«Час, когда придет Зуев»

Кирилл Партыка ЧАС, КОГДА ПРИДЕТ ЗУЕВ

Может быть, тот лес — душа твоя,

Может быть, тот лес — любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,

Мы в тот лес направимся вдвоем.

Н. ГУМИЛЕВ. Лес.

Каннибализм — крайняя форма агрессивных действий… предельное выражение несправедливости…

А. ШОПЕНГАУЭР. Мир как воля и представление.

Пролог

…Он прошел в больничное отделение, не снимая пальто. Дежурная медсестра сердито глянула на него, но, узнав, улыбнулась.

— Петр Яковлевич в ординаторской.

Врач, склонившийся над историями болезни, повернул голову навстречу посетителю, встал. Они обменялись рукопожатием.

— Как она?

— Без изменений. По-прежнему в коме. Делаем все, что в наших силах.

— Послушайте, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Я плачу приличные деньги. И имею право знать перспективы.

— Имеете, — согласился врач. Он присел напротив.

— Что с ней происходит? Не стесняйтесь, можете рассчитывать на любую сумму.

— При чем тут деньги?! — поморщился врач.

— Я имею в виду любые, самые дорогие препараты, любые средства. Без ограничений.

Врач потер лоб.

— Средства… Надо знать, от чего.

— А вы до сих пор не знаете? Интересно.

— Хорошо, — сказал врач, помолчав. — Давайте назовем вещи своими именами. Что у нее в анамнезе? Острая интоксикация и реакция на это внутренних органов. Сердце, печень… Ну, вы понимаете. Слава богу, что успели вовремя, лечение было эффективным…

— И что? — нетерпеливо перебил он.

— Сейчас она фактически здорова.

— И при этом в коме?

— Да. И мы не можем понять причину.

— А то, что с ней сотворили те ублюдки, вы в расчет не берете?

— От тех последствий она давно оправилась. В физическом смысле.

— Ей нужен психиатр?

— Сперва ее нужно вывести из комы. А потом решать остальные проблемы. И они не в моей компетенции.

— Послушайте, доктор, — сказал он. — У вас ведь должны быть какие-то соображения. Мне важно, что вы думаете. Лучшего специалиста я вряд ли найду. Я должен знать всё. Не беспокойтесь, при любом исходе я не стану ловить вас на слове.

Врач снова умолк, потом налил в стакан минералки.

— Хотите?

Он отрицательно качнул головой. Врач сделал несколько глотков.

— С точки зрения медицины, я ничего нового вам сообщить не могу. У нее нормальный пульс, давление, дыхание. По показателям она просто спит.

— Спит?!

— Но разбудить ее невозможно. Поэтому мы говорим о коме. Хоть, в сущности, комой в полном смысле это не является.

— И чем же это является? Летаргия?

Врач пожал плечами.

— Нет, не летаргия. Другая симптоматика. Но, если вы так настаиваете… Могу предложить метафору. Я бы сказал — ее душа… как бы отлучилась из тела, не покинув его насовсем. Вы верите в существование души?

— Это не важно. По-вашему, душа вернется?

Врач усмехнулся.

— Да, вопрос… Он, скорее, по части небесной канцелярии.

Он тоже скривил подобие улыбки.

— Там, к сожалению, у меня своих каналов нет. Так что, доктор, на вас вся надежда…

Его прервали на полуслове. В ординаторскую сунулась сестра.

— Петр Яковлевич!

— Я занят.

— Извините, но…

— Что?

— Больной… нет в палате.

— Какой больной? — спросил врач, вставая.

Но они оба сразу догадались, о ком идет речь. …После получасовой суматошной беготни врач сказал охрипшим голосом.

— Простите, но я обязан вызвать милицию.

— Послушайте, — начал он. — Вы знаете, чем это может для вас обернуться?!

— Не пугайте, — раздраженно отмахнулся врач, отбросив непоколебимую вежливость.

— Как это могло произойти?! Она не способна передвигаться, и ее никто не похищал, мы только что убедились! Я полагал, что в оплату лечения входит безопасность пациента.

— Входит! И что вы от меня хотите? Да, у нас не дешевые услуги. Но, в данном случае, не разделяю ваших претензий. Персонал действовал строго в соответствии с правилами. …По вызову явились двое в штатском. Он узнал одного и поморщился. Хоть причины для недовольства не было никакой. Именно этот опер поймал тех, кого он ненавидел сейчас больше всего на свете. Она, несмотря на свое состояние, даже оживлялась при его имени. Капитан Сергей Репин. Ну, посмотрим, как он отличится на этот раз…

Впрочем, он понимал, почему злится на опера. Просто Репин не походил на тех, с кем привык иметь дело он. Хмурый, иногда попахивающий перегаром, непочтительный и… упертый, как баран. Он лез в чужую жизнь, куда ему, простому менту, хода не было. Он не соблюдал пиетета, общепринятых неписаных правил, ему вообще, кажется, на все было наплевать.

Рослый капитан поманил его. Он поморщился, но подошел, не подавая руки.

— Слушаю.

— Это я вас слушаю. Вы видели ее, когда пришли сюда?

— Я уже все объяснил вашему коллеге. Как я понял, вы ни к чему так и не пришли?

— Не пришли, — кивнул Репин. — Пока. Но мы постараемся. У меня к вам другой разговор.

— Я позвоню адвокату.

— Зачем? Это не допрос.

— Я могу не отвечать?

— Можете. Но я ни о чем не спрашиваю… Кто-то добивается освобождения под залог арестованных по делу вашей жены.

— Вот как? Интересно. И их отпустят? Я буду жаловаться.

— Разумеется.

— И что за радетель у них объявился?

Капитан пожал плечами.

— Не светится. Действует через защитника. Следователь прокуратуры артачится, но для радетеля сумма залога значения не имеет. Я думаю, для него суммы вообще не имеют особого значения. А также — в казну заплатить или в чей-то карман.

Следователь — парень нормальный. Но карман и повыше может найтись. И отпустят их, как миленьких.

— Что же вам надо от меня? Что вообще за чушь! — Он не сдержался и выругался. — Они же простая шпана, даже не бандиты, а так, мразь. Кто станет их выручать?

Репин опять усмехнулся.

— Я бы спросил: не кто, а для чего?

— И…

— Ведь залог — это ваша затея.

— Что вы плетете?!

— Знаете, — сказал Репин, — я понимаю, они испоганили вашу жизнь. Я вам сочувствую, правда. Если их освободят, и они бесследно исчезнут… не в смысле — сбегут, а их надежно зароют, я переживать не стану. Я, может, и сам бы так поступил. Но должен предупредить. Если так случится, я за вами приду. Без удовольствия, но обязательно. Так что подумайте хорошенько.

— Слушай, капитан, — сказал он, зло прищурясь. — Не многовато на себя берешь? Ты соображаешь, с кем говоришь? За слова отвечать готов?

Репин степенно поднес руку ко лбу в пионерском салюте.

— Всегда готов. Я тут в командировку еду на периферию. Но я скоро вернусь.

— Подождите, — сказал он Репину уже в спину. — Вам, что, больше всех надо? Вы отлично сработали, когда их нашли. Денег брать не захотели — ваше дело. Теперь жену мою поищите. Это же просто черт знает, что! Не могли ее выкрасть, и прогуляться она не вышла. Летающих тарелок тоже никто не заметил. Разберитесь.

Как раз для вас задачка. Что вы лезете в то, что вас не касается?

Капитан обернулся.

— Вы муж потерпевшей? Вот им и оставайтесь. И не надо никаких превращений.

— Я вам что, оборотень?!

Репин хохотнул.

— Так они же обычно в погонах. А на самом деле их не бывает.

Глядя, как капитан удаляется по коридору, он потер подбородок.

Она никогда не слушала его. Деревенская девчонка, бестолковая и упрямая! Оттого с ней это и случилось. И что теперь делать? Так и жить, ловя спиной глумливые взгляды? Еще не хватало суда с кретинами-присяжными и сплэшами в газетах.

Подонки должны были просто исчезнуть. Но капитан опять влез, куда не следует..

Он ведь, в случае чего, может на самом деле прийти, с него станется.

Но куда же она все-таки, черт возьми, подевалась?!

Часть первая. ПО ЭТУ СТОРОНУ

1

В тот вечер с Алексеем Волиным приключилась неприятная и глупая история, в которой, если разобраться, от начала до конца был виноват он сам…

Все началось с того, что Алексей Александрович, рослый, видный мужчина сорока лет, занимаыший в краевом «Киновидеообъединении» небольшой руководящий пост, неожиданно стал обладателем приличной по его меркам суммы. Деньги возникли из ничего, по-другому и не скажешь. Возможно, именно это и привело к скверным последствиям.

Алексей Александрович не был корыстным человеком. Бедствовать он не бедствовал ни в прежние, заунывные, ни в нынешние, развеселые времена, всегда руководствовался принципом: не жили богато и не фиг начинать, а на жизнь ему хватало.

Их контору, которая, сотрясаясь и подпрыгивая на ухабах новейших времен, проделала путь от заурядного «Кинопроката» до многозначительного «Киновидеообъединения», постоянно лихорадило. Во-первых, никто толком не мог понять, что это объединение объединяет: не то лихих видеопиратов с сонными билетершами в оставшихся кинотеатрах, не то директора и его ближайших приспешников с какими-то замысловатыми личностями, никакого отношения к «обкиношиванию» населения не имеющими.

Во-вторых, с кадрами объединения постоянно происходили мало объяснимые и чрезвычайно нервирующие сотрудников метаморфозы. Кадры то судорожно сокращались, как ножка моллюска в момент опасности, то вдруг ни с того, ни с сего буйно разрастались и до отказа забивали тесные помещения старого одноэтажного здания, будто накипь проржавевшую трубу отопления. В результате большинство сотрудников, смысливших в киноискусстве и кинобизнесе, оказалось не у дел и принялось торговать заморскими товарами.

В-третьих, ни на что, кроме зарплаты руководителей, не было денег со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Имелись также в-четвертых, пятых и сто двадцатых.

Однако в соответствии с логикой, широко представленной в фильмах режиссера-бунтаря Жана Люка Годара, объединению вдруг ни с того, ни с сего выделили новое помещение. (Впрочем, как позже выяснилось, абсурдное на первый взгляд решение было вовсе не таким уж абсурдным, а давно и тщательно пробивалось в соответствующих инстанциях директором, которого киноработники за глаза величали Главковерхом по причине не склонного к либерализму нрава.) Несмотря на неизбежную в таких случаях кутерьму и неразбериху, переезд в новый офис — четырехэтажное здание из стекла и бетона — состоялся благополучно и без проволочек. Сотрудники, после очумелого блуждания по необъятным, гулким помещениям, наконец освоились и начали присматривать кабинеты по вкусу, полагая, что в таком дворце хватит места для того, чтобы всем разместиться с комфортом.

Но надежды эти не оправдались, так как Главковерх решил по-своему. Кое-кто из начальства персональный кабинет все же получил, но основная масса киночиновников была уплотнена и скучена, как и в прежней одноэтажной развалюхе, что неминуемо вызвало брожение умов и глухое роптание.

Тем временем в кабинет Главковерха зачастили те самые, уже знакомые многим личности, соотносящиеся с кинофикацией, как верблюд с театром пантомимы, а вскоре дюжие парни в «адидасах» и пьяноватые мужики в спецовках поволокли на пустующие этажи роскошную офисную мебель, диковинную электронную «оргтехнику» в ярких коробках, ковры и даже необтесанные каменья для устройства декоративных прудиков и фонтанчиков. Грянул металл, полыхнула электросварка, и многие помещения отгородились от мира острожными решетками и снарядоустойчивыми дверьми, на которых запестрели замысловатые вывески. Со знакомыми по школьно-институтскому курсу английского «трейдами» и «лимитедами» Волин еще как-то мирился, но, проходя однажды мимо двери с надписью ЗАО «Аллос», не выдержал и бросил сонному охраннику:

— Вы уж припишите в начале букву эф, чтоб всем все было ясно.

Охранник глянул на Алексея Александровича недоуменно и зверовато и ничего не ответил.

Разгадав коварный замысел директора, сотрудники от глухого роптания перешли к склочному гундежу, чреватому кляузами и налоговыми проверками. Но мудрый и решительный Главковерх немедленно созвал совещание, на котором объявил притихшим подчиненным, что тот, кто желает получать жалование в размере пары-тройки установленных родимой властью минимальных зарплат, может продолжать раздувать пожар революции. А заодно пусть присматривает и новое место работы. Прочие же в обиде не останутся. Вопросы есть?..

На этом три четверти конфликта были исчерпаны, а на оставшуюся четверть директору было наплевать. К тому же слово свое он сдержал.

Со временем фирмачи не только сжились с кинопрокатчиками, но кое в чем и сдружились. Волин (он все же получил хоть и скромный, но отдельный кабинет) стал замечать, как иные его коллеги время от времени воровато исчезают за бронированными дверьми или шушукаются по закоулкам с лощеными клерками, а потом ведут по телефонам приглушенные переговоры, в которых мелькали непонятные Алексею Александровичу слова: сертификат, растаможить и им подобные.

Некоторые молодые сотрудницы по окончании рабочего дня больше не брели под проливным дождем или палящим солнцем к запруженной народом остановке троллейбуса, а погружались в кожаные недра сверкающих «джипов» и в компании их владельцев уносились в неизвестном направлении.

Те, кто вел дружбу с «арендаторами», стали лучше одеваться, у них завелись деньжата.

Волин никак не реагировал на этот процесс «классовой диффузии». В сущности, ему было наплевать. Попав в «контору» сразу после окончания гуманитарного вуза, он всерьез увлекся волшебным искусством синема и на протяжении без малого двадцати лет работы все остальное его почти не касалось. Волину доставляло огромное наслаждение погружаться в творимую экраном симфонию формы, цвета и звука, проникающую в тайники его души то нежно и едва ощутимо, как вечерний ветерок в открытое окно, то словно пальцы хирурга в рассеченную скальпелем плоть. Он подолгу носил в себе разбередивший его сердце фильм, продолжая жить им и наслаждаться, словно привкусом недавно выпитого хорошего вина. Волин даже не пытался скрыть от себя, что тот, экранный, мир ему ближе и родней, чем реальный, порой напоминающий не мускатель, а «вермут розовый», шиш с полтиной бутылка. Но и с кинопрокатовской рутиной он мирился безропотно, работал на совесть, приобрел немалый опыт, избегал склок, не штурмовал служебную лестницу, и все это в совокупности уберегло его от грянувших сокращений.

По складу своему Алексей Александрович был скорее домосед, чем гуляка, любил хорошие книги, непрочь был посидеть перед «ящиком», когда передавали что-то стоящее, а не орали и не кривлялись. Пил в меру, хотя в последнее время мера эта становилась несколько щедрее, чем обычно. Будучи женат, не чурался и «приключений», свято однако следуя принципу: покой и благополучие семьи превыше всего. А потому избегал долгих и душераздирающих романов.

Так Волин жил всегда, тщательно оберегая свой сложившийся за десятилетия уклад от всяких внешних воздействий и потрясений. Но в последние годы это давалось ему все труднее.

И еще это тайное мучение, о котором никому не расскажешь, даже жене, потому что она может посчитать тебя трусом и неврастеником, а то и кем-нибудь похуже. (Их супружество и без того не назовешь безоблачным.) Эти проклятые ночные страхи, сперва заявившие о себе лишь легкой тревогой и подавленностью во время неурочных пробуждений, но постепенно превратившиеся в еженощную пытку, выворачивающую душу.

Из-за этих тайных страхов Алексей Александрович стыдился самого себя, понимая, что просто переутомился, зациклился на всякой ерунде, отравляющей жизнь. Он перепробовал много средств: от аутотренинга до рюмки коньяка перед сном, но ничего не помогало. Волин полагал, что свежая, основанная на духовной общности связь с женщиной могла бы помочь ему, переключить психику, высвободить подавленные комплексы, несомненно, лежащие в основе идиотской фобии.

Но такой связи у Волина никак не случалось.

Днем о своей напасти он почти забывал.

Он никогда не ввязался бы ни в какую авантюру, если бы приглянувшаяся ему сотрудница однажды, в ответ на предложение поужинать в кафе, не смерила его насмешливым взглядом.

— Вы это про что, Алексей Саныч? Какие нынче кафе? В забегаловки порядочные люди, вроде нас с вами, не ходят, а в приличном заведении вы всю зарплату за вечер оставите. Я такого свинства позволить себе не могу.

Не исключено — дамочка была из тех, что уезжали после работы не на троллейбусе, а Волин этого не учел.

Алексея Александровича словно обожгло. Он кое-как обратил в шутку возникшую неловкость, но от мерзкого ощущения не мог избавиться даже в последующие дни, все пережевывал и пережевывал пустяковый, в сущности, эпизод, пока не пришел к окончательному выводу, что взлелеянная им жизненная гармония определенно дала трещину и ночные страхи — лишь одно из проявлений возникшего раздрая.

Волин по привычке собрался было углубиться в анализ противоречий между собственным восприятием и объективным состоянием мира, но вместо этого неожиданно чуть не выпалил вслух: «Если ты такой умный, то почему не богатый?!» И тут же поморщился. Вот, оказывается, к чему все свелось. Оч-чень возвышенный мотив!

Но если взглянуть с другой стороны… Устраиваются же люди! Зарабатывал бы побольше — и с Лариской, с женой, тех безобразий бы на работе не приключилось.

Не цеплялась бы за место. И эту фифу взял бы и сводил в японский ресторан. Хотя на кой черт она ему, такая… Ну, не эту, так другую, какую надо. Что толку, что часами способен рассуждать о нюансах неореализма? А работа — чуть не на побегушках. Зарплата — едва концы с концами свести. Отдельный кабинет вот дали.

И что толку? Сколько можно прятать голову в песок? Знакомьтесь — Волин Алексей, мелкий чиновник, серая мышь! «Илиаду» и «Божественную комедию» перечитывает не по обязанности, а удовольствия ради, но это на лбу не написано. А написано на лбу: …гражданин, ваш билет? …как так — не успели взять?! ..пятую остановку едете!

Ехал «зайцем» вполне осознанно и нечего отпираться. Себе-то самому зачем врать?

И вдруг как-то не очень связно подытожилось: жил бы по-другому, может, и страхи по ночам не мучили.

Дело, конечно, было не в неудачной попытке ухлестнуть за короткой юбчонкой.

Давно что-то копилось, зрело. Такое случалось и раньше — томление, недовольство собой. Но тогда от подобной напасти удавалось улизнуть, юркнуть в привычный мир книжных и экранных иллюзий.

А теперь не получалось, хоть убей! Реальный мир слишком изменился, сделался горластым и нахрапистым настолько, что под его напором все опаснее прогибались и потрескивали стенки уютного Волинского мирка.

Сказать по правде, Волин сам не мог объяснить, чего ему нужно. Шикарные женщины и машины привлекали его, но не на столько, чтобы их отсутствие могло отравить жизнь. Быть может, ему просто требовалось восстановить ощущение состоятельности собственного «я», которое все более размывалось беспощадным потоком дней и событий.

Так или иначе, назрела необходимость каких-то перемен.

И когда Волин, спустя несколько дней, столкнулся в вестибюле с коммерсантом Костей, все случилось само собой…

С Костей они познакомились случайно, когда тот во время ужасного ливня милосердно распахнул дверцу своей «хонды» и поманил подпрыгивающего среди луж Волина. По дороге они разговорились. О своей деятельности Костя — он сам так представился случайному попутчику — распространяться не пожелал, зато выяснилось, что Поля Элюара он не считает французским кутюрье; несмотря на занятость, недавно перечитал Фолкнера, отложив для этого Бориса Пильняка, а попсе предпочитает хард-рок, Шнитке и Бетховена. Когда же Костя заговорил о психоделической эстетике Квентина Тарантино, Алексей окончательно обалдел и проникся уважением к этому «новому русскому».

Как выяснилось, Костя ушел в коммерцию с четвертого курса того самого вуза, который без малого двадцать лет назад окончил Волин. Обучение стало платным, не по карману Костиным родителям.

— Теперь деньжата есть, а времени учиться нету, — хохотнул новый знакомый.

Они понравились друг другу. Костя в своем бизнесе вертелся волчком и было ему не до общения. Может, именно поэтому он всегда расцветал улыбкой, когда сталкивался с Волиным в вестибюле или замечал его в буфете. Поговорить удавалось урывками, но Костя явно наслаждался этими скоротечными беседами, а Волин будто подпитывался от парня молодой энергией.

Иногда Костя, не любивший распространяться о своей работе, все же ронял несколько фраз, по которым Волин все больше убеждался, что перед ним не «хапок», спешащий сорвать куш в смутное время, а человек с обширными, но отнюдь не несбыточными планами. «Побольше бы таких, — с теплотой думал Алексей. — А то ведь не предприниматели, а мафия сплошная».

Волин белой завистью завидовал стремительности Костиных движений, его спортивному сложению. Косте было лет двадцать пять, не больше. Сам Волин, хоть и выглядел еще «на все сто» со своей пышной, чуть седеющей шевелюрой, породистым лицом и внушительными плечами, уже чувствовал: начинает грузнеть, в мышцы просачивается дряблость… да мало ли что еще?! А заставить себя заняться хотя бы бегом у него не хватало духу.

Несколько раз они договаривались посидеть где-нибудь вечерком, но Костин бизнес, кажется, начисто исключал такую возможность. И все же их связывала почти дружба, пусть и в несколько усеченном варианте.

В очередной раз случай свел их в буфете.

Не дослушав смущенного бормотания Волина: …как-то бы подзаработать …другие, вон, умудряются… я бы мог в свободное время — Костя понимающе взглянул на него и по-деловому спросил:

— Сколько надо-то?

— Нет, — вскинулся Алексей, словно боясь, что ему подадут милостыню, — я — именно заработать! Сколько получится.

Костя посидел минуту в раздумье. Наконец сказал с едва заметной усмешкой:

— Заработать — это да. Это дело такое…

Он, кажется, еще разбирался и в психологии.

— Штуку баксов найдете? — Костя принял деловой вид.

— Постараюсь, — не очень уверенно ответил Волин.

— Приносите, что-нибудь придумаем. Ну, мне пора. — Костя поднялся из-за стола.

Обойдя знакомых, Волин через неделю с миру по нитке собрал необходимую сумму и подрагивающей рукой вручил ее коммерсанту. (Парень, конечно, неплохой, но когда до денег доходит — ох, как люди меняются!) Костя, пряча деньги в карман куртки, коротко и непонятно пообещал:

— Я зайду.

Через месяц, когда Алексей уже пребывал в тихой панике от мыслей о предстоящих объяснениях с кредиторами, Костя вежливо постучался в дверь его кабинета. Он, точно, разбирался в психологии, потому что, присев к столу, не стал заводить привычных разговоров на отвлеченные темы, а сразу деловито полез в тот же самый карман фирмового кожана, извлек из него тугую пачку ассигнаций и аккуратно положил ее перед Волиным.

— Что это? — глупо спросил Алексей, разглядывая банковскую упаковку.

— Ваш процент от вклада, — улыбнулся Костя.

Волин помолчал, пересиливая невесть откуда взявшуюся неловкость, наконец поинтересовался, скрывая замешательство:

— Это делается так просто? Вложил одну сумму, получил другую…

— Это делается не просто, — опять усмехнулся Костя. — Надо уметь вложить. Надо, чтобы деньги поработали. А то вложишь одну, а не получишь никакой.

«Спекульнул ты, вот и вся работа», — неожиданно с неприязнью подумал Волин и даже испугался. Действительно, деньги меняют людей. Не успеешь глазом моргнуть, как они тебя поменяют.

Алексею стало совестно.

Костя продолжал улыбаться.

— Может быть, все-таки что-то от меня требуется? Поучаствовать, так сказать… — кося взглядом, спросил Волин.

— С пользой потратить — вот что требуется, — хохотнул Костя, но, помедлив, добавил с какой-то особой интонацией: — Это занятие не для вас. У вас совсем другая заданность. Не морочьте себе голову. Рад был помочь. Если что, обращайтесь.

Волин так и не решил, как отнестись к Костиному замечанию, окончательно смешался и испытал огромное облегчение, когда за коммерсантом закрылась дверь. Хоть убей, было в происшедшем что-то обидное для Алексея Александровича. Все равно выходило: умный-то ты умный… Но копаться не хотелось. Другая появилась забота.

Свалившиеся с неба деньги, хоть и не бог весть какие, вывели Алексея Александровича из равновесия. Запершись в кабинете, он пересчитал купюры.

Позвонив, уточнил курс доллара, отделил сумму на покрытие долга. Все равно неплохой навар. В конторе за такие деньги пахать и пахать.

До конца рабочего дня он сидел сам не свой, прикидывая, что из необходимого им с Лариской теперь можно приобрести. Дробить сумму по мелочам жалко. А на какую-нибудь серьезную покупку обязательно недостает. Можно, конечно, призанять или сэкономить. Но потом тянись из последних жил… Нет, сволочная все-таки штука деньги. Нет их — плохо, а есть — не лучше! Они же, проклятые, должны человеку радость приносить!

К вечеру, слегка успокоившись, Волин решил, что «навар» домой пока нести не стоит. Пусть улежится, обдумается.

А вот обмыть бы это дело неплохо. Алексей позвонил Лобанову, но того где-то носило. Жаль…

Уйти пораньше не удалось. В соответствии с законом всемирного сволочизма за час «до гудка» директор подсубботил готовить срочный отчет. Волин едва не взорвался.

Мы что, на военном положении, кавказские мстители наступают? Но вспомнив о возобновившихся слухах про очередное сокращение, смолчал и понуро кивнул.

Пришлось провозиться до темноты. Когда отчет был готов, Волин нехорошо ругнулся, собрал бумаги и встал. Лариске он позвонил и предупредил, что задерживается. А надолго ли — кто ж его знает? Неужели так и не случится сегодня праздника для души? Алексей прислушался. Здание мертво молчало. Ладно…

Он отпер сейф, щедро отщипнул от денежной пачки, нащупал в глубине газовый револьвер. Рассовал по карманам то и другое.

Револьвер Волину подарили коллеги на сорокалетие. Трудно сказать, почему мирные служащие остановили свой выбор именно на таком воинственном предмете. Может, припомнили они рассказ Алексея о том, как однажды его едва не ограбили в собственном дворе пьяные проходимцы. А может, вышло это подсознательно, по причине того, что коллеги Волина сами чувствовали себя не слишком уютно в этом новом, неизвестно с какой стати озлобившемся и озверевшем мире. Стоило почитать криминальную хронику в газетах или посмотреть ее же по телевизору.

В плоской коробке оказалась копия тупорылого полицейского кольта 38-го калибра и патроны, снаряженные газом «си-эс». Там же обнаружился целлулоидный футлярчик с гильзами подлиннее и потяжелей. Из инструкции, косноязычно написанной по-русски — револьвер был заграничный — Волин узнал, что это особые заряды: «для защиты от зверей», снаряженные мелкой дробью. Опробовав «противозверский» боеприпас на куске фанеры, от которого после выстрела полетели мелкие щепки, Алексей остался доволен. Убить этим не убьешь, но саданешь — мало не покажется…

Заперев кабинет, Волин легко сбежал по лестнице и на выходе, прощаясь с вечно хмурым вахтером, заговорщецки подмигнул ему.

2

Алексей быстрым шагом дошел до центральной улицы и огляделся. Несмотря на не слишком поздний час, центр города был почти пуст. Изредка там и сям мелькали фигуры редких прохожих. Они перебегали проезжую часть, словно полосу обстрела, опасливо озираясь на фары нечастых автомобилей, проносящихся, как на пожар.

Полыхали витрины многочисленных «супермаркетов» и «шопов». В коммерческих ларьках происходило шевеление, то ли там подсчитывали выручку, то ли откупались от рэкетиров.

Постояв минуту в раздумье, Волин медленно пошел по тротуару. Под ногой аппетитно хрумкнули и зашелестели сухие листья, густо нападавшие за день со старых тополей. Стояла погожая середина осени.

В ресторан Алексею идти не хотелось. Он отвык от посещения подобных заведений, к тому же ему казалось, что в них одинокий посетитель может привлечь внимание каких-то дрянных людей. Каких именно, Алексей не знал, но побаивался. Слишком много швали расплодилось кругом.

Особенно ему не нравились молодые парни, которые ходили в «адидасовских» спортивных костюмах, кожанках и ярких спортивных куртках, в малиново-черных «клубных» парах, носили короткие прически и никогда никуда не торопились. Они вели себя достаточно тихо, не орали матом, не задирали прохожих. Они сидели в кафе или перемещались по улицам тесными кучками, не нарушая общественный порядок. Но у них были такие лица, что Волин понимал: хулиганить им ни к чему, так же как тигру незачем ловить мышей. Алексей именовал эту публику «жлобы» и «мордовороты» и испытывал перед ней какой-то атавистический, не подвластный разуму ужас.

На углу, квартала за два, Волин как раз и увидел с полдюжины таких ребят.

Прогулка потеряла для него свою прелесть. Да и вообще пора уже было на что-то решаться.

Бар назывался не то «Минутка», не то «Снежинка» и располагался в полуподвале.

Алексей спустился по новеньким цементным ступенькам, толкнул покрытую деревянной резьбой дверь и вошел. В зале было полутемно, пусто и достаточно чисто. Играла негромкая музыка. Сидеть здесь не полагалось.

Волин взял у стойки сто пятьдесят граммов коньяку, пару сосисок и отошел к высокому столику. От коньяка ему сразу сделалось хорошо, спало дневное напряжение и даже дежурные сосиски показались вкусными.

Симпатичная барменша, совсем еще девчонка, чистенькая, накрахмаленная, копошилась за ярко освещенной стойкой, тасовала бокалы и пестрые бутылки, хоть наливать было некому.

Алексей достал из кармана измятую пачку болгарских сигарет, подумал, сунул обратно, подошел к стойке и купил «Кэмел». «Верблюд» почему-то всегда казался ему мужским куревом. Заодно прихватил еще полстакана «пятизвездочного».

Миловидная барменша широко, но неумело улыбнулась ему. «Ничего, научится», — подумал Волин. Душа его согревалась.

Едва он вернулся на свое место и отхлебнул из стакана, за спиной просипели:

— Закурить есть?

Волин оглянулся. Двое мужиков, не совсем ханыги, а так, пограничное состояние, выставляли на соседний стол пиво. От них тянуло старым перегаром и нестираной одеждой. Один принялся перочинным ножом откупоривать бутылки, второй отправился к стойке.

— Водки два по сто, — услышал Волин.

Он отдал непрошеному соседу «Родопи», допил коньяк и вышел из бара. На кой черт пускают таких? Платят, вот и пускают…

В «Кафе-мороженом», гомонящем полухмельным говором разномастной публики — от подростков с перепачканным белой сладостью губами до хмурых, полупьяных мужиков и парочек зрелого возраста — Алексею никогда не нравилось. Здесь дух забегаловки, казалось, навечно въелся в пегие стены, нечистые столы и изжеванные лица буфетчиц. Однако Волин, размякший после третьей порции коньяка, возможно, и задержался бы тут, но к его столу подсел тип неопределенного возраста, худой, с голодными глазами, зубами из желтого металла, но не золотыми, весь какой-то дерганый и повел малопонятную канючащую речь, от которой на Волина потянуло холодом тюремных решеток. Алексей терпел минут пять, потом бросил незнакомцу купюру и поднялся…

В «Гриле», тесном и заполненном чадом горелого жира, перекусывала с водкой компания мордоворотов. Волин хотел уйти сразу, но от выпитого расхрабрился и решил: «Да что, в самом деле? Чего шарахаться».

Здесь он вроде бы усиделся. Цыпленок оказался вполне съедобным, а «жлобы» ему не мешали, вели между собой негромкие разговоры. Алексею недоставало только собеседника. В одиночестве Волин разомлел, окружающее отодвинулось, оставляя его в уютном мирке собственных мыслей и ощущений.

Потом возник негромкий, но тревожный шум, в нем отчетливо сквозило какое-то неблагополучие. Вынырнув из сладкого забытья, Алексей увидел, что среди неприятной ему компании началась сдержанная, но нехорошая возня, что-то там происходило такое, чего не должно бы происходить среди мирно отдыхающих людей.

Напружинились сомкнутые вокруг стола накачанные плечи, заходили ходуном затылки, звякнул опрокинутый бокал. Потом из-за стола поднялись двое, поставили на ноги третьего, пощуплее, одетого не в «униформу», распихали ногами стулья и, крепко прихватив тщедушного под локти и за поясницу, повели его к выходу. Человек беспомощно дергался и крутил головой, но молчал. Волин не успел разглядеть лиц странной троицы, но то, что сквозило в непреклонном стремлении «жлобов» увести тщедушного из этого места, где формально еще действовали человеческие законы, навело Алексея на страшную и, должно быть, нелепую мысль, что того, третьего, повели убивать.

Выждав некоторое время, Волин вышел на улицу и, не оглядываясь по сторонам, поспешил прочь.

Но домой ему не хотелось. Дома Волина ожидал привычный, безопасный, тягучий и пресный вечер, а он жаждал чего-то нетривиального и потому, ступая уже не совсем твердо, спустился в следующий подвальчик. Ему повезло. Здесь не оказалось ни забулдыг, ни мордоворотов, ни громкой музыки, было уютно и покойно, к тому же отыскался собеседник, парень лет двадцати семи, под хмельком, но довольно симпатичный и разговорчивый, как выяснилось, программист какого-то НИИ.

Они выпили рюмки по три-четыре и принялись обсуждать перспективы спасения Родины от окончательного хаоса и краха, причем Волин упирал на то, что мир, как известно, должна спасти красота, а программист более придерживался технократических воззрений.

На середине фразы технократа приобнял за плечи незнакомый субъект, весь какой-то выцветший и линялый, не забулдыга и не порядочный человек, так, черт знает что… Извинившись, он поставил на их стойку свой стакан. Алексей поморщился.

Тип ему сразу не понравился, хоть ничего чересчур отталкивающего в нем не было.

И разговор он завел ни о чем, такой же бесцветный, как сам, хотя сквозил в словах нового собутыльника едва уловимый, но совершенно непонятный Волину интерес. Примазавшегося и собутыльником назвать-то было трудно, потому что к стакану своему он почти не притрагивался.

«Что за черт, — досадливо подумал Алексей, — все клеится какая-то дрянь. Покоя нет». Что подошедший тип — дрянь, Волин не сомневался, а вот какая, догадаться никак не мог.

Пустая, но отдающая скрытым скользким интересом болтовня толклась и толклась, пока программист не воскликнул: — Нет, ты послушай, мужик!..

Вот тут-то Волина и осенило. Да не мужик он! Гей. Отсюда и рука на плече, и сдержанная приторность в манерах и речи. В последнее время эти ребята не особо таились, и образ их успел запечатлеться в памяти Волина. Тьфу! Алексея передернуло. Что-то такое, должно быть, отразилось на его лице, по чему гей догадался, что его раскусили и ходить вокруг да около незачем.

— Ребята, — сказал он, — тут есть один зальчик. Отдельный. Можно интересно провести время. В зависимости от средств и желаний. Берите бутылку и пошли.

— Куда? — так ничего и не понял наивный программист. Алексей выволок его на улицу чуть не насильно.

— Ты чего? Сдурел?

— Ничего. Пока. Обратно не возвращайся!

Волин торопливо ушел. На душе у него было тоскливо. Вместо приятного, расслабляющего отдыха получалось какое-то дурацкое, трусливое убегание.

«А чего ты, собственно, хотел? — спросил он себя. — Ночная жизнь полусвета, подонки общества периода раннего накопления капитала. Постсоциализм».

Приходилось признать, что в таких условиях совершенно невозможно уподобиться киногерою, меланхолически скитающемуся на Монмартре из одного кафе в другое.

Вместо ностальгического, пахнущего осенними листьями, коньяком и женскими духами вечера вышла какая-то хмельная, унылая чушь. И вот идти больше некуда, а домой не хочется как никогда прежде, ноги заплетаются, мысли в голове слиплись в вязкий ком, словно вермишель в кастрюле у неумелой хозяйки, а в груди вместо сладкой грусти разрастается злая и бессмысленная тоска. Алексей представил свою огромную, полунеобитаемую квартиру, поджидавшую его в ней семью и передернулся.

Он боялся ночных улиц, но сейчас хмель основательно приободрил его и любые опасности пугали меньше, чем паутина обыденности, густо затянувшая домашний очаг. Кроме того, там Волина караулили его вязкие, бессонные страхи, затаившиеся под супружеской кроватью.

Ему нужна была женщина. Не жена, само собой, и не просто объект приложения сексуальной энергии, а нечто другое. Хорошо бы встретить в одном из тех баров одинокую, миловидную, грустную девушку с прозрачными глазами или пусть даже усталую (миловидную) женщину средних лет со следами одиночества и такой же, как у Алексея, душевной тоски па лице. Но он понимал, что никого такого в барах и кафе, где он побывал, встретить невозможно.

Что же это за жизнь? Дом-работа-дом, какие-то книги, пусть хорошие, но ты их прочитываешь и тут же забываешь или вообще не можешь вникнуть в то, что в них написано. Новейшее кино, где без конца кого-то режут, жгут, расстреливают и пытают независимо от того, на каком языке изъясняются герои. Тот же, столь любимый Волиным иллюзорный мир, но погружаться и жить в нем Алексею с каждым разом хотелось все меньше. Грязная, горланящая политика, от которой не скрыться ни в просмотровом зале, ни в собственной квартире, прущая из каждой щели, словно гниль и мусор из задних дворов на улицы прокаженного города. Бесконечные смертоубийства, уголовно-штучные, как отстрел бизнесменов, и узаконенно-массовые, как в далекой горной республике. Грызня, крики, стоны, толчея железными, растопыренными локтями, совершеннейшая безвестность завтрашнего дня, подкрадывающаяся — нечего хорохориться! — старость, скука посреди всеобщего шабаша и кутежа, а над всем этим перехлестнувшая небо истина:

«Homo homini lupus est».

Волин почувствовал, что если сейчас же не прильнет к теплому женскому плечу, не зароется лицом в ласковые волосы, если его не обнимут (но, конечно же, не по-матерински), он может, кажется, умереть. Но ни нагрянуть со своей тоской, ни хотя бы позвонить ему было решительно некому, а Лариса для этих целей не подходила. Жены, Волин знал это, вообще редко подходят на роль врачевательниц душевных недугов.

Ему вдруг вспомнился старый итальянский фильм, где герой, такой же опустошенный и неприкаянный, знакомится с проституткой, покупает ее на одну ночь и вдруг обретает любовь, а с нею и желание жить. Кончалось там, правда, все очень трагически.

«А что, — неожиданно подумал Алексей. — Деньги у меня есть», — он в который раз ощупал карман. Мимолетная идея быстро расцвела притягательностью и как-то сама собой превратилась в определенную цель. Должно быть, он все же выпил лишнего.

Волин понятия не имел, как делаются такие дела. В виденных им картинах актрисы, изображавшие продажных женщин, подавались режиссерами выпукло и зримо. Но Алексей не мог припомнить, чтобы на углах улиц его родного города дежурили в соблазнительных позах полуодетые красотки. Потоптавшись в раздумье, он решил довериться своей мужской интуиции. Гетеру следовало искать, конечно, в местах злачных, но не таких, в которых он побывал. В тех, как догадывался Волин, обитали только мелкие пороки и крупные неприятности.

Сперва он зашел в полыхающий огнями бар шикарной гостиницы, выпил ликеру, посидел у стойки на высоком кожаном табурете. Но здесь отдыхали раскованные, элегантные и очень уверенные в себе люди. Алексей чувствовал себя среди них чужаком.

Следующие две попытки кончились тем, что он захмелел еще сильнее. Незаметно Волин добрел до городского парка, расположенного в самом центре и являвшегося когда-то излюбленным местом отдыха горожан, а ныне полузаброшенного и запустевшего, с развалившимися фонтанами, утонувшими в глине асфальтовыми дорожками и заболоченными, заросшими тиной и осокой прудами, в которых перевелись даже лягушки. «Зеленые легкие» города разъедала чахотка забвения.

Рощи засыхали от старости и неухода, клумбы исчезли, вдоль покрывшихся колдобинами аллей буйно колосился только дикий бурьян.

На краю парка возвышалось здание городского театра. Слегка облупившееся, оно еще сохраняло следы величественного «модерна» середины шестидесятых.

Стеклянно-бетонный куб стоял сейчас темный, мутновато отсвечивая огромными окнами, как старый, необитаемый аквариум, из которого забыли вылить протухшую воду. Площадь перед парадным входом освещали редкие фонари. Зато сбоку, будто прячась за выступом стены, горела вывеска: «Бар Алена».

«Ну-ну, — подумал Волин, — встретить бы там какую-нибудь Алену. Хорошее имя».

Небольшой зал — все тот же полумрак, ряды столиков, стойка, тихий музончик — был абсолютно пуст. Алексей разочарованно вздохнул, но что же делать, раз приперся.

И он протопал к стойке. Столы были накрыты чистыми зелеными скатертями, на каждом серебрились аккуратно расставленные приборы, белели салфетки. Алексею понравилась здешняя аккуратность и чистота. «Посижу немного, — решил он устало.

— Хотя бы покой и уют». Ближний к стойке столик не был сервирован. На такой же, как остальные, зеленой скатерти не было привычной по «общепитовским» временам таблички «не обслуживается» или «заказано». Стол как стол, только совершенно пустой.

Волин не вывел из этого никаких умозаключений, он вообще сейчас соображал неважно. Он просто прошел через зал и уселся именно за тот, «лишний» столик.

Зрелая барменша повернула голову в его сторону, некоторое время равнодушно рассматривала посетителя, а потом ушла в заднюю дверь.

Волин подумал, что надо было подойти к стойке и сделать заказ, а не рассаживаться барином. Наверняка стол «служебный», вот теперь и торчи дурак дураком…

Он не заметил, откуда взялась стройная черноволосая девица, лет двадцати, не более, в кожаной мини-юбке и такой же безрукавке. Алексей опомнился только тогда, когда перед ним мелькнули стройные ноги и черная глянцевая кожа стрельнула бликом.

Девица отодвинула кресло и села. Волин уставился на нее во все глаза. Лицо у девушки было густо наштукатурено и от этого казалось непроницаемым, волосы взбиты замысловатой прической, кожаная безрукавка туго натянулась и расходилась в стороны, приоткрывая верх груди.

Вообще-то он мечтал не о такой особе. Этой не уткнешься лицом в плечо (глядя в вырез безрукавки, Волин об утешительных плечах как-то сразу позабыл), зато здесь светило хоть и совсем иное, но лакомое удовольствие. Впрочем, может быть, это вовсе и не то. «Размечтался», — одернул себя Алексей.

— Вам что-нибудь принести? — спросила девушка. Интонация явно содержала контекст. Официантка? Волин улыбнулся:

— Обязательно. Мне «Белого аиста», сто пятьдесят, а себе чего и сколько хотите.

Девица молча направилась к стойке, где вновь замаячила барменша, и вернулась с заказом. Себе она налила совсем чуть-чуть рубинового ликера.

Они пригубили напитки. «Как же с ней начать?» — усиленно соображал Алексей. В таких делах опыта у него не было никакого. Это ведь не то же самое, что знакомиться с одинокой грустной посетительницей. Но и не нахамить бы…

— Как вас зовут? — спросил Волин.

— Вера, — ответила девушка и улыбнулась по-вампирьи накрашенным ртом. Несмотря на ослепительный цвет помады, улыбка вышла бледной. Дежурной?.. Что же она, влюбляться должна в каждого?!

— Бывает ведь так, — Волин выложил сигареты, — хороший вечер, хочется отдохнуть, поговорить по-человечески, а не с кем. — Он не знал, как подступить к главному.

Девушка без приглашения взяла пачку, закурила.

— Вы, наверное, посидеть хотите? Мне здесь рассиживаться нельзя.

«Точно, официантка», — решил Алексей и сказал вслух:

— Да я уже насиделся. Но с вами бы я, конечно…

— Вы же не за этим меня пригласили.

Волин слегка смутился.

— Вы очень красивая девушка, — брякнул он первое, что пришло на ум.

— И что? — Ему показалось, что Вера слегка поморщилась.

— Хотелось бы с вами поговорить. Мне вот сегодня как-то одиноко. Да и не только сегодня… Вам так разве не бывает? Не хочется иногда с кем-то пообщаться по душам?

— У вас квартира есть? — спросила Вера.

Она держала голову прямо, но своими большими карими глазами смотрела куда-то Алексею за спину. Волин слегка опешил. Квартира у него была, хорошая, большая, но не это же имелось в виду.

— Нету.

— Тогда где же мы будем… общаться?

— А вы ничего не можете предложить?

Вера пожала плечами. Волин отхлебнул добрый глоток. Вот так ситуация. Опять выходило что-то несуразное. Не о таком же мечталось весь вечер! Но хоть здесь он, кажется, не попал впросак. Хоть что-то не уныло-идиотское. А к девице с такой внешностью в других обстоятельствах ему и не подступиться… Последний глоток плотным туманом растекся в мозгу.

— Тут парк рядом, — сказал Волин, чувствуя себя все уверенней и свободней. — На улице тепло, а там сейчас почти никто не бывает. — Он совершенно забыл, что обычно с наступлением темноты обходил десятой дорогой одичавший парк, где не раз уже случались убийства.

— Ну не знаю, можно, наверное. — Вера пожала плечами. От этого ее безрукавка разошлась еще шире, приоткрывая розовую налитую мякоть, и Алексей почувствовал, что брюки кое-где становятся ему тесноваты.

— Может, вы хотите поужинать? — галантно предложил он. Девушка качнула головой.

— Нет, спасибо. Если хотите, то пойдем. Вам это обойдется в… — Она назвала сумму.

У Волина было с собой значительно больше. И, честное слово, Верочка стоила того, что просила. Но Алексей, поражаясь самому себе — что за синдром Кисы Воробьянинова?! — вдруг зло подумал: «Ах ты умница. Пять минут судорог и такие бабки! Привыкла зашибать надурнячка». Но он улыбнулся и мягко проговорил:

— Верочка, побойтесь Бога! Я не скряга, и вы мне нравитесь. Но я же вас долго не задержу и сильно не обеспокою. — И он снизил цену вдвое. (Что же я делаю? Она же меня непременно к чертям пошлет!) Но Вера, задумавшись лишь на секунду, согласилась. — Только, знаете, лучше бы сейчас…

Волин не стал вынимать все деньги, наугад отщипнул в кармане несколько бумажек, а потом торопливо отсчитал на скатерти требуемую сумму. Вера деловито сгребла купюры, снова ушла к стойке, пошепталась с барменшей и вернулась к столу.

«Она же ей деньги отдала, — поразился Волин. — Она же меня боится!» Это его почему-то оскорбило.

На улице слегка похолодало, но стояло безветрие, так что прохлада была бодрящей, а не знобкой.

По широкой лестнице Алексей и Вера спустились в парк. Вдоль пустынной центральной аллеи, сквозь плиты которой уже буйно топорщился подсыхающий к осени бурьян, горели редкие фонари, а дальше простирались совершенно темные, чуть шелестящие последней листвой, необитаемые и жутковатые недра парка.

Алексей поежился, но предложил:

— Отойдем подольше? Я помню, там беседка была.

— Нету ее больше, сломали. — Вера держала его под руку и даже касалась упоительным бюстом Алексеева локтя, но как-то не так, как другие женщины, с которыми доводилось гулять Волину. В этих прикосновениях отсутствовала загадка.

— Давайте где-нибудь поблизости.

«Она же боится, — вспомнил Алексей. — Дура! Разве я похож на такого?..» Они нашли старую массивную, на бетонных опорах скамью, притаившуюся за полосой разросшегося декоративного кустарника, обрамляющего аллею. Кустарник еще только едва начал желтеть, так что отыскать за его густой листвой скамью было непросто, но Вера знала о ее существовании.

«Герл-скаут, покорительница дебрей, — с легкой брезгливостью подумал Алексей. — Сколько же раз тебя на этой лавке?..» Когда они продрались сквозь заросли, Волин растерялся. Даже хмель основательно поредел. Алексей не знал, что делать дальше и как себя вести.

Помедлив, девушка, стоявшая к Волину вплотную, глянула на него снизу вверх, внезапно толкнула его в грудь, от чего Алексей качнулся и сел, а потом сноровисто угнездилась у него на коленях. Мягкие руки обвили его шею. Волин увидел прямо перед собой вырез безрукавки, почувствовал, как отлучившийся хмель водворяется обратно в мозги, и неуклюже расстегнул верхнюю пуговицу кожаной одежонки…

Большой радости он не испытал и теперь чувствовал скорее разбитость, чем сладкую истому. Приведя одежду в порядок, Вера попросила сигарету. Они закурили. Алексей опять протрезвел, ему сделалось томно и стыдно.

— Тебе хоть чуть-чуть было хорошо? — спросил он, чтобы не молчать, и ужаснулся:

«Что я плету?» — Замеч-чательно, — Вера глубоко затянулась.

— Да, извини…

— Чего извиняться? Все нормально.

— Понимаешь, я не хотел тебя обидеть. Мне так жаль…

— Слушай, помолчи, — приказала Вера. — Я сейчас докурю и пойду. Дай отдышаться.

Волин, сам не понимая, что с ним происходит, чувствовал себя все гаже, но не по причине похмелья.

— Слушай, Вера, я не хотел тебя обидеть, — повторил он, — честное слово, не хотел. Я свинья, сволочь… Просто напился, а идти некуда, и так тошно одному.

Еще торговаться начал, подонок.

Он вдруг наклонился, схватил Верину руку и поцеловал. Девушка сперва отшатнулась, но потом погладила его жесткой, шершавой ладонью по щеке.

— Да успокойся ты. Что случилось? — Голос ее смягчился. — Ты же меня не насильно затащил. А больше с тебя и не полагалось.

— Так ведь нельзя, ты же девчонка совсем, глупая, а я… У меня дочка чуть тебя помладше… (Волин был отвратителен себе в эту минуту, но остановиться не мог.) Ты ведь красивая… а мы с тобой что делаем?..

— Дочка, говоришь? — перебила его Вера, вставая. Тон ее погрубел. — Вот и смотри за ней, а не по бабам шляйся. Расплакался. У меня тоже дочка. Годик ей. У меня родственников нет, а у нее отца. За ясли платить некому. И жить надо, кушать.

Думаешь, там много платят? — девушка ткнула пальцем куда-то в темноту. — Хрен там платят! Так чем с коммерческим директором задарма, лучше с таким, как ты.

Хоть навар есть… Папаша!

Она обошла скамью и нырнула в кусты. Волин вскочил, устремился следом, догнал девицу посередине аллеи.

— Я провожу.

— Отстань. Тут идти-то!..

Алексей вышел из парка, не соображая, пьян он или нет. В голове стоял туман, грудь переполняли какие-то помои. Праздника для души захотел? Денежки завелись?

Вот тебе праздник. Шарахался от каждой тени, приглянулся гомику и в конце концов на лавке, как последняя мразь!.. Интеллигент сраный! Да хоть бы уж попалась отпетая, а то попользовался какой-то несчастной. Как она иначе заработает? Что ей остается делать? На нее еще молиться надо, что ребенка не бросает.

По дороге домой — он жил в самом центре — Волин, окончательно изведя себя, не выдержал, купил в коммерческом ларьке бутылку вина и выпил ее тут же, у тыльной стороны киоска, из горлышка. Терять, как ему казалось, все равно было нечего.

Дерьмо!

Вино, однако, подействовало на него благотворно. По мере приближения к дому душевная тошнота понемногу рассосалась, сменившись раздумьем о предстоящем объяснении с домашними. Лариска, конечно, дым коромыслом не поднимет, но приятного все равно мало. Напоследок мелькнула даже мысль относительно недавнего приключения: «Не одна же она такая. Другие как-то устраиваются, не все собой торгуют…» Несмотря ни на что, дома Волин чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было. Он ускорил шаг.

Позади кто-то загоготал, оглушительно в ночной тишине, бессмысленно и словно не глоткой, а самой утробой. Волин вздрогнул и оглянулся. В этом месте не горела пара фонарей. В неосвещенном пространстве маячили и перемещались какие-то едва различимые фигуры. Волин не мог разобрать, что там за компания колобродит, но ему почему-то представилась не уличная шпана, а именно «жлобы» и «мордовороты».

Алексей ускорил шаг, свернул с главной улицы и на минуту вздохнул спокойно. Но орава, покуролесив на перекрестке, потащилась вслед и незаметно приблизилась на расстояние двух десятков шагов.

Волину не стыдно было припустить бегом. Но он знал, что от таких не убежишь.

Компания заржала особенно гнусно, и Волину показалось, что среди прочего невнятного болботания послышалось слово «карась». Ну да, он и есть «карась», пьяненький, которого шмонают в подворотне, иногда предварительно огрев чем-нибудь тяжелым по голове, чтоб не трепыхался.

Теперь Алексей испугался по-настоящему. Его вдруг ошпарила мысль: вот оно, то, что выматывало душу бессонными ночами и над чем он посмеивался по утрам…

Позади с оглушительным звоном и грохотом что-то разбилось, должно быть пустая бутылка, и чей-то голос торжествующе завопил. Волин сунул руку в карман, ощупал рубчатую рукоять револьвера, но особого прилива уверенности не испытал.

Слева и справа все так же холодно сверкали витрины, сплетались в тяжелые кружева железные решетки, охватившие, кажется, весь нижний уровень города, по пустынной мостовой изредка на бешеной скорости проносились легковые машины, отражая свет фонарей черными бельмами тонированных стекол.

И тут впереди Волин заметил арку. Как же он мог о ней забыть? В лицо ему дохнуло плесенью, но Алексей, не раздумывая, нырнул в темноту и затхлый воздух тоннеля.

Бегом миновал искусственную пещеру, подвернул ногу на невидимой выбоине, наступил на какую-то липкую гадость, оказался во дворе и затаился. Через минуту компания шумно проследовала по улице, гуканье и уханье стали стихать, рассыпаясь перекатистым эхом. Волин с тоской подумал, что раньше в этот час кругом было бы еще полно народу, милиции наконец, но теперь с наступлением сумерек жители города спешили укрыться за решетками и металлическими дверями, на недосягаемой высоте верхних этажей, за непроницаемой плотностью штор, отгородиться любыми способами от темноты и шныряющих в ней жутких, искаженных игрой светотени и оттого кажущихся не совсем человеческими фигур.

Волин решил выждать минут пять, а потом вернуться на улицу. Но тут где-то неподалеку со страшным дребезгом рухнула витрина. Не окно, а именно витрина.

Басовитый лязг толстого стекла и звон тяжелых осколков ни с чем спутать было нельзя. Сквозь тоннель до Алексея докатились торжествующие вопли и визг.

Нет, на улицу — это уж извините! Двор был проходным. В нем стояла темень и тянуло сквозняком. Промозглый ветерок, дувший Волину в спину из-под свода тоннеля, забирался под джемпер, трогал шею и затылок, словно примериваясь, как бы получше ухватить. Тоннель пронизывал основание старого небоскреба и опрокидывался в колодец, образованный тылами трех дряхлых зданий. Над его асфальтовым дном нависали подгнившие балконы и галереи. Фасады домов еще поддерживались в более или менее приличном состоянии, но здесь, на задворках, Волину даже при свете дня становилось не по себе. Возвращаясь с работы и желая сократить путь, он иногда нырял в этот угрюмый двор и, поеживаясь, пробирался среди груд старого хлама: битых ящиков, поломанной мебели, каких-то искореженных металлических каркасов. Двор оканчивался вросшими в землю ржавыми железными воротами. Один прут в них был выломан. Протиснувшись в дыру, Волин, подхлестываемый неприятным чувством, резво пересекал короткий мрачноватый переулок и попадал в собственный двор, казавшийся по контрасту особенно обжитым и ухоженным. Но и днем тайная свалка, притаившаяся в самом центре города, оставалась местом отталкивающим и слегка пугающим. Сейчас же, на пороге полуночи, Волин, ежась от холода и дурного предчувствия, понял, что вряд ли сможет заставить себя пересечь ее.

Где-то высоко вверху слабо желтели редкие окна. Отсветы этого мерцания прорисовывали в плотной темноте силуэты кособоких пристроек и подвальных навесов, желтыми и зелеными огонькам отражались в зрачках бутылочных осколков.

Под одной из стен чернело стадо мусорных контейнеров.

«Да что я, в самом деле, ребенок, что ли?!» — подумал Волин и сделал шаг. Каблук с грохотом опустился на растрескавшийся асфальт. Хихикнуло эхо. С невидимого карниза сорвалось летучее существо и с хлопаньем крыльев взмыло к беззвездному небу. Волин выругался. Голубь.

Нет, это просто глупо. Так нельзя. Алексей вынул револьвер и осторожно, ощупью, двинулся вперед.

По двору обвалом прокатился посторонний звук. Кто-то невидимый крадучись двинулся от мусорных контейнеров наперерез Алексею. Приглушенный топот, мешаясь с мягким шелестом потревоженного сора и отражаясь от стен, заметался из одного конца двора в другой. Волин от неожиданности едва не выронил револьвер. Это еще кто? Частый дробный звук мало напоминал человеческие шаги. Тем не менее впереди кто-то был, и, судя по производимому шуму, немалых размеров. Алексей хотел поднять свое оружие, но рука не послушалась.

Сильный порыв ветра толкнул Алексея в спину и, должно быть, замкнул где-то неисправные контакты. Над входом в подвал вспыхнула сама собой электрическая лампочка. Она была слабенькой, ватт на сорок, но Волину показалось, что зажглось маленькое солнце. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел метрах в десяти перед собой невероятно огромного черного пса с короткой поблескивающей шерстью.

Животное стояло боком, повернув к человеку удлиненную брылястую морду. Из-под обвислых щек желтоватой эмалью отсвечивали клыки. Волину они показались величиной с мизинец.

— Пошел вон, — сказал Волин и икнул. Дог дернул обрубком хвоста и приоткрыл пасть. Похоже, он никуда не торопился. Волин не мог оторвать от него глаз.

Собака и собака, не дикий же зверь. Но у этой, слишком поджарой и тонкотелой, на карикатурно длинных лапах, ребра проступали так, что их можно было безошибочно пересчитать, шкура хоть и поблескивала, но имела какой-то буроватый оттенок, бока ходили ходуном от тяжелого дыхания, а глаза с опущенной к земле морды смотрели нехорошо, косо, исподлобья и будто сквозь маслянистую пленку. Особенно не понравилась Алексею пасть. Она сочилась обильной пеной. Но прежде всего бросалась в глаза огромная коричневато-розовая плешь на плече собаки, привольно расползшаяся от самого бока до груди. Плешь шелушилась и белела шершавыми струпьями. Дог дернул мордой и не то лизнул, не то укусил себя за изуродованное лишаем плечо. Собака была тяжело, скорее всего смертельно, больна. Алексей никогда не сталкивался со случаями бешенства, но решил, что сейчас на то как раз и похоже.

«Господи, наказанье! Дурной сон. За что?» — подумал Волин, совершенно забыв о револьвере, который сжимал в повисшей руке, и сраженный приступом слабости, на мгновение прикрыл глаза.

Когда он снова приподнял веки, дорога перед ним была свободна. По двору бродили какие-то неясные шумы, но нельзя было определить их происхождение. Собака исчезла.

Сволочи! Выгнали больное животное, не захотели возиться. Усыпление денег стоит.

Но и пес не дешевый, могли позаботиться. Может, забулдыги какие-то, или сам потерялся и скитается? Забулдыги догов не держат. Жалко, мучается. И бед может натворить…

Волин, покачав головой: сюр бледнеет перед бытом — проскочил в дыру между железными прутьями старых ворот и энергично зашагал по знакомому переулку.

Впереди уже призывно светились окна родного дома.

Но дома тоже не все шло у Алексея гладко, и не такой уж крепостью была его оснащенная железной дверью квартира. Заползала в нее сквозь невидимые щели всякая гадость, мучила хозяина, и никакие двери ей были не помеха. Волину приходилось признать, что он уже давно нигде не чувствует себя спокойно и уверенно.

3

Ночью Алексей Александрович долго не мог уснуть. Лариса, встретившая мужа сперва встревоженным, а потом раздраженным квохтаньем, вскоре успокоилась, поворчав немного, улеглась и теперь мирно посапывала рядом. Алексей считал слонов и прочую живность, ворочался с боку на бок, вздыхал, но в голову лезли всякие неприятные раздумья.

Волин встал и отправился в кухню. Из спальни путь туда лежал неблизкий. В детстве Алеша, не желая более пользоваться ночной вазой, несколько раз умудрялся заблудиться в путанице темных комнат и коридоров и ором крепко пугал родителей.

Те страхи давно остались позади. Зато с годами появились новые: перед наказанием за двойку или подчищенный дневник; перед выпускными экзаменами; перед армией, если провалить поступление в вуз… не прихватили бы после танцев в подворотне лихие хлопцы… не триппер ли это? …что будет, если провалишь госы? …не беременна ли она? …что я вчера натворил в кабаке?..

Сперва Волин заметил, что в нем прочно поселилось непонятное и ничем конкретно не обусловленное чувство тревоги. Оно точило Алексея до рассвета. Едва он вставал с постели, в процессе слушанья утренних новостей выяснялось, что страна катится черт знает куда и никто не ведает, как этот процесс остановить; киллеры стреляют направо и налево; на Кавказе успешно воюют без надежды на победу; что-то взрывается, бесследно исчезают самолеты и само наступление завтрашнего дня находится под сомнением.

Купленная по дороге на работу местная газета могла поведать, например, о пожаре, под пепелищем которого обнаружили пять обгоревших, обезглавленных трупов.

В конторе выяснялось вдруг, что молоденькой методистки длительное время не будет на работе, так как накануне вечером ее еще до наступления темноты в собственном подъезде зверски изнасиловала шайка не то пьяных, не то обожравшихся наркотиками подростков. Волин не считал себя трусом. Но опасность, вдруг замаячившая за каждым углом, в совокупности со всякой бытовой «чернухой» и нервотрепкой, наподобие повального осатанения автобусных пассажиров, сильно угнетали его.

Дома Лариса, от волнения переходя на рэповский речитатив, встречала мужа рассказом о дикой драке, которую она наблюдала вот прямо сейчас на автобусной остановке.

— Представляешь, они его вчетвером, ногами! Один хватает урну!.. Я думала, он его убьет! А вокруг люди, стоят, отворачиваются!.. Дикость! Ужас! Как же можно так жить?

— Так жить нельзя, нужно удавиться, — отвечал Алексей и уходил в ванную.

После ужина он перечитывал старых французских поэтов, Гумилева, Мандельштама, Бродского, перелистывал сочинения античных авторов, смотрел по телевизору передачи об искусстве или в крайнем случае отрешенно наблюдал за перипетиями очередной азартной телеигры. Он не хотел вспоминать об увиденном и услышанном за день, но сквозь стены до него начинали доходить пугающие шумы. Это семейство соседей-алкоголиков в миллионный раз выясняло свои невыяснимые отношения.

А по ночам под окнами в кромешном мраке выли и ревели жуткие голоса. Иногда эти звуки носили характер пения, иногда — отдаленных побоищ и смертоубийств, но так или иначе, чем дольше они продолжались, тем меньше походило на то, что их производят человеческие существа. Сперва такая мысль возникла у Алексея Александровича в качестве метафоры. Потом метафора эта сделалась привычной, потом начала тяготить и раздражать, и наконец однажды Волин поймал себя на том, что совершенно серьезно думает о каком-то потустороннем происхождении пугающих воплей. Алексей даже слегка встревожился: не переутомился ли он, не чересчур ли погрузился в мир киноиллюзий, до такой степени, что эти иллюзии стали затмевать для него реальность?

Но иллюзии иллюзиями, а в очередной раз подпрыгнув на постели, Волин оторопело размышлял, какое адское страдание необходимо причинить живому существу, чтобы вызвать у него такой крик? Вытирая со лба холодный пот, Алексей напряженно вслушивался, вздрагивая в ожидании новых воплей, и убеждал себя в том, что на улице никого не изувечили, просто резвится чрезмерно расходившаяся и хватившая спиртного молодежь. Он уже был готов поверить в это, но там опять начинали сдирать с кого-то кожу, причем орали все: и жертва, и палач, и зрители, каждый со своими характерными интонациями, а некто четвертый безумно хохотал на разные голоса.

Алексей вскакивал, переходил от окна к окну, вглядывался в шевелящуюся массу листвы, поглощавшую свет уличных фонарей, но ничего разглядеть не мог. А вопли все терзали его душу. Иногда Волин хватался за телефон, чтобы звонить в милицию, но звуки смертоубийства вдруг разрешались разудалой песней.

Однажды в их дворе долго и страшно кричала женщина. Не дозвонившись до оглохшего «ноль-два» и не в силах более терпеть, Алексей вооружился своим газо-дробовым кольтом, отстранил с пути кудахчущую Ларису и, превозмогая неприятную дрожь в коленях, распахнул железную дверь квартиры.

У самого подъезда от него шарахнулась растрепанная, окровавленная девка в разодранном платье.

— Эй, иди сюда, не бойся, — окликнул Волин и соврал на всякий случай: — Сейчас милиция приедет и скорая.

Девица остановилась, обернувшись, обдала доброхота волной фантастического, замешанного на химии перегара и косноязычного мата, замахнулась растопыренной пятерней, будто собиралась выцарапать Алексею глаза, покачнулась и убрела в темноту, прихрамывая и матерно причитая.

После этого случая Волин никому на выручку не спешил.

Он пытался припомнить, будоражили ли город подобные шабаши в прежние времена, и вспоминал, что — да, случалось. Быть может, не так часто и не в столь грандиозных масштабах. Сколько Волин себя помнил, в городе никогда не было особенно спокойно, тем более по ночам, но тогда он просто умел реагировать на пугающие звуки рационально. Покричат да перестанут.

Теперь же ночные какофонии доводили его до исступления. Волину порой начинало казаться, что это сама жизнь голосит под окнами, грызет и насилует сама себя, ломает кости и хлюпает кровью, жадно пожирая чью-то живую плоть… Тьфу! Алексей вскакивал и шел на кухню курить.

Поскольку вопли он прекратить не мог, то давал слово заняться собственными нервами. Но утром страхи отступали, начинался суетной круг нового дня, который мало чем отличался от предыдущего, и идти к врачу становилось недосуг. К тому же Алексей постепенно свыкся со своими полудетскими фантазиями.

Если бы Волина заставили признаться, в какие образы воплощаются его страхи, он наверно признался бы, что боится… людоедов. Ни больше ни меньше. Но не каннибалов с архипелага Фиджи и не персонажей старинных сказок. С некоторых пор в пыльных закоулках Алексеева разума поселились образы неких таинственных человекообразных существ, шныряющих в ночи по пустынным улицам. Иногда, в полудреме, они представлялись Волину в виде каких-то фантастических уродцев наподобие уэллсовских морлоков, а иногда представали во вполне человеческом облике все тех же коротко стриженных «жлобов» и «мордоворотов».

Волин догадывался, откуда это идет.

Года в четыре родители летом привезли маленького Алешу к бабушке и дедушке в деревню. Волин помнил только крутую, лохматую от мелкого пихтача сопку, к подножию которой приткнулся неказистый домишко стариков; пыльную, прорезанную колеями улицу за изгородью; казавшуюся тогда огромной добродушную дворнягу Пальму и совершенно уж гигантского, по масштабам четырехлетнего пацана, кабана Борьку, то сердито хрюкавшего, то требовательно визжавшего в своей загородке.

Родители приехали за сынишкой осенью. Алеша, разрывавшийся между стремлением домой и нежеланием расставаться с дедушкой и бабушкой, слонялся из угла в угол, капризничал и хныкал. К тому же взрослые вели себя странно: то шушукались, то оживленно обсуждали что-то непонятное, то вдруг резко обрывали фразу на полуслове, многозначительно косясь на малыша.

Ночью Алеше снились плохие сны, а с утра пораньше явилась соседка, бабка Алена, в сопровождении хмурого, обросшего щетиной незнакомого мужика в грязных штанах и рубахе, которого Алеша почему-то сразу заробел. Бабка Алена принялась соблазнять мальчика перспективой посмотреть живущих у нее в яме кроликов, увела к себе, да так и оставила до самого вечера.

Приведенный домой ласковой и щедрой на угощение старушкой, Алеша сразу заметил, что двор стал каким-то другим, его прибрали и чисто вымели, а в воздухе чувствовался едва уловимый паленый запах. На деревянных ступеньках крыльца темнели большие жирные пятна. Соскучившийся по матери Алеша бросился в дом. В комнатах вкусно пахло жареным мясом. Все взрослые, кроме мамы, в том числе и незнакомый небритый дядька, сидели за столом, на котором стояла огромная черная сковорода, тарелки с овощами и хлебом, поблескивали бутылки и рюмки. Чужой дядька смачно обгладывал здоровенную кость, с присвистом и бульканьем высасывая из нее мозг.

— А где мама? — с порога крикнул Алеша.

Собравшиеся приветствовали его появление дружным сюсюканьем. Раскрасневшийся отец поднялся, чуть не опрокинув стул, и, наклоняясь, протянул руки навстречу сыну.

— Папа, а мама где? — настойчиво повторил Алеша. Ему вдруг почему-то стало тревожно.

Небритый дядька пристально посмотрел на мальца вылупленными мутными глазами, поднял руку с зажатой в ней костью и, помахав мослом в воздухе, ухмыляясь, сообщил:

— А вот она!

На секунду возникла общая пауза.

— Кто? — не понял Алеша.

— Да мамка твоя, кто еще? Вот, доедаем ее, — объяснил мужик и гыгыкнул. Кость все покачивалась в воздухе.

Говорят, тогда с Алешей случилась жуткая истерика, переполошившая всех домочадцев. Прибежавшая на вопли сына мать сама ударилась в рев. Алешу отпоили валерьянкой и глоточком сладкого вина, а пьяного придурка, приглашенного, чтобы заколоть несчастного кабана Борьку, отец вышиб вон.

Когда Волин отыскал первопричину своих кошмаров, ему полегчало. Далее зондирование собственного подсознания пошло проще. С наступлением гласности пресса обрушила на ошалевших читателей массу ужасных сенсаций: то о супружеской паре, закусывавшей своими юными квартирантками; то о петербургском маньяке, не только поедавшем своих сексуальных партнерш, но и засаливавшем их части впрок; то о вампире, высасывавшем кровь своих жертв; и даже о целом семействе, перешедшем, включая детей, на своеобразный рацион. И еще, и еще…

Впечатлительного от природы Волина такие сообщения потрясали до глубины души и сильнее всего выбивали из равновесия, хотя вокруг хватало и других, пусть и менее экзотических безобразий. «Людоедские» истории оказывали на Алексея магическое воздействие. С содроганием он читал и перечитывал леденящие кровь строки, не в силах оторваться от них.

Со временем Алексей стал замечать, что его даже тянет к этой отвратительной теме. Когда ему случайно попалась в руки брошюра о каннибализме, он с кривой усмешкой прочитал ее от корки до корки, как детектив.

Оказалось, что формы этого феномена чрезвычайно разнообразны. Во-первых, существует так называемая некрофагия, то есть поедание трупов умерших от старости, болезни, несчастного случая, и собственно охота на людей с целью их пожирания. Во-вторых, выделяется экзоканнибализм, когда едят членов чужой, обычно враждующей группировки, и эндоканнибализм, когда в пищу употребляют сородичей. В-третьих, к некоторым формам людоедства имеют доступ все члены группы, а к другим лишь избранные: вожди, колдуны, воины.

Содрогаясь от сладострастного ужаса, Волин узнал, что по характеру мотивации различаются: обыденный (или профанный), юридический, магический и ритуальный каннибализм. Особенно поразило его людоедство как форма правосудия. У баттаков Суматры осужденного привязывали к трем столбам, после чего толпа заживо отрезала или отрывала куски его мяса и тут же поедала их с солью и лимонным соком. При наказании неверной супруги мужу предоставлялось право выбрать первый, самый лакомый кусок.

Конечно, все эти социо-кулинарные изыски относились к племенам диким, пребывающим в стадии глубокой первобытности. Цивилизованному же обществу присуща, как правило, лишь патологическая разновидность человекоядения. Именно в ее области изощрялась современная отечественная пресса.

Однако Волин скоро убедился, что обыденная действительность отнюдь не всегда укладывается в рамки научных теорий.

Однажды ранней весной город потряс чудовищный слух: не то кондитерская фабрика, не то какие-то кустари изготавливают и продают с лотков пирожки с… человеческим мясом!!!

Волину клекочущими голосами сообщили об этом сотрудницы в «конторе». Алексей, естественно, не поверил. Не голод же, в самом деле. А больших барышей на пирожках не наваришь, так что вряд ли кто-то до такого бы додумался.

— Вам что, глаз в пирожке попался? — съехидничал Волин. Но, иронизируя, он поймал себя на том, что ищет логические доводы для опровержения нелепого слуха, не исключая подобного в принципе. Стремительные и совершенно немыслимые метаморфозы бытия уже приучили его к мысли, что в этом безумном мире возможно все что угодно.

Слух между тем разрастался, как плесень на стенах заброшенного погреба, ввергая в панику все более широкие слои населения. Лоточницы, торгующие вполне доброкачественным товаром, стали с опаской появляться на улицах. Что-то невразумительное по этому поводу забормотала пресса.

Лариса, в отличие от мужа, не была склонна к иронии, наотрез отказывалась покупать пирожки с мясом и свое решение объясняла просто:

— С наших идиотов станется!

Наконец всю эту чушь разъяснил Лобанов, не утративший связи со своими бывшими коллегами из УВД. Пирожками с человечиной никто не торговал. Но не было и дыма без огня…

Как-то раз на кондитерскую фабрику явились двое забулдыг, отозвали в сторону нескольких работниц и показали им здоровенный полиэтиленовый пакет, в котором просматривался смерзшийся мясной монолит. Забулдыги просили за «говядину» вдвое меньше обычной цены. Смехотворность суммы произвела на измученных инфляцией хозяек магическое воздействие. Не побоялись они никаких инфекций. Через четверть часа довольные «коммерсанты» воровато убрались с территории предприятия. А когда мясо принесли домой и разморозили!..

— Понимаешь, — криво усмехаясь, повествовал Лобанов оторопевшему приятелю, — они, бичерня, бухали в колодце теплотрассы. Там, кстати, и жили. Потом передрались, ткнули ножом одного, он и окочурился. Вот ты что бы на их месте сделал? Ноги в руки и тикать. А они — нет. Плоды, понимаешь, рыночной экономики, вторичный, можно сказать, продукт. Решили: не пропадать же добру. Разделали, как умели, ну и… реализовали. Что интересно, их в том же колодце и накрыли. Они винища набрали, остатки трупа запихали поглубже и сидят, празднуют.

— Смешно тебе? — укоризненно спросил Волин.

— Нет, не смешно. А ты не зацикливайся, а то крыша поедет. На охоту мы с тобой соберемся когда-нибудь или нет?

Но на охоту у них не получалось. Даже посидеть за бутылкой на любимой кухне удавалось не часто. Жизнь крутила и вертела как-то бестолково, так что время утекало, словно «деревянные» на городском рынке.

Когда они подолгу не виделись, Волин начинал скучать и в конце концов разыскивал приятеля по телефону. …Выкуривая которую по счету сигарету, Алексей долго еще сидел в темной кухне, ежась, вспоминал свои вечерние похождения, время от времени прислушиваясь к ночному неспокойствию за окном. Истерика перед потаскухой, заячий побег от уличного хулиганья, еще эта собака. Приходилось признать, что нервы у него действительно подразболтались. А радостей в жизни никаких. Может, пора все-таки окончательно договориться с Лобановым об этой пресловутой охоте, на которую они все собираются и никак не могут собраться уже несколько лет? Тайга, свежий воздух, куча эмоций. Хотя какой из Волина таежник…

Глянув на светящийся циферблат стенных часов, Алексей вздохнул, погасил сигарету и поплелся в спальню.

Через день, купив по дороге на работу местную газету и просматривая ее в троллейбусе, Волин споткнулся взглядом о короткое сообщение в колонке происшествий. Прошлой ночью в глухом проходном дворе бродячая собака жестоко искусала старого, немощного бомжа, который от полученных ран и шока скончался в больнице.

Алексея пронял озноб. В сообщении говорилось про то самое место. Значит, на следующую же ночь… А если бы Костя отдал Волину деньги на сутки позже?! (Этого произойти никак не могло. В тот вечер, когда Алексей Александрович бродил по забегаловкам, Костя не вернулся домой. Его вообще больше никто не видел, и те, кто были в курсе его дел, почти не надеялись, что он объявится. Те, кто были в курсе, понимали: Костя слишком погорячился, схлестнувшись со спортсменами, которые с недавних пор оставили спорт и нашли себе гораздо более прибыльное занятие… Разумнее было заплатить «по счетчикам» и как-то договориться. Костю предупреждали много раз, а он решил по своему.

Но ничего этого Волин не знал и даже испытывал подспудную радость, что его благодетель больше не встречается ему в коридорах «конторы».) — Мужик, с тобой все в порядке? — обеспокоился рослый юнец, стоявший рядом.

— Нормально. — Алексей направился к выходу, запихивая в карман газету. Его била дрожь.

«Нет, так нельзя, — думал он, машинально раскланиваясь с сослуживцами в коридорах объединения и направляясь к своему кабинету. — Ничего же не произошло.

Пес меня потому и не тронул, что я не доходяга какой-нибудь». Но сердце билось часто и неровно.

Едва войдя к себе, Алексей взялся за телефон. Лобанов оказался на месте.

— Привет… Да, это я… — Услышав голос друга, Волин почувствовал облегчение. — Встретиться бы надо, поговорить… Вот и давай сегодня вечером ко мне.

4

Лешка Волин и Серега Лобанов, новоиспеченные студенты гуманитарного вуза, познакомились случайно, столкнувшись у дверей деканата, куда их вызвали с судьбоносной синхронностью. Позже ни тот, ни другой не могли вспомнить, почему вдруг соскучился декан по двум вчерашним абитуриентам, но какое это теперь имело значение? Главное, что та встреча и мимолетный разговор связали их, похоже, навсегда.

Разрешив проблемы с деканатом, парочка явилась в Лехину квартиру ополоснуть ромом «Эль Негро» по-юношески молниеносно наклюнувшуюся дружбу. Оба рослые, плечистые, патлатые по моде тех лет, в одинаковых расклешенных штанах болотного цвета из брезентухи, перехваченные в талии широкими офицерскими ремнями, они были удивительно похожи. Под карибский ром выяснилось, что схожесть не ограничивается внешним видом, в голове у того и другого бродит и бурлит одна и та же мутновато-розовая закваска из грандиозно-нелепых жизненных планов, наивных до идиотизма представлений об окружающем мире, всякой литературно-философской чепухи и томливых сексуальных мечтаний. По части секса Серега, человек более земной, уже имел некоторый опыт, Алеша же довольствовался пока духовно-платоническими переживаниями. Пить спиртное они еще не умели, но дружно пытались доказать себе и друг другу обратное. Им почему-то казалось, что постижение мировой художественной культуры начинается именно с этого.

Волины жили в огромной по обычным меркам номенклатурной «сталинке». На просторной кухне, поражавшей глаз блеском новенького, непривычного среднему обывателю румынского гарнитура, они прикончили пузатую бутылку, и Алеша принес из глубины просторной квартиры вторую, тоже с яркой заграничной этикеткой.

Отец Алеши, руководитель краевого масштаба, домой возвращался поздно, мать, игравшая в местном драмтеатре красавиц и революционерок, и вовсе задерживалась до полуночи, поэтому ничто не помешало новым друзьям перебраться в комнаты и расположиться в мягких кожаных креслах, похожих на ленивых гиппопотамов, уснувших у подножия фантастической, раскинувшейся на все четыре стены библиотеки. Серега полез было рыться в книгах, но самые интересные стояли наверху, и чертов ром едва не спихнул его с шаткой стремянки.

Потом они пили мартини, утопая в баюкающей роскоши кресел, курили американские сигареты, найденные в столе Лешкиного отца, и слушали диковинное по тем временам «стерео».

Сергей, выросший в семье военного, мотавшегося через всю страну от одного места службы к другому, не проявлял зависти к окружающей роскоши, не робел, но то и дело порывался к книжным стеллажам: «Да-а, Леха! Везет тебе! Ограбить вас, что ли?» За это Алексей зауважал нового приятеля еще сильнее. Неподдельный интерес гостя раззадорил его. Он хватал с полок то один томик, то другой, громко декламировал, почти не заглядывая в страницы. Волин уже тогда неплохо разбирался в поэзии.

Потом они рассматривали яркие заграничные альбомы удивительных художников.

Эрудированный Алешка сыпал именами и терминами: Гоген, Матисс, Шагал, постэкспрессионизм…

Репродукции Пикассо и Дали произвели на Серегу глубокое впечатление. Он долго перелистывал тяжелые лощеные страницы, проникаясь бредом двух столь непохожих друг на друга гениев.

— Здорово, — сказал он наконец. — Я в живописи особо не секу, но цепляет. Только как в кривом зеркале…

— Умный ты, соображаешь, — похвалил Алешка. — Но дурак. Человеческое сознание и есть зеркало, а степень и качество кривизны обусловливают наличие или отсутствие гениальности. Бывает ведь кривизна как брак стеклодува. А эти зеркала, — он ткнул пальцем в альбом, — над ними природа поработала, как ювелир над алмазом.

Бриллиант тоже неровный.

— А я вот ровный, — набычился ни с того ни с сего Серега. — Я понимаю, это настоящее искусство, только другое, непривычное. Но если человек с такой кривизной в душе живет…

— Тебе про музыку, а ты про кого-нибудь зарезать. И потом, когда все кругом ровное, то и получаются колхозницы на отдыхе под нефтяной вышкой. Зануда ты какой! Сюр бледнеет перед бытом.

Как позже выяснилось, это было любимое Лешкино присловье.

Под озорные строки вагантов и Вийона, под странные созвучия Рембо, Верлена и разноголосое пение волынки Бернса они одолели и мартини.

Наконец Алексей перестал бегать вдоль книжных стеллажей, посыпая сигаретным пеплом германский ковер под ногами, плюхнулся в кресло и возвестил: — Я хочу к девушкам! Айда в общагу!

Приятели вывалились на улицу. Алексей тащил под мышкой неподъемный фолиант, на глянцевой обложке которого кривлялись страшные фигуры. Волин утверждал, что посредством альбома с репродукциями Иеронима Босха они поставят на колени все женское общежитие, хотя механизм этого мероприятия в его путаных рассуждениях никак не разъяснялся. Но Серега не возражал, упирая однако на то, что в нетрезвом виде через вахту их все равно не пропустят, а лезть в окно в обнимку с «чемоданом» несподручно.

Потом они заспорили, в какую комнату идти, но тут же сошлись на мысли, что в любом случае необходимо взять с собой бутылку «сушняка».

Их погубило коварство «зеленого змия» и собственная неопытность в обращении с ним. На пути в гастроном Алексей пожелал выпить пива из случившегося рядом автомата, вокруг которого дружной семьей кружили осы вперемежку с мухами.

— Не вижу, почему бы двум честным советским студентам… — начал Сергей заплетающимся языком. Когда он нетвердой рукой извлек из кармана деньги, чтобы отсчитать мелочь, смятые рубли и трешки выскользнули у него из пальцев и запорхали по ветру. Но пива они все-таки выпили…

С тех пор минуло много лет. Поблек и растаял ужас пробуждения в палате медвытрезвителя, забылось отчаяние, с которым полоненные во время безмятежного сна на газоне «честные студенты» умоляли посмеивающихся ментов не слать в институт «телегу» — вышибут без разговоров! Почти стерлась из памяти последовавшая за тем неделя, в течение которой друзья ходили как побитые.

Милиционеры оказались не сволочи, пожалели, а может просто забыли, зубодробительная бумага в деканат не пришла, и золотые студенческие деньки понеслись своим чередом.

Волин и Лобанов стали неразлучными друзьями. Впоследствии Алексей не раз с усмешкой думал о том, что в прежние времена людей связывали сабельные атаки и всякие прочие возвышенные и героические события. А их с Сергеем, вот, пожалуйста, совместный «влет» в вытрезвитель.

Дело, конечно, было не в вытрезвителе, а в потрясении, которое испытали оба впервые за свою короткую и благополучную жизнь. Что же делать, если потрясение это имело такую непривлекательную форму. Стало быть, времена настали какие-то негероические.

Алешка и Сергей во многом были схожи, но основу их привязанности составляли именно различия: каждый находил в другом то, чего не хватало самому. Алексей ценил Серегину порывистость, мужественную решительность, а тот в свою очередь слегка завидовал ненавязчивой утонченности друга, которой, кажется, нельзя научиться, а можно получить только по наследству с генами.

Способен ли кто-то разложить на составляющие центробежные и центростремительные силы человеческих привязанностей и антипатий? Алешке и Сергею было интересно вдвоем, а больше их ничего не интересовало.

Родители Волина дома показывались редко, кроме того, при своем солидном положении оказались людьми вполне гостеприимными и без предрассудков. Просторная бесхозная квартира, а особенно ее вместительная кухня, постепенно превратились в студенческий клуб. Здесь бурно праздновались окончания сессий, подслащивалась «бормотушкой» горечь проваленных экзаменов, собирались шумные компании и велись задушевные — с глазу на глаз — разговоры. Даже со своей будущей женой, Лариской, тогда еще хорошенькой сокурсницей, Волин впервые стал близок именно здесь, на этой вечно захламленной и заваленной грязной посудой кухне, пока вся толпа отплясывала в комнатах и обжималась в коридорах, где специально гасили свет.

Все годы учебы Сергей дневал и ночевал у приятеля, а Лешкины родители уже посматривали на него как на племянника. Но на последнем курсе Сергею пришлось отойти в тень. Лариска ходила уже на пятом месяце, жила в квартире Волиных и постепенно становилась полновластной хозяйкой этого бестолкового жилья.

После «госов» отец помог Алексею избежать доли сельского педагога и «распределил» сына в киноведомство. Лариска, естественно, осталась при муже.

Сергей, всегда учившийся неровно, под конец совсем выбился из колеи. Стал поговаривать, что выбрал немужскую профессию и вообще…

— Спохватился! — покрикивал на него Алексей.

Ко всему прочему Лобанов умудрился из-за чего-то наглухо перессориться с родителями, несчастно влюбиться и даже подраться с кем-то из-за своей бессердечной избранницы. Занятия он почти не посещал.

Алексей время от времени набрасывался на приятеля за его беспутство, но, признаться, Волину с лихвой хватало своих проблем. В итоге Лобанов едва не завалил один из госэкзаменов, но как-то выкрутился, на прощание сжег во дворе общаги конспекты и учебники, исполнив вокруг костра ритуальный танец с гиканьем, прыжками через огонь и разбрасыванием по ветру пылающих бумажных лохмотьев, едва опять не был повязан милицией, которую вызвал бдительный комендант, бежал и надолго скрылся в глухом таежном поселке в полном соответствии с решением распределительной комиссии.

Связь между друзьями прервалась, но до Алексея время от времени доходили противоречивые слухи, будто Лобанов не то женился, не то спалил школу, в которой работал, не то стал ее директором. На поверку все это оказалось враньем. Три года спустя, ранней весной, в предрассветную пору Лобанов объявился, постучав ногой в дверь, грохнул на пол тяжеленный рюкзак, полез целоваться, царапаясь колючей щетиной и распространяя вокруг запах бензина, табака, дыма и промозглой мартовской ночи. Судьба влекла его с сейсмологической станции на Камчатке, где бог ведает как он оказался и что делал, в Новосибирск, в Академию наук, к которой черт его знает какое он имел отношение.

Самолет улетал в девять утра. Но они все же успели выхлебать на той самой кухне пол-литра спирта, закусывая его привезенной Сергеем в подарок красной икрой и Ларискиными вчерашними варениками. Толком так и не поговорили. После спросонного переполоха, объятий и приветственных кликов сразу хватанули по стакану. Лариска хоть и ворчала, но резво суетилась между плитой и столом, знала: у Леши лучше Лобанова друга не было и нет. Выглянула из комнат мать, как-то разом постаревшая, огрузшая, в неопрятном халате.

— Мам, это Серега нагрянул, — успокоил ее Алексей. Она бледно улыбнулась и ушаркала в темноту. В глубине квартиры заплакал ребенок. Лариса охнула и исчезла.

— Твой? — спросил Лобанов.

— Соседский!.. Чей же еще? Носит тебя, хоть бы письмо черкнул или позвонил!

— Леша, иди сюда, — позвала Лариса.

— Извини, я сейчас. Когда он вернулся, Лобанов выбирался из-за стола.

— Пора.

— Куда ты? Успеешь!

Но взглянув на часы, понял, что время действительно поджимает.

— Ладно, давай на посошок…

— Да ну их в задницу, какой из меня педагог! — Сергей хватал вареники пальцами и целиком запихивал себе в рот. — Один, гаденыш малолетний, шестиклассник, вечером прямо за школой отрубил собаке лапы топором. Взял я его за христенку, ну, думаю, шмякнуть бы тебя об стену! А чего шмякать? Воспитывать надо. А у меня не получается. — Лобанов говорил путано, да и как было по-другому впопыхах.

— Господи, Сережа, ты не меняешься, как брякнешь что-нибудь! — перебила Лариса.

— За что же он ее?

— Пьяный был, — невнятно сообщил Лобанов с набитым ртом.

— Кто, ты?

— При чем тут я? Пацан.

— Пацан?

— А что такого? В тех краях обычное дело.

— Ну, знаешь, для меня не обычное. Я не знаю, что бы сделала! Я бы всю школу на ноги подняла, я бы родителей затаскала! Общественность же есть в конце концов!

А этого паскудника в милицию…

Лобанов усмехнулся, и Алексей ясно прочитал на его лице: «Языками вы, ребята, горазды молоть. А к делу не больно рветесь». Но Сергей только вздохнул.

— Эх, Лариса батьковна, там такие порядки… Всех не затаскаешь, да и таскать бывает некуда. — И перевел разговор: — Леха, ты-то как? Все в своей кинофикации?

— Да коптим помаленьку. В старшие методисты вот произвели.

— Растешь, молодец! Ну все, пора мне.

— Подожди, я борщ разогрела, — засуетилась Лариса.

— Некогда, некогда, прощевайте! — Сергей полез к ней целоваться. Уже с порога спросил: — Как папаня? Все руководит?

— Со страшной силой! — И Алексей нехотя добавил: — Бросил он мать. Нашел моложе.

Сергей пожал плечами: — Ясно. Извини.

— Адрес-то оставь или телефон!

— Мой адрес не дом и не улица… Сам объявлюсь.

Дверь захлопнулась, и Лобанов опять пропал. Мать Алексея умерла за два месяца до рождения второй внучки. Волин сильно переживал и, выпив на поминках, едва не подрался с отцом. Но в общем мать ушла как-то незаметно. Ее давно уже почти не было видно и слышно в большой квартире… Роды у Ларисы оказались непростыми, девочка вскоре заболела, пришлось покрутиться. А когда все утряслось, Алексей привычно погрузился в неспешное течение своей жизни, лучшие часы которой он проводил в любимом экранном зазеркалье и всякий раз возвращался оттуда без особой охоты. Он почти не обращал внимания на то, как проходят годы…

Сергей объявился опять неожиданно, позвонил Волину на работу. Оказалось, теперь он живет во втором по величине городе края, женился, получил квартиру и… служит в милиции.

— Кем, кем ты там? — повышая голос, переспросил Алексей. — Следователем, что ли, заделался?.. Ну и что — уголовный розыск? Мне это все равно. Раздолбай ты, а не уголовный розыск!.. Приезжай, пропащая твоя душа!

Лобанов приехал месяца через три, без бороды, осунувшийся, но как прежде угловатый и громогласный.

— Где мундир, начальник? — пытал его Волин, подталкивая в комнаты после объятий и рукопожатий.

— Нет, давай на кухне.

— Так места же — в футбол можно играть.

— Я тебе что, футболист? Ну-ка, пройдемте, гражданин!

— Не командуй. Кокарды не вижу!

По словам Сергея, все у него складывалось хорошо: и семья, и работа. Но Волин, не разучившийся понимать друга, вскоре пришел к убеждению, что приятель его сильно изменился и многого недоговаривает.

Под конец на редкость смирного застолья Волин осторожно закинул удочку:

— Перебраться бы тебе, Серега, в крайцентр. Сколько можно в провинции грязь месить? Проси перевод.

— Не дадут. Там с кадрами напряженка.

— Выдвини вескую причину, похлопочи, — и Алексей добавил от души: — Скучаю я по тебе, честное слово.

Сергей усмехнулся:

— И графиня разрыдалась у него на плече… Может, и перееду. На кой черт мне их перевод.

— Ну, так-то зачем? Надо все по уму.

— Знаешь, — Лобанов вытряс из пачки сигарету, — я так и так уволюсь. Все вроде ничего, но чувствую, что не ко двору я в той фирме. Люди там неплохие, мужики надежные, но какие-то особенные. Дело свое делают — как сапоги шьют. А там не сапоги, ох какие не сапоги! Вот послушай историю. У меня информация есть, что «химики» в спецкомендатуре одного своего замочили и труп спрятали. Тот тип у нас в бегах числится. А стукачок мне донес. Я покрутился, обсосал это дело, вижу — можно убийство доказать. Подхожу к начальнику, так и так. А он мне: подожди, квартал заканчивается, процент раскрываемости нужен, лучше по квартирным кражам поработай. У нас же как! Выцепишь группу, десяток кражонок размотаешь — раскрываемость поднялась. Ладно, жду, воров трясу. В следующем квартале опять подхожу. Он — не до того, угоны транспорта замучили, опять процент упал… Я на оперативном совещании вопрос ставил, все без толку. И главное, все молчат, будто так и надо. На меня еще косяка давят: работать спокойно мешаешь. Хочу рапорт в краевое УВД написать.

— Ну, это, наверно, частный случай, — вставил Алексей.

— Если бы частный! — Лобанов махнул рукой. — Там, понимаешь, как-то все шиворот-навыворот. Не за справедливость борются, а за показатель соблюдения этой самой справедливости. Я так не умею. Лучше уж вообще не связываться…

Вскоре Сергей опять уехал, но теперь они изредка перезванивались.

А спустя какое-то время — привыкший к своеобразному течению их дружбы Волин не смог бы даже точно сказать, год прошел или все пять, — Сергей действительно уволился, заодно развелся с женой и перебрался в краевой центр.

Но до того Волину довелось побывать на охоте. Как-то в последней декаде октября Сергей неожиданно позвонил ему. После обоюдных ритуальных восклицаний осведомился:

— В выходные чем занимаешься?

— Чем-чем! Альпинизмом! Дома буду сидеть. Проштрафился намедни перед Лариской, грехи надо замаливать.

— Весело живешь! А я на охоту собираюсь. Давай, двигай ко мне, не пожалеешь.

Здесь тайга, а ты, я думаю, дальше городского пляжа природы и не видал никогда.

— Брось, какая охота…

— Нормальная. Хватит кресло просиживать. Проветрись!

Волин рассердился.

— Иди ты к черту, у меня и ружья нет. И вообще, что за манера такая?

— Ладно, если надумаешь и приедешь, позвони с вокзала, встречу. — В трубке зачастили гудки.

В пятницу, вернувшись с работы, Алексей неожиданно, слово за слово, ввязался в крупную баталию с женой, хотя именно с этого вечера намеревался начать процесс «мирного урегулирования».

Хлопнув дверью, он выскочил на улицу. По тротуару мела ранняя поземка, но холодный ветер не остудил его воинственного пыла. К пустынной остановке, шурша шинами по первому снегу, подкатил автобус. Окна его ярко светились, салон был заманчиво пуст. Волин вдруг сорвался с места и вспрыгнул на подножку. Автобус шел на вокзал.

Ранним утром Алексей, ежась от холода, позвонил Лобанову из продуваемой семью ветрами привокзальной будки, в которой не осталось ни одного целого стекла.

Поезд всю ночь шел на север, в этих краях уже вовсю хозяйничала зима.

— Ну, встречай участников сафари…

Та поездка запомнилась Волину на всю жизнь. Хоть Алексея одели и экипировали по всем правилам, сперва ему было холодно и неудобно на протертом сиденье выстуженного за ночь старого служебного автобуса. Отовсюду напирали рюкзаки и снаряжение, сваленные как попало. Хриплоголосый, хмурый водитель и плохо выбритые, через каждое слово бранящиеся матом мужики в телогрейках не вызывали симпатии и даже казались подозрительными. Пейзаж, разворачивающийся за подернутыми инеем стеклами, также не радовал глаз: унылые бетонные заборы, коптящие трубы, ржавые груды металлолома, громадные проплешины пустырей. Волин, кутаясь в Сергееву меховую куртку, злился на себя за глупость и мальчишество.

Сидящий через проход Лобанов поглядывал на него и молча ухмылялся.

Но вскоре промышленная зона осталась позади, автобус покатил по пустынному шоссе между занесенными снегом лугами и редкими, сквозящими жидкой голубизной рощами.

Развязали один из рюкзаков, достали хлеб, сало, соленые огурцы и солдатскую фляжку. В ней оказался злющий самогон. Закусывали по-утреннему, без аппетита, а выпили всего по одной, чтоб не расслабляться и не пыхтеть на тропе.

Подозрительные личности оказались сослуживцами Лобанова, мужиками грубоватыми, но компанейскими, с ходу начавшими величать Волина Лехой, а хрипатый шофер — Серегиным внештатником.

Когда начались сопки, приземистые, обманчиво пологие, со всех сторон напирающие на дорогу, Алексей приник к окну. Голые каменные откосы, утопая основаниями в сугробах, курчавились по верху жестким подлеском; мелькали между наползающих друг на друга склонов темные узкие распадки, занесенные снегом, с могучим ельником на склонах; на фоне белесого неба размытыми контурами проступали округлые вершины. Волину захотелось оказаться на одной из них, посреди привольного ветреного простора, окинуть взглядом от края до края всю горную страну, которая, как ему казалось, сверху должна выглядеть просто удивительно.

И спустя несколько часов такая возможность Алексею представилась. Крутая падь, по которой они пробирались, уперлась в осыпь. Над осыпью круто нависал темно-красный морщинистый откос. Охотники, загребая сапогами смешанный со снегом щебень, стали карабкаться вверх.

— Поживее, брат, неси тело жирное в утесы, — ехидно подбадривал друга Лобанов, но во время подъема не отходил от него ни на шаг, готовый в любой момент прийти на помощь.

На самую кручу они не полезли, поднялись на вершину по головоломной, но все же проходимой тропинке, пробитой несколькими поколениями промысловиков. Волин, тяжело дыша, снял шапку и вытер со лба пот.

— Прикройся, мозги простудишь, — посоветовали ему.

Горизонта не было видно. Его загораживали столпившиеся со всех сторон вершины, поблескивающие неслежавшимся, искристым снегом, из-под которого топорщился серый ежик мелколесья. Здесь действительно гулял ветер, не городской, ленивый, но злой, даже зимой пропитанный бензиновой гарью и отдающий отбросами; и не тот, что недружелюбно посвистывал внизу, на дороге и в щели распадка. Этот ветер казался сладким от впитанных им запахов снежной свежести и свободы. Он был холодным, но не мертвяще-ледяным, как в городе по ночам; он обжигал, но от него не хотелось прятаться, а, наоборот, тянуло выпрямиться и подставить грудь под тугие, задиристые толчки серебристого воздуха.

Этот ветер жил в великом поднебесном пространстве, где время и расстояния измерялись иначе, чем в том, жмущемся к земле мире. Волина вдруг охватило странное, сладостное и одновременно пугающее чувство утраты веса, к которому примешался бессмысленный, распирающий грудь восторг. Казалось, стоит сбросить рюкзак, заорать, разбежаться, подпрыгнуть — и этот ветер подхватит тебя, как бумажного змея, взовьет к облакам и унесет за тридевять земель в неведомое счастливое царство. Или пусть даже шарахнет о скалы. Сейчас Волина не пугало ничто.

Только вечером, в зимовье, сидя при свете керосиновой лампы за неструганым столом, заедая спирт густым варевом из рябчиков, под гогот охрипших от мороза и дыма мужских глоток, растворяясь в благодатном тепле, усталости и гаме безалаберной беседы, он понял, как называется чувство, охватившее его на заснеженной высоте. ОСВОБОЖДЕНИЕ! Освобождение от суеты сует и всяческой суеты, от житейской скверны, от глухих, подспудных тревог и томлений, преследующих человека всю жизнь. Казалось, тот серебристый ветер вершины освежал не только тело, но и душу, внушая человеку, что он есть венец творения, а земное притяжение преодолимо. …Лобанов переехал в крайцентр, когда великую державу уже вовсю трясло и лихорадило, а по окраинам ее подданные сноровисто расстреливали и резали друг друга.

В застольных беседах на знаменитой кухне Волин любил порассуждать о политике и всяких общественных проблемах, увязывая их с закономерностями мирового исторического и культурного процесса. Лобанов же в таких случаях больше отмалчивался или зло иронизировал по поводу всех и вся. Он вообще как-то странно относился к тому, что творилось вокруг. То ли был себе на уме, то ли вообще ему было на все наплевать. Волина это раздражало. Порой ему казалось, что Сергей погряз в повседневщине и многого не понимает. Если же Алексею удавалось втянуть приятеля в разговор, то результаты порой случались самые неожиданные. Однажды, слушая разглагольствования друга об истоках и противоречиях русского либерализма, о декабристах, Лобанов хмуро перебил:

— Ты «прожекты» Пестеля читал? Нет? Зря. Царя в шею, народ в казармы. Для недовольных — штрафные роты, каторга и шпицрутены.

— Ты не упрощай…

— Я и не упрощаю. Дело не в отношениях между плебсом и цезарем. Власть не бывает ни хорошей, ни плохой. Она продолжение самого народа. Венчает пирамиду, так сказать.

— Ну-у, — протянул Алексей, — свежайшая мысль! Каждый народ имеет таких правителей, каких заслуживает. Подкупает цинизмом и простотой. Бритва Оккама не универсальный инструмент. Если Иванушка Грозный, Гитлер и Коба были людоедами, (Волин даже вздрогнул, непроизвольно употребив неприятное ему словцо) это еще вовсе не значит…

— Зря ты их в людоеды произвел. Питались как все. Это наши мужики и бабы на заре коллективизации по деревням с голодухи детей ели, и ленинградцы в блокаду, а военнопленные в немецких лагерях друг друга.

Волина передернуло.

— Не о том же разговор…

— Вот как раз о том. Если ты, Алексей свет Александрович, конкретный индивидуум, готов к тому, чтобы жрать ближнего или чтобы тебя самого жрали, тогда и появляются всякие джугашвили и шикльгруберы. Это как плесень, которая от сырости заводится. А потом спасу от нее нет…

— Плесень заводится не от сырости, а от спор той же плесени. Ботаник! Знаешь, в чем главная беда философов-кустарей? Они, как те слепцы, повстречавшие на дороге слона. Дернул за хвост и думает, что сие животное похоже на метлу.

— Интересно, за какое место ты его дергал?..

Волин не мог, пожалуй, поспорить с приятелем только в одном: власть, управлявшая великой державой, с патологическим упорством во все времена, в той или иной степени проявляла склонность к каннибализму независимо от идеологического обоснования такого странного влечения. Тьфу на тебя, Лобанов, вечно ты завернешь какую-нибудь гадость!..

Неблагополучие, распространившееся в жизни, проникало и в дом Алексея, который тот привык считать своей крепостью.

Лариса возвращалась с работы издерганная, и с ней ни о чем нельзя было поговорить, чтобы она не сорвалась на крик. Ее контору тоже качало и трясло, как челн в бурю.

Однажды Алексей, вернувшись домой, застал жену в слезах. После взволнованных и настырных расспросов выяснилось, что уже почти месяц ее терроризирует хамскими предложениями полууголовный тип, возглавивший фирму, отпочковавшуюся от их предприятия. Ситуация осложнялась тем, что теперь Лариса зависела от негодяя по службе. Волин, поразмыслив, успокоил жену и посоветовал немедленно увольняться.

Лариса так и поступила, но потом четыре месяца ходила без работы, да еще пришлось отбиваться от наглых телефонных звонков «кавалера».

Дочери тоже не радовали Алексея. Младшая после школы сидела в своей комнате испуганной мышью, не снимая стереонаушников, перебирала какие-то книжки, которые не читала, рисовала в тетрадях дам в бальных платьях и средневековых кавалеров.

Училась она плохо, в гости к ней никто не приходил, а в довершение ко всему несколько раз во сне у нее проявился энурез, ужасно взволновавший родителей.

Старшая же, в пятнадцать лет будто сорвавшись с цепи, появлялась дома всего на несколько часов в темное время суток, курила почти в открытую и, хоть в употреблении спиртного и наркоты пока замечена не была, но однажды мать обнаружила в кармане ее джинсов противозачаточные таблетки, что повлекло за собой один из самых грандиозных скандалов, когда-либо бушевавших в этих стенах.

Алексей начал сильно уставать на работе, хотя нагрузки у него не прибавилось.

Домой являлся в скверном настроении, рассеянно ужинал, морщась пережидал семейные дрязги и ложился на диван с томиком любимых стихов. Но божественные созвучия не проникали в сознание, обращаясь в бессмысленную словесную труху.

Пока Лариса на сон грядущий читала очередной любовный роман, Алексей шел в ванную, перед большим, в человеческий рост, зеркалом сбрасывал халат, стягивал плавки, внимательно оглядывал свое крупное, все еще сильное, но уже основательно подернутое жирком тело, ерошил пальцами седеющие волосы, в которые без всякой нужды с недавних пор начал втирать разные бальзамы от облысения. Грудь оставалась плоской, живот еще не отвис, мышцы хоть слегка и расплылись, но выглядели достаточно рельефно, а вот темный, сморщенный уд среди курчавой поросли, ранее столь подвижный, независимый, делавший змеиную стойку на каждое «мини», теперь стал ленив и большую часть времени предпочитал дремать вниз головой, словно зимняя летучая мышь под опутанными паутиной сводами погреба.

Алексей прикасался пальцами к сонному мерзавцу, обнажая тугую фиолетовую сливу, сначала осторожно, а потом все грубее дергал подвижную кожицу, пока спящий не приподнимал голову, а в бедрах, животе и груди не распространялось солоновато-сладкое щекотание. Тогда Алексей принимал душ и шел к Ларисе. Она уже обычно дремала, не выключив бра и уронив книгу на живот. С легким недовольством Волин ложился рядом, клал руку на большую грудь жены, а если это не помогало, проникал под одеяло и бродил ладонью по бестрепетным округлостям, поглаживая жидковатую плоть, добирался до потаенной расселины, которая почти всегда напоминала пересохшее русло иссякшего потока. Он продирался сквозь колючие заносы, пытаясь оживить источник, раздражался все больше, а когда лежащее рядом тело начинало откликаться, сладковатое щекотание бесследно растворялось, как пар над остывающим чайником.

Иногда Волину хотелось грубо схватить сонную Ларису, связать ее, отхлестать ремнем по бедрам, по груди, кусать и щипать в самых чувствительных местах… В такие минуты он был сам себе неприятен. Зато его летучая мышь не складывала крылышки и не засыпала в самый ответственный момент, а срывалась в торжествующее пике.

По этой части у Волина появился еще один повод для беспокойства.

Некоторое охлаждение к прекрасному полу он воспринимал нормально. Ничего не поделаешь, возрастная физиология. Иногда пригубливал женьшень и пантокрин, но скорее из мужской мнительности, чем от нужды. С этим делом все у него было в порядке.

Алексей подсмеивался над приятелями, гоняющими по видео порнофильмы, в просмотрах не участвовал и гордо заявлял:

— Предпочитаю в натуре!..

Но однажды ему попался необычный фильм, не похожий на прочие, в которых секс более напоминал непристойные физкультурные упражнения. В этой картине три легкомысленные девицы знакомились ночью в баре с компанией молодых людей и отправлялись продолжить веселье на уединенную виллу. Вилла оказалась притоном садо-мазохистской секты сатанистов.

Искательницам острых ощущений пришлось нелегко. Их насильно сделали участницами оргии.

Сперва Волин следил за происходящим с привычной полубрезгливой улыбкой. Но вдруг…

Стенающую девицу, отхлестав плетью по всем имеющимся выпуклостям и окропив интимные места стеарином, капающим с зажженной свечи, толкнули грудью на стол, и волосатый, плешивый статист (не актер же!) вломился меж крутых женских ягодиц…

Волин почувствовал, как тяжелая, почти тошная волна желания накатывает на него.

Такого желания он не испытывал давным — давно, может быть, никогда.

Он тайком пересмотрел фильм несколько раз, и реакция всегда была одна и та же.

Ее не ослабила даже вторичность переживаний. Сонная летучая мышь неизменно превращалась в дикую хищную птицу. Ей не терпелось настигнуть, схватить жертву и терзать, терзать…

Засыпая, Алексей стал все чаще представлять эпизоды фильма, додумывал свои и, обладая недюжинной фантазией, очень скоро мог бы посрамить авторов картины.

«Героинями» собственных «видиков» он делал привлекательных женщин из числа знакомых или просто встреченных на улице.

Краснея и стараясь говорить обиняками, Волин принялся искать на прилавках видеолотков «что-нибудь этакое, из той же серии…» Но ничего больше не попадалось.

В конце концов он начал пугаться своих новых проснувшихся пристрастий, но знакомый психотерапевт успокоил его. Все в норме. Возрастные особенности мужского либидо. Рецепторно-рефлекторный механизм с годами и от накопления опыта изнашивается, требуются более сильные возбудители. Секс без капельки насилия, что уха без водки. Рыбный суп. Воплотить в жизнь свои мечты не тянет?.. Вот и славно. Это самое главное. Значит, все в норме. Если партнерша не против, можно даже в такие штуки немного и поиграть. Только не зарываться!

Но «в такие штуки» Алексею играть было не с кем.

Волин под гнетом повседневной рутины порой завидовал безалаберной и бесшабашной жизни Лобанова, хотя завидовать, в сущности, было нечему. Приятель мыкался по чужим углам. От предложения Алексея переехать к нему, благо места хватает, Лобанов отказался. Он перебрал десяток занятий, от журналистики до службы в частном сыскном агентстве, и наконец приткнулся в какой-то фирме, которая не то купила, не то сняла для него комнату в «малосемейном» общежитии. Но Лобанову большего и не требовалось. Он без конца мотался по каким-то командировкам, хотя Алексей так до конца и не смог уяснить, чем занимается его приятель. Сергей исчезал на месяц, потом объявлялся у Волина, то осунувшийся и без копейки в кармане, то шурша «зеленью», и тогда они усаживались на кухне или шли в кафе, чтобы отвлечься от всего и поговорить.

В последние месяцы Волину стало особенно невмоготу. Нервы измочалились, как старая бельевая веревка, а существа, вопящие в ночи, с каждым разом все ближе подбирались к его окнам. Теперь он стал звонить Лобанову чаще, будто ища у него защиты от наступающих со всех сторон безобразий жизни. Они встречались почти каждую неделю, и эти встречи очень помогали Алексею. Когда на чердаке их дома обнаружили труп восьмилетнего мальчугана, задушенного после акта мужеложства, Волин даже днем не мог спокойно усидеть на месте, если кто-то из дочерей или сама Лариса отлучались по своим делам. Он вздрагивал от любого шума в подъезде.

И лишь узнав от Сергея, который по его просьбе позвонил приятелям в УВД, что изверги арестованы, Волин немного успокоился.

Вообще, чем злее и опаснее становился быт, тем чаще Волин ловил себя на том, что к искренней привязанности, которую он испытывал к другу, примешивается нечто, напоминающее желание иметь защитника. Осознавать это Алексею было неприятно и унизительно. Он считал себя человеком осмотрительным, но ни в коем случае не слабаком, не слюнтяем. А вот Сергей порой был способен на необдуманные поступки.

Например, поздним вечером в почти пустом трамвае он мог связаться с пьяно и сквернословно горланящей компанией так, будто у него в кармане по-прежнему лежат милицейское удостоверение и пистолет. Правда, то хулиганье Лобанов в конце концов повышвыривал из вагона без всякого пистолета. Волин хоть и стоял рядом, готовый прийти на подмогу, но горячности друга не одобрил: можно и финку в бок схлопотать. А в сердце кольнуло: ты так смог бы? Алексей был уверен, что да, конечно — по большому счету, но зачем же нарываться по пустякам?.. Лобанов на предостережение друга ответил не очень вразумительно: они моим парадом командовать не будут!

При встречах приятели часто вспоминали ту давнюю охоту, оставшуюся для Волина единственной, вздыхали: надо бы съездить еще разок. Но, видать, срок для этого еще не пришел. …Лобанов явился вечером того же дня, когда Алексей позвонил ему, прочитав в газете о несчастном случае в проходном дворе. Сергей принес с собой бутылку водки. Лариса, поворчав для порядка — опять?! — удалилась в комнаты, и приятели остались вдвоем на любимой кухне, основательно поблекшей со времен их юности.

Перед Сергеем незачем было кривляться, и Волин откровенно выложил все о том, что отравляло ему жизнь. Не умолчал Алексей и о недавнем ночном приключении, сильно усугубившем неврастеническое состояние его души.

— На охоту тебя пора везти, проветривать, пока житуха совсем не зажрала, — сказал Лобанов, глядя в черное, зеркально поблескивающее окно, в которое постукивал нечастый дождь, быть может, последний в этом году. Синоптики со дня на день обещали заморозки.

Волин благодарно взглянул на приятеля:

— Экий ты догадливый. И я о том же.

Теперь они приняли решение без лишних слов. Волин удивился, как все оказалось легко и просто, чего, спрашивается, годами толкли воду в ступе?

В недрах квартиры кто-то оглушительно и мерзко заорал, затрепыхался. Сергей удивленно завертел головой:

— Нечистую силу разводишь?

— Не бойся, — сказал Волин, — это попугай, он тебя не съест.

— А-а, ну тогда ладно. Попугаев нам только не хватало…

Именно так среагировал и Волин, когда Лариса притащила из зоомагазина клетку с пестрой крикливой птицей: для младшей дочери, не знала чем уж ее и расшевелить.

Женская половина, включая и младшенькую, расплевалась со сварливым пернатым в первый же вечер, зато сам Алексей неожиданно привязался к попугаю. При всей своей вздорности крючконосый крикун был существом бесхитростным и на добро отзывался добром, что Волин почитал большой редкостью и ценил.

— Двое нас теперь, мужиков-то, — с гордостью говорил он…

Лобанов ушел ближе к полуночи, наотрез отказавшись остаться на ночлег.

— Догуляешься, — в сердцах напутствовал его Волин после долгих, безрезультатных уговоров. Сам он, чуть хмельной и умиротворенный, сразу завалился в постель, уснул мгновенно, и никакие уличные шумы ему на этот раз не мешали. Зато до самого утра Алексею снилась заснеженная вершина, которую с озорной злостью хлестал по округлым щекам серебристый ветер.

5

Волин и Лобанов вышли из автобуса на привокзальной площади, подхватили на плечи тяжелые рюкзаки и двинулись к подземному переходу, ведущему к железнодорожным платформам. В кирзовых сапогах, телогрейках и потертых ушанках, сутулящиеся под немалым грузом, они утратили городские повадки, шагали широко, твердо и плоско ставя ноги на заснеженный асфальт, их движения стали медлительнее, но в них проступила мужская сила.

Лобанову это было не в новинку, но Волин, горожанин до мозга костей, сейчас испытывал тайную гордость за свой высокий рост, за ширину плеч и природную упругость мышц, за то, что чувствует себя как рыба в воде, добровольно превратившись в бродягу.

С высокого постамента им вслед смотрел каменный землепроходец, молодцевато приспустивший шубу с закованного в кольчугу плеча. Оглянувшись, Волин подмигнул памятнику: что, дядя, мы тоже не лыком шиты?

На площадь с изваянием посередине, на крыши трамваев и автобусов, на угловатую бетонную коробку вокзала с вечернего неба сыпал снег, пушистый, влажный, вкусно пахнущий огурцами, облеплял витрины привокзальных магазинов и кафе, слепил и без того неяркие фонари, плыл в безветренном воздухе, неся с собой очистительную свежесть ранней зимы и радостно-тревожное ожидание чего-то хорошего и удивительного.

Но на проезжей части лоснящаяся снежная шкура уже была исполосована безобразными черными рубцами и кое-где превратилась в грязновато-белую кашу, среди которой черной сукровицей поблескивали лужи. Жизнь города шла своим чередом, прохожие топтали праздничное покрывало первого снега, будто не замечая нисшедшую с небес белую благодать.

В закуте подземного перехода, присев прямо на бетонный пол и опершись спинами о кафельную стену, дремали двое забулдыг. Между ними поблескивала высоким горлом недопитая бутылка китайского пива. Грязные матерчатые сумки бродяги бережно придерживали на коленях, будто опасаясь покражи. На одном из бичей замызганная до неразличимости цвета болоньевая куртка была располосована спереди, будто сабельным ударом. Через гигантскую прореху выбивались грязные клочья подкладки.

Проходя мимо, Волин уловил тошнотворный запах человеческой грязи, поморщившись, отметил маячившую у выхода на платформу пару рослых милиционеров. Те, поигрывая дубинками, вели степенную беседу и забулдыг не видели в упор.

— Поразвелось бичерни, — сказал Волин, толкнув Лобанова в бок. — А коллеги-то твои бывшие, того, ленятся.

— Куда их девать, богодулов? На мороз, что ли? Тоже ведь люди.

— А мы что, не люди? Вонь их нюхать! Воруют да пьют. У человека и облик должен быть человеческий!

Лобанов явно не желал затевать спор.

— Среди них разные встречаются. Есть мразь, а есть… хоть роман пиши.

— В тюрьме им место, а не в романе.

— Кому-то в тюрьме, а иных и пожалеть бы не мешало.

— Толстовец. Вон друзья твои в кокардах тоже отвернулись, жалеют. Да я бы эту шваль не знаю что… усыплял! — Волин не испытывал ни злости, ни особого раздражения. До фени ему, собственно, были те забулдыги. Просто напоенный снежным духом воздух и будоражащие дорожные запахи бродили у него в голове легким хмелем и он молол что попало.

— Вот так, брал бы и усыплял? — как-то по-особому поинтересовался Лобанов. — Душил бы, резал…

— А и резал бы! Ты меня на слове не лови.

— Дурак ты, — помолчав, сказал Сергей и, обогнав приятеля, зашагал впереди.

Волин пожал плечами. Чего возбуждаться? Подумаешь, смолол глупость. Не со зла же, а так, для красного словца. И заторопился следом.

Народу на перроне оказалось немного. Железнодорожные тарифы к разъездам не располагали. Состав уже подали. Волин и Лобанов быстро отыскали свой плацкартный вагон, забросили в тамбур рюкзаки, влезли сами и вдохнули ароматы дальних странствий: попахивало дымком, клозетом, пылью, сырыми постелями и еще чем-то волнующе железнодорожным.

Вагон пустовал более чем наполовину. Боковые полки вообще никто не занимал.

Волин и Лобанов вольготно расположились в своей секции, где два места так и остались свободными. Затолкав рюкзаки и чехол с лобановской двустволкой в один из рундуков, развесив по крюкам ватники, охотнички уселись по разные стороны откидного столика и посмотрели друг на друга.

— Мы уже едем или нет? — спросил Сергей и полез в сумку, которую предусмотрительно оставил под рукой.

Пока резали сало, хлеб, лук, чистили яйца и откупоривали бутылку, поезд тронулся. Уплыл в сторону соседний состав, наполовину заслонявший здание вокзала, а вместе с ним и сам вокзал, следом поплелись выбеленные снегом станционные склады. Проплыл мимо величавый, вознесенный высотной трубой в самые небеса газовый факел над нефтеперегонным заводом.

Поезд проскочил гулкий тоннель и уже полным ходом вылетел на мост, соединивший берега огромной реки. Густые гроздья городских огней остались позади, на обжитой крутизне, а впереди низменное левобережье подминала под себя плотная, без единого проблеска темень.

Но перемешанное со снегом и темнотой безлюдье, в которое уносился грохочущий состав, не пугало Волина, а, наоборот, наполняло предчувствием праздника. Где-то там, в кромешной тьме, поджидала ветреная, закованная в наст вершина, с которой можно взлететь в небо, стоит только как следует оттолкнуться и расправить плечи…

— Понимаешь, сволочь какая, — рассказывал Лобанов с набитым ртом. — Вам, говорит, сразу надо было сюда обратиться, к дистрибьютору, а вы с дилером дело имели. В его компетенцию бартер не входит. Провокатор ты, говорю, а не дистрибьютор. На твоего дилера киллера не хватает…

Волин захохотал.

— Ты разговариваешь, как мой попугай. На птичьем языке.

— С такими петухом запоешь!

Алексей слушал приятели вполуха, зачарованный искрящимся мельканьем за окном.

Стремительная змея поезда, поблескивая золотыми чешуйками окон, уносилась в серебристо мерцающую тьму. Над малолюдными остывающими просторами Дальней России шел снег. Он бережно укрывал скорбь природы, истомленной затянувшейся осенью, и рукотворную скорбь человеческого бытия: разбитые дороги; пустоглазые безжизненные дома, приткнувшиеся к железнодорожной насыпи; полузаброшенные кладбища; бетонные капониры и ржавую колючую проволоку военных объектов; города и поселки, съежившиеся от недостатка тепла и электричества в преддверии зимы.

Снежная круговерть шлифовала окоченевшую землю, стирая с нее рубцы, борозды и шрамы.

Среди засыпающей на зиму природы только люди никак не могли угомониться, сновали в приближающейся ночи, как изголодавшиеся во время засухи муравьи, то сцепляясь в ожесточенной схватке, то не обращая внимания ни на что вокруг…

Снегопад шуршал по оконному стеклу полупустой, запущенной квартиры, где на пропитавшемся мочой диване медленно умирал одинокий старик, внезапно разбитый параличом. Старик, несмотря на полную беспомощность, пребывал в ясном сознании и думал о том, что телефона ему, ветерану войны, так и не провели. Но если бы и провели, воспользоваться аппаратом он сейчас все равно бы не смог. Старик слышал доносящиеся с лестницы шаги и голоса, в нескольких метрах от него ходили и переговаривались люди, но это ничего не меняло. Из стариковских глаз катились слезы, которые он не мог утереть. Вспоминались покойница жена и единственная дочь, живущая со своей семьей на другом конце города. Дочь заглядывала к отцу раз в несколько месяцев, у нее была трудная работа, больные дети и муж-алкоголик. Старик хвалил себя за то, что не завел собаку или кошку, хоть, бывало, очень хотелось иметь рядом живую душу. «Это я молодец. Помру — животному-то за что страдать?» Он проваливался то ли в дрему, то ли в беспамятство под убаюкивающий шелест снега за окном, но тут же вздрагивал и глухо мычал, представив, что его мертвому телу суждено много дней лежать в пустой, запертой изнутри квартире…

По пустынному загородному шоссе на сумасшедшей скорости мчался легковой автомобиль, свирепо посверкивая фарами сквозь белую клубящуюся муть. Им управлял рисковый водитель, струи талого снега так и хлестали из-под колес.

Машина проскочила поворот на почти непроезжий сейчас проселок, но вдруг резко затормозила и сдала задним ходом. Водитель помедлил, потом свернул с автострады на раскисшую и припорошенную снегом грунтовку. Метров через двести среди низкорослых зарослей черным зеркалом блеснула поверхность воды. Заброшенный карьер еще не замерз и пялился темным, глубоко запавшим глазом с заснеженного пустыря.

Дверцы машины распахнулись, и из них показались трое мужчин. Они столпились у багажника, взлетела крышка, и три пары рук опустили на снег грузный продолговатый сверток. Мужчины действовали поспешно, будто им было противно прикасаться к своему грузу. Сверток перенесли к краю карьера, проволокой прикрутили металлическую болванку.

— Колян, здесь точно глубина? — спросил самый старший.

— Не боись, я летом купался, знаю.

Они долго раскачивали прогибающийся в середине тюк и наконец, крякнув, забросили его подальше от берега. Вода ахнула, взметнулась брызгами, но тут же сомкнулась, недовольно морща кругами маслянисто-черную поверхность. Через полминуты последняя рябь всосалась под берега…

Машина, вырулив на автостраду, пробежала километра два и встала у обочины.

Водитель вынул из бардачка бутылку водки и стаканы.

— Зря все-таки, — проговорил тот, кто знал глубину. — Зачем уж сразу шмалять?

По-другому нельзя было разобраться?

— Не воняй! — оборвал старший. — Не люблю вонючих. — И процедил сквозь зубы: — Смотри, не дай Бог, вонь куда-нибудь просочится!

— Да брось ты, никуда не просочится, — лениво повернул голову водитель и подмигнул молодому: — Правда, Колек?

«Дворники» на ветровом стекле едва справлялись с липкими белыми хлопьями, бесшумно летящими из мрака…

А за много километров от шоссе, в уютной однокомнатной квартире, залитой приглушенным светом розового торшера, на необъятной постели корчилась обнаженная женщина. Ее кисти, прикрученные полотенцами к спинке кровати, сжимались и разжимались, а раскоряченные ноги ерзали взад-вперед, комкая антрацитовый атлас простыней, на котором почти незаметным оставалось влажное пятно, расползающееся все шире и шире… Он в смятении смотрел на ее перепачканные кровью бедра, вытаращенные глаза, перекошенное болью лицо и радовался, что с перепугу не отвязал ей руки, а наоборот, догадался заткнуть рот полотенцем, иначе сейчас весь дом был бы на ногах.

Хорошо также, что он подцепил девку не в кабаке, а на панели, вместе их никто не видел. По дороге, в машине, он еще подумал, стоит ли связываться с такой соплячкой, но, видимо, коньяка было выпито многовато, а девица показалась хороша.

За ту сумму, которую он ей посулил, она безропотно снесла и порку, и зажимы на сосках, и прочие подобные забавы. Она продолжала вымученно имитировать страсть, когда он орудовал набором вибраторов, все увеличивая их размеры, пока не добрался до сдвоенных. Этим следовало и ограничиться, а не хвататься за резную статуэтку из моржового клыка. Спьяну он вошел в раж и не рассчитал движения.

Когда она заорала и из нее хлынуло, как из недорезанной свиньи, он сразу сообразил, что дело плохо. Сначала пытался как-то помочь, потом бросился к телефону, но вдруг вернулся и заткнул девке пасть.

Если вызвать «скорую», вылезет на свет «левая» квартира для развлечений, изувеченная шлюха, ампулки-порошочки… Следователи, адвокаты, развод, бизнесу свистец, фирму растащат, а там, гляди, и тюрьма…

Он взял со стола «мобильник», набрал номер. Когда ему ответили, проговорил негромко:

— Поня, ты?.. Да, это я… да, на хате… Можешь подскочить с надежным человеком? Проблемы у меня… Не ной, в убытке не останешься…

За его спиной девушка завозилась и замычала сквозь кляп…

Снег все падал и падал. Влажные валки нависали над краями плоской крыши диспетчерской. Полустанок назывался «Семнадцатый разъезд» и состоял из двух деревянных бараков, в которых жили железнодорожные рабочие.

За диспетчерским пультом женщина в форменной тужурке опустила на рычаг телефонную трубку, отодвинула рабочий журнал и сняла темные очки. У нее было нормальное зрение, глаза не боялись яркого света, но очки требовались, чтобы скрыть налитые фиолетовые фингалы, расползшиеся в пол-лица. Накануне допившийся до полусумасшествия муж не оставил на ее теле живого места. Сдурев после месячной пьянки, в припадке ревности он повалил жену на пол и пинал ногами до тех пор, пока она не заползла под кровать. Тогда он приволок в комнату упирающегося десятилетнего сына и запер дверь на ключ.

— Смотри, сынуля, как я эту блядь, мамашу твою, ебать буду!

Сын бросился на озверевшего родителя сзади, и она, воспользовавшись заминкой, ударила благоверного тяжелой сковородкой по голове.

Под утро связанный, протрезвевший супруг попросил пить. Жена подала ему ковш, хотя сама передвигалась с трудом.

На разъезде, который не имел даже имени, а только порядковый номер, подменить диспетчера было некому, и, когда пришло время, она отправилась на работу, почти ощупью находя дорогу…

Заныл зуммер. Диспетчер вздохнула, надела очки, откликнулась: слушаю, семнадцатый! Шел выбившийся из графика товарняк, некстати, поперек всех расписаний. Но заблудившийся состав требовалось пропустить, и диспетчер защелкала тумблерами, снова взялась за телефон. Мимоходом потрогала лоснящиеся синяки, зашипела от боли. Эх, Васька! Сволочь ты, а не муж. За дело бы хоть, а то… Засадить бы тебя, изверга! Засадить… А самой что делать? А пацан без отца как? Эх, жизнь… Он ведь, когда трезвый, человек неплохой.

Она, щуря подслеповатые от кровоподтеков глаза, опять коснулась переключателей и кнопок. В такт ее движениям на заснеженной магистрали перемигнулись совьи глаза семафоров, глухо ухнули скрытые механизмы, лязгнули стрелки и рельсы скрестились, как линии жизни на ладони судьбы.

Снежная мгла висела над железной дорогой, над тайгой и сопками, над не знающими мира и покоя человеческими поселениями, и сквозь эту мглу с лязгом и грохотом мчался тысячетонный товарняк, вспарывал бивнем прожектора искрящуюся ночь, тяжело раскачиваясь и гремя на стыках, гнал в сопки волну гудящего эха.

Сухопутный Летучий Голландец прогромыхал мимо полустанка, взвихрил снег, обдал гарью деревянный перрон и растворился в ночи, мигнув на прощанье габаритными фонарями хвостового вагона, словно огнями святого Эльма.

6

Волин куда-то провалился и падал, летел в бездну под беззвучный грохот, сквозь пламя, которое полыхало со всех сторон, не опаляя его. Вокруг что-то ломалось, разрывалось на части, рассыпалось фонтанами гнойных искр, растекалось клубами смоляного дыма. Но Алексей все-таки понимал, что это как-то не всерьез, потому что, повиснув в томительной пустоте падения, он не чувствовал ни боли, ни настоящего страха. Это скорее напоминало фильм с какими-то немыслимыми, суперсовременными визуальными эффектами. Наконец падение кончается.

Алексей лежит на подтаявшем снегу, среди искореженных обломков, заслоняющих от него окрестность, у подножия пологого каменистого откоса, с которого мелкими струйками стекает потревоженный гравий. Над насыпью колышется неяркое зарево, стоит приглушенный треск огня и затихающий отзвук недавнего грохота. Волин пытается подняться и только тут замечает, что рваный, похожий на грубое лезвие замысловатого кинжала обломок глубоко пропорол грудную клетку, и теперь Алексей пришпилен им, как полудохлое насекомое булавкой неумелого коллекционера.

Вместо того чтобы ужаснуться, Волин недоумевает, так как отнюдь не чувствует приближения смерти. Он вертит головой и вдруг среди дымящихся куч замечает человеческую фигуру. Человек, кажется, тоже видит его и не спеша подходит. У него круглая, лысоватая голова и добродушное одутловатое лицо с полными губами и маленьким подбородком. Волин силится подать голос, но незнакомец уже склоняется над ним, напряженно всматривается, шевелит губами, будто причмокивая. Алексею кажется, что он не впервые видит толстячка, что они раньше где-то встречались и, возможно, не раз…

— Зуев, это вы?

Голос круглолицего тоже кажется Волину знакомым. Что за идиотский вопрос! При чем тут какой-то Зуев? Разве не видно, в каком положении находится человек?!

Волина слепит яркий луч фонаря, направленный прямо в лицо. Алексей зажмуривается. А когда снова открывает глаза, то с недоумением обнаруживает, что незнакомец медленно удаляется, время от времени оглядываясь через плечо.

Что же это такое? Кто он такой? Почему уходит, не оказав никакой помощи? Эй ты, сволочь, подожди!

Кажущийся знакомым незнакомец оборачивается, будто услышав мысленный крик Алексея, и уже издали нерешительно переспрашивает:

— Вы ведь не Зуев, верно? — И тут же бурчит себе под нос, как пьяный: — Что за глупости? Конечно…

Потом странный человек исчез, и Волин почувствовал, что умирает…

Алексей подхватился, будто его ударили или окатили ледяной водой. Он лежал одетый на нижней полке. Напротив, прислонившись спиной к переборке, сидя дремал Лобанов. Ночное освещение едва теплилось. Вагон по-прежнему покачивался, вздрагивал на стыках, перекатывая в своем душноватом чреве полночную тишину.

Ничего себе, кошмар на улице Вязов, или спокойной ночи, малыши! Волин поежился, окончательно приходя в себя. Он глянул в окно, но за ним застыла совершенно непроглядная, без единого огонька темень.

Алексей зевнул и снова вытянулся на жесткой полке. Однако все же что-то было не так. Вагон как будто мчался, но в то же время стоял на месте. Волин не мог объяснить, почему ему так казалось. И еще Волину не понравилось освещение.

Обычно теплое, желтоватое, оно отдавало сейчас неприятной мертвенной зеленью.

Такого света в вагонах Алексей не встречал никогда.

Лобанов все так же безмятежно посапывал, уронив голову на плечо. Волин взглянул на часы. На нужную им станцию поезд прибывал около четырех утра. Не хватало еще проспать и вместо охоты скитаться по вокзалам.

Электронный хронометр с жидким кристаллом вместо стрелок не работал. Белесое табло походило на затянутый бельмом глаз. Алексей потряс рукой, постучал по стеклу пальцем, но слепой глаз не открылся. Ладно, обойдемся. Волин знал, что Лобанов все равно проснется когда нужно. Он улегся поудобнее и стал ждать, когда его убаюкает покачивающаяся полка. Если бы еще не настырный, лезущий в глаза ядовитый свет…

В это время по вагону прошел рыбак.

Сквозь сгущающуюся дрему Волину послышались неторопливые шаги, возникшие в проходе. Алексей сначала не обратил на них внимания. Может, встал кто-то по нужде или исполняет свои обязанности проводник. Но шаги, несмотря на какую-то преувеличенную отчетливость, были слишком медлительны, словно некто ступал, как во сне, едва переставляя ноги. По вагонам движущегося поезда так не гуляют.

Шаги все звучали и звучали, заставляя вздрагивать бормочущую дорожную тишину, и казалось, что путь между двумя тамбурами не имеет ни конца, ни начала.

Алексей заворочался, чувствуя на спине неприятный озноб. Конечно, это крадется наемный убийца, чтобы ликвидировать господина Волина, крутого воротилу и крестного отца мафии. Тьфу! Неврастеник.

В это время спящий Лобанов глубоко вздохнул, причмокнул губами и пробурчал нечто невнятное. От этого живого, человеческого звука Волину сразу полегчало. «Чего сидя мучится? — подумал он. — Лег бы как нормальный человек». Но беспокоить приятеля не стал. Шаги как будто смолкли, и на Алексея сразу навалился сон. Но между неплотно сомкнутыми веками еще оставалась подернутая радужной пеленой щелка. Тогда-то и появился рыбак.

Из-за переборки вышел высокий человек в длинной, глухой одежде до пят. Странная хламида напоминала военную плащ-палатку. Капюшон был поднят, так что скрывал голову и лицо неизвестного, который нес на плече удочку. Удочка, правда, выглядела странно. Ее верхний слегка изогнутый конец был обломан и свисал вниз, к полу. К тому же он металлически поблескивал и казался плоским. «Дождь, что ли, на улице? — сонно подумал Алексей, имея в виду поднятый капюшон. — Все равно дурак. Ему же так ничего не видно». Веки его окончательно сомкнулись, и он, засыпая, успел лишь пожалеть о том, что не прикрылся одеялом: в теплом вагоне вдруг потянуло зыбким, зловонным сквозняком. Дверь, наверно, в туалет забыли закрыть.

Волину приснилось, что рыбак, поравнявшись с их секцией, остановился, встал в проеме, будто приглядываясь, и начал снимать с плеча свою дурацкую снасть. Но потом вдруг замер, склонившись над спящим пассажиром, видно сообразив, что угодил не на свое место, помедлил, неторопливо вернул кривую удочку на плечо и, попятившись, исчез за противоположной переборкой. (А почему он, собственно, без рюкзака?) Эта мысль отчего-то ошеломила Волина и пронзила грудь острой, раздирающей, совершенно явственной болью. Он сел, стукнув пятками об пол, и начал усиленно тереть глаза. Определенно, дорожный сон не шел ему на пользу. Алексей высунул голову в проход, повертел ею вправо, влево. Коридор был пуст, никакие рыболовы по нему не разгуливали. Да и какие, к черту, рыболовы, когда на дворе снег и мороз?! Волин криво усмехнулся.

Но что-то все же беспокоило Алексея. Слишком уж явственный случился сон: и звук шагов, и запах, и металлический отблеск на обломанном конце нелепой снасти.

Потревоженный возней Лобанов открыл глаза, кашлянул и осведомился:

— Что такое? П’исать захотел?

— Ты сейчас никого не видел? — спросил Волин, пропуская подковырку мимо ушей. — Странный такой тип в плащ-накидке с удочкой? На рыбака похож.

Лобанов пристально посмотрел на друга, потом ухмыльнулся.

— Рыбалка, братец, — это к недержанию мочи. Близишься к маразму. Нормальных мужчин по ночам должны волновать красивые женщины, а не рыбаки. Ко мне вот сейчас одна приходила, вся из себя такая… и совершенно без ничего! А ты все изгадил.

Он потянулся, взглянул на часы, приложил их к уху.

— Вот те раз. Стали. Сколько на твоих, мимо не проедем?

— Мои, знаешь, тоже, — сообщил Волин.

— Странно. Ладно, черт с ними. Спим. Просили же проводника, пусть только не разбудит, морда! А рыбаки явятся, ты меня толкни, может, это как раз рыб’ачки.

Лобанов завалился на полку.

Ему, действительно, только что пригрезилась обнаженная особа. Она объявилась в тусклом свете коридорных ламп неизвестно откуда, стройная, ослепительно красивая, с лицом не то богини, не то шлюхи экстракласса. Сквозь путаницу распущенных волос поблескивала пара совершенно удивительных, бесстыдных и прекрасных глаз. Правая, налитая лакомой полнотой рука незнакомки лежала на округлом бедре, а левой дивная пришелица небрежно опиралась о вагонную переборку. Лобанов обежал гостью бессмысленным взглядом, споткнулся о черноту в низу живота, превращенную бритвой в кокетливую пушистую полоску, как у порнозвезд, и на всякий случай отодвинулся ближе к окну. Незнакомка усмехнулась, блеснув белыми остренькими зубками, и сделала шаг.

«Вот свиньи, — подумал Лобанов. — Мало что нужник никто не чистит, так еще и дверь не закрывают». С потоком холодного воздуха до него донеслась совершенно гнусная, почти трупная вонь.

Но вонь вонью, а что это, собственно говоря, за чертовщина? Что за приключения в духе эротических романов? Если это, извините, сон, то спящий должен чувствовать себя совершенно иначе. А если не сон… Но наяву такого все же не бывает.

Женщина протянула руку, и Лобанов опять отодвинулся, хоть его вдруг потянуло позволить этим точеным пальцам прикоснуться к себе.

Но пальцы к нему не прикоснулись. Мраморная кисть застыла в воздухе и, помедлив, опустилась. Женщина опять усмехнулась, не то задумчиво, не то с тайной издевкой, и ее полускрытые волосами глаза укололи Лобанова двумя жесткими лучиками.

Сергей вздрогнул, но взгляда не отвел, небрежно забросив ногу на ногу, негромко спросил:

— И чего тебе, девочка, надо? И чего тебе, родимая, хочется?

Она снова приоткрыла в улыбке влажно-перламутровые зубы, и теперь они показались Сергею не слишком ровными и какими-то хищными. Потом вагонная блудница плавно повернулась и вышла вон.

Лобанов так и не понял, спал он или нет, потому что перед странным визитом его разбудил — так ему по крайней мере казалось — другой сон, дикий и безобразный.

Что-то рушилось и взрывалось, кто-то страшно, протяжно кричал, все вокруг проваливалось в тартарары, а сам Лобанов, находясь в гуще этого хаоса, парил в нем, неуязвимый и недоступный никакой разрушительной силе. Выходило, что он вовсе и не просыпался, просто одно сновидение плавно перешло в другое.

7

После разговора с другом Сергею не спалось. Он еще раз взглянул на часы. Надо же, ведь раньше никогда не подводили. Очень некстати. А что снятся дамы неглиже, так в этом нет ничего удивительного.

С Валькой, или Валентиной Аркадьевной, как она требовала себя величать, на исходе полугода их отношений образовался окончательный раздрай. Она, конечно, хорошая женщина, основательная и домовитая. С ней Лобанов забыл, что такое оторванные пуговицы и яичница на ужин.

Но нельзя же с маниакальным упорством требовать от человека, чтобы он, придя с работы, ставил туфли на полку под вешалкой непременно справа третьими в ряду и сразу шел мыть руки. В конце концов, любимую женщину допустимо обнять и немытыми руками.

И вообще с добрейшей Валентиной Аркадьевной Лобанов чувствовал себя как на приеме у посла какой-нибудь староевропейской державы, где немыслимо за столом взять вилку в правую руку или вообще, упаси Бог, есть без ножа.

А еще Сергея бесило то, что вполне соблазнительная Валентина Аркадьевна, ложась с ним в постель, неумолимо подстилает под себя старое полотенце, чтобы не испачкать простыни. Мысль об этих треклятых простынях угнетала лобановскую потенцию. Каждый раз, возвращаясь под теплое крыло сожительницы, он чувствовал себя как дикий зверь, добровольно забравшийся в клетку.

Они окончательно разругались после дня рождения, который случился у одной из Валиных подруг, научного сотрудника какого-то не то архива, не то НИИ. Лобанов, смертельно утомленный негромкой, добронравной беседой почти трезвых гостей и хлопнувший с тоски, как минимум, пять лишних рюмок, сперва схватил гитару и проорал песню, которая начиналась словами: «Ох уе… ох уехал мой любимый и под е… и под елкой мне сказал…» Потом, врубив магнитофон, поволок хозяйку танцевать, с ходу объяснился ей в любви и поклялся, что выбросится с шестого этажа, если она немедленно не ответит ему взаимностью.

Прижимая к себе впавшую в ступор сорокалетнюю «мэнээсиху», Лобанов поглядывал на ее мужа, который успешно делал вид, будто ничего не происходит. Наконец, рассказав несколько анекдотов, все как один начинавшихся словами: раз приезжает муж из командировки… — и пропустив еще пяток стопок, Сергей предложил сыграть в подкидного дурака на раздевание. Он был уведен с торжества окаменевшей Валентиной Аркадьевной под облегченные вздохи гостей…

Лучше бы его отхлестали по физиономии! Но Валентина Аркадьевна, промолчав остаток вечера, не разговаривала с Сергеем еще неделю, а на восьмой день, за ужином, заявила тоном, каким мелкого служащего извещают об увольнении:

— Я не певичка из кафе и не могу позволить, чтобы ты вел себя как разнузданный юнец. Тебе уже сорок, и если ты все не обдумаешь как следует…

— Извини, — сказал Сергей, — я, кажется, опять испачкал простыни.

Да, вот Любочка никогда не заботилась о простынях. Люба-Любочка-Любанька, истопи пожарче баньку!.. Любовь Пал-лна! — как шутливо звал ее Лобанов, подражая пискливо-горластым младшеклассникам.

И баню она топила, когда ее родители изредка уезжали из поселка в райцентр, и в лес с ним ходила по самые сладкие ягоды, и в его барачные хоромы шмыгала, воровато оглядываясь, хоть в той деревне от чьего-то рентгеновского взгляда все равно утаиться было нельзя… Почти двадцать лет прошло с тех пор.

Да шут с ней, с баней и безумными оргазмами на потаенной лесной лужайке. Ведь он, избалованный в институте женским вниманием, жить не мог без своей Любочки, хоть и была она, в сущности, обычная сельская девчонка, старшая пионервожатая школы, куда занесло его по распределению кормить свирепых таежных комаров и толмачить Гоголя с Достоевским рано познающим таинства жизни леспромхозовским старшеклассникам. Любил, горел по ночам, терял дар речи и постыдно краснел при встречах в школьных коридорах, не обращая внимания на исполненный сдерживаемого отчаяния и негодования взгляд директорши, Евгении Петровны, тридцатидевятилетней тиранши, «партейки», депутатки, радетельницы местного просвещения и несчастной, одинокой женщины, на излете зрелости сдуревшей и возжелавшей заиметь не то любовника, не то приемного сына. Дураком он был и свиньей. Они с Любочкой, как и весь поселок, знали, что директоршу «залихотило». Любочка жутко боялась и, завидев Евгению Петровну, шарахалась от нее с топотом, едва не сшибая с ног своих пионеров.

Лобанов же, напротив, твердо шагал навстречу суровой руководительнице, прямо смотрел ей в глаза, отвечал на вопросы сдержанно, по-деловому, но с едва уловимым оттенком двусмысленной дерзости, которую можно было принять и за юношеский максимализм, и за что-то совсем иное. Его будоражила эта чуть рискованная игра, а особое наслаждение доставляла тень смятения, время от времени сквозившая во взгляде и голосе директорши.

Его трудовые достижения оказались весьма скромными, и не из-за недостатка подготовки или ума, а лишь потому, что процесс преподавания Лобанову быстро опротивел. В этой школе, где учились дети лесорубов и совхозных рабочих, ничего не менялось с доисторических времен. Безрезультатно попытавшись претворить в жизнь некоторые новации, казавшиеся ему самому впоследствии сомнительными, Лобанов впал в скепсис, в учительской вел разговоры крамольно-ругательные, на педсоветах отмалчивался и иронически усмехался. Однако ни директор, ни горластая, похожая на совхозного бригадира завуч высокой требовательностью Лобанова не донимали, учитывая аховское положение с педагогическими кадрами и мужские преимущества, принятые в учительской среде. К тому же и личное обаяние Сергея Николаевича играло тут не последнюю роль. Был он веселый, сильный и весь будто лучился эротической энергией. Поселковые женщины дружно оглядывались ему вслед.

Сергей было весь ушел во внеклассную работу. Организовывал какие-то вечера, литературные чтения, сколачивал из шебутных, проказливых пацанов некие странные гибриды тимуровских команд и робингудовских шаек. Но и тут ему не везло. Все его начинания в конце концов приобретали популистский характер и давали совсем не тот результат. Ребятня постарше в нем души не чаяла, но в конце концов попахивающие табачком поселковые подростки, сызмальства познавшие и тяжелый труд, и родительское пьянство, и рискованный таежный промысел, начинали безбоязненно являться на их вечерние сборища в легком подпитии, а то и принося с собой бутылку; своего в доску педагога норовили кликать попросту Серегой, а по-местному приземистые, ширококостные старшеклассницы, рано наливающиеся женской силой, прижимались к молодому наставнику тугими бедрами и грудями, когда он пел под гитару у костра обалденные песни, и черт бы его побрал, если ему это не нравилось.

Разуверившись в своих педагогических способностях, Лобанов собственноручно смастерил из всякого хлама три электрогитары, перепаял усилители от киноаппаратов, под Любочкино кудахтанье уволок из пионерской комнаты все барабаны и организовал в клубе удалой, громогласный ансамбль. Но рок-н-ролл на таежных просторах не прижился. Молодежи в поселке оставалось мало, да и та являлась на танцы в клуб до того «остекленевши», что могла плясать хоть под рев тракторного двигателя. А исполнять «Листопад» и «Серебряные свадьбы» для степенных тетушек Сергею быстро надоело…

Лобанов вскоре уразумел, что в классовом отношении население поселка делилось на «куркулей, гребущих до сэбэ», угрюмых, неразговорчивых мужиков, вкалывающих от зари до зари (меньшинство), и «пролетариев», с раннего утра отправляющихся друг к другу в гости опохмеляться, каковой процесс обычно и затягивался до глубокой ночи (большинство). Наблюдались также в общей массе вкрапления, именуемые Сергеем «люмпен-интеллигенцией», но с этими вообще невозможно было общаться по причине либо перманентно нетрезвого состояния, либо полной и окончательной душевной и умственной окостенелости. Так что друзей Лобанов здесь тоже не приобрел. Сергей сперва ужасался убожеству жизни и масштабам всяких бытовых безобразий, ставших нормой здешнего похмельно-очумелого существования. Пьяные мужики лупцевали своих жен, тоже часто пьяных, с ревом гонялись за ними, размахивая топорами и различными сельскохозяйственными орудиями. Бабы истошно голосили, прятались по соседям, потом понуро ходили с фингалами всех цветов радуги, властям не жаловались, и так продолжалось ныне, присно и во веки веков.

Среди жителей было много больных, как телом, так и духом. Но от физических недугов никто по-настоящему не лечился, да это было и невозможно при ленивых, заскорузлых фельдшерах местной амбулатории, а о душевных болезнях здесь как будто и не подозревали, возможно, потому, что поведение людей здоровых порой мало чем отличалось от поступков сумасшедших.

Леспромхозовский кладовщик однажды после двухмесячного запоя сжег собственный дом вместе с постройками и домашней животиной, подперев двери хлевов и сараев кольями. Хорошо, хоть жена, прихватив отпрысков, убереглась у соседей от аутодафе, устроенного доморощенным инквизитором. Из района приехала следственно-оперативная группа, и кладовщик отправился на несколько лет в северный «санаторий».

А вот водителя совхозного автобуса никто не беспокоил, ни власти, ни общественность, кроме, пожалуй, злых женских языков, хотя он после смерти жены почти в открытую сожительствовал с двенадцатилетней падчерицей. В школу юная «новобрачная» ходить перестала. Больше того, глупая девчонка еще привадила и подружку-дебилку, у которой кроме полуслепой бабушки никого не было, а в специнтернат ехать она не желала.

Узнав о происходящем, Лобанов взъярился, набросился на невозмутимых коллег, разорался в кабинете директорши и в итоге возглавил поход школьной комиссии против гнусного сластолюбца. Однако вопреки ожиданиям и воинственному пылу никакого результата он не добился. О скверных забавах шофера знали все, но удостоверить их было нечем, а подвыпивший нимфоман грозился «своротить харю» каждому, кто сунет нос в его «личную жизнь». Сергей в процессе воспитательной работы с «родителем» чуть не ввязался в рукопашную, но благоразумным коллегам удалось предотвратить мордобой.

Участкового инспектора, пятидесятилетнего милицейского «мамлея», Лобанов не раз видел мирно почивающим при полной форме среди бела дня в каком-нибудь тенистом уголке, неподалеку от винного магазина, поэтому обращаться к доморощенному анискину посчитал бессмысленным и сразу вышел на райцентр. Районная милиция жутко возмутилась, грозилась в два счета «сморщить» растлителя, обещала нагрянуть со дня на день, да так и не объявилась, несмотря на многочисленные Сергеевы напоминания. Лобанов собирался уже ехать в райком. Но тут за шоферовой падчерицей явились родственники покойной матери и на следующий же день увезли девчонку. А дебилка постепенно как-то отстала сама. Впрочем, моральный климат в поселке от этого не улучшился.

Лобанову сделалось скучно. Он попробовал сам пить водку с завклубом и врачом-терапевтом. Но первый с трех стопок впадал в свинское состояние, а второй делался агрессивен и норовил пырнуть собутыльников каким-нибудь острым предметом.

Ни рыбалкой, ни охотой Лобанов не увлекся, и бессонными ночами ему в голову стали приходить различные варианты побега из этой замаскированной ссылки. Но уезжать он все-таки не хотел.

Потом закрутилась история с Любочкой, и жизнь обрела некоторый смысл. Теперь по ночам Сергей стал мечтать, как женится на милой его сердцу пионервожатой и,

«отмотав срок», увезет нежную, добрую Любочку из этого спящего дурным сном царства.

После первой близости, случившейся поздним вечером в его комнатенке, Сергей и Люба отправились на речку. В темноте прибрежные заросли казались непроходимыми, звенели комарами, цеплялись за ноги и больно хлестали ветками, но они все равно добрались до говорливой воды, от которой тянуло холодом. Девушка, час назад переставшая быть таковой, под удивленным взглядом Сергея сбросила с себя все, но не с городским кокетливым бесстыдством, а так, как змея сбрасывает старую кожу, в которой ей сделалось тесно. Просто пришел Любочкин срок расстаться с застиранным полудетским платьишком и открыть мужчине самые сокровенные тайны.

Люба безбоязненно ступила в ледяную, ртутно поблескивающую воду и сразу погрузилась в нее до плеч. Сергей, ежась от ночного ветерка, тоже разделся, но плавки снимать не стал и сунулся в звонкую рябь. Он тут же с уханьем, взметая брызги, вылетел на берег, в гущу комаров. С середины полыхающего лунным огнем потока до него донесся негромкий смех.

Позже, вспоминая то купанье, Лобанов повторял себе, что они с Любой самой природой не были суждены друг другу. Он, сильный, упрямый, нетерпеливый, тем не менее все равно никогда не смог бы плескаться в хрустально-обжигающей купели рядом с гибкой наядой, такой мягкой, теплой и податливой на суше. У них была разная среда обитания. Но легче от этого Сергею не становилось…

Неприятности начались зимой, после того как Любочка, подхватив воспаление легких, месяц не появлялась в школе. Сергей поначалу взялся навещать ее, но встретил у родителей такой прием, что не решился больше обременять их своими визитами. Старики, как величала их Люба, были в курсе ее ночных купаний и походов в мужское общежитие. В поселке, несмотря ни на что, чтили свой, особый,

«моральный кодекс».

Черт дернул Лобанова затеять это прямо в пионерской комнате!.. Любочка появилась на работе похудевшая, с осунувшимся лицом, но ему она показалась красивой, как никогда. Сергей кое-как отвел положенные часы, кусая губы, дождался, когда вожатая разгонит своих красногалстучных оглоедов, и ввалился к ней, как пьяный варяг. Он всунул в дверную ручку ножку стула, сгреб Любочку в охапку и понял, что оторваться уже не сможет. Со стены, с портретов, на Сергея предостерегающе уставились великие умы человечества. Но Лобанов не внял вещим взглядам.

Признаться, в тот момент он плохо соображал, что делает.

Любочка была одета по-зимнему, к тому же она слабо вскрикивала и отбивалась. Но когда Сергей, осыпая на пол пуговицы с ее кофты, освободил два налитых шара, увенчанных вспухшими сосками, всякие преграды потеряли свое значение.

Они уронили на пол несколько вымпелов и кубков, напугали морских свинок и чуть не отломали ножку от Любочкиного стола. Но ничто не помешало их грешному уединению. Единый в трех лицах Ильич, потрясенный кощунством, не выпрыгнул из портретных рам, и все бы обошлось благополучно, если бы ученик шестого класса Федя Косенок, двоечник, забияка и любитель тискать пополневших одноклассниц, случайно не подсмотрел в окно, чем занимаются его наставники в перерывах между воссеванием разумного, доброго, вечного. Федя не столько удивился, сколько восхитился увиденным, немедленно помчался поделиться новостью с корешами и в итоге раззвонил о своем наблюдении по всему поселку. Помощников в этом увлекательном деле у него отыскалось с лихвой. Сенсации Федя не произвел, но создал совершенно нештатную ситуацию. Главное заключалось даже не в самом факте, который из общего течения поселковой жизни не слишком-то выбивался, а в том, что источником скабрезной сплетни стал ученик, притом далеко не из лучших и не из тех, кого легко заставить прикусить язык.

Два дня старшая половина педколлектива хмурилась, а младшая ухмылялась. Любочка немедленно опять скрылась на больничном. Ходили слухи, что ее отец, уязвленный молвой, рассвирепел, подвыпил и не на шутку пустил в ход кулаки. А на третий день Лобанова вызвала к себе Евгения Петровна.

В просторном, но несколько обшарпанном кабинете Сергей присел к директорскому столу, отчаянно взглянул в лицо насупленной руководительнице. Евгения Петровна не выдержала и отвела глаза.

Директорша переложила авторучку с места на место и, избегая встречаться взглядом с Лобановым, начала без всякого предисловия:

— Вы, Сергей Николаевич, понимаете, надеюсь, что сей знаменательный факт я скрыть не могу, даже если бы и хотела. Он известен всем. Вы у нас не на лучшем счету. У меня есть недоброжелатели. Найдется кому довести до сведения… Но я и не собираюсь ничего скрывать, так как надеюсь и дальше считать себя педагогом.

Вы также должны понимать, что главное не в родителях, а в детях. Родители здесь такие, что чересчур и не озаботятся. А вот детям смотреть в глаза, не приняв никаких мер, я не смогу. О моральных аспектах и учительской этике я говорить не стану. Думаю, вы прекрасно понимали, что делали. Мне жаль эту дурочку. Вы-то в любом случае уедете, а ей здесь жить. Неглупая девушка, в пединститут готовилась. Теперь в поварихи пойдет или дояркой на ферму. А вы… Уничтожать я вас не собираюсь, но готовьтесь к закрытому педсовету.

— Я на ней женюсь, — заявил Лобанов.

Евгения Петровна усмехнулась:

— Желаю счастья. Но это ничего не меняет. Ясно же, что ни вам, ни ей в этой школе работать нельзя.

— Любочку вы могли бы и простить. Она любит свою работу. В отличие от меня.

Евгения Петровна подняла брови.

— Почему именно ее? По-моему, в происшедшем вы виноваты одинаково. А насчет любви к работе… Странная какая-то любовь. И вообще, при чем тут прощение? Я что, с вами личные счеты свожу? — Она вдруг покраснела.

Лобанов видел, как трудно дается Евгении Петровне ее начальственный тон, и догадывался, что ей гораздо больше хочется вскочить и отхлестать его по поганой, бесстыжей… желанной физиономии. Она торжествовала и мучилась одновременно. Но мучилась — больше.

«Ну что ж, вот и решение всех проблем», — подумал Сергей и вдруг спросил совершенно неожиданно для самого себя:

— Евгения Петровна, можно я зайду к вам сегодня вечером?

— Куда? Зачем? — вскинулась директорша. Но она поняла, что он имел в виду, и скрыть это ей было не под силу.

— К вам домой.

Глаза Евгении Петровны под его взглядом метались, не находя укрытия. Лобанов понял, что сейчас действительно рискует схлопотать по морде в придачу к порочащей статье в трудовой книжке, и ужаснулся собственной нахальной дурости.

Но по морде он не схлопотал. Он увидел изменившееся до неузнаваемости, постаревшее и какое-то затравленное лицо директорши, которая, конечно же, сознавала, как чудовищно он унижает ее сейчас.

Она была бесплодна, и за это муж бросил ее лет пятнадцать назад, а превратиться в бессовестную, разгульную администраторшу ей не позволил характер… Но дело, конечно, было не в этом. Только многие годы спустя Лобанов понял, как была одинока и как любила его эта немолодая и несчастливая женщина.

Евгения Петровна сказала без выражения:

— Да, приходите. Часов в восемь.

Сергей хотел что-то добавить, обозначить хоть какую-то формальную причину своего визита, но еще раз глянул на директоршу, прикусил язык, поднялся и вышел.

И он таки навестил ее. Зачем он поперся, он не мог объяснить. Он не собирался таким образом спасать чистоту своей трудовой биографии, на которую ему было тогда плевать. И не ради Любочки готовился принести себя в жертву. Независимо от решения Евгении Петровны, на пионервожатой в этой гнилой дыре было поставлено клеймо. Его вела и толкала тогда какая-то садо-мазохистская злоба. «Вы за школьную мораль и педагогическую этику? Даже если ваши детишки и их наставники за школьным порогом дружно ныряют головой в дерьмо? Ну так вот вам мораль и этика!» Все прошло почти так, как и предполагал Лобанов. Он был взвинчен и, чтобы скрыть это, после десятка бессмысленных фраз и двух рюмок коньяка грубо сгреб Евгению Петровну, вскинул ее тяжелое, немолодое тело на руки и понес к дивану.

Она сперва казалась мертвой, но потом, словно очнувшись от долгой комы, стала оживать и вскоре с бесстыдными криками раз за разом грузновато взмывала к вершине блистающего пика.

В перерывах Лобанова, лежащего в полуотключке, вдруг словно окатывало расплавленной смолой. Ему делалось тошно и гадко, но вовсе не от того, что Евгения Петровна была старой и никудышной партнершей. Он вскакивал, наливал коньяку себе и ей, а потом набрасывался с дикими ласками.

Они говорили о чем-то, но позже Сергей не мог или не хотел вспомнить — о чем.

Сказать по правде, он просто прятался от жгучего стыда, который грозили всколыхнуть эти воспоминания.

Под утро она со стоном оттолкнула его и выпроводила вон, не зажигая света. В общежитии Лобанов попросил у соседей взаймы бутылку водки, напился и не пошел на работу.

На следующий день, когда он все же явился, выяснилось, что директорша сказала коллегам, будто он болен..

Никаких заметных изменений в отношениях директора школы и молодого специалиста не произошло. Однако и этот эпизод жизни Лобанова каким-то чудом не остался тайной для окружающих. Спустя неделю все еще бюллетенившая Любочка, оставив записку с упреком неверному возлюбленному и проклятиями в адрес «старой гадины», попыталась выпить уксусную кислоту, правда неудачно, так что обожгла себе лишь гортань. Ее разгневанный и хмельной отец явился в школу, когда Лобанова там не было, устроил безобразный скандал, грозил разнести «это блядское гнездо», остерегаясь, впрочем, впрямую адресоваться к директорше и сконцентрировав все негодование на отсутствовавшем Сергее.

Педсовет сперва отложили, а потом он и вовсе не состоялся, инцидент как-то рассосался и заглох сам собой, хоть поселковые сплетницы еще некоторое время обкатывали его на языках. Все это не мешало, кажется, Евгении Петровне смотреть в глаза школьникам и считать себя педагогом, а если как-то и мешало, она об этом никому не рассказывала.

Любочка наконец выписалась из больницы, уволилась по собственному желанию и уехала к родственникам, не повидавшись с Сергеем. Говорили, что после отравления у нее пропал голос. Адреса ее Лобанову узнать было негде. Отец Любы больше не буянил, но как-то навестил Сергея в общежитии и добром попросил оставить дочь в покое, присовокупив на прощанье, что иначе подкараулит «зятька» в темном углу и пристрелит как собаку.

Затосковав, Лобанов пару раз пьяный забредал ночью к Евгении Петровне. Она принимала его, хоть в таком виде стоило гнать в шею, и он с неистовой неистощимостью молодости и бессмысленным ожесточением доводил ее до полуобморочного состояния, а под утро уходил, воровато озираясь. Но днем, в школе, все оставалось по-прежнему.

Федя Косенок учился из рук вон плохо, и однажды, споткнувшись о его фамилию в журнале, Лобанов подумал, что ведь, в сущности, именно этот тупой ублюдок изгадил ему жизнь. Сын алкашей, сам уже не понаслышке знающий вкус вина, безнадзорный, болтающийся черт знает где в самое неподходящее время, он своим блудливым взглядом проник в их с Любочкой тайну и, поспешив раскрыть свой поганый рот, заставил Лобанова самого изваляться в дерьме.

Сергей вызвал Федю к доске и через пару минут с тайным наслаждением влепил ему совершенно заслуженную «пару». С этого момента и до конца дня настроение молодого специалиста заметно улучшилось.

Лобанов сам не заметил, как у него вошло в привычку время от времени, в моменты наибольшей хандры, дергать Федю «на лобное место» и уничтожать его простыми вопросами в пределах программного минимума. Это не вызывало угрызений совести, так как Сергей не строил своему врагу никаких ловушек. Формально Лобанова не смог бы ни в чем упрекнуть самый придирчивый методист. Хитрость заключалась в том, что раньше он вел балбеса по курсу науки, как слепца через автомагистраль, а теперь взял и отнял поддерживающую руку. Но это не казалось Сергею Николаевичу несправедливым.

Федя свои падения переносил легко, после каждого вопроса выкатывал глаза и кроил испуганную рожу, а получив очередной «неуд», возвращался на место с ужимками и лучезарной улыбкой, гримасничая и подмигивая веселящемуся классу. Постепенно «выступления» Косенка у доски начали превращаться в увлекательное шоу, которое, похоже, доставляло удовольствие и зрителям, и участникам. Злость Сергея улеглась, и он рисовал в журнале крутогрудые двойки бездумно и весело.

Опомнился он только перед родительским собранием, когда простецки-громогласная завуч, просмотрев классные журналы, набросилась на него:

— Это у тебя что такое, Сергей Николаевич, творится? Это вы Косенка на второй год оставлять собрались? И молчит, как будто так и надо! За успеваемость, интересно, кто отвечает? Этому вас в институте учили?

Глянув в журнал, Лобанов сообразил, что успел навтыкать паскудному Федору больше десятка «двоек» и «колов». Почесав затылок, он пообещал распалившейся завучихе заняться с Косенком индивидуально.

На собрании пропахший наземом совхозный скотник, Федин отец, здоровенный, угрюмый, с сизоватым носом, сидел молча, едва умещаясь за партой и бодливо склонив лысоватую голову. Сергею не понравилось, как он, выслушав обвинительную речь завуча, повел этой самой головой наподобие белогвардейского штабс-капитана из фильмов, хотя никакой воротник френча не сдавливал ему шею.

На следующий день Федя в школу не пришел и далее отсутствовал всю неделю. По поселку прошел слух, что родитель Феди, вернувшись со школьного судилища, так отделал непутевого отпрыска, что тот три дня отлеживался на сеновале, а слегка очухавшись, подался в бега.

Новость неприятно уколола Лобанова. Нельзя было не признать, что первопричиной происшествия явились его неуместные забавы на уроках. По прочим предметам Федор имел хоть и призрачные, но тройки. Помучившись угрызениями совести, Сергей решил отправиться на поиски беглого двоечника, но какие-то неотложные дела этому помешали.

А спустя еще несколько дней, задержавшись в школе допоздна и сидя в пустой учительской, Лобанов услышал за окном, где-то в отдалении, пронзительный собачий визг. Визг не утихал, переходя от рыданий к свистящему писку, вспарывал вечернюю деревенскую тишину и выворачивал душу. Оттолкнув бумаги, Сергей поднялся и направился во двор. Когда он сбежал по ступенькам крыльца, страдающий собачий голос смолк, но уже стало ясно, откуда он раздавался. Торопливо обогнув деревянный периметр помойки, Лобанов пробрался тесным проходом между сараями и в последнем отсвете сумерек увидел, что на замусоренном пустырьке, охваченном глухим забором, мелькнули низкорослые тени. До него донеслись приглушенные возгласы: «атас!» и «говорил тебе, не надо…» Две-три тени махнули через забор, но последняя, сгорбленная, с удлиненной каким-то орудием рукой, осталась на месте.

Сделав несколько шагов, Лобанов словно споткнулся. Он услышал непонятные шаркающие звуки и, приглядевшись, увидел небольшое, продолговатое, явно живое тело, которое, ритмично изгибаясь, елозило по земле и, крутясь на одном месте, производило то самое шарканье.

Лобанов узнал сгорбленную фигуру. Федя Косенок стоял над нелепо дергающимся существом, сжимая в правой руке топор. Теперь Лобанов отчетливо понял, что шаркающее и вертящееся — это средних размеров лохматая дворняга, у которой отрублены передние лапы. Задние лапы животного двигались так, будто оно во всю мочь скакало от места казни. Но собака уже никуда скакать не могла. Потеряв голос от болевого шока, она билась в агонии, развозя вокруг себя темное, бесформенное пятно.

Сергей метнулся вперед, одним махом вырвал из рук пацана топор. Федька не собирался бежать, но после такой стремительной атаки попятился. Лобанов сгреб его за ворот поношенной курточки. Федька неожиданно крутанулся, больно прищемил Лобанову пальцы захлестнувшимся воротником, вырвался, отскочил на несколько метров, но не бросился наутек, а ощеренным крысенком рыпнулся навстречу педагогу: — Козел! Не лезь, а то кишки выпущу!

Лобанов на мгновение опешил и тут же почувствовал донесшийся от пацана запах винного перегара.

— Ты что, с ума сошел? Ну-ка немедленно прекрати! Успокойся и прекрати!

В сумеречном свете Федькино лицо показалось Сергею каким-то оплывшим и примятым, словно пластилиновая маска, которую забыли на солнце. Пацан был нешуточно пьян.

— Уйди, падла! — Косенок, покачнувшись, нагнулся и поднял с земли обломок кирпича.

— Ты что творишь? — спросил Сергей почти спокойно. — Чокнулся, что ли? Зачем собаку изувечил?

— Она, с-сука, моих голубей… — просипел Федька. — И ты… гребун тухлый!..

Двоечки ставил, выеживался…

— Не за дело разве ставил? — спросил Сергей, не обращая внимания на матюги.

— За де-ело!.. — передразнил Косенок. — Меня этот бык старый чуть не угробил.

Шары залил, воспитатель… Мамка сунулась, он и ей харю своротил. Я его застрелю, бля!.. И тебя!.. Все вы пра-авильные!..

— Дергай отсюда, — сказал Сергей. В нем клокотала какая-то тошная злоба, но не столько на этого несчастного поганца, сколько на самого себя.

Федька постоял, длинно, тягуче плюнул сквозь зубы под ноги Лобанову, швырнул в сторону кирпич, повернулся и, пошатнувшись, исчез в залегшей между сараями темноте.

Сергей посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на все не затихающую собаку.

Она еще шевелилась, хоть и вяло, будто засыпая. Лобанов, кривясь, подступил к ней, сжался, как перед прыжком в ледяную воду, и, зажмурившись, взмахнул топором… Возле помойки его вырвало.

Через два дня Лобанов подал заявление об увольнении. Молодых специалистов, не отработавших положенный срок, отпускали лишь в крайних случаях. Но Евгения Петровна, не вступая с «дезертиром» ни в какие разговоры, по своим каналам решила возникающие в таких случаях проблемы, и вскоре Сергей получил через завуча все свои документы, включая и диплом, посредством изъятия которого принято было держать на привязи начинающих педагогов.

До самого Сергеева отъезда Федя Косенок в школе не показывался, и Лобанов был рад этому.

Он уехал ранним утром. Его никто не провожал. Даже с завклубом и врачом-терапевтом они не выпили на прощанье.

Впоследствии, вспоминая свое поселковое житье и бесславное учительство, Лобанов морщился и признавал, что вел себя как последний идиот. Единственным оправданием ему служила молодость. Сергей часто твердил себе, что не зря покинул то гиблое место, где ему ничего не светило, кроме лютого алкоголизма. Это отчасти унимало ноющую совесть. Но и годы спустя, просыпаясь по ночам, Лобанов порой испытывал спазм, выворачивающий наизнанку душу. Перед Сергеем в искрящейся темноте возникали то Евгения Петровна, покорно отдающаяся его изнасилованиям и вздрагивающая при встречах в школьном коридоре, молчаливая, все понимающая и тем не менее идущая на все; то несчастный балбес, доведенный с его помощью до озверения; но — главное — Любочка.

Бежав от них от всех — а по-другому он это назвать не мог, — Лобанов сперва пребывал в вялом отупении и безразличии к окружающему, словно переживший землетрясение или авиакатастрофу. А когда пришел в себя, спохватился и ударился в розыски пионервожатой — было поздно. С великим трудом ему удалось узнать, что она не то вышла замуж, не то просто куда-то уехала. Так или иначе, но свою Любочку, Любовь Пал-лну, единственную женщину, которую, как выяснилось, он сумел за всю жизнь полюбить по-настоящему, Лобанов больше никогда не видел. Он не мог пожаловаться на отсутствие женского внимания и не сторонился его. Но чьи бы руки — робкие, нежные, умело-настойчивые — ни обнимали Сергея, Любочка всегда присутствовала где-то рядом: в тени ночного парка, среди отплясывающей ресторанной публики, за неплотно прикрытой дверью спальни. Именно это ее бесплотное присутствие вечно мешало Лобанову стать счастливым. Даже тогда, когда он женился.

8

Тягучими осенними вечерами, когда за черным оконным стеклом повисало мокрое, подсвеченное мутными фонарями марево, Лобанова охватывало чувство одиночества, перераставшее в тоску и даже страх перед равнодушием вселенной к одному, отдельно взятому, индивидууму. Сергей постепенно приучил себя к мысли, что отъезд из таежного поселка был не бегством, а актом самосохранения. И все бы ничего, если бы не деревенская девушка с красным галстуком на высокой не пионерской груди.

Заканчивалось тем, что Сергей вспоминал об Алешке Волине, перед которым не надо ничего из себя изображать. Именно ему можно было порой приоткрыть слякотные уголки своей души. Лешка с молодости умел выслушать и понять. А большего Лобанову и не требовалось. …На милицейскую службу Сергей угодил, можно сказать, по недоразумению. В гостинице районного центра, куда он прикатил в очередную командировку, его обокрали. В номер злоумышленники проникли, подобрав ключ, сперли Сергеев походный чемодан и немного денег.

По вызову из милиции явились двое, в форме и в штатском, осмотрели неповрежденную дверь, полчаса допытывали Лобанова, с кем он пьянствовал в номере и каких женщин приводил, так что в конце концов он отказался писать заявление и вежливо попросил детективов убираться.

Оставшись один, Лобанов обошел соседние комнаты и расспросил их жильцов, не попадались ли им на глаза подозрительные личности, но никакими ценными сведениями не разжился. Тогда он спустился в фойе, изложил суть дела пожилому суровому швейцару, дремавшему на стуле у входа.

Твердокаменный дядька оставался нем и глух до тех пор, пока Сергей не сунул ему один из двух оставшихся в кармане червонцев. Тогда выяснилось, что утром к администраторше приходил ее бывший сожитель, пьяница и тип крайне ненадежный. Он клянчил у всех встречных на бутылку, надоедал «своей бабе», а спустя какое-то время обнаружилась пропажа запасных ключей…

Лобанов легко выведал у моложавой, постреливающей на него глазами администраторши, что окаянного Кольку вернее всего искать в ближней общаге, и, не мешкая, отправился туда. Словоохотливая бабуся-вахтер сообщила Сергею, в каких комнатах обычно обретается «этот гад».

Лобанов обнаружил объект своих поисков. Какое-то пьяное мурло дрыхло на койке, даже не сняв ботинок. Рядом красовался знакомый чемодан. Забрав свое имущество и вытряхнув из воровайки остатки непропитых денег, Лобанов ощутимо припечатал ошалевшего Кольку к стене — еще раз попадешься на глаза, ноги выдерну! — и удалился.

Дня через три Сергея вызвали в горотдел милиции. Оказалось, что дежурный поспешил зафиксировать сообщение о краже в гостинице, а посланные туда сотрудники никаких материалов не представили, так что от Лобанова требовали внести ясность, «имело место событие преступления или не имело».

Выслушав рассказ Сергея, симпатичный замначальника угро с усмешкой одобрил проведенное Лобановым частное расследование, а потолковав с ним о том, о сем и перейдя на «ты», неожиданно предложил:

— Давай к нам на службу.

— Куда это к вам? — не понял Сергей.

— Ну, в милицию, в уголовку. Воров ловить и грабителей.

Лобанов расхохотался:

— Было дело, милиция меня самого ловила…

А через несколько месяцев он переехал в тот город, получил на милицейском складе новенькую форму и с непривычки в кровь исколол иголкой пальцы, пришивая погоны и петлицы…

— Во, блин! — сказал Сергей, входя в кабинет нового шефа. Необмявшийся китель сидел на новоиспеченном «менте» коробом. — Никогда погон не носил. Или погонов, как правильно?

— По мне хоть погоний, без разницы. — Замнач оторвался от живописно разбросанных по столу бумаг. — Не носил и не будешь. Ты сыщик, а не околоточный. Чтоб завтра был как человек, в штатском. Прикрепляю тебя для стажировки к старшему оперу Зиновьеву. Обмывать будете в выходной. В рабочее время увижу — убью! Все. Шагом марш в семнадцатый кабинет.

— Да, мой генерал! — гаркнул Лобанов и повернулся кругом через правое плечо…

Около месяца Сергея преследовало странное чувство, будто он ввязался в какую-то игру, и теперь трудно разобрать, забавная она или не очень. Но позабавиться ему не довелось. Работа в уголовном розыске оказалась тяжелой, нервной, выматывающей и грязной, но, как ни странно, она понравилась Сергею. Кажется, он наконец обрел «мужскую» профессию.

Здесь же, в ГОВД, он встретил милую инспекторшу по делам несовершеннолетних, удивительно непохожую на разбитных милицейских бабенок, но чем-то неуловимо напоминающую старшую пионервожатую из далекой сельской школы. Из-за этого сходства он, должно быть, и женился на «лейтенанте Галке».

Служба у Лобанова ладилась. Не имея никакого специального образования, но отдавшись новому занятию всей душой, он быстро постиг сыскные премудрости.

Пригодились и жизненный опыт, который успел приобрести Лобанов за время скитаний по свету, и давний, со студенческих времен, интерес к психологии. Новый опер почти никогда не орал на свою «клиентуру», не рукоприкладствовал и насмехался над сотрудниками, руководствовавшимися методом известного анекдота: рельсу брали?.. ах, не брали… давайте посмотрим. Зато он порой надолго запирался в кабинете один на один со свидетелем или подозреваемым, вел какие-то свои, негромкие разговоры и вдруг выдавал результат, на который могли уйти недели суматошной беготни.

Но со временем Сергеев энтузиазм несколько поостыл, все чаще сменяясь досадой и недоумением. Лобанов готов был мириться с бессмысленной на его взгляд и бессовестной по сути погоней за «процентом» раскрываемости преступлений; ворчать, но терпеть иных нерадивых и бездушных коллег; продираться сквозь удручающую канцелярско-бюрократическую рутину. Но столкнувшись с тем, что перед законом «все равны, но некоторые равнее», а для иных он вообще не писан, Лобанов несколько раз дерзко и не без вредных последствий для себя повздорил с начальством.

А потом дела и вовсе пошли наперекосяк.

Во время кетовой путины мужское население города почти в полном составе пропадало на тонях. Никаких лицензий в то время еще не продавали, но рыбачили все. При скудном продовольственном снабжении «глубинки», где даже зеленоватая вареная колбаса давно перевелась в пустых магазинах, запальчивая формула «у реки, да без рыбы?!» стала законом.

Река день и ночь ревела лодочными моторами, производство шло вполсилы, а по опустевшему городу в одиночку и группами брели и ехали в автомобилях небритые мужики в штормовках, энцефалитках, ватниках и болотных сапогах, пьяноватые, охрипшие, измученные ночными заплывами и тасканием тяжелых, мокрых мешков с добычей. Очумелая от круглосуточных вахт и спирта рыбинспекция бороздила воды, ловя и распугивая обнаглевших браконьеров, отбирала сети и улов, строчила протоколы, грозилась, орала простуженным матом, пускала ракеты, а порой и отстреливалась. Милиция вылавливала по берегам и дорогам груженные под завязку машины и «сухопутных рыбаков», выменивавших рыбу на водку у настоящих, водоплавающих.

Ни соли, ни спиртного было не достать, народ по ночам не спал, потроша и засаливая красную рыбу и икру, в вытрезвитель никого не клали, потому что, во-первых, было не до того, а во-вторых, неизвестно с кого следовало начинать: две трети городского населения непрерывно пребывали в средней степени опьянения.

Зато грабежи и кражи прекращались напрочь. Ворье частью тоже рыбачило, а частью заготавливало коноплю, которая поспевала как раз в это же время.

Упомянутая вакханалия именовалась в народе веселым словом «фестиваль» и продолжалась весь сентябрь, а ее последствия расхлебывались до самой следующей путины.

Не обходилось и без жертв. Кто-то тонул во время шторма или по причине ночного столкновения лодок на полном ходу, кто-то спьяну сам вываливался за борт, иных утаскивала на дно вместе с суденышком севшая «на задев» сеть, а кто-то вообще пропадал при невыясненных обстоятельствах.

Однако среди всеобщего бедлама встречались неприкосновенные островки стабильности, «блатные» тони и табора, где промышляли друзья и родственники рыбнадзора, всякий мелкий чиновный люд, имеющий хоть какое-то отношение к власти, и рыбаки, «пашущие» на городских «шишек». Сами «шишки» в воде не полоскались, а заседали в белом трехэтажном доме, стоящем среди густой зелени и помахивающем с крыши трехцветным полотнищем, словно кисточкой тюбетейки…

В тот год пропал без вести офицер милиции, прикрепленный к рыбнадзоровскому экипажу. Сергей, участвовавший в расследовании, получил вскоре сообщение от своего агента, отиравшегося среди рыбинспекторской братии. Стукачок утверждал, что «мента замочили сами эти шакалы». Колесо завертелось. Вскоре были арестованы двое инспекторов и моторист катера, после чего следственно-оперативная группа без особого труда «размотала» преступление.

Но далее дело приняло удивительный оборот. Сюрпризы начались с выяснения мотивов убийства. «Расколовшиеся» охранники рыбных богатств то ли с дурного перепугу, то ли желая прикрыться от корячившихся сроков громкими именами, полили как из ведра: кто, сколько и для кого ловил; куда завозил; сколько «левых» бочек икры ушло в краевой центр, а сколько и выше; как и где «реализовывали излишки» и кому какие барыши потом перепадали. Замелькали фамилии, при звуке которых следователю прокуратуры хотелось встать навытяжку. Он, бедняга, не знал, как остановить пошедшую вразнос машину разоблачений, не затыкать же рот обвиняемым. Долг обязывал его допрашивать все новых всплывающих в деле свидетелей, работников рыбоохраны, а те, зная, что мокрушники «поплыли», тоже не собирались корчить из себя партизан. Всеми двигала тайная надежда, что на главных зачинщиков «промысла», на БОЛЬШИХ людей, следствие не замахнется.

По городу поползли гнусные слухи. В прокуратуре и отделе милиции распространились суета и нервозность, а в трехэтажном здании под триколором воцарилась угрюмая предгрозовая тишина.

Сергей крутился на работе с утра до вечера, забегал домой перекусить и снова исчезал, порой до рассвета. Галка, его жена, сталкиваясь с супругом, пробегающим по коридорам горотдела, ловила благоверного за рукав и пыталась посвятить в какие-то семейные проблемы, но Сергей вырывался, отмахивался и уносился прочь.

«Рыбное» дело пухло не по дням, а по часам. Следователь, хватаясь за голову, едва успевал подшивать в очередной том все новые, ужасные в своей разоблачительности бумаги, а веселые, злые опера раскручивали и раскручивали «чертово колесо».

— Не вам потом за все отвечать, а мне! — дергал себя за галстук следователь, когда группа вечером собиралась на планерку.

Но опера уже вошли в азарт и их было не остановить, тем более, что на этот раз, кажется, выпала долгожданная возможность «сморщить эту зажравшуюся сволочь».

— Не ссы, Степаныч, мы с тобой, — успокаивали они следователя. — Тут мы еще одного свидетеля надыбали. За дверью дожидается. Чего говори-ит!..

Извержение городской клоаки прекратилось так же внезапно, как и началось. Группу расформировали, а дело передали в прокуратуру соседнего района, «в целях обеспечения объективности расследования».

— Что, Степаныч, абзац? — спросил Лобанов у повеселевшего следователя.

— Он самый, — сообщил Степаныч, откинувшись на спинку кресла и смачно прихлебывая чай с лимоном.

— И не противно тебе? Чего балдеешь?

— Молодой ты еще. — Следователь посуровел. — Ты что думал, мы этих тузов в «ивээс»’ закроем? Раскатал губу. Я и так думаю, чего они тянут, почему не прикроют лавочку. До такого можно было докопаться!.. Тогда уж точно всем абзац!

— Ты в крайпрокуратуру-то хоть звонил? — хмуро поинтересовался Лобанов.

Следователь усмехнулся.

— В край наш шеф еще в первый день позвонил, как только каша заварилась. Не похвалили его, но тогда сказали: разбирайтесь. Или ты думаешь, районный прокурор своей властью тебе геройствовать позволит? Наивняк! А теперь вот оттуда же команда поступила — дело закопать. Мне еще и наваляли, за то что развел бодягу.

Придя домой раньше обычного, Лобанов сразу завалился спать, а утром опоздал на работу. Три дня он почти не разговаривал с Галиной, на службе курил у себя в кабинете или бесцельно шатался по отделу. А вечером четвертого засел за какое-то длинное писание, извел кучу бумаги и, закончив под утро, запечатал свое произведение в конверт, на котором значился адрес: Москва, Кремль, Президенту РФ. Вечером Сергеево послание увез в крайцентр приятель, отправившийся туда по делам, а еще через сутки оно отбыло с центрального почтамта в столицу.

Это была наивная и безнадежная затея. Она не могла окончиться ничем, кроме грандиозных неприятностей для самого Лобанова, и он это сознавал. Но не колебался и не сожалел о своем поступке.

Но отправленное Лобановым послание вызвало совершенно неожиданные последствия.

Может быть, оно стало одним из тысяч «малокалиберных патронов» в чьей-то большой войне или какой-то столичный чиновник, понимая, что тут ему ничего не грозит и никакая выгода не светит, решил для морального удовлетворения хоть раз восстановить справедливость.

Без обычных предупредительных звонков, неожиданно и сурово нагрянула смешанная бригада прокурорских и милицейских чинов, так что у сотрудников скромного периферийного горотдела зарябило в глазах от большущих звезд на серых и голубых погонах.

Бригада проработала в городе полмесяца и увезла дело с собой. Вслед за убийцами милиционера на нары перекочевало с полдюжины рыбинспекторов и чиновников средней руки. Районного госрыбинспектора перевели куда-то на Алтай. Опустели, а потом обрели новых хозяев некоторые кресла в тихом трехэтажном доме. Доходили слухи, что и в краевом центре не обошлось без «кадровых перестановок».

Но районный «процесс века» так и не состоялся. Дело залегло в несгораемые казенные сейфы и скрылось под грудами других, более громких дел, которые возникали почти ежедневно. Неостановимый поток жизни смыл слухи и сплетни и покатил дальше своим чередом…

И все-таки для Лобанова такой исход был лучше, чем совсем ничего. Торжествовать не приходилось, но он будто сбросил с души тяжкий груз.

Однако все эти полыхнувшие, как бензин в костре, события подействовали на Сергея неожиданным образом. Он по-прежнему гонялся за домушниками, «выцеплял» угонщиков транспорта, сутками бороздил на катере реку, отлавливая по заросшим коноплей островам расплодившихся наркоманов. Но к этому времени он как-то перегорел, утратив интерес к «рыбному делу». И, как оказалось, не только к нему. Лобанов ловил себя на том, что ему теперь все равно, чем заниматься: бороться с преступностью или катать валенки. Его никто не преследовал за «правдоискательство», не строил козней, а коллеги-опера во время дружеских застолий хлопали по плечам:

— Молодец, Серега! Дал ты им просраться!..

Но начальство перестало здороваться с Сергеем за руку, при встречах смотрело как-то мимо, сведя общение с оперуполномоченным к лаконичным репликам и замечаниям служебного порядка. Начальство не было повязано с преступниками, само не жаловало «командиров» из трехэтажного здания и отнюдь не сожалело о том, что кое-кому из «тузов» дали по шапке. Но Лобанов совершил святотатство, нарушив великую заповедь круговой поруки, а, как известно, «единожды солгав, кто тебе поверит?» Даже если ты сказал чистую правду. Мало того, Сергей стал испытывать отчуждение со стороны таких же, как сам, рядовых сотрудников. Никому не нравятся люди, стремящиеся прыгнуть выше своей головы.

Вдобавок ко всему Лобанову неожиданно и бессмысленно изменила жена, словно ножом пырнула.

Галка вышла на работу, не догуляв декретного отпуска. Маленького Лобанова родители, хоть и с трудом, определили в ясли. Но Галине все равно приходилось не сладко. Муж с утра до ночи пропадал на работе, возвращался измученный и нередко навеселе, заваливался спать, а очнувшись и позавтракав, снова уносился неизвестно куда. До Гали время от времени доходили слухи о его «моральной неустойчивости». Она не знала, верить им или нет, но имелись причины и поверить.

Муженек вечно порхал в своих «оперативных просторах», а Ткачучка, молодая незамужняя следовательница, та и не скрывала, чего ей хочется, усмехалась:

— Тебе твой Лобанов все равно надоел, дай попользоваться, не будь эгоисткой!

Шутки шутками, но Галине стало известно, что чертова Ткачучка так подгадала свои дежурства, что они удивительно совпадали с дежурствами Сергея.

Служба у инспектора по делам несовершеннолетних тоже не мед, а приходилось тащить на себе еще и домашние заботы. Сергею с его «закруткой» было не до того.

Иногда, подойдя к зеркалу, Галина готова была разреветься. Необремененная грузом житейских проблем следачка, похожая на дорогую заграничную куклу, смело могла дать «такой мымре» сто очков вперед. А мужики есть мужики, и потому слезы и вправду начинали катиться из глаз.

Когда Сергей угодил в негласную опалу, общая глухая неприязнь распространилась и на его жену. Галя, непривычная к косым взглядам и подковерной возне, злилась на мужа, обзывала его выскочкой и дебильным правдолюбцем. В ответ Сергей только ухмылялся или молча утыкался в газету. По ночам Галина нередко вставала, шла на кухню и там уже плакала вволю. Она казалась себе старой, уродливой и несчастной.

Ей тогда не было еще и тридцати.

Когда из краевого УВД поступил вызов на трехдневный семинар, Галя обрадовалась так, будто ей предстояла поездка на Багамы. Нет, ничего плохого она и в мыслях не держала, но возможность ненадолго вырваться из обрыдшего колеса жизни показалась подарком судьбы.

Лобанов молча, с обычной усмешкой наблюдал за ее нешуточными, как за тридевять земель, сборами. Галина ежилась от этого взгляда и не понимала, почему ее гложет стыд. Она уехала, наготовив еды на две недели и торопливо чмокнув на прощанье невозмутимо улыбающегося мужа. Лучше бы он разворчался, пригрозил: смотри у меня там!.. Сергеева ухмылка бесила Галину. В ней будто содержалась некая затаенная презумпция виновности. Никакой виновности в помине не предполагалось. Но Галя чувствовала, что ее злость и стыд неспроста. А войдя в купе и плюхнувшись на свою нижнюю полку, она вдруг каким-то зоологическим чутьем угадала, что эта командировка не обойдется без сюрпризов.

С семинара Галя вернулась притихшая, но взведенная, как боевая пистолетная пружина, в первую же ночь тигрицей набросилась на супруга, чего уже давно не случалось, но Сергей определенно чувствовал, что никакие любовные игры ей не нужны. Однако он сделал вид, что ничего не заметил, а через несколько дней жизнь вошла в обычную колею.

Он верил своей Галке. И все, и хватит об этом.

А спустя два месяца, побывав в краевом УВД, Лобанов узнал от одного из тамошних сыщиков, что Галина за три дня своего пребывания на семинаре успела удивить видавших виды мужиков наивно-бесстыдным блиц-романом с проводившим занятия капитаном-теоретиком, преподавателем высшей школы милиции.

Тема эта всплыла во время вечерних посиделок за «пузырьком» в одном из кабинетов опустевшего управления. Немногословный оперативник рассказывал скупо, «без картинок», разговор ему было неприятен и завел он его лишь потому, что сыщики краевого угро из мужской солидарности решили просветить рогоносного мужа, чтоб не ходил посмешищем. Что-что, а смеяться над собой «уголовка» редко кому позволяла.

Выслушав новость, Сергей, криво усмехнулся, набулькал себе полный стакан, поднял его и подмигнул товарищу:

— За здоровье теоретиков…

Отутюженного, лощеного капитана Сергей прихватил в безлюдном по случаю учебного времени сортире милицейской школы. Высокий, подтянутый, по-строевому бравый преподаватель обалдел от напора одетого в штатское громилы и почти не сопротивлялся. Должно быть, он больше привык геройствовать на кафедрах и в чужих постелях. Сергей неохотно разжал пальцы на горле сомлевшего капитана, секунду помедлил, обуздывая вздрагивающий кулак, резко проведя захват, развернул противника спиной к себе, ударом колена швырнул его на пол кабинки, рванул заломленную руку вверх и окунул ненавистное румяное лицо в широкий унитаз, густо загаженный нечистоплотными слушателями.

— Привет от Галины Васильевны, доцент! — морщась, процедил Лобанов на прощанье.

Капитан, стоя на четвереньках, матерился и протирал рукой ослепшие глаза…

Вернувшись домой, Лобанов в один день подал рапорт об увольнении начальству и заявление о разводе в районный суд. Он не любил вспоминать, как в последующие месяц-два его таскали по инстанциям, убеждали отозвать рапорт и предлагали назначения в другие районы. Еще меньше Сергею нравилось воскрешать в памяти обстоятельства развода, Галкины покаяния, истерики и проклятья, испуганные глаза сынишки, уговоры приятелей. По странному совпадению увольнение и развод также состоялись в один день.

Лобанов уехал, когда Галина была на работе, прихватив только походный чемодан и по дороге заскочив в детсад попрощаться с сыном. От этого прощанья он потом не мог отойти целые сутки, в вагоне-ресторане незаметно высосал две бутылки водки, но не опьянел, а только налился чугунной обессиливающей тяжестью, и все повторял про себя, что так, только так, и пошли они все по широко известному адресу — правоохранители с партийным испугом в глазах и боевые подруги, бьющие под дых в самый неподходящий момент. Но ни водка, ни гневные мысли не могли избавить его от ощущения бегства, сродни давнему отъезду из глухого таежного поселка. И, как ни странно, перед мысленным взором Лобанова маячило сейчас не заплаканное лицо жены и не опрокинутая мордашка сына. Любочка, Любовь Пал-лна, пионервожатая в белой кофте и с красным галстуком на шее мелькала то у выхода в тамбур, то возле буфетной стойки, мимолетно отражалась в мутном оконном стекле. Сергей порывался вскочить и куда-то бежать, но лишь тряс головой, отгоняя наваждение.

…На следующее утро после того, как они с Волиным договорились о поездке в тайгу, Лобанов дозвонился до затерянной в лесном безлюдье станции. Там жил человек, обязанный своей свободой тому, что некогда оперуполномоченный Лобанов настырно, вопреки убежденности коллег и недовольству начальства, копал и копал запутанные обстоятельства убийства лесника, пока не доказал невиновность подозреваемого и не нашел настоящего преступника. С тем человеком Лобанов позже встречался всего раза три, но был уверен, что может на него положиться.

— Все сделаю, Сергей Николаич, приезжай, — дошел до Лобанова далекий сипловатый голос, и Сергей положил трубку с твердой уверенностью, что охота не только состоится, но и запомнится им с Волиным надолго. Грубые лесные мужики не забывали добра и при случае расплачивались, не мелочась. …Сергей лежал на вздрагивающей полке, то проваливаясь в дрему, то блуждая воспоминаниями в прошлом, то прислушиваясь к ходу поезда. Вагон будто обезлюдел.

До Лобанова не доносилось ни храпа, ни обычной сонной возни. Сердце его вдруг болезненно сжалось, в памяти всплыло явление обнаженной пассажирки, запросто разгуливающей по вагону. Конечно же, она всего лишь пригрезилась Сергею в тягостном дорожном полусне. Но это воспоминание как-то нехорошо тревожило его, и Лобанов решил, что по приезде непременно расспросит Волина, про какого такого рыбака толковал приятель во время их короткого разговора?

Часть вторая. ЗАЗЕРКАЛЬЕ

9

Волин безмятежно посапывал, прикрывшись ватником, когда Лобанов вдруг подхватился и начал трясти приятеля за плечо — приехали! Алексей сонно завозился, закряхтел, глянул на слепое табло часов.

— Твои тоже стоят? Тогда надо у проводника спросить.

— Не надо спрашивать, я сам знаю. Подъем!

— Ежась и покашливая со сна, друзья взялись за рюкзаки и, держа их перед собой, затопали к выходу. Поезд стоял здесь всего пару минут, так что приходилось поторапливаться, но Волин успел отметить, что в неосвещенных секциях сохраняются полная тишина и неподвижность. Волину показалось, что вагон совершенно пуст, и эта иллюзия неприятно кольнула в сердце.

Вывалившись в зябкий тамбур, Алексей с облегчением вздохнул. Ему хотелось побыстрее покинуть заполненный немым, давящим покоем вагон и выбраться на звонкий ночной морозец. Сергей принялся царапать ногтем заросшее инеем тамбурное окно, за которым ничего нельзя было разглядеть, кроме света фонаря, пушистым серебряным шаром повисшего за заиндевелым стеклом.

Проводник все не появлялся, так что высаживаться пришлось самостоятельно.

Ругнувшись, Лобанов с треском распахнул пристывшую вагонную дверь и первым спрыгнул на перрон. Волин подал ему сверху пожитки. Снегопад прекратился.

Неподвижный студеный воздух глухой ночи едва заметным льдистым маревом струился над заснеженной платформой, густо желтел под опрокинутыми чашками фонарей, сгущался до непроницаемой черноты над крышами приземистых станционных построек.

Лобанов окинул взглядом перрон, недоуменно повертел головой, вглядываясь в близко подступившую темень, и сообщил:

— Оркестра что-то не видать.

— Девиц с цветами тоже, — поддакнул Волин.

Их, действительно, никто не встречал, и это очень удивило Сергея. Потоптавшись на месте, он сердито сплюнул и вскинул на плечи рюкзак.

— Проспал, что ли, Егорыч? Не похоже на него. Ладно, надо двигать в тепло, там разберемся.

Взваливая на спину свой груз, Волин оглянулся и вздрогнул Позади маслянисто поблескивали рельсы, а дальше взгляд упирался в черную стену ночи, подпертую стволами недалекой лесной опушки. Минуту назад все это скрывал застывший у перрона состав. Но теперь его не было. Поезд исчез, прокрался на цыпочках за их спинами, хитро посмеиваясь и не издав ни звука.

— Не понял, — удивился Лобанов, тоже глянув через плечо.

— Может, это такой акустический эффект? Мороз, снег, тайга близко. — Алексей почувствовал, как ночной холод вдруг проник под ватник и зябко расползся по спине.

— Специалист! Наоборот должно было греметь, как бетономешалка. — Лобанов был тоже заметно обескуражен. — Ладно, черт с ним. Пошли.

Сергей повернулся и побрел к старому двухэтажному зданию вокзала. Стеклянная арка его фасада теплилась жидким электрическим светом.

Волин потащился следом, глядя на неровные борозды в снегу, оставляемые сапогами друга. Алексею пришло в голову, что, в сущности, это и есть начало восхождения к вознесшейся в упоительный ветреный простор вершине, на которую он так стремился.

Но радостное настроение почему-то не приходило. Вместо него в груди стальной пружиной все туже закручивалась тревога и росло невнятное предчувствие чего-то недоброго. Алексей вдруг отметил, что за все это время не увидел на перроне ни одного человека. Он огляделся. Да. Кажется, этот никому не нужный поезд промелькнул мимо станции, словно призрак. Никто не вышел к его прибытию и никто не сошел с него во время короткой стоянки. Искрящееся ватное одеяло снега, укрывшее перрон, оставалось гладким и нетронутым. Его уродовали лишь две колеи, пропаханные сапогами друзей. Волин потряс головой и украдкой ущипнул себя за ухо, желая убедиться, что это не продолжение томительного дорожного сна. Мочка отозвалась болью, но вокруг ничего не изменилось.

Когда Лобанов с лязгом распахнул массивную, подернутую инеем дверь вокзала, Алексей еще раз огляделся по сторонам, а потом поднял голову. Должно быть, тучи все еще не разошлись, потому что ни звезд, ни луны он не увидел.

Вскоре выяснилось, что в этих краях железнодорожная станция — не самое оживленное место: Полутемный, просторный, во всю высоту здания зал, на уровне второго этажа опоясанный таинственной галереей, был тих и безлюден. Посередине его выстроились в несколько рядов скамьи из гнутой фанеры, а справа и слева тускло светились зашторенные оконца с надписями: «касса», «справка», «дежурный по вокзалу». Быть может, когда-то здесь в очереди за билетами толпились пассажиры, досаждали дежурному бестолковыми вопросами. Но те времена давно миновали. По отчетливым признакам унылой заброшенности нетрудно было догадаться, что тишина и безлюдье обосновались здесь давно и надолго.

Оставив вещи на желтой скамье, изукрашенной корявой резьбой «памятных» надписей, Волин и Лобанов обследовали зал и примыкающие к нему помещения, подергали запертые двери, постучали в отгородившиеся шторами окошки касс, но нигде не обнаружили ни одной живой души. Лобанов даже, повысив голос, воззвал:

— Хозяева, ау-у!..

Хозяева не откликнулись. По полу, выложенному крупными истертыми плитками старого паркета, тянуло сквозняком, старое деревянное здание чуть слышно поскрипывало и вздыхало. На галерее Волину почудились чьи-то шаги, он вздрогнул и задрал голову, но там, по-видимому, тоже просто гулял ветер. Зато их собственная поступь раскатывалась по залу многоголосым эхом, которое бормотало и перешептывалось под высокими сводами, подолгу не желая умолкать. От этого Алексей нервно озирался и поеживался.

Вдруг Лобанов издал торжествующий крик и ринулся между рядами скамеек, потому что в полутемном закутке его зоркому взгляду открылся телефон-автомат.

— Щас ты у меня, Егорыч, проснесси, — приговаривал Сергей, срывая трубку и накручивая диск, — щас ты из койки-то выпрыгнешь!

Волин, окрыленный надеждой, поспешил к приятелю.

На том конце провода отозвались почти сразу.

— Егорыч, ты?! — заорал Сергей так, что зал ожидания мгновенно наполнился многоголосым уханьем и болботанием. — Спишь, лицо твое неприятное! А мы тут припухаем!.. Что?.. Какой крематорий?! Я звоню на квартиру. — Он зло ударил по рычагу. — Шутники! — И опять крутанул диск. Потом отнял трубку от уха, недоуменно осмотрел ее, подул в наушник.

— Что еще опять? — нетерпеливо осведомился Волин.

— Сперва не туда попал, потом вообще тишина.

Лобанов снова набросился на аппарат. Но через несколько минут, едва не обломив рычаг, повесил трубку на место.

— Нету связи. Кончилась.

— Вот черт, невезенье!

— Попозже брякнем, может, восстановится. — Лобанов отошел.

Волин тоже повернулся спиной к капризному автомату и вдруг замер. Позади ему отчетливо послышалось совсем тихое, похожее за мышиный писк хихиканье, гадкое, глумливое и какое-то мультяшечное, будто даже не человеком производимое. Алексей резко обернулся в надежде, что это просто шутит свои шутки причудливое вокзальное эхо. Но звук не утихал, и от него волосы зашевелились у Алексея на голове. Волин сразу догадался, откуда доносится гаденький смешок, хоть поверить в это было трудно. Его издавала трубка, висевшая на рычаге оглохшего телефона.

Она даже слегка покачивалась, будто искоса, издевательски поглядывая на оторопевшего Алексея. Какой-то мелкий пакостный тролль прятался в ней и веселился неизвестно отчего, может быть в предвкушении неведомой беды, подстерегавшей приезжих на вымершем вокзале.

Волин судорожно шагнул вперед, рывком сдернул чертову трубку и поднес ее к уху.

При этом он зажмурился, словно в ожидании удара или укуса. Но эбонитовый наушник был плотно набит глухой спрессованной тишиной, сквозь которую не пробивались даже обычные для поврежденной линии потрескивания. Прикрыв глаза, Волин с минуту вслушивался в эту устойчивую немоту, а потом повесил трубку на место. «Не охота мне нужна, а седуксен». Он направился в центр зала.

— Мы в восхищении, — заявил Лобанов, усаживаясь на скамью и демонстративно закуривая.

— Мессир в восхищении, — согласился Волин и плюхнулся рядом. — Но курить все равно не полагается. Что тебе здесь, нехорошая квартира?

— Она самая, — подтвердил Сергей. — Гнуснейшая, можно сказать. И хозяева у нее поганые.

Они посидели молча.

— Что же это с Егорычем стряслось? — Лобанову надоело рассматривать паркетный пол. — И куда железнодорожные деятели подевались? Унесло на летающей тарелке?

— Смейся! Так до утра здесь и будем торчать?

— Ну, можно пойти вырыть берлогу в сугробе.

— А далеко твой друг любезный живет? Может, нанесем поздний визит?

Лобанов с сомнением глянул на громоздкое походное снаряжение, зевнул.

— Не близко. Нет, не потащимся среди ночи. Не помрем до утра, а там ох уж я его и разыщу!.. Хотя, может, случилось что.

Сплюнув, Алексей начал прикидывать, как бы поудобнее завалиться на скамью.

Заметив это, Лобанов сунулся к вещам.

— Погоди, сейчас мы, чтоб лучше спалось, по стопарю тяпнем. — Он извлек сумку с припасами.

Но после первой сон, наоборот, рассеялся, после второй Волин тоже закурил, а после третьей они завели беседу о текущих политических событиях.

Пустой, перекликающийся шорохами вокзал подмигивал с галереи блуждающими бликами, взмахивал крыльями теней под высоким сумрачным потолком, щурился подслеповатыми, занесенными снегом окнами.

Иногда Волину чудился чей-то взгляд, упершийся ему в затылок, или возникало в углу, где висел телефон-автомат, отдаленное злое хихиканье. Алексей вздрагивал и оборачивался, но зал по-прежнему заполняла все та же промозглая дремотность пустого казенного помещения. Лишь один раз, когда они уже ополовинили вторую бутылку, Волину показалось, что в темноте галереи мелькнула неясная тень, напоминающая давешнего рыбака в дождевике и со сломанной удочкой. Но этого уж никак не могло быть, потому что никакого такого рыбака в природе не существовало.

Алексей торопливо опустил взгляд и потянулся к приятелю чокаться. Позже ему припоминалось, что Лобанов сильно ругался, грызя зубами жестяную пробку третьей бутылки, которую никак не мог откупорить.

10

Волин проснулся, но глаз не раскрыл, а только подтянул под себя затекшие и озябшие ноги. Озяб он весь и подумал, что вот опять в доме отключили отопление.

Но потом сообразил, где находятся, и со стоном замотал чугунной головой.

Состояние было такое, что не мешало вызвать «неотложку». Но «неотложек» поблизости не водилось, а потому Алексей закряхтел и все же разлепил склеившиеся веки. Сквозь осклизлую пелену проступила спинка соседней скамьи, а еще дальше — по-прежнему зашторенные окошки касс. Протерев глаза, Алексей взглянул на часы, но табло оставалось слепым. Он сел. Лобанов спал на соседней скамейке, втянув голову в воротник ватника, оброненная шапка валялась рядом на полу, усеянном окурками. Свинство какое! Охотнички! Вон уже и «пушнина» появилась. Две пустые бутылки выглядывали из-за сваленной на полу амуниции, а третья, недопитая, поблескивала у ножки скамьи.

Вокруг ничего не изменилось, ни одна живая душа не дала о себе знать. Волину вдруг сделалось жутко. «Ненормальный какой то вокзал, — подумал он, ежась. — И поезд был ненормальный, и вообще…» Но тут пробудился Лобанов. Спустив ноги на паркет и одернув ватник, он диковато огляделся, пристально посмотрел на Алексея, будто пытаясь уразуметь, что это за подозрительный тип с опухшей физиономией коротает время по соседству, наконец проснулся окончательно и без предисловий осведомился:

— Ты зачем меня вчера напоил?

— Напоил, связал и надругался, — откликнулся Волин. — Вставай, охотничек, дичь по тебе соскучилась. — Он радовался тому, что вместе с коротким одиночеством кончился и его непонятный страх.

Нахохленный Лобанов вдруг наклонился и поднял полупустую бутылку.

— Это черт знает что! Мы на охоту приехали или водку пить? — И тут же схватился за голову. — Нет, так невозможно заниматься. Башка резонирует.

В руках у него материализовался складной пластмассовый стаканчик. Волин было запротестовал, но потом вдруг подумал: да ладно, отдыхаем все-таки — и они самым вульгарным образом опохмелились. Прожевав сало, Алексей буркнул:

— Наливай еще!

Минут через двадцать, когда фойе вокзала утратило зловещие черты и показалось даже уютным, Волин, в такт словам размахивающий маринованным огурцом, вдруг заметил открытую дверь и споткнулся на середине фразы.

— Ага, явились, голубчики, — сказал Лобанов, проследив взгляд приятеля. — Ну, пошли, глянем.

На стене рядом с распахнутой дверью красовалась медная чеканка с надписью «Буфет» и выдержанной в рыцарском стиле эмблемой в виде перекрещенных вилки и ножа. Волин удивился тому, что несколько часов назад не заметил ни этой вывески, ни самой двери, но нетерпеливый Лобанов уже шагнул через порог. Миновав тесный «предбанник», друзья оказались в довольно неожиданном месте.

— Однако, — сказал Сергей, оглядываясь по сторонам. — Что это значит?

Они стояли в обширном зале добротного городского ресторана. Длинные ряды столов под крахмальными скатертями в окружении мягких кожаных полукресел ровными шеренгами уходили к эстраде, уставленной звуковыми колонками и барабанами. Стены поблескивали зеркалами, проглядывавшими среди бордовых драпировок. С лепного потолка тяжелыми виноградными гроздьями свисали погашенные хрустальные люстры.

Из-под ног нечаянных посетителей вытекала малиновая речка ковровой дорожки, струилась между столов и упиралась в плотину эстрады. В ресторане стоял розовый полумрак.

Лобанов оценил сервировку ближнего стола, оглядел тяжелые бархатные портьеры, скрывающие окна, поправил шапку на голове и поразмыслил вслух:

— Лепо ли нам со свиным рылом в калашный ряд? — И тут же спохватился: — Да что за черт, откуда это здесь? Во всем поселке и пивнушки-то приличной никогда не было.

Волин удивленно хлопал глазами. Что тут было раньше, он не знал, но ясно же, что только идиот мог открыть фешенебельный ресторан на этом задрипанном, полузаброшенном вокзале. Алексею опять сделалось нехорошо и тревожно, захотелось немедленно вернуться в фойе, купить билет и убраться отсюда с первым же поездом.

Но он вспомнил слепые окошки касс, пустые, заснеженные пути и тоскливо подумал, что убраться они никуда не смогут, потому что, похоже, влипли в какую-то непонятную и дрянную историю.

— Может, не пойдем? — усомнился Волин. — Мало ли тут что…

— Не пойдем — не узнаем, — пожал плечами Лобанов.

— И шут с ним. Сам ведь говоришь: этого здесь быть не должно.

— Точно, не должно. Но — есть. А если не пойдем, оно, что, исчезнет?

Волин не нашелся, что ответить.

— Вот и давай пока сделаем вид, что ничегошеньки-то нас здесь не удивляет, — подытожил Сергей. — Лады? Мы же в чертовщину не верим, правда?

— Правда, — нерешительно согласился Волин.

Слева от входа, в просторной нише, располагался бар. Обтянутая кожей стойка поблескивала горками разнокалиберных питейных емкостей и никелированным боком кофеварки. Заметив аппарат, Алексей тут же уловил терпкий запах любимого напитка. Кофе сейчас был бы в самый раз.

Лобанов прогрохотал сапожищами по выдраенному до блеска полу и принялся громоздиться на высокий вертящийся табурет. Волин, потоптавшись, последовал его примеру. «Закрыто же еще», — подумал он, через плечо косясь на необитаемый зал, и вдруг краем глаза заметил в красноватом сумраке человеческую фигуру в нелепом одеянии с наброшенным на голову капюшоном, сгорбившуюся над дальним столом.

Алексею показалось, что там еще и маячит сломанная удочка, прислоненная к одному из кресел. Волин резко крутанулся на табурете, но никаких посетителей с удочками и в помине не было.

— Бармен! Эй, бармен!.. — Лобанов прихлопнул ладонью по стойке так, что бокалы в горках звякнули. Но призыв его остался без ответа.

Все это время перед приятелями маячила, будто нарочно выставленная напоказ, початая бутылка коньяка. Она призывно поблескивала темными боками, нахально лезла в глаза, как жирная клякса в тетради по чистописанию, и Лобанов, не выдержав, отодвинул ее в сторону. Но изнервничавшись и убедившись в недоступности отрезвляющего напитка, сцапал украшенную золотистой наклейкой емкость, а Волин машинально подставил стаканы.

— Ну, пусть нам будет хуже, — Сергей набулькал себе и другу почти до краев.

— Послушай, не нравится мне все это. — Алексей не торопился прикасаться к стакану. — Может, обойдемся без этих удовольствий?

— Мне, знаешь, тоже не в кайф, — отозвался Лобанов. — И что, вернемся в фойе и нажремся на лавке?

— Почему обязательно нажремся?

— Я это вижу, — Сергей покрутил пальцем в воздухе, — и осязаю. Как и ты. Значит, это существует. И я должен понять. А если бегать, ни хрена ничего не поймешь.

— Давай подождем, может, кассы откроются.

— Давай. Но я лучше здесь подожду. Там всё мертвое какое-то. А тут, глядишь, что-то и произойдет.

Волин вздохнул.

Они выпили, а поскольку бармен по-прежнему не появлялся, вскоре повторили. С бутылкой было покончено в два счета. Порывшись в карманах, Волин выложил деньги.

Ему все же не терпелось убраться отсюда. Вот только куда?

Но Лобанов особенно не спешил. Он снова принялся колотить по стойке и издавать грозные окрики. Алексей ткнул друга кулаком в плечо, слез с табурета и тут же увидел собаку. Большая, черная, с короткой лоснящейся шерстью, она неторопливо трусила от стола к столу, что-то вынюхивала, шаря брылястой мордой по полу, скрывалась между кресел, мелькала то тут, то там, так что у Волина слегка зарябило в глазах. Ему показалось, что на плече животного гладкая шкура разъедена обширной буровато-розовой проплешиной. Вздрогнув, Алексей промямлил:

— Э-э, ты посмотри…

— Что? — Лобанов обернулся.

От одного из столиков им призывно махала официантка. На белой скатерти уже густо были расставлены салатницы, дымящиеся тарелки и судки. Сергей собрался обрадоваться такой предупредительности, но, во-первых, никто еще ничего не заказывал, а во-вторых, ему показалось… конечно, только показалось при обманчивом освещении и сквозь дымку хмеля, что девица, накрывающая на стол, мягко говоря, не одета. А выражаясь точнее, абсолютно без ничего. Более того, она определенно смахивала на бесстыжую попутчицу, смутившую Лобанова ночью своим нахальным визитом. Сергей крепко зажмурился, а когда открыл глаза, официантка исчезла. Но стол оказался сервирован на славу.

— Т-ты видел? — спросил Волин, слегка заикаясь.

— Меньше надо пить, — не очень уверенно отозвался Сергей.

— При чем здесь — пить? Разве в этом дело?!

Но в чем тут дело, Алексей совершенно не понимал. И это его все больше пугало.

— Пойдем, кушать подано, — позвал Лобанов.

— Я не хочу, — Алексей даже вздрогнул. — Мы же не заказывали.

— Хочу — не хочу… Пошли.

Официантка посамовольпичала. Оглядев богатое угощение, Лобанов присвистнул.

Посередине стола торчала откупоренная бутылка. Сергей уселся и наполнил рюмки.

— Слушай, — сказал Алексей, беря вилку, — тебе не кажется, что мы… что нам… лучше вести бы себя по-другому?

— Вот я до чего таких людей не люблю! — Сергей понюхал коньяк. — Бр-р… Сидят, как кроты в норе, а вытащишь их на свет божий, сразу начинают это самое… — Он чокнулся со стоящей на столе приятелевой рюмкой, выпил и закусил салатом.

Спросил с полным ртом:

— По-другому, это как?

— Пойдем в поселок, найдем кого-то. Есть же какая-то администрация или милиция, наконец.

— Ты уверен, что найдем?

— Что ты имеешь ввиду? — озадачился Волин.

— А имею я ввиду… Впрочем ладно, — со странной интонацией сказал Лобанов. — Кстати, про какого рыбака ты мне намедни заправлял?

Волин догадался, что не слепой Серега, просто пижонит по своему обыкновению.

— Про рыбака я тебе расскажу. Но ты сперва посмотри вокруг. Ерунда же какая-то.

Вымерший вокзал, столичный кабак откуда-то взялся, по нему собака бегает.

По-твоему, это в порядке вещей? А по дороге тебе тоже видения являлись. Женского пола и неглиже. Забыл? Или наврал?

— Так это ж во сне, дурилка! И потом, подожди, где ты собак увидел?

— Ты что, ослеп? Черная псина только что тут сновала. Сам же меня и просветил, дескать, пить надо меньше.

Сергей потер лоб.

— Ну, не знаю. Официантка, кажется, имела место. (Он чуть не добавил: голышом.) — Официантка — само собой, раз кушать подано. А собаку, значит, ты не заметил.

Хорошо, шут с ней. Так вот, когда ты спал, по вагону ходил рыбак. Или не рыбак, не знаю кто. В дождевике и с удочкой. Верхний конец у нее обломлен и болтается.

Чушь какая-то…

Выслушав, Сергей опять наполнил рюмки.

— Ну да, самое время рыбу удить. Мне, кстати, еще пригрезилась, будто валимся мы в тартарары и горим ясным пламенем…

— Горим? Что горит? — подался вперед Алексей.

— Да черт его знает! Что я, во сне разбирался? Может, просто мы оба гриппом заразились. Сейчас, говорят, знаешь какие вирусы вылупились? У-у!.. — Лобанов растопырил пальцы и повертел ими над головой.

— Ты мне про вирусы не рассказывай. Микробиолог. От вирусов насморк, а не видения. Мне ведь тоже приснилась какая-то катастрофа, тоже горело все и крушилось. Что ты на это скажешь?

— А скажу я тебе, мил человек, давай еще выпьем. — Лобанов опять ухватился за бутылку. Отчего-то избегал он серьезного разговора и демонстративно валял дурака.

Они приняли еще по рюмке, потом по другой, а там и по третьей. Сергей уныло ковырял вилкой салат, а Волин придвинул к себе тарелку с бифштексом, проткнул мясо вилкой и принялся орудовать ножом. Бифштекс был нежный, в меру прожаренный и брызгал соком. «Приличный все-таки ресторан», — подумал Волин.

— Оч-ч хар-роший кабак, — сказал он вслух. Про рыбака, дурные сны и разные тревоги Алексей уже слегка подзабыл.

Лезвие ножа наткнулось на что-то твердое. Волин поднатужился, но неподатливое включение перерезать не удалось. Мясо елозило по тарелке. Что за черт? Костей туда, что ли, понапихали? Харчевня!..

Выйдя из себя, Алексей разорвал бифштекс пополам. Куски разъехались в стороны, окончательно сметая гарнир с тарелки, и между ними обнаружился странный и, кажется, несъедобный предмет. Он был белесый, толстый и напоминал личинку гигантского насекомого, но не являлся таковой, потому что при внимательном рассмотрении на нем угадывались суставы. Более того, на одном конце твердого бледного обрубка имелась полукруглая нашлепка, странный нарост, удивительно похожий на… ноготь. По пищеводу к горлу Алексея начал взбираться сладковатый ком. Перед ним посередине разгромленного блюда лежал не хрящ, не щепка и не гвоздь, а… отрубленный человеческий палец. Под неопрятным, неостриженным ногтем чернела полоска грязи.

Не веря своим глазам, Волин потрогал палец вилкой, потом приподнял его усеченный конец. На срезе отчетливо просматривалась кость.

Лобанов заметил странное выражение на лице приятеля.

— Что, таракан в картошке попался?

— Мня-а… Да нет, не таракан, а вот… палец!.. — Волин глуповато ухмыльнулся.

— Чего — палец?

— Палец, говорю, в бифштексе.

— Чей? — Лобанов ничего не мог взять в толк.

— Ну, не знаю. Лежит себе, и все. Сам посмотри.

— Интер-р-э-эсно, — протянул Сергей. — Один американец засунул в ухо палец…

Он перегнулся через стол и уставился в Алексееву тарелку, минуты две изучал ее содержимое, а потом полез туда рукой.

— Куда лапой! — запротестовал Волин.

— Слушай, это ведь действительно палец, — сообщил Лобанов.

— Ну я же и говорю, что не таракан.

— Да пошел ты со своими тараканами! Это что же такое?

— Действительно, безобразие, — согласился Алексей. — Представить невозможно…

Вероятно, это какой-то кретин на кухне угодил рукой под хлеборезку?

— А вот мы сейчас кого-нибудь спросим, — вкрадчиво пообещал Лобанов. — Давно уже пора порасспрашивать!

Тишину зала распорол призыв:

— Официа-а-ант!!!

Под потолком дрогнули люстры и отозвались ехидным хихиканьем. Огромный черный дог высунул узкую морду из-за эстрады и тут же снова скрылся. Но Волин ничего этого не заметил, потому что наблюдал за Сергеем, который уже топал к бару, неся перед собой на вытянутых руках злополучное блюдо. Обнаружилось, что за стойкой маячила теперь чья-то фигура. Волин, предвидя самые неприятные последствия, поднялся из-за стола и поспешил за приятелем.

Объявившегося типа назвать барменом не поворачивался язык. Скорее, он напоминал дирижера провинциального симфонического оркестра. Человек старше среднего возраста, невысокий, полноватый, с круглой лысеющей головой был одет в черный фрак и безупречно белую сорочку. Приблизившись, Алексей разглядел, что мягкий двойной подбородок ресторанного деятеля подпирает элегантная бабочка с жемчужиной посередине. Тронутые сединой светлые волосы, сильно поредевшие на висках и макушке, были коротко острижены, свидетельствуя о том, что их владелец не стыдится лысины и умеет носить ее с достоинством.

Сергей со стуком опустил тарелку на полированную поверхность стойки, в результате чего ее содержимое разлетелось в разные стороны. Однако странное включение, обнаруженное в бифштексе, осталось на месте.

Человек во фраке, ранее будто не замечавший посетителей, повернул голову на шум.

— Маэстро, как вы думаете, что это такое? — спросил Сергей, и в голосе его прозвучал лязг оружейного затвора.

— Здравствуйте, — сказал дирижер вежливо. — Давно приехали? — Он доброжелательно, но с достоинством улыбнулся.

— Ты мне зубы не заговаривай, — рявкнул Лобанов.

— Вы, милостивый государь, почему кричите? — «Дирижер» не обратил внимания на поставленную перед ним тарелку. Казалось, он внимательно изучает приезжих, переводя настороженный взгляд с одного на другого.

— Слушай, дядя! Я тебя спрашиваю, что ЭТО такое? — Лобанов постучал по краю тарелки ногтем. — Или ты по-русски не понимаешь? Ду ю спик инглиш?

— Подождите. Как ваша фамилия? — вдруг невпопад осведомился человек во фраке. На лице его промелькнула растерянность.

— Фамилия? Щас я тебе скажу фамилию. Может, записать хочешь, да ручки нету?

Лобанов вдруг тяжеловато перемахнул через стойку бара и оказался лицом к лицу с толстячком. Тот попятился, локтем задел горку бокалов, зазвенело стекло. Волин успел только охнуть. Скандал развивался стремительно.

— Зуев, подождите! Так же не делается! Чего вы сразу, в самом деле?.. — «Дирижер» продолжал отступать.

— Я хоть не Зуев, но ты дураком не прикидывайся!..

Сергей протянул руку, будто намереваясь сгрести бармена за грудки.

— Ах, не Зуев? — незнакомец неожиданно ловко уклонился от захвата. — Так какого черта?! — Губы его растянулись в усмешке, и он громко позвал. — Мальчики!..

Дверь подсобного помещения с шумом распахнулась, и за спиной незнакомца возникли двое рослых молодцов. Формой и размерами они напоминали ожившие морозильные шкафы. Белые поварские халаты усиливали сходство.

— Серега, кончай! — крикнул Волин, но Лобанов никак не отреагировал.

Парни тем временем рассусоливать не собирались. Шустро выдвинувшись на передний план, они скрыли за широким спинами человека во фраке и двинулись на Сергея.

Связываться с ними было глупо и опасно, но Лобанов, похоже, так не считал и принял боксерскую стойку, откровенно нарываясь на неприятности.

— Сергей, прекрати, слышишь? — встревоженно воззвал Волин, но приятель и это пропустил мимо ушей. Он весь подобрался и явно прикидывал, как поудобнее размахнуться в тесном пространстве. А потом вдруг вкрадчиво попросил:

— Леша, принеси-ка из зала мое ружье.

— Серега, ты сдурел? Я тебе дам ружье! Вылезай оттуда и пошли!

Волин перегнулся через стойку, пытаясь ухватить друга за ватник, но тут же замер.

Здоровяки повара, остановившись и помедлив секунду, вдруг с несколько комичной синхронностью запустили лапищи за отвороты грязноватых халатов и извлекли на свет божий по ножу. Волина перепугал сам вид блеснувших отточенными лезвиями орудий. «Тесаки, мачете, палаши, — промелькнуло в голове у Алексея, пока он ошалело пялился на громадные, неправдоподобно сверкающие клинки. — Где они у них там помещались?» Лобанов, мгновенно оценивший свои шансы, подался назад, а потом повторил прыжок через стойку в обратном направлении. Волин схватил его за рукав.

— Двигаем отсюда!..

Один из поваров неторопливо забросил ногу на стойку, будто намереваясь перелезть в зал, но почему-то не перелез. Волин заметил, что «дирижер», утратив интерес к происходящему, исчез в подсобке.

Потом случилось непонятное. Второй «меченосец», лениво размахнувшись своим кладенцом, вдруг с коротким скрежетом разрубил пополам кофейный автомат. Из рассеченного блестящего корпуса посыпались искры и ударила струя пара.

— Ладно, — сказал Лобанов, — может, и вправду пора.

Приятели выскочили в знакомое безлюдное фойе, бросились к оставленным пожиткам и через минуту, подхватив рюкзаки и ружейный чехол, неуклюже вывалились в дверь, ведущую на привокзальную площадь.

Утро еще или уже день, определить было трудно. Серое облачное небо провисало чуть не до самых крыш, цепляясь за верхушки деревьев, обступивших привокзальный пятачок. В неподвижном воздухе кружились редкие серебристые мошки. Снег тяжело облепил вершины старых тополей и заборы, придавил поселковые домишки, вогнав их по колено в молодые сугробы, седым пышным чубом свесился с крыши вокзала.

Липкая пелена, окутавшая Волина еще в ресторане, постепенно становилась все плотнее и глуше. Сейчас образы и звуки доходили до него, как сквозь толщу воды.

— Куда теперь? — Алексей расслышал собственный голос будто со стороны.

Лобанов, косясь через плечо, ничего не ответил.

Там, в фойе, вообще не было никакой двери в ресторан.

И вывески не было, не говоря уже о самом зале. Откуда ему взяться в этой дыре?

Волин отчетливо помнил, что когда они минуту назад вылетели на вокзальное крыльцо, за их спинами оставалась глухая грязно-серая стена, пересеченная трещиной, подпертая обшарпанной скамьей и украшенная каким-то выцветшим до неразличимости плакатом. Мысли окончательно спутались.

Ступеньки крыльца круглились валками нетронутого снега. Лобанов и Волин скатились по скользкой лесенке. Скрип шагов колыхнул воздух сонного царства. На привокзальном пятачке и разбегавшихся от него улочках снег лежал гладким, нетронутым покровом. Ни одна цепочка следов не протянулась от закрытых калиток, ни одна автомобильная колея не обезобразила выбеленные дороги.

Волин машинально поднял руку. Часы по-прежнему стояли. Но судя по освещению, было не так уж и рано. Должен же кто-то отправиться в магазин, на трудовой пост у стальной магистрали, которая не знает выходных, или просто к соседу опохмелиться. Хотя, быть может, здешние жители умеют передвигаться по воздуху.

Волин ухмыльнулся. Мысль показалась забавной, но отнюдь не невероятной.

Тем временем нетерпеливый Лобанов уже пробороздил снег почти до середины площади, но вдруг остановился. В безмолвии возник отдаленный гул, сначала будто завяз в путанице переулков, но в полминуты окреп и обернулся ворчанием автомобильного двигателя. Механический рокот прокатился тугой волной по замершему поселку, звякнул стеклами вокзальных окон. Приезжие дружно повернули головы ему навстречу.

Из-за угла железнодорожного склада со слоновьей резвостью выпорхнула громыхающая туша порожнего лесовоза. Старый «ЗИЛ», расшвыривая снег тремя парами колес, прогарцевал через плац, зашипел тормозами, клюнул длинной добродушной мордой и замер. Из окна кабины высунулась улыбающаяся физиономия водителя.

— Здорово, мужики!

Волину почему-то очень не понравился этот белозубый, от уха до уха, оскал.

Неприлично иметь такие большие, вызывающе ослепительные и безобразно острые клыки. Не шофер, а какой-то саблезубый тигр.

Алексей встряхнулся, отгоняя подкравшуюся дурную дрему. Водитель что-то крикнул.

До Волина смутно дошел отклик Сергея: «Есть тута Лобанов, есть!»

Потом между ними возникли бранчливые переговоры. Алексей все хуже разбирал смысл слов, однако понял, что дело плохо, злосчастного Егорыча одолела известная хворь, а проще говоря, неделя уже, как запил человек и по сию пору остановиться не может. Но если даже и остановится, дня три ему еще «отходить», так что ни о какой охоте речи быть не может. Но поскольку совесть у Егорыча осталась, погнал он вот этого самого знакомого водилу на вокзал встречать приезжих и теперь ждет гостей к «праздничному столу».

Алексей безучастно следил за происходящим: громко и по-хмельному косноязычно ругался Лобанов, махал руками саблезубый шофер, нетерпеливо подергивал железным боком лесовоз. Посреди всеобъемлющего безмолвия и тусклого, неживого мерцания снега все это выглядело нереальным.

Потом, как-то сразу, Алексей оказался в тесноте автомобильной кабины, придавленный грузом походного скарба. Между ним и водителем неуклюже возился Лобанов, ворча и устраиваясь поудобнее. Лесовоз рванул с места так, что Волин ударился затылком о заднюю стенку кабины, а шапка съехала на лицо. Лобанов, кажется, допытывался у шофера, знает ли тот дорогу до какого-то Воропаевского зимника. Шофер, вертя руль, кивал и все так же не по-человечески ухмылялся.

Последнее, что сумел рассмотреть Волин, было зеркальце заднего вида, в котором отражалась корма лесовоза и клочок дорожного полотна. Колеса вздымали снежные волны, но странное дело, Алексею показалось, что на убегающей за кромку отражения дороге не остается не только колеи, но и вообще никакого следа от покрышек тяжелого автомобиля. Однако это не озаботило его, так как он уже перестал доверять собственным чувствам и ощущениям. А потом Волина с размаху придавил тряский, громыхающий сон.

11

— Ты вот тоже у меня не вооружен и совершенно безопасен. Эх, Егорыч… — Лобанов со щелчком сложил свою «вертикалку» и забросил ее за плечо. — Просил же его какой-нибудь ствол тебе подыскать..

— Да ладно, — махнул рукой Волин. — Стрелять я все равно не умею и охотничьего билета нет. Еще на егерей нарвались бы, на неприятности. Буду твоим обозом.

Лобанов фыркнул.

— Персидский царь как-то в походе велел всех шлюх перерезать, чтоб обоза было поменьше.

— Спасибо, родной! Определил ты мой статус, — обиделся Алексей. — Тоже мне, божественный Дарий.

— Ну извини. Я к тому, что в тайге ружье бы тебе не помешало.

Лесовоз, на котором они прибыли, только что скрылся за поворотом, и гул его мотора, перекатываясь между приземистых сопок, постепенно затихал, пока не истаял окончательно. Водитель на прощание вскинул в окне кабины сжатый кулак и опять улыбнулся. Не слишком приятная была у него физиономия, но никакой клыкастости в этот раз Волин не заметил.

Несмотря на то, что в дороге, по прикидке Алексея, они находились меньше часа, хмель выветрился бесследно. Голова была ясной и легкой, но не давала покоя мысль о вокзальном ресторане и случившемся в нем невероятном происшествии.

Волин не выдержал.

— Слушай, там, на вокзале… Нам же не могло это привидеться.

Лобанов помолчал, потом ответил неохотно:

— Не могло.

— И что ты об этом думаешь?

— Ничего.

— Не ври, ты же не идиот.

— Надеюсь.

— Вот давай и поговорим.

— О чем?

Волин разозлился.

— Я тебя не пойму!..

— Подожди, — перебил его Лобанов. — Я думаю, всему свое время. Мы на охоту ехали? Вот тебе тайга. Дальше посмотрим, что получится.

Волин понял, что настаивать бесполезно.

Друзья стояли у обочины заснеженной лесовозной дороги на том месте, где от нее ответвляется старый, заброшенный зимник. Вообще-то зимника никакого уже не было, просматривалась лишь узкая, заросшая молодняком просека, начинавшаяся за придорожным кюветом и уходившая в глубь молчаливой, угрюмо-величественной тайги, избегшей до поры, до времени визга мотопил, рева трелевщиков и прочего «промышленного освоения». Полупрозрачный, прибитый первым снегом подлесок с обеих сторон напирал на дорогу, а сразу за ним, сперва не часто, но чем дальше, тем гуще, дыбились в низкое мутное небо гигантские вековые лиственницы. Среди их бурой, не до конца опавшей хвои терялись другие деревья, робко вплетавшие свои ветви в могучую раскидистость узловатых лиственничных лап. Там, в глубине зарослей, мерцание снега темнело, словно чернь покрывала зимнее серебро, и в сплетении стоящих и поваленных стволов, в черно-белой чересполосице света и тени проглядывала хмурая тайна не тронутого человеком леса.

Просека, оставшаяся на месте заброшенного зимника, вопреки вопиющему несходству, ни с того ни с сего напомнила Волину гнилую щель проходного двора, где его так отвратительно напугала больная собака. Алексей поморщился. Что-то с ним было неладно. Здесь, на лесном перекрестке, где студеный, пронзительно чистый воздух должен утраивать силы, а величественный покой природы наводить на мысли о возвышенном, Волину чудилась затхлость, растворенная в непреходящем безветрии, и томящая тревога, пропитавшая тишину.

Волин взглянул на недалекую вершину двуглавой сопки, вспучившейся над стеной деревьев. Зимник уводил прямо к ней. Туда бы добраться. Там уж, точно, ветерок.

— Ладно, двинули, — скомандовал Лобанов. — Сейчас по зимнику, потом через те горбы перевалим, — он указал на двуглавую сопку, — дальше я тропу знаю. По распадочкам до зимовья три плевка. К вечеру дотопаем.

— Обязательно ведь заблудимся.

— Не заблудимся. Ты, главное, сапоги резвее переставляй, чтобы до темноты успеть. У Егорыча-то «Буран» с нартами. Я рассчитывал на нем до самой избушки дорысачить. Но и пешком не развалимся. Может, рябчика по дороге снимем, на супец.

Лобанов задрал голову и посмотрел на небо. На лицо ему опустилась одинокая снежинка.

— Погода бы только не подвела. Хотя в начале зимы не должна.

Не сговариваясь, они вскинули на спины поклажу и двинулись к просеке. …Часа через полтора Волин свалил рюкзак на снег и подпер плечом заиндевелый ствол. Сердце заходилось в дикой морзянке, из-под воротника ватника шел пар, глаза выедал пот, а сапоги были мокры по края голенищ.

— Тормози, землепроходец, сил моих больше нет.

Лобанов, топавший впереди, оглянулся, покачал головой:

— Что, на заднице мозоли засвербили? Привык, понимаешь, в креслах рассиживать.

Ладно, шабаш, отдыхаем.

Они были уже у самого подножия гигантских каменных горбов, упершихся в серое небо. Вокруг все так же безмолвно и неподвижно стояла вековая тайга.

На зимнике, когда Волин еще не отстал и не начал плестись в арьергарде, Лобанов несколько раз недоуменно оглядывался.

— Чего ты? Дорогу забыл? — озаботился Алексей.

— Нет, не переживай. Только вот… — Сергей умолк.

— Говори, раз начал.

— Следов никаких не вижу. Тут еще пару лет назад плюнь — и в тварь какую-нибудь попадешь. Ладно, я понимаю, повывелась дичь. Но не до такой же степени. Ты посмотри: ни белки, ни птицы, вообще никого. Так не бывает. Хоть мелочь какая-нибудь должна шастать.

— Да уж конечно, — подначил Волин. — Не иначе эпизоотия приключилась. Кто кричал, что в добычливые места идем?

Но и ему окаменелое молчание леса казалось не вполне естественным. Редко оказываясь наедине с природой, Алексей все же знал, что абсолютного покоя в ней не бывает, даже в самую лютую зиму. Но этот подступавший со всех сторон лес больше напоминал театральную декорацию.

Алексей вдруг припомнил свое посещение зоологического музея в бывшем Ленинграде: длиннющий мост над серой, неприветливой водой; ростральные колонны, важно выставившие во все стороны корабельные носы с бушпритами; огромное, тяжелое здание бывшей Биржи на Невской Стрелке.

Переходя из одного бескрайнего зала в другой, плутая меж стеклянных витрин и постаментов с чучелами, Волин сперва поражался многообразию форм живого, населившего воды и твердь. Но постепенно в темноватом безлюдье ему сделалось не по себе. Проходя мимо неподвижных водопадов, скал из папье-маше и поблескивающей воском зелени, среди которых застыли — кто в броске, кто в сытом спокойствии — диковинные звери, Волин вдруг подумал о том, что все эти экспонаты музея когда-то были живыми. И тогда до него дошло, что за неприятное чувство подтачивает его в последние полчаса. Алексея окружал необъятный склеп, вместилище смерти, искусно имитирующей жизнь. Трупы зверей, рыб и птиц, умело сохраненные и тщательно разукрашенные, таращились со всех сторон стеклянными чешуйками глаз, в желтоватом поблескивании которых ему почудилась ненависть.

Волин почти бегом покинул этот грандиозный апофеоз безжалостной человеческой пытливости…

Сейчас Алексей начал понимать, что воспоминание это пробудилось с момента их прибытия на станцию и все крепло, пока не слилось с образом замершей тайги.

Когда они свернули с зимника и начали пробираться по едва наметившейся в заиндевелых зарослях тропе, Волин порадовался, что ему не досталось ружья.

Тяжелого рюкзака хватало с избытком.

В полном изнеможении Алексей взмолился о привале…

Отдых длился минут тридцать. Волин, оторвавшись от древесного ствола, повалился было прямо в снег. Но Лобанов с руганью заставил приятеля скинуть рюкзак и усесться на него. «Встань, встань, говорю! Не хватало еще, чтоб тебя лихоманка скрючила, и я бы такую тушу потом на себе пер».

Толку от привала оказалось не много. Чем дольше Волин сидел, тем больше убеждался, что встать уже не сможет.

Лобанов, утвердившийся на собственном рюкзаке, держа ружье между колен, обтирал рукавом стволы и оценивающе поглядывал на сопку. Алексей жалобно спросил:

— А нельзя в обход, без альпинизма? Ты же на «Буране» через гору ехать не собирался. — Он уже позабыл, как мечтал всей грудью вдохнуть восхитительный воздух вершины.

— Можно и в обход, — без промедления отозвался Лобанов. — В обход не в пример удобнее. Беда только, я скорость сорок кэмэ в час развивать не умею, чтоб до темна под крышу успеть. А так — какие проблемы? Сто верст — не крюк.

— Да пошел ты!.. — осерчал Алексей и больше глупых вопросов не задавал.

Облачное небо просело еще ниже, размазывая по заснеженной земле тусклый свет дня. В природе, казалось, ничего не меняется, а солнце за непроницаемой облачностью прилипло к небосклону и торчит на одном месте.

С кряхтеньем взвалив на спины ставшие совершенно неподъемными рюкзаки, приятели побрели в гору. …Волин все-таки попал на вершину. Перед этим, правда, ему некоторое время казалось, что Лобанову придется его бросить или похоронить под валежиной. Но ни того, ни другого не случилось. Сергей, больше не ехидничая и не бранясь, то тащил друга за руку, рискуя вырвать ее из плечевого сустава, то подталкивал его с тылу, но становилось заметно, что Серега и сам выбился из сил.

Наконец, вскарабкавшись по каким-то голым, скользким и ледяным на ощупь камням, они оказались на округлой макушке сопки. Деревья здесь не росли, из-под снега топорщился только чахлый кустарник. Лобанов теперь не стал возражать, когда Алексей плюхнулся животом в небольшой сугроб, и, чуть помедлив, повалился рядом.

Долго разлеживаться, однако, он не позволил.

Поднявшись на ноги, Алексей глубоко вздохнул и огляделся. Он ждал, когда пронзительно чистый воздух вымоет из груди усталость, а жутковато-сладостное ощущение высоты вознесет его над каменной твердью, словно в таинстве левитации.

Волин все еще верил, что, как и в прошлый раз, вот-вот взмоет на тугих крыльях обретенной свободы и необъяснимого счастья. Он даже слегка потянулся вверх, привставая на цыпочки и подставляя лицо тугому, жгучему ветру.

Но ветра не было. На вершине воздух оставался таким же неподвижным, как и у подножия горы, в тесных, сумрачных распадках. Беспросветное небо, затянутое тяжелым покровом, здесь, в вышине, нависало над головой, как давно не беленный потолок в старом, оседающем под грузом лет доме. Оно грозило навалиться тысячетонной тяжестью и вогнать по самую макушку в скованную морозом каменистую почву. В такое небо взлететь было немыслимо, под ним оставалось лишь пригибаться и жаться к земле, чтобы не оказаться раздавленным, подобно дождевому червю, угодившему под башмак равнодушного прохожего.

Алексей с испугом и оторопью всматривался в окрестности. Ему не хватало воздуха, хотя высота у сопки была совсем не та, чтобы испытывать кислородное голодание.

Но кроме редколесья, взбежавшего до середины склона, и узкой долины у подножия, Волин не увидел ничего. Отслоившаяся от небесного свода дымная пелена скрыла под собой соседние сопки и раскинувшиеся между ними мари. Мир сузился до смехотворных размеров, будто сжимаясь вокруг незадачливых путников, будто грозя им неведомой бедой.

Волин почувствовал себя так, словно его бессовестно обманули. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Эта поездка с самого начала как-то не задалась, да и вообще глупо было надеяться на то, что счастье может повториться. В этой проклятой жизни повторяются только боль, горечь и разочарования, а счастье…

Какое, к черту, счастье! Человеческое существо, не способное бесконечно выносить жесткое излучение зла, пропитавшего этот мир, добровольно и восторженно обманывается, принимая за счастье то сновидение, то песню, то прикосновение ласковых губ. Но и то, и другое, и третье мимолетно, эфемерно и, в сущности, не дает человеку ничего, кроме новой муки утрат…

Волина вывел из забытья голос Лобанова:

— Пошли. Пора.

12

Буран начался так, будто ветхое небо, не выдержав собственной тяжести, обрушилось на землю.

Незадолго до этого Волин и Лобанов одолели несколько распадков, опять вскарабкались на какую-то возвышенность, пересекли неширокую долину, разрезанную надвое не замерзшим еще ручьем. Сергей начал внимательно осматриваться, отыскивая признаки тропы, ведущей к зимовью. С неба сочился все тот же тусклый, почти не дающий тени свет, сумерки не то заблудились где-то за невидимым горизонтом, не то давно наступили.

Волин, у которого к этому времени открылось второе, а может уже и десятое дыхание, шагал, как заводная кукла, не слишком отставая от Сергея, но и не имея сил хоть сколько-нибудь увеличить скорость. Если бы его сейчас остановили, он вряд ли потом смог бы возобновить свое сомнамбулическое движение. Все чаще вспыхивала досада. За каким дьяволом он так настойчиво добивался этой поездки?

Лобанов, будто прочитав мысли друга, подбодрил:

— Чую, близко уже. Нам бы только туда дотопать.

Но Волин заметил, что лицо у Сергея озабоченное.

А потом вдруг разом стало темно. Спящий лес проснулся, грозно охнул, по нему волнами покатился глухой гул и треск, отягощенные снегом кроны деревьев качнулись, роняя пушистые белые комья, а вслед за этим с подступившей к самой тропе мари ударила колючая морозная пыль и налетел шквал, едва не поваливший путников с ног.

Безмолвный и неподвижный мир в один миг заполнился воем ветра, костяным стуком и скрипом сучьев, бешеным размахиванием ветвей и угрожающим покачиванием стволов.

Метаморфоза, происшедшая в природе, ошеломляла. Лобанов, пригибаясь и втягивая голову в воротник ватника, потащил приятеля под прикрытие толстенного раздвоенного ствола, торчавшего гигантской рогаткой неподалеку от тропы.

— Что это такое, а? — прокричал Волин сквозь рев бушующей тайги.

— Черт его знает. Тайфун какой-то. — Голос Лобанова был едва слышен. — То-то я думаю, почему штиль такой? А это, оказывается, перед бурей.

— Что делать будем?

— Идти надо. Нельзя сидеть, занесет к чертовой матери! — Вокруг них завивались снежные смерчи, и трудно было разобрать, валится снег сверху или его вздымает с земли взбесившийся ветер.

— Дорогу-то нашел? — крикнул Волин.

Сергей помолчал.

— Не знаю. Мы вот шли, вроде те места и не те. И зимник Воропаевский на своем месте, и сопки похожи, и тропа там, где ей положено. Но, понимаешь, я в целом местность как-то охватить не могу. Пятачок вокруг себя вижу, а дальше никак не сориентируюсь. Забыл, что ли… Но, думаю, не в этом дело. Все здесь как-то не так…

— Куда же нам теперь? — Волин почувствовал, что сквозь усталость и холод начинает пробиваться испуг. — Прикинь хорошенько. Видно же, что лесоразработок не было. С чего бы местности сильно измениться?

Налетевший неистовый порыв ветра тряхнул дерево, под которым они укрылись, сверху посыпался снег вперемешку с трухой.

— Ладно, вперед, — скомандовал Лобанов. — Надо до развилки добраться, где вторая тропа в чащу сворачивает. Там недалеко валун огромный в землю врос. Заметим. А не найдем — затаборимся где-нибудь. Это тебе не тридцать ниже нуля. Ни черта, прорвемся!

Они снова выбрались на тропу, с одной стороны подпертую марью, а с другой жмущуюся к стене леса. С заболоченной низины несло тучи снега, которые, ударяясь в грудь тайги, закручивались яростными ледяными водоворотами. Пробиться сквозь эту бесноватую слепящую круговерть казалось немыслимым. Но они все же дотащились до цели. Громадный древний валун возвышался над заснеженными зарослями осоки, словно туша замерзшего мамонта. Но сколько ни бродил Сергей взад-вперед вдоль трепещущего на ветру подлеска, сколько ни бороздил свежие заносы, нещадно бранясь и прикрывая лицо от хлестких веток, развилка не отыскивалась.

Тогда они двинули в заросли наугад. По крайней мере здесь не так свирепствовал ветер.

— Поблизости овражек должен быть, — прокричал Лобанов, оборачиваясь к Волину. — Попробуем в нем пересидеть. Ты как, живой еще?

Минут через двадцать, не найдя заветного овражка, они оба окончательно обессилели. Шумящий лес непроходимо теснился со всех сторон, затянутый темнотой и пробитый хлесткими жгутами снегопада. Направление потерялось безвозвратно, так что о возвращении на опушку нечего было и думать.

Колени у Волина подогнулись, и он опустился в снег. Жизнь, как казалось Алексею, чаще угнетала и обманывала его, чем дарила радостями, но он поперся за тридевять земель отнюдь не для того, чтобы вот так, по-глупому, свести с ней счеты.

«Дурак, ох и дурак!..» — мелькнуло в голове. Не к месту вспомнились Ларискины вареники, горячие, плавающие в янтарном растопленном масле. От этого к горлу подкатил ком, и Алексей закрыл лицо ладонями в мокрых, подернутых инеем перчатках.

— Надо выворотень искать, — услышал он голос Сергея. — Дерево поваленное. Под корнями всегда гротик образуется, в нем отлежимся, костерок разведем.

Какой, к черту, выворотень, какой гротик?! Интересно, найдут их когда-нибудь или нет? Ох и видок у них к тому времени образуется. Птички поклюют, мышки погрызут… Волина передернуло. Он представил собственный череп, скалящийся среди высоких лесных трав, и почувствовал, как где-то в животе начинает вспухать паника.

Лобанов вдруг замолчал и замер. Алексей открыл глаза. Сквозь полумрак он разглядел, что Сергей, вытянув шею и не шевелясь, вслушивается во что-то.

Алексея будто током ударило. Зверь? Медведь? Ему было известно, что тигры здесь не водятся. Но сейчас его одолела бы и росомаха.

— Эй! — окликнул он Лобанова.

— Тихо!

Волин послушно застыл, напрягая зрение и слух. И тут же уловил звук, от которого ему сделалось вовсе худо. Глухой далекий вой пробился сквозь пургу, прокатился по лесу и вонзился ледяными осколками Алексею в сердце.

«Конец, — подумал Волин, заходясь от ужаса, — волки! А у меня и ружья нет».

Далекий протяжный вой опять пронзил метель.

Возглас Лобанова поверг Алексея в изумление.

— Леха, живем!.. — Взглянув на друга, Сергей хохотнул: — Дурень, это же собака!

А ты решил — ну, заяц, погоди?..

Через минуту они уже перли напролом через мерзлые кусты, с треском проламываясь сквозь заледенелые сплетения веток. Снег разлетался из-под ног. Упругий хлыст, отведенный и неосторожно отпущенный Сергеевой рукой, чуть не выхлестнул Волину глаз, но Алексей не обратил на это внимания. Лес не хотел их пропускать, хватал за одежду, совал под ноги валежины, норовил повалить наземь. Но они упрямо брели сквозь кипящий снежный бульон, ориентируясь по время от времени повторявшемуся собачьему вою, пока наконец впереди не мелькнула едва различимая тускло-желтая точка — не то далекий фонарь, не то окно. Это придало им сил…

Вскоре друзья угодили в сплошной бурелом. Неведомый ураган переломил могучие стволы то у самой земли, то на высоте нескольких метров, так что остались торчать зловещие островерхие комли. Деревья были повалены во все стороны, будто среди них рвались снаряды и бомбы.

Видимость не позволяла определить масштабы порухи, но приятелям пришлось минут двадцать пробираться сквозь непроходимые фантастические завалы. Когда же те наконец остались позади, пошло мелколесье, вскоре сменившееся обширным пустырем.

Не поляной, а именно пустырем. Волин, чертыхнувшись, чуть не расшиб колено о какой-то изуродованный металлический каркас, торчащий из сугроба. Тут же и Волин громко выругался, запрыгав на одной ноге. В потемках он угодил в припорошенную снегом свалку железобетонных блоков и едва не заработал перелом.

Они пошли осторожнее, натыкаясь то на переплетения колючей проволоки, то на гигантские катушки кабельных барабанов, то на кучи битого кирпича. В одном месте под снегом обнаружились рельсы, и Лобанов опять чудом избежал травмы. На каждом шагу попадались безобразные черные лужи, похожие на мазут. Справа и слева смутно маячили угловатые скелеты не то механизмов, не то каркасов разрушенных строений.

Потом из метели выступил остов сгоревшего легкового автомобиля. Это была, кажется, японская «Хонда», но точно определить марку мешали повреждения. Быть может, эта машина на полном ходу слетела с обрыва или с разгона угодила под колеса встречного «КамАЗа», но не вызывало сомнений, что потом она взорвалась и долго горела. Оставалось выяснить, как это могло случиться, если ближайшая дорога с обрывами и шальными «КамАЗами» пролегала за двумя десятками километров непроходимой тайги.

Вдобавок ко всему Волину показалось, что в изуродованной машине место водителя не пустует. Чернело там нечто, напоминающее обгорелую сучковатую корягу, придавившую металлическую оплавленную основу рулевого колеса. Но это, конечно, была лишь игра воображения. Что-что, а оплавленный руль при такой видимости — это уж чистая фантазия.

Лобанов подтолкнул приятеля:

— Пошли!..

Но по дороге не утерпел и сам раза два обернулся, будто желая удостовериться, не пригрезилась ли эта иномарка. Но позади ничего уже было не разглядеть, кроме стремительно несущейся по ветру снежной пелены.

Пятнышко света увеличилось и теперь призывно мерцало невдалеке. Но конец пути оказался самым трудным, так как напоминал отвратительно загаженную и захламленную стройплощадку или поле недавнего сражения. Кстати, по дороге им пришлось обходить нечто, напоминающее подбитый бронетранспортер, провалившийся носом в какую-то траншею и высоко задравший тупую корму. Покрышки на задней паре колес, повисших в воздухе, казались обгоревшими. На каждом шагу попадались глубокие воронки. «Предчувствие гражданской войны», — отчего-то мелькнуло в голове у Алексея.

— Где мы, по-твоему? — Волин еле перекрикивал шум непогоды,

— Ну, может, полигон какой-то, — отозвался Лобанов, осторожно переставляя ноги.

— Занесло нас на военный объект. Хоть не замерзнем.

Волину было уже все равно, что это: полигон, космодром или подворье Бабы Яги. Он хотел лишь одного: попасть в теплое помещение, где нет снега и не свищет ветрюган.

Наконец источник света стал различим. На стене неизвестного строения, над невысоким крыльцом без навеса раскачивалась лампочка под жестяным колпачком.

Очертания и размеры здания терялись среди косо летящих снежных струй, зыбкое желтое пятно выхватывало из метели только участок облупленной штукатурки, обитую жестью дверь и несколько дощатых ступенек под ней.

Последние метры Волин и Лобанов одолели едва не на карачках. Сергей, дернув ручку и убедившись, что дверь заперта, забарабанил кулаком в жесть.

Волин краем глаза уловил справа, на границе света и тьмы, легкое движение и вздрогнул. В нескольких метрах от крыльца стояла собака. Скорее всего, именно ее вой послужил путникам спасительным ориентиром. Но, вместо признательности четвероногому другу, Алексея укололо неприятное удивление и даже испуг. Будто ушел он украдкой с работы и — на тебе! — на другом конце города, среди людной улицы, нос к носу столкнулся с начальством.

Но то, что он увидел, было похуже начальства. На Волина желтыми, отражающими электрический свет глазами пялился огромный черный дог. Из-под приподнятых в беззвучном рычании брыльев поблескивали похожие на детские мизинцы клыки, гладкая шкура сверкала снежными блестками, под ней жабрами вздувались и опадали стенки грудной клетки. Алексею показалось, что на плече собаки короткая шерсть проедена уродливой желтоватой плешью.

Он потряс головой. Пес лениво переступил мосластыми лапами, повернулся и затрусил прочь, огибая крыльцо. Лобанов, успевший отбить кулак о запертую дверь, тоже почуял постороннее присутствие и оглянулся.

— Это какой же умник такую голую на мороз выгнал? Хотя нет, надо спасибо сказать. Если б не она, домерзали бы сейчас.

Волин молча проводил взглядом пса, пока тот не растворился в метели. Сергей толкнул друга в бок:

— Эй, не засыпай!

— Слушай, — сказал Волин, — тебе не кажется…

— Кажется, — перебил Лобанов. — Давно и настойчиво. Но давай лучше перекрестимся, а вдаваться пока не будем.

— Нет, так нельзя. Как ты думаешь, откроют нам? И что там, за дверью, кто?

Собака, между прочим, эта мне очень не нравится… — Волин почувствовал раздражение, потому что говорил не то и не так. В собаке ли дело?! Очевидно же, что сойдя с поезда, они угодили совсем не туда, куда стремились. Глупо дальше прятать голову под крыло!..

— Мне тоже много чего не нравится, — почти зло отозвался Лобанов. — Может, даже больше, чем тебе. Ну, давай обратно в лес вернемся. Или у тебя другие варианты есть?

Только сейчас Волин разглядел на лице приятеля напряжение и страх, которые больше не удавалось скрывать.

Неожиданно по ту сторону двери что-то лязгнуло, и она неторопливо, со скрипом, приоткрылась. Волин вздрогнул и отступил на шаг. Но Лобанов ухватил его за рукав и потащил в дохнувший теплом темный проем.

— Дядя Саша, кто там? Зуев, это ты? — приятный женский голос прозвучал слегка приглушенно, будто издалека.

Совершенно темное помещение, куда ввалились на окостеневших ногах Волин и Лобанов, было тесно и безобразно загромождено. Алексей с ходу врезался в острый угол невидимой мебели, охнул, попятился, тут же обо что-то споткнулся и чуть не упал. Рядом чертыхнулся Лобанов. Присутствовал здесь кто-то еще, передвигался с привычной сноровкой, но из-за темени было его не разглядеть.

— Александр Иннокентьевич! Я же вас спрашиваю, — снова звякнул тот же мелодичный голос. Теперь он заметно приблизился. — Зуев, ты?

Лобанов с грохотом опрокинул какой-то тяжелый предмет, зашипел и шепотом неприлично переиначил только что упомянутую фамилию.

— Здравствуйте, — громко сказал Волин. — Свет бы зажечь. — Окоченелые губы невнятно выговаривали слова.

В темноте кто-то завозился, закряхтел, потом раздался щелчок и вспыхнул луч карманного фонаря. Его держал невысокий лысый старик, плохо выбритый, а может, так только казалось из-за прыгающих по его худому лицу теней. За спиной старика прорисовалась женская фигура. Судя по голосу и доступным взгляду очертаниям, женщина была молода.

— Это ты, Зуев? — в третий раз настойчиво переспросила она.

— Нет, извините. Мы посторонние. Пурга на улице, заблудились, чуть не замерзли, — отозвался Алексей.

Зуев. Опять какой-то Зуев. Волин торопливо припоминал, где ему доводилось слышать эту фамилию. В памяти тут же всплыл зал удивительной станционной ресторации и «дирижер» во фраке за стойкой бара. Тоже ведь допытывался у Лобанова, не Зуев ли его фамилия. И как только узнал, что не Зуев — обнаглел.

Волин больше не сомневался в реальности их вокзальных похождений. Так. Где же еще? Дай Бог памяти.

И Алексей вспомнил. Он снова почувствовал себя лежащим с пропоротой грудью среди горящих искореженных обломков под взглядом лысоватого толстячка с фонариком, выискивающего в дымном, смрадном хаосе все того же неведомого Зуева.

Это уже вообще черт знает что! Вещие сны, знамения — мистика на постном масле!

Самое же забавное заключалось в том, что бармен-дирижер и тот незнакомец из дорожного сна — Волин вдруг отчетливо осознал это — походили друг на друга, как две капли воды. С чем мы вас и поздравляем, милостивый государь, добрейший Алексей Александрович. Не ездили вы ни на какую охоту, а полеживаете себе на коечке в надзорной палате психушки и бредите помаленьку. И отчего это вы рехнулись? Культурный человек, все у вас более-менее в порядке. А вы людоедов каких-то навыдумывали и сами себя ими до безумия запугали. Но ничего, мы вас аминазинчиком поколем…

Алексея ослепил луч фонаря, ударивший прямо в глаза. Незнакомка приблизилась и сейчас внимательно всматривалась в лица незваных гостей, будто не доверяя их словам и желая самолично убедиться, что ни один из них — не Зуев. Лысый старик услужливо подсвечивал ей, выглядывая из-за плеча. Женщина действительно была молода — не старше двадцати пяти — и, насколько Волин сумел разглядеть, недурна собой. Это почему-то слегка его успокоило. Не может быть у психов таких симпатичных галлюцинаций.

— Добрый вечер, — прогудел над самым Алексеевым ухом Лобанов. — Вы уж простите.

Мы с другом поохотиться собрались, а тут погода — сами видите. Нам бы переждать, пока утихнет. — И представился: — Лобанов Сергей Николаевич.

Женщина вздохнула, и во вздохе ее Волину почудилось разочарование.

— Надежда Андреевна. Можно просто Надя. — Она протянула руку.

Лобанов первым сдернул перчатку и сцапал смутно белеющую в темноте ладошку грубой, холодной пятерней.

— Куда это нас занесло?.. — с ходу начал он, но вопрос остался без ответа.

Надежда Андреевна, будто утратив к гостям всякий интерес, повернулась, на ходу бросила старику:

— Александр Иннокентьевич, позаботьтесь, — и мгновенно растворилась во мраке.

— Скидайте вещмешки, раздевайтесь. Ружье вот сюда, под вешалку. Не боись, не пропадет (Лобанов расстался с ружьем неохотно). Ничего, сейчас обогреетесь. — Старик помог приятелям освободиться от груза. И неожиданно, как-то невпопад, добавил: — Только ушами не хлопайте, тут ушами хлопать негоже. — Потом без перехода отнесся к Лобанову: — Так, говоришь, не Зуев тебя зовут?..

Волин сплюнул.

Втроем они двинулись тесным коридором, следуя за вертким лучом фонаря, лавируя между грудами старых ящиков и картонных коробок, пыльными полуразбитыми шифоньерами, старокупеческого вида сундуками и разной другой ни на что не годной, оплетенной паутиной рухлядью. Казалось, кто-то нарочно стащил сюда и свалил как попало всякий хлам, переживший своих хозяев и дожидающийся лишь одного: когда придет срок рассыпаться в прах. Пятно света скользило по потрескавшейся, некогда черной коже массивных диванов и кресел эпохи советского монументализма, отражалось в бельмах телевизионных экранов, подернутых ватой многолетней пыли. На свободных участках стен проглядывали выцветшие до нейтрального тона обои, местами отставшие и свисающие клочьями. В одном месте узкий проход перегораживал могучий несгораемый шкаф, облупленный, с заржавленным, похожим на штурвал, колесом на дверце, этакий обломок давным-давно затонувшего броненосца. Мимо сейфа едва удалось протиснуться.

Прямо за ним на Волина в упор уставилась пара мерцающих красноватым светом глаз.

Глаза пялились снизу вверх, плавая в полуметре от пола. Алексей застыл на месте.

Лобанов крякнул и тоже замер.

Их провожатый остановился, повел фонарем. Глаза метнулись в сторону, по полу рассыпалась костяная дробь когтей.

— Ну? Чего? Пошел отсюда, — негромко приказал старик.

Тварь затихла и затаилась.

— Кому говорю, пошел вон! Или найти тебя? — возвысил голос Александр Иннокентьевич.

За ближайшей грудой хлама глумливо хихикнули, будто шкодливый ребенок не ко времени и не к месту затеял со взрослыми дурную игру. Волин услышал, как над самым его ухом с присвистом вздохнул Лобанов.

— Ну ладно, — сказал дядя Саша и сунул руку в карман. В тот же миг из-за кучи с громким хлопаньем взвился некто. Дымный луч фонаря выхватил из темноты что-то кожистое и перепончатое, похожее на крылья с когтистыми пальчикам на передней кромке. Воздух колыхнулся, и неведомое существо, шумно цепляя потолок, унеслось в глубь коридора. Волин вытер рукавом пот со лба, но старик уже спешил дальше как ни в чем не бывало.

Они все шли и шли, задыхаясь в пыли и путаясь в паутине. Фантастическая свалка тянулась бесконечно.

— Иннокентий Александрович, то есть, пардон, наоборот, — подал голос Лобанов. — Скажи ты нам, куда это нас занесло?

Старик, шагавший впереди, будто не расслышал вопроса. Но Лобанова это не смутило.

— Дядя Саша! Ты глухим не прикидывайся. Что это за место такое? Свинство сплошное и анчутки резвятся.

Лысина старика, поблескивавшая ниже лобановского подбородка, мотнулась.

Александр Иннокентьевич буркнул в ответ нечто невразумительное. Волину послышалось не то «домина», не то «домовина».

— Понятно, что не хижина, — проворчал Сергей. — Сколько уже крадемся, а все конца не видно. Я спрашиваю, как это безобразие называется и кто у него командир?

Значит, ему тоже так послышалось — домина, в смысле — большое здание.

Следующая фраза старика прозвучала вполне отчетливо:

— Большое не большое — места всем хватит. Уложат и крышкой прикроют.

— Ну что вы в самом деле? — вмешался Волин, которому от такого «оптимизма» стало совсем невмоготу. — Ответили бы по-человечески. Поймите все-таки наше положение.

(Что он, старый хрыч, пугать их вздумал? Надо же — домовина!) Но ответа Алексей дождаться не успел. Фонарик щелкнул и погас, а впереди внезапно распахнулась дверь, ведущая куда-то, где имелось нормальное освещение.

13

Жмурясь от сияния неоновых ламп и оглядываясь по сторонам, Волин и Лобанов проследовали за провожатым через несколько просторных комнат, напоминавших офисы солидной фирмы. Вокруг поблескивала темной полировкой, кожей и пластиком закордонная мебель, перемигивалась желто-зелено-красными огоньками мудреная электронная «оргтехника».

Наконец старик остановился перед голой стеной, на которой едва заметная щель прочерчивала прямоугольный контур сливающейся с панелью, почти потайной двери.

— Солидно, — хмыкнул Лобанов. — Сейчас в секретную лабораторию попадем.

Александр Иннокентьевич протянул руку, посередине двери отскочила узкая планка, скрывавшая под собой наборный замок. Над кнопками с цифровым обозначением замигал красный огонек.

— Э-э… — протянул дядя Саша, — как же его… тьфу, забыл… Ага! Шесть. — Он ткнул пальцем в кнопку и задумался. — Нет, чтоб по-человечески, ключом…

Девять. А на бумажке записывать не разрешают…

Так, ворча и поругиваясь, он внятно и с расстановкой огласил все шестизначное число кода.

— Болтун — находка для шпиона, — шепнул приятелю Сергей.

Замок мелодично звякнул, красное мигание сменилось зеленым, и дверь с сочным шипением уползла в сторону. Старик шагнул через порог. Последовавший за ним Лобанов присвистнул: — Вот это да!

Подоспевший Волин, озираясь, согласился:

— Да уж…

Дядя Саша вдруг заторопился.

— Так что вы пока тут побудьте. Не бойтесь, долго ждать не придется, не забудут про вас. Осмотритесь пока хорошенько, может, пригодится. — И подмигнул Лобанову:

— Значит, не Зуев, говоришь? Жалко.

Старик уже маячил по другую сторону проема. Массивная дверь, снова прошелестев в пазах, мигом заблокировала проход.

— Загадочный тип, — пожал плечами Волин.

— Ага, — рассеянно поддакнул Лобанов. — Куда это он нас привел?

Просторное, полутемное помещение, освещенное лишь голубоватым мерцанием компьютерных мониторов и перемигиванием разноцветных контрольных ламп, напоминало информационно-вычислительный центр или место, откуда осуществляется управление каким-то огромным, сложным механизмом. Компьютеров здесь было великое множество, от персональных «ай-би-эм», беспорядочно расставленных на многочисленных столах и тумбах, до огромных, промышленных, с блоками памяти, напоминающими трансформаторные будки, и многоклавиатурными пультами управления.

Со всех сторон на пришельцев пялились экраны, большей частью черные и слепые. По тем же, которые работали, время от времени проскакивали столбцы цифр и символов.

По стенам во всех направлениях разбегались переплетения кабелей и проводов.

Воздух был сухим, попахивал озоном и, кажется, даже слегка потрескивал. Волин кожей ощутил растворенное в нем напряжение.

Лобанов ногой пододвинул кресло на колесиках и уселся в него. Алексей оседлал другое. Похоже, настала пора поговорить.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — начал Волин.

Лобанов ответил не сразу, будто продираясь сквозь путаницу своих мыслей, а потом сам задал вопрос, который Волина озадачил:

— Так что тебе приснилось в вагоне? Давай-ка сначала и со всеми подробностями.

— Какое это имеет отношение?

— Раз спрашиваю, значит имеет. — Тон Лобанова не допускал возражений.

— Хорошо, слушай.

Алексей без обиняков выложил и про видение жуткой катастрофы, и про толстяка с фонариком, разыскивающего среди обломков пресловутого Зуева, и про свою ужасно, но безболезненно развороченную грудь, и еще раз — про визит в их купе странного пассажира со сломанной удочкой на плече.

Лобанов слушал молча и будто даже невнимательно. Взгляд у него был одновременно отсутствующий и напряженный. Он потер лоб.

— Теперь и я тебе кое-что расскажу.

Вскоре Волин с удивлением узнал, что им обоим одновременно приснился один и тот же непонятный, разрушительный катаклизм. Правда, Сергей в нем не пострадал и никаких типов с фонариками не видел. А вот навестить его потом тоже приходили.

Алексей не удержался и съехидничал:

— У кого что болит…

— Ну да, ты же у нас заядлый рыболов, — кивнул Лобанов. — А почему, собственно, ты принял того типа за рыбака?

— Ну как — почему? Плащ с капюшоном, удочка…

— Сломанная?

— Ну и что?

— И обломанный конец толще, чем остальное удилище?

— Слушай, хватит из себя следователя корчить!

Но Лобанов не унимался.

— Толще или шире?

Алексей хотел возмутиться, но потом передумал. Определенно было что-то на уме у приятеля, не стал бы он без причины учинять этот допрос. А Волин полжизни готов был сейчас отдать хоть за какое-то разумное объяснение.

— Ну, может, и шире. Не понимаю, к чему ты клонишь?

Лобанов опять замолчал, усиленно соображая. Наконец потребовал:

— Расскажи обо всем, что показалось тебе странным с момента нашего приезда.

Волин усмехнулся:

— Устанешь слушать. Впрочем, если тебе так хочется, не возражаю. С чего бы начать?

Он начал с хихикающей телефонной трубки. При этом Алексей поймал себя на том, что нисколько не смущается, говоря о совершенно невероятных и бессмысленных вещах. «Адаптировался», — невесело подумал он. Но, воодушевляясь с каждым словом, вскоре выложил все до последней мелочи. От этого ему даже полегчало.

Выслушав путаное повествование друга, Лобанов поднес ладони к лицу и начал усиленно растирать щеки и лоб, будто стараясь освободиться от липкой паутины.

Это обеспокоило Волина.

— Ты чего? С тобой все в порядке?

— Будем считать, что так. — Лобанов уже снова был самим собой. — Ну что ж.

Многое совпадает с моими, так сказать, впечатлениями, кое-что — нет… Значит, говоришь, и в ресторане рыбак?.. Рыбак и собака знакомая из проходного двора. И здесь, возле крыльца, она же… Понятно…

На этот раз Алексей не выдержал.

— Что тебе понятно? Что тут, провались все пропадом, может быть понятно?! Сделай милость, разобъясни мне, дураку!

Сергей поморщился.

— Только не психуй, пожалуйста. — И добавил с неприятной ухмылкой: — Что касается твоего рыбака и моей секс-бомбы, думаю… в общем, не исключено, что оба мы видели одно и то же…

Он умолк и зашарил по карманам в поисках сигарет.

В этот момент их беседу прервали. Дверь опять звучно вздохнула, пропустив полосу света из «офиса», в проеме возник некто рослый, широкоплечий и решительно шагнул через порог. Волин, уже притерпевшийся к полумраку, разглядел, что незнакомец спортивного телосложения, довольно молод, коротко острижен и облачен в военно-полевой камуфляж. На плечах просматривались даже болотного цвета звездочки, но сосчитал их Алексей только тогда, когда незнакомец стремительно пересек зал и замер перед приятелями, лишь сейчас обнаружив их присутствие.

Теперь между отворотов пятнистой куртки стал виден уголок полосатой тельняшки.

— Кто такие? — отрывисто спросил капитан, опуская формы вежливости.

Волин почти успокоился. Вояки, может, непрошеному визиту и не обрадуются, но и плохого ничего не случится.

— В лесу заблудились, товарищ капитан, разрешите пургу переждать. — Ответ Лобанова прозвучал сухо и отчетливо, под стать вопросу. А как же, тоже ведь бывший служивый человек.

— Заблудились? — офицер хмыкнул. И вдруг неприятно хохотнул: — Новоприбывшие?

Ясно…

Выглядел военный несколько необычно. Во-первых, лицо его казалось чумазым.

Алексей, насмотревшийся кинобоевиков, сообразил, что это плохо стертая маскировочная сажа. Во-вторых, левую щеку от виска до подбородка пересекала глубокая свежая царапина, у нижнего края еще слегка сочившаяся кровью.

«Он что, с поля боя?» — удивился Волин, отмечая, что рукав капитанской камуфляжки основательно распорот.

— Разрешите спросить? — продолжал Лобанов все тем же казенным тоном. — У вас связь с кем-нибудь есть?

— Связь?

— Вы же военные — Да уж, военные… — криво усмехнулся офицер. — Я когда очухался, тоже сперва ничего не понял. Бэтээр в яму завалился. Но ни нашей роты, ни духов, ни стрельбы. Снег кругом. В горах тоже снег, но мы-то по зеленке шли.

И вдруг прервал непонятную тираду вопросом, от которого Волин даже скривился:

— Мужики, Зуева среди вас нет?

Лобанов рассмеялся.

— Да вы что, люди?! Зуев этот, он кто, ревизор инкогнито? А вы межконтинентальную ракету террористам загнали?

Капитан умолк, и стало заметно, что вид у него измученный и даже какой-то затравленный, будто гнались за ним недавно, или, действительно, совершил он какой-то серьезный должностной проступок. Лобанов оборвал смех, попросил, больше не подделываясь под устав:

— Слушай, старина, объясни ты нам…

Пол под их ногами едва заметно вздрогнул. Откуда-то издалека, сквозь стены, донесся глухой, тяжелый удар, потом еще один и еще, будто где-то в глубине здания высаживали прочную дверь или ломали стену. Вслед за этим возник и раскатился по неведомым переходам звук, похожий на топот многих ног, перемежаемый приглушенными выкриками. Шум то приближался, нарастая, то удалялся и почти затихал. Судя по звукам, творилась поблизости какая-то суета и беготня, возможно, кого-то ловили, и вовсе не исключено, что именно этого, камуфляжного.

Во всяком случае, капитан выглядел все более встревоженным.

— Рад бы объяснить… если б знал, как… Ладно, мужики, вы мне, главное, не мешайте. — Офицер обежал взглядом электронный хаос, мгновенно подсел к одному из мерцающих мониторов, забегал пальцами по клавиатуре.

На экране зачастили, сменяя друг друга, программные меню. Волин в компьютерных премудростях не разбирался, но Лобанов, пристально следивший за изображением, шепнул:

— Куда-то он добирается, в какую-то базу данных.

Капитан продолжал частить по клавишам. Блок памяти недовольно заурчал, замигал красным огоньком. Электронная начинка зала ожила, защелкали реле, где-то коротко прожужжал матричный принтер, словно крохотная циркулярная пила.

Наконец стрелка курсора перестала метаться с места на место и застыла на обозначении какого-то файла.

— Кажется, нашел, — опять шепотом прокомментировал Сергей.

Капитан щелкнул «мышью». Экран на секунду погас, а потом искомый файл открылся.

— Что такое? — удивился Лобанов. — Он в игры играть собирается?

Это действительно была игра. «Дом ужаса», — перевел Волин английское название.

Она состояла в следующем. Игрок, олицетворенный на экране карикатурным, похожим на Незнайку коротышкой в джинсовом комбинезончике, бейсболке и с винтовкой в руках, проникал в некое здание, кишащее немыслимой нечистью. С порога коротышку атаковали жуткого вида зомби, живые мертвецы, пожирающие людей. (В фильмах ужасов Волин насмотрелся на эту мерзость предостаточно.) Они уже собрались полакомиться неосторожным пришельцем, наступая на него решительным шагом и вытягивая гнусные вурдалачьи морды. Но тип в бейсболке проявил недюжинную прыть.

Его винтовка ударила часто и метко, разнося упырей в кровавые клочья.

Воинственный Незнайка стал шустро взбираться с этажа на этаж, попутно изничтожая вурдалаков и горбатых ведьм, заправски мечущих в нахала острые ножи, от которых коротышка ловко уворачивался. Вскоре все этажи были очищены от мерзких обитателей и меткий стрелок остановился перед чердачной дверью.

Волин зевнул. Компьютерные игры его не интересовали. «Ну вот, — подумал Алексей, чувствуя, как давшая о себе знать усталость настойчиво обволакивает его дремой, — какой-то инфантильный „коммандо“ забавляется. А сперва подумалось бог знает что… Ох, поспать бы». Мысли начали путаться, светящиеся экраны и огни на пультах расплылись мохнатыми радужными шарами. Но воинственный коротышка, наоборот, как будто вырос, раздался в плечах, постепенно меняя шутливо-мультяшечный облик на вполне человеческий.

На чердаке вообще творилось черт знает что. Знакомые ведьмы и упыри вываливались из затянутых паутиной «гадюшников» целыми оравами, зловеще посверкивающие ножи порхали в воздухе, как птичьи стаи. Нечисть ополчилась на стрелка не на шутку.

Из-за края экрана по потолку прибежал гнусного вида здоровенный паук, изготовился к прыжку, но тут же был расплющен точным выстрелом. Другой, еще более пакостный, попытался подкрасться сзади. Пальцы капитана плясали по кнопкам клавиатуры, спина его напряженно сгорбилась, шея вздулась. Он будто не играл, а сражался с компьютером. Стрелок палил по наседавшей со всех сторон нежити, уворачивался, нырял в гнилую черноту проходов, упрямо продолжая продвигаться вперед.

Волин чувствовал себя странно. Он все глубже погружался в сон, окончательно размывавший очертания предметов. Однако способности видеть он не утратил. Экран монитора будто раздался вширь, заполняя собой все пространство зала, изображение становилось все отчетливей и объемней.

Стрелок прытко перемахнул через колодец, открывшийся в полу, расстрелял очередного паука и погнался за ведьмой. Волин заглянул в бездонную дыру. Свет туда почти не проникал, но глубоко внизу все же можно было различить стальное поблескивание остро отточенных лезвий. Подлая штуковина! Агрегат для изготовления бефстроганов из любителей острых ощущений…

Внезапно возникший противный звук, будто кто-то с нарастающей силой начал дуть в горлышко гигантской пустой бутылки, в считанные секунды окреп и больно ударил в барабанные перепонки. Зеленое амебообразное существо огромной каплей ожившей слизи выпорхнуло откуда-то сзади, переметнулось с пола на потолок и со скрежетом покатилось по нему.

Стрелок едва не опоздал. Заряд настиг зеленую мерзость уже в прыжке. Амеба лопнула, как перезревший нарыв, брызнув по сторонам ядовитыми сгустками. Волин перевел дух. Широкая напряженная спина стрелка маячила теперь прямо перед ним.

Под грубой тканью армейской камуфляжки вздувались и опадали тугие мускулы.

Алексей вдруг сообразил, кто это так ловко и сноровисто расчищает путь, настойчиво пробираясь в глубь зловещего лабиринта. Да это же капитан-спецназовец упражнялся тут в стрельбе, пер к одному ему известной цели по знакомым мрачным коридорам, через которые Волина и Лобанова недавно провел чудной старик, дядя Саша.

Алексея кольнула мысль о том, что капитан слишком рискует, ввязавшись в эту чертовски опасную охоту. Стоит ему замешкаться лишь раз — и его мигом сожрут кишащие вокруг выродки. Сожрут, разрывая на куски еще живое тело, чавкая и разбрызгивая кровь. Хотя нет, что за бредни?! Это всего лишь грезилось Волину когда-то в ночных кошмарах. Но разве и это место, и все, что творилось вокруг, не походило на кошмар? Их с Сергеем ведь тоже занесла нелегкая на охоту, они ведь тоже ввязались, бездумно и бессмысленно, — во что?..

Но пока все шло хорошо. Капитан был специалист своего дела. Наведя порядок на чердаке, по узкой шахте он скользнул прямо в подвал, где нечисти оказалось еще больше, а ассортимент ее разнообразнее. Спецназовец, однако, уже набил руку и с каждой минутой чувствовал себя все увереннее. Стрелял он теперь навскидку, почти не целясь, с элегантной небрежностью профессионала. Более того, ему, кажется стало доставлять удовольствие это занятие. Капитан порой задерживался на минуту, наблюдал, как пульсируют на полу куски и оторванные конечности очередного пугала, а потом всаживал в шевелящееся месиво лишний заряд, в котором уже не было нужды.

«Так их, сволочей», — мысленно подбадривал Волин лихого «коммандо».

Впереди открылась лестница, ведущая еще глубже. Рядом топтались два упыря, охранявшие колодец. Капитану лестница чем-то не понравилась. Он, не раздумывая, расстрелял упырей и вместо того, чтобы спуститься по ступеням, ухнул в зияющий люк. И, как выяснилось, чутье его не подвело. С нижнего уровня стало видно, КТО притаился на лестнице… Соваться туда, действительно, не стоило.

Дальше путь оказался свободен. За бронированной, в заклепках, дверью опять все было чисто. Чуть в стороне маячила ловушка, но явная, на дурака. Спецназовец даже не удостоил ее взглядом.

Путешествие спецназовца, кажется, близилось к концу. Все меньше встречалось смертельных подвохов, а нежить разбегалась при появлении охотника, как бродячие шавки от санитарной спецмашины. Но капитан не давал уйти никому.

Подземелье кончилось тупиком. Красная кирпичная стена казалась глухой. Но «коммандо», обшарив ее от края до края, отыскал-таки секрет. Несколько рядов грубой кладки провалились вовнутрь, освобождая проход. В другом конце открывшегося помещения показалась двухстворчатая дверь с размашистой белой надписью «EXIT».

Это походило на победу. Но опытный по части засад и неожиданных ударов спецназовец не спешил. Помедлив у лаза, он отступил, подобрался и вдруг стремительным броском нырнул в проем. Через секунду, прокатившись по полу, капитан уже был на ногах, почти в самом центре комнаты. Поводя винтовочным стволом, он огляделся. Но на него никто не напал, нечисть и ловушки, судя по всему, остались позади. Однако помещение все же оказалось обитаемым. Прямо к спецназовцу неторопливо шел невысокий лысоватый толстячок в сером костюме, на его круглом лице сияла добродушная улыбка. Откуда он взялся, нельзя было понять.

Толстячок просто явился из угла, который секунду назад был пуст. Но главное состояло не в этом. Материализовавшийся из воздуха тип был Волину знаком.

Впрочем, это не произвело на Алексея особого впечатления. Так ли уж удивительно, что человек из сна, блуждающий с фонариком на месте неыедомой катастрофы, перекочевал сюда, в новое сновидение? Правда, на станции, в ресторане, он был одет как дирижер…

Отведя взгляд от вездесущего толстячка, Волин обнаружил вдруг, что лихой «коммандо» исчез, канул в никуда точно так же, как недавно возник из ниоткуда пресловутый коротышка. Зато посередине зала неуклюже переминался с ноги на ногу здоровенный вурдалачище, точно такой же, каких недавно бессчетно перестрелял капитан. Из клыкастой пасти на подбородок одутловатой мертвячьей физиономии медленно сползала густая, клейкая слюна, повисала нитями, спускаясь на широкую, обтянутую камуфляжной тканью грудь.

Толстячок безбоязненно приблизился к жуткому уроду, бесцеремонно ухватил его за руку и потащил за собой. Потом парочка разом куда-то исчезла, зал опустел, лишь посреди пола тускло поблескивала брошенная за ненадобностью винтовка.

«Доигрались», — сквозь томную одурь подумал Волин, чувствуя, что далее смотреть такие сны ему невмоготу.

Он очнулся рывком, будто свалился откуда-то, и, проморгавшись, уставился на военного. Тот сидел на прежнем месте, уронив голову на компьютерную клавиатуру, и то ли спал, то ли по неизвестной причине пребывал в беспамятстве. На экране монитора мигала красная надпись «Game Over» — игра окончена.

Ощущая шевеление волос на голове и будучи не в силах переносить этот пронизанный электронным гудением и подмигиванием полумрак, Волин произнес громко, зло и слегка плаксиво: — Эй, вы чего?! Товарищ капитан, ваше благородие!..

Спецназовец на прихотливое обращение не отреагировал, зато в соседнем кресле запыхтел и завозился Лобанов. Он, видно, тоже отключился и проснулся только сейчас, потревоженный сердитым возгласом.

— Ты видел?.. — Волин порывисто повернулся к Сергею и тут же спохватился. Как можно увидеть чужой сон?

Но обменяться мнениями они не успели. Опять прошипела потайная дверь. Двое молодых верзил, облаченных в белые халаты и до боли напомнивших Алексею ресторанных «меченосцев», вошли в «вычислительный центр», молча, не обращая внимания на присутствие посторонних, приблизились к бесчувственному спецназовцу, осторожно подняли его со стула и повлекли прочь. При этом голова капитана бессильно болталась, а ноги волочились по полу, цепляясь за стыки покрытия носками грубых башмаков.

«Да он мертв!» — ударило Алексея. Лобанов очень кстати положил ему руку на плечо.

— Где наши вещи? — свистящим шепотом осведомился Волин, когда дверь встала на место.

— Зачем они тебе понадобились?

— Мне сейчас показалось… В общем, как хочешь, но оставаться здесь я больше не могу…

— Значит так… — Лобанов коротко, но почти слово в слово пересказал Алексеевы видения.

Волин ошеломленно заморгал.

— Ты тоже?.. Как тогда, в вагоне?! И ты невозмутим, как стадо мамонтов?! Ну, знаешь!..

— Беда в том, что ничего-то я как раз и не знаю, — со вздохом произнес Сергей. — А если о чем и догадываюсь, то… то, может быть, это не ты псих, а именно я.

— Давай-ка ты не крути. Говори, как есть.

— Да что тут скажешь?.. — Лобанов замолчал, и Волин заметил в его глазах необычную темную глубину, словно зрачки заполнились водой из потаенного, глухого омута. Полумрак и игра светотени здесь были ни при чем. Алексей догадался, что за чернота поднялась в вечно насмешливых глазах друга. В них стояла тоска, больно уколовшая Волина в сердце. Таких глаз он не видел у Лобанова никогда.

— Знаешь, — тихо продолжал Сергей, — если бы я был мистиком, верил в загробную жизнь, реинкарнацию и прочие подобные штуки или действительно сошел с ума, мне было бы легче. Я решил бы, что мы… что с нами… ну, в общем, как бы тебе сказать… — он помедлил и закончил с трудом, — что нас уже нет в живых. Но я поганый ползучий матерьялист, а потому…

— Стоп! — недослушав, перебил Алексей. — Материалист, идеалист… Что ты плетешь? — От странной Сергеевой тирады его пробрала дрожь. — Давай говорить о конкретном факте. И по возможности разумно. Предположим, что это был не сон, а, например, какая-то разновидность виртуальной реальности или как ее там?

— Виртуальная, говоришь, реальность? — теперь не дослушал Лобанов. — Очень хорошая мысль. Ты когда-нибудь с компьютером дело имел? Представляешь, как сей эффект достигается?

— Ну, не знаю. Мы же задремали. Концентрация внимания, помноженная на сумеречное состояние мозгов — вот и вся причина.

На этот раз разговор был прерван новым, неожиданным звуком, донесшимся из дальнего конца комнаты. Там что-то пискнуло, прошуршало, и темноту прорезал яркий прямоугольник второй открывшейся двери. В «вычислительный центр» явилось новое действующее лицо. Раздался щелчок, и под потолком вспыхнули яркие плафоны.

Друзья зажмурились.

— Ага, вот вы где! — удивился рослый молодой человек в малиново-черной клубной паре. — Как вы сюда попали? — В голосе пришельца скрипнуло раздражение.

— Нас, собственно, сюда препроводили, — отозвался Лобанов, вставая. Волин тоже поднялся.

— Кто? — напористо осведомился малиновый пиджак, но тут же проворчал себе под нос: — Хотя, да, ясно. Старый идиот. — И добавил любезнее: — Что ж, прошу со мной.

Волин на ходу дернул Лобанова за рукав:

— Мы же не договорили.

— Успеем. Надо идти, раз кличут.

14

Место, куда попали приятели, походило на знакомый зал станционной ресторации. Да это и был тот самый зал, с тяжелыми бархатными драпировками по стенам, ковровой дорожкой на полу и даже стойкой бара слева от входа. Волин опасливо покосился в ту сторону и отметил, что за стойкой сейчас никого нет, а кофейный автомат поблескивает на своем месте целехонек.

Многое, однако, здесь изменилось. Все люстры и бра сейчас ослепительно сияли.

Столы, сдвинутые вплотную друг к другу, образовали гигантскую букву «П». Но главное — в ресторане было полно народу, душноватый воздух вздрагивал от приглушенного гула множества голосов.

Лобанов неопределенно хмыкнул, а Волин, истомленный ирреальными похождениями, оказавшись посреди нежданного многолюдья, даже испытал облегчение. Но в памяти тут же всплыла пословица: на миру и смерть красна. Тьфу!

Впечатлений хватало с избытком. Например, упомянутый стол.

— Р-р-раблезианство, — пророкотал вполголоса Сергей.

Стол действительно ломился от изобилия выпивки и жратвы, навевая воспоминания об изредка прорывающихся на телеэкран репортажах с очередного дипломатического раута, презентации, собрания учредителей или как там нынче стали именоваться титулованные застолья на халяву за счет средств вкладчиков и налогоплательщиков.

Воображение Волина особенно поразила чудовищная рыбина, покрытая колючим панцирем, с грозно воздетым серпом хвоста, возбуждающая скорее ужас, нежели аппетит.

Волин дернул приятеля за рукав.

— Слушай, это же сюр какой-то. Я вообще не понимаю…

— Сюр, — согласился Лобанов. — Ты еще не привык? Да и мало ты его раньше повидал? Сам же повторял: сюр бледнеет перед бытом.

— Не обессудь, но как-то не привыкается.

— Трудно первых десять лет.

— Блестящая острота! Ты меня очень утешил. И что же я должен делать?

— А ты будь самим собой, будто никакого сюра нет.

— У меня не получится.

— Получится. Вот освоимся маленько…

Разговаривать с ним, порой, было невозможно. Впрочем, Волин и сам понимал, что ничего другого им пока не остается.

Вдоль стола, по обе его стороны, сидели гости. Или хозяева. Или черт их знает, кто они были такие. Мужчины и женщины, молодые и старые, привлекательные и не очень. Рядом с седоватым красавцем без возраста и в смокинге бойко орудовал ножом и вилкой похожий на Кощея тип с бордовым пятном во всю щеку и, кажется, слегка горбатый. Кощей жадно поедал что-то мясное, губы его лоснились от жира, а кости скул, туго обтянутые кожей, ходили ходуном.

Алексею бросилась в глаза разномастность нарядов, от изысканных смокингов и вечерних, мало что скрывающих платьев до бесполой «джинсовки». Удивительно часто мелькала военная форма, в основном полевая, на манер давешнего спецназовца, любителя компьютерных игр.

На эстраде среди синтезаторов толклась кучка безликих субъектов, откуда истекала негромкая мелодия, одна из тех, что стало принято именовать «музыкой для богатых». К слову, Волину она нравилась, хоть «мерседеса» и долларового счета в банке он не заимел. А что? Хорошая, спокойная музыка. Надо же когда-нибудь отдохнуть от бесконечного бедлама.

На танцевальном «пятачке» переминались с ноги на ногу пары. Алексея вдруг неудержимо потянуло скорее усесться за этот бессовестно изобильный стол, рядом с томной брюнеткой в красном, или нет, лучше вон с той, пышненькой в кудряшках и с пудовыми серьгами в ушах. Да уж, декольте у дамы, нечего сказать.

— Толста, глупа и блондиниста… — Сергей умел перехватывать чужие взгляды.

— Не жлобствуй, — сердито отмахнулся Волин. — Лучше на себя погляди. Чучело огородное. Физиономия небритая…

— Смотрю в тебя, как в зеркало… — ехидно пропел Лобанов.

Алексей ощутил неловкость. После скитаний по буранной тайге видок они оба имели непрезентабельный. Не к случаю шевельнулось раздражение. Живут же люди. Такой стол!.. А тут бьешься, бьешься, но даже в собственной квартире чувствуешь себя как в осажденной крепости. Душевной подруги — и той нет… Верочка-Веруня из забегаловки, грошовая шлюшка. Тьфу!.. Заморочил себе голову всякими глупостями, потащился на идиотскую охоту, в результате чуть не замерз, угодил Бог весть куда, и вообще неизвестно, каких еще сюрпризов ждать. А все ты, милый друг Лобанов. Нашел панацею от всех бед: переться в лес за сто верст киселя хлебать.

Но и это по-человечески устроить не сумел. Был ты раздолбаем, таковым и остался.

И друзья у тебя под стать. Может, ты ошибся, и Егорыч твой как раз того лесника и укокошил. А если и не укокошил, все равно сволочь, раз не встретил. Пропойца!

А теперь Сергей Николаич иронизировать изволят. Женщина, видите ли, не по ним…

«Нас уже нет в живых». Надо же такое измыслить! Не хватало еще, чтобы вы, любезный, затащили человека в какое-то болото да сами умом-то и рехнулись. Когда вернемся — пожалуйста, сколько угодно. А сейчас даже думать не смейте!..

В глубине души Волин осознавал и собственную несправедливость к Лобанову, и что совершенно бессмысленно в нынешних обстоятельствах приплел Егорыча, оставшегося где-то в другой жизни. Но томительный страх и рожденная им злость требовали конкретного приложения.

Алексею пришли на помощь как нельзя более вовремя. Надежда Андреевна, та самая, что вместе со стариком встретила охотничков в прихожей, появилась рядом с топтавшимися не у дел приятелями, без лишних слов, отыскивая свободные места, легонько подтолкнула Волина к пустующему креслу, усадила чуть не насильно и тут же исчезла, увлекая за собой слегка упирающегося Лобанова.

В мягком плюшевом кресле, за белоснежной скатертью Алексей сперва почувствовал себя крайне неуютно, сидел, прижав локти и спрятав руки под стол. Но очень скоро он убедился, что до его бродяжьего обличья здесь никому нет дела. Встречали тут не по одежке, что-то другое свело вместе разномастную публику.

Успокоившись, Волин завертел головой, высматривая Сергея. Выяснилось, что тот сидит неподалеку, по правую руку от их благодетельницы. Кстати, особа-то оказалась из себя очень ничего. Одета, правда, как-то не к случаю, в строгий белый костюм, и прическа слишком нейтральная, ни дать, ни взять секретарша в солидном учреждении.

Женщина притягивала к себе взгляд Алексея, но он все же не мог с уверенностью сказать, красива она или нет. Это определение к ней не подходило. У Нади было ХОРОШЕЕ лицо. Встретив такое в торопливой, насупленной уличной толпе, его можно было принять за добрую примету, за счастливый случай или просто улыбнуться, на миг забыв о суете. И еще оно почему-то казалось Волину знакомым, виденным когда-то, но никак не вспоминалось, где и когда. Надины черты будили в Алексее сладковато-щемящую грусть, непонятно тревожили, и тревога эта походила на едва уловимую зябкость, пробивающуюся сквозь ласковое тепло августовского дня, или на темный холодок, растворенный поздним летом в сочной небесной голубизне. Сами собой распахивались забытые на антресолях детства старые сундучки, из них улыбались побитые молью, но по-прежнему трогательно-лукавые плюшевые медведи, поблескивали облупившейся краской грузовики и пожарные машины, каких давно не встретишь ни на дорогах, ни на прилавках игрушечных магазинов.

От незнакомки, казалось, исходила удивительная энергия, почему-то ассоциировавшаяся у Волина с позабытым ароматом перецветших астр и георгинов, которые он когда-то под покровом ночи срывал в чужом саду, в поселке, куда студентов их курса загнали на уборку овощей. Те цветы он собирался подарить… кому? Трудно припомнить. Кажется, той, другой, что могла занять в его жизни Ларискино место, но не заняла, так как они по-юношески глупо и безоглядно рассорились из-за пустяка. Сожалел ли он теперь об этом, Алексей и сам не знал.

Но бережно хранил в памяти пьянящий холодок под ложечкой, рожденный риском потревожить собак и разбудить хозяев, упругую влажность налитых зрелой силой цветов и благодарный поцелуй не слишком умелых, обветренных, но оттого еще более желанных губ…

Все это было с ним когда-то, но ушло и почти не тревожило долгие годы. А сейчас вдруг всколыхнулось до самого дна памяти. И причиной этому послужила незнакомая и, по сути, почти безразличная Алексею женщина с карими, чуть прищуренными, словно близорукими глазами. Или сама атмосфера, в которой существовал Волин последние сутки — сутки? — содержала в себе нечто, заставлявшее оглянуться назад, в прошлое, будто в поисках путеводной нити, связывающей Алексея с прежней, привычной жизнью? Но нить уходила в никуда. Надежда. Надя. В этом имени Волину отчего-то чудился гудок ушедшего поезда, на который он опоздал или просто не пожелал сесть. Звук, которому давно полагается угаснуть, все перекатывается эхом над убегающими вдаль рельсами, как упрек, как горечь упущенной возможности, отдается болью в сердце несостоявшегося пассажира, одиноко маячащего на опустевшем перроне. Ветер, затухающее подрагивание стального полотна да горьковатый, дымный запах железной дороги, по которой ты так никуда и не уехал, к какой-то иной жизни, к девчонке-однокурснице, прижимающей к груди вызывающе пышный осенний букет… Или это всего лишь дурные рефлексии мужчины, вступающего в кризисный возраст? Надежда!.. Ведь не бывает никаких последних поездов. За ушедшим составом обязательно прибудет новый, и тогда все зависит лишь от того, захочешь ли ты вспрыгнуть на подножку, пусть даже с риском угодить под громыхающие колеса… Но с поездами иногда случается нечто… ну, такое, например, что может присниться в глухую полночь на полке плацкартного вагона…

А пропахшие ветром девочки в стройотрядовских куртках давно превратились в тучных, густо потеющих бабищ, обремененных детьми и женскими болезнями. Нет и не может быть никакой другой жизни. Жизнь дается человеку лишь раз, и прожить ее нужно… в любом случае. Так что, вернувшись, необходимо первым делом вышвырнуть в мусоропровод походное снаряжение, которое черт его знает как завелось в доме, чтобы больше никогда…

— Тебе чего налить?

Перед Волиным возникла рюмка. Алексей стряхнул оцепенение. Ничего не скажешь, не лучший тон сидеть вот так, молчком, уставившись в пространство, и не обращать внимания на окружающих. Ну, слева не интересно — тот самый «Кощей» с родимым пятном, усиленно восстанавливающий растраченные калории. Зато справа!..

Но вправо ему лучше было бы не смотреть. Или вскочить и бежать без оглядки, а предпочтительнее всего сразу провалиться сквозь землю. Потому что ухаживать за ним взялся не кто иной, как… о Боже! Это что еще такое?.. Вера, Верочка, официантка из кафе, приросшего к городскому театру, она же по совместительству исполнительница интимных услуг на парковой скамейке.

— М-ня… — сказал Волин, — я, собственно… коньячку… (Сейчас она меня вспомнит и плюнет в глаза!) Вера щедро набулькала ему коньяку, навалила на тарелку гору салата. Заботливая!

Да, может, это вовсе и не она? Алексей осторожно скосил глаза. Нет, брат, не отвертишься, она самая. На девушке отливала вороненой сталью знакомая кожаная безрукавка с обалденным вырезом, за который Алексей даже сейчас невольно зацепился взглядом. И такое же кожаное супермини было на своем месте. И волосы… И глаза… Ясно, приплыли!

— Чего не пьешь, не ешь? С осени закормленный? — осведомилась Вера.

«Да она же меня не узнаёт, — осенило Волина. — Сколько у нее таких было!..» Он слегка расслабился и залпом проглотил коньяк. Главное, не подставиться, не напомнить… Куда она, интересно, дитя девала? Плакалась ведь, что оставить не с кем. Да что за чудеса?! Каким ветром ее сюда занесло? Пригласили для… услуг?

Сумасшествие сплошное!

Коньяк ласковым огнем растекся в желудке. Волин прожевал салат, самостоятельно налил и потянулся к жаркому, но его осторожно взяли за рукав.

— Не трогай, — услышал он негромкий Верин голос и обернулся.

— Что — не трогай?

— Ты же недавно здесь?

— Предположим. И что из того?

— Так ты, это… ты мясного не ешь. Видишь, сколько всякой жранины. Фрукты, икра…

— Не понял.

Вера с безразличным видом откинулась на спинку кресла.

— Мне-то что? Как хочешь.

«Что за чепуха?» — недоуменно подумал Алексей, но к жаркому не притронулся. И тут же, забывая об осторожности, не утерпел:

— Ты-то как здесь оказалась? Место отдаленное, неподходящее…

— Я-то? — охотно отозвалась девушка. — Я с подругой в церковь пошла.

— Ты что, верующая? — удивился Волин.

— Как сказать… Не запрещено ведь.

— Ну ладно. И дальше что?

— Ночью мы ходили. Когда возвращались, шпана пьяная привязалась. Катька в подъезд забежала, давай в квартиры звонить. Они от нее отстали, а меня тормознули.

«Господи, — подумал Волин, и сердце его дало сбой. — Ночь, шпана… Уж не в тот ли самый вечер, не те же ли, что и за мной?.. Опять я брежу».

— Они борзеть начали, я давай караул кричать, — продолжала Вера беспечно. — Знаешь, какие козлы! Я уже думала — отшкряли, а потом сзади кто-то по башке ка-ак даст!.. А в больнице я почти ничего не помню.

— Ясно, — перебил Волин. — Сюда-то ты как угодила, к военным? Это же какое-то военное заведение, правильно?

— Да так как-то… взяла и угодила. Не хочу про плохое говорить. Давай лучше выпьем. Тебя как зовут? Меня — Мэгги.

— Как? — не понял Алексей. — Ты что, иностранка?

Девушка рассмеялась:

— Не бойся, русская. Папенька у меня был чудак. Библию почитывал, в церкви тусовался. Диссидент, короче. Меня вообще-то Магдалиной зовут. Это он мне имечко подсубботил. Мать плакала, орала, а папаша ни в какую. Че же мне теперь, с такой стремотой и ходить? А Мэгги — прикольно. Тебе не нравится? Ладно, все равно наливай.

«Что за черт? — подумал Волин, проглатывая коньяк. — Какая Магдалина, когда она Вера. Может, у нее сестра есть? Близнец. В смысле, она — это тот близнец…

Тьфу! Что здесь вообще происходит?» Не переводя дух, они выпили раза три подряд. После этого девица разом окосела, да и сам Волин почувствовал, что мучившие его проблемы благополучно растворяются в чаду застолья. Какая, однако, приятная штука вот так взять, нажраться и наплевать на все. Девочка вот рядом хорошая, не надо ее обижать. Униженным и оскорбленным положено сострадать. Это она-то униженная и оскорбленная?! Алексею вдруг сделалось смешно. Вера-Магдалина! Христова блудница. Бог раскаявшихся грешников любит. А ты, деточка, уже раскаялась, или с тобой еще можно?.. (Алексей, изловчившись, прижался коленом к налитому бедру соседки, и та не отстранилась.) При таком телосложении раскаянье само есть смертный грех. И вообще, знаменательное совпадение. Вера — она испокон дама гулящая, кто как хочет, тот так и пользуется. Ага! Надежда у нас тоже есть. Которая Андреевна.

Где, интересно, Любовь? Не иначе — там, на парковой скамейке. Нет, мы на парковой скамейке нынче не станем… И на какой-нибудь солдатской койке в одиночку постараемся не уснуть.

Мэгги — Алексей махнул рукой и решил величать ее так — болтала без умолку.

Правда, единственное, что он сумел уяснить из ее трескотни, это то, что здесь «ваще-то ништяк, если б не эти козлы». Но желание разобраться в окружающем у Волина убывало пропорционально содержимому бутылки.

Порой Мэгги замолкала и как бы с опаской поглядывала в сторону вершины пэ-образного стола. Замечая это, Волин тоже косился туда. Но взгляд его был нечеток, к тому же там все время толокся и мельтешил народ, так что ничего интересного разглядеть не удавалось.

Главное, что теперь он чувствовал себя хорошо. Хмель окончательно прогнал тревогу, а близость девушки вывела на первый план заботу: очень ли заметно со стороны наметившееся у него брюшко? Всему же остальному в конце концов непременно найдется разумное объяснение.

Развалясь в кресле, Волин благодушно посматривал по сторонам. Что ни говори, а ему здесь все больше нравилось. Народ вокруг приличный, и пьяны все в меру, без перебора. А главное — не нужно было никуда спешить: ни на службу, ни домой, к издерганной до вульгарной сварливости Лариске и угрюмо-непочтительным дочерям, ни в темноту ночных улиц, где, подстерегая добычу, завывают неведомые свирепые существа.

Вера-Магдалина, потянувшись за солью, томительно долго жгла Волина пылающим напалмом, переполнявшим ее грудь, и от этого Алексей окончательно поглупел и ослаб… Он все же обрел то, за чем отправился в эту поездку. Он свободен, наконец свободен, хоть и не так, как это представлялось совсем недавно. И по такому случаю непременно следует выпить с этой, как ее, Мэгги, будь оно неладно, такое прозвище!

Волин дожевывал очередную порцию салата, когда за его спиной возник какой-то неприятный шум. Перекрывая общий гомон, возвысились грубые, раздраженные мужские голоса, заскрежетали с тягучими, приблатненными интонациями, которые всегда вызывали у Алексея беспокойство и даже испуг. Излишне громко звякнула посуда.

Мэгги завертела головой. Волин тоже оглянулся. Шум и возня происходили за отдельно стоящим в стороне столиком, который тесно обсела мужская компания.

Войдя в зал, Алексей этого отдельного застолья не заметил, а может, оно тогда еще не организовалось. Он собрался было вернуться к своему салату, как вдруг…

Нельзя сказать, что новое открытие чересчур удивило Волина. Если девушка Вера, ныне именующая себя собачьей кличкой, сидит рядом, несет ахинею и накачивается коньяком, почему бы и Косте, фирмачу-интеллектуалу, Алексееву благодетелю, удачно прокрутившему для него «штуку баксов», не оказаться здесь же в компании заджинсованных и обкожаненных молодцов, толстошеих и крутоплечих, отчего бы не вести с ними свои, коммерческие разговоры.

Однако беседа за столиком, судя по всему, не ладилась. И не беседа то была вовсе, а негромкая, но злая ссора. Посторонних она не касалась, потому те, кого касалась, шуму старались производить поменьше.

Между стриженых чугунных затылков опять мелькнуло Костино лицо. Оно показалось Алексею бледным и сморщенным, как от кислятины.

Потом глухо стукнул опрокинутый стул, и Костя встал. Вернее, его подняли под локти двое его «приятелей» и тут же повлекли куда-то вдоль стены, будто крадучись и стараясь не привлекать лишнего внимания. Костя вяло перебирал непослушными ногами и нелепо вытягивал шею, не то высматривая кого-то среди гостей, не то готовясь закричать. На секунду он уперся, но его грубо сдернули «с тормоза», и троица скрылась, нырнув за портьеру.

Дежавю!

Волин никак не мог оторвать взгляда от покачивающейся портьеры… Где-то он все это видел совсем недавно. Ну, может, не совсем то же, но очень похожее. Ах, да, черт побери!.. Вечер, путешествие по злачным местам, подвальчик, одинокая компания «мордоворотов»…

Они же его повели убивать!

Кого убивать? Зачем? При чем тут Костя? Откуда?…

— Чего уставился? — Голос у Мэгги от хмеля сделался резким и немного гнусавым. — Не твое дело. Разберутся.

Волин повернулся к столу. Девушка улыбнулась ему пухлыми, ярко накрашенными губами. Леди вамп!.. Да в самом деле, что произошло? Ну подвыпили, слегка пошумели. На то и молодежь. Сам, что ли, тихоня в свои сорок. Нельзя же так сразу о людях — мордовороты… Ну, даже если что, набьют физиономию… А то — убивать!.. Главное не распускаться… И вообще, интересно, сколько ты, Константин батькович, в тот раз сам деньжат наварил?

От такого поворота мыслей Волин чуть не выругался вслух, но тут Мэгги снова навалилась на Алексеево плечо своим огнедышащим бюстом.

— Слушай, а ты не Зуев? — И тут же сама себе возразила, кивнув почему-то на блюдо с жарким: — Нет, конечно. Иначе бы за этим не совался. — И шепотом добавила, указывая на соседа: — А он жрет и хоть бы что.

«Кощей» с родимым пятном, сидящий слева от Алексея, торопливо валил куски мяса себе на тарелку. Мэгги отхлебнула из бокала.

— Все мы здесь жрем. Но ты не ешь, пока не припрет. А может, еще и обойдется. А друг твой — не Зуев?

Мэгги навалилась на стол, вытягивая шею и стараясь рассмотреть Лобанова.

Дался им этот Зуев! Почему нельзя просто спокойно посидеть, отдохнуть? Что значит — не ешь, пока не припрет? Оно что, отравлено? И кто кого припрет? Шутит она или хватила лишку?

— Да нет, мы не Зуевы, — отрекся Волин.

— Точно?

— Точнее не бывает.

— Жа-алко, — пьяненько протянула девица. — Надька всем уши прожужжала, а он не идет и не идет. И не придет, наверное, — закончила она.

Сидевший наискосок, по другую сторону стола, парень в малиновом пиджаке, тот самый, что привел приятелей в банкетный зал, вдруг насторожился и нехорошо уставился на Мэгги. Та поперхнулась.

— Вы бы потише, — негромко предупредил малиновый пиджак. — Юрий Иванович таких разговоров не любит.

— А ты что, его навуходоносор? — сурово осведомился Волин.

Парень уперся в него оценивающим взглядом, процедил:

— Не возникай.

— А то что будет? — Волин решил не ударить в грязь лицом перед девушкой.

Обладатель малинового пиджака усмехнулся и протянул над столом руку. Алексей разглядел его квадратную литую ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами и, обмирая, мысленно ахнул: «На кой же это я черт…» Он успел встретиться взглядом с глазами малинового и увидел, что они абсолютно пусты, как две старые крысиные норы. Вслед за этим Алексея сгребли за ворот свитера и дернули вперед.

Он повалился на стол, сметая бокалы и тарелки. Испуганно пискнул женский голос, но его тут же перекрыл рассерженный мужской:

— Эй, малый! Что еще за дела? Ты, вождь краснокожих, ну-ка, лапы убери от него!

Волина вернули в кресло, и, подняв голову, он увидел Лобанова, привставшего со своего места и грозно взирающего на грубияна. Тот тоже приподнялся, упираясь руками в разгромленный стол.

«Сейчас он мне врежет, — похолодел Волин. — А потом и Сереге. Вон сколько помощников». Но парень убрал руки, отбросил подвернувшуюся тарелку.

— Кто это? — хрипло спросил он, упершись в Волина чернотой своих крысиных нор.

Алексей чуть не брякнул со зла: «Зуев, вот кто!» — но вовремя сдержался. (Не дразни гусей, умник.) — Сам видишь, — буркнул он.

— Ну что, охолонул? — опять подал голос Лобанов. — Вот и ладушки. Отдыхай.

Но парень отдыхать, похоже, раздумал. Он смерил Волина взглядом, будто из огнемета окатил, попятился от стола и куда-то сгинул. У Алексея даже в сидячем положении неприятно подрагивали колени.

— Да плюнь ты. Подумаешь, проблемы! — Мэгги уже улыбалась во весь свой накрашенный рот. — А дружок у тебя ничего. Круто Кончика шуганул. Врешь ты, наверно, что он не Зуев.

— Слушай, — начал Алексей. — Если ты еще раз произнесешь эту фамилию…

— А там что такое? — Девушка уже не слушала его, глядя в другую сторону.

На «пятачке» среди танцующих возникло оживление. Пары сбились с ритма, потом смешались. Кого-то изрядно толкнули. Загудели возмущенные голоса. Не иначе, там зарождался новый скандал.

Над жидкой толпой возделись чьи-то руки, продребезжал нечленораздельный, хмельной голосок, затем танцующих бесцеремонно растолкали и на авансцене явился лысый дядя Саша, недавний проводник Волина и Лобанова по местным лабиринтам. Не вызвало сомнения то, что дядя Саша изрядно выпил. Точнее сказать — нарезался в умат и теперь приплясывал, неуклюже раскачиваясь и размахивая руками, кружился среди смешавшихся танцоров, гнусавил какую-то бессмысленную песню и поминутно наступал на женскую и мужскую обувь. Его продвижение сопровождалось дружными возгласами негодования. Но дяде Саше на это было наплевать.

Музыка смолкла. Старик споткнулся, повертел головой с выпученными глазами и в наступившей тишине вдруг проорал пьяно, хамски, но совершенно разборчиво, напрягая жилы на дряблой коричневой шее:

— Разъедрить едрена вошь! Что ж ты, милка, не даешь? Приготовься, бабский пол! Я вам Зуева привел! И-ха!

И снова заплясал, закружился, потрясая над головой на манер платочка костистой пятерней. Не требовалась ему музыка, он и без музыки не скучал.

Кто-то попытался урезонить не в меру разошедшегося старикана, даже руку протянул, чтобы дружески, но твердо взять за плечо и прекратить безобразие.

— А-а, гнида, ты меня хватать?! — взревел разом освирепевший Александр Иннокентьевич. — Ты кого хватаешь? Фронтовика?! Я немца бил, когда твой батька без штанов бегал и у шелудивой козы запор выковыривал! Я те схвачу! Я те хваталки выдерну!!

Тираду свою дядя Саша увенчал изрядной плюхой по чьей-то неосторожно сунувшейся к нему физиономии.

Да что же это, в самом деле? Публика, опомнившись, сплотилась против скандалиста. Александру Иннокентьевичу стали заламывать руки. Поднялся шум, сидящие за столом привстали, чтобы лучше видеть. На мгновенье бедлам перекрыла зычная команда: — Кончай старому салазки гнуть! Герои! — И Волин сразу догадался, от кого она исходила.

— Ну все, достаточно! — прогромыхало вдруг из-под потолка грозовым раскатом. — Отпустите его.

От такой акустической мощи по всему залу колыхнулись шторы и звякнула посуда.

Глас небесный между тем, слегка убавив громкость, продолжал распоряжаться:

— Выведите его аккуратно. Где там фельдшер? Пусть сделает укол.

Волин увидел, как в толпу врезалась пара молодцов, на одном из которых полыхал знакомый малиновый пиджак. Другой же… Волин с удивлением обнаружил, что второй блюститель порядка — не кто иной, как знакомый спецназовец в камуфляже, которого уволокли из «вычислительного центра» санитары после неудачных забав с компьютером. Однако сейчас «коммандо» был вполне бодр и энергично расталкивал крутым плечом толпу, пробираясь к скандалисту. Публика послушно расступалась.

Завидев приближающуюся парочку, дядя Саша сник и беспрепятственно позволил принять себя под руки. В дверях мелькнул белый халат. Старика повлекли вон из зала. Когда его почти пронесли мимо Волина, Алексей услышал, как малиновый страшным шепотом вопрошал:

— Где Зуев? Куда ты его девал?

— Да нету никакого Зуева, это ж я для складу… — оправдывался пьяненький.

Волину, впрочем, показалось, что не так уж дядя Саша и пьян, как пытался изобразить.

— А какого ж тогда!.. Ну, погоди у меня! — Троица скрылась за дверью.

— Прошу всех на свои места, — громыхнул под потолком все тот же голос.

Волин задрал голову, отыскивая источник повелительного звука. Никого похожего на Юпитера там не обнаружилось, зато Алексей разглядел мощные динамики, развешанные по углам.

Столпотворение послушно рассосалось, и у головной части стола Волин увидел наконец того, кто подавал команды.

— Сейчас опять заведет шнягу, — фыркнула Мэгги. — Достал Юрий Иванович!

Невысокого, пухлого человека с редеющими волосами Алексей узнал сразу. Впору было ущипнуть себя за ухо, чтобы убедиться, что не спишь, или отогнать призрака каким-нибудь заклинанием. Но Волин лишь хмельно хлопал глазами, уставившись на держащего в руке микрофон толстячка из вагонного кошмара, впоследствии явившегося им с Лобановым на станции в обличье дирижера, а потом и вовсе умудрившегося просочиться в компьютерную игру. Хотя и не исключалась тут какая-то путаница. Вполне возможно, был это совсем другой толстячок, никакого отношения к тому, прежнему, не имеющий.

В затуманенном Алексеевом сознании образ незнакомца все время расплывался и множился. То он начинал походить на Главковерха — директора «Киновидеообъединения», то на какого-то государственного мужа или политического деятеля, чуть не каждый вечер поливавшего Волина с телеэкрана пулеметными очередями речей; то напоминал портрет с милицейского плакатика «Розыск опасного преступника»; а то вдруг и вовсе трамвайного хамлыгу, оттоптавшего недавно Волину все ноги в толчее да еще и облаявшего в придачу. Удивительно! Ничего отталкивающего во внешности толстячка не наблюдалось: ни печати порока, ни физического уродства. Коротышка и коротышка. Но ни с кем уважаемым и любимым он у Алексея почему-то не ассоциировался.

Человек в сером костюме поднес ко рту микрофон.

— Попрошу внимания! — Теперь его голос не громыхал, как камнепад, а катился по залу могучей, но мягкой океанской волной.

— Тише! — гаркнули без усилителя, но тоже вполне впечатляюще. — Юрию Ивановичу — внимание!

Это опять наводил порядок капитан в камуфляже. Как-то непоследовательно он действовал. Не походило на то, что у него неприятности. А может, просто выслуживался, грехи замаливал?

Взвился одобрительный шумок, треснули аплодисменты. Юрий Иванович улыбнулся, покивал и продолжил:

— Я торжественных речей произносить не буду. Не люблю я их. Говорунов было — пруд пруди. Что от них осталось? Ничего. Впрочем, нет, кое-что осталось: то, что там, вокруг, — Юрий Иванович большим пальцем указал куда-то себе за спину. — Туда теперь даже звери не заходят. Было дело, волк тут, неподалеку, в колючей проволоке запутался. Четверо суток выл, пока не подох.

Толстячок раздумчиво примолк, и тогда стало ясно, что развеселый недавно зал слушает его затаив дыхание. Даже вертлявая Мэгги притихла.

— Вот мы выпиваем, закусываем. Есть чем закусить, слава богу. Никто не мешает.

Кто пробовал — того отучили. Тепло, безопасно. Там, где говоруны разговаривают, может человек себе это позволить? При говорунах человек, как тот волк в колючке.

Вой-завойся, никому дела нет. Если бы вовремя не поняли, что природа, экосфера, окружающая среда — как хотите называйте — превыше всего, бог знает, что бы сейчас с нами со всеми было. Природа — колыбель и кормилица, а потому она — святыня, и никаких личных амбиций в этом вопросе быть не может. Я лично к каждому из вас хорошо отношусь. Но если кто-то возомнит опять, дескать, лес это средство, а не самоцель, — я не посмотрю… — Толстячок кашлянул и взял тоном ниже. — Самоцель или нет, а брось на самотек — завтра опять начнется вакханалия.

Наломали дров, хватит! Взять то же лесничество, лесников. Хорошее, казалось бы, дело. Должны были лес беречь для общего блага, раз уж на таких должностях. Нет, дорвались, чуть чего — за карабины. Известно, как сберегли. По туристам стреляли, потом врали, что с браконьерами боролись. Сами рубили почем зря, жить-то хорошо хотелось. Охотничьи домики в заповедниках, то, се. На двенадцатой деляне сколько лет торф тлел, пока не полыхнуло и ползаказника не выгорело!..

Разогнали лесничество, и правильно сделали. Так нет же, умники явились. Руби — не хочу, пали — в кого уцепишь! Дорубились и допалились. Еще бы чуть-чуть и… подумать страшно. Вон они, последствия. — Юрий Иванович опять поднял большой палец и произвел им круговое движение. — Теперь ни лесников, ни умников, ни прочих всяких, кто драл горло и вносил раскол. Теперь есть мы. И я вас со всей ответственностью заверяю, что терзать природу больше никому позволено не будет.

— Слушай, что он говорит? — шепотом спросил Алексей у Мэгги. — Кто тут с кем боролся и за что?

— Не знаю. Я — ни с кем, на фиг мне?! Если только когда совсем нахально лезут…

— Нет, подожди. Видел я по дороге, как они экологии послужили, — не унимался Волин. — Выдающиеся достижения, нечего сказать! Посредством бронетранспортеров, да? Что это вообще за чушь?

— Ну тебя! Не будь занудой, — Мэгги шлепнула его по руке.

Тем временем голос оратора опять возвысился: — …Какой толк заседать и грызться из-за должностей, когда леса почти не осталось. Тех, кто этим занимался, мы убрали. И не важно, что нас обвинили во всех смертных грехах. Зато теперь каждому ясно: без болтунов и мошенников жить стало легче и веселей. И нечего нагнетать слухи о чьем-то приходе. Никакого мракобесия мы не допустим. А причастных к распространению предупреждаю…

— Это он про Зуева, — шепнула Мэгги.

— Да кто он такой, Зуев? Откуда вы его взяли?

— Ты меня спрашиваешь?

Спрашивать ее о чем-то действительно было бессмысленно. — …залог стабильности экосистемы в нашем общем согласии, и всякий, кто попытается его подорвать, не может рассчитывать на снисхождение. — Юрий Иванович вел речь к финалу. — Основа же согласия — Е-ДИ-НЕ-НИ-Е, — он произнес это слово с особым значением, выделяя каждый слог.

«Кощей» при этом поперхнулся, вытаращил глаза и выплюнул жвачку себе на тарелку.

Волина передернуло. Свинья! — …единение есть основа основ, краеугольный камень, и только ублюдки с четвертой группой крови, презирающие святые интересы… и им сопутствующие… — толстячок перевел дух, сделавшись в этот момент похожим на маленький паровоз, и закончил несколько высокопарно: — Так выпьем за единение наших душ и плоти во имя великого дела спасения окружающей среды!

Общее оцепенение длилось еще несколько мгновений, потом плеснули отдельные хлопки, быстро переросшие в дружные аплодисменты. Запели хрусталем сдвигаемые бокалы. Лабухи на эстраде грянули мазурку в попсовой обработке, и веселье, как застоявшийся конь, рвануло с места в карьер. Должно быть, публично произносить бредни считалось тут в порядке вещей.

«Хотя с другой стороны… Насчет экологии он, конечно, чего-то накрутил, — размышлял Волин, раскуривая сигарету, — смешал божий дар с яичницей. А так ничего особенного. Мало мы подобных речей слышали?» К тому же, если абстрагироваться от «природоохранной» дурости, Алексей не мог не согласиться с коротышкой в главном: вселенский бардак в сочетании со словоблудием, стрельбой и воровством ему самому надоел до невозможности. Жаль, прекратить некому. Рявкнуть да взять под белы ручки, как тот капитан пьяного дядю Сашу… А может, толстячок просто пошутил, а он, Волин, не понял?

Здесь вообще трудно что-то понять. Поэтому лучше сидеть тихо, не высовываться и не поддаваться на разные подвохи и провокации. На подвохи всегда и везде мастеров полно. Вот подойти да дать по роже этому Юрию Ивановичу, чтоб не порол чушь и не морочил голову… А сдачи не желаете получить?

Лабухи на эстраде затянули медленный танец. В это время Мэгги и Волин пили на брудершафт. Оттерев с его губ помаду, Вера-Магдалина заявила:

— Плясать хочу, — и потащила его на «пятачок». Она положила Алексею на плечи свои белые полные руки, прижалась к нему, и они закачались в такт музыке.

— И чем, интересно, здесь заканчиваются такие вечера? — закинул удочку Волин.

— Ну-у, — протянула Мэгги, закатывая глаза, — смотря для кого. Спать люди идут…

— А для меня, например, чем он может кончиться?

Девушка глянула на него снизу вверх:

— Для тебя? Не знаю…

Ее интонация Волину почему-то не понравилась. Но он с хмельной дерзостью продолжал гнуть свое:

— Представь, человек намерзся, чуть не сгинул в пурге, и теперь одному в холодную постель?

— Вы можете спать с другом, — зажеманничала Мэгги.

— Солнышко, мужчины с друзьями ходят на охоту и на войну, а спят с ними только геи.

— Знаю я, куда вы с друзьями ходите, — заявила девица. И подвела итог: — Ты хоть и старенький — тебе же лет сорок, да? — но ты мне нравишься. Не хамеешь. Ладно, пошли отсюда.

— Куда? — от неожиданности глупо спросил Волин.

— Пошли, пошли…

Они стали протискиваться среди танцующих. Но тут вышла непредвиденная задержка.

Мэгги окликнули, она обернулась — ой, подожди, я сейчас! — и нырнула в толпу, оставив раздосадованного кавалера в одиночестве.

Вертихвостка! Чертыхаясь, Волин пробрался обратно к столу и остался топтаться там в ожидании. Тогда-то ему и бросились в глаза две странные фигуры, абсолютно неуместные посреди развеселого банкета. Типы в чумазых полулохмотьях объявились в дверях зала, воровато зыркнули по сторонам и тут же рассосались в шумном многолюдье. На минуту исчезнув из поля зрения Алексея, они неожиданно материализовались совсем рядом, возле стола. Волин удивился. Откровенные богодулы. Их-то кто сюда пустил? Он принялся наблюдать за нахальными шаромыжками.

С ним опять приключилось дежавю. Он определенно видел раньше эту парочку: задрипанную голубую куртку, обросшие темной щетиной, опухшие лица. Видел, видел… Конечно, в городе, в подземном переходе вокзала, перед посадкой на поезд. Они с Лобановым тогда еще чуть не повздорили. Кое-чем здешние забулдыги все же отличались от вокзальных. Голубая куртка на одном из них, например, была целехонька, без всякой прорехи с торчащим наружу подкладом.

Обладатель куртки тем временем молниеносно «попасся» среди бутылок и блюд, сцапал что-то, сунул уворованное под полу, и богодулы снова канули в толпе.

Мэгги возникла так же неожиданно, как и исчезла. Она ухватила Алексея под руку и повлекла за собой. Путь их лежал мимо «президиума», где председательствовал Юрий Иванович. Алексею бросилось в глаза, что коротышка с недовольным видом тычет пальцем в пространство, указывая на что-то одному из дюжих молодцов, все чаще попадавшихся Волину на глаза. Склонившись к боссу, «адъютант» косился в ту сторону и понятливо кивал головой. Волин поинтересовался, на что указует руководящий перст. Оказалось, что окаянные богодулы после совершенной покражи без затей устроились тут же, за одной из портьер, будто им здесь вокзал, и даже знакомое горлышко высокой пивной бутылки поблескивало между их задранных мосластых колен. Местечко они выбрали довольно укромное, но у Юрия Ивановича оказался зоркий глаз.

Мэгги дернула Алексея за локоть: чего застрял? Раздвинув шторы, они оказались в пустой ресторанной подсобке, из которой начинался длинный, плохо освещенный коридор. Мэгги потащила спутника туда. Они успели пройти метров десять, когда позади что-то обрушилось и раздался негромкий сдавленный крик. Алексей оглянулся и придержал девушку.

Парочку скрывал сумрак коридора, зато подсобка отсюда была видна как на ладони.

В нее из зала ввалились четверо: на каждого забулдыгу по молодому здоровяку. Бич в голубой куртке уже лежал на полу. Грохот его падения и остановил Волина.

Второго без лишних слов жестоко саданули кулаком в живот. Мужичонка задохнулся, перегибаясь пополам, но упасть ему не дали, плотно припечатав спиной к стене. От следующего удара, коленом в пах, бич тонко заорал, скрючился и затрепыхался в удерживающих его лапах.

Молодцы чинили свою расправу не спеша, без ненужной злобы, но на совесть. Один из них отступил на шаг, примерился и профессиональным прямым в голову размозжил богодулу рот. Истязуемый захлебнулся криком, закашлялся, выплевывая кровь и осколки зубов. Он вдруг, будто весь раскрошившись изнутри, сделался похож на старый рогожный мешок, который встряхнули, перед тем как выбросить в мусорный контейнер. Парни, словно на тренировке, поочередно провели серию ударов по полубесчувственному телу, потом подхватили его, подняли над головами и со всего маху грохнули оземь. От тяжелого, хряского удара пол слегка вздрогнул. В груди бича что-то булькнуло, хрипло просвистело, поджатые ноги вытянулись, и он как-то сразу опал, превращаясь в кучку перепрелого тряпья.

Остолбеневший Волин наблюдал за происходящим как во сне, словно сцену из очередного кровавого кинобоевика. «…Не может быть!» — в который раз пискнуло в мозгу. Но теперь-то он знал, что может, что — есть!..

Шаромыжка в голубой куртке наблюдал всю расправу от начала до конца. Но убежать он, видно, не надеялся, лишь отполз в угол и вжался в него, будто желая всосаться в стены. Теперь настала его очередь. Парни обернулись, в руках одного тусклой молнией сверкнул нож. Остро отточенное лезвие поймало скупой отблеск лампы и стрельнуло ледяным бликом. (…Волин! Ты бы их душил?.. Резал?..) Над ухом Алексея охнула Мэгги: — Пусти руку, больно!

— Тихо, дура! — Волин словно приклеился взглядом к подсобке. — Молчи!

В голове, как запущенный в банку с водой вьюн, металось: «Я никто, никто!..

Прореха!..» Парень пригнулся, отведя руку, примерился и всадил нож богодулу под ребра. Бич громко рыгнул, клюнул головой, хватаясь руками за пропоротый живот. Его палач рванул свое оружие кверху, словно потроша гигантскую рыбину, и отступил, пятясь от хлестнувшей из раны крови. Голубая скользкая ткань куртки разошлась. Из дыры толчком выбился черный сгусток и вывалилось… нет, не ватин подклада, а нечто влажное и тошнотворно-багровое. Бич безмолвно завязался в узел, крутанулся у ног убийц, полураздавленным червем прополз метр-другой, прилип щекой к линолеуму, прокряхтел и затих. Молодцы переглянулись.

— Куда его? На камбуз?

— Офуел?! Он же воняет.

Волин понял, что сейчас упадет. Он изо всех сил вцепился во что-то мягкое. Мэгги вскрикнула:

— Дурак! Больно!..

И почти сразу перед Алексеем возникла сытая, ухмыляющаяся рожа под нахлобученной поверх коротенькой стрижкой.

— Че тут за дела?.. А, вот это кто! Хай, бэби. Фраера сняла? Че такого старого?

У тебя хоть маячит, а, папаша?

Веселый хлопец был ровесником Мэгги. Следом подтянулся и второй, такой же молодой и откормленный. Волин лихорадочно искал взглядом нож. Но нож исчез.

Волин покачивался на ватных ногах, приближаясь к черте беспамятства… Но нет, нельзя им поддаваться. Таким только поддайся…

— Отвяжись, сынуля, — собрав остаток сил, выдавил он.

— Чиво-о?.. Какой я тебе сынуля? Твой сынуля по вафле тащится. — Алексея толкнули твердым, как дерево, животом.

Волин попытался отстранить верзилу, но наткнулся на бетонную плиту его груди.

— Отстаньте от него, — подала голос Мэгги.

Второй амбал повернулся к ней:

— Влюбилась, что ли?

— Отстаньте, — повторила девушка.

— Ладно, — охотно согласился амбал. — А отсосешь?

— Пошел ты!..

— Ну, не хочешь, давай я тебе так вдую.

Парень сгреб девушку и без усилия припечатал спиной к стене. Вера-Магдалина ткнула ему коленом в пах. Но такие штучки здесь не проходили.

— Больно, перестань! — взвизгнула Мэгги.

— Не рыпайся, а то синячок посажу.

Через преграждавшее путь крутое плечо своего противника Волин увидел, как новоявленный кавалер расстегнул на безрукавке Мэгги верхнюю пуговицу, так что на виду сразу оказалась половина того, что все время будоражило воображение Алексея. Вторую половину парень принялся лениво исследовать на ощупь. Мэгги ухватилась обеими руками за нахальную лапу, но это было напрасное усилие. Жадная пятерня сунулась еще глубже, пальцы жирными червями зашевелились под тонкой кожей безрукавки.

— Че, здоровья до фига? — Мэгги откинула голову и опустила руки.

— На тебя хватит.

Ухмыльнувшись, здоровяк второй лапищей резко вздернул на девушке кожаную юбчонку, так что стала видна белая кружевная полоска трусиков, и толстым пальцем подцепил резинку.

— Не трогай ее! — в бешенстве выкрикнул Волин и устыдился петушиных нот в своем голосе. Ему тут же дохнули в лицо:

— Чш-ш, папаша! Горя хочешь?

Зверье! Подонки!.. Алексей задыхался от страха и бессильной злобы. Внезапно он, оттолкнувшись от стены, изо всех сил шибанул плечом своего врага. От неожиданности тот попятился.

— Ну-ка, вы! — отчаянно проорал Волин. — Вы хоть знаете, с кем имеете дело? Я Зуев! Ну-ка, марш, убирайтесь!..

Первым расхохотался тот, что забавлялся с девушкой.

— Ты че, дядя, ежанулся? Зуев! Уссаться можно. Дергай отседа, пока при памяти.

Шугани его, Колек.

Но Волин, впадая в истерику, уже не мог остановиться.

— Я Зуев!! — визгливо выкрикнул он, наступая на мордоворотов. — Зуев! Зуев!

Поняли?!

— Ладно, Леш, не шуми, — попросила Мэгги. Она стояла теперь в расслабленной позе, полуприкрыв глаза и прижимаясь затылком к штукатурке. Одна ее нога была подогнута и упиралась каблуком туфли в стену. Лапа мордоворота уже почти совсем скрылась под белыми кружавчиками. — Иди, мы тут сами разберемся.

Волин словно очнулся. Жлобы, ухмыляясь, смотрели на него. Мэгги глубоко, с хрипотцой, вздохнула.

«Да ведь она не против, — полыхнуло у Алексея в мозгу. — Ей это нравится!..

Дрянь!» Волин застыл на месте, чувствуя себя как оплеванный.

— Да шугани его… — повторил тот, который лапал Мэгги.

Второй осклабился еще шире, кивнул и в его руках, будто из ничего, возник огромный окровавленный топор. Топор выглядел ненатурально и больше походил на бутафорию для третьесортного фильма ужасов. Однако Волин, не отводя от него глаз, сделал назад шаг, другой, зацепившись за что-то каблуком, чуть не упал и, повернувшись к инфернальной компании спиной, припустил в неосвещенную глубину коридора. Вслед ему неслись, вцепляясь в затылок, раскаты издевательского хохота.

15

Когда улегся скандал вокруг нетрезвого дяди Саши, вскочивший было Лобанов уселся на свое место рядом с Надеждой Андреевной, которая все больше привлекала его внимание, но не в том, известном, смысле. Сергей сам не мог объяснить, чем эта женщина притягивает его, одновременно усиливая тягостное беспокойство, причин для которого и так хватало.

Выпив и закусив, Лобанов уютнее себя не почувствовал, хотя застолье к тому располагало. Приличный сабантуй, на каких Сергею не раз довелось побывать за время работы в фирме. А что мало сочетается со здравым смыслом, то где он в наше время, здравый смысл? Сказали бы раньше капитану милиции Лобанову, что будет он заведовать безопасностью у каких-то прощелыг-торгашей, он бы даже не рассмеялся.

А теперь ничего, заведует, какую-никакую деньгу зашибает. На прежней службе такой бы не имел. Оттуда толковые мужики, как перелетные птицы, стаями потянулись. Не оттого, что мало платят. Тошно свое бессилие чувствовать. Нынче «воры гуляют». А в «товариществе», хоть и поперек души, но когда в кассу постучишься… Но от таких рассуждений Лобанову всегда делалось противно. Речь Юрия Ивановича он выслушал со все возрастающим недоумением.

— Он у вас клоун или чудак? — спросил Сергей у Надежды Андреевны, когда стих шум одобрения.

— Он у нас… Юрий Иванович. Чем он тебя удивил?

Надино «ты» Сергею понравилось.

— Да ничем, собственно. Подумаешь, конституцию на севрюжину с хреном перемножил.

Шут с ним. Извини, можно тебе задать вопрос? — Он тоже отбросил церемонии: — У тебя старшей сестры нет, Любой зовут, Любовь Пал-лной? — Сергей невольно произнес Любушкино отчество на свой, особый, полузабытый манер. — Работала когда-то пионервожатой в…

— Нет, — Надя пожала плечами. — Ни сестер, ни братьев.

— Ну, может, дальняя родственница какая-нибудь? — И неожиданно спросил, когда Надежда Андреевна отрицательно покачала головой: — Ты в горной речке ночью купаться любишь?

— Бр-р… Холодно, наверное. — Надя передернула плечами. — С кем-то ты меня путаешь. Я это я. А вот ты кто?

— Я, вообще-то, наследник русского престола инкогнито…

— Как, говоришь, твоя фамилия?

— Лобанов. И говорю, и есть. А что, какие-то сомнения? Паспорт я в тайгу не захватил.

— Сомнение — катализатор познания, — изрекла Надежда Андреевна и усмехнулась: — А тебе сомнения чужды?

Подумав, Сергей сказал:

— Интересный у нас получается разговор. С подтекстом. Лобанов я, Сергей Николаевич, не Сидоров, не Зуев, не Иван Ботхихарма. Хотел подышать свежим воздухом, угодил на именины в психолечебнице, друга моего, вон, дева какая-то охмуряет, а я… домой хочу.

— Домой, к жене и детям, — подхватила Надя.

— Пардон, но таковых не имею. Вернее, они есть, но в то же время как бы и нет, — объяснил Лобанов.

— Случается. А раз так, куда торопиться? Может, тебе здесь понравится. — Надя испытующе поглядела на него. — Здесь для многих дом.

— ДОМОВИНА ваша? Нет, не для меня.

— Зачем так мрачно? Ну, большой дом, запущенный, не слишком уютный. А так — ничего, живем вот.

— Как же все-таки правильно? А то у вашего Александра Иннокентьевича дикция плохая.

Надя пожала плечами. — Каждый сам решает.

— Не пойму, — сказал Лобанов помолчав, — что за кошки-мышки? То ли ты меня дразнишь, то ли провоцируешь?

— А ты зачем прикидываешься, что тебе на все наплевать?

— Ну, как на все?.. Вот солтиссон, вкусный, наверное…

— Мясо не трогай! — Надя хлопнула Сергея по протянутой руке. И добавила мягче: — Я не ем, и ты не смей.

— Дамские капризы, — буркнул Лобанов. — Хорошо. Можешь ты мне толком объяснить, где я и что здесь происходит?

— Предположим, нет.

— Не можешь или не хочешь? Государственная тайна?

— Ты не поймешь. Да может… я и сама не все понимаю.

— Ладно, тогда я скажу. — Лобанов помолчал: — Дела у вас тут обстоят плохо.

Снаружи разгром, внутри — свалка с нечистью. Псих какой-то или проходимец со своей природоохраной за главного. Что это он про четвертую группу крови плел?

Какие ублюдки? Редкая группа, но что из того?

— Всегда же кто-то виноват…

— А-а, рыжие? Понятно… Дальше. Народ кругом какой-то… несообразный. Как на вокзале. Они все что — с корабля на бал? Чей бал? Кто его правит? Занятный у вас тамада. — Сергей начинал горячиться. — Теперь возьмем пресловутого Зуева. Одни его ждут, другие — как черт от ладана. Он кто, архангел с огненным мечом? Придет и это зазеркалье в обратную сторону вывернет? Бог ему в помощь. Но ты правильно заметила. Мне-то какое дело? Что ты от меня хочешь?

— Разве я о чем-то просила?

— Нет, но я чувствую. А я, понимаешь, человек такой, посторонний, с женой в разводе, сына не воспитываю, выпить люблю, ни на одной работе долго не задерживаюсь, потому что с начальством лаюсь. Негармоничная, одним словом, личность.

— Что-то незаметно, чтоб много ты нынче пил.

— А не пьется как-то у вас. Как-то тут и без питья дури хватает. А я этого не люблю.

— Все же тебе равно…

Лобанов усмехнулся.

— Может, и не все… Но хочешь начистоту? Просто я ни во что здесь не верю. — Он покрутил в воздухе указательным пальцем. — Знаешь, на что это все похоже?

— Ты вокзал упомянул.

Лобанов кивнул.

— Допустим. Этакий железнодорожный узел, развязка. Отсюда — каждому по своей ветке: кому в рай, кому в ад.

— Чистилище?

— Ну, можно и так сказать. Современный такой вариант, с учетом достижений «энтээр»’. Вот возьми вояк. Вишь, сколько их тут! Они что, Родину от супостата защищали? Они в разных южных краях черт знает чем занимались. А какая их в том вина, если приказ и присяга? Если ими удобнее всего дыры в преисподнюю затыкать?

Так куда их, в геенну огненную? Несправедливо. Пусть поболтаются пока, водочки попьют, с дамами пообщаются, а там видно будет.

Лобанов делал вид, что шутит, но Надежда Андреевна спросила серьезно:

— А эти, стриженые? Тот, в красном пиджаке, например, которому твой друг помешал. Тоже без вины виноватые?

— Вот этих терпеть не могу. Беспредельщина. Ни человеческих, ни воровских законов не признают. Но знаешь, они ведь тоже не стрижеными родились. Плесень на гнилом пне растет. Вот и они… выросли. Потом кто-то на пулю нарвался, кто-то на нож, один — за дело, другой — по чужой запарке. Так что пусть тоже покантуются, пока не разъяснится, отчего пень сгнил..

— Экий ты… антропофил. И неосектант в придачу, — не унималась Надя. — Чистилище, «энтээр»…

— Как сказать, — не согласился Сергей. — Помнишь рассказы переживших клиническую смерть? Черный коридор, в конце — свет, долетаешь — встречают покойные родственники, ну и тому подобное. Только все это чушь собачья, — неожиданно отрезал он. — Царство Аида, Валгалла, астральные уровни… Ничего этого, — Лобанов повел перед собой руками, — и никого — объективно не существует. Влипли мы с другом в большую неприятность. Может, поезд с рельсов сошел или террористы бомбу подложили. Полеживаем сейчас в реанимации, люди в белых халатах за нашу жизнь борются. Или не борются, мы страховые полисы дома оставили. Но это не важно. Если это и чистилище, так не то… которое опиум для народа. Назовем его — чистилище собственной души. Ложная реальность, иллюзия материализации подсознания. Для человека Вселенная — совокупность ощущений. Кончились ощущения — распалась Вселенная. Но если ты застрял где-то между жизнью и смертью, происходит подмена. Ты сам начинаешь творить мир. А уж какой — это зависит от того, что у тебя за душой, как говорится. А за душой у нас… ну, вот это, наверно, и есть: пожрать, выпить на халяву, девочки, страшилки, которых сами наплодили, юрии ивановичи всевозможные. Оно ведь и в жизни так. Страшненькая жизнь у нас. Нам ее что, марсиане устроили? Тоже ведь… материализация. Наших собственных страхов, злобы, безверия. Историческую неизбежность, мышление и психологию социума я отрицать не стану. Но, знаешь, это как плавильная печь. А руда — душа человеческая. Что в ней содержится, то печь и выплавит.

— Я, по-твоему, кто, иллюзия или материализация? — прервала Надежда Андреевна Сергеево выступление. Лобанов глянул ей в лицо и не понял, насмешка на нем или отчаяние.

— Может, ты и прав. Может быть, мы просто стоим перед зеркалом и ужасаемся отражению. И никак не можем понять, где же оно, зазеркалье, по ту или по эту сторону? И где мы сами? Ты вот, бедняга, совсем запутался. Так с себя и начни.

Ты — кто? Ты — чего хочешь?.. — И закончила так, что Сергей вытаращил глаза: — Ты меня хочешь. Или неправда? Всегда ЭТОГО хотел… даже на школьном столе.

Лобанов едва не опрокинул бокал.

— Откуда тебе известно… про стол? Обманула? Ты… (он чуть не брякнул — Люба?!) ее родственница? (Люба никогда бы не сказала о нем так. Ведь она знала, что он любил ее!.. Да? В самом деле?) — Знаешь, — продолжала Надя, не отвечая на вопрос, — иногда, если повезет, человеку выпадает вторая попытка. Как в спорте: не взял высоту, попробуй еще раз.

— Да напрыгался я уже, — почти зло ответил Сергей. — Какую же мне еще высоту брать?

— Минуточку внимания, — попросил вдруг из-под потолка голос Юрия Ивановича.

Толстячок опять стоял во главе стола с микрофоном в руке. Круглая, лоснящаяся физиономия его раскраснелась и выглядела благодушной.

— Все, надеюсь, сыты, довольны? Никого мы не обидели? Жаркое, я смотрю, плохо едят. Это напрасно. — Сейчас он напоминал эдакого простецкого зав-чем-то-там на дружеском междусобойчике с подчиненными. — Все хорошо? Ну и слава богу! Еще раз скажу: есть, конечно, проблемы, но в целом неплохо живем, не то что раньше.

Жаловаться грех. Но вот ведь как выходит, — лицо толстячка внезапно омрачилось.

— На каждого не угодишь. Всегда выищется кто-нибудь, кому что-то да не так. И ладно бы обидели его или недодали положенного. Тут — по делу. Мы на недостатки глаза не закрываем. Но когда вопреки здравому смыслу, когда и не разберешь, откуда что взялось — тогда огорчительно, друзья мои, очень огорчительно. Я сплетен и интриг не люблю, возню кулуарную ненавижу!

Юрий Иванович возвысил голос.

— Я прямо здесь, перед всеми хочу вопрос поставить, чтоб не было потом разговоров… как обычно в таких случаях. — Коротышка многозначительно откашлялся. — Всем, кажется, ясно, что Единение — не чья-то прихоть, а жизненная необходимость. Воочию убедились. Это, в конце концов, таинство, высочайший духовный акт, возводящий каждого на новую ступень самосознания. А у нас что? Вот вчера Галушкин, как его, Василий Константинович, водки за ужином напился и давай всякие речи произносить. Дескать, зачем нам такое Единение, это не Единение… тьфу! Даже повторять противно. — Юрий Иванович скривился. — Его товарищи стыдят — Вася, как же так можно?! — а он свое. Скажи-ка нам, Василий Константинович, как ты коллег своих величал? Встань и скажи, не стесняйся.

Неподалеку от того места, где сидели Лобанов с Надей, над головами гостей воздвигся высокий, тощий человек — точь-в-точь Кощей Бессмертный — с ожогом родимого пятна на щеке.

— Юрий Иванович, вас же неправильно информировали, — воскликнул он высоким, резким голосом. — Я же совсем в другом смысле!..

— Некрофилами и танатофагами ты их обозвал, вот как! И где только слова такие выкопал? Ай, нехорошо.

— Юрий Иванович! — Голос Кощея стрельнул дискантовой нотой. — Я вас уверяю!..

Позвольте объяснить!..

— Надо же, ничего святого у людей нет, — покачал головой толстячок. — Но — бог с ним. Ты думаешь, Василь Константиныч, мы тебя здесь за глупые речи журим? Да ни в коем случае! С кем не бывает? За слова мы ни к кому не придираемся. Кто-то ошибается, у кого-то мнение особое. Что ж такого? Но мы вот тут проверили, — толстячок, пошарив по карманам, извлек и развернул какую-то бумагу. — Ты ведь, Василь Константиныч, всех нас в заблуждение ввел.

— Я?! Помилуйте?!

— Казнить нельзя помиловать, хе-хе, — развеселился Юрий Иванович. — Как же у тебя совести хватило в анкете написать, что у тебя вторая группа крови? Когда у тебя четвертая… И не возражай. Достоверно установлено.

Кощей плюхнулся на свое место и исчез из глаз Лобанова.

— Что все это значит? — спросил Сергей у Нади. — Они идиоты или притворяются?

— Сейчас увидишь. — Надежда Андреевна оперлась локтями о стол и опустила лицо в ладони.

— Вот ведь что получается, — громыхнул динамиками Юрий Иванович. — Болтовня — шут с ней. Четвертая группа — ай, плохо! — но тоже можно примириться. Но если эта самая группа — раз! (он загнул мизинец на левой руке) ее сокрытие — два! (он загнул безымянный палец) и неуместные разговоры — три! (средний палец тоже изогнулся крючком), то это ведь уже умысел и система, это на многое наводит…

— Юрий Ива… — взвизгнул Кощей с места, но на большее сил у него не хватило.

— Сами видите, каков гусь, — резюмировал Юрий Иванович, обращаясь к залу. — Можно такое оставить без последствий?

Присутствующие откликнулись невнятным гулом.

— Вот и я так считаю. Так что, Василь Константиныч, не обессудь. Во имя Единения и на общее благо. — И деловито распорядился: — Препроводите его.

Слух Лобанова резанул пронзительный вопль. С грохотом повалилось кресло, и Кощей с удивительной резвостью метнулся к дверям. Но на первых же шагах его перехватили будто выросшие из пола крепкие мужики в адидасах и камуфляже.

Странная разномастная команда мгновенно взяла в тиски Кощея, но тот опять преподнес сюрприз. Один из «спортсменов» матюкнулся, попятился, нелепо отставив зад и держась обеими руками за низ живота, а затесавшийся среди «боевиков» тип в клетчатой рубашке и поношенных штанах, свисавших мешочком с тощего зада, вякнул и отскочил, зажимая бровь ладонью, из-под которой тотчас просочилась тонкая алая струйка. Кощей ринулся в образовавшийся проход, и удержать его не успели. Однако он тут же с ходу врезался в широкую грудь военного, вставшего у него на пути.

Лобанов сразу узнал знакомого спецназовца и даже сумел разглядеть на щеке капитана ту же длинную, едва подсохшую царапину, багровевшую от виска до подбородка. «Коммандо» как-то особенно ловко сгреб Кощея, заломив ему руку, развернул к себе спиной и толкнул вперед. Тут подоспели и остальные, мигом завязав «пленного» в узел.

Клетчатый с рассеченной бровью остервенело вцепился в Кощея — а-а, бля, морда гнилокровая! — и со всего маху заехал коленом в склоненное к полу лицо. Раздался чавкающий хруст, из раздробленного Кощеева носа хлынула кровь. Отсеменив назад, клетчатый с разбегу, как заправский футболист, всадил носок ботинка в живот своему обидчику. После этого беглец кулем повис на удерживающих его руках.

Лобанов оторопело огляделся по сторонам и не встретил ни одного прямого взгляда.

Но то, что Сергей прочитал в широко распахнутых Надиных глазах, заставило его подняться с места. «Зря нарываюсь», — мелькнуло в голове, когда он скорым шагом приблизился к месту баталии.

— Хлопцы, зачем сразу фэйс об тэйбл? — сказал Лобанов без вызова, но твердо. — Пустите-ка его. Глянуть надо, может что серьезное.

«Хлопцы» замерли, уставившись на непрошеного защитника. На их лицах проступила растерянность. Но тут вперед высунулся клетчатый.

— Ты че встреваешь, ты кто такой?

Лобанов смерил его оценивающим взглядом:

— Конь в пальто… Не с тобой разговариваю. — И обратился к спецназовцу: — Капитан, ты что? Это же не «дух» с автоматом. Нашел с кем воевать! — И повторил:

— Давай глянем, может врача ему нужно.

Капитан моргнул, будто спросонья, и выпустил локоть Кощея. Со словами:

«Давайте, мужики, по-людски», — Сергей сделал шаг вперед.

Качок в спортивном костюме нанес неожиданный удар без размаха, точно и рассчитанно. Если бы Лобанов в последний момент не перехватил летящий ему в голову кулак, голове его пришлось бы худо. Но прием Сергею до конца не удался, качок «соскользнул». (Черт, столько лет без тренировок!) И тут же перед самой Сергеевой физиономией просвистел шипастый кроссовок. Кик-боксер! А если капитан еще сбоку врежет… Кранты! Забьют толпой.

Но капитан Лобанову не врезал. Команда эта вообще вела себя по отношению к Сергею как-то странно, словно робела или ждала отдельного «фас!». Зато опять петушком наскочил спец по кик-боксингу. На этот раз уклониться как следует не удалось, левая скула Сергея взорвалась болью.

Сволочь! Щенок! А, будь что будет… Лобанов отмахнулся неловко, «по-мужичьи». (Эх, пальцы разобью!) Но он неожиданно попал и ничего себе не разбил. И еще как попал! Качка будто сшибло грузовиком. Он врезался спиной в стоящих позади соратников и, опрокинув нескольких, исчез из поля зрения. (Вот это да! Он что, внутри пустой?) Но то ли «бойцы» наконец ополчились всерьез, то ли прозвучало откуда-то неслышно то самое «фас». Лобанов увидел наступающих на него крепких мужиков. При этом камуфляжные как-то стушевались, оставшись позади, а перед Сергеем замелькали квадратные лица и волчьи прически тех, кого друг Леха величал «мордоворотами». И было их больше десятка, слетелись отовсюду, как мухи на падаль.

Лобанов начал медленно отступать. За спинами Сергеевых супостатов мелькнула вдруг кругленькая фигурка в сером костюме, свет люстры отразился в припорошенной остатками прически лысине. И тотчас у Лобанова что-то приключилось со зрением: то ли пелена усталости тронула зрачки, то ли исказила очертания окружающего случайно набежавшая слеза. Напирающие со всех сторон рожи неуловимо изменились, будто из-под человеческих личин проглянуло вдруг нечто, напомнившее Сергею самые дурные и тяжелые сны. Так мартовский снег, оседая под солнечными лучами, обнажает скрывавшуюся под ним черную, гнилую свалку, ту, что прикидывалась зимой заснеженным лугом.

Лобанов вздрогнул и почувствовал, как со спины на затылок взвилась стая ледяных мурашей. Сзади кто-то сильно дернул его за рукав.

— Пошли! — услышал Сергей голос Надежды Андреевны. — Да пошли же, чего прилип?!

Долго упрашивать его не пришлось. Крепко сжимая Надину руку, Лобанов попятился.

Потом они вдвоем, бесцеремонно расталкивая танцующих, рысью пересекли зал и нырнули за портьеру. Напоследок Сергей оглянулся, но так и не понял, преследует их кто-нибудь или нет.

16

Бесконечно тянулась анфилада безлюдных комнат, то освещенных и обставленных вполне прилично; то полутемных, заваленных старой рухлядью; то совсем пустых и необитаемых, с разломанными паркетными полами; а то и вовсе со следами старого пожара. Створчатые двери иногда распахивались перед Алексеем легко, без шума, иногда на них приходилось налегать плечом, и тогда заржавевшие петли издавали пронзительный писк, от которого Волин вздрагивал. Порой створки вообще отсутствовали, и эти пустые проемы, похожие на распахнутые беззубые рты, особенно пугали Алексея.

Он брел, потеряв счет времени и почти не соображая, куда и зачем направляется, сосредоточившись лишь на том, чтобы отогнать видение распоротой голубой куртки и красно-черного месива под ней. Спасаясь от страшной парочки, Алексей несся сперва не разбирая дороги и ничего не замечая вокруг. Коридоры петляли, раздваивались, опрокидывались и вздымались лестницами.

Потом, окончательно выбившись из сил, он долго сидел на каком-то верстаке в помещении, похожем на заброшенную столярную мастерскую, куря сигарету за сигаретой и потеряв всякое представление о времени. Посреди мастерской торчала циркулярная пила в окружении сугробиков прелых опилок. Давно уже ничего не пилили на этой пиле, поросла она мохом из налипших древесных отходов, и в полотне не хватало половины зубьев. Но вот обильные пятна смазки, покрывавшие станину и пол под ней, выглядели совсем свежими и даже отсвечивали тускло коричневато-красным, будто какой-то нерадивый работяга опрокинул здесь масленку всего час-другой назад.

А может, вовсе и не смазка то была?!..

Волина передернуло.

По углам и под верстаком возникли шорохи и шевеление. Должно быть, потревоженные посторонним вторжением и притихшие на время крысы успокоились и возвращались к своим занятиям.

Алексей поднялся, хоть и понятия не имел, куда идти и что делать дальше. В глаза ему бросилась струйка сизого дыма, тянувшаяся от одной из куч столярного мусора.

Видимо, неосторожно брошенный Волиным окурок угодил туда и поджег сухую рухлядь.

Да гори оно тут все ясным огнем!.. Но ведь на пожар сбегутся эти… всякие…

Алексей пнул кучу и начал ворошить сапогом мусор, ища источник загорания.

Затоптал ворошок тлеющей стружки. Потом сапог вывернул из трухи какой-то плотный предмет. Странно. Книга. Волин нагнулся и взял книгу в руки. Один ее угол обуглился, по черным бумажным кудряшкам плясали искры. Волин постучал книгой о верстак, сбивая огонь, потом поднес к глазам.

Обложка отсутствовала. На испачканном и полуобгоревшем титульном листе можно было прочесть только крупную надпись: «Бардо Тёдол». Заглавие? И ниже — набранное помельче: «Тибетская…» Остальная часть листа почернела и рассыпалась в пальцах. Алексей наугад перевернул несколько страниц и прочел первое попавшееся.

«…Сидпа Бардо — Бардо ожидающего рождения:

Теперь в Сидпа Бардо ты обязательно очнешься. Ветер кармы будет толкать тебя в спину…» Волин поморщился. Карма! Бритоголовые с бубенцами, в оранжевых балахонах…

Понаиздавали, черт знает, чего! Но, пропуская абзацы, продолжил чтение.

«…Впереди разольются Мрак и Чернота, откуда донесутся устрашающие, пронзающие душу крики. Это твои страхи, их начало в тебе. Дурная карма может напасть на тебя демонами с режущим оружием, дикие звери погонятся за тобой. Страшная буря разыграется на пути…

Это дурное в нас стало живым и грозным, однако берет оно начало в нас самих.

Это наши собственные кошмары и грызущая совесть угрожают и могут разодрать нас, потому что мы и порожденное, сотворенное нами, в этом мире сравнимы. Однако источник грозных творений — в нас…

Если не устрашишься — творение бессильно, его угрозы неосуществимы…

Если испугаешься и побежишь — очнешься в теснине, на страшном утесе, откуда нет пути…» Алексей почувствовал, как в нем разрастается бешенство.

В каком таком ЭТОМ мире? При чем тут всякая тибетчина?! Это ведь нарочно сюда подсунули и подстроили так, чтобы он нашел и прочитал!.. Ну и что, что невозможно!.. Вот сумели же! Специалисты! Держит он эту макулатуру в руках и читает, черт бы его побрал! Что требовалось, то и читает… Это психологическая обработка, несомненно… Но кто, с какой целью?!

Алексей отшвырнул книгу. Она, как мертвая птица, бессильно всплеснув крыльями страниц, канула в прах, заполнивший мастерскую.

Крысы окончательно обнаглели. Шуровали в мусоре, а парочка здоровенных тварей обосновалась на верстаке, где недавно сидел Волин, и, не таясь, наблюдала за пришельцем. Алексей не боялся крыс, но от этого наблюдения мороз по коже подирал.

И все-таки не крысы больше всего беспокоили Волина. Смешно сказать, жирные бурые пятна на циркульной пиле не давали ему покоя. Ну, может быть, они, действительно, чуть-чуть походили на кровь, но ерунда же, в самом деле, нельзя же так!.. Это же только в кинобоевиках… Ну, пусть и не только, конечно, не только… Но почему обязательно здесь и сейчас, с какой стати?…

Полотно пилы скрипнуло и лениво провернулось.

Волин видел, что электрокабель, идущий к зловещему агрегату, оборван и извивается по полу дохлой змеей с пучком искореженных проводов вместо головы.

Но оно ПРОВЕРНУЛОСЬ! И скрип проржавевшей оси, казалось, разнесся на километры вокруг.

Волин, стремглав вылетая из мастерской, успел услышать нарастающий скрип и жужжание…

ОНО ВРАЩАЛОСЬ, ВРАЩАЛОСЬ!

…Когда пошла бесконечная череда комнат, Волин подумал, что обратной дороги он теперь никогда не отыщет. А отыскать надо, чтобы схватить в охапку Сергея и вместе с ним немедленно убраться отсюда куда глаза глядят, хоть в пургу, хоть к черту на рога, только бы подальше и побыстрей. Хотя еще неизвестно, позволят ли теперь уйти свидетелю жестокого убийства. «Только бы добраться до города, — с тоской подумал Алексей. — Я прокурора ночью из постели подниму. А может и нет.

Ну их к черту…» Безмолвие и безлюдье тяготили его все больше. За каждой новой дверью чудилась затаившаяся опасность, а позади то и дело возникали странные шумы, словно отзвук шагов крадущихся преследователей. Волин замирал и прислушивался, но всякий раз убеждался, что это подшучивает над ним дробящееся в гулком пространстве эхо. Но стоило ему двинуться с места, как за спиной вновь начинали шаркать призрачные ступни. Алексею вспомнилась пустынная ночная улица, звон разбитой бутылки, гогот и топот пьяной оравы позади, темная арка тоннеля, ведущего в проходной двор…

Что за странный разговор состоялся в подсобке, над телом убитого бича? «Куда его, на камбуз? — Он же воняет…» Алексей почувствовал, что опять близок к истерике.

Позади отчетливо скрипнул паркет. Волин резко оглянулся. За чередующимися проемами дверей мелькнули тени. Оттуда, через гулкое пространство, до Алексея донесся пьяный гогот, взвизгнула девка и тут же грянуло и рассыпалось звоном осколков стекло.

С разбегу ударив плечом в створки следующей двери, Волин врезался в стоящий прямо у него на пути стол. Звякнула опрокинутая бутылка, жидкость с бульканьем полилась на скатерть. Сидящий за столом хмурый, небритый мужик при появлении нежданного гостя осклабился и приветственно помахал в воздухе огромным, обглоданным мослом.

«Вот твоя мама!» — мысленно договорил за него обомлевший Алексей. Он, кажется, опрокинул тот стол и сидящего за ним людоеда — а может, они просто растаяли в воздухе — и пулей вылетел вон.

В каморке, где очутился Алексей, на старой железной кровати с украшенной латунными шарами спинкой, занимались любовью старик и старуха. Дряблые, желтые тела извивались, вздрагивая обвисшими складками кожи. Пегие космы старухи разметались в изголовье прелой паклей, линялая сорочка задралась, а ступни высоко поднятых жилистых ног были черными от грязи.

Остолбеневший Волин будто провалился в щель, которую приоткрыла перед ним память… ту самую, между подоконником и короткой занавеской на окне деревенского дома, где жили его дед и бабка. Что заставило тогда гулявшего во дворе мальчика Лешу заглянуть в неплотно занавешенное окно?…

Волин помнил теперь только захлестнувшее его тогда чувство ужаса и отвращения и свой душераздирающий рев, переполошивший стариков «Да ведь это мне снится», — в сотый раз повторил про себя Волин, вламываясь в очередную дверь. Но эта ложь больше не помогала ему. Даже если это и был кошмар, то… наяву. Что там такое плел Лобанов в «вычислительном центре», перед приходом Красного Пиджака? «…Нас просто уже нет в живых…» Бред?!

Сумасшествие?!

И тут Алексея словно обдали кипятком. Видение катастрофы, посетившее их обоих; ночные вагонные гости, рыбак, девка… «Мы видели одно и то же». Совершенно верно! «Рыбак» в глухой хламиде с капюшоном нес не сломанную удочку, он нес…

КОСУ! А Лобановская красотка… Говорят же, что перед войной ходит в сумерки по домам голая баба и просится на ночлег. Ее только пусти!..

Господи! Что же это такое?! Волин чувствовал, что сейчас упадет в беспамятстве, а очнется наверняка конченым и бесповоротным психом. Я чайник! Я чайник!!

Тру-ля-ля!.. Помогите! Если это галлюцинация, то остались же там, наяву, доктора. Пусть сделают укол, шарахнут электрошоком. Что полагается делать в таких случаях? Лишь бы вернуться, вернуться!..

Но Алексей догадывался, что ему никто не поможет. Эта галлюцинация обжигала глотку спиртным, горчила во рту табачным дымом, отдавалась болью в ушибленной ноге, поднимала шатром брюки при виде выреза на кожанке Веры-Магдалины, рвала штанины о ржавые гвозди. Она нагло прикидывалась реальностью, и это мерзкое лицедейство удавалось ей с невиданным мастерством. Поэтому бессмысленно рассчитывать на гипотетических врачей.

БАРДО ТЁДОЛ! И если верить только что прочитанному…

«Да ведь меня здесь сожрут!» — Алексей почувствовал, как пол качнулся у него под ногами.

Неожиданно где-то поблизости по паркету рассыпался сушеный горох. Не оборачиваясь и втягивая голову в плечи, Волин прибавил шагу. Но невидимые горошины все падали и падали, звук не прекращался и не отставал, словно по пятам за Алексеем спешил вприпрыжку беспечный мальчишка с рваным мешком, из которого выплескивались пригоршни звонких зерен.

Не выдержав, Волин резко повернулся кругом. Оставшаяся позади комната просматривалась через распахнутую дверь. Там никого не было. Вторая, дальняя дверь, которую недавно притворил за собой Алексей, белела неплотно сомкнутыми створками. Утерев со лба пот, Волин двинулся дальше. Позади снова застучали невидимые зерна, еще ближе, а вслед за этим мышью пискнул старый шарнир.

Дернув головой, Алексей чуть не свернул себе шею. В задней комнате ничего не изменилось… Если не считать того, что одна из створок дальней двери еще вздрагивала, приоткрывшись и пропустив неведомого преследователя. Чувствуя, как по всему телу кожа вскипает жгучей сыпью, Алексей попятился. Теперь дробный стук раздался совсем рядом, но через дверной проем по-прежнему никого не было видно.

«Ба-ба се-я-ла го-рох!..» — тоненько пропело у Волина в голове. Но он уже знал, что никакие бабы здесь ни при чем, догадавшись, какой такой горох частит в щербатый паркет.

Бежать, скорее всего, не имело смысла. Впереди несколько дверных проемов последовательно зияли пустотой, лишенные створок, так что захлопнуть их за собой и отгородиться от врага не удастся…

Стук повторился у самого порога. Отступая, Волин лихорадочно огляделся в поисках чего-нибудь, что могло послужить для самозащиты. Конечно же, ничего подходящего он не увидел. Ах, если б знать!.. Газовый револьвер, снаряженный зарядами «для защиты от зверей», остался дома, в ящике письменного стола в полном соответствии с законом всемирного сволочизма.

«Очень будет больно или нет? — почти равнодушно подумал Алексей. — За что мне это? Зачем же я?.. Разве плохо мне было… там?» Давно застреленный милицией черный дог шмыгнул в комнату, где топтался Волин, грянув в пол когтями совсем уже оглушительно. Алексей сразу узнал его.

Безобразное пятно лишая расползлось еще шире, захватив весь собачий бок. Вокруг пораженного пространства желтели проплешины помельче, словно брызги от огромной капли кислоты, упавшей на шкуру животного.

— Ну, хорошая собака… — ломко заговорил Волин, не узнавая и пугаясь своего голоса. — Хорошая… умная… мы тебя полечим… Угостить вот ничего нет…

Дог двинулся к Алексею, и его когти опять угрожающе грохнули в паркетные плиты.

Волин смотрел, как к нему медленно, словно сквозь воду, приближается его смерть, обнажая желтые влажные клыки величиной с мизинец, покачивая ощеренной мордой, припадая на передние лапы и напряженно вздергивая костлявый зад.

Низкое, глухое рычание словно хлестнуло Волина по лицу. Сбросив оцепенение и ничего уже не соображая, он кинулся наутек. Он несся так, что подошвы сапог едва чиркали по паркету, и этих легких касаний хватало для того, чтобы бешеный ветер ужаса тут же подхватывал его и увлекал неведомо куда, лишь в полном согласии с инстинктом самосохранения.

Вокруг все мелькало, словно в запущенном на бешеную скорость кинофильме. Грохот собачьих лап рокотал со всех сторон. Алексей чувствовал, что клыкастая пасть все ближе, рядом… уже почти настигает его.

Проскочив пустые проемы, он с разбегу ударял всем телом в створки дверей, каждый раз молясь о том, чтобы они не оказались запертыми. Ему пока везло, но времени на то, чтобы захлопнуть двери перед мордой преследователя, не оставалось.

Волин мчался, как автомобиль, на полном ходу оставленный водителем, и как тот неуправляемый автомобиль отыскал наконец свой роковой кювет. Что-то ударило его спереди по ногам, прямо над ступнями, то ли вывороченная половица, то ли ножка опрокинутого стола.

Падая, Волин даже испытал облегчение от того, что не надо больше рвать мышцы и сухожилия в этом бессмысленном бегстве. Лишь бы все кончилось побыстрей. Но, грохнувшись об пол и зайдясь от боли, он понял, что не желает умирать, хоть в кошмаре, хоть наяву. Обратившись в кусок пропитанной животным ужасом плоти, Алексей взорвался воплем — не-е-ет! Инерция протащила его по полу еще несколько метров. Коленную чашечку обожгло. Отщепившийся от паркета деревянный скол зло ужалил кожу голени. И в тот же миг что-то твердое и угловатое больно врезалось в бедро. Волину показалось, что в том месте его ухватили челюсти дога.

Но это было что-то другое, и Алексей как-то сразу догадался — что. Перекатившись на спину, он запустил руку в карман. Газодробовой револьвер был там. Гладкая, прикладистая рукоять сразу будто вросла в потную прыгающую ладонь. Волину было недосуг удивляться и размышлять, как стало возможным сие чудо. В это мгновение он увидел дога. Тварь выросла на пороге, словно черный демон, вынырнувший из преисподней. Собака Баскервилей!.. Волин рванул впаявшуюся в кулак рукоять.

Револьвер, как и заведено в таких случаях, застрял, зацепившись курком за ткань кармана. Алексей, вместо того, чтобы слегка протолкнуть оружие в глубь, а потом выхватить его без помех, рванул так, что затрещала вся штанина.

Пес негромко взревел и прыгнул. Его мосластое тело, одолев половину расстояния до жертвы, с костяным стуком приземлилось и тут же снова взвилось в воздух.

Второй прыжок должен был стать для Алексея последним.

Волин понятия не имел ни о каких специальных способах самозащиты. Но инстинкт швырнул Алексея в сторону, заставив с немыслимым проворством откатиться к стене.

Воняющая псиной туша обрушилась на пустое место.

Тот же инстинкт поставил Алексея на ноги, а удача (или кувыркание по полу?) высвободила оружие. Прижимаясь спиной к стене, Волин вскинул револьвер.

Прицелиться он не мог. Рука ходила ходуном.

Пес, ткнувшись мордой в пол, рявкнул и молниеносно повернулся к ускользнувшей жертве. Волин увидел совсем рядом закисшие собачьи глаза, услышал, как в глотке дога перекатываются шершавые чугунные болванки, и нажал на спусковой крючок.

Курок револьвера звонко щелкнул. Но вместо выстрела в тишине комнаты брякнул звук, похожий на вялый щелчок пишущей машинки. Алексею показалось, что он даже сумел разглядеть, как крохотные, словно пшено, дробинки лениво выпорхнули из короткого ствола и с тихим шелестом рассеялись по полу.

«Патроны отсырели!» — ударило Алексея, и он опять судорожно даванул на спуск. И еще раз… Негромко пробрякала все та же пишущая машинка. Мелкая дробь посыпалась на паркет. Волин понял, что от этого зверя хваленый заграничный пугач его не защитит. Будь ты проклят! Сгинь, исчадье ада, тебя нет, ты мне снишься!..

Но и от заклинания толку оказалось немного.

Дог опять взвился в прыжке, целя клыками Волину в горло. Алексей вскинул руки и отшатнулся. Собачья пасть лязгнула возле самого его уха. Черная туша обрушилась Волину на грудь. От удара пальцы разжались и бесполезный игрушечный револьвер запрыгал по полу.

Последующие секунды слились для Волина в бешеное мелькание смоляной шкуры, розовой пасти и желтых лязгающих клыков. Позже Алексей не мог припомнить, как отбивался от ужасного пса, так как душа его будто отлучилась на время, оставив тело один на один с кровожадной химерой.

Вернуться обратно ее заставило громкое ругательство, прозвучавшее как гром среди зимы. Щелкающая пасть вдруг исчезла, страшная псина черным барахтающимся комом покатилась по полу, и тут же между ней и Алексеем выросла чья-то широкая, до боли знакомая спина, обтянутая походным свитером.

Неуклюже проюзив по паркету, дог мгновенно вскочил и, как распрямившаяся пружина, кинулся на нового врага. Лобанов вскинул руку с зажатым в ней револьвером. «Брось это дерьмо! Бежим!» — хотел крикнуть Волин, но не успел.

Выстрел полыхнул и шарахнул так, что Алексей почти ослеп и оглох. Сквозь радужную муть он увидел через плечо Лобанова, что Собака Баскервилей вертится волчком, все шире развозя по полу алую лужу и хватая себя зубами за развороченную грудь.

Опять оглушительно бабахнуло. Револьвер в руке Лобанова подпрыгнул, тупой ствол харкнул длинным, косматым снопом огня и дыма. А когда дым рассеялся, стала видна неподвижная черная груда, сотрясаемая судорогами последних конвульсий. «Что это, — глядя на нее, изумился Волин, — это ОНО?!» Ответа ему не требовалось. Из окровавленной груды косо торчала скрюченная собачья лапа.

Лобанов отщелкнул барабан, откинул его в сторону.

— Промазал, что ли, три раза? Ну, стрелок!.. — И, повертев револьвер в руках, добавил: — Занятная машинка, тебе не кажется?

Еще окончательно не пришедший в себя Волин обалдело поглядывал то на собачьи останки, то на свое полуигрушечное, но склонное к сюрпризам оружие. Как же так?

Разве так бывает, чтобы сперва подряд три негодных патрона, а потом… И вообще, это же не «магнум» сорок пятого калибра.

Алексею вдруг почему-то сделалось обидно.

— Пошли отсюда. — Лобанов вернул ему револьвер и потащил за собой.

Часть третья. ВОЗВРАЩЕНИЕ

17

За портьерой оказался вход в подсобное помещение. На пороге Лобанов заколебался.

Как же теперь Леха, один? Заговорившись с Надеждой Андреевной, а после ввязавшись в чужую склоку, Сергей совсем упустил приятеля из виду. Еще эта морда в малиновом пиджаке к нему привязалась. Как бы не влип Алексей Александрович. Но Надя настойчиво торопила спутника.

В подсобке он сперва сунулся к двери, ведущей в полутемный коридор, и тут же замер, споткнувшись взглядом о темно-бордовую лужу, жирно поблескивавшую под ногами. Знакомая такая была лужа, и Сергею она чрезвычайно не понравилась.

Навидался таких за время милицейской службы. Свинью, что ли, здесь резали? Хотя, может, неловкая официантка сок пролила? Но Лобанов точно знал, что это не сок.

Надежда Андреевна дернула его за рукав и повлекла в противоположную сторону.

Там, в глухой на первый взгляд стене обнаружился проход, ведущий в какой-то тесный, неосвещенный предбанник.

Они поплутали по запутанным задворкам ресторана. Один раз Надя испуганно шарахнулась от распахнутой двери, из которой валил пар и доносился лязг посуды.

Кухня? Судя по гулким, отдающимся эхом голосам и раскатистому дребезгу крышек, кухня была большая и работа в ней кипела вовсю. Бело-сизый, пропитанный жирным смрадом туман вываливался оттуда неестественно плотными клубами.

Лестничный марш привел их в гостиничный коридор, будто начинающийся ниоткуда и уходящий в никуда, с нескончаемой ковровой дорожкой под ногами, перегоревшими через одну неоновыми трубками под потолком и рядами неопрятных дверей по обеим сторонам. Лобанов, не раз живавший в таких «отелях», даже оглянулся в поисках зловредной карги — дежурной по этажу. Он уже ничему не удивлялся. В самом деле, куда случайные женщины приводят таких кавалеров, как он? «Ох гостиница, моя ты гостиница…» Общаги, съемные углы. В нормальных квартирах живут нормальные семьи. Лобанов, во всяком случае, там почему-то надолго не задерживался.

Надя открыла одну из дверей и пропустила Сергея вперед. Он вошел и чуть не рассмеялся. Шутки с ним, что ли, взялись шутить? Эдакий зловещий розыгрыш в духе сочинений Агаты Кристи. Впрочем, ничего зловещего на этот раз взгляду Лобанова не открылось. За распахнутой дверью не оказалось никакого гостиничного номера, хоть это, конечно, была Надина комната, в воздухе даже стоял слабый запах уже знакомых Сергею духов.

Но, во-первых, в гостиницах не держат чисто прибранных деревенских горенок с узкой железной кроватью под выцветшим бархатным ковриком, изображающим «лебединое озеро», с нелепой настольной лампой-«подхалимкой», которой сто лет в обед, изогнувшейся на допотопном письменном столе; с пестрой лоскутной дорожкой на дощатом полу и вышитыми занавесочками на незрячем от налипшего снега окошке.

А во-вторых, Надежда Андреевна никак не могла проживать в… Лобанов потер глаза так, будто собирался выдавить их. А почему, собственно? Чем не подходит ей светелка сельской пионервожатой, ведь и сама она… «Если я рехнулся или умер, — подумал Сергей, — то не самое это, оказывается, плохое дело».

Но Лобанов определенно чувствовал себя живым и здоровым. Будто толчок землетрясения всколыхнул в нем что-то, взламывая твердь прожитых лет и выпуская на волю горько-сладкую волну, в которой смешались и восхищенный ужас при виде чуда, и боль старой вины, и радость освобождения от докучливой хвори, которой показалась Сергею вся прожитая жизнь. Раньше ему часто снилось, что он возвращается в далекий поселок, шагает по его пыльным улицам, взбегает на полузабытое школьное крыльцо, спешит к двери пионерской комнаты, распахивает ее.

Любочка в его снах никогда не менялась и выглядела, как в ту роковую встречу, привлекшую внимание несчастного двоечника. Сергей с порога бросался к ней, но ему всегда не хватало единственного шага, который неизбежно заканчивался похожим на удар пробуждением… Но не в этот раз! Пусть это бред, антимир или сто сорок пятое измерение! Зубами вцепиться в него и больше не выпускать, ни за что, никогда…

— Как нехорошо получилось. — От звука Надиного голоса Сергей вздрогнул. — Прости. Это, в сущности, я тебя втравила.

— Ничего, я сам такие штуки терпеть ненавижу. — Лобанов прошел к столу, обернулся.

Надежда Андреевна никак не могла быть Любой. Хотя бы из-за возраста. Той ведь сейчас чуть меньше, чем ему самому, и выглядит она наверняка соответственно.

Муж, дети, первая одышка. Сергею не хотелось об этом думать. Да и с комнатой он что-то напутал. Кровать, например, была не железной, а вовсе тахта, и коврика с лебедями над ней не наблюдалось. Висела там на голой стене какая-то маринистическая репродукция, вся в тучах и штормовой пене, словно сердитый глаз, подглядывающий через дыру в бледных обоях.

Второго выхода номер, конечно, не имел, а окна здесь доверия Сергею не внушали.

Сплошь бельмастые от мороза, будто в глухую, лютую зиму, они казались ненатуральными, словно нарисованными, и неизвестно еще, куда выходили.

«Попала мышка в мышеловку», — решил Лобанов, опускаясь в жесткое гостиничное кресло. Однако погоней пока не пахло.

— Что же мы дальше будем делать? — спросил Сергей.

— Не бойся, — Надя присела на тахту. И добавила: — Они тебя сами побаиваются.

— Вот я и смотрю, — усмехнулся Лобанов. — Какой я, оказывается! — Он дурашливо продемонстрировал бицепсы.

— Не обольщайся. Просто они не понимают…

— Ты тоже, — перебил Сергей.

Надя промолчала.

— Кстати, тебя, я думаю, теперь заодно со мной по головке не погладят. Как быть с этим?

— За меня можешь не волноваться.

— Я бы и рад, кабы не повидал, каков нрав у вашего предводителя. Он же тут царь и бог? Правильно?

— С Юрием Ивановичем у нас отношения особые, — помолчав, сказала Надежда Андреевна. — Понимаешь, он хочет от меня ребенка.

— Вот те раз, — озадачился Сергей. — Он что же, в тебя влюбленный?

— Еще чего! Но ему это для чего-то нужно.

— Пристает?

— Нет, здесь совсем другое. Но он меня не тронет, потому что тоже как бы… опасается.

Пристально взглянув на Надю, Лобанов будто проглотил какую-то вертевшуюся на языке фразу и лишь поразмыслил вслух:

— Отчего это у меня все время руки чешутся вашему командиру морду набить?

— У тебя не получится.

— Это почему же? А если попробовать?

— Эх ты! — Надя покачала головой. — Простота не всегда признак гениальности. В данном случае мордобой ничего не решает. Ты думаешь, Юрий Иванович, он — кто?

Он, кстати, знакомым тебе не показался? Может, встречал ты его раньше где-нибудь? А?

Лобанов призадумался.

— Предположим. Кажется, где-то видел, но не помню где. Что из этого?

— А то, представь себе, что кого ни спроси, он каждому кажется знакомым. Поверь, уж я-то знаю. А припомнить его, как ты, никто не может. Удивительно, правда? Не веришь, друга своего спроси.

— Так кто же он такой?

— Любишь ты вопросы ставить ребром. А если я точного ответа не знаю?

— Тогда давай его Сатаной объявим, — предложил Сергей. — Говоришь, он от тебя ребенка заиметь домогается? Замечательно! Ребенок Розмари. Вельзевулово семя! И не хватает тут попова работника Балды, чтоб чертям воду замутить.

— Напрасно ты смеешься, — серьезно сказала Надя. — Он не дьявол. Я точно знаю, что он человек. Он, может быть, больше человек, чем мы с тобой, чем вообще можно себе представить.

— В каком смысле?

— А в таком, что он — это отчасти и ты, и я… и каждый. Эдакий портрет Дориана Грея, но один на всех.

— Одна-ако… — протянул Лобанов. — Вельми мудрено сие есть. — И отрезал: — Не знаю, чей он там портрет, но не мой.

— Никогда не говори никогда, — невесело усмехнулась Надя.

— Ну и накрутили вы, сударыня, — сказал Сергей. — Можно закурить?

— Можно… Вот поэтому, я думаю, ничего ты ему сделать не сможешь. И никто не сможет. Бой с тенью.

— Тогда уж лучше сказать — с шизоидным альтер эго. — Лобанов глубоко затянулся.

— Значит, никто. А Зуев?

— Если бы с шизоидным и с альтер. С самым обычным, любимым и единственным. А Зуев?.. Что ж Зуев… — Она умолкла.

— Скажи мне, ради Бога, откуда взялась эта фамилия? Кто он — в пресвятых апостолов и Государственную Думу! — такой?! Мне кажется, если он явится, я его или расцелую, или задушу.

— Я не знаю, — ответила Надежда Андреевна. — Правда, не знаю.

— Кто тогда знает?!

— Никто, наверное, кроме Юрия Ивановича. Я иногда думаю, может, он его просто выдумал? Но нет. Он его боится. Боится и ненавидит… А потому я его жду, — закончила она.

Лобанов поперхнулся дымом. В эту минуту ему опять показалось, что там, на тахте, сидит не полузнакомая печальная женщина в строгом белом костюме, а та, другая, навсегда потерянная радость его бестолковой молодости, преданная им когда-то под гудок уносящегося вдаль тепловоза. Любочка будто рванулась с рубежа их разлуки вслед тому, давно ушедшему поезду, чудом преодолела разделившее их время и пространство, всего лишь чуть повзрослев, как космонавты в фантастических романах, несущиеся с субсветовой скоростью в своем звездолете, в котором минуты и часы равняются земным десятилетиям. Что толкнуло ее сюда и заставило встать на пути Сергея, прикинувшись какой-то неизвестной Надеждой Андреевной?..

Надеждой…

Зажмурившись на миг, Лобанов затянулся так, что защипало в горле.

— А если я выйду сейчас к этим, к Юрию Ивановичу, и скажу… что я и есть он самый… Зуев? — хрипловато спросил он, глядя сквозь колеблющуюся завесу дыма.

Женщина поднялась с тахты. Ее фигура расплывалась в сизой пелене.

— Я думаю, сказать мало. Надо быть — Она приблизилась к Сергею почти вплотную.

— Но я не виноват, что родился… не тем, — с тоской сказал Лобанов. — Хочешь, я попробую. Он же не даст тебе дождаться твоего Зуева.

Сергей вдруг поднял руки, обхватил ее и прижался лицом к теплому животу. Он окончательно перестал понимать, кто перед ним. Но сейчас это было и ни к чему.

— Не надо геройствовать, — прошептали у Сергея над самым ухом. — Все равно ничего не выйдет. Но Юрий Иванович своего не получит. Я думала, что смогу родить от Зуева. Но могу… и от тебя.

Мягкие руки легли Лобанову на плечи.

«Любочка!..» — чуть не крикнул он, вскакивая с кресла. Щелкнул выключатель, и свет погас. В кромешной темноте Сергей подхватил на руки привычно прильнувшее к нему тело и отнес туда, где — он помнил — стояла… тахта?.. старая койка?..

«Как же я мог… столько лет?!» — других мыслей у него не осталось. Путаясь в застежках, он шептал что-то, будто молился, но сам не мог разобрать своих слов.

Больше всего на свете он хотел сейчас вдохнуть забытый Любочкин запах, смешавший в себе аромат нагретой солнцем лесной поляны, настоянного на хвое и речной зябкости ветра, дыма от смолистых дров и привычного к работе девичьего тела. Но этому мешал тонкий, устойчивый фон чужих заграничных духов, обволакивающий Сергея с головы до ног. Торопясь избавиться от пропитанной благовонием ткани, он что-то порвал. Нетерпеливые руки проникли Лобанову под свитер и увлекли вниз. В том месте, где гудело и готово было брызнуть искрами высокое напряжение, Сергея вдруг обхватили тугой, горячей хваткой, и он словно провалился в бурлящий, но нежный поток.

18

Он все же отключился на несколько минут, а вынырнув из забытья, первым делом опять ощутил неотступный запах чужих духов.

Лобанов открыл глаза. Он лежал на тахте, прикрытый простыней. В изголовье сочился мягким розовым сиянием тонконогий торшер.

Надежда Андреевна в своем строгом костюме сидела на краю тахты и расчесывала волосы. Розовый свет, смешиваясь с природной рыжинкой, рассыпался по ее распущенным прядям крупицами червонного золота.

Лобанов потер глаза и сел. Надя улыбнулась ему. Сергей потянулся к ней, но тут же, будто очнувшись от наваждения, с тихим стоном повалился на подушку.

— Что, миленький? Что такое? — Надин голос играл с Лобановым дурные шутки. Он словно принадлежал сразу двум женщинам.

— Да ничего особенного, — Сергей вздохнул. — Сказка про белого бычка. Все напрягаюсь понять, где мы, да что…

— Да ведь ты давно уже обо всем догадался.

— О чем это я, интересно, догадался?.. Ну, может и догадался… Но я ведь здравомыслящий человек. Слегка образованный притом, хоть и отупевший впоследствии.

— Ты ведь знаешь, что с вами обоими произошло. В рамки здравого смысла укладывается с трудом, но ничего не поделаешь. Кстати, ничего особенно нового тут и нет. Душа, покидая тело, проходит разные стадии, как бы проживает свою собственную жизнь, прежде чем ее судьба окончательно определится. Это же почти в каждой религии есть.

— Да не религиозный я человек!

— Ты вот лучше послушай. — Надежда Андреевна протянула руку и откуда-то из полумрака извлекла толстую книгу. Лобанов заметил, что книга пребывала в довольно плачевном состоянии: без обложки, растрепанная, да еще и обгорелая с одного края. Но Надя, как ни в чем не бывало, открыла ветхий «талмуд» и зашелестела страницами.

— Вот, слушай. На душу, оставившую плоть, обрушивается кармическая буря. — Надя повела пальцем по строкам. — «…Позади тебя ревут и кружат вихри кармы… Страшные порывы ветра… лавины снега и льда обрушиваются на тебя из низких черных туч.

Вокруг стелется мрак…

В поисках убежища и спасения ты кинешься куда глаза глядят, и увидишь перед собой роскошные поместья, пещеры великие…» — Ничего себе, поместья, — буркнул Лобанов, но Надя продолжала:

— «Твое теперешнее сознание по своей природе небытное, опорожненное, не сформированное, не заполненное чем-нибудь — картинками или впечатлениями — воспринимает само себя. Оно и есть настоящая реальность». — Что это еще за кладезь премудрости? — поинтересовался Сергей.

— Тибетская Книга Мертвых, Бардо Тёдол.

— Да уж, — сказал Лобанов, потирая виски. — Весьма похоже и многое объясняет.

Все, можно сказать. Очень даже просто и удобно… Это ж какие они, эти ламы, премудрые были. Когда еще все разобъяснили! Только вот я себя мертвым не чувствую. Живой, и душа, и тело при мне… и делать что-то надо.

— Так это же замечательно, — склонилась к нему Надя. — Они ведь четкой границы и не проводили. Это — как соединяющиеся сосуды, а карма — жидкость в них.

— Что же получается, — поразмыслив, проворчал Сергей. — Если в одном сосуде вода нагревается, то и в другом ведь тоже. Если в нас всякой дряни полно, то…

— А раньше ты об этом не догадывался? — мягко перебила Надя и перевела разговор на другое.

— Помнишь, ты спрашивал, нет ли у меня сестры-пионервожатой? — сказала она. — Сестры нет, но я и правда из тех краев. Только потом уехала, так получилось…

Жила в городе, горло лечила, замуж никто не брал, потому что говорить могла только шепотом.

— Что с голосом случилось? — почти зло спросил Лобанов.

— Пела в самодеятельности. Перестаралась, голос сорвала. Но ничего, как видишь.

Институт закончила и замуж в конце концов попала.

Сергей опять грузно откинулся на тахту. …Ее семейная жизнь началась тогда, когда деньги перестали зарабатывать и принялись их «делать». Муж, бывший комсомольский функционер, с которым она познакомилась случайно перед самой защитой диплома, начинал с мелкой торговлишки, едва не вразнос, но вскоре раскрутился и выбился в люди. Без идеологических истерик поменяв казенный кабинет на офис коммерсанта, он в новой роли выглядел так, будто ему на роду было написано заправлять циркуляцией вагонов с импортным барахлом и «ножками Буша». При этом бывший комсомолец не разжирел, не ударился в купеческие излишества, а к бизнесу своему относился хоть и с обаятельной долей иронии, но без дураков.

Надю не удивляло, когда он глубокой ночью, лежа в постели и мешая ей спать, на приличном английском переговаривался по телефону с противоположным полушарием, причем, судя по знакомым Наде английским числительным, речь шла о каких-то астрономических количествах, хотя она и не понимала — чего.

Комсомольское обаяние мужа помогало ему ладить не только с женой, но и с партнерами, жульничал он принципиально по минимуму, насколько позволял тотальный беспредел постсовкового капитализма.

Приходилось, естественно, сплошь и рядом давать на лапу, но и тут Надин комсомолец проявлял такую осторожность и элегантность, что взятки те, в случае чего, не всякий прокурор и признал бы за таковые.

Возникали, правда, время от времени какие-то смутные заморочки с крутым рэкетом — на «вшивоту» муж давно не обращал внимания, — но в эти проблемы Надю не посвящали, тем более что уголовников она боялась до обморока.

Муж купил две квартиры в многоэтажном доме — одна над другой — соединил их лестницей через прорубленный потолок, получившиеся апартаменты оградил от внешних посягательств решетками, пуленепробиваемыми стеклами и стальными дверями, обставил с изящной простотой, стоившей многих тысяч «баксов», и они зажили жизнью, которая Наде не переставала казаться сном.

Муж относился к ней хорошо. Он не просто не жалел для нее денег, но и старался оберегать от своих «производственных» треволнений, строжил неуклюжих от избытка здоровья бодигардов, отравлявших Наде жизнь вечным топтанием за спиной.

Когда Надя скучала, у них собирались гости. Обаятельный комсомолец-бизнесмен вел дружбу не только с чиновниками и дельцами, интересующимися исключительно курсом доллара, выпивкой и содержимым дамских декольте. На этих вечеринках Надя познакомилась с актерами местных театров, собкором центральной газеты, подавшимся в коммерцию бывшим дирижером симфонического оркестра…

И все-таки Надя никак не могла свыкнуться с ролью «новой русской». Она редко пользовалась японской малолитражкой, подаренной мужем, боясь городских улиц, забитых иномарками под управлением пьяноватых молодых людей с жадными глазами, сквозь которые просвечивала задняя стенка черепа; любила прогуливаться в дичающем городском парке, проклиная неотступно крадущихся следом телохранителей; самозабвенно торговалась с многоречивым кавказцем из-за килограмма яблок на городском рынке, а порой просто ходила в кино на какую-нибудь непритязательную отечественную комедию или мелодраму, хотя дома пылились два видеокомбайна.

Но наибольшее наслаждение Надя испытывала тогда, когда ей удавалось, объегорив телохранителей, вырваться из-под их опеки и погулять «на воле» или закатиться к кому-нибудь из старых институтских подруг. Те в первые полгода Надиного негаданного просперити поглядывали на нее искоса, но видя, что их Надюха не обвешивается бриллиантами и по-прежнему с аппетитом ест селедку с картошкой, смирились, хоть она и чувствовала, что многое ушло из их дружбы и этого никогда уже не вернуть.

Муж доходил порой до крика, увещевая супругу отказаться от легкомысленных прогулок «без прикрытия». Она то отшучивалась, то злилась, а один раз даже расплакалась.

— Я что, в тюрьме сижу? Из тюрьмы и то условно выпускают.

Он нежно обнял ее.

— Была ты у меня деревнюшкой, такой и осталась. Мотя Хряпкина с общежития. Что мне, жалко, что ли? Но ты пойми, это опасно. Платить, конечно, приходится, но всякой сволочи, которая всю жизнь с «малины» на тюрягу и обратно, не платил и не буду. На меня они в открытую не попрут, уже пробовали. Но не дай Бог тебе им подставиться. Я заплачу, сколько попросят, хоть все отдам. Но я эту мразь знаю.

Они тебя мне без порчи не вернут. Тогда мне придется их всех убить, а я этого не люблю. Я хочу делом заниматься.

Надя в тот раз долго просидела, уткнувшись лицом в его колени, чувствуя, как ласковые ладони гладят ее по волосам… Но прогулок своих не прекратила.

Мужнины враги и конкуренты так никогда и не воспользовались ее беспечностью…

Однажды, промаявшись в одиночестве почти две недели — комсомолец-бизнесмен упорхнул по делам в Западное полушарие — Надя отправилась по магазинам и, почти машинально, в очередной раз сбросив с хвоста охрану, забрела в кафе-мороженое.

Она могла пообедать в японском ресторане, в двух кварталах от этой забегаловки.

Сказать по правде, ей вообще не хотелось есть.

Но она вошла и прямо за дверью нос к носу столкнулась с Наташкой, бывшей сокурсницей, которая сразу после защиты диплома вышла замуж за лейтенанта, выпускника военного училища, и укатила с ним за тридевять земель. С тех пор о ней не было ни слуху, ни духу, поэтому совершенно невозможно оказалось расстаться, ограничившись приветственными восклицаниями и дежурным: как-дела-нормально…

За столиком кафе часы полетели, как минуты. Выяснилось, что Наташка со своим благоверным здесь, в городе, проездом, на пути к новому месту службы супруга, это уже третий их переезд и через два дня они опять отбывают далеко и надолго.

Надя о себе говорила мало и не решилась пригласить «перелетную» подругу в свои двухэтажные хоромы с охраной у дверей. Кончилось тем, что они поймали «рысака» и поехали на другой конец города, где Наташка со служивым супругом и двумя отпрысками временно обосновалась у своих родителей.

В гостях все было замечательно: и чай с домашним вареньем, и приветливые старики, и смешные малыши, мальчик и девочка, одинаково беленькие и мелко-кудрявые, как барашки. Жаль, Наташкин муж пропадал где-то в штабе округа.

Надя не заметила, как за окнами стемнело. А когда зажгли свет, забеспокоилась: потерявшая ее охрана определенно стояла на ушах. Телефона у Наташкиных родителей не оказалось. «Ну и пусть побесятся, — злорадно решила Надя. — Как обрыдли!» — Не спеши, Гена вернется — проводит, — через каждые десять минут повторяла Наталья.

Но когда радио объявило двадцать три часа, а долгожданный Гена так и не появился, Надя засобиралась. От сопровождающих она наотрез отказалась. Не маленькая, не заблудится.

— Деньги на тачку есть? — поинтересовалась Наташка. — Ну, тогда доберешься.

Расцеловавшись с подругой и раскланявшись с приветливыми стариками, Надя вышла на улицу. «Хрущевские» пятиэтажки и новые высотные дома окраинного микрорайона дружно блестели разноцветными окнами, но улицы словно вымерли, по ним с шелестом проносились лишь редкие автомобили, слепя глаза блеском фар. Этот район слыл в городе бандитским, а потому с наступлением темноты обыватели предпочитали отсиживаться по домам.

Надя полчаса безрезультатно прождала автобуса на пустынной остановке. На крыше навеса погромыхивал под ветром лист оторвавшейся жести. Одинокий бродячий пес рылся в кучах мусора, наваленных за день рядом с урной. Под фонарями клубилась мошкара, от чего казалось, что лампы затянуты паутиной.

Зябко ежась, Надя кляла свое легкомыслие и напускную храбрость, когда два ослепительно сверкающих глаза почти бесшумно вынырнули из-за поворота, уперлись прямо в нее, угрожающе надвинулись и под скрип тормозов замерли рядом.

Она не рассмотрела ни машину, ни того, кто высунулся из ее правого переднего окна. Но голос показался Наде дружелюбным:

— Девушка, вам куда? Садитесь, дорого не возьмем.

Надя раздумывала лишь секунду, а потом нырнула в предупредительно распахнутую дверцу.

В кабине мужчин оказалось трое, и здесь остро пахло перегаром. Но обстановку Надежда Андреевна оценила слишком поздно, когда авто уже рвануло с места. В темноте она так и не сумела рассмотреть подобравших ее доброхотов, за что впоследствии выслушала немало упреков от следователя.

Джентльмены солгали, что дорого не возьмут. Обжигаясь взглядом о ледяное лезвие ножа, Надя отдала им все золото и деньги, что были при ней, приговаривая, как заводная:

— Остановите возле того столба, я выйду… Я никому… честное слово!

Наездники всхохатывали: покатаемся! Надя вдруг поняла, что живая домой не вернется.

Когда машина выскочила на загородную трассу, Надя попыталась выпрыгнуть на ходу.

Она успела даже приоткрыть дверцу, но тот, что сидел рядом, сгреб ее медвежьей хваткой, а другой, повернувшись с переднего сиденья, сжал ей горло так, что фонари, мелькавшие по сторонам, плавно угасли, как перед началом киносеанса.

Машина свернула с шоссе на грунтовку, а потом и вовсе запрыгала по каким-то непроезжим ухабам. Наконец свет фар уперся в тупик. Пятерня, прижимавшая Надю к сиденью, соскользнула с ее плеча и больно сжала правую грудь. Надя закричала…

Она отбивалась до самого конца, но скорее инстинктивно, чем на что-то надеясь.

Страх смерти оставил ее, но отвращение было невыносимым.

Наездники, то пьяно похохатывая, то бранясь, словно забавлялись этой борьбой.

Потом, когда Надя угодила ногой во что-то мягкое и один из них утробно взревел, на нее посыпались настоящие, жестокие удары — по голове, по лицу, в живот. Ее будто придавило каменной глыбой. Но глыба эта была живая, злобная, воняющая спиртом, табаком и человеческой грязью.

Надя, уже вылущенная из одежды, сдалась лишь тогда, когда почувствовала, как на ней лопнули трусики из тонкого, но чрезвычайно прочного шелка…

Ей повезло. «Наездники» оказались просто пьяной мразью, неосмотрительной и непрофессиональной. Они решили, что жертва мертва, не убедившись как следует, оттащили ее подальше в кусты и забросали ветками в неглубокой лощине…

Надя пришла в себя под утро, и первым ее желанием было юркнуть обратно в черноту небытия. Но этого она уже сделать не могла, а потому, поскуливая от боли, поднялась и, прикрываясь лохмотьями, побрела в ту сторону, откуда доносился шум автомобильного движения.

Водитель грузовика, заметивший сидящую на обочине растерзанную женщину, привез в приемный покой больницы поруганное Надино тело, почти расставшееся с душой…

— Вот так прокатилась я с ветерком, — сказала Надежда Андреевна и провела расческой по волосам. Лобанов слушал ее, лежа на спине и прикрыв глаза.

— А наездников этих — представляешь?! — нашли. Удивительно, правда? Я ведь никаких примет сообщить не могла. Следователь сперва все напирал, зачем села в машину с незнакомыми людьми да сколько до этого выпила?.. Но был там один, угрюмый такой. Он мне сперва не понравился. Молчит и смотрит. И все. Так следователи не делают. Молчал, молчал, слушал, а потом, когда остались мы с ним в кабинете одни, пообещал: найдем. И нашел. Именно он — муж потом узнавал, хотел презент сделать. Я даже фамилию запомнила — Репин. Как тебя, Сергеем звали.

— Серега Репин? — Лобанов приподнялся на локте. — Знал я такого. В краевом УВД работал. Он, правда, не следователь был, а опер. Нормальный мужик и сыщик хороший, работяга. Но плохо кончил. Дров наломал и погиб.

— Что же он натворил? — сообщение это Надежду Андреевну как будто не особенно удивило.

— Темная история. В одном селе не то маньяк завелся, не то медведь-калека на людей нападал. Серега там в командировке оказался, ну и подключился, само собой.

Вышел на подозреваемого, но накрутил чего-то. Ходили слухи, что забухал сильно, на этой почве головой повредился и ударился в какую-то мистику. Вообразил себе — ни больше, ни меньше, — что это местный оборотень-кундига куролесит. У аборигенов легенда такая была. Короче, пошел на задержание один, погорячился и подозреваемого — того — шлепнул насмерть. А подоспевший дежурный наряд не разобрался, что к чему, и тоже применил оружие. По Сереге.

— Вот и ты его в сумасшедшие записал, — негромко произнесла Надя. — А он сумасшедшим не был.

— А ты-то откуда знаешь? — удивился Лобанов.

— Знаю… потому что он был здесь.

Сергей покачал головой.

— И где же он теперь?

— Ушел.

— Как — ушел? Отсюда же вроде не очень-то уйдешь.

— А он ушел. Такие — уходят. Юрий Иванович говорит — в исходную точку.

— Какие это — такие?

— Он на тебя был похож, — помолчав, ответила Надя.

Возник неловкий провал в разговоре.

— Так что же, он все видел и просто так отчалил? И ничего не попытался сделать? — нарушил молчание Сергей.

— А он и не мог. Он свое уже сделал, только в другом месте. Он же Репин, а не Зуев. — Надя улыбнулась. …Муж, узнав о случившемся, перемахнул обратно в родное полушарие и первым делом разогнал охрану. Перепуганные бодигарды разбежались от него, как тараканы.

— Я долго в больнице лежала, — Надя тоже прилегла на тахту. — Он у меня каждый день. Всякие снадобья — по пятьсот долларов упаковка, фрукты, цветы, отдельная палата. Вагон денег на мое лечение истратил. А потом я узнала: он встречался с водителем того грузовика, благодарил, деньги предлагал. И попенял, зачем, дескать, в больницу? Надо было адрес спросить и домой. Неужели бы там не позаботились? А теперь полгорода знает. Все-таки мы люди известные. Водитель говорит: «Может, тебе и лучше, чтобы она по секрету померла, пока бы я ее, бесчувственную, допрашивал. Извини. В другой раз мимо проеду». Плюнул и ушел…

Слушай, дай сигарету. …Надя выписалась из больницы через полтора месяца и возвратилась в свою двухэтажную охраняемую крепость-тюрьму. Муж стал к ней особенно внимателен, разговаривал только вполголоса и обещал со дня на день купить путевки и увезти ее на какие-то банановые острова. Но дела пока не позволяли и поездка все откладывалась. А потом возникли неожиданные проблемы, и Надя, как прежде, сутками оставалась одна.

Гулять она больше не ходила. Она не желала даже смотреть на улицу сквозь пуленепробиваемые стекла. И не отвечала на телефонные звонки. А время от времени падала на кровать в тихой истерике, зарывалась головой в подушки и грызла простыню.

Но врачам и мужу Надя лгала, что чувствует себя лучше, и они верили ей.

Надю никто не навещал. Старые подруги не знали дороги в ее хоромы, а новых знакомых она видеть не могла…

— Понимаешь, я все время мылась, мылась, шампуней и дезодорантов бочку извела — и все равно вонь. Будто я гнию. Я даже боялась к мужу подходить, думала, он тоже чувствует. Но знаешь, что меня добивало? Меня моя кошка стала бояться. Раньше с коленей не слезала. Спать ложишься — она тут как тут и устроится обязательно на голове. А потом в руки перестала даваться, шипит, шерсть дыбом и глаза сатанинские. Дурную энергию чувствовала, что ли? Или вонь ту самую? И вышло, что не она одна. Помнишь, комсомолец мой мне сказал: они тебя без порчи не отдадут.

Так и вышло, испортили. Я и не понимала, что это для него самое страшное.

Как-то вечером муж вернулся изрядно навеселе. Случилось такое не впервые.

Мужнины дела нередко вершились за ресторанным столиком, а то и прямо в офисе закатывался банкет.

Надя понимала и реагировала спокойно. Но тут будто взбесилась, закатила скандал.

Виновный сперва отшучивался, совал остервенившейся супруге успокоительное, а потом…

— Неважно, что именно у него сорвалось с языка. Главное, я поняла: так, как раньше, уже не будет. А так, как будет, я не хочу. Я теперь для него, как бы это сказать, второй свежести. При его возможностях иметь изнасилованную жену-неврастеничку просто неприлично. И этого он мне никогда не простит. Тем более, что сама виновата — предупреждал ведь! А в спальне опять эта кошка…

Утром, когда муж уехал в свой офис, Надя собрала все снотворное, имевшееся в доме, прикинула: в ее распоряжении часов десять — двенадцать, должно хватить.

— Дальше я мало что помню, все время была как под водой, и не хотелось выныривать. А меня тянули, тормошили… Потом появился доктор. А может, и не доктор он был вовсе, но весь в белом. Тощий. То ли он ко мне нырнул, то ли я к нему привсплыла. Он все про меня знал, с самого детства, кем я была, кем стала.

И, хорошо помню, без конца талдычил: вторая попытка, вторая попытка… А видишь, что оказалось. Наврал все. — Надя неумело загасила сигарету и закончила: — Но, знаешь, я все равно верю. Иначе не стоило и всплывать.

«Да ведь она мне рассказала… про Любочку, — снова зажмуриваясь до радужных кругов, подумал Лобанов. — Про то, что с ней дальше случилось. Или могло случиться. Только про какую-то не ту. Тогда комсомольцы окорочками не торговали… Какая же я все-таки сволочь!» — Как же все-таки выбраться отсюда? — спросил он вслух, в который раз отгоняя наваждение.

— Не знаю, — пожала плечами Надя. — Лица меняются, но неизвестно, что с ними происходит.

— Тезка мой, Репин, ушел же, сама говорила — Ну, не знаю, — повторила Надя, — Я не пробовала. Мне кажется, я здесь нужна.

— Для чего?

Повисла долгая пауза.

— Ты правильно заметил про сообщающиеся сосуды: если в одном воду нагреть, в другом она тоже нагреется, — сказала наконец Надежда Андреевна. — Может, это вовсе не чистилище, может, что-то другое? Колыбель, например. Юдоль всего сущего в мире. Капля, с которой начинается океан. Как ты думаешь, что случится ТАМ, если Юрий Иванович окончательно и бесповоротно восторжествует ЗДЕСЬ?

Лобанов хмыкнул.

— Там, здесь. Если так, то ему самое время затевать бал триумфатора. Он его, кстати, вовсю уже и правит. И что? Ты собираешься этому помешать? Ты — Дева-Воительница?

— Какая я воительница? — качнула головой Надя. — Я просто баба. — И негромко рассмеялась. — Но вы-то, мужики, на что без нас годны?

Лобанов собрался было с ней не согласиться, но в этот самый момент где-то совсем рядом, прямо под дверью, взорвался нечеловеческий крик, такой ужасный, будто там кого-то кастрировали.

Лобанов взвился на постели. Как ни искажен было голос вопившего, Сергей сразу догадался, кого подвергают бесчеловечной операции. Друг Леха определенно влип в какое-то безобразие и сейчас истошно взывал о помощи.

Время, которое показал Лобанов при одевании, восхитило бы самого зловредного старшину. Чуть не сбив с ног вскочившую Надежду Андреевну, Сергей метнулся к двери и пинком распахнул ее. Но вместо гостиничного коридора перед ним тянулась бесконечная анфилада запущенных комнат, в ближайшей из которых что-то происходило. Оттуда доносился шум невнятной возни. Потом опять прозвучал крик Волина, но теперь совсем уже слабый. Сергей пересек комнату в два прыжка…

19

Лобанов и Волин сидели за столом, друг против друга, на знакомой до мелочей кухне Алексеевой квартиры. Все здесь оставалось почти по-прежнему. Даже не допитая в прошлый раз бутылка приютилась в углу подоконника, а на плите чернела сковорода с Ларискиной стряпней. Только окно, за которым обычно по вечерам сверкали разноцветные блестки города, таращилось сейчас белесым бельмом, затянутое глухой изморозью. Приятели старались не заглядывать в него. Через кухонную дверь виднелась прихожая. Но и туда Волин с Лобановым старались не смотреть…

После расправы с бешеным псом посредством игрушечного револьвера они зашагали прочь, толком не зная, куда направляются. Волин хотел было прояснить ситуацию, но Лобанов только махнул рукой — куда-нибудь дотопаем. Так и случилось.

Распахнув очередную дверь, Сергей присвистнул и сообщил приятелю, не оборачиваясь:

— Ну вот, кажется, ты вернулся домой.

Волин и сам сразу понял это. Но… Боже упаси от такого дома. В квартире недавно бушевал лютый пожар, во время которого чудом уцелела только кухня. Всюду, под черными от копоти потолками, среди стен, покрытых окалиной сгоревших обоев, громоздились груды обугленного дерева, металла и тряпья — останки того, что окружало Алексея с первых дней его сознательной жизни, жуткие руины его домашней крепости, так и не сохранившей безопасный уют. Под полуобвалившимся книжным стеллажом из кучи почерневших переплетов косо торчала клетка, в которой жил раньше крикливый попугай. Попугай и сейчас был там, только не пестрый, а пепельно-серый, покрытый стерней сгоревшего оперенья. Раскинув остатки крыльев и вжавшись грудью в узкое пространство между прутьями, он висел на решетчатой стенке, как сюрреалистическое распятие.

При виде клетки Алексею сделалось худо, будто в огне мучительно погибла не скандальная пичуга, а некая суть его бытия, сварливый, но добрый домовой, без которого родное жилье неизбежно превращается в прах и место пусто. А дочки?

Лариска?! Где они? Боже!..

— Пошли-ка присядем, — сказал Лобанов и шагнул в кухню. — Да не пугайся, это же просто картинки. Видишь, запаха нет.

Легко ему было рассуждать! Но Волин тоже сообразил, что на свежем пожарище нет никакой горелой вони. Воздух был пресный, будто ноздри втягивали пустоту. Когда у Ларискиных знакомых от короткого замыкания выгорела квартира, Волины помогали пострадавшим делать ремонт. Но там и через полгода стояло такое зловоние!..

Входя в кухню, Алексей покосился через плечо. Теперь ему показалось, что за сумраком прихожей вовсе не разоренные огнем родные пенаты, а все те же заваленные хламом переходы, уходящие в глубь бесконечного сна. А птичья клетка стала больше походить на каркас старого абажура. … — Понимаешь, стоит мне вспомнить какую-нибудь гадость… и она тут как тут, — с тоской проговорил Алексей. И, перегнувшись через стол, опасливо зашептал: — Помнишь, в газетах писали, что спецслужбы проводят опыты над людьми? Внушение через магнитные поля, галлюциногенные облучения. Может, это то самое и есть?

— Ну, не знаю, — сказал Лобанов. — Обрати внимание, это ведь ТВОИ страхи материализуются. И меня пугают… но не очень.

— Почему только мои? — обиделся Волин. — Сам же говоришь, эта женщина, Надежда Андреевна…

— Это другое, — отрезал Сергей.

— Что — другое? Что это вообще такое?

— Бардо Тёдол, — усмехнулся Лобанов. — Книга мертвых.

— Ага! И тебе эту гадость подсунули. Неужели ты не понимаешь? Это же нарочно делается. Кому-то все это нужно, существует какая-то цель!

— Цель, понятное дело, существует. Как же без цели. Но я не то, что бы не понимаю, я поверить не хочу. Как и ты, между прочим.

— Но ведь это ты меня сюда привел, — раздраженно и невпопад перебил Алексей.

Но Лобанов будто не расслышал.

— Меня другое беспокоит. Ну, принесли мы с собой свои кошмары. Но если выберемся, что обратно потащим? — И добавил непонятно для Волина, словно про себя: — …Юдоль всего сущего в мире… А что делать, никак не пойму.

— Что значит — если выберемся! — Алексей сердито хлопнул по столу. — Я смотрю, что-то ты мудришь, мысли думаешь и рассуждения рассуждаешь. А мне нужно домой.

Как говорится, к семье и детям. Хватит чертовщину разводить. Вот увидишь, выйдем на свежий воздух и все как рукой снимет.

— Ну пошли, — согласился Лобанов. — Ать-два!

Волин почувствовал, что начинает злиться всерьез.

— Ты не паясничай, а думай, что делать.

— То не думай, то думай, — пробурчал Сергей. — Все у тебя просто. Просто только у кошек… А вот, представь, возвращаемся, а там ребята стриженые в адидасах или в камуфляже. Или еще какие-нибудь — мало ли? Бичей твоих режут или болтунам зубы вышибают. Может, это они твою хату уже… того?

— Скотина ты, — сказал Волин. — Не вздумай чокнуться. Ты обязан меня отсюда вытащить.

— Ты матрешек видел? — невпопад спросил Лобанов после короткого раздумья. — Таких, размалеванных. Сейчас их в виде президентов делают. Откроешь одну, а в ней другая, поменьше, точно такая же дрянь, поделка. И так до самой маленькой, которая не открывается… Не перебивай… А в ней — ничего, пшик. Остается раздавить и в мусор выбросить. Я свою матрешку открывал, открывал, все думал — что там дальше? И вот смотрю, может, эта — последняя? Что с ней делать?

Раздавить и в мусор? Но так, черт побери, не хочется! Человек не матрешка.

Надежда Андреевна распахнула дверь так, словно достоверно знала, где укрылись друзья, и сразу прошла к столу. Лобанов поднялся ей навстречу. «Везде-то она найдет», — не то с неприязнью, не то с завистью подумал Волин. И вздрогнул, вспомнив, при каких обстоятельствах расстался с Верой-Магдалиной.

— Ребята, у вас неприятности, — без предисловий сообщила Надя.

— Юрий Иванович? — Сергей уже был подтянут и готов к действию.

— Он самый. Вы его переполошили.

— Экий он слабонервный. И что дальше, сходить извиниться?

— Я тебе сказал, что дальше! — Волин тоже встал. — Сударыня, вы не знаете, где наши вещи?

— Не спеши, — негромко приказал Лобанов.

Надежда Андреевна глянула на него и тут же отвела глаза.

— Лучше вам, действительно, убираться подобру-поздорову. Просто так вас, конечно, не отпустят, но, мне кажется, у вас есть шанс.

— Индюк думал… — невежливо начал Лобанов, но его перебил Алексей:

— Мы сами дорогу не найдем.

— Я провожу, — пообещала Надежда Андреевна.

И в эту минуту Сергею показалось, что она много старше, чем ему представлялось раньше. Надино лицо будто поблекло и стерлось, теряя зыбкое, как отражение в неспокойной воде, сходство с милой Любочкиной мордашкой. Зато теперь эти женщины могли быть ровесницами.

— Нет, так нельзя! Давайте разберемся… — заартачился Сергей, но Алексей с неожиданным напором почти вытолкал его в прихожую.

Надежда Андреевна взялась за ручку двери…

Но за порогом Волина ждал такой удар в лицо, что Алексей оторвался от пола, но не влетел обратно в свою сгоревшую квартиру, а влепился спиной в глухую стену. В глазах рассыпались искры. Все же он успел различить знакомые квадратные морды и продутые холодным ветром зрачки, почему-то все одинаково серые, с ржавым оттенком. Рядом испуганно вскрикнула Надя. Что-то грохнуло, послышался нечленораздельный рык Лобанова, а затем глухие, тяжелые удары.

Изредка, становясь свидетелем драк, Волин сразу слабел коленями от этих негромких, тошнотворных звуков. Но сейчас он почувствовал прилив отчаянных сил, как загнанное в погибельный угол травоядное. Ему заехали в физиономию еще раз и начали заламывать руки за спину. Алексей взвизгнул, рванулся и повалил кого-то с ног. Рядом Лобанов неуклюже, но вполне успешно подцепил противника на прием и швырнул через себя. На Сергея немедленно насели гурьбой. Волин видел, как Надежду Андреевну, бросившуюся в гущу свалки, сбили с ног. Тут же взревел Лобанов, в сумятице тел и конечностей возникло его ощеренное лицо:

— А… вашу мать!..

Нападавших на него раскидало по сторонам.

— Серега-а! — закричал Волин, но в тот же миг в лицо ему ударила едкая, слепящая струя. Сволочи! Си-эс!..

Но это оказался не безобидный «слезогон», а какая-то нервно-паралитическая дрянь. Алексей ослеп, оглох, тело будто распалось на части и бессильными клочьями рассыпалось по полу.

20

Лобанов видел, как упала Надя, как «вырубили» из газового баллончика Алексея.

Стервенея, готовый зубами рвать глотки, Сергей с воплем раскидал нападавших, все тех же, подручных Юрия Ивановича. Только теперь они казались одинаково серыми, словно отлитыми из чугуна. Лобанов чувствовал, что он сильнее любого из этой серой, безликой сволочи — штурмовики, вот они кто! — но их было слишком много, они наседали со всех сторон, повисая на плечах и руках свинцовым грузом, не увечили, не ломали костей, но неуклонно тянули вниз, к полу, и это почему-то казалось Лобанову особенно отвратительным.

Он вырвался. Ни Нади, ни Алексея больше не было видно. Молчаливая кодла опять надвинулась на Сергея. «Вы же тени! Сон моего разума!» — чуть не крикнул он. Но эти тусклые фантомы были настолько угрожающе осязаемы, что ему пришлось отступить. Сделав шаг назад, Сергей понял, что уже не сможет помочь близким ему людям.

— Хрен с вами! — пятясь, яростно выкрикнул Сергей в подступившие чугунные морды.

— Но я вернусь!.. Разберемся!..

Он оглянулся и прямо за спиной обнаружил двухстворчатую дверь с разбитыми панелями из рубчатого стекла, за которой виднелась площадка и кусок лестницы, уводившей к неведомым этажам. Лобанова не удивил столь удачно подвернувшийся выход. В этих местах пространство и время без конца играли в какие-то свои, непостижимые игры.

— Я вернусь! — крикнул он еще раз, нырнул меж приоткрытых створок и помчался вверх, прыгая через четыре ступеньки. Он был почти уверен, что преследовать его не станут.

Лестничные марши мелькали один за другим, но выходов Сергею не попадалось.

«Сколько же здесь этажей? — подивился он и тотчас замер с поднятой ногой. — А вот тут мне, пожалуй, не пройти. В нем килограммов девяносто и тренированный, черт… Что у меня за ерунда со зрением?» Лобанов едва узнал возникшего у верхнего края лестницы человека. Под потолком мерцал матовый плафон, света хватало, но капитан-спецназовец тоже выглядел каким-то серым и почти двухмерным. Даже пятна на его камуфляже утратили зелено-бурую пестроту и различались лишь по интенсивности унылого «маренго».

Может, он внутри, как те, остальные, — пустой? Но Лобанов догадывался, что это не так.

— Привет, кэп, — негромко окликнул Сергей неподвижно возвышавшегося над ним офицера. — Как дела? Давно не виделись. — И решил: «Если попрет, врежу сапогом под коленную чашечку. Может, проскочу…» Офицер пошевелился, и только тогда Лобанов заметил, что он вооружен. Дрянь дело!

Сергей даже сперва не понял, что за пушку держит «коммандо», и решил было, что это ручной пулемет. Но он ошибся.

Капитан шагнул на верхнюю ступень лестничного марша, повернул ружье прикладом вперед и протянул Лобанову.

— Возьми, твое.

Сергей узнал свою ижевскую «вертикалку», которую оставил под вешалкой в прихожей на попечение старого чудака, дяди Саши. Отчетливо была видна даже знакомая выбоина на полированном прикладе. Подвох?

Капитан спустился ниже. Ложе двустволки почти уперлось Сергею в грудь. Лобанов осторожно протянул руку и сомкнул пальцы на шейке приклада. Офицер выпустил стволы. Голос его прозвучал тоже бесцветно, совсем не так, как недавно в «вычислительном центре»:

— Попробуй. Может, у тебя получится.

Лобанов перехватил оружие обеими руками. И тут в его голове будто распахнулись глухие шторы. «Дом ужаса», воинственный Незнайка, странный финал.

— Так ты пытался… Значит, то была не игра? — почти выкрикнул Сергей. — Что они с тобой сделали?

— Ты попробуй, — повторил спецназовец. Он медленно продолжил спуск, двигаясь будто в полусне.

— Стой! — крикнул ему в спину Лобанов. — Кончай дурить! Ты же нормальный мужик.

Что у тебя с ними общего? Давай вместе!..

Офицер достиг нижней площадки и свернул в следующий пролет. Сергей бросился следом, но капитан оказался проворнее. Он исчез, словно прошмыгнул сквозь стену.

Сергей постоял, потом осмотрел ружье, откинув стволы, убедился, что заряды на месте. Вот теперь можно поговорить. Ох я с ними поговорю! Успеть бы только, чтоб они с Лехой и с Надей ничего не сотворили…

«Ты что, стрелять собрался? — спросил кто-то в голове у Лобанова, так что Сергей даже вздрогнул. — Какие бы они ни были, а по людям стрелять — сам понимаешь, какое дело». — Они — люди?! Они — бред, причем не мой, а чей-то посторонний. А хоть бы и люди! Лешку с Лю… с Надеждой, что, бросить? Пошел ты!

Лобанов скатился к основанию лестницы. Дверь оказалась на месте, но выяснилось, что не та. Точнее, двери не было вообще, пустой, лишенный даже «коробки» проем краснел торцами кирпичной кладки.

Мать вашу!.. Лобанов завертел головой, но другой дороги не обнаружил. В игры поиграем? Ну ладно, посмотрим, кто до чего доиграется!

21

Он попал в какой-то недостроенный этаж. Голые бетонные плиты вместо пола, красный кирпич и шероховатый цемент неоштукатуренных стен, пустые дверные зевы, паутина временной электропроводки под потолком. Под ноги все время подворачивались горки окаменевшего строительного раствора. Перед Лобановым простиралась путаница угрюмых помещений, так и не превратившихся в кабинеты, вестибюли и фойе. Строительство выглядело давно и бесповоротно заброшенным.

Войдя, Лобанов немедленно ушиб ногу о перегородившие проход проржавевшие носилки, вросшие в окаменевший цементный монолит. Рядом торчала намертво впаянная в крошащуюся твердь лопата.

Потерев ушибленное место, Сергей оглянулся на только что оставленную лестницу и решительно двинулся вперед. Он уже усвоил, что в этом чертовом доме никуда возвратиться нельзя.

На стройке было холодно и сыро. От забитых досками окон тянуло ледяным ветерком.

Зябкость быстро пробралась Сергею под свитер, и он ускорил шаг, ориентируясь на редкие запыленные лампочки, кое-где желтевшие под потолком. Хруст и топот его шагов привольно разносился по безмолвному лабиринту. Поначалу Сергей осторожничал, но потом махнул рукой и забухал сапогами, не таясь.

Но он сразу уловил невнятный посторонний звук, возникший где-то совсем рядом, и замер, настороженно приподняв стволы «вертикалки». За тонкой, в полкирпича, переборкой негромко звякнул металл, что-то скрипнуло, а потом глухой голос не то пожаловался, не то обругал кого-то.

Лобанов скользнул вдоль стены. По другую ее сторону, похоже, тянулся коридор, оттуда и доносились шумы. Они явно перемещались. Огибая незаконченные кладки и то и дело упираясь в тупики, Сергей двинулся вслед звукам. Наконец в стене, отделявшей Лобанова от их источника, показался проход. Сергей затаился у его края.

По ту сторону действительно тянулся коридор, по которому двое до отвращения знакомых типов не то в поварских, не то в санитарных халатах волокли большую каталку. Ее резиновые колеса спотыкались и подпрыгивали на выбоинах пола, и от этого перевозимое тело, с головой укрытое простыней, вздрагивало, будто силясь подняться. Но Лобанов сразу догадался, что этот пациент подняться уже не сможет.

Он врос в крышку экипажа сплюснутым, неодушевленным кулем.

Каталка протарахтела мимо. Поколебавшись, Лобанов шагнул в проход и двинулся следом. Санитары обнаружили его присутствие не сразу. Задний, словно почувствовав затылком чужой взгляд, завертел головой и обернулся. Каталка остановилась, возницы уставились на чужака.

— Откелева дрова? — осведомился Сергей, подходя.

Задний тяни-толкай гыгыкнул:

— Из лесу, вестимо… А ты что, лесник? Мы тут лесников не уважаем. Мы их быстро… приходуем.

Лобанов, обойдя зубоскала, поддел ружейным стволом край простыни. Санитары как будто не собирались ему мешать. Сердце Сергея болезненно сжалось от страха, что он узнает открывшееся лицо. Не приведи бог! Ни за что на свете! Тогда… молитесь, ребятушки!

Желтая маска с ввалившимися щеками, действительно, оказалась Лобанову знакомой, и он слегка вздрогнул. Но она принадлежала не Волину и не Наде. Задрав подбородок, в серый потолок стеклянно уставился плешивый старик, совсем недавно куролесивший в банкетном зале. Седые пряди вокруг лысины раскинулись по приподнятому изголовью, как крылья дохлой птицы. За приоткрытыми истончившимися губам дяди Саши пряталась бездыханная чернота. «Неужели сердце?» — ошарашенно подумал Лобанов. Но, выше приподняв простыню, увидел заскорузлое пятно, расползшееся по рубахе на груди трупа.

— Кто это сделал? — негромко спросил Сергей.

— А мы, — запросто сообщил передний санитар.

— За что?

— Команда поступила. — Тяни-толкай пожал плечами. — Говорят, он Зуева пустил.

Нам, вообще-то, не объясняют.

— Какого, к буям, Зуева?! — Лобанов почувствовал, что глаза ему застилает черно-багровая пелена. — Какого Зуева? Он же старик, на фронте был! А если тебе скомандуют отца родного…

— Слушай, ты кто такой? — повторил второй возница и шагнул к Сергею.

Нелюди. Бесчувственное, безмозглое штурмовичьё! В сером, белом, пятнистом, в адидасах — хоть в чем! Им свастики не нужны. Они у них на харях. Лобанов ударил прикладом в эту самую харю так, как не бил никого и никогда, не заботясь о последствиях, вложив в бросок ружейного ложа всю ярость и силу мускулов. Может быть, невозмутимо полеживавший сейчас Александр Иннокентьевич вот так же сокрушал когда-то белобрысых упырей с черными пауками на засученных рукавах…

Кровь брызнула Сергею прямо в лицо, но он только тряхнул головой и, не дожидаясь, пока первый противник достигнет пола, моментально обернулся и обрушил приклад на второго, теперь сверху вниз, держа ружье за стволы, как дубину.

Раздался звук, будто деревянной колотушкой бухнули в днище сырого, порожнего бочонка. Удар словно вогнал санитара в бетон пола, превратив в бесформенный ком, слабо подергивающий смявшимися отростками конечностей.

Лобанов, заходясь от неведомого доселе пугающе-восхитительного наслаждения, замахнулся снова. Но не ударил. Черно-багровая пелена поредела и стекла с глаз, приклад, опускаясь, описал медленную дугу.

Два будто изломанных тела скрючились на полу у противоположных концов каталки, составляя вместе с мертвым дядей Сашей какой-то запредельный триптих. Под резиновые колеса с обеих сторон медленно вползали вишневые лужи.

Лобанов отступил на шаг. Бешенство улетучилось. Кисти, сжимавшие ружье, подрагивали мелкой дрожью и казались ватными… Они заслужили! А как иначе? И вообще их нет, это просто фантомы!.. Но зловещие вишневые лужи все расползались вширь, поблескивая, как свежепролитая эмаль, и над ними курился едва заметный пар.

Пересиливая тошноту, Сергей подошел к каталке и прикрыл лицо старика простыней.

Потом он круто повернулся и быстро зашагал по коридору, но у поворота не утерпел и оглянулся. «Может, не насмерть?» Но в сюрреалистическом триптихе ничего не изменилось, и Лобанов заторопился дальше.

22

…С лязгом и звоном обрушилась витрина, и злые голоса загомонили вразнобой, заверещали заполошные девки, затопали торопливые шаги. Но вместо сырого, приправленного автомобильной гарью воздуха ночной улицы в ноздри Волину ударил горячий, жирный и неаппетитный запах.

Алексей глубоко вдохнул теплый смрад и открыл глаза. Прямо перед собой он увидел оцинкованный разделочный стол, как на общепитовской кухне. Две женщины в поварских робах и марлевых наколках, нагнувшись, собирали рассыпавшиеся по полу вилки, ложки и ножи и с лязгом бросали их на стоящий рядом металлический поднос.

Толстый мужик в белой куртке и колпаке ворчливо отчитывал неуклюжих работниц.

«Эх-ма, — подумал Волин, — а я-то думал, что сейчас проснусь». Место, где он бог весть как оказался, напоминало заводской цех, до того обширный, что разглядеть можно было только одну, ближнюю стену, облицованную рубчатыми металлическими плитами, прочие же терялись в клубах плотного пара и чада. Влажный, дурно пахнущий конгломерат облаками поднимался к почти неразличимому потолку. Там, среди стропил и каких-то ажурных конструкций, змеились сплетения электрических кабелей, расползались по стенам щупальца разнокалиберных труб, поблескивали рельсы кран-балок со свисающими на стальных тросах массивными крюками.

Под распространившейся в вышине промышленной неразберихой в густом тумане угадывались бесконечные ряды разделочных столов, моек, морозильных шкафов и прочего кухонного оборудования. Кое-где поблескивали мясницкие топоры и ножи.

Это было плохое, зловещее место. Гигантские перепачканные электроплиты приседали под тяжестью непомерных котлов и баков, плюющихся струями зловонного пара. В воздухе стоял угрюмый гул, сквозь который перекликались неразборчивые голоса.

«Адская кухня и черти на ударной вахте», — невесело усмехнулся Волин и пошевелился. Выяснилось, что он полулежит в мягком, удобном кресле, не известно кем и для чего поставленном здесь.

Протерев слезящиеся после «газовой атаки» глаза, Алексей заметил на одном из столов продолговатую багровую груду, растопырившуюся куцыми обрубками. Баранья или свиная туша, разделанная и готовая стать тысячей котлет. Ничего особенного.

Но Волин поежился и торопливо отвел взгляд.

— Здравствуйте, — приветливо проговорил Юрий Иванович, выходя из-за спинки кресла. — Сидите, не беспокойтесь.

Он был все в том же сером костюме, сытенький, доброжелательный и чуть-чуть навеселе.

Толстячок протянул руку, словно фокусник извлек из тумана стул, уселся на него задом наперед напротив Волина, сложил ладошки на перекладине спинки и без лишних предисловий укорил Алексея:

— Что же это, дорогой вы мой. Только явились, покушать как следует не успели, а уже столько шуму. Друг ваш собачек стреляет, кое-кому, прошу прощения, физиономии повредил. Так же не делается!

Ага! Вот, значит, как! Приперлись, надебоширили, обидели несчастное животное. А газом в глаза, а богодулам кишки выпускать — это в порядке вещей?! Но Волин ответил осторожно:

— Искренне прошу извинить за беспокойство. Но вы уж и нас поймите. Забрели мы к вам случайно, ничего вокруг не понимаем. А вообще большое спасибо. Отогрелись, пора и честь знать. Друг вот только мой куда-то запропастился.

— Все в порядке с вашим другом, — ворчливо сообщил Юрий Иванович. — А куда, вам, собственно, торопиться?

— Как — куда? — Волин принял удивленный вид. — Мы же на охоту приехали.

— В такую погоду? Да и какая тут охота, — махнул рукой толстячок. — Послушайте, оставайтесь. Ну, вышло недоразумение — что ж теперь поделаешь? Давайте забудем.

Отдыхайте, веселитесь. Девушки у нас попадаются хорошие. — Он лукаво подмигнул.

— Вот охота, так охота.

— Да, у вас тут замечательно, — вежливо согласился Волин. — Но ничего не поделаешь, приходится торопиться. Вы уж нас простите великодушно.

Юрий Иванович взмахнул руками:

— Не прощу! И слушать ничего не желаю! Посидим, поговорим, мировую с народом выпьем. А то шут знает что! Сейчас скажу, чтоб приятеля вашего поискали. — Он приподнялся.

— Нет, — отрезал Волин. — Нам надо идти.

Юрий Иванович вернулся в исходное положение. Улыбка сбежала с его лица:

— По какой же причине? Только давайте начистоту.

— А не нравится нам здесь, — с вызовом заявил Алексей. — Вот это, например, что такое? Другого места не нашлось, где поговорить?

— Ну вот. То — замечательно, то — не нравится, — огорчился толстячок. — Места у нас много. А что безобразий хватает — не наша вина. От других по наследству досталось. Ничего, дайте срок, порядок везде наведем.

— Бросьте кривляться, — зло сказал Волин, — Что вам нужно? К чему эти кошки-мышки? Ну, попали мы с товарищем по недоразумению в чужой огород, ну, может, помешали кому-то. Так гоните нас в шею.

— По недоразумению сюда никто не попадает, — наставительно заметил Юрий Иванович. — Может, вы думаете, мы вас отпустить не хотим, так как повидали вы кое-что? Ошибаетесь. Это для нас никакого значения не имеет. Признаться, я пока и сам не пойму, что случилось. Опять перепутали все на свете.

— Это кто же перепутал? Не та ли особа, которая любит нагишом по вагонам гулять? — брякнул Волин.

Юрий Иванович пристально взглянул на него и сказал серьезно:

— Видите ли, вы можете воспринимать это с любой точки зрения — научной, мифологической. Но вы здесь — это факт. Значит, в этом должен содержаться какой-то смысл. — И снова добродушно улыбнулся. — Оставайтесь, а там будет видно. Привыкнете. Сами увидите, у нас не хуже, чем там, откуда вы явились.

Лучше, во много раз лучше, ибо…

— Не пойму, что вы мне предлагаете? — усмехнулся Алексей. — Поселиться в собственном безумии?

— Опять вы за свое, — подосадовал Юрий Иванович. — Разве от нашего восприятия вещи меняются? Не случалось вам в темноте принимать собственный халат за грабителя? Но халат и остается халатом, стоит лишь свет включить. Другое дело — порядок вещей. Вот он-то целиком зависит от нас. Ну, скажите, нравится вам ваша жизнь? Только не лукавьте.

Волин открыл рот, но коротышка не дал ему сказать.

— Неуютно, страшновато, никакой надежды на завтрашний день! Вроде ничего особенного с вами лично не происходит, а — тошно. Но это лишь следствия. Это, если хотите, тот самый халат в темноте. Вас ведь не столько томят конкретные неудобства и опасности, сколько их неопределенная перспектива. Пугает не грабитель, а силуэт в потемках. Гадко не от деструктивных идей, а из-за отсутствия каких бы то ни было. Разве не так? Что же следует делать? Включить свет и убедиться, есть грабитель или его нет, и кто он такой, в конце концов. А тогда уж действовать сообразно обстоятельствам. То есть выстроить систему причинно-следственных связей вещей и явлений, а уж потом упорядочить эти связи оптимальным образом. Улавливаете? Я не слишком путано излагаю? Иначе говоря:

СИСТЕМА, обеспечивающая ПОРЯДОК, — вот цель! Причем не в каком-то узком, сиюминутном смысле. Само существование материи есть, в сущности, бесконечное стремление к систематизации и упорядочению хаоса.

Толстячок перевел дух. Волин воспользовался паузой:

— Вы, оказывается, философ. Но ничего нового-то вы не изобрели. Хороша система!

Во всем виноваты лесники, эти, как их, умники, еще кто-то… Четвертая группа крови… Панацея от всех бед, как водится, в единении. Пей, жри, размножайся и помалкивай во имя великого возрождения поруганной матушки-природы. Или разбития яйца с тупой стороны. Или чего угодно. А кто не хочет или не вписывается в вашу систему — для таких под рукой у вас ваши мордовороты. Очень оригинально!

— Никакая система на мордоворотах не удержится, совершенно верно, — согласился Юрий Иванович. — Ее необходимо понять и принять как неизбежность, как продукт общественного волеизъявления. Для этого нужны не мордовороты, а слово. Вот вы сказали: помалкивай! А сами-то уверены, что вам есть что сказать?

— Я в пророки не лезу, — буркнул Волин.

— И правильно делаете, очень это скользкая дорожка. Я вам это сейчас докажу как дважды два. Для этого давайте разберемся в природе Слова и его роли в достижении великих целей разбития яиц, как вы изволили выразиться. Цель, кстати, далеко не самоценна. Достигли — и что дальше? Требуется новая. Так вот. Слово — суть колебание воздуха и уж никак не могло быть в начале всего. В начале кому-то просто хотелось мозговую кость, или самую спелую тыкву, или женщину с большими грудями — чего-нибудь да непременно. Проще всего, конечно, отнять, если хватит силы. А если нет? Согласитесь, удобнее все же убедить, что эта самка должна принадлежать мне, а не вам, чем без конца махать дубиной. Или — что почти одно и то же — обмануть. Вот тогда-то и возникает потребность в слове, которое само по себе не имеет никакой цены. Но, оплодотворенное волей, оно обретает предназначение, состоящее в том, чтобы рождать веру. Но может ли быть истинной любая вера, если она рождена словом, которое, в свою очередь, только орудие чьей-то воли? Голода, жажды, похоти! Так не состоит ли смысл истинной веры в том, чтобы не верить ни во что? Отчасти да, но отчасти и нет. Человека пугает ничто. А если всякая вера в природе своей ложна, то необходим хотя бы ритуал, чтобы успокоить совесть и уберечь разум от ужаса пустоты. Определить и освятить если не цель, то хотя бы ее видимость. Так уж устроен человек. Жизнь — это обряд Дома Мэсгрейвов — помните сказочку Конан Дойля? А есть там корона в стене или нет — какая разница? В нашем смысле ее там никогда и не было.

— Киники, как известно, составляли философскую школу, — вклинился Волин. — Но вряд ли цинизм может составить основу какой-либо плодотворной идеи. Да и мотивировки у вас… демагогия одна. Примитив. И вы меня хотите уверить, что ваше единение зиждется не на мордоворотах, а на таком, на такой… Да ни один человек…

— Во-первых, единение — это нечто совсем иное, вам пока не известное. Мы до него дойдем, — перебил Юрий Иванович. — Во-вторых, что вы заладили — человек, человек! Скажите еще, что это звучит гордо и непременно все в нем должно быть прекрасно. — Он устало покачал головой. — Идемте.

— Куда? — насторожился Алексей.

Но Юрий Иванович с неожиданной силой схватил его за руку, выдернул из кресла и повлек куда-то сквозь клубящийся туман.

Когда они приблизились к стене, коротышка ткнул пальцем в невидимую кнопку и рубчатая стальная плита со скрипом уползла в сторону. Толстячок подтолкнул Алексея в спину, и они оказались… в банкетном зале.

После угарного, гудящего полумрака кухни на Волина обрушились тишина и яркий свет. Он зажмурился и тут же уловил среди ресторанных ароматов некую тошнотворную примесь. А потом понял, что не слышит ни звука.

— Смотрите, — приказал Юрий Иванович.

Алексей открыл глаза.

Оживленный недавно зал был нем и неподвижен, как сказочное королевство, погруженное в сон злой феей. Гости больше не переговаривались, орудуя вилками и ножами, не тянулись друг к другу чокаться и пить на брудершафт, и даже разница полов теперь не волновала их. Они сидели неподвижно, в неудобных и нелепых позах, свесившись с кресел, а кое-кто и просто уронив голову на стол, лицом в стоящую перед ним тарелку.

На «пятачке» вповалку лежали танцоры: кто раскинув руки, как подстреленный солдат; кто будто прикорнув от усталости; а иные друг на друге, словно истома чувственного танца повергла их в сумятицу группового соития.

Все эти люди были мертвы. Землистые, кое-где уже тронутые синюшной чернотой лица таращились в пустоту мутными сгустками слизи, в которых растворились зрачки.

Совсем близко от Волина на ковровой дорожке запрокинулась молодая женщина. Юбка ее задралась, обнажая бедра, и на их окаменелой белизне, снизу, отчетливо проступили трупные пятна.

И все же представшее перед Алексеем зрелище напоминало скорее не побоище, а подмостки кукольного театра, в котором прятавшийся за кулисами кукловод вдруг отчего-то озлился и одним махом сбросил с пальцев волшебные нити.

Разворачивавшееся действо пресеклось в самом разгаре, а крикливые, шустрые марионетки замерли на полушаге, полуслове и попадали на пол кучками пестрого, безжизненного тряпья.

Волин стоял, словно в столбняке, созерцая картину всеобщего распада и перекатывая в мозгу идиотскую фразу: спокойно, граждане, только без паники!

Алексей почти не запомнил, как они с Юрием Ивановичем вернулись к тому месту, где началась их беседа. Теперь «фабрика-кухня» показалась Волину едва ли не уютной. Когда подвижная стальная переборка встала на место, ему послышалось, что из сужающейся щели порхнули звуки ожившей музыки, но он уже перестал различать, что ему чудится, а что нет.

— Что… с ними… случилось?.. — выдавил Волин, падая в кресло. — Мы… я и Лобанов — такие же?

— Какие? — не понял Юрий Иванович.

— Мертвые!!

— Вы себя чувствуете живым? Вот и прекрасно. — Юрий Иванович тоже сел. — Каждый есть то, что он есть. Живой иногда ощущает себя мертвецом, но хоронить его, согласитесь, преждевременно. Перестаньте мучить самого себя, докапываться до ненужных ответов. Просто пожелайте стать счастливым. И обязательно станете.

Счастье — это когда желаешь именно того, что у тебя есть. У вас может быть то, чего вы желаете. Покой, довольство, отдых, девушка молодая, красивая, безопасность. Не кривитесь. Именно безопасность. Я же не зря вам столько про порядок толковал. Порядок и есть безопасность. Не нарушайте первого, не рискнете вторым. Духовные потребности?.. С этим у нас, конечно, похуже. Но, признайтесь, кому вы там, у себя, со своим киноведением нужны? У людей сейчас другие проблемы.

«Сволочь! — подумал Волин. — Собственными руками бы тебя задушил за то… что ты прав».

— А если я хочу свободы? — выпалил он.

— Нет. Свободы вы не хотите. Чего-чего, но не этого, — убежденно заявил толстячок.

Волин, чувствуя, что у него подергивается лицо так, что это, наверняка, заметно со стороны, процедил:

— Все-то вы про меня знаете, что мне надо, чего — нет. Но и я кое о чем догадываюсь. Не надо доискиваться рациональных ответов? Хорошо, не стану. Тогда вы — не фюрер, не маньяк и даже не моя галлюцинация. Вы просто зло как таковое, независимо от материального воплощения, растлевающее души, а потому вы…

— Первопричинное зло! — хихикнул коротышка. — То есть дьявол?

— То есть то, что я сказал, и ничего более.

— Интересно, откуда же я такой взялся? Что вы еще про меня знаете? Говорите, не стесняйтесь. Может, мы давно с вами знакомы, да я запамятовал? — Юрий Иванович веселился.

— Не исключено. Но вы нарушаете собственные правила игры.

— Ну ладно, — толстячок утомленно вздохнул. — Давайте порассуждаем о добре и зле.

— Нет уж, — попробовал воспротивиться Волин, но на него не обратили внимания.

— Вы меня ничуть не обидели, хоть и старались, — сообщил Юрий Иванович. — Потому как, что такое, в сущности, зло? Один очень умный человек давно подметил, что наше эго служит истинным вместилищем беспокойства. Очень утешительно думать, что все зло и все добро расположены там, снаружи. Но мир и личный опыт по природе своей символичны. Мир объективный и мир субъективный есть не что иное, как мир нашего эго и отражает он нечто, спрятанное в самом субъекте, в его сверхсубъективной сущности. Мудрено, не правда ли? Но ведь не мной придумано, я всего лишь цитирую. В человеческом представлении зло обычно ассоциируется с разрушением. Не возражайте. Не станем вдаваться в частности. Но, помилуйте, это же узко и скучно. Посудите сами. Вселенная есть результат взрыва. Взрыв, согласитесь, одна из эффективнейших форм разрушения. В данном случае его результат — созидание некоего принципиально нового качества. Конечно, тот, изначальный взрыв, возможно, разрушил какую-то иную вселенную, не исключено — намного лучшую. Но ведь не только уничтожил, но и создал. Так где грань между разрушением и созиданием, сиречь — добром и злом? Вы ее видите? А грешная наша планета. Вы любите природу? На Кавказе бывали? Потрясающе, не правда ли?

Особенно когда не воюют. Едешь по Военно-Грузинской дороге и понимаешь: не геологическое образование эти горы, а великий генератор высокой духовной энергии. Смотришь, дышишь — и чувствуешь себя полубогом. А откуда сие поднебесье произошло? А в результате сокрушительнейшего катаклизма. Землетрясения, знаете ли, извержения, трам-та-ра-рам!..

Юрий Иванович все больше входил во вкус.

— Само существование мироздания двулико и есть бесконечное созидающее разрушение. Материя, распадаясь, выделяет энергию, а та в свою очередь синтезирует что-либо материальное. Но это все неодушевленные, так сказать, сферы. А возьмите человеческое рождение. Ребенок появляется на свет, раздирая утробу матери, в крови и скверне, но, согласитесь, это же великое таинство, это, черт возьми, акт явления новой жизни! А соитие? Что такое соитие, как не грубое насилие и надругательство? Разве вам не нравится, когда женщина бьется и стенает? Ведь страсть — это страдание. И разве стоны эти не возбуждали вас, не делали чуть-чуть насильником, неандертальцем? Полноте, мы же мужчины! Самое интересное — в другом. Ей, стенающей, тоже хочется, чтобы ее чуть-чуть насиловали. Или даже не чуть-чуть. Более того. Садо-мазохизм — феномен не сугубо психо-сексуальный, но и психо-социальный. Величайшими кумирами человечества стали величайшие тираны, которые созидали, разрушая, и зачинали, насилуя. Так что же такое разрушение и что — созидание, если одно невозможно без другого? Что есть насилие, если оно желанно и насильнику, и жертве? И, наконец, что же такое зло, существует ли оно и в чем его суть? Вот теперь я вам отвечу. Никакого зла в философском смысле нет. О морали говорить не будем. Мораль и постижение истины несовместимы, так как первое всегда препятствует второму. Есть инвариантность причинно-следственных связей в брожении всего сущего, которая стремится к бесконечности. Но бесконечность человеческий разум не постигает, хоть разбейся.

Крошится, как гнилой зуб, прикусивший твердый орех. Вот тут-то нам подавай мораль, всякие этические выкрутасы, Бога, дьявола. Но это всего лишь попытка уклониться от признания в собственном несовершенстве и ничтожестве перед Мирозданьем.

Юрий Иванович доверительно склонился к Волину.

— То, что вы называете злом и что вас пугает до обморока, суть основа, двигатель Вселенной, катализатор всякого творения, и если бы Бог существовал, он, по вашим меркам, и был бы тот самый дьявол. Так-то!.. А если с этих позиций подойти к моей скромной персоне, то, быть может, вы соблаговолите признать, что таких, как я, справедливее называть не злом, пусть даже первопричинным, а просто Первопричиной. Ведь человеческий микрокосм — всего лишь частица и подобие великого Космоса, не так ли?

Алексей чувствовал себя трухлявой коряжиной, которую засасывает липкая, вязкая трясина.

— Что вы, как шулер, подтасовываете словеса, — вяло возмутился он. — В чем стараетесь убедить? Что огонь и вода одинаково состоят из атомов, убийство есть великое благо освобождения души от страдающей плоти, а если написать Испания, то и получится Китай?

— Нет, Испания пусть остается как есть, — устало сказал Юрий Иванович. — Просто я хочу подвести вас к главному. Во-первых, никакой я не философ, никаких идей не изобретаю, вы правильно заметили, а то, что говорю… Признайтесь, разве вам самому никогда ничего подобного в голову не приходило? Хотя бы невзначай, в качестве отвлеченного умствования или рефлекторного позыва?

— В голову много чего может прийти. Но это не значит, что всякую дрянь следует канонизировать и воплощать…

— А сие от вас не зависит. Вам кажется, что вы эту дрянь в своем подсознании навеки похоронили и святым заклятием запечатали, а глядь — она давно уже вокруг вас. Гони природу в дверь, как говорится… Но мы отвлекаемся. Итак, во-вторых.

Отсутствие системы ведет к хаосу, это бесспорно. Но как заставить каждого отдельного индивидуума, например, такого, как вы, систему принять? Посредством, с позволения сказать, мордоворотов — малопродуктивно. Всякая вера, как мы установили, ложна, следовательно, может быть разоблачена, так что опора из нее зыбкая. Веру заменяет ритуал. Но и тут большая закавыка. Возьмите обряд причастия. Вкусив хлеба и вина, вы можете вынести в сердце своем частицу Духа Святого, а можете выйти из храма, плюнуть и заняться чем угодно. Знаете почему?

Вас уверяли, что вкусили вы плоти и крови Христовой со всеми вытекающими отсюда последствиями, а вы не поверили. В самом деле, как же поверить? Вам ведь представили не ВЕЩЬ, а слово, то самое, оплодотворенное чьей-то волей.

— Послушайте, что вы несете? — скривился Алексей. — Что вы все до абсурда доводите? По-вашему, если б не просвирами причащались, а…

— Вот и-мен-но! — отчеканил Юрий Иванович, и лицо его сделалось чрезвычайно серьезным. — Вы меня в абсурдистских тенденциях упрекнули. А сами? То, что в нашем цивилизованном веке десятки миллионов уморили в газовых камерах и на снежных просторах, что и ныне каждый день на школы и больницы бомбы сбрасывают — это вы вполне пережить можете, а то… что я имею в виду — никак. Это — не абсурд?

— Ну, знаете!.. — только и нашелся Волин. И подумал почти равнодушно: «А чего ты ждал? Непременно этим должно было кончиться».

— Все я прекрасно знаю, — сказал Юрий Иванович. — Ни бомб, ни газовых камер вы не видели. А потом, это, хоть и страшно, но все же в какой-то мере рационально.

То есть постижимо. Не зря ведь толковал я вам о морали и неспособности человеческого разума проникнуть в бесконечность всего сущего. Перестаньте делить Вселенную на Бога и дьявола и увидите, что мир совсем не таков, каким вам представляется. Но вы на это пока не способны, а потому ИСТИННОЕ причастие для вас — клиника. А вот для полинезийцев на протяжении веков — всего лишь способ выживания. И что, они выродились? Напротив. Наукой установлено, что у каннибалов продолжительность жизни больше. Абстрагируйтесь от нравственных категорий и увидите: это не патология, а подвиг во имя жизни, во имя спасения своего рода.

Неудивительно, что дикари его освятили и превратили в ритуал. Знаю, что вы сейчас обо мне думаете: зверь, скот! Но мы ведь не зря здесь придаем такое значение природе и ее возрождению. Человек ведь тоже, согласитесь, биологический вид, относящийся к классу млекопитающих. Хуже ли, лучше прочих — это особый вопрос. Но нельзя отрекаться от естественных законов. Голодная волчья стая разрывает и поедает раненого сородича. Заметьте — исключительно для общей пользы. И вообще, что такое патология? Медведь иногда после случки убивает самку и выгрызает соски. Для чего? Я не знаю. Так уж устроено. Вот и не надо ни идеализировать натуру, ни возноситься над ней. Почувствуйте себя просто ее неотъемлемой частью… Вы же свинину с говядиной едите?

— Что вы плетете? — слабым голосом сказал Волин. Ему казалось, что он сейчас уснет.

— Вы не восклицайте, а лучше послушайте, — отмахнулся Юрий Иванович. — Вы же умный человек. Мы с вами подошли к очень важному моменту. Человек тем и отличается от животного, что не просто следует биологическим законам. Он их осмысливает и адаптирует к нуждам общественного бытия. Возьмем, например, жертвенность! — Юрий Иванович поднял палец. — Гекатомбы, истуканы, помазанные кровью. Человек изначально понял: хочешь получить нечто — уплати, поступись, перестрадай. Отрекись от имущества, от жизни, наконец. Мученичество ведь тоже не бескорыстно. Очиститься и приобщиться к благодати Божьей. Вспомните, на костры порой всходили с ликованием. То есть, говоря вульгарным языком современности, и приносящий жертву, и она сама часто движимы одной целью: отдать, чтобы получить нечто более желанное взамен. Жертвоприношение во имя продления бытия. А если уж человека возвели или, тем паче, он сам взошел на алтарь, какая разница, как в дальнейшем распорядятся его плотью? Сие вторично. Но вернемся к сути вопроса.

Лишь Жертва создает Единение, на котором зиждется Система, спасающая от Хаоса.

Вот то, главное, ради чего я вам столько всякого наговорил.

— А назначать на роль жертвы, конечно, ваша личная прерогатива, — сказал Волин, изо всех сил борясь с одолевающей его дремотой. — К тому же, в данном случае это не жертвенность, а круговая порука.

— Подождите, — сказал Юрий Иванович. — Вы, я вижу, так и не уловили. Во-первых, при чем здесь я? Не мной придумано, что страх самопожертвования глубоко сокрыт в каждом эго. Не мной также придумано, что страх этот — всего лишь с трудом сдерживаемое стремление подсознательных сил выплеснуться наружу. Так что о природе жертвенности нам с вами спорить и спорить… А во-вторых, жертвы ведь — это не только те, кого… ну, вы понимаете. Жертвуют все. Одни плотью, другие, как бы сказать, невинностью, что ли. Этакая духовная дефлорация. Переступить через самого себя, через ложные убеждения, условности, физическое отвращение наконец — это, может быть, почище, чем взойти на алтарь. Там, — он неопределенно махнул рукой, — единения пытались достичь через слово, каковое бесполезно, ибо есть ложь, а потому немедленно заменяется насилием. Вставай, страна огромная… и как один умрем!.. Кому положено, те и умерли, а кто призывал, тот знал, что делал. У нас же единство духа крепится величайшим самоотречением, общественным совоплощением души через плоть…

Юрий Иванович вдруг протянул руку, взял что-то с ближайшего стола, поднес Волину и закончил:

— Так что давайте оставим эту затянувшуюся полемику. Вот, попробуйте… и оставайтесь с нами.

Алексей уставился на покачивающийся перед ним в воздухе предмет. Это была обычная, украшенная цветочным орнаментом тарелка. На ней лежал бифштекс, большой, поджаристый, подтекающий соком. От него исходил аппетитный запах.

— Что это такое? — спросил Алексей, растерянно заморгав.

— Разве вы не видите?

— Вы что, хотите сказать…

— Ничего я не хочу сказать, — рассердился толстячок. — Я устал. Я занятой человек, а мы с вами тратим время на праздные разговоры. Ешьте!

«Это просто картинки», — вспомнил Алексей слова Лобанова. Не может же это в самом деле быть…

— Ничего я есть не стану, — сказал Волин, откидываясь на спинку кресла. — Человек — не животное. Он живет рассудком. Незачем меня всякими гноищами пугать.

Ничего такого у меня в душе не было и нет.

— Все, все там есть, — возразил Юрий Иванович. — Нероны, фюреры, Аум Синрикё, павлины, живьем ощипанные. У Бунина, помните? Бедный Иван Алексеич из-за тех птиц никак успокоиться не мог. Берите, у меня уже рука устала.

— Прекратите! — Алексей попробовал встать, но толстячок ему не позволил.

— Ну что ж, не хотите — не ешьте, — согласился он. — Принуждать вас к этому я не могу. Тогда… м-м… займите место, так сказать, на другой чаше весов. Я же вам объяснял: сущность жертвы двуедина и абсолютно не важно, какую ипостась вы предпочтете. А другого выбора у вас нет, ибо он ведет к хаосу, а этого мы позволить не можем.

Волин секунду непонимающе таращился на толстячка.

— Это в каком смысле?

— В том самом, — степенно кивнул Юрий Иванович. — Для человека вашего склада такая форма, я думаю, приемлемей, органичней.

— Я ухожу, — сказал Алексей, вставая. (Только бы он не заметил, как меня колотит!) — Вот ведь какие мы люди, — посетовал Юрий Иванович и тоже поднялся. — Как до дела — сразу в кусты. Ну, поспорьте со мной, если не согласны. Беда только — спорить вам… нечем. Старого ничего не осталось, нового не приобрели.

— Пропустите, — сказал Волин и шагнул к толстячку.

— Никак невозможно, — коротышка прижал руки к груди и не двинулся с места. — Сами должны понимать.

«Да что я на него пру? — будто очнулся Алексей. — На мосту, что ли, сошлись?

Ничего он мне не сделает… привидение вонючее». Волин круто повернулся и замер.

Позади него тесным полукольцом собрались фигуры в поварской униформе. Мужчины и женщины стояли молча и неподвижно, словно на фотографии, и действительно казались плоскими в клубящемся пару и тумане. Но несмотря на плохую видимость, Волин сразу заметил в их опущенных руках те самые мясницкие топоры и ножи. В эту сторону дороги не было.

Чувствуя, как под ложечкой вскипает паника, Алексей завертел головой в поисках выхода, но со всех сторон путь ему преграждали выступающие из тумана вереницы столов и плит с булькающими на них котлами. Кудлатые клубы пара на мгновенье разошлись, и Алексею показалось, что на одном из столов он теперь отчетливо разглядел то, что принял раньше за освежеванную свиную тушу. Это и была туша с короткими обрубками конечностей, без головы… Боже!.. Голова… Она лежала рядом, припечатавшись щекой к металлу столешницы, слипшиеся от крови волосы топорщились короткими сосульками.

Волин шарахнулся и чуть не налетел на Юрия Ивановича. Тот стоял как ни в чем не бывало, держа на весу проклятую тарелку.

— Ну-те же!.. — коротышка вытянул руку, и бифштекс закачался у самого Алексеева подбородка.

«А что, — смутно подумал Волин, борясь со слабостью и подступающей к глазам темнотой. — Взять да попробовать. Ничего же не случится, потому что всего этого нет и быть не может. — И вопреки всякой последовательности чуть не выкрикнул: — А иначе куда? На стол?!» Он деревянно протянул руку и взял тарелку.

23

— Ну все, достаточно, — прозвучал рядом негромкий, но твердый и ужасно знакомый голос. — Отставить эти дела.

Еще не веря своим ушам, Алексей подумал, что, быть может, таким тоном Лобанов когда-то отдавал команды всяким правонарушителям.

Пальцы Волина разжались, тарелка полетела на пол и разбилась вдребезги. Комок бифштекса подпрыгнул и укатился под стол.

Алексей не понял, откуда взялся приятель, будто соткавшийся из клубов пара, но, увидев в руках Сергея ружье, испытал неописуемую радость. Лобанов уже стоял рядом.

— Ага, вот и вы, — как будто обрадовался Юрий Иванович, но по лицу его промелькнула тень. — Давно пора. К вам у меня особый разговор.

— Не о чем нам разговаривать, — сказал Сергей. — Я ваши разговоры ненароком послушал. Крутой вы специалист — мозги пудрить.

— Как вы сюда попали? — как бы между прочим осведомился толстячок.

— Шел, смотрю — открыто.

— И никто вас… гм… не задержал? Н-да… Подслушивать нехорошо. Впрочем, я знаю, вы не такой человек. Давайте все же присядем и разберемся.

— Да в чем разбираться? — заторопился Волин. Он тер о штанину пальцы, которыми недавно держал злополучную тарелку, и никак не мог избавиться от ощущения прилипшего к ним жира. — Серега, ты все слышал? Ты понял? Ты с ним в полемику не вступай. Он…

— Тихо, — успокоил друга Лобанов. — Все я понял. Дешевые приемчики.

— Снеси ему башку картечью, — неожиданно предложил Алексей. Он чувствовал себя так, словно его только что едва не убедили совершить акт мужеложства. — И ему, и этим, с ножами.

Он испуганно завертел головой, вспомнив о поварской «гвардии».

— Перестаньте, — поморщился Юрий Иванович. — Какие ножи? Скажите еще, что вас запугивали. Я ведь просто поставил вас перед выбором.

— Ничего себе выбор!.. — Волин прикусил язык. Позади топталась кучка обычной кухонной обслуги. Пожилая толстая баба обеими руками прижимала к груди алюминиевый половник. И больше ничего.

— А вы, — адресовался коротышка к Сергею, — можете и стрельнуть. Признайтесь, вам ведь раньше часто хотелось. Но было нельзя. Сейчас — другое дело.

— В тебя, что ли? — скривился Лобанов. — Еще чего! Тебя взять бы за шиворот…

— Не слушай его! — крикнул Алексей. — Он и тебя обведет. Он все умеет наизнанку выворачивать. Только уши развесь. Рассудок, веру… — …надежду, любовь! — передразнил Юрий Иванович. — И объяснял я вам, и показывал. Хорошо, давайте еще раз. — И попросил, ни к кому не обращаясь: — Позовите там кого-нибудь… какую-нибудь…

За его спиной словно только и ждали этой команды. В тумане загорелся сперва малиновый пиджак, потом проступили несколько мешковатых фигур, мелькнул блик на вороненой коже безрукавки. Веру-Магдалину подтолкнули, и она нетвердо выступила вперед.

— Здравствуй, деточка, — сказал толстячок, усаживаясь на свой стул. — Как дела?

Ничего, что побеспокоили?

Мэгги пожала плечами. Волину показалось, что она избегает его взгляда и вообще выглядит странно, все время будто приплясывая. Но он тут же сообразил, что девица просто пьяна в стельку.

— Ну-ка проснись, — строго сказал Юрий Иванович.

— А че такое? Че кричать? — Мэгги покачнулась.

— Да я не кричу, — успокоил толстячок. — Просто хочу задать пару вопросов. Ты не против? Вот и хорошо. Сосредоточься и постарайся ответить. Только серьезно, без баловства… Хочешь, чтобы тебя отправили обратно, в город?

— А че я сделала?

— Хотела бы ты этого или нет?

Мэгги закатила зрачки:

— Ну-у, не знаю. Че я там забыла?

— Мало ли… Ты, я слышал, в церковь любила ходить.

— Скажете тоже, — девица хихикнула.

— Но ведь было дело?

— Ну и че такого?

Юрий Иванович кольнул ее взглядом.

— Мы ведь договорились. Ты же знаешь, я не люблю…

Мэгги скривилась.

— Ну, подруга моя где-то мужичка сняла. Бородатый такой. Оказалось, в церкви работает.

— Гм… Работает… Кем же?

— Не знаю. Попом, наверное. Она говорит: прихожу к нему в гости, он в рясе, а под рясой — без ничего… Здорово.

— Тебе-то там чего было нужно?

— Да Катька говорит, у него друг есть. Я и подумала, почему не познакомиться?

Интересно, как это… в рясе?

— И все?

Мэгги опять уплыла взглядом к потолку.

— Поют там хорошо и вообще…

— А в Бога ты веришь?

— Не знаю. — И опять пьяно ухмыльнулась. — Он, если и есть, все равно ничего не дает. Я молилась.

— Не дает… — Юрий Иванович пожевал губами. — Это дело такое. А о чем молилась?

Чего бы тебе хотелось больше всего?

Мэгги на секунду задумалась и выпалила:

— В Америку!

— Чего?! — будто не понял коротышка.

— В Америку уехать. Чтоб как люди…

— Вот те раз! — Юрий Иванович изобразил удивление. — Что же ты там станешь делать? Ты же ничего не умеешь. Там такие, знаешь ли, по панелям гуляют.

— Ну и что?! — Мэгги боднула головой. — Хоть за баксы, а не как у нас.

— С баксами-то и у нас вроде жить можно.

— Ага, — обозлилась девица. — Если никто не отберет.

Юрий Иванович опечалился.

— О-хо-хо. Как же так? Бедная ты. Неужели сердечко твое ни к кому и ни к чему не привязано? Парень-то хоть любимый у тебя есть?

— Любимый! — осклабилась Вера-Магдалина. — Любимых — море! Встречалась я с одним, с женатым. Кто виноват, что он по дурости еще перед армией чадо смастерил? День его, блин, не увижу — веревка! Хоть на стену лезь. Он, такой, даже слезы лил: почему, грит, я тебя вовремя не встретил? Ага… Я терпела, терпела, потом пошла к его жене… Он через час прилетает — а-ля-ля-ля-а! сучка! какое ты право имела?! А может, я уже беременная была.

Девушка пьяно всхлипнула, и Волин отчетливо увидел, что никакая это не Магдалина, а та самая глупая девчонка с парковой скамейки. Его внезапно опять охватил нелепый страх быть узнанным. И тут же шевельнулась неуместная, просто черт знает откуда взявшаяся мысль: «Ведь пьяный был, как свинья, и условия безобразные, а ничего… справился. Не то что с Лариской». На ум пришли фантазии, при помощи которых Алексей приводил себя в «боевую готовность», прежде чем улечься в постель с женой… Тьфу! Что это? К чему? Тут же всплыли в памяти полузабытый порнофильм о сектантах-извращенцах и собственные эротические мечтания на сон грядущий с бичеванием юных дев… Какого черта? Как раз вовремя!

— Так для чего же ты, милая, живешь? — спросил после раздумья Юрий Иванович.

— А я живу? — Мэгги размазала тушь под правым глазом. — Это — жизнь? Это — люди?! Это я не знаю кто!..

— Вот заладила, — раздосадовался толстячок. — А кто же ты сама в таком случае?

— Как это?

— А вот так. Ни во что ты не веришь, никого не любишь, ни на что, кроме Америки, не надеешься. То ли живешь, то ли нет. Кто же ты сама такая?

— Че вы ко мне привязались? — прохныкала Мэгги.

— Нет, ты отвечай, когда старшие спрашивают. — Глаза Юрия Ивановича вдруг сделались как два отточенных шила и пригвоздили девицу к месту.

— Да отстаньте, — затянула Вера-Магдалина, но тут же осеклась и проговорила тихо и почти трезво: — Сами же знаете.

— Ну вот, — по-прежнему благодушно молвил толстячок, потирая руки. (Волин отчего-то поежился.) — Вот мы все и выяснили. Что ж, тогда раздевайся.

— А? — не поняла Мэгги.

— Раздевайся, говорю. — И окликнул: — Кончик, иди сюда.

Из тумана вынырнул тип в красно-черной клубной паре и опрокинутым дымным факелом заколыхался у коротышки за спиной.

— Долго я буду ждать? — повысил голос толстячок.

Мэгги повела головой, будто осматриваясь, но Волин увидел, что в глазах ее нет зрачков, все пространство между веками заполняли слепые красноватые белки.

— Прямо здесь?

— Какая разница?.. Ну что еще? Почему всегда какие-то проблемы?

«Нет! — мысленно выкрикнул Алексей. — Я же не это имел в виду!» Но он уже знал, что ничего не сможет изменить.

Мэгги подняла руку и расстегнула верхнюю пуговицу безрукавки.

— Прекратите! — пискнул Волин, но его не услышал даже стоявший плечом к плечу Лобанов, застывший словно статуя.

Безрукавка дохлой летучей мышью упала на пол. После заминки с застежкой туда же, прошелестев, сползло кожаное «мини». Знакомых Волину кружавчиков под ним не оказалось.

У Мэгги было красивое тело, но Алексей не испытывал ничего, кроме подступающей тошноты.

Тот, кого величали Кончиком, распахивая полы малинового пиджака, вразвалку приблизился к Вере-Магдалине, сцапал ее за плечи, резко развернул к себе спиной и с силой толкнул. Ахнув и налетев на ближайший стол, девушка согнулась и уперлась локтями в подернутый жиром цинк покрытия.

Кончик одной рукой дернул «молнию» брюк, а второй, вцепившись в волосы Мэгги, рывком запрокинул ей голову назад. Раскалывая кирпичную харю ухмылкой, он ткнулся в бесстыдно белеющие женские ягодицы. Мэгги застонала.

А потом Волин увидел, как ее груди заходили взад-вперед, словно тугие мячи, подвешенные к потолку мерно покачивающегося на стыках вагона.

Алексею сделалось совсем худо, резкость в глазах расплылась. Лобанов! Чего он стоит столбом? У него же ружье! Хотя, ему-то какое дело? А может и правильно, и не нужно? Ну их всех к чертовой матери!

Кончик, задрав подбородок, прокряхтел и отвалился от Мэгги. Девушка, не меняя позы, осталась полулежать на осклизлой столешнице.

Юрий Иванович подал какой-то знак. Другие подручные, толокшиеся позади, мигом окружили девушку.

Волин сперва не понял, что произошло дальше. Над столом, со свистом рассекая воздух, мелькнул какой-то предмет. Бухнул глухой удар. Зад Мэгги неизящно взметнулся вверх, ноги ударили пятками в пол и засучили, как лапки лягушки, выдернутой из воды птичьим клювом.

Мужские фигуры расступились, и Алексей увидел, что в том месте, где секунду назад чернела голова Веры-Магдалины, на столешницу толчками выплескивается что-то красное, парное, растекается лужей и журчащими струйками падает на пол.

Слабея и погружаясь в пространство, отделяющее бытие от небытия, Волин увидел и саму голову. Она повисла в густеющей черноте, схваченная за волосы когтистой лапой вурдалака.

— Попробуй меня. Тебе понравится, — шепнули кривляющиеся губы.

Волин так и не смог до конца разобрать, что случилось на самом деле, а что пригрезилось в дымке полуобморока. Он пришел в себя и оглох одновременно.

Полыхнуло пламя, вспучился сизый дым, и видимость окончательно пропала.

А когда дым немного рассеялся, стало похоже на то, что секунду назад здесь прямой наводкой ударила гаубица, превратив целый ряд столов в груду обломков, за которой плевалась искрами поверженная электроплита. Повалившийся вместе с ней котел ахал паром и булькал растекающейся жижей. Среди устрашающего разгрома там и сям тлели клочья разодранного тряпья. Малиновый обрывок, похожий на рукав, болтался, зацепившись за свисающий с потолка крюк.

Лобанов недоуменно вертел в руках курящуюся двустволку.

24

— Ты смотри! Как тот револьвер, только хлеще, — проговорил Сергей. Теперь до Волина дошло, из какой пушки тут пальнули.

Но поразмыслить над удивительным фактом он не успел.

— Неплохо, — проговорил у них за спиной Юрий Иванович. — Впечатляет. Что же, однако, это доказывает? Ничего по существу возразить вы мне не смогли…

Волин обернулся, завертел головой, но толстячка нигде не увидел.

— Да за такие дела!.. — Лобанов тоже огляделся.

— За какие? — из ниоткуда переспросил коротышка.

— Хватит дурака валять!

— Это не я, это вы его валяете. Что вы опять себе вообразили? Небось снова страшное злодеяние?

Лобанов повел стволами.

— Ты где?

— Ну, может быть, и злодеяние. Но если так, вы, милостивый государь, не в ту сторону целитесь.

— Подожди, я до тебя доберусь, — пообещал Сергей.

Несмотря на нахальный тон, в голосе Юрия Ивановича Волину послышалась растерянность. Вроде и не напугал его Сергеев фантастический залп, но как-то все же вывел из равновесия.

— Пошли отсюда, — шепнул Алексей.

— Подожди.

— Пошли, говорю. — Волин шагнул в ближайший проход между столов.

— Куда? Ты дорогу знаешь? — Лобанов нехотя потащился за приятелем.

— А ты как сюда явился?

— Здесь два раза одной дорогой не ходят, — буркнул Сергей…

Поплутав в тумане и неразберихе чудовищной кухни, они добрались до стены и двинулись вдоль нее, огибая шеренгу эмалированных баков с отбросами. Должен же где-то быть выход. О том, что делать дальше, приятели не заговаривали. Но Волин точно знал цель, к которой стремился: прихожая, где остались их вещи и дверь, ведущая наружу. Правда, как туда добраться, он не представлял.

Выход обнаружился внезапно, за штабелем ящиков и картонных коробок. Алексей обрадовано сунулся в дверной проем и тут же отпрянул. Дорогу преградили серые фигуры, вынырнувшие навстречу. Их становилось все больше.

Волин шарахнулся, но успел заметить, как Лобанов выбросил вперед приклад. Кто-то из серых хрюкнул и повалился с ног.

— Бежим! — крикнул Алексей, но Лобанова заслонили широкие спины. Донеслись глухие удары и брань. Штабель покачнулся. На Алексея посыпались пустые фанерные ящики. Щеку обожгла боль. Увидев прямо пред собой чугунную харю, Волин изо всех сил ткнул в нее кулаком. Харя опрокинулась, штабель заходил ходуном и развалился.

Волин отскочил, прикрывая голову. В тот же миг через плечо ему просунулась чья-то здоровенная лапища и согнутым локтем перехватила горло, а подсечка едва не сбила с ног. Алексей беспорядочно заколотил руками и ногами во все стороны.

Но на него уже насели всерьез. Захват на горле превратился в удавку, руки попали в тиски, а под ложечку саданули, словно поленом. Волин задохнулся. Пол поплыл у него из-под ног.

И опять с оглушительным грохотом ударила пушка. Огненный сноп выхлестнул высоко вверх. Под потолком что-то лопнуло, взорвалось, оттуда посыпался град обломков.

Алексей почувствовал, что костоломные захваты, сковавшие его, слабеют. Он рванулся, окончательно освобождаясь. Серых будто снесло взрывной волной.

Волина толкнули с такой силой, что он отлетел на изрядное расстояние и еле удержался на ногах. Рядом с собой он увидел Сергея, а через его плечо — ажурную металлическую конструкцию, падающую с потолка. Обрывая плюющиеся искрами кабели, круша и расплющивая остатки штабеля, она с лязгом рухнула на то место, где только что стоял Волин. Пол, вздрогнув, брызнул цементным крошевом, железные кружева смялись, по сторонам хлестнула пыль.

— Черт! — Лобанов оглянулся на кучу металлолома, под которой мог бы сейчас покоиться Алексей.

До Волина дошло: «Он же меня спас! Он меня уже в который раз спасает. А если бы не спасал? Может, все бы кончилось и я проснулся?» Лобанов вдруг негромко, зло выругался. Алексей увидел, как изменилось его лицо.

— Ты что?

— Смотри. — Сергей вытянул руку.

Под грудой искореженного железа что-то белело. Присмотревшись, Волин догадался, что это поварская куртка. По ней расплылись бурые пятна. Чьи-то заголившиеся ноги голубели узлами вен. Чуть в стороне валялся алюминиевый половник. Неужели?!

Та самая баба? У которой оказалась поварешка вместо тесака. Как ее угораздило?

Лобанов со злостью отшвырнул двустволку.

— Сдурел? — Алексей метнулся следом и подобрал оружие. — Что за фокусы?

— Патронов все равно нет.

— Нет, так будут. Патронташ в прихожей.

— Пойми, нельзя стрелять, — сердито сказал Лобанов. — Не видишь, до чего дострелялись?

— Не дури! Сам же говорил — это картинки, — обозлился Волин. — Она все равно из их банды.

— Кто? — прищурился Сергей. — Тетка с поварешкой? Ну, тогда и мы с тобой — из банды. Умник!

— Хватит болтать! Пошли. — Алексей легонько подтолкнул Лобанова прикладом.

25

Они быстро заблудились среди путаницы захламленных комнат и коридоров. Под потолками среди паутины мерцали редкие лампы. Уткнувшись в очередной тупик, друзья возвращались, но оказывались совсем не там, откуда пришли. На лестницы вообще лучше было не соваться. Убегавшие вверх пролеты могли привести в черный, гнилой подвал, полузатопленный вонючей жижей, из которого удавалось выбраться, лишь спустившись еще ниже.

Волин нес ружье.

— Брось! — сердился Лобанов, но Алексей не слушался. Он все больше отставал.

Усталость утяжеляла шаги, а веки слипались. Волин чувствовал, что переутомился настолько, что почти не реагирует на окружающее. Его охватила тоска. Можно блуждать час, год или вечность по закоулкам остановившегося времени и вывернутого наизнанку пространства, но знакомый коридор, ведущий к выходу, не отыщется никогда.

Лобанов чертыхнулся и замер. Алексей по инерции ткнулся ему в спину. Они стояли на перекрестке двух переходов. Справа и слева чернела кромешная темнота, а в отдалении синевато помигивала одинокая неоновая трубка.

— О-па, — Лобанов отступил в сторону и ткнул пальцем вперед и вниз.

Волин заметил, что пол перед ними не грязно-серый, а совершенно черный, и сообразил, что это не пол, а жерло колодца, ямы-ловушки, замаскированной темнотой. Если бы засыпающий на ходу Алексей шел первым… Волин заглянул в люк.

Алексей достал коробок, чиркнул спичкой и бросил ее в темную глубину. Порхнув вдоль осклизлых стен, огонек тут же погас, но где-то очень глубоко его блеск успел отразиться в сверкающих остриях отточенных лезвий, направленных вверх, навстречу неосторожной жертве. Волин отшатнулся.

— Ты давай-ка не засыпай, — сказал Лобанов. — А то, смотрю, тепло тебе становится и уютно.

— Серега!!.. — Грубая брань, которой Волин всегда сторонился, вдруг хлынула из него. — …убираться отсюда! Я больше не могу!

Лобанов похлопал приятеля по груди:

— Остынь. Легко сказать. Ты же видишь, что получается.

— Я знаю, как выбраться! — выпалил Алексей.

— Да ну?

— Послушай меня внимательно. Я не знаю, что это за место, и разбираться не хочу. Но оно надо мной будто издевается. Находит всякую гнусь в подсознании, воплощает и доводит до абсурда.

— Что дальше?

— А то. Те, кто этим занимается, каким-то образом материализуют наши тайные побуждения, страхи, помыслы, подспудные движения души. То есть — нашу собственную волю, пусть и неосознанную. Не понимаю, как и для чего это делается.

Что же я, такая мразь? Я, что ли, во всем на свете виноват? В каждом доме есть нужник, но это не повод утверждать, что хозяева засранцы.

— Кто мы есть, да кто в чем виноват — это, знаешь, сложный вопрос, — вставил Лобанов, но Волин отмахнулся.

— Не перебивай! Я вот к чему. Те, кто здесь с нами экспериментируют, ситуацию контролируют не вполне. Что-то у них не клеится. С тобой, например. Они используют нашу волю, но управлять ею не могут. Следовательно: что, если эту волю им и противопоставить?

— Занятная мысль, — усмехнулся Сергей. — Каким же образом?

— Нам нужно вместе, одновременно и очень сильно пожелать выбраться отсюда! — выпалил Алексей. — Может, ничего и не получится, но, может…

— Какие-то детские сказки.

— У тебя есть другие предложения? Давай, попробуем. Ты только постарайся сконцентрироваться. Единонаправленность воль…

— Ты все упрощаешь, — перебил Лобанов. — Это не место, где злые фашисты устраивают эксперименты. Это… состояние.

— Перестань, — рассердился Волин. — Философ-мистик! Надо что-то делать.

— А никакой другой вектор приложения наших духовных усилий тебе в голову не приходил? — после короткого молчания спросил Сергей.

Волин удивленно уставился на него.

— В каком смысле? — И едва не ахнул. — Я так и думал. Тебя здесь что-то зацепило. Не хочешь уходить! Рехнулся? Из-за той бабы?!

— Умный ты, а дурак, — зло бросил Лобанов. — Во-первых, та баба… Ладно, этого запросто не объяснишь. А во-вторых, я тебе недавно рассказывал про матрешек.

«Ему что, — тоскливо подумал Алексей. — Ни дома, ни семьи, ни занятия.

Перекати-поле. Авантюрист долбаный! Как был, так и остался». — Серега, Богом тебя прошу! — сказал он. — У меня жена, дети. Тебе, возможно, терять нечего, а мне… — Волин ощутил в горле ком. (Ты у меня пойдешь куда надо! Потопаешь, как миленький!) — Помнишь, на четвертом курсе, в общаге физкультурники законторили у наших знакомых девок? А мы, поддатые, привалили и сдуру вломились. Замок у них был слабый, сто раз выбитый. Ты тогда отмахался, а у меня двух зубов не стало и месяц темные очки пришлось носить. Ты — это ты, а я — это я, понимаешь? Я в чужой бардак больше встревать не хочу, он меня не касается. Я, чтобы отсюда выбраться, на все готов.

Алексей уже чуть не плакал.

У самого его уха что-то прошелестело, Лобанов отшатнулся, и большой тяжелый нож со стуком вонзился в стену. Массивное, с оттянутой кромкой лезвие ушло в штукатурку на треть.

Волин охнул, попятился и успел рассмотреть горбатый силуэт, юркнувший в черноту бокового прохода. Алексею показалось, что вокруг ног злоумышленника завилась длинная, широкая юбка. В темноте прочастили и растаяли шаркающие шаги.

— Сволочь! — Лобанов сунулся следом за злобным горбуном — или горбуньей? — но Алексей вцепился ему в рукав:

— Куда?

— Вот дрянь! Это старая карга. Знакомая какая-то старушка…

Позади, в дальнем конце коридора, возник топот. Не менее десятка тяжелых ног торопливо забухали там, и звуки эти стали быстро приближаться.

Лобанов оглянулся и протянул руку к ружью:

— Дай сюда.

— Пошли скорей! — Алексей отступил. — Все равно не заряжено.

— Ты в бегуны трусцой записался? Мне еще рано.

Волин вдруг, сам того не ожидая, ткнул Сергея прикладом под дых, не сильно, но, должно быть, точно, потому что Лобанов задохнулся и схватился за живот. Алексей сгреб его в охапку и потащил прочь от колодца-ловушки в правый туннель — единственной оставшейся им дорогой.

— Брось думать про все! Только о выходе. Будь человеком! Десять шагов и — напряглись! Раз, два, три…

Лобанов сопел и топал рядом, не сопротивляясь. Позади загомонили голоса, но Волин, оглянувшись, никого не увидел и тут же налетел на невидимую дверь, больно ударившись лбом и коленом. От толчка дверь распахнулась.

Черт! Впереди простиралась знакомая анфилада обветшалых комнат. Алексею привиделся даже черный ком собачьего трупа, от которого шарахнулась здоровенная крыса.

Голоса и топот взвились совсем рядом, за спиной. Приятели побежали.

«Тоска, — мимоходом подумал Волин. — Кабак, адская кухня, закоулки, заброшенное барское имение. И что же — больше ничего? Не было и не будет?» От погони они оторвались удивительно легко, но еще долго не решались перейти на шаг. Наконец Лобанов оглянулся и утер со лба пот. Приятелей окружала вязкая, пропыленная тишина.

Волин шагал, искоса поглядывая на Сергея. Заговорить с ним после недавнего «активного воздействия» Алексей не решался. «Напрягись, — послал он мысленный сигнал. — Ты же не идиот!» Но лицо попутчика оставалось угрюмо-непроницаемым.

Прислушиваясь к гулкому стуку собственных шагов, Волин все сильнее проникался ностальгической печалью по семейным вечерам возле телевизора с умной и вполне еще привлекательной Ларисой. Только сейчас Алексей понял, до какой степени дорог ему его мир со склочными сослуживцами, уличными торговцами, сонными милиционерами, нищими, трамвайными крикунами и даже парнями в адидасах, из которых далеко не каждый обязательно злодей.

Где-то далеко-далеко сейчас переговаривались, шутили, плакали, бранились обычные нормальные люди; пахло закордонной парфюмерией, автомобильной гарью, дымом базарных мангалов, подмерзающими помойками и ситным духом из хлебных киосков.

До Волина наконец дошло, какое это счастье — просто жить. Ради этого стоит и можно пойти на все, ибо смысл жизни прост, и заключается в ней самой, как бы ни изощрялись по этой части мудрецы и поэты.

— Мужики… я извиняюсь, — прозвучал позади чей-то глухой, не очень уверенный голос.

Приятели дружно обернулись.

У двери, из которой они только что вышли, маячил некто в задрипанном демисезонном пальтеце не по росту и лыжной шапочке неопределенного цвета. Правая брючина незнакомца зияла прорехой. Глаза казались щелками на одутловатом, недужно лоснящемся лице.

Волин перевел дух. Бичара. Забулдыга подвальный. Ему что еще понадобилось?

— Я, это… мяса по дешевке не надо? Хорошее. Говядина.

В заскорузлой пятерне мужичонки возник объемистый полиэтиленовый пакет. Сквозь грязную пленку просвечивал бурый ком с белыми и голубыми прожилками.

— Мякоть. На котлеты. Недорого отдам. — Бич, ободренный молчанием, приблизился.

Тогда Алексей сумел рассмотреть нечто, придавленное изнутри к мутному полиэтилену и напоминающее большую белую ракушку с отверстием посередине. Он сразу догадался, ЧТО это такое.

Господи! Опять?! Зачем ему это показывают? Какое отношение он имеет к опустившемуся выродку, к его мерзкому пакету с чудовищным содержимым и этому ужасному отрезанному уху?

Ноги Волина ослабели. Теперь Лобанову пришлось тащить его за собой.

Там, где они очутились, стоял тошнотворный запах тления. С продавленного дивана донесся протяжный стон, который издал иссохший труп, прикрытый линялым пледом.

На подушке дернулся обтянутый побуревшей кожей череп, провалился ямой рта, но так и не смог оторваться от кишащей червями наволочки…

За следующей дверью, в которую они проскочили, обогнув зловонный диван, открылась шикарная спальня. С черных стильных простыней приподнялся… человеческий скелет, уронив на решетку ребер длинные свалявшиеся космы. Кости его рук и ног были крепко привязаны к спинкам необъятной кровати…

Потом перед взором Волина мелькнул какой-то «зимний сад», как в старинных дворцах или фешенебельных офисах, под стеклянной крышей, с бассейном посередине.

Но деревья и кусты здесь были голыми, их ветви и землю вокруг покрывал подтаявший снег, будто отопление давно вышло из строя, а бассейн больше напоминал заброшенный, затопленный дождями котлован с оплывшими берегами, на которых виднелись следы автомобильных покрышек. Смоляная вода негромко плеснула, и над ее поверхностью из глубины поднялась бледная, распухшая рука, лишенная ногтей. Растопыренные пальцы скрючились, будто хватаясь за невидимую опору…

Волин пришел в себя, лишь снова очутившись в каком-то — будь он проклят! — унылом коридоре с облупившимися стенами и рассохшимся полом, откликающимся скрипом на каждый шаг.

Эти-то страшилки откуда взялись? Чьи они, такие? Почему просочились сюда?…

Запугивают, потому что не в силах задержать?

Лобанов! Вот в чем проблема. Не нужно ему домой. У него здесь образовались важные дела. И при таком раскладе Волину не вырваться ни за что и никогда. Они с Лобановым проросли друг в друга корнями слов, дел, мыслей и чувств, образовав странный симбиоз двух мало совместимых между собой организмов.

Так что же делать? Если возникает помеха, пусть даже такая… Помехи ведь следует устранять.

«Но я же сам обратной дороги через тайгу не найду, — озабоченно подумал Алексей и содрогнулся. — Что за мысли?!» — Слушай, Лобанов, это из-за тебя мы застряли, — сказал он.

— Ты о чем?

— Не прикидывайся. Ты, сволочь, не хочешь никуда уходить. Так?

— Не совсем. — Сергей не обратил внимания на грубость. — Хотя, отчасти ты прав.

Во-первых, я никуда не пойду без… нее. Во-вторых…

Алексей вспыхнул: — Замечательно! Ты ее знаешь два часа!

— Не кипятись. Я тебе объясню.

— Нечего мне объяснять. Я и так все понимаю. Тебе здесь нравится. Хочешь, скажу — почему? Потому что дома ни хрена ты никому не нужен. Ни на работе, ни жене с сыном, ни бабам твоим. Ты там — никто, дырка от бублика, неудачник! От тебя пользы никакой нет. Ты кем себя вообразил? Зуев буев! Оставался бы, черт с тобой! Но из-за тебя и я вырваться не могу. Получается — лебедь, рак и щука. — И видя, как исказилось лицо Лобанова, Алексей выкрикнул с яростью и наслаждением:

— Победитель ветряных мельниц!

— Насчет ветряных мельниц ты не прав, — сдержанно проговорил Сергей. — Нет никакого там и здесь. Есть я, ты… Мы. Они… Все и каждый. Ты это поймешь, да поздно бы не оказалось.

«За что я его ненавижу? — подумал Волин. — Мы же друзья». Порой Волин ловил себя на том, что глупо, вопреки здравому смыслу, завидует неустроенной, незадавшейся жизни Сергея, потому что в ней ему чудилось нечто, знак какой-то еще не реализованной возможности, которую Алексей утратил или не имел никогда.

Теперь его бесило не столько бессмысленное упрямство приятеля, сколько способность Лобанова стремиться в этом зазеркалье к чему-то, помимо бегства.

Выходило, что его нынешняя злость — лишь следствие той иррациональной зависти.

— Значит так, — сказал Алексей деревянным голосом. — Значит, будешь дурью маяться. Хорошо. Я не посмотрю… — Он перехватил ружье за стволы, как дубину, и отступил, будто примериваясь.

— Лешка, ты что? — тихо произнес Лобанов. — Ты очумел? — Он протянул руку. — Дай-ка сюда.

Волин вздрогнул и послушно выпустил двустволку.

26

— Мать честная! Это еще откуда? — Лобанов уставился вверх.

Волин резво обернулся. Неторопливо перебирая мохнатыми лапами по потолку, к ним вниз головой приближался паук величиной с добрую дворнягу — жирный, угольно-черный, раскоряченный. Зубчатые жвала негромко пощелкивали. По потемневшей побелке за пауком тянулся влажный, липкий по виду след.

Блеснули выпученные стеклянные глаза, и ужасное создание, похоже, изготовилось сигануть на головы приятелям.

— Вот дрянь, — сказал Лобанов скорее удивленно, чем испуганно. — Просто кабан какой-то. Жалко, патронов нет. Из чего он сделан, интересно?

Косматые лапы паука напряглись.

— Пойдем-как отсюда, — предложил Волин, пятясь и не отводя глаз от прилипшей к потолку твари.

— Ага, — Лобанов тронулся боком, словно краб. Друзья стали удаляться, двигаясь преимущественно задом наперед. Задумавшийся было паук ожил, одним махом перепорхнул вслед за ними и снова навис сверху.

Волин не выдержал и побежал, подталкивая перед собой Сергея. Ветхий, скрипучий пол под их сапогами загудел и завизжал на разные голоса. Оглянувшись, Алексей увидел, что паук не отстает, передвигаясь короткими перебежками.

Сквозь грохот и писк половиц прорвался вдруг новый звук, будто чьи-то огромные губы подули в горлышко гигантской бутылки. Из-за поворота навстречу беглецам выкатилось нечто зеленое, похожее на разъевшуюся до безобразных размеров амебу.

Блеснув слизистым боком, амеба прытко перекинулась на стену, прокатилась по потолку и порхнула прямо под ноги Лобанову. Тот чертыхнулся и встал как вкопанный. Волин с разбегу врезался в Сергееву спину, больно ударившись о торчащий из-под локтя приятеля приклад.

Должно быть, Лобанов держал пальцы на спусковых крючках. От толчка незаряженное ружье шарахнуло так, что со стен посыпалась штукатурка, ослепительно блеснули и разлетелись осколками несколько ламп, а пол в том месте, куда угодил заряд, брызнул щепой и клочьями зеленой слизи. Амеба лопнула, как мыльный пузырь.

Волина качнуло назад, и он на секунду оглох. Лобанов обернулся и, мельком оглядев ружье, вскинул его к плечу. Алексей присел. Второй выстрел заставил его зажмуриться. А когда он открыл глаза, то увидел прямо перед собой конвульсивно дергающуюся паучью лапу. Оторванная от туловища мохнатая конечность подпрыгивала на полу, сочась желтоватой сукровицей. Алексея подхватила и поставила на ноги твердая рука.

— Слушай, я, кажется, понял. — Лобанов криво усмехнулся. — Паук, зеленая гадость, ружье само собой стреляет… Улавливаешь?

Волин захлопал глазами. Что такое? О чем он? Однако Алексей заметил, что в последнее время стал весьма сообразительным. Паук. Ружье… Колодец-ловушка.

Горбатая ведьма — метательница ножей… Воинственный Незнайка, обернувшийся капитаном-спецназовцем, расстреливающим гнусных вурдалаков… «Дом ужаса».

— Игра?!.

— Она самая, — кивнул Сергей.

— Но как же?..

— Не время удивляться. Соображай дальше. Виртуальная реальность.

— А? Ну да. Компьютеры. Вычислительный центр.

— Умница! — Лобанов хлопнул Алексея по плечу. — Давай представим, что все вокруг — лишь невероятная, немыслимая виртуальная реальность. Условно обозначим этот так. Кто-то втянул нас в грязную игру. Правда, я думаю — это мы сами. Неважно.

Как по-твоему, что нужно делать?

— Откуда я знаю? Бежать!

— Нет, — мотнул головой Лобанов. — Ты говорил о двуединстве воль. Что ж, может, в самую точку. Вот давай и попробуем. Момент подходящий.

— Я твои ребусы разгадывать не собираюсь.

— Никаких ребусов. Нужно попасть в вычислительный центр, где машины, компьютеры.

Может быть, это никакой не центр и компьютеров там никаких нет. Но раз уж нам это в таком виде представляется, я уверен — ключ там. Взять и вырубить!

Волина опять начала одолевать тоскливая злость. Хоть кол на голове теши человеку, он опять за свое.

— Ни в какие авантюры я ввязываться не собираюсь!

Приятели слишком увлеклись. Серые фигуры выросли вокруг них, будто из-под земли, мгновенно взяли в плотное кольцо, насели со всех сторон. В тесноте коридора от них было ни увернуться, ни ускользнуть.

Волин почувствовал, как знакомые цепкие клещи смыкаются на его плечах и руках, выворачивают за спину кисти, пригибают голову к полу.

— Серега! Стреляй! — проорал Волин и заметил, что Сергей, неловко пятясь, отступил к стене, прилип к ней и выставил перед собой стволы ружья, дергая ими из стороны в сторону.

Что с ним? Растерялся?.. Рванувшись, Волин выпрямился и только тогда как следует рассмотрел нападавших.

Нет, только не это! А почему, собственно? Если это игра, в которую ввязался когда-то незадачливый «коммандо». Почему мордоворотам, незаметно преобразившимся в серых, безликих головорезов, не принять в новой забаве обличье синемордых упырей с оскаленными волчьими клыками, карикатурных страшилищ, созданных компьютерной графикой? Занятный финал. Ведьмы, пауки, вурдалаки. Абсурд.

Волину сделалось противно, как от затянувшегося дурацкого розыгрыша, и он перестал сопротивляться, зная почти наверняка, что случится далее.

И точно. Лобанов, переварив наконец увиденное, разъяренно взревел и выстрелил в потолок, который немедленно обвалился. Стены покачнулись, по ним паутиной разбежались глубокие трещины. Мультяшных вампиров разметало в разные стороны.

Волин побежал, скорее по привычке, чем от необходимости…

Сергей сразу узнал того, кто заступил им дорогу, появившись из-за ближайшего поворота. Этому не помешала даже тень, прилипшая к лицу рослой фигуры. Плечистый спецназовец был по-прежнему подтянут, и только его руки… Скользнув по ним взглядом, Лобанов быстро отвел глаза.

— Пропусти, капитан, — негромко попросил он. — Даже если ты теперь один из них, все равно пропусти.

Офицер одним движением преодолел разделявшее их пространство. На лицо «коммандо» упал свет. Волин ахнул и отступил, но Сергей остался на месте, лишь спина его напряглась, вздыбив под свитером крутые лопатки.

Тот, кого они привыкли называть спецназовцем, выкинул узловатую когтистую лапу, обхватил ею стволы ружья, потянул к себе и прижал дула к груди. Лобанов едва разобрал слова, родившиеся будто из скрежета трущихся жерновов: — Сделай… это… для меня.

— Ты что? — Сергей рванул приклад двустволки. Но лапа держала цепко.

— Сде-елай…

— Эх, капитан, капитан! — Лобанов взглянул прямо в застывшие перед ним оловянные бельма. — Как же тебя угораздило…

— Сделай… прошу-у…

— А, черт! — сказал Сергей и свободной рукой утер пот со лба. — Прости…

Лапа нетерпеливо дернула стволы, и он сам не понял, случайно или намеренно спустил курок…

Когда клубы дыма и пыли остались позади, Лобанов сжал плечо Алексея.

— Теперь в центр. Помоги мне.

27

Но ничья помощь ему, похоже, не требовалась. За первой же дверью обнаружился зал, заставленный конторской мебелью. Сергей пересек его быстрым шагом, приблизился к стене и откинул потайную планку наборного замка.

— Ты же не знаешь кода! — Волин осекся.

— Шесть. — Сергей ткнул пальцем в кнопку на табло. — Спасибо Александру Иннокентьевичу. Не зря он, выходит… А я тогда еще: болтун — находка для шпиона… Девять… Эх, дядя Саша!

Потайная дверь с шипением уползла в стену. В «вычислительном центре» теперь было светло, но больше ничего не изменилось. Бесконечными рядами тянулись слепые и мерцающие экраны, перемигивались разноцветные огоньки, в наэлектризованном воздухе стоял приглушенный гул.

— Мы в яйце, — Лобанов приблизился к одному из дисплеев.

— В каком яйце? — не понял Алексей.

— Которое в утке. И в котором игла.

— Ты тоже собираешься поиграть в «Дом ужаса»? — угрюмо спросил Волин. — Вместо того, чтобы меня послушать. Офицер уже доигрался.

— Я играть не стану. — Лобанов оглянулся. — Но и тебя слушать смысла нет. А капитана жалко. Ошибся мужик. С Юрием долбаным Ивановичем карты лучше не сдавать. Для него никаких правил не существует.

— Для чего же мы сюда приперлись?

— Хочу сломать кощееву иглу.

От удара прикладом экран дисплея гулко лопнул, рассыпав искры и осколки. Второй удар пришелся по компьютерному блоку. Пластмассовый ящик с треском подпрыгнул и, обрывая провода, обрушился на пол. Клавиатуру Лобанов раздробил прямо на столе.

Лампы под потолком налились багровым светом. Машинный гул возрос, повышаясь в тоне. Огоньки на панелях тревожно перемигнулись.

Повернувшись, Сергей в три взмаха сокрушил обширный пульт и контрольную панель над ним.

Взревели трансформаторы, в разных концах зала с шипением взвились фонтаны искр, от стены к стене проскочила небольшая трескучая молния. Где-то поблизости заголосила сирена.

— Что ты делаешь? Псих! — крикнул Волин. — Они нас за это живьем сожрут!

Лобанов разнес вдребезги модем. С потолка, вздымая известковую пыль, ухнул внушительный пласт штукатурки, смял пару компьютерных подставок. По ближайшей стене разбежалась паутина трещин.

— Не сожрут. Так ты главного и не уразумел. Ну, побегаем мы. Знаешь, чем все кончится? Ты за стол сядешь, а я к Юрию Ивановичу в подручные пойду. В серые. В упыри. Как капитан. Эта толстая рожа меня нарочно провоцировала на мордобой и стрельбу, чтоб заиграл я, как ему надо.

— Насилием его, видите ли, искушали?! — Волин не знал, что предпринять. — А чем ты, интересно, сейчас занимаешься? Конан-разрушитель. — И вдруг выпалил зло: — Забыл, как бабу с половником угробил?

Лобанов задержал в воздухе занесенный приклад.

— Ты не путай. Вот именно что бабу… С диким медведем соревнований по борьбе не устраивают. Медведя, уж если бить, так в сердце, жаканом.

Очередная панель разлетелась с лязгом, под треск электрических разрядов. Теперь молния ударила с потолка. Экраны полыхнули оранжевым пламенем, огоньки заметались по стенам роями ополоумевших светляков, а сирена взвыла с истошным заполохом. — …Что же это такое, господа? Это ведь вообще вне всяких рамок! — Знакомый негромкий голос, казалось, разом перекрыл треск, гул и завывания. Лобанов и Волин обернулись одновременно.

Юрий Иванович, пылая праведным гневом, стоял у неслышно распахнувшейся двери.

Фонтаны искр иссякли. Сирена мяукнула и смолкла. Толстячок, возмущенно взмахнув руками, приблизился.

— Немедленно прекратите!

— Стой, где стоишь, — приказал Лобанов. — А то шарахну по твоим машинкам из обоих стволов. — И взял ружье наизготовку.

Коротышка замер в нерешительности. Он как будто утратил былую уверенную вальяжность, и от этого сердце Волина наполнилось надеждой. (Может, все-таки не ошибся Серега? Хоть и болван.) — Послушайте! То, что вы делаете, не имеет смысла. — Толстячок обращался к Лобанову, будто не замечая Алексея.

— Совсем? — Сергей уперся прикладом в сканер и столкнул его с подставки.

Целый ряд экранов, прочастив очередью хлопков, рассыпался, в воздухе расплылось облако белесого дыма. Теперь уже все стены были исполосованы широкими трещинами, сквозь которые в помещение начал просачиваться невесть откуда черный, смрадный дым.

Коротышка подпрыгнул.

— Стойте!

Приклад нацелился в очередной монитор.

— Можете вы мне позволить два слова? — устало попросил Юрий Иванович, делаясь в эту минуту похожим на замученного нудной работой бухгалтера. — Чего вы хотите достичь? Согласен, вы не такой, как остальные. Воинствующий нонконформист с воспаленным чувством справедливости и синдромом вины. Но вы же вечно все делаете не так. Разве я не прав? Ваши порывы эффектны, но бесплодны и, по большому счету, деструктивны.

— Кончайте демагогию, — встрял Алексей, но толстячок даже не повернул к нему головы.

— То, что сейчас вокруг вас, вы правы — всего лишь форма, род игры. Она вам кажется то пугающей, то нелепой. А в жизни разве не так? Не ваш ли друг твердит, что «сюр» бледнеет перед бытом? Но суть в другом. Постреляли вы, распугали игрушечную нечисть. Но вы ведь не представляете, ЧТО вообще нужно делать? Это, кстати, ваша отличительная черта.

— Все-то вы знаете, — процедил Сергей, — везде побывали. Досье на меня вели?

Юрий Иванович отмахнулся:

— Не валяйте дурака. Известно вам, с кем говорите и откуда сведения. Ну разнесете вы здесь все вдребезги. На это вас хватит. Но неужели вы полагаете, что от этого что-то изменится? Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем… А затем вы получите пустыню, ничто, на котором ничего нельзя ни построить, ни вырастить. Вы ведь уже пробовали. Неужели на собственном опыте не убедились? Да если бы только вы! К сожалению, это — всеобщее заблуждение и пренебрежение объективным законом. Разрушение и саморазрушение не имеют четкой границы.

Лобанов опустил приклад. Волин увидел, что лицо приятеля нехорошо, тревожно изменилось. С таким лицом выступать против поганого толстячка не имело смысла.

Юрий Иванович, скотина, кажется, точно нанес удар.

— Сергей, ты что? — окликнул Волин. — Ты ему не верь. Прекрати сейчас же! — И рявкнул на коротышку. — Кончай трепаться! У самого концы с концами не сходятся.

Созидающее разрушение!.. Забыл?

Юрий Иванович холодно смерил его взглядом.

— Вы не встревайте. С вами вопрос давно был бы решен.

— Ты так думаешь? — Алексея захлестнула обида.

— Я знаю. Для таких, как вы, годится даже теория прочистки ушей. Вы сами себя умеете убеждать в чем нужно.

Волин задохнулся.

— Хватит крутить. Куда вы клоните? — угрюмо спросил Лобанов.

— Что же, если так вышло… — Юрий Иванович развел руками. — Сами видите, какое положение. Патовая ситуация… Вы можете уйти. Вернуться в исходную точку.

Алексей не поверил своим ушам. Что он сказал? Уйти?! Вырваться отсюда? Господи, неужели?.. Получилось!! (В какую исходную точку? Что это значит?) — Есть тут у вас одна женщина. — Сергей поднял голову. — Без нее я никуда не пойду.

— Что?! — Волина крутануло вокруг своей оси. — Я тебе дам — не пойду!

— Никаких женщин тут нет, — терпеливо разъяснил Юрий Иванович. — И вам об этом известно.

— Это мое условие. Решайте. Иначе…

«Я его убью! — подумал Алексей. — Наброшусь, отберу ружье. Ничего, что он ухватистый. Сейчас — справлюсь… А одного меня не выпустят». Юрий Иванович подобрался.

— Будьте же благоразумны. Я не могу дать вам то, чего нет. Что вы, право, как ребенок? — И добавил: — Вы не Орфей, она — не Эвридика. Шли бы себе и не оглядывались.

— И про это ты знаешь?! — Лобанов оскалился. — Ладно. Значит, говоришь, пустыня?

Это мы проверим. Я, точно, не Орфей. Я твое царство Аида, Зазеркалье поганое, наизнанку выверну!..

— Не мое. Ваше.

Лобанов замахнулся прикладом.

— Прекратите! — истошно крикнул коротышка.

Волин с рычанием прыгнул к Сергею и намертво вцепился в двустволку…

— Сережа!

Все трое замерли одновременно.

Надежда Андреевна возникла за спиной у Юрия Ивановича, обошла толстячка, как лужу на тротуаре, и двинулась к Лобанову. Тот, оттолкнув Алексея, сделал шаг навстречу.

Волин затравленно огляделся. Дрянь! Приперлась — забери меня отсюда, любимый! Но вмешаться не посмел.

Лобанов хотел обнять Надю, но она мягко отстранилась, обвила его шею рукой, наклонила и что-то зашептала в самое ухо.

Сергей дернулся, открыл рот, но Надежда Андреевна привлекла его крепче и прикрыла губы своей ладонью. Лобанов послушно замер.

Он обмяк, желваки на скулах разгладились и лицо будто погасло. Алексей не знал, чего ждать от случившихся перемен. Лобанов все же обнял женщину, и они простояли так некоторое время, будто шепчась о чем-то. Потом Надежда Андреевна обернулась к Юрию Ивановичу:

— Успокойтесь. Они уходят.

Толстячок подозрительно оглядел парочку.

— Сколько раз просил я вас не вмешиваться, — проворчал он. — Впрочем, ладно.

Может быть, сейчас и неплохо. Итак, господа?

Волин недоверчиво тронулся с места, забирая в сторону, чтобы обойти Юрия Ивановича подальше.

Надя опять повернулась к Сергею, обняла его и подтолкнула. Лобанов как будто хотел упереться, но все же сделал первый шаг. До самой двери Надежда Андреевна вела и поддерживала его, как тяжело больного. Юрий Иванович посторонился.

— Счастливого пути, — пожелал он приятелям в спину, и Волину почудилась в этом напутствии затаенная издевка. Надежда Андреевна обернулась.

— Если вы затеете какую-то гадость…

— Совершенно невозможная особа, — покривился толстячок. — Пусть себе идут… откуда пришли.

Хоть убей, что-то недоговаривал чертов коротышка, поигрывал камушком за пазухой.

«Параноик, — одернул себя Алексей. — Он сам ждет не дождется, чтоб нас унесло». И шагнул в распахнутую дверь.

28

На радостях Волин широко улыбнулся случившемуся чуду — дай Бог, одному из последних.

Переступив порог «вычислительного центра», они сразу, без всяких блужданий, оказались… в прихожей. Теперь здесь было светлее, под потолком горела слабая лампочка без абажура. Вешалка торчала на своем месте. На ней болтались два серых ватника и пара ушанок, которые Волин немедленно признал. Поверх одежды был наброшен патронташ. Снизу приткнулись рюкзаки.

Вмиг оказавшись у вешалки, Алексей сдернул с крюка мешавший добраться до телогрейки пояс с патронами и протянул его Лобанову: — Держи свой боезапас.

Сергей, неохотно оторвавшись от Нади, обернулся, протянул руку. Понуро осмотрев выглядывающие из гнезд желтые кругляши, он прислонил ружье к стене, вздел патронташ на стволы. Волин, путаясь в ватнике, торопливо одевался.

— Ты где? Ты… А, черт!

Вынырнув из воротника, Алексей увидел, что Лобанов растерянно топчется посередине прихожей. Кроме них, здесь больше никого не было. Надежда Андреевна исчезла, словно шмыгнув на цыпочках в свой только что выпустивший приятелей антимир.

— Одевайся, — ворчливо приказал Волин.

— Где она?

— Одевайся, говорю!

Лобанов крепко потер глаза.

Обитая железом дверь, ведущая на крыльцо, скрипнула и приоткрылась, словно от порыва ветра. В образовавшуюся щель ворвался перемешанный со снежной крупой пар и глухое завывание пурги.

От нового порыва дверь распахнулась настежь, пропуская внутрь снежный заряд.

Волин прикрыл ладонью лицо.

— Ты смотри. Это сколько уже метет, — сказал Лобанов. — Жалко лыж нет.

От этих простых человеческих слов Волин чуть не расплакался…

Вывалившись наружу, они окунулись в кипящее морозное молоко. Позади с глухим стуком сама собой захлопнулась дверь. Над крыльцом по-прежнему выплясывала лампочка под жестяным колпачком, поджигая желтыми сполохами косо несущийся снег.

Волин опасливо оглянулся по сторонам — не объявится ли где-нибудь поблизости черная псина, — выругался и нырнул в белую круговерть.

Алексей не мог вспомнить, как пересек «прифронтовую полосу» и вообще, попалась ли она на пути. И завалы бурелома на этот раз не помешали ему. Он перевел дух лишь тогда, когда со всех сторон его обступили черные стволы деревьев, будто курящиеся буранным дымом.

А через сотню шагов Лобанов отыскал выворотень, так необходимый им когда-то.

Из-под вставших дыбом корней поваленного векового сушняка поманила уютным затишьем крохотная, укрытая от непогоды пещерка.

«Эх, если бы раньше, — успел подумать Волин. — Может, ничего бы и не случилось». — Лезь, — скомандовал Лобанов, запихивая под выворотень амуницию.

Волин проворно юркнул в попахивающую древесной трухой и земляной пылью дыру…

Места в гротике оказалось — едва повернуться. Пол здесь был неровный и впивался в бока комьями ссохшейся глины. Дышалось трудновато. А когда Сергей умудрился развести у входа крохотный костерок, Алексей вообще чуть не задохнулся и зашелся в кашле.

— На кой черт дымокур? Комаров нету!

— Сколько еще пропуржит. Без огня замерзнем.

Алексей не стал спорить. Здесь, на воле, он готов был мириться с чем угодно.

Развязав рюкзак, Лобанов достал продукты, чай и большую кружку. Приятели раскупорили две банки консервов, глотнули сваренного в кружке густого чифиря, в котором вперемежку с чаинками плавали обломки горелых прутиков и чешуйки золы.

В костре треснула ветка. Взметнувшийся язычок пламени отозвался бликом на вороненых стволах ружья. Подумав, Лобанов притянул «вертикалку» к себе. Замок щелкнул. Из патронников высунулись две вытолкнутые эжектором гильзы.

Сергей долго смотрел на заряды, словно задремав за этим занятием, потом с клацаньем сложил ружье.

— Перезаряди, — посоветовал Волин. — Тайга все-таки.

— Незачем.

— Чего?

— Незачем, говорю, перезаряжать. Оно заряжено.

— Когда же ты успел? — удивился Алексей.

— Ничего я не успевал. Патроны целы.

— Как так? — Волин приподнялся на локте.

— Откуда я знаю. Выходит, никто из этого ружья не стрелял.

Волин протянул руку к двустволке, желая убедиться в том, что его не разыгрывают.

Но вдруг передумал и снова лег на спину.

— А может, так и должно быть, — проговорил он, разглядывая щетину корешков на потолке пещерки. — Сам посуди. Вечеринка, бредоносные рассуждения… резня. (Содрогаясь, он не желал вспоминать о самом главном.) Идиотские монстры. Всякие перевоплощения. Откуда этому взяться? Скорей бы домой. Я не знаю, что с нами было, но смешно же думать…

— Что в нашей жизни вообще было? — невпопад перебил Лобанов.

— Да перестань, — отмахнулся Волин. — Всякое. Хорошее, плохое. У каждого свое.

При чем здесь это?

— Ты разуйся, — посоветовал Лобанов. — А то потом на снег выйдешь — без ног останешься. Я вот все думаю про свою жизнь. Ты ведь тогда правильно сказал: дырка от бублика.

— Ну извини. Брякнул со зла. Но ты тоже молодец. Вспомни, как получилось… — От еды и покоя Алексея тянуло в сон.

— Я и не обижаюсь. На кого обижаться? — Лобанов сел. — Помнишь, раньше в Парке культуры торчал деревянный желоб? От реки на сопочку. Крутой. Не знаю, для чего.

Раз зимой пришли мы с девицами, и решил я удаль показать. В желобе лед, а я полез. Тяжело, понимаешь, скользко. Но лезу. Дополз почти до конца. Чувствую, силы кончаются. Если б через не могу, добрался бы. Но через не могу не сумел.

Или не захотел, черт его знает. Чего доказывать? Девки и так любят. И вот, понимаешь, всю жизнь меня в этот желоб тянет. Другие или не связываются, или в обход, по лесенке. А я вот такой весь из себя. Но как до последних метров доходит, до через не могу, я не то что бы вниз качусь. Я через бортик перемахнул — и айда! Самое смешное, что всегда находится разумное объяснение. Дескать, совершил ты мудрый тактический ход, или дело того не стоило. Все что угодно. Но как словами ни играй, смысл не меняется. Сбежал, предал. Понимаешь, именно предал. Потому что внизу всегда кто-то стоит, и ему очень надо, чтобы ты этот проклятущий желоб одолел и добрался до верха.

Сергей пошарил по карманам, достал сигареты и закурил. Волин, с которого постепенно спадала дрема, слушал его с возрастающим недоумением и даже не стал возмущаться тем, что дыму прибавилось.

— У меня так и с учительством вышло, и в милиции, и с женой. Да мало ли еще где и с кем… — Лобанов проглотил остаток фразы. — Взять тот же райотдел. Когда я с рыбной мафией сцепился, знал же, что не одни замшелые вокруг. Когда я на рожон попер, для многих это было как запал в гранате. Сработает — и вся начинка шарахнет, пометет всякую сволочь. Но запал отсыревший оказался.

— Что-то я тебя не пойму, — заподозрил неладное Алексей. — Что-то ты опять начинаешь.

— Ничего я не начинаю. Просто нужно хоть раз до конца доползти. Хоть на брюхе, хоть как. Лучше подохнуть на той горке, но только не за борт. Иначе теперь-то — обязательно вниз. Потому что это тебе не с желобами забавляться. — И Сергей неожиданно закончил: — А что я не Зуев, так где он, тот Зуев? Если каждый раз Зуевых дожидаться…

Волина будто ударило током.

— Серега, — начал он и замолчал. Не имело ни малейшего смысла взывать к рассудку этого человека, убеждать, приводить разумные аргументы.

«Он шизик, — зло подумал Волин. — Мы оба шизики. Но он слепой и упертый. От невежества и неприкаянности. Потерянная душа. Значит, надо с ним поосторожней». — На том месте, которое не дает тебе покоя, свищет ветер и больше ничего. Нет и не было, — сказал Алексей.

— Для кого как.

— Да к черту всё это! Для всех без исключения.

— Там сейчас Юрий Иванович на приволье пирует, — сказал Лобанов. — И домогается иметь дитя от нелюбимой тобою Надежды Андреевны.

— Ну и что? — Волин все больше раздражался оттого, что втягивается в бессмысленный спор. — В конце концов — естественное желание.

— Знаешь, для чего ему это надо? Я только сейчас понял. Ребенок Розмари тут ни при чем. — Лобанов глубоко затянулся. Отблеск сигаретного огонька раскрасил его лицо красно-черными мазками, и Алексею сделалось не по себе. — Любая женщина, шлюха ли, праведница, в первооснове и назначении своем — мать. Источник жизни.

Можешь посмеяться, что я высоким штилем излагаю банальности. Женщина — не Богородица. Она человекородица, и в этом ее святость. Первородный грех и прочие бабьи вины придумали мы, мужики, для собственного удобства. Чтоб надругаться, предать, поглумиться и с чистой совестью считать, что именно так и надо. Я не знаю, кто такой Юрий Иванович в физическом смысле. Но в философском, должно быть — да, дьявол. Среднеарифметическое от бесконечного множества персональных мистеров Хайдов. Однако мелковат он, как, в сущности, всякий злодей, даже самый выдающийся. Зло может стать безграничным, но величие тут ни при чем. Нашему мелкому бесу и нужно-то всего, что надругаться над человеческим в человеке, чтоб осталось лишь его, бесово, семя. А дальше уж оно само свое возьмет. Тогда-то человек и становится пострашнее всякого антихриста. Оттого-то и жрем друг друга.

— Лобанов загасил сигарету и добавил: — А женщина эта, — он запнулся, — Надежда Андреевна, она в обычном смысле, конечно, не святая. Она просто женщина. Перед которой каждый из нас виноват по-своему.

Волин слушал Сергея не перебивая, вжавшись в неровную стену грота. Лицо его скрывалось в темноте.

— Вот я и думаю: как ни крути, а надо возвращаться, — Лобанов достал из костра уголек и опять прикурил. — Понимаешь, тогда, в вычислительном центре, Юрий Иванович угодил в самую точку. Конечно, он ведь и мой мистер Хайд… Вы не знаете, что нужно делать. Из ничего ничего не вырастет… Вот именно! Из ничего.

Ушел — и нет тебя.

— Что она тебе сказала? — тихо спросил Волин. Сергей ответил после долгой паузы:

— Что я не тот, кто нужен. Что и она… Извини, не хочу я об этом. — И добавил:

— Может, тогда был не тот, а сейчас, думаю, тот самый. — Он завозился, потянувшись за рюкзаком.

— Что же ты собираешься делать? — Волин не пошевелился. — Доламывать вычислительный центр? Осенять крестным знамением?

— Собираюсь я доползти до конца желоба. Чтоб понять, кто же я есть такой. Это ведь самое главное — понять, кто ты, человек или… Юрий Иванович. А с сопочки виднее.

— Ну что ж, Бог в помощь, — вздохнул Алексей. — Только я ни по каким желобам корячиться не собираюсь. Человеку кошмары снятся всю жизнь. Но мне их истолковывать некогда. У меня других забот куча. За диссертацию вот никак не возьмусь. Что же, ты на свою сопочку полезешь, а меня так тут и бросишь? Я ведь один не выберусь, сам знаешь. Кто-то недавно о предательстве рассуждал.

Лобанов вдруг протянул руку и обнял Алексея:

— Дурной ты мужик. Чтоб я тебя бросил! Я больше никого никогда не брошу. Я тебя зубами поволоку. Мы вот сейчас полежим, поговорим. Ты сам поймешь, что если мы к станции пойдем — никуда не доберемся. Хоть вместе, хоть порознь. Если и есть у нас дорога, то как в том доме. Хочешь попасть на юг — иди на север.

Волин осторожно отстранил Сергееву руку. Они молчали долго, пока костерок не начал угасать. Наконец Алексей тяжело вздохнул:

— Горе ты мое. Тебя разве переупрямишь? У тебя даже и фамилия какая-то… упертая. Чего разлеживаться и языки чесать? Ладно, пошли уж.

Лобанов подскочил, ударившись головой о низкий потолок. На Алексея посыпалась труха.

— Алешка! Ты серьезно? Умница, молодец! Я и не надеялся, что ты так сможешь.

Думал, три дня тебя уговаривать придется. Ты… я не знаю!

— Успокойся! — похлопал его по плечу Волин. — Восторги после. Собираемся, что ли?

На сборы ушла пара минут. Загасив угли, Лобанов выбрался из-под выворотня и заугугукал, прикрываясь от ветра и секущего снега. — Вещи подавай!

Волин протолкнул в дыру рюкзаки.

— Помочь или сам вылезешь? — окликнул Сергей, принимая груз. — Ружье не забудь.

— Не суетись. Справлюсь. Глянь, рюкзак мой, кажется, развязался. Не пойму, выпало что-то или нет.

— Ох, эти мне кабинетные сидельцы! Ничего-то они не могут. Глаз да глаз за ними.

Шутливое ворчание Сергея растворилось в шуме метели, и он перестал загораживать лаз. Волин ужом выскользнул из пещерки.

— Все в порядке с твоим мешком. Давай, на плечи подкину. — Лобанов выпрямился, утирая с лица снег, и удивленно замер. — Леха, ты что?

На него смотрели дула вертикалки, более черные, чем окружающий мрак.

— Надевай рюкзак и шагом марш, — приказал Волин. Мало знакомый с оружием, он не забыл передвинуть предохранитель двустволки в боевое положение, и этот слабый щелчок дошел до Сергея даже сквозь свист ветра и ропот тайги.

— Так ты нарочно? — ошарашенный Лобанов стоял, выпрямившись во весь рост, будто подставляя грудь под выстрел. — Как же так?! Леха… Не дури. Дай сюда. Раз в год и палка стреляет. — Он протянул руку.

— Только дернись. Уложу на месте, — пообещал Волин. — Мне все равно, что так подыхать, что здак. Кретин! Бери рюкзак и топай, ищи тропу. Шутки кончились. — И добавил: — Потом сам спасибо скажешь.

— А если я не пойду? — Сергей как будто успокоился. — А если мне тоже — что так, что эдак? Тогда как?

Волин переступил с ноги на ногу. Ответ у него был.

— Тогда я тебя здесь, в снегу, и похороню. На всякие штучки — сумеет не сумеет, — не надейся. Положу за милую душу.

— Легче тебе от этого станет?

— Представь себе! — ощерился Алексей. — Даже не потому, что ты меня втравил и выпутаться не даешь. Из-за таких, как ты, людям вообще покоя нет. Вы хуже бичей вокзальных. Те, если неудачники, так и коптят себе потихоньку. А вы воду мутите, самоутверждаетесь, хоть утверждаться-то не в чем! Ты куда меня тащишь? Ты спросил, что мне надо, чего я хочу? Ты меня и слушать не желаешь. Из-за вас вечно жизнь в тартарары катится, потому что все вам всегда не так. А на самом деле просто внутри у вас тарарам, как в том доме… Шагай! Не доводи до крайности!

— Может, ты в чем-то и прав. — Лобанов не двинулся с места. — Только я тебе свою правду под ружьем не навязывал.

— Ты мне выбора не оставил. Иначе с вами нельзя. Короче, считаю до трех.

— Ошибся Юрий Иванович, — сказал Лобанов, нагибаясь за рюкзаком. — Тебя бы в серые. Ваше корыто только затронь — вы сразу в серые…

Он распрямился, как пружина, и прыгнул. Мгновение между жизнью и смертью показалось Сергею безмолвным и пустым. Оно распахнулось в бесконечность, в которую можно падать и падать, никогда не достигнув дна. Но в голове лишь успело промелькнуть: «И сам, дурак, замерзнет…» Тело Лобанова отяжелело от усталости, да и молодых сил в нем поубавилось с годами. Сергей опоздал на долю секунды. Прежде чем снова взревел буран и Волин кубарем покатился в снег, Лобанов увидел прямо перед собой черные зрачки дул, будто сведенные ужасным косоглазием, и услышал… негромкий, сдвоенный щелчок дуплета-осечки.

Сергей тоже упал, но тут же, перекатившись с боку на бок, взвился на ноги, сжимая вертикалку за стволы.

Оглушенный Волин копошился в сугробе, загребая руками и ногами так, будто собирался переплыть через него.

— Не стреляет, однако, у тебя ружьецо. — Сергей перевел дух, смахнул со лба выступивший пот. — Ладно, хватит идиотничать. Вставай.

Алексей поднялся на четвереньки, потряс головой и засопел.

Лобанову показалось, что он плачет. В груди, на месте ледяного комка, рожденного непрозвучавшим дуплетом, шевельнулась жалость. Что же поделаешь? Не по коню воз… Сдуру ведь чуть не угробил, собака!

— Вставай, — повторил Сергей и шагнул вперед, подавая руку. Но увязший в снегу человек вдруг прямо с четверенек подпрыгнул, как вспугнутый заяц, умудрился встать на ноги, показал Лобанову спину, а затем, не произнеся ни звука, поскользнувшись и нелепо взмахнув руками, нырнул в прошитую снежными нитями темноту…

Волин успел разобрать позади: вернись!.. не трону!.. — и протяжное: дура-а-ак!

Потом голос Лобанова растворился в таежном гуле.

Алексей несся вперед, взрывая сугробы и волоча за собой, словно комета, зыбкий шлейф взвихренного снега. Стволы деревьев, казалось, шарахались от него в разные стороны. Ветер подхватил и закружил беглеца, как детский воздушный шарик, вырвавшийся из рук.

Волин не думал о том, куда и зачем он бежит. В эту минуту он вообще разучился думать. Остались лишь страх и отчаяние, которые, кусая в лопатки, гнали и гнали его вперед, но тут же, оскалив глумливые морды, вырастали прямо на пути. В мозгу мелькнул бессвязный обрывок: «Чуть не убил… что же это?!. Все равно осечка…

Опять».

Лес угрожающе гудел и со всех сторон подступал к Алексею. Колючая ветка в кровь рассекла щеку, ногу едва не перебила подвернувшаяся валежина. Но остановиться он не мог.

А потом снежная пелена на миг расступилась. Волин взмахнул руками, стараясь удержать равновесие. Под ногой скрипнул и зашелестел щебень невидимой осыпи, ручейком побежал вниз, увлекая за собой сорвавшегося с края человека.

Ручей мгновенно разросся, превращаясь в мощный, стремительный поток каменного крошева и снега, смял Алексея, словно комок пластилина в огромных пальцах, и потащил по лощине, сбегавшей с невидимого склона. Навстречу из темноты то и дело выскакивали узловатые, заиндевелые коряги, будто изломанные и выбеленные временем скелеты тех, кто раньше сорвался с этой крутизны.

Но Волин ничего не видел и не чувствовал, кроме спеленавшего его снежного кокона, погибельного ужаса и ударов о валуны.

Он не заметил, как впереди возник очередной обледенелый скелет и протянул навстречу падающему телу обломанную, острую кость.

Волин ощутил сокрушительный удар, пришедшийся под ребра. Снег вокруг вспыхнул жарким, багровым огнем, а в голове знакомый голос раздельно произнес: …в исходную точку…

Бледный спрут метели, оседлавший вершину, оглаживал щупальцами выпуклые бока сопки, касался странного предмета, прилипшего к склону у самого подножья, будто пытаясь на ощупь определить что это такое. Но вдруг, утратив интерес, хлестнул гигантскими конечностями и взметнул тучу снега, которая, смешавшись с темнотой, поглотила, кажется, не только горную гряду с раскинувшейся без края тайгой, но и весь этот уголок Вселенной.

29

Лобанов выкликал беглого приятеля недолго, сообразив, что кричать бессмысленно, нужно отправляться в погоню. Он рванул через сугробы и мерзлый подлесок в ту сторону, где скрылся Алексей, но через три десятка шагов застрял в валежнике, заметался и потерял направление. Вспомнив о следах, он вернулся назад, но обнаружил у выворотня лишь цепочку едва приметных вмятинок, быстро заносимых снегопадом.

Сергей не знал, как долго он перепахивал вязкую целину и проламывался сквозь тугие сплетения ветвей, прежде чем понял, что Волина ему не найти. К этому времени он сорвал голос и расстрелял в воздух почти все патроны.

Исходя паром и едва переставляя ноги, Сергей дотащился до поваленного ствола и присел на него, поставив ружье между колен. Голова сама собой склонилась и уперлась подбородком в ладони, сложенные на стволах вертикалки.

— Что же это я натворил? — негромко сказал Лобанов вслух. — А ты, Леха, чего наделал?

Сергей вдруг понял, что все случившееся с ним до злополучной ссоры вымывается из памяти и блекнет с каждой минутой, как сон после пробуждения: банкетный зал, заброшенные лабиринты, Юрий Иванович, фантастические уродцы. Какое теперь все это имеет значение?

Леха, беспомощный дурень, непременно погибнет один, без припасов, без привычки в таежной непогоде. Ради чего? Потому что он хотел домой и не желал соглашаться с тобой, Лобанов? А кто ты, собственно, такой, что претендуешь на правоту? Что, интересно, ты скажешь Лариске, как посмотришь ей в глаза, какие найдешь слова, чтобы объяснить, куда девал ее мужа? Или ты женишься на ней и будешь бла-ародно воспитывать Алешкиных детей, тайком бегая в церковь, чтобы Господь вразумил тебя и отпустил грехи?

Ты опять в круглом проигрыше, Лобанов. Как всегда. Ты уцепился за призрачную надежду, рассчитывая вернуть любовь, которую когда-то предал и растоптал. Полез по своему эфемерному желобу… оттолкнувшись сапогом от Лехиной головы. А никакой веры у тебя не было и нет. Ты способен лишь пальнуть в таких же, как сам, но вставших на другую сторону.

Куда же ты хочешь вернуться? В то место, которое выдумал, или туда, где тебя не ждет никто и ничто, кроме чьих-то слез, проклятий и бесцельного, отупелого одиночества. Сможешь ты жить в вечных должниках перед самим собой? Зачем тебе вообще возвращаться после всего?..

Метель заметно выдыхалась. Снежные смерчи еще закручивались с прежним неистовством, но ветер все чаще стихал, будто переводя дух, и тогда гул леса втягивался вверх, под невидимые кроны деревьев.

Посреди короткого затишья Лобанов вдруг услышал, как под чьими-то шагами скрипнул снег и щелкнула сломавшаяся ветка. Он вскочил, словно его ткнули шилом…

30

В спокойном, темно-голубом воздухе кружились розовые снежинки, крупные, искристые, неторопливые. Они то роились, словно пчелы над медоносной лужайкой, то, подхваченные случайным порывом ветра, испуганно упархивали в сторону, но тут же снова успокаивались и возвращались. Иногда где-то неподалеку полыхало пламя.

Тогда воздух становился черно-красным, а рой снежных пчел вспыхивал серебристо-рубиновыми искрами.

В холодном, меняющем цвета воздухе угасал неясный гул, перемежаемый скрипами, вздохами и потрескиванием — словно затихающее эхо землетрясения.

Когда способность воспринимать окружающее частично восстановилась, Волин крепко зажмурился, потом открыл глаза и постарался сфокусировать взгляд. Лежать было холодно и сыро от подтаявшего снега.

Алексей понял, что валяется у подножия какого-то каменистого склона, окруженный со всех сторон дымящимися грудами искореженного дерева и металла. Пахло железной окалиной и едкой пластмассовой гарью.

Неподалеку что-то потрескивало и шипело. В той стороне время от времени вскидывались ленивые языки багрового, дымного пламени.

«Когда это кончится? — с тоской подумал Волин. — Ну, напились мы с Серегой на станции. Кажется, даже побуянили в буфете. Поперлись в тайгу, угодили в метель и чуть не замерзли. Но при чем здесь какие-то пожары? Пили мы еще или нег? Наверно — да, раз поскандалили. Я побежал и упал с горы. Ничего себе, поохотились!.. А куда это, собственно, я упал?» Боли Алексей не чувствовал. Он хотел пошевелиться, но ему помешала слабость.

Слабость была такой, что тело совершенно отказывалось слушаться. В голове не смолкал густой, протяжный звон, временами заглушавший все прочие звуки.

Возможно, стоит немного полежать, отдохнуть, чтобы прошло это гадкое состояние.

Алексей опустил веки, и его тотчас потянула на дно вязкая, липкая топь.

Где-то рядом раздался хруст, будто наступили на битое стекло, затем отчетливо прошаркали человеческие шаги.

Волин вздрогнул и открыл глаза. Спасатели! Он был почему-то уверен, что спасатели с минуты на минуту явятся сюда.

За курящейся кучей обломков мелькнул луч электрического фонаря.

— Помогите, — прошептал Алексей и, превозмогая слабость, приподнялся, но тут же ощутил внутри присутствие чего-то чужеродного, страшного, прожигающего насквозь.

Волин со стоном опустил голову, желая осмотреть грудь, но луч фонаря ударил прямо в глаза и ослепил.

— Зуев, это вы? — услышал Алексей прямо над собой до отвращения знакомый голос.

И тотчас разочарованное: — Ах, вот это кто.

Юрий Иванович опустил фонарик. Волин понял, что это опять сон, вагонный кошмар, видение катастрофы, обернувшееся явью. Ему показалось, что он узнал даже выглядывающий из-под обломков столик, за которым они с Лобановым беспечно попивали водочку в начале этой проклятой поездки. И опрокинутый титан для кипятка, похожий на пузатое туловище без конечностей. И переломившуюся пополам полку.

Алексей взглянул на свою грудь и почувствовал, что слабость наваливается на него бетонной плитой. Грудь Волина пропорол рваный металлический клин, пригвоздивший его к земле, словно булавка бабочку к листу картона. Свитер вокруг раны густо пропитался кровью.

Юрий Иванович пошарил лучом фонаря по склону железнодорожной насыпи и повернулся, собираясь уходить.

— Вы же обещали, — прохрипел Волин из последних сил. Железный клин не то жег, не то промораживал его изнутри.

— Что я вам обещал? — нехотя обернулся толстячок.

— Вернуть… вернуть…

— В исходную точку, — докончил коротышка. — И чем вы недовольны? Вы попали к нам именно отсюда. Неужели трудно было догадаться? Так что — всего наилучшего. — Он осторожно переступил через тлеющую вагонную переборку.

«Серега!» — беззвучно позвал Волин. Но теперь он точно знал, что Лобанов не придет ему на помощь в последнюю минуту. И бессвязно подумал: «Лариска небось опять вареников налепила…» Алексей пошевелился, и в бедро ему уперлось что-то твердое и продолговатое. Он сразу догадался, что это такое. Волин до хруста сжал зубы, изогнулся и запустил руку в карман.

— Стой… гад! — голос Алексея, усиленный бешенством, прозвучал вполне отчетливо.

Юрий Иванович, чей силуэт маячил теперь на грани видимости, опять обернулся.

Волин непослушным пальцем взвел курок газового револьвера, который недавно стрелял, как кольт «магнум» в плохих кинобоевиках. «Сейчас-то он у меня бабахнет, — подумал Алексей, с трудом удерживая на весу прыгающую руку. — Только бы не промазать». — Бросили бы вы эту штуку, — недовольно проворчал Юрий Иванович. — Сколько можно объяснять, вы не туда целитесь.

— Вот тебе за все! — выдохнул Алексей и даванул на спуск.

Револьвер, кажется, не подвел. Но Волин не успел этого понять. Внутри у него что-то взорвалось, полыхнул невыносимо яркий свет, и тело будто рассыпалось на тысячу мелких осколков…

31

— Алешка! Ты? Вернулся?! — Лобанов уронил ружье и метнулся навстречу приближающимся шагам.

Вынырнувший из снегопада человек был не Алексей, это стало ясно с первого взгляда. Увидев Лобанова, он остановился, спросил тревожно:

— Вы кто? Вы что тут делаете?

Раздался щелчок, и в Сергея уперся луч фонаря. Лобанова передернуло. «Опять? По новому кругу?» — Вот вы где, — удивленно произнес Юрий Иванович. — Чего же? Шли бы себе, раз отпустили.

Лобанов украдкой огляделся, но толстячок, похоже, путешествовал в одиночку.

— Где мой друг?

— Что вы мне задаете такие вопросы? Вы захотели уйти — вам не препятствовали. А дальнейшее нас не касается.

По тону Юрия Ивановича Сергей безошибочно угадал, что тот врет, и надвинулся на коротышку, как ожившая телефонная будка.

— Где Волин? Я ведь и по-другому могу спросить.

— Вы на меня жути не нагоняйте, — отмахнулся толстячок. — Прибыл ваш друг точно по назначению. Как мы и обещали.

— Ты не крути, — сурово сказал Лобанов. — Куда это он прибыл? (Не мог коротышка просто повернуться и уйти. Не было у него силы отвязаться от настырного собеседника. Сергей это видел.) — Что вы меня допрашиваете? — …В исходную точку?

Юрий Иванович тяжело вздохнул, будто ему предстояло тащить в гору непосильный груз.

— Хорошо, — согласился он. — Давайте начистоту. Вы ведь давно все поняли. Что случилось, по какой причине вы оказались у нас и… где эта пресловутая точка.

— Допустим. Так вы хотите сказать, что Алексей…

— Вот именно, — утомленно кивнул толстячок. — Вас же никто не обманывал.

— Ну ты и мерзавец, — сказал Лобанов, сжимая кулаки.

— Вы несправедливы, — мягко возразил Юрий Иванович. — Вы, — он ткнул пальцем в Сергея, — именно вы не вписались в систему. Кто же виноват? У вас с другом был выбор, и вы его сделали.

— Тогда я вернусь, и от вашей системы останутся рожки да ножки. И не рассказывай мне про пустыню.

— Я вам расскажу про другое, — сказал толстячок, отступив на шаг. — Видите ли, какое дело. — Он замялся. — Друг ваш все равно… ну, вы сами понимаете. Так что ничьей вины перед ним нет. Ни моей, ни вашей. А вот с вами не все так просто. — Слова не шли у Юрия Ивановича с языка.

«Ему же позарез нужно от меня избавиться, — подумал Сергей. — Я ему как кость в горле». Он затаил дыхание. Коротышка тряхнул головой.

— Это против правил, но у нас с вами по правилам не выходит. В общем, так.

Ничего летального с вами во время крушения не случилось. Пустяки, в сущности.

Придется врачам попотеть, не без этого. Но выйдете из больницы как новый. Через пару месяцев все забудете. У вашего товарища остались двое детей. Им требуется помощь. Поэтому возвращайтесь спокойно. Никаких препятствий нет. Просто идите и все.

Лобанов не верил собственным ушам. Лицо его горело так, что оседавшие на него снежинки таяли мгновенно. Он вдруг ощутил подкатившую тошноту, но причиной тому было не отвращение, а боязнь поверить. И обмануться.

— Опять врете, — сказал Сергей и проглотил комок.

— Вы ведь себе тоже иногда врете, не правда ли? Но, согласитесь, не в таких случаях.

Теперь Сергей столь же безошибочно угадал, что Юрий Иванович не обманывает его, и ощутил слабость в коленях.

— Совершенно верно, — кивнул коротышка. — Я рад, что мы хоть в чем-то нашли общий язык.

— Скажите, что такое вторая попытка? — спросил Лобанов, стараясь утаить дрожь в голосе. Толстячок, поколебавшись, махнул рукой:

— Ладно. Раз уж напоследок. Смерть, видите ли, особа загадочная. Кто она или что, зла или добра — вы можете ответить? Я тоже не могу. После нее — бесконечная жизнь или столь же бесконечное ничто? Неведомо. Но к жизни она относится с почтением. Немудрено. Без жизни смерти нет. И если случается, что жизнь висит на волоске, наша Незнакомка может дать — как бы это точнее выразиться — дополнительное время, возможность реализовать нереализованное, вторую попытку — как хотите называйте. А дальше — игра есть игра. Кто-то выигрывает, кто-то — наоборот. Выигрывают, правда, немногие, и это понятно. Человек всегда то, что он есть. Тайм-аут редко что меняет.

Юрий Иванович умолк. Лобанов заметил, что метель прекратилась и разговор их продолжается в почти полной тишине, посреди мягкого, медленного — святочного — снегопада.

— Вашему другу, — продолжал толстячок, — в сущности, вторая попытка была ни к чему. Зря намучился человек и все равно прошел той же дорогой. А вот вы сорвали банк. Я просто не ожидал, честное слово. — Юрий Иванович вздохнул. — Ну что ж, иногда и так случается. Я не обижаюсь. Проигрывать тоже надо уметь. Так что не изводите себя сомнениями. Возвращайтесь, раз заслужили. Ну, мне пора.

Счастливого пути. — Он приложил два пальца к козырьку ушанки, повернулся и мгновенно растаял в густом кружении белых, лохматых хлопьев.

Лобанов остался один. Он не знал, сколько времени простоял бездумно и неподвижно, уподобившись окружавшим его заледенелым стволам.

Потом он понял, что снегопад кончился. В той стороне, где он разыскивал Волина, за частоколом тайги и смутно проступившими куполами сопок, чернота ночи лопнула, как нефтяная пленка на воде, и по небу начало растекаться едва уловимое мерцание приближающегося утра. Но там, куда удалился Юрий Иванович, ночь по-прежнему стояла непоколебимой стеной, сплавив небо и лес в бесконечный черный монолит.

«Черт, как курить хочется, — подумал Сергей, пошарив по карманам и найдя лишь пустую сигаретную пачку. — Ничего, в рюкзаке есть. И выпить бы неплохо… Это мы успеем. Это все еще у нас впереди». Он подошел, поднял валявшееся у выворотня ружье и, забросив его за плечо, обернулся к двум снежным холмикам, под которыми спрятались рюкзаки. «Оба не унесу. Лехин придется бросить».

«Ну что, подарили тебе индульгенцию? — Вопрос прозвучал у Лобанова в голове. Или еще где-то внутри. — Ни в чем и ни перед кем ты не виноват. Упрекнуть не за что.

Да ты вообще герой! Всех переиграл и выиграл. Хоть и со второй попытки. А выигрыш-то какой!

Давай, торопись домой. Ты это заслужил. Похоронишь Леху, утешишь вдову и сирот, деньжат им подкинешь. Ты закурить хотел? Это не проблема. И с выпивкой проблем не будет. И со жратвой. И без бабы ты еще долго не останешься. Живи, раз позволено.

Но индульгенции не дарятся. Они продаются. Тебе твою продали по немалой цене.

Только ты очень обрадовался и этого не заметил. Кинули подачку — пей, закусывай, трахайся — за то, чтоб Юрий Иванович мог править бал ныне, присно и во веки веков. А ты — стрелять, предавать, жрать ближнего. И чтоб всегда этому находилось разумное объяснение. Если зло есть добро, если Бог есть дьявол, то и заповеди его можно выполнять соответственно.

Тебе заплатили, чтоб никогда не пришел Зуев, который ничего другого и не может, как просто прийти. От него ничего другого и не требуется, как от зерна, которое должно упасть в борозду. Вырастет ли злак, станет ли хлебом, накормит ли страждущих — никто не может сказать заранее. Но в начале всего — зерно, крохотная крупица, из которой родится жизнь.

А не проросшая стеблем почва выветривается и превращается в пустыню.

Что ж, иди. Ты заслужил это право. Ты оказался чуть-чуть сильнее и непримиримее, чем многие. Но этого мало, чтоб стать зерном. Для этого даже мало научиться верить, надеяться и любить».

— Так что же?.. — крикнул Лобанов во всю глотку и пришел в себя, испытав боль, будто от падения с высоты. Он оглушенно опустился на валежину.

«За что мне это? Я не мыслитель и не святой. Я не хочу спасать мир! Да, я хочу пить, жрать, трахаться, как все, я не лучше и не хуже… Но… я, кажется, знаю, что нужно… И Юрий Иванович знает… Отдать, чтобы получить… Жизнь на костре за Царствие небесное… А ты, Лобанов, способен отдать все за то, во что не веришь?.. Видишь это, черное и бездонное? Знаешь, что это такое? Это безумие…

Любочка!!.»

Сергей встал.

Но что-то все же было не так.

Он вспомнил. …Недостроенный этаж. Коридор. Больничная каталка. Триптих неподвижных тел.

Дядя Саша. Санитары. Приклад ружья с прилипшими к нему бурыми сгустками…

Три мертвых тела. Одинаково мертвых.

Можно убить. Но тогда уже ничего не изменишь. Ничего и никогда. Мертвым Зуев не нужен, и они ему ни к чему… Смерть — особа загадочная… Но не такая уж и загадочная на самом деле. Смерть — это когда жизнь начинает обходиться без тебя, и тебе до этого нет никакого дела. Мертвых уравнивает ничто, из которого ничего не родится.

Лобанов сбросил с плеча ружье и с силой отшвырнул его. Двустволка, крутанувшись в воздухе, словно пропеллер, канула без следа в глубоком снегу. Ногой оттолкнув с дороги рюкзак, Сергей зашагал от выворотня в снежную темноту леса, не замечая, что за его спиной уже весь край неба налился молочным сиянием. …Обитая жестью дверь оказалась не заперта и распахнулась от первого толчка. В прихожей его ждали.

— Зуев, это ты? — раздался из темноты встревоженный женский шепот.

— Да, это я, — сказал он, шагнул через порог и почувствовал, как шею обхватили знакомые теплые руки.

Обнявшись, они минуту простояли молча.

— Врешь ведь, — прозвучал все тот же шепот. — Опять врешь.

— Это ты меня сколько за нос водила. — Он еще раз крепко прижал женщину к груди, потом отстранился и бережно обнял ее за плечи. — А я не вру. Теперь — нет.

Пошли, что ли… Любовь Пал-лна…

Сейчас идти было легче, потому что далеко впереди, в глубине коридора, горел неяркий свет.

Вместо эпилога. ГАЗЕТНАЯ ХРОНИКА

В ночь с 29-го на 30-е ноября на участке железной дороги между станциями Латышко и 17-й разъезд произошло столкновение пассажирского поезда Удачинск — Пионерск со следовавшим ему навстречу грузовым составом. В результате несколько пассажирских вагонов сошли с рельсов.

Как сообщил наш корреспондент, причиной столкновения послужила ошибка в работе железнодорожного диспетчера. Проводится расследование.

На место катастрофы прибыли спасательные бригады. Пострадавшим оказывается экстренная медицинская помощь.

По предварительным данным, в результате катастрофы погибли пять человек, ранены более сорока. Один пассажир пропал без вести…

Оглавление

Пролог

Часть первая. ПО ЭТУ СТОРОНУ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть вторая. ЗАЗЕРКАЛЬЕ

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Часть третья. ВОЗВРАЩЕНИЕ

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

Вместо эпилога. ГАЗЕТНАЯ ХРОНИКА

Реклама на сайте