«Дом причта в Уитминстере»

М. Р. Джеймс Дом причта в Уитминстере

Доктор Эштон доктор богословия Томас Эштон плотного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти со здоровым румянцем на щеках, хмурым взглядом и вытянутой верхней губой, сидел в своем кабинете, облачившись в халат и надев на бритую голову шелковую шапочку. Снятый им парик красовался рядом, на специальной болванке. В описываемый мною момент его лицо освещалось прямыми лучами послеполуденного солнца, падавшими сквозь высокое, выходящее на запад окно. Под стать окну было и все залитое солнцем помещение с высоким потолком и высокими же книжными шкафами, в промежутках между которыми проглядывали стенные панели. Эштон облокотился о покрытый зеленой скатертью стол, на котором находился серебряный поднос с письменным прибором (чернильница и гусиные перья) парой книг в переплетах из телячьей кожи, какими-то бумагами, длинной курительной трубкой, латунной табакеркой, оплетенной бутылью и стаканом. Дело происходило в 1730 году, в декабре, около трех часов пополудни.

В этих строках я описал лишь то, что бросилось бы в глаза случайно заглянувшему в комнату поверхностному наблюдателю. Но когда Эштон, не вставая из кожаного кресла, смотрел в окно, что за пейзаж открывался его взгляду? По правде сказать, изо всех красот сада с той точки имелась возможность разглядеть разве что верхушки кустов или фруктовых деревьев, зато была прекрасно видна красная кирпичная стена западного корпуса со сквозными двойными воротами. Изысканное металлическое кружево створок позволяло видеть за ними сбегающий вниз, к руслу речушки, а затем так же резко взбегающий вверх склон, переходивший в поросшую дубами равнину. Понятно, что в это время года деревья уже облетели, и между стволами открывалось небо, золотистое в вышине, а ближе к линии горизонта окрашенное в пурпур.

Однако довольно долго созерцавший молча эту картину доктор Эштон в итоге проронил лишь одно-единственное слово: «Отвратительно!»

Непосредственно после этого сторонний наблюдатель мог бы услышать приближающиеся шаги и по гулкому резонансу догадаться, что кто-то пересекает весьма просторное (куда больше, чем кабинет) помещение. Доктор повернулся в кресле и ожидающе посмотрел на дверь. Спустя мгновение на пороге появилась плотная леди, одетая вполне в духе того времени. Замечу, что я, хотя и попытался обрисовать наряд доктора, отнюдь не дерзну позволить себе ту же вольность в отношении одеяния его супруги (а вошла, как вы возможно уже догадались, ни кто иная как миссис Эштон). Выглядела она весьма встревоженной, взгляд выдавал сильное беспокойство.

— Он очень плох, милый. Боюсь, ему еще хуже, произнесла она дрожащим шепотом, склонившись к уху супруга.

— Неужели? — он откинулся в кресле, встретился с женой взглядом, и та молча кивнула. С высоты ближней колокольни донесся торжественный гул: колокол отбил полчаса. Миссис Эштон вздрогнула.

— Ты не находишь, что стоило бы распорядиться чтобы церковные куранты не отбивали время сегодня ночью? Звон слышен в его комнате и не дает спать, а если сейчас что-нибудь и может ему помочь, то только сон.

— Распорядиться, конечно, можно, — громко и довольно откликнулся Эштон, — но только имея веские, весьма веские основания. Ты и вправду уверена, что от этого может зависеть выздоровление Фрэнка?

— Ничуть не сомневаюсь.

— Ну, будь по-твоему. Скажи Молли, чтобы сбегала к Симпкинсу и передала от моего имени распоряжение не отбивать время после заката… Да, и пусть заодно попросит лорда Саула придти ко мне сюда. Прямо сейчас.

Миссис Эштон торопливо удалилась.

Постараюсь воспользоваться этим и, пока не заявился какой-нибудь другой посетитель, ввести читателя в курс дела.

Доктор Эштон, помимо ряда иных должностей, являлся держателем пребенды[1] в богатой коллегиальной церкви Уитминстера, хотя и не имевшей статуса собора, но ухитрившейся благополучно пережить и Раскол, и Реформацию, сохранив и внутреннее устройство, и имущество даже спустя сотню лет после описываемых событий. Большой храм, помещения для причта с резиденциями декана и двух пребендов, хор и все прочее существует и поныне в целости и сохранности. Декан, возглавивший церковь в начале шестнадцатого века, отличался любовью к строительству, и по его повелению к храму был пристроен четырехугольный, со внутренним двором комплекс из красного кирпича, где размещались службы и жилые помещения причта. С течением времени многие из церковных должностей превратились лишь в звания, не связанные с реальными обязанностям, а потому замешавшим их священникам или юристам не было нужды жить при храме. Таким образом, жилой комплекс, изначально рассчитанный человек на восемь, а то и десять теперь занимали трое: декан и два пребенда. Одна сторона кирпичного четырехугольника была отведена под покои мистера Эштона, откуда имелись отдельные выходы как в церковь, так и во двор.

Но довольно о доме, поговорим лучше о хозяине. Доктор Эштон, будучи человеком состоятельным, детей не имел, а потому усыновил (или, скорее, взял на воспитание) осиротевшего племянника, сына сестры своей супруги. Звали паренька Фрэнк Сайдэл, и он прожил в доме причта уже не один месяц. А однажды доктор Эштон получил письмо от знакомого по колледжу, ирландского пэра графа Килдонана, просившего, чтобы богослов стал наставником его наследника, виконта Саула и принял последнего на время в свою семью. Просьба объяснялась тем, что лорду Килдонану в скором времени предстояло получить дипломатический пост в Лиссабоне, а юноша не мог совершить морское путешествие.

«Дело тут вовсе не в дурном здоровье, — писал граф, — а скорее, в некоторых странностях натуры. Признаюсь, иные его поступки кажутся весьма эксцентрическими: дело дошло до того, что не далее как сегодня его старая нянюшка заявила мне, что он одержим. Но я надеюсь, что все это пройдет, в чем немало рассчитываю и на Вас. Памятуя по прежним временам Вашу твердость, ничуть не сомневаюсь в том, что Вы найдете средства к его исправлению, выбор коих остается на полное Ваше усмотрение. Суть в том, что у нас по соседству не было юношей его возраста и круга, в результате чего он, предоставленный сам себе, приохотился блуждать ночами между могил и склепов да пугать служанок до одури всяческими кладбищенскими историями. Об этой его привычке считаю нужным уведомить Вас и Вашу супругу заранее…»

Возможно, имея в виду перспективу получения епархии в Ирландии (на что в графском письме содержался прозрачный намек), доктор Эштон любезно согласился принять под присмотр виконта Саула, равно как и приложение к оному в виде двухсот гиней в год.

И вот сентябрьским вечером юноша прибыл на новое место жительства. Выходя из доставившей его почтовой кареты, он бросил несколько слов вознице, дал ему денег и потрепал лошадь по холке. То ли из-за неловкости этого движения, то ли еще по какой-то причине, но в результате едва не произошло несчастье. Лошадь взбрыкнула, возница от неожиданности слетел с козел (и, как выяснилось потом, потерял полученные деньги), краска с кареты ободралась о столбы ворот, а по ноге принимавшего багаж слуги проехалось колесо. Когда лорд Саул поднялся по ступеням, поджидавший его на крыльце Эштон увидел в свете лампы худощавого юношу лет примерно шестнадцати с прямыми черными волосами и бледным лицом, что сопутствует такому телосложению. Весь переполох молодой человек воспринял без испуга, но не преминул выразить беспокойство за людей, которые пострадали, или могли пострадать. Голос его звучал ровно, приятно и, что любопытно, без каких-либо признаков ирландского акцента.

Вскоре он стал водить компанию с Фрэнком Сайдэлом. Хотя тот, мальчик лет одиннадцати-двенадцати, был младше, но зато мог научить нового товарища играм, неизвестным в Ирландии. Хотя дома Саул учился от случая к случаю и без особой охоты, здесь в нем обнаружился интерес к книгам. Скоро он уже пытался разбирать надписи на надгробиях в церкви и частенько обращался к доктору с такими вопросами насчет выисканных в библиотеке книг, что ответить с ходу бывало непросто. Похоже, юный лорд нравился и слугам: вскоре по прибытии они уже наперебой старались ему угодить. В то же время в доме произошли некоторые перемены: миссис оказалась перед необходимостью искать новых служанок, причем в тех городских семьях, девушки из которых по традиции служили в приходе, таковых, похоже, не нашлось. Пришлось, вопреки обыкновению, брать прислугу издалека.

Все приведенные мною, почерпнутые из писем и дневника доктора, сведения имеют общий характер, однако в конце года появляются записи куда более конкретные и содержательные. Они сопутствуют событиям, стремительно разворачивавшимся в течение всего лишь нескольких дней, и у нас нет сомнений в том, что автор запомнил случившееся во всех подробностях.

Начало череде происшествий было положено утром в пятницу, когда то ли лиса, то ли кошка утащила любимого черного петушка миссис Эштон, редкостную птицу без единого светлого перышка. Муж частенько говаривал, что из петушка выйдет прекрасная жертва Эскулапу, и жена обижалась даже на эту шутку, теперь же была просто безутешна.

Мальчики предприняли активные поиски, но с отнюдь не обнадеживающим результатом: в куче сожженного садового мусора лорд Саул нашел несколько обгорелых перьев. В тот же день, выглянув из верхнего окна, доктор Эштон увидел в уголке сада обоих мальчиков, игравших в совершенно незнакомую ему игру. Фрэнк пристально рассматривал что-то лежавшее на его ладони, тогда как Саул стоял позади, словно бы прислушиваясь. Через несколько минут юный лорд мягко возложил руки на голову Фрэнка, и тот, выронив то, что держал, закрыл глаза руками и опустился на траву. Лицо Саула исказилось от гнева: он поднял оброненный предмет, относительно которого с такого расстояния можно было установить лишь то, что он поблескивает, сунул его в карман и отвернулся, оставив товарища скрючившимся на земле. Чтобы привлечь их внимание, доктор Эштон постучал в окно… Мигом встрепенувшись, Саул вскинул глаза, рывком за руку поднял Фрэнка и увел его прочь. За обедом Саул объяснил, что они разыгрывали сцену из трагедии «Радамес», героиня которой, желая узнать судьбу отца, заглядывает в магический стеклянный шарик и, устрашенная увиденным, лишается чувств. Фрэнк при этом не проронил ни слова и на приятеля поглядывал с некоторой растерянностью. «Его никак лихорадит, сочувственно подумала миссис Эштон. — Не иначе как простудился». Состояние парнишки и впрямь походило на лихорадочное: похоже, ему очень хотелось поговорить с миссис Эштон, но дела не позволяли ей уделить ему сколько-нибудь внимания до самого вечера, когда же она, по своему обыкновению, зашла взглянуть, погашен ли в комнате мальчиков свет и пожелать им спокойной ночи, оба уже спали. Правда, лицо Фрэнка показалось ей неестественно раскрасневшимся, тогда как Саул был как всегда бледен, дремал спокойно и на губах его блуждала улыбка.

На следующее утро церковные дела не позволили доктору Эштону провести с воспитанниками урок: они получили письменное задание с указанием принести готовые работы к нему в кабинет. Фрэнк приходил самое меньшее трижды, но всякий раз, будучи занят с очередным посетителем, доктор довольно бесцеремонно (о чем впоследствии изрядно сокрушался) отсылал его прочь. За обедом в тот день присутствовали два священника, и оба (поскольку и тог, и другой имели детей) заметили, что мальчик, кажется, заболевает. Их догадка оказалась верной, и остается лишь сожалеть, что Фрэнка сразу же после обеда не уложили в постель. Часа через два, ближе к вечеру он ворвался в дом с криком «Мне страшно!», бросился к миссис Эштон, обнял ее и принялся твердить как заведенный: «Не пускайте их! Не пускайте их!» что явно свидетельствовало о серьезном недуге. Его уложили в постель (не в привычной спальне, а в особой комнате) и вызвали врача который, поставив диагноз «мозговая горячка», заявил, что если не применять прописанные им средства и не обеспечить больному полный покой, неизбежен фатальный исход.

Так мы с вами уже другим путем подошли к описанному ранее моменту. Распоряжение насчет церковных колоколов было отдано, а вскоре на пороге кабинета появился лорд Саул.

— Ну, молодой человек, что вы можете сказать мне о болезни бедного мальчика? — с ходу спросил доктор Эштон.

— Увы, сэр, не думаю, чтобы мне было известно больше, чем вам. Правда, мне следует повиниться: боюсь, я несколько напугал его вчера, когда мы разыгрывали ту глупую пьесу. Наверное, он принял все слишком близко к сердцу.

— Что именно?

— Всякий вздор… истории, слышанные мною в Ирландии насчет того, что там называют вторым зрением.

— Вторым? Что это еще за зрение?

— Видите ли, сэр, там, в глуши, невежественные люди прикидываются, будто могут увидеть будущее — кто в зеркале, кто в воздухе, кто еще где. Про одну старуху у нас в Килдонане говорили, что она обладает такой способностью. Наверное, я слишком заострил на этом внимание, но мне ведь и в голову не приходило, что Фрэнк отнесется к моим россказням так серьезно.

— Вы поступили дурно, милорд, — сурово промолвил доктор Эштон. Весьма дурно. Прежде чем заводить речь о всяческих суевериях, вам следовало подумать о том, в каком доме вы живете, и пристали ли вам подобные разговоры. Но что в пьесе, которую вы, по вашим словам, разыгрывали, могло показаться Фрэнку таким страшным?

— Боюсь, сэр, на этот вопрос мне трудно будет ответить: помню только, что он как-то резко перешел от рассуждений о битвах и влюбленных Клеодоре и Антигионисе к чему-то, за чем я просто не успел уследить, а потом, как вы видели, упал.

— Да, я видел. Это произошло в тот момент, когда вы возложили руки ему на голову.

Лорд Саул метнул на вопрошавшего злобный взгляд: похоже, он впервые не был готов с ответом.

— Хм… возможно, сэр… я точно не помню, но раз вы говорите, то так оно и было. Но уверяю вас, ничего худого я не сделал.

— Может и так, проговорил доктор Эштон, — но я считаю своим долгом довести до вашего сведения, что последствия этого испуга могут оказаться для моего бедного племянника весьма тяжкими. Доктор отнюдь не уверен в его выздоровлении. Я не склонен приписывать вам дурные намерения, ибо у вас не имелось никаких причин желать мальчику зла, но вынужден сказать, что в случившемся есть часть и вашей вины…

Договорить доктор не успел, ибо снова послышались торопливые шаги и в кабинет (на сей раз со свечой в руке, ибо уже смеркалось) вошла до крайности взволнованная миссис Эштон.

— Идем! — вскричала она. — Идем сейчас же! Он отходит!

— Отходит? Фрэнк? Быть того не может! Как, уже? — восклицая что-то бессвязное, доктор схватил со стола молитвенник и выбежал вслед за женой. Лорд Саул несколько мгновений оставался на месте: служанка Молли приметила, как он уронил голову и закрыл лицо руками. Но — впоследствии она говорила, что подтвердила бы свои слова и на Страшном суде, — плечи его сотрясались не рыданий, а от смеха. Потом юный виконт тихонько вышел следом за остальными.

Увы, миссис Эштон оказалась права. У меня нет особого желания расписывать во всех подробностях печальную сцену, приведу лишь то, что было записано доктором Эштоном и имеет значение для всей последующей истории. Фрэнка, который, будучи при смерти, пребывал в полном сознании, спросили, не желает ли он увидеть своего товарища Саула, на что мальчик ответил буквально следующее:

— Нет, передайте ему одно — я боюсь, что скоро он станет очень холодным.

— Что ты имеешь в виду, милый? — не поняла миссис Эштон.

— Только то, что сказал, — ответил Фрэнк. А еще пусть он знает: я от них уже свободен, но ему следует поостеречься. И простите меня, тетушка, за вашего черного петушка. Он сказал, что это необходимо, чтобы увидеть невидимое.

Всего через несколько минут Фрэнк отошел в мир иной. Эштоны были весьма опечалены: особенно сокрушалась тетушка покойного, но и самого доктора, человека не слишком чувствительного, столь безвременная кончина не оставила равнодушным. Кроме того, во всем этом оставалось много неясного, и его не оставляло чувство, что Саул рассказал ему отнюдь не все. Отойдя от смертного одра, он через четырехугольник внутреннего двора направился к жилищу церковного сторожа, дабы распорядиться отрыть на церковном кладбище свежую могилу. Нужды воздерживаться от колокольного звона больше не было. Напротив, предстояло подать голос погребальному колоколу, самому гулкому из храмовых колоколов. Сделав необходимые распоряжения и уже возвращаясь в свои покои, доктор Эштон подумал, что ему следует еще раз поговорить с лордом Саулом. История с черным петушком — сколь бы пустяковой она ни казалась — требовала разъяснения. Возможно, то был лишь бред умирающего, но с другой стороны, ему случалось читать о колдовских обрядах, связанных с жертвоприношениями. Да, с Саулом непременно надо поговорить.

Разумеется, сей внутренний монолог в записях не отражен, и является моей догадкой, однако несомненно то, что означенная беседа состоялась. Равно как и то, что лорд Саул (как он сказал, по причине полного их непонимания) ничуть не прояснил последние слова умирающего, хотя что-то в них его напугало. Подробного изложения этого разговора не сохранилось, в дневнике отмечено лишь, что лорд Саул весь вечер просидел в кабинете доктора, а когда (весьма неохотно) удалился к себе, то попросил на ночь молитвенник.

А в конце января выполнявший миссию в Лиссабоне и не слишком обременявший себя исполнением отцовских обязанностей тщеславный дипломат лорд Килдонан получил скорбное известие, что виконт умер, и вот как это случилось.

Похороны Фрэнка представляли собой печальное зрелище. День стоял угрюмый и ветреный, так что носильщикам, которым пришлось нести покрытый полощущимся черным покрывалом гроб из церкви на кладбище, выпала нелегкая работа. Миссис Эштон оставалась у себя (в те годы женщины не ходили на похороны родственников), а вот лорд Саул, облаченный в траурный плащ, на кладбище явился. Большую часть времени его бледное лицо оставалось безучастным, слово он сам был покойником, но люди заметили что раза три-четыре ему случилось обернуться, и тогда отрешенность сменялась нескрываемым ужасом. Его ухода с кладбища никто не заметил, а вечером выяснилось, что домой юный лорд не вернулся. К ночи разыгралась настоящая буря — сильный ветер бился в высокие окна церкви, гнул деревья и завывал на равнине, так что крик о помощи не был бы услышан даже в нескольких шагах, а стало быть, начинать поиски не имело смысла. Единственное, что мог сделать доктор Эштон, это известить о пропаже юноши служителей колледжа и городских констеблей: сам же он просидел ночь без сна, дожидаясь известий.

И дождался. Церковный сторож, в обязанности которого входило в семь утра, перед утренней молитвой отпирать двери храма, послал в дом причта служанку. Запыхавшаяся и растрепанная, она взбежала и принялась громко звать хозяина. Два человека бросились через двор к южной двери церкви, где нашли лорда Саула. Руки его цеплялись за бронзовое кольцо на двери, голова упала на грудь, башмаки куда-то пропали, а ноги в разодранных чулках сбились в кровь. Он был мертв.

Лорда Килдонана известили о кончине сына, на чем, собственно и завершается первая часть нашей истории. Фрэнк Сайдэл и виконт Саул, единственный отпрыск и наследник графа Уильяма Килдонана, погребены на Уитминстерском кладбище под одной надгробной плитой.

Доктор Эштон, не знаю уж, в полном ли душевном покое, но, во всяком случае без видимых потрясений, прожил в доме причта еще более тридцати лет. Его преемник, мистер Хиндес предпочел свой городской дом, оставив покои старшего пребенда пустовать. Сей священнослужитель, пребывая на своем посту, проводил восемнадцатый век и встретил девятнадцатый, ибо, приняв должность в двадцать девять лет, он скончался в восемьдесят девять. Таким образом, лишь в 1823 или 1824 году, с назначением нового пребенда, покои в доме причта вновь стали обитаемыми. Там поселился доктор Генри Олдис, чье имя знакомо, возможно, некоторым из моих читателей как автора ряда томов, изданных под названием «Труды Олдиса» и занимающих во многих солидных библиотеках почетное место в силу того, что их крайне редко снимают с полок.

Доктору Олдису, его племяннице и слугам потребовалось несколько месяцев, чтобы перевести мебель и книги из прихода в Дорсетшире и здесь, в Уитминстерском доме причта, расставить все по местам. Но когда с обустройством было покончено, дом, все это время хотя и пустовавший, но поддерживавшийся в порядке, снова подобно особняку графа Монте-Кристо пробудился к полноценной жизни. В то июньское утро, когда доктор Олдис, прогуливаясь перед завтраком по саду, любовался возвышавшейся над крышей и четко вырисовывавшейся на фоне голубого, слегка тронутого краплением крохотных белых облаков, неба церковной колокольней с четырьмя золотыми флюгерами, здание выглядело просто великолепно.

За завтраком он положил на скатерть какой-то поблескивающий, твердый предмет и сказал:

— Мэри, взгляни, какую штуковину только что нашел мальчик. Если догадаешься, что это такое, значит ты сообразительнее меня.

Находка представляла собой круглую и совершенно гладкую пластинку в дюйм толщиной, сделанную, по всей видимости, из стекла.

— В любом случае, вещица красивая, — отвечала Мэри, миловидная, светловолосая и большеглазая женщина, любившая при случае заглянуть в книгу.

— Я так и думал, что она тебе понравится, сказал ее дядя. — А ведь найдена-то была в куче сметенного в угол мусора.

— Насчет «нравится» я, скажу честно, не уверена, — задумчиво помолчав несколько минут, откликнулась Мэри.

— Но почему, дорогая?

— Сама не знаю. Наверное, разыгралось воображение, ничего больше.

— Ну, конечно, воображение. Наверняка так оно и есть. Скажи лучше, что это за книга — я имею в виду ту, за которой ты провела вчера чуть ли не целый день.

— «Талисман», дядюшка. О, кстати, эта безделушка тоже могла бы оказаться талисманом.

— Ну талисман, не талисман; она теперь твоя, ты и решай, что с ней делать. Мне пора по делам, но прежде хотелось бы услышать, как тебе новый дом. Подходит? Слуги ни на что не жалуются?

— Все прекрасно, дядюшка, лучше и быть не может. Если и есть недостатки, то мелкие, вроде замка на бельевом шкафу, о чем я тебе говорила. Да, вот еще: миссис Мэйпл сетует, что никак не может извести древоточцев в комнате по ту сторону холла. Кстати, ты уверен, что доволен своей спальней? Она ведь на отшибе от прочих.

— Доволен? Конечно, дорогая, чем дальше от твоей, тем лучше… Ладно, я пошутил: прими мои извинения. А что за звери эти древоточцы? Если они не станут есть мое платье на манер моли, то мне все равно, пусть себе живут. Мы вообще вряд ли будем пользоваться той комнатой.

— Нет, одежду они вроде бы не едят. Древоточцы это такие красноватые мошки, вроде долгоножек, только поменьше. В той комнате их видимо-невидимо. Как я понимаю, особого вреда от них нет, но они мне не нравятся.

— Похоже, сегодня утром тебе не понравилось сразу несколько вещей, обронил мистер Олдис, уже закрывая за собой дверь. Его племянница осталась сидеть за столом, глядя на стеклянную пластинку, которую держала на ладони, и улыбка на ее лице постепенно уступала место любопытству и почти напряженному вниманию. Однако это задумчивое созерцание было прервано появлением миссис Мэйпл с ее неизменным вступлением.

— Мисс Олдис, не могли бы вы уделить мне минуточку?..

Следующим источником для нашей истории послужило письмо мисс Олдис, адресованное ее подруге в Личфилде и начатое днем или двумя раньше. Оно не лишено признаков влияния властительницы женских умов своего времени мисс Анны Сьюард[2], известной некоторым под прозванием Личфилдской Лебедушки.

Моей милой Эмили будет, конечно же, приятно услышать, что наконец мы — мой любимый дядюшка и я — поселились доме, для какового стали хозяином и хозяйкой после долгой череды наших предшественников. Здесь нас окружает приятное сочетание современного уюта с ароматом седой древности, чем ни ему ни мне не доводилось насладиться прежде. Городок, хотя и совсем маленький, в достаточной мере одаряет нас впечатлениями, пусть не яркими, но подлинно глубокими, которые черпаем мы из душевного общения с обитателями окрестных особняков, иные из коих владельцы содержат с подлинно столичным лоском, не забывая следить за новейшими веяниями. Однако среди наших новых соседей немало и тех, кто, напротив, придерживается старины, вполне компенсируя недостаток модной элегантности простодушной, но искренней любезностью. Порой, устав от царящей в гостиных и салонах атмосферы изысканного остроумия, мы ищем прибежище под торжественными сводами церкви, чьи серебряные куранты каждодневно призывают нас преклонить колени в молитве, либо же в благостной тишине старого кладбища, самый вид коего навевает раздумья, смягчает сердца и побуждает обронить слезу в память обо всех ушедших — юных, прекрасных, старых, мудрых и добрых…

А вот отрывок, резко отличающийся от предыдущего и по содержанию и по стилю:

…Увы, дражайшая моя Эмили, я более не могу писать, сохраняя всю подобающую утонченность, которой ты вполне заслуживаешь и которая дарует удовольствие нам обеим. То, о чем мне предстоит рассказать, совершенно чуждо описанному ранее. Не далее как сегодня утром дядюшка показал мне за завтраком найденную в садовом мусоре вещицу — стеклянную или хрустальную пластинку вот такой формы (прилагался рисунок). Находка осталась у меня, и когда он ушел, я — сама не зная почему — смотрела на нее несколько минут, пока меня не отвлекли домашние дела. Ты, наверное, недоверчиво улыбнешься, когда прочтешь, что в это время мне стало казаться, будто я различаю в том стеклышке предметы и сцены, явно не являющимися отражением чего бы то ни было, находившегося в той комнате. Но зато, полагаю, тебя ничуть не удивит появившееся у меня стремление поскорее уединиться в собственной спальне с тем, что я уже начала считать весьма могущественным талисманом. И я не была разочарована. Клянусь тебе, Эмили, памятью всего самого для нас дорогого, в тот день мне довелось преступить границы всего, что казалось прежде возможным. Короче говоря, сидя летним днем в своей спальне и заглядывая в маленький кусочек стекла, я увидела следующее.

Прежде всего предо мною предстал совершенно незнакомый, покрытый травой холмистый участок, обнесенный грубой каменной оградой, с серыми, каменными же руинами посередине. Находившаяся там до крайности безобразная старуха в красном плаще и лоскутной юбке вложила в руку одетого по моде может быть столетней давности, разговаривавшего с нею мальчика какой-то блестящий предмет, а тот в ответ сунул ей в ладонь что-то другое. Деньги, как стало ясно мгновение спустя, когда из дрожащей старушечьей руки выпала: монета. Тут все исчезло, добавлю лишь, что на том участке мне, кажется, удалось разглядеть разбросанные среди камней кости, и даже череп. Далее передо мной предстали двое мальчиков: один, являвшийся в предшествовавшем видении, постарше, другой помоложе. Они пребывали в огороженном со всех сторон саду в котором, несмотря иное расположение дорожек и маленькие по сравнению с нынешними деревца, я без труда узнала тот самый, на который сейчас смотрю из окна. Суда по всему, мальчики были увлечены какой-то любопытной игрой. С земли поднимался дым, там что-то тлело. Паренек постарше возложил руки на кострище, а потом воздел их (как мне показалось, в молитвенной позе), и я с изумлением увидела на его ладонях пятна крови. Небо над ними затягивали тучи. Тот же юноша повернулся к ограде сада, и как бы поманил кого-то поднятыми руками, после чего над гребнем стены появились движущиеся очертания, но были то люди, животные или что-то еще разобрать не удалось. Старший из мальчиков мгновенно обернулся, схватил своего, разглядывавшего какой-то лежавший на земле предмет, младшего товарища за руки, и оба стремглав умчались прочь. Тогда я разглядела на траве груду кирпичей, кровь и, как мне во всяком случае показалось, разбросанные вокруг черные перья. На том завершилась и эта сцена, следующая же оказалась еще менее внятной. Стояла ночь. Некто, сначала припадавший к земле среди гнувшихся от ветра кустов и деревьев, стремительно бросился бежать, время от времени оборачивая бледное лицо, словно боялся преследования. И не напрасно: за ним действительно гнались. О числе преследователей приходилось лишь догадываться кажется их было трое или четверо, а но очертаниям смутно различимые фигуры более всего напоминали собак, но безусловно не обычных собак. Будь у меня возможность закрыть глаза, чтобы не видеть этого ужаса, я так бы и поступила, но что-то сделало меня совершенно беспомощной. Последнее же видение было таково: жертва метнулась под арку, отчаянно вцепилась в какой-то предмет, но в этот миг была настигнута. Отчаянный крик прозвучал в моих ушах и, видимо в этот миг, я лишилась чувств, а когда пришла в себя, то оказалась лежащей в своей комнате при свете ясного дня. Такова, Эмили, истинная правда об откровении (иначе я этого не назову), явленном мне не далее как сегодня. Скажи, разве же не выпало мне каким-то непостижимым образом стать невольной свидетельницей сцены из мрачной трагедии, разыгравшейся некогда в этом доме?

На следующий день письмо было продолжено:

Милая Эмили, отложив вчера перо, я понятия не имела, что эта история отнюдь не завершилась. Должна признаться, что мне и в голову не пришло рассказывать об увиденном дядюшке, ибо он — ты сама знаешь его здравомыслие и крайний скептицизм — приписал бы все игре воображения и порекомендовал бы в качестве средства от фантазий стакан портвейна или смесь александрийского листа с магнезией. Проведя тихий (тихий, но вовсе не мрачный) вечер, я удалилась к себе в спальню, но — представь себе! — еще не успев прилечь, услышала отдаленный истошный вопль. И сразу узнала дядюшкин голос, хотя никогда прежде он так не кричал. Дядюшкина спальня находится на противоположном конце крыла, и добраться туда можно, лишь миновав просторный, футов в восемьдесят длиной, холл в классическом стиле; высокий, обшитый панелями кабинет и две пустующие спальни. Дядюшку я нашла в полной темноте, его свеча упала на пол и погасла. Стоило мне подбежать к нему с фонарем, как он дрожащими (впервые за все время, сколько я его знаю!) руками заключил меня в объятия, громко возблагодарил Бога и вместе со мной поспешно покинул комнату, не пожелав рассказать о том, что же его так растревожило.

«Завтра, завтра», — вот и все, что удалось из него вытянуть. Постелили ему, наспех, по соседству с моей спальней, и сомневаюсь, чтобы он провел ночь спокойнее, чем я. Мне же удалось уснуть лишь когда стало светать, да и тогда на меня навалились мрачные сновидения, худшее из которых так запечатлелось в моем сознании, что я считаю необходимым изложить его на бумаге, чтобы хоть немного развеять тягостное впечатление. Итак, мне приснилось, будто со странной неохотой, словно предчувствуя недоброе, я вошла в свою комнату, открыла комод и стала выдвигать ящики: сначала верхний, где не нашлось ничего, кроме лент и носовых платков, потом средний — тоже ничего особенного — и наконец, о Боже, последний! Там находилось аккуратно сложенное стопками постельное белье: движимая любопытством, которое тут же стало окрашиваться ужасом, я принялась перебирать его, и тут из складок взметнулась и стала шарить вслепую в воздухе розовая рука. Насмерть перепугавшись, я выскочила из комнаты, захлопнула за собой дверь и попыталась ее запереть — но как бы не так! Ключ ни в какую не поворачивался, а изнутри доносился странный шорох и приближающиеся глухие удары. Не знаю почему мне не пришло в голову пуститься наутек вниз по лестнице, но, к счастью, в тот самый миг, когда неодолимая сила вырвала из моих рук дверную ручку и распахнула дверь, я проснулась. Возможно тебе все это покажется не таким уж и страшным, но мне, поверь, было не по себе.

Сегодня за завтраком дядюшка, видимо, стыдившийся своего испуга, был очень неразговорчив, однако же, помявшись, спросил по-прежнему ли в городе мистер Спирмен, добавив, что у этого молодого человека есть голова на плечах. Ты прекрасно знаешь, милая Эмили, что на сей счет мое мнение с дядюшкиным отнюдь не расходится, и мне было нетрудно ответить на заданный вопрос. Соответственно он отправился к мистеру Спирмену и еще не вернулся. Я же не могу медлить с посылкой тебе настоящего отчета о произошедшем, ибо в противном случае пропущу отправку почты.

Читатель, предположивший, что мистера Спирмена и Мэри связывает нечто большее, чем просто знакомство, окажется недалек от истины: довольно скоро они поженились. В описываемое же время сей молодой щеголь, имевший неподалеку от Уитминстера прекрасное имение, частенько, якобы по делам, проводил по несколько дней в неделю в гостинице «Голова Короля». Что это были за дела, мне неизвестно, но, кажется, у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы вести дневник, довольно подробно описывающий события тех дней, которым посвящен мой рассказ. Впрочем, возможно, он уделил этим эпизодам столько внимания по просьбе мисс Мэри. Отрывок из написанного этим джентльменом приводится ниже.

Дядя Олдис (Искренне надеюсь в скором времени получить право называть его так) зашел, ко мне сегодня утром, и, обронив несколько замечаний, касающихся ничего не значащих тем, сказал:

— Хм, Спирмен, мне хотелось бы рассказать вам довольно странную историю, но только с тем, чтобы покуда все не прояснится, вы держали язык за зубами.

— Конечно, — заверил я, — можете на меня рассчитывать.

— Понятия не имею, в чем тут может быть дело, — растерянно продолжил мистер Олдис. — Вы знаете, где моя спальня? Чтобы попасть туда, нужно пройти через холл и еще две-три комнаты.

— А, она на том конце, который ближе к церкви?

— Да, но не в этом суть. Вчера Мэри рассказала, будто в одной из комнат, примыкающих к спальне, полным-полно насекомых, от которых наша домоправительница никак не может избавиться. Возможно в этом-то и кроется объяснение. Как вы думаете?

— Никак, пока не имею представления, что, собственно, требуется объяснять.

— Верно, я вам пока не рассказал… Но вы знаете, что за твари эти древоточцы? Какой они величины?

Признаться, у меня появилось опасение, уж не тронулся ли мистер Олдис умом.

— Древоточцами, — начал я весьма терпеливо и обстоятельно, — называют красноватых насекомых, похожих с виду на долгоножек, но поменьше, длиной около дюйма. Они в твердом панцире, и на мой взгляд… — я хотел добавить «довольно противные». Но мистер Олдис меня прервал:

— Значит, около дюйма. Нет, не подходит.

— Ну, — осторожно промолвил я. — Насчет древоточцев мне больше сказать нечего. Вот если вы все же поделитесь со мной тем, что вас волнует, у меня, возможно, появятся какие-нибудь соображения и по этому поводу.

— Возможно, — промолвил он глядя на меня задумчиво. — Я как раз вчера сказал Мэри что у вас, кажется, есть голова на плечах. (Тут, признаюсь, я склонил эту самую голову в знак согласия). Не скрою, мне, чего прежде за собой не замечал, неловко распространяться на сей счет. Ну да ладно… Так вот, прошлой ночью, часов в одиннадцать или чуть попозже я взял свечу и направился к себе в спальню. В другой руке у меня была книга: имею, знаете ли привычку прочесть перед сном хоть несколько страниц. Привычка опасная, брать с меня пример никому не советую, но сам-то я знаю, как держать огонь подальше от покрывал. Но получилось так, что стоило мне выйти из своего кабинета в большой холл, как порыв ветра — наверное, я слишком резко захлопнул дверь и устроил сквозняк — задул свечу. Это вызвало досаду, потому как огниво находилось в спальне, однако мне не составляло особого труда добраться туда и без света. Но тут приключилось другое: книга выпала, а точнее сказать, была выбита из моей руки. Она упала на пол, я подобрал ее и пошел дальше в еще большей досаде. Как вам известно, в том холле много больших не занавешенных окон, так что в такую ясную летнюю ночь там прекрасно видно и где расставлена мебель, и есть ли кто в помещении. Так вот — никого, кроме меня, там не было. Так вот, за холлом и еще одним кабинетом (там тоже большие окна) идут пустующие спальни, где из-за штор на окнах темнее, и чтобы не запнуться о порог, идти пришлось медленнее. И вот во второй из этих пустых комнат я едва не встретил свою кончину. Ощущение чего-то неладного возникло еще перед дверью: признаюсь, у меня дважды возникала мысль повернуть и пройти к себе в спальню другим путем, в обход, но осуществить это намерение помешал стыд. Все, что мне пришлось испытать за порогом, запомнилось очень хорошо (хотя что уж тут хорошего). Комнату заполнял сухой шорох. Потом (вы ведь помните, там было очень темно) возникло ощущение, будто что-то бросилось в мою сторону и мое лицо, шею и все тело оплели длинные и тонкие… не знаю, как точнее выразиться — не то руки, не то лапы, не то щупальца. Не скажу, Спирмен, чтобы их хватка оказалась слишком уж сильной, но большего страха и отвращения мне, насколько могу припомнить, испытывать не доводилось. А ведь меня не так просто вывести из себя. Я заорал, отбросил свечку и, чтобы впустить в комнату хоть чуточку света, сорвав с окна штору. Во мраке передо мной мелькнуло что то вроде лапы насекомого, но Боже правый, какого размера! Эта тварь была с меня ростом, никак не меньше! А древоточцы, по вашим словам, не вырастают больше дюйма. Ну, что вы теперь скажете, Спирмен?

— Прошу вас поскорее закончить свой рассказ, отвечал я, — В жизни не доводилось слышать ничего подобного.

— Так ведь, в сущности, рассказывать больше нечего. Мэри прибежала на мой крик со светом: в комнате ничего не было. Рассказывать я ей ничего не стал и просто перебрался в другую спальню. Надеюсь, там будет поспокойнее.

— А ту странную комнату вы осмотрели? Что у вас там хранится?

— Мы ею вообще не пользуемся. Там стоит старый бельевой шкаф, и еще кое-какая мелкая мебель.

— А что в шкафу? — не унимался я.

— Понятия не имею. Знаю, что он заперт и при мне, кажется, ни разу не отпирался.

— По-моему, туда стоило бы заглянуть. Меня разбирает любопытство и, с вашего позволения, мне очень хотелось бы осмотреть это место.

— Я готов был просить вас об этом, но втайне надеялся, что вы сами выскажете такое пожелание. Назовите любое удобное время, и я вас туда отведу.

— Лучше всего сделать это прямо сейчас, не откладывая, — сказал я, прекрасно понимая, что мистер Олдис вряд ли успокоится раньше, чем прояснит суть дела. Он немедленно поднялся, одарив меня (рискну предположить) весьма одобрительным взглядом, промолвил «Идем!» и больше до самого дома не проронил ни слова.

По прибытии в дом причта была призвана «моя Мэри», как на людях называет ее дядя Олдис, а наедине я, и мы отправились на осмотр. Доктор уже признался ей, что прошлой ночью малость испугался, по чего именно, не сказал, и только сейчас описал подробности. Оказавшись близ места происшествия, доктор остановился, пропуская меня вперед.

— Вот эта комната, сказал он. — Входите, Спирмен, и расскажите, что вы там видите.

Резонно предположив, что какие бы чудеса ни творились там по ночам, в полдень едва ли следует опасаться чего-то зловещего, я открыл дверь и вошел.

Комната оказалась хорошо освещенным, хотя, кажется, не слишком хорошо проветривавшимся помещением с большим окном. Основным предметом обстановки являлся большой старый бельевой шкаф из темного дерева: помимо него там стояла кровать с четырьмя столбами для балдахина (по существу, один остов, не способный ни для чего и ни для кого послужить укрытием), и комод. На полу и на подоконнике сотнями валялись дохлые древоточцы: одного, который подавал признаки жизни, я не без удовольствия прихлопнул. Дверца шкафа, равно как и все выдвижные ящики, оказались запертыми. Откуда-то доносился едва слышный шорох, но определить источник звука мне не удалось и потому, давая дожидавшимся меня за дверью отчет об увиденном, я на сей счет промолчал. Зато с уверенностью заявил, что теперь нам необходимо ознакомиться с содержимым шкафа и комода.

— Миссис Мэйпл… — только и сказал дядюшка Олдис, обратившись к Мэри, и та упорхнула с неподражаемой грацией. Вернулась она уже не столь поспешно, приведя с собой весьма строгую с виду пожилую особу.

— Миссис Мэйпл, есть ли у вас ключи от этих шкафов? — поинтересовался мистер Олдис, и сей невинный вопрос породил целый словесный поток, если не стремительный, то столь обильный, что находись миссис Мэйпл на пару социальных ступеней выше, она могла бы послужить образцом для мисс Бейтс[3].

— О доктор, и вы мисс, и вы сэр, — она поклонилось в мою сторону, — вы говорите, ключи? Да кто же это приходил, когда мы только осваивались в этом доме? Один джентльмен, он приходил по делу, и я подала ему завтрак в малой гостиной, потому что в большой еще не расставили мебель, — подала цыплят, яблочный пирог и стакан мадеры. Боже мой, знаю, что мисс Мэри досадует на то, что я тараторю без умолку, но это же не просто так, а для дела, чтобы вспомнить что да к чему. Так вот, я как раз угощала того джентльмена, когда заявился Гарднер. Точно так же, как на прошлой неделе — с артишоками и текстом проповеди. Но дело не в проповеди, а в том, что от этого самого Гарднера я получила ключи — каждый с бирочкой и каждый из них подходит к какой-нибудь двери, а то и к двум. Только когда я говорю «дверь», то имею в виду дверь комнаты, а не шкафа, вроде того, который тут стоит. Да, мисс Мэри, я все понимаю, по хочу также, чтобы поняли вы, и ваш дядюшка, и молодой сэр. Но тот джентльмен, который угостился мадерой, передал мне на хранение коробку, и когда он ушел, я, решив что в этом не будет ничего дурного, взяла на себя смелость ее встряхнуть, и если только мне не случилось самым удивительным образом обмануться, там звякнули ключи. Но что это за ключи, мне неизвестно, так как в коробку я не заглядывала и заглядывать не собиралась.

Мэри, насколько я мог судить, этот словесный водопад лишь забавлял, но то, что его спокойно выдерживал мистер Олдис, меня удивило. Но он по-видимому, знал, что прерывать экономку бесполезно, а потому дождался конца ее тирады и лишь тогда сказал:

— Но если эта коробка у вас где-нибудь под рукой, миссис Мэйпл, то не принесете ли вы ее сюда?

В ответ миссис Мэйпл, то ли укоряя, то ли с мрачным торжеством уставила в него перст и изрекла.

— Да, доктор, спроси вы у меня совета, я б вам подсказала точь-в-точь те самые слова. Уж конечно, мне ли не знать, сколь справедливы ваши укоры и сколь добры ко мне вы, и мисс Мэри, коли я у вас служу уже двадцать лет и лучшей службы даже пожелать невозможно, но я делаю, что могу — и вы, мисс Мэри, прекрасно знаете, что так оно и есть, и знаете кто, дай волю, переделал бы все по-своему. Но сейчас я говорю себе прямо: «Все это верно, но вот доктор спрашивает тебя насчет коробки, и что ты собираешься ему ответить?» А я так отвечу — будь вы доктор из таких хозяев, о каких мне случалось слышать, а я из тех служанок, которых могла бы назвать, то дело наше было бы проще простого, но раз, ежели выражаться по-человечески, вышло так как оно вышло, то мне остается одно: честно заявить, что ежели мисс Мэри не пойдет ко мне в комнату, да не поможет мне своим умом, то эта маленькая коробка, совсем вылетевшая у меня из головы, не вернется туда еще очень долго.

— Милая миссис Мэйпл, почему же вы сразу не сказали, что хотите попросить меня помочь вам найти коробку? — промолвила моя Мэри. — Нет, нет, не отвечайте. Лучше просто пойдем и поищем ее вместе.

Они поспешно удалились, экономка на ходу начала фразу, которая, не сомневаюсь, обещала оказаться, длиннее, чем путь до ее комнаты. Мы с дядюшкой Олдисом остались вдвоем.

— Прекрасная служанка, — сказал он, кивнув в сторону двери. — За домом следит просто идеально, а чтобы говорила непрерывно больше трех минут, бывает довольно редко.

— Но как же мисс Мэри сумеет помочь ей вспомнить где коробка? — поинтересовался я.

— Мэри? Да очень просто: усадит ее и спросит, как здоровье тетушки, или откуда взялась та премиленькая собачка на каминной доске, или еще что-то, совершенно не относящееся к делу. Потом, как любит говорит сама миссис Мэйпл, «одно потянет за собой другое», и ответ найдется скорее, чем вы можете себе представить.

Так оно и вышло: едва мы закончили этот разговор, как на пороге появились Мэри и миссис Мэйпл с сияющим лицом и коробкой в протянутой руке.

— Ну, — воскликнула, приблизившись, экономка, — что я говорила еще до того, как перебралась из Дорсетшира в здешние края? Конечно, не стану уверять будто я и родом из Дорсетшира, но… не в том суть. «Подальше схоронишь — поближе найдешь», такие были мои слова, и ведь верно. Нашлась коробка, и на том самом месте, куда была положена — когда же это? — ага, пару месяцев назад.

Достойная домоправительница вручила коробку дядюшке Олдису, и мы с ним принялись рассматривать ее с таким интересом, что на время мне даже удалось забыть о присутствии миссис Энн Мэйпл, продолжавшей разглагольствовать о том, где находилась коробка и каким манером мисс Мэри помогла ей освежить сей факт в памяти.

Коробка, довольно старая с виду, была обвязана розовой лентой, а на ее крышке была наклеена этикетка с надписью «Покои старшего пребенда. Уитминстер». Открыв крышку, мы обнаружили внутри два средних размеров ключа и листок бумаги, опять же со сделанной от руки надписью «Ключи от шкафа и комода в неиспользуемой спальне». Но там имелась и любопытная приписка: «Нечто, пребывающее в оных Шкафу и Комоде, сберегается мною и долженствует сберегаться моими преемниками в Доме Причта для высокородного семейства Килдонан, коль скоро любой из отпрысков оного предъявит свои права на Хранимое. Наведенные мною всевозможные справки убеждают меня в том, что благородный Род пресекся, ибо последний Граф, как известно, утонул в море, а его единственный Сын и Наследник скончался в моем Доме. Все бумаги, касающиеся сего прискорбного происшествия, были положены мною в названный шкаф в нынешнее Лето Господне 1753 месяца марта двадцать первого числа. Наперед же считаю свои долгом предостеречь всех, не принадлежащих к Роду Килдонан, но ставших обладателями сих ключей, от проникновения в запертые Шкаф и Комод без чрезвычайно веского основания, и прошу поверить, что оное предостережение делается мною в силу наличия достаточных и серьезных причин. Весьма благодарен служителям нашей Коллегии и Церкви, коим ведомы Происшествия, имеющие касательство к этим Бумагам, за их Согласие подтвердить обоснованность моих Опасений, в знак чего скрепить сей Документ своими Подписями».

Далее и вправду следовали подписи: «Т. Эштон, профессор теологии, старший пребенд; У. Блэйк, профессор теологии, декан; Г. Гудмен, бакалавр теологии, младший пребенд».

— Вот оно что! — сказал дядюшка Олдис. — «Предостережение, в силу наличия достаточных и серьезных причин»! Надо полагать, он знал о чем пишет. Сдается мне, дело связано с этим молодым человеком, — он ткнул пальцем в слова «единственный Сын и Наследник», — которого звали виконт Саул. А, Мэри?

— Откуда ты знаешь, дядюшка?

— А почему бы мне и не знать? Все, что надо, написано в «Дебретт» — двух, маленького формата, но толстых томиках. Но имя запомнилось мне не из книги, а по надписи на надгробной плите у липовой аллеи. Интересно, что за «Происшествия» имеются в виду? Миссис Мэйпл, вы часом не слышали? Кстати, можете взглянуть и на своих древоточцев, вон их у окна сколько валяется.

Миссис Мэйпл, столкнувшись одновременно с двумя вопросами, несколько растерялась, пытаясь уразуметь что — древоточцев или историю с покойным виконтом надлежит считать первоочередным, но — попыталась по-своему разрешить оба. С моей точки зрения, обратившись к ней таким манером, дядюшка Олдис поступил неосмотрительно, однако, возможно ему просто хотелось получить время поразмыслить, что все-таки делать с ключами. Экономка тем временем уже тарахтела вовсю.

— Ох, уж эти букашки скажу вам, доктор, и вам мисс, и вам сэр, — они такие гадкие, и мне их никак было не вывести, тому уже дня три или четыре. И непонятно, откуда они взялись. Поначалу, когда мы заселялись и осматривали помещения, ставни в этой комнате были закрыты и, ручаюсь, не открывались долгие годы, а никаких букашек не было и в помине. Ставни от времени заело, так что мы открыли их с немалым трудом и оставили так на сутки, а потом я послала Сьюзен в эту комнату подмести, но не прошло и двух минут, как она выскочила в холл вся облепленная этими противными созданиями, так что — поверите ли? — невозможно было разглядеть ни ее волос, ни чепца. Они так повсюду и копошились, так что нам пришлось бедняжку отряхивать. К счастью, Сьюзен девушка здравомыслящая, я бы на ее месте точно с ума сошла. А теперь они валяются тут мертвые, и вон их какая прорва. Нынче ведь четверг, или даже пятница, а они тут резвились с понедельника. Стоило подойти к двери, и становилось слышно, как они внутри скребутся, шуршат да стучат, а сунешься внутрь, так тебя и облепят, будто собрались сожрать. Хорошо еще, что тут не завелись летучие мыши! Этих-то, при всей их пакостности, все-таки можно раздавить как обычных мошек. Во всяком случае, история с ними должна послужить всем уроком, — заключила миссис Мэйпл и тут же, опасаясь как бы ее не прервали, перешла к следующему пункту. — Что же касается тех двух бедных пареньков, то… хм, я сказала «бедных», однако когда, помнится, мне случилось пить чай с миссис Симпкинс, женой церковного сторожа, служившего здесь и до вашего, доктор, с мисс Мэри приезда, а предки его, как говорят, состояли при церкви и кладбище сто лет или больше, так что они (чета Симпкинсов, а не предки) могут ткнуть пальцем в любую надгробную плиту и сказать, как покойного звали, когда помер да почему. И он я имею в виду мистера Симпкинса — как раз рассказал мне про юношу… тут экономка поджала губы и несколько раз многозначительно кивнула.

— Что же он рассказал, миссис Мэйпл? — воскликнула Мэри.

— Продолжайте, прошу вас, — поддержал племянницу доктор.

— Что такого в этой истории? — спросил я.

— Да то, что такого не случалось в здешних краях со времен королевы Марии, папистов и всего прочего. Представьте себе, он и те, которые с ним жили в этом доме, и, насколько я понимаю, в этой самой комнате!

— «Которые с ним?» Вы имеете в виду прислуживавших ему людей?

— Только ради Бога, доктор, не называйте их людьми, — последовал ответ. — Не знаю уж, кто они такие, но как я полагаю, он привез их с собой из своей Ирландии. Что же до людей, живших в этом доме, то они и не догадывались о его похождениях. Но в округе многие знали, что он шатался ночами по кладбищам с такими спутниками, которым ничего не стоит затащить младенца в могилу да содрать с него кожу. Как говорит мистер Симпкинс., «злое сердце порождает мерзких, тощих призраков». Но кончилось, как рассказывают, тем, что эти страшилы накинулись на него самого, и на церковной двери на том месте где его настигли и по сей день можно увидеть отметину. И все это не что иное как чистая правда, потому как я просила его баек не рассказывать, а уж ему-то, мистеру Симпкинсу, верить можно. А имя у того паренька было чудное: вроде и из Библии, но принадлежавшее какому-то дурному царю. И о чем только думали его крестные?

— Его звали Саул, — сказал дядя Олдис.

— Точно, Саул и есть. Благодарю вас, доктор. Вроде бы этот царь Саул вызывал духов мертвых, не давая им спать в своих могилах. Очень странно, чтобы молодому лорду и вдруг дал и такое имя. А вот дедушка мистера Симпкинса рассказывал, что видел как темной ночью тот юноша разгуливал со свечой между могилами, а кто-то все время следовал за ним по пятам и вот как-то подошел к самому окну старого мистера Симпкинса, тому, которое выходит на кладбище, и прижался лицом к стеклу, не иначе как хотел узнать, нет ли кого в комнате и не видел ли его кто. Старый Симпкинс еле успел присесть под подоконник: затаил бедняга дыхание и боялся шелохнуться, пока шаги и следовавший за ними шорох не удалились. А поутру, выглянув, он увидел в граве следы и человеческую кость. Да, то был дурной юноша несомненно, но в конце концов он за все поплатился: и умер молодым, да и потом…

— Потом? — дядюшка Олдис нахмурил брови.

— О, доктор, так ведь он так и не нашел покоя. И при старом мистере Симпкинсе, и при его сыне, отце нашего мистера Симпкинса, да и при нынешнем случалось такое, что придет он ночью, особенно когда разожжен огонь, прижмется лицом к тому самому окошку, и ну махать руками, а рот то откроется, то закроется, то откроется, то закроется… постоит так с минуту, или больше и уйдет к себе в темень, на кладбище. Им — Симпкинсам — было жаль бедолагу, который дрожал там от холода и с каждым разом все больше истончался (нынче-то, наверное, совсем истаял), но открыть окно никто так ни разу и не решился. Вот уж не ошибся старый Симпкинс, сказав, что «злое сердце порождает мерзких, тощих призраков».

— Полагаю, это именно так, — заявил дядюшка Олдис столь неожиданно, что миссис Мэйпл так и замерла с открытым ртом. — А сейчас мы уйдем отсюда. Все.

— Как, дядюшка? — удивилась Мэри. — А шкаф? Разве вы не собираетесь его открыть?

Доктор Олдис покраснел — действительно покраснел! — и ответил:

— Дорогая, сочтешь ты меня трусом или же просто благоразумным человеком, это уж как тебе заблагорассудится, но я не собираюсь отпирать ни шкаф, ни комод, равно как не собираюсь передавать ключи тебе или кому бы то ни было. Миссис Мэйпл, будьте добры распорядиться, чтобы шкаф и комод со всем содержимым отнесли на чердак.

— А когда станут уносить, миссис Мэйпл, — добавила Мэри, показавшаяся мне (не знаю уж почему) скорее довольной, нежели разочарованной решением дяди, то пусть захватят от меня один малюсенький сверточек. По-моему, ему самое место рядом с этими вещами.

Можно сказать, что эту странную комнату мы покинули не без некоторого облегчения. Распоряжения мистера Олдиса были исполнены в тот же день, но теперь можно сказать — так завершает свой рассказ Спирмен — что в Уитминстере есть своя комната Синей Бороды и, как мне кажется, свой чертик, который в будущем, когда в доме причта поселится новый старший пребенд, непременно выпрыгнет из шкатулки.

Примечания

1

Пребенда — доходы и имущество, предоставляемые католическому духовенству за исполнение должностных обязанностей.

2

Анна Сьюард (1747 1809) прозвана «Лебедем Личфилда», дочь каноника, состояла в переписке со многими знаменитыми поэтами и учеными своего времени. Ее стихи В. Скоп опубликовал в 1810 г.

3

Мисс Бейтс героиня романа Джейн Остен «Эмма» (1815), изрядная любительница посудачить о разных пустяках.

Оглавление