«Исчезнувшая»

Сьюзен Хаббард Исчезнувшая

Посвящается тем, кто никогда не вернется

Мысль о наличии у человека и темной стороны, состоящей не только из мелких слабостей и недостатков, но и из абсолютно демонического динамизма, пугает. Человек редко осознает что-либо из этого; с его позиции как личности невозможно представить, что он при каких бы то ни было обстоятельствах выйдет за пределы себя самого. Но дайте этим безобидным созданиям образовать толпу, и возникает неистовое чудовище; и каждый отдельный человек — только крохотная клеточка чудовищного тела, поэтому, на радость или на горе, вынужден сопровождать его в его кровавом буйстве и содействовать ему до конца. Смутно подозревая о наличии этих мрачных возможностей, человек закрывает глаза на темную сторону человеческой природы.

Карл Юнг. Психология бессознательного, 1912

Люди губят природу. Духи деревьев и скал, лишенные своих обиталищ, вселяются в людей, потому что им больше некуда деваться. Неудивительно, что в стране царит хаос.

Ким Мьонг-Сун, корейский муданг (шаман) «Нью-Йорк таймс», 2007

ПРЕДИСЛОВИЕ

Кто-то стоит в дверном проеме моей спальни и наблюдает, как я сплю, а потом — как я открываю глаза. В полумраке мне не разглядеть, кто там стоит и смотрит на меня.

Но в следующее мгновение я уже рядом с наблюдателем, закрываю дверь и двигаюсь по коридору в сторону отцовской спальни. Мы не открываем дверь, но знаем, что он спит там, внутри.

Мы чувствуем запах дыма. По мере приближения к кухне дым становится виден, серая масса волнами завивается по коридору. Из кухни льется тусклый свет, и вот уже мы видим пламя — белые языки, пронзающие серые клубы, — и смутные силуэты двоих мужчин. Я слышу щелчок замка и крадусь прочь, стараясь не дышать. Я на четвереньках уползаю от огня. Я не разжимаю губ, но дым уже во мне, и легкие пылают. Вопль «Помогите!» застревает в горле, не успев оформиться в слово.

Выныривая из сна, я слышу, как утробное рыдание — первобытный звук, который старше языка, — зарождается у меня в груди.

Из темноты доносится мамин голос:

— Ариэлла! Что стряслось?

Она садится на краю кровати, берет меня на руки и укачивает.

— Расскажи.

Зачем мы рассказываем свои сны тем, кого любим? Сновидения непонятны даже тем, кому снятся. Акт пересказа представляет собой тщетную попытку расшифровать неразгадываемое, ввести элемент значительности туда, где он, скорее всего, отсутствует начисто.

Я рассказываю маме свой сон.

— Ты снова оказалась в Сарасоте. — Речь ее взвешенна и спокойна. — В ночь пожара.

— Кто были эти двое?

Она понимает, что я имею в виду силуэты.

— Не знаю.

— Кто запер дверь?

— Не знаю. — Мама обнимает меня крепче. — Тебе снился плохой сон, Ариэлла. Но теперь он кончился.

«Был ли это сон? — гадаю я. — Закончился ли он?»

За несколько дней до своего четырнадцатилетия я проснулась в стеклянном гробу, камере кислородной терапии для угоревших. На другом этаже больницы в аналогичном устройстве пришел в себя мой отец.

Третьим из спасенных пожарниками Сарасоты был Малкольм Линч, старый папин друг. Бригада «скорой помощи» доложила, что они обнаружили у него в бумажнике водительское удостоверение. Но когда их фургон подъехал к больнице, носилки оказались пусты.

Следствие показало, что пожар возник в результате возгорания этилового эфира, крайне легковоспламеняющейся жидкости. В кухне обнаружили пустую канистру, но проследить, откуда она взялась, не удалось.

Таковы факты, рассказанные мне другими. Когда я думаю о пожаре, воспоминания смешиваются в кучу. Я помню, как проснулась в больнице. Затем я вспоминаю день накануне пожара: Малкольм, высокий блондин в сшитом на заказ костюме, стоит в гостиной и, не извиняясь, рассказывает папе, что убил мою лучшую подругу.

А сам пожар? Не знаю, воспоминания ли это или просто плохой сон.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В МАМИНОМ ДОМЕ

ГЛАВА 1

Это был год исчезновений. Первыми ушли пчелы.

Ряды старых белых ящиков возле огорода были зловеще спокойны. Обычно воздух вокруг них мерцал и переливался от сотен пчел, снующих между ульями и цветочными полянами, а когда я приближалась, один-два разведчика вылетали мне навстречу и вились у меня над головой, жужжа еле слышно на фоне общего гудения. Меня пчелы знали и чуяли, что я не боюсь их. Иногда я закрывала глаза и раскидывала руки, чтобы почувствовать, как воздух вокруг пульсирует от колебания крохотных крыльев, и даже ощутить мимолетное прикосновение крылышек к волоскам предплечья. Меня ни разу не ужалили.

Но в тот августовский день разведчики не вылетели мне навстречу. Воздух был неподвижен. Стояла тишина, разве что ниже по реке шелестели зубчатые пальмы. Подойдя к ульям, я увидела около дюжины пчел, беспорядочно ползавших по кругу. Остальные лежали на земле. Мертвые.

Я сняла крышку с одного улья и вытащила рамку. Вместо сотен деловито снующих по золотым сотам рабочих пчел несколько насекомых потерянно ползали вдоль ячеек, как будто им больно было двигаться. У некоторых отсутствовали крылья. Мед имел темный цвет и едкий запах, скорее кислый, чем сладкий. Царица бесследно исчезла.

В июле по округу Ситрэс прокатился ураган, оставив по себе вырванные с корнем деревья и разрушенные дома. Мамин дом, как и многие в Хомосассе, лишился крыши. Сопровождавшие ураган смерчи разнесли стены и окна, а также конюшни, гостевой домик и большую часть сада. Мы остались без мебели, одежды и книг, но кухня каким-то образом уцелела, и никто из нас не пострадал.

Остатки дома покрывал синий тент. Утром я спросонок уставилась на жатый пластик и сначала вообще не поняла, где я, а потом решила, что лежу на складе, аккуратно запакованная в ожидании новой жизни.

Каждое утро начиналось с резких звуков стройки. Мама работала бок о бок с наемной бригадой, расчищая мусор и ремонтируя каркас дома. Вдобавок к механизмам и молоткам рабочие еще врубали переносной радиоприемник: они предпочитали старый канал, где попса мешалась с хэви-метал, так что я почти каждый день просыпалась под звуки «Айрон мэйден», «Стили дэн» или «Лед зеппелин» (вечно игравших «Лестницу в небо»).

В то утро, когда я обнаружила умирающих пчел и направилась к дому, диджей по радио рассказывал об «Айрон батерфлай» («Духовных отцах металлистов всего мира!»). Кухонный стол был завален эскизами и чертежами, а рядом с миской овсянки лежала мамина записка: «Ари, черника в холодильнике. Мы заливаем бетон! М.»

Следовало рассказать ей про пчел, но я колебалась. Я не была готова стать вестником несчастья.

Мамин почерк имел наклон вправо, многочисленные петельки и хвостики дышали оптимизмом — не то что папины ряды мелких вертикальных букв, почти каллиграфичных в своей неизменной одинаковости. Сравнить их не составляло труда — папино письмо торчало из-под ближайшего эскиза. На конверте, разорванном с характерным для мамы нетерпением, красовался штемпель «Баллинскеллигс, Эйре».

Нехорошо читать чужие письма? Да, я считаю это вторжением в личное пространство. Тем не менее искушение было велико. Стала бы мае (так по-португальски «мама», и она предпочитала, чтобы я называла ее именно так) всерьез возражать? В конце концов, она оставила письмо на виду.

Она знала, как я скучаю по папе. Он уехал всего десять дней назад, но забрал с собой мое ощущение принадлежности — что к нему, что к маме. Они не жили вместе с тех пор, как я родилась, и мне ненадолго удалось их воссоединить. Но тут случился ураган, и мы с папой чуть не погибли при пожаре. С тех пор я периодически вообще не понимала, где мой дом.

Выздоровев, папа с готовностью оставил прежнюю, столь тщательно выстроенную им жизнь, чтобы создать на ее месте новую.

Я не стала читать письмо. Вместо этого я положила в едва теплую овсянку черники и посыпала все вместе «санфруа», тоником сухой заморозки, который мы с родителями принимаем трижды в день.

Я не разделяла отцовского таланта к организации перемен. Я наслаждалась краткими периодами кажущейся стабильности, даже когда понимала, что все вокруг развивается или деградирует, что живые существа неизбежно движутся в сторону исчезновения или перерождения.

Моя длинная коса упала в миску. Я вздохнула и пошла к раковине полоскать и то и другое. Затем отправилась на поиски мамы.

Мае стояла в тени мангрового дерева и разговаривала с двумя строителями. Ее длинные, собранные в пучок золотисто-каштановые волосы выбивались из-под широкополой парусиновой шляпы. Глаза закрывали громадные черные очки от солнца. Наряд ее состоял из тонкой бледно-голубой рубашки и джинсов с дырками на обеих коленках.

Мне она казалась воплощением элегантности. Мужчины явно были очарованы ею.

Дабы избежать недоразумений: они не были загипнотизированы в буквальном смысле слова. Хотя мама прекрасно умеет это делать. Мои родители оба, так же как и я сама, наделены особыми способностями. Но прибегают к ним крайне редко.

Мае прекратила разговор и обернулась к мне.

— Я думала, ты на пасеке.

— Я и была. Но ты лучше сама сходи и посмотри.

Она озабоченно взглянула на меня, затем извинилась перед рабочими и пошла за мной по тропинке, ведущей к ульям. Перед ураганом их перевезли в укрытие и вернули на старое место всего неделю назад.

Сняв темные очки, мама переходила от улья к улью, поднимая крышки, выдвигая рамки.

— Бедняжки, — приговаривала она, — бедняжки.

— На той неделе с ними еще было все в порядке. — Я помогала выгружать ульи из фургона и устанавливать на место.

— Я запустила их. — Мае уставилась на рамку, что держала в руках. Темный мед и неоплодотворенные яйца, напоминавшие зернышки риса, были разбросаны по шестиугольным ячейкам — и ни единой пчелы. — Я была так занята домом. — Она осторожно задвинула рамку на место и подняла темно-голубые глаза, такие же, как у меня. — Мы и раньше теряли пчел, но так много — никогда.

— Может, они заболели из-за урагана?

— Возможно. — Уверенности в ее голосе не было. — Я сделаю несколько звонков, узнаю, как там у других пчеловодов. — На скулах у нее, как обычно, когда она нервничала, обозначились желваки. — Сейчас я должна вернуться. У строителей очень плотный график.

— Я могу что-нибудь сделать?

— Почему бы тебе не порыться в Интернете? Поищи на «мертвые пчелы». — Это прозвучало сухо, и она попыталась улыбнуться. — Проверь, не происходит ли то же самое где-нибудь еще. — Она снова надела очки и повернулась к ульям спиной.

По дороге к дому она вдруг обняла меня одной рукой и стиснула мои плечи.

— Все нормально. — Я чувствовала себя неловко, пытаясь ее утешить. — Мы соберем все заново.

Я люблю решать задачи. Папа научил меня искусству анализа — определению проблемы, изучению ее истории и контекста, затем коррекции формулировки и повторению этих шагов до тех пор, пока не всплывет истинная суть вопроса и к нему нельзя будет подойти творчески и научно. Нередко, обдумав все возможные решения, обнаруживаешь, что настоящая проблема вовсе не та, с которой начал. Подлинная проблема часто лежит в другой области — иногда она скрыта, иногда прямо под носом, на виду.

А при наличии Интернета этот метод работает еще лучше. Но в тот день, как и не раз до этого, соединение отсутствовало.

— Посмотрю в библиотеке, — сказала я мае. — На обратном пути, может, задержусь поплавать. — Я запихала в рюкзачок полотенце.

— Для такого жаркого дня прогулка дальняя. — Она смотрела на мои обрезанные джинсы и топик без бретелек, прикидывая, достаточно ли я намазалась солнцезащитным кремом.

Я вынула из рюкзака бутылку, налила крема на ладонь и второй раз за день растерла его по лицу, шее, рукам и ногам. Проверила в зеркале результат. Отражение, как всегда, было зыбким. Если как следует сосредоточиться, можно сделать его более четким, но всего на несколько секунд за один раз. Этих нескольких секунд хватило, чтобы разглядеть длинные волосы, упрямый подбородок и белую полоску на носу. Я втерла крем в кожу.

— Будь дома в час, к обеду, — сказала мае. — Я делаю гаспаччо.

Грэйс, дымчатая кошка, которую мама взяла к себе много лет назад, проследовала за мной по пыльной дорожке до самых ворот. Их мы держали запертыми. Я вышла и старательно заперла их снаружи. Грэйс, как обычно, за мной не пошла. Прежде чем продолжить путь, я послала ей воздушный поцелуй.

У перекрестка, где грунтовка вливалась в мощеную улицу, я остановилась понаблюдать за двумя стрекозами: одна уселась прямо на дорогу, а вторая зависла в нескольких футах над ней. У обеих были прозрачные крылышки, у той, что сидела на земле, имелись светло-синие пятна на голове и грудной части, тогда как парившая была вся черная за исключением ярко-синего кончика хвоста. Внезапно верхняя кинулась на нижнюю, и та почему-то — это осталось для меня загадкой — не шелохнулась, позволив нападавшей врезаться в нее.

— Кыш! — Я замахала руками на черную. Я думала, что вторая стрекоза, наверное, ранена, но спустя секунду она улетела вдогонку за первой.

Направляясь в сторону города, я гадала, были они врагами или друзьями.

Хомосасса-Спрингс — сонный поселок на северном побережье Мексиканского залива, рядом с городом Хомосасса. Я так и не поняла, где кончается один и начинается другой. Местные в основном называют и то и другое «Сасса». Здешние места популярны у рыбаков, любителей ламантинов и вампиров.

Я миновала супермаркет и бензозаправку, ресторан «Мюррей», куда мы никогда не ходили, и еще один «У Фло», облюбованный вампирами — а нас здесь было немало, привлеченных как здешними минеральными источниками, так и обещанием анонимности. Я помахала зданию почты на случай, если начальница отделения смотрит в тонированное окно, — она была одной из нас.

В библиотеке, небольшом кирпичном здании под сенью оплетенных испанским мхом виргинских дубов, я села за компьютер и набрала «стрекозы». Самое интересное, что стрекозы, оказывается, способны маскировать движение, то есть они умеют казаться неподвижными, даже когда летят. Хищная стрекоза (в прочитанной мной статье она называлась «теневик») двигается таким образом, что создает на сетчатке у ее жертвы изображение неподвижного объекта, «тени», которая может быть пищей или потенциальным партнером. Маскировка работает до тех пор, пока теневик удерживается в точке между фиксированной деталью пейзажа и своей целью. Тень видит теневика как деталь ландшафта вплоть до того момента, когда тот наносит удар.

Идея меня заворожила. Если стрекозы способны маскироваться за счет способа движения, может, и мы сумеем?

Тут я вспомнила, зачем пришла, и начала поиск по «пчелы исчезают». (Мне показалось, что от запроса «мертвые пчелы» толку не будет.)

Да, подобное происходило повсюду в Соединенных Штатах и частично в Европе. В одних статьях его называли кризисом, в других — эпидемией. Пчелы просто улетали из ульев и не возвращались. Немногочисленных оставшихся находили мертвыми, искалеченными или больными. Исследователи не знали, на что возлагать вину: на пестициды, клещей или стресс, вызванный неблагоприятными изменениями окружающей среды. Отдельные пчеловоды считали, что виноваты все три фактора.

Я распечатала три статьи, чтобы отнести домой.

Перед уходом из библиотеки я прошлась по полкам с фантастикой и современной прозой, не обнаружив ничего интересного, чего не прочла бы раньше. Затем пролистала подшивки прессы. Папа не выписывал газет, и единственным знакомым мне периодическим изданием являлся «Журнал По», посвященный литературным и биографическим штудиям об Эдгаре Аллане По. Папа говорил, что находит в чтении о По утешение.

Мне больше нравились популярные журналы о моде и развлечениях. Я получила домашнее образование и выросла без телевизора или кино, за вычетом редких столкновений с тем и с другим в доме моей подруги. Читать о поп-культуре сделалось для меня тайным удовольствием. Отец презирал бы подобное чтение как пустую трату времени. Зачем интересоваться временными, не имеющими значения материями?

Но американская культура, представляющая собой бурлящую массу противоречий, произвела на меня огромное впечатление, и я намеревалась подробно ознакомиться хотя бы с некоторыми из них. Почему кинозвезды не могут оставаться верными своим избранникам (или хотя бы не выпрыгивать из штанов при каждом удобном случае)? Почему спортсменов так часто подозревают в приеме наркотиков? Почему у кандидатов на политические посты такой анемичный вид?

И почему вампиров практически не замечают?

Как обычно, из библиотеки я вышла с большим количеством вопросов, чем вошла.

Почта служила в Хомосассе центром мироздания, и, если задержаться там подольше, можно было встретить едва ли не всех обитателей городка.

Две девочки моего возраста подпирали спинами стену здания. Как и я, они носили обрезанные джинсы и топики без бретелек, так что виднелись завязки надетых под ними купальников. Глаза их закрывали громадные солнечные очки, но я знала, что они оценивающе смотрят на меня.

Та, что повыше, с темными волосами до плеч, слегка наклонила голову, дабы обозреть меня с головы до ног. Лицо второй с мелкими кукольными чертами обрамляли золотые кудряшки, на правом запястье у нее красовалась татуировка в виде розы. Ее взгляды были сдержаннее.

Но темноволосая показалась мне интереснее. То, как она держалась, как сидела на ней одежда, делало ее старше, изысканнее, круче.

Мелькнула мысль остановиться и поболтать с ними. Может, они тоже новички в городе. У меня уже давно не было друзей-сверстников.

На парковке у почты жужжал холостыми оборотами бежевый внедорожник. Водительское окно было опущено. Внутри сидел бритый наголо здоровенный дядька с мясистыми губами. Хотя он тоже был в темных очках, я знала, что глаза его прикованы к девочкам.

Годам к четырнадцати девочка привыкает к тому, что на нее глазеют мужчины. Но этот демонстрировал более чем мимолетный интерес. Он специально развернул свое толстое туловище к окну и подался вперед, полуоткрыв рот.

И еще одно: он не был человеком. Но и вампиром тоже — я чувствовала это с расстояния в пятнадцать метров, хотя и не могла бы объяснить, откуда я это узнала. Он принадлежал к незнакомой мне разновидности «иных».

Девочки смотрели на меня, а не на него. Я позволила очкам соскользнуть, дабы они увидели направление моего взгляда, и дернула головой в сторону джипа, чтобы убедиться, что до них дошло.

Тогда-то водитель меня и заметил. Когда он снял очки, я вздрогнула. Глаза у него были полностью белые, без зрачков. Должно быть, он заметил мою реакцию, потому что автомобиль внезапно выскочил задом с тесной парковки.

Прежде чем уехать, он улыбнулся мне, и хуже всего то, что я узнала эту улыбку. Я уже видела его в то лето переходящим улицу в Сарасоте, примерно за день до пожара и урагана. Тогда — и теперь — я испытала с трудом поддающееся описанию чувство, смесь отвращения, бессилия и ужаса, клубящуюся внутри темным облаком. Я чувствовала, что столкнулась со злом.

— Расслабься, — сказала темноволосая девочка. — Это всего лишь извращенец. — Голос у нее был низкий и почти без модуляций.

Если бы она знала, насколько ошибается!

— Я Осень, — представилась она. Темные очки были самой выразительной чертой ее лица.

— Наверное, у тебя скоро день рождения, — предположила я.

— День рождения у меня в мае. — Она пнула стену позади шлепанцем. — Просто мама назвала меня в честь своего любимого времени года. — Сарказм в ее голосе придал словам «любимого времени года» темно-красный оттенок, близкий к лиловому. Но я чувствовала, что она не разделяет моей способности видеть слова в цвете.

— Меня зовут Ари. — Я повернулась к светленькой девочке.

— Мисти. — Она умела говорить и жевать одновременно. — Произносится через «и». — «Произносится» у нее звучало как «произноусица».

— Два «и», — добавила Осень.

Я смотрела на них, а они на меня.

— Я иду купаться, — сказала я после нескольких минут взаимного изучения. — Хотите со мной?

Мисти зевнула, но подумала: «Почему бы и нет?»

— По фигу. — Мысли Осени расслышать не удавалось.

Способность слушать чужие мысли является одним из преимуществ вампира. Но это требует сосредоточения, и с одними умами получается гораздо лучше, чем с другими.

Наскоро искупнувшись — мелкая вода была слишком теплой и не освежала, — мы уселись обсыхать на старом пирсе. Я прихватила с собой пляжное полотенце, на котором нам троим с лихвой хватило места. Осень с Мисти улеглись загорать, тогда как я принялась заново наносить толстый слой солнцезащитного крема. Они говорили так, словно знакомы давным-давно, но, судя по их мыслям, это было не так.

Семья Осени, Весник, жила в Сассе больше двадцати лет, а Мисти была относительным новичком вроде меня: она переехала сюда четыре месяца назад. Обе они разбирались в жизни куда лучше меня.

— Чипа сегодня видела? — лениво спросила Мисти.

— Он говорит, что ему надо работать. — Тон у Осени был презрительный.

— Будешь так мазаться, никогда не загоришь.

Только через секунду я сообразила, что Мисти обращается ко мне.

— Я не загораю. Я подвержена ожогам.

— «Подверженаожогам»! — передразнила меня Осень писклявым голоском. — Что за хрень такая «подвержена»? — произнесла она нормальным голосом, низким и хрипловатым.

Мисти перекатилась на живот.

— Сигаретку дай.

Осень извлекла из кармана джинсов помятую пачку «Салема», вытряхнула сигарету и бросила ее в сторону Мисти. Затем бросила вторую мне. Я подняла сигарету и посмотрела на нее.

Осень с сигаретой в зубах села, выудила из другого кармана спички и дала прикурить Мисти. Та прикрывала огонек крохотными ладошками, хотя ветра не было.

Осень повернулась ко мне.

— Нет, не так. — Она раздвинула пальцы правой руки буквой «V» и вставила сигарету между средним и указательным пальцами. — Тебе вообще сколько лет?

— Четырнадцать.

— И ты ни разу не курила?

Мисти курила и наблюдала за нами. Она в инструкциях не нуждалась.

— Расслабь пальцы.

Каштановые волосы Осени сильно уступали моим по длине. Мои доходили до талии.

— Черт, ты держишь ее, как ручку. Вот, смотри.

Она вынула изо рта незажженную сигарету и взяла ее в левую руку — пальцы расслабленные, почти вялые. Большим пальцем правой руки она сдвинула крышку со спичечной упаковки и отломила одну спичку так, что ее головка едва касалась наждачной полоски. Затем тем же пальцем резко провела спичечной головкой по полоске. Спичка загорелась с первого раза. Осень прикурила, глубоко затянулась, выдохнула дым мне в лицо и протянула мне сигарету.

— Не пытайся зажигать спички так, — предупредила она. — Иногда вся упаковка вспыхивает разом. Реально сгоришь.

Я поднесла сигарету к губам и нерешительно затянулась. Дым обжег мне рот и горло, я будто снова оказалась в заполненной дымом многоэтажке в ночь пожара. Я кашляла так, что едва не потеряла сознание.

Их смех звучал деланным покашливанием. «Наверняка тренировались так смеяться», — подумала я. Осень хохотала так, что с нее очки свалились, и я увидела ее глаза — темно-карие, удлиненные, скучающие и с проблеском чего-то в левом глазу, что привлекло мое внимание, замерцало, а потом вспыхнуло.

Она надела очки обратно.

Я вернула ей сигарету и полезла в рюкзак за бутылкой с водой. Вода помогла, но и после нее горло казалось ободранным изнутри. Я поняла, что никогда не познаю прелестей курения. Однако я поклялась каким-то иным способом доказать, что я достойна их дружбы. Они знали то, чего не знала я.

Но они не показались мне особенно хорошей компанией. Думки Мисти представляли собой смесь злобы («Осень и вполовину не такая крутая, какой себе кажется»), жадности («Пусть Осень только попробует стянуть у меня картошку за обедом») и неуверенности в себе («Я толще Осени?»). Когда я попыталась настроиться на мысли Осени, меня встретил лишь белый шум. За пять минут я уже от него устала.

Скучающим тоном Осень сообщила, что у ее брата Джесса есть машина и он может как-нибудь свозить нас в торговый центр. Я не знала, где расположен местный Бродвей, но сказала «почему бы и нет» и дала ей номер своего мобильника.

С рюкзаком за спиной я медленно брела к дому, чувствуя на плечах тяжесть мокрых волос и впитывая мир вокруг — цикад, высокие травы, песни пересмешников, твердое голубое небо. Ландшафт пульсировал жаром и влажностью и пах пропеченной на солнце растительностью. Со времен урагана и пожара я воспринимала проявления дикой природы ярче и четче, чем прежде. Раньше я замечала их, но, боюсь, принимала в изрядной степени как данность.

И тут кожу начало покалывать. Я остановилась. Что-то наблюдало за мной.

Я медленно повернулась влево, затем вправо, но не увидела ничего, кроме кустов и деревьев. Наконец я резко обернулась. Дорога позади была пуста. Я сказала себе, что это солнце делает кожу чувствительной. Но на самом деле знала, что дело не в этом.

Я медленно двинулась вперед, оценивая колебания интенсивности реакции с каждым шагом. Постепенно кожа успокоилась. Что бы ни следило за мной, оно ушло.

За воротами грунтовая дорожка загибалась вправо, и Грэйс выскочила меня встречать. Мы миновали последний поворот, и перед нами открылся дом, от которого уцелела только передняя известняковая стена. Из кухни доносился запах одного из потрясающих маминых супов — чеснок, огурцы, базилик и помидоры, а также красный винный уксус и щедрая порция кристалликов «санфруа», тоника, который позволял нам обходиться без человеческой крови.

Да, нас по-прежнему тянет пить кровь. Не могу сказать, какой голод из двух был сильнее и который из них пригнал меня домой.

За обедом я вручила маме распечатанные страницы. Мы были за столом одни. Мамина подруга Дашай, на пару с которой она владела имением, и ее бойфренд Беннет уехали на Ямайку на похороны. Они должны были вернуться через неделю.

— Столько домыслов. — Мама отложила прочитанные листки и рассказала, что за несколько минут до моего прихода звонила в сельскохозяйственный департамент и оставила им сообщение на голосовой почте.

Я рассказала мае о девочках, которых я встретила на почте.

— Как их фамилии?

Я не помнила.

— Чем занимаются их родители?

— Этот вопрос не поднимался, — сказала я. Не думает же она, что мне есть дело до таких вещей?

Я собиралась рассказать ей о человеке в джипе, когда она отодвинула стул и встала из-за стола. Рубашка у нее была в пятнах (то ли от томатного сока, то ли от тоника), рыжие волосы висели сосульками, а в потемневших глазах застыла тревога. Но кожа сияла, словно сделанная из жемчужной пыли. Она была прекрасна, как всегда.

Мае улыбнулась, как будто оценив комплимент.

— Я рада, что ты нашла друзей. Одиноко без Дашай и без лошадей. — «И без пчел. И без Рафаэля».

Да, я скучала по Дашай. И по пчелам, и по коням тоже. Они оставались на ферме у маминых друзей в Киссими, пока мы не восстановим собственные конюшни.

И да, я скучала по Рафаэлю. По папе я скучала больше всего.

У одних голосов призвук, как у ржавых петель. Другие сродни бульканью воды в забитом стоке. Речь большинства вампиров мелодична, взвешенна и напоминает пение. Полагаю, это оттого, что у нас очень острый слух. Мы слышим собственные голоса, а большинство смертных не обращают на свои внимания.

После обеда я прилегла. Вероятно, проспала несколько часов, поскольку, открыв глаза, обнаружила, что свет в комнате сделался серо-голубым. Морщинистый потолок над головой напомнил мне изнанку океанского дна. Снаружи доносились голоса, текучие и плавные, как музыка. Мамин голос звучал контрапунктом к речи ее лучшей подруги, Дашай.

Я убрала с лица волосы и встала. Голоса их вплывали в раскрытое окно моей спальни.

Они сидели среди останков лунного сада. Некогда круговые клумбы позади скамей заполняли бледные ночные цветы. Но ураган оставил только голые корни, сломанные стебли и кучи листьев и мусора. Скамьи, перевернутые и прибитые ураганом к дому, снова стояли лицом друг к другу. Должно быть, солнце едва скользнуло за горизонт, потому что небо сделалось индиговым — не синим, не совсем фиолетовым, но промежуточного цвета. «Цвета тайны», — подумалось мне.

Мама устало сидела на скамье лицом ко мне и слушала.

Подслушивать нехорошо? Конечно. Но если бы вы видели несчастное мамино лицо, вы бы не устояли. Мне удалось заставить себя не слушать ее мысли.

Дашай выстреливала порции слов так быстро, что они врезались друг в друга, и при этом говорила с акцентом и пришепетыванием, которые раньше едва угадывались.

— Тогда я им сказала, и сказала им, нет, как вы можете судить столь поспешно, но они не слушают, они все против меня, они велят мне убираться, а потом я ищу Беннета, я иду за ним, я обшариваю все деревья, но его нет. — Плечи у нее тряслись.

Я не хотела больше ничего слышать. Беннет был настоящей любовью Дашай, по крайней мере, я так думала. Это был высокий широкоплечий мужчина с красивой улыбкой. Однажды лунной ночью я увидела, как они танцевали у нас в саду, кружась и наклоняясь, держась за руки, и подумала: «Хочу, чтобы и у меня когда-нибудь было так, как у них».

Я не хотела больше ничего слышать, но и в стороне оставаться не могла. Через западную стену дома, еще не обшитую и открытую, мне было видно лицо Дашай.

Она плакала. Мне попадалось в книгах выражение «слезы лились ручьем», но я никогда раньше этого не видела: слезы нескончаемо подступали к нижним краям ее век и переливались через них, стекая по лицу. Ее белую блузку прочертили серые потеки. И она произнесла слова, которые я не поняла: «Виноваты даппи, а страдают люди».

Мама встала со своей скамьи и склонилась над Дашай, обхватила ее за плечи и подняла. Они стояли, обнявшись, посреди разоренного сада. Небо из индигового сделалось полуночно-синим, а затем черным.

Я отвернулась, удивленная (впрочем, не впервой) своей завистью к их дружбе.

Наутро я проснулась с ощущением, что все нормально. Синий пластиковый потолок, казалось, дышал на ветру, в воздухе пахло опилками, а стук молотков нарушал ритм «Железного человека», песни, которую, на радио крутили минимум раз в день.

Но, выглянув наружу, я заметила кое-что новое. В лунном саду, вокруг стула, на котором сидела Дашай, расцвели крохотные белые цветочки. Ее слезы послужили им семенами.

ГЛАВА 2

После завтрака мама отвела меня наружу, вручила мне молоток и представила меня Леону, члену плотницкой бригады, который показал мне, куда забивать гвозди.

Мы приколачивали фанеру к брусьям пять на десять — не спрашивайте меня зачем. Уверена, Леон сказал бы мне, если бы я спросила. Но меня не интересовало, что мы строим. Я хотела быть внутри. Дашай скоро встанет, и они с мае станут разговаривать. Я хотела услышать подробности.

Но нет, я должна была помогать восстанавливать дом. Я чувствовала себя словно за стенами театра или домика для игр: все действие разворачивается внутри, а мне остается только воображать себе сюжет.

Леон предложил мне лимонад из своего термоса. Это был мускулистый, почти дочерна загорелый мужчина с темными глазами и разноцветными татуировками в виде ножей и роз, покрывавшими его шею и руки до плеч. Остальные — я просто знала, что они есть, — скрывала футболка и джинсы.

— Тебе сколько? — коротко спросил он.

— Четырнадцать.

— А держишься на тридцать.

Так мне и папа говорил. Иногда (как правило, когда сильно уставала) я выглядела гораздо старше, чем обычно.

Лимонад оказался терпким, но сладким. Я смотрела, как у меня на правой ладони появляются и почти сразу исчезают пузыри мозолей, но быстро сжала ее в кулак, пока Леон не увидел. Думаю, он не знал, что мы вампиры, а мае учила меня не афишировать этот факт.

По радио играла песня «Любовь кусается».

— И скажи, что это неправда, — проворчал Леон.

Рабочий день заканчивался в пять. Я вбежала в дом и едва не врезалась в Дашай. На ней было шафранное платье в восточном стиле, а длинные волосы обернуты темно-зеленым шелковым шарфом. Она выглядела надменной и царственной. Но она обняла меня — совсем не так искренне, как раньше, — и вымученно улыбнулась.

— Я скучала по тебе, — сказала я.

В ее карамельных глазах блеснули слезы.

— Довольно плакать. — Тон мае был жестким. На ней было темно-голубое платье и нитка лимонно-желтых бус. — Беги переоденься, Ариэлла. В платье. Девочки едут в город.

Счастливый час в ресторанчике «У Фло» не был счастливым в тот вечер.

Завсегдатаи сидели у стойки и в кабинках с бокалами красного вина или «пикардо» в руках. Но красное пили не все. Там и сям можно было заметить кружку с пивом или фужер с белым вином, в основном в руках смертных.

За нашим столиком никто не разговаривал. Мае с Дашай выглядели красивыми статуями.

Так что, когда дверь в заведение распахнулась, я с облегчением повернулась туда — в зал с важным видом входили Мисти с Осенью. Они семенили, выставив вперед животы, подчеркнутые джинсами с низкой талией и короткими тугими топиками. Я поправила лямку своего хлопчатобумажного сарафана и подумала, что выгляжу лет на десять.

Осень с Мисти ухитрились каким-то образом увеличить объем своих причесок. Солнечные очки у них были сдвинуты почти на темечко, глаза щедро подведены тушью и тенями. Осень взглянула на меня, кивнула и помахала. Но они не подошли. Они направились прямо к бару.

Мае с Дашай их сначала не заметили, а я наблюдала, как девочки пытаются заказать пиво.

Обменявшись несколькими репликами с барменом, Осень громко произнесла, перекрыв Джонни Кэша, поющего «Кольцо огня»:

— Разве наши деньги здесь не годятся?

Все в зале умолкли.

— Это удостоверение личности фальшивое. Я не могу обслужить вас. — Бармен (его звали Логан), высокий красивый мужчина с темно-рыжими волосами, был одним из нас. — Мы лишимся лицензии.

Осень повернулась и взглянула прямо на меня.

— Ну, ее-то вы обслужили.

Передо мной на столе невинно красовалось полбокала «пикардо».

— Это еще кто? — спросила Дашай.

— Это те девочки, с которыми ты познакомилась на днях?

Я кивнула. Осень продолжала в упор смотреть на меня, ожидая, чтобы я за них вступилась. Но что я могла сказать?

Логан рассмеялся, и напряжение в зале немного ослабло.

— Она пьет «пикардо». Это безалкогольный напиток. Хотите попробовать?

Он налил в стопку «пикардо» на два пальца и протянул Мисти. Она с сомнением поглядела на жидкость, затем поднесла стакан к губам и опрокинула его ярко-красное содержимое в рот. И сразу же закашлялась и сплюнула на пол.

— Гадость!

— К нему надо привыкнуть, — сказала я.

Кое-кто из завсегдатаев улыбнулся.

— Вам, барышни, не стоит тусоваться в дыре вроде нашей, — сказал Логан. — В «Мюррее» вам будет куда уютнее.

Не говоря ни слова, они покинули бар. Осень, проходя, бросила на меня исполненный презрения взгляд.

Логан вполголоса произнес что-то, и все сидевшие у стойки засмеялись.

— Я всегда думала, что «пикардо» алкогольный, — сказала я.

— Он и есть. — Дашай отпила глоток из своего бокала. — Причем изрядно.

Мама выговаривала Логану за шутку над Мисти и Осенью.

— Ты ж мог лишиться лицензии за то, что дал им «пикардо», — говорила она, опершись локтями на стойку.

Логан налил нам по новой порции и улыбнулся мае.

— Знаю. Но девочка хотела попробовать. Теперь она знает, что значит «горько».

Я недоумевала, почему мы выпиваем столько «пикардо» и не пьянеем. Мае с Логаном заговорили одновременно:

— Потому что мы не… — Тут они рассмеялись, и мае закончила фразу: — Подвержены действию алкоголя.

Я помогла ей донести бокалы обратно в нашу кабинку.

— Осторожнее с этими девицами, — сказала Дашай, когда мы сели. — Не нравятся они мне. — Она резко протянула ко мне руки. — Дай-ка посмотреть твои глазки.

Она легонько толкнула меня в лоб и, наклонившись ближе, взяла за подбородок. Я уставилась ей в глаза: карамельные издали, вблизи они мерцали оранжевым, зеленым, черным и желтым. Странно было смотреть в них так пристально.

Через несколько секунд она отпустила меня.

— Нет, с тобой все в порядке.

— Ты о чем? — не поняла я.

Дашай не ответила. Она смотрела куда-то вдаль.

— Ее сознание не здесь, — негромко произнесла мае. — Оставь ее.

И так мы и провели Несчастливый час в молчании, слушая, как музыкальный автомат играет странную смесь песен, пахнущих застарелым сигаретным дымом и одиночеством, и в каждой была своя печаль.

Выходя из бара, я заметила бежевый внедорожник, припаркованный дальше по улице, возле ресторана «Мюррей».

— Он похож на тот джип, который я видела вчера, — сказала я.

Он уехал прежде, чем я смогла сказать точно. Мае с Дашай меня даже не слышали. Они обе думали о Беннете.

Позже в тот же вечер, когда Дашай удалилась к себе, я вернулась в гостиную, уселась на диван и постаралась настроиться на ее мысли.

Рассуждала я просто: она мой друг; она в беде; и они с мамой явно не готовы рассказать мне, что произошло на Ямайке. Оставаться и дальше в стороне было невыносимо.

В комнату вплыла мае в белом шелковом халате, мерцавшем при движении. Она с первого взгляда поняла, чем я занимаюсь.

— Ты забыла, что я говорила о подслушивании? — яростно прошептала она. — Это дурно…

— Папа всегда говорил, что абсолютных правил в области морали практически нет, — быстро сказала я и тут же вспомнила, как он не любил тех, кто перебивает. «Искусство беседы в Америке совершенно утрачено», — сказал он как-то. — Извини, что перебила, — добавила я.

— И как ты оправдаешь подслушивание? — Она уселась в кресло напротив.

— Ну, факт вторжения в ее личное пространство перевешивается его возможным положительным результатом. — Я надеялась, что мои слова звучат убедительно. — Я люблю Дашай. Возможно, я смогу ей помочь.

— По-моему, это нелогично, — медленно проговорила мае.

— Ты позволяешь мне слушать свои мысли. Что такого уж плохого в подслушивании?

— Я позволяю тебе слушать иногда, — сказала мама и в подтверждение своих слов заблокировала мысленный фон. Для нас это не составляет труда, хотя я нередко забываю это делать. — Я не такой специалист по этике, как ты или твой отец, но, по-моему, нечестно подслушивать или лезть в мысли того, кто расстроен. Все равно что без спросу трогать чужие вещи, а это однозначно плохо.

Я сложила руки на груди.

— Даже если думаешь, что сможешь помочь? — Я впервые возражала маме и находила это восхитительным. Интересно, хватило ли бы у меня пороху, не будь в комнате так темно?

Внезапно в гостиную скользнула Дашай.

— Перестань, Ари, — сказала она.

Но я не могла не оставить последнее, как мне казалось, слово за собой:

— Дашай, ты, должно быть, подслушивала.

«Вот язва», — подумала мае. А Дашай мысленно ответила: «Совсем как ее маменька».

Несмотря на все свои аргументы, я понимала, что мае права: слушать чужие мысли значило вторгаться в личное пространство, что допустимо только при исключительных обстоятельствах. Беда в том, что в тот год едва ли не все обстоятельства казались исключительными.

В итоге мне не пришлось подслушивать, чтобы узнать историю. Дашай сама рассказала мне несколько дней спустя.

Беннет с самого начала не хотел ехать на Ямайку, сказала она. Дашай не была дома несколько лет — она уехала вскоре после того, как ее родители погибли в автокатастрофе, — и похороны бабушки не казались ее любимому подходящим поводом для знакомства с ее семьей. Но Дашай его уболтала. (Беннета легко было уговорить — он был из тех мужчин, что движутся по жизни, словно в танце, легко смеются и вызывают у женщин желание кокетничать.)

С первого же вечера все пошло не так. Для начала семейство Дашай понятия не имело, что принимает у себя вампиров. Дашай выросла обычной смертной, но после отъезда была «вампирована» (ее собственное словечко) в Майами — городе, популярном у более жестокой разновидности вампиров. (Беннет тоже был «иным», но как это произошло — совсем другая история.)

В любом случае семейство Дашай проявляло настойчивую подозрительность, и хуже всего была ее тетушка. Она хотела знать, что это за кроваво-красные хлопья, которыми Дашай и Беннет посыпают свою еду, и почему это Дашай «неправильно пахнет» — разумеется, вампиры ведь не пахнут.

Тетушка всегда винила Дашай за то, что после гибели родителей та покинула Ямайку, не дожидаясь, пока их души по-настоящему упокоятся. Когда человек умирает, считается, что его дух, даппи, несколько дней скитается. Существуют особые ритуалы, чтобы наверняка упокоить даппи.

Однажды ночью тетушка увидела Дашай с ее кузеном Кэльвином под шерстяным деревом. Дашай держала Кэльвина за подбородок, пристально глядя ему в глаза. Тетушка вбила себе в голову, что Дашай — ведьма и налагает на ее сына заклятие. Поэтому тетушка отправилась в холмы над Монтего-бей к колдуну — это нечто вроде шамана, связывающего духовный мир с земным. Колдун выслушал, как тетушка поносит свою племянницу-ведьму, и посмеялся над ней.

Домой тетушка вернулась в ярости. Она собрала семью и заявила:

— Он сказал мне, мол, что ты за женщина, если печешься о ведьмах, когда под твоей крышей спят вампиры?

Дашай потеряла дар речи. И Беннета не было рядом, чтобы защитить ее. Позже она гадала, может, он тоже видел Дашай и Кэльвина вместе в тот вечер. И понял все неправильно.

— Виноваты даппи, а страдают люди, — повторила Дашай поговорку. — Когда случались неприятности, тетушка всегда винила либо духов, либо меня.

Дашай выбежала из дома на поиски Беннета, но не смогла его отыскать.

— Любовь моей жизни, — проговорила она негромко, — просто взяла и исчезла. Вот так. — Она дохнула на ладонь, словно сдувая воображаемую пушинку. И снова заплакала.

Еще несколько августовских дней я провела, помогая Леону. Мы перебрались на крышу, где приколачивали полосы дранки, потом спустились обратно, чтобы прибить ограничительные полосы вокруг дверных и оконных проемов.

Однажды я подняла глаза от работы и увидела Дашай лицом к лицу с Леоном, причем ее глаза находились в нескольких дюймах от его носа. Я замерла, не зная, что делать.

— Она выясняет, все ли с ним в порядке, — раздался у меня за спиной мамин голос. — Она полагает, что умеет определять состояние по глазам.

Леон явно выдержал экзамен. Дашай что-то сказала ему и резко ушла. Он остался стоять, озадаченно глядя ей вслед.

— Эта ваша подруга — очень странная дама, — сказал он мне позже. — Она сказала, что проверяла мою «саса». Что это значит?

Я не могла ему помочь. Он надеялся, что это означает «сексапильность». В тот вечер за ужином я передала его слова Дашай. Но она не засмеялась.

— В нем сидит одна, маленькая, прямо возле печени, — сказала она почти шепотом. — Беспокоиться ему не о чем, пока. Я сказала ему, что, если он будет меньше пить, тварь оставит его.

— Маленькая что?

— Маленькая саса, — сказала Дашай. Она произнесла это слово с придыханием на гласных.

— Как в «Хомосасса»? — У меня гласные получались не такие мягкие.

Дашай кивнула.

— Произносится несколько иначе, но звук тот же и, думаю, означает то же самое. Хотя некоторые расскажут тебе, что место получило название в честь перечных плантаций!

Мама вздохнула и вышла из-за стола.

— Саса — это духовная сила, — объяснила Дашай. — Она есть у людей. И у животных тоже. Если ты, скажем, убиваешь собаку, то саса животного входит в тебя, налагает заклятие, мстит.

— Ты умеешь видеть эту саса?

— Да, я могу определить, присутствует ли она в человеке.

Мама поставила на стол тарелку с ризотто и молча уселась на свое место.

— Как она выглядит? — Мне важно было знать.

— У него на краю правой радужки такой как бы огонек, словно пятнышко мерцающего света. — Дашай передала мне миску с салатом. — Этот участок роговицы связан с печенью.

Мае молча ела, но я чувствовала ее скепсис.

— Любой может видеть саса? — спросила я.

— Нет. Во-первых, надо быть четаглокой. — Дашай закашлялась. — Это ямайское слово. Четырехглазкой, по-вашему. Это означает способность видеть призраков и духов и все такое.

— Я видела призрака. — Слова сорвались с языка, и я тут же пожалела, что не могу взять их обратно. Они вызвали в памяти образ моей лучшей подруги Кэтлин, убитой год назад.

Ужин мы закончили в молчании. После, когда мама убирала со стола, Дашай подошла ко мне.

— Я могу попробовать научить тебя, если хочешь. Научить видеть саса.

— Может, как-нибудь потом. — При всем моем любопытстве, я не чувствовала себя готовой увидеть новых призраков. Тот, что я уже повидала, до сих пор преследовал меня.

— По-прежнему суешь нос не в свое дело?

Наутро из дверного проема гостиной на меня злобно таращилась Мэри Эллис Рут, папина лаборантка.

Я уронила письмо, которое вынула из стопки отцовской почты. Как и все прочие, оно было адресовано Артуру Гордону Пиму, чье имя он принял по переезде во Флориду. Рафаэль Монтеро «умер» в Саратога-Спрингс.

— Вы-то что здесь делаете?

Рут выглядела иначе. Те же жирные черные волосы, стянутые в пучок на затылке, то же жучиное тело, втиснутое в засаленного вида черное платье. Но три длинные волосины, торчавшие из бородавки на подбородке, словно посаженные не на место вибриссы, — исчезли. Неужели она их выщипала?

— Он просил меня забрать его почту. — Голос у нее остался таким же скрипучим. — И как раз вовремя, я вижу.

Это было очень в ее духе: обвинить меня в шпионаже, когда она сама вошла в наш дом без приглашения. Но я и не пыталась защищаться. В конце концов, меня поймали с поличным. А история нашей с Рут взаимной враждебности насчитывала годы. Я никогда не понимала, за что она меня так не любит. Полагаю, она ненавидела все и вся, отвлекавшее папу от работы.

Вошла мае с кружкой кофе в руках.

— Мэри Эллис, какой сюрприз.

По ее тону могло показаться, что сюрприз приятный, но я-то знала. Она питала к Рут не больше приязни, чем я.

— Я пришла за его почтой. — Рут никогда не называла отца по имени.

— Разумеется, — улыбнулась мае. — Как насчет кофе? Или ты предпочитаешь гранатовый сок?

Мы сидели за кухонным столом, потягивая сок и притворяясь, будто рады друг другу, когда вошла Дашай и сказала:

— Они все либо умирают, либо уже умерли.

Рут не спросила, кто «они». Интересно, умела ли она слушать мысли? Я подозревала, что она — одна из нас, но точно не знала. Мне никогда не удавалось настроиться на ее мысли, а ее личные привычки оставались тайной для меня.

— Они ведут себя так, словно их накачали наркотиками, — продолжала Дашай. — В смысле, те, которые не исчезли. Оставшиеся ползают кругами, будто заблудились. — Руки Дашай участвовали в речи наравне с голосом. Я радовалась, что она взяла на себя труд проверить ульи, и жалела, что понадобился кризис, чтобы вернуть ее к жизни.

— Чем они больны? — Рут заговорила отрывистым профессиональным тоном.

— Это называется «болезнь упадка колонии», — встряла я. — Я проверяла в Интернете. Причин никто не знает, но гипотез множество.

— Вызвано это, скорее всего, стрессом, — сказала Рут, — побочным явлением какой-то человеческой деятельности. Возможно, пестицидами. — Впервые я получила хотя бы отдаленное представление о том, за что папа так ее ценит.

— Я получила ответ от Департамента сельского хозяйства Флориды, — сказала мае. — Им звонят со всего штата. Они пока не пришли ни к какому определенному выводу. Но, как правило, когда пчелы покидают улей, другие насекомые и животные приходят полакомиться медом. Этот мед никто не трогает.

— Нет пчел, нет перекрестного опыления. — Дашай всплеснула руками. — Только представьте, что может случиться с продовольственным обеспечением. Что люди будут есть?

— Исключительно десерты. — Глаза Рут при этих словах сверкнули.

Я обернулась к маме и послала ей мысль: «Рут сострила?!»

Мае не ответила. Взгляд ее беспокойно метался по столу.

Рут начала складывать папину корреспонденцию в принесенную с собой холщовую сумку. Она сказала, что временно проживает у подруги неподалеку от Сарасоты.

— Ты-то знаешь, когда он возвращается? — спросила она у мамы.

— Пока нет. — Мае помотала головой, словно прочищая мозги. — Он подыскивает новый дом.

— Ну, это-то и я знаю. — Рут отодвинула стул. — Что мне нужно, так это четкие временные рамки. Наши исследования не могут бесконечно пребывать в подвешенном состоянии.

— Наши жизни тоже, — выдохнула мама со страстью, удивившей нас и, больше всех, ее саму.

ГЛАВА 3

Я никогда не питала особой любви к воскресеньям — скучные коричневые дни, согласно моей личной синестезии. Синестезия — обычное дело среди вампиров. Для мамы, например, воскресенья серые. Дашай говорит, что у нее дни недели перестали отличаться по цвету, когда ей исполнилось тринадцать, вскоре после того, как она начала видеть саса.

Я разглядывала висевшую на кухонной стене обзорную карту, когда вошла мае и обняла меня.

— Ты чего? — Ее рубашка приглушила мой голос.

— У тебя хмурый вид.

— Наверное, я скучаю по дому.

Слова повисли заглавными буквами глубокого, сумеречно-синего цвета. Они потянули за собой воспоминания о Саратога-Спрингс: о сером зимнем небе и зеленых весенних утрах — и о жизни с папой в старом викторианском доме. Он ежедневно занимался со мной в библиотеке, отсекая внешний мир толстыми бархатными шторами. Теперь мне казалось, что те уроки закончились слишком рано.

Мае отпустила меня.

— Я могу учить тебя. Не тому же, что и он. Я могу учить тебя готовить, ухаживать за растениями и лошадьми. А также мифам и легендам и другим вещам, которых он не знает. И плавать на каяке.

Если и существует лекарство от воскресенья, то это каяк. Даже в тот жаркий флоридский день на реке веял ветерок, и казалось, что время замерло — что с тех времен, когда эти воды рассекали весла семинолов, ничего не изменилось.

У мае каяк был желтый, а у меня красный. Она провела мне ускоренный курс обращения с каяком. Затем наши лодочки скользнули в золотисто-зеленый мир.

— Нынче утром я сделала глупость. — Мамин голос плыл над изумрудной водой. — Я позвонила Беннету.

Мне это глупостью не показалось.

— Что он сказал?

— Никто не снял трубку.

У нас над головой громко застрекотал зимородок, и мы умолкли, чтобы полюбоваться гневным выражением его маленькой физиономии и панковской стрижкой. Слово «панк» я услышала по телевизору у моей подруги Кэтлин. У нас в Хомосассе телевизора не водилось.

— Как бы то ни было, мне бы хотелось услышать Беннетову версию происходящего, — продолжила мае — Со слов Дашай история получается совершенно бессмысленная.

— Значит, лезть в чужое дело все-таки можно, при условии что твои намерения чисты?

Она улыбнулась.

— Я догадывалась, что это будет сказано. Нет, это все равно плохо. Но не так плохо, как не делать ничего, когда у друга разбито сердце.

Я как раз собиралась указать на слабые моменты в ее аргументации, когда услышала в голове голос Дашай: «Перестань, Ари».

И я перестала. Над нами кивали и качались кончики мангровых ветвей.

Я едва начала исследовать окрестности, поэтому, когда мае повернула домой, я отправилась дальше, в сторону деревушки Озелло, которой никогда не видела.

Из мутной воды на поверхность параллельно каяку внезапно вынырнула серая масса — ламантин. Его грубая, покрытая планктоном морщинистая кожа отливала серым и зеленым. Он был так близко, что я могла до него дотронуться. Мае как-то говорила, что не одобряет контактов людей с ламантинами. «Они предпочитают жить сами по себе, — сказала она. — Так же как мы».

По спине у ламантина шли глубокие шрамы, вероятно от лодочного мотора. В заповеднике Хомосасса-Спрингс имелся реабилитационный центр, откуда вылеченных животных отпускали на волю. Интересно, не оттуда ли этот ламантин? Он снова пропал из виду, мутная вода сомкнулась над ним. Полагаю, раздельное обитание есть средство самосохранения. Вот почему вампиры предпочитают не смешиваться со смертными, почему у нас собственная культура — специфические ценности, особые тоники, даже собственные бары.

Я двинулась дальше, не зная точно, по Соленой или по реке Святого Мартина. У Хомосассы куча притоков. Семь питаемых ключами рек текут к побережью, нарезая землю на кусочки для пазла.

Вдоль горизонта стелился белый дым, и теперь я видела его источник: две гиперболические башни-охладители, часть атомной электростанции. Оставляя за скобками все доводы за и против ядерной энергии, одно можно сказать точно: башни не сливаются с пейзажем. Они торчат, приземистые и уродливые, свидетельством человеческого пренебрежения (или презрения?) к красоте природы.

Я услышала моторку раньше, чем увидела. Тарахтение ее двигателя разорвало покой местности и заставило сидевшую на мангре голубую цаплю подняться в воздух.

Огибая излучину, лодка летела так быстро, что я не успела сманеврировать. Размытый белый корпус несся прямо на меня.

Затем я оказалась в воде.

Мае учила меня, если нужно быстро выбраться, потянуть ремень самосброса на фартуке каяка — что я и попыталась проделать, задержав дыхание под водой и изо всех сил стараясь не паниковать. Ремешок сначала упрямился, но потом расстегнулся.

В голове прозвучал голос мае: «Поцелуй лодку. Толкайся вверх».

Поцеловать лодку означало нагнуться вперед, прижав руки по швам, чтобы иметь возможность выпрямить ноги и вытолкнуть себя наверх. Я почти высвободилась, когда почувствовала, как кто-то сгреб меня, повернул мое тело и резко дернул.

Потом я снова задышала и, открыв глаза, увидела невыносимо яркие оттенки желтого и зеленого. Левая лодыжка болела. Я подняла ногу, чтобы она плыла по воде.

— С ней все в порядке! — Голос у меня за спиной звучал ликующе.

Кто-то поддерживал меня и тянул прочь от каяка. Он был невысок, но мускулист и вонял пивом.

— Ляжь спиной на воду, — велел он мне. Очки-консервы закрывали ему почти пол-лица, но мне подумалось, что ему лет семнадцать-восемнадцать. — Я подтащу тебя к лодке.

Он говорил так властно, что я не стала его поправлять, хотя упрямый голосок во мне вопил «Ляг, а не ляжь». Потрясение от неожиданного оверкиля сделало меня до некоторой степени уступчивой.

Лодка оказалась больше шести метров в длину, на корме под двумя наружными двигателями красовалось название «Моя куколка». Кокпит закрывал зеленый навес. Меня, словно ящик пива, втащили на борт, передавая с рук на руки. Меня вдруг замутило, и я закрыла глаза. Открыла я их уже лежа на палубе, под навесом в обществе своего спасителя, еще одного мальчика и моих «новых подруг» Мисти и Осени.

Девочки смотрели на меня с едва скрываемой неприязнью. Я мысленно послала им одно из их любимых словечек: «Пофиг».

Но, должно быть, я не только подумала, но и произнесла его вслух, потому что мальчики засмеялись. Тут я поняла, что они все сильно пьяны.

Не знаю, какое чувство преобладало во мне — гнев или благодарность. По крайней мере, участь ламантина меня миновала.

Они настояли на том, чтобы доставить меня и каяк домой. У меня имелись возражения, но я позволила им это сделать. Боль в лодыжке относилась к разряду терпимых, и я знала, что ссадина заживет быстро, — на вампирах почти все раны заживают быстро. Меня беспокоила интенсивность солнца. Кожу на голове начало пощипывать — значит, я слишком долго пробыла под прямыми лучами.

Я лежала под навесом и — извините — слушала их мысли. На борту «Моей куколки» все было отнюдь не безупречно. Лодка не принадлежала никому из присутствующих, мальчики «одолжили» ее на денек с лодочной станции, где работал мой спаситель (и, в его собственном представлении, герой) Джесс, брат Осени. Второй мальчик, Чип, его друг, «тусовался» с Осенью. Столкновение с моим каяком сократило их прогулку, и Осень с Мисти возлагали вину за это исключительно на меня.

Я почувствовала себя лучше и села.

— Знаете, ведь это территория ламантинов, — сказала я. — А вы неслись на такой скорости.

Мальчики не расслышали меня из-за шума двигателя.

— Уймись, а? — протянула Осень. В черном купальнике она выглядела экзотично и слишком изысканно для «Моей куколки».

— Ламантины мигрируют летом, — сказала Мисти.

«Или зимой?» В школе ее заставляли смотреть документальные фильмы о природе.

— Некоторые еще здесь. Я одного сегодня видела. — Мне хотелось наорать на них, но я понимала, что это ничего не изменит. — А им вообще стоит браться за руль? Они же пьяные.

— Да не придуривайся! — прошипела Осень. — Подумаешь, несколько банок пива. Ты же сама пьешь «пикардо». Мы видели его в винном магазине. В нем же восемьдесят оборотов!

— Бармен нас обманул. — Мисти смотрела на меня так, как будто это я им наврала за стойкой «У Фло». — Почему ты ничего не сказала?

— Я была с мамой, — ответила я, не подумав.

Эти слова смягчили ее. Она решила, будто мама не знала, что я пью алкоголь и что бармен солгал, дабы выгородить меня. Она привыкла к сложносочиненному вранью, особенно в отношениях с родителями.

— Лодыжка еще болит? — Осень бросила мне пачку сигарет. Она перестала дуться на меня.

— Я не могу сейчас курить — до дому рукой подать. — Я порадовалась, что мамин причал уже виден.

Джесс затормозил в последнюю минуту. Я показала ему, куда пришвартоваться, и они подняли меня с каяком на берег.

— Со мной все в порядке, — солгала я и исхитрилась сделать несколько шагов. — Спасибо.

— Уверена? — Джесс хотел пробыть героем как можно дольше.

— Абсолютно.

— Поехали! — Мисти жаждала возобновить пивные развлечения.

— Мы тебе позвоним, — сказала Осень. Ее мысли, как всегда, расшифровке не поддавались.

Я опустилась на колени, чтобы привязать каяк, и ждала, пока они не скрылись из виду, дабы поковылять по тропинке к дому. Я надеялась, что они не позвонят.

Когда я вошла, мае сидела на диване в гостиной повесив голову и плакала.

— Что случилось? — Я и думать забыла о своей лодыжке.

Она выпрямилась и утерла глаза тыльной стороной ладони.

— Прости, Ариэлла. — И тут же заплакала снова.

Я села рядом и осторожно протянула ей руку. Она стиснула ее влажной ладошкой.

— Все вместе, — прошептала она. — Дашай. Пчелы. Твой отец.

На коленях у нее лежал адресованный ей конверт, надписанный его рукой.

