на себя роль Спасителя…

* * *

— На х…! в р…! В ж…, и в…….!..….!..………., сволочи!!.. — только и смог сказать подполковник Горелов после таинственного исчезновения Сашеньки Бузыкиной. В полной тишине, воцарившейся на улице после загадочной ее пропажи, богопротивные слова его прозвучали особенно жутко и кощунственно и очень многих просто покоробили.

— Ну ты, чего разбрехался, хамуйло! — загомонили некоторые возмущенные бабы. — Что ж ты тута блудишь языком-то, дурень погорелый?! Ить через тебя поганца и все мы в геенну адскую пойдем! А вы чего встали? — обратились они к своим мужчинам. — Мы за ваши душеньки тута без продыху молимся, а вы тута на охальника глазеете и ни один усом не пошевельнет!..

Парни со хмурыми лицами двинулись было к пожарному, но не потому, что им особливо хотелось его побить, а потому, что им надо было хоть чем-то занять себя в сложившейся ситуации. Заплечинская гвардия покосилась на своего сюзерена, но тот сделал им знак — не мешать волеизъявлению народа. Но тут откуда ни возьмись появился Ююка, пьяный как зюзя и ликующе заорал:

— Эй, мужики! Вы чё? Чё вы все такие трезвые, как суки? Вы вообще уж очумели, да? Тут же водяры кругом — хоть залейся!

— Кака така водяра? — изумились букашинцы. — Чего ты трепешься? Что мы, сами не пробовали? Такие дурные времена наступили, что водка не пьянит, вино как компот пьется, а чистейший свекольный первач, на тмину настроенный — не крепче рассолу.

— Дурни вы, эх дурни! — захохотал Ююка. — Позабыли вы русскую народную мудрость: ежели нет ни вина, ни пива, ни водки — попробуй чего-нибудь еще!

— А ну веди, показывай, где нажрался!

— А чего казать? Вот она, вся выпивка, тута! — Ююка хохотнул и, подойдя к водозаборной колонке, поставил под трубу ведро, качнул ручку раз, другой. После некоторых усилий большая капля воды шлепнулась на дно.

— Ну и что? — недоумевали друзья его.

— Как что? Да вы только кусните этой водицы, только глотните ее, это ж не вода, а чистейшей воды ректификат!

Мужики попробовали, покрякали… Вода и впрямь была крепковата.

— Ну да, а закусь где? Лопай тут теперь без закуси.

— А на вот, камешком занюхай. Хорош камешек-то… — кто-то аппетитно хрустнул булыжником, другой лизнул грязь — и с восхищением зацокал языком — икра минтаевая — да и только! А плетни-то и заборы — словно из сервилатовых палок! А кирпичи-то, не кирпичи — а хлебные буханки да калачи, да какие сдобные да ароматные!

И потянулись к источнику жаждущие…

Поглядев на них, подполковник Горелов сплюнул и отошел в сторону. Присев на лавку, он закурил, сквозь прищуренные глаза наблюдая за тем, как до той поры смирные букашинцы проявляют немалую агрессивность в собирании того, что валялось в буквальном смысле под ногами.

— Ух, сволота, пакость сраная… — злобно бормотал он, жуя окурок и наблюдая за свалкой. — Всех бы вас перестрелял.

— Эй, сынок, — послышался неподалеку скрипучий голос, — а не слишком ли много злобствуешь? Ведь твой же это народ.

Подполковник смерил глазами сидевшего неподалеку от него деда Всеведа и сплюнув, с пренебрежением ответил:

— Какой же это, дедушка, народ? Хамский народ, сволочной.

— Что верно, то верно, — охотно согласился старик. — Ведь будь на его месте немцы — тут же в очередь бы встали друг за дружкой, культурно выпили бы и потанцевали. Французы — те столов бы сейчас понатащили и пирушку закатили бы. Англичане бы чин-ином все добро по порядку бы описали и по душам роздали. А эти…

Тут уж пришла очередь Горелову покоситься на него неприязненным взором:

— А ты что, дед? В прокуроры к этому народу записался? Так ему ведь после семидесяти трех лет Советской власти да десяти лет беспредела никакой Страшный суд не страшен. Он сам себе судия вышний, ибо избрал себе мудрое правительство и плевать на него хотел. Нет, ты глянь, что делают! — воскликнул он, указав на упивающихся и ужирающихся сограждан своих. — Вот он, пир во время чумы! Нет, ты только глянь, глянь, грязь на камень мажут — и сытые!

— Таков феномен этого мира, — философски заключил Всевед. — Продовольственной проблемы в преисподней не существует. Здесь проблема с пищей иного порядка…

— Как так? — поразился Горелов. — Глядь, бабы-то, бабы как взбеленились, в мешки песок с дороги собирают!

— Как не собрать, коли песок — сахарный.

— Глянь, поленницы растаскивают!..

— Так полешки-то — колбасные!

— Грязь жрут!

— Это на вид грязь, а на деле — повидло.

— Это что же выходит? — поразился Горелов. — Выходит все уже? Приехали? Неужто все мечты сбылись? И… коммунизм наступил? Вот оно и пришло — счастье мужицкое…

— Называй его как хочешь, — Всевед усмехнулся. — Если таков ваш идеал, что же, жрите его! Пейте! Валяйтесь в нем!

— А ты нас не суди! Не суди! — страшным голосом закричал Горелов. — Может мой народ отродясь досыта не едал? Может изнасилован он, замордован за пятьсот-то лет самодержавной жизни? Разве не заслужил он сладкого куска и хоть чуточки свободы?

Между тем две бабы не поделили между собой лужу, наполненную рафинированным подсолнечным маслом и затеяли драку. Их пустились было разнимать, но мирильщикам тоже попало, они ввязались в ссору, за них стенкой встали их друзья и родственники, и минут через пять злобная, бессмысленная, пьяная и кровавая драка охватила всю улицу и все население городка. Трещали ребра, летели зубы, гудели черепа, сочились кровью губы и носы. Горелов наблюдал за этим побоищем сперва с интересом, затем с отвращением, наконец — с ужасом и болью.

— Но ведь надо же что-то сделать?! — воскликнул он в отчаянии.

— И стать узурпатором? — предположил Всевед.

— Но ведь иначе они друг друга поубивают!

— А так — выживут, но ты навеки прослывешь тираном.

— Проклятый старикан! — заорал Горелов, схватив его за бороду и хорошенько встряхнув. — Ты что же меня, запугать хочешь? В думку увести? Шалишь, старый пер!

Отпихнув его в сторону, Горелов, набычившись, пошел в самую гущу свалки, свистком созывая к себе пожарную команду. Услышав его призывный свист, молодцы вмиг собрались, вооруженные кто топором, кто багром, и вмиг навели порядок, так что все население города выстроилось в единую шеренгу и никто и пикнуть не смел, только кое-кто постанывал и покряхтывал, потирая ушибы.

Прошелся Горелов вдоль этой шеренги и встретился взглядом с Заплечиным, который выступал с другого конца улицы во главе десятка своих мамелюков. Однако прикинув соотношение сил и сочтя, что нынче оно не в его пользу, капитан направился к подполковнику с распростертыми объятиями и сразу же предложил на выбор пост премьер-министра либо министра обороны в своем правительстве.

— Ну нет, — сурово отрезал подполковник. — Не для того я этих дурней спасал, чтобы самому потом их гноить.

— А для чего же тогда? — изумился Заплечин. — Не для жизни же вечной?

— Вот именно для нее, — заявил Горелов и обратился к согражданам: — Короче гря, братцы, вы что же, совсем уже очумели? Ась? Чего это вы вздумали — землю есть и камнями закусывать?

— Так… вкусно же… — виновато пробубнил кто-то.

— Может и вкусно, да не для того нам землица русская дадена, чтобы ее проедать, а для того, чтобы на ней пахать, чтоб жить на ней. Ясно?

Помолчали.

— Или не ясно вам, что вас сатанинская сила дурит, вокруг пальца водит? — подполковник повысил голос. — Мало ли вас кормили дерьмом в конфетных обертках? Или на роду нам написано, чтобы черти один другого гаже вкруг пальца нас водили, а мы бы за ними шли, как овцы за козлищем на погибель?

— Не бывать тому! — гаркнул Гришка Семужкин.

— Не! Не бывать!.. Вот, покушают у нас рогатые! — загомонили мужики.

В это время на пожарной каланче ударил набат. Прибежавшие на площадь обнаружили, что бьет в колокол никто иной, как сам по себе невесть откуда объявившийся отец Одихмантий. Оказалось, что встревоженный ростом бандитизма, адвентизма, баптизма и прочего сектантства, он по собственной инициативе решил отслужить общественно-показательную заутреню. Видели бы вы его в тот день, разодетого в золоченый стихарь, с кадилом в руках. Как важно благословлял он грешников и грешниц, явившихся к нему с распущенными власами и подбитыми физиономиями, как басом иерихонской трубе под стать провозглашал: «Помо-о-о-лимся!..» и «Амм-и-и-и-нь!», как грозно размахивал он кадилом и копил святой водой (которая единственная сохранила текучесть), как многозначительно сверкал очами. Лучшего и придумать было нельзя перед задуманным подполковником Гореловым предприятием. Правда, в начале ему показалось, что в облике попа чересчур много от деда Всеведа — те же молодые глаза, та же борода и худощавость лица, — но по зрелом размышлении решил он, что эта его кажущаяся схожесть ни что иное, как очередная проделка лукавого и не придал ей значения.

XIII

Боб сидел в полуразвалившейся часовне, жег спички и пил пиво «Koff». Он глушил его банками, выбрасывал в угол и вновь нажимал кнопку новехонького импортного аппарата, который исправно выдавал ему новую банку. Увидев Семена, вышедшего из тьмы, он икнул и выронил банку, но вскоре узнал, перевел головой и покачал головой.

— А, это ты, мистер Коровин-сан… — протянул он. — А я было грешным делом подумал, что это тот, мой…

— Я — свой, — лаконично заметил Семен, решив пока не раскрывать инкогнито.

Боб протянул ему банку. Семен открыл ее и попробовал. Пиво было отменным.

— Послушай, — предложил он, — а почему бы тебе не нарисовать с полсотни таких аппаратов по всему городу, пусть народ пьет пиво, все одно, лучше, чем бормотуха.

— Ага, — Боб хмыкнул, — лучше-то лучше, но не хотелось бы мне, чтобы твой майор притянул меня за незаконное изготовление, сбыт и распространение… Какая у вас по этой части есть статья?

— 158-я? — вздохнул Семен. — Так ты же самогон гнать не будешь. Это же пиво всего лишь.

— Запомни, дружище, — назидательно поведал ему Боб, — пиво для русского человека самый страшный напиток. Власть предержащие боятся хорошего пива пуще чумы, ибо хорошее пиво возвышает дух человеческий, ублажает плоть, веселит душу и прибавляет человеку утраченное чувство собственного достоинства, а помимо всего этого напиток сей способствует и выработке философского взгляда на жизнь. Люди, привыкшие пить хорошее пиво, аккуратны и бережливы, вот тебе пример чехов, немцев или прибалтов, не говоря уже о финнах и шведах. Они не будут вкалывать за гроши, не захотят вповалку ютиться в бараках, не станут голосовать за кого попало, им захочется нормальные семей, ездить в машиных и жить в коттеджах. И потому страшнее любых Сахаровых, Новодворских или Васильевых для социализма был самый обычный пивовар. Ведь это прежде всего частный предприниматель, ибо имеет дело с землей, выращивает ячмень, хмель, выдерживает сусло, причем в одиночку со всем этим не справиться, придется нанимать работника, а то и двух, вот тебе и «эксплуатация». И запомни, на государственных заводах пиво хорошим никогда не получалось, для того, чтобы в нем был истинный вкус, в него надо вложить душу.

— По-твоему, это настоящее пиво?

— Тебе оно не нравится?

— От него шумит в голове…

— Это прекрасно. Хорошее пиво располагает к приятному оцепенению и отдыху.

— Я не хочу отдыхать.

— А напрасно, у тебя землистый цвет лица. Уж не съел ли ты ненароком какую-нибудь железку, вроде утюга. А?

— Я? Нет… нет, право слово, только попробовал… — растерянно пробормотал Семен, ему стало не по себе от пристального взгляда художника, который, казалось, пронизывал его насквозь. В самом ли деле обжигал его этот взгляд, или ему все это лишь казалось? — Послушай, Боб, — он резко выпрямился и ошеломленным взором поглядел на собеседника, — а ведь Сашу-то… Ее отдали дракону!

Боб согласно кивнул:

— Я так и думал, что выберут именно ее. Уж больно она здесь всем глаза мозолила.

— Я обязан ее спасти, — твердо сказал Семен.

— Ты? — с иронией переспросил Боб.

— Да. Мне нужен… — в памяти его всплыл наказ Всеведа, подкрепленный собственным знанием Черного. — Мне срочно нужен ключ-кладезь. Он есть у тебя или?..

Боб отрицательно покачал головой.

— Это все сказки. Бабья болтовня. Импровизированное мифотворчество. Логика элементарна — есть ворота, должен быть и ключ, есть горшок, должна быть и крышка к нему. Так что… валил бы ты отсюда, а? Мне работать надо…

— Не уйду, — твердо сказал Семен. — Не уйду, пока не скажешь мне, почему ты именно меня, меня избрал самым главным, самым… самым…

— А потому что ты такой и есть, — объяснил ему Боб, задумчиво пробуя пальцем кисти, окуная то одну, то другую из них в скипидар, в масло, пробуя их на палитре. — Между нами, девочками, ты-то, именно ты, среди всей нашей российской нечисти и есть главный злыдень. В тебе, дураке, душа наша загадочная, ты — соль соли земли. Ты — мужик до мозга костей правильный. Куда тебя пошлют, там ты и станешь исправно строить или стрелять, руды плавить или дубинкой колошматить, велят тебе — пойдешь баб да ребятишек газами травить, а не то — леса под корень сводить, кукурузу на мерзлоте сажать, пустыню пахать или моря осушать, а велят тебе — и родного отца с матерью в тюрягу бросишь, ибо ты мужик справный, ко всякой власти почтительный. Скажут тебе — надо, ты завсегда ЕСТЬ! ответишь. Из-за тебя, вахлака, все мы уже девятый десяток лет в нужде и скудости живем, из-за того, что ни ты, ни кто другой не решился спросить: а на фига? На фига вам все это, граждане-начальнички? Почему ж это вы не позволите людям жить и кормиться трудами рук своих? Отчего у вас такая жуткая потребность возникла — доказать всему миру, что матушка-Россия есть наилучший полигон для испытания самых бредовых социально-политических утопий? Нет же, не спросите. И они не спрашивали, святые ваши недоумки… — Боб повернулся к стене и, запалив несколько свечей, высветил на стенах часовни древнюю полуосыпавшуюся фреску.

— Что это? — спросил Семен.

Насколько можно было видеть, фрески изображали толпу мужчин на конях. В руках их были кресты на длинных древках, одеты они были в хитоны на манер древнегреческих, над постными, в древнерусской манере исполненными ликами реяли нимбы, делавшие их похожими а космонавтов.

— Это? — Боб криво усмехнулся. — Это и есть святое воинство. «Божьи иноки». Полтыщи мудаков, защищавших славный град Букашин от татарского разъезда в пятнадцать копий и все до единого погибшие от рук нехристей. Только в России могло такое случиться.

— Сказки, — буркнул Семен.

— Все абсолютно точно, — заверил его Боб. — Ты у своего Витаминыча спроси: он древние летописи поднимал. Так оно все и было: татары близко были, воевода город сдавать не хотел, разъезда тоже упускать нельзя было, ибо мог он привести сюда целую Батыеву армию. А с другой стороны воевода и своим людишкам оружие раздать опасался. Ибо завсегда, во все времена, а ныне особенно наша держава больше, чем любого ворога, простого русского мужика боялась. Потому-то и держали его всю жизнь в черном теле, и гробили его, и душили почем зря. Карты наших же территорий, новое вооружение, данные спецхрана, все эти секреты Полишинеля от кого прятались? Конечно, от русских. От кого ты своих начальников в райкоме охранял? От американских диверсантов? Нет, опять же, от своих, сердешных. Вот и воевода погнал своих мужичков, ровным счетом пятьсот душ, супротив пятнадцати до зубов вооруженных татар с одними нательными крестиками. Татары не будь дураками — половину положили стрелами, а оставшихся пиками покололи, да саблями порубили… — голос Боба сорвался от напряжения, он плакал… — Так они и сложили головушки пятьсот святых дурачков, а все потому, что испокон веков на святой Руси самой дешевой штукой русская жизнь была. Морят русских голодом, морозят в лагерях, под танки бросают, под кинжальный огонь пулеметов, а они все живут, сиволапые, все плодятся, да в струнку тянутся: Надо — Есть! Надо — Есть! Надо… — он в ярости шваркнул об стену палитрой.

— Чем же закончилась эта история? — тихо спросил Семен.

— Чем… чем… — рассеянно пробормотал Боб. — А тем, что понабежали бабы с вальками и забили татарву до смерти. А потом и воеводу с дворней заодно. Оттого-то и проиграли в итоге все войны наши победоносные захватчики, что татары, что французы, что немцы, что не учитывали они феномен русской бабы. А ведь русская баба — это, брат, — ого-го! Это не мужик тебе, она одна триста спартанцев заменит…

— Послушай, Боб! — жарко взмолился Семен, хватая его за руку. — Нарисуй мне их, а? Оживи! Ну… сделай чудо, ты же сможешь!

— Вот как? — Боб желчно улыбнулся. — И тебя захватила мысль — на русском мясе в рай въехать?

— Так я же для них, для всех вас стараюсь! — страшно заорал Семен и затопал ногами. — Почему вы мне не верите?!

— Потому что изверились… — бросил Боб. — А кроме того, я не уверен, туда ли ты поведешь Христово воинство.

Только теперь он понял, что расшифрован.

— Как ты узнал? — вырвалось у него.

— Тебя трудно не узнать, — хохотнул Боб, — одно копыто чего стоит.

Семен взглянул на себя со стороны и увидел, что, захваченный рассказом Боба, он совершенно потерял контроль над собственной внешностью — Черный, затаившийся в глубинах его психики, исподволь брал свое. Теперь Семен был одет в антрацитовой черноты доспехи и плащ цвета сажи с кровавой подкладкой, над рыцарским шлемом с забралом развевался султан пышных страусиных перьев. Но больше всего его в своем новом обличье поразило огромное лошадиное копыто, заменявшее ему правую ногу, его отличительный признак, его вечное проклятие, его святость, его магическая сила. Не мудрено, что Боб поглядывал на него с такой нескрываемой настороженностью и не доверял.

— Я не хотел бы, чтобы эта девушка погибла, — заявил Семен.

— Все мы смертны в этом бренном мире, — сообщил ему Боб. — К тому же гибнуть ей вовсе не обязательно. Возможно, она еще отыщет свою створную и станет этакой знойной дьяволицей… — он нагло ухмыльнулся, — а вокруг нее так и будут виться всякие там бесы, черти, шайтаны, ифриты, демоны, дьяволы, инкубы и ибикусы…

— Сволочь, — сквозь зубы процедил Семен.

— А потом вы с ней поженитесь, и у вас пойдут этакие прехорошенькие чертенятки с рожками и копытцами… — Боб давился от смеха.

Скрипнув зубами, Семен в ярости послал на него столб пламени всепожирающего — тот даже глазом не сморгнул.

Семен обрушил на него поток раскаленной магмы — Боб зевнул и прикурил от нее сигарку марки «Топпер».

— Замечательная штучка, — заметил он, — очень помогает от насморка. Настоятельно рекомендую.

Семен послал на него громадный клубок гадюк и кобр, которые тут же перегрызлись и издохли у Бобовых ног, затем он обрушился сверху всей своей силой в форме громадной молнии, но от всего этого у Боба лишь слегка зачесалось в макушке. Черный расстрелял его в упор изо всех видов гладкоствольного и нарезного оружия, но все пули и снаряды срикошетили о тело Боба, а две или три пребольно ударили Семена.

— Короче, тебя послать или сам?.. — позевывая спросил Боб, берясь за кисть и оборачиваясь к стене.

— Но… почему так? — изумленно воскликнул Семен. — Почему моя сила не властна над тобой?!

— А потому что никогда не была и не будет властной сила над Творцом! — заорал на него Боб. — Потому что плевать мне на оба ваших мира и на то, что с ними потом приключиться. Я художник, и я живу в своем собственном мире, я — «вещь в себе», и останусь таковым, покуда мне это хочется! Сгинь с глаз моих долой, мудило!

И Черный сгинул. Пристыженный и потерянный побрел он прочь, в родимую свою темноту. Это была такая близкая и родная ему мгла, в ней приятно пахло сыростью и тленом, она приняла его в себя, поддержала, влила в него силы и уверенность в себе, а также в том, что все, что ни вздумает он совершить в этом мире — все будет ему легко, просто и доступно. Да и не для того ли существует весь этот мир, как не затем, чтобы доставлять ему наивысшее и абсолютное удовольствие во всем? Не он ли по праву властелин этого мира? Не он ли повелитель грандиозной армии, владыка нескольких замкнутых друг в друге сфер, сюзерен многих весьма могущественных вселенских баронов и герцогов, он — Черный принц — и ему попросту далее нет смысла скрываться от кого бы то ни было. Он и сам в состоянии, не прибегая ни к чьей помощи, спасти кого угодно и кого угодно покарать. Черный плащ — его крылья; доспехи — надежная броня; шлем — анализатор-биопроцессор; меч на поясе его — дезинтегрирующий клинок-дематериализатор, достаточно одной лишь мысли его — и вороной жеребец, дьявол среди коней по имени Ноулерин, явился ему и тонко заржал, с наслаждением произнося имя хозяина на своем, лошадином языке. Как же его все-таки зовут? У Него имелось множество имен, но одно из них было главным и какое именно, он вспомнить пока не мог, ибо еще не до конца обрел свою сущность. Но и она — не за горами!

XIV

— Вот же, хмырь! — безрадостно бурчал Ююка, меся ногами геенскую грязь. — Повел он нас за собой, как Иван Сусанин. Ирой ты наш. Лидер. Вождь. Фюрер наш, лупоглазенький, ведет он нас в даль светлую, а куда? Нет, зачем — мы-то знаем, на погибель он нас ведет, а вот куда, а? Знат — не знат?

— Вот против кого — мы-то с тобой знаем, — хмуро отвечал ему Гришка-гармонист. — Против этих вурдалаков и прочей сволочи… — он сплюнул, вспомнив своего дядюшку-утопленника.

— А если знаем мы супротив кого идем, так рази ж с этими вот дрынами (Ююка с ненавистью стукнул кулаком по висевшему на шее его автомату), с ними вот разве пойдешь против нечисти?

— А с чем пойдешь? С иконами? — огрызнулся молодой пожарный по имени Федот.

— Да заберите у него пушку и дайте ему осиновый кол, вот это будет справное оружие против лукавого, — посоветовал Макар Анатольевич. — Как бабу-ягу углядишь, Ююк, так сразу в ее свой дрын осиновый и суй, ежели другой не в исправности…

— Эй, там в строю, а ну — подтянись, рыла посконные! Разговорчики! — весело прикрикнул на них подполковник Горелов. — А ну, кто у нас мастак? Песню запе-вай!

Вьётся, вьётся…

— зазвенел юный голосок Федота. Остальные ополченцы бодро гаркнули вторую строчку и каждый в меру развития своего эротического воображения — добавил еще и третью.

— Тихо, вы! — возмутился Евсей Дементьевич. — Мы же с вами женщину идем спасать. Можно сказать, девушку.

— Да где она, твоя женщина? — отозвались из строя. — Может, у черта на рогах, а может, давно уже сгинула. Ишь ведь, бес нечистый, так и кружит, так и кружит…

— А ну — ти-и-хха! — рявкнул Горелов. — Это кто здесь еще паникует? Ась?

Но и у самого у него на душе было тошнехонько, поскольку набранный им батальон добровольцев явно кружило. Нет, право слово, когда в момент исчезновения Сашеньки, он взобрался на передок телеги и яростно выругал всех букашинских баб, на душе у него потеплело. Когда он загнул по-флотски стоявшему рядом, своему же брату-мужику, душа его возликовала еще больше. Когда же пробужденные его голосом, зажигательным видом, бабьим воем и атмосферой всеобщего отчаяния, мужики ударили в набат и объявили запись в народное ополчение, душа подполковника запела. Он принял на себя организаторские функции, поскольку никто иной на это способен не был. На скорую руку были конфискованы все запасы охотничьих ружей и милицейский арсенал. Тут неожиданно присоединился к ним и отец Одихмантий. Каяться он ни в чем не пожелал, найденный у него компромат объявил бесовским наваждением, а на погромщиков своих наложил епитимью — до самого Страстного Четверга и в рот не брать ничего крепче святой воды. Потом организовали молебен, устроили крестный ход, под общее ликование в небе над толпой пролетели несколько ангелов с трубами, это значило, что воображение букашинцев явно начало перестаиваться. В ближайшие дни ожидалось пришествие Мессии. Заплечин даже попытался было остановить выступление, заявив, что не дело смертных вмешиваться в дела небесные, и что ежели Христос опять явится, то сражаться с Антихристом — это его личное дело, однако его не поддержали. Ополченцы были твердо настроены пострадать за веру, и этого момента нельзя было упускать. Они поодевали чистое белье, на их свежевымытые шеи бабы вешали крестики и ладанки, а как любили, ах, как же их любили в короткую ночь перед выступлением!

— Не боись, братва! — напутствовал их хорошенько накачавшийся по такому случаю Боб Кисоедов. — В случае чего — звоните, вызывайте милицию и пожарную охрану. С вами вся крестная сила. У меня в клетке сидит целый курятник ангелов и архангелов, в случае чего они все слетятся к вам на помощь… Я вас бля… блядо… блааславляю, вот, чего!

Тихие и очень решительно настроенные мальчики с просветленными взорами двинулись было к нему, но бабы смертоубийства не допустили, просто выкинули они пьяного художника в канаву да и оставили там протрезвляться. Потом началось торжественное целование креста. Все клялись, что не отступят и что раньше погибнут, чем допустят в дома свои вражью силу. Попробовал было поцеловать крест и Заплечин, но теперь уж настолько велика была сила веры в чудодейственные свойства креста, что от него и впрямь шарахалась печисть. С экс-капитаном сделались корчи, он стал шпарить цитатами из классиков научного атеизма и призывал «изгнать поповских прихвостней из светлого здания мирового коммунизма». Смущенные столь неожиданной сменой настроений у своего недавнего предводителя, мужички отвели его на колокольню и вновь попросили его поцеловать крест. На это Заплечин ответил им с такой фанатичной коммунистической убежденностью и дерзким блеском в глазах, что мужики призадумались, но все же свесили его вниз головой и вновь поднесли ему крестик. В ответ Заплечин запел: «Никто не даст нам избавленья…» и стал так неистово вырываться, будто надеялся взлететь. Мужики с сожалением признались, что попросту не удержали его. Однако и лежа на сырой земле с раскроенным черепом и сломанным хребтом, продолжал капитан агонизировать, выдавая целые абзацы из книги «Спутник атеиста». Тут даже и самые сердобольные поняли, что дело нечисто и предложили опрыскать охальника святой водой. В тот самый миг, когда на лоб его упала первая капля, Заплечин содрогнулся и испустил дух. И вместе с духом из него выскочил маленький чертик, который суматошно заметался под ногами собравшихся людей, пока в него не залепили бутылкой с зажигательной смесью. Однако многие уверяли, что он ухитрился спрятаться под юбкой у какой-то бабы, называли даже конкретно, у какой именно, однако поскольку в интерпретации каждого нового рассказчика звучало новое имя, приводить его мы не будем, скажем лишь, что с того дня в вопросах интимной жизни букашинки темпераментом своим намного превзошли итальянок, негритянок, бразильянок и прочих представительниц южных и тропических стран.

Где теперь следовало искать девушку? Место, в котором она исчезла, было тщательно огорожено и считалось нечистым. Однако туда запустили собаку на веревке — и она воротилась живой, только очень напуганной. Что было за этой невидимой дверью? Куда вела она? Это было никому неведомо. С каждым днем Букашин все более и более менял свои очертания. Бывшие прежде узенькие улочки, на которых в свое время и двоим-то было не разминуться, вдруг сделались просторнее иных столичных проспектов, пересечь их удавалось лишь за длительное время, и противоположные дома в это время то вообще терялись из виду, то вдруг оказывались на расстоянии вытянутой руки. Более того, отдельные строения, прежде расположенные на равнине, вдруг оказались парящими друг над другом, так что для того, чтобы дойти до соседнего двора, приходилось идти извилистыми тропками. Путешественник оказывался то в небесной крутизне, то где-то во рву. Старик Передрягин пытался втолковать согражданам, что в результате смены законов природы произошло изменение пространственно-временной метрики, что таким образом сделалось возможным реально проходить сквозь различные измерения. Однако букашинки, быстренько сбегав за метриками своих детишек, в два счета доказали, что старик брешет почем зря, а прав, скорее всего, батюшка Одихмантий, наглядно объяснив прихожанам, что происходит обычный Армагеддон, сиречь, светопреставление, к которому нормальный христианин должен готовиться с самого рождения. Но факт оставался фактом, для того, чтобы от клуба, где происходил сбор ополченцев, добрести до подвала бывшего мининого кафе, что прежде занимало не более пяти минут неспешного хода, воистину пришлось брести трое суток, а возможно даже и больше.

Местность вокруг была не просто сильно пересеченной — она была гиблой. Отец Одихмантий, шествуя впереди отряда, не успевал добавлять ладан в кадило, его рука, кропящая святой водой попадавшиеся на пути разломы, ущелья, завалы и буераки, буквально отнималась. И хоть все эти средства не очень-то и помогали преодолевать препятствия, однако с помощью двух матерей, одну из которых поминал поп, а другую — ополченцы, им все же удалось выбраться из зарослей фантастически высокого чертополоха в более равнинное место, в самую настоящую пустыню, усеянную выветрившимися валунами самых невероятных форм, размеров и расцветок. Тут в арьергарде услышали детский плач.

Посоветовавшись, решили окружить место, из которого доносились звуки — глубокий овраг с песчаными стенками. Каково же было удивление букашинцев, когда внизу они обнаружили никого иного, как Валька, связав ремни, помогли ему выбраться. Вначале некоторые самые пугливые решили было, что это черт принял дитячье обличье и предложили было подвергнуть мальца испытанию огнем и водой, но батюшка заявил, что достаточно будет и простого целования креста. Ребенок с честью выдержал такое испытание, а усомнившимся загнул такое, что даже у испытанных в пивных и на танцплощадках ругателей зачесались уши. Тут-то уж все признали, что ребенок доподлинно наш, расейский.

— Так какого же… ты за нами увязался? — гневно спросил Горелов.

— Да не за вами я, дядя Горелый, — объяснил мальчуган. — Я за Санькой пошел, думаю, если ее Змей этот жрать начнет, ну неужели ж он этими кольцами и брошками не подавится? Шаг за ней ступил по доске, другой, хотел было вернуться, ан нет, вижу — заплутался. Опять пошел вперед, за ней. Кричу ее, зову, вдвоем все ж пропадать веселее, а она все не слышит и не слышит, я шаг — а она — два! Я опять — и она опять. Я все за ней, да за ней, а потом — бух — в эту яму.

— А в какую сторону она пошла? — продолжали придирчиво допрашивать его букашинцы.

— Да чего уж там «пошла», она и сейчас идет, вон она! — и Валек ткнул пальцем в чистое небо.

* * *

И насколько же мелкой, глупой, скучной и суетно-пустяшной показалась Семену вся его прошлая, обычная земная жизнь, когда подошел он к порогу Адовых Врат. Он узнал бывший кабачок, происшествие в котором глубоко и круто переменило всю его прошлую жизнь, место, в котором встретился он впервые с самим собой, со своей новой, и наверное основной ипостасью. Да, эти гиблые места не стали выглядеть более жизнерадостно, но теперь кафе из подвала трансформировалось в нечто грандиозное, в высочайшее сооружение, парящее в набегающих волнах гравитации. Вокруг резвились маленькие, нахальные инкубы, пытаясь заарканить табунок пугливых пегасов для пиршественного стола. Лошадки суматошно хлопали крыльями и пытались спрятаться в «тени пространства», но инкубы загоняли их в пыльную паутину Арахны, те прилипали к ней и отчаянно взывали о помощи. При его приближении все сбились в кучу и замерли, не решаясь издать ни одного лишнего звука. Склоненные физиономии инкубов выражали глубочайшую покорность.

Взгляд его обратился к Вратам. Даже в обычном, земном, материальном своем воплощении они производили внушительное впечатление. Они тянулись от пола до потолка подвала на добрые пятнадцать с половиной саженей и были сложены из толстых дубовых рифленых досок, усеянных вершковыми гвоздями и скрепленные болтами в кулак толщиной. Насколько же внушительно и неприступно выглядели они в ирреальной своей инкарнации! Сейчас Врата походили на несколько легких, перекрещивающихся этажерок и внешне никак не оправдывали ни своего названия, ни предназначения. Но посвященный ведал, что пустоты между отдельными прутьями были до отказа заполнены скрещениями силовых линий. Ажурные и невесомые на вид тростинки на деле являлись мощными дематериальными резаками, которые кинжальными своими лучами в состоянии в капусту изрубить любого приближающегося противника, принадлежащего иному миру. Пространство перед Вратами было усеяно многочисленными ловушками и волчьими ямами, каковые мог разглядеть лишь обладатель специального шлема с тайновизором, который имелся лишь у членов царствующего дома.

Двое бесов, стоя на часах у Врат, отдали ему честь «ведьмиными молотами» и приветственно клацнули клыками. Он узнал крайнего: они вместе будут сражаться за Небесную Хартию против полчищ дайвов, которые нападут на Геенну тысяч этак через пятнадцать-двадцать лет — мгновение в масштабах мира преисподней. Почувствовав его молчаливое одобрение, бес затрепетал от радости, всеми фибрами своей черной души впитывая волну поощрения, исходящую от повелителя. Мимоходом, Черный излечил его от застарелой язвы желудка: он любил исцелять свой народ по праздникам. А сегодня был именно такой день, праздник, причем самый значительный за последние полмиллиона лет: весь мир обновлялся.

«Прободение, Соитие, Соприкосновение, Совокупление» — так по-разному именовался этот процесс взаимного перетекания друг в друга двух вселенных, однако чаще всего этот процесс ассоциировался с половым актом. Под этим предлогом разнузданная толпа празднующих окончательно опрокинула и растоптала остатки приличия. Растрепанные, полубезумные менады, обуреваемые неистовой жаждой сопряжения, набрасывались на пьяненьких вакхантов и насиловали их по углам. Черного все это позабавило, и он послал с дюжину шаровых молньиц — пощекотать блудниц. Когда те с оглушительным грохотом взорвались, и жертвы и насильницы с воплями разбежались.

Ступив на хрустальную лестницу, он поднял взгляд. Стоя на вершине лестницы, свита напряженно всматривалась в его лицо. С самого начала Прободения, когда он утратил свою материальную оболочку и превратился в дух, в сгусток мрака, в ходячее ничто — все они интриговали и чаще всего против него, иные сколачивали группировки, поддерживая его соперников, другие занимались вопросами личного благополучия, выискивая себе створных и наряжались в новые, у многих не по мерке сидящие тела. На какое-то время он был сброшен со счетов. Его попросту заживо похоронили.

Он взглянул на небеса. Высоко внизу, под ногами и в то же время над головой (у любого, не в совершенстве владеющего правилами ирреальной топологии, эта картина вызвала бы ужас) под и над ним проплывал унылый городишко, где прошли детство и юность его двойника. Глупый мальчишка! Как же мало он смыслил в прошлой своей жизни. Он боролся с нечистью своего мира, а ее следовало покорять подачками и притворным смирением. Он старался быть чистым в то время, когда требовалось быть грязнее всех, он был правдив, когда именно ложь должна была стать главным оружием его возвышения. Нет, больше он подобных ошибок не допустит.

Воистину, не его, далеко не его одного изобразил Боб на воротах и стенах проклятого кабака. Гляньте, да ведь тут перед ним как на ладони весь город: торговцы и пьянчуги, горлопаны и бабники, завистники и скареды, взяточники и их верная охрана. Правда, выглядят они здесь более роскошными, да это и понятно: ведь сегодня их праздник.

Расфранченный тип в оливковом камзоле и белых кюлотах с прорезями, как две капли воды похожий на Бузыкина, подал знак. Запели горны, развернулись и заколыхались знамена. Придворные выстроились по обе стороны лестницы по ранжиру: одна партия против другой, «синие» против «алых». «Синие», партия высшей аристократии, были консерваторами и выступали за сохранение стабильности Альянса Миров. «Алые» были радикалами и требовали укреплять не окраинные измерения, а центр предлагал оставить периферийные территории развиваться по собственному усмотрению. Спор между двумя партиями шел уже не первую тысячу лет, и стало уже давно доброй традицией назначать Главного Советника и премьер-министра из представителей разных партий, чтобы сохранить известный паритет в общественном устройстве.

— Асмодей (это имя неожиданно всплыло в памяти и оказалось точным), тебе не трудно было примерять на себя новое тело? — осведомился Черный принц. Церемониймейстер заулыбался и, отвесив нижайший поклон, сказал:

— Мне практически не пришлось прилагать усилий, чтобы его переубедить. Ведь он был представителем аппарата, а аппарату все равно, на кого вертятся его шестеренки, лишь бы смазывались погуще.

— Я полагал, что ты завладел его телом, Асмодей, а на деле он завладел твоим духом… — подивился Черный принц. — А это кто еще? Что за урод? — спросил он, указав на уродливое, кривоногое существо с крошечной, будто сплющенной головой. Существо было наряжено в воинский парадный расшитый золотом пурпурный сюртук.

— Вы не узнаете своего царственного брата? — лукаво улыбнулся Асмодей. — Да, в этом, новом мире все мы выглядим несколько непривычно, но все же мы — это мы, и это необходимо отчетливо сознавать… — и он отошел, поскольку Зилант приблизился, и Первый Советник не хотел мешать беседе двух венценосных братьев.

Подойдя к Черному, некогда юный красавец Зилант поцеловал его пальцы.

— Неужели ты не мог избрать для себя более благопристойную телесную оболочку? — с легким упреком сказал ему Черный принц.

— Ах, дорогой Велиал («так вот, каково мое истинное имя в этом мире», — мелькнуло в мыслях Черного), ты и сам знаешь, насколько трудно отыскать подходящего носителя, настроенного на развоплощение. Тем более, что у этого субъекта оказалось весьма буйным воображение, так что мне удалось навести ужас на все население ареала. И в конечном итоге именно мне Сфера обязана своей сегодняшней победой.

— Насколько мне известно, далеко не все ударились в панику, — заметил Велиал. — Чувствую от тебя до сих пор запах пены.

Если Зилант и смутился, то не подал виду, а только сказал:

— Среди каждого народа попадаются упрямцы, которым хоть кол на голове теши, а будут стоять на своем. Мне попался один из таких… Но и быть в шкуре трехголового монстра — б-р-р-р! — слуга покорный.

— Ты не справедлив к своему братцу, — сказала, подплывая, немолодая меди в кринолинах, в которой несложно было узнать древнюю богиню Луны — Астарту, недавно рядившуюся в старую Хиврю. — Его уловка поможет мне заполучить юное, более сильное и здоровое тело.

— Надеюсь, вы будете эксплуатировать его не столь нещадно, как нынешнее, — с легко язвительностью заметил Черный и подумал: «тем более, что ты его еще не получила».

— Но ведь получу! — обиженным тоном возразила она.

Он совсем забыл, что вдовствующая королева-мать умеет читать мысли!

— Оно будет вам очень к лицу, мадам, — сказал он, — правда, боюсь, что чуточку тесновато. — И отошел, поддержав свою прочно укоренившуюся репутацию великосветского хама.

В это время в залу влетел верзила Асгарот в роскошной телесной оболочке майора Колоярова, запыхавшись, он шумно дышал, попыхивая для внушительности клубами дыма, как паровоз. Кираса, позаимствованная в свое время у Геракла, так и трещала, распираемая его могучей грудной клеткой.

— Спешите видеть, господа! Скорее! — воскликнул он. — Вот где настоящая забава! Гляньте-ка, эти людишки объявили нам (!) войну! О, ваше величество… — он низко склонился, так что перья его шлема коснулись пола. — Рад лицезреть вас здравствующим!

«Не ты ли сделал все, чтобы меня вообще не существовало в этом и в том мире?» — подумал принц, но вслух сказал:

— Много ли их и чем они вооружены?

— Человек пятьсот со всяким дрекольем, — хихикнул Асгарот. — А ведет их тот самый сумасшедший, который задал трепку… э-э-э… попытался оказать сопротивление высокорожденному брату вашего высочества.

Он ненамеренно оговорился, либо сознательно отпустил шпильку в адрес Зиланта к вящему восторгу партии «алых» и давая понять, что с «синими» его не столь уж многое связывает? Все взгляды обращаются к Черному Принцу. Он — владыка, ему приказывать. Однако главнокомандующим назначен Зилант и потому он быстро говорит:

— Отправьте против них легион чертей позлее, полагаю, гвардейцы из пятого круга вполне подойдут.

Асгарот перевел взгляд на Черного.

— А я бы на вашем месте обратился к Коменданту Сфер, — неожиданно предложил тот. — Пусть перекроет их в одном каком-нибудь тоннеле и они начнут болтаться как муха на паутинке.

Зала разражается рукоплесканиями: конечно же, это более остроумный и действенный путь, а кроме того — никаких потерь. Один за другим подходят к нему бывшие сподвижники, друзья и слуги, каждый старается попасться на глаза, сказать комплимент и получить взамен его милостивый взор, а ведь еще сутки назад каждый из них, отыскав его, поторопился бы поскорее выдать его на расправу Зиланту. Нет, нельзя, никому нельзя доверять. Ни мужчинам, ни… А кто это лорнирует его столь пристально? И вот подходит, ну просто подплывает, этакая знойная брюнеточка с зелеными глазами. Ах да, это же добрая старая малютка Ерахта, она же древняя богиня любви Анаита, как она сегодня хороша! Это ее праздник!

— Ваше высочество сегодня поразительно бледны, — доверительно сообщает вечно юная дьяволица, приникая губами к его руке, и ее язычок многообещающе касается его ладони: — Надеюсь, что перевоплощение не отразилось на ваших телесных силах?

— Благодарение Аду, я себя отменно чувствую, — несколько резко отозвался он. — Загляни ко мне вечерком. Я налью тебе блюдечко валерьянки.

Она отшатнулась от него с искаженным злобой лицом, теперь ее подруги далеко разнесут по всей Геенне весть о ее посрамлении и лихорадочно примутся вычислять новую кандидатуру на должность фаворитки кронпринца.

Однако эта тема быстро сменяется другой, когда в залу влетает вестовой бес Кика. Не глядя ни на кого, он стремглав направляется к Зиланту и рапортует:

— Они приближаются к Вратам.

— Кто? — не понял Зилант и поразился неожиданной мысли: — Эти — мужики?

— Точно так! — отвечал Кика. — Мы попытались было их отвлечь и заманить, но они идут напролом.

Ненавидящим взором Зилант взглянул на брата.

— Командуй, — предложил он. — Это у тебя хорошо получается.

Черный принц оглянулся: юноша в черном бархатном берете подвел ему коня.

— Спасибо, Верлиока, — сказал принц. — Как поживает мой Ноулерин?

— Он в отличной форме, мой государь, — отвечал Верлиока. Паж из древнего и сановного рода леших, он был отдан в оруженосцы Велиалу и надеялся через сотню-другую тысяч лет дослужиться до звания демона. Одобрительно потрепав его по плечу, Велиал дал шпоры коню и тот, пронзив алмазный купол дворца, вылетел на волю. Вынесшийся за ним следом Зилант протрубил в рог, созывая свою армию, и его рыцари один за другим, отряд за отрядом хлынули ввысь, на небеса, туда, где полуприкрытая облаками над ними проплывала многострадальная букашинская земля.

* * *

Букашинское ополчение, поглядев вслед за направлением Валькова пальца, и впрямь увидели недалеко от себя, шагах в ста, девушку, которая брела в чистом небе, едва переставляя ноги. Стой они поближе, они, вероятно, могли бы увидеть, как шевелятся ее губы, и услышать ее голос. Но не надобно им это было слышать, ибо не для всех предназначались ее слова, а лишь для одного.

— Ну, выйди ко мне… ну, покажись… — бессвязно бормотала Сашенька. — Зачем ты так себя?.. Ведь ты не должен был… Нет, я не верю, ты не такой… Ты не будешь, не имеешь права быть таким. Ведь если не ты, не мы с тобой, то кто?..

Чье-то подвенечное платье, в которое ее обрядили, давно изорвалось, цепочки и жемчуга — рассыпались, туфли она скинула, чтобы легче было идти. Ноги ее были все в ссадинах и кровоточили: путь в преисподнюю оказался выстланным отнюдь не лепестками роз. Без пищи и воды она шла невероятно долгое время, которое в этом непонятном мире возможно было даже толком измерить… возможно, оно даже шло вспять.

Замок, висевший далеко впереди нее, не отдалялся и не приближался, он был чем-то похож на мираж, являющийся в пустыне утомленным жарой и жаждой путникам. Точно так же он порой растворялся в воздухе и вновь возникал на том же месте, а порой — чуть в стороне. И тогда, чуток передохнув, она вновь и вновь шла к нему. Она и не знала, что это был и в самом деле мираж, отражение истинного замка и для того, чтобы действительно приблизиться к нему, требовалось всего лишь повернуть в обратную сторону: ведь реальный замок был невидим.

Однако, поскольку идущий все равно осилит дорогу, вскоре скрываться замку не стало смысла, и он открылся Сашеньке во всей своей красе. Вначале по обеим его сторонам проступили створки ворот необъятной вышины. Чем ближе она подходила, тем большее волнение охватывало ее: она была чужой, совершенно чужой в мире этих изломанных форм и диковинной жизни, в которой благоденствовала всякая нежить. Мимо нее на прелестных, по карусельному расписанных крылатых лошадках пролетала стайка мертвых младенчиков, убитых родными матерями или погибших по недобросовестности медсестер. Их было до такой степени много, что у Сашеньки заболело сердце. Они смотрели на Сашеньку пустыми, засыпанными землею глазницами и весело смеялись. Земля, по которой она ступала, была обильно пропитана кровью невинно казненных «за светлое будущее» людей. Их телами (от Спартака до Че Гевары, от Кампанеллы до Бухарина), спрессованными и расплющенными катками, было вымощено многометровой ширины шоссе, ведущее к замку, над которым полыхало далекое зарево. Кровь и стон, проклятия и мольбы давно погибших людей витали повсюду. Сашенька остановилась, увидев, как неподалеку от нее подняла голову змея с мудрыми человечьими глазами.

— Остановись, — сказала она. — Дальше смертный ступать не должен.

— Но он же там! — возразила девушка.

— Да, там, но уже не он, а кронпринц Велиал, — возразила змея и приблизилась. — Он одел на себя материальную оболочку, обрел свою инкарнацию в этом мире и теперь по праву является властелином обоих пространств.

— Что же мне теперь делать? — растерянно пробормотала девушка.

— Стань такой же, как он, — предложила змея. — Возьми себе дух одной из нас, возможно, даже мой.

— Но он полюбил меня за то, что я такая, какая есть.

— Он и мне когда-то говорил о любви. Но потом бросил меня. И вот я обречена на проклятье. А тебе он тоже клялся в любви?

— Нет, но он любит меня. Я знаю это. Твердо знаю, — упрямо повторила девушка.

— Что ж, — согласилась змея. — Тело твое и дело твое. Кстати, это тело предназначалось для Астарты, приемной матери Велиала, так что если она завладеет им, принца тебе уж точно не увидать. Со мной бы ты еще смогла иметь шанс на успех. Попытайся…

— Я принадлежу самой себе. И вторая Я мне не нужна.

Она вновь посмотрела в сторону замка и увидала, что над ним клубятся и концентрируются какие-то странные и кустистые тучи.

— Что это? — с удивлением спросила Сашенька, увидев, что на самом деле это не столько тучи, сколько рои бесчисленного количества живых существ.

— Это — сила сатанинская, — с видимой опаской проговорила змея. — Армия зла и ненависти, войско бесчисленное, безграничное, безобразное, беспредельное, как бесчисленны пороки людские, безграничны злоба их и зависть, беспредельна глупость и подлость… Спаси меня! — воскликнула она. — С ними воевать я не хочу, а спрятаться не могу, они меня наверняка растопчут.

Сашенька взглянула ей в глаза, полные бесконечного ужаса и муки и позволила ей спрятаться у себя на груди. С безмолвным ужасом смотрела она на то, как все это скопление тел, вся эта масса тварей летучих и ползучих, гадов извивающихся и прыгающих, размахивающих мечами, щупальцами, штандартами и стволами, предводительствуемая несколькими тысячами всадников на вороных конях, двинулось вперед, высыпала из ворот и с каждой минутой все ближе и ближе надвигалось на нее.

— Зачем все это? — в отчаянии закричала девушка.

Тут только увидала она приближающуюся толпу разномастно выряженных мужиков. Все они отчаянно трусили, но каждый крепко сжимал свое неказистое оружие, и все переступили уже тот предел, за которым трусость уступает место безоглядной и бесшабашной отваге.

— Посторонись-ка, дочка, — сказал девушке подошедший Горелов и потуже затянул свой шлем. — Ты свое дело уже сделала. Батальон, к бою!

* * *

А ведь сначала жестоко поиздевались они над Вальком, тыкавшим пальцем в чистое небо и уверявшим, что именно там видит девушку. Нет, не поверили они ему до тех пор, пока не вытащил он из кармана какую-то железку, не ткнул ею в небеса и, — о чудо! — высветилась там и Сашенька, и прямая дорога к ней. Ткнул в другое место — и вот он, Дворец Сатаны, и черти с рогами, и автобан, вымощенный благими намерениями — все туточки, рядышком. Сильно мужики после этого Валька зауважали, а тот шмыгнул носом и потребовал, чтоб ему выдали не больше и не меньше, чем пулемет. «А может тебе атомну бонбу со склада выписать?» — поинтересовался Макар Анатольевич и со смешком натянул мальцу кепку на самый нос.

И так они встали, как вкопанные, в землю-неземлю, плечами упершись в плечи товарищей, стиснув зубы до ломоты и вперив взгляды в надвигающееся на них полчище духов. Первый налетевший на них вал летучих гадов букашинцы встретили дружным залпом из всех видом гладкоствольного и нарезного оружия. Жаканы, набитые последним оставшимся в городе и изрубленным по начинку патронов серебром, в клочья разносили перепуганных пегасов.

Инкубы и суккубы с жалобным верещанием бросились прочь. Тогда наступил черед гадов ползучих, и живая волна слизи и смрада надвинулась на оторопевших от омерзения букашинцев. Однако они пустили в ход вилы и топоры, швырнули взрыв-пакеты и бутылки-зажигалки, так что, не ожидавшие такого отпора змеи, аспиды и василиски откатились назад.

— Что это, дьяволы? — возмутился Велиал. — Какой бес вас попутал? Растоптать их и вся недолга! Дави их, Асмодей! Топчи их, Асгарот!

Его свита пустила коней вскачь.

Однако узнав в них многих из бывших своих и весьма уважаемых сограждан, несмотря на архаичные и неземные одеяния и доспехи, букашинцы не только не испугались, но еще больше озверели и принялись лупить их с такой удесятеренной силой и яростью, что у тех только кости затрещали. Но велик и необъятен был напор атакующих, ибо их было несколько сот тысяч против пятисот человек. Они падали один за другим, сломленные, отравленные, кто споенный, а кто — одураченный. И казалось уже, что вот уже мгновение — и скроется последний защитник земли родной под грудой озлобленного зверья, но в этот самый миг воздел Валек над головой свою железяку, и в ту же секунду пелену облаков пробили яркие лучи давно уже не виденного Солнца. А по этим лучам стройными рядами сошли красавцы-воины в златом сиянии славы. Над головами их сияли нимбы, хитоны их были из серебряных нитей, в руках их вместо копий были кресты на длинных древках, и было их ровным счетом пять сотен человек.

— Не бойтесь смерти, братия, — сказал один из них остолбеневшим от всего увиденного букашинцам. — И мы умерли бесславно для того, чтобы жить в веках со славою. И возродились теперь для жизни вечной. Слава!

— Ура! — грянули мужики и, взмахнув полученной от иноков хоругвью, кинулись на оробевшего врага.

Силы человеческие стали равны мощи серафимов. Вера сошлась со мнимостью, реальность — с ирреальностью, а порой и наоборот. Кресты небесного воинства с каждым взмахом рассекали сотни нечистых тел, топоры ополченцев крошили черепа вурдалаков, зомби и лешаков, а небесное светило, истосковавшееся по работе, выжигало их, сокрушало и испепеляло.

— Спасайтесь! — завопил Зилант.

— Бежим! — подхватил Асгарот.

Они помчались к воротам. Один Велиал, оставив их, заставил Ноулерина взметнуться ввысь, к небесам и опуститься далеко за пределами обеих воюющих сторон, туда, где на гранитном валуне сидела, с надеждой и болью вглядываясь вдаль, одинокая девушка. Увидев его, она вся затрепетала.

— Ты пришел ко мне?

— Нам надо идти, — еле сдерживая торопливость, сказал он. — Я рад, что ты дождалась меня.

Она в нерешительности отступила.

— Нет, ты — не он. Ты похож на него внешне, но не он. Он бы так не сказал.

— Ах, какое это сейчас имеет значение! — в сердцах воскликнул он, видя, что последние полки его воинства уже приблизились к воротам, и что их и без того не особенно стройная ретирада вот-вот готова превратиться в беспорядочное бегство. — Ведь он или я — мы едины. Тот, кого ты любила — его светлая сторона, тот, кого ненавидела — темная. Иди со мной и стать королевой моего царства. Скорей же!

— Нет! — воскликнула она. — Нет, лучше ты останься и стать моим здесь, сейчас и навсегда!

Душа Семена-Черного разрывалась на части, когда он стоял перед ней. С одной стороны — трон в королевстве Ада, власть над миром ирреальности, войны, интриги, балы и охоты среди звезд, постижение тайн бесконечности и бессмертия в грядущих веках; с другой же — ничтожный городишко, беспечный до поры, пока не посадят в него нового самодура, а посадят — так он вновь погрузится в сонную одурь, и еще эта вот деваха, взирающая на него своими бездонными, такими сумасшедше-лучистыми глазами; с дрожащими губами, с кулачками, судорожно прижатыми к груди. В конце концов, недаром же он зовется Князем Тьмы, у него достаточно сил, чтобы умыкнуть ее силой. Нагнувшись, он легко подхватил ее, прижал к себе. Она забилась в его объятиях, пытаясь увернуться от его жадных, ищущих губ. Миг — и змея, пригретая ею на груди, высунула головку и впилась в его губы.

— Вот теперь-то ты мой, миленький… — прошипела Анаита-Ерахта.

— Будь ты проклята, подлая… — только и успел промолвить принц.

* * *

Он растерялся. И почувствовал, как вновь в нем пробудился тот, кого он надеялся провести, и который на деле провел его, исподволь завладев его сознанием и телом. Он бушевал, он клокотал в душе Семена, он требовал немедленных действий, потому что счет его бытия в этом мире длился уже на секунды, и небесное воинство давило все сильнее и сильнее, с каждым мгновением норовя ворваться в преисподнюю на плечах последних защитников Врат.

— Врата! Запирайте скорее Врата! — вопили перепуганные бесы.

Этот клич явился последней каплей для Черного принца.

— Будьте прокляты все вы! — вскричал он, слетая с души и тела, с сознания и подсознания молодого человека. — Ничтожный раб! Навеки обречен ты быть рабом со своим безумным народом! — орал он, пытаясь отделаться от змеи, которая все более и более продолжала опутывать его, ибо готовилась стать Княгиней Тьмы и уже имела на это все права.

— Мы уже не будем такими! — счастливо засмеялся Семен, целуя Сашеньку. — Никогда не будем. Ведь это правда. Ты веришь в это?

— Верую! — прошептала она, целуя его. — Ве-ру-ю!..

Врата Геенны захлопнулись. Небесное воинство еще некоторое время пыталось осаждать их. Мужички приволокли откуда-то корявое бревно и, раскачивая, принялись лупить им во Врата, как тараном, а Валек, достав из кармана свою давешнюю железку, с которой так любил играть в «отмерного» и «ножички», с силой запустил ею во врата.

И свершилось чудо! Обломок стали в полете удлинился, расширился, раздался в размерах и могучим, неистово сверкающим клинком вонзился во Врата по самую рукоять, глухо, единожды и навеки заклинив их. И во Ключ тот, Кладезем также именуемый, хлынула, как сгинула, вся сила мнимая, и воображаемая реальность, она же ирреальность, и в нее же рухнул диковинный город, расположенный в нескольких измерениях одновременно, а вместе с ним и вся нечисть преисподней.

Что же осталось после этого? Да ничего особенного. Только подвал с полуобвалившимся потолком, да перевернутые столы, да кучка мужиков, нелепо озирающихся посредине помещения со всяким дрекольем в руках, да еще двое в самозабвении обнявшихся влюбленных, шепчущих друг дружке разные нелепые, глупые и ласковые слова.

Они будут жить долго и счастливо, будут растить и воспитывать своих детей, будут строить жизнь вольную и счастливую на радость себе и другим, обязательно будут, вот увидите.

Иначе ради чего же я тогда сочинил всю эту дурацкую сказку?

1988–1989 гг.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg