«Раб своей жажды»

Том ХОЛЛАНД РАБ СВОЕЙ ЖАЖДЫ

Посвящаю своим родителям.

Кровь проявит себя.

«Чушь, Ватсон, чушь! Какое нам дело до ходячих трупов, которых удержишь в могилах, лишь пронзив их сердца колами? Чистое безумие».

Сэр Артур Конан Дойл, «Приключение вампира из Суссекса»

«Кровь — это жизнь».

Брэм Стокер, «Дракула»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Лондон

15 декабря 1897 г.

Всем, кого это касается!

Если вы читаете это письмо, то несомненно осознаете, в какой опасности находитесь. Адвокатам, к которым вы обратились, даны указания снабдить вас документами, из которых выявляется ужасная история. В сущности лишь недавно я понял ее до конца, когда мне прислали из Калькутты экземпляр книги Мурфилда с пачкой писем и журналов. Начало — в воспоминаниях Мурфилда, с главы под названием «Гибельное задание», где я оставил три письма в том виде, как нашел их между страницами книги. Остальные документы упорядочены мною лично. Прочтите их в том порядке, в каком дни расположены.

Мой бедный друг! Кто бы ты ни был, когда бы ты ни прочел все это — прошу не сомневаться, что все описанное произошло на самом деле.

Да защитит тебя рука Господня.

Твой в горе и надежде,

Абрахам Стокер

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Выдержки из воспоминаний сэра Вильяма Мурфилда, полковника королевских стрелков во владениях в Индии, кавалера орденов Бахи, святого Михаила и святого Георгия, Отличной Службы «С винтовками в Радже» (Лондон, 1897).

ГИБЕЛЬНОЕ ЗАДАНИЕ

Тайное задание — Шмашана Кали — Поездка в горы — Кровавый идол — Зловещее открытие

Вот я и приступаю к самому, пожалуй, из ряда вон выходящему эпизоду всей моей долгой карьеры в Индии. В конце лета 1887 года, когда скука гарнизонной службы стала почти невыносима, меня неожиданно вызвали в Симлу. Подробно о сути задания не сообщили, но поскольку на равнинах стояла палящая жара, я не противился вылазке в горы. Я всегда любил горы, а Симла, взнесенная ввысь на уступах над кедрами и туманами, — город поразительной красоты. Однако восхищаться видами у меня не было времени, ибо не успел я прибыть к месту предписанного расквартирования, как мне принесли депешу от некоего полковника Роулинсона с приказом немедленно явиться к нему. Быстро побрившись и сменив мундир, я вновь оказался на рысях. Если бы я знал, куда приведет меня наша встреча, я бы, наверное, не шагал так бодро, но в крови моей вновь взыграло волнение солдатского долга, и я не променял бы его ни на что на свете!

Полковник Роулиисон жил в стороне от штаба, на боковой улочке, такой темной, что там пристало бы находиться туземному базару, а не квартировать британскому офицеру. Однако вся неуверенность, которую я почувствовал вначале, сразу прошла, как только я увидел самого полковника Роулинсона, потому что он оказался высоким, колючим человеком со стальным блеском глаз, и я инстинктивно ощутил, что он мне понравится. Он провел меня прямо в кабинет, отделанный панелями из тикового дерева, заваленный картами и украшенный развешанной на стенах весьма необычной коллекцией индусских божеств. Там, за круглым столом, нас ждали двое. Одного я узнал сразу — старик Пампер — Толстяк — Пакстон, мой командир по Афганистану! Я не видел его уже лет пять, но он выглядел бодрым и сердечным как всегда. Полковник Роулинсон подождал, пока мы обменяемся приветствиями, и, когда мы закончили, представил второго человека, сидевшего до того времени в тени.

— Капитан Мурфилд, — сказал полковник, — познакомьтесь с Хури Джьоти Навалкаром.

Человек поклонился, качнув головой по-туземному, и, придя в замешательство, которое не намерен был скрывать, я понял, что человек этот даже не военный, а типичный бабу (индийский мелкий чиновник), полный и вспотевший канцелярский служака. Полковник Роулинсон, по-видимому, заметил мое удивление, но не предложил никакого объяснения тому, что этот бабу здесь делает, а вместо этого начал листать какие-то бумаги, после чего снова взглянул на меня, и глаза его сверкнули стальным блеском.

— Вы делаете выдающуюся карьеру, Мурфилд, — похвалил он.

Я почувствовал, что краснею.

— Да ну, ерунда, сэр, — пробормотал я.

— Насколько мне известно, вы хорошо себя проявили в Белуджистане. И в горах везде бывали…

— Да, сэр, пришлось участвовать в нескольких боях.

— Не хотите ли еще раз отправиться в горы?

— Поеду куда пошлют, сэр.

— Даже если это задание выходит за рамки вашей воинской, службы?

Я нахмурился, поймал взгляд старины Пампера, но Толстяк отвернулся, не сказав ничего. Я повернулся к полковнику Роулинсону:

— Готов разгрызть любой орешек, сэр!

— Молодец! — улыбнулся он, похлопал меня по плечу и, взяв стэк, подошел к висевшей на стене большой карте. На лице его вновь появилось строгое и серьезное выражение.

— Это, Мурфилд, — сказал он, постукивая стэком по длинной пурпурной линии, — граница нашей империи в Индии. Граница протяженная и, как вы сами хорошо знаете, слабо охраняемая. А вот здесь, — он снова постучал стэком, — территория его императорского величества российского царя. Далее заметьте, что вот эта зона — горы и степи — не принадлежит ни России, ни нам. Буферные государства, Мурфилд, площадка для игр шпионов и авантюристов. И вот как раз сейчас, если только я не ошибаюсь, здесь готовится буря, мощный ураган и, похоже, он идет к нашим границам в Индии, — он постучал по району на левом поле карты. — Точнее говоря, сюда, в место под названием Каликшутра.

— Никогда не слышал о таком месте, сэр.

— Не удивляюсь, Мурфилд. Немногие слышали о нем. Взгляните сюда, — он вновь постучал по карте, — видите, как это далеко. Чертовски высоко, и ведет туда одна дорога, вот эта. Других путей не существует. Мы всегда старались обходить эту местность стороной. Знаете, никакой стратегической ценности… — Полковник прервался, затем нахмурился. — Так, по крайней мере, — пробормотал он, — мы всегда считали.

Он нахмурился еще больше, некоторое время вглядываясь в карту, а потом сел в кресло и наклонился через стол ко мне:

— До нас доходят странные слухи, Мурфилд. Там что-то заваривается. Месяц назад сюда, спотыкаясь, явился один из наших агентов, бледный как смерть, весь в шрамах, но привез первые надежные новости для нас. Я выслушал его, — прошептал он, и лицо полковника исказила гримаса крайнего ужаса. — Кали.

Он закрыл глаза, словно не в силах произнести то, что хотел сказать.

— Кали, — повторил он. — Мы оставили его одного, чтобы он хорошо выспался. А на следующее утро…

Полковник Роулинсон помедлил. Его поджарое загорелое лицо побледнело.

— На следующее утро, — полковник закашлялся, — мы нашли его мертвым… Бедняга застрелился.

— Застрелился? — не веря, переспросил я.

— Пальнул прямо в сердце. Всю грудь разворотил, редко такое увидишь.

— Боже мой, — я глубоко вздохнул. — Что же побудило его к этому?

— Вот это, капитан, мы и хотим, чтобы вы узнали.

В комнате, казалось, вдруг стало очень тихо. Я почувствовал, что проклятые индусские божества скалятся на меня со стен. В том, что мы столкнулись с настоящей тайной, я не сомневался. Я знал, сколь опасна разведывательная работа и какие храбрецы заняты в ней. Такие люди не имеют привычки стреляться, обезумев от страха. Что-то достало этого человека. Что-то… Но что? Я снова взглянул на Роулинсона:

— Вы думаете, сэр, в этом деле замешаны русские?

Полковник Роулинсон кивнул:

— Мы точно знаем, что они замешаны. — Он помедлил и понизил голос: — Две недели тому назад прибыл второй агент.

— Надежный?

— О, самый лучший, — кивнул полковник. — Мы зовем его Шри Сингх. Лев. Да, самый лучший,

— Он видел русских, — сообщил Пампер, склоняясь ко мне. — Сотни этих бродяг, переодетых в туземцев, идут по дороге в Каликшутру.

Я нахмурился. Мне как раз кое-что пришло в голову.

— Каликшутра, — повторил я, повернувшись к Роулинсону. — Ваш первый агент, сэр, тот, который умер, говорил только о «Кали», насколько я помню. Не могло так случиться, что он имел в виду нечто иное?

— Нет, — заявил бабу, о присутствии которого я совершенно забыл.

— Прошу прощения? — с холодком сказал я, потому что не привык, чтобы, кто-нибудь перебивал меня, не говоря уже о том, что это посмел сделать какой-то бенгальский канцелярист. Но бабу, казалось, не смутил мой раздраженный взгляд; он грубо воззрился на меня в ответ и почесал задницу.

— Кали — богиня индусов, — растолковал он тоном школьного учителя, выговаривающего отстающему ученику, — а не название местности.

От подобного обращения я, по-видимому, разгорячился, ибо Роулинсон довольно резко оборвал меня.

— Хури — профессор санскрита в Калькуттском университете, — торопливо сказал он, словно оправдываясь.

Я взглянул на профессора и тот ответил мне взглядом бездушных, холодных, как у рыбы, глаз.

— Я всего лишь простой англичанин, — произнес я, льщу себе, с едким сарказмом, — и не притворяюсь ученым, ибо мой учебный класс — военный лагерь. Поэтому я попрошу вас растолковать мне связь между Кали, богиней, и Каликшутрой, названием местности, поскольку с готовностью признаю, что сам таковой связи не наблюдаю.

Бабу кивнул:

— С удовольствием, капитан.

Он поерзал в кресле и, наклонившись, взял статуэтку, черную и большую, которую поставил передо мной на стол.

— Вот это, капитан, — сказал он, — богиня Кали.

«Слава небесам, что я — христианин», — все что смог я подумать, ибо богиня Кали оказалась ужасным страшилищем. Черное, как смоль, туловище, как я уже успел заметить выше, в шести руках — мечи, а язык выкрашен в кроваво-красный цвет. А танцевала она на трупе человека. И это еще было не самое худшее, ибо, присмотревшись получше, я разглядел ее пояс и гирлянду на шее.

— Бог ты мой! — непроизвольно пробормотал я.

С пояса свисали окровавленные руки, а гирлянда была из человеческих голов!

— У нее много имен, капитан, — прошептал мне на ухо бабу, — но всегда она остается Кали Грозной.

— Ну, я не удивляюсь, — ответил я. — Только взгляните на нее!

— Вы не понимаете, что может означать этот титул, — неприятно улыбнулся бабу. — Прошу вас, капитан, постарайтесь понять, ужас в нашей индуистской философии — ни что иное как открытие абсолютного. То, что отталкивает, вдохновляет, то, что разрушает, может созидать. Когда мы переживаем ужас, капитан, мы познаем то, что в ведах называется ШАКТИ — вечная сила — женская энергия, лежащая в основе вселенной.

— Неужели, ради Бога? Не скажите!

Сколько живу, я никогда не слышал такой белиберды и явно продемонстрировал это, но бабу нисколько не обиделся. Он лишь одарил меня еще одной масляной улыбкой.

— Вы должны попробовать взглянуть на положение вещей так, как глядим мы, несчастные язычники, капитан, — пробормотал он.

— А на какого дьявола мне это?

Бабу вздохнул:

— Страх перед богиней, ужас перед ее властью… для вас это все ерунда, но другие относятся к этому иначе. Чтобы познать врага своего — познай его мысли. Там-то и ждет вac богиня Кали.

Он медленно склонил голову и принялся бормотать про себя какую-то молитву. А потом, пока я смотрел на него, бабу изменился у меня на глазах. Чертовщина какая-то, но он вдруг словно превратился в солдата, полного самообладания и холодного рассудка. Следующие слова его прозвучали так, будто он отчитывал начальников штабов:

— Я просил бы вас, капитан Мурфилд, оценить сущность преданности, на которую может вдохновить Кали, потому что, вероятно, она будет вашим самым могучим врагом. Не осуждайте богиню только потому, что считаете ее отталкивающей и странной. Поклонение может быть не менее опасным, чем ружья ваших солдат. Помните, всего пятьдесят лет тому назад жрецы Кали в Ассаме еще приносили богине человеческие жертвы. Если бы вы, британцы, не присоединили к себе их королевство, эти жертвоприношения бытовали бы по сей день. А Каликшутру англичане так и не завоевали. Мы не можем знать, какие обычаи до сих пор бытуют там.

— Боже мой! — вскричал я, едва веря своим ушам. — Надеюсь, вы не имеете в виду… человеческие жертвоприношения.

Бабу покачал головой:

— Я ничего не говорю, — ответил он. — Ни один агент правительства не проникал вглубь этой области. Однако…

Голос его осекся. Он замолчал, глядя на статуэтку, на ее ожерелье из черепов и кроваво-красный язык.

— Вы спрашивали о связи между богиней и Каликшутрой, — проговорил он.

Я кивнул. Похоже, этот тип начинал мне нравиться, и я почувствовал, что он готов выложить что-то весьма горяченькое.

— Давайте же, — сказал я.

— Каликшутра, капитан Мурфилд, означает, в буквальном переводе, «земля Кали»[1]. И все же, — замедлил он свой рассказ, — я бы оскорбил свою религию, если бы сказал, что Каликшутра принадлежит только индусам, ибо и в других местах этой богине поклоняются как воздающему божеству, другу человека, матери всей вселенной…

— Но в Каликшутре? — спросил я.

— Но в Каликшутре… — Снова бабу прервал речь и пристально посмотрел на осклабившееся лицо статуэтки. — В Каликшутре ей поклоняются как королеве демонов. Шмашана Кали!

Эти слова он выговорил тихим шепотом, и только он произнес их, как комната вдруг будто потемнела, и в ней повеяло холодом.

— Кали Погребальных Костров, из рта которой кровь течет нескончаемым потоком и которая обитает среди огненных пристанищ мертвецов. — Здесь бабу проглотил слюну и заговорил на непонятном мне языке: — Ветала-панча-Виншати, — услышал я повторенное дважды, затем бабу снова сглотнул, и голос его умолк.

— Простите? — сказал старина Пампер, выдержав паузу приличия.

— Демоны, — кратко ответил бабу, — этими словами пользуются жители деревень предгорий. Старый санскритский термин. — Он вновь повернулся и взглянул на меня. — И они так боятся этих демонов, капитан, что селяне, живущие ниже Каликшутры, отказываются ездить по дороге, ведущей туда. Вот почему мы можем быть уверены, что люди, которых наш агент видел взбирающимися вверх по дороге, не местные, а чужаки.

Он остановился и назидательно помахал пальцем:

— Вы понимаете меня, капитан? Ни один из местных никогда не ступит на эту дорогу!

Воцарилась тишина, и Роулинсон повернулся ко мне, изучая меня взглядом.

— Вы оценили опасность? — угрюмо спросил он. — Мы не можем оставить русских в Каликшутре. Если они зацепятся в таком месте, черта с два их оттуда выкуришь. А если они там заложат базу… Она же будет на самой границе Британской Индии! Губительно, Мурфилд, смертоносно! Думаю, не стоит заострять на этом внимание…

— Действительно, не стоит, сэр.

— Мы хотим, чтобы вы вытурили этих русаков.

— Есть, сэр!

— Выступаете завтра. Через день за вами последует полковник Пакстон со своим полком.

— Есть, сэр. А сколько людей идет со мной?

— Десять. — У меня, наверное, был удивленный вид, потому что Роулинсон улыбнулся. — Хорошие ребята, Мурфилд, не беспокойтесь об этом. Помните, вы только разведаете местность. Если вам удастся в одиночку справиться с русскими, то хорошо. Если же нет, — Роулинсон кивнул на Пампера, — позовите полковника Пакстона. Он будет ждать в начале дороги, и у него хватит людей, чтобы разобраться с русскими.

— Еще один вопрос, сэр…

— Да?

— Почему нам не выступить всем полком?

Роулинсон провел пальцем по изгибу своих усов:

— Политика, Мурфилд.

— Не понимаю.

— Боюсь, тут замешана дипломатическая игра, — вздохнул Роулинсон. — В Лондоне не хотят хлопот на границе. По сути, хоть я и не должен был вам этого говорить, мы уже сделали вид, что не заметили ряда нарушений в этом районе. Не знаю, помните ли вы или нет, но примерно три года назад там же похитили леди Весткот с дочерью и двадцатью людьми.

— Леди Весткот?

— Жену лорда Весткота, который командовал войсками в Кабуле.

— О Господи! — вскричал я. — Кто же ее похитил?

— Мы не знаем, — вмешался Пампер, поднимая обозленное лицо. — Нам запретили расследовать этот случай. И расследование остановили политиканы.

Роулинсон взглянул на него, потом вновь на меня.

— Дело в том, — сказал он, — что индийская колониальная администрация не имеет права вмешиваться в некоторые вопросы.

— Немного поздновато для принятия мер, — хмыкнул бабу.

Все мы проигнорировали его замечание.

Полковник Роулинсон вручил мне аккуратно переплетенную папку:

— Здесь лучшие из карт, что мы смогли найти. Боюсь, карты не столь хороши. Также к ним приложены заметки профессора Джьоти о культе Кали и сообщения от Шри Сингха, нашего агента в предгорьях, о котором я, по-моему, уже упоминал.

— Да, сэр, вы упоминали о нем, о Льве. А сейчас он тоже там?

Полковник Роулинсон помрачнел:

— Если он и там, капитан, то не ждите встречи с ним. Разведчики играют по другим правилам. Правда, одного парня вы все же можете постараться разыскать — врача-англичанина по имени Джон Элиот. Он работает среди туземцев уже несколько лет, основал больницу, ну, и все в таком духе. Вообще-то он не желает иметь никаких дел с колониальными властями, этакий бунтарь-отшельник, понимаете? Но в данном случае он в курсе вашего задания, капитан, и окажет вам помощь, если сможет. Вам стоит заставить его раскинуть умом. Он знает многое о том, что там творится. А на местном жаргоне говорит, как настоящий туземец, — так мне сообщали, во всяком случае.

Я кивнул, сделал пометку на обложке папки и поднялся, видя, что мой инструктаж подходит к концу. Перед уходом полковник Роулинсон пожал мне руку.

— С Богом, Мурфилд, — сказал он. — Служба — дело суровое.

Я взглянул ему прямо в глаза и ответил:

— Постараюсь сделать все, что смогу, сэр!

Произнося эти слова, я вспомнил застрелившегося агента, неизвестный ужас, доведший его до могилы, и подумал о том, много ли я смогу сделать.

Такие предшествующие обстоятельства лишь побудили меня поскорее выступить, ибо никто не любит рассиживаться и валять дурака, когда предстоят скверные дела. Пампер Пакстон, сам побывавший во многих переделках, видимо, понимал, что я чувствую, ибо радушно пригласил меня к себе в бунгало в тот вечер, где мы пропустили по маленькой и поболтали о былом. Дома у него были жена и юный сын Тимоти, отличный парнишка, который сразу заставил меня маршировать перед ним взад-вперед по дому. Он был самым многообещающим сержантом по строевой подготовке, с каким мне когда-либо приходилось встречаться!

Мы на редкость отлично провели время, ибо я всегда был любимцем юного Тимоти и только порадовался, что он еще помнит меня. Когда пришло время ему ложиться слать, я сел рядом и почитал ему рассказики из какой-то приключенческой книжки. Помнится, наблюдая за ним, я подумал, что придет день и Тимоти станет гордостью своего отца.

— У тебя прекрасный мальчуган, — сказал я потом Памперу. — Он напоминает мне о том, зачем я ношу этот мундир.

Пампер пожал мне руку.

— Ерунда, старик, — отмахнулся он. — Тебе никогда не надо об этом напоминать.

В ту ночь я лег спать в хорошем расположении духа, а когда проснулся на следующее утро, моих мрачных предчувствий как не бывало. Я был готов к бою.

Мы двигались из Симлы по большой дороге в горы. Солдаты мои, как и обещал полковник Роулинсон, оказались хорошими ребятами, и мы быстро продвигались вперед. За месяц нашего путешествия я воистину уверовал в то, о чем часто говорили — нет в мире мест красивее. Воздух тут свеж, растительность пышна, а Гималаи над нами уходят вершинами в самые небеса. Я вспомнил, что эти горы почитаются индусами как обитель богов. Проходя под громадными ликами, я понял причину этого — от вершин исходило ощущение какой-то великой тайны и власти.

Впрочем, постепенно пейзаж вокруг начал меняться. Чем ближе мы подъезжали к Каликшутре, тем суровей и безлюдней становилось вокруг, хотя царственное величие гор оставалось прежним. унылость ландшафта лишь способствовала моим раздумьям. Как-то поздно вечером мы вышли на распутье и очутились у отходящей на Каликшутру дороги. Рядом с дорогой распласталась деревушка, нищая и убогая, но все-таки обещавшая то, что там живут люди, которых мы не встречали вот уже почти неделю. Однако когда мы вошли в деревушку, то увидели, что она покинута жителями — даже собаки не выбежали встретить нас. Мои люди противились вставать тут на постой, говорили о скверных предчувствиях, а второе чутье у солдат зачастую очень хорошо развито. Мне тоже не терпелось продолжить наше продвижение к цели, так что в тот же вечер, хотя солнце почти седо, мы ступили на дорогу на Каликшутру. За первым же крутым поворотом мы наткнулись на статую, выкрашенную черным. Камень износился, и черт лица почти нельзя было разобрать, но я сразу узнал черепа в ожерелье на шее и понял, кого представляет эта статуя. У ног богини лежали цветы.

Весь следующий день и еще день за ним мы взбирались по склону горы. Тропа становилась все уже и обрывистее, шла зигзагами, вверх по почти голой скале, а над пропастью горело безжалостно палящее солнце. Я начал понимать, почему обитателей такого места, как Каликшутра, если они вообще существуют, следует называть демонами, ибо трудно было поверить, что впереди нас могут ждать какие-либо человеческие жилища. И, конечно же, мое восторженное отношение к горам немного поостыло! Но, наконец, на исходе второго дня тропа, по которой мы продвигались, стала выравниваться, а среди скал впереди замаячили следы зелени. Когда лучи заходящего солнца исчезли за утесом, мы обогнули нагромождение скал и увидели перед собой густую поросль деревьев, тянущихся вверх в облака пурпурных цветов, а вдали сверкали призрачной белизной пики гор. Некоторое время я стоял завороженный этим прекрасным видом, как вдруг услышал крик одного из моих людей, продолжавших двигаться по тропе. Я, конечно, бросился вслед и сразу услышал жужжание мух.

Я догнал кричавшего за ближайшей скалой. Он показывал на статую. Прямо за ней начинались джунгли, и статуя стояла, словно часовой, охраняющий подходы к зарослям и деревьям. Мой солдат обернулся ко мне с гримасой отвращения на простом честном лице. Я поспешил к нему и увидел, что вокруг шеи идола висит что-то живое. Разило ужасающей вонью, напоминавшей запах гниющего мяса, и, рассматривая ожерелье на идоле, я понял, что смотрю на кишащих мух и личинок, — бесчисленные тысячи их образовали живую кожу и питались тем, что находилось под ними. Я ткнул в это сонмище рукояткой пистолета; мухи взлетели жужжащим черным роем, и на свет, киша личинками, появился комок внутренностей. Я подрезал их, и они с глухим шлепком упали на землю. А когда они упали, к своему удивлению, я увидел блеск золота. Стерев кровь, я разглядел на шее идола украшение, выглядящее очень дорогостоящим. Даже я, не разбираясь в женских забавках, понял, что вещица была довольно древней работы. Я пригляделся к ожерелью повнимательнее: оно состояло из тысячи крохотных капелек золота, сплетенных в нечто вроде сетки, и стоило, должно быть, больших денег. Я потянулся к ожерелью, намереваясь снять его. И в это мгновение раздался выстрел.

Пуля просвистела у меня над плечом и со звоном ударилась о скалу. Я взглянул вверх и сразу обнаружил нападавшего: какой-то человек стоял на краю ущелья. Он еще раз навел винтовку, во я опередил его, удачно попав ему в ногу. Человек покатился вниз по склону, и я подумал, что с ним наверняка покончено, но нет, он поднялся и, используя винтовку как костыль, заковылял через дорогу к тому месту, где мы стояли. Все это время он что-то выкрикивал, показывая на статую. Я, конечно же, не понял ни слова из того, что он говорил, но догадаться о содержании его речи было нетрудно. Я отошел от статуи и поднял руки, показывая, что совершенно не интересуюсь золотом идола. Человек уставился на меня, и мне представилась возможность хорошо разглядеть его. Это был старик в поношенных розовых одеждах, с лицом и руками, вымазанными каким-то крайне дурно пахнущим веществом, так что вонью разило от него до самых небес. Короче говоря, мы столкнулись с настоящим брамином. Он был бледен, и в глазах его стояли слезы. Я взглянул на его ногу. Она сильно кровоточила, и я нагнулся, чтобы перевязать рану, но едва я вознамерился сделать это, как брамин отскочил от меня и вновь принялся молоть языком. На этот раз мне показалось, что я услышал слово «Кали».

— Кали, — повторил я, и человек кивнул.

— Хан, хан, Кали[2], — вскричал он и разрыдался.

Ну что же, беседа складывалась хорошо, и меня нисколько не беспокоило то, что я буду делать дальше. Однако вдруг за спиной у меня послышались шаги.

— Может быть, я смогу вам помочь? — произнес чей-то голос мне в ухо.

Я обернулся и увидел, что позади стоит человек — не в мундире, но тем не менее европеец, с заострившимся лицом и большим носом, напоминающим клюв хищной птицы. Ему на вид было не больше тридцати, но глаза его выглядели гораздо старше. Я подумал: «А этот тип откуда здесь взялся?» — и тут на меня снизошло озарение.

— Доктор Элиот? — спросил я.

Молодой человек кивнул. Я представился.

— Да, — отрывисто сказал он. — Мне передали, что вы можете приехать.

Он взглянул на жреца, который лежал на земле, держась за ногу и что-то бормоча себе под нос.

— Что он говорит? — спросил я.

Элиот вначале не ответил мне. Вместо этого он встал на колени перед брамином и занялся его ногой.

Я повторил вопрос.

— Он обвиняет вас в святотатстве, — сообщил Элиот, не поднимая головы.

— Я же не взял золото.

— Но вы отрезали внутренности, не так ли?

Я фыркнул.

— Спросите его, зачем они это делают, — приказал я. — Спросите, зачем они мажут идола кровью.

Элиот что-то сказал жрецу. Зрачки старика расширились от ужаса; я увидел, как он показал на статую и махнул рукой в сторону джунглей. Услышал я и то, как он пробормотал слова «Ветала-панча-Виншати», слова, слышанные мною от бабу еще в Симле. Затем старик пронзительно закричал, я было нагнулся, ко Элиот решительно отодвинул меня.

— Оставьте беднягу в покое, — велел он. — Ему очень больно. Вы уже подстрелили его, капитан Мурфилд, может быть, остановимся на этом?

Что ж, признаюсь, задел он меня этим замечанием, но я понял и точку зрения доктора — здесь я ничем помочь не мог, а потому поднялся на ноги. Однако меня заинтриговало упоминание о демонах бабу. Элиот словно прочел мои мысли, потому что снова взглянул на меня и сказал, что позднее сам подойдет ко мне. Я опять кивнул и отошел. Манеры Элиота были резки, но он произвел на меня впечатление здравомыслящего человека, которому можно доверять. Я направился проследить за тем, как мои люди разбивают палатки. Позже, когда выставили часовых и разбили лагерь, я сидел в одиночестве, с наслаждением покуривая трубку, когда появился Элиот.

— Как ваш пациент? — спросил я.

Элиот кивнул.

— Выкарабкается, — сказал он, вздохнув, и опустился рядом со мной.

Он долго ничего не говорил, просто смотрел на огонь. Я предложил ему трубку, он взял и сам набил ее. Прошло еще несколько минут молчания. Наконец он потянулся, как кот, и обернулся ко мне.

— Не надо было вам трогать статую, — медленно проговорил он.

— Факир что, еще дуется?

— Естественно, — кивнул мой спутник. — Он отвечает за умиротворение богов. Отсюда и золотые украшения, капитан, и козлиные кишки…

— Козлиные кишки? — прервал я его.

— А что, по-вашему, там висело? — блеснули горящие глаза Элиота.

— Ничего, — проворчал я, выколачивая трубку. — Просто странно как-то, затевать возню из-за внутренностей какого-то животного.

— Не совсем, капитан, — проговорил Элиот, вновь опуская взор. — Видите ли, оскорбив богиню, вы также оскорбили ее поклонников, жителей Каликшутры, тех самых, в чью страну вы вот-вот вторгнетесь. Брамин боится за свой народ, живущий здесь, в предгорьях. Он говорит, теперь ничто не остановит возможных нападений на них.

— Но кого они боятся? Тех, кто живет выше в горах?

— Да.

— Не понимаю… Я же не тронул золото, ведь только оно по-настоящему имеет значение! К чему столько внимания козлиным кишкам и крови? Неужели внутренности животного могут защитить от врагов?

Элиот вяло пожал плечами:

— Здешние суеверия подчас весьма необычны.

— Да, мне говорили. Поклонение демонам и все такое. Но что за этим стоит, как вы думаете?

— Не знаю, — сказал Элиот.

Он поворошил костер и уставился на взлетающие в ночь искры. Потом он снова взглянул на меня, и его внешняя расслабленность вдруг исчезла. Меня вновь поразила глубина, скрывавшаяся в его взоре, примечательная в человеке гораздо моложе меня. — Два года я проработал здесь, — неторопливо проговорил он, — и в одном лишь я уверен, капитан. Горцы напуганы чем-то, и это не просто суеверие. По сути дела, именно это заставило меня впервые приехать сюда.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— О, разные странности, о которых сообщалось в журналах для узкого круга читателей.

— Например?

Глаза Элиота сузились.

— В самом деле, капитан, вас это вряд ли заинтересует. Это весьма малоизвестная отрасль медицинских исследований.

— Попробуйте мне растолковать.

— Речь идет о регулировании и структуре крови… — насмешливо улыбнулся Элиот.

Мое лицо, должно быть, выдало меня, потому что улыбка Элиота стала шире, и он покачал головой:

— Попросту говоря, капитан, белые кровяные клетки в здешних краях живут чересчур долго.

Услышав подобное заявление, я аж подпрыгнул и с удивлением уставился на доктора.

— Что? уж не хотите ли вы сказать, что можно продлить жизнь человека?

— Не совсем, — замялся Элиот. — Это лишь видимость. Видите ли, эти клетки… также мутируют.

— Мутируют?

— Да. Словно в крови распространяется рак. А заканчивается все тем, что разрушаются нервы и головной мозг.

— Звучит довольно-таки мрачно. И что же это за болезнь такая?

Элиот покачал головой и отвернулся.

— Не знаю, — неохотно признался он. — Лишь пару раз у меня была возможность обследовать больных ею.

— Но вы же приехали сюда изучать эту болезнь!

— Первоначально, да. Но вскоре я узнал, что туземцы не одобряют интерес к этому таинственному заболеванию. Поскольку я здесь гость, мне ничего нe оставалось кроме как уважить их пожелания и остановить исследования. У меня и так было дел по горло — я организовывал больницу и лечил прочие хвори.

— Но даже так… вы говорите, что видели пару человек, страдающих вашей таинственной болезнью?

— Да. Вскоре после того, как похитили леди Весткот — вы, наверное, слышали об этом несчастье?

— Разумеется. Ужасный случай.

— По-видимому, — бесстрастно продолжил Элиот, — вмешательства из внешнего мира беспокоят страдающих этой болезнью, выгоняют их из укрытий и заставляют рыскать по предгорьям и окружающим джунглям.

— Бог ты мой! — воскликнул я. — По-вашему, они вроде диких зверей?

— Да, — подтвердил Элиот, — так, в основном, к ним относятся здешние туземцы — как к смертельным врагам. И я, исходя из собственных наблюдений двух упомянутых мною случаев, считаю, что местные жители имеют веские причины для страха, поскольку болезнь воистину смертоносна — она заразна и разрушает разум. Вот почему я хочу вам помочь. Присутствие здесь русских в высшей степени опасно. Если они задержатся… Бог знает, насколько быстро может начать распространяться инфекция.

— И лекарств от нее нет? — в ужасе спросил я.

— Насколько я знаю — нет, — пожал плечами Элиот. — Но те двое больных; которых я лечил, пробыли у меня недолго — неделю или около того, — и это была гонка против процесса атрофации. В конце концов, я потерпел поражение — болезнь добралась до головного мозга, после чего оба больных исчезли.

— Исчезли?

— Вернулись туда, откуда пришли. — Элиот повернулся и показал на лес и горные вершины вдали. — Знаете легенду? Там живут демоны.

— Вы это серьезно?

И снова Элиот прикрыл глаза.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Но чем выше в горы, тем чаше встречаются случаи этой болезни. Согласно моей теории, местные жители не раз наблюдали этот феномен в прошлом и для его объяснения создали целую мифологию.

— Вы имеете в виду разговоры о демонах и прочую чушь?

— Именно так.

Элиот помедлил и открыл глаза. Он взглянул через плечо, и я невольно тоже оглянулся. Луна, призрачная и бледная, как горные вершины, была почти полной, а джунгли за нами казались сотканными из синих лоскутков.

— Ветала-панча-Виншати, — вдруг промолвил Элиот. — Когда брамин произнес эти слова, вы ведь их узнали?

Я кивнул.

— Откуда они вам известны?

— Мне их растолковал профессор санскрита, — ответил я.

— А, — медленно кивнул Элиот. — Так вы познакомились с Хури?

Я попытался вспомнить, так ли звали бабу.

— Он был толстый, — сказал я. — И чертовски грубый.

— Да, это был Хури, — улыбнулся Элиот.

— Так вы, стало быть, тоже его знаете? — спросил я.

Глаза Элиота сузились:

— Он иногда наезжает сюда.

— В горы? — хмыкнул я. — Но он же жуткий толстяк! Как ему удается взобраться сюда, черт возьми?

— О, когда дело касается его исследований, он готов пойти на любые муки. — Он полез в карман. — Вот, — сказал он, вытаскивая ворох сложенных бумаг, — статьи, о которых я говорил, те, что побудили меня приехать сюда… Их написал профессор. — Он передал мне бумаги. — А вот эту он прислал мне всего месяц тому назад.

Я взглянул на статью. «Демоны Каликшутры. Исследование по современной этнографии». А ниже мелким шрифтом шел подзаголовок «Санскритский эпос, гималайские культы и традиция насыщения кровью». Я помрачнел.

— Простите, это должно меня заинтересовать?

Во взгляде Элиота, казалось, мелькнула насмешка.

— Так Хури вам не сказал, что означает «Ветала-панча-Виншати»?

— Сказал, конечно. Так называют демона.

— По правде говоря, в здешних местах это означает нечто иное.

— Да неужто?

— Да, — кивнул Элиот. — Нечто такое, что меня всегда интриговало. На Востоке миф зачастую связан с медицинским фактом…

— Знаю, знаю, — закивал я, — но скажите же наконец, что означают эти проклятые слова?

Элиот вновь повернулся и осмотрел джунгли.

— Это означает «кровопийца», капитан, — проговорил он. — Теперь вы понимаете? Вот почему горцы мажут свои статуи козьей кровью. Они боятся, что иначе демоны придут и выпьют их кровь.

Он тихо рассмеялся странно зазвучавшим смехом.

— Ветала-панча-Виншати, — прошептал он себе под нос и взглянул на меня. — В нашем языке есть одно обозначение, гораздо более точное, чем «демон». Это вампир, капитан. Вот что это значит!

Я молчал, глядя на его лицо, омываемое серебряным светом луны. Спустя некоторое время я было раскрыл рот, чтобы спросить, неужели он в самом деле считает, что местные племена пьют кровь, однако в этот миг до нас донеслись возгласы часовых, я оглянулся и вскочил на ноги. Внезапно раздался выстрел из ружья. «Вот и весь разговор», — подумал я. Судьба солдата — меня позвал сигнал боевой тревоги. Я бросился к часовым и увидел, что они стоят у края тропы.

— Русские, сэр, — отрапортовал один их них, указывая винтовкой. — Вон там, трое-четверо. Думаю, одной сволочи я в спину попал.

Я выхватил револьвер и осторожно двинулся по тропе туда, где начинались джунгли.

— Вон там они были, сэр, — заявил часовой, тыча в густую тень.

Я прошел через подлесок — никого не видно. Раздвигая вьющиеся растения, я осмотрелся. В джунглях, как и прежде, стояли тишь и покой. Я шагнул вперед и… вдруг почувствовал, как чьи-то пальцы схватили меня за ногу.

Я глянул вниз и тут же выстрелил. Помню бледное лицо, широко раскрытый рот и холодный, мертвый взгляд. Пуля разнесла ему череп, который разлетелся на куски, и в лицо мне ударил фонтан крови и костей. Неприятно, но, странное дело, я был абсолютно спокоен. Я отер с глаз это месиво и всмотрелся в труп у моих ног, все вокруг было забрызгано кровью. Склонившись над телом, я увидел круглое отверстие от пули в спине — один из моих солдат всадил ему пулю прямо в позвоночник.

— Да его давно убили, еще до того как вы пальнули в него, сэр, — сказал часовой, рассматривая дырку от пули.

Я не обратил на его слова никакого внимания и перевернул труп. На мертвом была местная одежда, но, пошарив у него в карманах, я нашел смятую рублевую бумажку.

Я разогнулся и всмотрелся в темную гущу лиан и деревьев.

«Черт их дери, они же там, наверху», — подумал я.

Разведданные Роулинсона подтвердились — в Каликшутре действительно появились русские. Кровь моя чуть не вскипела от этой мысли. Бог знает, какие пакости они там готовят! Бог знает, какие дьявольские заговоры чинят против британской власти в Индии! Я взглянул на труп у своих ног.

— Похороните его, — сказал я, пиная мертвеца. — А когда сменитесь, хорошенько отоспитесь, несколько часов. Впереди долгий день — выступаем завтра, как только забрезжит рассвет.

Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

6 июня 1887 г.

Любезный Хури!

Выхожу завтра с Мурфилдом и его людьми. Сегодня ночью один из часовых застрелил русского солдата, и Мурфилд хочет удостовериться в присутствии здесь противника. Пойду с ним до Калибарского перевала.

Оставляю вам эту записку, ибо возможно, что буду сопровождать его дальше. Если так случится, то в равной степени возможно, что я уже никогда не вернусь. За те два года, что я прожил среди людей предгорий, я стал почти одним из них. Все это время я держал свое обещание и не пытался проникнуть за перевал в саму Каликшутру. Если найду в себе силы, то сдержу это обещание и сейчас, ибо не хочу предавать тех, кто проявил ко мне такие радушие и щедрость. Но то, чего боялись местные жители, уже началось: с перевала воистину спускается хаос. Хури, этот русский, которого убили сегодня ночью… Я провел вскрытие. Сомнений нет — все его белые клетки заражены.

Я очень боюсь, что болезнь станет распространяться и дальше. Еше слишком рано говорить об эпидемии, но присутствие русских солдат в Каликшутре отменяет запрет на проникновение за Калибарский перевал. Если мы засвидетельствуем другие случаи болезни, я сочту своим врачебным долгом более подробно исследовать сущность этого заболевания. Надеюсь, если я смогу найти лекарство, племена меня простят. Козья кровь и золото могут оказаться недостаточной защитой.

Не стану отрицать, меня охватило определенное возбуждение при мысли о том, что наконец-то мне удастся проникнуть в Каликшутру. Болезнь, что властвует там, очень и очень необычна. Если я смогу определить ее природу, то вся программа моих исследований может быть успешно завершена. И ваша теория, Хури, состоящая в том, что это заболевание объясняет миф о вампирах, также может получить подтверждение.

Будем надеяться, нам представится возможность обсудить все это.

Так что до встречи. С наилучшими пожеланиями,

Джек

Выдержки из «С винтовками в Радже» (продолжение) В КАЛИКШУТРУ

Экспедиция в джунгли — первая кровь — странный сон — Дурга — кошмарная смерть солдата — Каликшутра — ужасный ритуал

Я знал, что мои люди без труда вынесут марш-бросок, и на следующее утро мы выступили в путь в хорошем расположении духа. Однако я не забыл позаботиться о прикрытии тыла. Самый быстроногий из моих солдат был послан назад с депешей Памперу и его полку, где им предписывалось продвигаться как можно быстрее. Еще двум людям я поручил охранять верхнюю часть дороги. Оставшиеся семь солдат сопровождали меня, и с ними был доктор Элиот. Он сказал, что нам понадобится проводник, ибо путь трудный, и что он доведет нас до Калибарского перевала, то есть до ворот в саму Каликшутру. Я выдал ему армейский револьвер, и он вначале отказался, сказав, что никогда им не воспользуется, но, в конце концов, внял моим настояниям. Я был рад его обществу, ибо он крепкий мужик, а тропа воистину оказалась очень коварной. Как я уже упоминал, я слыл довольно хорошим охотником, и в свое время мне довелось повидать джунгли, но ничто не могло сравниться с теми лесами, через которые нам пришлось прорубаться. Природа не могла создать более действенной преграды, и мной стало овладевать очень странное чувство, что обычному человеку просто не место здесь. Назовите это солдатским суеверием, назовите чем хотите, но у меня вдруг возникло дурное предчувствие касательно того, что лежит впереди. Естественно, я не показывал вида, но все равно что-то меня тревожило — опасность я нюхом чуял, поскольку немало поохотился на тигров и другую крупную дичь и научился доверять своим инстинктам. А сейчас мы вышли на самую опасную дичь — на человека! — поэтому в любое время удача могла отвернуться от нас, и мы из охотников превратились бы в добычу.

Весь день мы провели в трудном походе. И лишь к ночи джунгли стали реже. Наконец, когда я устало взобрался на очередной уступ, Элиот, стоявший рядом, указал вперед.

— Видите вон тот утес? — прошептал он. — С него открывается отличный вид на Калибарский перевал.

Я взглянул в указанную им сторону и увидел дорогу, круто вьющуюся вверх по склону горы. Она была открыта, но именно по ней нам предстояло следовать, ибо с другой стороны перевала горы вздымались к небесам сплошной скалистой стеной высотой в сотни футов. А на самом верху этого скального образования, очевидно, находилось плато.

Элиот тоже смотрел туда.

— Каликшутра за вершиной, — сказал он.

— Господи, неужели? — проговорил я. — Тогда мы вляпались. Более подходящего места для засады я в жизни не видал.

И действительно, в тот же миг тишину джунглей разорвал выстрел. Я повернулся и нырнул в подлесок — впереди замаячили какие-то фигуры, словно духи среди деревьев. Мои люди открыли огонь, и фигуры стали падать. Наша стрельба была быстра и смертоносна. Вскоре русские исчезли из поля нашего зрения — были убиты или бежали. Джунгли замерли в своей тиши, как и раньше.

Мы продолжали продвигаться вперед, к дороге на Каликшутру, но не прошли и полумили, как на нас опять напали. Правда, мы снова успешно отбили налет и двинулись дальше. Вскоре мы добрались до плоской и открытой площадки, где горная дорога подходила К джунглям, и я понял, что если мы посмеем сделать хоть еще один шаг, то угодим прямо в западню. Я осмотрелся. По обочинам дороги высились обломки скал, и я приказал своим людям занять позицию за ними. Но не успели солдаты проделать это, как воздух прорезал нечеловеческий вопль.

— Боже мой, — пробормотал Элиот.

Из тьмы, словно из-под земли, возникла цепь людей — с бледными лицами, с глазами, как точки яркого, жгучего света. Я привел в готовность свое войско и рявкнул: «Огонь!». Раздалась смертельная трескотня, и семеро противников упади навзничь в пыль.

— Огонь! — повторил я, и вновь мы пробили брешь в их рядах.

Но они шли и шли. Было видно, как из темноты поднимаются все новые и новые фигуры: положение становилось весьма напряженным. Я бегло окинул взглядом противника и заметил, что позади всех стоит русский в чалме и принюхивается к воздуху. Он ничего не говорил, во солдаты безоговорочно подчинялись каждому его жесту, и я сразу понял, что это командир. Я склонился вперед и заговорил с рядовым Хаггардом, лучшим стрелком среди нас. Хаггард прицелился, среди скал эхом прокатился звук выстрела, и русский в чалме, зашатавшись, упал. Сразу же нападающими овладела неуверенность.

— Пальни в него еще разок, — приказал я Хаггарду, вскакивая на ноги. — Бей их, ребята!

С криками мы бросились в атаку. Противник дрогнул и моментально рассеялся. Вскоре остались лежать лишь трупы убитых. И снова воцарилась тишина. Дорога вновь оказалась в наших руках.

Я знал, что передышка будет лишь временной, а поэтому первой моей задачей было выставить часовых. Тем временем Элиот ходил среди убитых, убеждаясь, что среди них не осталось тех, кто мог бы нуждаться в его помощи. Вдруг он замер на месте и подозвал меня.

— Этот еще жив, — сказал он, — хотя и не знаю каким образом.

Я подошел к доктору. Тот стоял на коленях над стройным человеком в чалме, командиром. Русский был дважды ранен в живот, и кровь фонтанчиками хлестала из жутких ран. В руках Элиота тело офицера выглядело чрезвычайно хрупким, и я тоже сначала не поверил, что этот человек еще жив. Я наклонился ниже и заглянул раненому в лицо. И тут же присвистнул, вскричав:

— Боже мой!

Передо мной лежал не мужчина, а женщина, и к тому же хорошенькая. Лицо ее было бледным, оно казалось почти прозрачным, и до меня вдруг дошло, что я никогда не видел женщины и наполовину столь прекрасной. Даже Элиот, которого я считал довольно хладнокровным типом, похоже, был восхищен этой женщиной, но все же в ней присутствовало что-то отталкивающее, что-то неописуемое, отвратительное. Красота и ужас смешались, так что сквозь ее привлекательность проглядывало нечто адское. Прочитав этo, вы решите, что я просто перегрелся на солнце… Что ж, было действительно очень жарко, но думаю, что моим инстинктам, проверенным в боях, все же можно доверять. Я сдвинул чалму женщины, и длинные черные волосы рассыпались по моей руке. Увидев блеск разных побрякушек, я отшатнулся, потому что сразу узнал их — они были точь-в-точь похожи на украшения на шее идола. Я нагнулся пониже и вгляделся, но тут наша пленница открыла глаза, глубокие и большие, — такие глаза считаются эталоном красоты на Востоке. Однако взгляд их обжигал как огонь, и, заглянув в них, я почувствовал, что меня бросило в дрожь, столь полны они были ненавистью и дьявольской силой.

Я вскочил на ноги.

— Спросите, кто она, — приказал я.

Элиот что-то прошептал, но глаза ее вновь закрылись, и женщина ничего не ответила.

Я взглянул на рваные раны у нее в боку.

— Вы можете спасти ее?

Элиот покачал головой:

— Повторяю, я не могу ничего сделать. Эта женщина должна была умереть на месте.

— Так почему ж она не умерла? Может, что-нибудь связанное с вашими белыми кровяными клетками?

Он пожал плечами:

— Возможно. Однако, заметьте, на ее лице нет признаков слабоумия, которые я бы обязательно увидел, будь у нее эта болезнь, и которые, кстати, явственно проступают на лицах других солдат… Не знаю, как и поступить. Дам ей опиума, но что еще можно сделать?.. Чувствую себя довольно беспомощным, должен вам признаться.

Я оставил его за врачебными хлопотами и, всматриваясь в лица мертвецов, задумчиво побрел среди тел убитых, обеспокоенный словами Элиота. Не в пример своему командиру, солдаты были явно русские, но чересчур рыхлого сложения, с кожей белой, как воск. Я вспомнил человека, который схватил меня за ногу позапрошлой ночью — его лицо было такое же бледное, до того как я разнес его череп вдребезги. О, сколь мертвен был взгляд его глаз! Элиот прав — у русских были лица слабоумных, у всех до единого, кроме, конечно, проклятой бабы с прожигающим насквозь взглядом. Я начал размышлять об этой болезни, о том, сколь заразной она может оказаться на деле. Но я не мог позволить себе погружаться в раздумья и сел в круг своих солдат, разделить с ними шутки и кружку с чаем. Они заслужили передышку — день был жестокий, и один лишь Господь ведает, что ждет завтра. Я заглянул на вьющуюся впереди дорогу. Чем больше я изучал ее, тем меньше она мне нравилась. Двинувшись дальше, я проявлю глупую, никому не нужную браваду. Я подумал, может быть, нам стоит подождать Толстяка Пампера и его людей, однако мне не терпелось разведать лежащие впереди земли и еще раз как следует потрепать засевших там русских. Вспомнил я и о нашей пленнице. Кем бы или чем бы она ни была, женщина может оказаться полезной заложницей… Я поднялся и, пожелав своим людям доброй ночи, вернулся к Элиоту, который все еще сидел у необычной пациентки.

— Ну так что? — спросил я. — Жить будет?

По его лицу, казалось, пробежала тень.

— Взгляните, — ответил он и откинул одеяло.

Глаза пленницы были по-прежнему закрыты, но на губах ее играла слабая улыбка, а щеки налились румянцем. Элиот поправил одеяло и, встав, перешел на другую сторону от костра, где, как я заметил, неподвижно лежало второе тело.

— Кто это? — поинтересовался я.

Элиот нагнулся, отбросил одеяло, и я узнал рядового Комптона, хорошего парня, который всегда мог служить олицетворением крепкого здоровья. Но сейчас кожа его невероятно побелела, прямо как у русских, а взгляд открытых глаз казался остекленевшим и мертвым.

— Взгляните-ка, — предложил Элиот и начал расстегивать рубашку пациента.

На груди Комптона виднелись царапины, причем раны набухли и вздулись, как жилы. Я взглянул в глаза Элиота.

— Что это с ним? — спросил я. — Что?

— Не знаю.

— А это оцепенение… взгляд его глаз? Черт побери, Элиот, это же ваша зараза!

Он поглядел на меня и медленно кивнул головой.

— Где он ее подцепил?

— Я уже говорил вам — не знаю.

Признание в собственном невежестве, похоже, причиняло ему боль. Он посмотрел через пламя костра на тело пленницы.

— Я полагаю, она, возможно, тоже заражена, — сказал он, махнув рукой в сторону женщины. — Кожа ее очень холодная, с некоторым бледным оттенком, но все первичные признаки болезни отсутствуют. Может быть, она — носитель, передает болезнь, но сама остается незараженной. Хотя проблема в том, что я даже не знаю, как распространяется заболевание.

Он вздохнул и взглянул на раны на груди бедняги Комптона. Казалось, он вот-вот скажет что-то, но, передумав, Элиот вновь уставился на пленницу.

— Буду следить за ней, — произнес он, — за ней и за Комптоном. Не беспокойтесь, капитан. Оставьте меня с пациентами, а если что-нибудь случится, я сразу поставлю вас в известность.

— Но, ради Бога, прошу, — проговорил я, — не дайте ей умереть. Если бы мы только смогли заставить ее заговорить… Она может знать другой путь на этот чертов утес.

Элиот кивнул. Снова он, вроде бы, хотел что-то сказать, но слова и во второй раз словно застряли у него в горле. Я пожелал доктору доброй ночи и оставил его за осмотром лица Комптона и вытиранием испарины со лба бедняги-солдата.

Нам обоим было о чем подумать. Я почувствовал, что мне надо выкурить добрую трубочку, сел и закурил. Но, видимо, я устал больше, чем думал, ибо даже с трубкой из верескового корня в зубах почувствовал, что мои веки опускаются. Не успел я осознать этого, как сознание мое погасло, словно свет.

Мне снился очень странный сон. Это было необычно для меня — я снов не вижу, но этот сон весьма смахивал на явь. Мне приснилось, что женщина, наша пленница, находится рядом со мной. Я стоял словно в трансе, пригвожденный к месту, и сжимал в руке револьвер, но в то же время, глядя ей в лицо, чувствовал, как мои пальцы на рукоятке револьвера медленно разжимаются. Револьвер упал на землю, и это брякание вывело меня из транса. Я огляделся и понял, что я на бруствере и противник волнами прорывается сквозь наш огонь. Мои люди падали один за другим, и выло ясно, что скоро их окончательно растопчут. Я должен им помочь, расставить их у стен, иначе нас сметут и уничтожат весь полк! Но я не мог пошевелиться, и это было ужаснее всего — меня буквально заморозил взгляд женщины, поймал, как муху в паутину. Она засмеялась. Я снова огляделся и увидел, что все мертвы… мои люди… противник… все, кроме меня. Даже женщина рядом со мной была мертва, и все же она двигалась, обходя меня, как голодная пантера. Со всех сторон ко мне тянулись мертвецы. Глаза их были идиотски вытаращены, и тела… белые, холодные, как могила. Я почувствовал, как меня тащат вниз мягкие, холодные руки. Я увидел Комптона. Его лицо прижалось к моему. Он открыл рот, и чудовищная жадность вдруг вспыхнула в его глазах. Его губы задвигались в сосущих движениях, как пара голодных улиток. Я знал, что он собирается насытиться мною. Губы коснулись моей щеки, и… я проснулся от того, что Элиот тряс меня.

— Мурфилд, — в отчаянии вскричал он, — вставайте. Они ушли!

— Кто? — вскочил я. — Женщина?

— Да, — сказал Элиот, странно поглядев на меня. — Вам она приснилась?

Я в изумлении уставился на него:

— Что за черт, откуда вы знаете?

— Потому что мне она тоже приснилась. Но это не самое худшее, — добавил он. — Комптон тоже ушел.

— Комптон? — переспросил я.

Не веря, я пристально смотрел на Элиота. Шок от сообщенных им новостей оказался столь велик, что я наорал на беднягу доктора. Он же, выслушивая мои гневные тирады, молча изучал меня внимательным взглядом, склонив голову набок, отчего стал еще больше похож на ястреба.

— Вы закончили орать? — уточнил он, когда мой гнев в конце концов иссяк.

Я ответил не сразу, сначала взглянул на горные вершины и дорогу, ведущую к ним сквозь гималайскую ночь.

— Пропал британский солдат, — медленно проговорил я, сжимая кулаки, — один из моих солдат, Элиот. Черт побери, теперь я точно не отступлюсь. Они не заставят меня поджать лапки.

Элиот воззрился на меня и долгое время ничего не отвечал.

— Вы понимаете, — сказал он наконец, — что если мы продолжим движение по этой дороге, то нас просто-напросто сметут?

— А у нас есть какой-то иной выбор?

Элиот без слов повернулся и пошел к утесу. Я последовал за ним. Он выглядел как человек, борющийся со своей совестью, и я был не так уж расстроен, чтобы не заметить этого. Вскоре он остановился и повернулся лицом ко мне.

— Мне не следовало говорить вам этого, капитан…

— Но вы собираетесь?

— Да. Потому что иначе вы точно погибнете.

— Я не боюсь смерти.

Элиот слабо улыбнулся:

— Не беспокойтесь, вы, скорее всего, все равно погибнете.

Затем его улыбка пропала, и он указал на стену гор за перевалом. Горы вздымались так высоко, что я едва мог разглядеть их вершины.

— Вон там лежит еще один путь наверх, — пояснил он.

Этот путь был, по-видимому, тропой паломников.

— Тропу называют Дурга. Это одно из имен богини Кали, и переводится оно как «трудный подступ». Очень верное название. Брамины очень ценят эту тропу и говорят, что человек, который сможет преодолеть ее, достоин взглянуть на саму Кали. Только величайшие из аскетов взбираются здесь, только те, кто очистился за десятилетия покаяния и медитации. Когда они достигают совершенства, то восходят на утес. Многим это не удается, и они возвращаются — именно от них я узнал о трудности этого пути. Но немногим, очень немногим, это удается. И когда они достигают вершины… — Он помедлил. Им открывается Истина.

— Истина? А это что за чертовщина?

— Мы не знаем.

— Что ж, если браминам удается добыть Истину, то почему бы и нам не попробовать?

Элиот еле уловимо улыбнулся:

— Потому что, капитан, они никогда не возвращаются.

— Что? Никогда?

— Никогда. — Улыбка Элиота погасла, и он снова обратился к вздыбившимся горам. — Так что, вы все еще хотите идти туда?

Воистину напрасный вопрос! Естественно, я сразу же принялся готовиться к походу. Я выбрал самого опытного из своих людей, рядового Хаггарда, и самого крепкого силача, старшего сержанта Каффа; остальных оставил следить за проходом и дожидаться старины Пампера, который, как я надеялся, должен был довольно скоро появиться здесь со своим войском. За несколько часов до рассвета я и мой маленький отряд выступили из лагеря. Мы пробирались к дальней стороне перевала — сначала по скалам, а потом, когда утес стал круче, по ступенькам, вырубленным в голом камне.

— Брамины говорят, — сказал Элиот, — что эти ступеньки длятся примерно четверть пути. Дальше будет проще.

С трудом мы полезли вверх. Ступеньки были вырублены грубо и зачастую представляли собой всего-навсего зацепки в скале, иногда совершенно исчезая. Икры мои начало сводить судорогами, и после пары часов такого пути мне подумалось, что из браминов, наверное, вышли бы отличные солдаты, ибо таких тренировок не пожелаешь никому! Я остановился перевести дух, и Элиот указал на лежащий впереди уступ, по которому вились ступеньки.

— Последний рубеж, — крикнул он. — Считайте, худшее позади. Дальше к плато пологий подъем.

Но, ради всех святых, до этого пологого подъема надо было еще добраться. Уже практически рассвело, но здесь, на унылом открытом месте, ветер рвал и метал, намереваясь скинуть нас в бездонную пропасть, разверзшую свою темную пасть под нашими подгибающимися ногами. Это было весьма суровое испытание, и только я подумал, что хуже, пожалуй, и быть не может, как вдруг услышал крик. Он был очень слаб и вскоре утонул в свисте ветра. Я напрягся, и Элиот, шедший следом, тоже приник к скале. Ветер утих, и мы услышали второй крик, донесшийся со стороны перевала. Но разглядеть, что там творится, мы не смогли — мешал выход скальных пород, который мы пересекали. Кровь во мне заледенела;

продолжать путь, думая только о том, за что зацепиться, куда поставить носки сапог, думать о себе, а не о своих людях — все это было наихудшим из мучений. Хотя, надо признать, раздавшиеся внизу крики подстегнули меня, и я стад двигаться быстрее. Достигнув безопасного места, я вышел на тропу, вьющуюся по скале, и глянул в ущелье. Дно его было не настолько далеко, чтобы не были видны наши палатки. Кроме того, близился рассвет, с каждой минутой становилось все светлее. Можете представить мое волнение, когда я обнаружил, что внизу не видно ни одного из моих солдат. Никакого намека на движение. Никакого признака человеческого присутствия.

Я продолжал всматриваться, насколько мне позволяло зрение, но, похоже, мои люди просто растаяли в воздухе. Я вспомнил об услышанных криках и, признаюсь, заподозрил самое худшее. Такие же опасения терзали и рядового Хаггарда. К этому времени мои три спутника присоединились ко мне и тоже принялись рассматривать опустевший лагерь.

— Они, наверное, ушли разведать окрестности, сэр, — невозмутимо сказал старший сержант и показал на Хаггарда. — Получше присматривайте за ним, сэр, — прошептал он.

И рассказал мне то, о чем я даже не подозревал.

Оказывается, Хаггард входил в ту экспедицию, которая потеряла леди Весткот, — он бывал в здешних местах раньше и видел довольно странные веши. Он был довольно храбрым, но суеверным парнем. Средний английский солдат не колеблясь схватится один на один с зулусом, но стоит при нем упомянуть вуду, глядь, а нашего бравого вояки и след простыл. Сейчас мы шагали по ровной земле, и я уже начинал жалеть об этом. уж лучше бы мы и дальше карабкались, Хаггард хоть отвлекся бы…

Плато, которое мы пересекали, было шириной с милю. Двигались мы осторожно и вскоре вышли на вьющуюся между скал тропу, на которой заметили свежие следы босых ног. Спустя некоторое время мы очутились у подножия еще одной стены гор, казавшейся куда более неприступной, чем утес, на который мы только что взобрались. Элиот остановился и всмотрелся в скалы.

— Вон там, — вдруг показал он вдаль. — Вон там, где тропа подходит к горам…

Я увидел ярко раскрашенную часовню, вырубленную в скале, и заозирался по сторонам, пытаясь отыскать способ незаметно ее миновать. Но стоило мне приподняться с места, где я лежал, как на мое плечо легла твердая рука Элиота.

— Подождите, — прошептал он. — Страдающие этой болезнью чувствительны к свету…

Он махнул рукой на восток. Я увидел, как зарозовели горные вершины. Элиот был прав — до восхода солнца оставалось совсем немного.

— Сэр, — зашептал Хаггард. — Чего мы ждем?

Я жестом приказал ему замолчать, но Хаггард лишь покачал головой,

— Все было точно так же, когда похитили несчастных Весткотов, — забормотал он, — леди с дочкой, похитили их и охрану, растворились в ночи, растаяли в воздухе… — Он вскочил и принялся одичало озираться вокруг. — А теперь они охотятся на нас!

Отчаянным рывком я повалил его обратно на землю и услышал, как Элиот зашипел, чтобы мы лежали тихо. Я взглянул на тропу. В подлеске что-то зашевелилось, и оттуда вышла группа людей в русских мундирах. Лиц их не было видно, ибо люди стояли спинами к нам. Затем один из — них повернулся и стал словно принюхиваться. Уверившись в чем-то, он уставился на скалу, у которой мы все лежали, и рядовой Хаггард громко застонал. Глянув вперед, я почувствовал, как что-то кольнуло меня в сердце, потому что передо мной на тропе стоял человек, которому позапрошлой ночью я прострелил голову! Рану его было трудно не узнать, месиво из крови и костей, но как стервец умудрился выжить, я сказать не мог. И все-таки он выжил! Глаза его сверкали яростным огнем.

— Нет! — вскричал вдруг Хаггард. — Чур меня! Чур!

Он прицелился из винтовки и с единого выстрела разнес вдребезги лицо русского, затем вырвался из рук пытающегося удержать его старшего сержанта и начал карабкаться по скалам к часовне.

— Быстрей! — выругавшись, заорал Элиот. — Нам тоже надо бежать!

— Бежать? От противника? Никогда! — крикнул я.

— Они же заразные. Вы что, не видите?

Он показал вперед, и, повернув голову, я к своему ужасу обнаружил, что русский, уложенный Хаггардом, медленно поднимается на ноги! Челюсть его была отстрелена и свисала с черепа на тонкой жилке. В его горле пенилась кровь, оно сжималось и раскрывалось, словно голодный рот, ждущий пищи. Русский шагнул в нашу сторону. Его товарищи, сгрудившиеся за ним, тоже стали всей стаей медленно подбираться к нам.

— Прошу вас, — принялся умолять Элиот. — Ради Бога, бежим!

Он резко повернулся и дернул меня за руку. От неожиданности я поскользнулся, но удержал равновесие. Тем временем один из русских оторвался от стаи и заковылял прямо на меня, как голодный дикий зверь. Я вскинул револьвер, приготовившись стрелять, но рука моя превратилась в свинец. Я взглянул в глаза русского — в них горела какая-то ужасающая жажда, и в то же время они оставались, как и прежде, холодными, что в целом создавало впечатление непередаваемого кошмара. Невольно я отшатнулся — узрев это, мои противники издали некий странный шелестящий звук, который, не будь он столь зловещим, можно было бы принять за смех. Вдруг русский оскалил зубы и буквально ринулся на нас, видимо намереваясь разорвать мне глотку. Я было поднял руки, чтобы оттолкнуть его, как вдруг за моей спиной раздался револьверный выстрел, и русский рухнул замертво — пуля попала ему точно между глаз. Я обернулся — сзади стоял Элиот с дымящимся револьвером в руке.

— Я думал, вы не хотите применять оружие, — заметил я.

— Обстоятельства заставили, — пожал плечами он, глядя на русского, который вдруг задергался, как и его прежде уложенный сподвижник. — Капитан, старший сержант, — в отчаянии прошептал Элиот, — прошу вас, ради Бога, бежим отсюда!

И мы, конечно, уступили его просьбам. Когда я пишу это сейчас, в уюте своего кабинета в графстве Уилтшир, то знаю, что это звучит позорно, но бежали мы не от людей, а от их адской болезни. И, клянусь Господом, «больные» передвигались довольно резво. Ибо, когда Элиот, старший, сержант и я, обнаружив сбоку от часовни ступени, начали взбираться по склону горы, русские кинулись за нами вдогонку. По этим ступеням карабкаться было легче, и мы быстро лезли вверх, но наши противники неотвратимо настигали нас. Даже самый средненький русский солдат — весьма опасный противник, но наши преследователи особой ловкости не проявляли — по скалам они карабкались неуклюже, спотыкаясь, и можно было с уверенностью сказать, что двигало ими исключительно желание поймать нас. Трудно было поверить, что это человеческие существа — столь голодны они были и так дико сверкали их глаза, что они напоминали стаю дхол, диких собак с Декканского плоскогорья, почувствовавших нашу кровь.

Мало-помалу они начали настигать нас, и вот уже ближайший из них отставал всего на вытянутую руку! Но тут я решил, что хватит показывать противнику спину. Я уж было хотел повернуться и встретить свою участь лицом к лицу, но…

— Нет! — отчаянно вскричал Элиот и показал на восток, на горные вершины. — Уже почти рассвело!

Однако русские были слишком близко, чтобы бежать от них. И снова в меня впился взор холодных и вместе с тем жгучих глаз. Русский зашипел, как ядовитая гадина, напрягся и присел, готовясь к прыжку. Однако в этот самый миг первый луч солнца озарил небо, и вершина горы потонула в красном мареве. Русский сразу замедлил ход; его товарищи тоже остановились.

Вдруг буквально в дюйме от моего носа просвистела пуля. Вонзившись в скалу, она осыпала нас и наших преследователей дождем каменных осколков. Я взглянул вверх и увидел, что на гребне стоит Хаггард и целится из винтовки, готовясь выстрелить во второй раз.

— Ты что, парень, черт тебя дери! — заорал я. — Давай вверх, по тропе!

Но Хаггард, взвинченный до предела, не обратил на меня никакого внимания — впервые солдат не подчинился моей команде.

— Нет, сэр! — пронзительно закричал он. — Это же вампиры! Надо их всех уничтожить!

— Вампиры?

Я взглянул на Элиота и покачал головой. Хаггард заметил это и, боюсь, понял меня не так, как надо.

— Я с ними уже сталкивался, — надрывался Хаггард, — когда они пришли и забрали леди Весткот… Леди Весткот и ее очаровательную дочку… Они их сожрали, а теперь и нас хотят растерзать!

Я, конечно же, попытался ему объяснить, крикнул, что эти люди просто больны, и обратился к Элиоту, чтобы тот подтвердил мои слова, но Хаггард только рассмеялся.

— Это вампиры! — повторял он. — Говорю вам, это они!

Он выстрелил еще раз, но промахнулся, потому что дрожал всем телом. Шагнув вперед, чтобы получше прицелиться, он опустил винтовку и вдруг поскользнулся. Я крикнул ему, чтобы он был поосторожнее, но он уже оступился. Он успел выстрелить, однако пуля, не причинив никому вреда, ушла в небо, а сам Хаггард, отчаянно размахивая руками, покатился вниз с утеса. Галька посыпалась у, него из-под ног, и с противным глухим ударом его тело упало в кусты у часовни. Кусты смягчили падение и, должно быть, спасли солдату жизнь, потому что он попытался подняться, но ноги его были переломаны…

Тем временем наши преследователи сгрудились в кучку и наблюдали за нами пылающими холодным огнем глазами. Когда на востоке засияли первые лучи солнца, они застыли на месте, но, увидев, как бедняга Хаггард упал с утеса, сразу напряглись и задрожали, словно ожив. Пару минут они следили за тем, как он старается выбраться из кустов, после чего дружно двинулись к нему. Их глотки издавали странный клекочущий звук, который я раньше принял за смех. Они начали удаляться от нас, шагая еще медленнее, чем раньше, словно солнечный свет был водой, мешавшей им идти. И все-таки они шли. Я беспомощно смотрел, как они дошли до часовни, окружили лежащего в кустах Хаггарда. Руки и ноги его задергались, он пронзительно закричал и снова попытался подняться, но тщетно. Русские, наблюдавшие за беднягой, как коты за мышью, придвигались все ближе. Вот один из них бросился вперед, за ним — второй, и вскоре все сгрудились вокруг Хаггарда, склоняя головы к его кровоточащим ранам.

— Боже мой, — прошептал я, — что они делают? Элиот не ответил, ибо мы оба слышали легенды Каликшутры и сейчас убедились в их правдивости. Русские пили кровь Хаггарда! Эти отродья — я уже не мог думать о них, как о людях, — пили его кровь! Один из них прервал пиршество и сел, довольно откинувшись. По его губам и подбородку стекала кровь, и я понял, что он разодрал Хаггарду глотку. Я выстрелил в нечисть, но рука моя дрогнула, и я промахнулся. Но все же русские попятились. Труп Хаггарда остался лежать у часовни, весь в глубоких рваных ранах, с побледневшей от высосанной крови кожей. Спустя некоторое время русские возобновили свою кошмарную трапезу, а я позволил им это, потому что ничего сделать не мог.

Я повернулся и двинулся вверх по тропе. Я шел долго… очень долго… не оглядываясь.

На нашем восхождении на гору в тот ужасный день я не намерен останавливаться. Достаточно сказать, что оно нас прямо-таки доконало. Подъем был ужасен, большая высота и увиденные ужасы, конечно, вымотали нас до предела. Ближе к вечеру, когда тропа, наконец-то стала менее крутой, все мы находились на пределе выносливости. Отыскав уступ с нависшей сверху скалой, которая могла защитить нас как от порывов ветра, так и от рыскающих чужих глаз, я приказал остановиться и немного отдохнуть. Улегшись, я почти мгновенно уснул крепким сном. Проспал я недолго — во всяком случае, так мне показалось. Минут десять, не больше… Однако сон мой был столь глубок, что я чувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Не стану будить остальных, решил я про себя, ведь еще только полдень, — и открыл глаза. Первое, что я увидел, был бледный блеск полной луны.

Она была завораживающе прекрасна, и на мгновение от увиденной картины у меня перехватило дыхание. Предо мной высились величественные вершины Гималаев, а далеко внизу расстилались долины, окутанные густыми синими тенями. Под нами плыли мелкие хлопья облаков, словно выдохнутые каким-то божеством гор, и над всем этим разливался серебряный обжигающий свет луны. Я почувствовал, что нахожусь в мире, в котором нет места человеку, в мире, который пережил и переживет все эпохи, в мире холодном, прекрасном и ужасном. Почувствовал я и то, что часто чувствуют англичане в Индии — как далек я от дома, далек от всего, понятного мне. Я осмотрелся по сторонам и вспомнил о смертельной опасности, грозящей нам. Кто знает, станет ли это странное место моей могилой, где кости мои будут лежать затерянные, безымянные, вдали от Уилтшира и моих близких?

Но солдат не может долго тяготиться печальными раздумьями. Нам грозила смерть, а слезами делу не поможешь. Я разбудил Каффа и Элиота, и, как только они встали, мы снова отправились в путь. Дорога была непримечательной. Тропа становилась все более пологой, вместо скал появились кусты. Вскоре мы вновь вошли в джунгли, и ветви над нашими головами переплелись так густо, что через них не проникал даже свет луны.

— Очень странно, — сказал Элиот, присаживаясь на корточки у большого цветка. — Такой растительности на этой высоте быть не должно.

Я слегка улыбнулся.

— Не расстраивайтесь так! Вы что же, предпочли бы, чтобы мы сейчас шли по открытой местности?

И, как только я это сказал, сквозь деревья что-то блеснуло. Я направился туда и обнаружил гигантский столп, сильно выщербленный и заросший вьюнками, но прекрасной работы и украшенный по бокам каменным ожерельем из черепов.

Элиот осмотрел столп.

— Знак Кали, — прошептал он.

Я кивнул и выхватил револьвер.

Теперь мы двигались крадучись. Вскоре нам на пути стали попадаться еще столпы. Некоторые лежали на земле и были почти полностью скрыты зарослями, другие массивно вздымались вверх. И на каждом было одинаковое украшение — ожерелье из черепов. Деревья поредели, и вдруг я увидел белую как кость арку, выступающую из-за темноты вьюнков и сорняков. Она была украшена в цветистом индусском стиле: резьба по камню вилась, как кольца змеи. Я присмотрелся к одной из этих петель, и она внезапно задвигалась! Петля и в самом деле оказалась телом кобры, свернувшейся в кольцо, — вот он, дух-хранитель этого смертоносного места. Кобра уползла в темноту, а я шагнул вперед и ощутил под ногами мраморные плиты. Впереди замаячили какие-то камни, освещаемые серебряным светом луны, и, выйдя наконец из-под сени деревьев, я оказался среди дворцов и стен, выстоявших невзирая на сжимающуюся вокруг них хватку джунглей.

«Кто построил эти дворцы? — подумал я. — И кто покинул их?»

Я не эксперт, но, на мой взгляд, этим дворцам были многие века. Я пересек главный двор. От него расходились ряды колонн, на которых были возведены другие колонны. Я догадался, что очутился в центральной части дворца.

Подойдя ближе, я увидел, что колоннам придана форма женщин, поражающих своей бесстыдностью, которую, к сожалению, часто можно увидеть в древних статуях Индии. Не буду останавливаться на их виде, скажу только, что они были совершенно нагие и невозможно похотливого вида. Но больше всего меня смутили их лица. Они были чрезвычайно мастерски высечены и несли на себе выражение крайней порочности, в которой смешались желание и удовольствие. Взоры каменных дев были устремлены в дальний конец храма, на гигантские статуи, призрачно маячащие вглуби. Я поспешил дальше. Наконец колонны закончились, и передо мной открылся небольшой двор. У лестницы возвышались гигантские фигуры. Я подошел поближе и почувствовал, что ступил во что-то липкое. Я опустился на колени, и запах крови буквально ударил мне в нос. Дотронувшись до плит, я поднял пальцы к свету луны. Верно! Кончики моих пальцев окрасились красным!

Я приблизился к гигантским статуям, чтобы, внимательнее разглядеть их. Их было шесть, они стояли симметрично на восходящей лестнице, по три с каждой стороны. Все статуи представляли собой женщин, смотрящих вверх, на пустой трон. Прямо перед троном, перед этим проклятым сооружением, была установлена еще одна статуя, фигура девочки. Я взошел по липким от крови ступеням.

Элиот последовал за мной. Я вдруг услышал, что он остановился, и повернулся к нему…

— Что это? — спросил я.

— Посмотрите-ка, — ответил Элиот, — узнаете?

Он указал на ближайшую статую. Теперь, поднявшись по ступеням, мы смогли увидеть ее лицо, освещенное серебряным светом луны. Все это, конечно, было чистой случайностью, ведь храму исполнились многие века, но я сразу понял, что Элиот имел в виду — статуя была точным образом захваченной нами женщины, прекрасной и впоследствии исчезнувшей пленницы.

Я повернулся к Элиоту.

— Может, это ее прапрапрабабушка? — пошутил я.

Но Элиот не улыбнулся. Он склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то.

— В чем дело? — поинтересовался я.

Несколько секунд он не отвечал.

— Вы ничего не слышали? — наконец спросил он. Я мотнул головой, и Элиот пожал плечами. — Ветер, должно быть, — сказал он, слегка улыбаясь. — Или сердце у меня бьется.

Я шагнул вперед, намереваясь взобраться на пустой трон, но Элиот вновь замер:

— Вот… Сейчас слышите?

Я прислушался и на этот раз расслышал какие-то слабые звуки. Похоже, били в барабаны, но не так, как у нас на Западе, а словно играли на табла, разливающемся гипнотизирующей, бесконечной дробью. Звуки доносились из-за пустого трона. Я положил руку на подлокотник и, содрогнувшись от всеподавляющего, почти физического страха, невольно отшатнулся. Опустив глаза, я обнаружил, что трон весь покрыт запекшейся кровью, а на его каменном сиденьи валяются кости, внутренности и куски мяса.

— Опять козлы? — уточнил я у Элиота.

Он, склонившись, рассматривал что-то похожее на сердце. Лицо его застыло, и он медленно помотал головой. Теперь дробь табла стала отчетливее и набрала силу. За троном находилась крошащаяся стена; я подошел к ней и, встав на колени, заглянул в щель в каменной кладке. Дыхание мое перехватило, ибо мне открылись руины большого города, заросшего, как, и дворец, вьюнками и деревьями, но все же полного жителей. Обитатели необычного града поспешно ковыляли мимо растрескавшихся арок и колонн к какому-то месту сбора, скрытому от нас высокой стеной. Вдалеке виднелись отблески пламени, и мне вдруг вспомнилось, что пораженные болезнью существа испытывают сильный ужас перед светом. Над всем этим господствовал колоссальный храм, и даже с такого расстояния я разглядел, что внутри него масса статуй. Храм величественно высился на фоне звездного неба, a его подножье освещалось оранжевыми отблесками пламени.

Я увидел, что Элиот определяет направление ветра.

— Все в порядке, — сообщил, он. — Ветер дует в нашу сторону.

— Прошу прощения, сэр? — не понял старший сержант.

— Хочу сказать, — пояснил Элиот, — что они не смогут обнаружить нас по запаху. Вы же видели, они иногда останавливаются и принюхиваются.

Обычное упрямство, обычная сдержанность покинули его лицо, и глаза доктора загорелись тем сумасшедшим огнем, что пылает в каждом искателе истины. Он снова повернулся к вздымающемуся контуру храма.

— Начинается охота, друзья мои, — провозгласил он. — Пойдемте посмотрим, что мы сможем найти.

Чуть ли не ползком мы преодолели примерно с четверть мили. То и дело мимо нас шныряли какие-то фигуры, но, благодаря нашей осторожности, нас не заметили и не учуяли. Башня маячила все ближе, и вскоре до нас донеслись звуки других музыкальных инструментов — над разрушенным городом, завывая, словно призраки, поплыли звуки ситаров и флейт. Барабанный бой становился все более неистовым, близясь к какому-то рубежу, но высокая стена по-прежнему загораживала нам вид. Мною овладело сильное желание увидеть наконец, что же за ней скрывается…

Участилась дробь табла, и мы тоже прибавили ходу. Бегом мы преодолели открытую площадку. Руины остались позади, вьюнков и деревьев стало поменьше, и мы, ведомые неуемным любопытством, оказались чуть ли не у всех на виду. Один раз мне даже почудилось, что нас заметили — группа горцев, ковыляющая мимо, яростно блеснула в нашу сторону глазами. Однако нас, как ни странно, не обнаружили. Мы подождали, пока они пройдут, и бросились к стене. Когда-то стена, видимо, была бастионом разрушенного города, да и сейчас она осталась мощным хотя и немного потрепанным, сооружением, поэтому вскарабкаться на нее оказалось нелегко. Но вот мы стоим на гребне под яростный бой табла и стон ситаров, возносящийся к звездам. До нас донесся крик множества голосов, нечто среднее между приветственным возгласам и рыданием, вслед за чем раздался скрежещущий, скрипящий звук. Я подполз к бойнице и осторожно выглянул.

Под стеной, на которой мы находились, собралось около сотни людей. Они стояли молча и совершенно неподвижно — спинами ко мне и лицами к стене огня. Языки пламени выбивались из расщелины в скале, а над ними высоко возносился изогнутый мостик, узкий и украшенный резьбой. От мостика вверх по утесу, к храму, вилась тропа. Храм же был словно вырублен в скале и высился угрюмо и массивно над всеми нами. Черные статуи, окрашенные в яростные оттенки красного огня, мрачно взирали на собравшуюся внизу толпу. Вид каменных дев угнетающе подействовал на меня, и, взглянув на верхушку храма, я почувствовал, что сердце мое забилось с перебоями.

Из расщелины вырвался особенно яркий язык пламени, и в оранжевом свете появилась какая-то адская фигура. Это была статуя Кали. Лицо ее было прекрасно и от этого еще более ужасающе, потому что излучало невероятную жестокость. Мне даже померещилось, что статуя ожила и не только ожила, а еще и пристально уставилась на меня. Я понял, что все в толпе смотрят на статую, и я тоже всмотрелся в нее, пытаясь постичь тайну, позволившую ей завладеть вниманием стольких людей. У статуи было четыре руки — две подняты вверх с зажатыми в пальцах крючьями, а две другие опущены, и в каждой богиня держала нечто похожее на пустую миску. Ноги ее, как я заметил, были прикреплены к металлическому основанию, а основание, в свою очередь, — к каким-то шестерням и колесам. Послышался лязгающий звук, статуя задвигалась, и я увидел, чтo перемещается она при помощи механизма. Толпа взревела дьявольским ревом, в котором звучали предвкушение и жадность. И тут я почувствовал, как Элиот постучал меня по плечу.

— Если не ошибаюсь… — заговорил он.

— Да?

Он указал вдаль:

— Это случаем не рядовой Комптон?

Я вначале не понял, о чем говорит Элиот, ибо различил лишь группу туземцев с неподвижно мертвенными липами и в изорванной одежде, вымазанной кровью. Затем сердце мое остановилось.

— Боже всемогущий! — прошептал я, узрев человека, бывшего когда-то моим солдатом, а сейчас стоявшего с омертвевшим взглядом и в испачканных запекшейся кровью лохмотьях.

— Но послушайте, Элиот, — в крайнем ужасе произнес я, — неужели мы ничем не можем ему помочь?

Взгляд проницательных глаз Элиота выдавал всю глубину его отчаяния.

— Сожалею, капитан… Пока я ничего не могу сделать. Эта болезнь оказалась более ужасной, чем я мог себе представить. — Лицо его внезапно помрачнело. — Выбросьте его из головы, капитан. Он уже не ваш солдат. И ни в коем случае не приближайтесь к нему, ибо я подозреваю, что укус, даже царапина, могут оказаться смертельны.

Я снова взглянул на Комптона. Совершенно верно, от прежнего рядового не осталось ничего, ничего! Комптон теперь мертв для нас. Но не успел я подумать это, как увидел, что он начал меняться, и это не было изменением к лучшему. Лицо Комптона исказила гримаса, зубы оскалились, в глазах заблестела полоумная дикость. Он застонал так же, как стонала вся толпа. Что бы это могло означать или предвещать?

Музыка дошла до высот неистовства, а толпу, казалось, охватила яростная лихорадка. И тогда, прорезав всеобщий гомон стонов, раздался ужасный крик. Надеюсь, мне никогда не доведется услышать ничего подобного, ибо вопль этот проник мне в кровь и заморозил всю душу. Толпа затихла, но было видно, что в глазах собравшихся здесь горит голод. Вновь вопль разорвал тишину ночи, на этот раз неподалеку от нас. Медленно толпа начала расступаться. Ритм табла зазвучал быстрее… еще быстрее.

Из темноты выступила процессия — ряд изможденных людей, скованных друг с другом цепями и связанных веревками. Процессию вели двое мужчин в русских мундирах, с лицами столь же мертвенными, как у Комптона. У одного из них в животе зияла рана от пули, и я узнал в нем солдата, которого мы уложили на Калибарском перевале и оставили валяться среди прочих трупов. Но он выжил и сейчас вел людей, которые некогда были его боевыми товарищами. Один из пленников что-то закричал по-русски, и до меня дошло, что это он вопил раньше. Сейчас его охватило еще более глубокое отчаяние, но что могло вызвать у него такой страх? Охранник ударил русского по лицу — бедняга, зарыдав, умолк, и над гнетущей сценой воцарилась тишина. Процессия остановилась у статуи Кали. Я внимательно рассмотрел ряды пленников. Русские и горцы вперемешку — мужчины, женщины, даже ребенок лет семи-восьми.

— Сэр, — прошептал старший сержант. — Смотрите, там, позади всех…

Я взглянул и выругался про себя, ибо увидел солдат, которых оставил охранять Калибарский перевал. Их связали шея к шее, как скот. Один из них посмотрел на Комптона, но на лице того не отразилось ничего, кроме вырождения и жадности.

И тут в моей голове раздался шепчущий женский голос. Чертовщина какая-то! Сейчас я готов думать, что это была игра моего воображения, но Элиот и Кафф заявили потом, что и они слышали этот напевный голос, слова, произносимые тем же мелодичным тоном. Что это было? Как случилось, что все мы услышали одно и то же? Я ничего не хочу сказать, но любой служивший в Индии солдат честно

признает, что раз-другой ему довелось испытать то, чего никак нельзя понять. Шепчущий голос был одним из подобных необъяснимых явлений. Я привык считать себя уравновешенным человеком и надеюсь, что читатель не отнесет меня к шарлатанам или сумасшедшим. Однако (какое ужасное слово!) полагаю, что мы столкнулись с какой-то колдуньей, способной читать мысли. Она без труда проникла в наши разумы, ее напевный голос был одной из самых приятных слышанных мною мелодий, и я почувствовал, что тело мое окаменело. Словно в тумане мне подумалось, что нам надо быстренько сматываться, поскольку у меня возникло предчувствие, что голос этот обнаружил нас, и я боялся, что укрытие наше раскрыто. Поговорив позднее с Элиотом, я узнал, что он ощутил то же самое. Но я не мог пошевелиться… Не могли пошевелиться ни Элиот, ни Кафф.

Я закрыл глаза, и мысли мои заполнило женское лицо, темноглазое и милое, с ожерельем из капель чистейшего золота. Это было лицо нашей беглой пленницы, оказавшейся на деле богиней. Не спрашивайте, как я узнал — я не знал, я чувствовал, и вскоре мной целиком завладела какая-то отвратительная звериная похоть. И все время, пока нарастало это чувство, а я пытался сдержать себя, адская женщина напевала, и я прислушивался к ее голосу, что неудивительно, ибо напев был столь же мил и прекрасен, как ее лицо. Одно слово, постоянно повторяющееся в строках песни, я узнал — Кали! Музыка достигла своего апогея и оборвалась. Наступила тишина. Я сжал руками уши и открыл глаза.

Русского пленника развязали и, подтащив к статуе Кали, подняли, как жертву, перед лицом богини. Тем временем один из охранников опустил верхние руки статуи, и я осознал, что они специально устроены так, чтобы их можно было по желанию поднимать и опускать. Я заметил, что охранник протирает блестящий стальной крюк, служащий богине кистью… и только тогда понял, что за отвратительная церемония здесь вершится. Я хотел отвернуться, но не смог — во мне продолжали звучать напевы завораживающего голоса, наполняя сладким ядом мою душу. Так что я остался, где был, и продолжил наблюдать за происходящим. Руки русского крепко связали вместе и положили на острие крюка. Охранник нажал на них, и русский пронзительно закричал, когда металл, пронзив человеческую плоть, окрасился кровью, несчастного. Русского бросили стонать и рыдать, а охранники уже выводили очередного пленника — юную девушку-индуску. С ней проделали ту же адскую процедуру, после чего охранники подняли руки богини, а жертвы остались висеть на крюках, как туши в мясной лавке. Бедная девушка стонала и пыталась пошевелиться, но боль от стали, пронзившей ее запястья, была столь велика, что вскоре индуска обмякла в агонии и повисла без движения. Позади сцены вырвались оранжевые языки пламени и взметнулись в ночь, но ни девушка, ни русский, ни статуя не пошевелились, застыв темным силуэтом непередаваемого ужаса[3].

Затем я услышал как машина заскрежетала и заскрипела. Богиня повернулась, при этом русский и туземная девушка пронзительно закричали, ибо боль от рывка, пронзившая их запястья, была поистине непереносимой. Статуя содрогнулась, остановилась, и из толпы донесся низкий вопль разочарования. Побелевшими пальцами я сжал пистолет. Как я желал, чтобы сейчас при мне был какой-нибудь пулемет, к примеру, Максим? Но я был беспомощен и ничего не мог поделать, кроме как лежать и наблюдать за происходящим. Вновь заунывно зазвучал ситар, и его звуки тяжело повисли в воздухе, будто нагнетая страх. Статуя вдруг дернулась, и тут к звуку ситара присоединился барабанный бой. По мере разворота статуи ритм табла все учащался и учащался. Свисавшие с крюков жертвы начали судорожно извиваться, их пронзительные крики были ужасны, а обороты статуи все возносили и возносили их вверх, словно катая на некоей ужасной карусели. Толпа зашевелилась, все алчно шагнули вперед, в чьей-то руке сверкнула сабля. Взмах клинка — и в воздухе дугой брызнула струя крови, а эти чудовища — я теперь не мог мыслить о них, как о людях — подняли свои морды, чтобы приветствовать кровавый ливень. А статуя все вращалась и вращалась под пронзительные крики извивающихся несчастных жертв. Вновь сверкнул клинок, еще раз, и вот уже сабли превратились в искры огня, окрашенные в красный цвет отблесками пламени и живой кровью.

— Пойдем отсюда, — проговорил я, отчаянно пытаясь подняться на ноги. — Пойдем!

Но мы не могли пошевелиться — нас приковала к месту какая-то адская сила. Мы видели, как тела несчастных разрубают на куски, видели, как Комптон, один из наших, британский королевский стрелок, омывает лицо в крови невинных! Теперь, по крайней мере, мы могли быть уверены, что несчастные жертвы мертвы, ибо тела их разрезали на куски. Из живота русского вывалились кишки, часть которых отлетела в толпу, а часть упала в миски, которые держала статуя. Через некоторое время скорость оборотов статуи замедлилась, и, наконец, машина, заскрипев и резко дернувшись, остановилась. С обоих крюков свисали теперь лишь истекающие кровью обрубки — ничто в них не напоминало людские тела. Эти окровавленные останки сияли с крюков и презрительно швырнули в огонь, в расщелину. Однако миски из нижних рук богини были взяты с величайшим почтением, и их содержимое осторожно опорожнили в гигантскую золотую чашу. Затем миски заменили, а статую тщательно обтерли. Тем временем среди ожидающих своей участи пленников были выбраны две новые жертвы. Запястья их уже связывали.

— Нет! — прошептал я. — Hет!

Но это было правдой: на этот раз к

хищным крюкам статуи вели… моих солдат!

За спиной у себя я услышал шаги и быстро повернулся. У подножья стены стояло какое-то существо. Оно не видело нас, но, похоже, знало, о нашем присутствии, ибо принюхивалось, словно ожидая, что вот-вот почует наш залах. Я вспомнил о создавшемся у меня впечатлении, что женщина, читающая наши мысли, разыскивает нас, и понял — назовите это, если хотите, суеверной чушью, — что наше присутствие действительно обнаружено. Я прижался спиной к стене и жестом велел моим спутникам сделать то же самое. Мы замерли, и существо, вынюхивающее нас, стало уходить. Но тут я услышал пронзительный крик… потом еще один. Не сдержавшись, я выглянул в бойницу. Я, должно быть, испустил вздох ужаса, ибо мои солдаты уже болтались на адских крюках, и статуя вновь неторопливо разгонялась. Я замер, но поздно — существо внизу заметило меня. Я увидел, что за ним следует большая стая его дружков, и, признаюсь, с дрожью осознал, что время наше истекло. Я разрядил верный револьвер, мои спутники разрядили свое оружие, но существа уже подступали к нам. Я уложил одного из них кулаком, а второго двинул в челюсть, но в это время у меня за спиной раздались самые ужасные крики, которые я когда-либо слышал. Повернувшись, я увидел, что от моих солдат осталось лишь месиво из крови и внутренностей под ударами сабель, нарезающих живых людей на ломти. Но тут кто-то со всей силы врезал мне по затылку — помню, я еще очень удивился, как моя голова не разлетелась вдребезги от такого удара. Я пошатнулся и рухнул. На меня глядел какой-то ужасающего вида тип. От него жутко разило, но, как ни странно, эта вонь что-то мне напомнила. Затем его изображение расплылось. Я прошептал про себя имя своей дорогой женушки, и все погрузилось во тьму и забвение.

Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара полковнику Артуру Пакстону

9 июня 1887 г.

Полковник!

Вы должны продвигаться вперед как можно быстрее. Настоятельная необходимость, повторяю — настоятельная, в том, чтобы вы атаковали не пулями, но факелами. Здесь царит ужасная болезнь, но яркий свет приводит заболевших ею в ужас. Поэтому, когда прибудете, сразу поджигайте город. Поверьте мне, клянусь, иного пути нет.

Пойду вперед. Боюсь, Мурфилд и его люди в смертельной опасности. Может оказаться, что помощь им придет слишком поздно.

Если они или кто-либо еще приблизится к вам и при этом не узнает вас, то сразу стреляйте. Вгоняйте пулю прямо в сердце. Не подходите близко! Для передачи болезни, способы лечения которой неизвестны, достаточно одного укуса. Расскажите об этом всем вашим людям.

Торопитесь, полковник! И Бог вам в помощь!

Хури

Выдержки из «С винтовками в Радже» (продолжение) ОТЧАЯННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

В темнице — Шри Сингх — занимаем позицию — отчаянное отступление — необычное видение — проклятие брамина

Я пробудился от звука воды, капающей на камни, и открыл глаза. Вокруг было темно. Я попробовал пошевелиться, услышал над собой побрякивание цепей и понял, что запястья мои прикованы к холодной каменной стене.

— Мурфилд! Ну, слава Богу!

Это был голос Элиота. Я попытался разглядеть его, но тьма была кромешная.

— Что случилось? — спросил я. — Как Кафф?

— Думаю, жив, но все еще без сознания. А вас сильно оглушили.

— Ничего, — ответил я. — Как вы?

— Боюсь, что тоже не отличился. Какая-то сволочь проткнула мне ногу копьем.

— Какое, черт возьми, невезение. Надеюсь, не очень болит?

Элиот слабо рассмеялся:

— Ерунда, думаю, нам осталось недолго ходить по этой земле. Так что едва ли это имеет значение.

— Мы должны бежать и немедленно! — воскликнул я.

Элиот сухо усмехнулся.

— У вас есть какие-нибудь соображения? — поинтересовался я.

Он не ответил.

Элиот? — окликнул я.

Вон там, — вдруг проговорил он.

Что?

Слушайте!

Я замер, но не услышал ничего, кроме слабого звука капающей воды.

— Слышите? — спросил Элиот.

— Что? Как вода капает?

— Ну да, — в нетерпении сказал он. — Это в дальнем углу темницы. Там, где прикован старший сержант.

Я, признаться, не сразу понял, куда он клонит.

— Вода откуда-то просачивается, — объяснил он. — Подземный источник. А раз так, в том месте, где течет вода, каменная кладка будет явно слабее.

— Почему же эти существа приковали его там? — нахмурился я.

— Не знаю, но стоит ли сейчас волноваться об этом?

Поэтому, когда Кафф очнулся, мы попросили его рвануть посильнее свои оковы.

— Хорошо, сэр, — ответил старший сержант.

Было слышно, как он дергается, затем раздалось крепкое ругательство.

— Беспросветно? — поинтересовался я.

— Пока да, сэр. Но я не собираюсь загибаться у какой-то дикарской стены. Дайте время, сэр, и посмотрим, что можно будет сделать.

Тяжело дыша, он начал вновь дергать цепи, и до нас донеслись его приглушенное бормотание и ругательства.

— Дело вроде долгое, — наконец проговорил Элиот.

— Вы не знаете Каффа, — возразил я. — Он самый крепкий парень из всех, с кем мне доводилось встречаться.

— Приятно слышать, сэр! — напряженно выдохнул старший сержант, и в тот же миг мы услышали, как стена подалась.

Раздался звон цепей, и Кафф с глухим стуком упал на пол.

— Все в порядке? — спросил я.

— Да, сэр, — ответил Кафф. — Редко чувствуешь себя лучше.

— Отличная работа!

— Большое спасибо, сэр!

По великому счастью в моих карманах оказалось несколько спичек. Я сообщил старшему сержанту об этой удаче, он потянулся за спичками и, чиркнув о камни, зажег одну из них. В краткой вспышке света я увидел, что цепи Каффа полностью выворочены из стены и сейчас он намеревается разорвать ручные оковы. Вены на его лбу и шее вздулись, и одна из оков вдруг хрустнула и подалась. После чего спичка погасла.

Старший сержант подошел к нам и ваялся за оковы Элиота. На этот раз, по-видимому, металл оказался слишком крепок для него.

— Зажгите еще спичку, — прошептал я, ибо напряженность нашего положения стала сказываться на моих нервах. — Посмотрите, может найдете что-нибудь, что поможет вам.

— Хорошо, сэр!

Он взял вторую спичку, вновь вспыхнул свет. Кафф оглядел темницу, представлявшую собой, как я теперь заметил, облицованную грубыми камнями зловещего вида камеру. Кафф заглянул во тьму дальнего угла, и, как раз перед тем как спичка вот-вот должна была погаснуть, я услышал его удивленный вздох.

— Что там, старший сержант? — спросил я, увидев, что он нагибается. — Что-то нашли?

— Да, сэр. Вроде нашел.

Он шагнул ко мне и взял третью и последнюю спичку. Чиркнув ею о стену, в свете пламени он передал мне какой-то металлический предмет. Это был ключ.

— Какого черта… — прошептал я.

Старший сержант нагнулся к Элиоту, вставил ключ и повернул его. Оковы наручников упали с запястьев Элиота.

— Отлично! — проговорил я, наблюдая за ним.

Потом спичка погасла. И в тот же миг где-то неподалеку раздались шаги. Кто-то спускался вниз, к двери камеры.

— Кафф, Элиот, — приказал я сквозь зубы. — Назад, к стене!

Они поспешно задвигались, и я принялся молиться Богу, чтобы они успели всунуть запястья в цепи. Удостовериться в этом я не успел, ибо в замочной скважине уже заскрежетал ключ, и в распахнувшуюся дверь хлынул ослепляющий свет раннего утра.

Я заморгал. В дверном проеме стояло какое-то существо. На ступеньках позади него виднелось несколько человеческих фигур, но наиболее опасным был тот, кто вошел первым. Я собрался с духом. Вошедший был бледен, как и остальные, глаз его не было видно, ибо они были полузакрыты, но я сразу эаметил, что он из другой породы, нежели существа за его спиной. От него веяло холодом, как от высеченной изо льда статуи, и все же, хотя на его лице отражались подлость и жестокость, было в нем что-то мягкое, как в избалованной женщине, а поэтому он производил впечатление ужасной, наглой силы. К тому же он напомнил мне кого-то виденного раньше. Я принялся ворошить воспоминания. И вспомнил — я видел это лицо, когда нас пленили, оно пристально смотрело на меня перед тем, как я отключился. Я почувствовал, что Элиот тоже узнал его, ибо он чуть не вскрикнул, но сдержался. Существо шагнуло вперед, и нас обдало зловонным запахом. Я сразу припомнил священника, старика брамина, которого ранил в ногу, — от него воняло точно так же.

Существо зашло в камеру, за ним последовали еще три фигуры с мертвенным взглядом. Предводитель их раскрыл глаза, и я увидел, что они отнюдь не мертвы, но хищно поблескивают. Он бегло осмотрел запястья Элиота и Каффа, и на мгновение мне показалось, что мы разоблачены, но существо уже склонилось ко мне и вытащило из недр своего одеяния какой-то небольшой кол. Пристально вглядевшись в мое лило, последователь Кали поднял кол, делая вид, что готовится пронзить им мое сердце. Но вдруг подмигнул мне и резко повернулся к одной из тварей у себя за спиной.

Две фигуры покатились по полу в яростной схватке, но человек с колом умудрился вытащить своего противника на солнечный свет, и сопротивление существа ночи сразу ослабло.

Я увидел, что Элиот тоже сбросил цепи и борется с одним из существ, призывая Каффа на помощь.

— Только осторожнее! Не дайте им попробовать вашу кровь! — вскричал он, вышвыривая противника на освещенные солнцем ступени.

Тут раздался страшный крик, долгий и клокочущий, и в крышу ударил мощный фонтан крови. Одно из существ лежало замертво с колом, пронзившим сердце, его кровь фонтаном хлестала ввысь и стремительно просачивалась сквозь пол. Наш спаситель поднялся на ноги и выдернул колышек из груди мертвого чудовища, направляясь к Каффу, который прижал своего соперника к стене.

— На солнечный свет! — сказал этот необычайный человек.

Кафф швырнул существо в сторону двери. Если раньше оно еле двигалось, то теперь было словно парализовано.

— Да, да, — кивнул странный человек, — давайте, прямо в сердце.

Он отдал Каффу свой кол.

— К чертям эту сосудистую деятельность!

Кафф действовал строго по инструкции, и новый фонтан крови ударил в камере.

— А теперь, — пробормотал индус, подходя к Элиоту, — покончим с последним. Отойдите-ка, Джек. Знаю, трудная работенка для нас, вегетарианцев.

Элиот улыбнулся и встал, а индус вновь исполнил свое зловещее действо. Когда все было кончено, он поднялся на ноги, пожал руку Элиоту и повернулся ко мне.

— Как бы вы сказали, капитан, — произнес он, разводя руками, — чертовски кровавое зрелище!

Я нахмурился. Не может быть…

— Неужели это вы? — изумился я. — Неужели вы… профессор Джьоти?

— Отлично!

Индус стер грим с лица, и, глядя на него сейчас, я и представить не мог, как это я не распознал его. Меня ловко одурачили, и моя озадаченность столь явно проступила на моем лице, что индус, которого я больше никогда не буду называть бабу, громко рассмеялся.

— Это действительно вы, старина, — прошептал я. — Как вам это удалось?

Профессор Джьоти почесал нос.

— Знай врага своего, — сказал он.

— Но… послушайте… ради Бога… Откуда?

Профессор распрямился во весь рост.

— Шри Сингх знает все, — гордо заявил он.

Я неверяще таращился на него, нисколько, скажу вам, не смущаясь своего изумления.

— Боже ж ты мой! — прошептал я, понимая, как я недооценил этого человека.

Даже сейчас, тридцать лет спустя, воспоминание о моем презрении к нему заставляет меня краснеть, ибо, вне сомнения, профессор оказался одним из самых отчаянных храбрецов, каких мне только доводилось встречать, а в свое время я знавал многих славных вояк. Размыкая мои наручники, профессор рассказал, что несколько дней инкогнито находился в Каликшутре и что местные приняли его за одного из себе подобных. Он видел, как мы дрались на стене, и, когда нас схватили, позаботился о том, чтобы нас не заразили смертельной болезнью. А потом, прикинув, что старший сержант Кафф — самый сильный из нас, он оставил его прикованным там, где стена была наиболее слаба, и у его ног положил ключ от наших оков.

— Тогда я не мог вас освободить, — объяснил он, — ибо, как вы сами убедились, эти несчастные сильнее всего по ночам. Днем же совсем другое дело. К счастью, — сказал он, стряхивая цепи с моих запястий и оглядывая камеру, — все прошло так, как я рассчитывал.

— Но, Хури, — вступил Элиот, — если вы все это время были среди этих людей, почему они так и не обнаружили вас? Ведь болезнь дает им возможность чуять человеческую кровь.

Профессор Джьоти засмеялся:

— Сколько раз я говорил вам, что там, где наука бессильна, за дело берется фольклор.

Глаза Элиота засверкали, как у ястреба.

— Продолжайте.

— Вы сейчас чуете меня? Как вы считаете, от меня изрядно несет?

— Да. От вас пахнет, как от браминов, что обычно живут у подножия гор.

— Это потому, что я сидел у их ног и учился у них.

Профессор снял с пояса сумку и открыл ее. Как только мы заглянули в нее, нам в ноздри ударила нестерпимая вонь. Я увидел что-то напоминающее труху растения, белую и влажную, после чего отвернулся, не в силах больше выносить смердения. Но Элиот настолько заинтересовался, что сунул палец в сумку и вынес месиво на свет.

— Что это? — спросил он.

— Большая редкость, высоко ценится в деревнях Востока. По-английски это растение называется «киргизское серебро».

— А есть у него научное наименование? — нахмурился Элиот.

— He слышал о таком[4]. И вообще, по-моему, об этом растении знают лишь брамины. — Профессор тряхнул головой и улыбнулся. — Потрите этой штукой лоб.

Элиот повиновался.

— Ну вот, — сказал профессор. — Теперь эти существа не смогут вас учуять. Легенда старая, но, как я доказал, весьма правдивая.

Он снова раскрыл сумку.

— Все вы должны намазаться этим. Нет, погуще, погуще, — пояснил он, когда я слегка мазнул себя по щеке. — Иначе… иначе у нас не будет никакой надежды выбраться отсюда.

К этому времени все мы освободились от своих оков и были готовы повиноваться приказам профессора. Однако перед уходом Элиот настоял на том, чтобы осмотреть всех нас. Я спросил его, что он ищет.

— Следы укусов или царапины, — ответил доктор, внимательно рассматривая мою грудь.

— Но ведь если бы болезнь проникла в нашу кровь, мы бы уже знали об этом.

— Необязательно, — вмешался профессор Джьоти. — Все зависит от силы духа жертвы. Я знал человека, продержавшегося почти две недели.

— Две недели? Боже милостивый! И кто же это был?

— Разве вы не помните? — удивился профессор Джьоти. — Ведь полковник Роулинсон упоминал вам о нем.

— Ну конечно! — вскричал я, щелкая пальцами. — Тот агент, ну, который…

— Застрелился. Да, капитан, — кивнул профессор Джьоти и пристально взглянул мне в глаза, — Это был мой брат.

Он опустил голову, повернулся и вышел из камеры. Я не пытался последовать за ним, но сочувствовал ему. Значит, его брат был таким же храбрецом. «Замечательная пара, — подумал я. — Да, замечательная пара!»

Мы вновь встретились с профессором, когда Элиот признал всех нас здоровыми. Темница наша располагалась под землей и, выбираясь по ступенькам на дневной свет, — а я уж думал, что никогда не увижу солнце, — я сразу узнал, куда дикари привели нас. Позади высился разрушенный храм, через который мы пришли накануне ночью, а впереди возвышались гигантские статуи и пустой трон. Оттуда несло запекшейся кровью, и там кишели мухи. Я взглянул на трон — кровь и внутренности на нем казались куда свежее, чем то, чего я коснулся предыдущей ночью. Все мы невольно зажали руками рты.

— Что это? — ненароком спросил старший сержант.

— Останки жертв, принесенных прошлой ночью, — медленно проговорил Элиот. — Посмотрите туда… — Он указал на огромную золотую чашу. — Помните ее? В нее собирали останки. Угощение для Кали.

Он повернулся к профессору:

— Верно, Хури? Этот пустой трон — трон Кали, не так ли?

Профессор Джьоти вскинул голову:

— Мы можем так предполагать… — 0н обвел рукой статуи шести женщин. — Хотя взгляните на эти фигуры. Согласно легендам горцев, они охраняют святыню богини, охраняют в отсутствие своей владычицы, а когда она возвращается, стражницы пропадают. Хорошо, что они здесь. Это дает основание предположить, что сама Кали отсутствует…

— Послушайте, старина, — запротестовал я. — Вы так говорите об этой женщине, что можно подумать, будто она существует в действительности.

— Действительность? — профессор улыбнулся и развел руками. — А что мы понимаем под «действительностью»?

— Черт меня побери, если я знаю. Вы профессор, вы нам и скажите.

— Если Кали существует — если, — голос его дрогнул, — то тогда она — нечто ужасное. Нечто вне человеческого понимания.

Некоторое время мы молча смотрели на профессора, затем старший сержант вежливо прокашлялся.

— И эта леди, если ее здесь нет…

— Да?

— Тогда, сэр, где же она может быть?

— А-а, — пожал плечами профессор. — Это, совершенно другой вопрос. Но сейчас ее тут нет, и это самое важное. Так что, — вдруг рассмеялся он, — в путь, друзья. Давайте воспользуемся нашим преимуществом и покинем это место как можно скорее.

И мы отправились в путь. Казалось, все вокруг заброшено, но, как и раньше, мы шли с осторожностью — хоть нас и нельзя было учуять, нас можно было увидеть. Мы шли довольно бодро, и Элиот, как я заметил, вскоре начал отставать.

— В чем дело, старина? — спросил я его.

— О, ничего, — ответил он, — только вот нога меня беспокоит.

Я взглянул на его ногу. Копье, видимо, оставило довольно глубокую и болезненную рану. Но доктор уверил меня, что все в порядке, и мы продолжили путь, хотя Элиот шел все медленнее и медленнее. Наконец он рухнул, и, вновь осмотрев его рану, я понял, что она гораздо серьезнее, чем он сам считает. Было совершенно ясно, что некоторое время он не сможет идти дальше.

По этому поводу мы созвали краткий военный совет. Будучи отважным человеком, Элиот просил нас продолжать путь, но никто на это не соглашался. Мы знали, что Пампер где-то неподалеку и, если нам удастся продержаться, все закончится хорошо. Главное же, что нас беспокоило, — это полное отсутствие боеприпасов. Но и в этом вопросе профессор вновь оказался на высоте. Он рассказал, что набрел на крупный склад оружия и взрывчатки, которые завезли русские, намереваясь использовать против британских колониальных войск. Но сейчас этот склад оказался заброшенным. Было сразу решено, что мы должны попытаться захватить его. Однако у этого плана оказался небольшой недостаток — склад находился поблизости от разрушенного города.

Так что пришлось повернуть назад, и, надо сказать, это было мучительно. Шли мы осторожно, как и раньше — периодически в тени деревьев мелькали бледнолицые существа, но мы тщательно избегали их, и, похоже, нас не заметили, хотя у меня внутри шевельнулся червячок беспокойства. Профессор Джьоти тоже насторожился — он то и дело смотрел на сверкающее в небе солнце.

— Полдень миновал, — сказал он мне на одном из привалов. — Солнце клонится к закату.

— Ну, до захода еще далеко, — возразил я.

— Да, — кивнул профессор, озираясь. — Как и до полковника Пакстона с его полком.

Наконец мы подошли к участку стены, где находился заброшенный оружейный склад. Слава Богу, оружие было еще там. Мы начали вооружаться, но Элиот, которого мы поставили часовым, вдруг воскликнул:

— А у нас компания. Взгляните-ка вон туда!

Я поднял глаза. Из развалин города появилось около тридцати фигур — существа стояли и спокойно наблюдали, как мы выкапываем оружие. Я взглянул направо… налево… вон еще сидят, стервецы, и следят за нами. Их план был ясен — они отрезали нам пути отступления, прижав к глубокой пропасти. Я взглянул на мост и, к своему удивлению, обнаружил, что его не охраняют. У башни рядом с ним тоже не было ни души.

— Какая-то подозрительно заброшенная башня. Ничего необычного за ней не числится? — обратился я к профессору Джьоти.

— Ну да, заброшенная, — медленно произнес он. — Но это не значит, что башня пуста.

«Что верно, то верно», — подумал я, но приходилось рисковать. Другого выбора у нас не было. Я раздал все, что мы нашли на складе: оружие, взрывчатку, боеприпасы. Остальное приказал скинуть в пропасть. Из глубины ее уже не поднималось огней, но для наших целей расщелина казалась достаточно глубокой. Мы даже не услышали, как выброшенные нами винтовки достигли дна. Нам пришлось отступить к мосту. Как я уже говорил, он был украшен прекрасной резьбой, но я знал, что вскоре этому шедевру суждено погибнуть, ибо у подножья стены собралась уже огромная толпа, и я боялся, что в любой момент существа кинутся на нас. К счастью, опыт сапера, подученный в Пенджабе, сослужил мне хорошую службу — я живо начинил мост взрывчаткой, и мы, укрывшись, стали ждать, как будут разворачиваться события. Однако ничего не происходило. Полуденное солнце клонилось к закату, а существа продолжали следить за нами, оставаясь у стены. Однако с каждым часом число их возрастало.

Вскоре пики на западе подернулись розовой дымкой. Во мне нарастало нетерпение. Я не хотел ждать темноты, чтобы начать сражение. Я хотел вступить в бой пораньше, чтобы задать хорошую трепку этим сволочам и показать, чего мы стоим. Взглянув в дальний край расщелины, я заметил статую Кали на ее ужасной машине, и мне в голову пришла одна идея.

— Профессор, — сказал я, — прикройте нас огнем. Мы с Каффом пойдем и сбросим этот ужасный инструмент пыток в пропасть. Если это не сработает, значит, этих тварей уже ничто не поднимет.

Профессор нахмурился и кивнул. Он опустил винтовку, и мы со старшим сержантом перебежали через мост. Когда мы кинулись к статуе, я услышал, как толпа за нами зашевелилась. Я обернулся — вперед двинулись немногие, но как только Кафф, раскачав статую, продемонстрировал наши намерения, до нас донесся низкий рев, и весь строй существ пришел в движение.

— Скорее! — крикнул нам Элиот.

Мы поднажали, но статуя все не опрокидывалась. Вдруг от толпы оторвались трое-четверо и заковыляли к нам.

— Пробуем в последний раз! — призвал я.

Позади уже слышались шаги, но мы все раскачивали, а потом старший сержант испустил ужасное проклятие, и тут же раздался грохот металла и дерева. Статуя зависла на краю пропасти. Солнце осветило блестящие крюки, на какое-то мгновение окрасив их красным, и вся эта проклятая машина рухнула в пропасть. Я проводил ее взглядом, но вдруг почуял за собой вонь разлагающейся плоти и, обернувшись, увидел прямо перед собой ужасные, мертвые глаза. Я свалил существо добрым хуком слева. Оно начало было опять подниматься, но я прострелил ему сердце, и тварь осталась лежать, дергаясь, как подстреленная птица.

«Одним гадом меньше, — подумал я. — Но сколько их тут еще?»

Мы отступали, а толпа, придя в движение, старалась отрезать нас от моста. Я уж было решил, что мы до него не доберемся, ибо эти стервецы буквально хватали нас за пятки, были чертовски близко. Мы кинулись через мост, за нами — туча преследователей, а когда мы добежали до дальнего конца моста, я услышал, как у моих ног шипя пробежал огонь по змейке фитиля к пороху. Мы рванулись вперед, упали и заткнули уши. Мост взлетел ни воздух, а наши враги посыпались вниз, в бездонную расщелину.

Все прошло как по маслу, и мы получили передышку. Толпа отхлынула от вэорванного моста, а оставшихся мы легко перебили. Но тем временем уже сильно стемнело, и я понял, что ночью начнется настоящее сражение. Вскоре на небе зажглись звезды, и мы двинулись вдоль городской стены. К счастью, мой бинокль удачно пережил последние несколько дней, и в него я разглядел, что замыслили эти проклятые твари.

— Они рубят деревья и тащат их наверх. Клянусь Господом, мы должны остановить их, прежде чем они доберутся до расщелины, — пробормотал я.

Мы устроили отличный спектакль! Как только существа приблизились, мы встретили их всей мощью ружейного огня и на некоторое время задержали. Но они не гибли… Мне раньше не доводилось сражаться с таким противником, и они, в конце концов, одолели нас своей численностью. Вскоре эти сволочи сгрудились у края пропасти, перекинули через расщелину дерево и начали карабкаться по нему. Мы навели ружья и открыли по импровизированному мосту плотный огонь. Это была чертовски трудная задача, но вскоре дерево с кишащими на нем существами рухнуло в пропасть. Впрочем, мы догадывались, что на их место встанут другие и рано или поздно они переберутся к нам. Я начал подумывать о том, что пришло время отступить, ибо на башне отбиваться будет легче, чем на открытой местности. Я отдал приказ, и мы стали готовиться к отходу. Кафф нес Элиота и ящик с боеприпасами, а профессор сопровождал их. Я же остался на позиции, побивая наступающих тварей как только мог, но положение становилось отчаянным, ибо я был похож на комара, пытающегося остановить рвущегося напролом слона. Раздался сильный треск, и второе дерево рухнуло на нашу сторону пропасти. По стволу его уже ползли бесчисленные сонмища гадов.

«Пора сматываться», — подумал я.

С достоинством я отступил к башне. Позади кучка существ пересекла пропасть и с завываниями двинулась за нами, У самой башни меня поджидал старший сержант Кафф, он и провел меня через двор в наш последний бастион. Мы оказались в длинном помещении с низкими потолками, похожем на молельню храма. Здесь, как и во дворце, главное место занимал пустой трон. Двери позади него вели в темноту, но сбоку, из незаметного коридора, изливался свет. Туда-то мы и направились. Мы взбежали по лестнице. Проход становился все уже, и на бегу я услышал шаркающие шаги наших преследователей — очевидно, существа заметили, куда мы зашли, и теперь гнали нас в ловушку. Свет становился все ярче, и наконец я увидел факел в руках профессора Джьоти — ученый поджидал нас, скрючившись в коридоре.

— Весьма необычная находка, — улыбнулся он нам. — Посмотрите на эти фрески. Им, должно быть, многие века.

Он поднял факел, проведя им вдоль стены, и передо мной замелькали весьма непристойные изображения — женщины, в разной степени раздетые, питались чем-то похожим на человеческие останки. Весьма подходящие к нашему положению картинки, и, признаюсь, на мгновение от этих изображений у меня захватило дух — столь живыми они были. Но времени изучить их повнимательнее не было — шаги преследователей раздавались все ближе, и, обернувшись, я увидел блеск бесцветных глаз.

— Где Элиот? — закричал я.

— Наверху, — показал профессор. — Там

мы займем оборону.

— Отлично, — ответил я, ибо почувствовал смрад существ и понял, что далеко нам не убежать — нас догонят.

Ступени вдруг стали круче. Я поднял голову и почувствовал, как в лицо мне повеял свежий воздух, увидел блеск звезд.

— Эй! — раздался сверху голос Элиота. — Кто там?

— Только мы, сэр, — отозвался старший сержант. — Правда, за нами идет кой-какая компания.

Он отступил в сторону, и профессор взобрался по ступеням. Наши преследователи тем временем почти настигли нас.

— Скорее, сэр! — крикнул Кафф, но, потеряв стольких своих людей, я не собирался рисковать жизнью еще одного человека. И это был не просто героизм — старший сержант нес ящик с боеприпасами, а я знал, что если мы лишимся патронов, то пропадем.

— Давайте же, вперед! — заорал я.

Но старший сержант не пошевелился.

— Черт вас дери, я вам приказываю! — завопил я, и лишь тогда он стал взбираться наверх.

Когда я попытался последовать за ним, то почувствовал, как чьи-то холодные пальцы схватили меня за ногу. Попробовав отбросить напавшего, я потерял равновесие и упал назад в темноту, на каменный пол. Я открыл глаза и увидел лицо. Оно казалось совершенно безгубым, ибо складки плоти вокруг рта совершенно сгнили. Но зубы были на месте, оскалены, а вонь дыхания, когда тварь склонилась к моему горлу, напомнила мне зловоние сточной канавы или смрад разрытой могилы. Все произошло в считанные секунды, и не успел я дать отпор, как услышал яростный рев. У моей головы затопали чьи-то ноги, а существо, чуть не вцепившееся мне в горло, снова подняло голову.

— Уж вы, сволочи? — раздался рев старшего сержанта, — Ублюдки! Стервецы поганые!

Существа кинулись к нему. «Ему конец», — подумал я, ибо у сержанта не было ни места, ни времени воспользоваться винтовкой. Зато у него имелся ящик с боеприпасами, и старший сержант не колеблясь швырнул его. Ящик, как я упоминал, весил довольно прилично, а Кафф швырнул его с такой яростью, что первый ряд существ почти целиком рухнул на землю.

— Болван! — заорал я. — Ты, конечно, храбрец, но дурак чертов! Марш наверх!

— Слушаюсь, сэр, — пролаял Кафф и умчался прочь.

Я последовал за ним, поспешая как мог, чтобы меня не стащили вниз еще раз. Но существа не двигались. Я оглянулся — упавшие на землю так и остались лежать. Мне были видны их глаза, следящие за мною полоумными взорами, а поодаль, в коридоре, сгрудилось множество человеческих фигур. Меня вдруг охватил отвратительный страх. Испугали меня, однако, не эти существа, а весьма странное предчувствие, что они разделяют мой страх и приближается нечто еще более ужасное, чем они. Внезапно, когда я еще пребывал во власти этого ужаса, существа зашевелились, повернулись и низко склонились к земле. Я взглянул в дальний конец коридора, но свет сразу как-то потускнел, словно из глубин земли сюда просочилась темнота. Я знаю, все это звучит как бред сумасшедшего, и даже сейчас не вполне уверен,

что именно увидел я. Но в то время у меня не было сомнений — я стал свидетелем очень скверной магии. Ибо нарастающая тьма втягивала в себя свет, как промокашка впитывает пролитые чернила. Что скрывалось в этой тьме, я не желал знать. Я вскарабкался по ступеням и вдохнул свежий воздух.

— Капитан, смотрите! — профессор Джьоти возбужденно дернул меня за рукав.

Я огляделся. Мы находились на самой верхушке храма, на его куполе. Вокруг были разбросаны уступы, усеянные каменными и деревянными статуями. Некоторые из деревянных статуй были сломаны на баррикады, очевидно, Элиотом, ибо он выглядел усталым и бледным, а из ноги его сочилась кровь. «Хотя вряд ли, — подумалось мне, — ему доведется пользоваться ею». Было ясно, что этот купол станет нашим последним оплотом.

— Капитан, да смотрите же!

Профессор жестом подозвал меня. Я поспешил к краю купола и взглянул вниз, на то, что творилось там. А там из джунглей выступила цепь солдат в красных мундирах. Впереди развивался «Юнион Джек», флаг Британской Империи, и горный бриз донес до нас слабые звуки «Марша британских гренадеров».

— Но, черт возьми, — пробормотал я, — они доберутся сюда слишком поздно…

— Что вы хотите сказать? — спросил профессор.

Я оглянулся на ступени, уходящие назад во тьму:

— Боеприпасы… Мы их потеряли.

— Потеряли?! — Профессор уставился на меня, потом на продвигающиеся вперед британские войска.

Я повернулся к стоящему на

страже старшему сержанту Каффу:

— Ну как там, шевелятся?

— Да, сэр, собирают силы.

— Подожгите баррикады! — крикнул я Элиоту. — Пусть старина Пампер знает, что мы здесь.

— Сэр! — вдруг вскричал Кафф. — Эти твари поперли наверх!

Я бросился к ступеням. Кафф отбил голову у какой-то статуи, подкатил к краю ступеней и обрушил вниз. Это был самый меткий бросок, который мне когда-либо доводилось видеть, ибо с одного удара все кегли были повалены и на некоторое время воцарилась тишина. Затем внизу, во тьме, вновь зашевелились человеческие фигуры, и у подножья ступеней заблестели хищные глаза. У Каффа в руках оказался еще один увесистый камень. Я взглянул на баррикаду. Там начало заниматься пламя. Я снова перевел взгляд на ступени. Существа подступали.

— Ну ладно, — прошептал я и взмахнул рукой. — Давай!

Вновь вниз покатился камень, сшибая существ. Но у нас уже не оставалось «кегельных шаров», ибо иссяк запас голов статуй. Тогда мы подняли каменную плиту и закрыли ею дыру, но я сомневался, что это надолго задержит противника. Тем временем в джунглях разгоралось пламя, люди Пампера уже подходили к расщелине, но и наши дела шли все хуже и хуже, ибо каменная плита начала подпрыгивать под ногами старшего сержанта, а зажженный нами огонь распространялся не так быстро. Мы все собрались у каменной плиты, стараясь удержать ее на месте, а огонь у нас за спинами только занялся и бесценные минуты тихо проходили одна за другой. Вдруг дрожь прошла у нас под ногами, и каменная плита треснула пополам. В трещину сунулись чьи-то руки, и мы все отступили.

Баррикада к этому времени уже пылала вовсю, поэтому мы поспешили укрыться за ней, ибо знали, что противник не выносит огня. И действительно, какое-то время огонь задержал их. Все больше и больше существ собиралось у ступеней, но дальше они не совались, а солдаты Пампера в красных мундирах подходили все ближе и ближе. Мои надежды начали крепнуть. И вдруг противник кинулся на нас! Мы открыли огонь, быстро истратив немногие остававшиеся у нас пули, и, хотя камни перед нашей баррикадой залоснились от крови, существа продолжали напирать, накатываясь, словно приливная волна. Мы принялись швырять в них горящие ветки. Одной твари я попал в лицо и увидел, как ее глазные яблоки сморщились и растеклись. Другое существо вспыхнуло, как мешок соломы. Снизу до нас донесся ружейный огонь, и я понял, что Пампер, наверное, добрался до подножья храма. Только бы продержаться! Только бы закрепиться! А противник продолжал напирать. Я почувствовал, как слабеют мои силы. Мы все почувствовали это. Если противник опрокинет наши фланги, мы наверняка погибнем. Отовсюду звучали пронзительные вопли, когда существ охватывали языки разбрасываемого нами пламени, но я заметил, что их численный перевес уже сказывается. Я взглянул на дальний фланг. Тело вспыхнувшего человека корчилось в пламени, но позади маячили новые существа. Дело проиграно, наш фланг опрокинут. Но внезапно твари ослабили натиск, прекратились их вопли. Не было слышно ничего, кроме потрескивания пламени. Над кошмарной сценой воцарилось затишье. Вдали, внизу, снова раздались выстрелы британских винтовок, но теперь я не поддался искушению надежды, ибо знал, что нас ожидает смерть. Я посмотрел на пламя, собрался с духом и помолился за то, чтобы не впустую отдать свою жизнь.

И тогда меня вновь охватил страх. Я боролся с ним, но, словно темная лихорадка, он не отпускал меня, намереваясь выжать всю мою душу. «Человеку всегда больно чувствовать, что храбрость оставляет его, и все же, — сказал я себе, — что такое храбрость, как не продолжение страха?» Я крепко сжал горящую палку и подошел к краю баррикады. Если уж умирать, то благородно, лицом к лицу с врагом. Я не позволю страху победить себя. Я поднял факел и шагнул вперед.

За баррикадой никого не было. Вернее, там не было никого из оставшихся в живых. Хотя трупов хватало. В огне, на куполе, на ступенях — везде валялись наши враги. Я в изумлении огляделся по сторонам, после чего вернулся к товарищам, чтобы сообщить, что мы спасены, но они тоже исчезли — я остался совершенно один в этом древнем и страшном месте. Я взглянул на огонь, горевший, словно адское пламя, и пожирающий мертвецов. Я заметил, что трупы горят, как дрова, а дым от их плоти клубится жирно и черно. Языки пламени образовали пелену, а за пеленой этой появились шесть человеческих фигур.

Я пораженно отшатнулся и решил, что, наверное, заболел и меня прихватил застарелый приступ малярии. Но в то же время я не чувствовал озноба и никогда раньше мой ум не был столь ясен и трезв. Я вновь взглянул на человеческие фигуры. Они вышли из огня и неотрывно смотрели на меня. Это были очень привлекательные женщины, и одна из них была той, которую мы захватили в плен. Она улыбнулась мне, и меня охватила животная похоть, божественная и жестокая. Моя душа словно раскрылась навстречу этим женщинам. Я шагнул к ним, но они отвернулись и покачали головами, и я заметил, что они с восхищением смотрят на трон, словно взнесенный ввысь языками пламени. Я понял. Они не заговаривали со мной, не было произнесено ни единого слова, но я понял. Мы будем жить. Мы забрели в одно из самых мрачных мест мира, но останемся в живых. Странно, но я вновь почувствовал, что меня охватывает ужас. Мой взгляд, как магнитом, притянуло к трону, и я осознал, что на нем теперь сидит женщина. Две тени выросли у нее по бокам — у одного существа было лицо как у Элиота, хотя это был, конечно, не Элиот, а другая фигура явно принадлежала европейцу, хотя человека этого я не знал. Но я. смотрел не на них, а на сидящую на троне женщину, казавшуюся мне самой желанной из всех дам, на кого я когда-либо бросал взор. Я пытался вызвать в памяти образ моей жены, но он не появлялся. Меня заполонило желание, адская, звериная похоть, которая сжигала внутренности. И в то же время нет, не только похоть я ощущал, но и ужас тоже, и все это стягивало мне голову как обручем. А когда я в последний раз взглянул на трон и тень фигуры на нем, то ощутил, что теряю сознание. На меня надвигалась тьма. Я закрыл глаза и упал на каменные плиты.

Так что же произошло? Не стану притворяться, будто знаю. Очнувшись, я не смог вспомнить ничего, что случилось после того, как наш фланг подался.

Как оказалось, ничего не помнят и мои товарищи по оружию. Они тоже потеряли сознание в эти последние минуты, поэтому нам пришлось довольствоваться тем, что рассказал нам Толстяк Пакстон. Он сообщил, что нас нашли сваленными в кучу за баррикадами, огни еще горели, а все вокруг было усеяно трупами нападавших. Некоторое время существовало опасение, что мы тоже умрем, ибо все мы находились в довольно глубокой коме и прошла пара дней, прежде чем мы очнулись. К этому времени Каликшутра осталась далеко позади, а когда я пытался вспоминать о ней, меня охватывали чередующиеся волны ужаса и провалов в памяти. Лишь недавно ко мне вернулась память о том, что произошло, и я впервые изложил это здесь, в своих записках.

Но события той странной ночи остаются тайной до сего времени. Кто восседал на троне? Кем был человек с лицом, как у Элиота, и кем был его спутник, стоящий с другой стороны трона? Почему нас пощадили? Было ли это все на самом деле? Я отдаю себе отчет в том, что меня можно принять за слегка «тронутого». Может, я действительно слегка помешался тогда, ибо время, проведенное нами в горах, было довольно бурным. Но в глубине души я не могу поверить, что стал жертвой обыкновенной галлюцинации — как же я тогда выжил, чтобы поведать вам эту историю? Окончательное суждение, однако, я должен предоставить своему читателю. Пусть он сам судит мой рассказ и мое поведение.

Мне не довелось больше побывать в Каликшутре. В определенном смысле наше задание было выполнено удачно, ибо мы могли быть уверены, что никаких русских там нет и вряд ли они появятся там в будущем. Похоже, колониальная администрация тоже была заинтересована в том, чтобы оставить это королевство в покое, ибо Памперу, как выяснилось, было строго запрещено присоединять эти места к владениям Британской короны. Я, помню, очень разгорячился, полагая, что Каликшутра может лишь выиграть от введения британского колониального правления, ибо в зловещей порочности тамошних местных обычаев не могло быть никакого сомнения. Но я знал, что Пампер вряд ли позволит себе не подчиниться приказу. И действительно, позднее под строгим секретом он сообщил мне, что будущее Каликшутры является предметом каких-то споров в очень высоких лондонских кругах. Засим мы оставили разговоры об этом королевстве, хотя, сказать по правде, я бы не очень расстроился, если бы мне довелось снова побывать там.

К моему рассказу остается добавить всего одно примечание, но примечание печальное и ужасное. Мы уже приближались к ущелью, которое должно было вывести нас на Тибетскую дорогу, и, когда мы поравнялись со статуей Кали, я увидел сидящую перед нею фигуру в одежде, посыпанной пеплом, и с головой, склоненной в пыль. .Медленно человек поднял голову и взглянул на нас. Это был брамин, старый факир. Неуверенно поднявшись на ноги, он указал пальцем на нас и принялся пронзительно кричать, а потом направился к нам. Стоило ему оказаться вблизи от Пампера и меня, его взор ужасно вспыхнул. Он напомнил мне женщину, которую мы взяли в плен, и, взглянув на его кожу, я заметил, что она блестит, как блестела у той женщины.

— Он болен той болезнью! — вскричал я.

— Вы уверены? — нахмурился Пампер и, когда я утвердительно кивнул, приказал брамину держаться подальше.

Но брамин подходил все ближе, и, хотя ему во второй раз было приказано уйти, он не послушался, так что Памперу не оставалось ничего другого, кроме как ударить его. В пылу момента Пампер влепил брамину пощечину, и старик, зашатавшись, упал в пыль. Все это выглядело очень скверно, и Пампер ужаснулся тому, что натворил, поспешил брамину на помошь, но Элиот вовремя придержал его за руку.

— Дайте ему денег, — сказал он, — но, ради Бога, держитесь от него подальше.

Пампер медленно кивнул. Он прокричал приказ своей колонне и, когда его люди проходили мимо, бросил жрецу кошелек с рупиями. Но старик швырнул деньги в грязь, вскочил и горящим взором уставился на проходящие мимо войска. Нам вслед эхом летели его проклятья. Думаю, что среди нас не было ни одного человека, кто бы не содрогнулся от этих криков.

Я спросил у Элиота, что брамин говорил нам. Элиот нахмурился, ему стало как-то не по себе, и, когда наконец он все объяснил, я тоже почувствовал себя довольно скверно. Оказалось, что деревня брамина пала жертвой болезни, и он посчитал, что это мы навлекли гнев Кали.

— А его проклятье? В чем оно выражалось? — спросил я.

Элиот посмотрел мне в глаза.

— Полковник Пакстон, берегись! — перевел доктор.

— Берегись чего?

Элиот нахмурился и пожал плечами.

— Берегись гадостей, о которых знает брамин.

Это обеспокоило меня, и я попросил Пампера следить за своими тылами. Но он был старый лев и высмеял мои страхи. Проходили дни, и я выбросил брамина из головы. Мы добрались до Симлы. Там меня на некоторое время задержали разные любители рапортов, и мне пришлось долго расшаркиваться и щелкать каблуками. Естественно, я часто виделся с Пампером, а также с Элиотом, поврежденная нога которого к этому времени стала заживать. Доктор решил вернуться в Англию, ибо его вера в исследования была сильно подорвана пережитым, и он сказал мне, что боится, что эта болезнь в Каликшутре неизлечима. Меня обеспокоили его соображения, поскольку я сам видел, как быстро эта болезнь может распространяться, и я задумался над тем, удастся ли ей навсегда остаться в пределах Гималайских вершин. Вспомнил я и о брамине. Пару раз мне показалось, что я видел его. Я сказал себе, что, по-видимому, ошибся или воображаю всякие глупости, но как-то вечером Элиот сообщил мне, что и он встретился со жрецом лицом к лицу на базаре. Брамин ускользнул, но Элиот был уверен, что это был он. Сообщили медицинским властям, и начался поиск. Однако ничего не обнаружили — ни следов брамина, ни признаков болезни.

И все равно я снова предупредил Толстяка, чтобы он был бдителен. Он согласился не расставаться с револьвером, но, думаю, больше из чувства компромисса, чем из убежденности, что ему действительно угрожает опасность. У меня создалось ощущение, что он подтрунивает надо мною. Шли дни, брамина так и не отыскали, и я уже стал задумываться, не оказался ли я в дураках. Пампер начал отпускать свою охрану. Он то и дело поддевал меня и как-то вечером в клубе заставил согласиться с тем, что опасность, видно, миновала. Он от души смеялся над моими страхами, я поддакивал ему, и тот вечер мы закончили в довольно веселом настроении. Мы вышли, пошатываясь, довольно поздно, и, поскольку Пампер квартировал ближе к клубу, чем я, он предложил мне переночевать у него. Я согласился, да и дом у Пампера был приятнее, чем моя квартира, — там чувствовался семейный дух. Тонга (двухколесная бричка) прогрохотала по мостовой и остановилась у бунгало Пампера. Мы сошли и расплатились с извозчиком. Вокруг стояла тишина, и мы задержались на веранде, засмотревшись на звезды. Как вдруг из дома донесся пронзительный крик, за которым последовал выстрел.

Мы со всех ног бросились внутрь и застали ужасную картину: там стояла госпожа Пакстон с дымящимся пистолетом в руке, а на полу лежал мертвый брамин. Я склонился над трупом. Каким-то чудом пуля попала прямо в сердце, и, перевернув тело, я довольно усмехнулся.

— Конец ему! — констатировал я.

Но госпожа Пакстон вдруг затряслась неудержимой дрожью.

— Нет, нет, — всхлипывала она. — Вы не понимаете…

Она уронила пистолет, повернулась и показала на открытую дверь.

— Тимоти… Он, — она сглотнула, — он… он мертв!

И разразилась рыданиями.

Мы кинулись в комнату Тимоти. Мальчик лежал на постели. Горло его было разорвано, а противокомарная сетка вся забрызгана кровью.

— Нет! — вскричал Пампер. — Нет!

Он упал на колени у постели Тимоти и протянул руку погладить мальчика по волосам. Мое сердце разрывалось при виде того, что этот храбрый человек плачет, как ребенок, но я знал, что ничего не могу сказать. Госпожа Пакстон подошла к нему, он приподнялся и обнял ее. Вдруг она замерла.

— Я видела, что он пошевелился! — вскрикнула она. — Говорю вам, я видела — он пошевелился!

Пампер и я впились взглядами в лицо Тимоти. Теперь на нем играла улыбка, которой совершенно точно раньше не было!

— Что же это… — прошептал Пампер.

Внезапно Тимоти открыл глаза.

— О Боже мой, — рассмеялась госпожа Пакстон. — Он жив! Жив!

— Позовите Элиота, — сказал я.

— Но зачем? — удивилась госпожа Пакстон. — С ним же все в порядке!

— В порядке? — переспросил я.

Мы вновь посмотрели на Тимоти. Он приподнялся, и в ране на его горле все еще бурлила кровь. Но что ужаснее всего, глаза его голодно блестели, побелевшее лицо мальчика словно сморщилось.

— Позовите Элиота, — повторил я.

Госпожа Пакстон зарыдала и, повернувшись, выбежала из комнаты. Пампер и я последовали за ней, заперев за собой дверь на засов.

Через двадцать минут появился Элиот. Мы с ним вошли в комнату Тимоти, и я сразу увидел на его лице отчаяние.

— Оставьте меня! — велел Элиот.

Я повиновался, а через несколько минут приехал профессор Джьоти.

— Мне сообщили, — проговорил он и без каких-либо дальнейших объяснений прошел в комнату Тимоти.

До нас донеслись приглушенные голоса, доктор и профессор, похоже, спорили. Затем дверь отворилась, Элиот вышел и заговорил с госпожой Пакстон. Он попросил разрешения оперировать, она без слов согласилась, и Элиот кивнул. Выглядел он ужасно и, судя по всему, никаких надежд не питал. Он закрыл за собой дверь, и до нас донесся скрежет ключа в замочной скважине. Появился доктор лишь часом позже. Рубашка его была забрызгана кровью, а на лице был явно запечатлен провал.

— Мне очень жаль, — пробормотал он, и. Боже мой, он действительно скорбел. Элиот подошел к госпоже Пакстон, взял ее руки в свои и сжал их. — Я ничего не мог сделать…

Он попросил Пакстона не входить в комнату, но Пампер настоял:

— Он же мой сын… был… моим сыном!

Мы вошли вместе. Вся комната была забрызгана кровью.

Тимоти лежал распростершись на кровати и походил на анатомический муляж, ибо грудь его была вскрыта, а сердце вынуто.

Пампер, казалось, не мог оторвать глаз от трупа сына.

— Неужели это было необходимо? — спросил он наконец

Профессор Джьоти, стоявший в дальнем углу комнаты, слегка качнул головой.

— К сожалению! — прошептал он.

Пампер кивнул, пристально вглядываясь в лицо Тимоти, которое абсолютно лишилось юных мальчишеских черт — перекошенное, побелевшее, заострившееся в жестокости.

— Не позволяйте моей жене заходить сюда, — сказал Пампер, повернулся и вышел из комнаты, возвращаясь к госпоже Пакстон.

Тело он приказал отвезти в морг. Вот так и закончилось наше приключение в Каликшутре.

На следующий день пришли приказы для меня. Возвращаясь назад, на равнины, я постарался выбросить из головы ужасы прошлого месяца. Впереди ждал мой полк, и вскоре у меня не осталось времени обращаться к прошлому. Новые приключения ждали меня, новые задания.

Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

Симла

1 июля 1887 г.

Хури!

Что мы наделали? Что я наделал? Я — врач. Хранитель человеческой жизни. А вы убедили меня стать убийцей.

Да, я возвращаюсь в Англию. Эти ваши разговоры о вампирах, жестоких демонах и кровожадных богах… Как мог я вас послушать! «Все это существует», — говорили вы. «Нет! И еще раз нет!» — отвечаю я.

В Индии, может быть, верят в такое, но я, как вы часто напоминали мне, я — не индус. Так что я вернусь, как, без сомнения, должны вернуться все мы, британцы, в свой мир, где смогу быть уверен в том, что есть и чего нет. Где смогу заниматься практикой, как мне велит совесть. И где искуплю свою ошибку, где буду спасать, а не уничтожать человеческие жизни.

Выезжаю в Бомбей завтра. Билет на пароход до Лондона уже заказан. Сомневаюсь, что мы когда-либо еще встретимся.

Жаль, Хури, так расставаться.

За сим и остаюсь, ваш невольный друг

Джек

ЧТО МЫ НАТВОРИЛИ?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

Лондон, Уайтчепель, Хенбери-стрит, «Подворье Хирурга» 5 января 1888 г.

Мой любезный Хури!

Как видите, я теперь прочно обосновался в Лондоне. Думаю, что вы запомните адрес и, несмотря на то, как мы расстались, воспользуетесь им, написав мне. Сейчас, у меня мало возможностей участвовать в спорах, которыми мы увлекались раньше. Я никогда не был особо уживчивым человеком и все же иногда чувствую себя более одиноким в этом могучем шестимиллионном городе, чем когда-то среди Гималайских вершин. Из моих самых старинных друзей одного, Артура Рутвена, нет в живых — он, по-видимому, пал жертвой жестокого и бессмысленного убийства. Трагическая потеря! Мне его очень не хватает, ибо это был великолепный человек. Другой мой друг, сэр Джордж Моуберли, — . вы, может быть, читали о нем в газетах, ибо он сейчас министр в правительстве, — практически забыл меня, так что я лишился его, как и бедняги Рутвена. Я оплакиваю их обоих.

Хотя не могу сожалеть о своей изоляции. Вообще-то в моем распоряжении мало времени. Число моих пациентов все время растет, так что работой я загружен с головой. Мой кабинет расположен в самом отверженном районе этого великого города отверженных. Нет ни одного вида пороков или ужасов, которые бы не порождали здешние улицы, поэтому в течение целого месяца я. ничего не чувствовал кроме гнева и отчаяния. В моей поездке за границу мною двигала гордыня — почему я решил, что мне надо ехать на Восток, чтобы облегчить бремя человеческих страданий, когда здесь, в богатейшем городе мира, царит столь ужасное отчаяние?

Вам я могу признаться в своих чувствах к этому городу. С другими, однако, да и самим собой, я холоден, как лед. Иначе и быть не может. Ибо как еще я смогу пережить все, что вижу вокруг? Человек в подвале умирает от оспы, его жена на девятом месяце беременности, их дети ползают голые в грязи. Маленькую девочку, которая две недели как умерла, находят под кучей ее живых братьев и сестер. Вдова, больная скарлатиной, продолжает торговать своим телом в крохотной комнатушке на чердаке, в то время как ее дети мерзнут на пронизывающем ветру внизу, на улице. Даже в трущобах Бомбея мне не доводилось видеть подобного. Эмоции в таких условиях — пламя свечи на сильном ветру, и даже гнев я едва ли могу себе позволить. Но, к счастью, я по природе своей, как вы помните, существо бесстрастное. Силы логики и рассудка, на которые я опираюсь сейчас в Уайтчепеле, всегда были преобладающими чертами моего склада ума. Несмотря на все ваши усилия, Хури, меня так и не тронули восточные учения. Вы, может быть, думаете, что все мои годы, проведенные в Индии, пропали зря. Но ничего не могу поделать с тем, каков я есть. Для меня никогда не будет иной реальности, чем та, которую я наблюдаю и о которой иногда делаю выводы.

«А как же то, что видел ты в Каликшутре?» — наверняка спросите вы меня. Сомневаюсь ли я в правдивости виденного? Могу ли я объяснить все это логически? Признаюсь, что пока еще нет, но я много работаю и в один прекрасный день смогу найти объяснение. Пока же ясно одно, Хури: я не приемлю ваших толкований. Демоны? Вампиры? Какое науке дела до таких фантастических идей? Никакого. Вновь повторю — меня не интересует невозможное. Врач, копающийся в подобном, вскоре опускается до уровня знахаря. Я не стану выродившимся врачом, знахарем, свершающим ужасные ритуалы для умиротворения ужасов и духов, которые он не может понять. Воспоминания о бедном сынишке Пакстона до сих пор тревожат меня. Боль в его глазах, поток крови, хлынувший из его развороченного сердца… Кем он стал, Хури? Жертвой ужасной и необъяснимой болезни — да, но не призраком, не существом, подлежащим уничтожению. Вне сомнения, я не мог ему помочь, и все же меня угнетает осознание того, что я не постарался вылечить мальчика, а вместо этого убил, предумышленно убил его! И, совершив это, я предал дело всей своей жизни.

Ибо повторю — я оптимист и ученый. Это главное, чем я могу гордиться. Тайны, над которыми я работаю, должны иметь ответы, данные, которые я исследую, должны быть наблюдаемы. Помните мои методы? Поиск, изучение, выводы… Я остаюсь тем, кем всегда был — рационалистом, и моя жизнь, посвященная исследованиям, сохраняет ценность. Как видите, я не отказался от исследований. Наоборот, я построил небольшую лабораторию и при помощи имеющегося здесь оборудования обрабатываю данные, собранные в горах. К этому письму прилагаю экземпляр написанной мною краткой статьи, где изложены некоторые мои предварительные размышления. Вы заметите, что я еще не потерял интерес к этим белым кровяным клеткам, которые изучал ранее, и загадке их примечательной живучести. Предо мною еще долгий путь, но, пройда его до конца и решив проблему, вряд ли я обнаружу, что во всем виноваты вампиры.

Напишите мне. Как вы заметили из этого письма, я не прочь продолжить наши споры. Ответьте поскорее и не церемоньтесь со мной.

Джек

Письмо мисс Люси Рутвен сэру Джорджу Моуберли

Лондон, Клеркенвелл,

Мидлтон-стрит, 12

12 апреля 1888 г.

Дорогой Джордж!

Пишет вам Люси, ваша верная подопечная. Нет, я не умерла, не погрязла в разврате, не пала до низости, как предупреждала ваша дорогая супруга, а живу хорошо и счастливо. Расскажите об этом Розамунде. Уверена, она будет рада. Все мы знаем, как добра была ко мне ваша жена.

Надеюсь, по крайней мере вы, дорогой Джордж, не ненавидите меня. Вот уже много месяцев, как я ушла от вас, и едва ли я вела себя, как должна вести добродетельная подопечная. Но сейчас я стараюсь внести некоторые поправки в наши отношения, и пусть я покажусь глупой, но то, что я должна вам рассказать, выглядит очень странным — особенно в свете того, что я, как вы знаете, не склонна к суеверным страхам. Так что вы посмеетесь, Джордж, когда я вам скажу, что прошлой ночью видела ужасный сон, столь кошмарный, что до сих пор не могу прогнать его от себя. Может, вы поймете, насколько я должна обожать вас, чтобы рассказать вам об этом сне с риском заслужить ваши насмешки?

Вам, конечно, не надо напоминать, что сегодня исполняется ровно год, как тело бедняги Артура нашли в водах Темзы. Джордж, я видела это прошлой ночью, видела во сне, нo все выглядело ужасающе, будто наяву.

Его труп покачивался в грязной реке, и, вглядевшись, я заметила, сколь обескровлено и бледно его дорогое лицо. Мы все, его семья и друзья, собрались на берегу в траурных одеждах, а позади на открытом катафалке стоял гроб. У одного из могильщиков в руках был длинный шест с крюком на конце. Им он и зацепил тело Артура. Труп протащили по грязи и положили на катафалк. Мы стояли и смотрели на лицо Артура, а потом возница щелкнул кнутом, и катафалк медленно покатился по унылой маленькой улочке. Я не могла глядеть ни на катафалк, ни на могильщиков. По какой-то причине они вселяли в меня страх, ибо тьма, в которую они уходили, была тьмой смерти, а они сами и катафалк были ее посланцами. Все мы, оплакивающие покойного, словно окаменели, когда катафалк прогрохотал мимо и цоканье подков начало замирать в темноте.

И тогда я вдруг обнаружила, что за катафалком идете вы и Розамунда, рука об руку. Розамунда выглядела прекрасно, еще более мило, чем обычно, но в то же время лицо ее, частично закрытое черными волосами, было бледно как смерть, столь же бледно, как и лицо Артура. Вашего лица, Джордж, я не разглядела, вы держались спиной ко мне, но я знала, что вы приближаетесь к смертельной опасности. Я силилась предупредить вас, но ни звука не сорвалось с моих губ, а вы все шли и шли. Наконец и вас, и Розамунду полностью поглотила тьма, а вскоре затихло даже громыхание катафалка. Только тогда мне удалось закричать, и от своего пронзительного крика я проснулась. Но ужас, однако, остался со мной и еще не прошел.

Не могу подавить в себе опасение, что мой кошмар был предупреждением — вы и Розамунда каким-то образом идете к некой ужасной гибели. Вы ответите, что такую мою взволнованность объясняет годовщина смерти Артура. Вне сомнения это так, и все же, дорогой Джордж, не забывайте, что убийство моего брата остается неразгаданным по сей день, а значит, мои страхи, как бы они ни выражались, может быть, не совсем напрасны. Так что прошу вас — будьте осторожны, если не ради себя, то ради Розамунды. Я не люблю ее, но не хочу, чтобы она разделила судьбу бедняги Артура. Не могу пожелать такого никому.

Очень хочу повидаться с вами, но, к несчастью, пока. не могу. Через пару вечеров начинается новый сезон в «Лицеуме», и мне надо выступать на открытии! Как часто говорит мистер Стокер (директор нашего театра), у нас еще столько дел. Но потом, Джордж, мне бы хотелось с вами увидеться, если смогу, и навести мосты, которые нужно навести. Чувствую, что мы слишком долго были в разлуке. Я всегда ссорилась с вашей женой, но с вами — никогда.

Может быть, вы придете посмотреть, как я выступаю в «Лицеуме»? Приедете или нет, дорогой опекун, остаюсь вашей любящей, хотя и чересчур суеверной, подопечной.

Люси

Письмо леди Розамунды Моуберли мисс Люси Рутвен

Лондон, Мэйфейр,

Гросвенор-стрит, 2

13 апреля 1888 г.

Дражайшая Люси!

Надеюсь, вы простите меня, что пишу вам в то время, когда, насколько мне известно, ваше внимание полностью сосредоточено на грядущем первом выступлении, но я в таком расстройстве, что не могу удержаться от того, чтобы не связаться с вами. Умоляю, прочтите, пожалуйста, это письмо, а не выбрасывайте его сразу же. Дочитав до конца этот абзац, вы поймете, что у меня не остается иного выбора, кроме как обратиться к вам по ужасному делу, о котором я хочу рассказать. Сегодня утром я получила письмо. С рассыльным. Мои имя и фамилия были написаны большими буквами на конверте, само письмо тоже состояло из больших букв. Подписи не было. Поэтому я не знаю, кто послал это письмо. А содержание письма было необычным и устрашающим.

«Я — СВИДЕТЕЛЬ, КАК БЫЛ УБИТ ДЖ.», — было написано в письме.

Если я скажу вам, что мой дорогой Джордж уже неделю как пропал и еще до исчезновения он, очевидно, стал целью какого-то опасного заговора, вы поймете, почему я опасаюсь самого худшего. Я попросила одного человека расследовать эту тайну для меня — не полицейского, даже не частного детектива, а старого друга Джорджа, человека замечательных способностей, чему я сама была свидетельницей. Уверена, вы помните его — его зовут доктор Джон Элиот, и он, вероятно, вскорости навестит вас. Поэтому полагаю, лучше всего будет, если я дам вам полный отчет о моей встрече с ним — не только для того, чтобы вы подготовились к его стилю расследования, весьма своеобразному, но и чтобы ознакомить вас с фактами, сопровождавшими исчезновение Джорджа, в том виде, как я представила их самому доктору Элиоту.

Я навестила доктора сегодня утром. Было необычно холодно и сыро, даже самые процветающие кварталы Лондона выглядели безрадостно, когда я по ним проезжала, направляясь к доктору. Выехав из Сити, я вообще сочла, что попала на круги ада, и даже самый благоприятный климат не смог бы скрасить ужасные сцены, которые мне довелось увидеть. Джордж предупреждал меня, что доктор Элиот обладает тем, что мой муж однажды в насмешку назвал «миссионерским духом». И все же даже миссионеры, видимо, как-то внутренне сжимаются, прежде чем входить в районы, где одетые в лохмотья существа дрожат от холода, а молодые девчонки оголяются без малейшего намека на стыд. И конечно же, молодая замужняя женщина, как я, воспитанная за городом и посему непривычная к таким сценам, почувствовала большое облегчение, когда мы наконец добрались до места назначения. Выйдя из кэба, я чуть не задохнулась от ядовитых испарений и вони гнилой рыбы и овощей. Мостовая, на которую я ступила, была вся в грязи. «Этот доктор Элиот, — подумала я, выбираясь на местечко почище, — и в самом деле особенный человек, поскольку решился не только вести медицинскую практику в таком месте, но и жить здесь же!»

Войдя в его хирургическую клинику, я несколько отошла от потрясения. Тишину, царившую здесь, после гама переполненных улиц можно было только приветствовать, а воздух, если не считать легчайшего запаха крови, был относительно свеж и чист. Я попросила впустившую меня медсестру сообщить доктору Элиоту о моем прибытии.

— Если вам нужен доктор Элиот, — ответила она, — то вам надо подняться наверх и самой побеспокоить его. Когда он у себя в кабинете, иначе его внимания не привлечешь. Вверх по лестнице, первая дверь налево.

Она повернулась и торопливо ушла, а слова моей благодарности потонули в плаче детей из соседней палаты. Предо мной мелькнули их тела на колченогих кроватях, и дверь захлопнулась. «Время, — подумала я, — особо ценно в таком месте», — и, осознав это, решила сразу подняться по лестнице. На площадке я постучала в дверь, к которой меня направила медсестра. Ответа не было, и я постучала снова. Опять никакого ответа, Поэтому я осторожно повернула ручку и распахнула дверь.

Кабинет, а это явно был он, выглядел приятно. В камине пылал огонь, толстые ковры и глубокие кресла завершали впечатление уютной жизнерадостности. Повсюду стопками громоздились книги, а на стенах были развешаны украшения иноземного, если не сказать экзотического, вида. Самого доктора Элиота не было видно, так что я вошла и огляделась по сторонам. Дальний конец кабинета сильно отличался от остальной част комнаты. По сути он представлял собой химическую лабораторию. Везде виднелись пробирки, трубки, а. на конторке полыхала горелка. Склонившись над этой конторкой, спиной ко мне стоял какой-то человек. Он наверняка слышал, как я вошла, но не обернулся. Вместо этого, как я с некоторым удивлением заметила, он нацелился шприцем себе в руку, тычком вонзил иглу, и шприц начал наполняться потоком пурпурной крови. Затем он осторожно вынул иглу и добавил кровь к какому-то веществу на тарелке.

— Прошу садиться, — сказал доктор Элиот, по-прежнему не оборачиваясь.

Я повиновалась. Пять минут я молча наблюдала за ним, а он изучал получившуюся смесь и делал какие-то пометки. Наконец я услышала, как он, отодвинув стул, нетерпеливо пробормотал:

— Никуда не годится! — и наконец повернулся ко мне лицом.

Тонкие черты его лица кипели поразительной энергией, а глаза проницательно блестели.

— Извините, что заставил вас столько ждать без надобности, — произнес он, гася пламя горелки — при этом словно погасло пламя, озарявшее его лицо и глаза.

Он подошел ко мне и опустился в кресло напротив. От его недавней энергичности не осталось ни малейшего следа — он как будто погрузился в спячку.

— Чем могу быть вам полезен? — поинтересовался он, еле поднимая веки.

— Доктор Элиот, я жена вашего дорогого друга.

— А, — глаза его открылись пошире. — Леди Моуберли?

— Да, — кивнула я, нервно улыбнувшись. — А как вы узнали?

— Боюсь, у меня немного друзей, и еще меньше среди них таких, кто недавно женился. Очень жаль, что мне не удалось побывать у вас на свадьбе.

— Вы ведь были тогда в Индии?

— Я вернулся около шести месяцев назад. Я писал Джорджу по возвращении, но он был занят государственными делами. Как я понимаю, он стал важным человеком.

— Да.

Видимо, что-то проскользнуло в моем голосе, какая-то отчаянная нотка, ибо доктор Элиот внезапно взглянул на меня с интересом и наклонился вперед.

— У вас проблема? — спросил он. — Леди Моуберли, скажите, с Джорджем что-то случилось?

Я попыталась собраться с духом.

— Доктор Элиот, — выговорила я наконец, — боюсь, что Джорджа, может, уже нет в живых!

— Нет в живых? — Он ничем не выдал тех горьких чувств, которые охватили его при этом известии, но выражение его лица вновь стало бдительным, как и раньше, а глаза заблестели, изучая меня. — Но это только опасения. Вы не уверены в его смерти?

— Он пропал, доктор Элиот.

— Пропал? И давно?

— Почти с неделю.

— Вы сообщили в Скотланд-Ярд? — нахмурился доктор Элиот.

Я мотнула головой.

— Почему?

— Есть обстоятельства, доктор Элиот. Особые… обстоятельства.

Он медленно кивнул:

— Итак, из-за этих обстоятельств вы пришли ко мне?

— Да.

— Могу спросить, почему?

— Джордж всегда говорил о вас. Он высоко ценил ваши способности.

— Под способностями Джордж имел в виду те мои логические фокусы, которые я демонстрировал в университете, чтобы произвести на него и бедного Рутвена впечатление?

Он не стал ждать, пока я отвечу, а вдруг замотал головой:

— Сейчас я этим не занимаюсь. Нет, нет! Это были детские игры, пустая трата времени!

— Почему же детские игры, — запротестовала я, — если они помогут вернуть мне Джорджа?

Доктор Элиот сардонически улыбнулся:

— Боюсь, вы несколько преувеличиваете мои способности, леди Моуберли!

— Зачем вы так говорите? О вас ходили легенды, я сама слышала, как вы раскрывали тайны, ставившие в тупик полицию!

Доктор Элиот подпер подбородок кончиками пальцев — похоже, он вновь впал в спячку.

— Мы были большими друзьями — ваш муж, Рутвен и я, — сообщил он. — Но после Кембриджа наши пути разошлись. Рутвен стал блестящим дипломатом, Моуберли увлекся политикой, а я… а я, леди Моуберли, осознал, что я не такой великий гений, каким себя всегда считал. Вскоре открыл и то, что логические фокусы, столь впечатлявшие Моуберли, всего-навсего видимость. Короче, я начал учиться скромности.

— Понятно, — пробормотала я, хотя мне ничего не было понятно, и спросила, что научило его скромности.

— Профессор в Эдинбурге. Доктор Джозеф Белл, — ответил он. — Я учился у него, чтобы продолжить свои исследовательские работы. У профессора Белла был такой же дар, как и у меня, ибо он мог определить основные черты характера человека с первого взгляда. Профессор использовал свой талант для объяснения студентам принципов диагноза. Мне, однако, он преподал иной урок, ибо знал, что мои способности к дедукции очень велики, поэтому меня он предупредил о противоположном, о том, что дедукция может быть логична, но не всегда верна. Он побуждал меня к проявлению моих талантов, и, хотя я частенько оказывался прав, иногда я весьма сильно заблуждался.

«Это вам урок, — предупреждал он меня. — Всегда помните о том, что вы упустили. Помните о том, что вы не смогли признать, о чем вы не отважились помыслить».

Он был совершенно прав, леди Моуберли. Опыт научил меня тому, что нет ничего более коварного, чем ответы, кажущиеся самыми верными. В науке всегда есть нечто непостижимое, а в поведении людей — тем более.

Элиот помолчал и пригвоздил меня к месту внимательным взглядом.

— Вот почему, леди Моуберли, — сказал он наконец, — я ограничил свои исследования медициной.

Дорогая Люси, представьте себе, как я была удручена!

— Так, значит, вы мне не поможете? — огорчилась я.

— Не расстраивайтесь, прошу. Я просто предупредил вас, леди Моуберли, что мои возможности весьма ограничены.

— Почему же? Потому что у вас нет практики?

— В области расследования преступлений — да!

— Но я уверена, такие навыки несложно восстановить.

— Право, леди Моуберли, — произнес доктор Элиот, слегка помедлив, — вам лучше было бы обратиться в полицию.

— Но ведь восстановить эти способности возможно? — настаивала я, не обращая внимания на его слова.

Вначале доктор Элиот ничего не ответил, продолжая пристально смотреть на меня сверкающими глазами.

— Возможно! — проговорил он наконец.

И тогда, дорогая Люси, я почувствовала сильное искушение расшевелить его, ибо мне показалось, что его неохота на деле ни что иное как тщеславие и ему нужна какая-то возможность проявить себя.

— Что вы видите во мне? — вдруг спросила я его. — Что вы можете прочесть по моей внешности?

— Как я уже предупредил, мои рассуждения могут быть неверны.

— Нет, доктор Элиот, неверны могут быть ваши умозаключения, но не рассуждения. Не так ли?

Он слабо улыбнулся.

— Ну так, — нажала я на него, — что вы можете сказать?

— О, ничего особенного, кроме явно бросившегося в глаза.

Я с удивлением взглянула на него:

— И что же это?

— Вы из богатой, но не аристократической семьи, ваша горячо любимая матушка недавно умерла, и вы редко выезжаете из дома, ибо смертельно боитесь высшего общества. Все это достаточно ясно. В дополнение к этому я бы отважился предположить, что в прошлом году вы ездили за границу, возможно, в Индию.

— Вплоть до самого последнего замечания, доктор Элиот, — рассмеялась я, — я боялась, что вы обманываете меня и мой муж просто описывал вам меня в письме.

На лице его появилось выражение крайнего разочарования.

— Так я ошибся? — промолвил он. — Вы не были за границей?

— Никогда.

Он как-то обмяк, лицо его вытянулось от отчаяния:

— Видите, что я имею в виду? Мои способности уже не те.

— Вовсе нет, — разуверила я его. — Все остальное было совершенно верно. Но прежде чем вы объясните мне свои выводы, я хотела бы спросить, почему вы сочли, что я была за границей?

— У вас на шее, — ответил он, — я заметил пару пятнышек, очень похожих на комариные укусы. Я часто наблюдал, что такие пятнышки, если они когда-то были септичны, сохраняются как слабые метки на коже в течение нескольких лет. Так что, согласно моему диагнозу, вам на каком-то этапе довелось побывать за границей. Я предположил Индию, оценив ваше ожерелье и серьги. Они явно сделаны в Индии, и я подумал, что такого рода ювелирные изделия редко встречаются здесь, в Англии.

— После такого объяснения, — улыбнулась я, — я почти почувствовала себя виноватой, что никогда не была за границей. Однако вряд ли моя жизнь располагала к этому. А пятнышки, которые вы заметили, — просто аллергия на скверный лондонский воздух.

— Так значит, вы воспитывались вдали от столицы?

— Да, — кивнула я, — под Уитби, в Йоркшире. Я там провела двадцать два года, а в Лондоне живу с тех пор, как вышла замуж за Джорджа полтора года тому назад.

— Ясно!

Нахмурившись, он вновь принялся изучать пятнышки у меня на шее.

— А украшения? — наконец спросил он.

Я подняла руку и потрогала ожерелье. Вы наверняка видели его, дорогая Люси! Прелестная вещица из мастерски выточенных капелек золота, которая значит для меня больше, чем стоит.

— Эти украшения, — произнесла я, — подарил мне дражайший Джордж.

— На свадьбу, наверное?

— Вот и нет. На день рождения.

— Да ну!

— Я увидела этот комплект на витрине в лавке. Мы были вместе с Джорджем, и он, наверное, запомнил мой восторг.

— Очаровательно!

Я поняла, что его интерес начал угасать. Глаза Элиота вновь закрылись, и я, побоявшись лишиться выигранного мною преимущества, предложила ему объяснить другие логические выводы, оказавшиеся столь замечательно точными.

— А остальное? — поспешила спросить я. — Можете вы рассказать мне, как пришли к таким выводам?

— О, это просто.

— Значит, отсутствие благородных кровей написано на моем лице?

Доктор Элиот подавил смешок:

— Ваше воспитание, леди Моуберли, во всех отношениях безупречно. Но одно вас все же выдает. Вы носите брошку с гербом семьи Моуберли и браслет на запястье, сделанный в том же стиле. Совершенно очевидно, что эти украшения изготовлены достаточно давно. Одним словом, это фамильные украшения, часть наследства Джорджа, а не вашего, и в то же время вы явно привязаны к воспоминаниям о собственной семье. Так почему же вы не носите драгоценности из наследства вашего семейства? Вероятно потому, предположил я, что на них нет герба, вам хочется носить настоящие фамильные драгоценности, на которых этот герб есть.

— Боже, — пожаловалась я. — Да у вас невысокое мнение о моем характере.

— Отнюдь, — добродушно рассмеялся доктор Элиот. — Но точно ли я рассудил?

— Совершенно точно, — согласилась я. — Хотя признаюсь в этом со стыдом. У вас все так просто получилось. Но не понимаю, как вы узнали о моей привязанности к памяти о семье. Вам, наверное, Джордж сообщил?

— Ни в коем разе, — покачал головой доктор Элиот. — Просто я рассмотрел ваш зонтик.

— Мой зонтик?

— Позвольте мне сделать вам еще один комплимент, леди Моуберли. Я заметил, что ваше платье в точности отражает ваше богатство и вкус. Однако, зонтик несколько не соответствует вам. Он явно старый, потому что на ручке его видна пара искусно замазанных трещин, а инициалы, вырезанные на дереве, — не ваши. Было бы глупо предполагать, что вы не можете позволить себе купить новый зонт, значит, этот зонтик имеет для вас какую-то сентиментальную ценность. А когда я заметил тонкую черную ленточку, все еще привязанную в знак траура к его ручке, то моя уверенность окрепла и стала фактом. Так чей же это зонтик? Очевидно, он раньше принадлежал женщине старше вас, ибо сам по себе зонтик почти антикварный. Поэтому я сделал вывод, что это, наверное, зонт вашей матери.

Он помедлил, словно озадаченный рациональной холодностью своего голоса:

— Прошу принять извинения, леди Моуберли, если слова мои причинили вам боль.

— Нет-нет, — возразила я и, помолчав немного, чтобы собраться с мыслями и убедиться, что голос не выдаст меня, когда я заговорю вновь, продолжила: — Прошло почти два года, и я начала привыкать к утрате.

— Вот как? — нахмурился Элиот. — Значит, ваша мать так и не увидела, как вы выходите замуж? Жаль…

Я мотнула головой, а потом в каком-то эмоциональном порыве рассказала ему, как мы с Джорджем поженились, как поклялись друг другу в вечной любви, когда ему было всего шестнадцать, а мне — двенадцать и он был сыном пэра поместья, а я — дочерью состоятельного человека, самостоятельно выбившегося в люди.

— Знаете, семья Джорджа, — сообщила я Элиоту, — потеряла большую часть своего состояния, и, имея виды на мое приданое, они были готовы посмотреть сквозь пальцы на неблагородное происхождение невесты.

— Неудивительно, — сардонически улыбнулся доктор Элиот. — Но простите мою настырность — а вас саму это устраивало?

— О да, конечно, — ответила я. — Ведь, доктор Элиот, Джордж был моим возлюбленным с очень давних пор. И когда моя мать умерла, к кому еще я могла обратиться?

— Но Джордж уехал из Йоркшира раньше вас, как я понимаю. Виделись ли вы с ним после этого?

— Не виделись лет шесть — семь.

— И все это время вы жили неподалеку от Уитби?

— Да. Мать была очень больна. Мне надо было ухаживать за ней, такая она была нервная и слабая.

Он мягко кивнул:

— Ну да, этим все объясняется.

— Что объясняется? — поинтересовалась я.

— Помните, — на губах его заиграла еле заметная улыбка, — я заметил, что вы, по-видимому, не любите высшее общество…

— Да, — промолвила я, вспоминая, что так и было. Нахмурившись на мгновение, я безмятежно улыбнулась: — Ну, конечно же, вы пришли к такому выводу, зная, что я провела молодость в далеком Йоркшире, стало быть, я буду чувствовать себя неловко в салонах столицы. Как все просто!

— Да, именно так, — улыбнулся доктор Элиот. — За исключением того, что я ничего не знал о вашей юности.

— Не знали? Но… — Я озадаченно взглянула на него. — Но откуда вы?..

— О, все еще проще, чем вы предположили. Ваша рука, леди Моуберли!

— Рука?

— Точнее правая рука. У вас брызги грязи на плече и рукаве. Значит, вы прислонялись к борту пролетки. Однако леди вашего положения должна разъезжать в собственном экипаже. Тому, что вы не делаете этого, есть лишь одно объяснение — вы считаете затраты на содержание такого экипажа нецелесообразными. Отсюда следует, что у вас нет привычки часто выезжать на прогулку или в гости.

— Замечательно! — воскликнула я.

— Заурядно, — отозвался он.

— Вы абсолютно правы, — произнесла я (да вы это хорошо знаете, дорогая Люси, я еще не вполне приспособилась к городской жизни, столь отличной от жизни в деревне, которая знакома мне с детства!). — Аллергическая реакция на скверный воздух в Лондоне в сочетании с природной застенчивостью сделали из меня фактически затворницу.

— Жаль слышать такое, — склонил голову доктор Элиот.

— У меня есть немного подруг в городе, но никого, кому бы я могла довериться.

— У вас есть муж.

— Да, сэр, — кивнула я, опустив голову. — Был.

На бесстрастном лице доктора Элиота не появилось ни тени каких-либо эмоций. Сомкнув кончики пальцев, он изогнул кисти рук и осел в глубины своего кресла.

— Надеюсь, вы понимаете, — медленно проговорил он, — что я ничего не могу обещать.

Я кивнула.

— Тогда, — сказал он, делая жест рукой, — леди Моуберли, пододвиньте ваше кресло поближе и расскажите мне все об исчезновении Джорджа.

— Это необычный рассказ, — промолвила я.

— Не сомневаюсь, — слегка улыбнулся он.

Я откашлялась. Облегчив душу, исполнившись внезапной надежды, я разнервничалась, дорогая Люси, как нервничаю сейчас, ибо рассказанное доктору Элиоту я должна повторить в письме к вам и боюсь, что подробности могут причинить вам большую боль. В рассказе моем речь пойдет о смерти вашего брата. Не вините Джорджа в том, что он скрыл от вас подробности, дражайшая Люси, ибо я убеждена, что мотивы его станут ясны из моего рассказа. И, действительно, только сейчас я могу рассказать вам обо всем, поскольку боюсь, что подобный ужас, может быть, довелось испытать и Джорджу. Но читайте, я уверена, у вас хватит сил узнать все, что до сих пор скрывали от вас.

— У моего мужа, — сказала я доктору Элиоту, — всегда были большие амбиции, поэтому он увлекся политикой.

— Амбиции, — пробормотал доктор Элиот, — но не способности, насколько я припоминаю.

— Это верно, — признала я. — Джордж считал повседневную политическую жизнь утомительной. Но у него были надежды, доктор Элиот, и благородные мечты, а я всегда знала, что, если ему дать возможность, он прославит свое имя. И, хотя Джордж мужественно боролся за продвижение своей карьеры, его усилия оказывались тщетны. Я видела, как болезненно он относится к провалам. Он никогда не признавался мне, но я знала, что его отчаяние усугубляется успехами нашего общего знакомого Артура Рутвена. Карьера Артура в Индийском кабинете была блестящей, и, хотя ему едва исполнилось тридцать, о нем говорили, как об одном из самых блестящих дипломатов. Подробности мне не известны, но он отвечал за исполнение заданий очень деликатного и доверительного характера.

— Связанных именно с Индией? — прервал меня доктор Элиот.

Я кивнула.

— Отлично, — он снова закрыл глаза. — Продолжайте.

— Артур Рутвен, — продолжала я, — был очень хорошим другом — вряд ли мне нужно говорить вам об этом. Он знал о желании Джорджа выдвинуться в правительстве и, уверена, помогал ему как мог. Не поймите меня неправильно, доктор Элиот. Артур всегда был живым воплощением такта. Он бы никогда не пошел против убеждений и не опозорил своего положения. Но он мог перекинуться парой слов с министром, мог намекнуть кому нужно. Достаточно сказать, что примерно два года тому назад, незадолго до нашей свадьбы, Джордж наконец-то вошел в правительство.

— То есть его взяли в Индийский кабинет? — спросил доктор Элиот.

— Да.

— И каковы были его обязанности?

— Я не уверена… Это имеет значение?

— Если вы мне ничего не скажете, — резко заметил он, — то как я могу судить, важно это или нет?

— Мне известно, — медленно проговорила я, — что этим летом он должен был провести через палату общин какой-то законопроект. Он не обсуждал со мной свои дела, но, по-моему, речь шла о границах в Индии.

— О границах в Индии? — К моему удивлению, доктор Элиот вдруг пробудился, услышав это. Он наклонился вперед, и я заметила, что глаза его опять заблестели. — Поясните, — нетерпеливо произнес он. — О чем именно шла речь?

— Не могу сказать, — я беспомощно пожала плечами. — Джордж никогда не говорит со мной о своей работе. Ведь я всего-навсего его жена, доктор Элиот.

Он вновь осел в кресло с явно разочарованным видом.

— Но этот парламентский законопроект, — спросил он, — за который отвечал Джордж… Не знаете ли вы, не работал ли он над ним вместе с Артуром Рутвеном?

— Да, — ответила я. — В этом я, по меньшей мере, уверена.

— Джордж как министр, а Артур как дипломат?

— Да!

— Хорошо. Это наталкивает нас на кое-какие предположения…

— Не понимаю вас, — поморщилась я.

Доктор Элиот с отчаянием взмахнул рукой:

— Ну же, леди Моуберли, если вашего мужа постигла судьба Артура Рутвена — простите за прямоту, но мы должны рассмотреть эту возможность, — нам нужно установить, что могло связывать этих двух мужчин. Оба они работали над законопроектом о границах в Индии. Я бы сказал, это довольно деликатный вопрос. Видите, леди Моуберли, какая интересная линия расследования сразу открывается перед нами?

— Да, — кивнула я. — Уверена, что вы правы.

Он с интересом взглянул на меня:

— Так у вас есть какие-либо добавления к этому?

Я проглотила комок в горле:

— Вы ищете то, что связывает этих двух мужчин. Что ж, доктор Элиот, связь есть. Относится ли это к работе Джорджа, я не знаю. Сам Джордж предполагал, что относится, но думаю, для него это было такой же великой тайной, как и для меня сейчас.

— Ага, — сказал доктор Элиот с некоторой сдержанностью. Он откинулся в кресле и лениво махнул рукой. — Продолжайте, леди Моуберли.

Я снова проглотила комок в горле. Будьте готовы, Люси, ибо то, что вы сейчас прочтете, вам будет нелегко воспринять.

— Это случилось чуть больше года тому назад, — медленно проговорила я, — Артур приехал к нам на ужин…

И затем я описала доктору Элиоту то, что мы обсуждали в тот вечер: в основном, дорогая Люси, речь шла о вас и вашем намерении играть на сцене. Вспомните, как противился этому ваш брат, но все же к концу вечера он с восхищением смеялся над вашим энтузиазмом и говорил так, словно собирался поддержать вас. «Вижу, Люси настроена стать Новой Женщиной, — сказал тогда Артур, — и не свернет с пути. Ибо всякая одержимость нерациональна, почти демонична, и мы заблуждаемся, если думаем, что ею болеют лишь молодые».

— Действительно, — проговорил доктор Элиот, который во время моего рассказа как будто дремал. — Помню, в колледже у Рутвена была своя всем памятная одержимость.

— И в чем она заключалась? — поинтересовалась я.

— Он был величайшим коллекционером древнегреческих монет.

— Он еще собирал их, когда мы познакомились. Действительно, он часто заявлял в моем присутствии, что его коллекция непревзойдена.

— Занимательно, — еле пробормотал доктор Элиот.

— Да. Мы тоже так подумали. Артур с готовностью признавал, что в его энтузиазме присутствует нечто абсурдное, особенно если учесть, что в остальном он такой здравомыслящий и сдержанный.

«Но я ничего не могу с собой поделать, — поведал он нам в тот вечер, — когда гоняюсь за монетой древнегреческих времен. Мне нужно поддерживать честь моей коллекции. И я, видимо, стал скандально известен, поскольку, — он пошарил у себя в сумке, — сегодня мне был брошен вызов».

«Вызов? — помнится, воскликнул Джордж. — Какого черта вы имеете в виду?»

Артур слегка улыбнулся, но не ответил. Вместо ответа он положил на стол красную деревянную шкатулку. Он открыл ее, и мы увидели, что внутри находится кусочек картона, на котором что-то написано.

«Что это?» — удивленно спросила я.

«Посмотрите сами», — предложил Артур, передавая мне карточку.

Я взяла ее. Карточка была из картона высочайшего качества, но почерк на ней был неряшливый, чернила какие-то странные — темно-пурпурные, осыпающиеся хлопьями, когда до них дотронешься. Сама же записка показалась мне еще более странной, настолько странной, что я до сих пор отлично помню ее содержание.

«Сэр, вы дурак, — гласила записка. — Ваша коллекция ничего не стоит. Вы допустили, что величайший из призов проскользнул у вас между пальцев». Подпись была проста — «Соперник».

Джордж взял записку у меня из рук и прочел ее, потом расхохотался, и вскоре мы присоединились к нему. Артур смеялся громче всех, хотя, думаю, гордость его была сильно задета. Мы спросили его, как он намерен ответить наглому сопернику. Артур покачал головой и вновь рассмеялся, но я была уверена, что он намерен распутать эту тайну. И за его смехом я почувствовала воинственность и решимость.

Через неделю я спросила Артура, узнал ли он, кто его соперник Он не ответил на вопрос, а как всегда сдержанно улыбнулся, но было видно, что тайна не дает ему покоя. И через две недели после этого Артур Рутвен исчез. Неделей позже труп, нагой и совершенно обескровленный, нашли плавающим в Темзе у Ротерхита. Вид Артура, как рассказал мне Джордж, был непередаваемо ужасен.

Я перевела дух. Не открывая глаз, доктор Элиот сплел пальцы как будто в молитве.

— Из вашего рассказа, — произнес он наконец, — следует, что между исчезновением Артура и получением им накануне странной шкатулки существует какая-то связь.

— Да, — сказала я, прокашлявшись. — Когда Артура вытащили из реки, рука его была плотно сжата. Пальцы разжали, и на ладони у него оказалась монета… греческая монета.

— Предположение, — заметил доктор Элиот, — но не доказательство.

— Монету оценили очень дорого.

— Вы сообщили полиции?

— Да.

— И что они?

— Они были очень вежливы, но…

— А, — слегка улыбнулся доктор Элиот. — Так у вас не осталось шкатулки?

— Ее так и не нашли.

— Понятно, — кивнул доктор Элиот. — Жаль. — Его глаза сузились. — Но раз уж вы, леди Моуберли, полагаете, что вам стоит тратить на меня время, может, вы еще что-нибудь расскажете?

Я опустила глаза.

— Расскажу, — прошептала я.

И вновь, дорогая Люси, мне пришлось собраться с духом.

— Несколько месяцев тому назад, — неспешно проговорила я, — на наш адрес пришла посылка. Внутри оказалась шкатулка…

— Такая же, как та, что получил Артур?

— Почти.

— Примечательно, — заявил доктор Элиот, потирая руки. — И там тоже была карточка, но теперь уже адресованная Джорджу?

— Нет, сэр. Карточка была адресована мне.

— Что ж, интригующе. И что же было в записке, леди Моуберли?

— Записка была оскорбительная.

— Ну разумеется!

— Почему разумеется?

— Потому что Артур тоже получил оскорбительную записку. А что было в вашей, леди Моуберли?

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

— Давайте, давайте. Я должен знать все факты.

— Что ж… — Я вздохнула и повторила записку по памяти: — «Мадам, вы слепы. Ваш муж вас не любит. Женщин у него хватает и без вас».

Я поперхнулась и замолчала.

— Вы совершенно правы, — мягко сказал доктор Элиот, — действительно оскорбительно… У вас с собой эта записка и шкатулка?

Я кивнула, достав шкатулку и передавая ему. Он осторожно взял ее, подошел к свету и внимательно осмотрел.

— Не ахти какая работа, — заключил он. — Явно для пересылки товаров… да… взгляните сюда… тут, под краской, что-то написано по-китайски… Думаю, это из доков, из порта…

Я покачала головой:

— Какое отношение кто-то из доков имеет к Джорджу или ко мне?

— Что ж, в этом и состоит тайна, не так ли?

Слегка улыбнувшись, он открыл шкатулку и вынул карточку. Но улыбка его быстро увяла, и он посерьезнел.

— Кто бы ни написал это, — промолвил он, — лучше владеет пером, чем хочет показать. Ибо буквы слишком уж небрежны. А писала это женщина, женский стиль письма. Чернила же, как вы могли догадаться, — смесь воды и крови.

— Крови? — воскликнула я.

— Несомненно!

— Но… Вы уверены?.. Ну да, конечно, вы уверены…

Доктор Элиот нахмурил брови:

— Здесь ясно проступает намерение не только оскорбить, но и напугать вас.

Он снова осмотрел карточку, слегка пожал плечами и положил ее обратно в шкатулку:

— Вы показывали это мужу?

Я кивнула.

— И что он?

— Пришел в ярость… В дикую ярость…

— Он отрицал обвинения записки?

— Абсолютно!

— А вы — простите за вопрос, леди Моуберли, — поверили ему?

— Да, сэр, поверила. Почему я должна была не поверить? Джордж всегда был прекрасным мужем, человеком с открытой душой. Если бы он изменял мне, я бы об этом знала.

Доктор Элиот медленно покивал.

— Хорошо… очень хорошо, — проговорил он, опускаясь в кресло. — Продолжайте, леди Моуберли. Что же случилось дальше?

— Спустя три дня, как мы получили коробку, Джордж тоже исчез.

— Вот как? — Лицо доктора Элиота потемнело и напряглось. — Это был для вас, должно быть, ужасный удар.

— Признаюсь, я была напугана.

— И вы обратились в полицию?

— Нет, сэр. Я не могла, потому что боялась себе признаться, что его действительно нет в живых. И вдруг, после того как я провела две бессонных ночи, он вернулся! С бледным лицом, остекленевшими глазами, но это был мой милый Джордж, живой и невредимый. Однако его явно окружала какая-то тайна, ибо только я попыталась разузнать о причинах столь внезапного исчезновения, по лицу его пробежала тень, и он попросил меня забыть, что куда-то уходил. Сон покинул меня, доктор Элиот, а Джордж, думая, что я заснула, частенько подходил к окну и выглядывал на улицу. Сам Джордж, засыпая, ворочался в постели и бормотал во сне какие-то странные имена. Наконец, недели через три после первого исчезновения, он вновь исчез. Во второй раз он отсутствовал несколько дней, и, к тому времени как он вернулся, я почти сошла с ума. Я потребовала рассказать, что происходит, но Джордж увиливал от ответа. Впрочем, он намекнул, что тайна связана с его работой в правительстве. Каким образом — он не говорил, но у меня сложилось впечатление, что вокруг законопроекта, который он должен был провести через парламент и который занимал его внимание и время, сложился заговор. Джордж просил меня не беспокоиться и обещал, что придет день и он расскажет мне всю правду. Пока же мне придется мириться с его периодическими отлучками из дома и долгими часами работы в министерстве. Он просил у меня поддержки и понимания.

— И вы вняли его просьбам?

— Конечно.

— Отлучки еще случались?

— Время от времени.

— А работа в министерстве?

— Полагаю, шла великолепно. Вы, должно быть, не знаете о теперешней репутации Джорджа. Он слишком молод для своего поста. Таинственное поведение, связанное с продвижением законопроекта, показывало, что речь идет о его дальнейшей политической карьере. И все-таки, — я заглянула в глаза доктора Элиота, ярко сверкавшие на его бледном лице, — и все-таки… я боюсь…

— Что ж, — резко сказал доктор Элиот, — это неудивительно. Напомните мне еще раз, сейчас он отсутствует больше недели?

— Неделю и один день.

— Это необычно?

— Да. До этого он никогда не пропадал больше, чем на четыре дня кряду.

— Поэтому вы пошли наперекор его просьбам и приехали ко мне искать помощи?

— Есть и другие причины.

— Да?

— Буду откровенной, доктор Элиот. Я боюсь худшего и в то же время опасаюсь за себя. Надеюсь, вы не сочтете меня сумасшедшей…

— Ну что вы! — запротестовал он. — Если вас это утешит, леди Моуберли, то вы показались мне исключительно здравомыслящей женщиной.

— Очень любезно с вашей стороны, — ответила я, — хотя последнее время бывают моменты, когда я сама в этом сомневаюсь. Вот что случилось со мной прошлой ночью. Я поздно легла спать. Служанка раздела меня, я отпустила ее и некоторое время сидела, раздумывая, где сейчас Джордж, а потом встала и подошла к окну. За окном была скверная ночь, и я смотрела на сочащийся дождем горизонт Лондона, словно отыскивая ключ, который может привести меня к Джорджу. До меня донеслись чьи-то приглушенные шаги по булыжнику. Я всмотрелась. В свете газового фонаря внизу стояли две фигуры — мужская и женская. Я увидела, что под плащом на джентльмене надет фрак. Лицо его было необычного цвета, заросшее черной густой бородой, и я догадалась, что он иностранец. Лица леди не было видно, она стояла спиной ко мне, в развевающемся черном плаще с капюшоном. Потом она повернулась, взяла мужчину под руку, и они пошли дальше. уходя, дама обернулась и посмотрела вверх, как будто отыскивая взглядом меня. Я не могла разглядеть ее лица, поскольку оно оставалось в тени капюшона, но на секунду свет фонаря попал ей на кожу, и она засветилась! Доктор Элиот, клянусь, кожа ее засветилась! Затем дама отвернулась, и они ушли, а я осталась, объятая непонятным ужасом. Я не могу этого объяснить. Но все было, было на самом деле. И я чувствовала, что увидела нечто ужасное.

— Что именно показалось вам ужасным? Эта женщина?

— Я знаю, это звучит смешно…

— Да, — медленно произнес он, — но и интригующе тоже.

— Вы не считаете меня сумасшедшей?

— Наоборот… Вы можете рассказать что-нибудь еще? Итак, вы все-таки легли спать…

— Да, я приняла лекарство.

— Ага. От нервов?

— Да.

— И что это было за лекарство?

— Настойка на опии.

Доктор Элиот медленно кивнул:

— Простите, леди Моуберли. Вы легли спать…

— Да. И спала хорошо. Я всегда хорошо сплю. Но в четыре часа ночи меня разбудил бой церковных часов. Я снова погрузилась в сон, однако на этот раз мне спалось плохо. И вдруг я вновь проснулась, открыла глаза, и… кровь застыла у меня в жилах. Эта женщина… Я сразу узнала ее, ту самую, с улицы… Она наблюдала за мной, находилась у меня в комнате! На ней был надет тот же плащ, но капюшон был откинут, и на меня смотрело лицо, самое прекрасное из лиц, которые я когда-либо видела. В то же время это было самое ужасное лицо!

— В чем именно заключался его ужас?

— Не могу сказать. Но вид этого лица наполнил меня страхом. И, глядя на него, я была абсолютно парализована.

— Вы заговорили с ней?

— Пыталась, но не смогла. Не могу объяснить этого, доктор Элиот. Боюсь, вы сочтете меня слабоумной.

Элиот вскинул голову:

— Опишите незнакомку.

— Она была… трудно сказать, каков ее возраст… может, молодая, но… нет. — Мой голос почти замер. — Мне показалось, что она — вне времени, любого возраста… У женщины были темные длинные волосы — почему-то я так сочла, хотя об этом трудно было судить, ибо локоны ее скрывались под плащом. Лицо ее было очень бледное и будто освещалось каким-то пламенем изнутри. Губы были ярко-алыми, а глаза — темными и блестящими.

— Темными и блестящими одновременно?

— Да.

— И что же делала эта замечательная женщина?

— Ничего. Просто стояла и смотрела на меня. А потом вдруг улыбнулась, повернулась и вышла из моей комнаты. Через открытую дверь я увидела, как она словно плывет к лестнице.

— Вы двинулись за ней?

— Вначале нет. Говорю вам, меня парализовало. Но наконец я собрала всю свою решимость, встала с постели, подошла к двери и вышла на площадку лестницы, спускающейся в холл. Женщина стояла внизу, у подножия лестницы, накидывая капюшон. Затем отворилась дверь кабинета моего мужа, и оттуда появился этот джентльмен-иностранец. Под мышкой у него была пачка бумаг.

— Иностранец — опишите его.

— Крупный, чернобородый, как я говорила, смуглый…

— И что он сделал? Подошел к женщине?

— Да. Она вроде заговорила с ним, хотя я не расслышала ее слов. А потом они оба повернулись и посмотрели на меня. Лица их были какие-то пустые, а глаза горели ужасным огнем.

Доктор Элиот нахмурился еще больше:

— И что же дальше?

— Женщина взяла его под руку. Другой рукой он держал бумаги. Парочка повернулась и прошла через холл. Я бросилась вниз по лестнице и увидела, что они выходят через открытую парадную дверь. Я выбежала на улицу, взглянула в обе стороны, но их и след простыл. Они будто растворились в свете раннего утра. Я вернулась в дом и разбудила прислугу. Мы тщательно осмотрели все комнаты, но следов взлома нигде не нашли. Даже в кабинете моего мужа ни один ящик, ни один шкаф не были взломаны.

— Вы сказали об открытой парадной двери. Ее взломали?

— Нет, насколько я заметила.

— А окна?

— Вряд ли. Хотя точно не знаю.

— Тогда как же они вошли, леди Моуберли?

— Признаюсь, это и озадачивает меня. В первые часы после случившегося я думала, что стала жертвой какой-то галлюцинации, возникшей в моем отягощенном волнениями мозгу. «Может, я схожу с ума?» — спрашивала я себя. А потом принесли утреннюю почту. Среди писем было одно без марки. И боюсь, доктор Элиот, что я совсем не сумасшедшая.

Письмо было у меня с собой. Я вынула его и передала доктору Элиоту. Он прочел его, и лицо доктора потемнело. Да, Люси, это была та самая написанная заглавными буквами записка, о которой я уже упоминала: «Я — СВИДЕТЕЛЬ, КАК БЫЛ УБИТ ДЖ.».

Доктор Элиот изучил записку, встал и подошел к лампе на своей конторке.

— Так я и думал, — сказал он, поворачиваясь спиной ко мне, — эту записку явно послала женщина.

— С чего вы это взяли? — спросила я, вставая.

Он указал на какие-то мазки на задней стороне конверта:

— Это пудра, записку писали на туалетном столике, на который, бывает, просыпается косметика. Видите, вот тут следы отчетливее всего. Я бы сказал, что писавшая часто и помногу пудрит свое лицо.

Он повернул конверт к свету.

— Да, — показал он на отметину ближе к краю. — Видите, как лоснится? Это след краски для лица. Доказательство неоспоримо.

Неоспоримо, дорогая Люси. Я была готова признать правоту слов доктора. Но какого рода женщину могла я заподозрить в написании этого письма? Одну я не отваживаюсь упомянуть, другая же — это вы. Люси, я в отчаянном положении и должна говорить напрямик. У меня нет знакомых актрис, кроме вас, и, конечно, я не знаю никаких актрис, которые состояли бы в интимных отношениях с Джорджем. Так это вы написали мне записку? Я понимаю, вы не испытываете ко мне дружеских чувств, но Джорджа вы любите, и от его имени я взываю к вам. Если это не вы писали мне, то я должна опасаться самого худшего — того, что Джордж мертв и что незадолго до убийства он изменял мне. Однако не могу поверить, что он был способен на такое. Не могу! Поэтому взываю к вам. Вы писали это письмо? И если да, то прошу вас, Люси, помогите доктору Элиоту!

Ибо теперь я должна сказать вам, что он согласился заняться этим делом. Я упомянула ваше имя в связи с письмом, и он наверняка вскоре навестит вас. Не бойтесь его. Даже если это писали не вы, уверена, вы сможете оказать ему помощь. Я посвятила вас во все подробности тайны, поскольку считаю, что пришло время открыть вам правду и что вы сможете помочь распутать это дело. Не отвергайте моего призыва, дражайшая Люси, ради Джорджа и себя самой.

Остаюсь, хотя вы и не верите этому, вашей дражайшей подругой.

Розамунда, леди Моуберли

P.S. Дописываю поздно вечером. Только что меня навестил доктор Элиот. Я удивилась, увидев его. Когда я была у него утром, он сказал, что ему нужно некоторое время, чтобы разобраться с делами в клинике, но оказалось, он освободился быстрее, чем предполагал.

— Ллевелин, мой коллега по клинике, уезжал на три недели, — сказал он, когда лакей принял его шляпу. — Но он вернулся и может подменить меня на несколько дней.

Я удивленно взглянула на него:

— Вы думаете, пары дней будет достаточно?

— Увидим, — пожал он плечами и оглядел холл.

Я догадалась, что он хочет осмотреть кабинет Джорджа и показала ему, куда идти. Несколько минут он рыскал по кабинету, словно гончая, вынюхивающая добычу.

— Что ж, — хмыкнул он наконец. — Следов проникновения через окна не видно, но вот это, — он указал на поверхность конторки, — представляет некоторый интерес.

Я посмотрела туда, куда он, указывает, но не увидела ничего необычного.

— Полагаю, — продолжал доктор Элиот, — с прошлой ночи вы запретили слугам входить сюда?

— Я хотела оставить все так, как застала, — призналась я.

— Отлично! — воскликнул он. — Чересчур добросовестная горничная может погубить жизнь сыщика. А теперь посмотрите внимательно, леди Моуберли. На конторке очень тонкий слой пыли, ровный везде, кроме этого места. Видите? Прямоугольник точно подходит вон той красной шкатулке.

Он подошел к столу, на котором стояла одна из шкатулок с правительственными документами Джорджа.

— Очевидно, ее вчера ночью сдвигали с места, и, следовательно, она была предметом внимания ваших непрощенных гостей. Что в этой шкатулке?

— Бумаги Джорджа.

— По законопроекту о границах в Индии?

— Предположительно, да.

— Что ж, посмотрим! — Доктор Элиот нажал защелку шкатулки. — Заперто. — Он осмотрел шкатулку. — Опять-таки никаких следов взлома.

— Может быть, взломщика спугнула сообщница, прежде чем он успел открыть шкатулку?

— Может быть, — нахмурился доктор Элиот. — У вас есть ключ?

— Нет.

— Ну, раз так, — пошарил он в кармане, — думаю, Индийский кабинет простит меня.

В руках у него оказался кусок проволоки, который доктор вставил в замок, повернул, подергал, и после нескольких неудачных попыток замок поддался. Доктор Элиот улыбнулся.

— В Лахоре воры клянутся этим малым инструментом, — сообщил он, пряча в карман свой «ключ» и открывая крышку шкатулки.

Он отшатнулся, а я вскрикнула. Ибо, Люси, представьте мой ужас — шкатулка была пуста! Бумаги исчезли!

Доктор Элиот казался, однако, удовлетворенным.

— Этого и следовало ожидать, — проговорил он, обводя взором кабинет. — Сомневаюсь, что мы найдем тут что-нибудь более интересное, леди Моуберли. Так что теперь, с вашего разрешения, мне хотелось бы осмотреть вашу спальню.

Все еще ошарашенная размахом только что раскрытого нами преступления, я провела доктора наверх. И снова доктор Элиот начал рыскать по комнате. У туалетного шкафчика он остановился и нахмурился, затем взял в руки склянку с лекарством.

— Это помогает вам справиться с лондонским воздухом? — спросил он.

Я сказала, что да.

— Но пузырек полон, — заявил он почти обвиняюще.

— Да, я только начала им пользоваться.

— Когда?

— Вчера вечером.

— У вас остался пузырек от лекарства, которое закончилось до этого?

— Горничная, наверное, выбросила его.

— А можно его извлечь?

Я вызвала звонком горничную и приказала ей принести пустой пузырек.

— Вы подозреваете, что кто-то пытался одурманить меня? — спросила я доктора Элиота, пока мы ждали.

— Таинственная женщина разбудила вас как раз в ту самую ночь, когда вы сменили лекарство. Подозрительно, не так ли?

— Что вы предполагаете, доктор Элиот?

Он оставил мой вопрос без внимания:

— Вы ведь всегда спали крепко, кроме прошлой ночи?

Я согласилась с этим.

— Но зачем кому-то понадобилось одурманивать меня? — настаивала я.

— Что-то в этом доме представляет большую ценность для наших незнакомцев, — . пожал плечами он.

— Бумаги Джорджа?

На его тонких губах появилась улыбка. Я поинтересовалась, приблизился ли он к раскрытию тайны.

— Кое-какой свет, возможно, блеснул, — ответил он, — но я могу ошибаться, ведь мы только начали, леди Моуберли.

В этот момент вошла служанка с пустым пузырьком. Элиот осторожно взял его, посмотрел на свет и попросил отдать пузырек, из которого я принимала лекарство. У меня полно этого зелья, и я охотно согласилась, спросив, что еще могу сделать.

— Ничего, ничего, — промолвил он. — Я видел все, что хотел увидеть.

Он повернулся, и я проводила его до двери. Уже собираясь уйти, он вдруг задержался.

— Леди Моуберли, — сказал он, повернувшись ко мне, — должен задать вам еще один вопрос… Ваш день рождения… Он пришелся как раз на один из дней сразу после первого исчезновения Джорджа, не так ли?

Я с удивлением взглянула на него:

— Ну, да… Точнее на день после его возвращения. Но я не понимаю, почему…

Он сдержал меня движением руки.

— Я вам сообщу, как пойдет дело, — пообещал он, повернулся и, не оглядываясь, зашагал по улице, а я провожала его взглядом, пока он не исчез вдали, и думала о том, какой след ему удалось обнаружить.

Размышляю я об этом до сих пор, смотря из окна своей спальни на улицу внизу. Она пустынна. Часы на церкви только что пробили два. Пора ложиться спать. Надеюсь, что усну. В мозгу моем сильная усталость. Мне кажется, что тайна разрослась до огромных размеров. Но, может быть, дражайшая Люси, для вас она перестанет быть тайной. Могу на это только надеяться и верю, что вскоре все обернется к лучшему. Спокойной ночи. Вспоминайте о Джордже и обо мне в ваших молитвах.

Роза

Письмо почтенного Эдварда Весткота мисс Люси Рутвен

Лондон,

«Постоялый двор Грея»

14 апреля 1888 г.

Дражайшая Люси!

Не могу вынести мысль о том, как вы страдаете. Я знаю, вас тревожит какая-то ужасная тайна, и все же, дорогая моя, между нами не должно быть секретов. Вы сделали меня счастливейшим человеком на Земле, хотя сами вы, наоборот, столь расстроены, что это причиняет мне боль. Леди Моуберли опять выкинула одну из своих штучек? Или же вновь восстают фантомы вашего прошлого? Вчера ночью во сне вы упоминали Артура. Но ваш брат мертв, так же, как мертвы мои мать и сестра. Нам надо смотреть вперед, любовь моя. Что было, то прошло навсегда. Перед нами будущее.

Прежде всего, дражайшая Люси, вы не должны позволять себе отвлекаться сегодня вечером. Только подумать, первое выступление в «Лицеуме»! На одной сцене с мистером Генри Ирвингом! Немногие актрисы могут этим похвастаться! Уверен, вы станете звездой Лондона! Я буду так горд, дорогая. Удачи, удачи, удачи и еще раз удачи, дорогая Люси. Вечно любящий вас,

Нэд

Повествование, оставленное Брэмом Стокером и датируемое началом сентября 1888 года.

Без малейших трудностей вспоминаю я события, о которых должен здесь поведать, ибо сами по себе они были столь поразительны и примечательны своим завершением, что произведут впечатление на любого. Однако есть у меня дополнительные причины оставить о них память, ибо случилось так, что в то время я искал хороший сюжет, который можно было бы переделать в пьесу или (кто знает?) даже в художественное произведение. В начале апреля, сразу откроюсь вам, сложились весьма особые обстоятельства.

Известный актер, у которого я управляю театром, мистер Генри Ирвинг, только что вернулся из успешного турне по Соединенным Штатам. Завоевав Америку, он теперь готовился вновь сорвать лавры в Лондоне, в великом храме искусства — театре «Лицеум». Мистер Ирвинг и я решили на открытие летнего сезона поставить «Фауста», самый впечатляющий спектакль, неувядающий фаворит лондонских зрителей. Постановка, однако, не была премьерой, как и пьесы, которые мы наметили на более позднее время в сезоне. Мистер Ирвинг сам это хорошо знал и в разговоре со мной сознался, что сожалеет об этом. Прошло много вечеров, и много вечеров еще предстояло, когда мы встречались за бифштексом и бокалом портера для обсуждения новых ролей, которые мог бы сыграть мистер Ирвинг. В эти апрельские вечера мы, впрочем, не смогли найти ничего подходящего. Наконец я предложил, что сам напишу новую пьесу. К сожалению, мистер Ирвинг лишь посмеялся над этим предложением и назвал его «ужасным», но не разохотил меня. Наоборот, с этого времени я начал носиться в поисках возможной темы. Для этого я стал фиксировать в своих записках разные необычные события и идеи, пришедшие мне на ум.

Должен сознаться, однако, что несколько недель я занимался этим без особого вдохновения. Моя дорогая женушка приболела, добавьте к этому домашнему кризису нагрузки на любого управляющего театром перед открытием сезона, и, думаю, провал моих литературных потуг можно извинить. Сезон у нас должен был открыться 14-го, и по мере приближения этого дня часы мои все меньше и меньше мне принадлежали. Наконец, наступило 14-е число, и, как часто бывает в эпицентре бури, я с удивлением почувствовал вокруг себя внезапную тишь. Я сидел у себя в кабинете, зная, что сделал все что мог, и в то же время задаваясь вопросом, хватит ли этого. Но я мог только ждать и надеяться на лучшее. Тогда-то и передали мне визитную карточку некоего доктора Элиота.

Я взглянул на визитку. Имя на ней мне ничего не говорило. Но я пребывал в таком расположении духа, что приветствовал любой предлог отвлечься, и потому попросил пропустить доктора Элиота. Он, видимо, ждал за дверью, ибо сразу вошел, словно по срочному делу. В облике его проступала решимость и в то же время спокойствие. Воистину, он казался абсолютно непроницаемым, что весьма примечательно в столь молодом человеке, поскольку ему было не больше тридцати, и все же я мог представить себе, какую власть он имеет над своими пациентами.

Он присел к моему столу и взглянул мне прямо в лицо, будто стараясь проникнуть вглубь моих мыслей.

— У вас тут есть такая актриса… мисс Люси Рутвен, — резко сказал он.

Я признал этот факт:

— Она должна играть в постановке «Фауста» сегодня вечером.

— Крупную роль?

— Нет, но и не малую. Она очень молода, доктор Элиот. И очень хорошо играет, так что заслужила эту роль.

Он лукаво прищурился:

— Так вы восхищены ее талантом?

— О, да! — согласился я. — Замечательная актриса!

Я запнулся и вдруг покраснел, подумав, что мой энтузиазм можно истолковать превратно, но доктор Элиот не заметил моего смущения.

— Мне надо с ней поговорить, — сообщил он. — Сейчас ее в театре, видимо, нет?

— Нет, — ответил я. — До четырех она не появится. Впрочем, если хотите оставить ей записку, я проведу вас к ней в гримерную.

Элиот склонил голову:

— Было бы весьма любезно с вашей стороны

Он поднялся и последовал за мной по лестницам и узким коридорам театра.

— Пришлось потрудиться, чтобы найти мисс Рутвен, — заметил он. — Мне сообщили, что юридически она подопечная сэра Джорджа Моуберли. Однако выяснилось, что она у него вроде как не проживает.

— Не проживает, — согласился я. — Но поймите, она стала подопечной сэра Джорджа после печальной кончины ее брата. Вы, может быть, слышали об убийстве этого бедного джентльмена?

— Да-да! — торопливо закивал Элиот, словно не желая обсуждать эту тему. — Но разве не странно, что мисс Рутвен сейчас не живет у сэра Джорджа? Сколько ей лет?

— Полагаю, всего восемнадцать.

— Тогда вы правы, действительно молоденькая… Я навестил семью Моуберли вчера вечером. И мне показалось, что при упоминании о мисс Рутвен леди Моуберли как-то похолодела… Боюсь, между ними возникла какая-то неприязнь.

Это было сказано с вопрошающей интонацией в голосе, и я кивнул в ответ:

— Думаю, вы правы… Вероятно, леди Моуберли не одобряет намерения мисс Рутвен выступать на сцене.

— Признаюсь, я и сам был слегка удивлен. Видите ли, я хорошо знал ее брата. Они из очень хорошей семьи.

— Да, — нахмурился я, — и поэтому она играет здесь, в «Лицеуме», где мистер Ирвинг столько сделал для поднятия престижа актерской профессии.

— Прошу вас, — торопливо заговорил он, — не сочтите за оскорбление, но признайте, мистер Стокер, редко у девушек ее происхождения возникает желание играть на сцене.

— Не уверен, доктор Элиот. Хотят многие. Немногие отваживаются осуществить такое желание.

Он поразмыслил над сказанным.

— Да, — промолвил он наконец. — Возможно, вы правы.

— Доктор Элиот, мисс Рутвен — девушка с крепким характером и большой целеустремленностью. У нее, если можно так выразиться, мужской ум, но сердце и природная чистота женщины. Она украшает сцену, как украсит имя своего рода. Не бойтесь за нее, доктор Элиот. Она — личность замечательная во всех отношениях.

Элиот медленно покивал головой. Я вновь покраснел, поперхнулся и заторопился дальше по коридору. Элиот молча шел за мной до самых гримерных.

— Вот мы и пришли, — заключил я, доставая из кармана ключи. И тут заметил, что дверь в комнату мисс Рутвен слегка приоткрыта.

— Вам повезло, — повернулся я к Элиоту. — Она уже пришла.

— Странно, — удивился он, — что она сидит в темноте.

И он оказался совершенно прав — в комнате действительно было темно. Почему-то мы оба несколько замешкались у двери. Меня охватило какое-то странное предчувствие, чего — не могу сказать… Не страх, а какая-то, вроде, неуверенность, и, переговорив позднее со своим спутником, я узнал, что и он испытал нечто подобное. Я заметил, что его впалые щеки слегка вспыхнули. Он взглянул на меня и слегка нажал на дверь.

— Люси! — позвал он, тихо стучась. — Люси!

Медленно он распахнул дверь, и я вслед за ним вошел в гримерную.

Элиот потянулся к лампе, чиркнула спичка, и комната озарилась мягким оранжевым светом. Высоко подняв лампу, Элиот всмотрелся во что-то позади меня. Лицо его потемнело. Я обернулся и отшатнулся, ибо там, в кресле, возлежал какой-то мужчина.

Это был молодой человек очень привлекательной наружности с тонкими чертами лица и курчавыми черными волосами. Глаза его были закрыты, и сидел он столь неподвижно, щеки его были столь бледны, что я счел бы его трупом, если бы не легкое трепетание ноздрей, словно он принюхивался к какому-то изысканному аромату. Молодой человек медленно открыл глаза, и они засверкали. Меня загипнотизировал его взгляд, он напомнил мне чем-то взгляд Генри Ирвинга, но был холоднее и какой-то нерешительный, как будто выражал великое отчаяние и гордость, которые не смог бы сыграть актер. Молодой человек заметил мое смущение, ибо по полным красным губам его пробежала легкая улыбка, и он тяжело поднялся на ноги. Он был в дорогой, отличного покроя, одежде под длинным плащом.

— Боюсь, я удивил вас, — сказал он. — Разрешите извиниться.

Голос у него был очень музыкальный и такой же гипнотический, как взгляд.

— Приехал навестить кузину, двоюродную сестру, — продолжал он, протягивая руку. — Меня зовут Рутвен, лорд Рутвен.

Я пожал ему руку. Она была холодна, как лед.

— Очень приятно, — поклонился Элиот, в свою очередь пожимая руку лорда Рутвена. — Я был другом Артура, вашего старшего двоюродного брата.

По лицу лорда Рутвена пробежала тень.

— Я его никогда не знал, — проговорил он. — Он ведь умер, не так ли?

— При весьма прискорбных обстоятельствах, — ответил Элиот.

— Да, я слышал об этом, — признался лорд Рутвен. Глаза его сузились и слегка моргнули. — Я всю жизнь прожил за границей и лишь недавно вернулся в Англию. В число привилегий настоящего путешественника входит то, что родственники мало значат для него. Но иногда… даже родственники могут удивить. Например, — он взял конверт со столика, — оказалось, что у нас в семье появилась актриса. Это более чем удивительно. Это романтично!

Он вскрыл конверт и вынул театральную программу с гербом театра «Лицеум». Лорд Рутвен передал мне программу, и я увидел, что фамилия мисс Рутвен в ней подчеркнута красным.

— Мне ее прислали сегодня.

Элиот оторвал взгляд от листка, который изучал из-за моего плеча.

— Ах, вот как, — нахмурился он. — А кто?

— Подписи не было.

— А конверт? На нем было что-нибудь написано?

Лорд Рутвен поднял брови:

— Нет… Его оставили для меня в клу6е. — Он слегка улыбнулся. — А почему вас это интересует, сэр?

Элиот пожал плечами:

— Просто интересно было бы знать, кто послал его, вот и все.

— О, тут, должно быть, нет никакой тайны. Несомненно, послала письмо сама милейшая мисс Рутвен… Вот почему я жду тут. Я решил придти на представление сегодня вечером, и мне нужна отдельная ложа. Раз уж моя кузина до сих пор не объявилась, может быть, вы мне поможете?

— Боюсь, милорд, ваша просьба невыполнима, — признался я. — Помилуйте, открытие сезона, свободных лож просто нет.

— Разве? — произнес он спокойным тоном, в голосе его не было никакой угрозы, но, несмотря на это, не знаю почему, меня вдруг охватил страх.

Человек я крупный, сильный и не трус, однако я вдруг почувствовал, что дрожу как лист. Красота лорда Рутвена казалась ослепительной и в то же время отталкивающей. Красота змеи, смертельной и жестокой. Он высасывал из меня всю силу — я отер выступивший на лбу пот.

— Однако, — тихо пробормотал я, — какие-то места наверняка найдутся.

— Отлично, — приятным голосом промолвил лорд Рутвен, встал, и мое чувство ужаса куда-то улетучилось. Он подошел к двери. — Где вы оставите для меня билет?

— На служебном входе, милорд. — Я оглянулся на Элиота, который сидел за столом и что-то писал. — Вы можете попросить мисс Рутвен оставить для вас записку там же, доктор Элиот.

— Доктор Элиот? — На бледном лице лорда Рутвена промелькнула искра интереса.

— Вас так зовут?

— Да, — наморщил лоб Элиот. — А что, мое имя вам что-то говорит?

Лорд Рутвен не ответил. Он улыбнулся и, пожав плечами, отвернулся. А поворачиваясь, задел один из костюмов мисс Рутвен. К моему удивлению, лицо его вдруг ожило — на щеках заиграл румянец, глаза вспыхнули огнем, а ноздри вновь начали раздуваться, словно он вдохнул какое-то благовоние, но, когда он вышел, я поднес костюм к носу, нюхнул и ничего не почувствовал.

— Сумасшедший какой-то! — заметил я, обращаясь к Элиоту.

Элиот ничего не сказал, уставившись на дверной проем, за которым только что исчез лорд Рутвен. Затем он обвел взглядом гримерную мисс Рутвен, нахмурился и вернулся к своим записям, а я не хотел ему мешать, ибо мне надо было спешить обратно, в свой кабинет. Элиот недолго писал записку. Закончив, он поднял ее и подержал перед светом, словно изучая, после чего оставил ее прислоненной к настольной лампе. Мы вернулись в коридор и в полном молчании пошли обратно через театр. Я показал Элиоту, где служебный вход, и расстался с ним.

Вскоре я совсем забыл о нем, ибо не успели мы расстаться, как начал подниматься прилив того, что называется открытием сезона, и вскоре волны его унесли меня. У меня не было времени размышлять о странных сегодняшних событиях. Проходя мимо мисс Рутвен, я задумался, к какому соглашению она пришла с Элиотом, но спросить не остановился. Одно мне стало известно — Элиота на спектакле не будет. Когда я его спросил об этом, он сказал, что он не большой любитель театра и вообще всего выдуманного.

Но то, как давали «Фауста» в вечер открытия сезона, захватило бы даже Элиота. Это был ошеломляющий триумф, и главные аплодисменты достались, как всегда, мистеру Генри Ирвингу и мисс Эллен Терри. Впрочем, те, что снискала мисс Люси Рутвен, отстали ненамного. Она стала открытием, если не для меня, то для публики, и после спектакля все говорили только о ней. У служебного входа я увидел лорда Рутвена и поинтересовался, что он думает об игре своей кузины. Он беседовал с Оскаром Уайльдом, но прервал разговор, когда я к ним подошел, и слегка улыбнулся.

— Брэм! — позвал Уайльд, тоже заметив меня. — Брэм, дорогой! Ваша юная актриса мисс Рутвен… слышал, это ее первая ведущая роль? Отказываюсь поверить! Только годы репетиций и старания режиссера могли научить ее выглядеть столь триумфально неиспорченной!

Я склонил голову:

— А вы, лорд Рутвен? Вам понравилась игра вашей двоюродной сестры?

— О, необычайно! — Глаза его заблестели. — Она была очаровательна! Однако я совершенно не согласен с вами, мистер Уайльд. У нее тот редкий тип свежести, который не назовешь позой. Она, конечно, увянет, ибо девушка такой красоты и явной смышлености быстро поймет, что стиль превыше истины, но пока, — глаза его вновь блеснули, — это было восхитительное зрелище…

Он прервался и посмотрел мне за плечо.

— Кстати о Люси, — пробормотал он, — вон идет еще один поклонник.

Я обернулся и обнаружил, что по лестнице поднимается Элиот.

— Поклонник? — переспросил я.

— Я так понял, — улыбнулся лорд Рутвен. — Иначе зачем еще мужчины навещают актрис?

Я нахмурился, еще раз оглянувшись на Элиота. Он уже поднялся и задержался явно в нерешительности, не зная, в какую дверь войти. Я извинился перед лордом Рутвеном и Уайльдом и протолкался сквозь толпу к Элиоту. Увидев меня, он направился мне навстречу.

— Мистер Стокер, — спросил он, — как бы мне пройти?..

— В гримерную мисс Рутвен? — уточнил я. — Сюда. Через сцену.

— Мне не нужны сопровождающие. Я помню дорогу.

— Нет-нет, — промолвил я, — меня нисколько не затруднит пройти с вами.

— Что ж, весьма признателен.

Я провел его к сцене.

— Вы пропустили замечательный спектакль! — заметил я, думая о том, как сказать то, что я собирался сказать.

— Да, говорят, — ответил он. — Вроде у мисс Рутвен большой триумф?

— Да, — коротко отрубил я.

Элиот улыбнулся:

— Вроде она стала любимицей?

— Да, — повторил я еще более отрывисто, резко остановился и повернулся к нему. — Доктор Элиот…

— Да?

— Я должен вам сказать…

— Что именно?

— Должен вам сказать… э-э… мисс Рутвен… ее сердце… буду откровенен… уже принадлежит другому.

Он уставился на меня, и постепенно хмурое выражение его лица сменилось удивленной улыбкой:

— Дорогой мой, — заговорил он, расхаживая по сцене, — вы заблуждаетесь относительно сути моего интереса к мисс Рутвен.

— Разве?

— Да, уверяю вас, — подавил он смешок — Мозг мой открыт лишь для размышлений и подсчетов Его никогда не занимал слабый пол. По сути дела, это машина. Будьте уверены, мистер Стокер, я никому не соперник.

В глазах его все еще вспыхивали искорки, словно он увидел нечто забавное.

— Но скажите, кто этот счастливец?

— Какое у вас дело к мисс Рутвен? — в ответ спросил я. — Вы хотите помочь ей?

— Если смогу. А почему вы решили, что ей требуется моя помощь?

— Потому что, — со вздохом произнес я, — последнее время ее что-то гнетет, доктор Элиот. Она боится.

— И сейчас? — На щеках его появился румянец интереса — Думаете, это связано с ее любовными делами?

— Я бы не сказал.

— Не сказали, но подумали… Что ж, если это имеет отношение к делу, мисс Рутвен, вне сомнений, сама мне обо всем расскажет. А мое дело — узнать.

К этому времени мы подошли к гримерной мисс Рутвен. Дверь была распахнута настежь. Элиот постучал и вошел.

— Люси? — позвал он. — Надеюсь, не помешал?

Она подняла голову. Сидела она у зеркала, почти скрытая большими букетами цветов, и поправляла шляпку на собранных в косу золотых кудрях. В лице девушки было еще столько детского, что ее голубые глаза вначале показались нервными, как у фавна, но когда она признала нас, ее свеженькое личико просияло от счастья.

— Джек Элиот… — прошептала она. — Это вы, Джек?

Она протянула руки вперед.

Доктор Элиот поцеловал кончики ее пальцев, затянутых в белые перчатки.

— Замечательно, что мы опять встретились, — засмеялась она, — после… ух… стольких лет! — Она отступила и присела в элегантном книксене. — Ну как, я выросла, милый Джек?

— Да уж, вымахала, — согласился доктор Элиот. — Ты теперь настоящая дама!

Мисс Рутвен рассмеялась и повернулась ко мне:

— Видите ли, мистер Стокер, он и глаз на меня не поднимал с тех пор, как я заплетала косички, играла в куклы и маялась скверными зубами.

Элиот покачал головой.

— Ну же, Люси, не самоуничижайтесь! Она и ребенком была столь же прекрасна, сколь мила сейчас.

— Ах, вы, оказывается, льстец, Джек Элиот! Но я все помню! Он всегда был холодный, как рыба, мистер Стокер. Женщин он считал слишком ветреными.

Элиот слегка улыбнулся:

— Я вам это говорил?

— Да, и весьма торжественно, а мне было тогда всего двенадцать. Вы знаете, что Артур… — Улыбка слетела с ее губ, — Артур, мой брат, мистер Стокер… — Она собралась с духом, и легкий румянец вновь прилил к ее щекам. — Артур называл Джека счетами.

— Очень лестно! — поклонился Элиот.

— И вы все еще сохранили ваши способности к подсчетам, а, Джек?

Элиот пристально взглянул на нее. Голос ее вдруг прозвучал отдаленно и странно. Она мягко дотронулась до ожерелья на шее. С него свешивалась подвеска, и, поглаживая ее, словно амулет, она смотрела не мигая на Элиота. Глаза ее были глубокие и большие.

— Джек, — прошептала она, — Джек… Надеюсь, ваша сила осталась при вас. Потому что она нужна нам. Боюсь, происходит нечто ужасное.

Лицо Элиота оставалось бесстрастным, а затем он медленно приподнял бровь.

— Нам? — уточнил он.

— Да, нам, — прошептала мисс Рутвен и протянула руку. — Нэд! — позвала она, и из-за двери, из-за стены цветов, вышел молодой человек — очень молодой, такого же возраста, как мисс Рутвен, и столь же привлекательный, как она, с тонкими чертами лица и вьющимися черными волосами.

— Джек, мистер Стокер… — Мисс Рутвен улыбнулась, и взяла молодого человека под руку. — Позвольте мне представить Эдварда Весткота, самого милого юношу на свете. Должна вам сказать — в этом уже нет секрета. Мы поженились, дорогие друзья! И живем вместе как муж и жена.

Признаюсь, я был ошеломлен и на мгновение даже растерялся, не зная, что сказать. Элиот же, похоже, не был удивлен и выглядел так, словно он ожидал услышать нечто подобное.

— Мои поздравления, госпожа Весткот, — произнес он.

Он поцеловал (я теперь не могу называть ее мисс Рутвен, пусть дальше она будет просто Люси), поцеловал Люси в обе щеки и пожал руку Весткоту.

— Поздравляю! — эхом отозвался я.

— Мистер Стокер, — окликнула Люси, — надеюсь, вы не сердитесь?

— Ну что вы, — сказал я. — Крайне рад за вас. Просто… удивляюсь, что вы скрыли это от меня.

— Но, дорогой мистер Стокер, никто же не знал.

— Почему бы и нет? Я был бы не против.

Легкая тень пробежала по лицу Весткота.

— Вы — да, — согласился он, пожимая руку жене, — но были и другие, мистер Стокер.

— Ах так? — удивился Элиот. Он не мигая посмотрел на Весткота, затем на Люси. — Не могу поверить, что Артур стал бы возражать.

— Он и не возражал, — ответила Люси.

— Тогда почему такая секретность?

— Помните, мистер Стокер, некоторое время тому назад несколько месяцев я сильно болела.

— Да. Вы как раз у нас начинали. Жаль, что это отсрочило вашу карьеру.

— И все же я пробыла тут достаточно долго, чтобы познакомиться с Нэдом. — Она очаровательно покраснела. — Когда я заболела, он стал моей сиделкой. Мое решение выйти за него замуж выковалось в эти долгие месяцы уединения. Мой брат… Вы совершенно правы, Джек, Артур не возражал.

— Тогда отказываюсь понимать, в чем проблема.

— Артура убили, Джек. Его убили еще до объявления о нашей помолвке.

— Сожалею, Люси… Очень сожалею…

— Знаю, Джек. — Вновь она погладила подвеску, свисающую с ее ожерелья, другой рукой крепче обнимая мужа. — После его смерти, как вы знаете, моим опекуном стал Джордж Моуберли.

— Но все же… я не понимаю. Джордж всегда терпимо относился к мужчинам и обожал вас. Он бы тоже не возражал.

— Нет… Но леди Моуберли возражала бы…

— А, — кивнул Элиот. — Я мог бы догадаться… Но почему?

— Почему она ненавидит меня? — с неожиданной страстностью прервала его Люси. — Не знаю, Джек, но это так. Вначале она была очень добра, она относится с добротой почти ко всем окружающим, но потом, когда я заболела, она даже не навестила меня — ни разу за все время, что я была больна. А когда я поправилась и она узнала о Нэде, Розамунда сильно охладела ко мне, даже рассердилась на меня. Она отказалась принимать его у себя в доме.

— Что у нее было против вас? — спросил Элиот у Весткота.

— Не знаю, — ответил тот. — Я никогда ее даже не видел.

— Она враждебно относилась не к Нэду, а ко мне, — покачала головой Люси.

— Очень странно, — задумчиво пробормотал Элиот. — Леди Моуберли произвела на меня впечатление очаровательной женщины.

— Такое впечатление она производит на всех.

Элиот нахмурился еще больше, смотря на юную пару, пожимающую друг другу руки.

— Что ж, ее отпор расстроил вас обоих. Но имело ли это значение? Ведь опекуном был Джордж…

— А богатой — леди Моуберли. И у нее в руках тесемки от кошелька. Джек, Джордж всегда был по уши в долгах, — легко улыбнулась Люси. — Он не стал бы рисковать всем и идти наперекор жене.

— Что ж, — задумался Элиот. — Звучит разумно.

— Угу, звучит, — согласилась Люси. — Как видите, выбора у нас не было. Нам надо было втайне пожениться. Мы ждали почти два года. И так любили друг друга, что не могли ждать больше ни дня.

— Ну, конечно же! — Элиот взглянул на Весткота. — А как насчет вас, сэр? Вашим родителям известно?

— Мой отец в Индии, — сказал Весткот, помедлив. — Пока не было возможности известить его. Но придет время, и я его извещу.

Элиот склонил голову набок и стал похож на коршуна, наблюдающего за полевой мышью.

— А ваша мать? — медленно поинтересовался он.

Весткот поперхнулся.

— Мать моя… — начал он, но голос его сорвался, и он прокашлялся. — Мать моя, к сожалению, умерла.

Люси придвинулась к нему и сжала его руку. Весткот уставился прямо перед собой.

— Она исчезла примерно два года тому назад. Их в Гималаях похитили туземные племена. Тело моей сестры так и не нашли, а мать бросили непогребенной на горной дороге. Она была совершенно обескровлена, и горло ее было перерезано. Ужасно, доктор Элиот. Ужасно!

— Сожалею, — проговорил Элиот. — Простите меня за расспросы. Мне не следовало лезть не в свое дело.

— Вы не могли этого знать.

— Да, — сказал Элиот. — Не мог.

— Вообще, — продолжал Весткот, глядя в глаза жены, — именно боль моей потери сблизила меня с Люси. Вы, кажется, старый друг ей, доктор Элиот, и знаете, конечно, что она сирота и отец ее тоже исчез, был убит. Прости меня, дражайшая Люси, что я затрагиваю такую тему, но ведь из-за этого мы здесь.

Люси встретила его пылкий взгляд, но не ответила.

— Люси! — У Весткота был почти отчаявшийся вид. — Ты ведь скажешь мне, не так ли?.. — Он повернулся к нам. — Ей угрожает какая-то опасность. Ее отца убили, выкачали из него всю кровь, как из моей дорогой матушки. Брат ее в прошлом году разделил ту же судьбу. Этого достаточно… Достаточно, чтобы говорить о проклятии — проклятии над семейством Рутвенов… А теперь у Люси какие-то тайные страхи, но она не говорит о них со мной, хоть я ее муж и готов погибнуть за нее!

Люси продолжала пристально смотреть ему в глаза.

— Дорогой мой, — прошептала она, — я ошибалась, что скрывала это от тебя.

Она погладила его по кудрявым волосам, нежно поцеловала и повернулась к нам.

— Нэд совершенно прав, — проговорила она. — Я видела нечто ужасное. — Она показала на Элиота. — Он знает что именно.

Лицо Элиота оставалось бесстрастным, но я заметил, что глаза его настороженно засверкали.

— Вы рассудили верно, Джек. Это я написала леди Моуберли, что Джорджа, возможно, убили.

Элиот пожал плечами.

— Это было просто! — Он взял письмо с туалетного столика Люси, и я узнал то письмо, что он писал сегодня утром. Элиот перевернул листок бумаги. — Видите, Люси, пудра! На вашем письме леди Моуберли были точно такие же следы.

Весткот в изумлении уставился на Люси.

— Ты писала ей, этой… — От возмущения он не мог подобрать нужного слова. — Но, Люси, зачем?

Люси оглядела комнату и, оправив юбку, села. Я приготовился уйти, чувствуя, что она готова сделать какое-то заявление для узкого круга, но она подняла руку и попросила меня остаться.

— Хочу, чтобы вы поняли, почему недавно я была столь расстроена, мистер Стокер. И особенно последние несколько дней. Знаю, со мной было нелегко. Но я боюсь не за себя, дорогой мои! — обратилась она к мужу. — Ты действительно думаешь, что я скрыла бы такое от тебя? Нет, Нэд, никогда. Но я боюсь, ужасно боюсь за Джорджа Моуберли.

Элиот распрямил свои длинные пальцы.

— Ах, да, Джордж… — Он снова сжал пальцы и опустил на них подбородок. — Так, значит, его убийство… Расскажите, что вы видели.

— Убийство?! — вскричал я.

Элиот медленно кивнул.

— Если я правильно понял, Люси, вы стали свидетелем убийства?

— Думаю, да! — проговорила Люси, поглаживая подвеску-амулет.

— Только думаете? — нахмурился Элиот.

— Я не видела трупа, Джек.

Он приподнял бровь:

— Интригующе… Так что именно вы видели?

— Он стоял у окна.

— Где?

— Оно выходит на Бонд-стрит. Я проходила там пару дней тому назад. Накануне мне приснился сон… о смерти моего брата и о том, что Джорджу угрожает та же ужасная участь. Я знаю, это звучит глупо, Джек, но на меня сильно повлиял этот кошмар, он был очень похож на правду. Я даже послала Джорджу письмо, где описала свой сон, но потом решила — к сожалению, очень поздно, — что письма недостаточно. Мне надо было с ним повидаться.

— Отлично, но почему на Бонд-стрит?

— Там есть ювелирная лавка. Ее содержит старый слуга Джорджа. Когда мои отношения с леди Моуберли ухудшались, я часто встречалась там с Джорджем.

— Какой дом?

— Девяносто шесть.

Элиот записал и жестом велел Люси продолжать рассказ. Она все еще поглаживала подвеску, но голос ее уже не колебался и звучал отчетливо:

— Было довольно поздно. Мы усердно репетировали. Когда я подъехала к «Хэдли», так называется ювелирная лавка, то увидела, что она закрыта. Я отступила от двери, оглядывая верхний этаж дома, — там находились комнаты мистера Хэдли с женой, и я хотела посмотреть, не пробивается ли оттуда свет. Но окна были темны, и я уж было повернулась, пошла назад по улице, как вдруг заметила движение этажом ниже. Я увидела силуэт человека за оконным стеклом. Он заметил меня, шатаясь подошел и прижался лицом к стеклу. Он был смертельно бледен, и глаза его смотрели ужасным взглядом, но это был Джордж! Никакого сомнения, это был он. Он, очевидно, звал меня, но чьи-то руки оттащили его от окна, и кто-то попытался заткнуть ему рот тряпкой. Джордж высвободился, и я увидела, что подбородок. у него весь в крови, но затем ему ко рту снова прижали тряпку, и он рухнул. Огни погасли, и больше ничего не было видно. Я все стучала и стучала в дверь, что вела к этажам над лавкой, но никто не отзывался. Тогда я позвала полисмена.

— Минутку, прошу вас, — поднял руку Элиот. — Вы все время стояли у дверей?

— Да, — ответила Люси.

— Никто не мог выйти незамеченным?

— Нет.

— И другого выхода в доме нет?

— Нет.

Элиот кивнул:

— Отлично. Это очень важное обстоятельство… Так, говорите, вы позвали полицейского?

— Да, — промолвила Люси, и глаза ее засверкали. — Я рассказала ему, что видела. Он довольно вежливо выслушал меня, но подумал, видимо, что я истеричка, ибо в действиях его не было никакой спешки. И, когда он. допрашивал меня, я почувствовала сомнение в его голосе. Мы, однако, подошли к лавке «Хэдли», и, пользуясь куском проволоки, он открыл дверь. Оттолкнув его, я бросилась вверх по лестнице, ко второй двери, подергала за ручку, но дверь была заперта. Я крикнула, чтобы полисмен пошевеливался, однако тут заскрежетал засов, и дверь отворилась. Слуга, — я говорю «слуга», но голос его, когда он заговорил, показался мне голосом джентльмена, — спросил, чем он может мне помочь. На мгновение я окаменела — глаза слуги были непередаваемо жестоки, как у гремучей змеи, изо рта у него дурно пахло, так отвратительно, словно он напился химикалиев. Он вновь спросил, что мне угодно, но к этому времени я опомнилась и проскочила мимо него в надежде застать убийцу врасплох. Впрочем, комната, куда я ворвалась, была пуста, — никаких следов насилия или кровопролития, воплощение безмятежной роскоши. Только фрак, небрежно брошенный на высокую спинку кресла, казался здесь лишним. Никаких признаков зверского убийства. Мне стало стыдно за свое глупое поведение.

Полисмен, который подошел к нам, придерживался того же мнения. Он рассказал слуге о том, что я видела, но даже не пытался придать моей истории правдоподобие. Широкая улыбка расползлась по лицу слуги.

«Боюсь, что хозяина нет, но хозяйка здесь, — произнес он низким и каким-то шипящим голосом. — Если хотите, я могу спросить у нее, не совершала ли она недавно убийство!»

Он гадостно захихикал, и все его тело затряслось, заизвивалось в восторге. Он повернулся и, поманив полисмена, провел его через дверь. Я осталась в передней одна.

Несколько минут спустя дверь отворилась, и вошла женщина. Как я могу описать ее? Она была в прекрасном платье из красного бархата с большим декольте. Черные волосы длинными прядями спадали на плечи. Лицо ее было так прекрасно, что больно было на него смотреть. Я почувствовала к ней какое-то странное притяжение. В ней было нечто… какая-то сила… ошеломляющая привлекательность.

Люси закрыла глаза и некоторое время ничего не говорила.

— Но она, она наполнила меня ужасом, — прошептала наконец Люси. Голос ее ослаб. — К тому времени, — продолжила она несколько отстраненно, — я начала сомневаться, видела ли я вообще что-нибудь. Но, Джек, когда вошла эта женщина, я поняла: то были не галлюцинации. Я на самом деле узрела нечто ужасное. И потом, когда я получила письмо леди Моуберли, — голос ее прервался, она нахмурилась и покачала головой, — я осознала… осознала…

— Осознала что? — нетерпеливо спросил Элиот.

— Женщина, с которой я встретилась, была той самой, которая преследовала леди Моуберли. — Люси посмотрела на Весткота и на меня. — Леди Моуберли видела ее… она вломилась к ней в дом.

— Но почему вы так уверены, что это та самая женщина?

— Письмо… ее описание… Помните, леди Моуберли не смогла толком описать взломщицу? По ее словам, это было самое необычное лицо, которое она когда-либо видела… Так вот, я ощутила то же смятение. Как я уже сказала, Джек, лицо ее было прекрасно… О, как прекрасно! Но в глазах читались опасность, колдовство, зло, величие… Как описать все это? Не могу. Просто не могу…

Она сжала руку в кулак и поднесла к губам, терзаясь тем, что не может определить, что именно она увидела.

— Я чувствовала, как она… совращает, меня, — тихо прошептала Люси. — Да, совращает… В конце концов, с большим усилием мне удалось оторвать от нее взгляд…

В комнате воцарилось долгое молчание. Элиот скрестил руки на груди и прислонился к стене.

— В Лондоне много поразительных женщин, — заявил он.

— Нет, Джек, я вам еще не все рассказала. — Люси разжала пальцы и повернулась к нам. — Леди Моуберли видела второго человека — джентльмена-иностранца, смуглого, из Индии или Аравии.

— Ага, — сразу оживился Элиот. — Вы тоже видели похожего человека?

— Да. Полисмен вернулся в холл и сообщил, что обыскал всю квартиру, но не нашел никаких следов борьбы, не говоря уже о трупе. Он извинился перед хозяйкой дома и предложил, чтобы мы с ним ушли. И тут на лестнице послышались шаги. Кто-то поднимался по лестнице…

— Поднимался? — прервал ее Элиот.

— Да, — кивнула Люси.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Простите, — пробормотал Элиот, — продолжайте, пожалуйста!

— Через парадную дверь вошел джентльмен. Он был в вечерней одежде, хотя без фрака, но я так поняла, что это его фрак брошен на высокую спинку кресла. Он выслушал рассказ полисмена об увиденном мною и очень удивился, а потом мы ушли. У меня не было никаких причин подозревать его в чем-то. И лишь когда я получила письмо леди Моуберли, мои страхи подтвердились. Джек! Я видела Джорджа там, наверху! Я видела, как его убили!

Элиот слушал все это, полузакрыв глаза.

— Согласен, — пробормотал он, — тут много пищи для размышлений… Но скажите, как этот иностранный джентльмен отреагировал на ваше присутствие в комнате — обеспокоило это его как-нибудь?

— Никоим образом. Он был исключительно спокоен. Словно поддразнивал меня. Его самообладание было каким-то величественным… И это поразило меня.

— А он говорил с вами?

— Так, простые любезности.

— Ага. — Лицо Элиота потемнело, а глаза открылись шире. — Тогда это весьма загадочный случай… Как я понимаю, дорогая Люси, вы хотите, чтобы я расследовал это дело как можно доскональнее?

— Ну конечно, Джек! Артур уже умер — и при таких странных обстоятельствах, о которых я лишь недавно узнала. Мысль о том, что и Джорджа постигла столь же ужасная судьба…

— Что ж, — Элиот взглянул на часы, — если вам больше нечего сказать, тогда разрешите откланяться…

— Есть, Джек, есть!

— Что же? — удивленно поинтересовался Элиот.

— Сегодня вечером… я видела их опять… сегодня вечером они были здесь.

— В театре? — воскликнул я. — Эта леди и иностранец?

— Я уверена, это были они. Они сидели в отдельной ложе справа, ближе всего к сцене, вот почему я заметила их. На втором акте женщины не было, но джентльмен просмотрел весь спектакль. Он ушел лишь в самом конце, когда мистер Ирвинг выступал с благодарственной речью…

Элиот повернулся ко мне:

— Вы записываете тех, кто заказывает у вас ложи?

— Естественно, — ответил я. — Подробности у меня в конторе.

— Тогда пойдемте туда! — Элиот повернулся к Люси. — Не бойтесь! — взял он ее за руку. — Я сделаю все что смогу, чтобы расследовать это дело!

Он поцеловал ее и вышел из комнаты, а я — за ним. Мы двинулись по коридору к моему кабинету, но позади вдруг-раздались шаги. Мы обернулись — нас догонял Весткот.

— Доктор Элиот! — окликнул он. — Я должен знать… Люси в большой опасности, как вы думаете?

— Слишком рано утверждать что-либо, — пожал плечами Элиот.

— Если я чем-нибудь могу помочь, какое-нибудь опасное дело…

— Оставайтесь с женой, — посоветовал Элиот. — Не отходите от нее ни на шаг… И будьте готовы ко всему.

Весткот в неуверенности уставился на него:

— Так я лучше всего смогу помочь ей?

— Вот именно. — Элиот улыбнулся и похлопал Весткота по плечу. — Удачи. Будьте достойны женщины, на которой женились.

Мы продолжили путь, а Весткот направился обратно к жене.

— Вы и вправду думаете, что мисс Рутвен грозит опасность? — спросил я, как только мы зашли ко мне в кабинет.

— Вы имеете в виду миссис Весткот?

— Конечно, — поправился я, — миссис Весткот.

Элиот взял конторскую книгу, которую я ему вручил, и покачал головой:

— Думаю, нет… Но дело все же не столь простое, как я ранее предполагал.

Он нахмурился и посмотрел на страницу, которую я открыл.

— Вот, — показал я. — Вот эта ложа. Боже мой. Доктор Элиот! Ради Бога, что с вами?

Ибо Элиот вдруг смертельно побледнел. Глаза его уставились на запись в регистрационной книге, а рот раскрылся от изумления.

— И все же, — пробормотал он, вставая, — это просто совпадение…

Его глаза подернулись поволокой, и он погрузился в какие-то глубоко личные размышления. Я взглянул в книгу, чтобы узнать, что повергло его в такое изумление. Ложа была заказана на имя раджи Каликшутры.

— Раджа! — вскричал я. — Так мисс Рутвен была права. Это был индус.

— Да, — ответил Элиот. — По крайней мере, похоже на то.

— Эта Каликшутра вам о чем-нибудь говорит?

— Немного.

Он вновь вгляделся в запись в книге. Лицо его стало бесстрастным, как и раньше. Он пожал плечами и захлопнул книгу.

— Уже поздно, — заявил он. — Завтра будет долгий день. Мне пора идти, мистер Стокер, и благодарю вас за уделенное мне время.

— Я пойду с вами, — сказал я, запер кабинет и проводил Элиота на улицу.

Мы пошли по Друри-лейн в поисках извозчика, но было несколько позже, чем я думал, и даже у Ковент Гардена улицы были почти пусты. Мы вышли на флорал-стрит, и тут я заметил, что за нами едет экипаж — черный, с розовым гербом на дверце. Колеса его громыхали по булыжной мостовой. Когда лошади поравнялся с нами, кто-то постучал тростью в окошко, и экипаж остановился. Окошко отворилось, и чья-то бледная рука поманила нас. Элиот не обратил на это внимания, продолжая шагать по улице.

Из экипажа высунулся лорд Рутвен. Он улыбался.

— Доктор Джон Элиот! — позвал он. — Как я понимаю, вашей хирургической клинике ужасно не хватает средств?

Элиот повернулся, с удивлением взглянув на него:

— Если даже и так, то вам какое до этого дело?

Лорд Рутвен выхватил какой-то конверт и бросил его на мостовую.

— Прочтите! — крикнул он. — Это может вам пригодиться.

Он стукнул тростью по крыше, возница натянул поводья, и экипаж стал быстро удаляться.

Элиот провожал его взглядом, пока лошади не скрылись за ближайшим углом, потом нагнулся и поднял конверт Вскрыв его и прочтя записку внутри, он передал все мне. По адресу, вытисненному в верхней половине листа, я понял, что улица находится в Мэйфейр.

«Навестите меня, — писал лорд Рутвен, — нам надо многое обсудить».

— Вы поедете? — взглянул я на Элиота.

Он вначале ничего не ответил. Ему стало зябко, и он поплотнев закутался в пальто.

— Свалились тут всякие тайны на мою голову, — наконец буркнул он, взял письмо, из моих рук и зашагал дальше по улице.

— Если могу помочь вам… — окликнул я его.

Он не обернулся.

— Знайте, — вновь крикнул я, — я сделаю все, чтобы отвратить опасность от мисс Рутвен.

— На Бонд-стрит, завтра, — проговорил он не оборачиваясь, — в девять…

— Непременно буду, — пообещал я.

— Доброй ночи, мистер Стокер!

Он продолжал шагать и быстро исчез в темноте. На следующее утро на Бонд-стрит я ожидал увидеть его у лавки ювелира, но он стоял у двери справа от «Хэдли», где, как я понял, находился вход на верхние этажи. Увидев меня, Элиот улыбнулся и подошел пожать мне руку.

— Стокер, — жизнерадостно сказал он, вцепляясь в мою руку железной хваткой и притягивая меня, чтобы я не шел дальше.

— Не показывайтесь перед дверью ювелирной лавки, — произнес он по-прежнему жизнерадостным голосом, будто предлагая вместе позавтракать.

И действительно, со стороны могло показаться, что один из друзей приглашает другого в гости. Он открыл дверь, впустил меня, вошел следом и запер дверь.

— Где вы достали ключ? — с удивлением спросил я.

— Лахор, — ответил он.

От его радушной улыбки не осталось и следа. Он взглянул на лестницу, и лицо его стадо совершенно непроницаемым.

— Заметили что-нибудь интересное? — поинтересовался он.

Я осмотрелся вокруг.

— Нет.

— А ковер?

Я взглянул вниз и внимательно рассмотрел ковер.

— Вроде бы ничего необычного! — наконец промолвил я.

— Я не сказал «необычное», я сказал «интересное», — поправил Элиот. — Что ж, подождем с этим.

Он повернулся и стал подниматься по лестнице.

Я последовал за ним.

— Что мы будем делать дальше? — спросил я.

Элиот остановился у двери на площадке второго этажа. Ключ все еще был у него в руках. Он вставил его в замок и лишь тогда обернулся ко мне.

— Не беспокойтесь, — успокоил он. — Я всю ночь наблюдал за этой квартирой. Тут никого нет.

— Но, силы небесные, — торопливо зашептал я, — это же взлом! Элиот, одумайтесь, что вы творите!

— Одумался, — ответил он, поворачивая ключ. — По-другому не получится.

Он открыл дверь и быстро впустил меня внутрь. Заперев дверь, он взглянул мне прямо в глаза.

— Вы верите, что Люси говорила правду? — спросил он.

— Конечно.

— Это и есть оправдание тому, что мы делаем, Стокер, ибо боюсь, тут замешано великое зло. Мы с вами оказались в глубоких водах. Поверьте, у нас нет иного выбора, кроме как вломиться сюда.

Мы осмотрелись по сторонам. Комната была точно такой же, как нам ее описали. Обстановка — богатая, отделка — утонченная и с большим вкусом, но все же было в комнате что-то чрезмерно пышное, дочти, я бы сказал, упадочное, так что красота казалась перезрелой, словно у орхидеи, уставшей цвести. Я почувствовал какую-то странную нервозность, да и Элиот, оглядываясь по сторонам, вроде как-то дернулся. Я проследил за его взглядом. Он указал на стену, в которой были два эркера с видом на улицу.

— Вот здесь стоял Джордж, когда Люси увидела его, — пробормотал Элиот.

Вынув из кармана небольшую лупу, он подошел к стене и опустился на колени. Внимательно изучив ковер, он нахмурился и покачал головой, после чего направился ко второму эркеру, где вновь наклонился и тщательно осмотрел пол. Я присоединился к нему. Ковер на полу был толстый, яркой окраски, и сразу было видно, что пятен на нем нет. Но вдруг послышался тихий вскрик Элиота.

— Вот! — прошептал он, показывая половицу у самого окна. — Стокер! Что это, по-вашему?

Я пригляделся. Пятнышко, столь крохотное, что невооруженным глазом и не разглядишь, а над ним — еще пара пятнышек.

Элиот поскреб одно из них ногтем и поднес палец к свету. Кончик ногтя окрасился в ржаво-бурый цвет. Он нахмурился и коснулся ногтя кончиком языка.

— Ну? — спросил я нетерпеливо.

— Да, — ответил Элиот, — это, несомненно, кровь.

Я побледнел.

— Так Люси была права, — пробормотал я, — беднягу все-таки убили!

Элиот покачал головой:

— Она видела, что лицо его было вымазано кровью.

— Да, — тихо сказал я. — И к какому выводу вы пришли?

— Чья бы кровь это ни была, она не могла течь из серьезной раны. — Он снова указал на половицу. — Это всего-навсего крохотные пятнышки, такая струйка крови даже кусок ткани не намочит. Тот факт, что пятнышки все еще здесь, говорит о том, что серьезной раны не было вовсе.

— Почему же?

— А потому, что пятнышки не стерли, — проговорил Элиот. — Их просто не заметили… Не Люси, а те, кто живет в этой квартире. Взгляните на ковер. — Люси была совершенно права. На нем нет пятен крови, по меньшей мере пятен различимых. Нет, — он поднялся, — эти следы крови лишь еще больше запутывают дело. С одной стороны, они подтверждают, что Джордж вряд ли мог истечь кровью до смерти. С другой стороны, говорят о том, что Люси ничего не выдумывала, утверждая, что видела, как ему затыкают рот тряпкой, смоченной кровью. Это все крайне озадачивает.

Он направился к двери в дальнем конце комнаты, открыл ее, и я последовал за ним та? какому-то коридору. Как и холл, коридор был богато обставлен, а комнаты, в которые он вел, были столь же роскошны, как и все остальное. Бросалось в глаза отсутствие спальни, и я указал на эту странность Элиоту.

— Эту квартиру используют не для жилья, — объяснил он.

— Но для чего тогда?

— Может, это место отдыха, этакий приют странников в центре столицы. А где главное гнездо, мы пока не можем сказать с уверенностью.

— Ну, там уж, наверное, все исключительно утонченно…

— Да? — Элиот резко взглянул на меня. — Почему вы так думаете?

— Да потому, что они вложили кучу денег в квартиру, в которой даже не живут!

— Верно, — согласился он, — и огромную кучу, ошеломляющую. Именно это вызывает у меня сомнение, что наши подозреваемые в открытую снимают какую-нибудь квартиру.

— Я вас не понимаю.

Элиот сделал нетерпеливый жест:

— Да, Стокер, вы правы, здесь щедро швыряются деньгами. Но почему здесь, в какой-то квартирке над лавкой, пусть даже на Бонд-стрит? Ясно, что хозяева могут позволить себе жилье получше… Все это крайне трудно объяснить. Если только… — Он прервался и уставился перед собой, а потом его лицо просветлело, озаренное надеждой. — Что ж, все ясно, здесь мы не найдем никакого трупа. Может быть, в другом направлении наши поиски закончатся большим успехом. — Он тронул меня за руку. — Идемте, Стокер. Мне нужна ваша помощь в одном эксперименте.

Мы вернулись к входной двери, и Элиот открыл ее.

— Вы заметили, — сказал он, указывая вниз, — какой толстый ковер на лестнице? Я сразу заметил и пытался еще внизу привлечь к этому ваше внимание.

— Извините, — понурился я, — но я до сих пор не понимаю, в чем примечательность сего факта.

— Право, Стокер… — удивился Элиот. — Толстый ковер заглушает звук шагов! — воскликнул он и взглянул в сторону верхнего этажа. — А теперь будьте любезны взойти вон туда и спуститься, мимо этой двери, к следующему лестничному пролету, но — тихо! Как можно тише!

— Тихо? — изумился я. — Боюсь, у меня походка не из легких.

— Вот именно! — подтвердил Элиот, захлопывая дверь прямо перед моим носом и оставляя меня в полном одиночестве.

Поняв, наконец, что он хочет (боюсь, вы подумаете, что до меня все долго доходит), я в точности исполнил его просьбу. Спустившись, я подождал у парадной двери и, когда Элиот так и не появился, взобрался обратно по лестнице. Теперь я шел нормальной походкой, и сразу дверь квартиры распахнулась.

— Отлично! — вскричал Элиот, выходя мне навстречу. — Сейчас, когда вы снова топаете как слон, я вас отлично слышу, но, когда вы спускались, не раздалось ни малейшего скрипа! Думаю, вы согласитесь, что это наводит на кое-какие мысли.

Он запер дверь в квартиру и поднялся по лестнице на третий этаж.

— Вы думаете, что убийца — этот индус? — полюбопытствовал я, следуя за ним.

— Мы просто изучаем возможности. И мы разрушили алиби нашего раджи. Да, было слышно, как он восходит по лестнице, но это не доказывает, что он пришел с улицы. Он мог спрятаться, пока Люси бегала за полицией, а потом как можно тише отступить к парадной двери.

— Но куда он дел труп?

— В этом-то и заключается тайна. — Элиот снова вынул из кармана лупу и склонился над ковром, тщательно изучая ею, но через несколько мгновений мотнул головой и встал. — Больше следов крови нет. Конечно, их могли смыть, но при этом остались бы отметины. Нет… и это сужает возможности.

— Так у вас есть какая-нибудь теория?

— Мы явно приближаемся к разрешению загадки, вот только…

Он прервался, и ноздри его расширились, словно он взял след. Глаза его блеснули, как стальной клинок.

— Пошли, Стокер, — велел он, направляясь к лестнице. — Навестим-ка лавку ювелира!

Что мы и сделали. Как только мой спутник открыл дверь, к нему подошел небольшой седовласый человек.

— Чем могу помочь, сэр? — спросил он, потирая руки, словно намыливая их.

Элиот несколько свысока обозрел владельца лавки и прошелся взглядом по полкам и шкафам. Минуло несколько секунд.

— Полагаю, — наконец произнес Элиот, растягивая слова, — вы мистер Хэдли, ювелир леди Моуберли?

— Да, — несколько неуверенно ответил человек. — Имею честь!

— Отлично. — Элиот отвел от него взгляд. — Heкоторое время тому назад я обедал у нее и сэра Джорджа. На ее дне рождения. На леди Моуберли были поразительные драгоценности, купленные, полагаю, именно в вашей лавке. Ей они достались в подарок от сэра Джорджа.

Мистер Хэдли насупился и почесал голову:

— Обождите, сэр, я проверю по книгам.

Он просеменил было к прилавку, но Элиот помотал головой.

— Да нет, — нетерпеливо окликнул он. — Не надо смотреть. Уверен, вы и так вспомните эти драгоценности. Они отличаются от других — серьги и ожерелье из района в Индии под названием Каликшутра…

Последнее слово Элиот выделил специально, и, когда он заговорил вновь, в голосе его зазвучала некоторая напряженность:

— Вы же помните их, уверен, что помните.

Владелец лавки с беспокойством покосился на нас.

— Они никогда мне не принадлежали, — наконец выдавил он.

— Но они красовались у вас в витрине, не так ли? — нахмурился Элиот. — Да, припоминаю, леди Моуберли упоминала об этом. Она увидела их в вашей витрине, гуляя с сэром Джорджем, а он потом зашел к вам и купил их. В вашей лавке. — Глаза Элиота сузились. — И ни в какой другой. Ведь вы были слугой у сэра Джорджа, если я не ошибаюсь?

Старик в явном волнении вновь начал потирать руки.

— Оно, конечно, так, — нетвердо пробормотал он. — Сэр Джордж и леди Моуберли действительно увидели эти драгоценности у меня в витрине. Но повторяю, сэр, они были не мои, и я не мог их продать. К тому времени как сэр Джордж вернулся, я их уже вернул.

— Вернули? — фыркнул Элиот. — Я вас не понимаю.

— Мне их дали взаймы.

— Кто?

Ювелир поперхнулся:

— Человек, который хотел вести со мной дело.

— Так это ему принадлежали драгоценности из Каликшугры?

— Да, но если вас интересует, у меня имеются драгоценности из других районов Индии, да и вообще со всего мира.

— Нет-нет, — прервал его Элиот, — меня интересует Каликшутра. Если у вас нет этих драгоценностей, придется обратиться к тому, у кого они есть. Как я могу с ним связаться?

— А кто вы такой? — с внезапной подозрительностью поинтересовался мистер Хэдли.

— Меня зовут доктор Джон Элиот.

— Вы, значит, друг леди Моуберли?

— А что я не могу быть ее другом? — поднял брови Элиот.

В его глазах вспыхнула вдруг настороженность, и я почувствовал, что последнее замечание очень заинтересовало его. Но он не стал развивать свою мысль, а облокотился о прилавок и заговорил весьма дружелюбным тоном:

— Мы с мистером Стокером заядлые коллекционеры всяких редкостей с Гималаев. Стокер, дайте, пожалуйста, вашу визитную карточку мистеру Хэдли.

Элиот подождал, пока старик ознакомится с моим адресом, а затем, не говоря ни слова, сунул через прилавок гинею.

— Так вот, — продолжил Элиот, когда ювелир взял монету, — мы хотим отыскать вашего коллегу. Может быть, вы расскажете, какие у вас с ним взаимоотношения, чтобы мы знали, как лучше подойти к делу.

Старик наморщил лоб:

— Он пришел ко мне… э-э… месяцев шесть или семь тому назад… вроде как.

— Отлично, — кивнул Элиот. — И что предложил?

Старик нахмурился, словно не уверенный в том, зачем мы к нему пожаловали.

— Прошу вас, мистер Хэдли, — взмолился Элиот. — Что же он предложил?

— Предложил, — повторил старик, — предложил… сделку.

— Естественно, — холодно хмыкнул Элиот. — Вряд ли он предложил вам выйти за него замуж. Послушайте, мистер Хэдли, что-то вы темните!

— Всему свое время, — вызывающе пробормотал ювелир. — Он сказал, этот мой коллега… сказал, что у него есть первосортные драгоценности. Я ему сначала не поверил — по моей части в торговле много всякой дряни, уверен, вы понимаете… Но, как оказалось… Что ж, сэр, вы и сами видели кое-что на шее у леди Моуберли, прекрасные, просто прекрасные вещицы. Он заявил, что у него лавчонка где-то в доках.

— Где именно? — спросил Элиот.

— В Ротерхите, сэр.

— У вас есть адрес?

Мистер Хэдли кивнул, наклонился и открыл ящик конторки.

— Вот, сэр, — подал он Элиоту карточку.

— Джон Полидори, — прочел Элиот, — Ротерхит, Колдлэйр-лейн 3. — Он что, итальянец, этот мистер Полидори?

— Если и итальянец, то говорит по-английски лучше любого иностранца, с которым мне довелось встречаться.

— У лорда Байрона какое-то время был личный врач Джон Полидори, — вспомнил я. — Он написал повесть, которую мы как-то переделали для постановки в «Лицеуме».

— Не хотите ли вы сказать, что это тот же человек? — удивился Элиот. — Сколько же ему сейчас лет?

— О нет, — покачал головой я, — Полидори, врач лорда Байрона, покончил жизнь самоубийством, насколько я помню. Простите, Элиот, я вспомнил об этом чисто случайно.

— Понятно. Вы восхитительны, Стокер, с вашими театральными воспоминаниями! — Элиот повернулся к старику. — Но мы отвлеклись. На чем мы остановились? Да, этот мистер Полидори пришел к вам… С драгоценностями. И что он хотел от вас?

— У него была проблема, — улыбнулся мистер Хэдли. — Товар-то у него имелся, но больше ничего. Я хочу сказать, кто же поедет в Ротерхит? Никак не знатные люди, не джентльмены с деньгами. Если уж открывать лавку, сэр, то только на Бонд-стрит.

— Вот тут-то вы ему и подвернулись?

— Ну да, сэр. Он поставлял мне товар, а я помещал его в свою витрину.

— А драгоценности из Каликшутры… почему он не оставил вам эти изделия, чтобы вы сами продали их?

— Как я уже сказал, сэр, у него своя лавка. Вот адрес, у вас на карточке.

— Отлично. — Глаза Элиота вновь заблестели. — Ну а что еще?

— Иногда он хотел, чтобы определенные покупатели приходили к нему.

— Почему?

— Покупатели, которыми, как он считал, двигает особый интерес к драгоценностям. Коллекционеры, если хотите. С ними он предпочитал вести дело напрямую.

— Так вы сводили их с ним?

— Если так вам будет угодно, сэр. Дело было выгодное, он всегда платил мне приличные комиссионные.

— А сэр Джордж? Он тоже был одним из тех, кого вы направили в Ротерхит?

— Да, сэр. И мистер Полидори особо настоял на этом. «Достаньте мне сэра Джорджа, — умолял он. — Чего бы он ни попросил, когда придет, говорите, что у вас этого нет. И пришлите его ко мне».

— Вам это не показалось удивительным?

— Нет, сэр. А почему мне должно было так показаться?

— Потому что, насколько я знаю, сэр Джордж никогда в жизни не коллекционировал драгоценностей. С чего же ваш коллега заинтересовался им?

Под усами мистера Хэдли мелькнула легкая улыбка.

— Для себя он, может, и не коллекционирует. Но есть… люди, для которых он собирает драгоценности. — Он подмигнул. — Вы понимаете меня, сэр?

— Понимаю, — отрубил Элиот, не отвечая улыбкой на улыбку. — Думаю, что понимаю.

Старик вдруг забеспокоился.

— Только не поймите меня превратно, сэр, — запинаясь проговорил он.

— Превратно?

— Ну, — поперхнулся ювелир, — я осознаю, сэр, что леди Моуберли, должно быть, беспокоится, да и я, честно говоря, тоже переживаю…

— Вот как, Хэдли? Почему?

Старик помрачнел, и взгляд его вдруг опять стал враждебным.

— Если, сэр, — заговорил он размеренным и холодным голосом, — вам приходится задавать такие вопросы…

— То что? — нетерпеливо нажал Элиот. .

— То я не имею права на них отвечать. — Мистер Хэдли смотрел не мигая, с окаменевшим липом. — Раз вы ничего не знаете, сэр, то не мне раскрывать вам чужие тайны. Простите, — помялся он и выговорил последнее слово с почти оскорбительным равнодушием, — сэр!

Элиот полез в карман.

— Оставьте при себе ваши подачки, — поморщился старик. — Больше вы меня на этом не проведете.

Элиот опустил руку.

— Ну и ладно, — фыркнул он. Я с удивлением отметил, что лицо его вдруг просветлело. — Тогда скажите мне хотя бы вот что…

Ювелир упорно молчал.

— Вы давно видели сэра Джорджа? Последние пару недель он тут не появлялся?

Старик не промолвил ни слова.

— Должен быть честным с вами, — уступил Элиот. — Я действительно работаю на леди Моуберли. Сожалею, что счел необходимым ввести вас в заблуждение. Но она всего лишь хочет знать, жив ли еще сэр Джордж. Она его жена, мистер Хэдли… Я знаю, вы сами женаты. Так что прошу вас, — заглянул он в глаза старика, — призываю… Видели ли вы сэра Джорджа за последние две недели? умоляю… Леди Моуберли очень беспокоится.

Ювелир отвернулся, взглянул на улицу и повернулся обратно к Элиоту.

— Где? — рявкнул Элиот.

Мистер Хэдли и глазом не моргнул.

— На улице? Вы видели его там?

Старик пожал плечами.

— Ну, хорошо… Когда?

— Два дня назад, — со вздохом выдавил ювелир.

— Спасибо, мистер Хэдли, — улыбнулся Элиот. — Вы, должно быть, очень любите сэра Джорджа?

— Я всегда его любил, — проворчал старик. — С пеленок.

— Да, приятно засвидетельствовать это.

— Приятно, сэр?

— Да, мистер Хэдли, приятно. — Элиот обернулся ко мне. — Пошли, Стокер. Наше дело здесь завершено.

Он взглянул на карточку, которую все еще держал в руке.

— В свое время я навещу мистера Полидори. — Элиот приподнял шляпу. — Доброго вам утра, мистер Хэдли. Вы нам очень помогли. Благодарю вас за то, что уделили нам время.

И с этими словами он вышел из лавки. Я последовал за ним на улицу.

— Ну, Элиот, — спросил я в нетерпении, — как он вам показался?

— Честным и преданным.

— Да, преданным сэру Джорджу. А вы ожидали обратного?

— Я не был уверен.

— Почему? Что вы подозревали?

Элиот указал на дом, из которого мы только что вышли.

— Семья Хэдли занимает не только лавку, но и живет на третьем этаже. Все необычное, что происходит в этом доме, должно со временем обратить на себя их внимание. Это было ясно даже из рассказа Люси… А теперь предположим, на Хэдли нажали. Предположим, Хэдли втянули в заговор против сэра Джорджа. Насколько осложнится тогда наше дело. Что бы Люси ни видела в этой квартире, это не было какой-то внезапной катастрофой, но скорее эпизодом в цепи событий, длящихся, вероятно, уже несколько месяцев. Сам Хэдли, вероятно, подозревал, что что-то происходит. Вряд ли он ничего не знал.

— Почему же тогда он молчит?

— Как мы выявили, он считает, что тем самым проявляет верность сэру Джорджу. Это в свою очередь предполагает, что, по его мнению, опасность сэру Джорджу сейчас не угрожает.

— Да, конечно, — вспомнил я то, на что намекал старик. — Он вроде подразумевал, что у сэра Джорджа имеется любовная связь.

— Не могу сказать, что меня это удивило. Когда леди Моуберли впервые пришла ко мне, у меня сразу же возникло такое подозрение. У Джорджа всегда была слабость к прекрасному полу. Естественно, я не поделился этой теорией с леди Моуберли.

— Так вы говорите, Элиот, это возможно?

— О, более чем возможно. Я почти с уверенностью могу утверждать, что у него был какой-то роман.

— Почему же тогда его убили?

— Ас чего вы взяли, что его убили?

— Но… — пришел я в крайнее изумление. — Люси говорила… она видела, как его…

— Нет-нет! — замотал головой Элиот, прерывая меня. — Это совершенно невозможно. Вы сами осмотрели ковры. Там, в комнате, не происходило никакого кровопролития, и никому не перерезали глотку. И все же перед нами тайна. Люси видела Джорджа с улицы, но, когда она вошла в комнату, он исчез. Куда? Что с ним случилось?

— Признаюсь, я совершенно растерян.

— Конечно. Так вам не под силу догадаться?

Я задумался.

— Знаю! — внезапно вскричал я. — Сэра Джорджа задушили, а его труп спрятали в квартире Хэдли!

— Интересная теория. — На губах Элиота заиграла легкая улыбка. — Но маловероятная. Мы же согласились, что Хэдли предан своему прежнему хозяину. Осмелюсь предположить, что он не возрадовался бы возможности приютить убийцу с трупом сэра Джорджа на плечах.

— Вы, конечно, правы, — проговорил я, покачивая головой.

— Ну же, Стокер, думайте! Два решения напрашиваются сами собой.

— Правда?

— Да, это очевидно. — Элиот глянул на меня заблестевшими глазами специалиста, перед которым предстала задача на испытание его таланта. — Первое, к сожалению, самое маловероятное из двух, но возможно, что раджа это и есть сам сэр Джордж! Эта идея поразила меня во время рассказа Люси. Да-да, — торопливо сказал он, увидев, что я раскрываю рот, чтобы возразить ему, — Я уже согласен с тем, что это маловероятно. Люси видела раджу и говорила с ним. Она крайне наблюдательна и хорошо знает сэра Джорджа, к тому же она не из тех, кого легко провести. Кроме того, остается без объяснений то, что она видела в окне квартиры. Однако мы вывели, что у сэра Джорджа была любовная интрижка. Если мы правы, тогда у него были причины изменить свою внешность. Наша теория также может объяснить присутствие раджи в театре вчера вечером — он пришел посмотреть первое выступление Люси.

Так что мне не хотелось бы списывать со счетов эту идею. Я предпочел бы вначале сам понаблюдать за раджой.

— Вы не убедили меня, Элиот, — не согласился я. — Путанность этой теории перевешивает ее преимущества.

— Да, — ответил он. — Но надо подождать. Кто знает, что время и внимательное наблюдение откроют нам?

— Вы упомянули о второй теории… В чем она заключается?

— А вот здесь, — тощее лицо Элиота внезапно потемнело, — мы вступаем в более темные края…

— Можете мне рассказать? — спросил я, отметив сдержанность его голоса.

— Не в подробностях, — ответил он, — ибо здесь замешаны большие государственные дела, и если они связаны с исчезновением сэра Джорджа, а я боюсь, что это так, то тогда мы столкнулись с опасным и ужасным заговором. Вот почему я все же надеюсь, что таинственный раджа окажется сэром Джорджем. Вариант, что раджа Каликшутры действительно тот, за кого себя выдает, слишком мрачен, чтобы его предусматривать.

— Но почему? — ужаснулся я, одновременно преисполняясь любопытством. — В чем суть подозреваемого вами заговора?

— Вы помните, что мой интерес к этому делу вызвала не Люси, а леди Моуберли. Она высказала глубоко удручившее меня предположение, что исчезновение сэра Джорджа связано со смертью Артура Рутвена.

— Бог ты мой! — вскричал я. — Связано, Элиот? Но как?

— Одним своеобразным обстоятельством. Обоих оскорбили анонимными посланиями. Первое было почти смешно. Артуру, у которого, как я полагаю, имеется больше редких монет, чем у кого-либо в Лондоне, написали, что его коллекцию обошли и она потеряла ценность. Второе послание, пришедшее через некоторое время вслед за первым, было более оскорбительно. Леди Моуберли, любившей мужа с юных лет, сообщили, что сэр Джордж ей изменяет.

— Ну, это, честно говоря, так и было.

— Истинность оскорбления не имеет значения. Имеет значение цель обоих посланий.

— Но они такие разные, на мой взгляд.

— Напротив, — возразил Элиот, — они весьма схожи. Не видите, Стокер? Они оба пытались заставить адресата оправдываться.

— Что вы имеете в виду?

— С делом Артура Рутвена все ясно, как я понимаю? Хорошо. Теперь возьмем Джорджа… Стокер, вы женатый человек. Представьте следующий сценарий: вашей жене говорят, что вы ей неверны. Что бы вы сделали?

— Постарался бы убедить ее, что я все же верен ей.

— Ну конечно же… Вы бы попытались оправдаться. Но идем дальше. Через несколько дней у вашей жены день рождения. Что бы вы еще сделали?

— Купил бы ей что-нибудь, какой-нибудь чудесный подарок.

— Замечательный ответ! Именно так!

— Драгоценности! Разумеется? Он купил ей драгоценности!

— Как докупает их всем своим женщинам. Помните, что Хэдли сказал нам? Они хорошо знали эту его черту и на ней сыграли.

— Они?

— Да, они… — Он помедлил, и его лицо напряглось от раздумий. — Эти силы заговора, — пробормотал он, — сколь они коварны! Как глубоко раскинули они свои сети.

— Так вы думаете, этот Полидори…

— Ну это тот еще пройдоха!

— Почему?

— Вся эта белиберда о лавках в Ротерхите и сказочных драгоценностях! Если у него такие бесценные изделия и он честный человек, что ж он не купил лавку на Бонд-стрит? К чему эта запутанная, посредническая сеть? Нет-нет, это все патентованное жульничество! С ясной целью — заманить Джорджа в Ротерхит, в определенное место, — он взглянул на карточку, — на Колдлэйр-лейн, 3. Но зачем? Зачем, Стокер, зачем?

— Вы сказали, у вас есть теория…

Он взглянул на меня, словно решаясь на что-то, и взял меня под руку. Подойдя к Ковент Гардену, мы свернули в узкий переулок, в сторону от сутолоки у овощных рядов, туда, где желтые испарения, поднимающиеся с Темзы, заглушали наши голоса и окутывали наши фигуры.

— Помните, — произнес Элиот низким голосом, — драгоценности, которые Полидори давал взаймы, происходили из определенного района в Индии?

— Да, — ответил я — из Каликшутры.

— Хорошо, — кивнул Элиот. — Тогда вот вам несколько интересных фактов. Сэр Джордж Моуберли — министр, ответственный за наши границы в Индии. Артур Рутвен до исчезновения был высокопоставленным дипломатом, работавшим над проведением законопроекта. Каликшутра, как я знаю по собственному опыту, ибо до недавнего времени жил там, самое беспокойное королевство На всей границе. Вы сами. Стокер, должны помнить, что мать бедного Эдварда Весткота убили именно там. Уверен, вы согласитесь, что совпадений чересчур много…

— Вы полагаете, это попытка сорвать принятие законопроекта?

— Скажем, есть такая возможность.

— Но Артур Рутвен… его нашли убитым…

— Да, тело его было совершенно обескровлено.

— Тогда — сожалею, что говорю это, — не должны ли мы ожидать, что сэра Джорджа тоже убили?

— Не обязательно. Нет, если его удалось изменить.

— Изменить?

Элиот вздохнул и долго смотрел на завихрения тумана.

— Я сказал, — промолвил он наконец, — что сам был в Каликшутре…

Он закрыл глаза, и его лицо с обтянутыми кожей скулами вдруг приобрело очень усталый вид.

— Там свирепствует ужасная болезнь, — проговорил он. — Помимо прочих симптомов, она влияет на разум…

— Боже милосердный, что вы такое говорите? — вскричал я.

— Интересно… просто интересно… — Голос его словно замер, заглушенный желтым туманом, проникшим ему в горло. — Не могло ли так случиться, что сэр Джордж стал каким-то образом порабощен этой болезнью? Тогда это объяснило бы то, что Люси видела с улицы. Джорджа не убивали. Просто, когда на лицо ему накинули тряпку, это ослабило его и без того уже хлипкий самоконтроль. Затем раджа провел свою жертву вверх по лестнице, где оба они затаились без движения.

— Сэр Джордж оказался во власти раджи?

— Вот именно. И был сведен до уровня зомби, если хотите.

Я обдумал эту возможность.

— Да, — медленно сказал я, — да, это почти соответствует фактам.

— Почти? — нахмурился Элиот.

— Тряпка… которую накинули на лицо сэра Джорджа… Вы полагаете, это был хлороформ или что-то в том же роде?

— Да, — отрывисто буркнул Элиот. — Что-то в этом роде.

— Но там, в комнате, вы нашли пятнышки… и сказали, что это, определенно, кровь…

— Да.

Элиот отвернулся. Он разозлился от того, что в такой мелочи, как эта, мои рассуждения оказались впереди его собственных.

— Но вместе с тем признал, — произнес он с некоторой резкостью в голосе, — что случай наш еще не до конца прояснился.

Он зашагал в сторону уличного шума и сутолоки Стрэнда, а я последовал за ним, догнав его почти бегом, так широко шагал он. Он бросил взгляд на Веллингтон-стрит.

— Стокер, — воскликнул он, — смотрите-ка, мы вернулись к «Лицеуму»! Я слишком долго отвлекал вас от работы.

Ясно было, что я надоел ему больше, чем я думал.

— И что вы собираетесь делать сейчас? — спросил я.

— Как вы только что сами отметили, надо еще очень многое расследовать.

— Могу ли я чем-то помочь вам?

— Не сейчас.

Я счел, что мне дают отставку, поэтому, попрощавшись с ним, повернулся и зашатал к театру.

— Стокер! — крикнул он.

Я обернулся.

— Люси будет в театре сегодня вечером?

— Должна быть, — ответил я. — А вам от нее что-нибудь нужно?

— Подвеску с шеи.

— Подвеску? — с удивлением воззрился я на него. — Но зачем?

— Значит, вы ее плохо рассмотрели, — подавил он смешок и потер руки. — Будем считать это моей прихотью. увидимся. — Он приподнял шляпу. — Прекрасного вам дня, мистер Стокер!

— Сгораю от желания быть у вас в помощниках, — прокричал я ему вслед.

— Ну еще бы! — ответствовал он, но не обернулся и вскоре исчез в водовороте уличного движения и тумана.

Я начал проталкиваться сквозь толпу прохожих. Там, за толпой, меня ждал «Лицеум».

Я с головой ушел в дела театра, дочти позабыв о море чудес, по которому плыл всего несколько часов назад. Мистер Ирвинг, как часто бывало с ним после триумфального первого представления, был раздражен и не в духе, страдая от скверного настроения, охватывающего любого великого артиста после отдачи всех сил, и быть с ним рядом было нелегко. Он преследовал меня как дух, одетый во все черное, и я даже стал бояться его высокой тощей фигуры как вестника печали или, по меньшей мере, источника приказов и жалоб! Вскоре я почувствовал, что изрядно измотан. Естественно, я почти забыл об Элиоте и удивился его появлению в начале вечера, когда я осматривал кресла на бельэтаже.

Я был рад его видеть, тем более что на лице его отражалась благодарность.

— Добились кое-какого успеха? — поинтересовался я.

— Полагаю, что так, — ответил он. — После полудня работал у себя в лаборатории.

— Ах, вот как?

Элиот кивнул:

— Анализировал два пузырька из-под лекарств, которыми пользовалась леди Моуберли. Одно, которое она принимает сейчас, абсолютно безвредно. Другое, которое она закончила принимать и выбросила пузырек, было напичкано опиатами.

— Вы хотите сказать, что ее одурманивали?

— Вне всякого сомнения. Тот факт, что она закончила прежний пузырек и пила из нового, объясняет то, что она проснулась, когда к ней проникли взломщики. Поэтому мы должны предположить, что они бывали у нее в доме и раньше.

— Но с какой целью?

— увы, на эту тему я рассуждать не могу.

— Значит, это связано с делами государственной важности?

— Стокер, вы тактичный человек. Я должен просить вас не давить на меня.

— Извините. Мое любопытство только показывает, насколько я заинтригован этим делом.

Элиот улыбнулся:

— Так я могу полагать, что вы снова хотите помочь мне?

— Если смогу быть чем-то полезен.

— Вы свободны сегодня вечером?

— После спектакля.

— Отлично. Возьмите кэб, и пусть он ждет нас в проулке у выхода из театра.

— А что, — спросил я, — вы чего-то ожидаете?

Элиот отмахнулся от вопроса, словно от назойливой мошки, и при этом я увидел, как в руке у него блеснуло что-то серебряное.

— А, так вы уже повидались с Люси? — удивился я. — Полагаю, это ее подвеска у вас в руке?

Элиот разжал ладонь.

— Посмотрите на нее повнимательней! — предложил он.

Изучая подвеску, я увидел то, что пропустил раньше, — это была монета, изумительной выделки и очень старинная.

— Откуда она?

— Из холодной руки трупа Aртypa Рутвена, — ответил Элиот.

— Уж не хотите ли вы сказать, что…

— Да. Он сжимал ее, когда его труп выудили из Темзы.

— Но зачем? Вы думаете, это имеет какое-то значение?

— Это, — произнес Элиот, вставая, — я надеюсь сейчас разузнать. Нет-нет, Стокер, оставайтесь на месте. увидимся вечером. И не забудьте заказать кэб.

Не успел я ответить, как он скользнул за занавеску за креслами и вновь исчез. Я бросился было за ним, но, выбегая из бельэтажа, чуть не сшиб Генри Ирвинга, бушевавшего из-за каких-то поломанных декораций, так что мне пришлось с места в карьер заняться этим занудством. Позднее я удовольствовался заказом кэба, а в остальном мне оставалось только ждать.

Время, однако, летело быстро. Вечерело, актеры надевали костюмы и гримировались. Я тоже натянул фрак и стоял, как положено, на лестнице у служебного входа, готовый приветствовать наших зрителей. Валом валил поток ярчайших звезд лондонского общества, и, приветствуя их, я чувствовал никогда не преходящую приподнятость от того, что я директор театра «Лицеум» и величайший актер в этой своей роли. И все же, даже болтая с гостями, и улыбаясь им, я размышлял, какие неожиданности принесет мне сегодняшний вечер, какие заговоры и мрачные тайны мы, может быть, раскроем. Все больше уютный мир театра казался мне странным и отдаленным, а толпы женщин в драгоценностях и мужчин в накрахмаленных манишках выглядели бесцветными и несущественными тенями по сравнению с яркими образами в моем воображении. Мне привиделось, что предо мною та странная женщина, которую описала Люси, женщина чрезвычайной красоты, с глазами, полными тайн. Мне привиделось также, что предо мною раджа, ужасный и жестокий… И вдруг в потоке людей, поднимающихся по лестнице, я увидел его! Раджа — без сомнения, это был он! Он был во фраке и длинном развевающемся плаще, а выделяла его из толпы чалма на голове, ибо материал ее был сказочно богат. Прямо над его лбом сиял алмаз, такой огромный, что я никогда таких не видел. И, по мере того как раджа проходил, люди хмурились или пятились, пропуская его вперед.

Не раздумывая, я подошел поприветствовать его на правах хозяина вечера, но, взглянув ему в лицо, почувствовал, что слова мои застряли у меня во рту. Он наполнил меня, не могу объяснить почему, чувством крайнего отвращения и брезгливости. Губы его, исключительно полные и влажные, были сложены так, что казалось, уголки рта кривятся в похотливой усмешке. Глаза — черны, как ночь. Черты лица — словно высечены из камня, но в то же время в них присутствовала какая-то мягкость, намекавшая на несдержанность и блудливость. Кожа его была чрезвычайно бледна. Короче говоря, я никогда не встречал человека, которого бы сразу так возненавидел. Я с трудом удержался от того, чтобы не сжать кулак и не ударить его. Раджа, по-видимому, почувствовал мою ненависть, ибо улыбнулся, обнажая зубы, белые, как жемчуг, и необычно острые, отчего жестокость выражения его лица лишь усилилась. Не в силах совладать с собой, я отступил на шаг. Раджа улыбнулся горькой усмешкой и, мелькнув плащом, ушел. Я последовал за ним, чтобы посмотреть, где он сядет. Оказалось, в той же ложе, что и накануне. Заметив это, я в крайнем недоумении вернулся к себе в контору, размышляя, что скажет об этом Элиот.

Когда спектакль стал близиться к концу, я поспешил на улицу проверить наш кэб. Он стоял там, где я приказал ждать нас, — в темном проулке, где его нелегко было заметить. Я дал вознице чаевые, приказал ему быть готовым к выезду в любое время, повернулся и двинулся назад. Я было снова вошел в «Лицеум», как кто-то схватил меря за руку. Я резко обернулся. Это был Элиот,

— Слава Господу! — вскричал я. — Раджа здесь!

— Отлично! — Элиот потер руки. — Я вообще-то подозревал, что он сегодня появится. Идемте, зайдем внутрь. В это время года ветер слишком холодец.

Я провел его в фойе, откуда мы могли наблюдать за покидающими театр зрителями.

— А я весьма интересно провел время, — заметил Элиот, когда мы вошли внутрь. — Дело наше близится к завершению.

— Неужели? — изумился я. — С монетой все разрешилось удачно?

— Исключительно удачно, — ответил он, пошарил в кармане и, вынув монету, поднес ее к свету. — Обратите внимание на надпись. Стокер. Это по-гречески.

Он передал мне монету, и я медленно прочел едва видные буквы одну за другой:

— Киркеион… Что это? Город? Никогда не слышал о таком, — признался я.

— И не могли слышать, ибо слава его не дожила до наших времен. Монета же, без сомнения, абсолютно подлинная. А стоимость ее буквально не поддается подсчету.

— Кто вам это сказал?

— Эксперт из «Спинка», у которого я проконсультировался. Вы же знаете. Стокер, это самый известный дом по оценке монет в Лондоне. Артура Рутвена там хорошо знали. Все эксперты были знакомы с ним. Я переговорил с тем из них, кто проводил последнюю сделку с Артуром.

— И что же сообщил этот эксперт?

— Он хорошо помнил беседу. Артур был возбужден до крайности, все расспрашивал о том, не слышал ли эксперт намеков на редкие монеты в обращении. Эксперту ничего не припоминалось, но Артур настаивал, и служащий вспомнил, что ему приносили пару странных монет — серебряных, очень древних, из совершенно неизвестного города.

— Боже. — Я глянул на монету у себя в руке. — Таких, как эта?

— Именно. Эксперт очень взволновался, когда я показал ему монету, которую вы сейчас держите. Он принес мне две оригинальные монеты, оставшиеся непроданными с того дня, как Артур осматривал их. Их цена, как я уже говорил, астрономическая. Когда я их увидел, стало ясно, что эксперт совершенно прав — монеты происходят из одного и того же места.

— И что же это за место, как вы думаете?

— Неужели не догадываетесь? — слегка улыбнулся Элиот.

Он снова полез в карман, но на этот раз вынул записную книжку.

— К шкатулке с монетами была пришпилена карточка. Дальнейшие справки следовало наводить у лица, указанного на карточке. Эксперт любезно списал данные для меня. — Элиот раскрыл записную книжку. — Прошу!

— Джон Полидори, — прочел я, — Колдлэйрлейн, З… Но, Боже мой, Элиот, это же чрезвычайно!

— Совсем наоборот, — ничего чрезвычайного. Просто подтверждает мое начальное подозрение, что и Артура, и Джорджа намеренно заманили в Ротерхит.

— Тогда нам надо немедленно мчаться туда! — вскричал я. — Элиот, чего мы ждем?

Он похлопал меня по руке:

— Рад, что вы на моей стороне. Стокер, но прежде — немного терпения. Этот Полидори, кем бы он ни был, не единственная рыба, которую нам надо поймать. Вы говорите, раджа здесь, в театре? Вот и хорошо, подождем его.

И как раз в этот самый момент из зала донесся взрыв аплодисментов.

— Спектакль закончился? — спросил Элиот.

Я посмотрел на часы:

— Вроде пора.

— Тогда быстрее, — торопливо бросил он, — нам нельзя терять ни минуты.

Мы выскочили на улицу и кинулись, увертываясь от проезжающих мимо экипажей, к темному проулку, где в укрытии ждал наш кэб.

— Вперед! — шепнул Элиот вознице. — Чтобы мы могли проследить за теми, кто будет выходить через черный вход. И не забудьте держаться в тени…

Возница повиновался, и мы увидели, как первая волна театралов выплеснулась на улицу.

— Вас не хватятся сегодня вечером? — обратился ко мне Элиот.

— Без сомнения, хватятся.

— Мистер Ирвинг вроде собирался вас отпустить?

— Не собирался, — улыбнулся я, — но мистеру Ирвингу иногда надо и отпор дать. А то он из меня все соки высосет!

Элиот, тоже улыбнувшись, хотел было что-то заметить, но вдруг замер и схватил меня за руку.

— Вон, — прошептал он, указывая, и я увидел, что по лестнице сходит раджа. Опять перед ним расступалась толпа, а он, словно Моисей, шествовал по водам. Элиот наклонился. — Сложен он, как Джордж, — пробормотал он, — но лицо…

Голос его замер, а на лице появилось отвращение, которое недавно испытал я сам.

— Вы почувствовали?.. — заметил я. — Это странное отвращение…

Лицо Элиота странно потемнело. Но он не ответил, а вместо этого шепнул на ухо вознице:

— За ним!

Кэб, заскрипев, двинулся вперед. Раджа тоже влез в кэб. Это озадачило меня, ибо я думал, что у него просто обязан быть экипаж, при этакой богатой квартире. Однако Элиот нисколько не удивился, а просто попросил возницу ни на минуту не терять кэб раджи из виду.

— А будете держаться все время незаметным, — добавил он, — гинея вам сверх платы за проезд!

Возница дотронулся до шляпы. Мы проследили за тем, как кэб с раджой прогрохотал мимо. С минуту мы оставались на месте, потом возница щелкнул кнутом, и наш кэб тоже загрохотал по улице.

Выпутавшись из бедлама толпы и экипажей, мы набрали скорость. На подъезде к повороту на Лондон-бридж Элиот наклонился вперед. Лицо его насторожилось, тело напряглось. Но кэб перед нами не свернул, продолжал грохотать по северному берегу Темзы. Элиот с недовольным видом сед обратно на место.

— Мои расчеты не оправдались, — сообщил он. — Нас обнаружили, любезный Стокер! Я был уверен, что наш раджа поедет в Ротерхит, к таинственному Полидори. Однако мы проехали последний мост через Темзу, а так и не свернули на юг. Дурак я, безнадежный дурак…

— Вы хотите прервать преследование? — уточнил я.

Элиот раздраженно пожал плечами и, махнув рукой, принялся вглядываться сквозь легкий туман в предмет нашего преследования. Кэб с раджой рисовался лишь тусклым силуэтом, но сейчас он замедлил ход, ибо мы уже выехали из Сити и въезжали в Ист-Энд, а дорога под колесами кэба стала заметно ухабистее. улицы тоже сузились, и туман вился белыми клочьями над скользкими камнями мостовой. Любой свет от уличного фонаря или из окон бара сочился еле-еле, ничего не освещая вокруг. Вскоре из виду исчезли даже фонари; виднелись лишь заколоченные досками витрины лавок и двери домов между кучами мусора, а если попадались прохожие, то лица у них были как у грешников в аду — бледные, с мертвенным взглядом. Время от времени они пронзительно кричали что-то нам вслед или зловеще хохотали. Мне стало не по себе, но с Элиота, который не спускал глаз с кэба впереди, спало разочарование, и к нему вернулась прежняя бодрость.

— Держитесь подальше, — торопливо прошептал он, ибо кэб впереди нас замедлил ход, после чего свернул в темную узкую улицу и исчез из вида.

Медленно мы подъехали к проулку. Элиот высунулся из кэба. Улица была пуста. Элиот махнул вознице, чтобы тот двигался дальше. Наш кэб запрыгал по выщербленным скользким камням. В окнах над нами появились огни — немногочисленные, красные и тусклые, — а за шторами временами мелькали чьи-то силуэты. Впереди у стены скопились какие-то тени. Некоторые из них поднялись при нашем приближении, но большинство осталось на месте и едва ли походило на людей в своей убогости. Элиот оглянулся на них, и я заметил написанный на его лице ужасный гнев. Затем перед нами замаячил какой-то лес из тесно стоящих деревьев, и наш кэб потихоньку остановился.

— Опять эти тени, — шепотом проговорил Элиот, ибо улица и скопище домов остались позади.

Мы оказались у причала, уходящего влево от нас и заваленного мешками и ящиками. На фоне полной желтой луны виселицами прорисовывались черные мачты. За темными, тихими силуэтами виднелась Темза, несущая воды к морю.

— Вон там, — прошептал Элиот, показывая.

Я взглянул. Из кэба вышел раджа и зашагал вдоль зданий у причала; свернув в узкий проулок, он пропал из виду. Элиот сразу же выскочил из кэба, а я последовал за ним. Мы расплатились с возницей и, крадучись, двинулись за раджой. Войдя в проулок, Элиот жестом приказал мне пригнуться. Мы прокрались вперед и спрятались за грудой ящиков, откуда могли беспрепятственно наблюдать за улицей. Мы еле разглядели раджу, почти неразличимого в своем черном плаще среди грязных камней мостовой. Он разговаривал с какой-то женщиной, потом вдруг склонился над ней и схватил ее в объятия.

Элиот вдруг напрягся.

— Смотрите! — шепнул он.

Я присмотрелся к происходящему. Раджа, крепко сжимая женщину в объятиях, принялся целовать ее шею.

— А чего на это смотреть? — прошептал я. — Не вижу тут ничего опасного.

Но Элиот, к моему удивлению, был поглощен этим зрелищем, и лицо его замерло в угрюмом напряжении. Я никак не мог понять, чего он опасается. Сам я никоим образом не сомневался в намерениях парочки. Поцелуи раджи становились все дольше, и он стал медленно расстегивать блузку женщины. Прижав женщину к стене, он приподнял ее над мостовой, потираясь щеками об ее обнажившиеся груди. Элиот протянул руку, словно предупреждая меня о каком-то надвигающемся ужасе, но мне хватило этого зрелища, и я отвернулся. Вдруг раздался вскрик и стон, и, к своему удивлению, я услышал, как Элиот подавил смешок у меня над ухом. Я вновь вгляделся вдаль. Раджа и его потаскушка вовсю совокуплялись, но я не видел причины веселиться над столь скабрезным зрелищем. Элиот же сиял от удовольствия.

— Слава Богу, — сказал он. — Я действительно опасался, что мы узрим нечто куда худшее.

Он снова взглянул в проулок и опять подавил смешок.

— Думается, — шепнул он, — нам понадобится лодка. Проверьте, можно ли нанять ее. И ждите меня там.

Я раскрыл было рот, намереваясь потребовать объяснений, но Элиот махнул рукой, прогоняя меня, и уставился на раджу и его шлюху. Я покинул его, беспокоясь, что все это значит. Но моя вера в силы Элиота была по-прежнему сильна, и я поступил согласно его указаниям, найдя старика-лодочника, сдавшего напрокат лодку, хотя и по откровенно грабительской цене. Затем с полчаса я лежал в укрытии у сходней, ведущих к лодкам, и дожидался возвращения Элиота. Начал накрапывать мелкий дождь. Луна вскоре, скрылась за черными клочьями туч.

Вдруг я увидел., что Элиот ищет меня. Я вскочил, замахал ему, и он побежал ко мне вдоль причала.

— Скорей! — сказал он, вскакивая в лодку. — Они уже отчалили, но у них весла как у нас, так что нагоним!

— Они? — спросил я, когда мы начали выгребать меж двух гигантских судов.

— Да, — кивнул Элиот, — в их лодке гребет какой-то ужасающий урод. Боюсь, он заставит нас попотеть. Крепок, черт!

— Я когда-то считался очень сильным гребцом, — поведал я ему.

— Отлично, Стокер! — вскричал он. — Тогда помогите лодочнику. А я, если не возражаете, сохраню энергию для предстоящего дела!

Он пробрался на нос лодки и принялся рыскать пронзающим взором по водам реки.

— Вон там! — вдруг вскричал Элиот, показывая.

Неподалеку я заметил крохотную лодочку, борющуюся с течением и направляющуюся к дальнему берегу реки.

— Они плывут к Ротерхиту, — заявил Элиот с охотничьим блеском в глазах. — Уверен, что туда.

Его тонкое, возбужденное лицо осветила изнутри отчаянная энергия:

— Быстрее! Быстрее! Нам надо перерезать им дорогу, прежде чем они подгребут к берегу!

Гонка проходила весьма напряженно, ибо наши соперники были далеко впереди. Но постепенно мы начали нагонять их, а когда из темноты перед нами вдруг неожиданно выскочил буксир, прорезав тьму лучом своего фонаря, я довольно отчетливо различил фигуры преследуемых нами. Раджа сидел спиной, но когда он обернулся, я увидел, что ужасающая жестокость, ранее замеченная мною, исчезла с его лица, уступив место настороженности и почти что страху. Его спутник, сидевший в лодке лицом к нам, не выказывал никаких эмоций. Как и говорил Элиот, это было необычайно сильное и уродливое существо. Ужасающе бледное даже в свете огней дальнего берега лицо блестело. Глаза, однако, были настолько мертвенны, что, казалось, в глазницах у него вообще нет глазных яблок. Короче говоря, вид его был жуток, и в темноте он походил на Харона, перевозящего мертвецов в царство теней. Вот так и гнались мы, борясь с грязными водами реки. Впереди мерцали огни Лондона, красноватые на фоне накрапывающего дождя, а по обеим сторонам не было ничего, кроме темноты, полной угрюмого безмолвия. Никто во всем великом городе не знал о нас, и мы вели свою битву на протекавшей через его сердце реке в страннейшей гонке, еще невиданной ее водами.

Мало-помалу мы настигали лодку противника. — Они, вроде, направляются к верфям, — прокричал Элиот. — Но мы их нагоним!

Ему пришлось кричать, ибо к нам приближался торговый пароход и шум его машин звучал все оглушительнее. Я оглянулся — пароход возвышался над нами, и расходящиеся от него волны принялись раскачивать нашу лодку. Я вовсю работал веслами на пляшущих волнах, и вдруг Элиот выкрикнул что-то, прыгнул вперед и повалил меня за собой на дно лодки. В тот же миг я услышал, как мимо моего плеча что-то просвистело. Выглянув, я увидел, что гребец в лодке впереди нас вскочил, сжимая в руках револьвер. Он вновь прицелился, раджа рявкнул на него и хотел было схватить за руку, но урод отбросил его и вновь навел револьвер на голову Элиота. Однако в момент выстрела их лодку качнуло волной, и он промахнулся. Наш лодочник что-то проорал мне в ухо, но я не расслышал, ибо торговый пароход почти подмял нас, и шум от машин стоял ужасный. Лодочник громко выругался и шмыгнул мимо меня. Он что-то вытащил из-под брезента, и я узрел в руке у него старый револьвер. Он прицелился в урода. Раздался выстрел. В это самое время лодку нашу сильно качнуло прихлынувшей волной, мы все попадали, в общем, я так и не понял, попал он или нет.

Когда я вновь взглянул на лодку впереди, то обнаружил, что урод распростерся на корме, рука его упала в воду и тащится за лодкой, а из головы стекает ручеек крови. Наш лодочник ухмыльнулся беззубой улыбкой.

— Бывал я в южных морях, — проорал он мне в ухо, — а там пираты… Быстро учишься стрелять при качке!

Волна, окатившая нас, теперь ударила по их лодке, отчего урода смыло в темные грязные воды, и он стал покачиваться на волнах, лицом вниз, как поплавок. Раджа вскочил и в ужасе уставился на плавающий труп. Лодочник вновь прицелился из револьвера.

— Не надо! — вскричал Элиот, хватая его за руку, но лодочник уже выстрелил, и раджа, заорав и замахав руками, упал в реку.

Волна подхватила его тело и почти подтащила к спуску с верфи, а нашу лодку, поскольку торговый пароход уже прошел мимо, течение вновь стало относить назад.

— Смотрите! — сказал Элиот.

К подножью верфи прибило какой-то ком тряпья. Ком зашевелился, и я понял, что это человеческая фигура. Она медленно поднялась на ноги и оглянулась на нас. Это был раджа. Элиот нахмурился, а костяшки пальцев, которыми он сжимал борт лодки, сильно побелели. Повернувшись к нам спиной, раджа начал взбираться на берег. Взобравшись, он шмыгнул в тень, и его поглотила темнота.

Тонкие черты липа Элиота угрюмо застыли. Он не промолвил ни слова, когда мы причалили к верфи, выскочил из лодки, помог выбраться мне и присел на карачки у спуска.

— Мы вам очень благодарны, — обратился он к лодочнику.

— Это вам обойдется в две гинеи, — ответил тот.

Элиот полез в карман, вынул монеты и сунул в ладонь речника.

— Труп, конечно, найдут, — пробормотал он.

— Найдут, — сказал лодочник, усмехнувшись. — А может, и нет.

— Так позаботьтесь об этом! — Элиот повернулся ко мне. — Идемте, Стокер. У нас ведь срочное дело.

Мы поднялись на берег. Я оглянулся на лодочника — он уже отплыл, — и последовал за Элиотом.

— Что теперь? — спросил я.

Элиот, всматривавшийся в расходящиеся от верфи улицы, обернулся.

— Что теперь? — улыбнулся он. — Что ж, Стокер, мы приближаемся к разгадке тайны.

— Но мы упустили его!

— Кого?

— Право, Элиот, кого вы думаете? Конечно, раджу!

— А, да, естественно. Ну так пойдем и выследим его.

— Вы знаете, где его найти?

Элиот указал на мерзкого вида улицу прямо перед нами. Мы подошли к угловому дому, и Элиот ткнул в табличку на стене.

— Колдлэйр-лейн, — прочел я. — Боже, значит, ваши подозрения оправдались?

— Кажется, да, — кивнул он. — И все же, Стокер, боюсь, что я слегка запутался. Одна сторона этого дела мне до сих пор непонятна.

— Только одна?

— Ну да. Ведь сейчас дело вырисовывается очень ясно.

— Не для меня, — ответил я.

— Тогда сделаем так, — он зашагал по грязной Колдлэйр-лейн. — Навестим мистера Полидори.

Мы двинулись по улочке, заваленной мусором и на вид совершенно заброшенной, ибо окна домов на ней были заколочены досками, а на большинстве дверей висели цепи и замки.

— Ну вот мы и пришли, — пробормотал Элиот, останавливаясь. Он постучал в дверь, на которой мелом была жирно выведена цифра «3». Подождав, Элиот отступил на середину улочки, я — за ним. Перед нами оказался вход в лавку. Над витриной висела вывеска, на которой было написано: «Дж. Полидори. Сувениры». На темной, обшарпанной витрине не было ничего, кроме какой-то дряни.

Элиот показал на окно над лавкой:

— Видите, там, за шторами, что-то слабо мерцает?

Я всмотрелся, но ничего не увидел. Комнаты наверху, вроде, были погружены во тьму.

— Вон! — крикнул Элиот, и на этот раз я заметил какой-то оранжевый блеск, словно от искры. Элиот подошел к двери и забарабанил по ней. — Прошу вас! — закричал он. — Откройте!

— Тут пахнет коварным и ужасным преступлением, — объяснил он мне. — Когда нам откроют, надо действовать с величайшим хладнокровием. И тогда, надеюсь, нам удастся сорвать «заговор» нашего противника.

Он вновь поднял глаза на окно.

— Идет! — шепнул он.

Теперь и я услышал шаги из глубины лавки. Они остановились, заскрежетал отодвигаемый засов, и дверь со скрипом отворилась.

— Да?

Мне в нос ударила жгучая, кислая вонь. Я вспомнил, что нам рассказывала Люси о дыхании слуги.

— Мистер Полидори, — с крайней вежливостью заговорил Элиот, — мне ваш адрес дал друг. Думается, у нас могут оказаться общие… э-э… интересы.

— Интересы? — прошипел голос из-за полуоткрытой двери.

Элиот взглянул на окно над лавкой:

— Мы с другом приехали издалека…

Говоря это, он жестом показал на меня. Я старался не подавать вида, но признаюсь, такой подход застал меня врасплох, ибо я не имел ни малейшего представления, о каких «интересах» идет речь. Полидори же, видимо, понял и, помедлив, открыл дверь.

— Тогда вам лучше войти, — пробормотал он, впуская нас в лавку.

Полидори запер дверь и повернулся к нам. Он был очень бледен, и шея его как-то странно изгибалась, но, если не считать этого, он был даже красив. На мой взгляд, ему было лет двадцать пять. Но что-то в его облике насторожило меня, не берусь объяснять что, возможно, какое-то беспокойство во взгляде и выражении лица. Оказавшись с ним в запертой лавчонке, я почувствовал напряжение и приготовился к самому худшему.

— Наверх? — спросил Элиот.

Полидори склонил голову.

— После вас, — произнес он шелковистым голосом.

Он жестом показал на ветхую лестницу, и мы поднялись по ней. Пришлось нагнуть голову, ибо проход был очень узок. Взбираясь, я почувствовал, как во мне поднимаются сильный ужас и отвращение, необычные для меня, ибо меня так легко не испугаешь. Причина была, однако, скорее физиологическая, ибо к вони дыхания лавочника теперь примешивался другой смрад, тяжелый и сладкий, смрад коричневого дыма, курящегося в комнате наверху. Я ощутил, как какие-то странные образы заползали, словно насекомые, в уголках моего сознания; я попытался отогнать их, но в то же время испытал искушение поддаться им, ибо они, казалось, обещали необычные удовольствия, великую мудрость и убежище от моих страхов. Однако я вспомнил предупреждение Элиота и собрался с силами.

Наверху, у лестницы, висела занавесь из пурпурного шелка. Элиот отодвинул ее, и мы вошли в комнату, полную бурого дыма, запах которого я учуял на лестнице. Прошло несколько секунд, прежде чем мои глаза привыкли к этой пелене. На стенах висели изношенные гобелены, а в дальнем углу комнаты стояла металлическая жаровня. Время от времени она постреливала, летели искры, и я понял, что с улицы мы видели отблески горящего древесною угля. На огне стоял горшок, в нем что-то тушилось, а присматривала за этим старуха-малайка. Она взглянула на нас, и я про себя отметил, насколько она морщинистая и старая, с глазами, как тусклое стекло. Вдруг она принялась раскачиваться на стуле, громко смеясь, а человек, свернувшийся поблизости калачиком на диване, поднял голову и тоже засмеялся, после чего заговорил, резко, отрывисто, но монотонно, словно знал секрет бытия и хотел поделиться им, но у него не хватало слов.

— Кровь, — бормотал он, — в крови поколение… и жизнь… в крови…

Голос его затих, лицо исказила ужасная гримаса, и он недвижно замер. В руке у него была закопченная бамбуковая трубка, он поднес ее к губам, и, когда он вдохнул, я заметил, как в чашечке засветился красный огонек. По всей комнате виднелись такие же вспыхивающие и угасающие огоньки, и жертвы яда вдыхали свой дурман, не ведая ничего ни о нас, ни об окружающем мире. Они лежали скрюченные и онемевшие в фантастических позах и сквозь дым казались мне жертвами вулканического взрыва, забальзамированными в своих смертных муках в память и содрогание потомкам. Все это означало, что мы попали в царство могучего владыки Опиума.

— Самый лучший наш товар для вас, сэр!

Я обернулся. Полидори, зловеще ухмыляясь, протягивал мне трубку. Его зубы, обнажившись в ухмылке, были, как я заметил, очень остры. С приподнятой верхней тубой он стал похож на хищного стервятника.

— Нет? — насмешливо удивился он, поворачиваясь к моему спутнику. — А вы, сэр? — Губы его вновь искривились. — Ну, вы-то уж точно у нас курнете… доктор Элиот!

Элиот, никак не отреагировав на то, что его назвали по имени, остался совершенно спокоен:

— Как я понимаю, мистер Полидори, вас уже предупредили о нашем интересе к вам?

Лицо и тело Полидори задергались, словно от хорошей шутки:

— Я был у Хэдли сегодня вечером. Он рассказал о вашем с мистером Стокером визите.

— Хорошо, — холодно сказал Элиот. — Тогда вы знаете цель нашего визита к вам.

— Вам нужен Моуберли, — осклабился Подидори.

— Вижу, мы отлично понимаем друг друга.

— Не совсем, доктор Элиот.

Брови моего спутника вскинулись:

— А что?

— Его тут нет.

— Я знаю, где он.

— С чего вы так уверены?

— Если вы не проведете меня к нему, я сам найду дорогу, — покачал головой Элиот.

Он шагнул вперед, но Полидори схватил его за запястья, притянув Элиота к себе так, что лица их чуть ли не прижались друг к другу. Я увидел, как Элиот поморщился от дыхания Полидори.

— Отпустите его! — приказал я. — Отпустите!

Полидори оглянулся на меня и нехотя отступил от Элиота.

Улыбка же его стала только шире.

Мой спутник, в свою очередь, остался по-прежнему невозмутим.

— Видите ли, — вежливо произнес он, — мы настроены решительно.

— Ну, напугал! — нагло ощерился Полидори.

— Где ваша хозяйка?

— Хозяйка? — вдруг расхохотался Полидори. Плечи его опустились, и он качал потирать руки, словно моя их в пене услужливости. — Моя хозяйка, — простонал он. — Ах, моя прекрасная хозяйка, которую жаждет завалить весь мир! — Он вдруг выпрямился. — Понятия не имею, о чем вы!

— Кто бы и где бы она ни была, вы это знаете! — проговорил Элиот.

— Ну так расскажите мне!

— Вы заманили двух моих друзей, вы знаете, о ком я говорю, в этот притон порока. Вам нужно было сломить их и вызнать секреты дипломатической работы. Но вам-то, в конце концов, какой интерес с этого? Никакого. Поэтому, благодаря логической дедукции, становится ясно, что вы работаете на человека, которого интересует парламентский законопроект.

— Ах, доктор Элиот, доктор Элиот, — провыл Полидори, — вы такой ужасно умный!

Он выплюнул последние слова и кинулся вперед, но Элиот упреждающе крикнул, и не успел Полидори схватить меня, как я перехватил его руки. Полидори замер с презрительной ухмылкой на губах.

— Сейчас у меня нет желания продолжать этот неприятный разговор, — терпеливо промолвил Элиот. — Мне неинтересно выслеживать вашу… как назвать ее… хозяйку?.. сообщницу? Просто скажите мне, где вы держите Моуберли и оставим друг друга в покое.

— О, вы исключительно внимательны!

— Предупреждаю, иначе я обращусь в Скотланд-Ярд.

— Что? — ухмыльнулся Полидори. — И испортите репутацию благородного министра?

— Предпочел бы не делать этого, . — ответил Элиот, — но что бы он там не испортил себе, я должен по меньшей мере сохранить ему жизнь.

— Ему ничего не грозит.

— Так вы признаете, что он здесь?

— Нет. — Полидори помедлил, вновь скаля зубы в улыбке. — Но был, доктор Элиот.

Он слегка отступил, не сводя с нас глаз, и поднял руки. Не оборачиваясь, он передал трубку старухе-малайке, та зажгла ее, и Полидори, всунув чубук меж губ, три или четыре раза вдохнул дым, блаженно закрывая глаза.

— Ах, хорошо, — пробормотал он, — ах, как замечательно… К нам сюда издалека приезжают. — Глаза его вдруг открылись. — Приезжают, доктор Элиот… Поверьте мне, приезжают!

Он улыбнулся, и губы его окутала желтая пленка слюны. Он слизнул ее, и глаза, казавшиеся затуманенными, снова стали холодными и пронзительными.

— Вы очень умны, доктор Элиот. Но никакого заговора нет. Людям нужен опиум… даже министрам правительства.

— Нет, — качнул головой Элиот. — Вы заманили его сюда.

— Заманил? — Полидори откинулся в кресле. Глаза его опять заволокло туманом. — Заманил, заманил, заманил! Мне нужны богатые люди, — засмеялся он, — люди со средствами… джентльмены из Вест-Энда. — Смех его перерос в поток резкого, высокого хихиканья. — Ну-да, я заманил их, доктор Элиот. — Он повторил эту фразу, медленно наклонился и принялся покачивать трясущимся пальцем перед лицом моего спутника. — Но если они попробовали наркотиков… если они попробовали… то пусть сами за себя отвечают…

Глаза его, преисполненные наставительной торжественности, потухли, и он в который раз разразился переливчатым хихиканьем. Элиот несколько отвлеченно наблюдал за ним.

— Взгляните, — заметил он, — как деревенеют мускулы у него на щеках. Явное свидетельство ступора, в который он погружается. — Он оглядел комнату. — Все может оказаться легче, чем я отваживался надеяться, — сказал он и стал осматривать тела лежащих в притоне, но быстро нахмурился и, повернувшись ко мне, помотал головой.

— Он, наверное, у раджи, — высказал я предположение.

— Кто?

Я в изумлении уставился на него:

— Сэр Джордж, кто ж еще! Разве мы не его ищем?

— Ну, конечно, — ответил он, отворачиваясь.

Я рассердился на эту внезапную резкость.

— Я, может, очень глуп, — буркнул я, — но не вижу, почему вы так насмешливо относитесь к моему предположению.

— Извините, Стокер, если обидел вас. Но ваше предложение все же смешно, и у нас нет времени обсуждать его. И все-таки, — его глаза сузились, и голос стал тише, — все-таки направление ваших рассуждений, может быть, не столь глупо, как показалось вначале. Нет…

Он энергично подошел к стене и двинулся вдоль нее, нажимая на камни.

— Что вы делаете? — спросил я.

— У раджи, вы говорите? — хмыкнул он. — Я засмеялся, потому что никакого раджи не существует…

— Что?! — вскричал я.

— Раджи не существует… Но есть королева… Стала бы она жить в таком бардаке?

Он сделал какой-то жест, и взгляд его упал на жаровню в углу комнаты. Он сразу подошел к ней и, сдвинув в сторону, ударил по стене за нею. И только он сделал это, как старая карга, сидевшая уставившись на угольки, подняла голову и пронзительно закричала. Вцепившись в пальто Элиота, она в страхе что-то забормотала. Я попытался ее успокоить, но старческие пальцы отказывались разжиматься. Она смотрела на стену, словно оттуда исходила какая-то угроза, а Элиот сдирал грязные, прокопченные тряпки, за которыми оказалась грубая деревянная дверь.

— Она идет, — надрывалась малайка, — идет за кровью! О королева боли и наслаждения!

Старуха вдруг поперхнулась, и лицо ее исказила зловещая усмешка, словно оскал черепа.

— О, моя богиня, — запричитала она, выпуская пальто Элиота и поднося руки к глазам. — О, моя богиня жизни… моя богиня смерти…

Элиот нахмурился, глядя куда-то за меня. Я обернулся и увидел, что Полидори следит за нами. Он все еще сидел в кресле, но глаза его вновь открылись, чистые и ясные. Элиот отодвинул засов и открыл дверь. Мне в лицо ударил прохладный ночной воздух — приятное облегчение после паров опиумного яда. Элиот шагнул вперед и обернулся на Полидори, который наблюдал за нами яркими и немигающими, кошачьими, глазами. Элиот взял меня за руку.

— Да идемте же, ради Бога, — прошептал он.

Я вышел за ним, и мы оказались на каком-то мостике. Под нами виднелась вода, впереди — стена из грязно-бурого кирпича. Я оглянулся: глаза Полидори по-прежнему следили за мной. Я с треском захлопнул дверь.

На лоб мне закапал мелкий, холодный дождик. Моя энергия и храбрость вновь стали возвращаться ко мне. Я осмотрелся. Мостик, на котором мы оказались, был старый, деревянный, переброшенный через узкую полоску воды, которую когда-то давно использовали торговые суда, ибо за мостом высился склад. Но сейчас здесь было пришвартовано лишь одно крохотное суденышко, а когда я взглянул в сторону Темзы, то увидел ряды костылей, вбитых в стенки протоки, так что более крупные суда не могли зайти сюда. Склад оставлял впечатление полностью заброшенного, стены его исчеркали черные потеки, а окна, как в домах на Колдлэйр-лейн, были заколочены досками. Меня охватило отчаяние — было ясно, что склад необитаем и мы никого в нем не найдем.

Как-то сразу мы оба притихли. Мне довелось испытать немало странного в этот вечер, но ничто не могло сравниться с открывшимся сейчас видом, и воистину, мне почти казалось, что я все еще нахожусь в курильне, удушаемый сном от ядовитого дыма. Нам померещилось, что мы очутились в зале какого-то фантастического дворца, даже не в зале, ибо это не был зал, а что-то более странное и просторное, целый этаж, повисший в воздухе. Потолок уходил во тьму, а единственно различимые стены были за нами и перед нами. В самом центре этих стен находились эбеновые, черного дерева, двери, и по обеим сторонам от створок тянулись альковы. В каждом стояла статуя, и каждая из этих фигур была исполнена в различной манере, отражая разные культуры, разные эпохи: здесь — Египет, тут — Китай, а там — Индия. И в то же время в статуях было нечто общее, неразличимое и беспокоящее… Я еще раз прошелся взглядом по скульптурам и вдруг осознал, что, в какой бы манере ни были выполнены лица, на каждом из них отражалось одно и то же — чувственность, красота и крайняя холодность. Словно все статуи изображали одну и ту же женщину.

Я пристально взглянул на линию лиц, вздрогнул и отвел взор, ибо, как бы глупо это не звучало, я почувствовал, что глаза изваяний смотрят на меня! Я всмотрелся в тени, отбрасываемые светом газовых факелов, светивших над каждым альковом. По бокам уходили вверх хрупкие, невозможные линии лестниц; говорю «невозможные», ибо их не поддерживали никакие конструкции, они словно нитями вились в воздухе. И у них не было ни начала, ни конца — явная иллюзия, ибо склад был не особенно велик, но все же эффект создавался весьма примечательный.

— Подумать только, сколько денег истрачено на все это! — повернулся я к Элиоту.

Он ответил не сразу, пристально рассматривая, как я понял, одну из статуй. Ее ваяла .восточная рука, ибо по форме и по одежде она напоминала индийские произведения искусства, которыми я часто восхищался в лондонских музеях. Но эта скульптура по качеству работы отличалась от того, что я видел раньше. На лице ее читалась насмешливая чувственность, точно как и на лицах других статуй — это производило одновременно отталкивающее и волнующее впечатление. Я почувствовал, как мурашки пробежали у меня по коже. Огромные усилием воли Элиот оторвался от взгляда скульптуры.

— Нам надо спешить, — проговорил он, обращаясь ко мне. — Не стоит здесь задерживаться.

Он подошел к одной из дверей перед нами, открыл ее и вошел, я — за ним. Впереди простирался длинный коридор, устланный коврами ярких расцветок и узоров, стены были красного цвета, инкрустированы золотом, а двери, то и дело отходившие от коридора через равное расстояние, опять-таки были из эбенового дерева. В конце коридора, вдали от нас, тоже виднелась дверь, и вдруг, проникая мне в кровь, раздался звук струн. До того я никогда не слышал столь прекрасной музыки. Она притягивала — ей невозможно было противиться. В ней было что-то неземное, почти пугающее… Я поспешил по коридору. Элиот пытался удержать меня, сжав мою руку и дергая каждую из эбеновых дверей, но все они были закрыты. Меня же радовало, что они заперты. Только одну дверь я хотел открыть — дверь, которая приведет меня к музыке.

И все же, как быстро я ни шел по коридору, к двери так и не приближался. Это, конечно же, была иллюзия, это пары опиума сыграли со мной злую шутку. Я встряхнул головой, пытаясь освободиться от действия наркотика, но заветная дверь осталась дразняще далеко, а когда я глянул через плечо, то обнаружил, . что дверь, через которую мы пришли, так — же далека.

Я посмотрел на Элиота. Он был очень бледен, на лбу у него блестели капельки пота. Он подергал ручку еще одной двери, ручка не поддалась. Очередная дверь, и тот же результат. Элиот прислонился к стене, вытирая лоб. На его лице, обычно столь собранном и сдержанном, отразилось мятущееся неверие. Он поднес руки ко рту.

— Моуберли! — окрикнул он. — Моуберли!

Музыка сразу прекратилась. Я моргнул. Звук голоса Элиота прогнал навеянный опиумом сон, ибо эбеновая дверь стала гораздо ближе. Я подошел и открыл ее.

За дверью находилась комната со стенами розового цвета. Она очень походила на детскую маленькой девочки, ибо в углу весело потрескивал огонь, а возле него стояло нечто, похожее на кукольный домик, и лежала стопка детских книжек. В центре комнаты высилась конторка, заваленная рукописями, а к стенам были пришпилены разные планы и схемы, некоторые из них очень старые. В углу собрались четыре человека с музыкальными инструментами: скрипками и виолончелями. Когда мы вошли, они встрепенулись и дернулись, но не взглянули на нас. Вместо этого головы их склонились на грудь, а глаза, хотя и открытые, уставились в ничто. Выражение их лиц, вдруг пришло мне на ум, очень походило на выражение лица человека, за которым мы гнались через Темзу.

— Кто вы? — раздался отчетливый высокий голос маленькой девочки из-за кучи рукописей на конторке.

Элиот был столь же удивлен, как и я.

Вместе мы приблизились к конторке. Там сидела девочка, исключительно прелестное дитя с длинными белокурыми волосами, стянутыми ленточкой, и тонкими чертами лица, как у фарфоровой куклы. На ней были надеты очаровательное розовое платьице и фартучек, а ножки в белых чулочках покачивались взад и вперед. Она держала перо, подняв его к губам, и ее широкие глаза выдавали почти комическую торжественность. На вид ей было не более восьми лет.

— Вам не следовало заходить сюда, — сообщила она с самообладанием, столь типичным для детей ее возраста.

— Тысячу извинений, — вежливо произнес Элиот. — Мы ищем друга.

Она помедлила.

— Не Лайлу случаем? — наконец спросила она.

— Нет, — ответил Элиот, качая головой. — Мне нужен мой друг, Джордж Моуберли.

— Ах, этот!

— Вы знаете, где он?

— О, его вы найдете внизу, — фыркнуло дитя, морща нос в легком раздражении.

— А вы не могли бы проводить нас к нему?

Девочка решительно мотнула головой.

— Разве вы не видите, что у меня своя работа? — Она аккуратно положила перо на конторку и соскользнула со стула на пол. — Но я позову Стампса. Он вас проводит.

Она подошла к звонку, встала на цыпочки и потянула за шнурок. Затем указала на дверь у конторки, не эбеновую, как та, через которую мы вошли, но окрашенную в розовые и белые тона, как все остальное в комнате.

— Прошу сюда, — пригласила она. — Он будет ждать снаружи.

Она кокетливо поправила волосы и подошла к стулу. Не успела она взобраться на него, как Элиот взял ее на руки и подсадил.

— Большое спасибо, — серьезно поблагодарила она. — А теперь я должна продолжить свои занятия.

— Конечно, — кивнул Элиот. — До свиданья.

— До свиданья, — попрощалась девочка, но даже не взглянула в нашу сторону, уже погрузившись в какую-то книгу на столе.

Элиот слегка улыбнулся и жестом показал мне выходить из комнаты. Закрывая за собой дверь, я вновь услышал звуки струн. Я хотел остановиться и послушать, но Элиот потянул меня за руку:

— Если не ошибаюсь, идет наш проводник.

Я глянул в ту сторону, куда он указывал. Мы стояли на балконе, и лестницы, очень похожие на те, что мы видели раньше, спускались и поднимались вверх и вниз перед нами. Но теперь я был более чем когда-либо уверен, что пал жертвой навеянного опиумом сна, ибо ранее лестницы казались конструкциями из какого-то видения, тогда как сейчас я не заметил в них ничего странного за исключением того, что они несколько не вязались со складом. Это было, конечно, удивительно, но не невозможно. Я подумал, что владелец этого места склонен к гротеску и преувеличениям, и подходивший к нам слуга подтверждал данное предположение. В нем было не более трех футов росту, а лицо его походило на оплывшую свечку. Там, где должен быть нос, красовались лишь две дырочки, а нижняя челюсть так отвисла, что язык вываливался над черными изломанными зубами. На голом черепе шелушились хлопья кожи. Руки и ноги у него были короткие и полные, как у ребенка, и все же, несмотря на униформу пажа, лет ему было немало. При виде него я содрогнулся, но затем разглядел его глаза, глубокие и выразительные, полные затаенной боли, и устыдился.

Он встал перед нами и что-то неразборчиво проворчал. Он явно спрашивал, чего мы хотим.

— Сэр Джордж Моуберли, — сказал Элиот. — Можете ли вы показать, где он?

Карлик вроде нахмурился, хотя трудно было сказать наверняка, столь искажено было его лицо. Он указал на лестницу и жестом попросил нас следовать за ним. Мм повиновались. На полпути я вдруг остановился, заметив, что за нами следит пантера. Я напрягся, но пантера просто зевнула и лениво начала облизывать лапы. В холле, под лестницей, вокруг кресла обвивалось что-то вроде питона, а далее, в комнате, мы спугнули двух оленят.

— Что это такое? — пробормотал я. — Никак мы в зоопарке?

Элиот не ответил, он все время подозрительно оглядывался, словно ожидая какого-то сюрприза. Я тоже, видимо, заразившись от Элиота, вдруг почувствовал страх.

Наконец, карлик остановился у двери.

— Сюда, — выдохнул он.

Похоже, ему было трудно говорить. Он открыл дверь, Элиот поблагодарил его, а я ощутил, что страх перерастает в ужас, затуманивая мои мысли.

Элиот сжал мою руку:

— С вами все в порядке?

На лбу его выступила испарина, глаза слегка выкатились, будто от ужаса, и я подумал, что сам я выгляжу так же. Странно, но меня как-то успокоило, что он чувствует то же, что и я.

— Итак, Элиот, — произнес я, — встретим лицом к лицу самое худшее.

Я ожидал, что там, за дверью, нас ждет еще одна галлюцинация вроде уже испытанных нами. Вместо этого нас окутала тяжелая, красно-бархатная темнота. Несколько секунд мне понадобилось, чтобы привыкнуть к ней. Постепенно я понял, что там горят свечи, тонкие язычки огня. За ними проступили смутные силуэты мебели, складки занавесей, богатых и мягких, как сама темнота, так что было трудно отличить одно от другого, и я почувствовал, что меня обволакивает, ловит в силки нечто тяжелое и живое. В воздухе стояли густые запахи ладана, опиума и экзотических цветов. Темнота высасывала меня, и мне страстно хотелось бороться с ней. Только впереди, там, где полукруг свечей смыкался со стеной, темнота расступалась и занавеси были раздвинуты. На стене висела освещенная картина, резко бледнея на красном фоне. Портрет женщины. Лицо ее было похоже на лик одной из статуй, что мы видели в альковах наверху. На этой же картине, однако, женщина была одета по последней моде. Красота ее была настолько отталкивающей, что мне пришлось опустить глаза. И, опустив их, я заметил, что на полу, в позе жертвы, распростерлось чье-то тело. Похоже, это был раджа. Одежда его насквозь промокла, на ноге — рана, лицо вымазано кровью.

Элиот подошел к нему и перевернул. У головы раджи стояло большое серебряное блюдо, полное густой темной жидкости. Я коснулся жидкости пальцем и поднес к свету свечей.

— Элиот, — прошептал я, — да это же кровь!

— Неужели?

Я содрогнулся, озираясь:

— В этом месте присутствует что-то… что-то…

— Что же? — поинтересовался Элиот.

— Что-то сверхъестественное!

Элиот добродушно рассмеялся:

— Полагаю, нам нужно оставить все естественные объяснения, соприкасаясь с такой теорией, как эта.

И вообще, — он перевернул тело, пульс которого он щупал, — это не тот случай, когда брошен вызов законам природы…

Что-то в его тоне насторожило меня.

— Так вы нашли разгадку? — вскричал я.

— В конце концов, все оказалось очень просто… — ответил он.

Я всмотрелся в лицо раджи. Это было то же… и не то же лицо. Черты были те же, что я видел на лестнице служебного входа театра, но жестокость смягчилась и почти исчезла, а щеки, проступающие сквозь размазанную кровь, были розовые и полные, а совсем не бледные.

— Не понимаю, — удивился я, — это лицо раджи, но оно… почти до невозможности изменилось.

— Согласен с вами, — кивнул Элиот, — это была чудесная маскировка. Даже я, когда впервые увидел его, не смог узнать.

— Так кто же это? — спросил я.

— Как кто? — не понял Элиот. — Конечно же, сэр Джордж Моуберли.

— Он…

— О, да. Жив и здоров. — Элиот бегло осмотрел рану на ноге сэра Джорджа. — Это от пули… Ничего серьезного… Но нам надо его вытащить отсюда как можно скорее…

В это время пламя свечей заколыхалось, а комната будто запульсировала вокруг меня, и я почувствовал, как какая-то сила затягивает меня. Язык мой превратился в кусок кожи, а кости начали рассыпаться в прах. Мои глазные яблоки высохли, и их так жгло, словно оттуда была высосана вся влага. Притягиваемый какой-то силой, я взглянул на картину на стене. Элиот, не отрываясь, тоже смотрел на нее.

— Вы чувствуете? — прошептал я.

Он повернулся ко мне. Лицо его казалось прилепленным прямо к черепу. Вдруг он рассмеялся и покачал головой.

— Что это? — изумился я.

— Это, Стокер, — ответил он, — нечто вроде декораций в одной из пьес вашего театра: дом с привидениями… разные сопровождающие трюки… Но нет, — мотнул он головой, — здесь присутствует опасность, однако не от сверхъестественных сил. Противник перед нами дьявольский, но, увы, в человеческом облике… Пойдемте, — сказал он, поднимая руки сэра Джорджа, — нас не должны здесь застать. Наши заговорщики не возрадуются, узнав, что мы украли их трофей. Скорее, уходим отсюда…

Я взял сэра Джорджа за ноги и помог Элиоту поднять его. Другой рукой я открыл дверь. Я не помнил, чтобы закрывал ее, но молчал, не желая вновь подвергнуться насмешкам. Но все равно темнота в моем воображении затягивала меня. Тело мое настолько высохло, что руки и ноги, казалось, вот-вот зашуршат. Элиот тоже с трудом нес ношу, будто он сильно ослаб, и, хотя он улыбался мне подбадривающе, лицо его побледнело и напряглось. Мы вышли из комнаты, веред этим одновременно повернувшись взглянуть на картину в последний раз. Фигура женщины замерцала, комнату заволокло темным туманом, свечи погасли одна за другой, и все погрузилось во тьму.

— Ради Бога, — пробормотал Элиот, — давайте же выбираться отсюда.

Мы побрели по коридору. Сверху все еще доносились слабые звуки музыки. В конце коридора оказался большой холл, а на другой стороне холла обнаружились две тяжелые металлические створки, обе открытые. Мы вышли через них и почувствовали, как нам на головы закапал дождь.

— Сюда! — Элиот указывал на мигающий газовый фонарь.

Пока мы шли, Элиот все время озирался, но никто за нами не гнался. Вскоре мы выбрались на главную улицу и почувствовали себя в безопасности, ибо на мостовой собралась большая толпа. Я удивился такому скоплению народа в столь ранний утренний час. Люди стояли в тени, поодаль от фонаря, и вначале трудно было понять, из-за чего они собрались. Над скорчившейся на земле фигурой навис полисмен. Элиот спросил его, что случилось, и констебль ответил, что на женщину напали и, может, убили. Конечно же, Элиот сразу предложил свои услуги. Склонившись над женщиной, он вдруг резко посуровел и взял руку несчастной за запястье.

— Скорей, дайте тряпку! — крикнул он. Он перевязал запястье тряпкой, и сквозь ткань сразу проступило пурпурное пятно. Элиот взглянул на полисмена. — Вы что, не видели, что у нее запястье перерезано?

— У других тоже! — крикнула женщина из толпы. — Так и режут, так и режут тут всех подряд. Кому глотку режут, кого по телу режут, а кого и по запястьям.

— Всех подряд? — уточнил Элиот.

— Всех, всех вокруг, — кивнула женщина. Из толпы раздались крики в ее поддержку:

— Полиция ни хрена не делает! Им плевать на все! Все замалчивают!

Констебль, молоденький парнишка, только глотал воздух. Понизив голос, он рассказал Элиоту, что ничего не знает об этом деле. Ротерхит — не его участок. Он приехал с северных доков расследовать стрельбу на Темзе, и, хотя никаких доказательств стрельбы не выявилось, он нашел женщину и постарался сделать все, что мог, несмотря на то, что это не его территория.

Он нервно взглянул на окровавленное запястье женщины и снова глотнул воздух:

— Жить будет?

— Думаю, да, — кивнул Элиот. — Но ее надо срочно отвезти в больницу… Раз вы с северных доков, то вы, наверное, на катере?

Констебль кивнул.

— Хорошо, — сказал Элиот, поднимаясь. — Тогда переправьте нас через Темзу. Я подлечу эту женщину в Уайтчепеле.

Полисмен радостно закивал, но вдруг нахмурился:

— Простите за вопрос, сэр, а вы-то что тут делаете?

— Мы? — пожал плечами Элиот. — Мы… э-э… живем ночной жизнью доков. — Он указал на сэра Джорджа, рану на ноге которого, как я заметил, он тщательно укрыл. — И кое для кого из нас она оказалась слишком бурной,

— Да, сэр, — улыбнулся полисмен. — Это видно.

— Буду обязан, если оставите свое мнение при себе, — резко огрызнулся Элиот. — И не будем терять времени. Поехали. Надо перенести бедняжку на ваш катер.

Таким образом, мы вскоре добрались по Темзе до Уайтчепеля, а там пара полисменов помогла внести раненую женщину в клинику. Прежде чем взяться за ее лечение, Элиот попросил меня поднять сэра Джорджа наверх.

— И ради Бога, — шепнул он, — пусть эта рана в ноге будет прикрыта!

Я кивнул, поднял свою ношу на второй этаж и оставался рядом с сэром Джорджем с полчаса. Наконец появился Элиот.

— Она выкарабкается, — сообщил он, садясь рядом с сэром Джорджем. — Я уложил ее спать внизу.

— А его? — показал я на сэра Джорджа.

— Его? — улыбнулся Элиот. — О, он очень плохо вел себя. Его мы сразу отошлем к жене.

— Так вы думаете, с ним все в порядке?

— Уверен. Но дайте-ка я его осмотрю и подлечу его рану, которая, как вы можете убедиться, — он отбросил тряпку, — не более чем царапина.

Помедлив, он заглянул в лицо сэру Джорджу, усмехнулся и покачал головой, но внезапно посерьезнел, словно озадаченный чем-то, и принялся перевязывать рану. Однако в его улыбке промелькнула привязанность, которой крайне сложно добиться от такого холодного человека, как Элиот.

— Вы в близких отношениях с ним? — спросил я.

— Сейчас нет, — мотнул головой Элиот. — Но был когда-то. Нас влекло друг к другу, как часто бывает у людей с совершенно противоположными характерами. Меня… Рутвена… и Моуберли.

Я вгляделся в лицо сэра Джорджа.

— А когда вы узнали?.. — осмелился спросить я.

— Что… что он и раджа — один и тот же человек?

— Да.

Элиот мрачно улыбнулся. Некоторое время он молча занимался своим делом, и я уже подумал, что он не ответит мне.

— Джордж всегда, — вдруг заговорил он, — всегда был… э-э… любителем женщин.

— Да, вы рассказывали, — кивнул я. — И та проститутка в переулке?..

— Именно так.

— Но… извините за нескромность… есть многие, которые… ну… как и раджа… могут… ну, сами знаете…

— Да, конечно, — буркнул Элиот. — Но я убежден, что если бы раджа был не сэром Джорджем, то цель его общения с проституткой была бы совершенно иная, чем секс.

— Вот как? — с удивлением покосился я на Элиота. — И какая же. Бога ради?

— Этого я говорить не желаю, — помрачнел он. — Это всего лишь моя причуда.

— Но все-таки…

— Говорить не желаю! — повторил он ледяным тоном, и, видимо, на лице у меня отразилось такое удивление, что Элиот сразу же извиняющимся жестом тронул меня за плечо. — Стокер, прошу вас, не касайтесь этой темы… Меня она приводит в определенное замешательство… Помните, я упоминал о болезни в Каликшутре? Я пытался выкинуть ее из головы, и все же мне это не удалось, ибо иногда я ловлю себя на том, что подозреваю ее проявление там, где ее просто не может быть. Впрочем достаточно сказать, что мои предположения не оправдались, и я знал, знал, что сэр Джордж наш человек. Когда я увидел его на лодке… выражение его лица, когда он увидел меня… Я был уверен…

— Впрочем, я кое-чего до сих пор не понимаю, — сообщил я.

— Вот как?

— Да! Как случилось, что черты его лица так изменились? Как получилось, что мы не смогли узнать его?

— Ах, это… Помните, Стокер, на Колдлэйр-лейн я сказал вам, что дело для меня ясно, за исключением одной-единственной детали? Так вот, вы затронули ту самую деталь, которая вводит меня в замешательство. Признаюсь, не могу ответить на ваш вопрос.

— И у вас нет никакой теории?

— Может быть, — медленно проговорил он.

— И?

— Нет… это невозможно, — покачал головой он.

— Но все-таки, скажите, — нажимал я.

— Я просто подумал о совпадениях.

— Совпадениях?

— Помните, Люси, когда она увидела лицо Моуберли в окне, вообразила, что по нему течет кровь? И сегодня, когда мы его нашли, лицо его опять было вымазано кровью?

— Господи, Элиот! — вскричал я. — Вы совершенно правы! И что вы на это скажете?

— Совершенно ничего.

На моем лице, по-видимому, отразилось такое разочарование, что Элиот улыбнулся:

— Думаю, нам надо подождать, пока Моуберли придет в сознание. Может, тогда удастся пролить какой-то свет на происшедшее. И в связи с этим, Стокер, могу я вас попросить о последнем одолжении?

— Конечно, вы же знаете, что я полностью к вашим услугам.

Элиот подошел к конторке, сел за нее и стал что-то писать.

— Моуберли надо вернуть домой, к жене, — сказал он. — Леди Моуберли храбро перенесла его отсутствие. Мы не можем больше скрывать его от нее. Поэтому, Стокер, не могли бы вы отвезти министра домой?

— Никаких затруднений, — ответил я.

— Я бы поехал и сам, — проговорил Элиот, — но Ллевелин слишком долго работал без меня. — Он вернулся к своей записке. Наконец он закончил ее, запечатал в конверт и вручил мне. — Будьте любезны передать это леди Моуберли.

— А вы, в свою очередь, обещайте, что будете держать меня в курсе того, как пойдут дела.

— Ну конечно же, мой любезный Стокер, — улыбнулся Элиот. — К кому же еще я могу обратиться? Но думаю, что это дело больше не доставит нам особых хлопот. Похоже, мы разгадали загадку.

Засим я покинул его. Садясь в кэб, я подумал, что мне надо еще много о чем поразмыслить, ибо я не был так уж уверен, что все тайны действительно решены. Я размышлял о пережитом и услышанном до тех пор, пока, в силу моей измученности, разные образы последних дней не стали сливаться в моем сознании. Я увидел Люси, раджу, лорда Рутвена и сэра Джорджа. Мы с Элиотом гнались за ними на лодке по Темзе, а потом они очутились со мной в притоне Полидори. Я вспомнил о портрете в комнате с клубящимися благовониями… И вдруг резко пробудился, содрогаясь от этого воспоминания. Почему — не могу сказать. Красота той женщины казалась столь величественной, что я подумал, а не она ли так расстроила меня. Мы все еще не знали, кто она, с какой целью появилась в Ротерхите, а Элиот говорит, что дело решено…

Я покачал головой. Отказываясь сомневаться в человеке с такими необычайными способностями, я предполагал, что очень скоро получу от него известие…

Письмо доктора Джона Элиота леди Моуберли

«Подворье Хирурга», Уайтчепель 16 апреля 1888 г.

Уважаемая леди Моуберли!

Я достиг некоторого успеха в нашем деле. Вверяю Джорджа в умелые руки мистера Брэма Стокера, а он, в свою очередь, надеюсь, доставит его вам. Общие черты тайны ясны, но с подробностями нужно подождать до выздоровления Джорджа, каковое, уверен, наступит очень скоро. Ему есть что сказать вам. Однако вы должны потребовать от него всей правды. Насколько припоминаю, он склонен привирать.

Как вы сказали, навещая меня, мне стоит только попросить вас о помощи, и вы сделаете все что в ваших силах. Может быть, вы пожалеете об этом предложении, ибо у меня в самом деле появилась просьба. Прошу вас, леди Моуберли, не могли бы вы помириться с Люси Весткот? Не знаю, в чем суть ваших расхождений, хотя догадываюсь. Может быть, для примирения достаточно будет того, что одна из вас сделает первый шаг?

Навешу вас на следующей неделе посмотреть, как поправляется Джордж.

Остаюсь до тех пор, леди Моуберли, вашим слугой

Джек Элиот

Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту

Гросвенор-стрит, 2

24 апреля

Уважаемый доктор Элиот!

Словами не выразить мою благодарность. Джордж рассказал мне все. Мне очень больно было это слышать, как вы сами знаете. Ваше умение найти решение и вашу храбрость вряд ли можно переоценить. Джордж сам вам напишет, когда более или менее придет в себя. Пока же он очень слаб.

Не могу, конечно, отказать вашему призыву в отношении Люси. Действительно, с ней я чувствую себя неудобно. Она очень опрометчивая молодая женщина, и я не могу одобрить ее поведение, чересчур парижское для меня. То, что кажется в порядке вещей для коренных лондонок, представляется, однако, очень аморальным такой деревенщине, как я. Но ссора у нас вышла не с самой Люси, но с молодым человеком, к которому она сбежала. Я всегда рада принять ее. Более того, я хочу убедить Джорджа оставить ей наследство, .ибо знаю, что у нее туго с финансами и что за это в большой степени отвечаю я. Может быть, я ошибалась — но я хотела как лучше. Прежде чем судить меня строго, вам надо навестить Люси и вытянуть всю историю из нее. Повторяю, однако, и можете передать ей это: как только Джордж поправится, то распорядится о выделении ей денег. Уверена, можно будет организовать, чтобы ей не пришлось ждать до совершеннолетия.

Уважаемый доктор Элиот! Еще раз благодарю вас от глубины души.

Ваш верный и преданный друг, Розамунда, леди Моуберли

Дневник доктора Элиота (запись на фонографе)

24 апреля. — Многое надо записать. Утром получил многообещающее письмо от леди Моуберли. И поскольку у меня выдалось свободное время, решил действовать сразу же. Около девяти поехал на Ковент Гарден. По пути странное ощущение — за мной следят. Явно нерационально, но не мог отделаться от этого чувства. Может, переработал? Может, надо отоспаться? Потом буду жалеть, если в результате пострадают пациенты.

Приехал в «Лицеум», Люси там еще не было, но Стокер был у себя и дал мне ее адрес. Вначале он покраснел при упоминании ее имени. Бедняга, он никак по уши влюблен в Люси. Интересно, сам-то он об этом знает?

Он дал мне адрес в Клеркенвелле. Сразу направился туда. Дома на улице были не бедные, но и не фешенебельные. Вспомнил, леди Моуберли писала, что у Люси туго со средствами, и, поджидая ее в холле, видел вокруг признаки того, что тут экономят. И точно, когда Люси сбежала вниз по лестнице поприветствовать меня, мне показалось, что я заметил, даже несмотря на теплоту приема, следы замешательства, будто она стыдилась, что ее видят в таком месте, — особенно старый друг ее брата, вроде меня. Был поэтому уверен, что она порадуется новостям, принесенным мною, но, к моему удивлению, она лишь засмеялась и покачала головой.

— Мы совершенно счастливы здесь, — настаивала она. — Мне надо бы рассердиться на вас, Джек, за то, что вы так неверно судите обо мне. Ссора — не из-за наследства.

— А из-за чего?

Она с вызовом уставилась на меня:

— Не знаю, спросите леди Моуберли. Я вам говорила, Джек, мне ее враждебность всегда казалась необоснованной.

— Что ж, — ответил я, — тогда вам незачем отвергать ее предложение о мире.

— Но я говорила вам, Джек, деньги нам не нужны.

— Так уж не нужны? — уточнил я.

Люси покраснела:

— Я зарабатываю, а Нэд получает пособие, пока учится на юриста.

— Но, Люси, можно найти жилье и получше. У Весткотов, семьи Нэда, к примеру, наверняка есть дом в городе.

Голос мой замер, когда я заметил, что Люси вдруг смертельно побледнела. Она затрясла головой, пытаясь улыбнуться:

— Извините, но ваше предложение о доме Весткотов… Нэд так заразил меня своим ужасом в отношении его, что я расстраиваюсь при одном его упоминании.

— Ужасом? — удивленно спросил я.

— С тех пор как исчезли его мать и сестра, Нэд уверяет, что трагедия затронула и этот дом. Не знаю почему, но он постоянно об этом упоминает. Он не может и порог его преступить. Мы однажды были в лесу под Хайгейтом, просто постояли у калитки, а потом повернулись и заторопились обратно. Как-то странно, Джек, но я тоже почувствовала… ощущение… да… ужаса. Почти физическое. И поняла, что Нэд имел в виду.

— Извините тогда за то, что поднял эту тему, — поклонился я. — Проявил бесчувственность…

— Но вы же не знали, — улыбнулась Люси, беря мои руки в свои. — Тут, во всяком случае, не Хайгейт, но очень уютно.

— Да, — сказал я, оглядывая лестницу, — именно так.

— Что вы этим хотите сказать? — игриво подмигнула Люси.

Я пожал плечами.

Люси попыталась поддеть меня притворным разочарованием:

— Ну, Джек, я вам удивляюсь. Всегда считала вас социалистом. Разве вам не приятно, что мы живем в трущобе?

— Я думал не совсем о вас.

— О ком же?

Я взглянул ей в глаза:

— Я больше думал о вашем ребенке.

Лицо Люси застыло.

— Так вы знаете! — прошептала она.

— Не так уж трудно было догадаться.

— Да, — сказала она. — уж вам-то это не трудно. — Она вдруг засмеялась. — Черт вас дери, Джек, а я как дура нервничаю, что ребенок заплачет и все выдаст. Как вы узнали?

— Но, Люси, болезнь и уединение, затянувшееся на целый год, скоропалительное замужество, молодая девушка уходит из дома опекуна… Да вы все это можете описать в мелодраме и поставить в вашем «Лицеуме»!

— Вы пропустили вредную мачеху.

— Уж настолько ли она вредная?

— Конечно!

— Почему?

— Она не захотела и видеть Нэда.

— И вы ее вините за это?

— Джек!

— Вспомните, они там, в Йоркшире, не такие… прогрессивные.

— Что это должно значить?

— Вы актриса, вам платят за то, чтобы вы смотрели глазами других. Попытайтесь, Люси. Леди Моуберли приезжает в Лондон, всю жизнь прожив до того в Уитби. Подопечная ее мужа требует выхода на сцену. Потом вдруг оказывается, что эта же подопечная уже носит ребенка от какого-то незнакомца. Думаю, в таких обстоятельствах она просто обязана была проявить какой-то моральный гнев.

— Ну, — нахмурилась Люси, — может быть.

Я вынул письмо леди Моуберли:

— А сейчас она хочет примириться с вами.

Люси внимательно прочла письмо несколько раз.

— Но она по-прежнему не хочет видеть Нэда! — сказала она наконец.

— Не хочет, — согласился я. — Но вы наверняка понимаете, почему?

Люси помотала головой.

— Потому что, виня его, она снимает необходимость винить вас.

— Вы правда так думаете?

Я кивнул:

— Дайте ей время, Люси. С ней все образуется. Но прежде всего вы сами должны дать ей шанс.

— Если бы я так хорошо не знала вас, Джек, я бы подумала, что вы поклонник Розамунды.

— Но вы знаете меня. Я действую на основании своих наблюдений.

— Да? — повела бровью Люси. — И каковы ваши наблюдения?

— А таковы. Нет причин вам с ней не быть подругами.

— Что ж, — сложила письмо Люси, — может, вы и правы. — Она бросила взгляд на лестницу. — Вот и ребенок мой закопошился.

— Не вижу причин, почему это должно быть проблемой. Ведь только вашему мужу она объявила обструкцию.

— О, Джек, — вдруг воскликнула Люси, — он же прекрасное дитя. Я не жалею о том, что случилось… После Артура… вы знаете, как мне его не хватало… Его таинственная смерть, ужас ее, вслед за отцом… — Она перевела дух и продолжила: — Кроме Нэда, Артур был всем, что у меня было. Я никак не могла поверить, что его больше нет…

Она повернулась и побежала по лестнице.

— Пойдемте же, — обернулась она ко мне.

— Зачем?

Она остановилась, чуть ли не топнув ногой:

— Нет, Джек, вы просто невозможны. Даже если вы не хотите полюбоваться на Артура, то хоть могли бы притвориться.

— На Артура?

— Джек, ради Бога, на моего сына! Пойдемте наверх и увидите, какой он замечательный.

Я последовал за ней. Оказалось, что юный Артур вновь уснул. Это был, как и говорила его мама, красивый и спокойный мальчик, точь-в-точь его дядя, только без усов. Я хотел сказать об этом, когда у входной двери позвонили.

— Посмотрите, чтобы он не заплакал, — приказала Люси, — а то я рассержусь на вас.

Она оставила меня в детской и поспешила вниз. В течение нескольких минут до меня доносились звуки разговора, хотя гостя не было видно. Потом послышались шаги на лестнице.

— Сюда, — шепнула Люси, открывая дверь детской.

За Люси кто-то замаячил. И, когда она впустила этого человека внутрь, я, заморгав от удивления, узнал в нем лорда Рутвена.

Он стал менее анемичным, чем раньше, на щеках появился некоторый румянец. Он вообще очень красив, но в его присутствии я нервничаю и несколько тушуюсь от исходящей от него силы. Не уверен почему — меня вообще-то аристократы не впечатляют.

Лорд Рутвен подошел к колыбели, нагнулся над спящим Артуром и с удовольствием улыбнулся, разглядывая его, а потом закрыл глаза, и глубоко вдохнул, словно наслаждаясь приятным запахом (Запомнить. Его реакция на костюм Люси, очень похоже. Интересно!). Наконец, вновь открыв глаза, он заговорил:

— Доктор Элиот! Какая приятная неожиданность!

Люси крайне удивилась, что мы знакомы. Я рассказал ей о том, как мы встретились, но когда я упомянул, что театральную программу о спектакле с ее участием послали лорду Рутвену, на лице ее отразилось еще более глубокое удивление.

— Но я не посылала никакой программы. Скорей всего, ее послал кто-то другой.

— Это неважно, — ответил лорд Рутвен, беря руку Люси и поднося к губам. — Важен результат, а не причина.

— Вы действительно так думаете? — поинтересовался я.

— Особенно в минуты грусти, — он выгнул бровь в гримасе, характерной для семьи Рутвенов. — Вы не согласны, доктор Элиот? Помнится, происхождение моей программы заинтересовало и вас.

— Обстоятельства показались мне любопытными, — кивнул я.

— И что же это за обстоятельства?

Я вспомнил, как какие-то незнакомцы подобным образом вступали в контакт с Артуром Рутвеном и леди Моуберли, хотя совпадение в случае лорда Рутвена было не вполне точно.

— Вы слышали о некоем Джоне Полидори? — спросил я.

Неожиданно тень пробежала по его лицу, а затем выражение его вновь стало совершенно бесстрастным.

— Нет, — беззаботно произнес он, но я видел, что он лжет, и сам он знал, что я это знаю.

Он окинул меня ледяным взором и, не давая мне раскрыть рта, выхватил из колыбели Артура и прижал к груди.

Люси, невольно вздрогнув, подалась вперед.

— Вы разбудили его! — воскликнула она.

Но лорд Рутвен даже не извинился:

— Да ему уже надоело спать!

Артур словно был согласен с ним. Он не издал ни звука, а только вытаращил глазенки и попытался схватить ручонкой бледные гладкие щеки лорда.

— Я обычно не в восторге от детей, — пробормотал лорд Рутвен, — и вообще-то очень уважаю царя Ирода… Однако это дитя, — в уголках его глаз вспыхнули огоньки удовольствия, — это дитя… почти заставляет меня изменить свое мнение.

— Вы рисуетесь, милорд, — сухо промолвила Люси, — и притворяетесь более зловредным, чем есть на самом деле, когда говорите, что не выносите детей. — Она повернулась ко мне. — Мы с двоюродным братом познакомились на дне первого представления «Фауста» в этом сезоне, но когда он впервые навестил меня, то уже знал, что в доме ребенок. Я ему не говорила. Так что он такой же умный, как и вы.

— Едва ли, — пробормотал лорд Рутвен. — Может, у меня просто нюх на детей.

Он наморщил нос, отчего Артур поперхнулся и заплакал, но лорд Рутвен будто пронзил его взглядом, и плач младенца затих.

— Видите, какая у него сила? — сказала Люси. — Не правда ли, он был бы великолепной няней для Артура!

Лорд Рутвен засмеялся. Мне показалось, что в его смехе промелькнула какая-то холодность, почти насмешка.

— Мне пора идти, — откланялся я и, поцеловав Люси в обе щеки, направился к лестнице.

— Доктор Элиот!

Голос Лорда Рутвена был почти неслышен. Моим первым побуждением было не оглядываться, притвориться, что я ничего не услышал. Я чувствовал, что Рутвен интригует меня. Он вышел на лестницу с младенцем Люси на руках.

— Когда вы навестите меня? — спросил он.

Я пожал плечами:

— Мне не ясно, о чем вы хотите поговорить.

— О вашей работе, доктор Элиот.

— О работе?

— В начале года вы опубликовали статью «Испытания в Гималаях: сангвигены и агглюцинация». По-моему, так вы ее назвали?

— Да, было такое, но я не предполагал… — удивился я.

— Что меня интересуют такие вопросы?

— Это малоисследованная область медицины.

— Вне сомнения. И ваша статья особенно грешит незнанием, ибо в сложность предмета вы еще привносите радикализм ваших взглядов, если я правильно их понял. Но, с другой стороны, радикальное больше всего и интригует, не так ли?

— Интересное замечание от члена палаты лордов.

— Нам надо поговорить, доктор Элиот, — улыбнулся лорд Рутвен.

Я поразмыслил над его просьбой:

— В прошлый раз в нашем разговоре вы упомянули о средствах для хирургической клиники…

— Да.

— И взамен…

— И взамен вам нужно пообедать со мной.

— Боюсь, я занят…

— Дело не к спеху. В воскресенье, третий уикэнд в мае. У вас, таким образом, будет время почистить ваш дневник.

— Да… я уверен.

— Вот и договорились, — перебил лорд Рутвен. — Приезжайте в восемь. У вас есть мой адрес.

Он кивнул, повернулся и исчез, прежде чем я успел дать согласие. Но я, конечно, поеду. Даже небольшая дотация для нашей клиники будет неоценима. И кроме того, лорд Рутвен, по-видимому, интересный человек. Уверен, что его компания подействует на меня стимулирующе. Конечно же, я поеду.

По дороге в Уайтчепель у меня опять возникло ощущение, что за мной следят. Длилось оно до Ливерпуль-стрит. Там меня поразила женщина удивительной красоты. Она садилась в экипаж и оглянулась на меня. Однако была она не черноволосая, а белокурая с европейскими чертами лица. Мощное притяжение к ней… ничего подобного никогда не испытывал. Такого желания я не чувствовал даже к женщине, взятой Мурфилдом в плен на Калибарском перевале. И одновременно сильное ощущение, которое мы испытали на стене в Каликшутре: мой разум кто-то исследует… Ерунда, конечно…

Нужно отоспаться. Лягу сегодня пораньше.

Записки Брэма Стокера (продолжение).

…Мой интерес к этому делу не угас, а с течением времени еще больше возрос. Желая узнать новости, я иногда приглашал Элиота пообедать со мной. Он отвечал на мои приглашения нерегулярно, ибо, помимо своих забот на работе, он был человеком замкнутым. Тем не менее, мы иногда встречались, и я каждый раз умолял, чтобы он рассказал мне, как развиваются события. Он сказал, что сэр Джордж постепенно поправляется, но сам он еще не навещал друга. Зато о проститутке, которую мы спасли, он смог рассказать побольше. Ее звали Келли — Мэри Джейн Келли — и вообще-то она была не из Ротерхита, а жила в полумиле от клиники Элиота. Он сказал, что послал санитара по этому адресу. Там оказался мужчина, назвавшийся ее мужем, но совершенно не заинтересовавшийся ее состоянием. Вел он себя нагло и был пьян. При таких обстоятельствах Элиот решил подержать пациентку в больнице подольше, хотя денег очень не хватало.

— Она не может жить у нас постоянно, — вздохнул он, — вечная беда с этими ассигнованиями, всегда так.

Как-то вечером он прислал мне записку, сообщая, что Келли на следующий день должна допрашивать полиция Ротерхита. Естественно, я вызвался присутствовать при допросе и даже отменил несколько важных встреч. Прибыв на следующее утро в Уайтчепель, я сразу направился в кабинет Элиота. Он по уши закопался в пробирки и горелки, но был рад меня видеть, хоть я ему и помешал.

— Не сомневался, что вы придете, Стокер, — сказал он, вставая поприветствовать меня. — Наши приключения далеко не закончились.

Он провел меня в отдельный кабинет, где к нам вскоре присоединился полисмен из Ротерхита. Элиот вышел и вернулся с Мэри Келли. Она явно нервничала, но быстро пришла в себя и согласилась, рассказать, что помнила о том, как на нее напали. Я заметил, что Элиот следит за ней как-то неуверенно, а ее все время отвлекает уличный шум снаружи. Напротив окна находилась помойка, бездомные псы носами разгребали мусор в поисках объедков, и пациентка Элиота никак не могла отвести от них глаз. Когда Элиот спросил ее, как она себя чувствует, она уверила его, что очень хорошо. И допрос начался.

История ее была проста. Она пьянствовала в пабе у Гренландских доков и разговорилась там с матросом, который сказал, что его дружку нужна девушка. У Келли было туго с деньгами, и она согласилась пойти с ним. Матрос подвел ее к извозчику, стоявшему снаружи, дверца кэба отворилась, и Келли забралась внутрь.

Однако в этом месте своего рассказа она вдруг задрожала, вскочила и бросилась к окну, прижимаясь лицом к стеклу и я заметил, что она опять пристально смотрит на собак. Элиот попытался усадить ее обратно, но она оттолкнула его и стала просить впустить собак, чтобы они посидели при ней, а когда Элиот отказал ей, то сжала губы и не проронила больше ни слова, продолжая смотреть на псов на помойке. Элиот забеспокоился еще больше и, стараясь удовлетворить прихоти своей пациентки, только начавшей поправляться, попросил привести одного пса. Келли с радостью приветствовала это и, посадив пса себе на колени, продолжила рассказ.

Там, в пролетке, в кэбе, ее поджидал дружок матроса. Но дружок оказался не мужчиной… Я сразу заметил, как Элиот подался вперед в кресле и с неослабным вниманием слушал, как Келли описывает оказавшуюся в кэбе женщину. Описание это, однако, не подходило ни к Люси, ни к леди Моуберли, ибо перед Келли оказалась негритянка, но такой красоты, что у Келли буквально захватило дух. Элиот заострил внимание на этом, и Келли согласилась, что привлекательность негритянки, впрочем, испугала ее. Затем негритянка, — я краснею, когда пишу это, — расстегнула на Келли одежду и принялась ласкать ее самым грубым похотливым образом. Келли очень разволновалась и не смогла протестовать. Негритянка же вдруг вынула какой-то сосуд из золота и чудесно украшенный, схватила Келли за запястье и полоснула по нему ножом. Кровь полилась в сосуд. Тут Келли вскрикнула, открыла дверцу пролетки и выпрыгнула. Кэб не остановился. Келли осталась лежать там, где упала, и постепенно потеряла сознание.

На этом месте она прервалась. Полисмен пытался задавать ей еще вопросы, но она отказывалась отвечать, гладя и лаская пса. Наконец полисмен вздохнул и поднялся. Элиот вызвал медсестру, чтобы она уложила Келли обратно в постель, но Келли не двинулась со стула. Вместо этого она вцепилась в пса, со стоном разглядывая рану на запястье. Она стала что-то неразборчиво выкрикивать и тереть шрам.

— Моя кровь, — кричала она, — моя кровь! Ее украли! Ее нет!

Она сорвала бинты, и густой ручеек крови закапал на пса. Келли, как зачарованная, смотрела на это, а пес начал лизать кровь, ерзая и вертясь у нее на коленях. Элиот попробовал отогнать животное, но Келли отчаянно цеплялась за него. Вдруг женщина содрогнулась всем телом, застонала и швырнула пса на пол. Пес заскулил от страха, но когда он попытался улизнуть из комнаты. Келли схватила его за глотку.

— Моя кровь! — крикнула она мне. — Не видишь, что ли, что ему дали мою кровь?

Голыми руками она разодрала горло бедного пса. Он отчаянно дергался, но прежде чем кто-либо успел схватить Келли, она ногтями разорвала артерию, и пес издох, дико воя от боли. Кровь била из бедного пса, а Келли подставляла свое запястье под кровавый фонтан, словно стараясь напитать шрам. Санитары схватили ее и выволокли из комнаты, но она вырвалась и бросилась к стене, отчаянно царапая ее, будто желая пробиться наружу. Затем ее снова схватили и дали успокаивающего.

Элиот сидел у ее постели почти час.

— Умственные заболевания — не моя специальность, — признался он, выйдя наконец ко мне, — и все же придется отправить ее в дом умалишенных. А она была так близка к выздоровлению! — Он вздохнул и упал в кресло. — Не надо было устраивать ей допрос. Это я во всем виноват…

Дальше Элиот упомянул одно возможное направление расследования. Он считал, что разъяренная толпа, попавшаяся нам в Ротерхите, была совершенно права и Келли могла быть не единственной жертвой таинственной негритянки. Были сообщения об исчезновении и других женщин, а также матросов с иностранных судов. Никаких следов пропавших так и не обнаружили. Одну проститутку, однако, нашли в Ротерхите. Как и Мэри Келли, она была почти обескровлена и сейчас считалась клинически невменяемой. Элиот постучал по записной книжке:

— Я записал адрес дома умалишенных, где ее содержат. Если симптомы у Мэри Келли сохранятся, может быть, мне стоит туда съездить.

— А я поеду с вами, — сразу заявил я.

— Конечно, — улыбнулся Элиот, — но вначале посмотрим, как пойдет дело у бедняжки Келли. Не беспокойтесь, Стокер, я вам сообщу. А сейчас, прошу простить меня, у меня куча работы.

Засим я уехал от него, еще более расстроенный и озадаченный, чем когда прибыл к нему…

Письмо сэра Джорджа Моуберли доктору Джону Элиоту

Лондон, Уайтхолл,

Индийский кабинет

1 мая 1888 г.

Дорогой Джек!

Ну вы и зануда! Остерегайтесь тощих и умных… Кто-то это когда-то сказал… Наверное, Шекспир, он всегда изрекал подобные афоризмы, а если и не изрекал, то должен был изречь. Потому что из-за вас, Джек Элиот, я, как дурак набитый, пребываю с царапиной на ноге, раскрытыми любовными похождениями и Розамундой, которая злится на меня и вместе с тем расстраивается. Но это я говорю, что злится, а вообще-то она не очень зла, ибо, по правде говоря, она довольно-таки невозмутимая бабенка. Способность прощать характерна для Моуберли, чем Роза и хороша. Кроме того, это очень чутко с ее стороны, ибо правда жизни состоит в том, что мужчинам вечно хочется, а женщинам — нет. Вы, Джек, поддержите меня в этом. Я имею в виду, такова уж биология, черт ее подери. Женщина создает и поддерживает семейный очаг, а мужчина выходит в мир и пробивает себе дорогу. Вот и я этим занимался — пробивал себе дорогу. Знаю, я скотина и свинья, но Господь свидетель — не всегда я был таким.

Вам это трудно объяснить, вы холодный, как рыба, и вас никогда не привлекал слабый пол, но я за последние несколько месяцев сильно попал под каблучок, был очарован и упоен. Не беспокойтесь, Джек, я не сержусь на вас, что вы все испортили, ибо знаю, что вы оказали мне чертовски добрую услугу, и я благодарен, честно, благодарен: семья — священные узы, а эта вся дрянь… Но все же попытаюсь объясниться перед вами, чтобы вы не думали, что я полный осел. Ах, черт! Кто это там? Тут в дверь вошел какой-то служка муниципальный, что-то там гундосит про какие-то дела, да провались он! Допишу позднее.

Позднее. Что ж, с делами как-то мы разобрались. Или нет, ибо, строго между нами, Джек, эта мелкая суета оставляет меня равнодушным, у человека широкого размаха, как я, просто нет на нее времени. Вот почему я хотел бы дать более широкую картину… Подробности — это для клерков и бюрократов, для писак разных. И Лайла помогла мне это понять. Думаю, вам говорили, что я работаю над большим законопроектом, на карту поставлено будущее империи и т.д. и т.п., все жутко секретно. Да, Роза вам наверняка сказала. Все это чертовски сложно, и до того, как познакомился с Лайлой, я сидел словно в болоте, а теперь все идет как по маслу и троекратное ура мне, что я во всем разобрался. Я произвел большое впечатление, хоть я и сам это говорю. Вообще-то, политика оказалась сущей ерундой. Подумать только, я считал ее когда-то трудным делом… Но простите, Джек, я сбился с курса… Так о чем бишь я? Ах да, о моей связи с Лайлой, как все началось.

Странно сказать, но виновата Розамунда. Не то что виновата, это было бы неверным словом. Но она зацепилась за эти драгоценности в витрине у Хэдли, а когда она что решит, — сами знаете, как с женщинами, — ничто другое ей не нужно. Но тут-то и крылась загвоздка — эти драгоценности оказались какой-то чертовски экзотической штукой, индийской, и купить их можно было только в Ротерхите. Ротерхит! Не то место, где пристало бывать джентльмену. Но Роза на меня сердилась, и близился ее день рождения. А потому я на крыльях любви и всего прочего направился в Ротерхит, в ужасную дыру, кошмарней которой я в жизни не видал. Можно ли поверить, что люди способны жить в таком месте? Для меня это что-то чрезвычайное. Но так или иначе, чувствуя себя благочестивым рыцарем, я прошел через огороды, засаженные турнепсом, и кучи дерьма, подошел к лавке, постучал, спросил хозяина, поинтересовался у него насчет драгоценностей, и знаете что? Мне весьма холодно ответили, что драгоценности только что были проданы!

Это, Джек, мне совсем не понравилось. «Ну и ладно, — подумал я, — черт с ними, Роза утешится каким-нибудь другим подарком. Я и так уже затратил кучу времени на эти драгоценности, а тут у нас империя и ею надо управлять». Я выбегаю из лавки, вернее, почти выбегаю, ибо до того, как я успел выбежать, мне неожиданно повезло. В двери вошла женщина — и какая! Джек, женщина такая потрясающая, какой я вовек не видел. Ухоженная, чертовски экзотическая, не то что наши пресные английские барышни, черноволосая, с ярко-красными губами, все остальное на месте. Не могу и отдаленно воспеть ее, для этого надо быть поэтом, а я не поэт и совершенно не обладаю талантами описывать внешность, но скажу вам, Джек, увидь ее вы, у вас бы тоже голова пошла кругом. Она околдовывала, что я могу еще сказать? Глядя на .нее, я почувствовал, что ее чары сразили меня. Я взглянул еще раз, и еще. И вдруг словно весна настала и птички защебетали и, Бог ты мой, все такое прочее.

Ну а когда уж птички защебетали, назад ходу нет. Мы принялись болтать, я — галантно, а она — застенчиво, но в глазах у нее я прочитал какой-то зов и понял, что мне сильно повезло. Не то, чтобы я забыл о Розе, я же, черт возьми, все еще люблю ее, но удержаться не мог. Все было так, будто судьба предназначила мне эту красавицу, потому что тут вдруг вошел лавочник и сообщил, что именно она купила драгоценности, а она, узнав об этом, сразу предложила их мне. Я назначил цену. Ее экипаж был на улице. Я сел, и мы поехали к ней домой. Оказалось, что это недалеко от лавки, и видели бы вы, Джек, какой у нее шикарный дом! Не совсем в моем вкусе, понятно, немного роскошно для меня, но она-то заграничная штучка, и не ее вина, что она так воспитывалась!

Ну, она, значит, усаживает меня, выносит драгоценности, а слуги все время так и снуют туда-сюда, тащат и подушки, и шампанское и черт знает, что еще, а я чувствую себя как восточный деспот. Хочу уйти и не могу, пошевелиться не могу, и вдруг, не осознавая, что делаю, я овладеваю ею прямо на подушках и попадаю в рай, ибо никогда я не обладал столь совершенной женщиной, которая бы двигалась так, как она, и умела вытворять подобные штучки. Извините за то, что вдаюсь в подробности, старина, но важно, чтобы вы поняли, как она на меня подействовала, ну и вообще, вы же доктор и знаете о таких делах. Джек, что я испытал с ней, что она мне дала — это был настоящий рай. Я сказал ей об этом, а она засмеялась и ответила, что у мусульман на небесах полно девушек, а что у христиан в раю, она не знает. Я сразу заявил, что в таком случае готов сразу сменить веру. Она приняла это предложение весьма торжественно.

— Ислам предполагает повиновение, — сказала она. — Отныне я буду твоей религией. Поэтому ты должен повиноваться мне.

Ну, разве не очаровательны женщины со своими причудами и ухватками? Мое повиновение оправдало себя, ибо в награду мне разрешили еще раз вознестись в рай, где я оставался всю ночь и весь следующий день. Чудесная женщина, Джек, просто чудесная! Но не хочу, чтобы вы подумали, будто между нами была просто звериная похоть, и все такое. Мы разговаривали, и сам ее голос был пронизан магией. Я мог слушать ее все время, и, только подумайте, я так и поступал. Имя у нее было какое-то иностранное, непроизносимое, и, пытаясь его выговорить, я только плевался. Так что мы договорились, что я буду звать ее Лайла. Она сказала, что она торговка с Дальнего Востока, — это объясняло, почему она живет у доков, — но призналась и в том, что в ее жилах течет королевская кровь. Я был нисколько не удивлен. В ней присутствовало нечто такое… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Я пытался разузнать, каких она королевских кровей, но Лайла лишь смеялась и говорила, что дом ее — весь мир. Однако я думаю, она из Индии или из Аравии, где жарко, где кожа у людей не такая бледная, как у нас, и где страсти гораздо более пламенные. Но она горда, Джек, горда, как дьявол, и со слугами своими управляется, словно кнутом щелкает. Со мною же, наоборот, — вам будет приятно услышать это, — она уважает меня и подчиняется, как рабыня. Можете представить, насколько это мне льстит. Что-то притягивает ее ко мне — может быть, естественный авторитет политика? Вы посмеетесь, Джек, и подумаете, будто я хвастаюсь, но ведь такая важная фигура, как я, должна излучать какой-то ореол власти! Вот на это, видимо, и отзывается Лайла, ибо она, в конце концов, женщина, к тому же иностранка, а я — министр правительства Ее Величества. Помимо того, Джек, я ношу титул английского джентльмена, а какая девушка-иностранка способна устоять перед этим? Мне по праву рождения предрешено приказывать и командовать. Наверное, Лайла просто признает мое величие.

И я тоже как бы взглянул на себя со стороны. Странное дело, но до того, как я встретил ее, я не чувствовал такой веры в себя, а теперь обо мне говорят как о будущем министре иностранных дел. Министр иностранных дел — я, Джордж Моуберли! Тот, над кем вы с Артуром Рутвеном смеялись! Так вот, Джек, я остался смеяться последним, потому что нашел в себе таланты, о которых ранее лишь подозревал — и, в какой-то степени, все это благодаря помощи Лайлы. Не хочу сказать, что она дает мне советы в политике, подсказывает что-то, ибо это было бы смешно — она умна, но все равно она женщина. И знаете, Джек, может быть, сам тот факт, что она женщина, помог мне — хотя она не разбирается в дипломатии и политике, тем не менее, она слушает мои объяснения с милой и трогательной внимательностью, ловя каждое мое слово. Когда я говорю с Лайлой, мне думается более ясно, чем когда-либо раньше, проблемы тают, а решения приходят в голову одно за другим. Не фыркайте, Джек, есть у вас такая любимая привычка, а просто спросите себя: почему мой законопроект оказался столь потрясающе успешным? До вашего знакомства с Лайлой с ним были проблемы, думается, я говорил вам об этом. И потом — вряд ли такое признание вас удивит — я всегда был в ваших глазах каким-то придурком. Не отрицайте этого! Но смею вас уверить, Джек, дни моей придурковатости давно прошли, и я даже не смущаюсь сказать вам это. Минули жалкие месяцы, старина, с тех пор как я встретил Лайлу, а моя работа — гордость кабинета министров. Вы осознаете это? Или то, что в печати меня называют «сверкающей звездой»? Меня! А мне всего тридцать! Вы когда-нибудь такое слышали? Вы с Артуром называли меня когда-нибудь «сверкающей звездой»? Думаю, нет. А вот без Лайлы, кто знает, удалось ли бы мне вырваться вперед?..

Так что она заменила мне все. Сначала я говорил Розамунде, что мои отлучки вызваны напряженной работой. Что ж, Джек, это была чистая правда. Не вся правда, но тем не менее — мне работалось лучше всего, когда рядом со мной сидела Лайла. Этого не обойдешь. И мне приходилось думать не только о своей карьере, но и о будущем всех британских колониальных владений. А это довольно большая ответственность, как понимаете. Джек, как еще я мог поступить? Только так, как поступил. Я начал возить свои бумаги в Ротерхит, надрывался над черновой работой над законопроектом. С каждым месяцем я все больше зависел от Лайлы. Час в ее доме стоил целого дня работы в моем кабинете. Конечно, перед пасхальными праздниками было непросто заявиться к ней больше, чем на ночь, но как только парламент вновь начал работу, я примчался туда и зарегистрировался. Ну да, я почти слышу, как вы спрашиваете обычным подозрительным тоном — чем же я занимался все это время? Не стану отрицать, Джек, были пару раз и плотские удовольствия, черт подери, Джек, она же очаровательнейшая и милейшая женщина, однако в промежутках между любовными утехами я работал, более того, работал усердно и хорошо. Могу доказать. Помните, Роза увидела меня? В одежде султана? Я бы никогда не стал заходить к себе в кабинет, если бы мне не потребовались бумаги из шкатулки. Впрочем, это происходило уже не в первый раз. В предыдущие разы мне удавалось напичкать Розу снотворным, чтобы она не видела меня и я мог беспрепятственно взять что угодно. Сейчас я осознаю, что вел себя, как болван, но все не так просто, Джек, весьма непросто, ибо я считал, что, если Розамунда увидит меня, это лишь ухудшит положение. А вообще-то это был план Лайлы. Среди ее товаров нашлось это лекарство с наркотиком, и не знаю как, но она убедила меня. То, как она умеет убеждать, просто удивительно. Я временами спрашиваю себя, уж не месмеристка ли она? Раз уж мы заговорили об идеях Лайлы, мой грим был одной из них. Знаю, в нем я выглядел довольно странно, но никто так, по-видимому, и не узнал меня. Впрочем, вы, в конце концов, узнали, но больше никто, даже Люси и Розамунда. Вообще-то, мы время от времени выходили в люди — Лайла любила бывать в Лондоне, для чего и купила квартиру над лавкой Хэдли — базу наших приключений в центре города. Там мы гримировались, переодевались, и я выскакивал в виде султана. Однако сам я никогда не гримировался — в этом мастерицей была Лайла. Я так и не понял, что она использовала для грима, но это было нечто чертовски действенное. Только намажет на меня этот свой состав, как я чувствую себя совершенно другим человеком. И не в том дело, что кожа моя становилась смуглой, она еще и блестела к тому же — само мое лицо совершенно менялось. Очень странно. Я даже пугался, когда смотрел на себя в зеркало. Сколько раз я спрашивал об этом Лайлу, но она лишь улыбалась и отводила взгляд, словно я принуждал ее выдать мне мистические тайны Востока. И постепенно, Джек, я начал подумывать, уж не был ли этот грим кровью — был он жидкий, красный и липкий, даже пахло от него, как от недожаренного бифштекса. Да нет, это была не кровь, но о том, что этот грим очень походил на нее, вы можете судить по реакции Люси, когда она увидела меня с лицом, испачканным гримом. Вот чертовщина случилась, можете себе представить! Я невинно пребываю в гнезде супружеской неверности, выглядываю на улицу, а там моя подопечная смотрит прямо на меня с противоположного тротуара! Чертовски не подфартило, а? К счастью, рядом стояла Лайла. Она тряпкой втирает грим мне в лицо, я корчу еще одну ужасающую рожу Люси и пулей взлетаю вверх по лестнице. Жду, пока Люси и какой-то туповатый констебль не зайдут в квартиру и пока Люси не начнет орать про убийство и искать мой труп. А «труп» этот ржет до изнеможения! Вы знаете меня, Джек, как рискового парня, к тому же мне вдруг захотелось увидеть Люси. И я чертовски рискую: крадусь вниз по лестнице, жду на улице, затем поднимаюсь и захожу в квартиру. И, черт возьми, несмотря на то, что Лайла только-только намазала мое лицо гримом, Люси не узнает меня! Более того, я явно внушаю ей отвращение!

Чертовски забавно! И хоть она не узнала меня, было здорово повидаться вновь с дорогой девочкой.

Знаете, у нее ведь ребенок! А может, вы не знаете, и тогда мне не стоило говорить об этом. Впрочем, поздно. Но, так или иначе, Роза ругает любовника Люси за этого младенца, а Люси ненавидит Розу, и обе не хотят видеть друг друга. Люси никогда не приходит навестить меня. Добавьте ко всему этому то время, что я провел с Лайлой, и поймете, почему я был рад вновь увидеть Люси, ибо за год мы стали чужими. Не буду отрицать, временами мне от этого очень пакостно. Я имею в виду, черт подери, ведь Люси моя подопечная, а как подумаешь о бедном Артуре и обо всем, что ей пришлось пережить в ее юном возрасте… то чувствуешь свою вину. Вот почему я пошел в «Лицеум». Не мог пропустить ее первое представление. А вот на второе представление идти не следовало — я искушал судьбу, вернее, искушал вас, Джек, и ваш мощный все просчитывающий мозг, отточенный многими годами решения загадок и деления больших сумм. И я стал для него чересчур легкой добычей. Что ж, я получил свой урок, Джек, и вижу, каким полным и совершенным болваном был. Могу лишь обещать вам, что на неопределенное время визиты к Лайле откладываются. И это слово джентльмена.

Розамунда… Какое милое всепрощающее существо и, черт возьми, старик, какой я счастливчик, что вновь греюсь у семейного очага. Как я мог рисковать этим? Как мог быть таким ослом? Как мог причинить моей дорогой Розе такую боль? Нельзя сказать, что я сожалею о Лайле — она слишком замечательная и совершенно другая, — но понимаю, что получил свое.

Приезжайте навестить меня, Джек. Прямо в контору. Кабинет у меня чертовски впечатляющий, а стол — самый большой в истории мира. Но если подумать, что за дела здесь вершатся, то сразу понимаешь — здесь маленьким столом не обойдешься. И я не хвастаюсь, просто очень хочу повидаться с вами, старина. Мы ведь давно не виделись, не так ли? Я бы и сам к вам приехал, хоть сейчас, но я все еще немного слабоват — хотя мне уже разрешили работать за столом (за моим большим столом), меня никуда не выпускают. Позорище, но так и есть.

Всего наилучшего, старина! И снова, от Розы и от себя — большое спасибо.

До скорого свидания, старикан!

Ваш преданный друг, Джордж

Дневник доктора Элиота

7 мая. Трудная неделя… Очень мало времени и на исследования и на размышления. Хотя сегодня удалось поработать в лаборатории, а потом почитать Кляйнелангхорста о раковых клетках… Интересные аргументы, но где доказательства? Та же проблема и с моими теориями — нет подтверждения на практике… Словно я иду в никуда. Хотелось бы получить пробы крови из Каликшутры. Тогда у меня, по крайней мере, было бы над чем работать. Но пока я в совершенной растерянности.

Более удачно ротерхитское дело, хотя и здесь не все еще решено; есть нечто таинственное, что беспокоит меня. Но Джордж получил свой урок. Я настоял, чтобы он держался подальше от Лайлы, и если он сдержит свое слово и не вернется к ней, то опасность в будущем можно свести к минимуму. В начале этой недели он написал мне письмо, в котором сообщил, что вроде бы оправился от своих похождений. Страшно подумать, и это наш министр — чем больше он заблуждается, тем глупее ведет себя, он все тот же Джордж Моуберли. Однако… не совсем. Вчера вечером я приехал на Гросвенор-стрит навестить его и увидел, что он еще очень слаб. Я даже удивился тому, что он продолжает работать — в Кембридже он по малейшему поводу залегал в постель, а сейчас трудится до упаду, как заводной.

— Это все его законопроект, — поведала мне с глазу на глаз леди Моу6ерли. — Он считает, что этим сделает себе карьеру, но если законопроект его доконает, что станется с перспективами?

Она попросила меня переговорить с Джорджем, и я охотно исполнил ее просьбу. Но на все мои доводы Джордж отвечал смехом, уверял, что с ним все в порядке, а когда я продолжил настаивать, предложил обследовать его и определить, болен он чем-нибудь или нет. Я так и сделал, однако, признаюсь, ничего опасного не обнаружил. Но чем объяснить его столь явную слабость? Следуя интуитивной догадке, я проверил, нет ли на его теле шрамов. Нашел лишь одну царапину сбоку на шее, но Джордж заявил, что это порез при бритье, и у меня не было никаких причин оспаривать данное утверждение. Поэтому я как врач посоветовал ему не перетруждать себя, в ответ на что он рассмеялся — и правильно сделал, ибо он не привык выслушивать от меня такие советы.

Когда леди Моуберли вышла, Джордж опять заговорил со мной о Лайле. Его страсть к ней очевидна, но, к моему облегчению, он решил сдержать свое слово и всячески избегать встреч с нею. Засим последовали удары в грудь и восхваления собственной жены. Я спросил, как без помощи Лайлы продвигается его работа. Он пожал плечами и вроде обиделся, затем пробормотал, что я понял его письмо слишком буквально и он вообще-то не зависит от ее помощи. При этом он как-то принужденно смеялся. А когда я поинтересовался, не была ли Лайла родом из пограничных районов Индии, он расхохотался во второй раз и чуть ли не возмущенно спросил:

— А какого черта она должна быть оттуда?

Я пояснил и задал ему ряд вопросов, связанных с Каликшутрой. К примеру, я спросил, чья была идея назваться раджой этого королевства в регистрационной книге театра «Лицеум» — его или Лайлы?

Джордж насупился и задумался.

— Моя, — пробормотал он наконец. — Определенно моя… моя! — Эту фразу он повторял все более уверенно. — Видите ли, Джек, — добавил он, словно побоявшись, что его слова нс убедили меня, — Каликшутра — одно из королевств, на которые распространяется действие моего законопроекта. Я как раз работал над решением о его статусе. Так что неудивительно, что это название пришло мне в голову. И конечно же, — прибавил он торопливо, — эти драгоценности, которые я купил у Лайлы, помните? Они ведь тоже из Каликшутры.

Я слегка улыбнулся, и Джордж угрожающе наклонился ко мне:

— На что вы намекаете, Джек?

Я пожал плечами и не ответил, спросил вместо этого, что он предлагает по Каликшутре в своем законопроекте.

— Вы же знаете, этого я сказать не могу! — возмутился он.

— Хорошо, тогда мои извинения, — ответил я. — Но все же меня интересует, Джордж, ваша работа по Каликшутре… Лайла как-нибудь вам в ней помогала?

Джордж секунду или две молча смотрел на меня, потом покачал головой и вновь рассмеялся:

— Ради Бога, Джек, я говорил вам: она — женщина и в политике не разбирается.

Он громко хохотал над моим предположением, и постепенно беседа наша перешла на другие темы. Временами, однако, я замечал, что он слегка хмурит лоб. Я решил истолковать это как обнадеживающий знак: если Джордж не принял во внимание мои слова, то настало время осознать мою правоту. Надеюсь, это и в самом деле побудит его держаться подальше от таинственной Лайлы. Пишу сии строки не из-за оскорбленных чувств леди Моуберли, а ради самого Джорджа. Не знаю, откуда исходит страх, здесь много обстоятельств, а я, видимо, боюсь гадать, какой оборот они могут принять. Иногда думаю о Хури: у него нашелся бы ответ, он смог бы определить этот оборот. Но, наверняка, оказался бы неправ, а я не могу терять время на невозможное. В одном лишь я уверен: эту тайну предстоит еще познать.

Обо всем этом вчера вечером я размышлял в кэбе, возвращаясь от семьи Моуберли. Странно, но меня вновь охватило уже испытанное ранее чувство, что кто-то или что-то следит за мной. Конечно, я понимаю, это чувство явно нерационально, но вчера вечером оно столь давило на меня, что я высунулся из окошка кэба и внимательно осмотрел улицу за собой. И ничего не увидел. Уже стемнело, и свет газовых фонарей окружали клочья пурпурного тумана, а на улице было полно экипажей. Я рассмеялся над своим страхом, обозвал себя идиотом и забился в угол кэба. Когда мы доехали до Уайтчепель-роуд, я расплатился с извозчиком и пошел к «Подворью Хирурга» пешком. Шум уличного движения стих, и, прежде чем свернуть на Хэнбери-стрит, я нырнул в какую-то арку и затаился, поджидая своего преследователя. Никто не появился. Я готов был выйти на улицу, как вдруг затопали копыта и заскрипели колеса по уайтчепельской грязи. Мимо проехал кэб. Занавеска на его окне отодвинулась, и из кэба выглянуло чье-то лицо. Секунда, и кэб проехал, тем не менее, я успел узнать пассажира. Это была та белокурая женщина, которую я видел ранее. Поэтому я предположил, что интуиция меня не подвела, и женщина действительно следила за мной, хотя понятия не имею, зачем.

Пункт к размышлению. И у Лайлы, и у негритянки, которую видела Мэри Келли, красота такая, что стынет кровь в жилах.

11 вечера. Совершенно неожиданно приехал Джордж. Уже поздно, а сам Джордж на вид очень слаб. Он сразу перешел к делу. Он хочет навестить Лайлу и спросить ее, не из Каликшутры ли она. Значит, мои рекомендации действительно принесли плоды. Беспокоит только то, что Джордж подумывает о возвращении в Ротерхит. Я повторил свои предупреждения, потом усадил его и заставил написать письмо о том, что он насовсем прерывает всякие отношения с Лайлой. Я попросил его оставить письмо у меня и сказал, что сам отправлю его. Он уехал около полуночи, рассыпаясь в благодарностях.

15 мая. Встреча с лордом Рутвеном. Очень примечательный вечер, обещающий несравненные возможности для исследований. Я выехал поздно, было много работы в клинике, и приехал к нему к девяти часам. Дом у лорда Рутвена великолепен, но непохоже, чтобы в нем долго жили, ибо мебель напоминает могильные памятники, чего человек с несомненным вкусом никогда не допустит. Я спросил, прав ли я, и он объяснил, что не очень любит английские холода, после чего с энтузиазмом заговорил о Греции. И все же для любителя солнечного климата он чересчур безразличен к темноте, царящей в доме, ибо во многих комнатах у него горело по одной свече — даже в столовой освещение было крайне скудным. Но свечей было вполне достаточно, чтобы увидеть, что, по крайней-мере, здесь лорд Рутвен не пожалел усилий, ибо столовая была великолепно украшена, а стол ломился от яств.

— Прошу, угощайтесь, — жестом пригласил он. — Не терплю формальностей!

Я повиновался, а потрясающе миленькая девушка-служанка подала нам вино. Я не эксперт по винам, но мог сразу сказать, что оно очень хорошее. Я спросил об этом лорда Рутвена, он улыбнулся и ответил, что вино самое лучшее.

— У меня агент в Париже, — произнес он. — Он присылает мне вина лучших розливов.

Я, однако, заметил, что сам он практически не пьет и, хотя тарелка его была полна, почти ничего не ест. Но он не испортил мне удовольствие от вечера, ибо оказался замечательным собеседником — не могу припомнить более интересного и остроумного хозяина. В его привлекательности было что-то неземное, и, слушая магический тон его голоса, наблюдая за его прекрасным лицом, освещаемым золотым пламенем свечей, я ощутил ту же дрожь неуверенности, которую он и раньше пробуждал во мне — в театре, на лестнице у Люси. Сам не сознавая того, я стал сопротивляться удовольствию от этой беседы и старался не пить слишком много вина, словно опасаясь, что оно может каким-то образом совратить меня. Я начал спрашивать себя, что такое совращение может значить, что сделает лорд Рутвен, если я паду, какие чары наложит на меня.

Мне как-то не сиделось, меня терзал вопрос: с какой целью он пригласил меня. Наконец, глянув на часы и отметив, что уже поздно, я попросил его разъяснить интерес к моей статье, сказав, что не в силах больше сдерживать свое любопытство.

— Вы совершенно правы насчет любопытства, — улыбнулся лорд Рутвен. — Но сначала нам надо подождать Хайди.

— Хайди? — переспросил я.

Он усмехнулся, но ничего не ответил. Повернувшись к горничной, он велел передать леди Рутвен, что доктор Элиот ждет в столовой. Горничная вышла, наступило молчание. Я предположил, что мы ожидаем жену лорда Рутвена, но Хайди оказалась очень бледной, крохотной, согбенной старушкой. Очевидно, что в свое время она слыла красавицей, и ее большие глаза до сих пор лучились очарованием и были ярки, как у лорда Рутвена. Но они не казались столь холодными, и Хайди, весьма походя на него, не наполняла меня странным беспокойством и страхом. Она поцеловала мне руку и подошла к своему стулу, усевшись, словно восковой манекен. Невзирая на ее молчание, я почувствовал, что ее присутствие успокаивающе действует на меня.

Лорд Рутвен склонился и заговорил о моем труде. Он хорошо изучил основные положения и, не в пример моим коллегам, с энтузиазмом отнесся к ним. Особенно его заинтриговала моя теория сангвигенов и возможности классификации по наличию антигенных веществ в красных кровяных клетках. Он попросил меня объяснить, каков потенциал моего открытия для переливания крови. Я так и сделал, но когда я упомянул о необходимости использования совместимых типов крови, он сразу напрягся.

— Вы хотите сказать, — проговорил он низким голосом, — что правильный сангвиген, взятый у донора, можно соединить с сангвигеном другого человека? И что все зависит лишь от типа крови?

Я повторил, что мои исследования еще не закончены, но лорд Рутвен нетерпеливо махнул рукой:

— Я понимаю вашу профессиональную неохоту говорить об этом, как о чем-то определенном, но давайте примем за предпосылку то, что мы обсуждаем вероятности. Во всяком случае, вероятности лучше, чем ничего.

Он вновь склонился вперед, глядя на меня немигающими глазами, его бледная рука легла на мою.

— Я хочу это знать, доктор Элиот. Если мы найдем правильный «сангвиген», правильную… «группу крови» и соединим ее с моей кровью, то можно ли ожидать, что они окажутся совместимы?

Я кивнул:

— Именно это и говорит моя теория.

— Сколько групп крови вы выявили?

— Пока четыре.

— Может, их больше? Может, есть очень редкие сангвигены?

Я пожал плечами:

— Возможно. Как я говорил, возможности для исследований ограничены. Моя работа не воспламенила мир науки.

— Но она заинтересовала меня. А я — очень богатый человек, доктор Элиот.

— Вы упоминали об этом.

Лорд Рутвен взглянул на Хайди. Несколько секунд ничего не было слышно кроме тиканья часов. Хайди, которая, сев за стол, неотрывно смотрела на пламя свечи, медленно подняла глаза. Она облизнула губы быстрым движением языка, и я заметил, что зубы у нее очень острые.

— Мы оба, — она запнулась, — больны…

Голос ее прокатился по комнате градом серебряных монеток, и в то же время он был какой-то отдаленный, словно исходил с большой глубины.

— Мы хотели бы, чтобы вы помогли нам вылечиться, доктор Элиот.

— В чем состоит ваша болезнь? — спросил я.

— Это заболевание крови.

— Но как оно проявляется? Каковы симптомы?

Хайди взглянула на лорда Рутвена, который рассматривал свой бокал с вином.

— Полагаю, — сказал он, — что мы страдаем какой-то формой анемии.

— Понятно. — Я изучил их лица, отмечая бледность. — И отсюда ваш интерес к переливаниям крови?

— Да, — слегка наклонил голову он. — И поэтому, в свою очередь, мы хотим знать, к какому сангвигену, к какой группе крови мы принадлежим… Выясните это для нас. Верните нам здоровье. Вылечите болезнь, поразившую нашу кровь… Уверяю вас, доктор, вы не пожалеете, ведь я окажусь вашим должником.

— Не сомневаюсь, — ответил я, — но взятка, право, не нужна.

— Чушь. Взятка всегда помогает. Вы противоречите лишь из тщеславия.

Лорд Рутвен вынул из внутреннего кармана какую-то бумагу и взглянул на нее.

— Сколько будет стоить установка основного оборудования для вашей клиники?

Я тщательно прикинул и ответил:

— Пятьсот фунтов.

— Прошу! — сразу промолвил он, что-то быстро нацарапал на бумаге и пододвинул ее ко мне. — Предъявите моим банкирам завтра. Они позаботятся, чтобы вы получили деньги!

— Милорд, это потрясающая щедрость.

— Тогда отзовитесь на нее, — глаза его сузились, — своей щедростью.

Не сводя с меня глаз, он потянулся к руке Хайди и слегка пожал ее. По лицу его пробежала тень боли, но сразу исчезла.

— Мне нужны пробы вашей крови, — заявил я, отодвигая стул.

— Конечно. Возьмите сейчас.

— Не могу, у меня нет оборудования, но если я приеду завтра…

Лорд Рутвен жестом остановил меня. Он полез вниз, послышался звук отпираемого ящика, из которого он что-то вынул, затем лорд Рутвен вновь выпрямился на стуле и положил передо мной два шприца.

Я покачал головой:

— Но кровь свернется…

— Нет.

— Но у меня нет нитрата натрия. Мне нужен…

— Не будем откладывать, доктор. Болезнь наша состоит в том, что кровь у нас всегда жидкая.

— Гемофилия?

Лорд Рутвен насмешливо улыбнулся:

— Шрамы рубцуются. Всегда рубцуются. Но когда нашу кровь берут из вены, как вы возьмете ее через кончик иглы, она не свертывается. Если не верите мне, доктор Элиот, попробуйте сами.

Я с сомнением взглянул на него, но он уже снял пиджак и закатал рукав. Он зажал синюю вену и смотрел на нее, чуть прикрыв глаза словно в экстазе.

— Мне нужен контейнер, колба для перевозки, — сказал я.

Лорд Рутвен усмехнулся и кивком головы подозвал горничную. Я увидел у нее в руках две бутылки из-под шампанского и открыл было рот, чтобы запротестовать, но лорд Рутвен поднял руку.

— Их вполне достаточно, — настоял он. — Так что, прошу, ни слова.

Я пожал плечами. У него явно был вкус к мелодраме, на который мне стоило обратить внимание. Я взял одну из бутылок, поставил около лорда Рутвена и взял шприц. Кровь из вены потекла очень быстро, и, вынув шприц, я увидел у него на лице выражение глубокого удовольствия. Он не мигая следил, как я опорожняю кровь в бутылку, и затем заткнул сосуд пробкой. Подняв бутылку, лорд Рутвен посмотрел через толстое зеленое стекло на кровь.

— Какая очаровательная готика, — пробормотал он, протягивая бутылку мне. — За ваше доброе здоровье!

Я взял пробу крови и у Хайди. Вена ее оказалась толще, чем у лорда Рутвена. С первой попытки кончик иглы не смог в нее попасть. Я извинился перед Хайди, но она будто не почувствовала никакой боли, а просто улыбнулась — как мне показалось, печально. Со второй попытки мне удалось взять кровь, которая оказалась до невозможности густой, темной и клейкой.

Я хранил обе пробы отдельно и каждую из них, в свою очередь, разделил еще на две части. Две пробирки я поставил на лед. А еще две — предо мной, на конторке, в то время как я наговариваю это на фонограф. Хочу проверить утверждение лорда Рутвена, что его кровь не свертывается. Пусть постоит при комнатной температуре до утра. А сейчас уже поздно, пора ложиться спать.

16 мая. Лорд Рутвен оказался совершенно прав. Такое кажется невозможным, но все пробы крови — и те, что стояли в холоде, и те, что хранились при комнатной температуре, — остались жидкими. Хочу их проанализировать. Займусь этим после утреннего обхода.

1 час дня. Разделение красных кровяных клеток и плазмы ярко выражено. Удивительно быстрый процесс — он занял, по моим подсчетам, 13-14 часов вместо обычных суток. Что бы это значило?

2 часа дня. Чрезвычайные результаты. Красные кровяные тельца — как в осадке на дне пробирок, так и в плазме на поверхности — мертвы. Диагноз лорда Рутвена совершенно верен, ибо количество красных телец крайне низко, около 20-15% гемоглобина, по моим оценкам. Ввиду хорошего в остальных отношениях здоровья моих пациентов, это показание весьма озадачивает, но еще больший сюрприз преподнес анализ белых кровяных телец, которые, когда я взглянул на них в микроскоп, оказались еще живы. И не только живы — их концентрация увеличилась, а протоплазменная деятельность повысилась. Не укладывается в голове, как красные кровяные тельца могут быть мертвы, а лейкоциты — живы. Но именно это и произошло.

Поместил различные пробы лейкоцитов в различные температуры. Интересно, при какой начнется отмирание? Получу результаты — вернусь к лорду Рутвену.

Поздно ночью: Читал свои записки по Каликшутре. Примечательно, что многое соответствует рассматриваемому мною случаю. Не знаю, что и думать.

Почему Хури не написал мне?

18 мая. Прошло два дня. Лейкоциты по-прежнему живы во всех четырех пробах. Никакого признака вырождения.

19 мая. Пробы — как и ранее. В Каликшутре лейкоциты умирали через два дня после извлечения из вен. Тогда я думал, что это невозможно, но, видно, я не осознавал, что такое невозможность.

Дополнение. Послал телеграмму в Калькутту. Хури, наверное, на конференции в Берлине. В этом деле есть аспекты, которые он может счесть интересными. Посмотрим, как пойдут мои исследования.

20 мая. Все чаще отвлекаюсь от работы в клинике, все мысли — о пробах крови, что стоят у меня в комнате. До сих пор белые тельца не выродились. Не уверен, что делать дальше.

Обнадеживающий разговор с Мэри Келли. С некоторым колебанием могу отметить, что она, вроде, на пути к полному выздоровлению. Она рассказала мне историю своей жизни. История печальная, как я и предполагал. Ужасно жаль, ибо женщина она достаточно смышленая. Она говорит о том, чтобы вернуться к себе домой. Хотел бы помочь ей в чем-то большем, чем комнатка в доме-развалюхе. По крайней мере, сейчас, с помощью лорда Рутвена, могу позволить провести полный курс нужного ей лечения.

Поздно вечером. Записка от Джорджа. Он явно был пьян, когда писал ее. Он опять хочет навестить Лайлу, спрашивает, не поеду ли я с ним. Ответил ему сразу же, настаивал, чтобы он ни под каким предлогом не ездил в Ротерхит.

21 мая. Еду к Джорджу я Уайтхолл. К моему удивлению, меня впускают. Джордж какой-то квелый и как с похмелья, объясняет, что написал записку, потому что хочет откровенно поговорить с Лайлой о Каликшутре, но соглашается со мной: лучше не будить лихо, пока оно тихо. Снова дает мне слово. Утешаю его, восхищаясь его столом.

По возвращении в клинику Ллевелин сообщает мне, что Мэри Келли хочет чем-то поделиться со мной. Когда же навещаю ее, она нервничает, расстраивается, говорит о каких-то пустяках. Но что-то ее тревожит, это видно.

Записка мисс Мэри Джейн Келли доктору Джону Элиоту

Увожаемый доктор Элиот, это ужасно. Хатела вам сказать раньше, но не могла, ато она узнает что со мной. Она затихла сейчас. Долго не слышала ее голоса. Но она была там в начале моей крови почему боюсь патаму что не знаю что со мной и что она можит знать или слышать чего говорю иди еще чего. Надеюсь вы понимаете.

Но, говорю, сейчас лучше. Хотя иногда хочу вернуть кровь что она у меня взяла. Чувствую голова кружется и не знаю что делаю. Когда увидела пса так почуствовала не могу справится с собой. Всегда животные. И я очень боюсь патаму что не понимаю. Почему у меня такие приступы? Очень сильные и я не могу им сапративлятся патаму что всю мою кровь отдали животным и знаю что заменили, а я хочу ее обратно. Иногда как такое приходит думаю что я беснаватая и ничего не сделать.

Но сейчас эти приступы затихают. Думаю мне лучше сэр. Большое вам спасибо.

С почтением, Мэри Джейн Келли (мисс)

Дневник доктора Элиота

23 мая. Любопытная записка от Мэри Келли. Ссылается на таинственную «ее» — ясно, что на негритянку, которая порезала ей запястья. Последующий опрос пациентки подтверждает это предположение. Келли очень неохотно говорит о напавшей на нее, а если и говорит, то еле слышным шепотом, все время вздрагивая. Бедная женщина! Она явно напугана, а я ничем не могу успокоить ее.

Меня сейчас отвлекают нерациональные страхи. Отказываюсь точнее определить их, пусть остаются на краю моего сознания. Вспоминаю, что случилось со мной в прошлый раз, когда я поддался суеверию. Не должен позволить, чтобы такое повторилось. Состояние проб крови — без изменений. Лейкоциты по-прежнему живы.

26 мая. Мэри Келли говорит о выписке. Позднее узнаю, что рано утром ее навестил мужчина, некий Джозеф Барнетт, впервые со дня ее помещения в клинику. Заявлял, что он ей муж. Несомненно, он нечто худшее. Можно предположить, что у него кончились деньги.

Состояние лейкоцитов — без изменений.

30 мая. Мэри Келли выписана. Прибыл Джозеф Барнетт забрать ее домой. Я страшно опечалился из-за того, что она выписывается. Непрофессионально, конечно, принимать близко к сердцу судьбу какой-то одной пациентки, но она словно воплощает все могущество и растраченные впустую возможности, вот до чего доведены миллионы моих соотечественников. Она и все такие, как она, заслуживают гораздо большего.

Состояние лейкоцитов — без изменений. В течение дня нарастает какое-то нервирующее беспокойство.

4 июня. Мне передали, что, пока меня не было в клинике, заходил Джордж. Записки не оставил, но могу догадаться, в чем дело. Ллевелин говорит, что он зайдет завтра.

1 час ночи. Около полуночи испытал странное покалывание в затылке. Обернулся. У меня за креслом стоял лорд Рутвен. Не слышал, как он вошел. Он весьма холодно пожелал мне доброго вечера, по одному его виду я понял, зачем он пришел. Я оглянулся на пробирки на конторке и вдруг содрогнулся при мысли о болезни лорда Рутвена. Сама мысль о живой крови, текущей в его венах, наполнила меня ужасом. Труднообъяснимое ощущение, но вполне реальное.

Лорд Рутвен был исключительно холоден, сдержан и вместе с тем зол — чувствовалась какая-то буря под коркой льда. Он тихо поинтересовался, как подвигается моя работа. Объяснил ему, как веду исследования клеток его крови, но гнев его не унялся.

— Чему вы удивляетесь, доктор? — холодно спросил он. — Я уже сказал вам, что наша кровь никогда не свертывается, а что касается кровяных телец… — Он помедлил и впервые за эту ночь улыбнулся. — Вы же видели такое в Каликшутре, не так ли?

Я с удивлением взглянул на него и спросил, откуда он это знает.

— Прочел все ваши работы, даже самые малоизвестные.

Полагаю, мне должно было это польстить. Статья была опубликована только в Индии. Лорду Рутвену, видимо, пришлось затратить некоторые усилия, чтобы достать ее.

— Итак, доктор, — допытывался он, снимая сюртук и расстегивая жилет, — вы начали работу по лечению этой болезни?

— Болезни, милорд?

— Да-да, — нетерпеливо сказал он, — той самой болезни, которую вы описали в своей статье. — Внезапно он пристально посмотрел на меня с каким-тo недоверием. — Что? — вскричал он. — За все это время вы не распознали ее в пробах нашей крови? Почему, как вы думаете, я вообще связался с вами?

— Но болезнь, описанная мною в статье, не существует нигде, кроме Каликшутры.

Лорд Рутвен поднял брови:

— Неужели?

— Если вы читали мою статью о типе крови, который я изучал там, то должны знать, что в Индии лейкоциты жили лишь сорок восемь часов. Ваши же сохраняют активность уже более двух недель.

— Стало быть, мое состояние — гораздо более запущенный случай.

— Милорд, — произнес я, стараясь говорить как можно внятнее, — ваши клетки — совершенно иного порядка, чем я видел раньше. Да, признаю, есть определенное сходство с тем, что я изучал в Гималаях. Но особо важно различие. Ваши клетки не вырождаются. Не влияют на вашу внешность и умственное здоровье, которое обычно ухудшается. Короче, ваши клетки не проявляют ни малейших признаков умирания.

Лорд Рутвен бросил на меня взгляд, похожий на тяжелый блеск драгоценных камней.

— Вы не понимаете, — настаивал я, — что я имею в виду?

Он слабо усмехнулся:

— Мне это достаточно понятно.

— Тогда, милорд…

— Довольно.

— Но разве вы не понимаете… здесь можно говорить о фактическом бессмертии!

Лорд Рутвен ничего на это не ответил. Но когда я открыл рот, чтобы повторить свои слова, то почувствовал, что язык мой высох и прилип к гортани. Смешно, но меня вновь охватил ужас. А лорд Рутвен улыбнулся, протягивая мне оголенную руку. Ужас отхлынул от меня.

— Я вам заплатил, — промолвил он, — чтобы вы провели программу исследований. Вам понадобится свежая проба моей крови. Возьмите ее.

Я повиновался. Пробу поставил на лед. Завтра надо провести анализы. Передам лорду Рутвену полученные мною результаты как можно скорее, ибо понимаю, что всяческими отсрочками настроил его враждебно. Но откуда моя неохота? Откуда мой, должен признаться себе, страх? Поведение клеток его крови из ряда вон выходящее, но должно же быть рациональное объяснение их состоянию. Что может быть более волнующим в медицине, чем задача по выявлению такого объяснения? Кто знает, какие тайны удастся раскрыть?

Продолжу работу над сангвигенами завтра после полудня.

Телеграмма доктора Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

Приезжайте как можно скорее. Замечательные разработки. Нужен ваш срочный совет. Больше не к кому обратиться.

Джек

Дневник доктора Элиота

5 мая. Позвольте мне напомнить самому себе о моих методах. Это крайне важно, ибо боюсь погрязнуть в диких и нелогичных выводах. Нужно очистить голову от всего воображаемого, от лихорадочных эмоций, добычей которых я стал в последнее гремя и подойти к данным с холодным безразличием ученого. Да, это действительно исключительное дело, но, судя по моему опыту, именно исключительное оказывалось наиболее многообещающим при внимательном рассмотрении. Мне надо исключить все мысли о фантастическом, иметь дело лишь с фактами, голыми фактами. Дедукция — ничто, если она перестает быть точной.

Ну, что ж… Сегодня утром начал делать анализ крови лорда Рутвена, стараясь определить его сангвиген. Взял мазок и поместил на стеклышко под микроскопом. Как и ранее, заметил, что красные кровяные тельца мертвы, а белые — еще живы. Затем взял пробу своей собственной крови и добавил к мазку. Результаты незамедлительны. Фагоцитоз типа выявленного Мечниковым: мои собственные кровяные тельца — как красные, так и белые — были атакованы белыми тельцами крови лорда Рутвена, поглощены и разрушены. Затем проба словно запульсировала, будто создавался какой-то заряд. Даже невооруженным глазом было видно, как мазок вздрагивает, расползаясь по стеклышку. Мои клетки были полностью подавлены и разрушены.

Повторил эксперимент с пробами недельной давности лейкоцитов лорда Рутвена и Хайди — те же результаты. Тогда я взял пробы у Ллевелина и двух медсестер, чьи типы крови, по моему определению, взаимно отличались, но у всех трех сангвигенов клетки также были атакованы и поглощены, а когда процесс закончился, все приняло такой вид, будто ничего не произошло. Однако красные тельца в крови лорда Рутвена вдруг ожили — результат столь необычный, противоречащий медицинской, да и вообще всей науке, что я в него едва могу поверить. Но доказательство неопровержимо: я продолжил опыты, беря кровь у всех добровольцев, кого только мог привлечь — и результаты оказались теми же, что и ранее.

Вывод? По-видимому, у лорда Рутвена болезнь, никогда ранее не встречавшаяся в медицинской науке, а его тип крови представляется мне весьма странным. Но кроме этого не могу и не хочу делать выводов.

Вспомнил о замечании своего старого профессора в Эдинбурге, доктора Джозефа Белла. «Исключите невозможное, — постоянно говорил он мне, — и оставшееся, как бы оно ни было неправдоподобно, всегда будет правдой».

Но если ничего не остается? Тогда нужно невозможное признать за правду?

6 вечера. Надо бросить это направление исследований. Возможно, существует то, что человек не должен пытаться познать. Вспомнил Каликшутру и распоротое тело мальчика. Если невозможное устанавливается как реальность, то какие же рамки и границы остаются? И куда мы можем зайти?

11 вечера. Поехал, несмотря на то, что вначале решил не ехать. Лорд Рутвен принял меня в кабинете. Стоял погожий вечер, но шторы были задернуты, и лишь одна свеча освещала комнату. Однако я сразу заметил, что по обеим сторонам от лорда Рутвена сидят мужчины и женщины, их лица и руки отсвечивали в темноте. Когда я вошел, они улыбнулись — зубы у них были белые, как слоновая кость, и острые, а в облике этих людей проглядывало что-то хищное. Я ждал, что лорд Рутвен предложит им уйти, но он не предложил, и я едва ли этому удивился, ибо понял, что лорд Рутвен не один страдает от загадочной болезни. Всех присутствующих характеризовали одна и та же бледная красота и странное выражение какого-то ужасного распада, зла. Лорд Рутвен жестом попросил меня придвинуть кресло. Я так и сделал и по его просьбе принялся рассказывать об опытах, которые проводил весь день.

— Короче говоря, — подвел я итог, — я не уверен, что ваша болезнь — анемия. Такой ее формы я прежде не наблюдал. Далее, она поддается… — здесь я прервался и взглянул в ждущие моего ответа глаза.

Они смотрели на меня не мигая.

— Продолжайте, — приказал лорд Рутвен.

— Я хотел сказать, что ваша болезнь, представляющая собой нехватку гемоглобина в крови, поддается определенному лечению.

— То есть?

— Так ли уж необходимо говорить об этом?

— Говорите, — велела одна из его спутниц, кривя губы в усмешке.

Я опер подбородок о кончики пальцев.

— Кровь! — сказал я ей. — Ее можно вылечить свежей человеческой кровью…

Я вновь взглянул в глаза лорда Рутвена. Они были холодны, как и раньше, но уже не так непроницаемы. Вместо этого в них виднелись печаль и самоупрек, и я понял, что мои подозрения оказались верны. Но все же в этот момент я не мог принять их за правду.

Я всмотрелся в лица сидящих предо мною, ища какие-нибудь признаки отрицания, но лица застыли, словно маски мертвецов, а от наступившей в комнате тишины у меня мурашки поползли по коже.

Один из собравшихся вдруг рассмеялся:

— Боюсь, милорд, этот малый подтверждает мое мнение, что доктора ужасающе тупы. Вы им платите деньги, а они приходят сообщить вам то, что вы уже знаете. — Он зевнул. — Черт меня дери, с каким же нетерпением я жду настоящего сюрприза.

Лорд Рутвен жестом руки велел ему замолчать и наклонился ко мне.

— Доктор Элиот, — проговорил он, — полагаю, вы согласитесь, что жажда крови уже сама по себе болезнь?

Я постарался сохранить бесстрастность:

— Согласен.

— Тогда, может быть, существует лечение от такой жажды? Кровь такого типа, который бы не поглощали наши клетки?

— Если она и существует, — медленно сказал я, — то ее еще надо найти.

— Но вы справитесь с этим? Если продолжите ваши исследования?

— Тогда мне нужно узнать нечто большее, чем вы готовы сообщить мне. Мне потребуется правда, милорд.

Ответа не было. И вновь от наступившей тишины у меня мурашки пробежали по коже.

— Он ничем нам помочь не может, — заявила одна из женщин, а другая кивнула. — Это несправедливо.

— Да? — вскинул бровь лорд Рутвен.

— Он смертен. Что он может знать? — проговорила женщина. — Лечения нет!

— Но мы еще толком не искали, — холодно возразил лорд Рутвен.

Женщина пожала плечами:

— Вы уже искали, милорд. Помните, того, другого доктора…

— Там все было по-другому.

— Почему же?

Тень пробежала по лицу лорда Рутвена. Не отвечая, он заглянул мне в глаза, и вдруг блеск его глаз поглотил меня. Как и раньше, я почувствовал, что рассудок мой охватывает ужас. Я сдался, как наркоман — дыму опиума, и предо мной предстали все мои мечты — перспектива завершения крупной работы, революция в медицине, изменение хода биологии и науки… если только я смогу помочь ему, если только найду исцеление. И внезапно я почувствовал гнев, поняв, что он искушает меня, встряхнул головой и попытался освободиться.

— Лечение? — вскричал я, обретя голос и вскакивая. — Лечение чего, милорд? — Я уставился на него, застывшего в своем кресле. — Что это за болезнь, на которую можно только намекать? Это жажда крови, в которую я бы никогда не поверил, если бы не разглядел ее в мазке под микроскопом?

Молчание. И вновь блеск глаз, которые нельзя было назвать человеческими. Тут я внезапно рассмеялся, глядя на них, на этих чудовищ, родившихся из тьмы фольклора и мифов, выявленных наконец-то современной наукой. Ирония эта позабавила меня.

— Вы правы, — сказал я, склоняя голову к обругавшей мою работу женщине. — Я не могу вам помочь. Извините, — оглянулся я на лорда Рутвена и зашагал прочь из комнаты.

— Постойте!

Я замер.

— Подождите!

Я обернулся. Лорд Рутвен привстал из кресла.

— Прошу… прошу вас, — прошептал он.

И вдруг его красоту исказила ужасающая ярость, в которой смешались гордость, отчаяние и стыд, бушевавшие на его лице. Он содрогнулся, крепко сжал подлокотники, но потом черты лица его приобрели прежнее спокойствие, а когда он заговорил, зубы его ощерились, как клыки зверя.

— Я не привык просить, — прошептал он. Холод в его глазах парализовал. — Не сомневайтесь, доктор, я мог бы довести вас, если бы захотел, до сумасшествия или смерти. Или до чего-нибудь… более худшего. — Он улыбнулся. — Не дерзите мне.

Одна из женщин взяла его за руку.

— Милорд, прошу вас, — слегка испуганно пролепетала она. — Отпустите его или убейте, и дело с концом.

Во взгляде лорда Рутвена все еще светилась ярость.

— Милорд, — снова потянула она его за рукав. — Не забывайте…

— Не забывать чего? — нахмурился он.

— Наши тайны всегда ошарашивают смертных, приобщившихся к ним. Вы же знаете… Вспомните Полидори.

Полидори… При звуке этого имени я вздрогнул. Лорд Рутвен, видимо, заметил гримасу моего удивления и фыркнул:

— Нет, Полидори жаден, он все хочет заграбастать. Этот человек другой, он не похож на Полидори.

— Так вы лгали, — тихо промолвил я. — Вы знали его.

Лорд Рутвен пожал плечами:

— Меня волновала ваша безопасность, доктор Элиот.

— Каким образом?

— Полидори опасен и совершенно выжил из ума… Да вы знаете, вы же встречались…

По собравшимся прошел ропот:

— Они встречались? Где?

— В Ротерхите. Не так ли, доктор Элиот?

Я медленно кивнул.

— Видите ли, доктор Элиот — великий сыщик, — указал он на меня. — Вы были правы, доктор Элиот, это Полидори послал мне программу на первое выступление Люси. Я теперь уверен в этом. И Полидори же заманил моего двоюродного брата Артура Рутвена в объятия смерти. Вот почему я предупреждаю вас — держитесь от него подальше.

— Ваши намеки, — наконец произнес я, взвесив его слова, — очень интригуют.

Лорд Рутвен повел бровью:

— Неужели?

— Смерть Артура Рутвена, например… Я считал, что она связана с его работой в Индийском кабинете. И в то же время вы говорите, что он погиб из-за родства с вами?

— А вы не думали, что обе теории могут оказаться правильными?

— Как?

— У вас свои секреты, — пробормотал лорд Рутвен, — а у меня — свои.

— Так вы мне скажете?

Он еле заметно кивнул:

— Может быть. В свое время.

— А программа, которую вам прислал Полидори… Вы не расскажете, в чем здесь опасность?

Лорд Рутвен покачал головой.

— Тогда скажите, в опасности ли Люси? Как только я произнес это, лорд Рутвен вздрогнул.

Но лицо его осталось застывшим, и он ничего не ответил.

— Она же ваша двоюродная сестра, — настаивал я. — Если вражда к вам со стороны Полидори уже убила брата Люси, то не полагаете ли вы, что обязаны обеспечить безопасность девушки?

— Благодарю вас, — холодно отозвался лорд Рутвен, — за напоминание о моих обязанностях.

— Мне очень нравится Люси, — признался я, отчего лорд Рутвен скривил губы, но я игнорировал его усмешку. — Если в Ротерхите действительно плетется какой-то заговор…

— То вам лучше не вмешиваться в него, — прервал меня лорд Рутвен. — Доктор Элиот, это вам искренний совет. Несмотря на ваш сегодняшний отказ, мое восхищение вами остается неколебимым. Вы выбрали оставаться в стороне. Что ж, будьте верны вашему решению. Не вступайте в борьбу с Полидори. — Он взял мою руку и пожал ее. — И не ездите в Ротерхит.

Прикосновение его пальцев было столь холодным, что я невольно содрогнулся. Лорд Рутвен улыбнулся и выпустил мою руку. — Прошу вас, — прошептал он, отступая. — Предоставьте Полидори мне.

Я продолжал смотреть на него, чувствуя, что наша беседа подходит к концу, а потом повернулся и направился к двери. На этот раз лорд Рутвен не пытался остановить меня. Но у двери я задержался и обернулся.

— Против вас выступает не Полидори, — бросил я. — В Ротерхите, вниз по Темзе, есть кто-то — что-то — гораздо сильнее его… гораздо сильнее вас, милорд.

Лорд Рутвен пристально посмотрел на меня, долго ничего не отвечая, и я испугался, что мои слова разозлили его. Наконец он вежливо кивнул, словно признавая мою правоту, и я понял, что они его почти не удивили. Я повернулся, вышел и заспешил прочь от его дома.

Направляясь к Оксфорд-стрит, я прошел мимо парадного подъезда дома семьи Моуберли. На первом этаже еще горели огни, и, вспомнив, что днем ранее Джордж заходил ко мне, я позвонил в дверной звонок и спросил, дома ли он. Его не было. Я уже было отошел от двери, как услышал доносящийся из ближайшей комнаты голос Люси. Я попросил привратника впустить меня и, войдя в гостиную, увидел, к своей радости и изумлению, что там сидят рядышком Люси и леди Моуберли. Они обе встали, приветствуя меня.

— Наш миротворец! — воскликнула леди Моуберли, пожимая руку Люси. — Видите, доктор Элиот, мы отлично подружились…

Они стали настаивать, чтобы я остался, но я не был настроен на беседу и не принял их предложения, согласившись, однако, как-нибудь отправиться с ними на прогулку.

Я спросил у леди Моуберли, где Джордж.

— Он работает допоздна у себя в конторе, — ответила она.

Я постарался не выдать беспокойства, но она, видимо, почувствовала что-то, ибо по лицу ее пробежала тень. Однако она не стала расспрашивать меня и предоставила Люси возможность проводить меня до дверей.

— Она в порядке? — шепнул я Люси.

Девушка кивнула.

— Да, спасибо, Джек, в полном порядке… — Она быстро поцеловала меня в щеку и улыбнулась. — Вы такой ужасно деловой, — махнула она рукой в сторону гостиной, — но все же вы увидели плоды вашей работы.

— Да, — задумчиво промолвил я, задерживаясь у двери. — Люси…

Я был в нерешительности, не зная, что сказать ей. Она ждала, вопросительно подняв брови, а я. невольно вспомнил о лорде Рутвене, и кровь, должно быть, отхлынула от моего лица, ибо я вдруг заметил, что Люси встревоженно смотрит на меня.

— Джек, — удивилась она, — что с вами? Вы ужасно выглядите.

Я собрался с силами.

— Люси, — прошептал я, — будьте осторожны. Ради Бога, будьте осторожны! Предупредите Нэда и берегите сына и себя. И прежде всего… не доверяйте лорду Рутвену! Не подпускайте его к вашему ребенку…

Она нахмурилась и открыла было рот, чтобы расспросить меня, но я не стал ждать, ибо что еще я мог ей сказать? Я сам не осознаю величину угрозы. И все же, понимая, что поставлено на карту, я знал, что никогда не смогу покинуть Люси.

И даже теперь, когда я могу оценить свое поведение более здраво, я все равно уверен, что сделал правильный выбор — я не могу свернуть со своего пути, несмотря на то, что обещал лорду Рутвену не вмешиваться в его мир. Бог знает, во что я ввязался, но столь многое поставлено на карту, столькие жизни. И если мне еще раз придется очутиться за пределами науки, значит, быть тому. И прошу. Боже, не дай мне повторить прежние ошибки.

Для памяти. Надо как можно скорее переговорить с Хури.

12.30 ночи. Ллевелин вернулся поздно. Передал мне записку, оставленную Джорджем сегодня утром. Я лихорадочно раскрыл ее и прочел следующее: «Уехал в Ротерхит. Не беспокойтесь, старина. Думал, вы поедете со мной, но, черт подери, вас не было. Ну, ладно. Всего хорошего, старик! Джордж».

Он идиот и всегда был таковым. Не знаю, что делать. Все это втягивает меня в гонку, в которой я не думал участвовать.

Но ведь ему грозит опасность…

1 час ночи. Выбора нет. Надо ехать. Иду ловить кэб.

Телеграмма профессора Хури Джьоти Навалкара доктору Джону Элиоту

Организован ряд лекций Париже. Ситуация критическая? Если нет, приеду окончании.

Хури

Дневник доктора Элиота

6 июня. На конторке у меня телеграмма от Хури. Критическая ли ситуация? Не уверен. Не уверен больше ни в чем. Навещая в тот вечер лорда Рутвена, я еще мог быть в чем-то уверен, но все изменилось. Даже моя решимость встретиться лицом к лицу с невозможным сейчас кажется комичной и совершенно ненужной. И все же мне нужна уверенность. Через что же я прошел? Мне надо очистить свой рассудок. Забыть означает сдаться. Надо применить разум, вспомнить. Именно сейчас нельзя отказываться от моих методов.

Итак, около часа ночи я отправился в Ротерхит. Сидя в кэбе, я боялся, что поездка будет обескураживающей или бесполезной. Вначале первый вариант казался более вероятным, ибо как только мы въехали в паутину улиц, я почувствовал, что безнадежно заблудился, а когда кэбмен стал проявлять нетерпение, пришлось заплатить ему и проводить его взглядом. Продолжил свои поиски пешком, но без особого везения. Странно, ибо у меня превосходное чувство направления и я был уверен, что запомнил место, где стоял склад. Не без труда нашел главную улицу; улицы, отходящие от нее, словно растаяли. Искал вход в склад почти с полчаса, а тем временем сгустился туман, и переулки стали еще более незнакомыми, приобрели странный вид. Наконец, бросив поиски, вернулся на главную улицу, оттуда прошел на Кодлэйр-лейн. Нашел без труда.

Витрина лавки была погружена во тьму, но дверь на улицу была приоткрыта. Внутри — никого. Приблизившись к лестнице, я вновь почувствовал вонь опиума и, поднимаясь по ступеням, услышал кашель наркомана, вдыхающего одуряющий дым. Отодвинув занавеску, я увидел, что комната, как и прежде, полна — из темноты проступили скрюченные, скорченные тела, большинство лиц казались знакомыми. Я вгляделся сквозь дым в угол. Там, скрючившись у жаровни, сидела старуха-малайка. Я шагнул к ней, и, заслышав меня, она вдруг подняла голову и оскалила зубы. На губах ее выступила желтая слюна, старуха втянула ее в себя, и, словно по сигналу, другие наркоманы зашевелились, зашипели, и общий шум стал весьма неприятен, будто доносился из ямы, кишащей разозленными змеями. Человек у моих ног забормотал что-то, застонал и потянулся ко мне, а когда я пнул его, другой попытался схватить меня за ногу, потом еще один… и еще…

Я отбивался тростью, и несколько секунд мне удавалось держать оборону, но боль для этих доходяг ничего не значила, столь полна была их приверженность к наркотику. Вскоре меня почти повалили на пол. Мягкие белые пальцы обхватили мое горло, мою голову подняли, и перед собой я увидел старуху-малайку. В руках у нее была трубка, и она протягивала ее мне. Я крикнул, чтобы она убиралась, но взгляд ее совершенно остекленел, и слова мои не возымели никакого воздействия. Когда чубук трубки коснулся моих губ, я крепко сжал зубы и почувствовал, как чьи-то пальцы стараются разжать мне челюсти. Пальцы наркоманов были влажны от пота и скользили, когда они пытались ухватить меня за щеки.

Вдруг старуха-малайка затряслась, и на губах ее появилась отвратительная ухмылка. Она вдохнула из трубки и склонилась надо мною. Ее слюна захапала мне на лицо, и я почти задохнулся, когда ее губы коснулись моих. Каким-то образом мне удалось не разжать зубов, я старался вздохнуть и не мог, ибо губы малайки припечатались к моим, и густой бурый дым наполнил мне рот. Я начал дергаться, но чьи-то руки прижали меня к полу, а малайка все держала меня, все длился ее поцелуй, и я понял, что вскоре мне придется сделать вдох. Я почувствовал, что комната завертелась вокруг меня, но все-таки не вдохнул. Глаза малайки закатились, лицо ее набрякло, рывок… и наконец я мог вздохнуть. Я ожидал почувствовать вкус дыма в горле, но он не появился. Я задышал, ощущая, как вкус опиума разбавляется воздухом, открыл глаза и осмотрелся. На меня с улыбкой на губах уставился Полидори.

— Зачастили к нам, доктор. Польщен. А их извините, — указал он на корчащиеся тела у его ног, — за то, что из-за опиума у них возникают не те мысли.

Медленно я поднялся, вздохнул поглубже.

Полидори насмешливо рассматривал меня.

— Зачем приехали? — наконец спросил он.

— Боюсь, за тем же, что и в прошлый раз.

— Ах, — Полидори потер руки. — Так у вас появляются привычки наркомана! Прошу сюда!

Он открыл дверь за жаровней, и я последовал за ним через мостик.

— Какой вы внимательный и преданный друг, — сказал он, открывая предо мною двери склада. — Все-то вы охотитесь за сэром Джорджем, все-то его спасаете. — Он осклабился. — Тоже мне, ангел-хранитель.

— Так с Джорджем все в порядке? — поинтересовался я.

— Как никогда лучше. Супружеская неверность укрепляет его здоровье, не находите?

— Вы не навредили ему?

Полидори напустил на себя вид, будто его жестоко оклеветали.

— Я?! — вскричал он. — Навредил сэру Джорджу? Чего ради должен я ему вредить? Кроме того, — забормотал он мне на ухо, — я бы не отважился… Ведь он любовник Ее сиятельства…

Полидори приблизил свое лицо к моему, бледные глаза расширились, внезапно он разразился смехом и пинком распахнул дверь.

— Сюда! — рявкнул он, не оглядываясь.

Я последовал за ним через холл и вторую дверь.

Перед нами простирался коридор…

Для памяти. Странный эффект в наш предыдущий визит — несколько минут, как быстро мы со Стокером ни шли, мы не могли подойти к двери в конце коридора. Из разговора со Стокером стало ясно, что эта иллюзия посетила нас обоих. Тогда я предположил, что она могла быть вызвана испарениями опиума, но сейчас, следуя по коридору во второй раз, я считал, что избежал воздействия дурманящего дыма, и поэтому без труда дошел до дальней двери. Я даже поздравил себя, ибо сегодня вдохнул гораздо больше испарений, но ничего не почувствовал. Однако, взглянув на комнату за дверью, я сразу ощутил, что какое-то воздействие пары опиума все же оказали на меня.

Детской тут не было и в помине. Мои способности к наблюдению явно покинули меня, ибо меня провели в совершенно другой коридор, и теперь я стоял на чугунной лестнице, спирально уходящей вниз, с черными перилами и замечательным орнаментом. Подо мной находилась комната, сам воздух которой, казалось, был насыщен различными оттенками света, все же сказать, что это была комната, значило бы неверно описать ее. Это было нечто за пределами мастерства архитектора, нечто вроде фантазии, извлеченной из декадентских снов. Сейчас я, конечно, понимаю, что звучит это неправдоподобно, но иначе не могу описать свое впечатление — очень сильное и в то же время неизбежно реальное. Частично допускаю, что это был всего лишь мой сон, вызванный из подсознания опиатами. Но комната была совсем не галлюцинацией, хотя перед моим взором происходило нечто странное. Размеры ускользали от моего взгляда, и даже цвет стен менялся. Я не хочу сказать, что все струилось, как в мираже. Наоборот, краски казались такими глубокими, сочными, прекрасными, что я не мог представить ничего более совершенного, но, отведя взгляд на секунду и взглянув вновь, я осознал, что раньше был слеп, ибо красота стала еще более насыщенной. Алый цвет занавесей, золото лакировки, детали гобеленов и предметов искусства — все красовалось предо мною, словно какое-то смутное наслаждение, тая вне моего понимания дразнящий секрет.

Конечно, все это звучит смешно. И я ошарашен, проигрывая, фонограмму, — чувствуется, что в те минуты я утратил ясность мысли. И все же я считаю своим долгом, с клинической точки зрения, описать все то, что я ощущал и видел, чтобы судить, до какой степени мое восприятие было одурманено или совращено красотой комнаты. С самого начала я обнаружил, что мои чувства явно отказывают мне, ибо во мне обычно преобладает рассудок. И, стоя здесь рядом с Полидори, я вдруг почувствовал себя в осаде. Но потом настороженность и чувство тревоги улетучились, а их место заняли странная возбуждающая эйфория и предвкушение еще более великих удовольствий и открытий. Меня охватила самая чудесная боль, которую я когда-либо испытывал. Я начал понимать то, чего никогда не понимал ранее — как человек может потерять рассудок и самоконтроль.

Мне сразу стало ясно, что надо бороться, бороться против удовольствия и красоты комнаты, ибо они стали неразличимы для меня, в равной степени опасны. И тогда, помню, я собрался с силами и остался самим собой. Медленно я стал спускаться по лестнице.

Я подумал о том, что за сила скрывается в этой комнате, если она так взволновала и очаровала меня. Да, здесь царило почти сказочное богатство. Пол покрывали ковры, по кромкам расшитые шелком; стены были отделаны с потрясающей искусностью; мебель — из ценного благовонного дерева… Аромат сирени наполнял воздух, а из золотых треножников поднимался легкий дымок благовоний, волнующий и усыпляющий мои мысли. Я приостановился и, как и раньше, попытался прийти в себя, зная, сколь восприимчив человеческий мозг к увиденному и ощущаемому органами чувств. В таком месте, как это, мой рассудок нужно было охранять от неизвестных угроз, ибо он был единственным оружием, которым я располагал. Наконец я подошел к занавесу, разделяющему комнату. Собравшись раздвинуть его, я содрогнулся, чувствуя, что приближаюсь к какой-то великой тайне.

— Проходите же, — прошептал Полидори мне на ухо.

Я обернулся. Совсем забыв о его присутствии, я теперь почему-то не считал его опасным. Вместо этого мои мысли занял какой-то более значительный источник страха, который, словно бог в древней святыне, ждал меня за занавесью.

Я зашел за полог. Если предыдущая комната была прекрасна, то эта была в сто раз прекраснее. Я сжал кулаки, намереваясь не поддаваться ее великолепию, сохранять рассудок, свои аналитические способности.

Пред собою за столом я увидел девочку, сосредоточенно замершую над шахматной доской. Я узнал девочку по нашему предыдущему посещению вместе со Стокером. Девочка вдруг взглянула на меня.

— Привет! — сказала она без тени удивления на лице и вновь вернулась к шахматной доске, сделав ход ферзем, сняв с доски короля и осторожно положив его в ряд с другими фигурами. Затем она одернула юбочку и, улыбаясь, повернулась на стуле.

Я проследил за ее взглядом и обнаружил, что на диване сидит Джордж, изучая какую-то карту. Я сделал шаг к нему, он поднял голову и уставился на меня.

— Боже, — вскричал он, — Джек! Все-таки вы приехали сюда!

Он поднялся было поприветствовать меня, но его словно что-то остановило.

И Джордж, и девочка смотрели на что-то — что именно я не мог различить: то ли на тени, отбрасываемые алыми язычками газа, то ли на тяжелые испарения ладана, курившегося в воздухе комнаты. На секунду мне показалось, что я стал жертвой оптического обмана. Мне почудилось, будто я вижу золото и красный, густо-красный цвет крови, кипящей, словно вода на большом огне. Я поморгал, потер глаза, и иллюзия исчезла. Вместо этого появилась женщина с золотым ожерельем на шее, в длинном красном платье. И хотя женщина стояла в тени, я довольно отчетливо ее различил. У меня перехватило дыхание. Внешность женщины была ослепительна и необычна — никогда раньше я не видел такой красоты. Женщина подошла к свету и заглянула мне в глаза. И я примерз к полу.

Я сразу понял, что это Лайла, вспомнив, как Джордж писал мне: «Даже вы можете потерять голову». Он писал это, думая, что я ему не поверю, и вот я сам стою здесь буквально остолбенев. Я боролся с ее привлекательностью, зная, что поддаваться ей нельзя, поэтому я принялся изучать Лайлу аналитически. Было на что посмотреть! Ода была одета по самой последней парижской моде: руки и плечи обнажены, красное платье плотно облегает талию и бедра. Двигалась она с прирожденной грацией. И все же, несмотря на то, что она с легкостью носила европейскую одежду, это лишь еще больше подчеркивало ее иностранное, какое-то неземное происхождение. «Экзотичной» назвал ее Джордж, и такой она была — особенно здесь, в самом мрачном районе Лондона, среди сумятицы доков и складов, протянувшихся вдоль грязных вод Темзы. Волосы ее были черны, как вороново крыло, густые, с вплетенными золотыми нитями; кожа — коричневого цвета; черты лица тонкие, но примечательно твердые, а в носу у нее переливался аметист. Она напомнила мне ту разбойницу, которую Мурфилд взял в плен на перевале по дороге в Каликшутру. Правда, эта женщина выглядела в тысячу раз красивее и опаснее. Я сразу почувствовал недоверие к ней по причинам, которые объяснить не берусь, ибо мой метод — сопротивляться зову инстинктов, чтобы они не оказали влияния на процесс дедукции. И в то же время, честно, я ощутил, что только инстинкты и остались во мне, ибо моя способность к анализу исчезла. Видимо, сама красота Лайлы вывела меня из равновесия, ибо дева лучилась, как солнце, и мне никак не удавалось рассмотреть ее. А может быть, сказалось воспоминание о старых страхах, темная память о Каликшутре, виденной мною статуе, измазанной кровью, легенды об ужасной Кали.

Я, конечно, был смешон — мое воображение понесло меня. Эта Лайла смогла оказать подобное воздействие даже на разум такого хладнокровного и устойчивого к сексуальным искушениям человека, как я, что говорило о ее способности вызывать всеобщее восхищение, и я теперь понял, почему Джордж столь безнадежно влюбился в нее. И не только первоначальные мысли о Каликшутре внушали суеверный страх, ибо мне стало ясно, что мои подозрения насчет Лайлы очень близки к истине. Сам Джордж — я даже рта открыть не успел — начал уверять меня, мол, дело совсем не в том, что он принес все к Лайле и спросил, интересуется ли она границами, она сказала, что это не так, и все пошло хорошо, он принялся работать над законопроектом, потому что именно здесь ему работается лучше всего, в общем, не надо беспокоиться, все отлично. Временами он обращался к Лайле, и она поддакивала ему. Голос ее был очарователен и совращал, как и ее лицо, напоминая голос лорда Рутвена — мягкий, звонкий и музыкальный. Естественно, мои мрачные подозрения вновь ожили, и я подумал: что же она за человек, если возбудила во мне сомнения еще большие, чем лорд Рутвен? Я начал проворачивать в памяти все, что слышал о ней от Люси, Розамунды и Джорджа. И вдруг увидел, что Лайла улыбается, глядя на меня, будто читая мои мысли. Легким движением руки она остановила Джорджа и принялась расспрашивать меня о том, как я в первый раз нашел ее обитель. Я не хотел говорить с ней, но оказалось, что Джордж ей и так все рассказал, и у меня появилось ощущение, что она играет мной. Время от времени она бросала взгляд на девочку за шахматной доской, и, когда Джордж похвалил мои способности к дедукции, Лайла улыбнулась девочке, а девочка серьезно и внимательно посмотрела на меня и Джорджа. Я увидел, что Джордж как-то съежился под ее взглядом, и резко прервался.

Лайла положила руку на голову девочки:

— Видишь, Сюзетта, доктор — настоящий сыщик. Он разгадывает тайны.

Сюзетта обдумала это, внимательно изучая меня.

— Но когда перед вами встает тайна, — спросила она меня, — как вы узнаете, что она закончилась?

Я взглянул на Лайлу и Полидори. Полидори осклабился, обнажая зубы.

— Это очень трудно, — признался я, повернувшись к Сюзетте. — Иногда тайны не кончаются.

— Это нечестно, — заявила она, покачивая ножками. — Если вы не знаете, когда закончится тайна, то вы можете сильно ошибиться и с ее началом. Вы даже можете оказаться в совершенно другой тайне и не заметить этого — что тогда?

— Трудности или что-либо похуже, — ответил я, бросив взгляд на Лайлу.

На лице ее застыла полнейшая безмятежность.

— Посмотрите-ка, — дернула меня за рукав Сюзетта. В руках у нее был журнал. — Мой любимый, — сообщила она, передавая журнал мне.

Я рассмотрел обложку… «Битонский рождественский ежегодник». Девочка улыбнулась и взяла журнал обратно, открыв на какой-то захватанной пальцами странице.

— В рассказах, — сказала она, — сыщики всегда знают, где кончается тайна. — Она прочитала заглавие вслух. — «Этюд в багровых тонах. Тайна Шерлока Холмса». Вы читали?

Я покачал головой:

— У меня не очень много времени на чтение.

— Но эту повесть вам надо прочесть. Сыщик очень хороший. Он мог бы помочь вам понять некоторые правила.

— Правила?

— Конечно, — терпеливо промолвила она. — Когда кого-нибудь убивают. — Она вновь посмотрела в журнал и медленно, смакуя, повторила название:

— «Этюд в багровых тонах»… Это означает «этюд о крови»… А когда кровь проливают, то должны быть правила. Все это знают. Как вы справитесь, если не знаете этого?

— Но кровь еще не пролита.

— Пока.

— А будет?

— Ради Бога, — пробормотал Джордж, отворачиваясь.

Но Сюзетта игнорировала его протест и продолжала пристально смотреть на меня большими и торжественными глазами.

— Вы должны надеяться на это, — произнесла она. — Иначе какой смысл быть сыщиком? Ничего захватывающего не останется… — Она взяла журнал, слезла со стула и оправила платьице. — Будем надеяться, это вопрос времени.

Взор ее был крайне холоден. Крепко пожав мне руку, она добавила:

— Всего-навсего вопрос времени.

Наступило молчание, и вдруг Полидори расхохотался. Джордж посмотрел на него с нескрываемым отвращением, потом с явным содроганием взглянул на Сюзетту.

— Все это дурной вкус, — процедил он.

— Дурной? — уточнила Лайла.

Она сидела в бархатном шезлонге и курила сигарету, тонкую и длинную. Дым выписывал волнующие кривые, повторяя изгибы тела Лайлы.

— Ну да, черт возьми! — яростно взорвался Джордж. — Это дурно, чертовски дурно! Только поглядите на нее… Ей нельзя читать рассказы про убийства! Куклы, пони — вот что должно нравиться маленьким девочкам… магические представления, нечто вроде… А не эта кровавая чушь. Лайда, это же, черт подери, ненормально!

Сюзетта продолжала невозмутимо изучать его. Джордж сунул руки в карманы и отвернулся.

— Действует мне на нервы, — буркнул он мне. — Сидит тут все время, нагло глазеет и несет ужасную белиберду. Хуже лорда-канцлера.

— Пожалуйста, — изящно повела рукой Лайла, — не расстраивай ребенка.

— Ее расстроишь! — фыркнул Джордж. — Да ее ничем не прошибешь. Лайла, это ты портишь ребенка, вот что я тебе скажу. Только посмотри на нее!

Сюзетта наблюдала за ним столь же бесстрастно, как и раньше.

— Где, черт возьми, ее уважение?

— К тебе?

— Да, конечно, ко мне!

— Может быть, ты должен его заслужить, — предположила Лайла ледяным голосом, потушила сигарету и встала.

Джордж игнорировал ее, словно вообще не слышал.

— Черт подери, я знаю, она сирота, — хмыкнул он. — И чертовски мило с твоей стороны, что ты ее опекунша. Бог видит, я хорошо отношусь к благотворительности, отлично, Лайла, говорю, отлично, но, — глаза его сузились, — факт остается фактом — она маленький звереныш.

Лайла слегка пожала плечами:

— И что ты предлагаешь?

— Самое простое, — сказал Джордж. — Прибрать ее к рукам.

Лайла рассмеялась каким-то очаровывающим, нечеловеческим смехом:

— И ты намереваешься справиться с этим?

— Я? — нахмурился Джордж. — Боже, нет, какая смешная идея! Я имел в виду няню! То, о чем мы говорим, — женское дело. Вот чего тебе не хватает, дорогая, — чертовски хорошей няни, которая возьмет мисс Сюзетту в детскую и научит ее всему, что должны знать маленькие девочки. Некоторым женским добродетелям, мягкости, доброте…

Лайла повернулась, словно ей наскучил этот разговор, и поправила волосы.

— Что ж, может, я последую твоему совету. Есть определенные возможности.

— Приятно слышать, — ответил Джордж.

— Но не сейчас… Я должна полагаться только на себя. — Лайла протянула руку. — Пойдем, Сюзетта. Ты раздражаешь сэра Джорджа. Пора спать.

Сюзетта подошла ко мне и крепко сжала мою руку.

— Я хочу, чтобы вы проводили меня, — попросила она.

Я взглянул на Джорджа и пошел за ней.

— Она никогда не видела сыщика, — прошептала Лайла мне на ухо, когда я проходил мимо. — У вас появилась поклонница!

Мы вышли в коридор. Там было темно. Я услышал постукивание каблучков Лайлы, когда она последовала за нами, и затем, когда закрылась дверь, все погрузилось в темноту. Вдруг позади что-то слабо засветилось. Через секунду я понял, что это светится кожа Лайлы. Она хлопнула в ладоши, и сразу бледные колеблющиеся лучики света прорезали темноту, а передо мной замаячило нечто похожее на массивную колонну, за которой виднелись арки и еще какие-то проходы, освещаемые тонкими лучиками, пробивающимися, словно плющ, сквозь камень. Освещение было не очень хорошим, и прошло некоторое время, прежде чем я, хоть и обладаю хорошим зрением, смог привыкнуть к нему. Я обнаружил, что стою у массивной лестницы, а увиденная мною колонна, поддерживающая ее спираль, была по моей оценке около пятнадцати футов толщиной, причем каждая ступень лестницы насчитывала в ширину более двадцати футов. Я предположил, что эта иллюзия либо подстроена, либо вызвана опиумом, ибо казалось невозможным, что в каком-то складе может существовать такое. Но только я начал подниматься по лестнице, Лайла и Сюзетта — рядом со мной, как под нашими ногами камни отозвались эхом шагов, и я потрясенно осознал, что все это происходит наяву. Вся конструкция была сделана из темно-пурпурной породы вулканического происхождения, кристаллической и отшлифованной до такой степени, что фигуры наши отражались в ее угрюмых глубинах. Мое отражение, вздрагивающее и искаженное полусветом, следовало за мной, словно какой-то отблеск, пойманный между стеклами. От этого эффекта становилось не по себе, и, вне сомнения, это тоже было подстроено.

Я взглянул на Лайлу. Она поднималась несколько впереди, но вдруг приостановилась и наклонилась, протягивая руку к чему-то в темноте.

— Разве она не прекрасна? — восхитилась она.

Я нахмурился. На меня уставилась пара немигающих зеленых глаз, и я узнал пантеру, которую видел раньше. Пантера зевнула, потянулась и неслышно стала спускаться по лестнице.

— Ручная? — спросил я.

— Не совсем, — прошептала Лайла, почему-то рассмеявшись. — Но очень красивая.

— И вам будет очень приятно, когда она порвет кого-нибудь на куски?

Лайла слегка улыбнулась.

— Не надо мрачных прогнозов. — Она проследила взглядом за пантерой. — Я люблю своих животных… Больше, чем людей. Им меньше нужно, и потому их зависимость более полная. Правда, Сюзетта?

— Да, Лайла, — ответила девочка.

— Смотрите, — Лайла подняла руку.

Я повернулся и обомлел. К тому времени я уже должен был закалиться и не удивляться сюрпризам, но ничто, даже события прошедших недель, не подготовили меня к тому, что я узрел. Предо мною простирался гигантский проход, весь заполненный животными и стаями птиц. Я различил льва, нескольких свиней, дремлющую змею. Рядом были еще звери, и этот проход уходил все дальше и дальше во тьму… Совершенно невозможное зрелище. Я повернулся к Лайле, чтобы спросить ее, в чем суть этой галлюцинации, но она подняла руку и прижала палец к моим губам, Я подумал, что Лайла собирается поцеловать меня, ибо ее губы полуоткрылись и оказались вблизи моих. Я даже почувствовал аромат, исходивший от нее. Но она улыбнулась, отвернулась от меня и встала на колени перед Сюзеттой, похлопав девочку по щечкам.

— Ну все, беги, — шепнула она. — Мне надо поговорить с доктором.

Сюзетта не ответила, на мгновение прильнула к Лайле, а потом повернулась и побежала по проходу. Вспорхнули испуганные птицы и закружились у нее над головой. Звери отпрянули к стенам, а Сюзетта бежала, и звук ее шагов эхом отдавался среди голых камней и наполнял все вокруг, даже когда девочка исчезла из вида. Издалека, как туман, начала наползать темнота. Вскоре животные превратились в смутные силуэты, а коридор стал зияющей черной дырой.

— Мне, наверное, надо прочистить мозги, — повернулся я к Лайле.

Она протянула руку, коснувшись меня, как несколькими мгновениями ранее, и улыбнувшись:

— Пострадали от опиума у Полидори? — поинтересовалась она.

Глаза ее, как и у лорда Рутвена, были примечательно глубоки. Я нашел в себе силы увернуться от ее взгляда.

— Может быть.

— Пойдемте со мной, — кивнула Лайла.

Она взяла меня за руку. Мы опять двинулись вверх по лестнице, и я заметил, что свет на стенах как-то тускнеет. Я поднял голову. Надо мной навис огромный стеклянный купол, а за ним, в чистом безоблачном небе, сверкали звезды.

— В Лондоне такой скверный воздух, — сообщила Лайла, — и так загрязнен газовым освещением. Но, как видите, при помощи оптики это можно свести к нулю.

— Замечательно! — воскликнул я. — Никогда не думал, что такое возможно.

— И тем не менее…

Я продолжал глядеть сквозь купол на небо, чувствуя на себе взгляд Лайлы и зная, что он крайне холоден, холоден, как звезды. И все же я не обернулся.

— Это напоминает мне, — медленно проговорил я, — напоминает то же чистое небо, когда смотришь с гор в Каликшутре…

— Вот как?

Вопрос повис в воздухе. Лайла, подняв голову, смотрела теперь на звезды. И вновь я ощутил мощный прилив влечения к ней. В равной мере во мне поднялись страх и желание, борясь друг с другом, и, когда она потянулась ко мне, я чуть ли не с яростью отбросил ее руку.

— Вы не доверяете мне, — прошептала она, словно удивляясь этому.

Я почти засмеялся. Она почувствовала это и улыбнулась сама.

— Но почему? — проговорила она. — Вы вините меня в том, что я обманула вашего друга?

— И я прав, — холодно ответил я. — Вы обманываете его.

— Ну да, конечно, — пожала плечами Лайла. — Это очевидно.

Я с удивлением взглянул на нее, не ожидав такой откровенности.

— Не делайте вид, будто вас громом поразило, — продолжала она. — УЖ Перед вами я бы не отважилась это отрицать.

— Вы мне льстите.

— Думаете?

— Конечно. Вы же ничего не рассказываете Джорджу.

— Верно. Но Джордж — идиот.

— И мой друг… Почему бы мне не передать ему ваши слова?

Глаза ее блеснули, она покачала головой и стала подниматься по лестнице к стеклянному куполу. Спустя некоторое время она остановилась, вглядываясь во что-то, чего мне не было видно.

— Насколько я понимаю, — сказала она наконец, поворачиваясь ко мне, — вы работаете в Уайтчепеле, в самых ужасных трущобах.

— Да, я работаю в Уайтчепеле.

— Тогда вы, должно быть, сочувствуете бедным, неустроенным, угнетенным, доктор Элиот. Можете не отвечать, я знаю, мне рассказывал Джордж… Он называет вас святым Ист-Энда… Святой Ист-Энда… Он считает, что это шутка.

— Наверняка. Но что вы хотите этим сказать?

— То, что Джордж все считает замечательной шуткой. Например, свою работу в Индийском кабинете… А его отношение к людям, на чьи жизни он хочет повлиять, — небрежно, так небрежно, один росчерк пера, одна строка… Сама мысль, о том, что он может ворочать жизнями миллионов — такой человек, как он… Шутка… Он считает это шуткой? И иногда, доктор Элиот… — Она прервала свою речь, вновь вглядываясь сквозь стекло. — Я тоже так считаю.

Я наблюдал за ней. Она была ужасающе прекрасна. Я подумал, что же со мной происходит, если в такой критический момент мной овладевает физическое влечение.

«Придерживайся своих методов, — велел я себе. — Будь верен им, иначе ты — ничто, иначе ты — труп».

Я медленно поднялся к стеклу, за которым величаво раскинулся Лондон. Мы находились на какой-то невозможной высоте, ибо город простирался подо мною скопищем красных и черных пятен, а сердце его прорезала река, точно длинная кишка.

— Я злюсь оттого, — промолвила она, — что приходится впадать в блуд с таким человеком, как Джордж.

Она не обернулась ко мне, и, посмотрев на нее в профиль, я вспомнил другой профиль… статуи богини, вознесенной среди джунглей и горных вершин.

— Вы… вы… — тихо прошептал я.

Голос мой прервался. Лайла медленно повернулась ко мне.

— Я должен знать, — сказал я. — В Каликшутре о богине Кали говорят так, словно она на самом деле существует…

— Она действительно существует — в душах, поклоняющихся ей, в великом потоке мира…

— Это не то, что я имел ввиду.

— Знаю, — Лайда широко открыла глаза в притворной невинности,

— Кто вы?

— Вы имеете в виду, что я — Кали? — рассмеялась Лайла.

Она вдруг притянула меня к себе, открывая мою шею для поцелуев… три… четыре… пять раз целуя меня, словно в беспамятстве, и затем вновь засмеялась.

— Вы не так меня поняли, — сердито проговорил я, отстраняясь.

— Не смущайтесь. Вы же жили в Индии и знаете, что тамошние боги часто ходят но земле.

Мой взгляд встретил ее взгляд.

— И Кали тоже? — спросил я.

— В Каликшутре — вероятно, — пожала плечами Лайла и отвернулась. — Ну да, я вас поддразниваю, — тихо призналась она, глядя в ночь. — Но не совсем. Каликшутра — место призраков, не от мира сего… Вы и сами это знаете, доктор. Фантазия и реальность переплетаются там. Тамошние места — особые.

— Да, — холодно произнес я, — я это заметил.

— Рада слышать, — в голосе Лайлы не было иронии. — Потому что, доктор, я и сама часть мифа. На Гималаях обосновались не только индуистские боги. Там есть и другие верования, обычаи, сохраняющиеся в тех местах, где еще жив буддизм, в Тибете и Ладахе, вдоль крыши мира. Они верят, что божество существует в человеческом облике, передается от наследника к наследнику, так что, когда носитель умирает, дух его возрождается в крохотном младенце. 'Младенца находят, о нем возвещают жрецы и воспитывают его как воплощение Бога. В должное время он возглавит и защитит свой народ… Такое верование существует и в Каликшутре.

— Но оболочка, — сказал я, — скорее всего меняется…

Лайла вопросительно взглянула на меня.

— Ребенок, — продолжал я, — которого ищут жрецы… в Каликшутре ищут не мальчика.

Лайла склонила голову:

— Очевидно.

— Так вы их королева?

— Королева… Может быть… а может, больше чем королева.

— Это видно.

— Неужели, доктор Элиот?

Я нахмурился, ибо в ее словах прозвучала горечь, которой я раньше не замечал. Мне вдруг подумалось, что, может быть, я напрасно рисовал ее в своих страхах зловещими красками, и я почувствовал угрызения совести и замешательство,

— Как вы можете винить меня, — вдруг заговорила она, — вы, доктор Элиот, с вашим сочувствием слабым и угнетенным? Я должна была попытаться одурачить вашего друга, ведь на кон поставлена судьба моего народа.

Я не ответил, заметив, что по лицу ее пробежала тень гнева.

— Когда-нибудь, — тихо проговорила она, — сэр Джордж поймет, что значит быть слабым, быть предметом чьего-то небрежного бездушия. Может, тогда он перестанет распоряжаться судьбами людей с такой… бездумностью…

Мне стало стыдно за своего друга и за себя.

— Он добрый человек, — еле слышно проговорил я.

— И это его прощает?

— Вы должны сами принять решение.

— Нет, — заявила Лайла. — Это вы должны принять решение. Так вы передадите ему то, что я рассказала вам сегодня ночью? Разоблачите меня? Сейчас, когда вы узнали, кто я?

— Узнал, кто вы… — машинально повторил я.

Я отвернулся, посмотрел на небо и увидел, что на востоке уже занимается заря. Мне вспомнились слова Хури: «Они слабеют с приходом света».

Я вспомнил, как мы с Мурфилдом карабкались на утес, как ждали у часовни восхода солнца… Я вновь взглянул на Лайлу, изучая ее лицо. Она показалась мне еще милей, гораздо милей, гордой, сверкающей.

— Вы утверждаете, — медленно произнес я, — что я знаю, кто вы. Но я не знаю. И то, что я видел сегодня ночью… опиум здесь ни при чем. Я не могу объяснить происшедшего, и это, — я выдержал ее взгляд, — признаюсь, нервирует меня.

— Да ну? Джордж мне рассказывал, что вы были в Каликшутре, но побоялись остаться там.

Я пропустил ее шпильку мимо ушей.

— Тут то же самое, — признался я.

— То же самое?

— То, что я видел в горах, — я замялся, подыскивая подходящее слово, — те же колдовские трюки.

— Колдовские трюки? — переспросила Лайла, удивленно вскинув брови, и вдруг рассмеялась. — Никакой магии здесь нет, доктор. Есть силы, которых вы не понимаете, силы, которые ваша наука не может объяснить, но от этого они не становятся колдовскими трюками. — Она пожала плечами и вновь засмеялась. — Вы ревнуете.

— Может быть.

— Я могла бы научить вас кое-чему.

Мне почудился в ее предложении отзвук слов лорда Рутвена.

— Опять боитесь? — нажимала она.

— Ваших сил? — покачал я головой;

— Ну что вы! Своего невежества. — Она взяла меня за руки и тихо зашептала мне на ухо: — Своего неумения понять природу…

Она отступила, и глаза ее сверкнули, заискрились. Они притягивали меня, как свет лампы притягивает мотыльков. Я погрузился туда, как в огромную бездну. За ними, вдруг понял я, находятся странные измерения, невозможные истины, которые надо постичь и поведать ничего не подозревающему миру, причем сам я выступлю как Галилей, а может быть, и как «горой Ньютон. Искушение затягивало меня, влекло, и я осознал, что обязан противостоять ему.

С большим трудом я оторвался от взгляда Лайлы, переведя взор на Лондон в оранжевом сиянии рассвета. Я увидел, как Темза меж темных берегов окрасилась алым, увидел, как она течет, разглядел ее цвет, цвет гемоглобина. Я узрел лейкоциты, плывущие в плазме, которые качало гигантское невидимое сердце. Весь Лондон казался живым организмом, с которого содрали кожу. Я рассмотрел красные потоки улиц, беспредельную сеть капилляров и понял, что если еще немного подожду, то видение это откроет мне какую-то замечательную истину, я совершу потрясающее открытие в гематологии, надо лишь подождать… крохотный миг. Я взглянул прямо вниз, где текла Темза, плещась о верфи, и подумал, что будет, если те, кто работает на реке, вдруг поймут, что воды вокруг превратились в кровь. Я подумал о множестве утопленников, о трупах, кровь из которых вытекла в воды реки. И тогда я вспомнил Артура Рутвена. Я закрыл глаза и приказал видению исчезнуть.

Когда я вновь открыл их, то увидел лицо Лайлы.

— Я не убивала его, — сказала она.

Я ничуть не удивился тому, что

она прочла мои мысли.

— Но вы заманили его сюда.

— Нет. Это Полидори.

— По вашему приказу.

Лайла пожала плечами:

— Не совсем.

— И что? Когда вы узнали, что Артур здесь, то…

— Он ушел. Он пробыл у меня всего час. Я сразу поняла, что он не годится.

— Но труп Артура нашли лишь через неделю.

— Я сказала вам, доктор Элиот, это не я. Зачем мне убивать его? Мне бы это не помогло. Помню, я боялась, что убийство Артура Рутвена может спугнуть сэра Джорджа. Повторяю, доктор Элиот, я не желала ему смерти. Скорее наоборот.

Я нахмурился, понимая, что ее доводы убедительны. Это беспокоило меня и ранее. Но мог ли я ей доверять? Ей иди кому-нибудь еще?

— А что насчет Полидори? — спросил я.

— Полидори?

— Тело Артура было совершенно обескровлено… Ответьте, или, клянусь, мне не останется иного выбора, кроме как рассказать Джорджу все, что я знаю.

Глаза Лайлы сузились, голова ее слегка склонилась:

— Это был не Полидори.

— Откуда вы знаете?

— Я его сразу спросила, когда услышала о смерти Артура Рутвена. Он яростно отверг все обвинения… Он не лгал, — улыбнулась она, — я умею распознавать ложь.

— Не сомневаюсь, но, простите меня, это не доказательство.

— Вы считаете? Тогда поговорите с ним сами.

Я кивнул:

— Поговорю!

— Ну и хорошо. — Лайла потянулась к моим рукам. — Жду не дождусь, когда вы оставите это дело в покое. Хочу почувствовать, что вы доверяете мне. — Она прижалась щекой к моей щеке. — Понимаете, доктор? Ничто не мешает нам стать друзьями. — Она легко поцеловала меня в губы. — Ничто.

Не ответив, я повернулся и зашагал вниз по лестнице. Лайла взяла меня за руку, и, не говоря ни слова, мы спустились в комнату, где Джордж корпел над своими картами и изучал планы, разрабатывая пограничную политику в Индии. Полидори не было. Я взглянул на Лайлу. Она вывела меня из комнаты на мостик. Вскоре мы очутились в грязной лавке, где и обнаружили Полидори.

Я спросил, что ему известно о смерти Рутвена, и он, конечно же, принялся отрицать, что убил его.

— Почему вы обвиняете меня? — возмутился он. — Где у вас доказательства?

Разумеется, я не стал рассказывать ему о своем расследовании. Однако упомянул лорда Рутвена, чтобы посмотреть на его реакцию. Полидори заметно дернулся и бросил взгляд на Лайлу, словно раскрылся какой-то секрет, связывающий их обоих. Лайла, впрочем, осталась совершенно бесстрастной, и он, отвернувшись от нее, принялся потирать костяшки пальцев.

— И что лорд Рутвен? — поинтересовался Полидори.

— Он сказал, что вы заманили Артура на смерть.

— Так и сказал, да?

— истерически захихикал Полидори.

— А что?

— А то, что если не знаете, — осклабился Полидори, — то сами его спросите.

— Нет… я спрашиваю вас.

— Это не я, — с внезапной яростью выговорил Полидори. — Я уже говорил вам — , не я. Я .не убивал его.

Этим подразумевалось, что обвинять надо кого-то еще — может, быть, напарника, наемника Полидори… Кого? Лорда Рутвена? Полидори, казалось, намекал на это. Но они с лордом Рутвеном не походили на напарников, и, кроме того, какой мог быть мотив у лорда Рутвена убивать собственного двоюродного брата? Никакого.

Это дело все более запутывается. Мне вспоминается вопрос Сюзетты: «Как вы узнаете, что тайна подошла к концу?». Особенно — да, я должен это сказать — когда мотивы могут оказаться совершенно нечеловеческими… Но пока буду продолжать действовать своими методами, хотя боюсь и подумать о тех мерах, на которые может пойти Хури. Никогда не забуду того мальчика… Пусть Хури приедет, когда приедет. Не буду ему пока телеграфировать. Может, уже слишком поздно звать его.

А что же Лайла? В какую игру мы с ней играем? Хотя, скорее, это она играет со мной. Нежелание задумываться над этим слишком глубоко. И все же я должен. Ясно, что мне предстоит многое узнать о ней. Поэтому я ничего не сказал Джорджу. Пока придержу при себе все, что слышал и видел.

Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту

Гросвенор-стрит, 2

20 июня

Уважаемый доктор Элиот!

Боюсь, вы начнете пугаться моих писем, ибо в них одни просьбы и страхи. Однако вновь полагаюсь на вашу дружбу с Джорджем и неоднократные доказательства вашего внимания ко мне. Поэтому простите за то, что еще раз злоупотребляю вашей добротой.

Вы, наверное, знаете, что Джордж опять стал ездить в Ротерхит. За последние две недели он был там уже три раза, хотя каждый раз не более одной ночи кряду, и он уверяет меня, что все это в интересах работы. Он просил меня, если я сомневаюсь, обратиться к вам, поскольку вы сопровождали его при первом возвращении туда и можете засвидетельствовать примерность его поведения. Хорошо, пусть будет так, я не хочу выглядеть обманутой женой. Пусть Джордж получит, что желает. Я забочусь не о морали, а о его ухудшающемся здоровье.

Понимаете, доктор Элиот, он увядает прямо на глазах. Вы испытали бы глубокое потрясение, если бы увидели его сейчас. Он бледен и слаб, а также очень нервничает, словно изнутри его сжигает какая-то лихорадка. Я не считаю, что Джордж раньше был худеньким, но сейчас он похож на пугало, и, откровенно сказать, я в ужасе. И он не признает, что с ним происходит что-то не то. Его законопроект близок к завершению, и Джордж работает над ним день и ночь. Но даже в краткие часы сна, перепадающие ему, он мечется и ворочается, словно его тревожат дурные сны. Его работа, как призрак, преследует его.

Не найдется ли у вас время осмотреть его и, может, перемолвиться с ним? Мы можем встретиться и обсудить его положение. Я знаю, вы человек занятой, но если вы выкроите минутку, я могла бы воспользоваться вашим предложением сопроводить меня на прогулку. Люси с радостью присоединится к нам, ибо муж ее сейчас в отъезде, занимается делами своей семьи за городом, и она совсем одна. Последнее время я с ней часто вижусь, и, полагаю, благодаря вашим усилиям мы стали близкими подругами. Правда, мужа ее я так и не простила. Вы несомненно найдете это странным, но я даже не смогла заставить себя встретиться с ним. Он наверняка очаровательный молодой человек, и Люси, похоже, очень влюблена в него, и все же я не могу изгнать из памяти то, как безответственно он поступил с ней, когда они еще не были женаты. В таком положении вина всегда падает на женщину, не так ли? Я же предпочитаю винить мужчину.

Сообщите мне дату, подходящую нашей прогулке. Мы могли бы отправиться с утра, чтобы Люси могла быть в «Лицеуме» к спектаклю. Надеюсь, это не представит для вас проблемы? Мы могли бы съездить в Хайгейт, мое любимое место прогулок, — хоть там не загород, но отдохнуть от прокопченного лондонского воздуха там можно.

До скорой встречи,

Остаюсь вашим преданным другом,

Розамунда, леди Моуберли

Письмо миссис Люси Весткот почтенному Эдварду Весткоту

Театр «Лицеум»

27 июня

Мой дражайший Нэдди!

Видишь, как я соскучилась в любви к тебе? До поднятия занавеса осталось полчаса, а я пишу тебе письмо. Поистине преданная жена! Если мистер Ирвинг застанет меня за этим, то ужасно рассердится — он не любит, когда его актрисы думают о ком-нибудь, кроме него самого. Он высасывает из нас все эмоции и с радостью поработил бы нас всех, если бы мог. К счастью, пока тебя не было, меня защищал мистер Стокер. Он, может, и не столь явный герой, как ты, милый, но очень добр и довольно храбр с мистером Ирвингом, если надо. Но я не хочу, чтобы у него были неприятности, и, пока пишу это, буду скрывать письмо из виду под плащом. Вот идет мистер Стокер, улыбается мне. Такой приятный человек, хотя я жду не дождусь, когда он сбреет свою ужасную бороду и перестанет смеяться таким… мускульным… смехом. Вообще-то, Нэд, говоря о мистере Стокере, хочу сказать, что он пригласил нас к себе на ужин в следующем месяце. Будет и Оскар Уайльд, он оказывается когда-то ухаживал за женой мистера Стокера, хотя должна признать — если слухи верны, — в это трудно поверить. Ах да, Джек Элиот тоже приглашен. Думаю, вы встречались, ну, конечно! Впрочем, может быть, он и не придет, но было бы хорошо, если бы пришел. Проблема в том, что он, видимо, предпочитает общество больных людей.

Нет, я чересчур зловеще описываю его. К примеру, сегодня утром он поехал с нами на прогулку, и, хоть это не слишком уж огромное достижение, все же это начало. К счастью, погода была приятная, а виды прекрасные, но вряд ли Джек заметил отсутствие своих туберкулезников и одноруких. Мы взяли с собой Розамунду, и, поскольку Джордж, кажется, опять заболел, Джек смог поговорить с ней о его болезни. Может, именно поэтому он и поехал. Розамунда вновь была очаровательна. Мне она нравится все больше и больше. Если бы только она познакомилась с тобой и простила тебя за то, что ты женился на мне, думаю, все закончилось бы тем, что мы стали бы отличными подругами. Если бы ты был девушкой (хотя, конечно, я очень рада, что ты не девушка!), думаю, ты был бы очень похож на нее. Не оскорбляйся, дорогой, ибо Розамунда, как я тебе раньше говорила, исключительно хорошенькая — с такими же черными кудряшками и яркими глазами, как у тебя. Хотелось бы увидеть вас вместе, просто для сравнения. Может, и доведется вскоре. Не верю, что Розамунда будет долго упрямствовать.

Только что прошел мистер Ирвинг, вид у него в оперном наряде какой-то загробный. До начала спектакля остается совсем немного, и мне придется отложить письмо к тебе, дорогой Нэд, но есть кое-что, что я хочу тебе сказать. Ты, вероятно, уже и догадался, ты слишком хорошо меня знаешь — я всегда болтаю, когда надо сознаться в чем-то скверном. А это и вправду нечто скверное, любовь моя, тем более, сейчас ты далеко и занят делами своей семьи. Видишь ли, я нарушила данное тебе слово. Знаю, я обещала тебе не делать этого, но сегодня во время прогулки мы навестили дом твоей семьи в Хайгейте. Это случилось непреднамеренно, я даже не поняла, что мы подошли тик близко, как вдруг, завернув за угол, увидела аллею, обсаженную деревьями и ведущую к твоему дому. Я хотела уйти, но Розамунда сказала, что это один из ее любимых маршрутов прогулок, и попросила, чтобы мы прошли дальше. И хотя Джек поддержал меня, как только я объяснила, в чем дело, я сама вдруг преисполнилась любопытства. Просто не смогла удержаться — мои страх, мое обещание тебе как-то забылись, и я пошла. Мы проследовали по аллее до ворот, а потом, не знаю почему, вместо того, чтобы пройти мимо, я вошла в ворота. Они были не заперты, и я испугалась, что в поместье проникли взломщики. Но не буду притворяться, что именно это двигало мной. Как я сказала, мной овладело любопытство, вот и все. Мне надо было увидеть дом. Это стало для меня важнее всего в жизни.

Нэд, тебе будет приятно узнать, что дом цел и невредим. Ставни были закрыты, парадная дверь заперта, и внутрь мы попасть не смогли. Но, может, ты все-таки наймешь сторожа? Или, на худой конец, садовника — сад вокруг зарос, одичал, и все так заброшено… Когда я взглянула на все это, ко мне внезапна вернулся… страх, тот самый странный ужас, который мы с тобой тогда почувствовали. Розамунда вроде ничего не заметила, но, Джек, судя по тому, как он вдруг сжал кулаки, наверное, что-то ощутил. Во всяком случае, когда я предложила продолжить прогулку, он с некоторой поспешностью согласился. Розамунда пошла с нами, но задержалась у ворот, вдыхая запах диких цветов. Она была очарована заросшим садом и уходила с неохотой. Конечно, она большая любительница природы, и ей очень не хватает подобных диких местечек. Мне же захотелось обратно в толпу, на запруженные народом улицы и я не могла успокоиться, пока мы не остановили извозчика и не вернулись в город. И вновь, как и тогда, когда мы с тобой туда ходили, я не смогла объяснить глубину своих чувств. Боюсь только, Нэд, что ты прав — над этим местом распростерлась какая-то злая тень.

Вот видишь, как актерство влияет на разум, — начинаю писать, как в мелодраме. Заканчиваю письмо, ибо мистер Ирвинг увидел меня и уже угрожающе скалит зубы — через пять минут начинаем. Прости меня, Нэд (надеюсь, что простишь, раз уж я поступила так благородно и созналась во всем). Скучаю по тебе, любовь моя. Напиши, когда тебя ждать. Возвращайся поскорее.

Зрители затихли. Раздается бой барабанов. Мистер Ирвинг подкручивает усы. Времени нет. Но я люблю тебя, Нэд. Даже на сцене буду думать о тебе.

Со всею любовью,

Вечно твоя крошка

Л.

P.S. Артур здоров и прекрасен. Сегодня он у Розамунды. Она его очень балует. Его присутствие словно наполняет ее силами. Странно, не правда ли, как все может сложиться?

Дневник доктора Элиота

1 июля. Неделя началась приятно, но долго это не продлилось. Во вторник гулял с Люси и леди Моуберли на Хайгейтском холме. Люси была в хорошем настроении, хотя произошел странный случай.

В леске у Хайгейтского кладбища мы вышли на аллею, ведущую к дому Весткотов. Люси сначала не хотела идти дальше, потом зашагала вперед с энтузиазмом, а в саду опять заколебалась. Дом впечатляющий, но полностью заброшен, что неудивительно, учитывая то, что, по словам самой Люси, ее беспокоит это место. Даже мне стало как-то не по себе у этого дома, но если его отремонтировать и вновь заселить, то уверен, что неприятные ощущения быстро пропадут. Мне понятно, что у Весткота плохие ассоциации с этим домом, но оставлять поместье в таком виде означает сдаться горю. Однако место все же какое-то гнетущее. Подметил, как оживилась Люси, когда дом остался позади.

Успокоить леди Моуберли было значительно труднее, она чересчур разнервничалась и расстроилась. Она описала состояние Джорджа в таких словах, что лично я счел ее диагноз преувеличением. Я сказал ей, что мне нужно повидаться с Джорджем самому, а она затем созналась, что ей трудно убедить мужа навестить меня, работа полностью поглотила его. Он обещал, что навестит меня в конце недели, но леди Моуберли сомневается, что он сдержит слово.

К счастью, хотя и крайне поздно, Джордж, наконец, приехал. Я почти отказался от мысли увидеться с. ним, когда он появился у меня, горько сетуя, что его оторвали от законопроекта. У леди Моуберли были серьезные основания опасаться за его здоровье, ибо внешний вид его просто шокировал… Лицо и тело его отощали и были очень бледны; признаки жара при неожиданно нормальной температуре. Анализ крови не показал никаких отклонений, значит, никакой анемии. Я провел опыт, добавив каплю своей крови к его. К моему великому облегчению, реакции не произошло, вид и поведение белых кровяных телец были совершенно нормальны. Но на шее и запястьях у него виднелись следы порезов, очень слабые, но обеспокоившие меня. Явно прослеживалась значительная потеря крови.

Я спросил его о Лайле. И сразу он почему-то разозлился, набычился. Так не похоже на Джорджа. Словно, после того как я тоже познакомился с ней, он ревновал меня. Я попытался определить причину порезов. Джордж не мог предложить иного объяснения кроме того, что уже давал мне раньше, а именно — неосторожное обращение с бритвой. А царапины на запястьях? Ответа не было. Я тогда поинтересовался, а не появились ли эти порезы во время визитов к Лайле. Он сказал, что нет. Спросил я его о дурных снах: снятся ли ему кошмары, когда он остается на ночь у Лайлы? Снова резкое отрицание. Он даже заявил обратное, сказав, что был крайне угнетен, когда вообще не виделся с Лайлой. Не вижу здесь взаимосвязи или решения проблемы.

Применили краткосрочное лечение — переливание крови, донорами были Ллевелин и я. Операция прошла успешно. Налицо признаки улучшения. Порекомендовал Джорджу поменьше трудиться, но боюсь, мой совет останется без внимания. И действительно, он едва слушал меня, так ему не терпелось уйти. Я его не удерживал, но проводил аж до Коммершиал-стрит.

По пути произошел ужасный случай. Мы проходили мимо таверны, у которой сгрудились пьянчуги, грубые мужики и проститутки. Одна из женщин особенно бросилась мне в глаза. Лицо ее было ярко размалевано, и лишь через секунду я узнал в ней Мэри Джейн Келли. Глаза ее сверкали, рот кривился, и даже через косметику было видно, что она очень бледна. Сначала я подумал, что это из-за меня она так расстроилась, и хотел было перейти улицу, чтобы не смущать ее, но потом вдруг понял, что она даже не замечает меня, а вместо этого пристально смотрит на Джорджа. Она взглянула на свое запястье, и лицо ее исказили крайняя ненависть и страх. Она пронзительно и яростно закричала, ткнув пальцем в сторону Джорджа:

— Моя кровь! Глядите, у него на лице моя кровь!

Голос у нее был как у сумасшедшей. Она кинулась на Джорджа и, сбив с ног, повалила на мостовую. Вспомнив судьбу бедного пса, растерзанного ею, я быстро бросился к ней и оттащил от Джорджа, а потом, призвав на помощь, довел ее до клиники. Джордж, к счастью, остался невредим, не считая мелких синяков и царапин. Вряд ли стоит говорить, что он был потрясен случившимся.

— Очаровательные у вас туг места, — все повторял он, — прямо-таки очаровательные.

Как можно быстрее он уехал на извозчике. С того времени Мэри Келли охватила лихорадка. Иногда она бросалась на стену, явно порываясь бежать — все было, как в прошлый раз, когда ею овладела похожая мания. В краткие минуты находившего на нее просветления я пытался выяснить, почему она напала на Джорджа. Но она не смогла дать внятного объяснения, кроме того, .что ей привиделось, будто лицо Джорджа вымазано ее кровью, поэтому она пришла в ужасную ярость, вообразив, что он украл ее кровь. Больше ничего она не помнила. Санитары сказали мне, что она иногда бормочет о приюте для умалишенных, рыдает, стонет и боится, что ее туда заберут. Будем надеяться, до этого не дойдет.

Ее упоминание о приюте для умалишенных напоминает мне, однако, то, что полиция рассказала мне несколько месяцев тому назад, ведь еще одна проститутка была совершенно обескровлена, но все-таки выжила после нападения. Было бы интересно наведаться в сумасшедший дом, где ее содержат. Адрес я узнал.

Записки Брэма Стокера (продолжение)

…Пришло лето, и интерес Элиота к этому делу, кажется, уменьшился. Он с головой ушел в медицинские исследования, из-за чего я вижу его куда реже. Во время наших нечастых встреч он сообщает мне о состоянии здоровья Мэри Келли, в остальном же хранит молчание о наших приключениях. Как-то я спросил его, считает ли он, что Люси до сих пор грозит опасность. Он посмотрел на меня ястребиным взглядом.

— Нет, если я могу помочь в этом, — резко ответил он и замолк.

Я не пытался давить на него, ибо вижу, что он намерен держать свои подозрения при себе.

Однако мне стало легче от того, что у Люси есть такой защитник. Ведь я не только испытываю к ней искреннюю дружбу, но и являюсь директором театра, а она сверкает как одна из наших ярчайших звезд. Как-то мистер Оскар Уайльд выразил заинтересованность ее способностями, и, зная, что он собирается писать комедию, я решил представить их друг другу.

Ибо считаю, что мой долг — способствовать известности подающей надежды юной актрисы. Соответственно, я начал планировать званый ужин, который мог бы посодействовать дальнейшему продвижению Люси на сцене. Я пригласил гостей, которые, как я считал, могли бы помочь карьере Люси и также решил пригласить доктора Элиота, который был нашим общим другом.

В одно ясное июльское утро я пешком отправился в Уайтчепель и застал Элиота как раз вовремя, ибо только завернул за угол Хэнбери-стрит, как заметил, что он подходит к кэбу. Похоже, он был рад видеть меня и, когда я пригласил его на ужин, принял приглашение, хотя с оговоркой — что на этом ужине он не должен будет блистать умом или живостью беседы. Я уверил его, однако, что никогда не встречал никого умнее его, и мне показалось, что он воспринял этот комплимент с благодарностью. Но, пожав мне руку, он жестом показал на кэб, в который собирался сесть.

— Впрочем, Стокер, вот доказательство моего бессилия… Помните Мэри Джейн Келли?

Я сказал, что, естественно, помню.

— Хорошо… Тогда, может быть, вспомните, что я недавно выписал ее. Но ее состояние снова резко ухудшилось. И, сознаюсь, мое лечение никак ей не помогло.

— Жаль слышать это, — ответил я. — Но какое отношение к этому имеет кэб?

— Да такое, что он отвезет меня в Нью-Кросс, где я собираюсь навестить Лиззи Сьюард, проститутку, которая осталась в живых после нападения, сходного с нападением на Мэри Келли. С тех пор эта несчастная Лиззи находится в сумасшедшем доме.

— Могу я поехать с вами? — поинтересовался я.

— Если у вас есть время, — кивнул он. — Очень буду рад, что вы снова рядом. Но предупреждаю, визит не из приятных.

Предупреждение Элиота оправдалось. Мы прибыли в заведение, которое, на мой взгляд, смахивало скорей на тюрьму, чем на больницу, и нас сразу провели в кабинет доктора Ренфилда, управляющего лечебницей. Доктор Ренфилд почти сиял от гордости и описал свою пациентку, как ценный экспонат в зоопарке. Оказалось, что Лиззи Сьюард любит разрывать животных в клочки, а потом пьет их кровь и мажет себе кожу.

— Я даже слово придумал для описания ее состояния, — объявил доктор Ренфилд. Он помедлил, очень довольный собой. — Зоофаг — пожиратель живых существ. Очень ей подходит, как я полагаю. — Он встал и жестом пригласил нас за собой. — Прошу сюда.

Мы прошли по длинному коридору в палаты. Состояние интересующей нас пациентки было ужасно. Запертая в крохотной камере, вся в засохшей крови, сидя среди перьев и косточек, она смотрела на нас ничего не понимающими глазами.

— Вот взгляните-ка, — сказал доктор Ренфилд, подмигивая.

Он повернулся к клетке, поставленной здесь специально, и достал из нее голубя. Открыв дверь камеры, он выпустил туда птицу. Я заметил, что крылья у голубя подрезаны и он не может взлететь. Лиззи Сьюард тем временем забилась в угол и следила за происходящим сузившимися глазами. И вдруг со зловещим криком боли и ярости она схватила голубя, свернула ему голову и начала пить его кровь, жадно заглатывая ее, будто ожидая открыть в крови какие-то магические свойства. Затем она разорвала птицу пополам и стала втирать кровь и внутренности в лицо и волосы, словно намыливаясь ими. Затем осела на пол камеры, распростерлась среди перьев и потрохов и заплакала.

Элиот, как я заметил, побледнел от созерцания этого зрелища, но доктор Ренфилд, похоже, не заметил неудовольствия гостя.

— И забава еще не окончена, — прошептал он. — Посмотрите, что произойдет сейчас.

Только он произнес это, как пациентка начала корчиться; ее тело изгибалось дугой, будто бы готовясь вытошнить что-то вредоносное. Но после тщетных попыток ей удалось лишь пронзительно закричать, точь-в-точь как Мэри Келли. Потом она бросилась на стену камеры, пытаясь взобраться вверх по камням, царапая их ногтями, пока по кончикам ее пальцев не побежала кровь. Когда Элиот запротестовал, доктор Ренфилд укоризненно посмотрел на моего спутника, пожал плечами и вызвал двух санитаров. Они вошли в камеру, схватили пациентку, связали кожаными ремнями и прикрутили к доске, служащей ей постелью. Все это они проделали, всячески злоупотребляя ненужной здесь силой.

— Теперь я абсолютно твердо решил, — прошептал мне на ухо Элиот, — что Мэри Келли никогда не попадет в такое место.

Затем он спросил доктора Ренфилда о диагнозе.

— Зоофагическая истерия, — ответил тот, явно обижаясь, что Элиот забыл придуманное им слово, — неизлечима!

Элиот кивнул, у него, похоже, не осталось больше никаких вопросов, и я подумал, что он, вероятно, будет разочарован плодами своей поездки. Однако, когда мы вышли из сумасшедшего дома, вид у него 6ыл ничуть не расстроенный. Наоборот, он почти лучился самодовольством. Мне он, впрочем, ничего не сказал, и, поскольку уже темнело, у меня не было времени беспокоить его расспросами. Подзывая кэб, чтобы тот отвез меня в «Лицеум», я попросил Элиота не забыть о моем приглашении и сразу обращаться ко мне, если ему понадобится моя помощь. Он уверил меня, что так и сделает, и я оставил его, сожалея об уклончивости моего спутника, но несколько воспряв при мысли, что наши приключения, может быть, еще не закончились…

Дневник доктора Элиота

6 июля. Был в Нью-Кросс, осматривал Лиззи Сьюард. По пути встретил Стокера, он поехал со мной. Возглавляет сумасшедший дом тип хуже профана; условия, в которых держат пациентку, просто безобразны. Впрочем, визит наш не прошел впустую — открылось одно перспективное направление расследования. В приступах сумасшествия Сьюард царапает стену, пытаясь вырваться. Выйдя из сумасшедшего дома, я осмотрел здание, и мое предположение подтвердилось: стена, на которую бросалась Сьюард, выходит на север, на Ротерхит. Вспоминаю теперь, что Мэри Келли бросалась на стену, выходящую на юго-восток, тоже на Ротерхит.

Я решил поехать туда немедленно и посмотреть, не смогу ли узнать еще что-нибудь об этом таинственном совпадении. Стокер не может сопровождать меня — его ждет «Лицеум». Когда мы попрощались, он пожелал мне удачи и был явно шокирован тем, что увидел у Лиззи Сьюард. Надеюсь, это не слишком повлияет на его воображение. Поехал в Ротерхит в одиночку.

Сказал извозчику, чтобы он высадил меня у Гренландских доков. Поискав в улочках на задворках, нашел кабачок, упоминавшийся Мэри Келли, когда она рассказывала о том, что предшествовало нападению на нее. Этот паб оказался переполнен. Сначала мои расспросы встретили враждебное непонимание, но я пару раз поставил выпивку, и языки развязались. Похоже, по Ротерхиту гуляют мрачные слухи, о которых говорят только шепотом. Никто не помнит, что случилось с Мэри Келли, но слухи о прекрасной женщине, рыщущей по докам в поисках добычи, доходили почти до каждого посетителя паба. Один человек рассказал, что его друг исчез, другому рассказывали о чем-то подобном. Но когда я попросил описать таинственную женщину, мнения сильно разошлись. Одни говорили, что видели негритянку за занавесками в окне экипажа, другие описывали блондинку, и их рассказы напомнили мне женщину, которая следила за мной. Но у обеих женщин было одно общее, на чем сходились все до единого: красота ужасающая, отталкивающая, леденящая кровь. Я описал им Лайлу — никто не видел такой дамы и даже не слышал о том, чтобы ее здесь встречали. Но ведь красоту Лайлы тоже можно описать как беспокойную. Трудно сказать, совпадение ли это, трудно придти к какому-то заключению. Похоже, данное дело не поддается рациональному анализу.

Провел в кабачке несколько часов. Когда вышел, уже стояла ночь, пыльные улицы были пустынны. Мимо прогрохотал какой-то фургон, потом кэб, но ничего похожего на экипаж, который описывала Мэри Келли, видно не было. Казалось невозможным, что такой экипаж мог долго оставаться в укрытии. И только я подумал об этом, как увидел, что сворачиваю на Колдлэйр-лейн, и вспомнил, с каким трудом искал склад и не смог найти целое здание. Меня вдруг охватило чувство паники, какой я не знал с Каликшутры, когда передо мной тоже предстали необъяснимые факты, когда все логические построения, казалось, вот-вот рухнут, и я почувствовал, сколь опасны мои попытки решить это дело. Я вернулся на главную улицу, думая, что же делать дальше. Раздумывая, я посмотрел на витрину лавки на другой стороне улицы. Фургон, груженный товаром из доков, загораживал мне вид. Но вскоре он уехал, и я увидел, что у лавки стоит маленькая девочка в аккуратном пальтишке и шляпке, с ленточками в волосах. В руке она держала обруч. Это была Сюзетта. Она улыбнулась мне, повернулась и не оглядываясь покатила обруч по улице. Я окликнул ее по имени, но она даже не остановилась, и я побежал за ней. Мимо проехал еще фургон. Я потерял Сюзетту из виду. Я ошарил взглядом всю главную улицу — никакого следа Сюзетты — и глубоко вздохнул.

И вдруг за моей спиной раздалось бренчание ее обруча. Звук его как-то странно усилился. Я пораженно отметил, что все другие шумы — грохот уличного движения, голоса — затихли. Я заглянул в проулок. На долю секунды я разглядел Сюзетту, ее крохотную фигурку, убегающую от меня, а затем она исчезла. Я последовал за ней. Поворачивая туда, где она исчезла, я снова услышал, как катится обруч, эхом отдаваясь в пустоте улицы, но вскоре обруч вдруг забренчал, падая, и затих. Завернув за следующий угол, я оказался на улице, которую мгновенно узнал — она вела к двери склада. У двери стояла Сюзетта, поджидая меня. Когда я подошел, она смущенно улыбнулась и взяла меня за руку, а другой рукой снова катнула обруч. Я ни минуты не колебался, словно моя воля больше не принадлежала мне. Вместе мы прошли в открытую дверь.

В холле нас поджидал ужасный карлик-калека. Он снял с Сюзетты пальто и шляпку. Сюзетта улыбнулась мне и вновь взяла меня за руку.

— Сюда, — сказала она.

Изгибы лестницы озадачивали, как и раньше. Мы поднялись по одной из нескольких сдвоенных лестниц, вившихся необычными спиралями вопреки всякой силе тяжести. Поднимались мы долго, так высоко лестница просто не могла вести, и я почувствовал странное головокружение, которое охватило меня недавно на улице, ощущение того, что мое сознание не может справиться с открывающимися мне тайнами. Только раньше я чувствовал себя беспомощным, а сейчас начал выискивать среди своих прежних предположений новые формы, новые идеи и почувствовал не испуг, а взволнованность и потрясение.

— Лайла ждет вас, — сообщила Сюзетта. — Причем давно. Она не думала, что вы так долго не зайдете.

Мы стояли на балконе у двери чудесной работы, инкрустированной в арабском стиле. Сюзетта отворила дверь.

— Вы должны извиниться перед ней, — прошептала она, и я вошел.

Комната была та же, что я помнил с предыдущего визита, но она слегка изменилась. Сбоку, где раньше висел занавес, теперь стояла стеклянная стена из панелей разного цвета — синего, темно-зеленого, оранжевого, как настурции, и красного, — так что свет, как и запах благовоний в комнате, был замечательно сочен и глубок, густ, как вода. В этой стеклянной стене были открыты двери, и за ними виднелась оранжерея. Послышалось журчание воды, и, проходя через двери, я увидел два фонтанчика, бьющих на одинаковом расстоянии от выложенной мрамором дорожки, по бокам которой росли деревья и всяческие растения, сливаясь в густую зеленую тень. Воздух был столь же насыщен, как и в комнате, но теперь это был аромат орхидей, клонящихся вниз тропических деревьев, цветов невозможных расцветок и странных, окрашенных в цвет человеческой плоти растений. Все это колыхалось перед моим взором, будто содрогалось под весом пыльцы и ее удушающим поцелуем. Я почувствовал легкое прикосновение к своей руке и обернулся.

— Я расстроена тем, что вы смогли придти только сейчас, — заявила Лайла.

— Да, — ответил я. — Сюзетта предупредила меня, что я должен извиниться.

— Ну, так извинитесь.

Я улыбнулся:

— Извините…

Лайла взяла мою руку, отвечая улыбкой на улыбку.

— Сюда, — проговорила она, показывая на боковую дорожку, раздвигая лилии, загораживающие нам путь, и мы вошли в густую, ароматную тень деревьев.

Я взглянул на Лайлу. На ней было надето сари, а на длинные заплетенные волосы, скрепленные драгоценными камнями, была наброшена вуаль из чистейшего прозрачного шелка. Вуаль предназначалась, чтобы скрыть черты Лайлы, но на самом деле вид женщины, ее прикосновение, аромат одежд воздействовали на меня, как и сама оранжерея, подавляя, но в то же время возбуждая, вызывая странное благоговение, чувство причастности к новым ощущениям и идеям. Ее близость — причина этому или густота воздуха, я затрудняюсь сказать, но я начал испытывать ощущение, будто замыслы и рассуждения мои были только снами, а мой мозг — теплицей, в которой могут расцвести и вырасти самые необычные растения. Мне страстно захотелось вырваться из этих джунглей, и, услышав впереди журчание фонтана, я предложил Лайле передохнуть там. У фонтана стояла каменная скамья, застеленная коврами и заваленная подушками. Сев на скамью, я стал наблюдать за бьющей водой. Лайла что-то прошептала, но так тихо, что я не расслышал ее слова, и из тени, потягиваясь, вышла пантера. Лайла улыбнулась и щелкнула пальцами. Пантера прыгнула к ней, а Лайла прильнула к зверю. Я почувствовал, что глазею на Лайлу, как идиот, как какой-то незрелый юнец. Я пытался оторвать взор от ее обнаженных рук на фоне черной шерсти пантеры, от гибких очертаний ее груди под сатиновыми складками сари, от полных ярких губ, от ее улыбки. Я знал, что мне надо уйти — от похоти в оранжерее, от одурманивающего, затягивающего, разрушительного вожделения, которое я всегда презирал и которое научился игнорировать. Я не сдамся ему и сейчас. С усилием я перевел взгляд на каменные плиты дорожки, заставляя себя мыслить, заставляя себя быть Джеком Элиотом.

И, совладав с собой, я сразу перешел к тайне, приведшей меня в Ротерхит, стал расспрашивать Лайлу о женщине-призраке, об этом наваждении в доках. Хотя Лайла пожимала плечами, ее ничуть не удивили мои вопросы. Она не могла помочь мне, тогда я рассказал ей о Мэри Келли и спросил, что она думает о странном притяжении, которое Келли и эта умалишенная в Нью-Кросс чувствуют к тому месту, где на них напали. Может ли Лайла объяснить столь примечательный феномен? Лайла взяла мою руку.

— Нет никакой магии, — сказала она. Она говорила мне это и раньше. — Но есть много путей к познанию тайн природы.

Это я понимал, иначе зачем бы я поехал в Каликшутру и так долго работал там? И все же оказалось, не только в Каликшутре можно встретить тайны, в мире немало мест, над которыми завис таинственный покров, и Лондон — одно из них.

— Вы имеете в виду Ротерхит? — спросил я. — И все то время, что вы здесь?

Лайда улыбнулась и коснулась края вуали, как бы прикрываясь от моих расспросов. Жест ее был дразнящим, и она знала, что он окажется таким, вобрав на миг всю ее восхитительность, привлекательность и силу, чтобы дать намек на глубины, в которые я едва заглянул, и предложить их мне.

— Все то время, что я здесь? — нежно проворковала она и рассмеялась.

Но я понимал, что прав. Кем бы она ни была, сейчас или в прошлом, тайна всегда останется — темные, неисследованные черты мира, который я не мог объяснить, но теперь знал, что он существует и не мог этого отрицать. Ибо истина всегда соберет последователей, а Лайла тем, на кого повлияло непознаваемое, могла бы предстать формой истины. Я подумал о темноте, поднимающейся в Ротерхите, и о всех тех существах, которых тьма понесет на своей волне. Негритянку в экипаже. Полидори. Меня самого.

От последней мысли я вздрогнул. Лайла сжала мою руку и поднесла к губам. Ее поцелуй заморозил меня. Я моргнул, стараясь восстановить ход своих мыслей, и принялся расспрашивать о Полидори. Объясняя Лайле свои взаимоотношения с лордом Рутвеном, я подумал — или это мне показалось, — что при упоминании его имени в глазах ее блеснуло то ли возбуждение, то ли беспокойство. Я никогда ранее не видел, чтобы Лайла со столь явным интересом отзывалась на упоминание чьего-либо имени, и поинтересовался про себя, какой силой должен обладать лорд Рутвен, чтобы причинить беспокойство такой женщине, как Лайла. Но хотя глаза выдали ее, она не произнесла ни слова, а только согласилась, когда я продолжил рассказывать о лорде Рутвене, что он и Полидори страдают от одной и той же болезни. О том, что это за болезнь, мне не надо было говорить, но, вспомнив о своих исследованиях крови лорда Рутвена и желая оценить последствия, возникающие на их основе, я начал делиться с Лайлой теориями и надеждами.

Никогда поиск знаний не действовал на меня так возбуждающе. И пока мы говорили, я увидел, понял, почувствовал, что вот-вот ухвачу истину, о которой раньше и не подозревал. Сколько же времени мы с ней просидели? Казалось, немного. Я не замечал ничего, кроме нашей беседы, но когда, наконец, она закончилась и я вышел на улицу, луна уходила за горизонт, и на востоке забрезжили первые проблески зари. Я провел у Лайлы десять часов, не ел, не пил, только говорил. Мне казалось, я преодолел мир медицины и двигался куда-то вдаль, за его пределы. Если бы я смог повторить сейчас свои речи, наговорить все это на фонограф, какую бы революцию это могло бы произвести!

Но я ничего не помню. Вдохновение исчезло. Глубокий анализ проблем, доводы, структура понимания, созданная Лайлой и мной, — все исчезло, растаяло в свете утра, как призрачная ткань воздушного замка. И все же это было нечто большее, чем мираж. Я осознаю это разумом. Истина может обветшать, но истина остается истиной. И разве не ее я сейчас ищу? Не туда ли меня ведет это дело? Не в сторону, а обратно к научным исследованиям? Ставки в этой игре с ходом времени все повышаются.

Письмо почтенного Эдварда Весткота миссис Люси Весткот

Поместье Алвдистон,

под Солсбери, Уилтшир

7 июля

Моя дражайшая Л!

Смешная ты. Почему я должен тебя винить? Я вряд ли тот, кто что-либо тебе запретит. Будь я таким, сомневаюсь, чтобы ты вышла за меня замуж. Черт возьми, Люси, ты же всегда отличалась здравым рассудком. Мне всегда в тебе это нравилось. Я бы никогда не стал вести себя, как мой папаша, который только и отдает приказы. Ненавижу приказы и всегда ненавидел. Да, верно, я не хотел, чтобы ты вновь ходила к дому моих родителей, но не потому, что боялся, что ты туда вломишься, или еще какой ерунды, а потому, что чувствую, с домом что-то не то, и не хочу, чтобы ты в это впутывалась. И ведь я оказался прав, а? Тебе не надо было туда ходить. «Тени зла» — это мне понравилось. Хорошо сказано. В самую точку.

Но на самом деле, Люси, тени, кажется, скоро исчезнут. У меня наивеликолепнейшие новости. На прошлой неделе получил письмо из Индии. Не от самого папаши (он колошматит язычников где-то на границе), а от какого-то другого солдата, о котором я никогда не слышал, одного из его младших офицеров. Оказывается, моя сестра вовсе и не мертва. Ее видели в горах в том районе, где она исчезла. Абсолютной уверенности нет, но появились надежды, и младший офицер пишет, что в горы послали экспедицию. Ну, Люси, слышала ты когда-нибудь такую потрясающую новость? Не могу дождаться дня, когда вы с Шарлоттой познакомитесь. Уверен, вы станете близкими подругами.

Я настолько взволновался от этого письма, что задерживаюсь здесь с делами. Конечно же планирую все завершить до ужина у мистера Стокера. И, естественно, я помню Джека Элиота. Мы встречались у тебя в театре. Он ведь тоже бывал в Индии, в горах? Может, он знает те места, где исчезла бедняжка Шарлотта? По меньшей мере, смогу хоть его спросить.

Дорогая Люси, скоро вернусь. Скучаю по тебе больше, чем могу выразить словами. Но ты это знаешь.

Со всей, всей любовью, моя дражайшая, к тебе и искусству.

Твой любящий муж,

Нэд

Дневник доктора Элиота

16 июля. Почти неделю напряженно работал над своими исследованиями, пытаясь ухватить ту искру понимания, которую почувствовал у Лайлы и которая показалась мне такой оригинальной. Но труды оказались бесплодны. Лейкоциты лорда Рутвена остались без изменений, что вроде бы должно было подтолкнуть меня к дальнейшему теоретизированию, но вместо этого лишь парализовало мои мысли. Не вижу возможности обойти возникающие проблемы. В то время как я наговариваю это на фонограф, на конторке предо мною одна из проб. Под микроскопом клетки насмехаются надо мной своим неустанным движением, а покрытые записями листы бумаги громоздятся повсюду. Но эти кучи бумаги не привели ни к чему — я заблудился в путанице проблем, которые не могу понять.

Вчера почувствовал себя столь отупелым и рассеянным, что вновь поехал к Лайле — просто для того, чтобы посмотреть, не сможет ли она поднять мой дух. На этот раз без труда нашел ее склад. Я не осознавал, пока снова не оказался там, насколько мне не хватало исходящей от нее энергии. Мы сидели в оранжерее, с нами была Сюзетта, делая пометки в журнале — снова «Этюд в багровых тонах». Обещал ей, что прочту его. Была лишь ограниченная возможность для такой беседы, что состоялась у нас с Лайлой вчера ночью, ибо я смог отлучиться из клиники всего на несколько часов. Но Лайла — интригующая собеседница, и мы пробыли вместе довольно долго, чтобы я смог восстановить искру понимания, утраченную мной ранее. Но теперь эта искра опять исчезла, и я не чувствую ничего, кроме рассеянности и озадаченности.

Выписка сегодня днем выздоровевшей Мэри Келли несколько улучшила мое настроение. Но причины ее рецидива все равно не могу объяснить и не уверен, полностью ли она излечилась. Я предупредил ее, чтобы она ни в коем случае не возвращалась в Ротерхит, чтобы не приближалась к нему, даже по противоположному берегу Темзы. Для ее успокоения я согласился хранить у себя запасной ключ от ее комнаты в «Миллере Корт». Повесил ключ на видное место рядом с часами у себя в кабинете.

20 июля. Ничего не остается, как только посвятить своим делам вторую половину дня. Пытался сосредоточиться на исследованиях, но вдохновения, как и раньше, не было. Чем больше работал, тем больше нарастало чувство подавленности — все идет впустую. Пошел прогуляться, чтобы постараться упорядочить свои мысли.

Проходя через Ковент Гарден зашел к Стокеру, но он был занят, и я последовал дальше, через мост Ватерлоо и вдоль Темзы. Против своих намерении вдруг оказался в Ротерхите. Зашел к Лайле. К моему удивлению, дверь мне открыл Полидори. Он не очень-то обрадовался, увидев меня.

— Ее нет, — рявкнул он и захлопнул бы дверь прямо перед моим носом, если бы я не подставил ногу. — Если не возражаете, — еще грубее пролаял Полидори, — я очень занят.

Он повернулся ко мне спиной, а за ним в холле я увидел мужчину, которого узнал по опиекурильне. Глаза его были открыты, но ничего не выражали, а голова болталась, словно ему свернули шею. Я шагнул вперед взглянуть, какую помощь я могу оказать, но Полидори грубо оттолкнул меня и взял мужчину за руку.

— Не лезьте не в свое дело, — прошипел он, так близко придвигая свое лицо к моему, что меня обдало его дыханием, и повернулся к своему спутнику. — Курить не умеет… Ну и перекурил… Эй, ты… — Он похлопал мужчину по щекам, но наркоман ничего не ответил.

Полидори взял его за подбородок и что было мочи дохнул ему в лицо, но человек так же молча тупо пялился на него.

— Ему нужна помощь, — сказал я.

— Но не ваша, — грубо ответил Полидори. — Спасибо, доктор, у меня медицинское образование.

— Тогда дайте я хоть помогу вам.

— О! Так ваши знания об опиуме сравнялись с моими? Вы так же хорошо, как и я, понимаете принципы наркотической зависимости? Может, вы жизнь посвятили изучению этой области? Нет. Я так не думаю. А поэтому будьте любезны, — даже вежливые обороты речи звучали в его голосе издевательской насмешкой, — валите отсюда и не надоедайте нам!

Он шмыгнул мимо меня и поволок своего пациента через холл к двери, которую я помнил со времени первого посещения. Эта дверь вела в комнату, в которой мы со Стокером обнаружили Джорджа.

— Что вы с ним сделаете? — крикнул я.

Полидори обернулся, задержавшись в дверях.

— А вы что думаете? — спросил он. — Засушу!

Он расхохотался шипящим смехом, захлопнул дверь и я услышал, как в замке повернулся ключ.

— Почему это вас так волнует?

Я обернулся. С балкона над холлом за мной следила Сюзетта. Я пожал плечами.

Сюзетта поманила меня движением руки:

— Поднимайтесь, и мы вместе подождем Лайлу.

Я вздохнул и прошел через холл к лестнице.

— Вы ведь ненавидите его, не так ли? — осведомилась Сюзетта, протягивая мне руку.

— У меня нет ненависти к людям, — признался я. — Это было бы пустой тратой времени.

— Почему?

— Потому что поддаваться эмоциям — всегда пустая трата времени.

Сюзетта задумалась над моими словами. Ее строгое личико нахмурилось.

— А чему же тогда поддаетесь вы?

— Суждению.

— О чем?

— О том, как оценить чье-либо воздействие на окружающих.

— И если это плохое воздействие, то таких вы ненавидите?

— Нет, — покачал головой я. — Говорю, во мне нет ненависти. Я стараюсь… противодействовать.

— Противодействовать… — Сюзетта повторила это слово, будто на нее произвела впечатление его длина. — Так, вы хотите противодействовать ПОЛЛИ?

Я заглянул в ее большие глаза и почувствовал себя не в своей тарелке оттого, какой оборот принял разговор с маленькой девочкой. У меня появилось ощущение — необычное при разговоре с ребенком, — что она мной играет.

— Я не верю ему, — сказал я наконец, — вот и все.

Сюзетта молча кивнула. Мы вошли в комнату. Я сел на диван, а Сюзетта уселась рядышком, продолжая смотреть на меня немигающим взглядом.

— Вы не верите ему, потому что он дает людям опиум?

— Опиум, — нахмурился я. — Вы слишком юны, чтобы знать о таком.

— Но мы соседи с лавкой ПОЛЛИ. Как же я могу об этом не знать?

Она не улыбнулась, но мне показалось, что в глазах ее блеснул смешливый огонек, показывающий, что она считает нашу беседу забавной.

— Кроме того, — добавила она, играя колечком, стягивающим ее волосы, — Лайла говорит мне, что хорошо знать разное. Вы так не считаете?

— Нехорошо знать об опиуме.

— Но вы-то знаете.

— Да. Потому что я должен знать, от чего люди болеют.

— Тогда, выходит, вы сами курили опиум?

Я нахмурился, но ее лицо оставалось серьезным и полным интереса.

— Нет, — пробормотал я.

— А почему?

— Потому что предпочитаю, чтобы мозг у меня был чист и хорошо работал. Не хочу одурманивать его. Жажда опиума неутолима, Сюзетта. Вы понимаете, что такое ненасытность?

Она кивнула.

— Хорошо, — сказал я. — У меня тоже есть своя ненасытность, но к естественному возбуждению, к стимуляции моих мыслительных способностей. Я видел, как вы играли в шахматы… вы, как и я, любите задачи и загадки.

Она снова медленно кивнула.

— Тогда обещайте, никогда, никогда не курить опиум. — Я постарался придать себе как можно более строгий вид. — Если уж зависеть от чего-то, так лучше от возбуждения своих же собственных сил, своих же умственных способностей.

— Как с Шерлоком Холмсом.

— Да, — подтвердил я, не желая признаваться, что еще не прочел ту повесть о нем. — Да, если хотите.

— В таком случае, — заговорила Сюзетта, вновь играя колечком, — когда хотите быть бдительным, настороже, вы…

— Да?

— Вы принимаете кокаин?

Она, должно быть, заметила мое удивление, но не моргнула и глазом. На лице ее, как и прежде, отражалось лишь невинное любопытство. Я отвернулся. Джордж был прав — ей действительно нужна, по меньшей мере, няня. И только я подумал о том, что надо сказать об этом Лайле, как на лестнице послышались шаги, и Сюзетта, соскочив с дивана, подбежала к двери.

— Лайла! — воскликнула девочка, бросаясь обнимать входящую Лайлу.

Та тоже обняла Сюзетту, подхватывая ее на руки. За ними высился какой-то человек в вечернем костюме — темнолицый, бородатый, с чалмой на голове. Я сразу узнал его — это был раджа.

Секундой позже я вспомнил, что на самом деле это Джордж. Такие ошибки памяти всегда дают пищу для размышлений, ибо, вглядевшись в лицо человека, я был поражен преобразившейся внешностью своего друга. Короче говоря, я не мог узнать его — вместо простодушного, жизнерадостного сэра Джорджа Моуберли на меня смотрел человек, обуреваемый ревностью и похотью.

— Джордж, — сказал я, протягивая руку.

Джордж взглянул на нее, и губы его задрожали, словно от ненависти ко мне. Однако он сдержался и пожал мне руку, а я вдруг содрогнулся. Не знаю почему, но меня вдруг охватили отвращение и страх. Я вспомнил, как Люси и Стокер рассказывали, что почувствовали при виде раджи. Теперь я тоже, даже зная, кто это на самом деде, испытал нечто подобное. Джордж, по-видимому, заметил мое отвращение и нахмурился, а я, чтобы не выдать себя, начал говорить ему комплименты, восхваляя качество его грима и костюма, улыбаясь как можно более добродушно:

— Весьма необычный вид, — закончил я.

— Да, — согласилась Лайла, беря его под руку. — Вид совсем зловещий.

Она потянулась поцеловать его, и Джордж прильнул было к ней, но Лайла освободилась из его объятий.

— Не при ребенке, — проговорила она.

— К черту ребенка!

Джордж злобно глянул на Сюзетту и что-то пробормотал про себя. Сюзетта же вдруг расхохоталась. Джордж нахмурился еще больше, и я увидел, что кулаки его сжались.

Лайла, должно быть, тоже заметила это, ибо отвела Джорджа в сторону.

— Пойдем, — позвала она, — смоем этот грим.

Мы прошли в оранжерею. Идя рядом с Лайлой, я заметил, что она тоже изменилась, хотя не в такой степени, как Джордж. Лицо ее было накрашено, не сильно, но ярко; волосы были намеренно приведены в беспорядок, будто непричесаны; также я заметил украшения из золота Каликшутры. Платье ее было еще более смелого покроя, с декольте по последней моде. Она совсем не походила на ту женщину, у которой я сидел во время предыдущего визита. И вновь мне стало немного не по себе от такого ее превращения.

Мы остановились у фонтана, Джордж нагнулся и стер с лица грим. Когда он мылся под струёй фонтана, я подметил, что краска расплывается в воде, как кровь. Интересно, особенно в свете того, что Люси видела на Бонд-стрит, когда Джордж накладывал грим… Трудно объяснить, почему грим на лице выглядит как кровь. Я почувствовал облегчение, лишь когда Джордж закончил омовение и сел рядом с нами. Теперь он снова выглядел самим собой. Почти самим собой, ибо во взгляде его посверкивали огоньки подозрительности, а черты лица еще больше заострились. Было очевидно, что силы его продолжают слабнуть, и я попросил Джорджа зайти ко мне на днях. Он обещал, что зайдет, как только примут законопроект, голосование по которому было назначено на следующую неделю. Придет ли Джордж, не знаю, поживем — увидим.

Вскоре я поднялся и распрощался. Складывается какое-то неудобное положение. В будущем мне придется навещать Лайлу, когда у нее точно не будет Джорджа. Бог знает, что за картины рисует его воображение.

24 июля. Неприятный случай, который описываю в крайнем замешательстве.

Пару дней тому назад достал, наконец, экземпляр «Журнала Битона» и впустую потратил целый час, пролистывая «Этюд в багровых тонах». По странному совпадению оказалось, что повесть написал Артур Конан Дойл. Мы не виделись с университетских дней. Его герой, Шерлок Холмс, — явная карикатура на доктора Белла, у них одинаковые дедуктивные методы. Во всяком случае, Дойл многое почерпнул из лекций Белла.

Само повествование весьма забавно. Я подумал о том, полностью ли поняла его Сюзетта. На следующий вечер, измученный тем, что мои исследования практически не двигаются, я подумал, что надо съездить в Ротерхит и поговорить с Сюзеттой. Вскоре стало ясно, что Сюзетта совершенно правильно поняла этот рассказ. Слишком острый ум у столь юной девочки. Мы долго обсуждали искусство дедуктивных рассуждений. В частности, Сюзетта очень хотела узнать, бывают ли такие ситуации, когда этот метод не срабатывает. Она вернулась к старому вопросу: что бывает, если ведешь дело, а не знаешь его закономерностей? Я попытался объяснить ей, что в поведении людей, при всей его нерациональности, не может быть законов, результат зависит от наблюдений и всегда нужно применять только разум.

— Применять к чему? — спросила Сюзетта.

— К уликам, — ответил я. — Если они кажутся таинственными, следует найти им логическое объяснение.

Сюзетта нахмурилась:

— А если логического объяснения не существует?

— Оно должно быть.

— Всегда?

— Всегда, — кивнул я.

— И если бы его не было, — она вновь взглянула на журнал, — то Шерлок Холмс не смог бы распутать это дело?

— Думаю, не смог бы.

— И вы бы тоже не смогли? — сузив глаза, поинтересовалась она.

— Ты какой-то провокатор, а не девочка, — пожурила ее Лайла, беря Сюзетту на колени. — Что дядя Джек подумает? Маленькие девочки не должны задавать сложные вопросы.

Но я призадумался. И как только Сюзетту отправили спать, я спросил о ней у Лайлы. Оказалось, что Сюзетта была единственным ребенком любимой подруги.

— Очень давнишней подруги, — добавила Лайла с какой-то отстраненной улыбкой.

— Она всегда такая предусмотрительная?

— Предусмотрительная? О, да!

— И смышленая тоже… Вы сами ее учите?

— Конечно. Какому-нибудь учителю Сюзетта может показаться слишком крепким орешком.

Лайла замолчала, словно прислушиваясь к какому-то шуму из холла внизу, потом разгладила волосы.

— Впрочем, в одном своем предложении, — проговорила она, — Джордж был, пожалуй, прав. Сюзетте нужна няня, нужно, чтобы кто-то ее укротил.

Она вновь замолчала. Теперь и мне стали слышны шаги. Кто-то шел по лестнице. Лайла взглянула на дверь и, улыбнувшись, повернулась ко мне.

— Надо будет поискать подходящую девушку.

В комнату вошел Джордж, ужасающе изможденный и бледный. Увидев нас, он задрожал, и я побоялся, что он рухнет на пол. Я бросился ему на помощь, но он выкрикнул что-то неразборчивое, пробормотав потом, что я предал его доверие. Я пытался успокоить его, потянулся пощупать его пульс, но в это время Джордж сжал кулак и с размаху ударил меня в челюсть. От неожиданного удара я попятился, а Джордж ринулся за мной, занес кулак и во второй раз ударил меня, на этот раз в висок. Инстинктивно я ответил ударом на удар, и Джордж рухнул на пол, а я в смущении кинулся к нему, ибо он был столь сла6, что я опасался, не покалечил ли его. Но он упорно отказывался от моей помощи, стараясь подняться, и шипя изрыгал обвинения в мой адрес, а в глазах его горела неукротимая ненависть.

Лайла, наблюдавшая за сценой с легким интересом, вмешалась, склонившись над распростертым телом Джорджа и попросив меня уйти.

Я воспротивился — ведь Джорджу нужна была помощь.

— Может быть, — ответила Лайла. — Но от вас он ее не примет. Не беспокойтесь, я присмотрю за ним. Идите же, Джек, идите!

Некоторое время я стоял в растерянности, после чего повернулся и вышел. У дверей я оглянулся: Лайла целовала и обнимала Джорджа, помогая ему приподняться.

Какая неприятная сцена! Сам себе не верю, что допустил такую глупость. Я должен был догадаться, что Джордж не так все поймет, он переработал и плохо себя чувствовал. А теперь я не смогу лечить его. Сегодня рано вечером навестил Джорджа. Дворецкий сообщил, что сэр Джордж гостей не принимает.

Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту

Гросвенор-стрит, 2

24 июля

Уважаемый доктор Элиот!

Боюсь, должна просить вас не навещать больше моего мужа. Не знаю, из-за чего вы поссорились, Джордж отказывается говорить мне, но, насколько я понимаю, ссора вышла серьезная, и, какова бы ни была ее причина, он сейчас не хочет ничего слышать. Поэтому должна еще раз повторить: не навещайте его.

С глубоким сожалением пишу вам это — у меня так мало друзей в городе. Мне надо будет вскоре съездить в Уитби, уладить там кое-какие семейные дела, и, думая о доме своего детства, я с тем большей неохотой расстаюсь с обществом такого человека, как вы, человека, с которым я чувствую себя не так одиноко в лондонских дебрях. Надеюсь и верю, что вы оцените это. По правде говоря, сознаюсь, доктор Элиот, меня почти тянет остаться в Уитби по завершении моих дел и больше не возвращаться. Я нахожусь на грани помутнения рассудка, так Джордж переменился. Уверена, за таким изменением его характера стоит болезнь. Или это, или же мысли о речи, которую он должен произнести по завершении законопроекта на следующей неделе. Может быть, как только с работой будет покончено, он вновь станет самим собой. Мы, конечно же, должны на это надеяться.

Еще раз, доктор Элиот, с глубоким сожалением,

Искренне ваша

Розамунда, леди Моуберли

Дневник доктора Элиота

25 июля. С Джорджем случилась настоящая мелодрама, судя по письму его жены. Наверное, мне надо еще благодарить его за то, что он не вызвал меня на дуэль. Так заблуждаться! Он, должно быть, очень болен. Впрочем, меня он к себе не подпустит. Так что, видимо, ничего сделать не смогу.

Трудный день на работе, но благодарный. Вечером продолжил исследования пробы крови лорда Рутвена. Мне пока не хочется отказываться от решения этой проблемы. Лейкоциты живы — этот факт сам по себе чудо. Но нет, слово «чудо» не годится, и в этом моя проблема. Я оказался вне пределов медицины, вне пределов самой науки. И чувствую растерянность. С другой стороны, меня утешает воспоминание о словах Лайлы — существует много путей к тайнам природы. Повторяя это сейчас, я похожу на безнадежно свихнувшегося, но ночью, в оранжерее у Лайлы, я счел это за истину. Более того, я видел, что это истина. Это настроение, этот дух взволнованности разума… мне надо как-то восстановить их. Но остается вопрос: по какому пути идти?

28 июля. До сих пор никакого прорыва, а лейкоциты продолжают дразнить меня. Сейчас стало совершенно ясно, что имеющиеся у меня пробы нельзя изучать отдельно: в своем исследовании я должен сослаться на организм, из которого взяты кровяные тельца. В то же время я сам себя отрезал от лорда Рутвена и не могу ожидать от него каких-либо дальнейших разъяснений.

29 июля. Все бесполезно. Дальше двигаться не могу. Нет ни ресурсов, ни опыта, ни ума продолжать работу.

30 июля. Все еще сильно давит тяжесть моего провала. Не выношу такого признания, но слишком долго я строил свои дедуктивные умозаключения.

Слава Богу, сегодня у Стокера званый ужин. Не смог бы выдержать вечер в одиночестве.

Записки Брэма Стокера (продолжение)

…Я ожидал встречи с Элиотом с большим нетерпением, чем обычно, ибо надеялся, что он расскажет, что случилось за время, которое мы не виделись. Мне сообщили, что он заходил как-то во второй половине дня в «Лицеум», но я был занят с мистером Ирвингом и не смог с ним встретиться. Поэтому я решил подождать до своего званого ужина. Не знаю, на что я надеялся или чего опасался, но, поджидая прибытия гостей, нервничал все больше и больше, словно предвкушая рассказ Элиота.

Пришел доктор очень поздно, хотя и не последним. Я был рад видеть его, ибо почти убедил себя, что он не придет. Когда же он появился, радость моя сменилась огорчением. Ибо за месяц Элиот ужасно изменился. От него остались лишь кожа да кости, вид был измученный, взгляд — затравленный.

— Боже! — воскликнул я, глядя на его исхудавшее лицо. — Что с вами стало?

— Моя работа, — пробормотал Элиот, — идет не очень хорошо.

— Работа?

— Да-да, — нетерпеливо сказал он. — Один исследовательский проект, вряд ли вас заинтересует. Ну, Стокер, не будем же мы стоять тут весь вечер… Может, вы представите меня гостям?

— Да, конечно, — ответил я в некотором замешательстве.

Я оставил его с Люси и Оскаром Уайльдом, надеясь, что его угрюмость не устоит в обществе двух таких выдающихся гостей, и все же нервничая при виде его явной раздражительности. Когда я через несколько минут подошел к ним, то услышал, что Уайльд оживленно рассуждает о моде. Вдруг Элиот спросил его, не является ли интерес к данной теме пустой тратой умственных способностей и времени.

Уайльд рассмеялся, но, по счастью, вмешалась Люси.

— Вы должны извинить его, мистер Уайльд, — промолвила она, беря Элиота под руку. — Джек считает, что ничто не имеет ценности, пока не умрет и не ляжет под микроскоп.

— Весьма похвальный подход, — ответствовал Уайльд. — Вы явно знакомы с леди Брекенбери. Но нет ничего более неприятного для души и взора. А что вы скажете о тех, кто прекрасен?

— А что о них можно сказать?

— Вы обвинили меня в том, что я трачу время, что я несерьезен. Но серьезна ли красота юноши? Или, скажем, — он взглянул на Люси, — девушки?

— Серьезна? — нахмурился Элиот. — Нет. Серьезно то, что лежит за внешностью, в разуме или в потоке крови в венах. Но не красота… Я видел плоть и кости, составляющие ее.

— Какая очаровательная готика кроется в вашем замечании, — пробормотал Уайльд. — Но я не стал бы так далеко заглядывать. Я всегда сужу по внешности. Но я всего лишь геральд возраста — важно то, что лежит на поверхности. Вот почему завязывание галстука — вещь нешуточная. А красота, сама по себе, — форма гения и истины, высшая форма, поскольку красоте не нужно объяснений. В этом и заключается ее самоутверждение, а, может быть, и опасность.

— Что ж, — произнес Элиот, слегка помедлив, — значит, мне повезло, что я не модельер галстуков.

— А мне повезло, что я не хирург, — рассмеялся Уайльд. — Видите ли, доктор, вы совершенно правы. Просто я предпочитаю оставаться в неведении. Есть такой очень нежный цветок — одно лишь соприкосновение с реальностью, и лепестки осыпаются. Думаю, мои взгляды не выдержат вида крови.

Элиот улыбнулся, но не ответил — в тишине прозвучал гонг, зовущий к столу.

— Мы немного запоздали, — извинялся я. — Ждали последнего гостя. Однако он только что пришел, и, если все готовы, мы можем сесть за стол.

Я провел гостей в столовую, и все расселись по местам. Как раз в это время подошел последний гость, присоединяясь к нам и бормоча извинения. Я тепло приветствовал лорда Рутвена и показал ему, куда садиться. Сидевший напротив Элиот крайне удивился и взглянул на меня почти с упреком. Я вспомнил, что он вроде не встречался с лордом Рутвеном после первой встречи в гримерной Люси и наверняка не знает о том интересе, который его сиятельство проявляет к карьере своей племянницы, часто выказывая знаки заботы и поддержки. Я не мог не пригласить его на такой вечер. И все-таки мне казалось, что Элиот чем-то расстроен, а его нежелание разговаривать с лордом Рутвеном бросалось в глаза.

Вместо этого он погрузился в беседу с Эдвардом Весткотом, что удивило меня, ибо Весткот, приятный малый и достойный муж своей жены, всегда удивлял меня своей немногословностью. Элиот же беседовал с ним довольно оживленно. Я постарался подслушать, о чем разговор, и услышал, что Элиот говорит об Индии. Точнее, о мифах, властвующих в тех местах, где он жил, и о более интригующих тамошних суевериях. Лорд Рутвен тоже начал прислушиваться, а вскоре к разговору присоединились и другие гости, которые стали задавать Элиоту вопросы. Элиоту же вдруг расхотелось продолжать эту тему, и, когда лорд Рутвен попросил его рассказать какой-нибудь миф о бессмертии, распространенный в Гималаях, Элиот просто мотнул головой, откинувшись на спинку стула.

Уайльд же был явно заинтригован таким поворотом разговора.

— Бессмертие? — спросил он. — Вы имеете в виду вечную молодость? Что ж, очаровательная идея. Превращение эфемерного в вечное. Вряд ли есть что-нибудь приятнее… Вы не согласны, доктор Элиот?

— Может быть, — резко ответил тот. — Тогда красота стала бы серьезной.

— Но не приятной, — с легкой улыбкой на губах вмешался лорд Рутвен.

Впервые за вечер Элиот взглянул ему в глаза:

— Это, милорд, будет зависеть от цены, которую придется заплатить.

— Цена! — воскликнул Уайльд. — Поистине, доктор Элиот, вы говорите как настоящий биржевик, хотя таковым не являетесь.

— Нет, — Лорд Рутвен встряхнул головой. — Здесь он совершенно прав. В определении удовольствия подразумевается, что за него надо платить, не так ли? Шампанское, сигареты, клятвы любовников — все это приятно, но удовольствие преходяще по сравнению со страданиями, которые мы потом испытываем. Вообразите же, только вообразите, какой должна быть расплата за вечную молодость.

— И какова же она должна быть, как вы полагаете? — поинтересовалась Люси, сосредоточенно глядя на него.

Я увидел, что все за столом также замерли, уставившись на красивое бледное лицо лорда Рутвена. Освещенное пламенем свечей, оно казалось слегка позолоченным, чуточку неземным и совсем нечеловеческим.

— Милорд, — напомнила ему Люси, — вы говорили о расплате за вечную молодость.

— Разве? — удивился лорд Рутвен. Он закурил тонкую сигарету и слегка пожал плечами. — По меньшей мере это должна быть черт знает какая расплата.

— О, по меньшей мере, — согласился Уайльд.

Лорд Рутвен улыбнулся, выдохнув клуб синего дыма, который заклубился над пламенем свечей, и, опустив глаза, посмотрел на Уайльда через стол.

— Как полагаете, потеря души — это приемлемая цена?

— На самом деле, — ответил Уайльд, — уж лучше это, чем расстаться с достойной жизнью. И во всяком случае, в сравнении с хорошим внешним видом что такое мораль? Всего лишь слово, которым мы облагораживаем свои пошлые предрассудки. Лучше быть добрым, чем уродом, но еще лучше, милорд, быть прекрасным и добрым.

Я заметил, что мою дорогую женушку очень забеспокоил оборот, который принял разговор.

— Нет! — несколько резко вскричал я. — Вы ступили на скользкую тропку, Оскар. Быть проклятым и жить вечно… это, должно быть, слишком ужасно. Это же не жизнь, а… а… — меня вдруг охватил ужас от одной этой мысли, — смерть заживо!

Лорд Рутвен слегка улыбнулся и выпустил еще один клуб дыма. Он взглянул на Уайльда, который рассматривал его, полуоткрыв рот и с блеском во взоре.

— Сколько вы готовы страдать, мистер Уайльд? — протянул он.

— За вечную молодость?

Лорд Рутвен склонил голову:

— За любую молодость вообще?

— Юность, — сказал Уайльд с торжественным выражением лица, — стоит прожить. Это чудо из чудес. Настоящий источник счастья.

— Вы и вправду так думаете? — засмеялся лорд Рутвен.

— А вы не согласны, милорд? Это потому, что вы сами до сих пор прекрасны. Вы, конечно, состаритесь. Пульс вашей жизни замедлится и станет неровным. Ваш лоб испещрят морщины, щеки впадут. Свет померкнет в слепнущих глазах. И тогда, милорд, вы будете ужасно страдать, вспоминая страсти и удовольствия, которые, как вы когда-то думали, по праву вечно принадлежат вам. Юность, милорд, юность! В мире нет ничего лучше юности!

Лорд Рутвен бросил взгляд, на вино у себя в бокале.

— Красота, о которой вы говорите, мистер Уайльд, — иллюзия. Нестареющее лицо — не что иное как маска. Под внешним видом вечной молодости дух будет метаться в зловещей мешанине порока и зла. Мистер Стокер прав. Красота сможет скрыть, но не сумеет спасти.

— Вы меня удивляете, — сказал Уайльд. — Вас самого не искусило бы сие предложение?

Лорд Рутвен погасил сигарету. Я заметил, что он вдруг взглянул на Элиота, но больше не проронил ни слова.

— Вы чересчур честны в своих доводах, милорд, — фыркнул Оскар Уайльд. — Конечно же, вы прожигатель жизни, при вашей красоте вы никем иным быть не можете, а любители наслаждений обычно поддаются искушениям. Ведь только так можно от них отделаться, в конце концов.

Лорд Рутвен откинулся на спинку стула:

— Да. Пожалуй, вы правы.

— Конечно прав, — продолжал Уайльд. — Ибо что такое страдания в сопоставлении с красотой? Ради красоты прощается все. Вы, милорд, можете быть повинны в самых ужасных грехах, можете быть прокляты навек, но красота ваша завоюет вам прощение, ваша красота — и любовь, которую она вдохновляет.

— Лично вы простили бы меня?

Мне показался странным этот вопрос, и я заметил, что, задавая его, лорд Рутвен вновь взглянул на Элиота.

— Мне прощать вас? — тягуче произнес Уайльд. — Мне бы это не понадобилось. И вообще, я предпочитаю красоту опасную. Я предпочитаю пир с пантерами, милорд.

— Скажите лучше, вечерю с дьяволом, — пробормотал Элиот, неожиданно вставая. — Стокер, мне пора идти.

Все воззрились на него с удивлением… все, кроме лорда Рутвена, который слегка улыбнулся и закурил новую сигарету. Но Элиот, как я заметил, не обратил внимания на реакцию присутствующих. Он повернулся, поблагодарил мою жену за ужин и поспешил к выходу. Я нагнал его в холле, ожидая, что он расстроился, но он, напротив, держался почти бодро. Я спросил его, почему он так внезапно уходит, но он ничего не ответил, лишь поблагодарил меня за, как он выразился, «ужин открытия».

— Открытия чего? — спросил я, но он лишь покачал головой.

— Вскоре увидимся, — сказал он, — и тогда я дам вам кое-какие ответы. А пока, Стокер, желаю вам доброй ночи.

С этими словами он ушел, оставив меня в еще большем недоумении, чем раньше.

Элиот, однако, был прав. Вскоре я действительно получил ответы — ответы более ужасные, чем я отваживался себе представить…

Дневник доктора Элиота

30 июля, поздно ночью. Прорыв в исследованиях, на который я надеялся, возможно, очень близок. Сегодня вечером встречался с лордом Рутвеном — на ужин к Стокеру он пришел последним. Не ожидал, что он там будет. За столом я сидел напротив него, но изо всех сил старался не вступать в беседу, вместо этого большую часть ужина разговаривал с Эдвардом Весткотом. Люси переговорила со мной о нем, пока мы шли в столовую. Оказывается, возникли слухи, что сестра Весткота вовсе не умерла.

Весткоту написал какой-то младший офицер, и в письме говорилось, что в горы направлена экспедиция. Люси, естественно, опасается, что муж ее будет разочарован, и подозревает, что все это какой-то грубый розыгрыш. Я спросил ее почему, и она слегка пожала плечами.

— Что-то не то в этом письме, — призналась она. — Почему, например, если сестру действительно нашли, Нэд не получил никакой весточки от отца? Он ведь тоже там, в Индии, а не написал ни строчки.

— Но кому нужно разыгрывать такую жестокую шутку?

— Не знаю. Но прошу вас, Джек, уверена, что Нэд будет расспрашивать вас о Каликшутре, ибо знает, что вы сами жили в тех местах. Так что говорите с ним осторожно. Не хочу даже думать о том, что Нэд воспрянет духом, а потом все опять кончится ничем.

Это верно. И все же предпочитаю считать, что сестры его нет в живых, ибо, если она жива, страшусь подумать, в каком состоянии она находится. Как и просила меня Люси, я постарался притушить чувство ожидания у Весткота. Он перенес разговор хорошо, но я почувствовал, что он не разделяет мой пессимизм, поскольку все равно продолжал расспрашивать о Каликшутре. Естественно, лорд Рутвен навострил уши, и мне расхотелось говорить об этом, но я счел своим долгом рассказать Весткоту все, что знал. Мне пришлось упомянуть и ту болезнь в горах, породившую столько страхов и суеверий. В беседу вмешался лорд Рутвен, а за ним — остальные гости. Последовал общий разговор о философии смерти, и вклад в него лорда Рутвена был очень мрачен. Он говорил со своей обычной грацией и остроумием, так что ужас того, что, как я знал, было самоанализом, почти скрыли его очаровательные манеры. Почти, но не совсем, ибо ужас остался, спрятанный под красотой, которую сам лорд Рутвен описал как маску, натянутую поверх агонии и гниения. Всего раз, один лишь раз, мне удалось заметить, что эта маска слегка соскользнула, и мельком взглянуть на то, что лежит под нею, — агония, самая настоящая агония. Потрясенный этим, не обладая искусством лицемерия, я решил уйти. Мне нужно было какое-то время побыть одному, подготовиться. Ибо я знал, что лорд Рутвен последует за мной.

Из Челси я возвращался пешком вдоль Темзы. У Воксхол-Бридж я услышал, как катится тяжелый экипаж. Я обернулся, экипаж притормозил и остановился у обочины. Дверца распахнулась, я вошел внутрь, и лорд Рутвен постучал по крыше своей тростью с серебряным набалдашником.

— Извините, — шепнул он, — за то, что вмешался сегодня в вашу беседу.

Я прислушался к грохоту колес тронувшегося экипажа.

— Мне просто было интересно узнать, не могли бы вы пересмотреть свое решение.

Наступило молчание, и я было подумал, что он ждет моего ответа. Но он повернулся, прижался щекой к стеклу окошка и смотрел, как на водах Темзы играют лунные блики.

— Вы ведь увидели это сегодня, не так ли? — спросил он.

— Увидел?

— Да, когда замолчали. Вы поняли. Я знаю.

— Боюсь, больные души не по моей части.

— Я не прошу вас лечить мою душу, — тихо рассмеялся лорд Рутвен.

— А что же тогда?

— Кровь… Вы же сами сказали, доктор, болезнь у меня в крови. И причина ее — физиологическая.

Он наклонился, взял меня за руки и заглянул в глаза. На его лице отразилось отчаяние.

— Вы должны мне помочь… и ради меня, и ради всех тех, кому я могу угрожать.

— А если нет?

— Ничего. С моей стороны, вам ничего не угрожает, доктор Элиот, если вы это имеете в виду. Я не хочу, чтобы вы продолжали работу по принуждению. Совершенно верно, я убиваю, но только потому, что мне надо пить. Вы видели мои кровяные клетки и понимаете причину… я не могу удержаться, так же как ваши пациенты не могут не поддаться воздействию заболеваний. Но я не маньяк-убийца. По крайней мере, — он помедлил, — я могу выбирать свои жертвы.

Он глотнул воздуха, и по лицу его пробежала тень. Не знаю каким образом, но на секунду его агония обнажилась передо мной.

— Вы должны помочь, — проговорил он, — во имя, — он горько улыбнулся, — гуманности.

Я долго не отвечал.

— Не могу, — сказал я наконец. — То, что вы просите, — излечение ваших кровяных клеток от жажды крови… Такое лечение, как я уже говорил, означало бы бессмертие. Бессмертие, лорд Рутвен! Но найти это лечение — вне моих сил, вне сил какого-либо человека вообще.

— Нет, — коротко бросил лорд Рутвен, — такая возможность должна быть. — Он наклонился ко мне. — Найдите ее… для меня, доктор. Сделайте все, что сможете. Где-то как-то вы должны подарить мне надежду. Мне и всему моему племени. — Он сжал мне руку, вцепившись в нее пальцами. — Не отказывайтесь, доктор!

Экипаж остановился на перекрестке. Я высвободился от хватки лорда Рутвена и встал.

— Выйду здесь, — промолвил я.

Лорд Рутвен следил взглядом, как я открываю дверь и вылезаю на улицу, но не пытался меня удержать.

— Если хотите, мы могли бы довезти вас до Уайтчепеля, — предложил он.

— Предпочитаю пройтись. Мне надо о многом подумать.

Брови лорда Рутвена выгнулись:

— Действительно, надо.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал я. — Но пока, прошу вас, оставьте меня.

Я повернулся, перешел улицу и зашагал в гущу узких улочек, по которым не мог проехать его экипаж. Шагая, я улыбнулся, почти ликуя. Может быть, мои исследования не обречены на провал! Я думал только об этом, о том, что раз теперь лорд Рутвен снова мой пациент, я все-таки добьюсь прорыва в исследованиях, над которыми так усердно и долго работал. Бессмертие… Слишком уж большая цель, чтобы просто думать об этом… Но были и другие цели, которые мне, может быть, удастся достичь. И, конечно же, мне очень нужен Хури. Он — эксперт по миру вампиров. И как только я произнес про себя это слово — вампир, — я осознал, сколь велико было мое нежелание произносить его раньше. Неудивительно, что мои исследования закончились провалом — я никогда не отваживался признать то, что было их подлинным предметом. Но сейчас у меня не осталось колебаний, я не сдерживал себя как раньше. Обстоятельства благословили мое решение. После получаса ходьбы я добрался до дома и, взойдя по лестнице к себе в кабинет, увидел, что дверь его распахнута настежь, а внутри мерцает свет. Осторожно приблизившись, я заметил, что свет очень слабый. Я вошел в комнату. На моей конторке стояло изображение Кали, украшенное гирляндами. Перед ним горели свечи, и из мисочек курился ладан. Под мисочками лежала книга. Я взял ее и прочел заглавие. «Мифы о вампирах в Индии и Румынии. Сравнительное исследование». Между первых страниц была всунута записка. Я вынул ее:

«Думал, вы вообще не выходите на улицу. Дела, видимо, изменились. Зайду к вам завтра и узнаю все новости. Ваш Хури».

Что ж, вместе мы наверняка не пропадем!

31 июля. В полдень пришел Хури. Он по-прежнему мастер менять внешность. Вначале не узнал его — в своих поездках по Европе он приобрел какой-то венский вид: пенсне, бородка клинышком, ужасная альпийская шляпа. Выдавала его только фигура — он стал еще круглее, чем был. Предложил разместиться у меня, но он отказался, сказав, что ни за какие коврижки не согласится жить в трущобах. Вместо этого он остановился в Блумсбери у старого друга — юриста из Калькутты. У юриста есть повар, который умеет готовить пищу по-бенгальски, а к ней Хури не терпится вернуться после месячной диеты на блюдах парижской кухни. Он боялся, что, оказавшись в такой гастрономической глуши, отощает до кожи и костей. Могу подтвердить, что этого не случилось.

Рассказал ему о событиях последних нескольких месяцев. Хури притворялся спокойным, но я видел, что это напускное, на самом деле он возбужден и обеспокоен. Никаких особых обсуждений или анализа с его стороны не последовало, но уверен, что до этого еще дойдет. Ибо сейчас наша неотложная задача — определить причины болезни Джорджа, и, если подозрения оправдаются, нужно как-то обеспечить его безопасность. Это нелегко, особенно ввиду того, что Джордж отказывается видеть меня, но я предлагаю Хури отправиться завтра на дебаты в палату общин. Будут голосовать по законопроекту Джорджа, и сам Джордж, как ответственный министр, будет отчитываться перед правительством. У меня свои обязанности, и я не смогу присутствовать, но у Хури, по крайней мере, будет возможность изучить Джорджа. Жду его заключений с большим интересом.

Пока есть только один намек на то, что Хури тоже разрабатывает теории касательно этого дела. Уходя, он замешкался и обернулся ко мне.

— Полидори… — проговорил он. — Этот ваш друг, торгующий опиумом… Вы уверены, что его зовут Полидори?

— Да. А что? Его имя вам о чем-то говорит?

— Он, наверное, доктор?

Я с удивлением взглянул на него:

— Да. По крайней мере был, согласно тому, что говорит лорд Рутвен.

— Ах, лорд Рутвен!

— Хури, скажите мне, откуда вам это известно?

— Помню, — улыбнулся он, — раньше вы никому не давали заглянуть в ваши карты. А теперь как аукнулось, так и откликнулось. Не беспокойтесь, старина, это всего лишь мое маленькое, так сказать, озарение.

Я пожал плечами:

— Как хотите.

Хури кивнул и стал спускаться вниз по лестнице, но вдруг остановился, вновь повернувшись ко мне.

— Знаете, Джек, — произнес он, — вам не удалось добиться прорыва в этом деле, потому что вы не желаете увидеть невозможное. Ваш рассудок вам теперь не нужен. Вы должны искать такие ключи, каких просто не должно быть. Вот почему я вам понадобился. Я могу привести вас туда, куда вы сами не подумаете идти. И запомните, Джек, сейчас возможно все. — Он улыбнулся и встряхнул головой. — Все!

Да, конечно же, он прав. Как права Сюзетта. Правила этой игры не похожи ни на что известное мне. Пришло время овладеть ими.

Сборник Хэнсарда по дебатам в парламенте, том CCCXXIX (1 августа 1888 г.)

Повестка дня Законопроект о границах Империи (Индия) (закон 337) (сэр Джордж Моуберли)

Рассмотрение

Законопроект рассмотрен с поправками. Государственный секретарь по Индии (сэр Джордж Моуберли) (oт Кенсингтона) внес предложение, чтобы, ввиду подавляющей поддержки его законопроекта в обеих палатах, не принимать дальнейших поправок. Предложения по границам выдвинуты для соблюдения интересов как народов Индии, так и Британской Империи. Полное и безоговорочное признание независимости королевств Бхушан, Катнагар и Каликшутра полностью соответствует принципам обеспечения прочного мира на границах Империи в Индии. Внимание почтенных членов парламента было обращено на законопроект об обороне империи (закон 346) с указанием того, что с дальнейшими вопросами по военным расходам следует обращаться к государственному секретарю военного ведомства (мистер Э. Стенхоуп). Государственный секретарь по Индии завершил свое выступление благодарностью в адрес почтенных джентльменов палаты за помощь, оказанную ему в трудах по разрешению большого и сложного вопроса, который в настоящее время можно, наконец, считать решенным.

После обсуждения было решено поставить на голосование.

Законопроект был принят в третьем чтении.

Вырезка из газеты «Таймс» от 2 августа

Сэр Дж. Моуберли болен

Сообщают, что сэр Джордж Моуберли, государственный секретарь по делам Индии, серьезно болен. Вскоре после успешного принятия закона о границах империи (Индия) в палате общин вчера вечером и выступления сэра Джорджа с заключительной речью государственному секретарю стало плохо. Его отвезли домой в бессознательном состоянии. В настоящее время его состояние остается без изменений.

Дневник доктора Элиота

2 августа. В газетах пишут, что Джордж потерял сознание прямо в парламенте. С утра у меня был Хури, подтвердил то, что было сообщено в газетах, но добавил, что Джорджу стало плохо, еще когда он выступал с речью, и ему пришлось прерваться на минуту. Очевидно, что, находясь на таком расстоянии от Джорджа (а Хури сидел на галерее для гостей), Хури не смог поставить какой-либо диагноз, однако он не увидел ничего противоречащего нашей первоначальной гипотезе.

Интересно, не преждевременны ли наши подозрения, по крайней мере, в отношении Джорджа? Хури все еще убежден, я же не уверен, что доказательства обосновывают умозаключения, которые мы строим на их основе. Сегодня во второй половине дня мы навестили леди Моуберли, и нам показалось, что сейчас ее меньше беспокоит здоровье сэра Джорджа, чем раньше. Она убеждена, что он просто вымотался, не более, и настаивает на этом. Розамунда полагает, что ему ничего не грозит. Завтра она уезжает по семейным делам в Уитби и расстанется с мужем по меньшей мере на три дня. Печально, что она не может разрешить мне самому осмотреть Джорджа, поскольку его враждебность ко мне не утихает, но когда Хури заговорил о порезах на запястьях и шее Джорджа, она сказала, что они исчезли. Розамунда надеется убедить мужа съездить за границу — скажем, на юг Франции, — и считает, что, пока он еще слаб, она вправе вновь встретиться со мной по возвращении из Уитби. Пообещала держать нас в курсе того, как будут развиваться события.

Однако вместе с Хури я к ней больше не поеду. Хури очень резко и грубо разговаривал с ней, фактически обвиняя ее в том, что она лгала о состоянии здоровья Джорджа. Есть у него такая неприятная черта — терпеть не может, когда опровергаются его теории. Впрочем, и у меня есть такая же черта.

6 августа. Хури нет уже несколько дней. Так и не знаю, над чем он работает.

Достал пробы крови. Просмотрел записи по проведенным исследованиям. Надо вскоре навестить лорда Рутвена.

8 августа. Весь вечер вместе с Хури рассматривали наше дело. Согласились пока не ставить заключение о болезни Джорджа по причине недостаточных доказательств, но продолжать поиски убийцы Артура Рутвена. Если предположить, что существует вампир, которого мы ищем, то поле поиска значительно сужается. Хури горит желанием встретиться с Полидори. Поедем в Ротерхит завтра.

Письмо миссис Люси Весткот мистеру Брэму Стокеру

Лондон, Миддлтон-стрит, 12 9 августа

Уважаемый мистер Стокер!

Боюсь, ужасно разочарую вас и мистера Ирвинга, но вы должны предупредить Китти, чтобы она начала репетировать мою роль, поскольку я заболела и сегодня не смогу играть в спектакле. Я не вполне уверена, что это за болезнь, мне снились дурные сны, а утром я проснулась в такой слабости, что едва смогла подняться с постели. Вы, несомненно, подумаете, что я верна своему происхождению и разыгрываю из себя светскую даму, но уверяю вас, что по-настоящему была на грани обморока, ибо у меня все время кружится голова, я сильно побледнела, короче вид у меня самый печальный.

Знаю, что очень подвожу вас. Но я болею почти с неделю и уверена, что если денек отдохну, то полностью восстановлю здоровье. Думаю, через день-другой вновь буду в театре.

До тех пор, мистер Стокер,

Ваша несчастная подруга,

Люси

Дневник доктора Элиота

9 августа. С утра утомительная работа. Поехали на извозчике на Колдлэйр-лейн, но лавка Полидори была закрыта, никаких признаков света внутри, а на дверях прикреплена записка;

«Закрыто по непредвиденным обстоятельствам. Откроется, когда вернусь».

Хури взял этот листик бумаги и положил в карман пиджака. Не думаю, что это такая уж ценность. Я знаю, что в своих расследованиях Хури зачастую прибегает к науке графологии, но сомневаюсь, что почерк Полидори скажет нам больше того, что мы уже знаем. Правда, эта записка, может быть, нужна Хури для другой цели — он по-прежнему неохотно обсуждает со мной свои идеи.

Искал вход в склад, но не смог найти. Впрочем, не удивился этому. Вернулись в Уайтчепель. Сегодня вечером продолжу работу с записями по моим исследованиям.

5 ч. утра. Проснулся от странного сна. Заснул, работая за конторкой. Весьма необычно. Приснилось, что я снова в Индии, на вершине храма в Каликшутре. Бушует огонь, повсюду разбросаны трупы, но наступила смертельная тишина, словно я один остался в живых. И мне надо лечить мертвецов, возвращать их к жизни. При этом с ужасающей срочностью, которой я понять не могу. Воскресить мертвых мне не удается, как ни стараюсь — они не воскресают. Знаю, что не хватает какого-то секрета, спрятанного от меня. Начинаю рассекать трупы — сначала скальпелем, потом рву голыми руками. При этом присутствуют Люси, Хури и все мои знакомые, а я вспарываю животы, щупаю органы, раздираю их на куски, в отчаянии ища средство, которое оживит мертвецов. Начинаю оступаться и поскальзываться в месиве, которое сам наворотил. Пытаюсь очиститься, но чересчур сильно перемазан кровью и не могу ее смыть. И вот я уже барахтаюсь в крови. Она засасывает… поглощает меня. Не могу дышать. Мне кажется, что я умер. Открываю глаза. Предо мною Лайла, нагая. Губы ее алы и жестоки, глаза блестят черным из-под накрашенных полуопущенных век. Красота совершенно невообразимая, и все же она здесь, красота, созданная из самых фантастических страстей, великолепных снов, желаний всего мира, но в то же время она — нечто больше, потому тронута перезрелостью и испорченностью. Как только я понимаю это, то чувствую, что еще больше жажду Лайлу, иду к ней, она обнимает меня. Конечно, я мелю чушь, но я ощущал все это и ощущаю сейчас, когда закрываю глаза. Она поцеловала меня, и от этого мой разум расширился, с секретов и тайн, мучивших меня, упал покров, и они очутились у меня на ладони. Я почувствовал, что просыпаюсь, но изо всех сил стал бороться, чтобы остаться во сне, ибо там я получу все, что захочу… Только бы остаться во сне… Остаться во сне… Там было удовлетворение, далекий лучик света, но по мере приближения к нему я осознавал, что вот-вот проснусь, покину объятия Лайлы и вновь стану самим собой. Я протянул руку, чтобы коснуться лучика света, и открыл глаза. Я сидел в кресле за конторкой. В полном одиночестве.

Сон очень и очень странный.

6 ч. вечера. Все время отвлекаюсь. Не знаю, в чем дело. Бессмысленно продолжать работу в таком состоянии. Может быть, съездить к Лайле?

11 августа. Две ночи не ночевал дома. Невероятно… Я же врач, мне всегда нужно помнить о времени, и все же, пока был у Лайлы, я явно позабыл о том, что проходят часы. Когда я вернулся из Ротерхита на Хэнбери-стрит, Хури уже ждал меня. Он говорит, что его беспокоит Лайла и то влияние, которое она на меня оказывает. Я понимаю его озабоченность, но не считаю, что она обоснованна. Провалы во времени, например, мне видятся признаком не злого влияния, а того, что я на верном пути, что я перехожу от эмпирического наблюдения к пониманию, которое может все решить. Хури не согласится, но я считаю, что темпы моего продвижения оправдывают любой риск.

И действительно, чувствую, что впереди замаячили большие возможности. Лайла почти ждала моего прихода. Она сидела на скамье в оранжерее, рядом с ней Сюзетта что-то подчеркивала в книге. Услышав мои шаги, она подняла голову, показывая мне раскрытые страницы. На каждой был нарисован узор, на первой — очень сложный и прекрасно вычерченный, а на второй — простой и небрежно набросанный.

— Который лучше? — спросила Сюзетта. Я показал на первый узор. Сюзетта улыбнулась. — Это мой. Значит, я победила. Мы состязались…

— Мы? — уточнил я.

Сюзетта кивнула:

— Мы с няней.

Я взглянул туда, куда показала пальцем Сюзетта. В тени, с подносом со сладостями и напитками в руках, стояла пухленькая девушка-индианка. Она поклонилась, заметив мой взгляд.

Я вопросительно взглянул на Лайлу.

— Последовав совету Джорджа, — блеснула глазами Лайла, — я нашла Сюзетте няню.

— Дура она, — заявила Сюзетта.

— Это все, что от нее требуется, — ответила Лайла. — Она должна просто присматривать за тобой. Женская работа, — лениво протянула она, — так, мне помнится, Джордж говорил об этом. — Она протянула руку и лениво поманила девушку. — Сармиста!

Девушка поставила поднос и торопливо, испуганно подошла. Лайла приказала ей уложить Сюзетту спать, а когда Сюзетта открыла было рот, чтобы возразить, взглядом заставила ее замолчать. Няня протянула руку Сюзетте, и та взглянула на нее недобрым взглядом, непохожим на взгляд ребенка, настолько он был холоден и бесстрастен, но затем взяла руку няни и позволила отвести себя спать. Перед уходом няня оглянулась и прикрыла голову сари, будто опасаясь, что я увижу ее лицо, и вывела Сюзетту в дверь оранжереи.

Я поинтересовался у Лайлы, виделась ли она в последнее время с Джорджем. Пожав плечами, она сказала, что слышала о его болезни, но теперь, когда законопроект прошел и стал законом, ее это не особенно волнует. Вспомнив свои опасения насчет Джорджа, я заговорил о состоянии исследований и упомянул, что вновь работаю с лордом Рутвеном. Лайлу это очень заинтересовало, словно лорд Рутвен чем-то восхищал ее, хотя она и заявила, что никогда не видела его. Несомненно, она слышала о нем от Полидори. Я спросил ее об этом, но она не поддалась на уговоры и вернулась к теме моих исследований. Мы проговорили… не могу сказать сколько времени. Выйдя из оранжереи, мы поднялись к стеклянному куполу, сквозь который были видны звезды. И от этого вида рамки нашей беседы мгновенно раздвинулись. Одно направление рассуждений представилось Особенно перспективным: а что, если существуют команды, записанные в каждой отдельной клетке, команды, которые можно выявить и, может быть, изменить или переписать? Тогда поиск свелся бы к поиску кирпичиков жизни. Но это, наверное, безнадежно. По крайней мере мне так кажется, когда я сижу здесь. Но в беседе с Лайлой эта перспектива показалась крайне обнадеживающей, и мой мозг ожил, бурля идеями.

Помню, на один вопрос она упирала особенно (в свое время по этому поводу высказались и Сюзетта, и Хури): проницательность — свойство не только сознательного разума. Одних размышлений недостаточно, следует принимать и то, что лежит за пределами разума, значит, надо найти какую-то точку высвобождения, отправления в полет. Я ощущаю это в беседах с Лайлой, а без нее — нет. Когда я с Лайлой, наблюдаю за ней, слушаю ее соображения, передо мной открываются необъятные дали.

Так какой же ценой? Что я должен понять, прежде чем смогу решить, сколь далеко мне заходить?

12 августа. Намечен визит к лорду Рутвену — по просьбе Хури, но мне это также нужно. Думаю, что исследование примечательного случая, оказавшегося у меня в руках, показывает, что концепция Вирхова о клеточной патологии фундаментально верна и нет морфологического элемента вне клетки, в котором могла бы проявляться жизнь. Поэтому надо сосредоточить анализ болезни лорда Рутвена на костном мозге и посмотреть, было ли оказано влияние на производство клеток и, если да, то какое. Подозреваю рак, деформирующий структуру ткани белых клеток, хотя его происхождение, не говоря о лечении, пока невозможно выяснить.

13 августа. Сегодня вечером вместе с Хури навестили лорда Ругвена. Не стали скрывать, кто такой Хури — лорд Рутвен читал его работу и не протестовал, когда я представил Хури. Однако нас предупредили хранить тайну — не словами, а видением того, что мы лежим с перерезанными глотками и вывалившимися языками. Позднее мы узнали, что такие образы, почти одинаковые, возникли в воображении каждого из нас, что говорит о замечательной демонстрации телепатических сил.

Лорд Рутвен сразу же согласился на предложенную мной операцию. Он отказался от анестезии, сразу лег на стол, и через несколько секунд глаза его стали стекленеть. Он как бы потерял сознание, хотя когда я попытался прикрыть ему веки, то не смог добиться, чтобы они сомкнулись. Я начал оперировать, чувствуя себя вначале несколько не в своей тарелке, а когда принялся резать мускул, чтобы добраться до бедренной кости, то не поверил своим глазам — на лице лорда Рутвена не отразилось ни малейшей боли. Даже когда я раздвинул ткани и начал сверлить кость, подбираясь к костному мозгу, мой пациент остался совершенно неподвижен, и операция прошла без затруднений. В течение нескольких последующих дней продолжу работу над пробой костного мозга. Лорд Рутвен, пробудившийся от того, что я могу назвать самогипнозом, не чувствовал никакой боли. Он жаждет знать результаты, и это чувствовалось, хоть он не нажимал на меня и приказал не спешить с работой. Надеюсь, его вера оправданна. Я же не ощущаю уверенности. Мне остается лишь надеяться на вдохновение.

Хури же, наоборот, так и лучится от уверенности в себе. Его осмотр лорда Рутвена явно подтвердил какую-то из его теорий. Я попросил его поделиться со мной, но он лишь покачал головой» сказав, что хочет быть уверен и надо провести еще кое-какие исследования. Затем он резко сменил тему разговора и спросил меня, часто ли я читаю поэзию.

— Нет, — ответил я. — А что?

Хури пожал плечами и, улыбнувшись, встряхнул головой.

— Жаль, — проговорил он и больше не произнес ничего.

Поэзия… Хури упомянул о ней явно не случайно. Но мне еще не ясно, где тут связь. Похоже, мои силы слабнут.

Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара доктору Джону Элиоту

Британская библиотека

14 августа

Дорогой Джек!

Смиренно прошу вашего прощения, но не смогу с вами сегодня встретиться, .как мы ранее договорились. Мне надо выехать — крайне срочно — на просторы вашей прекрасной страны. Представилась восхитительная возможность осмотреть сельскую местность в Англии. Вначале еду в Котсуолдс, в поместье Келмскотт. Вы слышали о таком? Там жил художник и поэт Данте Габриэль Россетти, и, поскольку он был одним из моих любимых живописцев, от возможности посетить места, где он провел последние годы, отказаться нелегко. Потом еду в Ноттингем. Вернусь в Лондон как можно раньше, т.е. живехонько.

Верю, что ваша работа пойдет хорошо. Одна просьба, Джек, — пока меня нет, не ездите в Ротерхит. Боюсь того что может там оказаться. Поговорим об этом, когда вернусь.

Пока, старик,

Трам-та-ра-ра-рам!

Хури

Дневник доктора Элиота

14 августа. Данные по пробе костного мозга, как и ожидал: под линзой микроскопа в мазке выявился неконтролируемый взрыв лейкоцитов. Сравнил эти клетки с лейкоцитами, взятыми из крови лорда Рутвена почти три месяца тому назад, — они идентичны. Это прообраз бессмертия.

Можно начать, пока ориентировочно, говорить о патологии вампиризма. Центром исследований должен стать костный мозг и его заражение тем, что представляется раковым процессом, влияющим на создание белых кровяных телец. Вспомнил о беседах с Лайлой, как мы определили «код» команд внутри каждой клетки. Принимая эту гипотезу за верную, мы могли бы объяснить смертность клеток ссылкой на команду в пределах «кода» каждой — команду стареть. Однако у вампира «код» подвергся мутации или был уничтожен. Но как же вызывается раковый процесс? Может быть, при контакте через рот? Какой-нибудь энзим в слюне воздействует на клетки костного мозга? Но как? Мне нужно больше узнать о фольклоре, о различных легендах, собранных Хури по всему миру… Там наверняка можно найти ссылки на подлинные истории болезни, как бы искажены они ни были. Но где же Хури, когда он мне нужен? Уехал в поездку по провинции. Говорит, чтобы я не навещал Лайлу, но к кому еще я могу обратиться, когда передо мной возникла потребность в обращении к первоисточнику? Если понадобится, мне придется пренебречь его советом.

Ведь главная проблема, проблема из проблем, так и остается размазанной на стеклышке под микроскопом. Колю палец, добавляю свою кровь к пробе костного мозга и вижу — мои клетки атакованы и поглощены. Это демонстрация вампиризма, потребности в чужом гемоглобине, что в переводе с языка микробиологии означает убийственную жажду крови. Что я могу противопоставить такой зависимости? Если у меня все получится, потребности лорда Рутвена не будут больше считаться болезнью. Если я провалюсь, не только лорда Рутвена ждет расплата. Что мне делать? Какое направление исследования избрать?

Не могу же я бесконечно ждать Хури.

Письмо мистера Брэма Стокера почтенному Эдварду Весткоту

Театр «Лицеум»

15 августа

Дорогой Эдвард!

Я попросил извозчика передать вам эту записку с вашей женой, ибо опасаюсь, что Люси слишком легко относится к тому, что случилось с ней сегодня вечером. Но мой долг как директора театра, поклонника и, надеюсь, друга Люси просить вас настоять на том, чтобы она оставалась в постели. Сегодня вечером в середине второго акта она упала, и ее унесли со сиены без сознания. Оправилась она лишь двадцать минут спустя и принялась уверять меня, что это временное головокружение. Я, однако, уверен, что ее состояние более угрожающее, почему и отправил ее домой. Я знаю, вы были в доме ваших родителей в Уилтшире, поэтому, возможно, Люси вам не сказала, что в начале этой недели она пропустила два спектакля по болезни и со времени возвращения выглядит весьма плохо. Ради ее же блага она должна признать то, что больна, какова бы не оказалась болезнь.

Могу ли предложить вам проконсультироваться у Джона Элиота? Он, по-видимому, отличный доктор, да и Люси примет от него указания, которым в ином случае может отказаться следовать. Если чем-нибудь смогу помочь, я всегда к вашим услугам.

С уважением. Брэм Стокер

Дневник доктора Элиота

19 августа. Вновь ощущение, что преступаю границы чистого рассудка, и вновь, как следствие, любопытное искажение времени. Я был уверен, что пробыл в Ротерхите не более двадцати четырех часов, но, судя по моему календарю и нетерпеливой записке, оставленной Ллевелином на конторке, меня не было на Хэнбери-стрит почти три дня. Нужно принести всем извинения, но до этого наговорить фонограмму и посмотреть, есть ли какой-нибудь смысл в моих воспоминаниях, прежде чем они затуманятся и станут неотчетливыми. Такая срочность обычно не нужна, мои способности к запоминанию выше среднего, но в воспоминаниях о Ротерхите память моя стала выкидывать странные штучки. То, что я считаю своим величайшим даром детектива и врача — разгрузкой памяти от необходимости запоминать незначительные факты, — в Ротерхите срабатывает наоборот. Я запоминаю эфемерное, а важные подробности и наблюдения утрачиваются.

Хотел переговорить с Полидори. Из-за продолжающегося отсутствия Хури мне понадобилось подтвердить кое-какие детали по моим исследованиям. К кому же еще я мог обратиться, как не к Полидори, который сам был врачом, пока его не одолела болезнь? В его лавке, когда я прибыл на Колдлэйр-лейн, было по-прежнему темно, витрина заколочена досками, но дверь была открыта, и, взбираясь по лестнице, я почувствовал знакомый' ядовитый дух паров опиума. Никто не пытался схватить меня, когда я пересек притон наркоманов — похоже, меня здесь признали за своего. Меня пропустили, и я через мостик прошел к складу, а там попал в коридор, в котором вроде бы бывал раньше. Тут стояли статуи в альковах, и у каждой статуи было лицо Лайлы. Статуи относились к различным историческим периодам, но, рассмотрев их внимательно, я понял, что ошибки быть не может: у каждой из них — лицо Лайлы.

И вдруг тишину прорезал крик. Я отвернулся от альковов, пожалев, что у меня нет времени внимательнее рассмотреть статуи, и поспешил дальше по коридору. В это время раздался второй крик. Кричала явно девушка, и голос доносился из-за двери, к которой я подходил. Я ускорил шаги, но у самой двери, за которой теперь звучала музыка — играл струнный квартет, — остановился. Рванув ручку, я замер на пороге. Я вновь оказался в детской: розовые стены, в углу свалены куклы, деревянная лошадка-качалка с ленточками в гриве. Музыканты, одетые, как и раньше, во фраки и парики, продолжали играть свою пьесу, совершенно не обращая внимания на мое появление. Сюзетта же оглянулась. Она сидела на тахте в аккуратненьком вечернем платьице, болтая ножками и поигрывая завитками волос. Она улыбнулась мне, но я не ответил ей. Ибо прямо передо мной с тростью в руке высился Полидори, а перед ним на коленях стояла Сармиста, няня Сюзетты. Спина ее была обнажена, девушка содрогалась всем телом, , а между лопатками вздулся ярко-красный рубец, и струйка крови стекала по нежной коже.

Полидори оглядел меня с ног до головы и ухмыльнулся.

— Что вы делаете? — поинтересовался я.

Полидори вновь ухмыльнулся, нагибаясь и кончиком пальца касаясь крови на спине девушки. Он поднял палец к свету и облизнул его.

— Провожу исследования, — сипло расхохотался он и пинком раздвинув ноги девушки, опустился сзади нее на колени. Руку свою он сунул под взбившиеся юбки няни.

— Отпустите ее! — приказал я.

Полидори не услышал меня. Рука его засновала под юбками у няни. Он взглянул на Сюзетту.

— Да, бабенка, — ощерился он, — никаких сомнений. Как же это делается, а?

Я схватил его за шею, оттащил от девушки и швырнул на пол. Полидори удивленно взглянул на меня и вновь осклабился.

— Сэр гребаный рыцарь, — зашипел он, вскакивая и пристально глядя мне в глаза. Затем он поднял трость и вновь подступил к девушке. — Она же подстилка, сука грязная, пришлая!

— Она меня причесывала и дернула за волосы, — пожаловалась Сюзетта.

— Слышал, а? — обернулся ко мне Полидори. — Девка не может даже поухаживать как следует за своей хозяйкой. Да с этим любая дура справится. Но не эта блядь. Думаю, она заслуживает, — он резко замахнулся тростью, — наказания.

Но прежде чем он успел опустить свое оружие, я врезал ему в челюсть. Полидори зашатался и рухнул на колени одного из музыкантов, который продолжал играть, словно не чувствуя ничего, кроме инструмента у себя в руках. Полидори медленно поднялся, неверяще потер челюсть и уставился на меня.

— Что вы тут вытворяете? — прошептал он. — Что это вы тут вытворяете? — и молниеносно кинулся на меня, хватая меня за горло, пальцами царапая шею.

Я с грохотом упал на тахту и услышал, как вскрикнула Сюзетта, когда голова моя ударилась о ее колени. А Полидори уже оседлал меня. Глаза его дико вращались, и из вонючего рта капала слюна.

— Убью тебя! — злобно зашептал он. — На куски порежу твое гребаное сердце!

Я отчаянно сопротивлялся, чувствуя, что пальцы его вцепились мне в грудь, глубоко проникая в плоть, и тут вновь услышал вскрик Сюзетты.

— Полидори! — топнула ножкой она. — Не надо!

Полидори взглянул на нее.

— Она бы этого не позволила. И вы это знаете. Сейчас же прекратите!

— Плевал я на нее!

Сюзетта не ответила, а лишь продолжала пристально смотреть на него. Постепенно Полидори потупился, и я почувствовал, что хватка его слабеет. Я сел, а Полидори соскользнул с меня и встал. Он несколько раз вздрогнул и потом словно обмяк.

— Не говорите ей! — прошептал он.

Еще несколько секунд Сюзетта играла своими локонами, рассматривая Полидори как что-то неприятное, после чего повернулась ко мне.

— Пойдемте отсюда, — сказала она, направляясь к двери.

— Нет, — ответил я, глядя на Полидори. — Мне надо кое о чем у него спросить. За этим я сюда и пришел.

— Не дурите, — вскричала Сюзетта, вновь топнув ножкой. — Он на ваши вопросы отвечать не будет. Да, Полли?

Полидори облизал губы, ухмыльнулся и помотал головой.

— Я ж вам сказала, — проговорила Сюзетта. — Видите, какой он. Ничего не выйдет. Пойдемте лучше со мной.

Она протянула руку к ручке двери, немного помедлила и оглянулась на Сармисту, все еще лежавшую на полу. Девушка подняла на нее взгляд. Глаза Сюзетты сузились, она кивнула и вышла из комнаты. Сармиста неуверенно поднялась на ноги, прикрывая обнаженное тело порванным в клочья сари, и я увидел, что она ужасающе отощала. Когда она оправляла на себе одежду, передо мной мелькнули ее груди, и я заметил, что они татуированы крохотными красными точками, будто следами проколов. Но рассмотреть получше не было возможности, ибо девушка прикрыла тело и голову и прошмыгнула мимо меня. Я последовал за ней. Перед нами оказались двойные лестницы, которые я запомнил по предыдущим посещениям. Они по-прежнему вились вверх на невозможную высоту. Сюзетта побежала, эхо шагов ее ножек гулко раздавалось в безмолвных помещениях, простиравшихся по обе стороны от лестницы. Оглянувшись, я увидел, что дверь исчезла, а я стою на одной из повисших в воздухе ступеней, и вокруг нет ничего, кроме темноты.

Я стал взбираться вверх по спирали за Сюзеттой и Сармистой. Но как быстро я не взбирался, мне все не удавалось их догнать, они были далеко впереди, и шаги их уже глохли в темноте. Я остановился, всматриваясь в очертания обеих лестниц, и понял то, чего вначале не осознал: что я оказался на другой лестнице, чем Сюзетта и Сармиста. Я поискал их взглядом. Никого. Я очутился на балконе, в конце которого виднелась дверь. На двери была фреска, выполненная в примитивном стиле и изображающая богиню с головой среди звезд. У ног богини прикорнули простые смертные и лизали ей пальцы ног. Я пошел через эту дверь и попал в прекрасную комнату. Воздух тут был насыщен благовониями, от слабых бликов огня и драгоценных камней исходило сияние» а занавески на постели были темно-красного цвета.

Как и в моем сне, Лайла была совершенно нагая. Лицо ее было накрашено, соски и губы внизу живота поблескивали золотом. Она протянула ко мне руки, и я пересек комнату, ложась рядом на постель. Прикосновение кожи Лайлы вызвало любопытное ощущение, охватившее меня, как только я вошел в комнату: явный сплав эротического возбуждения и настойчивого любопытства, так что две крайности эмоции и рассудка словно слились во мне. Теперь у меня не было причин удерживать рассудок от сексуального возбуждения, ибо, не ограничивая моей способности думать с предельной ясностью, нагое женское тело, наоборот, стимулировало ее. И вновь я вспомнил сон: обещание какого-то открытия, какой-то точки высшего понимания — все это теперь ожидало меня не на грани между сном и явью, но на вершине сексуального пароксизма. И я взошел к этой вершине, и покорил ее, и продолжил восхождение на последующие вершины. Что я видел при этом? Все. Просто все. Мои способности познания безгранично расширились, и я решал интеллектуальные проблемы, переживая сексуальное блаженство… бесконечно…

Как объяснить испытанное мною? Не могу. Прошло время, я вспоминаю и… ничего не вспоминается. Самое малое, что всплывает, — удовольствие познания, но я не помню, что и как я познал. Такое изнеможение — не редкость в половом акте: не успеешь достичь вершины, а она уже исчезла. Но теперь я почувствовал, что самое интенсивное интеллектуальное переживание в моей жизни увяло подобным же образом — в моих мыслях не осталось ничего, кроме дешевых синаптических сотрясений. Как это могло случиться? Видимо, я пал жертвой какой-то галлюцинации, ибо воспоминания мои представляются каким-то наваждением. Впрочем, не стоит так думать — ощущения были столь живы, столь сильны… они были на самом деле. Нет… Мне нужно встать лицом к лицу с истиной. Есть и иной, более вероятный, вариант.

Ибо теперь ясно, что, если мое интеллектуальное и эротическое возбуждения слились воедино, значит, они оба зависели от присутствия Лайлы рядом со мной. Когда она покинула меня? Не помню. Не помню даже, как уснул. Но, наверное, уснул, поскольку пробудился в одиночестве, лежа совершенно голый на полу в пустой комнате. Рядом валялась моя скомканная одежда. Над головой у меня висел портрет Лайлы, его освещала одинокая свеча, а все остальное в комнате было погружено в легкий пурпурный мрак. Такой же мрак царил, когда мы со Стокером нашли Джорджа — точно так же сейчас лежал я под портретом Лайлы с молчаливой улыбкой на губах. Я быстро встал, оделся и поспешил из комнаты. Снаружи ждала Сармиста, склонив голову, она подавала мне пиджак. Я взял его, а она повернулась и побежала прочь. Я окликнул ее, спрашивая, не могу ли я чем-нибудь помочь, и она замешкалась, обернувшись ко мне. В ее больших глазах стояли слезы. Но не успел я шагнуть к ней, как она опять бросилась бежать и исчезла. Последним воспоминанием, оставшимся у меня в памяти, было несчастное положение этой девушки и ее беспомощность. И все же, как сильно я ошибался…

Я вышел через холл наружу и пошел по улицам. И чем дальше шел, чем больше подробностей улетучивалось из моей памяти, тем меньше мне хотелось идти домой, тем сильнее я жаждал вернуться. Это стремление было физической болью, болью, о которой я читал в историях болезни про ломку, воздержание от опиатов. По-видимому, я тоже стал наркоманом, как эти доходяги в притоне Полидори или, точнее, как Джордж, — наркоманом общества Лайлы. Мне хотелось ее общества больше, чем чего-либо еще, и хочется до сих пор. Хочется больше, чем чего-либо иного, познанного мной в жизни.

Должен ли я бороться с этим? Я вспомнил девушку — намек о жестокости, существующей в мире Лайлы, жестокости, о которой я подозревал, но с которой прежде никогда не встречался. Одна из моих максим всегда гласила: наше подсознание опасно и полно угроз, ибо мы не способны управлять желаниями, которые могут быть порождены в нем. Что Лайла предложила мне, как не желания моего подсознательного разума? Боюсь поддаться им вновь, боюсь потерять самоконтроль, боюсь — и признаю, — того, куда желания могут завести меня. Больше не поеду к Лайле. Хочу остаться верен себе, остаться тем, кто я есть.

Больше к Лайле я не поеду.

11 вечера. Извинился перед Ллевелином и отослал его спать. Бедный малый, вид у него утомленный. Хотя, пока меня не было, ничего не произошло, кроме того, что заходил Эдвард Весткот. Кажется, Люси от изнеможения упала на сцене, и ее уложили в постель. Завтра навещу, а то сегодня уже поздно. Будить пациентку в одиннадцать часов вечера — не самое лучшее лекарство от изнеможения.

Телеграмма профессора Хури Джьоти Навалкара доктору Джону Элиоту 20 августа

Боюсь, что Люси Весткот в ужасной опасности. Охраняйте ее. Срочно. Повторяю — срочно!

Хури

Дневник доктора Элиота

21 августа. Ужасные дни, и конца им не видно. Вчера рано утром пришла телеграмма от Хури с предупреждением об опасности, грозящей Люси. Это меня насторожило, ввиду сообщения ее мужа о том, что ее уложили в постель. Бросил работу на Ллевелина и сразу же поехал на Миддлтон-стрит. Весткот был рад моему приезду.

— Да ничего особенного, — не переставая бормотал он, — она просто перетрудилась, правда, ее что-то беспокоит.

Я попросил его провести меня к Люси.

— Только тише, — предупредил Весткот. — Она спит.

Мы тихо поднялись наверх, где спала Люси. Достаточно было одного взгляда, и я сразу поставил диагноз.

Люси была смертельно бледна. Более того, на шее у нее виднелись крохотные ранки, точно такие же, как я видел у Джорджа. Я спросил у Весткота, когда они появились. Он ответил, что в начале месяца, около трех недель назад. А когда Люси стала жаловаться на слабость? Весткот глотнул воздуха и взглянул на жену.

— Три недели тому назад.

Он во что бы то ни стало хотел знать мое мнение. Я вначале не ответил ему, подошел к окну и попытался открыть его. Задвижка была закрыта. Я взглянул на Весткота.

— Окно закрыли совсем недавно, — сказал я. — Это видно по узорам пыли.

— Да, — согласился Весткот, — мы закрыли его на прошлой неделе.

— Зачем? Ведь последнее время стоит такая жара.

— На этом настояла Люси.

— Дурные сны? — поинтересовался я.

— Откуда вы знаете?

— Из-за чего? Кто-то ломился? Какая-то странная угроза?

Весткот медленно кивнул.

— Расскажите.

— Не знаю, — покраснев, наконец промолвил он, — да… это была… странная угроза.

Я нахмурился — его явно что-то смущало. Я пожал плечами и вновь вернулся к оконной задвижке. Внимательно изучив ее, я повернулся к Весткоту.

— Смотрите, — указал я, — краска по краям задвижки слезла. Кто-то силой открывал ее.

Весткот, поразившись, уставился на меня.

— Вы имеете в виду… нет… это невозможно. — Голос его затих. Он взял ключ, отпер окно, раскрыл его и выглянул наружу. — Но здесь голая стена, — заявил он. — До карниза не добраться.

Я взглянул на Люси.

— Эдвард, — спросил я его, — за последние три недели… вы были вместе с ней в комнате? Я имею в виду ночью?

Он снова покраснел.

— Прошу вас, — нетерпеливо промолвил я, — положение не терпит ужимок. Вы спали с ней?

Весткот покачал головой:

— Большую часть времени я провел в Уилтшире, готовил дом родителей для Шарлотты, это моя сестра… Она должна вскоре вернуться из Индии.

— Вы об этом точно знаете? — удивился я.

— Да, она сейчас на пароходе, следует рейсом из Бомбея.

— Тогда очень рад за вас.

Он слегка улыбнулся и кивнул:

— Можете себе представить, сколько всего нужно подготовить. Вообще-то я всего несколько дней как вернулся в Лондон, а меня уже ждало письмо мистера Стокера, сообщающее о том, что Люси заболела. Сама Люси ничего мне не написала. Она все заявляет, что с ней ничего особенного. Но она очень больна, правда ведь? — Он посмотрел на жену. Она пошевелилась и застонала, но не проснулась, лишь смяла простыни, словно отстраняя от себя что-то угрожающее ей. — В таком состоянии она пребывает с самого моего приезда. Я лежал рядом с ней в первую ночь по возвращении, но спать не мог — ей снились дурные сны, а когда она просыпалась, то говорила, что со мной ее еще больше мучают кошмары…

Он замолчал и вновь покраснел, уставившись в пол.

— Кошмары? — тихо спросил я.

— Какие кошмары?

— Женщина, — пробормотал он.

К ней приходит женщина…

— Да? И что делает?

Он с беспокойством оглянулся:

— Этого я вам сказать не могу.

— Почему?

— Просто не могу.

— Почему? Ей снится, что эта женщина пожирает ее?

— Нет… Может быть… Нет… Вообще-то я не уверен…

— Тогда у них сексуальная связь? Вы это имеете в виду?

— Доктор, — страдальческим взглядом посмотрел на меня Весткот, — прошу вас!

Я выдержал этот взгляд, а потом взял Весткота за руку и крепко сжал ее.

— Эдвард, — прошептал я, — понимаю, вы сильно расстроены. Но, прошу, расскажите мне, это чрезвычайно важно, не описывала ли вам Люси, как выглядит эта женщина?

Весткот отвернулся и встал рядом с женой.

— На ней была вуаль, — наконец заговорил он. — Люси так и не удалось увидеть ее лица. А что? — покосился он на меня, словно пораженный моим вопросом. — Вы думаете, эта женщина — нечто большее, чем сон?

Я оглядел отвесную стену под окном и пожал плечами.

— У меня есть друг. Он сейчас уехал на время, но, вернувшись, он сможет ответить на этот вопрос более авторитетно, чем я. Тем временем, — я подошел к постели Люси, — надо посмотреть, что я могу для нее сделать с точки зрения медицины. — Я прощупал пульс Люси. Он был очень слаб. — Очевидно, она потеряла много крови.

— Но, — Весткот неверяще уставился на жену, — она же никуда не выходила… Не понимаю… И на простынях не было никакой крови.

Я указал на шею Люси:

— А эти шрамы? Что вы о них скажете?

Весткот нахмурился и беспомощно пожал плечами:

— Не знаю.

— Что ж, — произнес я как можно более доверительным тоном, — давайте подождем, что покажет мой осмотр.

Я взял кровь у Люси и, на всякий случай, у Весткота. Оставив Эдварду наказ ни на шаг не отходить от постели Люси, я как можно быстрее вернулся в Уайтчепель и заперся в лаборатории. Кровь Люси, слава Богу, не показала серьезных аномалий, никакой мутации лейкоцитов. РОЭ был ниже, чем я ожидал, но, к счастью, анализ крови Весткота показал совместимость сангвигенов. Мой же собственный сангвиген оказался несовместимым. Впрочем, это не обеспокоило меня: Весткот — крепкий молодой человек.

Готовясь к переливанию крови, я вспомнил о Джордже. Ввиду явного сходства этих случаев и помня привязанность Джорджа к своей подопечной, я подумал, может быть, стоит навестить его и вызвать на разговор. Мне подумалось, что сравнение его состояния с состоянием Люси может многое прояснить в обоих случаях. Однако, когда я подъехал к дому Моуберли, мне сказали, что Джордж недавно убыл на юг Франции восстанавливать здоровье. Леди Моуберли, сообщившая о его отъезде, уверила меня, что Джордж чувствует себя лучше. Многообещающая информация, которая доказывает, что перемещение с места болезни действительно может привести к излечению. Но Люси в настоящее время слишком слаба, чтобы куда-либо ехать, и нам надо постараться сделать все возможное, чтобы восстановить ее здоровье. Леди Моуберли очень обеспокоилась, услышав о состоянии Люси, и предложила свою помощь. В частности, она вызвалась присматривать за ребенком Люси, если в доме возникнет какая-либо угроза инфекции. Я уверил ее, что такой угрозы нет. Задним умом мне пришло в голову, что это не совсем так. Однако можно передать ее предложение Эдварду Весткоту сегодня вечером.

Вернувшись на Миддлтон-стрит, я увидел, что у постели Люси сидит Брэм Стокер, явно удрученный состоянием ее здоровья. Он доверительно сообщил мне, что ее внешний вид значительно ухудшился с позапрошлой недели, когда он отправил ее домой из «Лицеума». Как и леди Моуберли, он вызвался помочь, поскольку у него сейчас появилось время, потому что театральный сезон недавно закончился. Так что я сразу смог его использовать: он помогал при переливании крови Весткота. Операция имела умеренный успех — Весткот очень ослаб, но на щеках Люси появился слабый румянец, и пульс ее стал более регулярным. Однако это показывает серьезность ее состояния, ибо, несмотря на то, что у ее мужа был взят максимум возможного количества крови, силы Люси восстановились лишь частично. По крайней мере, сейчас состояние ее стабилизировалось, поскольку ухудшения не отмечено, и Люси даже смогла сесть и немножко поговорить. Впрочем, она ничего не добавила к тому, что рассказал мне Весткот: женщина в снах всегда скрывалась под вуалью, хотя в манерах ее проскальзывало что-то знакомое. Попросил Люси отнестись к этому внимательнее. Может быть, при очередном визите ей удастся заметить больше.

Прошлой ночью — ничего. Мы с Весткотом дежурили попеременно. Сегодня дежурит Стокер, а я посплю несколько часиков и сменю его.

22 августа. Хури все еще нет. Не понимаю, где он может быть. Если ему известно, что Люси в опасности, то он, конечно же, знает и о том, что он должен находиться рядом с ней. У меня нет опыта вести такое дело в одиночку.

Состояние Люси устойчиво. Впрочем, вчера, около трех часов ночи, вскоре после того как я приехал сменить Стокера, произошел интересный случай. Я услышал, что в окно кто-то странно скребется. Я встал посмотреть, но путь мне загородила Люси, которая тоже встала и пошла по комнате. Глаза ее были открыты, но, когда я заговорил с ней, она не услышала моих слов, а проскользнула мимо меня и стала открывать окно. И тогда я снова услышал поскребывание. Когда же я попытался удержать Люси, она вдруг вздрогнула, будто пациент, пробуждающийся от месмерического транса, и удивленно воззрилась на меня.

— Джек? — прошептала она. — Что вы здесь делаете?

И затем рухнула в обморок мне на руки. Я отнес ее в постель. Ей снова начал сниться какой-то сон, она стонала и хваталась за горло, во затем конвульсии прекратились.

Больше ничего интересного не отметил. И в окно больше никто не скребся.

23 августа. Границы логики и вероятности были сметены событиями последних нескольких месяцев, так что пора перестать удивляться чему-либо. Да я, вообще-то, и не удивляюсь. Нет, не удивляюсь, хотя это-то и убеждает меня в том, что удивляюсь. Во всяком случае паутина связей была элементарна. Я мог бы сам распознать и проследить ее. Но я еще не полностью принял любимое изречение Хури о том, что невозможное всегда остается одной из возможностей. Если принять это за основу, то можно весьма своеобразно трактовать законы логики. Может быть, и для моих методов есть надежда.

Ибо сам Хури, несмотря на озадачивающий характер своих предпосылок, несомненно проявляет склонность к дедуктивному расследованию. Он приехал сегодня рано утром и сразу же направился к Люси. Опустившись на колени у ее постели, он долго и молча смотрел на нее, а потом вдруг взглянул на меня.

— Киргизское серебро, — произнес он. — Полагаю, в Лондоне его не достать?

— В Лондоне можно достать все, — ответил я. — Главное — искать.

— Тогда чеснок, — решил Хури. — Хватит его. Правда, он слабее, но, может быть, этого хватит, чтобы удержать его.

— Его? — удивленно переспросил я, ибо уже рассказал Хури о снах Люси.

Но он лишь улыбнулся, почесал нос и встал.

— Идемте, — позвал он. — Покажу вам нечто крайне интересное.

Мы вместе сошли вниз. Хури сказал Весткоту, что нужен свежий чеснок, и, когда Весткот настороженно взглянул на меня, я подтверждающе склонил голову. Затем мы с Хури вышли на Фаррингдон-роуд, где подозвали кэб.

— В Бетнал Грин, — приказал Хури вознице, — к Национальной картинной галерее.

Я не ожидал услышать о таком маршруте нашего следования, но предпочел не расспрашивать. Хури улыбнулся, скорее даже, слегка усмехнулся мне и, как только кэб тронулся, подскакивая на мостовой, вытащил из карманов пиджака какие-то бумаги, подавая одну из них мне. Это было объявление, которое Полидори оставлял на дверях своей лавки. Вручил Хури мне и другой листок бумаги, на этот раз письмо. Я сразу увидел, что и то, и другое написано одним и тем же почерком.

— Где вы взяли это письмо? — спросил я.

Хури вновь усмехнулся:

— В поместье Келмскотт.

— Где жил Россетти?

Хури кивнул.

— Почему оно там оказалось?

Ухмылка Хури растянулась до ушей:

— Оно было среди бумаг Россетти.

Я не удивился. Я ожидал, что так и будет. Как просто, в самом деле…

— Видите ли, он был дядей Россетти…

— Кто? Полидори?

Хури встряхнул головой и взглянул на мелькающую за окошком улицу.

— Доктор Джон Вильям Полидори, — пробормотал он, — умер, предположительно наложив на себя руки, в 1821. Врач изучал сомнамбулизм, временами пописывал нечитаемые рассказы…

— Да, — вдруг вспомнил я. — Стокер упоминал о нем. Я бы никогда не подумал…

— Вам Стокер не рассказывал, что он писал? — поинтересовался Хури, шевеля при этом бровями так, что они задвигались вверх и вниз.

Я мотнул головой.

— Его самая известная повесть, Джек, называлась «Вампир». Можете догадаться, как звали этого вампира? — Он выдержал театральную паузу. — Нет? Тогда позвольте помочь вам. Это был английский аристократ. Точнее, английский лорд.

— Неужели Рутвен?

Хури просиял.

Я откинулся на сиденье.

— Чрезвычайно! — пробормотал я. — Ну, Хури, должен вас поздравить, свое рвение и смышленость вы явно использовали самым наилучшим образом. А как вы узнали об этой повести?

— Детская игра, — воскликнул Хури, звонко щелкая пальцами. — Вы забываете, Джек, вампиры давно интересуют меня. Плохо, если бы я не знал о работе Полидори. Стоило вам только назвать эту фамилию, и я вспомнил его опус о вампире по имени лорд Рутвен. До меня сразу дошло, — он вновь щелкнул пальцами, — вот так! Но это только начало. Подождите и увидите, что будет дальше. Моя поездка по Англии оказалась крайне полезной. Я узнал, кто такой лорд Рутвен на самом деле.

Я нахмурился:

— Что означает «на самом деле»?

Хури улыбнулся и постучал по стенке кэба.

— Пойдем и посмотрим, — сказал он, когда кэб начал останавливаться. Хури расплатился с возницей и затрусил ко входу в галерею. — О, да, — хихикнул он, — пойдемте и хорошенечко посмотрим!

Я последовал за ним по лестнице, через анфиладу залов, увешанных картинами. Наконец, у какой-то впечатляющей двери он остановился и взглянул на меня.

— Ну, Джек, и взъерепенитесь же вы! И рассердитесь неописуемо, что пропустили такое!

— Почему?

— Мистер Стокер рассказал вам о Полидори. А сказал он вам, чьим врачом был Полидори?

— Да, — ответил я, — лорда Байрона…

И тут я словно окаменел. Лорд Рутвен. Лорд Рутвен! Вот почему Хури хотел его видеть! Вот почему он спросил меня, когда мы выходили из дома лорда Рутвена, читаю ли я поэзию! Я стоял, как столб, и даже не почувствовал, что Хури взял меня за руку и подвел к картине на стене. Я пристально посмотрел на картину. Лорд Байрон был одет в какой-то багрово-золотой восточный мундир. Из-под тюрбана мне улыбалось не только его лицо, но в то же время и лицо другого человека, человека, с которым я встречался, которого я знал не как Байрона, а как… лорда Рутвена!

— О, Боже, — пробормотал я, поворачиваясь к Хури. — Это же невозможно, но…

Я вновь всмотрелся в картину.

— Но это так, — прошептал Хури, заканчивая за меня фразу.

Я медленно кивнул:

— Кто же еще, как вы думаете, может пить людскую кровь? Бетховен? Шекспир? Авраам Линкольн?

Хури улыбнулся и покачал головой:

— Думаю, что они этого не делают. Обстоятельства, связанные с лордом Байроном, совершенно особые…

Мы стали выходить из галереи, и по пути Хури объяснил ход своих исследований на кладбищах Ноттингемшира, в юридических фирмах и различных отделах записи актов гражданского состояния. Первое упоминание о лорде Рутвене он проследил до 1824 года — в тот год Байрон умер в Греции — и смог выяснить, что лорд Рутвен унаследовал богатство погибшего поэта. Он также провел поиски по генеалогическому древу семьи Рутвенов, ища противоречия тому, что лорд Рутвен и Байрон — одно и то же лицо. Но поиски были напрасны. Не было никакого лорда Рутвена, титул этот — всего лишь псевдоним.

— Но Люси? — спросил я. — Артур? Какому роду они принадлежат?

Лицо Хури потемнело, он поднял руку:

— Вот здесь-то дело и приобретает крайне серьезный оборот, Джек. Помните телеграмму, которую я вам послал?

— Естественно.

— Отлично, конечно помните, — произнес Хури.

Мы уже вышли на улицу, и Хури поднял лицо к лучам солнца, словно призывая белый свет к себе на помощь, затем поискал взглядом скамью и со вздохом сел на нее. Я сел рядом. Хури вновь вытащил свои бумаги, раскладывая их на коленях. Некоторое время он молча смотрел на них, затем слегка ударил себя по лбу и вновь взглянул на меня.

— Линия семьи Люси, как и ссылки на самого лорда Рутвена, прослеживается лишь до 1824 года. Логическое заключение? Рутвены произошли от лорда Байрона.

Я нахмурился:

— Логическое?

— И более того… — вновь поднял руку Хури. — Все не так радостно, Джек.

— Вот как? Расскажите…

Хури кивнул, взял связку бумаг, передавая их мне.

— Это копии свидетельств о смерти. Каждый из Рутвенов, после того как у него или у нее рождался ребенок, умирал в течение года. Как только линия крови была продолжена… трах! — Он щелкнул пальцами. — Родитель сразу становился ненужным. Видите ли, Джек, такое у них незыблемое правило. Железное! Но даже не это самое худшее — их смерть всегда наступала от катастрофической потери крови. Ваш друг Артур — недавний пример тому.

— Но у Артура никогда не было ребенка.

— У него не было. А у Люси есть.

Я неверяще покачал головой и взглянул на небо.

— Но это же невозможно, — пробормотал я. — Невозможно… И вы в самом деле верите, Хури, что лорд Рутвен питается своими родственниками, высасывая их кровь?

— Я убежден в этом. Иначе какую иную теорию можно согласовать со всеми этими фактами?

— Это что же, традиция вампиров, — спросил я, — питаться кровными родственниками?

— Традиций много… Вампиры это вам не какие-нибудь дурацкие микробы, Джек. Их нельзя изучить и сказать, что верно, а что нет.

— Но мы можем изучать лорда Рутвена. Пока мы с вами тут разговариваем, у меня под микроскопом его кровь.

— Да, — бесстрастно сказал Хури. — Ну и что с этого?

— Странно, он нанял меня и тут же пьет кровь под носом.

— Ничуть. Да раскиньте же мозгами, черт вас дери, Джек. Именно этим и объясняется его отчаяние. Он раб своих страстей.

— Но ребенку Люси уже больше года. Почему он начал питаться ею только сейчас?

— Может быть, вам надо взглянуть на это с другой стороны. Возможно, он пришел к вам, потому что почувствовал, что жажда его становится все ненасытнее и он не может ей больше сопротивляться.

— Так вы думаете, это гонка? Или я вылечу его, или он высосет Люси до последней капли?

— Еще один подход к этой проблеме.

— Но боюсь, что довольно-таки отчаянный. Ход исследований меня не очень вдохновляет. Может, мы сумеем сделать что-нибудь еще?

— Киргизское серебро, — напомнил Хури. — Вещь безотказная.

— Да, но если мы его не найдем, тогда что? Вступим в противоборство с лордом Рутвеном?

— Он опасен.

— Спасибо, Хури. Это я и сам вывел — дедуктивно. Да, он опасен, но несокрушим ли он? Должно же быть что-то, что может остановить его, даже уничтожить, если это будет необходимо.

— Мне понадобится время, чтобы найти этот способ.

— К сожалению, его у вас не так много.

— Немного. — Хури презрительно фыркнул. — Но, по крайней мере, мы с вами сейчас знаем, кто наш противник. И это начало. — Он поднялся со скамьи. — Вы не согласны, Джек? Это начало.

Да… Начало… Но, может быть, не на том пути, на котором, как считает Хури, мы находимся. Его открытия — великолепная работа, его знания о вампиризме — несравненны, а заключения о кровном родстве несомненно верны. И все же я не убежден, что мы знаем, кто наш противник — может быть, мы что-то упускаем. Даже принимая во внимание открытия Хури, лорд Рутвен — не единственный подозреваемый. Да, показания против него ужасны, но не бесспорны. Мне нужно сесть и обдумать все это. Есть другие факторы, которые надо принять во внимание.

1 час ночи. До поздней ночи работал над клетками костного мозга. Никакого прорыва. Чем больше думаю о своих отношениях с лордом Рутвеном, тем менее вероятной кажется мысль о том, что он охотится за Люси. Хотя не сомневаюсь в том, что от него исходит ужасная опасность для нее, ибо припоминаю, когда мы встретились в первый раз, он нюхал одежду Люси, явно почуяв следы ее крови. Это он убил Артура Рутвена, ибо вскоре после смерти Артура лорд Рутвен пришел ко мне с просьбой, чтобы я излечил его от своеобразной жажды. Психологически такая теория звучит правдиво. Но с Люси — все не так. Она моя пациентка, и высасывать ее соки, одновременно предоставляя работу мне, было бы со стороны лорда Рутвена фактически предательством. Я не верю в то, что он способен вести себя таким образом. Признаю, однако, что это вряд ли можно назвать логическим предположением.

В теории виновности лорда Рутвена есть еще одна проблема. Почему в воображении Люси ее преследовательница — женщина? Хури попытался отмести этот вопрос. Но имеется определенная возможность, что наш противник — Хайди. Мы ничего не знаем о ней. Каковы ее взаимоотношения с лордом Рутвеном? Общая ли у нее кровь с Рутвенами? Пока мы не получим ответа на эти вопросы, нам нужно числить Хайди в круге подозреваемых.

И есть еще одна возможность: может быть, мы вообще ищем не Рутвена. В настоящее время по Лондону разгуливают и другие хищники… Женщины-хищники… Мысли мои, как это уже не раз бывало за последнее время, вновь вернулись к Ротерхиту.

24 августа. Весь день в лаборатории, работаю над лейкоцитами и клетками костного мозга. До сих пор никакого реального продвижения вперед. Начинаю потихоньку подумывать об умственных озарениях, испытанных мною в Ротерхите. Интересно, стоит ли рисковать? Решить трудно.

Но думаю о Лайле не только поэтому. Сегодня утром, на приеме в клинике, одной из приходящих пациенток оказалась Мэри Келли. Здоровье у нее хорошее, никаких рецидивов, состояние организма устойчивое. Только одно беспокоит ее: ей стали сниться кошмары, такие яркие, что кажется, будто все происходит на самом деле. Ей снится, что она лежит у себя в постели в «Миллерс Корте» и слышит, как ее зовет какой-то женский голос. Она подходит к окну и видит, что внизу на улице стоит негритянка. Несмотря на страх, Мэри Келли чувствует отчаянное желание последовать зову этой женщины, выходит из комнаты, спешит за негритянкой по пустым улицам, и потом осознает, что они идут по Ротерхиту. Тут негритянка начинает целовать и похотливо ласкать ее, после чего взрезает ее запястья над золотой чашей. Кровь ударяет сильным потоком, и Мэри Келли кажется, что она тонет в море крови. Она силится Проснуться и просыпается в темной комнате с портретом прекрасной дамы на стене, который освещает единственная свеча. Тогда у Мэри Келли возникает странное желание лежать здесь вечно, поддавшись манящему зову тьмы. Но она вспоминает мои предупреждения об опасности, поджидающей ее в Ротерхите. Она вновь старается проснуться. На этот раз ей это удается, и она оказывается на какой-то незнакомой улице, примерно в миле от своего дома…

Честно сказать, у меня нет никакой причины сомневаться в ее рассказе, совсем наоборот — то, о чем она рассказывает, весьма примечательное проявление сомнамбулизма.

Однако есть две причины особо интересоваться ее сном. Во-первых, пару раз Мэри Келли рассказывала, что ей снилась не негритянка, а европейка с длинными белокурыми волосами. Это беспокоит, потому что такое описание подходит женщине, которую я видел. Я никогда не рассказывал Келли о ней.

Вторая причина: описание чего-то знакомого мне. Комната с портретом дамы, освещаемым единственной свечой. Я видел эту комнату. Я знаю ее. Я сам там лежал.

Это комната на складе в Ротерхите.

25 августа. Рано утром срочно вызван на Миддлтон-стрит. Весткот — на коленях рядом с женой, за ним — Стокер с пепельным лицом. У Люси вид такой же страшный, как до переливания крови, — кожа обтягивает скулы, лицо бледное, как мел, в нем ни кровинки. Сразу же сделал срочное переливание крови. Как и раньше — Весткот очень ослабел, а цвет лица Люси лишь незначительно улучшился. Пока проводил операцию, заметил, что стекло в окне разбито, и спросил, как произошло нападение.

Это случилось, когда дежурил Стокер, — он сидел у постели Люси вторую половину ночи. Около четырех часов утра он почувствовал, что его сильно одолевает сон. Тогда он принялся расхаживать по комнате, но так и не смог отогнать дрему. Сам того не осознавая, он уже начал видеть какие-то перепутанные обрывки кошмара: что-то грозное ломится внутрь, холод до костей, борьба за то, чтобы высвободиться, человеческая фигура на груди Люси… Я попросил, чтобы он описал эту фигуру. Это была женщина, глаза ее сверкали из-под вуали, она пила кровь Люси, обнимая и лаская свою жертву.

— Лаская? — уточнил я.

Стокер поперхнулся и взглянул на Весткота. Даже под бородой было видно, как он покраснел.

— Ласкала она… похабно, — прошептал он наконец.

— А вы уверены… совершенно уверены, что под вуалью была женщина?

— Абсолютно, — ответил Стокер.

Бедняга, он аж согнулся от вины. Я уверил его, что ему нет причины терзать себя, ведь он же не знал, против каких сил мы выступили. Стокер кивнул и сказал, что Хури ему намекнул об этом. Я спросил, где Хури, ибо весьма удивился, не увидев его, но оказалось, что он уже приезжал, но почти сразу, разволновавшись, пулей умчался прочь.

— Медальон, — вмешался Весткот, — монета, которую нашли в руке Артура Рутвена… Профессор заметил, что она висит на шее у Люси, и попросил ее на время. Надеюсь, Люси не будет возражать. Профессор настаивал, что это очень важно.

Интересно, по какому свежему следу Хури сейчас идет?

Вернулся в Уайтчепель. Сангвиген санитара оказался совместимым с группой крови Люси, поспешили вместе обратно на Миддлтон-стрит.

При переливании крови Люси вела себя беспокойно, а как только операция закончилась, начала хвататься за шею, но не за ранки, а за то место, где раньше висел медальон. Она вдруг проснулась и стала спрашивать, куда делась подвеска. Я объяснил, но она продолжала сердиться и крайне расстроилась. Потом она спросила, где ее младенец, сорвалась на низкий, пронзительный и отчаянный крик и принялась метаться из стороны в сторону в постели. Я сказал ей, что юного Артура направили в безопасное место. Она потребовала ответа куда. При упоминании леди Моуберли Люси вздохнула и доверительно улыбнулась.

— Я рада, — прошептала она.

Глаза ее закрылись, и она вновь уснула. Спала теперь более спокойно, нормальный цвет ее лица полностью восстановился. Так что второе переливание крови явно прошло успешно.

Беседа с Люси подсказала, что надо навестить леди Моуберли, предупредить о том, что случилось прошлой ночью. Хури был убежден, что Артуру опасность не грозит, а леди Моуберли, хотя ей и сообщили о возможной угрозе, отказалась от предложенной защиты. Когда я зашел к ней, она была дома. Хотя Розамунда явно беспокоилась о здоровье Люси, мой рассказ она выслушала с полным спокойствием и вновь отказалась от моего предложения об охране, причем весьма категорически.

Я спросил ее, видела ли она еще взломщицу, проникшую некогда к ней в дом.

Она с легкой улыбкой на губах взглянула на меня:

— Вы имеете в виду любовницу моего мужа?

— Да, леди Моуберли, любовницу вашего мужа… Может быть, вы видели ее недавно?

Она нахмурилась и вдруг вздрогнула, встала и подошла к окну, ежась словно от холода. Молча она взглянула на улицу.

— Да, — вдруг сказала она. — Я видела ее.

— Когда? — уточнил я.

— Вчера ночью, — проговорила она. — Мне не спалось, и я стояла вот здесь, где сейчас. И видела, как она прошла внизу по улице.

Очень спокойно, опасаясь спугнуть ее, я подошел к тому месту, где она стояла.

— Леди Моуберли, — проговорил я, — может быть, вы вспомните, в какое время это было?

— Ну конечно же. Помню очень точно. Рядом были часы, и я посмотрела на них. Было без двадцати минут четыре.

26 августа. Я должен был съездить туда. Целый час после того, как закончил наговаривать отчет за прошлый вечер, сидел, свернувшись в кресле и сопоставляя различные фрагменты показаний. Мне стало ясно, что надо сосредоточить расследование в Ротерхите. Но кое-что еще ускользает от меня. Это очень мучает, будто мне недостает окончательного фрагмента головоломки, которую разгадать очень просто. Во всяком случае, вчера вечером ситуация вроде прояснилась. Все, похоже, указывает на Лайлу, но почему-то меня мучают сомнения. Нужно переговорить с Хури. Он оставил мне на конторке интригующее, правда, несколько цветистое письмо. Несмотря на его явное перевозбуждение, он находится ближе к пониманию того, кто такая Лайла. Вскоре навещу его. Но, вначале, должен наговорить все, что могу, о происшедшем вчера.

У дверей меня встретила Сармиста. Она отощала еще больше, платье висело на ней мешком, а в глазах светилось выражение непреходящего ужаса. Я хотел расспросить ее, но она не стала со мной разговаривать, а закрыла лицо и поспешила вверх по лестнице, ведя меня в оранжерею, где Лайла и Сюзетта играли в шахматы. Заметив меня, Лайла перевела взгляд на Сюзетту, и я увидел, как та улыбнулась.

Я стоял перед Лайлой, и молчание длилось целую вечность. Может быть, так оно и было, я обдумывал, что сказать. Сюзетта с серьезным видом наблюдала за мной. Лайла же, наоборот, продолжала улыбаться. Я глотнул воздуха и вдруг почувствовал себя в смешном положении, а потом крайне разозлился на них обеих, разозлился до ярости.

— Кто вы такие? — вскричал я, содрогаясь, сжимая кулаки, не в силах больше сдерживать свои эмоции. — Вы — вампиры? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее. — Или что похуже? Скажите мне! Зачем вы в Лондоне? Что вам нужно от меня и моих друзей?

Лайла взглянула на Сармисту, потом опять на Сюзетту.

— Думаю, он почти дозрел, дорогая, — она передвинула шахматную фигуру. — Шах.

Сюзетта продолжала с серьезным, как и ранее, видом изучать меня.

— Что случилось, доктор Элиот? — сказала она наконец. — Лайла что-нибудь натворила?

Я шагнул вперед, стараясь сдержать свой гнев и страх.

— Люси Весткот умирает, — сообщил я. — Какое-то существо, какое-то чудовище высасывает из нее кровь.

Ни тени удивления не отразилось на лице Сюзетты.

— И что же? — спросила она.

— Мы видели, как из горла Люси пьет кровь какая-то женщина.

— И что с того?

— Вы знаете что.

Теперь Сюзетта улыбнулась. Она взглянула на Лайлу, потом на шахматную доску.

— Печально, — прошептала она словно про себя. — Значит, еще не дозрел… — Она передвинула фигуру и взяла короля Лайлы. — Какое разочарование, похоже, я снова выиграла.

Лайла посмотрела на доску, рассмеялась и смела рукой фигуры. Она встала, поправляя платье, и от ее движения, полного грации, такой простой элегантности, мое вожделение и потребность в ней вернулись. Я был вновь порабощен и знал, что не смогу с ней бороться, а, наоборот, последую за ней туда, куда она меня поведет.

Она взяла меня за руку.

— Пойдем со мной, — проворковала она. — Пойдем со мной навсегда.

Я почувствовал (чего раньше никогда не понимал до встречи с ней), насколько ужасна и бездонна, как омут, может быть красота женщины, как опасна и ни с чем не сравнима. Я знал, что, если она захватит меня, я уже никогда не уйду. Я вцепился в ее руку, стараясь удержать ее.

— Я не высасываю кровь из твоей подруги, — зашептала она, — ты же мне веришь, Джек? — Она поцеловала меня. В своем воображении я растворился на ее губах. — Ты мне веришь?

И, конечно, я верил. Я теснее прижался к ней, чувствуя, как меня касается ее нежная грудь, и вдыхая аромат ее духов. Мы продолжали идти. Перед нами простерся длинный темный проход. Нас окружали животные, над головами пели птицы. Я помнил их с того раза, когда Сюзетта, оставив нас, побежала по камням, а мы с Лайлой в первый раз остались наедине. Сейчас мы тоже были наедине и шли по проходу… Подошли к какой-то двери. Лайла открыла ее. За дверью нас ждала постель с темно-красными занавесями…

Я проснулся, голый и одинокий, как раньше. В комнате было еще темно, свеча по-прежнему горела перед портретом на стене. Я оделся и вышел из комнаты. За дверями, с моим пиджаком в руках, меня ждала Сармиста. Она подала пиджак и убежала. И, хотя я погнался за ней, быстро пропала в темноте. Я вернулся и вышел из склада. На улице я понял, что прошел целый день. Но я был цел. Невредим. Впрочем, как это опасно! Лаже если Хури прав только наполовину — как это опасно!

И все же… ее слова звучали у меня в ушах, в извилинах моего мозга: «Не я пила кровь из твоей подруги. Мне не нужна ничья кровь. Ведь ты мне веришь, а, Джек?»

Верю… Верю даже сейчас… Почему? Да может ли быть какая-либо иная причина, кроме моей страстной увлеченности? Какая-либо причина вообще? Мне надо подумать. Надо прояснить свой разум. Хури навещу завтра. У него, очевидно, есть многое, что он мог бы открыть мне. Возьму его письмо, прочту в кэбе. Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара доктору Джону Элиоту 26 августа Джек!

Где вы, черт вас дери, шляетесь? Надеюсь, вы не у той проклятой женщины. Потому что если с ней, то вы черт знает какой болван. Да не позволит вам Бог ездить туда, а если вы все же поехали, то дай вам Господь вернуться целым и остаться невредимым. Как только прочтете это, приезжайте ко мне немедленно. Ночью — в Блумсбери. Днем — в читальный зал Британской библиотеки, место №4. Я сейчас много читаю и должен многое вам рассказать.

Потому что, Джек, я знаю, кто она! Я знаю против кого… скорее, против чего мы боремся. И, признаюсь, это приводит меня в состояние, близкое к отчаянию. Я стал нервным, запуганным, вечно дрожащим существом. Какие надежды у нас? У нас, созданных из глины, из смертной плоти и крови? Но я теряю нить повествования. Надо оставаться философом. Мы смертны, мы рождаемся вновь, мы стремимся к Богу. Так будем же храбры и великодушны. Извините, опять теряю нить повествования… Позвольте начать с начала, с монеты, висевшей на шее Люси.

Вы мне никогда не рассказывали, что эта монета из Киркеиона. Предполагаю, для вас это было не так важно — какой-то неизвестный греческий город, навсегда исчезнувший из книг по истории, — к чему им интересоваться? Но для меня, Джек, Киркеион — совсем не неизвестное место. Его нет в книгах по истории, которые вы просматривали, но он есть в греческих легендах, в герметических хранилищах памяти о древних мистических обрядах. Поройтесь среди запрещенных текстов, нелегально вывезенных из библиотеки в Александрии, и вы найдете упоминание о Киркеионе.

Это был город мертвецов, Джек, где мужчины жили как рабы Богини, в вечной отстраненности от потока жизни смертных, в агонии на дыбе памяти об удовольствиях. Во время своего падения они узрели лик Богини и потому, невзирая на ужас своей судьбы, не могли сожалеть о том, кем стали. А кем они становились, вы сможете догадаться, когда я открою вам имя Богини. О ней говорится в эпосе, в «Одиссее», и все же Гомер не знал всей правды, ибо пользовался слухами для описания волшебницы, грозной Кирки, Цирцеи, преобразовательницы людей. Уверен, вспомнив классику, вы вспомните и один из островов, на котором побывал Одиссей, населенный странными животными, среди которых были и его люди, превратившиеся в хрюкающих свиней. Прошу вас, Джек, не считайте, что я сошел с ума. И не подходите больше так скептически к моим рассуждениям. Вы думаете, это чистейшая фантастика, такое место, как Киркеион, не могло существовать на самом деле? Не думайте! Не думайте так, черт вас возьми! Примените ваши чертовы законы наблюдения, если хотите. Поступите, как всегда, — экстраполируйтесь от улик, изученных вами лично… В Ротерхите ведь есть животные, не так ли, и человеческие существа, обращенные в странные искаженные фигуры? Есть монета Люси, на кромке которой выбито — «Киркеион». И прежде всего, Джек, прежде всего, существует Лайла, Кирка, Цирцея — называйте ее, как хотите.

Ибо у нее много имен. Она известна в Китае и в Африке, в ритуалах вуду в джунглях, на дымящихся от крови пирамидах в Мексике. В ее честь королевы Канаана и Финикии занимались проституцией, ради нее в прах рассыпались стены Трои. Как Аместрис она следила за тем, чтобы единственные груди на земле, более прекрасные, чем ее собственные, были заживо отрезаны у ее соперницы. Как Илу ее знали в Иерихоне и Уре, первых городах на земле, и все же сама она старше этих городов, столь же стара, как и сам человек. Щеки ее — цвета граната, губы ее алы как кровь, глаза ее глубоки и вне времени, как космос. Вы называете ее Лайла. Разве вам не слышится эхо, когда вы произносите эти слоги самого ужасного и древнего имени? На иврите это имя произносится Лилит. По иудейскому мифу она была первой женой Адама, еще до создания Евы, и ее изгнали из рая за ужасные преступления. С тех пор она мстит роду людскому. А по некоторым верованиям, Джек, она была даже женой самого Господа Бога.

Лилит, Джек, Лилит — вечная блудница, купающаяся в крови, королева демонов и дьяволиц. Остерегайтесь ее. Знаю, вы можете подумать, что у меня начался бред сумасшедшего, но все же остановитесь и вспомните все, что вы пережили и видели сами. Она — все легенды, описанные мною, и нечто большее: властительница тьмы, хозяйничающая в мире, прекрасная, совращающая, ужасная. Боюсь за вас, Джек. Боюсь за нас всех. Приезжайте же ко мне как можно скорее, пока вы в человеческом облике.

Пусть все наши боги помогут нам и пусть все, кого мы любим, дорогой Джек, будут сейчас с вами. Хури

Письмо доктора Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

«Подворье Хирурга»

11 часов утра

Дорогой Хури!

Убежден, что если у вас не бред сумасшедшего, то по меньшей мере вы были слегка пьяны. Лайла в качестве Кирки, преобразовательницы людей? Собирался к вам зайти и протрезвить вас. Однако вынужден вновь извиниться. Собираясь к вам, надел пиджак и сунул ваше письмо во внутренний карман. И кончиками пальцев почувствовал, что там лежит еще один листок, скорее клочок бумаги, который я туда не клал. Вынул бумажку, прочел ее и — как вы поймете, когда сами ее прочтете, — понял, что не смогу приехать к вам сегодня вечером. Пришло время нанести более неотложный визит.

Последствия этого письма очевидны. Не только для теории, изложенной в вашем послании, но и для всего хода расследования. Теперь вижу, сколь велика моя вина, как я был слеп. Боже, Хури, молитесь, чтобы мы не опоздали. Напишу вам вновь, надеюсь, сегодня вечером. Но прежде всего я должен подтвердить все то, что говорит Джордж, и спасти его, если смогy. Почерк, между прочим, несомненно его. Свяжитесь со Стокером.

Джек

Пришпилено к вышеприведенному письму:

Джек… это я… ради Бога… служанка, что встречает вас у дверей, подает вам пиджак… это я. Как? Не знаю. Меня схватили… пришел Полидори… а потом… нет. Ужасно, Джек, ужасно. Но наконец все кончилось. Открыл глаза. Кожа кофейного цвета… Поднял руку… Боже, Джек… Титьки!.. Отросли у меня на груди. Кричал… кричал и кричал. Поверить не мог… Да и как поверишь?.. Ждал все, что очнусь от кошмара, стану самим собой. Но никаких изменений. Недели прошли, а я все, а я все… девка… Я, Джордж Моуберли, министр по делам Индии — чертова чернокожая девка! Подозреваю, это шутка Лайлы. Хотя не смешно… Ужасно, Джек… Боже, я ужасно напуган. И с мозгами не в порядке, видите, думать не могу… Могу только работать… Мыть, прислуживать, ухаживать за Сюзеттой… Иначе возвращается ужас… Непереносимо. Раз пытался бежать, почти парализовало, так возрос ужас. Однако заставил себя… Украл лодку… Переплыл через Темзу в доки. Помните, Джек? Вы там за мной гнались как-то ночью. Туда ходят джентльмены… Бляди там дешевые… Перепихнуться с ними. И в ту ночь… Опять джентльмены… Искали блядей. Один из них схватил меня… Убежать не удалось… Боже, Джек… нет… нет! Спасите меня, Джек! Вы не представляете. А Лайла хочет опять меня туда послать. Там трахают за гроши. Грязь… Тебя пыряют… Насилуют… Больно. Но, может быть, это лучше, чем Сюзетта. Зовет меня сейчас. Тяжесть на моем животе, валит меня на пол… Ее зубы, Джек… острые… крохотные бритвы… Дитя, Джек, Боже, дитя… Сосет мои титьки… Но не молоко… кровь… высасывает мою кровь… Ее сосущие губы… мою кровь.

Вот она идет. Снова ужас. Помогите мне… прошу. Господи! Господи! Помогите мне!

Письмо доктора Джона Элиота профессору Хури

Джьоти Навалкару

2 часа ночи

Дорогой Хури!

Извините за неразборчивый почерк — пишу в кэбе. Я в порядке, но другие новости, боюсь, зловещие. Приехал в Ротерхит, улицу к складу нашел без труда. Пока шел, было пусто и темно, но перед собой слышал легкий звук шагов девушки. Они раздавались у каждого поворота. Потом на стене мелькнула тень, и больше ничего. Подошел к дверям склада. Пытался войти, но дверь была заперта. Стучал, кричал — никакого ответа. Потом в канаве увидел какой-то узел.

Это был труп женщины. Перевернул его и сразу узнал Сармисту… Джорджа, должен сказать Джорджа. Джордж был мертв. В нем не было ни капли крови, вся высосана. Язык его вывалился обрубком из глотки, волосы поредели и поседели, тело превратилось в мешок с грохочущими костями. Попробовал поднять его труп. Почувствовал, как он крошится, руки его превращаются в прах у меня в пальцах. Взглянул ему в лицо. Оно уже не было лицом Сармисты, на краткую секунду мне вновь явился Джордж — я узнал своего друга. А потом он рассыпался. Не осталось ничего, кроме пыли, кучки праха и тряпок на обочине.

Пытался собрать прах — бесполезно. Встал, повернулся и зашагал, потом побежал. Впереди меня детский голосок распевал какую-то считалку. Хотя никого не было видно, ни следа Сюзетты. Меня охватил ужас. Хуже, чем в Каликшутре. Наконец-то вышел на главную улицу. Подозвал извозчика. Никогда больше сюда не вернусь.

Вы сейчас со Стокером? Кэб довезет меня до конца Гросвенор-стрит, и я сказал извозчику, чтобы он вас туда отвез. Буду ждать в дверях «Объятий пастыря», как раз напротив дома семьи Моуберли. Торопитесь. Пишу это, а мы уже въезжаем на Гросвенор-стрит.

Полагаю, вы еще носите с собой револьвер?

Джек

Записки Брэма Стокера (продолжение)

…Не успело пройти и двух недель после званого ужина, который я давал в честь Люси, как она заболела. Болезнь ее столь необычна, что меня сразу охватило какое-то мрачное предчувствие. Симптомы полностью соответствовали заболеванию, которое Элиот изучал в Индии, о котором впервые упомянул, когда мы гнались за сэром Джорджем, и потом говорил не иначе как с выражением крайнего ужаса на лице. Умопомрачение, каталепсия, резкая потеря крови — вот признаки недуга, впервые замеченные Элиотом в Гималаях, а теперь повторившиеся у бедной Люси. По срочности принимаемых им мер я понял, что он опасается самого худшего. И вое же он не удостоил меня доверием, а вместо этого предпочел уединяться с профессором Джьоти, своим знакомым по Индии и, кажется, экспертом по таинственной болезни Люси. Эта парочка готовилась к какому-то великому приключению, и, вспоминая, что прежде Элиот именно мне поверял свои замыслы, не могу отрицать, что ощущаю некоторую обиду. Меня направили охранять Люси во время болезни, что я охотно выполнял, но чувствовал, что девушке грозит нечто более страшное. Я вознамерился сразиться с этой угрозой и начал готовиться, ибо, в конечном счете, не мог поверить, что моя помощь так и не понадобится.

Жаркой августовской ночью меня наконец-то вызвали. Приехал профессор Джьоти, поднял меня с постели и, несмотря на мои требования объяснений, остался, как и ранее, непроницаем, повторяя лишь, что Люси находится в крайней опасности. Я поспешно оделся, заинтригованный оборотом дела, и, поцеловав на прощание свою дорогую женушку, взобрался вместе с профессором в кэб, и мы поехали к нему в Блумсбери. Как только мы приехали туда, я вновь насел на него с расспросами, но он говорил лишь о какой-то темной и ужасной опасности, после чего спросил меня, может ли рассчитывать на мою помощь перед лицом неизвестно какого, но, несомненно, величайшего ужаса. Естественно, я ответил, что может, но также указал, что предпочел бы знать, в чем заключается этот самый ужас. Профессор уставился на меня, и его пухлое лицо вдруг замерло, приняв крайне серьезное выражение.

— Мы охотимся за женщиной, — сказал он и спросил, помню ли я свой сон, когда фигура в вуали пила кровь Люси.

— Мы гонимся за сном? — не веря услышанному, вскричал я.

— Боюсь, это нечто большее чем сон, — криво улыбнулся профессор. — Вы — человек театра, мистер Стокер. Вспомните «Гамлета»… «Есть многое на свете…» и т.д., и т.п. — Он засмеялся коротким смешком. — Не все в художественной литературе выдумано. Готовьтесь к худшему, мистер Стокер. Готовьтесь, если хотите, к невозможному.

Такие высказывания вряд ли воодушевляли, но я все же почувствовал прилив возбуждения от того, что вновь очутился как будто в приключенческой повести. Я спросил профессора об Элиоте, будет ли он с нами, но в этот момент в дверь постучали. Профессор сразу вскочил, и мы с ним торопливо вышли на улицу. Нас ждал кэб. Профессор при виде него вздохнул с облегчением, но не сказал вознице ничего, только крикнул, чтобы тот ехал как можно быстрее. Тут же профессор начал читать какое-то письмо, которое, полагаю, ему передал наш возница. Нахмурился, когда закончил читать, смял листок бумаги и швырнул под ноги. Наклонившись, он принялся понукать возницу, чтобы тот ехал быстрее… еще быстрее. Однако ехать было недалеко. Миновав улицы и площади Мэйфейра, мы оказались у въезда на Гросвенор-Хилл, где профессор приказал вознице свернуть к обочине и остановиться. Мы вышли из кэба, и профессор подвел меня к двери какого-то постоялого двора.

— Вы спрашивали о докторе Элиоте? — сказал он, улыбаясь и указывая рукой. — Вот он, мистер Стокер, ждет вас.

Элиот был рад видеть меня, как я с благодарностью отметил. Но лицо его совсем отощало, и что-то в его измученном выражении подсказывало, что нервы Элиота явно разладились. Он повернулся к профессору:

— Вы ничего не сказали Весткоту?

Профессор покачал головой:

— Не было надобности. Он сегодня при Люси. Там от него больше пользы, особенно если наша дичь узнает, что мы напали на ее след.

— Это она может, — кивнул Элиот, повернулся и взглянул на дом на противоположной стороне улицы. — Видите, в окнах у нее нет света. И не видно ни малейшего движения. — Он оглядел оттопырившийся пиджак профессора. — А, вижу револьвер при вас. А у вас не найдется еще одного, для Стокера?

Профессор кивнул и передал мне оружие.

— Спрячьте револьвер. Стокер, — прошептал Элиот. — Не дай Бог, нас примут за взломщиков.

Он подошел к парадному входу и позвонил в звонок.

Ответа не было. Элиот позвонил еще раз. Наконец он перестал звонить, и мы услышали в прихожей чьи-то шаги. Заскрежетали засовы, дверь приотворилась, и на нас хмуро взглянул какой-то заспанный человек.

— Доктор Элиот! — вдруг воскликнул он. — Что за дело привело вас сюда в столь позднее время?

— Ваша хозяйка дома? — поинтересовался Элиот.

Дворецкий, а с виду это был он, вновь нахмурился и покачал головой:

— Боюсь, что нет, сэр. Она сегодня вечером уехала к сэру Джорджу на юг Франции.

— А ребенок? — Элиот помялся и глотнул воздуха. — Ребенок миссис Весткот, Артур, леди Моуберли взяла его с собой?

— Да, сэр. Как и договорились с миссис Весткот. Разве она вам не передавала?

Элиот пытался следить за выражением своего лица, но разочарование и беспокойство все же проступили на нем. На секунду плечи доктора опустились, и он погрузился в раздумья..

— Кэб! — вдруг воскликнул он, повернувшись к дворецкому. — Насколько я понимаю, вы заказывали его?

Дворецкий кивнул.

— Можете сказать, в какой компании?

Дворецкий заколебался, но потом вновь кивнул:

— Одну минуточку, пожалуйста.

Мы ждали у дверей. Элиот по очереди распрямлял нервные тонкие пальцы и смотрел на часы. Вскоре дворецкий вернулся и передал нам карточку. Элиот поспешно схватил ее и, не говоря ни слова, устремился вверх по улице. Профессор и я изгнали его. Я пытался упорядочить впечатления от только что услышанного мною.

— Так мы гонимся за леди Моуберли? — спросил я, даже не скрывая изумления.

Элиот искоса взглянул на меня.

— Сегодня вечером ее мужа нашли убитым, — сообщил он. — Его похитили из собственного дома, а леди Моуберли почти целый месяц скрывала от меня это преступление. Исчезновение Джорджа, да и его последующая смерть могли быть организованы лишь при полном пособничестве его жены. Не беспокойтесь, Стокер. Дело против нее верное.

— Но почему она забрала ребенка Люси?

— Это, — процедил Элиот, — мы и собираемся выяснить.

— И куда же они делись?

— Зачем, как вы думаете, мы пришли в извозчичьи конюшни? — фыркнул он.

Элиот повернул голову, и я увидел, что мы прибыли по адресу, указанному на данной нам дворецким карточке. Элиот позвонил, и после очередного длительного ожидания мы услышали, что сверху кто-то спускается. Дверь неохотно отворилась, и на нас обрушился поток крепких словечек, часто используемых простыми тружениками. Но Элиот, однако, перекричал ругань привратника и убедил его, что у нас срочное дело. Конторская книга была принесена и тщательно изучена.

— Вот, — сказал наш сквернослов, — десять часов. Вызов кэба на Гросвенор-стрит, номер два.

— А куда они потом поехали? — нетерпеливо спросил Элиот. Привратник провел пальцем по странице:

— Вокзал Кингс-Кросс.

— Разумеется, — кивнул Элиот, ничуть не удивляясь. — Благодарю вас. — Он передал привратнику гинею. — Может быть, вы только что спасли жизнь маленького ребенка. Идемте, джентльмены, нам предстоит длинная ночь.

Мне была непонятна его уверенность, ибо лично я счел, что мы никоим образом не приблизились к тому, чтобы узнать, где может находиться леди Моуберли.

— Если она уехала с Кингс-Кросс, — сказал я, когда мы двинулись к Оксфорд-стрит, — то, должно быть, направлялась куда-то на север.

— Если она куда-либо поехала, то только в Уитби, — покачал головой Элиот.

— Почему вы так уверены?

— Потому что в Уитби она прячет в шкафу свои скелеты.

— Скелеты?! — воскликнул я.

— Леди Моуберли, Стокер, — не та, за кого себя выдает. Может быть, вы вспомните теорию, которую я излагал вам после погони за сэром Джорджем? В ней говорилось, что кто-то пытается повлиять на него с политическими целями?

Я кивнул. Элиот действительно объяснял мне эту теорию несколько недель назад, и меня тогда поразила необыкновенная точность его рассуждений.

— Так вот, уловка, использованная леди Моуберли, или, вернее, женщиной, называющей себя леди Моуберли, — часть того же заговора. Вам неизвестно, что Розамунда была помолвлена с Джорджем Моуберли еще с детства. А потом они не виделись несколько лет, и Джордж на свадьбе с трудом смог узнать свою невесту.

— Значит, получается, — вскричал я, — что он женился вовсе не на своей суженой, а на женщине, за которой мы гонимся и которая подменила собой настоящую невесту! Вы это подозреваете?

— Именно, — кивнул Элиот. — Вы сегодня в отличной форме, Стокер. Поздравляю вас с подобной проницательностью.

— Вы считаете, — медленно проговорил профессор, — что она бежала в Уитби, чтобы замести следы? И там находятся доказательства совершенных ею преступлений?

— Вероятно. Она была в Уитби совсем недавно, менее четырех недель тому назад. Однако…

— Тогда надо немедленно поспешить на Кингс-Кросс, — воскликнул я, перебив его, ибо мне показалось, что мы зря теряем время. — Надо брать билеты на ближайший поезд.

— Несомненно, — согласился Элиот. — Мы так и сделаем. Но не стоит преследовать ее втроем. Лже-леди Моуберли — женщина примечательной смышлености и злонамеренности. У нее чрезвычайный талант обмана…

Мне показалось, что он говорит о своей противнице почти с восхищением, как если бы дуэлянт отпускал комплимент стоящему по ту сторону барьера. Но Элиот еще сильнее нахмурился, и лицо его вновь потемнело.

— Кто знает, какую паутину она сплела вокруг бедняжки Люси? — произнес он. — Она уже одурачила нас однажды. Наша поездка в Уитби может обернуться ловлей ветра в поле. Мне не хотелось бы оставлять Люси под присмотром одного человека.

— Но у Весткота есть друзья, — запротестовал я. — Они помогут ему присмотреть за женой. Вряд ли Люси может угрожать большая опасность из-за нашей временной отлучки.

— Склонен согласиться с вами, мистер Стокер, — вступил профессор. — Лже-леди Моуберли, как вы говорите, Джек, — женщина весьма дьявольских способностей. И потребуются наши совместные умение и храбрость, если мы хотим выследить ее и победить. Все мы, каждый и по-разному, причастны к этому делу с самого начала. Не думаю, что стоит сейчас разделяться. Элиот с несчастным видом опустил голову:

— Ну, раз вы в этом убеждены…

— К силам, против которых мы выступаем, так просто не подойдешь. Так что навестим Весткота и объясним ему положение. Но надо спешить. С каждой минутой наши преимущества тают.

К этому времени мы уже вышли на Пиккадилли. Несмотря на ранние утренние часы, этот мощный центр движения в столице так и кишел экипажами. Мы остановили первого попавшегося извозчика и приказали ему ехать на Миддлтон-стрит, где застали Весткота сидящим у постели жены. Элиот предупредил его ни под каким предлогом не оставлять Люси без присмотра и в наше отсутствие не впускать в дом никого, кроме людей, которых он знает и кому может абсолютно доверять. Элиот повторил это предупреждение самым угрюмым тоном: «Никого! Ни единой души!» Затем он нагнулся к Люси и слегка поцеловал ее в щеку. Думаю, что все мы расстроились от расставания с той, о которой так пеклись, но я был благодарен за краткий визит к ней, ибо знал, что образ ее будет теперь постоянно у меня перед глазами, напоминая, сколь срочно и отчаянно наше задание. «В таком настроении, — подумал я, когда мы направились на Кингс-Кросс, — в старые добрые времена рыцарь уезжал из Камелота».

В начале шестого утра мы прибыли на вокзал. Пришлось ждать почти час до первого поезда на север, но зато мы смогли удостовериться, что женщину, отвечающую описаниям леди Моуберли, действительно вчера вечером видели на вокзале. Она садилась в последний поезд на Йорк. На руках у нее был младенец, и оба проводника, вспомнившие ее, отметили одну особенность: женщина — явно высокого происхождения — сама носила ребенка, и няни с ней не было. Элиота это известие почему-то крайне расстроило, и, как только наш поезд отошел от перона, доктор нахохлился и погрузился в глубокие раздумья.

— Она носит младенца на руках, — бормотал он под нос. — Она, должна быть, абсолютно уверена… Или это, или же…

Голос его затих, и он вновь замолк.

К счастью, поезд наш шел с хорошей скоростью, и мы прибыли раньше расписания, а поэтому без проблем успели на пересадку. Несмотря на пророчества Элиота, я чувствовал себя сейчас бодро и, сидя в поезде на Уитби, с интересом разглядывал мелькавшие за окном пейзажи, освещенные августовским солнцем. Вокруг жизнерадостно галдели отдыхающие, направляющиеся, как и мы» на йоркширское побережье. Страхи предыдущей ночи постепенна улетучились из моего сознания, и я проникся уверенностью, что вскоре мы повергнем врага наземь. Думал я и о намеках моих спутников на то, что в этой женщине присутствует что-то сверхчеловеческое, но сейчас это казалось мне просто смешным. Даже наше прибытие в Уитби, рисовавшийся в моем воображении местом угрозы и страха, не смогло омрачить оптимистического настроения, поскольку на самом деле оказалось, что это весьма прелестное местечко, раскинувшееся у глубокой гавани и столь круто взбирающееся на холмы с востока, что дома в старой части города стояли словно друг на друге. Только руины аббатства, нависшие над городком, массивные и романтические, навевали мысли о том, что Уитби действительно может соответствовать месту, обрисованному моим воображением. Но в лучах клонящегося к закату солнца аббатство выглядело весьма живописно.

Мы навели справки и установили, где жила невеста Джорджа — Розамунда Харкорт. Харкорт-Холл, впечатляющее здание, походил на глыбу, остановившуюся на краю утеса. Поднявшись к воротам поместья, мы прошли через сильно заросший сад, пристально вглядываясь в наступающие сумерки. Однако по пути никто нам не попался, а на подходе к самому дому я даже стал сомневаться, живет ли здесь кто-нибудь вообще, потому что многие окна были заколочены досками и в воздухе витал такой дух заброшенности, что я подумал, а не зря ли мы сюда так спешили. Но Элиот показал на гравий ведущей к дому дорожки, и я увидел на нем одинокую цепочку следов. Кто-то явно был здесь, пришел недавно.

— Женщина, — сказал Элиот, приседая у следов на гравии, — судя по маленьким размерам стопы. Но кто?

Он взглянул на меня, а я пощупал револьвер, оттопыривающий мой пиджак. Элиот кивнул, взошел по ступеням и постучал молотком в дверь.

Пришлось подождать, но в конце концов наш зов был услышан. Пожилая женщина, судя по всему давнишняя служанка Харкортов, открыла дверь, и при виде ее морщинистого, обветренного лица Элиот, как я заметил, несколько смягчился. Женщина оказалась домохранительницей, ей поручили поддерживать порядок в доме до тех пор, пока семья Моуберли не решит вернуться. Она работала служанкой в этой семье около, пятнадцати лет и сейчас очень сокрушалась, что дом запустел и обветшал. Вначале она говорила неохотно, что свойственно жителям Йоркшира, но когда Элиот намекнул, что ее хозяйке грозит опасность, она сразу вызвалась помочь нам, чем только сможет. Поначалу, однако, казалось, что вряд ли ее помощь пригодится. Нет, сказала она нам, она не видела леди Моуберли более двух лет. Нет, она не замечала каких-либо чужаков по соседству. Нет, никто не болел таинственными или необъяснимыми болезнями.

— С тех пор как ее сиятельство сама заболела — никто, — закивала головой старушка. — Это случилось как раз перед ее свадьбой с сэром Джорджем.

— Заболела? — поинтересовался Элиот.

— Побледнела… истощала… слабая была ужасно. Странная какая-то. Вроде как с головой у нее стало не все в порядке, и свадьбу эту она затеяла, умершую мать не успев толком оплакать. Замуж вышла! — домохранительница покачала головой. — Печально все это было, печально и странно.

— Странно? — заинтересованно переспросил Элиот. — Чем же? Ну, если не считать спешки…

— А все втихую, да не по-людски, не по-людски.

— Это как втихую?

— Да только она была да сэр Джордж и этот дружок сэра Джорджа, Артур. Вроде так его звали. Ну, такой джентльмен из Лондона.

— И никаких родственников?

— Никаких, совсем никаких. Ее сиятельство была последней… последней из Харкортов. Она одна и осталась.

— Значит, на венчании в церкви была лишь она и те двое? Вы абсолютно уверены в этом? И больше никого не было?

— Говорю вам, только они втроем и были. Элиот еще больше нахмурился:

— Ну а потом? Видели вы свою хозяйку потом? И снова домохранительница покачала головой:

— Нет, она сразу уехала. И она, и муж, я вам сказала. Мы их так и не увидели.

— Позвольте мне с этим разобраться… Сэр Джордж и леди Моуберли сразу уехали на медовый месяц? Правильно? А до того на свадьбе у вашей хозяйки не было ни родственников, ни друзей — вообще никого, кого бы она знала?

— Ну! Такова уж была ее собственная воля. Она всегда все в одиночку, с тех пор как с головой у нее стало не в порядке. И с нами, слугами, ничего не захотела иметь общего — понабрала новых, своих. Меня к ней в день свадьбы вообще не подпустили, хоть я с пеленок была при ней. Никого из нас не подпустили.

Элиот взглянул на профессора. Тот кивнул в ответ, словно подтверждая какое-то подозрение, о котором они говорили раньше. Элиот повернулся к старушке:

— Вы нам очень помогли, но еще одно: в ночь перед свадьбой не случилось ли чего-нибудь необычного? Чего-нибудь, запомнившегося вам?

Домохранительница задумалась, а затем вздохнула:

— Не-а. Ничего… разве что настроение было странное у ее сиятельства. — Она помедлила, вспоминая что-то. — В склеп миссис Харкорт ломились…

— Миссис Харкорт? — прервал ее Элиот. — Это же мать леди Моуберли?

— Ну! — кивнула старушка. — Так и взломали вход в склеп с ее надгробием. Но это не у нас, а там, в Уитби, при церкви святой Марии.

Элиот вдруг напрягся, окостенел, и ноздри его раздулись, как будто почуяв запах погони.

— Давайте-ка я повторю все снова, — медленно проговорил он. — В ночь перед свадьбой леди Моуберли склеп Харкортов взломали? Так? Кто-то пытался открыть гроб?

— Ну! — подтвердила домохранительница. — Может, и пытался. А вот зачем пытался — не могу сказать.

Элиот с победоносным видом покачал головой.

— Спасибо вам, — прошептал он, пожимая руки старушке. — Большое спасибо.

Он повернулся и, не сказав ни слова, заторопился прочь от дома.

Кэб поджидал нас. Элиот велел вознице возвращаться в Уитби и всю дорогу просидел, сжав губы и сдвинув брови, но его глаза выдавали, что он все-таки решил загадку. Я же, конечно, оставался в неведении, как и раньше, но, помня, что Элиот не любит расспросов, решил подождать, пока он сам не заговорит. Когда же он зашел в лавку и заказал кирку, заступ и тяжелый молот, я больше не смог сдерживать любопытства.

— Расскажите, что вы надумали, Элиот, — потребовал я, как только мы вышли. — Насколько я понял, вы уверились, что сэр Джордж женился не на своей настоящей невесте.

— Конечно, — ответил Элиот. — Это очевидно.

— Вы забываете, — перебил профессор, — что мистер Стокер не вполне знаком с предысторией дела.

— С предысторией? — поинтересовался я. — Какой предысторией?

— Какой? — улыбнулся профессор и погладил себя по округлому животу. — А той, которая рассказывает об управлении человеком с помощью мысли. Улыбка его погасла.

— Я сам это видел и знаю, что мозг простого смертного могут совратить и полностью поработить. Жертва становится инструментом в чужих руках. И такая участь могла постичь, вернее наверняка постигла Розамунду Харкорт.

— Вы имеете в виду эту ее «странность»?

— Вот именно, — проговорил Элиот. — Свадьба, наем новых слуг, стремление к одиночеству — все это могло быть устроено по чьему-то приказу, ибо ее мысли к тому времени уже не принадлежали ей. И, следуя таким приказам, мисс Харкорт готовила собственную смерть. Смерть, — он нахмурился, — или нечто худшее…

— Худшее?

Элиот взглянул на утес на востоке, где на фоне сгущающихся туч вырисовывались контуры аббатства.

— Это мы должны разузнать, — пробормотал он.

Он вдруг вздрогнул и спрятал заступ под складками плаща, снова поглядев на небо. Небо позеленело, воздух отяжелел от удушающей жары и усиливающейся напряженности, которая в преддверии грозы всегда влияет на людей с чувствительной натурой.

— Сегодня ночью будет буря, — сказал он. — Но она лишь поможет нам. — Он посмотрел на часы — только что миновало девять. — Идемте, нам надо перекусить. То, чем мы займемся ночью, не делается на пустой желудок.

Я едва ли мог подозревать, что он имеет в виду. Заступ и кирку не покупают по прихоти, но у меня не было желания подтверждать некоторые свои темные мысли. Я ел от души, насколько позволяли обстоятельства, и незадолго до полуночи мы, наконец, вышли из постоялого двора. Духота еще усилилась, воздух гнетуще давил. Мы прошли мимо гавани — Элиот вел нас к подножию восточного утеса, на вершине которого стояли руины аббатства. Раздался раскат грома, и, взглянув на море, я увидел, что там призрачной белой стеной поднимается туман, накатываясь на выход из гавани. Прогремел еще один раскат, и без какого-либо дальнейшего предупреждения разразилась гроза. Все вокруг забилось в конвульсиях: волны вздымались с нарастающей яростью, обрушиваясь на причалы; ветер ревел, будто состязаясь с громом; небо над нами содрогалось от поступи бури. На секунду туман поднялся, рассеялся, и я увидел горы кипящей воды, вздымающиеся в несказанном великолепии и поблескивающие серебром в свете молний. А потом все это снова поглотил туман; поглотил он и нас — лица моих спутников едва виднелись сквозь мутную завесу.

Элиот взял меня за руку.

— Сюда! — крикнул он мне в ухо, указывая на старую часть городка над нами.

Мы начали взбираться по продуваемым ветром улицам, по ступеням, по сотням ступеней, ведущих вверх на утес. Мы уже подходили к его вершине, когда туман опять расступился, и, глянув вперед, я различил контуры аббатства, правда, его вид заслоняла другая церковь, стоявшая на краю утеса и окруженная кладбищем с множеством надгробий и покосившихся могильных камней.

— Церковь святой Марии, — прокричал Элиот и двинулся к кладбищу, сгибаясь на ветру, который, казалось, вот-вот сметет его с утеса, и лавируя между камней.

Я последовал за ним и вскоре понял, что цель нашего похода — самый огромный склеп, который мне когда-либо доводилось видеть, массивное сооружение из прямоугольных камней у обрыва. Подойдя к нему, Элиот остановился и огляделся по сторонам, убеждаясь, что мы здесь одни. Буря, как он и предугадал, была нашим союзником в эту ночь, ибо мы находились в самом ее центре и вокруг не было никого, кто бы отважился выдержать ее ярость.

Когда я приблизился к склепу, с моря вновь наплыл туман, враз окутав меня клубами сырых испарений, словно склизкими руками смерти. Я перестал что-либо различать и теперь мог только слышать — рев бури, раскаты грома и удары мощных волн раздавались из тьмы еще громче прежнего. Я на ощупь добрался вдоль стены до угла склепа. Впереди замаячила какая-то фигура. Она протянула руку, и я узнал Элиота. Вглядевшись в его лицо, я увидел, насколько оно неподвижно и ужасающе напряжено.

— Выньте револьвер! — крикнул он мне.

Должно быть, я замешкался, ибо он сам полез в мой карман, достал револьвер, осмотрел его и вернул мне, показав на стену склепа. И тут я обнаружил, что вход в склеп разнесен вдребезги, а за ним затаилась тьма, щерясь обломками решетки на нас, будто ухмыляясь.

Сквозь завывание урагана до меня внезапно донеслось хихиканье.

— Кто пойдет первым? — спросил профессор из-за моего плеча и еще раз хихикнул.

Я оглянулся на него, угрюмо улыбнулся и нырнул в дыру.

После бури темнота казалась невыносимо тихой. Я полез в карман за спичками, зажег одну и, прикрывая ее пламя рукой, перехватил револьвер покрепче. Оглядевшись по сторонам, я не заметил в склепе и следа чьего-либо присутствия. У стены меланхолично стояли в ряд надгробия, но ни одно из них не было потревожено. Не было видно и следов каких-либо недобрых дел. За мной вошли Элиот и профессор, осматриваясь в склепе. На лице Элиота отразилось разочарование, смешанное с облегчением. И вдруг он вздрогнул.

— Что это? — воскликнул он, наклоняясь и становясь на колени у одного из надгробий.

Я увидел, что к каменной стенке прислонен какой-то конверт. С лихорадочной поспешностью Элиот схватил его, разорвал, вынул единственный листок бумаги, прочел и закрыл глаза.

— Этого я и боялся, — проговорил он каким-то потусторонним голосом.

— Чего же, ради Бога? — спросил я.

Он медленно обернулся. Никогда не видел я на человеческом лице выражения столь ужасающего страдания.

— Взгляните на дату, — сказал он, показывая. — Четвертое августа. — Плечи его опустились. — Вот когда она приезжала сюда. Помню, она говорила мне, что ей надо съездить в Уитби по неотложному делу. Теперь ясно, что это было за дело.

— Но люди на вокзале Кингс-Кросс… — запротестовал я. — Они видели, как вчера вечером она садилась на поезд. Она и ребенок Люси…

При упоминании о юном Артуре Элиот вздрогнул.

— Она… они… могли сесть на поезд на Йорк, — медленно произнес он. — Но в Йорк так и не приехали. Нет, — продолжал он, изучая записку, — та, за кем мы гонимся, сошла на первой же остановке и вернулась в Лондон, а мы поехали дальше и не нашли ничего, кроме вот этой, заранее подготовленной насмешки. Она была уверена, что мы проглотим наживку. — Он в отчаянии потряс запиской. — Да что говорить, она даже подписалась!

— Дайте взглянуть, — попросил я.

Элиот пожал плечами и протянул мне записку.

— «Хорошо сработано, Джек, — прочел я вслух, — да не совсем. Вы сильно опоздали. Розамунда, леди Моуберли, она же Ш.В.». — Я взглянул на Элиота. — А что значит Ш.В.?

— Настоящие инициалы женщины, которую мы преследуем. Ей теперь не нужно скрывать, кто она. Наше преследование было бессмысленно.

— Не совсем, — заговорил до сих пор молчавший профессор, хватаясь за кирку.

— Вы что? — вскричал я, видя, что он собирается вскрыть гроб.

— Все же и здесь мы можем сделать кое-что полезное.

— Это могила миссис Харкорт? — спросил Элиот.

Профессор замахнулся было киркой, но потом указал на имя на надгробии и кивнул.

— Давайте поможем, — предложил Элиот. — Стокер, прошу вас, вы сильней любого из нас…

— Я не стану участвовать в осквернении!

— Стокер, — проговорил профессор, — мы стремимся не к осквернению, а к свершению акта величайшего милосердия. Помогите нам, и я вам все объясню. Раньше я не мог сказать вам этого — вы бы мне не поверили… пока не увидели бы весь ужас своими глазами. — Он передал мне кирку. — Прошу вас, мистер Стокер. Верьте мне. Прошу вас.

Я поколебался, но взял кирку и поддел каменную крышку гробницы. Вес был огромен, но, наконец, крышка поддалась, и со стоном напряжения я сдвинул ее. Из открывшейся тьмы поднялся смрад гниения и смерти. Я нагнулся поближе, и в это время спичка, которую Элиот держал, прикрывая ладонями, замигала и погасла. Я услышал, как он шарит в коробке, торопясь зажечь другую спичку, и вдруг застыл, ибо в склепе неожиданно раздался другой звук, какое-то пощелкивание, и доносилось оно из гробницы, только что вскрытой мною. Мы замерли, и пощелкивание возобновилось, гулко раздаваясь в тишине. Послышалось чирканье зажигаемой Элиотом спички.

Вновь прикрыв пламя спички ладонями, Элиот поднял ее над открытой гробницей. Я вгляделся, и сердце мое похолодело. Там, среди заплесневелых обрывков одежды, лежал скелет, слепо глядя на нас провалившимися глазницами. Но труп миссис Харкорт — ибо я счел, что это она, — был не один. Рядом лежал второй труп, не скелет, а тело с изможденным и изборожденным морщинами лицом. Глаза на этом лице были открыты и ярко сверкали. Она была жива! Это существо (я говорю «существо», потому что оно ничем не напоминало девушку) было живо! Рот его при виде нас широко открылся, и в нем сверкнули зубы, острые, как клыки зверя, а когда оно сомкнуло челюсти, раздалось щелканье, которое мы только что слышали. Инстинктивно я понял, что эта тварь жаждет крови. Не знаю, как я определил это: может быть, по жестокости в ее глазах или по сухости кожи, многовековым пергаментом обтянувшей скулы твари, но какова бы ни была причина, я знал — да, знал, с ужасом и полной уверенностью, — что именно мы нашли. Я обернулся к профессору.

— Это Розамунда Харкорт? — спросил я.

Он кивнул.

— Она…? — я не мог произнести этого слова.

— Вампир? — эхом отозвалось от холодных каменных стен. Профессор еще раз повторил это слово и кивнул самому себе. — Да… Два года она пролежала здесь с той ночи перед свадьбой. Помните, мистер Стокер, домохранительница Харкортов сказала, что кто-то ломился в склеп? Тогда-то Розамунду и принесли сюда, а ее место заняло отродье, за которым мы охотимся. Какая жестокая судьба — прошептал он, — вдвойне жестокая. Погребена вместе с телом матери, в думах о крови, медленно деградируя в существо, которое сейчас перед вами. Существо слишком слабое, чтобы подняться, чтобы просто пошевелиться.

Вновь раздалось голодное щелканье челюстей вампира. Профессор посмотрел на нее почти с нежностью и взялся за кирку.

— Не смерть мы ей несем, она уже умерла, а возвращение. Возвращение в поток жизни.

Он приставил кирку к сердцу этого существа. Руки его не дрогнули. Замахнувшись, он со всей силы опустил острое орудие. Существо в гробу задергалось, и из безгубого рта раздался ужасающий, морозящий кровь в жилах, пронзительный крик. Тело забилось в диких судорогах, белые зубы сжались до того, что лопнули десны, а на губах появилась черная пена. Профессор размахнулся киркой и ударил еще раз. Из раны по истощенной плоти потекла черная слизь. Профессор взялся за заступ и резко ударил им, так что шейная кость существа сломалась, и голова отделилась от туловища. Тело дернулось и замерло, оставаясь теперь в неподвижности. Ужасное существо было, наконец, мертво. Наше неприятное дело в этом месте смерти было завершено.

Но не в остальном мире. Не стану описывать, с какой поспешностью мы покинули кладбище. На станции мы сидели долго и только в семь часов смогли выехать в Йорк, а, прибыв туда, прождали еще час поезд на Лондон. Элиот воспользовался этим временем, чтобы дать телеграмму Весткоту, но ответа мы не получили, хотя Элиот просил об этой услуге, так что наш страх перед таинственной Ш.В. и опасения за Люси и ее пропавшего ребенка еще больше возросли. Я вспомнил о сомнениях Элиота, о его неохоте ехать в Уитби и почувствовал особую вину, ибо это я убедил его сопровождать нас. Поскольку бегство Ш.В. оказалось всего лишь уловкой, рассчитанной на то, чтобы выманить нас из Лондона, наша дьявольская противница, вернувшись в столицу намного раньше нас, могла совершить Бог знает какие ужасные злодеяния. Я сомневался в том, что мы сможем найти юного Артура Рутвена, ибо у Ш.В. был целый день на то, чтобы отделаться от ребенка и замести следы. Все следы, которые мы сейчас найдем, давно остыли. А что касается Люси — дражайшей Люси, — я страшился и думать о том, что может ей угрожать.

В Лондон мы возвращались целую вечность. Мы дремали, а после того как выспались, профессор рассказал мне, что представляет собой наша противница — вампир, самое ужасное создание суеверий и мифов, поднявшееся преследовать нас из тумана времени, бродящее ныне по Лондону, в наш просвещенный, скептический, полный здравомыслия девятнадцатый век. Я до сих пор считаю, что в это почти невозможно поверить, и вместе с тем не сомневаюсь в реальности увиденного мной предыдущей ночью.

— Вампиров знали везде, где только ни побывал человек, — рассказывал профессор. — Так почему бы им не быть и в наши дни? Почему вы думаете, что наш век какой-то привилегированный?

Элиот слушал его, кивая, но сам ничего не говорил. Я знал, что он размышляет над своей ошибкой. Зловредная Ш.В. поразила его в самое сердце.

Наконец-то наш поезд застучал на стрелках вокзала Кингс-Кросс — было без нескольких минут пять. Через четверть часа мы стучались в двери на Миддлтон-стрит. Открыл нам сам Весткот с лицом нервным и осунувшимся.

— Ваша телеграмма… — проговорил он. — Я вернулся слишком поздно и не смог ответить. Все в порядке?

— Это вам бы сказать, так ли это, — ответил Элиот. — Люси…

— В порядке. За ней сейчас ухаживает моя сестра.

— Ваша сестра? — воскликнул Элиот.

— Да. — Впервые за долгое время я увидел, что Весткот улыбнулся. — Вот где я был утром, когда пришла ваша телеграмма, — встречал сестру на вокзале Ватерлоо. Она прибыла в Англию вчера вечером, а в Лондон — сегодня в девять часов. Почти все утро она с Люси, моя дорогая сестричка. Они так понравились друг другу, словно они подруги с давних лет. Сестра моя тоже перенесла ужасные страдания. Но, как и Люси, Шарлотта всегда была сильной.

— Шарлотта? — Элиот вдруг отшатнулся.

— Дорогой мой, — воскликнул Весткот, — вам плохо?

Элиот уставился на него с выражением ужаса на лице.

— Ваша сестра, — медленно произнес он, — Шарлотта наверняка написала вам письмо… записку… с сообщением, что она прибудет на вокзал Ватерлоо?

— Да, — озадаченно кивнул Весткот и, пошарив в кармане, вынул конверт.

Элиот выхватил конверт у него из руки. Беглый взгляд на почерк полностью удовлетворил его.

— Ш.В., — прошептал он, повернулся и ринулся прочь из комнаты.

Профессор тоже понял, в чем дело, и вслед за Элиотом уже взбегал по лестнице. Через секунду дошло и до меня.

— Ш.В.! — вскричал я. — Шарлотта Весткот!

— Что такое? — в отчаянии спросил Весткот. — Что тут, Бога ради, происходит?

Я схватил его за руку, и мы стремглав понеслись по лестнице. У входа в спальню Люси Элиот на мгновение замешкался, проверяя револьвер, а потом распахнул двери и вбежал внутрь. Один за другим мы последовали за ним.

Целую вечность мы стояли, замерев на месте при виде открывшейся нам сцены. Не хватает слов описать ее ужас и чувство отвращения, поднявшееся у меня в груди. На постели лежала совершенно голая Люси, тихо постанывая и ерзая на простынях. Ее груди, живот и бедра были вымазаны кровью. А над ней, разжимая коленями ноги Люси, склонилась молодая женщина. Губы ее тесно прижались к одной из грудей Люси, а рукой она… Нет, я до сих пор краснею, вспоминая это. Если бы я собственными глазами не видел все ее развратные действия, то счел бы такое невозможным, а посему не стану осквернять своего рассказа описанием. Несколько секунд, что мы стояли остолбенев, эта женщина продолжала заниматься тем, за чем мы ее застали, — тесно прижавшись к обнаженной плоти Люси, она пила кровь из окровавленной груди. Затем с какой-то нарочитой, издевательской медлительностью она приподняла голову и взглянула на нас. На ее лице отражалось хищное сладострастие, одновременно возбуждающее и отталкивающее. Запрокинув голову, она облизнула губы в почти чувственном наслаждении, улыбнулась, и я увидел следы крови Люси на ее острых белых зубах.

— Привет, Джек, — произнесла она, откидывая волосы со лба и вставая. — Ну как там Уитби? Надеюсь, вы не очень скучали?

— Боже мой! — вскричал Весткот, к которому наконец вернулся дар речи. — Шарлотта! Что это?

Женщина вновь улыбнулась и насмешливо взглянула на Люси, продолжавшую ерзать на постели.

— Поздравляю тебя с такой женой, Нэд. Никак не могла понять, что ты в ней нашел, в этой неотесанной потаскушке, но сейчас, когда поимела ее, почти понимаю это. Кто знает? Может, я придержу ее для себя…

Весткот вдруг пронзительно выкрикнул что-то в неразборчивом вопле ужаса и ярости. Он выхватил револьвер из руки Элиота и, прицелившись в сестру, выстрелил. Пуля попала ей в плечо, из раны ударила кровь. Но женщина лишь засмеялась и… начала таять на наших глазах, превращаясь в пар, который поднялся и вылетел в окно, исчезая бесследно в ночи. Профессор бросился к окну, а Элиот и Весткот — к Люси. Люси потрогала себя за грудь, подняв испачканные кровью пальцы к глазам. Узрев их, она издала такой дикий и отчаянный крик, что мне кажется, он будет звучать у меня в ушах до скончания жизни. Весткот попытался удержать ее, но она испуганно вырывалась из его рук, глядя на окно и все время испуская стоны. Лицо ее было ужасно, кровь, размазанная по губам, щекам и подбородку, еще более подчеркивала ее смертельную бледность, все тело было измазано кровью, стекавшей из ранок рубиновыми струйками.

— Я застрелил ее? — крикнул Весткот, все удерживая жену. — Ради Бога, профессор, моя сестра мертва?

Профессор запер окно и медленно покачал головой.

— Я доберусь до нее! — кричал Весткот. — Боже мой, я заставлю ее заплатить, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.

Профессор ничего не сказал. Лишь взглянул на Элиота, и я увидел крайнее замешательство и ужас в его глазах. Мне подумалось, а знает ли он, как убить вампира, и есть ли у нас какая-нибудь надежда.

Позднее, в тот же вечер, перевязав Люси и дав ей успокоительное, мы собрались на совещание в гостиной. Элиот рассказал Весткоту о том, как мы гнались за женщиной, которую он знал в качестве леди Моуберли, после чего, отвечая на полные неверия вопросы бедняги, профессор объяснил суть вампиризма и рассказал о его распространенности в стране, о которой я уже много слышал, в королевстве Каликшутра, где пропала сестра Весткота.

— Пропала во всех смыслах, — пробормотал Весткот, — провалилась в ад. Есть ли для нее какая-нибудь надежда, как вы думаете?

Профессор сжал руку Весткота, и жест этот сказал больше, чем любые слова.

— Так, значит, письма, — пробормотал Весткот, — которые я получил от младшего офицера, находящегося в подчинении у моего отца… все фальшивые? Все до единого — подделка?

Профессор кивнул, не говоря ни слова.

Весткот обхватил голову руками:

— И не надо было искать ее в Индии, потому что все это время она была в Англии. Какой же я был идиот! — вскричал он. — Какой болван! Но как я мог знать? — Он поднял голову, и взгляд его умоляюще забегал по нам. — Разве я мог догадаться, что моя сестра была… что она стала…

— Вампиром? — вдруг заговорил Элиот. — Да, именно этим словом вам следует называть ее. Я понимаю, его даже произнести трудно, не говоря уж о том, чтобы представить себе тот ужас, который оно означает. Но надо. Ибо они плодятся из-за скептицизма своих жертв, что я слишком хорошо знаю по себе.

Бедняга Весткот запустил пальцы себе в волосы:

— Но почему? Каковы ее цели? Зачем эта игра леди Моуберли?

— По-видимому, она была чьим-то агентом.

— Агентом?

— К сожалению, это очевидно. Ваша сестра пропала в Каликшутре, считалось, что она мертва, но на самом деле, как нам теперь известно, она вернулась в Англию служить целям тех, кто сделал из нее то, во что она превратилась, — вампира, создание их воли. И в этом облике она поехала в Уитби, где уничтожила будущую невесту сэра Джорджа и заняла ее место.

— Но откуда такой интерес к сэру Джорджу? — неверяще спросил Весткот. — Зачем забираться так далеко?

— Потому что сэр Джордж как раз в то время вошел в Индийский кабинет, отвечал за границы в Индии, а на этих границах, как вы помните, расположена Каликшутра. Не забывайте о своеобразных обстоятельствах помолвки сэра Джорджа: он не видел будущей жены почти семь лет, чем подписал себе и ей смертный приговор, ибо за счет этого самозванку никто не узнал. Вашу .сестру схватили и заставили подчиниться воле того, кому нужна была такая самозванка, чтобы защитить Каликшутру от возможной аннексии. Ей нужен был агент в постели министра.

— Ей? — воскликнул Весткот. — Кому «ей»?

Элиот не ответил, продолжая пристально вглядываться во тьму на улице.

— Ответьте же Элиот! Кто эта «она»? Черт возьми! — вскричал Весткот со внезапной яростью. — У этой «нее» может оказаться Артур, мой сын!

Элиот повернул к нему голову.

— Нет, — медленно произнес, он.

— Что вы хотите сказать?

— У леди Моуберли, у Шарлотты, ваш ребенок. Забудьте о той, другой. Вам до нее не добраться. Мы должны охотиться за вашей сестрой.

— Но почему вы так уверены, что Артур именно у нее?

— Потому что у Шарлотты свой собственный интерес к вашему сыну.

— Что вы имеете в виду?

Элиот подошел к Весткоту и коснулся его плеча.

— Когда Люси вышла за вас замуж, — тихо продолжил он, — перед Шарлоттой встала неожиданная проблема. Этот брак мог раскрыть ее подлинную сущность. Отсюда отказ встречаться с вами. Но замужество Люси также доставило ей неожиданное удовольствие. Вы помните, ей не терпелось увидеться с Люси, после того как родился ваш ребенок?

— Да. Но, по-моему, это вы склоняли ее к сближению с моей женой.

Элиот виновато потупил голову, но Весткот не заметил этого. Его лицо вдруг онемело от прихлынувшего страха.

— Продолжайте, — прошептал он наконец.

Элиот глотнул воздуха:

— Вампиров тянет к родственной крови.

— К родственной?

— К крови родственников, — вмешался профессор. — Это доставляет им, как сказал Джек, особое наслаждение.

— Вы имеете в виду Артура? — Весткот уставился на него в ужасе, не веря услышанному. — Моего сына? Шарлотту влечет кровь ее собственного племянника?

Профессор помялся и вздохнул:

— Боюсь, что да.

Лицо Весткота исказилось:

— Тогда она уже…

— Убила его? — профессор покачал головой. — Это, конечно, возможно. Однако на основании изучения этих существ я бы сказал — маловероятно. По-видимому, существует некое правило не трогать детей, пока они не вырастут и не принесут потомство.

— Потомство?

— Линия крови… — тихо пояснил профессор. — Должно быть продолжение рода, так сказать. Если кому-нибудь и грозит опасность с ее стороны…

— Да?

— Боюсь, что этот. человек — вы.

— Да, конечно, конечно. — По лицу Весткота вдруг разлилось облегчение. — Значит, есть надежда? Мой сын может быть еще жив? Вы думаете, это возможно?

— Уверен, что надежда еще есть.

— Но как нам разыскать его?

— Это может оказаться трудным делом, — вздохнул Элиот. — Пока мы в Йоркшире гонялись за ветром в поле, у вашей сестры было полно времени, чтобы спрятать вашего сына. Судя по тому, как она организовала остальную часть своего заговора, ее укрытие тщательно подготовлено.

— Что же нам делать? Ведь нельзя ждать здесь, ничего не предпринимая.

— У нас нет иною выбора, — возразил профессор. — К тому же, остается ваша жена, ее нужно защищать.

— Да, — сказал Весткот, — да, конечно… — Он, похоже, вновь воспрял. — УЖ она-то, насколько мы знаем, еще жива.

— Именно так? — Вскричал профессор, хлопая в ладоши. — И давайте сделаем все, чтобы она оставалась в этом состоянии. Во всяком случае мы еще не побеждены.

Когда он произнес это, я почувствовал, что он в это верит. Мы вчетвером продолжали строить планы, и при знании профессором мира бессмертных, при пытливом уме Элиота и храбрости Весткота я мог надеяться, что игра еще не проиграна. Профессор с большим энтузиазмом заговорил о растении под названием «киргизское серебро», безотказном средстве от вампиров, и сказал, чтo на следующий день съездит в Кью и там, в теплицах, поищет это растение. Тем временем Элиот будет лечить Люси, Весткот — охранять ее, а я — стоять на страже. Так оно и случилось.

В ту ночь в комнате Люси дежурили я и Весткот. Бедняжка крепко спала под воздействием успокоительного. Хотя она иногда шевелилась и бормотала что-то во сне, я, глядя на ее дорогое, милое лицо, вспоминал, какой Люси была месяц назад, и молился за то, чтобы она поскорей вернулась ко всем нам. Мои надежды, по которым был нанесен такой удар недавними событиями, начали оживать.

А в четыре часа, незадолго до того как мы должны были смениться, я услышал донесшийся с улицы стук колес экипажа. Он остановился прямо у двери Весткотов. Прошло несколько минут, но экипаж так и не уезжал. Обеспокоенный, я подошел к окну и взглянул вниз на улицу. Экипаж стоял прямо подо мной. Из него высунулась фигура в плаще, нюхая воздух или же, как я догадался, вдыхая залах крови. На долю секунды он или она (я не различил, был ли это мужчина или женщина) глянул вверх на меня. Я заметил только, что глядевший был крайне бледен, потому что фигура сразу же забилась в экипаж, который стронулся с места и поехал дальше. Даже сейчас я не уверен, кого именно увидел тогда. Сначала я предположил, что это Шарлотта Весткот, но беседа, которую я подслушал несколькими часами позже, когда на дежурство заступили профессор и Элиот, насторожила меня — они говорили, что это могла быть таинственная «она».

— Я должен навестить ее, — все время повторял Элиот, — и вы это знаете. Только так мы сможем найти решение. Я должен навестить ее.

— Это очень опасно, — упорно не соглашался профессор. — Она смертельно опасна.

Я напряг слух, стараясь услышать побольше, но голоса их зазвучали тише, и о чем они еще говорили я не мог сказать. В одном, однако, я уверен — женщина, о которой шла речь, не была Шарлоттой Весткот.

Несмотря на чувство беспокойства, спал я хорошо, ибо два последних дня сильно утомили меня, и проснулся только около полудня. Я встал и, поднимаясь по лестнице в спальню Люси, встретил спускающегося оттуда профессора. Едва лишь взглянув на него, я понял, что случилось нечто скверное, и спросил его, как дела. Не отвечая, он повернулся и повел меня в спальню Люси. Элиот склонился над своей пациенткой с усталым и расстроенным видом, и довольно скоро я понял причину его расстройства — Люси была привязана к постели, она непроизвольно содрогалась и шипела, как змея, а лицо ее было пародией на ту прежнюю Люси, которую я так хорошо знал. Сейчас на нем царили лишь жестокость, сладострастие и хищность. Я наклонился над Люси, и, когда она увидела меня, в глазах ее вспыхнул какой-то зловещий огонь, а лицо исказила развратная гримаса.

— Освободите меня, Брэм, — прошептала она. — Вы же всегда хотели меня, не правда ли? Меня, такую свежую, нежную, не то что ваша жена. — Она засмеялась. — Мои объятия ждут вас. Освободите меня, и мы с вами хорошо отдохнем. Освободите же меня, Брэм, освободите!

В ее голосе было что-то дьявольское, он звучал, как скрежет стекла, по которому провели ножом, и мне оставалось только отвернуться от нее.

— Боже мой, — обратился я к Элиоту, — что с ней случилось?

Губы его сжались.

— Очевидно, болезнь распространилась по ее венам, — сказал он.

— И вы ничего не можете сделать? — спросил я.

— Я взял пробу крови. Попытаюсь провести испытания. Однако, — помедлил он, — буду с вами откровенен — надежд у меня нет.

— И все же могут найтись способы лечения за пределами науки, — вмешался профессор, направляясь к двери. — Я тоже покидаю вас. Внизу меня ждет кэб, он отвезет меня в Кью. УВИДИМ, как действует киргизское серебро…

Он склонился в индийском поклоне и стал спускаться по лестнице. Элиот вскоре последовал за ним. Я остался наедине с… хотел написать «Люси», но это существо только носило имя Люси и обладало ее телом, ибо от прежней милой Люси совершенно ничего не осталось. Девушка, которую я знал, исчезла, и, сидя там в тот день, я чувствовал себя словно на похоронах Люси.

И вот сейчас, с сердцем, объятым ужасом, я приближаюсь к кульминационному пункту этого повествования. Во второй половине дня ко мне присоединился Весткот. Его явно предупредили о состоянии Люси, ибо он тщательно пытался скрыть свои страдания и терпеливо сидел у ее постели, несмотря на сочетание лести и ругани, при помощи которых она пыталась уговорить его освободить ее. Теперь я понял, что сильно недооценивал Эдварда, потому что человек, с которым мы вместе сидели, был мужем, достойным любви Люси. Проходили часы, и крепость характера Весткота была испытана до самых пределов, но он ни разу не отступил от своего долга перед женой.

Около шести часов раздался стук в дверь. Весткот вышел из комнаты и встал, прислушиваясь, на балконе. Похоже было на то, что принесли письмо, к Весткоту подошла горничная, а когда он вернулся в комнату Люси, из кармана его пиджака виднелся конверт. Однако он не сказал, что в письме, а я не стал нажимать на него, решив, что это частное дело. Весткот сел рядом с Люси, взял ее за руку, но она выдернула ее. Он пытался удержать ее, и она плюнула ему в лицо. Мне было больно смотреть на выражение лица бедняги. Он встал — в ушах его все еще звучал ее смех — и подошел к окну, сжимая и разжимая кулаки.

— Не могу больше этого выносить, — сказал он, когда я подошел к нему.

— Остальные скоро придут, — ответил я, стараясь утешить его.

— Да, — отчаянно заговорил Весткот, глядя на жену. — Но когда? Их уже вон как долго нет. — Он жестом показал на Люси. — Взгляните на нее, Стокер. Ей все хуже и хуже. Нужен Элиот. Мне надо съездить и привезти его.

— Лучше подождать, — повторил я.

— Мы не можем ждать, — покачал головой Весткот, заглядывая мне в глаза. — Прошу вас, Стокер, съездите за Элиотом. Скажите ему, что это срочно.

— Я не хочу покидать вас.

— Черт возьми, — выругался он, — беспокоиться нужно о моей жене, а не обо мне. Да посмотрите же на нее, — вновь указал он на Люси. — Ей нужен Элиот как можно скорее. Сейчас же, Стокер, немедленно!

Короче говоря, я понял, что его иначе не утихомирить, кроме как исполнить то, что он хочет. Но в Уайтчепель я поехал с тяжелым сердцем, все время погоняя извозчика, чтобы он ехал быстрее. Элиота я застал за напряженной работой, согнувшимся над стеклышками микроскопа и пробирками, но как только я объяснил ему ситуацию, он встал и немедленно поехал со мной. Пока мы ехали, он сказал мне, что надежды мало — его исследования, как оказалось, идут не очень хорошо. Во мне же начало нарастать сожаление о том, что я оставил Весткота наедине с женой. К несчастью, по дороге из Уайтчепеля движение экипажей усилилось, и до дома Весткотов мы добирались довольно долго. Наконец мы подъехали к его дверям, и, как только горничная открыла на наш отчаянный стук, я сразу принялся расспрашивать ее, все ли в порядке в доме. Недоумевая, она сказала, что, конечно же, все в порядке. Хозяин и хозяйка так и оставались наверху, к ним даже приходила гостья.

Я сразу замер.

— Что за гостья? — поинтересовался я.

— Сестра хозяина, — ответила горничная. — Мисс Весткот приходила с Артуром…

Мы рванулись вверх по лестнице.

— Мисс Весткот ушла минут двадцать тому назад, — крикнула горничная вслед.

Я едва расслышал это ее замечание, а когда ворвался в комнату Люси, то увидел, что она пуста. На полу валялись разорванные ремни, которыми Люси была привязана к постели. До меня, наконец, дошло, что сказала горничная.

— Она увела Люси! — вскричал я, цепенея от ужаса, что это все-таки случилось, и мешком оседая на постель.

— Эй, — позвал Элиот из-за открытой двери.

— Что там? — спросил я, еле подняв голову.

Элиот закрыл дверь, и я увидел, что за ней у стены стоит кресло. В нем расслабленно лежал Весткот, будто дремал после обеда. Элиот приподнял его голову за подбородок, и, к своему ужасу, но едва ли удивлению, я увидел, что Весткот мертв. Кожа его была неестественно бледной, а кости под плотью стали хрупкими и тонкими. В горле и животе его зияли страшные раны, но кровь не текла. Элиот продолжал осматривать его.

— Совершенно обескровлен, — наконец сказал он. — В нем не осталось ни капли крови. Странно…

— Почему? — поинтересовался я, когда его голос затих. — Ведь это сделала его сестра?

— О, это очевидно, — ответил Элиот. — Но странно не это. Странно, что он не сопротивлялся. Сидел здесь и ждал конца.

Он хмурился все больше, и вдруг его изможденное лицо прояснилось. Наклонившись, он вынул что-то из кармана Весткота.

— Вы говорили, что он получил письмо. — Элиот протянул мне конверт. — Это?

Я быстро осмотрел конверт и кивнул.

— И, получив письмо, Весткот сразу потребовал, чтобы вы ехали за мной?

Я опять кивнул.

Элиот вынул письмо из конверта.

— Давайте же посмотрим, что в письме, — пробормотал он как бы про себя, пробегая по бумаге взглядом. — Почерк, по крайней мере, знакомый. Леди Моуберли или Шарлотты Весткот… Что ж, вот оно, письмо, — и он начал читать вслух: — «Дорогой Нэд, ничего не выйдет, ты же знаешь. Тебе меня никогда не победить. Спроси у Джека Элиота — он скажет то же самое, поскольку в глубине души знает это. Но я тебе предлагаю сделку. Мне нужна кровь кого-нибудь из Весткотов, если не твоя, то подойдет кровь любого другого Весткота. Думаю, ты меня понимаешь. Жизнь за жизнь, Нэд, — твоя за жизнь твоего сына. Что скажешь? Сейчас с тобой один из твоих друзей. Отошли его куда-нибудь. Когда увижу, что он выходит, приму это за сигнал твоего согласия на мое предложение и сразу приду к тебе. Очень сожалею, Нэд. Но как ты уже, наверное, понял, я больше не принадлежу себе. Такова есть — или, вернее, была — жизнь. Твоя любящая сестра Ш.».

Элиот медленно сложил письмо, вновь взглянул на Весткота и закрыл глаза.

— Вы думаете, Весткот согласился? — спросил я. — И позволил ей выпить свою жизнь?

— Очевидно.

Меня вновь поразил ужас картины, которую мы застали. Оглядевшись вокруг, я убедился, что Артура все-таки забрали. В комнате его не было.

— Она предала его, — горько произнес я. — Он отдал ей свою жизнь, а она все равно предала его.

Элиот тоже осматривал комнату.

— Я в этом не совсем уверен, — наконец изрек он.

— То есть как это? — спросил я.

— Тут какая-то тайна. — Он показал на дверь. — Видите отпечатки рук, там внизу?

Я не заметил их раньше, но теперь увидел, что Элиот совершенно прав: там были отпечатки рук — крошечные… и окровавленные.

— Их мог оставить только ребенок, — продолжал Элиот, — что подтверждает показания горничной: Артур действительно был здесь. И это не удивительно — Весткот вряд ли добровольно распрощался бы с жизнью, если бы Шарлотта не привела с собой Артура. Но есть предположение, что отпечатки были оставлены, после того как Шарлотта ушла. Когда же еще ребенок мог испачкать руки в крови? Не во время же нападения — это слишком маловероятно. Скорей всего, тогда, когда его бросили здесь с трупом отца. Он тянулся к отцу за лаской, а когда не получил ее — попытался выбраться, царапаясь в дверь. Да, — проговорил Элиот, вновь всматриваясь в отпечатки, — это совершенно очевидно.

— Но в таком случае… — медленно сказал я. — Где же тогда ребенок?

Элиот жестом показал на окна. Тут я заметил, что они открыты и несомненно взломаны, ибо стекла были выбиты снаружи, и пол усеивали осколки.

— Так вы думаете… — глотнул я воздуха, — что кто-то проник в комнату?

Элиот еле заметно кивнул.

— Но Шарлотта… когда забрала Люси… они же ушли через парадную дверь. Их видела служанка.

— Значит, — промолвил Элиот, — тут побывал еще кто-то, кроме нее.

— Вы имеете в виду еще одного вампира?

Он слегка пожал плечами, что можно было принять за согласие.

— Кто же это? — спросил я.

— Это тайна.

И тайной осталось. Все это время я был уверен, что у Элиота есть подозрения, и последующие события лишь убедили меня в данном предположении. Ибо вторую половину того дня Элиот стремился преследовать кого-то, кто, как он полагал, решит все дело. А когда профессор вернулся из Кью и сам увидел происшедшую катастрофу, Элиот заговорил с ним о том же, что я подслушал предыдущим вечером. Опять упоминалась «она», против которой нужно было выступить — не Шарлотта, а какая-то другая, еще более страшная женщина. Однако профессор отказывался предпринимать такую попытку без подготовки. Будучи храбрым человеком, профессор все же продолжал настаивать, что эта женщина еще слишком опасна, и требовал, чтобы Элиот отложил свою миссию. Элиот с явной неохотой согласился, и на этом закончился вечер того ужасного дня. Перед тем как попрощаться, профессор дал нам по луковице киргизского серебра, пообещав, что это растение предохранит нас от жажды вампира. Растение оказалось очень примечательным и каким-то не от мира сего. С тех пор я всегда ношу его при себе.

Носил ли его с собой Элиот — так и не удалось узнать. Ибо, несмотря на обещание отложить расследование, в тот же самый вечер он исчез. С тех пор ни профессор, ни я не видели его. В своем кабинете он не оставил никаких записок, ни клочка бумаги — исчез столь же внезапно, как Люси и ее ребенок. Интересно, доведется ли нам когда-нибудь вновь увидеть кого-либо из них? Мы с профессором продолжили поиски, но у нас очень мало зацепок, а те ниточки, которые были, вскоре оборвались. Профессор сообщил мне, о чем я вначале не догадывался, — женщина, о которой он говорил с Элиотом, живет в Ротерхите, в том же самом складе, из которого мы спасли сэра Джорджа. Как только выяснилось, что Элиот исчез, мы сразу поспешили туда, но там не оказалось и следа склада — он исчез! Даже лавка Полидори была заколочена досками, и, вломившись внутрь, мы не нашли ничего, что помогло бы нам в поисках.

Трудно сказать, что мы еще можем сделать. Мы, конечно, связались с полицией, но распутать подобное дело оказалось им не под силу. И вообще на данный момент полиция занимается убийствами в Уайтчепеле — публика требует найти того, кто их совершает. Так что мы действуем, как и раньше: в одиночку. Профессор убежден, что так и должно быть. Он знает, что разговоры о реальности существования вампиров чаще подвергаются осмеянию.

Но, несмотря на весь опыт профессора, мы не продвинулись в решении этого дела: Элиот, Люси, ее ребенок — все исчезли, а вампиры разгуливают Бог знает где. Возможно, они таятся где-нибудь в зловещей тени — не только Шарлотта, но и таинственная безымянная «она». Остается только надеяться, что в наших расследованиях все же наступит прорыв, хотя я в этом сомневаюсь. Мне не хотелось бы заканчивать повествование на столь скорбной ноте, но поскольку я намеревался ничего не выдумывать, то я завершаю его, как и начал, описывая чистую правду. И засим откладываю перо свое в надежде, что придет день и у меня найдется повод вновь взять его в руки. Молю Бога о том, чтобы, когда это случится, я смог написать что-нибудь более радостное.

Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара мистеру Брэму Стокеру

Блумсбери-сквер, 16

20 сентября 1888 г.

Уважаемый мистер Стокер!

Большое спасибо вам за те, что дали мне почитать ваше повествование. Надеюсь, оно точно во всех деталях. Если пожелаете и впредь заниматься вампирологией, могу порекомендовать вам написанную мной книгу «Мифы о вампирах в Индии и Румынии. Сравнительное исследование». Хотя я хвалю сам себя, это отличный труд. Однако будьте внимательны! Суть вампира не меняется, но понимание этой сути в различных культурах может варьироваться. Как британцу, вам может быть более знакома румынская разновидность, чем разновидность индийская. Могу предложить вашему вниманию главы о Трансильвании. Весьма любопытно.

Я тоже вспоминаю беседу, когда мы обсуждали ваше намерение переработать сие повествование в роман или пьесу. Очень любезно с вашей стороны, должен признаться, намерение взять меня за прообраз героя в этом произведении. Хотя, мистер Стокер, настоятельно прошу вас оставить в покое эту идею. Если вы сделаете меня героем романа, то я — голландец чертов. Изобретайте, мистер Стокер, всегда изобретайте. Иначе вам вообще не поверят.

Я сразу же сообщу вам, как узнаю что-либо новое. Что же до сведений о судьбе нашего дорогого друга, то надежды, увы, угасают с каждым днем.

Будьте осторожны, мистер Стокер.

Ваш коллега Хури Джьоти Навалкар

Отчет, составленный инспектором-детективом Стивом Уайтом о событиях, свершившихся 30 сентября 1888 года

В течение пяти ночей мы вели наблюдение за определенным проулком сразу за Уайтчепель-роуд. Войти в него можно было лишь с той стороны, где в укрытии сидели два наших человека, так что все, кто входил в проулок, попадали под наблюдение наших людей. Когда я прибыл на место принять рапорт, была пронизывающе холодная ночь. Я уже уходил, но вдруг увидел, что из проулка появился человек. Я посторонился, пропуская его, и, когда он оказался под уличным фонарем, хорошо его рассмотрел.

В нем было около пяти футов десяти дюймов росту, одежда его была довольно поношена, хотя и из хорошего материала. Лицо — длинное и тонкое, ноздри — изящной формы, волосы черные как смоль. Цвет лица у него был несколько желтоватый, будто какое-то время он жил в тропиках. Однако более всего в нем поражал чрезвычайный блеск глаз. Они светились во тьме, словно два ярких светлячка. Плечи человек слегка сутулил, хотя он был довольно молод — лет тридцати трех, не более. С виду он походил на студента или на человека свободной профессии. Руки его были белы, как снег, пальцы — тонкие и сужающиеся к кончикам.

Когда человек прошел мимо, я почувствовал в нем что-то необычно зловещее и стал искать какой-нибудь предлог задержать его, но чем больше думал об этом, тем больше склонялся к заключению, что тем самым нарушу методы работы британской полиции. Единственным предлогом воспрепятствовать прохождению этого человека могла быть его связь с тем, кого мы разыскивали, а у меня не было явных причин связать его с убийствами. Правда, интуиция вроде подсказывала мне, что с этим человеком не все в порядке. Но, с другой стороны, если все в полиции будут действовать интуитивно, сразу участятся протесты против вмешательства в свободы граждан, а в то время полицию и так достаточно критиковали, так что рисковать было нежелательно.

В нескольких футах от меня человек споткнулся, и под этим предлогом я заговорил с ним. Он резко обернулся на звук моего голоса и угрюмо взглянул на меня, но сказал-таки «Доброй ночи!» и согласился со мной, что похолодало.

Голос его удивил меня — тихий, музыкальный, с легким оттенком меланхолии, голос культурного человека, никак не подходящий жалким трущобам Ист-Энда.

Когда он отошел, один из полицейских выглянул из дома, где прятался, и сделал несколько шагов по проулку.

— Эй, что это? — вдруг встревоженно крикнул он и подозвал меня.

В Ист-Энде мы привыкли к разному, но от увиденного у меня кровь заледенела в жилах. В тупике у стены лежал труп женщины, и в канаву из ее тела тек ручеек крови. Это было еще одно из этих ужасных убийств. Я вспомнил про встреченного мною человека и погнался за ним, но он пропал из виду в темном лабиринте убогих улочек Ист-Энда.

Телеграмма профессора Хури Джьоти Навалкара мистеру Брэму Стокеру 8 ноября

Приезжайте немедленно: «Замок Джека Строу», Хайгейт-Хилл. Срочно. Чрезвычайные события. Расскажу все при встрече.

Хури

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара мистеру Брэму Стокеру

Калькутта, Махадэви, Клайв-стрит

31 октября 1897 г.

Дорогой мой Стокер!

Было приятно получить от вас весточку через столько лет. Благодарю за экземпляр «Дракулы», я читал его прошлой ночью. Чушь, конечно, но занимательно. Предсказываю, что ваш роман все переживет. Рынок на такое чтиво столь же вечен, как иьваш граф-вампир.

И именно предчувствуя то, что «Дракулу» будут читать через пятьдесят, а может, и через сто лет, посылаю вам пачку рукописей и только что вышедшую книгу «С винтовками в Радже». Прочтите их, и они дадут полный отчет об ужасных событиях, происшедших почти десять лет тому назад. Я намеревался сохранить эти бумаги, чтобы они могли послужить предупреждением тем, перед кем маячит подобная угроза, но само существование таких записей ставит под угрозу и тех, кто их хранит, поэтому меня очень беспокоит предание гласности того, что следует в то же время хранить в тайне.

Опубликование же вашего романа предоставляет нам возможное решение, ибо, хотя «Дракула» приукрашен мелодрамой и фантазией, в нем многое недалеко от истины. Надеюсь, что те, к кому обращены наши труды, бедные несчастные, которым угрожают живые мертвецы, найдут в вашем романе эхо опасностей, перед лицом которых они стоят, и, руководствуясь вашими записками, постараются узнать то, что вы уже знаете. Поэтому поступите так: передайте прилагаемый набор рукописей своим юристам, не рассказывайте никому, что эти документы существуют, но оставьте указания, чтобы тому, кто заявляет, что ему угрожают существа вроде вашего графа, и приводит доказательства, были показаны эти бумаги. Такая постановка дела вряд ли совершенна, но, думаю, иной альтернативы нет. Жизненно важно сохранить сами бумаги.

Я счел за наилучшее предоставить вам право распоряжаться ими. Помимо того, что вы обладаете даром романиста, вы сами пережили некоторые из описанных событий и знакомы с повествованием. Однако эпизод, который удивит вас, подробно изложен в письме, полученном, мною пару лет назад. В нем раскрыты многие тайны, волновавшие нас в свое время и остававшиеся без ответа даже после той ужасной ночи на Хайгейт-Хилл. Прилагаю это письмо к своему.

Удачи вам, Стокер. Да благословит вас ваш Бог.

Ваш старый боевой товарищ Хури Джьоти Навалкар

Письмо доктора Джона Элиота профессору Хури

Джьоти Навалкару Август,

1895 г.

Хури!

Интересно, удивитесь ли вы тому, что держите в руках это письмо? Прошло много времени с той ночи, когда мы в последний раз виделись с вами на Хайгейт-Хилл. Думаю, вы могли забыть меня. Но сомневаюсь в этом, так же, как и сомневаюсь, что вы удивитесь, читая данное письмо, ибо я обещал вам все эти годы, что когда-нибудь расскажу вам все. Мне хочется считать себя человеком слова.

Поехать в Ротерхит меня побудила шкатулка. Я не намеревался вступатъ в противоборство, не намеревался и пренебрегать вашим советом. Вы были, конечно же, правы, Хури. Мне не следовало туда ездить, глупость, а не храбрость влекла меня туда. И все же, повторяю, была и шкатулка, оставить которую без внимания я не смог.

Она ожидала меня на конторке в ночь смерти Весткота, была сделана из грубого дерева и выкрашена в красный цвет. С одной стороны были нанесены китайские иероглифы. Очевидно, когда-то ее использовали для перевозки опиума. Дрожащими руками я приподнял крышку. Внутри не было ничего, кроме куска картона. Почерк я узнал сразу — и пурпурный цвет, как на карточке, которую посылали Джорджу. Беглый осмотр показал, что надпись сделана смесью воды и крови. Почерк, как и ранее, был женский, но на сей раз это скрыть не пытались, ибо почерк был элегантный и совсем не неряшливый. Красота его словно пришла из другого века. Текст записки вы тоже можете сразу узнать:

«Сколь часто вам говорено, что когда вы исключите невозможное, то оставшееся, как бы неправдоподобно оно ни выглядело, будет правдой?»

Литература приписывает это высказывание Шерлоку Холмсу, но на самом деле это максима доктора Джозефа Белла, преподавателя как Конан Дойла, так и моего, о чем я часто говорил Сюзетте. Она же, в свою очередь, ответила мне, озвучивая мой нарастающий страх:

«А что, если невозможное является правдой?»

Держа в руках эту карточку, сидя один в комнате, я точно знал, что послание писала она. Я ясно увидел и вдруг понял всю паутину зла, сплетенную вокруг меня за долгие прошедшие месяцы, паутину, в центре которой, как паук, затаилась тьма и прядет, бесконечно прядет, чувствуя каждое мое дергающееся движение, опутывая и затягивая меня. И сейчас я чувствовал, что тьма очень близка. Как я мог избежать ее? Бежать было некуда. Я должен был встретить ее лицом к лицу и закончить игру.

Я выехал той же ночью. Взял с собой револьвер и луковицу киргизского серебра, уложив их в нагрудную сумку, скрытую под рубашкой. Думал, что сразу найду склад Лайлы, но, несмотря на поиски, не смог найти даже улиц, ведущих к нему. Измученный, вернулся на главную улицу и оттуда прошел на Колдлэйр-лейн. Лавка Полидори, как и раньше, была заколочена досками. Я постучал в дверь. Никакого ответа. Попытался взломать дверь, но замок был слишком крепок. Отступив на несколько шагов, я стал пристально всматриваться в окна верхнего этажа, но оттуда не пробивалось ни отблесков света, ни даже тусклых вспышек трубок с опиумом. Как и при предыдущем посещении, весь дом казался совершенно заброшенным. Разочарованный, я повернулся и зашагал прочь от лавки, но, инстинктивно оглянувшись, вдруг заметил на секунду чье-то лицо. Лицо это прижалось к стеклу и дико глядело на улицу с верхнего этажа. Хотя оно сразу же исчезло, я успел его узнать. Лицо в окне принадлежало Мэри Кэлли. Я понял, что надо взламывать лавку. К счастью, улица была пуста, и никто не заметил, как я срываю доски. Разбив окно и проникнув внутрь, я поспешил наверх, готовый ко всему, но, отодвинув занавеску, обнаружил, что комната наверху пуста — ни людей, ни мебели, никаких доказательств, что недавно тут кто-то был. И, лишь осмотрев оконную раму, я нашел подтверждение тому, что у меня не было галлюцинаций — на стекле виднелись окровавленные отпечатки пальцев. Когда же я внимательно изучил пол, то нашел и другие следы крови в виде линии из крохотных точек. Следы вели к двери, за которой, как вы помните, находился мостик к двери склада. Естественно, я попытался пройти туда, но дверь была крепко заперта, и мне оставалось лишь покинуть комнату. И вот я уже на главной улице. С Темзы накатывался туман. Вначале, поглощенный своими мыслями, я едва ли чувствовал его, как вдруг понял, что он поглотил не только огни, но и шум, доносившийся из таверн и кабачков, грохот экипажей, шаги прохожих. Я заозирался вокруг, однако ничего не было видно, я остался совершенно один. Я крикнул — мой голос поглотила стена коричневого тумана. Я остановился, и через несколько минут в тумане образовался просвет. Я вгляделся в улицу, но увидел, что я все еще один, — хотя фонари и мигали, улица была совершенно пустынной, а окна домов и таверн темны. Я крикнул вновь — никакого ответа. Туман опять стал сгущаться, и я почувствовал, что сырость буквально впивается в мою кожу.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся, Позади меня стоял человек. Лицо его скрывал шарф, на глаза была надвинута кепка.

— Ищите кого-то? — спросил он, подмигивая мне. — Развлечений ищете?

— Развлечений?

— Развлечений! — человек рассмеялся и показал пальцем в дальний конец улицы.

Я всмотрелся, но ничего не увидел. Человек продолжал смеяться идиотским смехом. Я схватил его за шарф, срывая маску. Из-под кепки на меня глянули мертвые глаза, кожа на лице была, как у трупа. Я вспомнил, что лодочник на Темзе застрелил именно этого человека.

— Развлечения! Забавы! — не переставая, вновь и вновь повторял он, показывая корявым пальцем вдоль улицы.

Туман разорвал стук колес экипажа. Медленно я зашагал на этот звук. От тумана у меня кружилась голова, будто от опиума, когда мы со Стокером попали в притон Полидори. Мертвец по-прежнему наблюдал за мной, смеясь все громче. Затем туман прорвали лошадиное ржание, цокание копыт, и повозка остановилась. Теперь я увидел ее — темное пятно, поджидавшее меня под желтым мерцанием уличного фонаря. Я прошел мимо лошадей и остановился сбоку от экипажа. Тишина, как туман, сгустилась вокруг меня, и даже лошади замерли. Вдруг щелкнула дверь, высунулась рука. Меня охватил жаркий прилив вожделения.

— Иди ко мне! — шепот, казалось, исходил ниоткуда, просачиваясь в каждое мое чувство, каждую мысль.

— Лайла! — воскликнул я. — Лайла!

Я взялся за ручку дверцы… открыл ее… поднялся в экипаж.

Я сразу узнал ее. Она была все та же… Лайла… и в то же время не Лайла: кожа — белая, как сверкающий лед; губы — алы, как ядовитый цветок; глаза — холодны и полны похоти, злобной гордости. Я в восхищении протянул руку погладить завитки белокурых волос, обрамлявших ее грозное, строгое лицо, самое прекрасное из женских лиц, более жестокое, чем ад, и милое, несмотря на весь ужас.

— Лайла! — прошептал я вновь.

Это был не вопрос, а содрогание, полное понимания и необходимости. Она улыбнулась, приоткрыв яркие губы, и меж красного пламени блеснули зубы. Она погладила меня по щеке, и в этом прикосновении было что-то чудесное, невозможное.

— Иди ко мне, — слова ласкали, обжигая, мой разум. — Иди ко мне!

Я с шумным вздохом потянулся, ища ее губы, но она положила палец мне на подбородок, и я почувствовал, как Лайла приникла к моему горлу, почувствовал, что моя кожа тает, пропадает в ее влажном жарком поцелуе, сочится и течет ручейком по моей груди, липким соком смешиваясь с ее соками. Я протянул пальцы, чтобы коснуться этого потока, они нащупали луковицу в нагрудной сумке.

Раздалось злобное воющее шипение — так шипят коты, выскакивая из обжигающего пламени, — и вновь я оказался один. Осмотревшись, я понял, что лежу в темном углу на панели, опираясь головой о стену. Издалека доносились смех, звон бокалов в шумных кабачках; колеса загрохотали по булыжнику; раздались шаги прохожих. Воздух слегка очистился, туман рассеялся, экипажа и женщины в нем след простыл. Я медленно встал на ноги, протер глаза и опять побрел по главной улице. Поворот к складу оказался на том же месте, где я и ожидал его найти. Когда я вошел в неосвещенную улочку, звуки за моей спиной снова стали затихать, и вскоре пропало все, кроме шагов моих ног, ведущих меня к двери склада. Она была открыта, и я вошел. Внутри меня ждала Сюзетта. Она подняла руку и показала вглубь.

— Тут недалеко, — прошептала она.

— Знаю, — ответил я и, миновав холл, открыл дверь.

За дверью под висящим на стене портретом Лайлы, как и раньше, горела одинокая свеча. Я уставился на картину, потом закрыл за собой дверь и сразу услышал звук капель — одна жидкость капала в другую. Медленно я обернулся, вглядываясь в темноту, и увидел…

Подцепленный за ноги на крюке висел труп, совершенно голый и очень белый. Я узнал его: один из наркоманов из опиекурильни. В ноздре его набухла капелька крови… вытянулась… упала… затем еще одна… кровь к крови… Потому что под трупом стояла ванна, полная крови. Ванна была из золота, украшенного драгоценными камнями, но кровь выглядела еще богаче, еще прекраснее, чем чистейшее золото. Кровь сверкала, и я знал, что если буду долго смотреть на нее, то увижу красоты, которые не может вообразить ни один человеческий разум. Упала еще одна капля. Как великолепно она была принята… успокоена… поглощена. Весь мир может быть так поглощен… вся вселенная… застыть в крови. Я шагнул вперед. Золото и кровь смешались, и запульсировали, подернулись рябью, как волны чистейшего звука. Мне захотелось быть частью их, мне нужна была их тайна… Еще одна капля… Я взглянул на застывшее обескровленное лицо наркомана — его глазные яблоки выглядели очищенными от кожицы виноградинами. Я вдруг содрогнулся и дотронулся до луковицы в сумке.

Послышался смех, столь издевательский и ужасный, что я заткнул уши руками.

— Вцепился в свой талисман, — раздался голос, — а все-таки идешь.

Она шевельнулась в ванне. Ее белокурые кудри были совершенно не запачканы, снежно-белые руки просвечивали сквозь кровь. Она омыла груди ленивыми всплесками и с расслабленным вздохом откинулась назад.

— Да, — проговорила она. — Все-таки идешь… — Она наклонила голову и пристально взглянула на меня. — Какой ты забавный, — улыбнулась она. — Как отчаянно хочешь того, что есть у меня. Как боишься того, чем ты можешь стать. Я, действительно, очень благодарна. Редко кто-либо из смертных забавляет меня, чтобы ты знал.

Она вновь улыбнулась, потянулась и опустила голову на золото. Ласкающим движением рук она отерла кровь с бледных щек, а когда отняла от лица пальцы, не осталось ни пятнышка, ни потека, словно плоть ее была губкой, впитавшей кровь, всосавшей соки жизней других людей. Удовлетворенно вздохнув, она наклонила голову, полоща в крови распущенные белокурые волосы.

— Еще, — проговорила она, — еще… в этом почти ничего не осталось. — Она лениво взмахнула рукой. — Живей, Полидори, мне нужен поток…

Он, должно быть, стоял в тени, потому что раньше я его не замечал. Выступив вперед, он бросил на меня косой взгляд, полный презрения, и дернул за золотую цепь. Труп начал раскачиваться и опускаться. Краешком глаза я следил за тем, как Полидори положил труп на пол и принялся отцеплять крюки от костей лодыжек, но не мог сосредоточиться на этом зрелище. Да и как я мог? Она вновь стала мыться, намыливая кровью груди и щеки, отчего кожа ее светилась и пульсировала, становясь темнее. Темнели и ее белокурые волосы, превращаясь в черные.

— Приведите ее! — приказала она.

Голос ее был еще голосом Лайлы, но внешностью она стала африканской девушкой, столь же ужасной и милой, как и раньше. Я вспомнил, как Мэри Келли рассказывала о негритянке, разрезавшей ей запястья… Красота такая, что замораживает само сердце. Я опустил глаза под пристальным взглядом, а негритянка расхохоталась.

— Приведите ее! — крикнула она.

Я почувствовал, что ее смех тревожит самые глубины моего сознания.

— Не надо, — пробормотал я, — прошу, не надо.

Но она все смеялась. И смех сотрясал всего меня, нарастая и нарастая, а потом раздалось позвякивание крюка, раскачивающегося на цепи. Я обернулся. В руках Полидори была голая женщина. Он схватил ее за волосы, толкнул на колени, а другой рукой ухватился за крюк. На лице несчастной застыло такое выражение ужаса и .боли, что я едва признал в ней Мэри Келли.

— Нет! — крикнул я, бросаясь вперед и выхватывая револьвер. — Нет!

На секунду наступило молчание. Негритянка взглянула на ствол револьвера и вдруг вновь расхохоталась.

— Отпустите ее! — в отчаянии вскричал я, целясь в Полидори. — Ради Бога, отпустите!

Негритянка пыталась что-то сказать, но слова потонули в ее же собственном громком смехе, заглушившем все остальное.

— Буду стрелять, — предупредил я.

Негритянка захохотала еще громче.

Я выстрелил раз… другой… Пули впились ей в грудь. На секунду она удивленно взглянула на ранки, а затем глаза ее заблестели от удовольствия.

— Замечательно! — вскричала она. — Просто замечательно! — Смех ее смолк. — Впрочем, это уже начинает надоедать, — вдруг сказала она и обернулась к Полидори. — Можете убить ее.

Полидори выхватил нож. Но я пошарил у себя под рубашкой и вынул киргизское серебро. Сразу же раздалось шипение. Я взглянул на Полидори: он опустил глаза и затрясся. Я направил на него луковицу, и он затрясся еще больше. Медленно я стал подходить к нему, держа в ладони киргизское серебро, а он начал отступать с повисшими бессильно руками. Я схватил Мэри Келли за руку. Она все еще дрожала в оцепенении, но когда я потянул ее, поднялась и пошла за мной. Я подал ей одежду, и Мэри Келли, вдруг осознав, что происходит, быстро надела на себя платье.

— Бегите, — прошептал я ей на ухо, — и не выпускайте это из рук.

Я сунул ей в ладонь киргизское серебро. Она уставилась на него, не трогаясь с места.

— Вам понятно? — спросил я. — Крепко держите.

Мэри Келли сжала луковицу, кивнула и побежала через холл. Слышно было, как хлопнула дверь. Я тяжело дышал. Значит, она убежала, может быть, добралась до улицы…

— Какое благородство!

Слова эти были произнесены столь издевательским тоном, что я почувствовал, будто мне за шиворот набросали льда. Я обернулся. Мы вновь остались наедине, как в экипаже на улице. В комнате теперь сгустилась жара, воздух стал какой-то густо-красный, напоенный запахом цветочной пыльцы и духов. Не отдавая себе отчета, я вдохнул его. Чувствовался запах лилий и белых роз, на которые капает кровь. На золотых треножниках курились благовония.

— Думал произвести на меня впечатление? — фыркнула Лайла. — Думал вызвать у меня вдохновение, чтобы я отпустила тебя, благословив, тронутая твоим предложением жертвы? — Она помолчала, лениво улыбаясь мне. — Или ты предлагаешь мне принять все за забавную шутку? Что ж, тогда судьба, которую я задумала для тебя, будет еще более забавной.

Она засмеялась, глядя на свои ногти, и ее яркие губы сжались.

— Слишком долго я откладывала, — пробормотала она.

Лайла потянулась в ванне, шевельнулась, и комната раздалась в стороны, когда она стала выходить из ванны, как Венера, рожденная из морской пены. Кровь мантией из сверкающих чешуек струилась по ее обнаженному телу, сверкала и исчезала, так что Лайла походила на змею, сбрасывающую кожу. Из одежды на ней были только драгоценности, браслеты и кольца в ушах, на шее блестело золото Каликшутры, на лбу сияла отметина вечного глаза, а на волосах покоилась корона богини Кали.

— Социалист, — зашептала она, глядя на меня, — трудяга на благо ближнего… — Она захлопала в ладоши. — Как восхитительно, прогрессивно! — Притянув к себе, она прижала меня к груди. — Я, конечно же, сохраню тебя и пополню тобой свою коллекцию, — улыбнулась она. — И, думаю, что навечно.

Она поцеловала меня. Слова ее эхом отдались у меня в ушах, разошлись волнами по извилинам моего мозга. Это дезориентировало меня. Я почувствовал, будто падаю в ожидающую внизу кровь. Я прильнул к Лайле, все еще находясь в ее объятиях. Но теперь мы находились не в комнате, а бежали вниз по лестнице, по бесконечным ступеням, которые все были окрашены в разный цвет и извивались в пространстве двойных спиралей. Я уже восходил по этим ступеням раньше, но никогда не видел такого множества лестниц, чередующихся перед моим взором в паутине меняющихся красок, узоров и форм. Я смутно чувствовал, что боюсь их, что они изменят меня. Надо было спасаться бегством, освободиться от Лайлы, от ее обволакивающих объятий. Но я был скован, не мог пошевелиться. Ибо кровь, которую она впитала, теперь высасывала меня. Я вспомнил то ощущение в экипаже, когда моя шея растаяла от прикосновения ее губ. А теперь все мое тело сочилось в липком месиве жидкой плоти, и я ощущал, что всего меня поглощают, затягивают в матку, полную пахнущих рыбой, соленых и терпких выделений, искажая пульс моей жизни так, что, слыша его, мое существо едва ли казалось мне моим. И оно уже не было таковым… нет… мою кровь качало сердце какого-то другого существа. Теперь я стал созданием Лайлы, студнем, плацентой, белком. Копошащейся массой клеток… супом из крошечных точек. А потом исчезли и они. Осталось только что-то красное, бьющееся в пульсе крови Лайлы. Потом и оно замолкло. И не осталось ничего. Ничего, кроме тьмы. На какое время я пропал, не знаю. Навечно? На секунду? Может быть, и то и другое. Впрочем, пришло время открыть глаза.

— Она ждет вас, — объявила Сюзетта.

— Ждет?

— У лодки.

Сюзетта нагнулась и, улыбнувшись, поцеловала меня в лоб. Я взглянул на нее и нахмурился. Она как-то изменилась. Но как бы это описать, Хури? Она была все той же Сюзеттой, маленькой девочкой с косичками, в детском платьице, и в то же время в ней что-то изменилось. Сквозь ее лицо проглянуло лицо никогда не виденной мной ранее женщины лет двадцати пяти — тридцати — величавое, прекрасное, невероятное. Когда я различал ее, терялась Сюзетта, потом Сюзетта возвращалась, а другое лицо пропадало. Бывают такие оптические трюки, вы, наверное, их видели — кролик одновременно является головой утки, а кружка — изображением парочки, готовящейся поцеловаться. Оба изображения присутствуют, но разум не может воспринять их одновременно. То же стало и с Сюзеттой, и вообще со всем, что я видел. Около меня с чистой одеждой в руках стоял искривленный карлик, такой уродливый, что я раньше едва ли мог вынести его присутствие, но я взглянул на него сейчас и увидел, какие у него длинные руки и ноги, как он прекрасен — пожалуй, самый привлекательный мужчина, виденный мной в жизни. А когда я пересек холл и заметил, что на ступеньках, свернувшись калачиком, спит пантера, то тут же почувствовал, что вижу не животное, а женщину, смуглую, милую и заносчивую, ее тело и тело пантеры одновременно отличались и были одним целым. Все звери, создания и существа здесь чудесным образом менялись, и, к своему удивлению, я испытывал при этом не ужас, а восхищение, не отвращение, а удовольствие.

— А я? — спросил я у Сюзетты. — Кем я стал?

Сюзетта, или скорее женщина, которая также была Сюзеттой, слегка улыбнулась.

— Сюда, — указала она.

Мы прошли в оранжерею. Сюзетта подвела меня к одному из бассейнов с водой тихой и прозрачной, как стекло. Я вгляделся в свое изображение, поморгал глазами.

— Не понимаю, — удивился я. — Что же произошло?

Мое лицо в воде выглядело, как и прежде.

Сюзетта взяла меня за руку и повела дальше.

— Неужели ничего не изменилось? — спросил я.

Сюзетта не ответила. Замедлив шаги у стены из чугуна и стекла, она вынула ключ и открыла дверь.

— Скажите мне, кем я стал?

Сюзетта показала на тьму за дверью.

— Скорей, — зашептала она. — Лайла ждет вас. Ею задумана игра, вы потом все поймете.

Она повернулась и убежала, а я, оставшись один, прошел сквозь стеклянную перегородку.

Я вновь оказался на открытом воздухе, в лондонской ночи. Предо мною металлическая винтовая лестница опускалась вдоль закопченной причальной стенки. Снизу донесся плеск воды. Под лестницей стояла крохотная лодочка, к которой я и спустился. На веслах сидело то же существо, что было гребцом на ней раньше. Внимательно разглядывая его, я так и не определил, какая форма была присуща ему прежде.

— Джек! — крикнула Лайла, ждавшая меня на корме лодки. — Ах ты, мой филантроп. Иди же сюда, Джек.

Она улыбнулась, я сел к ней, и она обняла меня, приказав гребцу отплывать. Зашлепали по воде весла, и лодка наша заскользила по узкой полоске воды между стенками.

Вскоре лодка вошла в течение реки. Существо налегло на весла, а Лайла, положив мою голову себе на колени, принялась нежно гладить меня по волосам. Я взглянул на небо. Оно было угрюмого, зловещего красноватого оттенка. Почему-то вид его несколько подавил мой дух, и взволнованность улетучилась, а вместо нее нахлынуло гнетущее чувство беспокойства. Я пошевелился, не в силах больше смотреть на звезды, затеняемые отсветами города, словно Лондон просачивался в небо. Я вспомнил видение, которое показывала мне Лайла: город — это существо с содранной кожей, а Темза — его артерия, полная живой крови. Я снова пошевелился и взглянул вдаль. Сейчас воды реки не казались живой кровью. Я опустил руку за борт, и на ощупь вода оставалась такой, какой была на вид, — жирной, с отбросами, загнивающей. Из-за реки огни Сити насмешливо подмигивали мне… ярко, очень ярко, но опять-таки обманчиво. Ибо там, за рекой, тоже таилась смерть, взращиваемая дерьмом золота и человеческой жадности. Смерть была везде, куда ни посмотри, во тьме чудовищного распростершегося за рекой города. Мне вспомнилось посещение на дому одного из моих пациентов, когда я задел за стену и из нее вывалился кусок раскрошившегося кирпича. Я опустил глаза — у моих ног копошился отвратительный клубок червей. Вздрогнув от этого воспоминания, я вновь взглянул на берег реки перед нами. Если ударить по нему, так что все здания, как штукатурка, ОСЫПЛЮТСЯ на землю, то увидишь то же, что я узрел в доме у своего пациента: червей, слепых и ползающих по кучам пожираемого ими навоза.

Лодку тряхнуло, и я оторвался от размышлений. Мы причалили к северному берегу Темзы. Послышался пьяный рыгающий смех, в отблесках огня замелькали чьи-то искривленное силуэты. Сама мысль о том, что придется ступить на берег, наполнила меня отвращением. Я закутался в оказавшийся на мне длинный чёрный плащ, а Лайла улыбнулась и помогла мне выйти из лодки. Полы ее плаща разошлись, и я обнаружил, что на ней надето вечернее платье. У меня же под плащом оказался фрак, на голове — цилиндр. Я спросил, куда это мы собрались сегодня вечером, но Лайла лишь прижала палец к моим губам.

— Ты будешь развлекать меня, — тихо прошептала она мне и, повернувшись к лодке, взяла из рук гребца черный саквояж.

— Что это? — спросил я, когда она передала чемоданчик мне.

— Твой докторский саквояж, — ответила она.

— Докторский саквояж?

— Ты же доктор? — она засмеялась и, прежде чем я успел что-либо еще спросить, повела меня по замусоренному причалу.

Нас ожидала повозка. Мы забрались внутрь, и колеса завертелись, разбрызгивая грязь. Повозка запрыгала по кучам гнилых овощей и фруктов. Я выглянул в окошко и опять содрогнулся от физического отвращения. Дома, мимо которых мы проезжали, походили на росшие из грязи грибы. Между ними сновали люди — сальные, вонючие, с хищными взглядами, дрожащие мешки потрохов и жира. Как это раньше я не замечал, сколь безобразны эти бедняки, сколь они низменны? Да как они смеют жить и размножаться? Мы проезжали мимо таверны. Оттуда слышалось причмокивание губ, бульканье жидкостей, наливаемых в сосуды и опрокидываемых в глотки. Кто-то шумно портил воздух, раздавались животный смех и неразборчивая болтовня. Один из посетителей таверны обернулся и уставился на нас. Меня чуть не стошнило. Волосы его, Хури, лоснились от грязи, кожа у него была словно покрыта слизью. В нем не было ничего, ни малейшей искорки, совершенно ничего достойного жить. Я откинулся на сиденье.

— Ради Бога, — выдохнул я, — Поедемте отсюда.

Лайла погладила меня по лбу.

— Куда же мы едем? — настаивал я.

— Да в Уайтчепель, Джек, — улыбнулась она. — Там все такие убогие… Ты ведь помнишь? Им нужна твоя помощь, твоя филантропия.

— Нет, — мотнул я головой.

Шум, этот шум с улиц… давил на меня. Вонь, кишение людей… Я почувствовал, будто гнев мой на тонких, как у насекомого, лапках ползает по каждой моей эмоции, мысли. Это стало непереносимо. Надо бежать от него, подавить его. Я высунулся из окошка.

— Эй! — крикнул я. — Ради Бога, стой!

Повозка притормозила. Я привалился к дверце, открыл ее и выбрался наружу. Я оказался на панели на Уайтчепель-роуд, отчаянно вдыхая воздух. Охладит ли он меня? Но биение пульса жизни продолжалось — люди совокуплялись, размножались, испражнялись. Это было безжалостно, как время, безжалостно, как мой гнев, ползущий на тысячах тонких, как у насекомого, лапок, отравляя ткань моего живого мозга. На каждом шагу я чувствовал укол иголкой… все глубже и глубже. Весь мой череп изнутри охватил ужас, прорываясь через глаза. И не только на улице, а в самих моих мыслях… эти лица… смех… запах крови. Я почувствовал, что схожу с ума. Никто не может вынести такую боль. А гнев все наползал, ширился, жалил.

Меня потянуло в темноту. От главной улицы отходила узкая неосвещенная улочка. Я поспешил по ней. На мгновение мои мысли затихли. Я глубоко вздохнул и облокотился о кирпичную стену какого-то склада, думая, сколько мне придется простоять здесь. Мысль о том, что надо будет уйти из этой тиши и темноты, была непереносима. Лайла… она ведь видела, куда я пошел. Она придет и заберет меня обратно, заберет из этой сточной канавы с ее бурлящей жизнью отбросов. Иначе… нет… нет… Я закрыл глаза, рукой провел по волосам. К своему удивлению, я почувствовал, что в другой руке по-прежнему сжимаю докторский саквояж.

Вдруг послышались шаги. Я поднял голову. В конце улочки виднелся одинокий фонарь. Под ним стояли две фигуры, женщина и мужчина. Женщина наклонилась и задрала юбку, а мужчина принялся пырять женщину сзади, торопливо и все быстрее ввинчиваясь в ее недра. Мне было слышно его участившееся дыхание, до меня донеслась влажная вонь его половых органов. Он вскоре кончил и, толкнув женщину на панель, зашагал прочь; шаги его затихли вдали. Женщина так и осталась лежать в грязи, где упала. Она даже не побеспокоилась одернуть юбку. От женщины несло вонью гниющей рыбы и нижнего белья, липкого от спермы и пота. Наконец, она, пошатываясь, поднялась на ноги. Я узнал ее — Полли Николс. Я как-то лечил ее от венерической болезни. Качаясь, она двинулась навстречу мне. Измятая юбка была вся в грязи и прилипла к ней. Мне подумалось, чтобы постирать белье, придется, видимо, отдирать его вместе с кожей. От этой мысли меня чуть не стошнило, ибо кожа у Полли наверняка была грязная, вся в болячках и кровоточащих ссадинах. А при такой ширококостной фигуре кожи придется сдирать много… чтобы ее почистить.

Я возник перед ней, и она отшатнулась в явном испуге, но, узнав меня в лицо, расплылась в беззубой улыбке.

— Доктор Элиот! — хохотнула она. — Да вы такой красавчик!

— Добрый вечер, Полли, — сказал я.

От нее несло перегаром джина. Джин переливался во всем ее теле — в желудке, в желчном пузыре, в печени, в крови. Все в ней прогнило, все провоняло до последней разложившейся клетки. Лапки насекомого впились в мой мозг, как когти.

— Вы больны, — ласково произнес я. — Давайте я вас вылечу.

Я полез в саквояж. Она не успела воспротивиться. Нож перерезал горло, и кровь ударила великолепным алым фонтаном. И, рассекая ей глотку от уха до уха, я знал, что совершаю правое дело. По мере того как жизненные силы уходили из нее, я, наоборот, наполнялся жизненной энергией. УМЫТЬСЯ кровью было так хорошо, так приятно! Мой гнев утих, я почувствовал, как насекомое в мозгу съеживается, его лапки ослабевают, и засмеялся, когда оно вообще свалилось как подкошенное. Я взглянул на ПОЛЛИ. Из ее разрезанного горла сочилась кровь, в нем что-то хлюпало. Я полоснул ножом по горлу еще… глубже… к позвоночнику.

Обернувшись, я увидел Лайлу.

— Джек, — проговорила она, целуя меня. — Мой дорогой Джек! Что за чудо я из тебя сотворила!

Я засмеялся, опьяненный ее поцелуями и жизнью, которую только что отобрал. Вернувшись к трупу ПОЛЛИ, я продолжил кромсать его. Лайла крепко обняла меня, и я растаял в ее о6ъятиях. Не могу описать того, что она дала мне — словами этого не выразить. Но мне и не нужно было слов. Я просто открылся и принял ее.

Это продолжалось долго. Упоение еще переполняло меня, когда мы стояли в темноте и смотрели, как констебли дуют в свои свистки, как суетятся врачи, как нервно поеживается любопытная толпа. Как я смеялся, когда кто-то привел Ллевелина, моего собственного помощника, чтобы он установил причину смерти. Если бы только он знал! Ведь мы с Лайлой стояли у него за спиной, никем не замеченные!

В то утро мы позавтракали у Симпсона — устрицы, вино, красное, как кровь. Потом удовольствие не раз нисходило на меня многие дни подряд… Я говорю «дни», переводя из измерения, которого вы не поймете, ибо для меня с Лайлой не существовало такого понятия, как время. Осталось только чувство, что я стал рабом всего, что старался в себе подавить. Смутно я осознавал это, ибо сквозь туман нет-нет да проглядывало мое прежнее я. И чем резче проявлялись его контуры, тем больше нарастал мой ужас, тем четче я понимал, что натворил. Вскоре я не чувствовал ничего, кроме резкого отвращения к себе, — оно давило меня, парализовало, становилось невыносимым. И все же я, наконец, вновь стал самим собой и, осознав это, сумел принять меры.

Я понял, что надо бежать. И бежал, но не через реку, а вдоль берега. Никто не пытался вернуть меня. Но и я не заблуждался. Вряд ли Лайла надолго выпустит меня из своих когтей. Но в то же время оставались те, кого я мог предупредить.

— Уайтчепель, — назвал я адрес извозчику, когда мы переехали Лондон-бридж. — Хэнбери-стрит.

Мне надо было предупредить Ллевелина, надо было рассказать ему (прежде чем мой рассудок вновь помутится) обо всем, что творится у меня в мозгу, о том, каким чудовищем я стал. Но чем дальше я отъезжал от Ротерхита, тем больше мутился мой рассудок. Опять в моем сознании зашевелились лапки насекомого. Я сжал кулаки, закрыл глаза, стараясь очистить мысли от резкой, колющей боли. Но она безжалостно усиливалась, а с ней — отчаянное стремление излечиться.

Наконец мы подъехали к повороту на Хэнбери-стрит. Извозчик отказался везти меня дальше, заявив, что он приличный человек, а время слишком позднее. Я кивнул, едва понимая, что он говорит, сунул ему в ладонь все деньги, которые у меня были, и пошел в темноту, качаясь, как пьяный. Боль пронзала меня насквозь, но терпеть оставалось недолго. Знал я и то, что сейчас сделаю. Под уличным фонарем я заметил женщину. К счастью, я находился неподалеку от клиники, иначе я бы не прошел мимо этой женщины. Приостановившись, я взглянул на нее. Как она была безобразна! Она улыбнулась мне. Как и от Полли, от нее несло немытым телом и потом. Мысль о ее теле, его состоянии заставила меня содрогнуться. Мне захотелось пронзительно закричать, столь невыносимой стала боль… Ну, шаг… ну, еще шаг… Я дойду… Ведь я же иду… иду по улице… Ведь мне осталось так недалеко…

— Сколько? — спросил я.

Женщина ухмыльнулась, называя иену. Я кивнул.

— Туда, — сказал я, указывая в темноту. — Там нас не увидят.

Женщина нахмурилась. Я понял, что вздрогнул, и постарался сдержаться. Однако она, должно быть, не так поняла, потому что вновь улыбнулась и взяла меня за руку. Она в самом деле вообразила, что я желаю ее! Что я хочу засунуть в ее вонючую, сочащуюся щель! Сама мысль об этом удвоила мое отвращение. Удовольствие от убийства будет даже больше, чем раньше. Я разорвал в клочки ее глотку, разодрал ей живот и вырвал кишки. Они были еще теплые, и с таким наслаждением я разбросал их вокруг… в грязь… в пыль. Я вырезал ей матку, Приятно было видеть, как она бьется и трепыхается, словно пойманная рыба. Теперь уже в ней не зародится никакая жизнь. Я резанул по ней несколько раз, чтобы быть уверенным в этом. И вдруг подумал, что когда она сгниет и превратится в навоз, на ней могут вырасти цветы. Я мысленно представил эти цветы — белые, с приятным запахом, нежные… Такая прелесть взрастет из такого места. Надо было взять матку, преподнести ее в подарок…

В конце улицы показалась Лайла. Она со смехом приняла мой подарок и поцеловала меня.

Мы вернулись в Ротерхит. Ничто не могло сравниться с удовольствием, которое я испытывал, оно стерло воспоминания о мире, расположенном за стенами склада, а подробности моей прежней жизни казались безнадежно далекими. И по-настоящему я понял это лишь после встречи с леди Моуберли. Я говорю «леди Моуберли», потому что едва вспомнил, кто она на самом деле, откуда я знаю ее и где видел ее лицо. Впрочем, оно предстало предо мною как-то вечером, когда я смотрел на пламя горелки под курящимся ладаном, следя за кровавыми отблесками в огне. И вдруг увидел ее перед собой — эту полузабытую женщину, восставшую из мира моих снов.

— Джек, — прошептала она, — Джек… Разве вы меня не узнаете?

Я нахмурился. Она казалась призраком, чем-то нереальным. Но постепенно я стал вспоминать, как отчаянно разыскивал ее в свое время, и при воспоминаниях об этом я рассмеялся. Неужели я на самом деле боролся с ней ради сохранения человеческой жизни? Ради сохранения?

Она уверила меня в том, что это было правдой, и засмеялась вместе со мной.

— Извините, — сказала она, — но как вы сами теперь знаете, бывает определенный зов, которому мы должны подчиняться. Мы — игрушки Лайлы. Я тоже когда-то боролась, на горных вершинах Каликшутры, но так давно… очень, очень давно… когда впервые ее зубы коснулись моей кожи, а ее мысли оказались у меня в голове… моя Лайла… моя любимая, околдовывающая королева…

Она помолчала, ногтями нежно поглаживая меня по щеке.

— И все же теперь, — вновь заговорила она, — если бы передо мной встал выбор, я бы не вернулась к смертной жизни. Я столько узнала, столько прочувствовала… И у меня есть свои игрушки. Помните Люси? — улыбнулась она. — Уверена, что ей бы захотелось передать вам привет…

Она ожидала, что я скажу, но я не понял ее, потому что голова моя слишком кружилась, чтобы вспомнить имя Люси. Моя спутница нахмурилась, но потом улыбнулась, понимая меня.

— Извините, Джек, — прошептала она, — за то, что я так долго обманывала вас. Мы не можем сдерживаться. — Она поцеловала меня в губы. — Не можем быть иными кроме того, во что нас превратили.

— Вы обманывали меня? — озадаченно повторил я.

— Так вы не помните? — нахмурилась она.

Я смотрел мимо нее на пламя. Слабо шевельнулись какие-то воспоминания… Горел какой-то другой огонь… в другой комнате.

— Вы пришли ко мне, — пробормотал я, — мы сидели в креслах у меня. Так?

Леди Моуберли, или Шарлотта Весткот (теперь я вспомнил, как ее зовут), улыбнулась.

— Нам было интересно, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы заподозрить клиентку, нанявшую вас для расследования дела.

— Нам?

— Не я придумала эту игру.

— Игру? — Я взглянул на нее диким взором. — Это была игра?

Шарлотта наклонила голову.

— Чья?

— Вы же можете сами определить это. При помощи дедукции, — сказала она. — Или нет? — Она засмеялась и, повернувшись, подозвала кого-то. — О, сеньора Сюзанна Селестина дель Толоза!

Я оглянулся и увидел Сюзетту… не маленькую девочку, а женщину, которую видел раньше: грациозную, манящую, прекрасную.

— Нет, — прошептал я, встряхивая головой, — нет… я не понимаю.

— Поймете, доктор, поймете… — успокоила Сюзетта. — Просто сейчас вы несколько не в себе. Но ваше удовольствие уйдет, и вы все вспомните. На короткое время вновь станете Джеком Элиотом. — Она взяла мои руки в свои, поглаживая их. — Вы должны гордиться: вы очень развлекли Лайлу и меня.

— Развлек?

Я находился словно в тумане. Рассказ? В журнале? Что-то, о чем она говорила и что убеждала меня прочесть? Я начал спрашивать, но Сюзетта жестом прервала меня.

— За многие века, — поведала она мне, — я изобрела много развлечений… много игр. Однако вы дали мне шанс испробовать нечто новое. Мы были уверены, что вы, в конце концов, раскроете, в какой опасности находится Джордж. Ваша давняя дружба с ним, ваши склонности к наблюдению, пережитое вами в Каликшутре… да, это дело неизбежно должно было привлечь вас. — Она взглянула на Шарлотту, улыбнулась и взяла ее за руку. — Когда мисс Весткот узнала о вас от Джорджа, нас вначале расстроили сообщения о вашем прошлом и ваших способностях. Мы сплели прочную сеть вокруг Моуберли, а теперь вы могли разрушить ее. Я думала, как отделаться от вас, и случайно натолкнулась на «Журнал Битона». Вы же помните его, доктор? Шерлок Холмс — первый детектив-консультант в мире?

Я кивнул. И довольно отчетливо все припомнил.

— Там я почерпнула вдохновение, — продолжила Сюзетта, — для совершенно нового типа игры, подходящей для этого века разума, века науки, под скептическим взглядом которой должны умереть все суеверия. Лайлу очаровала моя идея. Мы подстроили все так, что вы занялись этим делом, а сами следили за его ходом, прослеживали каждый ваш шаг в этом лабиринте. У вас все шло очень хорошо — приятно было видеть, — но в конце, конечно же, вы не смогли понять… Я знала, что не сможете…

— Почему?

— Я всегда утверждала, что вы дитя своего века, своего рационального века.

Я непонимающе уставился на нее.

— Самым интригующим аспектом этой игры было испытать вашу гордыню и увидеть ее посрамление. — Она протянула мне что-то. — Помните это?

То была карточка, которую я нашел в шкатулке из-под опиума.

— Как часто я говорила вам, что когда вы исключите невозможное, то все остальное, даже самое невероятное, должно быть истиной?

Я покачал головой, дико рассмеялся и порвал карточку.

— Да, — согласился я, — вы были правы — какая гордыня! Как же я был слеп раньше! Как я мог не подозревать об этом… какие могли быть возможности… или удовольствия… или переживания? Но теперь, слава Богу, — я поднял руки и огляделся по сторонам, — теперь, слава Богу, я понял!

Я вновь истерически рассмеялся. Действительно, слава Богу! Я никогда не знал такого счастья, никогда не чувствовал себя столь раскованным… столь свободным. Всякие пределы исчезли!

Однако очень скоро нахлынули воспоминания, точно такие же, как после первого убийства. Как в картине, очищаемой от накопившейся пыли, проступала моя вина, вначале — тускло, а затем — со все большей четкостью. По мере этого все вокруг постепенно преображалось в тюрьму, и я осознал тщетность попыток бежать отсюда. Я оставался с другими плененными животными, украшавшими этот зверинец, любопытным трофеем среди остальных. Оглядываясь по сторонам, я понимал, что мне была подарена особая привилегия — оставлена человеческая форма, ибо меня могли превратить в чудовище, в паука, в змею. Как Сюзетта объяснила мне, Лайла испытывала огромное удовольствие, выбирая то, во что она превратит свою очередную жертву.

— Это всегда что-то изысканное, — улыбнулась она. — Наказание, соответствующее преступлению.

— Преступлению?

— Да… наказание за скуку. Ибо, в конце концов, ей всегда надоедает человеческая любовь, хотя Лайла сама тоже любит и питается любовью. Карлик, например, — это французский виконт, который около двух веков тому назад был очень красив, но опасно тщеславен. Пантера — ашантская девушка, наглая и жестокая, хотела заколоть Лайлу кинжалом в припадке ревности. Сэр Джордж… ну, его вы видели сами.

— Но вы убили eгo, обескровили до того, что он превратился в прах.

Сюзетта отвернулась.

— Но я же вампир, — сказала она наконец. — Я должна пить кровь.

— Должна?

Она холодно взглянула на меня:

— Вам пора понять, что убийство — это необходимость.

— Значит, пора? Так я тоже вампир, как и вы?

Сюзетта нахмурилась и медленно покачала головой:

— Наверное, нет, — проговорила она. — Я подумала, было, что да. Но Лайла может превращать свои жертвы во что угодно. Может быть, вы просто убийца, и ничего более. Ибо если бы Лайла превратила вас в вампира, то, поверьте мне, вы бы почувствовали жажду крови,

— Мне нравится проливать ее, — ответил я. — Иногда.

— Но не пить?

— Нет.

— Что ж, — пожала плечами она, — тогда вы не вампир.

— А вы? Что Лайла сделала из вас?

Она повернулась ко мне, и теперь на женском лице не осталось и следа от ребенка. Лицо ее было ужасно, но светилось умом, и привлекательностью.

— Когда Лайла познакомилась со мной и совратила меня, — произнесла она, — я уже была вампиром.

— Когда это случилось?

— Очень давно.

Во мне шевельнулось былое любопытство, забытое неверие в то, что такое может быть.

— Как давно? — поинтересовался я.

— При дворе мавританских королей в Испании, тысячу лет тому назад… может быть, одиннадцать веков. Сейчас трудно вспомнить.

— А Лайла… где она встретилась с вами? В Испании?

Сюзетта отрывисто кивнула, глядя вдаль, в ночь, и отбрасывая элегантно причесанные волосы взрослой женщины.

— Когда я впервые повстречала ее, — проговорила она, — я жила среди фонтанов и дворцов Андалузии, где в те годы, как никогда раньше, цвели образование и все блага цивилизации. Мать моя была еврейка, отец — христианин, а я жила среди арабов в Халифате, пользуясь различными культурами, принадлежа к каждой и в то же время ни к одной из них, из-за чего и зародилась насмешка над всеми нами. Моей страстью было знание, а удивление было постоянным состоянием моего разума. Лайлу я любила, ибо мне казалось, что и у нее такие же черты характера, только многократно усиленные, так что она всегда побуждала меня дерзать и восхищала меня. Мы покинули Испанию, скитались по всему миру два… три… не знаю сколько веков. Но всегда возвращались в ее любимое прибежище, в королевство среди гималайских вершин, которое было ее настоящим домом и которое, как вы сами убедились, она всегда будет защищать. Другие места она всегда покидает — империи, города, различные скопища людей, — но Каликшутру никогда. Она, а вместе с ней и я, слишком долго там прожили.

— Да, — воскликнул я, вдруг вспоминая, — я видел вас, в виде статуи, в храме в джунглях. Вы стояли у ее трона… Правда, когда статуя была сделана… вы уже, по-видимому, были превращены…

— Да, — кивнула она с улыбкой печальной и полной насмешки над собой. — Так, в конце концов, и случилось. Я наскучила Лайле. — Сюзетта помедлила. — Так же как и она мне. Я сказала, что хочу уйти. Ее вечные требования развлечений стали утомлять меня. Я устала от игр, мне хотелось чего-то иного… И, уходя, я сказала ей, что она как ребенок… — Сюзетта замолкла. — Но она все-таки достала меня. Мне не удалось убежать от нее.

— Так вы тоже пленница?

Сюзетта не ответила.

— Вы можете уйти, если захотите? — выспрашивал я. — Я имею в виду ваши силы… вас нельзя остановить?

Сюзетта отвернулась и взглянула на звезды. Мы взбирались по лестнице к стеклянному куполу и вот прошли сквозь него, оказавшись снаружи, в ночи.

— Взгляните же! — прошептала она, и я взглянул.

Она вновь стала маленькой девочкой. Я пытался разглядеть женщину за косичками, ленточками, нарядным платьицем. Но она исчезла. Я вдруг вспомнил существо из лодки. Его прошлого я тоже не разглядел, когда смотрел на него на реке. Я нахмурился, и на лбу у меня выступил пот.

Вглядываясь в алое свечение распростершегося предо мною Лондона я почувствовал, что легким ветерком мне навеялось покалывание гнева. Симптомы моего собственного превращения начинали возвращаться ко мне.

— Мне надо идти обратно, — проговорил я, поскользнулся, и Сюзетта с улыбкой поддержала меня под руку.

Мы прошли в дверь, и гнев во мне сразу затих. Я взглянул на Сюзетту и опять увидел женщину.

— Значит, бежать нельзя, — прижался я лбом к стеклу. — Никогда!

— Вы можете уйти, — ответила Сюзетта, — но вы никогда не уйдете от того, во что она вас превратила.

— И так со всеми нами? Здесь, в этой тюрьме?

— В тюрьме? Вы считаете это тюрьмой?

— Разве нет? Тогда что же это?

Сюзетта пожала плечами:

— То, что вам обещали, то, чего, в конце концов, вы так отчаянно искали: убежище от законов вероятности, где человеческая наука больше не применима. Разве не к этому вы стремились? Вы добились своего.

Сюзетта помолчала, глядя на купол света над нашими головами, на сверкание звезд.

— Где бы в мире она не жила, — тихо проговорила она, — Лайла воссоздает такое измерение для себя. Все вокруг нас конечно, но здесь, где мы живем, — бесконечность.

— Да, — проследил я за ее взглядом и поежился. — Бесконечность в норе между стен склада.

— Вас это расстраивает? Почему?

— Очень мне напоминает, — я помедлил, — ловушку муравьиного льва, охотящегося за добычей.

Она приподняла бровь:

— Почему муравьиного льва, доктор?

— Вспомните, — иронически улыбнулся я, — личинка его выкапывает нору, в которую заманиваются любознательные муравьи. И там ими питается, высасывает из них все соки и отбрасывает в сторону оставшиеся от них панцири. Что же ждет здесь, как не такая же ловушка? Челюсти распахнуты, и в них забредают муравьи… Муравьи, вроде этих несчастных из опиекурильни.

— Не разделяю вашего возмущения. Трудно сочувствовать судьбе муравьев.

— Так я прав? Опиумный притон служит краем ловушки?

Наступило длительное молчание.

— Да, — наконец созналась Сюзетта. — Именно так.

— А Подидори?

Глаза ее сузились:

— А что Подидори?

— Он — хранитель ловушки. Значит, он не является частью коллекции Лайлы, одним из ее трофеев?

— Полидори? Нет. — Сюзетта холодно взглянула на меня и рассмеялась. — Она бы никогда не выбрала его себе в любовники.

— А почему здесь Шарлотта Весткот?

— Шарлотта Весткот не живет здесь, она всего лишь инструмент.

— Разве?

— Она никогда не была с Лайлой. Нам потребовалась жена для сэра Джорджа, вот и все. Конечно же, англичанка. Так что мы захватили Весткотов на горной дороге. Мать была чересчур безобразна, и мы съели ее. Но из Шарлотты Весткот получился хорошенький вампир. Кроме того, она, умна, как раз это нам и было нужно, и в ней живет примечательная, немедленно проявившаяся склонность к пороку.

— Это ясно, — согласился я. — А Полидори? Что он делает в этом зверинце? Лайла тоже сделала из него вампира?

— Нет, доктор, это не она. И вы хорошо знаете.

— А кто? Лорд Байрон?

Сюзетта наклонила голову.

— Так вот чем здесь занимается Полидори… Вендетта, кровная месть против лорда Байрона и всего клана Рутвенов?

— Как я понимаю, у его сиятельства свои соображения касательно убийства тех, кто с ним одной крови. Полидори любит посылать его потомков к нему, чтобы напомнить лорду Байрону, какое он чудовище. Артур Рутвен был одним из этих потомков. Так что, как ответ на ваш первоначальный вопрос, надо признать, что у Полли и Лайлы были в некотором роде общие цели.

— Но Артур Рутвен давным-давно мертв. Люси, его сестра, до сих пор жива… Скажите, Сюзетта, у Полидори и Лайлы до сих пор… общие цели?

— Доктор, — подняв руку, улыбнулась Сюзетта, — я и так уже ответила на многие ваши вопросы. Игра закончена… И вы проиграли, доктор. Утешьтесь этим. Будьте спортсменом.

С этими словами она ушла. Я тоже спустился по лестнице, размышляя над тем, что узнал от Сюзетты. И вдруг с волнением почувствовал, что мой разум становится почти прежним — острым и решительным. Да, я проиграл. Я опоздал. Но сейчас я играю не за себя.

Ясно, что ключ к загадке у Полидори. Моя беседа с Сюзеттой подтвердила подозрение, о котором я размышлял ранее, — мир Лайлы был ни чем иным, как норой, вырытой в кирпичных стенах склада, и вход в эту нору вел через лавку Полидори. Через нее заманивались наркоманы, через нее прошли мы со Стокером, она была местом, где реальность смешивалась с лежащей за ней нереальностью. Ибо в остальных местах, таких, как, например подход с главной улицы или причал на Темзе, граница между двумя состояниями была скорее стеной, чем местом встречи, находилась под неусыпным надзором Лайлы, и проникнуть сквозь этот барьер вопреки ее желанию никто не мог. Проникнуть… и, конечно же, выбраться обратно. Но через лавку Полидори… Лавка Полидори… То, что ведет к бесконечности, может, в конце концов, и вывести оттуда. Может быть, Лайла не заметит моего бегства, если я уйду через эту дверь… через лавку Полидори? Правда, данные эти едва ли позволяли делать выводы, рассуждения едва ли подтверждались фактами, но выбора не было, оставалось только пробовать, пытаться. И вообще, могло ли наказание за неудачу быть хуже того, что я сейчас переживал?

Естественно, если я намеревался бежать через лавку Полидори, мне нужно было обхаживать его самого. Верхний этаж, как я заметил, вновь начал наполняться, словно кладовка — припасами, как я ему об этом сказал. Теперь я видел то, что не видел раньше — некоторых наркоманов уже обескровливали, но не бледность выдавала их, а их реакция — на меня. Мое присутствие наполняло их ужасом, даже яростью: иногда они пятились, другой раз норовили вцепиться мне в глотку, как Мэри Келли, когда она бросалась на пса, или Лиззи Стюард, когда она у себя в камере сворачивала голову голубю. Прежде меня всегда озадачивала их яростная реакция, но теперь, вспоминая животных в зверинце и зная, как они были созданы, я подумал, что женщины, возможно, как-то чувствовали пропажу своей крови и хотели в приступах умопомрачения вернуть ее от любого попавшего к ним в руки животного. Так же как наркоманы хотели пополнить утраченную ими кровь за мой счет. Каково бы ни было объяснение, мое появление на верхнем этаже лавки вызывало эффект, который нельзя было отрицать, и Полидори, как надзирателю за наркоманами, это зрелище доставляло бесконечное удовольствие. Им часто завладевали приступы яростного смеха, а поскольку я старался разделить с ним шутки, он, к моему удивлению, стал приглашать меня заходить почаще. Я ему не нравился, ему вообще никто никогда не нравился, но враждебность его явно уменьшилась. Как-то раз я попытался спуститься на первый этаж лавки. Полидори холодным тоном попросил меня вернуться, что я и сделал с весьма небрежным видом, сохранив наши дружелюбные отношения. Мои подозрения таким образом подтвердились, но время действий еще не пришло. Сначала нужно было завоевать Полидори.

Я был уверен, что если мне повезет, то я смогу, в конце концов, искусить его. Ибо вот что я вынес из беседы с Сюзеттой: Полидори не знал, где найти Люси Рутвен. Несколькими умело поставленными вопросами удалось установить, что он жаждет ее. За то, что он отошлет брата Люси на смерть к лорду Байрону, ему, Полидори, как я выяснил, была обещана сама Люси. Но сейчас Люси находилась у Шарлотты Весткот. Именно Шарлотта забрала тогда Люси из комнаты, а поскольку Шарлотта не жила с нами в Ротерхите, у меня возникла имеющая смысл идея о том, где Шарлотта может ее прятать, держа при себе бедную Люси как игрушку. Разве не говорила она несчастному Весткоту, когда мы застали ее в тот ужасный вечер, что она хочет взять его жену в наложницы? Все это я сумел передать Полидори в виде упоминаний, нашептываний, намеков. Я тщательно следил за тем, чтобы не подставиться, никогда не предлагал ему сделку напрямую, и Полидори тоже ничего не предлагал мне. Но семя, надеюсь, было посеяно, и я ждал, когда оно взойдет.

Хоть я и желал ускорить ход событий, вновь попытаться вырваться, мне не оставалось иного выбора, как ждать. Ибо мои умственные способности, которые на краткий и ценный миг стали прежними, вновь начади беспокоить меня, но не отупением реакций, а наоборот, постоянным обострением. Как я могу описать этот эффект? Вначале, как вы можете представить, ощущение было приятное — я воспрял от того, что возвращается моя способность рассуждать. Но я ошибся. Были проблески такой способности, но сразу исчезли. Мозг мой превратился в сердце, бьющееся очень сильно, как у человека, жадно вдыхающего недостающий ему кислород. Так и моему разуму стала требоваться бесконечная стимуляция — для удовлетворения его потребностей.

Помните, Хури, жажда взволнованности ума всегда была чертой моего характера? Теперь я становился абсолютным рабом этого желания, ибо чем отчаяннее старался изгнать скуку из своего мозга, тем быстрее нарастала жажда новых возбуждений. Я уже не мог сосредоточиться на подробностях бегства из Ротерхита, не мог больше планировать и оценивать, все мои усилия гасли и пропадали втуне. Головоломки, криптограммы, шахматные партии — я перепробовал все и отбросил прочь. Я отказался от попыток размышлять, иначе огненный смерч скуки поглотил бы меня. Вместо этого я стал неустанно бродить по увешанным зеркалами залам, извивающимся лестничным пролетам, тщетно стараясь убежать от собственного разума, который ярко пылал, требуя пищи для удовлетворения своего голода, своих желаний. Иногда я виделся с Лайлой, мы едва обменивались взглядами, и в тот миг мой голод утихал, но она уходила, и боль возвращалась. Если бы я только мог ее найти, она погасила бы бушующее во мне пламя. Только бы найти ее… Но я висел в пустоте, как в ловушке, совершенно один. Я взбирался по лестницам, но, дойдя до их вершины, вновь оказывался у подножия. Существовало ли что-нибудь еще, кроме этих ступеней и времени? Безнадежно и бесконечно я взбирался по ним, а угли в моем мозге горели все жарче и жарче. От каждой мысли, каждого чувства его охватывало пламенем. И не было ничего, что бы не пожрало этот огонь.

— Возьмите, — сказала Сюзетта.

Я взглянул на нее. На ней было прелестное платьице, в волосах ее были заплетены розовые ленточки.

Я взял шприц, секунду рассматривал его, а потом закатал рукав и защипнул вену.

— Семипроцентный, — произнесла Сюзетта. — Глубже.

— Глубже, — повторил я.

Вонзив иглу, я нажал на поршень до упора. На миг все просветлело. Наркотик растекся по венам, и я глубоко вздохнул от облегчения. Сюзетта засмеялась, и я улыбнулся ей, но сразу вскрикнул, ибо воздействие кокаина стадо улетучиваться, вернулось пламя, облегчение исчезло. Дрожащей рукой я схватил шприц.

— Нет, — содрогался я, — нет!

Коснувшись пальцем кончика иглы, я выдавил капельку крови и вновь вонзил шприц себе в руку. На сей раз не было никакого результата. И вновь я вонзил иглу, еще раз и еще, пока рука моя не оказалась вся исколота узором точек. Я слизывал кровь, мазал ею губы, но это не доставляло мне никакого удовольствия.

— Помоги мне, — закричал я. — Прошу, Лайла, помоги мне.

Она перестала обнимать девочку. Ее губы, как и мои, были выпачканы кровью, затем она вновь склонила голову к обнаженным грудям Сюзетты, облизывая и посасывая их. Вместе, девушка и женщина, они смеялись мне в лицо, выгибаясь и содрогаясь в переплетении рук и ног, тесно прижимаясь телами друг к другу. Я отступил. Мой мозг превратился в жаровню, полную раскаленного песка. Лайла оторвалась от поцелуев и опять взглянула на меня. Глаза ее сверкали, губы были яркие и влажные.

— Бедный Джек, — проговорила она, улыбаясь. — Джек-Потрошитель.

Я зажал уши. От ее смеха в моей голове вспыхнуло пламя, и я не мог его погасить. Я жаждал ее. Одно ее прикосновение могло погасить пожар. Я попробовал сдвинуться с места, но словно окаменел и мог только смотреть. Как жадно они целовались! Я крепко зажмурился. Но их смех, их любовные утехи заполнили все мои мысли. Боль стала непереносимой. Я пронзительно закричал. Крик струился, как кровь, и сгорал в пламени. Все, близок конец… огонь уже растапливает мой мозг. Близок конец… должен придти конец…

— Возьми, — сказала Лайла.

Вдруг наступила давящая тишина. Мы стояли перед портретом Лайлы. В комнате горела одинокая свеча, мигая как и раньше. Лайла протянула мне золотое блюдо с жидкостью темной, как вино для причастия.

— УМОЙ лицо.

Я повиновался. Коснувшись крови, я знал, что делать, куда идти.

— Смотри, — велела Лайла и поднесла блюдо к лицу.

Отражение было мое и в то же время не мое. Кожа сильно побледнела, глаза горели огнем, словно из блюда на меня смотрел разящий ангел смерти.

— Иди, — подтолкнула Лайла, целуя меня. — Иди с миром.

Я повернулся и переплыл на лодке реку, направляясь туда, где в самых темных и неприглядных трущобах шла своя жизнь. Теперь я приветствовал в себе гнев ради цели, которую он давал, ради обещания того, что буря утихнет. Одного вида крови достаточно, чтобы голова моя остудилась и кончился этот ад. И когда я вспорол шлюху, вся агония вытекла вместе с покидающей женщину жизнью. Жгучая боль ушла, смываемая кровью из разорванной глотки проститутки. Меня охватила внезапная радость, я оторвался от трупа и заковылял по улицам… каждое ощущение, каждая мысль, каждая эмоция были ценны для меня сейчас. Я всматривался в грязные улицы и чувствовал благодарность мусору, экскрементам, лицам в свете газовых фонарей за то, что могу видеть их и не испытывать при этом боли, а наоборот, переживать удивление и облегчение. Но затем я почувствовал, что отвращение возвращается. Я стоял в сточной канаве и в экстазе глубоко вдыхал ее запахи, касаясь отбросов пальцем и пробуя их на вкус. В это время мимо меня прошмыгнула еще одна потаскуха в засаленной и мокрой одежде. Я проводил ее взглядом, когда она пошла дальше по улице. Ее груди обвисли, бедра вихлялись, от нее несло потом. Мысли мои вновь насторожились. Убить еще раз? Предположим! Но едва лишь появилась эта мысль, как я попытался подавить ее. Я же уже убил. Нельзя совершать два убийства за одну ночь. Хватит одного. Так? Да, так. Надо уходить.

Желание еще трепетало во мне, когда я поспешил прочь из трущоб, но я поборол его, хотя во рту у меня стало очень сухо. Предо мною лежал Сити, и вскоре я вздохнул с облегчением, ибо покинул Ист-Энд, и Уайтчепель остался у меня за спиной. Я замедлил шаги, ленивой походкой входя на Митр-стрит. Вокруг все было тихо и спокойно. Вдруг прямо передо мной блеснул луч света от фонаря. Я отшатнулся в тень, а из проулка вышел полисмен и прошел мимо меня по улице. Как только он ушел, я подошел к улочке. Вдали виднелась церковь, небольшая площадь, какие-то неприглядные фасады складов — ничего интересного. Я пожал плечами, повернулся и хотел было уйти. И тут где-то запела женщина.

Она была сильно пьяна. Даже на расстоянии до меня донесся залах джина. Содрогнувшись от удовольствия, я вновь повернулся и вышел на площадь. Женщина стояла, прислонившись к стене. Она взглянула на меня. У нее было рыхлое, красное лицо. Она улыбнулась, бормоча что-то и рухнула мне под ноги. Я открыл свой саквояж, стараясь убедить себя в том, что, несмотря на то, что у меня в руке нож, я его все равно не использую. Этому не было оправдания — два убийства за одну ночь. Но хотя я и притворялся перед самим собой, возбуждение уже пробежало по моим венам, и действительно, полоснув женщину, я испытал неизведанное ранее удовольствие.

— О, да, — стонал я. — Да!

И разрезал ей щеку от уха до уха. Вскоре хирургия была закончена. Перед уходом я тщательно вырезал из женщины матку и положил себе в карман, потом поднялся, оставив пахнущее джином месиво, и поспешил прочь с площади. Сворачивая в проулок за Уайтчепель-роуд, я споткнулся и чуть не угодил в объятия полисмена. Он странно посмотрел на меня, покачал головой и пожелал мне доброй ночи. Как я смеялся! Ибо, едва успев отойти, услышал первые крики ужаса. Полисмен развернулся и понесся за мной, но было поздно. Я уже растворился в гнилом воздухе трущоб, исчез, как туман. Но этим дело не кончится. Всегда будут новые убийства. Ведь я же Джек-Потрошитель. И всегда буду возвращаться.

Я всегда буду возвращаться. Радость от смерти проституток начала затухать, но эта мысль, превращаясь из подтверждения триумфа в крик отчаяния, осталась во мне. Я понял, что ритмы преобразованного состояния вписаны в мои клетки: убийство, эйфория, отвращение, боль и, наконец, неизбежное новое убийство. Как долго продлится этот жизненный цикл? Тысячу лет, сказала Сюзетта, тысячу дет она пьет человеческую кровь. Когда я очнулся от удовольствия двойного убийства, ужас этой вечности показался еще более кошмарным, чем самое жуткое страдание, пережитое мной, и в краткий момент просветления, который, как я знал, будет мне дан, я вознамерился попытаться бежать. Если бы я только смог, Хури, добраться до вас, мы могли бы спасти Люси из рук Шарлотты Весткот и, может быть… может быть, я бы спасся от себя самого. Возможно это было, как вы думаете? Знали вы, что делать? Я не мог вас спросить. Но на вас были обращены все мои надежды, Хури, когда я планировал свое бегство. А в таком месте, как это, надежда гораздо ценнее жизни.

Надежды оправдались. Мне даже дали время на мою попытку. Сила ненависти Полидори к лорду Байрону становилась все более явной, и, однажды познакомив меня с ней, он не упускал случая сослаться на нее, расчесывая эту гноящуюся болячку. Полидори часто сидел, бормоча и ругаясь себе под нос, иногда вслух выкрикивая проклятья, или часами пялился на огонь жаровни. Когда речь заходила о Люси, глаза его загорались от удовольствия при мысли, как он отошлет ее Байрону на верную смерть. О моей роли в выполнении этих планов открыто никогда не говорилось, но однажды Полидори сказал мне, что на следующий вечер Лайла будет принимать ванну.

— Принимать ванну? — уточнил я.

Полидори ухмыльнулся и жестом показал на тела на полу.

— Она считает, что всех совращает, когда купается, — прошептал он. — Вся вне себя от удовольствия. Ничто не может отвлечь ее от этого, ничто.

— Понятно, — медленно кивнул я.

— Отлично. — Он ухмыльнулся мне и, пошарив в кармане, что-то вынул оттуда. Это была трубка для курения опиума, и он передал ее мне вместе с бархатным мешочком. — Мы оба врачи, — прошипел он, — мы знаем, зачем прописывают опиум. Снимает боль, не так ли? Даже самую ужасную боль.

Он захихикал и поднялся на ноги, вдруг споткнувшись о распростертое тело наркомана. Громко выругавшись, он хотел было ударить лежащего, но передумал и, захихикав, вновь повернулся ко мне.

— Ничего, — зашептал он. — Скоро я с ним рассчитаюсь. — Он подмигнул мне и оскалил зубы. — Не забудьте. Завтра вечером.

Так оно и случилось. Следующим вечером, в восемь часов, я попытался бежать. Еще перед уходом меня охватил гнев. Я пытался удержать в памяти образ Люси, думал о том, как нам лучше спасти ее, но эти рыцарские размышления не уняли мою боль. Я пришел прямо к вам, но говорил очень мало, потому что прикладывал все силы, чтобы не поддаться гневу и не наброситься на вас. Согласитесь, уважительная причина для молчания. Вы что-нибудь заподозрили? Нет. Да и как вы могли? Но, может быть, вы вспомните, Хури, что я не говорил, а цедил сквозь зубы? Я боялся, что иначе могу вцепиться вам в глотку. Оружия при мне, между прочим, не было. Вот почему нам нужен был Стокер. Я не мог доверить себе револьвер, не говоря уже о чем-либо режущем. Все больше и больше во мне нарастало желание убить. Я боролся с ним, насколько это было в моих человеческих силах. И только после того, как мы пробыли некоторое время в Хайгейте, ожидая Стокера как постоялом дворе под названием «Замок Джека Строу», я наконец-то достал мешочек Полидори и закурил опиум. Эффект был таков, на какой я и надеялся. Вскоре прибыл Стокер, и, покурив наркотика, я смог говорить — мой мозг онемел. Помните, Хури, как я рассказывал вам о доме Весткотов? О силах зла, которые почувствовал там? Видите ли, в тот краткий промежуток времени я мог сосредоточиться, ибо почти полчаса, пока мы пересекали кладбище и шли к дому, голова моя оставалась под анестезией.

Но внутри, в спальне, где спала Шарлотта… такой гладкой была кожа их тел, когда они лежали там, обняв друг друга, такие розовые и пышные. Нам повезло, Хури, — они только недавно отобедали, иначе даже с киргизским серебром мы не смогли бы застать их врасплох. Но в комнате стоял тяжелый запах убийства. Вы не могли его почувствовать, но меня он парализовал, и я ощутил, как лапки насекомого начали скрести мой мозг. Я стоял замерев, стараясь подавить это ощущение, но все в этой комнате напоминало об убийстве… Засохшая кровь… Клочки плоти среди ворсинок ковра… Чей-то палец, валяющийся у постели. Когда вы пронзили самое сердце Шарлотты и она проснулась с пеной на губах и ужасающим криком, я знал, что мне тоже скоро придется кого-нибудь убить. Пронзенное сердце и отрезанная голова, раздался тихий шелест, тогда вы перерезали ей горло, хруст сворачиваемой шеи и, наконец, треск ломаемого позвоночника — удовольствия, на которые мне не стоило смотреть. То, что она, в конце концов мертва, превратилась в суп из потрохов и крови, она, причина моих несчастий и несчастий других людей, для меня ничего не значило, ибо теперь я воспринимал лишь запах смерти Шарлотты. Как только куча ее внутренностей покрыла пол, запах проник мне в мозг, и я был обречен.

Помните, Хури, я ничего не мог делать? Я стоял у дверей, стоял и дрожал. Люси встала с постели своей любовницы… тупое, испуганное животное, загнанное в ловушку. Вы крикнули мне, чтобы я не пускал ее. Но когда она бросилась, Хури… когда она бросилась… Что еще я мог сделать? Глаза ее так пристально глядели, такие спелые, что я бы выковырял их, обсосал ткань со зрительного нерва, словно клешню краба. И если бы я схватил ее, Хури, то тут же, в этой же комнате, у вас перед глазами, разорвал бы ее голыми руками, выпотрошил ее. Поэтому я пропустил Люси. На секунду наши взгляды встретились, в ее глазах отразилось непонимание, а потом она проскользнула мимо меня и исчезла. Я услышал ваш протестующий возглас, повернулся и увидел вас, осклабившуюся голову Шарлотты, истекающие кровью потроха на смятых простынях. Поднявшиеся во мне ненависть и гнев опустошили меня. Как мне хотелось убить вас! Лапки насекомого скребли все сильнее.

С громадным усилием я вышел, спустился по лестнице и прошел через холл. Начало накрапывать, но гнев мой не остывал. Я поискал Люси, но ее не было видно. Правда, на гравии отпечатались следы колес экипажа, недавно отъехавшего от дома. Я с какой-то дикой одержимостью помчался по этим следам. Дождь усилился, и вскоре след колес пропал.

Я стоял на Хайгейт-Хилл, вдыхая воздух. Подо мной вдали расстилался Лондон. Вонь экскрементов и крови. Я побежал туда, много миль, сквозь ночь. Не останавливался до тех пор, пока вонь не стала невыносимой, а отвращение мое — ни с чем не сравнимым. Сегодня, подумал я про себя, я предамся удовольствиям ненависти. Раньше я торопился и стремился уйти побыстрее, но сегодня мне нужно больше времени для работы. Такое впечатление, что на каждой улице была полиция. Что, если мне помешают? Невыносимо, если прервут высшую точку моего наслаждения, лишат меня удовольствия. Нет, сегодня ночью, решил я, мне нужно уединиться. В чьей-либо комнате. Но в чьей? Я огляделся по сторонам и впервые понял, что я вновь оказался в Уайтчепеле. Продолжая спешить по все более узким, все более унылым улицам, я почти никого не встречал. Я улыбнулся. Значит, шлюхи боятся моего ножа и не выходят? Казалось, дело именно в этом. Ужас был почти осязаем, острый и холодный, как осенние ветры. Я продрог и понял, что моя одежда промокла насквозь. Тем более, подумал я, надо найти комнату, уютную, с огнем в камине. И никаких больше холодных мостовых. Я завернулся в накидку, пригнул голову и выступил из тени на Хэнбери-стрит.

Никто не видел, как я проскользнул к себе. Было приятно увидеть, что ничего не нарушено — везде лежал густой слой пыли. Я подошел к конторке. Моя работа тоже была нетронута. Даже стеклышко лежало под микроскопом. Я заглянул в линзу — лейкоциты лорда Байрона активно кишели, как и прежде, в неустанном движении по поверхности стеклышка. Вид копошащихся клеток только обострил мое желание лишить кого-нибудь жизни. Я подумал о Ллевелине, дежурит ли он в палате внизу. Если да, то могут возникнуть трудности с похищением пациентки у него из-под носа. Я нахмурился. Должен же быть какой-то выход. Нельзя допустить, чтобы мое желание осталось неудовлетворенным. Я закусил костяшки пальцев, чтобы унять дрожь рук, закрыл глаза, вновь открыл их. Взгляд мой упал на каминную доску. Рядом с часами висел ключ. Я улыбнулся, вспомнив, чей он. Взял ключ с каминной доски и сунул его в карман, а из конторки достал хирургический ланцет. Тихо спустившись по лестнице, я вышел на улицу.

До «Миллерс Корт» было недалеко. Я прошел сквозь узкую арку и вошел во двор. Мэри Келли жила в комнате номер тринадцать. Помедлив у ее двери, я глотнул воздуха и постучал. Ответа не было, и я постучал вновь. Молчание. Потом еле слышно скрипнула постель:

— Уходи!

— Мэри!

— Кто это?

— Джек.

— Джек?

Я улыбнулся. В ее голосе явно слышался страх.

Я собрался с силами:

— Доктор Элиот.

— Доктор? — послышалось с неподдельным удивлением. — Я думала, вас нет в живых.

— Мне надо поговорить с вами.

— У меня дверь заперта.

— У меня есть ключ.

Я повернул ключ и, распахнув дверь, вошел внутрь.

Мэри села на постели.

— Что стряслось? — спросила она.

Я улыбнулся, глядя на нее, — и вдруг она поняла, прочла на моем лице, как тогда на лице Джорджа на Хэнбери-стрит, когда она напала на него и попыталась содрать с его щек отметку Лайлы — отметку смерти.

Она вскочила, черты ее исказили ненависть и ужас.

— Нет, — прошептала она, — нет, только не вы.

— Тише, Мэри, — сказал я ей.

Секунду она стояла, словно окаменев, а потом попыталась броситься к двери. Я перехватил ее руку, заламывая за спину.

— Убивают! — закричала она.

И тут голос ее прервался… соскользнул… пролился и закапал на пол тихой, убыстряющейся капелью. Она обмякла у меня в объятьях. Я поднял ее и осторожно положил на постель. Какая она холодная! Я оглядел комнату и увидел разбросанную одежду. Улыбнувшись, я собрал ее и швырнул в камин. Вскоре одежда весело горела, отбрасывая оранжевые и красные тени, в отсвете которых блестела нагая кожа Мэри. Сейчас мы оба согреемся. Сосредоточенно я принялся за работу.

Сырое и пахучее тело Мэри искушало меня поторопиться, но я уже был не новичком, как раньше, — величайшее удовольствие всегда должно сопровождаться терпением.

Я нежно ласкал Мэри кончиком лезвия: отрезал голову от туловища, пока та не повисла на коже, вскрыл живот и вынул все органы, положив руку Мэри на рану, чтобы она сама могла ее почувствовать. Жизни в ней теперь не было, и, полностью очищая Мэри, я рыдал от радости. Когда закончу, не останется и следа от ее болезни. Я проколол ее груди. Если бы она осталась в живых, их бы мог сосать младенец. Правда, в крови не оказалось молока, но я все равно вздрогнул. Болезнь могла распространиться, ребенок мог родиться. Но сейчас уже нет. Для большей уверенности я еще раз проколол груди, а потом аккуратно отрезал их. Я разогнулся. Лицо Мэри в отблесках огня одобряло улыбкой то, что я делаю. Я подумал, что с него скоро слезет кожа, наружу покажутся кости, а она все будет улыбаться — вечно. Я поцеловал ее, представляя, что целую зубы черепа. И вдруг меня охватила внезапная ярость от того, что у нее такое же лицо, как и при жизни. Она заслужила лучшего. Я заполучил ее для лучшего. Взмахом ножа я отсек ей нос. Теперь у нее появились ноздри, как у трупа. Напевая сквозь зубы, я тщательно срезал кожу с ее лба. Плоть оказалась липкой, и мне пришлось срезать и ее тоже. Но спешить не было нужды. Я мог остаться с трупом Мэри на несколько дней. Я взглянул на дверь. Надо запереть ее. Я отошел от постели, нашарил ключ и, подойдя к порогу, нахмурился: мне помнилось, что я не оставлял дверь распахнутой настежь. Я замер, но не донеслось ни звука, кроме потрескивания горящей в камине одежды. Я пожал плечами и толкнул дверь. Нахмурился вновь — она не закрывалась.

Я заглянул в щель. И взор мой встретил чей-то сверкающий взгляд.

— Так вы покончили с ней? — спросил лорд Байрон.

Я попытался захлопнуть дверь у него перед носом, но он вставил в зазор руку. Я почувствовал, что моим слабым усилиям противостоит мощная сила, и отлетел на пол. В проеме возник лорд Байрон, оглядывая комнату. Губы его сжались, и раз, всего лишь раз, ноздри его раздулись в выражении отвращения. Он прислонился к стене.

— Ради всех святых, — пробормотал он, — чем это занимаетесь вы, медики?

Я взглянул на него, потом на лежащую на постели Мэри. На ней играли отблески красных теней, а в самом теле трудно было признать недавно живое существо — осталось освежеванное туловище, покрытое засыхающей кровью.

— Она моя, — заявил я, слегка отступая и продолжая смотреть на противника.

Опершись о постель, моя рука задела что-то влажное. Я глянул вниз: это была печень Мэри, поблескивающая в отсветах пламени. Я взял ее, поцеловал и положил Мэри между ног.

— Вам она не достанется! — вдруг вскричал я и, собрав обрезки кожи, сжал их в руках, баюкая словно ребенка.

— Ради Бога! — воскликнул лорд Байрон.

Я взглянул на него. На его прекрасном лице отразился ужас. А ведь он вампир! Я захохотал еще громче и хохотал, пока не задохнулся от смеха.

Не успел я опомниться, как лорд Байрон схватил меня за запястья. Я взглянул в его полные презрения вольфрамовые глаза и плюнул ему в лицо.

— Во всяком случае я не проливаю кровь, чтобы пить ее, — насмешливо сказал я. — У меня более высокая цель.

— Какая же? — спросил лорд Байрон голосом низким от ярости. — К чему вся эта бойня, Элиот? — Он содрогнулся и швырнул меня на труп на постели. — Вы были добрым человеком, Элиот. Сочувствующим человеком. Что с вами случилось? — Он нахмурился. Его нос сморщился, когда он принюхался к моему запаху. — Так я был прав, — тихо прошептал он. — Вы не один из нас. Вы совсем не вампир. Так кто же вы тогда? Кем вы стали?

— А что? Вам какое до этого дело?

Глаза его, жестко сверкавшие до того, теперь вспыхнули огнем. Он замахнулся было дать мне пощечину, но затем просто сказал:

— Вы мне нужны.

— Я вам нужен? — дико засмеялся я, оглядывая свою живодерскую работу. — Вы хотите поговорить о ваших чертовых кровяных клетках… сейчас?

— Почему бы и нет? — От его холодного тона мой смех сразу же замер. — Лучшего времени не найти.

Он нахмурился, взял несколько кусочков мертвой кожи Мэри и посмотрел их на свет. Мускул на его щеке дернулся, и Байрон положил ошметки на стол.

Вдруг он схватил меня за волосы, подтаскивая к свету и изучая меня.

— Когда вы исчезли, я понял, — медленно проговорил он, — что, должно быть, свершилось ваше падение… — Он взглянул на мой ланцет. — Джек-Потрошитель… Призрак Уайтчепеля… Кровожадный мясник с навыками хирурга. Кто же еще это мог быть? И я стал искать вас, доктор. Я установил наблюдение за Ротерхитом. Сегодня ночью мы видели, как вы ушли оттуда. Я знал, что вы приведете меня к Люси. И я был совершенно прав. Вы

привели меня прямо к ней.

— Она с вами?

— В экипаже. Я вновь рассмеялся:

— Тогда Полидори будет приятно.

— Он хотел, чтобы она досталась мне?

— Поэтому-то и позволил мне уйти.

Лорд Байрон нахмурился:

— Но это ведь не Полидори…

— Нет, это не он превратил меня в то, что я сейчас есть.

И опять я чуть не задохнулся от собственного смеха. К моему удивлению, лорд Байрон тоже улыбнулся, словно почувствовав облегчение от моих слов. Он подождал, пока утихнет мой смех.

— Конечно же, это был не Полидори, — проговорил он наконец. — Он мог сделать из вас такого вампира как я, но не то существо, в какое вы превратились… Так вы ненавидите ее?

— Лайлу?

Он кивнул. Я погладил лоб Мэри с содранной с него кожей.

— Почему я должен ненавидеть ее? — спросил я. — Когда она подарила мне это…

Выражение лица лорда Байрона не изменилось. Но взгляд его вновь оледенел, и, захваченный им, я не мог бежать.

— Вообще-то я надеялся, — сказал он, все еще стоя надо мной, — застать вас на месте убийства. Вот почему сегодня ночью я предоставил вас самому себе. Я хотел застать вас врасплох с печатью учиненной вами бойни у вас на губах, с вашей жертвой у вас в объятиях, чтобы отвращение к самому себе подчинило вас мне. У вампира нет иного выбора, кроме как пить кровь, но это не означает, что он не может сожалеть, что он такой. Что-то от его прежнего я всегда сохраняется. И в этом величайшая из всех мук — понимать то, что ты должен делать. В вас же… — Он нахмурился, взял меня за щеки. Взгляд его прожигал меня насквозь. — В вас же нет чувства вины. Ни малейшего отчета об ужасе и позоре того, что вы творите. Мои надежды подтвердились — вы совсем не вампир. Так кто же вы, доктор? Пришло время узнать это.

Я повернулся к Мэри, целуя ее почерневшие губы.

— Я не понимаю, — пробормотал я. — Почему вас волнует, кем я стал?

Вдруг его мысли отразились в моем черепе. Что он делает?

— Нет, — пробормотал я, — нет!

Я прильнул к трупу Мэри, чувствуя, как пальцы лорда Байрона хватают меня за волосы.

Он ткнул меня лицом в плоть, с которой была содрана кожа.

— Смотрите, что вы наделали! — зашипел он.

И слова его кинжалом пронзили мой разум. Я содрогнулся. Мое возбуждение прошло, сгорело. Все вокруг засветилось ослепительно белым, лучащимся светом, который вдруг пропал, а в глубине моего мозга раздались слова лорда Байрона:

— Смерть будет всегда, — шептал он, — пока есть мясники… генералы… существа такие, как я. Но это? Взгляните же на это, доктор! Что случилось с вами? — Он поднял мою голову. — Взгляните на это!

Я взглянул и вдруг понял. Адское пламя… и передо мной ее содранная кожа… Ад… Я сделал это… Этот ужас сотворил я… Нет!.. Но мне пришлось смотреть на искромсанный труп Мэри Келли, и вдруг среди натворенного мною, в месиве крови, внутренностей и плоти, я увидел себя, истекающего кровью в объятиях Лайлы, тающего на полу склада.

— Что ж… Очень хорошо, — зашептал лорд Байрон где-то в глубине моих мыслей. — А теперь покажите мне все, что с вами случилось, доктор… что случилось потом…

Я закрыл глаза, но это не помогло. Даже с закрытыми глазами я мог видеть. Я плыл в море прозрачной крови. Кровяные тельца величиной с мою голову расщеплялись и изменялись на глазах. Пока я плавился в плоти Лайлы, ступени странных спиралей сходились ко мне, свиваясь в узоры и формы еще более странные. Они становились толще и толще, и я начал бороться с ними. На ощупь они были словно пучки водорослей, мягкие, засасывающие, и, раздвигая их, я чувствовал, как они меня поглощают. Я уже не был самим собой. Я боролся, но силы мои быстро слабли, и вокруг меня не осталось ничего, кроме этих двойных спиралей… надо мной… подо мной… Я закричал, потому что мое сознание уже не принадлежало мне, а потом, как и раньше, не осталось ничего, кроме тьмы.

— Очень хорошо, — похвалил лорд Байрон.

Я почувствовал, что на лицо мне капает дождь, и открыл глаза. Я лежал во дворе.

— Вы видели? — спросил я.

— Ваше перерождение? Разрушение ваших клеток? Да!

— Перерождение во что?

— Подождите и поймете.

— Но чего ждать?

Лорд Байрон взглянул на меня сверху вниз:

Вокруг Лайлы существа вроде вас… они старятся? Умирают?

— Никогда, — прошептал я. — Никогда!

— И в то же время, — продолжал он, — как вы сказали, им не нужно пить кровь. Я вас верно понял?

Я медленно поднялся на ноги:

— Так вы считаете, что моя кровь — это то, что мы ищем? Кровь… бессмертного существа?

Лорд Байрон пожал плечами:

— Мы знаем, что это так.

— Но я же… я же стал чудовищем.

— Это не важно. Вам не нужна человеческая кровь для вашего же омоложения. Вот где кроется возможность. Изучить ваши клетки… найти, наконец, ответ.

— Но я — создание Лайлы. Мне от нее не уйти.

Лорд Байрон внимательно взглянул на меня. Губы его тронула еле заметная улыбка. Он повернулся и зашагал прочь по грязи.

— Куда вы? — спросил я.

— В Ротерхит, куда же еще. Чтобы вы стали только моим.

Он замедлил шаг, поджидая меня, но я не мог двинуться, вдруг заметив отблески пламени через дверь.

— Не надо, чтобы ее нашли… в таком виде, — пробормотал я, поворачиваясь, но лорд Байрон схватил меня за руку.

— Оставьте ее, — велел он. — Вы что, хотите сентиментально попрощаться после того, что натворили?

— Но прошу вас…

Лорд Байрон горько рассмеялся и покачал головой:

— Если хотите сделать ей благое дело, то идемте со мной.

Но все же я заглянул в дверь. Внутри — ободранный труп, без внутренностей, без лица… Не Мэри… Уже не Мэри. Он был совершенно прав. Мне нечего там делать.

— Ключ, — пробормотал я, шаря в кармане и вытаскивая его. — По крайней мере… Пусть ее не беспокоят… Чтобы не нашли в таком виде.

Дрожащими руками я запер дверь. Лорд Байрон потянул меня за рукав и вывел из «Миллерс Корт». Мы зашагали по булыжнику Дорсет-стрит. По дороге мы вляпались в лужу нечистот. Их запах напомнил мне, что я натворил — ужас, просто ужас. Я хватал ртом воздух, но вместо него вонь нечистот заполнила мои легкие. Хотя меня стошнило и я блевал несколько минут, я никак не мог очиститься. Скоро мне стало нечем блевать, но воспоминание о бойне осталось. Я упал на колени, погрузил ладони в булькающие нечистоты. Я с благодарностью смыл с рук кровь и ошметки плоти.

— Как вы намереваетесь поступить? — поинтересовался я, глядя вверх на лорда Байрона.

— Уничтожу ее.

— А если не сможете?

Лорд Байрон вздохнул, закутываясь в плащ.

— Если я не уничтожу ее, то она уничтожит меня! А теперь идемте, — взмахнул он тростью. — Это надо закончить до рассвета.

Он вновь зашагал вперед. На противоположной стороне Брашфилд-стрит у рынка стояли два кэба. Лорд Байрон подвел меня к ним, постучал по стенке первого экипажа. Занавески раздвинулись, и дверца распахнулась.

— Как она? — спросил лорд Байрон.

— Мертва, — произнес женский голос.

Я заглянул внутрь повозки и узнал одну из вампирш с Фэйрфакс-стрит. Она покачала головой.

— Глупа и туго соображает, как все мертвецы.

— Но это не Люси, — невольно вырвалось у меня. — Она не мертва.

— Посмотрите сами.

Я сунулся поглубже и теперь разглядел женщину, скорчившуюся как зверь на полу. Она взглянула на меня, во взоре ее царила пустота, кожа у нее была как у прокаженной, сырая от гниения.

— Люси? — окликнул я, не веря себе и оглядываясь на лорда Байрона. — Но… но она не мертва.

— Неужели? — вздохнул лорд Байрон.

Он взял в руки какой-то сверток, покачал его и протянул Люси. Сразу же на ее лице отразились хитрость, настороженность, глаза зажглись какой-то звериной жадностью, губы припухли и задрожали, причмокивая. Она вдруг рванулась вперед и выскочила бы, если бы лорд Байрон не захлопнул дверь тростью. Лицо его казалось обеспокоенным и почти таким же голодным, как у Люси.

— Возьмите, — пробормотал он, передавая сверток второму вампиру, стоявшему в ожидании у дверцы повозки.

— Что это? — спросил я.

— Артур, — пояснил лорд Байрон. — Ребенок Люси.

— Так это вы его забрали?

— Естественно. К тому времени его отец был уже мертв. А мать, — он жестом показал на дверцу экипажа, — вы сами видели… Теперь я единственный родственник Артура. Я бы предпочел оставить его на попечение матери, но теперь… Не беспокойтесь, я позабочусь о том, чтобы он рос в достаточной безопасности. Во всяком случае это в моих интересах, чтобы у него в один прекрасный день появился наследник. Уверен, профессор вам об этом рассказывал.

— Но Люси? Кем она стала? Вампиром? Нет… она же явно лишилась рассудка.

— Гнилушка, — резко сказал лорд Байрон. — И плоть ее тоже сгниет. Ее хозяйка, Шарлотта Весткот, не полностью разрушена, ибо ни один смертный не может уничтожить вампира ее силы, но ваш профессор серьезно покалечил ее, и, пока она покалечена, Люси будет продолжать гнить, ибо она — ничто без существования своей создательницы, лишь ее рабыня, шлюха, игрушка. И в этом вторая причина, доктор, почему вам надо сейчас поехать со мной. Вы же видели таких существ в Индии, видели, как быстро может распространиться болезнь. Представьте себе, что чума мертвецов поразила город, в котором много миллионов душ! Я — вампир и властителъ царства мертвых, но, по-своему, я тоже демократ. Я не желаю, чтобы Лондон превратился в скопище рабов. Болезнь начала распространять Шарлотта, но прежде Лайла заразила ее. Мы должны нанести удар ей, Лайле, самой Лилит, средоточию зла, сразить ее. И посмотреть, не сможем ли спасти вас.

— Сейчас?

— Если вы готовы.

Я кивнул.

— Хорошо!

Он повернулся и подвел меня к двери кэба. Всю дорогу я сидел в молчании. Ужас того, что я оставил в «Миллерс Корт», парализовал мою способность наблюдать и думать. Но когда мы, наконец, въехали в Ротерхит, решимость отомстить той, которая превратила меня в это существо, и страх перед ее силой оживили мои способности мыслить. Я задумался о предстоящей борьбе и ужасном зле, которому нам предстояло бросить вызов. Впрочем, успеха я не ждал, ибо рухнувшая надежда хуже, чем никакой надежды вообще.

— А не едем ли мы в ловушку? — вдруг спросил я у лорда Байрона. — Может быть, Полидори, когда позволил мне ускользнуть, охотился не за Люси, а за вами? Может быть, Лайла обещала ему, что научит, как уничтожить вас?

Лорд Байрон пожал плечами:

— Я бы это только приветствовал.

— Так ли? Ведь уничтожение у Лайлы не всегда означает смерть.

— Разве? Я вытянул вперед руки:

— Смотрите, что она сделала из меня.

Он слегка повел плечами и отвернулся.

— Берегитесь, милорд!

Он резко обернулся, окидывая меня холодным взглядом:

— Беречься? Чего?

— В Лайле живет ужасающая сила.

Он улыбнулся и выглянул из окошка, ибо экипаж стал останавливаться.

— И во мне тоже, — прошептал он. — Во мне тоже.

Он пожал мне руку, открыл дверцу и выбрался наружу. Я последовал за ним. Мы оказались на Колдлэйр-лейн. На нас, глазея темными окнами, смотрела лавка Полидори.

Дверь лавки была открыта, и мы прошли через нее. Наверху было пусто. Я нахмурился. Лайла действительно принимала ванну. У меня в памяти всплыл ее образ: влажные и пористые конечности, тяжелые, словно губка, пропитанная кровью, тянущиеся, чтобы заключить меня в плацентарные объятия. Лорд Байрон повел бровью, по-видимому, читая мои мысли, ибо я чувствовал его присутствие в моем рассудке. Хотя он явно понял увиденное мною, на его бледном лице не отразилось никаких эмоций. Мы миновали деревянный мостик, где лорд Байрон на минутку задержался, чтобы проверить укрытый под плащом револьвер, и подошли к двери склада.

Лорд Байрон вошел первым, и изнутри раздался его смех. Я последовал за ним и замер. Моему взору открылся колоссальный зал с куполом. Основание купола обрамляли горящие факелы, образуя гигантскую пирамиду огня. Вдоль стен стояли массивные колонны, по ним вились винтовые лестницы. В самом центре зала, под вершиной огненной пирамиды, стоял крохотный мусульманский храм, вроде тех, что я видел в Лахоре.

Лорд Байрон указал на него:

— Туда… Она там…

— Вы узнаете это место? — спросил я.

— Вампир, который создал меня, — кивнул лорд Байрон, — обитал в похожем куполе.

Он прошел через зал, шаги его отдались гулким эхом в колоссальном пустом пространстве. Я последовал за ним. У дверей храма лорд Байрон показал вверх, на лицо, высеченное в камне над аркой.

— Это Лайла?

Я поднял глаза и кивнул. Лорд Байрон улыбнулся.

— Лилит объявилась, — пробормотал он под нос. — Лилит-кровопийца объявилась. — Он распахнул плащ и крикнул: — Полидори, выходи!

Тишина. Лорд Байрон рассмеялся:

— Вы хотели, чтобы я пришел, не так ли? Так я пришел!

Он вошел в храм, повернулся и нацелил револьвер на какую-то закопошившуюся в тени фигуру. Войдя вслед за ним, я узнал Полидори. Он стоял на коленях, но на лице его играла обычная усмешка.

— Приятно встретиться… милорд, — прошептал он, выплевывая этот титул, словно наихудшее из оскорблений, и захихикал. — Мой хозяин и создатель… Мой благородный хозяин… Какая честь…

.Его лицо искривилось, и он отер пот, закапавший у него со лба.

— Жду вас, — вдруг крикнул он. — Знал, что вы придете,

— А Лилит… она тоже ждет?

— Конечно же, милорд, — Полидори ткнул пальцем в темноту и подмигнул мне. — Купается, — осклабился он.

— Что ж, — проговорил лорд Байрон, — уверен, что мы великолепно поладим. Даже прелестнейшая из женщин выглядит лучше после ванны. А уж Лилит и подавно. — Он снял плащ и бросил его Полидори. — Постереги, пока я навещу твою хозяйку. Охраняй его хорошенько и, может быть, получишь на чай. — Он повернулся ко мне. — Идемте, доктор. Навестим обольстительную купальщицу.

Он стал спускаться. Оглянувшись на Полидори, я последовал за ним. Было очень темно, ступени еле виднелись, но лорд Байрон, казалось, знал дорогу, и я шел на звук его шагов, спускаясь все глубже и глубже под землю. Наконец впереди засветился слабый красноватый огонек, и лорд Байрон остановился, поджидая меня.

— Мы почти пришли, — прошептал он, вручая мне нож. — Возьмите. И помните про «Миллерс Корт».

Я кивнул. Мы продолжили спуск, и с каждым шагом свет огня становился все ярче.

Наконец нам открылся проем в камне. Лорд Байрон шагнул в него не останавливаясь, а я замешкался, ибо знал, что там, дальше, ждет Лайла, сама Лайла, ужасную власть которой я испытал на себе, власть чрезвычайную, невозможную, бесконечную. Мной овладела уверенность, что наше дело провалится. Лорд Байрон, вне сомнения, тоже обладает весьма примечательными силами, но он не мог и надеяться одолеть Лайлу — не то что уничтожить ее, как он задумал, ибо она старше, сильнее и более жестока, чем он. В свете красных отблесков на камнях мне померещился огонь в «Миллерс Корт», и в памяти всплыло лицо Мэри Келли, лишенное кожи, носа, все искромсанное моим ножом. Я почти рухнул, раздавленный ужасом воспоминаний, но все же заставил себя войти в дверь. Мой последний шанс… терять который нельзя. И еще одно утешало меня: какому бы уничтожению мы не подверглись, хуже того ада, в котором я находился сейчас, Лайле не придумать.

Лайла стояла у стены огня. Силуэт ее едва вырисовывался, ибо все ее тело отсвечивало красным. Она вздымалась и менялась вместе с пламенем, горящим у нее за спиной. Пол комнаты был чисто вымыт, и на нем покоилось нечто вроде алтаря, вымазанного липкими потрохами. Глядя на ее нагую фигуру, я подумал, что она закончила омовение, ибо тело ее набрякло кровью. Она была ослепительно и ужасающе прекрасна. Она улыбнулась мне. Ее лицо… глубина ее глаз… Все мои проклятия в ее адрес вдруг исчезли. Я останусь в ее власти… сейчас… и навсегда. Никакой ценой я не смогу освободиться.

Я подумал о том, что чувствует лорд Байрон. Лайла не отрываясь смотрела на него, но выражения лица Байрона мне не было видно.

— Я долго ждала встречи с вами, — наконец произнесла Лайла. Лорд Байрон наклонил голову:

— Чрезвычайно польщен.

— Ну да, — Лайла улыбнулась и поправила волосы. — Ведь меня обычно не интересует ваше племя.

— Мое племя? — рассмеялся лорд Байрон. — Да вы же сами — создание крови.

— Но совершенно иное, милорд. И вы это хорошо знаете. Не потому ли вы пришли сюда? — Она презрительно махнула в мою сторону. — Пришли бороться за него и его клетки, чтобы раскрыть их секрет и найти для себя лекарство? Да, как. видите, мне известны ваши глубочайшие надежды. Но они ничего не стоят, милорд. Они не помогут, вам измениться. Они не помогут вам стать, как я. Сколь бы велики вы ни были, величайшие из вас — ничто в сравнении со мной.

Она замерцала и поднялась перед нами, будто огонь.

— Видите, милорд? Я меняюсь и остаюсь той же самой. Я первая и последняя, я верх и низ, я все и… ничто.

Она вновь предстала перед нами в том. виде, в каком была прежде.

— Я, милорд, совсем не такая, как вы.

— Действительно, не такая, — ответил он очень холодным тоном.

Лайла долго и пристально смотрела на него, потом повернулась, и пламя у нее за спиной погасло. Вместо низких сводов подземелья я увидел зажегшиеся в чистом небе звезды. Я огляделся по сторонам: горы, розовеющие в предрассветной дымке; джунгли, полные богатых, ярких оттенков… Каликшутра, какой я помнил ее с тех времен, как был там.

— Джек!

Я обернулся. Лайла была рядом, сидела на троне. Она показала куда-то, насмешливо улыбаясь:

— Ты был такой храбрец, а?

Я посмотрел в ту сторону. Я стоял на верхушке купола храма. Под нами высилась баррикада. Она яростно горела, перед ней толпилась армия мертвецов, а за огнем укрывались от атаки вы, Хури, Кафф, и рядом с Мурфилдом стоял я сам. В руке у меня был горящий факел, я размахивал им и тыкал в лица мертвецов. Вдруг они хлынули вперед, и я вспомнил тот момент — наш фланг смяли, и я почувствовал нашу судьбу в дыхании нападавших.

Лайла засмеялась и встала.

— Должна ли я спасти тебя? — поинтересовалась она.

— Спасти меня? — нахмурился я. — Но я тогда спасся.

— Нет.

— Но вот же я стою.

— В этот момент да, — Лайла наклонила голову. — Ты… я, — она оглянулась, — благородный лорд. — Она вновь медленно опустилась на трон. — Но, может быть, все совершенно не так.

— Как это? — покачал головой лорд Байрон. Лайла показала на меня:

— Если его сейчас убьют на баррикаде, он никогда не встретится со мной… никогда не встретится с вами. Ткань развития событий нарушится и ни к чему не приведет. И мы никогда не будем стоять здесь.

— Но, — провел я рукой по волосам, — я не понимаю…

— Конечно, — Лайла с удовольствием захлопала в ладоши. — И никогда не поймешь. А я понимаю, и это так просто. Я так и сделаю, если захочу, Джек, просто потому, что могу. Но не хочу. У тебя был шанс, а ты упустил его. Я не намерена следить, к чему приведет такое решение. Я хочу встретиться с лордом Байроном и даже с тобой, Джек. — Она опять хлопнула в ладоши. — А теперь посмотрите, милорд, как падают трупы. Да, падают и рассыпаются. Прах к. праху — их естественное состояние. — Глаза ее заблестели от удовольствия. — И взгляните на наших храбрых защитников… Наконец-то спасены.

Я увидел, как из-за баррикады вышел Мурфилд. И сразу же пламя взметнулось вверх, почернев от тел мертвецов, вздымаясь все выше и выше к звездам. Я искал Мурфилда, искал самого себя, но на куполе, по-видимому, никого не осталось в живых. Я вспомнил свои ощущения, ваш рассказ, Хури, слова Мурфилда: мной завладело чувство полного одиночества. Вдруг в огне появилось шесть вампирш. Они повернулись, подняли глаза и пали ниц. И я вспомнил еще кое-что, увиденное мною тогда: трон на самой верхушке купола, на троне сидит тень какой-то фигуры, а по сторонам стоят две другие тени. Как я мог забыть — у одной из этих теней было мое лицо!

Лорд Байрон нахмурился — он прочел мои мысли, ощутил мое потрясение и озадаченность.

— Но как же это может быть? — удивился он. — Фигура, которую вы видели… оказывается, вы сами и были ею?

Я взглянул на него, ничего не отвечая.

— Этого не может быть.

— Может, — улыбнулась Лайла. — Может, милорд. И вы думаете, — она томно потянулась и закрыла глаза, — вправду думаете, что способны бороться со мной? Бороться со мной, когда я больше самой природы, больше времени и, определенно, больше вашего мира духов, милорд. Я правлю, а мною нельзя править, я соединяю и рассоединяю, я — истина, и я же беззаконие. Как приятно быть таким многообразием в едином… Вам не справиться со мной, — прошептала она, дотрагиваясь до руки лорда Байрона. — Но, полагаю, вы увидели сейчас, что я могу дать взамен.

— Да уж, увидел.

Лайла не обратила внимания на холодность его голоса. Она взмахнула рукой, и храм вдруг затих и опустел, верхушки его коснулись первые лучи рассвета. Каменная кладка казалась невозможно крутой, словно поднималась из горы, башня возносилась высоко в бедный кислородом воздух, но я не ощутил никакого неудобства, только удовольствие, которое получал в постели Лайлы, когда познание всего мира открывалось мне: равнины… реки… джунгли… моря. Я взглянул на восток: небо зарозовело, вновь обещая возрождение… надежду. Душу мою залило потоком света.

— И вместе с тем, — тихо произнес лорд Байрон, — я видел, что произошло в «Миллерс Корт».

— Вы такой чувствительный, милорд? — поразилась Лайла. — Такой кровопийца, как вы?

— Всю эту красоту, все эти чудеса и надежду, — он обвел рукой вокруг, — землю, воздух, звезды можно купить, лишь содрав шкуру со шлюхи?

Глаза Лайлы сузились:

— А если и так?

— Тогда меня это не интересует, — пожал плечами лорд Байрон.

— Но вы все равно убиваете.

— Да. И вам известно почему: у меня нет выбора. Признаю, небольшое утешение, но это лучше, чем бессмысленное убийство.

— А вот этот доктор — если бы он был, как вы, убивал бы только для того, чтобы выжить, — как вы думаете, стал бы он счастливее?

И вновь лорд Байрон пожал плечами:

— Спросите у него сами.

Лайла взглянула на меня, а я задумался над ответом. Вдруг рассвет, горы, небо снова превратились в полутемное подземелье, освещаемое лишь бликами пламени.

— Нет, — сказал я, — нет, только не это.

Труп Мэри, ее рука на распотрошенном животе с ободранной кожей возникли у меня перед глазами.

— Нет, — повторил я, спрятав лицо в ладонях.

— Ты скорее убил бы ради утоления жажды, чем просто из развлечения?

Медленно я открыл глаза. Лицо Мэри исчезло, и его сменило личико Лайлы. Мы по-прежнему находились в подземелье, глубоко под землей, за стеной огня.

— Я бы вообще не убивал, — ответил я.

— Нет-нет, — засмеялась она, — ты забываешь, боги дают, но забрать свои дары они не могут. И все же, — она погладила меня по щеке и улыбнулась, — я приношу тебе свои соболезнования.

— Соболезнования? — горько хмыкнул лорд Байрон. — Да вы самая чудовищная политиканка, какую я когда-либо встречал.

— Неправда, милорд. Политиканы — это люди, которые обещают все, а дать не могут ничего.

— Да, конечно, мои извинения, вы совершенно правы. Вы уже показали нам сегодня, на что способны… Но я, — он помотал головой, — я этого не возьму. Я предпочитаю быть рабом своей жажды. Так я свободнее, чем если бы ходил в рабах вашего дара.

— А если этим даром станет освобождение от вашей жажды?

— Я не буду принадлежать вам. — Он вдруг улыбнулся и оглянулся на меня. — И за это я буду биться.

По лицу Лайлы пробежала тень внезапного гнева.

— Это ваше окончательное решение? — уточнила она.

— Вы слышали, что я сказал. Сладкоречием ли, похотью ли — чем бы вы на меня не воздействовали, я ничего от вас не приму.

— Какой же вы, к сожалению, упрямый… подлый!

Тонкие, губы Лайлы разошлись в улыбке. Она отвернулась и, обхватив руками плечи, уставилась на огонь.

— Что ж, — сказала она наконец, — невелика потеря. Вы все равно будете моим… Вы станете занятным пополнением моего зверинца. Ваш друг, доктор Полидори, предложил несколько вариантов, кем бы вы могли стать, и все очень забавны. Думаю, я отдам вас ему — в награду за честную и преданную службу. Вам это подойдет… милорд?

Она выплюнула это слово точно так же, как Полидори. Лорд Байрон посмотрел на нее словно на нечто забавное, а потом повернулся ко мне.

— Тигрица, лишившись тигрят, — произнес он, — львица, иной хищный зверь скалятся и рычат. Вот дамы в минуты потерь.

— Милый стишок, — улыбнулась Лайла и потрепала лорда Байрона по щеке, а потом поцеловала его. — Но видели ли вы когда-нибудь такую даму, как я? — Она снова приникла к нему. — Сомневаюсь, милорд. Даже такой хваленый донжуан, как вы, не может этим похвастаться.

Она вновь поцеловала его, обняла, и я увидел, что кровь, густая, как слизь, сочится из ее тела и всасывается в лорда Байрона. Позади меня кто-то шумно вздохнул. Я оглянулся. Полидори прокрался через дверь, глаза его сияли, зубы щерились в хищной улыбке. Лорд Байрон покачнулся. Полидори наклонился и так сильно укусил его за костяшки пальцев, что из них хлынула кровь. Оглянувшись и увидев Полидори, лорд Байрон расхохотался, но его лицо осталось холодным, и на нем отражался не страх, а гордость и презрение. Он поднял руки, по которым стекала густая кровь, сочившаяся из кожи Лайлы. Лорд Байрон довольно легко освободился от уз крови и быстрым движением отбросил волосы с шеи Лайлы. Лайла пыталась высвободиться, но хватка его сжалась крепче, и с внезапным стоном он укусил Лайлу. Она содрогнулась, тоже застонала, и они, сжимая друг друга в объятьях, зашатались и рухнули.

Но лорд Байрон продолжал пить кровь Лайлы, а болото крови и слизи Лайлы всасывало его — теперь смертельные враги катались по липкому полу. Стена огня поглотила сражающихся, золотыми искрами освещая их фигуры, а они все сжимали друг друга в объятиях, словно сливаясь воедино в напряженном клубке. Вдруг одна из фигур оторвалась, но я, хотя и придвинулся ближе, не разглядел, кто это. Тело фигуры изогнулось, руки взделись вверх, потом она упала, и вновь обе фигуры слились. Внезапно подземелье заполнил невыносимый, пронзительный крик, полный ужаса и отвращения, от которого потухло даже пламя. Когда я взглянул на огонь, он уже гас, уступая место тьме. Снова раздался пронзительный крик отвращения, смешанный с неверием, и на этот раз это был голос Лайлы. Я шагнул вперед — там, где раньше горел огонь, блестели камни, и, хотя свет был очень слаб, я все же увидел распростершееся тело Лайлы, на котором лежал лорд Байрон. Медленно он поднялся с нее. Я взглянул вниз и прижал руку ко рту: на теле Лайлы остались такие же раны, как у Мэри Келли. Лорд Байрон отступил назад. — Отойдите! — глухо приказал он.

Но я продолжал смотреть. Она была такая прекрасная, такая же милая, как раньше, несмотря на увечья. Но крови не было. Не было крови ни на животе, ни на бедрах, ни на горле.

— Отойдите! — повторил лорд Байрон.

В руке его блеснул револьвер. Он прицелился в меня, и я отступил на шаг, а он выстрелил раз… другой… третий. Бросив револьвер, лорд Байрон огляделся по сторонам, встал на колени перед трупом и поманил меня.

— Нож не потеряли?

Я вынул нож, из кармана плаща.

Лорд Байрон обвел взглядом помещение, убеждаясь, что Полидори здесь нет, закрыл глаза и, обернувшись ко мне, крепко сжал мою руку вокруг рукоятки ножа. Ни слова не было произнесено, но я сразу понял, что мне надо делать. Преодолевая отвращение, я вырезал мозг и еще бившееся сердце. Закончив работу, я откинулся назад, и в это время раздался звон стекла.

Я в изумлении оглянулся. Подземелье исчезло. Мы стояли на коленях на полу склада среди битых бутылок, кирпичей и зарослей бурьяна. Я взглянул вверх. Сквозь дыры в крыше виднелось утреннее небо, за выбитым окном поблескивала Темза. Я посмотрел на лорда Байрона. Слегка прихрамывая, он прошел по замусоренному полу к груде ящиков. Скинув, несколько из них, он обнаружил затаившегося в бурьяне Полидори. Лорд Байрон протянул руку; Полидори ощерился, но все же подполз ближе и передал своему господину плащ. Перебросив плащ через руку, лорд Байрон пошарил в кармане и швырнул Полидори монету, после чего перешел мостик. Я последовал за ним. Вместе мы прошли в лавку Полидори и спустились на Колдлэйр-лейн, где нас ждал экипаж.

— Мэйфейр, — назвал лорд Байрон вознице, куда ехать.

Я взобрался в кэб и под стук колес отупело откинулся на сидение.

На одной из улиц я выглянул в окошко: рабочие пили джин за завтраком… ранние утренние торговцы-разносчики. потрепанные шлюхи… Пробежали мальчишки-газетчики.. На их плакатах красовались кричащие заголовки, «Убийство!. Ужасное убийство!.. Убийство в Ист-Энде!»

Я содрогнулся — передо мной встал образ Мэри Келли. Но хотя я знал, что ужас того, что я натворил, никогда не покинет меня, я не чувствовал никаких уколов, никакого гнева в своем мозгу. Я вновь взглянул на улицы. Они уже кишели народом и повозками. Мы уже подъезжали к Лондонскому мосту, и движение превратилось в сплошной поток, но я ничего не чувствовал. Вернее, я чувствовал то же, что и в прошлом, до Лайлы, до того как изменили мой разум. От ненависти и отвращения… не осталось и следа. Я перестал быть чудовищем, в которое она меня превратила. Улыбаясь, я повернулся к лорду Байрону.

— Она мертва, — проговорил я.

Он взглянул на меня:

— Вы так думаете?

— Как? Неужели нет?

Он слегка улыбнулся и стал смотреть в окошко. Его молчание обеспокоило меня.

— Нет, — наконец сказал он. — Она не мертва.

— Но… — Слова замерли у меня на языке, когда я вновь посмотрел на грязь и на толпу. Покалываний не последовало. — Вы же видели ее… То, что я с ней сделал… И в голове у меня…

— Что вы чувствуете? — спросил он.

— Ничего.

— Вообще ничего?

— Ну… чувствую себя, как и раньше, до всего этого… но крепче… будто родился заново. А воздух? Я будто впервые вдыхаю его… — я поймал взгляд лорда Байрона. — Я снова… даже немного больше, чем раньше… Впрочем, что я говорю… Это не имеет смысла.

— Как раз имеет, доктор. Совершенный смысл.

Он улыбнулся, но выражение лица его было почти печальное.

— Не понимаю, — растерянно произнес я.

— Чего?

— Почему вы думаете, что она не мертва? Ясно, с ней покончено. И вскоре мы получим наш приз. Бессмертие, милорд, свободу от вашей жажды крови.

Я поцарапал слегка свое запястье, обмакнул кончик ногтя в кровь и поднес к утреннему свету.

— Взгляните на них, милорд. Мои ценные клетки.

Он долгое время не отвечал.

— Я держал ее, я бы почувствовал, — .нахмурившись, проговорил он, — я бы знал.

— Но вы же победили…

— Вот как?

— Вы же видели… то, что мы сделали…

— Да, — слегка пожал он плечами. — Я оказался сильнее, чем она могла подумать.

— Так вы согласны? Она действительно мертва?

— Может, и да… — вздохнул он. — Во всяком случае, мы вскоре узнаем это наверняка. Если Лилит мертва — то мертва и Шарлотта Весткот. Если мертва Шарлотта Весткот — то мертва и Люси. Но если Люси жива… — Лорд Байрон выглянул в окошко. — Скоро будем в Мэйфейр… Подождем до тех пор.

Он закутался в плащ. Молчал и я, пока наш экипаж не остановился на тихой улочке в Мэйфейр у ступенек, ведущих к дому лорда Байрона. Мы вышли и поднялись к входной двери, и, когда она открылась, я увидел, как по бледному лицу моего спутника пробежала тень, а потом, почти одновременно, в глазах его заблестели удовольствие и желание. Ноздри его расширились, и я заметил, что он принюхивается к воздуху. Сам я тоже почуял этот запах… богатый… золотой… не похожий ни на что известное мне. И, когда мы прошли через холл, он стал сильнее, а к тому времени, как мы вошли в столовую, я осознал, что запах этот не доставляет мне ничего, кроме удовольствия. Лорд Байрон пребывал в таком же трансе. Я спросил у него, что это за духи, но он лишь улыбнулся, так и не ответив мне. Я подумал, уж не вдыхаем ли мы какой-нибудь наркотик, который оказывает такое сильное влияние на обонятельные нервы, и вдруг внезапно осознал: что бы это ни было, мне нужно еще. Вы знаете, Хури, я никогда не был человеком неумеренных вкусов, а поэтому был удивлен, что сейчас, когда мой мозг очистился от проклятия Лайлы, я желаю чего-то так сильно. Я подумал, что, наверное, я еще немного не в себе. Без сомнения, я должен был вскоре поправиться. Однако мое привыкание к наркотику все нарастало, и мое желание попробовать его ощущалось почти как боль.

Лорд Байрон глубоко вдохнул и прислонился к стене.

— Где она? — спросил он.

Комнату освещала одинокая свеча. Я всмотрелся в тень, не ожидая ничего увидеть, но, к своему удивлению, понял, что зрение мое улучшилось. Над бутылкой вина склонилась пара вампиров. Они улыбнулись мне, и я заметил, как заблестели их глаза.

— Где она? — повторил вопрос лорд Байрон.

Одна из вампиров, женщина, опорожнила свой бокал.

— Внизу, — сказала она.

— С Хайди?

— Ну, конечно.

— Доктор, — лорд Байрон коснулся моей руки, — вам бы лучше…

Он заглянул мне в глаза и покачал головой.

— Сюда, — проговорил он и провел меня через столовую и холл.

Мы стали спускаться по винтовой лестнице. Аромат стал почти невыносимым — чем дальше мы спускались, тем отчаяннее я себя чувствовал. У большой дубовой двери лорд Байрон помедлил, взглянул на меня и нажал на ручку. Дверь открылась, и мы прошли внутрь. Аромат золотом омыл мой мозг.

В полумраке я рассмотрел комнату, в которой мы оказались. Пол и стены в ней были каменные, но отделка была изумительно прекрасна: сверкающие орнаменты, многоцветные ковры, богатые породы дерева, яркие цветы, картины, редкие книги… Но сейчас все это ничего не значило для меня, совершенно ничего… Я хотел одного — хотел наркотика. Я осмотрелся, взором ища его, глубоко вдохнул и обнаружил, что на постели сидят две женщины, и одна баюкает другую, свернувшуюся калачиком у нее в объятиях. Лорд Байрон направился к ним. Женщина, баюкавшая другую, подняла голову. Она была очень стара, и я сразу узнал ее: Хайди. Мы встречались как-то вечером за столом лорда Байрона, и она просила меня помочь излечить ее болезнь. Но аромат исходил не от нее. Он исходил от девушки в ее объятиях, и этот аромат давала… кровь. Вот каковы эти духи, вот каков этот наркотик — живая, смертная, человеческая кровь. Мне вспомнился вопрос Лайлы.

«Если бы доктор Элиот стал таким, как вы, — спросила она у лорда Байрона, — и убивал только для того, чтобы выжить, стал ли бы он от этого счастливее, как вы думаете?»

И я сразу осознал, Хури, осознал, что стал бы.

Лорд Байрон взял Люси за руку. Глаза ее остекленели, но в остальном у нее был вполне здоровый вид: свежая кожа, розовые щеки, живая… плоть. Несколько минут лорд Байрон разговарил с Хайди, а мой голод все усиливался, и я был почти готов схватить Люси сам. Потом лорд Байрон покачал головой и отвернулся. Хайди что-то крикнула ему, но он не ответил и, пройдя мимо меня, повел за собой Люси.

— Никогда не мог удержаться от искушения, — сказал он, приказав мне закрыть деревянную дверь.

Я повиновался. Лорд Байрон кивнул, улыбаясь ужасной и морозящей кровь в жилах улыбкой. Он провел Люси по винтовой лестнице, потом схватил ее за руки и прижал к стене. Руки его яростно дрожали, но когда он расстегнул на Люси платье, выражение его лица стало почти нежным, а глаза полузакрылись, словно он. не хотел смотреть. Он слегка нагнул голову и замер на секунду.

— Я не как Хайди, — проговорил он. — Но даже она… в один прекрасный день… поддастся.

— Хайди? Лорд Байрон обернулся ко мне.

— Не только моя кровь, — погладил он Люси по шее, — течет в этих венах… Почти восемьдесят лет прожила Хайди, становясь все старше и суше, все увядая от времени… — Он засмеялся тихим отчаянным смехом. — Сколько, доктор? Как долго вы будете ждать сейчас, когда осознали, кто вы такой?

Ногтем он проткнул кожу на шее Люси. Из сонной артерии ударила кровь. Люси тихо застонала и упала в объятия лорда Байрона, а я, закрыв глаза, нюхал запах льющейся крови. Лорд Байрон встал на колени, и я понял, что не смогу перебороть искушение этим запахом.

— Мне не стоило тратить эту кровь на вас, — сообщил он, — но я чувствую свою вину. Ведь если бы не я, вас бы здесь не было. — Он взял меня за руку и подтянул поближе. — Давайте же, доктор. Присоединяйтесь ко мне. Попробуйте в первый раз.

Минуту я сопротивлялся, потом покачнулся и упал на колени, глядя на кровь. Лорд Байрон засмеялся и протянул мне запястье Люси.

— Ну же, — проговорил он. — Кусайте глубже. Так лучше всего.

Я погладил вены, взглянул на лицо Люси.

И укусил, как и советовал лорд Байрон, очень глубоко… Как собака, рвущая добычу…

«Соболезную», — заявила Лайла. Даже сейчас ее игра еще не закончилась, предстояло сыграть последнюю шутку. Эта шутка ожидала меня в моем кабинете на Хэнбери-стрит. Я вернулся туда собрать и упаковать самое необходимое, ибо теперь я не мог оставаться в Лондоне — весь мир стал мне местом ссылки. И я чуть не пропустил прощальный подарок Лайлы, ибо вначале не собирался брать с собой микроскоп. Моя работа, мои мечты казались мне теперь просто пылью.

Но в последний момент оказалось, что я не могу просто так все бросить. Я подошел к конторке. Под линзами микроскопа на стеклышке была кровь. Я нахмурился и вдруг отчетливо вспомнил, что рассматривал ее перед уходом в «Миллерс Корт» — лейкоциты лорда Байрона, пленка белых клеток. Я наклонился и взглянул на стеклышко невооруженным глазом. Проба была красной. Густой, яркой, богатой гемоглобином, красной. Я отрегулировал линзы микроскопа, склонился над ним, изучая пробу.

Лейкоциты были живы, как всегда, но сейчас были активны и красные кровяные тельца. Что-то в пробе изменили, структуру крови как-то изменили. Ибо не стало поглощения красных телец белыми — наоборот, и те и другие вели себя очень устойчиво. Вспомнил свои исследования структуры крови вампира, как белые тельца крови лорда Байрона разлагали чужой гемоглобин и питались им. Я бросился вниз к Ллевелину и санитарам, которые удивились, но охотно дали мне кровь, взял пробу крови и у пациента, поспешил обратно наверх и добавил все к крови на стеклышке. Никакой реакции. Я подождал, разговаривая с Ллевелином. На его вопросы я вдохновенно лгал. Наконец я вновь осмотрел пробу. И опять ничего: никакого фагоцитоза, никакой реакции вообще. Чужая кровь не была поглощена. Ничего не изменилось… Хури, ничего не изменилось!

С тех пор ничего так и не изменилось. Эти пробы и сейчас передо мной. Я не расстаюсь с ними. Иногда, в минуты большой подавленности, я их вновь рассматриваю — и в них ничего не меняется… настоящая кровь бессмертного существа. За это боролся лорд Байрон — и, как сейчас оказывается, бесполезно, ибо его кровь осталась кровью вампира, а я до сих пор не знаю, как изменить ее структуру. Но эта проба крови Лайлы не поддается никаким попыткам постичь ее тайну, она не дает никакой подсказки, никакого лечения. Вместо этого она дарит мне лишь то, чего у меня не было раньше, — уверенность, что бессмертные клетки на самом деле могут существовать. И в этом прощальный подарок Лайлы, ее утонченная и сладостная пытка надеждой.

Я ничего не сказал лорду Байрону, поскольку знал, что Лайла хотела, чтобы я этого не делал. Koгда-нибудь — может быть, когда я приближусь к peшению ее шутки, но не ранее. Ибо для него эта пытка будет еще страшнее.

Помогите мне, Хури, прошу вас, помогите. Используйте то, что я вам рассказал, и предупредите всех, кого сможете. А я тем временем жду.

Как ждал эти последние семь лет.

Как буду ждать всегда…

Видимо, вечно.

Вечно, вечно ваш Джек.

Примечания

1

Калькутта, как мне сообщили, была построена на таком же месте. Этот второй по величине город Британской империи первоначально назывался Каликата

(обратно)

2

Да, да, Кали! (хинди)

(обратно)

3

Я обязан своему другу Фрэнсису Янгхазбенду за замечание по поводу того, что в старое время подобное происходило по всей Индии. На Декканском плоскогорье, например, жертв привязывали не к статуе богини, а к хоботу деревянного слона. Интересующиеся могут прочитать об этом в «Повествовании» генерал-майора Кэмпбелла, стр. 35-37

(обратно)

4

Мне не удалось найти никаких сообщений о таком растении. Киргизская пустыня, однако, — родина чеснока. Интересно, не было ли растение профессора Джьоти разновидностью этой весьма пахучей луковицы?

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГИБЕЛЬНОЕ ЗАДАНИЕ

  Выдержки из «С винтовками в Радже» (продолжение) . В КАЛИКШУТРУ

  Выдержки из «С винтовками в Радже» (продолжение) . ОТЧАЯННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

  Письмо мисс Люси Рутвен сэру Джорджу Моуберли

  Письмо леди Розамунды Моуберли мисс Люси Рутвен

  Письмо почтенного Эдварда Весткота мисс Люси Рутвен

  Повествование, оставленное Брэмом Стокером и датируемое началом сентября 1888 года.

  Письмо доктора Джона Элиота леди Моуберли

  Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту

  Дневник доктора Элиота (запись на фонографе)

  Записки Брэма Стокера (продолжение).

  Письмо сэра Джорджа Моуберли доктору Джону Элиоту

  Дневник доктора Элиота

  Записка мисс Мэри Джейн Келли доктору Джону Элиоту

  Дневник доктора Элиота

  Дневник доктора Элиота

  Дневник доктора Элиота

  Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту

  Письмо миссис Люси Весткот почтенному Эдварду Весткоту

  Дневник доктора Элиота

  Записки Брэма Стокера (продолжение)

  Дневник доктора Элиота

  Письмо почтенного Эдварда Весткота миссис Люси Весткот

  Дневник доктора Элиота

  Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту

  Дневник доктора Элиота

  Записки Брэма Стокера (продолжение)

  Дневник доктора Элиота

  Сборник Хэнсарда по дебатам в парламенте, том CCCXXIX (1 августа 1888 г.)

  Вырезка из газеты «Таймс» от 2 августа

  Дневник доктора Элиота

  Письмо миссис Люси Весткот мистеру Брэму Стокеру

  Дневник доктора Элиота

  Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара доктору Джону Элиоту

  Дневник доктора Элиота

  Письмо мистера Брэма Стокера почтенному Эдварду Весткоту

  Дневник доктора Элиота

  Дневник доктора Элиота

  Письмо доктора Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару

  Письмо доктора Джона Элиота профессору Хури

  Записки Брэма Стокера (продолжение)

  Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара мистеру Брэму Стокеру

  Отчет, составленный инспектором-детективом Стивом Уайтом о событиях, свершившихся 30 сентября 1888 года

  Телеграмма профессора Хури Джьоти Навалкара мистеру Брэму Стокеру 8 ноября

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Письмо профессора Хури Джьоти Навалкара мистеру Брэму Стокеру

  Письмо доктора Джона Элиота профессору Хури . . . . .

Реклама на сайте