«Яночка»

Карина Шаинян «Яночка»

– Мааам! – Машу настойчиво подергали за рукав. – Мааам!

– Что, Яночка?

– Посмотри, Мыш не шевелится!

Под нос Маше сунули крохотного белого зверька. Маша наклонилась, присматриваясь, вздохнула. «Три года… бедный старичок», – подумала она, погладив пальцем чуть смявшуюся шерстку, а вслух сказала:

– Отнеси его пока в клетку, я занята.

Вытесняя тесную кухонную духоту, в форточку бились запахи чуть смоченной ночным дождем пыли и увядающей травы, шелест тополиных листьев, обещание еще одного теплого, доброго дня. Вдохнув горячий гречневый пар из кастрюльки, Маша машинально пошуровала ложкой и присела на табуретку, рассеянно глядя в окно.

Они были одни в огромной коммуналке старого сталинского дома – муж и соседка Вера Ивановна на работе, неугомонный пенсионер Палыч ушел «за газетами» – наверняка уже сидел во дворе с такими же нездорово-румяными седыми толстяками, пил пиво и ожесточенно ругался за политику. Такой хороший день – они вдвоем с Яночкой, никто не мешает, можно валяться в обнимку с разноцветной книжкой в ленивых руках, и, может быть, наконец-то получится складывать буквы в слоги. А потом они бы пошли вдумчиво гулять по пахнущим ранней осенью дворам… Нормальный, расслабленный день нормальных людей. И надо же было Мышу сдохнуть именно сейчас. Маша поежилась, представляя тяжелый разговор. Можно оставить все до прихода мужа – уж Данил сможет объяснить все, не пугаясь и не пугая…

– Мааам! – крикнули из комнаты дрожащим голосом. Вздохнув, Маша выключила газ под кастрюлькой и пошла в комнату, мысленно репетируя необязательные, успокаивающие фразы.

Были жуткие, рвущие сердце рыдания. И жуткие вопросы, и ответы – еще страшнее. Был крошечный, икающий, сопливый, раздавленный горем комочек на руках, и Маша все укачивала дочку, пока рыдания не перешли в тихий плач. И было – «я что-нибудь придумаю, чтобы Мыш снова бегал, вот увидишь, мамочка, и ты никогда-никогда не умрешь, правда?», и Маша не спорила – да, конечно, правда, вырастешь и придумаешь, ты же у меня умничка, Яночка, ну, не плачь, доча, давай я тебе почитаю…

Теперь Яна сидела на полу, молча вперив взгляд в лежащего в клетке Мыша – взгляд тяжелый, неподвижный, пугающий. Маша отложила книжку, пытаясь задавить детский, глупый страх. «Яна, ты не слушаешь?» – тихо окликнула она, но девочка даже не обернулась. Она все смотрела на дохлого Мыша, и Маше это совсем, совсем не нравилось.

Точно так же когда-то смотрела Маша на тело своей бабушки, высокой, зычной, нестарой еще медноволосой дамы – смотрела на восковое лицо, иссеченное резкими тенями бумажных кружев, и пыталась понять – как же так? Вот она лежит – и не встанет никогда больше, не взглянет строго, не поведет за руку в парк… Маша все смотрела, и начинало казаться, что если она сейчас не отвернется – бабушка все-таки встанет… и это будет гораздо, гораздо хуже, неизвестно, почему, но хуже. Холодный страх ворочался в животе, глаза слезились – и бабушкино лицо начало плыть, покачиваться, дернулись брюзгливо брови, шевельнулись веки – и тогда Маша начала кричать.

Первой к истошно орущей, изо всех сил упирающейся ладошками в мертвое холодное лицо Маше подбежала тетя Люда, схватила железными руками под мышки, оторвала, зло, с досадой шлепнула по заду. Заткнись, кричала она, заткнись, маленькая дрянь! но Маша не слышала и все визжала – нет, бабушка, не оживай, пожалуйста, я больше не буду, пожалуйста, не оживай…

А вечером она лежала в своей кроватке и слушала, как тетя Люда наседает на маму. Резкий, металлический голос разносился по квартире, и некуда было спрятаться.

– У тебя очень странная дочка, Лена. То, как она себя сегодня вела… Это же просто неприлично! Ненормально! Она какая-то… с отклонениями, честное слово!

Тихий мамин голос возражал, вплетался слабой нитью в металлический скрежет, бессильно пытался защитить, смягчить. Маша свернулась калачиком, потянула подушку, пытаясь закопаться в душной ткани. Она знала, что такое – «с отклонениями». Это как мальчик Леша из соседнего подъезда: рот у него всегда открыт, текут слюни и сопли, и от него всегда плохо пахнет, а люди отворачиваются с брезгливой жалостью. И точно так же отворачиваются от его мамы, она, наверное, тоже «с отклонениями», хоть и не пускает слюней и очень добрая, вот только глаза у нее грустные-прегрустные. Маша скорчилась, давя рыдания. Но один всхлип прорвался, и на пороге сразу появилась мама.

Они долго сидели в темноте, и Маша все повторяла, что она не такая, не такая, как Леша, она хорошая, и мама говорила – да, да, ты хорошая, – я ведь нормальная, да? – конечно, ты самая обыкновенная девочка, очень-очень хорошая девочка… Мама была теплая и вкусно пахла, и наконец обессиленная Маша заснула.

Маша сжала зубы, пытаясь остановить воспоминания, не видеть снова то, что случилось потом: как она, трясущаяся и зареванная, в мокрых, остро пахнущих трусиках, раздавленная мучительным стыдом, стояла под взглядами – обвиняющим тети Люды и испуганным маминым – потому что ей приснилась бабушка, которая все-таки встала. Ее медные с проседью волосы стояли дыбом, она тянула к Маше руки и кричала – зачем ты это сделала? ненормальная! Ненормальная! – и Маша чувствовала, как ее глаза наливаются бессмысленной пустотой, а из уголка рта течет вязкая струйка слюны.

– Прекрати немедленно! – завизжала Маша.

Яночка вздрогнула и сжалась в комок, жалобно глядя снизу вверх.

– Мамочка, я придумала… – слабо улыбнулась она, но Маша, не слушая, схватила клетку, крикнула через плечо:

– Немедленно ложись спать! – и потащила клетку на кухню, задыхаясь от ужаса и омерзения.

Яночка сидела все в той же позе, стеклянно глядя на опустевший стол. Лоб покрылся капельками пота, на щеках – неровные жаркие пятна румянца. Маша испуганно бросилась за градусником, а потом звонить, упрашивать, да, я понимаю, что надо заранее, ну пожалуйста, ведь тридцать девять уже, девочка только что перенесла потрясение, пожалуйста – Маша уже плакала, и на том конце провода смягчились, посоветовали напоить слабым чаем с лимоном, успокоиться и ждать.

Уложив Яну в постель, Маша старательно подоткнула одеяло и отправилась на кухню. Включила чайник и замерла перед окном, зябко обхватив себя руками.

За спиной зашуршало.

Обмирая, Маша оглянулась. По клетке метался Мыш, сердито пищал, рылся в рваной газетной бумаге. На его белом боку отчетливо виднелась влажная проплешина, облепленная мелкой мусорной дрянью. Сдавленно взвизгнув, Маша метнулась в комнату.

Она мерно раскачивалась в кресле, мучительно хмурясь. Прятаться дальше было глупо. Можно просидеть здесь до прихода Дани… И потом пытаться объяснить ему, что, собственно, произошло. «А ничего такого и не случилось», – прошептала Маша и воровато оглянулась на кроватку. Яна спала, свесив руку, – рыжие тонкие волосы чуть влажны, рот приоткрыт. Маша осторожно повернула дверную ручку. Дочка, потревоженная скрипом, заворочалась, перевернулась на бок и снова мирно засопела, чуть улыбаясь во сне.

На кухне пахло сильнее, чем обычно. К помойному запашку из встроенного в стену мусоропровода, к въевшимся в стены запахам невкусной еды и хозяйственного мыла примешивался новый дух: от клетки Мыша несильно, но отчетливо несло тухлятиной. Маша, кривясь, подошла поближе, и Мыш запищал требовательно, прыгая на решетку – выпрашивал по обыкновению что-нибудь вкусненькое. Она открыла клетку и ухватила Мыша за хвост. Тот недовольно пискнул, и Маша отдернула руку – показалось, что хвост слишком холодный и какой-то склизкий. Присев на табуретку, она долго, заворожено смотрела на Мыша. Резкий звонок в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Самохина? Педиатра вызывали? – спросила хмурая женщина, проходя в дом. – Показывайте…

– Она заснула, – шепотом ответила Маша, – вы проходите, проходите… сейчас я ее подниму.

Оставив врача осматривать заспанную Яну, Маша снова скользнула на кухню. Открыла клетку, стараясь дышать ртом. Хвост снова показался скользким, и ее передернула от отвращения. Давя подступающую к горлу тошноту, она бегом бросилась к туалету, стараясь не смотреть на Мыша, беспомощно болтавшегося в ее руке. Зажмурившись, бросила его в унитаз и с облегчением спустила воду.

– Мне показалось, – преувеличенно четко сказала она. Слова потонули в грохоте воды.

– Поймите, любой ребенок, сталкиваясь с идеей смерти, испытывает сильное потрясение, – устало объясняла врачиха. – Так что реакция Яны совершенно нормальна.

Маша с облегчением вздохнула, покивала.

– А взгляд, который вас так беспокоит… Думаю, вы просто слишком переживаете за дочку, вот вам и кажется… Попейте успокоительное, пустырника, например…

– Да, нервы шалят, – согласилась Маша. – Она так плакала… Я думала, у нее сейчас сердечко разорвется.

– Ничего-ничего, дети – народец крепкий… Побольше свежего воздуха, дневной сон… Прививки вы уже сделали? Когда в садик?

– Через неделю.

– Вот и чудесно! Это ее отвлечет. Пойдешь играть с детишками, Яночка?

– Пойду, – с энтузиазмом откликнулась Яна, выглядывая из-за маминой ноги.

* * *

По стене пробежал таракан, огромный, рыжий, и Маша поежилась. В последнее время от пруссаков не стало спасения. Не помогали ни ловушки, ни яд, ни азрозоль с названием, напоминающим о голливудских боевиках. Маша сняла тапок, хлопнула по стене и дернулась, услышав влажный хруст. Беспомощно уронила тапок и расплакалась.

Это Яна. Ты ведь знаешь, что это Яна, говорил кто-то трезвый внутри. Непонятно, как она это делает – но делает. Она смотрит – и кругом видит смерть. Вспомни, как тяжело тебе стало встречаться с ней глазами. Она стала другая. «И это ненормально. Она с отклонениями», – добавил металлический голос тети Люды. Маша скорчилась, зажимая уши, но голоса не отставали. Вспомни Мыша, говорили они. «Не хочу», – прошептала Маша, но пальцы помнили скользкий живой хвост, и глаза помнили недоуменную морду, тонущую в ржавых недрах унитаза. Это Яна. И соседи уже тоже знают. Вера Ивановна перестала заходить. Она не любит тараканов, а ведь ее тоже одолели – Яне все равно, где и кого… А Палыч полюбил цитировать детские страшилки. «Мама сказала – сунь пальцы в розетку…» Палыч вряд ли что-нибудь заметил – просто Яна ему не нравится. Теперь не нравится. Столкнувшись с ней в коридоре, он пытается проскользнуть мимо как можно быстрее, – а раньше с уханьем подхватывал на руки. И Палыча тоже достали тараканы.

И дело не в том, что она теперь всюду видит смерть. Не в том, признайся, – шептал голос. Вспомни бабушку. Маша замотала головой, кусая губы. «Нет уж – нет уж, умерла так умерла», – нервно засмеялась она. Вот видишь, удовлетворенно сказал голос. Никому это не нужно, вот увидишь. Сама ведь понимаешь.

Да, она все понимает. А вот Яна – ничего. Она маленькая и глупая. Она не понимает, что делает. И вообще ничего такого не делает. Мало ли – взгляд. Это у Маши нервы ни к черту. А Яна нормальна, с ней все в порядке. И она послушная девочка. Просто надо запретить раз и навсегда делать… это.

«Никаких отклонений», – громко сказала Маша. По стене пробежал таракан, и она поспешно подхватила тапок.

* * *

– Машенька, это мой одноклассник, Игорь. Это я раздолбай, а он у нас биолог, кандидатскую успел защитить… Ты нам чайку сделай, поболтайте пока, а я сбегаю…

Игорь смущенно улыбнулся Маше.

– Очень рад познакомиться. Вы извините, что так вторгся… иду по улице – и вдруг Данька налетает. Сто лет не виделись…

– Да вы садитесь, – приветливо ответила Маша, – Яночка, поздоровайся с дядей Игорем…

– Здрасьте, – буркнула Яна, сосредоточенно глядя в стену. Маша виновато улыбнулась и засуетилась вокруг чайника.

Игорь проследил за Яниным взглядом.

– Что это у вас? – удивленно спросил он.

– «Чудо инженерной мысли!» – ответила Маша, явно пародируя Данила. – Боремся с этим чудом, как умеем…

На выкрашенной в унылый зеленый стене вызывающе торчала крышка мусоропровода.

– Хотела бы я поговорить с тем, кто до этого додумался, – мрачно добавила Маша, – надо же – вывести мусоропровод прямо на кухню… Мало того, что воняет, – еще и тараканы табунами лезут… хорошо – не крысы.

– Так это вокруг… – Игорь близоруко прищурился.

– Это Данька вчера придумал. Накупил ядовитой липучки и скотчем вокруг прилепил. «Враг не пройдет!» – снова передразнила она мужа.

Липучки уже не было видно под дохлыми тараканами. Яночка все смотрела, пристально и тяжело. Игорь поежился.

– Интересно? – рассеянно спросил он. Девочка дернула плечом, не оборачиваясь. Игорь снова взглянул на липучку и вздрогнул: бурая масса насекомых медленно, тошнотворно колыхалась. От нее отделилась одна темная точка, другая… И через минуту бодрые, откормившиеся на помойке пруссаки резво побежали по стене, поводя чудовищными усами.

– Яночка, как ты это делаешь? – медленно спросил Игорь.

– Тарашки! – ответила Яночка и рассмеялась. Маша сердито оглянулась через плечо и несколько секунд смотрела на копошащихся насекомых. Лицо ее брезгливо подергивалось. Наконец она не выдержала.

– Яна, немедленно прекрати! – и повернулась к Игорю: – Вы извините, она иногда такая вредная бывает…

Игорь сглотнул.

– И часто она… вот так делает?

– Да нет, не очень, она у нас послушная девочка, правда, Яночка? – Яночка серьезно кивнула. – А теперь доча перестанет пялиться на этих мерзких тараканов и пойдет в комнату, не будет нам мешать…

Яночка, засопев, слезла со стула. Маша потрепала ее по рыжей голове, и, обернувшись к Игорю, трагически развела руками:

– И никакой яд этих тараканов не берет! И не липнут! Мутанты, наверное…

* * *

Еще в раздевалке Машу накрыло чуть сопящей, неестественной для детского сада тишиной. «Спят они, что ли?» – подумала она, машинально взглянула на часы. Да нет, вроде не должны уже. Заглянула в просторный зал, усеянный разбросанными игрушками. Дочка сидела в центре, печально вертя в руках куклу – поникшая худенькая фигурка в собравшихся складками, чуть великоватых штанишках. Остальные дети сбились стайкой в углу и испуганно поглядывали на Яну. В сердце толкнуло горячим, и защипало в горле.

– И как у нас первый день? – нарочито бодро спросила Маша. Яночка радостно бросилась к ней, но ее опередила воспитательница.

– Я бы хотела поговорить с вами. Яночка, поиграй еще, пока мы с мамой разговариваем. – Воспитательница суетливо отвела Машу в сторонку.

Маша недоуменно задрала брови, а Яна, поникнув, снова занялась куклой.

– Видите ли… ваша дочка еще недостаточно социально адаптирована, – глаза воспитательницы бегали.

– Для этого я и отдала ее в садик, – резонно ответила Маша.

– Рановато. У нее еще недостаточно развиты… социальные навыки… и моторные.

Маша оскорбленно выпрямилась.

– Моя дочь абсолютно нормальна.

Глаза воспитательницы уехали в сторону.

– Да-да, конечно… – воспитательница нервно огляделась, глубоко вздохнула. – Но вы наверняка знаете… Яна смотрит, – прошептала воспитательница, – она смотрит… ну, вы понимаете?

– Естественно, она смотрит!

– Она смотрит… нехорошо. Вы должны знать.

Маша пожала плечами.

– Ничего я такого не знаю.

– Пожалуйста, не приводите ее больше! – лицо воспитательницы пошло красными пятнами, она чуть не плакала. – Она напугала детей. Не приводите ее больше!

– И не подумаю! Вы сумасшедшая. Моей дочери здесь не место! – ноздри Маши раздувались от гнева. – Яночка, идем домой!

Маша волокла Яну за руку, выбивая каблуками сердитую дробь. «Надо было ей еще и не так сказать! – думала она, – надо же – недоразвитой назвала… детей мы, видите ли, пугаем! еще и смотрит ей не так! Как только таких к детям подпускают! Надо сходить к директору». Дочка еле поспевала следом, ее губы дрожали. Наконец она вырвала ладонь и замерла посреди тротуара, глядя исподлобья. Маша возмущено обернулась к ней.

– Мам! Почему дети со мной не играли?

– Потому что это глупые дети. Пойдем, – Маша поймала пухлую ладошку. – Тебе больше не надо ходить в этот дурацкий садик. – «Правильно я ей сказала – Яночке там не место, и вообще нормальных детей сейчас в садик мало кто отдает, представляю, что там за дети…»

– Дурацкий садик… – эхом повторила Яночка и замолчала, сдернутая с места жесткой материнской рукой.

– Дурацкий садик, дурацкий садик, – бормотала Яна на бегу и вдруг снова уперлась: – Ой, мам, смотри – киса!

– Угу, – ответила Маша, – пойдем, пойдем.

– Киса мертвая… – всхлипнула Яна. Маша оглянулась. На бордюре, неестественно изломанный, заляпанный грязью и кровью, валялся дохлый кот. Он походил на когда-то огромную и роскошную, а теперь – старую и никому не нужную игрушку. Из-под задранной верхней губы торчали оскаленные клыки, мертвые глаза смотрели отрешенно. Рядом покуривал губошлепый амбал в спецодежде, сплевывал на тротуар. Маша поежилась, потянула Яну.

– Блин, ну девка у вас на всю голову больная, – ухмыльнулся губошлепый. Маша вздрогнула, сжимаясь.

– Ты чо уставилась? – обратился амбал к Яночке. – Нравится, что ли?

Маша закаменела лицом, ища достойный ответ, но губошлепый уже отвлекся и орал вглубь двора:

– Давай, Леха, лопату тащи, чо заснул-то?

– Не смотри, доча, фу, гадость какая, – тихо сказала Маша и снова устремилась вперед, не глядя на Яну, таща ее на буксире. Все еще поглощенная мысленной ссорой с воспитательницей, она не замечала, как Яна оглядывалась – и смотрела, смотрела…

* * *

– Кто притащил этого вшивого кота?! – завизжала Вера Ивановна.

Кот был великолепен, огромен и жирен. Кот смотрел на Веру Ивановну наглыми желтыми глазами и остервенело чесался. Из пушистой белой шерсти, подпорченной в помойных боях, с громким стуком сыпались блохи. Блохи были под стать коту, крупные и лоснящиеся. Блохи резво прыгали по неухоженному паркету, неумолимо приближаясь к Вере Ивановне.

– Кто приволок кота? – снова возопила несчастная женщина, загнанно прижимаясь к стене.

Защелкали замки, и из дверей стали высовываться заспанные лица жильцов.

– Что вы так шумите с утра, Верочка? – укоризненно спросил Палыч, поддергивая пижамные штаны.

– Кот. Блохастый, – возмущенно объяснила соседка. – Спите тут до полудня и не видите ничего.

– Так это самохинская девочка притащила, некому больше… И куда только родители смотрят? – риторически вопросил он, делая вид, что не замечает заспанного, встрепанного Данила.

– Не притаскивала Яна кота, Палыч, – ответил Даня и для убедительности строго крикнул вглубь комнаты: – Яна! Ты кота не приносила?

– Ну что ты несешь, – хрипловато со сна ответила Маша, – а то бы я не заметила…

Яна, шлепая босыми ногами, проскользнула мимо отца и с натугой подняла кота, схватив поперек брюха. Кот не возражал, безвольно висел на руках, жмуря разбойничьи глаза.

– Киса, – сообщила Яна Вере Ивановне, – киса вчера лежала, а сегодня пришла.

Вера Ивановна застыла, не зная, как реагировать. Из-за Даниного плеча выглянула Маша, потуже запахнула халатик, ахнула:

– Яночка, брось немедленно, он заразный!

Яна неохотно отпустила кота. Он с наслаждением почесался и с достоинством прошелся по коридору.

– А ведь знакомый-то кот, – вдруг сообразила Вера Ивановна, – это бабы Дуси снизу котик… Этаж перепутал. Кис-кис-кис, – она протянула руку, подманивая, – давай я тебя домой отнесу… Ну и воняет же от него! – воскликнула она, – тухлятиной какой-то… видать, по помойкам шлялся.

– Он мертвенький лежал, – вступилась за кота Яночка, но ее уже никто не слушал.

* * *

На лавочке у подъезда консьержка неторопливо беседовала с подругой.

– Дусиного-то помойщика вчера иномаркой сбили… Уж она плакала… Хороший был котик, беленький, пушистый, как она без него… А нечего по улицам отпускать шататься, говорила ей – добром не кончится…

– Ездют тут, черти, скоро шагу ступить некуда будет, – ответила подруга, и, обращаясь к еще одной старухе, только что вышедшей из подъезда, с затертым пакетом в руках и в грязно-багровой кофте: – Какой хороший котик был, Дуся, жалко-то как…

– Так ведь не мой котик оказался, похожий! – радостно ответила Дуся, – мой-то просто загулял, подлец! Сегодня верхняя соседка принесла, из семьдесят шестой, говорит, в квартиру забрел!

– Ну слава Богу, а то разъездились здесь, – ответила консьержка и переключилась на парня, жмущего кнопки домофона.

– А вы куда, молодой человек? – бдительно спросила она.

– В семьдесят шестую, – ответил тот через плечо.

– К Самохиным поди? – консьержка гордилась своей проницательностью

– Угу, – парень перепутал кнопки и теперь набирал номер заново.

– К Самохиным, – объяснила консьержка подруге, и, наклонившись поближе, громко зашептала: – Дочка у них странная, у Самохиных… Рыжая. И вот котик этот. Дусин ведь был котик, своими глазами видела, как мертвый лежал…

Парень терпеливо слушал гудки домофона, с безразличным видом косясь на громко шепчущихся старух.

– Вы погубите ее талант, – сказал Игорь.

– Да Бог с тобой, какие у Яночки таланты? Ей три года всего. Она нормальная девочка, не вундеркинд какой-нибудь.

– Данил, не валяй дурака. Ты знаешь, о чем я говорю.

Данил недоуменно пожал плечами.

– Твоя дочь умеет воскрешать из мертвых, – тихо сказал Игорь.

– Извини, но ты какой-то суеверный бред несешь. Нельзя воскресить умершего, это все знают.

– Данил, ты же умный мужик… зачем ты так? – простонал Игорь.

– Ты слишком много пьешь, – жестко ответил Данил.

– Я знаю, что тебе наплевать на человечество. Но подумай о Яне. Что ее ждет? За ней нужно присматривать, ты понимаешь? Слухи уже поползли…

– А ты, как баба, им веришь.

– Я только что слышал про кота.

– Мало ли котов шляется по улицам! Если верить всему, что говорят бабки у подъезда…

– Данил, хотя бы одно обследование. Хотя бы энцефалограмму снять… Я же видел своими глазами…

– Ляг проспись, – посоветовал Данил. – А я, так уж и быть, поговорю с женой. Придумал тоже – воскрешение из мертвых…

* * *

Даня беспокойно ворочался в тяжелой послеобеденной дремоте. Снилась толпа оборванных, голодных людей, собравшихся у подножия холма. Люди ждали чего-то, и вот на холме появилась белая фигурка. Вокруг закричали, бросаясь к вершине, и Даня узнал Яночку. Он тоже бросился вперед – защитить, огородить от этой странной и страшной толпы, но кто-то рядом истерически крикнул «Вот он!», и вокруг Данила завыли, потянулись к нему сотнями костлявых рук. Горящие глаза вперились в него, в раззявленных беззубых ртах хлюпало, и Даня дернулся назад, обмирая от ужаса, просыпаясь, продираясь обратно в привычную, уютную реальность и чувствуя, как, небрежно раздвигая рев толпы, его догоняет невеселый смех Яночки.

Над ним склонилось испуганное Машино лицо. Жена тормошила его, трясла за руки, и он, с трудом разлепив глаза, пробормотал:

– Ну все, проснулся, проснулся, хватит…

– Даня, там Палыч в ванной… долго… и вода течет! – Маша чуть не плакала. – Даня, сходи посмотри, мне страшно…

С хлюпаньем переминаясь мгновенно промокшими тапочками по тепловатой воде, Даня забарабанил в дверь.

– Палыч, у вас вода льется! Палыч! Виктор Палыч, да что вы, заснули, что ли?

Данил приложил ухо к двери и снова застучал, пытаясь задавить растущий страх, все прислушиваясь, ожидая, что вот-вот за шумом хлещущей из крана воды раздастся сонное бормотание и ворочанье бегемотовой туши.

– Палыч! – снова крикнул он, оглянулся. Маша прижала побелевшие кулачки к губам, глядя застывшими глазами на ручеек, пробивающийся из-под двери. Вера Ивановна крепко держала за руку Яночку. Лицо соседки как будто высохло, седые волосы выбились из строгой прически.

– Дядя Витя крепко-крепко спит, да? – спросила Яночка.

– Да, – ответила Вера Ивановна. – Ломайте дверь, Данил, чего вы стоите?

Даня, зажмурившись от ужаса, ударил плечом по шаткой фанере. Шум воды стал громче, в глаза ударил свет. Данил оглянулся, все еще не веря, ожидая возмущенного вопля человека, к которому так неожиданно и грубо ворвались. Наткнулся на взгляд Яночки, устремленный в ванну, и, сжав зубы, развернулся.

Палыч медленноо колыхался в ванне, неестественно огромный, белый, похожий на толстую снулую рыбу. Искаженное лицо захлестывали мелкие волночки, поднятые струей из крана. Данил сглотнул и, стараясь не смотреть, сунул руки в горячую воду, пытаясь ухватить Палыча за плечи. Пальцы соскользнули, и Данил шарахнулся, задев задом Яночку. Перепуганные женщины толкались в дверях, не давали развернуться.

– Уберите ребенка! – страшно заорал Данил, таща под мышки тяжелое, скользкое тело. – И позвоните же наконец в скорую!

– Яночка, не смотри, не смотри, – шептала Маша, таща дочь из ванной. Но Яночка смотрела, – пристально, тяжело, завороженно.

Скорая уехала, оставив телефон фирмы «Ритуал» и посоветовав найти ближайших родственников. Оставив пахнущих валерьянкой жену и Веру Ивановну копаться в записной книжке покойного, Данил вернулся в комнату. Растерянно огляделся. Разложенный диван, кроватка Яночки, из которой она уже почти выросла. Кресло, письменный стол с компьютером, маленький столик с пустой клеткой Мыша. «Надо бы отдать кому-нибудь, – подумал он, только место занимает». Места не хватало. С тех пор, как родилась Яночка, – места всегда не хватало. Даня включил компьютер, сел, потер лоб. «Бедный Палыч», – сказал вслух. Собственный голос показался ему тонким и зажатым, тесная комната сглотнула звук, и Даня нервно засмеялся.

Компьютер мягко, ласково жужжал, подмигивал монитором, говорил – ну что тут такого? Подключиться к сети удалось на удивление быстро. Данил вздохнул, открыл «Яндекс», набрал в окошке «коммунальные квартиры» и тупо уставился на россыпь ссылок.

За спиной всхлипнули, обхватили за плечи. Данил подергал лопатками, крепче прижимаясь к теплой Машиной груди, потерся щекой об висок.

– Такой славный дядька был… Ему бы еще жить да жить… Набери лучше «законы о коммунальных квартирах».

– Да что ж это такое, – раздался из коридора плаксивый голос Веры Ивановны, – опять телефон занят! Сколько же можно!

Данил поспешно, почти наугад ткнул в пару ссылок. По двери застучали, и он, поморщившись, отключился от сети.

Маша проснулась от бешеных толчков сердца, наощупь потянулась к будильнику. Светящиеся зеленым стрелки показывали начало второго. В замке заскрежетали ключом, вызывающе хлопнула дверь. Теперь в коридоре кто-то ворочался неуклюже и страшно, невнятно бормотал. Маша протянула руку, ища Даню, и почувствовала крепкое пожатие. Муж тоже не спал, прислушивался, всматриваясь в темноту.

Теперь ворчание стало разборчивее. «Ведьма рыжая… – говорили в коридоре, – кто просил? Ну кто просил, спрашивается?» За дверью закряхтели, зашаркали. Кто-то дернул одеяло, и Маша сдавленно закричала.

– Мам, – жарко зашептала Яночка, залезая в кровать. Мостясь между родителями, задрыгала ледяными пятками. Даня обнял дочку, крепко прижал к себе.

– Мам, почему дядь Витя на меня ругается? – спросила Яна дрожащим от слез голосом.

– Ккакой дядь Витя? – обмерла Маша. Яночка только угрожающе засопела в ответ.

– Надо пойти посмотреть, – прошептал Даня, выбираясь из-под одеяла.

Втроем, держась за руки, они осторожно выглянули в коридор.

Узкая полоска света падала из-за двери Веры Ивановна. Сама она стояла в коридоре, – растрепанные седые волосы, ночная рубашка, очки. В руке книжка, заложенная пальцем. Вера Ивановна пристально всматривалась в коридор, туда, где в темноте стоял кто-то огромный, толстый и невозможный.

– Ведьма рыжая, кто просил? – вновь невнятно раздалось из темноты.

Вера Ивановна деловито перекрестилась, не выпуская книги из руки. «…квартиры, законы и акты» – машинально прочитала Маша и сдавленно хихикнула.

– Нехорошо, Маша, с вашей стороны, некрасиво! – возмущенно повернулась Вера Ивановна. – Следить надо за детьми, а не распускать!

Маша, закусив губу, бросилась в комнату.

– Иди спать, Яна, – строго блеснула очками Вера Ивановна, – хорошие дети по ночам спят, а не занимаются не пойми чем!

– Да, Яночка, ложись спать, – согласился Даня и тщательно прикрыл за дочкой дверь. Снова взглянул на Палыча. Тот стоял, расхристанный, в куртке поверх несвежей майки, страшно недовольный, руки в боки. Сверлил Даню взглядом.

– Молодежь нынче пошла, – наконец заговорил он, – ничего святого!

– Надо выпить, – ответил Даня мертвеющими губами.

– Так я уже и сбегал, – охотно отозвался Палыч, вытягивая из-за пазухи бутылку водки, – капитализм, магазины круглые сутки работают!

– Тты пойми, Палыч! – задушевно сказал Данил, наливая, – вот сейчас… ххер с ним, с садиком! Я нормально зарабатываю, пусть Маша дома с ребенком сидит! Но ты пойми, Палыч! Дальше-то что? В школу она как пойдет?

Палыч выпил и, жмурясь, помотал головой.

– Вот и я говорю, – продолжал Данил, – сейчас – ладно! Дети ее шугаются – ладно! Воспиталка эта, дура… А потом? Чем она потом займется? Будет бегать и кричать «Выйди вон, Лазарь»? Да это просто смешно!

Палыч снова со стоном затряс головой, будто отгоняя воспоминания. Данил потупил глаза.

– Ну, извини, извини, сорвалось… А скажи, – глаза Данила сверкнули, он пьяно подался к соседу, – скажи, как оно там? Страшно?

– А пошел ты, – ответил Палыч, наливая, – тебя бы… Давай лучше выпьем.

– Выпьем, – согласился Данил, слепо водя горлом бутылки над стаканами. – Чтоб наши дети нас не огорчали!

* * *

– Ты просто предлагаешь продать нашу дочь на опыты!

– Да не опыты! Сколько раз тебе говорить – простое обследование… Пойми, Яне – никакого вреда, а заплатят за это очень много…

– Ради денег ты готов позволить экспериментировать с родным ребенком? Ты… ты…

– Маша, ну что ты несешь? Пойми – это огромная помощь науке… а может – и всему человечеству!

– Какая помощь?! Яночка – обыкновенный ребенок, чем она может помочь науке?

– У нее уникальные способности…

– В том, чтобы знать в три года буквы, нет ничего уникального! Некоторые даже читают… не смей перебивать меня! Некоторые даже читают, но отцы не продают их вивисекторам!

– Ту прекрасно знаешь, что Игорь имеет в виду не буквы. Вспомни этих тараканов…

– Бррр… мерзость.

– Кот, воробьи… Может, у Яночки и правда какие-то способности? Почему бы не проверить?

– Подумаешь – воробьи! Из-за какой-то мелочи поднимать столько шума…

– А Палыч?

– Не смей напоминать мне о Палыче! – истерически завизжала Маша. – Яночка – нормальный ребенок, а не урод для кунсткамеры! Так и передай своему Игорю!

Она заплакала, прислонившись к стене и кусая пальцы.

– Ты ее не любишь, – гнусаво бросила она Данилу, – ты думаешь, она какой-то монстр!

– Ну что ты, нет, – Данил обнял жену. – Самая обыкновенная девочка. И я очень, очень люблю. Вас обеих.

– Она нормальная, правда? – всхлипнула Маша в Данилову рубашку.

– Правда, правда.

– А Палыч?

– Ну ты же сама знаешь, какие сейчас врачи… Ну, не плачь.

– Скажи Игорю, чтоб не приходил больше.

– Конечно. Совершенно нечего ему здесь делать. Пусть других детей на опыты ищет.

* * *

– Так вы говорите – полтергейст? Скажите, – Игорь доверительно наклонился к Вере Ивановне, – неужели вас весь этот… хм, полтергейст… не удивляет? Не кажется странным?

– Всяко бывает… Вот священника же позвала, окропил.

– И помогло? – иронически спросил Игорь.

– Помогло, – упрямо нахмурилась Вера Ивановна.

Игорь пожал плечами.

– Помогло так помогло. Тараканы… Кот… Это, конечно, мелочь. А все-таки! Я слышал – были и случаи… как бы это сказать… более убедительные?

Палыч побагровел и привстал со стула.

– Я понимаю, вам об этом вспоминать неприятно, – поспешно сказал Игорь, – но все-таки! Вы хотя бы в поликлинике были с тех пор?

– Вот еще, – буркнул Палыч, снова оседая на табуретку.

– А ведь надо бы! С инфарктом, знаете ли, не шутят… Я понимаю, в районной поликлинике – и очереди, и качество не очень… А вот к нам? Мы бы и диагностику провели, и подлечили – бесплатно, заметьте! А ведь в наш институт со всей страны едут…

– Вот еще, – буркнул Палыч, – здоров я. Чего мне по врачам мотаться?

– Ну, как хотите, – легко согласился Игорь, – телефончик на всякий случай оставлю… если что – обращайтесь… Машенька! Даня! – Игорь легко сорвался с места, радостно улыбаясь. – А я как раз вас жду, поговорить надо бы…

Маша хмурилась, стоя в дверях кухни. Даня бледно улыбнулся приятелю, но, покосившись на жену, поскучнел.

Игорь тяжело вздохнул, уже зная, что услышит.

– Моя дочь – не монстр и не надежда человечества, – медленно, как будто объясняя умственно отсталому ребенку, сказала Маша. – Яна – обычная девочка. У нее нет этих дурацких способностей, которые вы ей приписываете. Она абсолютно нормальна.

Игорь хотел что-то сказать, но Машино лицо опасно скривилось, пошло пятнами. Оставалось только пробираться к выходу, бормоча извинения и отводя глаза от сочувственной Даниной физиономии.

– И не приходите больше! – хлестнул в спину Машин крик.

* * *

От мигрени не умирают. От мигрени только хотят умереть. Любой звук – пытка; любое движение – мука. Маша, скорчившись в кресле, пытается вязать. Хочется холодную ладонь на лоб, замереть и не шевелиться – обмануть боль. На полу Яночка рассматривает картинки в детской книжке. Картонные страницы переворачиваются с сухим режущим шелестом. Об окно бьется упорная муха.

– Мама, почитай мне.

– Не могу, Яночка, у меня головка болит. Папа придет – почитает.

– Сильно болит? – глаза Яночки широко распахиваются.

– Очень. Посиди тихо, хорошо?

Яночка вздыхает и переворачивает страницу. Невыносимо гудит муха – как будто уже не об окно она бьется, а об череп.

Маша с трудом поднимается, сворачивает вчерашнюю газету, крадется к окну. Удар, больно отозвавшийся в голове. Легкий стук изуродованного мушиного тельца, упавшего на подоконник. Тишина. Блаженная прохлада подушки.

Снова жужжит муха.

Нормальные дети не издеваются над родителями. Нормальные дети не пялятся на трупы и не устраивают проблем. Маша устало скользит взглядом по стене, натыкается на жирного пруссака, уродливым пятном поблескивающего на обоях. Ее передергивает.

– Яночка, перестань.

– Что перестать?

Губы Маши болезненно кривятся.

– Сама знаешь.

Яночка вздыхает, перелистывает книжку. «А вот боль она снимать не может, – ползут тяжелые, неповоротливые мысли, – голову она полечить не может… ей надо, чтоб сначала умерла…». Жужжит муха. Маша со стоном встает, с газетой в руках подбирается к окну.

Тишина.

– Мама, а где папа?

– В гостях.

– У кого?

– У дяди Игоря.

Муха жужжит. Жужжит, жужжит, жужжат петли перед глазами, невыносимо блестят спицы, жужжит в голове.

– А дядя Игорь хороший?

– Да.

– А почему он меня боится?

– Яна, отстань, у меня голова болит.

Муха выдает особо режущий звук и начинает мерно биться об стекло. Маша снова берет газету. Дребезжит стекло, врезаясь в мозг. Муха измятым комочком падает на подоконник.

Яночка с грохотом вываливает из коробки кубики. Петли рябят перед глазами, расползаются, превращаются в черную боль.

Жужжит муха.

– Яна, прекрати немедленно!

Жужжит муха.

– Яна, я тебя выпорю! – истерически кричит Маша. Глаза Яночки наполняются слезами

– Только не реви, – слабо шепчет Маша, но рот Яночки кривится, открываясь все шире, исторгая горестный, громкий плач. Крупные слезы стекают по щекам, нос немедленно наполняется соплями. Маша, схватив платок, присаживается на корточки. Рев рвет мозг на части, и Маша, перетащив Яну на диван, прижимает голову дочки к груди все крепче, покачивая, шепча успокаивающе – только бы замолчала.

Рев постепенно стихает, переходя в горестные всхлипывания. Яночка уютно свернулась на коленях; мать укачивает ее, бормоча что-то необязательное – все тише и тише.

Теперь плачет Маша, тихо, безнадежно, дергая лицом и отворачиваясь. Жужжит муха. Поблескивают сброшенные на пол спицы.

– Поди поиграй, – Маша осторожно спускает дочь на пол. Вытирает глаза, стоя перед зеркалом, наблюдая за дочкиным отражением. Яна уже схватила спицы и старательно укладывает их в коробку из-под кубиков. Сует в кольца пирамидки. Тыкает в клубок шерсти. Оглядывается с любопытством, подбирает пластиковую банку из-под таблеток и с упоением в ковыряет ней.

– Спицами играть нельзя, – тихо говорит Маша.

– Почему?

– Это опасно. Дай сюда, – Маша отбирает у дочки блестящие куски проволоки и осторожно кладет их на кресло. Снова подходит к зеркалу. Отрешенно смотрит на свое отражение – бессмысленные глаза, вялый рот, влажный блеск под носом. Ей чудится неприятный запашок, она удивленно осматривается и понимает, что пахнет она сама. Отражение плывет и все больше становится похоже на мальчика Лешу. Маша брезгливо прикрывает глаза и переключается на отражение дочки. Яна уже у кресла; восторженно смотрит то на спицы, то на серый квадрат розетки.

– Яна, нельзя так делать, – говорит Маша. Яна поспешно прячет руки за спину. Мальчик Леша тупо пялится из зеркала, пускает слюну. – Мне надо в душ. Надо чаю и в душ. Поиграй сама.

Яна послушно кивает и отходит от кресла, ковыряется в кубиках.

– Поиграй пока сама, – повторяет Маша и выходит на кухню.

За столом Вера Ивановна шумно прихлебывает чай, уткнувшись в газету. Маша включает чайник, садится напротив. За тонкой стеной фальшиво напевает Палыч. Мычит себе под нос. Жужжит. Как муха.

– Знаете, сейчас так много несчастных случаев, – говорит Вера Ивановна, – и все с детьми.

Маша молча кивает. Чайник начинает шуметь, закипая, и вдруг замолкает. Жужжание Палыча обрывается, слышен тяжелый мягкий удар, и Маша утомленно прикрывает глаза. «Боль снимать не умеет» – снова думает она. Маша и Вера Ивановна молча слушают, как сухо трещит в комнате. Из приоткрытой двери тянет озоном и чем-то горелым.

– Сейчас очень много несчастных случаев, – повторяет Вера Ивановна.

Они молчат, стараясь не смотреть друг на друга. В двери скрежещет, и в коридор вваливается Данька, довольный, шумный, с пакетами в руках.

– В подъезде свет не горит, пробки полетели, что ли? – кричит он, вылезая из кроссовок, и топает в комнату. Шаги отдают по старому паркету, вызывая новый взрыв боли. Маша закрывает глаза и чувствует, как высохший голос Дани царапает лоб.

– Надо бы скорую вызвать, – медленно говорит муж, – и милицию…

– Произошел несчастный случай, – констатирует Вера Ивановна, – такое на каждом шагу. Это нормально.

– Это нормально, – слабо откликается Маша и чувствует, как страх уходит, сворачивается безобидным клубком на самом дне, освобождая место горьким, отчаянным, нормальным слезам.

– Она даже читать не успела научиться, – шепчет Даня, и тогда Маша наконец начинает плакать.