«Иная»

Сьюзан Хаббард «Иная»

Посвящается Р.

Но Бог — как лучший Творец доброй природы, так и справедливейший распорядитель злой воли, когда она злоупотребляет доброй природой. Он пользуется для самого добра злой волей.

Св. Августин. О Граде Божьем, XI, 17

И для того, что не было, — для того, что не имело формы, — для того, что не имело мысли, — для того, что не имело ощущений, — для того, что было бездушно, но и нематериально, — для всего этого Ничто, все же бессмертного, могила еще оставалась обиталищем, а часы распада — братьями.

Эдгар По. Беседа между Моносом и Уной (перевод В. Рогова)

Еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма: а ходящий во тьме не знает, куда идет. Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света.

Евангелие от Иоанна, 12:35

ПРОЛОГ

Прохладным весенним вечером мама гуляет по Саванне. Её каблуки цокают по мощённой булыжником улице, словно конские копыта. Она проходит мимо клумб с цветущими азалиями, мимо дубов, окутанных испанским мхом, и входит в зеленый сквер с кафе на краю.

Папа сидит на скамейке за кованым чугунным столом, на котором разложены две шахматные доски, и как раз проводит рокировку на одной из них. Когда он поднимает глаза и видит маму, роняет пешку. Фигурка ударяется о столешницу и скатывается на тротуар.

Мама наклоняется, поднимает пешку и отдает её папе. Она переводит взгляд на двух других мужчин, сидящих за столиком. Их лица ничего не выражают. Все трое высокие и стройные, но у папы темно-зеленые глаза, которые почему-то ей кажутся знакомыми.

Папа протягивает руку, берет ее за подбородок, смотрит в светло-голубые глаза и говорит: «Я тебя знаю».

Другой рукой он обводит контуры ее лица, дважды касаясь пряди волос надо лбом. Волосы у нее длинные и густые, рыжевато-коричневые, с маленькими завитками, которые он пытается пригладить.

Мужчины за столом складывают руки на груди и ждут. Отец играл с ними одновременно.

Мама пристально смотрит на его лицо: темные волосы зачесаны назад, прямые черные брови над зелеными глазами, губы тонкие, но изогнутые, как лук Купидона. Она застенчиво улыбается. Он опускает руки и встает со скамейки. Они уходят вместе. Мужчины за столом вздыхают и очищают доски. Теперь им придется играть друг с другом.

— Я иду к профессору Мортону.

— Где его кабинет?

Мама машет рукой в сторону колледжа искусств. Папа кладет ей руку на плечо, легонько, позволяя ей указывать путь.

— Что это? У тебя в волосах жук? — вдруг говорит он, дернув за что-то, похожее на насекомое.

— Это стрекоза, а не жук. — Она вынимает из волос медную заколку в виде стрекозы и протягивает ему.

Отец качает головой, улыбается и говорит:

— Стой спокойно.

Он осторожно пропускает прядь ее волос сквозь заколку и аккуратно застегивает украшение над левым ухом.

Они сворачивают прочь от колледжа и, держась за руки, спускаются по крутой, мощенной булыжником улочке. Становится темно и зябко, однако они останавливаются посидеть на бетонной стене.

Мама говорит:

— Сегодня после обеда я сидела у окна, наблюдая, как постепенно темнеют деревья на фоне заходящего солнца, и думала: «Я старею. И дней, чтобы наблюдать, как темнеют деревья, у меня осталось всего ничего. Наперечет».

Он целует ее. Это короткий поцелуй, просто соприкосновение губ. Второй поцелуй длится дольше.

Она дрожит.

Отец наклоняется и покрывает ее лицо — лоб, щеки, нос, подбородок — крохотными, быстрыми взмахами ресниц.

— Поцелуи бабочки, чтобы ты не мерзла, — говорит он.

Мама отводит взгляд, изумляясь самой себе. За несколько минут она без колебаний и протеста позволила произойти столь многому. И не прекращает этого сейчас. Она гадает, сколько ей, по его мнению, лет. Она уверена, что старше его — он выглядит лет на двадцать пять, а ей недавно исполнилось тридцать. Мама думает, когда сказать ему, что она замужем за профессором Мортоном.

Они встают и идут дальше, вниз по бетонным ступеням, ведущим к реке. У подножия лестницы запертая кованая калитка.

— Ненавижу такие моменты, — говорит мама.

В ее туфлях через забор не полезешь. Папа перелезает через калитку и открывает ее.

— Она была не заперта, — говорит он.

При проходе сквозь калитку, ее охватывает ощущение неизбежности. Она движется навстречу чему-то совершенно новому, однако предопределенному. Мама чувствует, как без малейшего усилия стираются годы несчастья.

Они идут по дорожке вдоль реки. Впереди виднеются огни сувенирной лавки, и, когда они подходят туда, он говорит: «Подожди».

Она смотрит, как он заходит в магазинчик, где продаются товары из Ирландии, и вот его уже не видно за волнистым стеклом двери. Он выходит с мягкой шерстяной шалью в руках. Он накидывает шаль ей на плечи, и впервые за много лет она чувствует себя красивой.

«Мы поженимся?» — гадает она.

Но спрашивать нет нужды. Они идут дальше, уже парой.

Папа рассказывает мне эту историю дважды. У меня есть вопросы. Но я приберегаю их до того момента, когда он закончит второй рассказ.

— Откуда ты знаешь, что она думала? — мой первый вопрос.

Позже она рассказала мне свои мысли, — отвечает он.

— Что стало с профессором Мортоном? — задаю я следующий вопрос. — Пытался ли он удержать ее при себе?

Мне тринадцать, но отец говорит, что разговоры у меня для тридцатилетних. За исключением глаз, я пошла в отца. Глаза у меня голубые.

— Профессор Мортон пытался удержать твою мать, — говорит отец. — Угрозами. Силой. Он и раньше это проделывал, когда она заговаривала об уходе от него. Но теперь она была влюблена и не боялась. Она собрала вещи и съехала.

— Она переехала к тебе?

— Не сразу. Нет, она сняла жилье в центре, возле Колониального кладбища, в доме, где, по слухам, водились привидения.

Я пристально смотрю на него и не собираюсь отвлекаться на дом с привидениями.

— Кто выиграл шахматную партию?

Глаза его делаются шире.

— Это очень хороший вопрос, Ариэлла, — говорит он. — Хотел бы я знать ответ.

Обычно папа знает ответы на любые вопросы.

— Ты догадывался, что она старше тебя?

Он пожимает плечами.

— Я не думал об этом. Возраст никогда не имел для меня особого значения.

Он встает, подходит к окну гостиной, раздвигает тяжелые бархатные шторы.

— Тебе пора спать, — говорит он.

У меня еще сто вопросов, но я согласно киваю. Сегодня он рассказал о моей матери, которой я никогда не видела, больше, чем когда-либо прежде, и еще больше о себе самом.

За исключением одной вещи — правды, которую он не хочет говорить, правды, на выяснение которой я потрачу годы. Правды о том, кто мы на самом деле.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В ОТЧЕМ ДОМЕ

ГЛАВА 1

Я стояла снаружи в глубоких синих сумерках одна. Наверное, мне было четыре или пять, и я обычно не оставалась снаружи в одиночку. Ряды верхних окон представали золотыми прямоугольниками в обрамлении зеленых лоз, нижние — полуприкрытыми желтыми глазами. Я смотрела на дом и вдруг упала навзничь на мягкую траву. В то же мгновение из подвала вырвалось пламя. Я не помню, слышала ли взрыв, — секунда, и ночь наполнилась голубым и желтым светом, в небо взметнулся красный огонь. Кто-то подхватил меня и понес прочь от дома.

Это мое самое раннее воспоминание. Помню запах воздуха в ту ночь — смесь дыма с ароматом сирени — и грубую поверхность шерстяного пальто под щекой, и ощущение, будто я плыву, когда мы уходили. Но я не знаю, кто меня нес и куда.

Позже, когда я спрашивала про пожар, Деннис, папин лаборант, говорил, что мне все приснилось. А отец просто отворачивался, но я успевала разглядеть его лицо, отстраненный и настороженный взгляд, покорно опущенные уголки губ — выражение, которое мне предстояло так хорошо выучить.

Однажды, когда мне было скучно, что случалось нередко в мою бытность ребенком, отец посоветовал мне завести дневник. Он сказал, что даже про скучную жизнь интересно читать, если автор уделяет достаточное внимание деталям. Папа нашел у себя в столе толстую тетрадь в синей обложке и снял с полки «Уолдена» Торо.[1] И вручил их мне.

Так я начала писать. Но даже все детали на свете не смогли бы сделать рассказ о первых двенадцати годах моей жизни достойным прочтения. Мне говорили, что детям однообразный распорядок идет на пользу, но как раз монотонности у меня было больше всего. Поэтому я постараюсь рассказать вам только о том, что необходимо для понимания последующих событий.

С самого рождения я жила со своим отцом, Рафаэлем Монтеро, в доме викторианского стиля в Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк.

Если хочешь укрыться от мира, поселись в небольшом городке, где все кажутся безымянными.

В отцовском доме было много комнат, но жили мы только в нескольких. Никто не пользовался башенкой на крыше (хотя много позже я провела там несколько часов, глядя в круглые окошки и представляя себе мир за пределами городка). От основания башни шел длинный коридор, в который выходили двери шести свободных спален. Широкая парадная лестница вела вниз, она разделялась надвое площадкой с нишей под витражным окном. На устилавшем площадку ковре были разбросаны марокканские подушки, на которых я часто валялась с книжкой или просто глазела вверх на светящиеся красные, синие и желтые стеклянные ромбы и треугольники. Витраж был куда интереснее, чем настоящее пепельно-серое небо, которое в Саратога-Спрингс только летом становится пронзительно-голубым.

Утро начиналось с прихода домработницы миссис Макгаррит. Это была миниатюрная худенькая женщина с редеющими рыжими волосами. Морщинки грусти и радости покрывали ее узкое личико примерно в равных пропорциях. Для меня у нее всегда находилась улыбка — в те времена.

Отправив собственных детей в школу, миссис Макгаррит приходила к нам и оставалась до четверти третьего, когда некоторые из ее отпрысков возвращались домой. Она готовила, убирала и стирала. Сначала она варила мне завтрак: как правило, овсянку со сливками или маслом и кленовым сахаром. Кухарка из миссис Макгаррит была так себе — каша у нее получалась пригорелая и недоваренная одновременно — и она никогда ничего не солила. Но сердце у нее было доброе.

А я чувствовала, что где-то у меня была мама, которая умела хорошо готовить. Я много знала про маму такого, о чем мне никто никогда не рассказывал. Вы можете подумать, будто я все это выдумала, чтобы компенсировать то, что никогда ее не видела. Но интуитивно я была уверена, что мои догадки верны, основаны на фактах, в которые я просто не была посвящена.

Миссис Макгаррит рассказывала, что слышала, будто бы мама, родив меня, заболела и легла в больницу. Деннис, помощник папы, говорил, что «ее забрали у нас по причинам, никому не понятным». Отец молчал. Все они сходились только в одном: мама исчезла после моего рождения, и никто из нас ее с тех пор не видел.

Однажды утром после завтрака, когда я занималась в библиотеке, почувствовала какой-то сладкий аромат, смешанный с запахом обычного крахмала. У миссис Макгаррит имелся пунктик; при глажке она щедро крахмалила всю мою одежду, а варила крахмал по старинке — на плите.

Я сделала перерыв и отправилась на кухню — шестиугольное помещение, выкрашенное в яблочно-зеленый цвет. Дубовый стол был покрыт ровным слоем муки, рядом стояла миссис Макгаррит и заглядывала в духовку громадной старинной плиты марки «Гарланд». Домработница казалась маленькой по сравнению с плитой с шестью газовыми конфорками, двумя духовками, жаровней и противнем. На одной из конфорок булькала кастрюля с крахмалом.

На столе рядом лежала кулинарная книга с пожелтевшими страницами, открытая на рецепте медового торта. Кто-то синими чернилами нарисовал рядом с рецептом три звездочки и написал: «Лучше всего получается на нашем лавандовом меде в июле».

— Что означают эти звездочки? — спросила я.

Миссис Макгаррит отпустила дверцу духовки и обернулась.

— Ари, вечно ты меня пугаешь, — сказала она. — Я даже не слышала, как ты вошла. — Она вытерла чистые руки об испачканный мукой передник. — Звездочки? Наверное, так твоя мама обозначала сложность рецептов. Думаю, четыре звездочки — высшая категория.

— Это мамин почерк?

Наклон вправо, с ровными петельками и закруглениями.

— Это ее старая кулинарная книга. — Миссис Макгаррит принялась собирать ложки, мерные чашечки и миски. Она сложила их в раковину. — И она станет твоей. Думаю, мне давно следовало передать ее тебе. Она всегда стояла на той полке, с тех пор как я пришла сюда работать. — Домработница указала на настенную полку возле плиты. Для рецепта требовалось по полчашки муки и меда, три яйца и разнообразные специи.

— «На нашем лавандовом меде», — прочитала я снова. — Что это значит, миссис Макги?

Миссис Макгаррит включила воду, и когда она ее выключила, я повторила свой вопрос.

— Ну, это мед, который делают пчелы, пьющие нектар из цветков лаванды, — сказала она, не поворачиваясь от раковины. — Знаешь те большие заросли лаванды у забора?

Я знала. Точно такие же цветы украшали обои в комнате наверху, где когда-то жили мои родители.

— Как делают мед? — спросила я. Миссис Макгаррит начала преувеличенно громко плескать посудой в мыльной воде, и я поняла, что она не знает ответа.

— Тебе лучше спросить у папы, Ари, — сказала она наконец.

Вернувшись в библиотеку, я вынула маленький блокнотик на пружинке, который всегда носила с собой, и добавила слово «мёд» в список вопросов, подготовленный к послеполуденным занятиям.

Каждый день в час пополудни отец поднимался из подвала. По утрам он работал у себя в лаборатории. Его компания «Серадрон» занималась биомедицинскими исследованиями.

Он занимался со мной в библиотеке с часу до пяти, с двумя перерывами в процессе: один на йогу и медитацию, один — на перекусить. Иногда, если позволяла погода, я гуляла в саду и играла с Мармеладкой, соседской рыжей полосатой кошкой, которая любила нежиться на солнышке возле лавандовой полянки. Затем я возвращалась в дом и присоединялась к отцу в библиотеке, где он читал свои научные и литературные журналы, он питал необычное пристрастие к литературным исследованиям XIX века, особенно касающимся Натаниэля Готорна[2] и Эдгара Аллана По. Я могла читать любые книги из нашей библиотеки, но выбирала в основном волшебные сказки.

В пять мы переходили в гостиную. Он садился в темно-зеленое кожаное кресло, а я усаживалась на обитую темно-красным бархатом скамеечку для ног, которая идеально подходила мне по росту. Иногда он просил меня открыть конверт, говорил, что ему трудно открывать вещи. За спинами у нас располагался камин, которым, насколько я знаю, никогда не пользовались. В очаге стоял стеклянный экран с вделанными в него бабочками. Я потягивала рисовое молоко, а он пил красный коктейль, который назывался «пикардо». Отец не давал мне его попробовать, говоря: «Ты еще маленькая». По-моему, в те времена я всегда была «еще маленькая».

Здесь я хочу описать папу: высокий мужчина, метр девяносто, с широкими плечами и узкой талией, мускулистыми руками и красивыми ногами (только много позже я поняла, насколько красивыми, увидев, как уродливы ноги у большинства людей). Прямые черные брови и спокойные темно-зеленые глаза, бледная кожа, длинный прямой нос, тонкие губы: верхняя изогнута наподобие лука, а уголки нижней опущены. Атласно-черные волосы чуть завивались надо лбом. Даже в детстве я инстинктивно понимала, что отец необычайно хорош собой. Он двигался, как танцор, легко и плавно. Его шаги невозможно было услышать, но его присутствие ощущалось с того момента, когда он входил в комнату. Мне казалось, что, даже если я ослепну и оглохну, я все равно буду чувствовать, что он здесь, самый воздух вокруг него ощутимо мерцал.

— Как делают мед? — спросила я в тот вечер.

Его глаза округлились.

— Все начинается с пчел, — сказал он.

И последовательно изложил весь процесс, начиная с нектара и кончая выборкой сот.

— Рабочие пчелы — стерильные самки, — учил он. — Самцы в основном бесполезны. Их единственная функция — спариваться с царицей. Они живут несколько месяцев, а потом умирают.

Отец с трудом выговаривал слово «умирают», как будто оно принадлежало какому-то незнакомому языку. Потом он описывал, как пчелы танцуют, когда возвращаются в улей, рисуя руками петли и волны, и в его устах все выглядело слишком красиво, чтобы быть настоящим.

Перейдя к рассказу о пчеловодах, он отошел к полкам и вернулся с томом энциклопедии. Папа показал мне изображение человека в широкополой шляпе и закрытым сеткой лицом, который держал в руках устройство с носиком для окуривания ульев.

Теперь у меня был образ матери: женщина в толстых перчатках, закутанная в длинную вуаль. Но я не стала говорить об этом папе или спрашивать его про «наш лавандовый мед». Он никогда не отвечал на вопросы о маме. Обычно он менял тему. Однажды сказал, что такие вопросы его расстраивают.

Я представляла, каков на вкус лавандовый мед. Единственный мед, который мне довелось попробовать, был из клевера, согласно этикетке на банке, и вызывал в воображении зеленый аромат летних лугов. Лавандовый, как мне представлялось, должен был обладать более крепким, острым цветочным вкусом, с едва заметным оттенком дыма. Он был бы фиолетово-голубым на вкус — цвета сумеречного неба.

В папином мире время значения не имело. Не думаю, чтоб он хоть раз взглянул на напольные часы в библиотеке. Однако соблюдал четкое расписание — в основном, подозреваю, ради меня. Каждый вечер в шесть он сидел со мной, пока я ужинала тем, что миссис Макги (мне надоело писать имя полностью, к тому же я так ее и называла) всегда оставляла в подогретой духовке: макароны с сыром, или запеканку из соевого творога, или вегетарианское чили. Все эти блюда оказывались полусырыми снизу и подгорелыми сверху, «легкими» и «здоровыми». После ужина отец купал меня.

Когда мне исполнилось семь, он предоставил мне мыться самостоятельно. Папа спросил меня, хочу ли я, уже большая девочка, чтобы он по-прежнему читал мне перед сном, и я, разумеется, ответила утвердительно. Голос у него был бархатный. Когда мне было шесть, он читал мне Плутарха и Платона, но Деннис, должно быть, что-то ему сказал, потому что после этого он читал «Черного красавчика» и «Хейди» и «Принцессу и гоблина».

Я как-то спросила отца, почему он не ужинает вместе со мной, и он ответил, что предпочитает есть внизу и попозже. В подвале находилась вторая кухня (я называла ее ночной кухней), а также две огромные печи, лаборатория, где работали отец с Деннисом, и три спальни, изначально предназначенные для слуг. Я редко спускалась в подвал, прямого запрета ходить туда не было, но иногда дверь из верхней кухни в подвал оказывалась заперта, а даже если и нет, я знала, что мое присутствие там нежелательно. В любом случае мне не нравились запахи: вонь химикатов из лаборатории, отдающий тухлятиной дух стряпни из ночной кухни, смешанный с жаром горячего металла из печей. Да, я предпочитала запах крахмала. Подвалом правила кухарка и универсальная помощница отца отвратительная Мэри Эллис Рут, которая всегда смотрела на меня с неприкрытой враждебностью.

— Тебе понравилось?

Миссис Макги топталась возле стола с завтраком, теребя в руках посудное полотенце. Лицо у нее лоснилось, очки не мешало бы протереть, но клетчатый зелено-красный фартук, завязанный на талии, был наглажен и спадал вниз хрустящими складками.

Она спрашивала про медовый торт.

— Очень вкусно, — ответила я и почти не соврала.

Торт, ломтик которого я съела на десерт накануне вечером, отличался чудесной плотной сдобностью. Будь он пропечен чуть меньше и будь форма намазана маслом чуть щедрее, он и вправду мог получиться восхитительным.

— Если бы я пекла его дома, я бы использовала топленое сало, — сказала она, — но твой отец такой строгий вегетарианец.

Секундой позже Мэри Эллис Руте грохотом распахнула дверь из подвала и ворвалась в кухню.

— Что вы сказали курьерской службе? — обратилась она к миссис Макги.

Голос ее звучал хрипло и низко.

Мы с миссис Макги непонимающе уставились на нее. Не в ее обычаях было появляться наверху, да еще в столь ранний час. Сальные черные волосы топорщились от статического электричества, глаза метали молнии, однако она не встречалась взглядом ни с кем из нас. На подбородке у нее из выпуклой бородавки росли три длинные черные волосины, которые подрагивали, когда она говорила. Иногда я представляла себе, как выдергиваю их, но при мысли о прикосновении к ней меня мутило. Она носила громадное черное, засаленного вида платье, пахнущее металлом и едва не лопавшееся по швам, и металась по кухне, как жук — глухой ко всему, кроме собственных насекомых дел, притормаживая, только чтобы треснуть жирным кулаком по столу.

— Ну, вы собираетесь мне отвечать?! Уже почти десять, а еще никого нет.

Серебристый курьерский фургон останавливался возле нашего дома два-три раза в неделю, привозя материалы для отцовских исследований и забирая плоские белые коробки с наклейкой «Серадрон». На дверцах и стенках фургона значилось название и логотип компании «Зеленый крест».

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала миссис Макги, ее левая бровь и правая рука дергались.

Мэри Эллис Рут издала утробный звук, похожий на рычание, и с грохотом захлопнула за собой дверь в подвал, оставив шлейф металлической вони.

— Я никогда не разговариваю с человеком из «Зеленого креста», — проговорила домработница.

Вся доставка производилась с черного хода, который вел в подвал. Судя по лицу миссис Макги, ее настроение в один миг было испорчено на весь день.

Я встала из-за стола, сняла с полки мамину кулинарную книгу и пролистала ее.

— Смотрите, — сказала я, чтоб отвлечь ее. — Она поставила здесь четыре звездочки.

Это был рецепт сырного хлеба с медом. Миссис Макги заглянула мне через плечо в рецепт, на лице ее читалось сомнение. Я чуть откинулась назад, чтобы почувствовать тепло ее тела, не прикасаясь к ней. Мне казалось, что это самое близкое ощущение матери, какое мне суждено.

Полагаю, домашнее обучение имело свои преимущества. Мне не нужно было беспокоиться о том, что надеть в школу или как завести друзей. Время от времени мне приходилось сдавать предписанные департаментом образования экзамены, и каждый раз я на все вопросы отвечала правильно. Отец напичкал мою голову знаниями по истории, математике и литературе, я могла читать по-латыни, немного по-гречески, а также по-французски и по-испански, мой словарный запас на родном языке был настолько обширен, что периодически мне приходилось объяснять миссис Макги значение употребленных мною слов. Иногда Деннис преподавал мне естественные науки. Одно время он учился на врача, но потом переключился на биологию, которую преподавал на полставки в колледже неподалеку. Благодаря полученным навыкам Деннис служил нам семейным доктором и зубным техником. Только если я серьезно заболевала, а это случалось два или три раза, вызывали доктора Уилсона. Но прививки и ежегодные обследования нам с отцом делал Деннис. К счастью, у меня были хорошие зубы.

Пользуясь бассейном колледжа, Деннис учил меня плавать и вообще был моим другом. Он единственный в нашем доме любил смеяться и смешить меня. (Миссис Макги была слишком нервной, чтобы позволить себе больше, чем улыбку, да и улыбка тоже получалась нервная.) У Денниса были темно-рыжие волнистые волосы, и стричься ему приходилось раз в месяц — в промежутках они отрастали почти до плеч. Его конопатый нос напоминал ястребиный клюв. Как и отец, Деннис был высокий, метр восемьдесят семь, но коренастее. Он был довольно вспыльчив и без колебаний отчитывал Рут, когда та становилась особенно груба или резка, и это делало его героем в моих глазах.

Мне было двенадцать, когда однажды зимой, под вечер, Деннис поведал мне о «фактах жизни». Он краснел, когда я задавала ему вопросы, но ответил на все. Когда я не смогла придумать больше ни одного вопроса, он погладил меня по голове и спустился вниз, а я отправилась в ванную и стала рассматривать себя в зеркало. Темные волосы, как у отца, голубые глаза, бледная кожа. Нечто упрямое в лице.

Позже в тот же вечер я сидела и наблюдала, как тают сосульки, висевшие под козырьком за окнами гостиной. Месяц за месяцем дни были только одного цвета — серого. Я слушала, как приходит весна. Кап-кап-кап.

Снаружи на подъездной дорожке стоял отец. Казалось, он разговаривает сам с собой. Время от времени я видела его там, погруженного в свои мысли, не обращающего внимания на погоду.

Миссис Макги как-то раз спросила, не одиноко ли мне, и я не нашлась с ответом. Из книг я знала, что у людей бывают друзья, у детей — товарищи по играм. А у меня были отец с Деннисом и миссис Макги (Мэри Эллис Рут, увы, тоже), и любые книжки, какие душа пожелает. Поэтому, несколько секунд подумав, я ответила, что нет, мне не одиноко.

Миссис Макги это явно не убедило. Я слышала, как она говорила с Деннисом о моей «потребности выйти за пределы дома». Она продолжала: «Я знаю, как он любит ее, но чрезмерная опека никому не идет на пользу».

И вот в один дождливый день после полудня миссис Макги посадила меня в свою машину. Идея заключалась в том, чтобы я пообедала у нее дома, познакомилась с ее семьей, а потом, задолго до положенных десяти часов, меня отвезли бы домой.

Шел настоящий ливень, ветровое стекло моментально заливало водой, дворники не успевали ее убирать. Помню, как руки миссис Макги стискивали руль. И помню тишину, когда машина нырнула в туннель. Меня восхитило, как внезапно вещи могут переходить из одного состояния в другое и обратно.

Испытывала ли я возбуждение? Скорее страх. Я очень редко покидала дом, только для того, чтобы меня сопроводили на очередные экзамены в местной средней школе. Сегодня я не знала, чего ожидать. Отец говорил, что у меня слабая иммунная система, как и у него самого, что нам лучше держаться подальше от больших скоплений людей. Тогда я была маленьким, хрупким на вид ребенком, но теперь мне исполнилось двенадцать, я казалась себе взрослее и крепче, и мое любопытство по отношению к миру тоже выросло.

Нельзя сказать, что я была «не от мира сего». Я много читала, была осведомлена о «фактах жизни». Но никто не подготовил меня к дому миссис Макги.

Она жила на южной стороне Саратога-Спрингс. Когда-то дом был выкрашен белой краской, но зимняя непогода за годы съела краску, и дом выглядел несколько обшарпанным.

Внутри от калейдоскопа звуков, цветов и запахов у меня закружилась голова. В этом доме пахло людьми. Горы туфель и ботинок всех размеров валялись у двери, окруженные лужами растаявшего снега. Влажные пальто и детские комбинезоны висели на крючках, запахи пота и мокрой шерстяной одежды мешались с ароматами горячего шоколада и тостов и еще с чем-то, чего я не смогла определить (это оказалось мокрой псиной).

Миссис Макги провела меня по коридору в кухню. Там вокруг видавшего виды стола расположились ее дети. Мальчик лет шести перестал оплевывать одну из своих сестер и крикнул: «У нас гости!»

Остальные уставились на меня. Большая желтая собака подошла и ткнулась мокрым носом мне в ногу.

— Привет! — сказал один из старших мальчиков, темноволосый, в клетчатой рубашке.

— Ты кто? — спросила маленькая девочка с зелеными глазами, глядящая на меня снизу вверх.

Девочка повыше откинула за спину длинную рыжеватую косу и встала. Она улыбнулась.

— Это Ари, — сказала она остальным. — Я Кэтлин, — обратилась она ко мне. — Мама говорила, что ты придешь.

— Садись сюда, — зеленоглазая девчушка пододвинула стул к столу рядом с собой.

Я села. Всего их было десятеро. У них были ясные глаза и румяные щеки, и они с любопытством смотрели на меня. Пес свернулся под столом у моих ног.

Кэтлин поставила передо мной кружку с какао и тающей в нем большой зефириной. Еще кто-то подвинул ко мне тарелку с тостом, небрежно покрытым корицей и растопленным маслом. Я сделала глоток и откусила кусочек.

— Вкусно, — произнесла я, чем явно их порадовала.

— Не торопись, осваивайся, — сказала миссис Макги. — Попозже можешь попробовать выучить, как кого зовут. Всех разом не упомнишь.

— Даже мама иногда забывает, — добавила Кэтлин. — Она зовет нас «дочка» или «сынок».

— Ты любишь кататься на санках? — спросил другой темноволосый мальчик.

— Никогда не пробовала, — ответила я, слизывая с губ зефирную пенку.

— Никогда не каталась на санках? — В его тоне чувствовалось недоверие.

— Мисс Ари редко бывает на улице, — объяснила миссис Макги. — Она не то что ты, оболтус.

— Я не оболтус, — сказала зеленоглазая девочка. У нее был крохотный носик с двумя веснушками на нем. — Я слишком изящная, чтобы быть оболтусом.

— Изящная! — насмешливо передразнили несколько голосов.

— Бриджит пухленькая, а не изящная. Пухленькая, как поросенок, — сказал мальчик постарше. — Меня зовут Майкл, — представился он, пока Бриджит возмущалась.

— Когда Майкл ложится спать, он спит солдатиком, — сказала Кэтлин. Она выпрямилась и прижала руки по швам. — Так и спит. Ни разу за ночь не шелохнется.

— Не то что Кэтлин, — парировал Майкл. — Она все с себя скидывает, а потом просыпается от холода.

Они казались бесконечно завороженными друг другом. Вступали новые голоса, рассказывая, как этот просыпается до зари, а тот разговаривает во сне. Я ела тост, пила какао и слушала их как далекий птичий щебет.

— С тобой все в порядке? — раздался голос Кэтлин рядом с моим ухом.

— Все хорошо.

— Мы шумная кодла. Мама говорит, что мы хуже мартышек. — Кэтлин снова откинула косу. Та каким-то образом упорно переползала обратно через плечо, сколько бы ее ни откидывали. У Кэтлин было маленькое личико, довольно простое, но когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. — Тебе тринадцать?

— Двенадцать. Тринадцать будет летом, — уточнила я.

— Когда у тебя день рождения?

Остальные дети постепенно разбрелись, и за столом остались только мы с Кэтлин. Она болтала о домашних животных, о нарядах, о телепередачах — вещах, о которых я знала очень немного, разве что из книг.

— Ты всегда так одеваешься? — спросила она без тени издевки.

Я оглядела свою простенькую белую хлопчатобумажную накрахмаленную блузку и свободные накрахмаленные темные брюки.

— Да.

Мне хотелось добавить: «Благодаря твоей матери. Это она покупает мне одежду».

Если честно, миссис Макги не всегда покупала мне бесцветную одежду. Когда я была совсем маленькой, лет двух или трех, она купила мне пестрый летний костюмчик, где были перемешаны красный, зеленый и голубой цвета. Отец при виде его поморщился и попросил немедленно снять это с меня.

Кэтлин была одета в обтягивающие джинсы и лиловую футболку. Я удивилась, почему они не накрахмалены.

— Мама сказала, что тебе нужно больше цвета в жизни. — Кэтлин поднялась. — Пойдем, покажу мою комнату.

По пути в комнату Кэтлин мы миновали захламленное помещение с телевизором на стене.

— Этот большой экран папа купил нам на Рождество, — сказала Кэтлин.

Макгарриты оккупировали два дивана и разнокалиберные стулья, кто-то валялся на подушках на ковре. Все глаза были прикованы к экрану, на котором мелькало изображение какого-то странного существа.

— Что это? — спросила я.

— Инопланетянин, — ответила она. — Майкл обожает научно-фантастический канал.

Я не стала ей говорить, что никогда раньше не видела телевизора. Вместо этого я сказала:

— Об инопланетянах писал Рэй Брэдбери.

— Первый раз про него слышу.

Кэтлин поднималась по лестнице, я шла следом. Она открыла дверь в комнату размером чуть больше гардеробной при моей спальне.

— Входи, — пригласила она.

Комната была набита вещами: двухъярусная кровать, два маленьких комода, письменный стол и стул, ворсистый красный ковер, заваленный обувью. Окна отсутствовали, а стены покрывали плакаты и вырезки из журналов. Из черной коробки на комоде гремела музыка, рядом лежали квадратные упаковки от лазерных дисков, но я ни одного не узнала (дома у нас в основном была классика — симфонии и оперы).

— Какую музыку ты любишь? — спросила я.

— Панк, поп, рок. Это «Кэнкерс». — Она махнула в сторону постера над письменным столом — длинноволосый мужчина, одетый во все черное, оскалился, словно рыча. — Обожаю их. А ты?

— Первый раз о них слышу.

Она вытаращилась на меня, но тут же сказала:

— А, не бери в голову. Наверное, мама правду сказала. Ну то, что ты вела уединенную жизнь.

Я ответила, что ее мама, наверное, права.

Мой первый визит к Макгарритам, пока я была там, казался бесконечным, но когда мы ехали домой, мне уже представлялось, что он длился всего несколько минут. Такое количество всего незнакомого ошеломило меня. Мистер Макгаррит, большой круглый мужчина с массивной лысой головой, пришел домой к ужину. На ужин были спагетти, и миссис Макги приготовила для меня особый соус без мяса, который оказался на удивление вкусным.

Все сгрудились за длинным столом, ели-пили и разговаривали, перебивая друг друга. Младшие дети рассказывали о школе и о том, как их задирает мальчик по имени Форд. Майкл вызвался разобраться с этим Фордом, но мать сказала, чтоб он даже и не думал, отец сказал «довольно», а желтый пес (его звали Уолли, сокращенное от «Уол-Марта», названия магазина, возле которого его нашли) завыл. Все рассмеялись, даже мистер и миссис Макги.

— А ты правда не ходишь в школу? — спросила меня Бриджит. Она поела быстрее всех.

Я с полным ртом кивнула.

— Счастливая, — вздохнула Бриджит.

Я проглотила то, что было во рту, и спросила:

— Тебе не нравится в школе?

Она покачала головой.

— Люди над нами смеются.

На мгновение за столом воцарилась тишина. Я обернулась к Кэтлин, которая сидела рядом со мной, и шепотом спросила:

— Это правда?

По лицу Кэтлин сложно было что-то прочесть: казалось, она одновременно и рассержена, и смущена, и в то же время стыдится своих чувств.

— Да, — ответила она, понизив голос, — мы единственные, у кого нет компьютеров и мобильников.

Затем уже громко произнесла:

— Богатые дразнят всех, кто на стипендии. Не только нас.

Миссис Макги встала и принялась убирать тарелки, и все снова заговорили.

Это совсем не было похоже на беседы, происходившие у нас дома: здесь перебивали, возражали, кричали, громко смеялись и разговаривали за едой — и никого это, кажется, не задевало. Дома фразы всегда были законченными, диалоги логичными, они разворачивались постепенно, вдумчиво, развивались волнообразным гегельянским спиралям, рассматривая все альтернативы, прежде чем прийти к заключению. В тот вечер, пока миссис Макги везла меня обратно, я осознала, что у нас дома не было места глупости.

Поблагодарив ее и войдя в дом, я обнаружила отца в кресле у камина, он читал и ждал меня.

— Как прошел твой выход в свет? — Он откинулся на спинку своего кожаного кресла, и глаза потерялись в тени.

Я подумала обо всем, что видела и слышала сегодня, и прикинула, как бы это все описать.

— Было очень мило, — осторожно произнесла я.

При этих словах отец вздрогнул, как от боли.

— У тебя лицо горит, — сказал он. — Тебе пора в постель.

Когда я уезжала от Макгарритов, Кэтлин порывисто обняла меня на прощание. Я представила себе, как пересекаю комнату и обнимаю папу на ночь. Даже мысль об этом была смешна.

Я пожелала ему спокойной ночи и направилась наверх, не сняв пальто.

На следующее утро что-то разбудило меня раньше времени. Я выкарабкалась из постели и в полусонном состоянии пошла к окнам.

Вдруг раздался пронзительный вой — ничего подобного я в жизни не слышала. Похоже, он исходил из сада за домом. Насторожившись, я подошла к выходившему в ту сторону окну и выглянула, но, как ни вглядывалась, не разглядела ничего, кроме призрачного мерцания снега в темноте.

Шум оборвался. Мгновением позже я услышала глухой стук, как будто что-то врезалось в дом. Чья-то тень широкими шагами направлялась из сада на улицу. Я проводила фигуру глазами. Папа?

Должно быть, я снова заснула, потому что следующим звуком, который меня разбудил, был крик миссис Макги. В комнате было уже светло. Я помчалась вниз по лестнице.

Она стояла снаружи, дрожа, в зимнем пальто с искусственным лисьим воротником и в искусственной норковой шапке. Мне показалось, что при виде меня она съежилась.

— Не смотри, Ари, — сказала она.

Но я уже увидела Мармеладку, лежащую на ступеньках. Снег вокруг нее был забрызган кровью.

— Бедная кошка, невинное создание. Какой зверь мог сотворить такое?

— Вернись в дом, — прошипела мне Мэри Эллис Рут.

Она подняла меня за плечи и втолкнула в коридор за кухней. Затем протиснулась мимо меня и плотно закрыла за собой кухонную дверь.

Через несколько секунд я ворвалась на кухню. Но она была пуста. Я подбежала к задней двери и через окно увидела, как Рут подняла кошку. Тело Мармеладки уже окоченело. Шея у нее была сломана, подбородок задран к небу… Мне хотелось кричать.

Рут пронесла трупик мимо окна и исчезла из виду, но когда она проходила, я видела ее лицо, ее мясистые губы кривились в злой улыбке.

Я не рассказала миссис Макги о тени, которую видела в тот же день до рассвета. Почему-то я знала, что, если расскажу, будет только хуже.

Позже в тот же день, когда я ждала в кухне начала ежедневных занятий с отцом, я услышала голоса внизу.

— Поздравляю, — сказала Рут.

— Спасибо, — донесся папин голос. — И с чем же?

— С тем, что продемонстрировали свою истинную натуру, — довольно промурлыкала она. Затем добавила: — Кошку я закопала.

Я бросилась в гостиную, чтобы не услышать больше.

ГЛАВА 2

В тот год, когда мне исполнилось тринадцать, я узнала: почти все, что мне говорили об отце, было ложью. Он не страдал волчанкой, не был вегетарианцем. И он не хотел, чтобы я появилась на свет.

Но правду эту я узнавала постепенно, а не в результате мгновенного ослепляющего открытия, хотя для драматического эффекта предпочла бы второе. В том-то и сложность с описанием собственной жизни: приходится как-то разбираться с длинными скучными периодами.

К счастью, большинство из них остались в первой главе. Детство мое, в общем и целом, было настолько бедным на события, что при взгляде назад мне кажется, будто оно прошло во сне. Теперь я хочу перейти к более осмысленным моментам, к реальному времени тринадцатого года моей жизни и тому, что за ним последовало.

В том году я впервые праздновала свой день рождения. В предыдущие годы это было так: папа вручал мне подарок за обедом, а миссис Макги ставила на стол непропеченный кекс с потекшей глазурью. Оба эти события имели место и в нынешнем году, но на следующий день, шестнадцатого июля, миссис Макги взяла меня к себе домой. Предполагалось, что там я поужинаю и переночую: еще одно «впервые» в моей жизни — прежде я никогда не спала вне собственного дома.

Из гостиной я подслушала, как папа обсуждает это с миссис Макги. Его еще нужно было убедить, что со мной в чужом доме все будет в порядке.

— Ребенку нужны друзья, — твердо заявила миссис Макги. — По-моему, она до сих пор переживает гибель соседской кошки. Ей надо отвлечься.

— Ари очень хрупкая, миссис Макгаррит. Она не такая, как другие дети.

— Вы чрезмерно ее опекаете, — возразила миссис Макги с силой, которой я в ней не подозревала.

— Она так уязвима. — Папин голос звучал негромко, но убедительно. — Я могу только надеяться, что она не унаследовала мой недуг, поскольку мы не располагаем средствами для выяснения этого наверняка.

— Об этом я не подумала, — сокрушенно отозвалась миссис Макги. — Извините.

После паузы отец сказал:

— Я не возражаю, чтобы Ари переночевала у вас, если вы обещаете не спускать с нее глаз и привезти ее домой, если что-нибудь пойдет не так.

Миссис Макги обещала. Я тихонько прикрыла дверь гостиной, гадая, чем же так обеспокоен папа. В своей чрезмерной озабоченности он напомнил мне отца принцессы из «Принцессы и гоблина», панически боявшегося, что его дочь похитят ужасные твари, которые прокрадывались в ее комнату по ночам.

Когда мы приехали, у Майкла громко играла рок-музыка, и первые слова миссис Макги были: «Выключи сейчас же!» Кэтлин, пританцовывая, спустилась по лестнице мне навстречу. Она еще не успела переодеть школьную форму: темно-зеленый клетчатый джемпер поверх белой блузки с коротким рукавом, юбка в складку, белые гольфы и дешевые спортивные тапочки. Она завалила экзамен по всемирной истории, и теперь ей приходилось посещать летнюю школу.

— Только посмотрите на нее! — воскликнула она.

На день рождения я потребовала и получила новый наряд, который и был сейчас на мне: бледно-голубую футболку и вельветовые джинсы в тон. И то и другое, в отличие от моей обычной одежды, сидело на мне как влитое. И я начала отращивать волосы, которые Деннис прежде подстригал в каре длиной до подбородка.

— Как тебе?

— Сексуально, — выдохнула она.

— Кэтлин! — прикрикнула миссис Макги. Но я поняла, что она не лжет, когда в комнату вошел Майкл. Он только взглянул на меня и «упал в обморок» на диван.

— Не обращай на него внимания, — сказала Кэтлин. — Пойдем, я переоденусь.

Наверху я валялась на кровати Кэтлин, пока она натягивала джинсы и футболку. Форму она скатала в комок и запинала в угол.

— Это моей сестры Морин, — объяснила она.

Морин была старшей, и я редко видела ее, потому что она училась в бизнес-колледже в Облани.

— Бог знает, кто носил это до нее! Я стираю это тряпье через день, и все равно оно пахнет. — Кэтлин скорчила рожу.

— Как мне повезло, что не приходится носить форму, — поддразнила я ее, потому что она говорила мне это по три раза на неделе.

Мы завели привычку болтать каждый вечер по телефону по часу, а то и дольше, если никто не возражал, и проклятие школьной формы служило регулярной темой наших бесед. Так же как и игра в «перегадки», в ходе которой мы старались перещеголять друг друга в придумывании максимально отвратительных подвигов во имя любви. На данный момент лидировало: «Смогла бы ты съесть использованную зубную нить своего возлюбленного?» Это Кэтлин придумала. Ее также очень интересовала отцовская волчанка, о которой ей рассказала мать. Как-то раз она спросила меня: как мне кажется, не больна ли и я.

— Не знаю, — ответила я. — Видимо, анализы на волчанку не делают.

Потом я сказала, что не хочу больше об этом разговаривать, и она сказала, что понимает.

— И что же ты получила на день рождения? — Она уселась на пол, расплетая волосы.

— Эту новую одежду, — напомнила я. — И обувь. — Я задрала штанину и выгнула лодыжку.

«Конверс ол старз»![3] — Кэтлин подобрала одну из своих дешевых кроссовок и швырнула в мою сторону. — Ты теперь круче меня. — Она прикинулась, будто рыдает, уронив голову на руки, затем подняла глаза и заявила: — Понарошку. Я запустила в нее подушкой.

— А еще что? — спросила она.

— Что еще мне подарили? Ну, книжку.

— Про что?

Я заколебалась, ибо подозревала, что тут поработала ее мама.

— Ну, это как бы руководство по вступлению в женственность, — скороговоркой произнесла я, дабы отделаться.

— Неужели «Девушка становится женщиной»?

Я кивнула, а Кэтлин хихикнула:

— Бедная Ари. Бедные мы.

Я уже пролистала книжку, в мягком переплете цвета морской волны, изданную производителем «средств женской гигиены» (бесплатные образцы которой прилагались в приклеенном к обложке целлофановом пакете). Там имелись фразы типа: «Твое тело совершенно уникально, это настоящее чудо, заслуживающее, чтобы его оберегали и защищали ежедневно» и «Ты вступаешь в священное царство женственности!» Общий тон, неумолимо бодрый, вселял некоторое беспокойство. Неужели мне придется усвоить такое отношение к вопросу, чтобы вступить в «священное царство»?

— У тебя уже начались? — Кэтлин взглянула на меня сквозь завесу волос.

— Еще нет.

Я не представляла, как буду переживать ежемесячное испытание, которое в книге пытались изобразить столь ценным, но вслух этот не сказала. Учитывая спазмы и общую неприятность процесса, я бы предпочла вообще обойтись без этого.

— У меня начались с полгода назад. — Кэтлин откинула волосы назад и внезапно показалась мне старше. — Все не так уж плохо. Хуже всего колики. Мама рассказала мне, чего ждать, причем гораздо честнее, чем эта тупая книжонка.

Я подумала о своей матери, и Кэтлин пристально посмотрела на меня.

— Ты скучаешь по ней?

— Я не знала ее. Но все равно скучаю. Она исчезла, когда я родилась.

— Мама нам говорила, что она легла в больницу и больше оттуда не вышла. Знаешь, Ари, иногда, родив ребенка, женщины как бы сходят с ума.

Это было для меня новостью.

— Ты хочешь сказать, что моя мать спятила?

Кэтлин придвинулась ко мне и взяла за руку.

— Нет-нет. Я понятия не имею, что именно произошло. Но такое возможно. Это случилось с миссис Салливан с нашей улицы. Она родила, а спустя несколько дней ее забрали в «Марси». Знаешь, приют для душевнобольных. Стоит туда попасть, обратно уже не выйдешь.

Миссис Макгаррит крикнула, чтобы мы спускались к столу, и я более чем охотно подчинилась. Кэтлин вызвала у меня новый образ матери, самый что ни на есть непривлекательный: безликая женщина, затянутая в смирительную рубашку, запертая в камере с мягкими стенами.

Стол накрыли по-особенному, поставив на моем месте тарелку цвета сливок, расписанную крохотными зелеными листочками, вместо обколотой фаянсовой, как у остальных. Рядом с тарелкой лежали подарки: пять или шесть маленьких свертков, украшенных бантиками из фольги. Уолли успел слегка пожевать пару бантиков.

Ничего подобного я не ожидала. Дома у нас было не принято упаковывать подарки, и особой посуды не водилось. Даже на Рождество, которое Деннис заставлял нас справлять, при индифферентном участии моего отца и Рут, мы не заботились об упаковке подарков, и каждый получал что-нибудь одно, причем обязательно полезное.

— Открывай, — велела Кэтлин, и остальные поддержали ее.

Я расковыряла бумагу и обнаружила заколки для волос, ароматизированное мыло, обетную свечу в синем стеклянном цветке, лазерный диск («Кэнкерс», разумеется) и одноразовый фотоаппарат.

— Чтобы ты поснимала свой дом и показала нам, — сказал Майкл.

— Но вы можете прийти сами и посмотреть, — возразила я.

Он помотал головой.

— Мама сказала, нет.

Миссис Макги была на кухне, поэтому я могла выяснить, почему она так сказала. Я пообещала себе, что спрошу ее позже.

— Спасибо вам всем огромное.

Когда они зажгли именинные свечи и запели поздравительную песенку, я едва не расплакалась — но не по тем причинам, о которых вы подумали. Стоя возле жаркого круга маленьких розовых свечек, глядя на них, я остро чувствовала, насколько они дружны, насколько они все, включая дворнягу Уолли, одно целое.

Впервые в жизни я действительно почувствовала себя одинокой.

После обеда семейство Макгаррит собралось в гостиной смотреть телевизор. Они некоторое время препирались, что включить, потом пришли к компромиссу: сначала все смотрят документальный фильм о природе, потом взрослые укладывают младших Макгарритов спать, а мы втроем остаемся смотреть, что захотим.

Странно в тринадцать лет впервые в жизни смотреть телевизор. Огромный экран переливался цветами и формами, он казался живым. Звук, казалось, исходил не с экрана, а из стен вокруг нас. Я даже закрыла глаза, когда лев дрался с гиеной: картинки были слишком живыми, слишком настоящими.

Телевизионные чары разрушил голос Майкла. Он сидел позади меня (мы с Кэтлин устроились на подушках на полу) и имел обыкновение вставлять комментарии, как будто разговаривали сами животные. Лев стоял на холме и, томно обозревая пасущихся внизу антилоп, произнес: «Хорошо бы к этому еще жареной картошечки!»

Все рассмеялись, даже я, хотя не уловила смысла шутки. Но отца Майкла это раздражало, и он велел ему прекратить.

Когда фильм закончился, мистер и миссис Макги собрали младших и вышли из комнаты. Я села.

— Ты куда? — спросил Майкл. — Веселье только начинается.

Он взял пульт и заставил картинки в телевизоре меняться. Чуть позже я осознала, что мы смотрим первый в моей жизни фильм про вампиров.

Может, в комнате было душно, а может, экран подавлял меня своими размерами, или виноват был большой кусок торта, съеденный мной после обильной трапезы. А может, дело было в самом фильме: бледные существа с клыками, которые спали в гробах, поднимались ночью, чтобы пить человеческую кровь. Как бы то ни было, через десять минут после начала фильма меня затошнило.

Я бросилась в ванную и захлопнула дверь, на меня накатила вторая волна. Стиснув края унитаза, я зажмурилась, и меня вырвало. Я не открывала глаз, пока желудок не опустел и спазмы не утихли.

Вода из крана была холодной, и я немного плеснула себе на лицо. В зеркале над раковиной я увидела размытое отражение своего лица, бледного, покрытого каплями пота, с большими и темными глазами. Я открыла рот и плеснула воды на зубы и язык, чтобы смыть кислятину, а когда снова подняла взгляд, лицо в зеркале оказалось не мое.

Вам доводилось видеть в зеркале чужое лицо? Оно вызывающе уставилось на меня: выпуклые глаза без белков, как у животного, рыло вместо носа, волчья пасть, длинные и заостренные клыки. Я услышала собственный умоляющий голос: «Нет, нет!»

Затем, так же неожиданно, оно пропало. На меня смотрели мои собственные испуганные глаза, лицо обрамляли мои собственные влажные волосы. Но когда я открыла рот, мои зубы изменились — они казались больше, а клыки острее.

— Ари! — раздался снаружи голос Кэтлин.

Я спустила воду, вымыла руки и откинула назад волосы.

— Со мной все в порядке, — отозвалась я.

Перегуляла — таков был диагноз Кэтлин.

— Ты же не хочешь домой?

— Разумеется, не хочу, — но и болтать ночь напролет тоже не хотелось. — Мне надо поспать.

Что мне на самом деле было нужно, так это подумать. Но как только Кэтлин выключила свет, я почти мгновенно провалилась в сон без сновидений и не просыпалась до самого утра, когда дом ожил скрипом половиц, хлопаньем дверей, шумом воды в трубах и раздраженными возгласами: «Сейчас моя очередь!»

Я спала на нижней койке (Бриджит ночевала в другой комнате) и, заглянув наверх, обнаружила, что Кэтлин уже встала. Тогда я опять легла, размышляя о прошлом вечере. Думать о зеркале пока не хотелось, поэтому я сосредоточилась на фильме. Манера вампиров двигаться, вот что меня зацепило. Все остальное — спанье в гробах, кресты и чеснок, колья в сердце — мне было не интересно. Зато легкие, почти скользящие движения, непринужденная грациозность, с какой они возникали в помещении и покидали его, напомнили мне отца. Вошла Кэтлин, уже полностью одетая.

— Пора вставать, Ари, а то лошадей пропустим.

Кэтлин сказала, что уже достаточно хорошо меня изучила, чтобы не спрашивать, бывала ли я когда-нибудь на ипподроме.

— Спорим, ты и на велосипеде кататься не умеешь. Я права, мисс Уединенная жизнь?

— Прискорбно, по верно.

Утро выдалось ясное, но мои голые руки холодил туман. Мы торопливо шли по улице. В шесть утра там еще почти никого не было.

— В этом главная прелесть житья в Саратога-Спрингс, — сказала Кэтлин. — Вот увидишь.

Мы миновали несколько кварталов приземистых домишек — большинство представляли собой современные прямоугольные коробки, не шедшие ни в какое сравнение с величественными викторианскими строениями в моем районе, затем пересекли широкий газон.

— Беговая дорожка там. — Кэтлин махнула рукой в гущу тумана. — Здесь выгуливают лошадей.

Она подвела меня к белому забору. Там уже стояли несколько человек, потягивая кофе и явно чего-то ожидая.

Мы услышали их раньше, чем увидели. Мягкий стук копыт по дерну, словно приглушенная барабанная дробь, а затем из туманной дымки возникли и они, на полном скаку, с припавшими к их шеям жокеями. Две белые лошади, две потемнее промелькнули мимо нас и снова исчезли в тумане.

— Жалко, больше не видно, — сказала Кэтлин.

Я была слишком потрясена, чтобы возразить ей, что мимолетное появление лошадей куда волшебнее, чем их ясный и отчетливый вид. Возникла еще одна, она двигалась медленнее — белый туман расступился, обнажая гнедую красавицу с черной гривой. Ее наездник низко пригнулся и тихонько что-то напевал ей в ухо.

Мы с Кэтлин посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Это самый лучший подарок на день рождения, — сказала я ей.

К дому Макгарритов мы возвращались по траве мимо конюшен. Кэтлин рассказывала мне о мальчике, с которым у нее произошла стычка в школе, и тут я перестала слушать.

Кто-то наблюдал за мной. Я поняла это по покалыванию на коже.

Я оглянулась, но увидела только траву и туман.

— Что случилось? — спросила Кэтлин.

Голос ее звучал так встревоженно, что я скорчила ей рожу, и тогда она рассмеялась.

— Бежим! — предложила я.

И мы наперегонки понеслись к началу улицы. Ощущение пропало.

Позже в то же утро миссис Макгаррит повезла меня домой, и Кэтлин поехала с нами. Миссис Макги явно пересмотрела свой запрет, ибо сама осталась в машине и позволила Кэтлин помочь мне внести вещи в дом. В доме, как всегда, было прохладно, шторы на окнах задернуты для защиты от жары.

— У тебя столько места, — протянула Кэтлин, оглядывая мою комнату: бледно-голубые стены, обшитые панелями слоновой кости, лепнина на потолке, прибранные по сторонам окон темно-голубые бархатные занавеси. — И тебе не приходится ни с кем его делить. Даже собственная ванная!

Особенно ей поправилась моя прикроватная лампа с абажуром из пяти фарфоровых пластин. При выключенной лампе они напоминали комковатый творог. Но стоило зажечь свет, и на каждой пластинке оживало изображение птицы: голубой сойки, кардинала, крапивников, иволги и голубя. Кэтлин несколько раз включала и выключала лампу.

— Как это получается?

Я знала ответ, потому что много лет назад задала тот же вопрос отцу.

— Фарфор покрыт резьбой и раскрашен. Увидишь, если заглянешь под абажур.

— Нет, — сказала она. — Это волшебство. Я не хочу знать, как оно работает. — Она выключила лампу. — Везучая ты.

Я попыталась взглянуть на ситуацию ее глазами.

— Может, я в чем-то и везучая, но тебе живется гораздо веселее.

Это была простая истина. Она стиснула мою руку.

— Жаль, мы не сестры, — сказала она.

Мы как раз спускались, когда внизу проходил мой отец с книгой в руке. Он поднял на нас глаза.

— Какое облегчение, — сказал он. — Судя по звукам, наверху резвилось стадо слонов.

Он пожал Кэтлин руку. Она вытаращилась на него. Затем он продолжил прерванный путь, направляясь в библиотеку.

Мы пошли к выходу.

— Почему ты мне не говорила, что у тебя такой потрясный предок? — прошептала Кэтлин.

Я не нашлась с ответом.

— Как обидно, что у него волчанка. — Кэтлин открыла дверь и повернулась ко мне. — Он выглядит как рок-звезда. Наш папка выглядит как мясник, кем и является. Тебе во многом повезло, Ари.

Когда она ушла, дом показался мне больше, чем обычно. Я отправилась за папой в библиотеку. Он сидел за письменным столом и читал. Я смотрела на него: подбородок опирается на длинную, узкую кисть, красивые губы, всегда изогнутые в легком разочаровании, длинные темные ресницы. Да, отец у меня «потрясный». Я гадала, бывает ли ему одиноко.

— В чем дело, Ари? — спросил он, не поднимая глаз.

Голос негромкий и музыкальный, как всегда.

— Мне надо с тобой поговорить.

Он поднял подбородок и глаза.

— О чем?

Я набрала в грудь побольше воздуха.

— О велосипеде.

Сначала папа сказал, что подумает. Потом, несколько дней спустя, он сказал, что обсудил это с Деннисом, и Деннис счел, что двигательная активность пойдет мне на пользу.

— Я знаю, что ты растешь, — сказал он в тот день, когда мы отправились покупать велосипед, — и понимаю, что тебе нужна большая независимость. — Он глубоко вздохнул. — Я все понимаю, и все же мне очень трудно не стремиться удержать тебя дома, в безопасности.

Мы ехали в его старом черном «ягуаре» — редкий случай, скажу я вам. Отец пользовался этой машиной от силы раз в месяц и почти никогда не брал меня с собой.

В тот теплый июльский день на папе был его обычный черный костюм — как он объяснил, когда я спросила, почему он никогда не ходит по магазинам, костюмы и сорочки ему шили в Лондоне, — широкополая шляпа для защиты от солнца, темные очки, перчатки и шарф. Другой выглядел бы в подобном наряде нелепо, но отец был воплощением элегантности.

— Я буду очень осторожна.

Он не ответил.

Велосипедный магазин помещался рядом с торговым центром. Мы с Кэтлин на прошлой неделе ездили сюда на автобусе, и она мне его показала. Они с Майклом также обсудили достоинства различных моделей и стилей и свели перечень рекомендаций к трем. Список лежал у меня в кармане. Но когда мы очутились в магазине, я поняла, что могла и не трудиться брать его с собой. Среди стоек с велосипедами прогуливался Майкл.

Увидев меня, он вспыхнул.

— Кэтлин сказала, что сегодня, — объяснил он. — Я не мог позволить, чтобы ты приняла решение сама.

— Боялся, что я ошибусь? — насупилась я, но он уставился мимо меня.

— Здравствуйте, сэр, — как-то скованно произнес Майкл.

Сзади ко мне подошел отец.

— А откуда вы знаете Ариэллу?

— Это брат Кэтлин, — пояснила я.

Отец кивнул и пожал мозолистую руку Майкла своей в перчатке.

— И что вы думаете об этих велосипедах?

Вечером по телефону Кэтлин сказала, что страшно злится на Майкла: он не сказал ей, что собирается в велосипедный магазин.

— Он говорит, твой отец похож на готического принца, — сказала она, и в ее голосе я услышала то, о чем умолчали слова: это было хорошо, «обалденно», выражаясь словечком, привычным в ее доме и неслыханным в моем.

Меня удивляло, как легко и быстро Макгарриты сходились с людьми, даже с такими странными, как мы с отцом. Наверное, снобизм, с которым они сталкивались в школе (и повсюду в Саратога-Спрингс) сделал их такими. Или какая-то наследственная черта делала их инстинктивно дружелюбными.

В любом случае, теперь у меня был велосипед, гоночный, голубой с серебром. А Деннис научил меня кататься всего за день, так что когда я подъехала к дому Макгарритов, Майкл был поражен.

— Да ты прирожденный всадник, — сказал он мне.

Я надеялась на это. Я уже строила планы на осень, когда собиралась попросить отца позволить мне брать уроки верховой езды.

С обретением велосипеда передо мной открылся весь город.

Поначалу я выезжала только с Кэтлин. Каждую неделю мы встречались у беговой дорожки, чтобы посмотреть на выездку лошадей. Потом отправлялись в центр, где иногда пили газировку с бутербродами, после чего я катила домой на послеобеденные занятия, а она направлялась на дополнительные по истории в школу. Кэтлин считала, что жестоко заставлять нас учиться летом, но на самом деле я всегда с нетерпением ждала времени, которое проводила с отцом. Мне нравилось учиться.

До знакомства с Кэтлин я ни разу не бывала в ресторане. Можете себе представить папу, Денниса, Мэри Эллис Рут и меня в «Оливковом саду»? Еды у нас дома хватало, и выходить куда-то поесть было совершенно ни к чему. Но Кэтлин показала мне, как увлекательно выбирать блюдо из меню. Жареные бутерброды с сыром в кафе были неизмеримо вкуснее всего, что готовила миссис Макги, разумеется, я ей об этом не сказала.

Кэтлин также познакомила меня с местной библиотекой и Интернетом. Она поверить не могла, что я не пользуюсь компьютером дома. Те два, что стояли в подвале, были отведены для исследований отца с Деннисом, но мне никогда и в голову не приходило попросить воспользоваться ими.

И в то лето я ими не пользовалась. У нас было слишком много других дел. Наши велосипедные прогулки становились все длиннее, мы ездили в розовый сад «Яддо» и дальше, на озеро. Поначалу я не могла ездить так далеко и быстро, как она, но день ото дня становилась все выносливее. Я заработала свой первый солнечный ожог, от чего у меня приключилась такая сильная температура и сыпь, что отец вызвал доктора Уилсона, который прочел мне нотацию и отправил на два дня в постель. После этого я с неукоснительностью религиозного обряда накладывала солнцезащитный крем с коэффициентом 50 из огромной бутыли, с бесконечным презрением оставленной Рут на моем трюмо.

На первый поцелуй реакция была куда слабее. Однажды вечером мы небольшой компанией отправились на озеро посмотреть на фейерверк. Все непрестанно хлопали мух и комаров, но меня насекомые не беспокоили. Я немного отошла от остальных, чтобы лучше видеть, и когда отвела глаза от неба, оказалось, что рядом со мной стоит Майкл. Я видела в его глазах отражение фонтана рубиновых звезд, когда он меня поцеловал.

Вы правы, я еще не описывала Майкла. Думаю, в то лето ему было шестнадцать. Загорелый парень среднего роста, с темно-каштановыми волосами и карими глазами. Все свободное время он проводил на воздухе, катаясь на велосипеде и купаясь. Он был худой и мускулистый, а лицо его сохраняло непроницаемое выражение, даже когда он рассказывал анекдоты, что случалось часто. Время от времени он таскал сигареты из отцовских запасов, и я помню запах табака. Достаточно ли этого? Думаю, хватит о нем.

Июль перетек в август, и все дети Макгарритов начали готовиться к возвращению в школу — покупать тетрадки и ручки, проходить стоматолога, стричься, обсуждать учителей. Однажды из Канады прилетел холодный ветер, принеся в Саратога-Спрингс недвусмысленный намек на то, что лето не будет длиться вечно.

Возможно, понимание этого делало меня раздражительной, думала я. А может, я соскучилась по Деннису, отцовскому ассистенту: он тогда на месяц уехал в Японию проводить какие-то исследования. С самых первых дней он был очень привязан ко мне. Я думала о том, как он таскал меня на своих широких плечах, изображая лошадь, как смешил. Он называл себя моим «верным конопатым другом». Он должен был вернуться через пару-тройку недель, только этой мыслью мне и оставалось утешаться.

Я заставила себя прочесть сборник стихов Эдгара Аллана По, но это далось мне с трудом. Когда-то я мучительно продиралась сквозь «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», которая показалась мне невыносимо затянутой. Но поэзия оказалась еще хуже. Через час отец будет наверху, рассчитывая услышать от меня вдумчивый анализ размера, а я думала только о том, что Майкл (и Кэтлин) отправились по магазинам и я сегодня их вообще не увижу.

На обед миссис Макги сделала мне омлет, такой водянистый и безвкусный, что я не смогла заставить себя проглотить больше трех кусочков. Я недоумевала, почему дома ее стряпня намного лучше.

Когда в час мы встретились с отцом в библиотеке, я сказала:

— Знаешь, я невысокого мнения о поэзии По.

Он сидел за столом, подняв бровь.

— И много ли ты из нее прочла, Ариэлла?

— Достаточно, чтобы понять, что она мне не нравится.

Я говорила быстро, чтобы скрыть правду: я прочла только первую и последнюю строфы, а остальное пролистала. Я попыталась объяснить.

— Слова у него просто… слова на бумаге. Какое стихотворение ты читала?

Как это похоже на него — сразу понял, что я прочла только одно.

Я раскрыла книгу и протянула ему.

— «Эннабел Ли», — произнес он, словно лаская голосом это имя. — Ох, Ари. Думаю, ты вообще его не читала. — И он прочел мне стихотворение вслух, едва заглядывая в книгу, не делая пауз между строчками и строфами, и слова звучали как музыка, как печальнейшая в мире песнь. Когда он читал последние строчки:

Много, много ночей там покоюсь я с ней, С дорогой и любимой невестой моей В темном склепе у края земли, Где волна бьет о кромку земли,[4]

— я плакала. И когда он поднял взгляд от книги, я увидела слезы и в его глазах. Он быстро взял себя в руки.

— Извини, — сказал он. — По — неудачный выбор.

Но я не могла перестать плакать. Смущенная, я оставила его и отправилась наверх, а строчки продолжали звучать у меня в голове:

Если светит луна, то приносит она Грезы об Эннабел Ли; Если звезды горят — вижу радостный взгляд Прекраснейшей Эннабел Ли.

Я рухнула на постель и плакала, как никогда не плакала раньше, — о маме и о папе и о себе, обо всем, что было и могло бы быть, и обо всем, что было утрачено.

Я проспала до раннего утра и очнулась от яркого сновидения. (С тех пор почти все мои сны были яркими и запоминающимися. А у вас тоже так?) Во сне были лошади, и пчелы, и женский голос, напевающий: «Когда посинеют вечерние тени, я буду ждать тебя».

Песня еще вертелась у меня в голове, когда я поднялась и направилась в ванную — и обнаружила, что, пока я спала, мое тело «вступило в священное царство Женственности». Я привела себя в порядок и спустилась вниз, чтобы сообщить об этом миссис Макги, которая покраснела. Она, в свою очередь, должно быть, сказала что-то отцу, поскольку вечером он держался со мной более отстраненно и замкнуто, чем когда-либо прежде. Взгляд его, обращенный ко мне, был настороженным.

Мы занимались геометрией (предмет, который я втайне обожала), и я была поглощена доказательством того, что противоположные стороны четырехугольника, вписанного в циклический четырехугольник, являются дополнительными. Когда я подняла глаза, отец смотрел на меня в упор.

— Что такое, папа?

— Ты напевала.

Его шокированный тон меня едва не рассмешил.

— Что, настолько фальшиво?

— Песня, — проговорил он. — Где ты ее выучила?

Она по-прежнему вертелась у меня в голове: «Где, синея, волна набегает на берег, я буду ждать тебя».

— Она мне приснилась, сегодня ночью. Мне даже слова приснились.

Он кивнул, по-прежнему явно расстроенный.

— Эта была одна из ее любимых… — произнес он наконец.

— Мамина?

Но мне не было нужды спрашивать. Я подумала: «Почему ты не можешь сказать это, папа? Скажи, что это была мамина любимая песня».

Он выглядел таким подавленным, как будто я произнесла эти слова вслух, а не просто подумала.

Позже в тот же день мы сделали обычный перерыв на йогу и медитацию. Я проделывала все позы йоги, не задумываясь, но, когда мы перешли к медитации, могла только думать.

Отец научил меня мантре для медитации: «Кто я? Я не знаю». Я повторяла эту фразу снова и снова, и у меня полностью пропадало самосознание, разум становился пуст и открыт, и на меня снисходило умиротворение. Но сегодня мантра в голове сократилась сама собой и звучала сердито: «Я не знаю», «Я не знаю», «Я не знаю».

Однажды в конце лета, в субботний полдень, Кэтлин валялась на банном полотенце, расстеленном на газоне у нас за домом, а я сидела в тени конского каштана, вдыхая запах жарящихся на солнце одуванчиков. Стрекотали цикады, и, хотя солнце палило изо всех сил, ветерок нес еле различимый привкус зимы. Мы обе были в купальниках и солнечных очках. Кожа Кэтлин лоснилась от детского масла, а мою покрывал солнцезащитный крем.

— Майкл в октябре получит права. Папа собирается давать ему «шевроле» на выходные, при условии, что он будет возвращаться не поздно. Так что он сможет нас покатать.

— Надо будет купить ему униформу, — лениво отозвалась я.

Кэтлин озадаченно нахмурилась, а в следующую секунду широко улыбнулась.

— Наш личный шофер! — хихикнула она. — Только представь себе.

— Мы будем сидеть на заднем сиденье.

Я откинула волосы, отросшие за лето ниже плеч, и завернула их на затылке.

— Чем это пахнет? — Кэтлин резко села.

Слабый знакомый запах чего-то горелого становился все сильнее.

Кэтлин вскочила и двинулась к дому, несколько раз останавливаясь, чтобы принюхаться. Я последовала за ней.

Запах шел из подвала. Мутное окошко было приоткрыто, и Кэтлин направилась прямо к нему. Она опустилась на колени и заглянула внутрь.

Я машинально дернулась предостеречь ее, но промолчала и опустилась на колени рядом с ней.

Мы смотрели в комнату, которую я называла ночной кухней, Мэри Эллис Рут стояла у деревянного стола, нарезая мясо. За ее спиной на газовой плите на большом огне булькала высокая кастрюля, и она, не оборачиваясь, одной рукой швыряла туда через плечо куски мяса. Кухарка ни разу не промахнулась.

Я положила Кэтлин руку на плечо и отодвинула ее прочь, пока нас не заметили. Мы вернулись под конский каштан.

— Кто эта ведьма, и что она делает? — спросила Кэтлин.

Я объяснила, что Рут — кухарка моего отца.

— У него особая диета, — сказала я, а про себя добавила: «Которую я всегда по умолчанию считала вегетарианской, как и у меня».

— Выглядело так же мерзко, как и пахло, — фыркнула Кэтлин. — Похоже на потроха.

Позже мы отправились ко мне в комнату переодеться. Кэтлин взяла с подзеркальника одноразовый фотоаппарат и щелкнула меня, пока я надевала рубашку. Я выхватила у нее фотоаппарат.

— Так нечестно! — сказала я.

Она со смехом отобрала его у меня и выбежала в коридор. Прежде чем последовать за ней, я застегнула рубашку.

Но длинный, обшитый кедровыми панелями коридор зиял пустотой. Я принялась открывать двери в соседние спальни, уверенная, что она прячется.

Дом, такой родной, внезапно показался мне незнакомым. Я смотрела на него глазами Кэтлин. Вытертые ковры и викторианская мебель идеально подходили ему, и я откуда-то знала, что выбирала их мама.

Вот бывшая комната моих родителей, они лежали на этой кровати с пологом. Я не стала задерживаться на этой мысли. Сосредоточилась на обоях — узор из веточек лаванды на чуть желтоватом фоне, от букетика из шести цветков до двух с однообразной регулярностью от пола до потолка, а в одном месте возле плинтуса полоска бумаги загнулась, обнажив под ней узор оливкового цвета. Я гадала, сколько слоев бумаги мне пришлось бы снять, прежде чем я нашла бы узор, который мне понравится.

Комната за комнатой оказывались пустыми. Я проверяла даже чуланы. Войдя в последнюю комнату, почувствовала движение за спиной, резко обернулась, и Кэтлин меня щелкнула.

— Есть! — воскликнула она. — Почему у тебя такой испуганный вид?

— Не знаю, — ответила я.

Но я знала. Я испугалась чего-то, что могло случиться с ней.

— Давай прокатимся до аптеки и сдадим в проявку, — предложила она, помахивая фотоаппаратом.

— Но мы же еще не всю пленку отсняли. Уже отсняли. — Она ухмыльнулась. — Пока ты попусту тратила время здесь, наверху, я сделала несколько снимков внизу. Включая один портрет красавчика папочки, который я повешу у себя на стену.

— Серьезно? — Я надеялась, что она шутит.

— Не волнуйся, я его не побеспокоила. Он так углубился в чтение, что не заметил меня.

По пути вниз Кэтлин остановилась рассмотреть картину на стене.

— Жуть какая, — сказала она.

Это был натюрморт с тюльпаном, песочными часами и черепом — такой привычный, что я редко обращала на него внимание.

— Он называется «Memento mori», — сказала я. — Это означает: «Помни, что ты смертен».

Кэтлин уставилась на картину.

— Жуть, — повторила она. — Жуть, но круто.

Я гадала, кто выбрал эту картину и кто повесил ее здесь.

В ожидании проявки мы бродили по овеваемым кондиционерами проходам аптеки. Мы пробовали косметику и парфюмерию, открывали бутылочки, чтобы понюхать разные марки шампуня, читали вслух журналы, приветствуя визгом очередные подвиги голливудских звезд. Кассирша у выхода метала на нас испепеляющие взгляды каждый раз, когда мы проплывали мимо нее.

Народу в магазине в тот день было немного, и через полчаса нам выдали готовые снимки. «Славтегосспди!» — выдохнула кассирша нам вслед. Мы отправились в парк, чтобы рассмотреть добычу. Кэтлин вскрыла пакетик, как только мы уселись на скамейку.

К моему полному унижению, на первой фотографии красовалась я в джинсах и лифчике, с рубашкой в руке.

— Я тебя убью, — зашипела я.

Единственным утешением служило то, что картинка получилась смазанная, должно быть, я шевельнулась, когда она щелкнула затвором.

Я попыталась забрать карточку, но Кэтлин выхватила ее у меня.

— Майкл заплатит, чтоб увидеть ее.

Мы дергали туда-сюда, пока мне не удалось порвать фотографию надвое и смять половинки в кулаке. Уныние Кэтлин насмешило меня.

Прочие фотографии валялись на скамейке позабытые, и мы бросились к ним одновременно. Как всегда, Кэтлин успела первой.

— Как ни жаль, больше никаких ню, даже частично. — Она пролистала пачку. — Видишь? Я хотела показать остальным, как выглядит твой дом.

Неумелый фотограф, она снимала по нескольку раз одни и те же места, и мы просмотрели их все по порядку: парадная лестница, ниша с витражным окном, лестничная площадка, внешняя библиотека, гостиная. И наконец, темно-зеленое кожаное кресло моего отца, а над ним какое-то мерцание.

— Где он? — удивилась она. — Что случилось?

— С фотоаппаратом что-то не то, — сказала я.

А сама подумала о вампирском фильме, который мы смотрели, — о сцене, где Дракула не отражается в зеркале. И хотя она не сказала этого вслух, у меня возникло ощущение, что Кэтлин думает о том же эпизоде.

Последней лежала моя фотография, снятая как раз перед тем, как она сказала, что у меня испуганный вид. Но снимок получился таким мутным, по нему невозможно было разобрать, что я тогда чувствовала.

В моей памяти тот августовский день запечатлелся как последний день последнего лета невинности.

Когда вечером Кэтлин позвонила, мы не говорили о фотографиях. Мы изо всех сил старались их не упоминать.

Приближался первый школьный день Кэтлин, и она призналась, что нервничает. Она сказала, что нам обеим нужен «новый имидж». Например, было бы неплохо проколоть уши в торговом центре. Но для этого требовалось заручиться согласием родителей, поскольку нам не исполнилось еще шестнадцати лет.

— Как твой красавчик папочка? — спросила она нарочито бодрым голосом. — Разрешит он тебе уши проколоть?

— Красавчик папочка в печали, — ответила я. — И мне сомнительно.

— Мы его обработаем. Сначала надо его развеселить. Ему следует снова начать встречаться с женщинами, — сказала Кэтлин. — Какая жалость, что я не старше.

Я прикинулась, будто меня сейчас стошнит. Но мы обе притворялись, играя роли, которые только вчера были нашим естественным поведением.

— Завтра в семь, — сказала она металлическим голосом. — Завтра наше последнее в этом сезоне свидание с Джастином и Трентом, — так мы назвали наших любимых лошадей.

— Спокойной ночи, — сказала я и повесила трубку.

Я отправилась пожелать спокойной ночи отцу, который, как всегда, читал «Журнал По» в гостиной. Я попыталась представить его себе в виде пленки эктоплазмы. Он встретил мой взгляд спокойно и с искоркой веселья в глазах.

Когда он пожелал мне приятных сновидений, я обернулась и спросила:

— Тебе не бывает одиноко?

Он склонил голову набок. А потом улыбнулся — одна из тех редких, очаровательных улыбок, которые делали его похожим на застенчивого мальчика.

— Как я могу быть одинок, Ари, — проговорил он, — если у меня есть ты?

ГЛАВА 3

Немцы называют это Ohrwurm, то есть «уховертка»: прилипчивая песня, которая вертится у человека в голове. Все следующее утро, пока мы смотрели, как наездники тренируют лошадей, в мозгу у меня звучала песня из сна.

Но сегодня слова выходили несколько иные:

Когда посинеют вечерние тени, Синева позовет тебя.

Меня не раздражало бесконечное повторение песни. Сознание нередко играло со мной в такие игры, это было развлечением для единственного ребенка в доме. Еще раньше в то лето мне начали сниться кроссворды (а у вас так бывает?), вопросы и клеточки появлялись по фрагментам, поэтому за один раз получалось вписать только одно слово. Я проснулась с застрявшими в голове двумя вопросами — вечнозеленое тропическое растение (четыре буквы) или островки суши (пять букв), — разочарованная, что не могу восстановить сетку полностью. Но «Синева» никак на меня не действовала, она почему-то казалась естественным фоном.

Другие завсегдатаи трека, должно быть, привыкли к нашему присутствию, но никто из них никогда с нами не заговаривал. Полагаю, в большинстве своем это были богатые хозяева лошадей. Даже их повседневная одежда, как бы помята она ни была, выглядела дорогой. Они стояли, облокотившись на белый забор, изредка перебрасываясь словами и потягивая кофе из больших алюминиевых кружек. Запах кофе плыл к нам сквозь влажный утренний воздух, вместе с запахами лошадей, клевера и сена — зелено-золотистой квинтэссенции летнего утра в Саратога-Спрингс. Я вдыхала ее, стараясь удержать в легких. Через несколько дней лето закончится, и все присутствующие разъедутся. Ароматы лета постепенно уступят место запахам каминного дыма и опавших листьев, мокнущих под дождем, позже они сменятся пушисто-белой свежестью снега.

Кроме богачей здесь находилась целая община работников: жокеи, тренеры, конюхи и грумы, вываживающие лошадь, пока она остывает от бега. Многие разговаривали между собой по-испански. Кэтлин рассказала мне, что они приезжают в Саратога-Спрингс на сезон скачек, с июля по День труда. После большинство куда-то девается.

Но мы с Кэтлин не особенно болтали в то утро. Нам было несколько неловко друг перед другом. Помахав на прощание, до следующего лета, Джастину и Тренту, нашим любимым коням, мы отправились на велосипедах в центр.

В итоге мы оказались у библиотеки. Кроме читальных залов, аптеки и парка, двум девочкам с мелочью в кармане податься было особенно некуда. Торговый центр располагался далековато для велосипедной прогулки, так же как озеро и розовый сад «Яддо».

Центральные улицы Саратога-Спрингс предназначались для покупателей классом повыше: на главной улице и в ее окрестностях имелось множество кафе, магазинов одежды (Кэтлин называла их «тряпки для яппи»), несколько ресторанов и баров и комиссионный магазин с безумно задранными ценами, забитый изъеденными молью кашемировыми кардиганами и вышедшими из моды «дизайнерскими» джинсами. Иногда мы бродили между вешалками со старыми нарядами, потешаясь над ними, пока хозяева магазина не велели нам выметаться.

Хуже было в ювелирной лавке. Если хозяин маячил на месте, мы даже не заходили, потому что он непременно говорил: «Ступайте, куда шли, барышни». Но если за прилавком стояла только молоденькая продавщица, мы просачивались внутрь и зависали над витринами с мерцающими кольцами, цепочками и брошами. Кэтлин предпочитала бриллианты и изумруды, мне нравились сапфиры и хризолиты. Мы знали, как называется любой камень в этом магазине. Если продавщица нам что-нибудь говорила, у Кэтлин был готов надменный ответ: «Будьте с нами повежливее. Мы ваши будущие покупатели».

Из библиотеки нас никто и никогда не выгонял. Мы направились прямиком к компьютерам, полазить по Интернету. Кэтлин меня натаскивала. Она сидела за одним терминалом, проверяя свою почту и выискивая идеальные сапоги, тогда как я за другим перепрыгивала с сайта на сайт, исполненная решимости побольше узнать о вампирах.

На запрос «вампиры и фотография» вывалилось больше восьми миллионов ссылок на разные страницы: от фантастических до непристойных (куда я не могла бы зайти, даже если бы захотела, благодаря встроенной цензурной программе библиотеки). Как бы то ни было, мне удалось залезть на несколько сайтов, где размещались объявления вампиров, ищущих других вампиров для утешения, обучения и более сокровенных нужд. Судя по результатам беглого просмотра публикаций, вампирское сообщество подразделялось на множество фракций: одни пили кровь, другие воздерживались (на одном сайте их называли «несостоявшимися», на другом «психологическими вампирами»); некоторые с гордостью расписывали свой эгоизм и агрессию, другие казались просто одинокими, предлагая себя в «доноры». Но я не нашла упоминания о вампирах на фотографиях.

Не прекращая исследования, я время от времени поглядывала на Кэтлин, но она была увлечена собственными поисками и не встречалась со мной глазами.

Википедия оказалась кладезем информации. В соответствующей статье говорилось о происхождении вампиризма в фольклоре и литературе и содержались ссылки на такие темы, как «Гематофагия» и «Патология», которые я мысленно наметила посетить, когда у меня будет больше времени. Однако по части фотографий там сообщалось только, что «вампиры обычно не отбрасывают тени и не отражаются в зеркале. Эта загадочная способность в основном ограничена европейскими мифами о вампирах и может быть связана с фольклорным поверьем об отсутствии у вампира души. В современной фантастике она развилась в идею о невозможности запечатлеть вампира на фотографии».

Я откинулась на спинку стула и взглянула на Кэтлин. Но ее место пустовало. Тогда я почувствовала ее дыхание у себя за спиной и, оглянувшись, встретила ее вопрошающий взгляд.

Эти вопросы я принесла домой на урок, но не смогла задать отцу ни один из них. Как спросить собственного папу о состоянии его души?

Это определение я нашла одним из первых: становясь вампиром, смертный жертвует душой.

Разумеется, я сомневалась в наличии души. Я была агностиком — верила, что нет доказательств существования Бога, однако не отрицала, что Он, возможно, существует. Я прочла избранные главы из Библии, Корана, Талмуда, Дао дэ цзин, Бхагавадгиты и трудов Лао Цзы, но я читала их все как литературные или философские произведения, и мы с отцом обсуждали их именно как таковые. У нас не было ритуальной духовной практики — мы преклонялись перед мыслью.

Точнее, мы почитали добродетель и идею добродетельной жизни. Платон говорил об особой важности четырех добродетелей: мудрости, мужества, умеренности и справедливости. Согласно Платону, систематическое образование позволит человеку научиться добродетели.

Каждую пятницу отец просил меня подвести итог различным урокам недели: истории, философии, математике, литературе, естественным наукам и искусству. Затем я суммировала свои выводы, выискивая системы, закономерности и параллели, которые зачастую поражали меня. Отец обладал способностью ясно и подробно проследить историческое развитие любой системы верований, ее связь с политикой, искусством и наукой, которую, боюсь, я тогда воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Со временем опыт жизни в реальном мире показал мне, что, как это ни прискорбно, редкому уму доступна такая глубина и ясность мысли.

И в чем здесь, по-вашему, дело? Можно выдвинуть предположение, что только те, кто свободен от страха смерти, способны по-настоящему постичь человеческую культуру.

Да, я возвращаюсь к своему рассказу. Однажды мы, как обычно, встретились в библиотеке и, по-моему, должны были говорить о Диккенсе. Но мне хотелось поговорить о По.

После всех своих жалоб я сама решила снять «Лучшие рассказы и стихотворения Эдгара Аллана По» с полки в библиотеке. За прошлую неделю я прочла «Сердце-предатель» — без особого интереса, «Черный кот» — с довольно тягостным ощущением (оно вызвало в памяти образ несчастной Мармеладки), после «Преждевременных похорон» мне приснился кошмар, что меня похоронили заживо, а «Морелла» стоила мне трех бессонных ночей.

Мореллой звали женщину, которая сказала своему мужу: «Я умираю, но я буду жить». Она умирает родами, и ее дочь растет без имени. Во время обряда крещения отец нарекает девочку Мореллой, на что она отвечает: «Я здесь!» — и тут же умирает. Он несет ее на могилу матери, которая, естественно, оказывается пустой, потому что мать и дочь оказываются одним целым.

Заметьте, как на эти страницы просочился курсив. Это Эдгар По виноват.

В любом случае, у меня имелись вопросы и насчет «Мореллы», и насчет себя. Я гадала, насколько похожа на маму. Я не думала, что мы с ней — одно целое, с первых осмысленных шагов у меня было острое самосознание, хотя порой и противоречивое. Но поскольку я ее совсем не знала, как можно быть уверенной?

Однако папу не так-то просто было сбить с толку. Сегодня мы все-таки поговорим о диккенсовских «Тяжелых временах». Завтра, если я настою, вернемся к По, но только после того, как прочитаю его эссе «Философия творчества».

Соответственно, на следующий день, отложив Диккенса, мы вернулись к По — поначалу довольно осторожно.

— Я подхожу к этому уроку с определенным беспокойством, — начал отец. — Надеюсь, сегодня обойдется без слез.

Я так на него посмотрела, что он покачал головой:

— Ты меняешься, Ари. Я сознаю, что ты становишься старше, и понимаю, что нам надо обсудить изменения в твоем образовании.

— И в нашем образе жизни, — выдохнула я дрожащим от волнения голосом.

— И в нашем образе жизни, — повторил он, подчеркнув последнее слово.

Уловив в его голосе нотки скептицизма, я исподлобья смотрела на отца. Но его лицо, как всегда, осталось невозмутимым. Помню, как пристально я тогда разглядывала его темно-синюю хрустящую накрахмаленную рубашку с ониксовыми запонками, удерживающими безупречные складки манжет, и мне хотелось заметить хоть какой-то изъян в его безупречном облике.

— Тем не менее, что ты вынесла из рассказов Эдгара Аллана По?

Теперь пришла моя очередь качать головой.

— Похоже, По смертельно боялся проявлений страсти.

Он вскинул брови.

— Откуда именно ты вынесла такое впечатление?

— Не столько из рассказов, кстати, на мой взгляд, они все затянуты, как из его эссе, оно показалось мне вопиюще рациональным, вероятно, из страха перед собственными страстями, — ответила я.

Да, мы действительно разговаривали подобным образом. Наши диалоги велись на чистом, правильном английском языке, проколы случались только с моей стороны. С Кэтлин и ее родными я общалась по-другому, и порой словечки оттуда проскакивали во время занятий с папой.

— В эссе разбирается композиция «Ворона», — продолжала я, — как будто стихотворение является математической задачей. Эдгар По утверждает, что пользуется некой формулой, определяющей выбор длины строки, размера, тона и фразировки. Но, на мой взгляд, подобное заявление не заслуживает доверия. Его «формула» выглядит отчаянной попыткой казаться логичным и рассудительным, тогда как, по всей видимости, он был каким угодно, только не таким.

Теперь папа уже улыбался.

— Я рад, что эссе вызвало у тебя такой интерес. Помня о твоей реакции на «Эннабел Ли», я ожидал куда меньшей… — он замялся, словно бы подыскивая подходящее слово, на самом деле, как мне теперь кажется, пауза делалась исключительно ради эффекта, — куда меньшей увлеченности.

Я улыбнулась в ответ. Эту сухую, с плотно сжатыми губами полуулыбку ученого я переняла от него, она ничем не напоминала его редкую, застенчивую улыбку искреннего удовольствия.

— Для меня По — автор, которого познаешь постепенно. Или не познаешь вовсе.

— Или не познаешь. — Он сплел пальцы. — Я согласен, конечно, что стиль его письма напыщен, порой претенциозен. И эти курсивы! — Он покачал головой. — Как сказал один из его коллег-поэтов, По был «на три пятых гением, а на две — сливочной тянучкой».

Я улыбнулась (на сей раз по-настоящему).

— Тем не менее, — продолжал отец, — его специфическая манера призвана помочь читателю выйти за пределы знакомого, прозаического мира. А нам чтение подает, полагаю, некоторое утешение.

Никогда прежде мы не говорили о литературе в таких личных выражениях. Я подалась вперед.

— Утешение?

— Хм… — Казалось, ему трудно подобрать слова. — Понимаешь… — Веки его сомкнулись, и, пока глаза были закрыты, он произнес: — Думаю, можно сказать, что он описывает то, как я иногда себя чувствую. — Он открыл глаза.

— Напыщенным? Претенциозным?

Он кивнул.

— Если ты и испытываешь такие чувства, то ничем этого не выдаешь.

Часть меня продолжала изумляться: «Папа говорит о своих чувствах!»

— Я стараюсь, — отозвался он. — Видишь ли, с формальной точки зрения По был сиротой. Его мать умерла, когда он был очень маленьким. Его взял к себе в семью Джон Аллан, но официально так и не усыновил. И в жизни, и в творчестве По демонстрирует классические симптомы осиротевшего ребенка: неспособность принять потерю родителя, стремление к воссоединению с умершим, предпочтение воображения реальности. Короче говоря, По был одним из нас…

Наша беседа резко оборвалась, в дверь библиотеки громко постучала кухарка Рут. Отец вышел в коридор переговорить с ней.

От избытка неожиданной информации я вся была как на иголках. «Одним из нас»? Папа тоже был «осиротевшим ребенком»?

Но больше я в тот день ничего о нем не узнала. Новости, принесенные Рут, заставили его спуститься вместе с ней в подвал. Я побрела к себе в комнату, голова у меня шла кругом. Я вспомнила, как отец читал «Эннабел Ли», и в памяти всплыли слова По из «Философии творчества»: «Смерть прекрасной женщины, вне всякого сомнения, является наиболее поэтическим предметом на свете; в равной мере не подлежит сомнению, что лучше всего для этого предмета подходят уста ее убитого горем возлюбленного»[5]

И я думала о Морелле, о маме и о себе.

Вскоре позвонила Кэтлин. У нее уже начался учебный год, и мы редко виделись с той последней встречи на треке. Но на сегодня школа закончилась, сказала она, и ей надо меня повидать.

Мы встретились в бельведере в дальней части сада за домом. Что, я еще не упоминала об этом месте? Это была открытая шестиугольная постройка, круглую крышу которой венчал небольшой купол, в точности как на доме, только поменьше. Единственной мебелью служили мягкие скамьи, и мы с Кэтлин провели здесь немало вечеров, «тусуясь», как она это называла. Бельведер означает «красивый вид», и наш этому вполне соответствовал: он выходил на сбегающий вниз склон, покрытый лозой и разросшимися кустами шиповника, от аромата темно-малиновых цветов сам воздух казался розоватым.

Я лежала поперек на скамейке и наблюдала за стрекозой (штопальщица зеленая обыкновенная), хотя она вовсе не выглядела обыкновенной, застыв на карнизе и медленно поводя в воздухе прозрачными крылышками. Влетела Кэтлин с развевающимися волосами и раскрасневшимся от быстрой езды лицом. Влажный воздух и духота обещали очередную вечернюю грозу.

Она вытаращилась на меня сверху вниз, отдышалась, а затем принялась хохотать.

— Гляньте… на… нее, — произносила она между приступами смеха. — Богиня… отдохновения.

— А ты кто? — спросила я и села.

— Я — твоя спасительница.

Она вытащила из кармана джинсов пластиковый пакет, открыла его и вручила мне маленький синий фланелевый мешочек на шнурке. От мешочка сильно пахло лавандой.

— Надень, — сказала подруга. У нее на шее висел точно такой же.

— Зачем?

Стрекоза тем временем улетела.

— Для защиты. — Она плюхнулась на мягкое сиденье лицом ко мне. — Я тут провела кое-какие исследования, Ари. Ты знаешь что-нибудь о растительных чарах?

Я не знала. Но Кэтлин просидела какое-то время в библиотеке и теперь была специалистом.

— Я собрала лаванду у вас в саду и календулу у соседей, — сказала она. — Они защитят тебя от зла. В свой я положила базилик из маминых кухонных запасов — заклинания лучше работают, если травы собраны у собственного дома. Фланель? Она из старой наволочки, но я прошила мешочки шелковой ниткой. Надень.

Я скептически относилась к любым суевериям, но не хотела ее обижать.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны.

— Надень, — повторила она, сверкнув глазами.

Я просунула голову в шнурок.

Она оживленно закивала.

— Вот так, молодец, — сказала Кэтлин. — Слава богу. Я несколько ночей не спала, думая о тебе. Что, если отец прокрадется однажды ночью в комнату и укусит тебя в шею?

Мысль была настолько абсурдной, что я даже не рассердилась.

— Это смешно.

Она подняла ладонь.

— Я знаю, как ты любишь отца, Ари. Но что, если он не сможет удержаться?

— Спасибо, что позаботилась обо мне, — сказала я, чувствуя, что подруга зашла слишком далеко, — но беспокойство твое неуместно.

Она помотала головой.

— Обещай, что будешь его носить.

Я собиралась снять его, как только она уйдет, а пока поносить, дабы успокоить ее. По крайней мере, пахло приятно.

И все же амулет я не сняла, но не потому что боялась папу, а потому что мешочек с лавандой был знаком любви Кэтлин ко мне. Ну вот я и сказала это: «любовь». То, что существовало между мной и отцом, было чем-то другим, включавшим и взаимное уважение, и семейный долг, интеллектуальный диспут, — и ничто из этого нельзя недооценивать, но — любовь? Если мы и испытывали ее, то никогда не употребляли это слово.

ГЛАВА 4

Предмет можно увидеть по-настоящему, только когда смотришь прямо на него. Большинство людей живут, не сознавая ограниченности собственного зрения. Но ты никогда не окажешься среди них.

Если сосредоточиться на слове «сосна» в этом предложении и одновременно попытаться прочесть соседние слова, возможно, удастся различить «слове» и «в этом», в зависимости от того, на каком расстоянии от глаз находится страница. Но «сосна» будет самым четким, поскольку центр поля зрения направлен на него.

Этот центр называется ямкой и является частью глаза, где зрительные палочки расположены наиболее плотно. Ямка занимает примерно столько же процентов поверхности глазного дна, сколько луна на ночном небе.

Все прочее — периферическое зрение. Периферическое зрение позволяет улавливать движение и помогает обнаруживать хищников в темноте. У животных периферическое зрение развито гораздо сильнее, чем у людей. Вампиры где-то посередине.

Краем глаза я засекла движение. Но, обернувшись, никого не увидела.

Стояло серое утро в начале октября, я была у себя в комнате и одевалась. Хотя никто, кроме отца, миссис Макги и, может быть, Денниса, если он высунет нос из подвала, меня бы не увидел, я заботилась о своей внешности и, признаюсь, проводила много времени перед зеркалом, любуясь собой. В то лето волосы у меня росли быстро и уже доходили до лопаток и даже начали слегка виться. Тело тоже изменилось, честно говоря, меня оно смущало. Даже губы казались полнее, женственнее. Здесь, наверное, стоит заметить: мое отражение в зеркале было мутным, неотчетливым — как будто я смотрела на него периферическим зрением. Всегда так было. Из книг я знала, что отражение обычно более четкое. Мое таковым не было, но ведь все зеркала в нашем доме были старые. Я винила их.

Когда кожу начало покалывать, я снова обернулась. Никого.

Однажды вечером вернулся Деннис из Японии. Его веселая и беззаботная натура оживила дом. С тех пор как у Кэтлин началась учеба, я видела ее гораздо реже; у нее появились новые друзья среди одноклассников, и, хотя она звонила мне раз или два в неделю, я чувствовала, как мы отдаляемся друг от друга. Мне уже не казалось таким естественным проводить время в одиночестве, как раньше, и теперь целыми днями я чувствовала себя не у дел.

Деннис вошел в гостиную в помятом костюме, еле уловимо пахнущем потом и алкоголем, лицо раскраснелось, глаза воспалились. Папа сидел в своем кресле, потягивая пикардо, и читал. Отец, поняла я, никак не пах. У него вообще не было запаха. Лицо никогда не вспыхивало, глаза никогда не краснели. Его руки, в те редкие моменты, когда я их случайно задевала, были прохладны, тогда как Деннисовы излучали жар.

— Ого! — воскликнул Деннис, как только взглянул на меня.

— В смысле? — поинтересовался отец.

— В смысле, что мисс Ариэлла здорово выросла за тот месяц, что я отсутствовал. — Деннис наклонился и стиснул мои плечи. — Должно быть, это все велосипед, Ари. Я прав?

Я обняла его в ответ.

— Конечно велосипед. Тебе и самому бы не помешало, я права? — сказала я.

Он легонько похлопал себя по животу.

— Бремя среднего возраста растет, — хохотнул он, — особенно поощряемое экзотической кухней и великолепным японским пивом.

Деннису в то время было сорок с небольшим, и на лице и теле у него уже обозначились складки, которых отец был начисто лишен.

— Как тебе Япония? — спросила я.

— Это просто фантастика, — ответил он. — Но работа пошла не совсем так, как мы надеялись.

— Над чем ты работал?

Деннис с отцом переглянулись. После секундной заминки папа сказал:

— Мы проводим кое-какие исследования класса соединений, известных как перфлюороуглеродные.

Должно быть, вид у меня был озадаченный.

— Мы пытаемся получить из них эмульсию, — продолжал он, — способную переносить кислород.

Обычно я задала бы еще сотню вопросов, но такой уровень технических деталей был мне не по зубам.

— Как мило, — только и смогла выдавить я.

Деннис резко сменил тему.

— Скажи-ка мне, Ари, что это за штука у тебя на шее?

Я сняла через голову фланелевый мешочек и дала ему посмотреть.

— Это лаванда. Она должна принести мне удачу.

— Я и не подозревал, что ты суеверна, — бесстрастно заметил отец.

Неделями я надеялась, что папа возобновит наш разговор о По и сиротстве, но он всякий раз направлял урок в иную сторону. Я являлась в библиотеку, вооруженная парой провокационных реплик, которые должны были направить беседу на путь личных откровений. Но уже через несколько минут мы глубоко погружались в совершенно иную тему — об Алексисе де Токвиле,[6] или Джоне Дальтоне,[7] или Чарльзе Диккенсе. Через час после окончания урока я вспоминала свои уловки и восхищалась его умением нейтрализовать их. Временами казалось, что он меня гипнотизирует. В других случаях, как я потом поняла, он отвлекал меня развернутыми метафорами: он пускался в них легко, развивая их в течение разговора.

— В «Тяжелых временах» Луиза смотрит в огонь и думает о своем будущем, — говорил он как-то вечером. — Она воображает, будто его, как нить, прядет «величайший и древнейший мастер — Седое время»,[8] но признает, что его прялка в тайном месте, работа ее не слышна, движения рук беззвучны. Откуда она знает Седое время? Откуда мы все знаем время, кроме как через наше представление о нем?

Казалось, он строит одну развернутую метафору, основываясь на другой.

«Как же это называется? — гадала я. — Может, метаметафора?»

У меня от них порой болела голова. Тем не менее я была настойчивой ученицей. Выяснить хоть что-нибудь о родителях и их прошлом казалось мне куда важнее Дальтона и Диккенса. Поэтому я состряпала план.

В среду вечером, когда по расписанию Деннис должен был провести со мной урок зоологии, посвященный эукариотическим клеткам и ДНК, я заявила, что хочу обсудить смежную тему: гематофагию.

— Да ну? — Деннис вопросительно уставился на меня.

— Ага, — ответила я словечком, которое никогда бы не употребила в присутствии отца. У Денниса была куда более свободная манера преподавания.

— Я прочитала об этом в библиотеке, — сказала я. — Знаешь, про животных, которые пьют кровь: червей, летучих мышей, пиявок.

Деннис открыл рот, чтобы перебить меня, но я гнула свое:

— В энциклопедии говорится, что гематофагия бывает двух типов: необходимая и факультативная. Некоторые животные питаются только кровью, тогда как другие дополняют кровь другими жидкостями. Я хочу понять…

Здесь я споткнулась, не зная, как закончить мысль. «Я хочу понять, к какому типу относится папа, — подумала я. — Я хочу знать, является ли гематофагия наследственной».

Деннис поднял правую ладонь — этот жест он использовал как сигнал остановки, когда учил меня кататься на велосипеде.

— Обсуждение этой темы тебе лучше начать с отцом, — сказал он. — Твой папа работал с пиявками и прочими. В этой области он специалист.

От расстройства я запустила пальцы в волосы — и увидела, как пристально наблюдает за мной Деннис. Он понял, что я заметила это, и покраснел.

— Ари, что ты тут натворила, пока меня не было? — спросил он.

— Первый раз поцеловалась. — Слова вылетели неожиданно.

Деннис попытался улыбнуться. Смотреть на это было неловко. Ему явно было не по себе, но он хотел скрыть свои чувства.

— Я понимаю, что ты растешь и у тебя возникают вопросы, — произнес он, совсем как папа.

— Не говори со мной свысока, — сказала я. — Ты мой друг… по крайней мере, я всегда так думала.

Он снова покраснел.

— Я твой верный конопатый друг.

Но в его голосе чувствовалась неуверенность.

— Пожалуйста, — взмолилась я, — скажи мне что-нибудь. Скажи что-нибудь определенное.

Лицо его обрело обычное добродушное выражение.

— Давай я расскажу тебе о «Серадроне», о наших исследованиях.

Он говорил о растущей потребности в искусственной крови, при том что все меньшее число людей готовы стать донорами. Хотя фирма «Серадрон» производила кровяные компоненты, до сих пор ни им, ни кому-либо еще не удалось создать клинически эффективный заменитель крови.

— Нам казалось, мы на пороге прорыва, — сказал он. — К сожалению, наши исследования в Японии показали, что потенциал удержания эндотелия в сетчатке невелик.

— Не догоняю, — прервала я Денниса, вскинув ладонь.

Он извинился. Мне достаточно знать, что ожидания от применения перфлюороуглеродов оправдались в весьма ограниченных размерах, сказал он.

— А теперь вернемся к рассмотрению переносчиков кислорода на базе гемоглобина, кстати, до сих пор ни один из них не смог заменить натуральную кровь, они только дополняют ее.

Я больше не хотела задавать вопросы. Он сказал мне больше, чем мог предположить.

Он снова пристально на меня посмотрел.

— Давай-ка на завтра назначим тебе обследование. Что-то ты бледненькая.

Назавтра Деннис взял у меня кровь на анализ и провел несколько тестов. Спустя некоторое время он вынырнул из подвала с большой коричневой бутылкой в одной руке и пакетом из фольги и иглой для подкожных инъекций в другой. Он сказал, что тест на волчанку не дал убедительных результатов. Но у меня малокровие, и мне надо принимать по столовой ложке тоника дважды в день.

Получив из его рук бутылку, я отвинтила крышку и понюхала.

— Запивай большим стаканом воды, — посоветовал Деннис.

Затем открыл пакет, вынул тампон, протер мне кожу и вколол лекарство. Я спросила, что в нем содержалось, он ответил, что это гормон, эритропоэтин, который повысит количество эритроцитов у меня в крови. После инъекции я почувствовала прилив энергии.

Позже я припомнила, что сказал Деннис: «…тест на волчанку не дал убедительных результатов». Но разве папа не говорил миссис Макги, что анализ крови на волчанку не делают?

На следующее утро у меня приключились неприятности в библиотеке.

Выдалось редкое октябрьское утро без дождя. Я укатила на велосипеде в центр посидеть за компьютером. Зачем приставать к отцу с вопросами? Он просто сменит тему, и все.

Всего минута ушла у меня на то, чтобы найти ссылку на «человеческую гематофагию» и выяснить, что многие люди пьют кровь. Африканское племя масаи, например, выживает не в последнюю очередь за счет коровьей крови, смешанной с молоком. Индейцы мочика[9] и скифы предавались ритуальному питью крови. А историй о человеческом вампиризме было несть числа, хотя их достоверность являлась предметом яростных дебатов в сети.

Следующая ссылка вывела меня на группу сайтов о «настоящих вампирах». Эти страницы содержали описание некоторых отличий сказочных и литературных вампиров от существующих в реальности. Сайты расходились во мнениях относительно того, зависят ли вампиры от потребления крови или могут «развиваться», способны ли они вынашивать детей, и если да, то станут ли дети вампирами. Короче говоря, никакой определенной информации там не было.

В статье, подписанной некой Инанной Артен, говорилось: «Более того, эта статья не имеет целью ввести вас в заблуждение. Настоящие вампиры, даже развитые, иногда пьют кровь, чтобы получить энергию. Тому, кто понимает, сколь многими способами жизнь "уступает место", питая другую жизнь, это покажется не более противоестественным, чем поедание живых овощей или животных для пропитания».

Я размышляла над этим, когда вдруг почувствовала руку у себя на плече.

— Почему ты не в школе? — спросила библиотекарь.

Это была пожилая женщина с морщинистой кожей. Я гадала, как давно она стоит у меня за спиной.

— Я на домашнем обучении.

Это ее явно не убедило.

— Родители знают, что ты здесь?

Я подумала сказать ей правду, что утренние часы принадлежат мне, и в это время я могу заниматься как хочу, пока не встречусь с отцом после обеда. Почему-то мне показалось, что она мне не поверит. Поэтому я сказала:

— Разумеется.

— Какой у тебя домашний телефон? — спросила она.

И я, как дура, ответила. В следующую минуту она разговаривала с папой. Пока мы ждали его приезда, она заставила меня сидеть на стуле перед ее столом.

— Я много раз видела тебя здесь, — сказала она. — Ты всегда ищешь вампиров?

— Я нахожу их интересными, — бодро ответила я, улыбаясь, как идиотка.

Должна сознаться, что, когда отец наконец вплыл в библиотеку, в наглухо застегнутом пальто и надвинутой на глаза черной шляпе, на реакцию библиотекарши стоило посмотреть. Челюсть у нее отвисла, и мы ушли без единого слова с ее стороны.

Но по пути домой отец произнес много слов, закончив:

— …и таким образом тебе удалось сорвать важный эксперимент, результаты которого теперь могут быть поставлены под угрозу, и ради чего? Чтобы раздражать библиотекаря вопросами о вампирах?

Но голос его звучал абсолютно бесстрастно. Только выбор слов и едва заметное понижение тона на слове «вампирах» выдавало, насколько он рассержен.

— Я ни о чем ее не спрашивала, — возразила я. — Я пыталась изучать кое-что на компьютере.

До самого дома он больше не произнес ни слова, молча поставил машину в гараж. Затем вошел в переднюю и начал разматывать с шеи шарф.

— Полагаю, нам пришло время поговорить, — он умолк, снимая пальто, — о предоставлении тебе собственного компьютера.

Когда спустя несколько дней позвонила Кэтлин, я уже являлась гордым обладателем блестящего белого ноутбука с беспроводным интернет-соединением. Рассказала историю его приобретения. В последнее время мне редко удавалось поведать ей о чем-нибудь интересном, возможно, поэтому ее звонки сделались реже.

На сагу о злой библиотекарше Кэтлин реагировала фразами: «Да ты что!» и «Правда?»

— Надо было соврать, — сказала она, когда я закончила. — Ты могла дать ей неправильный телефон или дать наш, все равно днем дома никого нет.

Я признала, что не очень умно вела себя с библиотекаршей.

— Но все к лучшему, — резюмировала Кэтлин. — Отец у тебя нормальный: компьютер тебе купил. Везет же.

Я не думала, что удача сыграла здесь какую-то роль, но промолчала. До меня дошло, что компьютер был для отца удобным средством избежать ответов на мои вопросы. Похоже, он хотел, чтобы я отыскала эти ответы сама.

Примерно в этот же период я в первый раз побывала на танцах.

Майкл позвонил мне (впервые в жизни) и пригласил, причем явно нервничая.

— Это просто танцы, — сказал он с ненужной запальчивостью. — Просто дурацкая школьная дискотека.

Хеллоуин в нашем доме не праздновали. Каждый вечер тридцать первого октября Рут опускала шторы и запирала двери. На редкий стук дверного молотка никто не отзывался. Вместо этого мы с отцом сидели в гостиной и играли в карты или другие настольные игры (когда я была маленькой, мы играли в конструктор, из которого строили машину, перевозившую карандаши с одного конца обеденного стола на другой).

Больше всего мы любили «Ключ к разгадке», в который играли ускоренными раундами, длившимися не более трех ходов с каждой стороны. У Макгарритов я обнаружила, что им требуется гораздо больше времени на раскрытие преступлений.

Я сказала Майклу, что мне надо спросить разрешения у папы.

Отец удивил меня ответом.

— Тебе решать. Это твоя жизнь, — сказал он и снова уткнулся в книгу, как будто меня тут не было.

Кэтлин выкроила время поговорить со мной о том, чего следует ожидать на танцах. Она сказала, что большую часть дней занята после уроков на репетициях школьного спектакля и уроках игры на флейте. Но так получилось, что в среду после уроков она свободна, и мы можем встретиться в центре в комиссионке, заодно и костюмы поищем.

Я осматривала платья на вешалке, когда она влетела в магазин.

— Классно выглядишь! — крикнула с ходу.

Она подстриглась так коротко, что когда затормозила, волосы упали ей на лицо.

— И ты тоже, — отозвалась я.

Но про себя подумала, что на Кэтлин слишком много косметики. Глаза у нее были словно обведены углем, волосы, покрашенные в черный цвет, выглядели темнее моих.

— Ты изменилась, — заметила я.

Похоже, ей было приятно это услышать.

— Мой новый имидж, — похвалилась она и приподняла волосы, чтобы показать мне уши.

Серебряные колечки и гвоздички украшали мочки и наружный край раковины. Я насчитала по семь штук на каждом ухе.

Мы не виделись месяца два, и я уже начала подумывать, что наша дружба заканчивается. Но глаза ее блестели от возбуждения.

— Мне столько всего надо тебе рассказать! — выдохнула она.

Мы пробирались среди одежды, раздвигая вешалки, кивая или кривясь, и разговаривали. Запах нафталина, застоявшихся духов и пота был силен, но почему-то не вызывал отвращения.

Не все новости из дома Макгарритов меня радовали. У Бриджит развилась астма, и в иные ночи она не давала Кэтлин спать своим кашлем. Мистера Макги в местном супермаркете, где он работал, совсем замучили: теперь ему приходилось вкалывать по выходным, потому что кто-то другой уволился. А миссис Макги «вся извелась» из-за Майкла.

— Почему? — не поняла я.

— Точно, ты ж не видела его последнее время. — Кэтлин встряхнула розовое атласное платье, потом запихала его обратно на вешалку. — Он отпустил волосы, и в школе у него какие-то неприятности. Ведет себя как взрослый, видите ли.

Я не совсем поняла, что это значит.

— В смысле, сделался хулиганом?

— Майкл — хулиганом? — Она рассмеялась. — Нет, скорее, просто склочным и упрямым. Он много читает про политику. И большую часть времени ведет себя как полный псих.

«Это может быть интересно», — подумала я.

— А что он наденет на танцы?

— Кто ж его знает. — Она вытянула из кучи расшитое блестками черное платье в обтяжку. — А вот это ты должна померить.

В итоге я надела это платье. Кэтлин выбрала себе красное атласное, с V-образным вырезом на груди и спине. Она сказала, что мы должны быть в масках, но я предпочла обойтись без оной.

Вечером на Хеллоуин у нашей парадной двери нарисовался Майкл в черных джинсах и черной футболке с намалеванным поперек груди словом «АНАРХИЯ». Он тоже был без маски. Мы с облегчением взглянули друг на друга.

Волосы у него отросли ниже плеч, и он выглядел стройнее, чем я помнила. Его темные глаза казались больше, а лицо уже. Мы стояли на пороге, разглядывая друг друга и не говоря ни слова.

Какое-то движение за спиной заставило меня оглянуться. У стены стоял отец, наблюдая за нами, и на лице его читалось крайнее неодобрение. Я никогда прежде не видела у него такого выражения. Уголки глаз и рта опущены, плечи жестко отведены назад, подбородок выдвинут вперед. Я промямлила что-то незначащее типа «привет», и он вздрогнул, странная судорога мельком исказила его лицо и грудь. Должно быть, я моргнула, подумалось мне тогда, потому что он внезапно исчез.

Когда я повернулась обратно к Майклу, глаза его были по-прежнему прикованы ко мне.

— Ты изменилась, — сказал он.

Майкл отвез нас в школу.

На заднем сиденье непрестанно, причем зачастую одновременно, трещали Кэтлин и ее приятель Райан, блондинистый коротышка, которого я видела летом. На Райане была маска черта.

Бриджит ныла весь обед. Она очень хотела пойти сегодня, — донесся голос Кэтлин с заднего сиденья, — считает, что заслужила это. Сегодня днем на школьном параде в честь Хеллоуина ей дали приз за лучший костюм вампира.

Кэтлин рассказала, что некоторые родители хотели отменить празднование Хеллоуина в школе, заявляя, будто таким образом дети славят Сатану. Они с Райаном громко хохотали над этим.

— Это все моя работа, — произнес Райан хриплым голосом, поглаживая рога на маске.

Мы с Майклом помалкивали. Его близость действовала на меня возбуждающе. Я украдкой поглядывала на его руки, лежащие на руле, на его длинные ноги.

Кэтлин опять переборщила с макияжем. Лицо у нее было белым, глаза обведены черными кругами, но почему-то сегодня косметика делала ее младше. Я чувствовала, что выгляжу куда старше. Черные блестки подчеркивали силуэт, демонстрируя миру ту сторону моего я, которую я едва замечала раньше. Накануне ночью я размечталась, как буду скользить по бальному залу, завораживая всех присутствующих своей красотой. Теперь фантазии казались вполне осуществимыми.

Бал был устроен в школьном спортзале, и встречала нас огромная статуя распростершего руки Иисуса. Когда мы входили, казалось, все смотрят на нас. Мы с Майклом друг на друга не глядели.

В помещении было жарко, от запаха множества человеческих тел кружилась голова. Было такое ощущение, что все ароматы, которые мы с Кэтлин перенюхали в аптеке — шампуни, дезодоранты, одеколоны, мыло, — витают в полумраке зала. Я дышала поверхностно, боясь потерять сознание, если вдохну поглубже.

Майкл протолкался со мной к ряду складных стульев у стены.

— Жди здесь, — сказал он. — Я принесу нам перекусить.

Музыка грохотала из огромных черных динамиков, установленных по углам зала. Звук был настолько искажен, что я не могла различить ни слов, ни мелодии. Кэтлин с Райаном уже кружились на танцполе. Платье Кэтлин ловило все переменчивые разноцветные блики от вращающегося на потолке колеса со светомузыкой. Казалось, ткань то пылает, то струится синей волной, то снова вспыхивает желтыми и красными языками пламени.

Майкл вернулся с двумя бумажными тарелками и протянул их мне.

— Я за напитками, — сказал он, повысив голос, чтобы я услышала его поверх музыки. И снова ушел.

Я поставила тарелки на стул рядом и принялась осматриваться. Все в помещении — даже учителя и сопровождающие — были в костюмах. Их наряды варьировались от ужасных (циклопы, демоны, мумии, зомби и всякие другие чудики, демонстрирующие глубокие раны, отсеченные конечности и прочие увечья) до возвышенных (феи, принцессы, богини всех мастей, закутанные в полупрозрачную мерцающую ткань). На меня уставились два мальчика с лицами, разрисованными шрамами и кровоподтеками.

Все вместе выглядели ужасно воодушевленными и наивными. Я снова порадовалась, что мы с Майклом не надели масок.

Когда он наконец вернулся, я уже достаточно освоилась, чтобы откусить кусочек принесенной им пиццы. Это оказалось ошибкой.

Еда у меня во рту имела странный, горьковато-сладкий вкус, не похожий ни на что из того, что я пробовала раньше. Я проглотила ее как можно быстрее и тут же почувствовала приступ тошноты. Лицо у меня запылало. Я выронила тарелку и метнулась к дверям, даже ухитрилась добежать до края парковки прежде, чем упала на колени и меня вырвало.

Когда спазмы в животе прекратились, я услышала чей-то смех, злобный смех, неподалеку. Спустя несколько секунд раздались голоса.

— Что это было? — спросила Кэтлин.

— Пицца. Просто пицца, — ответил Майкл.

— На пиццу же кладут колбасу, — сказала Кэтлин. — Как ты не додумался!

Она опустилась на колени рядом со мной и протянула мне салфетки, которыми я вытерла лицо и рот.

Потом мы с Майклом сидели на холодной траве, и он жалел, что так получилось.

Я покачала головой.

— В обычных условиях я бы заметила колбасу. Но было темно, и все эти запахи сбили меня с толку.

Майкл вовсе не казался «застреманным», как выразилась бы Кэтлин, моей тошнотой.

— Это я должна перед тобой извиняться, — сказала я.

Он неловко положил руку мне на плечо, потом убрал.

— Ари, тебе не надо извиняться передо мной, — сказал он. — Ни в чем.

А позже в ту ночь, когда я немного поплакала в подушку над разочарованиями этого вечера, слова Майкла вспомнились мне и принесли неожиданное утешение. Но мне так хотелось, чтобы у меня был кто-то, кому бы я могла рассказать об этом вечере. Хотелось, чтобы у меня была мама.

— Ты сказал, По один из нас.

На следующий день мы, как обычно, сидели в библиотеке. Папа был в темном костюме, от которого его глаза казались ультрамариново-синими. У меня слегка кружилась голова, но в целом я чувствовала себя хорошо. О бале мы не говорили.

Отец открыл сборник стихов Томаса Элиота.

— Мы решили вернуться к поэзии По? Означает ли это, что ты к нему прониклась?

Я открыла рот, чтобы ответить, и закрыла, не сказав ни слова. Сегодня у него этот номер не пройдет!

— «Один из нас», ты сказал. Ты имел в виду, что он тоже был осиротевшим ребенком? Или в смысле, что он был вампиром?

Ну вот, я это и сказала. На мгновение слово, казалось, повисло в воздухе между нами — я видела буквы, покачивающиеся и вертящиеся, словно малиновые пылинки.

Отец откинул голову и смерил меня долгим взглядом. Зрачки его расширились.

— Ну, Ари, — голос его звучал сухо, — ты уже знаешь ответ.

— Я знаю ответ? — Я чувствовала себя марионеткой, которую дергают за ниточки.

— У тебя острый ум, — сказал он, не давая мне времени насладиться триумфом. — Но, похоже, ему комфортнее в очевидных вещах, нежели в глубинных. — Он сплел пальцы. — Читаем мы По, или Плутарха, или Платона, мы находим смысл не на поверхности, но в глубине работы. Задача знания — пронизать земной опыт, а не барахтаться в нем. И поэтому, когда ты задаешь мне простые вопросы, ты ограничиваешь себя самыми простыми ответами — теми, которые уже знаешь сама.

Я помотала головой:

— Не понимаю.

Он кивнул:

— Понимаешь.

Кто-то забарабанил в дверь библиотеки. Затем она открылась и внутрь просунулось уродливое лицо Рут. Взглядом она дала мне понять, что мне здесь делать больше нечего.

— Вас зовут, — обратилась она к отцу.

И тут я сделала нечто, чего делать не собиралась, чего даже представить себе не могла. Я подбежала к двери и с грохотом захлопнула ее.

Отец и не шевельнулся в своем кресле. Он даже не выказал удивления.

— Ари, имей терпение, — сказал он. — Когда время придет, ты все поймешь.

Затем он поднялся и покинул комнату, закрыв за собой дверь так аккуратно, что она не издала ни звука.

Я подошла к окну.

Курьерский фургон «Зеленого креста» стоял на подъездной дорожке с включенным двигателем. Я смотрела, как водитель выносит из подвала коробки и грузит их в фургон.

ГЛАВА 5

Возникало ли у вас когда-нибудь ощущение, что части нашего сознания воюют друг с другом?

Деннис объяснил мне насчет мозгового ствола — основного и самого маленького участка человеческого мозга, расположенного в основании черепа. Иногда его еще называют «ящеричный мозг» или «рептильный мозг», потому что он такой же, как у пресмыкающихся. Он отвечает за первичные функции организма — дыхание и сердцебиение — и основные эмоции, такие как любовь, ненависть, страх и похоть. Рептильный мозг реагирует инстинктивно, иррационально, чтобы обеспечить выживание организма.

Захлопнула дверь перед носом Рут? Это сработал мой рептильный мозг. Конечно, я могла с пеной у рта доказывать, что это было вызвано рациональной потребностью в знании — желанием, которое папа отмел как поверхностное.

Остаток утра одна часть моего сознания пыталась читать стихи Элиота, а другая силилась понять, что сказал мне отец и почему мне надо было это знать.

В тот день после уроков отец спустился в подвал, а я отправилась наверх. У себя в комнате я старалась не смотреть в зеркало. Я подозрительно посматривала на бутылку тоника на подзеркальнике и гадала о ее содержимом. Я почувствовала присутствие «другого» в соседней комнате и велела оставить меня в покое. Затем сняла трубку, чтобы позвонить Кэтлин, и положила ее обратно.

Потом я набрала тот же номер, но попросила к телефону Майкла.

Он забрал меня на старой отцовской машине, и мы поехали на запад. С полчаса или около того мы ехали бесцельно и разговаривали. Волосы у Майкла казались еще длиннее, чем на Хеллоуин, а одет он был в старые джинсы и побитый молью свитер поверх черной футболки. Мне казалось, что выглядит он чудесно.

Майкл говорил, что ненавидит школу. Он и Америку ненавидел и любил в то же время. Парень все говорил и говорил о политике, а я время от времени кивала и втайне немного скучала. Он вручил мне экземпляр «В дороге» Керуака и сказал, что мне нужно это прочесть.

Наконец мы заехали на старое кладбище «Гидеон Патнэм».

— Говорят, здесь водятся привидения, — сказал он.

Я выглянула из окна машины. Был пасмурный ноябрьский день, небо клубилось непроницаемой массой серых облаков. Везде стояли склепы, кресты и статуи, кладбищенскую землю покрывали опавшие листья. Над одной из могил высился обелиск, и я лениво подумала, кто мог быть похоронен под таким внушительным сооружением. И кто выбирает надгробные памятники? Принимаются ли во внимание пожелания усопших? Я никогда не размышляла на эту тему и как раз собиралась поинтересоваться точкой зрения Майкла, когда он нагнулся и поцеловал меня.

Разумеется, мы и раньше целовались. Но сегодня губы его были необычно теплыми, и он обнимал меня крепче. Трудно описывать поцелуй, чтобы это не выглядело сопливо и по-дурацки. Я хочу сказать, что этот поцелуй был важен. От него у меня перехватило дыхание и закружилась голова (еще один дурацкий штамп). Когда он потянулся ко мне второй раз, пришлось отстраниться.

— Я не могу, — сказала я. — Не могу.

Он посмотрел на меня так, словно понял. Я не знаю на самом деле, почему я так сказала. Но еще с минуту, пока мы оба не успокоились, он обнимал меня, правда, уже не так крепко.

— Я люблю тебя, Ари, — сказал он. — Люблю и хочу. Я не желаю, чтобы ты принадлежала кому-либо еще.

Из книг я знала, что первое признание в любви должно быть чем-то особенным, почти волшебным. Но голос у меня в голове (не мой) твердил: «Ари, ты будешь принадлежать всему миру».

— За мной кто-то следит, — сказала я отцу на следующий день.

Он был в особенно красивой рубашке дымчатого цвета, с черными эмалевыми пуговицами и ониксовыми запонками. Когда он надевал ее, глаза у него казались серыми.

Он отвлекся от учебника по физике, который только что открыл, и взгляд его серых глаз показался мне застенчивым, почти смущенным, как будто он подслушал мои мысли.

— Кто-то следит за тобой, — сказал он. — Ты знаешь, кто?

Я помотала головой.

— А ты?

— Нет, — сказал он. — Можешь дать определение хромизма и изомеризации?

Таким образом он опять ушел от ответа, по крайней мере, так мне тогда казалось.

Под утро мне снова приснился кроссворд. Я проснулась с двумя ключами: «морская корова» (восемь букв) и «змеиная птица» (десять букв). Я потрясла головой, силясь восстановить в памяти сетку целиком, но тщетно. Поэтому я оделась и спустилась к завтраку со знакомым ощущением подавленности из-за ограниченности моих интеллектуальных возможностей.

Уже не первую неделю я замечала, что миссис Макги несколько рассеянна. Утренняя овсянка подгорала сильнее, чем обычно, а вечерняя запеканка зачастую оказывалась вообще несъедобна.

В то утро она уронила кастрюлю с кашей, снимая ее с плиты. Кастрюлька ударилась об пол и подскочила, забрызгав клейкой субстанцией весь линолеум и туфли миссис Макги. За исключением короткого вздоха она никак не отреагировала. Она просто пошла к раковине и вернулась с полотенцами.

— Я помогу.

Из-за радости, что мне не придется это есть, я чувствовала себя виноватой.

Она присела на корточки и посмотрела на меня снизу вверх.

— Ари, — сказала она, — мне и вправду нужна твоя помощь. Но не поэтому.

Она прибралась и подсела ко мне за кухонный стол.

— Почему ты не гуляешь с Кэтлин в последнее время? — спросила она.

— Она слишком занята, — ответила я. — Школьные дела, спектакль, оркестр и все такое.

Миссис Макги покачала головой.

— Она ушла из спектакля. И флейту бросила. Она даже перестала теребить меня, чтобы я купила ей мобильник. Она изменилась, и это меня беспокоит.

Я не видела Кэтлин с Хеллоуина.

— Простите, я не знала.

— Не могла бы ты ей позвонить? — Она машинально почесала предплечья, на которых я заметила красноватую сыпь. — Я бы хотела, чтобы ты как-нибудь приехала к нам с ночевкой. Может, на этих выходных?

Я согласилась позвонить Кэтлин.

— Миссис Макги, вы когда-нибудь видели фотографию моей мамы? — Я не собиралась задавать этот вопрос, но подумывала об этом.

— Нет, никогда, — медленно ответила она. — Но на чердаке может что-нибудь быть. Именно туда убрали все ее вещи. Когда я только начала работать здесь, мисс Рут и Деннис упаковывали их.

— Какие вещи?

— Одежду и книги в основном. Видно, твоя мама была заядлым книгочеем.

— А книги какие?

— Этого я не знаю. — Она отодвинула свой стул. — Тебе лучше спросить у папы.

Я извинилась и отправилась наверх. Лестница на третий этаж не была покрыта ковром, и мои шаги громко отдавались на ней. Но дверь на чердак оказалась заперта.

Я двинулась дальше вверх по последнему маршу. С каждым шагом воздух становился все холоднее. Верх дома всегда был неприветлив: то слишком холодно, то слишком жарко, но сегодня холод меня не волновал.

Внутри купола я уселась на высокий табурет, установленный перед круглым окном — мой глаз во внешний мир, — и устремила взгляд наружу, поверх крыш соседних домов, мимо серого неба над головой, в синюю даль. За домами, за городом под названием Саратога-Спрингс, лежал бескрайний мир, ожидающий своего исследователя.

Я подумала о прабабушке из «Принцессы и гоблина», которая жила в комнате с прозрачными стенами, наполненной запахом роз и освещенной своей собственной луной, подвешенной высоко над миром. Она дала своей правнучке Принцессе клубок невидимых ниток, который вывел ее из беды, от гоблинов, обратно в комнату, пахнущую розами.

Принцесса, как и я, потеряла мать. Но у нее был клубок.

— Тебе когда-нибудь снятся кроссворды? — спросила я папу, когда мы встретились во второй половине того же дня.

На секунду лицо его застыло — бесстрастное выражение, которое он обычно напускал на себя, когда я заговаривала о маме. Я поняла: опять задала вопрос, ответ на который знала.

— Ей снились, маме? Она видела во сне кроссворды?

— Видела.

Потом он сказал, что подобные сны являются признаком «гиперактивности мозга», и посоветовал мне массировать стопы перед сном.

А затем приступил к очередному уроку физики.

Мы увлеченно обсуждали феномен электромагнитного излучения, когда в дверь негромко постучали и в щелке показалось уродливое лицо Рут.

— Курьеру надо с вами поговорить, — сказала она, старательно избегая смотреть на меня.

— Извини, Ари. — Отец встал и вышел из комнаты.

Прошло несколько минут, он не вернулся, я подошла к окну и отодвинула тяжелые портьеры. Во дворе у черного хода стояла черная машина с надписью «Похоронное бюро Салливана» на боку.

Еще минут через десять я услышала, как снова открывается дверь. Я стояла перед висевшей на стене композицией в застекленной бронзовой раме викторианской эпохи. Внутри, навек запечатанные, помещены три коричневых крапивника, бабочка монарх и два снопика пшеницы. Но я смотрела не на них — изучала изогнутое отражение в выпуклом стекле.

За спиной раздался голос Рут.

— Он велел передать тебе, что сегодня не вернется, — сказала она. — Говорит, что ему очень жаль.

У меня была мысль перед ней извиниться, но ее тон был таким высокомерным, что я поняла, что никогда этого не сделаю.

— Почему он не сможет вернуться? — спросила я.

— Он нужен внизу. — Кухарка громко, с присвистом дышала.

— Почему? Зачем?

Она сверкнула на меня своими маленькими черными глазками.

— Это дела фирмы. Откуда столько вопросов? Ты что, не понимаешь, сколько от тебя неприятностей? — Она направилась к двери, но, открывая ее, повернула голову. — И зачем тратить время, разглядывая свое отражение? Ты знаешь, кто ты такая.

Рут захлопнула дверь за собой. На мгновение я представила, как догоняю ее, выдергиваю волосы с подбородка, хлещу по щекам или… делаю что-нибудь похуже.

Вместо этого я поднялась к себе и позвонила Кэтлин.

— У меня сегодня занятия отменились, — сказала я ей.

Проезжая на велосипеде по усыпанной гравием дорожке от гаража на улицу, я заметила, что похоронная машина уехала. Может, отец уже поднимается наверх? Я заколебалась, но решила не возвращаться. Кэтлин ждала меня.

Стоял тусклый ноябрьский день, пропитанный запахом опавшей листвы. Встречный ветер леденил щеки. Вскоре пойдут снегопады, и велосипед будет стоять в гараже до апреля, а то и до мая.

Войдя в кафе, я сразу увидела подругу в дальней кабинке.

На ней был черный свитер и черные брюки. Она пила кофе. Я села рядом и заказала колу.

— Какая интересная подвеска, — сказала я.

На шелковом шнурке, рядом с фланелевым травяным мешочком висел серебряный кулон.

— Это пентакль, — пояснила она. — Ари, я должна тебе сказать, я стала язычницей.

Официант принес мою газировку. Я медленно разогнула соломинку, думая, что ответить.

— Это может означать несколько вещей, — решилась я наконец.

Кэтлин запустила пальцы в волосы. Ногти у нее были покрыты черным лаком, да и волосы она, похоже, недавно подкрашивала. Я, во флисовой курточке и джинсах, рядом с ней чувствовала себя обыденной и скучной.

— Мы разучиваем заклинания, — сказала она. — И практикуем ролевые игры.

Я понятия не имела, что значит «ролевые игры».

— Это из-за них твоя мать волнуется за тебя?

— Ох уж эта мама! — Кэтлин покачала головой. — Отсталая до невозможности. Не сечет фишку. — Она отпила большой глоток кофе, тоже черного.

Я не смогла бы пить такой и смотрела на нее с благоговейным ужасом.

— Нашла одну мою записную книжку и впала в панику.

Кэтлин сунула руку в поношенный рюкзачок и вытащила блокнот на пружинке в черной обложке, открыла его, положила на стол и подтолкнула ко мне.

Подзаголовком (с грамматической ошибкой) «Магичиские песни» написано нечто, похожее на стихи:

Не говори священнику о том; Он назовет наши танцы грехом; Всю ночь в лесах мы проведем; И лето призовем!

И на следующей странице:

Когда беда с тобой в седле, Носи Синюю звезду на челе. Даже если любовь тебя предала, Сам не предавай ее никогда.

Я предпочла не спрашивать, что сие означает. Папа учил меня никогда не спрашивать, в чем смысл стихов.

— Не вижу в этом никакого повода для беспокойства, — сказала я.

— Конечно нет. — Кэтлин бросила на соседнее со мной сиденье испепеляющий взгляд, как будто там сидела ее мать. — Это правда круто. Вот увидишь. Мы пойдем к Райану немного поиграть.

— Мы? — удивилась я. — Когда?

— Сейчас.

Оставив велосипеды на стоянке возле кафе, мы отправились к Райану пешком, благо до его дома было всего пара кварталов. Домик оказался маленький, обшарпанный, очень похожий на макгарритовский, правда, с одной его стороны красовалась новая, только построенная оранжерея. Мы попытались разглядеть что-нибудь в запотевших окнах, но увидели только размытые зеленые силуэты и лиловатые по краям пятна неоновых ламп.

— Предок Райана увлекается выращиванием орхидей, — пояснила Кэтлин. — Он продает их богатым старухам с другого конца города. Существует даже клуб любителей орхидей.

Дверь открыл Райан. Свои короткие светлые волосы он поставил ежиком при помощи какого-то геля. Как и Кэтлин, одет во все черное.

— Попируем, — сказал он.

— Попируем, — ответила Кэтлин.

— Привет, — сказала я.

Внутри свет был выключен, зато везде, где только можно, стояли зажженные свечи. На раскиданных по полу подушках устроились четверо ребят. Двоих я узнала по балу. Майкла среди них не было.

— Кого ты привела? — спросил кто-то из них у Кэтлин.

— Это Ари. Я подумала, игре нужна свежая кровь.

Следующий час показался мне невыносимо длинным, из-за бесконечного кидания кубиков, перемещений, старательно отсчитанных по комнате, и выкриков: «Покоряю!», «Я почти достиг невидимости!», «Возрождайся!», «У меня ярость кончилась!» Два мальчика играли волков-оборотней (у них на футболках была нарисована буква W), остальные были вампирами (черные футболки и резиновые клыки). Я была единственной «смертной» в комнате. Поскольку я впервые присутствовала на игре, мне сказали «просто понаблюдать», и я почувствовала, что им нравится играть «на публику».

Почти все, что они говорили или изображали, было взято из Интернета. Они вздрагивали при виде распятия, «превращались» по желанию в летучих мышей и «летали», использовали свои воображаемые проворство и силу, чтобы «лазать» по стенам и «прыгать» по крышам, — и все это в пределах гостиной размерами пять на семь метров.

Они ходили по переулкам воображаемого города, подбирали карточки, обозначающие монеты, особые инструменты и оружие, изображали драки и укусы, едва касаясь друг друга. На самом деле все пятеро мальчиков, показавшихся мне застенчивыми от природы, отчаянно переигрывали в попытке создать общее действо. Кроме нас с Кэтлин, дам не было, и она передвигалась по комнате агрессивно, как хозяйка. Время от времени ее пытались атаковать сообща, но она почти без усилий отражала их наскоки. Кэтлин знала множество заклинаний, судя по всему, она обладала самыми подробными записями.

Иногда игроки грабили друг друга и помещали украденные «монеты» в воображаемые банки — как обычные капиталисты, — подумалось мне. Игра проходила не как фантастическое приключение, а как драка за власть и деньги.

В комнате становилось все труднее дышать от их усилий и ядовитого запаха оранжевых закусок. Я терпела это сколько могла. Наконец клаустрофобия и скука выгнали меня из комнаты. Я прошла кухню, посетила ванную, затем через коридор, заканчивающийся толстой дверью со стеклянным окном, вышла в оранжерею.

Как только я открыла дверь, меня окутал влажный воздух, пропитанный роскошным ароматом растительности. Орхидеи в своих горшочках, расставленные рядами на длинных столах, казалось, слегка кивали мне, повинуясь легкому ветерку от вентиляторов на потолке. От мерцающего лиловатого света люминесцентных ламп у меня слегка кружилась голова, поэтому я старалась не останавливаться прямо под ними. В их сиянии цветы будто светились изнутри: темно-фиолетовые отливали пурпуром, на бледно-желтых проступали еле заметные розоватые прожилки, чайные казались янтарными, а темно-зеленая листва только подчеркивала их яркость. Некоторые орхидеи напоминали крохотные личики, с глазками и ротиками, и я двинулась по проходам, приветствуя их: «Здравствуйте, Ультрафиолета. Добрый вечер, Банана».

«Наконец-то, — подумала я, — убежище от серой зимы Саратога-Спрингс. Папе Райана следует брать плату за вход сюда», Я дышала, и влажный воздух пропитывал мое тело, даруя расслабление, почти сонливость.

Вдруг дверь распахнулась. Вошел плотный веснушчатый парень в черном.

— Смертная, я пришел взять тебя, — произнес он срывающимся голосом и обнажил фальшивые клыки.

— Мне так не кажется, — отозвалась я.

Я уставилась ему в глаза — маленькие и темные, но несколько увеличенные за счет очков, — и не отводила взгляда.

Он вытаращился в ответ. И замер. Некоторое время я смотрела на него, на его раскрасневшееся лицо, на два созревших, готовых лопнуть прыща на подбородке. Он застыл, и мне подумалось, уж не загипнотизировала ли я его.

— Принеси мне стакан воды, — велела я.

Он повернулся и неуклюже двинулся в сторону кухни. Когда дверь распахнулась, я услышала, как вопят и кусаются играющие, а когда захлопнулась, вновь нагладилась тропическим уединением, где единственным звуком было капанье воды из какого-то невидимого мне источника. С минуту я развлекалась идеей опрокинуть мальчика на стол… и прокусить ему горло среди орхидей. И, признаюсь, нечто вроде жажды всколыхнулось во мне.

Спустя пару минут дверь снова открылась, и вошел парень со стаканом воды в руке.

Я медленно выпила и протянула ему пустой стакан.

— Спасибо, можешь идти, — сказала я.

Он моргнул, вздохнул и ушел.

Когда он открывал дверь, мимо него в теплицу протиснулась Кэтлин.

— Что все это значит?

Должно быть, она наблюдала за происходящим в дверное окно. Мне почему-то сделалось неловко.

— Я хотела пить, — ответила я.

Когда я уходила, уже стемнело. Кэтлин обессилела и лежала на диване, а остальные во главе с Райаном стояли над ней и нараспев скандировали: «Смерть! Смерть!» Я помахала им на прощание, но, по-моему, они меня не видели.

В одиночку я дошла до кафе, отцепила свой велосипед и покатила домой. Мимо проезжала машина, и какой-то подросток крикнул из нее; «Эй, крошка!» Подобное случалось и прежде, Кэтлин советовала мне «просто не обращать внимания». Но крик отвлек меня, велосипед на мокрых листьях пошел юзом, и мне стоило немалых усилий справиться с ним. Из тщеславия я не надевала велосипедный шлем и сейчас осознала, что могла покалечиться.

Поставив велосипед в гараж, я с минуту разглядывала высокий изящный силуэт нашего дома, левое крыло которого густо оплела глициния. За освещенными окнами находились комнаты моего детства, и в одной из них я, конечно, найду папу, сидящего с книгой в своем кожаном кресле. Он вечно мог сидеть так, и от этой мысли делалось уютно. И тут меня кольнула другая, непрошеная мысль: он-то может быть здесь вечно, а я?

Отчетливо помню запах древесного дыма в холодном воздухе, когда я стояла, глядя на дом, и размышляла, смертна ли я, в конце концов.

Я подняла глаза от тарелки с белесыми макаронами, посыпанными тертым сыром.

— Папа, я умру?

Он сидел напротив, глядя на мою еду с явным отвращением.

— Возможно. Особенно, если не будешь надевать велосипедный шлем.

Я рассказала ему, как чудом избежала опасности по дороге домой.

— Серьезно, если бы я упала и ударилась головой, была бы я сейчас мертва?

— Ари, я не знаю. — Он потянулся через стол за серебряным шейкером и налил себе вторую порцию коктейля. — До сих пор мелкие ссадины на тебе заживали, не так ли? И тот солнечный ожог летом — ты оправилась от него за неделю, насколько я помню. Тебе повезло, что до сих пор с тобой не случалось ничего более серьезного. Разумеется, это может измениться.

— Разумеется.

Впервые в жизни я ему позавидовала. Позже в тот же вечер, когда мы читали в гостиной, я обнаружила, что у меня есть еще вопросы.

— Папа, как действует гипноз?

Он взял закладку в виде серебряного пера и закрыл роман, который читал (по-моему, то была «Анна Каренина», поскольку вскоре после этого он и меня заставил его прочесть).

— Все дело в разделении, — начал он. — Человек пристально сосредотачивается на глазах или словах другого, пока его контроль поведения не отделится от контроля сознания. Если человек внушаем, он станет вести себя так, как велит ему другой.

Я гадала, как далеко я могла завести того парня в оранжерее.

— Правда ли, что можно заставить человека делать то, чего он не хочет?

— Это весьма спорная тема, — ответил он. — Большинство современных исследователей полагают, что при правильных обстоятельствах внушаемую личность можно заставить сделать практически что угодно. — Он с интересом взглянул на меня, как будто знал: я что-то замышляю.

Поэтому я сменила направление разговора.

— А меня ты когда-нибудь гипнотизировал?

— Да, конечно. Разве ты не помнишь?

— Нет.

Мне совсем не нравилась идея, что кто бы то ни было мог управлять моим поведением.

— Иногда, когда ты была совсем маленькая, ты имела склонность кричать. — Его голос был тихим и спокойным, после слова «кричать» он сделал паузу. — Безо всяких видимых причин ты издавала совершенно немыслимые звуки, и, разумеется, я старался утихомирить тебя с помощью бутылочки с молочной смесью, укачивания, колыбельных и всего прочего, до чего в состоянии был додуматься.

— Ты пел мне?

Я никогда не слышала, чтобы отец пел, или мне так казалось.

— Ты и вправду не помнишь? — Лицо его было печально. — Интересно почему? В любом случае, да, я пел, но порой даже это не действовало. И вот однажды ночью, вконец отчаявшись, я твердо посмотрел тебе в глаза и взглядом велел успокоиться. Я говорил, что ты в безопасности, что о тебе заботятся и что ты должна быть довольна.

И ты перестала плакать. Твои глаза закрылись. Я держал тебя на руках. Такую маленькую, завернутую в белое одеяльце. — Он на секунду прикрыл глаза. — Я прижал тебя к груди и до утра слушал твое дыхание.

Мне захотелось встать и обнять его, но я сидела неподвижно. Слишком стеснялась.

Он открыл глаза.

— До того как стать твоим отцом, я не знал, что такое беспокойство.

Он снова раскрыл книгу. Я встала и пожелала ему спокойной ночи.

Но тут у меня родился новый вопрос:

— Папа, а какую колыбельную ты мне пел?

— Она называется «Мурукутуту», — произнес он, не поднимая глаз от книги. — Это бразильская колыбельная, одна из тех, что мне пела моя мать. Мурукутуту — маленькая сова. Согласно бразильской мифологии, сова является матерью сна.

Тут он поднял взгляд, и глаза наши встретились.

— Да, я спою ее тебе, — сказал он. — Когда-нибудь, Но не сегодня.

Представляете ли вы себе буквы или слова в цвете? Сколько себя помню, буква «п» всегда была глубокого изумрудного оттенка, а «с» — ярко-синяя. Даже дни недели имеют каждый свой цвет: вторник — лавандовый, а пятница — зеленый. Это состояние называется синестезия и считается, что на две тысячи людей встречается только один синестетик.

Если верить Интернету, практически все вампиры — синестетики.

Так я и проводила утренние часы; с помощью ноутбука бродила по Интернету в поисках ссылок, которые записывала к себе в блокнот. (Потом я их вырвала по причинам, которые вскоре станут ясны.) Я копировала страницу за страницей интернетской премудрости и понимала, что ничуть не лучше Кэтлин и ее друзей с их черными блокнотами, заполненными псалмами и заклинаниями.

Порой я сомневалась в своих исследованиях и ценности полученной информации, но продолжала работу. Я не знала, куда она движется, но и бросить не могла. Это как с паззлами. Картинка еще не собрана, но разбросанные по коробке кусочки уже содержат в себе ее.

Миссис Макги придавала очень большое значение тому, чтобы я провела выходные с Кэтлин. Она напоминала мне об этом каждый день, и в пятницу, когда она ехала домой, я сидела рядом. (Для меня пятница всегда ярко-зеленая, а для вас?)

Кэтлин не показалась мне другой. Я уже привыкла к ее темной одежде и избытку косметики на лице. Вечер пятницы мы провели за телевизором и поеданием пиццы в кругу семьи. Майкл сидел в сторонке, говорил мало, смотрел на меня, и я позволила себе наслаждаться его вниманием.

В субботу мы с Кэтлин спали допоздна, а затем отправились в торговый центр, где бродили часами, примеряя одежду и разглядывая людей.

До субботнего вечера это был самый обычный уик-энд. Миссис Макги настаивала, чтобы мы все пошли к мессе. Кэтлин заявила, что у нас другие планы. Мать ответила, что планы могут подождать. Дочь сдалась без особого протеста, и я поняла, что эта стычка является у них частью субботнего ритуала.

— Никогда не была в церкви, — сказала я.

Макгарриты уставились на меня, как на инопланетянина.

— Везет тебе, — пробормотала Кэтлин.

Церковь оказалась прямоугольной, выстроенной из закопченного кирпича, и вовсе не таким внушительным сооружением, как я ожидала. Внутри пахло плесенью, словно от старых бумаг, и застарелым одеколоном. Позади алтаря на витражных окнах был изображен Иисус с учениками, и большую часть службы я, не отрываясь, смотрела на них. Витражи всегда заставляют меня грезить наяву.

Среди сидящих на скамьях я заметила троих друзей Кэтлин по вампирской игре, включая мальчика, который хотел «взять» меня. Он тоже меня увидел, но виду не подал. Все участники игры были в черном, и мне казалось несколько странным видеть их произносящими слова гимнов и молитв.

Кэтлин рядом со мной беспрестанно перекидывала ноги с одной коленки на другую и вздыхала. Сегодня ближе к вечеру вся компания собиралась у Райана дома на очередную сессию, и подруга обещала мне настоящую роль. Меня это не особенно привлекало.

Священник у алтаря цитировал Библию. Это был старик с монотонным голосом, речь которого легко было пропускать мимо ушей, пока его слова вдруг не ворвались в мои грезы: «…если не будете есть плоти Сына Человеческого и пить крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную».[10] Обеими руками он поднял серебряный кубок.

И продолжал про поедание плоти и питие крови, и люди гуськом потянулись по проходу к алтарю. Все Макгарриты встали и двинулись к выходу со скамьи. Кэтлин мне шепнула:

— Подожди здесь. Ты не можешь принимать причастие.

Поэтому я ждала и наблюдала, как другие ели плоть и пили кровь и освящались. Священник бормотал: «Memento homo quila pulvis es et in pulveren reverteris».[11]

В голове у меня зародилось странное жужжание. Не наблюдает ли кто за мной? Пока Макгарриты по новой заполняли скамью, жужжание превратилось в гудение. Миссис Макгаррит посвежела лицом и довольно улыбалась. «Тебе не следует находиться здесь, — произнес голос внутри меня. — Ты не отсюда».

Майкл поменялся местами с Бриджит, чтобы сесть рядом со мной. Пока остальные пели и молились, он стиснул мою ладонь в своей, и жужжание пошло на убыль.

— Глянь на эту макулатуру. — Кэтлин швырнула книжку мне на колени.

— «Руководство для юных католичек», — прочла я вслух заголовок. — Это лучше, чем «Девушка становится Женщиной»?

Мы были у нее в комнате, и она наносила свой вампирский макияж, перед тем как отправиться вместе со мной к Райану. Я сидела по-турецки на кровати. Пес Уолли свернулся клубком рядом со мной.

— Такая же муть. — Кэтлин заранее собрала волосы в небольшие пучки, на которые теперь нанесла гель, а затем вытянула их в шипы. Этот процесс меня завораживал. — Вся эта параша насчет сбережения девственности до медового месяца и таскания Иисуса повсюду с собой.

Я пролистала книгу.

— Тело женщины — прекрасный сад, — прочла я вслух. — Но сад этот должен быть на замке, а ключ вручен только ее мужу.

— Ты веришь в эту чушь? — Кэтлин бросила тюбик с гелем и подцепила флакончик с тушью.

Я продолжала размышлять над образом.

— Ну, в некотором отношении наши тела действительно как сады, — сказала я. — Посмотри на себя: ты бреешь ноги, выщипываешь брови, возишься с волосами и все такое. Это как разновидность прополки.

Подруга развернулась и наградила меня своим фирменным взглядом «Ты что, серьезно?!» — глаза выпучены, рот открыт, голова мотается. Мы обе расхохотались. Но мне подумалось, что сказанное мною верно. В мире Кэтлин внешность значила больше, чем все остальное. Вес, одежда, форма бровей являлись предметом навязчивой озабоченности. В моем мире все остальное значило больше, чем внешность, подумала я с затаенным превосходством.

Кэтлин повернулась обратно к зеркалу.

— Сегодня будет нечто особенное, — сказала она. — По гороскопу нынешний день у меня красный.

— Пятница зеленая, а не красная, — бездумно откликнулась я.

Кэтлин снова выпучила на меня глаза, но я быстро выкрутилась:

— Не знала, что ты читаешь гороскопы.

— Они — единственное, что стоит читать в ежедневной газете, — сказала она. — Но готова спорить: люди вроде тебя предпочитают передовицы.

Мне не хотелось открывать ей правду: в моем доме никто не читал ежедневных газет. У нас даже подписки не было.

Когда мы наконец были готовы отправиться к Райану, жужжание в голове возобновилось, а в животе заурчало.

— Что-то мне нехорошо, — сказала я Кэтлин.

Она сурово на меня уставилась, и я, несмотря на дурное самочувствие, не могла не восхититься густотой ее ресниц и впечатляющей высотой прически.

— Ты не можешь пропустить сегодняшнюю игру. Мы все отправимся в квесты, — сказала она. — Тебе надо что-нибудь съесть.

Мысль о еде погнала меня прямиком в ванную. Когда приступ закончился и я ополаскивала лицо и рот, без стука влетела Кэтлин.

— Что с тобой, Ари? Это волчанка?

Во взгляде ее была забота, даже любовь.

— Я правда не знаю.

Но это был не совсем честный ответ. У меня имелись веские подозрения относительно источника проблемы. Я забыла взять с собой бутылку с тоником.

— Можно одолжить у тебя зубную щетку?

Майкл с вопросительным видом встретил нас в коридоре. Дверь своей комнаты он оставил открытой, и оттуда долетал монотонный голос, напевающий: «В мире полным-полно дураков. И я среди них…»

Майкл с Кэтлин заспорили, следует мне остаться у Макгарритов или отправиться к Райану. Я все уладила.

— Я хочу домой, — сказала я, чувствуя себя полной дурой.

Кэтлин расстроилась.

— Ты пропустишь квесты.

— Извини, они вряд ли порадуют меня на больной желудок.

Снаружи прогудел автомобиль. За Кэтлин заехали друзья, чтобы отвезти ее к Райану.

— Ступай, повеселись, — сказала я. — Укуси кого-нибудь за меня.

Майкл вез меня домой и, как обычно, помалкивал. Через некоторое время он спросил:

— Что с тобой не так, Ари?

— Не знаю. Наверное, желудок склонен к капризам.

— У тебя волчанка?

— Не знаю.

Меня мутило от слов и от комариного звона в голове.

— Ты проверялась?

— Да. Результаты вышли неубедительные.

Я смотрела из окна машины на поблескивающие инеем деревья, на свисающие с крыш сосульки. Еще две-три недели, и повсюду зажгутся рождественские фонарики. «Очередной ритуал, в котором я не буду участвовать», — подумала я с некоторой горечью.

Майкл подъехал к поребрику и остановился. Затем он подался ко мне, и я, не задумываясь, упала в его объятия. Что-то происходило, что-то электрическое, а затем во мне словно что-то взорвалось.

Да, я понимаю, «взорвалось» — неподходящее слово. Почему так трудно писать о чувствах?

Значение имело только то, что я впервые осознала существование наших тел. Помню, как в какой-то момент я отстранилась и взглянула на Майкла в свете уличных фонарей, его шея была такой бледной и крепкой на вид, и меня охватил порыв зарыться в него, раствориться в нем. Так понятнее?

Однако мое сознание оставалось свободно и наблюдало, как сходят с ума наши руки и губы. Затем я услышала собственный спокойный голос:

— Я не намерена терять девственность на переднем сиденье автомобиля, припаркованного у дома моего отца.

Голосок прозвучал так чопорно, что я рассмеялась. Спустя секунду Майкл смеялся вместе со мной. Но когда мы успокоились, лицо и глаза его были серьезны. «Он что, правда меня любит? — подумала я. — Почему?»

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, только спокойной ночи. Никаких планов на завтра. Никаких проявлений страсти — об этом уже позаботились наши тела.

Войдя в дом, я машинально взглянула в сторону гостиной. Двери были открыты, но ни одна лампа не горела. Я сообразила, что папа не ждал меня сегодня домой, но мне почему-то казалось, что он должен быть в кресле, как обычно.

Вот и хорошо, что его нет, думала я, поднимаясь по лестнице. Стоит только взглянуть на меня, и сразу станет понятно, как я провела последний час.

На верхней площадке я приостановилась, но ничего не почувствовала — ни малейшего ощущения чужого присутствия. В ту ночь никто не наблюдал за мной.

ГЛАВА 6

Я проснулась, как будто кто-то окликнул меня по имени, открыла глаза и произнесла: «Да?»

Отец был в комнате. Было совершенно темно, но я чувствовала его присутствие. Он стоял у двери.

— Ари, — произнес он, — где ты была прошлым вечером?

Я села и включила прикроватную лампу. Птички выпорхнули из темноты.

— Что стряслось? — спросила я.

— Мне только что звонил мистер Макгаррит.

Глаза у папы были большие и темные. Он был в костюме и рубашке, и я удивилась: «Он что, всю ночь не ложился? Почему он не в пижаме?»

— Странное время для звонка.

Я не хотела больше ничего слышать. Я чувствовала, что грядут дурные вести.

— Кэтлин до сих пор не вернулась домой, — сказал он. — Ты не знаешь, где она может находиться?

И вот уже я рассказываю отцу о ролевой игре.

— Одни изображают оборотней, другие вампиров. Все расхаживают по комнате, нараспев читая заклинания, и делают вид, будто пьют друг у друга кровь.

— Какое непотребство, — сухо заметил отец.

— А вчера вечером они собирались отправиться в квесты, не знаю, что это. Встречались у Райана. Я почувствовала себя плохо после мессы, и Майкл отвез меня домой.

— После мессы?!

— Там все были. Макгарриты и даже некоторые ребята из игры. Они ходят туда каждые выходные.

— Понимаю, — произнес он тоном, подразумевавшим обратное. — Оборотни и вампиры молятся и получают отпущение грехов, прежде чем поесть.

— Это всего лишь игра, — сказала я.

Отец явно был сбит с толку.

— Ну ладно, тогда я позвоню мистеру Макгарриту и передам ему твои слова. Возможно, он захочет побеседовать с тобой сам, если Кэтлин вскоре не вернется.

— Не вернется? — переспросила я. — Который час?

— Почти четыре. Тебе нужно досыпать. Извини, что пришлось разбудить тебя.

— Вероятно, они все еще играют.

Я сказала это, пытаясь скорее убедить саму себя, нежели кого-то другого. Снаружи было темно и холодно, и если они не у Райана дома, тогда куда они могли деться?

Отец ушел, а я выключила свет. Но не заснула снова.

Утром, когда я спустилась на кухню, миссис Макгаррит там не оказалось. Я сделала себе горячий бутерброд и сидела за столом, когда из подвала пришел отец.

Он сел напротив меня и заговорил не сразу. Он смотрел, как я жую и глотаю, и я пыталась отыскать в его глазах поддержку.

Наконец он произнес.

— Ее нашли.

Позже в тот день я разговаривала с мистером Макгарритом, с полицейскими, которые пришли в дом, и после обеда — с Майклом.

Кэтлин встретилась с другими ребятами у Райана дома. Каждый отправился в квест — нечто вроде салонной игры в фанты, насколько я поняла, Кэтлин должна была принести садовое украшение, предпочтительно гномика. Крайний срок был полночь, к этому времени все, кроме нее, снова собрались у Райана в гостиной. Игра закончилась около часа ночи, и игроки решили, что Кэтлин отправилась домой пораньше. По крайней мере, так рассказал мне потом Майкл, и так они сказали полиции.

Двое полицейских, которые пришли к нам в дом, неловко сидели в гостиной. Вид у них был извиняющийся, но глаза пристально изучали меня, отца и обстановку. Я не много могла рассказать им, а они нам и того меньше.

В какой-то момент один из них резко повернулся к отцу.

— В котором часу Ариэлла вернулась домой?

— В десять пятнадцать, — ответил отец.

Я не смотрела на него, просто сидела и удивлялась: «Откуда он узнал?»

— Вы были здесь весь вечер, сэр?

— Да, — ответил отец. — Как обычно.

В ту ночь голос Майкла по телефону дрожал.

— Это мистер Митчел, папа Райана, нашел ее, — говорил он. — Она была в оранжерее. Я слышал, папа говорил маме, что она лежала там с таким покойным выражением на лице, что мистер Митчел сначала подумал, что она спит. Но когда ее сдвинули с места, — Майкл начал всхлипывать, — говорят, она вся развалилась на части.

Я едва не выронила трубку. Мне представилась эта сцена: Кэтлин лежит среди орхидей, ультрафиолетовое освещение придает всему голубовато-сиреневый оттенок. Я просто видела неестественный поворот ее головы, хотя Майкл не описывал это. А ее тело было усыпано базиликом из маленького мешочка, который она носила в качестве талисмана.

Когда Майкл снова смог говорить, он сказал:

— Мама в ауте. Боюсь, она уже не станет прежней. И всем велено не говорить Бриджит, но она понимает, что происходит что-то плохое.

— Что произошло? — пришлось мне спросить. — Кто убил ее?

— Не знаю. Никто не знает. Остальных ребят допрашивали, и они все сказали, что не видели ее после начала игры. Райан просто в истерике. — Майкл судорожно втягивал воздух между словами. — Клянусь, я найду того, кто это сделал, и убью его собственными руками!

Я долго сидела, слушая, как Майкл переходит от слез к ярости и обратно, пока мы оба не вымотались. Я знала, что ни ему, ни мне не заснуть в эту ночь, да и в следующую тоже.

Спустя несколько дней я включила компьютер и поискала в Интернете Кэтлин Макгаррит. Мне выпало более семидесяти тысяч ссылок. В последующие недели число их превысило семьсот тысяч.

В городской газете появилось несколько статей, в которых участников игры изобразили сатанистами и высказывали предположение, что смерть Кэтлин наступила в ходе отправления культового ритуала. Подробности ее гибели не приводились, упоминалось только, что тело было практически обескровлено и изувечено. В передовице содержалось предупреждение родителям держать детей подальше от ролевых игр.

Прочие средства массовой информации не торопились с выводами, излагая только факты без рассуждений о мотивах преступления.

Все они сходились в одном: личность убийцы остается неизвестной. Предполагалось, что она была убита не в оранжерее, а в саду рядом с ней, где в снегу были обнаружены пятна крови и осколки разбитого гипсового гнома. Местная полиция вызвала ФБР для продолжения расследования.

«Не заболей я в тот вечер, была бы с ней. Могла бы предотвратить ее смерть», — думала я.

Некоторые ссылки вели на сайт Myspace.com, где трое из друзей Кэтлин в своих блогах обсуждали ее гибель. Я бегло просмотрела их посты, и подробности мне не понравились. В одном из них говорилось, что тело ее было «нарезано, словно суши».

Кое-как прошла следующая неделя. Спустя несколько дней мы с папой возобновили уроки. О Кэтлин мы не говорили. Однажды вечером он сказал:

— Айлин Макгаррит не вернется. Теперь для тебя будет готовить Мэри Эллис Рут.

До этого момента я понятия не имела, как зовут миссис Макги.

— Я предпочитаю готовить сама, — сказала я.

По правде говоря, у меня начисто пропал аппетит.

— Очень хорошо, — отозвался он.

Раз или два в неделю звонил Майкл. Некоторое время мы не сможем встречаться, сказал он. Местные репортеры пасут родных и друзей Кэтлин, поэтому ему лучше сидеть дома. Тем временем полиция и ФБР хранили молчание, обронив только, что «в деле имеются фигуранты».

Макгарриты похоронили Кэтлин. Если погребальная церемония и имела место, ее провели в узком кругу. Поминальную службу справили в последнюю неделю перед Рождеством, и мы с отцом присутствовали.

Все устроили в школьном спортзале — там же, где проводился бал на Хеллоуин. Только теперь вместо черного серпантина помещение пестрело рождественскими украшениями. Наряженная елка стояла возле статуи Христа у входа, сильно пахло хвоей. Кто-то поставил на пюпитр снимок Кэтлин — студийную фотографию, сделанную, когда волосы у нее были еще длинные, — рядом с раскрытой книгой, где все, входя, расписывались. Затем мы сели на неудобные металлические складные стулья.

Священник стоял в передней части зала, рядом с белой вазой, полной белых роз, и говорил. Я едва слушала его. Глаза мои были прикованы к другим людям.

Миссис Макги похудела, стала сама на себя не похожа. Она ни с кем не разговаривала, ни к кому не прикасалась, даже рук не пожимала. Просто сидела и время от времени кивала. Она выглядит старухой, подумалось мне.

Майкл смотрел на меня через весь зал, но возможности поговорить нам не представилось. Остальные Макгарриты мне даже в глаза не глядели. Лица их осунулись, под глазами залегли тени. Даже малютка Бриджит, которой наконец сказали о смерти сестры, казалась тоньше и печальнее. Рядом с ней, положив голову на лапы, лежал Уолли.

«Языческие» друзья Кэтлин пришли в костюмах и при галстуках, вид у них был несчастный. Они бросали друг на друга подозрительные взгляды. Не могу описать напряжение, царившее в зале. От запаха роз мутило.

Люди по очереди выходили вперед и говорили о Кэтлин. В основном банальности. Как бы она смеялась, если бы слышала их! Я снова не обращала внимания. Я не собиралась говорить. Я не могла поверить, что она мертва, и не собиралась лицемерить — вот и все.

Отец сидел на соседнем со мной стуле и держался рядом, когда все потянулись к выходу. Он пожал руку мистеру Макгарриту и выразил наши соболезнования. Я не произнесла ни слова.

Майкл метнул на меня очередной взгляд, когда мы уходили, но я продолжала переставлять ноги, словно зомби.

Когда мы уже покидали школу, отец неожиданно оттеснил меня от двери к боковому выходу. Позже, когда мы уже сели в машину, я поняла почему: парадную дверь облепили фотографы и телеоператоры.

Отец завел «ягуар». Меня передернуло при виде репортеров, обступивших родных и друзей Кэтлин на выходе из школы. Пошел снег: крупные снежинки, словно кусочки марли, плыли в воздухе. Две прилипли на лобовое стекло и почти тут же растаяли, сбежав по нему ручейками. Мне хотелось сидеть неподвижно и смотреть, как падает снег, но автомобиль тронулся. Я откинулась на кожаное сиденье, и мы поехали домой.

В тот вечер мы около часа молча просидели в гостиной, притворяясь, будто читаем, затем я пошла наверх спать. Я лежала под одеялом, глядя в никуда. Вскоре, должно быть, я погрузилась в сон, потому что проснулась внезапно: мне снова послышалось, что кто-то окликнул меня по имени.

— Ари! — Тонкий, высокий голос доносился откуда-то снаружи, — Ари-и!

Я подошла к окну и отдернула тяжелые шторы. Она стояла внизу босиком на снегу, в изорванной черной футболке, освещенная со спины фонарем на подъездной дорожке. Хуже всего было с ее головой, которую, казалось, оторвали, а потом приставили на место под неестественным углом. Она выглядела перекошенной.

— Ари! — звала Кэтлин. — Выходи играть! — Тело ее качалось при каждом слове.

Но это был не ее голос — слишком высокий и мелодичный.

— Выходи играть со мной!

Меня затрясло.

И тут с заднего крыльца вышел отец.

— Уходи! Ступай к себе в могилу. — Он говорил негромко, но мощь его голоса потрясла меня.

Кэтлин еще с минуту постояла, слегка покачиваясь. Потом повернулась и пошла прочь, дергаясь, будто марионетка, голова ее свисала на грудь.

В мою сторону папа не смотрел. Он вернулся в дом. Спустя несколько секунд он появился у меня в комнате.

Все еще дрожа, я легла на пол, подтянув колени к груди, как можно крепче обхватив себя руками.

Он дал мне немного поплакать. Потом поднял на руки, легко, как младенца, и уложил обратно в кровать. Подоткнул одеяло. Пододвинул стул вплотную к кровати и запел.

— Murucututu, detras do Murundu.

Я не знаю португальского, но в тот момент это не имело значения. Пел он тихо, почти шепотом. Через некоторое время я смогла перестать плакать. Вскоре он убаюкал меня.

Наутро я проснулась с сухими глазами, исполненная решимости. Когда после полудня он присоединился ко мне в библиотеке, я была готова. Подождала, пока он усядется, затем встала и спросила:

— Кто я, папа?

— Ты моя дочь.

Я вдруг увидела, какие красивые у него ресницы, — он как будто хотел, чтобы я это заметила, дабы отвлечь меня.

Но отвлекаться я не собиралась.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне, как это произошло… как я появилась.

С минуту или около того он молчал. Я стояла неподвижно. Я не могла сказать, о чем он думает.

— Тогда сядь, — сказал он наконец. — Садись, садись, Это довольно долгая история.

Начал он так:

— Я не знаю, насколько ты похожа на меня, а насколько — на твою мать. — Взгляд его устремился к окну, на композицию на стене, затем обратно ко мне. — Часто, в силу твоего образа мышления, мне казалось, что ты больше походишь на меня… и что в свое время ты без подсказок поймешь то, что тебе нужно знать, чтобы выжить.

Но я не могу быть в этом уверен. — Отец скрестил руки. — Так же как и в том, что я всегда буду в состоянии защитить тебя. Полагаю, пора рассказать тебе все, с самого начала.

Он снова предупредил меня, что рассказ будет долгим, попросил меня проявить терпение и не перебивать его вопросами.

— Я хочу, чтобы ты поняла, как одно вытекало из другого, как одно событие порождало другое, — сказал он. — Как писал Набоков в своих мемуарах: «Позвольте мне взглянуть на моего демона объективно».

— Да, — сказала я, — я хочу понять.

И он рассказал мне историю, которую я вставила в начало этих записок, историю о вечере в Саванне. О троих мужчинах, игравших в шахматы. О странной близости между папой и мамой. О калитке, реке, шали. И, закончив, он рассказал мне эту историю заново, добавив подробности. Мужчины за шахматным столом были его товарищи, выпускники Виргинского университета, приехавшие в Саванну на выходные.

Один был Деннис. Другого звали Малкольм.

Папа родился в Аргентине. Своего отца не знал, но ему сказали, что он был немцем. Его родители никогда не были женаты. Фамилия Монтеро досталась ему от матери-бразильянки, умершей вскоре после его рождения.

Я спросила о маме:

— Ты говорил ей, что видел ее раньше.

— Странное совпадение, — сказал он. — Да, мы встречались, когда были детьми. Моя тетя жила в Джорджии. Я встретил твою мать однажды летом после обеда на острове Тайби, и мы вместе играли в песке. Мне было шесть. Ей — десять. Я был ребенком, и она тоже.

Я узнала строчку из «Эннабел Ли».

— Жить у моря, после детства, проведенного в глубине материка, в Аргентине… это произвело на меня глубокое впечатление. Звуки и запахи океана дарили мне ощущение неизведанного прежде умиротворения.

Он отвернулся и снова остановил взгляд на композиции с тремя птичками.

— Каждый день я проводил на пляже, строя песочные замки и собирая раковины. Однажды днем девочка в белом сарафане подошла ко мне и взяла за подбородок. «Я тебя знаю, — сказала она. — Ты живешь в коттедже Блю Байю».

У нее были голубые глаза и темно-рыжие волосы, маленький нос, полные губы, изогнутые в такой обаятельной улыбке, что я и сам улыбнулся. Я посмотрел ей в лицо, когда она взяла меня за подбородок, и что-то вспыхнуло между нами.

Он умолк. На мгновение единственным звуком в комнате осталось тиканье напольных часов.

— Так что, как видишь, когда мы встретились в Саванне, у меня и тени сомнения не было, полюбим ли мы друг друга. — Голос его звучал негромко и мягко. — Я полюбил ее за двадцать лет до этого.

— Любовь?

— Любовь, — произнес он уже громче. — «Форма биологического сотрудничества, при которой эмоции каждой особи необходимы для выполнения инстинктивных целей партнера». Это написал Бертран Рассел.

Отец откинулся на спинку кресла.

— Что загрустила, Ари? Рассел также называл любовь источником восторга и источником знания. Любовь требует сотрудничества, и человеческая этика коренится в этом сотрудничестве, В своей высшей форме любовь обнажает ценности, о которых мы в противном случае никогда не узнали бы.

— Это так абстрактно, — сказала я. — Я бы хотела услышать о том, что ты чувствовал.

— Рассел был прав во всех отношениях. Наша любовь была источником восторга. И твоя мать бросала вызов всем моим принципам.

— Почему ты всегда говоришь «твоя мать»? — спросила я. — Почему не называешь ее по имени?

Он расплел руки и сцепил пальцы за головой, взглянув на меня спокойно-оценивающим взглядом.

— Мне больно его произносить, — сказал он. — Даже спустя столько лет. Но ты права… ты должна знать, кто была твоя мать. Ее звали Сара. Сара Стефенсон.

— Где она? — Я уже давно спрашивала об этом, но безрезультатно. — Что с ней случилось? Она еще жива?

— Я не знаю ответов на эти вопросы.

— Она была красивая?

— Да, красивая. — Голос его вдруг охрип. — При этом у нее начисто отсутствовало тщеславие, свойственное большинству красивых женщин. Но порой она бывала не в духе.

Он закашлялся.

— Когда мы стали парой, она организовывала наше совместное время. Она планировала дни, словно художественные постановки. Однажды после обеда мы отправились на пикник на остров Тайби; мы ели чернику и пили шампанское, подкрашенное Кюрасао,[12] и слушали Майлза Дэвиса, а когда я спросил, как называются ее духи, она сказала, что это «L'Heure Bleue».[13]

«Счастливые мгновения», — говорила она. Одно такое мгновение случилось в тот день. Она дремала. Я лежал рядом с ней и читал. Она сказала: «Я всегда буду помнить шум моря, шелест переворачиваемых страниц, и запах „L'Heure Bleue“. Для меня они означают любовь».

Я дразнил ее романтичной дурочкой. Она меня — скучным интеллектуалом. Она искренне верила, что вселенная непрестанно шлет нам чувственные послания, которые нам никогда не разгадать до конца. И старалась в ответ посылать свои.

Затем папа сказал, что на сегодня хватит — было уже поздно и очень темно за окном. Завтра он расскажет дальше.

Я не возражала и отправилась наверх спать, и в ту ночь не плакала и не видела снов.

Я ожидала, что отец продолжит рассказ об ухаживании за мамой, но на следующий день уроки начались совершенно иным образом.

Он сказал, что вместо библиотеки предпочитает посидеть в гостиной. В руке у него был стакан с пикардо, хотя обычно он выпивал только когда уроки заканчивались.

После того как мы устроились на своих обычных местах, он резко сказал:

— Я скучаю по некоторым человеческим качествам… видя, как легко ты разговариваешь с Деннисом, — взаимное расположение, добродушное подшучивание. Конечно, имеется ряд компенсирующих свойств. — Он улыбнулся, не разжимая губ, той самой полуулыбкой ученого. — Одно из которых — память. Я помню все. Из наших разговоров черпаю то, чего не получаешь ты. Но у тебя скрытая память… то есть тебе, может, и недостает сознательных воспоминаний о прошедших событиях, но подсознание сохраняет отчетливые зашифрованные фрагменты.

Я всегда рассчитывал, что в свое время ты их расшифруешь. Когда соответствующие стимулы запустят механизм памяти, ты вспомнишь все сознательно.

Я подняла руку, и он остановился. Мне потребовалось около минуты, чтобы уяснить, о чем он мне толкует. Наконец я кивнула, и он продолжил рассказ.

Жизнь моего отца делилась на пять различных фаз. Первая, детство, протекала, по его словам, однообразно: регулярное питание, сон, уроки. Он сказал, что постарался создать для меня похожие условия, и процитировал высказывание Бертрана Рассела, что однообразие есть существенная составляющая счастливой жизни.

Оставив дом своей тети для поступления в Виргинский университет, отец вступил в следующую фазу: буйные годы, как он называл их сейчас. Занятия давались ему легко, и он посвящал изрядную долю времени выпивке, азартным играм и постижению женщин.

Затем он встретил в Саванне мою маму, и началась третья фаза.

Она ушла от мужа и переехала в квартиру в старом кирпичном доме через улицу от Колониального кладбища Саванны. (И здесь, будто желая продемонстрировать мощь своей памяти, папа описал тропинки, которые вели через кладбище, устланные битыми устричными раковинами, и узоры, вырезанные на кирпичных поребриках по бокам.) Это были спирали. Отец сказал, что ему не нравилось смотреть на них, но спираль — один из моих любимых символов. Ваш тоже? Они символизируют творение и рост, если закручиваются по часовой от центра, и разрушение, если закручены влево. Известно, что ураганы в Северном полушарии закручены влево.

Мама устроилась в компанию, занимавшуюся сбором, упаковкой и продажей меда. Она отказалась брать какие бы то ни было деньги у бывшего мужа и начала бракоразводный процесс.

Каждые выходные мой отец тратил восемь часов на дорогу из Шарлоттсвиля до Саванны и каждый понедельник уезжал обратно. Он никогда не возражал против поездки на юг. А вот дорогу обратно ненавидел.

— Когда ты влюблен, разлука доставляет физическую боль.

Он говорил так тихо, что мне пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать.

Я пыталась надставить, какие чувства я могла бы испытывать к Майклу, не будь я такой замороженной. «Ари-ледышка». В то время мне было легко думать о себе в третьем лице. «Ари подавлена, — часто думала я. — Ари предпочитает быть одна».

Но рядом с папой я забывала о себе. Слушать его рассказ, теперь я это понимаю, было наилучшим способом примириться со смертью Кэтлин.

Дом в Саванне, где поселилась мама, был трехэтажный, выстроенный из красного кирпича, с зелеными ставнями, коваными железными балконами и оградой, увитой глицинией. Ее квартира помещалась на втором этаже. Они с отцом иногда сидели, потягивая вино и беседуя, на балконе, выходящем на кладбище.

Местные говорили, что в доме водятся привидения. Однажды ночью в середине недели мама, будучи одна в доме, резко проснулась от ощущения чужого присутствия в комнате. На следующий день она по телефону описала происшествие моему отцу: «Мороз пробрал меня до костей, а ведь я лежала под одеялом, и ночь была не холодная. В комнате стоял туман. Я видела, как он клубится в проникавшем снаружи свете уличного фонаря. Затем он сгустился и начал принимать форму. Я, не задумываясь, произнесла: «Спаси меня, Господи. Спаси меня, Господи».

А когда я открыла глаза, эта штука исчезла. Начисто. В комнате снова было тепло. Я заснула, чувствуя себя в безопасности».

Отец постарался утешить ее. Но, произнося дежурные фразы, он думал, что ей все привиделось… должно быть, сработали ее суеверия.

Вскоре он изменил точку зрения.

— Ты и раньше говорил, что мама была суеверна.

Я обнаружила, что трогаю висящий у меня на шее мешочек с лавандой, и тут же убрала руку.

— Была. — Он заметил мой жест и понял, что я думаю о Кэтлин. — Она думала, что синий цвет — счастливый и буква «С» тоже.

— Но ведь «С» и вправду синяя, — сказала я. — Она не была синестетиком, — сказал он. Я слушала историю о мамином призрачном госте без малейших сомнений. Мой скептицизм отправился в бессрочный отпуск в ту ночь, когда у меня под окном стояла Кэтлин.

Однажды на выходных, когда мама с папой, поужинав в городе, вернулись домой, они заметили странный запах в гостиной, запах плесени и тления. Они распахнули окна, но запах не уходил.

Позже, уже собираясь ложиться, они увидели, как по спальне пронесся вихрь зеленого дыма. Он вращался, словно смерч, и, казалось, сливался в неопределенную форму.

В комнате резко похолодало, и отец обнял маму, продолжая наблюдать за происходящим. Наконец мама произнесла:

— Привет, Джеймс.

Признанный таким образом, дым рассеялся. Спустя несколько мгновений в комнате опять стало тепло.

— Откуда ты знаешь его имя? — спросил папа.

— Он здесь не первый раз, — ответила мама. — Я не упоминала об этом, поскольку знала, что ты не поверил бы мне, когда я рассказала тебе о его первом посещении.

Мама была убеждена, что это приходил дух некоего Джеймса Уайлда, и на следующий день отвела папу к могиле этого человека на той стороне улицы. День выдался ветреный, и испанский мох, свисавший с дубов на кладбище, казалось, танцевал вокруг них.

Пока отец разглядывал надгробие, мама прочитала надпись по памяти:

«Этот скромный камень увековечивает сыновнее почтение,

братскую привязанность и мужественные добродетели

Джеймса Уайлда, эсквайра,

бывшего окружного казначея армии США.

Он пал на дуэли 16 января 1815 года

от руки человека, чьим единственным

другом был совсем недавно.

Он скончался мгновенно на двадцать втором году жизни.

Он умер как жил —

с неколебимым мужеством

и незапятнанной репутацией.

Его безвременная смерть

лишила опоры материнскую старость;

унесла надежды и утешение сестер,

гордость братьев повергла в прах.

И вся семья, дотоле счастливая,

ныне охвачена скорбью».

Впоследствии отец узнал, что брат Уайлда увековечил его память в стихотворении, и процитировал мне его строки:

Как роза летняя, моя раскрылась жизнь Навстречу утру, воле рока. Но лишь над миром сумерки сошлись, Увяла, сорвана до срока

В то время папа не был убежден, что призрак принадлежит Уайлду, но мама в этом не сомневалась.

— Таким образом, — говорил он мне, — меня ввели в новый мир, где факты и наука не могли объяснить все, о чем прекрасно знал Эдгар По. «Я верю, что демоны пользуются преимуществом ночи, чтобы сбить с пути неосторожных, — хотя, вы же знаете, я в них не верю». Помнишь это его высказывание?

Я не помнила.

Только много позже я сообразила, зачем отец рассказал мне историю о привидении и привел все эти цитаты: он хотел отвлечь меня и помочь справиться с потерей лучшей подруги.

ГЛАВА 7

Но я не могла примириться с ее смертью, пока не узнаю, кто убийца. Макгарриты действительно были «семьей, дотоле счастливой, ныне охваченной скорбью», и они заслужили знать — все мы этого заслуживали, — что произошло на самом деле.

В пронзительно холодный январский день я испытала удивление и странное облегчение, когда отец сказал мне, что ближе к вечеру нам позвонит агент ФБР.

Агента звали Сесил Бартон, и он оказался первым афроамериканцем, переступившим порог нашего дома. Что, с трудом верится? Не забывайте, мы в Саратога-Спрингс вели уединенную жизнь.

Отец проводил Бартона в гостиную, и первое, что я в нем отметила, был запах: густая смесь табака и мужского одеколона. Бартон пах хорошо и смотрел на меня так, как будто знал, что я так думаю. Костюм его был красиво сшит и удачно подчеркивал мышечный рельеф, не будучи при этом тесным. Взгляд у него был усталый, хотя ему не могло быть больше тридцати пяти.

Агент Бартон пробыл у нас всего час, но за это время выудил из меня информации о Кэтлин больше, чем, как я полагала, у меня имелось. Поначалу он расспрашивал о нашей дружбе в самой непринужденной манере: «Как вы познакомились?», «Как часто бывали вместе?» Затем пошли вопросы более конкретные: «Ты знала, что она завидует тебе?» и «Как давно у тебя роман с Майклом?»

Я честно отвечала на каждый вопрос, хотя не думала, что это что-нибудь даст. Затем попыталась представить, о чем на самом деле думает агент, пока говорит, и обнаружила, что могу читать некоторые его мысли.

Смотришь в глаза другому, и его мысли как будто телеграфом передаются в твое сознание: ты точно знаешь, что он думает в данный момент. Иногда даже смотреть не надо — достаточно сосредоточиться на словах, и они приведут тебя к мыслям.

Бартон, как я поняла, подозревал, что мы с отцом каким-то образом замешаны в смерти Кэтлин. Не то чтоб у него имелись какие-то конкретные доказательства — просто ему не нравился «расклад» (слово, которое я никогда прежде не употребляла даже в мыслях). Он проверил наше прошлое: я поняла это, так как он постоянно мысленно возвращался к нему, особенно когда смотрел на отца. («Кембридж, значит? И внезапно свалил оттуда. Это было шестнадцать лет назад. Сколько этому парню лет? Он выглядит не больше чем на тридцать. Небось, ботокс юзает, пижон. Сложен, как марафонец. Но где загар?»)

— А где же миссис Монтеро? — спросил Бартон моего отца.

— Мы разъехались, — ответил отец. — Я не видел ее уже много лет.

Бартон подумал: «Проверить соглашение о разъезде».

Все эти мысли я улавливала, но время от времени теряла контакт. По-моему, помехи вызывались чем-то вроде ментальных статических разрядов.

Я перевела глаза на отца, чей взгляд был весьма красноречив: он знал, чем я занимаюсь, и хотел, чтобы я прекратила.

— О чем вы с Майклом говорили, когда он вез тебя домой в тот вечер? — врезался в мои мысли вопрос Бартона.

— Не помню, — ответила я.

Это была моя первая ложь ему, и, похоже, он это понял.

— Майкл сказал, что дела приняли, — его карие глаза, казалось, расслабились в это мгновение, — довольно жаркий оборот. — В следующий миг взгляд его слова стал настороженным.

— Это действительно необходимо? — вмешался отец.

Его бесстрастный тон каким-то образом излучал отвращение.

— Да, мистер Монтеро, — сказал Бартон. — Я уверен, что действительно необходимо установить, что Ариэлла делала в тот вечер.

Я хотела послушать, что он думает, но сдержалась. Вместо этого я склонила голову набок и пристально посмотрела на Бартона, не вчитываясь в его взгляд.

— Мы целовались, — сказала я.

Выпроводив Бартона, отец вернулся в гостиную. Не успел он сесть, как я спросила:

— Помнишь Мармеладку, соседскую кошку? Ты знаешь, кто убил ее?

— Нет.

Мы обменялись настороженными взглядами. Затем он покинул помещение, направившись в сторону подвала.

Я терялась в догадках. Солгал ли он Бартону? Если нет, то почему его не было в гостиной, когда я вернулась домой? Он ведь человек привычки, А если он все-таки солгал, то где находился в тот вечер?

И под всеми этими вопросами — один, настоящий: «Имеет ли папа отношение к гибели Кэтлин?» Так я это формулировала. Я не могла себя заставить подумать: «Не он ли ее убил?»

Да, Бартон пробыл у нас всего час, но атмосфера в доме изменилась. Он ввел в нее элемент, никогда не присутствовавший здесь прежде: подозрение. Когда я поднималась наверх, звук моих собственных шагов по ступеням, форма марокканских подушек на площадке, даже картины на стене — все казалось мне незнакомым и таинственным, почти зловещим.

Я включила ноутбук и поискала в Интернете Кэтлин. Ничего особо нового я не обнаружила, только в блогах кто-то писал, что ее убил один из участников, а несколько других возражали. Их диалог поразил меня такой глупостью, я даже читать не стала.

Повинуясь безотчетному порыву, я набрала «Сара Стефенсон». Результатом явились более трехсот сорока тысяч ссылок. Добавления слова «Саванна» к ее имени сузило их число до двадцати пяти тысяч. Я прокручивала страницу за страницей, но ни одна не совпадала — имя и фамилия упоминались по отдельности в разных контекстах.

Поиск по «Рафаэль Монтеро» обернулся ссылками на персонаж фильмов о Зорро. Еще «Монтеро» оказалось названием спортивного фургона на легковом шасси. Вот унижение-то!

Я сдалась, не хотела больше думать. У меня на секретере лежала книжка «В дороге», одолженная мне Майклом, и я решила провести вечер, читая в кровати.

Спустя час или около того я отложила книгу, ошеломленная манерой изложения. Керуак странно обращался со своими персонажами — ни одна из женских фигур не показалась мне живой, а большинство мужских образов выглядели безумно идеализированными — но описания были красивы, подробны и порой почти лиричны. От этой книги мне захотелось путешествовать, увидеть Америку, какой ее видел Керуак. Я чувствовала, что меня ждет бескрайний мир, и никакое копание в Интернете не научит меня тому, что даст опыт.

Когда я снова спустилась вниз, мои подозрения касательно отца рассеялись, и дом снова выглядел родным. Впервые за несколько недель я почувствовала, что голодна. Пошарила в кухне по буфетам и нашла банку с супом-пюре из спаржи. Поискала в холодильнике молоко, но последняя коробка была куплена миссис Макги сто лет назад и уже скисла, пришлось разводить суп водой.

Пока еда грелась, я сидела за столом, читала мамину кулинарную книгу и составляла список покупок. Первый в своей жизни. По магазинам всегда ходила миссис Макги.

Когда суп сварился, я налила его в миску и почему-то бухнула туда ложку меда из стоявшей в кладовке банки.

Когда я ела, вошел папа. Он взглянул на мою еду, потом на меня, и я поняла, о чем он думает: мама клала в суп мед.

В гостиной после ужина отец безо всяких напоминаний продолжил свой рассказ.

В год, когда ему исполнилось двадцать семь, его пригласили руководить постдиссертационными исследованиями в Кембридже. Его друга Малкольма тоже пригласили, и они вдвоем устроили так, чтобы Деннис сопровождал их в качестве лаборанта.

При мысли о расставании с мамой отец испытывал смешанные чувства, но после некоторых сомнений поначалу она заставила его поехать.

— Это поможет тебе выйти в люди, — твердила она ему.

И отец поехал. Подписав кое-какие бумаги и распаковав книги и одежду в новой квартире, он осознал, насколько ему одиноко. Малкольм с Деннисом снова уехали, на конференцию в Японию. Он мог бы поехать с ними, но хотел побыть один и подумать.

До начала осеннего триместра оставалась еще неделя, и он решил совершить краткую поездку по Англии. Проведя пару дней в Лондоне, он взял машину и направился в Корнуолл.

Отец хотел подыскать место, где они могли бы остановиться, когда мама сумеет вырваться к нему следующей весной. Сначала они поедут в Беркшир, чтобы она могла увидеть «кельтскую лошадь», вырезанную в склоне холма близ Аффингтона, о которой всегда говорила, затем они поехали бы дальше, в Корнуолл. Он нашел гостиницу с завтраком в конце извилистой дороги, приведшей его в рыбачью деревушку Полперро, и провел три дня в комнате на верхнем этаже, читая и слушая крики чаек, вьющихся над бухтой внизу.

Каждый день он ходил гулять по горным тропам. Большую часть предыдущих пяти лет он провел в классах и лабораториях, его тело жаждало физических нагрузок, они также поднимали его дух. Как сильно ни скучал он по маме, но начал думать, что с разлукой можно справиться.

По пути обратно в Кембридж он остановился в Гластонбери, небольшом городке на Сомерсетских равнинах под сенью священного холма. Сара описывала его как центр «альтернативной мысли», место, которое он должен посетить.

Там случились три странных происшествия. Отец шел по Бенедикт-стрит, как вдруг под колеса еду щей навстречу машины бросился черный пес. Автомобиль вильнул и врезался в поребрик с такой силой, что лобовое стекло разлетелось, брызнув осколками во все стороны. Папа остановился, чтобы вместе с другими прохожими убедиться, все ли в порядке с водителем. Женщина съежилась за рулем, но выглядела скорее потрясенной, нежели раненой. Он пошел дальше, под ногами хрустели стекла.

Увидев вывеску кафе «Синяя нота», он сразу подумал о Саре. Она обожала синий цвет и считала счастливым все, в чьем названии он присутствовал. Он вообразил, как привозит ее в Гластонбери весной, ведет ее по Бенедикт-стрит и смотрит, как озаряется светом ее лицо при виде вывески. Зайдя внутрь и заказав сэндвич, он представил ее сидящей за столиком перед ним.

Женщина, подошедшая принять у него заказ, сказала, что он «пропустил все веселье». За несколько минут до этого, по ее словам, один из посетителей закончил обедать, затем встал и начал методично снимать с себя одежду, которую аккуратно сворачивал и клал на стул. Она указала на стул, где лежала небольшая стопка сложенной одежды. Затем, сказала она, голый человек выбежал из кафе и пересек улицу.

— Кто-нибудь наверняка вызвал полицию.

Клиенты за другими столиками обсуждали происшествие. Все сошлись во мнении, что человек был не местный.

— Сумасшедший, наверное, — сказал один.

Поев и расплатившись, отец направился обратно к парковке. Когда он переходил улицу, навстречу ему попался слепой. Это был крупный, очень полный мужчина, причем абсолютно лысый. Он постукивал перед собой белой тростью. По мере его приближения папа заметил, что глаза у незнакомца совершенно белые, как будто зрачки закатились. За секунду до того, как разминуться, слепой повернул к отцу голову и улыбнулся.

Отец ощутил прилив адреналина… и еще что-то, чего никогда не чувствовал прежде. Он вдруг осознал, что находится в присутствии зла. Ускорил шаг, а спустя минуту оглянулся. Тот человек исчез.

По дороге обратно отец заново проигрывал эти сцены в голове, но не смог извлечь из них никакого смысла. Позже он в виде шутки рассказал Деннису и Малкольму о том, что в Гластонбери видел человека, прикидывавшегося слепым, сказал, что это был дьявол. Когда товарищи подняли его на смех, он пожалел, что не может по-прежнему разделять их скептицизм.

Здесь отец умолк.

— Ты веришь в дьявола? — спросила я.

— Это не был вопрос веры, — ответил он. — Мои инстинкты сработали моментально: я столкнулся со Злом. До этого я даже не мыслил подобными категориями.

Я хотела, чтобы он вернулся к рассказу, поведал мне вещи, которые мне хотелось знать больше всего. Мне нравилось, как он произносит мамино имя: Сара.

— Похоже, ты был другим в те дни, — сказала я, наводя его на прежнюю тему. — Пешие походы, игры на пляже. В юности ты не страдал… — я замялась, — волчанкой?

Он поставил стакан на покрытый мраморной столешницей столик красного дерева рядом с креслом.

— Тогда я был здоров. Солнечный свет не раздражал меня. Еда не имела значения. Я обожал Сару и свою работу. У меня не было материальных проблем, благодаря полученному от отца наследству. Будущее, — он криво улыбнулся, — выглядело безоблачным.

Дьявол, встреченный моим отцом в Гластонбери, не шел ни в какое сравнение с дьяволом, поджидавшим его в Кембридже.

Изначально он работал под руководством профессора А. Г. Симпсона, мягкого, даже застенчивого человека, чьи прекрасные манеры не могли до конца скрыть его интеллект. Гранты, выделенные Симпсону на исследования, достигали миллионов фунтов, основной упор делался на изучение стволовых клеток.

Но всего через несколько месяцев отца и Малкольма начал буквально домогаться — иначе не скажешь — другой профессор с кафедры гематологии, Джон Редферн. Редферн работал в области переливания крови, и его лаборатории участвовали в экспериментах Государственной донорской программы в Адденбрукском госпитале.[14]

На этом месте я отца перебила:

— Ты мне почти ничего не рассказал о Малкольме.

— Он был моим ближайшим другом. Малкольм был высоким, всего на пару сантиметров ниже меня, у, него были светлые волосы, которые он расчесывал на пробор слева, и они падали ему на лоб, очень белая кожа, он мгновенно краснел, если смущался или сердился. Он был умен и недурен собой — по крайней мере, женщины в то время придерживались такого мнения. Но ему нравилось разыгрывать из себя мизантропа и закоренелого циника. Друзей у него было немного.

Когда Малкольм зашел в тот день за папой, на нем, как обычно, был застегнутый на все пуговицы кардиган и белая сорочка с галстуком. Он взял напрокат машину, и они поехали в незнакомый ресторан на другом конце города на встречу с Редферном. Это оказалось душное, прокуренное место, где краснорожие дельцы поглощали ростбифы с кровью и двойным гарниром.

Когда они вошли, Редферн поднялся из-за столика. В зале повисла тишина, бизнесмены изучали вновь пришедших. На отца с Малкольмом часто таращились в общественных местах. Вид у них был не британский.

Редферн был метр семьдесят ростом, темноволосый и темноглазый, носатый и с красноватой кожей. Привлекательностью он не отличался, но всякий раз, когда отец встречал его в студенческом городке, он шел в обществе какого-нибудь красивого спутника.

За красным вином и красным мясом Редферн изложил свой план. Он хотел создать небольшую самостоятельную компанию для разработки базы данных образцов сыворотки с целью использования их для распознавания заболеваний. Он долго распространялся на тему, насколько могли бы Малкольм с отцом усилить потенциал такой компании, о том, как бы они разбогатели.

Малкольм сказал:

— О да, именно за деньгами мы и гонимся.

Насмешка в его голосе, похоже, удивила Редферна.

— Я думал, все янки помешаны на презренном металле, — сказал он.

Насчет отца с Малкольмом Редферн ошибался. У них обоих уже было слишком много денег. Прадед Малкольма, Джон Линч, сделал состояние в американской сталелитейной промышленности, и Малкольм был миллионером. Источником папиных денег был фонд, основанный его отцом, богатым немцем, разбогатевшим еще больше за счет неких темных дел, которые он вел в Латинской Америке после Второй мировой войны.

После слов Малкольма отец взглянул поверх окровавленных тарелок и заляпанных салфеток на их собеседника и заметил вспышку гнева в его глазах. Однако это выражение тут же сменилось гримасой печальной мольбы.

— Обещайте хотя бы подумать над моим предложением, — сказал Редферн самым смиренным тоном.

Они предоставили Редферну оплачивать счет, а сами уехали, насмехаясь над ним между собой.

Я заерзала в кресле.

— Засыпаешь? — спросил папа.

Я не знала. Я утратила чувство времени.

— Нет. Ноги хочется вытянуть.

— Может, закончим на сегодня? — предложил он с явным воодушевлением.

— Нет, — сказала я. — Я хочу услышать все до конца.

— Стоит ли? Я не хочу расстраивать тебя.

— Вряд ли найдется еще что-нибудь, способное меня расстроить, — заявила я.

Спустя несколько дней папа случайно встретил Редферна в центре города. Профессор шел с высокой шведкой из Кавендишской лаборатории. Они обменялись приветствиями. И тут отец обнаружил, что не может шевельнуться. Ноги не гнулись. Он смотрел Редферну в глаза, попытался отвести взгляд — и не смог.

Прошла целая минута, прежде чем он почувствовал, что снова обрел способность двигаться. Тогда он перевел взгляд с Редферна на женщину, но та избегала смотреть в его сторону.

— До скорой встречи, — сказал Редферн.

Отцу хотелось убежать. Вместо этого он спокойно пошел прочь, преследуемый звуками их смеха.

Примерно неделю спустя Малкольм позвонил и пригласил отца к себе на чай. Папа сказал, что слишком занят.

— Я сегодня видел изумительный гемоглобин, — сказал Малкольм.

Малкольм был не из тех, кто легко разбрасывается словами типа «изумительный». Этого было достаточно, чтобы соблазнить папу.

Поднимаясь по лестнице в квартиру Малкольма, отец почувствовал резкий запах горелого хлеба. На стук никто не ответил, но дверь оказалась не заперта, и он вошел.

В гостиной у Малкольма, как обычно, горел камин, а рядом с ним стоял Редферн с кочергой в руке, на конце которой дымился обугленный кусок хлеба.

— Люблю подгорелые тосты, — сказал он, не оборачиваясь. — А вы?

Малкольм явно отсутствовал.

Редферн предложил отцу сесть. Хотя ему хотелось уйти, он сел. Кроме запаха горелого хлеба он различил еще один, весьма неприятный.

Он хотел уйти. Но сидел.

Редферн говорил. Папа нашел его одновременно гениальным и глупым. Словечком «гениальный» в Кембридже швырялись направо и налево, пояснил отец и добавил, что, на его взгляд, во всех крупных научных центрах нравы примерно одинаковы. Он сказал, что академические заведения напоминали ему плохо управляемый цирк. Профессура походила на недокормленных зверей, замученных сидением в изначально слишком тесных клетках и потому вяло реагировавших на щелканье бича. Воздушные гимнасты с занудной регулярностью падали в плохо натянутую сеть. У клоунов был голодный вид. Шатер протекал. Публика была невнимательна, нестройно орала не в тех местах, где надо. А когда представление заканчивалось, никто не хлопал.

(К развернутым метафорам, как приему, отец время от времени прибегал, подозреваю, не только для иллюстрации рассказа, но и для собственного развлечения. Образ дурно организованного цирка мне понравился, поэтому я вставила его сюда.)

Отец смотрел, как Редферн расхаживает по комнате, разглагольствуя о философии… обо всем на свете. Он сказал, что хочет узнать больше о папиных моральных принципах, но, прежде чем отец успел ответить, заговорил о своих. Редферн считал себя прагматиком.

— Согласны ли вы, — начал он, — что единственный долг человека — производить как можно больше удовольствия.

— Только если произведенное удовольствие эквивалентно уменьшению боли. — Отец скрестил руки. — И только если удовольствие одного человека столь же значимо, сколь и удовольствие других.

— Ну что ж. — В отсветах камина лицо Редферна казалось краснее, чем всегда, и вдруг показалось отцу исключительно уродливым. — Согласитесь, что количество удовольствия или боли, производимое действием, является главным критерием определения того, какие действия выполнять.

Отец сказал, что согласен. Он чувствовал себя так, как будто присутствовал на очередной лекции по этике.

— Многие действия неправильны, поскольку вызывают боль, — продолжал Редферн, размахивая кочергой с почерневшим ломтиком хлеба на конце. — Вы согласны? И если можно продемонстрировать, что действие приведет к боли, это само по себе будет достаточной причиной не предпринимать его.

В этот момент папа уловил краем глаза какое-то движение у себя за спиной. Но, обернувшись, ничего не увидел. Тошнотворный запах, казалось, усилился.

— Тогда можно сделать вывод, что существуют случаи, при которых необходимо причинить боль сейчас, дабы избежать большей боли в будущем, или получить в будущем удовольствие, которое стоит нынешней боли.

Отец сцепился взглядом с Редферном, пытаясь разгадать, к чему тот клонит, сзади подошел Малкольм, запрокинул ему голову и вонзил зубы в шею.

— Каково тебе было? — спросила я отца.

— Тебе не противно слушать об этом?

Я была одновременно насторожена и бесстрастна.

— Ты обещал рассказать мне все.

Боль была страшной, обжигающей, отец никогда прежде такой не испытывал. Он безуспешно пытался вырваться.

Малкольм держал его в неловких объятиях, которые были бы немыслимы, будь папа способен размышлять в тот момент. Он пытался повернуть голову, чтобы взглянуть Малкольму в лицо… должно быть, тут-то он и потерял сознание, но успел заметить Редферна, который с явным удовольствием наблюдал за этой сценой с противоположного конца комнаты.

Отец пришел в себя, лежа поперек дивана. Провел ладонью по лицу и понял, что все оно испачкано полузапекшейся кровью. «Друзей» в комнате не было.

Он сел. Голова казалась опухшей и словно набитой ватой, руки и ноги слушались плохо, но ему хотелось быстрее убежать оттуда. Камин погас, в комнате было холодно, но запахи горелого хлеба и иного, неизвестного вещества, еще держались. Теперь они казались почти аппетитными, как и незнакомый медный привкус во рту.

Нервы были натянуты до предела. Он чувствовал опустошенность, но в то же время жилы, казалось, наполнились чем-то вроде адреналина. Ему удалось встать и дойти до уборной. В мутном зеркале над раковиной он увидел рану на шее и корку крови вокруг рта. Стук сердца отзывался в голове металлическим звоном.

Напротив уборной была закрытая дверь в спальню, незнакомый запах шел оттуда. Должно быть, там находится что-то мертвое, подумалось отцу.

На полпути вниз он увидел, что к лестнице подходят Редферн с Малкольмом. Он стоял на площадке и смотрел, как они приближаются.

Папа ощущал стыд, гнев и жажду мести. Однако они поднимались к площадке, а он ничего не предпринимал.

Редферн кивнул. Малкольм взглянул на него и отвернулся. Волосы падали ему на глаза, лицо было красным, как будто он недавно тер его. Глаза казались тусклыми, равнодушными, и он ничем не пах вообще.

— Объяснения бесполезны, — сказал Малкольм, когда отец потребовал таковых. — Но однажды ты поймешь, что это для твоего же блага.

Редферн покачал головой и стал подниматься дальше, бормоча:

— Ох уж эти американцы. Начисто лишены чувства юмора.

— Ты понимал, кем стал?

— Понятия не имел, — ответил он. — Я смотрел фильмы, читал какие-то книги… но думал, что все это вымысел. В основном так и было.

— Ты умеешь превращаться в летучую мышь?

Он посмотрел на меня с невольным разочарованием.

— Нет, Ари. Это сказки, а жаль. Я бы очень хотел уметь летать.

Я начала формулировать очередной вопрос, но он сказал:

— Тебе пора спать. Остальное расскажу завтра.

Оказывается, у меня затекли ноги. Напольные часы пробили четверть первого. Я покрутила ступнями и медленно встала.

— Папа, а я — тоже?

Разумеется, он понял, что я имела в виду.

— Похоже, все идет к тому.

ГЛАВА 8

— Очень немногое из того, что о нас пишут, правда, — сказал отец на следующий вечер. — Никогда не доверяй тем, кто объявляет себя специалистом по вампирам. Это в основном позеры с нездоровым воображением.

Мы снова сидели в гостиной, а не в библиотеке. Я явилась на эту встречу подготовленной, по крайней мере, так мне казалось, вооруженной страницами вампирской премудрости, скопированными из Интернета. Он полистал мои записи и покачал головой.

— Написано благонамеренными глупцами. Жаль, что так мало вампиров записывают факты. Некоторые пытались, и мне хочется думать, что и другие последуют их примеру, когда мы научимся более успешно справляться с нашим состоянием.

— А как насчет кольев в сердце? — спросила я.

Он нахмурился, уголки его губ опустились.

— Кто угодно погибнет, если ему воткнуть кол в сердце, — сказал он. — И любой умрет, если сильно обгорит, включая вампиров. Но спанье в гробах, театральные одеяния, потребность в свежих жертвах — это все чушь.

В мире живут сотни тысяч, возможно, миллионы вампиров. Никто точно не знает сколько, потому что в бланках переписи населения этого вопроса нет. Большинство вампиров ведут практически обычную жизнь, как только научаются справляться со своими специфическими потребностями, — это не так уж сильно отличается от любой хронической болезни.

— Как волчанка.

— Я лгал тебе насчет этой болезни, Ари. Прости. Я выдумал ее, дабы наладить отношения с миром. Мне хотелось быть честным с тобой, но я чувствовал, что надо подождать, пока ты подрастешь. Если бы ты оказалась смертной, думаю, ты могла бы с тем же успехом и дальше верить в это. А если нет… что ж, я всегда подозревал, что ты с самого начала знала: это не волчанка.

Однако в некотором отношении вампиризм действительно похож на эту болезнь: чувствительность к солнечному свету, склонность к болям в суставах и мигреням. Определенные лекарства и пищевые добавки, поддерживающие больных волчанкой, помогают и вампирам, особенно в контроле за иммунной системой. «Серадрон» разработал заменители крови, которые с равным успехом используют и вампиры, и больные волчанкой, — побочные результаты исследований в области получения искусственной крови.

— Мы разрабатываем новые лекарства конкретно для нас. В прошлом году начались клинические испытания нового гибрида под названием «полуденный комплекс». Он повышает устойчивость к солнечному свету и подавляет жажду крови.

Должно быть, вид у меня сделался тревожный. В его взгляде вдруг проступило сочувствие.

— Эта часть сказок, к сожалению, правдива.

— Ты убил маму? — вырвалось у меня.

Казалось, чем дальше, тем чаще слова произносились так, как в мыслях.

— Разумеется, нет.

И снова разочарование в глазах.

— Ты когда-нибудь пил ее кровь?

— Ты обещала быть терпеливой, — напомнил он.

Люди придумали для нашего состояния множество смехотворных имен, но папа предпочитал «вампиризм», хотя происхождение этого слова коренится в глубинах мрачной славянской истории. Существуют иные названия процесса превращения в вампира: участники игры называли его «взятием», другие — «трансформацией» или «перерождением».

— Рождаешься, к сожалению, только однажды, — сказал папа. — Хотелось бы мне, чтобы это было иначе.

Свое превращение он называл «изменением статуса».

— После изменения статуса обычно следует период нездоровья, — сказал он.

Я попыталась представить себе, как чувствует себя человек в момент «изменения статуса», но не смогла.

Внезапно я обнаружила, что прикидываю, каково было бы укусить его… да, укусить в шею моего собственного отца. Какова на вкус его кровь?

Тут он бросил на меня такой мрачный, такой грозный взгляд, что я тут же пискнула:

— Извини.

Повисла неловкая пауза, затем он сказал:

— Позволь рассказать тебе, как это было.

Четыре дня он пролежал в полусне, силы покинули отца.

Раз в день Малкольм приходил кормить его. Первый раз было хуже всего. Малкольм вошел, вынул из кармана пальто нож с ручкой из слоновой кости и без всяких церемоний вспорол себе левое запястье. Он прижал отца губами к ране, как новорожденного, и тот сосал пищу.

После каждого кормления он чувствовал себя все сильнее и каждый раз клялся больше не делать этого. Но ему не хватало сил сопротивляться Малкольму.

Однажды, ближе к вечеру, когда отец питался, вошел Деннис.

Вампирская традиция говорит об эротической природе поглощения чужой крови. Папа сказал, что в этих сказках есть определенная доля истины. Он испытывал некое болезненное наслаждение, когда пил.

На лице Денниса читалось потрясение и отвращение. Хотя папе было стыдно, он продолжал пить. Когда он насытился и Малкольм убрал руку, они оба снова посмотрели на Денниса. Выражение его лица изменилось: оно было умоляющим.

Малкольм открыл рот. Отец понял, что он вот-вот бросится на Денниса, и, собрав все силы, крикнул: «Нет!»

Малкольм зарычал.

— Я могу помочь! — воскликнул Деннис. — Вам обоим. Я могу помочь.

В течение следующих пяти дней Деннис доказал, что является папиным лучшим другом.

Отец лежал в постели, временами впадая в горячку от нового приступа голода и ярости на Малкольма. Он рисовал себе картины, как убивает его. В то время он мало знал о вампиризме помимо литературы и кино. Однажды он попросил Денниса принести ему деревянные колья и киянку. Тот вместо этого принес кровь из больницы, которая была не так питательна, как Малкольмова, но оказалась более легко усвояемой. После инъекций отец чувствовал меньший прилив сил, но и меньше возбуждался. Деннис читал ему сводки последних исследований в области разработки искусственной крови и гормонов, стимулирующих повышенную выработку красных кровяных телец костным мозгом. Вместе они начали составлять правила выживания, при которых не требовалось пить кровь живых людей.

Тогда же Деннис познакомил папу с трудами Махатмы Ганди и Далай-ламы. Он читал ему вслух выдержки из их автобиографий. Оба верили в исключительную важность добра и сострадания. Ганди писал о бесплодности мести и важности ненасилия. А Далай-лама писал: «Нет лучше учителя терпимости, чем враг».

Мне пришлось думать с минуту, чтобы уяснить смысл последней фразы.

— Кажется, понимаю, — сказала я наконец.

— Мне потребовалось на это некоторое время, — сказал отец, — но когда понял, ощутил безмерный покой. У меня было такое чувство, что я всегда знал эти истины, но только когда я услышал их облеченными в слова, они по-настоящему начали руководить моими действиями.

В следующий приход Малкольма я сказал ему, что с меня хватит этих людоедских глупостей. С помощью Денниса мне хватило сил вернуться к моим занятиям и жить с моим недугом.

— Малкольм оставил тебя в покое?

— Да, вскоре. Поначалу он пытался спорить. Говорил, что мое место в его лаборатории, поскольку он подарил мне шанс жить вечно.

Но вампиризм не гарантирует вечной жизни. Вопреки премудрости Интернета, которую ты мне принесла, только маленький процент тех, кто изменил статус, живет дольше ста лет. Многих убивают из-за их агрессии и высокомерия. А умирают они так же мучительно, как и смертные.

— Наверняка это чем-то компенсируется?

Папа сложил руки под подбородком и посмотрел на меня. Более любящего взгляда я не припомню.

— Да, Ари, — произнес он мягко. — Как я уже говорил, это кое-чем компенсируется.

Тут он прервался, чтобы ответить на стук в дверь. Кто-то, вероятно Рут, вручила ему серебряный поднос с двумя стаканами пикардо. Он захлопнул дверь и протянул поднос мне.

— Возьми тот, что слева.

«Очередное „впервые“», — подумала я, беря стакан.

Отец поставил поднос на стол и, взяв другой стакан, поднял его в тосте:

— «Gaudeamus igitur juvenes dum sumus».[15] Так возвеселимся же, покуда молоды, — перевела я. — Это напишут на моей могиле.

— И на моей.

Это была наша первая в жизни общая шутка. Мы чокнулись и выпили.

На вкус напиток оказался ужасен, и это, видимо, отразилось у меня на лице. Папа едва не рассмеялся.

— Этим тоже надо проникнуться.

— Ой, нет, — выдохнула я. — Из чего его делают?

Он поднял стакан и покрутил красную жидкость.

— Это аперитив. От латинского «aperire».

— Открывать, — сказала я.

— Да, чтобы открыть вкусовые рецепторы перед едой. Первые аперитивы делались из трав и специй, корешков и плодов растений.

— А что придает ему такой красный цвет?

Отец поставил стакан на поднос.

— Рецепт семейства Пикардо держится в секрете.

Мы потягивали коктейли, и отец продолжал рассказ. Те, кто подвергся «изменению статуса», как называет это папа, сразу же начинают осознавать свою новую природу. Но когда вампир и смертный производят на свет ребенка, природа этого ребенка неопределенна.

— Я читал жуткие отчеты о родителях, которые оставляли ребенка-полукровку на солнечном свету, привязав его веревками к кольям, чтобы не уполз, и смотрели, сгорит он или нет. Но светочувствительность не является верным признаком вампиризма. Даже внутри обычной популяции чувствительность к солнцу широко варьируется.

Что-то мне не понравилось слово «полукровка».

— Я использовал исторический термин, — сказал отец. — Сегодня мы предпочитаем пользоваться термином «несходный».

Я отпила крохотный глоточек «пикардо» и заставила себя проглотить его, не прислушиваясь к вкусу.

— Разве не существует анализа крови на вампиризм?

— Надежного — нет.

Он скрестил руки на груди, и я обнаружила, что замечаю мускулы его шеи.

Папа рассказал мне, что вампиры есть везде, в каждой стране, в каждой профессии. Многие из них, что неудивительно, занимаются научными исследованиями, особенно в областях, связанных с кровью, но другие работают учителями, юристами, трудятся на фермах или подвизаются в политике. Он сказал, что двое нынешних американских конгрессменов, по слухам, вампиры. Если верить Интернету, один из них даже подумывает «выйти из тени» — эвфемизм для публичного признания вампиром своей природы.

— Сомневаюсь, что он сделает это в ближайшее время, — заметил отец. — Американцы еще не готовы принять вампиров как нормальных граждан. Они знакомы только с мифами, пропагандируемыми литературой и кино. — Он приподнял мой дневник. — И Интернетом.

Я набрала побольше воздуха.

— А как же зеркала? И фотографии?

— Я все ждал, когда ты задашь этот вопрос. — Он указал на витрину на стене и поманил меня за собой.

Мы оба стали перед картиной. Сначала я даже не поняла, в чем суть. Затем разглядела свое слабое отражение в выпуклом стекле. Папиного отражения не было. Я повернулась убедиться, что он по-прежнему стоит рядом.

— Это защитный механизм, — пояснил он. — Мы называем его эмутацией. Вампиры эмутируют в различной степени. Мы можем становиться совершенно невидимыми для нормальных людей или создавать размытое или частичное изображение себя путем контроля над элементарными частицами собственного тела, не давая им отражать свет. Это сознательное действие, которое становится настолько рефлекторным, что со временем начинает казаться инстинктивным. Когда твоя подруга попыталась меня сфотографировать, электроны моего тела разом выключились и позволили свету в комнате — электромагнитному излучению по своей природе — проходить сквозь меня.

С полминуты я размышляла.

— Почему на фотографии не запечатлелась твоя одежда? И в зеркале тоже?

— Моя одежда и обувь сделаны из «метаматериалов». В основе ткани заключены металлы, потому что металлы прекрасно отражают свет, — вот почему их используют при изготовлении зеркал. Когда элементарные частицы моего тела замирают, температура тела поднимается, и микроскопическая структура материалов активизируется, позволяя им отклонять свет, заставлять его течь в обход меня. Поэтому, когда электромагнитные волны ударяются о мою одежду, они не порождают ни света, ни тени.

— Круто, — сказала я, не раздумывая.

— Некоторые британские портные настоящие волшебники. В любом случае, невидимость — один из пунктов компенсации, получаемых вместе с недугом, если тебе угодно называть его так. Наряду с доступом к лучшим в мире портным.

— Ты называешь это недугом?

Я смотрела на то место на стекле, где полагалось быть папиному отражению. Он дал мне поглазеть еще немного, а потом вернулся в кресло.

— Гематофагия — только один из аспектов, — сказал он. — Наше «состояние», если угодно, имеет больше общего с физикой — с преобразованием энергии, с изменением молекулярных температур и полями давления и движения. Нам требуется кровь млекопитающих или хорошие заменители, чтобы выжить. Мы можем обходиться относительно небольшим ее количеством — это я выяснил на личном опыте и в ходе экспериментов, — но без пищи мы слабеем.

Я кивнула. Я была голодна.

Пока я пыталась съесть ужин (моя первая попытка приготовить вегетарианскую лазанью не внушала оптимизма), отец потягивал очередной коктейль и рассказывал мне о положительных сторонах вампиризма.

— До изменения статуса многие вещи, которые были для меня обычными, само собой разумеющимися, теперь кажутся необычайными, — говорил он. — Мои чувства обострились в сотни раз. Малкольм советовал мне потреблять мир малыми дозами, чтобы избежать потрясений. Новое состояние нашей сенсорной восприимчивости соответствовало, по его словам, тому, что происходит при приеме ЛСД.

Я положила вилку.

— Ты когда-нибудь принимал ЛСД?

— Нет. Но Малкольм описывал свой собственный опыт и говорил, что находит его сопоставимым. Он утверждал, что обычное восприятие обретает новые стороны и смысл. Прогулка по капелле Королевского колледжа во время игры органа едва не превысила его новые пределы восприятия чувств. Цвета стали сияющими и переливистыми, звуки чрезвычайно точными и чистыми. Эти ощущения перемешивались, так что он мог одновременно чувствовать фактуру каменных стен, слышать запахи благовоний, видеть звуки карильона.

— Я так могу.

— Да, я помню, как ты однажды сказала мне, что среда серебряная, а вторник — лавандовый.

Пока он говорил, я любовалась его рубашкой, которая ухитрялась быть одновременно трехцветной — синей, зеленой и черной — и не иметь цвета вообще.

— Я также сделался чувствителен к узорам, повторяющимся схемам, — продолжал он. — Малкольм говорил, что не всем из нас это свойственно. Некоторые орнаменты, например, пэйсли[16] или сложные узоры восточных ковров, способны заворожить меня, если я не отвернусь. Ненужная замысловатость, сложность без причины приковывает мое воображение, заставляет искать погрешности, которых нет. С этим, очевидно, связаны и мои трудности с открыванием предметов — своеобразная форма дислексии. У тебя было такое?

— Нет.

Впервые я поняла, почему все матерчатые вещи в доме не имели узора и почему дверные ручки были больше обычного.

— А как насчет изменения формы?

— Очередной миф. Я могу становиться невидимым, как уже говорил. Могу слышать чужие мысли — не всегда, но как правило. И я могу… — он приостановился и сделал освобождающий жест руками, — гипнотизировать других. Но это умеешь и ты, и множество других людей. Говорили, что Фрейд мог управлять всем своим семейством за обеденным столом одним движением левой брови.

— Фрейд был одним из нас?

— Боже правый, нет, конечно. Фрейд был отцом психоанализа. Ни один уважающий себя вампир не станет иметь с этим ничего общего.

Я подняла глаза от еды и уловила огонек веселья в его глазах.

— В общем и целом эти свойства, на мой взгляд, являются не достоинствами, но необычными способностями, к которым я предпочитаю прибегать как можно реже. Реально ценными качествами являются очевидные: отсутствие старения и наслаждение потенциально бесконечным долголетием, устойчивость к множеству заболеваний и опасностей и быстрое восстановление после ограниченного воздействия тех немногих, для которых мы уязвимы.

Я отодвинула тарелку.

— Каковы же эти немногие?

— Солярная эритема — то есть солнечные ожоги. Огонь. Серьезные ранения сердца.

— Папа, я смертная или нет?

— Отчасти — безусловно. — Он обвил пальцами основание бокала с коктейлем. Кисти у него были сильные, но не квадратные, с длинными пальцами. — Мы просто пока не знаем, насколько. Все само собой разъяснится по мере твоего взросления. Наследственность — это больше, чем ДНК, знаешь ли. Свойства также передаются через поведение и символическую коммуникацию, включая язык.

— По мере моего взросления, — повторила я. — А тот факт, что с каждым годом я меняюсь, тогда как ты остаешься прежним, не означает ли это, что я все-таки смертная? Он поставил стакан на стол.

— До сих пор, да, ты росла, как растут смертные. Возможно, настанет момент, когда придется выбирать… — он на мгновение умолк, на его лицо легли знакомые печальные складки, глаза были близки к отчаянию, — когда ты выберешь, или за тебя выберут, остановку возраста.

— Я смогу выбирать?

Подобная мысль меня не посещала.

— Сможешь. — Он снова взглянул на мою тарелку и поморщился. — Твоя «еда» стынет от всех этих вопросов.

Я не уловила намека.

— Мне еще столько надо спросить. Что мне делать с выбором? И что произошло с мамой? Она умерла?

Он вскинул ладонь.

— Слишком много вопросов. Я отвечу на них, но не на все разом. Позволь рассказать тебе, как все было между нами, хорошо? А потом, как я и обещал, ты сможешь ответить на главные вопросы сама.

Я взяла вилку. Он продолжал рассказ.

Сразу после изменения отцом статуса Малкольм начал внушать ему, что новая жизнь будет лучше, чем предыдущая.

«Мы никогда не состаримся, — говорил Малкольм. — Мы переживем все, что угодно: автомобильные аварии, рак, терроризм, бесконечное множество мелких ужасов смертной жизни. Мы будем упорно продвигаться вперед, несмотря на все препятствия. Мы победим».

В западной культуре старение всегда означает уменьшение могущества. Малкольм говорил, что они будут наслаждаться свободой от боли и от любви, проклятия смертных. Они будут жить без того, что он называл «поденками»: преходящих забот, проистекающих из характеров и политики обычных людей, о которых в итоге никто и не вспомнит.

Малкольм говорил о смертных так, как будто они были злейшими врагами вампиров. «Мир был бы лучше, если бы люди исчезли», — говорил он.

Я отпила еще глоток пикардо, от чего по телу пробежала щекочущая дрожь. Ты согласен?

— Порой я испытывал искушение согласиться. — Отец повел ладонью в сторону зашторенного окна. — Когда бродишь там, снаружи, видишь столько ненужных страданий, столько жадности и злобы. Насилие и убийство людей и животных — не являющееся необходимым, но обыденное. Вампиры — некоторые из нас — всегда чувствительны к уродству. Мы в этом отношении немного похожи на бога — помнишь ту строчку у Спинозы, насчет того, что видеть вещи такими, какими их видит бог, значит видеть их с точки зрения вечности?

— Я думала, мы не верим в бога.

Он улыбнулся.

— Мы же точно не знаем, правда?

Но Малкольм не упоминал о трудностях, говорил папа, — о жуткой потребности в пище, о перепадах настроения, об уязвимых сторонах и обо всем комплексе этических проблем, связанных с изменением статуса.

Поначалу отец считал себя ничем не лучше людоеда. Со временем он постиг истинность утверждения Бертрана Рассела, что счастье становится достижимым за счет упорядочения собственного ума[17] — даже для «иного».

Однажды ночью, в полузабытьи, отец позвонил Саре. Позже Малкольм напомнил ему об этом. Он сказал, что единственным правильным выходом будет никогда больше не встречаться с ней.

«Ты еще не знаешь истории, — говорил Малкольм. — Вампиры пытались жить со смертными, но ничего не получалось. Единственная альтернатива — укусить ее. Ты сможешь использовать ее в качестве донора, только не позволяй ей кусать тебя. Я лично очень расстроюсь, если ты сделаешь женщину одной из нас». Малкольм излагал это, полулежа поперек дивана у папы в комнате, очень напоминая персонажа одной пьесы Уайльда — законченного мизантропа.

В то время папа считал, что Малкольм прав, — с его стороны милосерднее всего будет покончить всякие отношения с Сарой. Он мучительно пытался придумать, как известить ее о случившемся. Какими словами рассказать ей о том, что произошло? Какое письмо написать?

Мама не была религиозной в традиционном понимании, но верила в бога среди множества богов, которому она могла бы молиться в несчастье. В остальное время она по большей части не обращала на этого бога никакого внимания, как и большинство смертных. Отец опасался, что новости могут шокировать ее и подвигнуть на какие-нибудь необдуманные шаги. Он решил вообще больше никак с ней не контактировать — просто переехать куда-нибудь, где она его никогда не найдет.

Когда Деннис сменил Малкольма в роли сиделки, отец начал смотреть на проблему иначе. Возможно, есть какие-то другие варианты. В любом случае было ясно, что письмом тут не обойтись. Что ни напиши, она все равно не поверит… и она заслуживала услышать объяснение от него самого.

Иногда, по мере восстановления, ему казалось, что у них с мамой хватит сил переломить ситуацию. Но по большей части он думал иначе. Пока он лежал, прикованный к постели, Малкольм рассказывал ему какие-то дикие истории, и они убедили его, что любой союз вампира и смертного обречен изначально.

Поэтому он маме пока ничего не говорил.

Как ни удивительно, вопрос поднял Деннис:

— Что ты скажешь Саре?

— Я расскажу ей все, как только увижу, — ответил отец.

— А это не рискованно?

У папы мелькнула мысль, не говорил ли Деннис с Малкольмом. Но потом взглянул на друга — конопатое лицо, большие карие глаза — и снова осознал все, что тот для него сделал. Деннис как раз держал в руках пробирку с кровью, готовя ему очередную инъекцию.

— Какая жизнь без риска? — сказал отец. — Просто mauvais foi.

Он напомнил мне, что mauvais foi означает «недобросовестность».

— Надо нам больше времени уделять экзистенциалистам, ты не находишь? — сказал он.

— Папа, — сказала я, — я была бы счастлива уделить больше времени экзистенциалистам. И сами эти подробности бесценны для меня. Но мне невыносима мысль уйти спать сегодня, так и не узнав, что сталось с мамой и умру ли я.

Он шевельнулся в кресле и взглянул на мою опустевшую тарелку.

— Тогда давай перейдем в гостиную, и ты услышишь остальное.

Отцу не пришлось выбирать способ известить маму о случившемся. В аэропорту она только взглянула на него и сразу сказала: «Ты изменился».

Вместо того чтобы тащить в Кембридж, папа отвез ее в отель «Риц» в Лондоне, и следующие пять дней они провели в попытках договориться друг с другом. Сара быстро собралась в дорогу: она обладала выраженным стилем, говорил отец, вспоминая, в частности, зеленое шифоновое платье, струившееся подобно речным травам.

Но причин наряжаться у нее не было. Вместо того чтобы сходить в театр или хотя бы спуститься в ресторан к чаю, они сидели у себя, ежедневно заказывая еду в номер, и яростно сражались за свое будущее.

Когда отец рассказал ей о своем новом состоянии, она отреагировала, как люди обычно реагируют на известие о смерти любимых: шок, отрицание, обвинение, ярость, торговля, депрессия и, наконец, до некоторой степени приятие.

(Он заметил, что я не отреагировала ни одним из перечисленных способов ни на что из того, что он рассказал мне. Одно это, указал он, уже предполагает, что я «одна из нас».)

Мама винила себя в том, чем стал отец. Зачем она заставила его ехать в Англию? Потом она обвиняла отца. Кто сделал это с ним? Как он допустил, чтобы это произошло? Затем она начала плакать и проплакала большую часть дня.

Папа обнимал ее, когда она позволяла, но обнимал осторожно, опасаясь, что она может каким-то образом его соблазнить. Он не доверял себе настолько, чтобы расслабиться в ее присутствии.

Он сказал ей, что сожалеет, что вообще появился на свет, а потом извинялся, что прибегнул к штампу. Он немедленно исчезнет из ее жизни, ради них обоих.

Она не хотела это слышать. Когда слезы иссякли, мама стала настаивать, чтобы они остались вместе. Если он оставит ее, она покончит с собой.

Папа обвинил ее в театральщине.

«Это ты превратил наши жизни в фарс! — заявила она. — Это ты ухитрился заделаться чертовым вампиром». И она снова заплакала.

— Сара, — говорил мне отец теперь, — даже в лучшие времена плохо владела искусством аргументированной дискуссии.

К концу недели отец чувствовал себя эмоционально и физически выжатым.

Сара победила. Она уехала в Саванну с обручальным кольцом на пальце, копией этрусского кольца с маленькой птичкой на ободке, купленным папой сразу по приезде в Лондон. Через пару недель он упаковал свои вещи и вылетел домой.

Он поселился вместе с Сарой в кирпичном доме возле кладбища, в котором действительно водились привидения, и ежедневно открывал новые пути приспособления к тому, что Сара называла «болезнью». Деннис остался в Кембридже, но посылал отцу по почте «коктейли» сухой заморозки, формула которых постоянно развивалась в стремлении максимально приблизиться по составу к свежей человеческой крови. Из этой работы впоследствии вырос «Серадрон».

Спустя несколько месяцев мама с папой поженились в Сарасоте, городке на побережье Флориды, а потом переехали в Саратога-Спрингс. (Сара сохраняла пристрастие к букве «с», считая ее счастливой, и отец потакал ей в этом. Он хотел доставить ей как можно больше удовольствия, чтобы компенсировать свое состояние.)

Они поселились в викторианском доме. К тому времени Деннис закончил свои исследования в Кембридже и нашел работу в одном из колледжей в Саратога-Спрингс, так что они с отцом могли продолжать работать вместе. Они основали компанию под названием «Серадрон» и наняли в лаборанты Мэри Эллис Рут: по словам отца, ее познания в гематологии были поистине выдающимися. Втроем они разработали метод очистки крови, который облегчил процесс переливания крови во всем мире.

Поначалу Сара все время была занята, украшала дом, занималась садом и, позже, пчелами — она расставила ульи возле лавандовой поляны в саду. Они были счастливы (отец произнес это с оттенком изумления в голосе).

За исключением одной вещи: мама хотела ребенка.

— Ты появилась на свет обычным способом, — сухо произнес отец. — Твое рождение было долгим процессом, но мама одолела его вполне успешно. Стойкости ей было не занимать.

Ты весила всего четыре фунта,[18] Ари. А родилась в спальне наверху, где лавандовые обои, — твоя мать настояла на этом. Роды принимал Деннис. Нас обоих беспокоило, что ты не плакала. Ты смотрела на меня темно-голубыми глазами — куда более осмысленными, чем можно ожидать от новорожденного. Казалось, ты спокойно говорила миру «привет».

— Мама почти сразу заснула, а мы отнесли тебя вниз, чтобы провести кое-какие анализы. Проверив твою кровь, мы обнаружили у тебя анемию — мы предвидели такую возможность, поскольку Сара страдала анемией на протяжении всей беременности. Несколько минут мы потратили на обсуждение оптимальных путей лечения. Я даже позвонил доктору Уилсону. Затем я понес тебя обратно наверх. — Тут он вскинул обе руки в беспомощном жесте. — Твоя мать исчезла.

— Не умерла.

— Не умерла. Ее просто не оказалось на месте. Кровать была пуста. И вот тогда ты в первый раз заплакала.

Мы с папой не спали до четырех утра, уточняя подробности.

— Разве вы не искали ее? — Это был мой первый вопрос, и он сказал, что да, еще как.

Первым вышел Деннис, пока отец кормил меня; они закупили банки с детской смесью, на случай, если мамино грудное молоко окажется неподходящим. Когда Деннис вернулся, он присматривал за мной, а отец отправился на поиски.

— Она не взяла даже сумочку, — рассказывал он, голос его помрачнел от воспоминаний. — Парадная дверь распахнута. Машины в гараже не было. Мы не нашли ничего, способного подсказать нам, куда она могла направиться. Кто знает, что творилось у нее в голове?

— В полицию звонили?

— Нет. — Отец встал с кресла и принялся расхаживать взад-вперед по гостиной. — Полицейские так ограниченны. Я не видел смысла вызывать их и не хотел возбуждать их любопытство.

— Но они могли разыскать ее! — Я тоже встала. — Это тебя не волновало?

— Разумеется, волновало. В конце концов, у меня тоже есть чувства. Но я был уверен, что у нас с Деннисом больше шансов найти ее самостоятельно. И… — он замялся, — я привык, что меня бросают.

Я подумала о его собственной матери, умершей, когда он был младенцем, и о том, что он говорил об осиротевших детях, — как смерть формирует их характер, накладывает неизгладимый отпечаток на их личность.

Он говорил, что порой у него возникало ощущение, будто между ним и миром висит вуаль, которая не даст ему пережить это напрямую.

— Я не обладаю твоей непосредственностью восприятия, — сказал он. — В этом ты похожа на мать. Для нее все было здесь и сейчас.

Когда потрясение от ее ухода начало стихать, я стал припоминать все, что она говорила на протяжении последних месяцев. Ей часто нездоровилось, и она явно чувствовала себя подавленной и несчастной. Порой она говорила безумные вещи. Она угрожала уйти от меня, оставить тебя, как только ты родишься. Говорила, что чувствует себя запертым в клетку зверем.

— Она не хотела меня. — Я снова села.

— Она не знала, чего хочет. Думаю, у нее было гормональное расстройство. Честно говоря, я не знал, что еще и думать. Но, как бы то ни было, она решила уйти. — Он уставился в пол. — Люди всегда уходят, Ари. Уж это-то я усвоил. Вся жизнь состоит из того, что люди уходят.

Несколько минут мы молчали. Напольные часы пробили четыре.

— Я позвонил ее сестре, Софи, которая жила в Саванне. Она обещала перезвонить мне, если Сара появится. Примерно месяц спустя она позвонила. Сара велела ей не говорить мне, где она находится. Ари, она сказала, что не хочет возвращаться.

Я чувствовала себя опустошенной, но пустота имела вес и острые углы. Она причиняла боль.

— Если бы я не родилась, она по-прежнему жила бы здесь…

— Нет, Ари. Если бы ты не родилась, она была бы еще более несчастна. Она так хотела тебя, забыла?

— Значит, ты не хотел? — Я посмотрела на него и поняла, что права.

— Мне это не казалось хорошей идеей. — Он протянул ко мне руки ладонями вверх, будто моля о милосердии. — По всем тем причинам, которые я тебе изложил, вампирам не следует иметь детей.

Пустота внутри превратилась в оцепенение. Итак, я получила ответы на свои вопросы. Да, получила! Но они не принесли удовлетворения, напротив — у меня только голова раскалывалась. Из-за них я почувствовала себя больной.

ГЛАВА 9

В младенчестве животные и люди склонны к подражанию — они инстинктивно подмечают черты своих родителей и копируют их. Новорожденные жеребята, например, мгновенно запоминают и следуют за любым крупным существом, которое нависает над ними в момент их рождения. Когда я родилась, единственным родителем, маячившим у меня перед глазами, был отец, и я научилась подражать ему.

Но в утробе я, должно быть, очень внимательно прислушивалась к маме. В противном случае многое из моего последующего поведения невозможно было бы объяснить — разве что генетикой. А это очень сложная материя, над которой мы подумаем в другой раз, хорошо?

Каждый год в январе отец на неделю уезжал из дома на профессиональную конференцию. В это время обычно со мной занимался Деннис.

Вечером, накануне отцовского отъезда, Деннис ужинал с нами. Рут приготовила запеканку из баклажанов (к моему удивлению, куда вкуснее всего, что готовила бедная миссис Макги). Но аппетита у меня хватило только на одну ложку. «У Ари депрессия», — подумала я. Взглянув через стол на папу с Деннисом, я поняла, что они тоже так подумали. Беспокойство, написанное на их лицах, заставило меня почувствовать себя виноватой. Они притворялись, будто разговаривают о физике — а именно об электродинамике, о которой должна была пойти речь на моем следующем уроке, но на самом деле говорили обо мне.

— Сначала повторите строение атома, — говорил отец Деннису, глядя на меня.

— Разумеется, — отвечал Деннис.

С момента смерти Кэтлин я нечасто его видела, но, когда бы он ни появлялся, он неизменно клал мне руки на плечи, как будто хотел прибавить мне сил.

Рут поднялась из подвала с большой коричневой бутылкой в руке. Она поставила ее на стол перед папой, и он пододвинул ее к моей тарелке. Тут наши взгляды пересеклись, и я заметила, как в ее черных глазах промелькнула тень сочувствия, которая практически сразу исчезла. Рут поспешила обратно в подвал.

— Ну ладно. — Папа отодвинул стул. — Ари, я вернусь в следующую пятницу и рассчитываю, что к тому времени ты будешь готова обсудить квантовую теорию и теорию относительности.

Он постоял с минуту — мой красавец отец в безупречном костюме, свет от висящей над столом люстры играл в его темных волосах. На мгновение мы встретились взглядом, но в следующую секунду я уставилась на скатерть. «Ты меня не хотел», — подумала я, и, надеюсь, он услышал.

Новый тоник на вкус оказался гораздо крепче, и после первой же ложки я ощутила прилив незнакомой энергии. Но спустя час снова стала равнодушной и вялой.

Наверху у нас весов не было. В подвале наверняка имелись одни, но мне не хотелось вторгаться во владения Рут. Я знала, что худею хотя бы по тому, как сидела на мне одежда. Джинсы сделались мешковатыми, а футболки казались на размер больше. Примерно в это время у меня прекратились месячные. Спустя несколько месяцев я поняла, что это была анорексия.

Мы с Деннисом продирались сквозь квантовую теорию. Я слушала его, не задавая вопросов. В какой-то момент он прекратил лекцию.

— Что стряслось, Ари?

Я заметила, что в его рыжих волосах уже появилось несколько нитей серебра.

— Ты когда-нибудь думал о смерти?

— Каждый день.

— Ты папин лучший друг. — Я прислушивалась к своим словам, гадая, куда они заведут. — Но ты не…

— …не такой, как он, — закончил он за меня. — Знаю. Жалко, да?

— Ты хочешь сказать, что хотел бы стать таким?

Он откинулся на спинку стула.

— Да, разумеется, хотел бы. Кто бы отказался от возможности жить вечно? Но я не уверен, что он одобрил бы то, что я говорю это тебе. Ты еще как бы…

Он замялся. Я закончила его фразу:

— …не там.

— Что бы это ни означало, — ухмыльнулся он.

— Это значит, что мне предстоит выбирать. Вот что он мне сказал. Но я еще не знаю как.

— Я тоже не знаю, — вздохнул Деннис. — Прости. Уверен, ты разберешься.

— Он тоже так говорит.

Была бы у меня мама, чтобы дать мне совет. Я скрестила руки на груди.

— Кстати, где он? На какой-нибудь важной конференции по крови? Тогда почему ты тоже не поехал?

— Он в Балтиморе. Ездит туда каждый год. Но кровь тут ни при чем. Это имеет какое-то отношение к клубу или обществу, или как там они себя называют, поклонников Эдгара Аллана По, — Деннис покачал головой и снова открыл учебник по физике.

Мы закончили уроки, и я в одиночку занималась йогой (Деннис рассмеялся, когда я предложила ему присоединиться), когда услышала стук дверного молотка. Это был старинный бронзовый молоток в виде головы Нептуна, но прежде я редко слышала, чтобы им пользовались, — в основном это делали ряженые на Хеллоуин, чьи ожидания быстро таяли.

Открыв дверь, я обнаружила на крыльце агента Бартона.

— Доброе утро, мисс Монтеро.

— На самом деле уже за полдень.

— И впрямь. Как вы себя чувствуете нынче?

— Нормально.

Будь рядом отец, я бы ответила «спасибо, хорошо».

— Прекрасно, прекрасно. — На нем было пальто из верблюжьей шерсти поверх темного костюма, глаза красные, однако взгляд бодрый. — Ваш отец дома?

— Нет.

— К которому часу вы его ждете? — Он улыбался, как будто был другом семьи.

— К пятнице. Он на конференции.

— На конференции. — Бартон покивал. — Передайте ему, что я заходил, если вам не трудно. Попросите его перезвонить мне, когда он вернется. Пожалуйста.

Я пообещала и уже собиралась захлопнуть дверь, когда он спросил:

— Скажите, вы, случайно, ничего не знаете о киригами?

— Киригами? Вы имеете в виду вырезание из бумаги?

Отец научил меня киригами сто лет назад. Сложив бумагу, делаешь несколько крохотных надрезов, затем разворачиваешь — и получается картинка. Это единственная форма художественного творчества, которую он, по его словам, выносил, потому что оно было симметрично, да и пользу могло приносить.

— Очень искусное вырезание. — Агент Бартон продолжал кивать. — Кто научил вас ему?

— Прочла. В книжке.

Он улыбнулся и распрощался. Думал он при этом следующее: «Спорим, ее старикан кое-что смыслит в вырезании».

В тот вечер ужин готовил Деннис: вегетарианские такос[19] с начинкой из соевого мяса, и хотя мне очень хотелось, чтоб они мне понравились, этого не произошло. Я попыталась улыбнуться и сказать, что не голодна. Он заставил меня принять две чайные ложки тоника и всучил мне несколько завернутых в полиэтиленовую пленку «протеиновых батончиков» домашнего изготовления.

Когда он волновался, его лицо темнело и краснело.

— Ты подавлена, — сказал он, — и это неудивительно. Но это пройдет, Ари. Ты меня слышишь?

— Слышу. — От вида сыра, тающего на горячем вязком соевом фарше у меня в тарелке, меня мутило. — Я скучаю по маме.

Очередное незапланированное высказывание. Да, можно скучать по тому, кого никогда в жизни не видел. Интересно, у меня был очень виноватый вид?

— А что случилось с мальчиком, с которым ты встречалась? Майкл, кажется?

— Майкл. Он брат Кэтлин.

А вот этого он явно не знал. Уверена, я никогда о нем не упоминала.

— Сурово.

Он откусил большой кусок лепешки, капнув себе на рубашку томатным соусом. Раньше это могло показаться мне смешным.

— Почему бы тебе не пригласить его как-нибудь в гости? — предложил Деннис, не переставая жевать.

Я сказала, что, может, так и сделаю.

Когда я в тот вечер позвонила Макгарритам, никто не снял трубку. На следующее утро я повторила попытку, к телефону подошел Майкл.

Нельзя было сказать, огорчен он или обрадован моим звонком.

— Все более-менее, — сказал он. — Репортеры по большей части от нас уже отстали. Маме по-прежнему худо.

— Хочешь ко мне в гости?

Я слышала, как он дышит. Наконец он сказал:

— Лучше не надо, — снова пауза. — Но я бы хотел увидеться с тобой. Ты можешь приехать сюда?

После очередного бесполезного урока физики (Деннис предпочитал заниматься со мной по утрам, чтобы иметь возможность отправляться в колледж после обеда) я поднялась наверх и посмотрела на себя в зеркало. Зыбкое отражение не впечатляло. Одежда болталась на мне, как на вешалке.

К счастью, на Рождество (которое мы отметили еще более скромно, чем всегда) я получила новую одежду. Огромная коробка с торговой маркой «Дживс энд Хоукс» была водружена на мою скамеечку в гостиной. Внутри лежали строгие черные брюки и жакет, четыре красивые блузки, носки, белье, даже туфли ручной работы и рюкзачок. Я была слишком не в духе, чтобы примерить это до нынешнего момента. Все подошло идеально. В обновках тело выглядело гибким и не слишком тощим.

Чувствуя себя вполне презентабельной, я пустилась в долгий, утомительный путь к дому Макгарритов. Было не очень холодно, чуть выше нуля, потому что снег под ногами превратился в кашу, а сосульки под крышами домов медленно капали. Небо было все того же мертвого серого цвета, что и всегда, и я осознала, как устала от зимы. Иногда трудно себе представить, почему люди выбирают жить в тех местах, где живут, и почему кто бы то ни было вообще мог выбрать Саратога-Спрингс. В тот день я не находила в нем ничего оригинального или живописного, только ряд за рядом все более обшарпанные дома, с облезающей краской, в оправе из грязного снега и безотрадного неба.

Дверной звонок Макгарритов — три восходящие ноты (до-ми-соль) — прозвучал неуместно весело. Открыл Майкл. Если я похудела, то он похудел еще больше. Глаза смотрели на меня без всякого ожидания. Я по-сестрински положила ему руку на плечо. Мы отправились в гостиную и около часа просидели там бок о бок на диване, не говоря ни слова. На стене висел календарь с Иисусом, ведущим стадо овец, изображающих дни ноября.

Наконец, почти шепотом, я спросила:

— Где все?

В комнате было непривычно чисто, в доме — тихо.

— Папа на работе. Мелкие в школе. Мама наверху, лежит.

— А ты почему не в школе?

— Присматриваю тут за всем. — Он откинул назад волосы, такие же длинные теперь, как у меня. — Убираю. Хожу в магазин. Готовлю.

Мне очень не нравилось потерянное выражение его глаз.

— С тобой все нормально?

— Слыхала про Райана? — сказал он, игнорировав мой вопрос. — Он пытался на той неделе покончить с собой.

Об этом я не слышала. Я не могла себе представить, что Райан способен на нечто столь серьезное.

— В газеты это не попало. — Майкл потер глаза. — Наглотался таблеток. Ты блоги читаешь? Люди говорят, что это он ее убил.

Не могу себе представить, чтобы Райан такое сделал.

Я заметила на предплечьях у Майкла красноватые рубцы, как будто он постоянно расчесывал кожу.

— Я тоже не могу. Но люди говорят, что это он. Говорят, у него была возможность и мотив. Мол, он ее ревновал. Я не замечал ничего такого. — Он взглянул в мою сторону, взгляду него был отсутствующий. — Вот и думай, можно ли вообще узнать человека.

Говорить на самом деле было больше не о чем. Я посидела с ним еще около получаса, а потом вдруг поняла, что больше не вынесу ни секунды.

— Мне пора, — сказала я.

Он без всякого выражения уставился на меня.

— Да, я прочла «В дороге».

Интересно, зачем я это сказала?

— Да?

— Ага. Хорошая вещь. — Я встала. — Подумываю вот и сама отправиться в путь.

На самом деле мне никогда не приходило в голову ничего подобного, за исключением смутного желания повидать Америку. Но внезапно это показалось мне прекрасной идеей, необходимым средством борьбы с царящей вокруг меня инерцией. Я сделаю то, чего не сделали папа с Деннисом, — я пройду по следу собственной матери и выясню, что с ней произошло.

Майкл проводил меня до дверей.

— Если отправишься, будь осторожна.

Мы в последний раз взглянули друг другу в лицо. Глаза его были пусты. Не употребляет ли он наркотики?

По пути домой я начала обосновывать свою идею. Почему бы мне и впрямь не убраться отсюда на время? Почему не попытаться разыскать маму? Не знаю, погода ли так повлияла, или встреча с Майклом, или потребность дать выход моей депрессии, но я жаждала перемен.

У мамы была сестра, которая жила в Саванне. Почему бы не навестить ее? Может, она сумеет мне объяснить, почему мама оставила нас. Может, мама до сих пор где-нибудь есть, ждет, когда же я ее найду.

При всей моей образованности я имела весьма слабое представление о земных расстояниях. Я могла сказать, как далеко от Земли до Солнца, но понятия не имела, сколько от Саратога-Спрингс до Саванны. Я видела карты, разумеется, но не собиралась прокладывать по ним оптимальный маршрут или высчитывать, сколько дней у меня уйдет на путешествие. Я прикинула, что доберусь до Саванны дня за два-три, повидаю тетушку, а потом вернусь обратно к тому времени, когда отец приедет из Балтимора.

Самая серьезная подготовка, когда-либо предпринятая Керуаком, заключалась в запасах бутербродов, чтобы питаться в путешествии от побережья до побережья, но и тогда большая часть бутербродов в итоге испортилась. Лучше всего просто выйти и пойти, а там видно будет.

Когда я подходила к дому, решение уже созрело. У себя в комнате я упаковала в новый рюкзак бумажник, дневник, старые джинсы, новые блузки, белье и носки. Собиралась я быстро, теперь я уже задыхалась в этих стенах. Оставлять ноутбук не хотелось страшно, но он слишком много весил. В последний момент я покидала в рюкзак зубную щетку, кусок мыла, бутылки с тоником, солнцезащитный крем, темные очки, протеиновые батончики и книжку Майкла «В дороге».

Деннису я оставила записку: «Уехала на несколько дней», — и все.

В кухонной кладовке я отыскала кусок картона и маркером написала на нем одно слово «ЮГ» буквами в фут высотой. Я не сбегаю, говорила я себе. Я бегу навстречу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ НА ЮГ

ГЛАВА 10

Первую остановку я сделала в центре, у банкомата. Папа открыл мне счет для покупки одежды, походов в кафе, кино и всего такого. Там оставалось двести двадцать долларов, я сняла все.

Я сообразила, что начинать автостопить в центре города будет неумно, поэтому доехала на автобусе до окраины, затем пешком дошла до выезда на шоссе I-87, ведущее на юг. Близился вечер, и солнце на секунду выглянуло из-под серого облачного одеяла. Я подняла свой плакат, переполняемая возбуждением от выхода в широкий мир на путь к неизведанной цели.

Мне повезло с первого же раза: меня подобрало семейство на старом «крайслере». Я устроилась на широком заднем сиденье вместе с тремя детьми. Одна из них угостила меня холодной картошкой фри. Машина была большая, просторная и пахла так, словно в ней жили.

— Тебе куда? — обернулась сидевшая на переднем пассажирском сиденье женщина и окинула меня взглядом. Одного переднего зуба у нее не хватало.

Я сказала, что еду в Саванну к тете.

— I-девяносто пять приведет тебя прямо туда. — Она кивнула, словно соглашаясь сама с собой. — Что ж, с нами ты можешь доехать до Флоренции. Мы живем недалеко от Колумбии.

— Спасибо.

Я не знала, в каких штатах находятся данные населенные пункты, но гордость мешала мне задавать вопросы. Отец семейства, здоровенный дядька с татуировкой на правом плече, вел машину молча. Дети тоже вели себя на удивление смирно. Рядом со мной сидела девчушка лет шести, она рассказала мне, что они ездили в Платтсбург к родне. Где это, я тоже не знала.

Я прижалась лицом к холодному окну и смотрела на пролетающий мимо пейзаж: заснеженные холмы, дома, в основном белые, с квадратными, похожими на фарфоровые пластинки, неосвещенными окнами, ждущими, пока их наполнят внутренним светом. Небо постепенно темнело, и я воображала себе семьи внутри этих домов, беседующие за вечерней трапезой, как Макги в старые добрые времена; я представляла запахи жареного мяса и картофельного пюре и приглушенное мурлыканье телевизора на заднем плане.

Сидевшая рядом девочка предложила мне еще картошки, и я медленно жевала угощение, смакуя его солоноватый вкус.

— Меня зовут Лили, — представилась моя соседка.

Ее темно-каштановые волосы были заплетены в крохотные косички, каждая из которых заканчивалась бусиной.

— А я Ари.

Мы кивнули друг другу.

— Хочешь, возьмемся за руки?

Она сунула свою ладошку в мою. Ладошка была маленькой и теплой. Большая машина неслась сквозь темноту, и мы с Лили заснули, держась за руки.

Мы останавливались дважды, чтобы заправить машину и освежиться. Когда я предложила поучаствовать в оплате бензина, они сделали вид, что не слышат. Мать семейства принесла гамбургеры и кофе, газировку и еще картошки фри и протянула мне завернутый в бумагу гамбургер, словно это была моя порция. Помимо тоника и протеиновых батончиков я планировала питаться только мороженым и яблочным пирогом в дешевых закусочных, в честь Керуака.

Я попыталась отказаться, но она сказала:

— У тебя вид голодный. Ешь.

Так я второй раз в жизни попробовала мясо. Сначала я думала, что меня сейчас вырвет, но обнаружила, что, если жевать быстро, но тщательно, то терпеть можно. И на вкус оказалось неплохо.

После еды отец семейства запел. После каждой песни он объявлял ее название, специально для меня.

— Это была «Я видел свет», — пояснял он. Потом: — Это было «Полнолуние в Кентукки».

У него был высокий тенор, а дети подпевали в припевах. Когда он перестал петь, все, кроме него, снова заснули.

Рано утром они остановились на выезде из Флоренции, штат Южная Каролина, чтобы выпустить меня, и, похоже, им было по-настоящему жалко со мной расставаться.

— Теперь будь осторожна, — сказала женщина. — Остерегайся полицейских.

Я шагнула в холодное ясное утро. Над плоским, кукурузного цвета ландшафтом с пятнышками мотелей и бензоколонок вставало солнце. Лили изо всех сил махала мне в заднее окно удаляющейся машины. Я помахала в ответ.

Я больше никогда ее не увижу, подумалось мне. Отец был прав: люди все время уходят. Они появляются и исчезают из твоей жизни, словно тени.

На то, чтобы поймать следующую машину, у меня ушло больше часа, и в итоге проехала я всего пятнадцать миль. Целый день я медленно, короткими отрезками с большими перерывами, продвигалась на юг и начала понимать, насколько мне повезло с первыми попутчиками. Я твердила себе, что каждая миля приближает меня к маме, но романтика автостопа потускнела.

Помня совет той женщины, каждый раз при виде полицейской машины я ныряла в кусты на обочине. Никто из них не остановился.

Большинство из тех, кто меня подвозил, ездили на автомобилях старых моделей. Джипы-паркетники и грузовики пролетали мимо. Один джип, как танк, едва не переехал меня.

Близился вечер, темнело, а я торчала на выезде посреди неизвестности, прикидывая, где бы провести ночь. И тут рядом затормозила красивая красная машина (серебристые буковки у нее на боку складывались в слово «корвет»). Когда я открыла пассажирскую дверь, водитель спросил;

— А не слишком ли ты юна, чтобы гулять тут в одиночестве?

На вид тридцать с небольшим. Невысокий и мускулистый, с квадратным подбородком и сальными черными волосами. В очках-консервах. Зачем он напялил их ночью?

— Мне достаточно лет, — ответила я.

Но он колебался. Внутренний голос подсказывал мне, что лучше не садиться.

— Ну, ты едешь или как? — сказал он.

Час был поздний. Я устала. Хотя вид его мне не понравился, я села.

Он сказал, что направляется в Эшвилл.

— Годится?

— Конечно.

Я не расслышала, произнес он «Эшвилл» или «Нэшвилл». Впрочем, оба названия звучали по-южному.

Мужчина завел двигатель, и машина рванула с обочины на шоссе. Он включил радио, оттуда посыпался рэп. Слово «сука» попадалось через строчку. Я сосредоточенно терла руки. Они окоченели от холода, несмотря на перчатки, но я их не снимала ради иллюзии тепла.

Сколько времени прошло до того, как я почувствовала неладное? Не много. На дорожных знаках было не I-95, а I-26, и мы ехали на запад, а не на юг. Чтобы попасть в Саванну, придется возвращаться по своим следам, сообразила я. По крайней мере, я не стояла на холоде под открытым небом.

Левой рукой водитель держал руль неподвижно, а правой время от времени потирал его. Ногти у него были длинные и грязные. Желвак на правой щеке появлялся и пропадал, появлялся и пропадал. Время от времени он поглядывал на меня, а я отворачивалась к пассажирскому окну. Снаружи в сгущающейся темноте почти ничего не было видно. Только дорога, освещенная передними фарами, убегала вперед, плоская и пустынная. Постепенно шоссе пошло на подъем. Я навострила уши и судорожно сглотнула.

Спустя два часа машина свернула с обочины и понеслась так быстро, что я не успела разглядеть табличку.

— Куда вы едете?

— Нам надо перехватить чего-нибудь. Ты ж наверняка голодная, — сказал он.

Однако машину направил в сторону от огней заправочной станции и кафе быстрого питания и, проехав еще около мили, свернул на проселочную дорогу.

— Расслабься, — бросил водитель, не глядя на меня. — Я знаю тут одно чудное местечко.

Похоже, он не знал точно, куда направляется, потому что сворачивал еще трижды, прежде чем выехать на взбиравшуюся на холм извилистую грунтовку. Домов я не видела, только деревья. Когда он заглушил двигатель, у меня засосало под ложечкой.

Мужчина сгреб меня обеими руками, он был сильный.

— Расслабься, расслабься, — твердил он и смеялся, как будто находил мое сопротивление забавным.

Когда я притворилась, что расслабилась, он принялся одной рукой расстегивать мне штаны, и тогда я прянула вперед и укусила его.

Я не планировала этого сознательно. Просто увидела его открытую, незащищенную шею, склоненную ко мне, и это случилось…

Я до сих пор слышу его вопль. Он звучал по-разному: сначала удивленно, потом сердито, потом испуганно и наконец умоляюще — всего несколько секунд. А потом я слышала только громкий стук собственного сердца и хлюпающие звуки насыщения.

Каково это было на вкус? Как музыка… Как электричество… Как лунный свет на бегущей воде…

Я напилась до отвала, а когда остановилась, моя собственная кровь пела у меня в ушах.

Следующие несколько часов я шла по лесу. Мне не было холодно, и я чувствовала себя достаточно бодрой, чтобы пройти пешком много миль. Над головой висела почти полная луна — бесстрастный свидетель. Постепенно прилив энергии иссякал. В животе заурчало. Не заболела ли я? Пришлось сделать привал на пеньке. Я старалась не думать о том, что совершила, но все равно думала об этом. Жив тот человек или умер? Я надеялась, что умер, и приходила в ужас от таких мыслей. Во что я превратилась?

В животе пошли спазмы, но рвоты не было. Я запрокинула голову и медленно, глубоко дышала, глядя на луну в просвет между двумя высокими деревьями. Приступ дурноты прошел, и я почувствовала себя готовой продолжать путь.

По крутым склонам холма идти было нелегко, а без лунного света и вовсе было бы невозможно. Высокие и колючие деревья росли тесно. Полагаю, какая-то разновидность сосны.

«Папа, я потерялась, — тоскливо подумала я. — Я даже не знаю, как называются эти деревья. Мама, где ты?»

Я выбралась на вершину и двинулась по тропинке, плавно уходившей вниз. Внизу, сквозь по-зимнему голый подлесок, замерцали огоньки, сначала едва различимо, потом все ярче и ярче. «Возвращение к цивилизации», — подумала я, и эта мысль меня приободрила.

С поляны впереди донеслись голоса, я остановилась. Не выходя из-за деревьев, я тихонько двинулась в обход открытого пространства.

Ребят было пятеро или шестеро — одни в плащах с капюшонами, другие в остроконечных шляпах.

— Я побежден! — крикнул один мальчик, другой, в плаще, размахивал у него перед носом пластмассовым мечом.

Я вышла на поляну под всеобщее обозрение и спросила:

— Можно с вами? Я знаю правила.

Около часа мы играли на склоне холма под холодным лунным светом. Эта игра отличалась от той, у Райана. Здесь никто не сверялся с книгами заклинаний, и все играли свои роли достаточно свободно. И о банках никто не упоминал.

Смысл игры заключался в квесте: надо было найти и украсть клад команды соперников — оборотней, — который был спрятан в лесу. У нас, команды магов, был набор записок с подсказками. «Не гонись за облаками. То, что ищешь, — под ногами» — было в одной из первых.

— Ты кто? — спросил меня один из мальчиков, когда я вступила в игру. — Маг или гном?

— Вампир, — ответила я.

— Вампир Гризельда присоединяется к «Ленивым магам»! — торжественно оповестил он всех.

Подсказки показались мне легкими. Маг Лемур, тот, который представил меня, тоже читал записки, он был капитаном команды. Каждый раз, когда он зачитывал очередную подсказку, я автоматически двигалась туда, куда она указывала. «Где высокий дуб шумит, вправо там тропа лежит». Что-то вроде этого. Спустя несколько минут я почувствовала, как все наблюдают за мной.

Клад оказался упаковкой из шести банок пива, спрятанной под кучей хвороста. Когда я подняла упаковку, остальные радостно завопили.

— Вампир Гризельда захватила клад, — объявил Лемур. — Которым, надеюсь, она поделится с нами.

Я протянула ему упаковку.

— Я не пью пива, — сказала я.

Маги забрали меня к себе домой.

Я ехала с Лемуром (которого по-настоящему звали Пол) и его девушкой Беатрис (Джейн) в ее стареньком, побитом «вольво». Они были похожи, как брат и сестра: разноцветные ступенчатые стрижки, худощавые тела, даже потертые джинсы у них были одинаковые. Джейн училась в колледже. Пол бросил школу. Я сказала, что убежала из дома. Они предложили, что было бы круто, если бы я «завалила» к ним — в старый дом в центре Эшвилла, и я могу занять комнату Тома, который уехал со своей группой на гастроли.

И я действительно к ним завалила, практически сразу рухнув на отведенную мне кровать. Я устала, но при этом была сильно возбуждена, все тело с головы до ног покалывало, и единственным моим желанием было полежать неподвижно и обдумать свое положение. Я вспомнила, как отец описывал свое изменение статуса, какой он был больной и слабый, и недоумевала, почему не чувствую слабости. Может, потому, что я родилась наполовину вампиром?

Придется ли мне кусать еще людей? Обострятся ли мои чувства? У меня было миллион вопросов, а единственный человек, который мог на них ответить, был далеко-далеко.

Дни потекли в каком-то странном тумане. Иногда я остро осознавала каждую деталь обстановки, каждую черту людей вокруг, а иногда могла сосредоточиться только на чем-то одном, к примеру, на пульсирующей крови под кожей. Я чувствовала, как она движется у меня по венам после каждого удара сердца. Я подолгу лежала неподвижно и прислушивалась к себе. Однажды я заметила, что талисман — мешочек с лавандой — больше не висит у меня на шее. Эта потеря не много значила для меня: просто еще одна знакомая вещь исчезла.

Дом плохо отапливался и был скудно обставлен старой мебелью. Стены были заляпаны пятнами краски, особенно в гостиной, где кто-то начал рисовать огнедышащего дракона, но успел изобразить только кусок с драконьим хвостом и лапами. Место, где предполагалось красоваться остальному дракону, было покрыто телефонными номерами, написанными карандашом.

Джейн с Полом приняли меня без вопросов. Я назвалась Энн. Они спали допоздна, до часу-двух пополудни, и бодрствовали часов до пяти утра, обычно куря марихуану. Иногда они красили волосы с помощью «Кул Эйд». Нынешний цвет Джейн, лаймово-зеленый, придавал ей сходство с лесной нимфой.

Учебное заведение Джейн, по ее словам, «распустили на зимние каникулы», и она собиралась «оттянуться», пока не начались занятия. Пол явно всегда так жил. В какие-то дни я их вовсе не видела. Порой мы «тусовались», что означало еду или просмотр фильмов на DVD, или прогулки по Эшвиллу — красивому городку, окруженному горами.

Второй вечер в доме мы провели, собравшись вокруг маленького телевизора с другими «Ленивыми магами». Фильм, который там шел, был настолько предсказуем, что я не обращала на него внимания. Когда он закончился, пошли новости — сигнал к возобновлению разговоров, — но Джейн ткнула Пола локтем и сказала:

— Эй, глянь-ка.

Диктор рассказывал, что у полиции нет никаких зацепок в деле Роберта Риди, тридцатипятилетнего мужчины, накануне обнаруженного мертвым в собственной машине. В репортаже показали полицейских, стоящих рядом с красным «корветом», а затем панораму окрестных лесов.

— Это рядом с тем местом, где мы играли в воскресенье, — сказала Джейн.

— Свалим все на оборотней, — отшутился Пол.

Но Джейн не унималась:

— Энни, ты ничего странного не заметила?

— Только вас, — ответила я.

Они рассмеялись.

— Человек всего три дня на юге, а уже начинает тянуть слова, — сказал Пол. — Так держать, Энни.

Значит, его звали Роберт Риди. И я его убила.

Они пустили по кругу трубку, и, когда она дошла до меня, я решила затянуться и посмотреть, поднимет ли это мне настроение. Но марихуана не действовала на меня.

Все пустились в длинные бессвязные разговоры. Один крутился вокруг неспособности Пола найти ключи от машины, затем все начали выдвигать версии, куда они могли завалиться, и все закончилось бесконечным бормотанием Джейн: «Они где-нибудь да есть».

Я не болтала, а просидела остаток ночи, разглядывая узор на потертом ковре на полу, уверенная, что он должен содержать важное послание.

В последующие вечера я всегда отказывалась от трубки.

— Энни и курить не надо, она и так все время под кайфом по жизни, — заметил Пол.

Когда я вспоминаю время, проведенное в Эшвилле, оно ассоциируется у меня с песней, которую Пол часто крутил на домашнем стереоцентре, — «Мертвые души» группы «Джой дивижн».[20]

Спала я мало, ела и того меньше и целыми часами ничего не делала, только дышала. Часто, обычно около трех часов ночи, я задумывалась, не заболела ли я и даже — не умираю ли. У меня не было сил искать маму. Я подумывала вернуться домой и передохнуть… но что тогда подумал бы обо мне отец?

Иногда я подходила к окну, чувствуя чье-то присутствие снаружи. Порой мне было слишком страшно, чтобы посмотреть. Что, если меня поджидает призрак Риди? Но когда я осмеливалась выглянуть, то не видела ничего.

Каждое утро меня встречало неизменно зыбкое отражение лица в зеркале. Хотя я и выглядела более здоровой, чем на момент отъезда из Саратога-Спрингс. Так что большую часть времени я проводила либо в собственных грезах, либо тусовалась с Джейн.

Представления Джейн об удачном дне сводились к следующему: допоздна спать, много есть, а потом фланировать по Эшвиллу, периодически болтая с Полом по мобильнику. (Пол работал на полставки в лавке, торговавшей сэндвичами, и каждый вечер приносил домой бесплатную еду.) Джейн оттачивала искусство «экономии» (прочесывая комиссионки в поисках сокровищ): она могла зайти в магазин и просканировать ряды вешалок так быстро и с такой точностью, что уже через несколько секунд говорила: «Бархатный пиджак, третий ряд в центре» или «Только лохмотья сегодня. Двигаем дальше».

И мы двигали дальше в кофейни или в книжные лавки «Новой эры», где читали книги и журналы, ничего не покупая. Однажды Джейн стянула колоду карт Таро, и у меня внутри что-то шевельнулось. Совесть? Я обнаружила в себе желание сказать ей что-то, велеть ей отнести их назад. Но промолчала. Разве может убийца проповедовать нормы морали магазинному воришке?

Два-три раза в неделю мы отправлялись в супермаркет, и Джейн закупала продукты. Когда я предлагала поучаствовать в оплате, она обычно говорила: «Брось. Все равно ты ешь как птичка».

Обычно я действительно ела немного. Но изредка меня накрывало волной голода, и тогда я пожирала все, что могла найти. Растили меня вегетарианкой, но теперь я жаждала мяса — чем сырее и кровавее, тем лучше. Однажды ночью, сидя в одиночестве у себя в комнате, я съела фунт сырых котлет. После этого я ощутила прилив энергии, но спустя всего несколько часов он иссяк. Мне подумалось, что должен быть лучший способ справляться с такими вещами.

Иногда мы собирались вместе с магами и оборотнями на игру. У каждого игрока имелась придуманная личность, куда интереснее настоящей. Зачем считать себя студентом-недоучкой, или механиком, или официантом в забегаловке, когда вместо этого можно быть волшебником, оборотнем или вампиром?

Однажды вечером мы встретились с командой в клубе в центре городка. Место напоминало амбар, длинное здание с высокими потолками. Музыка в стиле техно отражалась от стен, мутные голубые огни освещали танцевальную площадку. Я прислонилась к стене и приготовилась наблюдать, а потом обнаружила, что танцую с мальчиком не выше меня ростом — миловидным подростком с красивой кожей и темными вьющимися волосами.

Потанцевав немного, мы вышли на задворки проветриться. Он курил сигарету, а я смотрела на небо. Ни звезд, ни луны. На миг я утратила всякое представление о том, кто я и где я. Придя в себя, я вспомнила о том эпизоде «В дороге», когда Сол просыпается в незнакомом мотеле и не может вспомнить, кто он такой. Он говорил, что собственная жизнь показалась ему населенной призраками.

— Ты кто? — спросил меня кудрявый мальчик, и я ответила:

— Привидение.

Он смутился.

— Пол… в смысле, Лемур, сказал, что ты вампир.

— И это тоже.

— Прекрасно. Я донор.

Я сложила руки, но глаза мои прикипели к его шее — его нежной, белокожей, тонкой шее.

— Ты возьмешь меня?

Мне хотелось поправить его в плане терминов. Хотелось поговорить с ним разумно, пожурить за игры с огнем. Но гораздо сильнее я хотела крови.

— Ты уверен?

— Однозначно.

Наклоняясь к нему, я машинально открыла рот и услышала, как он сказал:

— Ого! Да ты крута!

В тот вечер я научилась сдержанности. Я выпила ровно столько, чтобы приглушить голод. Когда я оторвалась от него, он поднял на меня глаза с расширенными зрачками, в которых плескался экстаз.

— Ты взаправду это сделала, — выдохнул он.

Я отодвинулась, утирая губы рукавом жакета.

— Никому не говори. — Я не смотрела на него. Мне было уже стыдно.

— Не скажу. — Он провел ладонью по ранке на шее и поднес ее к глазам, разглядывая собственную кровь. — Ух ты.

— Прижми ее чем-нибудь. — Я нашла у себя в кармане жакета салфетку и протянула ему.

Он прижал салфетку к шее.

— Это было восхитительно, — сказал он. — Я… люблю тебя.

— Ты меня даже не знаешь.

Он протянул свободную руку.

— Я Джошуа. А теперь я вампир, как ты.

«Нет, не вампир», — хотела я сказать, но не стала возражать ему. В конце концов, он просто играл.

Я могла бы остаться в Эшвилле навсегда. У меня было жилье, друзья (в известной степени) и добровольный источник питания. Но постепенно я начала выныривать из тумана. Наш образ жизни все больше тяготил меня; каждый день более или менее повторял предыдущий. И каждую ночь вместо сна меня поджидал тот факт, что я убила человека.

Я логически доказывала себе, что он это полностью заслужил. Уверенность, с которой он отыскал лесную дорогу, и то, как он смеялся над моим сопротивлением, убедили меня, что он и с другими женщинами проделывал то, что пытался сделать со мной. Но мой поступок в конце, чисто инстинктивный, нельзя было оправдать. Все, чему учил меня отец, восставало против того, что я сделала.

Порой я сомневалась в ценности этого образования. Какой смысл разбираться в истории, литературе, естественных науках или философии? Все эти знания не удержали меня от убийства и никак теперь не помогали. Я выжила — только это и имело значение.

В те месяцы, что я провела в тумане, сны мои были мрачны, часто жестоки, населены чудовищами, тенями и ломаными деревьями. Во сне бежала, преследуемая кем-то, кого никогда не видела. Часто я просыпалась с ощущением, что пыталась позвать на помощь, но слова не шли на язык. Иногда я гадала, нужен ли вообще голос для тех нечленораздельных звуков, что я издавала в своих снах.

Я открывала глаза в той же неприбранной комнате, забитой вещами совершенно незнакомого мне человека. Никто никогда не заглядывал проверить, все ли со мной в порядке. В такие моменты я мечтала о матери, которой никогда не знала. Но как она отнесется к тому, что у нее дочь — вампир?

Постепенно мои сновидения начали обретать стройность, словно мне снились главы романа с продолжением, ночь за ночью. Одни и те же персонажи: мужчина, женщина и некто, похожий на птицу, — двигались по темно-голубому ландшафту среди экзотических растений и изящных животных. Иногда они путешествовали вместе, но чаще странствовали порознь, и я, сновидец, была в курсе всех их мыслей и чувств. Каждый из них искал нечто неопределенное, каждому порой бывало одиноко или грустно, но все они были терпеливы, любознательны, даже жизнерадостны. Я любила их, даже не зная их как следует. Спать теперь было интереснее, чем бодрствовать, — веская причина для решения, что настало время покинуть Эшвилл.

Другой веской причиной был Джошуа. Он называл меня своей девушкой, хотя мы никогда не целовались и даже не держались за руки. Я относилась к нему как к младшему брату, временами надоедливому, но все-таки члену «семьи». Он всегда был рядом и поговаривал о переезде в дом. Я сказала ему, что мне нужно личное пространство.

Однажды вечером после ужина (порция буррито[21] для него и полпинты его крови для меня) мы в оцепенении сидели на полу у меня в комнате, прислонившись к стене. Много лет спустя я видела фильм о героиновых наркоманах, где персонажи живо напомнили мне нас с Джошуа в Эшвилле, в нашем «послеобеденном» состоянии.

— Энни, — произнес он, — ты выйдешь за меня замуж?

— Нет.

Он выглядел таким юным, сидя у стены в своих потертых джинсах, прижимая бумажное полотенце к шее. Я всегда старалась кусать в одно и то же место, дабы свести к минимуму вероятность заражения. Тогда я еще не знала, что микробы на вампирах не живут.

— Ты меня не любишь?

Глаза его напомнили мне глаза другого верного пса — Уолли, собаки Кэтлин.

— Нет.

Я обращалась с ним ужасно, правда? Но что бы я ни делала и ни говорила, он оставался рядом и получал еще.

— Но я-то тебя люблю.

Вид у него был такой, будто он сейчас заплачет, и внезапно я подумала: «Довольно».

— Иди домой. Я хочу побыть одна.

Неохотно, но, как всегда, послушно он поднялся.

— Ты по-прежнему моя девушка, Энни?

— Я ничья, — ответила я. — Ступай.

Наступила весна, и весь мир оделся зеленью. Молодая листва пропускала солнечные лучи, и ее кружевные узоры напоминали калейдоскоп, воздух казался мягким. Я поднесла вытянутые пальцы к глазам и смотрела, как сквозь них проходит солнечный свет, как пульсирует по ним кровь. Я сказала Джейн, что этот день как стихотворение. Она посмотрела на меня как на сумасшедшую.

— Я специализируюсь на социологии, — сказала она. — Мои дни не похожи на стихи.

О социологии я знала только то, что однажды сказал отец: «Социология — слабое оправдание науки».

— Кстати, — сказала она, — утром Джошуа звонил. Дважды.

— Он напрягает, — отозвалась я.

— Этот парень меня нервирует, — заметила Джейн. — Ты его словно околдовала.

Мы шли по центру, впервые в этом году в темных очках, направляясь к обувному магазину. У Джейн вроде бы всегда хватало наличных, но, скорее всего, она бы все равно стянула пару. На меня внезапно накатило удушливое чувство гнета — от нее, от Джошуа, даже от безобидных магов и оборотней.

— Я подумываю двинуться дальше, — услышала я собственные слова.

— Куда?

И правда, куда?

— В Саванну. У меня там родственница.

Она кивнула.

— Хочешь стартовать на этих выходных?

Вот так легко и было принято решение. Я ни с кем не попрощалась, кроме Пола.

— А Джошуа знает, что ты уезжаешь? — спросил он меня.

— Нет, и пожалуйста, не говори ему.

— Энни, это трусость, — сказал он.

Но все равно обнял меня на прощание.

Джейн вела быстро. Машина неслась по I-26, и я вздрогнула, когда мы проскочили съезд, где меня подобрал Роберт Риди.

— Замерзла? — спросила Джейн.

Я помотала головой.

— А мы не свернем на девяносто пятое на Саванну?

— Сначала заедем в Чарльстон, — сказала она. — Надо повидать родаков.

— Родаков?

— Родителей, — объяснила она и включила громко радио.

Спустя час мы въехали в Чарльстон, и Джейн остановила машину возле кованых железных ворот.

— Это я, — сказала она в домофон, и ворота распахнулись.

Мы катили по извилистой подъездной аллее, обсаженной высокими деревьями, усыпанными громадными желтовато-белыми соцветиями. Как я потом узнала, они называются «южная магнолия». Машина затормозила перед белым кирпичным домом. Полагаю, мне следовало удивиться, что Джейн богата, но я почему-то не удивилась.

В итоге мы остались там ночевать. Родители Джейн были светловолосые люди средних лет с напряженными лицами, которые говорили только о деньгах. Даже когда они говорили о членах семьи — о брате Джейн, кузене, дяде, — они говорили о том, сколько у кого из них денег и на что они их тратят. Нас кормили креветками с овсянкой и громадными крабами, чьи панцири они разбивали серебряными молоточками, чтобы высосать мясо. Они задавали Джейн вопросы об учебе, на которые она расплывчато отвечала: «не особенно», или «типа того», или «примерно». Несколько раз в течение обеда она демонстративно проверяла сообщения на своем мобильнике.

Джейн обращалась с ними еще хуже, чем я с Джошуа. Но на следующее утро я поняла, почему она ворует в магазинах: таким способом она выражала еще большее презрение к родителям и их меркантильности.

Тем не менее, когда ее отец перед нашим отъездом протянул ей пачку банкнот, она взяла их и засунула в карман джинсов.

— Ну, с этим покончено. — Она сплюнула в окно, и мы поехали.

Из Чарльстона Джейн выехала на Саванна-хайвэй, шоссе номер 17, и, когда город остался позади, я впервые увидела «Нидерланды». По обе стороны от дороги волновалась под ветром бурая болотная трава. Среди травяных полей серебряными венами сверкали ручьи. Я опустила стекло и вдохнула воздух, который пах влажными цветами. От этого запаха у меня слегка закружилась голова. Я открыла рюкзак и глотнула тоник.

— Кстати, что это за пойло? — поинтересовалась Джейн.

— Мое лекарство от анемии.

В те дни я лгала не задумываясь. Бутылка уже на три четверти опустела. Я не знала, что буду делать, когда она кончится.

Джейн достала мобильник и позвонила Полу. Я «отключилась» от нее.

Мы проехали указатель «Пчелиная пристань» и сувенирную лавку под названием «Голубая цапля» — эти названия напомнили мне о маме. Я не особенно думала о ней в Эшвилле, но этот пейзаж оживил мечты о ней, заставил меня вообразить ее девочкой, растущей среди заболоченных лугов и горьковато-сладких запахов. Ехала ли она по этой дороге, когда убегала от нас. Видела ли она те же знаки, что и я? Чувствовала ли себя счастливой, возвращаясь домой?

К обеду мы пересекли сапфирово-синюю Саванна-ривер и въехали в центр города.

Джейн отключила телефон.

— Ты голодная?

Ей явно хотелось поскорее отправиться обратно в Эшвилл, к Полу.

— Нет. — Разумеется, я хотела есть, но не фаст-фуд и даже не креветок с овсянкой. — Высади меня где-нибудь.

Она затормозила у перекрестка. Я поблагодарила ее, она отмахнулась.

— «Ленивые маги» будут скучать по тебе, — сказала она. — И Джошуа, не дай бог, еще руки на себя наложит.

— Надеюсь, что нет.

Я знала, что она шутит. Я также знала, что Джошуа может прийти в голову нечто подобное. Но я не думала, что он способен выполнить задуманное.

Мы обе произнесли неубедительное «увидимся».

Я смотрела, как удаляется серый седан, как-то слишком уж быстро, и пожелала ей удачи. Мы не были настоящими подругами, но она дарила меня той дружбой, на которую была способна. За это я была ей благодарна.

ГЛАВА 11

В Саванне я научилась становиться невидимой. В первый день я часами бродила по городу, смакуя прохладные зеленые скверы, фонтаны, статуи, церковные колокола. Я запоминала названия улиц и площадей, чтобы не заблудиться, и представляла себе, как изначальный архитектор города старался рассчитать длину улиц между перекрестками, дабы обеспечить передышку от влажной жары. Я хвалила его за великолепную планировку.

Был конец мая, и люди ходили по городу в ситцевых платьях и рубашках с коротким рукавом, с пиджаками в руках. Мой черный брючный костюм выглядел неуместно. Я присела на скамью в сквере под сенью дубов и разглядывала проходящих мимо горожан. Возможно, одна из этих женщин — моя тетя. Но как я ее узнаю? Я могла отличить туристов от местных по тому, как они двигались и на что смотрели. Местные перемещались с непринужденной фамильярностью, томно и неторопливо.

В Саванне я начала задумываться: как вампиры узнают друг друга? Может, существует какой-то тайный жест, кивок или подмигивание или движение ладони, которым он объявляет себя «одним из нас»? Или какой-нибудь инстинкт позволяет немедленно распознать себе подобного? Если я встречу другого вампира, приветит ли он меня или станет избегать?

День клонился к вечеру, я сидела на своей скамейке и наблюдала за тенями. Все, кто проходил мимо, отбрасывали тень. Либо в Саванне, помимо меня, почти не водилось вампиров, либо они все сидели по домам, дожидаясь наступления ночи.

Я совершила паломничество на Колониальное кладбище, но в ворота входить не стала. Вместо этого я искала дом, где некогда жила мама. Думаю, я нашла его: трехэтажное здание красного кирпича с зелеными ставнями и балконами в чугунных перилах. Я уставилась на балкон, выходящий на кладбище, и представила себе отца, сидящего там с женщиной — безликой женщиной. Мамой.

Уже уходя, я взглянула на обложенную кирпичом дорожку возле дома, на узоры, вытесненные на кирпичах. Это оказались не спирали, а концентрические круги, как на мишенях. В конечном счете и папина память небезупречна, а может, виной тому его неспособность воспринимать узоры.

Через несколько кварталов я увидела старую гостиницу с нависающими над улицей коваными железными балконами, и на миг вообразила, как снимаю номер, принимаю ванну, ночую на чистых хрустящих простынях. Но у меня оставалось меньше сотни долларов, и я не знала, удастся ли раздобыть еще.

Я заглянула в окна первого этажа: вестибюль, затем бар и ресторан. В баре спиной к окну сидел высокий мужчина в темном костюме. Он поднял бокал, и в свете свечей содержимое бокала засияло знакомым темно-красным светом. Пикардо.

Внезапно я страшно затосковала по отцу. Сидит ли он сейчас в своем кожаном кресле, поднимая точно такой же бокал для коктейлей? Скучает ли он по мне? Должно быть, волнуется — волнуется больше, чем когда-либо прежде. Или он знает о том, что я делаю? Может ли он читать мои мысли на таком расстоянии? Это соображение меня встревожило. Если он узнает, что я натворила, то станет меня презирать.

В зеркальной стенке бара отражался бокал — но не державший его человек. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся. Я быстро прошла дальше.

Когда я добралась до реки, уже совсем стемнело, У меня болели ноги, а от голода кружилась голова. Я шла среди туристов по Набережной улице, мимо дешевых магазинов и ресторанов, предлагавших сырые устрицы и пиво. Заметив лавку ирландских товаров, я остановилась. Представила, как отец входит туда и выходит с шалью, укутывает ею безликую женщину.

По шее побежали мурашки — ощущение, которого я не испытывала так давно, что не сразу распознала. Затем поняла: кто-то наблюдает за мной. Я озиралась по сторонам, но видела только парочки и семейства, занятые исключительно собой. Я глубоко вдохнула и снова огляделась, уже медленнее. На сей раз мои ощущения сосредоточились на каменной лестнице, затем на первой ступеньке, где, казалось, собирался поднимающийся от реки туман.

«Значит, ты невидим, — подумала я. — Ты тот самый „другой“, который следил за мной дома?»

Я услышала смех, но никто вокруг не смеялся.

Лицо у меня вспыхнуло. «Не смешно!»

И тут, впервые в жизни, я попыталась сделаться невидимой.

Это несложно. Как и при глубокой медитации, суть заключается в сосредоточении: дышишь глубоко и сосредотачиваешься на сознании текущего момента, переживании «здесь и сейчас», а затем отпускаешь это все. Электроны в атомах тела начинают вращаться медленнее, по мере того как ты поглощаешь их тепло. Когда отклоняешь свет, ощущение такое, будто втягиваешь всю энергию в глубину своего существа. Чувство свободы и легкости охватило меня, позже я узнала, что это называется «ки» или «чи», китайское слово, означающее «воздух» или «жизненная сила».

В качестве доказательства я поднесла ладони к лицу. И не увидела ничего. Я посмотрела на свои ноги и видела прямо сквозь них. Сшитые на заказ брюки исчезли. И рюкзак тоже. Отцовские рассказы о метаматериалах оказались ничуть не преувеличены.

После этого я больше не чувствовала «другого». Я двинулась дальше вдоль Набережной улицы, как будто вплавь. Я зашла в ресторан, направилась на кухню, где стояли в ожидании, когда их соберут и подадут, тарелки с едой. Никто не смотрел в мою сторону. Я взяла тарелку с полусырым бифштексом из вырезки, вышла с ним через черный ход, устроилась на каменной стене и умяла его, хватая куски руками. Спустя несколько минут двое официантов вышли покурить, и один из них заметил пустую тарелку у стены, рядом со мной. Он неторопливо подошел забрать ее и при этом встал так близко, что я разглядела перхоть у него в волосах.

— Кто-то решил поужинать альфреско,[22] — заметил он.

Второй рассмеялся.

— Аль Фреско? Это кто? Ты про того пьяницу, что дрыхнет возле помойки?

Уходя, я сунула ему в задний карман десятидолларовую банкноту в качестве платы за ужин.

Я поплыла дальше по переулку снова на Набережную, ловко уворачиваясь от туристов. Наверное, быть невидимым почти так же хорошо, как летать. Один раз я задела пухлого мужчину в костюме. Он отпрянул и украдкой огляделся, чтобы понять, кто же дотронулся до него. И ахнул. Мне потребовалась пара секунд, чтобы сообразить, в чем дело: его стукнул мой невидимый рюкзак.

Я развлекалась, впервые за долгое время, и прикидывала, что бы еще такое выкинуть. Но физическое напряжение от поддержания невидимости выматывает так же, как многокилометровая поездка на велосипеде. Пора было подыскивать место для ночлега.

По крутой мощеной улочке я вернулась обратно в центр и направилась к гостинице, замеченной ранее.

Проникнуть в «Дом маршала» оказалось легче, чем я предполагала: ухватившись за кованые чугунные перила, я забралась на балкон, миновала ряд пустых кресел-качалок и влезла в незапертое окно ванной. Убедившись, что комната пуста, я заперла дверь, скинула одежду и наполнила ванну. Постояльцам полагались даже махровые халаты. На полочке я обнаружила флакончик с лавандовым маслом для ванн, но крышечка оказалась завинчена так туго, что мне не удавалось его открыть, пока я не помогла себе зубами. Я вылила масло в бегущую воду, погрузилась в ванну и медленно выпустила из себя свет, позволив себе сделаться видимой — как будто кто-то мог меня увидеть. Я намывала волосы, отросшие уже ниже пояса, и ноги.

И едва не заснула в ванне. Встала, вытерлась, завернулась в халат, заплела волосы и, едва живая от усталости, нырнула в королевских размеров кровать. Простыни неправдоподобно пахли розами. Мне снились цветы, птицы и кроссворды.

В «Энеиде» Вергилий называет сон «братом смерти». Для нас сон — самое близкое подобие смерти, какое нам суждено испытать (за исключением насильственной смерти, разумеется, всегда за этим исключением).

Меня разбудил солнечный свет, струившийся золотыми полосами в окно над балконом. Я села в постели, впервые за много месяцев ощущая свежесть и ясность в голове. Я чувствовала себя так, будто выспалась по-настоящему с тех пор, как покинула дом. И мгновенно осознала, как соскучилась по работе своего пытливого ума. Может, от моего прежнего образования все-таки есть какая-то польза, не столько в том, чему именно меня учили, сколько в том, что меня научили думать, Поиски тети теперь представлялись простым и понятным делом. Сначала я сверилась с телефонной книгой на комоде: там значилось больше двадцати Стефенсонов, но ни одной Софи или даже С.

Но она могла выйти замуж и взять другую фамилию, или просто номер ее в книге не значился. Я перебрала в уме то немногое, что отец рассказал мне о прошлом моей матери: она выросла в окрестностях Саванны, но я не знала, где она ходила в школу, Я знала или думала, что знаю ее прежний адрес, и знала, что она работала с пчелами.

Я оставила комнату в нетронутом виде, за вычетом флакончика с лавандовым маслом для ванн. Старая деревянная дверь скрипнула, когда я выходила. На цыпочках прошла по коридору и спустилась по лестнице. В вестибюле уселась за компьютерный терминал для постояльцев. Благодаря гостиничному интернет-доступу за несколько секунд по словам «Саванна» и «мёд» я нашла то, что мне требовалось: адрес и телефон компании «Пчела Тиби».

Я пересекла вестибюль, как будто и правда была платным постояльцем.

Швейцар открыл передо мной дверь.

— С добрым утречком, красавица!

— Доброе утро.

Я надела темные очки и важно направилась вдоль по Бротону, в своем лондонском черном брючном костюме и впрямь чувствуя себя красавицей.

В иные дни чувствуешь себя единым целым со вселенной. У вас так бывает? Земля сама ложится под ноги, а ветер ласкает кожу. Длинные волосы развевались у меня за спиной и пахли лавандовым шампунем. Даже рюкзак казался легким.

Компания «Пчела Тиби» располагалась в ангаре на краю города — не самое приятное место, да и найти такое нелегко. Невидимость пригодилась: автостопить я не хотела и на заправке просто скользнула на заднее сиденье машины с наклейкой «Тиби Айленд» на заднем стекле. За рулем сидела молоденькая девушка, которая направилась к выезду из города по Айленд-экспресс. Когда она поравнялась с поворотом на Президент-стрит, я загудела, стараясь максимально точно подражать звуку барахлящего двигателя. Она послушно свернула на обочину, и я (вместе с рюкзаком) выскользнула наружу, пока она заглядывала под капот. Одними губами я произнесла «спасибо».

Нет, я не чувствовала себя виноватой за тогдашние проделки. Я считала, что цель оправдает средства, какими бы они ни были. Много позже я пришла к полному моральному расчету с самой собой.

На последний отрезок пути я сделалась видимой и дважды останавливалась спросить дорогу, прежде чем отыскала ангар. Внутри трудились с полдюжины молодых людей. Одни приклеивали этикетки к высоким бутылкам с золотым медом, другие упаковывали маленькие банки в картонные коробки для перевозки, а еще кто-то лопаточкой нарезал на квадратики медовые соты. В помещении были большие окна и высокие потолки, но воздух все равно казался густым и сладким.

Когда я вошла, они дружно обернулись.

— Привет, — сказала я. — Берете на работу?

Со мной беседовала ухоженная дама в костюме в офисе наверху. Она сказала, что в данный момент у них нет открытых вакансий, но она введет мое заявление в картотеку. Заполняя бумаги, я сказала, что мне восемнадцать и оставила адресную строчку пустой. Я объяснила, что в данный момент направляюсь к родственникам, и спросила, не знала ли она мою маму, которая работала здесь пятнадцать лет назад.

— Я здесь всего год, — сказала она. — Может, вам поговорить с хозяином? Он за городом, на Овсяном острове, с пчелами.

Одна из упаковщиц жила на этом острове и как раз собиралась домой на обед, она и подбросила меня до пасеки. Та находилась на краю природного заповедника, возле старой деревянной лодки, покоившейся на бетонных блоках. Девушка показала мне, куда идти, и развернулась к машине.

— Боюсь пчел, — бросила она через плечо. — Иди медленно, и они тебя не тронут.

Предупрежденная таким образом, я двинулась через луг к ульям, которые с такого расстояния выглядели полуразвалившимися канцелярскими шкафчиками. Мужчина в белом костюме с капюшоном вытаскивал из одного шкафчика нечто, напоминающее выдвижной ящик. Рядом на земле стояло металлическое устройство, испускавшее смолистый дымок. Я медленно подошла к нему сзади. Вокруг меня прожужжала пчела, как бы отмечая мое появление, и улетела. В обе стороны от ульев тянулись плотные транспортные потоки пчел. Небо затянуло облаками, и место казалось совершенно неподвижным, за исключением пчелиного гула.

Пасечник обернулся и увидел меня. Он задвинул ящик обратно в шкафчик, затем махнул мне в сторону лодки. Когда мы туда добрались, он стянул капюшон и сетку.

— Так-то лучше, — сказал он. — Барышни нынче несколько пугливы.

У него была копна чисто белых волос и глаза цвета аквамарина.

Я упоминала о своем интересе к драгоценным камням? Все началось со старой энциклопедии.

До сих пор у меня перед глазами цветные вклейки с ограненными и необработанными драгоценными камнями: нефрит, аквамарин, кошачий глаз, изумруд, лунный камень, оливин, рубин, турмалин и мой любимец — звездчатый сапфир. Бриллианты, на мой вкус, скучны, им недостает утонченности и тайны. Но шестиконечная золотисто-белая звезда сапфира на фоне цвета берлинской лазури сияла, как фейерверк или молния в ночном небе. Спустя годы я увидела настоящий звездчатый сапфир, и он оказался еще загадочнее: звезду не было видно, пока не посмотришь на камень под определенным углом, и тогда она появлялась, словно призрачное морское создание, выплывающее из глубин на поверхность, благодаря оптическому явлению под названием «астеризм». Я зависала над описаниями камней и связанной с ними мифологии, затем перелистывала страницу к следующей статье, «Генеалогия», которая включала «схему кровного родства», объясняя, как прапрадедушка в конечном итоге связан с двоюродным племянником. Я никогда не читала эту статью, но прилагавшаяся к ней схема (множество соединенных стрелочками маленьких кружочков) всегда будет ассоциироваться у меня с сиянием и огнем и тайной драгоценных камней.

— Ты не из наших краев, — начал тем временем пасечник.

Я представилась, впервые за несколько месяцев назвав свое настоящее имя.

— По-моему, моя мама работала у вас, — сказала я. — Сара Стефенсон.

Лицо его из вопросительного сделаюсь печальным.

— Сара, — вздохнул он. — Я много лет о ней не вспоминал. Что с ней сталось?

— Мне известно не больше, чем вам.

Его звали Роджер Уинтерс. Услышав, что я ни разу не видела маму, он сокрушенно покачал головой. Потом сказал, что прекрасно знал ее.

— Она работала у меня на полставки, когда еще училась в колледже, и потом, когда получила развод, вернулась. Ты знала, что она была еще замужем?

— Да.

— Я был рад, что она ушла от него, и рад принять ее обратно. Она была хорошим работником. С пчелами ладила, как никто.

Речь его была тихой и неторопливой, с мягкими модуляциями и приглушенными гласными, какой я никогда раньше не слышала. Я подумала о том, как резко и грубо звучит речь большинства жителей Саратога-Спрингс (за примечательным исключением в лице папы). Я могла слушать речь мистера Уинтерса часами.

— Теперь я вижу сходство, — сказал он, глядя на меня. — У тебя мамины глаза.

— Спасибо!

Он дал мне первую физическую ниточку к маме.

Мистер Уинтерс как-то странно дернул правым плечом.

— Она была редкой красавицей. И шутницей. Эта женщина всегда могла меня рассмешить.

Я рассказала, что приехала в Саванну на поиски мамы, любого ее следа или ее родни.

— У нее была сестра, Софи.

— Софи совсем не такая, как Сара.

— А она здесь? — Я с трудом верила своей удаче.

— Живет в паре миль отсюда, в сторону города. По крайней мере, жила. Я ничего не слышал о Софи вот уже много лет. Раньше она попадалась мне в газете со своими розами, каждый раз, когда проходила выставка цветов.

Должно быть, разочарование отразилось у меня на лице, потому что он добавил:

— Это не значит, что она не живет там до сих пор. Может, тебе стоит ей позвонить?

Я сказала, что не нашла ее номера в телефонном справочнике. Он снова дернул плечом.

— Да, это очень похоже на Софи. Она старая дева. Живет одна. Предпочитает, чтоб ее номер не значился в базе.

Он наклонился за сеткой и капюшоном, которые положил на траву рядом с дымарем.

— Вот что я тебе скажу: мне все равно пора обедать, а после я отвезу тебя туда, и мы посмотрим, живет ли она там сейчас, в доме на Скревен-стрит.

— Вы очень добры.

— По-моему, уж это-то я могу сделать для Сариной дочки. Кстати, сколько тебе? Семнадцать? Восемнадцать?

— Более-менее.

Мне не хотелось объяснять, почему тринадцатилетняя девочка путешествует в одиночку.

Мистер Уинтерс ездил на старом синем пикапе с желтым логотипом в виде пчелы на обеих дверях. Окна были опущены, и я радовалась: солнце вынырнуло из облаков, и в машину врывался воздух, горячий и влажный.

Он остановился возле ресторанчика по пути к городу — ничего особенного, просто придорожная закусочная, — и, сидя снаружи под навесом с видом на болото, я впервые в жизни попробовала живые устрицы.

Мистер Уинтерс принес их полную тарелку — половинки ракушек различных размеров в ледяной крошке. Он пошел назад за суповой тарелкой и вернулся с миской крекеров и бутылкой красного соуса. Затем стратегически расположил все это на столе между нами.

— Никогда не пробовала?! — ахнул он с таким изумлением на лице, будто я заявила, что никогда не дышала. — Ох уж эти янки…

Он продемонстрировал мне правильную методику поедания устриц; капнул две капли соуса на устрицу, взял ракушку, поднес ко рту и высосал содержимое. Пустую ракушку положил в суповую тарелку. Затем взял несколько содовых крекеров и закусил.

Я взяла ракушку, заранее прикидывая, как скрыть отвращение — например, тайком сплюнуть в салфетку. Желтовато-белая и серая мякоть выглядела несъедобной, да и в любом случае в те дни я не чувствовала аппетита ни к чему, что не было красным. Я подняла ракушку, как он показал, чтобы не пролилось ни капли жидкости, и храбро высосала.

Как описать этот вкус? Лучше, чем кровь! Они оказались плотными и в то же время мягкими и источали минеральное вещество, которое, казалось, закачивало кислород прямиком в вены. Позже я выяснила, что в устрицах, свежих, разумеется, полно питательных минералов, включая кислород, кальций и фосфор.

Мистер Уинтерс наблюдал за мной, я чувствовала это даже с закрытыми глазами. Я услышала его голос:

— Конечно, некоторые не выносят…

Я открыла глаза.

— В жизни ничего лучше не пробовала!

— Да уж прямо? — хохотнул он.

— Никогда!

Мы переглянулись с полным взаимопониманием.

Затем молча приступили к еде. Четыре дюжины были сметены в мгновение ока.

Знаете, в жизни есть такие вещи, которые можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. Устрицы — одна из таких вещей. Кстати, на вкус они голубые — приглушенный, солоноватый оттенок лондонского голубого топаза.

Вернувшись в пикап, сытая до отвала, чувствуя, как кислород бурлит во мне живительным эликсиром, я сказала:

— Спасибо.

Он снова смешно дернул плечом и завел двигатель. Когда мы отъехали, он сказал:

— У меня когда-то была дочка.

Я повернулась к нему: лицо его было бесстрастным.

— Что с ней случилось?

— Вышла замуж за идиота.

Мы помолчали, затем я услышала свой голос:

— Вы знали моего папу?

— Ну, — он свернул с шоссе в застроенный старыми домами район, — видел его раза три-четыре. Первые два он мне понравился.

Я не знала, что сказать.

Он выехал на тихую улочку и притормозил на углу под развесистой магнолией. Некоторые бутоны еще не раскрылись, оставаясь бледно-золотистыми конусами. Трудно было представить, что они распустятся белыми цветами размером с блюдце, но на дереве имелось множество доказательств, что так и будет.

— Ну, вот и приехали, — он посмотрел на меня, его голубые глаза были серьезны. — Тетушка твоя, если она дома, такой человек, к которому надо привыкнуть. Она из этих… благовоспитанных дам, если ты понимаешь, о чем я. Я не понимала.

— Она бы в жизни не стала есть сырую устрицу, — пояснил он. — Она из тех, кто сидит в чайной, кушая крохотные бутербродики из белого хлеба с обрезанной корочкой.

Мы вышли из машины. Дом был серый, двухэтажный, симметричный и простой, с большим пустым садом по левую руку.

— Вот здесь у нее был розарий, — сказал он сам себе. — Похоже, его весь перекопали.

Он встал чуть позади меня у парадного крыльца, и я позвонила. Крыльцо было чисто выметено, а окна над ним занавешены кружевными занавесками и жалюзи.

Я позвонила второй раз. Изнутри откликнулось только эхо.

— Ну что ж… — начал мистер Уинтерс.

И тут дверь распахнулась. Женщина в бесформенном домашнем платье смотрела на нас глазами того же цвета, что и мои. Она была ниже ростом и плотнее меня. Мы уставились друг на друга. Она пригладила свои седые волосы до подбородка и прижала руки к шее.

— Боже праведный, — произнесла она. — Ты Сарина дочка?

Вскоре мистер Уинтерс откланялся. Но, выходя, черкнул мне свой телефон на старом чеке с бензоколонки и подмигнул.

Воссоединение оказалось нелегким.

Тетя Софи, и это стало ясно с первой минуты, была страшно разочарована в жизни. Люди снова и снова обескураживали и подводили ее. Некогда она была помолвлена, но этот человек уехал из города, даже не попрощавшись.

Хотя в плане обращения с гласными выговор у нее был такой же, как у мистера Уинтерса, тембр голоса у нее был выше и резче, и речь более правильная. Я бы предпочла слушать мистера Уинтерса. На самом деле, сидя в гостиной на мягком неудобном диване с ненадежно закрепленными на спинке и подлокотниках кружевными салфеточками, я мечтала, чтобы моим родственником оказался мистер Уинтерс, а не эта особа, которая явно обожала говорить и не трудилась, а то и вовсе не знала, что такое слушать.

— Твоя мать… — тут она умолкла, чтобы округлить глаза и покачать головой, — не давала о себе знать много лет. Можешь представить себе такую сестру? Ну конечно не можешь, ты же единственный ребенок, Арабелла. Но даже ни открытки на Рождество. Ни даже звонка в мой день рождения. Можешь себе представить?

Если бы я только что не съела лучший в моей жизни завтрак, я могла бы ответить ей, что да, могу представить, и еще могла бы добавить, что меня зовут не Арабелла. Могла бы даже уйти. Она была скучна, многословна, высокомерна и эгоистична. Мне в два счета стало ясно, что она всю жизнь завидовала Саре и, подозреваю, обращалась с мамой не лучшим образом. Но радость от открытия устриц еще длилась, делая меня всепрощающей и толерантной. В тот вечер мир казался не таким уж плохим местом, даже при наличии в нем тети Софи.

Она сидела на краешке стула, аккуратно поставив ноги вместе, в бледных нейлоновых чулках, обутые в черные туфли-лодочки на низком каблуке. Судя по виду, ей было уже около шестидесяти: губы привычно неодобрительно поджаты уголками вниз, а кожа лица обвисла, как у женщины куда более пожилой и худощавой. Однако, судя по глазам, когда-то она была хорошенькой.

Руки она засунула в карманы передника, так, что видны только локти, красные и сухие на вид. Комната была выдержана в бежевых и белых тонах, мебель громоздкая и неудобная. В застекленной горке томились фарфоровые статуэтки неестественно веселых детей. Все в этой комнате дышало неискренностью.

Она имела манеру вести рассказ, постоянно сбиваясь на не имеющие отношения к делу неодобрительные замечания (например: «У тебя волосы такие длинные»). Через некоторое время я оставила попытки уловить суть истории и просто позволила словам течь поверх меня, зная, что я смогу разобраться в них потом, если вообще стану это делать.

Когда она пригласила меня переночевать, это было сделано с такой неохотой, с такой странной, вопросительной интонацией в голосе, что у меня возникло сильное искушение уйти. Но она была моей тетей. Она хоть приблизительно что-то знала о маме. И я решила остаться.

Мы поужинали куриным салатом, выложенным на листья кочанного кресса, с зеленым кишмишем на десерт. После этого в отведенной мне гостевой спальне я почувствовала себя разочарованной и павшей духом. Я сделала изрядный глоток тоника и напомнила себе, что кроме тети Софи в мире имеются еще устрицы, Роджер Уинтерс и мама — при условии, что она еще жива. Я вынула из рюкзака дневник и принялась писать.

Последний раз Софи видела сестру тринадцать лет назад, вскоре после моего рождения. (Она этого не сказала, но я сопоставила даты, уже лежа в кровати.)

Однажды во второй половине дня мама появилась у нее на пороге.

— Точь-в-точь как ты, — заметила мне тетя. — Полагаю, люди слишком заняты, чтобы предварительно позвонить.

— А ваш номер тогда тоже не значился в телефонном справочнике? — поинтересовалась я.

— Н-ну-у, — она ухитрилась растянуть это междометие на три слога, — не помню. Понимаешь, мне пришлось убрать свой номер из общего каталога. Мне названивал мужчина, утверждал, что набрал номер по ошибке, но я-то по голосу поняла, что это за тип. Жить в одиночку нелегко.

И она снова принялась распространяться о горестях стародевичества и о том, как плохо быть слишком бедной, чтобы поселиться в охраняемом квартале, и как ей даже пришлось купить себе револьвер.

Как бы то ни было, по словам Софи, мама явилась к ней в плачевном виде.

Выглядела она ужасно, даже сумки у нее с собой не было. И она ничего мне не рассказала… ей нужны были деньги, а у меня их, разумеется, нет.

За три минуты я услышала об утрате семейного состояния два поколения назад и печальных обстоятельствах, которые вынудили Софи согласиться на презренную работу в местном розовом питомнике.

Сознание моей тетки обладало одной особенностью — его свойство бессвязно перескакивать с предмета на предмет было заразительно. Я поймала себя на том, что тоже думаю странными петлями и сложными кривыми в стиле Софи. Поэтому, уже лежа в постели, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать факты воедино. Мама появилась. Выглядела больной. Просила денег. Сказала, что покинула Саратога-Спрингс навсегда и направляется навстречу новой жизни. Просила Софи никому не говорить, что она здесь была.

— Ну, разумеется, как только она ушла, я тут же позвонила твоему отцу, — сказала Софи. — Он звонил мне примерно за месяц до этого, узнать, не появлялась ли Сара у меня. Только представь себе — сбежать от новорожденного ребенка!

Что я могла на это сказать? Но это не имело значения, поскольку она уже снова говорила.

— Отец твой — странный человек. Тебе так не кажется? Он был такой красивый мальчик, такой жизнерадостный. Все девушки были наполовину влюблены в него… никогда не пойму, почему он выбрал Сару, у нее такой отвратительный характер. Рафаэль — мы называли его Раф — отменно танцевал. Такой живой. Потом он уехал в Англию. Должно быть, там с ним что-то произошло. Он возвратился каким-то потухшим. — Она многозначительно покивала. — Англия, — произнесла она так, словно виноват в происшедшем был весь английский народ.

На следующее утро, после скудного завтрака, состоявшего из черствого песочного печенья и прогорклого масла, я поблагодарила Софи за гостеприимство и сказала ей, что собираюсь двигаться дальше.

— Мама не сказала вам, куда направляется?

— Она сказала, что едет на юг. — Софи поправила вязаную скатерть, неровность узора и фактура которой наводили на мысль, что она самодельная. — А отец твой знает, где ты находишься? — Она подняла на меня неожиданно проницательные глаза.

Я отпила глоток сока из своего стакана — рубиново-красного грейпфрутового сока из коробки, от его терпкого и в то же время приторного привкуса меня чуть не стошнило. Но я сглотнула.

— Разумеется, — заявила я и, дабы отвлечь ее, спросила: — А у вас не осталось маминых фотографий?

— Я выбросила их все, — сказала она само собой разумеющимся тоном. — Я хочу сказать, все эти годы не иметь от нее вестей… ни даже поздравления с днем рождения, только та дешевая карточка…

— Она прислала вам открытку?

— Фотографию животного, какой-то морской твари. Вульгарнейшего вида.

Я была терпелива.

— Откуда она была прислана?

— Откуда-то из Флориды. — Она прижала ладони ко лбу. — Ты же не думаешь, что я все вспомню. Сок допивать собираешься?

Я сказала, что лучше пойду.

— Ты не хочешь позвонить отцу? — И снова взгляд ее превратился из рассеянного в острый и проницательный.

— Я говорила с ним вчера, — соврала я.

— А. — Глаза ее снова затуманились. — У тебя этот, мобильник?

— Да.

Я вскинула рюкзак на плечо и направилась к двери, надеясь, что она не попросит показать телефон.

Хотя отношение ко мне тети Софи было почти безразличным, теперь оно расцвело в нерешительное проявление чувств. Она положила мне руку на плечо, неодобрительно глядя на мои волосы.

— Куда ты собираешься сегодня? — спросила она добрым голосом.

— На юг. — Я понятия не имела, куда направляюсь. — К друзьям.

— Знаешь, странное дело, — Софи пригладила свои волосы, которые не нуждались в приглаживании — казалось, они приклеены лаком навечно, — твоя мать всегда загадывала желание, когда видела белую лошадь. Она была излишне суеверна. — Голос Софи помрачнел. — Эта дурацкая свадьба посреди ночи…

— Вы были на их свадьбе?

Она повернулась и вышла из комнаты. Я стояла в дверях с рюкзаком за плечами и гадала: «Что на сей раз?» Я подумала: или моя тетушка впала в маразм, или всегда была такой. Маленькая столовая с бежевыми стенами, стерильно аккуратная, выглядела так, словно ею пользовались крайне редко. Внезапно мне стало жаль старушку.

Софи вернулась с фотоальбомом в зеленом кожаном переплете.

— Совсем про него забыла. Пойдем в гостиную.

И мы вернулись на неудобный диван, и на сей раз она села рядом со мной. Она открыла альбом. Вот они, мои папа и мама, смотрят на меня с фотографий. Мама — наконец я вижу ее лицо! Она казалась сияющей — большие глаза, радостная улыбка, длинные блестящие темно-рыжие волосы. На ней было белое вечернее платье, мерцавшее, словно огненный опал. Отец в смокинге выглядел элегантно, но лицо его было смазано.

— Только представь себе, надеть подобное платье на собственную свадьбу! И без фаты. — Софи вздохнула. — И Раф тут не получился. Он никогда не получался.

Она перелистнула страницу. И снова фотография родителей, на сей раз при свете свечей на фоне бамбуковых деревьев.

— Свадьба у них была под открытым небом в саду во Флориде. — В теткином голосе звучала горечь. — Далеко во Флориде. Сарасота, вот как город назывался. Нас отвезли туда на поезде.

— Сарасота?

— Она выбрала это место из-за названия. — Софи прицокнула языком. — Вот так Сара и принимала решения. А ты?

Я перевернула страницу и еще одну. На каждой фотографии мама выглядела красивой и безмятежной, а отец — неотчетливо.

— Она такая очаровательная. — Я должна была это сказать.

Софи не ответила.

— Можешь забрать его, если хочешь.

Мне потребовалась секунда, чтобы решить. Она сунула альбом мне в руки.

— Спасибо.

Я взяла альбом и посмотрела на тетю. Взгляд ее был печален, но тотчас снова сделался острым.

— И как же вы путешествуете, барышня?

Я не могла посвятить ее в свой план снова сделаться невидимым автостопщиком.

— Я думала сесть на поезд.

Она резко кивнула.

— Я отвезу тебя на вокзал.

— Что вы, не нужно.

Но она и слушать не стала.

Я стояла снаружи, глядя, как она задом выезжает из гаража. Это заняло некоторое время. Сев в машину, я спросила:

— А что случилось с вашим розарием?

Она скроила кислую мину.

— Это была бесконечная битва с японским жучком. Я испробовала все пестициды, какие есть. Они так меня доводили, что я даже стреляла в них, но это портило розовые кусты. Однажды я решила, что игра не стоит свеч, и повыдергала кусты с корнем, все до единого.

Я думала, что Софи высадит меня у вокзала, но она припарковалась и вошла внутрь вместе со мной. Поэтому я заняла очередь в кассу, вынужденная выбрать станцию назначения.

— Сколько стоит билет до Флориды? — спросила я.

— А куда во Флориду? — уточнил кассир.

— Э, в Сарасоту.

— Поезд идет до Тампы или Орландо, — сказал он. — А остаток пути вы можете проехать на автобусе. В любом случае, билет стоит восемьдесят два доллара.

Он сказал, что Тампа расположена южнее. Я пересчитала купюры.

— Когда отходит поезд?

— Отправление завтра в шесть пятьдесят утра.

Мне пришлось провести у Софи на жесткой узкой кровати еще одну ночь, которой предшествовал еще один безрадостный ужин из куриного салата. Интересно, она еще что-нибудь ест? Я терялась в догадках. Мне очень хотелось позвонить мистеру Уинтерсу и поужинать с ним, вместо того чтобы служить невольной аудиторией Софи. Сегодняшние темы включали шумных соседей, страшилки про собак, новые свидетельства испорченного и эгоистичного характера моей матери и пищеварительные проблемы Софи.

Я старалась слушать только то, что относилось к маме («Она брала уроки верховой езды, хотя они стоили целое состояние, и после них она приходила домой грязная. Я этого запаха просто не выносила»), но сосредоточиться было трудно, потому что мысли Софи постоянно примешивались к ее речи. Даже когда я попыталась блокировать ее мысли, они все равно каким-то образом просачивались. У нее имелись на мой счет подозрения: сначала она думала, что я «явилась в поисках денег», а когда я их не попросила, заподозрила, что у меня слишком много собственных. Чем это я занимаюсь, путешествуя одна в таком возрасте? Она гадала, не принимаю ли я наркотики. Она думала, что отец мой понятия не имеет, где я нахожусь, но не собиралась ему звонить после того последнего раза, когда он разговаривал с ней в таком неблагодарном тоне.

Я хотела расспросить ее об этом, но промолчала. Самое интересное, что я выяснила, это что мама много лет оказывала Софи финансовую поддержку. Она посылала деньги каждую неделю, когда работала на пасеке (Софи была слишком утонченной, чтобы самой пойти работать), а когда мои родители поженились, они выдали ей пять тысяч долларов, чтобы она могла основать свой розовый питомник. Но путаные мысли Софи даже в этом были горьки: «Жалкие пять тысяч, когда у самих столько. Если бы они дали мне десять, может, дело и выгорело бы. Только посмотрите на ее волосы! Я бы сама ее подстригла, чтобы она выглядела поприличнее».

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, устало, но настороженно с обеих сторон. Софи думала, что я могу отправиться шарить по дому в поисках наличности или еще чего-нибудь, что можно украсть. А я беспокоилась, что она может попытаться обрезать мне волосы, пока я сплю.

Наутро она подняла меня в полшестого и велела поторапливаться.

— На вокзал надо приезжать минимум за полчаса.

Софи вела машину, вцепившись в руль обеими руками, притормаживая перед каждым встречным автомобилем.

— В такое время на улице одни пьяницы, — объяснила она.

Мы были на вокзале в шесть двадцать. На улице было холодно и не очень светло, и, несмотря на флисовую куртку, я дрожала.

Софи тоже было холодно, но она не собиралась уходить. Она считала своим долгом убедиться, что я села на поезд. По правде говоря, если бы она тут не околачивалась, я бы сдала билет, получила деньги назад и отправилась автостопом.

Поэтому мы стояли и дрожали на пару, ожидая прибытия поезда.

Прощаться с ней было неловко. Мы явно разочаровали друг друга. Но она подставила свою сухую напудренную щеку, к которой я едва прикоснулась губами, и этого оказалось достаточно.

— Позвони мне, как доберешься, — сказала она, и я обещала, причем обе мы знали, что я этого не сделаю.

Поезд назывался «Серебряная звезда», и я влюбилась в него с первого взгляда. Зайдя в вагон, осмотрелась. Пассажиры в основном спали, натянув одеяла до подбородка, и я гадала, откуда и куда они едут. Проводник, проверявший мой билет, был одет в темно-синюю форму и крахмальную белую рубашку. Он улыбнулся и назвал меня «мэм». Это мне тоже страшно понравилось.

Иногда я ощущала себя тринадцатилетней, а не как обычно «ближе к тридцати» — живой во всех своих чувствах, полной любопытства и удивления. Сегодня был такой день. Набирая скорость, поезд дал гудок, и мы поплыли сквозь проясняющийся мир, через леса, мимо озер и рек, мимо только начинающих просыпаться городков. Несколько пассажиров заворочались и проснулись, иные проходили мимо меня по пути в вагон-ресторан на завтрак. Мне было хорошо на моем месте.

Я откинулась на кожаном сиденье, вытянув усталые ноги, и позволила мягкому покачиванию вагона усыпить меня. Когда я проснулась, мы подъезжали к Джексонвилю, штат Флорида. Из динамика объявили, что остановка на десять минут и можно выйти из поезда, чтобы выпить кофе и поесть на станции.

Мне не хотелось ни кофе, ни еды, но я решила размять ноги, поэтому прошлась по платформе, наслаждаясь свежим воздухом. Во Флориде пахло не так, как в Джорджии. Утро было еще раннее, и аромат был слабым, но отчетливым: влажный запах земли с оттенками цветущих и гниющих цитрусовых. Впоследствии я узнала, что этот запах характерен для земли и растительности, долго сохнущих под палящим солнцем, а потом с шипением остывающих под сильным дождем.

На станции имелся газетный автомат, и в одном из его окошек я прочла заголовок: «Убийца Риди наносит новый удар?» На этом мое чудесное утро закончилось.

В окошко автомата много было не прочесть, но в первом абзаце статьи говорилось, что прошлой ночью в Саванне найдено тело в точно таком же состоянии, как и труп Роберта Риди, убитого четыре месяца назад близ Эшвилла.

Я оглянулась на пассажиров вокруг, уверенная, что моя вина написана у меня на лице, но, похоже, никто ничего не заметил. Я быстро прошла обратно в вагон. Для успокоения я глотнула тоника. Его оставалось так мало, от силы на пару дней. Что я буду делать потом?

Поезд снова тронулся, но его движение уже не доставляло мне удовольствия. Впереди виделась лишь бесконечная борьба за выживание. Теперь я понимала, почему отец называл наше состояние недугом.

К югу от Джексонвиля пейзаж сделался более тропическим. Густо росли никогда не виденные мной деревья — непролазные заросли пальм всевозможных форм и размеров перемежались деревьями, листья которых выглядели как красноватые гроздья. И опять меня раздражало, что я не знаю их названий.

Зеленоватые пруды с пятнами водяных лилий окаймляли участки земли, на которых обильно росла молодая лоза зеленого винограда, покрытая черной пластиковой пленкой. Домики, некоторые едва больше сарая, и крохотные церквушки входом были обращены к железнодорожному полотну. Мы проезжали населенные пункты с экзотическими названиями: Палатка, Полумесяц, Дилан. (Хотя вокзал выглядел красиво и живописно, я почувствовала в Дилане что-то зловещее. Впоследствии я узнала, что там часто происходили стихийные бедствия, аварии и убийства. Интересно, почему в некоторых местах несчастья случаются намного чаще, чем в других?)

Когда я позволила своим мыслям снова обратиться внутрь, они были гораздо спокойнее. Страшно было думать о новой смерти, подобной гибели Риди, но кто бы ни сотворил это, он отвлек внимание от меня. Я не давала себе труда поразмышлять, кто бы мог совершить это убийство, — это мог быть любой из тысяч вампиров, которые, по рассказам отца, жили повсюду, питаясь кто как может. Я надеялась, что погибший был дурным человеком, хотя меня учили, что убийству нет оправдания.

Потом я думала о будущем, о том, что может произойти в Сарасоте. Я достала из рюкзака маленький свадебный альбом и тщательно изучила каждую фотографию. Мамина улыбка предполагала, что она в жизни не ведала ни тревог, ни отчаяния, однако из рассказов отца я знала, что она испытала и то, и другое и до, и после свадьбы. Почему она решила вернуться в город, где вышла замуж? Разве воспоминания не были болезненными?

Я рассматривала детали: тропические растения на заднем плане, свечи и сияющие бумажные фонарики для освещения церемонии. Гостей было не много. На одной фотографии была сильно накрашенная тетя Софи и более молодой и стройный Деннис рядом с мамой (я решила, что снимок делал папа). На другой родители стояли перед женщиной в черной мантии, повернувшейся спиной к фотографу, и, судя по позам, как раз объявлявшей их мужем и женой.

Я перелистнула страницу, и из-под обложки выпала открытка. На меня уставилось изображение существа, плывущего в лазурно-голубой воде. Я наклонилась и подняла открытку. На обороте было написано, что это ламантин, известный также как морская корова. Я слышала это слово раньше, в приснившемся мне кроссворде.

Надпись, сделанная аккуратным почерком с наклоном вправо, гласила: «Софи, я нашла новый дом. Не волнуйся и, пожалуйста, никому ни слова». Подписано было просто «С».

Но меня больше всего интересовал почтовый штемпель. «Хомосасса-Сирингс, Фл.» Пять «С» в одном названии, подумалось мне.

Когда проводник в следующий раз проходил по вагону, я подозвала его.

— Я ошиблась, купила билет не туда.

Проводник покачал головой. Казалось, он искренне огорчен, что не может поменять мне билет. Только один человек может это сделать, билетный кассир, и он посоветовал мне поговорить с ним на следующей станции.

И вот я покинула «Серебряную звезду» на станции Уинтер-Парк. Кассир в маленьком кирпичном здании станции три раза сказал мне, что на билете написано «обмену и возврату не подлежит». Затем он трижды сказал, что паромное сообщение с северным побережьем Мексиканского залива прервано.

Я по-прежнему не имела представления, где находится Хомосасса-Спрингс, что, вероятно, являлось изъяном в моих переговорах. Я упрямо твердила: «Мне надо найти маму», а он повторял: «Паром туда не ходит», пока наконец следующий человек в очереди не сказал: «Ей надо сесть на автобус!»

Еще кто-то сказал: «Сделайте для нее исключение».

Вот так я получила назад восемнадцать долларов и совет, как найти автовокзал, (которому я не собиралась следовать). Я направилась по главной улице Уинтер-Парка, мимо многочисленных кафе и магазинчиков. Пахло стоячей водой и женской парфюмерией. Проходя мимо одного кафе, я услышала, как женщина говорит официанту: «Это была лучшая „Кровавая“[23] в моей жизни».

Я остановилась, затем развернулась и зашла в ресторан. Официант усадил меня во внутреннем дворике.

— Мне, пожалуйста, что-нибудь в этом роде, — сказала я, указывая на высокий красный стакан у той женщины в руке.

— Могу ли я взглянуть на ваше удостоверение личности? — произнес официант.

Я показала ему единственное удостоверение личности, которым располагала, — читательский билет.

— Угу, — отреагировал официант.

Назад он вернулся с высоким стаканом, который выглядел точь-в-точь как у моей соседки. Вообразите мое разочарование, когда это оказался всего лишь сдобренный пряностями томатный сок.

ГЛАВА 12

Свет и тень — чтобы нарисовать картину или рассказать историю, нужно и то, и другое. Чтобы изобразить три измерения на плоской поверхности, мы используем свет для придания объекту формы и тень для сообщения ему глубины.

При создании картины или рассказа уделяешь внимание и негативному, и позитивному пространству. Позитивное пространство — это то, на чем мы хотим сосредоточить внимание зрителя. Но негативное тоже имеет плотность и форму. Это не отсутствие чего-либо, это присутствие.

Отсутствие матери в моей жизни было во многих отношениях присутствием. Оно формировало и отца, и меня даже в те годы, когда мы не упоминали ее имени. Перспектива отыскать ее мучительно дразнила меня и одновременно тревожила. Она угрожала перевернуть все, что я знаю, с ног на голову. Если я найду ее, не сделаюсь ли я сама негативным пространством?

Последний отрезок моего странствия оказался самым легким. Благодаря Почтовой службе США я доехала до Хомосасса-Спрингс бесплатно.

В Уинтер Парке я разыскала почтамт и спросила служителя, можно ли напрямую доставить письмо в Хомосасса-Спрингс. Она посмотрела на меня как на сумасшедшую.

— Я пишу доклад, о почтовой службе, — соврала я в оправдание.

Она сказала, что письмо, адресованное в Хомосасса-Спрингс, сначала попадает на Центральный операционный пункт в Лейк-Мэри. Туда-то я и отправилась с почтовым фургоном.

Я чувствовала себя немного городской легендой: невидимым гостем на пассажирском сиденье. Но водитель почти не смотрел в мою сторону, только когда ему требовалось взглянуть в боковое зеркало. Дорога от Уинтер-Парка до Лейк-Мэри была плоской и однообразной. Когда мы прибыли в операционный центр, мне не составило труда отыскать фургон, идущий на запад. Водитель беспрерывно насвистывал, а плоскую равнину постепенно сменяли пологие холмы. Часам к четырем фургон въехал в Хомосасса-Спрингс, точно такой же маленький городок, какие я успела повидать: автозаправки, торговые ряды, сотовые вышки-ретрансляторы. И я не впервые подумала: «Хочешь укрыться от мира, поселись в маленьком городке, где все кажутся безымянными».

Когда водитель вышел из фургона, я вытащила из-под сиденья рюкзак и покинула свое место. Стоя в тени большого дуба, вернула себе видимость и, обойдя парковку, вошла в почтовое отделение. Служительница, темноволосая женщина средних лет, стояла к двери спиной и разговаривала с кем-то в комнате слева от стойки.

Я вытащила из рюкзака альбом и раскрыла его. Когда она обернулась, я спросила:

— Извините, вам не знакома эта женщина?

Служительница перевела взгляд с меня на картинку, потом опять на меня.

— Может, и видела. Зачем она вам?

— Она моя родственница. — Я не могла произнести слово «мама» перед чужим человеком.

— Где вы остановились? — спросила служительница, а думала: «Чего тебе от нее надо?»

— Еще не знаю. Я только что приехала в город.

— Ну, когда устроитесь, можете вернуться и оставить ей записку. Спросите меня… спросите Шейлу. Я прослежу, чтоб она ее получила, если вдруг зайдет.

Я медленно закрыла альбом и убрала его в рюкзак. Я устала, хотела есть, идеи у меня кончились.

Женщина тем временем думала: «Правильно ли я поступаю?»

— Вы ищете гостиницу? — сказала она вслух. — Их в Хомосассе две, дальше по шоссе.

Она объяснила мне, как пройти. Я поблагодарила ее и ушла. Сначала шла по оживленной улице, затем свернула на более тихую. Деревья нависали над узкой улочкой с обеих сторон, и я двинулась по тропинке вдоль проезжей части мимо деревянных домиков, библиотеки, ресторана, школы — все они имели сонный вид. Мне казалось, что я бреду в никуда.

Рекламный щит впереди расхваливал «Речной приют», куда легко было проникнуть невидимкой.

На сей раз я попала в номер через балконную дверь. Пришлось сменить три балкона, прежде чем я обнаружила незапертый. Внутри я выпила остатки тоника, потом уселась на балконе и смотрела, как солнце садится в Хомосасса-ривер. Сине-зеленая вода сверкала огненно-оранжевыми бликами, словно гелиотроп.

Позже, уже видимая, я спустилась в гостиничный ресторан и заказала две дюжины устриц в полупанцирях.

Стеклянные окна ресторана выходили на реку и близлежащий островок с игрушечным маяком в красно-белую полоску. У меня на глазах среди деревьев двигалось какое-то большое темное животное.

— Боб нынче беспокоится. — Официантка поставила передо мной большой серебряный поднос с устрицами и бутылочки с острым и коктейльным соусом.

— Боб?

— Обезьяна, — пояснила она. — Еще что-нибудь желаете?

— Нет, спасибо.

За едой я наблюдала, как обезьяна по имени Боб меряет шагами крохотный островок.

И снова устрицы оказали свое волшебное действие. Я гадала, что придает им утонченный привкус, свежий и электрический, словно озон после грозы. С каждым глотком у меня прибавлялось душевных и физических сил.

По крайней мере, почтовая служащая признала фотографию, размышляла я. Маме сейчас сорок с небольшим, и выглядит она, по всей вероятности, несколько иначе… но насколько сложными могут оказаться поиски человека в таком маленьком городке, как Хомосасса-Спрингс?

Официантка поинтересовалась, не желаю ли я еще чего-нибудь съесть.

— Еще дюжину, пожалуйста. — Когда заказ прибыл, я спросила у нее: — Эти устрицы живые?

— Свежеочищенные.

Я влюбленно смотрела на тарелку: аккуратные, пузатенькие серые кусочки, лежащие в половинках перламутровых раковин. Когда бы они ни умерли, я надеялась, что их смерть была безболезненной.

— Еще что-нибудь? — Официантка нетерпеливо постучала носком туфли об пол.

— Еще крекеры, пожалуйста.

На следующий день я снова отправилась в ресторан и слопала еще три дюжины. И, признаюсь, на этот раз там побывала невидимая Ари, поскольку деньги у меня почти кончились.

Я хотела постирать одежду, которая была более грязной, чем мне хотелось бы. Один из плюсов вампиризма заключается в том, что мы не потеем, но к нашей одежде все равно пристают пушинки, пыль и копоть.

Стирать было слишком рискованно — пришлось бы развешивать все на просушку, а тем временем кто-то мог снять номер. Поэтому я надела брюки и почти свежую блузку, а жакет свернула и убрала в рюкзак.

С балкона я поискала взглядом Боба. Как выяснилось, у него имелся товарищ по играм — обезьяна меньших размеров раскачивалась на веревочном мосту, натянутом между двумя деревьями. Вот к острову подплыли два водных велосипеда, и пассажиры достали фотоаппараты. Боб с приятелем перестали играть. Они подошли к кромке воды и, стоя плечом к плечу, смотрели на фотографов.

«Неужели они не умеют плавать?» — удивилась я, мысленно посочувствовала им и попрощалась.

Новый план состоял в том, чтобы вернуться на почту и сказать служащей, что я остановилась в «Речном приюте». Однако, не пройдя и сотни метров, я заметила, что люди кучками выстроились вдоль дороги и смотрят на небо, как будто в ожидании чего-то. Школьники толпились вокруг учителей, с маленькими кусочками картона в руках. Стоял оживленный гомон.

Я никогда не видела солнечного затмения, разве только по телевизору у Макгарритов. Я встала поближе к одной из группок и слушала, как учительница рассказывает о затмении, о луне, входящей в земную тень. Она предупреждала детей, чтобы они обязательно использовали свои картонные объективы с дырочками, и напоминала им обратить внимание на «эффект кольца с бриллиантом».

Когда учительница умолкла, я спросила, не найдется ли у нее лишнего объектива. Она странно посмотрела на меня, но протянула два картонных квадратика, один был с дырочкой посередине.

— Не забудь повернуться спиной к солнцу, — сказала она. — Ты здешняя?

— В гости приехала, — отозвалась я, но услышала ее мысли: «Она похожа на Сару».

— Вы знаете мою маму? — спросила я, но та уже отошла.

Небо начало темнеть, в воздухе похолодало. Мы дружно, как послушные утята, отвернулись от солнца. Я держала квадратики так, чтобы свет падал на второй через дырочку в первом. Вот появилось солнце — белая точка.

Галдеж вокруг меня внезапно стих. По мере прохождения луны через земную тень солнце на моей картонке сделалось полумесяцем и на мгновение действительно превратилось в кольцо с бриллиантом — лучистой драгоценностью, посаженной на тонкую полоску света вокруг темного центра. Выражаясь словами Кэтлин, это был «полный отпад». Эти слова разбудили воспоминания о ней: вот она несется впереди меня на велосипеде, вот валяется на подушках на полу, откидывает за спину волосы и смеется — полная жизни девочка, еще не жертва. Стоя почти в полной темноте, я жалела, что она не увидит это затмение, и надеялась, что она покоится с миром.

Сколько времени прошло, прежде чем солнце появилось вновь? Мы стояли молча в призрачном свете, словно кающиеся грешники. Я еще долго не отрывала глаз от картонных квадратиков, хотя нужда в этом давно отпала, и надеялась, что никто не видел, как я плачу.

Народ вокруг зашумел и вернул меня на землю. Я утерла глаза рукавом и, когда они высохли, подняла взгляд — и уставилась прямо в глаза собственной матери.

Она стояла возле группы детей и смотрела на меня. Если бы не одежда — выцветшие джинсы и футболка — она бы выглядела как та женщина на свадебных фотографиях: белая кожа, длинные волосы с завитками на лбу, глаза голубые, как ляпис-лазурь.

— Ну, — произнесла она, — а мы все думали-гадали, когда ты к нам заглянешь.

Она раскрыла объятия, и я бросилась в них. И меня уже не волновало, видит ли кто мои слезы.

Согласитесь, это самая трудная часть. Как описать первое ощущение материнской любви к себе, не впадая в слащавую сентиментальность рождественских открыток?

Наверное, и пытаться не стоит. Это выражено в библейской фразе: «Мир, который превыше всякого ума».[24]

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЗАПРЕДЕЛЬНАЯ СИНЕВА

ГЛАВА 13

К маминому дому вела узкая и ухабистая грунтовка. Ее белый пикап объезжал самые глубокие рытвины, но поездка все равно была еще та. Ехала она быстро, и, оглянувшись, я увидела поднятые нами клубы пыли.

Она оставила эту дорогу и свернула на совсем узкую. Ее повороты отмечались маленькими белыми огоньками. Наконец она остановилась у высокого алюминиевого забора, протянувшегося в обе стороны.

— Уродливо, да? Но порой необходимо.

Она отперла ворота, въехала внутрь и заперла их снова.

Я не могла оторвать от нее глаз и, когда она вернулась к фургону, сказала:

— Пожалуйста, скажи, как мне называть тебя.

Она улыбнулась.

— Зови меня «мае». Это по-португальски «мама» и приятнее, чем «мать», правда?

— Мае. — Я растянула эти два слога: май-йе.

Она кивнула.

— А я буду звать тебя Ариэлла. Мне всегда нравилось это имя.

Высокие деревья образовали навес над дорогой. Здесь были увешанные испанским мхом дубы, а другие, как я узнала потом, назывались манграми.

— С западной стороны у нас река, а на востоке мы граничим с природным заповедником. Мы владеем сорока акрами.

— Мы?

— Дашай, звери и я. А теперь и ты.

Я собиралась спросить, кто такой Дашай, но тут мы очередной раз свернули, и моему взору открылся дом. В жизни не видела ничего подобного. Центральная часть была прямоугольная, но к ней было пристроено больше дюжины комнат и балконов. Световые люки и круглые окна располагались под разными углами и на разной высоте. Дом был выстроен из голубовато-серого камня. Впоследствии я выяснила, что позднейшие пристройки покрасили штукатуркой под цвет основного здания. В сиянии позднего утра (более ярком, чем обычно, может, из-за затмения, а может, потому, что я нашла маму?) стены, казалось, светились.

Мы вышли из машины. Мае несла мой рюкзак. Я остановилась потрогать стену возле входной двери. С близкого расстояния можно было различить на камне серебряные, грифельно-серые и полуночно-синие прожилки.

— Красиво, — сказала я.

— Это известняк, — сказала мае. — Дом построен в пятидесятых годах девятнадцатого века. От изначального строения осталась только эта часть, остальное разрушили солдаты-янки.

Возле парадной двери высилась каменная статуя женщины верхом на лошади, рядом с ней стоял вазон с розами.

— Кто это? — спросила я.

Ты ее не узнаешь? — Мае, казалось, была удивлена. — Это Эпона, богиня лошадей. В любой приличной конюшне имеется ее святилище. — Она открыла тяжелую деревянную дверь и поманила меня внутрь. — Добро пожаловать домой, Ариэлла.

Дом пах деревом, отполированным лимонным маслом, розами, чаберовым[25] супом, варящимся где-то, лавандой, тимьяном, белой геранью и, едва уловимо, — лошадьми. Мае скинула туфли, и я последовала ее примеру, смущенная видом моих носков, на одном оказалась дырка на пятке. Она заметила, но ничего не сказала.

Первое зрительное впечатление от места — беспорядочная смесь множества вещей: на каждой стене (выкрашенной в свой оттенок синего) имелись фреска или картины в рамах, книжные полки или ниша (а то и не одна) со статуей, цветами и травами. Мебель была современная, простая и низкая, в основном обитая белой тканью. Повсюду были разбросаны ковры и подушки. Она провела меня по коридору в комнату со стенами цвета барвинка, просторной белой кроватью и шезлонгом цвета слоновой кости под торшером с перламутровым абажуром.

Это разительно отличалось от викторианской обстановки отцовского дома. Я всегда считала, что его украшала мама, но теперь терялась в догадках. И эта мысль привела меня к той, которая мешала мне ощутить счастье полностью: почему она покинула нас?

Она смотрела на меня, и я попыталась прочесть ее мысли, но не смогла.

— Наверняка у тебя много вопросов, Ариэлла. Я отвечу на них, как сумею. Но сначала позволь переодеть тебя в чистую одежду и накормить. Ладно?

— Ладно, — сказала я. — Извини за носки.

Она положила мне руку на плечо и заглянула в глаза, и мне снова захотелось растаять в ее объятиях.

— Передо мной тебе извиняться не надо.

Мама (мае) приготовила мне ванну с розовыми лепестками. «Чтобы кожу смягчить», — она сказала. Ее собственная кожа была как бархат. И хотя свойственный уроженцам Саванны акцент у нее был такой же, как у Софи, тембр и ритм речи больше напоминали мистера Уинтерса. Голос у нее был нежный и легкий, такой же завораживающий, как у отца, но по-другому.

— Ты выглядишь, как на свадебной фотографии.

— Я думала, твой отец убрал все подобные вещи подальше.

— Софи мне показала. Она отдала мне альбом.

— Значит, ты была у Софи? — Мае покачала головой. — Удивительно, как это она тебя не пристрелила. Ты обязательно расскажешь мне о ней после ванны.

Она оставила меня в ванной — шестиугольной комнате с васильково-синими стенами и большим витражным окном, изображающим белую лошадь на кобальтовом фоне. Я разделась и скользнула в воду, покрытую розовыми лепестками, лежала и смотрела в окно на лазурное небо, обрамленное листвой покрыто го лианами дерева. Над ванной располагались полки с мелкими зелеными растениями в перламутровых горшочках.

Выйдя из ванной, завернутая в благоухающее полотенце (как я потом обнаружила, она добавляла в воду для полоскания белья гераниевое или тимьяновое масло), я увидела разложенную на кровати новую одежду: блузку, штаны и белье, все из мягкого хлопка, цвета чищеного миндаля. Удобная на вид одежда, но она не защитит меня, как наряд из метаматериалов. А может, мне и не нужно быть невидимой здесь?

Я оделась, нанесла солнцезащитный крем — действие, ставшее таким же рефлекторным, как дыхание. И людям, и вампирам требуется постоянная защита от солнца. Надеюсь, вы будете об этом помнить. Если бы люди это осознали, они бы не старели так ужасно, как сегодня.

На столике рядом с кроватью лежала деревянная расческа. Я попыталась распутать волосы, но абсолютно безуспешно.

Мае постучала и вошла с бутылочкой-пульверизатором в руках.

— Сядь, — велела она.

Я повиновалась, она распылила что-то мне на волосы и расчесала колтуны.

— Узнаешь запах?

Я не узнавала.

— Это же розмарин. Смешанный с небольшим количеством белого уксуса.

— Про уксус я знаю, — сказала я. — А слово «розмарин» мне попадалось, но я никогда его раньше не нюхала.

Она бережно расчесывала мне волосы.

— Чему же он учил тебя?

— Он учил меня множеству вещей. История, естественные и точные науки, литература, философия. Латынь, французский, испанский. Немного греческий.

— Классическое образование, — кивнула она. — Но про Эпону и запах розмарина речи не заходило?

— Некоторым вещам он меня не учил, — медленно проговорила я. — Я не очень разбираюсь в дорожных картах. И имею смутное представление о богинях.

— Он не учил тебя мифологии, — решительно сказала она. — Ну вот, волосы как шелк. А теперь давай пообедаем.

Кухня тоже оказалась просторной и с высокими потолками, пол покрывали каменные плиты различных оттенков синего, а стены были выложены бирюзовым кафелем. С потолка свисали медные тазы, а на выкрашенной синей эмалью плите пыхтел сотейник. Вдоль длинного, видавшего виды дубового стола выстроились восемь стульев.

Я прикидывала, как сообщить маме о моей диете, за неимением лучшего термина.

— Я не ем ту же еду, что большинство людей, — сказала я. — То есть я могу, но только некоторые продукты питания придают мне сил.

Она разлила суп в две большие синие миски и поставила их на стол.

— Попробуй, — сказала она.

Бульон был темно-красный с золотистым отливом. Я осторожно сунула в рот ложку, потом еще одну.

— Ух ты, он такой вкусный! — воскликнула я. В бульоне присутствовали овощи: морковка, свекла, картошка, но прочие ингредиенты распознать не удалось. Суп был густой, наваристый, и меня это радовало.

— Это красный суп мисо. — Мама сама съела ложку. — С фасолью, чечевицей, шафраном и еще кое-чем; пажитником, люцерной и так далее, для аромата, плюс кое-какие витамины и минеральные добавки. Не ела такого раньше?

Я помотала головой.

— Вот и ешь. Ты очень худенькая. Чем он кормил тебя?

Осуждения в ее тоне не было, но постоянные упоминания «он» меня нервировали.

— Папа нанял кухарку специально для меня. Я была на вегетарианской диете. А они с Деннисом следили за состоянием моей крови и давали специальный тоник, когда у меня проявлялась анемия.

— Деннис. Как он?

— Хорошо, — вежливо ответила я и добавила уже честнее; — Переживает, что толстеет и стареет.

— Бедняга. — Она встала и забрала у меня миску, чтобы налить добавки. — А Мэри Эллис Рут… она-то как?

«Она противная», — подумала я, но вслух сказала;

— Она всегда одинаковая. Она не меняется.

Мама поставила миску передо мной.

— Да уж, не меняется, — довольно произнесла она.

Она сложила руки на столе и смотрела, как я ем. Я чувствовала ее удовольствие — наверное, она испытывала не меньшее удовольствие, чем я, поглощая чудесный красный суп.

— Тебя кто-нибудь учил готовить? — спросила она.

— Нет.

Я потянулась за высоким голубым стаканом с водой, которую она налила мне. Ее вкус тоже оказался сюрпризом, насыщенный минералами и с ледяным металлическим послевкусием.

— Вода из минерального источника на заднем дворе, — сказала она. — После обеда я тебе все покажу.

— Я немножко умею готовить, — сказала я, припомнив печальную попытку соорудить вегетарианскую лазанью. — А еще я умею кататься на велосипеде и плавать.

— А в лодке грести умеешь?

— Нет.

— Знаешь, как вырастить сад без химических удобрений? Умеешь чинить собственную одежду? А машину водить?

— Нет. — Мне хотелось произвести на нее впечатление хоть чем-то. «Я умею становиться невидимкой, — подумала я. — И читать чужие мысли».

Она убрала со стола, бросив через плечо:

— Смотрю, мне тут работы непочатый край.

В кухню неторопливо вошла дымчатая кошечка со светло-зелеными глазами. Она понюхала мою ногу и потерлась о нее мордочкой.

— Можно ее погладить?

Мае подняла голову от раковины.

— Привет, Грейс, — сказала она кошке, — Разумеется. — Это уже относилось ко мне. — Разве у тебя не было домашних животных?

— Нет.

— Ну, здесь у тебя их будет несколько.

Грейс лениво подошла и понюхала мою руку. Затем повернулась ко мне спиной. Мне явно предстояло доказать, что я чего-то стою.

Втроем мы — я, мама и Грейс за ней по пятам — обходили конюшни: длинное синее строение позади дома. Все стойла были пусты и пахли сладким сеном.

У мае было четверо лошадей, они паслись в загоне. Она позвала их по именам: Оцеола, Абиака, Билли и Джонни Кипарис. Кони подошли, и она представила их мне.

— Можно их потрогать?

Я никогда не подходила так близко к лошадям в Саратога-Спрингс.

— Конечно.

Она погладила по шее Оцеолу, а я — Джонни Кипариса. Он был самым маленьким из четверых, светло-серой масти и с голубыми глазами. У остальных масть варьировалась от чисто белой до оттенка слоновой кости и сливок.

Я спросила об их именах, и она сказала, что их назвали в честь вождей племени семинолов.

— Полагаю, про них ты тоже не учила?

Я помотала головой.

— Коренные американцы, которых так и не завоевали. Оцеола вел их на бой против Соединенных Штатов. И о лошадях ты тоже знаешь немного?

— Иногда я смотрела на лошадей на ипподроме. Мы приходили рано утром, когда их выводили на тренировку.

— «Мы» означает тебя и твоего отца?

— Нет. У меня была подруга. Ее звали Кэтлин. Ее убили.

Я рассказала ей все, что знала о гибели Кэтлин. Когда я закончила, она обняла меня.

— Убийцу поймали?

— Насколько я знаю, нет. — Впервые за эти месяцы мне захотелось позвонить домой.

— Рафаэль не знает, что ты здесь. — Она произнесла это так утвердительно, как будто знала наверняка.

— Я оставила записку. — Мне не хотелось встречаться с ней глазами. — Хотя довольно расплывчатую. Он как раз уехал в Балтимор на какую-то конференцию, и я почувствовала… Я хотела разыскать тебя.

— В Балтимор? Он уехал в январе?

Я кивнула.

— Некоторые вещи не меняются.

Оцеола заржал, и она сказала ему:

— Все в порядке.

— А можно мне как-нибудь покататься на ком-нибудь из них?

— Конечно. — Она взяла мои ладони в свои и рассмотрела их. — Ты когда-нибудь ездила верхом?

— Нет.

— Хорошо, добавим верховую езду в список наук, которые тебе предстоит освоить.

Затем она повела меня к ульям: ряды деревянных ящичков, похожих на те, что содержал мистер Уинтерс возле рощи апельсиновых и лимонных деревьев.

— Здешний мед имеет цитрусовый привкус, — заметила она.

— Он отличается по вкусу от лавандового? — Я подумала о ее кулинарной книге, оставшейся в Сарасоте.

Она остановилась.

— Да. — Голос ее звучал мягко. — По-моему, с лавандовым медом ничто не сравнится. Но здесь лаванда не растет. Сколько я ни пробовала, рассада всегда погибала.

Тропинка огибала участок с огородом, и мае называла мне растения: арахис, сладкий картофель, помидоры, салат, тыква-горлянка, тыква столовая и всевозможные бобовые. На краю сада стоял маленький коттедж, выкрашенный голубой краской. Мае назвала его гостевым домиком.

— Мы разводим лошадей, и это дает нам достаточно денег на спасательные операции, — сказала она.

«Спасательные операции?» Но у меня имелись более насущные вопросы.

— «Мы» — это ты и… забыла имя?

— Дашай. Она сегодня на конском аукционе. Завтра вернется.

— Вы с Дашай пара?

Едва обретя мать, я уже испытывала ревность. Я жаждала ее безраздельного внимания. Она рассмеялась.

— Мы пара идиоток. Дашай моя близкая подруга. Я встретила ее, когда убегала, как ты. Она помогла мне купить здесь землю, и мы делим работу и прибыли.

Я смотрела на маму. В волосах ее сверкало солнце, глаза мерцали как топазы.

— Ты влюблена в кого-нибудь?

— Я влюблена в этот мир, — улыбнулась она. — А ты, Ариэлла?

— Не знаю, — ответила я.

Май во Флориде — интересное время. Мама называла его месяцем последнего шанса: с первого июня пойдут жаркие влажные дни, и начнется сезон ураганов.

В ту ночь температура упала ниже тридцати градусов, после ужина мы накинули свитера и вышли на прогулку вдоль реки. Там я увидела небольшой деревянный пирс, к которому были привязаны каноэ, моторка и водный велосипед.

— Хочешь, прокатимся? — сказала мае.

— На чем?

— Начнем с самого легкого, — решила она.

Я неловко взобралась на водный велосипед, а она отвязала конец и запрыгнула следом, причем так ловко, что велосипед едва шелохнулся. Мы поставили ноги на педали и отчалили.

Полная луна то показывалась, то снова ныряла в облака, ночной ветерок был сладок и пах апельсиновым цветом.

— Ты живешь в чудесном мире, — сказала я.

Она рассмеялась, и звук ее смеха, казалось, искрился в темном воздухе.

— Я старательно его выстроила, — сказала она. — В Саратоге я оставила свое сердце. — Лицо ее не было печально, просто задумчиво. — Нам столько нужно рассказать друг другу — за один день не управишься.

Лодка вышла на открытую воду, и впереди я увидела огни гостиницы, где провела предыдущую ночь, и тонкий луч маяка на Обезьяньем острове.

— Бедные обезьяны, — вздохнула я и рассказала ей, как смотрела на них из гостиницы.

Глаза у матери вспыхнули.

— Знаешь их историю? Первые обезьяны были выпущены на остров после того, как их использовали для разработки вакцины против полиомиелита. Это были уцелевшие — кто не умер и кого не парализовало. Так что в награду их сделали аттракционом для туристов.

Мы подплыли ближе. Боб сидел на камне, глядя в никуда. Другая обезьяна, помельче, висела на ветке дерева и наблюдала за нашим приближением. Мае издала языком странный цокающий звук, и Боб встал. Он подошел к камням на краю острова. Вторая обезьяна спрыгнула со своего дерева и заковыляла следом.

То, что произошло дальше, описать трудно. Мама с Бобом как будто побеседовали через разделяющую их полоску воды, хотя не было произнесено ни слова. Вторая обезьяна в беседе не участвовала, как и я.

— Хорошо, — сказала мае спустя несколько минут и снова посмотрела на Боба.

Затем она направила велосипед к невидимому со стороны гостиницы краю острова. Мы коснулись дна в нескольких метрах от берега. Она дошла до суши вброд, двигаясь так изящно, что вода даже не плеснула. Я сидела и смотрела, мне очень хотелось крикнуть что-нибудь ободряющее, но я не издала ни звука.

Когда мае добралась до берега, Боб уже ждал ее. Он обхватил ее руками за шею, а ногами за талию. Вторая обезьяна взобралась ей на плечи и тоже уцепилась за шею. Она двинулась по воде обратно, на сей раз медленнее. Обезьяны таращились на меня своими яркими любопытными глазками. Мне хотелось поприветствовать их, но, пока они забирались в лодку, я помалкивала. Они уселись на полу в кормовой части.

Мы покинули заводь так же тихо, как и прибыли сюда.

Меня охватил невыразимый трепет. Я обрела не только мать — я нашла героиню и двух обезьян в придачу.

Оказалось, на самом деле его звали не Боб, а Харрис.

Позже в тот же вечер мама с Харрисом сидели в гостиной, дорабатывая детали. Вторая обезьяна, Джоуи, перекусила яблоками и подсолнечными семечками и отправилась спать в гостевой домик.

Мае с Харрисом общались жестами, движениями глаз, хрюканьем и кивками. Закончив обсуждение, они обнялись, и Харрис кивнул мне, направляясь в гостевой домик.

— Как ты научилась разговаривать с обезьянами? — спросила я.

— Ну, у нас здесь и раньше бывали обезьяны. — Она поднялась и потянулась. — Одни — брошенные домашние питомцы, другие — с Обезьяньего острова. Ты же понимаешь, гостиница пришлет Харрису и Джоуи замену. Всегда присылает.

Об этом я не думала.

— Тогда мы сможем спасти и новых?

— Смотря от чего это зависит. — Она потерла глаза. — Некоторым на острове нравится. Джоуи мог бы быть там совершенно счастлив. Но Харрис ненавидел остров, а Джоуи не хотел оставаться один.

— Ты научишь меня разговаривать с ними?

— Конечно. Это займет некоторое время, но не столько, сколько требуется, чтобы выучить французский или испанский.

— Я хочу, чтобы Харрис был моим другом. — Я представила, как бы мы прогуливались, держась за руки и беседуя, может, даже катались на водном велосипеде.

— Он обязательно будет — некоторое время. — Мае пристально посмотрела на меня. — Ты же понимаешь, что он не может здесь остаться.

— Почему?

— Во-первых, это небезопасно. Кто-нибудь может их увидеть, и тогда нам придется разбираться с гостиницей. Ты еще не знаешь, насколько маленький этот город. — Она прошла по комнате, выключая лампы. — А главное, Харрису и Джоуи будет лучше в заказнике для приматов. В Панаме существует заповедник, куда мы посылали обезьян и раньше. Там они проходят реабилитацию и обучаются снова жить в дикой природе.

Я обдумала услышанное. Как ни печально, это имело смысл.

— Я правда хотела, чтоб он был моим питомцем.

— Может, однажды и появится обезьяна, которая захочет остаться, — мама зевнула, — но не Харрис. Он совершенно не выносит Флориду.

«Как можно не выносить Флориду?» — удивлялась я позже. Я лежала в своей мягкой белой кровати, глядя, как напоенный ароматом апельсиновых цветов ветерок колышет белые занавески, и прислушивалась к ритмичной песне трех лягушек, оттеняемой перкуссией стукающихся друг о друга бамбуковых стеблей, И более чем когда-либо чувствовала себя близкой к полному счастью.

Наутро, покончив с дневниковыми записями, я вышла на кухню, но там никого не оказалось. Я уселась за большой дубовый стол, не зная, чем заняться. На краю стола лежала газета из Тампы, и я принялась снизу вверх читать заголовки на первой странице. Затем взяла газету и пролистала ее, статью за статьей. Войны. Наводнения. Глобальное потепление.

В нижнем правом углу внутренней страницы я прочла: «В деле убийцы-вампира никаких зацепок». В статье подводилась единая база под убийство Роберта Риди в Эшвилле и некоего Эндрю Паркера в Саванне. Полиция просила общественность сообщать по телефону любую информацию об убийствах. Семья Паркера обещала вознаграждение за сведения. Я старательно сложила газету, не представляя себе, как рассказать матери о том, что я убила человека.

Она вошла спустя несколько минут, разговаривая с высокой женщиной, у которой была самая необычная прическа из всех мною виденных: волосы были скручены, уложены и заколоты в замысловатые узелки наподобие махровой розы. И у нее были огромные глаза цвета карамели.

— Дашай, это Ариэлла.

Я застенчиво поздоровалась. Раньше я не представляла, насколько красивыми и живыми могут быть женщины. В Саратога-Спрингс не водилось женщин, подобных этим двоим. Я уставилась в стол, прислушиваясь к их голосам.

Дашай рассказывала о виденных на аукционе лошадях, об их продавцах и покупателях. Искушения поучаствовать в торгах у нее не возникло, но она познакомилась с несколькими заводчиками, заинтересованными в скрещивании своих кобыл с Оцеолой.

Стоя у плиты и готовя овсянку, мае подробно расспрашивала ее об этих заводчиках. Она поставила перед нами дымящиеся миски, и Дашай передала мне стеклянную банку с медом в форме улья.

— Накапай в кашу, — посоветовала она.

Мы ели, и я наслаждалась каждой ложкой. Мед имел вкус цветов и весеннего воздуха, а овсянка была такая нежная и совсем без комочков. Вчерашний ужин — печеный махи-махи[26] с цитрусовым соусом и пюре из сладкого картофеля — был такой же вкусный. Я совершенно не скучала по своему тонику и протеиновым батончикам, но гадала, когда мне снова понадобится кровь.

Мама вопросительно посмотрела на меня.

— Ага, значит, ты спозаранку возилась с пчелами, — сказала Дашай. — Думаю, я после обеда покопаюсь в саду, а потом свезу немного меда в магазин.

Мае продолжала смотреть на меня.

— Две коробки апельсинового цвета готовы к отправке, — сказала она. — А я тем временем собираюсь дать Ариэлле урок верховой езды.

В скором времени я узнала, как подтянуть седло, подогнать стремена, как садиться и спешиваться, как держать поводья. Я попросила покататься на Джонни Кипарисе, и мае согласилась.

— Он самый ласковый из всей компании, — сказала она. — Наверное, потому, что так благодарен нам. Его прежний владелец обращался с ним плохо. Видела бы ты Джонни, когда мы его только взяли к себе, бедный малыш.

Мы направились по тропинке к реке, кони ступали резво, наслаждаясь прогулкой. Я быстро приспособилась к ритму и позволила себе расслабиться.

— Ты хорошо держишься в седле, — сказала мама. Это была ее первая похвала в мой адрес, и я широко улыбнулась. — Но езда не всегда такая мягкая. Потом мы наберем скорость.

Утоптанная тропа вела сквозь мангровые заросли, мимо маленьких прудов и заболоченных лужков к реке, широкой и синей, пахнущей солью. Здесь мы спешились и уселись на большом плоском камне в тени мангровых деревьев.

— Здесь мы устраиваем пикники, — сказала мае.

Некоторое время мы обе молчали. Ветер играл нашими волосами, а мы смотрели на пасущихся лошадей. Оцеола был истинным красавцем: высокий, мускулистый и прекрасный во всех отношениях. Джонни Кипарис был маленький и веселый, как раз для меня.

— Я хочу кататься на нем каждый день, — прошептала я, не сознавая, что говорю вслух, пока мае не откликнулась:

— Разумеется, так и будет.

— Мае, мне надо рассказать тебе кое-что. — И снова я не собиралась этого говорить. А затем слова хлынули потоком.

— Я убила одного человека, я не хотела, ты не знаешь, кто я, все произошло так внезапно… — Неуклюжие слова, но каким облегчением было их произнести.

Она подняла ладонь — жест, заставивший меня умолкнуть и вспомнить о папе.

Взгляд ее голубых глаз был ясен и безмятежен.

— Не торопись и расскажи все по порядку.

Я поведала ей историю безвременной гибели Роберта Риди в лесах близ Эшвилла. Она перебила меня дважды, чтобы спросить, видел ли кто-нибудь, как я садилась в машину (этого я не знала), и оставила ли я какие-нибудь улики (не оставила, к тому же я была в перчатках).

— Тогда, по-моему, беспокоиться не о чем, — сказала она, когда я закончила.

— Но это же убийство.

— Скорее самооборона, — возразила она. — Он бы изнасиловал тебя.

— Тогда почему мне так плохо? — Я обхватила себя руками за плечи. — Почему я все время об этом думаю?

— Потому что у тебя есть совесть. То, чего он, по всей видимости, был лишен. Ариэлла, судя по тому, что ты мне рассказала, я сильно сомневаюсь, что ты была первой девушкой, которую он отвез туда. Радуйся, что ты последняя.

Я помотала головой.

— Тебя даже не шокировало, что я… что я…

Она рассмеялась.

— Ты так похожа на своего отца, — сказала она. — Вся эта озабоченность вещами, с которыми ничего не поделать. Нет, я не шокирована. С чего бы? Я знала, что ты вампир — хотя не люблю употреблять это слово, — с самого начала.

Если быть точной, сказала она, она с первого триместра поняла, что беременность у нее не «нормальная».

— Я чувствовала себя ужасно. — Она потерла лоб и запустила пятерню в волосы. — Меня все время рвало, а по отношению к твоему отцу я вела себя отвратительно. Я во всем винила его. Но на самом деле беременность была моей затеей.

— Для этого обычно требуются двое. — Это прозвучало так чопорно, что она снова рассмеялась, и я наконец улыбнулась.

— В нашем случае движущей силой была я, — сухо сказала она. — Он тебе ничего об этом не рассказывал?

— Кое-что. Он сказал, что беременность протекала тяжело. И он сказал, что это ты хотела меня. — Я смотрела на реку.

— И это тоже не совсем верно. Посмотри на меня. Ты уверена, что хочешь это услышать?

Я больше не была в этом уверена, но сказала:

— Я должна знать. Такое ощущение, будто от моего знания зависит все.

Она кивнула и рассказала мне свою историю.

Вообразите, что вы нашли любовь своей жизни, а потом потеряли ее. Да, люди постоянно теряют любимых во время войн или эпидемий, в результате аварий или убийств. Но представьте, каково смотреть, как любимый меняется у вас на глазах, превращаясь в некое иное существо, и вы бессильны его вернуть.

Мама рассказала мне, как она встретила Рафаэля, об их первых неделях вместе, о том, как собиралась в Англию словно на медовый месяц. Она описала их воссоединение: ужас видеть, что в теле Рафаэля поселился совсем другой человек, и тщетное желание восстановить того, кем он был прежде.

— Он был потрясающе умный, — сказала она. — И веселый. Он умел танцевать, и рассказывать анекдоты, и, разумеется, был красив…

— Он до сих пор красивый, — вставила я.

— Но кое-чего ему не хватает, — сказала мама. — Того, что делало его моим Рафаэлем.

Она надеялась, что время и любовь помогут ему стать прежним.

— Самое странное, это то, что он сам навязал себе новую личность. Это не было результатом его так называемого «недуга». Он был охвачен чувством вины. Сделался в некотором роде монахом, настолько озабоченным тем, чтобы не совершать ошибок, что казался застывшим, запрограммированным.

— Когда-нибудь ты узнаешь меня как следует, — сказала она мне, — но ты уже видела достаточно, чтобы понимать, что я импульсивна и порой даже глуповата.

— Мне нравится.

— И отцу твоему тоже нравилось когда-то. В любом случае, пожениться была моя идея. Он считал, что неэтично вампиру жениться на смертной. А я заявила, что любовь не есть предмет этических построений!

С минуту мы молчали. Вдруг по воде пробежала рябь, и у меня на глазах серо-белая масса поднялась к поверхности и обрела форму. Я тронула маму за плечо и одними губами спросила: «Ламантин?»

Она кивнула. Ламантин отвернул от нас свою морщинистую морду и медленно ушел обратно в глубину.

— Подумать только, они и вправду существуют, — выдохнула я.

Мае протянула ко мне руки и крепко обняла.

Слушать маму в тот день было все равно что слушать, как дошкольникам на прогулке читают ужастик. Ничто в окружавшем меня пейзаже и живых существах не перекликалось с рассказываемой историей.

— Я заманила его в ловушку, — говорила она. Рядом на цветущий куст садились бабочки. — Он не хотел ребенка. Я говорила ему, что пользуюсь двумя способами контрацепции, так что ему не надо. Я солгала ему.

Впервые у меня возникло ощущение, что я и впрямь слышу больше, чем хочу знать.

Казалось, она почувствовала мою неловкость.

— Поэтому, когда я узнала, что беременна, я почувствовала себя победителем — ненадолго. Потом мне сделалось плохо.

О беременности она узнала в ноябре — пиковый сезон депрессий в Саратога-Спрингс.

— Погода стояла ужасная, и я сидела дома. Он ненавидел себя за то, что уступил мне, и поэтому старался быть безупречным. То есть изображал идеального мужа — нет, скорее сиделку, — заботился обо мне, изучал вопросы ведения беременности и приема родов на дому, следил за моим питанием, брал анализы крови. Они с Деннисом кудахтали надо мной, будто две наседки. Мне из-за них хотелось визжать.

Две сойки — самцы, хвосты и крылья у них были ярко-синие — опустились на камни у реки и уставились на нас. Внезапно, совершенно неожиданно мне стало жаль папу. Он старался делать то, что считал правильным, учитывая обстоятельства. А мама жадничала.

Она наблюдала за мной и теперь кивнула.

— Он старался поступать правильно. И думал, что иметь нам ребенка — неправильно. Что ж, Ариэлла, хотя бы в этом я победила.

Я набрала побольше воздуха.

— Мама… Мае, я хочу знать, почему ты нас бросила.

— Это просто, — сказала она. — Я хотела стать такой же, как вы. Я устала оставаться за бортом.

По мере развития беременности мама отмечала все больше признаков того, что ребенок внутри нее — то есть я — не является обычным человеком. Жуткая тошнота и крайняя степень анемии считались необычными, но не ненормальными — к такому выводу пришли отец с Деннисом и недавно присоединившаяся к ним Рут.

— Я возненавидела эту женщину с первого взгляда, — сказала мае. — И она меня явно терпеть не могла.

Кошмары тоже не считались чем-то из ряда вон выходящим.

— Но мне снились не просто страшные сны. Проснувшись, я не могла их вспомнить, и это само по себе было ужасно для того, кто всегда уделял большое внимание сновидениям. Я просыпалась с разинутым от крика ртом на мокрых простынях, обоняние у меля обострилось настолько, что я чувствовала вкус крахмала на наволочках. Я слышала голоса — совершенно незнакомые и определенно не принадлежавшие ни тебе, ни твоему отцу, — твердившие мне, что я проклята. Я хотела крикнуть в ответ: «Кто проклинает меня?!» Но крик умирал у меня в горле. У меня постоянно подскакивала температура. Я слышала, как они говорили, что у меня горячка.

Налетел ветерок и погнал по воде косые полосы ряби. Воздух проходил прямо сквозь меня. Я сомневалась, стоило ли мне вообще появляться на свет.

— Ариэлла, я рассказываю тебе все это, поскольку хочу, чтобы ты поняла, почему я ушла.

Она наклонилась ко мне, между нами оставалось только крохотное пространство на теплом камне, но я не подалась ей навстречу.

— Расскажи мне остальное, — произнесла я напряженно.

— Я просила его сделать меня «иной». Такой, как он. Как ты. А он отказался.

И она рассказала мне об их спорах, о которых я не люблю думать, а писать здесь и того меньше. Слушать родительские ссоры… есть ли что-нибудь хуже для ребенка, за исключением варианта услышать о них спустя годы и знать, что он сам был их причиной?

Отец не собирался никого делать вампиром. Мама, чувствуя, что я (еще в утробе) уже вампир, не собиралась оставаться единственным стареющим смертным в семье.

— Подумай об этом, — сказала она мне. — Стареть, болеть. Утрачивать силу и интеллектуальную мощь в компании других, которые все это сохраняют. Крайняя степень унижения.

Я глубоко вздохнула.

— Вы оба были слишком гордые.

В итоге, или вначале, я родилась. И мама ушла.

Отец осматривал меня в подвальной лаборатории. Что он делал помимо того, что пересчитал пальчики у меня на ногах? Я не знала. Должно быть, провел анализы крови, но что еще?

Мама спала наверху. Она помнила, как ее укрыли желтым кашемировым одеялом.

Она проснулась, когда ее, по-прежнему завернутую в одеяло, поднимали в автомобиль. Она слышала шум двигателя и запах выхлопа. За закрывающейся дверью мелькнуло лицо Денниса.

— Кто вел машину? — Мне не хватало терпения. — Это был папа?

Мае сидела, наклонившись вперед и водила пальцем по узорам на камне. Потом выпрямилась и посмотрела на меня.

— Твой отец? Разумеется, нет. Это был его лучший друг. По имени Малкольм.

Мама знала Малкольма много лет, с тех пор как встретила отца в Саванне, и когда он сказал, что Рафаэль попросил его отвезти ее в реанимацию, она не стала его расспрашивать. Она была слаба и измучена. Всю дорогу в машине проспала.

Проснувшись, она обнаружила, что лежит в кровати — но не в больнице, а в доме.

— Большой такой дом, где-то в Катскильских горах, — сказала она. — В комнате были высокие окна в свинцовых переплетах. Это я помню лучше всего: лежишь и смотришь в окна алмазной прозрачности, а там ничего, кроме пустых зеленых полей и холмов.

Малкольм принес ей еду, а потом сел рядом с кроватью.

— Он сказал мне, что ты родилась с уродствами, — негромко продолжала она, — что ты, скорее всего, не выживешь. Что Рафаэль страшно подавлен и в глубине души винит меня. Ненавидит. Малкольм излагал все это спокойно и разумно. Он сказал, что мне предстоит сделать кое-какой выбор, первый из которых очевиден: вернуться и встретить ужас лицом к лицу — «держать ответ», как он выразился, — или жить своей жизнью и позволить Рафаэлю жить его собственной. Твой отец, по его словам, весьма предпочитал последнее.

Я встала. Меня колотило.

— Это неправда! Отец рассказывал мне совсем другое.

Мае посмотрела на меня снизу вверх. Она плакала. Но голос ее оставался ясным и ровным.

— Ты не можешь знать, как я себя чувствовала: гнилой изнутри, слабой и глупой. Он часами разговаривал со мной об этической стороне ситуация. Как я ненавижу это слово! Этика — всего лишь оправдание поведения.

Я была не согласна, но сейчас было не время для споров.

— Почему ты не позвонила папе?

— Он не хотел со мной разговаривать. Малкольм сказал мне, что для всех будет лучше, если я уеду, начну новую жизнь, забуду о причиненных мной «страданиях», как он выразился.

По ее лицу текли слезы, мне хотелось утешить ее, но что-то не пускало.

— И он сделал мне предложение. В обмен на то, что я оставлю Рафаэля в покое, он даст мне то, чего я хотела.

— Что именно?

— Жить вечно. Быть как вы.

— То есть ты оставила нас — бросила — ради этого?

Она выглядела так жалобно, что утешить ее мне хотелось не меньше, чем ударить или сломать что-нибудь. Я подняла камень и швырнула его в реку, а потом вспомнила про ламантина, метнулась к краю и заглянула вниз.

— Все в порядке. — Она подошла и встала у меня за спиной. — Смотри. — Она указала вниз по течению, водовороты углублялись, а потом расступались, когда ламантин выныривал на поверхность. Мы некоторое время наблюдали за ним.

— Не знаю, что и думать, — хрипло произнесла я.

Она кивнула. Мы вернулись на камень и сели. Солнце пекло, и я передвинулась в отбрасываемую деревом тень. Где-то спел замысловатую песенку пересмешник, а потом повторил еще шесть раз. Высоко в небе парила кругами большая птица.

— Кто это?

— Короткохвостый ястреб. Разве не здорово было бы уметь летать? — мечтательно произнесла она.

— Папа тоже мечтал летать. — Я мысленно перенеслась в гостиную, в тот вечер, когда слушала его рассказ. — Знание правды не делает человека свободным.

— А по-моему, делает, если вовремя. — Слез больше не было.

Солнце начало клониться к западу, и я заметила, что она не отбрасывает тени.

— Стало быть, ты одна из нас?

— Если ты имеешь в виду то, что я думаю, то да.

Она рассказала, что Малкольм выполнил свою часть соглашения. После чего ухаживал за ней в течение месяца, пока она не окрепла достаточно, чтобы самой о себе позаботиться.

— Это был худший месяц в моей жизни, — произнесла она без всяких эмоций. — Иногда мне казалось, что я слышу твой плач, и груди у меня болели. Мне хотелось умереть.

— Но ты не пришла за мной.

— Я не пришла за тобой. Малкольм сказал, что я не должна… что тебе нужен особый уход. А Рафаэлю была бы ненавистна мысль, что я стала вампиром. Малкольм твердил, что я и так причинила достаточно горя, если стану вмешиваться и дальше, то окончательно сломаю Рафаэля. Он убедил меня в своей правоте: в конечном итоге значение имели только Рафаэль и его исследования. Будь мы счастливее вместе, все могло бы сложиться иначе. Малкольм сказал, что, если ты выживешь, в чем он сомневался, он будет приглядывать за тобой, станет твоим невидимым стражем. Он хотел, чтобы твой отец сосредоточился на работе, и не доверял Деннису присматривать за тобой. Он полагал, что тот каким-то образом все испортит.

И я согласилась. Но я никогда не забывала о тебе. Мои друзья время от времени забегали взглянуть на тебя и рассказывали мне, что с тобой все в порядке, что ты постепенно крепнешь.

— К нам крайне редко кто-нибудь заходил.

Я смотрела на расхаживавшую по воде неподалеку птицу с невозможно плоской головой, янтарным клювом и длинными ногами, которые гнулись назад, а потом вперед. Вид у нее был совершенно мультяшный.

— Эти посетители были невидимы, — буднично пояснила она.

— Почему ты не пришла сама?

— Это было бы слишком больно. — Она протянула ко мне руки. Я не шелохнулась. — Я пыталась посылать тебе весточки. Посылала тебе сны.

Я вспомнила кроссворды и песню.

— «Синева».

— Значит, получилось! — Она просияла.

— Песня дошла, — сказала я. — А кроссворды были совсем перепутаны.

— Но они привели тебя ко мне.

Вообще-то не они. Но для мамы они были невидимой ниточкой, что привела меня домой.

— На самом деле разыскать Хомосасса-Спрингс мне помогла буква «С», — сказала я. — Отец и Софи говорили, что ты считала букву «С» счастливой.

— Так и есть. — Она сорвала с ближайшего куста листик и сунула в рот. — Форма латинского «С» символизирует прибывание и убывание луны. Но я полюбила ее задолго до того, как узнала об этом. С тех пор как я научилась писать буквы, форма и звук «С» казались мне особенными.

Мимо проплыла змея, и я застыла.

— Это птица, — сказала мае. — Смотри.

Под поверхностью воды виднелось тело птицы — это ее длинная шея создавала иллюзию змеи.

— Она называется змеешейка. Ты и про птиц не учила?

— Немножко. Мы больше занимались насекомыми. — Я напряженно обдумывала все рассказанное ею. — По-моему, Малкольм — тайная пружина всей этой истории.

— В общем и целом, он обошелся со мной по-доброму.

— Он похитил тебя. Он лгал тебе. — Я все больше и больше убеждалась в этом. — Отец не рассказывал тебе, как обошелся Малкольм с ним?

— Малкольм был его другом.

— Он не рассказывал тебе, кто сделал его вампиром?

Взгляд ее сделался настороженным.

— Никогда. Я полагала, что это был кто-то из его преподавателей.

«Почему отец рассказал мне, но не рассказал ей?» — недоумевала я.

— Как это похоже на него, такая осмотрительность. — В голосе ее звучала горечь.

— Ты слышишь мои мысли?

Она кивнула.

— Я не все время слушаю, честно.

— Почему я не слышу твои?

— Я привыкла их блокировать.

Затем она убрала защиту, и я услышала, как она думает: «Я люблю тебя. Я всегда любила тебя».

Я подумала: «Он до сих пор любит тебя. И никогда не переставал».

Она покачала головой. «Он разлюбил в тот день, когда я солгала, когда соблазнила его. Когда он после смотрел на меня, я видела стыд в его глазах».

— Я видела его глаза, когда он говорит о тебе, — сказала я. — Он тоскует по тебе. Он так одинок.

— Он предпочитает свое одиночество, — возразила она. — В конечном итоге Малкольм был прав. Так лучше для всех.

Я скрестила руки на груди.

— Позволь рассказать тебе о Малкольме.

И я рассказала маме о том, как отец «изменил статус» и что за этим последовало. Я пересказала ей все, что он говорил мне. Когда я закончила, она не проронила ни слова.

Мы поехали обратно в конюшни — сначала шагом, потом перешли на рысь, потом в галоп. Я вцепилась в седло, боясь оказаться сброшенной, но мне удалось усидеть. Мае на Оцеоле летела впереди.

Вернувшись в стойла, мы обиходили и накормили коней. Когда мае отвернулась, я чмокнула Джонни Кипариса в шею на ночь.

Наконец она произнесла:

— Я собираюсь прогуляться. Хочешь со мной?

ГЛАВА 14

Парковка оказалась забита, и маме пришлось поставить фургон на улице. Мы направились к длинному белому зданию с неоновой вывеской в окне «У Фло».

Внутри все столики были заняты, и возле стойки остались только стоячие места. Бармен крикнул: «Привет, Сара!» Мае то и дело останавливалась поздороваться, пока мы пробирались к угловой кабинке.

Там сидела Дашай с мускулистым мужчиной в черной ковбойской шляпе. Они пили что-то красное. Мама скользнула в кабинку, а я уселась с краю.

— Ариэлла, это Беннет, — сказала Дашай. — Мой друг.

Я пожала ему руку. У него было крепкое рукопожатие и красивая улыбка.

— Мне нравится ваша шляпа, — сказала я.

— Слышали?! Ей нравится шляпа, — воскликнул он. — А Дашай всегда велит мне ее снять. Избавься, мол, от нее.

— А у тебя есть бойфренд?

— Типа того.

— А какой он?

— Тихий. Волосы длинные. — Я подумала, есть ли возлюбленный у мамы.

Она взглянула на меня и сказала:

— Нет.

Официант принес нам два бокала пикардо, и мама подняла тост.

— За справедливость, — провозгласила она.

Дашай с Беннетом озадаченно переглянулись, но выпили.

Я отпила глоток. Вкус был уже привычен: на сей раз мне понравился его дымный оттенок. Оглядевшись, я заметила, что большинство посетителей тоже пьет пикардо. Там и сям виднелась то кружка пива, то бокал белого вина, но стаканов с красной жидкостью было вдвое больше. Почему почти все пьют одно и то же?

— Люди привычки, — сказала мае.

— Почему оно такое красное?

— Считается, что это секретный рецепт, — сказал Беннет.

— Я где-то читала, что цвет дают давленные насекомые. — Дашай подняла стакан, и в проникших в окно лучах заходящего солнца жидкость засияла темно-красным светом.

— Очень аппетитно. — С момента нашего с ней разговора мама ни разу не улыбнулась, и я только теперь поняла, как часто она это делала прежде. — Ариэлла, мне надо поговорить с друзьями. Ты можешь слушать, но речь пойдет о том же, что мы с тобой обсуждали несколько часов. Или можешь поиграть на музыкальном автомате. — Она порылась в кармане и извлекла горсть мелочи.

Я не хотела слушать всю историю по второму разу. В любом случае, мне тоже надо было подумать. Я взяла деньги и свой стакан и направилась к музыкальному автомату — блестящему красно-желто-лиловому механическому чудовищу. Единственный музыкальный автомат, виденный мною прежде, стоял в кафе в Саратога-Спрингс, а этот был в три раза больше.

Я не нашла ни одного знакомого названия, поэтому выбрала песни наугад: «Поздно вечером на Модлин-стрит» Морисси, «Брошен на острове пианино» «Блад бразерс», «Огненное озеро», «Мит паппетс», «Город-призрак США», «Мис-фитс». Я скормила машине четвертаки. Когда музыка заиграла, это оказалась не одна из выбранных мною песен, а баллада в стиле кантри о кольце огня. Похоже, все в баре ее знали: все подпевали в припеве, кроме мамы и ее друзей, погруженных в беседу в угловой кабинке.

Я села на табуретку возле автомата и смотрела на посетителей, которые время от времени поглядывали на меня. Были ли они все вампирами? Или просто этот уголок Флориды питает необычайную страсть к красным напиткам?

Они выглядят как «нормальные люди», подумалось мне. Разного возраста, роста и цвета кожи, одеты в самую обычную одежду. Двое мужчин были в комбинезонах механиков, пара была в деловых костюмах. Так могла выглядеть публика в баре любого маленького города, за исключением преобладания красных напитков и песен в музыкальном автомате… и только теперь до меня дошло, что никто здесь не страдал излишней полнотой.

Наблюдая за народом у стойки — официант массировал плечи одному из завсегдатаев, бармен напевал и прихлебывал из собственного темно-красного стакана, — я думала об отце, сидящем в своем зеленом кожаном кресле и попивающем вечерний коктейль в одиночестве. Интересно, какого цвета сорочка у него сегодня? И хотя я устала от размышлений о его прошлом, оно начало снова прокручиваться у меня в голове.

Когда я была совсем маленькая, еще говорить толком не умела, отец принес мне книжку с картинками под названием «Найди шесть отличий». Разумеется, заголовок я прочесть не могла, но принцип уловила моментально: два почти одинаковых рисунка (обычно животные или инопланетяне) располагались рядом, отличаясь только в мелких деталях — например, отсутствием тени или хвоста у кошки. Хотя я не могла сказать, в чем разница, я тыкала пальчиком, а папа одобрительно кивал.

Размышляя об историях отца и матери, я все четче видела разницу между ними. Из всех расхождений меня больше всего заботил эпизод с Деннисом — то, что он закрывал дверь Малкольмовой машины. Я знала, насколько папа доверял Деннису, как зависел от его преданности.

Я приняла решение: пора позвонить домой.

В телефонной будке в задней части бара, возле уборных, я набрала Саратога-Спрингс и опустила нужное количество монеток. Я понятия не имела, что скажу, когда он снимет трубку.

Но я не услышала даже гудков. Механический голос сообщил мне, что набранный номер больше не обслуживается, посоветовал проверить, верно ли он у меня записан, и повторить попытку. Мне не надо было проверять записи, но я набрала номер снова, опустила монетки и прослушала ту же запись.

В полном недоумении я повесила трубку.

Когда я снова присоединилась к маме и ее друзьям, Дашай как раз заканчивала длинную фразу словами: «…должно быть, влияние сангвинистов».

Я знала, что они говорили о папе — мама позволила мне послушать ее мысли.

— Кто такие сангвинисты?

Они посмотрели на меня.

— Ну, — сказала Дашай, — тут надо рассказать о сектах.

Беннет засмеялся.

— Цыц! Я сказала «сектах», — Она повернулась к нему спиной. — Полагаю, тебе о них не рассказывали? Некоторые вампиры являются «колонистами» — они считают, что людей надо держать в неволе и разводить на кровь, как животных на мясо. Другие, «реформисты», носятся с идеей учить людей, насколько вампиры их превосходят. Есть еще такие «небьюлисты» — экстремисты, которые хотят стереть человеческую расу с лица земли. Милые ребята. И есть еще так называемое Общество «С». «С» означает «сангвинисты». Они сторонники защиты и сохранения окружающей среды… ну, мы тоже такие. В конце концов, большинство из нас полагают, что мы пребудем вечно, так что нам есть о чем беспокоиться… прекрати ржать, Беннет. Я серьезно. Мы заинтересованы в сохранении Земли.

Но сангвинисты шагнули дальше. Они практикуют умеренность и по минимуму общаются со смертными, хотя полагают, что смертные должны иметь, так сказать, демократические права. Сангвинисты считают аморальным кусать людей и вампить их.

— Вампить?

— Делать смертных вампирами, — перевел Беннет. — Это словечко Дашай, она сама его придумала.

Дашай не обратила на нас внимания.

— Сангвинисты озабочены тем, чтобы все делать правильно. Они относятся к жизни очень, очень серьезно.

— Мы не принадлежим ни к какой секте, — сказала мае и странно на меня посмотрела.

Я блокировала свои мысли.

— Мы почвенники, — пояснил Беннет. — Ну, знаешь, овсянка с изюмом, экологически чистое садоводство и все такое. Мы не лезем в великие идеи и не печемся об этике.

— Мы делаем то, что естественно, — сказала Дашай. — Живем и даем жить другим.

— Некоторые секты уверены, что для выживания им ежедневно нужна человеческая кровь. — Мама подняла бокал. — Но мы прекрасно обходимся заменителями, при условии, что уделяем внимание сбалансированности нашего рациона. Твой отец, типичный ученый, никогда особо не интересовался едой, — добавила она. — И не признавал ценности овощей.

— Нам не нужна кровь?

— Мы принимаем заменители, — сказала Дашай. — Нам не нужно кусать людей. Конечно, она нам нравится, но тот же результат получается от сырых устриц, или соевых бобов — в них полно цинка, — или красного вина, или пикардо.

— Почти тот же. — В голосе Беннета промелькнуло сожаление.

Я гадала, как они с Дашай стали вампирами. Должно быть, бар «У Фло» — кладезь странных историй.

— А как насчет поедания мяса? — Расспросы давали мне время примириться с неудавшимся телефонным звонком.

— Мясо необязательно, — сказала мама. — Мы пескарианцы.[27]

— Вкус премерзкий, — Беннет растопырил пальцы и пошевелил ими, будто это червяки, — но сангвинисты едят. Они считают, что мясо необходимо, что оно как бы заменяет кровь.

— У нас есть заменители и минеральная вода. — Дашай явно стремилась увести беседу с темы крови. — Реку питают ключи, ты знала об этом, Ариэлла? И в здешней воде те же минералы, что и в соленой. В реке водится и пресноводная, и морская рыба, и мы ее едим. Источники — одна из причин, почему здесь поселилось столько вампиров.

Мае наклонилась к моему уху:

— Что случилось?

— Потом скажу.

Официант принес нам подносы с сырыми устрицами и бутылку темно-красного острого соуса. Устрицы были сочные, но я ела мало и без особого аппетита.

Позже в тот же вечер я сидела на краю пирса. Харрис пришел и уселся справа, сантиметрах в тридцати от меня. Солнце село, но небо оставалось розовым. Похожие на перламутр облака вдоль горизонта сияли, словно подсвеченные изнутри. Они постепенно тускнели, превращаясь в синие, словно далекие горы. Это заставило меня вспомнить об Эшвилле, но я подавила эту мысль вместе со всякими думами о Саратога-Спрингс.

Мы с Харрисом болтали ногами в прохладной воде. Мимо меня проплыла змеешейка, все равно похожая на змею, с соседнего дерева прокричал пересмешник. Я вспомнила строчку из Торовского «Уолдена»: «Наша внутренняя жизнь подобна водам реки».[28]

Все было спокойно — пока я не заметила зловещий плавник, рассекающий водную гладь не больше чем в двухстах метрах от нас. Я схватила Харриса за руку и вместе с ним отползла от воды. Он вскочил на ноги и исчез среди деревьев.

Я босиком пробежала весь путь от реки до дома и влетела в гостиную.

— Я видела акулу!

Мама, Дашай и Беннет, игравшие в карты за кухонным столом, подняли на меня глаза. Мае протянула мне лист бумаги и ручку.

— Нарисуй спинной плавник.

Я быстро набросала увиденное.

— По-моему, дельфиний, — сказала Дашай. Она взяла ручку и нарисовала другой плавник, без загиба полумесяцем назад. — Вот так выглядит акулий.

«Опять ошиблась, — подумала я. — Все время ошибаюсь, а ведь раньше я всегда была права».

— Я перепугала Харриса, — призналась я, и по голосу было слышно, как мне стыдно.

— Я разыщу его и все объясню, — сказала Дашай и вышла.

Тут мае отодвинула стул и вышла из комнаты. Вернулась она с двумя книгами — полевым определителем флоридской фауны и садовым справочником.

— Ты научишься. Так же, как научилась я, — сказала она.

Я взяла обе книги и уселась в обитое ситцем кресло в углу. Грейс продефилировала мимо меня с таким видом, словно на меня и смотреть не стоило.

Вернулась Дашай и сказала, что Харрис на ночь устроился в гостевом домике.

— Я объяснила ему, что произошло, — сказала она. — Он не станет таить обиду.

Карточная игра возобновилась, но по характеру пустой болтовни я поняла, что прервала более важную беседу. Поэтому я пожелала всем спокойной ночи и удалилась к себе, забрав книги.

Позже, когда я уже лежала в кровати, пришла Грейс и уселась у меня в ногах. Мы с ней следили, как охристо-желтая луна карабкается на небосвод. Мае постучалась и открыла дверь.

— Ты собираешься рассказать мне, что тебя беспокоит?

Я опять заблокировала мысли, не зная, что сказать.

— Завтра, — пообещала я.

Когда я проснулась, на меня смотрело солнце. Я услышала голоса и увидела в окно, как мае с Дашай разговаривают на конюшне с кем-то незнакомым. На подъездной дорожке стоял курьерский фургон «Зеленого креста».

Я спустилась вниз так тихо, как будто они сидели в гостиной, взяла с кухни беспроводной телефон и так же тихо вернулась в комнату.

Майкл поднял трубку после третьего гудка.

— Майкл, это я.

После паузы он произнес:

— Спасибо, что позвонили. Я дам вам знать. — И повесил трубку.

Я отключила умолкший телефон. Тон у Майкла был странный, официальный и нервный. В ушах у меня звучал этот щелчок, еще одна оборванная связь.

Я уже собиралась отнести телефон обратно на кухню, когда он зазвонил. Я тут же ответила.

— Ари, это я. — Голос у Майкла звучал по-прежнему нервно. — Я не могу говорить.

— Что у вас творится?

— Агент Бартон здесь. Он приходит каждые пару месяцев, проверяет. Я сейчас звоню из гаража, со своего мобильника. Я убрал твой номер из памяти определителя.

Значит, Макгарриты наконец обзавелись более современными телефонами.

— У тебя все в порядке?

— Ага, нормально. Ты где?

— Я у мамы. Здесь очень хорошо.

— Ладно, ладно. Не говори мне, где ты. Бартон продолжает спрашивать про тебя, так что лучше мне не знать.

— Он спрашивает обо мне?

— Ага. Понимаешь, из-за того, что случилось с твоим отцом и всего…

— Что случилось с моим отцом?

Тишина в телефоне обрела плотность.

— Майкл!

— Ты хочешь сказать, ты не в курсе?

— Я не разговаривала с ним с тех пор, как уехала. Что стряслось?

Очередная пауза, еще более напряженная. Затем фраза, настолько торопливая и путаная, что я ничего не поняла.

— Неслышно! Повтори!

— Он умер. — Слова накатывали на меня бессмысленными звуковыми волнами. — Ари, твой отец умер.

В какой-то момент вошла мама и забрала у меня трубку. Я держала ее, не слушая, сидя на полу. Словно издалека я слышала, как она разговаривает с Майклом, но слова не отпечатывались в сознании. В ушах стоял белый шум — всеобъемлющий звук и полное его отсутствие, — и в голове у меня было пусто.

Меня разбудил запах благовоний. Я не могла определить аромат — смесь трав, некоторые из них я узнала — лаванду и розмарин.

Открыв глаза, я увидела дым. Он исходил не от благовоний, а от кучки растений, сложенных на железную жаровню. Едва ли не на всех плоских поверхностях в комнате горели свечи — под сотню белых колонн с мерцающими огоньками наверху. Однако в комнате было прохладно, потолочный вентилятор лениво вращался. Я могла поклясться, что слышала пение женских голосов, но в комнате было пусто.

Должно быть, я закрыла глаза, потому что в комнате теперь находилась Дашай. На ней было белое платье, а волосы убраны под белый шарф. Она сидела на краю моей кровати и кормила меня прозрачным бульоном с перламутровой ложечки. Я ела, не чувствуя вкуса, молча.

Она улыбнулась и ушла. На кровать вскарабкалась Грейс, умылась и лизнула мне руку.

Некоторое время спустя я опять проснулась. Свечи горели по-прежнему. У кровати сидела мама и читала. Лицо ее в сиянии свечей напомнило мне картину, висевшую у Макгарритов в гостиной и называвшуюся «Матерь скорбящая»: женщина в профиль, лицо спокойное, но печальное, в синем плаще с капюшоном. Я снова уснула, а когда проснулась в следующий раз, барвинковые стены пестрели солнечными бликами. Таким образом, я вернулась в мир живых. Потом мне рассказали, что я провела «в коматозном состоянии» почти неделю.

Все это время мама с Дашай были очень заняты. Постепенно, по мере того как я крепла, они рассказали мне, что они делали.

Вампирская сеть, как я узнала, работает примерно как подземная железная дорога. Когда вампир попадает в беду, другие предоставляют ему транспорт, еду и убежище. Связные моей матери также тайком переправляли спасенных животных подальше от всякой угрозы и обменивались товарами и услугами по бартеру. Но в первую очередь шел обмен информацией.

Друзья мае в Саратога-Спрингс рассказали ей, что сообщение о папиной смерти появилось в местной газете — они переслали ей копию по электронной почте. Он умер от сердечного приступа. Тело его было кремировано, а прах захоронен на кладбище «Грин-ридж». Друзья прислали ей по электронной почте фотографию могилы. Дом они тоже сфотографировали, на переднем газоне четко виднелся знак «продается». Кто-то обстриг всю глицинию, оплетавшую боковое крыло, и теперь дом выглядел уязвимым, голым.

Мама не стала показывать мне все фотографии сразу, дабы избежать слишком эмоциональной реакции. Но трудно было сдерживать чувства, особенно когда я впервые взглянула на снимки. Изображение покинутого дома шокировало меня не меньше, чем вид черного мрамора надгробья. РАФАЭЛЬ МОНТЕРО, было написано на нем, а ниже — цитата: GAUDEAMUS IGITUR JUVENES DUM SUMUS. Дат не было.

— Что означает эта надпись? — спросила Дашай.

— «Так возвеселимся же, покуда молоды», — перевела мае.

Я и не знала, что она читает по-латыни. Она обернулась ко мне.

— Он иногда произносил эту фразу в качестве тоста.

Фотография была сделана с близкого расстояния, и на переднем плане стояла какая-то бутылка.

— Что это? — спросила я у мае.

— Похоже на верхнюю часть бутылки из-под какого-то ликера, — ответила она.

— Странная вещь на могиле, — заметила Дашай. — Может, хулиганы оставили.

Я полулежала в кровати на подсунутых под спину подушках. Харрис сидел на другом конце постели, раскрашивая раскраску. Мама отложила переправку обезьян в заповедник в надежде повеселить меня. В ту неделю, захоти я слона, уверена, она бы его раздобыла.

— Мае, — сказала я. — Не могла бы ты написать своим друзьям и попросить их сделать еще несколько фотографий? И спросить у них, кто подписывал свидетельство о смерти?

Мама подумала, что состояние у меня тяжелое, может, я даже брежу, но я послала ей в ответ громкую и ясную мысль; «Я не верю, что он умер».

«Ты не хочешь в это верить», — подумала она.

«Если бы он умер, я бы почувствовала». — Я скрестила руки на груди.

«А это уже штамп», — подумала она. Затем заблокировала свои мысли и сказала:

— Прости.

— Я прожила с ним рядом полных тринадцать лет, — сказала я. — А ты нет.

Она поморщилась. Затем повернулась и вышла из комнаты.

Пока она отсутствовала, Дашай поделилась со мной своей версией папиной смерти: его убил Малкольм. Мама рассказывала ей о нем, и она считала его воплощением зла.

— В некрологе говорится «сердечный приступ»! — возмущалась она. — Это может означать все, что угодно. Ни разу не слышала, чтобы хоть у одного из нас случился сердечный приступ, за исключением сама знаешь чего. — Она сжала левую руку в кулак, выставив большой палец, а правой изобразила молоток.

— Люди по правде забивают кол в сердце? — Отец не внес ясности в этот момент.

— Говорят, раньше такое случалось. — Судя по голосу, Дашай не была уверена, что ей следует обсуждать эту тему. — Иногда, понимаешь, людям не приходит в голову ничего лучше. Невежественный народ берет себе в голову, что кто-то — вампир, а затем они решают избавиться от этого кого-то. — Она нахмурилась. — Я недолюбливаю людей. Не побывай я сама человеком в свое время, вообще не видела бы смысла в их существовании.

Она отвернулась от меня к Харрису.

— Слушай, а хорошо получается, — сказала она ему.

Харрис раскрашивал морского конька лиловым, причем почти не вылезал за линии. Раскраска состояла из различных обитателей моря. Осьминога и морскую звезду он уже раскрасил. Я подвинулась заглянуть ему через плечо и уловила его мятное дыхание (он чистил зубы дважды в день). Мне хотелось, чтоб он никогда не уезжал.

— Где Джоуи? — спросила я.

— Дремлет на крылечке. Как обычно. — Дашай была о Джоуи невысокого мнения. — Что ж, Ариэлла, сегодня ты гораздо больше похожа на себя. Наверное, тебе гораздо лучше.

— Надеюсь. — Я снова уставилась на фотографии. — Как по-твоему, что сталось с нашими книгами и мебелью и прочим добром?

— Хороший вопрос. — Она поднялась и потянулась всем телом. — Не знаю, но спрошу.

Получение ответов заняло несколько дней, и за это время мне надоело болеть. Я начала ходить по дому, затем по двору. На южной стороне дома мама посадила темно-синие гортензии и свинчатку. Когда я видела их в последний раз, это были просто зеленые кусты, но за неделю моего отсутствия в этом мире они расцвели. Я признала их по фотографиям из книжки, которую мне дала мама. Воздух пах гипнотически сладко из-за ночного жасмина и соцветий апельсиновых и лимонных деревьев. Во Флориде трудно предаваться унынию, подумалось мне.

Но потом я направилась по тропинке, до тех пор не исследованной мною, и обнаружила сад совсем иного рода. Розы вились по шпалерам, окаймленным алтеем и львиным зевом. По граням фонтана, выполненного в форме обелиска, стекала вода. Клочок земли обрамляли высокие травы. Все в саду было черное: цветы, травы, фонтан, оплетавшие фонтан лозы, даже вода в нем.

— Добро пожаловать в мой сад печали. — Меня догнала Дашай.

Мы уселись на черную чугунную скамью и стали слушать фонтан. Мне это напомнило прочитанный у Готорна рассказ «Дочь Рапаччини», где действие в основном происходит в жутком саду ядовитых растений, похожих на драгоценные камни.

Однако темнота этого сада странным образом успокаивала.

Почему ты посадила его?

— Я читала о готических садах. Две или три сотни лет назад, если ты потерял того, кого любил, ты сажал траурный сад и, сидя в нем, оплакивал утрату. Тебе надо позволить себе скорбеть, Ариэлла.

— У тебя умер кто-то из любимых?

— Я потеряла родителей и первую любовь, все за один ужасный год. — Глаза ее были как янтарь, ясные, но непроницаемые. — Это случилось еще на Ямайке, давным-давно.

Она перевела взгляд с фонтана на меня.

— Но ты не хочешь сейчас слушать эту историю. Потом я скопила денег и купила себе билет до Майами, в один конец. Вот уж куда никому попадать не советую. По Майами рыщут банды злых вампиров, кусая людей направо и налево, соревнуясь, кто больше. Они еще и торчат на игле: воруют кровь из больниц и донорских банков и вкалывают себе. Мерзость! И часа не прошло, как я сошла с самолета, а меня уже отвампили. Мне все это не понравилось, и я отправилась на север, подыскивая местечко, где бы меня никто не трогал. Так я нашла Сассу и познакомилась с твоей мамой. — Она улыбнулась. — С первого же дня, когда мы встретились «У Фло», она стала моим лучшим другом. Нам обеим не везло, но мы были упрямы и доверяли друг другу. Мы сложили все, что у нас было, и купили «Запредельную синеву». Терпение и труд все перетрут, солнышко.

Дашай пережила больше горя, чем я, однако я ей немного завидовала. Я вдыхала пряные запахи черного львиного зева и гадала, будет ли у меня еще когда-нибудь лучший друг.

Обнаружив сад печали, я стала меньше времени проводить в постели. Я ела с мае и Дашай, а иногда и с Беннетом на кухне. Разговаривала мало, но хотя бы вновь обрела способность принимать пищу. Однако внутреннее онемение не проходило.

Однажды во второй половине дня мы с Дашай перекусывали — ломтики сот, сыр и яблоки, — когда вошла мае с бумагами в руках. Друзья прислали ей несколько снимков отцовской могилы. На сей раз мы разглядели бутылку как следует — полупустая бутылка пикардо, а рядом три красные розы на длинных стеблях.

— Как на могиле По, — сказала мае. — Знаете, коньяк и розы.

Я не поняла.

— Каждый год девятнадцатого января — в день рождения По — кто-то оставляет на его могиле в Балтиморе бутылку коньяка и красные розы, — пояснила она.

— Я слышала об этом, — сказала Дашай. — Очень таинственно.

— На самом деле нет, — сказала мама. — Это делают члены «Общества По». По очереди. Рафаэль состоял в этом обществе, и сам однажды проделал это. Он взял с меня обещание никому об этом не рассказывать. Теперь, полагаю, нет смысла хранить тайну.

— Это знак, — сказала я. — Это значит, он еще жив. Отец говорил, что По был одним из нас.

Они с жалостью посмотрели на меня, но я не хотела этого замечать.

— Что еще ты выяснила? Свидетельство о смерти подписывал Деннис?

— Нет. Оно подписано доктором Грэмом Уилсоном.

Я позволила себе вообразить сценарий, в котором документ подписывал Деннис, чтобы помочь отцу инсценировать собственную смерть. Теперь моя версия пошатнулась.

— Ариэлла, — сказала мама, — прости, что разочаровала тебя.

— Папа не посещал доктора Уилсона. — Я скрестила руки на груди. — Он вообще никогда не обращался к врачу.

Мае с Дашай переглянулись. Спустя пару мгновений Дашай сказала:

— Выясни насчет доктора Уилсона. Спросить-то не вредно.

Мама покачала головой, но отправилась обратно к компьютеру. Дашай протянула мне еще ломтик сот.

— Как насчет выгулять лошадей?

Я понимала, что она пытается отвлечь меня, ну и что из того? Планы можно вынашивать и верхом.

Вернувшись с прогулки (Дашай на Абиаке, я на Джонни Кипарисе), мы поводили коней по загону, чтоб они остыли, потом дали им корма и напоили.

Мае сидела на парадном крыльце, поджидая нас. Я разглядывала ее лицо и пыталась послушать мысли, но безуспешно. В руках она держала лист бумаги, который протянула мне.

Это была распечатка электронного письма.

Сара, нет ничего проще. Мы связались с агентом по недвижимости, и она сказала, что содержимое дома переведено на склад. По завещанию все однозначно отходит твоей дочери, а душеприказчиком назначен Деннис Макграф. Ты с ним знакома? Он служит в колледже, если хочешь, я ему позвоню. Когда Ариэлла не появилась на похоронах, пошли было разговоры, но теперь все утихло. Всеми приготовлениями занимался Салливан. Дай мне знать, если еще что-нибудь понадобится. Обнимаю.

Мэриан.

Р. S. Разве ты не знакома с Грэмом Уилсоном? Славный дядька. Хороший врач. Один из нас.

Я послала матери улыбку победителя, а она в ответ послала мне мысль: «Может быть».

Мы никак не могли договориться, что делать дальше. Я хотела поехать в Саратога-Спрингс, поговорить с Деннисом и доктором Уилсоном. Мае считала, что это неразумно. Майкл рассказал ей об агенте Бартоне (у них был длинный разговор, уточнила она), и рисковать мы не будем.

— Тогда ты поедешь, — решила я.

— Ариэлла, задумайся на минуточку. Что это нам даст? Если ты права — если Рафаэль жив, — он не хочет, чтобы мир об этом узнал. В конце концов, если он инсценировал собственную смерть, значит, у него имелись на то причины.

— Зачем вампиру проделывать подобное? — покачала головой Дашай.

— Потому что он хотел, чтобы люди считали его смертным? — Я размышляла вслух. — Потому что кто-то намеревался его выдать?

— Его мотивы нас не касаются. — Мае говорила все более властно, и мне не очень нравилось, что она берет дело в свои руки. — Если он жив, он мог связаться с нами. Но он этого не сделал.

— С чего бы ему это делать? — Письмо у меня в руке превратилось в мятый комок бумаги, и я принялась его разглаживать. — Мы его бросили. Мы обе. И ни одна из нас не позвонила и не сказала ему, где мы находимся.

— Он мог разыскать меня в любой момент. — Мае скрестила руки на груди — тот же жест, к которому всегда прибегала я, уходя в оборону. Она услышала, как я об этом подумала, и подчеркнуто опустила руки по швам. — Я всегда называлась своим настоящим именем. Тебе не понадобилось много времени, чтобы выследить меня.

— Тетя Софи позвонила ему после вашей с ней последней встречи. Она сказала ему, что ты не хочешь, чтобы тебя нашли.

— В то время я и не хотела. Я соблюдала свой уговор с Малкольмом. — Она снова скрестила руки. — Что заставляет тебя думать, будто Рафаэль хочет, чтобы его нашли?

— Бутылка «пикардо», — сказала я. — И три розы. И надпись на могиле: «Так возвеселимся же, покуда молоды». Это была как бы наша с ним шутка. — Я старалась говорить убедительно, но понимала, что у меня нет доказательств, что он жив, только упрямая интуиция.

ГЛАВА 15

Отец не раз выражал глубокий скептицизм в отношении попыток отделить творческое мышление от аналитического обоснования. Разве не очевидно, спрашивал он, что в науке и в искусстве требуется и то и другое? Он любил цитировать Эйнштейна: «У меня нет особых талантов, только страстное любопытство».[29] Его собственный ум был от природы столь логичен, но при этом столь пытлив, что для него творческое и аналитическое действительно сливались в одно.

Но мой мозг устроен иначе, он опирается на интуицию и воображение в той же степени, что и на логику. Мои открытия зачастую неожиданны, они в равной степени зависят и от прозрения, и от анализа и терпеливого труда.

Когда я решила, что отец жив, передо мной встала проблема, как разыскать его, потому что я также решила, что, хочет он того или нет, я найду его. Я не могла бы объяснить, почему я настроена так решительно. Возможно, во мне говорила гордость. Я слишком близко подошла к завершению головоломки, чтобы смириться с отсутствием исходного ее элемента.

Поэтому я изводила маму расспросами. Где отец чувствовал себя счастливее всего? Заговаривал ли он когда-нибудь о переезде куда-либо? Какие вещи ему требовались, помимо очевидных?

Она работала на пасеке, вынимая рамки и проверяя, здоровы ли обитатели ульев. В отличие от мистера Уинтерса ей не требовался дымарь, чтобы пчелы уснули и не кусались. Ей достаточно было поговорить с ними.

— Привет, мои лапочки. Чувствуете, как пахнет лимонный цвет нынче утром?

Между воркованием над пчелами она отвечала на мои вопросы. Счастливее всего, в прежние дни, он был на американском юге. Ему нравились теплый климат и протяжность южной речи, неторопливость тамошней жизни. Он несколько раз заговаривал о том, чтоб «удалиться на покой» во Флориду или Джорджию, к океану. Что до вещей, то он был нетребователен. Со времен Кембриджа он носил одежду и обувь одного и того же типа. Когда они изнашивались, лондонские портные и сапожники шили новые. У него были его книги и дневники, он разработал собственные заменители крови, а готовила ему Мэри Эллис Рут.

— Что сталось с ней? — спросила я. — Она по-прежнему в Саратога-Спрингс?

— Ее имя не упоминалось.

Мае подозвала меня. Я встала к ней вплотную и заглянула через склоненное плечо.

— Доброе утро, королева Мэв,[30] — промурлыкала она.

Я заметила ее почти сразу. Нижняя часть тела царицы была длиннее и более заостренная, чем у других пчел. Она переползала по сотам из ячейки в ячейку и откладывала крохотные яйца цвета риса.

— Как он изготавливает заменители?

— Думаю, мне известно не больше, чем тебе. — Она с любовью смотрела на царицу. — Он извлекает плазму из крови трупов…

— Этого я не знала.

Она подняла на меня глаза.

— Чего ты так всполошилась? Это же не значит, что он кого-то убивает. Когда я жила там, кровь поступала от похоронного бюро Салливана. Когда труп бальзамируют, кровь обычно просто сливают в канализацию. Твой отец платил Салливану за доставку крови к нему. Переработка ресурсов принимает самые разные формы.

— Значит, он использовал человеческую кровь.

— И звериную тоже. Доставка происходила дважды в неделю, как у нас здесь. Ты наверняка видела фургоны «Зеленого креста». По части транспортировки крови это самая надежная курьерская служба. — Она аккуратно задвинула рамку на место. — Он использовал плазму для получения заменителей — некоторые в форме тоников, некоторые в виде сухой заморозки. Оставлял себе необходимое количество, а остальное продавал фирме в Олбани. У меня на кухне есть некоторое количество замороженного продукта, он продается под торговой маркой «Санфруа».[31]

Я видела на кухне красно-черный контейнер.

— А где ты покупаешь «Санфруа»?

— «Зеленый крест» привозит. — Мама пристально вглядывалась в следующий улей. — Иди сюда и взгляни, Ариэлла. Ты когда-нибудь видела более красивый рой?

Сотни пчел лепились на блестящие золотые соты, совершая непонятные мне крохотные зигзаги.

— Умнички мои, — проворковала мае.

— Они красивые, — сказала я, вдруг почувствовав ревность. — Когда приходит следующий фургон?

Мама сделала мне подарок: мой собственный сотовый телефон. Она сказала, что питает к технике смешанные чувства, но поскольку домашний телефон используется и по работе, мне нужен собственный номер.

По ее совету я первым делом позвонила Майклу, дабы известить его о том, что я поправилась. Озабоченная поисками отца, я хотела расспросить его о Деннисе и Мэри Эллис Рут, но он не был с ними знаком, и откуда ему было знать, в городе они или нет. Больше мне сказать было особенно нечего.

— Я скучаю по тебе, — сказал Майкл двусмысленным тоном.

— Я тоже. — До некоторой степени я сказала правду; я скучала по тому мальчику, каким он был до гибели Кэтлин. — Может, как-нибудь приедешь нас навестить?

— Может быть. — Но, судя по его тону, подобная перспектива была весьма отдаленной. — Ари, мне нужно кое о чем тебя спросить. Кэтлин говорила о тебе всякое. Мол, мне надо быть с тобой осторожным, что ты не… — Он смешался.

— Она говорила, что я ненормальна? Ну, это правда.

— Она говорила… глупости всякие. Она увлекалась этими дурацкими ролевыми играми и колдовством, и кто знает, чем еще. Но порой она вела себя так, будто все это по правде. Она говорила, что ты вампир.

У меня в мозгу это слово светилось, как раскаленные угли.

— Я понимаю, это смешно, но я все-таки должен тебя спросить, не знаешь ли ты что-нибудь о том, как она погибла. Тебе что-нибудь известно?

— Я знаю только то, что прочла в газетах, и что рассказал мне ты. Я не причастна к ее смерти, Майкл. Мне жаль, что меня не оказалось рядом в ту ночь… иногда мне кажется, что я могла бы оказаться в силах спасти ее. Но мне стало плохо, и ты отвез меня домой, а потом твой отец позвонил моему узнать, не у меня ли она.

— Так я и думал. Извини, что поднял эту тему.

— Ничего страшного.

Я спросила, не появились ли в деле какие-нибудь зацепки. Он сказал, что полиция опрашивает персонал ипподрома.

Как только я рассортировала то, что знала об отце сама и что рассказала мне мама, всплыли некоторые факты, способные, возможно, помочь его выследить. Я записала их в дневник.

Во-первых, каждый январь отец отправлялся в Балтимор, Возможно, в следующем году полезно будет съездить туда. Но до января еще несколько месяцев, а я была не склонна проявлять терпение.

Во-вторых, отец целиком отдавался своим исследованиям. Чтобы продолжать дело «Серадрона» и оставаться в живых, ему требовалось постоянное снабжение кровью. Значит, следовало расспросить службу «Зеленого креста» и, возможно, похоронные агентства. Но где?

В-третьих, он полагался на своих помощников: Денниса Макграфа и Мэри Эллис Рут. Найти их, и след может привести к отцу.

В-четвертых, связаться с портным.

Это были наиболее очевидные направления поисков. Разумеется, он мог выкинуть что-нибудь неожиданное: сбежать в Индию или начать новую жизнь в качестве учителя или писателя. Но я так не думала. Как говорила мама, большинство вампиров — существа привычки.

В тот вечер после ужина мае, Дашай, Харрис и я сидели на воздухе в лунном саду на северной стороне дома. (Джоуи Дашай отправила в постель, поскольку луна возбуждала его, и он слишком шумел.) Мае насадила кругами разные цветы — душистый дурман, луноцвет, цветущий табак, гардении, — и мы сидели лицом друг к другу на двух скамьях из старого тика, наблюдая, как цветы начинают призрачно светиться по мере угасания неба. Полумесяц висел низко в июньском небе, и густой аромат цветущего табака действовал на меня усыпляюще. Вокруг нас звенели комары, но ни один не касался нашей кожи. Их жужжание напоминало мне высокие струнные инструменты. Я знаю, что для смертных, которые опасаются укуса, этот звук неприятен.

Я изложила остальным свой план по поиску отца. «План возвращения», как я его назвала. Они слушали, не перебивая.

— Я планирую начать обзвон завтра. Я достаточно оправилась, и голова у меня снова ясная.

— Это хорошо, — сказала Дашай. Сидевший рядом со мной Харрис согласно хрюкнул.

— А что, если ты отыщешь его, Ариэлла? — спросила мае. — Что тогда?

Ответа у меня не было. Лицо ее наполовину скрывала тень, а Дашай сидела позади нее, почти невидимая. Я попыталась представить, что на скамье рядом с мамой сидит отец, дышит вечерним воздухом, восхищается сиянием похожих на фонарики цветов, — и не смогла. Я не могла представить его с нами.

Ребенок внутри меня переживал: «А вдруг он не любит обезьян?»

Все молчали. И тут тишину разорвал дикий хохот: «Уа-ха-ха!»

Подскочила только я. Харрис вообще протянул руку и погладил меня по руке.

Крик повторился, на сей раз в ответ прозвучало: «Ух-хуу».

Перекличка продолжалась около минуты. Я не могла сообразить, откуда исходят звуки. Затем они начали стихать, и вот уже снова только комары звенят.

— Совы? — шепотом спросила я, и остальные кивнули.

— Полосатые совы, — уточнила Дашай.

Внезапно я вспомнила папину колыбельную. В лунном свете у сидевшей напротив мамы блеснули глаза. Она запела, на тот же мотив, что и он:

Jacare tutu Jacare mandy Tutu vai embora Nao leva meia filhinda Murucututu

Голос ее был как темное серебро — такой же завораживающий, как у него, но выше и печальнее — и мерцал в лунном свете. Когда она умолкла, воцарилась тишина. Даже комары стихли на мгновение.

Затем я услышала собственный голос:

— Что означают эти слова?

— Родительница просит защиты своему ребенку. Она просит аллигатора и других ночных зверей уйти, оставить ребенка в покое. Мурукутуту — это сова, матерь сновидений.

— Откуда ты ее знаешь?

— Твой отец. Он пел ее тебе еще до рождения.

Наутро я решила действовать по плану, несмотря на возможные последствия.

Начала я с «Серадрона» и «Зеленого креста», У обеих компаний имелись сайты — скучные, набитые профессиональными терминами страницы, но, по крайней мере, там давались контактные телефоны.

Номер «Серадрона» начинался с регионального кода Саратога-Спрингс. Позвонив туда, я услышала знакомую запись: номер больше не обслуживается. Следующим я набрала номер «Зеленого креста». Думаю, террорист, позвонивший в Пентагон, получил бы более содержательный ответ.

— Я слышала, что «Серадрон» прекратил деятельность, — сказала я, — и хотела бы знать, сможем ли мы по-прежнему получать «Санфруа».

— Где ты это слышала?

Голос на том конце был отрывист и четок, как у компьютерного речевого симулятора. Я не могла определить даже пол говорящего.

— Мне мама сказала, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал по-детски невинно.

— Как ее зовут?

— Ее зовут Сара Стефенсон.

«Стоило ли это говорить?» — тут же усомнилась я.

— Можешь передать своей маме, что доставка продолжится по расписанию, — сказал голос, и соединение прервалось.

«Большое спасибо», — подумала я и отправилась на кухню. Мае месила на столе тесто для хлеба. Тесто было темно-красное.

— Почему люди из «Зеленого креста» такие грубые? — спросила я ее.

— Ну, для начала они не люди. — Она подняла на меня глаза, руки ее продолжали мять тесто. — Хочешь сама попробовать?

— Не сегодня.

Меня вообще не слишком интересовала кулинария. Полагаю, в этом плане я пошла в отца.

— Мае, кто делает «Санфруа»? Ты вроде говорила, что мы получаем его из Олбани?

— Посмотри на банке.

Я сняла с полки в кладовке черно-красный жестяной контейнер. Сзади было написано: «Сделано в США. © ЛЕР и K°, Олбани, Нью-Йорк».

Вернувшись в мамин кабинет, я нашла в сети телефон «ЛЕР и K°». Оператор соединил меня с отделом «по связям с потребителями», где голосовая почта приняла мой запрос для последующего ответа.

Я вернулась на кухню.

— Мае, как позвонить в Лондон? Я хочу связаться с отцовским портным.

Она мыла руки над раковиной. Хлеб, должно быть, уже сидел в духовке.

— «Дживс энд Хоукс», — сказала она, — Сэвил-роу, дом один. Уж эту-то этикетку я видела достаточно часто. — Она потянулась за полотенцем, потом обернулась ко мне. — Ариэлла, ты же не собираешься им звонить?

— Почему бы и нет?

— Они ничего тебе не скажут. — Она вытерла руки насухо. — Британские портные такие же скрытные, как ЦРУ. А может, и больше.

— Они не могут оказаться хуже, чем «Зеленый крест».

Я хотела сказать ей, что воспользовалась ее именем, но потом передумала.

Но она покачала головой, как будто уже знала.

— «Зеленый крест» не выдает информацию, даже другим вампирам, — сказала она. — Медицинские курьеры обязаны соблюдать конфиденциальность.

Идеи у меня были на исходе.

— Может, позвонить Деннису?

Но мне не хотелось разговаривать с ним — с человеком, который помог украсть маму.

Мае открыла дверцу духовки и посмотрела на темно-красные караваи.

— Чувствуешь запах меда?

— У него розовый запах.

— А по-моему, он цвета маков на заднем дворе. — Она закрыла дверцу.

Очередной звонок, очередное сообщение голосовой почты. Денниса не будет на работе до пятнадцатого августа. Я не оставила ответного сообщения и повесила трубку, испытывая скорее облегчение, чем разочарование.

Но варианты «плана возвращения» стремительно иссякали.

Спустя несколько дней появился фургон «Зеленого креста». Я встретила водителя улыбкой и несколькими вопросами. Он сказал, что ничего не знает о производстве «Санфруа», и прозрачно намекнул, что, если бы и знал, постороннему все равно не сказал бы.

Я отвернулась. Из конюшен вышла мама с двумя большими корзинами подофилловых корней и листьев, собранных накануне в лесу. Подофилл еще называют американской мандрагорой. Индейцы использовали ее для лечения, и теперь растение проверяют как возможное лекарство от рака. Мама поставляла его «Зеленому кресту» в обмен на заменители крови.

— Нам нужно две коробки «Санфруа», — сказала она. — Надеюсь, качество будет такое же высокое, как и в прошлый раз.

Курьер погрузил корзины в фургон, затем передал ей две картонные коробки с пометкой «ЛЕР и K°».

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Ничего не изменилось.

— Интересно, где я буду жить, когда вырасту? — сказала я. — В смысле, когда стану старше.

Мы с мамой сидели в гостиной. Снаружи едва слышно доносилась музыка. Дашай и Беннет танцевали на траве под транзистор.

Мае строго посмотрела на меня.

— Ты не станешь старше. Разве ты этого не понимаешь? — В голосе ее звучало недовольство. — Отец тебя что, вообще ничему не учил?

Учил, разумеется. Но я никогда не вдумывалась в скрытый смысл услышанного: как только становишься «иным», биологические часы останавливаются. Ты не стареешь. Не растешь. Только разум может развиваться.

— На сколько я выгляжу?

— Иногда на двадцать, — сухо ответила она. — А сегодня на двенадцать.

Несколько задетая, я встала и отошла к окну. Беннет и Дашай, обнявшись, вальсировали так грациозно, что я вздрогнула. Научусь ли я когда-нибудь так танцевать?

Интересно, почему самое очевидное решение проблемы приходит в голову в последнюю очередь?

Определенные элементы в поле нашего сознания находятся в центре внимания, а другие лежат на периферии. Мое внимание, как правило, сосредоточено на том, что привлекает меня необычностью или загадочностью. У вас тоже так? В данный момент я сосредоточена на том, как описать сознание, и уделяю мало внимания сидящей у моих ног кошке и запаху влажного воздуха вокруг.

Можно было бы предположить, что я не сознаю присутствия знакомых вещей. Но они часть моего периферического внимания. В доказательство я могу переключиться и погладить кошку или утереть пот со лба. Эти вещи находятся в поле моего сознания, даже если я не обращаю на них внимания.

Почему я не заметила у мамы на кофейном столике экземпляров «Журнала По»? Их вид был привычен. Отец держал такую же стопку на столе возле кресла в гостиной. Полагаю, если бы меня, пока я росла, спросили, что выписывает средняя американская семья — «Журнал По» или телепрограмму, — я бы решила, что большинство людей предпочитают По.

Побывав в широком мире, я изменила мнение.

Я набрала номер редакции «Журнала По».

— У меня папа заболел, — сказала я снявшему трубку. Этот голос определенно принадлежал особи мужского пола. — Он говорит, что не получал журнал. Я сказала ему, что позвоню вам.

— Посмотрим, смогу ли я вам помочь, — забота в голосе этого человека казалась искренней.

Я назвала ему имя и адрес отца в Саратога-Спрингс.

Он отошел, потом снова взял трубку.

— Мисс Монтеро? — уточнил он.

— Ариэлла Монтеро.

— Да. Так, похоже, подписка вашего отца была переадресована. Вот незадача! Кто-то позвонил в феврале и попросил переадресовать подписку.

— А-а. — Я лихорадочно думала. — Моему дяде?

— То есть мистеру Пиму?

— А какой был адрес?

— Миднайт-пасс-роуд, шесть-семь-ноль-пять, — ответил он, — правильно?

— Конечно. Наверное, он просто забыл, что внес изменения. Извините за беспокойство.

— Я искренне надеюсь, что здоровье вашего отца поправится, — сказал мужчина. — Пожалуйста, известите нас, если он снова захочет получать журнал.

Я поблагодарила его и распрощалась. Я так и не выяснила имени этого сотрудника «Журнала По», но он заново вселил в меня уверенность, что хорошие манеры не окончательно устарели. Мне жаль, что пришлось солгать ему.

ГЛАВА 16

Ирония системы моего образования отчасти проявилась в тот день, когда отец рассказывал мне о Джоне Дьюи[32] и прагматиках. Дьюи, говорил отец, полагал, что ученость проистекает из действия и поиска. Знание же вырастает из опыта и событий. Только много лет спустя я осознала, что все мое раннее обучение было пассивным, благодаря упорядоченной, предсказуемой, скучной жизни. С тех пор как я покинула Саратога-Спрингс, мое обучение пошло куда активнее.

Маминому компьютеру понадобилась приблизительно минута, чтобы обнаружить Миднайт-пасс-роуд в Сиеста-Ки, районе города Сарасота в штате Флорида, и еще минута, чтобы сообщить мне, что никакой Пим в телефонном справочнике по этой улице не значится. Но номер могли и не вносить в список, подумалось мне, или внесли на чье-нибудь чужое имя.

Сарасота! Отец и впрямь был рабом привычки… если этот Пим и вправду мой папа. Так или иначе, я собиралась встретиться с ним и выяснить этот вопрос.

Надо было только сообразить, как лучше туда добраться и говорить или не говорить мае, что я уезжаю.

Я научилась ценить карты. Сарасота находилась недалеко, всего в сотне миль к югу от Хомосассы. Я могла бы добраться туда за пару-тройку часов.

Почему тогда я валялась на полу в гостиной, поедая арахис на пару с любимой обезьяной? Я винила во всем жару и собственную инертность. Выйти наружу было все равно, что муравью перейти вброд миску с супом. В воздухе пахло перезрелыми фруктами, которые вот-вот начнут гнить. Слишком жарко для каких бы то ни было действий, говорила я себе.

Но я знала, что истинная причина моих колебаний — вопрос, заданный мамой: «Что, если ты найдешь его, Ариэлла?»

И я помнила его слова, сказанные всего несколько месяцев назад: «Жизнь состоит из того, что люди уходят».

В тот вечер, моя вместе с мае посуду, я сказала:

— По-моему, я знаю, где папа.

Мае позволила тарелке выскользнуть у нее из рук в мыльную воду, затем поймала ее и принялась намывать.

— Думаю, он в Сарасоте. — Я сполоснула последний стакан и поставила его на сушилку.

— Ему всегда там нравилось. — Мамин голос звучал тускло, бесстрастно. Я не могла разобрать ее мысли, только жужжание замешательства.

— Разумеется, я пока не уверена, что имя, которое я проследила, принадлежит ему. — Я взяла протянутую мне тарелку и сполоснула ее.

Она мыла следующую тарелку.

— Почему не позвонишь ему? — спросила она.

Я поведала ей о безуспешных поисках какого-либо телефонного номера, принадлежащего мистеру Пиму.

— Пим. — Она вынула затычку, и мы смотрел и, как вода спиралью уходит в сток. — Так что ты предполагаешь делать теперь, Ариэлла?

Я-то надеялась, что это она подскажет мне дальнейший путь.

— Думаю, я могла бы отправиться в Сарасоту. — Я повесила льняное посудное полотенце на место. — Я должна знать, жив ли он, мае.

— В таком случае, думаю, мне лучше поехать с тобой.

Сарасота представляет собой странную смесь богатства и бедности, природной красоты и дешевого китча — этот город трудно охватить мыслью, потому что впечатление о нем меняется с каждой милей. На окраинах мы ехали мимо торговых центров и указателей охраняемых кварталов, характерных почти для любого флоридского городка. Но внутреннюю часть города составляли более старые и невысокие дома, пришедшие, казалось, из другой эпохи.

Остановившись на светофоре в центре, я увидела двух женщин, вероятно, мать и дочь, в ярких пестрых сарафанах и темных очках. Они читали меню, вывешенное в ресторанном окне. Я позавидовала их беззаботности — хорошо, когда не надо решать вопросы более сложные, чем где пообедать и куда пойти за покупками.

— Не обзавестись ли нам новой одеждой, — сказала мае.

Она резко свернула и направила пикап на парковку.

— Ну же, Ариэлла! Ты же не хочешь появиться перед отцом замарашкой.

— Значит, ты тоже думаешь, что он здесь.

— Кто знает? — отозвалась она. — В любом случае, хорошо снова побывать в Сарасоте.

Мама оказалась гениальным покупателем: она в секунду обозревала наличный товар и принимала решение, не давая себе труда примерить обновку. Я была медлительна. Кроме прочесывания комиссионок в компании Джейн, я вообще не ходила в магазин с тех пор, как мы с Кэтлин фланировали по торговому центу в Саратога-Спринге.

Здесь магазины были меньше, более специализированные и дорогие. Забавно было снова почувствовать себя маленькой девочкой.

Я показывала платья, а мама кивала или мотала головой. Мне понравилась блузка с узором из цветов гибискуса, но она сказала:

— Ты что? Ты же знаешь, как у него с узорами. Он от такого в ступор впадет.

Это могло продолжаться часами, но мы обе проголодались.

Мы решили надеть две из наших покупок: я — голубое платье-футляр с квадратным вырезом, она — дымчатое платье с открытой спиной. Остальное сложили в фургон, скормили монетки парковочному счетчику и направились к кафе, где предлагали морепродукты.

Мама заказала пикардо со льдом и вылила половину в мой стакан с колой. (Любой, кого заботит относительно высокий уровень потребления алкоголя среди вампиров, может обратиться к монографии доктора Грэма Уилсона «Аспекты метаболизма алкоголя при проведении пробной диетотерапии».)

Мы заказали рыбу — жареного морского окуня для нее и махи-махи для меня. Когда принесли блюда, она извлекла из сумки бутылочку и щедро посыпала еду ее содержимым. Выглядела приправа как хлопья красного перца, но на вкус было как «санфруа».

— Сухая заморозка, — пояснила она. — Я всегда беру специи с собой.

По дороге к Миднайт-пасс мама показывала знакомые ей приметы.

— На запад отсюда расположен Ботанический сад Селби. Там-то мы и поженились.

— Я знаю. У меня есть фотографии.

— Я столько лет не видела этих снимков, — сказала мае.

Я попыталась представить себе, каково это — потерять все, что имел, даже свадебный альбом. «Может, надо отдать ей альбом? Или это ее расстроит?»

Мы пересекли дамбу. Залив был усыпан парусными лодками, и я попыталась вообразить папу живущим на краю белого песчаного пляжа. Надежды мои начали таять по мере продвижения по Миднайт-пасс-роуд, мимо рядов высотных зданий.

— Это не похоже на его окружение, — заметила я.

— Его окружение? — Мама улыбалась. — А как именно должно выглядеть окружение твоего отца?

— Скорее как дом в Саратога-Спрингс. Старое, серое и унылое.

— Здесь ты уныния не найдешь. — Мама свернула в переулок. — И особо старого тоже. Ты говорила, дом шесть-семь-ноль-пять?

Здание высилось перед нами, тринадцать этажей бледно-розовой штукатурки. Называлось оно, согласно надписи на каменной плите, установленной посреди засаженной слоновой травой круглой клумбы, «Ксанаду».

Мы с мае переглянулись. Мы обе знали стихотворение Кольриджа и мысленно обменялись цитатами:

Возвесть в Ксанаду Кубла Хан Дворец волшебный повелел. Где Альф священный протекал, Вниз, к морю, чрез пещеры храм, Стремясь в людской удел.[33]

Оптимизма я не испытывала. Последним местом в мире, где бы я рассчитывала встретить отца, был флоридский кондоминиум под названием «Ксанаду». Вычурная поэма, предположительно написанная Кольриджем в судорогах опиумных галлюцинаций, была не во вкусе моего отца.

Но мама улыбалась.

— Помнишь, как там дальше: «Здесь под луною женщин рыданья нередки, // Что к демонам любовным взывают от тоски»? Ариэлла, если он действительно живет здесь, представляешь, как ему должно быть неловко.

Припарковав фургон, мы с мае сообразили, что понятия не имеем, где может находиться папа. Мы знали только номер дома. Задрав головы, мы уставились на безымянные балконы и окна. Такой проблемы я не предвидела — я воображала, что он живет в отдельном доме.

Некоторое время мы по очереди расспрашивали пересекающих пустую в основном парковку прохожих, не могут ли они помочь нам отыскать нашего друга мистера Пима. Но прохожие были весьма редки. Третий, к кому я обратилась, посмотрел на меня так подозрительно, что я ретировалась к фургону.

— Где все? — спросила я у мае.

— Дрозды улетели на север, — пояснила она. Это феномен Флориды. С наступлением мая многие дома пустеют.

Мы растянулись на сиденье, слушая радио. Джонни Кэш[34] исполнял песню под названием «Больно», микс на композицию «Найн-инч нэйлс».[35] Я уже знала большую часть его вещей. Какие кнопки не нажимай на музыкальном автомате у Фло, играли там только Джонни Кэш и «Найн-инч нэйлс».

— «Плану возвращения» требуется новая стратегия, — сказала я маме.

— Хм? — Она села и жестом попросила передать ей мой мобильник.

Она нажала какие-то кнопки и попросила головной офис «Зеленого креста». Затем нажала еще что-то и наконец, должно быть, дозвонилась.

— Где наш заказ? — произнесла она голосом, пугающе похожим на голос Мэри Эллис Рут. — Я звоню от имени мистера Пима, проживающего на Миднайт-пасс-роуд, Сиеста-Ки, Флорида. — Она подмигнула мне. — Да? И где вы его оставили?

Спустя несколько секунд она заявила:

— Ну, его там нет. Да, хорошо бы. Мы на вас рассчитываем.

Она отключилась и вернула мне телефон.

— Квартира тысяча двести тридцать пять, — сказала она. — А завтра мистер Пим, или тот, кто там живет, получит повторную посылку неизвестно чего.

В ожидании лифта мама переминалась с ноги на ногу. Она откинула волосы со лба и издавала горлом странный звук (наполовину кашель, наполовину звук, который издает удивленная кошка). Раньше она при мне не нервничала. И теперь это меня нервировало. Я убрала волосы с шеи и перекидывала их туда-сюда.

Лифт пришел пустой. У него были стеклянные стенки, и по мере подъема перед нами открывалась панорама Сарасоты и залива.

— Можем спуститься обратно, — сказала я. — Даже из лифта выходить не надо.

— Надо, — тон ее был так же резок, как когда она изображала Мэри Эллис Рут.

Двери лифта открылись, и мы двинулись по галерее: двери слева, железные перила справа. Далеко внизу я разглядела даже крышу нашего фургона, припаркованного в гостевой зоне.

Дверь в номер тысяча двести тридцать пять была выкрашена белой краской и оборудована глазком, как и все остальные.

Мама позвонила. Мы подождали. Она позвонила снова.

Либо никого не было дома, либо обитатели тысяча двести двадцать пятой не были расположены принимать гостей.

— И что теперь? — спросила мае.

У меня не хватило пороху треснуть по двери кулаком.

Мы отступили к лифту. Я была обескуражена, но не удивлена. Какова была вероятность, что мы его найдем, опираясь на ложь и предчувствия?

Едучи вниз, мы не смотрели друг на друга. Я наблюдала, как земля поднимается нам навстречу… и тут я увидела ее, одетую в черное, кургузую, тучную женщину. Она медленно шла через парковку, таща двумя руками бумажный пакет. Никто на свете не переваливался при ходьбе так, как она. От солнца ее сальные волосы блестели.

Мама тоже ее увидела.

— Думала ли я когда-нибудь, что обрадуюсь, снова увидев Мэри Эллис Рут? — сказала она, при этом вовсе не так удивленно, как я ожидала. — Должно быть, я вызвала ее, когда передразнивала ее голос.

— Что будем делать?

Мае нажала кнопку четвертого этажа. Лифт только что миновал шестой. Когда кабина остановилась на четвертом, я вышла следом за ней. Мы с минуту постояли, разглядывая потрепанное объявление об уроках бальных танцев, приклеенное на дверь лифта. Цифры над дверями показали, что лифт спустился до конца. Высветилась единица, последовала пауза, затем он начал подниматься снова.

— Это будет интересно, — заметила мама.

«Что сделает Рут, когда увидит нас?» — гадала я. Все детство меня учили важности сочувствия. Но к ней я не питала ничего, кроме презрения, и знала, что это взаимно.

Я почувствовала, как выдвинулась вперед нижняя челюсть и напряглась спина.

— Она одна из нас? — спросила я у мамы.

— Кто знает, что она такое? — Мае плотно сжала губы.

Тут лифт остановился на нашем этаже. Двери раздвинулись, и мы шагнули внутрь.

Мае пропустила меня вперед, чтобы заблокировать пути к отступлению.

— Вот уж не ожидала встретить вас здесь, — произнесла она.

Рут стиснула свой бумажный пакет. Она не выглядела старше, только еще засаленнее. Интересно, она когда-нибудь вообще стирает свое платье? Но кое-что в ней изменилось, это я заметила мгновенно: она выщипала три черные волосины, что росли у нее на подбородке. Сейчас они были меньше дюйма длиной, просто щетинки по сравнению с их прежним видом.

Ни мама, ни я не знали, что еще сказать, поэтому сыпали дурацкими банальностями.

— Сюрприз! — сказала я.

— Глянь, что кошка притащила. — Мама сложила руки на груди.

— До чего тесен мир, — закончила я.

Глаза Рут переместились с маминого лица на мое. Зрачки ее казались темными и глубокими, как колодцы.

— Да, — сказала она, обращаясь непосредственно ко мне. — Мир очень, очень тесен. Мы ждали тебя вчера.

Когда Рут отперла дверь в тысяча двести тридцать пятую, нам навстречу хлынула знакомая металлическая вонь. Запах ночной кухни в Саратога-Спрингс. Что бы ни варилось в подвале там, то же готовилось и здесь.

Сами апартаменты были оформлены современно в духе минимализма — белые ковры и стены, черная кожа и хромированная фурнитура. Мы миновали кухню, да — сотейник булькал на электрической плите — и двинулись по коридору, куда выходили запертые двери. Он заканчивался большой комнатой, где одна стена была целиком стеклянная, за ней балкон выходил на залив. Лицом к стеклу сидели на секционном диване трое мужчин.

Первым нас заметил Деннис. Пока он поворачивался к нам, обернулись и остальные. Взгляд отца вспыхнул при виде меня, но сделался удивленным и мягким, когда он взглянул на мае. Если меня и ждали, то ее уж точно нет. Я затаила дыхание, наблюдая, как он смотрит на нее.

Третьего мужчину я не знала. Он был высок и светловолос, в льняном костюме цвета ржавчины и улыбался так, словно был чрезвычайно доволен собой. Стоявшая рядом со мной мама вдруг показалась выше и тверже.

Незнакомец поднялся.

Мы встречались, но не были официально представлены друг другу, — обратился он ко мне. Он подошел и протянул мне руку.

— Я Малкольм.

Его тон и улыбка казались искусственными, придуманными, чтобы производить впечатление. Я поняла, что видела его раньше, и спустя секунду вспомнила где: это был тот самый человек, который сидел в баре «Дома маршала» в Саванне, поливая пикардо.

Я не приняла его руки.

Он пожал плечами и убрал ее. Затем кивнул моей матери, повернулся к Рут и забрал у нее пакет. Я углядела внутри горлышки двух бутылок пикардо.

— Если принесете лед, я смешаю напитки, — сказал он.

Иногда способность слышать мысли скорее мешает, чем помогает. По комнате летало столько мыслей, притом весьма насыщенных эмоциями. Я посмотрела на папу и подумала: «Я знала, что ты не умер».

Никто из нас не трудился блокировать мысли — кроме Малкольма. И Денниса, который просто не умел. Малкольм снова сел, держа в руке стакан, с выражением такого довольства на лице, что я нашла его нестерпимым. Я подозревала, что эту встречу подстроил он, свел нас всех вместе по причинам, известным ему одному.

Папины эмоции были самыми смутными, однако самыми сильными. Он выглядел точно так же, как прежде: темные волосы, отброшенные назад со лба, профиль суровый и изысканный, как у римского императора на древней монете. Всякое облегчение, испытанное им при виде меня, а я его почувствовала, было погребено под разочарованием. Казалось, ему больно на меня смотреть.

Что касается мамы, его чувства были острыми, смешанными, так же как и ее по отношению к нему. Я улавливала только всплески статического электричества, проскакивавшие между ними, словно искры.

А Деннис? Прочесть его мысли было легче всего. Он чувствовал себя виноватым. Он не поздоровался, но смотрел на нас с мае со стыдом в глазах. Он сконфуженно присел на дальний конец дивана с бутылкой в руке.

Рут протянула мне стакан пикардо со льдом. Принимая его, я уловила в ее глазах нечто немыслимое: уважение. Рут зауважала меня?

В комнате, ледяной из-за включенного на полную мощность кондиционера, внезапно сделалось нечем дышать. Я попятилась от Рут и вышла наружу, на балкон. Солнце казалось жарче, а воздух — более тропическим, чем в Хомосассе. Далеко внизу сверкала вода, а парусные лодочки скользили по ней, словно игрушечные. Я глубоко вздохнула.

— Знаешь, я ведь однажды спас тебе жизнь. — Малкольм говорил немного в нос.

Я не обернулась.

— Ты тогда была очень маленькая. Слишком маленькая, чтобы находиться одной на улице в темноте. Остальные были поглощены каким-то экспериментом — одна из Деннисовых идей, могу поспорить, потому что все закончилось взрывом. Во все стороны полетели щепки и стекла, а тут ты стоишь и смотришь. Ты тогда едва ходить умела. Я отнес тебя в безопасное место и принес обратно, когда пожар потушили. Помнишь?

Я помнила взрыв и шерстяное пальто человека, который уносил меня. И впервые я вспомнила, почему бродила одна снаружи ночью. Из моего окна я увидела в саду светлячков, и мне захотелось их потрогать.

— Значит, это были вы.

Он подошел ближе, и я обернулась к нему. Наверное, он был красив — гладкая кожа, большие глаза и высокий лоб. Но улыбка его казалась насмешливой, а в глазах читался циничный расчет. Я отошла к перилам.

— Я не ждал, что ты станешь благодарить меня, — сказал он. — Хотя это было бы мило с твоей стороны. Но не важно. Тебе и помимо этого есть за что меня благодарить, и немало. Я сделал твою семью такой, какая она есть.

— Оставь ее в покое. — В дверях стояла мама.

Он повернулся к ней и оглядел с ног до головы.

— Красивое платье, Сара. Скучала по мне?

— Оставь нас в покое. — Она шагнула к нам.

И тут появился отец. Я думала, что костюм у него черный, но теперь я разглядела тоненькие серебристые полоски.

— Вы так шумите, — сказал он, хотя на самом деле они говорили негромко. — Малкольм, тебе пора.

— Но у нас еще дело…

— Дело подождет. — Голос его, хотя и негромкий, звенел.

Малкольм взглянул на меня.

— Мы еще поговорим.

Папа шагнул вперед. Малкольм, ничего больше не сказав, удалился.

Отец сидел на замшевом диване, наклонившись вперед, уперев локти в колени и обхватив голову руками. Мы с мамой сидели на другом конце и наблюдали за ним.

Деннис и Рут оставили нас одних. Где-то, должно быть, садилось солнце: окно наше выходило на восток, но свет снаружи начал тускнеть и несколько малиновых облаков неслись по небу.

В комнате не было ничего знакомого. Наверное, квартиру сняли уже с обстановкой. Стены были голые, но там и сям я замечала крюки от картин.

Когда папа наконец выпрямился, глаза его были темны, и я не могла прочесть его настроение.

— Что ж, — произнес он. — Все это очень сложно. С чего начать?

Я открыла рот, чтобы сказать: «С твоей „смерти“», — но мае опередила меня:

— Малкольм рассказывал тебе о том, как он увез меня?

Губы его дернулись. Он уставился на нее, слушая ее мысли.

Я тоже их слышала. Она рассказывала ему о ночи, когда родилась я, о Деннисе, помогавшем загрузить ее в машину Малкольма, о доме в Катскиллских горах и обо всем, что за этим последовало.

Он слушал. Когда она закончила, вид у него был такой, будто он сейчас опять схватится за голову.

— Это еще хуже, чем я думал. — Слова прозвучали тем жестче, что были произнесены бесстрастным тоном.

— Но ведь лучше знать? — Мае подалась вперед. Падавший с потолка свет играл на ее длинных волосах.

Я не упоминала, как здорово было видеть их в одной комнате, даже при том, что они не были… как бы это выразить? Не были вместе. Разумеется, я лелеяла слащавую фантазию о том, как они обнимутся, и все годы отчуждения отпадут сами собой. Я не верила, что это произойдет на самом деле, но много раз позволяла себе помечтать.

Но пусть я не могла читать в его глазах, я ощущала, что папины чувства глубоки.

Он перевел взгляд с мамы на меня.

— Думаю, — сказал он, — нам неплохо бы поужинать.

ГЛАВА 17

Мы сидели в ресторане под названием «У Офелии» в паре кварталов от «Ксанаду». Ели устриц, красную рыбу и пили при свечах красное вино. В нескольких футах от нас плескался залив Сарасота. Наверное, мы хорошо смотрелись: изысканно одетая, красивая американская семья.

Наш официант так и сказал.

— Особый случай? — спросил он, когда папа заказал вино. — Какая красивая семья.

Знай он, о чем мы думаем — или что мы такое, — он бы поднос уронил. Я радовалась, что он не знает, что хоть кто-то считает нас обычными людьми.

Папа дал нам понять, что не шокирован тем, что мысленно назвал «предательством лучших друзей», при этом в слове «друзья» чувствовалась мрачная ирония. (Когда я слышу мысли, сарказм и ирония ощущаются темно-красными или багровыми, в зависимости от степени. А у вас не так?)

— Я мог бы догадаться по тому, как вел себя Деннис, Думаю, я предпочел не выяснять. Мне было удобнее не знать.

Мама вертела в руках салфетку. Она хотела, чтобы он простил ее за уход, за то, что она стала «иной». Даже не будь ее мысли такими громкими, все чувства ясно читались у нее на лице. Пара за соседним столиком, уходя, бросила на нее любопытный взгляд.

Но папа обратился ко мне. «Как насчет этих убийств?» — подумал он.

Без единого слова мы обсудили смерть Роберта Риди. «Я убила его, — подумала я. — Но не расчленяла. А прочие убийства… я не имею к ним отношения».

Официант поинтересовался, не нужно ли нам еще что-нибудь. Отец посмотрел на нас с мае.

— Принесите еще устриц, — сказал он. — И бутылку минеральной воды.

К этому времени на веранде остались только мы.

— Теперь говорить безопасно, — сказала мае. — Мне нравится слышать ваши голоса.

— Никогда не видела, как ты ешь, — сказала я папе, испытывая некоторую неловкость. — Ты не вегетарианец.

— Нет.

— Тогда почему ты растил так меня?

— Я хотел дать тебе максимум возможностей вырасти нормальным человеком. — Последние слова он произнес так, словно часть его слушала и не одобряла построение фразы. — Я опасался, что мясо может излишне стимулировать твой аппетит.

Свечи мерцали от ветерка с залива. В небе низко висел полумесяц.

— Прекрасные декорации для разговора о крови и убийстве, — заметил отец.

— Откуда ты узнал об убийстве? — Я знала, что он вряд ли читал газеты.

— Мой «друг» Малкольм рассказал мне об этих смертях.

Папа с потрясающим изяществом съел устрицу. Мы с мае, по контрасту, с хлюпаньем высасывали наших.

— Откуда он узнал? — Малкольма я тоже не могла представить с газетой в руках.

— Он узнал, потому что присутствовал там. — Отец поднес очередную ракушку к губам и искусно проглотил ее содержимое, даже не поджав губы.

— Он много лет следил за тобой, Ари. Ты чувствовала его присутствие, помнишь?

— Погоди минутку, — сказала мае. — Ты знал, что он ее преследует, и позволил этому продолжаться?

— Едва ли. — Он снова разлил вино по бокалам. — Малкольм рассказал мне об этом, когда явился на той неделе обсудить дела.

— Ты ведешь дела с ним? — Мае покачала головой.

— Стоп, давайте вернемся к слежке, — сказала я.

— Спасибо, Ари. Да, давайте попытаемся разобраться в этой мерзости хотя бы с намеком на последовательность.

Мне не нравилось напряжение между ними.

— Когда я чувствовала присутствие «другого» дома в Саратоге, это был Малкольм?

— Скорее всего. Но не обязательно. Понимаешь, вампиры часто заглядывают друг к другу. Я не из таких, но…

Мама издала странный звук, как будто подавила смешок.

И тут папа сделал нечто настолько на него непохожее, настолько беспрецедентное, что я едва не свалилась со стула. Он подмигнул.

Так вот как они общались тогда, подумалось мне. Он изображал преувеличенную манерность, чтобы повеселить ее. Она прикидывалась, что ее это бесит. Они вели себя почти жеманно — слово, которого я не употребляла ни разу в жизни. От этого мне сделалось неуютно.

— Малкольм рассказал мне об убийствах. — Папин голос был глубок и спокоен. — Он сказал, что видел, как ты совершала их, будучи сам невидимкой. Она даже похвалил изящество, с каким ты нарезала тела, сказал, что это напомнило ему икезукури — виденную им в Японии технику, применяемую тамошними поварами при приготовлении суши. Целую рыбу нарезают живьем, потом собирают вновь на тарелке и поедают, пока у нее еще бьется сердце.

— Но я не…

— Она не могла…

— Думаете, я поверил ему? — Он отпил глоток вина. — Поверил, что моя дочь способна на такое варварство?

Мама снова покачала головой.

— Я в замешательстве.

— Обдумай это, Сара. — Их взгляды встретились и замерли. — Малкольм сочинил историю, в которой представал героем. Годами он, если угодно, добровольно служил ангелом-хранителем Ари, озабоченный исключительно ее благополучием. Теперь он является ко мне с предложением: он хочет, чтобы мы сотрудничали в разработке новой системы доставки кислорода на клеточном уровне. И попутно упоминает, что дочь моя сделалась серийным убийцей, но он, конечно, никому об этом не расскажет. Это шантаж, а в этом он непревзойденный специалист.

— Так ты ему подыгрываешь?

— Я бы сформулировал это иначе. Да, пока я включаюсь в его интригу. Мне нужно знать, куда она ведет.

Я отодвинула стул.

— Папа, кто убил этих людей? Ты думаешь, это Малкольм?

— Я думаю, это вполне мог быть Малкольм. — Он взглянул на белую скатерть и разгладил морщинку возле своей тарелки. — Он способен убить без зазрения совести. К людям он не питает ничего, кроме презрения.

— Значит, это он убил Кэтлин. — Я произнесла это тихо, но внутри у меня все разрывалось.

Мае обняла меня, и я прижалась к ней. Папа откинулся на спинку стула и смотрел на нас. Дальнейших разговоров не требовалось.

Вернувшись в «Ксанаду» (мне нравится вставлять это название, где только можно), отец показал мне комнату, где предстояло провести ночь. Он сказал, что мама будет спать по ту сторону прихожей.

— Мы собираемся еще немного побеседовать, — пояснил он.

Родители удалились в комнату, служившую папе кабинетом, а я вышла на балкон. В ночном небе сверкали звезды, я отыскала Малую Медведицу и Полярную звезду. Где-то там, я знала, есть темные облака, пылевые тучи, что поглощают свет и не дают нам видеть предметы, расположенные за ними. Я подумала, не попросить ли на день рождения телескоп.

Звук за спиной заставил меня резко обернуться. Против ожиданий это оказался не Малкольм. Передо мной, близоруко щурясь, стоял Деннис с бутылкой пива в руке. Рубашка у него была заправлена в джинсы только наполовину, лицо небрито, да и подстричься ему не мешало.

— Итак, ты ее нашла, — сказал он.

Я поняла его почти сразу.

— Да, нашла. Это оказалось нетрудно.

— Да ну?

— Одно за другое, — сказала я, — и вот результат. Это правда было нетрудно. Вы с папой могли разыскать ее в любой момент.

Он подошел и встал рядом. Мы уставились на темную воду внизу и огни зданий на дальнем берегу залива.

— Ари, я хочу кое о чем тебя попросить, — сказал он. — Мне нужна твоя помощь.

Я ждала. Трудно было припомнить, как я его любила еще совсем недавно.

— Я хочу, чтобы ты сделала меня… — Он заколебался. — Таким, как ты.

Мне стоило усилий продолжать говорить тихо и спокойно.

— Что заставляет тебя думать, что я стану делать нечто подобное?

Он кашлянул.

— Не притворяйся. Я знаю, что ты это сделала. Малкольм рассказал нам о том, что ты сделала. Не только о тех, кого ты убила, но и о том парнишке в Эшвилле.

Значит, когда я была с Джошуа, Малкольм тоже ошивался неподалеку.

— Я не делала его вампиром. Он был донором. И более чем добровольным.

— Позволь мне стать твоим донором. — Он придвинулся ближе и поднял руку, словно собираясь погладить меня по голове, но передумал. — Даже если ты не делала этого раньше, я могу рассказать тебе как.

Из всех странностей, происходивших до сих пор в моей жизни, приз получала эта (как не раз говаривала миссис Макги). Я смотрела в его приветливое немолодое лицо, на мышцы его шеи. На миг я задумалась, не укусить ли его. И тут меня накрыло волной отвращения, такой сильной, что мне пришлось обеими руками ухватиться за балконные перила.

— С тобой все в порядке? — Голос его показался мне странно далеким.

Я откинула с лица волосы и подняла взгляд на человека, который некогда таскал меня на плечах, который учил меня физике и объяснял «факты жизни».

— Ты знаешь об этом все, правда? — Голос мой звучал хрипло. — Ты наблюдал за отцом и Малкольмом. Так почему ты не попросил Малкольма сделать это?

Деннис молчал, но мысли его читались легко. Он просил и не раз, но Малкольм отказал.

— Как ты мог помочь ему увезти маму?

— Он привел веские доводы в пользу ее отъезда. Она была несчастлива, Ари.

Но мысли его шли дальше. Малкольм заключил с ним сделку.

— Он тебя подговорил. — Теперь я чувствовала себя сильнее. — Он дал тебе обещание, а потом не сдержал его.

Малкольм использовал Денниса, чтобы добраться до моей матери, а затем отказался выполнять свою часть сделки. Но продолжал говорить Деннису, что может передумать, если Деннис докажет свою полезность. Деннис продолжал надеяться. А теперь он старел и терял терпение.

В тот миг я не испытывала к нему ни капли сочувствия. (С тех пор я изменила свое мнение. Кто бы не молил о вечной жизни? Он устал оставаться за бортом, точно так же, как мама в свое время.)

— Почему ты не попросишь Рут?

Его передернуло.

— Я бы не вынес ее прикосновения.

Глаза его смотрели мутно, но умоляюще.

— Ты слишком много выпил, — сказала я, пытаясь найти оправдание его поведению.

— Ари, пожалуйста!

— Ты… — Я не могла подобрать достаточно плохого слова, чтобы обозвать его. «Предатель» было самое близкое. — Я думала, ты мой друг, — сказала я и оставила его на балконе одного.

Проснувшись наутро, я ощутила напряжение, еще не выйдя из спальни. В холле мимо меня прошла Рут. Она кивнула. Я не привыкла к тому, что она меня признает. Должно быть, репутация кровожадного вампира произвела самое положительное впечатление.

Остальные находились в гостиной и смотрели на вмонтированный в стену длинный телеэкран. Родители сидели на диване порознь. Деннис стоял слева. В мою сторону он не смотрел.

По изображенной на экране карте Мексиканского залива двигалась вращающаяся оранжево-красная масса.

— Тропическая буря? — спросила я.

Мае обернулась ко мне.

— Нет, ураган. Судя по прогнозам, он выйдет на берег слишком близко к дому.

Непрестанное вращение бури действовало почти гипнотически.

— Ураган красивая штука, пока в нем не побываешь, — заметила мама.

Она говорила по телефону с Дашай. Они с Беннетом закрывали дом и готовились перевести лошадей на ферму к друзьям, к югу от Орландо, подальше от предполагаемой траектории урагана. — Мне надо вернуться и помочь им, — сказала мама.

Подобный поворот был совершенно неприемлем для моих фантазий о воссоединении семьи.

«Не уезжай», — подумала я, и она подумала в ответ: «Я должна».

— Я поеду с тобой.

Но она помотала головой.

— Здесь ты будешь в большей безопасности. Дождь в Сарасоте пройдет, но ничего похожего на ветра, направляющиеся к Хомосассе и Кедровому мысу, не предвидится. Ты не знаешь, как туго там может прийтись, Ариэлла. Шторму уже присвоена четвертая категория.

В телевизоре показывали пунктирные линии, исходящие из тела бури и проецирующиеся на землю. Диктор назвал очерченную зону «конусом неопределенности урагана Барри». Хомосасса лежала близко к ее центру. Был отдан приказ о принудительной эвакуации.

— Там будут торнадо. — Папин голос заставил пророчество звучать поэтически. — Северо-атлантическое колебание сейчас в крайне активной фазе. Сара права, Ари. Здесь тебе безопаснее.

Я бросила презрительный взгляд на Денниса, но глаза его были прикованы к экрану. Мама перехватила мой взгляд и мысленно спросила: «В чем дело?»

Но ей хватало других забот.

— Ты вернешься? — спросила я.

Она обняла меня.

— Конечно вернусь. Я собираюсь арендовать еще один фургон для перевозки лошадей, загрузить его и отвезти в Киссими. Затем я поеду сюда. Шторм не доберется до земли еще дня три. А я вернусь послезавтра. Ты тем временем начинай думать, что ты хочешь на день рождения. Ты в курсе, что до него осталась всего неделя?

— Как насчет татуировки? — спросила я.

Шок, отразившийся на лицах родителей, порадовал меня.

— Это была шутка. Чего мне действительно хотелось бы, так это увидеть фейерверк. — Я подумала о вечере своего первого поцелуя.

Мае с явным облегчением поцеловала меня.

— Думаю, с фейерверком мы справимся.

Они с папой обменялись таинственными взглядами, и она ушла.

Только что моя семья была в комнате. А теперь исчезла.

Деннис вместе с Рут ушел в лабораторию дальше по коридору.

Мы с папой сели друг напротив друга, и я мысленно рассказала ему, о чем Деннис просил меня накануне вечером.

Лицо отца переменилось — глаза сузились, челюсти сжались, а тело застыло, как в ту ночь, когда Майкл забирал меня на танцы.

— Ты должна была сразу прийти и рассказать мне.

— Я не хотела мешать вам с мае.

Он помотал головой.

— Подумать только, как я ему доверял, — медленно проговорил он. — Ему придется уйти.

Тон его был настолько холоден, что я испугалась.

— А как же ваши исследования?

Накануне за ужином они обсуждали текущую работу: разработку полимерных микрокапсул для переноса гемоглобина — проект, который он называл «действительно многообещающим».

— Я не могу работать с тем, кому не доверяю. Сначала эта история с твоей матерью, теперь ты. Он может вернуться в Саратогу, к своей работе в колледже. В этой среде он будет чувствовать себя поистине как рыба в воде. Академики более ядовиты, чем любые вампиры.

Я сомневалась, что стану поступать в колледж.

— Придется изменить завещание. Деннис душеприказчик, ты же знаешь.

— Откуда у тебя завещание, если ты уже мертв?

Мертв Рафаэль Монтеро. Артур Гордон Пим живет.

Пока отец разговаривал с Деннисом в лаборатории, я старалась не слушать. Но в кондоминиуме тонкие стены. Время от времени доносился голос Денниса, сначала угрожающий, затем извиняющийся. Потом он умолк. Отца я вообще не слышала. Иногда самые тихие звуки — самые могущественные.

Чтобы убить время, я принялась исследовать кладовки у себя в комнате. Первая была пуста. Вторая оказалась набита картинами в рамах и высокими вазами с искусственными растениями. Я быстро захлопнула дверь.

Когда отец присоединился ко мне, он выглядел как обычно: лицо собрано, взгляд отсутствующий, костюм отутюжен, рубашка накрахмалена до хруста. Только скорость, с которой он передвигался, позволяла заподозрить, что происходит нечто необычное. Рут в полном изумлении носилась следом за ним.

— Нам и самим надо подготовиться к шторму, — сказал папа. — Мэри Эллис, вы позаботитесь, чтобы у нас были соответствующие запасы еды и питья? Не говоря уже о вспомогательных средствах.

— Я заготовила свежую партию, — ответила она. — И могу сделать еще. «Зеленый крест» доставил сыворотку нынче утром. Повторно. Наверное, какая-то ошибка.

Я могла объяснить, но промолчала.

— Я все подготовлю перед уходом, — продолжала Рут. — Я сегодня ночую у подруги в Брандентоне.

«У Рут есть подруга?!» — изумилась я.

— Ари, у тебя есть все, что нужно?

«Что — все?» — не поняла я. Я ела и пила то же, что и он, за исключением мяса. Затем я сообразила, что он, вероятно, имел в виду тампоны. Это была единственная особая моя потребность.

— Может понадобиться еще.

— Аптека в торговом центре за углом, — сказал он. — Лучше не тянуть и сходить сегодня. — Он протянул мне деньги и ключ. — Когда ты вернешься, Денниса здесь уже не будет.

«Скатертью дорога», — подумала я. Но маленькая часть меня задумалась, а не начну ли я со временем скучать по нему.

В аптеке я тянула время, исследуя журнальные и косметические отделы. Я не хотела столкнуться с Деннисом по дороге обратно.

Очередь в рецептурный отдел была длинная: люди запасались лекарствами и бутилированной водой. У фармацевта работало радио, и диктор объявил, что урагану Барри присвоена пятая категория. Это означало «ветер более ста пятидесяти метров в секунду, или штормовой нагон воды на шесть метров выше нормы». У меня не было достаточного опыта общения со штормами, чтобы знать, что есть норма, по беспокойство на лицах покупателей пугало.

Оплачивая свои покупки, я вдруг осознала, как смешно, но при этом не удивительно, что отец, который столько знал о крови, не мог заставить себя произнести слово «тампоны».

Я направилась домой по боковой улочке. Теперь «Ксанаду» выглядел иначе. Белые металлические противоураганные ставни закрывали большую часть окон. Наша квартира оставалась одной из немногих, чьи «глаза» были еще открыты.

На перекрестке я дождалась зеленого света. Когда я стала переходить по Миднайт-пасс-роуд, от противоположного тротуара отделился человек с тростью. Он был скорее плотный, нежели толстый, в темном костюме, черных очках и шляпе. По мере продвижения он постукивал тростью перед собой, очерчивая собственный конус неопределенности. Затем он улыбнулся мне, и я поняла, что он вовсе не слепой.

Ощущение присутствия зла возникает в основании черепа и быстро прокатывается вверх и вниз по позвоночнику. Я покачнулась от отвращения, но каким-то образом продолжала двигаться. Дойдя до тротуара, я припустила бегом.

Дух я перевела только в лифте «Ксанаду». Затем вошла в квартиру и отнесла аптечный пакет к себе в комнату. Из гостиной доносились голоса. Я старательно прислушалась, пытаясь понять, не принадлежит ли один из них Деннису, но вместо этого услышала голос Малкольма.

Мне нравится думать, что вампиры ведут себя более разумно и этично, чем смертные, но, как и все обобщения, это спорно. Да, я подслушивала. Как я уже говорила, стены в кондоминиуме были тонкие.

— Я мог убить её, — говорил Малкольм. — Я мог убить их обеих.

Затем папин голос, тише, но одновременно резче, чем я когда-либо слышала.

— Ты говоришь мне, что ты пощадил их из альтруистических побуждений? Сомневаюсь.

— Я никогда не считал себя альтруистом. — Я могла представить себе его ухмылку. — Я пощадил их, дабы ты увидел, что они собой представляют, и пришел в себя.

— И что же они такое?

— Обуза. Постоянное напоминание о твоей слабости.

Кровь бросилась мне в лицо. Мне пришлось сдерживаться, чтобы не ворваться в комнату и…

«И что? Что ты можешь поделать с таким, как он?»

— Вся эта ложь, которую ты наворотил. — Отец говорил теперь еще тише, и мне приходилось напрягаться, чтобы расслышать слова. — Сколько раз ты утверждал, что пытался помочь моей семье. На самом деле ты старался ее разрушить.

Малкольм рассмеялся — уродливый звук без малейшего веселья в нем.

— Только послушай себя! Что ты знаешь о «семье»? Ты такой же, как я, и тебе это известно. Женщины всегда были для тебя не более чем помехами. Они отвлекали тебя от важных вещей — от твоей работы.

— Напротив. — Слова звучали отрывисто. — Ариэлла и ее мать подарили мне больше озарений, чем ты можешь себе вообразить.

— Но заботиться о ней, учить ее. Все эти часы, потраченные впустую. Знаешь, в Кембридже считают, что ты так и не оправдал надежд, которые подавал в юности. Но я нашел систему доставки, которая тебе нужна. Мы сумеем изготовить заменитель лучше, чем человеческая кровь. Подумай, что это будет значить для нас. Подумай о жизнях, которые будут спасены.

— Что тебе до спасения жизней? Ты убивал людей без причины. Ты убил даже соседскую кошку.

«Он убил Мармеладку». Я почувствовала себя виноватой оттого, что хотя бы заподозрила в этом папу.

— Кошка путалась под ногами. Что до людей, каждый умер по уважительной причине. Знаешь, сколько женщин изнасиловал Риди? А тот мужик в Саванне… он убил трех подростков и закопал их у себя в подвале.

— А девочка? — Голос отца был почти не слышен. — Кэтлин?

— Она меня достала.

Я не думала — я просто вошла в гостиную.

— Ты убил ее.

Малкольм стоял у окна, руки в карманах, льняной костюм выгодно оттеняло серое небо.

— Она просила об этом. — Похоже, он не удивился, увидев меня. Вероятно, знал, что я подслушиваю. — Она просила меня укусить ее.

— Ты не должен был! И не должен был убивать ее.

Он вынул левую руку из кармана и принялся разглядывать свои ногти.

— Она умоляла меня сделать ее вампиром. В этом виноваты вы с папочкой. Она хотела быть такой, как вы. — Тут он обернулся к отцу. — Она мечтала выйти за тебя. Только представь: она — вампир! Мне дурно при одной мысли об этом. Она была такая дура.

Кэтлин хотела выйти за папу? Я помотала головой, готовая защищать ее.

Отец поднял ладонь, предупреждая, чтобы я не отвечала.

— Мы теряем время попусту, — сказал он мне и обратился к Малкольму: — Ты разглагольствуешь как психопат. Убирайся.

Тут я заметила, что глаза у Малкольма налиты кровью. Но тон его оставался спокоен и рассудителен.

— Ты готов пожертвовать миллионами жизней из-за девчонки и кошки? Что же это за этика?

— Это моя этика, — сказал отец, — основанная на добродетелях, которые дороги мне.

Я подошла и встала рядом с ним.

— Которые дороги нам.

Малкольм отвел глаза, полуоткрыв рот. Выходя из комнаты, он взглянул на отца еще раз, и я с трудом поверила тому, что увидела в его глазах. То была любовь.

ГЛАВА 18

Однажды вечером в Саратога-Спрингс, когда я собиралась ехать на велосипеде от Макгарритов домой, я случайно подслушала ссору их соседей. Отец семейства орал, жена умоляла, а их сын-подросток кричал в ответ:

— Вы меня не хотели! Лучше бы я вообще не родился!

Иногда я чувствовала себя также. А вы? Учитывая все обстоятельства, мое рождение положило начало череде событий, которым лучше бы не происходить вовсе. Каждый раз, когда я делала выбор, оставалось бесконечное множество других вариантов, которые могли оказаться лучше. И когда я представляла себе эти варианты, как тени моих поступков — тени, определявшие мою личность не меньше, чем то, что я делала.

Бертран Рассел писал: «Все несчастье зависит от некой разновидности разъединения или недостатка единения». Недостаток включенности, говорил он, не дает человеку быть счастливым. Но как только этот человек ощутит себя частью «потока жизни», почувствует себя причастным культуре и ее ценностям, он становится «гражданином мира».[36]

День противостояния отца и Малкольма стал первым днем, когда я почувствовала, что могу претендовать на такое гражданство. Мы с папой объединились, и благодарить за это надо Малкольма.

Мы с отцом ужинали гаспаччо, копченой лососиной и салатом, сидя в гостиной и следя по телевизору за приближением урагана Барри. Гигантская оранжево-красная спираль снова и снова прокладывала конус неопределенности на разворачиваемых метеостанциями картах. Прогнозировали, что буря достигнет широты Сарасоты сегодня поздно вечером, а завтра рано утром выйдет на берег к северу от Хомосассы.

Мы не говорили о Малкольме, хотя я пыталась. Когда ужин подходил к концу, я сказала:

— Как он мог творить такие вещи?

— Малкольм так и не приобрел нравственных навыков, — ответил отец и взглядом дал понять, что тема закрыта.

Пока отец мыл посуду, я позвонила мае. Она с лошадьми, а также Дашай, Беннет, Харрис, Джоуи и Грэйс благополучно добрались до Киссими. Мама тоже смотрела погоду по телевизору.

— Скажи ей, чтобы до завтра не выезжала, — крикнул папа из кухни.

Я передала.

— Посмотрим, — ответила мама. — Спроси его, как он смотрит на то, чтобы жить в обществе обезьян.

Повесив трубку, я снова принялась смотреть прогноз погоды. Пятая категория являлась максимальной по шкале Саффира — Симпсона, и перечень разрушений, причиняемых ураганами этого уровня, выходил далеко за пределы сильного ветра и поднятых волн. Диктор излагал подробности с неподобающим смаком. Начинался он так: «С множества жилых домов и промышленных зданий срывает крыши. Некоторые сооружения обрушиваются полностью, тогда как мелкие служебные строения ветер переворачивает или уносит прочь. Все кусты, деревья и дорожные знаки вырывает с корнем».

Папа вернулся и выключил телевизор.

— На сегодня достаточно мелодрамы, — сказал он.

Я собиралась рассказать ему о «слепом» на перекрестке. В голове уже созрела фраза: «По-моему, я сегодня встретила дьявола». Но он был прав: в этот вечер нам не нужны были лишние переживания.

Мы вышли на балкон, но снаружи было слишком ветрено и сыро, чтобы долго там оставаться.

Воды раскинувшегося внизу залива неслись к берегу в пенных барашках, зарядил мелкий, колючий дождь.

Мы вернулись внутрь, и папа запер дверь. Затем нажал кнопку на стене, и металлические противоураганные ставни дюйм за дюймом опустились, отрезав нас от внешнего мира. Другие окна он уже закрыл.

— Я сейчас пойду спать, — сказала я. — Но хотелось бы знать, зачем Рафаэлю Монтеро понадобилось умереть?

Он нахмурился.

— На самом деле все просто. Я не имел веских причин продолжать жить так, как мы это делали. Ты и твоя мать покинули меня. Зачем мне был дом в Саратога-Спрингс? А этот тип Бартон все ходил да расспрашивал. Его приставания утомили меня.

— И как же ты это сделал?

Он уселся на диван.

— Осуществить всю затею не составило труда. Доктор Уилсон — помнишь, он лечил тебя от солнечного ожога? — один из нас, и он подписал свидетельство о смерти. А старина Салливан (тоже один из нас) кремировал пустой гроб и предал пепел земле. Деннис, — он произнес это имя без тени неприязни, — организовал продажу дома и перенос лаборатории сюда. Все твои вещи, кстати, на складе.

Я набрала побольше воздуха.

— Это был жестокий трюк. Мы видели фотографии твоей могилы.

Казалось, он удивился.

— Я рассчитывал, что ты их увидишь, и предполагал, что эпитафия тебя повеселит и определенно подскажет, что моя смерть — обман.

— Полагаю, так и вышло. В итоге. — Я зевнула. — А также пикардо и розы.

Он посмотрел на меня в недоумении. Я рассказала ему о полупустой бутылке и цветах, оставленных на его могиле.

— Разве не ты оставил их — как знак?

— Нет, — ответил он. — Интересно, кто это сделал.

У меня оставался еще один вопрос.

— Можно я расскажу о Малкольме Майклу?

— Не думаю, что это хорошая идея, Ари. Во всяком случае, не сейчас. Разумеется, Макгарриты заслуживают знать, кто убил Кэтлин, но подумай о последствиях для нас. Этот Бартон опять станет нас преследовать. Артуру Пиму придется исчезнуть или умереть, а я уже умирал в этом году.

— Когда мы сможем им сообщить? — не отставала я.

— Когда переедем. Сомневаюсь, что мы останемся здесь. — Он нахмурился. — «Ксанаду». Это место совершенно не в моем вкусе. Как только мы подыщем новый дом, ты сможешь рассказать Майклу правду. Пусть агент Бартон немножко посидит у Малкольма на хвосте.

Мне не трудно хранить секреты. В тот вечер я хотела позвонить Майклу и рассказать, что узнала.

Вместо этого я отправилась в кровать, но сон не шел. Снаружи бушевал ветер, словно взбесившийся локомотив, заставляя здание скрипеть и вздыхать под его напором. Мои мысли вертелись по кругу. Я гадала, когда приедет мама. С кем я в итоге буду жить — с ней или с папой? Можно ли сделать так, чтобы когда-нибудь мы стали жить все вместе? Какой была бы эта жизнь?

Наконец я забылась, но спала беспокойно. Мне снились тени высотой с «Ксанаду», солнечные затмения, благовония, лед и музыка. Потом реальные вещи, памятные по Саратога-Спрингс: фарфоровая лампа в моей старой спальне, напольные часы в библиотеке, витрина в гостиной. Но в моем сне птицы в витрине были настоящие. Я слышала, как их крылья бьются о стекло.

Я проснулась от дыма, клубившегося в комнате. Окон у меня в спальне не было, а когда я открыла дверь в коридор, дым повалил еще гуще. У него был странный сладкий запах. Лицо обдало волной жара. Кондиционеры не работали, свет не горел.

Я позвала папу. Со стороны кухни доносился треск пламени. Я окликнула его снова и закашлялась.

В ванной я намочила полотенце и обвязала им голову. Сделала пару глотков из крана, но струйка воды быстро истончилась, а потом и вовсе пропала.

В ванной окна тоже отсутствовали. Вся центральная часть кондоминиума была без окон — стандартная планировка для приморских районов многоквартирных домов, как я тогда выяснила. «Прямой вид на воду» — главный козырь продавцов, хотя квартиры там напоминают собачью конуру.

Я набрала побольше воздуха в легкие и помчалась в папину комнату. Дверь ее была открыта, и в комнате, насколько я могла видеть в дыму, никого не было.

Задержав дыхание, я метнулась в гостиную, чтобы отпереть балконную дверь. Я дернула ручку, но она не подалась. Я нажала кнопку, чтобы открыть противоураганные ставни. Ничего не произошло.

«Думай, думай медленно», — сказала я себе. Но сознание ускорялось вместе с пульсом. Легкие пылали, я начала задыхаться. На четвереньках я выбралась из гостиной, проползла в кабинет и попыталась открыть ставни там. Ничего.

«Просто электричество отключили, — уговаривала я себя. — В шторм электроэнергию всегда отключают. Нет ничего особенного в том, чтоб остаться без электричества».

Я поползла в конец комнаты, расположенной дальше всех от двери, а в голове у меня вертелось: «Ничего особенного. Ничего особенного. Ничего».

— Мы рождаемся только раз.

Мае говорит, что это были мои первые слова в больнице. И она говорит, что в ответ спросила:

— Разве он не рассказывал тебе о реинкарнации?

Но я сомневаюсь, чтобы она на самом деле так ответила. Не до шуток ей было. Я почти неделю пролежала в барокамере на ПВЛ (принудительной вентиляции легких). Процедуры проводились через определенные промежутки времени, и в течение первых двух я была без сознания. В процессе третьей пришла в себя, проснувшись в чем-то наподобие прозрачного цилиндрического гроба.

Тело мое окружал стопроцентный кислород, всасывающийся в кровь и ткани тела в концентрациях гораздо выше нормальных. Все это мне рассказывала во время третьей процедуры медсестра, медленно и четко произнося слова в подсоединенный к барокамере микрофон.

Когда вновь обрету способность соображать и говорить, подумалось мне, я задам сотни вопросов по поводу этого способа лечения. Я гадала, знает ли о нем пана. А вдруг кровь нам станет вовсе не нужна, если у нас дома будут собственные стеклянные гробы? Потом я задумалась, где наш дом.

— Глаза у нее открыты, — услышала я голос медсестры. — Она пытается что-то сказать.

А затем на той стороне палаты появилось мамино лицо.

Ее голубые глаза смотрели весело и устало.

— Не пытайся говорить сейчас, солнышко, — сказала она. — Просто дыши.

«Что случилось? — послала я ей мысль. — Где папа?»

«Был пожар», — начала она.

«Уж это-то я знаю!» — Если она видит слова, эти должны быть багровыми.

«Не язви, — откликнулась она. — Похоже, тебе полегчало».

Я открыла рот, но она сказала:

— Цыц. Твой отец жив.

В том, что мы называем «кино», доктор Ван Хельсинг делает заявление, которого вы не найдете в романе Брэма Стокера: «Сила вампира в том, что люди в него не верят».

Для многих вампиров это утверждение больше, чем любимый афоризм, — это ключевой догмат философии бессмертных. Несмотря на все доказательства противоположного, людям спокойнее изобретать самые запутанные теории, отрицающие наше существование, нежели признать тот факт, что мы делим с ними планету. Мы здесь и не собираемся никуда деваться.

Отец, восстанавливаясь после ожогов третьей степени, перенес трахеотомию и пересадку кожи, в которых вовсе не нуждался. Доктора не могли принять то, что видели их глаза: обнаруженный без сознания и сильно обгоревший в ревущем химическом пламени, он отделался минимальными повреждениями легких и кожи и стремительно выздоравливал. Однако его держали под наблюдением в реанимации и никого к нему не пускали.

День рождения я отпраздновала в больнице. Торт со свечками мне привезли на каталке.

В качестве подарка мне позволили впервые после пожара повидать папу. Мама вкатила меня к нему в палату, уставленную подсоединенными к его телу мониторами. Очертания его тела под покрывалом были слишком тонкими для такого высокого мужчины. Он спал. Я никогда прежде не видела его спящим. Ресницы, длинные и темные, лежали у него на щеках — как крылья бабочки, подумала я.

Он открыл глаза.

— Крылья бабочки? — недоверчиво произнес он.

Мы с мае рассмеялись, и он улыбнулся — своей настоящей улыбкой, а не ученой.

— С днем рождения, — мягко сказал он. — Фейерверк состоялся несколько преждевременно.

Я старалась не задавать вопросов, но мозг все равно их генерировал.

— Не знаю, — ответил он, когда я спросила: «Кто устроил пожар?»

— Не знаю, — повторил он, когда я спросила: «Кто нас спас?»

— Ну, на этот вопрос нетрудно ответить, — сказала мае. — Я. С помощью лучшей пожарной команды Сиеста-Ки.

Мае ехала по I-4 под, как она выразилась, «ужасным дождем», когда получила мой первый «сигнал бедствия».

— Ты не могла дышать, — сказала она. — Это я поняла так же ясно, как если бы ты еще не родилась. — Она обернулась к отцу. — Помнишь тот раз, когда у нее ускорилось сердцебиение, и ты решил, что у нее внутриутробный стресс? А я сказала тебе, что нет, уж я бы знала, если бы это произошло.

— Не является ли идея о подобном знании в некотором роде штампом? — Тон мой был максимально невинен.

Она потерла глаза.

— Похоже, ты идешь на поправку.

Отец поднял было руку, но потом взглянул на прилепленную пластырем внутривенную иглу. Он подумал, не выдернуть ли ее, но мы с мамой дружно сказали:

— Нет!

— Ладно, — сказал он. — Иголка остается. Но только пока Сара рассказывает историю в линейной прогрессии, без тысячи лирических отступлений. Это возможно?

Она постаралась.

Прибыв в Сарасоту, мама обнаружила, что светофоры не работают и только редкие уличные фонари еще горят. Ее фургончик был единственным транспортным средством на дороге, и она пролетала перекрестки на полной скорости, чувствуя себя анархисткой.

Она извинилась за не относящееся к делу сравнение. Но ей всегда было интересно, каково было бы почувствовать себя анархисткой.

Когда она доехала до «Ксанаду» (отец покачал головой при упоминании этого названия), пламя, вырывающееся из квартиры номер тысяча двести тридцать пять, было видно с улицы. Лифты не работали, и в любом случае она знала, что дверь в кондоминиум заперта. Ключа у нее не было, равно как и мобильника, но она вспомнила, что видела пожарную часть на пересечении Миднайт-пасс и Бич-роуд. И поехала туда.

— Они сидели у себя на станции и смотрели метеоканал, — сказала она. — Около часа назад они уже потушили один пожар… — Она взглянула на отца. — Ладно, я не стану вам об этом рассказывать.

Когда пожарные машины прибыли к «Ксанаду», грузовик с выдвижной лестницей стал объезжать здание, а второй экипаж отправился наверх пешком, таща на себе огнетушители, брандспойт и другое оборудование. Они велели ей оставаться на улице, но она последовала за ними.

— Послушная, как всегда, — вставил отец.

Тут в палату вошла медсестра в ярком цветастом халате. Отца передернуло от такого дизайна, и он закрыл глаза.

— Гостям пора уходить, — улыбнулась нам медсестра самым неискренним образом.

Мама вздохнула и резко загипнотизировала ее.

— Всего на несколько минут, — сказала она. — Только доскажу. Ну вот, одни пытались проникнуть сквозь металлические ставни сзади, другие топорами ломали переднюю дверь. Пожарники Сиеста-Ки произвели на меня огромное впечатление, особенно ребята с тринадцатой подстанции. Они каким-то образом содрали ставни и разыскали Ари в кабинете и вынесли ее в такой штуке, похожей на корзину. Или люльку? Как это называется? Неважно.

— А ты был первым, кого нашли мы. — Она посмотрела на отца так, будто вот-вот заплачет. — Ты был в жутком состоянии. Гораздо худшем, чем сам знаешь кто, не говоря уже об Ари. Ты был черный от сажи, а эти ожоги на спине, ох…

— Кто «сам знаешь кто»? — Его плечи оторвались от подушек, как будто он пытался сесть.

В жизни не видела, чтобы папа кого-то перебил. Он всегда говорил, что, вне зависимости от крайности ситуации, грубость непростительна.

— Лежи. — Мама протянула руки, словно чтобы толкнуть его, и его плечи упали обратно. — Малкольма. «Сам знаешь кто» — это Малкольм. Ты слишком слаб, чтобы читать мои мысли.

— Он был там? — удивилась я.

— Его обнаружили в коридоре, недалеко от твоего отца. — Глаза ее были прикованы к его лицу, на меня она не смотрела. — Разве ты не знала? Тебе никто не сказал?

— Как он проник внутрь? — спросил папа в пространство.

— Должно быть, сделался невидимым, — предположила я. — Он мог войти, когда я выносила мусор. Потом, когда огонь добрался до него, отвлекся и снова сделался видимым. Но папа мог не разглядеть его в дыму.

— Думаю, его впустил Рафаэль. — Мае откинула волосы за спину и одернула блузку.

— Я никого не видел. — Папа снова поднял руку, с отвращением глядя на внутривенную иглу. — Я проснулся от дыма в комнате. Обнаружил огонь возле кухни и попытался потушить его, но он распространялся слишком быстро. Дым стоял невозможный.

— Этиловый эфир, — пояснила мама. — С него все и началось. Пожарные нашли в кухне канистру. Кто бы это ни затеял, он подошел к делу капитально. Даже вынул батарейки из запасного выключателя для противоураганных ставен.

— Это дело рук Малкольма, — заявила я. — Все сходится.

— Полагаю, это мог быть и Деннис, — возразил отец. — Но я склонен согласиться с тобой — больше похоже на Малкольма. Почему он не ушел, когда запылал огонь?

— Подозреваю, хотел понаблюдать. — В голосе мае звучала горечь.

— Где он сейчас? — Я надеялась, что он мертв.

— Кто знает? — Лицо у мамы сделалось отрешенным. — Его положили в скорую, чтобы отвезти в больницу, но каким-то образом потеряли его. Когда санитары открыли двери, фургон был пуст.

— Сбежал. — Папа обмяк на подушках и закрыл глаза.

— Тебе надо отдохнуть.

Мае разбудила медсестру, и мы пожелали отцу спокойной ночи.

Вернувшись к себе в палату, я рассказала маме о ссоре в день пожара — и о выражении лица Малкольма, когда тот уходил.

Она не выказала удивления.

— Да, он любит Рафаэля. Я уже много лет об этом знаю.

И лицо ее и голос, когда она произнесла это имя, сказали мне, что она тоже любит папу.

ГЛАВА 19

Жарким днем после обеда, примерно месяц спустя, мы с Харрисом лениво валялись в гамаке на передней террасе дома в Киссими, принадлежавшего друзьям мае. Хозяева уехали на весь день в Орландо, и дом был полностью в нашем распоряжении. Вентилятор над головой перемешивал воздух, создавая относительную прохладу, и мы через длинные, коленчатые соломинки потягивали лимонад из высоких стаканов.

Я писала в дневнике. Харрис листал альбом по искусству «Величайшие полотна мира».

Ураган Барри не пощадил Хомосасса-Спрингс. «Запредельной синевы» больше не существовало. По рассказам мае, нагонная волна с реки уничтожила большую часть дома, а все деревья и кусты были вырваны и разнесены в клочки смерчами. К счастью, всех животных благополучно эвакуировали, даже пчел, чьи ульи перед бурей перенесли из поместья на более высокое место и укрыли. Статуя Эпоны тоже пережила удар стихии и в настоящее время украшала парадный вход дома, где мы остановились.

Мае с Дашай сидели допоздна, обсуждая возможность восстановления дома. Они уже дважды ездили в Хомосассу, и каждый раз возвращались в Киссими со спасенными предметами и ворохом новостей. Бар «У Фло» и «Речной приют» лежали в руинах, ни крыш, ни стен, окна, хоть и забитые на этот случай фанерой, разлетелись вдребезги. Обезьяний остров превратился в голую скалу, его деревья и веревочные мостики исчезли. Маяк обнаружили плавающим в реке в нескольких милях оттуда.

Вот и сегодня они час как уехали, чтобы по новой оценить масштабы бедствия и немного прибраться. Они звали меня с собой. Я отказалась. Я не хотела видеть разрушения.

Папа отбыл в Ирландию. Он прислал мне открытку с видом острова на озере и написал на обороте: «Покой снисходит по капле», строчку из стихотворения Йейтса «Остров Инишфри». После затянувшегося выздоровления в больнице он решил, что Флориды с него хватит. Рут уехала на летние каникулы, а папа вылетел в Шеннон на разведку и, возможно, подыскать место для нового дома. Он звал меня с собой. Это предложение я тоже отклонила. Мне требовалось время, чтобы привести мысли в порядок.

Впервые в жизни я задумалась о будущем. Поступлю ли я в колледж? Или пойду работать? Я уже несколько месяцев не общалась с подростками. Став «иной», я утратила своих сверстников, своих друзей.

По крайней мере, смертных друзей. В какой-то момент Харрис ткнул меня локтем в бок и указал на репродукцию в альбоме — «Леди Шалотт» Джона Уильяма Уотерхауса. Мне подумалось, что это мог бы быть портрет моей матери, и Харрису тоже. Довольный сходством во мнениях, он снова откинулся на свой край гамака, а я вернулась к своим размышлениям.

Я думала, появится ли у меня когда-нибудь бой-френд. Мы с Майклом еще несколько раз говорили по телефону, но тем для беседы находилось все меньше. Я не могла сказать ему, что знаю, кто убил Кэтлин, и это знание сдерживало меня в разговорах.

И Малкольм где-то бродит. А вдруг он всю жизнь будет меня преследовать?

Или я проведу всю жизнь, пытаясь примирить родителей? Я не знала, как обстоят дела между ними. Папа уехал в Ирландию, не сказав мне ничего. Когда я спросила маму, лицо ее сделалось загадочным.

— Лето еще не кончилось, — ответила она.

У главных ворот прозвенел звонок, и я была рада прервать раздумья.

— Сиди здесь, — велела я Харрису.

Ему было позволено остаться с нами на лето, в качестве подарка для меня. И, по правде говоря, похоже, Флорида ему теперь больше нравилась. Джоуи пару недель назад отправили в реабилитационный центр, и, судя по первым сообщениям из Панамы, он просто расцвел там.

Я направилась по подъездной дорожке к воротам, нисколько не жалея, что меня потревожили, по пути махая пасущимся в загоне лошадям. Из-под куста сладкой оливы вынырнула Грэйс и соизволила последовать за мной, часто останавливаясь понюхать землю или умыться.

Но когда я увидела человека у ворот, сердце у меня упало. На дороге стоял агент Бартон и разговаривал по мобильнику. Костюм у него был слишком темный для флоридского лета, и на лбу блестел пот. Позади него жужжал на холостых оборотах белый «форд-эскорт».

За десять метров до него я выработала стратегию.

Он убрал телефон в карман.

— Мисс Монтеро! — пророкотал он. — Давненько мы не виделись.

Я продолжала идти к нему. Я открыла ворота.

— Не желаете зайти в дом? — Я постаралась придать голосу детскость и веселье. — Мамы нету, но она скоро вернется. Мы здесь остановились у друзей. Наш дом снесло ураганом.

Надо отметить, что на мне был купальник-бикини, потому что он это заметил. «А детка-то растет», — подумал он.

Он улыбнулся.

— Я объезжал район и услышал, что вы здесь…

— Где это вы услышали?

Но его мысли и так сказали: он проследил один из моих звонков Майклу.

— Да, кто-то сказал. Ну и мы подумали, может, у вас появились новые догадки относительно смерти вашей подруги Кэтлин. Вы так неожиданно покинули Саратогу.

— Мне надо было навестить маму. — Я держала ворота полуоткрытыми.

Он думал, что войти в дом было бы стратегически выгодно, но при этом рискованно. Лучше делать это в присутствии взрослых.

— Вы точно не хотите зайти? В доме прохладнее.

Он хотел. Но не двинулся с места.

— Нет, так нормально. Кстати, я с прискорбием услышал о кончине вашего отца.

Ни тени скорби он не испытывал.

— Спасибо, — сказала я. — Но, понимаете, он не умер.

У него тут же завертелось множество мыслей, поскольку он всю дорогу не верил в папину смерть. «Мужчина в расцвете сил и умирает так внезапно. Но никаких признаков грязной игры».

— Не умер, — повторил он. — Вы хотите сказать, что он жив по-прежнему?

— «Он жив, он пробудился. Смерть мертва»,[37] — процитировала я.

«Она что, спятила?» — подумал он.

«Нет, — хотелось мне сказать ему. — Просто мне четырнадцать».

Я прочла еще несколько строчек, распахнув глаза и призвав на помощь весь диапазон моего голоса:

Мир! Он не умер — только превозмог Сон жизни, сон, в котором истязаем Мы все самих себя среди тревог; Сражаться с привиденьями дерзаем.

Агент Бартон явно не читал поэму Шелли «Адонаис».

«Бедный ребенок, — думал он. — Свихнулась. И неудивительно, учитывая все, через что ей пришлось пройти».

Я могла еще долго продолжать. Могла бы прочесть наизусть поэму целиком. Или сказать ему: «Кстати, мой папа вампир. И мама тоже. И я». Могла сказать ему, кто убил Кэтлин.

Могла рассказать ему о пожаре. Следователи не были уверены, устроил его Малкольм или такую форму приняла месть Денниса. Может, агент Бартон сумел бы в этом разобраться. А может, выяснил бы, кто положил розы на папину могилу.

Я могла бы рассказать ему, как выглядит мир в четырнадцать лет с точки зрения вечности.

Вместо этого я повторила:

«Мир! Он не умер — только превозмог».

Я печально улыбнулась ему. В искусстве сбивать с толку нет лучшего оружия, чем поэзия.

— Да, — сказал он. — Мир. — Растопырил пальцы вскинутой правой руки буквой V, развернулся и направился к взятому напрокат белому автомобилю. Я слышала, как он думает: «Это дело никогда не закрыть».

И я повернулась и пошла по дорожке обратно к дому, за мной семенила Грэйс. Полежу в гамаке, помечтаю, а там и вечер. На данный момент этого довольно.

ЭПИЛОГ

Давным-давно, когда отец сказал мне: «К сожалению, вампиры редко записывают факты», — я подумала: «Ну, я-то свое дело делаю».

Но я решила перестать вести дневник. Я зафиксировала на бумаге все имеющиеся у меня факты, и настала пора понять, что с ними делать; отступить на два шага и рассмотреть мозаику как целостную картину, со светом, мраком и тенями. Позже я переписала все полезные части в этот новый блокнот.

Мне бы хотелось думать, что кто-нибудь прочтет мои записки и найдет их полезными, — что их прочтешь ты. Я посвящаю эту книгу тебе, ребенок, который, надеюсь, однажды у меня родится. Может, тебе будет легче расти, чем мне. Может, эта книга пригодится тебе.

Возможно, однажды ее прочтут и смертные. Как только они сделают первый большой шаг — поверят в наше существование, — возможно, они начнут понимать нас и относиться к нам терпимо, даже ценить нас. Я не настолько наивна, чтобы воображать полную гармонию между нами, и понимаю теперь, что моя жизнь никогда не будет «нормальной».

Но представьте себе, что бы могло получиться, почувствуй мы все себя гражданами мира, преданными идее общего блага. Вообразите, как мы забыли бы о себе, забыли бы, что мы смертные и «иные», и вместо этого сосредоточились бы на наведении мостов через разделяющие нас пропасти. Думаю, я сумела бы помочь в этом, служа своего рода переводчиком между двумя культурами.

В последней главе «Уолдена» Торо писал: «Каждый вбитый гвоздь должен быть заклепкой в машине вселенной, и в этом должна быть и твоя доля».

Таков мой план: так или иначе продолжать работу.

Грэйс по-прежнему со мной, а Харрис отбыл в заповедник в Панаме, чтобы заново научиться быть диким. Найдется ли когда-нибудь заповедник для нас?

БЛАГОДАРНОСТИ

Сердечное спасибо друзьям и знакомым, которые дарили мне вдохновение, делились информацией и оказывали всяческую поддержку в процессе рождения этой книги, — Теду Деннарду из фирмы «Пчела Саванны», Стейси Богдан, Шейле Форсайт, Мэри Пат Хайленд, Анне Лиллиос, Адаму Пери, Кристи Смельцер и Шэрон Уиссерт. Спасибо Клэр Хаббард, Кэйт Хаббард, Мэри Джонсон, Тайсону Пью, Пэт Рутин и особенно Робли Уилсону за то, что нашли время прочесть и прокомментировать рукопись. Отдельная благодарность Марси Познер, моему агенту, и Денизе Рой, моему редактору, за их выдающиеся таланты и настоящую дружбу; Ребекке Дэвис и Лее Василевски из «Саймон энд Шустер» — за весело и эффективно организованную рекламу и маркетинг, и Фуксии Макинери из «Пирс-стрит консалтинг» — за изысканный дизайн сайтов.

Примечания

1

«Уолден, или Жизнь в лесу» — роман американского писателя-утописта Генри Торо. (Прим. перев.)

(обратно)

2

Натаниэль Готорн (1804–1864) — классик американской литературы, автор романа «Алая буква», родоначальник американской новеллы. (Прим. перев.)

(обратно)

3

«Конверт» — известная американская фирма по выпуску спортивной одежды. (Прим. перев.)

(обратно)

4

Перевод А. Сергеева. (Прим. перев.)

(обратно)

5

Перевод В. Рогова. (Прим. перев.)

(обратно)

6

Алексис Токвиль (1805–1859) — видный французский социолог, историк и политический деятель, лидер консервативной Партии порядка, министр иностранных дел Франции (1849). (Прим. перев.)

(обратно)

7

Джон Дальтон (1766–1844) — английский физик и химик, сыгравший большую роль в развитии атомистических представлений применительно к химии. Открыл несколько законов, получивших позднее его имя. Также именем Дальтона назван дефект зрения — дальтонизм, которым страдал он сам и который описал в 1794 году. (Прим. перев.)

(обратно)

8

Перевод В. Топер. (Прим. перев.)

(обратно)

9

Мочика или моче — доколумбовая культура в Южной Америке, существовавшая с I по VIII век на побережье Перу. (Прим. перев.)

(обратно)

10

Евангелие от Иоанна, 6:53–54.

(обратно)

11

Помни, человек, что ты есть прах и в прах возвратишься (лат.) (Бытие, 3:19). (Прим. перев.)

(обратно)

12

Монин Блю Кюрасао (Monin Blue Curasao) — кластичс-ский ликер, завоевавший большую популярность благодаря насыщенному вкусу и экзотическому голубому цвету. Родина этого напитка — остров Кюрасао, входивший в состав голландских островов Вест-Индии (в Карибском море). (Прим. перев.)

(обратно)

13

«L'Heure Bleue» (фр.) — знаменитые духи фирмы Guerlain. Название в переводе означает «Голубой час» и призвано напоминать о голубоватой дымке, которая окутывает Париж в сумерки. (Прим. перев.)

(обратно)

14

Адденбрукский госпиталь — большой научно-исследовательский больничный комплекс в Кембридже, тесно связанный с Кембриджским университетом. (Прим. перев.)

(обратно)

15

«Так возвеселимся же, покуда молоды» (лат.) — начальные строчки средневекового студенческого гимна. (Прим. перев.)

(обратно)

16

Пэйсли — город в Шотландии и кашемировая ткань с орнаментом «индийский огурец», которую там производят. (Прим. перев.)

(обратно)

17

Бертран Рассел. Завоевание счастья. Ч. 2. (Прим. перев.)

(обратно)

18

1,8 кг. (Прим. перев.)

(обратно)

19

Такос — блюдо мексиканской кухни, горячие свернутые маисовые лепешки с начинкой из рубленого мяса, сыра, лука и бобов с острой подливой. (Прим. перев.)

(обратно)

20

Знаменитая британская рок-группа, образованная в 1976 году, родоначальники пост-панка 1970-х. (Прим. перев.)

(обратно)

21

Буррито — блюдо мексиканской кухни, лепешка с начинкой из мяса, сыра или бобов. (Прим. перев.)

(обратно)

22

Al fresco (ит.) — на свежем воздухе. (Прим. перев.)

(обратно)

23

Имеется в виду коктейль «Кровавая Мэри», состоящий из водки с подсоленным томатным соком. (Прим, перев.)

(обратно)

24

Послание Павла к Филиппинцам, 4:7. (Прим. перев.)

(обратно)

25

Чабер — род растений семейства яснотковых. Известно около 130–200 видов чабера. Чабер добавляют в супы, мясо, соусы, бобовые блюла. В нашей стране в кулинарии употребляют чабер горный и чабер садовый, или, как его иногда называют, душистый. (Прим. перев.)

(обратно)

26

Махи-махи — морской карась, рыба семейства агаровых, распространена преимущественно в тропических и субтропических частях всех океанов и прилегающих к ним морях. (Прим. перев.)

(обратно)

27

Вегетарианцы, употребляющие в пищу рыбу и морепродукты. (Прим. перев.)

(обратно)

28

Пер. З. Александровой. (Прим. перев.)

(обратно)

29

Из письма Карлу Зеелигу, биографу Эйнштейна, 11.03.1952. (Прим. перев.)

(обратно)

30

Королева Мэв (Медб, Маэва) — персонаж ирландского эпоса, королева Коннахта. В позднесредневековой традиции — королева фей. (Прим. перев.)

(обратно)

31

Sang froid (фр.) — замороженная кровь. (Прим. перев.)

(обратно)

32

Джон Дьюи (1859–1952) — американский философ и педагог, представитель философского направления прагматизма. Центральное понятие философии Дьюи — понятие опыта — всего того, что имеется в человеческом сознании, как врожденное, так и приобретенное. (Прим. перев.)

(обратно)

33

Перевод А. Дерябина. (Прим. перев.)

(обратно)

34

Джонни Кэш (1932–2003) — американский певец, ключевая фигура в музыке кантри второй половины XX века. Благодаря своей музыке, стилю жизни на сцене и вне ее заслужил авторитет среди большого круга любителей музыки, далеко за пределами жанра кантри. (Прим. перев.)

(обратно)

35

«Найн-инч нэйлс» (Nine Inch Nails) — американская индастриал-группа, созданная Трентом Резнором в 1988 году. Музыка NIN охватывает большой диапазон жанров, сохраняя при этом характерное звучание, достигаемое использованием электронных инструментов и средств обработки звука. (Прим. перев.)

(обратно)

36

Бертран Рассел. Завоевание счастья. Ч. 2. (Прим. перев.)

(обратно)

37

Перевод В. Микушевича. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

Сьюзан Хаббард . «Иная»

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . В ОТЧЕМ ДОМЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ . НА ЮГ

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . ЗАПРЕДЕЛЬНАЯ СИНЕВА

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

    ГЛАВА 17

    ГЛАВА 18

    ГЛАВА 19

  ЭПИЛОГ

  БЛАГОДАРНОСТИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте