«Перекресток»

Дана Посадская Перекрёсток Тайны Черного рода — 2

1 Анабель

Анабель была совсем ещё юной — двести лет. Впрочем, казалась она значительно старше из-за вечно серьёзного выражения лица. В остальном же она была совершенно обычный эльф — с лиственно-зелёными раскосыми глазами, заострёнными ушами и вздёрнутым веснушчатым носом.

Любимым занятием Анабель было, притаившись в ветвях деревьев, наблюдать за дорогой. Дорога шла вдоль их леса — широкая и пыльная. Она была вечно одна и та же — и в то же время постоянно новая. Летом среди замшелых камней прорастали редкие кустики сочной зелёной травы и хрупкие стебли диких цветов. Осенью дорогу покрывали гниющие пёстрые листья, а зимой — иссиня-белые сугробы.

Но для Анабель главным было даже не это. Её завораживала сама сущность дороги — то, как она из ниоткуда устремлялась в никуда, вечно настигая горизонт.

Итак, Анабель была готова смотреть на дорогу часами, хотя видела что-то необычное достаточно редко. Если за целый день ей удавалось заметить на дороге волка или зайца, это уже была большая удача. А те дни, когда проезжала, дребезжа и подскакивая на булыжниках, крестьянская повозка, Анабель помнила все до единого, благо их можно было перечесть по пальцам. Ей было невдомёк, что об их лесе шла по всей округе дурная молва; потому-то все объезжали эту дорогу стороной.

Вторым занятием, милым сердцу Анабель, было слушать истории старой эльфийской пифии. Другие эльфы её слегка опасались, так как пифия во время рассказа то и дело разражалась безумным смехом, или начинала кружиться на месте, или бормотала, закрыв лицо руками, на древнеэльфийском, которого никто уже не понимал.

Анабель это тоже не слишком нравилось, но она была готова всё это терпеть — лишь бы слушать часами то, что рассказывала пифия. Потому что это были дивные, волшебные истории — о башнях из слоновой кости, где томятся души поэтов, о кентаврах и звёздных скитальцах, о слепых обитателях подземных вод, о духах эфира, парящих над снежными вершинами гор… Анабель слушала, слушала, — и по телу её пробегали мурашки, а голову кружил дурманящий ветер чужих миров.

Однажды, когда между деревьев уже сгущались золотые сумерки, Анабель, как обычно, сидела, поджав ноги, в уютной тени от зарослей папоротников, и смотрела на дорогу. Она и не чаяла увидеть что-то интересное — тем более в этот час. И вдруг…

Сперва чуткий слух Анабель уловил стук копыт. И этот стук был нисколько не похож на знакомую ей тяжёлую поступь измождённых крестьянских лошадей. Казалось, что лошадь не бежит, а парит, лишь из каприза касаясь земли.

Анабель вся затрепыхалась от волнения; она вынырнула из тени, служившей ей убежищем, и остановилась прямо на обочине дороги. Её зелёные глаза мерцали, как болотные огни, всматриваясь в даль. Стук копыт приближался; вместе с ним всё громче и чаще билось её сердце.

И вот, наконец, из-за поворота показалась карета. Ничего подобного Анабель в своей жизни не видела. Карета была из чёрного дерева, на огромных колёсах, которые скользили по ухабистой дороге, как по льду. Несли карету два вороных коня. А козлы — козлы были пустые. Карета ехала без кучера.

Анабель прижала руку к горлу, не в силах даже дышать от волнения.

Карета подъехала ближе… ближе… и вдруг остановилась — почти прямо возле Анабель.

Дверца отворилась. Из кареты вышла молодая дама. В первую секунду Анабель задохнулась от восторга, — так она была красива. В следующий миг Анабель ощутила: огонь!

Да, эта дама была воплощённый огонь. Лишь кожа её была мертвенно-белой (и то на щеках проступали пятна румянца). Всё же остальное, — глаза, волосы, губы, даже алое шёлковое платье, — всё горело, пылало, почти обжигая взгляд.

Анабель напряглась — эльфы, как известно, принадлежат стихии воздуха, и поэтому всё, что связано с огнём их одновременно и пугает, и влечёт.

Дама тщательно оправила шлейф своего платья; скрестила руки на груди, а затем посмотрела Анабель прямо в глаза. На губах её замерцала надменная усмешка.

— Подойди сюда, — приказала она. Её голос был высоким и звонким, и прозвучал он резко, словно щёлканье бича.

Анабель сделала шаг вперёд.

— Ближе!

Когда Анабель, наконец, достаточно приблизилась, красавица окинула её презрительным взглядом, словно изучая любопытную зверушку.

— Ты — эльф, — полуутвердительно произнесла она.

Анабель кивнула.

— Мальчик или девочка? — неожиданно спросила дама с интересом. — Впрочем, ладно, у вас ведь всё равно не разберёшь. Мне повезло, что я тебя встретила. Мне как раз нужно увидеться с вашим королём. Ты мне поможешь его найти.

— С королём? — воскликнула тонким эльфийским дискантом Анабель. — Но — кто вы?

— Да, — протянула задумчиво дама, — всегда знала, что эльфы на редкость плохо воспитаны… Хочешь знать кто я, эльфийское дитя? Смотри! — С этими словами она протянула королевским жестом руку. И Анабель увидела на тонком пальце массивное кольцо из тёмного золота. На чёрном камне были вырезаны древние письмена; а в центре чётко выделялся причудливый вензель — латинская буква «В».

— Вы… — Анабель похолодела, — Вы … Белинда? Чёрная красавица? Принцесса Тьмы? Глава Чёрного рода?

— Именно. — Белинда давно привычным гордым жестом вскинула голову. — А теперь, я надеюсь, ты проводишь меня к королю?

Анабель торопилась, не чуя ног под собой от сознания важности собственной миссии. Внутри её тела играл маленький оркестр из кузнечиков в строгих зелёных фраках, а бабочки всех цветов радуги порхали, совершая немыслимые пируэты. Ей казалось, что все эти годы она день за днём смотрела на дорогу лишь в ожидании этого вечера, — чтобы теперь, трепеща от восторга и гордости, вести по своему родному лесу Белинду — подумать только, саму Белинду! Нет, это просто невозможно осознать!

Другие эльфы то и дело появлялись из-за ветвей; то здесь, то там, звучал перезвон их смеха и взволнованный ропот. А среди шершавых узловатых корней бормотали и ворчали невидимые гномы. Анабель знала, что головокружительная новость уже разносится по лесу — от эльфа к эльфу, от гнома к гному, от птицы к птице, от дерева к дереву. Даже ночные ветерки перестали резвиться и взволнованно шептали среди листвы: Белинда! Белинда здесь! Сама Белинда!

И вот они уже возле высокой скалы. Её вершину скрывают ночные тучи; её подножье окольцевал железный терновник.

Вход охраняет тысячелетний страж — змея цвета праха с пурпурными глазами. Она поднялась им навстречу, шипя и обнажая влажное чёрное жало. Анабель отпрянула; но Белинда даже не замедлила шаг, — лишь небрежно показала змее кольцо, и та беззвучно ускользнула в никуда.

Белинда прошла сквозь скалу и оказалась в низком и душном зале. Потолок был сплошь покрыт светлячками; поэтому свет был настолько ярким, что Белинда невольно сощурилась. Затем глаза её привыкли, и она увидела каменный трон, возвышающийся в центре зала. На нём восседал тот, кто был ей нужен. Вокруг кучкой толпились придворные. Их раскосые эльфийские глаза были все устремлены на неё. Они явно ждали реверанса. Но Белинда лишь надменно выгнула губы и ещё выше вскинула голову. Нет уж, от неё они поклонов не дождутся.

Король медленно поднялся с трона и сделал несколько шагов ей навстречу.

— Приветствую вас, — произнёс он вкрадчивым бесцветным голосом.

Белинда в ответ только кивнула и оглядела его столь же бесцеремонно, как незадолго до того изучала Анабель. Нет, он ей не нравился — совсем не нравился. Аскетичное бесплотное лицо, ледяные глаза, и эта неприятная манера разговора…

— До меня дошли уже слухи, — мягко и нараспев продолжал тем временем король, — что сама Белинда, тёмная принцесса, пожелала нанести мне визит. Чем обязан столь высокой чести?

— Король, — заявила решительно Белинда, — Я пришла сказать… не только от себя, но от всего Чёрного рода…

Она помолчала, незаметно кусая губы. Хочешь, не хочешь, а пора перейти к сути дела. Другими словами, пора приступать к тому, что было для неё страшнейшей мукой, а именно: просить!

— Король, — она вскинула глаза, и её огненный взгляд скрестился с его — ледяным. — Король, я пришла сказать — отдай мне своё дитя!

2 Признание

…За несколько дней до того Белинда у себя в замке мирно расчёсывала волосы. Только-только рассвело. Обычно Белинда спала до полудня; но в этот день что-то заставило её подняться непривычно рано. Её томило какое-то предчувствие; ещё не дурное, но явно тревожное, поэтому она гнала его всеми силами, — слишком хорош был этот зарождающийся день.

Закончив со своими волосами, Белинда встала и нервно прошлась по комнате. Она словно чего-то ждала. И дождалась.

По телу Белинды пробежал до боли знакомый ей холодок; она оглянулась. Из бесполезного зеркала, стоявшего возле стены, на неё посмотрели смертельно холодные чёрные глаза.

— Матушка! — сердито воскликнула Белинда.

— Не надо так вздрагивать, дитя моё, — мягко отозвалась Энедина. — Лучше задёрни шторы, чтобы я могла выйти…

Белинда, сделала это, стиснув зубы: она ненавидела опущенные шторы в солнечный день. Кроме того, от визита матери она не ждала абсолютно ничего хорошего.

Спальня погрузилась в зыбкий полумрак. Энедина вышла из зеркала со своей обычной кошачьей грацией.

— Чем обязана вашему визиту, матушка? — сухо спросила Белинда.

— Ну, дорогая, что делать. Если сама ты отнюдь не балуешь нас визитами… даже теперь, когда получила Чёрную корону и стала главой рода…

— Это только формальность, — возразила Белинда. — И никто не предупреждал меня о том, что я должна буду покинуть свой замок и жить со всеми…

— На это никто и не рассчитывал, дитя моё. Ты всегда была сама по себе…

— Кто бы говорил, — усмехнулась Белинда. — Вы тоже, матушка, существуете сами по себе, путешествуя в трансе по всей Вселенной.

— Все мы существуем сами по себе… — Энедина опустилась на постель Белинды и изящно оперлась рукой о подушки.

— Тогда к чему эти упрёки? И, матушка, только не вздумайте здесь впадать в транс!

— Не волнуйся… — Энедина томно потянулась. — Как же это утомительно… О чём это я? Ах, да… Так вот, Чёрная корона рода, дорогая, предполагает, кроме привилегий, и некоторые обязанности…

— И что? — Белинда напряглась.

— Дорогая, сядь… Мне нужно кое-что тебе рассказать. Вернее, даже, кое в чём признаться…

— Признаться?

— Да, дитя моё… Речь пойдёт именно о моих путешествиях, о которых ты упомянула столь неуважительно. Видишь ли… — Энедина помолчала, — у меня есть ещё один ребёнок.

— Что?! Матушка, вы шутите или бредите?

— Сядь! — повелительно сказала Энедина. — Конечно, я не брежу. И не шучу. Успокойся!

— О, да, конечно. Я спокойна. Совершенно спокойна. — Белинда глубоко вздохнула. — Так что вы сказали, матушка? Будьте так любезны, повторите.

— У меня есть ребёнок… кроме тебя.

— От кого? — резко спросила Белинда.

— О, как грубо. — Энедина поморщилась. — Впрочем, ты всё равно должна это знать. Увы, не могу сказать, что мне есть, чем гордиться. Он не от твоего отца, Сета-Тифона. И не от… Хотя, о чём я, это ведь ты…

— Довольно! — вспыхнула Белинда. — Сейчас разговор о вас!

— Согласна. — Энедина нахмурилась. — Так уж и быть… Это был король эльфов.

— Кто? — Белинда не смогла сдержать зазвеневшего в голосе презрения.

— Знаю, знаю. — Энедина покачала головой. — Скажем так, — это был мимолётный роман.

— Но в результате появился ребёнок. — Возразила Белинда.

— Да, — коротко признала Энедина.

— И когда это было?

— Триста лет… нет, двести… а, может быть, меньше…не знаю. — Энедина устало махнула рукой. — С этим временем вечно такая путаница… Нет, всё-таки двести. Хотя…

— И этот ребёнок… это был мальчик?

— Мальчик? — Энедина задумалась. — Да, пожалуй… может быть. А впрочем…

— Матушка! — взвилась Белинда, — вы, что — и этого не помните?!

— Перестань, дитя моё, — сжала губы Энедина. — Я всегда говорила, что помню всё и ничего не забываю! Просто у эльфов с этим так сложно…

— Допустим. — Белинда стиснула виски и постаралась успокоить дыхание. — А теперь скажите, матушка, во имя Тьмы, — где этот ребёнок?!

— В том-то и дело, — Энедина вздохнула. — Я его оставила.

— Где? — простонала Белинда.

— Там же, у эльфов, где же ещё? Пойми, дорогая, это было самое обычное эльфийское дитя. У него не было ничего общего с нашим родом. Я сочла, что так будет лучше для него.

— Так. — Белинда выдержала паузу. — Ясно. Тогда зачем, матушка, вы решили рассказать мне это сейчас?!

— Потому что сейчас всё изменилось. — Энедина резко села; с неё слетела почти вся её апатия. — Я поняла, что ошиблась. Это дитя — не обычный эльф. Он — один из нас. В нём сила нашего рода. Теперь я это чувствую. Я ощущаю, как это дитя где-то растёт, и одновременно в нём растёт и крепнет наша сила.

— Так. И что вы от меня хотите?

Энедина в ответ подняла на неё свой нестерпимый леденящий взгляд.

— Как? Разве ты ещё не поняла?.. Ты должна вернуть это дитя Белинда! Как его сестра и глава нашего рода — ты должна это сделать, и как можно скорее.

3 Где?

И вот теперь Белинда стояла перед королём, бесцеремонно его изучая. Что нашла в нём матушка? — вновь и вновь вопрошала она себя. Его взгляд был таким вопиюще пустым, а рот — безвольным и скучающе капризным…

Впрочем, нельзя было не отметить нечто общее между ним и Энединой. — Холод! — поняла Белинда. Конечно, холод! Холод, столь чуждый ей самой, был ключом к природе обоих. Энедина несла в себе весь ледяной мрак Тартара. А в глазах короля стыл пепел всех звёзд, упавших в болота его лесов.

— О чём, ты принцесса Тьмы? — произнёс король, небрежно играя словами. — Дитя? Какое дитя?

Белинда стиснула зубы. Кажется, когда-то она мечтала стать главой рода?

— Король, — сказала она, яростно глядя ему в лицо, — Двести лет назад моя мать родила от тебя дитя и оставила здесь, в твоём королевстве.

Король приподнял почти незаметные светлые брови.

— Двести лет? Так давно?

— Возможно, и больше… или меньше, — неохотно призналась Белинда.

Про себя она осыпала короля изощрёнными проклятьями, а заодно и Энедину, — благо действуют по-настоящему лишь произнесённые вслух заклинания. Почему, почему именно она должна выносить всё это унижение? Почему Энедина не могла сама побеседовать с этим… с этой болотной лягушкой? Ведь когда-то она находила его притягательным, верно? И, в конце концов, это её ребёнок!

— Твоя мать? — Король слегка нахмурился. — Но тогда это была… сама Энедина? (О, Тьма!)

— Да, — ответила, как отсекла Белинда. — Так ты помнишь, король?

— Но, принцесса… — Король закатил глаза. — Двести лет… Целая вечность… С тех пор у меня было столько…

Он усмехнулся; тут же в ответ изо всех уголков раздался приторно- льстивый смех придворных. Говорят, что эльфийский смех — самый прекрасный звук на свете. Но Белинде в этот момент он напомнил пронзительный писк стаи комаров.

— Король! — вскричала она. — Сознаёшь ли ты, что твои слова оскорбляют Чёрный род?

— О, ну что ты, принцесса! — Король примирительно вскинул руку. — Я лишь пытаюсь вспомнить… Энедина… Подумать только! Неужели у меня что-то было с самой Энединой? — Он опустился на трон и задумался.

Ну, что ж, подумала Белинда. Следует признать, что кроме холода этих двоих объединяет ещё и плохая память.

— Кажется… да, — произнёс король — Конечно! Энедина… Да, конечно, это была она! Двести лет! Но я и понятия не имел, кто она… О, это было прекрасно. Какая красавица! Кожа — как лунный лёд! А волосы… Это длилось недолго, но мы…

— Прекрасно! — поспешно перебила Белинда. — Если ты вспомнил король, скажи, — где ваш ребёнок?

— Ребёнок? — король был явно озадачен. — Так был ещё и ребёнок? Что ж, может быть. Почему бы и нет… — Он равнодушно повёл плечами. — Скажи, твоя мать всё так же красива?

— Где — он?! Где ребёнок? — произнесла раздельно Белинда, незаметно ломая пальцы, которые уже слегка искрились.

— Но, принцесса, — король усмехнулся, — откуда мне знать? Мы не придаём большого значения детям. Они растут сами по себе… А что до этого ребёнка… Полагаю, его подкинули людям. Мы всегда поступаем так с теми детьми, которые лишь наполовину эльфы. — И он скривил рот, откровенно давая понять, что эта тема ему наскучила.

4 Путь

— Нет, это какое-то безумие! Просто безумие! — снова и снова твердила Белинда. — Вивиана, ты слышишь? Это просто невозможно! Ты согласна?

Вивиана, спокойно сидевшая в кресле, в то время как Белинда бурей металась по комнате, с готовностью кивнула, выражая всем своим видом полное согласие и понимание. Она уже давно привыкла к тому, что для Белинды она одновременно компаньонка, ученица, исповедник, преемница, советчица и даже, иногда, — мальчик для битья (правда, последнее — лишь в переносном смысле, хвала Тьме)!

Сейчас Вивиана была ничуть не похожа на запуганное, грязное создание, которое несколько лет назад появилось в замке Белинды — надо сказать, к великому неудовольствию последней. Тогда она вся была сгусток страха; но с тех пор Вивиана давно пересекла границу, за которой кончается страх и начинается сила. Её сила зародилась в древнем фамильном замке Чёрного рода и крепла с тех пор день ото дня, разрастаясь, как дикий терновник. Сила бросила тень, подобную загару, на её широкоскулое лицо; сила дрожала в её узких пальцах; она изгибала победной улыбкой её полудетские губы и выглядывала чёрными жалами зрачков из раскосых тёмно-серых глаз — глаз ведьмы.

— Нет, я просто в ярости! — Белинда схватила со стола бокал с кровью и осушила одним махом.

— Это уже седьмой, госпожа Белинда, — заметила Вивиана.

— Ничего! — Белинда резко отёрла рот, — Это помогает мне думать. Нет, Вивиана, вот ты скажи, — почему это я должна всем этим заниматься? Разве это мой ребёнок?! А вот матушка давно впала в транс, и не знает никаких забот. И зачем, зачем я стала главой рода?!

— Но вы ведь сами хотели быть главой рода, госпожа Белинда, — вкрадчиво произнесла Вивиана.

— Мерзкая девчонка. — Белинда что есть силы ударила каблуком об пол. — Конечно, хотела… Но… Впрочем, что сейчас об этом говорить. Я найду этого ребёнка. Только учти, Вивиана — совсем не потому, что это, видите ли, мой долг! Я вообще не признаю никакого долга! Никакого! Ты же знаешь!

— Знаю, знаю, — успокоительно кивнула Вивиана.

— Просто… — Белинда запнулась, — всё-таки я его сестра… Двести лет — это совсем ещё детство, Вивиана… А этот ребёнок где-то совсем один, без поддержки рода… — Она замолчала, прикусив губу.

— Ну, конечно, — ответила нежно Вивиана, — все в роду знают, какое у вас золотое сердце, госпожа Белинда. Я, Клотильда, теперь вот этот ребёнок…

— И ты туда же?! — разъярилась окончательно Белинда. — Хочешь вообще довести меня до того, что я превращусь в какую-нибудь львицу или пантеру и разнесу ползамка, да?!

— Лучше не надо, — вздохнула Вивиана, — а то потом вы велите мне всё восстанавливать, потому что это, якобы, прекрасная магическая практика! Лучше скажите, госпожа Белинда, как вы собираетесь искать этого ребёнка?

— Есть только один путь, — произнесла раздражённо Белинда. — Эльфы подкинули ребёнка людям двести лет назад. У людей с тех сменилось несколько поколений, так что никаких следов не найти! Поэтому выход один — отправиться в прошлое, чтобы узнать, где этот ребёнок сейчас!

— Не понимаю, — нахмурилась Вивиана. — Если вы можете попасть в прошлое… почему вы не можете забрать оттуда ребёнка и перенести в настоящее?

— Потому что он уже есть в настоящем, глупышка! — отрезала Белинда. — И вообще — ничего нельзя перенести из прошлого в настоящее, и наоборот, запомни раз и навсегда!

— Даже с помощью магии? — прищурилась Вивиана.

— Всё, что связано с путешествиями во времени — уже магия, причём высшей ступени! Но что-то менять… Это нарушает все законы мироздания. С таким же успехом можно попытаться уничтожить этот мир и создать абсолютно другой.

— А это возможно? — с интересом спросила Вивиана.

— Всё возможно, — пожала плечами Белинда, — вот только зачем?

— А если вы отправитесь в прошлое, на двести лет назад… — Вивиана задумалась, — Вы не можете встретить там саму себя, госпожа Белинда?

— Нет! — Белинда покачала головой. — Я ведь отправлюсь в мир людей, а там меня двести лет назад уже не было. Меня сожгли раньше. Но если бы такая опасность возникла, я бы тут же вернулась назад. По законам мироздания можно находиться в двух местах одновременно, — с помощью магии, конечно, но при этом никто не может встретить самого себя! Это абсолютно недопустимо!

— Это тоже могло бы уничтожить мир? — спросила Вивиана.

— Хуже, — холодно ответила Белинда, — Намного хуже! Это могло бы уничтожить меня!

5 Марианна

Жаркий августовский день перевалил за полдень. Марианна невольно зевнула — и тут же поспешно закрыла рот: вокруг летало слишком много мух, чтобы делать это без опаски. Она лениво протёрла глаза; затем взяла неохотно тряпку и тем же круговым движением стала тереть стаканы. В общем-то, стаканы в этом не нуждались; но отец Марианны строго следивший за тем, чтобы дочь не сидела без дела, мог заглянуть в любую минуту. А так как в их харчевню, — увы! — посетители наведывались редко, приходилось выдумывать занятия самой — лишь бы избежать отцовского гнева.

В этот момент Марианна ощутила чьё-то присутствие. Она обернулась — на пороге стояла молодая женщина.

Марианна едва не протёрла глаза снова, — так хотелось ей убедиться, что это явь. Может быть, она сама не заметила, как её сморило на жаре, а теперь она спит, подсунув кулак под щёку, и видит диковинный сон?

Впрочем, как ей могло присниться такое?! Женщин, подобных той, что стояла сейчас перед ней, Марианне видеть ещё не доводилось. Даже в детстве, когда от нечего делать она воображала прекрасных дам из высшего света, её фантазии не возносились так высоко. В то же время женщина эта, хотя и была не смуглой, а мертвенно-бледной, напоминала чем-то цыганку — уж их-то Марианна повидала немало. Да, она была похожа на цыганку неземной красоты с нарядом и манерами знатной дамы… да что там — самой королевы!

Пока всё это проносилось в голове Марианны… а надо сказать, Марианна была тугодумом, и времени это заняло не так уж и мало; так вот, пока Марианна стояла с полуоткрытым ртом, совершенно забыв о мухах, да и вообще обо всём на свете, гостья молча вошла и села за один из грязных дубовых столов. Только тут до Марианны постепенно дошло, что, как бы фантастически не выглядела дама, всё же она — посетитель; а значит, надо её обслужить. Дрожащими руками она схватила тряпку, — ту самую, которой перед тем мусолила стаканы, — кое-как стряхнула мусор со стола, за которым сидела незнакомка и каким-то квакающим голосом пробормотала:

— Э…чего изволите?

— Красного вина, — прозвучал ответ. От звука этого голоса сердце Марианны почему-то упало в пятки, а по спине побежали мурашки — в такую-то жару!

Она поднесла незнакомке бокал вина, а сама замерла возле стола, не в силах двинуться с места. Та тем временем небрежно провела по краю стакана указательным пальцем, — и Марианне вдруг показалось, что вино в стакане изменилось, — стало тёмным и густым как… как… Но она решила, что это ей, конечно, померещилось.

Гостья выпила всё содержимое стакана, повертела его в длинных и гибких, как у ярмарочных фокусников, пальцах, и только после этого в первый раз взглянула на Марианну. Лучше бы она этого не делала! От этого взгляда у Марианны к мурашкам прибавилась нервная дрожь во всём теле и ей показалась, что пол под ногами заходил ходуном. Она что есть силы вцепилась руками в спинку стула.

— Ты — жена хозяина харчевни? — спросила гостья — и вдруг улыбнулась, не разжимая губ. Марианне враз полегчало; она разжала онемевшие руки и незаметно вытерла пот со лба.

— Ну что вы, — ответила она, застенчиво хихикнув, — я и не замужем вовсе. Я — дочь хозяина.

— Вот как… — Незнакомка помолчала. — Ты живёшь с отцом?

— С отцом… и с матерью… и с сестрой… — Марианна никак не могла взять в толк — какое дело этой необыкновенной гостье до неё и до их семьи. Но в то же время она твёрдо знала, что должна, обязана ей отвечать.

Следующий вопрос был ещё более странным:

— Твоя сестра… тоже помогает отцу в харчевне?

— Нет… — Марианна смешалась. — Моя сестра… раньше-то конечно, да только сейчас… она вроде как не в себе.

— Не в себе, — повторила задумчиво гостья. — И как же это случилось?

Марианна растерялась окончательно. Во-первых, это был не простой вопрос; тут требовался долгий и подробный рассказ, а ей всю жизнь было непросто связать даже два предложения. Кроме того, почему ей нужно посвящать эту даму в личные дела семьи, о которых и соседи-то не знали? Но делать нечего, — нужно было отвечать; и Марианна начала говорить, с удивлением ощущая, что слова будто сами слетают с языка.

— Элиза… она хорошая девушка была. Да только видно сглазил её кто… Вышла замуж, а муж возьми да помри… Пьяный свалился с обрыва, вот что… И осталась Элиза одна на сносях. А как родила, так сразу двоих. Один был здоровенький, а вот второй совсем задохлик. Повитуха сказала — до утра не доживёт… Мы тогда ещё подумали, — может, оно и к лучшему. Куда ей одной двоих-то растить. Только Элиза уж так убивалась, так убивалась… Всё не верила, что он уж не жилец, всё хлопотала над ним. А наутро он не то чтобы помер, а исчез. Здоровый-то кричит, надрывается, а второго нету нигде — ни живого, ни мёртвого… А Элиза ничего не говорит — только плачет, а то хохочет, как безумная. И с тех пор вот всё не в себе. За ребёнком почти не смотрит. И близко к нему не подходит, — всё мы с матерью его и кормим, и пелёнки меняем. А Элизе будто и дела нет. Только вот как он заплачет — сама так кричать начинает, что страшно становится. Соседи-то думают, что это она с горя, что второй ребёнок помер… А что он пропал, про это никто не знает, только вот я да отец с матерью. — И Марианна в смятении замолчала: первый раз в жизни ей пришлось держать столь длинную речь.

— Всё ясно. — Гостья отставила стакан. — А теперь я хочу поговорить с твоей сестрой. Думаю… она мне тоже сможет кое-что рассказать.

Она встала — и Марианна с трудом сдержала поросячий вопль панического ужаса. Только сейчас она ясно заметила: солнце ярко светило в окно, на полу лежали тени от стола, от стула, но гостья… она не отбрасывала тени.

6 Элиза

Комната, в которую полумёртвая от страха Марианна покорно провела Белинду, была маленькой и узкой. Едва зайдя, Белинда невольно скривилась, — она ещё не до конца привыкла к резким запахам мира людей; а в этой комнате запахи были не из приятных.

Помещалась в комнатушке только колыбель и узкая кровать. На кровати лежала Элиза — безвольная, словно груда тряпья. Ей было, наверное, лет двадцать с небольшим, но её лицо иссекли раньше времени первые морщины. Вялые соломенные волосы свалялись давно нечёсаными патлами; глаза, иссушённые, красные, были пустыми.

— Элиза! — окликнула её Белинда.

Элиза вздрогнула.

— Кто вы? — прошептала она.

— Тебе это знать совсем ни к чему. — Белинда сурово посмотрела на неё. — И вообще, спрашивать тут буду я! Впрочем, у меня лишь один вопрос — где ребёнок?

— Ребёнок? — из груди Элизы вырвался дикий клокочущий смех. В бесцветных солёных глазах что-то забрезжило. — Какой… ребёнок?

— Ты прекрасно знаешь, какой!

— Нет! — Элиза зажала лицо руками. — Это был не мой… не мой ребёнок!

— Конечно, не твой! — кивнула Белинда. — Но где он сейчас?

— Я не знаю… не знаю… — бормотала Элиза скороговоркой, раскачиваясь на кровати.

— Начинается! — вздохнула Белинда. — Вот что Элиза… — её голос накалился, точно сабля, разогретая в огне, — расскажи мне всё! Ты слышишь? Всё!

— Мой ребёнок… умер… — прошептала Элиза. Бесконечные слёзы вновь потекли по её лицу. — Я знаю! Все говорили, что он не выживет! Я сидела с ним всю ночь… и ничего, ничего не могла поделать! А потом я задремала… всего на полчаса, не больше! А когда проснулась… моего ребёнка не было! Вместо него в колыбельке лежал другой… здоровый! Это был не мой ребёнок! Не мой! — Она гортанно вскрикнула и замолчала, ломая сухие серые руки.

— Дальше! — приказала Белинда. — Что ты сделала с этим ребёнком?

— Я…нет! — Элиза зажмурилась. — Я…взяла его и вышла из дома. Была ночь. Он плакал. А я шла и шла. А потом… я положила его на землю …и побежала… побежала домой… а он плакал… и плакал… но я не вернулась! А потом… на следующее утро… я пришла на это место, но его уже не было. — Она зарыдала. — Зачем, зачем я его оставила? Я больше не могу! Каждый раз, когда плачет мой ребёнок, мне кажется, что это тот… другой… брошенный… Я не могу выносить его плач! — Она стиснула уши руками.

— Где? Где ты его оставила? — жёстко спросила Белинда.

— Где? У дороги… На перекрёстке трёх дорог, возле леса…

Да что ты! — Белинда расхохоталась. — Правда?! Подумать только! Перекрёсток трёх дорог! Любимое место бабушки Гекаты! Как это ты догадалась?.. Ну что ж, Элиза … — она сделала нарочито суровое лицо, — ты поступила плохо, очень плохо. Бросить беззащитного ребёнка ночью, одного… Даже мне неприятно об этом думать! Но ты уже достаточно страдала. И потом, ты мне помогла, а я всегда плачу за помощь. Не люблю быть в долгу.

Она шагнула к измятой несвежей постели.

— Закрой глаза!

Элиза покорно закрыла глаза.

Отрепетированным жестом Белинда подняла руку и, слегка прикоснувшись ко лбу Элизы кольцом с вензелем «В», сказала:

— Забудь!

Лицо Элизы на миг исказилось, точно от невыносимой боли; затем просветлело; морщины на лбу разгладились; губы несмело тронула слабая улыбка.

— Открой глаза!

Элиза открыла глаза — медленно, словно после глубокого сна. Во взгляде её не было больше и тени безумия. Она огляделась вокруг и тут словно впервые заметила Белинду.

— Кто вы? — спросила она изумлённо, но без испуга.

— Неважно, — Белинда оглядела её, как художник, довольный собственным творением. — Что ж… неплохо. Где твой ребёнок, Элиза?

— Ребёнок? — Элиза вскинула брови. — Да вот же он! — она указала рукой на колыбель. В тот же миг ребёнок, словно поняв, что мать наконец-то вспомнила о его существовании, завозился и захныкал. Элиза бросилась к нему, осторожно подняла и нежно прижала к груди:

— Радость моя! Почему ты плачешь?.. Хочешь кушать, да?.. Маленький мой…

— Очень трогательно, — заметила Белинда. — А где твой второй ребёнок, Элиза?

— Второй? — Элиза, вся поглощённая младенцем, слегка нахмурилась. — Какой — второй? — Она недоумённо передёрнула плечами. — У меня только один ребёнок!

— Прекрасно, — вполголоса произнесла Белинда. — Что ж, пусть и другие забудут… и о втором ребёнке, и о твоём безумии. Так будет лучше. Проклятие… как хорошо, что никто из рода об этом не узнает! А то ведь опять начались бы разговоры о том, что у меня слишком доброе сердце!

7 Найдёныш

Темнота — колючая, злая, холодная, — била в окошко ветвями деревьев. Карета ползла еле-еле и скакала на каждом ухабе. Кучер, наверное, совсем уже спит, со злостью подумала Анна. Она плотнее закуталась в плащ и забилась в угол кареты. Ей самой безумно хотелось спать; голова налилась чугуном, а всё тело болело и ныло, точно избитое. Впрочем, избитым оно и было… после такой-то тряски! Почему, почему они не заночевали на постоялом дворе? — вновь и вновь повторяла она… но мысленно. Впрочем, она знала почему: так захотел её муж. Он сказал, что должен вернуться домой как можно скорее — его ждёт срочное дело. И она не стала спорить. Почему? И на этот вопрос она знала ответ. Всё дело в том, что она по-прежнему робела перед мужем… даже после четырёх лет брака. Хотя никаких причин для этого не было: муж был чрезвычайно мягкий человек, старше Анны почти на двадцать лет, и обращался с ней нежно и снисходительно, точно с малым ребёнком. В сущности, робость внушало ей только сознание факта, что этот мужчина, до сих пор ей почти незнакомый — её муж. А ещё то, что он — она это знала, — мечтал о детях, а детей у них не было. Его сын от первого брака умер в младенчестве; жена отдала свою жизнь, рожая второго, но и тот прожил всего несколько дней. Он женился второй раз только ради детей; и Анну пугало сознание вины перед мужем, хотя он сам не упрекнул её ни разу даже взглядом.

Она резко повернулась и взглянула на свою кузину Джиневру, сидевшую напротив. Вот кого, похоже, ничуть не тяготило ночное путешествие. Её глаза, ясные, как будто она только что проснулась, жадно смотрели в окно. Что она там видит?! — недоумевала раздражённо Анна. Впрочем, кузина её раздражала всегда. Джиневра лишилась обоих родителей ещё в раннем детстве, и долгие годы жила у их общей тётки, одинокой вдовы. Когда же и та год назад отправилась в мир иной, Анне волей-неволей пришлось взять девушку в собственный дом. Она полагала, что, так как кузина молода и (нельзя не признать) весьма хороша собой, она долго у них не задержится. Но не тут то было. Весь этот год Анна честно выполняла свой сестринский долг, подыскивая для Джиневры подходящую партию, но та отклоняла одно предложение за другим. Более того: она заявила, что вообще не стремится выйти замуж. Для Анны это прозвучало как ниспровержение всех устоев, хула на божественный миропорядок, почти кощунство.

Сама она вышла замуж за почти незнакомого ей мужчину лишь потому, что так решил её отец; кроме того, ей было уже девятнадцать, она не была красива, и перспектива остаться старой девой становилась реальнее с каждым днём, вызывая у Анны панический ужас. А Джиневре недавно исполнилось двадцать, и её этот факт, похоже, ничуть не тревожил. Сначала Анну это только удивляло, потом стало раздражать, а, в конце концов, и приводить в ярость.

Впрочем, Анна была абсолютно неспособна внешне демонстрировать столь сильные и неподобающие чувства. Она мужественно улыбалась, заставляя себя быть поласковей с бедной одинокой кузиной, которая вот-вот должна вступить в унылые ряды монашеского ордена старых дев.

(Хуже всего было то, что Джиневра отнюдь не считала себя ни бедной, ни одинокой. Нахальная девчонка не питала к Анне ни малейшей благодарности, спорила с ней по любому поводу и водила дружбу с прислугой).

…Карета подскочила и остановилась; Анна потеряла равновесие и упала прямо на мужа.

Зардевшись, она стыдливо отпрянула.

— Что случилось? — спросила она. — Почему мы стоим? — Она тут же поняла, что сморозила глупость, — откуда же мужу знать? — и покраснела ещё сильнее.

— Я узнаю, — коротко ответил он и вышел из кареты.

— Я тоже! — воскликнула тут же Джиневра.

Конечно, куда же без этой рыжей бестии?!

Анна ничего не сказала, только закуталась в плащ ещё плотнее с видом великомученицы.

Прошло несколько длинных, невыносимо длинных секунд, и она услышала голос Джиневры. Та почти визжала от возбуждения:

— Анна, скорее! Скорее сюда! Ну, скорее!

Луна освещала перекрёсток трёх дорог, разбегавшихся в разные стороны. Джиневра стояла, залитая светом луны — статуя из серебра; притихшие фигуры мужа и кучера маячили за ней, как бархатистые чёрные тени на фоне декорации ночного леса.

Джиневра держала что-то в руках… какой-то свёрток, похожий … но не успела Анна хоть что-то подумать, как услышала детский кряхтящий плач. Джиневра закричала, захлёбываясь от восторга:

— Анна, смотри! Какое-то чудо! Взгляни: ребёнок! Кто-то бросил его одного, у дороги… какой кошмар!

— Вижу, — кисло ответила Анна, — и в чём же тут чудо?

— Как — в чём?! — Джиневра возмущённо задохнулась. — Лошади! Они остановились — сами! Кучер решил, что они испугались чего-то! Если бы не это, мы бы проехали мимо… ты только представь!

Анна подумала, что так, возможно, было бы намного лучше, — но вслух говорить, конечно, не стала. Вместо этого она сказала — с усилием, точно глотая горькое лекарство:

— Да… удивительно. Что же с ним делать?..

— С ней, — деловито поправила Джиневра, — это девочка. Я уже посмотрела.

Анне это замечание показалось вопиюще непристойным в устах незамужней девицы. Впрочем, Джиневра никогда не стеснялась в выражениях.

— Неважно, — сказала Анна, изящно поморщившись. — Наверно… нужно отвести этого… то есть эту малышку… в какой-то приют… монастырь… я не знаю. — Она посмотрела на мужа, прося поддержки, — едва ли не впервые за всю их совместную жизнь, — но он почему-то отстранённо молчал.

Джиневра отшатнулась, негодуя так, словно Анна предложила придушить ребёнка:

— Анна, ты что? Как ты можешь? Ты хочешь бросить эту малютку?

— Ну почему же бросить, — беспомощно залепетала Анна, — я же сказала… только что.

— Ерунда! — Глаза Джиневры сверкнули, как у разъярённой дикой кошки. — Какой приют! Какой монастырь! Ты должна оставить её у себя! Конечно, должна! Ты заменишь ей мать! У тебя же нет детей!.. Это судьба!

— Что? — выдохнула в ужасе Анна. — О чём ты, Джиневра? Разве можно?! Какой-то подкидыш… Мы не можем… — Она вновь взглянула на мужа — на сей раз в полном отчаянии, всем своим видом моля о спасении. Он отвёл глаза.

Анна вдруг ощутила, как кровь отлила от её лица; как похолодели и безвольно обвисли руки. Её муж хотел детей, которых она не смогла ему дать…

— Я…да-да… — пробормотала она, отводя глаза, чтобы скрыть горячие слёзы бессилия, — Разумеется, мы можем… приютить… эту малышку. Если, только… — украдкой утерев глаза, она в упор посмотрела на мужа, — вы не против…

— Конечно, нет. — Она прочла на его лице нескрываемую радость. — Джиневра права — поистине, это судьба. — Он подошёл к Джиневре и, отогнув край одеяльца, взглянул в лицо девочки. Та не плакала, а молча смотрела перед собой.

Милая семейная картинка, подумала Анна, глядя на этих троих, застывших, точно скульптурная группа в полумраке тёмной заброшенной церкви. Непорочная дева, увенчанная нимбом рыжих кудрей, умилённый приёмный отец — и младенец, взявшийся неведомо откуда. Аминь. А что остаётся ей — преклонить смиренно колени? Похоже, что так. Впрочем, к этому ей не привыкать.

Вдруг Джиневра вздрогнула — и оглянулась.

— Вы видели? — воскликнула она.

— Что? — нервно спросила Анна, ожидая какой-нибудь новой напасти.

— Нет… ничего… мне показалось. — Джиневра покачала головой.

Она солгала. Ей не показалось. Она видела — только что — между ветвей — стремительно, словно отблеск луны в густой черноте неподвижного озера — лицо, прекрасное, как позабытый сон, лицо юной женщины — мертвенно-белое, со жгучими янтарными глазами…

Смешавшись, Джиневра взглянула на мужа Анны… и вдруг поняла по его глазам, что он это тоже видел.

8 Огонь

Лет двести спустя Белинда в своём замке лежала в ванне, полной сливочно-белой искрящейся пены. Ванна была вырезана прямо в полу и выложена чёрным мрамором. Вокруг царил аромат благовоний, мускуса и розового масла, которое во влажные волосы Белинды втирала Вивиана.

— Это было омерзительно! — Белинда с силой ударила ладонью по воде. — Вивиана, ты даже не можешь себе представить! Какие там запахи! Сама не знаю, как я смогла это вынести! Особенно в этой харчевне! — Её передёрнуло. — Вонь… и эти ужасные мухи… Я пропахла этой гадостью насквозь! Мне кажется, я никогда не отмоюсь!

— Сейчас вы пропахли насквозь розовым маслом, — заметила, невольно морщась, Вивиана. — У меня от него уже голова закружилась!

— Ничего, потерпишь! — Белинда томно опустила веки. — А вот у меня, похоже, начинается смертельная мигрень!

— Вы прекрасно знаете, — сказала Вивиана, — Что у вас не может быть мигрени… тем более, — она фыркнула, — смертельной!

— Не цепляйся к словам! — рассердилась Белинда, — Это просто выражение! Ладно, пускай мне только кажется, что у меня мигрень, но это, поверь, ненамного лучше! И перестань дёргать меня за волосы!

Несколько секунд она молчала, закрыв глаза; затем вдруг резко села в ванне и сжала руками колени.

— Хуже всего то, — с яростью сказала она, — что мне придётся туда вернуться! Правда, надеюсь, уже не в такие жуткие условия.

— И что вы теперь будете делать, — когда узнали, кто взял ребёнка? — спросила Вивиана.

Белинда задумчиво сощурила глаза.

— Долго это не продлится, — произнесла она, наконец, — Очень скоро станет ясно, что это не обычный ребёнок. Что-то случится, Вивиана… обязательно случится. И я должна быть в это время там… чтобы знать.

Она вздохнула, скривила губы; затем резко повернулась, так что душистая пена разлетелась снежными хлопьями.

— Нет, это всё-таки невыносимо! Я всё ещё чувствую себя испачканной! Придётся по-другому! Отойди, Вивиана!

Вивиана поспешно отошла; Белинда резко взмахнула рукой и тут же среди воды заплясали языки оранжевого пламени. Ещё через миг ванна пылала, как чаша с пуншем.

Пламя с треском плясало вокруг Белинды, не причиняя ей никакого вреда. С тех пор, как много веков назад она стала огнём своего костра, а затем родилась из пламени вновь, огонь стал её сутью, её стихией; вечно скрытой в глубинах её естества.

Прошло какое-то время. Белинда, жмурясь, нежилась в огне, как саламандра. Затем решительно, хотя и не скрывая сожаления, затушила рукой огонь и встала из ванны.

— Ну вот, — она улыбнулась, сверкая глазами и всем обнажённым пылающим телом, — Теперь я чиста! Вивиана, ты помнишь инквизитора? В одном он был прав, старый дурак! Он вечно твердил, что ничто не очищает так, как огонь!

9 Голос

Прошло почти два года с той злополучной ночи. Ночи, которая преобразила жизнь Анны, как по волшебству. Впрочем, сама она считала это злым колдовством. «Ведьма!» вновь и вновь повторяла она про себя, вспоминая, как Джиневра стояла тогда перед ней — рыжеволосая, ликующая, залитая лунным светом — точно невеста в парчовом свадебном платье; как жадно она прижимала к себе ребёнка. С тех пор для Анны Джиневра и этот злосчастный ребёнок стали единым целым — одним предметом её затаённой ненависти. Порой ей казалось, что девочка — дочь Джиневры. И для этого были все основания. С первых же дней Джиневра взяла на себя заботы о малышке — кормила её, купала, играла… Анна была даже рада, что Джиневра узурпировала роль матери, ибо сама к этой роли отнюдь не стремилась. Но всё дело в том, что Эдгар, её муж, полностью вжился в роль отца. Когда он и Джиневра вдвоём склонялись над девочкой, что-то нежно шепча то ей, то друг другу, Анна задыхалась и тайком кусала губы. Нет, это была не ревность, — ведь она никогда не любила мужа, и даже не чувство оскорблённого достоинства. Анну наполняло ядом сознание собственной ненужности. Муж женился на ней ради детей; и вот теперь у него есть ребёнок, а она, Анна, не имеет к этому не малейшего отношения. Даже приёмной матерью в реальности стала не она, а Джиневра. В этом доме она теперь нужна меньше, чем последняя судомойка, — в доме, где она считалась хозяйкой, но который весь теперь вращался, словно карусель, вокруг этой девчонки… безродной… подкидыша…

Анна привыкла скрывать свои чувства. Она мужественно делала всё, чтобы хоть внешне быть хорошей приёмной матерью. Брала девочку на руки, ничем не выказывая брезгливости; с приторной улыбкой восклицала: «Ах, моя детка!», и даже целовала в золотисто-абрикосовую щёку. Но эти вымученные нежности были, конечно, лишь бледной тенью того, что вытворяла с ребёнком Джиневра.

Но чем старше становилась малышка, тем меньше Анна её касалась. Обе они отнюдь не стремились общаться с друг другом. Девочка Анну не то, что не любила, а просто не замечала. Когда она начала говорить (очень рано), Джиневра, показав рукой на Анну, сказала: «А это мама». Та повторила послушно: «Мама», но с тех пор ни разу этого слова не произносила. То ли дело «Джинни» (Джиневра) или «Папа»!

До недавнего времени у девочки была ещё и няня, хотя всем в детской заправляла Джиневра. Няня была не против, ибо получала неплохое жалование только за то, что уютно дремала, примостившись в уголке с каким-то рукоделием; а иногда и с рюмочкой сладкой наливки. Но с месяц назад она вдруг ушла, хлопнув дверью и заявив, что ноги её больше не будет в их доме даже за всё золото мира. На все вопросы она твердила одно, понижая таинственно голос и строя весьма многозначительные мины: ребёнок это дурной, не человеческое это дитя; давно она это подозревала, а теперь вот убедилась, как — не скажет, а только видеть она больше не может это отродье поганое, тьфу! Далее шли невнятные охи, молитвы и угрозы.

Эдгар лишь пожал плечами и сказал, что няня, как видно, не в своём уме. Джиневра закричала, что если бы няня не ушла сама, она бы лично спустила её с крыльца за такие слова о бесценной крошке. И только Анна — про себя, как всегда, но весьма горячо поддержала почтенную мудрую женщину. В самом деле, откуда им знать, что это за ребёнок, подобранный на перекрёстке трёх дорог? Она сама в его присутствии всегда ощущала… нет, не страх, но что-то такое, что заставляло её содрогаться. Особенно когда малышка смотрела на неё — более чем равнодушно — своими хрустальными зелёными глазами. Анне в такие минуты казалось, что та то ли смеётся над ней, то ли читает её, Анны, мысли.

Снова и снова она размышляла об этом, с каждым разом всё сильнее ощущая ярость, — ярость и бессилие, — лёжа в вечном халате на узкой кушетке в своей одинокой безликой комнате. Она так лежала целыми днями, распустив по плечам жидкие волосы, полуприкрыв скорбные очи и обставив себя батареей флаконов с ароматической солью. Она ощущала себя безнадёжно больной и всеми покинутой. И никому на всём белом свете не было дела до этих страданий. Чаще всего к ней никто не заглядывал.

Вот и в этот день, Анна лежала одна, как обычно. Впрочем, нет, не как обычно. Этот день был воистину из ряда вон выходящим: ни мужа, ни кузины не было дома: Джиневра каталась в парке верхом (кроме ребёнка её, кажется, интересовали только лошади), Эдгар уехал по делам. По каким — Анна не знала, да и знать не хотела.

Осознав, что кроме неё и ребёнка в доме осталась только прислуга, Анна вдруг ощутила неясное желание. Ей захотелось увидеть девочку. В конце концов, чего ей бояться? Это всего лишь двухлетний ребёнок. И рядом нет ни «папы», ни «Джинни». Сейчас она, Анна, сильнее!

Она резко вскочила, тут же забыв о своём слабом здоровье, и вышла из комнаты.

Она подошла к двери детской — и замерла. У неё было диковинное чувство — как будто … как будто она замышляет что-то дурное. Что за чушь! — сердито одёрнула она себя. Я всего лишь хочу посмотреть на … на своего ребёнка. Своего?! Ей стало смешно; она рассмеялась, и этот визгливый смех не понравился ей самой.

Детская была, разумеется, лучшей комнатой в доме. Огромное окно — от потолка и до пола, — всё искрилось, как калейдоскоп, от солнечного света и жгуче зелёной листвы из сада, шелестящей волной бившейся в стекло. Раньше… до той ночи, эта комната была будуаром Анны. Раньше…

Девочка сидела на ковре и разглядывала книжку с картинками. Когда Анна зашла, она подняла головку и скользнула по ней безразличным взглядом.

Анна смотрела на неё с каким-то нервным любопытством, словно видела в первый раз. Хрупкое, почти прозрачное тельце — можно подумать, её плохо кормят! Локти и колени в меру исцарапаны, как и положено здоровому ребёнку. Густые рыжие волосы — совсем как у Джиневры! — глаза раскосые и с неожиданно пушистыми ресницами. Уши… какие у неё всё-таки странные уши…

Анне захотелось окликнуть ребёнка — но как? Окрестили девочку Анной, в её честь (смешно!), но это, конечно, не прижилось. У Джиневры и Эдгара было всегда наготове несметное количество ласкательных имён и шутливых прозвищ; а вот что делать ей?

— Эй, ты! — неуверенно произнесла она.

Девочка даже не шелохнулась.

— Эй, ты! — повторила Анна уже резче.

Никакой реакции.

Анну вдруг охватило бешенство. Вся та обида, та злость, которые долгие годы копились внутри, загнивая, как мертвечина в болоте, вдруг пробудились. Её, никогда не пившую вина, опьянило сознание того, что нет ни Джиневры, ни мужа, и этот ребёнок — её проклятие — целиком в её власти. Она может сделать с ней что угодно… что хочет… и никто не узнает… что хочет!

Она замахнулась.

Рука не достигла цели. Девочка снова подняла голову — взглянула Анне в глаза — то ли обиженно, то ли просто удивлённо, — и Анна ощутила… ощутила что не может двинуть рукой. И не только рукой — всё её тело парализовало. Она застыла в нелепой позе, не в силах даже дышать. Хотела кричать, — но язык и губы стали чужие, тяжёлые, точно железные.

А девочка тем временем улыбнулась и… запела. Запела тихо, почти неслышно. Одна мелодию, без слов. Но ни один человеческий голос, ни один инструмент не смог бы её повторить. Даже птицы так не поют.

Это пение было похоже на шорох лунных лучей; на звон разноцветных радужных струн. Сама природа — дикая и бессловесная — раскрывала свою сущность в древнем звучании музыки эльфов — хранителей флейты козлоного Пана…

Ничего этого Анна не знала, и не могла понять. При этих звуках её охватил лишь ужас — ужас слепой, холодный и неизбывный. Он душил её, он разрастался, питая её голодную ненависть.

«Замолчи! Замолчи!» — вопило её существо, но челюсти были как на замке.

В эту секунду вошла Джиневра.

Наваждение спало; Анна вздрогнула, ноги её подкосились; и она уцепилась рукой за портьеру, чтобы не рухнуть на пол, как мешок.

Джиневра, воркуя, подхватила девочку на руки; прижалась к ней пылающим лицом, осыпала дождём поцелуев.

— Ах, ты моя золотая, ты снова пела, да, моя прелесть? Ты слышала, Анна, как она поёт? Правда, чудесно? Наверное, будет певицей. Просто какое-то чудо! Где она могла научиться?! У нас же никто не поёт! Я ей, правда, пела колыбельные, но ты же знаешь мой слух! А она поёт просто божественно! Правда, Анна? Ну, что ты молчишь?

— Да, конечно… Просто чудесно, — бесцветным голосом ответила Анна.

10 Гостья

За ужином Анна сидела, опустив низко голову и вяло царапая вилкой по тарелке. Её картонно-серое лицо не выражало ничего. Ей не хотелось есть; ей только хотелось зажать ладонями уши. Ибо разговор за столом, конечно, вертелся вокруг девчонки.

Джиневра трещала без остановки, не забывая при этом наполнять свою тарелку — у неё, в отличие от Анны, был отменный аппетит.

— Она просто чудо! А какие у неё глаза! Она всё понимает, всё! Ведь правда, Эдгар? Только говорить не любит. Анна, передай мне, пожалуйста, солонку… Это самый чудесный ребёнок на свете! А её улыбка!..

(Замолчи! Прекрати! Я не могу больше это слышать! Анна ещё ниже опустила голову и стиснула вилку так, что ладонь рассёк багровый отпечаток).

— А как она поёт! — снова завела Джиневра. — Это просто сказка! Эдгар, вы слышали, как она поёт?

— Нет, — он улыбнулся Джиневре через стол. — Я ещё не был удостоен этой высокой чести. Но надеюсь заслужить!

И они рассмеялись, как малые дети.

(Если бы вы знали! Если бы вы знали! — молча кричала Анна, надрываясь и стискивая зубы. Если бы вы знали!

Но что, что ей сказать? Я хотела ударить ребёнка, но не смогла? Я чуть не лишилась рассудка от звуков её голоса)?

Анна молчала.

— Нет, это не просто ребёнок! — заявила решительно Джиневра. Анна замерла. — Это — ангел!

— Да, — неожиданно серьёзно отозвался Эдгар. — Мне тоже иногда так кажется. Это ангел… посланный нам судьбой.

(Глупцы! Глупцы)!

— Анна, что с тобой? — Джиневра вдруг благородно вспомнила о её существовании. — Ты совсем ничего не ешь!

— Что-то не хочется. — Она с трагической улыбкой отодвинула тарелку. — Пожалуй, мне лучше сегодня пораньше прилечь…

Она не закончила фразы. На пороге появилась служанка и вид у неё был какой-то странный. В глазах дикий блеск, рот открыт почти настежь, рука прижата к пышной груди. Если бы это не была весьма суровая женщина, верой и правдой служившая им долгие годы, они, очевидно, решили бы, что она навеселе.

— Что с вами, Мария? — Спросил обеспокоено Эдгар.

— К вам… Господин Эдгар… к вам какая-то дама.

— Дама? — Он нахмурился. — Кто бы это мог быть?

И вдруг Мария невнятно пискнула и куда-то скрылась. Все замерли и переглянулись. Что-то происходило…

Все три тени отделились от своих хозяев и зашушукались по тёмным закуткам. Портьеры на двери дрогнули, словно живые. Заходящее солнце ворвалось в окно и окрасило всё рубиновым цветом.

Она вошла.

Эдгара и Джиневру как молния пронзило одно воспоминание. Два года назад — ночь — луна — перекрёсток трёх дорог. И женское лицо среди ветвей. И глаза… как пылающий тёмный закат.

Теперь эти глаза смотрели прямо на Эдгара.

И Эдгар смотрел в эти глаза, чувствуя, что сейчас он либо вознесётся в небеса, либо провалится прямо в преисподнюю.

Она поняла; на губах промелькнула змеиной тенью усмешка; ресницы поникли, притушив зловещий пожар.

Эдгар содрогнулся. Встал — неуклюжий, нескладный, как огородное пугало. Выронил вилку. Закашлялся. Побледнел.

— Я… — произнёс он, — Я… добро пожаловать… в мой дом. Меня зовут Эдгар… а это… моя жена Анна… и её кузина Джиневра. А вы… простите.

Ему вдруг почудилось, что она сейчас безумно расхохочется, но этого не произошло.

— Меня зовут Белинда, — произнесла она и царственным жестом подала ему руку для поцелуя. На руке сверкнул чёрный перстень с вензелем «В».

11 Джиневра

Оказавшись одна в отведённой ей спальне, Белинда упала на кровать, задыхаясь от смеха. Подумать только! Она и не думала, что это будет так просто — попасть в этот дом в качестве гостьи. Что там она наплела? Нужно вспомнить, чтобы потом не перепутать. Ах, да — что она иностранка, и её друзья раньше жили в этом доме. Она приехала их навестить, их нет, а она, одинокая странница, совсем никого в этом городе больше не знает. Да, кажется, так. Какая фантастическая чушь! Но придумывать что-то заранее было бы недопустимо унизительным. И так слишком много чести для этих людей. Впрочем, этот Эдгар поверил бы во всё, что угодно. Даже если бы она представилась особой королевской крови, путешествующей инкогнито. Между прочим, это было бы намного ближе к истине, чем та чепуха, которую она им рассказала… Но как же он на неё смотрел! Нет, это действительно очень смешно. Сорокалетний мужчина, а взирал на неё почти с таким же щенячьим обожанием, как юный Мартин…

Отсмеявшись, она поднялась с постели и оглядела комнату. Мрачноватая мебель из красного дерева… хотя в этом доме всё мрачновато. И она уже поняла, почему. Эта женщина с тонкими нитками губ и волосами мышиного цвета… Как там её? Кажется, Анна… Такие как она всегда отравляют всё вокруг своей желчью — незаметной, но горькой, как полынь. Надо будет как-нибудь за ней понаблюдать…

А вот эта девушка, Джиневра… В ней определённо что-то есть. Эти рыжие волосы… Никто не рождается рыжим без всякой причины, особенно женщина.

Мысли Белинды вернулись к комнате. Она рассеяно пощупала тугой упругий шёлк покрывала. На покрывале были вышиты драконы. Что ж, ей это вполне подходит. Она улыбнулась, вспомнив своего Меченосца.

Итак — похуже, конечно, чем в её замке, но в целом неплохо. Вот только зеркало… Она подумала и набросила на зеркало шаль. Будет очень некстати, если кто-то заметит, что она не отражается. Хорошо хоть рама не из серебра.

Да, пока всё идёт как надо. Вот только — она ещё не видела ребёнка. При ней о нём даже не упоминали. Но он здесь, в этом доме, — она это чувствует. Чувствует, что…

В дверь постучали.

— Войдите!

На пороге возникла Джиневра. В руках у неё была свеча; пламя плясало, бросая жёлтые блики на её длинные рыжие волосы.

— Извините, если я вам помешала… — начала она очень сухо. — Эдгар просил узнать, в котором часу подавать завтрак, чтобы вам было удобно?

— Завтрак? — Белинда сладко потянулась. — Ну… скажем… в двенадцать.

— В двенадцать?! — Джиневра чуть не уронила свечу.

— Вы спросили, как мне удобно, — отрезала Белинда. — Я привыкла поздно вставать.

— Да… хорошо. — Джиневра замялась. Взгляд её упал на зеркало.

— О! — воскликнула она в недоумении. — Вы завесили зеркало? Зачем?

— Очевидно, чтобы не видеть своего отражения, — ответила Белинда ледяным тоном.

— С вашей-то внешностью? — фыркнула Джиневра. — Ну, знаете… Да я ещё не встречала женщин красивее вас.

— Ну что ж, — Белинда окинула долгим взглядом лицо любопытной девчонки, отчего та вздрогнула и подпалила волосы. — У красивых женщин часто бывают причуды, ведь так? Полагаю, кроме меня это никого не касается.

— Да. Простите. Спокойной ночи. — Пробормотала Джиневра и уже повернулась, чтобы уйти. Но вдруг остановилась, резко оглянулась и почти грубо спросила:

— Кто вы?

— Что такое? — Белинда неохотно поднялась, скрестив руки на груди и надменно глядя на Джиневру.

Они оказались лицом к лицу — рыжеволосая против огненной, дикая кошка против тигрицы.

— Кто вы? — повторила Джиневра, в бешенстве повысив голос; её нижняя челюсть выдалась вперёд; она вся покраснела так, как краснеют лишь рыжеволосые. — Вы пришли за ребёнком? Да? Вы похожи, я вижу, как вы похожи! У вас один взгляд. Вы мать, да? Нет, вы не похожи на мать. Но кто вы?

— Вы бредите, — перебила её Белинда. В глубине её глаз замерцали алые насмешливые искры. Она определённо забавлялась. — Я же всё сказала — кто я и откуда. Чего вы ещё хотите?

— Ну, нет, — процедила Джиневра сквозь судорожно стиснутые зубы. — Я вам не Эдгар. Меня не так-то просто провести. Я не верю ни единому вашему слову!

— Вижу, — Белинда вдруг рассмеялась — и не язвительно, а дружелюбно. — Мы ведь чем-то похожи, верно? Глупо сравнивать, ведь ты всего лишь человек, но… В своё время, Джиневра, тебя тоже могли бы сжечь.

— Не знаю, о чём вы там говорите, — заявила Джиневра, — Но я не отдам вам ребёнка. Не отдам! Ради неё я готова даже убить!

— Полагаю, — вкрадчиво промолвила Белинда, — в этом доме защищать ребёнка нужно не от меня, а от кого-то другого.

12 Ночь

Когда Джиневра, наконец, ушла, Белинда опустилась на кровать и замерла в безмолвном ожидании. Она не собиралась спать в эту ночь.

Она сидела, рассеяно гладя рукой прохладные простыни, прислушиваясь к писку и шелесту крыльев летучих мышей на чердаке; всматриваясь в блекло-жёлтые огни оплывающих свечей.

Она ждала.

Наконец её тело натянулось, точно тетива. Чёрные ветви в окне затрещали, подожжённые белым кипящим маслом луны. В спальню ворвался безумный ветер, несущий запах жасмина и морской воды. Нездешний ветер, ветер её тёмного мира, скрытого за тонкой гранью времён и измерений. Он смёл отовсюду жалко мигнувшие свечи. Только струйки лилового дыма взвились к потолку отлетевшими душами.

Старый дом ожил — и тут же застыл, — каждой рассеянной тенью, каждой паутиной, каждой фигурой на запылённых картинах, — застыл, разделяя её ожидание.

Где-то в ночном лабиринте коридоров и комнат, опутанном неводом лунных лучей, с хрипом и кашлем забили часы.

Один… два… три…

Полночь.

Наступило её время.

Белинда встала, поглощая всем телом, — всей ледяной светящейся кожей, каждым огненным волосом, вставшим дыбом, — эту ночь, колдовство луны и смертельный искрящийся холод нездешнего ветра.

Этот ветер в шальном нетерпении рванул створки двери; она распахнулась.

Лунный луч серебряной кистью начертал на полу пентаграмму. Белинда ступила в неё.

…Карие глаза на кошачьей мордочке смотрелись дико. Но она никогда не меняла цвет глаз во время превращений.

Она потянулась, осваивая мягкую кошачью плоть, и чёрной ртутью выскользнула вон.

…Она шла по коридорам и скрипучим ступенькам старого дома, пружиня когтистыми плюшевыми лапками о лунную дорожку. Шорохи и запахи вились вокруг, точно дым от пожара — или стая ночных мотыльков.

Жаль, в этом доме не было призраков. Они бы о многом смогли ей рассказать. Лишь тишина выступала из углов, почтительно приветствуя принцессу Тьмы.

Но зато ей встретились сны.

Во снах Эдгара была она, ещё раз она и снова она. Это было, конечно, лестно, но не слишком занятно. Сны Джиневры… Белинда на миг присмотрелась. Что ж, этого следовало ожидать. Джиневре снились всадники на чёрных скакунах, морские черти, костры и алые плащи. Белинда, довольная, утробно замурлыкала. Значит, она не ошиблась насчёт Джиневры.

А вот сны Анны… Белинда невольно выгнула спину и зашипела, выпустив когти. Сны Анны были скучные и серые, как шкура слона, как небо в плаксивый бессмысленный день; и всё же Белинде они не понравились. Нет, совсем не понравились…

Впрочем, с Анной она разберётся потом. Сейчас её ждала иная цель…

Она шла; усы напряженно дрожали, чутко ловя настойчивый тихий зов. Зов силы.

Вот она, детская. Лунный луч — указующий призрачный перст — лёг на порог. Дверь была заперта.

Белинда была чёрной кошкой без тени; теперь она стала тенью без кошки и без труда оказалась по ту сторону двери.

Тень вошла в темноту, словно река в океан; а затем она вышла из тьмы уже в своём истинном облике.

Она подошла к детской кроватке, возвышавшейся, точно алтарь в домашней часовне. Заскользил под рукой облаком тюля пышный покров… вернее, полог.

Из раковины влажной темноты вспыхнули прозрачные зелёные глаза, в которых не было и следа сна.

Девочка смотрела на Белинду, и в чёрной глубине зрачков зародился отблеск узнавания.

Белинда протянула руку — белую руку с чёрным кольцом. И ребёнок — неотвратимо, как отражение — потянулся к кольцу, а его глаза отражали лицо Белинды — два тёмных зеркала, два окоёма дремлющей силы и сочной лиственной зелени.

Это был миг торжества. Белинда нашла то, что искала.

13 Анна

Анна спешила по улице, кутаясь в простую тёмную накидку и дико озираясь на каждом шагу. Впервые в жизни она шла вот так — одна, без Эдгара, без Джиневры, без служанки. Её пробирала дрожь, как будто она стояла над бурной рекой в одной нижней юбке, срываемой ветром, и, зажмурив глаза, готовилась прыгнуть в холодный поток.

Ну что ж, она сделает это — пусть даже течение вырвет все волосы и размозжит её череп о скалы. Должна же она хоть что-нибудь сделать, вместо того, чтобы вечно давиться обслюнявленной тряпкой собственного вопля! Если прежде её иссушенная жизнь была только горька и бесцветна, то теперь она рухнула, точно трухлявый сарай — и погребла тело Анны под обломками. Раньше она ощущала себя больной и всеми покинутой; ныне — коварно отравленной и похороненной заживо.

Эта женщина… Анна стиснула зубы, так что боль отдалась в висках и переносице. О, эта женщина! Эдгар… он совсем, совсем обезумел. Ему нет никакого дела — ни кто она, ни откуда. Но она-то знает, Анна знает — это дурная, падшая женщина. Конечно, дурная! Разве достойная женщина может так себя вести? Путешествовать одна, являться в чужой дом, беседовать наедине с чужим мужем… Когда Анна была одна, какими мерзкими словами она мысленно её называла! Какой грязью поливала! Она и сама не ведала до сих пор, что ненависть может быть столь изощрённой и плодовитой. В духоте одинокой супружеской спальни, скатившись комком на край холодной постели, бесплодная Анна сладострастно творила чудовищ.

Но страшнее всего было то, что в глубине души даже Анна понимала — как понимал и Эдгар, и Джиневра, и все, живущие в доме, — эта женщина — вовсе не шлюха, не проститутка, не куртизанка. На это всё — да и просто на обычную живую женщину — она была похожа не больше, чем солнце на тусклую лампу.

Анна боялась этой женщины. Боялась так, как никого и ничего на свете. Боялась последним, смертельным, запредельным страхом. От этого страха не цепенеют — от него нападают, ибо терять уже нечего.

Улицы, по которым она стремительно шла со всей решимостью отчаяния, становились всё причудливее и грязнее. Анна дрожала, всхлипывая и баюкая себя за скорченные плечи, но не сдавалась.

Вот, кажется, тот переулок… Она остановилась и склеенными пальцами выудила из перчатки липкую от пота мятую бумажку, на которой корявыми буквами был нацарапан адрес.

Да. Вот этот дом. Заляпанная дверь с тяжёлым ржавым кольцом. Анне вдруг захотелось бежать со всех ног. Ей показалось — за дверью таится что-то ужасное. Хотя… что могло быть ужасней того, что ждёт её дома?

На лестнице было немного почище, но коснуться перил она не решилась. Озираясь, как будто за ней кто-то гнался, она поднялась на второй этаж и постучала в дощатую дверь на расхлябанных петлях. Знакомый голос ответил:

— Входите! Не заперто!

Анна вошла — и её замутило: в комнате всё провоняло алкоголем. И это было явно не то дорогое вино, которое в их доме подавали за ужином.

Няня сидела на продавленной кровати. По её одутловатому лицу, точно пострадавшему от стаи диких ос, несложно было догадаться о причине царившего в комнате запаха. Впрочем, сейчас она, к счастью, была почти трезвой.

— А, это вы, госпожа? — Няня была озадачена. — Какими судьбами? Ну, садитесь, садитесь. В ногах правды нет.

Анна ощутила прилив негодования. Она привыкла всю жизнь молчать и опускать глаза; но она привыкла также к тому, что люди, подобные этой спившейся старухе, с ней неизменно почтительны. Няня же теперь, когда не служила в их доме, резко изменила поведение. Она не потрудилась даже приподнять от провонявшей вином и потом постели свой необъятный зад и подать ей, госпоже, стул… или на что тут ещё можно сесть?..

Но Анна смолчала и неуверенно села на весьма ненадёжный с виду табурет.

— Что-то стряслось? — с любопытством спросила няня.

— Да… — Анна сглотнула. — Ребёнок… — Она снова запнулась. Впервые в жизни ей нужно было высказать свои потаённые мысли и чувства. Она просто не умела… не умела говорить открыто.

И вообще, зачем она здесь? Зачем, во имя всего святого, пришла к этой старухе, от которой разит, как из винного погреба?

Но к кому же ещё ей было прийти?!

— Вы были правы, няня, насчёт ребёнка… Это ведь не мой ребёнок, понимаете. Мы подобрали её совсем ещё крошкой. Вы говорили, что это дурной ребёнок, нечеловеческий… И я теперь думаю, что это правда.

— Известно, правда. — Няня набила трубку табаком и закурила. В их доме она, конечно, такого себе не позволяла. — Я-то их, нелюдей, сразу чую…

Анна подумала, что почти два года спустя — вряд ли это можно назвать «сразу».

— Значит, не ваш ребёнок, — продолжала няня. — Это-то было ясно. Мне, понятно, не говорили. Но по вам за версту ведь видно, что вы не мать. Вот госпожа Джиневра… Я-то грешным делом решила, что это её ребёнок. Она прижила, а вы с господином Эдгаром решили выдать за своего. Значит, ошиблась. Подобрали, говорите? И где ж это вы её подобрали?

— Я уже не помню, где это было… — Анна задумалась. — По дороге в город, у какой-то деревни. Возле леса, на перекрёстке.

— На перекрёстке? — Няня мрачно покачала головой. — Тут и думать нечего. Человеческий ребёнок в таком месте лежать не будет. А дорог было сколько? Не три ли?

— Кажется, три…

— Ну, госпожа… — Няня демонстративно передернулась. — На таком-то поганом месте только нечисть подобрать и можно. Да если б я знала, близко бы не подошла к этому отродью.

— Я… я недавно хотела… ударить её, — выдавила Анна. — Но… но меня как будто заморозило.

— Колдовские штучки, — со знанием дела заявила няня.

— И ещё… — Анна хотела рассказать про появление Белинды, но тут же умолкла. Интуиция ей подсказала, что в этом нет смысла. С Белиндой старой пропойце явно не справиться. Но вот ребёнок…

— Наверное, вы знаете… какой-нибудь способ…

— Крест, святая вода и молитва — вот главный способ против всякой нечисти! — изрекла торжественно старуха. Она отрыла за пазухой собственный крест и продемонстрировала Анне.

— Помилуйте, няня, она же крещёная.

— Ну, тогда… — няня явно смутилась и громко рыгнула, — Ну, что ж. Тогда вот что попробуйте. Нечисть, она серебра боится. Это я точно знаю. Если она твою руку держит, попробуй что-нибудь серебряное взять. Авось поможет.

14 Вилка

Анна, ступая пугливо, словно неопытный вор, подошла к двери детской и заглянула внутрь.

Джиневра с хохотом ползала по полу за девочкой. Настигнув её, она сжала ребёнка в объятиях, и обе забарахтались на ковре, издавая нечленораздельные восторженные звуки.

— Джиневра! — хрипло окликнула Анна.

Та перекатилась на спину и удивлённо взглянула на Анну снизу вверх. Её волосы огненным веером разметались по полу.

— Что?

— Джиневра, ты не хочешь поехать с Эдгаром и… нашей гостьей покататься? — Анна не узнала свой собственный голос — так скрипуче он прозвучал.

— Но…

— Они приглашали меня, но… ты ведь знаешь… я не люблю лошадей. А ты поезжай.

— Но девочка…

— Я с ней посижу.

— Ты?!

— А почему бы нет? — Анна попыталась улыбнуться. — Ведь она… в некотором роде… моя дочь.

Искушение верховой прогулкой было слишком велико. Джиневра встала и отряхнулась.

— Ну ладно… Ты, правда, за ней присмотришь?.. Будь умницей, детка…

И она удалилась.

Несколько минут Анна стояла, сжав до хруста помертвевшие ладони и стараясь не смотреть в сторону ребёнка.

Наконец, до неё донёсся мягкий топот копыт. Всё дальше… и дальше… и — тишина.

Пора!

Сердце шершавым комом забилось где-то в горле, наполнив голову гулом и звоном. По всему телу растеклась тошнотворная щекочущая слабость. Казалось, Анна вот-вот потеряет сознание.

Её рука скользнула под корсаж.

«Что я делаю?» — мелькнуло в её голове. Что происходит? Зачем?

Но она ощущала, что сделает это. Какая-то сила, истерично возбуждавшая, вселилась в неё и бежала по жилам, сворачивая кровь и отравляя разум.

Она достала из-за корсажа серебряную вилку.

Затем в первый раз посмотрела в лицо ребёнка.

— Ну, что… кто ты там такая? Видишь, что у меня? — Её голос едва не сорвался на визг. — Смотри… видишь? Ты боишься, да? Не бойся… Я только хочу… проверить.

Девочка смотрела прямо на неё. В её глазах не было страха. Она лишь слегка напряглась — точно котёнок, впервые увидевший рычащую собаку.

Анна осторожно замахнулась. На этот раз оцепенения не возникло. Её рука была абсолютно свободна. Вилка не коснулась плеча ребёнка. Но девочка вздрогнула, словно её укололи.

— Значит, старуха была права… — прошептала Анна. — Это действует!

Ярость поднялась в ней потревоженной гадюкой. Ощущение силы, доселе незнакомое, вскружило голову. Всё тело задёргалось, как в лихорадке.

— Так получай!

Она замахнулась снова. Она хотела… хотела чтобы острые зубья вонзились в упругую мякоть детского тела. Хотела увидеть кровь… или что там у них, у этой поганой нечисти.

Вилка вырвалась из занесённой руки. Пролетела через всю комнату и, дребезжа, воткнулась в стену.

Анна оглянулась.

Это сон, это кошмарный сон.

Только бы не закричать — не надо кричать — я не буду кричать.

За спиной у неё стояла Белинда.

— Это могла бы быть твоя нога… или рука… или твоё сердце, — произнесла она своим обворожительным голосом. — Скажи спасибо, что это не в моих правилах. Я не мщу, — она окинула Анну презрительным взглядом, — тем, кто слабее меня.

— Но вы… вы же уехали… кататься… — Анне казалось, что пол уходит у неё из-под ног, и её затягивает в серую воронку. Я не хочу. Я не хочу. Господи, пусть её здесь не будет. Ни её, ни ребёнка.

— О, это несложно. Я вполне могу быть в двух местах одновременно, — Белинда улыбнулась, обнажая острые белые зубы.

— Ведьма! — прошептала Анна.

— Верно, — Белинда звонко рассмеялась. — Угадала, я — ведьма. Мы неплохо знаем друг друга, Анна. Ты знаешь, кто я. А я знаю тебя. Ты — ничто, Анна. Ничтожество. Тебя не существует. Твоя жизнь — пустота. Ты ни на что не способна, только ненавидеть. Но ты даже сказать вслух о своей ненависти не можешь. Ты задыхаешься от собственного яда.

— Но я смогла… смогла…

— Ударить вилкой беззащитного ребёнка, который ничего тебе не сделал? Фи, Анна! — Белинда брезгливо поморщилась. — Жалкий жест жалкого создания, не более того. А теперь убирайся отсюда. Вон!

15 Тени

На следующее утро Эдгар уехал на несколько дней. Белинда была только рада — его неловкое слепое обожание начинало её утомлять.

Вообще же Белинда томилась. Не скучала — для этого ситуация была слишком напряжённой; а именно томилась. Этот мир начинал её тяготить. Прежде, когда она жила, любила и горела в мире людей, он был как-то ярче, грубее, осязаемей.

Теперь… хотя, что же здесь странного? Для неё этот мир не был реален. Это было прошлое, отделённое от её времени толщей двух столетий. И люди, окружавшие Белинду, были лишь тени… тени тех, кто давно уже истлел, стал прахом, исчез без следа… Лишь она, Белинда, и розовый ребёнок в плетёной колыбельке принадлежали к бездне безвременья.

Впрочем… Другие тоже — в какой-то степени. Например, Джиневра — костёр её огненно-рыжих волос явновзвивался к зареву вечности. Эдгар… Эдгар просто хороший человек, и это Белинду совсем не привлекало. Ей никогда не нравились хорошие.

А вот Анна… Представив её лицо, Белинда скривилась, точно от горечи. М-да… Анна. Надо признать, увы, что серость и заурядность тоже вечны… в некотором роде.

От этих философских рассуждений Белинду оторвало явление Джиневры. Та появилась на пороге её комнаты, как обычно, не затруднив себя стуком.

Карающий ангел, грозно воздевший вместо меча серебряную вилку с погнутыми зубьями.

— Что это? — недоумённо спросила Белинда.

— Это, — зловещим голосом ответила Джиневра, — я хочу у вас спросить.

— Тогда, надеюсь, я смогу вам помочь, — ласково промолвила Белинда. — Это вилка.

— Я знаю, что это вилка, — ещё более мрачно отозвалась Джиневра. — Я хочу знать другое: как она оказалась в стене детской?

— Вот тут извините, — Белинда удручённо развела руками. — Не имею об этом ни малейшего понятия!

— А я полагаю, имеете!

— И почему же вы так решили?

— С тех пор, как вы здесь, в доме творятся странные вещи. — Джиневра выдержала многозначительную паузу.

— Очень жаль, если это вас огорчает, — Белинда вздохнула, затем зевнула. — Послушайте, вы меня утомили.

— Но вы же знаете! — вдруг закричала Джиневра с бессильной полудетской яростью. — Я же вижу, что вы знаете! И не только это!

— Может быть, — протянула Белинда. — Но, Джиневра, я не могу вам сказать. Никто ничего не может узнать, пока не наступит время.

— Но…

— Нет, Джиневра. — Белинда возвела очи ввысь, — вы действительно очень меня утомили.

Джиневра была права — Белинда, действительно всё знала. Знала — и молчала. Ведь она лишь наблюдала, по большей части, скучая, за марионетками театра теней в глубине веков. И, хотя главной героиней в пьесе была её сестра, она не собиралась ничего менять.

Она знала, что, когда в этот вечер Анна вернулась домой, в глазах её был абсолютно безумный блеск, а в кармане плаща — пузырёк из тёмно-синего стекла.

Она знала, что, когда служанка окликнула Джиневру, нёсшую девочке кружку с молоком, и та поставила кружку и отошла, Анна была рядом…

Она всё знала… и ждала.

16 Яд

Белинда не спала в эту ночь. Она даже не легла в постель. Покрывало с чёрными драконами было нетронуто.

Она сидела в кресле, неподвижно — далёкая, точно сосна на скале; и только ресницы её чуть заметно дрожали, отмеряя секунды вместе со стрелкой часов.

Наконец она подняла глаза на окно — и увидела, как в призрачно-серой пропасти неба выпадает кровавая роса зари. Начинался рассвет.

Рассвет её последнего дня в этом доме… этом времени… этом мире.

Дверь распахнулась. Белинда слегка повернула голову. Это, конечно, была Джиневра. Но на сей раз её было трудно узнать. Лицо побледнело до голубизны; из груди вырывался какой-то свист, как будто лёгкие были разорваны; губы беспомощно плясали, а глаза…

— Я не знаю, кто вы и зачем вы здесь, — прохрипела Джиневра. — Но — если вы — хоть что-то — можете сделать…

- Что случилось? — ровно спросила Белинда, хотя она прекрасно знала — что.

— Девочка… — Джиневра зажмурилась. — Она… она, кажется… — её посиневшие губы никак не могли выговорить это слово. — Она … мертва…

Белинда встала.

— Пойдём, — бросила она.

Джиневра кинулась к двери, но Белинда, слегка покачав головой, сжала её ладонь, — обмякшую, словно перчатка, — и они оказались в детской.

Девочка лежала в кроватке… мёртвая. Её личико было гладким, спокойным, — она умерла во сне.

Они услышали смех.

В дверях детской стояла Анна. Она точно собралась на воскресное богослужение, — идеально гладкие волосы, строгое платье глухо застёгнуто до подбородка. Воплощение приличий и целомудрия.

Только смех её был сумасшедшим.

— Это я… я убила её! — произнесла она срывающимся голосом. — Я… я её отравила! Я сделала это! Сделала!

В её глазах горело ликование. Она ощущала себя обновлённой, великой. Это был час расплаты за всё её серое, бессмысленное прозябание. Теперь она знала, зачем появилась на свет, зачем жила, зачем молча сносила, скорчившись в тёмном углу, все страдания и унижения. Её целью было убийство этого ребёнка — воплощения зла, бездушной, проклятой нечисти. И она сделала это. Сделала. Святая Анна, не убоявшаяся зла.

— Это уже не жалкий поступок, не так ли?!

Прозвучал оглушительный вой смертельно раненой медведицы. Джиневра бросилась на Анну и повалила на пол, подмяла под себя, молотя головой о стену.

Белинда следила за экзекуцией Анны с плохо скрываемой улыбкой. Сама бы она конечно, никогда не дошла до такого; но смотреть, как это делает Джиневра было… скажем так, довольно забавно.

Правда, Анна, разорванная на кусочки или даже без сознания, не входила в её планы. Поэтому Белинда не без сожаления щёлкнула пальцами — и Анна с Джиневрой разлетелись по разным углам.

Анна с трудом поднялась; один глаз у неё заплыл, из разбитой губ сочилась кровь.

— Делайте со мной, что хотите… ведьмы… — пробормотала она. — Мне теперь всё равно. Я сделала то, что должна была сделать.

— Всё, что хотим? — повторила Белинда. — Соблазнительное предложение. Правда, у Джиневры возможности довольно ограничены — а вот я действительно могу с тобой сделать всё, что захочу. Надо подумать…

— Ты — само зло! — прошипела Анна.

— Возможно, — усмехнулась Белинда. — Только, знаешь ли, это ведь так относительно… Для тебя — я само зло, для меня — ты. Но, знаешь, в чём разница? Сколько столетий я не живу, ни разу не травила маленьких детей.

— Да, я её отравила… — Анна вновь рассмеялась. — Я…

— Должна тебя огорчить… — с притворным сожалением вздохнула Белинда. — Полно, Анна… Неужели ты думаешь, что человек, тем более такое ничтожество, как ты, может вот так просто взять и убить кого-то из Чёрного рода?

— Я убила её, — тупо повторила Анна.

— Да, — согласилась Белинда, — но надолго ли? Да вот уже… смотри.

И она небрежно кивнула в сторону детской кроватки.

Девочка открыла глаза.

Джиневра, смеясь и плача, бросилась к ней. Анна забилась в угол и стала медленно сползать по стене. Потом её тело разом обмякло, и она соскользнула на пол, как марионетка с обрубленными нитями.

Джиневра, не веря своим глазам, протягивала руки к ожившей девочке. И вдруг…

Девочка таяла в воздухе. Сперва она засветилась — бледным неровным светом, точно медуза на дне океана. Кожа стала полупрозрачной. Глаза потемнели, превращаясь в густые зелёные омуты тайны. Волосы чуть задрожали, как нити плюща, которых касается ветер.

В детской запахло пряными травами, сладкой смолой, дубовой корой, нагретой лучами горячего солнца…

Занавески вздохнули, впуская янтарный свет.

Тёплый шёпот, затихая, пробежал по комнате.

Кроватка была пуста.

Белинда провела рукой по глазам.

— Так… — произнесла она. — Я должна была догадаться…

— Где она? — одними губами спросила Джиневра.

— Там, где её место. Дух леса вернулся в лес. Возродившись, она вновь стала эльфом.

— Эльф… — эхом повторила Джиневра.

— Я знала… — Она говорила то ли с Джиневрой, то ли с самой собой. — Я знала, что Анна её убьёт. И я знала, что она возродится — ведь двести лет спустя она будет жива. Но я не знала, что будет с ней после второго рождения. Теперь я знаю. И я знаю, где её искать. Больше мне нечего здесь делать.

— Анна… — Джиневра вяло кивнула на неподвижное тело в углу. Не человек — половая пыльная тряпка.

— Мертва, — спокойно сказала Белинда.

— Это вы убили её?

— Я? Нет. — Белинда почти оскорбилась. — Стала бы я марать руки. И потом, я ведь всего лишь зритель. Убить её — значило хоть что-то изменить. Нет, я ни при чём. Просто возрождение — это магия. Тёмные силы выходят наружу, когда происходит такое. Анна была слишком слаба и жалка. Сила Чёрного рода, возродившая дитя, убила её. Вот и всё. — Она равнодушно пожала плечами, давая понять, что этот вопрос не стоит столь подробных комментариев.

— Что я скажу Эдгару? — спросила Джиневра.

— Ну, полагаю, смерть Анны не слишком его огорчит. А что до ребёнка — вы же оба ощущали, что это не ваше дитя… что он дано вам лишь на время. Верно?

— Да…

— Знаешь что, Джиневра? — Белинда, лукаво прищурилась. — Тебе нужно выйти замуж.

— Что?! — С Джиневры вмиг слетело почти всё оцепенение. — И вы туда же?!

— Нет, конечно, это абсолютно не обязательно. Но в вашем мире так намного проще. Думаю, что очень скоро ты выйдешь замуж за Эдгара.

— За Эдгара?!

— Я понимаю, — Белинда состроила скорбную мину, — он для тебя скучноват. Но вы с ним уже так вжились с роль родителей. Так что лучше всего вам завести своего ребёнка… или даже несколько. — С этими словами она улыбнулась Джиневре, уже не скрывая нечеловечески острых зубов, и прошла через стену, окружённая огненным заревом.

Это было, конечно, очень некрасиво по отношению к Джиневре, — бедняжка и так пережила в это утро немало. Но Белинда всегда была эгоисткой. Ей так захотелось покинуть этот мир эффектно!

17 Пифия

По пещере, как призрачный зверь на пушистых лапах, бродил полумрак. Лишь сквозь отверстие, ведущее наружу и наполовину затканное диким плющом, струились лучи восходящего солнца. Розовые с серыми и лиловыми прожилками, несущие золу сгоревших звёзд… Чем-то они были похожи на дорогу … Правда, теперь дорога утратила для Анабель былую притягательность. Как будто она выполнила своё предназначение, явив Анабель в тот вечер чёрную карету без кучера и ту… ту, что вышла из этой кареты.

Поэтому с тех пор Анабель уже не смотрела на дорогу, — от неё ей нечего было ждать. Всё своё время она проводила здесь, в пещере пифии. Но и тут всё переменилось. Она уже не слушала, как прежде, все рассказы пифии подряд. Каждый раз, приходя в пещеру, Анабель просила её об одном: «Расскажи мне о Белинде, принцессе Тьмы!»

И пифия рассказывала… Её морщинистое тёмное лицо было неподвижно, и порой невозможно было сказать — лицо это, или причудливая вязь на дубовой коре. Она говорила о Белинде снова и снова, и Анабель слушала, как слушает ребёнок любимую сказку, наслаждаясь повторением.

Она слушала, как родилась Белинда — во тьме веков, из чрева Энедины, жрицы подземных тайн. Эти тайны неведомы ни духам воздуха — эльфам, ни духам огня, ни духам воды… Даже гномам, духам земли, открыта лишь малая толика. И лишь Энедина, чёрная жрица, знает всё. В её сердце раскалённая подземная лава обращается в вечный могильный холод.

Из этой пещеры запретного вышла Белинда на бескрайние луга миров и созвездий. Она родилась, чтобы любить. И она полюбила… Кого — об этом пифия всегда молчала; лишь тень на её лице становилась темнее и гуще, а голос — глуше.

А затем она говорила Анабель про огонь. Лицо у неё начинало дрожать, словно по нему пробегали багровые всполохи. Огонь — это солнце, а солнце — это огонь, — так бормотала она чуть слышно, застилая ссохшейся веткой руки потухшие белёсые глаза. Белинда стала огнём и из огня возродилась снова. И этот огонь остался в ней; он лизал изнутри её тело, словно стекло негаснущей лампы. И на этот свет слетались все тени, все духи, все призраки из всех миров…

Впитав в себя огонь, вплетя его нити в своё естество, Белинда связала собой два мира. Мир солнечный и мир ночной, мир тьмы и мир света… Ей принадлежали они оба; она принадлежала лишь себе. Она стала горящим солнцем в ночи и тенью среди белого дня.

Анабель слушала это, — в который раз! — и ей до боли хотелось поймать слова, слетающие с губ старой пифии; сжать их пальцами, как мотыльков, вдохнуть отравляющий запах пыльцы.

Но сегодня пифия была не в духе. Она как будто и не замечала Анабель, потеряно бродившую вокруг неё, и сидела без движения, то и дело заливаясь безумным скрежещущим смехом. Анабель вздрагивала, — но не уходила.

— Расскажи мне о Белинде! — жалобно просила она; но пифия в ответ лишь трясла головой. Глаза её смотрели куда-то вдаль; изредка губы слегка размыкались и что-то шептали на древнеэльфийском.

— Ну, пожалуйста! — твердила Анабель в отчаянии, уже теряя всякую надежду. — Ну, расскажи мне о Белинде! Ну, расскажи! Ну, хоть чуть-чуть!

— Так-так! — внезапно послышался голос. При звуке его у Анабель похолодело всё внутри, и закружилась голова, — как будто она смотрела на дорогу с самой высокой сосны в лесу. — Дитя жаждет услышать сплетни обо мне. Интересно, свежие, или те, что уже обросли легендами?

Анабель оглянулась, точно змея при звуках флейты заклинателя. У входа в пещеру стояла Белинда.

Она была ещё прекрасней, чем в воспоминаниях Анабель. Огонь, о котором твердила пифия, обвивал её рыжей змей, отражался золотыми огнями в глазах, красным ореолом очерчивал волосы.

Она, как ни странно, узнала Анабель и даже удостоила её улыбки.

— Снова ты, эльфийское дитя! Право же, это судьба. Второй раз я в вашем лесу — и оба раза встречаю тебя. Интересно. Так всё-таки — ты мальчик или девочка?

— Вас опять проводить к королю? — пропищала Анабель, ощущая, что произносит вопиющую глупость.

— Ну, нет! — отозвалась Белинда. — Ни в коем случае! Второй такой аудиенции я определённо не вынесу. Если я снова увижу эту мокрицу, то, пожалуй, высушу все ваши болота, или даже устрою лесной пожар… а этого я совсем не хочу. Я, между прочим, люблю животных. Нет, на сей раз я пришла к пифии. Полагаю, именно она может мне помочь.

— Да… но она… — Анабель с сомнением кивнула в сторону пифии. Та слегка качалась и тихо, но весьма раздражающе хихикала.

— Вижу. Не в лучшей форме, — согласилась Белинда, закатив глаза. — Ну, а как же. Обычное моё везение. Впрочем, раз уж я здесь, я добьюсь от неё того, что мне нужно.

Она подошла к пифии вплотную.

— Пифия, — строго спросила она, — Ты меня слышишь?

Никакого ответа. Только всё то же слабоумное хихиканье.

— Вот что, пифия, — нахмурилась Белинда. — Ты прекрасно знаешь, кто я; и знаешь, что я твои фокусы вижу насквозь. Не заставляй меня применять свою силу. Учти, я даже матушку могу вывести из транса… если это необходимо. Так что лучше скажи мне то, что меня интересует, и покончим с этим.

Пифия по-прежнему молчала.

— Итак, — Белинда, не спеша, скрестила руки на груди, — вот что я хочу знать. Кто из эльфов — двести лет назад — родился второй раз, из духа леса? Такое случается не каждый день, верно? Ты должна это помнить, эльфийская пифия.

Тишина. Даже слышен звон молоточков гномов в лесных подземельях.

— Я слышу тебя, принцесса Тьмы, — сказала вдруг пифия чистым и звучным голосом, так не похожим на её обычное дремотное бормотание. — Я знаю, кого ты ищешь…

— Ну! — Белинда в нетерпении сощурила тёмные иглы ресниц.

Пифия вдруг подняла тяжёлые веки; её глаза остановились на Анабель.

— Это она… — произнесла она чётко и властно. — Это Анабель… Она дважды рожденная… Только она одна… одна из всех… Я знала… знала… особый дар… сила… судьба… Духи леса, земли и воздуха… — Её речь постепенно снова стала невнятной.

— Анабель? Вот она? — повторила Белинда, не веря своим ушам. Но пифия вновь погрузилась в забытьё.

— Я… что? — прошептала Анабель. Она ещё ничего не понимала; но ей вдруг показалось, что её дорога среди лета покрылась сверкающим льдом; и она несётся по ней на санях, взлетая куда-то всё выше… и выше… и выше…

Белинда резко схватила Анабель за подбородок и заглянула в её глаза. Зелень листвы, зыбкость болотных огней в глубине и хрустальный холод речной воды. Глаза Энедины, глаза короля… глаза Анабель.

Глаза, двести лет назад смотревшие на неё из детской кроватки в час, когда люди спят, уступая свой тесный убогий мирок пришельцам из мира теней и света.

Это была она. Анабель. Она снова нашла её… и на этот раз навсегда.

Белинда прижала Анабель к себе и расхохоталась — так, что на глаза навернулись горячие слёзы.

— Подумать только! — еле-еле сквозь смех проговорила она. — Нет, ну это просто… Ах ты, сестрёнка… Всё это время… столько мороки, противно вспомнить! А ведь ты, Анабель, ты была первой, кого я встретила — в самом начале поисков.

Отсмеявшись, она сжала плечи Анабель и ещё раз взглянула в её глаза.

— Идём, — решительно сказала она, — Идём, сестрёнка. Род тебя ждёт. И наша мать — тоже, — добавила она, хотя вовсе не была в этом уверена. Скорее всего, Энедина давно путешествует в трансе, и думать забыла про своё дитя.

Но это уже не имело значения. Белинда сделала то, что должна… нет, не должна, — то, что хотела сделать.

Она вновь рассмеялась, упиваясь торжеством. Её смех огненной птицей взмыл над лесом и устремился ввысь, к горизонту. И лес услышал, лес задрожал, лес откликнулся. Гномы в пещерах, освещённых светом изумрудов и рубинов; русалки, дремавшие в мятной зелёной прохладе среди камней и влажного песка; быстрокрылые эльфы и саламандры, — все они замерли, слушая этот ликующий смех. Огненный смех принцессы Огня и Тьмы…

И вдруг послышался новый звук. Точно дождь зазвенел по глади воды; точно ветер поднялся до самых звёзд. Нежный, почти беззвучный смех, — тень от костра смеха Белинды.

Анабель смеялась — впервые в жизни. Смеялась вместе со своей сестрой.

Оглавление

.

1 . Анабель

2 . Признание

3 . Где?

4 . Путь

5 . Марианна

6 . Элиза

7 . Найдёныш

8 . Огонь

9 . Голос

10 . Гостья

11 . Джиневра

12 . Ночь

13 . Анна

14 . Вилка

15 . Тени

16 . Яд

17 . Пифия

Реклама на сайте