«Мемориал»

РАННАР МЕМОРИАЛ

1. ПРИБЛИЖЕНИЕ

Да вот она, блестит — Кирпичная дорожка. Ухожена, свежа, Я сам её мостил. Осталось докурить, Заколотить окошко, Завесить зеркала И двинуть в край могил…

Санкт-Петербург, 1992 г.

Естественно, первым телефонной трубкой завладел Гоблин. Вцепившись в неё правой рукой, он отчаянно размахивал левой, пытаясь жестами что-то объяснить невидимому собеседнику. Ему одному понятные слова тонули в слуховом отверстии неправильно взятой трубки, поэтому и понадобились дополнительные средства убеждения — он чувствовал, что его не понимают. Полюбовавшись немного, я стащил его с табуретки, невзирая на возмущённый вопль. Тотчас Гоблин побежал ябедничать маме.

— Привет, — сказал я в трубку. Она была липкая от варенья, которым Гоблин самоугощался за несколько минут до звонка.

— Привет, Игорёк. У тебя есть какие-нибудь планы на завтра?

Серёга всегда был дипломатичен. Сразу ясно, что намечается не вечеринка и даже не совместная экспедиция в Институт. Я вздохнул и распрощался с надеждой выспаться.

— Допустим, нет. А у тебя есть предложения?

— Вчера звонил Шамиль. Новая вводная — будем валить деревья на Пискарёвском. Завтра мы с Пашей из бригады Фёдора едем покупать пилу. Купим, привезём на место, прокрутим, Паша мне покажет, как с ней обращаться. А поскольку на Смоленском остаются двое…

Дальнейшие его слова потонули в невообразимом гвалте. По-партизански ко мне подкралась Татка и, ухватившись за штанину, испустила победный клич. Папа был пойман. В это же время в коридоре Гоблин напал на спящую Собаку, которая спросонья не поняла, визжать ей или рычать. Она издала нечто среднее и несуразное, бросилась в комнату и чуть не сбила с ног Бабушку. Бабушка принялась протяжно охать и ругаться. Гоблин залился скрипучим смехом. Я зажал свободное ухо пальцем.

— Шамиль сказал, что кто-то из нас должен на один день подменить Пашу на Смоленском, — терпеливо повторил Серый. — Я подумал, что тебе всё равно надо забирать спецодежду из склепа.

Спецодежда здесь была решительно ни причём. Кроме меня кандидатов на подмену не было, и быть не могло. Серёга создавал передо мной иллюзию выбора и добровольного принятия решения. Но мне совершенно не улыбалась перспектива работать в компании незнакомых мне мужиков. «Учись, студент…»

— Может, хрен с ним? — спросил я, ни на что уже не надеясь. — Обойдутся без меня, а? Что я там буду делать? За водкой для них бегать? Я там никого не знаю…

— Ну, Фёдора-то ты знаешь! А кроме него там будет ещё только один. Так что это не аргумент.

Я и сам знал, что не аргумент. Но уже обрадовался, поскольку придумал более веский. Увы, он тут же вылетел у меня из головы. Убедившись, что попавший в плен папа ну никак не хочет этого обстоятельства заметить, Татка скукожила рожицу, сделав вид, что плачет, а не просто вопит, и пустила лужу прямо на мои ноги в носках. Пришлось взваливать Татку на колени и пытаться одной рукой стащить с неё штанишки, придерживая барахтающегося ребёнка локтем другой.

Думаю, что в подобных обстоятельствах телефонный разговор стал бы любому в тягость.

— Сдаюсь! — сказал я им обоим — Серёге и Татке.

— Тогда подъезжай завтра к одиннадцати к их вагончику.

— Хорошо-хорошо. Пока. Позвони завтра.

— Пока.

Я повесил трубку. Наконец-то можно перехватить вредную девчонку половчее. Страшная месть за невнимание — пописать на ноги обидчику — оборачивается дополнительными неудобствами. Придётся ещё раз испытать процедуру одевания. Татка была догадливой. Она уже знала, что её ждёт, и извивалась у меня подмышкой. Одеваться она не любила больше всего на свете. Почти также сильно, как и спать по ночам.

Мумия жены сидела на кровати, поджав под себя ноги.

— Завтра последний раз выхожу на Смоленское, — сказал я ей. — Ты не знаешь, где сухие Настины штаны?

Наивно было надеяться, что она мне ответит. Если бы это произошло, я мог бы испугаться от неожиданности. «Он шарахнулся в сторону от ожившего монстра, роняя ребёнка на мраморный пол…» Какой к чёрту мраморный пол? Впрочем, уронить Татку на паркет тоже немногим лучше. Я посмотрел на номер страницы раскрытой книги, лежащей перед Светкой. За полчаса она продвинулась на 45 страниц. Значит, живая. Хотя… Ещё надо подумать, может ли это являться объективным критерием.

В гостиной меня подкарауливал улыбающийся Гоблин с пистолетом в руках.

— Папа, пу! — заорал он, едва я переступил порог. — Пу! Папа, пу!

По сценарию мне полагалось грохнуться на пол и умереть в мучениях и судорогах.

— Минуточку, — сказал я, метнулся в свою комнату, подкинул орущую девочку Светке, вернулся на порог гостиной и театрально упал, раскинув руки. Несчастная Собака именно в это время возвращалась на своё место в коридоре. Правда, она успела увернуться, но зрелище падающего замертво хозяина наполнило её душонку неподдельным ужасом и непониманием происходящего, отчего ей пришлось разразиться хриплым лаем с подвыванием. Немедленно отозвалась Бабушка, и ругательства возобновились с новой силой. Естественно, Гоблин оглушительно смеялся и показывал Бабушке пальцем на труп отца. В общей суматохе я не сразу различил крик о помощи. Кричала мумия — Татка каким-то образом сползла с кровати и похитила одну из её книжек с нижней полки. Пришлось оживать. Услужливый Гоблин сунул мне сухие штаны для Татки и застеснялся своего хорошего поступка.

— Сумасшедший дом, прости Господи, — закончила ругаться Бабушка. Собака тявкала, как заведённая механическая игрушка. Я дождался, пока Татка сосредоточенно продефилирует в коридор, и закрыл дверь, отгородившись от ноющей, ругающейся, стреляющей из пистолетов и нападающей из-за угла тесноты нашей убогой хрущёвской квартирки. Облегчённо вздохнув, включил магнитофон и надел наушники, поставив ещё один барьер между собой и царящим здесь Вечным Шухером. Как же мы живём, если тяжёлый рок — успокаивает? Жена что-то беззвучно проговорила, хлопая губами, почесала спину и вновь превратилась в мумию.

Усталость навалилась неожиданно, неумолимым врагом, долго ждавшим своего часа, следившим за каждым моим шагом, чтобы вернее выбрать момент для нанесения удара — оглушить, свалить и растерзать. И нанесла, и совесть свалилась, оглушённая, и я с удивлением услышал её гаснущий голос, говорящий, что в гостиной Бабушка осталась одна против Гоблина, Татки и Собаки, что ей тяжело, что она старенькая, что я должен ей помочь.

— Цыц, — сказал я совести. — Пойди, поболтай со Светкой.

Я расслабился и постарался растянуть каждое мгновение, ведь альбом скоро кончится и я сниму наушники, и уложу спать Гоблина, и заберу Татку у Бабушки, и буду долго её укачивать, чтобы потом лечь в постель самому, почитать немного на сон грядущий, погасить свет и лежать, разглядывая в темноте, как в зеркале, прожитый день, и заснуть, наконец, под аккомпанемент душераздирающих воплей Безумного Кота…

Хмурые облака веером наплывали на сизое низкое небо, сумеречный ветер извивался между виселицами фонарей, цепляясь за ноги редких ошалелых прохожих, хищно свистел, молотил ледяными ладонями в хрупкие окна жилых домов, приглашая их обитателей выйти и померяться с ним силами. Никто не отвечал ему, и он с хохотом уносился прочь, взъерошивая кусты и нападая на деревья. Старая кряжистая берёза, растопырив руки-ветки, поворачивалась направо и налево, отбиваясь от окружившего её вихря. Тщетно! Ветер играл с нею, раскачивая из стороны в сторону, обламывая пальцы-сучки и заставляя трещать позвоночник ствола. Где-то вдали раненым слоном завыла электричка. Со стороны помойки мне наперерез метнулась абсолютно белая кошка с горящими синими глазами, перебежала дорогу по всем правилам дурных примет, словно негатив, потерявший свою киноплёнку. Что-то было в этой кошке, и в этих облаках, и в этом ветре. Что-то ещё, кроме них самих — неотвратимое, тяжёлое, чуждое чувствовалось рядом. Вокруг меня бушевали тени (тени чего?), их гнетущий хоровод обволакивал темнотой, как паутиной. Грязь под ногами плотоядно чавкала. Мостовая таращилась пустыми глазницами открытых люков. В лицо брызнуло чисто питерским месивом из снега и дождя с болотным запахом. Луна моргнула и погасла, задушенная звероподобным облаком. Ночь наступала с катастрофической быстротой.

— Что же это? — спросил я у ветра, но он только швырнул в меня пригоршней дождя, холодного, замерзающего, колючего. Одинокий и растерявшийся я побрёл (куда?) в темноту, хлюпающую и сочащуюся под ногами. Что-то мне нужно было узнать (или сделать?), что-то такое, от чего зависела моя (или чья-нибудь ещё?) жизнь. Надо торопиться. Вдали послышались шаги. Туда, туда, там человек (человек ли?), надо узнать у него, ведь очень важно, как скоро у меня это получится…

— СКОРО …

Вот он идёт навстречу, прохожий, чёрный силуэт согнулся, ветер бьёт его в грудь, вздымает полы плаща, силится сорвать с головы дурацкую широкополую шляпу, сидящую набекрень — не выходит, шляпа каким-то образом держится (привязана? на резинке?), не улетает. Он высок и худ (Костя?) и смутно знаком, подходит ближе, но лица его я не могу разглядеть.

— Ха-ха, — говорит он. — Ха-ха, вот и ты…

— … ТЫ …

Странный человек, странная шляпа. Но это не важно, вернее, важно не это, мне же нужно узнать у него…

— Простите, не подскажете ли, что, собственно, происходит? — вежливо (какая нелепость!) говорю я, но это не мой голос, не могу понять, чей, он тоже смутно знакомый, но не мой.

— Происходит… исходит… исходит… исходит, — эхом откликается незнакомец, и я чувствую (именно чувствую, а не вижу!), что он улыбается. И эта улыбка выводит меня из себя… Я бью его по ногам, и он неуклюже валится в грязь, придерживая рукой свою шляпу.

— Сукин сын! Ты что, будешь издеваться надо мной?

— … БУДЕШЬ …

Он смеётся. Я не слышу его смеха, я чувствую его позвоночником, эта вибрация — его смех, его смех и мой страх. Это очень интересно — смех и страх. Вся разница в том, что… Опять ускользнуло. В чём? Проклятье! Чёрный мерзавец! Отвечай, что со мной? Почему мне страшно смеяться? Почему я должен бояться своего смеха?

— …БОЯТЬСЯ …

Плевать я хотел на тебя. Тьфу! Плевок попал в лицо. Почему же его лицо мне знакомо, хотя я его и не вижу?.. В руках у него пистолет (игрушечный?). Шипящий голос взрывается прямо в голове:

— Папа, пу! Папа, пу! Ха-ха-ха.

Пули пролетают через мою грудь, не причиняя вреда. Где я? Кто я? Кто этот чёрный человек, которого я (лежачего!) пинаю ногами? Я ощущаю себя ржавой консервной банкой, привязанной к хвосту мчащейся в неизвестность собственной мысли.

— …СОБСТВЕННОЙ …

Это неприятно — быть ржавой консервной банкой. Ведь я-то думал, что мысль — это нечто присущее мне и зависящее от меня. Оказывается, наоборот. Это я лишь громыхающий придаток к Свободной Мысли. Как неожиданно! Но что я должен узнать? Кого я должен узнать? Быть может, этого человека в чёрном плаще, стоящего на четвереньках у моих ног? Обеими руками срываю скользкую шляпу и вглядываюсь в его лицо. Его нет. Нет лица, нет головы. В пустом воротнике пляшут тени.

— … ТЕНИ.

Белая кошка сидит напротив. Синие глаза отсвечивают ненавистью. Из точёной маленькой пасти клочками падает красная пена. Кошка выгибается дугой и улицу оглашает вой сирены.Знакомый, тихий вой. Прерывистый. Назойливый. Как электронный будильник.

Предчувствие оказалось верным — никакой работы не получилось. С полчаса я посидел с Фёдором в вагончике, сбегал за водкой и ещё полтора часа наблюдал, как он уничтожает «Пшеничную». Второй мужик, Степаныч, так и не появился. Работать не хотелось никому. И вскоре я сделал Фёдору ручкой и вышел прямо в пургу. Ветер ровно и нудно давил на грудь и голову. Снег валил вовсю, причём был он какого-то жёлтого оттенка, отчего воздух походил на коллоидный раствор глины в воде. Хмурые облака веером наплывали на крошечный кусочек сизого неба на западе.

У самого входа на лютеранский участок толпились зеваки. Нелепо развороченный сбоку, поперёк проезжей части стоял пассажирский микроавтобус, кажется УАЗ. Рядом я увидел чудовищно смятую спереди зелёную «девятку». Рулевая колонка её буквально вонзилась в спинку водительского кресла. Дворничиха в жёлтом ватнике тряпкой на швабре смывала кровь со стены бензоколонки. Сразу три «Скорых», вразвалочку, с какой-то сытой ленцой одна за другой потащились к мостику через Смоленку, надсадно вереща охрипшими сиренами. Мужчина с разбитым лицом что-то кричал молоденькому менту и вырывал у него из рук блокнот. «Это знак, — подумалось мне. — И, несомненно, дурной».

Я не стал присоединяться к толпе любопытствующих и, прошмыгнув мимо крестов и надгробий, направился к склепу графини Чичаговой, переоборудованному под подсобку для кладбищенского персонала.

Ухоженный эрдельтерьер подозрительно оглядел меня с ног до головы, не менее подозрительным взглядом одарила меня его хозяйка. Добрые люди не очень-то жалуют кладбищенских работников. Но не станешь же ей объяснять, что мы не имеем никакого отношения к печально известной похоронной службе, что у нас просто подряд на кое-какие реставрационные работы. Покрасить забор, вымостить плитами несколько тропинок… Мелочь, но мне всегда было приятно осознавать, что я занимаюсь хорошим и благородным делом. Благородным на фоне разграбленных склепов и сломанных крестов, на фоне забытых и затоптанных могил, на фоне добрых людей, спокойно прогуливающихся с детьми и собаками по только что уложенным дорожкам. Вряд ли кто-нибудь из них согласится при жизни, чтобы на его будущую могилу гадили собаки. Но обыденное ежедневное прохождение через кладбище не вызывает у добрых людей никаких эмоций. И это мне кажется самым страшным. Я был уверен, что мёртвые не заслуживают такого пренебрежительного обращения.

Время показало, что я был прав.

В склепе было холоднее, чем на улице. Ежесекундно содрогаясь, я переоделся в уже успевшую отсыреть цивильную одежду и принялся складывать рабочую в рюкзак.

Внезапно сзади послышался осторожный шорох. От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Никого — только моя собственная тень, лохматая и зловещая, мрачно уставилась на меня с кирпичной стены.

Погасив свет, я вышел и захлопнул за собой дверь. На душе, что называется, кошки скребли, но я решил, что мне попросту не хочется перебираться отсюда на Пискарёвку. В самом деле, любому было бы грустно покидать обжитой склеп!

Последняя мысль вынудила меня улыбнуться. Я навесил замок, с трудом повернул замёрзшими пальцами ключ, засунул его под крыльцо и быстро зашагал на трамвайную остановку.

Может быть, мне только показалось, что из-за ближайшего надгробия меня провожает пристальным взглядом пара синих глаз?

2. ПРОНИКНОВЕНИЕ

Но часовой не спит, Огромный и безликий. «Не двигайся! Замри!», И сразу штык в ребро, И кровушка бежит, И бесполезны крики, И через пустыри Он душу за крыло…

Где-то я читал, что в мире практикуется самый настоящий геноцид по отношению к «совам», то есть к людям, привыкшим вставать и ложиться поздно. Якобы, норвежские учёные выяснили, что в странах Скандинавии «сов», представьте, больше, нежели «жаворонков». Тем не менее, работа всех предприятий, учреждений и т. д. как в Скандинавии, так и у нас построена в режиме наибольшего благоприятствования именно «жаворонкам», к числу которых я, увы, не принадлежу. Ну что, скажите, мне с собой поделать, если заснуть раньше двух ночи для меня практически невозможно? Кстати, по гороскопу меня питает энергией Луна — ночное светило… А вот подняться раньше девяти, как правило, возможно, но зато крайне мучительно. Безусловно, когда изо дня в день приходилось рано вставать в Институт, я постепенно привыкал засыпать раньше, но это смахивало на издевательство над личностью. Что-то ломалось внутри меня, организм становился легко подверженным заболеваниям, ослабевала способность мыслить. Всё это очень походило на механизм переучивания левши, которое частенько заканчивается пороком сердца.

Вот и в этот раз, когда проклятый электронный монстр кинжальным воем разодрал на части спящий мозг, я лишь кое-как пальцами разомкнул слипшиеся намертво веки и, ничего не понимая, уставился на жуткие цифры: 07.15. Из замешательства меня вывела жена, замолотившая локтем в мой беззащитный бок.

— Что… такое? — только и смог выговорить я. Светка, приподнявшись, что-то промычала, не открывая глаз, и снова рухнула на подушку. Тоже «сова», она выработала в себе этот рефлекс — будить меня, не просыпаясь самой.

Я вспомнил, что сегодня надо ехать на Пискарёвку и тихо простонал. Это не Институт, не прогуляешь. Пришлось выползать из постели и с закрытыми глазами добираться до ванной. Только холодный душ привёл меня в чувство. И это чувство было явно нездоровым. Вода отчего-то пахла тиной, а мыло — скисшим борщом. Вообще, в нашей ванной, где стирается детское бельё, неприятный запах не редкость. Но при чём тут тина? Чушь какая!

Однако эта чушь меня серьёзно обеспокоила. Запаховые аномалии — я что-то читал о них. Что именно — не помнилось, но точно что-то нехорошее. Утро начиналось странно — чем больше я приходил в себя, тем больше мне становилось не по себе.

Провозившись в ванной, я не успел позавтракать. Зато мне удалось собраться, не разбудив детей. Татка мирно посапывала у Светланы подмышкой, а Гоблин спал вполне по-гоблински: ногами на подушке.

Хлебнув напоследок холодного чая с сахаром, я отправился на станцию.

В городе царила белая тьма — нечто среднее между снегом, дождём и туманом клубилось вокруг, заполняя собой черноту январского утра. Подслеповато щурились окнами параллелепипеды блочных домов. Неразличимые глазом островки льда на асфальте норовили подвернуться под ноги.

Серёги на платформе ещё не было. Некоторое время я стоял, вглядываясь в темноту. Во мгле различить что-нибудь было невозможно.

Зелёная одноглазая гусеница бесшумно выползла из тумана и, уже почти остановившись, издала зачем-то протяжный гудок, похожий на крик раненого слона. Люди в испуге шарахнулись от края платформы. Где-то впереди заплакал ребёнок. Выбросив из своего чрева нескольких пассажиров, электричка поглотила толпы других и так же бесшумно скрылась в тумане.

Внезапно пространство вокруг стало вязким, и у меня перехватило дыхание. Земля словно вздрогнула, и я уловил откуда-то издалека даже не звук, а призрак звука, протяжного, полного злобы крика. Липкий беспредельный ужас схватил меня за горло ледяными пальцами…

По опустевшей платформе змеился ветер.

Через мгновение наваждение исчезло, но я почувствовал себя выбитым из колеи и испытал сильное желание вернуться домой. Усилием воли я отогнал его прочь.

Когда появился Сергей, платформа уже снова заполнилась людьми. Увидев меня, он расхохотался. Видимо, выражение лица у меня было довольно-таки идиотским. Страх без причины — признак дурачины?

— Опаздываешь, — заметил я.

— Да? А сколько сейчас времени?

— Сорок две минуты.

— На тридцать семь уже ушла?

— Конечно.

— Странно, — удивился он.

— Что же тут странного? — удивился в свою очередь я. — Семеро одного не ждут.

— Я вышел из дома в двадцать минут.

— И где же ты ходил?

— Нигде, — сказал Серый.

Тогда я ему не поверил.

Пискарёвское мемориальное кладбище, безусловно, произвело на меня впечатление. Гранитный фронтон с высеченными надписями: «Вам, беззаветным защитникам нашим» — с одной стороны и «Жертвам блокады великой войны» — с другой. Приспущенный флаг, вечный огонь, монумент Родины-матери. Впрочем, такое впечатление возникало у меня всегда, когда я здесь бывал, будь то школьная экскурсия, выпускной вечер или собственная свадьба.

Помещение для переодевания нам выделили ещё лучше, чем на Смоленском. Из склепа мы переехали в сортир. Правда, он уже давно не функционировал, и (несомненное преимущество перед склепом) в нём было тепло. Визуальное знакомство с бензопилой было интересным, но непродолжительным, так как вскоре появился Костя.

Он влетел в дверь, как всегда улыбаясь. Красноносый, заснеженный и неимоверно длинный. Поздоровался, снял шапку, стряхнул с неё снег на Серёгины бутерброды с вареньем.

— Как вам погодка? — многозначительно спросил он.

Что бы Костя ни говорил, он всегда говорил это многозначительно.

— В самый раз, — ответил Серёга. — Бодрящая. Переодевайся давай.

— Сегодня мне приснилась классная история, — сообщил Костя. — Во сне мне было довольно жутковато. И только когда я проснулся, понял, что ничего страшного тут, собственно нет.

Мы слушали его с удовольствием. Костя обладал редким даром, с лихвой окупающим все его немалочисленные странности. В его присутствии у всех на душе становилось удивительно тепло и спокойно.

— Короче, — многозначительно сказал Костя. — Я во сне себя увидел пацаном. Как будто я живу в деревне, и мама учит меня доить корову. Корова рыжая, с чёрным пятном на боку. У меня не получается. Тогда мама снова показывает мне, как это нужно делать. Я ещё очень хорошо запомнил её пальцы. Узловатые такие, морщинистые, не женские. И вот я где-то пробегал день, а вечером пробираюсь в коровник, чтобы потренироваться. Я так твёрдо решился! Буду всю ночь доить эту корову, но научусь! А утром мама встанет, а я ей скажу: «Пойдём, посмотришь, как я умею доить!». Вот, думаю, обрадуется-то… И вдруг отец кричит: «Лёша, Лёша, домой, спать!»

Костя умолк и посмотрел на нас.

— И что? — не выдержал я.

— Всё, — развёл руками Костя.

— А почему Лёша? — спросил Серый.

— Вот именно, — ещё более многозначительно ответил этот чудак.

— Лучше бы ты учился во сне деревья пилить, — заметил я.

— Нет уж, это, по-моему, лучше делать наяву, — заявил Серёга. — Пойдёмте-ка этим и займёмся.

Над Пискарёвкой гулял ветер, раздавая оплеухи верхушкам берёз и тополей, обламывая сучья и заставляя трещать позвоночники стволов. Белое крошево, сыпавшееся рано утром, сменилось лохматым липким снегом, который падал на могилы и братские холмы, тут же таял и впитывался в землю, словно задавшись целью напоить талой водой мертвецов.

— Всего около девяноста деревьев, — объяснял Серёга. — Все они помечены. Все или почти все — сухие.

— Как-то здесь тоскливо, — поморщился я. — Тоскливо и… тревожно. Столько людей — и ни одного креста. Совершенно не то ощущение, что на Смоленском. Там я всегда ощущал прилив сил.

— Карлос Кастанеда пишет, что кладбище не может быть местом силы, — возразил Сергей. — Что сами по себе кости — не более чем мёртвая материя.

— Дело не в костях, — мгновенно откликнулся Костя. — Кладбище может быть местом силы так же, как и любое другое место в природе. Кроме того, оно может быть местом силы в результате выплеснутого здесь когда-то страдания. Человек умирает, а горе его близких остаётся.

— Тогда наш Игорёк — маньяк. Раз упивался на Смоленском чужим горем! Прилив сил, понимаешь!

— Ну спасибо! — возмутился я. — Договорились! Несёте, что попало…

— Скорбь об умершем — светлое чувство, — продолжал спорить Костик. — А светлое чувство, идущее извне, способно пробудить к жизни другие светлые чувства. Например, спокойствие и умиротворённость. Это нормально…

— Ещё неизвестно, может мёртвые по нам больше скорбят.

Костя побледнел.

— Не стоит так… здесь, — тихо сказал он.

— Да уж, — поддакнул я. — Тем более что тут я этой умиротворённости не чувствую.

— Да ладно вам, — махнул рукой Серёга. — По крайней мере, с собаками здесь ходить не будут. Здесь дорожки каждый день подметают… — он огляделся по сторонам и, высмотрев неподалёку берёзу с зарубкой на стволе, указал нам на неё. — Думаю, начнём с этой. Смотрите внимательно. На ней потренируемся, а потом пойдём вон к тому баобабу. Рядом с ним ещё одна берёзка.

Чтобы завести пилу, Серёге понадобилось сделать несколько мощных рывков.

— Это в первый раз, после пойдёт легче, — объяснил он, перекрикивая натужный рёв двигателя. Жало бензопилы впилось в податливую мякоть ствола. В этот миг я заметил, что от сухого дерева отходят явно живые молодые побеги. Послышался ли мне этот слабый стон, подхваченный ветром? Казалось, что вместе со снегом с неба падают хлопья беды…

Я поймал себя на том, что совсем не наблюдаю за действиями Сергея.

— Мне кажется, я понимаю, — подал голос Костя. — Эти братские могилы слишком неестественны. Их не должно было быть.

— Как не должно? — удивился я. — Разве это плохо — похоронить с почестями неизвестного? Если оказалось так много погибших? Что же им, гнить на улицах? На свалке?

— Я не про похороны, — ответил он. — Как можно называть войну великой? Вы только вдумайтесь. Войну! Большой — да, страшной — да. Но где же тут величие? Люди не должны доходить до необходимости хоронить друг друга в братских могилах. Никогда.

— Хватит вам болтать, — вмешался Сергей. — Выбивайте её…

Он сделал косой вырез в стволе. Топорами мы выковыряли кусок древесины, похожий на дольку апельсина. Серёга зашёл с другой стороны берёзы и начал пилить оттуда. Быстро он научился у Паши, с первого же раза. Молодец. Он всегда схватывал всё на лету — как принцип решения какой-нибудь задачи или скрытую идею фантастического рассказа, так и основные приёмы любой физической работы. Кроме того, он умел найти общий язык с любым собеседником, больше того, подружиться с любым человеком. В крайнем случае, если уж не подружиться, то и не враждовать. Он умел видеть в человеке хорошее. Иногда для этого нужно долго вглядываться. Он угадывал в человеке эту хорошую частичку и общался с ней. У Серёги были свои жизненные принципы, и он был честен по отношению к ним. В сущности, он был замечательным парнем.

Интересно, почему, собственно, я подумал о нём в прошедшем времени? «Было, были, был»… В сущности, он был и есть замечательный парень — вот так.

Только отчего при этой мысли снова сжалось сердце? Отчего перед глазами мелькнула опустевшая платформа, и — да, да! — знакомый синий взгляд мелькнул где-то в глубине памяти?

Чтобы зайти с другой стороны, Серёге пришлось встать на могилу. Простой, ничем не огороженный очень маленький клочок земли, даже без возвышения. Только серый кусок гранита у дорожки, только имя, отчество и фамилия, и две даты. Такие же могилы тянулись направо и налево, такие же ряды, разделённые дорожками, были и спереди, и сзади. Словно грядки. И тут и там на них росли деревья. Неприятно, что придётся ходить по этим могилам. Всяко уж без необходимости этого делать не стоит.

— Пошла! — вскрикнул Костя. Я вздрогнул. Оказывается, задумавшись, я и не заметил, что они вдвоём толкали дерево, уже практически спиленное и державшееся на волоске. Однако оно упало вовсе не туда, куда его толкали.

— Отходи! — заорали они хором. Спохватившись, я отпрыгнул в сторону. Но берёза падала медленно, с кряхтеньем, нехотя. Наконец она сочно хрястнулась поперёк «грядок», сначала двумя толстыми ветками, которые тут же надломились, и крона приникла к мёрзлой земле. В стороны разлетелись мелкие обломки сучьев.

— Что, испугался? — хлопнул меня по спине Серёга. Я пожал плечами. Нет, на этот раз нет. В последнее время я пугаюсь только, когда мне ничто не угрожает.

— Дай-ка мне эту игрушку, — сказал я, встряхнув головой, — Хочу попробовать.

— Бери. Тут ничего сложного нет. Надо только привыкнуть к ручке газа. Сильно жать нельзя — пила ещё не обкатанная. Сначала упрись зубцами, потом начинай пилить. Давить не надо, она сама пойдёт. Попробуй сперва сучки — те, которые потолще. А мы пообрубаем остальные топорами.

Сучки я отпилил без особого труда, если не считать, что машинально выжимал газ до максимума. Но едва перешёл на ствол, как шину заклинило. Пришлось вбивать в распил топор.

— Лучше не допиливать до конца. Потом, когда срежем верхушку, комель перевернём другой стороной, — посоветовал Сергей.

Как только дело более-менее пошло на лад, пилу у меня отобрал Костя. С его длинным ростом ему, чтобы достать пилой до дерева, приходилось комично разводить в стороны коленки. Тем временем мы с Серёгой складывали в кучу сучья.

— Отвозить их будем потом на тракторе, ещё не знаю куда, и там сжигать, — рассказывал он мне. — Кстати, тракториста нам уже выделили. Отгадай, кого?

— Фёдора, что ли?

— Да. Он будет и пилить с нами.

— Это здорово, — сказал я.

— Здорово. Я ведь тоже только второй раз. Кто его знает, почему эта дура упала совсем не в ту сторону? Может, подпил плохой? — тут он остановился и прислушался к работающему двигателю.

— Странно, — сказал он мне. — Звук как-то изменился. Костя, слушай!

— Мне кажется, что шину водит туда-сюда, — многозначительно сказал Костя. Серега опустился на одно колено и долго всматривался в бензопилу, поворачивая её то одним боком, то другим.

— Нет гайки, — наконец огорченно сказал он. — Гайку потеряли, вот отсюда, она звездочку держала. Конечно, так пилить нельзя. Пила новая, надо все время смотреть. Поищем?

— Бесполезно, — констатировал я, посмотрев на кучи опилок. — Надо домой идти.

— Вот ещё! — возмутился Сергей. — Сейчас схожу к местным мужикам в хозчасть, у них, наверное, найдется такая. А вы поищите пока здесь.

Все равно это было не лучше, чем искать иголку в стогу сена. Поэтому я оставил Костю копошиться в опилках, а сам, от нечего делать, подошел к баобабу, про который говорил Серега.

Вообще-то это был тополь. Высокий, корявый, наклонившийся в одну сторону, сучковатый, с облупившейся корой и, наверное, раскинувший корни на десятки метров вокруг. Около метра в диаметре. Трудно его будет спилить и особенно трудно будет уронить его не туда, куда он наклонен. Хотя самые тяжелые сучья потянут, видимо, еще и вбок. Рядом — две березы. Одна — сухая, тоже с зарубкой на стволе, другая — тонкая и кривая, прячущаяся за спину тополя. Оставшись одна, она будет выглядеть весьма отвратительно.

В глазах на мгновение потемнело, земля пошатнулась под ногами. Что-то осязаемое, холодное шевельнулось в животе, к горлу подкатила тошнота, а сердце забилось быстро-быстро, как у испуганного зверька.

Я судорожно глотнул воздуха и перевел дух. Конечно. Это от недосыпания. Что за черт! На покрывшейся пупырышками коже выступил холодный пот. Я сделал шаг вперед и тут же чуть не упал, обо что-то споткнувшись. Это была могильная плита, вернее камень. Я даже не заметил, что стоял на могиле! Неприятно. Иматов Александр Федорович, 1920–1941. Ему был всего двадцать один год…

Из хозчасти возвращался Серый. Я сплюнул на дорожку и поспешил к Косте. Бедолага, он всё ещё ковырялся в опилках. ЕСТЬ, ЗАЦЕПИЛСЯ. Надо сделать вид, что я ему помогаю, иначе Серёга обидится. Этого я не хотел.

Внезапный и злобный порыв ветра принес с собой запах свежей земляники.

— Нет у них гайки. — Сергей был не на шутку расстроен. — Может и есть, да не дают. Вы тоже не нашли? Ну, ничего не попишешь, поехали домой. Надо будет завтра поездить, поискать по городу.

Он взвалил пилу на плечо. Мы с Костей забрали топоры.

Старый уродливый тополь торжествующе махал нам вслед вскинутыми ветвями.

Несмотря на усталость, этой ночью мне спалось плохо. До самого утра меня беспокоили какие-то непонятные и бессвязные обрывки сновидений. Какие-то раздутые лица склонялись надо мной, и произносили бессмысленные фразы, тут же исчезая и давая место другим; потом это сменилось калейдоскопическим конвейером изображений различных мест и предметов, предназначения которых я часто не понимал. Под самое утро мне приснилось, что я засыпаю на кладбище под баобабом, и тень от его ствола падает мне на лицо, перекрывая дыхание.

Тем не менее, наступил новый день, и всему этому пришёл конец. Барометр показывал «ясно». На дворе и впрямь стояла тихая, безветренная, солнечная погода. Гоблин просился на улицу, но я чувствовал себя совсем разбитым. Я попросил его не переживать и пообещал, что на днях мы обязательно съездим в Павловск погулять по парку. Гоблин понимающе кивнул и унесся, подпрыгивая и вопя. В простых и знакомых домашних заботах я не заметил, как наступил вечер. Позвонил Серёга и сообщил, что купил злосчастную гайку. Мы решили завтра снова выйти на работу.

Страх вернулся неожиданно, когда я укачивал перед сном Татку. Я ходил по кухне взад-вперед, держа её на руках. Свет был выключен. Как всегда в такие минуты, я немного злился на неё за то, что почти годовалая девочка не может заснуть сама. Безусловно, её избаловали. В своё время нужно было давать ей покричать. СОЗНАНИЕ ДОСТАТОЧНО РАЗМЫТО. А она так быстро разобралась, что на руках мягче и теплее…

Эти мысли оборвались «на полуслове» — их словно отсекло лезвием мертвенного холода, пронзившего мозг. Я облизал вмиг пересохшие губы. Коленки мелко задрожали.

В довершение всего Собака, которая только что мирно лежала на полу у двери кухни, вдруг вскочила и глухо зарычала.

Она рычала на меня.

Я сделал шаг по направлению к ней. Она отпрянула, продолжая рычать.

Уже закрывшая было глаза Татка встрепенулась у меня на руках. Опомнившись, я забегал по кухне.

Немного погодя её дыхание стало спокойным и ровным.

В тёмном коридоре я столкнулся с Безумным Котом. Он явно готовился издать свой коронный душераздирающий вопль. Но, посмотрев на меня, почему-то раздумал и убрался восвояси.

Осторожно я уложил дочку в кроватку, разделся сам и нырнул под одеяло. Жена ещё не спала — она ждала меня, но сон уже одолевал её, и она находилась в каком-то трогательном оцепенении.

Я сделал попытку обнять её, но едва моя ладонь коснулась её живота, как по её телу словно пробежала волна отвращения, она привстала и приглушенно вскрикнула.

— Ты… ты что? — только и вырвалось у меня.

— Что-что… Испугалась. У тебя такие холодные руки.

— Всегда были горячие! — попробовал возмутиться я. Но тут же понял, что Светка была права. Ладони были прсто ледяными. С чего бы это я так замёрз?

— Давай спать, а?

— Как хочешь.

Я закрыл глаза. И тут же жгучая боль пронзила позвоночник, и огненные круги завертелись перед глазами.

Листва шелестела загадочно и печально, словно пытаясь объяснить что-то такое, что становится понятным только деревьям, да и то лишь после полувекового наблюдения за миром людей. Полная луна роняла молочный свет на аккуратные могильные холмики, на стволы берёз и тополей, на меня, будоража кровь и пьяня голову. Невидимые ночные птицы проносились над головой — или то были просто порывы ветра? Из непостижимых далей на землю смотрели крупные печальные звёзды.

В сторожке горел свет, дверь была приоткрыта. Около неё стоял я, и кожа на кистях рук у меня была серебристой в лунном сиянии.

Осторожно, стараясь не скрипнуть, я заглянул внутрь.

Старики сидели за столом, и отец медленными глотками прихлёбывал самогон из своей любимой кружки. Рядом дымилась картошка, но он и не смотрел на неё, внимательно слушая мачеху.

— …врёт, всё время врёт, — говорила она, встряхивая седыми волосами. — В командировки ездит каждый месяц. То в Гомель, то в Ярославль. Я спрашивала у товарища Смирнова. Никуда его не посылали, понимаешь? Ни—ку—да! А друзья его? Всё время новые ходят, спросишь, как зовут — отмахивается. Так вот, помнишь, он бабу привел? Думаешь, зачем? Я специально подкралась среди ночи, заглянула к ним. Так они вместе бумажку какую-то карябали!

— Ну, мать, — пробасил отец. — Мало ли что…

— Ну что, что? Если по работе чего, так не ночью же дела делаются. Нет, я поняла, что тут совсем нечисто. В его вещичках я порылась.

Отец укоризненно глянул на неё, но промолчал. Сердце у меня бешено колотилось. Безразличное, отчаянное возбуждение накатывалось волнами и захлёстывало с головой.

— Вот, — сказала мачеха и швырнула на стол пачку патронов от миниатюрного браунинга. — Вот! — и сам браунинг последовал за ней. — Вот! — шифровая таблица. — Вот! — инструкция по пользованию рацией на немецком языке. — Вот! Вот! Вот! — Деньги. Все мои деньги. Тридцать две тысячи рублей. — Мало тебе? Мало? Мало?

Ничего себе — порылась в вещичках! Как она обнаружила сейф? Как открыла его? Проклятая стерва! Мачеха никогда не любила меня.

— Та-ак… — ошеломлённо протянул отец. — Та-ак…

Наверняка он сейчас подумал о своём опозоренном имени.

— Если мы на него сами не заявим, — уже тихо сказала мачеха, — потом нас вместе с ним…

В этот момент из моего горла вырвался хриплый смех. С этим смехом я и ворвался в сторожку. Лезвие топора блеснуло красным. Медленно, очень медленно рука отца потянулась к винтовке. Мачеха сидела с выпученными глазами, силясь извергнуть из себя крик. Время растянулось, как резинка на рогатке. Браунинг был заряжен, но отец даже не подумал о нём. Он успел-таки схватить ствол до того, как топор опустился ему на темя.

Отцовский череп треснул, как большой орех. Моё отражение вспыхнуло в паре серых глаз, чтобы тут же погаснуть — навсегда. Отец повалился лицом вниз. Винтовка выплюнула пулю, с потолка посыпалась штукатурка. Мачеха всё-таки завопила, запрокинув голову, словно свинья на живодерне. С сочным хрустом моё оружие подрубило ей шею. В тот момент, когда я выдернул топор, низ живота свело в оргазме. Из раны хлынул тёмно-алый, почти черный поток крови.

А мой смех всё звучал и звучал над Пискарёвским кладбищем…

3. ЗАМЕЩЕНИЕ

Ну что, попалась пташка? Что, гибелью подуло? А в крепости бойницы И топоры у плах… В простреленной фуражке Начальник караула — Бездонные глазницы, Погоны на костях.

Но когда я успел вернуться к себе? Почему я не помню обратного пути? И… и где я?.. Кто это — рядом?

Ф-фух, да что это я. Это же Светка. Она ещё не знает, что я только что убил отца…

Что за чушь! Это ведь только сон! Однако… Какой-то он слишком живой… Снова возникло это противное чувство, как будто кто-то осклизлыми холодными пальцами перебирает мои внутренности.

Будильник показывал без пяти семь. Невероятно, но я проснулся сам, проснулся раньше времени. Заболеваю, что ли?

Кое-как я встал и потащился под душ. Страх всё не отпускал. Кроме того, боковым зрением я различал на кистях рук кровавые пятна. Но стоило мне сфокусировать взгляд, как от них не оставалось и следа. Вонючий сон не хотел смываться с моего тела. ДА ШЕВЕЛИСЬ, СКОЛЬКО МОЖНО ЖДАТЬ!

Стоп… Где прозвучали эти слова? У меня в голове или… Или это произнесла моя тень?

Несколько минут я простоял в оцепенении, затем пересилил себя и отдёрнул занавеску. За ней никого не было. Тень послушно повторяла мои движения. Моя придирчивость по отношению к этому была феноменальна. Я отвернулся. Из черного провала зеркала на меня смотрело пепельно-серое лицо мертвеца. Чёрт, чёрт, чёрт! Мне необходимо успокоительное. Есть ли у нас валерианка? ДЕРЖАТЬСЯ РЯДОМ! Рядом, рядом радость и беда. Надо, надо твёрдый дать ответ. Солнечному миру… Как эта идиотская песня пришла мне в голову?

Неужели я схожу с ума?

Наверное, я схожу с ума.

Определённо, я схожу с ума.

Вне всякого сомнения, я…

Хватит!

Я вышел из ванной. Есть не хотелось, но я всё-таки решил позавтракать. Обычно по утрам я быстро готовлю себе яичницу. Выпустив два яйца на скворчащую сковородку, я разбил третье. В середине желтка плавал большой сгусток крови. Это сразу напомнило мне расхожее выражение: «убить в зародыше». Яичница полетела в унитаз.

Может, правда остаться дома? Высплюсь, наконец-таки… Я присел на стул и несколько раз зевнул. ЗДОРОВО Я НАПРАВИЛ СЛЕДСТВИЕ ПО ЛОЖНОМУ СЛЕДУ. Только нужно позвонить, предупредить Серёгу…

Минуточку. Игорёк, я не ослышался? Я правильно тебя понял? Какое это следствие ты направил по ложному следу?

Как я мог такое подумать? К чему относится эта бессмысленная мысль? Кстати, «бессмысленная мысль» — сочетаньице ещё почище, чем «убить в зародыше». Что можно сказать о человеке, которому в голову приходят бессмысленные мысли? Наверное, он сходит с ума. Определённо, он…

А может, эта мысль просто не моя? В таком случае, чья? Неизвестно чья, случайно забредшая мне в голову? Что можно сказать о человеке, которому?.. Наверное, он?..

Мне захотелось заорать, что есть мочи.

Словно в тумане, я оделся, собрал сумку и вышел на улицу, стараясь ни о чём не думать. На скамейке у подъезда сидела абсолютно белая кошка и старательно вылизывала шёрстку.

— Брысь, — сказал я ей. — Брысь, гадина!

Кошка взглянула на меня синими глазами, и в них сверкнула ненависть.

— Брысь… — ещё раз не очень уверенно промямлил я. Кошка выгнула спину дугой и перебежала дорогу по всем правилам дурных примет.

— Влип! — сказал кто-то у меня за спиной. Я затравленно обернулся.

Огромная, в половину стены дома тень тянула ко мне чёрные руки. На её голове красовалась широкополая шляпа, сидящая набекрень. Я опрометью кинулся прочь, но тут же ноги вырвались вперёд и взлетели, а мостовая с размаху ударила по затылку. Перед глазами завертелись фиолетовые круги. Я пнул ногой труп мачехи и стал складывать вещдоки в портфель. За ночь подморозило, и асфальт покрылся слоем неразличимого в темноте чёрного льда.

— Гады! — выкрикнул я, неизвестно кого имея в виду, и кое-как поднялся. Взяв в руки сумку, я убедился, что из неё капает. Разбилась колба в термосе, и горячий чай залил книгу Стивена Кинга. Откуда это дурацкое словечко — вещдоки? И почему мне снова вспомнилась сторожка? Кстати, эти отец и мачеха… Их-то я как мог увидеть во сне? В реальной жизни имелись наоборот, мать и отчим. Вне всякого сомнения, я схожу с ума. ЭТИМ БЫ ТЫ МНЕ ОЧЕНЬ ПОМОГ. Надо бы узнать, нет ли в городе анонимной психиатрической службы. А может, это всё просто усталость. Плюс впечатления от Кинга, Майринка… Ну, Игорёк, возьми себя в руки.

Но сделать это оказалось не так-то просто. Мрачные мысли, казалось, сами по себе носились вокруг, их гнетущий хоровод обволакивал меня какой-то ирреальной паутиной.

Дорогу на кладбище я запомнил плохо. В памяти остались только разговор с Серёгой, да эпизод в метро.

Серёгу я спросил:

— Что можно сказать о человеке, которому в голову приходят чужие мысли?

— А он знает, чьи они? — сразу определился он. И, получив отрицательный ответ, задумчиво проговорил:

— Если бы он это знал, тогда его можно было бы назвать ясновидящим. А если нет, то… Другого термина подобрать не могу. Тогда он — сумасшедший.

Странно, но эти рассуждения меня успокоили.

В метро я начал было читать книгу, но буквы сливались в серый налёт на страницах, к тому же с неё капал чай. Пришлось её спрятать. Не доезжая «Лесной», я почувствовал, что глаза просто слипаются. Из черноты тоннеля на меня взглянул незнакомец в чёрном плаще и шляпе, но мне было уже всё равно.

Я пнул ногой труп мачехи и принялся складывать вещдоки в портфель. Мелькнула мысль поджечь сторожку, но я тут же её отогнал. В самом деле, здесь гости бывали редко, и тела могли пролежать даже несколько дней, прежде чем их найдут. Пожар же, естественно, привлечёт внимание. Необходимо направить следствие по ложному следу. Ограбление! Конечно же, ограбление! Отец никогда не расставался с единственной вещью, напоминавшей о матери — стареньким ожерельем из крупного жемчуга. Ценность его была невелика — почти все жемчужины были не совсем правильной формы. Но убийца мог и не знать, что жемчуг ценится только идеально круглый…Откуда среди пролетариев взяться ценителю жемчуга!

Первым делом я перевернул отца и пошарил в его карманах. Верхняя часть пиджака почти насквозь пропиталась кровью. В этот момент ноги у меня подкосились, и я чуть не упал на колени. Вокруг испуганно зашипели. Поезд подъезжал к «Академической».

Мне стало совсем страшно и одиноко. Как тогда, на платформе. Переполненный вагон до умопомрачения казался похожим на братскую могилу. К счастью, меня из неё быстро вытолкали.

Может быть, напряжение над кладбищем создавали эти динамики? Они были расставлены вдоль всей главной аллеи, и из них беспрестанно неслась тихая печальная музыка. Там, где мы пилили, её слышно не было, даже когда двигатель молчал. Но она играла и, возможно, каким-то образом её воспринимало наше подсознание?

Мы внимательно оглядели берёзу и толстый тополь.

— Сначала спилим её, — резюмировал Фёдор. — Этот баобаб как раз на неё падать будет.

Костю же заинтересовало третье дерево, которое как раз пилить не было нужно — та берёзка, прячущаяся за тополем.

— Какая она кривая, — протянул он. — Здесь плохое место.

— Костик, брось ты мистику на Игорька нагонять, — крикнул ему Серый. — Он и так не в себе. Представляешь, ему в голову приходят чужие мысли!

Откуда он узнал, что я спрашивал, имея в виду себя? ПУСТЬ ТОЛЬКО ПОДОЙДЁТ ПОБЛИЖЕ, Я НАНЕСУ ЕМУ ВТОРОЙ УДАР.

— Жизнь наша наполнена мистикой и без того, — возразил ему Костя. — Мистики в мире так много, что мы к ней привыкли и не обращаем на неё внимания. И совсем немного нужно, чтобы снова научиться замечать её.

Вот уж в этом он, поистине, прав. Для этого нужно всего-навсего свихнуться, сбрендить, спятить. Мистика просто дождём лилась через съехавшую крышу в мой треснувший мозг…

Серёга завёл пилу и протянул её Фёдору. Но тот отмахнулся от неё как от бешеной собаки. По словам Фёдора, последние три дня он кушал исключительно водку, и поэтому несколько ослаб. ПУСТЬ ТОЛЬКО ОН ПОДОЙДЁТ. Но теоретическим советом поможет.

Подпил получился идеальный. «Долька апельсина» вылетела, лишь только Фёдор поддел её топором. А ещё через пару минут берёза с треском и грохотом повалилась в задуманном направлении.

Высоко-высоко над кладбищем летал ветер. Ему было скучно. Тяжёлые мокрые облака, которые он расшвыривал в стороны и сталкивал друг с другом, быстро надоели. Ветер сейчас просто парил, выискивая себе забаву…

Большая ветвь берёзы отломилась и зацепилась своим разветвлённым концом за крону баобаба. Толстый же её конец повис, раскачиваясь над землёй на высоте около трёх метров.

— Смотрите, — сказал я. — Упадёт кому-нибудь на голову.

— Не упадёт, — безапелляционно бросил Серёга.

Я поискал было поддержки у Кости, но он схватил пилу и с радостным воплем побежал распиливать поверженное дерево.

Ветка продолжала раскачиваться весьма угрожающе. Нет, она запросто может упасть. ОНА НЕПРЕМЕННО УПАДЁТ. Долго, что ли, сбить её…

Я подобрал с земли не очень тяжелую длинную палку и, подойдя к старому тополю, принялся тянуться ею к висящей ветке.

Под ногами у меня снова оказалась могила Алексея Иматова.

Ветер, наконец, увидел то, что искал и, лихо засвистев, ринулся вниз.

БАМ-МП…

Проклятый прожектор заржавел, и чтобы повернуть его, мне пришлось навалиться всем телом. Шарниры скрипнули, и яркий сноп света взметнулся в безбрежную синеву неба. Вдалеке послышался гул моторов…

Барабан… Откуда на кладбище барабан… Да это же моё сердце… Чёрт!

Я лежал на земле. Ко мне уже спешили Серёга и Костя с работающей пилой. Я поднялся и встряхнул головой. Макушка ныла и саднила. Злополучная ветка валялась рядом.

— Ты был прав, она упала, — рассмеялся Фёдор. — Цела головёшка-то?

Я улыбнулся ему через силу. И тут меня стошнило.

— Ты посиди пока, — посоветовал Сергей. — Подыши воздухом.

В воздухе пахло испражнениями и какой-то гнилью. ЭТОЙ НОЧЬЮ Я ДОДАВЛЮ ЭТОГО ЗМЕЁНЫША.

Боже!

О ком эта чужая мысль? Кто это — змеёныш?

Уж не я ли?

Несколько минут я молча стоял, разглядывая трясущиеся руки. В голове крутилась всё та же шарманка: «Наверное, я схожу с ума. Определённо, я схожу с ума. Вне всякого сомнения…»

Как это — «додавлю этого змеёныша»?

Спокойно, Игорёк. Главное — не оставаться наедине с мыслями, чьи бы они ни были. Для этого нужно действовать.

Я взял топор и принялся обрубать сучки.

Тем временем Костя подвергся резкой критике со стороны Фёдора и отдал пилу Серёге. Мне же попался толстый сучок, который к тому же было неудобно рубить. Костя стоял сбоку, и ему было в принципе не видно, как у меня получается. Тем не менее, он покровительственным и многозначительным тоном изрёк:

— Так ничего не выйдет. Надо не сверху долбить, а брать под углом…

Внутри меня что-то взорвалось. Да что ж, они меня тут совсем за придурка держат?

— ЗАТКНИСЬ, — огрызнулся я.

— Да ты же не как люди…

— УБЛЮДОК, — заорал я, разворачиваясь к нему лицом. — РАСКРОЙ СВОИ ВОНЮЧИЕ ЗЕНКИ, ИНАЧЕ Я УБЬЮ ТЕБЯ!

Занесённый вверх топор блеснул у меня в руке. Этот блеск я увидел как бы со стороны — отточенное лезвие напротив Кости, отшатывающегося в ужасе прочь. Предательская ветка попалась ему под ноги, и он завалился на спину, выпучив глаза.

— Проклятье! — сказал я, и отшвырнул топор в сторону.

Фёдор с Сергеем переглянулись, и Фёдор тихо присвистнул.

— Извините… — пробормотал я. — Костик, я… Мне… Мне что-то нехорошо…

Костя серьёзно посмотрел на меня:

— Я же говорил, здесь плохое место, — и улыбнулся.

ТЕПЕРЬ Я ЕГО ТОЧНО УНИЧТОЖУ.

Мне пришлось заняться самой муторной работой — оттаскиванием веток. Это, однако, отвлекало от тёмных раздумий.

Вскоре пришла очередь баобаба. Только сейчас я заметил, что весь низ ствола тоже покрывают молодые побеги. К этому времени свинцовая туча наползла на небо, и в воздухе закружились белые мухи. Темнота сгущалась с катастрофической быстротой. Тихая музыка из динамиков донеслась до наших ушей и вновь исчезла.

Эта туча плохо отзывалась на толчки ветра, и ветер рассвирепел и заметался в разные стороны в поисках уже не забавы. Теперь ему нужна была жертва.

Едва Серёга заводил шину вглубь ствола, как её заклинивало, а двигатель чихал и останавливался. Фёдор хитро прищуривался и говорил:

— Послушай, не заглохла?

В первый раз Серый даже наклонился ухом к пиле, что вызвало искренний смех у Фёдора и Кости.

Тополь сопротивлялся, как мог, но силы были неравны. Наконец, он дрогнул и сначала чуть накренился и замер. Затем что-то оглушительно треснуло внутри него, и он ринулся вниз.

Но не упал.

Ствол баобаба на высоте четырёх-пяти метров разделялся надвое, и правая часть также раздваивалась еще выше. Вот этой рогатиной он и наделся на ещё одну берёзу, стоявшую поодаль — живую, без зарубок. Она словно подставила плечо умирающему гиганту, изогнувшись при этом дугой, но не сломавшись. Её вершинка покачивалась почти параллельно земле. Тополь же внизу был спилен полностью и касался собственного пня лишь ребром среза.

— Эх, твою мать! — в сердцах выдохнул Фёдор.

— И что теперь? — мрачно спросил Сергей.

— Теперь? Теперь надо понемногу осаживать снизу. Спиливать по кусочку, и он будет опускаться. Работы не на один день.

Все молчали. Но возиться с этим деревом столько времени не хотелось.

Если бы это зависело от меня, — наконец сказал я, — то я СПИЛИЛ БЫ ЭТУ БЕРЁЗУ.

Ещё того не легче! Да ведь мне и подойти туда страшно! Наверное, я схожу… ЛУЧШЕ ТЕБЕ ЗАМОЛЧАТЬ.

Вконец озадаченный, я покорно замолчал.

— Не-ет, — протянул Сергей, глядя на огромный ствол, нависший над землёй.

— Правильно, — поддержал его Костя. — Потом костей не соберёшь…

— А может и впрямь?.. — пробормотал Фёдор.

— А-а, — махнул рукой Сергей. — Попробуем.

Он взял пилу, покрутился вокруг берёзы и заглушил мотор.

— Не получается, — сказал он. — Здесь никак не воткнуться, что бы срезать с этой стороны. Надо вставать как раз под баобабом.

— Боишься, что ли? — спросил Фёдор. — Ну, давай мне.

— Может, всё-таки не надо? — выдавил из себя Костя.

Фёдор завёл пилу.

Мы затаили дыхание.

Костя присел на корточки около самой берёзы.

— ОТОЙДИ, — сказал я ему. — ЕЩЁ ТЕБЯ ЗАДЕНЕТ…

Костя послушался, а я лишь тогда понял, что он сидел не просто так. Он смотрел на разрез. Он хотел предупредить Фёдора, как только щель начнёт расширяться. Я решил сам исправить свою ошибку и занял Костино место.

А из поднебесья уже пикировал злой кладбищенский ветер.

Разрез ещё и не шелохнулся, когда над головой что-то хрустнуло. Я взглянул наверх и увидел, что махина ствола шевельнулась.

— Убегай! — хотел я крикнуть Фёдору, но слова застряли в горле, и я лишь закашлялся.

Берёза сорвалась с места и прыгнула вперёд метра на три. Фёдор ласточкой нырнул под обваливающийся баобаб, и опередил его лишь на мгновение. Громадина рухнула буквально на волосок от его пятки, да, впрочем, и от меня. Сила удара была такова, что на соседних могилах подпрыгнули камни.

А вот про пилу Фёдор забыл. И пока он стремился унять свои дрожащие коленки, мы с грустью рассматривали то, что от неё осталось.

Восстановлению это не подлежало.

Эта пила стоила двадцать шесть тысяч, и чтобы их отработать, нам четверым придётся трудиться около месяца. ТЕБЕ БУДЕТ ДОСТАТОЧНО ОДНОГО РАЗА, ЗМЕЁНЫШ. И раньше этого срока бросить работу на кладбище не удастся.

Так нам отомстил старый тополь.

Весь оставшийся день у меня ужасно болела голова. Мысли путались, чужие пугали меня своей неожиданностью и злобой, а свои разбегались, как крысы с тонущего корабля. Я нервничал и вздрагивал от малейшего шороха, так что даже Бабушка заметила, что я плохо выгляжу. Света предложила мне лечь поспать. Такая перспектива привела меня в ужас — мне до сих пор ещё мерещилась кровь на руках, а в ушах гремел дьявольский смех.

Сергей с Фёдором съездили в контору и рассказали о случившемся. Бензопилу нам дали другую, старую. Деньги, естественно, с нас вычтут. Фёдора перевели обратно на Смоленское, решив, что мы лучше справимся без него. Вопрос о трактористе, таким образом, оказался вновь открытым. На работу договорились выйти послезавтра. Ночь я провел в кресле с наушниками на голове. Я выбирал записи самые жёсткие, в стиле «грайнд-кор». Такая музыка совершенно подавляла мысли. Как свои, так и чужие.

Утром же я решил съездить в Институт проконсультироваться насчет диплома. Старая знакомая — белая кошка — проводила меня своим синим взглядом. Она сидела на этот раз под скамейкой и пожирала голубя. Из точёной маленькой пасти клочками падала красная пена.

Моего преподавателя не оказалось на месте. Пришлось ни с чем возвращаться домой. К несчастью, в эти поздние утренние часы в расписании электричек был перерыв, и мне пришлось ехать на метро.

В ожидании поезда я стоял и смотрел в оскаленную пасть тоннеля. Внезапно к горлу снова подкатила тошнота, по голове разлилась пульсирующая боль и хлынула сверху вниз стремительным водопадом. В животе начались спазмы. Ноги подкосились, и я стал медленно оседать на колени. Гула подъезжающего поезда я не услышал, лишь взглянул на него из последних сил. Машинист был в чёрном плаще, широкополая шляпа почти закрывала лицо. Я разглядел только его левый глаз, и был он абсолютно чёрен, и эта чернота выплеснулась из него мутным мрачным потоком и захлестнула меня с головой…

Их было трое — разводящий и двое часовых. Два желторотых бойца и старый хромой сержант. Что поделать, если все на фронте… От этих там не много проку, а кто-то же должен остаться в городе!

Если бы это зависело от меня, то я для внутренней службы отобрал бы самых надёжных людей, способных противостоять диверсиям. Но командование распорядилось по-другому.

Что ж, это лишь облегчало мою задачу.

Итак, их было трое, а у меня оставалось всего-навсего четырнадцать минут.

— Ускорьте шаг, сержант! — приказал я. Он не ответил, но по его свистящему дыханию чувствовалось, что быстрый темп отнюдь не доставляет ему удовольствия.

Отпущенное время сократилось почти вдвое, когда луч фонарика сержанта нащупал калитку во внешнем заборе из колючей проволоки. Лязгнул замок. Моя правая рука коснулась холодной рукоятки браунинга.

Часовой первого поста прогуливался где-то по периметру, образованному двумя рядами колючки. Тёмные силуэты ангаров высились за внутренним ограждением.

Часовой, ясно, услышал лязг замка и увидел пляшущий луч фонарика. Наверняка он сообразил, что так неосмотрительно может себя вести только проверяющий. Поэтому во властном окрике, раздавшемся из темноты, преобладало не столько напряжённое внимание, сколько самодовольство.

— Стой, кто идёт!

— Разводящий, — процедил сквозь зубы сержант. Он был очень зол — на меня, на погоду, на свою изувеченную в боях ногу. На педантичного часового, который (видит — свои!) позволяет себе поступать по Уставу — буква в букву.

— Осветить лицо!

— Вот дурак, — возмутился сержант. — Да я это, я! — Но распоряжение юнца выполнил.

— Разводящий ко мне, остальные на месте!

«Остальные» всё же не остались у входа, а медленно приближались вслед за сержантом к часовому. Но он, совсем ещё мальчишка, не замечал этого, увлёкшись докладом. «За время несения службы происшествий не случилось…»

Сержант выключил фонарик. Я совершенно бесшумно скользнул в сторону. Два неясных силуэта маячили впереди и справа.

— Проверяющий капитан Кряжко, — сержант махнул рукой туда, где только что был я.

Наверное, он прищурился, вглядываясь во мрак. Впрочем, не знаю. Не видел.

— ПАФФ! — почти бесшумно вылетела пуля из браунинга. Спина сержанта прогнулась, и он повалился на часового.

— Ой… — сказал часовой.

— ПАФФ! ПАФФ! — Его сначала откинуло вбок, затем назад. Ещё секунда — и оба тела распластались по земле.

Я улыбнулся. Как всегда накатило приятное возбуждение.

Оставалось четыре минуты.

Я заспешил на второй пост. Тамошнего часового видно не было. У границы постов я присел на корточки, привалившись спиной к столбику забора, и свернул самокрутку. Едва запах дыма распространился вокруг, как неподалёку раздался окрик:

— Эй, Саня, дай табачка!

— Иди, отсыплю, — сквозь кашель отозвался я. Многие кашляют, сделав первую затяжку, поэтому мой голос не показался ему странным.

Увидев, а, точнее, угадав движение в мою сторону, я трижды выстрелил. Солдат сдавленно вскрикнул и упал на четвереньки. Я же, напротив, вскочил и подбежал к нему. На спине расплывалось тёмное пятно, значит, одна из пуль прошла навылет. Но он был жив, и пальцы его царапали землю.

Я схватил его за волосы и оттянул голову назад. Без сомнения, он увидел меня, так как с его губ сорвался удивлённый стон.

Обоюдоострый клинок из немецкой стали вонзился ему в шею как в масло, по самую рукоятку. На руку хлынула тёплая кровь. Солдат забулькал и обмяк. Я повернул нож у него в горле и содрогнулся в приступе семяизвержения.

Оставалось полторы минуты.

Будь проклята война! Мне хотелось петь, смеяться, хотя бы просто расслабиться. А нужно было, наоборот, собраться и действовать.

Поэтому я только слизнул кровь с ладони и бросился к прожектору. Направив его вверх, я поднялся на вышку и дёрнул рубильник, один на весь периметр. Лампочка нагревалась медленно, и пока что светилась зловещей красной нитью.

Стало ясно, что все четыре повернуть я уже не успею. Придётся ограничиться тремя. С тем, что стоял в углу, осложнений не возникло. В то мгновение, когда я подбежал к третьему, находящемуся у калитки, он как раз разгорелся на полную мощность. Проклятье! Он заржавел, и чтобы повернуть его, мне пришлось навалиться всем телом. Шарниры скрипнули, и яркий сноп света метнулся в безбрежную синеву ночного неба.

Где-то вдалеке уже слышался гул моторов… Восемь тяжёлых бомбардировщиков ползли к городу с заданием уничтожить обозначенные прожекторами Митрофановские продовольственные склады. Восемь пальцев уже лежали на кнопках, готовые сбросить на объект множество бомб. Бомб, обладающих страшной разрушительной силой. Бомб, начинённых голодом…

Мой план был продуман очень и очень неплохо. В самом деле, кто стал бы искать после бомбёжки останки проверяющего? Но все планы на поверку всегда оказываются несовершенными.

Просто немцы летели чуть медленнее, чем я рассчитывал. То ли они специально двигались на малой скорости, внимательно разглядывая ночной город, из боязни проскочить объект. То ли взяли с собой слишком большой груз. Во всяком случае, я успел не только отойти от складов и выйти на шоссе, но и повстречать патруль, идущий от Балтийского вокзала. А патруль успел увидеть прожектора, включенные, несмотря на запрещение, да ещё направленные вверх.

Я побежал. Вслед засвистели.

Милицейское начальство, в отличие от военного, поступило именно так, как поступил бы я сам, то есть оставило в городе надёжных людей. Рука опытного стрелка не дрогнула, и пуля рванула левое плечо, швыряя меня вперёд. Я упал и кубарем покатился по дороге, сдирая кожу с локтей, спины и коленей.

И тут дали залп зенитки, и сигнал воздушной тревоги огласил город.

Превозмогая боль, я вскочил и снова бросился бежать. Рядом взвизгнули тормоза. Я шарахнулся в сторону. Яркий свет фар на мгновение ослепил меня. Полубезумным взглядом я уставился на бампер «Москвича», застывший в полуметре от меня.

Потом перевёл взор на изодранные в клочья джинсы.

Один за другим раздались первые взрывы. Тугая волна воздуха припечатала к земле моих преследователей. Над складами поднималось пламя.

— …ев мудак, разбегался здесь, как на «Динамо»! Спринтер херов! — бесновался водитель, высунувшись через боковое окошко.

«Наверное, определённо и вне всякого сомнения», — подумалось мне. Не обращая внимания на разъярённые гудки, я одиноко побрёл на другую сторону улицы, тупо разглядывая табличку с надписью: «Гражданский проспект».

Из Института я уезжал ещё в одиннадцать утра. Сейчас было темно. Я посмотрел на часы — девятнадцать сорок три.

Как я попал сюда? Где я был почти девять часов? Что я делал? Мне случалось иногда оказываться в похожих ситуациях — когда напивался до бесчувствия на студенческих вечеринках. Но сегодня-то я не пил!

Я повернулся и, шатаясь, зашагал налево. Страшно болели колени и локти, жгло спину. К тому же ныло только что простреленное плечо, и во рту ощущался солоноватый привкус крови. Темнота хлюпала и сочилась под ногами, мостовая таращилась пустыми глазницами открытых люков. В лицо брызнуло чисто питерским месивом из снега и дождя с болотным запахом. Время от времени Гражданский проспект озарялся заревом — где-то за спиной полыхали Митрофановские склады. Я даже не удивился этому названию: на Митрофановской площадке был склад цветных металлов «Электросилы», который я полгода охранял — до кладбищ я подрабатывал в ВОХРе. А теперь мой воспалённый рассудок скрестил этот склад с Бадаевскими продовольственными, сгоревшими в блокаду. В диком испуге и в растерянности я шагал навстречу неизвестности…

Так, на автопилоте я и вышел к метро. Неожиданно захотелось пива. Я купил бутылочку и присел тут же, на пустом ящике. Сделать удалось только один глоток — пиво отдавало бензином. Я пожал плечами и поставил бутылку на асфальт.

Кто-то потёрся о мою ногу. Я скосил глаза. Ко мне ластилась белая кошка. Она тихонько мурлыкала и покусывала мой ботинок. Я хотел погладить её по спине, но рука упёрлась во что-то твёрдое. У кошки был сломан позвоночник, и его задняя часть свободно ходила под шерстью из стороны в сторону. Я отдёрнул руку. Рядом кто-то засмеялся. Знакомый смех — откуда он у этого продавца? Я поднялся, и моя тень упала на его лицо. Как я сразу не заметил, что из-под его куртки торчит чёрный плащ? Свою шляпу он на этот раз мял в руке. Я нагнулся, взял бутылку с пивом и что было сил метнул в него. Она просвистела рядом с его головой и разбилась у ног какой-то пожилой дамы.

— Псих! — завопил продавец. — Держите его, он чокнутый!

— САМ ТЫ УБЛЮДОК. СВОЛОЧЬ, СПЕКУЛЯНТ, УБИВАТЬ ВАС НАДО ЗА ТАКОЕ ПИВО И ЗА ТАКИЕ ЦЕНЫ! ВЕШАТЬ НА ФОНАРЯХ!

— Правильно, — поддакнула какая-то старушка. — Ишь, рыло себе наел…

— Надавать по морде да пиво отнять, — посоветовал ещё кто-то. Продавец затравленно озирался. Вокруг начали собираться зеваки, но объектом их внимания был незадачливый торговец. Я оттолкнул кого-то плечом и двинулся ко входу. Спускаясь на эскалаторе, я с сожалением вспомнил, что так и оставил свой нож в глотке убитого солдата. В метро я смотрел только себе под ноги, опасаясь увидеть чёрного незнакомца в окнах вагона или узнать его в ком-нибудь из пассажиров. Реальность гнила и сползала с мира буквально на глазах. Наверное, отчаяние было написано у меня на лице, поскольку все избегали моего взгляда.

На одном из перегонов у меня закружилась голова и я, чтобы не упасть, схватился за талию какой-то девушки. Та завизжала так, словно я был привидением. Всё раздвоилось у меня перед глазами, как будто я действительно был пьян. На один момент мне показалось, что эти призрачные вторые изображения живут какой-то своей, иной жизнью. И сразу же возникло ощущение отсутствия самого поезда, я увидел со стороны себя самого, мчащегося непонятно как в свистящей пустоте тоннеля…

Я помотал головой, и всё пришло в норму. И тут что-то произошло. Что-то сломалось во мне, точно лопнула какая-то жизненная струна. И звон, звон в голове. Такой же раздавался, когда на меня на кладбище свалилась ветка. ВОТ ТЕПЕРЬ ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК. Чёрный мерзавец приподнял шляпу в приветствии. Сразу же я успокоился. Все страхи исчезли, и мне в самом деле стало всё равно. Я решил больше никого не слышать и ни о чём не думать.

В таком настроении я и вернулся домой. Открыл дверь своим ключом, но ускользнуть от всевидящего ока Бабушки мне не удалось.

— Опять нагугорился! — воскликнула она, всплеснув руками. — Света, иди, взгляни на мужа!

Я мысленно усмехнулся, но спорить и возражать не стал. Прошёл в свою комнату и лёг на кровать. Света критически оглядела мой внешний вид, покачала головой, вздохнула и увела детей.

Такой она и запомнилась мне навсегда — отворачивающейся и осуждающей.

Я почувствовал, что засыпаю. И на этот раз не ощутил никакого ужаса и намерения бороться со сном. Организм нуждался в отдыхе, и это было главное.

Неожиданно под одеяло ко мне скользнул Безумный Кот. Это меня растрогало. Восемнадцатилетний сиамец редко выражал свою привязанность к людям. Вся его жизнь прошла в ночных воплях и борьбе. Он боролся с другими котами и собаками, которых он пережил. Спасался от преследующей его Бабушки, когда она хотела наказать его за крики. А теперь ещё и постоянно убегал от Гоблина и Татки.

Безумный Кот устроился у меня под мышкой и замурлыкал. Я обнял его покрепче. Жена закрыла дверь в комнату, и я почувствовал, что задыхаюсь. Густой дым стелился по земле, ядовитые клубы проникали в лёгкие. Патруль остался там, где его застигла бомбёжка, но его судьба меня не интересовала. Левая половина шинели сочилась кровью, которой я потерял очень много. Поняв, что до дома мне не добраться, я стал озираться в поисках убежища.

Неподалёку проходило товарное ответвление Варшавской железной дороги, и у переезда стояла заброшенная будка стрелочника. Дверь, выбитая с петель, давно заколоченные фанерой окна, пыльная пустота внутри. Ничего особенного, раньше я никогда её не замечал. Но сейчас…

Сейчас внутри будки горел загадочный, холодный мертвенно-синий свет. Горел тревожно, всполохами, выбиваясь из щелей и дверного проёма, и зрелище это было настолько заманчивым, что я, перестав зажимать рукой рану, сделал несколько шагов по направлению к ней.

Оттуда выбежал ручеёк синего огня, обвился вокруг меня и скользнул через дыру в шинели на левое плечо.

Кровь сразу же свернулась и запеклась, боль отпустила, а внутри себя я ощутил неистовую, неистощимую силу.

Я шагнул внутрь.

Широкая мраморная лестница, покрытая пушистым красным ковром, вела вниз.

Что-то шевельнулось слева, и я резко обернулся. Там стояла моя мачеха и улыбалась мне гниющим разрезом на шее. Я тоже улыбнулся ей, и она медленно опустилась на одно колено, указывая руками на лестницу.

— Ты хочешь, чтобы я прошёл по ней? — спросил я. — Изволь…

Она растаяла в воздухе, едва я ступил на первую ступеньку. Не оглядываясь, я зашагал вниз. Сзади меня сворачивался в рулон ковёр, и ступеньки превращались в дым.

Я уже ожидал увидеть внизу роскошный зал, соответствующий этой лестнице, где в центре, на троне из человеческих костей, восседал бы сам Сатана. Или что-нибудь ещё в том же духе. А очутился всего лишь в какой-то маленькой комнатушке, где у большой, полыхающей синим огнём печи хозяйничала седая, косматая и грязная старуха. Стены этой комнатушки ритмично сжимались и разжимались, издавая при этом странно знакомые глухие звуки.

Откуда-то с притолоки мне на шею спрыгнула белая кошка и стала обнюхивать набухший от крови рукав. Старуха повернулась ко мне, и её глаза вспыхнули таким же синим светом, как и разведённый ею огонь. Она склонила голову набок, и седые пряди волос упали ей на лицо. На пол посыпалась перхоть. Когтистая бородавчатая не то рука, не то лапа, покрытая струпьями и язвами, протянулась ко мне.

— Ведьма! — воскликнул я.

— Анатолий Костылев, — скрипучим, нечеловеческим голосом произнесла старуха. — Замри! Тебе предстоит испытание.

Давно уже никто не произносил моего настоящего имени. Я захотел крикнуть ведьме, что она ошиблась, но из глотки вырвалось только какое-то нечленораздельное заикание, и я оцепенел, не в силах пошевелиться.

— Каким ты хочешь быть дальше — живым или мёртвым? — обдала она меня зловонным дыханием, приблизившись вплотную.

Я не мог ей ответить. Язык одеревенел и не слушался.

— Не знаешь? — ухмыльнулась ведьма. — Не знаешь, в чём разница? Что происходит с человеком, когда он умирает?

Её речь была невыносимо мерзкой, мимика напоминала гримасы гигантской рептилии, а её глаза пылали синей злобой. Я молчал.

— Я сделаю так, что твою душу никто не возьмет после смерти — ни Небо, ни Бездна. Я подарю тебе время, чтобы ты мог подумать. Когда-нибудь я снова задам тебе свои вопросы.

Слова ведьмы, словно отрыжка, гадостно обдували моё лицо. Я, не мигая, смотрел на живую, дергающуюся стену. Я не мог даже скосить взгляд!

Ведьма отскочила назад, и моя одежда сама по себе спала на пол, по которому — я чувствовал их ногами — сновали жирные черви. Длинным ухватом она вытащила из печи горшок с кипящим зельем, жгучий пар из него окутал меня плотным облаком. Мне показалось, что я услышал истошные вопли многих тысяч жертв древних ритуалов — растерзанных, раздавленных, изжаренных заживо…

Она плеснула ЭТО мне на голову.

О, дьявол!

Никогда, никто из живущих на Земле не испытывал такой боли! Время остановилось, пространство съёжилось в ничто, оставляя для меня только одно — эту боль.

Гнусное варево разделилось на мельчайшие капли, каждая из которых прожигала кожу насквозь, опускалась ниже, плавила кости черепа, наполняла мозг ядом и сгустком плазмы падала дальше… Миллионы мучительных аутодафе, спрессованных в вечность — вот что это было. Я умирал столько раз, сколько таких капель упало на меня. А ведьма всё поливала и поливала из своего адского горшка голову, плечи, шею, спину, грудь…

Невредимыми остались только ноги ниже колен.

Не сразу я понял, что заклятие снято. Ведьма вновь шуровала у своего очага, не обращая на меня внимания. Белая кошка до сих пор сидела у меня на шее, глубоко-глубоко впившись в неё когтями. Я схватил её за хвост, и что было сил треснул спиной об угол печи. Позвоночник громко хрустнул. Кошка рухнула на пол, и её глаза сверкнули всё тем же синим отблеском.

Она медленно поднялась на лапы. Язык вывалился у неё изо рта, по нему на пол скапывала кровь. В комнате ещё клубился ядовитый пар ведьминого зелья.

Выше колен моё тело стало мешком из бесчувственной кожи, набитым пеплом. Почему же она пощадила ноги?

— Уходи! — не оборачиваясь, молвила ведьма.

Послышался нарастающий свистящий звук. Всё поплыло, как в тумане. Кошка стала увеличиваться в размерах и изменяться, шерсть осыпалась с неё, морда вытягивалась. Одежда снова очутилась на мне. Стены комнаты таяли, сквозь пол блеснули волны Фонтанки. Ведьма превратилась в стройного обнажённого юношу. В руках у него появились поводья, он накидывал их на белую лошадь с синими глазами. Свист стал таким пронзительным, что барабанные перепонки грозили лопнуть. Лошадь и юноша застыли, окаменев. Их тела наливались серой тяжестью. Я успел заметить вытянутую тень от снаряда, скользнувшего по мосту. Яркая вспышка разнесла на куски одну из Клодтовских скульптур. Десяток раскалённых ножей вспороли мне грудь и живот. В небо взметнулся ореол багрового огня. Подо мной образовалась пустота, и я рухнул в неё, не меняя вертикальной позы. Торчащие кости коленных суставов противно скрипнули по мёрзлой мостовой. Я успел ещё заметить лужу крови под собой и удивиться своему маленькому росту до того, как горящие волосы упали мне на глаза.

Жизнь, а вместе с ней и подвижность, оставили моё тело. Но смерть не пришла. Потеряв всякую временную ориентацию, я приник к Аничкову мосту, вслушиваясь в равномерные глухие удары и не понимая: то ли это продолжают пульсировать стены ведьминого жилища, то ли это последние рефлекторные толчки моего сердца, подпрыгивающего в двух шагах от края моста, неподалёку от дымящейся, бесформенной груды плоти, бывшей минуту назад моим телом. Но время шло (минуты? часы? годы?) а оно всё билось и билось, не желая останавливаться. Я должен был посмотреть, что с ним происходит. Я оторвал голову от подушки, но увидел только полированную поверхность секретера. НИЧЕГО, СЕГОДНЯ ВСЁ КОНЧИТСЯ. Было без четверти семь. До ухода на работу я мог ещё успеть попариться в ванной. На душе стало легче, когда я увидел, что жена спит с детьми в гостиной, и неприятные объяснения откладываются до вечера.

С наслаждением я окунулся в горячую воду, вытянулся и замер, слушая мягкое журчание душа и таинственный плеск волн под мостом. Какие-то люди подхватили меня, вынули из кармана обгоревшее удостоверение, привязали к руке бирку и забросили в крытую брезентом машину, пахнущую кровью и смертью. Там уже лежали десятки изувеченных и холодных трупов, некоторые с бирками, некоторые без. Водитель газанул, и нас повезли, по иронии судьбы, на Пискарёвку. По дороге я смотрел в окно и совершенно не реагировал на Серёгину болтовню. Могилы для нас уже были выкопаны. Тех, кто был с бирками, аккуратно разложили в одинаковые ямки и забросали землёй, насыпав сверху небольшие холмики. Конечно, без гробов, их на всех не хватило бы. Неопознанных же сваливали в огромные общие ямы. Погибших было много, и кладбище с довоенных лет выросло почти вчетверо. Моё место оказалось неподалёку от могилы отца, как раз там, где стояла раньше наша сторожка. Настоящим украшением моей могилы стал столбик с надписью: «Виталий Кряжко. 1915–1941». Возраст не совпадал, но по мне это определить было невозможно.

Вскоре я начал познавать разнообразие местной жизни. Конечно, прежде всего я обратил внимание на деревья и ворон. Деревья здесь были особенные, и — разные. Я не имею в виду породу. У деревьев, как и у людей, имелись характеры — у каждого свой. Вблизи меня росло два дерева. Они перешёптывались с ветром, посылали неведомые мне сигналы своим собратьям, но между собой не разговаривали. Более того, вокруг них чувствовалась глухая вражда, непонятная и пугающая. А под землёй в смертельную схватку вступили корни. Гордая и независимая берёза пыталась задушить соперника. Соперником был молодой тополь с претензиями на близлежащую территорию. Вороны же вносили сумятицу в спокойную, размеренную тишину кладбища. Они то громко каркали, перелетая с места на место, то, наоборот, собирались на одном — двух деревьях, заинтересовавшись неведомо чем. Похоже, сейчас они слушали Костю, с умным видом рассказывающего нам с Серёгой свой очередной бессмысленный сон. Я только отметил про себя, что уже полдень, и мы, по-видимому, спилили не первое дерево. Ребята не замечали в моём поведении ничего странного, и я, ни о чём не беспокоясь, дёрнул шнур стартёра. Бензопила взревела, и вороны захлопали крыльями, уносясь прочь. О многочисленных червях и насекомых, появляющихся летом, я тогда ещё не знал. Но то, что мне удалось увидеть, глубоко потрясло меня.

Вообще-то, нельзя сказать, что я видел. Ведь мои глаза были выжжены, а пустые глазницы черепа если бы и могли, то увидели бы лишь землю. Моё восприятие окружающей среды вышло на совершенно иной уровень, о существовании которого я ранее и не подозревал. Я не видел, не слышал, не осязал, но я чувствовал всех живых существ, находившихся поблизости. И не только чувствовал их самих, но и ощущал их эмоции. Это позволяло мне отличать, например, собаку от человека или одного человека от другого.

Что такое душа? Кто может дать ответ на этот вопрос? Ведьма сказала, что моя душа останется со мной навсегда. И, без сомнения, на Пискарёвском подобных мне не было. Но остальные мертвецы, не имевшие такой привилегии, не стали абсолютно мёртвыми от этого. Что-то сохранилось, какие-то энергетические факторы, какие-то слабые поля неизвестной мне природы, какое-то незримое даже для меня нечто. Незримое, но угадываемое. И, при всей своей неясности и неуловимости, это нечто сохраняло свою индивидуальность. Так, совершенно непостижимым образом, я узнал, каким был при жизни мой сосед, некий паренёк, погибший в один день со мной во время того же самого артобстрела. Эмоции, сопутствовавшие его гибели, кстати, я прочувствовал точно также. Раз за разом, особенно в лунные ночи, я на себе испытывал его боль и его страх перед надвигающейся смертью, из чего я сделал вывод, что он умирал медленно и в ясном сознании. Казалось, что его последняя минута невероятно растянулась и продолжается до сих пор. Кроме того, видимо, он был влюблён в какую-то стерву, которая этого не замечала, и его мучительные изнывания накладывались на предсмертные переживания непередаваемо напряжённым и тоскливым фоном, от которого мне порою просто некуда было деваться. А таких соседей было полно вокруг… Итак, я был обречён вечно слушать шёпот мёртвых…

Позже я заметил, что эти своеобразные следы оставались повсюду, где человек жил, и были тем сильнее, чем большее время он проводил на этом месте, причем силу и собственную жизнь имело всякое сильное чувство. Пространство приобретало черты личности — так комната со временем всё больше и больше соответствует характеру своего хозяина, а новые жильцы долго не могут избавиться от ощущения постороннего присутствия в доме.

Не менее удивительное открытие пришло ко мне год спустя. Подобные же свойства я обнаружил у самой Земли. Внутри неё также шли жизненные процессы — свои, неслышные, медленные, но могучие… Они стали заметны для меня после того, как моё тело, растворяясь в природе, становилось всё больше и больше частью нашей планеты… У меня открылись глаза, и белое мерцание свежевыпавшего снега болью отозвалось в голове.

Я выключил пилу.

Вокруг было тихо и спокойно, местный яростный ветер, видимо, где-то спал. Большие белые пушистые хлопья падали на ровные грядки могил. На часах было десять минут третьего, и я работал один.

Чёрт возьми, почему же ребята бросили меня? Поставив пилу на снег, я огляделся по сторонам. Никого.

Моё внимание привлекло странное большое тёмное пятно под снегом на ближайшей дорожке. Ничего подобного там раньше не было, я подошёл к нему и ковырнул ногой. В стороны разлетелись красные брызги. Я остолбенел. Без сомнения, это была кровь. Ещё свежая, лишь немного присыпанная сверху снегом, чуть загустевшая. Я ковырнул ещё раз, и поддел ногой что-то плотное. Это что-то взлетело и тяжело шлёпнулось рядом с краем дорожки. Не поверив своим глазам, я наклонился над этим предметом. Но глаза меня не обманывали. Окровавленная кисть чьей-то руки словно манила меня прямиком в ад…

И тогда я закричал. Невесть откуда взявшееся эхо подхватило этот крик и понесло его по кладбищу, но вскоре закашлялось и замолчало, словно подавившись. Не сводя взгляда со страшной находки, я пятился и пятился до тех пор, пока спиной не упёрся в кучу сложенных веток.

И ощутил холодное прикосновение к ноге.

В ужасе я обернулся.

Они лежали там оба, полуобнявшись. Серёга вытянул ко мне обрубки рук, на которых ещё дрожали густые алые капли крови. Из глаз у него торчали тополиные ветки. Положив ему ладонь на плечо и прижавшись к спине, на меня многозначительно смотрел Костя. От левой скулы через его лицо шла багровая полоса, и ниже этой полосы лица не было.

— Что же это такое? — прошептал я. И, не помня себя от ужаса, бросился бежать, не разбирая дороги. Ноги сами понесли меня к тому месту, где баобаб разбил первую пилу. Я споткнулся о корень и упал, ударившись лбом о кусок гранита с надписью: «Иматов Александр». И снова наступила темнота.

Тем временем блокада закончилась, и кладбище перестало расти, как на дрожжах. Столбик из моей могилы вынули, и вместо него положили камень с высеченной на нём той же самой надписью. Теперь я жалел, что там не красовалось моё подлинное имя.

А рядом не на шутку разыгралась схватка между тополем и берёзой. Все её нюансы оказались прекрасно видимы в моём ускоренном потоке времени. И вот наступил момент, когда один из корней тополя вошёл в зону моего «я». И я перетёк в него вместе с влагой и поднялся над землёй впервые после долгого заключения в ней.

Прошли ещё годы. За это время кладбище изменилось. Вырос целый мемориальный комплекс с вечным огнём и скульптурой Родины—Матери. Холмы могил, всех, кроме братских, сровняли бульдозером, оставив ровную поверхность. Правда, когда стали вновь расстанавливать могильные плиты, многое перепутали. Так, на мою могилу лёг камень того самого влюблённого мальчишки, Александра Иматова. А мы с тополем наконец-то стали одолевать проклятую берёзу. Сам тополь здорово вырос, а его корни растянулись на многие метры в стороны. Зона моего влияния значительно увеличилась. Из новых деревьев, пытавшихся отвоевать себе место в этой зоне, выжила лишь одна берёзка, да и та выросла кривой и безобразной.

Вскоре, одной прекрасной весной, у нашей соперницы не появились новые листья. Зато появилась зарубка на стволе. Я радовался этому, словно ребёнок новогоднему подарку. Я ещё не знал, что в недалёком будущем такая же зарубка появится и на моём стволе, который уже несколько лет подтачивал изнутри короед.

А когда это случилось, я решил перебираться в другое тело. И, будь я проклят, моё новое пристанище должно уметь передвигаться! И я терпеливо ждал, ждал оказии. Но люди избегали подходить близко, словно ощущая немую угрозу, исходившую от меня. В качестве запасного варианта тополь выпустил целую сотню молодых побегов, но меня это больше не устраивало.

И всё же я дождался.

Я почувствовал приближение чего-то глобального всеми клеточками моего сохнущего тела. Что именно это было, я не могу сказать, но мир неуловимо изменился, и люди перестали меня опасаться.

Я приготовился к прыжку.

Сначала я ничего не различал в белой пелене, стелящейся перед глазами. Чуть позже сообразил, что уткнулся лбом в стекло. Я стоял в тамбуре электрички, и снежные поля мелькали за окном.

Поезд без остановки проехал Шушары. Я возвращался в город.

Что-то ритмично подёргивало мою руку. Я поднял её и увидел привязанный к запястью раскидай. Да-да, раскидай — детскую игрушку, шарик с опилками на резинке.

Откуда?

И откуда я это еду?

И когда я успел переодеться?

И — о Боже! — Серёга с Костей, ведь это был только сон?

И почему у меня ботинки и брюки снизу забрызганы чем-то бурым?

Раскидай мерно покачивался на руке. За окном появился чёрный незнакомец. Он летел рядом с поездом, и его плащ развевался, точно сатанинские крылья.

— На днях мы обязательно съездим в Павловск, сынок! — сказал он.

— Мы обязательно съездим, — повторил я. — В Павловск.

— Медленно скачешь, Консервная Банка, — прошипел он сквозь стекло. — Помнишь, как хрустнули его рёбрышки?

Резинка лопнула, и раскидай упал на заплёванный пол.

— ГОБЛИ—И–И—ИННН!!!!!

Мой крик распорол тишину вагонов, оглушая людей, разбивая окна и ломая скамейки. Чёрный ураган бушевал в моей голове, бьющейся об шершавую зелёную стену. Я закрыл руками лицо, и кровь брызнула из-под ногтей.

— ГОБЛИ—И–И—И–ИННННН!!!!!!

Двери распахнулись, и я выпрыгнул на платформу. Она была пустынной, и по ней змеился ветер.

Но может ли это быть?

Разве мог я в моём состоянии спокойно заявиться домой, забрать сына и уехать с ним в Павловск? Разве мать отпустила бы его со мной? Разве милиция не ждёт меня дома?

Абсолютно ни на что не надеясь, я нашёл в кармане монетку в пятнадцать копеек, вошёл в телефонную будку и набрал номер. Долго никто не подходил, затем трубку взяла Бабушка.

— Але, — сказала она, — Игорь, ты?

— Папа? — донеслось из трубки. — Мама, там папа!

— Не кричи, — сказала Бабушка. — Ну, кто это? Говорите!

У меня перехватило дыхание.

— Чтоб ты сдох! — в сердцах сказала Бабушка и дала отбой. А я всё стоял, прижимая трубку к уху и не в силах пошевелиться. Меня буквально рвало слезами.

Чёрный человек похлопал меня по плечу.

— Какая разница, с чьим сыном ты погулял в Павловске? — спросил он.

Будка рванулась в небо, точно ракета. Правая рука скользнула по замёрзшему стеклу, оставляя за собой пять розовых следов.

— Пойдём, — сказал чёрный человек, разворачивая свой огромный плащ.

4. ОТТОРЖЕНИЕ

Холодное дыханье Отравленного Стикса… На подвесном мосту Клубится сизый дым. Моё предначертанье — Мне суждено дымиться На проклятом посту Вечным часовым.

Я ликовал. Мускулы распирала приятная тяжесть. Ноги едва передвигались, и это было прекрасно. Перед глазами мелькали разноцветные огни, но для меня они были праздничным фейерверком. Смертельная усталость казалась восхитительной.

— Что это? — спросил я сам себя. И сам ответил:

— Это победа.

В самом деле, сражение оказалось намного более трудным, чем я полагал. Но тем приятнее успех, и тем весомее трофеи! Время снова обрело свой обычный облик. Я снова замечал секунды — они бороздили лицо колючим снегопадом. Я ходил. Я видел. Я дышал. Я наслаждался свободой. Я привыкал к своему новому телу. Конечно, оно оказалось не ахти. Моё старое было куда крепче и здоровее. Зато это было моложе.

Вокруг меня шумел город. Мой город, Петербург — Ленинград — Петербург. И звучала русская речь. Впрочем, я бы не расстроился, услышав и немецкую. Наплевать на политику! Коммунисты и наци умирают одинаково нехотя. Многих я ещё убью, невзирая на их убеждения, но это будет потом. Я сильнее их всех, вместе взятых. Я прошёл миллион смертей, чтобы среди них не встретить свою. Я знал, какова цена дара ведьмы. Ведьма подарила мне Силу, и я ещё долго буду наслаждаться своим могуществом. Я вернул себе все чувства, присущие человеку, и не потерял способности, приобретённые псевдомертвецом. Глазами я пожирал суматоху Улиц Сегодня, их многоголосый гул звучал у меня в голове, а где-то на заднем плане восприятия наплывали друг на друга мелодии ушедших поколений — спокойное и плавное чередование образов, неясных намерений и истлевших волнений. Я пьянел от всего этого изобилия, как от самогона. Я направлялся в сторону Невского проспекта. Я хотел послушать музыку смерти Анатолия Костылева и увидеть свинцовые волны Фонтанки, выкатывающиеся из-под Аничкова моста.

Снова и снова в памяти прокручивались эпизоды сражения. Прыжок. О, это был прыжок, достойный… Чушь, никого он не достоин, кроме меня самого. Как это было ловко проделано — в мгновение ока, поймав случайное прикосновение зазевавшегося простака, молниеносно втянуться в него. И затаиться на сутки, наслаждаясь движением крови в артериях, пульсацией сердца, отлаженной работой сложнейшего человеческого организма. Конечно, я не мог сразу оценить его силы, и поэтому решил напасть ночью, во время сна. ПОДОНОК. Бесспорно, это было мудрое решение. Первая схватка оказалась жестокой. Да, я напал без предупреждения, но воля моя слабела с каждым часом, проведённым вне кладбища. Побочный эффект: во время наших стычек мы обменивались информацией о себе. Но, поскольку я побеждал, передо мной проносилась вся его жизнь, тогда как он видел только бессвязные фрагменты моей. Другой побочный эффект: в это время он совершенно не мог контролировать своё тело.

Всё же мне не удалось свалить его сразу. Я почувствовал, как меня в нём становится всё меньше и меньше. И одновременно снова стал умирающим тополем, засыхающим на собственной могиле. Я предпринял ещё одну попытку, поймав его в момент полудрёмы в метро. И продержался совсем недолго. Его тело отторгало меня, но зацепился я прочно. КОГДА-НИБУДЬ ТЫ ВСЁ ЖЕ СДОХНЕШЬ. Ха, змеёныш, ты ещё здесь? Какая приятная неожиданность! Что ж, мне доставит огромное удовольствие убивать людей твоими руками у тебя на глазах. И начну я — ха-ха! — начну я, змеёныш, с твоей семьи. Я выпотрошу кишки твоей маленькой дочурки и накормлю ими твою жену. ЗАТКНИСЬ, ВЫРОДОК! Нет уж, это ты заткнись! Если не хочешь ускорить это событие, лучше не напоминай о себе. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! Так говорили многие. И обычно они это говорили, умирая.

Стало холодно. Вернее, холодно было весь день, но только сейчас я стал замерзать. Пришлось ускорить шаг.

Когда они спилили старую сухую берёзу, задушенную моими корнями, я поймал одну из её отломившихся веток. И в нужный момент мне помог ветер — ведь ветер тоже был живым! О, он был недоступен мне, неизмеримо сильнее и свободнее, но я смог подсказать ему, куда направить свою неукротимую энергию. И он уронил-таки ветку на змеёныша, вышибив из него большую часть сил. И я снова весь ушёл в этого горе-студента. Правда, я подстраховался и всё же не потерял управление деревом. Я заставил ствол упасть на их дурацкую пилу, чтобы вынудить прийти на кладбище хотя бы ещё раз — ведь я не был уверен в исходе следующей схватки. А уж если бы он снова оказался там, я нашёл бы способ заставить его вновь подойти к могиле. Однако змеёныш что-то почувствовал, и, к моему удивлению, не лёг спать. Всю ночь он слушал в наушниках свои ужасные кассеты, адское изобретение послевоенных лет, и дикие, режущие слух, тягостные звуки «тяжёлого рока» никак не давали мне сосредоточиться.

Само собой, серьёзным препятствием это послужить не могло. Теперь я уже знал, кто из нас сильнее и не боялся открытого противоборства. Но змеёныш выстоял. Отступил, но выстоял. Он потерял какую-то важную часть самого себя, отступив. Теперь он мог сопротивляться разве что по инерции. Теперь я мог не спешить.

Я дождался ночи и отправил его в нокаут. Чуть передохнув, бросился добивать. Дважды он на мгновения вырывался из моих тисков, но я снова и снова настигал его.

В пылу борьбы я, случалось, увлекался. Едва я начинал ощущать свою Силу в этом незнакомом, молодом теле, как мне начинало до жути хотеться применить её. И когда в его руках оказалась бензопила, я не смог сдержаться. С одной стороны, это было сногсшибательно — использовать её, как машину смерти, и я получил глубочайшее удовлетворение от этого изысканного действа. Кроме того, оно почти свело на нет волю змеёныша, и я без труда загнал его на свою могилу и наконец-то смог полностью покинуть дерево. Но с другой стороны, моё новое тело оказалось вне закона, что создавало дополнительные неудобства. Тем не менее, я опять накинулся на него. И вскоре снова не смог удержаться. Я давно знал, что любая смерть сопровождается мощным выплеском энергии, и давно научился её использовать. Использовал и на этот раз. Это оказалось настоящим деликатесом, особенно если учесть столь длительное — на полвека — вынужденное воздержание. Ну и, конечно, не обошлось без осложнений. Полагаю, что фотороботы убийцы ребёнка уже имеются на всех постах милиции. Или даже фотографии, если они идентифицировали его и убийцу с бензопилой. Но это пугало меня не слишком.

Я дал ему взглянуть на мир в последний раз перед тем, как нанести последний удар. И я победил, но он остался жив. Это было даже как-то пикантно, во всяком случае, своеобразно. Но всё же лучше бы он умер.

Чем ближе я подходил к Аничкову мосту, тем тревожнее становилось на душе. В какой-то степени это место оставалось святым для меня. Издалека ещё я заметил, что Клодтовские скульптуры стоят на месте — все четыре. Восстановили! Но, когда я подошёл…

Когда я подошёл, от всех четырёх одинаково пахнуло древностью. От всех четырёх исходили тени человеческой заботы и тревоги за их судьбу во время войны. И я понял, что их снимали с пьедесталов, и прятали от фашистских бомб и снарядов. И спасли.

Это было непонятно. Но ещё непонятнее оказалось другое. Там, где пролилась кровь Анатолия Костылева, не осталось никаких следов. То есть там были следы других людей, множества других людей.

А от меня не осталось ничего.

Потрясённый, я зашагал по Невскому. Недоумение сменилось обидой, а обиду вытеснила злоба. Тупая, жгучая злоба. Она грызла меня изнутри, заставляя бесноваться мысли. Перед глазами замерцала красная дымка. Я понял: это напомнила о себе Сила.

Как я очутился в этом замызганном и вонючем дворе? Жажда убийства туманила сознание, обещая невыносимое удовольствие. Ржавый обрезок водопроводной трубы словно сконденсировался из воздуха в правую руку. Я взмахивал этой рукой, разрубая перед собой пространство. Неужели это рычание вырвалось из моей глотки?

— Ко мне! — завопил я, пугая голубей и кошек. — Ко мне, ублюдки! Сюда!

Я бешено озирался по сторонам, ища, на ком бы выместить Силу. Но двор был пуст. Людишки попрятались по своим тёплым квартиркам с телевизорами, полированной мебелью и горячим чаем. Гнусные твари! Моё превосходство над ними так велико, но они не желают признавать его. Недоумки, чьё сознание раздроблено цепью рождений и смертей, считающие высшим достижением природы свой скудный разум, опирающиеся на пресловутое рациональное мышление и не замечающие безграничных возможностей, которые может дать им Сила! И это несмотря на то, что каждый из них в состоянии найти собственный путь к ведьме… Скоты! Я в тысячу раз более жив, чем они, и мне не нужно для этого рождаться заново!

Я вошёл в ближайший подъезд, но не стал ломиться в двери, так как почувствовал чьё-то присутствие в подвале. Оттуда полыхнул синий отблеск, и раздался глухой, монотонный бой барабана. Что это? Ответ пришёл из агонизирующего сознания змеёныша. Чокнутые подростки, балдеющие от идиотской современной музыки. Как же её называл этот полудурок? Впрочем, неважно. Сейчас эти хреновы рокеры, шантрапа подвальная, получат по заслугам!

Я шагнул в тёмное чрево подвала, и железная дверь с грохотом захлопнулась за спиной. Вспыхнул мертвенный синий свет, и я увидел, что стены подвала ритмично сжимаются и разжимаются, издавая те самые глухие звуки, которые я принял за барабанные.

Синее пламя горело в печи, около которой суетилась ведьма. Я сразу её узнал, хоть у неё и была сейчас белая кошачья голова. Она не замечала меня.

Шальная мысль обожгла мозг. Я сжал покрепче обрезок трубы и шагнул к ведьме. Левой рукой я схватил её за кошачий загривок и занёс над ней правую.

Между нами выросло зеркало, и ведьма скрылась за моим отражением, хотя я крепко продолжал держать её левой рукой. Но останавливаться было уже поздно. Я успел только увидеть искажённое ненавистью незнакомое лицо, оказавшееся на моём пути.

Тяжёлый шершавый предмет со свистом обрушился на мою голову. Она раскололась на тысячу осколков, которые со стеклянным звоном медленно осыпались на пол. Воздух наполнился кровавыми брызгами.

Под хриплый хохот ведьмы я повалился на спину.

У самой земли меня подхватил на руки человек в чёрном плаще и широкополой шляпе.

Чёрный человек баюкал меня на руках, точно ребёнка. Его плащ обволакивал моё тело, не давал пошевелиться. Лица его я так и не смог разглядеть.

— Кто ты? — вопрос вырвался и повис в пустоте ночи.

— Я — твоя тень, — ответил он.

— Я — это ты, вывернутый наизнанку, — ответил он.

— Я — твой чёрный день, — ответил он.

— Я — запоздалое предупреждение, — ответил он.

Он не ответил.

Чернота в конце концов стала проясняться, словно что-то очень далёкое коснулось её лучом света. Появилось небо — тёмно-серое, свинцовое, но постепенно голубеющее. Всего одна вечность — и оно приобрело холодный синий оттенок.

Это был глаз белой кошки со сломанным позвоночником. Но этим глазом на меня смотрела ведьма.

— Не пойму, — спросил я её. — Я — это я?

— Ты, — сказала она.

— А кто — я?

— Ты, — повторила она.

— А где он?

— Он — это тоже ты. И от тебя зависит, насколько он останется близок тебе.

— О-о, — сказал я.

Появились пульсирующие стены. Ведьма с кошачьей головой разводила огонь в печи.

— Я попал в иной мир? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Но ты догадался об этом. Я знала, что ты догадаешься. Все ЭТО почувствовали. Кто-то не узнал знакомый запах, кто-то самого себя, кто-то заболел, а кто-то потерял четверть часа, но никто не придал этому значения. Догадались лишь двое — ты и он. И всё-таки ты не прав. Это иной мир попал в тебя.

— А-а — сказал я.

— Чем отличается живой человек от мёртвого? — спросила ведьма.

— Не знаю, — признался я. — Наверное, у мёртвого нет души?

— Не заставляй меня спрашивать ещё раз! — сверкнув синими глазами, выкрикнула она.

— Так значит, — обратился я к ведьме, — он со своей Силой не был нужен тебе?

— Нет.

— Тебе нужен я!

— Взгляни! — сказала ведьма. — Здесь сердце блуждающего мира, которым правит Случай. Это твоё сердце, малыш. Подумай, нужно ли мне что-нибудь ещё? Я ведь могу путешествовать, не сходя с места. И не только в пространстве и времени, но и вообще!

— Понятно, — ответил я.

Стены исчезли. Огромный глаз закрылся. Чёрный человек бросил меня. Я упал на пол, и жирные белые черви зашевелились подо мной.

В голове у меня застрял обрезок ржавой водопроводной трубы.

На этот раз тьма исчезла сразу, взорвавшись и разлетевшись на клочки. Пространство заполнилось ярким светом. Я хотел зажмуриться, но глаза оказались уже закрытыми.

Тогда я медленно, очень осторожно их открыл.

Вокруг всё сверкало — белоснежные простыни, пододеяльник, прозрачные стёкла, выбеленный потолок без единого пятнышка.

Я лежал в постели, но рядом был ещё кто-то.

Этот кто-то как две капли воды был похож на меня. И был он холоден и недвижим. Остекленевшие глаза упёрлись взглядом в одну точку. Черты лица исказила агония. Окровавленные бинты покрывали голову.

— У мёртвого человека нет тела! — сказал я ему. — Он ничего не может! А жизнь — это Возможность. С большой буквы.

Он не пошевелился. Он бледнел и растворялся на глазах. Сначала от него остался только контур, затем и он превратился в лёгкое облачко. Бинты упали на подушку. Вот и облачко исчезло, и я остался один.

Но могильный холод ещё долго прятался в белизне накрахмаленного постельного белья.

Внезапно я понял, как сильно мне хочется спать.

Я догадался, что это не мираж, лишь услышав Серёгин голос.

— Очнулся, — сказал он.

Они сидели возле меня втроём — Серёга, Костя и моя жена. Они улыбались.

— Слава Богу! — прошептала Светка.

— Главное, черепушка цела, — успокоил её Сергей.

Поймав мой удивлённый взгляд, Костя потянул меня за рукав пижамы.

— Ты хоть понял, что случилось?

Неужели он сможет мне это объяснить?

— Нет, — качнул головой я. — Конечно, нет. Чёрт меня побери, если понял хоть что-нибудь.

— Тебя накрыло баобабом. Фёдор успел увернуться, а ты — нет.

— Шамиль перепугался до смерти, — вставил Серый. — Ведь никакого инструктажа по ТБ не проводилось! Так что получишь своего рода страховку.

Их слова словно замерли передо мной, покачиваясь от моего дыхания. А смысл не сразу дошёл до меня.

— А как же вы… как же вы остались живы? — вырвался сам собой такой важный для меня вопрос. — Ведь бензопила… тополь… кровь…

— А нам-то что? — удивился Сергей. — Мы далеко стояли.

— Он ещё очень слаб, — с умным видом пояснил Костя. — Не обращай внимания.

— Бред… — прошептал я. — Всё, что было со мной так долго — всего лишь бред?

— Да, ты бредил, — согласился Серёга. — Всю дорогу до больницы. А потом тебе ввели снотворное.

— Здорово… — сказал я.

— Я тебе принесла кое-что поесть, — произнесла жена. Она открыла сумку и вынула оттуда пакет с бутербродами, шоколадку, несколько яблок и большой золотистый апельсин. Больше в сумке ничего не было. О, чудо! Светка не взяла с собой книжку! Это поразило меня сильнее, чем всё, пережитое в бреду. Я почувствовал, что снова теряю сознание.

— Ну, мы пойдём, — сказал Костя. Изо всех сил сопротивляясь накатившему головокружению, я пробормотал:

— Светик, поцелуй за меня Татку и Гоблина.

— Какого Гоблина? — удивилась она.

— Андрюшку…

— С каких это пор он стал Гоблином?

И тут я отрубился.

Она была такой же влюблённой и ласковой, как и во время нашего медового месяца. Там, где прикасались к моей коже её тёплые руки, по телу пробегали потоки возбуждающего огня. Её губы, целовавшие мне лицо, наполняли меня восторгом и блаженством. Её тело было ослепительно прекрасно в свете полной луны, заглядывающей через окно в больничную палату. Я шептал ей на ухо её имя и гладил шелковистые волосы, и ей это безумно нравилось. А потом она подарила мне неизъяснимое наслаждение. И лишь почувствовав приближение кульминационного момента, я схватил лежащий на тумбочке скальпель и вонзил ей под левую лопатку. Она даже не вскрикнула — только неестественно напряглась и беззвучно захлопала ртом. В это мгновение я выбросил в неё свою энергию любви. Затем её тело сползло с меня, я перевернул её на спину и сделал скальпелем глубокий разрез от вагины до самых грудей. Это было невероятно красиво! Я расширил рану руками и уткнулся лицом в ещё бурлящий кровью живот. И вдруг увидел весь этот ужас со стороны, откуда-то из-под потолка. Собственный крик и разбудил меня.

В руке я держал помятый апельсин.

Ведьма не лгала. Человеку свойственно ошибаться, а значит, сеять вокруг себя зло, ведь любое зло — есть трагическая ошибка воли. Эти ошибки имеют свойство оставлять следы, чёрные следы, которые неизгладимыми отпечатками ложатся на место, где человек жил.

Анатолий Костылев жил во мне.

И что теперь? Может, мне лучше умереть? Но не означает ли это сравняться с ним, предав дарованную мне Возможность?

А чтобы жить, необходимо не бояться заглянуть в себя. Как бы ни хотелось сделать вид, что там, внутри, всё хорошо. Как бы ни было страшно. Как бы ни хотелось забыть.

Вот куда нужно будет направлять Силу. Но есть ли она у меня?

Никуда не деться. Нужно пробовать.

И я попробовал.

И увидел удиравшего от меня человека в чёрном плаще. Он так бежал, что потерял свою шляпу.

— Он должен быть похоронен, — сказал я себе. — У меня в душе должно быть кладбище чёрных дней.

Сверху прямо на него рухнула огромная глыба полированного гранита, вдавив его глубоко в землю. Удивительно живые изображения оказались высечены на этом камне. Обезображенные лица Сергея и Кости с немым укором устремили на меня свои невидящие взгляды. А рядом с ними склонила голову набок ведьма. Прядь седых волос упала на лоб, а синие глаза жили, двигались, ползали по гладкой поверхности. Они следили за мной и изучали меня.

— Помни, — сказала ведьма. — Ты можешь управлять своим телом. Это и означает, что ты жив. Другой вопрос — как ты воспользуешься этой возможностью. Ты уже знаешь — можно по-разному. Рядом всегда будут те, кому сможешь помочь только ты. И это будет очень трудно. Иногда убить человека кажется легче, чем сказать ему доброе слово. Это — одна из тайн жизни и смерти. Всё, что тебе нужно, всегда будет дано. Ищи вокруг себя. Ищи в себе. Ищи везде, ведь мир создан для живых! Но и мёртвые — тоже всегда рядом. Потому что смерть — это лишь иная форма жизни. Тени вернутся, если ты прекратишь этот поиск. Гранит зароков — не вечен. Помни это.

— Не забуду, — прошептал я в ответ. — Не смогу.

Все посторонние, лишние звуки исчезли, растворились, унеслись в никуда.

Я прислушался к тому, что осталось.

Вечный огонь памяти уже гудел, разгораясь, и где-то далеко-далеко звучала тихая печальная музыка.

Оглавление

РАННАР МЕМОРИАЛ

  1. ПРИБЛИЖЕНИЕ

  2. ПРОНИКНОВЕНИЕ

  3. ЗАМЕЩЕНИЕ

  4. ОТТОРЖЕНИЕ

Реклама на сайте