«Февертонская ведьма»

Февертон — одна из тех деревушек, что прячутся в низинах вокруг Оксфорда, и, так как они расположены дальше привычного студентам пешего хода, то для большинства словно и не существуют вовсе. Но я с детства отдавал предпочтение долгим прогулкам. Укрепляя тело, я укреплял и память: повторял утреннюю лекцию в ритме шагов и к вечеру убеждался, что запомнил ее как нельзя лучше.

Но всерьез этой деревушкой, лишенной каких-либо достопримечательностей природы или архитектуры, я заинтересовался только тогда, когда услыхал, как мальчишки в близлежащем Крэнби дразнили грязнулю-девчонку «февертонской ведьмой», — и насторожился, как собака, почуявшая след. С недавних пор я стал собирать истории о ведьмах, призраках, оборотнях и прочих живучих в сельской местности суевериях, надеясь когда-нибудь дойти до их истоков. Пока же я просто пользовался большим успехом в кругу друзей, которым нравилось пугать себя рядом с уютным теплом камина. Признаюсь, что в прежних моих историях подлинная основа была огранена моей фантазией до состояния законченного и цельного произведения искусства.

Однако то, что я собираюсь вам рассказать сейчас, не требует подобной огранки. Вы знаете, что только вымысел обязан быть правдоподобным, а правда в этом не нуждается. Моей задачей было всего лишь сделать свой пересказ максимально точным и подробным. Я сохранил даже некоторые особенности речи, которые строгими педантами могут почитаться как неправильности, но в целом — я уверен — только помогут повести передать сам дух и настроение этой удивительной истории.

Я отвлекся и слишком далеко зашел в своих отступлениях — вернемся же к началу. Итак, после услышанного я немедленно решил посетить Февертон.

Идти мне пришлось далеко, и, когда я наконец добрался до цели, ноги мои гудели и ныли, башмаки запылились и, после того как я несколько раз споткнулся о камни, являли собой весьма печальное зрелище.

В самой деревушке меня проводили несколькими удивленными взглядами, но, так как студента во мне распознать было нетрудно, большой сенсации я не произвел. Решительным шагом я направился в пивную, потому что это центр, куда стекаются слухи и сплетни со всей деревни; к тому же моя глотка была изрядно забита дорожной пылью.

Пивная называлась «Гончая»; пока что она пустовала, и хозяин скучал за стойкой. Я попросил пива и перекусить что-нибудь. Отбивная была скверно прожарена, а картошка остыла еще вчера; но местное пиво обладало приятным мягким вкусом, и я смог похвалить его вполне искренне.

Хозяин оценил мою похвалу, и вскоре между нами завязался оживленный разговор. Я назвался собирателем фольклора — и было видно, что хозяину этот зверь не вовсе незнаком. То и дело я ловил на себе его оценивающий взгляд, но он, несмотря на все наводящие вопросы, не спешил рассказать мне про «февертонскую ведьму».

Мы лихо опустошали кружки одну за другой, и, когда я совсем отчаялся услышать от него что-то толковое, он сам задал мне вопрос:

— А что, много историй насобирали?

Я вспомнил четыре своих толстых тетради, исписанные вдоль и поперек, и сдержанно ответил:

— Немало.

— На книжку наберется? — не унимался он.

— Даже на две.

— А зачем вам эти истории собирать?

Я даже растерялся, потому что удовольствие, которое я получал от этого занятия, делало его чем-то само собой разумеющимся. Получается, что подбираясь к истокам суеверий, я не знал про истоки интереса к ним в собственной душе! Ответ мой был довольно жалким:

— Хочу узнать, есть ли в них правда, а если есть, то какая.

— Правда? — мой собеседник долго перекатывал это слово у себя на языке, словно удивлялся непривычному вкусу.

— Есть тут дом на отшибе, он уже почти развалился, — неожиданно начал он. — Когда-то в нем жила вдова Селби. Говорят, что она может выглянуть из окна — совсем такая же, как была при жизни. Открывает рот, словно вопит изо всех сил, но ни звука не слышно. Только страх давит на горло от этого лица. А потом мигнешь — и нет ее, пропала.

— А ночью или днем были такие… явления? — заинтересованно уточнил я.

— Кто ночью, а кто и днем видел, — пожал плечами хозяин. — Говорят, ночью она вся светится бледным пламенем.

— Она сгорела в том доме? — Сюжет был для меня привычный, я встречал его уже в нескольких графствах.

— Не-а, — мой собеседник ехидно усмехнулся. — Говорят, что это адское пламя.

— Адское? — переспросил я. Определенно, от усталости я соображал все хуже и хуже.

— Ну да. Будто бы это ее грешная душа мается в аду.

— Полагаю, она и есть «февертонская ведьма»? — осторожно высказал я догадку.

— Ага, именно она, — кивнул хозяин и осушил еще одну кружку. — Только брехня все это.

— Простите?

— Брехня, говорю. Хотите узнать настоящую историю февертонской ведьмы? Узнать правду?

Я горячо закивал и открыл блокнот.

Эту историю я восстановил по своим заметкам, которые с каждой страницей становились все короче и неразборчивей. Хорошо, что сам рассказ так врезался мне в память, что мои записи были не основным подспорьем, а, так сказать, вспомогательным средством. Вот она от начала и до конца, как я ее помню.

— Это случилось лет пятьдесят назад, так что некоторые старики еще помнят, как Мэри Грин подавала им здесь, в «Гончей», пиво.

А началось все с того, что эта Мэри сперва зачастила на все воскресные службы, а потом вдруг совсем перестала приходить в церковь. Кумушки об этом немало посудачили, и сошлись они на том, что дело тут в помощнике викария Эбрахаме Смите. Самые злоязыкие говорили даже, что он крутил с Мэри, пока не понял, что может жениться на дочке викария, а там дал ей отставку. Не знаю даже, как у них язык поворачивался такое сболтнуть, или, может, они ослепли от забродившей в них желчи: любому разумному человеку достаточно было один раз взглянуть на Эбрахама, чтобы понять — у этого и в мыслях нет крутить с девушками. Был он такой же нескладный, как его имя, тощий, рассеянный, вечно с книгой. И сейчас такой же, только поседел весь и еще рассеянней стал.

Проповеди он тогда не читал, а бубнил, на прихожан глаза поднять боялся, и сам, наверное, ни за что в «Гончую» бы не ходил, не будь тогдашний викарий такой охотник до нашего темного портера.

Мэри-то старалась ему понравиться, это верно: и наклонялась пониже, когда пиво наливала, и всегда словечком-другим цепляла, спрашивала, когда же он от книжек оторвется и начнет на девушек смотреть. А он, кажется, даже не понимал, что она к нему удочки закидывает, только глазами моргал на все ее шуточки.

Странно, что такая ладная девица, как Мэри, нашла в нем — посвататься к ней было немало охотников, ведь она, говорят, вся была, как спелое яблочко, румяная и чернокосая, а танцевать умела так, что пол под ногами горел. Но разве женщина может умом выбрать? Вот и Мэри прикипела к тому, кто про нее не думал и не догадывался даже о ее чувствах.

Все соглашались, что дочка викария отлично подходит Смиту, она была такая же тощая и серьезная; Смит радовался на свой тихий лад и мирно готовился к свадьбе, а Мэри с каждым днем страдала все сильней. Если бы не исхудала до костей, кумушки бы точно подумали, что от помощника викария ей дитя надуло. Может, так и лучше, чем на самом деле было: они всего-то парой слов обменялись, а Мэри горевала страшно. Причина была бы видна.

Знаете, бывает горе, что гроза — льет стеной, грохочет, и кажется, что дом затопит под самую крышу; а на следующий день снова солнышко, и все лужи под его лучами успели высохнуть. А бывает такое горе, что осенний дождик — серым капля по капле сеется с неба, не уставая, не утихая, и превращает надежную землю в раскисшую грязь, в которой может прорасти только дурман и болиголов.

Так у Мэри душа от любовной тоски, горечи и зависти к счастливой невесте превратилась в болотные хляби, а оттуда, как известно, время от времени на божий свет выползают подлинные чудовища.

И когда она сказала своей единственной подружке Энн, тоже подавальщице в «Гончей», что душу дьяволу готова продать, лишь бы Эбрахам Смит ее был, Энн не на шутку испугалась. Она видела, что Мэри сказала это не в сердцах и не сгоряча, а тихо и спокойно, как давно обдуманное. Сомнения в ней уже не оставалось. Все же Энн попыталась отшутиться:

— Да где ты его найдешь? В нашу глушь даже дьявол не заглядывает.

— А кто тогда к вдове Селби приходил?

— Так… — растерялась Энн. — Вдова ведь уже на кладбище, три дня как похоронили.

— А ты знаешь, что в ее доме видели призрака? Значит, не нашла она себе в могиле покоя. Вот сегодня, на третью ночь, дьявол и придет за ее ведьминой душой. Тогда и поговорю с ним. Торговаться не буду.

— Ты что, совсем ума лишилась? — вскрикнула Энн, и долго еще ее отговаривала, но Мэри только сжала губы и молчала на все ее увещевания. Смотрела пустыми глазами в стену и словно не слышала. Даже когда Энн заплакала — не шевельнулась.

— Может, она и не ведьма вовсе была, просто наговаривали на нее! — сказала Энн, уже отчаявшись убедить подругу.

— Ты что, смеешься? — вскинулась Мэри. — А Шор, который пошел к ней за средством для своей подружки, а после в монастырь подался? Обет безбрачия дал, это он-то! Сколько за ним плакало и у нас, и в Крэнби, и в Хелфорде с Блэквудом? А Смизерс, который жену заморил своим скряжничеством? К Смизерсу, говорят, она сама пришла поговорить — так после этого разговора Смизерс переехал в Крэнби, выстроил там на все свои деньги часовню с одним только условием — чтоб его похоронили в ней! Так он боялся, что она до него доберется! А волки и прочие твари, которых она в лес ходила лечить?

Тут Энн отступила — по правде, она готова была черное назвать белым, лишь бы Мэри не ходила к той на могилу.

— Ты не можешь пойти со мной? — вдруг сказала ей Мэри, но Энн еще не успела ответить, как Мэри засмеялась и взяла свои слова назад.

И весь вечер в «Гончей» Энн, глядя на Мэри, только и думала о том, как Мэри одна на кладбище пойдет… видела, что та уже все обдумала и не отступит. Слишком уж спокойна та была, и вела себя по-прежнему, как до своей злосчастной любви: улыбалась и отпускала шуточки.

Энн была сирота, на лицо неказистая, и доброты она ни от кого, кроме Мэри, не видела, а оттого привязалась к ней всей душой. (Почему Мэри ее привечала — не знаю, но могу догадаться, что от невзрачной подружки она себе и другим еще краше казалась.) И Энн, хоть и дрожала при мысли о кладбище, решила, что она не пустит туда Мэри одну. К тому же она надеялась, что Мэри, как увидит погост, забудет свои выдумки сумасбродные и вернется домой — или она ее сможет отговорить по дороге.

Когда Энн сказала Мэри, что пойдет вместе с ней, та, понятно, обрадовалась — расцеловала ее, обняла. Но Энн в ее объятиях уже, как камень, была от страха и, когда они выбрались из дома, готова была идти с закрытыми глазами, лишь бы ничего не увидеть. При мысли, что красноглазый дьявол может посмотреть на нее, она дрожала, как осиновый лист. Ей казалось, что она умрет от одного этого взгляда.

Мэри, напротив, казалась веселой. Ничто ее не пугало: ни погасшие, слепые окна домов, мимо которых они пробирались, ни ветер, швыряющий им в лицо листья, ни шепот деревьев, ни часовенка с крестом, засеребренным на миг выглянувшей из туч луной. Только один раз она открыла рот по дороге — приказала Энн замолчать, потому что разобрала в ее шепоте слова молитвы. Энн едва успела увернуться от пощечины.

Похоронили вдову Селби на отшибе, как она и жила, и девушкам пришлось изрядно проплутать среди надгробий, прежде чем они увидели свежую могилу.

— Стой! — схватила Энн Мэри за руку. — Что там?

А над могилой трепетал огонек, больше похожий на звезду, чем на свечу.

— Началось! — довольно сказала Мэри и пошла бы вперед, если бы Энн не держала ее.

— Пусти! — зашипела она и принялась выкручивать той руку, чтобы она разжала пальцы, а Энн тихо повторяла:

— Не надо, Мэри… не надо!

И вдруг обе замерли, вцепившись друг в друга. Огонек на могилой засиял еще ярче, превратился в язык белого чистого пламени… И в ответ ему из земли тоже начал пробиваться свет, только теплый, цвета золота.

Золотой свет сгустился, замерцал… и перед окаменевшими девушками вдруг появилась вдова Селби, совершенно такая, какой она была в жизни. Белый свет тоже переменился: превратился в силуэт, похожий на человеческий, только очень высокий. Казалось, что макушка его где-то в облаках, и черт лица было не разглядеть за этим нестерпимым сиянием. Но вдова Селби тихо рассмеялась и протянула руки ему навстречу.

И тут Мэри в гневе шагнула прямо к ним.

— Стой! Мэри! Стой! — закричала Энн, а сама упала на колени, закрыв глаза, но свет пробивался сквозь веки… больше всего она боялась, что сейчас ослепнет; но вдруг вместо боли почувствовала такое спокойствие, словно ее обняла давно умершая мать. Сердце ее было переполнено, и душа ликовала.

С закрытыми глазами она видела Мэри, как черный силуэт лицом к свету: она бросилась к нему, сжав кулаки, с богохульными воплями.

И вдруг свет погас. Мэри споткнулась, запнулась о край могилы и кубарем покатилась по земле. Энн слышала, как та бьется в судорогах и истошно вопит.

Энн не сразу нашла в себе силы подойти к ней. Только когда та замолчала, Энн, не вставая, подползла к Мэри. Она перевернула ее на спину и ужаснулась: из открытых глаз текла черная кровь, а лицо исказилось воистину ведьминской злобой, так что она была сама на себя не похожа. Мэри была мертва.

Вот и вся история. В Февертоне до сих пор уверены, что они обе видели, как вдову Селби забрал дьявол, и Мэри оттого померла, а Энн покрепче оказалась и смогла заключить сделку. Лицо Мэри само за себя говорило — оно даже в гробу не разгладилось; а безродную сироту Энн вскоре после этого хозяин «Гончей» взял в жены. Она к тому же и похорошела дивно, хотя никто не мог толком объяснить, в чем эта перемена заключалась. Так что не удивительно, что жители Февертона подумали то, что подумали, и по сей день в этом убеждены. Но вам, господин собиратель, я чистую правду рассказал.

— А почему? — спросил я, боюсь, что не совсем отчетливо.

— Потому что Энн Трэверс была моей бабушкой. И я не раз в драку лез, потому что другие кричали под нашим домом «ведьма»! А если бы моя жена дочку родила, то и ей бы кричали. Слава богу, с тех самых пор в нашем роду одни мальчишки. Но здесь правде никто не поверит, хоть залезь на колокольню и ори оттуда. А вот если вы книгу напишете, где все это черным по белому… Может, изменится что.

Я глубокомысленно кивнул и посчитал нужным предупредить:

— Вряд ли моя книга, даже если она выйдет, будет способна оказать серьезное влияние на сложившееся мнение…

Может быть, выговорил я это не с первой попытки, но хозяин меня понял. Он усмехнулся:

— Да я особливо и не рассчитываю. Просто захотелось хоть кому-то рассказать, как оно по правде было. А дальше делайте с этой историей все, что вам на ум придет.

— С другой стороны, — хмыкнул он, — выручка у меня всегда большая, потому что народу до сих пор любопытно посмотреть на внука той самой Энн… Дьявольщина — что перчинка, с ней и еда сытнее, и пиво слаще. Нравится людям пугаться — так, чтобы чуть-чуть.

Я кивнул еще раз.

Обратная дорога из Февертона показалась мне просто невыносимой, хотя любезный хозяин «Гончей» сделал все, чтобы облегчить мое состояние. Трижды я чуть не потерял блокнот со всеми своими заметками, так как был слишком рассеян, чтобы думать о нем.

Неосмотрительно я отправился в путь сразу после полудня, солнце жгло все мое тело, как на решетке, ноги отзывались на каждый шаг болью во всех волдырях и мозолях, в голове словно перекатывался раскаленный камень.

Временно я решил забыть про свои «пешие» принципы и радостно уселся в кстати подвернувшийся дилижанс, болезненно морщась при каждом ухабе.

Но услышанная вчера история не отпускала меня даже в таком плачевном состоянии. Едва прибыв в свою комнату, я распахнул окно, чтобы выветрить дым от трубки моего соседа, и сел расшифровывать и записывать рассказ хозяина «Гончей». Я просидел за столом шесть часов кряду и оторвался от работы только тогда, когда эта история была написана до последней строчки.

Но и после того как рассказ о февертонской ведьме в нынешнем его виде присоединился к другим в моих тетрадях, меня продолжало мучить тягостное чувство чего-то незавершенного и незаконченного.

Я довольно долго не мог понять причину своего уныния, пока не почувствовал при взгляде на свои записи одновременно укол совести и непреодолимый импульс к действию.

В тот же вечер я принялся за работу, итогом которой стала эта скромная книга, а «Февертонская ведьма» — первым рассказом в ней.

И я надеюсь, что вы, искушенный читатель, будете еще и снисходительны. Я искренне считаю, что мною руководило не тщеславие или, вернее, не только тщеславие, когда я, дрожа, нес свою рукопись в издательство. Главным для меня было рассказать подлинную историю февертонской ведьмы — и теперь, любезный читатель, вы ее знаете.

А я больше не смею испытывать ваше терпение и откланиваюсь.