«Страсти по Федоту»

Ночью гуляющие тинэйджеры изгваздали весь парк белой краской, водоэмульсионкой, а то и эмалью. Белая краска не могла повредить трёхохватным деревьям с морщинистой корой, но впечатление она портила, превращая парк в абстрактную декорацию, нелепую и неестественную. Было в этих знаках нечто напоминающее арабское письмо или японскую скоропись, хотя ни арабы, ни японцы не признали бы их своими.

Стальная решётка расчерчивала парк: дорожки, деревья, клумбы — словно вся куцая городская природа была посажена в клетку. Федот не понимал, зачем и кому это нужно, ведь вход в парк свободный, кованые ворота распахнуты днём и ночью.

У самой ограды стоит огромное, в несколько обхватов, дерево. В лесу каждое дерево можно узнать, ольху с черёмухой никто не перепутает, а в городском саду стоят безликие деревья. То, что это не тополь, ясно с первого взгляда, а дальше?.. Липа, ясень, явор? Или, может быть, осокорь? Поди, разберись… Не наши деревья, чуждые. Федот назвал великана вязом, потому что кусок решётки навечно врос в древесину, увяз в ней. Теперь это единое целое, неестественная помесь живого с механическим, что так пугает на картинах Босха. И сегодняшние рисунки на стволах — из той же области.

Не хочется заходить в такой парк, а в какой хочется? Другого нет.

В парк можно попасть через несколько удобных проломов в решётке, но Федот пренебрёг тропинками, ведущими к дыркам, дошагал к центральному входу и прошёл через намертво открытые ворота.

Федот не любил парк, но ещё больше он не любил город. Впрочем, деревню, где прошли детские годы, он тоже не любил. Мать, учительница младших классов, озабоченная не воспитанием учеников, а огородом, коровой и прочим хозяйством, которое ей приходилось волочить в одиночку, тем не менее, сумела приучить сына к чтению, а значит, отвратила от бессмысленных драк, унылого пьянства и прочих радостей, которым предавались Федотовы одноклассники лет, этак, с восьми. Неудивительно, что при первой возможности Федот деревню покинул, выбрав техникум, где было общежитие. Но в городе так и не прижился, не завёл ни семьи, ни друзей. Или, может быть, они не завели Федота. В самом деле, многие ли могут похвастаться, что у них в приятелях есть Федот?

Зато Федот приобрёл привычку гулять по парку. Должно же быть в жизни что-то не функциональное, иначе и в машину превратиться недолго. Проходил вдоль постриженных газонов, никогда не сходя с усыпанных мелким гравием дорожек. Шёл мимо толстых, чужерослых деревьев, мимо кустов жёлтой акации и ядовитой красной жимолости, которую привык называть волчьей ягодой. Сделав непременный круг, возвращался домой к функциональной жизни или шёл через парк в магазин, который находился по ту сторону зелёных насаждений.

Но на этот раз белые знаки на стволах нарушили привычное течение прогулки. В знаках таился непонятный смысл и смутная угроза. Молодые деревца, выкрашенные белым — дело привычное, их мажут известью от солнечных ожогов, а на морщинистых гигантах белая краска смотрится нелепо, словно старик вырядился в штанишки на помочах.

Фонарные столбы хулиганы почему-то обошли стороной. Стоят железные дуры, толщиной с хорошее бревно, этакий подрост для будущего сада. Столбы до самого фонаря выкрашены грязно-зелёной краской, лишь на уровне человеческого роста татуировкой выделяются граффити: всевозможные надписи, сделанные обычным маркером.

Один из условных вязов стоял на самом краю газона, так что его можно было коснуться, не ступая на траву, ходить по которой не велела запретительная табличка. Федот заложил руки за спину и наклонился, разглядывая белые пятна. Не краска это была и даже не эмаль. Ощущение такое, будто ствол местами покрыт плотным слоем тефлона, или сама кора в этом места переродилась в пластик.

Федот осторожно коснулся бугристой поверхности. С чуть слышным чмокающим звуком складки белой коры сомкнулись, ухватив палец. Федот вскрикнул и дёрнулся. Дерево не отпускало. Окружающие складки коры, ещё не белые, жадно зачмокали, стараясь тоже отхватить себе что-нибудь. Федот задёргался уже вовсе бестолково и, сорвав ноготь, высвободил палец.

Бежать надо было отсюда немедленно, но Федот, сунув в рот кровоточащий палец, шагнул на газон, чтобы оглядеть дерево с обратной стороны. Потом ему казалось, что именно это он и ожидал увидеть, хотя на самом деле ничего он не ожидал, просто знал, что не может нормальное дерево так себя вести.

Позади древесного ствола, в недопустимой от него близости, стоял выкрашенный зелёной краской и покрытый белыми пятнами фонарный столб. Толстое железо было словно изжёвано и напоминало кору. Столб наполовину врос в дерево, и было не понять, где кончается древесина и начинается металл. Зато было совершенно понятно, что уродскому столбу палец в рот не клади, уж он-то не выпустит, оттяпает по самый локоть; откушенным ногтем не обойдёшься.

По здравому размышлению, Федоту следовало заорать дурным голосом и помчаться прочь из чудовищного сада, но шок сыграл с ним злую шутку: Федот продолжил прогулку, лишь пострадавшую руку отставил в сторону, чтобы обильно капающая кровь не замарала одежду. И лишь шагов через десять опомнился и, развернувшись, пошёл к дому.

Шёл, смутно соображая, что надо бы идти в травму, всё-таки, ноготь сорван начисто, словно Федот побывал в руках палача. Останавливали две мысли: прежде всего, Федот не знал, где травмпункт находится, а во-вторых, не представлял, что скажет, когда его спросят, при каких обстоятельствах произошёл несчастный случай. Попробуй сказать: «Меня укусило хищное дерево», — из одного медицинского учреждения прямиком попадёшь в другое. По дороге, правда, зашёл в аптеку. Мучительно извиваясь, достал левой рукой из правого кармана деньги, купил бинт и перекись водорода. Провизор глянула заинтересовано и посоветовала ехать в травму. Даже адрес назвала. Добираться туда нужно было на трамвае или маршрутке, и Федот твёрдо решил, что не поедет.

Вдоль дома, где жил Федот, росли кусты и деревья. Деревца были молоденькие и, значит, не кусачие. Во всяком случае, на это хотелось надеяться.

Возле парадной Федот присел на скамейку, ухватив зубами пробку, открыл перекись водорода. Кровь из раны уже не капала, лишь палец ломотно ныл, обещая, что заживать будет долго.

— Отличная вещь — перекись водорода!

На скамеечке рядом с Федотом сидел старичок. Считается, что на скамейках возле парадных сидят исключительно старушки. На самом деле, старичков ничуть не меньше, просто они неприметны, их трудно увидеть, пока они не заговорят. По счастью, старички словоохотливы, иначе так и жили бы неведомо.

— Что? — переспросил Федот.

— Перекись водорода говорю, отличная вещь! — с готовностью повторил дед. — Убивает патогенную микрофлору.

— А…

— Вишь, как шипит, — старик ажно дрожал от желания просветить собеседника, — это вредные бациллы дух испускают.

— Понятно…

— Ты, главное, со своим пальцем к врачу не ходи, — старичок явно много претерпел от медицины и спешил поделиться опытом. — Вот у меня случился панариций на мизинце. Мне бы его в соде попарить, в марганцовочке, а я к врачу попёрся. Тот меня к хирургу отфутболил, а хирург укольчик сделал и, нет, чтобы панариций вскрыть и гной выпустить, взял этакие клещи, вроде кузнечных, только никелированные, и враз полпальца отстриг. Я взвыл, а он смеётся. Не боись, говорит, новый палец сделаем, лучше прежнего, мы сейчас это умеем. Ну, я шапку в охапку — и дёру. У них так, ноготок увяз, всему пациенту пропасть.

— Понятно, — кивнул Федот, тщетно пытаясь перебинтовать палец.

— Давай, помогу, — дед забрал бинт и начал довольно ловко перевязывать пострадавшую руку. При этом он непрерывно говорил. Федот слушал, понимая, что это плата за помощь.

— Всё зло от врачей, — разглагольствовал соскучившийся по общению старик. — Раньше врачи лечили, а сейчас — ремонтируют, как роботов. Вот у тебя кровь горячая, человеческая, а попадёшь в лапы медикам, они всю кровь выпустят и зальют кровезаменитель. Он даже красный, фуксином подкрашенный, но не настоящий. Человеком ты больше не будешь, станешь весь пластмассовый, вроде манекена в витрине. Видал на проспекте магазин? Вот они там и стоят.

— Зачем это нужно докторам? — вяло спросил Федот. Первый шок уже прошёл, Федота начинал бить озноб.

— Доктора — тьфу! — исполнители. Ты выше бери, — старик многозначительно воздел палец, почему-то не указательный, а огрызок мизинца. — Тем, кто нами управляет, люди не нужны, им нужны манекены. Манекены пластмассовые, ими управлять просто.

— Кино такое было, будто манекены это монстры, которые людей убивают, — поделился сомнениями Федот.

— Кино — ерунда, это разврат хуже телевизора. Его придумали, чтобы такие, как ты, жизни не видели. Вот у тебя телевизор есть?

Федот промолчал, не желая признаваться в столь страшном преступлении. Телевизор у него был, хотя включал его Федот только во время трансляции крупных соревнований.

— Небось, и микроволновка есть, — продолжал обличать старик, — и стиралка индезитовская, и посудомойка… Всякие миксеры-дриксеры, комбайны-бомбайны… А теперь, спрашивается: ты там зачем?

— Для порядка, — ответил Федот, разглядывая забинтованный палец.

— Для порядка — лучше всего манекен. От него мусора меньше. И по газонам он не ходит.

— Я тоже не хожу, — сказал Федот, вспомнив, как сегодня он противоправно ступил на траву.

— Потому, наверное, и уцелел до сего дня, — согласился старик.

— Вы-то, почему уцелели?

— Зачем им меня трогать? Я своё отжил, я уже не человек, а трава газонная. Ни в борщ, ни в Красную армию — никуда не гожусь.

— Меня, — признался Федот, баюкая больную руку, — дерево укусило.

— Бывает… Значит, сунулся, куда не следует. Инициативных всегда в первую очередь оприходывают, — старик глянул на запястье, словно на часы, хотя никаких часов там не было, и добавил: — А мне пора. Хуже нет — нарушать режим, нарушителя сразу берут на заметку.

Старик поднялся, покряхтел для порядка и скрылся в парадной.

Федот подождал с минуту, чтобы внезапный собеседник успел вызвать лифт и уехать, а затем тоже пошёл домой. На свой шестой этаж он поднялся пешком. Боязно стало садиться в лифт, тыкать одним из здоровых пальцев в пластиковую кнопку.

В неуютной однушке — дома, как принято говорить, — Федота встретил злобный отблеск на экране вечно выключенного телевизора. Федот стянул с постели покрывало, накрыл им телеящик, чтобы тот не только не показывал, но и не подглядывал. Теперь слова безумного деда не казались плодом больной фантазии. Вот не станет тебя, и стиральная машина будет раз за разом перемывать твоё чистое бельё, а тостер в уголь пережаривать одни и те же ломтики хлеба. Тостера у Федота не было, но ведь стиральная индезитка была!

Кое-как поужинав, Федот улёгся в постель и с головой укрылся одеялом. Лежал, согревая дыханием ноющий палец, старался не вспоминать безумный день и не думать ни о чём.

Удивительным образом он быстро уснул, хотя и во сне продолжал мучительно и безуспешно не думать.

Проснулся рано, не выспавшийся и словно избитый. А ведь сегодня суббота, день, когда можно поспать лишний час. Так нет, проснулся ни свет ни заря. Позавтракал застарелыми сосисками, индевевшими в холодильнике. Холодильник у Федота тоже был, и, кидая в кипяток потерявшие всякую привлекательность сосиски, Федот думал, что если бы он, Федот, полагающий себя хозяином квартиры и всего, что в ней стоит, исчез бесследно, холодильник так и продолжал бы морозить злосчастные сосиски.

За продуктами надо было сходить ещё вчера. Собственно, Федот и шёл в универсам, который удобно располагался по ту сторону парка. Теперь предстояло повторить поход.

С этой стороны парка на проспект выходил большой, совершенно не продуктовый магазин. Федот никогда туда не захаживал, лишь, проходя мимо, слепо скользил взглядом по толстому витринному стеклу. Но сейчас он приостановился, впервые внимательно глядя на замершие внутри манекены. Те самые, что, согласно несмотренной киношке, были злобными монстрами, а, по словам вчерашнего дедули, идеальными гражданами новой страны.

Спортивные мужчины в тёплых куртках или элегантных офисных костюмах застыли, не закончив движения. Всё в их позах указывало: отвернись, и они продолжат свою жизнь. Не было только лиц, их заменяла чёрная эбонитовая поверхность, на которой не бликовала ни единая искра. И всё же, не избавиться от ощущения, что черноликие смотрят.

За стеклом соседнего террариума — мальчишки. Сидят или стоят в вольных позах, тоже разодеты в пух и прах. У этих лица есть, но они, как раз, не смотрят, личики выражают серьёзнейший восторг, издавна знакомый по физиономиям гипсовых пионеров. А где же дамы? Федот поднял взгляд и, впервые за несколько лет, прочёл вывеску: «Мужская одежда».

Всё понятно, гендерная сегрегация. Тьфу, каких только гадких слов не нахватаешься, живя в городе.

Отвернулся от пластиковых хозяев жизни, по нерегулируемому переходу пересёк проспект.

Вот и парк. Не хотелось входить в гостеприимно распахнутую пасть ворот, но тащиться в обход, вдоль решётки, вросшей в стволы деревьев, было дольше, да, пожалуй, и страшнее. Старик правильно сказал: хуже нет нарушать привычный распорядок.

Шёл по дорожке, держась подальше от газона, от кустов, таящих неведомо что, от испятнанных белым тефлоном вязов и прочих осокорей. Белых пятен было больше, чем вчера, а может, это казалось с перепугу.

В центре парка разбита детская площадка с горкой, качелями, песочницей. Всюду порядок — и ни души. Хотя, конечно, субботнее утро, кто в это время гуляет? Но, все равно, странно такое видеть.

Смутное шевеление почудилось в песочнице. Федот задержал шаг и самую малость свернул в сторону подозрительного шевеления.

Главное — ничего не трогать и не ступать на траву.

Скушенный палец живо напомнил о себе, запульсировав больно и часто.

В песочнице стоял дом или замок, или ещё какое строение, собранное из деталек лего. Во всех переходах, окнах, на выступах и балкончиках этого здания копошились насекомые — муравьи или тараканы — не разберёшь. Шевелили усиками и суставчатыми ногами, сталкивались большими уродливыми головами и чувствовали себя в этом нежилом доме, как дома.

— Отходить тихо, — скомандовал себе Федот, попятившись от песочницы, обжитой ползучей скверной.

Что-то громко хрустнуло под ногой. Федот подпрыгнул, ошпаренный волной ужаса. Сзади, выстроившись полукругом, стояли ряды тех же головастых термитов. Федот взвизгнул и метнулся в сторону, пытаясь вернуться на дорожку. Навстречу ему из подстриженной садовой травы выступили новые орды. Волны насекомых перехлёстывали через бортик песочницы, наползали отовсюду. Федот спрыгнул на горку, крутанулся на карусельке и, наконец, утвердился на качелях. Со стороны игры взрослого дядьки, наверное, выглядели нелепо и смешно, но Федоту было не до смеха. Внизу колыхался сплошной ковёр существ, живых и мёртвых в одно и то же время. Некоторые тараканы пытались вползти на стойки качелей, и, кажется, это получалось.

— Ы-их! — выдохнул Федот, резко качнувшись. Самые борзые таракано-муравьи посыпались вниз. Качели, хорошо смазанные солидолом, не скрипели, и было понятно, что даже если доберётся кто на самый верх, то там его перетрёт в слизь.

— Ы-их! Ы-их!.. — размахи становились шире, Федот вкладывал в это бессмысленное дело всю свою энергию, все силы, которых оставалось не так много.

Качели ходили ходуном, словно под хулиганом, вздумавшим спьяну опробовать детский аттракцион. И в то мгновение, когда предел размахам положил ограничитель, стойки качелей изогнулись, образовав подобие стальной клетки, внутри которой оказался Федот.

— Эй, не смейте! Выпустите меня!

Стальные трубы спешно выпускали проволочные ветви и скоро Федот очутился в металлическом коконе, сквозь который он ещё мог видеть, но его уже было не различить. Лишь внизу оставались сколько-то значительные отверстия, в которых показались насекомые из песочницы. Теперь ничто не мешало им ползти вверх, и было хорошо видно, что головы у них вовсе не такие огромные, как показалось вначале. Просто каждая из букашек сжимала в челюстях детальку, посверкивающую искрами электрических разъёмов. И каждый из тараканов стремился внедрить свою частицу небывалого лего в ноги, бока, глаза Федота.

— Нет!.. — закричал Федот, бешено топая и извиваясь, насколько позволяла клетка, стараясь стряхнуть и передавить настырных насекомых.

Сквозь металлическую сетку Федот заметил людей, направлявшихся к детской площадке. Мужчина катил коляску, рядом шёл мальчик лет десяти. Привычная картина: мама субботним утром занялась уборкой, а главу семьи выгнала гулять с детьми; всё равно от него никакой пользы.

— Помогите! — закричал Федот, удвоив усилия. — На помощь!

Мужчина повернул голову. На Федота уставилась эбонитовая поверхность, лишённая всяких признаков лица.

* * *

Семья гуляла по парку, пустынному в это время дня. Папа, мама и пластмассовый мальчик. Маму везли в коляске, сама гулять она не умела, у неё не было ни головы, ни ног, ни рук — только торс с торчащими грудями и гладкое лоно. Коляску по очереди везли то папа, то сын.

Посреди детской площадки, куда направлялось семейство, возвышалась железная штуковина, похожая на бутон небывалого цветка. Бутон раскачивался, изнутри доносился стук и невнятные крики.

— Не стоит туда идти, — сказал пластмассовый папа. — Это может быть опасно.

— Но ведь это мои качельки! — в голосе пластмальчика звучала обида. — Что же мне теперь, покачаться нельзя будет?

— Ничего, потерпи, — успокоил папа. — Это ненадолго.