— Что он пишет?

— Ничего. — Она снова вытерла глаза. — Ничего о себе не пишет. Все, что угодно, — про поиск дома, про работу, про «цветовую палитру ирландской сельской местности». — Она вытерла ладонь об футболку. — Сегодня годовщина нашей свадьбы! А этот человек говорит, что помнит все.

Я силилась придумать что-нибудь утешительное.

— Он не любит говорить о своих чувствах.

— Это я знаю лучше, чем кто-либо другой.

— Тебе он, по крайней мере, пишет. — Я получила от папы всего две открытки — открытки, доступные праздному взгляду любого, — ничего похожего на пухлые конверты из тонкой голубой бумаги, которые приходили маме.

— Тебе он тоже написал. — Мае махнула в сторону кучки конвертов на журнальном столике. — Они пришли вчера, вместе с этим. Я так расстроилась из-за пчел, что только сегодня вскрыла почту.

Я вытянула адресованный мне конверт, удивленная собственной радостью. Но не открыла его. Это я хотела проделать в одиночестве.

Мае кивнула. Затем она, должно быть, настроилась на мои мысли, потому что сказала:

— Нет, лодыжка? Надо было научить тебя делать переворот на каяке.

Оказавшись у себя в комнате одна, я разорвала конверт. Письмо состояло в основном из отчета о путешествии: побережье графства Керри пустынно, но красивее, чем он себе представлял, — серые скальные выходы на фоне темно-зеленых полей и, куда ни глянь, развалины замков.

«История вторгается в современность на каждом шагу», — писал он. Слышала ли я о Скеллигском монастыре? Монахи жили в напоминающих ульи каменных хижинах на скалистом островке в Атлантическом океане у берегов Керри. Они покинули монастырь в двенадцатом веке. Им пришлось уйти из-за раскола, после того как некоторые монахи стали сангвинистами.

Он надеялся, что я продолжаю читать. Затем он цитировал строчки из поэмы Уильяма Батлера Йейтса: «Так пусть живет, как лавр вечнозеленый, // в родную вечность уходя корнями»[1].

В заключение он писал: «Я скучаю по тебе».

Этого было недостаточно.

Мае сказала, что лодыжку надо хотя бы один день выдержать в покое. Вынужденная неподвижность сделала меня раздражительной. Чтобы развеселить меня, она принесла мне журналы, купленные в городской аптеке.

Это оказались не те, что я предпочитала. В них основное внимание уделялось текущим событиям: правительство, политика, преступность и война. Я листала их, и мне становилось все тошнее и мрачнее. Папа называл такие события «эфемерами» и говорил, что они возникают циклично. Он говорил, что не стоит обращать внимание на текущие фазы циклов, ибо это порождает «иллюзорное ощущение контроля над происходящим и, в итоге, фрустрацию».

Интересно, прав ли отец? Действительно, я мало что могла сделать, чтобы остановить войну или преступление. Но какая-то часть меня испытывала мрачное удовольствие оттого, что теперь я знаю о них чуть больше.

До сих пор война оставалась для меня историческим термином. Под пером историков войны делались обоснованными, понятными, даже благородными, если проанализировать мотивы всех сторон конфликта. Я смотрела на фотографии в журналах и думала: «История — это просто еще одна разновидность повести».

Мае внесла поднос с обедом на двоих. (Дашай «вышла», и, судя по маминому тону, не стоило спрашивать куда.)

Поставив поднос, она сказала:

— У тебя все еще грустный вид, Ариэлла.

— Я читала про политику. — Я развернула салфетку и расправила ее на коленях. — Папа не обращал на нее внимания.

— Тем больше у тебя причин обращать. — Она передала мне приборы. — Если мы будем игнорировать мир, то на свою беду.

— Догадываюсь. Но я скучаю по старым временам. — Фраза повисла над столом сентиментальной розоватой кляксой.

— Я порой тоже.

— О чем ты скучаешь?

— Иногда по Саратога-Спрингс. Думала, я скажу, что скучаю по уединению, которым наслаждалась здесь, пока не появилась ты?

— Может быть. — Подобная мысль не раз посещала меня.

— Я рада, что ты здесь. Во всех смыслах. — Она сняла крышку с блюда и начала ложкой раскладывать устрицы в белом соусе на подушку из припущенного шпината и поджаренного хлеба.

— Я скучаю по своему велосипеду. — Эта мысль тоже возникла ниоткуда. С папой я почти всегда думала, прежде чем заговорить.

— Твой велосипед, должно быть, на складе, вместе с мебелью из старого дома. — Она протянула мне тарелку, которую я пристроила на коленях.

Устрицы пахли лимоном, сливками, маслом и эстрагоном — они намекали на дальние края, где мне еще предстояло побывать.

— Почему бы нам не поехать и не забрать твой велосипед? Обстановка нам тоже понадобится, когда достроим дом. Рафаэль сказал, чтобы мы взяли со склада все, что нам нужно, а остальное раздали.

Мае сообщила, что заказала нам билеты на самолет до Олбани на начало сентября. Там мы возьмем напрокат грузовик, поедем в Саратога-Спрингс, а потом на нем же вернемся домой со своим имуществом. Мысль навестить родной город вместе с мамой мне понравилась. За обедом мы говорили о папе.

— Ты права — Рафаэль никогда особенно не понимал политики, — сказала мае. — Может, потому, что ему не было знакомо чувство семьи или принадлежности к группе. Отца он не знал. Мать умерла при его рождении, вырастила его тетя.

— Тогда, по-моему, ему должно еще больше хотеться быть рядом с нами. — Я едва прикоснулась к еде, а против маминых устриц в белом соусе практически невозможно устоять. — Ему стоило задержаться здесь подольше, чтобы дать нам шанс. — «Шанс побыть семьей», — добавила я мысленно, посчитав эти слова чересчур сентиментальными, чтобы произносить их вслух.

Мае все равно их услышала.

— Но если человек растет без этого ощущения близости, откуда ему знать, как испытывать ее к другим. Она может просто пугать его.

— Я выросла без этого. — Я отодвинула тарелку. — Хочешь сказать, я никогда ни с кем не буду близка?

Слова задели ее, но она постаралась не показать виду и снова пододвинула мне тарелку.

— Если хочешь, чтобы лодыжка зажила, надо есть.

Я наколола на вилку устрицу и откусила кусочек.

— Возводить обвинения легко, — сказала она. — Я виню себя за то, что оставила тебя столько лет назад, и за то, что отпустила одну на каяке сегодня. Это обоснованные обвинения. Я знаю, какую роль я сыграла, и знаю обстоятельства. Но обвинять человека в том, что он не может перестать быть самим собой, несправедливо.

Я чувствовала, что она права. Но я не могла отказаться от мысленно написанной повести о воссоединении моей семьи и дальнейшей жизни в любви и согласии. Нет, я не готова была расстаться с этой повестью.

Проснулась я, видимо, около полуночи. Меня часто будил хор древесных лягушек, или пение влюбленных птиц, или слишком яркий лунный свет, но сегодня я не слышала никого — ни лягушек, ни птиц.

И никакая луна в небе не висела. Однако, выглянув в лунный сад, я увидела оранжевый огонек сигареты.

Я похромала в спальню к маме, потом к Дашай. Обе постели были пусты.

Поэтому я вышла в сад одна. Я двигалась бесшумно, держась возле дома, пока не подошла достаточно близко и не разглядела, кто пожаловал.

На кованой чугунной скамье в шортах и футболке сидел Джесс. Без темных очков он был даже красив: черты у него были правильные, а глаза темные с длинными ресницами. Но что-то в изгибе губ и положении нижней челюсти говорило о том, что он не в ладах с миром и предпочитает отвечать ему агрессией. Он не замечал меня, пока я не встала прямо перед ним, и, похоже, не удивился, увидев меня.

— Так вот где ты живешь, — произнес он невнятно. Пивная вечеринка явно оказалась затяжной.

Его ботинки помяли некоторые из цветов, выросших из слез Дашай.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я, гадая, куда подевались мае с подругой.

— Хотел убедиться. — Он рыгнул. — Ты в норме. — Он улыбнулся и похлопал по скамейке рядом с собой. — Садись.

— Это частное владение. — Я не повышала голоса, но была в ярости. — Ты не имеешь права находиться здесь.

Он расхохотался.

— Да ладно! Ари, тебе надо развеяться. Вот и сестра с Мисти тоже так говорят. — Он снова рыгнул. — Ой! Надо выпить. У тебя есть пиво?

— Ступай домой. — Я подошла достаточно близко, чтобы разобрать надпись у него на футболке: «ИСТИНА ГДЕ-ТО РЯДОМ».

— Это неправильно. Меньшее, что ты можешь дать мне — парню, который спас тебе жизнь, — это пару-тройку глотков пива. — Он снова улыбнулся в надежде обаять меня. Затем его губы и челюсть снова сложились в привычную гримасу.

Я подошла к нему так близко, как только посмела.

— Посмотри на меня. — «Можно ли загипнотизировать пьяного?» Об этом в Интернете не упоминалось.

К вашему сведению, можно. Времени потребовалось больше, чем я рассчитывала, — долгие минуты я заставляла его смотреть мне в лицо, глубоко дышать, слышать только мой голос, расслабляться полнее и глубже, пока не почувствовала еле заметный щелчок контакта, момент, когда он уже не мог отвести взгляда и я знала, что он в моей власти.

— Ты отправишься домой. — Я говорила медленно, ровно. — Поедешь медленно. — Я сообразила, что он приехал на лодке, поскольку на главных воротах стояла сигнализация. — Ты не станешь превышать скорость сегодня. И впредь.

Я вдруг развеселилась.

— Ты больше никогда сюда не придешь. Ты не сможешь пить пиво. Тебя станет тошнить от одного его вкуса. — Я прикинула, насколько далеко мне можно зайти, и решила, что хватит. — Теперь ступай. Очнешься, когда доберешься до дому.

И он послушно поднялся, повернулся и направился к пирсу.

Я вернулась в дом и легла, поздравляя себя с хорошо проделанной работой.

Но недостаточно хорошо, как выяснилось. Наутро за завтраком мае с Дашай дали мне это понять в самых недвусмысленных выражениях.

Сначала они сетовали, что их не оказалось дома, когда это произошло. Они отправились в дом Беннета — сначала Дашай, а потом мае на ее поиски. Беннет домой не возвращался.

Затем они допросили меня о том, что я сказала Джессу. Мае напомнила мне, что не одобряет гипноза в целом, но, с учетом обстоятельств, она может понять, почему я к нему прибегла.

— Девочке пришлось защищаться. — У Дашай был измотанный вид, но голос звучал бодро. — А то, что она велела ему не гонять и не пить, пойдет ему только на пользу. Может, спасет несколько ламантинов, а может, и его собственную жизнь.

Я улыбнулась. Я жаждала их одобрения.

И тут мае спросила:

— А что еще ты сказала?

— Я тебе все рассказала.

— Ты не сказала ему, чтобы он, когда очнется, не помнил твоих слов?

Судя по их лицам, в области гипноза мне предстояло еще многому научиться.

— В Интернете об этом не упоминалось. — Большая часть статей представляла собой схемы-памятки для желающих бросить курить или похудеть.

— Ох, Ариэлла. — Мамины слова были как снеговые облака легкие белые сверху, тяжелые серые снизу.

Я сидела неподвижно, ошеломленная ее беспокойством.

Через некоторое время Дашай сказала:

— Может, он и не станет болтать. Забудет, когда протрезвеет, и все.

Но у меня не шли из головы папины слова: «Помни: то, чему ты учишься, имеет вес. Вместе со знанием приходит обязанность применять его правильно».

ГЛАВА 4

Вы когда-нибудь слышали хорошую песню, в тексте которой присутствовало бы слово «вечно»? Я — нет.

Получив от мае на день рождения плеер, я закачала туда сотни песен и выискивала их тексты в Интернете. При поиске по слову «вечно» выскакивали строчки типа «Я знаю, мы будем счастливы вечно», «Мы вечно будем вместе», «Я буду ждать тебя вечно» и так далее. И все это писали смертные, не имевшие ни малейшего понятия, о чем говорят.

Я подумывала написать собственную песню, когда у меня зазвонил мобильник. Мае купила мне телефон, дабы я «не теряла контакта с друзьями». До сих пор я пользовалась им считанное число раз. Когда он зазвонил, я подскочила.

— Это Ари? — Голос звучал искаженно, но я узнала Осень.

— Привет.

— Мы собираемся в торговый центр. Хочешь с нами?

Альтернатива заключалась в помощи Леону, шлифовавшему песком оконные рамы.

— Конечно.

Эмоции в ее голосе не читались, и мне было любопытно, какой прием меня ждет. Даже если враждебный, по крайней мере, я узнаю, рассказал ли им Джесс о том, как я его загипнотизировала.

Час спустя они появились у наших ворот. Осень обещала через полчаса, так что я уже некоторое время ждала, когда на дороге показалась медленно ползущая пыльная коричневая машина.

За рулем сидел Джесс. Он улыбнулся мне и помахал — этого я не ожидала.

Осень сидела впереди, и я скользнула на заднее сиденье рядом с Мисти. Джесс поймал мой взгляд в зеркале заднего вида.

— Доброе утро, Ари. Как дела?

— Спасибо, хорошо.

Мисти переводила взгляд с Джесса на меня и обратно. Осень обернулась с переднего сиденья.

— Джесс говорит, что на той неделе вы с ним имели беседу. — Она подмигнула.

Им с Мисти хотелось узнать, что произошло. Следовательно, Джесс им не рассказал.

Я решила ответить настолько честно, насколько смела.

— Я Джессу посоветовала кое-что. Ездить помедленнее и не пить.

Голубые глаза Мисти смотрели скептически, но Осень сказала:

— Сработало. За всю неделю он даже банки пива за завтраком не выпил. И вообще не пил, насколько я видела.

— И водит совсем не так, как раньше, — добавила Мисти. — У нас на это два года ушло. А что это за забор вокруг вашего дома?

— Это от охотников.

Многие вампиры ставят вокруг домов ограду из соображений безопасности. Дело не в том, что мы не в состоянии управиться с незваными гостями, а в том, что мы предпочитаем этого не делать.

Джесс то и дело посматривал на меня в зеркало исполненным преданности взглядом. Он думал, что я красивая. У него не сохранилось четких воспоминаний о гипнозе, только ощущение восхищения мной, доверия и благодарности за возможность побыть героем.

Девочки заметили, как он на меня смотрит.

— Мы едем в торговый центр или как? — спросила Осень, глядя в окно. Глаза ее скрывались за солнечными очками, отчего она всегда выглядела скучающей.

Пассаж возле Кристалл-Ривер был вторым торговым центром в моей жизни — первый располагался на окраине Саратога-Спрингс, что в штате Нью-Йорк. И там и там имелись кинотеатры, и «Сирс»[2], и прочее в том же духе, но пассаж у Кристалл-Ривер страдал обширным инфарктом розничной торговли. На половине магазинов висели таблички «Скоро закрытие».

Тем не менее в субботнее утро именно сюда съезжались покрасоваться местные подростки. В «Пирсинг пагода»[3] стояла длинная очередь, к кассам кинозалов тоже тянулся хвост.

Осень с Мисти направились к магазину одежды. Джесс остановился, и я заколебалась, не зная, куда идти.

— Ты когда-нибудь смотрела ночью на небо и думала, кто смотрит оттуда на тебя? — спросил Джесс. Глаза его приобрели мечтательное выражение. Он запрокинул голову и уставился на потолок торгового центра, словно находился в планетарии.

— Да. Иногда. — На четырнадцатилетие папа подарил мне телескоп.

— А ты думала когда-нибудь, каково было бы оказаться в глубоком космосе?

— Да. — Я часто фантазировала на эту тему.

Он помотал головой.

— Я бы хотел путешествовать со скоростью света, чтобы, когда вернусь, я остался бы прежним, но остальной мир сделался бы другим. Все мои друзья состарились бы, а я по-прежнему был бы в расцвете сил.

— Это теоретически возможно. — Но вряд ли случится при жизни Джесса, подумалось мне. А если и случится, то вряд ли с ним.

Тут вернулись Осень с Мисти. Осень говорила в прижатый к уху мобильник:

— Хорошо. Хорошо. По фигу. — Она отключилась. — Мне надо съездить на встречу с инспектором по делам несовершеннолетних.

По выражению глаз Мисти я поняла, что для нее эта встреча явилась новостью.

— Мне нельзя пропустить очередной раз, — сказала Осень. — Мы можем оставить вас здесь, а потом заехать за вами.

— Круто, — буркнула Мисти, разглядывая свои туфли. Она дулась.

Я удивилась, почему Осень не может сама вести машину. Возраст ей позволял. Но потом я обдумала возможные причины, по которым ей надо встретиться с инспектором.

— Это недалеко, — сказал Джесс. — Мы скоро вернемся.

— И даже скорее, если ты перестанешь ездить, как старик. — Осень ткнула его кулачком в плечо и смутилась, словно ожидала, что он стукнет ее в ответ.

Мы с Мисти пообедали в кафе под названием «У друзей». Не успела я пару раз откусить свой сэндвич с макрелью, а она уже слопала чизбургер и половину жареной картошки. Она заметила, что я ем не так быстро, как она, и задумалась, не потому ли я такая худая, что ем медленно.

— Ты здесь недавно? — спросила я ее.

— Месяца четыре-пять. — Она повозила кусочек картошки в лужице кетчупа. — Это отчим нас сюда перетащил. Его перевели работать на электростанцию.

— Ну и как тебе?

Она сунула картошку в рот и постаралась жевать помедленнее.

— Здесь та-ак скучно. Я думала, помру со скуки, пока не познакомилась с Осенью. И с Джессом. — Она вспыхнула и внезапно показалась куда младше.

«Значит, она думает, что любит его, — решила я. — И видит во мне соперницу».

Официант спросил, не желаем ли мы по второй порции газировки. Не дожидаясь ответа, он бухнул в наши стаканы с полкувшина колы со льдом, в процессе щедро наплескав на стол.

— Джесс славный парень, — сказала я, — но он меня не интересует.

Она обрадовалась, но лишь на мгновение.

— Но ему-то ты нравишься. Пока мы ехали за тобой, он только о тебе и говорил. Ари сказала то, Ари сказала это. В смысле, ты заставила парня бросить пить! — Она говорила так, словно я совершила чудо.

— Ну, бросил на несколько дней, — возразила я, но чувствовала, что он не начнет заново, если только я ему не велю. И с минуту, признаюсь, наслаждалась своей властью заставить человека поступать так, как я ему приказала.

Склонив головку набок, Мисти улыбнулась. Она знала, о чем я думаю. Она действительно красивая девочка, подумала я, обратив внимание на ее загорелую кожу и тщательно завитые волосы. Куда бы мы ни шли, люди глазели на нее. Хотя мы обе были в джинсах и футболках, на ней одежда сидела куда лучше.

— Я хочу, чтобы ты меня научила, — сказала она. — Научила меня, как понравиться Джессу. Научи меня говорить с ним так, как говорила ты в ту ночь.

Я не собиралась учить ее гипнозу, но, может, мне удастся помочь ей как-нибудь иначе.

— Ты тоже можешь кое-чему меня научить. — Я указала на двух мальчишек нашего возраста в соседней кабинке. Они не отрывали от нее глаз с тех пор, как мы вошли.

Она уловила намек и подмигнула мне.

После обеда мы бродили по торговому центру. Время от времени Мисти тыкала пальчиком в наряды, в которых я смотрелась бы «горячо», и объясняла, что мне надо больше качать бедрами при ходьбе. А когда стоишь, говорила она, надо большую часть веса переносить на одну ногу, а вторую сгибать в колене, чтобы подчеркнуть форму икр. Между уроками она рассказала мне историю своей жизни, а также историю ее родителей и старшей сестры. Отчим у нее вне работы не чурался выпивки, но он был «лапочка», а не «зануда», как ее «настоящий отец». Мама у нее была «старая хиппи» по имени Солнечный Свет и свою дочь назвала Мистической Розой. Ныне Солнечный Свет работала продавщицей в местной аптеке, где ее звали Солнышком. Еще у Мисти имелись два сводных брата в Теннесси.

Рассказывая мне свою историю, она показывала, что доверяет мне. Я в ответ отделалась общими местами: расплывчатым упоминанием о том, что родители вместе не живут, мама разводит лошадей и пчел, — и кое-какими типовыми советами по поводу обращения с Джессом.

— Смотри ему в глаза, когда с ним разговариваешь. Просто поразительно, как редко люди смотрят в глаза друг другу. Смотри пристально, говори медленно. Сообщай ему, чего ты хочешь.

Мисти восприняла этот совет как откровение. Пока я говорила, она в знак согласия и благодарности прикоснулась к моей руке своей маленькой загорелой ладошкой. Я отодвинулась, чтобы она не могла до меня дотянуться. И тут почувствовала это — пробегающее по коже знакомое покалывание, возникавшее, когда за мной кто-то наблюдал.

Я огляделась, но никого не увидела. Несколько мальчишек глазели на Мисти.

Инстинктивно мне хотелось убежать.

— Я тебя запятнала! — крикнула я, понимая, как глупо это звучит. — Ты — вода. — И рванула по коридору.

Мисти помчалась за мной. Через минуту я юркнула в боковой проход, ведущий к кассам. Она догнала меня и хлопнула по руке.

— Теперь ты вода!

Я прижала указательный палец к губам. Несколько мгновений мы стояли неподвижно, переводя дух.

Потом Мисти сказала:

— Ой! — И протянула руку. — Смотри, меня что-то ужалило, да как сильно. Я ничего не видела, а ты?

И я не видела. Но чувствовала, как к нам что-то приблизилось, постояло, затем двинулось дальше. Я взглянула на яркую красную отметину у нее на плече.

— Может, какое-то насекомое?

К моменту возвращения Джесса и Осени Мисти уже считала меня лучшей подругой. По пути в Сассу она снова сидела рядом со мной на заднем сиденье, болтая о нарядах, и чесала рубец на плече.

— Как ты думаешь, это не паучий укус?

— Кто знает? — отозвалась я.

Кондиционер в салоне не работал. Даже при открытых окнах было душно от сигаретного дыма и мускусного запаха духов Осени.

Мисти снова тронула меня за плечо и воскликнула:

— Потрогайте, какая она прохладная!

Осень, как всегда бесстрастная в своих темных очках, обернулась.

— Потрогай ее! — настаивала Мисти. Осень протянула руку и едва заметно скользнула кончиками пальцев по моей руке.

— Холодная, — изрекла она.

— Как тебе это удается? Ты даже не потеешь, а здесь градусов под пятьдесят. — Глаза у Мисти были круглые от удивления.

С пару мгновений я размышляла, не открыть ли им правду: вампиры не потеют, а нормальная температура тела у нас ниже, чем у смертных. Вместо этого я сказала:

— Знаешь старую поговорку: «Холодные руки — горячее сердце»?

— У меня дядя так говорит. — Мисти легко было отвлечь.

Она снова принялась чесать плечо. Джесс просто улыбался, не вслушиваясь. Но что-то в лице Осени, в положении губ и нижней челюсти, говорило о настороженности. Она снова отвернулась, не сказав ни слова. И снова я обнаружила, что не могу прочесть ее мысли.

— Перестань чесаться, — сказала я Мисти. — У тебя уже кровь идет.

Струйка крови у нее на плече заставляла меня нервничать. Я с усилием отвела глаза.

— Можете высадить меня здесь, — сказала я, когда машина подъехала к нашим воротам. — Спасибо.

— Ари! — окликнула Мисти.

Я уже открыла дверцу.

— Можно, я тебе позвоню? — спросила она.

— Конечно. — Я вылезла из машины. — У Осени есть мой телефон.

Они смотрели на меня, а я не хотела, чтобы они видели, какой код я набираю, чтобы открыть ворота. Я послала Джессу мысль: «Поезжай», — и секундой позже он уехал. Последнее, что я видела, — это личико Мисти в заднем окне, губы ее сложились в беззвучное «спасибо».

Дом уже меньше походил на развалины. Рабочие отсутствовали — был какой-то праздник. День труда, по-моему. Мае с Дашай на кухне заканчивали поздний обед, и я положила себе салата.

Я села. Они вдвоем уставились на меня.

— Ты куришь?! — спросила мама.

Нет, ответила я им. Мои друзья курят. Запах дыма от их сигарет впитался мне в одежду и в волосы.

— Друзья? — хмыкнула мае. — Это те гопницы, которых мы видели «У Фло»?

— Кончай снобствовать, — сказала ей Дашай. — С кем ей еще тусоваться?

— А «иные» здесь есть? — спросила я. — В смысле, моего возраста. Я единственный подросток среди завсегдатаев «У Фло».

— Я думала, ты в курсе «фактов жизни», — сказала мае.

— В курсе. — Я несколько смутилась. — Деннис мне рассказывал.

— Это многое объясняет.

О Деннисе у нас с ней остались смешанные воспоминания. Он был папиным ассистентом и нашим близким другом. Он учил меня плавать и кататься на велосипеде. Но он был смертным и порой совершал ошибки. В нашу последнюю встречу он попросил меня сделать его вампиром — просьба повергла меня в шок.

— Деннис не специалист. — Мама расчистила на столе место, отнеся тарелки в раковину, и вернулась с блокнотом, линейкой и ручкой. Она расчертила таблицу и начала ее заполнять. Я завороженно наблюдала за происходящим.

— Ты раньше никогда не видела, как Сара составляет таблицы? — Дашай скорчила рожицу. — Она вечно рисует планчики местности и все такое.

— Мне необходимо организовывать имеющуюся у меня информацию, — возразила мае, не переставая писать. От природы она не обладала дисциплинированным умом — ее сознание слишком любило перескакивать с предмета на предмет.

— Потом она начнет устраивать нам презентации в «пауэр пойнте» за завтраком, — продолжала Дашай. — И вот тогда я съеду.

Мамина таблица выглядела так:

Мне не хотелось показаться неблагодарной, но большей частью этих сведений я уже располагала. Ну, я не знала, где секты образовались или в какой части света та или иная из них наиболее популярна, но об основных чертах каждой я уже слышала.

Мае уловила эту мою мысль.

— Хорошо, мисс Всезнайка. Что общего у большинства сект?

Я перечитала таблицу, но это не помогло.

— Ну же, Ариэлла, это же элементарно. Что общего у большинства вампиров?

— Особая диета?

— Так. Что еще?

— Мы должны быть осторожны с солнечным светом и огнем. — Я почувствовала себя увереннее.

— Верно. И?

Дашай пыталась сдерживать смех.

Я снова взглянула на таблицу.

— Гм, некоторые из нас блюдут целомудрие. По-моему.

— Да. — Мае с облегчением констатировала, что разговор наконец-то к чему-то привел. — Сангвинисты особенно приветствуют безбрачие. Почему?

— Потому что они думают, что заниматься сексом со смертными плохо? — Это была догадка.

— Их традиция говорит, что секс — это вообще плохо, и точка, — вставила Дашай, покосившись на маму, дабы убедиться, что вмешательство уместно.

— Кто бы сомневался, что ты влезешь именно на этом месте, — сказала мама, но голос у нее был довольный.

— Не забывай, первые сангвинисты были священниками, — продолжала Дашай. — Может, это стоит внести в нашу очаровательную табличку.

Мама ее проигнорировала.

— Даже после того, как они оставили церковь, они приветствовали безбрачие. Разумеется, встречались и исключения.

— Да, но девочке необязательно все это знать. — Дашай повернулась ко мне. — Тебе надо вот о чем подумать: что у всех этих сект общего помимо того, что ты уже назвала?

Я потянулась через стол к миске с ягодной смесью. Я совершенно запуталась.

— Они не хотят, чтобы вампиры размножались! — Дашай протянула руку и смахнула со стола Грэйс, нашу кошку. — И у каждой свои аргументы. Сангвинисты считают, что мир перенаселен, небьюлисты — что сексом заниматься мерзко, а колонисты хотят, чтобы размножались смертные, потому что они — еда. Но дети у вампиров? Никто из них не считает это правильным.

— Почему? — Я отчего-то почувствовала себя уязвленной.

Мама пристально смотрела на меня.

— Потому что если у вампира и смертного родится ребенок, то, скорее всего, у него будут проблемы со здоровьем.

— Это только часть вопроса, — сказала Дашай. — Эти секты считают, что у вампиров чистая кровь, а мир принадлежит чистокровным.

Будучи сама полукровкой, я изо всех сил старалась не воспринимать ничего из услышанного на свой счет.

— А как насчет двух вампиров?

— Невозможно, — помотала головой Дашай.

— Ну, так учит народная мудрость. — Мае стиснула зубы, у нее это признак беспокойства или печали. — Кто знает? Исследований не проводилось. Приходится довольствоваться слухами, мифами и народными сказками, да еще чатами в Интернете. Вампиры в большинстве своем как викторианцы — они предпочитают не говорить о сексе. В любом случае теперь ты знаешь, почему в Хомосассе нет подростков вроде тебя. Ты существо редкой породы, Ариэлла.

У меня — вот снова это выражение — голова шла кругом. Насколько суровы возможные проблемы со здоровьем? Насколько вероятно, что заболею я? Я смотрела на нарисованную из самых лучших побуждений таблицу и жалела, что вообще сменила тему.

Тут Дашай взяла карандаш. Мае поморщилась, но не остановила ее. Дашай добавила еще одну секту: «МЫ». В графе «происхождение» она написала «КТО ЗНАЕТ», а в графе «местоположение» — «САССА». В «характерных признаках» она поставила большой вопросительный знак.

— Мы не принадлежим ни к какой секте, — сказала она. — А что мы делаем, какие у нас характерные признаки… Поживем — увидим.

Я протянула руку и снова спихнула со стола Грэйс, при этом напряженно думая. Для папы быть вампиром являлось очень сложным занятием, повязанным со всех сторон долгом и этикой и всевозможными обязательствами. Для мамы и Дашай это было не такое уж большое дело. А для меня?

Секты имели еще одну общую черту: они все дистанцировались от людей. Даже сангвинисты, верящие в мирное сосуществование, предпочитали особенно со смертными не общаться.

— У меня вопрос. Почему мы не говорим людям, кто мы? Почему мы ходим в ресторан «У Фло» и не ходим в «Мюррей»? Почему мы не живем открыто?

— Потому что открытость может быть опасна. — Мама говорила медленно, терпеливо, но наивность вопроса ее удивила.

— Некоторые вампиры на виду, — сказала Дашай. — В основном в шоу-бизнесе. Можно быть рок-звездой или актером и заявлять, что ты вампир, а смертные думают: «Ага, точно». Почему-то в этом случае они угрозы не чувствуют.

— Потому что думают, что это поза. И говорят себе, что такой штуки, как вампиризм, не существует. — Мае откинула волосы со лба.

Я вспомнила фразу из «Дракулы» (версию 1931 года мы называем просто «Кино»): «Сила вампира в том, что люди в него не верят».

Дашай покачала головой, как будто я тупила нарочно.

— Потому что мы известны тем, что кусаемся.

— Мы стараемся этого не делать. — В мамином голосе появились примирительные нотки. — Но небьюлисты кусаются без зазрения совести. Похоже, они в основном как-то изворачиваются — если инцидент выплывает наружу, винят обычно смертных. Колонисты предпочитают убивать пачками — они говорят, что так эффективнее, и даже заявляют, что это более гуманно.

— А папа кого-нибудь когда-нибудь кусал? — Этот вопрос мучил меня много лет.

— Насколько я знаю, нет, — ответила мае. — Это шло бы вразрез с его принципами.

— Ну, ему пришлось кусать того, кто его вампировал, — иначе Рафаэль не стал бы вампиром сам. — Дашай взяла Грэйс и выставила ее из кухни, закрыв дверь.

Мы с мае переглянулись, мысленно назвав одно и то же имя: Малкольм, старый папин друг, который бросился на него и против воли сделал вампиром. Малкольм вампировал и маму, после моего рождения.

— Надо продолжать разговор? — Дашай зевнула. — Я хочу помыть голову.

— Мы ответили на все твои вопросы? — спросила мае.

Я проглотила горсть ягод, не чувствуя вкуса.

— Наверное, да.

— Погоди, — спохватилась Дашай. — Почему мы не ходим в «Мюррей»? Там слишком яркий свет. У меня от этих люминесцентных ламп крыша едет. К тому же там не подают «пикардо», и повар у них ужасный.

Позже, когда мы остались одни, мае рассказала мне, что в то утро, проезжая мимо Беннетова дома, увидела на газоне знак «Продается».

— Ерунда какая-то, — сказала я. Мы опять работали в огороде, и я перестала полоть. — Ты Дашай уже сказала?

— Нет пока.

— Надо ей сказать. И это снова разобьет ей сердце.

— Что ей сказать?

Дашай с обмотанной полотенцем головой свесилась из окна спальни. Затем она услышала, что мы думаем. Слова не понадобились.

На тот же вечер мама с Дашай назначили встречу Беннетову агенту по недвижимости, чтобы осмотреть дом. Они сделали вид, будто хотят его купить.

— Почему не сказать честно? — удивилась я. — Сказать, что вы хотите разыскать Беннета.

Дашай отказалась, и мае с ней согласилась.

— Так будет лучше всего, — сказала она. — Ариэлла, ты уже собрала вещи?

На следующий день мы уезжали в Саратога-Спрингс.

— Мне нужен мой метакостюм.

— Нет, не нужен. — Она не любила костюм, который папа подарил мне, чтобы я могла становиться полностью невидимой. — Я не знаю, где он, да и в любом случае в этой поездке мы будем видимы.

Это значило, что паковать предстоит джинсы и футболки.

— По фигу, — брякнула я.

Чем явно шокировала обеих.

— Извини, — сказала я. — Я соберусь.

— Не забудь взять платье, — сказала мае. — Ужинать будем не дома. — Ей нравилось наряжаться и ходить в шикарные рестораны.

После ужина, предоставленная самой себе, я открыла ноутбук и решила поискать ответы на кое-какие вопросы самостоятельно.

Это заняло некоторое время, но, прочитав больше сотни постов незнакомых людей, я вывела конкретную причину, почему вампиры и смертные стараются не иметь дела друг с другом: отсутствие доверия.

Вампиры лгут. Они лгут смертным почти все время, скрывая собственную видовую принадлежность. И друг другу лгут по всевозможным причинам. Когда вампир блокирует свои мысли, он, с вероятностью, лжет — или хочет, чтобы собеседник подумал, что он лжет, что является еще более замысловатой тактикой.

Разумеется, смертные тоже лгут. Но поскольку мы можем слышать их мысли (а еще загипнотизировать, напугать или покусать их), у нас имеется решительное стратегическое преимущество.

Смогут ли вампиры и смертные вообще когда-нибудь сосуществовать тем мирным и плодотворным образом, какой видится сангвинистам? Я начала в этом сомневаться. Могут ли вампиры вести этичную жизнь, если им нельзя доверять? Является ли честность и надежность необходимой составляющей этики?

Будь здесь папа, мы бы часами обсуждали эти вопросы, рассматривая весь ряд интерпретаций и сопутствующих факторов, уточняя термины, используя язык для связи объективного, социального и субъективного миров. Но папа отсутствовал, и эти проблемы оставались для меня безнадежно запутанными.

У меня зазвонил мобильник, и я с радостью прервала размышления. Голос Мисти, с большим придыханием и выше, чем у меня, сообщил, что у нее сегодня свидание с Джессом.

Я поняла, что она ищет моего одобрения.

— Это хорошо, — сказала я. — Правда, хорошо. Здорово.

— Мы пойдем на причал… э-э… посмотреть на звезды.

— Вечер вполне подходящий, — сказала я. — Луна полная, и Марс будет всходить на востоке.

Она хихикнула, словно «смотреть на звезды» означало нечто другое. В плане разговоров с подружкой я явно подрастеряла навыки.

— Обязательно спрошу у Джесса про Марс. Надеюсь, насекомых не очень. Уж больно комары меня любят.

Я подумала, не порекомендовать ли ей травы для отпугивания комаров. У мамы росли кое-какие. Но потом сообразила, что ей не нужен совет. Ей нужно сочувствие.

Вы когда-нибудь анализировали человеческие разговоры? В большинстве из них цель — в плане выполнения задачи или поиска информации — отсутствует. В основном это попытка установить личные отношения на основе взаимного согласия. Я знакома с этой формой диалога по беседам с моей подругой Кэтлин, которая, в определенный период, звонила мне почти каждый вечер.

— Комары, — сказала я теперь, — гады. — Вампиров комары не трогают. Видимо, наша кровь им не по вкусу.

— Ненавижу комаров. — В речи Мисти присутствовала еле уловимая южная тягучесть, более мягкая, чем флоридский акцент Осени. — И птиц тоже.

— Птиц-то за что?

— Я их боюсь. У них такие злобные маленькие лица. — Мисти издала странный звук, наподобие утробного чириканья, какое издают нервничающие кошки. — У них такой вид, будто они хотят выклевать тебе глаза.

Я не нашлась с ответом.

— А ты чего боишься?

— Остаться не у дел, — брякнула я, не подумав.

— Ой, об этом не беспокойся. — Она явно развеселилась. — Я прослежу, чтобы ты участвовала во всех наших вечеринках. А когда снова начнется школа, я тебя со всеми познакомлю.

— Вряд ли я стану ходить в школу. — Этот вопрос еще даже не поднимался.

Но, по-моему, она меня не слышала.

— Как думаешь, Джессу больше нравятся юбки или обтягивающие джинсы? — щебетала она.

Наша беседа длилась еще час. У меня заболело ухо. Я сказала, что мне надо идти, и Мисти еще десять минут говорила: «Ладно. Пока. Погоди», — и разговор сворачивал на новую тропинку, которые вились, делали петли и снова возвращались. Наша болтовня представлялась мне гигантской паутиной, всей в узелках и зацепках, и такой запутанной, что у меня голова разболелась.

Когда мы наконец распрощались, я встала и некоторое время ходила вокруг дома, дабы прочистить мозги. Затем вытащила на террасу свой новый телескоп.

Двадцатисантиметровая зеркалка весила двадцать пять килограммов. Перед отъездом в Ирландию папа научил меня ею пользоваться.

— Задача телескопа — вбирать свет, — говорил он. — В Хомосассе хорошо смотреть на небо, поскольку здесь оно относительно свободно от светового загрязнения.

Первый раз заглянув в окуляр, я испытала разочарование, ибо увидела только размытые пятна темноты и света.

— Терпение, Ари, — сказал папа. — Надо научиться смотреть. Помнишь, как ты в первый раз попыталась отыскать на небе созвездия? Там не оказалось ни медведей, ни львов.

Я помнила. Поначалу я едва узнавала Большой Ковш. Затем, однажды ночью, я вдруг сумела увидеть эти фигуры, поименованные звездочетами тысячи лет назад — за небольшими исключениями. Лебедь по сей день не слишком напоминает мне гордую птицу, а Персей и на человека-то не похож, не то что на героя.

— Со временем твой глаз начнет различать детали, невидимые для тебя сейчас, — говорил папа.

Влажность была такая высокая, что, пока я устанавливала телескоп, мне казалось, будто я делаю это вплавь. Это напомнило состояние воздуха перед ураганом — плотный, горячий и порывистый. Я прикидывала, не надвигается ли очередной тропический циклон.

В итоге сегодня оказался не самый подходящий день для астрономических наблюдений. По небу непрестанно неслись облака. Но время от времени перед глазами у меня мелькали лунные горы и кратеры и странные тени, отбрасываемые горами на равнины. Я изменила положение телескопа и разглядывала созвездия, когда заметила тусклый красный свет огромной звезды, мерцавшей за правым плечом Ориона. Не успела я ее рассмотреть, как набежало облако.

Но я запомнила ее расположение и позже определила, что это Бетельгейзе: красный супергигант в шестьсот пятьдесят раз крупнее Солнца. На найденном в Сети сайте говорилось, что жизнь Бетельгейзе «близится к концу».

Вообразите предсказанный для Бетельгейзе взрыв сверхновой. Умирающая звезда сбросит внешние слои и превратится в облако светящегося газа и плазмы. Ученые расходятся во мнениях относительно последствий этого взрыва для Земли. Некоторые полагают, что на нас обрушится ливень частиц и гамма-лучей. И насчет времени тоже нет единства — некоторые считают, что это произойдет в следующем тысячелетии или около того. Но в одном они единодушны: Бетельгейзе умрет. Интересно, где я буду, когда это случится?

Внезапно краем глаза я уловила еле заметное движение слева, среди деревьев у края террасы. В то же мгновение кожу начало покалывать. Я оторвалась от окуляра и упала навзничь, на стоявшую рядом скамью, ночь вокруг завертелась колесом. Изнутри поднялась тошнота, и я почувствовала приближение чего-то из темноты. Я стиснула голову руками, пытаясь унять головокружение. Но прекратить его не получалось, так же как и заставить уйти то, что таилось там, снаружи. Потом я потеряла сознание.

Когда я снова открыла глаза, вокруг струился холодный воздух. Я села. Ни головокружения, ни ощущения, будто за мной следят. Телескоп на месте. Звезды не изменили положения.

Случалось ли вам быть ночью за пределами дома и чувствовать, что вы не одни? Готова спорить, что ощущение вас не обманывало. Ночь полна всяких тварей, видимых и невидимых, как небо полно звезд.

ГЛАВА 5

Когда в ту ночь мае с Дашай вернулись, Дашай прошла мимо меня через гостиную, не проронив ни слова. Губы у нее были плотно сжаты, но все равно дрожали.

Я лежала на диване, завернувшись в одеяло. Мае качнула головой, чтобы я не вздумала открыть рот. Когда за Дашай закрылась дверь спальни, мае сказала:

— М-да, это было ошибкой.

Сначала агентша им несказанно обрадовалась.

— Она сказала, что поставила знак только сегодня утром и так и знала, что дом быстро уйдет. Предложила нам сладкого чаю.

Не обращая на риелторшу внимания, Дашай направилась прямо в спальню, открыла дверь чулана и сказала:

— Его одежда еще здесь.

Не самая, на мамин взгляд, разумная тактика. К тому же начисто идущая вразрез со стратегией, продуманной ими по пути к жилищу Беннета.

— Агентша сказала, что с Беннетом не знакома, — продолжала мае. — Она выставила дом на продажу, получив от хозяина письмо по факсу. Назавтра должны прийти профессиональные грузчики и упаковать все его вещи.

— Так где он в итоге?

— В Атланте. — Мае опустилась на диван и скинула босоножки. — Так прямо она нам этого не сказала. Позже проговорилась, когда я спросила ее о преимуществах жизни на Юге.

— Атланта не так далеко. — Я видела город на карте. Чему меня мама научила, так это читать карты. Пока я не отправилась ее искать, мне и в голову не приходило, что они мне когда-нибудь понадобятся.

Мае положила голову на подушки.

— Мы спросили ее, почему владелец продает дом, и она сказала, что решение он принял совершенно неожиданно. Ей кажется, что он собирается жениться в Атланте.

«Бедная Дашай», — подумала я.

Мама склонила голову набок и открыла глаза.

— Сначала Дашай замерла. Так и стояла как статуя, даже не моргала. А потом взяла Беннетов глобус — помнишь, хрустальный? Взяла его и запустила в дверь.

Я помнила глобус, стоявший на цоколе в гостиной у Беннета. Подарок Дашай. Вещица была антикварная — прозрачная сфера с искусно высеченными на ней континентами и выгравированными на основании знаками зодиака. Для меня это был символ хрупкости.

— Зачем ей было его разбивать?

Мама поморщилась. Перед глазами у нее снова возникла изящная дуга траектории глобуса. Она машинально подалась вперед и протянула руки, думая, что сумеет вовремя поймать его. Глобус пролетел в миллиметре от кончиков ее пальцев.

Я смотрела, как мама вытягивает руки и критически разглядывает их. Она не привыкла, чтобы они ее подводили.

— У тебя не бывает такого, когда обнаруживаешь, что делаешь нечто, чего делать вовсе не собиралась? — спросила она. — Моментов, когда чувства переполняют тебя и берут верх?

Да, у меня бывали такие моменты. И она это знала.

Мама сгибала и разгибала пальцы.

— Иногда надо что-нибудь разбить. — Она заметила одеяло. — Тебе нездоровится?

Я рассказала ей, как у меня закружилась голова, все завертелось и я потеряла сознание.

— Кругом была темнота, — закончила я, не в силах подобрать более точные слова.

— Похоже на вертиго, — заключила мае. — Вампиры к нему склонны.

— И я чувствовала, что кто-то за мной следит.

На скулах у нее проступили желваки, глаза потемнели.

— Если ты плохо себя чувствуешь, давай отложим поездку.

— Нет, — сказала я. — Уже все в порядке. И я действительно хочу уехать ненадолго.

Наутро Дашай настояла на том, чтобы отвезти нас в аэропорт Орландо.

Мае все еще была готова отменить поездку, но Дашай и слышать не желала.

— Ты отправишься туда и привезешь нам мебель, — говорила она. — Этому месту нужна обстановка. Стулья, книжные шкафы и все эти мелочи — коврики, лампы, картины. Мы должны снова сделать эту коробку похожей на дом.

Мае все поглядывала на Дашай, пытаясь разгадать, что та затеяла. Дашай маме улыбалась — широкой искусственной улыбкой, пародией на настоящую. Глаза ее были мрачны.

— Прекрати так жутко улыбаться, — сказала мае. — Ты победила. Мы едем. Только перестань улыбаться.

Дашай перестала. Мы поехали. Мы катили по зеленым холмам округа Ситрэс в сторону плоского Орландо. Я слишком нервничала, чтобы разговаривать. Я никогда прежде не летала.

Аэропорт Орландо представлял собой дурдом. Сотни детей в микки-маусовых шапочках и футболках, практически все недовольные, создавали гвалт, какого мне не приходилось слышать ни до ни после.

Мама в белом костюме выглядела скромно и элегантно. Большинство туристов были в футболках и шортах. Она казалась существом другого вида, как оно и было на самом деле.

Она откинулась на спинку стула, безмятежно взирая на царящий вокруг хаос.

— У каждого из нас своя история. — Мае вытянула ноги, собираясь скинуть туфли, затем вспомнила, где находится, и не стала. — Одни сочиняют их на ходу. Другие покупают истории, рассказываемые по телевизору или в кино. — Она взглянула на старика в мышиных ушах. — Истории помогают жить. Им не обязательно иметь смысл.

Она пошла проверить табло прибытия и вернулась с сообщением, что рейс задерживается.

— Чем займемся? — спросила она. — Как насчет потанцевать?

Из динамиков на потолке лилась классическая музыка — попытка заглушить визжащих детей, полагаю. В тот момент играл вальс.

— Я не умею танцевать. — Я ненавидела расписываться перед ней в невежестве, однако делала это, похоже, минимум раз в день.

— Тогда я тебя научу.

Так что первый урок танцев я получила в аэропорту Орландо, двигаясь на три счета по промышленному ковролину под музыку Штрауса, сопровождаемую воплями недовольных детей.

В самолете мама обдумывала предстоящие дела: взять напрокат фургон, зарегистрироваться в гостинице, найти где поужинать. По-моему, она часто жила в ближайшем будущем. Как и папа, она обожала строить планы и наблюдать, как они воплощаются в жизнь. Если планы рушились, она начинала строить новые.

Я предпочитала жить в настоящем. Все в самолете — неудобные сиденья, экранчики, на которых крутили ролики по технике безопасности, странные костюмы персонала — завораживало. А пока самолет летел вдоль северо-восточного побережья, я смотрела вниз на сбегавшие в океан реки и ручьи и видела, как они переливаются — сначала серебро, потом золото, затем индиго, — когда самолет пролетал над ними. Игра света? Солнце стояло почти в зените. Что бы ни вызывало этот феномен, благодаря ему земля представала живым телом, где реки заменяли вены.

— Тебе лучше. — Мае взглянула мне через плечо на прекрасную землю. — Головокружение прошло.

— Да. — Вчерашние дурные предчувствия остались уже далеко позади.

Я не позволяла себе забегать вперед, думать о возвращении в город, где я родилась. В настоящий момент я чувствовала себя живой.

С воздуха сельские районы штата Нью-Йорк пестрели сотнями оттенков зелени, словно мозаика их папоротника, мха и сосен. Если бы я могла давать названия цветам, я бы создала оттенок под названием «горная зелень» — смесь сосновых игл и серого аспарагуса, — в тот день этот цвет превалировал в пейзаже.

На земле северная часть штата Нью-Йорк — по крайней мере, Саратога-Спрингс — казалась местом, пытающимся вернуться в собственное прошлое, стать тем, чем некогда было.

Мы выбрали отель в центре — я часто проезжала мимо него на велосипеде, воображая убранство его комнат. Обои, ковровое покрытие и мебель «знавали лучшие дни», сказала мае, и я прикинула, не следует ли понимать эту фразу буквально, хранят ли неодушевленные предметы воспоминания о прошедших событиях. Чувствует ли себя это кресло менее счастливым теперь, нежели в конце девятнадцатого века, когда его сделали? «Да, — подумала я. — Наверняка».

То же ощущение посетило меня на следующее утро, когда мы ехали мимо нашего старого дома. Величавое викторианское здание с куполом было, когда я последний раз его видела, выкрашено в серый цвет, а вдоль левого крыла тянулись плети глицинии.

Лозы обрезали, а дом выкрасили в зеленый цвет с фиолетовой отделкой. С тех пор я слышала определение для таких домов: «ночная бабочка». Это словосочетание очень точно описывало дом. Его окна, некогда напоминавшие прикрытые веками глаза, лишились занавесок и штор. Теперь они стояли нараспашку, зияя пустотой. По обе стороны мощенной кирпичом подъездной дорожки красовались каменные херувимы. Большой деревянный знак на газоне гласил: «Гавань Бетти Б&Б».

Мы с мамой одновременно охнули.

Дом испускал сигналы бедствия — видимые искры, едва различимо желтевшие в утреннем воздухе. То, что с ним сделали, нравилось ему не больше, чем нам.

Я старательно послала дому мысль: «Однажды мы тебя вызволим».

В одном Саратога-Спрингс походил на Флориду: склады. Хранилища брошенных жизней. Наше отделение пахло пылью и воспоминаниями. Оно было уставлено аккуратными рядами взгроможденных друг на друга коробок и закрытой пластиковыми чехлами мебели.

— Здесь больше, чем я себе представляла, — заметила мае.

В коробках, помеченных просто «А», я обнаружила одежду, книги, старые блокноты, в которых мой почерк выглядел невыносимо живым, и диски, подаренные мне Кэтлин. Я не хотела читать блокноты или слушать диски, но и расстаться с ними пока была не готова. Я запечатала две коробки и отнесла их в арендованный фургон. Когда я вернулась, мае сидела по-турецки с кучкой зеленой ткани на коленях и плакала.

— Извини. — Она подняла ткань, и она расправилась в шифоновое платье для коктейля. — Я купила его, чтобы надеть, когда встречусь с твоим папой в Лондоне.

— Он как-то упомянул об этом платье, — сказала я. — Он сказал, что оно напоминало ему салат.

Она улыбнулась сквозь слезы. За исключением трех коробок с книгами, фотографиями и произведениями искусства да нескольких предметов мебели, большую часть своего имущества она оставляла.

Я нашла коробку с игрушками, которые переросла много лет назад (плюшевые звери, пазлы и книжки), и передвинула ее в стопку на отдачу. Но когда мы закончили грузить то, что собирались взять с собой, я передумала.

— Эти тоже поедут.

Мае знала, о чем я думаю: что однажды у меня тоже может родиться ребенок, который будет играть в эти игрушки. Она считала, что это плохая идея. Но не стала спорить.

Во второй половине следующего дня мы приехали в приемный пункт комиссионного магазина. Когда мы уже выгрузили все свои дары, я вспомнила еще об одной нужной мне вещи. Я вскрыла четыре коробки с пометкой «кухня», прежде чем нашла ее — мамину старую кулинарную книгу. Она писала комментарии к рецептам задолго до того, как мы с ней познакомились.

Мае устала и проголодалась и мечтала вернуться в гостиницу, но когда она увидела, что я искала, лицо у нее просветлело.

— Ты просто не знаешь, как много она значит для меня, — сказала она. — Это подарок моей матери.

Для меня обретение кулинарной книги оправдывало всю поездку.

У меня зазвонил мобильник. В качестве рингтона стоял отрывок из «Лебединого озера» — по случайности, единственной музыки, присутствовавшей в «Кино», — но выбрала я его не поэтому. Мелодия казалась мне печальной и романтичной.

Звонила Дашай и, даже не поздоровавшись, потребовала маму.

Мама взяла телефон подушечками пальцев, словно дохлую рыбу.

— Да? — сказала она. Потом некоторое время слушала. — Да.— В мамином голосе появилось напряжение. — Хорошо, я ей передам. Выезжаем завтра с утра пораньше. — Она попрощалась и вернула мне телефон. — Плохие новости.

— Это я уловила.

— Возможно, тебе позвонят из офиса шерифа графства. Это твоя подруга… Та девочка, Мисти. Похоже, она пропала.

— Пропала? — Я подумала о Мисти, такой маленькой, похожей на куколку. Как она могла исчезнуть? Заблудилась? Пострадала? — Она звонила мне вечером накануне нашего отъезда. Сказала, что они с Джессом собираются посмотреть на звезды. А повесив трубку, я вытащила наружу телескоп и сама смотрела на звезды. Это когда у меня голова закружилась, помнишь?

— Джесс — это которого ты гипнотизировала? — Мае смотрела серьезно, почти холодно.

— Да.

Она подумала, не могла ли я велеть ему навредить девочке, и я заверила ее, что нет. Все это мы обсудили без слов. «Он олух, но добродушный олух, — подумала я. — Он не стал бы ее обижать».

— Вероятно, она сбежала из дома, — сказала мама, — как девочки иногда делают. Скорее всего, вернется через день-другой.

Мае сказала, что надо постараться запастись «пикардо» на дорогу домой, поскольку на нашем пути вряд ли попадутся места, где он продается. Состав «пикардо» (изготовители тщательно оберегали тайну его ингредиентов) помогал нам обходиться без крови.

Мы прошли пешком несколько кварталов до винного магазина. Продавец обтер поданную ему мае бутылку.

— На этот напиток спрос невелик, — сказал он. — Вот что я вам скажу… Я сделаю вам скидку, если вы возьмете две.

— Спасибо. — Мае положила деньги на прилавок.

Он обтер от пыли вторую бутылку.

— Повезло вам сегодня, — сказал он.

— Мы невезучие, — сказала я.

Слова и тревога постепенно поднимались во мне. Я могла бы брякнуть еще что-нибудь, но мае сказала:

— Может, подождешь на улице?

Поэтому я стояла у дверей магазина, пока она переговаривалась с владельцем. В припаркованной машине сидели трое подростков, споря, кто из них пойдет внутрь и попробует купить бутылку водки. Я отметила их краем глаза, просто как незначащую деталь пейзажа. Один из них вылез из машины, хлопнув дверью.

Я вспоминала голос Мисти по телефону в тот вечер, легкую протяжность, отличавшую слова длиной более одного слога и пропадавшую, когда она оживлялась. Почему она не сказала мне, если собиралась сбежать?

— Ари?

Один из сидевших в машине мальчиков дважды произнес мое имя.

Я узнала этот голос.

— Майкл?

Он вылез из машины. Он был тоньше, чем я помнила, но в остальном такой же: длинные волосы, темные глаза, темная одежда. Я смотрела на его губы и думала о нашем первом поцелуе. Это случалось прошлым летом, на фейерверке. Я видела отражение фонтана красных хризантем в его глазах, когда он целовал меня.

— Не верится, что это ты, — сказал он.

— Это я.

— Как давно ты в городе?

У него за спиной кто-то открыл дверцу машины и вышел — высокое создание с короткой стрижкой. Я затруднилась определить, мальчик это или девочка.

— Два дня. Мы завтра уезжаем.

— Что ж ты мне не сказала?

С минуту мы молчали. Потом я сказала:

— Ты не изменился.

— Изменился, — возразил он, — Я теперь вампир. — На фигуру у него за спиной упал свет витрины. Это была девушка, и она ревновала.

Из магазина с большим бумажным пакетом вышла мае.

— Это моя мама, — сказала я и сообщила мае: — Это мой друг Майкл.

Все это время я думала, является ли он одним из нас.

Вам наверное интересно, как вампиры узнают друг друга.

Имеется несколько показателей. Отбрасывает ли он тень? Подвержен ли солнечным ожогам? (Ультрафиолетовые лучи обжигают нашу кожу в тысячу раз быстрее, чем кожу смертных.)

Разумеется, ни один из этих пунктов не проверишь ночью. Прочие более субъективны. Я упоминала выше, что у вампиров прохладная кожа, они не потеют и не пахнут. Смертные, особенно те, кто ест мясо, обладают отчетливым сладковато-соленым запахом, которые не заглушить никаким дезодорантом. Поскольку мы тщательно следим за своим питанием, большинство из наших отличаются стройностью. Ходят байки про колонистов, которые обжираются красным мясом, но, по-моему, это пустые россказни.

Многие вампиры, в том числе и мой отец, страдают от периодического синдрома сенсорной перегрузки (ССП). Искусственный и солнечный свет, а также сложные узоры, чрезмерно раздражающие зрительный нерв, могут вызвать головокружение, панику и тошноту.

Поскольку большинству вампиров известно о ССП, они из уважения к остальным стараются избегать одежды с узорами, особенно в пейсли, гусиную лапку и горошек. И большинство из нас отличается повышенной чувствительностью к звукам, запахам и фактуре. Вот почему мы избегаем оп-арта[4], не включаем музыку громко, ходим на рок-концерты с затычками в ушах, не пользуемся духами, а наждачная бумага и ковры с грубым ворсом нас нервируют.

Мама рассказывала мне, что приступы головокружения возникают у вампиров не только от высоты или потери равновесия, но и в замкнутых пространствах, где присутствуют спиральные или лабиринтоподобные конструкции.

Не имея возможности проверить восприимчивость к этим факторам, мы полагаемся на интуицию и наблюдение. Насколько тщательно построены фразы? Присущ ли объекту негромкий, музыкальный голос? Поскольку эти особенности ассоциируются у нас с собратьями-вампирами, мы совершаем ту же ошибку, что и смертные: судим друг о друге по стереотипам, набору устойчивых параметров.

Мае пригласила Майкла выпить с нами в отеле, и, когда он согласился, у меня отлегло от сердца. Таким образом, мне представлялся шанс выяснить, что он собой представляет.

Бармен терял от мамы голову.

Мы с Майклом сидели в плетеных креслах с высокими спинками на застекленной веранде бара — прелестном месте с высокими фикусами и мерцающими на каждом столике свечами. Мае задержалась у стойки, пытаясь сделать заказ, но бармену хотелось флиртовать с ней. И она его не останавливала.

Половина моего внимания была прикована к ней, половина к Майклу. Насколько я могла судить, вампиром он не был. Голос у него был достаточно низкий, и он думал, прежде чем высказаться. Но фактура его мыслей отличалась от той, что была присуща мыслям мамы, папы и Дашай — вампиров, которых я знала лучше всего. У него мысли были редкие, растрепанные и мягкие, а у них более плотные, даже в момент возбуждения или растерянности.

— Я все собирался тебе позвонить. — Майкл тоже наблюдал за моей мамой и думал, какая она красивая.

«Почему она не носит обручального кольца? — вдруг подумала я. — В конце концов, она до сих пор замужем».

Майкл посмотрел на меня. В его карих глазах появилось незнакомое, покорное выражение.

— Ты принимаешь наркотики? — спросила я, радуясь, что никто не сидит с нами рядом.

— Ну да. — Он улыбнулся. — Я ж говорил тебе, я теперь вампир.

Я заметила, что он слегка вспотел. «Нет, ты не вампир», — подумала я.

— Ты не пробовала «В»? — Голос у него слегка дрожал.

— «В» — это?..

— Валланиум. Наркотик, который делает тебя вампиром. — Майкл обеими руками откинул за спину длинные волосы. — Ари, это потрясающе. Принимаешь по две в день и живешь вечно.

— Оно в таблетках?

Он сунул руку в карман рубашки и извлек черную коробочку, как из-под фотопленки. Затем отщелкнул крышку и вытряхнул на ладонь две темно-красные таблетки.

— Хочешь попробовать? Приход классный, как от травы, но если с водкой — такие глюки ловишь… — Он покачал головой. — Трудно объяснить.

— Они дорогие? — Я смотрела на капсулы. На каждой красовалась крохотная буковка «В».

— Ага. Но я теперь работаю. В школу больше не хожу, работаю на складе в «Олмарте»[5].

Бармен наконец принялся разливать напитки.

— Может, и попробую, попозже, — ответила я. — Если хочешь, я куплю их у тебя.

Он замотал головой.

— Нет, они классные. Ты обязательно должна их попробовать. — Он протянул мне две таблетки, которые я сунула в карман джинсов. — Уверен, ты сможешь найти дилера во Флориде, — продолжал он. — Все мои знакомые сидят на «В».

— Убери их, пока мама не вернулась. — Она уже расплачивалась.

Он сунул коробочку обратно в карман рубашки.

Мама поставила поднос с напитками на столик: два стакана «пикардо» и один с колой. Майкл был разочарован.

— Что ты пьешь?

— Это называется «пикардо». Хочешь попробовать?

Мае бросила на меня вопросительный взгляд. «Потом расскажу», — мысленно ответила ей я.

Красный стакан сиял в свете свечей. Майкл поднес его к губам, пригубил и закашлялся.

«Извини, друг, — подумала я, — но ты напрочь не один из нас».

Мама все говорила правильно. Вопрос о Кэтлин она подняла настолько тактично, что Майкл не расстроился. А может, это «В» помогал ему держать эмоции под контролем.

— Маме пришлось тяжелее всех, — рассказывал он. — Она сидит на антидепрессантах и от этого как пришибленная. По крайней мере, теперь она хоть из дому выходит. А то месяцами лежала в постели.

— А кто это сделал, так и не выяснили? — Мамин голос звучал умиротворяюще.

— Нет, хотя некоторое время думали, что к этому могли быть причастны Ари с отцом. — Он взглянул на меня. — Ты знала об этом.

— Агент ФБР даже до Флориды добрался, — сказала я.

— Люди по-прежнему считают странным, что ты покинула город после убийства. — В голове у него роились смутные подозрения.

— Я бы никогда ничего подобного не сделала, — сказала я. — И он тоже.

— Я знаю. Да, мне было грустно узнать, что он умер.

Мае резко сменила тему. Она спросила Майкла о его планах по части колледжа, а он пространно и в самых расплывчатых выражениях объяснил, почему таковых у него не имеется.

Когда Майкл ушел, рассыпавшись в обещаниях оставаться на связи, которые, как мы все понимали, так и останутся невыполненными, мы с мамой сидели за столиком и говорили о вещах, которых раньше касаться было нельзя.

— Разве он не заслужил знать правду? — спросила я.

— А где правда? — Мае допила свою порцию и шевельнула пальцами над пустым бокалом.

Бармен не сводил с нее глаз и наполнил бокал в мгновение ока. Он хотел задержаться, но она осадила его одним взглядом, и он ретировался. Я сообразила, что она затеяла флирт, чтобы дать нам с Майклом возможность поболтать наедине.

— Нам известно только то, что рассказал Малкольм в Сарасоте, — сказала она. — Он мог солгать — это он умеет, как никто.

Но я слышала его признание и помнила подробности — он говорил о том, как убил ее. Он сделал это потому, что она была помехой, — так он сказал.

— Даже если Малкольм убил ее, что толку рассказывать об этом Майклу? — Глаза у мае потемнели. — Мы не знаем, где Малкольм. У нас нет доказательств. Поверь мне, Ариэлла, лучше ничего не говорить.

Я верила ей. Но чувствовала тяжесть знания, словно какую-то болезнь внутри.

ГЛАВА 6

Наутро мы покинули Саратога-Спрингс, коробки и прочий багаж бултыхались в кузове у нас за спиной.

На выезде из города я попросила маму остановиться у кладбища. Имя Кэтлин было выгравировано на большом камне, а рядом стоял еще один, поменьше, с именами ее родителей. Под каждым именем стояло по дате, но только у Кэтлин их значилось две. Я положила на ее могилу один из подаренных ею дисков — не знаю почему.

— И на этом мы простимся с Саратога-Спрингс. — Мае повернула к выезду на 1-87. Она вздохнула и покосилась на меня. — Извини.

— За что?

— Я думала, возвращение сюда пойдет тебе на пользу, в смысле, даст ощущение завершения…

— Ненавижу это слово. — Я извинилась, что перебила ее.

— Ну, тогда катарсиса. — Она нажала на педаль газа, но грузовичок придерживался собственного темпа, едва превышавшего скоростные ограничения. — Ненавижу автоматические коробки передач.

— «Катарсис» значит «очищение». — Я провожала взглядом пологие зеленые холмы. — Я не чувствую себя особенно чистой.

— Ты не виновата, что Кэтлин умерла. — Мае перестроилась в правый ряд. — И что Мисти пропала, тоже не виновата.

Не успели мы пересечь границу Нью-Джерси, как у меня зазвонил мобильник. Служба шерифа округа Ситрэс выследила меня.

Инспектор сначала сказал мне, что у них «есть зацепки», но Мисти еще не нашли. Тошнотворное ощущение усилилось.

— Она говорила тебе что-нибудь насчет отъезда из города? — спросил он.

— Нет. — Я дважды пересказала основную часть нашего с ней телефонного разговора. Но в нем не было ничего особенного. — Да, голос у нее был веселый. Она сказала, что в тот вечер у нее было назначено свидание с Джессом. Джессом Весником. Это брат Осени. Нет, я не очень хорошо его знаю.

Инспектор спросил, где я находилась в ночь ее исчезновения, и я сказала, что дома. Мне хватило ума не рассказывать ему о приступе головокружения и ощущении присутствия какого-то зла. Я согласилась явиться в офис шерифа по возвращении.

— Мае, когда мы будем дома?

Грузовик выезжал на скоростное шоссе Нью-Джерси.

— Завтра к ночи, полагаю. Нам все-таки надо есть и спать.

Я обещала инспектору прийти во вторник утром и повесила трубку.

— Ума не приложу, где она. — В кабине было холодно, и я обхватила себя руками за плечи.

— Ты не думаешь, что она сбежала? — Мае вела машину так же, как танцевала, — плавно и ритмично. Тормозами почти не пользовалась.

— Нет. — Я не могла представить, чтобы у Мисти хватило духу сбежать. — Ей было в некотором роде скучно, но она была влюблена. Или думала, что влюблена.

— А как насчет тебя?

У мамы голова работала не так, как у папы. Она импульсивно перескакивала с одной мысли на другую, тогда как его ум отличала методичность, даже при попытке связать несопоставимые понятия.

— Ты спрашиваешь, не влюблена ли я?

Мае вскинула бровь. (Я так не умею — я проверяла.) Это означало: «Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду».

— Нет, — ответила я решительно. Чувства, испытанные мною при виде Майкла, не были любовью. Скорее, сожалением о том, что могло бы получиться, будь Кэтлин жива.

Одно я усвоила: смерть любимого человека меняет для оставшихся весь мир.

Позднее в тот же день я заметила бугорки таблеток в кармане джинсов и вынула их. Мае спросила, что это, и я рассказала.

— Таблетки, превращающие людей в вампиров? — хмыкнула она. — Исключено.

— Я подумала, не сдать ли их на анализ. — Интересно, кто торгует этим зельем.

— Дельная мысль. — Она включила поворотники. — Мы уже в Мэриленде. Предлагаю остановиться и пообедать. Здесь можно найти неплохой рыбный ресторан.

Я согласилась, хотя особого аппетита не чувствовала.

На ночь мы остановились в гостинице в Южной Каролине и наутро, спозаранку, продолжили путь. В Хомосасса-Спрингс мы въехали на закате. Неистово-яркий мандариново-оранжевый шар опускался за горизонт между купами деревьев.

Фургон остановился на светофоре, и я увидела первое объявление, пришпиленное к фонарному столбу: «ПРОПАЛА» — гласил заголовок. С помещенной ниже фотографии улыбалась Мисти (более юная и без косметики). От увиденного мне сделалось холодно, ее исчезновение превратилось из абстракции в жуткую конкретику.

Зажегся зеленый, и мы тронулись. Объявления висели на каждом третьем столбе.

Когда мы наконец свернули на нашу дорогу, а потом на проселок, я испытала усталое облегчение. Дом был здесь, а не в Саратога-Спрингс. Окна светились желтым (настоящие окна — стекла уже вставили). С тех пор и навсегда желтые огни на фоне темноты означают для меня дом, а дом всегда означает любовь и тайну.

Дашай с Грэйс на руках вышла нас встречать, не дожидаясь, пока мае выключит мотор.

— Ну, — сказала она, — вам какую новость сначала — плохую или очень плохую?

В гостиной мы услышали плохую новость: Дашай получила отчет от специалистов из Департамента сельского хозяйства, которые проводили экспертизу наших погибших пчел. Они обнаружили множественные патологии, вероятно вызванные пестицидами или вирусом, наряду с признаками клещевого заражения.

— Эта часть тебе понравится, — обратилась ко мне Дашай. Она уселась на подлокотник кресла, поправив тюрбан из полотенца. Она завела привычку мыть голову каждый вечер, что, по словам мае, «типично для покинутых женщин». — Эти клещи называются «варроа», мелкие паразиты, высасывающие из пчел жизнь. По прозвищу «клещи-вампиры». Мило, а?

Мае, сцепив пальцы, вытянула руки над головой и хрустнула костяшками.

— Очаровательно, — сказала она.

— Откуда они взялись? — спросила я.

— Из Азии, много лет назад. Наверное, какой-нибудь фанат пчеловодства завез в чемодане. Большую часть зараженных пчел уже уничтожили. Лекарства паразитов не берут.

— Клещи и пестициды существуют давно. — Мае устремила взгляд вдаль. — Здоровые ульи, как у нас, прекрасно им сопротивлялись. Наверное, это перевозка во время урагана сделала пчел уязвимыми.

— Нам придется уничтожить ульи. — Дашай взглянула на мае.

— Я займусь этим завтра, — ответила та бесстрастно.

— Я помогу. — Дашай глубоко вздохнула. — А теперь хотите действительно плохую новость? Сегодня здесь побывали помощники шерифа Они облазили дом и все поместье.

Мае расцепила пальцы и уронила руки.

— Ордер у них был?

— Нет. Они спросили, нельзя ли им тут посмотреть, а я ответила, что скрывать нам нечего. Они прочесали все и убрались. Ничего не взяли. Я специально следила.

Я обмакнула креветку в миску с красным соусом и съела.

— Дашай, ты всерьез думаешь, что они стали бы у нас красть?

Дашай с мамой недоверчиво на меня посмотрели, затем глаза их исполнились сочувствием.

— Не красть, — сказала мае. — Дашай имела в виду изъятие улик.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к мысли, что помощники шерифа подозревают меня в причастности к исчезновению Мисти. Тем временем Грэйс вспрыгнула на диван между мной и мамой. Я погладила ее.

— Та, другая девочка, ну, которая вместе с ней заходила к Фло в тот вечер… — Дашай защелкала пальцами, силясь припомнить имя.

— Ты имеешь в виду Осень?

— Осень, точно. Она была здесь. Заявилась вчера вечером, позвонила у ворот. Она хотела поговорить с тобой.

— У нее есть мой телефон. — Грэйс лизнула мне руку и заурчала. Из любви ко мне или с прицелом на креветку?

— Ну и ладно. Она сказала, что ей надо с тобой поговорить и что она еще зайдет.

Но в тот вечер Осень не вернулась. Мы рано легли спать, памятуя, что наутро мне предстоит разговаривать с полицией.

Контора шерифа округа Ситрэс помещалась в кирпичном здании в центре Инвернесса, а сама беседа происходила в бледно-зеленой комнате с большим столом, пластиковыми стульями и водруженным на стену огромным флагом США. Мае попросили присутствовать. Инспектора звали Пат Морли. Этот лысеющий человек среднего роста в темных брюках и белой рубашке с короткими рукавами обладал на редкость незапоминающимся голосом и чертами лица. Его серые глаза казались обесцвеченными. Он сел напротив нас и принялся негромко задавать мне вопросы, делая пометки в блокноте.

Вопросы были те же, что и по телефону: как я познакомилась с Мисти, как долго продолжалась наша дружба, много ли времени мы проводили вместе, где я находилась в ночь ее исчезновения. Время от времени он поглядывал на мае, приглашая ее подтвердить мои слова, и она каждый раз говорила: «Все верно».

Он спросил о походе в торговый центр, и я рассказала ему, как мы с Мисти пообедали.

— У меня было такое чувство, будто за нами наблюдают.

— Какого рода чувство? Ты видела кого-либо?

— Ощущала. Я никого не видела.

Он не потрудился это записать.

О Джессе он расспрашивал более подробно: состояли ли они с Мисти в каких-либо отношениях? Насколько близки они были? И он знал, что Джесс побывал у нас за неделю до ее исчезновения. О чем мы говорили?

Дело приняло щекотливый оборот. До сего момента я отвечала на все вопросы честно, не жульничая — иными словами, не подслушивая его мысли. Но теперь мне требовалось знать, что у него на уме, и я включилась. Услышанное потрясло меня настолько, что это, должно быть, отразилось у меня на лице, поскольку мае прислала мне предостережение: «Осторожно!»

Инспектора Морли мои слова практически не интересовали! Он для проформы задавал вопросы, но его заметки представляли собой каракули, которые никто никогда не расшифрует. Он уже решил: Джесс убил Мисти. Он был уверен, что обнаружение трупа — только вопрос времени.

— Мы говорили о питии и автовождении, — сказала я чистым и проникновенным тоном. — Я сказала ему, что он должен перестать пить.

— Да, он рассказывал нам об этом, — кивнул Морли. — Он о тебе очень высокого мнения.

Но думал он другое: «Тупица. Однажды ночью выйти из себя и сломать собственную жизнь, и ради чего? Ради какой-то шлюшки?»

Я открыла рот, чтобы сказать: «Мисти не шлюшка», — но вовремя осеклась.

— Мисти неплохая девочка. Просто заскучала немного. И Джесс неплохой парень.

Он поблагодарил нас за потраченное время.

— Погодите, — сказала мае. — Какие меры вы предпринимаете, чтобы отыскать ее?

— Семья организовала поисковую команду, — ответил он.

Что-то не давало мне покоя, но я никак не могла вспомнить, что именно. Я снова прокрутила в голове все его вопросы, и тут до меня дошло: человек на джипе.

Я рассказала инспектору Морли о том, что видела внедорожник в день знакомства с Мисти и Осенью и в тот вечер, когда они вышли из «У Фло». Он приоткрыл глаза чуть шире и кое-что записал — на сей раз по-настоящему.

— Как выглядел автомобиль?

Я постаралась визуализировать машину, увидеть, как она выезжала с парковки.

— Бежевый. На задней дверце название серебряными буквами, — медленно произнесла я. — «Шевроле».

— Номер не запомнили?

— Нет, но у водителя… — Я собиралась сказать: «Не было глаз», но получила мощное предупреждение от мамы не говорить этого. — Он пялился на девочек, когда я в первый раз его увидела.

Это инспектора не заинтересовало.

— Крепкого сложения, — добавила я. — Лысый.

Мы вышли из участка и направились к фургончику мае — ее собственному, а не прокатному, который Дашай уже начала разгружать. Она вырулила с парковки и только тогда спросила:

— Почему ты не рассказала мне, что видела слепого?

— Я пыталась, дважды. Но оба раза вмешивались другие дела.

Обратно в Хомосассу мы ехали молча. Когда мы заезжали на парковку перед «У Фло», я сказала:

— Я видела его раньше. В Сарасоте.

— Понятно.

— Ты тоже его видела?

— Нет, но я слышала о нем. — Она выключила двигатель и повернулась ко мне. — Отец никогда не рассказывал тебе о предвестниках?

Предвестники, как она разъяснила мне за ранним обедом «У Фло», являются знаками надвигающихся событий.

— Видят их не все. Я, например, не вижу. Но твой отец видел слепца дважды, и ты, похоже, унаследовала от него эту способность.

— Слепой в Гластонбери.

Я вспомнила папин рассказ об увиденном в Англии человеке, незадолго до того, как его сделали вампиром. Я видела этого человека в Сарасоте. На следующий день налетел ураган, и в нашей многоэтажке случился пожар. Разумеется, он не мог быть слеп — он же водил машину.

— Но кто он? — Мне становилось тошно при одной мысли о слепом.

— Твой отец считает, что предвестники суть юнгианские тени. — Она откусила кусочек сэндвича с окунем.

О Фрейде и Юнге я имела весьма поверхностное представление. Папа считал их сочинения вымыслом, в общем и целом.

— В смысле, они не настоящие?

— Для тех, кто их видит, очень даже настоящие. — Она откусила еще кусочек и медленно его прожевала. — Юнг считал, что тени представляют собой видения наших бессознательных «я», которые мы подавляем.

— Но я действительно видела мужчину в джипе. — Я знала, что он не просто тень. — И Осень с Мисти тоже.

Мама верила мне.

— Да, ты видела мужчину на внедорожнике. Но был ли он на самом деле слеп? Ты увидела то, чего больше всего боишься: исполненное злобы существо, не способное видеть. Это твоя теневая личность.

— Предвестники всегда означают перемены к худшему? — спросила я. «У Фло» сегодня было необычно шумно, и мне пришлось повысить голос, чтобы мама расслышала меня.

— Для твоего отца — да. Но не для всех. У Дашай предвестник — черная птица, скворец, которая налетает на нее. Это происходит, когда надвигаются перемены, к лучшему или к худшему.

Смысл явления оставался для меня неясен.

К нашему столику подошел Логан, бармен — редкий случай, ибо он предпочитал находиться за стойкой.

— Слышал, вы нынче утром навещали шерифа, — обратился он к мае.

Одно мне всегда не нравилось в жизни округа Ситрэс: все всё друг про друга знали. Кто-то заметил мамин фургончик и не замедлил раззвонить об этом.

— Да, — ответила мае, — и по какому поводу?

Он расплылся у улыбке и указал на подвешенный над стойкой телевизор. Тампа показывала фото Мисти, а затем лица двух растерянных людей — «родителей пропавшей девочки», как гласил заголовок.

— На этой неделе в городе только один цирк. — Логан взглянул на меня. — Так ты знакома с этой Мисти?

— Знакома. Но не очень близко.

— Они с подружкой просто напрашивались на неприятности. Однако это позор, когда девушка пропадает. — Логан снова обернулся к мае. — Помнишь последнюю?

Она кивнула, не сводя с меня глаз.

— Еще одна пропала? — спросила я.

— За прошедшие годы их было несколько, — ответил Логан. — Хуже всего было последнее исчезновение, два года назад. Малышку нашли похороненной в саду у соседа…

— У тебя посетители. — Мае дернула головой в сторону бара. Она не хотела, чтобы я слышала подробности, — не хотела расстраивать меня еще больше.

Но в последующие дни я услышала подробности во всей красе, я и вообразить не могла таких ужасов. Пока я росла в Саратога-Спрингс, огражденная от телевизора и газет, изучая философию и математику, исчезали люди по всей Америке — да что там, по всему миру. Ежегодно пропадали десятки тысяч человек — в большинстве своем взрослые мужчины. Но средства массовой информации прежде всего обращают внимание на хорошеньких девушек и детей — каждый год около трех сотен детей похищают и не возвращают. Каждый год из дома убегает более миллиона подростков. Большинство через неделю возвращается, но процентов семь — семьдесят тысяч ребят — исчезают бесследно.

Мне трудно было поверить, что подобные вещи вообще происходят, не говоря уже об их частоте. У меня возникло ощущение, будто мир, в котором я жила, всего лишь фасад — что под его покровом ревет и бушует более темный мир. Я мельком заглядывала в этот мир и раньше, но и понятия не имела, насколько обширным и гибельным он может быть.

Впоследствии, когда бы мы ни ехали в мамином фургоне, я всегда замечала подростков в наушниках или разговаривающих по мобильнику, не обращающих внимания на внешний мир — ни на плакаты с Мисти, ни на незнакомцев, которые, возможно, следят за ними. И гадала, кто следующий.

По возвращении домой мае с Дашай жгли рамки от ульев. Я не помогала. Не хотела видеть, как они горят. Едкий запах просочился в дом и держался несколько дней.

На ужин я сделала салат, но особого аппетита ни у кого не было. Мае извинилась и ушла принимать ванну. Мы с Дашай сели играть в «восьмерки», но думали каждая о своем и играли плохо. Игра затягивалась.

Когда раздался звонок у главных ворот, Дашай сказала:

— Это опять та девица.

В следующее мгновение в интеркоме раздался голос Осени.

Когда я вышла к воротам, она ждала меня. Темные очки, черные джинсы в обтяжку и топ без бретелек с единственным словом на нем: НЕТ.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказала она.

— Почему ты не позвонила мне? — Я отперла ворота и поманила ее внутрь.

— Мобильники могут отслеживать. Или прослушивать. — Она вкатила свой велосипед на подъездную дорожку.

Мы сели в лунном саду. Хотя небо уже темнело, Осень не снимала солнечных очков. Было по-прежнему жарко и влажно. Меня это не волновало, но Осень то и дело вытирала лоб рукой.

— Ненавижу Флориду, — сказала она.

— Разве ты не здесь родилась?

— Здесь — и считаю минуты до того, как смогу свалить отсюда. Ну, что ты сделала с Мисти?

Такого вопроса я не ожидала. Попытавшись расслышать, что она думает, я услышала только жужжание, наподобие радиопомех. «Кто ты?» — подумала я.

В ответ я услышала тонюсенькое подвывание. Оно исходило не из уст Осени, но откуда-то изнутри ее.

В следующее мгновение над нею, спиной ко мне, склонилась Дашай.

— Кто-то звал меня? — негромко спросила она. Она сняла с Осени очки, и та не шелохнулась.

Я вывернула шею и мельком увидела глаза Осени — широко раскрытые, а по радужке левого бежал свет.

Дашай заслонила ее от меня.

— Да, моя лапочка, — ворковала она. — Это ты меня звала. Теперь я тебя слышу. Не слышу! Слышу четко и ясно. Ты не здесь! Я ничего не слышу.

Она продолжала в том же духе, неся чепуху («Вижу тебя, ничего не вижу. Чувствую тебя, тебя вообще нет»). Я испугалась, не спятила ли наша Дашай, не повлияло ли исчезновение Беннета на ее разум. По спине ползло горячее и щекочущее ощущение неловкости.

Но я не ушла. Я закрыла глаза, и на внутренней стороне век заплясали цветные пятна, завихрения лилового. Спустя минуту или около того я снова услышала подвывание, а затем неожиданное «чпок».

Я открыла глаза. Дашай отвернулась от Осени, лицо ее сияло.

— Хочешь посмотреть? — обратилась она ко мне, протягивая сжатую в кулак правую руку.

Отчасти мне хотелось, но я покачала головой.

— Это демон Осени, да?

— Да, в ней сидела саса. Я услышала ее. Иногда они поют по ночам. Точно не хочешь взглянуть? А то мне надо быстро ее утопить.

Я быстренько взглянула. Нечто маленькое, темное и слизистое на вид извивалось у нее на ладони. Затем Дашай сомкнула пальцы и направилась к реке.

Пока мы разговаривали, Осень не шевелилась. Она сидела с открытыми глазами, ровно дыша, положив руки на колени. Затем моргнула и заерзала.

— Так что, по-твоему, приключилось с Мисти? — спросила она как ни в чем не бывало.

Я сказала ей, что не знаю. Она кивнула, но подумала: «Она знает больше, чем говорит». Теперь, когда саса исчезла, я слышала ее мысли.

Интересно, за какие такие «заслуги» она получила саса?

— Джесс вчера проходил детектор лжи. — Она произнесла это так небрежно. — Сегодня ему сказали, что он не прошел, и теперь ему предстоит еще два раза.

— Бедный Джесс. — Я надеялась, что гипноз не повлиял на результаты теста.

— Мой брат не лжец. Он говорит, что в ту ночь она его продинамила. — Но в голове у нее вертелось: «Он ее убил?»

— Не думаю, что это он сделал, — сказала я. — Не тот у него характер. Кроме того, почему ты думаешь, что она умерла?

— Уже четыре дня. — Осень пожала узенькими плечиками. — К этому времени обычно уже нет в живых.

— Ты, смотрю, не слишком расстроена.

— Ну, не то чтобы она много значила для меня. — Осень поднялась уходить. — Я даже не особенно хорошо ее знала.

Но она лгала. Мисти была ее первой и единственной подругой.

Я проводила ее до ворот.

— Тебе не страшно болтаться одной по ночам?

Она закинула ногу и оседлала велосипед.

— Посмотрю я на того, кто за мной увяжется, — фыркнула она.

ГЛАВА 7

Некогда мама считала места, в названиях которых присутствует буква «С», счастливыми. Исключительно по этой причине она решила поселиться в Саратога-Спрингс, а потом «С» привлекла ее в Хомосасса-Спрингс.

В противоположность этому, места, чьи названия начинались на букву «Д», она считала несчастливыми. Она полагала, что они притягивают негативную энергию. С ее точки зрения, это объясняло, почему в местах типа Делтоны и Дилана, во Флориде, происходит столько убийств и других преступлений.

Но мае переросла эти суеверия. Счастье, решила она, больше зависит от отношения к жизни, чем от чего-либо иного. Хорошее и плохое происходит беспорядочно, повсюду.

Помимо отношения, поиск причин, закономерностей естественен, когда случается что-то плохое.

«Третий раз за все платит» — эту поговорку я не раз слышала в Хомосасса-Спрингс после исчезновения Мисти. Ее всегда цитируют после того, как произойдет два плохих события и люди отправляются искать третье. В одном я уверена: третья неприятность сама тебя найдет.

Я так и не выяснила, кто пустил слух, что Мисти убила я. Это могла сделать Осень, до того как лишилась своего демона — после встречи с Дашай ей уже не хватило бы на это зла. Скорее всего, это был кто-то из друзей Джесса, пытавшихся отвлечь от него внимание.

Дашай мне и рассказала. Публика, обедавшая «У Фло», полагала, что Мисти мертва («как и та бедняжка два года назад») и что я каким-то образом за это ответственна, поскольку я, очевидно, была последней, кто с ней разговаривал.

Я была погружена в беседу с Мэри Эллис Рут, когда в дом ворвалась Дашай: полосатая футболка, белые джинсы и красные кеды — это была ее униформа в то лето. Рядом с Рут, в бесформенном платье и громадных мужских темных очках, она выглядела особенно элегантной. Мне не доставило удовольствия выслушивать на глазах у Рут, что в городе меня считают убийцей, но Рут наслаждалась зрелищем — это читалось в том, как она сложила руки. Мне ни разу не удалось расслышать ее мысли. Видимо, она блокировала их полностью и все время. «Должно быть, она вампир», — думала я. Однако мне была ненавистна мысль, что она — одна из нас.

Рут приехала забрать свежую папину почту. Я спросила ее про валланиум и показала ей одну из красных пилюлек, выданных мне Майклом.

Да, сказала Рут, она про них слышала. Наркотик популярен в Тампе, неподалеку от которой она на тот момент обитала. Очевидно, его продают в школах.

— Что в нем?

— Кто знает? — Она потерла руки, ей было явно неловко оттого, что она не знает ответа.

— Не могли бы вы разложить его для меня?

И тут влетела Дашай со своими сплетнями.

У вампиров есть одно свойство — мы в основном не обращаем внимания на слухи. Когда ты не завязан на общество, не имеет особого значения, что о тебе говорят люди, — пока не доходит до крайностей. Тогда просто переезжаешь.

Но эта сплетня меня по какой-то причине задела.

— Это нечестно, — сказала я. — В тот вечер я с Мисти даже не виделась. И вообще, почему все думают, что она умерла?

Уже по их лицам я поняла, что Дашай и Рут считают так же.

— Ну-ка, давай пилюлю. — Рут протянула ладонь, больше смахивавшую на лапу: на тыльной стороне росли густые, словно шерсть, волосы. — Я выясню, из чего его делают, и дам тебе знать.

Затем она собрала почту и не попрощавшись ушла, как будто была сыта по горло нашим обществом.

— Так вы с Рут теперь подружки? — Голос Дашай сочился скепсисом.

— По крайней мере, она не распускает слухи. — Настроение у меня испортилось, но долго злиться на Дашай я не могла. — У меня вопрос.

— У тебя всегда есть вопрос.

Сформулировать оказалось нелегко.

— Хорошо ли убивать демона?

Папа был сторонником ненасилия и воспитал меня с мыслью, что убивать вообще плохо.

Дашай выслушала меня, не шелохнувшись, даже не моргая.

— Это как вырезать рак, — ответила она. — Если узнал, что он есть, неправильно было бы не избавиться от него.

Я набрала воздуха.

— Так как же он выглядит?

— Все саса разные. — Дашай подошла к стоявшей на кофейном столике миске с грецкими орехами и взяла один из них. — Размером и формой она напоминает этот орех, только темная и без твердой скорлупы. Она мягче, понимаешь, вроде опухоли.

Я никогда не видела и не щупала опухоль и надеялась, что не придется.

— Значит, глаз у нее нет?

Дашай рассмеялась.

— Ты смотрела на нее, помнишь? Нет, у нее нет ни глаз, ни ушей, ни носа. — Она снова засмеялась. — Не гляди так разочарованно. У нее есть крохотный ротик — с его помощью она прикрепляется. И она вибрирует и иногда испускает высокий звук, который слышат только четаглоки.

Я не стала ей говорить, что тоже слышала.

Позже в тот же день нам нанесло визит ФБР.

Услышав звонок, мама подошла к главным воротам. Спустя минуту она вернулась в обществе агента Сесила Бартона.

Я видела его всего месяц назад. Он появился в Киссими, где мы жили после урагана. Он до сих пор пытался выяснить, кто убил Кэтлин.

Теперь, когда я снова оказалась «фигурантом» в деле об исчезновении Мисти, он хотел задать мне несколько вопросов.

Когда он вошел, я лежала на диване в гостиной, читая «Графа Монте-Кристо» и размышляя о природе чести. С первого обмена взглядами я поняла, что эта беседа ничем не будет походить на предыдущую.

В глазах агента Бартона всегда читалась усталость от мира, но на сей раз в них застыла холодная решимость. Его ногти, в нашу последнюю встречу подстриженные и отполированные, теперь были неровными, словно он их грыз.

— Как поживаете, мисс Ариэлла? — произнес он.

— Хорошо. — Я села.

Он опустился на стул напротив меня. Мае предложила ему выпить, и он попросил воды. Как обычно, несмотря на жару, он был в костюме и при галстуке. Выглядел он бодро, но глаза покраснели, как будто он долгое время не спал как следует. У меня возникло ощущение, что спать ему не давали личные неприятности.

— Славно у вас тут. — Он вынул из кармана диктофон и положил на стол между нами.

Мае вернулась с двумя стаканами воды, которые поставила по обе стороны от диктофона.

Агент Бартон сказал, что у него есть ко мне несколько вопросов, важных для выяснения того, что случилось с Кэтлин и с Мисти, и спросил, готова ли я сотрудничать.

— Разумеется. — Я послала маме быстрый вопрос: «Можно мне слушать его мысли?»

«Разумеется», — ответила мае и уселась на диван рядом со мной.

Следующий час пролетел быстро, но к концу его я чувствовала себя выжатой. Чтобы слушать одновременно вопросы Бартона и его мысли, требовалась сосредоточенность. Отвечать-то было легко.

В общем и целом я рассказала ему правду. Мы и раньше обсуждали подробности убийства Кэтлин, поэтому я повторяла уже сказанное. Разумеется, я не говорила ни о Малкольме, ни о его признании, что он убил Кэтлин.

Время от времени мама давала мне знать, что я все делаю правильно.

Когда мы перешли к Мисти, мысли Бартона сделались свежее и сложнее. Теперь мне приходилось думать, прежде чем открыть рот. Да, сказала я, я слышала пересуды о том, что я причастна к ее исчезновению.

Его мысли сказали мне, что он не воспринимает эти слухи всерьез. Больше всего его интриговало совпадение: две девочки, с которыми я была знакома, «плохо кончили». Так он это формулировал. Как и большинство людей, он считал, что Мисти мертва.

— Расскажите мне о Джессе Веснике.

Я рассказала Бартону все, что знала: случай с каяком, поездка в торговый центр, интерес Джесса к звездам и дальнему космосу, решение Джесса бросить пить.

Я даже упомянула о визите Джесса к нам домой в ту ночь, когда я его загипнотизировала. Умолчала я только о самом гипнозе.

Временами мне становилось трудно говорить, потому что Бартон думал уж слишком противоречивые вещи: что Джесс умышленно перевернул каяк, дабы привлечь внимание, что он только притворялся, что бросил пить, и что он убил Мисти без малейших угрызений совести.

Проверка на полиграфе показала, что Джесс лгал в ответах на некоторые вопросы. Он сказал, что согласился встретиться с Мисти в тот вечер на одном из речных причалов, но она так и не появилась.

Джесс явно подходил под фэбээровское представление о похитителе или убийце Мисти: белый мужчина от двадцати до тридцати лет, склонный к одиночеству и злоупотреблению психоактивными веществами, уже имевший неприятности с законом. Сводных братьев Мисти, проживавших в Теннесси, также допросили, но вычеркнули из списков подозреваемых, поскольку у обоих имелось прочное алиби.

Бартон спросил меня о человеке в бежевом «шевроле», но про себя считал, что мужик-на-джипе не более чем смелое предположение. Оставался Джесс.

Я так внимательно прислушивалась к его мыслям, что осеклась на полуфразе, понятия не имея, что несу.

— Извините, — пискнула я.

— Естественно, вы расстроены, — сказал Бартон, но сам подумал: «В целом она на редкость хладнокровный клиент».

— Ей всего четырнадцать, — сказала мае.

Наконец диктофон был выключен. Бартон посмотрел на меня, взгляд у него был по-прежнему холодный и отстраненный.

— Если вспомните еще что-нибудь, — сказал он и протянул мне визитку.

У меня уже была его карточка, но я взяла и новую.

Тут-то и появилась Дашай. Она купалась в реке и вошла в гостиную, завернутая в красное полотенце, с плеч ее разлетались капли воды. Кожа у нее сияла, волосы были убраны под винтажную купальную шапочку, облепленную белыми резиновыми цинниями. Любой другой смотрелся бы в подобном наряде комично. Дашай же выглядела сногсшибательно.

Агент Бартон, вставая, уронил диктофон.

Мае с Дашай постарались не смеяться.

— Как поживаете? — Дашай протянула руку, когда мама представила их друг другу, и улыбнулась своей ослепительной фальшивой улыбкой. Она стояла близко к Бартону и смотрела ему в глаза.

«Пятнышко возле почек, — подумала она. — Пока ничего ощутимого. Вероятно, результат общения с преступными элементами… или с бывшей женой».

Спустя неделю я перестала кататься на велосипеде.

Я завела привычку три-четыре раза в неделю ездить на велосипеде в город — зайти в читальный зал или в аптеку, выпить газировки и на обратном пути искупаться. На улицах в те дни было тихо. Большинство горожан участвовали в добровольных поисковых командах по розыску Мисти.

Одну группу я видела, они цепью вышли из леса между городом и рекой и двигались медленно, внимательно глядя по сторонам. Я поняла, что они надеются найти тело, и содрогнулась от этой мысли.

В читальне и в аптеке люди подозрительно косились на меня. Я слышала, как они думают: «Это она. Она, точно. Бедная Мисти». Время от времени я чувствовала, что за мной идут, хотя в поле зрения никого не наблюдалось. Наконец неприятные моменты перевесили потребность в двигательной активности. Я осталась дома.

Нам снова нанесли визит инспекторы шерифа, задавшие мне те же вопросы, что и раньше. Я чувствовала себя попугаем, повторяя слоги, не имевшие для меня никакого смысла.

Дом наш был уже закончен, теперь он стал больше и крепче, чем до урагана. Мае добавила еще три комнаты и площадку для моего телескопа. Но у меня не было настроения смотреть на звезды или помогать ей расставлять мебель и предметы искусства, привезенные нами из Саратога-Спрингс.

С уходом строительной бригады потянулись тихие дни. Мае оплакивала пчел, а Дашай страдала по Беннету, обе старались прятать свои чувства. Мы жили в доме разбитых сердец.

Мае пыталась увлечь меня флоридским фольклором. Дашай возобновила предложение научить меня обращению с саса. Мне было неинтересно. И есть устрицы «У Фло» тоже не хотелось. Аппетита не было.

Мама рассказала мне, что многие вампиры подвержены приступам депрессии.

— Некоторые из них имеют под собой основания, — сказала она. — При виде положения дел в мире становится более чем печально.

Папа, думала я, дал мне классическое образование, но ограждал меня от знаний о текущих событиях и преступлениях. Я все больше и больше сводила общение к киванию или мотанию головой, а потом и вовсе стала избегать возможностей для беседы.

По ночам я часами лежала без сна, думая о Мисти и Кэтлин — людях, которые лишь ненадолго вошли в мою жизнь, а теперь на их месте зияла пустота. Я вспоминала, как папа говорил о присутствии и отсутствии, напряжении и расслаблении как основе всего искусства и всей науки. Мне хотелось поразмыслить о проявлениях этой концепции, но в голове стоял туман и мешал думать.

Однажды утром, после почти бессонной ночи я вышла в кухню и обнаружила за столом мае, решающую кроссворд в «Нью-Йорк таймс». Она скачивала их себе каждое утро.

— Футбольный термин для «отбрасывания»? — спросила она.

Я пожала плечами и принялась обводить пальцем спиральный узор на скатерти.

— Ненавижу спортивные вопросы. — Мае отложила ручку. — Как насчет овсянки?

Я скривилась. Мысль о плотной, студенистой пище не возбуждала.

Равно как и миска свежих фруктов с йогуртом, поставленная передо мной.

— Ариэлла, ты начинаешь меня беспокоить.

«Меня тоже», — подумала я.

— Я понимаю, каково тебе, — озабоченно сказала мае. — Тяжело, когда люди говорят о тебе, считают тебя частью того, что случилось с Мисти.

«И Кэтлин», — подумала я.

— Почему ты-то не говоришь? — спросила она.

«Говорение требует слишком много усилий, — подумала я. — Слова потеряли смысл».

— Похоже, это подростковая тоска. — Мае вернулась к кроссворду, стараясь скрыть тревогу.

Отчасти я, надо признать, наслаждалась переживанием подростковой тоски. Я целыми днями валялась дома или уходила в траурный сад Дашай. Он был поврежден ураганом и терпеливо восстановлен ее руками: она заново высадила цветы и травы, все разных оттенков черного, и заменила фонтан-обелиск новым — статуей женщины, плачущей черными слезами. Я сидела на черной чугунной скамье и размышляла о смерти, потому что именно это и полагается делать в саду скорби.

Подобное настроение продержалось почти две недели. Затем однажды во второй половине дня, в конце сентября, когда влажность уменьшилась и с залива налетал сладостный ветерок, я обнаружила на кухонном столе распечатанное письмо от папы к маме. Я увидела собственное имя, написанное его рукой. Мне даже не пришлось прикасаться к нему, чтобы начать читать.

Папа писал: «Прискорбно слышать, что Ариэлла подавлена, но это и не удивительно, учитывая все, что ей пришлось перенести за этот год. Исчезновение местной девочки достойно сожаления, причем не только для ее семьи, но и для нашей».

Мне понравилось это «нашей».

«Поскольку к расследованию подключилось ФБР, я не вернусь, как планировал, — писал он. — Но образование Ари нельзя бесконечно оставлять в подвешенном состоянии. Ее нынешние настроения, несомненно, отражают степень скуки не менее, чем потрясение от недавних событий. Предлагаю нам безотлагательно заняться поисками вариантов для продолжения ее образования. Она более чем готова к колледжу, а перемена места пойдет ей на пользу».

На этом моменте я читать перестала. Я вовсе не была уверена, что готова к колледжу. Но позволила себе представить, каково было бы начать новую жизнь на новом месте. Это могло быть увлекательно. Даже здорово.

Тогда-то я и решила, что хватит с меня тоски. Привела она лишь к тому, что родители забеспокоились, а я заскучала.

Мае работала в одной из новых комнат наверху, окрашивая стены в бледно-бирюзовый цвет с серебристым отливом. Она сказала, что да, Рафаэль планировал вернуться в следующем месяце и что она предупредила его об интересе, проявляемом ко мне ФБР.

Она протянула мне кисть.

— Займись-ка углами.

— Мне нравится этот цвет, — сказала я. — Как он называется?

— Индийский океан. Пышное имя для простой голубой краски.

— Но подходящее. — Я окунула кисть в банку, затем стряхнула лишнюю краску. — Похоже на цвет далекого океана.

Она улыбнулась.

— Приятно снова слышать твой голос.

— Я прочла папино письмо к тебе, — созналась я, водя кистью по внутреннему углу стены.

— Знаю. — Она набрала побольше краски на валик.

Она оставила его, чтобы я прочла, догадалась я. Мамы — коварнейшие существа.

Некоторое время мы красили. Окна были открыты, и солоноватый бриз, смешанный с запахом свежей краски, казался сигналом к новым начинаниям.

— По-твоему, я готова к колледжу? — Мой тон сполна отражал терзавшие меня сомнения.

— Не уверена. — Она закончила две стены и начала третью. — Думаю, попытаться стоит.

Когда агент Бартон в следующий раз позвонил, его уже ждала Дашай. Она встретила его у ворот в облегающем темно-красном платье и с распущенными волнистыми волосами. Из кухонного окна мы с мае наблюдали, как она беседует с Бартоном, неторопливо направляясь к дому.

— Да она с ним флиртует! — сказала я.

— Она хочет, чтобы он помог ей разыскать Беннета. — В голосе мае звучали неодобрение и понимание одновременно. — Говорит, у нее есть план. А когда у Дашай есть план, может случиться что угодно.

— Хорошее что угодно?

— Стремительное. И некоторые вещи в процессе поломаются.

Мы наблюдали за Дашай и Бартоном, и внезапно мне пришла на ум дикая фантазия: Дашай сделает Бартона одним из нас и все наши беды кончатся. Но я понимала, что это невозможно.

Позже в тот день я получила электронное сообщение от Рут. Обычно я не получала персональной почты, только новостные рассылки о музыке и книгах. Увидев ее имя на экране ноутбука, я едва не отпрянула — как если бы она собственной персоной появилась у меня в комнате — и впервые задумалась над собственной реакцией. Почему она меня так раздражает? Не является ли она частью моей юнгианской тени?

Эпистолярный стиль Рут был краток и деловит: «Валланиум — сахарная пилюля».

Я набила «спасибо» и добавила вопрос: «А как же вечная жизнь?»

Она ответила примерно через час: «Никак».

Отец ненавидел электронную почту и телефоны. Он предпочитал письма и личное общение — способы выражения, допускающие изощренность формулировок и стиля.

Я уважала причины его чувств. Тем не менее иногда мне хотелось, чтобы он снял телефонную трубку или черкнул пару строк по электронной почте. Он был еще одной зияющей пустотой в моей жизни.

У многих вампиров телепатия на большие расстояния не работает — но как и все свойства, это существенно варьируется. Маме удавалось посылать мне сообщения, всплывавшие в моих снах в Саратога-Спрингс. Я думаю, это было возможно не в силу ее особых телепатических способностей, но потому что она была моей мамой, а психическая связь между родителями и детьми известна своей нетипичностью.

После обеда в тот день мама попросила меня съездить в город и купить еще маскировочной ленты. Посвежевшая погода делала перспективу длинной велосипедной прогулки заманчивой.

Никого из знакомых я не встретила, пока не вышла из аптеки. Я как раз отстегивала велосипед от подставки, когда меня окликнул по имени женский голос. Я обернулась. Миниатюрная женщина лет сорока со спадающими ниже плеч светлыми волосами стояла под дубом и смотрела на меня. Мистина мама. Я узнала ее по телепередаче, которую мы смотрели «У Фло».

— Не подойдешь на минутку? — Говорила она негромко, с еще более выраженным, чем у Мисти, южным акцентом. — Я бы хотела поговорить с тобой.

Я подкатила велосипед к ней. Она была одета в выцветшее джинсовое платье-рубашку и сандалии.

— Мне так жаль… — начала я, но она перебила меня.

— Расскажи мне, что знаешь. Ты же та девочка, Ари, да?

Я кивнула.

— Я слышала, что говорят о тебе люди. Расскажи мне, что знаешь. — Глаза у нее были цвета весенней травы.

— Я не видела ее в тот вечер, когда она пропала.

— Кое-кто говорит, что ты убила ее. — Она выбросила руку и стиснула мое плечо. Ногти у нее, покрытые облупившимся красным лаком, были острые.

Я попыталась выдернуть руку. Она оказалась неожиданно сильной. Когда я наконец вывернулась, ее ногти оцарапали мне кожу. Я уставилась на ссадины, на свою темно-красную кровь.

— Расскажи мне, что знаешь. — Голос ее напоминал Мистин.

Когда она снова попыталась схватить меня за плечо, я отклонилась.

— Я уже сказала. Я не имела к этому никакого отношения.

Я вскочила на велосипед и покатила прочь, но чувствовала, как она провожает меня взглядом. С тех пор как Мисти исчезла, она проводила большую часть дней, бродя по городу, наблюдая и выжидая.

На мгновение мне захотелось вернуться, рассказать ей, что я напряженно думала, пытаясь расслышать мысли Мисти, рассылая то, что мы называем «локаторами», — мысли, иногда способные подсказать нам, где находятся другие. Я посылала их и папе. Но, как и он, Мисти не отвечала. Она находилась вне пределов моей досягаемости.

Вид запекшихся потеков крови на плече заставлял меня упорнее жать на педали. Я ехала быстро — прочь из центра, мимо очередной группы поисковиков, собравшихся вокруг машины шерифа, обратно за город. Мысли мои были нерадостны. «Что, если я и вправду имею к этому отношение? Что, если тот, кто следил за нами в торговом центре, на самом деле охотился на меня?»

Я уже доехала до дому, а царапины на плече еще не зажили.

Ночью кто-то вывел краской из баллончика на наших главных воротах: «УБИЙЦА».

ГЛАВА 8

Всю жизнь я обладала склонностью делать все не вовремя. Результаты получались разные, но скучные — никогда.

Многим идея отправиться в колледж в четырнадцать лет показалась бы ошибочной. Современное общее представление заключается в том, что подходящий возраст для высшего образования наступает лет в семнадцать-восемнадцать, когда человек достигает определенной степени физической и умственной зрелости. Специалисты по образованию (в основном самопровозглашенные) расходятся во мнениях относительно того, может ли «подходящий возраст» быть иным для студентов с пометкой «одаренные».

Платон, которого я изучала с папой, полагал, что высшее образование должно начинаться после двадцати лет с углубленного изучения математики, а затем философии. Только ученики, способные понимать реальность и выносить разумные суждения о ней, подходят для такого обучения, говорил он, ибо позже они станут защитниками государства.

В четырнадцать лет я не знала, кем хочу стать, и еще меньше — что стоит защищать. Но я начала задумываться, какой вклад я могу внести в общество помимо своей жизни в нем.

Как-то мы допоздна засиделись с мамой и Дашай за своими ноутбуками, лазая по сайтам колледжей. После инцидента с надписью они ощутили безотлагательную необходимость отправить меня из Сассы в какое-нибудь другое место.

— Время неудачное, — проворчала Дашай, обозревая академическое расписание в Интернете. — Если подавать в середине января, она не сможет приступить к учебе до следующего августа.

— «Она» сидит прямо здесь, — заметила я, — и ценит твою заботу. Но к чему такая спешка?

Они посмотрели на меня. Они сидели на разных концах дивана, а Грэйс спала на подушке между ними. Я сидела в одном из обитых бархатом кресел, привезенных нами со склада.

— Кому-то в руки попал баллончик с краской, — сказала я. — Ну и что?

Но я знала, о чем они думают: баллончик с краской мог быть только началом.

— Это уже не то мирное место, каким оно было раньше, — сказала мае. — Мы надеемся, что оно станет таковым снова, когда слухи и пересуды сойдут на нет.

И это случится быстрее, если меня здесь не будет. Я это знала, но была слишком упряма, чтобы признать это.

— Значит, хулиганы побеждают, — сказала я. — Они заставляют меня бежать.

— Не бежать, — возразила Дашай. — Ты отправляешься в школу. Может быть, отступить. В этом нет ничего плохого. — Она передала мне миску красного попкорна, щедро посыпанного «санфруа».

Я взяла миску.

— Как насчет Виргинского университета? — Это была папина альма-матер.

— Слишком далеко, — сказала мама.

— Сара, ты дура, — сказала Дашай. Но произнесла это с любовью в голосе.

— Куда ты ходила в колледж? — спросила я маму.

— Я училась в Хиллхаусе. Это гуманитарный колледж в Джорджии.

— Тебе было там хорошо?

Она улыбнулась.

— Да. Там всего около пятисот студентов. Но это альтернативная школа. Они не присуждают степени — вместо этого выдают рукописное свидетельство. Я не знаю, достаточно ли оно научное для персонажа типа тебя.

— Ты хочешь сказать, я умнее, чем ты? — Слова вылетели прежде, чем я успела подумать.

Мама рассмеялась.

— Ари, аккуратнее, — сказала Дашай. — Ты разговариваешь с мамой.

Я начала извиняться, но мае сказала:

— Все в порядке. Это правомерный вопрос. Да, я думаю, что ты гораздо умнее, чем я в твоем возрасте.

— Спасибо, — ответила я как можно более скромным тоном.

— И почти вполовину так же умна, как я сейчас.

Пока мама с Дашай обозревали университетские страницы в Сети, я решила заняться кое-чем другим — пройти тест на профпригодность в он-лайне.

Я получила высокий балл в области науки, искусства и литературы и низкий в сфере продаж, религии и управления. Показатели исследовательских способностей и художественного мышления были гораздо выше, чем оценки внимания или готовности считаться с условностями.

— Тебе следует специализироваться в гуманитарной области, — заключила Дашай. По ее словам, в Вест-индском университете она сделала аналогичный выбор.

— Думаю, однажды Рафаэль захочет, чтобы Ари пошла в медицину, но гуманитарное образование — хороший фундамент для любой деятельности, — вставила мае.

Папа никогда не говорил мне о своем желании, чтобы я «пошла» во что-нибудь.

— Ари сидит тут, перед вами, — напомнила я. — Почему вы продолжаете говорить обо мне в третьем лице?

— Это великий миг, — сказала Дашай.

— Не настолько великий. — Мае поняла, что меня снедают опасения, и не хотела усугублять дело. — Ты можешь сейчас выбрать какую-нибудь школу, поучиться там годик на пробу, а потом перевестись. Чтобы разобраться в себе, у тебя в запасе все время, сколько его ни есть на свете.

«Все время, сколько его ни есть на свете». Даже вампирам трудно мыслить такими категориями.

— У Ари большая проблема: она так и не научилась определять время по часам, — сказала Дашай.

Та ночь никак не кончалась. Позже я сидела на скамье на нашей новой террасе, испытывая новую подставку для телескопа. Мне нравилось думать, что я смотрю на те же звезды, которые видели Платон с Аристотелем. Время, казалось, растворялось, пока я смотрела на звезды.

Пояс Ориона выскочил на меня: три бело-голубые звезды, каждая в двадцать раз больше нашего Солнца, образовавшиеся больше десяти миллионов лет назад. А вдоль висящего на поясе меча клубилось красноватое марево, называемое туманностью Ориона, облако пыли, газа и плазмы. В туманностях рождаются звезды.

Я ощутила чье-то присутствие за спиной, и тело мое напряглось, но затем расслабилось, когда я учуяла запах розмарина. Розмариновое масло использовала в качестве кондиционера для волос Дашай.

— Развлекаешься тут в темноте? — На ней был вышитый восточный халат, а волосы обернуты полотенцем.

Я оторвалась от окуляра.

— Хочешь посмотреть?

Она покачала головой.

— То, что происходит там, наверху, не особенно меня интересует. Для размышлений мне с лихвой достаточно того, что происходит здесь, внизу.

— Но это так красиво. — Даже без телескопа ночное небо притягивало мой взгляд. Узоры звезд, планет и дымки заключали в себе истории. — Знаешь легенду об Орионе?

— Я слышала греческую сказку. — Дашай запрокинула голову и уставилась в небо. — Охотник, убитый своей возлюбленной.

— Случайно. Брат Артемиды обманом заставил ее пустить в Ориона стрелу.

— Да-да. — Дашай посмотрела на меня. — В чем смысл этой истории, Ари?

— Смысл? — Я не знала ответа.

— В чем мораль этой сказки?

Я не думала, что у легенд о созвездиях имеется мораль.

— Смысл таков: любовь есть несчастье, — заявила Дашай и сложила руки на груди.

Поездка по колледжам была краткой и конкретной. Мы с мае решили посетить четыре пункта: два больших государственных университета и два частных поменьше, все в пределах трехсот миль от дома.

Хиллхаус был частным заведением. Я не стану называть остальные места, где мы побывали, — не хочу влиять ни на чье мнение о них.

Достаточно сказать, что большие государственные вузы мне не понравились. Студенческие городки при них были слишком густо застроены и уродливы, несмотря на замысловатый ландшафтный дизайн, абсолютно не сочетавшийся с утилитарным стилем зданий. Нам обещали встречу с членами преподавательского состава, но никого из них поймать не удалось. В каждом заведении мы совершали экскурсию по помещениям, в том числе по общежитиям, напоминавшим собачьи конуры. Нашими гидами в обеих больших школах были молодые женщины — хорошенькие невозмутимые блондинки, чья жизнерадостность не знала границ.

— Вот тихое общежитие, — сказала Джессика, заводя нас в кирпичное здание в первом госвузе.

Мы прошли по коридору и оказались в гостиной, где семеро ребят курили марихуану.

— Упс! — сказала Джессика и, не переставая улыбаться, повела нас обратно.

— Это действующая аудитория, — объявила Тиффани во втором госвузе, распахивая дверь в комнату с бежевыми бетонными стенами и флуоресцентным освещением, от которого у меня заболели глаза.

«Наверное, тюремная камера была бы уютнее, — подумала я. — Зачем вообще проектировать такие стерильные, унылые пространства в качестве учебных классов?»

Мае государственные университеты понравились не больше, чем мне.

— Можем съездить еще в один, — с сомнением произнесла она.

— Если мы поедем, я не выйду из машины. — Я вообще начала колебаться насчет поступления в колледж.

Первая частная школа, которую мы посетили, заметно отличалась в лучшую сторону — более старый, удачно распланированный кампус, сплошь из краснокирпичных домиков с белыми дверями и окнами под сенью платанов. В аудиториях на стенах плакаты и картины в рамах. Общежития не напоминали вольеры, виденные нами в предыдущих учебных заведениях. Студенты сидели за партами, склонившись над ноутбуками, или беседовали небольшими группками. Я почти представила, как буду жить здесь. Почти.

— Здесь все белые, — шепнула я мае.

Когда мы беседовали с проректором по абитуриентам, он сказал, что школа старается набирать «представителей различных групп населения». Полагаю, представители означенных групп населения не хотели идти в школу, где все остальные белые. Похоже, моя фамилия и внешность привели проректора в восторг — я услышала, как он подумал: «Наша первая латиноамериканка».

Одна из сторон домашнего обучения заключалась в том, что на меня никто, в том числе и я сама, никогда не навешивал ярлыков.

— Я не хочу учиться там, где меня называют первой латиноамериканкой, — сказала я мае.

Наш грузовичок катил на юг.

— Ладно, — отозвалась она. — Все равно заведение показалось мне несколько претенциозным.

В студгородок Хиллхауса мы въехали в октябрьский солнечный послеполуденный час. Мае рассказала мне, чего ждать: сельский кампус был выстроен вокруг действующей фермы, и все студенты работали либо на ферме, либо на гнилой территории, помогая обслуживать кампус.

Первое, что мы увидели: газон с дубами, платанами и кленами и сгребающих листья студентов. Я не видела грабель с момента отъезда из Саратога-Спрингс. Состав учащихся отличался ярким разнообразием как в этническом, так и во всех прочих отношениях. Волосы всех цветов, в том числе ярко-зеленого, голубого, оранжевого и красного. Одежда многих напоминала театральные костюмы: шуты, цыгане, пираты и рок-звезды. Пока некоторые работали, остальные скакали и валялись по кучам листьев. Они напомнили мне стайку детенышей енота, виденную мною в Сассе, которые кубарем скатывались по склону исключительно ради удовольствия от процесса.

Пока я наблюдала, из кучи листьев, как камень из пращи, вылетел мальчик. Листья разлетелись во все стороны, и кое-кто начал подхватывать их горстями и швырять в него.

— Большое спасибо, Уолкер.

Кудри песочного цвета, синие глаза, румяные щеки, полные губы, белые зубы. Он улыбнулся и бросился к следующей куче. Я не понимала, почему я столько в нем заметила. И почему так надеялась, что он заметит меня.

Мы припарковались и направились к зданию администрации. Корпуса здесь были выстроены из покрашенного в темные тона дерева, с длинными узкими окнами, выходившими на лужайки и поля. Большинство имели веранды, уставленные рядами кресел-качалок.

Пока мы с мае ждали представителя администрации, я читала буклет, озаглавленный «Краткая история Хиллхауса». Школьная философия строилась по образцу Саммерхилла, прогрессивной британской школы. Хиллхаус представлял собой общину единомышленников, где каждый работал на благо общества минимум пятнадцать часов в неделю. Каждому полагалось раз в неделю посещать заседания управленческого совета. Посещение занятий было свободным: студенты составляли собственное расписание и получали письменные отчеты о своей успеваемости, а не оценки. Курсовая работа строилась вокруг серии проектов, которые студенты планировали вместе с преподавателями.

Условия показались мне разумными. Насколько они необычны, я поняла потом, когда почитала каталоги, подобранные нами в других вузах. В них упор делался на обязательные учебные часы, экзамены, средний балл: система, построенная на наказаниях и поощрениях, в основе которой лежит убеждение, что студенты — это дети, которых надо заставлять учиться насильно.

Хиллхаус не требовал от абитуриентов сдачи вступительных экзаменов или предоставления аттестатов. Решение о приеме принималось по результатам собеседования и трех сочинений, подаваемых вместе с заявлением.

Администратор, Сесилия Мартинес, оказалась молодой женщиной с большими глазами и открытым лицом. Как и все, с кем мы имели дело в других вузах, она производила впечатление беспощадно жизнерадостной.

— Итак, — сказала она, когда мы представились, — как я понимаю, ты к нам по наследству.

Подобного я в свой адрес еще не слышала.

— Да, — ответила за меня мае. — Я закончила Хиллхаус двадцать лет назад.

Сесилия Мартинес гадала, какого рода пластическую операцию перенесла моя мать.

— Вы смотритесь как сестры, — сказала она.

Я сообразила, что мама выглядит не старше тридцати. А Сесилия Мартинес не была одной из нас. Интересно, есть ли в Хиллхаусе вампиры?

Когда началось «официальное» собеседование, мае вышла из комнаты. (В Хиллхаусе не было ничего по-настоящему официального.) Сначала мисс Мартинес спросила меня о моем образовании и попросила описать любимого учителя.

— Я училась на дому, — ответила я. — Моим учителем был отец. — «Что рассказать о нем?» Я описала его биомедицинские исследования, работу по получению искусственной крови. Я говорила о наших занятиях математикой, естественными науками, философией и литературой. Я не сказала: «А еще он вампир. Он умеет читать мысли и становиться невидимым, но предпочитает не делать этого».

— Здорово, — говорила мисс Мартинес. — Стало быть, ты единственный ребенок. У тебя много друзей?

Я сказала, что у меня было несколько близких подруг, но не сказала: «Обе они исчезли».

Затем она спросила о моих хобби и увлечениях, и я рассказала ей о телескопе, верховых прогулках и каяке, о том, что учусь готовить и лазаю по Интернету.

— Потрясающе, — сказала она. — А в чем ты хотела бы специализироваться, если поступишь в Хиллхаус?

— Пока не знаю, — ответила я. — Думаю, мне бы хотелось работать в междисциплинарных проектах. Меня интересуют пути внутреннего и внешнего взаимодействия культур. Возможно, когда-нибудь я стану чем-то вроде культурного переводчика. — «Или шамана», — добавила я про себя.

Ответ ей очень понравился.

— Тебе надо поговорить с профессором Хоффманом, — сказала она. — Он у нас руководит кафедрой междисциплинарных исследований.

Когда я вышла из кабинета, мама взглянула на меня и просияла. Ее облегчение показалось мне неуместным. «Неужто она думала, что я стану рассказывать о демонах и предвестниках?»

Но еще больше мама обрадовалась при упоминании профессора Хоффмана.

— Он был одним из моих учителей, — сказала она. — Скажите, он еще играет на терменвоксе?[6]

— Играет.

Мисс Мартинес сняла телефонную трубку и позвонила профессору Хоффману.

— Что такое терменвокс?

— Электронный музыкальный инструмент. — Мае обеими руками очертила в воздухе прямоугольник. — Звучит, как музыка иных миров.

Когда мисс Мартинес повесила трубку, мае спросила:

— И он по-прежнему пишет письма редактору?

— Уверена, что пишет. — Сесилия улыбнулась. — Но местная газета перестала публиковать их некоторое время назад. Он посылал их по две-три штуки в неделю.

По пути к профессору мисс Мартинес показала нам амбар, театр, библиотеку и студенческий клуб, подвальный этаж которого, по ее словам, занимала столовая.

— Пища у нас вся натуральная, в основном выращенная здесь же.

Вокруг студенты неторопливо переходили из одной аудитории в другую, беседуя друг с другом. Я уловила обрывки разговоров: «провел лето в Коста-Рике» и «они сказали нет, они уже перестали платить за обучение». Прочие продолжали резвиться — иначе не скажешь — среди листвы. Кто-то сидел на каменной стене и играл на деревянной флейте.

Помещение кафедры междисциплинарных исследований соседствовало с факультетом химии в очередном здании из дерева и стекла. Коридор, по которому мы шли, был увешан аляповатыми любительскими портретами одного и того же темноволосого молодого человека, писанными маслом на бархатно-черном холсте.

— Химики обожают Короля, — заметила мисс Мартинес.

Я хотела спросить, кто это, но мама прислала мне торопливое предупреждение: «Не надо. Потом объясню».

Дверь в кабинет профессора Хоффмана была открыта.

— Ну здравствуй, Сара, — произнес он, подталкивая нас внутрь.

Он посмотрел на маму так, словно они виделись только позавчера: быстрый взгляд, кивок. Затем его глаза остановились на мне.

Это был худой, начинающий седеть мужчина. Очки без оправы, джинсы, ковбойские сапоги и рубашка цвета горчицы.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он, указывая на угол своего стола.

Сесилия Мартинес, как я заметила, оставила нас. В комнате не хватило бы места еще для одного человека.

Письменный стол, как и сам кабинет, был покрыт разнообразными предметами: бумагами и книгами, разумеется, а также игрушками, сделанными из жести, камней, деревянных брусков, кусков мыла, жестянок из-под супа. Я посмотрела на угол и увидела нечто, оказавшееся дохлой змеей.

— Это коралловая змея? — Кожу ее охватывали яркие кольца красного, желтого и черного цветов.

— Ну да, она. В окрестных лесах обитает некоторое количество особей. В последнее время находят необычно много дохлых. — Он обернулся к мае. — Ты по-прежнему держишь пчел?

Я удивилась, откуда он знает.

— Я писала работу по пчелам, будучи студенткой, — сказала мне мае. — Он все помнит. Да, — обратилась она к профессору. — И их необычно много дохнет в последнее время.

— С птицами происходит то же самое. — Он порылся в куче бумаг на столе, и я почти ожидала, что сейчас он извлечет оттуда дохлую птицу. Вместо этого он вытащил из кучи журнал и принялся его листать.

Мы стояли и смотрели на него. Сесть было некуда. Все стулья в кабинете занимали предметы.

— Вот. Одюбоновское общество[7] говорит, что популяции обычных птиц за последние сорок лет сократились критично, в некоторых случаях на восемьдесят процентов.

— Чем вызвано это сокращение? — спросила мае.

Он захлопнул журнал.

— Самые непосредственные факторы — антропогенные. Чрезмерная эксплуатация ресурсов означает потерю естественной среды обитания. А оставшиеся ареалы нередко загрязнены. Безрадостная картина.

Он швырнул журнал обратно на стол и повернулся ко мне.

— Ну-с, кто же ты, черт подери, такая?

По пути домой в тот вечер я сказала мае то, что она и так уже знала: я хочу поступать в Хиллхаус.

Комнаты в общежитии, по которым мы прошлись, были не чище и не больше, чем в любом другом из виденных нами кампусов. Везде студенты, казалось, упорно пытаются впихнуть в похожие на кельи комнатушки максимум барахла. Вентиляция была слабая, а запах масла пачули (мама сказала мне, как оно называется) перешибал несколько других ароматов.

Но эти комнаты показались мне более привлекательными, потому что были старее, и в большинстве были те же высокие, узкие окна, что и в других зданиях колледжа. Каждое окно представляло собой заключенный в раму пейзаж с деревьями. И студенты в целом обладали впечатляющей энергией: повсюду мы видели их бегущими, катающимися на скейтбордах, танцующими. Почти все, кого мы встречали в других кампусах, двигались медленно, сгорбившись, с тяжелыми рюкзаками, большинство с мобильниками у уха.

Да, сказала я маме, я могу представить себя в Хиллхаусе.

— По наследству, — сказала я.

— Если нам приходится расставаться, я бы предпочла, чтобы ты отправилась туда, нежели куда-либо еще. — Она отвернулась, но я видела упрямо выдвинутую нижнюю челюсть и опущенный уголок губ.

— Я же не покидаю тебя по-настоящему, — сказала я.

— Ты начинаешь обретать свое место в мире. — Она попыталась взбодриться. — Тебе это пойдет на пользу, Ариэлла. И не так далеко от дома.

Еще некоторое время мы ехали молча. Наконец я спросила:

— Мае, кто такой Король?

Она рассказала мне об Элвисе Пресли, певце рокабилли, ставшем международным поп-идолом. Она сказала, что люди до сих пор заявляют, что он не умер, что видели его в торговом центре или в аэропорту. Некоторые полагают, что он может быть вампиром. Затем она напела мне песню под названием «Отель разбитых сердец». Мне подумалось, что это могла бы быть выходная ария Дашай.

Теперь я знала про Короля. Почему он так нравился химфакультету Хиллхауса, навсегда осталось для меня загадкой.

Мы вернулись в пустой дом. Но полчашки чая на кухонном столе еще не остыло, а рядом лежал экземпляр местной газеты, раскрытый на фотографии Джесса.

Я просмотрела статью. Он изложил полиции новую версию вечера, когда он назначил свидание с Мисти. На сей раз он не мог припомнить, пришла она или нет. Он заявлял, что потерял память об искомом вечере. На данный момент он остался единственным фигурантом дела. У полиции по-прежнему не хватало улик, чтобы назвать его подозреваемым.

«Искомый вечер», «фигурант» — каким странным языком пользуются люди, когда речь идет о преступлении.

Заслышав звук — басовитое ржание, — мы с мамой вскочили одновременно. Лошади вернулись домой.

Мы помчались к стойлам. Длинный белый фургон для перевозки лошадей стоял рядом с ними. Должно быть, Дашай пригнала его из Киссими, где держали коней, пока конюшни ремонтировались.

Конная статуя женщины стояла у входа. Это была Эпона, богиня лошадей, после урагана она переехала в Киссими вместе с нами. Дашай привезла ее обратно.

Внутри, среди сладких запахов свежего дерева и сена они ждали нас: Оцеола, Абиака, Билли и мой любимец Джонни Кипарис. Их назвали в честь вождей племени семинолов. Джонни при виде нас затряс своей черной гривой.

Дашай была там, чистила Абиаку.

— Мы вернулись сегодня после обеда, — сказала она. — Я зашла пожелать им спокойной ночи. Они счастливы вернуться домой.

Некоторые заявляют, что звери не испытывают чувств, приписываемых им людьми, — что их заботит только еда, питье и убежище. Эти умники не проводили много времени с лошадьми.

Или с кошками. Грэйс вошла в конюшню и направилась прямо к Билли, ее личной фаворитке. Билли была кремовая кобылка с покладистым характером. Она опустила голову и громко фыркнула, а Грэйс потерлась о ее переднюю ногу.

Семья наша была не в сборе, но лошади помогли. Мы провели следующий день верхом, проезжая по тропинкам, уводившим к заливу. Улиткины тропки, как называла их мае, потому что они вились и поворачивали абсолютно произвольно. Билли осталась составлять компанию Грэйс. В прежние времена на Билли ездил Беннет.

В полдень мы остановились на пляже возле Озелло перекусить в ресторанчике под названием «Пекс». Мы ели устрицы и креветки на расставленных снаружи скамейках для пикника. С нашего места атомная электростанция не просматривалась, и я старалась забыть о ее существовании.

С воды налетел прохладный бриз. Глядя на маму с Дашай и пасущихся неподалеку лошадей, я ощутила умиротворение. Я не позволяла себе думать о будущем, о перспективе расставания с ними.

После обеда Дашай подошла к Абиаке и несколько минут разговаривала с ней. Она приблизила губы к самому уху лошади и понизила голос, поэтому мы не слышали, что она говорила.

Мае покачала головой, веля мне не подслушивать, но я откуда-то знала, что Дашай рассказывает о своем разбитом сердце.

Она напомнила мне короткий рассказ Чехова «Тоска». Эпиграф к нему гласил: «Кому повем печаль мою»[8]. Старик пытается рассказать историю смерти своего сына пассажирам своей повозки. Никто не слушает, и в итоге он делится бедой со своей лошадью.

Позже на той неделе, когда я сидела и трудилась над вступительными документами в Хиллхаус, Чехов, Дашай и звери, которые так терпеливо сносят наши откровения, послужили мне темой для сочинения на вольную тему.

ГЛАВА 9

Назвать чувство есть первый шаг к тому, чтобы справиться с ним. Ученые выяснили, что амигдала, часть мозга, запускающая отрицательные эмоции, успокаивается, когда мы даем своим чувствам имена. Вот почему нам становится лучше, когда мы делимся ими с животными.

Амигдала считается частью рептильного мозга, отвечающего за наше физическое выживание. Некоторые ученые полагают, что медитация, или буддийская практика «осознанности», позволяет держать амигдалу под контролем.

Папа учил меня практиковать ежедневную медитацию, но я забросила это дело, когда уехала из Саратога-Спрингс. Теперь, готовясь покинуть мой дом во Флориде, я снова начала медитировать. Это помогало мне справиться с тревогой, которую я испытывала при мысли о расставании с домом.

В Хиллхаусе практиковались так называемые плавающие сроки для подачи документов, но я хотела отправить свои как можно скорее. Второе сочинение должно было рассматривать искусство, подражающее жизни, или наоборот. Я решила проанализировать стихотворение Джерарда Мэнли Хопкинса, которое начинается строками:

Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя; В ущелье — камня раздается крик; Колокола хотят, чтоб за язык Тянули их, зовя колоколами[9].

Образы и язык завораживали меня. Я видела щеглов и стрекоз в воздухе и чувствовала истинность строчек, но мне пришлось прочесть их несколько раз, прежде чем я начала их понимать. Я писала о наблюдении за щеглами и стрекозами, о конгруэнтности между тем, что они есть, и тем, что они делают, и о том, как эта правда приложима к людям: их действия определяют их самих. Интересно, а к вампирам это тоже применимо? Но о вампирах я писать не могла. Я снова работала собственным цензором.

В последнем сочинении полагалось выразить, как соискатель видит себя в жизни Хиллхауса. Тут я застряла и отправилась искать маму.

Мае была у себя в кабинете, писала письмо на тонкой голубой бумаге, которую использовала для заокеанской почты.

— Как я могу «представить себя частью Хиллхауса»? — спросила я.

Она нахмурилась.

— Хочешь, чтобы я была одной из тех родительниц, которые подсказывают детям ответы на все вопросы?

— Разумеется нет. — В Интернете я прочла, что некоторые абитуриенты нанимают других писать за них вступительные сочинения, и недоумевала: неужели они не понимают, как характеризуют их подобные действия? Но я не знала, до какой степени аутсайдером мне понадобится стать. Не то чтобы я могла рассказывать всем и каждому, что я вампир.

Мама положила ручку.

— Почему бы тебе не посмотреть студенческие вакансии в каталоге? Может, одна из них тебя вдохновит.

Я последовала ее совету и в итоге написала сочинение о поступлении на конюшню, поскольку я знала, как слушать лошадей и разговаривать с ними.

Отослав документы, я окунулась в сладкие грезы о будущем. Папа прислал мне письмо, где в самых общих словах обсуждал идею колледжа. Он ни словом не намекнул, чтобы я стала врачом или ученым. Он цитировал Йейтса: «Образование есть не наполнение сосуда, но возжигание огня».

Выбор цитаты показался мне странным, учитывая, что несколько раньше в то же лето мы едва не сгорели.

Далее он писал: «Кстати, об огне: вам с мамой лучше сжечь мои письма. При таком обилии полицейских вокруг лучше мне оставаться мертвым».

Мой ответ состоял из развернутого описания Хиллхауса и краткого изложения моих сочинений. Я написала, что попросила поселить меня в одном из «тихих» общежитий, где после десяти запрещено громко шуметь. В конце я написала: «Мы скучаем по тебе».

Но уже запечатав письмо, я передумала. Если я его отошлю, папа решит, что в Сассе все хорошо. А это было не так.

Я уничтожила первое письмо и написала новое. «Дорогой папа, — начиналось оно, — я научилась курить сигареты». Далее я жаловалась на постоянное ощущение слежки, головокружения и сны о пожаре. Я упомянула, что загипнотизировала местного парнишку, которого допрашивают по поводу исчезновения подружки. Подумала, не добавить ли, что мае флиртует с барменами, но это было бы жестоко, поэтому я просто написала: «Мае с Дашай в последнее время часто плачут» — и закончила: «Да, мы сожжем твои письма. И правда, слава богу, что тебя здесь нет».

И отправилась в мамин кабинет за маркой.

Ноябрь незаметно перешел в декабрь — праздничную пору для многих. Пока я была маленькая, мы отмечали Рождество самым формальным, светским образом: я получала полезные подарки от папы и его помощников, Рут и Денниса. Деннис и заставлял нас соблюдать праздник.

Мама с Дашай рассказали мне, что отмечают зимнее солнцестояние Йольским пиром.

— А подарки? — спросила я.

Куча подарков, ответили они. Они знали, что в детстве я получала их не так уж много. У нас даже будет собственная новогодняя елка — штука, которую я только мельком видела в чужих окнах в Саратога-Спрингс.

Однажды в середине декабря я решила потратить карманные деньги на подарки им. В декабре здесь было гораздо прохладнее (максимум градусов двадцать), и поездка в город пролетела быстро. На улицах стало оживленнее — теперь, когда поисковые команды отозвали. По словам газеты, полиция заявила, что у нее нет зацепок.

Сасса не могла похвастать разнообразием магазинов. Я остановилась на аптеке.

Дашай я подыскала медные тени с блеском, две красные свечи и лимонного оттенка футболку с серебристыми буквами САССИ на груди. С мае было сложнее. Наконец я остановилась на усыпанных кристаллами заколках для волос: две в виде стрекоз, две звезды, одна в виде полумесяца и одна в виде пчелы. Решив, что пчела может ее расстроить, я протянула руку, чтобы повесить ее обратно на штырек, и тут кто-то окликнул меня по имени.

Прислонившись к витрине с косметикой, на меня смотрела Осень, причем с таким видом, словно она стоит тут уже некоторое время.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказала она.

Я оплатила подарки, и она последовала за мной на парковку.

— Я хотела зайти к тебе домой, но решила, что полиция может за мной следить. — Она поманила меня к скамейке под дубом. — Если мы разговариваем здесь, значит, могли просто случайно столкнуться, ничего особенного.

Она явно похудела с тех пор, как я видела ее в последний раз. Джинсы уже не сидели на ней в обтяжку, а свитер провисал на талии и бедрах. Под глазами залегли тени, но в радужках больше не мерцал бесовский свет. Я проверила.

— Послушай, ты должна помочь Джессу. — Она закивала, словно соглашаясь сама с собой. — Он пошел по дурной дорожке. Он что-то принимает, только я не знаю что.

— Наркотики?

— Ага, но это не как экстази или крэк. — Она опустила голову, потом снова подняла на меня глаза. — Ты знаешь про это снадобье?

Я читала про него в Сети. Я кивнула.

— И вот он жрет какую-то наркоту, от которой конкретно тупеет. Ничего не помнит. И я подумала, раз уж ты сняла его с алкоголя, может, ты поможешь ему бросить и эту дрянь? — Осень крепко потерла лицо под глазами, оставив на скулах красные полумесяцы. — Ари, он завалил проверки на детекторе лжи. А в машине у него нашли волосы и кровь Мисти. Он уважает тебя. Ты не поможешь? — Голос ее сорвался, и в этот миг я поняла, что попытаюсь.

Осень с Джессом жили на стоянке для жилых автоприцепов. Вывеска на въезде гласила: «Дом гармонии», но это бы трейлерный городок: ряд за рядом домиков на колесах, некоторые ухоженные, с фальшивыми ставнями на окнах и маленькими садиками у входа, другие казались уже или почти брошенными. Пока мы вели велосипеды к нужному месту (дорога была слишком ухабистая, чтобы ехать), Осень рассказывала мне о деле Джесса. «Из улик у них только крохотное пятнышко крови да несколько волосков, но они точно принадлежат ей».

— Она же столько раз каталась в его машине.

— Я им так и сказала.

— А в тот день, когда мы возвращались из торгового центра, она расчесывала плечо, пока кровь не пошла. — У меня перед глазами живо встала картина текущей по ее руке крови.

Осень остановилась.

— Я напрочь об этом забыла. Вот откуда, должно быть, взялось пятнышко на сиденье.

Я не была в этом так уверена. Насколько я знала, Джесс мог быть виновен.

Но увидев его, я уверилась, что он чист. Он сидел за кухонным столом в трейлере, подперев голову руками, поставив локти на разрисованную мелкими розовыми поросятками клеенку. На столе рядом с большой бутылкой кетчупа стояли солонка и перечница тоже в виде хрюшек, и пахло здесь годами жареной пищи.

Когда мы вошли, Джесс поднял голову.

— Привет, — сказал он. — Привет…

Я сообразила, что он пытается припомнить мое имя. Глаза у него были красные, подбородок зарос.

— Я Ари.

— Ари. — Он улыбнулся.

— Борода мне нравится. — Я уселась за стол напротив него. — Осень, будь добра, оставь нас одних.

Когда она вышла, я подалась вперед и заглянула Джессу в глаза. Радужки у него были темно-коричневые с ореховыми крапинками. Ни следа внутренних демонов, насколько я видела.

Он не возражал против разглядывания — ему даже нравилось. Он хлопал длинными ресницами и прикидывал, не хочу ли я, чтобы он меня поцеловал.

Да, я слушала его мысли. Я чувствовала, что в данной ситуации это оправданно. Но они путались: не успевала мысль сформироваться, как тут же распадалась и оказывалась половиной еще чего-нибудь.

— Расскажи мне, что случилось в ту ночь, когда пропала Мисти.

Он перестал улыбаться и снова подпер подбородок ладонью.

— Я не помню, — произнес он без всякого выражения.

Но он помнил. В мыслях он смотрел на приближающиеся из темноты фары, а Мисти сидела рядом с ним… нет, она пошла к его машине за сигаретами… нет, она осталась на месте. А может, и не было никаких фар.

— Джесс, посмотри на меня. — Он поднял полные замешательства глаза. — Я хочу помочь тебе. Ты мне доверяешь?

Он кивнул.

— Ари.

— Тогда я хочу, чтобы ты посмотрел на меня, заглянул мне в глаза, я хочу, чтобы ты расслабился…

Не успела я придумать, что сказать дальше, а он уже был в глубоком трансе.

В ночь, когда пропала Мисти, она появилась с речного причала со старым клетчатым одеялом в руках.

— Я сказал: «Зачем ты принесла одеяло? Не холодно же». — Джесс говорил негромко и медленно. — А она сказала: «Кому охота сидеть на холодной твердой земле?» Я знал, о чем она думает. — Глаза его были плотно закрыты, но веки дергались. — Она хотела целоваться. По-любому. Но мне нравится эта, другая, девушка. Ее зовут Ари. Она классная.

«Мне не следует этого слышать», — подумала я.

— Значит, вы с Мисти сидели на одеяле?

— Ага, пока она не пошла обратно к моей машине. Осень держит пачку сигарет в бардачке. Я припарковался на обочине… знаешь Терновую улицу? Там-то мы и были, в конце Терновой. Я сидел на месте и смотрел, как она идет. Она была уже в моей машине, когда я увидел фары — по улице ехала еще одна машина. Она остановилась рядом с моей. Я слышал голоса, но не мог разобрать слов, понимаешь? Я решил, что это какие-то ее знакомые. Поэтому я лежал себе в полусне, не знаю сколько. Может, минут десять? Я не ношу часов. Я пытаюсь сказать копам: зачем носить часы? Они же только мешают.

— Итак, прошло десять минут.

— Наверное. — Ладони его безвольно лежали на коленях. Двигались только мышцы век. Он не говорил.

— И?

— И это все, что я знаю. — Дышал он ровно и спокойно. — Должно быть, она села в ту машину. Или отправилась домой. Ей всегда нравилось передумывать.

— Ты ее больше не видел?

— Нет, не видел. Люди все спрашивают меня об этом. Не понимаю, почему они мне не верят.

— Что за машина это была? Та, что приехала.

— Слишком темно было, чтобы разобрать. Я видел только фары, довольно высоко от земли. Может, грузовик или внедорожник.

Где-то в глубине трейлера зазвонил телефон. Я велела Джессу не обращать внимания на звонок. После шести гудков аппарат умолк.

— Джесс, — произнесла я тем же тоном, что и мама, когда пытается меня успокоить, — какие наркотики ты принимаешь?

Он улыбнулся.

— Тоже хочешь?

— Покажи.

Он поднял правую руку и поднес ее к карману своей фланелевой рубашки. Он ухитрился расстегнуть его, не открывая глаз, вытащил аптечный флакон с рецептом и протянул мне. Рецепт был выписан его сестре на амоксициллин, распространенный антибиотик. Я открыла бутылочку и вытряхнула на ладонь несколько темно-красных таблеток с маленькой буковкой «В» на каждой.

— Где ты это взял, Джесс?

— Приятель купил в «Кристалл-Ривер». Они сладкие. Хороший, мягкий приход.

Я вспомнила письмо Рут: «Сахарные шарики». Я защелкнула крышечку на флаконе и сунула его к себе в рюкзак.

— Тебе не надо их принимать. Ты не хочешь их принимать. Ты меня слышишь?

Он кивнул, покорный, как всегда.

— Ты хочешь, чтобы твое сознание прояснилось. Ты ясно вспомнишь ту ночь, когда в следующий раз будешь разговаривать с полицией.

С закрытыми глазами он выглядел моложе, несмотря на бороду. Я повторила свою проповедь, наставляя его не принимать больше эти таблетки, убеждая его, что они ему больше не нужны. Но сама гадала, зачем они вообще ему понадобились. Я освободила его от алкоголя. Почему люди думают, что наркотики им нужны? Может, их терзает непрестанная боль?

На сей раз я не преминула велеть ему позабыть, что его гипнотизировали, и попутно велела забыть, что я вообще была здесь. Я могла бы зайти и дальше, велеть ему перестать сохнуть по девушке по имени Ари. Но не стала. Мне неприятно думать почему.

Заканчивая с Джессом, я выглянула из кухонного окна и увидела плечо Осени. Она прижалась к нижней части окна и слушала.

— Оставайся здесь, — сказала я юноше. — Дыши глубоко. Когда я хлопну в ладоши, ты проснешься.

Я пока не хлопнула. Я подошла к двери трейлера и распахнула ее. Осень подняла на меня глаза, смущение на ее лице заслонялось отчаянием.

— Помоги мне.

Крутя педали прочь от «Дома гармонии», я целую минуту гордилась собой. Гипноз удался, в этом я не сомневалась. Джесс перестанет принимать «В», а Осень больше никогда не возьмет в рот сигарету. И ни тот ни другая не будут помнить, что их гипнотизировали.

Осень умолила меня помочь ей бросить курить. Я знала, чем курение опасно для здоровья, и решила, что поступаю хорошо. Ее оказалось труднее подчинить, чем ее брата, но, войдя, она сразу погрузилась глубоко.

Почему же тогда я чувствовала себя такой виноватой — когда миновала первая минута?

В голове раздались мамин голос: «Вмешиваться неправильно» — и папины слова: «Вместе со знанием приходит обязанность использовать его правильно».

И я ответила им: «Я не вмешивалась. То, что я сделала, — правильно».

Так почему же чувство вины не отпускало?

Я катила через город, внезапно налетевший ветер развевал волосы у меня за спиной и вертел искусственные венки и свечи, свисавшие с натянутых поперек улицу проводов. Небо приобрело цвет мокрого пепла. Двое молодых людей на парковке возле почты крикнули что-то мне вслед, но я не разобрала: «Сука!» или «Ведьма!» Стоило свернуть на нашу дорогу, как ветер буквально погнал меня к дому, быстрее, чем мне хотелось.

Я свернула на ведущую к нашим воротам грунтовку и обнаружила, что прислушиваюсь, прислушиваюсь изо всех сил. Но мир умолк. Ни птичьего щебета, ни стрекотания насекомых, ни гудения самолетов в вышине. Ветер стих так же внезапно, как и поднялся, и деревья замерли. Шины моего велосипеда негромко шуршали по земле. Я откинула со лба волосы и попыталась припомнить какую-нибудь песню, чтоб скрасить себе последнюю милю до дома. В голову лезло только «Кольцо огня».

Огибая последний поворот, я напоминала себе обо всем хорошем, что ждало меня дома. До Йольского пира всего несколько дней, мама с Дашай уже пекут пряники, а Дашай соорудила рождественский торт с сушеными фруктами и жженым сахаром. В доме будет пахнуть имбирем, и ванилью, и «санфруа», и смолой от елки, которую они собирались привезти сегодня. «Мой первый настоящий праздник», — подумалось мне.

И тут я увидела бежевый джип. Он стоял передом к нашим воротам (на которых, несмотря на то что Дашай его закрасила, проступали еле заметные контуры слова «УБИЙЦА»).

Я затормозила так резко, что едва не вылетела из седла. Восстановив равновесие, я вывернула руль и рванула в противоположном направлении. Сердце у меня колотилось, и я не в силах описать все испытанные в тот момент чувства. Резкое отвращение, ставшее уже почти привычным, расползалось по телу, словно темная ядовитая жидкость, подступая к горлу, мешая дышать.

Услышав, что джип у меня за спиной начал движение, я запаниковала. Я нырнула в боковую улочку и влетела во двор первого попавшегося дома — маленького зеленого коттеджа поодаль от дороги. Я соскочила с велосипеда, бросила его, взбежала по ступенькам и забарабанила в дверь.

Отворившая дверь женщина в белом, заляпанном красными пятнами, переднике не успела и рта раскрыть, как я протиснулась мимо нее в дом и захлопнула дверь. Когда я задвигала засов, руки у меня прыгали.

Женщина что-то говорила, но я повернулась к выходящему на крыльцо окну и сквозь кружевные занавески и серую сетку от насекомых увидела, как подъехал джип. Он остановился. Водитель опустил тонированное окно. Улыбнулся, продемонстрировав ряд почерневших зубов. Я чувствовала, как его глаза — белые яблоки без радужек и зрачков — выцелили меня и сверкнули на мгновение, пробив разделявшее нас пространство, сетку и занавески, словно лазером.

Я начала заваливаться навзничь, но женщина сумела меня подхватить.

— Ариэлла Монтеро, — сказала она. — Ты ж Сарина девочка. Боже мой! Кто этот тип на джипе?

— Он уехал? — Я попыталась выпрямиться, но ноги меня не слушались.

— Ты вся дрожишь. — Она обхватила меня под мышками и буквально оттащила в мягкое кресло. Затем выглянула наружу. — Да, уехал.

По рукам у меня в тех местах, где она меня коснулась, текло что-то красное.

— Не волнуйся. Похоже, но не оно. — Она вытерла потеки перекинутым через плечо посудным полотенцем. — Я просто делала торт «Красный бархат», для него нужен вишневый сок и много-много «санфруа».

Я глубоко вздохнула и обмякла в кресле.

— Спасибо, что впустили меня.

Она улыбнулась.

— По-моему, у меня не было особого выбора. Ты ворвалась сюда, словно за тобой гнались все псы преисподней. — Я узнала ее голос, и теперь она показалась мне знакомой. Я видела ее «У Фло» или в супермаркете. Может, и там и там.

— Извините, что помешала вам готовить, — сказала я. — Сейчас отдышусь и пойду.

— Никуда ты одна не пойдешь. — Это была невысокая женщина с кудрявыми темными волосами и личиком-сердечком, но голос ее звучал непререкаемо. — Он может подстерегать тебя. Он может вернуться.

Звали ее Нэнси Казинс, и я по сей день благодарна ей за ее доброту. Она настояла, чтобы я выпила стакан «пикардо» с тоником и съела кусок еще теплого «Красного бархата», а потом чтобы я позвонила домой.

— Ариэлла, где ты? — В мамином голосе звучали необычные шелковые нотки. Она явно была беззаботно счастлива.

Когда я сказала ей, где нахожусь и почему, она произнесла только: «Сейчас приеду» — более знакомым тоном: нарочито спокойным, маскирующим тревогу.

Я не успела даже допить «пикардо», а она уже стояла на пороге. «Почему она в платье? — удивилась я. Платье с вырезом-лодочкой из темно-зеленого бархата, на его фоне ее рыжие волосы сияли. — Она что, накрашена?»

Мае благодарила Нэнси за то, что та впустила меня.

— Значит, вы тоже его видели?

— Да, джип «шевроле». Бежевый такой.

— А водителя?

— Какой-то неприятный лысый тип, — ответила Нэнси, — Глаза жуткие. Вы лучше позвоните в полицию.

Мае положила руки мне на плечи, словно чтобы остановить их.

«Может, он и не живой, — подумала я, — но настоящий».

Больше мы в тот день лысого не видели. Мае погрузила мой велосипед в фургон, вежливо отказавшись от куска торта.

— Нас ждут дома, — сказала она. — Спасибо вам за вашу доброту.

Я хотела выяснить, кто нас ждет, но она открыла пассажирскую дверь и поманила меня внутрь.

— Поделай дыхательные упражнения, Ариэлла. Успокойся.

Я сосредоточилась на дыхании и занималась им, пока мы не проехали в ворота. На футболке, я заметила, у меня остались красные пятна. Пахли они вишневым соком.

— А Дашай тоже при параде?

Мае запарковала фургон и выключила зажигание.

— Она добывает елку. Не переживай за одежду. Можешь переодеться к ужину, если будет желание.

Когда мы входили в дом, я поймала ощущение дежавю: запахи имбиря, муската и корицы согревали воздух. Мая поставила на столик возле дивана большую красную вазу с плющом и остролистом, сразу притянувшую мой взгляд. Но воздух в комнате полнился странным мерцанием, которое я уже почти позабыла.

Он сидел в одном из кресел, привезенных нами из Саратога-Спрингс, в угольно-черном костюме и рубашке цвета лесной зелени. Не задумываясь, я кинулась к нему, повисла у него на шее и прижалась лицом к пиджаку.

Я ни разу в жизни не обнимала папу, и, думаю, он был потрясен. Но спустя несколько мгновений я почувствовала, как его руки еле уловимо сомкнулись вокруг меня.

— Meu pequeno, — услышала я его голос, — como eu o faltei.

Я не владею португальским, но позже мама перевела мне его слова: «Малышка моя, как я по тебе скучал».

Мы с мае не могли оторвать от него глаз. Его темно-зеленые глаза, густые черные волосы, завивающиеся надо лбом, бледная кожа, изогнутые, словно лук Купидона, губы. И медоточивый звук его голоса. Медоточивый — буквальный перевод с латыни: mellis (мед) и fluere (течь) — абсолютно точное описание его голоса.

Он рассказывал об Ирландии, но я не обращала внимания на слова. Я слушала мечтательно, как музыку. Но при звуке собственного имени очнулась.

— Меня привело сюда письмо Ари, — говорил он, — хотя я понимал, что делать этого не стоит. Мне казалось важным, чтобы вы двое провели некоторое время вместе без меня, будучи разлучены на протяжении стольких лет. — Он отпил «пикардо» из бокала и поставил его обратно на придиванный столик. — Но эксперименты Ари с наркотиками и гипнозом заставили меня предположить, что мое присутствие не помешает.

— Наркотики и гипноз? — переспросила мама.

— Сигареты, — ответила я. — Только сигареты. — При упоминании о гипнозе меня накрыло новой волной вины.

— Ари, нет. — Мае слушала и поняла, что я натворила. — Она гипнотизировала своих друзей, чтобы избавить их от дурных привычек, — сказала она папе.

— Что в этом плохого? — Чувство вины заставляло меня оправдываться. — Если я могу помочь кому-то бросить курить или принимать наркотики, почему я не должна этого делать?

Папа поднял руку ладонью ко мне — его старый знак остановиться.

— Твое желание помогать другим похвально. Но гипноз есть навязывание им твоей воли. Уверен, ты понимаешь ошибочность подобных действий.

— Но если им в результате лучше, то в чем ошибка?

— Превращая их в марионеток, ты отнимаешь у них свободу действовать самостоятельно. — Тон его был решителен. — И ты отделяешь их от моральных последствий их действий. Вспомни Сартра, Ари.

Я не хотела вспоминать Сартра. Я не хотела проигрывать спор.

Поэтому сменила тему.

— Папа, я сегодня видела слепого.

Отец согласился сменить тему.

— Где ты его видела?

— У наших ворот. — Я не хотела говорить о предвестнике, не желала его присутствия в нашей гостиной. Но я заставила себя говорить. — Я обратилась в бегство, и он погнался за мной. И я видела его в Сассе несколько месяцев назад, перед исчезновением Мисти.

— Ты правильно сделала, что убежала, — сказал папа. — Не знаю, что он такое, но ничего хорошего он нам не предвещает.

— Мае говорила, ты видел его не единожды.

Он потер лоб, и я заметила нефритовые запонки на манжетах.

— Да. Впервые я видел его в Гластонбери и потом, в Саратога… — Тут по лицу его промелькнула волна раздражения, и у меня на глазах он исчез — его тело растворилось в воздухе.

В то же мгновение входная дверь распахнулась и в комнату пятясь вошла Дашай, обеими руками державшая завернутый в мешковину ствол дерева, следом явилось само дерево, поддерживаемое агентом ФБР Сесилом Бартоном.

Мае подхватила папин ополовиненный стакан с «пикардо», секунду поколебалась и сунула его мне — она уже держала в руках свой.

К моменту, когда они установили елку, никаких следов папиного пребывания в комнате не осталось. Агент Бартон опять заставил его сделаться невидимым.

— Вот это дерево! — сказала мае.

Елка была почти десять футов в высоту. Она не напоминала те, что я мельком видела в окнах. Ветви у нее были не острые и треугольные, а похожие на перья — и росли спиралью, обвивая ствол подобно винтовой лестнице.

Дашай выпрямилась, откинув голову и уперев руки в бока, и воззрилась на свою добычу.

— Я откопала его в питомнике в Кристалл-Ривер. Оно называется криптомерия. Разве не загляденье?

— Оно не пахнет смолой. — Я не понимала, что в этом дереве такого.

— Да, не пахнет. Но мы потом сможем посадить его во дворе, и оно вымахает футов на сорок.

Дерево меня не радовало. Я хотела обратно своего папу.

Дашай несколько озадачилась, но продолжала говорить.

— А потом в городе я наткнулась на Сесила и пригласила его к нам помочь наряжать елку. Он на праздники совершенно один.

Значит, она зовет его «Сесил». Мы с мамой были в ярости, но решили не подавать виду.

— Как насчет выпить? — предложила мае Бартону.

— Очень даже, — ответил он. Джинсы с футболкой сидели на нем хуже, чем его обычный костюм. — Я буду то же, что и вы.

Мае улыбнулась, но промолчала. Я пошла вместе с ней на кухню. Она взяла бутылку гранатового сока из холодильника и разбавляла его, пока он не стал одного оттенка с «пикардо».

— Почему ты его не загипнотизируешь? Я хочу договорить с папой.

— Мы так не поступаем, — с упреком взглянула она на меня, и я поняла, что позже мне предстоит очередная беседа об этике гипноза. — Кроме того, твой отец ушел.

— Ушел?

— А ты не заметила? — Она приправила напиток щепоткой мяты. — Когда он выходит из комнаты, воздух меняется.

Мы вернулись в гостиную, и я увидела, что она права: воздух больше не мерцал.

Агент Бартон — Сесил — пробыл у нас всего два часа, но для нас с мае они тянулись бесконечно. Мы нанизывали попкорн и клюкву и развешивали их на дереве. Дашай с Бартоном разговаривали о музыке и танцах и даже показали несколько новых па.

Мы с мае не особенно старались скрыть уныние, и наконец Дашай спросила:

— Да что с вами двумя такое?

— Ариэлла пережила сегодня неприятное приключение. — Мае повернулась ко мне. — Расскажи им о человеке на джипе.

На сей раз Бартон выслушал мой рассказ с неподдельным интересом.

— Почему вы мне не позвонили? — спросил он.

— Когда вошли вы с елкой, мы только-только приехали, — холодно взглянула на него мама.

Он снова и снова просил меня описать машину и сделал несколько пометок в блокноте. Затем сказал Дашай:

— Извините, что болтал тут без умолку.

— Шутишь? — воскликнула она. — Ступай и отыщи этого мерзавца.

Когда Бартон наконец ушел, Дашай сказала:

— Ну, разве он не душка? По-моему, душка.

Мае взяла его пустой стакан и без единого слова отнесла на кухню.

— Да что с тобой? — последовала за ней Дашай.

— Забыла правила дома? — Мама с необычной силой поставила стакан на стол, и тут я поняла, насколько она рассержена. — Мы никогда никого не приводим, не переговорив предварительно друг с другом.

— Понимаешь, он был совсем один, а сейчас ведь праздничная пора. — Дашай сложила руки. — Где твой новогодний дух?

— Рафаэль был здесь. — Вид у мае был такой, словно ей очень хотелось что-нибудь разбить. — Когда вы двое пританцевали в дом, он исчез.

— Он был здесь?! — Дашай всплеснула руками. — Ну откуда ж мне было знать?!

Я оставила их на кухне ссориться и, выйдя из дома, направилась к пирсам. Синий воздух ложился на кожу сладкой прохладой, и пересмешник в манговых зарослях выводил свою щемящую песню — песню, которую поют по ночам только одинокие птицы. Я села на пирс и стала смотреть в небо, пытаясь отыскать Орион, но звезд не было видно. Только низко над горизонтом висела Венера, прекрасная и далекая.

На память пришли слова Джесса: «Ты когда-нибудь смотрела ночью на небо и гадала, кто смотрит на тебя оттуда?» Сегодня я чувствовала себя слишком незначительной, чтобы кто-то на меня смотрел. «Что, если мы и вправду марионетки? — подумалось мне. — Что, если мы всего лишь плод чьего-то больного воображения?»

Я просидела там до темноты в ожидании, но звезды так и не появились, и папа тоже не вернулся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВМЕСТО РОДИТЕЛЕЙ

ГЛАВА 10

Спустя две недели я ехала в мамином фургончике в колледж. Из Хиллхауса позвонили в декабре, сообщили, что я принята и могу приступать к учебе в январе, если мне будет угодно.

Угодно ли мне было?

Мама и Дашай отвезли меня в Орландо к врачу (одному из наших), который проверил мне слух. Он не обнаружил никаких тревожных симптомов и сказал, что головокружения у меня могли быть вызваны воспалением среднего уха, которое обычно проходит само по себе. Затем мы отправились в торговый центр, чтобы купить мне одежду для школы — джинсы и футболки, аккуратно уложенные теперь в чемоданчик на колесиках, — а потом обедать, в процессе чего они пытались вызвать у меня положительные эмоции по поводу «новых начинаний».

Мае дошла до того, что процитировала читанное где-то выказывание, что, мол, оставить родительский дом — все равно что родить самого себя.

— Гадость какая, — поморщилась я.

По пути она рассказывала мне, как сама уезжала из дома.

— Я всегда знала, что хочу в Хиллхаус. Ведь туда поступали самые крутые ребята из старших классов.

Говорят, у меня буйное воображение, но мне оказалось нелегко представить собственную маму в виде озабоченной «крутыми ребятами» старшеклассницы.

— А родители хотели, чтобы ты туда поступила?

— Родители умерли, когда мне было четырнадцать, — бесстрастно отозвалась она. — Мы с сестрой отправились жить к родственникам.

Потерять родителей в четырнадцать лет казалось мне невероятным. Я долгие недели тосковала по исчезнувшему отцу, но представить себе, что он мертв, что больше никогда не вернется, — это было невозможно.

— Мама умерла от рака. — Мае свернула на I-75.— А у папы вскоре после этого случился инфаркт.

— Они были старые?

— Им шел четвертый десяток. Не старые. Это одна из причин, почему я хотела стать вампиром, — чтобы никогда не страдать, как они.

Мимо проносился пейзаж. Я откинулась на сиденье и задумалась.

— Не переживай, Ари. — Мама погладила меня по плечу. — Твой отец вернется.

— Но где он? Почему от него нет вестей?

— Я точно не знаю. Но подозреваю, что он отправился в погоню за твоим «черным человеком».

Мы остановились на обед — креветки с овсянкой в маленьком городке в Джорджийской низменности, где вдоль обочин покачивалась на заливных лугах серебристая и бледно-зеленая трава и воздух сладко пах подсохшим сеном. Усевшись снова за руль, мама вручила мне небольшую ламинированную карточку. На ней присутствовала моя фотография, имя, число и месяц рождения. Но проставленный там год делал меня на семь лет старше.

— Мне это сделали на черном рынке в Майами, — пояснила она.

Я таращилась на свою якобы совершеннолетнюю фотографию.

— Никогда ни о каком черном рынке не слышала.

— А что тебя так потрясло? Как, по-твоему, мы получаем водительские права и паспорта? — Она опустила стекло. — Разве твой отец не упоминал о Вамполье — Вампирском подполье? Это важная часть нашей сети взаимопомощи.

— Зачем мне фальшивое удостоверение личности?

Она вставила ключ в зажигание, но двигатель запускать медлила.

— Ты обнаружишь, что у большинства твоих друзей такое есть, чтобы ходить в бары и клубы. Им совершенно ни к чему знать, что тебе всего четырнадцать. Администрации колледжа твой истинный возраст известен. Они считают тебя вундеркиндом.

Мое высшее образование будет основано на лжи, подумала я.

— Без некоторого количества вранья никуда не впишешься. — Мае не отрывала глаз от приборной панели. — Тебе всего четырнадцать, Ари. Ты хочешь, чтоб с тобой обращались как с ребенком?

Она завела машину.

— Некоторые вампиры делают пластические операции, чтобы создать эффект старения. Таким образом, они могут жить в обществе смертных много лет, и никто ничего не заподозрит.

— Они делают операции, чтобы казаться старше? — Мне это показалось смешным. Каждый раз, проезжая по Флориде, я замечала придорожные рекламные щиты, вопящие об омолаживающих процедурах. Один гласил: «Даже ваш парикмахер не будет знать наверняка».

— Самые лучшие хирурги, те, что в Майами, делают изменения незаметными, — сказала мае. — Они могут даже сделать так, чтобы человек выглядел словно после легкой подтяжки или подкожных инъекций. — Мы ехали по проселочной дороге; послеполуденное солнце окрашивало луговые травы в бледное золото. — Разумеется, этого хватает только на какое-то время — продолжительность человеческой жизни. Затем нам приходится переезжать, получать новое удостоверение личности и начинать сначала, как сделал твой отец. Нам нужно поговорить еще об одной вещи. — Мае перевела взгляд с дороги на меня. — О сексе.

— Я все знаю, — быстро ответила я.

Мама поправила зеркало заднего вида.

— Ты знаешь «факты жизни». Но в курсе ли ты, как они работают в случае с вампирами?

К тому времени, когда фургон свернул в кампус Хиллхауса, я узнала все о вампирском сексе — по крайней мере, в теории — и впервые в жизни подумала, что моя мама ханжа.

Поскольку чувства наши настолько обострены, вампиры склонны воспринимать мир с гораздо большей интенсивностью, нежели люди. Мама сказала, что тот же принцип справедлив и для секса.

— Это одна из причин, почему сангвинисты и небьюлисты проповедуют воздержание, — сказала она. — Секс между двумя смертными может быть страстным, но секс между двумя вампирами может оказаться всепоглощающим, даже жестоким.

— Может оказаться? — Несмотря на нежелание обсуждать секс с мамой, мне хотелось знать больше. — Но это не всегда так?

— Я не знаю. — В ее голосе послышались оборонительные нотки. — Я храню целомудрие с тех пор, как стала вампиром.

«Моя мама ни с кем не спала четырнадцать лет?»

— Даже не пыталась?

— Ни разу.

Мысль эта меня шокировала. Затем я сообразила, что папа тоже, вероятно, воздерживался от секса столь же долго — но по какой-то неведомой причине, меня это не настолько волновало.

— Мае, тема щекотливая, но я не собираюсь отказываться от секса навсегда, если ты к этому клонишь.

— Я хочу, чтобы ты была осторожна. — Она отвернулась, и я гадала, каково ей. — Взвешивала возможные последствия. Если ты решишь что-нибудь сделать, тебе понадобится принять меры предосторожности.

— Я знаю о контрацепции.

— Более того. — Она снова повернулась ко мне. — Дашай немного рассказывала мне о том, как это происходило у них с Беннетом — как у нее периодически гормоны вырывались из-под контроля. Возможно, тебе придется справляться с чувствами, которых ты никогда ранее не испытывала. И, Ари, не делай ничего, пока не будешь знать, что готова.

«И как я это узнаю?» — подумала я. Но не стала спрашивать об этом маму. К своему большому удивлению, мне стало ее жалко.

Дверь комнаты номер сто четырнадцать в Сьюард-холле была обклеена осколками фарфора и мелкими камешками, складывавшимися в слова «внутреннее святилище». Дверь была заперта, и на стук никто не отозвался, поэтому я воспользовалась ключом, выданным мне в конторе администратора. Дверь, скрипнув, распахнулась.

В комнате было два окна, задернутых черными занавесями, под потолком торчала лампочка без абажура. Две односпальные кровати стояли вдоль противоположных стен, в ногах у них притулились потрепанные деревянные письменные столы. Возле одной из кроватей были сложены в штабель четыре чемодана. На полу, скрестив ноги, сидела девушка с длинными темными волосами и зашивала крохотные складочки на рубашке. При виде нас она удивилась не меньше, чем мы при виде нее.

— Ты, должно быть… — я вынула из кармана рюкзака ордер, — Бернадетта.

Она молча таращилась на нас. У нее были огромные темные глаза и уши, формой напоминавшие морские ракушки, которые она имела обыкновение прятать в волосах.

— Я Ариэлла, твоя новая соседка по комнате. А это моя мама.

Она перевела взгляд на маму и снова уставилась на меня.

— Э-э… можешь звать меня Ари.

Она медленно расплела ноги и поднялась.

— Я думала, у меня наконец будет отдельная комната. — Голос у нее был низкий и мелодичный, и в нем начисто отсутствовало подразумеваемое словами сожаление.

Я заметила на стене над одной из кроватей плакат с портретом Эдгара Аллана По и на миг задумалась: а не может ли она быть одной из нас?

— Можешь звать меня Бернадеттой, — сказала она. — Только враги зовут меня Берни.

О прощании с мамой в тот день мне и думать не хотелось. Затащив в комнату мой чемодан и четыре коробки с вещами (включая «санфруа» и «пикардо» в бутылочках с рецептурными этикетками — спасибо доброму доктору из Орландо), я пошла проводить ее до фургончика.

— Наверное, тебе будет безопаснее некоторое время не приезжать домой. — Мае отвернулась, и я поняла, что она пытается не расплакаться. — Но ты пиши мне. Звони. Если заскучаешь по дому, я приеду и заберу тебя, ладно?

Я хотела отозваться: «Ладно», но голос сорвался. Мы торопливо обнялись, и я почувствовала, как она вложила что-то мне в правую ладонь. Затем я повернулась и направилась обратно к корпусу. Я не хотела видеть, как она уезжает.

В общей комнате я разжала ладонь и развернула сложенную квадратиком красную салфетку. В центре ее лежал маленький зеленовато-золотистый кот на черном шелковом шнурке, а под ним на полоске бумаги было написано: «Этот амулет был сделан в Египте около 1170 года до нашей эры. Носи его и береги себя».

Мае, как всегда, писала с наклоном вправо. «Вечная оптимистка», — подумала я. Я продела голову в шнурок, и кот улегся между ключиц, как будто всегда там был.

Вернувшись в комнату, я обнаружила, что Бернадетта держит в руках бутылочку с «санфруа» и читает рецепт.

— Ты хроник? — спросила она.

— У меня волчанка, — ответила я той же ложью, какой потчевал мир отец, дабы сойти за смертного. Мы с мае решили, что так будет проще всего.

— Некоторые могут начать смеяться над тобой, — предупредила она. — Но большинство учили быть терпимыми к людям с хроническими физическими недомоганиями.

Бернадетта была более чем толерантна: при слове «волчанка» лицо ее просияло, и она стащила с полки над своим столом медицинский словарь.

— «Lupus erythematosus, — прочла она. — Хроническое воспалительное заболевание, поражающее суставы, кожу, почки, кровяные клетки, сердце и легкие. Волчанка развивается, когда иммунная система атакует собственные ткани и органы тела». — Она оторвалась от словаря. — Ого!

— Это не заразно, — сказала я.

— Это было не отрицательное «ого». — Она читала дальше: — «Признаки и симптомы включают в себя сыпь в форме бабочки, артрит, нарушение работы почек и светочувствительность». Не говоря уже о проблемах с мозгом, сердцем и легкими. — Она захлопнула книгу. — У меня астма и гипогликемия. Покажешь мне сыпь?

— У меня нету. — Я потянулась к бутылочке с «санфруа», и она отдала ее мне. — По-твоему, болезни интересны?

— Более того. Они — знаки избранности. — Она повела рукой в сторону зашторенных окон. — Мир там, снаружи, оказывает на нас болезнетворное воздействие. И неудивительно! Мы, чувствительные особи, эволюционировали дальше так называемых здоровых людей. Они меня пугают. Как вот моя прежняя соседка, Джеки. Она была такая здоровая, просто невыносимо: ела сахар, и фастфуд, и красное мясо — и хоть бы хны. У нее не выработалась чувствительность, подобная нашей, а если когда-нибудь и выработается, это ее, наверное, убьет. Мы с тобой счастливицы. — Когда Бернадетта улыбалась, она становилась сказочно очаровательной. Тут я заметила ее тень на ковре и постаралась скрыть накатившее разочарование.

— Что случилось с Джеки? — Я разглядывала голый матрас, которому предстояло стать моим.

— Она отправилась домой, в Хилтон-Хэд. — На сей раз улыбка Бернадетты была снисходительной. — Слишком скучала по мамочке.

Бернадетта настояла на том, чтобы помочь мне распаковаться. Она поставила на музыкальный центр диск и сказала, что команда называется «Внутреннее святилище». Вынимая свитера и джинсы из чемодана и раскладывая их по ящикам комода, она пританцовывала под печальную музыку. В черных джинсах и сборчатой белой блузке она казалась испанской танцовщицей.

— У меня спецкурс по танцам, — сообщила она. — Основное-то литра. А ты?

Я сказала, что думала специализироваться на междисциплинарных исследованиях.

— Это означает, что ты выберешь по ходу дела. — Она поместила три блузки в комод, сделала пируэт и в итоге снова оказалась у чемодана. — Хиллхаус — рай для ребят вроде нас. Более традиционные персонажи тут не задерживаются — ну, знаешь, будущие топ-менеджеры, юристы и врачи. Те, кто хочет, чтобы на каждый вопрос был всего один ответ. Время от времени у нас заводится пара-тройка таких, но быстро переводятся куда-нибудь или просто вылетают.

— Совсем?

— Некоторые совсем. Это место их деморализует. Некоторые люди не в состоянии управиться со свободой. — Она взяла жакет и протанцевала к стенному шкафу. — Наряды у тебя классные, но уж слишком новые на вид. Ну, это мы быстро поправим.

Я расставляла книги на полке возле моего письменного стола. У Бернадетты на книжной полке валялись перья, камушки, кусочки стекла и россыпь катушек всех цветов.

Она терла пилкой для ногтей колени моих новых вельветовых джинсов. Когда я спросила зачем, она объяснила, что подвергает джинсы «стрессу», чтобы они выглядели «обитаемыми».

— А чего ты решила поступать зимой, вместо того чтобы подождать до осени?

Мы с мае обсуждали, как справляться с такими вопросами.

— У нас в городе пропала девочка. Родители решили, что мне самое время уехать.

(Позже, когда я рассказала ей, что, когда я еще жила на севере, мою лучшую подругу убили, Бернадетта долго ходила под впечатлением. «У тебя такая драматичная жизнь», — сказала она.)

Сейчас же она произнесла:

— У тебя мама красивая.

Вернувшись к чемодану, она извлекла мой брючный костюм из метаматериала. Мае возражала и позволила мне его взять, только когда я привела сильный аргумент, что мне может понадобиться сделаться невидимой в новом окружении.

— В таком можно на работу устраиваться.

— Это для особых случаев. — Я следила, как она несет его к шкафу и вешает, — мне не хотелось, чтоб и этот костюм «подвергли стрессу».

— А чем твой папа занимается? — спросила она.

— Он ученый. — Я сложила носки и белье в ящик комода. — Он редко бывает дома. Как бы приезжает и уезжает.

— Знакомо. Мои развелись три года назад.

Я взяла большой сверток из коробки, приехавшей со склада в Саратога-Спрингс, срезала бумагу и пузырчатую упаковку и извлекла мою любимую лампу. Фарфоровый абажур казался гладким, но если включить ее в сеть и повернуть выключатель, на панелях абажура возникали ярко раскрашенные птицы.

— О-о-о, — выдохнула Бернадетта.

— Мне ее мама купила. Она стояла у моей кровати с младенчества, — сказала я, аккуратно ставя лампу на столик рядом с койкой. — Если я просыпалась ночью, я включала ее и разговаривала с птицами. У них есть имена.

— Какие? — Бернадетта подошла и провела пальцами по абажуру.

— Не скажу. — Я не хотела, чтобы она смеялась надо мной. Имена были из волшебных сказок: голубь был Золушкой, а кардинал — Краснозорькой.

— По крайней мере, ты доверяешь мне настолько, что сказала, что дала им имена. — В ее голосе слышалась тоска. Видимо, немногие доверяли ей настолько.

Когда мы вечером пошли на ужин, Бернадетта встала во главе столика в кафетерии и так громко произнесла: «Объявление!» — что весь зал затих.

— У нас новенькая! — крикнула она. — Встань, — шепнула она мне.

В подвальном кафе, где пахло капустой и жареными овощами, сидело около сотни студентов. Я не хотела вставать.

Я встала.

— Это Ари Монтеро, — провозгласила Бернадетта. — Моя новая соседка из Флориды.

Кое-кто захлопал, другие принялись отпускать комментарии, слившиеся в неразборчивый гул. Двое или трое засвистели и завыли, что я восприняла как комплимент.

— Как долго продержится эта, Берни? — бросил юноша с короткими светлыми волосами.

— Заткнись, Ричард. — Бернадетта уселась рядом со мной. — Он президент клуба соцэкологии, — сказала она. — Членов там полторы штуки: он и его девушка.

Я не стала уточнять, кто из них половина.

Наутро я приняла участие в кратком семинаре по ориентации. Вновь поступивших было всего трое, и наш «посредник», молодой человек по имени Джек, сказал:

— Будь это осенний семестр, я бы велел вам посмотреть налево и направо и спросить себя, которые двое из вас не будут здесь через четыре года. Но поскольку вас всего трое, это было бы жестоко.

Один из новичков спросил:

— Что, уровень отсева так высок?

Ответа Джека я не услышала. Я смотрела на своих товарищей-новеньких и гадала, которые двое из нас исчезнут.

Джек прошелся по нашим учебным и рабочим расписаниям. Я уже решила записаться на курсы по литературе, философии и физике, а накануне вечером Бернадетта уговорила меня записаться на американскую политику, куда ходила сама.

— Преподша по американской политике, может, и зануда, но у нас будут выходы в поле, — говорила она. — Тебе надо еще записаться на инвайроменталистику — они ходят в ночной поход на болото Окифиноки.

— Может, в следующем семестре, — пообещала я.

Джек назначил меня в команду по переработке отходов.

— В конюшнях все забито, — объяснил он. — Лошадей любят все, а мусор никто.

Я просмотрела список студентов, назначенных в команду по переработке отходов, задержавшись на имени Уолкера Пирсона. Я подумала о мальчике, который выпрыгивал из кучи листьев. Сколько ребят по имени Уолкер Пирсон может учиться в Хиллхаусе?

— Ничего не имею против мусора, — сказала я.

Первая неделя в Хиллхаусе пролетела так быстро, что у меня не оставалось времени скучать по дому. Занятия по литературе и философии полюбились мне с первого дня, потому что преподаватели были умные и явно любили учить. Преподавательница по американской политике казалась умной, но говорила осторожно, а ее затравленный взгляд наводил меня на мысли о проблемах в личной жизни. Преподаватель физики, напротив, держался крайне уверенно, но я скоро обнаружила, что он вовсе не так умен, как полагает сам.

На втором же занятии я совершила ошибку, задав профессору Эвансу (в Хиллхаусе преподавателей с докторскими степенями не называли «доктор», кафедральные и администрация считали эту академическую традицию снобистской) вопрос после лекции. По взглядам других студентов и мимике самого профессора я поняла, что задавать вопросы на этом курсе не принято.

Профессор Эванс пустился в длинные рассуждения о бозоне Хиггса, частице, про которую папа мне все объяснил в ясных и изящных подробностях.

— Все частицы обретают массу через взаимодействие со всепроникающим полем, называемым полем Хиггса, проводимым бозоном Хиггса, — говорил папа. — Существование бозона Хиггса было предсказано, но до сих пор не зафиксировано. Его существование необходимо для шестнадцати частиц, из которых состоит вся материя, иными словами, наблюдение известного предполагает присутствие неизвестного. — «Снова присутствие и отсутствие», — подумала я тогда.

Мой отец обладал обширными познаниями в области теоретической физики частиц и был способен обсуждать этот предмет на великолепном английском языке — две добродетели, не присущие профессору Эвансу. Продолжая бубнить, он начал делать фактические и синтаксические ошибки, путать названия ускорителей и имена ученых. В этот момент я настроилась на его мысли и была потрясена их горечью. Он думал, что я специально задала вопрос, дабы смутить его, выставить напоказ его невежество. И он все говорил и говорил, делая новые и новые ошибки.

Большинство других студентов уже перестали слушать его.

Я не знала, что и делать. Если указать ему на ошибки, он еще больше расстроится. Поэтому я помалкивала, а когда занятие кончилось, покинула аудиторию первой.

— Эй, Ари!

Я обернулась. Возле двери стоял Джек, наш «проводник» по ориентации. Я заметила его еще раньше, он сидел на задних рядах.

— Я понимаю, ты новенькая и все такое, — сказал он. — Но лучшее, что можно делать на этих уроках, — это спать с открытыми глазами.

— Я так не умею. — Я сложила руки на груди.

— Тогда советую тебе бросить этот курс.

Так я в конечном итоге и оказалась на инвайроменталистике.

К команде по сортировке мусора я присоединилась после обеда. Они базировались в низком бетонном здании возле коровника. Запах коровника мне нравился гораздо больше.

Одни группы забирали мусор из зданий городка и приносили мешки сюда, где другие распределяли разнообразное добро по сортировочным столам, отделяя полезные вещи от того, что можно пустить в переработку, и будущего компоста. Первый раз меня поставили на сортировку.

Когда я только вошла в комнату, где происходила сортировка, двое студентов перебирали разложенный по столу мусор, а рядом с ними мальчик по имени Уолкер жонглировал апельсинами. Все были в перчатках.

С тех пор я прочла немало теорий о том, что привлекает людей друг к другу, — рассуждения о том, что они притягиваются физическими и психологическими особенностями, напоминающими им об их родителях. Я не знаю, насколько это применимо к вампирам.

Я предпочитаю более простое объяснение: во-первых, Уолкер притягивал мой взгляд потому, что был наиболее визуально привлекательным человеком из всех, кого я видела до сих пор, а во-вторых, потому, что был беспечен и загадочен.

Выгоревшие на солнце волосы, стройное загорелое тело, свободная поношенная одежда — ничто из этого по отдельности не объясняло его привлекательности в целом.

— Ты кто? — В его речи слышался мягкий южный акцент.

Я задержала взгляд на столе, прежде чем поднять глаза на него.

— Меня зовут Ари.

Глаза у него были более светлого оттенка синего, чем у меня. Они напомнили мне цвет новой гостевой комнаты в мамином доме: синеву Индийского океана.

— Ты сегодня вообще работать собираешься, Уолкер? — Один из студентов поправил рукава фланелевой рубашки затянутыми в перчатки руками.

Уолкер шагнул в сторону, потом отодвинулся от меня, споткнувшись обо что-то, хотя я ничего не увидела. Это было одно из считанных неловких движений, совершенных им у меня на глазах.

Я надела перчатки. Студенты выбрасывали всевозможные вещи: фотографии, книги, диски, одежду, даже старые телевизоры — наряду с настоящим мусором. Мы выбирали полезные штуки и складывали их в тележку. Потом их отчистят и поставят в «бесплатный магазин» кампуса. Мы сортировали стекло, бумагу и жестянки на переработку, а остатки еды складывали в тачку, которая поедет на компостную кучу.

Когда я в следующий раз явилась на работу, Уолкер встал за сортировочный стол рядом со мной. Мы не особенно разговаривали во время работы, но остро сознавали близость наших рук на столе. Он пах свежестью, как леса вокруг кампуса, что резко контрастировало с мусором, который мы разбирали.

Он спросил, в чем я специализируюсь, а когда я задала ему тот же вопрос, ответил:

— Я специализируюсь в магии. Я собираюсь стать выдающимся фокусником.

Позже в тот же день мы одновременно потянулись за яблоком. Прикосновение отозвалось электрическим ударом, даже сквозь перчатки.

На следующий день я первый раз пошла на американскую политику. Уолкер сидел там, в заднем ряду. Я села рядом. В течение нудной лекции он тайком показывал фокусы, вытаскивая из уха монетки и перья из волос.

Словосочетание «Внутреннее святилище» едва ли описывает комнату, которую я делила с Бернадеттой. Люди приходили и уходили в любое время дня и допоздна ночью. Они приходили одолжить книги или диски, принести угощение, или книги, или диски, или одежду. (Большая часть моей новой одежды была «подвергнута стрессу» Бернадеттой, дабы придать нарядам крутизны, и теперь они пользовались большим спросом.) Большинство наших посетителей составляли студенты Хиллхауса, но попадались и студенты из других колледжей, и просто бродяги, скитавшиеся от города к городу, от кампуса к кампусу по всей Америке. Для самопровозглашенного изгоя Бернадетта была очень популярна.

По ее словам, дома, в Луизиане, у нее остался молодой человек. Он не звонил и не навещал ее, но она показывала мне его фотографию: худощавый, бритый наголо парень с пирсингом на бровях протягивал руку в объектив, словно прося о чем-то.

Время от времени появлялся Уолкер и обычно спрашивал, не хочу ли я с ним позаниматься. Это означало, что мы с ним шли через весь кампус и находили тихое местечко в библиотеке. По пути мы разговаривали о том, где жили раньше (он был родом из Северной Каролины, и его акцент казался мне сексуальным), и о том, где бы нам хотелось побывать (мы оба хотели поездить по Европе; Уолкеру особенно хотелось попасть в Прагу, откуда был родом его дед).

Однажды вечером Уолкер играл мне на гитаре. Это была потрепанная акустика, но играл он, на мой взгляд, неплохо. Тогда он впервые сказал мне, что я красивая. Слово мерцало серебром, пересекая пространство между нами, и, когда оно коснулось меня, я почувствовала, что начинаю светиться от комплимента.

Учились ли мы? Нечасто. Мы ходили на занятия и выполняли задания, не особенно задумываясь о них. Для меня здешний учебный процесс был куда проще, чем папины уроки.

Танцы и барабанные круги устраивались в Хиллхаусе регулярно. Равно как и поэтические чтения и костры. Кальян и выпивка были популярными способами отдыха, но Бернадетта сказала, что в государственных колледжах они распространены куда больше. Она не прибегала ни к тому ни к другому.

— Слишком банально, — говорила она.

Время от времени Бернадетта уставала от постоянной активности, захлопывала дверь и запирала на ключ. Затем вынимала из стола колоду карт Таро и предлагала позаплетать мне волосы.

Раскладывая карты, Бернадетта всегда представляла меня Рыцарем Чаш, потому что, по ее словам, я в профиль походила на него. Когда она в последний раз раскидывала для меня карты, Рыцарь оказался покрыт десяткой Мечей, что она интерпретировала как несчастье, боль, возможно, смерть любимого человека. В непосредственной близости лежала четверка Мечей, что, по ее словам, означало одиночество, выздоровление или изгнание.

— Это не карта смерти, хотя выглядит она именно так, — пояснила она.

На карте был изображен лежащий на саркофаге рыцарь с молитвенно сложенными ладонями.

— Здорово, — проворчала я.

Меня подмывало полностью отмахнуться от ее толкований, но я не стала. Я припомнила, как папа рассказывал о юнгианской концепции синхронности — в противовес причинности. Синхронность обнаруживает закономерности и смыслы в кажущихся совпадениях, и в случае с Таро можно утверждать, что психическое и умственное состояние субъекта отражается в выборе карт и их интерпретации.

Боялась ли я несчастий, одиночества, болезни, изгнания? Разумеется. Это повседневные страхи большинства вампиров и многих людей.

Что до причесывания, то легкие прикосновения ее рук к моим волосам напоминали мне о матери, и я старалась вежливо отказываться. (Я звонила мае дважды, и оба раза разговор выходил натянутый, только напоминая нам, как сильно мы друг по другу скучаем. Я решила лучше не звонить.)

Иногда по вечерам Бернадетта читала вслух свои стихи, где обычно говорилось о смерти. Ее вилланель[10] про то, как она видела своего отца в гробу, выбила меня из колеи, особенно потому, что я знала, что он жив и явно здоров.

Она читала вслух новый сонет. Начинался он словами:

Розы, черные, как оникс, На гробу моем лежат. Слезы, что роса уронит, Юность мне не возвратят.

В этот момент у меня зазвонил мобильник. Я вылетела за дверь и говорила уже в коридоре.

— Привет, Ари, — раздался голос Осени. — Не хочешь сходить в торговый центр?

— Привет. Я уже не живу в Сассе.

Я рассказала ей, что поступила в колледж, а она сказала, что и не догадывалась, что мне уже пора. О Хиллхаусе она никогда не слышала.

— Это маленький колледж в Джорджии, — сказала я. — Здесь красиво.

— Может, я к тебе приеду, — сказала она. — Мне вернули права, и, похоже, я получу Джессову машину.

— Он ее отдает?

— Он в десантники намылился, — сообщила она. — А ты не знала?

— Я там больше не живу, — повторила я.

— Я думала, он тебе звонил. — В голосе Осени послышалось смущение. — Я давала ему твой телефон.

— А почему он поступает в десант? — Я не могла представить Джесса в форме.

— Ну, подраться он всегда любил. К тому же ему самое время убраться из города.

Она сказала, что полиция и ФБР оставили его в покое, но Мистина мама завела привычку таскаться за ним повсюду и задавать вопросы. Что-что, а это я легко могла себе представить.

— О Мисти новости есть?

— Глухо. Как сквозь землю провалилась. — Осень закашлялась, и я подумала, не продолжает ли она курить. — У тебя найдется для меня койка, если я приеду?

Я заколебалась с ответом. Хиллхаус был для меня все еще внове, и я не знала, понравится ли здесь Осени… нет, если честно, я сомневалась, впишется ли она сюда. Затем мне стало совестно. С пропажей Мисти я осталась для Осени самым близким к понятию «друг» существом.

— Лучше прихвати спальник, — сказала я. — Так поступает большинство гостей.

ГЛАВА 11

Вечером накануне нашего полевого выезда на болото Окифиноки Уолкер давал представление.

Как и большинство мероприятий в Хиллхаусе, выступление проходило в старом здании театра возле спортивного зала. В театре пахло можжевельником и древесным дымом, и от этих ароматов жесткие металлические стулья казались вполне терпимыми. Мы с Бернадеттой сидели во втором ряду. Мы пришли пораньше, но первый ряд оказался уже весь занят.

Сидевший передо мной парень обернулся — это оказался Ричард, президент клуба соцэкологии. (Помимо время от времени циркулировавших по кампусу памфлетов, где осуждалась либеральная политика, клуб соцэкологии особой активности не проявлял.) На американской политике он тоже сидел передо мной. Я привыкла к виду его затылка: короткие светлые волосы у него лежали плотными завитками и грозили взорваться, если позволить им отрасти чуть длиннее.

— Эй, Бернадетта, — обратился он к моей соседке, — почему вампиров не приглашают на вечеринки?

Сердце у меня подпрыгнуло. Он что, узнал про меня?

— Заткнись, Ричард, — презрительно фыркнула Бернадетта.

— Ты должна знать. Потому что от них горло болит! — Тон у него был ликующий, и только тут я сообразила, что он отпустил в адрес Бернадетты шутку. При ее крашенных в черный цвет волосах и бледной коже, она куда больше походила на стереотипного вампира, чем я.

— А какой у вампиров… пардон, у тебя любимый способ передвижения?

— Заткнись, Ричард!

— Кровеносный сосуд!

Мыс Бернадеттой даже не улыбнулись, но девушка рядом с Ричардом хихикала не переставая.

— Где вампиры держат свои сбережения? В банках крови!

— Заткнись, Ричард!

Я была счастлива, когда на сцену вышел мой одногруппник по литературному курсу и начал бить в большой африканский барабан. Ричард отвернулся, довольный тем, что ему удалось нас достать. Он жаждал внимания и добивался его любыми средствами. Бернадетта, указав мне на него глазами, презрительно покачала головой.

На сцену под барабанный бой вышел Уолкер. В джинсах и фланелевой рубашке — ни плаща, ни расшитого блестками костюма. Его волосы и кожа сияли в свете рампы.

— Добро пожаловать, — произнес он, — в страну уклончивых искусств.

Первые фокусы с куриными яйцами впечатлили меня больше, чем некоторые из последующих, более сложных, поскольку их магия была в некотором смысле настоящей. На столе посередине сцены зажгли бунзеновскую горелку, и Уолкер при помощи щипцов водил яйцом по пламени, пока оно не почернело. Затем он опустил яйцо в миску с водой, и оно вдруг сделалось переливчатым, почти серебряным.

Я понимала, что изменение цвета обусловлено какой-то химической реакцией. Но волшебным этот фокус делала история, которую Уолкер рассказывал в процессе.

— Тысячи лет волшебники совершенствовали искусство ясновидения — так еще называют заглядывание в магический кристалл, дабы прочесть в отражающей поверхности будущее. Кристаллы связывают наш приземленный мир с тем, что лежит за ним. В миг, когда мы смотрим в кристалл, время растворяется. Наше внутреннее «я» успокаивается. Наш дух соединяется со светом Вселенной, возвращая нам чистоту и прозрачность.

Бедные волшебники вроде меня не могут себе позволить купить хрустальный шар, поэтому мы делаем их сами, из яиц.

Когда превращение закончилось, он пригласил кого-нибудь из зрителей подняться на сцену и заглянуть в чашу с водой. Вызвался Ричард.

— Еще желающие есть? — спросил Уолкер.

— Я сделаю это. — Бернадетта вскочила тут же.

— Это не честно, — сказал Ричард, а она, проходя мимо, бросила ему: «Заткнись!»

— Расслабься и дыши глубоко, — велел Уолкер Бернадетте. — Вглядись в серебряный шар и скажи мне, что ты видишь.

— Я вижу отражение пламени свечи.

В театре было так тихо, что я слышала дыхание ребят, сидевших по бокам от меня.

— Постарайся расфокусировать зрение. — Голос Уолкера звучал мягко, с легким северокаролинским оттенком в окончаниях слов. — Постарайся увидеть образующийся внутри кристалла туман.

— Это яйцо, — сказал Ричард, но на него зашикали.

— Я вижу его, — сказала Бернадетта. — Это как дым на поверхности.

— Позволь дыму расти, пока он не заслонит собой все. — Уолкер сделал знак барабанщику, и тот начал отбивать медленный, раскачивающий ритм.

— Я не вижу ничего, кроме него. — В черной блузке и джинсах, с длинными волосами, легшими по сторонам чаши, когда она наклонилась, Бернадетта казалась существом из иного времени, иного мира.

— А теперь сфокусируй глаза. — Лицо Уолкера, напряженное и серьезное, было так красиво, что на него почти невозможно было смотреть. — Когда дым рассеется, скажи нам, что ты видишь.

— Я вижу… — Бернадетта замялась. — Это похоже на… это череп.

— Разумеется, — подал голос Ричард. — Она же вампир. Она ничего, кроме смерти, не видит.

Но никто, кроме меня, его не слушал.

— Я правда его видела, — прошептала Бернадетта. Она вернулась на свое место, и волшебное представление продолжалось.

Уолкер показал несколько фокусов с платками и монетами, которые множились благодаря рукавам его рубашки, сопровождая демонстрацию рассказами о древней Индии и Тибете и традициях магии. С помощью черных ниток (может, только я их и видела?) он передвигал по столу глиняные миски; он называл их вавилонскими чашами демонов, поясняя, что в древности их ставили по углам домов, чтобы ловить демонов. Позже я выяснила, что он рассказывал правду и что чаши также использовались, чтобы наловить побольше демонов и выпустить на чьего-нибудь врага.

Интересно, что бы сказал Уолкер, поведай я ему, что видела настоящего демона? Словно услышав мои мысли, он поднял глаза от работы и подмигнул мне. Затем он превратил кусок угля в алмаз. Я перестала следить за нитками и ловкостью рук и позволила себе поддаться очарованию. На миг я представила себя ассистенткой фокусника, одетой в свой костюм из метаматериала, становящейся невидимой, когда того требует фокус, оставляя волшебника пожинать лавры. Но как отреагирует Уолкер, узнав, на что я способна… нет, узнав, что я такое? Перепугается, скорее всего.

Для последнего фокуса ему понадобился здоровенный чемодан и помощь Джейси, студентки, примечательной тем, что была ниже всех в кампусе. Будучи меньше пяти футов ростом, она проворно запрыгнула в чемодан, оставив снаружи толстые светлые косы.

Уолкер заправил косы в чемодан, затем опустил и защелкнул крышку.

— Джейси вызвалась подвергнуться исчезновению, — объявил он. — Она полностью сознает потенциально смертельный физический риск. — Он начал произносить нараспев бессмысленные слова, в процессе трижды постучав по крышке чемодана веткой дерева, которую называл жезлом друида.

Разумеется, когда он открыл чемодан, там оказалось пусто. Я решила, что там двойное дно и что, когда он его закроет и постучит снова, Джейси вернется на место.

Но когда Уолкер поднял крышку, чемодан оказался пуст.

— Попробуем еще раз, — с тревогой в голосе сказал он. Интересно, он притворяется?

Он закрыл крышку, пробормотал какую-то нелепицу, постучал жезлом. Открыл чемодан. Пусто.

— Ты напортачил, Уолкер, — раздался голос Джейси из задней части зала, и все повернулись к ней. Теперь мне стало ясно, что они с Уолкером просто прикидывались.

— Значит, в сцене есть люк? — шепнула Бернадетта.

Но я не ответила. В проходе за спиной у Джейси кое-кто стоял.

Осень приехала.

— Я как бросила курить, так и растолстела.

Осень сидела на полу в общей комнате, обдирая пластиковую упаковку с кекса. Она заехала на бензоколонку и накупила всякого фастфуда, который разложила на полу, будто на пикнике.

Я не люблю сладкое, но Бернадетта взяла шоколадное пирожное с орехами и штучку под названием «твинки».

— Ты не толстая, — сказала я.

По сравнению с нашей последней встречей Осень поправилась максимум фунтов на десять. У нее чуть округлились лицо и бедра. Я почувствовала укол совести, словно я была в ответе за ее полноту. Но разве отказ от курения не стоит нескольких лишних фунтов?

Дабы не отрываться от коллектива, я потянулась за пакетиком чипсов.

Мы оставили Уолкера в окружении толпы поклонников, и теперь я гадала, с кем он сейчас разговаривает.

— Мечтательный взгляд, — заметила Бернадетта, глянув на меня. — Кто-то втюрился.

Неужели это настолько очевидно?

— Откуда ты знаешь? — Отрицать не имело смысла — Бернадетта была слишком наблюдательна.

— Каждый раз, когда ты смотришь на Уолкера, у тебя глаза делаются масленые. — Бернадетта откусила кусочек «твинки» и помахала у меня перед носом его сливочной серединкой. — Вроде этого.

— Уолкер — это фокусник? — Осень стряхнула глазурь с коленей джинсов. — Значит, мой брат тебе больше не нравится?

Мне этот разговор был совершенно ни к чему.

— Как поживает Чип? — спросила я.

— Мы разбежались. — Осень потянулась за шоколадно-ореховым пирожным в пластиковой упаковке. — Он мне изменял, — пояснила она непринужденным тоном. — Я понимаю, чем тебе так нравится этот Уолкер. Он такой душка. — В слове «душка» она ухитрилась выделить три слога.

Тут они с Бернадеттой рассмеялись, и я не могла взять в толк почему, пока Бернадетта не успокоилась настолько, чтобы сказать:

— Ари, ты бы видела свое лицо, когда она это сказала!

— По-моему, она еще девственница, — сказала Осень Бернадетте, а та ответила:

— Исключено, — и обернулась ко мне: — Что, правда?

Я зачерпнула горсть чипсов.

— Не ваше дело.

Но сознание того, что они-то нет, заставило меня почувствовать себя юной и наивной, в очередной раз чужой в их мире.

Осень с Бернадеттой проболтали допоздна. Я в основном слушала, удивляясь, как быстро у них нашлись общие темы. В комнате горела только моя фарфоровая лампа, освещая птичек, но оставляя наши лица в тени.

Бернадетта говорила о завтрашнем выезде.

— Жалко, ты не можешь поехать с нами, — сказала она Осени, которая устроилась спать на полу. — Мест в каноэ хватит только на десятерых. Можешь пожить в нашей комнате, пока нас не будет.

— Наверное, прогуляюсь по кампусу, — отозвалась Осень. — Все равно бы я на болото не поехала.

— Но ведь там будет по-настоящему здорово.

Бернадетта вкратце пересказала несколько лекций по окружающей среде, причем у нее получилось лучше, чем у профессора Райли.

— Это самое большое болото в Северной Америке, — говорила она. — Некогда оно было частью океанского дна, но теперь покрыто торфяными отложениями и дождевой водой. В начале девятнадцатого века люди селились на болоте, и лесорубы снесли тысячи деревьев. Затем его превратили в заказник для дикой фауны.

— Угу, — откликнулась Осень.

— Имя ему дали индейцы. На их языке «Окифиноки» означает «страна колышущейся земли», ибо торф настолько неустойчив, что, если топнуть по земле, деревья закачаются. — Бернадетта явно предвкушала, как заставит деревья трястись.

Осень зевнула.

— Биоразнообразие там просто поразительное, — попыталась я поддержать Бернадетту. — Более сотни видов птиц, и аллигаторы, и пять видов ядовитых змей.

— Змей, да? — сонно переспросила Осень.

— В болоте нет дорог, только тропинки и гати, — продолжала Бернадетта. — Мы поплывем на каноэ, одну ночь проведем в избушке, а другую на помосте.

— А вы не боитесь? Все эти крокодилы и змеи…

Я не боялась, но не хотела отвечать за Бернадетту.

— Я больше боюсь других вещей, — сказала моя соседка. — Мы читали кое-какие сказки о странных огнях и болотных тварях…

— Болотных тварях? — Осень впервые оживилась.

— Обезьянолюдях, великанах и призраках. — Тон Бернадетты сделал бы честь и вампиру, подумалось мне. Она знала, как превратить простые фразы в историю. — Создания тьмы, что бесшумно перемещаются от дерева к дереву. В избушке, где нам предстоит ночевать, по слухам, водятся привидения.

— Правда? — спросила я.

— Джейси делала на эту тему устный доклад в первую неделю занятий, — сказала Бернадетта. — Ты пропустила. Она утверждает, что там убили женщину и ее призрак бродит по ночам. Профессор Райли сказал, что это просто легенда, но я верю. К тому же есть сведения об НЛО и похищениях людей пришельцами.

— Ну, про это я все знаю, — сказала Осень. — Правительство хочет, чтобы мы думали, будто их не существует, но по радио почти каждый вечер идут ток-шоу об НЛО. Иногда я думаю, что, может, так случилось и с Мисти.

— Мисти — это девочка, которая пропала у нас в городе, — пояснила я, и Бернадетта кивнула.

— Она отправилась полюбоваться звездами, — сказала Осень. — Может, что-то спустилось и забрало ее. Кто знает? Все равно, вы только за этим и собираетесь туда — посмотреть на НЛО?

— Нет, мы едем изучать природу. — Бернадетта зевнула. — Одно дело — читать об этом, другое — увидеть вблизи.

— Не думаю, что когда-нибудь пойду в колледж. — В голосе Осени прозвучала неожиданная решимость.

— И что ты станешь делать, когда закончишь школу? — Я потянулась выключить лампу.

— Раньше думала, что перееду к Чипу, — произнесла она как-то покорно. — А теперь не знаю. Иногда мне кажется, что я стремительно несусь в никуда.

Я хотела как-то утешить ее, но на ум приходили только банальности. «Ты еще молода. Ты это переживешь».

— Да, мне самой иногда так кажется, — сказала Бернадетта.

Осень еще спала, когда мы на следующее утро уходили. Бернадетта оставила ей записку, что она может жить у нас, сколько хочет. «Не грусти о своем бывшем, — написала она. — Ты еще не встретила свою половинку».

Она положила записку возле спального мешка Осени. Осень спала на животе, и нам было видно только ее откинутую руку и копну темных волос.

— Спасибо, что была так мила с моей подругой, — сказала я Бернадетте, когда мы вышли.

Она пожала плечами.

— Мне ее жалко. Кажется, она несколько потерялась.

Мы дотащили рюкзаки до парковки и заняли два места в самом хвосте автобуса. Мартовское утро было зябким, восходящее солнце раскрасило небо оранжевыми полосами. Прочие студенты устраивались на своих местах. Некоторые держали в руках чашки с кофе и горячим шоколадом, ароматы которых наполняли салон автобуса. На завтрак у меня был только глоток тоника прямо из бутылки. Как правило, мне этого вполне хватало, но сегодня мне было голодно и муторно с недосыпа.

Профессор Райли и профессор Хоффман сели последними. Вид у них тоже был сонный.

— Никаких песен, — велел нам Хоффман.

Когда автобус вырулил из кампуса, я обернулась посмотреть, как исчезает вдали Хиллхаус… и увидела удаляющийся в противоположную сторону бежевый внедорожник. Я не видела водителя, да и саму машину толком не разглядела, но, несмотря на печку в автобусе, меня передернуло.

Большинство студентов во время короткой поездки до Окифиноки дремали. Я бодрствовала. Чем выше поднималось на небе солнце, тем легче становилось у меня на душе. В Джорджии, должно быть, тысячи бежевых джипов, сказала я себе.

К тому времени, когда мы доехали до входа на болото возле Уэйкросса, забрали разрешения на стоянку и нагрузили каноэ, было уже около десяти. Потеплело до восемнадцати градусов, достаточно, чтобы скинуть куртки и жилеты. Спальники и продукты мы сложили в большие непромокаемые мешки, поставили их в центр каноэ и привязали эластичными ремнями.

Я как раз привязывала к каноэ свой багаж, когда Бернадетта воскликнула:

— Бедняжка… смотри!

На берегу, футах в ста от нас, лежал аллигатор. Вид у него был такой, словно кожа съежилась и присохла к костям, — истощенный, но еще живой. Я видела жизнь в его маленьких темных глазах.

— Что с ним? — спросила я.

— Может, возраст, а может, пострадал в драке, — ответил профессор Хоффман.

— Мы можем ему чем-нибудь помочь? — Голос Бернадетты разносился над водой, и один из проводников подошел к нам.

— Это Старина Джо, — сказал он. — Готовится помирать. Мы не вмешиваемся в естественный ход вещей.

Бернадетта ничего не сказала, но плечи ее поникли, и я поняла, что она не согласна. Позже она сказала мне:

— Живое существо умирает. И никто не обращает внимания. — Она покачала головой.

В каноэ сидели по двое, и мы с Бернадеттой оказались напарниками. Поначалу мы гребли вместе, потом по очереди. На мне была толстая кофта для защиты от солнца, и Бернадетта обрызгала нас обеих репеллентом от насекомых. Я говорила ей, что меня никогда не кусают, но это ее не убедило.

Водный путь, по которому мы плыли, назывался каналом. Вначале он был цвета сланца — серый с синими прожилками и разводами, — и каноэ шли по нему спокойно, весла едва плескали. Ветра не было, и тишину нарушало только негромкое ворчание лягушек. Вдоль берегов лежали по одиночке и парами аллигаторы, одни наблюдали за нами, другие игнорировали. До брачного сезона оставалось еще два месяца, и они пока не были склонны защищать свою территорию.

Несколько минут никто не разговаривал. Воздух, свежий и ароматный, напомнил мне запах ведьмина ореха. Дома у мамы в ванной стояла бутылочка. Я не хотела думать о доме и поэтому постаралась определить запах точнее: одновременно едкий и сладкий, с оттенком скипидара. Действительно, ничего общего с ведьминым орехом.

Обогнув последнюю излучину канала, мы вступили в прерию — бескрайнее пространство цветущих болот. Здесь вода сделалась темно-коричневой, цвета настоявшегося чая. Поднялся ветерок, и вплотную к каноэ закачались конические головки желтых цветов. Чем дальше, тем, казалось, больше их становилось, они возникали из мясистых зеленых листьев, раскинувшихся по прерии насколько хватало глаз.

Профессор Райли сказал, что этот цветок называется «золотая дубинка». Другое название — «непромокашка», потому что их суккулентного типа листья отталкивают влагу. Они устойчивы к неблагоприятным природным условиям, сказал он. У них есть шанс уцелеть.

К тому времени, когда, далеко за полдень, мы вытащили наши каноэ на берег острова, глаза у нас устали не меньше, чем руки. Мы видели зеленых и синих цапель, песчаных журавлей, ибисов, зимородков, а крокодилам и вовсе счет потеряли. Когда я переворачивала каноэ, из кучки песка неподалеку выползла толстая сине-черная змея футов шесть в длину.

Тогда я любила змей не больше, чем сейчас, но у них было больше прав находиться на этом острове, чем у меня. Я замерла. Пока змея уползала в заросли, я почувствовала за спиной чье-то присутствие.

Профессор Хоффман молчал, пока змея не исчезла.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Узнала?

— Индиговая змея?

— Очень хорошо. Этот вид, знаете ли, под угрозой. Их естественная среда обитания превратилась в торговые центры и жилые массивы. Теперь они, к несчастью, завели привычку дремать на дорогах.

В тот вечер после ужина (картошка, овощи и приправленный травами соевый творог, завернутый в фольгу и поджаренный на костре) Хоффман рассказывал о видах, которые нам в тот день не попались.

— Каролинский длиннохвостый попугай — единственная разновидность попугаев, аборигенная для Соединенных Штатов, — был уничтожен обычным путем. Его среду обитания извели лесорубы. Некоторых птиц ловили и держали в качестве домашних питомцев. Их перьями украшали шляпки, но ручных птиц не размножали — они считались совершенно обычными и вскоре вымерли. Большинство диких выбили фермеры, считая их вредителями.

Каролинские длиннохвостые были очень общественными созданиями. Когда одну птицу подстреливали, остальная стая возвращалась на то же место и собиралась вокруг тушки. Разумеется, охотники их уже ждали. Мы не знаем, что послужило причиной окончательного исчезновения вида, но есть подозрение, что немногие оставшиеся погибли от болезней домашней птицы.

Бернадетта поставила тарелку.

— Это так удручающе. — Говорила она негромко, но, уверена, слышали все.

Тем не менее профессор Хоффман продолжал рассказ.

— Аналогичным образом — бесконтрольными вырубками и охотой — был уничтожен белоклювый дятел. К двадцатым годам прошлого века он считался исчезнувшим. Одна пара — птицы выбирают себе спутника на всю жизнь — объявилась во Флориде, где была тут же подстрелена собирателями образцов.

— Идиоты! — воскликнула Бернадетта. Прочие не обратили на нее внимания.

— Несколько лет назад исследовательские команды обнаружили следы присутствия белоклювов во Флориде и Арканзасе. Если их находки подтвердятся, птица будет отнесена к видам-лазарям. Кто знает, что это означает?

— Согласно Библии, Лазаря воскресил из мертвых Иисус, — подала голос Джейси. — Это считалось чудом.

— Ну, говоря по-научному, чуда здесь нет. Это просто знак, что в исходном обзоре, по результатам которого вид объявили исчезнувшим, была допущена ошибка. Когда существо, считавшееся погибшим навек, снова объявляется, научное сообщество всегда радо признать свою ошибку.

Бернадетта ткнула меня локтем.

— Мне надо в туалет. Пойдем со мной.

В избушке не было санузла, но уличная кабинка находилась недалеко. Пользовались ею только девушки, молодые люди предпочитали зайти за дерево. Бернадетта зашла в деревянное строение, сетуя на мужчин, которые весь мир используют как сортир.

Я ждала снаружи, глядя на освещенные окошки избы и слушая ночь. Воздух полнился кваканьем лягушек, время о времени вскрикивали совы, в лесу неподалеку что-то шуршало. И тут раздался вопль Бернадетты.

Дверь уборной распахнулась и грохнула об стенку. Бернадетта прыжками выбралась на траву, придерживая джинсы на талии.

Дверь избушки отворилась.

— С тобой все нормально? — спросил профессор Райли.

Бернадетта вбежала в избушку, я за ней.

— Меня там кто-то укусил! — сказала она. — Как вы думаете, это змея? — Она вытянула лодыжку и повернула, чтобы показать красную припухлость.

— На змеиный укус не похоже, — сказал Райли. — Скорее мошка.

Укус мошки был куда приемлемее змеиного. Признаюсь, я первым делом подумала о громадной индиговой змее, проползшей по высокой траве в уборную, чтобы подстеречь одну из нас. (Впоследствии я узнала, что индиговые не ядовиты. Они глотают свои мелкие жертвы живьем.)

От еды и движения нас всех потянуло в сон. Но Джейси отказалась проводить ночь в избушке.

— У меня от этого места мурашки по коже, — сказала она.

Мы взяли с собой две палатки, и Джейси предложила их поставить. Она сказала, что не станет спать снаружи в одиночку.

Никто не захотел присоединиться к ней, поэтому вызвалась я.

— Ты сдурела, — сказала Бернадетта.

— Насекомые мне не докучают, — возразила я. — А здесь и вправду душновато. — В избушке пахло затхлостью, словно от мертвого очага и старой одежды.

И вот мы с Джейси, которую я знала только как самую мелкую девчонку с самыми длинными косами во всем колледже, устроились на ночь в палатке. Спали мы мало. Шорохи, слышанные мною до того, по мере прохождения ночи становились, казалось, громче, и мы слышали почти непрестанное движение на земле возле палатки.

— Еноты, — сказала я, но Джейси не согласилась.

— Слишком крупное для енота.

Мы задремали и проснулись от новых звуков: казалось, что-то обходило палатку по периметру. На ходу оно постукивало.

Джейси села в своем спальнике.

— Ари, Ари, — зашептала она. — Я боюсь. По-моему, это посыльный.

— Кто?

Она шумно, выдохнула:

— Посыльный дьявола. Пришел по наши души.

Как и большинство вампиров, меня нелегко напугать. Я помню, как смотрела фильмы ужасов дома у моей подруги Кэтлин; мне было интереснее наблюдать по лицам ее родных за их реакцией на фильм, чем за чудищами на экране. Но в ту ночь, на острове посреди болота, таком отдаленном, что у нас даже мобильники не работали, я позволила себе поддаться чувству страха. Оно оказалось неожиданно приятным.

— Как он выглядит?

— Он может менять обличье. — Джейси шептала короткими порциями, а в промежутках глубоко дышала. — Иногда это зверь — собака, или волк, или теленок. В другой раз человек — старик или женщина с окровавленными руками. Порой они вырезают у человека сердце и пожирают его.

— Откуда ты про них узнала?

— Я всегда знала. — Она снова судорожно втянула воздух. — И снились они мне тоже.

Шаги снаружи замедлились, потом снова набрали скорость. Они звучали слишком громко для животного и слишком быстро, чтобы принадлежать человеку. Оно все ходило кругами возле палатки, сопровождаемое странным перестуком.

— Я боюсь, — прошептала я и услышала в собственном голосе удивление. Страх пощипывал и просачивался в кровь с каждым ударом сердца.

— Мы можем позвать на помощь, — сказала Джейси.

— И перебудить всех? — Я была напугана, но не настолько. — Джейси, они нас ославят на весь кампус. Мы в жизни не отмоемся.

Затем тварь снаружи прекратила движение. Она начала издавать звуки, сначала тихо, потом громче. Я не могу описать эти звуки… представьте щенячий скулеж, потом голос становится выше, выше, и под конец у вас едва не лопаются барабанные перепонки.

Джейси тоже издала странный звук, низкое бульканье в горле.

Страх перестал быть развлечением. Она ухватилась за мое плечо, а я сжала ее ладонь. Не знаю, как долго мы так просидели, завернувшись в спальники, вцепившись друг в друга, прислушиваясь к несущемуся из темноты завыванию. Порой мне казалось, что я различаю в вое слова. Однажды мне послышалось, будто произнесли мое имя.

Я слышала, как Джейси думает: «А завтра они найдут в палатке наши мертвые тела». Я прикинула, что бы она подумала, узнав, что держит за руку вампира.

Больше мы в ту ночь не заснули. Тварь снаружи вскоре убралась, но мы знали, что она может вернуться в любой момент.

Когда достаточно рассвело, я расстегнула клапан палатки и увидела только траву, деревья и небо. Я упрекнула себя за трусость. Почему я просто не вышла посмотреть, кто там шумит?

Самые страшные штуки те, что посещают нас во мраке, те, которых мы не видим. И страх, что держал нас парализованными в палатке в ту ночь, оставил странный осадок, горький привкус в горле, напоминание, что в конечном итоге я в некоторых отношениях так же уязвима, как и любой смертный.

ГЛАВА 12

Люди видят предметы не так, как звери. Люди гораздо лучше различают неподвижные объекты. У животных нервная система развивалась на вычленение движения, поскольку движение может означать приближение хищника или жертвы. Но лягушка вообще не видит стационарный объект из-за особенностей нервной системы: у нее зрительные нейроны не реагируют на неподвижные предметы в целях экономии энергии.

Теоретически, люди лучше видят неподвижные предметы, потому что их глаза всегда пребывают в движении, нейтрализуя нервную адаптацию. Но порой они не видят находящиеся в поле зрения предметы, потому что их внимание направлено на что-то другое. Опытные фокусники знают, как вызвать это состояние и как управлять порожденной невниманием слепотой. Вот почему фокусы работают.

Исследованием вампирского зрения никто особенно не занимался, но, судя по тому немногому, что я прочла в Интернете и моим собственным наблюдениям, оно, как правило, острее, чем у смертных. Сетчатка у вампиров имеет больше палочек и колбочек, чем у смертных, что делает ее более чувствительной к свету и цвету. Однако даже при этом усиленном зрении глаз вампира может быть подвержен слепоте невнимания. Как люди, как лягушки, как стрекозы, мы порой не видим того, что находится у нас прямо под носом.

Остаток проведенного на болоте времени мы с Джейси избегали друг друга. Каждая напоминала другой о неприятном опыте страха, который начался как развлечение и перерос в нечто зловещее.

На веслах в то утро сидела Бернадетта, которая сказала, что спала сном младенца. Я валялась в полусне на корме, игнорируя аллигаторов, валявшихся в полусне по берегам. Профессор Хоффман, бодрый до омерзения, читал нам импровизированную лекцию, долетавшую до меня обрывками фраз. Он говорил о зрении аллигаторов — мол, у них в глазах под сетчаткой расположены слои отражающей ткани, которая работает, как зеркало.

— Мы называем эту ткань tapetum lucidum — говорил он. — Кто-нибудь знает, что это значит?

Это означало «яркий ковер», но мне было слишком сонно, чтоб выступать. Хоффман сказал, что ткань работает, как зеркало, собирая имеющийся свет, помогая крокам охотиться в темноте. Она также отвечает за то, как выглядят крокодильи глаза, если посветить на них фонариком, — они красные, как горячие угли.

— Жуть, — фыркнула Бернадетта.

Мне весь поход было жутковато. И ночь на деревянном помосте, окруженном кто знает кем, меня вовсе не прельщала. Вампиры нуждаются во сне даже больше смертных, для поддержания иммунной системы.

Хоффман говорил о каком-то сецессионе — процессе естественного изменения окружающей среды. Если в болоте нарастает торф, болото превращается в заросли кустарника, а потом и в лиственный лес.

— Болото остается болотом благодаря естественным пожарам, — говорил он. — Торф сгорает, остаются открытые озера. Не будь пожаров, это место уже превратилось бы в лес.

Только что я пребывала в полусне, краем уха слушая лекцию, слегка недовольная перспективой, по моему мнению, поджидавшей меня впереди. В следующий миг мы все полностью проснулись от визга Джейси.

Она увидела это первой: близко к берегу, среди «золотых дубинок», плавало что-то темное.

— Что? Что? — переспросила Джейси и снова завизжала. Потом завизжал еще кто-то.

Я села, но другие каноэ загораживали мне вид. По мере дрейфования лежавшее в воде открылось мне во всей красе — разметавшаяся по поверхности темная одежда и темноволосая голова. Тело выглядело ужасно неуместным. Оно выглядело неправильно.

Профессора вытащили мобильники. Сигнала ни у кого не было. Тогда они достали карты, пытаясь определить наше местоположение и отыскать наилучший путь к месту, где телефоны заработают.

— Джейси, как ты? — спросил профессор Райли.

Она согнулась пополам, тяжело дыша. Позже она сказала мне, что старалась удержать рвоту.

Хоффман велел второй девочке в каноэ Джейси взяться за весло.

— Остальные — гребем все.

Мы развернули каноэ, и Хоффман повел нас обратно к тому месту, где их спустили на воду. Мы развили вдвое большую скорость, чем в начале похода.

Время от времени я поглядывала на Джейси, дабы убедиться, что с ней все в порядке, но видела только ее спину. Она по-прежнему сидела, согнувшись, склонив голову так, чтобы не видеть ничего за бортами каноэ.

Бернадетта тоже все поглядывала на Джейси, и я слышала, как она что-то неразборчиво произнесла.

— Что ты сказала? — спросила я.

— Джейси выглядит, как шестерка Мечей, — ответила она, сидя вполоборота.

Я вспомнила изображение на карте Таро: женщина в плаще, наклонившаяся вперед в плоскодонке, за ее спиной перевозчик с длинным шестом, толкающий их к берегу, а перед ней шесть мечей, удерживающих ее на месте. Бернадетта говорила, что эта карта означает бегство.

Когда мы достигли пристани, все были вымотаны. Профессор Хоффман позвонил в 911, а профессор Райли вызвал автобус, чтобы забрать нас. Мы были надолго сыты дикой природой.

Остальные студенты держались непривычно тихо. Никто не хотел говорить о том, что мы видели, до тех пор пока не станет известно, что же мы видели на самом деле, но при этом не могли думать ни о чем другом. Когда автобус прибыл и мы направились обратно в кампус, Райли настоял на том, чтобы остановиться на бензоколонке, но никто не ел много.

Кампус и наша общага выглядели и пахли ободряюще знакомо. Мы с Бернадеттой втащили наши пакеты со спальниками и прочим снаряжением в комнату, и я бросила свой, чтобы включить свет. Но не смогла отыскать лампу.

— Включи верхний, — попросила я Бернадетту.

Когда она включила голую лампочку, детали обстановки бросились нам в глаза — наши разобранные койки, спальный мешок Осени на полу, а на нем и вокруг остатки моей расписной лампы. Должно быть, ее швырнули с силой, потому что тончайшие осколки стекла и фарфора мерцали на полу широким полукругом. Осень отсутствовала.

Я была слишком потрясена и вымотана, чтобы сказать, что думала: «Зачем Осени понадобилось разбивать мою лампу?»

— Потом уберем, — сказала я.

Бернадетта подняла взгляд от битого стекла.

— Но где будет спать Осень?

— Мы оставим ей записку. Мы можем завалиться к Джейси, а к услугам Осени кушетка в холле. — Меня не волновало, где ей спать. Я хотела обратно свою лампу.

Бернадетта взяла свой мешок, и я пошла за ней по коридору к комнате Джейси.

Бернадетта постучала. Когда Джейси открыла дверь — лицо белое, глаза красные, — Бернадетта сказала: «А мы к тебе».

Пришло время идти на ужин, и мы заглянули в нашу комнату. Осень по-прежнему не появлялась.

— Как ты думаешь, где твоя подруга? — спросила Бернадетта.

Я подумала о способности Осени влипать в неприятности в прошлом.

— Она девушка независимая, — сказала я, надеясь, что она больше ничего не разбила.

Наутро у меня спозаранку зазвонил мобильник. Голос Дашай звучал странно, без эмоций и акцента. Она сказала:

— Я звоню сообщить тебе, что к тебе скоро приедут.

То, как она говорила, навело меня на мысль, что наш разговор могут слушать посторонние, поэтому я тоже взяла нейтральный тон.

— Кто едет?

— Твоя мама. И Сесил. Агент Бартон.

— Могу я поговорить с мае?

— Ее тут нет, — ответила Дашай. — Она в Джорджии, навещает родных.

Единственная мамина родственница, ее сестра, проживала в Саванне, и мама никогда ее не навещала.

— Все в порядке? — спросила я.

— Она все объяснит, когда приедет. Она уже в пути.

— А как дела у тебя? — спросила я, чувствуя себя участником пьесы.

— У меня все хорошо, — произнесла она почти нараспев. — Я на той неделе съездила в Атланту поглядеть на старого друга.

«Должно быть, она имеет в виду Беннета», — подумала я.

— Как он?

— У него и его невесты все хорошо.

Неестественное спокойствие Дашай начало меня тревожить. Вскоре после этого мы распрощались.

Я вернулась в нашу комнату и, аккуратно переступая через осколки, забрала полотенца и шампунь. Помывшись и переодевшись, я осознала, насколько я голодна. Бернадетта еще спала, поэтому я отправилась в холл узнать, не хочет ли позавтракать Осень. Но старая кушетка в общей комнате была пуста.

Завтракать я отправилась в одиночестве.

Я вернулась к себе в комнату и как раз подметала осколки лампы, когда вошла мае. Я бросила швабру и обняла ее. Когда мы отстранились друг от друга, выражение ее лица не на шутку встревожило меня — она казалась выжатой, словно не спала несколько дней.

— Что стряслось? — спросила я.

И тут вошел агент Бартон. Он извинился, что беспокоит нас, но в голосе его не чувствовалось сожаления.

По его предложению мы отправились в библиотеку, в уединенный уголок, называвшийся «кабинетом для научной работы». Бартон вынул диктофон и несколько раз кашлянул, чтобы проверить его. Таким мрачным я его еще не видела.

Затем он сообщил мне, что та штука на болоте была мертвым телом, и тело это принадлежало Осени.

После — спустя неделю собеседований с Бартоном и в Полицейском управлении штата Джорджия, после серии проверок на детекторе лжи, пребывания в состоянии шока — я услышала от мамы извинения. Она сказала, что хотела позвонить, предупредить о надвигающейся беде, но они с Дашай решили, что пусть лучше полиция увидит мою первую реакцию на новости.

К концу той недели Бартон однозначно уверился, что я не являюсь причиной смерти Осени (он сказал, что ее задушили, но где это произошло, неизвестно), но его беспокоило то, что он называл «невероятным совпадением»: три девочки, которые были знакомы со мной, пропали, и минимум две из них в итоге погибли. (В меньшей степени его беспокоила отмеченная полиграфом низкая температура моей кожи, но мае убедила его, что это побочный эффект лечения «редкой формы волчанки — того же типа, что убила ее отца».)

Затем поступила новая информация: одна из обитательниц нашего общежития сообщила полиции, что видела незнакомца, выволакивавшего из корпуса очень большой мусорный пакет, в то утро, когда мы отправились на болота.

— Я решила, что он из полевой группы.

Она стояла недостаточно близко, чтобы разглядеть детали его внешности. Среднего роста, сказала она. Лысый. В темных очках и темной одежде.

Я рассказала Бартону, что видела ехавший в сторону кампуса бежевый внедорожник, когда мы отправлялись в Окифиноки.

— Когда ты в прошлый раз упомянула о джипе, мы установили боевое дежурство, — сказал он. — Ничего не всплыло.

— Что ж, лучше установите по новой, — сказала мама. — Кто-то убил ту девочку, и он до сих пор на свободе.

Он думал, что джип мне привиделся, но пометку себе сделал.

— Что, если… — я сформулировала вопрос на ходу, — что, если тот, кто забрал Осень, на самом деле охотился за мной?

К моему удивлению, Бартону это уже приходило в голову. Да, я опять подслушивала его мысли. Он ломал голову над местонахождением тела, насколько вероятно, что убийца знал маршрут наших каноэ, хотел, чтобы мы обнаружили ее.

— Все возможно, — сказал он. — Нам остается только догадываться.

Помимо признаков борьбы — разбитой лампы, наполовину вывернутого спальника, — в комнате не обнаружилось ни малейших следов присутствия кого-либо, кроме Осени и нас с Бернадеттой. Но полиция нашла записку, оставленную Бернадеттой Осени, и допросила Чипа, ее бывшего бойфренда. Алиби Чипа — что он в обсуждаемый вечер пытался угнать машину — не произвело на них особого впечатления. Они также допросили Джесса и отца Осени, в Сассе и в Джорджии, куда они приехали по собственной воле. По просьбе семьи я встретилась с Джессом и мистером Весником однажды днем в кирпичном здании полицейского участка.

Мистер Весник, полный мужчина средних лет, сильно потел и почти не раскрывал рта. У него были глаза и подбородок Осени. Джесс изменился — похудел и постригся налысо. Глаза у него были ясные, и каждое движение казалось осмысленным.

— Мы знаем, что ты тут ни при чем, — сказал он мне. — Мы просто хотим, чтобы ты рассказала нам, что произошло.

Я пересказала им те же подробности, что и полиции, о приезде Осени. Она не казалась особенно расстроенной или подавленной разрывом с Чипом. И я упомянула ее звонок, когда она сказала мне, что Джесс собрался в десантники.

— Она очень гордилась тобой, — сказала я.

На миг он расправил плечи и благодарно кивнул. Им с отцом было невыносимо говорить о смерти Осени. От этого они чувствовали себя бессильными.

Меня вычеркнули из списков подозреваемых, когда судебная лаборатория обнаружила под ногтями у Осени «биоматериал». Анализ ДНК не совпал с моими данными.

Последнее, что мне сказал Бартон:

— Позвони мне, если вспомнишь еще что-нибудь. А тем временем будь осторожна.

Я подумала о ночи в палатке, о твари снаружи, о странных шумах. Если бы я заикнулась об этом, Бартон бы снова решил, что я выдумываю. Но мае, должно быть, услышала мои мысли. По пути к фургону она проверила, ношу ли я кошачий амулет.

За неделю допросов (с тех пор я мысленно называла их только так) я утратила нормальное чувство вкуса, запаха, звука и осязания и смотрела на все, не замечая деталей.

На занятиях по философии преподаватель рассказывал нам о «философских зомби»: гипотетических существах, которые ведут себя как люди, но не чувствуют себя живыми. Они ходят, разговаривают, едят, пьют — но субъективное ощущение переживаний у них отсутствует. В ту неделю я чувствовала себя зомби.

Мама сняла комнату в мотеле неподалеку от штаб-квартиры полиции штата. Она сказала администрации Хиллхауса, что мне нужно время, чтобы оправиться от потрясения, вызванного смертью Осени. Она ежедневно следила, чтобы я ела и пила тоник, спала (она давала мне снотворное) и гуляла. Мы каждый день по полчаса бродили вдвоем по маленькому городку возле кампуса. Никто там нас не знал и не беспокоил. По вечерам она мне читала, но стоило ей умолкнуть, как я уже не могла припомнить только что услышанное. Когда она думала, что я сплю, она звонила кому-то и разговаривала так тихо, что я не могла расслышать слов. Как ни странно, именно ее шепот в темноте убаюкивал меня лучше любой колыбельной или сказки.

Спустя неделю я снова начала думать и чувствовать, правда по чуть-чуть. Материал, который я не могла обработать в момент его поступления, теперь представал в форме вопросов.

— Что с похоронами Осени? — спросила я мае, когда мы гуляли по городу. — Была ли поминальная служба?

— Ее похоронили два дня назад. — Мама держала меня за руку, словно чтобы направлять меня. — А если и будет поминальная служба, тебе нечего и думать на ней присутствовать.

— Почему?

Она вздохнула, и я в который раз поразилась, какой у нее усталый вид.

— Ариэлла, тебе пока не надо приезжать в Сассу. Слухи и обвинения возобновятся с новой силой.

Мы шли дальше. Я заметила на дереве почки. В каком-то ином мире наступала весна.

Всплыл новый вопрос:

— Мае, что ты делала в Джорджии, когда позвонил Бартон?

— Я заботилась о семье. — Она огляделась, словно кто-то мог нас подслушивать. — Мне казалось неразумным говорить с тобой об этом, пока продолжалось дознание. Но завтра мы с тобой уезжаем на неделю.

Больше она мне ничего не сказала.

На следующий день мы заехали в кампус, чтобы я могла взять свежую одежду и запас тоника. Отчасти я по-прежнему пребывала в состоянии зомби, поглощая чувственные впечатления без переживания их, но прорывы ясности случались чаще, чем накануне.

— Я пропущу столько занятий, — сказала я.

— На следующей неделе начинаются весенние каникулы, — сказала мае. — Потом нагонишь, что пропустила. Это если ты уверена, что хочешь сюда вернуться.

Я не могла представить, чем мне еще заняться.

— Тебе нет нужды решать сейчас, — сказала мама.

Парковка и территория колледжа были пустынны. Казалось, многие студенты уже разъехались на весенние каникулы. Наша комната выглядела так, будто там никто не жил. Кровати аккуратно застелены, пол подметен, столы очищены. Я гадала, погибла ли Осень в этой комнате, или это произошло позже, на болоте.

Я бросила взгляд на то место на столе, где стояла когда-то моя лампа.

— Мне так жалко твою лампу, — сказала мае.

Я помотала головой.

— Это всего лишь вещь.

Но она была куда больше чем просто вещь, и мы обе это знали. Лампа утешала меня, когда я, маленький одинокий ребенок, просыпалась по ночам.

— Мы можем попробовать найти такую же. — В голосе ее, так же как и в выражении лица, сквозила усталость, одушевлением и не пахло. — Ту я купила, когда была беременна тобой.

Она редко говорила со мной о том времени, которое, как я слышала, было для нее тяжелым. Она была больна и несчастна, не уверена, что правильно делает, что вынашивает этого ребенка.

Я как раз подыскивала слова, когда заметила на своем столе вазочку с полуувядшими полевыми цветами. Рядом лежала записка: «Ари, мы скучаем по тебе». Мне потребовалась минута, чтобы разобрать подпись. Почерк у Уолкера был почти нечитабелен.

Интересно, увижу ли я его снова?

Усевшись в кабину фургона рядом с мамой, я позволила себе поддаться неопределенности. Весенний воздух дышал прохладой, и длинные пустые полосы низменного ландшафта казались знакомыми: тощие сосны, заросшие кустарником низины, болотная трава всех оттенков, от пепельного и бледно-зеленого до ярко-изумрудного. Мы направлялись на север, проезжая травянистую прерию, разделенную рекой. Земля на том берегу до горизонта казалась голубой.

Я задремала и проснулась, когда мы проезжали парковку для трейлеров под названием «Дубы друидов», где жилые прицепы были увешаны плоскими фанерными щелкунчиками и упряжными оленями, хотя Рождество минуло несколько месяцев назад. В нескольких милях дальше по шоссе на подстриженных лужайках ровными рядами выстроились лицом к дороге аккуратные кирпичные домики. Эти дома не хранили тайн.

— Мы недалеко от Саванны?

Мае кивнула.

Я побывала в Саванне год назад, когда искала маму.

— Мы туда едем?

— Мы проедем сквозь нее. Как ты себя чувствуешь, Ариэлла?

— Нормально.

С аппетитом стало получше. Я уже различала вкус пищи. Но сон оставался нарушенным. Мое сознание все хотело пересмотреть сцену на болоте и в то же время боялось отправиться туда.

— Она была другом, — услышала я свой голос. — Не очень близким, но небезразличным мне человеком. Она была классная, на свой манер — упрямая и храбрая. Она не заслужила такого конца.

— Никто не заслуживает.

И мы обе представили себе Осень, превратившуюся всего лишь в плавающую кучу темной одежды и разметанных по мелководью волос.

— Со временем тебе станет легче. — Мамин профиль непреклонным контуром врезался в пейзаж за окном. — Надеюсь, ты готова услышать то, что я скажу тебе сейчас. Мы едем навестить твоего отца.

Пока мы ехали, мама рассказала, что мы направляемся в дом, который она сняла на Тиби-Айленде, у побережья Джорджии.

— Это самое безопасное место, какое пришло мне в голову, — сказала она. — Учитывая обстоятельства.

Покинув в декабре наш дом — «и он был в ярости, Ариэлла, в ярости от того, что случилось с тобой, и от того, что снова видит Бартона», — он взял напрокат машину и начал искать человека на бежевом «шевроле».

— Все это он рассказал мне только неделю назад, — пояснила она. — Он и рад был бы выйти на связь раньше, но не смел рисковать. Мы думали, что полиция может отслеживать наши звонки.

Рассказ мае изобиловал отступлениями и примечаниями, которые я стараюсь не приводить здесь во всей их полноте. Обстоятельства были таковы: два дня спустя после расставания с нами папа обнаружил у наших ворот «шевроле» с водителем. Когда папа подъехал, джип тронулся с места. Папа ехал за ним до местной старшей школы[11]. Вскоре объект уговорил девочку-подростка сесть к нему в джип. Папа следовал за джипом через всю Флориду с запада на восток. Маршрут закончился в пригородном коттедже в Дайтона-Бич.

— В доме жило едва ли не пятьдесят подростков, — сказала мае. — Рафаэль наблюдал, как одних доставляли, а других забирали. Он хотел проследить за уезжавшими машинами, чтобы выяснить, куда увозят ребят, но у него кончалась сыворотка. Поэтому он позвонил мне.

Мы уже проезжали автопарки и торговые базы на окраинах Саванны. Я высматривала бежевые джипы. В переулке перед нами остановился школьный автобус, и я смотрела, как в него забираются дети. Была ли жизнь у кого-нибудь из них так же сложна, как моя? Вполне возможно.

— По-моему, ты говорила, что наши телефоны могут быть на прослушке.

— Рафаэль изменил голос. — И тут мама улыбнулась, крохотной кривой улыбочкой, показавшейся неуместной. — Он притворился моей сестрой. Он проделывал это в прежние времена, когда она устраивала какую-нибудь пакость, и это делало ее почти сносной.

Затем она снова посерьезнела.

— И я отправилась в мотель под Дайтоной с запасом сыворотки. Он выглядел усталым, но после приема лекарства — просто выжатым до предела. А когда я сдала его взятую напрокат машину и вернулась, то обнаружила его почти без сознания. — Она остановилась на красный свет и повернулась ко мне. — Ариэлла, твой отец серьезно болен. Ты справишься с этим?

Я кивнула. А что мне еще оставалось?

Мы проехали через Саванну, мимо напоминающих свадебные торты домиков на Виктори-драйв, и выехали на Островное шоссе. По-прежнему ни одного бежевого джипа. Мама сказала, что едва успела устроить отца в арендованном домике, когда ей позвонила Дашай и сообщила, что со мной хочет побеседовать Бартон.

— Мы устроили так, чтобы Дашай приехала ухаживать за Рафаэлем, а я помчалась к тебе.

Мае сказала, что Дашай нашла в Саванне врача, одну из нас. Врач обследовала папу и сейчас делает анализы.

— Что с ним?

— Мы пока не знаем.

Теперь мы ехали по двухполосной дороге, окаймленной заливными лугами и водой. Я опустила стекло, чтобы вдохнуть соленый ветер. Центр Тиби-Айленда был туристический, заляпанный кричащими вывесками и видавшими виды сувенирными лавочками. Мама сказала, что, когда она отдыхала здесь в детстве, все было по-другому. Они с папой познакомились здесь на пляже, когда были еще маленькие.

— Кажется, все это случилось миллион лет назад, — говорила она теперь.

Она свернула на маленькую, упиравшуюся в пляж улочку и припарковалась. Когда мы вылезли из машины, она положила мне руки на плечи.

— Не забудь, что я тебе говорила. Он выглядит не таким, каким ты его помнишь.

Вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Мае провела меня по усыпанной гравием дорожке к дому на сваях, выходившему на пляж. Я слушала негромкое шипение океанских волн невдалеке. Мы поднялись по скрипучей лестнице к темно-зеленой двери.

Открыла Дашай, не переставая говорить по мобильнику — удивительно, поскольку они с мамой никогда ими не пользовались, насколько я помню.

— Хорошо, — сказала она. — Поняла. Спасибо, доктор Чжоу. До свидания. — Она отключилась и по очереди обняла нас на входе в дом.

Я не заметила в комнате ничего, кроме папиного отсутствия.

— Где он?

— Он в постели. — Дашай указала налево. — Подожди.

Но я уже направилась туда.

Окна в комнате были открыты, и шум океана слышался громче. На двуспальной кровати под лоскутным одеялом лицом к стене лежал человек, темные волосы разметались по подушке. Рядом с кроватью стояла штанга для капельниц, на ней висело два пакета — один с прозрачной жидкостью, другой с красной. От красного отходила трубка и исчезала под одеялом.

— Папа, — окликнула я его.

За спиной у меня послышался голос Дашай:

— Ты ей сказала?

— Да, — ответила мае.

— Папа? — Я подошла ближе.

Он не шевелился. Я склонилась над ним, чтобы увидеть его лицо, и, когда увидела, меня накрыло волной головокружения. Кто-то подхватил меня и оттащил.

Глаза у него были полуоткрыты, но он меня не видел. Лицо его словно усохло, съежилось, кожа туго натянулась на костях. Он напомнил мне Старину Джо, который лежал, жесткий и неподвижный, готовясь умереть.

Когда во второй половине дня приехала доктор Чжоу, я уже оправилась достаточно, чтобы сформулировать дюжину вопросов. Чем вызвано папино состояние? Каковы шансы, что он выживет? Я испробовала вопросы на маме и Дашай, но они не знали ответов.

Доктор Чжоу оказалась крохотной женщиной с длинными черными волосами, схваченными на затылке заколкой, и безмятежным овальным лицом. Она говорила без обиняков.

— Тяжелая гемолитическая анемия. Красные кровяные тельца у него разрушаются быстрее, чем его тело успевает их заменять. Риск остановки сердца растет.

— Он умрет? — спросила я.

— Ему нужно обширное переливание. — Тон ее был жестким. — Чем раньше мы приступим, тем больше у него шансов.

Доктор Чжоу привезла с собой пластиковые пакеты с кровью. Когда она вынимала их из переносного термоса, они просвечивали в послеполуденном солнце, отливая бордовым. Она положила их в холодильник, кроме одного, который отнесла в спальню.

Мы с мае и Дашай вызвались помочь, но она сказала, что это понадобится позже. Пока она работала, мы сидели на кухне. Кроме океана, никто не издавал ни звука.

Вдруг я спросила:

— Ему больно?

Мае с Дашай переглянулись.

— Мы не знаем, — ответила Дашай. — Говорить он перестал несколько дней назад, а мысли у него спутанные.

Мы молча сидели за столом. Где-то час спустя доктор Чжоу вышла и включила верхний свет.

— Это что, похороны? — сказала она. — Пойдите прогуляйтесь по пляжу.

— Как он? — Голос у мае был хриплый.

— Очень слаб. Вам это известно. Сердцебиение неровное, и завтра, если дыхание не улучшится, я подключу его к аппарату искусственной вентиляции. А теперь кыш на улицу, любоваться луной. Потом надо будет поужинать, будьте так добры. — Для столь миниатюрной персоны у нее был невероятно властный голос.

Мы выползли из комнаты, спустились по лестнице и поплелись по тропинке к спуску на пляж. Темнота и звуки океана сомкнулись вокруг нас. Луна в ту ночь была полная, но нам ее было не видно из-за облаков, и я радовалась этому. Я позволила своему лицу утратить стоическое выражение и почувствовала, как его перекосило. Горе было близко к ярости в ту ночь, и я не хотела, чтоб остальные видели, каково мне.

«Он не может умереть, — думала я. — Он вампир. Вампиры не умирают».

В ту ночь мне хотелось, чтобы все мифы оказались правдой. И впервые в жизни мне захотелось помолиться.

Мелодия на моем мобильнике прозвучала на редкость неуместно. Я почувствовала, как мае с Дашай поморщились при звуках «Лебединого озера».

Меньше всего я ожидала услышать голос Уолкера. Он сказал, что он дома, в Северной Каролине. Потом спросил, где я, и я ответила. Я сказала, что у меня болен отец, и он выразил сочувствие. Потом спросил, не может ли он чем-нибудь помочь, и был явно разочарован, когда я ответила отрицательно.

— После каникул я вытащу тебя на пикник, — сказал он.

Я не могла себе этого представить.

— Как мило с твоей стороны.

— Мы будем есть клубнику, и я покажу тебе, какие новые фокусы я освоил. Когда ты возвращаешься?

— Не знаю пока. — У меня не хватило духу сказать ему, что я могу вообще не вернуться.

— Ари, — сказал он, — я могу превратить камень в цветок.

ГЛАВА 13

В какой-то момент посреди той длинной ночи я проснулась, не очень понимая, где нахожусь. Определиться мне помогло дыхание океана и запах крови.

Смертные часто говорят, что у крови запах металлический. По мне, так она пахнет озоном с примесью меди, и запах этот темно-синий.

Я выпихнула себя из постели и в синеватой темноте пробралась на кухню. Над плитой горел ночник. За столом сидела доктор Чжоу и ела суп из окры с креветками, приготовленный Дашай еще вечером. Для существа весом не более сорока пяти килограммов доктор Чжоу отличалась впечатляющим аппетитом. За ужином она умяла три миски супа. Остальные ели очень мало.

Она отложила ложку.

— Не спится?

Я села на стул напротив нее.

— Сколько времени будет длиться переливание?

— К утру закончится. Мы переливаем ему всю кровь полностью, а это довольно долго.

— И тогда он будет здоров?

— Не знаю. Если ты спрашиваешь, сможет ли он говорить, то в этом я сомневаюсь. — Она снова взяла ложку. — Прежде чем мы поймем, поправится ли он, пройдет некоторое время.

— Отчего он заболел?

— Не знаю, — повторила она. — Его состояние необычно, хотя и не совсем беспрецедентно. Его иммунная система была поставлена под угрозу. Он явно не принимал добавки или не питался правильно. — Она отправила в рот большую ложку супа.

Я не понимала, как она может есть, когда в соседней комнате мой отец едва жив.

Она улыбнулась, как будто услышала мою мысль.

— Можешь пойти взглянуть на него, если хочешь.

Я хотела и в то же время боялась его вида. Поэтому я сидела и смотрела, как она ест. Она прикончила миску и тихонько удовлетворенно вздохнула.

— Дашай отменная кухарка.

— Вы лечите только вампиров? — спросила я.

Она отнесла миску в раковину и сполоснула ее.

— Я лечу всех и каждого, — ответила она, возвращаясь за стол. — Но обычно не выезжаю на дом. Твоя мама сказала, что Рафаэль ненавидит больницы, и я с радостью сделала для него исключение. Видишь ли, я познакомилась с ним много лет назад на конференции. Он был на редкость эффектный молодой человек. Я даже была влюблена в него, только маме не говори.

Моя инстинктивная реакция — «он наш, не твой» — не ускользнула от нее.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я замужем и счастлива.

Я ни разу не видела состоящего в браке вампира — если не считать мамы, но тут я не была уверена.

— Это нормально, — сказала она. — Да, я замужем. Мы с мужем вместе уже девять лет.

— А вы никогда не думали выйти замуж за смертного?

— Нет. — Она вытянула руки на деревянном столе. Хоть и маленькие, они выглядели сильными. — Смертные для свиданий, может, для мимолетного романа. Но замуж? Слишком много проблем! — Она помолчала, разминая кисти. — Почему ты спрашиваешь? Ты подумываешь об этом?

— Нет, просто интересно было. — Я заблокировала свои мысли.

— Знаешь, есть варианты. Сейчас испытывают новую лекарственную схему, как ее там? Ревитэ? Она сейчас проходит клинические испытания, но уже активно обсуждается на вампольных форумах в Интернете.

— Что она дает?

— Якобы делает вампиров снова смертными. — Она встала и потянулась. — Тебя вдохновляет такой вариант?

Я не могла ответить. Самая идея подобного лекарства ослепляла, ужасала.

— А теперь мне пора к Рафаэлю, — сказала доктор Чжоу.

Еще долго после ее ухода из комнаты я сидела почти в темноте за дубовым столом, водя пальцами по завитушкам на его поверхности.

Когда мне было двенадцать, мы с папой читали «Бардо Тодол», известную как «Тибетская книга мертвых». Это руководство по умиранию. В книгу входят псалмы и ритуалы, призванные помочь покойному встретиться лицом к лицу с Чистым Светом и пережить видения, в конечном итоге ведущие к перерождению.

Но у нас никогда не было времени обсудить встречу с собственной смертью. Мы по умолчанию считали, что, как и большинство вампиров, мы пребудем вечно, при условии что будем беречь себя. Как ученый-биолог, папа знал о соблюдении диеты и защите от солнечного излучения едва ли не больше всех. Я думала, что он превратил это в точную науку.

Так что же пошло неправильно? Пока я там сидела, мне стало ясно: в его состоянии виновата я. Если бы я не рассказала ему о том, что видела черного человека, он бы не пустился в погоню и не позволил бы себе заболеть. А теперь я не знаю правильных слов, и хочет ли он вообще, чтобы они были произнесены.

На рассвете в кухню, зевая, вошла Дашай в бледно-желтом халате. Она склонилась надо мной и пристально на меня посмотрела.

— Тебе следовало поспать. Все в порядке. Смерти нет в этом доме.

Плечи у меня расслабились, и я откинулась на спинку стула.

Пока Дашай заваривала чай, она рассказала мне об «этой змее Беннете».

— Он живет в Атланте с женщиной, с которой познакомился в самолете. — Слова «в самолете» она произнесла как «на помойке».

— Как ты его выследила?

— Сесил помог. — В ее улыбке самодовольство мешалось с неловкостью. — Он был весьма полезен.

Думать о ней и Сесиле было неловко уже мне.

— Так ты отправилась в Атланту.

— Да, скаталась. Этот город меня никогда не привлекал. Он вырос слишком большой и слишком быстро. Каждый раз, когда я туда попадаю, я спрашиваю себя, что я там забыла. Но я хотела взглянуть на эту змею собственными глазами. Сесил сказал мне адрес. Я добралась туда к пяти часам в прошлый четверг, и Беннет сам открыл дверь на звонок — маленькая квартирка в коричневой многоэтажке, отвратно, — а у него за спиной стояла эта женщина и ждала. Скажу тебе, Ари, я ее едва не пожалела. Она не красивая и не уродливая. Она просто женщина, с которой он познакомился в самолете.

— Хм, он сошелся с ней в момент депрессии? — Эту фразу я вычитала в журналах.

— В самолете он с ней сошелся!

Дашай говорила так громко и возмущенно, что мне захотелось шикнуть на нее из опасения, что она может обеспокоить папу. И тут я подумала: а возможно ли его обеспокоить? Он вообще в сознании?

— При виде меня Беннет отступил на два шага, а эта женщина выступила вперед. «Нам нечего вам сказать», — передразнила Дашай ее голос, высокий и писклявый, словно у мультяшной мыши. «Но мне есть что сказать Беннету», — ответила я ей. И сказала ему: «Я хочу знать, почему ты меня бросил».

— И что он ответил?

— Ни слова. Стоял столбом. У него даже выражения на лице не было, и, когда я посмотрела на него, его взгляд прошел прямо сквозь меня. Потом эта баба захлопнула дверь. — Дашай налила две чашки чая, расплескав немного на блюдца. — Она его будто околдовала.

Мы попивали чай, а солнце окрашивало кухонные стены красным, потом золотым.

— Понимаю, я, должно быть, напугала его там, на Ямайке, может, даже раньше, — сказала Дашай. — Я просто хотела спросить его почему.

Доктор Чжоу открыла дверь папиной комнаты и вышла к столу.

— Я чую «Эрл Грэй»?

Дашай налила ей чашку, но она не стала пить сразу.

— Пойдем, посмотришь, — обратилась она ко мне.

По ее тону я поняла, что дела обстоят лучше, но еще колебалась. Тогда она взяла меня за руку и повела в спальню.

Он лежал на спине, из левой руки торчала капельница, от груди шли провода к монитору сердечной деятельности. Глаза его были закрыты, лицо изможденное. Я не хотела смотреть.

— Видишь, на лице появились краски? — прошептала доктор Чжоу.

И это было правдой — кожа его утратила восковой оттенок, какой был еще вчера. Но она по-прежнему выглядела желтоватой и по-прежнему слишком плотно обтягивала череп.

И тут я заметила фигурку, спящую в кресле у изножья кровати. Мае свернулась клубком, полуприкрытая вязаным пледом, длинные волосы закрывали лицо. Вид ее почему-то придал мне сил.

Я перевела взгляд на папу. Дышал он ровно, руки расслабленно лежали вдоль тела. Чего я ждала — полного выздоровления?

Свои первые весенние каникулы я провела в основном за чтением и прогулками по пляжу с Дашай. Я ела ее пряную стряпню и время от времени заглядывала к папе, чья болезнь слишком тревожила меня, чтобы я задерживалась на подольше.

Доктор Чжоу приходила и уходила, но мае находилась при нем неотлучно. Она читала ему — в основном сочинения Ральфа Уолдо Эмерсона[12] — хотя мы и не были уверены, что он слышит.

— «Наша сила вырастает из наших слабостей, — читала она однажды утром. — Негодование, вооружающее себя тайными силами, не пробуждается, пока нас не уколют, не ужалят и жестоко не уязвят. Великий человек всегда хочет быть маленьким».

(Впоследствии в библиотеке колледжа я прочла эссе до конца и поняла, что мне его читали всего неделю назад, чтобы я заснула. Во времена невзгод Эмерсон всегда утешает и вдохновляет.)

Мы с Дашай намазались солнцезащитным кремом и отправились на берег. Она на следующий день уезжала, чтобы закинуть меня в колледж, а потом отправиться в Сассу. Это была наша последняя прогулка.

В тот день на широком белом пляже Тиби было полно народу с воздушными змеями; ярко-красные, желтые и зеленые оттенки змеев сверкали на фоне лазурного неба. Мы с Дашай были в солнечных очках, не пропускающих ультрафиолет, но яркость цветов тем не менее чувствовалась. Нам следовало быть осторожными и не оставаться на улице надолго, потому что цвета могли ошеломить нас и вызвать недомогание.

— Я не гожусь во врачи, — сказала я.

— Никто и не говорил, что ты должна стать врачом. — Дашай понадежнее завязала под подбородком пляжную шляпу.

— Мне не нравится находиться рядом с больными. — Сказала и полегчало. В коттедже я бы не посмела.

Над нами парили и кувыркались змеи, метались, ныряли, их ленточные хвосты полоскались в потоках воздуха.

— Дашай, как ты думаешь, он поправится?

Дашай запрокинула голову, чтобы понаблюдать за змеями.

— Я думаю, что для него делается все, что возможно. О ком я беспокоюсь, так это о твоей матери. Никто не следит за тем, чтоб она спала и ела.

Мы повернули и направились обратно. По пути я обнаружила, что рассказываю Дашай о ночи на болоте с Джейси, о том, как слышала кружившее снаружи палатки существо. Она слушала внимательно и, когда я закончила, сказала:

— Посыльный.

— Что?

— Понимаешь, это разновидность даппи. Дух, принимающий обличье животного. Иногда колдун может призвать дух с кладбища, чтобы тот выполнял его приказы. Иной раз такая тварь заводится у корней деревьев, поджидая, пока туда не забредет какой-нибудь несчастный дурак. Когда она двигается, слышно, как гремит цепь у нее на шее.

Недели три назад я бы отмахнулась от посыльного дьявола, как от легенды или суеверия. Но теперь я была готова поверить.

— Почему он не причинил нам вреда?

Дашай подняла маленькую ракушку и сунула в карман.

— Не знаю. Вы не лезли ему под ноги, а может, он и вовсе не за вами приходил. На Ямайке есть поговорка: «Даппи знают, кого напугать, а кому "спокойной ночи" сказать».

Мы покинули пляж и подошли к коттеджу. Машина доктора Чжоу, модель с откидным верхом, была припаркована на подъездной дорожке. Поднимаясь по лестнице, мы услышали мамин голос:

— Что вы имеете в виду? Что я пыталась убить его?!

Две женщины стояли в кухне, и ни та ни другая не обернулись, когда мы вошли. Воздух светился красным от их враждебности.

— Сыворотка, которую вы ему давали, была с примесями. — Доктор Чжоу говорила тихо, но преувеличенно четко выговаривая слова, чего я раньше не замечала. — Я проверила ее. В ней полно хинина. Хинин может вызывать аутоиммунную гемолитическую анемию.

Мае, казалось, вот-вот свалится. Она медленно помотала головой.

— Это тот же тоник, какой он принимает всегда. Его смешивает вручную его ассистентка — ее зовут Мэри Эллис Рут. Я позвонила ей, и она привезла сыворотку в то утро, когда я уехала в Джорджию.

Глаза и рот доктора Чжоу выражали скепсис.

— Она уважаемый гематолог. Она бы никогда не добавила хинин в заменитель крови. Я, кстати, также обнаружила существенное количество антидепрессантов. Они присутствуют во многих сыворотках, но в таком количестве — крайне редко. — Она повернулась ко мне. — Ари, можно мне взять пробу тоника, которым пользовалась ты?

Я взглянула на мае. Глаза у нее сверкали, но она кивнула, поэтому я пошла к себе в комнату и вернулась с флаконом тоника.

— Спасибо. — Доктор Чжоу взяла бутылочку и направилась к двери. — Я сообщу вам о результатах анализа.

Когда она ушла, мы с Дашай попытались успокоить мае.

— Она меня только что отравительницей не назвала! — кипятилась мае. Она мерила шагами кухню, затем резко развернулась и ушла к папе в комнату.

Мы с Дашай переглянулись. «Доктор Чжоу некогда была влюблена в папу», — подумала я.

Дашай вздохнула и подумала: «Может, это отчасти объясняет происходящее».

На следующее утро, когда мы загружали мои вещи в джип Дашай, подъехала машина доктора Чжоу. Она вынула с заднего сиденья картонную коробку и понесла ее нам.

— С этого момента ты будешь принимать вот это, — сказала она мне. — Выброси прежний тоник.

Дашай взяла коробку и сунула ее на заднее сиденье джипа.

— А что не так со старым? — спросила я.

— Хинина нет, слава богу. — Длинные волосы доктора Чжоу выбились из заколки и развевались на океанском бризе, как шелк. — Но достаточно антидепрессантов, чтобы вызвать серьезные побочные эффекты. Не испытывала ли ты в последнее время потерю аппетита, головокружение, снижение либидо?

Из моего беглого знакомства с трудами Зигмунда Фрейда я знала, что слово «либидо» означает сексуальное влечение.

— Первые два — да. Насчет последнего не знаю.

— А сколько обычно у четырнадцатилетних «либидо»? — спросила Дашай.

Чжоу улыбнулась.

— Много. Не забывай, она вампир. Надо учитывать, что формула, которую она принимала, была в течение многих лет популярна в сангвинистских кругах, где целомудрие является традиционным. Но согласно новой концепции, заменители крови должны управлять инстинктивными побуждениями, а не подавлять их.

— А вы не сангвинистка?

— Я независимый мыслитель. Сангвинисты, небьюлисты… эти секты были хороши в свое время. Колонисты просто придурки. Сейчас, по-моему, ни в ком из них нет нужды.

Я не обернулась, но почувствовала, что мама стоит у окна и смотрит на нас.

Дашай осталась снаружи разговаривать с врачом, а я вернулась в дом. Но мама уже отошла от окна и сидела у папиной постели. Лицо ее было напряжено, руки стиснуты на коленях.

— Первый раз я встретила отца там, на пляже, не больше чем в пятидесяти футах отсюда. — Она говорила, не глядя ни на кого из нас. — А потом не видела его двадцать лет.

Я села на пол между ними и стала слушать. Возле меня стояла подставка для капельниц со свежим пакетом красной жидкости, медленно сочившейся по трубке ему в руку.

— Однажды вечером я шла на посиделки. Или в ресторан? Помню, я шла с кем-то знакомиться.

Папина голова на подушке шевельнулась. Скулы у него были еще бледные, но уже не такие желтые.

— И там, в ресторане, в отдельной кабинке сидел твой отец. Он был один, и вид у него был голодный.

Папа рассказывал мне иную версию этой истории, в которой они встретились в уличном кафе. Но я не стала упоминать об этом.

— Я первая его узнала. Я сказала: «Не тот ли вы мальчик, с которым я познакомилась на Тиби?»

Папа еле слышно вздохнул.

— Но он не помнил меня. Затем я заглянула ему в глаза… Ариэлла, ты видела когда-нибудь такие зеленые глаза, как у него?

— Нет, мэм. — Дашай пыталась приучить меня говорить «мэм» и «сэр», когда я разговариваю со взрослыми. Я почти всегда забывала.

— Он посмотрел на меня и сказал: «Уверен, я бы запомнил знакомство с такой, как ты».

Папа снова вздохнул. Голова его двигалась на подушке из стороны в сторону. Слушал ли он?

— Со стороны этой женщины предположить, что я пыталась его убить… — Голос ее разбился. Иначе не скажешь, правда. Он рассыпался еле видимыми осколками, которые таяли, оседая.

Вошла Дашай, лицо у нее было настороженное.

— Почти готова ехать? — спросила она меня.

— Думаю, да. — Я испытывала по поводу отъезда смешанные чувства.

Мама протянула ко мне руки, и я шагнула в ее объятия. Она прижалась лицом к моим волосам.

— Драгоценное мое дитятко, — прошептала она. Лучше бы она этого не говорила, потому что я заплакала.

— Ну, ну, прекратите, — проворчала Дашай. — Ари, через шесть недель у тебя закончится первый семестр. И вы снова будете все вместе, вот тогда можешь плакать, сколько хочешь.

Мы оторвались друг от друга, и мама ладонью стерла слезы с моей щеки. Потом спросила:

— Чего было надо этой докторице?

— Она дала Ари какую-то новую сыворотку. — Дашай снова насторожилась. — Она сказала, что заедет вечером проведать вас и что собирается найти сиделку, чтобы присматривать за Рафаэлем.

— Нам не нужна сиделка… — сказала мае, но Дашай ее перебила.

— Тебе надо спать, — сказала она. — Если бы не необходимость возвращаться к лошадям и Грэйс, я бы осталась и заставила тебя поспать. Насчет сиделки — мысль дельная.

Легче оказалось попрощаться с мамой, чем с папой. Я склонилась над его головой и заметила единственную неизменную часть его лица — ресницы, длинные, густые и черные, — потом быстро поцеловала его в висок и отстранилась. Это был первый раз в жизни, когда я осмелилась его поцеловать.

Первые несколько дней по возвращении в кампус я занималась отловом своих преподавателей и наверстывала пропущенные занятия. Работа шла очень быстро, поскольку моя комната больше не напоминала улей. Друзья не сновали туда-сюда целыми днями. Даже моя соседка покинула комнату.

Бернадетта переехала к Джейси. Сама она мне об этом не сообщила, предоставив это Джейси.

— Извини, Ари, — сказала Джейси, теребя длинную светлую косу. — Она говорит, что в той комнате слишком стремно.

Даже мне там казалось стремно в отсутствие Бернадеттиных ниток, ракушек и перьев. Я проводила там как можно меньше времени.

Где бы я ни встречала Бернадетту, на лекциях или в кафе, она отводила взгляд. Первый раз я подошла к ней и спросила:

— Как прошли каникулы?

Она отодвинулась и чуть развернулась, как будто стараясь минимизировать площадь контакта. Понизив голос, она сказала:

— Пожалуйста, оставь меня в покое.

Этого я не ожидала.

Несколько дней спустя Джейси объяснила мне:

— Дело не в тебе, Ари. Она говорит, это просто потому, что люди вокруг тебя склонны умирать.

Если Уолкер и был в курсе Бернадеттиных эмоций, то никогда о них не упоминал. Он появился в первый же вечер. Я шла одна по тропинке из кафе к корпусу, когда из придорожных кустов вынырнул светящийся белый шар около фута в диаметре. Штука зависла в воздухе, затем двинулась в мою сторону.

Испугалась ли я? Да, на секунду, прежде чем высмотрела под шаром черную ткань, удерживаемую в воздухе двумя затянутыми в черные перчатки руками.

— Привет, Уолкер.

— Я зомби, заключенный в этом шаре, — произнес Уолкер высоким писклявым голосом.

Слово «зомби» меня напугало. Спустя несколько секунд я сказала:

— Зомби так не разговаривают.

Он проигнорировал мой комментарий.

— Если ты поцелуешь шар, зомби будет освобожден.

Он каким-то образом заставил шар подняться и двинуться ко мне. Трюк был очень хорош. Я не разглядела ни одной нити.

Уолкер продолжал пищать по-зомбиному.

— Ладно. — Я шагнула ближе к шару. — Давай освободим зомби. — И сложила губы.

Шар и ткань исчезли. В темноте губы Уолкера коснулись моих.

Несколько мгновений наши губы бесплотными сущностями танцевали в невесомости. Губы у него были мягкие, как фиалки. (Да, я перецеловала немало цветов. Это самый лучший способ попрактиковаться.)

Несколько мгновений я ничего не видела, не слышала и чувствовала только его губы, прижатые к моим. Затем внутри меня проснулось нечто, словно крошечный язычок пламени вспыхнул, разросся, распространился по всем моим нервам, хлынул мне в губы и перетек к нему.

Поцелуй закончился. Ночь была по-прежнему та же. Мы стояли на той же тропинке — Уолкер в черном капюшоне с прорезями для глаз и рта, как я теперь видела. Звук далекого смеха заставил его стянуть капюшон. Волосы у него были в беспорядке, в глазах отражался свет шара. Он уронил скрывавшую шар ткань.

— Потрясающе, — сказал он. — Ты потрясающая.

У меня не хватило ни сил, ни желания ему возразить.

После этого мы стали парой. Мы с Уолкером держались за руки (неуклюже, в перчатках), между сменами в центре переработки мусора. Мы ходили из кафе до корпуса в обнимку. Мы вместе занимались в общей комнате — действительно занимались, уткнувшись в книжки, при этом каждый смаковал напряжение, не позволявшее нам коснуться друг друга, — так что, когда касались, ощущения получались неописуемо сильные.

То, что я чувствовала, было дико. Оно уходило глубоко и вызывало головокружение — но приятное, ничего общего с прежним вертиго, — создавая сладостную негу, окутывавшую меня ощущением благополучия, временно приглушавшим дикость. Может, дело было в новом тонике. Может, я была влюблена. Как бы то ни было, я чувствовала себя полной жизни, отчетливо сознающей каждый прожитый миг.

На занятиях по американской политике мы с Уолкером старались не смотреть друг на друга, с ограниченным успехом. Я не раз ловила на нас взгляды Бернадетты, пытавшейся вычислить, что изменилось.

Тем временем профессор Хоган своим пронзительным, но неуверенным голосом рассказывала о третьих партиях.

— Даже при том, что мы можем утверждать, что двухпартийная система в лучшем случае пребывает в замешательстве, в худшем — коррумпирована, большинство заинтересованных кругов понимает, что работа внутри двух партий является единственным путем к власти? — Она всегда повышала тон к концу фразы, отчего они все звучали вопросительно.

Уолкер зевнул. Зубы у него были мелкие и ровные, как жемчуг. Бернадетта заметила, что я таращусь на его рот, и принялась гадать, как далеко зашли наши с ним отношения. Когда я посмотрела на нее, она отвернулась.

— В американской политике третьи партии порой играли корректирующую роль? Они поднимали вопросы, которых традиционные партии избегали, потому что данные вопросы не могли производить общественный капитал?

Мы с Уолкером переглянулись. По спине у меня прошла медленная дрожь.

— Ариэлла? Пожалуйста, дай нам определение общественного капитала? — Ее большие темные глаза смотрели загнанно, как у оленя.

Профессор Хоган меня не любила. Даже если бы я не могла слышать ее мысли, чувства ее читались в тоне и мимике. Дело было не в том, что я делала или говорила, — враждебность ее была вызвана тем, что я бросила ходить на лекции по физике к профессору Эвансу. У них с Эвансом был роман, и в постели они развлекались обсуждением своенравных студентов. Да, я подслушивала ее мысли.

— Ариэлла?

— «Общественный капитал» — это термин для отношений, которые способствуют сотрудничеству между двумя или более индивидами.

— Э-э… да? И ты можешь привести нам пример?

Я пыталась придумать пример, когда Уолкер сказал:

— Видите ли, «общественный капитал» — это просто слова. Жаргон.

Профессор Хоган обратила свои оленьи глаза к нему.

— Это язык, используемый учеными-обществоведами для описания поведенческих норм?

— Но это жаргон. Если речь идет об отношениях, основанных на заслуженном доверии, почему не сказать «доверие»? Если имеются в виду общие интересы или взаимные услуги, почему так и не сказать? По-моему, словосочетание «общественный капитал» заставляет самые простые вещи казаться сложными.

Практически все студенты в аудитории были согласны с Уолкером. Бернадетта смотрела на него как на героя. Я тоже так думала — не потому, что он спас меня и отвлек внимание преподавателя. Ему хватило смелости высказать то, что я думала, но не смела выразить. Я не возражала против отвлеченных терминов на занятиях по философии — там они уместны, — но использованные для описания американской политики, они выглядели напыщенными выражениями, призванными выдать желаемое за действительное: что американская политика руководствуется научными принципами. Как ни мало я читала о политике, ясно было, что к науке она не имеет ни малейшего отношения.

Время семинара истекло до того, как спор успел зайти дальше. Но последнее слово осталось за профессором Хоган.

— В следующем месяце мы отправимся на предвыборные мероприятия третьих партий в Саванну? — сказала она. — Тогда вы и увидите общественный и политический капитал в действии?

Однажды на выходных, когда весенние каникулы уже кончились, Уолкер вытащил меня на обещанный пикник.

Поверх неофициальной униформы Хиллхауса — джинсов и футболки — я накинула лавандово-розовый кашемировый кардиган. Его мне подарила Дашай во время нашего скоротечного новогоднего праздника. Я никогда раньше не носила розового, и кофта поначалу стесняла меня, но ее цвет заглушал естественный оттенок моей кожи, придавая ей кажущийся румянец. Вампиры никогда не краснеют.

Мы отправились в прилегавшие к кампусу фруктовые сады. Уолтер тащил большую холщовую хозяйственную сумку. Персиковые деревья стояли в цвету. Ветерок подхватывал их легкие розовые лепестки и доносил их тонкий, сладкий аромат, отчего воздух пах экзотично, словно благовония.

Глядя, как Уолкер расправляет на земле одеяло, я подумала о Мисти, взявшей одеяло на свое последнее свидание с Джессом, и почувствовала, как руки покрылись мурашками.

— Что с тобой? — Он упал на одеяло, перекатился на спину и приподнялся на локтях — все это одним движением.

Я потерла лоб, стараясь прогнать воспоминание, позволить себе жить настоящим, наслаждаться сиянием весны в цветущих кронах, нежно-бирюзовым небом, благоуханным воздухом.

— Какой красивый день, — сказала я.

— Это ты — красивая. — С северокаролинским акцентом комплимент прозвучал естественно, а не фальшиво, каким он кажется на письме. Слова при произнесении обретают новые смыслы. — Когда я был маленький, то мечтал встретить кого-нибудь, похожего на тебя.

Я уселась по-турецки на одеяло.

— В смысле, похожего на меня?

Он подвинулся ко мне и лег на спину.

— Кого-то таинственного, и красивого, и умного. Я рос с нормальными девчонками. Некоторые были очень хорошенькие. А некоторые еще и умные. Но я продолжал мечтать о ком-то особенном, загадочном. — Последнее слово он произнес медленно, словно ему нравилось, как оно звучит.

— Ты, наверное, сто раз влюблялся. — Я услышала собственный голос, и впервые он напомнил мне протяжный саваннский мамин выговор. И тут я поняла, что кокетничаю.

— Пару раз.

Его серебристо-голубые глаза были цвета топаза. У нас дома в энциклопедии были цветные вклейки с фотографиями драгоценных камней, и я часами рассматривала их, завороженная богатством оттенков. Интересно, делал ли кто-нибудь когда-нибудь подборку фотографий человеческих глаз? По-моему, их оттенки еще разнообразнее, чем у драгоценных камней.

— Ну, на самом деле пять. Шесть, если считать свидание вслепую. В тот раз я был влюблен целых два часа. — Внезапно он протянул руку и коснулся висевшего у меня на шее амулета. — Что это?

— Египетская кошка. — Я рассказала ему, что кошачьи амулеты связаны с египетской богиней Бастет, которая превращалась в кошку со всевидящими глазами, чтобы охранять своего отца от врагов. — Амулеты призваны защищать путешественников.

Он опустил подвеску на место.

— Загадочно, — повторил он. Затем сел, сунул руку в холщовую торбу и извлек бутылку розового вина и два бокала.

Мы потягивали вино, легкое и цветочное, как воздух вокруг нас. Мы ели клубнику и томатные сэндвичи, завернутые в вощеную бумагу. На десерт у нас были меренги — застывшие облака, которые таяли и испарялись во рту. Уолкер продумывал меню с таким же тщанием, как и свои фокусы.

Когда мы поели, я улеглась на одеяло рядом с ним. Некоторое время мы оба смотрели в небо.

— Ты когда-нибудь задумывалась, почему оно синее? — спросил Уолкер.

Я знала, почему небо кажется голубым: цветовой эффект дает рассеяние Рэйли. Молекулы воздуха рассеивают синие волны видимого света сильнее, чем более длинные, типа красных. Но сказать так значило бы разрушить настроение.

— Потому же, почему и Голубые горы выглядят голубыми, — сказал Уолкер. — Это называется рассеянием Рэйли.

— Я знаю про рассеивание света, — сказала я. — Я думала, ты придумаешь что-то более поэтичное.

— Что может быть поэтичнее рассеяния Рэйли? Не будь его, мы бы смотрели на черный космос.

Я подумала о моем телескопе — я оставила его в Сассе, — и тут мое сознание перескочило в вечер, когда исчезла Мисти, к моменту, когда я отключилась.

— Что такое? — Уолкер склонился надо мной с исполненным заботы лицом. У него была светящаяся кожа, на солнце обретавшая песочный оттенок. У меня никогда не будет такой кожи, подумалось мне. — Ты думаешь о той твоей подружке?

Я кивнула. Потом сообразила, что он имел в виду Осень, а не Мисти.

— Тяжко тебе пришлось. — Он коснулся рукой моих волос, убрал прядку. Кожу на голове защипало. В следующий миг мы уже целовались.

Вордсворт определял поэзию как «спонтанный выплеск мощных чувств из эмоций, припомненных в безмятежности». Мне поэтом не бывать. Я не могу вспоминать эмоции в безмятежности, потому что в тот момент, когда я о них думаю, переживания воскресают, до последней капли такие же сильные и ошеломляющие, как в тот день в персиковом саду.

Мы целовались, пока у нас губы не заболели, а потом еще и еще. Губы у меня распухли, кровь бурлила, я слышала, как стучит мое собственное сердце, громко и часто, о грудь Уолкера. Глаза я закрыла, но когда мы оторвались друг от друга, чтобы перевести дух, я их открыла. Первое, что я увидела, была шея Уолкера, бледная, изогнутая надо мной, потому что он запрокинул голову. Я бы солгала, если бы не признала, что испытала внезапное сильное желание вонзить зубы ему в кожу.

Я поспешно зажала рот ладонью.

Он снова наклонился вперед, тяжело дыша.

— Ари, Ари, никто на этом свете не умеет целоваться, как ты.

Я ничего не сказала. Я сумела себя напугать. На следующее утро он подсунул мне под дверь письмо. В нем он написал стихотворение о поцелуях. Заканчивал тем, что будет любить меня всегда. Я чувствовала восторг, страх и благодарность за то, что в письме отсутствовало слово «вечность».

В воскресенье — длинный коричневый день, делающий вид, что субботы никогда не было, — я позвонила из своей комнаты по мобильнику Дашай. Я не осмеливалась звонить в коттедж, а ну как наши телефоны прослушиваются? Как и было условлено, мы ни словом не обмолвились о папе, на случай если кто-то подслушивает.

— Как дела? — спросила я.

— Примерно так же. — Голос ее звучал так холодно и отстраненно, словно не принадлежал ей. — А ты как?

Я до сих пор не отошла от пикника, от поцелуев, от позыва укусить.

— Я совершенно замечательно, мэм, — ответила я.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВОСХОДИТ ПОЛНАЯ ЛУНА

ГЛАВА 14

Я хотела поговорить с Дашай о гормонах. Я хотела поговорить с доктором Чжоу о Ревитэ.

Но по телефону нельзя было говорить свободно, а улизнуть не получалось. В Интернете я нашла несколько статей о Ревитэ. Клинические испытания явно закончились, и лекарство теперь было доступно по всему Вамполью.

В статье одной из фармацевтических компаний была помещена фотография бегущей по лугу женщины с вынесенной в заглавие строчкой из битловской песни «вернись туда, откуда ты родом»[13]. И хотя часть меня хотела вернуться — снова стать Ари, девочкой на домашнем обучении, думавшей только об учебе и о том, как порадовать папу, — большая часть стремилась вперед. Но к чему?

Кто-то написал: «Ревитэ спасло мой брак». Автор поста рассказывала, что была вампирована «против моей воли, насильно загнана в зависимость от человеческой крови и тошнотворных заменителей, лишена возможности вести нормальную жизнь, отмечать праздники, регулярно питаться, иметь безопасные отношения с моим смертным мужем».

Если бы я могла, я бы покраснела.

«Эти бездушные ночи, когда лежишь без сна, алкая крови, а он храпит рядом, — говорилось дальше. — Я подумывала о самоубийстве».

Вампиры совершают самоубийства? До сих пор это не приходило мне в голову.

«А потом я открыла для себя Ревитэ. — Здесь тон анонимной писательницы менялся. — Теперь я могу готовить, и ходить по магазинам, и заниматься любовью как настоящая женщина! И в обозримом будущем могу стать матерью».

Все это звучало слащаво, ужасно фальшиво. Тогда почему я продолжала читать?

Профессор Хоган завидовала мне. И Бернадетта тоже, равно как и еще четыре-пять студенток, чьи мысли я слышала. Они видели, что Уолкер влюблен в меня, и от этого по контрасту чувствовали себя нелюбимыми и злились.

Уолкер был не из тех, кто скрывает свои чувства. Однажды он вошел в аудиторию, жонглируя бумажными розами, которые потом сложил на подлокотник моего кресла. В другой раз пел дурацкую песенку собственного сочинения, где рифмовал «Ари» с «кампари», «в ударе» и «феррари». Бернадетта и профессор Хоган посмеялись над песенкой, после чего их зависть только возросла.

Я пыталась понять их чувства, но тщетно. На том этапе жизни я испытывала зависть очень редко и только к абстрактным вещам: например, я завидовала нормальной семейной жизни других девочек. Но чувства, испытываемые Бернадеттой и профессором Хоган, были глубже и выражались во враждебности по отношению ко мне.

Когда профессор Хоган писала красной ручкой в моем сочинении «Неверно!» рядом с утверждением, в истинности которого я не сомневалась, я старалась не принимать это близко к сердцу. В конце концов, она состояла в связи с женатым мужчиной, который никогда не посмел бы публично признать свои чувства к ней, как это делал Уолкер. У нее были причины завидовать.

Но когда Бернадетта начала распускать обо мне сплетни, это оказалось больно. Хотя она и съехала из комнаты, какая-то часть меня продолжала считать ее подругой. (Теперь мне стыдно вспоминать, какой наивной я была. Есть ли что-нибудь более эфемерное, чем дружба между девочками-подростками?)

Про Бернадетту мне рассказал Уолкер. Однажды после обеда мы сидели под деревом. Я читала наш учебник по политологии, а Уолкер положил голову мне на колени и играл моими волосами. Он сдвинул их все вперед, чтобы они закрыли ему лицо, как занавеской, и потом принялся разделять их на пряди и выглядывать сквозь щелки на меня.

— А правда, что ты в старших классах спала с кем ни попадя? — вдруг спросил он.

— Что? — Я со стуком захлопнула книгу.

— Мне Бернадетта сказала.

Мне виден был только один глаз, странно и жестко блестящий.

— Во-первых, я не ходила в старшие классы — я вообще в школе не училась. — Возмущения в голосе было меньше, чем в душе. — Во-вторых, я девственница. — Ну вот — я произнесла вслух то, о чем и не думала, что посмею когда-либо кому-либо сказать.

— Правда? — Он протянул руку сквозь волосы и погладил меня по щеке.

— Щекотно. — Я смахнула его ладонь. — Зачем она это говорит?

— Ревнует, полагаю, — вздохнул Уолкер. — Понимаешь, на первом курсе мы с ней несколько раз гуляли. Я не придавал этому особого значения, но, возможно, она до сих пор питает ко мне какие-то чувства.

— Может, и питает. — Почему я не просекла этого раньше? И что он имел в виду под «гуляли»? — Что еще она говорила?

— Что я, мол, должен быть осторожен рядом с тобой. Что имели место всякие нехорошие события. Ну, ты понимаешь.

— Мои друзья склонны пропадать или умирать. — То же самое сказала Джейси.

— Забудь о ней. Она просто ревнует. Ари, ты меня любишь?

Разговор слишком смущал меня. Я не знала ответа.

— У нас в семье, — медленно проговорила я, — когда я росла, никто не использовал слова «любовь». Я никогда его не говорила, никому.

Уолкер поднял мои волосы и сел, дав им рассыпаться по моим плечам и по спине.

— Я хочу быть первым, кому ты его скажешь, — произнес он почти шепотом.

Он поцеловал меня, и я почувствовала еще большее смущение.

За неделю до полевого выезда профессор Хоган завалила нас кучей обязательной к прочтению литературы. Мы изучали историю партий в американской политике: например, как республиканская партия возникла в оппозиции рабству и сделалась партией первой величины.

— Сегодня, когда некто решает голосовать за третью партию, это означает неприятие основных партий? — говорила профессор Хоган. Волосы у нее секлись, кожа покрылась прыщами, словно дополнительный стресс полевого выезда высасывал из нее последние соки. — За третьи партии голосуют только в экстремальных обстоятельствах, когда позиции основных партий кажутся избирателям настолько чуждыми, что они готовы отдать свои голоса любой другой партии, даже если точно знают, что она не выиграет?

Уолкер складывал из листка бумаги цветок оригами. Он не соглашался с ее словами. Он думал, что люди, которые дали себе труд проголосовать, верили, что их партия может победить.

— Наши избирательные законы не поддерживают рост третьих партий?

Уолкер щелчком отправил бумажный цветок на подлокотник моего кресла.

— И каким образом они это делают, Ариэлла?

Она почти всегда вызывала меня, поэтому я внимательно слушала, даже когда она бывала особенно скучна.

— Они затрудняют получение финансирования третьими партиями, — сказала я самым нейтральным тоном. — А во многих штатах кандидатам от третьих партий гораздо сложнее баллотироваться, так как от них требуется представить большее число подписей под их петициями.

Она неохотно кивнула. Бернадетта метнула на меня обиженный взгляд.

У меня не было возможности сказать ей что-либо по поводу вранья, которое она нагородила Уолкеру. Но я скажу многое, когда выпадет подходящий момент. Пока же я просто смотрела на нее, пока она не отвернулась.

Профессор Хоган напомнила нам, что в Саванне мы должны будем вести себя как можно лучше.

— Пожалуйста, оденьтесь как-нибудь попрофессиональнее? — сказала она.

В тот год несколько третьих партий впервые решили созвать региональный предвыборный съезд, дабы обсудить стратегии подрыва основных партий. Нашей группе Советом третьих партий были выданы особые пропуска для присутствия на некоторых заседаниях. Однако всем полагалось ходить на разные. В конце занятия Хоган раздала нам бланки назначений.

— У меня партия зеленых. — Уолкер надеялся, что ему выпадет именно она, и я за него порадовалась. Потом взглянула на собственный листок.

— Что у тебя, Уолкер? — тронула его за плечо Бернадетта.

— Я зеленый.

— А я социал-демократ, — разочарованно протянула она.

Он уже отвернулся ко мне.

— А ты кто?

— Партия Справедливой доли, — прочла я. — Наверное, из новых.

— Может, нам удастся поменяться с кем-нибудь, чтоб оказаться вместе, — предположил Уолкер.

Разумеется, профессор Хоган его услышала.

— Никаких подмен? — рявкнула она.

Выходя из аудитории, Уолкер сказал, понизив голос:

— Представляешь, каково иметь с ней роман? Никогда же не знаешь, спрашивает она или просто так говорит.

Философская и лингвистическая подоплека получалась интересная.

— Кто-нибудь должен написать исследование о голосе профессора Хоган, — сказала я.

Он ухмыльнулся.

— А заголовок? Может, «Звуки безумия»?

— Как насчет «Злоупотребления акустической неоднозначностью»?

— Или «Все предположительно»?

Мы еще поупражнялись в остроумии, но часть меня думала: а что, если ее постоянные вопросительные интонации умышленны? Как призвать человека к ответственности за сказанное, если все, что он говорит, звучит вопросительно?

Нас догнала Бернадетта.

— Уолкер! — окликнула она.

Он обернулся. Увидев, кто его позвал, он обнял меня за плечи.

— Чего тебе надо, Берни? Хочешь еще пополивать грязью мою девушку?

Обе фразы были сформулированы вопросительно, и я это оценила. В такие моменты я думала, что, может, и вправду могла бы влюбиться в Уолкера Пирсона.

Кто-то писал, что все лучшее в этой жизни происходит за секунду до нашего появления.

На самом деле это я написала, у себя в дневнике. Но фраза звучала неоригинально. Наверняка ее кто-то придумал до меня.

В любом случае, пока наш автобус петлял по улочкам и площадям Саванны, я пребывала в приподнятом настроении. Я исследовала эти улочки самостоятельно прошлой весной, и теперь они были мне знакомы. Вот Колониальное кладбище, а напротив него — кирпичный дом, где моя мама некогда снимала квартиру; по ее словам, в доме водились привидения. Вот «Дом маршала», первая в моей жизни гостиница. Впереди лежала река, а где-то поблизости находилось кафе, где мои родители встретились впервые уже взрослыми. Мне хотелось пройти по всем этим местам пешком, воскресить старые воспоминания и обрести новые.

Уолкер сжал мою руку. У него были собственные планы на наше время в Саванне. Я старалась не слушать его мысли, но не очень напрягалась.

Наверное, нехорошо слушать мысли того, кто тебя любит. Любовь делает сознание мягким и сентиментальным, еще больше подверженным отступлениям и логическим провалам, чем обычно. Разумеется, мыслительный процесс среднестатистического смертного изначально крайне беспорядочен, он постоянно перебивает самого себя наблюдениями и выражениями физических потребностей и желаний. Вампиры, напротив, склонны мыслить спокойнее, более линейно (хотя моя мама является примечательным исключением).

Уолкер думал о себе, как и большинство смертных, большую часть времени. Он слегка не выспался, был очень голоден и последовательно влюблен. Он испытывал желание поглотить меня (его выражение) и одновременно поклоняться мне. Я слушала достаточно долго, чтобы выяснить, что он планирует для нас романтический вечер в Саванне. Затем мне стало неловко подслушивать. Мама назвала бы это вмешательством, но как мне было устоять?

Я устояла. Я не хотела, чтобы любовь оказалась просто мешаниной чувств.

Я стала смотреть в окно автобуса. Мы проезжали по грубо мощенным улицам, спускавшимся к набережной, где я впервые сделалась невидимой. Папа подарил мне одежду и обувь из метаматериалов, искривляющих световые лучи, и я научилась процессу поглощения тепла из электронов собственного тела и отклонению света. Процесс был физически утомителен, но опыт полностью оправдал затраты энергии — быть невидимой оказалось увлекательнее всего на свете. Движешься по заполненным людьми улицам, словно летишь, невесомая и свободная, — что может быть лучше?

И да, я взяла с собой свой особый брючный костюм, белье и туфли в эту поездку. В конце концов, из всех моих нарядов этот выглядел наиболее «профессионально».

Отель, где проводилась конференция, смотрел на мутно-бурую реку. Мы сбились в кучку в холле под высоким сводчатым потолком из стекла и стали. Профессор Хоган пересчитала нас и объявила, кто с кем делит номер. Мне достался четыреста восьмой, вместе с Бернадеттой и девочкой по имени Ронда.

Бернадетта тут же подошла к Хоган и шепотом что-то ей сказала.

— Никаких замен? — ответила Хоган.

Мы набились в лифт, и Уолкер с Ричардом и еще четырьмя ребятами вышли на третьем этаже. Уходя, Уолкер послал мне воздушный поцелуй.

Бернадетта вздохнула — вздох разочарования и ярости, но не печали. Мысли ее разбегались, но я отметила громадную ревность и страх в основе ее чувств по отношению ко мне. Гибель Осени стала первой встречей Бернадетты со смертью, и она еще не справилась с этим. Максимум, что у нее получалось, — это винить меня.

В номере Ронда болтала не переставая, пока я распаковывала вещи, а Бернадетта валялась на кровати.

— Можешь занять диван, — сказала она мне.

— Давайте бросим монетку. — Я выудила из рюкзака три десятицентовые монетки.

Мы кинули, и нам с Рондой выпал орел, а Бернадетте решка. Я почти пожалела, что она проиграла, потому что это дало ей еще одну причину дуться на меня.

С программной речью на съезде выступил Нейл Камерон, тридцатилетний сенатор от штата Джорджия, бросивший демократов, чтобы вступить в партию Справедливой доли. Он проигнорировал возвышение для докладчиков и, подойдя к краю сцены, обратился к нам. Мы с Уолкером сидели в третьем ряду. С момента его появления мы не могли оторвать от него глаз.

Был ли Нейл Камерон хорош собой? Все женщины в зале ответили бы утвердительно, хотя он не был красив в общепринятом смысле. Нос ему, судя по виду, не раз ломали, и росту в нем было от силы пять футов три дюйма. Но темно-голубые глаза смотрели тепло. В книгах мне попадалось выражение «танцующие глаза», но до того вечера я их не встречала. Его взгляд переходил от лица к лицу по всей аудитории, задерживаясь ровно настолько, чтобы создать впечатление, будто он очарован каждым из присутствующих. Волосы у него были густые и темные, руки крупные и сильные на вид. Когда он говорил, руки его исполняли собственный танец.

— Через два дня, когда вы покинете Саванну, с лица земли исчезнут более пятидесяти видов живых существ, — начал он. — Вдумайтесь: пятьдесят видов больше никто никогда не увидит. Основные причины? Разрушение естественной среды обитания, эксплуатация и разработка земельных угодий — все это действия, предпринимаемые человеком.

Он умолк и положил руки на бедра.

— Мы говорим: пора им остановиться.

У него был чудесный голос, сильный и глубокий, мелодичный, как у моего отца, но с твердыми гранями.

Вот он подался вперед, и руки его снова начали двигаться, а взгляд сканировал аудиторию.

— К тому времени, когда вы покинете Саванну, в атмосферу планеты будет выброшено более пятидесяти восьми миллионов тонн двуокиси углерода. Каждый год человечество производит и выбрасывает в атмосферу тридцать миллиардов тонн углекислого газа — за счет электростанций, автомобилей, самолетов и зданий.

Он снова упер руки в бедра.

— Мы говорим: пора им остановиться.

Камерон расхаживал взад-вперед по сцене, фонтанируя данными о глобальном потеплении и разрушении коралловых рифов, о сведении лесов и снижении уровня опыления, разбивая статистику все той же фразой. И на третьем повторении аудитория уже скандировала вместе с ним: «Мы говорим, пора им остановиться!»

Я слыхала слово «харизма», знала, что оно происходит от греческого слова, означающего «дар». Но это слово и близко не описывало очарование и электрический заряд, исходившие от Нейла Камерона. Он двигался по сцене, а мне на ум пришла строчка из «Ричарда Кори», стихотворения Эдвина Арлингтона Робинсона[14]: «Он шел, и все вокруг него светилось»[15]. В этом человеке была магнетическая искра, которую я не могла объяснить, да в тот момент и не пыталась.

Закончив расхаживать, Камерон вскинул обе руки ладонями вверх.

— Но кто мы? И кто они? Я говорю, Америка разделена на две группы: инсайдеров и аутсайдеров. И я, друзья мои, так же как и каждый из вас, снаружи. Мы фундаментально отличаемся от тех, кто внутри. Нас заботят иные вещи, мы живем по-другому. Они всемерно защищены. Мы нет. Они выстроили систему законов и обычаев, чтобы защитить себя. Мы живем в более ненадежном месте. Они и их система убивают землю. Мы здесь, чтобы спасти ее. Мы здесь сегодня, — он раскинул руки, — чтобы предпринять первые шаги для защиты нашего дома.

Толпа буквально взревела. Звук наэлектризовал, поднял нас из кресел и заставил хлопать, свистеть и размахивать руками. Бернадетта в конце ряда что-то кричала, а профессор Хоган перед нами издала странный высокий звук, вроде одобрительного уханья. Дама в красном платье рядом с ней бросила на нее насмешливый взгляд, но хлопать не перестала.

Камерон молча стоял в центре сцены в луче прожектора и смотрел на нас, словно упиваясь нашим одобрением. Интересно, я одна заметила, что он не отбрасывает тени?

Когда шум улегся, Камерон сказал «спасибо», чем вызвал новую волну аплодисментов. Уолкер взглянул на меня и помотал головой.

— Bay, — выдохнул он.

По рядам пошли добровольцы, раздавая листы бумаги и конверты для пожертвований. Бланки представляли собой нечто вроде текста присяги: утверждение, что мы будем поддерживать кандидатов третьих партий, и обещание не голосовать за демократов или республиканцев. Как и все присутствовавшие, я подписала свой бланк и передала его обратно. Позже, гораздо позже, я стану гадать, как Камерон убедил нас всех подписаться. Он же на самом деле не сказал ничего нового. Но в тот вечер, воодушевленные скорее личностью говорившего, нежели его словами, люди не колебались.

Камерон ушел первым, и толпа потянулась за ним в приемную, устроенную в прилегающей к залу комнате. Люди образовали извилистую очередь, дожидаясь возможности поговорить с ним. Мы с Уолкером тоже ждали.

И тут я увидела Мисти.

За столом неподалеку от нас сгрудились добровольцы, чтобы собрать и рассортировать подписанные бланки. Одна из них, девушка с темными волосами, показалась мне странно знакомой. Волосы и даже лицо были чужие, но манера стоять, перенеся вес на одну ногу и слегка согнув другую в колене, и наклон головы принадлежали ей. «Мисти», — подумала я. Да, нос остался прежним. Но глаза были карие, и в них читалась незнакомая апатия.

Я передвинулась, чтобы лучше видеть. Ее руки перебирали бумаги. Татуировка на правом запястье отсутствовала, но, подобравшись поближе, я разглядела тонкий розовый контур в форме розы. Это была она. Должно быть, она свела татуировку.

— Мисти? — окликнула я.

Она подняла на меня глаза без проблеска узнавания в них.

— Меня зовут Полина.

— Как дела? — спросила я, чувствуя себя полной дурой.

— Хорошо, а у вас? — Южный акцент куда-то делся — модуляции и тон стали бесцветными, — но тембр и интонации не изменились. Они принадлежали Мисти.

«Что с тобой случилось?» — гадала я, уверенная, что сама она мне ни за что не скажет. Я не могла даже прочесть ее мысли — я слышала только негромкое жужжание, словно от мухи в большой пустой комнате.

Когда Нейл Камерон взял меня за руку, чтобы пожать ее, мне захотелось, чтоб он ее не отпускал. Прикосновение его было прохладным и гладким, он слегка сжал мою ладонь. За спиной у меня кашлянул Уолкер.

— Ариэлла, — произнес Камерон, глядя на мой бейджик. — Красивое имя. Оно означает «Лев Господень». Откуда вы, Ариэлла?

— Из Флориды. — Мне и в голову не пришло сказать «Саратога-Спрингс». Повезло еще, что я слово «Флорида» вспомнила.

Глаза его вспыхнули.

— О, и я из Флориды. Я родился в Долтоне. Знаете, где это?

Я кивнула. Я хотела спросить у него, как давно он стал вампиром.

Тут он посмотрел мне в глаза, словно услышал мою мысль. Я осознала, что он все еще держит меня за руку.

Уолкер снова кашлянул, и Камерон отпустил мою ладонь.

— До скорой встречи, — сказал он. Его глаза задержались на мне, не желая покидать мое лицо. Да, я знаю, это звучит как в любовном романе, но именно так оно ощущалось.

Я отошла, потрясенная. За спиной я слышала, как представился Уолкер, голос его звучал нервно. И краешком глаза я увидела, как Мисти и еще одна девушка идут к двери. Я подумала, что они могут направляться в туалет, куда я и сама была не прочь наведаться, и пошла за ними. Нет, это не совсем честно. Я пошла за ними. Понятия не имею почему.

Парочка пересекла вестибюль и вышла в раздвижные стеклянные двери. Обе воткнули в уши мини-наушники и включили МР3-плееры. Я проследила их запах (Мисти пользовалась духами или лосьоном с ароматом яблока, тогда как другая девушка пахла корицей) через парковку и дальше по боковой дорожке вдоль реки. Даже не увидь я контура татуировки, я знала, что иду за Мисти. Ни у кого больше не было такой походки.

Мы миновали рестораны, бары и сувенирные лавки. Затем они повернули налево и начали подниматься по крутой мощеной улочке. Я бывала здесь раньше — это было то место, где я впервые сделалась невидимой. Я не видела причин не сделать этого снова.

Восторг от невидимости пришел мгновенно в тот миг, когда меня перестало быть видно. Я чувствовала себя всемогущей! Никто теперь не мог наблюдать за мной и судить меня. Никто не мог заставить меня почувствовать себя аутсайдером, потому что меня вообще не было.

Мисти с подружкой прошли по Аберкорн-стрит, пересекли площади Рейнольдса и Оглторпа, затем повернули направо. Я порхнула следом, счастливая, как стрекоза, которая вот-вот настигнет жертву.

Через несколько кварталов они достигли кованой чугунной ограды, окружающей четырехэтажный кирпичный дом. Они свернули в ворота и направились к парадной двери. Я затаилась в моховой тени виргинского дуба, наблюдая.

Дверь была выкрашена черным, в тон забору и ставням, по бокам от нее мерцали огоньки в черных фонарях. Кирпичные стены покрывал плющ. Восемнадцать окон выходили на улицу, все плотно занавешенные, ни в одном ни проблеска света.

Кто-то невидимый мне открыл дверь. Они зашли внутрь. Я выждала несколько минут, на случай если они вернутся. Затем, разочарованная, снова сделалась видимой и направилась к гостинице.

Когда я вернулась, прием еще продолжался. Люди собирались вокруг столов, держа в руках тарелки с закусками и чаши с пуншем. У некоторых в руках я заметила стаканы с красной жидкостью и почувствовала жажду. Толпа была смешанная — старые и молодые, мужчины и женщины. Некоторые были одеты дорого, другие были в джинсах. Женщина в красном платье выделялась своей утонченностью. У нее были темные волнистые волосы, и она была красива, но на лице застыло привычно-насмешливое выражение. Я видела, как она пересекла зал и вклинилась в беседу Нейла Камерона с пожилой женщиной. Когда лицо ее утрачивало презрительное выражение, она становилась совершенно очаровательна.

Отчасти мне хотелось быть такой, как она, — восхитительной без усилий, светской, элегантной. Девочка в розовой кофте мечтала стать женщиной в красном платье.

Уолкера не было видно.

Я направилась в бар, где предъявила свое фальшивое удостоверение личности и заказала бокал «пикардо».

— Два, пожалуйста, — произнес голос у меня за спиной.

Мне не нужно было оборачиваться. Даже если бы я не узнала его голос, удовольствие, которое я почувствовала, сказало мне, что он принадлежит Нейлу Камерону.

ГЛАВА 15

В номер я добралась часам к двум ночи, но Бернадетта с Рондой еще не спали, а сидели на ковре и болтали. За спиной у них мигал телевизор, весь свет в комнате был включен. Он были пьяны.

Они мутно улыбнулись мне, Бернадетта — впервые за несколько месяцев.

— Пунш пробовала, Ари? — спросила она. — Он о-бал-ден-ный.

— О-буль-ден-ный. — Ронда вытянула руки над головой и помахала пальцами.

— О-бал-денный.

Обе захихикали.

Кто-то замолотил в дверь. Я взглянула на них, но они не шелохнулись. Я подошла к двери и посмотрела в глазок. Там стоял Уолкер, голубые глаза казались еще ярче на фоне бежевых стен и ковра. Но это был не мой Уолкер. Вид у него был слегка безумный — веки набрякли, глаза почти закрыты, нижняя челюсть отвисла.

Я не хотела впускать его, но дверь открыла.

— Ари, — сказал он, — эй, Ари. Какого черта? — Он произнес это совершенно беззлобно, растягивая слова.

Он тоже был пьян.

— Я искал тебя. — Теперь он едва не плакал. — Все искал и искал, а потом увидел, как ты разговариваешь с тем парнем, Камероном. — Он глубоко вздохнул. — Не пойми меня неправильно, я понимаю, почему ты разговариваешь с таким парнем. Но я, я… — Он потерял нить рассуждений.

— Ты пунш пил?

Он криво улыбнулся мне.

Интересно, что они в этот пунш подмешали?

— Уолкер, возвращайся в свой номер. — Я говорила четко и медленно. — Мы можем поговорить утром, когда ты поспишь.

Он постоял еще минуту, переминаясь с ноги на ногу. «Мой стройный бойфренд». Даже пьяный он был очарователен.

— Я отведу тебя. — Я вернулась в номер за ключом и сказала остальным, куда я иду, хотя и непонятно зачем. Они снова смеялись, уже громче, запрокинув головы.

Пока я вела Уолкера на третий этаж, он сказал:

— Ох.

Когда мы дошли до его двери, он сказал:

— Ох. Ты такая хорошая.

Его повело вперед, и он бы упал, не подхвати я его за плечи и не прислони к стенке. Я постучала в дверь. Открыл Ричард. Хотя бы он был трезвый.

— Еще один пьяный? Круто. Теперь у нас их двое.

Он втащил Уолкера в комнату. Я пожелала ему спокойной ночи и направилась обратно к лифту. Но вместо того, чтобы поехать наверх, я поехала вниз.

Комната, где проходил прием, была теперь пуста. Чего я ожидала? Я прошла в угол, где простояла рядом с Нейлом Камероном больше двух часов, ведя вежливую беседу с ним и его сторонниками, наслаждаясь каждой секундой его присутствия. Я не особенно помню, о чем мы говорили (помню, я сказала, что мне нравится его костюм, а он сказал, что тот сделан из бамбукового волокна; он спросил меня, чем занимаются во Флориде мои родители, а что я ответила, не помню), но я живо помню ощущение, которое испытывала каждый раз, когда его взгляд пробегал по моему лицу.

Может, так и ощущается любовь? Мне очень хотелось позвонить маме или Дашай и спросить у них. Но мае была недосягаема, а будить Дашай было уже слишком поздно.

Я медленно направилась обратно к лифту и поднялась в четыреста восьмой номер.

Когда я на следующее утро скользнула на свое место на конференции Справедливой доли, Ричард явно был удивлен моим появлением.

— Я полагал, что ты заспишь это дело, как и все остальные.

Я только что покинула Бернадетту с Рондой, сладко спящих в номере.

— Что произошло вчера вечером?

— Сначала был пунш на приеме, — сказал он. — Не спрашивай меня, что в нем было. Я не пью. Потом все собрались в одном из студенческих номеров и, полагаю, еще выпили, и кто знает, чем еще занимались. Я не пошел.

— И я тоже.

Я оглядела зал, но Камерона не было. Не было и женщины в красном платье. Я снова надела свой брючный костюм, но в это утро потратила время, чтобы накрасить ресницы и нанести солнцезащитный крем с оттенком загара. Ричард бы в жизни не признался, но думал, что я красивая.

Ведущая семинара в то утро дала краткий обзор истории партии Справедливой доли, которая появилась два года назад, после провала попыток ужесточить законы о защите окружающей среды в нескольких штатах. Ричард слушал скептически. «Эти законы провалились по уважительным причинам», — думал он. Подключиться к его сознанию было все равно что войти в стерильно чистый, ярко освещенный ресторан. Там ничего не возбуждало аппетита.

Главным приоритетом Справедливой доли являлось, по словам ведущей, обеспечение большей заметности партии на уровне страны.

— К моменту начала предварительных президентских выборов в следующем году мы должны быть на слуху, — говорила она. — К счастью, у нас есть кандидат, который обеспечит это.

— Кто этот кандидат? — шепотом спросила я Ричарда.

— Вероятно, тот парень, которого мы слышали вчера вечером, — ответил он, машинально набрасывая американский флаг на полях блокнота. — Камерон. С тем же успехом он мог бы назваться социалистом. Говорил он именно так.

В представлении Ричарда природа существовала как промышленный ресурс, и только так. Она самовозобновится, полагал он. Это «естественный ход вещей». Я на миг задумалась, как неуместно он должен чувствовать себя здесь и в Хиллхаусе, где большинство страстно заботилось о сохранении окружающей среды. Но Ричарда не волновал статус аутсайдера — по сути, он наслаждался им. Он был уверен, что превосходит всех нас.

— Вчерашняя речь была уроком, как лгать с помощью статистики, — сказал он.

Кто-то шикнул на него, и спикер повернулась к нам.

— Но если мы хотим достучаться до американского народа, нам понадобится поддержка всех и каждого из вас.

— Дохлый номер, — сказал Ричард.

— Тогда зачем вы здесь? — спросил его сидевший рядом мужчина.

— Вы когда-нибудь слышали выражение «Врага надо знать в лицо»?

Я сделала вид, что меня здесь нет. Как правило, проделывая это, я уносилась мыслями на Ямайку, в место, которое знала только по описаниям Дашай. Я мысленно произнесла слова «Монтего-бэй» и оказалась там: белый песок, лазурная вода, никаких Ричардов.

Остаток дня, за исключением перерыва на обед, мы просидели в конференц-зале отеля. Мы узнали, как организуется начинающая политическая партия и как она находит свое место в представлении общества. Аудитория состояла из студентов и добровольцев всех возрастов. Говорившие были людьми практичными, но их речи были призваны звучать оптимистично. Благодаря усилиям рядовых членов и их сплоченности, партия Справедливой доли получит всеамериканскую известность. Камерон привлечет больше голосов, чем кандидаты основных партий. Средства массовой информации сначала будут упираться, но, когда по результатам предварительных выборов станет ясно, что ПСД может выиграть, подключатся и они.

Где-то в середине дня Ричард сказал мне:

— Я ухожу. Это пустая трата времени. Здесь не принимают реальных решений — это происходит поздно вечером в прокуренных комнатах, как оно делалось всегда.

Я не совсем поняла, что он имел в виду, но была рада видеть, что он уходит. Я помнила папины слова, что политика эфемерна — преходящие события, повторяющиеся по циклической схеме, не стоящие внимания. К концу того дня я наполовину с ним согласилась и прикидывала, так ли уж не прав Ричард.

Время от времени меня посещали видения прошлого вечера, снова заставляя озираться, на случай если Камерон вошел в зал. Должна сознаться, я ни разу не подумала об Уолкере.

Но когда я вернулась в четыреста восьмой, он сидел там на диване, служившем постелью Бернадетте, Бернадетта сидела на моей кровати, а Ронда лежала поперек второй. Глаза у них были мутные, и все они улыбнулись мне. «Опять пьяные, что ли?»

Уолкер похлопал по дивану рядом с собой.

— Ари, Ари, — сказал он, — я скучал по тебе.

Я села. Попытка настроиться на их мысли обнаружила такой хаос, что я бросила эту затею.

— Вы сегодня пойдете на прием? — Это был очередной пункт повестки дня. На следующий день у нас были назначены утренние семинары, потом обед и отъезд обратно в Хиллхаус.

— Обожаю приемы, — сказала Ронда. — Просто обожаю.

— Ладно, — сказала я, — под чем вы все?

Они улыбнулись мне.

— Какое вещество вы принимаете?

Бернадетта вынула из тумбочки пластиковую бутылочку и бросила мне. Я открыла ее и увидела пилюльки с тисненой буквой «В». «Сахарные пилюльки?» Оглянувшись вокруг, я усомнилась в этом.

— Попробуй. — Уолкер обнял меня, но я стряхнула его руку.

— Спасибо, но не буду. Оно может прореагировать с моими лекарствами от волчанки.

В тот вечер Уолкер, как и планировал, повел меня ужинать. Это было настоящее «свидание» — я надела синее шелковое платье, а Уолкер влез в пиджак с галстуком.

Идя по Бротон-стрит я сказала ему:

— Не думала, что ты принимаешь наркотики.

— Я и не принимаю. — Он, похоже, был совершенно счастлив, идя рядом со мной и любуясь видами. — «Вэшки» скорее улучшитель настроения, понимаешь? У одного из ребят вчера на вечеринке их была куча.

Я была разочарована и смущена, словно у меня обманом отняли чувства, которые мне полагалось испытывать на свидании.

— Не понимаю, какой от них вред, — сказал Уолкер, — но если тебя это так задевает, я больше не буду.

— Не принимай их больше.

Что бы ни было в этих таблетках, из-за них Уолкер становился для меня кем-то другим. Однако часть меня сомневалась: беззаботный, приветливый, доверчивый — что плохого в том, чтобы быть таким? И почему мы больше ценим «настоящих»?

— Вот «Дом маршала», — сказала я. — Первая гостиница, где я останавливалась самостоятельно.

Уолкер посмотрел на кованые чугунные опоры и перила гостиничного балкона.

— Круто, — сказал он.

Сквозь окна с портьерами цвета бургундского вестибюль отеля выглядел прежним — черно-белые шестигранники пола, освещенные люстрами в виде стеклянных чаш. В ресторане по соседству горели свечи, отчего темно-зеленые стены, казалось, светились.

И тут я увидела его. Спиной к нам в баре сидел высокий блондин в черном костюме и потягивал из бокала темно-красную жидкость.

«Малкольм». Я замерла. Уолкер по инерции прошел еще несколько шагов и обернулся.

— В чем дело?

Я не проронила ни слова.

— Ари, у тебя такое лицо, будто ты увидела привидение.

Но то был не призрак. У меня на глазах он поднял бокал, словно приветствуя кого-то. Может, увидел мое неверное отражение в зеркале над барной стойкой?

— Давай войдем. — Голос мой звучал непринужденно, но кровь бурлила.

Последний раз я видела его в Сарасоте. «Этот человек устроил пожар, едва не убивший нас, — думала я. — Этот человек сделал моих маму и папу вампирами. Он убил мою лучшую подругу».

Уолкер последовал за мной в бар, решив, что я хочу выпить. Но мне требовались ответы. Почему он выбрал именно мою семью? Не причастен ли он каким-то образом и к папиной болезни? Вне зависимости от ответов, в сердце своем я жаждала мести.

Когда мы вошли, Малкольм не выказал ни малейшего удивления.

— Мисс Монтеро, — сказал он, вставая и протягивая мне руку.

Я не планировала эту встречу. Я взяла его ладонь, пожала и отпустила. Она была холодная. Лицо по-прежнему надменно красивое: аристократический нос, бледные глаза, светлые волосы слева разделены на пробор.

— Я Малкольм Линч, — сказал он Уолкеру, пожимая ему руку.

Уолкер представился. «Это полагалось сделать мне», — подумала я, но ум мой занимала куча других дел. Как я могу что-то сказать в присутствии Уолкера?

— Что ты делаешь в Саванне? — сказала я.

Он выглядел так же безупречно, как и в последнюю нашу встречу.

Легкое покачивание головой, как будто я сказала грубость, но он все равно находит ее забавной.

— Присядьте. Выпейте со мной.

Уолкер скользнул на табурет. Я сказала:

— Нет.

Они оба посмотрели на меня — Уолкер с искренним удивлением, Малкольм с наигранным.

— Мы идем ужинать, — сказала я, — а потом нам надо присутствовать на приеме. — В конце концов, я не была готова сцепиться с Малкольмом при Уолкере. — Возможно, мы сумеем встретиться позже.

— Безусловно. — От улыбки кожа в уголках Малкольмовых глаз собралась в морщинки. — Нам надо кое-что наверстать.

Он сунул руку за пазуху и извлек металлическую коробочку с гравировкой — вероятно, платиновую, — открыл ее и вынул визитку. Я, не глядя, взяла ее и сунула в сумочку.

— До свидания.

— Хорошего вам вечера. — Он кивнул нам обоим и снова улыбнулся, провожая нас взглядом.

Оказавшись снаружи, Уолкер сказал:

— Странно как-то. Кто этот парень? Почему ты не захотела остаться?

— Это старый знакомый нашей семьи. — Я откинула волосы, стараясь успокоиться.

— А почему ты говоришь так официально?

— Не знаю. — Мы свернули за угол и вышли к ресторану, старому зданию, выкрашенному в розовый цвет. — Извини. Увидеть его было в некотором роде потрясением. Я как-нибудь потом объясню тебе почему. Пусть это не портит нам ужин.

Ужин испортил Уолкер. Он суетился, постоянно ерзал на стуле, стрелял глазами по заполненному народом залу. Сначала не мог сообразить, что заказать, а потом едва притронулся к еде. Пожилая пара за соседним столиком все время поглядывала на нас, пытаясь понять, что не так.

Каким облегчением было вернуться в отель, переодеться в брючный костюм и отправиться на прием. Речей сегодня не было, только еда, напитки и оркестр. Когда я вошла, играли какую-то попсу и кое-кто уже танцевал.

Уолкер уже навестил чашу с пуншем. Он вытащил меня на танцпол и принялся размахивать руками и беспорядочно скакать. Когда песня закончилась, я увлекла его на сиденье возле столика с прохладительным, а сама прислонилась рядом к стене, наблюдая за толпой, впитывая калейдоскоп цветов, запахов и узоров, понимая, что Уолкер не замечает большей части этого, если вообще что-нибудь видит. Он обмяк на стуле, полуприкрыв глаза и бессмысленно улыбаясь.

И поэтому, когда Нейл Камерон пригласил меня на танец, я с радостью пошла с ним. Мы танцевали под быструю музыку, потом под медленную. С первого мгновения танца мы почувствовали друг друга. Я украдкой поглядывала на его лицо, профиль и глубоко посаженные глаза.

— В танце вы двигаетесь, как кошка, — сказал он. — Грациозно без усилий.

— Вы флиртуете со мной?

— Немножко. Вы не против?

— Думаю, нет.

Я была более чем не против. В голове у меня теснились разноцветные наречия: жемчужное «чудесно», гранатово-красное «божественно», сапфировое «завораживающе» — все эти слова я при нормальных обстоятельствах не употребляла. Спасибо мае, что научила меня танцевать, — но это ничем не напоминало наши осторожные шаги по казенному полу аэропорта. У меня в мыслях мы с Камероном не танцевали медленный танец — мы кружились и парили в ночном небе.

Он улыбнулся мне, и я слишком поздно спохватилась, что надо блокировать мысли. Внезапно я почувствовала себя неуклюжей и наивной.

Но ближе к концу танца произошло нечто странное, нечто, чему я в то время не знала названия. Во мне изнутри поднялась волна могучей энергии и передалась ему. Чувство было похоже на то, что я испытала, когда первый раз целовалась с Уолкером, но куда сильнее. Некоторое время спустя мае объяснила мне, что я пережила то, что французы называют coup de foudre — термин, вольно переводимый как «вспышка молнии», «гром среди ясного неба» или «любовь с первого взгляда». И по сей день я не знаю, какой из них больше сюда подходит.

Камерон перестал танцевать и уставился на меня, а я в ответ смотрела в его темно-синие глаза.

— Как звездчатые сапфиры, — услышала я собственный голос, но он, похоже, не слышал.

Музыка смолкла, и мы отстранились друг от друга. Подошли трое сторонников партии и увели Камерона, но он оглянулся на меня через плечо и одними губами произнес «позже». Я глубоко вздохнула и оглядела зал.

И снова увидела его: Малкольм сидел возле стойки бара, откинув голову, и смеялся. Я отвела глаза, притворившись, что не увидела его.

Но когда спустя несколько минут Малкольм покинул прием, я решила последовать за ним. Камерон стоял у бара, окруженный поклонниками. Уолкер склонился над чашей с пуншем, заново наполняя стакан. Я решила не трудиться сообщать кому бы то ни было, что ухожу.

Малкольм шагал широко, пальто его хлопало полами на ветру. Я сделалась невидимой и побежала, чтобы догнать его. За полквартала до него я перешла на шаг и всю дорогу придумывала, как заставить его сообщить то, что мне нужно было узнать. Наконец у меня родился план. В последнюю нашу встречу в Сарасоте он пытался убедить моего отца присоединиться к нему в исследовании и разработке нового типа искусственной крови. Я могла притвориться заинтересованной в данном исследовании и предложить свое посредничество, чтобы вовлечь в него папу. План мог сработать, думалось мне, — если только Малкольм не в курсе, что отец слишком болен, чтобы работать. Если только не Малкольм причина его болезни.

Маршрут был иной, но пункт назначения тот же, что и прошлой ночью: мы пришли к увитому лозой дому возле площади Оглторпа. Фонарики по бокам от двери мерцали. Малкольм вошел, прежде чем я успела догнать его. Нет, честно говоря, в последние несколько минут я отстала, испугавшись и усомнившись. Моя стратегия внезапно показалась мне глупой. Как я могла надеяться одурачить его?

Я стояла под виргинским дубом, укрытая свисающим с него пологом испанского мха, и ждала, пока меня посетит идея. По Йорк-стрит в мою сторону двигались две девочки-подростка, обе с воткнутыми в уши наушниками от плееров. Они прошли так близко от меня, что я уловила запахи их лосьонов для тела: лимонный у одной и ванильный у второй. Когда они свернули на ведущую к дому дорожку, я пристроилась сзади и, когда они открыли дверь, вошла сразу вслед за ними.

Девочки прошли через слабо освещенную прихожую и направились и изгибавшемуся дугой лестничному маршу. Я задержалась ровно настолько, чтобы сообразить, где нахожусь, — впереди маячил длинный коридор, в который выходило несколько дверей, — и последовала за ними. Наверху от лестницы отходил еще один коридор. Они уже прошли его наполовину и открывали дверь.

Когда они вошли внутрь, я бесшумно двинулась по коридору. Они оставили дверь приоткрытой, и я разглядела внутри ряды аккуратно застеленных коек, двадцать или больше. Девочки вынули наушники и начали раздеваться.

Я вернулась по собственным следам, по пути заглянув еще в две комнаты, где двери оказались открыты. В одной было слишком темно, но в другой на койках лежали пятеро мальчиков-подростков. Они не спали, но никто не разговаривал.

По-видимому, здание представляло собой нечто вроде пансиона. Я спустилась по лестнице. Освещение было слишком тусклое, чтобы подробно рассмотреть развешанные по стенам произведения искусства, но одно оказалось копией картины, висевшей некогда в нашем доме в Саратога-Спрингс: натюрморт с тюльпаном, песочными часами и человеческим черепом, называвшийся «Memento mori». Когда мы разбирали склад, мае оставила его, сказав, что он действует на нее угнетающе.

Двигаясь почти в полной темноте по нижнему коридору, я разглядела большую гостиную, столовую с пятью длинными столами и рядами стульев и комнату, где стены закрывали книжные полки. Поддавшись порыву, я вошла.

Свет в комнате был только от уличных фонарей снаружи, пропущенный через плотные занавеси. Я приподняла одну из них на несколько дюймов и в более ярком свете увидела на стене карту континентальной части США, разрисованную кругами и утыканную пучками булавок. Один пучок, как я заметила, располагался вокруг Хомосасса-Спрингс, еще один, поменьше, находился в Южной Джорджии. Саванна была отмечена кругом, равно как и Дайтона-Бич, Вашингтон, Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес и десятки других городов.

На столе рядом с каталожным шкафом были сложены бумаги и небольшие карточки. Я скомкала портьеру и заткнула ее за привинченный к оконной раме крюк, затем направилась к столу. Карточки оказались пусты. Рядом лежали листы бумаги — бланки поддержки, которые мы подписывали накануне вечером.

Я как раз вытягивала ящик из каталожного шкафа, когда почувствовала за спиной движение. Я обернулась и застыла.

Малкольм закрыл за собой дверь, запер ее на ключ и опустил его в карман.

— Выходи, выходи, где бы ты ни пряталась. — Он наполовину пропел эти слова.

Он направлялся ко мне. Свет уличных фонарей мерцал на его светлых волосах. Он шел медленно, но уверенно, словно видел меня. Я сделала несколько шагов вправо.

Малкольм изменил курс на несколько шагов влево.

— В чем дело, язык проглотила?

Я метнулась вправо, едва не полетев через библиотечную лесенку. С каждым моим движением он менял направление и оказывался прямо передо мной. Я отступила назад, к книжным полкам.

— Знаешь старую поговорку? — Он был уже меньше чем в двух футах от меня. Затем прянул вперед. — Любопытство кошку, — правой рукой он схватил мой талисман и резко дернул, — сгубило.

Я попыталась отстраниться, но он был куда сильнее меня. Шелковый шнурок врезался мне в шею, заставив утратить сосредоточенность. Я почувствовала, что становлюсь видимой.

Малкольм взглянул на копию Бастет, затем на меня. В лице его не было удивления.

— Как мило с твоей стороны заглянуть ко мне, — произнес он и отпустил талисман.

Я потерла шею.

— Поболтаем? — предложил он.

В центре комнаты друг напротив друга стояли два дивана. Он сел на один. Я не тронулась с места. Я подумала, как глупо было с моей стороны не сообразить, что талисман виден. Он сделался частью меня, такой привычной, что я его практически не замечала.

— Не брани себя понапрасну. — Малкольм откинулся на спинку дивана, совершенно расслабленный. — В доме установлена обширная система безопасности. Будь ты даже полностью невидима, инфракрасные датчики засекли бы твое присутствие.

Я тут же заблокировала свои мысли.

— Вот это больше на тебя похоже. — Он сложил руки на груди. — У нас лучше получается быть врагами, чем друзьями. По правде говоря, жаль. — Он говорил с легким британским акцентом, вероятно приобретенным во время их с папой аспирантуры в Кембридже. — Но я тебе друг, Ариэлла, и больший, чем ты думаешь.

— Правильно. И папин тоже. Потому-то ты и пытался убить нас.

— Убить вас? — Он вздохнул. — С точностью до наоборот. Я спас вам обоим жизнь, и не раз.

В нашу встречу в Сарасоте он рассказал, как спас меня, когда я была маленькая. Он сказал, что унес меня на безопасное расстояние, когда дом в Саратога-Спрингс вспыхнул. Этот пожар — первое, что я помню. Пожар — но не спасителя.

Сейчас я думала о другом пожаре, и он пустил меня в свои мысли: в ту ночь в Сарасоте, когда на нас несся ураган, он пришел к папе на съемную квартиру (в многоэтажном комплексе под нелепым названием «Ксанаду»). Он намеревался в последний раз попробовать поговорить с отцом о деле, прежде чем отказаться от идеи научного сотрудничества с ним. На парковке он увидел Денниса, бывшего папиного ассистента, выгружающего из машины канистру — какой-то необходимый для исследований химикат, как он сначала подумал. Но мысли Денниса переполняло чувство вины и замешательство.

Деннис внес канистру в лифт, и Малкольм последовал за ним, сделавшись невидимым. Когда Деннис вошел в квартиру, Малкольм тоже вошел, обойдя канистру и усевшись на стул в кухне.

— Рафаэль спал, и ты тоже, — говорил он. — Я проверил. Но когда я вернулся в кухню, я учуял запах дыма. Деннис открыл канистру и поджег пары. Я спросил его, какого черта он пытается сделать, а он только повторял, что у него не было выбора. Из его бормотания я понял, что он принял меня за бога: поскольку он не мог меня видеть, то вообразил, что какое-то бессмертное существо явилось с ним познакомиться. Я ударил его — в основном, чтобы заставить заткнуться. Тем временем пламя занялось, и дым сделался гуще. Я ощутил признаки угорания.

Я переключился на тушение огня. Огнетушителя не оказалось. Я наполнил чайник в кухонной раковине и вылил на канистру, чтобы предотвратить взрыв. В этот момент твой отец и вошел на кухню, задыхаясь от кашля. Думаю, он меня даже не видел.

К этому моменту я уже сидела на диване напротив него. Он остановился перевести дух. Каждое произносимое им слово звучало искренне, неотрепетированно.

— А дальше?

— Не помню. — Он потер глаза. — Я проснулся один в карете «скорой помощи». Я знал, что не хочу там находиться. Когда они остановились, я выбрался.

— Но разве ты не пострадал? — Теперь мне был виден только его силуэт и блеск его волос.

— Да, я наглотался дыма. Но я сильный. Я быстро прихожу в норму. Твой отец со своей диетой из тоников и коровьей крови с искусственными добавками… — Он покачал головой. — Он оказался более уязвим. Настоящую вещь ничем не заменишь.

Мне не хотелось думать о гастрономических предпочтениях Малкольма.

— Что сталось с Деннисом?

— Очевидно, ушел, пока я пытался погасить огонь. Должно быть, так, поскольку, когда я подергал дверь, она оказалась заперта снаружи.

Теперь у меня был полный доступ к его мыслям. Если только он не великолепный лжец, способный лгать равно и мне, и себе, то он говорил правду. Однако часть меня колебалась. Все-таки он убил мою лучшую подругу.

— Я убил ее, чтобы защитить вас с отцом. — Он понизил голос почти до шепота. — Она поняла, что вы вампиры, и собиралась выдать вас. Почему ты не можешь в это поверить?

Я подняла руку. Если в сказке есть разбойник, очень сложно переписать его в друзья, почти так же трудно, как переделать его в герои.

— В другой раз расскажешь, — сказала я. — По-моему, в меня сегодня больше не влезет.

Он подался вперед, и падавший из окна свет озарил половину его лица: прищуренный глаз, длинный нос, угол тонких губ.

— Но ты сказала, что тебе нужны ответы. Разве ты не хочешь узнать, что происходит здесь? — Он махнул в сторону настенной карты. — Разве ты не хочешь узнать, что все это значит?

— Не зажечь ли нам свет? — Вид его уполовиненного лица меня нервировал.

Он включил настольную лампу, и вокруг возникла комната: книжные полки, камин, мебель. Теперь и сам он обрел трехмерность. Просто человек — просто вампир, мысленно поправилась я. Не демон и не чудовище.

— Ладно. — Я взглянула на него. — И что же все это значит?

Он поднялся. Подошел к угловому секретеру, вернулся с бутылкой и стаканами. Налил две порции «пикардо» и протянул одну мне. Я поколебалась, потом взяла. Мы выпили.

— Добро пожаловать в «Общество "Н"», — сказал он.

По словам Малкольма, дом на площади Оглторпа являлся региональным форпостом небьюлистов.

— Полагаю, ты в курсе, кто мы такие?

Я припомнила нарисованную мае от руки таблицу.

— Кое-что я знаю. Мама объяснила мне разницу между вампирскими сектами.

— Скорее всего, она поняла неправильно.

Я начала возражать.

— Сара никогда не понимала разницы. — Малкольм откинул волосы со лба. — И Рафаэль тоже. Несомненно, сангвинизм примешивался ко всему, что они тебе говорили. Они нас по одежке судят. Считают, что именно они заботятся о сохранении природных ресурсов, о поддержании земли, но немного делают для того, чтобы это происходило.

— Они стараются…

— Они не готовы сделать так, чтобы это произошло. — У Малкольма не было папиных запретов перебивать. — А мы готовы.

— Я и не знала, что небьюлистам есть до этого дело. — Со слов родителей я усвоила, что небьюлисты — эгоцентричные, безжалостные и аморальные существа. И позволила Малкольму услышать эту мысль.

Он улыбнулся и впервые показался мне красивым.

— Наша озабоченность принимает форму действий, — пояснил он. — Ари, можешь себе представить мир без людей? Подумай секундочку. Куда бы люди ни шли, они везде оставляют за собой пустыню. Они загрязняют почву и атмосферу, океан и дождь. Они рубят деревья и убивают целые виды животных. Я объясняю в самых простых выражениях, но есть и другие, более сложные анализы.

Правда заключается в том, что, окажись завтра люди стерты с лица земли, мир стал бы лучше. В течение, может быть, двадцати тысяч лет все сотворенное человеком исчезнет. Уродливые дома, фабрики и ядерные реакторы, небоскребы и школы — все рассыплется в прах. Воздух, вода и земля очистятся. Все это произойдет само по себе — и даже быстрее, если вампиры помогут восстановительному процессу.

Поначалу его речь казалась такой же неотразимой, как речь Камерона.

— И что же вы предлагаете? — спросила я. — Истребление человеческой расы?

— Разумеется, нет. — Судя по тону, он слегка развеселился, но отнюдь не был шокирован.

Я подумала: «Но истребления вы не исключаете».

Он услышал эту мысль.

— Снова ты мыслишь в критериях сангвинизма. Некогда, признаю, небьюлисты были поборниками такого плана. Но мы развиваемся, как и все разумные существа. Теперь мы сторонники некоей формы просвещенного сосуществования. — Малкольм покрутил жидкость в стакане, и «пикардо» замерцал рубином в свете лампы. — Ты согласна, что дальше так продолжаться не может?

Я медленно кивнула. Все, что я видела и читала о разрушении окружающей среды, ясно говорило о необходимости кардинальных перемен.

— Тогда тебе очевидно, что даже просвещенные смертные делают недостаточно, чтобы повернуть уничтожение экосистемы вспять. Покупать автомобили с гибридным двигателем или энергосберегающие лампочки, конечно, хорошо, но едва ли это поможет устранить проблему.

— Так что вы предлагаете?

Он сцепил пальцы на колене.

— Мы предлагаем более значительную коррекцию человеческого поведения, которая действительно изменит положение дел. Представь себе людей, которые действуют разумно, учитывая долговременные последствия своего поведения. Вообрази смертных, которые заботятся о чем-то помимо своих неотложных потребностей и желаний или выгоды, которые живут экономно и рационально.

Я помотала головой.

— Вы не сможете это осуществить.

— Мы уже это осуществляем. — Он указал на карту на стене. — Каждый круг, который ты видишь, обозначает общину «посевов». Программа стартовала пять лет назад. Вскоре появятся еще круги, они станут пересекаться и покроют всю континентальную часть США. Если отправиться в наши форпосты в Европе, Азии и Африке, там увидишь такие же карты.

Я смотрела на карту и воткнутые в нее булавки и не понимала.

Малкольм мне объяснил. Булавки означали потенциальных «рекрутов», людей, определенных разведчиками как вероятных кандидатов на коррекцию поведения. Их доставляли в региональные сортировочные центры, где подвергали серии тестов. Те, кто проходил их успешно, становились кандидатами, и им дарили «переделку».

— По сути, небьюлисты предлагают нашим кандидатам свежий старт, новую жизнь, — говорил он. — Некоторые вскоре возвращаются домой, но большинство идут вперед. Одни отправляются в большие города — несколько наших работают на разных вспомогательных должностях в округе Колумбия. Другие поступают в университеты или идут в армию. Но сначала они проходят контролируемую подготовку в центрах, подобных этому.

Я подумала о Мисти.

— Не это ли приключилось…

— …с твоей подружкой из Хомосассы? Да, ее завербовали в прошлом году. Ей изменили внешность, чтобы обеспечить возможность начать все сначала. Она неплохо справляется, насколько я слышал. Понимаешь, я не участвую собственно в процессе коррекции. Я всего лишь консультант. Когда мой визит сюда закончится, я отправлюсь обратно в Англию.

Мне не было особого дела до его планов.

— Под «коррекцией» вы понимаете промывание мозгов?

— Какой устаревший термин! — Он изобразил разочарование. — В особенности когда имеется исследование, доказывающее, что свобода воли есть иллюзия. Человеческий мозг, по существу, запрограммирован ДНК, и человеческая деятельность детерминирована случайным образом. Мозг уже промыт, если использовать твою оригинальную терминологию.

Мы осуществляем своего рода преобразование. Мы стираем прошлое начисто. Кандидатов отбирают, потому что они созрели для перемен — оказались, в той или иной степени, никчемными в своих сообществах. Большинство из них недовольны собой и своей жизнью. Как ни странно, это недовольство выявляет в них задатки вероятных будущих лидеров. Их просто надо избавить от их старых личностей и привычек.

Судя по тому, что я видела, Мисти и обитатели пансиона наверху были превращены в зомби. И не в философском смысле — они больше напоминали описанных Дашай даппи.

Он снова услышал мою мысль и остался доволен.

— Ах да, даппи, ямайские неупокоенные. Еще один оригинальный термин. Хотя, признаюсь, неплохое получилось бы название для нашего проекта: «Даппификация Америки»? — Он улыбнулся. — Нет, наши послы — так мы называем успешных кандидатов — вполне живые.

— Они сидят на наркотиках?

— Большинство американцев сидят на наркотиках. Алкоголь, улучшители настроения, успокоительные — все это создано для поощрения нелогичного мышления и импульсивных действий. Если наркотики поощряют логику и разумное поведение, разве это плохо?

— Существует ли такой наркотик?

— Разумеется. — Малкольм поднялся и направился к двери, отпер ее и вышел из комнаты.

Я подумала, не сбежать ли. Но осталась. Я хотела услышать остальное.

Малкольм вернулся с кожаной сумкой в виде докторского саквояжа. Он поставил ее на библиотечный стол, открыл и вынул флакон.

— Это амрита. Мы назвали ее индийским словом, означающим «вода жизни». За исключением превращения в вампира, это наилучшая возможность для людей удлинить жизнь. Она укрепляет иммунную систему, усиливает кости, улучшает пищеварение и психическое здоровье путем стабилизации настроения.

Все это звучало благостно, но меня не оставляли сомнения. И тут у меня всплыл вопрос:

— Что случилось с Осенью?

Он вскинул брови.

— Кто это?

— Подруга Мисти. Еще одна пропавшая девочка.

— Я могу проверить. Как ее фамилия?

Пока Малкольм возился у каталожного шкафа, я огляделась, пытаясь рассеять тревогу. Зачем он рассказывает все это мне? Киноварно-красные стены комнаты, казалось, смыкались вокруг меня.

Он вытащил карточку.

— Осень Весник. Должно быть, у ее родителей изрядное чувство юмора. Да, ее завербовали, но не в Хомосасса-Спрингс. Вербовщик последовал за ней в Джорджию. — Он поднял на меня глаза. — Вербовал Сол Валентайн. Я знаком с ним. Он очень упорный.

— Ее убили. Тело нашли в болотах Окифиноки.

Он снова взглянул на карточку.

— Здесь сказано только, что она оказалась неподдающейся и была вычеркнута из списка кандидатов. Это случается. Разведчики стараются вычислить рекрутов, которые хотят измениться, но иногда ошибаются.

— И тогда «ошибки» убивают?

— Я действительно не знаю обстоятельств дела, Ари. — Малкольм положил карточку на место и задвинул каталожный ящик. — Когда в следующий раз увижу Сола, спрошу, если хочешь. Он должен завтра привезти людей.

«Сол Валентайн». Теперь у моего предвестника появилось имя.

— Он и меня пытался завербовать.

Малкольм нахмурился и принялся рыться в очередном ящике.

— Да, ты тут есть. Тебя определили в кандидаты в декабре прошлого года. Да, были сделаны кое-какие ошибки. Разведчики оставляют письменные инструкции и помечают рекрутов — обычно это небольшая царапина на предплечье или на ноге. Но вербовщики не всегда следуют инструкциям. Они в большинстве своем головорезы.

Я вспомнила, как меня поцарапала Мистина мама, тогда, в декабре, но это была случайность. Или нет? Я прижала руки ко лбу, силясь успокоиться.

— Ты собираешься меня убить?

— Убить тебя? — Он подошел к дивану и сел рядом со мной. — Нет, моя дорогая Ари. Я уже столько времени посвятил тому, чтобы ты жила. Ты один из моих любимых капризов.

— Я каприз?!

— Ты причуда природы. — Голос его был как темно-фиолетовый бархат. — Ты одна из очень немногих живущих полукровок, насколько мне известно, и как таковая представляешь значительный интерес и ценность для биомедицинских исследований. Мы не хотим, чтобы с тобой что-либо приключилось.

— Если ты не собираешься меня убивать, зачем ты мне все это рассказываешь? — Я уставилась в его бледные глаза. — Что, если я кому-нибудь расскажу?

Он уставился на меня в ответ обиженно, но спокойно.

— Рассказывай хоть всему миру. Никто тебе не поверит. И в любом случае наша деятельность организована так, что мы можем исчезнуть и перенести ее в другое место буквально в считаные секунды. — Он откинул голову на спинку дивана — Нет, я не думаю, что ты сделаешь нечто подобное. По-моему, ты скорее к нам присоединишься.

Я отодвинулась от него, насколько это было возможно, не вставая с дивана.

— Возможно, ты пока не готова. — Тон его был печален. — Но я уважаю твой разум. Душные пути сангвинистов не подходят таким, как ты. Единственное, что меня беспокоит, — это что ты, похоже, влюбилась — по глазам видно. Это тот молодой человек, который сопровождал тебя ранее?

Я заблокировала свои мысли и не ответила.

— Ну, даже если это так, у тебя есть выбор. Ты ведь слышала о Ревитэ?

Я кивнула. Он указал на саквояж.

— Если ты хочешь пойти по этому пути, у меня есть немного и я дам его тебе. Ты можешь вернуться к смертному состоянию и прожить условно смертную жизнь. Я бы не советовал — с точки зрения нашего исследования это была бы большая потеря, и, на мой взгляд, ты заскучала бы до смерти, — но никто не может принудить тебя оставаться одной из нас. Вампиры, в отличие от людей, действительно обладают свободой воли. И, хочешь — верь, хочешь — не верь, мне хочется видеть тебя счастливой.

Я снова прижала руки ко лбу. Он наговорил мне слишком много, слишком быстро.

— Как отец? — резко спросил он.

Я не видела смысла лгать ему теперь.

— Неважно. — За этот день я впервые подумала о папе и почувствовала себя виноватой. — Ему потребовалось время, чтобы оправиться после пожара, а потом он принимал испорченную сыворотку. В ней нашли хинин. Не твоя ли работа?

Его потрясение казалось настоящим.

— Я никогда не сделаю ничего во вред Рафаэлю. Он мой самый старый друг.

— О Деннисе он думал так же, и посмотри, что тот попытался сделать. — Я все еще не могла поверить, что пожар устроил Деннис.

Малкольм медленно кивнул.

— Согласен. Деннис не из породы злодеев. Но, может, он всего лишь агент.

— Что?

Лицо его было мрачно.

— Ты не рассматривала возможность того, что настоящий враг твоего отца не я или Деннис, а кто-то другой?

— Кто?

Имя пришло мне на ум за секунду до того, как он его произнес: «Рут».

— Но она заботилась о нем еще до моего рождения. — Все мое детство Рут была рядом, работая вместе с отцом и готовя тоники и сыворотки, поддерживавшие не только нас, но целую сеть вампиров. — С чего бы она ополчилась на него?

Малкольм вздохнул.

— И действительно, с чего бы? Ну, полагаю, я могу и ошибаться.

— Да.

Но мозг мой уже ухватился за идею и начал ее развивать. Я всегда ненавидела Рут. Проще простого было назначить ее новым злодеем.

ГЛАВА 16

С притворной галантностью Малкольм предложил проводить меня обратно до гостиницы. Я отклонила его предложение. Мы оба знали, что я могу сама о себе позаботиться.

На лестнице мне пришел в голову еще один, последний, вопрос, и я обернулась.

— Что ты делал сегодня в отеле?

Он стоял в дверном проеме и смотрел на меня.

— На съезде работают несколько наших агентов. Я решил заглянуть и понаблюдать их в действии. Мы активно интересуемся политикой. Для нас это дополнительный способ формирования будущего.

Он снова пожелал мне доброй ночи и закрыл дверь.

Проходя мимо окружавшей дом кованой ограды, я взглянула на задний двор. Там стояли припаркованные в ряд бежевые джипы-«шевроле». При виде их мне захотелось убежать, но я не сбилась с шага.

Ночная прохлада еле уловимо пахла лошадьми, которые возили по улицам кареты с туристами. После спертого воздуха в пансионе запах радовал, пробуждая воспоминания о доме. К тому же этот аромат, напомнил мне историю, рассказанную мне мае в одну из наших поездок.

Когда они с отцом только поселились вместе в Саванне, она без спросу залезла в его коробку со старыми письмами и фотографиями. Из любопытства, как она сказала.

В коробке она обнаружила фотографию молодой женщины с волнистыми светлыми волосами и «лицом ангела», рассказывала мае. В ней тут же проснулась ревность.

Следующие несколько недель она не говорила папе про фотографию. Но лицо этой женщины часто всплывало у нее в мозгу, вызывая глубокую горечь и гнев. Она ненавидела эту женщину, чьего имени даже не знала.

Мае понимала, что чувства ее неразумны, но потакала им. Они начали отравлять ее любовь к папе. Каждый раз, глядя на него, она представляла его с ней.

Наконец однажды вечером она сломалась и рассказала ему, что натворила. Ему было неприятно, но удивления он не выказал, а ей хотелось, чтобы он отреагировал более эмоционально. Поэтому она вытащила фотографию и разорвала ее у него на глазах.

— Какая жалость, — сказал он. — Это была единственная фотография моей кузины Анны.

Мае чувствовала себя глупой и пристыженной, но больше всего разочарованной. Она вложила в создание соперницы столько энергии. И еще много недель спустя ее посещало видение светловолосой женщины, заставляя по новой закипать, прежде чем она осознавала, что ее чувства совершенно беспочвенны.

— Ненависть легко входит в привычку, — сказала она тогда.

Ее рассказ показал мне, как глупо было с моей стороны ненавидеть Малкольма. Я выстроила миф о нем, о его манипуляциях и злодеяниях, и таскала с собой его мысленный образ, находя удовольствие в ненависти к нему. Теперь мне приходилось отпускать этот образ.

Когда я покидала дом возле площади Оглторпа, он попросил меня передать привет отцу.

— Однажды, надеюсь, мы снова будем работать вместе, — сказал он. — И может быть, ты станешь работать рядом с нами.

Я ответила только:

— Спокойной ночи.

Однако впервые ощутила его истинные чувства к моему отцу: огромное уважение и глубокую, неподдельную привязанность. Что бы он ни натворил, он сделал это из лучших, с его точки зрения, побуждений.

Холодный воздух и движение начали разгонять туман у меня в голове. Но я устала, слишком устала, чтобы думать о Рут. Что бы она ни наделала, по каким бы то ни было причинам — со всем этим я разберусь завтра.

Было уже около полуночи, когда я добралась до гостиницы. В вестибюле было по-прежнему людно: делегаты и туристы сидели в баре, несколько студентов Хиллхауса развалились на диване и смотрели спортивную передачу на большом экране. Один из них помахал мне. Я махнула в ответ, но направилась к лифту. Хватит с меня разговоров на сегодня.

Отпирая дверь в четыреста восьмой номер, я ожидала увидеть бодрствующих и, возможно, опять пьяных соседей. Но в комнате было тихо и темно, только на тумбочке у Рондиной кровати горела лампа. Ее постель была пуста. Я различила две фигуры на второй кровати, две головы на подушке, и первая мысль моя была: «Бернадетта с Рондой? В моей постели?»

Тихонько затворив дверь, я вошла в номер. И увидела, что не Ронда лежит в моей постели с Бернадеттой. А Уолкер. Уолкер.

Наверное, я издала какой-то звук. Бернадетта пошевелилась, повернула голову и пристроила подбородок у Уолкера на плече. Я не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты.

Второй раз за этот вечер мне захотелось убежать. Вместо этого я заставила себя подойти к стенному шкафу, вытащить рюкзак и попихать в него вещи. Прежде чем уйти, я не устояла и бросила последний взгляд на постель, на Бернадеттин профиль на фоне Уолкеровой шеи. Казалось, она улыбается во сне.

В ту ночь я спала — или пыталась спать — на диване возле одного из помещений для деловых встреч на втором этаже. Не помню, сколько я проспала. Помню, как долгие часы таращилась на серо-коричневый абажур приземистой керамической лампы на столике рядом, стараясь не думать, не чувствовать.

В конце концов я сдалась. Возле выходящих на реку окон я нашла стул и наблюдала, как светлеет грязная вода, по мере того как в невидимом для меня месте восходит солнце. Мне бы удалось притупить чувства, но каждые две минуты оцепенение уступало место ощущению мурашек на внутренней стороне кожи. Постепенно пупырышки становились острее, словно булавочные уколы, и грозили превратиться в шипы.

Я отправилась в вестибюль и стребовала на ресепшене почтовую бумагу и ручку. Написав записку профессору Хоган (где просто говорилось, что мне понадобилось уехать по личным обстоятельствам), я запечатала ее и отдала клерку.

Мелькнула мысль вернуться в дом у площади Оглторпа и попросить у Малкольма разрешения остановиться там. Сейчас я бы легко вписалась в компанию прочих зомби.

Но на самом деле я хотела домой.

До Флориды было очень далеко, а вот Тиби-Айленд лежал всего милях в пятнадцати к юго-востоку. Я наложила толстый слой солнцезащитного крема, закинула рюкзак на спину и приготовилась к хорошей долгой прогулке пешком.

Меня никогда не перестанет удивлять и впечатлять доброта незнакомцев. Столько раз, когда я готова была сдаться, они совершали какие-то мелкие поступки, которые поддерживали меня.

В тот день я дважды теряла направление. Первый раз я остановилась на бензоколонке, чтобы уточнить названия улиц. Служитель взглянул на мой рюкзак и спросил:

— Пешком идешь?

Рассказав мне наилучший маршрут, он настоял, чтобы я бесплатно взяла бутылку воды.

Второй раз, когда я тащилась по обочине Восьмидесятого шоссе, на противоположной стороне притормозила женщина в желтом двухместном кабриолете.

— Тебе куда? — крикнула она мне через дорогу.

Так что к коттеджу на Тиби-Бич я подъехала с шиком, на пассажирском сиденье кабриолета, а радио орало рок-н-ролл.

— Ну, береги себя, — сказала женщина, когда я вылезала из машины. Я поблагодарила ее, а она добавила: — Что бы ни случилось, ты с этим справишься.

Должно быть, мое лицо сказало ей больше, чем язык.

Стоя на ярком солнце и стуча в дверь коттеджа, я ощутила накатившую волну летаргии. Что я здесь делаю? Я могла остаться, где была. Уолкер спит с Бернадеттой — ну и что? Разве это такое уж большое дело?

Дверь открыла мае. Она выглядела более замученной, чем в нашу последнюю встречу. Но обняла меня, как будто ожидала увидеть. Когда мы отстранились друг от друга, она сказала:

— Сегодня ему хуже. Вчера он казался гораздо сильнее. Даже произнес несколько слов. Но сегодня все опять плохо.

Она провела меня через кухню, мимо заставленного чашками и тарелками стола в папину комнату. Он лежал лицом к стене, но его рука с по-прежнему подсоединенной к ней капельницей показалась мне более тонкой и хрупкой.

Я почувствовала, что кто-то смотрит на меня, и инстинктивно глянула влево, прямо в глаза Мэри Эллис Рут. Она сидела на стуле в ногах его кровати с раскрытым журналом на коленях. Ее темные глаза поблескивали.

Когда мы не поздоровались, мае сказала:

— Мэри Эллис приехала вчера. Она читала Рафаэлю, стараясь держать его в курсе каких-то исследований.

Мне хотелось убежать. Вместо этого я подошла к Рут поближе, старательно блокируя свои мысли и не отрывая своих глаз от ее. Блик в ее левом глазу, казалось, сжался, мигнул.

— Разве тебе не полагается быть в школе? — поинтересовалась Рут елейным, несмотря на хриплость, голосом.

— У меня каникулы.

Огонек в ее глазу снова шевельнулся, достаточно, чтобы я перестала сомневаться.

— У тебя голодный вид, Ариэлла. — Теплый и ласковый голос мае. — Поди глянь, что есть в холодильнике.

Я не хотела оставлять Рут с отцом одну. Но мне надо было поговорить с мае, и я вышла. На кухне я взяла ее за руку и протащила через прихожую в маленькую ванную. И закрыла дверь.

— Мы должны позвонить Дашай. Она поможет нам с этим справиться. Думаю, это из-за Рут папа заболел.

У мае округлились глаза. Они были усталые, но подозрительного отблеска я не увидела.

— Пожалуйста, мае. Позвони ей сейчас и попроси приехать. Скажи, ее здесь ждет саса.

— Ариэлла, о чем ты говоришь?

— Я уверена, — сказала я, хотя уверена не была. — Пожалуйста!

Она заглянула мне в лицо, в глаза, и покачала головой. Потом сказала:

— Ну хорошо.

Когда мама ушла к себе в комнату звонить, я вернулась на свое место у папиной постели. Он по-прежнему лежал лицом к стене, и Рут явно не шевелилась. Казалось, она читает лежащий у нее на коленях журнал. Я пододвинула стул между нею и папой и уселась.

— Помните ту таблетку, которую я вам давала на анализ? Которая называлась «В»?

— И что?

— Вы здорово ошиблись. Это не сахарная пустышка.

Огонек в ее левом глазу сделался ярче.

— Ты мне говоришь, что было в той таблетке?

— Да, вам, — сказала я, гадая, что это я пытаюсь ей сказать и почему у меня так разбегаются мысли. Я помотала головой и стиснула виски ладонями. В голове раздавалось какое-то жужжание.

Вошла мае и положила мне руки на плечи.

— Ты устала, — мягко произнесла она. — Иди перекуси, а потом поспи в моей кровати. Я останусь здесь и составлю Мэри Эллис компанию.

Уверенность в ее голосе сказала мне, что она поговорила с Дашай. Я без лишних слов покинула комнату.

Ее постель пахла лавандой и ромашкой, и хлопчатобумажные простыни от долгого употребления стали мягкие, как фланель. Я заснула, едва успев скинуть туфли.

Кто-то стоял в дверном проеме спальни и смотрел, как я сплю.

— Мама? — услышала я собственный голос. Насколько мне известно, раньше я это слово никогда не употребляла. Возможно, младенцем я произносила его в надежде, что та, которую я никогда не видела, вдруг неожиданно проявит себя, откликнется.

— Нет, не мама.

Глаза открылись. На краю постели сидела Дашай, пристально глядя на меня карими глазами. Обеими руками она погладила меня по лбу и откинула мне назад волосы.

— С тобой все в порядке. Сердце, похоже, разбито. Первый раз больнее всего.

Она убрала руки и выпрямилась.

— А теперь тебе лучше встать. Я только что взглянула на твою старую подругу мисс Рут. Нас с тобой ждет работа.

Я села и потянулась за бутылкой воды рядом с кроватью. Но Дашай оттолкнула мою руку от пластиковой бутылки.

— Где ты ее взяла?

Я рассказала ей о доброте служащего автозаправки.

Она прочла этикетку: «Родники Ориона. Розлито в Майами» — и убрала от меня бутылку.

— Наверное, он и правда добрый. Но я кое-что слышала о бутилированной воде из Майами. Потом расскажу. А пока держись от этого добра подальше. — Она подняла бутылку к свету, та была на треть пуста. — Ничего странного не чувствуешь?

Я засмеялась, но не радостно. В голове пронесся калейдоскоп всего, что я перечувствовала за прошедшие сутки.

Она подняла с пола лоскутную торбу, порылась в ней, извлекла стеклянную бутылку и протянула мне.

— Выпей это. Это из дома, родниковая.

Я припала к бутылке, чувствуя, как прохладная вода течет по пищеводу, проникает в вены. В голове начало проясняться. Из окна долетел грохот океана, должно быть, прилив наступает. Я глубоко вздохнула и снова стала пить. Когда бутылка опустела на две трети, я сказал Дашай:

— Надеюсь, она не последняя.

— Местная вода нормальная. — Дашай поставила сумку на пол. — По крайней мере, в мой последний приезд она была вкусная. Но да, я привезла еще. Так что допивай. Проснись, приведи в порядок мысли. Пора приступать к работе.

Я выпила остаток воды.

— Мае по-прежнему сидит у папы?

— Сидит. — На Дашай было черное с зеленым платье, расписанное в технике батика, казавшееся островком свежести в комнате. — Вместе с этой Рут, которая сидит на своем стуле, как сфинкс, набитая секретами, которых не раскрывает. Ты в курсе, что она затевает?

Я рассказала ей о встрече с Малкольмом, о моменте, когда мы с ним пришли к выводу, что за пожаром в Сарасоте стоит Рут.

— Она могла подбить на это Денниса. И она же могла отравить папу. В конце концов, у нее были возможности. Именно она готовила ему заменители крови.

— С чего бы ей вдруг возжелать навредить Рафаэлю? — спросила Дашай.

— Не знаю.

Она вздохнула.

— А с тобой что приключилось? Почему ты здесь, да с таким видом, будто у тебя лучшего друга убили?

Поморщились мы одновременно.

— Ари, прости.

Я покачала головой. Я не могла облечь свои чувства в слова, но дала ей ощутить глубину и вес моих чувств: от потери Кэтлин, и Мисти, и Осени, и от обнаружения Бернадетты с Уолкером.

Спустя некоторое время она сказала:

— Разве я не говорила тебе? Любовь есть несчастье. — Она снова заглянула мне в глаза. — У тебя ни крошки во рту не было, и давно? Пойдем, поможешь мне лечить мисс Рут. А потом всерьез займемся готовкой.

Рут лечиться не хотела.

Они сидела, приземистая и непроницаемая, словно жук, на жестком стуле в ногах папиной кровати. И самой позой своей говорила, что она никуда уходить не собирается.

Дашай с мамой обе попытались загипнотизировать ее. Не будь проблема столь серьезна, зрелище могло бы показаться забавным.

Дашай сидела в изножье кровати, рядом с одеялом, прикрывавшим папины ноги. Я гадала, слышал ли он хоть что-то из наших разговоров. Если и слышал, то виду не подавал.

— Мэри Эллис, я приехала сюда поговорить с тобой. — Голос Дашай звучал напевно и глубоко, подцвеченный выразительным ямайским акцентом. — Я приехала сюда, в такую даль, поговорить с тобой. Я вижу твои глаза, видишь ли ты мои?

Рут улыбнулась — такую улыбку называют ухмылкой. Никогда мне это слово не нравилось.

— Посмотри на меня. — Мае встала перед Дашай и склонилась над Рут. — Мэри Эллис, тебе надо дышать глубже. Вдох-выдох, глубоко. Глаза у тебя устали, им хочется закрыться. Позволь им закрыться.

Рут рассмеялась — словно горло грязной водой прополоскала.

Дашай с мае чередовали усилия. Я мучительно наблюдала, уверенная, что у них нет никаких шансов подчинить ее. И тут заметила полстакана «пикардо» на столике рядом со стулом Рут.

— Я — в ванную. — Похоже, никто не заметил.

В ванной я отыскала в аптечке флакон таблеток с маминым именем на ярлычке: снотворное, прописанное доктором Чжоу. Я взяла шесть штук, отнесла на кухню и растолкла их ложкой. Затем той же ложкой всыпала в стакан. Щедро налила «пикардо» и размешала. Затем я налила еще три стакана и поставила их все на поднос, старательно сдвинув чистые влево.

С подносом в руках я вернулась в папину комнату.

— Не будь это так смехотворно, меня бы это раздражало. — Рут взяла поданный мною стакан и отпила.

Раздав остальные стаканы, я уселась на пол под окном. Глоток «пикардо» еще больше прочистил мне мозги. Дашай была права — что-то в ту воду подмешали.

Мае мерила комнату шагами.

— Ты давно живешь в нашей семье. Рафаэль так восхищался твоей работой, и мы всегда считали тебя нашим верным другом.

— Но друзья не пытаются отравить своих научных партнеров. — Дашай подалась вперед со своего места на кровати и уставилась Рут в глаза. Затем снова выпрямилась. — Друзья не устраивают пожаров.

Они играли в доброго и злого полицейского. Это не работало.

Рут смотрела на них с нескрываемым презрением.

— Что ты для него сделала? — обратилась она к моей матери. — Ты бросила его. Ты не заботилась о собственном ребенке — ребенке, которого обманом навязала ему. — Она отпила еще глоток.

У мае перекосилось лицо. Ей не хватало сил это выслушивать.

— Да, мне об этом известно. — Голос Рут источал самодовольство. — Мне все известно.

Я попыталась настроиться на ее мысли, но услышала только обычный белый шум.

— Ты ничего не знаешь, — буквально прошипела Дашай. — Думаешь, что знаешь, а знаешь только ложь.

Рут склонила голову набок.

— Что до лжи, то тут ты специалист. Ты лгала своей родне на Ямайке, ты лгала бедному полукровке Беннету. А когда они поняли, что ты лгала, они все тебя бросили.

Дашай передернуло.

«Беннет полукровка, как я?» — подумала я. Должно быть, Рут услышала мою мысль. Она обернулась ко мне.

— Да, еще один полукровка, как ты. Очередной ребенок, которого в конечном итоге никто не хотел. Бельмо на глазу равно у людей и у вампиров. Тебя никогда не примут они, и ты никогда по-настоящему не станешь одной из нас.

Глаза мои метнулись к отцу, инстинктивно ожидая, что он защитит меня. Но он не шевелился.

Все молчали. Рут ухитрилась ранить каждую из нас и явно наслаждалась этим. Она откинулась на спинку стула и прикончила свой «пикардо».

Дашай сидела на кровати, ее плечи поникли. Мае прислонилась к стене рядом со мной, закрыв глаза. Я не отрываясь смотрела на Рут. И в тот момент, когда глаза у нее помутнели, сказала:

— Дашай. Есть.

Дашай подняла голову. У Рут начали опускаться веки, но она попыталась разлепить их, когда Дашай двинулась к ней.

— Теперь я тебя вижу, — ворковала Дашай, словно разговаривала с младенцем. — Ой, какой ты красавчик, какой страшный, страшный как грех, какой ты хорошенький, какой уродец, никакая мать не могла бы полюбить тебя, лапушка моя, выходи, иди ко мне. — Голос ее становился то тише, то громче, то ниже, то выше. Я зажала уши руками. Мае сидела рядом со мной, обхватив меня за плечи.

Через час или через десять минут мы увидели первые признаки его? Никто из нас не смог впоследствии припомнить. Но мы дружно смотрели, как капля черной жидкости возникла в уголке левого глаза Рут. Капля становилась толще, наливалась, наконец превратилась в шарик и вытекла ей на щеку. Дашай ворковала, подманивала и подставляла ладони, поджидая, чтобы поймать ее.

Последней части я не видела — Дашай склонилась над Рут, заслонив ее лицо. Затем Дашай резко развернулась, и я отняла руки от ушей.

— Быстро, Сара, дай мне полиэтиленовый пакет.

Ладони Дашай были плотно сжаты. Между ними я разглядела саса: черную и склизкую на вид аморфную массу между пальцев.

Мае выбежала и вернулась с мешком. Она расправила его и держала, пока Дашай спихивала тварь туда и застегивала пакет.

— Хочешь поглядеть? — спросила меня Дашай. В голосе ее звучала странная гордость, как будто она была повитухой, а не экзорцистом.

— Мне и отсюда видно.

Я хотела посмотреть, но не хотела подходить слишком близко. Саса напоминала черный желатин, отмеченный единственным розовым колечком — ртом, которым, должно быть, существо прикреплялось к Рут.

— Гадость, — понизив голос, произнесла мае.

Рут обмякла на стуле, глаза ее были закрыты, волосины на подбородке смотрели в потолок.

— Никогда не видела такой здоровой. — Дашай держала пакет за верхний край. — Никогда еще не приходилось так попотеть, чтобы вытащить гадину.

— Убери ее отсюда, — попросила мае.

Пока Дашай ходила выбрасывать саса, мы с мае переглянулись. Обе были выжаты.

Я ткнула пальцем в сторону Рут.

— Что мы будем с ней делать?

Мае глубоко вздохнула.

— Мы подождем, пока она откроет глаза. А тогда загипнотизируем.

Подчинить Рут, утратившую демона, оказалось нетрудно. Помогло также остаточное действие снотворного.

Дашай вернулась, потратив пять минут на мытье рук. Она села рядом со мной, и мы стали смотреть, как мае допрашивает Рут.

— Почему ты это сделала? — Мамин голос звучал негромко и ровно. — Почему ты пыталась убить Рафаэля?

— Я в жизни не пыталась его убить. — Теперь глаза у Рут были широко открыты, но взгляд казался замороженным. На миг мне припомнился Старина Джо, и я задумалась, где-то он теперь.

Мае сверилась со списком вопросов, который мы набросали несколько минут назад.

— Просила ли ты Денниса устроить пожар в «Ксанаду»?

— «Ксанаду», — вздохнула она. — Деннис поставил канистру не туда. Я сказала ему, куда поставить. Но он вместо этого устроил пожар на кухне. Дурак.

— Куда ему полагалось ее поставить.

— В дверях детской. — Она произнесла это без тени эмоций.

Дашай коснулась моей руки.

— Значит, пожар должен был убить Ариэллу? — Мамин голос звучал натянуто, как будто его спокойствие ей стоило усилий.

— Разумеется. Нельзя же подумать, что он предназначался Рафаэлю! — Казалось, лицо Рут внезапно утратило форму, расплылось в печали. — Я не хотела вредить Рафаэлю. Я хотела привлечь его внимание. Время было самое подходящее! Все эти годы я работала с ним, а он воспринимал меня как… как приспособление. Нечто, что он использовал для получения нужных результатов.

Мае оглянулась на нас, покачала головой и снова обернулась к Рут.

— Значит, ты заставила Денниса устроить пожар, чтобы привлечь внимание Рафаэля?

— И убить ребенка. Полукровка не должна была пережить такой пожар и не пережила бы, будь все сделано, как надо. Мне следовало заняться этим самой. — Рут оживленно закивала. — У меня должно было хватить ума не полагаться на Денниса. Он пекся лишь о том, чтоб стать вампиром. Он никогда не обращал внимания на детали.

— Каковы были условия сделки? — Голос мае снова звучал властно. — Деннис стал бы вампиром?

— Я сказала, что сделаю его вампиром.

«Стало быть, она таки одна из нас», — подумала я.

— Но он все запорол. Я сказала ему об этом, как только мы вышли из квартиры. «Все сделки расторгнуты», — сказала я ему, и видели бы вы его в тот момент! — Она улыбнулась. Бесспорно, она была самым уродливым человеком, какого я видела в жизни. — Что до Рафаэля, я давала ему хинина ровно столько, чтобы он понял, что ему нужен новый тоник, что ему нужна я рядом, чтобы приготовить его. Я не видела его много месяцев. Никто не говорил мне, насколько он болен. Я продолжала спрашивать. Наконец Дашай сказала мне, что он здесь.

Дашай думала, что лучше бы она держала рот на замке. Но я не соглашалась. Промолчи она, мы бы вряд ли узнали о саса у Рут и об одержимости Мэри Эллис моим отцом. Была ли между этими явлениями связь?

— И вчера я приехала. Выглядел он неплохо. Разговаривал и, казалось, шел на поправку. — Глаза ее медленно перекатывались туда-сюда, будто следили за стрелкой метронома или игрой в настольный теннис.

— Да, он и правда выглядел лучше. — Мае говорила так тихо, что я едва разбирала слова. — Мэри Эллис, ты что-то с ним сделала?

— Я сделала ему укол.

Мы дружно уставились на нее.

— Ты что-то ему ввела? — Мамин голос звучал хрипло. — Что было в шприце?

— Немножко хинина. Недостаточно, чтобы навредить серьезно. Ровно столько, чтобы он не шевелился, чтобы заставить его осознать, как он во мне нуждается. Через несколько дней я воскрешу его. Я спасу ему жизнь. — Она закивала, уверенная в своем плане.

Мае обернулась к нам.

— Дашай, — прошептала она, — звони доктору Чжоу. Скажи, что она нужна безотлагательно.

Когда Дашай вышла из комнаты, мае спросила меня:

— Еще что-нибудь надо?

— Спроси ее про «В», — шепнула я.

Она заглянула в список.

— Мэри Эллис, Ариэлла давала тебе таблетку на анализ, валланиум. Что в таблетке?

— Валланиум — вызывающий привыкание депрессант, полусинтетический опиат. — Тон ее был резок, словно она излагала по памяти прочитанное. — Потенциально способен бесповоротно изменять структуру мозга. Две таблетки в день вызывают легкую эйфорию, но со временем наркотик разрушает нормальную мозговую деятельность. Он лишает принимающих его способности к чтению и логическому анализу. Прекращение приема вызывает тяжелые симптомы отмены.

Я подумала об Уолкере и содрогнулась.

— Похоже, ты немало об этом знаешь, — заметила мае.

— Мне и положено. — Вид у Рут сделался довольный. — Я помогала разрабатывать этот наркотик. Мы продали патент одной фирме в Майами.

— Спроси ее про амриту, — шепнула я.

Этого в мамином списке не было.

— Э-э… а как насчет амриты?

— Это антидепрессант. Один из так называемых наркотиков образа жизни, выделен из дурмана вонючего. Он изменяет мозг, подавляя определенные нейротрансмиттеры и усиливая другие, вызывая избирательную потерю памяти. Амрита вмешивается в воспроизводство ДНК и синтез РНК путем алкилирования и поперечного связывания нитей ДНК. Вызывает бесплодие.

«Бесплодие?» Малкольм об этом ничего не говорил.

— И ее тоже ты делала? — спросила мае.

— Нет. Амриту создала научная команда небьюлистов в Британии.

— Ты небьюлист?

Лицо ее перекосилось.

— Я не принадлежу ни к какой секте. Если бы мне пришлось выбирать, я бы склонялась к колонистам. Они знают, как держать людей там, где им место, и не терпят полукровок. — Даже под гипнозом глаза ее, казалось, повернулись в мою сторону.

— Тогда зачем ты сделала валланиум?

Рут в долгу не осталась:

— Чтобы посмотреть, сумею ли. Ты не поймешь. Ты же не ученый.

«Достаточно?» — мысленно спросила у меня мае.

«Более чем», — подумала я в ответ.

Мае пропела стандартную формулу: когда Рут проснется, она не будет помнить, что ее гипнотизировали и поили лекарством. Она не будет помнить ничего из того, что наговорила. И она больше никогда не попытается вредить нашей семье и кому бы то ни было еще.

Это чрезмерное требование, подумалось мне. Почему бы не попросить ее найти лекарство от рака?

Мае меня услышала и послала мне предостережение: «Сейчас не время для нахальства».

Пока мы с Дашай готовили обед, я спросила ее:

— Ты утопила саса в океане?

— Нет, в дождевой бочке за домом. — Она ложкой выкладывала соус «песто» на спагетти. — А потом похоронила. Вообще их хоронить не нужно — они безвредны, когда дохлые, — но эта была уж больно пакостная, и я не решилась бросить ее просто так.

Обедали мы в папиной комнате, пристроив тарелки на коленях. Нам не хотелось оставлять его одного.

Рут вышла из транса и сидела, невозмутимая, как Будда, наматывая спагетти на вилку. Она понятия не имела, через что мы по ее милости прошли. Она даже не помнила, что сделала моему папе. Утратив демона, она сделалась обыкновенной грубой женщиной, которую я помнила с детства. Мне хотелось ударить ее.

Я послала Дашай мысль: «Почему мы должны ее кормить?»

«Постарайся вести себя нормально», — отозвалась Дашай.

Рут злобно уставилась на нас.

Поначалу мы говорили мало, но еда оживила нас. Мае хотелось знать, что я изучаю, и я рассказала ей о съезде третьих партий.

— У них есть кандидат, который может баллотироваться в президенты. Слышала о Нейле Камероне?

Мае и Дашай не слышали.

— Знакомое имя, — сказала Рут. — Он сенатор от Джорджии, правильно?

Я не хотела с ней разговаривать, но заставила себя кивнуть.

— Он вампир. — Она втянула в себя спагетти с вилки и, еще не прожевав, начала наматывать новую порцию. В жизни не видела никого, кто бы поглощал макароны в таких количествах, как Рут.

Она заправила в пасть очередную порцию, прожевала и проглотила.

— У него ничего не выйдет, — сказала она.

— Почему это? — Должно быть, я говорила более страстно, чем собиралась, потому что Дашай с мамой перестали есть и посмотрели на меня.

— Вскоре его истинная натура выплывет наружу. — Рут промакнула свои толстые губы салфеткой. — Какой-нибудь репортер увидит, как он пьет кровь, или один из его доноров проболтается прессе.

— Может, он вместо этого тоники принимает.

Рут помотала головой, как будто лучше знала.

— Что, если он решит баллотироваться как кандидат-вампир? — Я не особенно задумывалась над этим до сего момента. — Что, если он не станет скрывать, кто он на самом деле?

— Тогда он будет идиотом. — Рут отхлебнула «пикардо». — Только он не таков. Я видела его один раз. Он старик, сейчас ему лет полтораста. У него хватит ума не высовываться. Американцы ни за что не выберут вампира. — Рут рыгнула — ужасный звук, напомнивший мне подвальную печь в нашем доме в Саратога-Спрингс.

«Сто пятьдесят лет, — думала я. — Это значит сто тридцать шесть лет разницы в возрасте».

Вошла доктор Чжоу и спросила:

— Что это за цирк?

ГЛАВА 17

Доктор Чжоу выгнала нас из папиной комнаты, чтобы иметь возможность заняться им. Вид у нее был сердитый, словно она винила нас в халатности… и позже, когда мы рассказали ей о роли Рут, похоже, не очень-то поверила.

Мы не стали рассказывать ей про саса. Нам показалось, что она не верит в такие вещи.

Рут приготовилась отбыть. Она сказала, что вернется через день.

— Нет. — Голос мае был чист и тверд. — Когда Рафаэль сможет снова приступить к работе, мы тебе сообщим.

Рут уставилась на мае так, словно впервые ее увидела. Затем, бормоча себе под нос, удалилась. Дашай буквально рухнула в кухонное кресло.

— Пречистая мать всего живого, ну и ночка!

Я села рядом с ней. Мае налила нам по стакану холодной родниковой воды из бутылок, убранных Дашай в холодильник. Затем села напротив меня. Мы сидели и слушали океан, чувствовали влетающий в открытое окно ветерок, терли глаза. Мне хотелось визжать.

Вместо этого я нарушила молчание:

— Мы не спросили Рут, что в бутилированной воде. Уверена, она в курсе.

Мае смотрела озадаченно, пока Дашай не изложила ей свою гипотезу.

— Принеси бутылку, которую дал тебе тот милейший человек, — велела она мне. — Мы можем попросить доктора Чжоу сделать анализ.

— Лучше и образец воды из здешнего водопровода ей дать. И той воды, что ты привезла из дому. — Мае вытянула руки за спину и стряхнула с них напряжение. — Сначала пчелы испортились. Теперь вода. Что происходит?

— Я точно не знаю, — сказала Дашай, — но, сдается мне, кто-то затеял подчинить себе природу. Манипулировать ею, использовать. Не знаю зачем. Но, по-моему, Беннет — одна из жертв.

Затем она призналась: неделю назад она снова ездила в Атланту.

— На сей раз даже не стала соваться к нему домой. Я понимала, что там будет эта баба. Поэтому я позвонила ему и сказала, что его хотят видеть ребята из налоговой.

— Вампирам надо быть очень осторожными при заполнении налоговых деклараций, — объяснила мне мае. — В противном случае государство преследует нас, отнимает имущество и может даже посадить в тюрьму.

— Беннет явился в центр, в здание Федеральной службы, а я уже ждала. — Дашай вздохнула. — Я надела красивое платье и все такое, надеясь, что он увидит меня и поймет, какой свиньей он был. Не сработало. Я тронула его за плечо и заглянула в глаза. Созналась, что это я ему звонила, а не налоговик. Я сказала, что нам надо поговорить. Все это время он смотрел прямо сквозь меня. Наконец произнес: «Значит, мне не надо в ФНС?» И пулей вылетел оттуда, обратно к женщине, с которой познакомился в самолете.

— По-твоему, он мог пить эту воду?

— Разумеется, пил! — Дашай со стуком поставила стакан на стол. — Чем еще заниматься в самолете? Если в отличие от меня не хватает ума ничего не брать у незнакомцев.

Мы с мае одновременно подумали, что она «слегка не в себе» (мае) и «несколько нелогична» (я). Но кто знает? Она же оказалась права насчет саса.

— У Беннета тоже саса в глазу?

Дашай помотала головой, отчего запрыгали ее длинные стеклянные зеленые серьги.

— Заглянув ему в глаза, я не увидела ничего. Понимаете? Я не могла бы даже загипнотизировать его. Никого нет дома. Но у него была с собой бутылка, и знаете, что было написано на этикетке? «Родники Ориона».

— Не понимаю, зачем ты вообще к нему поехала. — При обычных обстоятельствах я бы такой реплики не отпустила, но сейчас все было не как обычно. — Я думала, ты нынче с Бартоном.

Дашай, похоже, не обиделась.

— Сесил водит меня обедать. Иногда мы ездим в Тампу потанцевать, перекусываем в маленьком фешенебельном клубе, куда мы ходим. От этого никакого вреда.

— Почему мы не можем выбирать себе пару раз и навсегда, как лебеди? — сказала я.

Казалось, они опешили. Потом моя мама и ее лучшая подруга стали издавать странные звуки, в которых смешивалось изумление, сочувствие и смех. А я ничего смешного не говорила.

Из спальни, тихо притворив за собой дверь, вышла доктор Чжоу.

— Рада, что вам весело. Ну, думаю, с ним все будет хорошо. Как по-вашему, теперь вы сможете поддерживать его в стабильном состоянии и не допускать, чтобы кто бы то ни было делал ему уколы?

— Рут изгнана. — Мае снова заговорила жестким тоном, так отличавшимся от ее обычного протяжного саваннского говора. — Мы будем начеку.

Доктор Чжоу повернулась ко мне.

— Что ты здесь делаешь?

— Приехала домой на выходные.

— Но сегодня среда.

— У нас был полевой выезд в Саванну. Вот я и заглянула узнать, как идут дела.

— Это хорошо, но разве тебе ничего не задано?

На самом деле ее это совершенно не касалось. Но она была права. В начале следующей недели мне надо было сдать сочинение: анализ увиденного на съезде. Я уже придумала рабочий тезис для сочинения и даже примерное название: «Интеграция аутсайдеров в современную культуру». В действительности мне хотелось написать другое сочинение: «Вечные аутсайдеры: вампиры — изгои в мире смертных».

— Да, задано.

Я надеялась, что у меня будет несколько дней на Тиби, чтобы зализать раны — нравится мне этот штамп. Но может, и лучше вернуться, чем погрязнуть в эмоциях.

Доктор Чжоу отрывисто кивнула.

— Я отвезу тебя завтра, если хочешь. У меня несколько вызовов в районе Хиллхауса.

Мама издала негромкий протестующий звук, но Дашай сказала:

— Ари надо все доделать. Ты ж не хочешь, чтобы она вылетела с первого же семестра.

Когда врач ушла, мозг мой принялся перебирать последствия того, что мы услышали от Рут.

— Мае, что мы намерены предпринять? — Мне тут же стало неловко за свой вопрос, такой усталый у нее был вид.

Она склонилась над столом, стиснув руки.

— Предпринять?

— По поводу наркотиков. Столько народу принимает «В». И ребята пьют амриту — уверена, они не знают, что от нее они становятся бесплодными.

— Лучше бы нам выяснить, кто распространяет наркотик, — сказала Дашай, — и заставить их прекратить это дело.

Она не хуже нас понимала, насколько это трудная задача.

— Я не могу дать тебе ответ сегодня, Ариэлла. — Мае отодвинула стул. — Сейчас я нужна Рафаэлю. Вот поставим его на ноги, тогда и подумаем о спасении мира.

Я кивнула. Но тяжесть услышанного давила мне на грудь всю ночь.

Наутро я заглянула к родителям — папа дышал глубоко, глаза его были закрыты, мама съежилась на том же стуле, на котором накануне вечером сидела Рут. Я поцеловала обоих. В кухне я обняла на прощание Дашай.

— Береги себя, — сказала она. — Не волнуйся так. Мы разберемся с этим.

Я уселась в принадлежавшую доктору Чжоу машину с открытым верхом и пристегнулась. Она взглянула на меня, ее черные волосы свободно лежали на плечах.

— Водить умеешь?

Я ответила, что нет.

«Ну и мать у нее», — подумала доктор Чжоу.

— Я никогда не просила, чтобы меня научили. Мне же всего четырнадцать.

— Четырнадцать впору сорока. — Она тронулась и на выезде из города завернула на парковку у церкви. Там она дала мне первый урок вождения.

Изначальная нервозность уступила место восторгу, пока машина объезжала парковку, притормаживая и поворачивая. Когда моя наставница сказала, что пора остановиться, я взмолилась:

— Пожалуйста, еще один кружочек.

— Ты прирожденный водитель, — сказала она. — Тебе надо поговорить с родителями о получении прав.

Мы поменялись местами, и она повела машину прочь с острова.

— Папа когда-нибудь станет прежним? — Я старалась, чтобы голос звучал бесстрастно, но это получалось не вполне.

— Даже лучше, чем прежним. Только подожди. — Она вела машину так же непринужденно, как мае, но с более подчеркнутыми остановками и стартами. — Теперь, когда он не принимает старый состав и перешел на мой, ему откроется полный спектр эмоций. Его чувства подавлялись годами, спасибо этой Рут. — Она покачала головой. — Ума не приложу зачем?

— Она любила его. И ненавидела нас с мамой за то, что стоим у нее на пути.

— Ну и мелодрама.

— Это больше чем мелодрама. — Я не знала, сколько можно ей рассказать. — Вчера вечером Дашай вынула у нее из глаза одну штуку.

— Какую штуку?

Я описала саса, не называя ее.

— И как она это извлекла?

И снова я почувствовала себя как на допросе.

— Я не все видела.

— Судя по твоему рассказу, это могла быть опухоль. — Она рассердилась. — Это задача не для любителя.

— Но Дашай и раньше это проделывала. — Я понимала, что, наверное, делаю только хуже, но продолжала говорить: — Она наделена способностью видеть эти штуки через глаза.

— Похоже, она практикует иридодиагностику.

— Что это?

— Это альтернативная медицинская практика. Согласно данной теории, дефекты на радужке отражают склонность к конкретным заболеваниям. Иридологи пользуются подробными картами радужной оболочки глаза, привязывая ее участки к определенным органам и железам. В основном это, конечно, чепуха. Но даже традиционная западная медицина признает, что глаза могут служить индикаторами болезни.

— Доктор Чжоу, я ценю, что вы рассказываете мне о таких вещах, — сказала я, — но в данный момент у меня голова забита другим.

Она бросила на меня любопытный взгляд.

— Сыворотка, которую я тебе дала, работает?

— По-моему, я стала энергичнее. То есть когда сплю достаточно. И чувствую все очень глубоко.

— Разве это не добрый знак?

— Наверное. — Глубоко чувствовать не больно-то весело, подумалось мне.

— Лучше чувствовать, чем не чувствовать, — сказала она. Машина выехала на Островное шоссе.

— Наверное, — повторила я. — Я не хотела бы сделаться зомби, как Мисти.

И тут я осознала: она же не знает про Мисти и про дом у площади Оглторпа тоже. Пока мы ехали, я рассказала ей про вербовку, и про «жизнь с чистого листа», и про использование амриты. Попутно изложила и историю с «В». Оказалось, она слышала об этом наркотике.

— В клинике я вижу ребят, сидящих на «В», — сказала она. — Но эта амрита, похоже, куда серьезнее. Делать людей бесплодными без их ведома… ты представляешь, насколько это плохо?

— Что мы можем сделать?

— Надо поговорить с властями, — решительно сказала она.

Сердце у меня упало. Хватит с меня полиции и ФБР.

— Нет, Ари, — Она повернулась ко мне и улыбнулась. — Я имела в виду вампирские власти.

Как человек, несколько месяцев изучавший политологию, я полагала, что имею базовое представление о работе правительственных структур. Но доктор Чжоу продемонстрировала мне бедность моих познаний.

У вампиров нет полиции. У нас нет отдельного правительства или судебной системы. Но у нас есть группа, которая выступает третейским судьей в спорах и выносит рекомендации: Совет вампирской этики, или СВЭ. Известная в основном как Совет, эта группа состоит из десяти членов, избираемых бывшими ее членами. Члены служат по десять лет. Одни представляют секты, другие независимы. Возраст их колеблется от сорока до тысячи лет.

— Налицо некоторый возрастной перекос, — заметила доктор Чжоу. — Почему не включить туда более молодых представителей? Но молодые вампиры в основном сосредоточены на том, чтобы научиться жить, а не как выносить суждения о других. И в конечном итоге возраст не важен. Считаются мудрость и опыт.

Я подумала о Камероне и гадала, насколько важным может оказаться его возраст.

— Значит, Совет обладает властью заставить небьюлистов остановить их агентскую программу?

— Властью не в том смысле, который ты подразумеваешь. Они никого ни к чему не принуждают. — Чжоу резко затормозила и решительно свернула с магистрали. — Надеюсь, ты уже переросла черно-белое восприятие противоречий, — заметила она. — Это архаично. Разрешение проблем требует деликатного подхода, основанного на взаимном уважении. Если Совет рассмотрит вопрос и займет по нему определенную позицию, их суждение будет передано по всему вампирскому миру. Они очень влиятельны. За ними стоит традиция.

Мы уже въезжали в кампус Хиллхауса. Я перестала размышлять о глобальных вопросах и обратилась к собственным проблемам. Как я посмотрю в глаза Уолкеру? Что я скажу Бернадетте? Мне вдруг захотелось, чтобы поездка не кончалась. Я хотела поведать доктору свои печали.

Доктор Чжоу резко остановила машину.

— Ари, иди и пиши свои сочинения. Не переживай сейчас насчет небьюлистов. Я свяжусь с Советом и передам все, что ты сказала. Ладно?

— Спасибо вам. — Я испытала облегчение при мысли, что кто-то делает что-то, чтобы помочь Мисти и остальным.

— И как только получу данные анализов по образцам воды, сразу тебе сообщу. — Она вышла из машины, как и я, обошла ее и обняла меня. — А пока лучше и здесь воду не пей. Держись «пикардо». Это безопаснее.

Я ожидала неловкости. Даже предчувствовала безобразную сцену. Чего я не ожидала, так это обнаружить, что Бернадетта вернулась в нашу комнату. Она сидела на ковре и шила.

— Ой, привет, где ты была? — Глаза у нее были уже по-знакомому мутные.

— У меня были личные дела… — начала я, но она не слушала. В голове у нее зудела однообразная песенка без мелодии «да-да-дя-да, да-да-дя-да, да-да-да-да». — Что ты здесь делаешь? — спросила я.

— Я? А, перебралась назад. — Она закончила строчку и откусила нитку. — Вот. — Она залюбовалась своим шитьем. — Уолкеров рукав, как новенький.

— Я думала, ты переехала к Джейси. — Упоминание об Уолкере вызывало в голове картину их двоих в моей гостиничной постели.

— Не срослось. — Тон ее был беспечен.

Она встала и бросила рубашку на стул. Та упала на пол. Бернадетта хихикнула.

Я взглянула на календарь над своим столом. До последней лекции три недели, затем неделя экзаменов. А потом я уеду обратно на Тиби. Папа поправится — больше чем поправится, — и я расскажу ему все-все, что случилось, и он все объяснит. Он будет знать, что делать. И мама сможет отдохнуть, и мы втроем…

— Ари, Ари, мы идем на счастливый час в «Якорь». Айда с нами! — Бернадетта встала и, протанцевав по ковру, запуталась в собственных ногах и рухнула на кровать.

В «Якоре», городском баре, студентов Хиллхауса обслуживали неохотно, зная, что удостоверения личности у них по большей части поддельные.

— Нет, спасибо, — ответила я. — Мне еще сочинение писать.

После ее ухода комнату заполнила благословенная тишина. Я собрала одежду, разбросанную ею по моим кровати и столу, и швырнула к ней на постель. Затем открыла ноутбук, села и написала половину сочинения по американской политике.

В тот вечер по пути на ужин я встретила Джейси. Волосы у нее были распущены и лежали на плечах как плащ.

Она подошла ко мне, пристально посмотрела в глаза и тронула за руку, словно желая убедиться, что я настоящая.

— Слава богу, — выдохнула она. — Ари, когда ты не вернулась вместе с остальными, я решила, что ты исчезла. Как твоя подруга.

— Я ездила навестить родных.

Мы торопливо зашагали по склону, ведущему к кафетерию. Я старалась не смотреть на кусты, где — меньше месяца назад — Уолкер впервые поцеловал меня. Но видела. И помнила.

— Слава богу, — повторила Джейси. — Остальные все вернулись странные… за исключением Ричарда, ну так он и раньше был странным, но по-другому. Уолкер, и Берни, и Ронда, они все время под кайфом.

— Я заметила.

Мы перепрыгнули через низкую каменную ограду вдоль мощеной тропинки внизу. По дорожкам в Хиллхаусе никто не ходил, все прокладывали срезки напрямую.

— Уолкер больше не ведет себя по-уолкеровски. В смысле, фокусы не показывает, не жонглирует, не поет и на гитаре не играет. Вечно отъехавший.

Внезапно я затосковала по своему старому Уолкеру.

— Я, пока с Берни комнату делила, чуть не спятила. — На один мой шаг приходилось два Джейсиных. — Оно и раньше было нелегко, пока она ходила мрачная, злилась и цеплялась ко всем. Зато теперь она мисс Веселуха. Несет какую-то бессмыслицу. И с каждым днем все хуже.

Я остановилась и повернулась к ней — точнее, наклонилась к ней.

— Джейси, ты поверишь мне, если я тебе кое-что скажу?

— Я верю тебе. У тебя у единственной хватило смелости переночевать вместе со мной на болоте.

— По-моему, то, что происходит с Бернадеттой и с остальными, так же странно, как то, что произошло в ту ночь.

Она прищурилась, и глаза ее сужались все больше, по мере того как я говорила.

— Они принимают вещество, которое делает их псевдовеселыми. Слышала про «В»?

— Полкампуса сидит на «В», — сказала Джейси. — Берни предлагала мне дня два назад.

— Ты взяла?

— Я не переношу наркотики. Как-то раз попробовала курить кальян, так меня вырвало.

— Скажи всем, кто тебе не безразличен, чтобы не принимали. — Но, произнося это, я сомневалась, что ее кто-нибудь послушает.

Мы вошли в студенческий клуб. На ступеньках кафетерия было не протолкнуться. Мы с Джейси проложили себе дорогу вниз и встали в очередь, по пути нагружая подносы тарелками. В конце очереди она вытащила из стопки стакан и бутылку «Родников Ориона» из чана со льдом.

Я выхватила у нее бутылку, сунула назад и подставила стакан под кран с молоком.

— Не пей воду, — шепнула я. — Верь мне.

Мы сидели за длинным столом и ели, когда мне пришло в голову: «Откуда я знаю, что молоко безопасно?»

Пока я делала задания и ходила на лекции, часть моего сознания сосредоточивалась на работе. Другая же часть наблюдала, как студенты вокруг меня выпадают из академической жизни. На занятия ходили единицы. Библиотека опустела.

«Даппификация Америки». Фраза Малкольма начала меня преследовать. Я не знала, параноик я или пророк, но надеялась, что ни то ни другое.

Даже профессор Хоган переменилась. Тон и движения у нее сделались не такими резкими, хотя манера повышать голос к концу предложения осталась. Видимо, она родилась, чтобы задавать вопросы.

— Где твое сочинение Уолкер? — Она уже неделю ходила на работу в одной и той же юбке.

— Ну, понимаете, я над ним работаю. — Уолкер перестал бриться, но щетина у него до бороды еще не доросла.

Он улыбнулся профессору Хоган, и она сказала:

— Как бы то ни было?

Затем Уолкер обратился ко мне:

— Как оно? — Его голубые глаза казались стеклянными.

— Нормально. — Этот вариант Уолкера не привлекал меня ни капельки.

Профессор вызвала еще двоих студентов, затем, казалось, утратила нить рассуждений.

— Убедитесь, что вы все проголосовали? — сказала она.

Еще один вид деятельности, для которого я еще маленькая, подумалось мне. Разве что воспользоваться моим фальшивым удостоверением личности. Разве что снова солгать.

Доктор Чжоу позвонила мне на мобильник где-то через день. Вода в источнике Сассы была чистая. Водопроводная вода с Тиби содержала хлорку и обычные примеси.

— Беспокоиться не о чем, — сказала она.

Но бутилированная вода оказалась накачана теми же опиатами, что обнаружились в «В».

— Как такое может быть? — изумилась я. — Разве качество бутилированной воды не проверяется?

— Да, УПЛ полагается за этим следить.

«Делает ли Управление по контролю за продуктами и лекарствами свою работу?» Я начинала чувствовать себя конспирологом или как Осень, которой проще было поверить в существование НЛО, чем в правительственные заявления об обратном.

— Фирма «Родники Ориона» образовалась совсем недавно, базируется в Майами, — сказала доктор Чжоу, — Совет в курсе ситуации. Они могут позвонить тебе, чтобы ты дала показания.

— А где они вообще находятся? — спросила я.

— То здесь, то там. — Она говорила отрывисто, словно была занята. — Ты говорила с матерью? Твой отец вполне поправляется. Вчера он впервые прогулялся по пляжу.

— Вот это хорошая новость. — Я все еще опасалась звонить мае. Но если кто-то действительно прослушивал мой телефон, сегодня вечером они услышали достаточно.

Когда разговор закончился, я поклялась себе поговорить с Бернадеттой о приеме «В», хотя сомневалась, что от этого будет какой-либо толк.

Но Бернадетта в ту ночь домой не явилась. Я сходила в главный холл, где толклись студенты. Там ее тоже не было.

Ричард с подружкой (мы с ней посещали разные лекции, и я так и не выяснила, как ее зовут) сидели перед телевизором и смотрели хоккей. Он помахал мне.

— Джейси говорит, ты убеждаешь людей не пить воду, — сказал он.

— Бутилированная вода небезопасна, — осторожно ответила я.

— Бутилированная, водопроводная — любая небезопасна. — Он подался вперед, его пушистые волосы пронизал свет от телевизора. — Кто знает, что правительство подмешивает в воду? Клуб соцэкологов занимается этим вопросом больше года. Ты должна прийти на наше следующее заседание.

— Общественник из меня не очень, — ответила я, извинилась и ушла.

Я прошла по всем трем этажам корпуса, заглядывая в открытые двери комнат. Потом плюнула на Бернадетту. Почему меня должно волновать, где она ночует? При условии, что она вскоре явится. При условии, что не исчезнет совсем.

ГЛАВА 18

Прошло еще две недели, прежде чем я поняла, где я нахожусь и чем занимаюсь. Наши преподаватели внезапно взвинтили свои требования и ожидания. Когда я думала, что не могу больше ни прочесть, ни написать ни слова, я читала очередную книжку и писала очередную работу.

Это, как оказалось, было традицией Хиллхауса: минимальное давление на студентов в течение всего семестра вкупе с уверенностью, что к концу оного сознательность заставит их выдать на гора первоклассные результаты.

К традиции требовалось привыкнуть. Трое первогодков и двое второкурсников сдались и отправились по домам приходить в себя от стресса. Большинству старшекурсников уже хватало опыта держаться на кофеине и таблетках, которые не давали им спать: они бродили среди нас с налитыми кровью глазами и циничными ухмылками, словно закаленные в боях ветераны.

Но тогда как некоторые из нас — например, Джейси, Ричард и я — практически переселились в библиотеку и часами высиживали за клавиатурой в свободное от лекций и общественных работ время, большая часть остальных вместо академических подвигов предавалась блаженному самолечению. Я устала от вида Бернадетты — да, она таки вернулась, — входящей и выходящей из нашей комнаты в любое время дня и ночи, иногда с Уолкером в кильватере, иногда с каким-нибудь другим мальчиком или парой девочек. Она перестала регулярно мыться, так что я буквально могла учуять ее еще до того, как она входила. Порой я обнаруживала на полу скатанную в комок футболку или белье, принадлежавшие мне, но носившие тот же запах. Футболки я стирала, но белье выбрасывала.

Уолкер еще не пах, вероятно, потому, что любил гулять под дождем. Однако, стоя рядом с ним во время наших дежурств в сортировочном центре, я заметила, какими косматыми стали его волосы и борода. Иногда он заговаривал со мной, но это был просто поток сознания. Я жалела его. А через некоторое время начала избегать.

За эти две недели кампус разделился на две группы, определяемые по отношению к валланиуму. Младшие студенты употребляли его охотнее, возможно, из-за недостатка уверенности в себе, борясь за ощущение причастности. Но я тоже боролась. Попробуй я наркотик, я могла бы стать одной из них. Поскольку я этого не сделала, то смотрела на последствия трезвым взглядом, и зрелище выходило непривлекательное.

Однажды рано утром я резко проснулась. В комнате кто-то был и шуршал бумагами у меня на столе. Я включила лампу, заменившую мое фарфоровое чудо, — уродливую керамическую штуковину, спасенную из сортировочного центра.

Над моим столом склонилась Бернадетта.

— Что ты делаешь?

— Ищу твое сочинение по политике. — Она моргала, привыкая к свету. — Я застряла. Прочту твое, может, поможет.

— Ты хочешь списать у меня сочинение?

— Совсем чуть-чуть. — Она улыбнулась мне.

Я выскользнула из постели и подошла к столу.

— Ты не имеешь права рыться в моих вещах.

— А, по фигу. — Она снова зевнула и легла обратно.

— И прекрати таскать у меня одежду. — Я старалась сдержать гнев, но он прорывался в голосе. — Ты уже забрала Уолкера. Тебе этого мало?

Она натянула одеяло до подбородка.

— Да ладно тебе так злиться из-за этого. И вообще, не забирала я Уолкера. Можешь тоже спать с ним когда угодно.

Я сдалась.

Я сложила бумаги в стопку и вышла из комнаты, прихватив их и одеяло. Завтра запру их в чемодане. А лучше найду себе новую соседку.

Наутро Джейси обнаружила меня спящей в общей гостиной. Когда я рассказала ей о случившемся, она сказала, что мне надо спрятать мои работы у нее в комнате.

— Можешь переехать ко мне, если хочешь, — сказала она.

Позже в тот же день я перетащила свои вещи в комнату к Джейси.

Когда я сдала сочинения и лекции закончились, давление несколько ослабло. Впереди еще маячили экзамены по философии и по литературе, но к ним мне готовиться было не надо. Я уже знала материал.

Теперь у меня появилось время разгрести стирку, поговорить по телефону с Дашай и даже, однажды в пятницу вечером, забрать почту — я редко давала себе труд это сделать, поскольку никто мне не писал. Стена из металлических ящиков помещалась в подвале студенческого клуба, возле кафетерия. Я повернула кодовый замок. Под кучкой рекламных флаеров давно прошедших событий я обнаружила маленький голубой конвертик, на котором острыми буквами черными чернилами было написано мое имя и адрес.

Внутри оказалась небольшая голубая открытка с выгравированными индиговыми буквами «НК». Написанное от руки послание гласило: «Я собираюсь походить под парусом в эту субботу. Если захочешь присоединиться, набери указанный внизу номер. Машина заберет тебя и доставит на Сен-Симон, где я держу лодку. Надеюсь, ты приедешь. Нейл».

Я никогда не ходила под парусом и в жизни не бывала на Сен-Симоне — одном из цепи островов у побережья Джорджии, куда входил и Тиби. Что надеть? Я же не умею крутить штурвал и вязать морские узлы. Что, если я выставлю себя дурой? В голове у меня теснились тревожные мысли и вопросы вместе с уверенностью, что, несмотря ни на что, я снова увижу Камерона.

Джейси в комнате не оказалось, поэтому я достала из рюкзака мобильник и набрала указанный на открытке номер. После двух гудков женский голос произнес: «Вы позвонили на домашнюю голосовую почту Нейла Камерона. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала».

Я оставила свое имя и телефон и повесила трубку. Затем отправилась в гардеробную и окинула взглядом имеющиеся наряды. Лучше всего я смотрелась в синем шелковом платье, но ведь никто же не катается под парусом в платье, правда? Джинсы с футболкой — недостаточно оригинально. В брючном костюме он меня уже видел, но, может, он его не запомнил…

Телефон заиграл знакомые ноты из «Лебединого озера», и я схватила трубку.

— Алло?

Мужской голос сообщил, что звонит в ответ на мое сообщение. Он принадлежал не Камерону.

— Я отвечала на приглашение Нейла Камерона на лодочную прогулку, — сказала я.

— Простите?

— Он послал мне открытку, — объяснила я. — И просил позвонить по этому номеру, если я хочу покататься завтра на лодке.

— Нейл в Вашингтоне. — Из трубки доносился белый шум, словно где-то шуршали бумагами. — Подождите секундочку. Приглашение было на прошлые выходные, когда он отдыхал на Сен-Симоне.

Я редко пользуюсь выражением «до смерти» — слишком много у него оттенков. Но в тот день я, безо всяких сомнений, брякнула:

— Обидно до смерти.

— Не расстраивайтесь, — сказал голос. — Я передам Нейлу, что вы звонили.

Когда Джейси поздно вечером вернулась и обнаружила меня полностью одетой, лежащей на кровати и глядящей в потолок, она воскликнула:

— Боже мой! Ты никак экзамен завалила?

— Я упустила возможность сделать нечто по-настоящему важное.

Она расплылась в улыбке.

— И это все?

Я процитировала ей Уиттьера[16]:

Всех слов печальных не сравнить С беспомощным «могло бы быть».

Я закрыла глаза рукой, чтоб не видеть, как она смеется.

Затем я процитировала Лонгфелло:

Кораблей перекличка в бескрайней ночи: Свет блеснет, дальний голос во тьме прозвучит. Так и мы в море жизни расходимся ныне — Только голос и взгляд, и опять мрак молчит.

— Ари, прекрати. — На сей раз она говорила серьезно. — Это слишком депрессивно.

— Как и моя жизнь. — Я купалась в темно-розовом удовольствии самосожаления.

— Теперь и ты говоришь, как Бернадетта.

Этого хватило, чтоб я села.

— Давай, — сказала она, — хватай свитер. У меня есть для тебя лекарство. Мы едем в «Олмарт».

Я никогда не бывала в «Олмарте», да и не хотела.

— Разве нам не полагается бойкотировать такие места?

— Да! Они загрязняют природу. Эксплуатируют рабочих. Но мы не собираемся ничего покупать. Мы едем наблюдать и записывать!

Я не тронулась с места.

— По-моему, в округе нет «Олмартов».

— Есть один, возле Уэйкросса. Уэйкросс лежал минимум в сорока пяти милях от кампуса, у входа в парк «Окифиноки».

— Я за рулем, — сказала Джейси. — Будет весело. Настоящее дорожное приключение!

Я решила, что делать мне все равно больше нечего.

В машине Джейси рассказала мне о мини-курсе, на который она ходила, под названием «Корпоративная этика».

— Он несколько абстрактный, — сказала она. — И я хочу для курсовой сделать его реальным. Если нам повезет, мы увидим какое-нибудь олмартовское беззаконие в действии.

Машина у нее была старая и потрепанная на вид. Мне захотелось такую же.

Мы проезжали заправочные станции и выставленные на продажу пустые участки, баптистскую церковь, указатель «Дородовое кладбище», несколько придорожных алтарей с крестами, на которых были написаны имена жертв ДТП. Большинство алтарей были увешаны искусственными цветами и венками, а к одному были привязаны четыре надутых гелием шарика. Мы пересекали коричневые реки по бетонным мостам. Тент над стоянкой для продажи подержанных машин украшала надпись «Дай богу славу».

Я стискивала телефон, мечтая, чтоб он зазвонил. Но он молчал, и я напомнила себе, что в этой части Юго-Восточной Джорджии связь плохая.

Джейси сидела на двух подушках, чтобы видеть, что творится поверх руля. Большую часть дороги она болтала.

— Сегодня у нас полнолуние, — сказала она.

— Тогда это должна быть синяя луна. — Луна уже побывала полной в этом месяце, когда я первый раз ездила на Тиби-Айленд.

— Правда? А какого оттенка синего? — Энтузиазм Джейси никогда меня не раздражал. Он был освежающе искренним по контрасту с деланным равнодушием большинства студентов Хиллхауса.

— Не буквально синяя. Это термин для второго полнолуния за один месяц.

— Мы слышали про синюю луну в прошлом году, на занятиях по фольклору. — Джейси свернула на олмартовскую парковку. — В такое время луна говорит с теми, кому не повезло в любви.

— Ты правда в это веришь?

Она припарковалась, и мы вышли наружу.

— Хотела бы я в это верить. Хотела бы я послушать, что она мне скажет.

Я сообразила, что ни разу не видела Джейси с мальчиком — или с девочкой, коли на то пошло. Я была настолько погружена в себя, что никогда не задумывалась, счастлива ли она.

— Спасибо, что довезла, — начала я и тут заметила внедорожник: бежевый, «шевроле», лысый мужик за рулем. Я почувствовала, как слова застывают у меня на языке. Я видела только затылок водителя, но он походил на затылок Сола Валентайна. Уж не следил ли он за нами?

Джип был припаркован у обочины напротив входа в пассаж. У пассажирской двери стояла девчонка с сигаретой и разговаривала с сидевшим внутри водителем.

Когда мы подходили к торговому центру, я велела Джейси идти вперед без меня.

— Я догоню тебя через минуту, — сказала я.

Она удивилась, но продолжила путь.

Я подошла к джипу.

— Извините, — произнесла я достаточно громко, чтобы прочие покупатели обернулись.

Девочка тоже обернулась. У нее были короткие красные волосы, выглядела она лет на пятнадцать.

— Уходи отсюда. — Теперь я понизила голос, но старалась, чтобы каждое слово звучало как можно весомее. — Этот парень — бандит. Он похищает девушек. Он убил мою подругу. Уходи немедленно.

Она не шелохнулась. Даже не моргнула. Она затянулась сигаретой, и тут я заметила ее глаза. Они были безжизненные, как у манекена.

Поздно. Ее уже завербовали.

Я почувствовала на себе взгляд Сола, ощутила жар этого взгляда на своем лице. Я отвернулась и вбежала в «Олмарт».

Внутри пахло горелым попкорном и пережаренными сосисками. Покупатели передвигались медленно, толкая перед собой тележки, в некоторых сидели младенцы. Большинство детей плакали, и их вой сливался с изрыгаемой потолочными динамиками музыкой.

Сначала я Джейси не увидела — ее нелегко было заметить в толпе. Затем я засекла ее у ювелирного прилавка, она склонилась над ним и что-то записывала. С длинными косами, в клетчатой юбке и джинсовой куртке ее можно было принять за ребенка, если бы не блокнот и ручка у нее в руках. С ними она почему-то казалась старше.

Я направилась к ней, но, не доходя до прилавка, оглянулась. Девочка с красными волосами шла за мной.

Похоже, она не спешила. И курила на ходу. Часть меня подумала: «Разве в торговых центрах не запрещено курить?»

Я сменила курс и двинулась вдоль по коридору, мимо поздравительных открыток и товаров для рукоделия. Проходы разветвлялись во все стороны, и я не видела ни одного места, которое не было бы ярко освещено и не просматривалось бы со всех сторон. Динамики на потолке играли инструментальную тему, которую я знала по маминой музыкальной шкатулке. Песня называлась «Звездная пыль».

Девочка с красными волосами свернула за угол, мимо стендов с пряжей и пластиковых упаковок вязальных спиц. Кажется, теперь она двигалась быстрее.

Я прошмыгнула между покупателями, свернула в отдел сопутствующих товаров, случайно толкнула толстуху, тянувшуюся к печке с тостером.

— Эй! — крикнула она мне вслед. Проходы были отмечены висящими под потолком указателями, но мне некогда было смотреть наверх. Затем я снова оказалась у витрины с драгоценностями. Прислонившись к ней, Джейси по-прежнему что-то писала.

— А вот и ты, — сказала она.

Я схватила ее за руку и потянула к выходу.

— Джейси, поезжай домой. Уходи отсюда. Ни с кем не разговаривай. Не жди меня.

— Что? — Она семенила за мной с ручкой в одной руке и блокнотом в другой. — Что ты делаешь?

Весила она не много, так что тащить ее было легко.

— Помнишь, что случилось с моей подругой Осенью? Берни была права — людей вокруг меня убивают. Выбирайся отсюда немедленно. Ни на кого не смотри на парковке. Просто уезжай.

Она все пыталась перебить меня. Затем глаза у нее округлились. Она что-то увидела. Я резко обернулась. Перед нами без всякого выражения на лице стояла девочка с сигаретой. Она выпустила дым мне в лицо.

Джейси вырвалась из моего захвата и опрометью бросилась вон из магазина. Я не сдавалась.

— Чего тебе от меня надо?

Глаза ее под копной красных волос не моргали. Она глубоко затянулась и выдохнула мне в глаза. Я закашлялась и оглянулась в поисках помощи.

Возле вереницы тележек стоял пожилой пузатый охранник.

— Сэр, пожалуйста… — окликнула я его.

И тут она бросилась на меня, держа сигарету горящим концом вперед. С первой попытки она подпалила мне волоски на предплечье. Со второй сигарета воткнулась мне в кожу.

От боли я вздрогнула и отпрянула. Я слышала собственный голос, бормочущий нечто неразборчивое. Затем я повернулась и снова принялась лавировать в толпе, мимо «ювелирки», мимо сопутствующих товаров, мимо швейного отдела в магазин женской моды. Там я решила сделаться невидимой.

Спецкостюма на мне не было, но, пробегая мимо витрины с подвешенными на растяжках джинсами и футболками, я увидела свой шанс. Я скинула рюкзак и затолкала его под деревянную подставку, на которой была смонтирована витрина, взобралась на нее и раскинула руки. «Как пугало», — подумалось мне. Теперь вместо трех нарядов на витрине оказалось выставлено четыре — последний несколько потрепаннее остальных, зато украшенный амулетом в виде кошки.

Несколько секунд спустя она прошла мимо витрины, поводя взглядом по сторонам, сканируя пространство, словно автомат, с выставленной горящим концом вперед сигаретой, готовая нанести удар. Она прошла так близко от меня, что я учуяла запах ее лосьона: смесь ананаса с кокосовым маслом. Я задержала дыхание, на случай если он ядовит. Я смотрела на нее сверху вниз, мечтая оказаться кем-нибудь другим, кем-нибудь, способным дать сдачи.

По субботам «Олмарт» открыт допоздна. Без десяти одиннадцать громкоговоритель объявил, что магазин закрывается.

Больше двух часов я простояла невидимая в позе манекена. У меня болели руки и шея. Одна нога затекла, а ожог от сигареты на предплечье пульсировал и саднил. Я прослушала больше инструментальных версий популярных песен 70-х и 80-х годов, чем в состоянии припомнить. Еще долгие годы я не выносила этой музыки. От искусственно синтезированных ароматов посетителей и продавцов, смешанных с вонью горелого попкорна, кружилась голова, едва не тошнило.

Веки у меня отяжелели, и я, должно быть, ненадолго задремала. Разбудил меня вид темноволосого человека, толкавшего перед собой набитую фастфудом тележку. Я могла поклясться, что это Элвис — кумир химического факультета, Король Былого и Грядущего. Он прошел мимо, бормоча что-то себе под нос, и исчез в очередном коридоре.

До того я подумывала, не провести ли здесь ночь. Но если даже меня ждут десять девочек с сигаретами и черных человеков, я должна отсюда выбраться. Возвращая себе видимость, я только надеялась, что никто в тот вечер особенно пристально не смотрел в мониторы камер слежения.

Парковка снаружи зияла пустотой, почти все разъехались. Ни джипа. Ни Джейсиной машины — что было огромным облегчением. Если бы Сол ее схватил, подумала я, машина бы осталась.

Обратный путь до кампуса долог. Мобильник не работал. Джейси была права — полная луна, словно прожектор, вставала над плоским ландшафтом. Я подумала, не снять ли одежду и не превратиться ли снова в невидимку, но холодный воздух убедил меня не делать этого. Я двинулась по обочине, не трудясь высматривать бежевые джипы.

«Пусть только сунутся», — думала я.

Увидев вывеску над входом в парк «Окифиноки», я решила, что это место подходит для ночлега не хуже любого другого.

Парк был закрыт, но перелезть через забор не составило труда. Кроны нисс серебристо поблескивали в лунном свете, и мелкие заводи под ними казались бездонными. Я пробиралась между доками, откуда мы спускали каноэ.

У меня была смутная идея одолжить лодку и добраться до острова с избушкой. Но я слишком устала, чтобы сделать еще хоть один лишний шаг. Я завернулась в свитер и легла на пристроенную к эллингу скамейку. Старины Джо не было видно, и я молча помолилась, чтобы он был где-то, неважно где, здоров — чтобы он просто был где-нибудь, живой.

Мне бы хотелось написать, что в ту ночь синяя луна разговаривала со мной. С высоты небес она молча таращилась вниз, бессмысленный непроницаемый глаз. Я скрестила руки и уставилась в ответ, слишком вымотанная, чтобы заснуть. Я думала обо всех тварях, которые могли разгуливать в ночи, — змеях, даппи, посыльных дьявола, Соле Валентайне — и мысленно сказала им всем: «Придите и возьмите меня. Это ваш шанс. Я слишком устала, чтобы бояться».

Но никто и ничто не пришло. Я слышала только шорохи, тявканье и плеск, а также кваканье древесных и речных лягушек, переговаривавшихся на языке, который мне никогда не понять. Звездный ковер над головой не складывался в узоры: как ни пыталась я разглядеть созвездия, видела только звездные россыпи.

Неприкаянность — чувство, которого я боялась больше всего, — все, что я чувствовала в ту ночь. Я вспомнила одно из сочинений Эмерсона, читанное мной в школьной библиотеке:

«Где мы обретаем себя? Через последовательности неосознаваемых нами крайностей… Мы просыпаемся и оказываемся на лестнице; под нами ступени, по которым мы, видимо, поднялись; и над нами ступени, много ступеней, уходящие вверх и пропадающие из глаз в вышине… Подобно призракам, мы скользим сквозь природу, обреченные не найти своего места в ней».

Вскоре я задремала. Когда настало утро, я стряхнула сон, встала и потянулась. Рука саднить перестала: ожог затянулся. На его месте, под кожей, образовался белый шрам в форме звезды.

Дорога до колледжа заняла несколько часов. Примерно на полдороге у меня зачирикал принявший голосовое сообщение мобильник. Я прокрутила это сообщение раз двадцать, пока не добралась до Хиллхауса.

«Ари, — говорилось в нем. Голос Камерона звучал выразительно даже сквозь помехи. — Я слышал, ты не попала на лодку. Не переживай. Случай еще представится».

В то время, в тот год, этого сообщения было достаточно, чтобы я продолжала двигаться, направляясь туда, где могло быть мое место.

В последний день сессии за мной приехала Дашай. Мой первый семестр в колледже официально закончился. Оценки станут известны только через две недели, но я знала, что справилась хорошо.

Повсюду вокруг нас студенты и их родители тащили в легковушки и фургоны коробки, чемоданы и рюкзаки. У меня вещей было мало: я погрузила их в мамин грузовичок минут за двадцать.

Дашай сидела за рулем и наблюдала за студенткой, пытавшейся перепаковать содержимое коробки, которую уронила. Она подняла свитер, посмотрела на него и бросила обратно на землю. Затем снова подняла тот же самый свитер, посмотрела на него и положила в коробку.

— У вас тут многие ребята как не в себе, — заметила Дашай. — Я видела мальчиков на лестнице, они двигались, будто роботы.

— Они принимают «В». — Я пристегнулась. — Может, попав домой, они придут в норму? — «Я говорю, как профессор Хоган», — подумалось мне. — В смысле, при условии, что станут держаться подальше от дилеров и «Родников Ориона».

— Может быть. — Дашай завела двигатель. — Но наблюдать, как они проходят ломку, — не самое приятное зрелище для мамочки с папочкой.

По пути на Тиби Дашай рассказывала мне о жизни в Хомосасса-Спрингс. Кони и Грэйс чувствуют себя хорошо, только скучают по маме и по мне.

— Я тоже по ним скучаю. Когда мы возвращаемся?

— Не знаю. — Дашай ехала быстрее, чем мае, по настроению то вливаясь в общий поток, то выныривая из него. — Думаю, планируется задержаться на Тиби еще на некоторое время. Только-только начинает теплеть, Сара говорит.

Когда мы въезжали на остров, между зеленых заливных лугов и синих проток я ощутила медленный прилив радостного возбуждения.

Коттедж выглядел по-прежнему — потрепанный непогодой, но крепкий, за исключением лестницы, где виднелись несколько сломанных и подгнивших ступенек. Дашай постучала, потом подергала дверь.

— Заперто, — сказала она.

Она позвонила с мобильника на домашний телефон. Мы слышали, как он пиликает за дверью. Никто не подошел.

Я почувствовала, как радостное возбуждение угасает. На его место вползала знакомая тревога.

Тут Дашай отвернулась от коттеджа в сторону пляжа и улыбнулась.

— Смотри.

Я резко обернулась. Мимо кустиков морской травы и пальм вдоль береговой линии прогуливались двое: женщина с длинными, развевающимися за спиной рыжими волосами и высокий мужчина в ветровке.

Я ссыпалась по ступенькам, слыша, как хохочет мне вслед Дашай.

И тут я резко затормозила. Парочка держалась за руки.

— В чем дело? — подошла ко мне Дашай. — А, понимаю. Не хочешь тревожить голубков.

— Так они и вправду?..

Теперь я видела папино лицо, его знакомое лицо — собранное, сильное, снова здоровое. Он запрокинул голову, глядя на облака.

— Не волнуйся, Ари, — сказала Дашай. — Там и для тебя есть место.

Еще секунду я помедлила. А затем бросилась к ним по песку.

ЭПИЛОГ

Полный текст моих свидетельских показаний перед Советом по вампирской этике выложен в Интернете, поэтому я не включаю эту часть в данное повествование. Большинство вампиров в курсе слушаний и их результатов. А немногие смертные, которые его обнаружат, наверняка сочтут все вымыслом.

В любом случае расследование СВЭ запоздало. К тому времени, когда Совет выслал команду дознавателей, никаких опиатов в воде уже не было — по крайней мере, ни в одном из протестированных образцов. «Родники Ориона» резко свернули лавочку.

Что до «В», комиссия отмахнулась от него как от очередного «уличного наркотика», куда менее опасного, чем крэк, кокаин или героин. Когда следователи прибыли в дом возле площади Оглторпа, он оказался пуст.

Я не удивилась. Хотя Совету полагается быть беспристрастным, двое из его членов являлись открытыми небьюлистами. Один из них заметил шрам у меня на предплечье и бросил:

— Вижу, тебя пометили как любительницу лезть в чужие дела.

По всей Америке и по всему миру продолжают исчезать люди и пчелы. Ученые ищут пути ограничения и предотвращения гибели будущих популяций. Никто, насколько мне известно, не пытается выяснить, не распространяются ли эти вирусы умышленно, и если так, то кто этим занимается.

Я все больше думаю, что людское неверие в нас скорее проклятие, нежели сила вампиров. Мы провели большую часть последнего столетия, ассимилируясь в общество смертных, полагая, что ассимиляция дарует нам невидимость и выживание.

Но полная интеграция в американское общество требует согласия, до определенной степени, с общественными договорами, которыми это общество дорожит. И я пришла к выводу, что вампиры, хотя и могут ассимилироваться, вряд ли когда-либо сумеют интегрироваться — разве что общество эволюционирует и вампиры станут играть в нем заметную роль.

Между тем я посвящаю эту книгу смертным и оставляю им эти вопросы: устраивают ли вас ценности, которыми дорожит ваше общество? Когда вы последний раз заглядывали глубоко в глаза самим себе? Сознаете ли вы ограниченность своего поля зрения?

БЛАГОДАРНОСТИ

Когда я писала эту книгу, мне помогали в поиске ответов на вопросы щедрые люди. Пришло время сказать спасибо Билли Кратерсу, помощнику шерифа в Хиллсборо, а также доктору Джорджу Эверетту и доктору Эми Уорд. Их знания и проницательность неоценимы.

В различных стадиях готовности текст был прочитан и прокомментирован Шейлой Форсайт, Клэйр Хаббард, Кэйт Хаббард, Мэри Джонсон, Нэнси Пейт, Адамом Перри, Тайсоном Пугом и Пэт Раслин. Мэри Мэт Хайланд, Рик Маккой и Шэрон Виссерт оказали мне моральную поддержку. Робли Уилсон прочел рукопись несколько раз, и его не смутила моя уже не первая метаморфоза в пишущего зомби. Я счастлива, что все вы есть в моей жизни.

Вечная благодарность Марси Поснер и Денису Рою за вдумчивые и дельные советы. Спасибо также Ребекке Дэвис и Ли Василевски из «Саймон энд Шустер» за дружбу и содействие.

Читателям, присылавшим отклики Ha www.su-sanhabbard.com, говорю от всего сердца: вы — лучшие!

А еще спасибо Фуксии Макинерни, оформлявшей сайт, и Кэтуа, предоставившей музыку для myspace.com/thesocietyofs.

И наконец, я хочу выразить признательность Клубу спасения ламантинов (-tee.org) и заповеднику Хомосасса-Спрингс () за попытку спасти от исчезновения подлинную Флориду.

Примечания

1

У. Б. Йейтс. «Молитва за дочь» из сборника «Майкл Робартис и плясунья» (1921). (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

«Сирс», ныне «Сирс и Робак», розничная торговая сеть.

(обратно)

3

«Пирсинг пагода» — сеть ювелирных магазинов.

(обратно)

4

Оп-арт (optical art — оптическое искусство) — художественное течение второй половины XX века, использующее различные зрительные иллюзии, основанные на особенностях восприятия плоских и пространственных фигур.

(обратно)

5

«Олмарт» — сеть торговых центров в США.

(обратно)

6

Терменвокс (англ. theremin или thereminvox) — музыкальный инструмент, созданный в 1919 г. русским изобретателем Львом Сергеевичем Терменом.

(обратно)

7

Национальное Одюбоновское общество — американская некоммерческая экологическая организация, предназначенная для охраны природы, а также исследования птиц.

(обратно)

8

«Кому повем печаль мою» — начало духовного стиха «Плач Иосифа Прекрасного».

(обратно)

9

Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

10

Вилланель — лирическое стихотворение в старофранцузской поэзии.

(обратно)

11

В Штатах начальные средние и старшие классы зачастую помещаются в разных зданиях и даже на разных улицах.

(обратно)

12

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский поэт, эссеист, лектор, философ, был одним из самых влиятельных интеллектуалов Америки.

(обратно)

13

Get back to where you once belonged.

(обратно)

14

Эдвин Арлингтон Робинсон (1869–1935) — американский поэт, трижды получивший Пулитцеровскую премию.

(обратно)

15

Перевод А. Сергеева.

(обратно)

16

Джон Гринлиф Уиттьер (1807–1892) — видный поэт-аболиционист, вошел в историю американской литературы как автор памфлетов и стихов, направленных против невольничества.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . В МАМИНОМ ДОМЕ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ВМЕСТО РОДИТЕЛЕЙ

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . ВОСХОДИТ ПОЛНАЯ ЛУНА

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

ЭПИЛОГ

БЛАГОДАРНОСТИ . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте