«Черные сказки про гольф»

Жан Рэ Черные сказки про гольф

72 лунки… 36… 72

Когда прибыла телеграмма: «Кубок Сифелл будет разыгрываться в 36 лунок», а мячик лежал у девятнадцатой лунки на поле клуба «Блю Сэндз», в клуб-хаузе возник шум.

— Если обезьянничать, так уж лучше по-людски, — промолвил полковник Ридинг.

Каждый понял резкую реплику, но никто его не поддержал. Ридинг намекал на знаменитый Кубок Принца Уэлльского, который некогда разыгрывался в 72 лунки, а теперь в 36…

Произнося эти оскорбительные для многих слова, Ридинг думал не о себе, а о своем друге Джильберте Хее.

Шансы Джила Хея были весьма высоки, если предстояло совершить четыре круга. Он относился к тем классным гольфи-стам, которые не в силах показать истинную форму в начале соревнования. Он был даже психологом гольфа и во время своих выступлений вышучивал своих соперников:

— Гиганты, идущие на убыль после тридцать шестой лунки[1] и превращающиеся в карликов после пятьдесят четвертой.

Хею было необходимо примерно три круга, чтобы начать блистать, а вернее взорваться, как говорили его поклонники. Ридинг обернулся к секретарю.

— Стоун, вы можете сообщить мне имена тех, кто записался на Сифелл?

— От нас будет только Джильберт Хей, — ответил Стоун.

— Знаю… А другие? Такая лисица, как вы, могла бы вытянуть нужные сведения из своих коллег.

— Н…ет, — проворчал Стоун.

Но Баттинг, юнец, только что принятый в клуб и с трудом переносивший виски, воскликнул:

— Он крутит хвостом, а вернее врет! Попросите показать клочок розовой бумаги, на котором записаны имена!

Стоун скривился, выдавая гримасу за улыбку. Он ненавидел Джильберта Хея и ненавидел Ридинга, но боялся их. А Баттингу не следовало произносить этих слов, ведь молодой человек уже задолжал ему двадцать фунтов.

— Если это вас интересует, полковник Ридинг, вот они, эти имена, — сказал он, вытаскивая из кармана розовую бумажку. — Но должен вам заметить, что официальный список еще не опубликован, а жеребьевка состоится лишь на будущей неделе.

— Конечно, — проворчал Ридинг.

Он пробежал глазами список.

— Тори, Гилхрист, Этви, Уэсли, Бейрд…

Он вернул листок Стоуну, и тот снова скривился.

— Хей не поедет на Сифелл, — сказал он.

Сзади раздался тихий, но твердый голос президента клуба Госкетта:

— Простите, полковник Ридинг, но Хей поедет на Сифелл.

Ридинг медленно развернулся вместе со стулом, и его взгляд встретился со взглядом Госкетта. Несколько секунд они вели молчаливую дуэль, затем президент опустил глаза.

— Что, Ридинг, молчим? — усмехнулся Баттинг.

— Господин Баттинг, — произнес Госкетт, — я бы попросил вас…

— Просите святых, а не меня, — вскинулся юный упрямец, — я вас и слушать не буду. Я голосую за Ридинга и Хея. И Хей не поедет на Сифелл, поскольку их треклятые 36 лунок дают шанс только тем ничтожествам, которые перечислены на розовой бумажке Стоуна, а Хей становится королем только с тридцать седьмой лунки.

— Хотя вы и весьма недавно играете в гольф, однако, в курсе дела, господин Баттинг, — в голосе президента звучала ирония.

— Ну и ну! — воскликнул юнец. — Я разбираюсь в этом не лучше зебры, но мне об этом сказал Крофтс. Итак?

Стоун побледнел. Среди ненавидимых им гольфистов, Крофтс, секретарь Тауэр Гольф-клуба, был самым ненавидимым.

Воцарилась тяжелая тишина; четыре гольфиста, сидевшие за дальним столом, встали, быстро попрощались и покинули зал.

— Доброй ночи, Фринтон! — крикнул вслед им Баттинг… — Привет Мэйзи, и не разрешайте красавцу Майку садиться в свой чудный «моррис», купленный по случаю, иначе вам придется возвращаться в Лондон на такси.

Его слова были обращены к молодой женщине, курившей длинную сигарету, облокотившись на стойку бара.

— Предпочитаю возвращаться на «бентли», — ответила она.

— Боже, Ридинг, она обращается к вам, а вернее к вашей машине, — комически простонал Баттинг. — Если бы она назвала «ягуар», она была бы моей клиенткой.

— Баттинг, — негромко сказал Ридинг, — на такси придется возвращаться вам. Вы оставите свой «ягуар» в гараже, ибо первое же дерево превратит вас в бифштекс.

— Никто здесь не имеет права приказывать мне, — икнул молодой человек, — за исключением Ридинга-мудреца. Я подчиняюсь… Эй, Джимми, рыбье отродье, быстро такси. Мне надоело лицо валета пик нашего президента!

Госкетт пропустил оскорбление мимо ушей: отец Баттинга был владельцем поля Блю Сэндз и не скупился в расходах на клуб.

Когда Ридинг прогревал двигатель, на его руку легла ладонь.

— Поскольку вы, полковник, возвращаетесь в Лондон, могу ли я попросить подвезти меня? — спросила Мэйзи Даунер.

— Охотно, — ответил Ридинг, отводя взгляд.

И про себя подумал:

«Она сегодня в форме. Чем же ей сегодня насолил Фринтон?»

Майк Фринтон, элегантный красавец-гольфист, открыто ухаживал за Мэйзи Даунер, и это ей, похоже, нравилось.

Словно прочтя его мысли, она сказала:

— Я разозлилась на Майка за то, что он не встал на вашу сторону, когда вы так твердо заявили, что Хей не поедет на Сифелл.

— Благодарю вас, мисс Даунер, — холодно ответил Ридинг, — но мне это, напротив, нравится. Поддержи он меня, это было лицемерием с его стороны — он ненавидит Хея и обрадовался бы его поражению.

— Хея ненавидят все, — пробормотала девушка.

— Поскольку он — личность, а в Сэндзе вместо истинных гольфистов остались только фанфароны, снобы и краснобаи.

— Но вы не фанфарон, не сноб и не краснобай, — возразила она.

— Увы, я не играю в гольф, — горько ответил полковник.

…С войны он вернулся на протезе и с простреленным легким, иногда его подводило и сердце.

Мзйзи Даунер мечтательно добавила:

— Кубок Принца Уэлльского… Чемпионат Шропшира… Кубок Дальтона… Кубок Миллэнд Роя…

— Прошу вас, — проворчал Ридинг. — Это старые победы, они умерли, как и прошлое.

— Почему вы так любите Хея? — вдруг спросила она.

— Мы вместе воевали, — просто ответил он. — Он был хорошим солдатом и стал столь же хорошим гольфистом.

— Майк Фринтон тоже принимал участие в войне, — вскинулась она.

— В интендантстве. А Госкетт служил родине, поставляя картонные ботинки. Стоун же держал в тылу столовую. Стоит ли говорить о других?

— Спасибо… Хватит…

Они миновали Числехарст и Сандридж и въехали в Лондон через Левисхэм.

— Где вас высадить, мисс Даунер? — спросил Ридинг.

Она назвала улицу неподалеку от Кенсингтон-парка, и остальную часть путешествия они проделали молча.

Когда Мэйзи вышла из машины, Ридинг развернул «бентли» и вернулся в Бермондси — ему хотелось встретиться с Джильбертом Хеем.

* * *

— Почему вам так нужен этот проклятый Кубок Сифелла? — с привычной прямотой спросил Ридинг.

Хей медленно кивнул, но не ответил.

Ридинг внимательно посмотрел на него: ему казалось, что впервые он заметил серебряные пряди на висках друга и глубокие морщины на его лбу.

— Отвечайте, майор, — кисло улыбнулся Ридинг.

— Полковник, вы можете отправить меня под арест, — столь же кисло улыбнулся в ответ Хей, — ибо я отказываюсь подчиниться вашему приказу.

Он встал и прислонился к камину, но острый взгляд Ридинга уже заметил то, что хотел заметить, — Хей пытался спрятать за спиной фотографию, стоящую на мраморной полке.

— Мэйзи Даунер, — сказал Ридинг. — Я только что с нею расстался.

— Да будет так, — пробормотал Джильберт, — вы увидели…

Теперь я могу вам ответить. Я не поеду на Сифелл.

— Ах!

Хей, не говоря ни слова, протянул другу телеграмму: «Кубок Сифелл разыгрывается в 36 лунок».

— Сегодня вечером я уже видел эту мерзость, — воскликнул Ридинг.

— Итак я не еду, — повторил Хей.

— Именно это я заявил в клубе, но Госкетт сказал, что вы поедете. Вы знаете, что это означает?

— Да… Правила Блю Сэндз разработаны в героические времена и категоричны в этом плане. Я буду исключен.

— И Госкетт запретит вам появляться на любом поле.

— Знаю…

Джильберт Хей помолчал, потом тихо спросил:

— Что вы думаете о мисс Даунер?

— Э-э-э… Она красива и хорошо играет в гольф. Она немного флиртует с Фринтоном, но я уже спращивал себя, зачем она появилась в Блю Сэндз?

— Ответ прост, — с трудом выговорил Хей. — Мисс Даунер — посланница Торпа, Гилхриста, Мейзона…

Ридинг с трудом удержался от выражения удивления.

— Это гипотеза?

— Нет, истина. Мне сообщил ее Крофтс.

— Тори энд Компани, — проворчал Ридинг. — Вероятные победители Сифелла и его 36 лунок.

— Этот триумвират состоит в Найрока-клубе, который соседствует с Блю Сэндз. Вам ясно?

— Не очень.

— Их поле в ужасном состоянии, а касса пуста, как выеденная устрица. Найрока — вампир, который хочет проглотить Сэндз.

— Как бы ему не подавиться этим куском, — усмехнулся Ридинг.

— Вовсе нет… Мисс Даунер явилась, чтобы выйти замуж за Баттинга, и она добьется своего.

— Хей! — воскликнул Ридинг, — вы любите эту… авантюристку!

— Увы!

«Бентли» во второй раз остановился в Кенсингтоне. Мэйзи Даунер молча выслушала Ридинга.

— Все это правда, — сказала она.

— Полагаю, — холодно сказал бывший офицер, — вам это все равно, но заявляю, что презираю вас, как самую поганую вещь на земле…

Она не ответила, но протянула ему телеграфный бланк.

— Если вы нашли меня одетой, полковник Ридинг, то только потому, что я собиралась отнести это в соседнее телеграфное отделение.

«Оставить 72 лунки в Кубке», — прочел он.

— Но в этом случае… — пробормотал он.

— Джильберт Хей будет играть и останется в Блю Сэндз.

— Хорошо… Но когда вы выйдете замуж за молодого Баттинга?..

— Не стоит продолжать! Вы некогда сказали, полковник Ридинг, что гольфистка — это женщина, у которой вместо сердца «дэнлоп 65».[2] Вы подметили верно… Но такая замена во мне не произошла. Надеюсь, теперь вы понимаете…

— Вы хотите сказать, чтобы я отвез вас к Джильберту? — воскликнул Ридинг. Глаза его сверкали.

— Только этого и хочу, негодный вы человек!

* * *

В окне Джильберта еще горел свет, но Ридинг стучал напрасно, дверь осталась закрытой.

Потеряв терпение, он ударом плеча высадил дверь.

Хей сидел у стола, одна его рука лежала на фотографии Мэйзи Даунер, а вторая… В воздухе плавал сладковатый запах пороха.

Мэйзи и Ридинг опоздали.

«Гольфист» Мабюза

Содержимое небольшого пакета, который вручил мне почтальон, не очень удивило меня: ключ и карточка из бристоля[3] со следующими словами:

«Ред Чамрок стрит. 3–26 октября, вечером».

Моя торговля руанским ситцем всего лишь прикрытие; она скрывает дела, требующие осторожности и тайны. А потому я не стану ломать голову, пытаясь отыскать того, кто послал почтовую посылку — в моем сумеречном ремесле меня окружают только те люди, которым можно доверять, и они очень сдержанны в своих поступках.

Я даже не проявил любопытства и не отправился смотреть на указанный дом, ибо знал, что он стоит в старом темном проулке неподалеку от стен города и что его несколько лет назад уже предназначили на слом.

Вечер 26 октября был холодным и дождливым, в воздухе кружились тучи опавших листьев, а редкие прохожие выглядели, как скользящие тени.

Я оставил машину на углу Луга Нонн, где бродят лишь кошки, и пешком проделал две сотни ярдов, отделявшие меня от Ред Чамрок стрит.

Ветер задул фонарь на углу улицы, и я с трудом отыскал нужный дом.

Он был низок и узок, его венчали конек в виде лампочного колпака и нещадно скрипящий флюгер; белокаменный герб над дверью, похоже, восходил к первым годам царствования Тюдоров.

— Добрая старина, — сказал я себе, вставляя ключ в замочную скважину. Ключ повернулся с первого раза.

Я оказался в длинном темном коридоре, но в конце его голубел бледный квадрат — в нише стены стояла лампада. В воздухе плавал запах плесени и горячего воска.

Я толкнул дверь и с приятным удивлением проник в просторную гостиную, освещенную множеством витых восковых свечей. В широком и глубоком очаге горел костер из поленьев, а перед ним, приглашая быть гостем, стояли удобное кресло и маленький столик с бутылками и бокалами. Я наполнил стакан водкой — она показалась мне очень выдержанной, привкус янтаря приятно пощекотал мое небо знатока крепких напитков. Я пожалел об отсутствии сигар, но в душе был этому рад. Сколько раз небольшое количество табачного пепла и даже запах его выдавали человека…

Попивая маленькими глотками водку, я осматривал комнату. Стены были отделаны панелями из черного дуба, окна прятались за тяжелыми дорогими шторами, на полу лежал шерстяной ковер с высоким ворсом. Другой мебели кроме кресла и столика не было, но стоял огромный подрамник из эбенового дерева — на нем находилась картина, которую с трудом освещали свечи.

Я взял один из подсвечников и подошел к картине поближе, чтобы рассмотреть ее. И тут же отшатнулся.

Картина в тяжелой раме, с которой облезло золото, была портретом с удивительно живым лицом. Мне показалось, что он вот-вот спрыгнет с холста. Лицо вырисовывалось на фоне сельского предгрозового пейзажа.

Мужчина был невысок, но очень широк в плечах, а его громадная круглая голова едва не терялась на теле, похожем на округлый бочонок. Это ужасное тело было затянуто в темные одежды странного покроя, скорее всего старинного, но из-под них торчали обнаженные руки с невероятной мускулатурой. Кисти, больше похожие на лопасти весла, сжимали хрупкую трость с удлиненным загнутым концом. Господи! Сила, которая исходила от этих рук, была столь ужасающей, что я вновь отступил. Лицо… брр… не хотелось бы, чтобы оно приснилось в кошмарном сне.

Однако, несмотря на безобразие мужчины, произведение представляло собой истинную ценность. И тут я заметил в углу рамы сплетенную нитку из красной шерсти.

Я улыбнулся, ибо она указывала, чего от меня ждут. Эта красная нить означала — «Возьмите».

Мне оставалось лишь заняться своим ремеслом. Я тщательно обтер бутылку и стакан, а через полчаса картина была уже у меня дома в тайнике, который не отыскал бы и хитрец из хитрецов.

Прошло полтора месяца, но никто так и не явился, чтобы потребовать картину. Я был весьма удивлен, ибо подобные вещи не практикуются в нашей сумрачной профессии.

Я сказал об этом Гаесу, собрату, которому верю как самому себе.

Посылка ключа и красная нить не очень его удивили. Странной и не соответствующей нормам, показалась ему оригинальная встреча с горящим камином и водкой.

Я предложил ему взглянуть на картину, и он согласился. Но едва он увидел ее, как пришел в невероятное волнение.

— Боже! — воскликнул он. — Это — «Гольфист» Мабюза!

Если в нашей ассоциации я — человек дела, то Гаес скорее мыслитель. Он учился в университете, где получил кучу блестящих званий в том числе и в области истории искусств. Егознания частенько помогают нам. Я попросил его просветить мою черепушку.

— Мабюз был одним из величайших художников в истории, — сказал он. — В 1520 году сеньор Фитцалан, таково отчество Стюартов, вызвал его в Шотландию, где он и познакомился с Мак-Нейром… Кстати, вы играете в гольф?

Я признался, что ничего не смыслю в благородной игре.

— По мнению некоторых специалистов, — продолжил Гаес, — гольф родился в Шотландии во время войны Алой и Белой Роз. По мнению других, игра эта еще древнее. Но в те времена, когда туда приехал Мабюз, там уже возсю играли в гольф…

Чуть дрожащим пальцем Гаес ткнул в сторону картины.

— Это портрет Мак-Нейра, написанный Мабюзом. Он был великим гольфистом, игроком, которого никто не мог победить, и его репутация была столь высока, что ему прощали бесчисленные преступления.

Гаес взял лупу и приблизился к полотну.

— Господи… знаки находятся здесь, — прошептал он, сглотнув слюну, — Этого следовало ожидать, ибо Мабюз в своих произведениях не упускал ни малейшей детали… Боже!.. Боже!..

— Что вы хотите сказать, Гаес?

— Быть может, это только легенда, — ответил он. — Но даже рискуя прослыть суеверным человеком, я вам скажу все, что думаю. Ходил слух, что Мак-Нейр выгравировал на ручке своей клюшки так называемый ниблик, сочетание магических знаков, которые обеспечивали ему победу в этой благородной игре. Знаки, открытые ему Дьяволом, в обмен на его душу. Смотрите сами… Они здесь…

И я действительно увидел на клюшке странные фигурки, хорошо различимые под лупой.

— Дружище, — сказал мне Гаес, — эта картина стоит в настоящее время двадцать тысяч голландских флоринов, но я знаю не одного гольфиста, который даст за нее двойную цену при условии, что покупка останется в тайне.

— За эти значки? — иронически спросил я.

— Действительно за эти значки…

— А вы не предполагаете, кто попросил меня «забрать» эту картину?

— Быть может, — тихо ответил мой компаньон, — но мне не хотелось бы произносить его имя, ибо он может явиться на зов видимым или невидимым. Оставьте этот опасный шедевр там, где он лежит… и ждите. Это будет самым разумным. И пусть Небо хранит вас!

* * *

Письмо Мистеру Ирвину Д…

В Гольф-клуб Сент В… в Г…

«Уважаемый мистер Д.

Мое имя известно Вам. В свое время мы провели несколько совместных дел, результаты которых превысили Ваши и мои ожидания.

Поэтому я уверен в Вашем молчании. И именно поэтому я решил переслать вам странички с описанием странного приключения, случившегося со мной в ночь на 26 октября.

Ибо уже прошло пять лет, и я, как и мой друг Гаес, счищаю что „Гольфист“ Мабюза, о котором идет речь в моем рассказе, принадлежит мне отныне по праву.

Этот рассказ полностью соответствует истине. Мой друг Гаес разрешил указать его имя, а вы знаете, что он достоин абсолютного доверия. До апреля этого года вы были лучшим игроком в гольф в Соединенном Королевстве. Увы, с тех пор Ваша звезда на полях, похоже, поблекла. Седжвик, Фримантл, Парсер обыграли Вас, и я узнал, что Вы в полном отчаянии.

Картины Мабюза в настоящий момент стоят двадцать тысяч голландских флоринов, а его „Нептун и Амфитрита“ даже вдвое больше.

Предлагаю Вам своего „Гольфиста“ за две тысячи фунтов.

Примите уверения в моем наинижайшем почтении».

Р…

В одиночестве в клуб-хаузе[4]

Клуб-хауз был пуст. Лист бумаги, прикрепленный к дверям извещал, что доступ на поле закрыт на целый день, поскольку нужно было рассыпать чернозем и обильно полить траву. Старейший член клуба[5] в одиночестве сидел в баре с самого Утра и, поскольку бармен Джим отсутствовал, сам себе наливал безобидный для здоровья напиток. Такое одиночество не раз-Дражало старого игрока, ибо он мог немного помечтать.

Погода стояла чудесная, бриз, легкий словно нежное дыхание, колыхал траву; лежащий рядом с клуб-хаузом пруд блестел в Утреннем солнце, как зеркало; ласточки выделывали в воздухе тысячи акробатических кульбитов.

«Как жаль, — вслух подумал старейший член, — что сегодняшние работы отняли у гольфистов такой славный день». Он видел, как уехал тренер, с какой радостью разошлись кэдди[6] — все они были в воскресных одеждах и направлялись на праздник в соседнюю деревню.

Сегодня не с кем поговорить, даже не будет дебютантов, чтобы попросить у него совета.

Ба!.. Старейшему члену было уже за восемьдесят, он перестал орудовать драйверами[7] и паттерами[8] в семьдесят пять, но у него осталось множество воспоминаний о гольфе, чтобы день не прошел впустую.

Он снова налил себе, но добавил побольше крепкого спиртного, благо доктор Глуми, отличный врач, но посредственный игрок, верный клубу, отсутствовал и не мог наложить запрет.

Он отпил глоток, нахмурил брови, сделал еще один…

Напиток был приятным, но вкус у него был иной, чем он ожидал.

Он посмотрел на напитки, которые использовал для коктейля — джин, вермут, персиковое бренди, лимонный сок. Он не ошибся.

— Будь здесь Глуми, — пробормотал он, — он сказал бы, что в моем возрасте вкусовая ошибка извещает о появлении кучи смертельных недугов. К счастью, его нет, но мне все же не по себе…

И вдруг его лицо прояснилось; зря он обвинял утренний коктейль, просто в воздухе носился какой-то непривычный запах.

— Явный признак, что я остался гольфистом, — усмехнулся он.

Когда-то он прочел в одной весьма ученой статье, что у тех, кто играет на открытом воздухе, особенно в гольф, развиваются вкус и обоняние и частенько странно дополняют друг друга.

Он вспомнил, что Хольшэм (за три года шесть побед, в том числе Кубок Девона и Чемпионат Шропа) утверждал, что у шампанского вкус никотина, если кто-то за его столиком курил трубку.

Запах плавал в воздухе. Это не был аромат и не вонь; это была смесь того и другого.

И тут старый игрок заметил, что обычно закрытая дверь в коридор, ведущий к раздевалкам, была приоткрыта. Он тут же отклонил предположение, что запах доносился из мужской раздевалки, где всегда стоял тяжелый запах табака, резины и кожи — он буквально скапливался у пола, как углекислый газ в гротах Капри.

— А что же у леди, — начал он философствовать. — Их раздевалка должна быть столь же пуста, как и поле, и меня не смогут обвинить в нескромности, хотя в моем возрасте… А вообще, кто знает…

Однако, он колебался. Что-то раздражало его в этом запахе.

— Думаю, он мне напоминает… — пробормотал он. — Но что именно?

Он снова сел, принялся размышлять, по лицу его пробежала тень.

— Странный механизм у памяти, — ворчал он. Он обернулся к стойке и стал тщательно изучать бутылки.

«Хольшэм, почтивший своим присутствием либо рай, либо ад, однажды изобрел коктейль под названием „Любовь и Гольф“. Почему он так назвал его? Ведь в нем не было ни грана сентиментальности. Однако, напиток был неплохим. Странно, что именно сегодня я вспомнил его состав — виски… мадера… Гран-Марнье… Интересно, буду ли я чувствовать этот проклятый запах после такого огненного напитка?»

Он опустошил стакан, но запах не проходил.

— К счастью напиток придал мне мужества, ибо оно необходимо, чтобы… отправиться на разведку в женскую раздевалку! Но он никак не мог решиться. На висках его выступил пот, и ему показалось, что сотрясавшая его дрожь происходила от подспудного и странного ужаса.

Он схватил бутылку крепкой канадской хлебной водки, обдиравшей небо и обжигавшей внутренности, и поставил ее перед собой. Двойная порция показалась ему безвкусной.

— Да, теперь я вспоминаю и знаю о чем… Хм… еще стаканчик, чтобы втянуться в процесс…

Прошло, минуточку… полвека, быть может, больше… Джуди, прекрасная Юдифь Кларендон только что была представлена в Клубе. Ей было двадцать лет, она приехала из Индии, где ее отец занимал пост в свите вице-короля.

Говорили, что она несравненная гольфистка… А она была мазилой. Но как она была прекрасна!

Леди Рэншо, жена президента, однажды спросила ее, какими духами она пользовалась.

— Это не духи, — ответила Юдифь, — а запах редкого животного, розового питона, который передается тому, кто его содержит.

— Питон? — переспросила леди Рэншо, ибо была невеждой.

— Это — змея, которая живет в болотах Гоа. У меня она есть. Это красивое, доброе и верное животное, ничем не хуже пуделя.

— Запах змеи! — леди Рэншо зло усмехнулась — Ну я то обойдусь…

— Кроме того, змея должна быть самкой, — продолжила мисс Кларендон, — а они встречаются еще реже самцов, которых они убивают после любви.

Я молча выслушал этот короткий разговор. Но несмотря на его краткость, я успел влюбиться в Джуди… в мисс Юдифь Кларендон.

Старейший член снова налил себе бурбона; рука его дрожала, а пот стекал струйками по щекам.

— Неделю спустя я попросил ее руки.

Она расхохоталась мне прямо в лицо и сказала, что уже сделала свой выбор среди гольфистов и остановилась на Пиффи.

Пиффи! Жалкий красавчик, игравший в гольф из снобизма и орудовавший драйвером, как зонтиком!

Целый месяц я не появлялся на поле. Однако, влечение было слишком сильным. Я вернулся, чтобы погонять мячик.

Я направился к клуб-хаузу, где надеялся найти тренера, но вдруг меня окружил странный запах. Тренера не было, но была Джуди; она выглядела очень веселой.

— Злюка, — сказала она мне со смехом, — я вас не видела уже целую вечность. И собиралась послать вам письмо, чтобы сообщить дату бракосочетания с Пиффи!

Вечерело. Последние игроки покидали поле, а кэдди сдавали клюшки старшему кэдди.

— Прогуляемся? — предложил я.

Мы обогнули высокие холмики и уселись рядом с огромным препятствием,[9] глубоким илистым прудом. Позже его засыпали.

По небу лениво бежали низкие облака; вдали прогремел гром; на пустынное поле опустилась почти ночная тьма.

Я предложил Джуди уйти, но она отказалась.

— Сади принимает ванну, я должна дождаться ее.

— Сади?

— Мой чудесный розовый питон… Кстати, вот и он.

Около берега из воды высунулась отвратительная плоская голова.

— Иди ко мне, красавица! — крикнула Джуди.

Змея наполовину выползла из воды, посмотрела на нас ужасным взглядом, но не пожелала идти на зов.

— Из-за грозы, — заявила мисс Кларендон.

И в то же мгновение рептилия вылетела из воды словно чудовищная стрела, обвилась вокруг талии Джуди и увлекла ее в пруд.

Я решительно бросился в воду, но завяз в иле и водяных растениях.

Ни Джуди, ни змея так и не выплыли на поверхность.

— Боже, эта водка — настоящая гадость… И бутылка вроде бочонка? И что это я перед ней разоткровенничался… А запах так и не уходит…

Так вот! Я ничего не сказал. Я слишком боялся, что в мой рассказ никто не поверит, ведь все знали, что я безумно ревновал ее к этому глупцу Пиффи.

Тело мисс Кларендон нашли, но не нашли питона, и коронер[10] решил, что смерть наступила от несчастного случая.

Старейший член рывком вскочил с места и бросился к раздевалке с криком:

— Хватит разговоров… На запах!.. На запах!

Бутылка на столе была пустой.

* * *

— Он воспользовался тем, что остался один, чтобы напиться, хотя это было ему строжайше запрещено, — заявил доктор Глуми, возвращаясь с похорон старейшего члена. — Но зачем ему понадобилось умирать в женской раздевалке, ведь истинный джентльмен и ногой туда не вступит?

— Кстати о раздевалке, — сказал президент. — Мы воспользовались этим, чтобы провести генеральную уборку. И знаете, что мы нашли? Мумифицированное тело какого-то розового питона, который сдох там десятки лет назад!

— Меня это не удивляет в отношении клубной раздевалки, — усмехнулся доктор. — Если хорошенько поискать, там найдешь немало экспонатов для археологического музея!

— Это — добрая традиция, — кивнул президент. — А вы знаете, на что мы наткнулись в деле нашего бедняги старейшего члена? На письмо полувековой давности, написанное неким Пиффи, который обвинял нашего друга в убийстве некой Юдифь Кларендон.

— Это лишний раз доказывает, что сумасшедших полно повсюду, — философски промолвил доктор. — Они есть в министерствах, на университетских кафедрах. Почему бы им не быть на полях для гольфа?

Мадемуазель Андретт Фроже

Я знал, что вижу сон, что лежу в своей постели и что перед моими глазами проходят бесплотные образы. Однако, будучи в полусознании, я опасался, что сон перейдет в кошмар.

Пространство было очерчено резко, хотя цвета путались; но известно, что во сне цвета различаются плохо.

Я был на поле для гольфа. Вдали в лунках трепыхались два или три флажка.[11] Поле пересекал длинный, заросший травой холм, из-за которого виднелась крыша. Наверно, там находился клуб-хауз, но я спрашивал себя, почему конек его изогнут, как у сиамской пагоды.

«Я спрашивал?» — сказал я… Ответ был мне известен — эти пагоды возвели бонзы, уверяя, что они защищают от тигров. И я стоял перед таким маленьким храмом, совершенно чуждым полю для гольфа. Правда, во сне особого удивления никогда не испытываешь.

Небо было низким и серым, а позади холма, на горизонте, угадывалась огромная пустая равнина или темное волнующееся море, над которым опускалась ночь.

Поле было пустым. Ничто не двигалось на нем. Все казалось застывшим, и не будь ощущения трехмерного пространства, я бы решил, что разглядываю огромную гравюру.

Однако, я знал, что кто-то придет, и этот кто-то будет мадемуазель Андретт Фроже, прекрасная гольфистка-француженка, чья потрясающая победа в женском чемпионате Девона огорчила всех английских поклонников гольфа.

И тут я впервые услышал во сне звук. Это был четкий рык без всякого эха: онг-о-онг. Я узнал его. Ибо множество раз слышал вечерами в Лингорском лесу рык просыпающегося тигра, его первый призыв к охоте.

Я не обратил на него никакого внимания. Все мое внимание было отдано мадемуазель Андретт Фроже — она должна была вот-вот появиться.

Я никогда с ней не встречался, но ее фотография появилась во всех спортивных журналах того времени — высокая, тонкая, гибкая и грациозная женщина.

Я был в пижаме, но это не смущало меня, ибо черный шелк с серебряными и перламутровыми полосами не выглядел ни смешным, ни неприличным. Когда-то один китайский чиновник подарил мне такую же, но ее у меня спер слуга-аннамит.[12]

Наконец, позади меня послышались шаги, и шум их вписался в мой сон.

Не обернувшись, я спросил:

— Это вы, Андретт?

Женский голос ответил:

— Я, Энди!

Стоило обернуться, чтобы увидеть ее, но я не сделал этого и ее не увидел. Я сказал:

— Мадемуазель Фроже, хотите выйти за меня замуж? Я выиграл Кубок лорда Хаскетта.

— Конечно, и вы это знаете, — сказал голос.

На мои плечи опустились руки. Я не обернулся, но увидел эти руки, и на этот раз ощущение цвета было четким — руки были огромными и красными.

— Уберите ваши руки, — попросил я.

Она не послушалась, но вдруг руки заметались перед моими глазами, как красные всполохи. Потом приблизились к моему горлу и вцепились в него. Я ощутил, как воздух медленно вытекает из моих легких; все мое тело пронзила резкая боль; шея моя так напряглась, что уже не могла держать голову, и та болталась слева направо… Да, да, слева направо, как у тигров…

А голос невидимой Андретт звучал раскатами грома:

— Да… вы хорошо это знаете, Энди!

…Я проснулся с криком.

В рассеянном свете ночника я заметил ужасную морду рядом со своим лицом. Я завопил еще громче.

Но это была мертвая голова со стеклянными глазами.

…У подножия моей постели лежит громадная тигровая шкура.

* * *

В тот год я отдыхал во Франции.

Я выехал на машине из Рамбуйе и медленно катился по Дурданской дороге вдоль Орны, когда вдруг заметил поле для гольфа, где находилось несколько игроков. С первого взгляда я понял, что здесь играли любители.

И тут мое сердце сжалось — я заметил неподалеку домик в виде пагоды, который стоял в стороне от дороги.

Я остановил машину и вошел. Меня довольно нелюбезно принял человек в зеленом переднике.

— Здесь помещение Клуба, — проворчал он. — Постоялый двор находится в сотне шагов отсюда…

Я показал ему карточку члена Болдвиг-клуба, и он тут же стал обходительным.

— Простите… Это совершенно иное дело… Мадемуазель Фроже не простит мне, если узнает, как я неприветливо вас принял. Она вот-вот появится; сейчас она заканчивает партию с гольфистами, специально приехавшими из Парижа. Кстати, вот и она…

Мадемуазель Андретт Фроже вошла в помещение — она была невысока, но гибка и грациозна, как и на фотографиях. Бармен тут же обратился к ней:

— Мадемуазель Фроже, месье из Англии.

— А, — она подняла на меня глаза — они были огромными и такими прекрасными, что даже внушали ужас.

Потом протянула мне руку.

…Огромную красную руку — руку помощника мясника.

* * *

Отрывок из «Эха Дурдана»:

«Брак гольфистов.

Спортивные круги нашей древней провинции Юрпуа получили свой праздник. Сегодня в Дурдане состоялось бракосочетание нашей чемпионки по гольфу, мадемуазель Андретт Фроже, с сэром Андре Уэстлоком из Болдвиг-клуба в Престоне, победителем Кубка лорда Хаскетта…»

* * *

Английские вечерние газеты.

«Оллпресс» (ОП) объявляет:

«Сегодня ночью при довольно таинственных обстоятельствах был убит сэр Эндрью Уэстлок. Его нашли мертвым у подножия постели. Смерть наступила от удушения.

Труп лежал на шкуре огромного тигра, которого сэр Эндрью убил во время своего путешествия в Сиам».

Отрывок из «Ивнинг Клэрион»:

«…Известно, что сэр Уэстлок недавно развелся. Леди Уэстлок, в девичестве Андретт Фроже, известная французская чемпионка по гольфу, которая три года назад выиграла женский чемпионат Девона. После своего развода она больше не появлялась на полях для гольфа, а вернулась к своей прежней профессии. Когда-то она показывала в европейских цирках превосходный номер с дрессированными тиграми».

Влияние

Мячик рядом с лункой.

Глазом я измеряю расстояние до дюйма. Тщательно прицеливаюсь.

Самый последний биллиардист загонит такой шар в лузу своим кием.

Мячик катится. И прокатывается мимо лунки, удаляется на десять дюймов, на пятнадцать…

Я краснею, рука дрожит, крик сойки похож на издевательство над моей неловкостью.

Мой кэдди с трудом удерживается от ухмылки. У меня горят ладони от желания влепить ему пару пощечин.

Я сдерживаюсь и снова прицеливаюсь.

Мячик буквально перепрыгивает лунку.

Я отказываюсь.

Весьма возможно, что меня будут в этом упрекать, но я готов крикнуть, что мне наплевать, архинаплевать.

К черту!.. А ведь такие выражения редко слетают с моих уст.

Бутсу, мой противник в игре, рвет на клочки мою карточку, поворачивается и уходит.

Плечи его подрагивают.

Он смеется надо мной…

* * *

Я — неплохой игрок; посмотрите в справочники последних лет и вы убедитесь в этом.

А вот имени Боба Бутсу вы там не отыщете.

Он — мазила, он — стыд нашего древнего клуба, но его дед, Сэмюель Бутсу, знаменитый «Эль Бутсу» был одним из его учредителей. И когда Боб Бутсу появляется на поле, я начинаю играть отвратительно, а он…

Так вот! Когда он играет со мной, он оканчивает партию свеликолепным результатом, иногда достойным для квалификации в чемпионате.

Я мог бы избегать его, избавляться от его присутствия.

Ну нет! Он чует меня, как стервятник агонизирующую добычу.

Стоит моему «ягуару» замереть у террасы бара, как я слышу клаксон его «бентли», и он через минуту останавливается рядом с моей машиной.

Бутсу коротко приветствует меня. Он не протягивает мне руки; уже давно мы не обмениваемся традиционным рукопожатием.

Я исподтишка наблюдаю за ним. Его нельзя назвать уродом, но лицо его трудно вспомнить, настолько оно серо и безлико. У него бегающий взгляд, влажный и кривой рот; он говорит мало, а если говорит, то, чтобы ничего не сказать.

И это тусклое ничтожество выводит меня из себя, раздражает, зарождает во мне неопределенное чувство, которое я иногда считаю страхом.

* * *

Я никому ничего не говорил и никогда бы этого не сделал, не вернись в Гольф-клуб старый доктор Фенн.

Фенн долгие годы был отличным игроком, но ему пришлось отказаться от гольфа после несчастного случая в лаборатории, стоившего ему трех пальцев на левой руке.

Случайно оказавшись по соседству с клубом, он нанес визит вежливости, и тот же случай сделал его свидетелем одной из моих необъяснимых неловкостей.

Я увидел его в баре, он знаком подозвал меня.

— Что не ладится, юный Гарри Стивен? — спросил он.

Старику Фенну трудно солгать, когда он останавливает на вас свои серые глаза, острые, как кинжал.

— Ничего, док!.. и все же. Но мне лучше рассказать все у вас в кабинете…

— Так я и думал, — резко ответил он.

* * *

Я ничего не скрыл от него.

Он дал мне выговориться, и по ходу рассказа лицо его становилось все серьезнее и серьезнее, оно даже потемнело.

— Покажите ваши ключи! — вдруг сказал он.

— Мои ключи?

— Конечно! Мне кажется мои слова абсолютно ясны…

Я протянул ему ключи.

— Хм, блестят, как серебро. Я так и думал, но это еще ничего не доказывает. У вас есть свободный час?.. Да?.. Я должен позвонить в лабораторию…

Час прошел приятно. Фенн вспоминал интересные случаи из своего прошлого — прошлого гольфиста, и я почти забыл о цели своего визита к нему в кабинет.

Наконец, появился доктор Басс.

— Мой ассистент из лаборатории радиологии, — представил его Фенн.

Доктор Басс поставил на стол ящик, обтянутый кожей, и открыл панель с циферблатами.

— Счетчик Гейгера последней модификации, — сказал Фенн.

— Подойдите, Гарри…

Я повиновался. Глаза Фенна и его ассистента впились в циферблаты.

— Ничего, — пробормотал Фенн, в голосе его чувствовалось облегчение.

— Быть может, он плохо ориентирован, — заметил доктор Басе.

— Возможно, — согласился Фенн. — Северный магнитный полюс иногда влияет на опыт. Протяните левую руку, Гарри… в этом направлении и…

Басс вдруг воскликнул:.— Вот это да!

Я бросил взгляд на циферблат, к которому были прикованы его глаза — стрелка колебалась и поднималась к верхней цифре.

— Смотрите на лампочку! — завопил Фенн.

Второй циферблат налился слабым красным светом.

— Не остается никаких сомнений, — пробормотал Басе, глядя на меня, как на редкое животное.

— Ну и ну! Дорогуша… — едва вымолвил старик Фенн.

— Что это значит? — спросил я.

— Дружок… вы радиоактивны, — ответил старец.

— Быть может, он лечился с помощью радия? — предположил Басе.

— Я даже не пользовался йодом! — со смехом возразил я.

— Вы будете опасным элементом в соседстве с атомной бомбой, Гарри, — прервал меня Фенн. — Но мы еще не дошли до этого. Оставайтесь на обед, и мы побеседуем.

* * *

— Я объясняю тайну, а тайна безусловно есть, ибо в присутствии Бутсу вас охватывают странные ощущения, следующим образом, — начал старый ученый. — Вы заряжены некой природной энергией, у которой много общего с радиоактивностью. Но не считайте себя богом, ибо сегодня биологами доказано, что многие так называемые низшие существа также обладают ею.

Бутсу — позвольте мне такое сравнение — играет роль анода там, где вы служите катодом, а вернее он — реципиент. Он принимает, скорее всего не подозревая об этом, волны, которые вы излучаете и пользуется этим.

— Чтобы обыграть меня в гольф или поставить в столь унизительное положение, что я становлюсь посмешищем, — воскликнул я.

— Можно объяснить и так, но не спешите его обвинять. То, что действует в нем не относится ни к его личности, ни к его воле, здесь проявляется подсознание.

— Как это может быть?

Фенн огорченно махнул рукой.

— Если бы мы знали, как работает подсознание, мы были бы богами. Я могу только предположить, что в гольфе Бутсу, известный мазила, берет взаймы ваше знание игрока высокого класса…

— Иначе говоря, кража личности? — возмутился я.

— Есть психиатры, которые осмеливаются говорить о краже душ, — прошептал Фенн, — но я не стал бы заходить столь далеко. На поле Бутсу становится Гарри Стивеном, а Гарри Стивен — Бутсу, и это скорее обмен, а не кража. Однако, надеюсь, что этот ментальный вампиризм ограничится клюшками, мячиками и лунками.

Когда я покидал Фенна, он, стоя на пороге дома, медленно сказал:

— Вспомните о нашем великом Шекспире и его словах в «Гамлете»:

«Гораций, много в мире есть того, что вашей философии не снилось».[13]

* * *

Я возвращался с поля после очередного необъяснимого поражения от Бутсу. Моя жена ожидала меня на террасе бара. Ее натянутая улыбка свидетельствовала, она следила за нашей партией издалека и нашла, что я сыграл совсем плохо.

— Хочу сообщить тебе нечто странное, — сказала она. — Явидела, как ты начал от одиннадцатой лунки, она недалеко отсюда… «Отлично сыграно», — сказала я сама себе и вдруг заметила, что приняла за тебя Бутсу, и так было в течение всей партии.

— Однако, он вовсе не похож на меня! — проворчал я.

— Я тоже говорила это себе, но у него был твой стиль, а это весьма странно!

* * *

Только в сказках бывают неожиданные концы.

А «это не сказка». О! Шекспир!..

Я иду с опущенной головой и с тоской спрашиваю себя, где кончается влияние Бутсу.

Жена долго смотрит на пустынное поле, словно следит за невидимой партией. Потом отворачивается и улыбается. Но в ее улыбке невероятная печаль, в которой я читаю предвестники будущих страхов.

Вдали с места срывается «бентли» — он визжит железом, его сцепление стонет.

Этот подлец плохо водит, и это единственное мое утешение.

Мячик козодоя

Рой Клейн обходил огромное гольф-поле Сент-Джиля, что между Пенном и Кот Хиллом, совсем не в качестве инспектора уголовного розыска.

Сэр Бенджамен Бруди, управлявший судьбами этого очень древнего клуба, почетного, но основательно позабытого, послал ему приглашение, а Рой был сильно привязан к старому джентльмену.

— У вас не будет никаких официальных функций, Рой, — сказал сэр Бенджамен, — и Комитет не станет вас назначать комиссаром, хотя и ценит ваши познания в нашем спорте. Не будете вы и помогать арбитру, указывая на нарушения правил.

— Я буду своего рода немым свидетелем, — со смехом воскликнул инспектор.

— Этот термин слишком отдает полицейским духом, а речь идет о просто хорошем дне, — сэр Бруди засмеялся в свою очередь. — Ваше присутствие на поле я рассматриваю как услугу мне лично. Матч, на котором вы будете присутствовать, играется в три мячика, у каждого игрока будет свой. Повторяю, здесь нет ничего официального даже для Сент-Джиль-клуба, но мы должны выяснить, насколько силен Саммерли, и можно ли его выставлять против Сент Данстена.

— Сент Данстен! Вы не очень-то церемонитесь, сэр Бенджамен.

— Вы знаете Саммерли?

— У него репутация хорошего игрока, даже игрока классного, если верить спортивному хроникеру «Клариона».

— Я спрашиваю не об этом, Рой. Вы его знаете?

Клейн едва сдержал жест раздражения.

— Я несколько раз встречал его, сэр — маленький человечек с незначительным лицом. Видел я и его игру…

— А! Это уже лучше.

— Но не на поле, а в «Зале», у Дейца в Холборне.

— И что?

— У него нет ни класса, ни стиля. Ему не удавалось подобрать ни одного мячика. Однако, поспешу сказать, что это было более года, а точнее пятнадцать месяцев назад.

— Пятнадцать месяцев, Рой… С тех пор он обыграл Хоэ, Ортманна, Баллистера, менее известных я не и упоминаю. Сент-Джиль рассчитывает на него в Бальморале.

— Господи! Если он выиграет знаменитый Зеленый Кубок, герб вашего клуба, сэр Бенджамен, сам собой покроется золотом.

— И герб Саммерли, ведь он получит около десяти тысяч фунтов.

Рой заметил грозный огонек в глазах сэра Бруди в момент, когда он произносил эти слова.

— Кстати, чего вы ждете от меня?

— Вы будете наблюдать за игрой Саммерли, — прозвучал короткий и резкий ответ.

Клейну было трудно разобраться в своих ощущениях, когда он расстался с сэром Бенджаменом Бруди. Он словно чувствовал психическое недомогание, какой-то предвестник страха, как это часто случалось с ним во время его карьеры, когда он оказывался лицом к лицу с неизвестностью.

Вернувшись в Скотленд-Ярд, он попросил карточку Саммерли. Но не узнал ничего необычного.

«Саммерли (Арчибальд), 34 года. Доктор философии. Бывший преподаватель в Колледже Хомертона. Два года без определенных занятий. Женился на Мейбл Аберфойл из Лейса, которая покинула супружеский дом в прошлом году и, похоже, уехала за границу. Живет в коттедже „Весенние Цветы“ по Ист Хед Роуд в Хемпстеде. Не судим. Счет в Мидленд-банке — 220 фунтов».

Ничего, почти ничего; однако, Рой Клейн, словно пойнтер, идущий по горячему следу, почувствовал, что в нем проснулся инстинкт охотника за людьми.

Имя Аберфойл напоминало ему о чем-то, связанном с игрой в гольф. Он перелистал спортивные журналы пятилетней давности и вскоре наткнулся на цветную фотографию девушки могучего сложения с некрасивым профилем, которая вздымала вверх клюшку, увитую лентами цвета шотландского флага. На ее короткой юбке, шапочке с помпоном и сумке виднелся желтый и оливковый квадрат некогда знаменитого клана Аберфойлов.

Подпись под фотографией гласила:

«Мисс Мейбл Аберфойл, с блеском защитившая цвета Гольф-клуба Сент Данстен в Инвернессе и выигравшая Кубок Бернса, который семь лет оставался в Гольф-клубе Сент Джеймс Глазго».

* * *

В тренировочном матче Сент-Джиль выставил кроме Саммерли двух игроков хорошего класса Хайдена и Эботта, некогда бывших партнерами Роя на поле Чиппинг-Барнета. Они выглядели озабоченными и потерявшими форму. Штрафы сыпались на них, хотя арбитр, старец с головой клоуна, проявлял редкую снисходительность.

Саммерли, затянутый в плохой спортивный костюм, играл, словно автомат и дрожал от западного ветра, который ерошил траву и кустарник на препятствиях. Внимание Роя вдруг привлекли замах и удар — движение клюшки вперед было таким, что она должна была срезать траву в двух футах перед мячика. Однако удар получился классическим, и даже судья присвистнул от восхищения.

— Он улетел на двести ярдов! — пробормотал он.

Клейна поразило немыслимое положение игрока в момент удара. Клюшка, вместо того, чтобы следовать за рукой, как бы ее продолжая, закачалась, как сошедший с ума маятник, а Саммерли едва не зарылся носом в землю.

Рой охотно продолжал бы следить за столь странной игрой, но вдруг заметил, что свинячьи глазки человечка яростно глянули на него, и отвернулся, чтобы тот не понял, что за ним следят. Почти не желая того, он позже оказался перед мячиком Саммерли, застрявшим в препятствии.

Наверно, это было худшее из полей — огромные заросли с полной воды канавой вокруг и квадратом красной глины. Мячик погрузился в нее на три четверти. Рой считал, что им уже сыграть нельзя, и предвидел обычный штраф, если такая попытка будет. Но в это время к мячику подошел Саммерли — его некрасивое лицо кривила отвратительная усмешка.

Кэдди протянул ему сумку, и Рой ожидал, что тот выберет паттер, с помощью которого можно было попытаться извлечь мячик. Но игрок сделал нечто иное — он выбрал сэндвич.[14]

«Он обрушит на траву целый гейзер грязи», — подумал Клейн.

Тем же смешным жестом, что и вначале, Саммерли раскрутил клюшку, которая рассекла воздух, словно меч. Мячик странно подпрыгнул на пару футов и полетел…

Если бы в этот момент солнце рухнуло с высоты небесного свода, чувства и логика Роя Клейна возмутились бы куда меньше. Он смотрел на мячик, на три четверти погруженный в глину, и видел, как сэндвич яростно обрушился на землю. Но клюшка не коснулась мячика… Промах был не менее фута!

Чудо состояло не в этом — в момент, когда мячик после фантастического прыжка вновь коснулся земли, он не остановился и не покатился, как обычный мячик, а стал двигаться зигзагами… Да, зигзагами…, чтобы спокойно опуститься в ближайшую седьмую лунку.

Рой повернулся к Саммерли. Тот побледнел, качаясь, словно пьяный, и с ужасом смотрел на заросли кустарника, из которого вылетела птица с темным оперением, издавая скрипучий, как треск сверчка, звук — то был козодой.

Рой Клейн ощутил укол в сердце и покинул поле до окончания матча. Когда он оказался на границе поля, то столкнулся с кэдди, который с недовольством вертел в пальцах сигарету.

— Фунт тебе, если принесешь мне сегодня вечером на постоялый двор мячик мистера Саммерли, — предложил он.

— Понятно, начальник, — мальчуган подмигнул.

Через час Рой с мячиком в кармане садился в такси, чтобы побыстрее вернуться в Лондон.

* * *

Законы пятисотлетней давности, преследующие за колдовство, пока еще в Англии не отменены. Конечно, их больше не применяют, но кое-кто сожалеет об этом, и в этот вечер Рой Клейн относился к разряду таких людей.

Целых три часа он рылся в странной библиотеке, специально созданной Скотленд-Ярдом, — он изучал книги черной магии, трактаты о Каббале и некромансии, гримуары с комментариями так называемых магов и докторов оккультных наук.

Была полночь, когда в произведении Эфраима Поджерса, рассказывающего о многочисленных процессах против ведьм в XV–XVI веках, он наткнулся на несколько строчек, которые внесли в дело ясность:

«В году 1548 явился из Шотландии в Лондон человек доброй репутации по имени Роберт Хасвиль, который утверждал, что яепобедим в благородной игре в Гоуфф,[15] которая играется с твердым мячиком и железной клюшкой на широкой просторной равнине. Он был победителем турнира на землях Короля в Сайден-хэме в присутствии Его Величества Эдуарда VI, вручившего ему Золотой Вьюнок и подарившего кошелек со ста золотыми венецианскими дукатами. Но сэр Саусворк, сам бывший прекрасным игроком, обратил внимание на необычное поведение мячика Роберта Хасвиля и обвинил последнего в наказуемом колдовстве и договоре с дьяволом. Офицер полиции конфисковал мячик и разрезал его надвое. Он был сделан из очень твердого льна, а в его центре, в черном вонючем желе, лежала голова козодоя, птицы зловещей, которая легко поддается на колдовские акты, приятные Дьяволу и прочим нечистым духам.

Под пыткой Хасвиль признался, что выигрывает благодаря этому заколдованному мячику, и заявил, что желе было изготовлено из крови некого Бертрама Шина, известного и непобедимого игрока в Гоуфф, которого он убил своими собственными руками. Он также признался, что в момент последней игры услышал крик козодоя и очень испугался, ибо знал, это ему был подан знак неотвратимого несчастья.

Его четвертовали на площади Тайберн в присутствии двенадцати честных игроков в Гоуфф, а конечности его были сожжены на костре».

* * *

Когда Клейн заканчивал чтение странного документа, раздался телефонный звонок — у аппарата был судебный медик Миллер.

— У вас удивительное чутье, Клейн! Я никогда не видел ничего более странного и даже отвратительного.

Мячик содержит птичью голову и густое черное желе, которое используется в виде балласта в мячиках для гольфа. Но здесь желе изготовлено из крови, человеческой крови. Сумасшедших полно везде, даже на полях для гольфа!

* * *

— Мейбл Аберфойл… одна из лучших гольфисток Шотландии, — пробормотал Рой. — Это может привести нас к новому делу Криппена!

На заре бригада уголовного розыска ворвалась в коттедж «Весенние Цветы» и через два часа нашла под плитами подвала останки незадачливой чемпионки гольф-клуба Сент Данстена.

Парад деревянных солдатиков

Мне затруднительно сделать выбор между безногим инвалидом и плохим игроком в гольф.

П. Д. Вудхауз

Не надо быть красавцем, как Адонис, силачом, как Геркулес, богачом, как Крез, ученым, ках Пифагор, чтобы покорить сердце «мисс Гольф».

Надо играть в гольф и играть хорошо.

Я пользуюсь заслуженным авторитетом на гольф-полях, где меня называют с ноткой страха «безупречный судья по гольфу», ибо мне ведомы все тайны правил этой благородной игры. Штраф, наложенный Джо Бенксом, вашим покорным слугой, обжалованию не подлежит. Секретари вежливо здороваются со мной, а игроки слушают с почтением.

Но стоит мне поднять драйвер, все меняется. Секретари отворачиваются и вдруг начинают интересоваться облаками, а игроки зажимают рты, чтобы не рассмеяться.

И мне куда спокойнее держать в руке ручную гранату без чеки, чем клюшку.

…Я так никогда и не решился объявить о своей любви Джесси Кэвендиш, богине гольфа.

Доктор Пертви, с которым я учился в Кембридже и который не раз бивал оксфордских чемпионов, утверждал, что моя постоянная неловкость в игре происходит от комплекса неполноценности.

— Это — маленький чертенок, засевший у вас в мозгу, Джо, — говорит он со смехом. — Где-то по соседству с сильвиевым водопроводом.[16] Кусочек железы, друг и придворный холуй принца Гипофиза.

— Ну так изгоните его! Вскройте мне череп, суньте свои щипцы между долями моего мозга и извлеките эту дьявольскую занозу. Речь идет о моем счастье!

— Хирургия до этого еще не дошла, — ответил он. — Оставьте своего демона в покое и поверьте, есть немало «мисс», которые почли бы за честь называться Миссис Джо Бэнкс!

— Но увы среди них нет «мисс Гольф»!

— Истина среди истин, — согласился Пертви, — но все же утешение найти можно.

В этот вечер моим утешителем было виски.

* * *

Я бродил по серым и безрадостным улочкам Бермондси.

Этот квартал пропитан безмерной печалью; но будучи родной сестрой моей печали, она была приятна моему исстрадавшемуся сердцу. Я шел без цели, и меня начало охватывать странное ощущение. Оно роднилось с ощущением, которое приходит любому бедняге, чувствующему близкую удачу в неизвестном пока виде — то ли полукроны, найденной в канаве, то ли встречи с дядюшкой, внезапно вернувшимся из Америки.

Мой взгляд упал на серо-зеленую медную табличку с именем доктора Джонса, но табличка вдруг поехала назад, поскольку открылась дверь, к которой она была прикреплена.

На пороге возник округлый человечек с розовым улыбающимся личиком.

Не зная почему, я спросил:

— Доктор Джонс?

— Он самый…

Личико его скривилось, и он пробормотал:

— Если вы по поводу счета за газ…

— Мне нужна консультация.

Мне редко приходилось видеть, чтобы чье-нибудь лицо так радостно расцветало.

— Прекрасно… Входите. Я в вашем распоряжении…

Меня ввели в более чем скромный кабинет, но стены его были увешаны клюшками самых разных лет, а в витрине красовались кубки и мячики для гольфа на серебряных треножниках.

— Вы играете в гольф? — воскликнул я.

— Конечно!..

— В таком случае меня привела моя добрая звезда, ибо только вам дано понять меня.

Еще ни одному священнику не приходилось выслушивать столь искреннюю и полную исповедь, какую выслушал доктор Джонс. Он дал мне выговориться, не перебивая меня, и выражение лица его становилось все более и более серьезным.

— Мой знаменитый собрат Пертви не так уж неправ, — наконец вымолвил он, — но вовсе не надо прибегать к скальпелю чтобы изгнать чертенка, который делает вас несчастным. Вы когда-нибудь слышали о методе Куэ или методе Нанси?

— Немного… Речь идет, мне кажется, о самовнушении.

— В основном. Но он был улучшен японцами, в частности знаменитым Фумико. Не хотите ли придти на первый сеанс?

— Придти? А почему бы не приступить сей же час?

— Ладно, — согласился он после некоторого раздумья.

Он на мгновение вышел и вернулся с грубой деревянной детской игрушкой, которую поставил на стол. Это был взвод деревянных солдатиков, передвигающихся по доске с квадратиками — ею увлекались детишки лет полсотни назад.

— Смотрите на них, — сказал доктор Джонс. — Это — грубые фигурки, инертные куски крашеного дерева. Однако, ребенок, играющий в них, вскоре видит их в качестве настоящих солдат из костей и мяса.

Выражение моего лица наверное смутило его, и он добавил:

— Подождите и постарайтесь понять…

Он схватил крохотный молоточек и легонько стукнул меня по голове.

— Я буду наносить медленные отрывистые удары. Через некоторое время вам будет немного больно. Но при каждом ударе, вы должны повторять: «Я хочу очень хорошо играть в гольф!»

— Я, как мальчишка, увижу, что деревянные солдатики маршируют, поворачиваются и салютуют оружием? — спросил я.

Лицо доктора Джонса осталось серьезным, несмотря на мою шутку.

— Не смейтесь. Дети повторяют: «Напра-во! Оружие наизготовку! Целься! Огонь!..» И вскоре превращаются в сержантов или капитанов, которым подчиняются находящиеся перед ними люди. «Вы скажете мне, что вы не ребенок, но в гольфе вы несмышленыш, это несомненно. И вы не хотите быть ни сержантом, ни капитаном, а хорошим игроком в гольф. А посему сменим амуницию.

Доска была заменена изображением с игроками, которые находились на зеленом поле и играли в гольф.

— Начинаем, — сказал доктор и поднял молоточек.

Он ощупал мой череп указательным пальцем, нашел какую-то точку и нанес легкий удар. Я тут же сказал:

— Я хочу очень хорошо играть в гольф.

Сеанс продолжался долго. Удары молоточка, хотя и легкие, стали причинять боль; мой голос, повторявший одну и ту же фразу, сел и стал глуше. Неприятное оцепенение охватило меня, как вдруг я издал крик:

— Они… играют!

Фигурки действительно ожили. Клюшки поднимались и опускались, мячики взлетали, кэдди послушно следовали за игроками.

Джонс отложил в сторону свой молоточек.

— Прекрасный сеанс. Вы — удивительный пациент. Отправляйтесь в четверг в Криклвуд и ничего не бойтесь.

Криклвуд! Именно в этом клубе в будущий четверг должна была состояться важная игра между Пертви и Джесси Кэвендиш!

Прощаясь со мной на пороге дома, доктор Джонс со смехом сказал:

— Не забудьте о параде деревянных солдатиков!

* * *

Над полем Криклвуда пронесся вздох удивления.

Я добился отличного показателя — 70 очков на восемнадцати лунках, пока Сервен, чемпион Карнавона, с трудом выковыривал свой мячик из одного из многочисленных банкеров.[17]

Моя память бессознательно регистрировала восклицания:

— Какой удивительный прогресс!

— Ни одного драйва менее двухсот ярдов.

— Скорее двести пятьдесят!

— Какой свинг![18] Какой завершающий удар!

— Кто его так натренировал?

— Он издевался над нами целых два года, ну и скрытник!

Словно в тумане я увидел, что Пертви смотрит на меня безумными глазами Фомы Неверующего, который присутствует на неоспоримом чуде.

Голова у меня раскалывалась. Я чувствовал все усиливающиеся удары молоточка доктора Джонса — мой череп звенел, как пустой бочонок.

И тут ко мне подошла Джесси, порозовевшая от удовольствия и переполнявших ее чувств.

— О, Джо, как я могла не замечать вас до сегодняшнего дня!

Я простонал:

— Голова… Голова… У меня так болит голова…

— Вот аспирин…

Странно, голос ее изменился, когда она произносила эти слова и…

* * *

— Вот аспирин, и вы должны оставаться в постели.

Поле, Пертви и Джесси исчезли, замолкли и хвалебные голоса.

В привычной обстановке моей спальни медленно передвигался Уолкер, мой лакей. Он протянул мне таблетку аспирина и стакан воды.

Я по-прежнему стонал:

— Голова… Голова!.. В ней все стучит… Прямо, как молоток…

— Еще бы, — заговорил лакей, — хозяин был неправ, оставаясь несколько часов в захудалой таверне Бермондси и накачиваясь плохим виски. Вам следует пить только те марки, к которым вы привыкли.

Он на цыпочках удалился, но я расслышал из-за закрытой двери, как он сказал служанке Фанни:

— Ну и надо было так напиться? И все это ради девицы, которая не красивей прочих, но зато хорошо играет в гольф! Бедняга! Он только что кричал про деревянных солдатиков, будто впал в детство!

Препятствия полковника Миджетта

Миджетт никогда не был полковником, как впрочем и покойный Коди, он же Буффало Билл. Это военное звание принесли ему несколько лет пребывания в Огайо. Для Соединенных Штатов этого вполне достаточно. Но с нашей историей все это никак не связано. Главное в том, что он был посредственным игроком в гольф, хотя и страстным поклонником этой благородной шотландской игры. Он был большим женоненавистником, чем все святые вместе взятые, но своим клюшкам присваивал женские имена.

В гольф-клубе Дэмфри до сих пор хранятся Айрон-Мегги и Брасси-Дейзи. Клуб, членом которого он состоял, носил имя своего основателя Тэвиша, но большой известностью не пользовался. Однако, бар его славился во всем Соединенном Королевстве. Там подавалось оркнейское виски, которое стареет в бочонках из желтой глины, где плавают кусочки дерева, а потому оно оставляет далеко позади знаменитые хлебные водки и бурбоны.

Без оркнейского полковник Миджетт был бы невыносим для игроков, выходящих на поле клуба Тэвиша, но благодаря ему он был почти богом клуба.

Поле Тэвиш-клуба было скучной местностью с девятью лунками, следующих одна за другой по прямой линии и разделенных легкими препятствиями. На памяти игроков Миджетту ни де удалось загнать мячик даже в четвертую лунку, а кэдди не опасались говорить вслух:

— Полковник играет в гольф, как семга, но плавает не столь быстро.

Но настоящее знакомство с полковником Миджеттом начиналось после партии, когда он выпивал второй стакан в баре Тэвиш-клуба.

* * *

Человек крепкого сложения, солидный выпивоха, никогда не выпьет пятой порции, если не хочет оказаться под столом и провести ночь в сладком отрешении чувств. После четвертой многие принимали Лондонскую башню за трансатлантический лайнер, а бармену обещали орден Подвязки.

Это весьма огорчало полковника Миджетта, ибо в этот момент подвыпившие игроки переставали интересоваться полями, лунками, клюшками, препятствиями, как, впрочем, и спутниками Марса. Для него же благородная игра была окутана ореолом небесной славы.

Он с печалью давал знак бармену и набирал свою норму — десять порций. После этого перед ним распахивались врата неизвестного измерения.

* * *

Миджетт принимался за речи перед членами Тэвиш-гольф-клуба, разум которых был расплавлен пылающим напитком. У него горели глаза, жесты его становились властными, как у победителя.

— Если вы воспринимаете понятие абстрактного, символа, личности, то скажете — гольф суть Миджетт, а Миджетт суть гольф. Англичане выбрали своими символами единорога и льва, французы — петуха; будет справедливым, если гольфисты возьмут в качестве символа Миджетта.

Гордыня?.. Тщеславие?.. Нет… Я знаю, чего я стою, как игрок в гольф.

Где тот судья, что хоть раз наказал меня штрафом? Такой пока не родился, и я не уверен, что ему суждено родиться.

Кто осмелится обвинить мои мячики в том, что они выделывают коленца во время игры, попадая на препятствия или ударяясь о флажок?

Кому неведомы мои триумфы на полях? Только не осыпайте меня цветами, я патологически не переношу восхвалений. Но позвольте напомнить вам о своих подвигах.

— Кто победил Вика в Оксфорде? Миджетт! Фримантла в Кембридже? Миджетт! Десмонда в Криклвуде? Миджетт! Мак Наба в Инвернессе? Миджетт, Миджетт и еще раз Миджетт! Кто заявил, что даже Бог не осмелился бы поставить архангела против Миджетта? Слово святотатственно, но сама истина. И перефразируя известную пословицу, скажу, что Небо с благосклонностью взирает на триумфы Миджетта!

Обычно, подобные панегирики сопровождались долгим молчанием, а. Миджетт собирался с силами перед новой двойной порцией оркнейского. И выпив ее, с гневом обрушивался на препятствия.

* * *

— Препятствия вроде ваших канавок, песочных замков, крохотных кустиков чертополоха? Почему бы не посадить там одуванчики?

Мне нужны рвы, отроги скал, болота, ревущие потоки.

Выслушайте, ничтожества, и вы узнаете, чем я заменил ваши липовые препятствия, когда играл в гольф в Индии, на бескрайних полях лахорского магараджи.

* * *

Он еще никогда не рассказывал этой истории, родившейся в золотых парах виски. Но однажды вечером он преподнес ее членам Тэвиш-клуба после того, как бармен налил ему двенадцатую порцию.

— …Препятствия были там самыми что ни на есть настоящими — каналы с берегами из сыпучих песков, с зарослями ужасно колючих растений.

И все же в один прекрасный день я счел, что они недостойны моей игры, и уговорил магараджу поперчить их, образно выражаясь, по собственному вкусу.

Я выпустил на поле четырех тигров.

Я сделал восемнадцать лунок за рекордное время под палящим полуденным солнцем, а двух тигров, заснувших в зарослях тамариска, мне пришлось будить ударами клюшки.

Надо было найти кого-нибудь получше этих лентяев, и это мне удалось. Я заменил тигров змеями — серебристыми питонами, кобрами, рогатыми гадюками, и все они были одна опасней другой.

Какая партия, друзья! Малейшая тень служила убежищем этим чудовищам. Мячик в любое мгновение мог поднять отвратительную плоскую голову с раздвоенным языком.

Я не хвастун, но когда эта партия закончилась, как всегда, моей победой, я почувствовал себя великим.

* * *

Миджетт никогда не бывал в Индии, но все же не стоило называть его лжецом.

Лжет ли путешественник в пустыне, когда описывает мираж? А бродяга или невежда, отрицающий колдовство виски!

На следующий день после этого вечера Миджетт вышел на поле Тэвиш-клуба и, играя в адском темпе, первым пришел к последней лунке.

Чудо никогда нельзя отрицать. Когда Миджетт извлекал победный мячик из лунки, прятавшаяся там серая гадюка укусила его в запястье.

Всем известно лекарство от укуса гада — хорошая доза алкоголя, которую следует выпить большими глотками.

Выпей Миджетт тут же одно или два виски, укус остался бы без последствий, но он с отвращением оттолкнул фляжку, которую ему протянули.

— Я могу пить лишь по вечерам, в клубе! — сказал он.

То были его последние слова. Чуть позже у него началось головокружение; дыхание его прервалось, он взмахнул руками и упал… мертвым.

* * *

В золотой книге Тэвиш-гольф-клуба записана последняя победа полковника Миджетта, но комментариев к ней нет. Там не упоминается ни об индийских препятствиях, ни о серой гадюке.

Свинг

Состояния немилости существуют, как и состояния милости.

Я плаваю, как акула, с лошадью управляюсь, как ковбой; я мог бы подписать выгодный контракт с Барнумом, Глейхом или Амаром, как акробат под куполом цирка; я отнял лавры победителя у Хенли и Коуса, но…

…Я отвратительно играю в гольф.

От меня отказались самые знаменитые тренеры, даже „крокодил“ Кройте, требующий по два фунта за час и сказавший обо мне следующие слова, которые удручают и ввергают меня в постыдное состояние:

— Джек Хорлер играет в гольф не хуже лошади, но бегает не так быстро.

К тому же если бы мне удавалось держаться подальше от полей гольфа. Но нет, они притягивают меня, как магнит стальную стрелку. Игроки терпят мое присутствие, терпят даже игроки-женщины, которые боятся наступить на червячка, но с удовольствием прикончили бы мазилу вроде меня.

Вот уже два года, как я ношу в кармане брачный контракт, в который хотел бы вписать рядом с именем Джона Артура Хорлера имя Элизабет Дэвидсон, красавицы-чемпионки…

— Договорились, Джекки, — повторяет она мне каждый раз, когда я прошу ее руки, — но в тот день, когда ты перестанешь держать клюшку, как подсвечник…

И жестокая гольфистка не спускает глаз с Эли Грундта.

Поговорим об Эли Грундте, об этом человеческом совершенстве на поле для гольфа!

Его мятое, как пергамент, лицо походит на морду брюссельского гриффона;[19] ходит он переваливаясь, как утка, готовящаяся сойти в воду; изо рта его несет гнильем из-за испорченных зубов; но на поле он — Бог.

— Его мячик летит на двести пятьдесят ярдов, — ворчит Крофтс, разъяренный тем, что вынужден восхищаться великолепным свингом, исполняемым таким уродиной.

Правда, по мнению знаменитых игроков, свинг этот исполняется не классическим способом. Руки, поднимающие клюшку образуют гротескную искривленную фигуру, никак не напоминающую четкий „Y“. Самый последний дебютант посмеялся бы над ним, если бы удар по мячу не был бы шедевром из шедевров.

— Я не верю в чудеса, — вздохнул однажды Крофтс, — но есть все же необъяснимые вещи, перед которыми приходится склоняться против воли…

С этого дня я стал наблюдать, изучать этот свинг, чтобы извлечь нужную мне выгоду, как это делает дуэлянт, сталкиваясь с неизвестным приемом.

И тот день, когда удивительная истина открылась мне, навсегда остался в моей памяти!

* * *

Это произошло в месяце мае во время матча, организованного сэром Эгбертом Стенброком, дядюшкой прелестной Элизабет Дэвидсон. У него изумительные, но ужасно сложные поля на окраине Холихеда с видом на Сноудон на горизонте. Партия, в которой состязались несколько хорошо известных игроков, как Бердли, Вудсайд и Сервен, была тренировочной с целью подбора игроков на турнир Карнавона.

Стенброк возложил все свои надехды, а может и ставки, на Грундта. Даже шептались, что союз чемпиона с племянницей сэра Эгберта может зависеть от победы последнего.

…Грундт должен произвести первый удар по мячику. Он дрожал от морского ветра — бог гольфа был мерзляком. Грундт поднял клюшку, и последовал молниеносный свинг…

Мне трудно описать, что произошло в эту секунду во мне — я увидел… Точнее сказать, мне было видение. Истины ради скажу, туманное, ибо больше походило на совмещенное изображение на экране двух кадров от магического фонаря. На первом плане виднелся Эли Грундт, выполняющий свой свинг. На втором плане — другой персонаж, выполняющий тот же удар. На переднем плане все происходило на фоне ослепительно зеленого поля, на заднем плане поле выглядело грязно-желтым.

На первом плане стрелой взлетал в воздух мячик.

На заднем плане по песку катилась человеческая голова.

Теперь я знал…

* * *

Когда Эли пожал руки всех поздравлявших, я отозвал его в сторону.

— Мне хотелось бы немного пройтись с вами.

— Зачем? — удивился он.

— Чтобы побеседовать…

— Я не люблю беседовать, даже немного…

— Ну что вы!.. К примеру, о Кантоне…

Его отвратительное пергаментное лицо посерело; рука его с силой сжала драйвер.

— Грундт, — сказал я, — вы не успеете даже приподнять вашу клюшку, ибо пуля из „вебли“ 38 калибра, спрятанного у меня в кармане, продырявит вам брюхо. Поняли? Брюхо… Вы будете подыхать часа три, а это куда мучительнее, чем если вам отрубят голову.

— Ладно, — прошептал он, опуская клюшку.

— Это было в Кантоне, — начал я, — около Северных ворот, на отвратительном пустыре, который называют Лобным местом. Через час после восхода солнца я наблюдал там за палачом, отрубившим подряд дюжину голов. Он был очень ловок, но носил маску…

— Он до сих пор носит маску, — проворчал Грундт.

— Если он не китаец.

— Приговоренные к смерти были скорее всего пиратами. Но какое к этому отношение имею я, мистер Хорлер?

— Некоторое время спустя я узнал, что некий европеец, эдакий сумасшедший садист, дал китайскому палачу приличную сумму денег, чтобы занять его место. Естественно, ему пришлось одеть маску.

— И вы обвиняете меня в том, что этим сумасшедшим садистом был я?.. Кстати о сумасшедших…

— Вы считаете сумасшедшим меня, не так ли? Но я не сумасшедший. Знаете, что вас выдало, Грундт? Ваш свинг! Этот уникальный свинг, позволяющий вам побеждать на всех полях, суть удар китайского палача, рубящего голову!

— Хорлер, — попросил Грундт голосом, который он тщетно пытался сделать твердым, — что вы от меня хотите? Ни один судья не даст мне срока за это.

— Даст, Грундт, и этим судьей буду я. Я приговариваю вас отныне не появляться на полях для гольфа и больше никогда не трогать клюшки. При первом нарушении запрета, кровавая история Кантона получит широчайшую огласку в прессе, и у прокаженного будет больше шансов выйти на игру, чем у чемпиона Эли Грундта.

— Как… больше никогда не играть в гольф? — медленно процедил он. — Вы самый беспощадный судья из всех, кого можно вообразить.

— Столь же беспощадный, как „Ворон“ Эдгара По… „Nevermore“! Никогда…

Его ужасное лицо скривилось, и мне показалось, что в его глазах блеснули слезы.

* * *

Однажды Эли Грундт, несмотря на предупреждение регулировщика движения, вышел на проезжую часть, когда там проезжал огромный грузовик.

Десять тонн железа проехались по его телу.

* * *

Я спас честь английского гольфа, если не мирового гольфа, но не смог спасти свое собственное счастье.

Элизабет Дэвидсон однажды заявила мне раз и навсегда:

— Мой милый Джекки, разорвите ваш брачный контракт или научитесь сносно играть…

Смогу ли я?

Честно говоря, я тайно тренируюсь, коля поленья топором. Но до сих пор мне не удалось овладеть техникой свинга.

Придется ехать в Кантон.

Зверь гольф-полей

Неуверенной рукой профессор Моэрти нарисовал фигурку, а затем круги и параболы.

— Это — правильная дуга… Это — неправильная… А для настоящего бэксвинга…[20]

Его никто не слушал, и он знал это. К тому же он не собирался заинтересовывать кого-либо теорией бэксвинга, а надеялся только отвлечь внимание, ослабить тоскливую напряженность, охватившую гольфистов, собравшихся в клуб-хаузе.

— Будто эпидемия чумы или холеры, — пробормотал Таккер. — Она никого не волнует, ибо свирепствует в Индии или Китае… Но вдруг она добирается до нас и тогда…

— Куда вы клоните, Так? — спросил Крейн. — Я не понимаю…

— Убийца или Зверь гольф-полей, как его называют, пока расправляется только с игроками клуба Севен Хиллс. Я говорю „пока“, поскольку неизвестно, не выберет ли он завтра жертвой члена нашего клуба Уайт Сэндз?

— Для бэксвинга… — устало пробормотал Моэрти.

— Заткнись, Моэ! — завопил Крейн.

— Пусть продолжает, и хватит говорить о Звере, — промолвил Таккер, и все склонили голову в знак согласия.

В комнату вошли Летти Джейкс и Бесси Мур.

* * *

После партии и захода в раздевалку они редко посещали бар, и их появление в этот напряженный момент внесло разрядку.

Моэрти начал энергично рисовать красным карандашом круги вокруг фигурок гольфистов.

Крейн кончиками пальцев изобразил аплодисменты.

— Браво, Летти! На пятой лунке вам едва не удалось загнать мячик одним ударом.

— Пятая… — вмешался в разговор Мастере. — Эта лунка — сама судьба… Даже мне однажды едва не…

Летти Джейке нервно пожала плечами.

— Мистер Таккер, — вдруг сказала она, — вы не проводите Бесси? Ей страшно…

— Конечно… — ответил Таккер. — Мне только этого и хочется…

— Страшно? А почему? — спросил Крейн, имевший привычку совать нос в чужие дела.

Воцарилось тяжелое молчание. Замолчал даже Моэрти, он выронил свой карандаш.

По дороге на бешеной скорости промчались два полицейских автомобиля…

— Из Севен Хиллс? — спросил Крейн.

Дверь распахнулась от удара, и в комнату ворвался раскрасневшийся от бега кэдди.

— Они нашли мертвую женщину у последнего банкера Севена! — крикнул он. — Малышка миссис Мортон собственной персоной!

— Чемпионка клуба, — простонал Крейн.

— Таккер, отвезите Бесси, — умоляюще произнесла Джейкс. — Она вот-вот потеряет сознание.

— Четвертая! — заворчал Крейн. — Боги праведные, вскоре в Севен Хиллсе не останется женщин!

— Боб, — сказал Таккер, повернувшись к бармену, — одолжите мне ваш револьвер.

Бесси Мур тихо плакала, отталкивая стакан с виски.

— Быстрее! Отвезите меня быстрее домой! — умоляла она.

— А вас, Летти, не стоит подвезти? — спросил Крейн.

— Спасибо, я не боюсь, да и живу рядом, — ответила последняя.

* * *

Уже темнело, когда Летти вошла за ограду своей виллы.

Окна не светились, но это ее не удивило. Ее не ждали, ибо она сказала, что из Уайт Сэндза отправится прямо в Лондон. Она пересекла розарий и увидела, что дверь гаража открыта, а сам гараж пуст. На машине, должно быть, уехал ее брат Фред.

А служанка Тилли, почувствовав, что у нее развязаны руки, отправилась в деревню на свидание с возлюбленным.

„Привел ли Фред Кинга?“ — с неудовольствием спросила она себя.

Кинг был громадным догом, страшным зверем, который стоил любых охранников мира. Ей хотелось, чтобы он, сопя, подбежал к ней, с радостно горящими глазами. Но его тоже не было.

В холле Летти остановилась, заинтригованная непривычным запахом. Она была очень чувствительна к запахам, некоторые из них делали ее больной, как тот, что стоял в прихожей.

„Фред не курит, он такой маньяк, что не потерпел бы, если бы в доме раскурили трубку“, — подумала она.

Она почти крадучись вошла в гостиную, словно угадывая там чье-то присутствие. Она почти ожидала, что произошло — люстра не зажглась, когда она повернула выключатель.

— Не двигайтесь, мисс Джейкс, — раздался глухой голос. — Мой револьвер нацелен на вашу голову.

Зверь гольф-полей пробрался к ней в дом.

* * *

— Мисс Джейке, — продолжил голос, — я не хочу показываться и не сделаю этого… Ведите себя спокойно и протяните мне ваши руки. Я хорошо вас вижу из-за штор, за которыми стою, и ни одно ваше движение не ускользнет от меня.

Сегодня вечером гольф-клуб Севен Хиллс закроется навсегда; четырех смертей достаточно для этого. Затем настанет черед Уайт Сэндза. Его чемпионка откроет серию, которую я быстро закончу.

Я не питаю к вам никакой злобы, как не питал ее и к тем гольфисткам, которые погибли от моей руки. Я ненавижу только гольф!

Почему? Должен объяснить вам свое поведение, и жаль, что не смог объяснить его своим предыдущим жертвам.

Быть может, вы ощутите философское удовлетворение, зная, что ваша смерть не будет бесполезной.

Ах, мисс Джейке, мне тоже хотелось бы играть в гольф!.. Я начал скромно с мини-гольфа по три шиллинга за час и потерпел поражение… Надо мной посмеялись, я был так неловок.

Я видел, как играете вы… Вы действительно сильны. Два часа назад… вам почти удалось сделать… как вы называете это? А вот — лунку за один удар![21] Я восхищался вами, но почти одновременно ненавидел, впрочем это последнее чувство оставило меня. Вы умрете от руки человека, который не испытывает к вам ни ненависти, ни злобы… Позвольте мне сначала положить трубку и…

Летти слушала эту речь, произносимую монотонным почти мягким голосом, и удивлялась отсутствию страха, который следовало испытывать в столь чудовищной ситуации. Ее подсознание подсказывало, что бояться нечего. Несколько мгновений назад она услышала тихий шум — мягкие, бархатные шажки, которые она могла бы сравнить с надвигающейся грозой.

В полутьме гостиной она заметила колыхание шторы, за которой прятался убийца. В это мгновение он, наверное, отложил в сторону трубку с гнусным запахом и готовился выстрелить.

Вдруг на уровне пола она подметила змеиное движение, темное тело скользнуло вперед и зажглись два зеленых пламени, два ужасных тигриных глаза..:

— Кинг!

Хлопнул выстрел, и Летти услышала позади себя звон разбитого стекла. Затем раздался хриплый вой и ужасный стон.

* * *

Она наконец нашла в себе силы встать и зажечь свечи в канделябре.

Кинг подошел к ней, под его пятнистой шкурой перекатывались мощные мышцы, он облизывал красные от свежей крови клыки.

Даже не заглянув за шторы, Летти направилась к телефону.

Поле с привидениями

Вместо вступления скажу, что малыш Стив Леттерби никогда не держал в руках клюшки для гольфа. Он работал репортером „Клерона“, и его специальностью были — по крайней мере, так считал он сам — сенсационные интервью.

Но ему удавалось приблизиться только к слугам великих мира сего, а знаменитые „звезды“, в двери которых он все же прорывался, угрожали спустить с цепи огромных боксеров и приговаривали: „Берите ноги в руки, мальчуган, собаки очень злы“.

Бернард Шоу сказал ему:

— Возвращайтесь, мой милый, через тридцать лет мне исполнится сто пятнадцать, а название статьи можете записать уже сейчас: „Шоу принял нас на своем стульчаке, играя на саксофоне“.

Кто-то, а вернее что-то, сжалилось над ним — на Лондон обрушился грипп и уложил в постель всю редакцию „Клерона“. Начальник отдела информации пригласил Стива и спросил:

— Вы играете в гольф, Леттерби?

— Конечно, сэр!

— Прекрасно… Тогда отправляйтесь в Кампердаун-клуб, посмотрите, что там творится, и привезите статейку…

— Кампердаун? Прекрасно, сэр, знаю… Это в Сассексе и…

— Скорее в Шропшире, — презрительно процедил шеф.

— Я спутал, — живо возразил Стиз, — я действительно никогда не играл на полях Кампердауна, но знаю некоторых его членов. К примеру, Откинса. Не так давно он был моим партнером в Сассексе.

— Неужели? — осклабился его собеседник. — Мне казалось, что пока только Данте вернулся из ада, а Откинс находится там уже четыре года. Короче говоря, разбирайтесь сами. В редакции остались только вы да три курьера. Может, лучше послать одного из них? И все же отправляйтесь… Дуракам нередко везет.

И Леттерби поехал в Шрьюсбери.

* * *

Городишко уже отходил ко сну, хотя верхушки его башен еще пылали в лучах заходящего солнца.

Проходя мимо почты, Стив заметил световую рекламу, переливающуюся в воздухе: „Шропс Адвертайзер“. Он проник в холл, где висели тяжелые запахи горячего масла и жирной типографской краски.

И в заваленном бумагой кабинете его встретил толстяк в пуловере и с трубкой в зубах, окруженный облаком дыма. Он проворчал:

— Кампердаун, коллега?.. Конечно, знаем, но у нас столько историй с призраками в запасе, что мы откладываем статью на будущее, хотя может и вовсе не станем заниматься ею. Неужели в Лондоне мало своих происшествий, чтобы интересоваться сказками Матушки Гусыни?

— Значит речь идет о призраках? — спросил Стив.

— А вы не в курсе? Нет? Могу кое-что сообщить, но ничего особенного. Кстати, вы играете в гольф?

— Еще как? — солгал Леттерби во второй раз, отвечая на один и тот же вопрос.

— Тем лучше!.. Это облегчит ваше сближение с проклятым призраком, который посещает поле злосчастного Кампердауна.

Стив извлек из кармана блокнот, но редактор „Адвертайзера“ жестом остановил его.

— Это почти все, что я знаю. Отправляйтесь на место. Похоже, какой-то мерзавец, явившийся из потустороннего мира, мешает игрокам, которые рискуют выйти на поле. Если он свернет вам шею, моя газетенка тиснет хорошую статейку, а я пошлю венок на вашу могилу. А теперь, коллега, до свидания или прощайте, в зависимости от настроения призрака-гольфиста. Завтра нечто вроде автобуса отвезет вас на место. Бай-бай, бэби!

* * *

Поле тянулось вдоль Северна.

Оно было пустынным и уже заросло высокой травой и диким овсом. Флажки, измочаленные солнцем и дождями, дрожали рядом с лунками. В глубине поля Стив разглядел невысокое здание, по фасаду которого тянулась надпись из крупных букв: „Кампердаунский гольф-клуб“.

— Итак, — проворчал Стив, — меня, если я правильно понял, послали взять интервью у гольфиста-призрака. Речь, конечно, идет о шутке, но при минимуме воображения я сотворю из нее сенсацию.

Хотя клуб-хауз, как и поле, был, похоже, пуст, Стив постучал в дверь и слегка удивился, когда звонкий голос попросил его войти.

Он оказался в баре, где стояли столики, комфортабельные кресла и высокая стойка с огромным количеством бутылок, которым репортер дружески подмигнул. И только тут заметил за одним из столиков старого джентльмена в костюме гольфиста, любезно улыбнувшегося ему. Стива очаровал неожиданный компаньон, поскольку он смертельно боялся всякой дьявольщины и призраков.

— Стефен Леттерби, — с улыбкой представился он.

— Смит, как все остальные,[22] — ответил хозяин со смехом. — Хотите выпить?

— Я никогда не отказываюсь от подобного шанса, — искренне ответил Стив.

Старик направился к стойке и начал орудовать шейкером, как заправский бармен. Стив выпил с видом знатока.

— Прекрасно, — сказал он. — Если не будет нескромным, могу ли я спросить, как это называется?

— А! Это наш „Домашний коктейль“… Но у нас есть и кое-что получше…

— Многообещающее начало! — воскликнул молодой репортер, опустошая стакан.

Хозяин поставил перед ним высокий бокал из льдистого хрусталя, наполненный золотистой жидкостью.

— Какое благословение! — восхитился Стив, сделав несколько глотков. — А как называется это?

— „Конец игры“!

— Странное название, но неважно! Наши моряки пьют дерьмо под названием „Собачий нос“, а я сам пробовал одно питье, которое один чокнутый американец называл „Слюной пумы“.

— Рекомендую вам также наш „Бэксвинг“, наш „Верх-низ“, а также наш „Улыбчивый паттер“.

— Еще бы, я попробую все, — радостно воскликнул Стив. — Вот это называется гольфист!

— Уверен, вы хорошо играете, — старый джентльмен был очень вежлив.

— Вы правы, сэр, — торжественно ответил молодой человек. — Для меня главное в жизни — гольф. Я родился гольфистом, живу гольфистом и таковым умру!

— Я очень счастлив, — заявил старик. — Хотите отведать глоток напитка „Драйверы, паттерн, мячики и пламя“, который мы пьем перед расставанием?

— Почему глоток? Пол галлона, если надо! — в приливе неожиданного энтузиазма вскричал Леттерби. — А почему не пьете вы?

— Я собираюсь сыграть одну партию, а перед игрой никогда не пью. Но мне хотелось бы узнать ваше мнение по поводу некоторых волнующих меня вопросов, связанных с гольфом.

— Отлично, — согласился Стив. — Готов поделиться всеми своими познаниями, спрашивайте, дам любой совет.

— Вот… Как по вашему мнению, правильно ли сделали, установив длину паттера в шесть футов и четыре дюйма. Мне это кажется преувеличением!

— Полностью согласен с вами, — тут же ответил Стив. — Я бы отрезал четыре дюйма, и думаю, покойный Откинс, который был моим партнером, ответил бы так же.

— Спасибо, мистер Леттерби. Я восхищен, что вы присоединились к моему мнению. На зачем их делать из железа, а не из плотной фанеры?

— Стоп! — запротестовал репортер. — Здесь наши мнения расходятся. Мне нравятся железные паттеры. В наши времена качество фанеры очень невысоко.

— Мне не следует оспаривать столь просвещенного человека, как вы, мистер Леттерби. Но вспомните о последней новации, об установке электрического звонка в каждой лунке, чтобы предупредить игрока об успешном ударе. Это пришло то ли из Чехословакии, то ли из Италии…

— Ни оттуда, ни отсюда, а из Швейцарии, — отрезал Стив, — Его ввели на полях в глетчерах Юнгфрау, где гольфисты движутся на коньках или лыжах. Это неплохо, совсем неплохо…

— Мистер Леттерби, — сказал старый Смит, — теперь я знаю, что вы в курсе всех событий, происходящих на полях для гольфа, будь они на Юпитере, или на кольцах Сатурна… Итак?

Пары крепкого алкоголя взяли приступом разум журналиста. Он решил уйти от ответа и не нашел ничего лучшего, как рассмеяться.

— Ну нет! мистер Смит, в этом я ничего не смыслю и прибыл сюда не ради разговоров о гольфе. Я — репортер из „Клерона“, и мой шеф хочет знать, что происходит на поле Кампердауна.

— А что здесь происходит?

— Сам не знаю. Но, похоже, какой-то идиот-призрак слоняется по полю и гоняет игроков, как лиса кроликов.

— Спасибо за идиота, — : тихо вымолвил старик. — Это поле действительно посещает призрак, и этот призрак я. Не хотите ли выпить стаканчик „Ярости и Шума“ — джин, кюммель, зеленый шартрез, арак и капелька лимонного сока.

— Я выпью все, что вы предложите. Ха-ха! Значит, вы и есть призрак! Ха-ха!.. Чудесная шутка! Позвольте вас поздравить.

— Еще раз спасибо!.. Видите ли, мистер Леттерби, я играл на этом поле более сорока лет, ежедневно и в любую погоду. Мне приходилось играть и при лунном свете! Однако, пришлось покинуть его… в момент моей смерти. Я не хочу рассказывать вам о потусторонней жизни, что нам, кстати, запрещается, но могу сообщить, что гольф исключен из числа радостей, дозволенных теням покойных. Поэтому я вернулся на землю и вновь оказался на любимом поле. А теперь скажите, что вы думаете об этом напитке с испанской водкой — „Гренадские безумства“?

— Гром и молния в одном стакане! — икнул Стив. — Сам Дьявол не сможет изготовить лучше!

— Увы, — продолжил старый джентльмен, — мои старые друзья-гольфисты к моему возвращению отнеслись плохо. Они перепугались, пригласили священников, чтобы изгнать дьявола с поля, а это мне очень помешало. Пришлось прибегнуть к куче старых трюков в духе Гудини,[23] чтобы разогнать их. Я появлялся перед ними в саване, в цепях, с черепом, либо в виде гнусного змея, изрыгающего огонь и дым. Они уступили поле мне. Впрочем, отличная гольфистка, леди Андермер, помучила меня. Она не хотела в меня верить. В каких только отвратительных образах я не являлся ей, она играла только лучше, а меня обзывала дураком из чистилища и награждала прочими, еще более обидными прозвищами. Мне пришлось вслух перечислять ее любовные фантазии, голос мой разносился на целую милю. Она ретировалась.

А теперь, мистер Леттерби, окажите мне великую услугу. Напишите в вашей газете, что поле Кампердауна на самом деле посещается не призраком, а неизвестным микробом, который вызывает ужасные галлюцинации, кончающиеся безумием или смертью. Заставьте читателей поверить, что болезнь обрушивается в основном на гольфистов, навсегда лишая их ловкости и силы для занятий любимым спортом. Но чтобы публика сглотнула ваши выдумки, вы должны будете показать их мне. Пора понять, что поле должно принадлежать мне одному! Не хотите ли еще „Гренадских безумств“?

— Конечно, — сказал Стив. — Но… Ха-ха! Дайте мне посмеяться, мистер Смит… Вы — лучший человек из всех, кого я знаю, вы смыслите в напитках лучше кого-либо и умеете обращаться с журналистами, но вы — не призрак!

— Что вы говорите?

— Что вы — не призрак! Ясно?

— Сопливый идиот!

— Ого!.. Только не это, мистер Смит… Вы не имеете права обзывать меня грубыми словами… Мне это неприятно. Со мной надо быть вежливым… Я представляю прессу… Общественное мнение… Меня должно уважать. Вы, конечно, немного пьяны… Вы слишком много выпили… Я готов вас извинить… потому что вы мертвецки пьяны. Но вы — не призрак!

Банг! Ему показалось, что вздрогнула земля. Бар исчез, и Стив Леттерби оказался на пустыре — к нему направлялось невероятное чудовище, изрыгавшее столбы пламени.

Он бросился прочь, призывая на помощь…

* * *

— Честное слово, — проворчал призрак мистера Смита, снова принимая человеческий облик, — недурно уметь прибегать к столь жалким средствам! Эти людишки доведут до отчаяния кого угодно…

Я выложился ради пустого дела и получил, что заслуживаю, ибо поверил в ум журналиста.

Он вздохнул, схватил призрак-клюшку и прекрасным посмертным свингом послал тень мячика в пространство.

Большая Медведица

В Айлингтоне, том квартале Лондона, который Уилер ненавидел столь же сильно как Стоук-Ньюингтон, у старого „даймлера“ вдруг случился приступ астмы. Он начал чихать, кашлять, заикаться, потом захрипел и заглох.

— Вот же невезуха. Да еще в Айлингтоне! — простонал Уилер.

Но через мгновение воздал хвалу Небесам — в нескольких шагах сияла вывеска заправочной станции, и зияли распахнутые ворота гаража.

Уилер оторвал от вечерней газеты механика, который с ученым видом отправился осматривать „даймлер“.

— Мне это знакомо, — наконец, сказал он. — Потеряете часик… совсем маленький часик. А может хотите оставить „тачку“ в гараже?

— На часик сойдет, — согласился Уилер, радуясь, что не придется возвращаться домой в другой конец Лондона, то и дело пересаживаясь с метро на автобус и обратно.

— В мастерской время вам покажется долгим, хозяин, — продолжил механик. — А кроме того не люблю, когда смотрят, как я работаю. Советую посидеть в таверне. Там совсем неплохой эль.

Сыпал мелкий ледяной дождик, мостовые блестели, а фонари горели в розоватом ореоле тумана. Уилер направился в таверну.

Он не переступил ее порога, столь грязной и мрачной она ему показалась, а предпочел провести „маленький часик“, бродя по жалким улочкам Айлингтона.

Некогда в этом безрадостном районе возвели несколько красивых домов, но жилищный кризис и английские невзгоды превратили их в грязные казармы, где ютились многочисленные семьи. Они пропахли прогорклым жиром и стиранным бельем — типичный дух нищеты и болезней. Однако, три дома, похоже, избежали общей участи. Построенные в довикторианском стиле, они сохранили некий шарм старины, который выделял их среди злобных собратьев из кирпича и извести.

На первом этаже одного из них мило светилась витрина кондитерской; в другом разместился магазин канцелярских товаров; а между ними ютился узенький фасад с длинной низкой витриной без освещения. Над магазинчиком Уилер прочел одно слово, начертанное большими белыми буквами: „Гольф“.

— Магазин принадлежностей для гольфа в Айлингтоне! — удивился он. — Чего только не встретишь на этой несчастной земле!

Он подошел ближе, и его удивление возросло — позади замызганного грязью и жиром стекла грудами в невероятном беспорядке лежали запыленные сумки, клубные сапоги всех видов и черные, растрескавшиеся мячики.

Свет от соседнего фонаря позволял ему лучше разглядеть эту кучу принадлежностей для гольфа. Все предметы имели почтенный возраст: головки железных клюшек были изъедены ржавчиной, сэндвичи больше напоминали клюшки для ирландского хоккея, драйверы были скручены винтом. Однако, один из драйверов привлек внимание Уилера своей сохранностью и странной элегантностью очертаний. Конечно, клюшка отличалась от тех, что применяются в игре, и скорее всего использование ее было давно запрещено. Уилер был заядлым гольфистом, и его интересовало все, что относилось к этой благородной игре.

„Это — предок, — сказал он сам себе, — и относится к тем временам, когда правила были не так строги, а в форме клюшек допускались изыски фантазии, но экспонат займет почетное место в витрине нашего Рейнелага“.

Рейнелаг-гольф-клуб гордился своей древностью, как впрочем и маленьким музеем, занимавшем одну из комнат клуб-хауза.

Уилер вошел, над дверью высоким дрожащим звуком зазвенел японский звонок. Никто не отозвался на звонок, как впрочем и на неоднократные призывы покупателя. Уилер уже собирался покинуть мрачную лавчонку, когда в глубине коридора возник слабый свет. Медленные и тяжелые шаги приблизились, и вскоре из мрака возник высокий и худой человек, освещенный свечой, зажатой в длинной белой руке.

— Я хочу купить этот драйвер, — сказал Уилер.

Свеча поднялась на уровень бледного лица с тусклыми выпуклыми глазами и хриплый голос ответил на вопрос клиента.

— Тридцать шиллингов? — переспросил Уилер, которому показалось, что он расслышал именно эту цифру.

— Эээ… грр…

Уилер протянул молчаливому продавцу три полуфунтовых билета и взял клюшку. Свеча была тут же задута, и Уилер вряд ли бы отыскал дверь без помощи уличного фонаря.

Когда он вернулся в гараж, двигатель „даймлера“ весело урчал.

— Странная у вас клюшка, — удивился механик. — Вы играете в хоккей?

— Я только что купил ее неподалеку отсюда, внизу улицы… Странная лавчонка, и еще более странный владелец.

— Правда? — у механика был ошарашенный вид. — Я не знаю ни лавочки, ни ее владельца. Однако… А я не новичок в квартале!

* * *

Несколько дней спустя в Рейнелаг-клубе Уилер отыскал старого Мэттью Карсона, сидящего перед своим излюбленным имбирным элем. Карсону было за восемьдесят, он давно стал старейшим членом клуба и хранителем маленького гольф-музея. Он уже расстался со своими клюшками, но остался верен клуб-хаузу, его коллекции и бару.

— Старина Матт, это пригодится вашему музею? — спросил Уилер, протягивая ему древний драйвер.

Карсон схватил клюшку и закудахтал от удовольствия.

— Конечно, малыш. Седая старина напоминает мне о юности. Даже в ту отдаленную эпоху такими клюшками уже не пользовались. Могу даже утверждать, что их употребление было запрещено в 1900 году. Однако, его огромная головка и удлиненное закругление позволяли выполнять великолепные свинги. Ох!..

Старик заморгал, его руки задрожали.

— Уилер!.. Дьявол вас подери, где вы ее раздобыли?

— В одной жуткой лавчонке на Айлингтон Род, которую держит какой-то древний безумец.

Но Карсон уже не слушал.

— Это — Большая Медведица! — воскликнул он.

— Что вы сказали?

— Посмотрите на эти семь золотых точек на рукоятке; это кусочки золота, инкрустированные в дерево. Это вам ничего не напоминает?

Уилер кивнул.

— В самом деле, Матт… Похоже на созвездие Большой Медведицы!

— Вам никогда не доводилось слышать о мистере Байкрофтсе?.. Хотя, по правде говоря, в Рейналаге не любят упоминать его имя, хотя мрачная история, связанная с ним, случилась более шестидесяти лет назад.

— Байкрофтс?.. — пробормотал Уилер. — Действительно, человек, который…

— Да, да, человек, который… — с дрожью в голосе подхватил Карсон.

* * *

— Я постараюсь изложить вам эту историю, Уилер, вкратце. Она осталась в далеком прошлом, однако, я испытываю боль, вспоминая и говоря о ней…

Игроком Байкрофтс был потрясающим, но отличался отвратительным характером! Не только поражение, но и потеря мячика выводили его из себя. В тот год в конце сезона разыгрывался Кубок Дрейца, который не имел особого значения и не мог прибавить славы Байкрофтсу!

Три партии… Два дня довольно быстрых отборочных игр. В последней, на линии остались лишь Байкрофтс и Степл из Бальмораля. Со Степлом следовало считаться, но его не очень любили; иными словами схватились два дурных характера. Дважды Степл отказался уступить патт[24] Байкрофтсу, хотя мячик был в паре дюймов от лунки. Сегодня в любом матче его сочли бы правым, но в наши добрые старые времена все было иначе. Но не это было причиной поражения Байкрофтса, нет… Он разнервничался, буквально кипел от ярости, и это повлияло на последние его удары. Он проиграл… Кубок был вручен Степлу…

Тогда… Губы старейшего члена задрожали.

— И тогда… когда Степл, не протянув руки своему побежденному противнику, пошел с поля прочь, Байкрофтс подбросил драйвер высоко вверх… Да, да, именно этот драйвер — Большую Медведицу… И Степл рухнул мертвым с пробитым черепом.

Байкрофтс признал себя виновным. Его защищал лучший лондонский адвокат. Однако, приговор был ужасным.

Королева Виктория, против всякого ожидания, отказалась его помиловать. Наша пленительная, но строгая королева в том году отказала в помиловании двум или трем беднягам, виновным в смерти, но не в убийстве. Она требовала столь же сурового правосудия и для благородного сословия. Байкрофтса повесили.

— Но как этот ужасный драйвер мог попасть в лавчонку старьевщика в Айлингтоне? — спросил Уилер.

Карсон пожал плечами.

— Случись такое сейчас, клюшка заняла бы место в музее криминологии Скотленд-Ярда; но полвека назад эта мрачная коллекция еще не существовала, и орудия преступления после пребывания в архиве Олд-Бейли продавались с торгов. И преступники могли выкупить свои ножи и ломики. А теперь, Уилер, опишите, как выглядел этот айлингтонский безумец, о котором вы говорили?

Уилер подробно описал продавца.

— Высокий… худой… бледный… большие тусклые глаза, — повторил старик. — Постарайтесь вспомнить — посреди лба, почти у переносицы…

Уилер напряг память, вспомнил, как свеча поднялась на уровень бледного лица.

— Действительно припоминаю, Матт… шишка… большая шишка…

— Боже, малыш, больше ни слова! Это слишком ужасно! — вскричал Карсон и отбросил клюшку далеко от себя.

И больше не сказав ни слова, поспешно выбежал из бара.

* * *

Уилер вернулся в Айлингтон. Он отыскал старые дома, но вместо трех насчитал всего два. Кондитерская и лавочка канцелярских товаров стояли плотно друг к другу. И между ними не было никакого магазинчика принадлежностей для гольфа. Уилер опросил местных жителей. Никто из опрошенных, как и механик, не знали о существовании третьего дома.

— Я уже двадцать лет работаю в квартале, — заявил почтальон, которого Уилер угостил отличным грогом, — и знаю не только каждый дом, но и каждый камень… Нет, такой лавчонки не существует!

Уилер не стал говорить об этом с Карсоном. Но однажды, оказавшись в клубе с лордом Эдвином Хоурдом, одним из известнейших ученых Великобритании, поведал ему о своем странном приключении.

Лорд Хоурд стал серьезным.

— История псевдо-призрака меня особо не интересует, — сказал он, — ибо ежедневно о них рассказывают сотни людей, но совсем иное дело дом. Полагаю, вы не очень разбираетесь в теории Эйнштейна?

— Менее, чем не очень, милорд. Скажем, ничего…

— Имена Фицджеральда-Лоренца и Эддингтона также ничего вам не говорят?

— Вы правы, — признал Уилер, слегка покраснев.

— В таком случае, мой дорогой, я потрачу свое время, рассказывая о гипергеометрии и вероятности четвертого измерения. А разгадка вашей тайны лежит именно в них.

Сожалею…

И Уилер отказался от возможности понять.

Шанс Белых Орлов

„Гольф-клуб Белых Орлов“ умирал, что называется, тихой смертью. На самом деле, она была совсем не тихой: фортуна отвернулась от главных защитников клуба; богатые соседи затеяли процесс, который клуб проиграл; полупрофессионалы, прикрываясь статусом любителей, нанесли урон его авторитету. Кроме того, в двенадцати милях от него, некий клуб аутсайдеров построил великолепное поле, благодаря неизвестно откуда взявшимся средствам, тогда как к старым полям протянулась беспощадная рука налогового управления. Часть поля превратилась в джунгли, а трава пошла проплешинами.

На клуб обрушилось истинное несчастье в три партии, которого так боялись ветераны.

Сидя в баре клуб-хауза, секретарь Уириттер молча набивал свою трубку. Он был один: бармен Джим только что распрощался с ним, ссылаясь на межреберную невралгию, но Уириттер знал, что он перешел в стан противника в двенадцати милях отсюда…

„А почему бы ему и не поступить так, — печально думал он, — если я вот уже полгода проедаю свои сбережения“.

И как бы нагнетая тоску, на целую неделю зарядил беспрерывный дождь; дождь упрямый, проливной, заливавший слишком низкие банкеры и расширяя водные препятствия.

Уириттер подошел к написанной от руки афише и сорвал ее — чемпионат графства, конечно, состоится… но на поле соседей.

На стене остался клочок бумаги. На нем большими буквами было начертано название клуба „Белые Орлы“. Ирония судьбы! Уже давно отважные белые орлы ходили ощипанными!..

На стойке лежало письмо президента клуба Пайкрофта, адресованное Уириттеру с пометкой „конфиденциально“. Однако, оно хранило секрет полишинеля. Эрвин Бреретон, владелец Западных Стекольных Заводов, был готов приобрести сто акров гольф-поля, ибо оно находилось на залежах песка, необходимого для производства стекла. Оставалось еще восемьдесят акров. Изменив маршрут, можно было сделать поле относительно сносным, хотя и очень тесным.

На обороте старого банкетного меню, относившегося к временам славы, Уириттер набросал черновик ответа, с иронией предлагая на оставшихся тридцати акрах создать поле для мини-гольфа… Потом отказался писать ответ, продиктованный чувством низкой мести…

Внезапный порыв ветра сотряс оконные рамы с такой силой, что Уириттер поспешил закрыть ставни. И в этот момент он заметил вдалеке, около песчаного холма, закрывавшего подход к последней лунке, фигуру человека, согнувшегося под проливным дождем. В этом не было ничего необычного, ибо поле было пустынным и таковым останется навсегда.

Однако, секретарь всегда запрещал посторонним доступ на поле, даже если это были бродячие собаки. Он схватил бинокль и навел его на смутный силуэт. Но опоздал, ибо тот скрылся за холмом; однако, Уириттер успел различить, что это была женщина в широком плаще.

— Собирательница, — усмехнулся он. — Бедняге придется помучаться!

Вокруг поля бродили бывшие кэдди или их жены в поисках потерянных мячиков, которыми они приторговывали.

Секретарь хотел налить себе стаканчик спиртного, но бутылки были пусты.

— Даже не умрешь красиво, — горько вздохнул он. — Придется обойти владения, которые вскоре перестанут быть таковыми…

Он зашел в раздевалку и улыбнулся: если поле превратилось в джунгли, бар — в готовое для продажи бистро, то раздевалка стояла, как-великая пирамида. Уириттер узнал висящую на ржавом крюке шляпу мистера Банфа, умершего двадцать лет назад, а в широко открытом шкафчике заметил жилет из зеленоватой кожи, покрытый плесенью, как кора старой ивы.

Он несколько минут пытался расшифровать пожелтевшую визитную карточку, прикнопленную к одному из шкафчиков, и наконец прочел: „Джордж П. Суэндон“.

Суэндон, обладатель Кубка Торп-Холла в… Уириттеру пришлось напрячь память, чтобы вспомнить. Ему тогда было двадцать четыре года, и его только что назначили секретарем знаменитых „Белых Орлов“. Суэндон умер два года спустя, по-глупому свалившись с лошади. Подсчитать было легко. Теперь ему стукнуло бы пятьдесят!

— Зайдем к дамам, — пробормотал Уириттер.

Войдя в узкую кишку, служившую женской раздевалкой, он принюхался к застоявшемуся резкому и неприятному запаху.

— Фрюлингсдуфт…

Мисс Хип привезла эту ужасную туалетную воду из Германии, и мисс Хип была последней, кто приходил тренироваться сюда, на поле Орлов, а было это несколько месяцев назад…

Облупившееся зеркало, криво висящее на перегородке, отразило искаженное лицо. В умывальнике, в остатках мыла, высыхал несчастный мотылек. И снова Уириттер улыбнулся — в гипсе была шпилькой процарапана надпись:

„Марта Пабл — грязная тварь“.

— Еще какая!

Секретарь выкрикнул это громким голосом, словно хотел взять в свидетели облупившееся зеркало, дохлого мотылька, облезший гипс стен и упорный запах Фрюлигсдуфта. Потом добавил:

— Все это было до Потопа! Сколько лет Марта Пабл уже живет под именем леди Кобердур! Пятнадцать лет? Нет, двадцать, а может и того поболее!

Но глаза его не могли оторваться от кривых букв. И вдруг воспоминания вернули его назад. Двадцать лет?.. Нет… Это было двадцать пять лет назад!

В те дни клубу не хватало кэдди, и пришлось нанять Мегги Трапп, атлетически сложенную местную девицу, с легкостью жонглировавшую сумками. Она словно дикарь поклонялась гольфу и гольфистам. Именно гольфу и гольфистам, но не гольфисткам! Как правило в английских клубах женщин не принимают в члены клуба, а берут лишь игроками; однако для богатейшей мисс Пабл было сделано исключение.

Для Мегги ее прием был равносилен личному оскорблению, она не только провинилась тем, что выразила свой гнев в словесных выражениях, но и тем, что начертала постыдную надпись на стене женской раздевалки. Ее тут же уволили, но вечером она дождалась мисс Пабл у выхода из клуба и влепила ей несколько увесистых пощечин. Ей пришлось предстать перед судом — ее приговорили к пяти фунтам штрафа и двенадцати дням тюрьмы. Уириттер заплатил штраф…

„Влепи Мег Пабл шесть, а не три пощечины, я бы с удовольствием заплатил бы и десять фунтов“, — сказал он сам себе.

Через три года он получил чек на пять фунтов и фотографию цирковой артистки, силовой акробатки, чей номер пользовался большим успехом. Под фотографией красовалась надпись, сдеданная неровным почерком: „Единственному мужчине, которого я уважала и любила“.

Уириттер узнал почерк Мегги Трапп. Но больше так и не встретился с ней.

* * *

Вечерело, раздевалка наполнялась тенями, и Уириттер вернулся в бар. На пороге он чуть отступил — у стойки стояла женщина. Он узнал широкий плащ, недавно исчезнувший за дождевой завесой.

— Мадам… — начал он.

— Уже не узнаем старых друзей? — раздался хриплый голос.

— Простите… — пробормотал секретарь.

— У меня мало времени, — продолжала незнакомка. — Я принесла вам, Уириттер, вот это, чтобы вы и ваш клуб получили шанс на успех. Держите!

И она протянула ему странный предмет — обрывок веревки.

— Веревка повешенного… Уверяю вас, Уириттер, она настоящая! — хриплый голос стал резким и почти жутким. — А теперь успеха и прощайте!

Женщина отступила к двери, и последние лучи солнца вдруг окутали ее огненным ореолом.

— Мегги Трапп! — воскликнул Уириттер.

И уже не видел ее и не мог сказать, растворилась она в густеющем мраке или провалилась под землю…

* * *

— Хелло, Уириттер! Вы мечтаете или спите?

Секретарь аж подскочил. Перед ним стоял веселый президент Пайкрофт, помолодевший на двадцать лет.

— Я и сам думаю, что мне все снится, Уириттер, — почти вопил Пайкрофт. — Час назад я еще торговался с Эрвином Бреретоном по поводу продажи ста акров, когда последний вдруг оттолкнул бумаги и вскричал:

— Черт подери, неужели я хочу купить ваши земли! Нет, тысячу раз нет!.. Я заплачу за эти сто акров и дам еще больше. Восстановите поле… вдохните новую жизнь в Белых Орлов, пусть они станут сильнее и славнее, чем раньше. Наймите лучшего тренера, чтобы он научил играть меня в гольф! Запишите меня сей же час в члены клуба… умоляю вас, и не скупитесь на расходы!

Уириттер не мог произнести ни слова. Он сжимал в руке кусок веревки с такой силой, что ногти впивались ему в ладонь.

* * *

— Уириттер, — сказал Уэллс, старейший член клуба, глядя, как маляры красят известкой стены раздевалок, — вот и исчезает эта чертова надпись, всегда вызывавшая у меня смех. Это вам ничего не напоминает?

— Напоминает, — ответил секретарь, — нашу кэдди…

— Мегги Трапп… Бедняжка! Я был очень опечален, когда это случилось, ибо весьма любил нашу слониху.

— Что с ней случилось? — спросил Уириттер.

— Вы что не читаете газет? Это случилось два или три года назад. Правда вы были в это время в Канаде. Так вот, малыш, эта крепкая девица, сошедшая с праведного пути, свернула шею одной даме из высшего света, когда та шла по Пикадилли. Даму звали леди Кобердур!

— Леди Кобердур!.. Так это же наша бывшая мисс Пабл!

— Черт возьми!.. Вы правы!..

— А что произошло с Мегги? — взволнованно осведомился Уириттер.

— Ее повесили, малыш… И весть эта меня очень огорчила!

Старейший член клуба

— Гольф-клуб должен просуществовать очень долго, чтобы обрести своего бога лара.

— Бога лара? — спросил коротышка Фреш. У него был хороший свинг, но скромные умственные способности.

— Откройте энциклопедию, Фреши, откройте ее, и свет озарит сумерки. Впрочем, я освещу их ради вас: „Природа богов ларов плохо известна; они не являются богами в прямом смысле этого слова, ни обожествленными предками“.

— Отлично, — сказал Фреш. — Я ничего не понимаю…

Следует признать, что откровенность Фреша часто извиняла его невежество.

— Это, Фреши, справедливо для римской мифологии, которая рассматривала богов ларов, как гениев, пекущихся о семье или о расе, но не о гольфе и гольфистах. В гольф-клубах богом ларом действительно становится своего рода обожествленный предок, и именуется он „Старейшим членом“.

— Понял, — обрадовался Фреш, — вы говорите о старике Джипсе.

Я бросил вокруг себя подозрительный взгляд — бар гольф-клуба был пуст, только два кэдди сортировали драйверы. Поэтому я продолжил:

— Джипс, действительно, предок. Он уже несколько лет не играет, поскольку атеросклероз разъедает ему пятку и подпиливает сустав плеча. Он присутствовал при рождении нашего клуба, когда поле размером в пять гектаров считалось отличным, а четвертая лунка была последней. Кроме кучи денег, каждый следующий гектар стоил ему пота, гнева и судебных тяжб. Он ввел здесь металлический драйвер, что навлекло на него издевательства и брань, а также кончилось потерей нескольких друзей. Он, не моргнув, заплатил приличный штраф за то, что ночью с помощью кирки перепахал поле для мини-гольфа, поскольку считал, что это карикатура на благородную игру. К тому же он выиграл несколько кубков, что вовсе не вредит репутации.

— Каких кубков? — вдруг заинтересовался Фреш.

Я перечислил их, и Фреш презрительно пожал плечами.

— Они, наверно, были из жести.

— Ваша правда, Фреши, Джипс никогда не был слишком хорошим игроком, но он глубоко любил гольф и, как всем, кто его очень любит, многое будет ему прощено.

Фреш не очень понял и эти слова.

— Я знал одного психиатра, который исследовал психологию игроков вообще. И ему удалось свести в классы и семейства, вроде млекопитающих и насекомых, игроков в карты, в кости, в шашки, в домино, в теннис и даже в шахматы, но он не смог этого сделать для гольфистов, ибо каждый гольфист уникален.

— И Джипс тоже, — усмехнулся Фреш. — Как вы его назвали… А помню — бог лар!

— Свет пробивается сквозь толщу вашего черепа, Фреши. Однако, все не так просто — Джипс хотел прожить достаточно долго, чтобы стать старейшим членом клуба, и только ради этого…

— Я по-прежнему впотьмах, — проворчал Фреш.

— Если психиатр, о котором я только что упоминал, прав, многое заставляет меня поверить, что такое превосходство может существовать.

Заметим, что каждый гольфист является в игре уникумом. Вы, Росмер Фреш, заявляете после окончания игры, что вы прошли трассу за х ударов, а не за х+1, как Джон, Питер или Пол. Вы не упоминаете о тактике, о состоянии нервов, о капризах принадлежностей или погоды; вы — счетная машина, ограниченная лишь операцией сложения. Джон же думает о непредвиденных обстоятельствах игры — силы ветра, высоты солнца, присутствия того или той на поле. Харвей боится потерять уверенность, которая частенько охватывает игрока перед лункой, когда он меняет драйвер на паттер. Теренс захвачен игрой других, а потому забывает о своей собственной.

Все эти игроки имеют то общее, что больше борются с оккультным, невидимым противником, который мешает им побеждать или выигрывать. Но у каждого из них свой собственный противник.

— А мой противник, — пробормотал Фреш.

— х+1… х+2… х+n…

— А у Джипса?

— Смерть, Фреши… Смерть, которая помешала бы ему стать старейшим членом „Клуба Розовых Дюн!“

* * *

Этот разговор мне пришлось вспомнить через год, когда через три недели посте похорон нашего Старейшего члена Филесса Джипса, усопшего в возрасте семидесяти пяти лет, читали его завещание.

В завещании не было никаких сумм для передачи, поскольку Джипс ничего не оставил после себя, но содержалось краткое и волнующее признание:

„Говорят, что я был основателем „Гольф-клуба Розовых Дюн“, но это не так. Он существовал уже полгода, когда меня в него приняли. И это терзало мне сердце.

Я сделал все, что смог для величия клуба, кроме одного. Я не смог стать хорошим игроком, и это удваивало мое огорчение.

У меня не было большого состояния. Оно полностью ушло на расширение и улучшение поля. Но президент Чапмен сделал больше, ибо он был богат, даже очень богат.

Мне так и не удалось подняться до первого ранга, но мне пришла мысль, что в этом мне может помочь время.

В „Сейведж-клубе“, в „Бальморале“, в „Вудлендсе“ старейший член — человек почитаемый, стоящий выше президента и лучших игроков.

Однажды, я решил стать старейшим членом „Розовых Дюн“, зная, что только годы могут возвести меня на этот пьедестал. Приняв такое решение, я зажил ужасной жизнью, боясь болезней и несчастных случаев, которые могли нарушить мое жгучее желание. Я опасался малейшего насморка; от грозы я дрожал; когда я видел машину или велосипед, то впадал в транс, я отходил от гольфистов, когда они выполняли свинг…

Годы шли, и я отпраздновал свое семидесятилетие. И тут врач предупредил меня, что мой атеросклероз стал опасным. В то время я был близок к тому, чтобы стать старейшим членом „Розовых Дюн“. Дорогу мне преграждало лишь одно препятствие — Нат Келтроп, основатель клуба. Он был старше меня на два года.

Вы все знали Келтропа — это был человек, сделанный из железа. Он вполне мог дожить до ста лет. Сто лет! А мое бедное сердце слабело все больше и больше!

Всем вам известна трагическая кончина Келтропа. Он упал в речку, протекающую рядом с полем и утонул. Туда столкнул его я; я знал, что он не умеет плавать.

С тех пор я жил с черным пятном на совести. Но я стал старейшим членом „Розовых Дюн“. И эту славу у меня не отнять!

Быть может, Великий Судия, перед которым я предстаю в сей час, учтет мое двойное посмертное признание — признание в единственном преступлении и признание в единственной гордыне. Не знаю, которое окажется тяжелее на весах Судьбы“.

ЭГ-1405

Гольфисты и кэдди разбежались от ливня, как куропатки после выстрела охотника. Яростный ветер поднимал в воздух тучи песка с холмов и воду из огромных луж. Этот внезапно поднимающийся ветер с северо-востока столь же неистово терзал как поле Вестмор-гольф-клуба, так и Ирландское море.

Брайс, Мак Карти, Аскис и Уэддон, продрогнув до мозга костей, ворвались в бар клуб-хауза, громко требуя ромового грога, и бармен Томпкинс в мгновение ока подал его.

— Пропащий день! — проворчал Уэддон. — Теперь на поле налетят стаи ворон. Чертов ветер.

— К счастью, он столь же быстро ликвидирует убытки, — заявил Брайс. — Завтра он высушит поле не хуже промокашки. Кстати, эта непредвиденная пауза позволит мне показать вам нечто необычное.

Он разложил на столе четыре фотографии.

— Боже, — усмехнулся Аскис, — с чего вдруг вы стали фотографировать драйвер с трех сторон, а кроме того сделали и увеличение головки. Это же не Грета Гарбо!

— Драйвер? — возмутился было Уэддон… — Эээ… А вообще-то действительно драйвер.

— Я бы скорее сказал сэндвич, — возразил Аскис.

— Ни то, ни другое, — скривился Брайс.

Спор прервал Мак Карти. Он долго рассматривал фотографии, потом положил их на стол, не спуская с них глаз. Лоб его пересекали две вертикальные морщины.

— Аскис, — наконец сказал он, — вы специалист в области геометрии и математики, а потому внимательно рассмотрите головку, чтобы не говорить преждевременно о драйвере или сэндвиче.

— Хм! — протянул Аскис, — верхний изгиб действительно выглядит странно. Если его развернуть, мы получим почти идеальный бумеранг. Вектор радиуса…

— Хватит! — запротестовал Уэддон. — Не все же столь учены, как вы…

— И конечно здесь некому дать мне логарифмическую таблицу и счетную линейку, — продолжил Аскис. — Но Мак Карти прав, штука эта очень странная.

— Это — ЭГ-1405,— заявил Брайс.

Ол Брайс был хранителем галереи Форстер, маленького, но богатого музея соседнего городка Престона, где был открыт кабинет египтологии, которому завидовал даже Британский музей.

— ЭГ-1405? — воскликнули остальные.

— Номер одного из наших коллекционных экспонатов. Его нашли в саркофаге, который нам недавно прислал из Египта доктор Морестон.

— Морестон нарушил покой еще одной пирамиды? — со смехом спросил Аскис.

— Саркофаг не из пирамиды, а из подземного некрополя, вернее из так называемого „могильного колодца“. Что делает вещицу еще более странной. Эта клюшка, а речь идет именно о клюшке, лежала рядом с чудесной мумией.

— О Господи! — воскликнул Уэддон. — Только не рассказывайте об этом на всех перекрестках! Иначе подумают, что египтяне во времена фараонов играли в гольф!.. Вы хотите вызвать восстание в Шотландии?

— А можно поглядеть на ЭГ-1405? — спросил Мак Карти.

— Конечно, — ответил Брайс, — тем более, что мне хочется услышать разные мнения. Поехали. „Моррис“ — не автобус, но если ужаться…

* * *

Клюшка переходила из рук в руки, и никто уже не смеялся.

— Древняя вещица? — спросил Уэддон.

— Восемнадцатая династия, четырнадцатый или тринадцатый век до нашей эры, — ответил хранитель, — а скорее всего датируется царством Сети I, отца великого Рамзеса II.

— Головка великолепна, — заметил Мак Карта, — скажу даже идеальна. Верхний изгиб наших клюшек не столь совершенен. Как вы думаете, Аскис?

— Ваша правда. Здесь заложена отличная тригонометрическая задача…

— Она из металла, — продолжил Мак Карти, — но я не знаю из какого. Что касается дерева ручки…

— На это я могу ответить, — сказал Брайс. — Очень редкая порода железного дерева, похоже, из Эфиопии. Что касается металла…

— Бронза?

Брайс отрицательно покачал головой.

— Нет… Не хотелось бы распространяться на эту тему, чтобы не вызвать едких опровержений со стороны некоторых ученых кругов… Быть может, орихалк…

— Орихалк? — переспросил Уэддон.

— Довольно таинственный драгоценный металл, о котором упоминают древнегреческие авторы. Некоторые ученые мужи наделяют его сегодня сказочными и странными свойствами.

И в это мгновение внимание посетителей привлекла мумия.

— Ну и великан! — воскликнул Аскис.

— Вернее великанша, — поправил его Брайс, — ибо это мумия женщины. Шесть футов три дюйма…

— Как раз рост нашего приятеля Мак Карти! — засмеялся Уэддон.

— Хочу заметите — начал Брайс, что искусство мумифицирования достигло своей вершины именно при восемнадцатой династии. Поглядите на эти бинты, они почти сохранили свою белизну… А кроме того обратите внимание на бинты, сжимающие голову, они иные, чем те, что мы видим на теле. Они похожи на пластик, а такие я встречаю на мумии впервые. Бинты плотно обтягивают лицо, подчеркивая все его черты.

Никто больше не слушал хранителя — всех поразила нечеловеческая и какая-то ужасная красота лица.

Мак Карти первом нарушил заклятье немого созерцания.

— Брайс, — спросил он>— а нельзя ли мне исполнить драйв… этой ЭГ-1405? Например, завтра?

— Ладно, — согласился хранитель после небольшого раздумья. — Но с утра пораньше, поскольку мне не хочется, чтобы стало известно об использовании музейных экспонатов для игры в гольф!

* * *

На восходе солнца вся четверка уже находилась на пустынном поле. Томпкинс согласился быть кэдди Мак Карти. Расстояние до первой лунки в Вестмор-клубе равнялось тремстам двадцати ярдам. Мак Карти два раза размахнулся, чтобы исполнить свинг с помощью странной клюшки. Только позже трое друзей припомнили свист драйвера, рассекающего воздух, это был своего рода пронзительный призыв, похожий на предсмертный.

Затем головка ударила по мячику. Только секунду можно было следить за его полетом, затем вдалеке, Томпкинс вскинул руки и подскочил к лунке, чтобы извлечь флажок. Затем послышался его истошный вопль. Мячик упал на грин[25] в ярде от лунки, прокатился по траве и упал в нее.

— Такого никогда не бывало! — одновременно воскликнули Уэддон и Аскис. Мак Карти протянул драйвер Брайсу; он был смертельно бледен.

— Брайс, — прошептал он умирающим голосом, — посмотрите направо, у куста рядом с хижиной тренера.

Хранитель повиновался — в двухстах ярдах от них, на лужайке небольшой хвойной рощи стояла высокая женщина в белом. Было туманно и далеко, и черты ее были неразличимы. Она почти тут же углубилась в лес и исчезла из виду.

Друзья отвели Мак Карти в бар; он молчал и отказался от виски. Он выглядел совершенно больным, и Уэддон отвез его домой на своей машине.

Заинтригованный Брайс велел Томпкинсу обойти поле в поисках дамы в белом. Но тому не удалось обнаружить никаких следов таинственной незнакомки.

Днем Уэддон и Аскис съездили к Мак Карти, чтобы осведомиться о его здоровье. Они наткнулись на запертую дверь. И больше никто никогда не видел Мак Карти… Никто, хотя Вест-мор-клуб нанял самых лучших частных детективов.

* * *

Четыре года спустя Брайс оказался в Египте, в Бауити, где должен был возглавить раскопки. И вдруг в толпе местных жителей, явившихся предложить свои услуги, он заметил мужчинуи женщину одного роста в скромном голубом одеянии феллахов. Мужчина стоял к нему спиной, а женщина пристально смотрела на хранителя. Брайса поразила ее красота. Он с удовольствием бы продолжал любоваться ею, если бы взгляд ее не наполнил его душу смятением, близким к ужасу.

Когда он отводил глаза от женщины, мужчина повернулся к нему лицом. Брайс с трудом удержался от вопля удивления — он узнал Мак Карти, и тут же вспомнил о нечеловечески прекрасном лице мумии. Через мгновение Джон и таинственная женщина растворились в толпе.

Раскопки, предпринятые Брайсом в последующие недели, дали достаточно доказательств тому, что древние египтяне играли в гольф, но им занимались только люди высокого положения, принадлежащие к касте, которая наводила страх на всех, к касте магов и некромантов. Он не упомянул об этом ни в докладе в галерее Форстер, ни в каком другом месте…

Украденный мячик

„Уайт Гольф Уикли“, великолепный журнал, которым руководил бедняга Брэм Уайт, перестал издаваться, и я сожалею об этом, поскольку только в нем печаталась самая удивительная статистика. Уайт публиковал ее под названием: „Поля, которые убивают“, и вначале я думал, что речь идет о детективной истории.

Но это было не так. Приводились только имена, даты, места и цифры:

1. Гольфисты и кэдди, убитые первым разыгранным мячиком.

2. Неосторожные люди, оказавшиеся на смертельной траектории свинга.

3. Игроки, пораженные молнией.

4. Гольфисты, получившие смертельную рану мячиком, отскочившим от скалистого препятствия.

5. Игроки, умершие на поле от неизвестной причины.

Неизвестные причины! Эти слова были полны тайны! Мне хотелось поговорить с Уайтом на эту тему, и я отправился в Симбурн, где Уайт был президентом Олд Джермин гольф-клуба. Но я прибыл слишком поздно.

Труп Уайта лежал под простыней в школьной прачечной, временно превращенной в морг, и коронер только что вынес заключение: случайная смерть. Судебный эксперт, потребовавший присутствия двух собратьев, сказал мне, покачивая лысой головой:

— Разрази меня Господь, если я что-нибудь понимаю, несмотря на сорок лет практики! У этого парня было железное сердце, а артерии могли выдержать любой гидравлический удар. В его желудке были только безвредные вещества, а на теле ни единой царапины. Однако, его нашли бездыханным на поле, он лежал лицом кверху.

Один из кэдди, нашедших труп, был заслушан в качестве свидетеля, и заявил:

— Судя по выражению лица мистера Уайта, он был словно в ярости…

— Что вы думаете об этом, доктор? — спросил коронер.

Судебный эксперт пожал плечами.

— Вероятно, реакция „post mortem“, которая вскоре исчезла, поскольку я ничего не заметил.

Между тем я узнал, что мой приятель Сидней Триггс из Скотленд-Ярда проводил отпуск в Севен Клингс, что в шести милях от Симбурна. Мой „линкольн“ покрыл это расстояние в мгновение ока, и я нашел детектива ловящим форель в реке.

Триггс был хорошим игроком в гольф. Он был подписан на „Уайт Гольф Уикли“ и уважал покойного президента Олд Джермин гольф-клуба, которого давно знал.

— Стоило бы оценить этот несчастный случай с точки зрения гольфиста, — сказал он вместо преамбулы.

Я попросил его уточнить свою мысль, но он был в затруднении.

— Игрок в гольф, — сказал он после некоторого размышления, — не обычный человек или, по крайней мере, отличается от всех остальных. Его реакция иная, чем у простых смертных. Он сильно зависит от непредвиденных обстоятельств.

Я знаю гольфистов, которые проигрывают партию, когда над полем возникает радуга. Другие, держа паттер в руке, дрожат в метре от лунки и проигрывают от чьего-то присутствия на поле, даже если этот кто-то находится вдали. Этим еще легко отыскать оправдание своим промахам. Но что сказать о тех, кто вдруг теряется в разгар выигрышной партии, а потому терпит ужасное поражение… И без всяких видимых причин.

Один юморист утверждал, что все гольфисты люди околдованные. Он хотел вызвать смех, а на самом деле высказал ужаснейшую из истин.

— Тогда… случай Брэма Уайта?

— Случай… Справедливое слово, хотя оно ничего нам не открывает — любой гольфист — „особый случай“. Однако по-пробуем разобраться с Уайтом. Я помню об одной его статье в „Уикли“, где он говорил о „Заклятии Гольфа“.

— Я тоже помню о ней. Кажется, ее плохо приняли. Шотландцы не любят, чтобы им напоминали о драмах, очернивших память первых лет гольфа, об игроках, повешенных за то, что они играли в воскресенье, сожженных заживо за использование „заговоренных“ мячиков, брошенных в тюрьму или сосланных на галеры за привлечение нечистых духов на поле для гольфа.

— Брэм Уайт почти верил в то, что оккультные и злокозненные влияния сохранились до сегодняшнего дня, что есть упрямые тени бывших гольфистов, которые населяют поля, как призраки дома… Однако, поедем разберемся на месте…

Триггс осмотрел место происшествия и поле Олд Джермина. Прекрасный газон. Восемнадцать лунок, многочисленные препятствия ничего не дали полицейскому. Он опросил членов клуба и кздди, но ничего нового не узнал. Однако, кое-что он все же нащупал. Уайт часто тренировался рано утром; обычно в одиночку и даже без кэдди, а потому терял много мячиков.

Когда один из членов сказал ему об этом, он возразил:

— Потеряны? Нет, украдены!

Триггс записал в свой блокнот:

„Уайт играл один на открытом пространстве, где легко следить за траекторией полета. Играл рано утром. Кто мог в таком случае красть у него мячики?“

Несколько дней подряд Триггс являлся на поле с восходом солнца и играл там один. Он вооружился биноклем и после каждого удара отмечал место падения мячика. Но ему никогда не удавалось отыскать мячик позади препятствия рядом с первой лункой. Это был заросший травой холмик высотой в десять футов рядом с рощей высоких деревьев.

— Бой, — сказал мне однажды вечером Триггс, — завтра на заре вы явитесь на поле и пошлете мячик хорошим драйвером не к первой лунке, а к соседнему препятствию. Повторяйте этот удар до тех пор, пока не перебьете мячик через холм.

Я согласился. Мой третий мячик улетел за холм, и через некоторое время я увидел на вершине Тригтса.

— Думаю, нашел, — сказал он.

— Правда?

— Да… Брэм Уайт умер не от ярости, как свидетельствовал кэдди и как поняли все. Он умер от страха.

* * *

В клуб-хаузе Триггс выпил один за другим две больших порции виски.

— Как вы думаете, что за визитеры посещают поля с первыми лучами солнца? — спросил он.

— Посетители? — удивился я.

— Утренние посетители, и вы их тоже должны были заметить.

Я подумал, потом рассмеялся.

— Я видел только ворон, Сид!

— Вот именно!

Он встал и снял с полки древний „Справочник гольфиста“.

— Прочтите заголовок этой маленькой статьи.

Я прочел:

„Птицы, играющие с мячиками для гольфа…“

— Ну и что? — спросил я.

— Как что? Прочтите дальше и узнаете, что некоторые птицы, особенно вороны, являются ворами мячиков. Но поскольку они хитры, как дьяволы, то воровство они вершат только тогда, когда за ними не наблюдают. И утром огромный ворон немедленно украл мячик, который вы так ловко послали за зеленый холм.

— Допустим, — сказал я, — что Уайт не заметил этого и разозлился до такой степени, что умер на месте. Значит он умер не от страха.

Лицо детектива помрачнело, и он несколько минут молчал.

— Вы знали Элиху Равена? — вдруг спросил он.

— Равена, который был президентом клуба до Брэма Уайта?

— Его самого… Уайт наследовал ему после… Ведь Равен также умер „случайной смертью“ по мнению жюри, хотя…

Он еще помолчал и закончил:

— …Всегда поговаривали, что Равен был убит неким удивительно… утонченным способом. Такое преступление мог совершить лишь очень умный преступник, а главное знающий. Речь шла о разрыве сердца… Скотленд-Ярд не был приглашен для разбора дела, а жаль — с точки зрения восстановления справедливости и истины.

Триггс скорчил ужасную гримасу.

— Вы достаточно хорошо знали Уайта — он ведь был очень умен?

— Еще бы!

— Наверно, вам известно, что он закончил Кембридж со степенью доктора естественных наук?

— Не знал, но все же…

— Подождите! Его статья о „Заклятии Гольфа“, наверно, убедила вас в том, что он полностью верил в оккультные происшествия, и поверхностные умы вполне могли обвинить его в суевериях.

— Да…

— Уайт завидовал Равену, который лучше его играл в гольф, был богаче, а кроме того состоял президентом клуба. А Равен означает… ворон.

Ужасная истина приоткрылась мне, когда Триггс внезапно закончил свою мысль:

— Когда Уайт узнал, что его мячики крадет огромный ворон, он поверил в тайных и могущественных духов, а также в мстительное перевоплощение человека, которого он устранил со своего пути. И он умер от страха.

Роща чинар

Спалдинг вдруг окликнул американского гостя, облокотившегося на стойку бара клуб-хауза.

— Хелло, Грант, вы все еще живете в Монтрее? А что случилось с Бакстон-клубом? На поле еще не пробурили нефтяные скважины?

Грант выдавил улыбку, но промолчал.

— Я никогда не играл на вашем поле, — продолжил Спалдинг, — но в Монтрее был, когда там разыгрывался Кубок Калифорнии между Ридингом и Колтером.

Грант допил стакан и глухо сказал:

— Поле Бакстона было перенесено на тридцать миль к востоку.

— Как… — удивился Спалдинг.

Но тут на его плечо легла рука, и ему прошептали на ухо:

— Заткнитесь, Спал!.. Вы же видите, у янки что-то неладно.

У Спалдинга не нашлось возможности снова задать вопрос, поскольку Грант, попрощавшись, покинул клуб-хауз.

— Спросите лучше у Билла Сорна, — сказал ему Сайке. — Он вам расскажет больше. Он провел в Монтрее много лет и даже немного играл в гольф…

— А главное заработал целое состояние с помощью разных дьявольских штучек, — усмехнулся Спалдинг, немного перебравший в этот вечер.

Но случай помог ему. Старый Билл Сорн, редко приходивший в клуб, заявился в бар час спустя. Сайкс не сумел удержать Спалдинга, когда тот буквально вцепился в Сорна с криком:

— А вот и Билл, он нам разъяснит тайну!

Второй случайностью было то, что Билл Сорн был в превосходном настроении.

— Ребята, — сказал он, — я с удовольствием это сделаю, поскольку это вам будет стоить нескольких ночных кошмаров.

Поле Бакстона было покинуто и останется таковым, ибо по соседству произрастает большая роща чинар, и прошу вас поверить, это причина достаточно уважительная.

* * *

— Откройте словарь на слове „мимикрия“ и прочтите „Один из видов покровительственной окраски и формы, при котором животное похоже на предметы окружающей среды“. Там же вы узнаете, что существует так называемая „агрессивная мимикрия“, когда хищники принимают вид своих жертв или вид других неопасных предметов. Но успокойтесь. Это — единственные ученые слова, которые вы услышите от меня…

Это было как-то вечером в Монтрее, а если точнее, то недалеко от этого проклятого старого городка. Мы вместе с Сэмом Митром наблюдали, как солнце садится в Тихий океан. Нам следовало дождаться ночи перед тем, как отправиться на заброшенное ранчо, где нас ждал Уилл Грик с двумя сумками отличного, но опасного товара.

Я не любил Сэма Митру, носившего с Нового года по день Святого Сильвестра жилет из зеленой шерсти, шапку из нутрии и сапоги из кожи ламантина, ибо ненавидел эти три предмета. Но дело есть дело, не так ли? Мне пришлось преодолеть отвращение и смириться с компанией Сэма Митры и его нарядом.

Мы пошли по опасным проселочным дорогам, но где и духу не было лесников, жандармов, конной полиции и прочих людишек, с которыми нам с Сэмом встречаться не хотелось. Лунный серп давал достаточно света, чтобы не окончить дни в пропасти или болоте.

Разговоры Сэма Митры были скучны, ибо сводились лишь к перечислению цифр и куч долларов, которые нам принесет это дело. Наконец, он сиплым голосом заявил:

— А вот и ранчо!.. Но света нет.

— Грик — человек осторожный, — сказал я.

Нам надо было пройти мимо рощи чинар, и я с отвращением сплюнул, вспомнив об отвратительной форме этих деревьев.

— Они напоминают… — заикнулся Митр.

Но поскольку глупость его не имела границ, он не смог сказать, что они напоминают, а потому я закончил за него.

— Нечто гнусное… К примеру тебя.

— Скорее Уилла Грика, — запротестовал Митр, — ведь он по-настоящему отвратителен.

Я замолчал в легком удивлении: впервые я услышал от своего компаньона справедливое и разумное суждение. Мы проникли в ранчо с криком:

— Хелло, Уилл, сукин сын, мы пришли!

Ответа не последовало, только хрипло проскрипела потревоженная жаба. Сэм зажег электрический фонарик и повел лучом по сторонам, словно был маяком Санта-Люс.

— А вот и сумки с тем, что мы хорошо знаем, — сказал он. — А где же Уилл?

— Он тоже носит жилет из зеленой шерсти и шапку из нутрии? — спросил я.

— Да, — ответил Митр. — Уилл Грик любит одеваться, как джентльмен.

— В таком случае вот он, — сказал я, указывая на красную осклизлую кучу.

— Действительно, — согласился мой компаньон, — интересно, кто его так отделал. Впрочем, неважно. Главное, что сумки на месте.

Еще никогда Сэм Митр не проявлял столько ума и, чтобы не остаться в дураках, я добавил:

— И нет смысла отдавать доллары этой грязной куче.

— Смотри-ка, я не подумал об этом, — с наивностью произнес Митр. — Дело действительно доброе…

Мы повесили сумки себе на плечи; они были очень тяжелы… И снова пустились в путь. Сэм был покрепче, он обогнал меня, и я быстро потерял его из виду. Когда я подошел к роще чинар, то вдруг услышал дикий вопль, потом топот бегущего человека и треск ломающихся веток. Следов Сэма Митры нигде не было.

„И зачем он поперся в эту треклятую рощу чинар? — спросил я себя. — Быть может, он хотел присвоить сумку, поскольку унес самое тяжелое и самое драгоценное“.

Я несколько раз позвал его, но ответа не получил. Мне было наплевать на Сэма Митру, но не хотелось, чтобы меня обокрали; я включил фонарик и двинулся в рощу.

Я заметил следы и сломанные ветки, но пришлось бродить долго по кругу среди этих отвратительных растений. Вдруг луч света осветил кучу, похожую на ту, что я видел на ранчо — жилет из зеленой шерсти, шапку из нутрии и даже сапоги из кожи ламантина, и все это было испачкано свежей кровью.

Я машинально повторил слова Митры:

— Интересно, кто…

В то же мгновение заметил, что одна из чинар очень странно шевелилась. Я застыл на месте, всмотрелся — ошибки не было, дерево кралось в мою сторону.

Моим шансом в ту ночь оказалось то, что я был страстным читателем энциклопедии и вспомнил термин „мимикрия“.

Чинара выглядела чинарой, но было в ней что-то подозрительное и не очень растительное, если так можно сказать. Я выхватил револьвер и всадил две пули в ее ствол. Какую джигу сплясало дерево! Это уже было не дерево, а отвратительное создание, смесь человека, змеи, крокодила!..

Оно издавало чудовищные вопли и блевало кровью, мясом и костями. Я истратил на него все пули, и оно наконец рухнуло на землю. Поскольку я по природе вовсе не любопытен от природы, то не стал рассматривать отвратительное чудо.

Я схватил сумку Сэма Митры и, сгибаясь под дьявольской тяжестью, потея, стеная, ругаясь, как язычник, выбрался на монтрейскую дорогу.

* * *

Вот почему, Спалдинг, — сказал Билл Сорн, хватая бутылку хлебной водки, — вот почему, как мне кажется, Бакстон-клуб перенес свое поле. Быть может, чинары сыграли с ними такую же подлую штуку? Кто знает? Но там живут люди, умеющие держать язык за зубами, чего не делают здесь, в доброй старой Англии…

Геката

Гоуфф, родившийся во времена гримуаров, потерял своих колдунов, но сохранил околдованных.

Бассетт

Остров был частью Манил и лежал к югу от Миндоро в сказочных малайских водах.

Однажды утром Галлахер высадился на берегу острова, усыпанного останками каракатиц и панцирями мечехвостов.

Его встретил старый европеец в белом фланелевом костюме и сказал с четким шотландским акцентом:

— Я — глава дистрикта.[26]

Галлахер поклонился. Он только что купил плантацию гевей на востоке острова и знал, ему придется считаться с этим чиновником. А тот продолжил:

— Мое имя Барнстепл. Это не шотландское имя, но если вы тот самый Джим Галлахер, оно вам кое-что должно сказать.

— Стюарт Барнстепл, го… го?..

Он пронзительно рассмеялся.

— Го… го… конечно. Князь Гоуффа тридцать лет тому назад, а теперь глава дистрикта на ужасном островке с тремя деревеньками, изъеденными лишаями, и с таким же количеством загнивающих плантаций! Какое падение, юноша! Какое падение, не так ли?

Итак, этот старый грязнуля, от которого несло чесноком и дрянным виски, был знаменитым Стюартом Барнстеплом, бывшей славой британского гольфа, которому шотландцы присвоили престижное звание „Князя Гоуффа“.

Джим пробормотал привычное „Рад с вами встретиться“, и чиновник осклабился.

— Вы произнесли эти слова, Джим Галлахер, чтобы выкинуть все из головы… Вы высадились в красивейшем месте побережья. Белый дымок, что вы видите в глубине бухты — вулкан, а свободное пространство, открывшееся прямо перед вами, называется „паданг“, другими словами спортивная площадка. — Барнстепл расхохотался. — Теперь здесь играют в „сепак рага“, используя плетеный из волокон мяч. Какое падение, не так ли?.. Джим Галлахер из Сент-Данстен-клуба!

Джим покраснел. Его имя в „Справочнике гольфа“ было окружено ореолом славы. Теперь, желая забыться, он решил окончить жизнь на затерянном в малайских морях островке.

…Два великих гольфиста, которые подвели черту под своим прошлым, встретились на противоположном конце земли, у странной спортивной площадки едко зеленого цвета, которая до удивления напоминала поле для настоящего гольфа…

* * *

Сидя за бутылкой ужасного виски, которое китайцы привозят из Паганга, Барнстепл со странным пламенем в глазах, выпалил разом:

— Вы видели паданг? Девяносто шесть акров, три болотца, два холмика, как на Антиллах, трава, которая никогда не превращается в джунгли, фантазийное настроение вулкана. Какое поле, Джим Галлахер!.. И скажем девять лунок, чтобы не впадать в преувеличение.

— Как… здесь разобьем поле? — удивился Галлахер.

Старик наклонился к нему, словно собираясь доверить невероятную тайну.

— У меня есть драйверы, айроны,[27] паттеры… А у вас, быть может, случайно найдется несколько дэнлопов-65?

Галлахер печально улыбнулся.

— Есть… Не знаю, почему, но я не смог с ними расстаться.

— На вашей плантации, — продолжил шотландец, — есть рабочие и кули из тамильцев, красивые темнокожие парни, ловкие и умелые. Оброните в джунглях пенни, а завтра они его вам принесут. Из них получатся отменные кэдди.

— И нас будет двое, чтобы играть, — проворчал Галлахер.

— Ваши соседи, плантаторы Барри и Питер Хивен австралийцы, игравшие в Перте и в Аделаиде; еще один плантатор, Сол Пинч, обезьяна, повторяющая все, что делают другие. Наш клуб готов, остается найти ему подходящее название, а этим займусь я.

Так на острове родился гольф-клуб „Принцесса Махия“.

После внимательного осмотра территории было решено уменьшить поле на несколько акров, там, где оно слишком близко подходило к джунглям, и уменьшить количество лунок до семи.

Барнстепл, принадлежавший к старой школе, настоял, чтобы дать им имена. Одна из лунок, та, о которой будет рассказано в нашей истории, получила имя Гекаты.

Джим Галлахер никогда не интересовался мифологией, остальные члены клуба знали ее еще меньше. Имя Геката звучало для них, как Мегги или Пегги.

…Морской рукав шириной в две мили отделял остров от большого острова Минданао. Иногда, в хорошую погоду его переплывали тигры.

* * *

Рассказ не состоялся бы без странной драмы, которая положила конец существованию гольф-клуба „Принцесса Махия“.

Барнстепл был лишь тенью „Принца Гоуффа“: после нескольких удачных ударов у него начинались промахи. С Барри и Питером Хивеном игра всегда была скучной…

Вначале у плохого игрока в гольф хватает чувства юмора, чтобы найти оправдание своим неудачам. Галлахер некоторое время смеялся над тем, как Барри обвинял солнце, бившее в глаза в момент патта, или как Питер кричал, что его лишают сил орущие на соседних деревьях обезьяны, либо портит удар свист пролетающих над полем птиц. Но это удовольствие длилось недолго.

Сол Пинч терял мячики при каждом ударе, и без шестого чувства тамильцев запас дэнлопов растаял бы, как лед под весенним солнцем. Джим раз за разом выигрывал партии, и это лишало его удовольствия. Поэтому ему все больше нравилось тренироваться в одиночку, ранним утром в момент восхода солнца или в наступающих сумерках. Ати, кэдди-тамилец, темнокожий гигант, всегда сопровождал его и очень интересовался игрой хозяина.

Во время этих одиночных партий Джим подметил одну вещь, которая его заинтриговала. Четвертая лунка, Геката, была относительно удалена от третьей и пятой лунок, и требовался сильный удар, чтобы попасть на грин. В двадцати метрах оттуда площадка внезапно обрывалась — вырастала стена джунглей — стена высоких трав, желтых и острых, как сабля, из которой выглядывали зеленые деревца.

Когда мяч замирал в нескольких футах от лунки, и Ати брал из рук хозяина драйвер и подавал паттер, Джима вдруг охватывало незнакомое и крайне неприятное чувство. Болезненная судорога сводила мышцы предплечья; ему казалось, что по ручке клюшки пробегал электрический разряд, а когда он глядел на мячик, то терял всяческое чувство дистанции. Четыре раза из пяти мячик пролетал мимо лунки.

Ати смотрел на него, лоб его пересекала глубокая морщина, и он бормотал слова, которые Джим не понимал. Он несколько раз спросил тамила, что они означают, но тот качал головой и кивал, а затем отворачивался, глядя на высокотравье джунглей. Джим запомнил эти слова и попросил Барнстепла перевести их. Старый шотландец пожал плечами и сказал:

— Он как бы насмехается над вами. Сделайте вид, что не слышите их.

В этот момент в маленькое бунгало, служившее клуб-хаузом, вошел Сол Пинч.

— Как вы сказали, Галлахер? — стросил он.

Барнстепл живо вмешался.

— Пустяки, Пинч!

Потом повернулся к Джиму:

— Я вспомнил, что должен взять у вас нескольких тамилов для работ в порту, Галлахер. Придется на несколько недель поменять кэдди.

— Джим, — сказал Сол Пинч, когда они остались одни, — Барнстепл — отъявленный лгун. Думаю, Ати чего-то боится. Он бормочет про себя нечто вроде заклинания от злых духов. Будьте внимательны, эти туземцы не глупы и знают многое, о чем мы не подозреваем. Сейчас я задаюсь вопросом, почему Барнстепл назвал клуб Махия. Оно мне не нравится.

— По какой причине?

— Эээ… Так называют людоедку, громадную тигрицу, которая переплывает море с Минданао, чтобы отведать человечинки.

— И Ати отгоняет ее магическими словами? — засмеялся Джим.

— Нет, тамилы не очень боятся тигров, а те избегают столкновений с темнокожими, которые ловко орудуют криссом. Нет, Ати убежден, что один из самых опасных духов джунглей наблюдает за вами, когда вы играете у четвертой лунки…

— Опасный дух, — повторил Галлахер, взволнованный больше, чем хотел показать, ибо вспомнил о странном недомогании, охватывающем его рядом с Гекатой…

— Какое-то адское чудище с тремя головами и тремя телами, — продолжил Сол Пинч. — Тамилы утверждают, что он охотится совместно с Махией, отдающей ему большую часть добычи.

— Треп! — усмехнулся Джим.

Но смех его звучал натянуто.

* * *

Однажды в полнолуние, когда было тихо и свежо, а света хватало, как днем, Галлахер в одиночестве отправился на поле. Он осторожно пробил несколько раз по мячику, потерял один или два, и оказался у четвертой лунки. Когда он поднимал свой паттер, то учуял резкий запах хищника. Из травы вышел огромный тигр.

Позади огромной кошки двигалась странная ужасающая тень.

* * *

— Тигры редко нападают на белых, — заявил начальник округана Большом острове. — Мы организуем охоту, чтобы отомстить за смерть бедняги Галлахера.

— Одновременно займемся Барнстеплом, — сказал его помощник. — Он стал совершенно невыносимым. Сначала переведем его в другое место. Островитяне утверждают, что он занимается черной магией, и, похоже, так оно и есть. Его бой передал нам тетрадку, исписанную его рукой, где он говорит о своем желании принести в жертву человека, которым он восхищается, какой-то Гекате.

Начальник насторожился.

— Барнстепл уважал в мире только великих гольфистов, — пробормотал он.

— В тетрадке, — продолжал его помощник, — содержится множество магических формулировок, совершенно невероятных, а также рисунок этой дамы Гекаты… Брр… Дьяволица, не дай бог такая приснится в кошмаре!..

— Геката! — медленно процедил начальник. — Помню, чтодревние поклонялись злокозненному и адскому божеству, которого называли тройной Гекатой из-за ее трех голов.

— Тамилы, — добавил помощник, — имеют сходное божество — Нангалла — трехголовое чудище с разверстым брюхом, из которого торчат внутренности. Фу!

— Нангалла или Геката, не все ли равно, — вздохнул шеф. — Бедняга Галлахер, но это уведет нас слишком далеко. Загоним и убьем тигра, и переместим Барнстепла на новую должность.

— Ох уж этот Барнстепл, — проворчал помощник. — Что вы собираетесь сделать с чиновником, отравленном дрянным виски, даже если некогда он и был Князем Гоуффа шотландцев?

Господин Рам

Их было четверо в „Уйалд-Гровс-гольф-клубе“, кто знал чуть больше других об ужасном происшествии с Джином Клейвером — Эштон, Ренбрук, Силберманн и Джим Карленд, тренер. И „чуть больше“ означало почти ничего. Главное, что они были свидетелями предшествующих событий, хотя вряд ли что-нибудь в них поняли.

В клубе Джина Клейвера ненавидели, он был отвратительным игроком во всех смыслах этого слова; но без него „Уайлд-Гровс“ существовать бы не мог. Ему принадлежала большая часть поля.

Не из любви к гольфу, а из-за его тщеславия клуб мог организовывать в течение сезона турниры с роскошными кубками в качестве вознаграждения. Его усадьба „Элмс“ тянулась вдоль поля, их разделяла изгородь из кустарника. И иногда поверх этого зеленого барьера появлялось милое бледное личико с острым подбородком и глубоко сидящими глазами малыша Хью Клейвера.

Десятью годами ранее Джин Клейвер женился на гольфистке Дороти Десмонд, трижды выигрывавшей кубок Данбера.

Она была красива, но бедна — ее отец, Лорент Десмонд, славился как коллекционер крахов и провалов. Джин Клейвер спас его от банкротства, и через несколько месяцев, разорвав помолвку с Эдмундом Ренбруком, виртуозом-гольфистом, прекрасная Дороти вышла замуж за ниспосланного судьбой спасителя.

Она больше никогда не появилась на поле; невероятно ревнивый Клейвер опасался ее случайных встреч с бывшим женихом, с которым перестал здороваться, делая вид, что не замечает его.

Союз этот с самого начала был несчастлив. Но когда на свет явился маленький Хью, жизнь бедняги Дороти превратилась в ад. Слуги проговорились, что Джин возненавидел невинного ребенка за отсутствие сходства с ним, утверждая, что тот унаследовал темные глаза и острый подбородок Эдди Ренбрука.

Прошли годы. Хью, которого в первые годы отослали в какой-то провинциальный пансионат, был оттуда отправлен к родителям по причине слабого здоровья. Такова была, по крайней мере, официальная версия. Позже выяснилось, что учителя считали малыша умственно отсталым, и его присутствие в школе было нежелательным. Хью в ту пору исполнилось восемь лет. Это был щуплый мальчишка с нежным личиком, почти красивый, но вызывавший в людях какое-то беспокойство из-за огромных глаз и мраморно-белого цвета кожи.

Тогда Джин Клейвер решил воспитать его по собственному рецепту — он заточил его в комнате с грифельной доской, школьными учебниками и тетрадками, заставляя его решать задачи и спрягать латинские глаголы, наказывая тростью за ошибки и рассеянность. Одна из служанок покинула „Элмс“, бросив передник в лицо Клейверу и подав на него в суд — как-то она нашла малыша Хью, лежащего без чувств, с кровью на губах и с плечами, испещренными рубцами от ударов плети. Джин заявил в свою защиту, что использует метод, принятый в Итоне по отношению к плохим ученикам, но судья приговорил его к штрафу в пять фунтов.

Ненависть Джина к ребенку выросла еще больше и, не вмешайся президент „Уайлд-Гровса“, он бы с ним расправился.

Страх перед судьей и угрожающие взгляды Эдди Ренбрука сделали свое дело — малышу было разрешено ежедневно проводить час-другой в саду, к тогда из-за изгороди виднелось его личико — он со страстью следил за передвижением игроков по полю. Когда отца не было поблизости, Джим Карленд подходил к малышу и ласково разговаривал с ним.

— Тебе нравится смотреть на гольф.

— Да, да, мистер!

— А тебе хотелось бы сыграть самому?

— Еще как!

— Ну что ж! Однажды ты будешь играть…

— Правда?

Из прекрасных темных глаз малыша на мгновение уходила печаль, а его губы с горестной складкой в уголках рта пытались улыбнуться.

Однажды, когда Джим Карленд уверял его, что счастье близко, Хью с таинственным видом шепнул:

— Господин Рам мне тоже обещал это!

— Кто такой господин Рам? — осведомился тренер.

Хью отрицательно покачал головой.

— Я не могу сказать, но завтра утром мы будем играть с ним в гольф.

— Завтра?.. Малыш, отец никогда не пустит тебя на поле!

— Меня отведет господин Рам. Он придет за мной с восходом солнца.

— Послушай, Хью, ты не сможешь выйти из дома! — воскликнул удивленный Джим.

— Меня выведет господин Рам, — возразил мальчуган. — Он очень сильный, этот господин Рам, и он очень любит меня.

На повороте аллеи показался грузный силуэт Джина Клейвера, и малыш хотел было скрыться, но мгновением позже Карленд услышал звук сильнейшей оплеухи, а затем крик боли и рыдания. Он сжал кулаки и удалился, опустив голову. Он с огромным удовольствием отлупил бы толстяка Клейвера, но работу тренера по гольфу, которую он имел в клубе „Уайлд-Гровс“, найти было нелегко.

Однако Карленд был уверен, что юный Хью сказал ему правду. Утром он с первыми лучами солнца оказался на поле и спрятался позади хижины. Едва он там оказался, как услышал вдалеке сухие удары по мячику. Его удивлению не было границ, когда он увидел, как малыш Хью поднял драйвер и мощным свингом послал мячик на грин.

Карленд со своего места не мог уследить за траекторией полета мячика, а потому, крадучись, перебрался за хвойную поросль, откуда открывался вид на все поле. Он увидел, как Хью с предосторожностями установил мячик на песочный холмик, сделал два пробных замаха, а потом ударил…

Тренеру показалось, что он видит сон или стал жертвой галлюцинации. Мячик описал широкую дугу, высоко взлетев в небо, и, пролетев двести ярдов, опустился на грин всего в паре футов от лунки. И в то же мгновение флажок был извлечен невидимой рукой, и мячик скатился в лунку.

Джим услышал радостный крик ребенка, но сколько он не смотрел на то место, где Хью только что орудовал драйвером, он не видел никого — место было пустым.

Днем он заметил ребенка, выглядывающего из-за изгороди и подающего ему знаки.

— Мистер Карленд, — сказал он. — Господин Рам недоволен, что вы сегодня утром подглядывали за нашей игрой. Я попросил его не делать вам больно, потому что вы не злой. Он обещал мне, но не надо снова поступать так…

— Это господин Рам извлек флажок из лунки? — спросил тренер.

— Конечно… Он был моим кэдди. Мило с его стороны, не так ли?

— Я… я не видел господина Рама, — пробормотал Карленд.

— Его никто не может видеть, кроме меня. Это ясно, как день. Я его очень люблю… Он приходит всегда, когда я его зову.

— А как он выглядит, твой господин Рам?

Ребенок стал серьезным.

— Трудно сказать, мистер Карленд. Мне иногда кажется, что это дама, потому что ее лицо немного напоминает мамино, но оно намного больше… намного больше, и…

Хью задумчиво покачал головой.

— …Он также и лев, — проговорил он наконец.

— Ах вот как, лев! — пробормотал тренер. У него в голове все смешалось.

— Господин Рам обещал мне драйвер, я вам покажу клюшку завтра, — быстро закончил ребенок и убежал, поскольку в аллее раздались шаги.

Джим Карленд пошел прочь, но через несколько секунд его окликнули — над изгородью торчал Джин Клейвер.

— Вы с кем-то говорили, Карленд? — спросил он.

— Нет, — солгал тренер.

— Значит мне послышалось. Однако, предупреждаю вас — если вы еще раз заговорите с моим сыном, вам придется искать работу тренера в иных палестинах. А кроме того, я переломаю все кости этому проклятому отродью.

* * *

Ужасное событие произошло через десять дней. Карленд стоял у хижины вместе с Эштоном, Ренбруком и Силберманном и собирался продемонстрировать им удар, как вдруг между ними оказался Хью — никто не видел, как он появился.

— Господин Рам сказал, что я могу ее показать вам! — радостно воскликнул ребенок, протягивая тренеру клюшку весьма странного вида.

Силберманн схватил драйвер.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Хью, откуда у тебя такая?

— Конечно от господина Рама! Он сказал, что короли, принцы и все друзья Солнца играли в свое время такими.

Эштон рассмотрел клюшку в свою очередь.

— Ручка отделана чистым золотом, — в волнении заявил он, — и ее украшает настоящая бирюза. Кажется, такие клюшки были найдены в некоторых египетских пирамидах.

— Пирамидах! — воскликнул Хью. — Господин Рам иногда рассказывает мне о них…

— Хью, спрячь эту клюшку, — сказал Карленд, — ибо, если твой отец увидит ее…

— Я больше не боюсь его! — возразил малыш со смехом. — Господин Рам сказал, что если он еще раз тронет меня, то я должен его позвать.

— И тогда? — спросил тренер.

— Господин Рам убьет и сожрет его… Так он сказал мне!..

— Неужели? — позади них раздался пронзительный смешок.

Из-за хижины вышел Джин Клейвер.

— Итак, — произнес он, — мой сын нашел способ удрать из дому, чтобы рассказывать здесь всяческие глупости, украв, не знаю где, драйвер, А кроме того он уверяет, что попросит какого-то господина Рама убить меня! Я позволил себе подслушать разговор, господа, и кое для кого это будет иметь серьезные последствия. А пока я запрещаю вам вмешиваться — придется отлупить эту маленькую каналью.

— Сами вы каналья! — крикнул Ренбрук.

Джин схватил Хью за шею и яростно потряс его.

— На помощь, господин Рам! — крикнул ребенок.

И тут же на поле обрушился ужас собственной персоной. Какой-то ураган пронесся над хвойной рощицей, деревья согнулись, как хлипкие кустики. Хижина разлетелась в щепы, и воздух сотряс могущественный рык. Джин Клейвер взлетел на шесть футов от земли, его схватило какое-то невидимое чудовище.

— Господи Боже!.. — завопил Джим Карленд… Руки… Смотрите его руки!

Две руки Клейвера взлетели в воздух. Они были оторваны от тела, как ветви дерева под натиском бури, а на газон обрушился красный дождь.

Гольфисты с округлившимися от ужаса глазами следили за кувыркающимся в воздухе искалеченным телом.

От Джина Клейвера осталось немногое — были найдены обрывки пропитанной кровью ткани, один ботинок и обломок черепа с клочком волос.

* * *

— Ренбрук, — сказал Эштон, когда они как-то вдвоем оказались в баре клуб-хауза, — я никогда не видел миссис Клейвер. Мне говорили, что она была прекрасна, а поэт нашел в ней сходство с мифическим персонажем.

— Этим поэтом был гольфист и жених, — печально ответил Ренбрук. — Действительно, серьезное, а иногда суровое лицо Дороти Десмонд заставляло думать о… — Он стер со лба капли пота и с дрожью в голосе закончил, — …о лице сфинкса.

Конец

Порыв ветра погнал опавшие листья в сером воздухе осеннего дня. Гарри Майор поморщился. Мышцы ломило от боли, набитый аспирином желудок был тяжел, как кирпич, короткие и яростные уколы напоминали о дурном настроении его печени. Он с яростью оттолкнул книжицу, которую случайно снял с полки, только что узнав из нее, что Аллен Робертсон, знаменитый гольфист „Сент Эндрюса“ скончался от желтухи в сорок три года. Случилось это давно, в 1858 году, но есть даты в истории гольфа, которые никак не хотят уходить в прошлое.

Спортивный хроникер, присутствовавший на нескольких триумфах Майора на полях для гольфа, назвал его „новым Алленом Робертсоном“. Что не очень понравилось суровым бонзам „Сент Эндрюса“, ревниво относящихся к своим героям, как к старым, так и к новым. Впрочем, это неважно…

Майору должно было исполниться сорок три года через несколько дней… Отвратительное совпадение, ибо именно в этом возрасте Робертсон покинул поля и подлунный мир.

Второе и еще более отвратительное сходство состояло в том, что его кожа приобрела лимонный оттенок, а глазной белок пожелтел. Установить желтуху легко, но докопаться до причины трудно. Его врач обвинял во всем виски, недолгое пребывание в тропиках, слишком явный интерес к земным радостям.

Треп! Гарри знал, его убивал гольф. Он вспомнил о словах, которые кто-то произнес в клуб-хаузе и которые игроки сочли абсурдными: „Большинство гольфистов в конце концов попадают в плен колдовства“. Но это была правда, ужасная правда. Гарри Майор был околдован. Дух гольфа, а дух гольфа существует, как существует матка в муравейнике или термитнике, относился к нему враждебно. Годами он преодолевал эту враждебность благодаря несгибаемой воле, какому-то сдержанному гневу против враждебной силы и, конечно, благодаря глубокой, почти животной любви к благородной игре.

Дух мстил ему. Гарри не удивился бы, прими он какой-то эктоплазмический облик, какие принимают медиумы в трансе. Враг избрал тактику, которую Майор изучил в малейших деталях.

Его свинг, который льстецы окрестили „свинг Майора“, оставался совершенным в глазах всех. Но он-то знал, что враг-невидимка исподтишка подтачивал его, как точит металл кислота. Рука держала драйвер крепко и уверенно, но отказывал мозг — старт мяча сопровождался легким головокружением.

На грине, когда мячик находился достаточно близко от лунки, чтобы обеспечить успех патта, его охватывало иное чувство не физическое, а психическое — он ощущал страх. И это был не сстрах того, что мячик глупо прокатится мимо лунки, а страх стать свидетелем нарушения законов природы какой-то неизвестной причиной, противной логике.

— Представьте, — сказал психиатр, — что у вас в руках свинцовый шарик, и вы открываете ладонь. Вы думаете, даже знаете, что шарик упадет. Но он не падает, а взмывает вверх, словно красный воздушный шарик, надутый водородом… Возмущенная логика легко может вызвать тоскливое чувство страха…

Именно такую тоску, такой страх он испытывал на поле, но он шел дальше психиатра, придавая страху почти осязаемую форму, форму злого духа, присутствующего на поле и со злобой отклоняющего мячик от его пути к победе.

— К дьяволу… — ворчал он.

В этот момент постучал лакей и сказал, что пришел Сэм Брайер.

* * *

Брайер был весел.

— Хелло, старая перечница, — воскликнул он, — мы вас не видели вчера на гольфе. Очень жаль, ибо вы узнали бы, что наши добрые друзья из „Уайт-Сендз“ будут представлены на открытом чемпионате в Сент Эндрюсе! Собирался комитет. Из сорока голосующих двадцать два отправляют на это сверхзнаменитое поле вас.

— Вот как! — удивился Майор. — Большинство не подавляющее. А кому достались другие голоса?

— Два за Мергравса… Шестнадцать за вашего покорного слугу.

— Шестнадцать… — пробормотал Майор.

— Действительно, удивительно… поскольку есть шестнадцать членов „Уайт-Сендза“, почти идиотов, которые считают меня гольфистом, способным выступать на столь древнем поле… Э, друг, что с вами приключилось?

Гарри увидел, что Сэм смотрит на него с удивлением.

— Ничего не случилось, насколько я знаю…

Брайер жестом указал на зеркало.

— Это произошло вдруг… Нет… нет, не смотрите…

Но Майор уже увидел. Его лицо приобрело жуткий желтый цвет с зелеными тенями, а глаза превратились в печеные топазы.

— Звоню врачу, — сказал Брайер, направляясь к двери.

Гарри рухнул в кресло. Бок разорвала ужасная боль. Как от удара кинжала.

* * *

— Дух… — пробормотал больной — Дух явился…

Врач ушел, оставив лекарства. Теперь на столике стояли пузыречки и коробки с порошками.

После короткого бреда больной час пролежал в полной прострации. Теперь Гарри был спокоен и мог здраво мыслить. Боль прекратилась.

— Злой дух принял облик, — спокойно произнес он. — Сэм Брайер… Я знал, что он ревнив.

Он задумался, пытаясь припомнить все факты.

Конечно! Это головокружение после свинга, этот странный страх на поле появлялся лишь в присутствии Сэма Брайера.

В тот день врач, говоря о виски и тропиках, рассеянно добавил: „Болезнь может также иметь эмоциональную причину, тогда это опаснее, но это не ваш случай“.

Однако, ошибались и Гиппократ, и Гален.

— Дух… Сэм Брайер… — простонал Гарри Майор.

Он встал, открыл ящик стола, извлек „браунинг“ и проверил, все ли патроны на месте.

— Дух… Сэм Брайер…

Оружие выпало из его рук. С ним случился сильнейший нервный припадок.

* * *

Он умер через три дня, в день своего сорокатрехлетия. В возрасте Аллена Робертсона…

* * *

На открытом чемпионате от „Уайт-Сендз“ выступал Сэм Брайер. Он был жалок.

Седьмая лунка

Старейший член гольф-клуба — личность, каких нет в других видах спорта. Его никогда не забывают; за ним сохраняется вся его слава; никому не придет в голову приставить к его имени „старик“; его никогда не оставят в одиночестве в баре. Он всегда отличается почтенным возрастом по естественным причинам и по-прежнему здоров. Он начал играть в двадцать лет и остался верен своему клубу, часто по причине одержанных побед.

Гольф наградил его мускулами большой кошки, волей дога, крепостью дуба. Редко случалось, чтобы он не играл, но обычно довольствовался четырьмя или пятью лунками.

В пору знаменитой „седьмой лунки“ Катермолу, старейшине гольф-клуба Сент Эдм в Болтоне, исполнилось восемьдесят пять лет. Дважды в неделю он проходил четыре лунки, производя достаточно малое количество ударов, чтобы вызвать восхищение других. Однажды, будучи в отличной форме, он сыграл семь лунок, а стиль его был столь безупречен, что Дороти Траш, „Мисс Гольф“ позже призналась:

— Попроси он в этот момент моей руки, я бы ему не отказала!

И около седьмой лунки в память о Событии воздвигли небольшую пирамидку.

* * *

Теперь, чтобы история стала интересной, надо описать поле Сент Эдма. Его разбили в конце прошлого века на обширной равнине у подножия холмов между Болтоном и Олдхэмом. Земля была неплодородной, и мистер Херст, бывший тогда президентом клуба, купил ее очень дешево. Оно удовлетворяло игроков той эпохи с его двумя трассами и легкими препятствиями, но не подходило сегодняшним игрокам высокого класса, которые появлялись на нем все реже. С ними исчезли и покровители с тугими и щедрыми кошельками.

Соседние земли и одна трасса были проданы, чтобы решить бюджетные проблемы. Поскольку их засеяли люцерной, несчастье было не таким большим и не задевало игроков до тех пор, пока мистер Арчибальд Снукс не откупил у бедного крестьянина несколько акров земли, чтобы возвести на нем, в двадцати ярдах от седьмой лунки, коттедж.

Члены клуба Сент Эдм принадлежали к той гордой расе, немного высокомерной, но очаровательной, которую английская налоговая система медленно подталкивает к полному разорению.

Мистер Арчибальд Снукс, продававший по бросовой цене продукты сомнительного качества британской армии и флоту, был богат и кичился достатком. Однако, судьба, раздающая смертным свои дары, дала ему только состояние, лишив всего остального. Снукс был толст, уродлив, злобен, неуклюж во всем, кроме умения увеличивать свой счет в банке, и к тому же одноглаз. Из подобного нескладехи гольфиста не сотворить, а потому он с завистливой яростью следил из-за изгороди своего коттеджа за движением ловких и крепких гольфисгов по полю. Стоило мячику одного из них оказаться рядом с седьмой лункой, Снукс не мог сдержаться. Когда мячик оказывался „вне игры“, мерзавец присваивал его, чем сильно ущемлял самолюбие игроков.

Однажды утром на памятной пирамидке появилась оскорбительная фигурка — плюшевая обезьянка с чайной ложечкой вместо драйвера и надписью: „Знаменитому Катермолу по случаю прощания с седьмой лункой“. Придурковатый кэдди притащил ее в бар клуб-хауза и вручил старику. Катермол побледнел от оскорбления — некоторое время его игра в гольф ограничивалась всего тремя лунками.

Снукс однако на этом не остановился, а нашел кое-что получше. Президент клуба получил по почте извещение, в котором Арчибальд Снукс, эсквайр, сообщал о своих претензиях на клочок поля, где как раз размещалась седьмая лунка.

Если во Франции вас обвинят в краже башен Собора Парижской Богоматери, будет не лишним, как говорят, поднять паруса и отплыть в иные края, но если представитель английского закона оспаривает у вас право иметь две ноги, как у всех, то найдутся мудрые люди, которые посоветуют вам посетить хирурга и ампутировать одну из них.

Катермол разглядел опасность, угрожающую седьмой лунке. Конечно, можно было бы переместить лунку на пятьдесят ярдов в сторону холмов, но тогда она перестала бы быть лункой последнего подвига старейшего члена клуба Сент Эдм. И как говорит поэт, жало печали вонзилось в старое сердце бедняги. А сердце это было уже не так крепко!

* * *

Однажды апрельским утром Вулсли, секретарь, и доктор Трент, прибыв на поле, застыли в удивлении.

— Кое-кто вернулся вместе с ласточками, — сказал Вулсли.

Их сердечно приветствовал Катермол в твидовом костюме, с альпийской шапочкой набекрень и сумкой через плечо. Трент вздернул брови и проворчал:

— Вчера, он настоял, чтобы я ему дал большую, чем обычно, дозу стрихнина. Надеюсь, он не отважится на безумства.

Катермол не услышал слов доктора, но угадал его мысль.

— Не волнуйтесь, могильщик. Мне сегодня двадцать лет!

Потом обратился к Вулсли:

— Как насчет нескольких лунок?

— Охотно, сэр… Вы хорошо выглядите. Бьюсь об заклад, что сегодня вы сделаете четыре лунки.

— Четыре? — прыснул Катермол. — Вы говорите четыре?.. Я сделаю… Ну нет… увидите сами!

После четвертой лунки Вулсли провел подсчеты и заявил:

— Мистер Катермол, вы просто удивительны! Вы никогда не были в такой форме. Только что я разрешил вам снять глину с мячика, ведь земля очень мокрая. Вы отказались, и я поздравляю вас с этим. Может быть, хватит на сегодня?

— Я пойду до седьмой, — ответил Катермол.

Доктор Трент, следивший за игрой, вмешался в их разговор:

— Только не это, Катермол! Ваше сердце может не согласиться…

— Зато согласна моя рука, — ответил старец, — как впрочем мой драйвер и мой мячик…

Мячик улетел к пятой лунке.

— Двести ярдов! — воскликнул Вулсли. — Кто играет — Катермол или доктор Фауст?

Он отметил четыре удара до пятой лунки, столько же для шестой.

Трент пробормотал:

— Когда я прохожу этот отрезок в пять ударов, я считаю себя асом!

У седьмой лунки мячик замер в нескольких ярдах от грина. Катермол медленно приблизился к мячику. Он выглядел усталым, и Вулсли проворчал:

— Мне хочется отнять у него клюшку!

— Еще бы! — подхватил доктор. — У него грудная жаба…

Не сильная, но все же…

Он замолчал, а потом вместе с Вулсли издал вопль ужаса.

* * *

Над изгородью торчала голова Арчибальда. Она еще никогда не была столь отвратительной; она гримасничала и кривлялась, а потом из беззубого рта вырвались бранные слова:

— Седьмая лунка! Обезьянья лунка… Вам теперь не придется доходить до нее… старая развалина!

И вдруг старейшина клуба Сент Эдм вместо того, чтобы послать мяч в лунку, повернулся спиной к грину и нанес удар. Свинг получился редкостный; мячик засвистел, как паровая сирена, и голова Арчибальда Снукса скрылась за изгородью — тут же раздался звериный вой.

Секундой раньше у карлика был один глаз, чтобы смотреть на гольфиста. Теперь он его лишился — мячик Катермола навечно лишил Снукса радости зрения. Старейший член клуба попал в седьмую лунку.

Кто?

В баре клуб-хауза было холодно и темно. Бармен за стойкой разбирал талоны, вел подсчеты и подглядывал за окно, где виднелось пустынное поле, окаймленное высокими итальянскими тополями, растревоженными вечерним ветром.

Я хотел уже уйти, но Питер Хивен уходить не собирался и даже потребовал еще виски.

— Вы неправы, Джек, — вдруг сказал он.

— Это ваши слова!

Некоторое время назад в „Кларионе“ мне поручили вести рубрику гольфа, и я опубликовал две или три статьи о психологии гольфистов.

— Пора покончить с вашей дурацкой манерой называть их околдованными! — воскликнул Хивен.

— Это ошибка?

— Несчастье в том, что это правда. Многие другие уже говорили это до вас, и это были не дешевые писаки! К примеру, Вудхауз и Соммерсет Моэм… Но они вызывали улыбку или смех своего читателя, а вы делаете все, чтобы устрашить его, используя вашу псевдонаучную белиберду. Я бы сравнил вас с врачом, который сообщает своим пациентам, что они больны неизлечимой формой рака!

Я никогда не видел, чтобы Питер Хивен так заводился; я был удивлен и сказал ему об этом.

— Что вы думаете о Старджессе? — вдруг спросил он.

На поле Ред Роке игрался крупный матч любителей, и финал должен был состояться на следующий день. Осталось всего два игрока: голландец Бодехюизен и англичанин Старджесс.

— Старджесс, на мой взгляд, неплох, хотя…

Я заколебался, и Хивен усмехнулся.

— Вы видите его, как и я: Старджесс в прекрасной форме, но теряет все свои возможности!

— Так случается с гольфистами, когда они почти уверены в выигрыше. Я об этом и пишу в своих статьях.

— К черту ваши бумажонки!.. Так вот! Эту победу он не одержит… Но я ушел от темы… Я видел, как Старджесс читал вашу последнюю статью. Он читал и перечитывал, и выглядел совершенно очумевшим.

— Кроме намека на состояние околдованности, в котором пребывают некоторые гольфисты, в ней нет ничего сенсационного!

Хивен разом осушил стакан.

— Думаю, вы будете на финале?

— Конечно…

— Тогда понаблюдайте за Старджессом. Сам не знаю, почему прошу вас об этом. По-видимому, я околдован не менее других, но… — Он глубоко вздохнул и прошептал. — Не знаю, но сердце мне подсказывает, что что-то произойдет… Что-то такое, Джек, что вызывает во мне страх!

Ветер усилился, и полем завладели мечущиеся тени.

* * *

„Ред Роке“ получил свое имя от нескольких обломков скал красноватого цвета, лежащих в беспорядке у последнего грина и к тому же считавшимися препятствиями. Само поле не пользуется большой славой. Оно заросло колючим чертополохом и васильками. Профессионалы перестали показываться на нем, а любителям приходится поневоле играть здесь, ибо других полей в окрестностях нет.

Без несгибаемой воли Питера Хивена (я его считаю идеалистом-безумцем гольфа), вложившего в него часть состояния, здесь никогда бы не состоялся подобный матч любителей.

После тяжелых отборочных игр осталось всего два относительно известных игрока.

Бодехюизен был коротышкой на коротких ножках, тяжелый в общении, склонный к вспышкам эмоций, но играл он превосходно. Здесь его считали на три четверти профессионалом, который, будучи хитрым евреем, держался за статус любителя.

Старджесс был одним из тех спортсменов Шропшира с манерами косаря, молчаливый и мечтательный, кто протягивает руку побежденному, словно извиняясь перед ним. Я видел, как он играл на знаменитых полях Пемброка и Демфри, но никогда не замечал за ним странных промахов, случающихся у игрока, когда он стоит на грине с паттером в руке. Поэтому внезапные и странные речи Питера Хивена привели меня в замешательство.

Я перечитал свои последние статьи в рубрике „Гольф“, но ничего нового не вычитал бы, не заметь в раздевалке клуба пальто Старджесса с торчащей из кармана газетой. Она была измята и надорвана, словно ее сворачивали и разворачивали, сминали в комок и разглаживали. Моя статья была отмечена синим крестом, а короткий отрывок был даже подчеркнут:

"…Колдовство грина — термин, заимствованный мною у Лесли Скотта, внучатого племянника Вальтера Скотта. Этот фантастический игрок, обладатель самых престижных кубков, проповедовал удивительную теорию „невесомых воздействий“ поля. С ними считаются многие игроки высокого класса, хотя профаны считают, что это проявление дурного характера гольфистов. Но известно, что многие игроки бывали иногда выведены из строя и проигрывали из-за самых безобидных вещей: пролета стаи голубей над полем, прыжка лягушки, крика пролетающей птицы, но особенно присутствия на поле некоторых людей. Скотт называет этих лиц ворами душ“.

Эти две строки были подчеркнуты двойной чертой и с яростью, ибо бумага была прорвана в нескольких местах. Этого было достаточно, чтобы я следил во время финала за Старджессом, а не за самой игрой. Она, к тому же, была неинтересной. Чувствовалась усталость игроков.

Бодехюизен пытался внести в свою игру точность биллиар-диста, но это ему не всегда удавалось. Его мячи на трассе то и дело отклонялись от цели. Однако, на гринах ему удавалось выправить положение.

Старджесс вначале делал чудеса, и я начал про себя смеяться над Питером Хивеном, когда вдруг на пятой лунке его неудачи стали столь явными, что я не поверил своим глазам.

Погода была отвратительной, то и дело начинался противный дождик; потом вдруг на поле обрушился короткий яростный ливень, и поле покрылось разноцветными зонтиками. Всего присутствовало около сорока зрителей — гольфисты, гольфистки и несколько скучающих кэдди.

И тут я увидел, как по полю идет молодая высокая женщина, одетая в черный костюм. Ее рука небрежно покачивала серебристую клюшку. На лбу у нее сидели очки с темными стеклами; подойдя ближе к играющим, она опустила очки на глаза.

В этот момент воцарилась тишина; тяжелая и гнетущая тишина, которая сопровождает движение паттера к лунке, из которой кэдди только что извлек флажок.

Настал черед Старджесса. Он только что вручил Бодехюизену его мячик, находившийся в пяти дюймах от лунки. Его собственный мячик находился в трех футах…

Молодая женщина стояла в стороне от зрителей, ярдах в пятидесяти от грина. Она в упор смотрела в спину англичанина.

И вдруг я увидел, как по его спине пробежала дрожь… Старджесс к моему удивлению схватил сэндвич, его рука странно задрожала, когда он стал прицеливаться для удара по мячику. Он застыл на месте, сэндвич болтался, как маятник, потом мячик покатился… и остановился тремя ярдами дальше лунки.

Эта неожиданная неловкость была встречена удивленным шепотом, и Бодехюизен отвернулся, скрывая усмешку. Затем Старджесс совершил еще несколько промахов, что и привело к быстрому завершению партии. Бодехюизен выглядел удивленным, выиграв финал со счетом 10:8. Англичанин быстро уходил с поля, его голова была опущена, а лицо невероятно бледно.

Зрители разошлись, поскольку снова полил дождь; в бар отправилось всего несколько человек.

Молодая женщина в черном удалилась в сторону васильков и одуванчиков.

Хорнунг, секретарь клуба, стоял рядом со мной, и я спросил, знает ли он ее. Он покачал головой.

— Никогда не видел; даже не знаю, как она попала на поле. По правде говоря, увидев ее, я хотел узнать ее имя. Однако, — он колебался и почесывал подбородок, — не знаю почему, Джек, но я не решился!

Я больше ничего не узнал — издали вдруг донеслись крики. Мы выбежали из бара, крича и жестикулируя. Старджесс лежал на земле — он умер на месте от разрыва аневризмы.

* * *

Было очень поздно, когда я сел за руль своей машины. Дождь падал плотной завесой, и колеса поднимали гейзеры воды и грязи.

Вдруг в свете фар возник человеческий силуэт — посреди дороги недвижно стояла женщина. Я узнал незнакомку с поля — она держала в руке клюшку, поблескивающую, как огонь светофора, и крутила ею, описывая странные кривые.

Она сняла очки и устремила на меня взгляд огромных ужасающих глаз…

* * *

Этой ночью на пути в сорок километров я трижды едва не разбился. Вначале в меня чуть не врезался грузовик, я увильнул в последний момент; затем меня занесло, и я остановился в двух футах от обрыва; наконец, ветер вырвал огромное дерево и бросил его на шоссе, когда моя машина проезжала мимо. Боже, теперь я припоминаю!

Когда незнакомка в черном уходила в сторону красных скал, она своей клюшкой косила высокую траву. И странные жесты, которые она проделывала под проливным дождем, были жестами косаря.

Теперь я припоминаю и необычную форму ее клюшки.

Это была коса…

Прекрасная партия

— Лунка за один удар!

Крик разнесся над полем, как раскат грома, и странное эхо умножило его до бесконечности.

— Лунка за удар!.. Лунка за удар!..

Рок Белоуз увидел, что кэдди замахал флажком, как сигнальщик на флоте.

Настроение толпы изменилось — восхищенные люди бросились к нему с восклицаниями.

— Рок Белоуз!.. Возможно ли такое? В это трудно поверить… И все же он выиграл, и как!

— Нет, нет, такой мазила!

— Белоуз выиграл у Уилфрида Донжа?.. Ущипните меня, иначе мне кажется, что я вижу сон!

— Подряд три лунки и каждую за один удар! Такого никогда не случалось!.. Это настоящее чудо!..

Лица людей, сгрудившихся вокруг Рока выражали восхищение, удивление, неверие.

Мощная фигура раздвинула толпу и направилась к победителю — это был сэр Кинг Сорнтон, президент клуба.

— Белоуз, отныне вы Великий Рок Белоуз. Я записываю вас на следующий открытый чемпионат… Да, да, сегодня Донж, завтра Херст, Гоунер, Холланд!

Он повернулся к человеку, на чьем лице было написано крайнее удивление. То был тренер Мохерти.

— Мо… негодяй, мне хочется пнуть вас под зад… Повторите-ка еще раз, что Року Белоузу лучше сменить драйвер на страусовое перо.

Кэдди кричали:

— Долой Мохерти! Вон Мохерти! Да здравствует Рок Белоуз.

Спектакль был сумасшедший, невиданный… Такого на поле еще никогда не происходило.

Белоуз выпрямился во весь свой маленький рост. Он ощущал, как растет под влиянием сказочного триумфа.

Сэр Кинг Сорнтон жал ему руку, едва не ломая кости, а Мохерти под улюлюканье толпы уходил прочь, опустив голову. Репортеры щелкали своими блицами.

И вдруг он увидел два темных улыбающихся глаза, его коснулась огненная шевелюра.

— Рок!.. О Рок!.. Как я могла сомневаться в тебе, мой дорогой!

Белоуз забыл о протянутой руке президента и о восхищенной толпе, запрудившей поле. Он видел только прекрасную, знаменитую Бетти Хэнхоуп, королеву гольфа, которая до этой минуты относилась к нему со снисходительным презрением.

— О Рок, если бы кто сказал…

Она рыдала, губы ее были рядом с его губами.

И тут Белоуз сказал ей нечто… странное… очень глупое…

— Бетти, почему у вас на шее столь отвратительный шарф?

Президент воскликнул громовым голосом.

— Отвратительный голубой галстук на прелестной шейке Бетти Хэнхоуп… Ну и шутник этот славный Белоуз!..

Он обхватил Рока за плечи и затряс изо всех сил.

* * *

Року Белоузу казалось, что сэр Кинг Сорнтон тряс его с излишней силой.

— Вставайте, Белоуз!

И вдруг поле для гольфа сжалось, как шагреневая кожа, изменило форму, а газон и небо посерели. И тряс его не президент клуба, а человек в шинели с красными галунами.

— Белоуз… будьте мужественны… Только Бог…

С ним говорил священник с печальным взором.

* * *

„Морнинг Адвертайзер“: „Рок Белоуз, задушивший знаменитую чемпионку по гольфу Бетти Хэнхоуп, был казнен сегодня утром“.

Осужденный на смерть глубоко спал, когда за ним пришли. Когда ему завязывали руки за спиной, он прошептал:

— Прекрасная партия!.. Подряд три лунки и каждую за один удар…

Позолоченный драйвер

Уэстонский гольф-клуб обладает лучшим полем для гольфа на западе Англии. Площадь его близка к двумстам акрам. Полвека назад, в момент основания, оно не превышало десяти акров и имело всего шесть лунок. Девять членов клуба принадлежали к зажиточному классу, пользовались всеобщим уважением, но особых состояний у них не было.

В музее нынешнего клуб-хауза в одной из витрин выставлен драйвер необычной формы, покрытый толстым слоем позолоты. И посетитель думает, что эта сверкающая клюшка должна была сыграть важную роль в одном из престижных чемпионатов.

Однако, ему не стоит заблуждаться: этот драйвер действительно сыграл необычную роль, но только в очень странной криминальной истории, имевшей место в первые годы существования Уэстонского клуба.

* * *

Среди девяти членов был некто Дональд Смитерсон по прозвищу Пак, и это прозвище он носил по праву. Низенький, хитрый, он казалось сбежал из „Сна в летнюю ночь“ Шекспира.

Пак был не богаче остальных членов, но больше других страдал от того, что поле слишком маленькое.

— Если однажды я сделаю состояние, — не раз говаривал он.

Поговорка старой Англии утверждает, что всегда есть демон, выслушивающий пожелания и выполняющий их на свой лад.

Бедняга Пак! Он не дал соврать странному афоризму.

В те дни головки драйверов изготавливались из крепчайшего дерева самшита; Пак сделал драйвер с крюком из железа и запатентовал свое изобретение. Но оно было единодушно отвергнуто всеми клубами, куда он их предлагал, и Пак был единственным, кто пользовался им во время своих тренировок, а тренировался он чаще всего в одиночестве.

Однажды, он получил наследство в пятьсот фунтов и потратил их весьма оригинальным способом.

Он застраховал свою жизнь на большую сумму в пользу клуба и заплатил первый взнос деньгами, полученными в наследство.

Остальные члены клуба были этим очень недовольны. Как все порядочные англичане они были суеверны и увидели в поступке Пака вызов Судьбе.

Судьба была того же мнения, поскольку Пак умер к концу года. И Уэстонский клуб стал его наследником.

* * *

Пак умер не в своей постели, а в момент первого удара от четвертой лунки. Его нашли с размозженным черепом, а в двух шагах от него лежала его знаменитая клюшка.

По рапорту начальника полиции Уэстона жюри вынесло следующий приговор: Дональд Смитерсон был убит одним или несколькими неизвестными лицами, а драйвер был орудием убийства.

…Ищите того, кому выгодно преступление… Тут же восемь оставшихся в живых членов попали в разряд подозреваемых, и жизнь их стала сущим адом, как у любых подозреваемых. Они проводили нескончаемые часы в ужасном полицейском отделении, где их допрашивали невежливые и грубые полицейские, подозрительные и высокомерные судебные чиновники.

Они предоставили алиби, которые были тщательно проверены.

Миляга Сайлас Хабертон признался, что провел несколько часов в галантном обществе. Его вычеркнули из списка подозреваемых, но жена Сайласа потребовала развода.

Сэр Уильям Дорн в конце концов сообщил, как провел послеполуденное время — в тайне от всех он прилично зарабатывал на жизнь в экспортно-импортной конторе Ливерпуля. А Мортимеру Крейгу пришлось рассказать, как он бегал от ростовщика к ростовщику в поисках займа в двадцать фунтов.

Следствие зашло в тупик. Уже хотели было дело закрыть, когда один окрестный крестьянин сделал любопытное заявление властям.

Он начал со слов, что хранил молчание из ненависти к полиции, сующей нос не в свои дела. Однако, несколько дней назад на него пало подозрение в том, что он крадет кур и кроликов. Тогда по просьбе жены и дочерей он решил все рассказать.

В день преступления он шесть часов сидел на соседней колокольне и наблюдал за опушкой леса, где хотел разжиться сушняком для топки.

Издали он видел поле для гольфа, а на нем одинокую фигуру Пака, идущего к четвертой лунке с драйвером в руке.

Вдруг он услышал сильный свист.

Потом гольфист раскинул руки и упал лицом на землю.

Он не пошел смотреть, что произошло, поскольку был в запретном для него месте — роща принадлежала одному помещику, ненавидящему любителей легкой наживы.

Полиция записала его заявление, но в него не поверила. Его даже чуть не арестовали за ложные показания.

* * *

Ключ к тайне отыскал один кэдди.

Биллу Хантеру недавно исполнилось тринадцать лет. Он был сыном соседнего фермера, который проливал пот ручьем, чтобы дать ему хорошее образование, и был вознагражден за труды.

— Через пару лет, — предсказывал школьный учитель, — Билл сможет участвовать в конкурсе и получить стипендию, что позволит ему продолжить занятия в университете…

Это было октябрьским вечером. Члены клуба собрались, чтобы распустить клуб и отказаться от наследства Пака.

Бармена не было, и их обслуживал Билл.

Вдруг он поставил на стол кружку с пенящимся элем и воскликнул:

— Боже!.. Это случилось 10 августа!..

Мистер Брискомб, президент клуба бросил на него разъяренный взгляд, ибо не любил, когда кто-нибудь, особенно кэдди, вспоминал трагическую дату.

— Итак, Билл Хантер? — спросил он сердито.

Но Билл выглядел возбужденным.

— Сомс говорил ведь о сильном свисте?

— Конечно, а теперь достаточно! — прорычал мистер Брискомб.

— Жюри и коронер чистые идиоты, — воскликнул мальчуган. — Мистера Пака убили не драйвером!

Мортимер Крейг, любивший кэдди, вмешался в разговор:

— Если у тебя есть мысль, хорошая или плохая, это все же мысль, а пока никто не высказал никакой.

— Нужна кирка, — сказал Билл. — Надо перекопать землю там, где погиб мистер Пак.

Мистер Брискомб хотел разозлиться, но остальные члены клуба присоединились к предложению кэдди, и через полчаса земля вокруг четвертой стартовой площадки была перекопана вдоль и поперек.

Находку сделал сэр Уильям Дорн: необычный кусок черного блестящего металла, формой напоминавший головку драйвера.

— Это и вызвало гибель бедного мистера Пака, — заявил Билл. — Я знал, что мы найдем что-нибудь подобное…

— Но это находилось более, чем в футе под землей! — воскликнул сэр Уильям Дорн.

— Именно так, сэр Уильям!

— Объяснитесь, — проворчал мистер Брискомб. — Мы не столь учены, как вы, мистер Хантер… Скажите, откуда появилась эта штука?

Билл поднял руку к небу.

— Оттуда!

Мортимер Крейг, который учился в Оксфорде, вдруг догадался.

Билл кивнул.

— В первые две недели августа на нашу землю обрушивается поток аэролитов. Их называют Персеидами, поскольку они движутся от созвездия Персея. В эти дни они падают миллионами, размеры их и формы самые разные, но чаще всего они очень мелки. Скорость у них невероятно высока, и они зарываются глубоко в землю.

Вспомните о сильном свисте, который слышал Соме: это был свист воздуха, рассекаемого болидом, летящим в направлении поля. Он ударил бедного мистера по голове, проломил ему череп и зарылся в землю…

Было трудно согласиться со странной теорией юного Хантера, но в дело вмешались профессора Оксфорда и Кембриджа, и Билл стал героем дня, а Уэстонский клуб решил принять наследство славного Пака.

— А позолоченный драйвер? — спросит настойчивый посетитель.

— Власти вернули его клубу, члены которого были освобождены от всяческих подозрений.

Но бедный драйвер испытал глубочайшее унижение. Представьте себе — несколько недель его считали орудием мерзкого преступления; его держали в компании ужасных улик — ножей, кинжалов, молотков и револьверов, послуживших для отвратительных проступков.

Его надо было реабилитировать.

Мистер Брискомб отдал клюшку позолотить и выставил в витрине.

Позолота обошлась в восемнадцать фунтов, взятых из наследства Смитерсона; остальное было потрачено на приобретение двухсот акров для поля.

Раздевалка (Размышления ворчливого наблюдателя)

„Раздевалка — место в холле театров, танцзалов и т. д., где оставляют плащи, шляпы, трости и т. п.“

Это определение можно прочесть в словаре Литтре, но следует сказать, что знаменитый филолог не был гольфистом. Ему следовало написать совершенно другое, говоря о раздевалке гольф-клуба.

Попробуем сделать это вместо него:

„Раздевалка гольф-клуба — место, где навечно остаются самые разные предметы, и никто никогда не является их востребовать“.

Такое определение совершенно обратно определению из словаря Литтре.

В театре, в дансинге, в концертном зале после опускания занавеса, окончания танцев или последних нот оркестра, раздевалка мгновенно пустеет. Если рассеянный человек забудет на крючке шляпу, все газеты утром сообщат о ней в рубрике забытых вещей.

В раздевалке гольф-клуба вы можете увидеть каскетки времен первых автомобилей.

Все зависит от возраста клуба.

По этому поводу можно вспомнить удивленное восклицание гольфиста, в присутствии которого из старого шкафчика извлекли рубашку из сжатого шелка с странными серебряными пуговицами:

— Боже, папин слюнявчик!

Раздевалки гольф-клуба забиты самыми странными предметами.

Допустить то, что в таком положении, кроме рассеянности гольфистов, повинно и кое-что еще, будет мыслью глубокой и нежной. Забыть в шкафчике галстук, трусы, пару носков есть один из способов избежать забвения, возможность пожить и после могилы. Действительно, покидая сей бренный мир, отрадно думать, что через десять, двадцать, тридцать лет некий гольфист трогательно выскажется:

— А вот трусы Дюрана, которые он снял перед тем, как выйти на поле и победить Дюпона в 1852 году!

Или:

— Готов поставить выпивку, если эти трехцветные носки носил не старина Дюваль в день воцарения Леопольда II. Обоняние меня никогда не обманывает!

„Избежать забвения значит на три четверти избежать смерти“. Вот поговорка, которая иодходит к подобной раздевалке. За счет старой шапки из нутрии или пиджачка Кольбер, вышедшего из моды и употребления… За удовольствие остаться в памяти плата не очень высока.

Можно внести и личную нотку, которая очарует кого угодно.

Предположите, что, став старейшим членом клуба, вы найдете в шкафчике галстук, который вы одели в день своего первого соревнования.

И подумайте, с каким волнением вы спросите:

— Как же звали ту прелестную гольфистку, которой так нравился мой чудесный галстук?

Только этого достаточно, чтобы полюбить раздевалку и запретить, чтобы касались ее пыльных реликвий.

Таким образом незыблемость раздевалки означает вечность ее священных сокровищ.

Отнимите у церквей запах благовоний, которые некогда курились в них, и вы принизите их величие. Уберите из раздевалок гольф-клуба их вечные запахи твида, сурового полотна, старой кожи и затхлости, и вы убьете одно из самых уважаемых заведений и царящую в нем атмосферу.

У всех уважающих себя клубов (не все они уважают себя, пусть будет стыдно их членам), кроме гольф-клубов, принято отдавать бедным все, что более года лежит забытым в ящиках.

Но бедняги тщетно будут обивать пороги гольф-клуба, ибо мы можем вспомнить имя одного кэдди, который в пятнадцать лет надеялся, что ему подарят пару ботинок с пуговицами, забытую в одном из шкафчиков. Бедняга умер в приюте для престарелых в возрасте ста двух лет, а ботинки с пуговицами так и лежат на своем месте.

Шкафчики снабжены этикетками… Поговорим о них… Чаще всего это визитные карточки. Их еще можно прочесть, но только с помощью лупы. Они имеют теперь цвет старой слоновой кости; святотатство совершит тот, кто снимет их.

Вот карточка, указывающая, что содержимое шкафчика принадлежит Уильяму Джонсу. Уильям Джонс эмигрировал в Канаду двадцать лет назад.

К другому шкафчику прикреплена карточка некого Джеймса Смита. Этот чудный человек вот уже тридцать два года занимает персональный ящик, иными словами получил вечную концессию на каком-то кладбище.

Иногда новичок может спросить, что находится в этих шкафчиках. Никогда, никогда он не задаст такой вопрос во второй раз, столь суровыми взглядами и молчанием будет встречен этот вопрос.

У одного автора детективных романов спросили, где лучше всего спрятать труп убитого человека, и он ответил:

— В шкафчике раздевалки гольф-клуба при условии, что он будет достаточно велик.

Только что мы говорили о вечности запахов раздевалки. И вот в одном клубе один из его членов заявил, что в раздевалке стоит запах газолина. Все отправились на место, удивленные и возмущенные таким невыносимым ароматом.

— „Эссо!“ — сказал один, и все с гневом воззрились на гольфиста, использовавшего эту марку бензина для своего „бьюика“.

— „Пурфина!“ — заявил другой, и все повернулись к бедняге, который водил жалкий „ситроенчик“.

Тут в разговор вмешался консьерж, старик семидесяти лет, который видел рождение клуба.

— Простите, господа. Пятьдесят лет назад это помещение освещалось керосиновой лампой.

Один из любопытных членов клуба начал принюхиваться к дверцам шкафчиков и застыл перед одним из них.

Вопросом занялся комитет; после двадцати бурных заседаний — по одному в неделю — большинством в три голоса было решено открыть подозрительный шкафчик.

Там оказалась керосиновая лампа.

* * *

— А женские раздевалки? — шепнул саркастический голос.

Мы свысока отвечаем:

— Женская раздевалка — обезумевший пригород Сент-Оноре. Герлен там соседствует с Ланвеном; Убиган душит Коти.

Не открывайте шкафчик: вам в лицо ударит „Скандал“ или ухватит за нос „Суар де Пари“. Никто не может знать, как подействует на вас „Парфюм Энконю“; подумайте о странных и исторических любовных увлечениях принцессы Клевской…

И не надейтесь взять в качестве „сувенира“ бюстгальтер или еще более пикантные туалетные принадлежности.

Дамы-гольфистки такого не носят.

Тайна Дап-клуба

Хардинг навел бинокль на старенький „даимлер“, направлявшийся прямо на юг, чтобы выехать на мощеное шоссе Карлайля.

Он пожал плечами и бросил прямо в лицо ветру, дувшему со стороны Сольвея, давно заученную фразу:

— И дело с концом!

* * *

Увы! Я не могу сразу перейти к сути рассказа. Я должен последовать примеру авторов, которые исследуют гражданское состояние своих персонажей, копаясь в древних церковных записях, описывают кресла, в которых те дремлют, а также ландшафт, в котором разгуливают их собачки во время прогулок.

Между Сольвей Ферс и нижней частью Шевиотса лежит обширный пустырь, едва способный прокормить тростник и вереск. Текущую вдоль него и впадающую в Иден речушку так и называют Речушкой, что равносильно тому, чтобы собаку наречь Собакой, а лошадь — Лошадью.

Последние усачи в Речушке погибли в 1699 году по вине одной колдуньи, которую, кстати, сожгли живьем.

Если нарисовать геометрический план этих бесплодных земель, то можно заметить, что они имеют форму пятиугольника, отразившегося в кривом зеркале, ибо он вытянут в длину, и одна из вершин смотрит прямо на юг.

Теперь можно с некоторым удивлением спросить, по какой случайности в каждой вершине этого пятиугольника располагаются пять жилищ, помпезно именуемых „замками“, хотя подобного названия заслуживает только одно — Гроув-Манор. Жители Сольвея однако называют остальные четыре жилища по-иному — „гнездышками“ Кормика, Дошера, Пармиттера и Хардинга по имени их обитателей.

Только Гроув, сэр Сайлас Беретон Гроув, богат, и только Хью Хардинг молод и красив.

Гроув пользуется репутацией гордеца и оригинала. Судите сами, насколько он этого заслуживает — узнав, что в прошлом веке его однофамилец, физик Гроув создал электрическую батарею, где вместо цинковых пластин в батареи Бунзена поставлены толстые платиновые пластины, он установил в подвале замка огромное количество подобных батарей для освещения жилища.

Он истратил целое состояние на платину, а результат оказался плачевным.

Однажды вечером замок остался без света — воры проникли в погреб и извлекли драгоценный металл из батарей.

Сэр Сайлас Гроув счел происшествие веселым, но заменил батареи на динамо-машину.

В другой раз он решил акклиматизировать скунсов.[28] Он выпустил на волю этих вонючек, и они поселились в деревне Рагглтон. Невыносимое зловоние изгнало оттуда всех жителей, и сэр Сайлас Гроув по приговору карлайльского суда, не моргнув, заплатил десять тысяч фунтов за причиненные убытки.

Как и почему этот набоб без меры влюбился в гольф? Об этом вы узнаете из продолжения нашей истории.

Однажды, когда в замок к Гроуву по приглашению явился его сосед Хью Хардинг, сэр Сайлас держал книжечку в шикарном переплете: „Кодекс игры в гольф“, принадлежащую перу Остина Кингейза.

— Мистер Хардинг, — начал он, — вы один из лучших гольфистов Англии и Шотландии…

Хардинг покраснел. Гроув был прав, но эта истина возвращала его назад на несколько лет в ту счастливую эпоху, когда он был богат и мог позволить себе наслаждаться всеми радостями жизни.

Он кивнул.

— Вам конечно известна эта книга, — спросил Гроув.

Хардинг улыбнулся.

— Любому гольфисту столь же непростительно не знать имени Кингейза, как и французу имя Наполеона. Но его кодекс… — Хардинг продолжил с растущим жаром, — просто ужасен. Он не допускает ни единого оправдания. Игрок, теряющий свой мячик, почти всегда проигрывает партию; он выступает против слишком легких препятствий; он устраивает целый балет вокруг возможности приподнять мяч для удара там, где нельзя орудовать клюшкой; он использует больше штрафов, чем юный безумец конфетти на карнавале.

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся сэр Сайлас Гроув, наливая своему гостю Хант Порт 1863 года. — По поводу игры ясно, но знаете ли вы что-нибудь об авторе этой замечательной книжки?

— Простите, сэр Сайлас, у гольфистов существует культ великих имен, даже… если что-то заставляет их отказаться от игры. Кингейз был австралийцем. Америка послала Брастона, Перльматтера и Орвуда в Сидней, чтобы обыграть его. Они вернулись домой с позором.

Но слава не помешала Кингейзу окончить свои дни трагически…

— В приступе ярости он размозжил своему кэдди череп ударом клюшки, — добавил Гроуз. — Мальчуган умер, и Кингейза повесили.

— Жуткая смерть, — пробормотал Хардинг и вздрогнул.

— Кое-кто умирает так, другим улыбается случай, — вздохнул хозяин замка. — Вы читали „Балладу Редингской тюрьмы“ нашего великого Оскара Уайльда?

— Куда вы клоните, сэр? — бледнея пробормотал Хардинг.

— Я вспоминаю последние слова этой поэмы: „Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал“. Вы убили ту, которую любили, но из двенадцати честных граждан, судивших вас, более половины сомневались в добродетели своих жен или любовниц. Это был ваш шанс… Он сохранил вам жизнь, но отнял состояние.

Хардинг, покачиваясь, встал.

— Нам больше не о чем говорить, сэр Сайлас.

— Напротив, Хардинг… Вот уже два года, как вы не платите за ваше „гнездышко“, как сказали бы сольвейцы, а оно принадлежит мне. Кроме того, вы подписали карлайльскому ростовщику четыре векселя, которые вам никогда не удастся оплатить. Я выкупил их. А теперь посмотрите на этот рисунок.

Гроув извлек из книжки Кингейза листок бумаги и протянул его Хардингу.

— Похоже на яйцо, — сказал молодой человек.

— Справедливо замечено… Это поле для гольфа, которое я собираюсь разбить на пустыре вдоль Речушки.

— Территория кажется мне огромной, — возразил Хардинг.

— Так оно и есть… Кингейз любил огромные поля. А что вы скажете о препятствиях, достойных его памяти?

Хардинг подумал о большом количестве холмов и ручейках, валунах, кустарнике, оврагах и канавах и повторил слово „огромное“.

— Кингейз требует в своем превосходном труде разбивки огромного количества препятствий, один сложнее другого, — подтвердил сэр Сайлас Гроув. — Будет восемнадцать лунок глубиной четыре дюйма и отстоящих друг от друга на пятьсот двадцать ярдов.

— Хорошо, — сказал Хардинг. — В этой области все возможно. Однако, придется привлечь игроков в это гольф-чистилище.

— Отлично сказано, — хохотнул Гроув, — хотя я бы заменил „чистилище“ на „ад“. Об игроках мы еще поговорим.

Там, где Речушка делает поворот, я построю шале,[29] и там хозяйствовать от моего имени будет Джо Болл. Вы знаете его?

— Когда-то в Лондоне был знаменитый бармен, которого звали именно так…

— Это он и есть… Он мне обойдется в две тысячи фунтов в месяц, и это немного для короля коктейлей. В этом шале и будут собираться члены ДАП-клуба. Вам ясен смысл этого сокращения?

— Нет, — признался Хардинг.

— Драйвер — Айрон — Паттер… Первые буквы дают „ДАП“.

— Неплохая находка… А члены?

— Для начала их будет четверо — Кормик, Дошер, Пармиттер и вы, Хардинг. Я буду всего лишь почетным членом, ибо не играю в гольф и не употребляю спиртного. А члены ДАП-клуба будут пить наилучшие напитки, разумеется, за мой счет. Им не придется тратить ни пенса. Вы будете наблюдать за разбивкой поля. Поскольку я редко принимаю гостей и даже не желаю визитов, то не знаю, когда мы увидимся вновь…

И сэр Сайлас Беретон Гроув извлек чековую книжку.

* * *

Шале из тикового дерева и пластмассовых панелей было возведено в мгновение ока. Современная мебель отличалась удобством, а бар был настоящей жемчужиной. Джо Болл, незаметный коротышка, учтивый и молчаливый, работал, как священник, дающий благословение.

Хардинг познакомился с соседями и будущими партнерами, с которыми до этого обменивался лишь приветствиями.

Эти явно бедные люди были печальны, глаза их давно потухли. Они когда-то неплохо играли в гольф. Хардинг убедился в этом, когда они оказались на поле. Первые дни они проявляли некоторое волнение, щеки у них порозовели, глаза перестали в упор глядеть в одну точку.

Это долго не продлилось, хотя играли они с умением. Было видно, что игра потеряла для них всякую притягательность.

Хардингу чаще всего приходилось выступать в качестве арбитра; изредка его заменял Пармиттер.

Кэдди набрали из местных пастушков, наглых и ленивых.

Трижды в неделю игроки собирались по вечерам в клубе, но, сэр Сайлас Гроув ни разу не присоединился к ним.

На этих вечеринках все молчали, но пили много.

Хардинг вначале пытался нарушить гнетущую тишину, критикуя поле, огромное количество препятствий, глину, которая утяжеляла мячики. Кормик, Дошер и Пармиттер слушали его, не соглашаясь и не протестуя.

Хардинг не был ни наблюдателем, ни психологом, и ему потребовалось время, чтобы почувствовать, что эти люди испытывают страх.

Этот страх проявился открыто лишь однажды.

Перед дверью шале рос одинокий ясень. Однажды вечером, когда они покидали клуб, Кормик завопил от ужаса, оказавшись рядом с залитым лунным светом деревом. Он воздел руки к толстым ветвям ясеня.

Дошер едва не упал, а Пармиттер закрыл лицо руками. И тут Хардинг увидел длинную веревку, которая раскачивалась в лунном свете. Он отвернулся и бросился обратно в бар. Джо Болл, пивший обычно только воду и чай, глотал джин прямо из горлышка бутылки.

— Джо! — крикнул Хардинг.

Бармен повернул к нему лицо, искаженное ненавистью и отчаянием.

— Вы видели „знак Судьбы“? — ухмыльнулся он.

Хардинг убежал… Ужасный призрак скользил по пустынной равнине, призрак, внезапно возникший из глубины прошлого.

„Знак Судьбы“, веревка Дьявола — ужасное ночное видение тех, кто в тишине тюремной камеры, ждет решения дюжины честных и лояльных людей…[30]

* * *

ДАП-клуб был основан уже полгода, его члены играли три раза в неделю, а вечером собирались, чтобы пить и молчать, бросая вокруг взгляды загнанных зверей.

Хардингу больше не удалось встретиться с сэром Сайласом Гроувом. При каждой попытке вежливый, но неумолимый слуга выпроваживал его; однако, каждую субботу ему приносили чек на крупную сумму. Настали первые дни осени, и дожди начали заливать поле, что превращало игру в неприятное и неудобное занятие.

Как-то утром Кормик не появился, и его кэдди безразлично заявил:

— Хозяин гнездышка Кормика не придет.

— Он болен? — осведомился Хардинг.

— Еще как! — осклабился парнишка. — Он повесился и висит вот так!

И высунул язык.

Дошер и Пармиттер бросили свои клюшки, но вечером Хардинг увидел их в клубе — они пили виски огромными порциями.

Никто не обмолвился ни словом. Наконец Дошер встал, и Хардинг хотел было последовать за ним, но Пармиттер удержал его.

— Рано… — пробормотал он. — Дайте ему сделать все спокойно.

Потом стал глядеть на часы, как врач, щупающий пульс у больного.

— Пошли, — наконец сказал он.

На ветке ясеня болталась чье-то тело. Тело Дошера.

* * *

Утром Хардинг узнал о смерти Пармиттера. Он никогда не бывал в клубе, пока не наступал вечер, но сам не зная почему, оказался там утром — Джо Болл укладывал свои чемоданы. Он то и сообщил ему дурную весть.

— Вы уезжаете, Джо?

— Да, — ответил бармен, — и не спрашивайте меня ни о чем. Раз надо уйти… я ухожу!

Потом ногой отодвинул чемоданы в сторону.

— А зачем они мне там, куда я ухожу! — усмехнулся он.

* * *

Вот мы и вернулись к началу рассказа, когда Хардинг пробормотал:

— И делу конец!

Громыхающее авто было готово растаять в тумане, когда Хардинг увидел, как оно вильнуло в сторону и исчезло.

— Боже! — воскликнул он.

Он знал, что в этом месте дорога проходила по краю скалистого обрыва, и исчезновение машины означало, что она свалилась с высоты в двести футов.

— Этому хватило мужества выбрать не веревку, — послышался голос позади молодого человека.

Рядом с ним стоял Сайлас Гроув.

* * *

— Пошли в бар, Хардинг.

Хардинг словно ждал этого приглашения. Он повторил жест Джо Болла, и, приложившись к горлышку, отпил сразу четверть литра арака.

— Поговорим о Кингейзе, — вдруг сказал сэр Сайлас Гроув.

— Поговорим о Кингейзе, — согласился Хардинг, снова прикладываясь к бутылке с араком.

— Он был лучшим игроком Австралии, а, быть может, и всего мира. Он умер, но оставил нетленное произведение — „Кодекс Остина Кингейза“.

Когда он убил кэдди, три свидетеля драмы могли бы спасти его от виселицы, сказав, что он находился в состоянии необходимой обороны, поскольку мерзкий мальчишка угрожал Кингейзу ножом! Они этого не сделали, Хардинг… Они завидовали игре и спортивной славе Кингейза. Его существование уязвляло их самолюбие! Эти три мерзавца были Кормик, Дошер и Пармиттер! Кингейза повесили в Порт Джексоне, а вешал шериф, каналья по имени Джо Болл!

— А, — кивнул Хардинг, — теперь начинаю кое-что понимать. Вы очень любили знаменитого Кингейза?

— Это был мой брат, Хардинг.

Воцарилось молчание. Хардинг схватил еще одну бутылку.

— Будь вы полюбопытнее, вы бы спросили меня, как мне удалось завлечь сюда Кормика, Дошера и Пармиттера.

— Как вам удалось завлечь сюда, в эту дьявольскую страну, меня? — крикнул Хардинг.

— Я дал десять тысяч фунтов вашему адвокату.

— Он мне дал сто фунтов и квитанцию за оплаченные три месяца аренды этого крысиного гнездышка! — хихикнул молодой человек.

— Остальные погрязли в долгах и продали мне свою душу.

— Свою душу?

— Они подписали пакт, вроде того, что некогда подписывали ведьмы с Дьяволом. Они должны были повиноваться мне то количество лет, которое я назначу сам. Их жизнь принадлежала мне, и я мог потребовать ее в любую минуту.

— Вы не Дьявол, сэр Сайлас, и они могли разорвать свой пакт с вами.

— Я не дьявол, это так, но я располагал, как Дьявол большими деньгами и кое-чем еще более соблазнительным…

— Опиум? — вдруг спросил молодой человек, догадавшись сразу о многом.

— Браво, Хардинг!.. Да, я их снабжал наркотиком. Не опиумом, а чем-то послаще и побезжалостней, чем марихуана — невероятным самолюбием в гольфе. И без этого наркотика они уже обойтись не могли… Тасманийские бушмены, знающие о колдовской силе гольфа дали ему странное имя — спорт-которому-надо-повиноваться… Кормик, Дошер и Пармиттер повиновались даже той смерти, которую я им предписал. Только Джо Болл умер по-своему. Впрочем у меня было меньше возможностей держать его в руках.

Хардинг сказал:

— Мне хотелось бы уйти…

— Нет, — мягко произнес сэр Сайлас Гроув.

И молодой человек прочел в его взгляде нечто такое, что ужаснуло его.

— Гроув, — воскликнул он, — кроме ваших грязных денег я вам не должен ничего!

— Ошибаетесь, Хардинг, — возразил сэр Сайлас. — Быть может, ваш долг куда больше, чем у других. Подумайте о Дженни Браун, Хардинг, подумайте о ней…

— Это вас не касается! — вскричал Хардинг.

— Это был красивый и добрый ребенок, — мечтательно продолжил сэр Сайлас Гроув. — Сколько вы заплатили адвокатам и лжесвидетелям, чтобы утверждать, что она была вашей невестой и обманула вас в отношении своей добродетели. Она даже не была вашей невестой, Хардинг, но трижды за два месяца обыграла вас в гольф. Вас, великого Хардинга, обыграла двадцатилетняя девчонка — в Уимблдоне, в Эксетере и в Кембридже! Так было бы и на крупнейшем турнире в Бальморале… если бы в вашу пользу не вмешалась смерть.

— Вы к этому не имеете никакого отношения, — проворчал Хардинг.

— Еще какое! Видите ли очень трудно носить имя человека, приговоренного законом к виселице. Поэтому меня зовут Гроув, а Дженни звалась Браун.

— Что?.. — вскричал Хардинг.

— Дженни Кингейз… Это была дочь Остина.

От выпитого спиртного ноги перестали держать его.

Хардинг почувствовал, как сэр Сайлас Гроув поднял его как перышко и вынес наружу.

Солнце пробилось сквозь тучи; ветер окончательно стих. С ветки ясеня свисала веревка, недвижная, как железный прут, и отвесная, как перпендикуляр, спущенный с небес прямо в могилу.

Примечания

1

Лунка — отверстие в 4,25 дюйма диаметром на грине, куда игрок должен попасть мячиком.

(обратно)

2

Дэнлоп-65 — применявшаяся в то время модель мячика.

(обратно)

3

Бристоль — сорт бумаги.

(обратно)

4

Клуб-хауз — помещение для размещения гольф-клуба.

(обратно)

5

Старейший член — самый старый игрок гольф-клуба. Старейшина игроков.

(обратно)

6

Кэдди — от французского слова „младший“. Мальчик, которому поручено носить сумку и приносить мячики, улетевшие за пределы поля. Относится также к любому человеку, исполняющему эти функции.

(обратно)

7

Драйвер— тяжелая клюшка № 1 с деревянной головкой для первого, самого дальнего удара.

(обратно)

8

Паттер — клюшка, с помощью которой мячик закатывают в лунку.

(обратно)

9

Препятствие — неровность почвы, усложняющая игру, делающая ее „случайной“.

(обратно)

10

Коронер — должностное лицо в Англии и США, занимающееся расследованием случаев насильственной смерти.

(обратно)

11

Флажок — флажок, чье древко воткнуто в лунку, чтобы указать ее местонахождение.

(обратно)

12

Аннамиты — устаревшее название жителей Вьетнама.

(обратно)

13

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

14

Сэндвич — клюшка, заканчивающаяся особой железной головкой для извлечения мячика из банкера.

(обратно)

15

Гоуфф — старинное шотландское название гольфа.

(обратно)

16

Фрагмент мозга (мед.).

(обратно)

17

Банкер — яма с песком (или гравием) перед лункой, чтобы мячик за-стрял в ней при ударе сбоку от трассы.

(обратно)

18

Свинг — замах и удар.

(обратно)

19

Порода собак

(обратно)

20

Бэксвинг — движение клюшки назад, как маятник, для нанесения сильного удара по мячику.

(обратно)

21

Лунка за один удар — исключительно редкое спортивное достижение.

(обратно)

22

Смит — самая распространенная фамилия в Англии.

(обратно)

23

Гарри Гудини — знаменитый американский трюкач, легендарный эскапист.

(обратно)

24

Патт — удар, нанесенный с помощью клюшки „паттер“, чтобы направить мячик по грину в лунку.

(обратно)

25

Грин — тщательно ухоженный круг газона, на котором находится лунка.

(обратно)

26

Дистрикт — округ, административная единица

(обратно)

27

Айрон — железо. Клюшка с железной головкой.

(обратно)

28

Скунс — разновидность хорька, встречается в США. как биологическую защиту использует зловонный запах.

(обратно)

29

Шале — горный домик.

(обратно)

30

Имеется в виду суд присяжных, состоящих из двенадцати человек

(обратно)

Оглавление

Жан Рэ Черные сказки про гольф

Реклама на сайте