«Застенок»

Наталья Иртенина Застенок Роман

0. Черная пустота

Дуло пистолета смотрело черным пустым оком. Роман зачарованно глядел на металлическую зверушку, готовую к смертельному укусу.

– У тебя есть выбор: жизнь или смерть, – повторил тот, кто сжимал в руке пистолет. – Решай.

Роман заставил себя оторвать взгляд от черного ока и посмотрел на стол. Женщина, лежащая там, глухо и жалобно стонала. Ее глаза были полны смертной тоски, рот, заклеенный куском пластыря, улыбался жутковатой квадратной улыбкой. Веревки, глубоко впившиеся в тело, совсем обессилили ее, она перестала судорожно дергаться и была неподвижна.

Нет, не стоит забирать чужую жизнь ради спасения своей. Предложенный выбор оставлял ему только смерть. Роман вспомнил сон, приснившийся несколько месяцев назад. Именно с того кошмара все и начиналось. «Выходит, это был вещий сон наоборот. Не я его убил, а он меня сейчас…»

– Послушай, Женька, не дури. Если ты хочешь…

Договорить ему помешал сдавленный хрип. Роман не заметил, как в помещении появился четвертый. Его противник тоже не сумел почувствовать приблизившейся сзади смерти. Роман ошеломленно смотрел на своего врага, зажимающего рукой перерезанное горло. В его последнем взгляде он прочитал удивление.

Четвертым был Хромой Хмырь, завлекший Романа в эту ловушку. Ухмыляясь, Хмырь с интересом следил за агонией своей жертвы. В руке на отлете он держал окровавленный нож. Когда тело убитого рухнуло на пол, дернулось несколько раз и затихло, Хмырь опустился рядом и, присвистывая, принялся за дело. Минуту спустя Роман догадался, чем тот занят.

Скованный ужасом и омерзением, он молчал, не двигаясь. В один миг он все понял. Разгадал наконец подлый механизм ловушки – сработавшей не так, как хотели они, но все же сработавшей.

Теперь все стало на свои места…

1. Без вины виноватый

– …Приговаривается к пожизненной смерти…

Тоскливый вой обреченности. Падение во тьму веков, длящееся века, до внезапного пробуждения, вызванного ужасом, тоской и бешеным пульсом…

На смену тьме веков пришел серый пасмурный рассвет раннего майского утра. Вскрикнув, Роман рывком сел на постели, тяжело и часто дыша. Правая рука потянулась к голове, проверить: цела ли? Ощупав от лба до темечка, вернулась обратно.

– А? – сонно спросила разбуженная криком Марго. – Ты чего? Опять кошмары?

Роман молчал. Медленно избавляясь от остатков пережитого ужаса, он напряженно ловил пронзительно-щемящие звуки не то скрипки, не то виолончели. Звуки проникали в комнату сквозь стены. Неопознанный инструмент надрывно стонал, жаловался и мучился неизвестностью. Но при этом умудрялся оставаться гордым, непокоренным и бунтующим.

В ответ Роман озадачил любимую вопросом же:

– Что это за музыка?

Рита прислушалась:

– Опять этот псих-меломан кайф по ночам ловит. Управдому надо жаловаться. Полонез это, – она снова уткнулась носом в подушку.

– У нас нет управдома, – объяснил Роман. – Какой полонез?

– Огинского. Прощание с родиной.

Рита была музыкально подкованной девушкой – в этих вопросах ей можно было доверять. Но Роман уже забыл о музыке.

– Мне приснилось, что я убил Джека, – сказал он.

– Да? – ничуть не огорчилась полуспящая красавица Рита. – А кто такой Джек?

Роман тяжело выдохнул.

– Женька Плахотин. Наш отсекр. И я его убил. Друга детства и товарища по работе. Укокошил. Пришил. Замочил. Понимаешь?

– Угу, – отозвалась Рита. – А что такое отсекр? И чем он отличается от сексота?

– Кто говорит о сексотах? – оторопел Роман. – Отсекр – это ответственный секретарь. Вроде вашего завуча.

– А-а, – зевнула Рита и перевернулась. – Ну и что? Это же сон. И если этот ваш отсекр хоть немного похож на нашего завуча, то я отпускаю тебе этот грех. Давай спать, а? Половина шестого. В школе сегодня комиссия из РОНО. Если ты не дашь мне выспаться, я целый день буду ходить с мешками под глазами и зевать на уроках.

Но Роману спать не хотелось. Ему хотелось облегчать душу.

– Какая комиссия, Ритка! Меня же за это к смерти приговорили! И казнить собирались!

– Так ведь не казнили же, – зевнула опять Рита и потянулась к щеке Романа для успокоительного поцелуя. – Хотя все равно свинство. На высшую меру у нас сейчас табу.

– Это ты им скажи, – мрачно ответил Роман. – Меня они уже к стенке успели приставить. Лицом к стенке, – повторил он нахмуренно.

– Расстреливать? – деловито, но не безучастно поинтересовалась вконец проснувшаяся Рита.

– Нет, – неуверенно произнес Роман. – Не знаю. Поставили и начали приговор зачитывать. Странный какой-то… что-то там про вечную смерть. Четко помню, как хотелось пробить эту стену, пройти сквозь нее. Башкой биться об нее хотелось.

– Ну и? – зачарованно спросила Рита.

– Ну и… пробил, кажется. Дыру. Башкой, – Роман сам удивился, потому что ничего подобного он не помнил. – И сразу проснулся.

– Ми-илый, – Рита погладила его по всклокоченной голове, ничуть не похожей на таранное устройство. – Не. забивай себе мозги. – Она рухнула на подушку. – Все, я сплю.

Отключалась она мгновенно. Музыка наверху тоже притихла.

Роман поискал ногами тапки. Зевнул и отправился на балкон разгонять душевный мрак.

Уличная пасмурность оказалась созвучна душевному ненастью. В воздухе стеной стояла серая дождевая взвесь. Хаос, резвившийся в воздухе, исподтишка проникал и в мысли.

…Нет, не похож. Совсем не был Джек похож на Риткиного завуча. Хотя Роман не имел счастья быть знакомым с этим реликтом, зато имел несчастье часто и регулярно выслушивать истории из школьной жизни с неизменной людоедской завучихой в главной роли. Рита, полагала, что изливая накипевшие в душе страсти, она заодно развлекает любимого. А любимого от завучихи уже подташнивало.

Джек был совсем не таким. Джек был флегматичной, миролюбивой и совершенно неконфликтной личностью. Не мерзавцем, не законченным деньгодобывателем, не психопатом, не… Словом, Джек был нормальным мужиком. Хотя почему – был? Роман поймал себя на том, что думает о приятеле в прошедшем времени. Привязалась напасть…

Кошмары вообще часто устраивали ему веселые ночи. Но обычно они сюжетно сильно отличались от последнего. И все же некая связь между ними существовала. Взять хотя бы вот этот, годовалой давности. Привиделась ему тогда дикая шаманская пляска вокруг ночного костра. Роман отчетливо слышал шум набегавших на берег волн. Сама же пляска была удручающе молчалива – ни грохота барабанов, ни воплей экстаза. И участвовали в неистовом кружении вокруг ярко полыхающего костра только двое – он и она. Оба почему-то чернокожие, нагишом. Роман в судороге пляски сгорал от нестерпимого, бешеного желания. Его изнывающая плоть безмолвно рычала в предвкушении слияния. Он то приближался, то отдалялся от этого огромного вожделенного черного тела, скачущего по песку. И это превосходное тело было безоглядно мужским. Гигант-негр жадно смотрел на свою добычу. В этот миг Роман наконец-то рассмотрел себя. Он похолодел от ужаса и заорал. Волосы, заплетенные во множество африканских косичек, спускались ниже плеч и томительно щекотали напрягшиеся соски увесистых женских грудей…

Роман облокотился о перила и стоял, раскачиваясь на ногах вперед-назад. Механические движения упорядочивали течение мыслей. Из омута подсознания вынырнули два слова: Пляска Смерти. Связь между обоими снами обозначилась, но все еще оставалась непонятной.

– Пьянеть от ужаса способен лишь храбрец, – процитировал Роман «Пляску Смерти» Бодлера, тут же потерял интерес к утренней панораме и отправился в постель.

…во второй раз он проснулся в разгар позднего утра, но вставать не торопился – строил планы на день. В редакцию идти не хотелось, однако пару раз в неделю ему все-таки полагалось появляться на рабочем месте, пред ясными очами шефа. Можно, конечно, сослаться на приступ внезапного вдохновения, которое, как известно, не любит суеты. Но тут Роман вспомнил сон и решил все же съездить: убедиться в том, что Джек жив-здоров.

– Ха-ха, – сказал он себе. Начинать день с черного юмора, как и с шампанского, – дурной тон.

На кухне бормотал, словно дряхлый маразматик, радиоприемник. В голове у Романа назойливо свербели досадные мысли. Он шваркнул сковородкой с яичницей об стол и тяжело плюхнулся на табуретку. Оба резких движения возмутили кухонное спокойствие, и радиоприемник зашелся в хриплом кашле, а затем взвыл и заговорил внятным человеческим голосом.

– …а мы с вами читаем сообщения, поступившие на радиостанцию «Серебряный рог». Вот интересное послание: «Просим поздравить нашего товарища Михаила. Он попал в плохую историю и сейчас поправляет здоровье в больнице. Поставьте для него песню группы „Стенобитный кодекс“. Подпись: „Сергеевская братва“. Ну что же… э-э… мне остается только пожелать скорейшего выздоровления Михаилу и поставить для него композицию „Гладиаторы“ из последнего диска группы „Стенобитный кодекс“. Все остальное скажут, а вернее, споют сами ребята из этой молодой, но оч-чень серьезной группы, заявившей о себе совсем недавно поистине громом небесным и скрежетом зубовным. Итак, наслаждаемся…

Зазвучавшая музыка была подобна грому танкового сражения. Грохот битвы дополнялся омерзительным воем, похожим на визжание циркулярной пилы, отчего у Романа заломило зубы.

В дикой звуковой свалке не сразу можно было разобрать появившиеся слова.

…мы пришли в этот мир — Не жить, не любить. Мы пришли в этот час — Не есть и не пить.

Роман отложил в сторону вилку и перестал жевать.

Мы пришли в этот миг — Не спать и не ждать. Мы пришли в этот мир, Чтобы в нем – умирать.

Непрожеванная яичница с колбасой резким движением устремилась в желудок, тяжело преодолевая тесноту пищевода.

…каждый час – умирать, Каждый миг – погибать. Нам иной не дано судьбы, Здесь иные не властны законы.

Роман по-сиротски подпер голову рукой и, пригорюнившись, приклеил грустный взгляд к окошку.

Гладиаторы-смертники мы, Издыхаем без крика и стона, Убиваем – привычно, вполсилы, Нам арена – тюрьма и могила.

Он ощутил неуловимое движение души.

В этом мире нет места всем верам. В этом доме бесправна надежда. В этом взгляде бессильна любовь. В этом слове безумна София.

Безусловно, все это неспроста, подумал он.

Наша вера увязла в грязи. Нам надежды вовек не видать. Утопает в разврате сила любви. Держат в дурке Софию, их мать.

По лицу Романа текли слезы бесправной надежды. Внезапно и с беспощадной ясностью он понял, что давно уже не имеет права на облегчение своей участи в этом мире. И что самое странное и страшное – ему стало казаться, что ту тень, которая зовется его жизнью, которую он привык считать своей, отбрасывает на землю совсем не он, Роман Полоскин, а некто другой. Некто в сером, хихикающий из-под низко надвинутого капюшона. Однако все это было слишком откровенно, а задумываться о подобных вещах с самого утра – тоже сродни аристократическому алкоголизму.

…Хлопнув подъездной дверью, Роман устремился в направлении трамвайной остановки и вышел на оживленную городскую улицу. Как обычно, мыслями он был далеко от хаотической суеты вокруг.

«Но за что же я убил Джека?»

Из неуместной задумчивости его вывел визг тормозов и рявканье автомобильного сигнала. Понять, что произошло, Роман не успел – на него надвигалась серая громада с выпученными от злости фарами. Он умер и воскрес одновременно. Иномарка с затемненными стеклами тяжким взглядом изучала это непонятное, необъяснимое человеческое насекомое, чуть не попавшееся ей на обед…

2. Посторонний

Скрипучий голос дребезжал, временами переходил на отрывистый лай, но ничто не могло бы вытравить из этого голоса непобедимое высокомерие.

– …плохо, медленно, хуже некуда…

– Но мы…

– Молчать!!! – взвизгнул высокомерный голос. – Не сметь перебивать меня. Я – ноль триста двадцать шестой. Меня поставили над этим вонючим городишкой и дали в услужение десяток кретинов. Какого херувима, спрашиваю, вы там возитесь?

– Нам не хватает человеческого материала, мой господин. Мы не можем…

– Что я слышу?! Вам не хватает материала! Падаль, безмозглые идиоты! Может быть, тебе разонравилось быть тем, кто ты сейчас, и ты хочешь перейти во второй сорт? – В голосе появилась насмешливость. – Ты хочешь стать ничтожеством, жалким рабом? Отвечать! – рявкнул голос.

Пухлый человечек в огромных очках и со вздыбленными седыми вихрами на макушке затрясся, замотал головой и рухнул на колени, согнув коротенькие толстые ножки.

– Нет, мой господин, не делайте этого…

– То-то же. – Скрипучий голос немного подобрел. – Ладно, можешь встать… Или нет. Лучше оставайся на коленях. Так ты мне больше нравишься.

– С радостью, мой господин. – Пухлый человечек перестал трястись и с облегчением смотрел вверх, под потолок.

– И не говори мне больше про человеческий материал. В этом вонючем городишке живет девятьсот тысяч. Даже если рекрутировать тысячу, этого хватит с избытком.

– Мой господин, мы делаем все, что в наших силах. Но люди… людишки… в большинстве это негодный материал… второй сорт… побочный эффект гуманистической политики… Это рабы, а не… даже те, кто метит в хозяева жизни… это быдло, мой господин.

– Не там ищете, значит. Не там и не тех. Ладно. Я займусь этим. Есть у меня на примете один. Из резерва, так сказать, хе-хе. Писателишко-поэтишко. Ты… э-э… как тебя? Забыл…

– Казимир, мой господин.

– Ты в него поглубже залезь, интересное найдешь. А я с ним пока позабавлюсь… Так что там у вас с опытами? Когда будет готов артефакт?

– К осени, мой господин, и сразу же запустим. Ваша гениальная идея, мой господин, получит блестящее выражение, голову даю на отсечение, – льстиво расточился пухлый Казимир.

– Хм, голову? Это ты у своих девок головы оттяпывай… Чего глаза таращишь? Думал, не знаю? Я, видишь ли, все знаю – даже про то, что шепнула тебе на ухо твоя бабушка, большая стерва, сходя во гроб. Хочешь снова услышать?

– Мой господин знает, что не хочу. – Лицо толстяка перекосила ненависть к покойной бабушке.

– Ну так вот тебе, если провалишь дело, я голову оттяпывать не стану. Я сделаю другое. Немножко побольнее. А потом отправлю тебя на помойку. Идет?

– Да, мой господин. – Казимир содрогнулся жирным телом и понурил голову.

– И кстати, я хочу, чтобы это был человек.

– Мой господин, я не совсем…

– Я хочу, чтобы артефакт был встроен в человечью плоть, дурья башка, дерьмо вместо мозгов.

– Мой господин имеет в виду кого-то конкретно? – промямлил расстроенный Казимир.

– С удовольствием сказал бы, что тебя имею в виду, – произнес голос. – Но ты даже на роль пугала не годишься. Кто у вас там есть под рукой? Любого бери. Мне все равно. Я только хочу, чтобы этот гнилой городишко выл от страха и просил избавления. У меня просил. Ясно тебе?

– Да, мой господин. – Толстяк, стоя на коленях, попробовал согнуться в почтении пополам. Но мешал живот. – Грандиозность и величие ваших замыслов поражают и восхищают, мой господин. Разрешите высказать мысль, пришедшую мне сейчас в голову. Быть может, она понравится вам, мой господин.

– Говори.

– Господину ведомо, что один из посвященных… низшего уровня… чересчур тщеславный…

– Что ты там лопочешь, излагай яснее.

– …этот человечек, всего лишь пешка, переформатирует сейчас библейскую историю. Несколько эпизодов. Грубо, конечно, работает, однако эффект есть. И ожидаем еще больший эффект через пару месяцев. Легенда простая, но учитывая менталитет, склонность народа к аффектациям, фобии на националистической почве… Словом, главная роль в ней отводится Вечному жиду, и мне думается, что соединить в одном лице этот персонаж и наш… э-э… артефакт…

– Я понял тебя. Ведь можешь, когда хочешь. Потом напомни мне, чтобы я поощрил тебя за эту идею.

Пухлый Казимир расцвел в сдержанной улыбке и снова согнул поясницу в поклоне.

– Благодарю вас, мой господин. Я счастлив служить вам. Не сомневайтесь, проект «Пугало» будет завершен к сроку. Этот город содрогнется от тяжелой поступи Вечного жида…

– Заткнись. Ты мне надоел. Разговор окончен. Вызовешь меня через неделю.

– Да, мой господин, – ответил Казимир, преданно глядя вверх, на темно-серое пятно, висящее под потолком помещения. Пятно было размером с чемодан, только неровно-круглым и переливалось тусклыми багровыми сполохами. Иногда на нем выскакивал, словно прыщ, красно-белый глаз, злобно пялился на человека внизу и чуть погодя исчезал. Скрипучий голос шел изнутри пятна.

Отдав последнее указание толстяку, голос пропал. Пятно стало быстро бледнеть, растворяясь в воздухе. Через несколько мгновений оно исчезло окончательно. После него в помещении остался сильный запах тухлых яиц. Казимир, отдуваясь, поднялся с коленей, достал из кармана носовой платок в красно-синюю клетку и вытер им сначала лоб, потом жирную шею под воротником пиджака. После этого отряхнул брюки на коленях, посмотрелся в зеркало на стене, заставил отражение принять озабоченно-деловой вид и вышел за дверь.

3. Генераторы вечных ценностей

Умением создавать вокруг себя внештатные ситуации Роман Полоскин страдал с детства. А также способностью легко попадать в уже готовые внештатные обстоятельства.

Ибо был он лохом и раздолбаем, из тех молодых людей, которые пробуждают у женщин любого возраста материнский инстинкт, ошибочно принимаемый ими за жертвенную любовь. Кончается такая любовь, как известно, скандально. А именно – огульными обвинениями со стороны разуверившейся жертвы в том, что ее обманули, использовали и не оценили по достоинству женской самоотверженности. И, разумеется, лишили веры в мужскую половину человечества. Впрочем, Роману здесь некоторым образом везло – не все его любовные истории имели подобный исход. Иногда разрыв происходил мирно, что называется, цивилизованно.

У мужчин молодые люди подобного сорта, напротив, не вызывают ничего кроме чувства собственного достоинства, легкой брезгливости и покровительственных замашек.

Соответственно, у первых, Роман бешено котировался под этикеткой «милого лоха» и «симпапули», у вторых проходил в списках под маркой увальня, слабака и ничтожества.

Раздолбайство свое Роман осознавал, терпел и тщился превозмочь, время от времени предпринимая для этого некие действия. Впрочем, действия носили случайный и быстропреходящий характер.

Вообще же он не мог четко определить, считать ли ему свою жизнь удачной или, напротив, с самого начала не задавшейся. В делах практических и бытовых ему, безусловно, не везло. Для этого он не был приспособлен. В делах же иного порядка, в амурной сфере, везению не было отбоя. Молодой человек, столь удачный по части женского внимания, давно уже пустил этот процесс на самотек. Все происходило без малейших усилий с его стороны – в установлении отношений Роман чаще всего был стороной пассивной и безынициативной. Объяснялась эта несуразность характерным обстоятельством. Странно сказать, но любимец слабого пола был почти равнодушен к этому аспекту бытия и прелестям прелестниц. Вопросы пола интересовали его лишь постольку поскольку и никак не более – скорее даже менее. Роман был пресыщен и безразличен, как отобедавший удав…

Недружелюбная встреча с иномаркой ознаменовалась для него приобретением лицевого украшения. Левый глаз заплыл и засверкал багрово-голубыми переливами. Украшение не было собственно иномаркиным даром – машина не дотянула до него нескольких сантиметров. Зато она разродилась Очень Серьезным Мужчиной с помертвелым в критической ситуации лицом. Роман не двигался, стоя столбом и зачарованно глядя на приближающуюся Кару. От удара кулаком он отлетел метра на два, приземлившись на тротуаре – где и полагалось обретаться безлошадным прохожим, отбросам уличного движения. Очистив проезжую часть, хозяин иномарки без слов загрузился в машину и был таков.

На житейскую уличную сценку никто не обратил особого внимания. Но в редакции его фингал произвел переполох среди женского контингента. Ответственный редактор женских разделов Марина предложила применять в течение получаса контрастный душ. Бухгалтер Анна Михайловна, самая старшая редакционная дама, владеющая богатым жизненным опытом, объявила, что нужно приложить сырой кусок мяса. Ни того, ни другого в редакции не имелось, и тогда за дело взялась секретарша Вера. Она усадила жертву неформальной разборки в кресло и принялась делать холодные примочки. При этом на все лады склоняла грубых амбалов, тупую шоферню, калечащую младенцев, женщин и стариков. Под младенцем, очевидно, подразумевался Роман, гримасничающий под нежными руками лекарши.

Сочувствиям Веры он почти не внимал. Склоненная над ним сестра милосердия в сочетании с креслом, в котором он полулежал, пробудила очень неприятное воспоминание. Это был давнишний сон. Очередной триллер начинался весьма глупо и бездарно: Роман, абсолютно голый, без намеков даже на простейший фиговый лист, ехал на работу. От стыда он готов был провалиться сквозь асфальт, но ни на улице, ни в трамвае, ни даже в редакции на его неглиже никто не смотрел. Мало ли в городе идиотов. В редакции он быстро прошмыгнул к своему месту и прикрыл срам рабочим столом. В тот же миг он оказался распятым на гинекологическом кресле. Услышал чужой смех и узрел склоненную над ним неясную фигуру. Некто в Сером с замотанной тряпками мордой внимательно изучал его, теребя в руках букетик полевых ромашек. Обрываемые лепестки, медленно кружась, словно в танце снежинок, усыпали лицо и грудь Романа. «Любит – не любит, бросит – поцелует», – шептала мумия вослед разлетающимся белым лодочкам. Все ромашки окончивали существование на приговоре «любит»…

Вера закончила колдовать над его устрашительной травмой. Шеф отозвал ее, прикрыв лазарет. При виде распухшей физиономии подчиненного он только хмыкнул и велел не расслабляться.

Роман трудился редактором развлекательного журнала «Затейник», заведовал литературной частью: писал для каждого номера криминально-мелодраматические истории и в меру оптимистические стихи, в которые время от времени врывался похоронный звон. Все достоинство стихов для самого их творца заключалось в этом похоронном звоне – именно в таком выражении представлялась ему неизбывная горечь мира. Впрочем, изредка в стихах присутствовал и пепел любви, как дань серебряному веку.

Третьим завом кроме Романа и язвительной дамы Марины был спортсмен в отставке Валера, курировавший отделы туризма и активного отдыха. Всю церемонию лечения Валера хранил саркастическое молчание. В прошлом месяце он пришел в редакцию чуть не с сотрясением мозга после особенно активного уикенда, но не дождался ни грамма сочувствия. Напротив, загоняли по службе так, что к вечеру его выворачивало наизнанку. Стоило же этому юродивому подбить глаз – и пожалуйста. Отбою нет от сестер милосердия. А ведь все их усилия – впустую. Но какова несправедливость – бабы сохнут по нему тем сильнее, чем больше он их не замечает. Впрочем, Валере на баб сейчас тоже было наплевать – он недавно женился и еще не успел пресытиться семейными радостями. Его благоверная стоила всех баб на свете.

Пока стоила.

– Да есть ли такая баба на свете, которая стоила бы их всех? – риторически произнес Валера.

– Нет, думаю, такой бабы нет, – ответил неблагодарный Роман, прижимая полурастаявший лед к глазу. – Все они друг друга стоят.

– Вот и я говорю, – согласился Валера. – Ни у одной не хватает мозгов не втрескиваться в тебя по уши с полоборота.

– Да нет, – поморщился Роман. – У некоторых это происходит с полного оборота.

– Только не говори мне, что этот полный оборот происходит у тебя в постели. Тебе-то это даром не нужно, гарем заводить.

Роман отложил в сторону мешок со льдом и с любопытством посмотрел на коллегу.

– Давно тебя хотел спросить – откуда ты все знаешь? Все-то на свете тебе известно. Прям ходячая Британская энциклопедия. Аж страшно.

– Ума палата, – флегматично ответил Валера. – А вот я давно хотел тебя, Рома, спросить – ну чего они все к тебе липнут? Словно мухи к дерьму. Страсть как любопытно узнать, чем ты их приманиваешь.

Роман на дерьмо не обиделся. Он вообще не имел привычки обижаться на кого бы то ни было. Такое встречается, безусловно, редко, но все же встречается. Преимущественно у блаженных и у тех, кого не связывают уже с миром людей никакие узы. Роман пребывал где-то посередине между этими крайностями.

– Это не я их приманиваю. Это судьба, – с излишним самодовольством в голосе ответил Роман и пропел популярный музыкальный мотивчик, мечтательно обводя взглядом потолок: – Э-эх, не везет мне в жизни – повезет в любви!

– Ни и рожа у тебя, Казанова! – грубо заземлил его Валера. – Страх глядеть.

В комнату зашла Марина. Они ютились там вчетвером – три зава-редактора и отсекр Джек. Последнего не было весь день. Только сейчас Роман заметил его отсутствие.

– Ну чего пристал к бедному мальчику! – вступилась за пострадавшего Марина. – Ему и так несладко. Контакт с чуждой для творческой души реальностью – это тебе не хаханьки. Ром, точно обошлось без психотравмы? А то, может…

– Не надо, – мученически ответил Роман.

– Сладкая ягодка Мариша! – вкрадчиво начал Валера. – Вот скажи мне, разъясни дураку – откуда в замужней женщине, да с ребенком, столько ехидства? Тебя твой мужик…э-э…вполне удовлетворяет? Нет, кроме шуток, может, я могу чем помочь?

– Все вы, мужики, одинаковые, – стушевалась вдруг Марина, зарывшись в бумаги на столе.

– Ну не скажи-и, – протянул, возражая, Валера. – Вот я, к примеру…

– А тебя, к примеру, Андрей Митрофаныч вызывает, – остановила саморекламу Марина и пояснила: – Одинаковые в том смысле, что голова там, откуда ноги растут.

– Вот за что я тебя, Мариш, люблю, – сказал Валера, вставая из-за стола, – так это за полную и непосредственную ясность в речах и мыслях. С тобой никакие комплексы неполноценности не страшны.

– Иди, иди, остряк, – отмахнулась Марина.

Роман лениво чертил на листе бумаги в клеточку фигуру кроссворда. Но мысли были заняты другим.

– Марин, Джек сегодня не появлялся?

– Нет.

– И не звонил?

– Тоже нет. Он сегодня всем нужен. Все как с цепи сорвались – срочно подавай всем Джека. Это не редакция, а дурдом. – Марина была слегка раздражена.

Роман ощутил легкую встревоженность. Ни на чем, в общем-то, не основанную – Джек, как и все, появлялся в редакции не каждый день. Но ведь и кошмары с его убийством снились не каждую ночь.

Чтобы не изводиться напрасными ожиданиями, Роман погрузился в составление кроссворда. После того как он обнаружил в себе великие способности к сотворению этих забав, шеф возложил на него и эту обязанность. Особенно Роман любил придумывать тематические кроссворды. Большая, между прочим, редкость. Хороший тематический кроссворд – это аристократ среди кроссвордов-плебеев, составленных абы как, из подножного мусора. Над готовой сеткой на листке тетради в клеточку стояло название «Вечные ценности». На другом листе столбиком располагались сами вечные ценности, они же общечеловеческие, они же простые истины. Числом не более десятка. На десятой позиции Роман запнулся – искомые истины разбежались кто куда.

Через полчаса, намучившись и свалив всю вину на отсутствующего Джека, Роман обратился за помощью к коллегам. Народу по разным делам службы набралось в комнате достаточно. Здесь были и Валера, и Марина, и верстальщик Вася, и секретарша Вера, и наборщица Валя, и корректор Миша. Перекрыв голосом общий гвалт, Роман попросил всю братию накидать ему в короб общечеловеческих ценностей.

– Вера, – тут же откликнулась Валентина. Она посещала баптистскую церковь и в глубине души была очень набожной девушкой, несмотря на лохматые джинсы и серьгу в вечно голом пупке.

– Любовь, – многозначительно выдохнула Вера.

– Надежда, – пробасил Миша, беспутный племянник шефа.

– Ага, и тихая слава, – добавил Вася.

– Какая еще тихая слава? – изумился Роман.

– Стыдно, Роман Вячеславич, не знать классика. А еще стихи пишешь. Пушкин – это наше все! Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман, – процитировал Вася. – Сечешь фишку, Роман Вячеславич? Наш любимый Александр Сергеич хотел сказать, что эти ваши простейшие ценности – фуфло мыльное. Один обман и сплошные юные забавы, которые при серьезном подходе к делу исчезают как сон, как утренний туман. Въезжаешь в концепцию, товарищ народный поэт?

– Товарищ Вася, уймись! – на спасение Романа грудью ринулась уязвленная Марина. – Вечные ценности – народное достояние. Народ без них жить не может. И ты не погань святое своим гнусным скепсисом.

– Да, Вась, – поддержал Марину Валера, – ты это того… не того. Период подросткового нигилизма в новейшей истории отечества знаешь когда завершился? Больше века назад. Сейчас больше в моде созидательные концепции.

– Че, правда? – округлил глаза Вася.

– Василий, не юродствуй, – попросила Марина. – Смотри лучше, что ты мне принес… Где у тебя четвертая полоса? А здесь… нет, вот здесь – куда ты подевал тест на семейное счастье?

Вася был обезврежен служебными делами и наполнение короба общечеловеческих ценностей продолжилось. Однако после двадцать первой позиции поток непреходящих истин оскудел, и в дело пошла шустрая фантазия работников культуры. Появились пункты вроде прогресса, демократии, толерантности и политкорректности, глобализации, рынка, конкуренции, интернета, пива, секса, самовыражения, платежеспособности, чревоугодничества, феминизма и разных нетрадиционных ориентаций. А напоследок все тот же Вася выдал две самые главные вечные истины: власть и бабки. В смысле, деньги. Оба эти пункта вызвали горячий спор, закончившийся ничем. Голоса разделились пополам, и Роман колебался, оставить ли предложенные пункты в списке. Решиться помог опять же Вася, настырный, неугомонный и неотвязный как потревоженный осиный рой. Когда редакторская избавилась от лишнего народа, он подсел поближе к Роману и по секрету спросил:

– А знаешь, какая самая главная у человеков ценность?

– Какая? – доверчиво спросил Роман, не ожидая подвоха.

– Посильная тяга к поиску ответов на вопросы. Вот это впрямь – вечно и непреходяще. Меняются только вопросы. Тяга остается. На этой тяге ты и сидишь, Роман Вячеславич. Бабки забиваешь на бессознательных народных порывах и душевных стремлениях, – голос Васи был тих и вкрадчив. – Переколупываешь вечные вопросы в кроссвордные. И гуманизм тут как тут – на страже человеколюбия. Чтоб ботве недолго мучиться вопросами, ты ей ответы подсовываешь в следующем номере. Блеск! А то еще призами поощряешь, холостые мозгообороты увеличиваешь. А хочешь знать, чем ты привораживаешь этих дурачков?

– Чем? – Роман загипнотизированно глядел на Васю, как толстый, сытый кролик на голодного удава.

– Пустотой, – Вася нагнулся к самому уху жертвы, понизив голос почти до шепота. – Пустоты не выносят человеческие нервишки – вот и приходится ее заполнять. Чтоб глаза не мозолила. Знаешь, в чем сила пустоты?

– В чем?

– В агрессивности, Рома. И ты эту агрессивность плодишь не по дням, а по часам. – Вася не упрекал, нет, он был почти ласков и нежен, словно весенний ветерок. – Спускаешь ее с цепи, будто свору злобных псов, на нашу славную, любимую публику. Как считаешь, хорошо это? Можешь не отвечать, но советую подумать над этим. До свиданья, деточка, засиделся я тут у тебя. – Вася поднялся, хлопнул Романа по плечу и медленно, вальяжно покинул комнату.

А Роман, поразмышляв и воровато оглянувшись, быстро вычеркнул две последние позиции из перечня вечных ценностей. Но не из чувства мести – до этого он бы не унизился. Нет, просто он догадался, что эти два пункта были подкинуты ему Васей с глумливыми целями.

Мужиком Вася был простым, любил ясность и откровенность и не любил недосказанностей. Поэтому всегда рубил с плеча, не заботясь о дипломатии и последствиях.

Романа циничный и трезвомыслящий Вася невзлюбил. Презирал и даже не скрывал этого. За что конкретно, Вася не считал нужным прояснять. Тратить слова на очевидные вещи – зачем? А очевидными для Васи были очень многие вещи, поэтому в его отношениях с окружающими явственно проглядывал откровенный интеллектуальный снобизм. Вот разве что поучить уму-разуму недотепистых лохов. Но заниматься выяснением отношений с ними?!

Роман грустно смотрел на опустевший стул рядом с собой. Груз Васиного презрения тяжестью давил на плечи, отзывался где-то внутри тоскливой грустью.

– Хай! – раздалось в дверях. Все три редакторские головы повернулись в одном направлении. – Слава трудящимся. Меня кто-нибудь спрашивал, искал, домогался?

Это был Джек, наконец-то материализовавшийся в родных стенах. Как всегда внезапный, подобно стихийному нашествию. У Романа отлегло от сердца.

– Тебя домогались буквально все, Джеки. Готовься быть изнасилованным десяток раз кряду, – предупредила Марина.

– В извращенной форме? – уточнил Джек.

– Это кому как больше нравится. Но в основном – да.

– Ого! – Джек восхищенно оглядывал физиономию Романа. – Тоже стал жертвой извращенных чувств? Прими соболезнования, старик.

Ответственный секретарь «Затейника» был возбужден и оживленно передвигался по проходу между столами.

– Внимание, господа, небольшая викторина. Что вы можете сказать о Вечном жиде?

– А призы за эрудированность предусмотрены? – поинтересовался Валера.

– Приз предусмотрен, – кивнул Джек. – Да еще какой приз. Не приз, а целый сюр-приз. Ну выкладывайте.

– Ээ, Вечный жид, он же Агасфер – по легенде, скиталец, осужденный на муки вечной жизни и бродяжничество, фактически бомжевание, за то, что отказал Христу в отдыхе во время крестного пути на Голгофу. По некоторым сведениям даже поднял на Сына Божьего руку. Покой сможет обрести только в эсхатологической перспективе, когда Христос придет опять на землю для Страшного суда. Этого достаточно или продолжить? – Валера любил излагать факты коротко и ясно, но и покрасоваться перед слушателями информированностью никогда не упускал шанса.

– Не надо, – ответил Джек, потирая руки. – Тем более, что всего вам о нем известно быть не может.

– Чего всего-то? – оскорбился Валера.

– Того, что знаю я. Так вот, сюрприз состоит в том, что он обнаружен. – Джек сделал торжественную паузу для осмысления коллегами сказанного.

– Кто обнаружен? – коллеги явно не понимал, о чем речь.

– Вечный жид!

– О! Это что-то новенькое.

– Вот и я о том же. Оказывается, он сейчас бродит где-то в наших краях и скоро заявится прямо сюда, в город.

– Ага! А воцарение антихриста намечается на следующий понедельник. С народными гуляньями и звоном колоколов. – Марина обожала рисовать приятные перспективы.

– А покаянный ритуал на центральной площади города намечается? – Роман потешался вместе со всеми.

– Да нет, зачем ему каяться – вечную жизнь тогда отберут. А так – хоть и бомжом, зато весь мир повидал, – зубоскалил Валера. – Предлагаю переименовать Вечного жида в Вечного туриста. А то какая-то кликуха позорная.

– А кто его обнаружил? И по каким приметам?

– Да есть тут специалисты, – туманно ответил Джек. – Хлебом не корми – дай народ постращать.

– Да нет, чего тут стращать, – отмахнулся Валера. – Веселуха же. Надо для «Затейника» заметку состряпать. «Явление Вечного жида народу». Из рубрики «Удивительное рядом».

– Нет, – серьезно и с невыразимой печалью в голосе ответил Джек. – Мы не пойдем на поводу у низменных инстинктов. Мы – печатное оружие массового поражения. И на нас лежит ответственность за моральное здоровье наших читателей. Так что не будем усугублять и без того нездоровые общественные тенденции.

– Ну ты сказанул! – присвистнул Валера. – Каки таки тенденции?

Чуть дрогнувшим от чувства голосом Джек объявил:

– По народной примете, явление Вечного жида случается аккурат перед концом света.

– И много их уже было – концов света? – протянула изумленно Марина.

– Много, не много, но если в ближайшее время Вечный жид не нейтрализуется сам по себе, не миновать нам очередного апокалипсиса. Так что готовьтесь, друзья мои.

Освободившись от распиравшей его сенсации, Джек отправился в рабочее блуждание по редакции.

Молчание редакторов, охватившее всех троих, было глубокомысленным и немного пришибленным…

4. Сеятели разумного, доброго, вечного

Следующие два дня Роман творил и по этой части переплюнул сам себя. Размах крыл творческой фантазии сделался таким необозримым, что он с лихвой перекрыл собственную недельную норму. Особенно удались рассказы – и среди них житейская история «На стреме». Эта небылица вызвала у самого автора непомерное удивление – уж очень диким, первобытным духом веяло от странной и грустной истории. Роман еще не знал, что этому мрачноватому рассказу суждено сыграть в его дальнейшей судьбе роковую роль.

Суббота выдалась бурной: полдня он и Марго не вылезали из постели. После любовных единоборств Рита нежилась у него под боком, мечтая вслух и строя планы на жизнь. А ближе к вечеру засобиралась. По субботам она посещала общество «Русский альтернативный Ренессанс», где занимались спиритизмом. Но не всяким спиритизмом – общение с духами носило там строгий культурно-политический и общественный характер. Вызов духов для решения с их помощью личных проблем в обществе категорически запрещался. Расходование тонкой астральной энергии во время сеансов должно было преследовать лишь одну цель – Возрождение России.

Духи были поставлены на службу отечеству. Всем им предлагалось ответить на вопросы, так или иначе связанные с проблемами возвращения к истокам. Рита с энтузиазмом и увлеченностью новообращенного адепта с головой погрузилась в работу общества. Она была членом одной из секций, или «столов» спиритического содружества. У Романа, скептически относившегося к ее увлечению, эти «столы» всякий раз ассоциировались с масонскими ложами и вызывали далеко не благоговейный трепет. Любимая успокаивала его, объясняя, что общество – не масонское, и вообще – женщины в масонство не допускаются, поэтому милый может быть за нее абсолютно спокоен.

Марго регулярно ставила Романа в известность обо всем, что происходило на очередном сеансе и каковы дальнейшие планы. А планы были обширнейшими. Рита почти взахлеб делилась ими с любимым, требуя от того сосредоточенности, внимания и понимания. И то, и другое, и третье Роман умело симулировал, но все же более-менее был в курсе текущих спиритических событий. Общество разрабатывало грандиозные проекты – серийные вызовы духов известных, знаменитых и великих деятелей России ушедших эпох. Планировались контакты с полководцами – от Александра Невского до маршала Жукова; с царями и императорами; государственными мужами. В настоящее время уже шло активное сотрудничество с духами великих русских классиков (от Ломоносова до Льва Толстого) и деятелей российской культуры. Неудачным пока был признан только один проект: медиумы общества никак не могли наладить связи с духами церковных деятелей Святой Руси – патриархами, митрополитами, преподобными и иными святыми. Все они как один не шли на контакт и хранили молчание. Однако лидеры общества не теряли надежд заполучить и церковные голоса в свою поддержку.

Вообще же духи были чрезвычайно капризными созданиями. Четко и прямо отвечать на поставленные вопросы либо не умели, либо не хотели. И это немало огорчало Марго, вкладывавшую в общее дело лучшую часть своей души. Например, дух великого Достоевского на вопрос «Как нам обустроить Россию?» разразился малопонятным посланием: «Господа, я думаю, что у меня болит печень. Нет больше пророков в заср…ном Отечестве. Слава Всемогущему». Пророков-то действительно нет. Но где же тут повод для славословий?

– Хотя бы один захудалый пророк все же не помешал бы сейчас несчастной России? – спрашивала Рита у обалдевшего Романа. Ответ Достоевского развеселил и огорошил его одновременно.

Немало получали участники сеансов и совсем уж непонятных эпистол от умудренных духов. Такие послания передавались в руки шифровальщиков, и уж те добывали из спиритической абракадабры какой-никакой смысл. Многие духи, кажется, совсем были лишены дара речи – во время сеансов лишь демонстрировали свое присутствие какими-либо действиями. Почему-то преимущественно хулиганского характера. Любили духи шалить и озорничать. Как-то раз выдрали у одного из участников сеанса большой клок волос. Зыбкая связь с духом тотчас же оборвалась из-за громких воплей несчастного. На другом сеансе, точнее, после его окончания всеми уважаемый член общества обнаружил исчезновение своего сотового телефона. Пропажа так и не отыскалась – очевидно, дух оказался большим любителем телефонных разговоров. Дух императора Петра II вообще повел себя неприлично – в темноте залез к одной барышне под юбку и расстегнул кофточку. Раскрасневшаяся жертва высокопоставленных домогательств ничего не могла объяснить толком, а потом и вовсе перестала посещать сеансы.

Выслушав эту некрасивую историю, Роман расхохотался и долго не мог выдавить из себя возникший вопрос.

– Чего вы от него хотели добиться? От пятнадцатилетнего юнца? У него одно на уме – бабы да игрушки, а не русский ренессанс.

Рита обиделась, и Роману в тот вечер пришлось долго и дурашливо вымаливать у нее прощение.

Бывали на сеансах и прямые непорядки. Ситуация выходила из-под контроля, и духи начинали бушевать. Огромных усилий стоило тогда их утихомирить и задобрить. В такие дни обессилевших медиумов приходилось долго откачивать. Рита до сих пор не могла без страха вспоминать сеанс вызова духа Ивана Грозного. Царь оправдал свое прозвище, перепугав спиритов насмерть и устроив вакханалию. Летали предметы, падала мебель, бились стекла, дрожал пол, что-то свистело и стучало в воздухе. После этого случая совет общества постановил вызывать духи деспотов силами нескольких опытных медиумов и со всеми предосторожностями. Нарушение техники безопасности грозило санкциями со стороны спиритического руководства.

В этот субботний вечер Роману очень не хотелось нарушать мирное постельное блаженство и отпускать от себя Риту. Он лениво следил за ней и перебирал в голове аргументы, которые могли бы ее остановить. Но большинство из них было уже давно перепробовано. Рита твердо стояла на суверенности своих общественных взглядов и устремлений. Она остро желала быть полезной родине в меру своих возможностей.

– Рит, а Рит, – позвал Роман, – ты ведь учительница.

– Ну да, – согласилась она.

– Младших классов, – продолжал Роман неспешно. – Это ж знаешь, какая на тебе ответственность за юные души?

– Знаю, знаю.

– Ты должна сеять в них разумное, доброе, вечное.

– Ну а дальше-то что? – Рита вытряхнула на постель содержимое сумочки и принялась перебирать.

– Тебе этого мало? – Роман ронял слова медленно, словно с неохотой. – Учить и воспитывать малышню так, чтоб она выросла в любви к отечеству – такое поприще тебя не вполне устраивает? Пользы родине, по-моему, от этого больше выйдет, чем от ваших блудливых духов.

– Не называй их так. Они могут услышать.

– Что, оскорбятся? И повыдергают мне все волосы на макушке?

– Перестань. Мне не нравятся такие разговоры.

– Мне тоже, – вздохнул Роман. – Глупо как-то себя ощущаешь под присмотром привидений. Которых к тому же не существует.

– Угу. Ага, – невнятно отозвалась Рита, подкрашивая губы.

– Ну вот скажи. Какой из тебя выходит сеятель разумного и так далее, если у тебя на уме сплошные духи и призраки?

– Нормальный сеятель. Получше некоторых. А если их нет, то кто тогда нам послания передает, по-твоему?. И вообще все это устраивает? Я тебе сейчас дам почитать… Это мне Зоя рассказала, она член «Стола красной руки», у них в четверг был сеанс. Они вызывали дух поэта Тютчева. И он им такое послание отбил! В стихах!

Рита достала из сумочки сложенный клочок бумаги и бросила его Роману.

– Читай. А я побежала. Не скучай без меня.

Роман развернул послание поэта Тютчева и углубился в текстологический анализ стихов. Клочок содержал в себе пять строк:

Ума не много надо, чтобы понимать: Россия – сфинкс, и тем она верней Мозги кручинит – вашу мать! — Что, может статься, нет и не было у ней Ни тайны вещей, ни особенных статей.

«Что ж это он отказывается от своих прошлых убеждений? – недоверчиво думал Роман. – И ругается как извозчик. Не похоже что-то на поэта Тютчева». Скомканная бумажка полетела в угол, а Роман громко и с вызовом спросил у незримо витающих в воздухе духов:

– Тайна России в том, что у нее нет никаких тайн?

Ответа, разумеется, он не дождался и, вскочив с постели, свирепо бросил в адрес все тех же духов:

– А не пойти ли вам всем, паршивцам!

«За державу обидно, вот что! – размышлял он, втискиваясь в мятые джинсы, вытащенные из-под кровати. – Прор-роки в своем отечестве!»

Он погрозил невидимым пророкам кулаком и натянул майку. Оставаться долее одному в квартире, кишащей духами, Роман не желал. «Пойду, что ли, проведаю Старика». Громко и возмущенно хлопнувшая дверь дополнительно известила духов о том, что они таки Крепко Достали хозяина квартиры. Для самых непонятливых.

…Существовало по крайней мере одно эффективное средство избыть собственное раздолбайство. Средство это предполагало наличие Учителя жизни. Учителя следовало опознать среди тысяч и миллионов других сограждан и прилепиться к нему душой и сердцем.

В цветочном павильоне недалеко от дома работал человек, в котором Роман три месяца назад тонким творческим чутьем опознал Учителя. С тех пор он часто наведывался сюда и подолгу простаивал напротив, следя через стекло за жизнью внутри павильона. К Старику он не подходил и не заговаривал, лишь молча пытался вникнуть в таинственный Смысл его цветочного бытия. В том, что этот высокий Смысл непременно есть, Роман не сомневался. Старик, безусловно, принадлежал к касте Мудрых. На чем основывалось чутье Романа в этом вопросе, сказать можно было лишь приблизительно. Скорее всего, на него оказала влияние колоритная восточная внешность Старика. Бритая голова, желтоватый цвет лица, узкие, будто с хитрым прищуром глаза и щуплая бородка клинышком делали его похожим на буддийского монаха, невесть каким образом затесавшегося в российский цветочный бизнес. Восток, как известно, дело тонкое, поэтому «монах» без лишних слов был причислен Романом, когда-то немного увлекавшимся популярными книжками о восточной эзотерике, к лику Посвященных. И уважительно назван Стариком. Хотя лет цветочнику было никак не больше пятидесяти – мужчина в самом расцвете сил.

Со временем Роман хотел добиться от Учителя знания потайных пружин искусства жизни. Ибо если жизнь – это искусство, то у нее должны быть свои секреты и доступные лишь избранным таинства. Иными словами, Мистический Смысл.

Пока же он только присматривался к Старику, проверяя правильность выбора…

Роман остановился напротив стеклянной палатки. За охапками разноцветья девушка-продавщица подрезала стебли огромных багряных роз. Старика в павильоне не было. Роман немного встревожился.

Он решил зайти внутрь и выяснить. Девушка, весело оглядев его, объяснила, что прежний продавец здесь больше не работает. Роман покинул павильон, грустно глядя себе под ноги, и в этот момент с боков к нему подошли два человека, заломили руки за спину, поволокли куда-то.

– Что вы делаете?! Эй!

– Спокойно, – ответили ему, еще сильнее скрутив руки. Роман чуть не взвыл от резкой боли.

Он услышал, как кто-то из них передал по хрипящей рации:

– Третий, подгоняй карету.

На запястьях щелкнули наручники. Сталь была теплой от долгого лежания в чьем-то кармане. Его все еще держали в полусогнутом положении – разглядеть никого он не мог, видел только две пары ног. Обладатели их тихо переговаривались. Смысл беседы и ее словесное оформление были таковы, что эти двое вполне могли оказаться как бандитами, так и ментами.

Через несколько минут подъехал милицейский уазик. Романа наконец поставили прямо, и один из ментов обшарил его.

– Пустой, – бросил он.

Романа бесцеремонно запихнули внутрь, подтолкнув коленом под зад. Машина тронулась.

– Послушайте, это какая-то ошибка. За что меня арестовали? – Роман попытался отстоять свои права.

– Во-первых, не арестовали, а задержали, – ответил ему молодой парень. Те двое, что схватили его, остались у цветочной палатки. – А во-вторых, разберемся.

Парень чему-то улыбался – наверное, своему первому в жизни настоящему задержанию. А чтобы придать себе серьезный вид, хмурил брови. Сочетание улыбчивости и нахмуренности делало его забавным, но Роману было не до веселья.

Он перебирал в памяти события последних дней, недель и месяцев, но ничего криминального в своей биографии не находил. Чем он мог заинтересовать родную милицию? Его одолевали ужасные предположения, одно хуже другого.

5. Тайная доктрина Востока

Ехали четверть часа. Круто свернув вправо, машина переползла через маленький выгнутый мостик. Роман безучастно смотрел в окно. Быстрая городская речка делала здесь резкий изгиб, набережная и невысокая ограда за ней, повторяя контур излучины, образовывали полукруг. Уазик въехал за ограду и затормозил. Собственно, это была не ограда, а простой деревянный забор, но его окраска озадачивала своей неуместностью – желтый, белый, зеленый, красный и черный цвета чередовались вертикальными полосами. Роман подумал, что это похоже на забор детского сада.

– Вылезай, – парень ткнул его в плечо.

Сказать это было проще, чем сделать – согнувшись в три погибели, в наручниках, скрепивших руки за спиной.

– Терещенко, едрена вошь, зачем в лужу-то загнал? – недовольно закричал мент, вылезший из машины первым. – И так подошвы отклеиваются.

– Дык, товарищ капитан…

– Я уже три года товарищ капитан. Чтоб это в последний раз, слышь, Терещенко?

– Так точно, товарищ капитан.

Роман осторожно спустил ногу в лужу, она оказалась довольно глубокой. Ботинок тотчас промок. Романа повело в сторону, нога подогнулась и, не удержавшись, он шлепнулся в грязную жижу. Макнуться лицом в лужу помешал вовремя выставленный локоть.

– Чтоб тебя!.. Терещенко! Иди помоги…

Романа вытянули из грязи, поставили на ноги.

– Что ж ты на ногах-то не стоишь? – спросил старший по званию и снял с него наручники. – Пошли, доходяга.

Разминая затекшие руки, Роман оглядел себя. Вся правая нога и рука были измазаны грязью. «Водная инициация по полной программе», – равнодушно подумал он, поднимаясь по ступеням крыльца.

В сочетании с расписным изгибающимся забором двухэтажное продолговатое здание действительно походило на детский сад. Только почти все окна забраны решетками.

– Поймали? – спросил дежурный, зевая.

– Ну! – ответил капитан. – По Мухоморову душу явился. А Мухомор у нас давно оприходован, – рассмеялся он, скривив физиономию.

На кратком дознании, устроенном тут же, у Романа выяснили имя, место жительства и род занятий.

Он опять попытался выяснить смысл происходящего.

– Гражданин Полоскин, вы задержаны до выяснения соответствующих обстоятельств. Все остальное сможете узнать у следователя, – объявил ему дежурный. – Горшков! Где тебя черти носят?… Горшков!

– Да здесь я, здесь, – из-за угла вынырнул заспанный детина в форме.

– Отведи задержанного.

– Ладно.

– Да не ладно, а так точно.

– Ну, так точно, – лениво ответил детина.

Он вцепился Роману в плечо и подтолкнул вперед. Через три шага задержанный споткнулся о незамеченную ступеньку и рухнул на четвереньки, чуть не угодив лбом в стену.

– Ты гляди! – раздался сзади удивленный голос капитана. – Вроде спиртом не разит, а второй раз уже с ног валится. Ну, нар-род!

– Зенки-то разуй! – буркнул детина. – Я за твои навески отвечать не собираюсь.

– Я разве жалуюсь? – растерянно спросил Роман.

– Знамо дело, – хмыкнул детина. – Царапинку посодют, а потом вой на всю округу – пытают их, понимаешь, в органах.

От одного торца здания к другому тянулся коридор с редкими дверями кабинетов. Пройдя вдоль стены, окрашенной в те же цвета, что и забор, задержанный и конвоир свернули на лестницу. На втором этаже был точно такой же коридор, но с облезлыми стенами. Только в левом крыле двери были металлическими. Детина повозился с замком, а затем тычком впихнул Романа внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась.

Если когда-то это здание и было дошкольным воспитательным учреждением, то очень специфического свойства. Конура, куда водворили недоумевающего гражданина Полоскина, имела идеально квадратные очертания и освещалась через малюсенькое окошко чуть ниже потолка, перечерченное толстыми прутьями решетки. Перепиливать решетку стоило лишь из чисто теоретических интересов – пролезть в окошко могла разве что такса.

Роман с любопытством, замешанном на почти мистическом трепете интеллигента перед местами лишения свободы, оглядывал свое временное пристанище. На одной из стен располагался рисунок. Толстым грифелем либо углем какой-то бывший сиделец вывел причудливую восьмилепестковую фигуру. Внутри фигуры затейливо чередовались вставленные друг в друга круги, квадраты, вытянутые треугольники. Словно вспышками черных молний, эта геометрическая матрешка перерезалась уверенными вогнуто-выпуклыми линиями. Роман долго не мог отвести взгляда от сложной настенной композиции. Будь у него под рукой краски, он заполнил бы пустые пространства фигуры яркими цветами – белым, зеленым, желтым, красным и… Он запнулся на внезапной мысли. Те же цвета он видел на заборе и на стенах первого этажа. Глупость какая, подумал он. Ну откуда у рядового милицейского отделения эти смешные потуги на эзотеричность облика и содержания? С какого перепугу простая отечественная ментовка изображает из себя архитектурную мандалу – сходящиеся к центру уровни, соединенные ступеньками и расписанные в священные цвета буддизма?

Роман оторвался от рисунка и опустился на единственный предмет мебели. Металлическая кровать с щуплым матрасом и подушкой, более всего похожей на блин. Кажется, это называется нары, сообразил Роман. Гражданин Полоскин, ранее не судимый, имел очень слабые представления об интерьере тюремных помещений. Однако что-то ему подсказывало, что нары должны стоять у стены, а не по центру тесной конуры.

Это не влезало уже ни в какие ворота. Наваждение продолжалось. Роман скинул кроссовки, подтянул ноги и уселся в позе лотоса. Если следовать логике, которую ему подсовывает эта самозванная мандала, то сейчас он находится в священном ее центре, а нары – это «мозг мандалы», где он должен принять посвящение в высочайшую мудрость мира. Посвящаемый в момент инициации оказывается в сердцевине Вселенной, и на его голову изливаются все благодатные энергии Космоса. Значит, неспроста он сюда попал. И все это напрямую связано со Стариком. С Учителем. А значит, и Учение не заставит себя ждать. Впрочем, Роман догадывался, что ему уготовано. В «мозг мандалы» вступают затем, чтобы осознать себя божеством.

Но почему на нарах?!

Он посмотрел на матрас под собой.

– Пресветлый, значит, престол, – произнес он в большой задумчивости. – Великое посвящение. И после этого я стану богом?

Вопрос был обращен неизвестно к кому. В ответом – лишь призрачная тишина вечерних сумерек. За крошечным окном быстро темнело. Роман теперь едва различал тяжелую дверь, отгородившую его от мира, а четыре стены превратились в черные клубы затвердевшего дыма. И в этом кромешном мареве стали проступать очертания восьмилепесткового лотоса. Сейчас, в темноте, он хорошо видел то, чего не смог разглядеть раньше. Лепестки лотоса были окрашены в зеленый лучащийся цвет. Роман нисколько не удивился этому, будто ожидал заранее подобный эффект. Вслед за лепестками расцветилась и вся композиция, вдруг вспыхнув во тьме ярким красно-бело-желтым пламенем, в котором горели и не сгорали черные треугольнокрылые бабочки. Роман следил за их завораживающим огненным танцем. Ему самому нестерпимо захотелось стать черной бабочкой, влиться в их танцующую песню, почувствовать себя божественным пламенем – его телом и его сознанием.

Но пока его сознание оставалось отделенным от сознания крылатого огненного божества. А когда на стене, поверх пламенеющей фигуры начали проступать буквы, Роман и вовсе отключился от заслоненного ими бога. Буквы, наливаясь чернотой, сложились в слова, слова составили фразы, обернувшиеся издевательским посланием.

Убойная сила тайной доктрины.

Не правда ли, милый?

– Правда. Конечно, правда, – обескураженно прошептал Роман. В тот же миг он услышал голос духа огненного божества, но ничего понять было невозможно. Нечленораздельная речь духа больше всего напоминала ржавый скрип. Роман вслушивался в эти унылые звуки с изумленным вниманием. А затем почувствовал на плече тяжелую руку духа. Она трясла и дергала его, пытаясь заставить обернуться, но Роман знал, что делать этого ни в коем случае не следует. И все же обернулся…

Сверху на него смотрела недовольная физиономия давешнего неотесанного детины.

– Вставай, здесь тебе не курорт, – он грубо пихнул Романа в спину, чтобы скорее проснулся.

Детина подпер стену задом, сложа руки на груди, и принялся наблюдать за ним с тупым простодушием строгого дядьки – денщика, вертухая и няньки в одном лице.

Под этим внушительным присмотром Роману ничего не оставалось, как продемонстрировать армейскую готовность. После чего он был препровожден на первый этаж и передан в руки следователя.

Кабинет оказался немногим больше камеры. Окно, зарешеченное и занавешенное полупрозрачными шторками, жизнерадостно поглощало утреннее солнечное сияние.

– Оперуполномоченный Порфирьев, – сухо отрекомендовался мужчина в штатском.

– Очень приятно, – ответил Роман. В незнакомых обстоятельствах учтивость оказывалась для него главным и единственным козырем. – Роман Полоскин.

– Итак, гражданин Полоскин, – опер словно бы не заметил попыток задержанного завести вежливый разговор. Или же счел их уловкой. – Начнем по порядку. Как давно вы знакомы с Байдуллаевым Анваром Абишевичем по прозвищу Мухомор?

– Я? – переспросил Роман. – Вообще не знаком. А кто это?

– Хорошо, будем исходить из имеющихся фактов, – каменное лицо опера выражало твердую решимость выжать из подследственного все, что нужно, и даже больше.

Он выдвинул ящик стола, что-то извлек оттуда и предъявил допрашиваемому, положив предмет на чистый лист бумаги.

– Вам знакома эта вещь?

Взглянув на массивный золотой перстень с огромным желтоватым камнем, Роман моментально узнал его и непроизвольно потянулся рукой. Осторожно взял двумя пальцами, повертел, благоговейно рассматривая. Этот перстень он много раз видел на пальце Старика-цветочника и считал его непременным атрибутом Мудрости Учителя, знаком посвящения в тайны. Подтверждением этому служил иероглиф, вырезанный на камне и замеченный только сейчас.

– Что с ним? Его убили? – прошептал он, жалобно глядя на опера в ожидании самых дурных известий.

– Кого? – тот налег на стол животом и тоже выжидательно смотрел на Романа.

– Цветочника. Это его кольцо. Его убили?

– Почему вы так решили?

– Ну… я не знаю, – растерялся Роман. – А тогда откуда у вас его кольцо? – в этот вопрос он вложил все свои сомнения и подозрения.

Однако оперу его тактика не понравилась. Разъяснив ситуацию традиционным «Вопросы здесь задаю я», он вернул разговор к началу:

– Так, значит, вам все же знаком гражданин Байдуллаев, по кличке Мухомор, до недавнего времени торговавший цветами на Коломенской улице?

– А… ну да… знаком. Только я не знал, что он Мухомор и что Бай… как вы сказали?

– Байдуллаев Анвар Абишевич. Какого рода отношения связывали вас?

– Отношения? – переспросил Роман. – Никакие. Не было у нас отношений. Я только собирался познакомиться с ним. А он вдруг пропал. Потом меня похитили… то есть арестовали.

– А для чего вы хотели с ним познакомиться? Кто вас к нему направил?

– Никто, – Роман недоумевал.

– Так, – опер откинулся на спинку кресла и постучал пальцами по столу. – Значит, вы утверждаете, что только собирались познакомиться с Мухомором, однако же кольцо его вам хорошо известно. Неувязочка получается, Роман Вячеславович. Что это вы меня за нос водите?

– Я не вожу вас за нос, – Роман покосился на мясистый нос опера и, запинаясь, попросил: – Пожалуйста… вы мне скажите, в чем я виноват и… что случилось с… с Мухомором.

Опер изучал его холодным, пронизывающим взглядом.

– Вам, я полагаю, это должно быть лучше известно, – ответил он после долгой, продуманной паузы.

– Мне? – Роман облизал пересохшие губы. – Нет. Мне ничего не известно. Совсем ничего. А вам? – он решился, наконец, открыто посмотреть в глаза оперу.

– А вот нам кое-что известно, – непроизвольное нахальство задержанного вновь было оставлено без внимания. – И это что-то тянет лет эдак на пятнадцать строгого режима.

Роман вытаращился, все еще ничего не понимая, но заранее ужасаясь.

– Мухомор был звеном в отлаженной цепочке, по которой шли крупные партии наркотиков из Центральной Азии в Россию и Европу Так что непростой был гриб, этот Мухомор.

– Наркотики? – известие потрясло Романа до глубины души. – Мухомор? Этого не может быть. Я не верю. Я вам не верю… Это ошибка, чудовищная ошибка… Он не мог… Я не мог так ошибиться. Нет. Глупости. Бред… А кольцо? – вдруг вспомнил он.

– Кольцо служило паролем. Опознавательным знаком. И своеобразной регалией крупного наркодельца.

– А цветы? – совсем уж безнадежно спросил Роман.

– А что цветы? – пожал плечами опер. – Невинное хобби. Даже у мухоморов бывают маленькие страстишки. Ну, надеюсь, с вашими вопросами мы покончили? Можем переходить к моим? – в его голос каким-то образом, скорее всего контрабандой, проникли ироничные нотки.

И Роман сдался, не выдержав кощунственности обрушенной на него реальности, больше похожей на бред, нежели на истину. Он вывалил перед опером все до последней капли, изложил альфу и омегу своего бытия и повинился во всех смертных грехах: отсутствии смысла жизни, одержимости литературой, раздолбайстве, тайной эротомании, мании величия, мистических галлюцинациях и, наконец, безрассудном приписывании наркодельцу космических масштабов мудрости и благородных черт Учителя.

Он не скрывал ничего. Жаркая исповедь была со вниманием выслушана опером, ошалевшим от наплыва интимных откровений. Но сколь ни старался тот уловить хоть немного смысла в откровениях, большая часть их осталась для него непонятной. Другая – значительно меньшая – была осознана лишь приблизительно. Однако этого хватило бы, и с избытком, для скоротечного вывода: криминала в этом падшем ангеле-недоумке не наберется ни на одну, даже самую безобидную статью УК РФ.

Выдохшись и выговорившись, Роман с облегченной совестью ждал приговора. Доверчиво и с надеждой смотрел он на опера. А тот медлил, стоя у окна, спиной к задержанному, и издавая негромкие, невнятные звуки, будто борясь с подступающими к горлу рыданиями. Спина и плечи мелко сотрясались, одна рука прикрывала лицо. «Что это с ним? – подивился Роман эффекту, произведенному его исповедью. – Плачет?»

Впечатлительность опера глубоко тронула его. Минуты три в кабинете царило молчание, сопровождаемое тиканьем часов и судорожными всхлипами. Роман жался на стуле, не зная, что предпринять для восстановления равновесия. Из затруднения его вывел опер. Не глядя на задержанного и придав лицу еще более каменное, чем прежде, выражение, чтобы не расплескать внезапных эмоций, он вытянул из ящика стола бумажку, черкнул на ней и протянул Роману.

– Вы свободны, – проговорил он деревянным голосом. – Ваш пропуск.

Роман, огорошенный и обрадованный, схватил бумажку, вскочил, опрокинув стул. Быстро навел порядок, боком двинулся к выходу и уже у двери, взявшись за ручку, попытался выразить сочувствие:

– Вы не расстраивайтесь… Рад было познакомиться.

Он нырнул в дверь и перевел дух. «Пронесло!» А из кабинета полетели уже ничем не сдерживаемые заливистые звуки. Опер смеялся, всхлипывая и постанывая от неудержимого веселья. Роман пожал плечами и, преисполненный нелегко доставшегося ему счастья, отправился на свободу.

«Да, – думал он, шагая по улице и вдыхая полной грудью вольный воздух. – Да, свобода – великая вещь. Только к ней и стоит стремиться в этой жизни. Не правда ли, милый?» – передразнил он тюремного духа, малюющего на стенах разные паскудности.

Путь до дома был проделан в счастливом и легкомысленном полузабытье – в ритме складывающихся в строки и строфы слов, слогов и звуков.

6. Ужас в ночи

«Путь мужчины к славе лежит через женщину. Запомни это, сынок. Мужчина занимается делом, женщина умножает славу его дел. Он – голос, она – рупор. Когда-нибудь ты поймешь это. Сейчас просто запомни», – говорил когда-то отец.

Слава приходит к мужчине через женщину. Но сколько женщин надобно поэту, чтобы обессмертить свое имя? Петрарке хватило одной Лауры. Пушкину – бог знает сколько. Роман шел дальше. Ни одному из великих поэтов мира еще не удавалось привлечь к себе внимание стольких женщин одновременно своими стихами. Они окружали его, лаская взорами, внимая его голосу, протягивая нетерпеливые руки. Их нагие тела звали, сводили с ума. Он читал им стихи, и это сладкозвучие завораживало кудесниц, навсегда делало их его пленницами, рабами любви. Они млели от распиравшего их желания, но мерный темп стихов пока еще сдерживал натиск. Роман властвовал над ними, пока звучал его голос. Едва он смолк, прелестницы ринулись в атаку, снедаемые вожделением. С каждой секундой их ласки становились требовательнее, каждая тянула его, не желая делиться с другими. Роман понял, что они разорвут его на клочки, задушат в этом клубке обнаженных, томящихся желанием тел.

Любовь, стихи и смерть – слова-синонимы…

Но морок внезапно пропал.

Роман проснулся. Долго лежал на спине, закинув руки за голову. «К врачу, что ли, сходить? – уныло размышлял он, наблюдая, как утро раскрашивает предметы в естественные цвета. – Только какому – психиатру или сексопатологу? И что они могут прописать – смотреть порнуху и делать зарядку по утрам?»

Эротические кошмары, регулярные, как запои алкоголика, и противоестественные, как завтрак каннибала, мучили Романа с тех пор, как он вышел из детского возраста. Поначалу он не придавал этому большого значения, но когда годы юношеской гиперсексуальности миновали, а кошмары остались и сделались еще изощреннее – вот тогда он призадумался. А призадумавшись, обеспокоился своим нравственным и психическим здоровьем. Все ли у него, в самом деле, в порядке? Нет ли какого изъяна в душевной организации? Но посоветоваться было не с кем – он умер бы со стыда на месте, если бы кто-нибудь прознал про его беду. Поэтому беда держалась в тайне строжайшей, под семью замками. Определения «тайный эротоман» Роман страшился, как черт ладана.

А кошмары продолжали глумиться над ним, держать в трепетно-мучительном плену и перерастали в нечто большее, чем просто сны. Кошмары переползали в жизнь – они становились неотличимы от реальности. Роман начинал путать явь со сном и уже плохо понимал, где проходит грань между ними.

О его маленьком тюремном приключении Рита так и не узнала. И не потому, что Роман не хотел ее расстраивать. Он попросту не мог решить, был ли это сон в майскую ночь или все случилось на самом деле. Реальными и доказательными были только пять строф, сложенных во славу свободы. Более ничего. Эпистола тюремного духа, посвящавшего его в боги, аргументом не являлась.

Марго о кошмарах было известно, но их содержание Роман тщательно скрывал. Тайна продолжала витать под потолком его спальни…

– Отчего ты сегодня такой печальный? – спросила Марго.

– Я не печальный, я задумчивый.

– Тогда скажи, о чем ты думаешь, – потребовала она.

– Я думаю о том, что сны – это другая жизнь. Если, к примеру, сложить все сны одного человека за всю жизнь, слепить из них длинный-длинный свиток – получится, что он прожил не одну, а как минимум две жизни. А то и три, или пять одновременно.

– Чепуха! – авторитетно возразила Рита. – Сны – всего лишь бдение мозга над дневными впечатлениями.

– Никогда у меня не было таких впечатлений. Кто их в меня запихнул? И вообще – где тогда гарантия, что я сейчас не сплю и не вижу сон, в котором разговариваю с тобой? Если явь и сон – это одни и те же впечатления?

– Гарантия, говоришь? – Рита обвила его руками и повалила вместе с собой на кровать. – Такая тебе подходит?

– Безобразница, – проворчал Роман, охотно вовлекаясь в игру и распуская руки по заветным девичьим местам.

Час спустя он мысленно заканчивал прерванный диалог. «Нет, никакая это не гарантия. Этого добра, да еще в энной степени экзотики, у меня полным-полна коробочка». Он кисло усмехнулся и взял губами прядку светлых Маргошиных волос.

А проверить подлинность давешнего злоключения можно только одним способом. Навестить цветочный киоск и, не подходя близко, прояснить ситуацию. Если там торчит все та же девица вместо Старика – значит, не сон. Но оживив неприятные воспоминания о том, как ему ломали руки два здоровых бугая в штатском, Роман покрылся испариной. Может, все-таки не стоит?…

Колебался он недолго.

«Нет уж, хватит с меня стариков и старух. Сыт по горло. Благодарствуйте».

Со старухой совсем недавно вышла неприятная оказия. Бабушка чуть не женила его на себе – но, слава богу, все обошлось. Он вел ее, белоснежно наряженную. Плотная, непрозрачная фата прикрывала лицо невесты. Гости кричали «Горько!». Роман не хотел – они настаивали. Невеста льнула к нему, напрашиваясь на поцелуй. Он взялся за фату и, чуть помедлив, откинул резким движением.

На ее сморщенном личике играла беззубая улыбка, две седые прядки у висков вились упругими колечками, единственный глаз смотрел с нежностью и обожанием – второе око вытекло давным-давно, складки на тощей шее образовывали нечто вроде жабо, а дурманящее дыхание едва не сбило жениха с ног. Гости напирали, требуя соединить уста. Роман содрогался от тошноты, но не мог оторвать от нее глаз – не было сил противиться колдовству. Крепко зажмурившись, Роман коснулся губами запавшего рта… Пробуждение было кошмарным. Никогда еще он не испытывал такого мучительного стыда и неописуемого отвращения к себе. Острый спазм желудка катапультировал его из постели и погнал в уборную…

Рита безмятежно посапывала, уткнувшись лицом в его плечо. Роман задумчиво перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, совсем непохожие на сон.

Марго была настоящей. И, кажется, он был рад этому – впервые в жизни.

7. Муки поэта

В первый день лета по дороге в редакцию мысли Романа были заняты трупами. Похоронный звон отмеривал ритм четырехстопного амфибрахия, слова сплетались в могильный венок, абсолютная горечь бытия увы, не серебряного – глиняного века припорошила улицы города. Трупное окоченение было повсюду, и не виделось от него спасения. Вот и еще один трупный артефакт. На тротуаре, прижавшись к решетчатой оградке, лежала дохлая кошка. В метре от нее переполненный мусорный ящик изящно изрыгивал из широкого зева под ноги прохожим трупы упаковок от мороженого и чипсов…

В редакции он чуть не до смерти сходу напугал подвернувшуюся под руку бухгалтершу. Анна Михайловна симпатизировала Роману всей душой – широкой и по-женски всеобъемлющей. Общего дамского любимца эта душа вмещала в себя в качестве чисто платонической отрады. Порог сорокалетия давно был оставлен почтенной дамой позади, в туманных и непроглядных далях, муж скрылся из виду там же, не снабдив супругу детьми. Нерастраченный потенциал Анны Михайловны – и женский, и материнский – теперь изливался целиком на Романа.

– Анна Михална, посмотрите на меня, пожалуйста, внимательно.

– Плохо себя чувствуешь, Рома? – обеспокоилась та. – Не заболел ли?

– Да я не о том. Вы мне скажите, я похож на труп?

– Да что ты! – Анна Михайловна изменилась в лице и замахала руками. – Ты, Роман, брось эти шутки!

– Ну а все-таки? – настаивал живой труп.

– Совсем не похож! Да точно ли ты здоров?

– Здоров, Анна Михална, здоров. – Роман был серьезен и печален.

– У тебя что-то случилось, – определила Анна Михайловна. – С девушкой поссорился? Или в историю попал?

– Не беспокойтесь, ничего такого со мной не случилось. Пустяки.

Анна Михайловна озабоченно смотрела ему вслед.

Вся редакторская компания была уже в сборе.

Коллеги упражнялись в отвлеченном интеллектуальном словопрении. Валера заметно проигрывал.

– …двое против одного, сдавайся.

– Самурай не сдается. Самурай делает харакири непобежденным.

– А не ты ли на днях разглагольствовал про баранью невосприимчивость к доводам разума? – съерничала Марина.

– Не делай из божьего дара яичницу, – ответил Валера. – Свободный, гордый ум, понимаешь ли, тоже не всегда удается своротить с дороги. Но заметь – причины разные: умный доходит до своей упертости сам, путем размышлений, а баран уверен в своих так называемых убеждениях потому, что их в него впихнули вместе с рекламой.

– Ты сноб, Валерка. На пару с Васей. Столковались вы с ним, что ли?

– С умным человеком и поговорить любопытно, – процитировал Валера классика.

– О! Легок на помине.

– Кого не видел – здоровеньки булы, – сказал пожаловавший в гости Вася и строго посмотрел на Марину. – А знаешь, как у нас в деревне говорят? Легко в помине, тяжело в могиле.

Вася был человеком из народа, пришедшим в город, чтобы приобщиться к духовной культуре человечества в местном университете. Факультет выбрал по неизвестным причинам психологический. Из деревни он пришел четыре года назад, а на жизнь зарабатывал верстальным трудом, обучившись этому на курсах. В деревне Васю дожидались жена и двое детей.

– Страсти-то какие у вас там! – понарошку испугалась Марина. – А что это значит?

– Это значит – не произноси имя ближнего твоего всуе.

– Хорошо, – согласилась Марина. – Всуе я буду звать тебя не Васей, а Петей.

– Договорились. Роман Вячеславич, я по твою душу. Подтягивать треба потуже ремень.

– В каком смысле?

– Сокращать надо твои объемы, – Вася разложил на столе страницы верстки. – Так, значит, здесь – примерно на триста знаков. Здесь – на четыре строки.

– Нет, – Роман энергично замотал головой. – Сокращать не буду. Это все равно, что рубить кошке хвост. Здесь не сокращать надо, а увеличивать твое прокрустово ложе.

– Это за счет чего же?

– Во-первых, убрать врезку. И так уже крошечные рассказики, зачем еще пересказ содержания втискивать? Для даунов? А во-вторых, стихотворную рубрику нужно увеличивать, сколько раз говорил. Вот… это вот так, это сюда…

– Ну, Роман Вячеславич, ты не прав. Сильно не прав.

Решать вопрос отправились к шефу. Тот присудил победе Васе. А затем, косо стрельнув глазом по завлиту, пригласил его зайти попозже.

– Да, кстати, коллега, – заговорил Вася в коридоре. – Книжка мне тут одна в руки попалась. Так вот, интересуюсь я – такой графоман соцреализма Вячеслав Полоскин случайно не приходится тебе кем-нибудь?

– Приходится. Это мой отец, – покраснев, ответил Роман.

Вася присвистнул.

– А что, Роман Вячеславич, тоже, небось, кропаешь по ночам какой-нибудь романец? Амазонку в Булонском лесу насилуешь? А? Стопами почтенного родителя? Что, угадал? Ладно, не тушуйся. – Вася снисходительно потрепал его по плечу и пошел работать.

Густой пунцовый окрас медленно сползал с лица Романа. Тень литературного родителя выдавала его с потрохами.

Он действительно мечтал написать книгу. Когда-нибудь, когда наберет материал для романа. Потому что был уверен: поэтом можешь ты не быть, но написать роман обязан. Такая у него планида. А планида – это что? Это слово кроссворда, которое нужно угадать. Разгадаешь свое слово, свою простую, вечную истину – помрешь со спокойной душой, не угадаешь – считай, зря прожил жизнь.

Роман словечко свое заветное знал. Или думал, что знал. Только ненадежным оно было, словечко это, скользким да зыбким. В земном бытии не укореняло, скорее наоборот – в облака тянуло, неземной славой манило. Потому и вгоняло его часто в краску – особенно если вытаскивалось наружу цепкими, безжалостными пальцами надменных личностей вроде Васи. Высокомерия и презрения словечко не любило и плохо его переваривало.

В мрачном настроении Роман отправился кастрировать свои литературные опусы.

8. Геометрический фактор

– А позвал я тебя, дорогой мой, вот для чего, – шеф утомленно потирал переносицу, полузакрыв глаза. – Сейчас мы сыграем в одну игру. Называется «Угадайка». Я тебе называю первую часть пословицы, ты – заканчиваешь. Правила ясны?

– Ясны, – ответил Роман, решив оставить все уточняющие вопросы на потом.

– Вот и чудно. Семь раз отмерь…

– …один отрежь.

– Старый друг лучше…

– …мертвых двух, – автоматически ляпнул Роман.

– Э-э? В самом деле? – шеф распахнул глаза и пытливо посмотрел на шутника.

– …новых двух, – быстро поправился Роман.

– Ну ладно, – согласился с чем-то шеф и продолжил игру: – Не все то золото…

– …что блестит.

– Пожалуй, и хватит. В народной мудрости ты, я вижу, подкован, так что глупостей не наделаешь. На-ка вот, читай, письмо для тебя пришло. Не иначе, охотничий сезон открылся по отлову африканских зебр.

Андрей Митрофанович протянул Роману лист бумаги. Факс был отправлен на имя Саломеи Африкановой – автора рассказа «На стреме». Этот псевдоним Роман изобрел совсем недавно – окрестил так некую утонченную, великолепную во всех отношениях полосатую зебру, записную кокетку и экстравагантную мамзель. К именам у него вообще было очень трепетное отношение. К примеру, стихи он подписывал своим настоящим именем. Ну, почти настоящим. Уже давно он уверил себя в том, что простецкая фамилия Полоскин являлась плодом угарно-революционного безумия первых лет советской власти. Прадед наверняка носил более благородную и звучную фамилию, имевшую ярко выраженный литературно-поэтический оттенок – Полонский. А для прозы у Романа имелся целый ворох фальшивых имен, произведенных по ассоциации от «полосатой» фамилии – Кот Матроскин, Максим Чересполосица, Тельняшкин…

Отправителем письма значился заместитель главного редактора журнала «Дирижабль» Бубликов С.В.

«Уважаемый автор рассказа „На стреме“!

Редакция вышеозначенного печатного органа имеет честь сделать Вам деловое предложение. Заинтересованные Вашим творчеством, мы предлагаем перспективное сотрудничество, которое, надеемся, будет взаимовыгодно. Наш журнал истории, цивилизации и культуры лишь недавно появился на рынке печатной продукции, но уже зарекомендовал себя как высококлассное специализированное издание широкого профиля. Мы нуждаемся в хороших авторах-профессионалах, которые способны повысить рейтинг журнала. И мы уверены, что вы являетесь подходящей для нас кандидатурой. Надеемся, что Вас заинтересует наше предложение. Если Вы согласны обсудить этот вопрос, ждем Вас в любой день кроме выходных по адресу…»

– Прочел? Ситуация ясна? Сманивают тебя, Роман. Самым беззастенчивым образом, – шеф выудил откуда-то снизу большую бутылку минеральной воды и три стакана – в одном из них плавали полурастаявшие кусочки льда.

– Еще неизвестно, пойду ли я туда, – втайне тщеславясь, ответил Роман.

– Пойде-ошь, куда денешься. А не пойдешь, так я тебя сам туда доставлю – в целости и сохранности, годным к употреблению… А ты наливай себе, – шеф кивнул на бутылку, старательно выуживая из стакана лед при помощи авторучки. – Ты ж пойми. Я, сам знаешь, старый, матерый журналистский волк. Кой в чем толк понимаю. К тому же не в моих правилах губить на корню молодые… экхм… э-э… таланты. Но имей в виду: я тебя так просто не отпущу. Так что, не взыщи, придется тебе поднапрячься.

– А как же народная мудрость? – поинтересовался Роман.

– Конкретней?

– За двумя зайцами погонишься… – вторую часть по правилам игры он оставил шефу.

– А на кой тебе эти зайцы? – удивился Андрей Митрофанович, бесхитростно воззрившись на Романа. – Это ты брось. Все, что от тебя требуется – слушать, что старшие по годам и по должности советуют, и не прекословить. Остальное сам поймешь, не дурак. Разберешься в конъюнктуре. Потом еще благодарить меня будешь. Завтра же и пойдешь туда.

В голосе шефа сквозила очевидная многозначительность. Но хорошо укрытый подтекст был неуловим для расшифровки. Роман молча вникал.

– Есть такое слово – надо, – шеф опорожнил стакан, едва не высыпав на себя горстку брякающих льдинок. – И кстати. Разъясни-ка ты, душа моя, старику, чем твой рассказ так приглянулся оному «Дирижаблю». Вкратце – о чем там речь и в чем загвоздка?

Вся редакция «Затейника» знала о характерной особенности шефа. Главный редактор никогда не читал материалов журнала – ни до, ни после выхода номеров. Ссылался на занятость, а также на то, что если он будет читать ту дребедень, которой полон «Затейник», то на всю оставшуюся жизнь сделается умственным инвалидом. Обо всем, что нужно знать главреду, шефу докладывал отсекр – этого вполне хватало для эффективного и беспорочного руководства журналом.

– Да в общем никакой загвоздки там нет, – замявшись, начал Роман. – В основу сюжета я положил события рассказа Леонида Пантелеева, знаете, был такой детский писатель после революции. Рассказ назывался «Честное слово». Ребята играли в войну и оставили одного мальчишку под честное слово стоять на посту. Когда им надоело играть, разбежались по домам. А мальчик все стоял и стоял – честного слова с него никто не снимал. Стоял до ночи, пока прохожий военный не освободил его, расспросив в чем дело. Мораль рассказа очень прозрачная: дал слово – держись до последнего. Я несколько изменил концепцию – с учетом как раз конъюнктуры, о которой вы упомянули. Игра называется «Палачи и жертвы». «Палачи» – это хозяева, «жертвы» – их рабы и должны по правилам выполнять любые приказания своего хозяина. Сюжет прост – мальчика-раба оставили на стреме, пока его хозяин с другими «палачами» и рабами шуровал в чьей-то квартире на первом этаже. Час стоит, два стоит, четыре часа стоит. Тех уже давно и след простыл – вытащили через окно все, что нашли, и утекли. А раба на стреме забыли от приказа освободить. Ну и стоял он там, пока не попался на глаза местному авторитету в «Мерсе», проезжавшему мимо. Чем-то пацан ему приглянулся, хотел покатать его в машине – а тот упрямится. Ну, слово за слово, узнал авторитет, в чем дело, и властью большого человека освободил его от приказа. Понравился ему пацан, особенно верность хозяину. И взял авторитет его к себе, в свою структуру – шестерить пока, учиться уму-разуму, набираться знаний о жизни и настоящих ее хозяевах. Вот и весь рассказ, Андрей Митрофаныч.

– Эк тебя угораздило! – подивился шеф. – Что это за игра-то такая?

– Игра? Обычная игра. Ну-у, казаки-разбойники, дочки-матери, кошки-мышки… палачи и жертвы. Что тут странного?

– А как в нее играют? – допытывался шеф.

– Да так и играют, как я сказал.

– Конкретнее.

– Ну, ей-богу, Андрей Митрофаныч, на что вам эта игра? Ну, если хотите, я расскажу правила…

– Хочу, – перебил его шеф. – Ты не тяни кота за хвост, выкладывай.

– Хорошо. Цель игры – расширение касты палачей и касты рабов. Игра секретная – о ней не должны знать ни взрослые, ни те, кто в игре еще не участвует. Сначала палачи отыскивают кандидата и делают ему предложение, фактически ультиматум ставят: на выбор – либо рабство у палачей, с прикреплением к хозяину, либо смерть.

– О?!

– Ну да, – кивнул Роман. – Смерть означает обряд посвящения в палачи. Но новичку об этом пока не говорят, проверяют его на крепость. Если он выбирает рабство – становится рабом. Теперь он должен выполнять любую прихоть хозяина. За непослушание раба наказывают на Совете палачей. Одним словом, бьют. Если же выбирается смерть – новичок инициируется в палачи, проходя через ритуал смерти. Чтобы стать палачом, нужно умереть – только мертвый может быть хозяином жизни.

– Что за ритуал?

– Положение в гроб на какое-то время. Час или два. Со всеми атрибутами – крышкой, заколачиванием гвоздей, опущением в яму и даже закапыванием. Вышедший из могилы становится палачом со всеми правами игровой элиты. Но о том, что он выйдет оттуда, новичку не говорят. Он должен думать, что это действительно смерть, что он умрет. Некоторые не выдерживают – убегают или не хотят ложиться в гроб, или уже из ямы начинают орать и колотить в крышку. Такие пополняют группу рабов-жертв. У них нет никаких прав – они считаются предметами или товаром. Или игрушкой хозяина. Как тот захочет.

– А если отказаться от выбора? От участия в игре?

– Отступник становится изгоем, по положению – ниже раба. Он приговаривается к пожизненной смерти.

– Как это? – оторопел шеф.

– На него насылается «проклятье», скрепленное кровью палачей – по капле от каждого. Если палач умирает один раз, то отступник с этого момента и до конца жизни будет умирать много раз. Вся его жизнь будет сплошным умиранием, он будет гибнуть каждый день, каждое мгновение. Это растянутые во времени сумерки, судороги и агония. Точку в этой агонии поставит только настоящая смерть. Фактически это означает, что отступник перестает быть человеком. И для палачей, и для рабов он не существует. Его просто нет. Он невозможен в этом мире, где есть только хозяева и жертвы. Он – никто. И мир – не для него. Но таких мало. Мало, кто отказывается от выбора.

– Ничего себе игрушки! И что… действительно такая игра есть? – шеф недоверчиво косил на Романа из-под ладони, прикрывавшей глаза. – Или это забава твоего воображения?

– Да черт ее разберет, – нахмурился Роман. – Вроде бы впрямь есть – я ведь о ней знаю откуда-то. Не придумывал я ничего. А может, приснилась она мне. До этого рассказа я о ней ведать не ведал. Откуда взялась – честное слово, Андрей Митрофаныч, не знаю, хоть убейте меня!

– Ну и ладно, бог с ней, с игрой, – закрыл тему шеф. – Детишки сейчас и не в такое играют. Не говорю уже об их родителях… А в этот… как его… «Дирижабль» ты сходи, непременно сходи, – шеф совсем расслабился, полулежа в громоздком начальственном кресле и закрыв глаза.

– Хорошо, Андрей Митрофаныч. Я могу идти?

– Да, ступай. Что-то в голове у меня сегодня звенит с утра… Нет, постой… Сядь. Хочу тебя спросить. Ты только не пугайся сразу. В последнее время ты не слышал чего-нибудь о Вечном жиде? Что-нибудь эдакое?

– Конечно, слышал, – со всей серьезностью сказал Роман. – Кто ж нынче о нем не слышал!

Андрей Митрофанович заметно вздрогнул, колыхнувшись грузным телом, и вцепился колючим взглядом в Романа.

– Ну?

– Что-то там такое про конец света, – смутившись под начальственным прицелом, промямлил Роман. – Да ерунда все это, Андрей Митрофаныч. Это Джек приволок откуда-то слухи. Для смеха.

– Нет, тут все не так просто. И не смешно. А Евгений тут вообще ни при чем, – грустно сказал шеф. – Племяш мой родную мать принялся стращать Вечным жидом.

– Михаил? – удивился Роман.

– Совсем от рук отбился парень. Хоть и дылда, а ума ни на грош. Мать его все звонит мне – остепени парня, повлияй, выбей дурь из мозгов, – шеф горестно исповедовался Роману. – А теперь этот Вечный жид. Как говорит один мой знакомый моряк – чтоб ему сорок раз утонуть в тухлой воде. Ты не смотри на меня такими круглыми глазами. Говорю же – тут дело серьезное. Ты о секте слышал?

– Какой секте?

– Да свидетели… Свидетели чего-то там.

– Иеговы?

– Нет, – шеф наморщил лоб. – Вспомнил. «Свидетели Креста». В кинотеатре проповеди по выходным читают. А народ у нас до того бестолковый, до того любит уши развешивать где ни попадя – Мишка говорил, там всегда полный аншлаг. – Шеф посмотрел на часы. – Однако время. Ты никуда не торопишься?

– Не тороплюсь.

– Ну тогда составь компанию, – Андрей Митрофанович извлек из стола угловатую емкость пятизвездного коньяка. Аккуратно разлил по стаканам ровно до половины. – Ну, за счастливое избавление от Вечного жида!

Роман выпил и закашлялся.

– И ведь что стервецы делают, – продолжал шеф, капельку повеселев.

– А что?

– Народ у нас уж очень доверчивый. Что замечательно – избирательно доверчивый. Вот скажи ему, что через пять лет у нас зарплаты и пенсии будут как в Европе – ни за что не поверят. А объяви, что на Соборной площади Кремля приземлилась летающая тарелка с гуманоидами, мол, прилетели с официальным визитом к президенту – в это пожалуйста, поверят с первого слова. И на календарь не посмотрят – а не первое ли у нас сегодня апреля? – шеф разливал коньяк по новой. – Но уж конец света для нашего человека – это святое. Как же не верить в него, когда такие дела в отечестве творятся который год. Ты, кстати, слышал, что скоро введут карточную систему на бензин и электричество?… Так о чем это я? Ах да, конец света. На лекции сектантские народ валом валит – куда там батюшкам православным до этих проповедников. Так у них же еще и вербовочная система отлажена. Хочешь стать сектантом – приохоть к делу еще двоих. Это кроме положенной таксы за членство.

– Пирамида, – скривился Роман. – Знакомое дело.

– Что, попадал на крючок? – залюбопытствовал шеф – он уже не прикрывал глаз и с сердечной простотой таращился на собеседника.

– Не то чтобы на крючок. А вроде как хватался за веревочку.

– Ну, поведай.

– Да ничего интересного. Коммерческие структуры – параллельно с основным делом занимаются строительством пирамиды для дополнительного привлечения капитала. Или даже без основного дела – элементарное перераспределение вступительных взносов. Сейчас этого добра в стране хоть отбавляй. Не по душе мне вся эта коммерческая геометрия.

– А кому она по душе? Тлетворное влияние Запада, – подытожил шеф, освобождая шею от галстучных объятий.

– Я, Андрей Митрофаныч, – продолжал захмелевший Роман, – вообще усматриваю в этих пирамидах разрушение русской идеи.

– Поясни, – остолбенело потребовал шеф.

– Ну, русская идея… она выражается одним словом – «авось». А авось и геометрия, они, Андрей Митрофаныч, совершенно не выносят друг друга… Хотя… – Роман задумался и погрустнел, – может быть, русское авось как раз и строит у нас эти пирамиды. Это вы правильно говорили про доверчивость. Верит русский человек в золотую рыбку и в по-щучьему велению. Ну и лезет в пирамиды за чудесами. А потом эта самая пирамида его под собой хоронит. Вы, Андрей Митрофаныч, знаете, что такое мандала?

– Ну… это из восточных мотивов. Схема Вселенной? С буддизмом чего-то связанное.

– Вот-вот, – кивнул Роман. – Магический символ космоса. Мандалу можно нарисовать или воспроизвести в архитектуре. Вот я и думаю, что мандала России, символ нашего русского космоса сейчас приняла форму пирамиды. Этой, которая с глазом наверху. Вы понимаете, что это для нас означает? – Роман сделал страшные глаза.

– А что это для нас означает?

– Вот и я не знаю, – скис Роман, с грустью оглядывая опустошенную емкость. – Но думаю, что ничего хорошего.

Шеф смотрел туда же.

– Да, жаль. Но ничего не поделаешь.

Роман понял его с полуслова.

– Ну так, я, пожалуй, пойду, Андрей Митрофаныч. Благодарствую за доверие.

– Заходи еще. Люблю поговорить с молодежью. Сам как-то молодеешь.

– Обязательно, Андрей Митрофаныч.

«Так, – думал он полчаса спустя в трамвае, везущем его к дому. – Значит, пирамида с глазом. Увенчанная Вечным жидом. Это становится интересно…»

Хмельной и неожиданно счастливый, он вез домой в утробе битком набитого трамвая идею будущей книги. «Когда б вы знали, из какого сора рождаются на свет стихи!» Он весело хмыкнул. Что там стихи! Из каких только помоев не рождаются романы!

9. Управляемый летательный аппарат легче воздуха

На следующий день Роман отыскал помятое письмо и отправился искать указанный адрес, недоумевая по поводу заботливости начальства. В иное время и при других обстоятельствах это радение и попечительство тронули бы его до глубины души. Но сейчас во всем этом было что-то непонятное и авантюрное. И если Роман не свернул с полпути, то только потому, что душой рвался к приключениям и похождениям. Ибо хорошую книгу можно было написать, лишь продравшись сквозь тернии к звездам.

Выходя из подъезда, Роман едва не споткнулся о неопрятную, раздавленную тушку крысы. Судя по виду, издохла крыска уже давно, не менее двух суток назад. «Черт знает, что такое! – подумал Роман. Брезгливо перешагнув через труп, он отправился дальше, высматривая по сторонам бездельничающих дворников, но не обнаружил ни одного.

По дороге Роман отрешенно гадал, сколько еще мертвых останков он сегодня повстречает. Это начинало выходить за всякие рамки. Никаким поэтическим вдохновением нельзя было объяснить такого наплыва трупов в окружающей среде. В последние дни они буквально валялись под ногами и не выходили из головы.

Но ничего в таком роде больше не попалось, если не считать нескольких мусорных кучек по бокам дорожки – аккуратных творений местных дворников, отдаленно напоминающих могильные холмики.

Домишко, где располагалась редакция журнала «Дирижабль», ровно ничем не отличался от того, где коптился родной «Затейник». Та же серая несколькоэтажка, отданная под мелкие офисы.

Выгрузившись из лифта на четвертом этаже, Роман уткнулся в табличку: «Дирижабль. Журнал истории, цивилизации, культуры. Тайнопись времен». Пока он стоял перед дверью, читая и раздумывая, что бы могли означать последние два слова, та вдруг открылась. Роман оказался нос к носу с человеком неприятной наружности. Тот окинул его холодно-гадливым взором и, отодвинув рукой в сторону, как бесчувственный предмет, вышел в коридор. Роман растерянно посмотрел ему вслед. Смурной тип. Совершенно неинтеллигентная внешность. Что он мог делать в редакции журнала? Чинить электропроводку? Служить живым экспонатом тайнописи времен? Тип был очень похож на индейца: смоляные нечесаные патлы чуть не до пупа, кожаная тесьма на лбу, горбатый нос, глаза с прищуром. Эти колоритные характерности вызвали в памяти Романа облик индейца Джо из детского фильма. Ему еще никогда не доводилось сталкиваться нос к носу с живыми индейцами, поэтому внезапная встреча на пороге авантюрной редакции произвела на него сильное впечатление. Роман сразу же окрестил «индейца» Хромым Хмырем – тот припадал при ходьбе на одну ногу. И почему-то моментально решил, что Хмырь не случаен и обязательно встретится ему еще когда-нибудь, как того требовали законы литературного жанра.

Отвлекшись наконец от Хмыря, Роман вошел внутрь. Он оказался на перепутье трех дверей – в уютной приемной с мягкой мебелью для гостей, пальмой в кадушке, настенной живописью и столом в углу. За столом сидела секретарша во всеоружии женского служебного арсенала, призванного делать из просто женщины деловую женщину – гибрид плюшевого котенка и стального сейфа. Строгий темно-синий костюм, гладкая прическа, на шее – толстый слой искусственного жемчуга, почти как ортопедический воротник, прохладный изучающий взгляд, выражение лица – неопределимое: то ли брезгливое, то ли надменное, то ли настороженное. Но красивая, из тех, что впечатляют. Особенно с первого взгляда.

Роман впечатлился, хотя всегда боялся таких женщин и обходил далеко стороной. Их высокостильная и надменная женственность, наводимая по всем правилам искусства моды и красоты, отпугивала не меньше, а может и больше, чем неприкрытое уродство несчастных дурнушек. Он бесстыже глазел на секретарское диво, позабыв о цели визита, пока само диво не вывело его из забытья.

– Молодой человек, вы по какому делу? – спросила секретарша томным, соблазняющим голосом.

Роман молча отдал ей письмо. Та мельком взглянув на бумагу, сняла телефонную трубку и щелкнула кнопочками.

– Сергей Владиленович, к вам молодой человек по вчерашнему запросу… Хорошо.

Она положила трубку и вскинула на Романа царские очи.

– Сергей Владиленович сейчас занят. Он просит вас подождать его.

– Я подожду, – смирился Роман.

Он расположился на кожаном гостевом диване, сразу же утонув в его мягкой пухлости. С этого места открывался вид на кадушку с развесистым деревом и картину на стене в почти незаметной рамочке. Картина поразила его лаконичностью изобразительных средств. Точнее, эти средства даже изобразительными назвать было трудно, и Роман засомневался – считать ли картину произведением живописи или литературного минимализма? На однородном сером фоне по центру были выведены ровные буквы:

VA CU UM

MU UC AV

«Вакуум. Пустота», – подумал Роман, но дальше этого его разумение не пошло. Авторская фантазия не поддавалась классификации и вылезала за пределы всех известных Роману постмодернистских направлений.

– О! Я вижу вам не чуждо наслаждение тонким искусством. Не многие могут по достоинству оценить это произведение. Между тем – это истинный шедевр живописи, сравнимый разве что с творениями Высокого Возрождения. – Секретарское диво покинуло свое место за столом и приблизилось к Роману.

– Признаться, я не совсем улавливаю… – смущенно пробормотал ценитель тонкого искусства, попытавшись выбраться из диванных объятий. Но почувствовав на плечах руки, властно препятствующие этим попыткам, плюхнулся обратно и застыл, не смея повернуть голову в сторону повелительного дива. Секретарша опустилась рядом на широкий подлокотный валик. Рук с плеч не убрала, напротив – полуобняв Романа, прижалась к нему грудью. А над ухом все звучал глубокий, бархатный голос:

– Согласитесь, картина бесподобна. К сожалению, это только копия. Подлинник находится в одной из частных американских коллекций. Автор – Дэвид Смит, малоизвестный художник…

Левая рука бесстыжего дива неторопливо, но настойчиво пробиралась за воротник его рубашки. Правая нежно ерошила волосы. Роман сносил домогательства в остолбенении.

– …Концепция поистине гениальна. Картина называется, как вы уже, наверное, догадались, «Пустота». Замысел рассчитан на то, чтобы заставить зрителя сосредоточиться на абсолютной пустоте между буквами, погрузиться в это пространство незримости, немыслия, нечувствования, небытия. Это пространство и есть настоящий, подлинный мир, без лишних примесей. Пустота открывает нам совершенно иной мир, сказочно прекрасный…

Стройная ножка дива переместилась на колени Романа. Верхняя пуговица его рубашки расстегнулась, поддавшись натиску властной женской руки.

– …зритель непременно должен как бы самораствориться в этих зовущих глубинах скрытого от повседневности мира. Вы меня понимаете? – тонкие пальчики затеяли под рубашкой рискованную игру.

Роман понял, что сейчас с ним случится обычная мужская интересность, и от этого понимания моментально взмок. Мысленно он взмолился о спасении.

– …а ты, – она дышала ему в самое ухо, понизив голос до интимного шепота, – разве ты не чувствуешь, что непременно должен войти туда, раствориться в этих влекущих, сокровенных глубинах, отдать им всего себя, и ты сделаешь это…

Роман был согласен уже на все.

– Регина!

В одну секунду он был брошен на произвол судьбы и оставлен один на один со своим томительным вожделением, мокрый и растрепанный.

– В чем дело, почему мне никто не отвечает?

В открытом проеме двери напротив стоял мужчина с сердитым выражением лица. На непристойности, прерванные его окликом, он, казалось, не обратил никакого внимания. Весь его гнев был обращен на служебную нерасторопность секретарши.

– Все в порядке, Сергей Владиленович. Я на месте, – нисколько не смущенная Регина, чуть оправив одежду, усаживалась за стол.

Роман ошалело застегивал рубашку и приглаживал волосы.

– Молодой человек к вам, Сергей Владиленович, – Регина пренебрежительно махнула авторучкой в сторону Романа, как будто не его она собиралась только что изнасиловать в присутственном месте.

– Весьма рад, – Сергей Владиленович коротко кивнул Роману: – Прошу.

Роман, не глядя на Регину, поспешно прошмыгнул мимо стола.

– Присаживайтесь, – Сергей Владиленович угнездился в своем кресле.

Ему было не больше сорока. Аккуратный серый костюм, галстук, обычная, даже блеклая внешность. После эффектной, непредсказуемой и авантюрной Регины он показался Роману (с приключенческой точки зрения) полным нулем, провалом в пустоту – ту, что изображена на картине.

Роман опустился на стул напротив хозяина кабинета.

– Итак, Саломея Африканова, приятная во всех отношениях дама, обернулась весьма решительным молодым человеком, не теряющим времени даром.

Роман скромно потупил глаза.

– Ну что ж, давайте знакомиться. Моя фамилия Бубликов, Сергей Владиленович. Я заместитель главного редактора по всем без исключения вопросам.

– Полоскин Роман. Литератор, – лаконично отрекомендовался Роман.

– Весьма рад нашему знакомству. Надеюсь, оно будет продолжено. Так. Ну, думаю, суть предложения вам в общих чертах ясна. Мы хотим видеть вас, дорогой Роман, в числе наших постоянных авторов. Полное название вы, наверное, видели на двери. Главное, как вы, конечно, догадались, кроется в двух последних словах. Тайнопись времен – это наш хлеб насущный и уникальная, не преувеличиваю, рыночная ниша. Уверяю, больше изданий с таким профилем в России пока нет. Я имею в виду, конечно, периодические издания. Книжная отрасль – не наше дело, там, как говорится, свои законы. Тайнопись времен – это звучит гордо. Сразу бьет по нервам, щекочет струнки где-то там, в потемках души. Пленяет, чарует, завораживает. А? Я не прав?

– Ну почему же… – уклончиво пробормотал Роман.

– Безусловно. Публике нужны тайны. Нужны, как хлеб. И чем древнее тайны, тем лучше. Древность сама по себе уже есть тайна превеликая. Она всегда будет влечь к себе интерес публики. А интересы публики для нас закон. Чего хочет читатель, того хотим мы. Но! – Сергей Владиленович поднял вверх палец. – Велико искусство печати. А наибольшая искусность в том, чтобы читатель захотел того, чего от него хотим мы. Вы понимаете?

– Да-да, – рассеянно ответил Роман, рассматривая корешки книг в шкафу за спиной Сергея Владиленовича.

– Нужно приучать читателя к высокому искусству. Как это сделать, спросите вы. Ведь читатель в большинстве своем хочет одного – кайфа. А мы подсовываем ему какое-то искусство. Да он и смотреть на это не будет. Вот тут-то и кроется хитрость. Мы делаем искусство реальностью. Мы не говорим, что это – искусство. Мы убеждаем читателя: то, что он держит в руках – это жизнь, самая настоящая, неподдельная, кипучая, щекочущая нервишки, богатая на сенсации, открытия века и тайны, тайны, тайны, разгаданные и замурованные. – Бубликов увлеченно рубил ладонью воздух.

– То есть… я не вполне понимаю…

– Сейчас поймете. Жизнь должна стать искусством. Почти игрой, твореньем праздного ума. Чтобы, как говорится, жить стало легче и веселей. Так вот, «Дирижабль» – это искусство расцвечивания реальности. Это не просто журнал, это стиль жизни, состояние души, целая программа. Ах, дорогой Роман, вам, как никому другому должно быть известно, что люди жаждут праздника. Они хотят фейерверков, маскарадов, карнавалов. А что все это такое, как не обман? В лучшем случае – самообман. А вы знаете, как еще называется обман?

– Неправда, фальшивка, враки, брехня, клевета, фикция, – Роман задумчиво перечислял синонимический ряд.

– Со-чи-ни-тель-ство, – торжественно объявил Сергей Владиленович.

– Вы предлагаете сочинительство выдавать за реальность? – опешил Роман. – Называть вранье правдой? И это будет искусство?

– Безусловно. Ведь что такое правда? Это не то, что истинно, а то. чему больше верят. Будьте спокойны, читателю это нужно, он хочет этого. «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад». Это сказал Пушкин. Чего же иного вы хотите от простого и даже не совсем умного читателя?

– Как-то это все… – неуверенно сопротивлялся Роман. – Некорректно.

– Очень даже корректно, – Сергей Владиленович замахал на Романа руками. – Не тухлое же мясо или кислое молоко мы продаем. Мы продаем кайф. И читатель знает, что покупает кайф. А сила этого кайфа увеличивается соразмерно степени реальности нашего товара. Если мы утверждаем, что это – жизнь, взаправдашний мир, кайф достигает просто гигантских масштабов.

– Вы думаете, так легко выдать вранье за правду? – все еще сомневался Роман.

– Конечно! Надо только знать, что именно выдавать за правду. Беллетристику за истину не выдашь, это уж точно. Возможна лишь максимальная степень приближения. Но кто скажет, что материалы серьезного исторического издания, хоть и популярного – это блеф?

– Ну, историки там… специалисты.

– Вы шутите! – Сергей Владиленович в изумлении откинулся на спинку кресла. – Какой уважающий себя профессионал станет тратить время на популярное массовое чтиво? Да если и прочтет, что с того? Пожмет плечами и умоет руки. Не станет же он писать опровержения. Ну предположим, и напишет. Так ведь кто будет читать эти опровержения, кроме опять же специалистов? Нормальному читателю эти игрушки снобов-историков ни к чему. Ему кайф нужен, а не научные выпендрежи.

– Понимаю, – кивнул головой Роман. – И все же я не совсем уловил – чем я могу пригодиться? В тайнописи времен я профан.

– Напрасно вы так думаете, – энергично возразил Сергей Владиленович. – Тайнопись времен – такое же изобретение праздного ума, как и все, о чем мы с вами здесь сейчас говорим. Вся тайнопись содержится в головах наших авторов – даже не в моей и тем более не в голове моего начальства. Все в ваших руках, любезный Роман. Ведь вы далеко не случайный здесь гость. Вы для нас даже не полуфабрикат. Вас не надо учить, готовить. Вы – наш идеальный автор.

– Это вы на основании одного рассказа сделали такой вывод? – удивился Роман.

– Именно! – воскликнул Бубликов. – В иных случаях достаточно бывает одного только слова. Да вы и представить себе не можете, милый Роман, какой вы для нас клад! Такие, как вы, большая редкость. Мы были бы счастливы, если бы все наши авторы прошли через то, что выпало вам. Но, к сожалению, не всем дано разбивать границы реальности собственной смертью. – Сергей Владиленович с сожалением развел руками.

До Романа не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, он ошарашенно воззрился на собеседника:

– А-а… что?… ч-чем?

– О, не обращайте внимания, – замахал руками Сергей Владиленович. – В свое время вы все поймете. Будьте спокойны, вашей жизни ничего не угрожает. Я очень надеюсь, что вы согласитесь с нами сотрудничать. Оплату мы гарантируем высокую. Ну как, по рукам?

– Хорошо. Я попробую, – в голосе Романа звучала явная неуверенность в своих силах и возможностях в качестве тайнописца.

– Замечательно! – обрадовался Сергей Владиленович и протянул Роману через стол руку. – Я знал, что вы не откажетесь.

Бубликов повернулся к шкафу и выудил два ярких журнала.

– Вот наша продукция. – Сергей Владиленович светился удовольствием. – Это вы, Роман, возьмете с собой, как методологический материал. Почитайте, вникните в суть с учетом того, что я вам говорил. И приступайте к работе. Для начала, я думаю, вам нужно попробовать что-нибудь простое. И приносите сразу, как будет готово. Я всегда здесь, у себя. А если нет, то спросите у Регины. С Региной вы ведь уже познакомились? – Сергей Владиленович смотрел на Романа просто, без всяких хитрых намеков, но все равно заставил его нервно ерзнуть на стуле.

– Познакомились.

– Прекрасно. Да, и побольше субъективности. Субъективность, дорогой Роман, – это единственное богатство человека. И не стоит от него отказываться ради серой, грубой объективности. Объективность, мой друг, – это равнение на всех, но, поверьте, в той жизни, которую ведет девяносто девять процентов населения планеты, нет ничего заманчивого. Куда приятней блуждать по райским садам собственной фантазии, не правда ли? – Бубликов раскинулся в кресле, заложив руки за голову. Речь его стала медлительна и сладка, как полузасахаренный мед. – Так вот, наша цель – сделать вашу фантазию, вашу дивную субъективность достоянием каждого, кто обделен сим богатством. Бог велел делиться с нищими. Мы используем вашу фантазию как отмычку для взламывания чужих сейфов – человеческих душ. Мы опустошаем их, чтобы сделать богаче. Вы не пожалеете. Ну, не смею вас больше задерживать. – Сергей Владиленович снова принял деловой вид.

– До свиданья, – Роман поднялся со стула.

– Всего хорошего. И удачи вам.

В коридорчике Роман вновь испытал на себе изучающий и оценивающий взгляд царских очей Регины.

– До свиданья, – сказал он, быстро продвигаясь к выходу, дабы избежать новых поползновений со стороны ретивой секретарши.

– До встречи, сладкий мой, – томно ответила Регина, и в голосе ее, похожем на ночную тайну, содержалось верное обещание дальнейших приключений и будущего сладострастья.

Роман стремительно выскочил за дверь и понесся к лестнице, позабыв о лифте. Поспешное отступление обернулось паденьем со ступенек, во время которого он лишь крепче прижал к себе глянцевые журналы, предоставив собственную безопасность произволу судьбы. Судьба оказалась милостивой. Она одарила его всего лишь шишкой на лбу и синяком на колене.

10. Преданья старины глубокой

С обложки ему весело улыбался смешной человечек в цилиндре и с зонтиком в руках, сидящий на бортике корзины воздушного шара.

На изучение двух номеров «Дирижабля» Роман потратил оба выходных дня. Он с головой погрузился в непостижимый мир человеческой фантазии, подогреваемой жарким огнем тайнописи времен. Здесь сенсация сидела на сенсации, древние легенды пришпоривались научными открытиями, мифы обретали статус доказанной реальности, традиционные представления, бытовавшие веками, объявлялись мифом и выворачивались наизнанку. Будущий тайнописец наслаждался вывихами нездоровой фантазии. Он почувствовал к ним внезапный вкус, ощутил этот изнаночный мир своей отчизной и проникся к нему симпатией.

Чтение обогатило его бесподобными образчиками нового, нетрадиционного мышления. В предисловии журнала заявлялось, что целью его является перепрограммирование человеческого разума в соответствии с духом времени. Что редакция журнала считает своим долгом внедрение современных научных достижений в умы просвещенных читателей. Роману ничего другого не оставалось, как, зачислив себя в просвещенные читатели, углубиться в методологию внедренческих технологий.

Сперва его увлекла занимательная история маркиза де Сада, который вовсе не был таким уж чудовищем, каким его сделали в последние двести лет досужие вымыслы. Маркиза безвинно оклеветали – и никто иной как его собственная жена и ее досточтимое семейство де Монтрей. Как всегда, выплыть истине на свет Божий помог случай. При реконструкции замка в нормандском местечке Эшофур на севере Франции, бывшим когда-то собственностью рода Монтрей, строители обнаружили замурованную в стену рукопись. Ею оказался дневник одного из потомков несчастного маркиза, содержащий подробный пересказ предсмертной исповеди прабабки автора рукописи. В исповеди Рене-Пелажи де Монтрей, в замужестве маркиза де Сад, признавалась в следующем: все то, чем при жизни, а пуще впоследствии, был знаменит маркиз, – ее собственный грех. Это ее развратная природа толкала на все те мерзости, описанные в произведениях, авторство которых теперь, в свете новых фактов необходимо пересмотреть. Оклеветанный же маркиз, любивший жену без памяти и поэтому вынужденный брать на себя все ее вульгарные и преступные сексуальные похождения, более трети жизни провел в тюрьме. Застенки стали его домом в результате происков семейства Монтрей, покрывавших таким варварским способом похождения своей дочери, а также самой Рене-Пелажи, безумно ревновавшей без всяких причин бедного маркиза. Только тюремные стены были в ее глазах надежным препятствием для супружеских измен. Несчастный муж все сносил терпеливо и беспрекословно, храня тайну жены глубоко в сердце. Вся слава маркиза должна была по праву принадлежать его чудовищной супруге, пользовавшейся любовью мужа. Самому же маркизу удалось совершить в жизни лишь одно решительное деяние – разрушение Бастилии. В неспокойные дни начала июля 1789 г. де Сад из окна Бастильской башни, где он содержался, призывал бурливший страстями народ ринуться на штурм крепости-тюрьмы. Четырнадцатого июля Бастилия пала. Но на судьбе безвинной жертвы преступных страстей это почти никак не отразилось. Слава де Сада уже самостоятельно делала свое черное дело.

Роман поразился необыкновенной легкости, с коей автор статьи жонглировал известными фактами биографии маркиза. Но, видимо, искусство, о котором говорил Бубликов, в том и состояло, чтобы всем известное превращать в неизвестное и делать его опять же широко известным при помощи «Дирижабля». Роман оценил гениальность концепции.

Очень ему понравилась и история библиотеки Ивана Грозного, пропавшей без следа в шестнадцатом веке. Автору статьи удалось отыскать зацепку, благодаря которой библиотека могла бы быть найдена и возвращена в лоно русской культуры. В Московском архиве древних актов обнаружился документ, ошеломивший ученых. В документе четко и ясно говорилось о трагической судьбе, постигшей библиотеку. Как известно, Иван Грозный, особенно в последние годы жизни, страдал приступами душевной болезни. Болезнь разжигала год от года его кровожадность, лютость и вспыльчивость. Однажды грозный царь сильно осерчал на кремлевскую библиотеку за то, что на него обрушился один из книжных стеллажей, завалив его тяжелыми пыльными фолиантами. Надо признать, металлические накладки средневековых книг, увесистые драгоценные оклады, толстые переплетные доски служат вполне достаточным объяснением гнева государя. Случилось это за год до его смерти – в 1583 г. И в том же году в Москву прибыло посольство Ермака с вестью о победе над Сибирским ханством. Начиналась эпоха освоения Сибири и ее немереных просторов. А библиотека Ивана Грозного стала пионером сибирской ссылки. Разъяренный царь велел отправить опальную библиотеку, всю до последнего тома, в бывшую столицу Сибирского ханства – Кашлык. С глаз долой, из сердца вон – в дикие, почти необжитые места, на очевидную погибель. Сопровождением библиотеки были определены триста стрельцов, прибывшие в Кашлык к зиме. Долгое время историками считалось, что стрельцов послали на помощь Ермаку и его небольшому отряду казаков. Но снаряжение стрельцов оказалось до того худым и негодным для суровой сибирской зимы, да и провианта с собой они почти не взяли, что все триста человек полегли той зимой от голода и холода. Ведь обозы, пришедшие с ними, везли книги, а не еду и одежду. Что стало с библиотекой далее – пока покрыто мраком тайны. Возможно, ее растащили на хозяйственные нужды аборигены. Но вполне вероятно, что библиотека и сейчас хранится где-нибудь в целости и сохранности. Так или иначе, ученые будут искать и бороться за возвращение библиотеки из сибирской ссылки, длящейся вот уже более четырехсот лет.

Но самым замечательным открытием в реестре «Дирижабля» оказалась разгадка тайны Стоунхенджа и тому подобных мегалитических конструкций каменного века. Удивительные постройки из гигантских каменных блоков, установленных в строгом порядке, ошибочно считались ранее святилищами солнца и древними астрономическими обсерваториями. Эти величественные строения встречаются во многих странах: в Скандинавии, Ирландии, Франции, Португалии, Испании, Италии, на Мальте. Но единого мнения относительно их назначения среди ученых до сих пор не было. Сходились только в одном: эти древние храмы имели отношение к солнцу. Во всех них есть церемониальная тропа, направленная на точку горизонта, где когда-то всходило солнце в день летнего солнцеворота. И только современному английскому астроному сэру Джорджу Нуккеру удалось найти исчерпывающий ответ на все вопросы и дать точное определение цели древних святилищ. Все «стоунхенджи» Европы были когда-то аккумуляторами солнечной энергии, питавшей древние космические корабли! Эти на первый взгляд беспорядочные скопления многотонных каменных глыб представляли собой специально оборудованные взлетно-посадочные гнезда. Сэр Нуккер сделал предположение, что космические корабли древних людей, израсходовав свой технический потенциал, проще говоря, износившись, на землю не возвращались, а распылялись где-то там, в космосе. Именно поэтому до сих пор не найдены останки хотя бы одного первобытного аппарата. Сейчас даже трудно предположить, из чего они были сделаны, как выглядели, и каков принцип работы их двигателей. Ясно только одно: человечество уже четыре тысячи лет назад свободно летало в космос. Автор статьи предлагал читателям вспомнить о многочисленных изображениях древних астронавтов и их летательных аппаратов на скалах, камнях, глиняных табличках, в старинных рукописях. А знаменитые на весь мир взлетно-посадочные полосы северной и южной Америк! А древний шумерский эпос о Гильгамеше! Там дано совершенно явственное описание удаляющейся и уменьшающейся в размерах Земли, как если бы на нее смотрел астронавт из верхних слоев атмосферы и из космоса! И здесь есть о чем задуматься. Правда об этих древних полетах либо была напрочь забыта, что вообще-то маловероятно, либо намеренно скрывается неведомыми силами, враждебными человечеству. «Что же это за силы, которые препятствовали несколько тысячелетий, вплоть до второй половины ХХ века, проникновению человека в космос?!» – восклицает автор статьи. Да и смирились ли они сейчас с тем, что люди уже пять десятков лет бороздят просторы космоса? Не предстоит ли нам в будущем жестокая борьба с этими скрытыми силами? Далее автор делает смелое предположение о природе сих таинственных сил. Он заводит речь о происхождении человека. Да, любезный читатель, человек произошел вовсе не от обезьяны. И не от Адама с Евой. Предками нынешнего человечества были падшие ангелы, восставшие против Творца. В итоге они оказались заточенными на захолустной, провинциальной планете Земля, где на много световых лет вокруг нет ничего живого. Здесь падшие ангелы постепенно выродились в людей. Ведь женщин среди них не было. Приходилось пользоваться тем, что нашлось на этой Богом оставленной планете – жалкими, волосатыми с головы до ног, жмущимися по пещерам существами, точнее, их самками. Неудивительно, что, сколь ни быстро шло вырождение, первые люди были гораздо умнее и сильнее современного человека, хотя и не обладали, как мы, разработанной теорией и техническим обеспечением. Стремясь вернуться назад, на историческую родину, они строили примитивные космические корабли. Но сроки тогда еще не минули. Космос был для них под запретом. И только сейчас он вновь стал доступен нам – но не означает ли это, что близится решающий момент? Быть может, наступает черед Последней битвы?… Дальнейшее автор не берется предсказывать и скромно умолкает. Он и так взял на себя слишком многое…

Усвоив методологию, Роман решил начать с простенького, как и советовал Бубликов. Со школьной скамьи в голове у него засел вопрос: «Откуда есть пошла земля Русская?» Им-то он и занялся.

Итак, в начале были Скифы…

11. Наука о конце света

Но скифы скифами, однако были и другие заботы. «Настало время решительных творческих действий», – подумал Роман однажды солнечным утром. Это напомнил о себе Вечный жид, поставивший уже на уши полгорода и явно требовавший внимания к своей персоне.

Первым делом Роман отправился в киноцентр «Таврия», где по субботам один из залов сдавался для проповедей секты «Свидетелей Креста». Сведения об этом Роман вытянул из племянника шефа Миши, изобразив на лице праздное любопытство.

Платой за фальшивую любознательность стала с трудом отбитая атака племянника. Неожиданно резво и настойчиво Миша принялся агитировать сослуживца. С горящими глазами и энергичным жестами он косноязычно уверял, что братство Свидетелей – это классная туса и полный отпад, убеждая составить ему компанию в ближайшую субботу. Роман вежливо, но твердо отказался, сославшись на то, что давно является членом другого братства – общества «Красных дьяволят, или Свидетелей Лунной тьмы», а конкурентами интересуется из политических соображений. Миша, скривив губы, заявил, что никогда не слышал о таком обществе. Роман в ответ снисходительно похлопал его по плечу и сказал, что «Красные дьяволята» о своем существовании особо не распространяются, предпочитая свету тьму, а известности – неведение. Миша понимающе кивнул, польщенный доверием, и убрался восвояси.

Громада киноцентра с далеко выдающимся вперед козырьком крыши возвышалась величаво и с почти царственной помпезностью. На обширной площади, выложенной серой плиткой, толпился народ. Роман быстро нашел, что хотел, благодаря громко прозвучавшим поблизости знакомым словам, почти паролю. Выражение «Вечный жид» повторилось в разных контекстах несколько раз, и Романа повлекло, как магнитом.

Он подошел ближе и увидел плакат, выполненный по всем правилам рекламного искусства. Большую его часть занимало лицо мужчины, открыто и доверчиво смотрящего на мир. Темные вьющиеся волосы, загорелая кожа, тонкий нос, ямочка на подбородке и ярко-серые глаза брата Кирилла – все это должно было привлекать на проповеди немалое число поклонниц.

Вниманию мужского контингента предлагалось изображение женщины – отдаленное в перспективе, в полный рост, чуть в стороне от мужского лица. Сестра Мария была одета в длинный белый балахон, почти саван, босая и простоволосая – длинные пряди спускались ниже спины, руки простерты к зрителю, взгляд гарантирует райское блаженство уже на этом свете. Но при этом – ничего разнузданного, только молитвенный экстаз во взоре пламенеющем, что могло бы вызвать неуместные мысли о хорошей профессиональной подготовке в области актерско-женского искусства, но все-таки не вызывало.

Романа заинтересовало другое. Он жадно прислушивался к беседе, которую вели рядом с афишей два подвыпивших парня. Оба держали в каждой руке по бутылке пива, отхлебывая периодически то из одной, то из другой.

– …А я тебе говорю – он и есть Вечный жид.

– А баба кто? Вечная жидуха?…

– Бабы не бывают вечные. Их хватает месяца на три самое большее.

– Ну… бывает, что на них вроде женятся. Ну там… любовь до гроба, трали-вали. Жили они счастливо и…

– …зажмурились в один день. Этими сказками меня бабка в детстве на ночь пугала.

– Зачем?

– Чтоб лучше спал. А баба эта секретарша его, с интим-услугами.

– А ничего телка.

– Дорого стоит.

– Так она же монашка?

– Ха! Ты еще скажи, что она целка. Да она обтерханная, как целая рота шлюх.

– Слышь, Сань, а я чего-то не вставлю никак – че у них там за конец света? Это как в кино, что ли?

– Ну. Только спецэффектов меньше. И не так круто. И без билетов. Приходи и смотри.

– Так чего смотреть-то?

– Ну, как они Вечного жида делать будут. Сначала раком поставят, потом ломать начнут, чтоб отбить ему охоту вечно жить.

– Так ты же сам сказал: Вечный жид – вот этот, на рекламе. А он у них за начальника.

– Да это прикол такой. Ну как раньше царей убивали, когда они не могли уже править, а на их место других сажали.

– А почему этот уже не может?

– А я откуда знаю. Ну, просто не может.

– А-а! Так он импотент. Я понял. Главный не он, а баба. А на кой ей импотент, ей, конечно, другой Вечный жид нужен.

– Вечных жидов скоро резать начнут.

– Почему?

– По качану. Слышал: «Бей жидов – спасай Россию»?

– Так это когда было! В прошлом веке.

– В этом тоже скоро будет. Доиграются они со своим концом света.

– А ты откуда знаешь?

– У меня братан в «Союз русских патриотов» записался. Говорит, вечным жидам кровь пускать – это… как это… божеское… богослужебное… богоугодное дело. Чтобы они не делали из России конец света.

– А-а!

– Ладно, пошли. Там уже ждут, наверно.

Пареньки оставили батарею из четырех пустых бутылок у тумбы с плакатом и зашагали прочь, нетрезво вальсируя на ходу. Батарея моментально подверглась нападению шустрой бабульки, ловко оприходовавшей стеклотару. Роман озабоченно переваривал свежую информацию. Однако он не без основания подозревал, что в благих вестях братства многострадальному Вечному жиду отводилась несколько иная роль, чем предполагали любители двуручного пива. Плакат обещал начало проповеди через пятьдесят минут.

В просторном фойе киноцентра возле двух лотков шла бойкая купля-продажа. Два человека в одинаковых одеждах – синих, свободного покроя штанах и рубахах и коричневых жилетках – торговали кассетами, компакт-дисками, позолоченными крестами размером с ладонь. Роман купил у них билет на проповедь и занял место в заднем ряду.

В назначенный час на сцене появился человек в синем братском облачении – только жилетка на нем была не коричневой, а желтой. Роман узнал брата Кирилла с плаката. Тишина в зале сделалась мертвой, несмотря на очевидный аншлаг. После минуты молчания проповедник начал говорить. Хорошо поставленный лекторский голос был отлично слышен благодаря микрофончику, прикрепленному к груди оратора.

– Чада мои! Восславим Господа за то, что он даровал нам еще одну возможность встретиться и принять в себя Истину. – Брат Кирилл воздел руки кверху и возвел очи горе. По залу пробежало легкое дрожанье голосов, славящих Господа. – Распахните ваши глаза, раскройте ваши уши, насторожите ваш разум – кто мы? где мы живем? в какое время? Страх гложет мир, ибо наступают последние времена. Ад воцаряется на земле. Оглянитесь вокруг – и вы увидите грязь и смерть, беззаконие, насилие, равнодушие. Вы сами – только куски мяса, идущие в пищу тем, кто сильнее вас, хитрее, лживее, тем, кто вечно голоден, потому что ненасытен. Они делают из вас рабов, не видящих впереди ничего кроме страха и тьмы. Они демоны войны – сеют кровавые семена и пожинают смерть. Они губят нашу землю, отравляют наш воздух, омертвляют наши реки.

Гневные речи звучали раскатами грома. Паства, тяжело придавленная к сиденьям яростными словами, слушала в гримасе послушного ужаса.

– Всеми страданиями мы обязаны этим исчадьям злобного духа, имя которому – Агасфер, Вечный жид. У него тысяча имен: Люцифер, Сатана, Вельзевул. Враг многолик и многорук, у него миллионы покорных слуг – они завладели всем: властью, экономикой, прессой, телевидением, финансами, школами, где они учат детей порокам. Копните ваши души поглубже, и вы найдете там привычку ко злу. Вас уже не трогают беспрерывные сообщения о маньяках, каннибалах, садистах и оборотнях. Вы отупели, как стадо баранов, и не видите ничего вокруг. – Брат Кирилл метал громы и молнии, оставаясь неподвижным, как статуя свободы, с возмущенно воздетой дланью. Поникшая паства смиренно принимала очистительные удары.

Далее в течение получаса Роман ознакомился с альтернативно-маргинальным вариантом священной истории и Откровения Иоанна Богослова, изложенным в витиеватой, брызжущей эмоциями манере. Брат Кирилл пророчествовал близкий конец света, который положит предел существованию мирового зла. Искупитель вторично сойдет на землю для Последней битвы с Агасфером-сатаной. Поединок будет страшен! В этом месте голос брата Кирилла возвысился до степеней необычайных. Эта битва сметет все живое с земли. Большая часть человечества, погрязшая во зле, погибнет окончательно и бесследно. Но меньшая часть окажется достойной иной жизни, без смерти и страданий. Спасутся только избранные, которые зовутся Свидетелями Креста. Громы последней битвы уже не коснутся их. Их души перенесутся с обреченной Земли на другую планету – истинный рай в солнечной системе Сириуса, землю обетованную, где возродятся к новой жизни. В тайных пророчествах сказано, что конец света произойдет, когда Вечный жид окажется в богатой просторами северной стране, овеянной вихрями смерти и политой кровавыми дождями. Эта страна – Россия. В пророчествах указано и точное место. На этом месте стоит теперь город, избранный для резиденции Свидетелей Креста – разумеется, не случайно избранный. Община братства в усадьбе на краю города станет конечной целью скитаний Вечного жида. Он уже близко! Разведчики братства следят за его передвижениями. «Гибель и спасение близятся, чада!» – провыл пророк, в экстазе заламывая руки, а затем смолк, тяжело дыша и обводя паству свинцовым взглядом. Роман, повинуясь общему оцепенению, сидел, не шелохнувшись, тревожно глядя на проповедника. А тот, выдержав угнетающую паузу, продолжил:

– Но не думайте, что войдя в братство, вы уже спасены. Вы должны работать над собой, вбирать в себя зло, как губки, чтобы очистить от него мир. Очищая мир от скверны, вы очищаете себя – и будете как боги безгрешными и дарующими себе спасение. Ибо что такое смерть? Это ваше наказание за преступление. Ваше преступление – это живой дух, в котором живет Сатана. Это он заставляет вас растлеваться запретными плодами, быть ненасытными плотски и духовно, искать адских наслаждений. Приключениями духа называют эти сатанинские соблазны. Нет, говорю я вам! Это преступления духа. Вы должны омертвить свой дух. Укрощая и умертвляя его, вы умертвляете и накопленное вами зло.

Брат Кирилл умолк, обрушив на паству тяжелую, неподъемную тишину. После громовых раскатов его голоса, полнейшее беззвучие, стремительно упавшее на головы слушающих, казалось еще более грозным и невыносимым физически. Кто-то в передних рядах забился между кресел в судороге. Но неурядица затронула шорохом суетливых движений небольшой клочок зала. Все остальное наполнение огромного помещения по-прежнему было немым и застывшим. Роману показалось, что головы слушателей – это воздушные шарики с нарисованными на них гримасами. Казалось, воздух сейчас подхватит эти шарики, и они вспорхнут под самый потолок. Но через пару секунд ощущение пропало – зал вновь заполнился голосом пророка, немилосердно сверлящим человеческую плоть.

Проповедь продолжалась еще минут сорок, превратившись в бесноватый долбеж по мозгам. К концу ее Роман начал думать, что свихнется, если эта пытка словом, не менее эффективная, чем пытка кипящей смолой, сию минуту не прекратится. Выйти из зала досрочно было невозможно – проходы плотно и прочно закупорены людьми, жадно внимающими пророку. После гнетущей и обличительной первой части проповеди вторая половина воспринималась паствой как заслуженный пряник. Чего нельзя было сказать об исследователе тайных лабиринтов реальности, пустившемся на поиски сюжета для романа. Искатель приключений из последних сил боролся с надвигающимся на него впервые в жизни приступом клаустрофобии и астматического удушья.

Почти с ненавистью он смотрел на все собрание и вспоминал одно из сообщений веселых Маргошиных духов. Изначально невнятное послание было расшифровано спиритическими специалистами совсем недавно. Это была весточка от Матвея Платова – казачьего атамана, кавалерийского генерала, сподвижника Суворова и героя Бородина. Расшифровка оказалась нелицеприятной. Просьба дать совет-ответ на традиционный русский вопрос «Что делать?» была удовлетворена атаманом с беспощадной суровостью: «Всех порубать в капусту. