«Зов»

Татьяна Суворова Зов

"Здравствуй!

Лицо Сфинкса

замотано бурями.

У каменных лап

тяжко плещет кровь.

Тебе не уйти.

Здравствуй! "

(Заклятие из "Некрономикона")

Сам не знаю отчего, но я проснулся. Вслушался в шорох пыльного полуночного ветра. Поворочался с боку на бок, привычно проклял свое согласие на предложение Билла. И, коекак одевшись, высунулся из палатки.

Джейн, моя невеста, была совсем недалеко. Она сидела на песке перед одним из этих крокодилообразных камней. По милости другого песка – летящего по воздуху – лунный свет неритмично гас и разгорался. Он плясал на лице Джейн, на ее перепутанных волосах, крутящихся в воздухе и походивших на тончайших змей.

Странно, что песок летит так… клочками, что ли? Ладно, к моим эмоциям это слово подходит больше, чем "облаками". Ежась от ночного холода, старательно отворачиваясь от ветра, я сделал пару шагов вперед. Пустыня под моими ногами издевательски пришептывала; ветер хотел содрать кожу с лица и срезать все волосы с головы. А заодно – набить в мои легкие этой каменной "пудры". Будто ее было мало под моей рубашкой.

– Эй!

Джейн рывком обернулась, опершись рукой о камень:

– Бессонница, Скотти?

Не выношу, когда она называет меня "Скотти" таким тоном.

– А у тебя? – я, морщась, подошел и присел на корточки. Са диться понастоящему, более основательно соприкасаться с шуршащей, движущейся землей почему-то не хотелось.

Колени Джейн были уже полузанесены песком, и у меня появилось нехорошее чувство: моя невеста врастает в это дурацкое нечто, называемое пустыней.

Мне очень захотелось плюнуть на все (и на деньги). Подвести старину Билла и уехать из археологической экспедиции. Пока не случилось что-то по-настоящему нехорошее.

– Не замерзла?

– Естественно нет, – она машинально положила руку на обсосанный ветром гранит. Ейей, милые леденцы у пустыни. Или не у нее, а у Времени?

Джейн нарывалась на ссору. Это бывало с ней и дома, в Калифорнии. Но здесь, в Египте, такие настроения стали хроническими. Эх, вывести бы из-под тента старый, некогда бывший армейским вездеход, и драпануть в более нормальные, цивилизованные места. Для начала – хотя бы в какой-нибудь кемпинг.

Меня удерживали разум и стыд, стыд за свой страх, за весь этот полупроснувшийся, глухо ворочающийся в душе ком суеверий. Как-никак, сейчас конец двадцатого века… Фраза банальная, но всемогущая.

Джейн молчала, смотрела в этот дурацкий кусок гранита. А луна бесилась в ритме древнего, страшного рок-н-ролла. И ветер делал то же самое.

– Слышишь? Пустыня говорит со мной, с тобой…

Одна из фирменных глупостей моей невесты. Ее дед родился и вырос в неком Данвиче – месте глухом, протухшем и давно законсервированном в этой протухлости. Похоже, из генов Джейн сия зараза ушла еще не полностью… Но какой смысл убеждать Джейн в том, что пустыня – просто огромная куча песка? А наша нервозность – просто следствие неподходящего для нас климата? Я сам пару минут назад думал обо всем вокруг как о живом, разумном.

Воистину, Египет может стать оптовым поставщиком клиентов для психушек. Разумеется, я говорю не о городах или туристских мотелях, а о пустыне. О глубокой пустыне. Как однажды ляпнула Джейн, здесь кожа чувствует дыхание древних, проклятых владык этой земли… Хотя почему "проклятых"? Фараоны были как фараоны…

– Тебе не надоел скрип между зубов? – я сплюнул все-таки попавший в рот противный, безвкусный песок.

– Дyрак. У пустыни нет рук, вот она и ласкает нас, как умеет. Мы ей нужны, и она зовет, играет, заманивает, как может.

Я еле-еле сдержал точное, непечатное определение таких ласк. Помолчал и категорически заявил:

– Пошли спать.

– Ладно, – Джейн со вздохом встала, отряхнула свои старенькие, но любимые джинсы. Ясно, что она сильно недовольна – я ей испортил полуночное бдение среди фальшивого, мертвого океана из всяких там дюн и остатков скал.

"Заманивает"… ага, только делает это еще глупее крокодила или кто там из хищников подо что маскируется… Странная все же девушка Джейн. Все время ощетинивается – но все время подчиняется. Я находил это сочетание очень пикантным и возбуждающим, другие считали ее либо страшной ломакой, либо обыкновенной тряпкой. Она стала моей невестой сразу после прямого приказа ее деда. Вот кого она не ослушалась и полраза! Может, потому, что, когда она родилась мертвой, он както ухитрился ее оживить?

… Помню, как зло, стально сверкнули ее глаза, в которых отражался свет банального телевизора. И ее совершенно спокойный, покорный голос:

– Да, Скотт будет моим женихом, а потом мужем. Почему бы нет?

И – счастливая улыбка ее матери, сильно симпатизирующей мне. И – в ответ на эту улыбку улыбается дед. Одинокий, рано овдовевший старик, без памяти любящий свою дочь… и, похоже, только ради нее делающий вид, что любит внучку.

– Слушайся своего жениха во всем. Будь хорошей девочкой, ладно?

– Ладно, – в ответ на вроде бы доброжелательные слова деда Джейн спокойно, чуть весело улыбается. Но на этой улыбке – какая-то опасная, нехорошая тень… И взгляд деда слишком остер. А мать ничего не видит, как всегда, паря где-то недалеко от облаков.

Тем не менее, Джейн меня слушалась.

Я со вздохом нырнул в палатку. Египет. Нехорошая, слишком древняя земля. Помнит ли она темные, смутные заклятья – или это только фантазии Джейн, которыми она меня пугала в очередном припадке раздражения? Одно-то заклятье здесь действует наверняка, и из-за него – если бы не послушание деду, – невеста меня бы бросила.

Ладно, хватит образного мышления – уж больно оно здесь веселое.

Солнце взбесилось – что бывало с ним ежедневно. Я вытер пот со лба, с шеи, с груди. Глянул на грязнейшее подобие носового платка. Здесь следовало б работать по ночам. Если б ночи не так плохо действовали на человеческие нервы.

Вообще-то мне, врачу экспедиции, можно было и не появляться в раскопе. Но надо же как-то снимать постоянный психоз.

Джейн, которая вообще-то здесь была просто приложением ко мне, тоже могла не копать. Но и она предпочитала работу простому загоранию. Сейчас Джейн, почувствовав, что я встал на отдых, тоже бросила лопату. Повернулась ко мне, усмехнулась. Покрытая прилипшей пылью; в бикини – грязных и от этого сливающихся с телом. За все время экспедиции Джейн ни разу не пряталась в тень или в одежду – и ни разу не обгорела. Невероятно, но факт. Поразительная, неслыханная устойчивость к солнцу!

На миг мне показалось, что девушка полностью обнажена – но это не вызвало во мне никакой реакции. Обнажена и обнажена, ладно.

Рабочие-арабы тянули что-то заунывное, ритмичное, и эта песня ползла над песками. Джейн ехидно, зло усмехнулась – но, возможно, ехидство и злобу улыбке придавали грязные разводы на лице.

Египет. Это слово у меня прочно вошло в число худших ругательств. Его треклятые загробные тени, шляющиеся над песками даже сейчас, ясным днем. И не разберешь, насколько они реальны, насколько – иллюзорны.

Джейн медленно, змееобразно – а она отлично умела так двигаться – наклонилась за лопатой. Все с той же неидентифицированной улыбкой ткнула этой лопатой у своих ног. Изо всех сил навалилась на черенок. И, раньше, чем я что-то успел сообразить, лопата резко ушла вниз, а сама Джейн распласталась на остром, обжигающем песке.

– Нашла! – она торжествующе подняла вверх правую руку, одновременно коекак становясь на четвереньки. – Я докопалась до пустоты! Эй!!!

Я никогда не видел ее такой счастливой. Разве что тогда, когда она узнала о предстоящей поездке в Египет. И упрашивала ничего не говорить ее дедушке – тот боится малоразвитых стран и ни за что не отпустит туда внучку… Может, и зря я тогда послушался Джейн. Пусть поскучала б без меня в Калифорнии.

Да, не нравятся мне эти улыбки, это налегание на лопату. Хотя всему этому наверняка есть простые объяснения. Но… Мне почему-то очень тревожно и плохо.

Ладно. Вот спешит длинный, толстый Билл Роджерс. На лице выражение – как у голодного кота, бегущего к своей миске. Все отлично.

Все… Если не считать того, что в шуршании песка слышится насмешливый, нечеловеческий голос.

А, нервы.

Образно выражаясь, с едой нашему коту пришлось подождать. Джейн пробила потолок коридора, попав лопатой как раз между двумя сдвинувшимися от времени камнями сводчатой, какой-то неегипетской кладки. Но коридор оказался завален камнями и песком – весь, от пола до потолка. И завален не временем, а людьми.

Билл ругался то счастливо, то несчастно. Но, поскольку древние труженики работали не особо аккуратно (возможно, в очень большой спешке), то по уклону камней определилось, с какой стороны их вываливали. Следовательно, разгребать нужно было в другом направлении.

Рабочие провозились до темноты, грохнувшейся на землю, как один из камней коридора. И Биллу пришлось смириться, ждать утра, даже не зная, сколько еще осталось до вожделенной двери.

Все время, пока арабы возились с коридором, Джейн бродила по окрестностям. Попинывала мелкие, раскаленные камешки, как-то фальшиво отвечала на белозубые улыбки рабочих, не особенно внимавших понуканиям Билла. Пустынное, бешенное солнце било ее по голове, по обнаженной коже, но ей это было, естественно, безразлично.

Ужин был обильным, шикарным, веселым. Я ожидал, что Джейн будет парить на высотах блаженства – но она была скорее нервозной и полуотрешенной. Уже перед сном я решил поинтересоваться причинами такого поведения. И получил банальный ответ:

– Сгораю от любопытства.

Я удовлетворился им. Увы, удовлетворился…

Ночь была плохой. Мне снилось подземелье, массивный, пропыленный саркофаг с лежащей в нем мумией. Руки, обмотанные полуистлевшей материей, жадно тянулись к стоящей рядом Джейн Высохшие, пыльные глаза с непонятным, мертвым выражением смотрели на нее. Джейн с бесстрастным лицом перелезала через край саркофага, ложилась рядом с трупом. И начинала стремительно ссыхаться, сереть, становясь мумией в стареньких джинсах и футболке с портретом Ван Дамма…

Этот сон, вроде бы, повторился за ночь несколько раз – и повторился без изменений. И еще мне снилось, что я выхожу из палатки – а Джейн опять сидит на песке, на этот раз около проделанного нами отверстия в земле…

Утром все было нормально. Кошмары исчезли вместе с ночной темнотой.

А после обеда рабочие докопались до медной, тусклой от времени двери. Ее створки были покрыты неаккуратными, словно опять же наспех нарисованными иероглифами. А поперек створок была приделана медная полоса с непонятными значками. Я далеко не специалист, но даже мне пришло в голову, что это – не древнеегипетский.

Билл всмотрелся во всю эту абракадабру. Хмыкнул:

– Гмм… Из этого можно сделать научную статью. Да, явно можно.

Я передернул плечами. Мне не нравилось, что Джейн до сих пор ни разу не спустилась в коридор. Все ее отговорки выглядели нелепо: не хочет мешать; хочет впервые увидеть все уже полностью готовым, расчищенным… И Билла я зацепил только в раздражении от Джейн:

– А ты уверен, что здесь что-то новенькое?

В ответ – негодующий взгляд. И заявление, что у меня было не так много медицинской работы, и за это время я вполне мог бы подучить иероглифы. К моему сведению, здесь похоронен верховный жрец Сутеха… впрочем, европейские невежды знают этого бога под именем Сета. И на дверях написано, что, кроме Сета, жрец, имя которого проклято и не упомянуто, служил еще Древним Богам, имена которых говорить и писать нельзя. Так что мы впервые имеем информацию о существовании данного запретного культа… И все это становится еще интереснее из-за неаккуратно заваленного, но не замурованного коридора и из-за надписи, запрещающей снимать с двери магическую печать…

Кончив обличительный монолог, Билл беспечно взялся за поперечную медную полосу – видимо, ту самую запретную печать. Сильно дернул ее на себя.

Та отделилась от двери с такой легкостью, что мой приятель шлепнулся на пол – как лягушка. Из-под него поднялось облако пыли. Рабочие сзади весело (им еще вчера было объявлено о выдаче премии) зашумели. Английский язык они понимали в объеме двухтрех десятков слов, и поэтому смысл тирады Билла до них абсолютно не дошел.

Звук. Слабый, как шелест чуть потревоженного песка. Движение воздуха – вернее, намек на его движение. И все.

Мне стало жутко. Я машинально облизнул вмиг высохшие губы.

Страх, сковывающий и беспричинный.

На лице поднимающегося Билла были следы тех же чувств.

Сзади – тихие шаги. Менее цивилизованные арабы организованно пятились от двери.

Но разве современный, просвещенный европеец будет действовать под влиянием подобного страха? Он припишет его нервам, усталости, юнговским архетипам и прочим вещам.

Билл мужественно потянул на себя дверь, закричав через плечо:

– Фонари ближе!

Его поняли, но повиновались очень неохотно. Тем временем тяжелые, толстые створки коекак поддались билловым усилиям.

Когда я – вторым – шагнул в склеп, мне показалось, что я брежу. Или, вернее, мои ночные кошмары не кончились, и я смотрю их до сих пор. Это подземелье было точнейшей копией подземелья из моего сна – только саркофаг был не открыт, а полуоткрыт. Билл уже стоял рядом с ним, заглядывал внутрь. Морда – растерянная:

– Мумии нет.

– Ложное захоронение, – это уже я демонстрировал свою образованность. Билл уничтожающе глянул на меня. Мрачно, коротко вздохнул. Но несколько утешился, поводив лучом фонаря по разрисованным стенам.

Я стоял спокойно, даже заставлял себя в меру любознательно оглядываться. Было страшное, отвратительное ощущение – меня рассматривают чьито внимательные, жесткие глаза. И запах пыли… в нем было что-то неприятное, стрессовое.

Могила верховного жреца Сета. Бога пустынь и войны; бога с волосами цвета крови; с телом человека и лицом зверя…

Я развернулся, как от удара. В дверях, оперевшись о каменный косяк, стояла Джейн. Ее глаза неподвижно смотрели на что-то, находящееся над саркофагом. Или – просто рассматривали рисунки на стене над ним?

Вечер был еще хуже, чем день. Джейн даже не делала вид, что слушает меня. И откровенно не сводила глаз с солнца – ждала, когда оно зайдет. Как неисправный магнитофон, твердила о том, что она очень устала, но все, что ей нужно – это чтобы я оставил ее в покое.

Джейн была в тех самых джинсах, в той самой футболке как я видел ее во сне. Светлые волосы как всегда аккуратно причесаны. На милом, ангельском лице – полное безразличие к происходящему и какая-то усталая, застарелая горечь.

В конце концов я обиделся и психанул. Раз она не хочет моей помощи, пусть сама мучается со своими нервами. Я ей не нянька. Сказав что-то едкое и злое, я с достоинством удалился в свою палатку.

Утром Джейн не вышла к завтраку. Я, вспомнив вчерашний вечер и дойдя почти до ультрафиолетового каления, пошел к ее палатке. Меня пытался перехватить Билл; он говорил, что я эти дни сам хорош; что завожусь по пустякам, нескончаемо психую и т. д. Я грубо обругал Билла; вырываясь от него, чуть не двинул ему в челюсть.

От изгнания из экспедиции меня спасла только смерть Джейн.

Ее труп лежал на спине. Бесстрастное выражение на лице, которое уже начало немного разлагаться…

Не буду описывать дальнейшую сцену. То, как я ругался, метался, тупо спрашивал: "Ну почему она умерла?!! Ну почему она так быстро разлагается?!!" Не буду описывать, как Билл, фактически вцепившись мне в горло и держа за шкирку, заставил меня сделать вскрытие Джейн…

Ничего не буду описывать.

Я позвонил матери Джейн. Выпалил информацию и бросил трубку. А вечером ко мне заявился дед Аллан – дед Джейн. Потребовал впустить. Я не хотел. Он пригрозил скандалом с полицией. Я, махнув рукой, открыл дверь.

Он протопал по моему дощатому, старомодному полу, деловито сел в кресло. Поднял на меня бесцветные от возраста глаза:

– Расскажи все. Пойми, от этого зависит то, останемся ли живы мы… Я и ее мать.

Не знаю почему, но я поверил этому взгляду. И покорно пересказал все происшедшее.

Невысокий старик в серенькой, клетчатой ковбойке угасал на глазах. Мои слова словно перерезали в нем какие-то невидимые вены – и жизнь катастрофически вытекала из них.

– Кровь… моя проклятая кровь Данвича и мои знания… – старик механически, как зомби, провел по лбу широкой, иссохшей рукой. – Монстр теперь на свободе. Мне и Мэри, значит, придется умереть. Ладно. Прости, Скотт. Прости, что я чуть не женил тебя на… этом.

Я только передернул плечами, небрежно, зло плеснул виски в пластмассовый стакан. Пододвинул его к гостю:

– А вы тут при чем… Хоть вы успокойтесь, а?

– А если я хочу исповедоваться? – тусклая, бесцветная улыбка. Так и хочется сказать – пропыленная улыбка. Рука схватила стакан, выплеснула виски в рот. – Я не пойду к священнику. Моя совесть слишком нечиста, чтобы идти к нему… Ты – мирянин, тебе не так стыдно рассказать о моем смертном грехе…

Не берусь точно воспроизвести мои хаотичные, безрадостные мысли. Я бы выставил старика за дверь – сейчас я был уже способен на любое хамство. Даже на последствия мне стало наплевать. Но он успел сказать:

– В случившемся виноват я. Я объясню…

Рассказ кончился. Мы сидели за джином. Я не поверил ни одному слову этого сумасшедшего – но делал вид, что верю. Верю и в то, что Джейн родилась мертвой; и в то, что он вселил в нее чужую сущность ("Мэри не пережила бы смерти своего ребенка, бедняжка…"). И в то, что он, из-за спешки и плохого знания магии, подселил в труп нечеловеческую сущность… Раз акушерки при родах не присутствовало, а мать Джейн очнулась только вечером, выдумать можно что угодно…

– Эта тварь была призвана в наш мир тем древним нечестивым жрецом, могилу которого вы раскопали. Ох, не случайно ее нашла именно Джейн… Вы, наивные, сорвали печать, и дух мертвеца освободился из склепа, а Джейн смогла войти в подземелье… И после захода солнца мертвец освободил ее из тела, в которое я ее… Впрочем, почему "ее"? Это же "оно", "это", из тех… – загорелое, морщинистое лицо передергивается от страха. – Я боялся жить с… этим в доме, но жил. Я держал его в подчинении заклинаниями… Как пробовало хоть чуть ослушаться, так сразу получало, ох как получало от меня… Корчилось, билось, слезами плакало – раз в теле человека… Мэри хотела, чтобы… дочь вышла за тебя; и я принудил это существо… Оно так просило меня отпустить его из тела, оно не хотело нормальной, человеческой жизни, этого тела не хотело…

Старик пьянел все больше. Я абсолютно не представлял, как себя с ним вести. Наконец мне пришел в голову вроде бы приемлемый выход: я предложил отвезти его домой. Он печально, неожиданно почти протрезвев, согласился.

… Мы ехали молча, в теплой, ласковой ночи Калифорнии. Скользили мимо спящих деревьев, домов. Я прикидывал, как выпутаться из истории с этим несчастным – сообщать о нем в психбольницу было неудобно, общаться с ним совсем не хотелось…

Мы встали около легких, алюминиевых ворот маленькой виллы (виллы, где так недавно жила Джейн!). Нормально, спокойно

светилась электрическая лампочка над дверью. Дед Аллан, снова захмелевший, схватил меня за руку, истерично рассмеялся:

– А знаешь, почему это существо не уходило с Земли? Боялось ее потом не найти. Оно говорило, что любило этого жреца… Уж не знаю, что для таких монстров значит "любить". Оно могло уйти к себе в мир и из человеческого тела. Только вот бросить заклятую оболочку и остаться на Земле – не могло…

Я бережно вел его к дверям. Он висел на мне, мокрый от пота, тяжелый, ватный. И бормотал:

– Оно говорило, что мы дебилы. Что наши маги получают страшные результаты потому что дебилы, на другое ума не хватает… Мы с ним говорили о… ой, упаду, поддержи… спасибо… о "Некрономиконе"… ты меня доведи, не урони, ладно… оно говорило, что эта книга – схема… что в реальности хаос смазывает все описанное… лагеря, описанные Аль-Хазредом, перемешиваются… лагеря другие, не те, что в книге… хаос цементирует наши миры… Да, хаос… Я ненавижу их – а вызвал одного из них… оно ждало человека, мертвеца… Не разделить, разделить по расам… единый бардак… Джейн, то есть оно, не любило Мэри, ох как не любило…

Мэри сразу открыла дверь – похоже, она ждала около нее. В неотглаженном халате, без косметики. После смерти дочери она постарела лет на тридцать-сорок. Фальшиво, по обязанности улыбнулась мне – и приняла в объятья тяжесть своего чуть не падающего отца.

Такими я их и запомнил – двое шатающиеся (Мэри еле-еле удерживала пьяного), старых людей в чистом, элегантном коридорчике.

Назавтра утренние выпуски газет выходили с первоклассной сенсацией: "Девушка гибнет в Египте, раскопав могилу жреца! Ее дед, Аллан Бауэрс, стреляет в ее мать, потом в себя!! Три трупа!!! Проклятие фараонов!!! Записка Аллана Бауэрса: "Боюсь, что оно придет мстить"!!! "

Вот такая дебильная история. Как мне объяснили знакомые психиатры, семья Бауэрсов явно имела генетическую предрасположенность к сумасшествию. В общем, вроде все понятно, но…

Но почему в моих ушах – старческое бормотание: "Йог-Сотот… Дагон… Оно говорило, что мы обычно не желаем понять миры, куда лезем…"

И главное – почему тот склеп был мне ЗНАКОМ по сну?!!

Хотя, как говорят, безумием можно заразиться. Ведь сходит же с ума масса психиатров?

Выходит, хорошо, что я не смог жениться на Джейн? А если б женился – попал бы в психушку? Ладно, все это в прошлом. Отболело, отбесилось в своем безумии. Прочно осталось позади. Моя жена Барбара не так красива, как Джейн, но зато она нормальная, веселая женщина и хорошая хозяйка. Уж в ее-то голове всегда все в порядке.

И я все реже чувствую зов кошмара – голос песка, голос Сета (или его древних отцов?). Хотя я все еще так же сильно боюсь любого песка – даже пляжей, даже парковых дорожек. Мне упорно мерещится, что это – дверь к Сету. Богу, по древним версиям египтян, имеющего две ипостаси: черную и белую… Это уже потом белая вышла из употребления… Меня зовет черная.

Я борюсь с этим сумасшествием, с зовом, услышанным в ту ночь, перед открытием коридора.

Услышанным с подачи Джейн.

За что она все-таки так мне отомстила?

Но Сета нет – то есть нет мести, есть фокусы моей психики.

Но почему все чаще моя рука перестает быть моей и тянется к кухонному ножу, поднося его все ближе к моему горлу?! И почему я не в силах рассказать об этом не только психиатру, а и всем моим знакомым, друзьям?!

… С каждым полнолунием нож останавливается все ближе от моего горла…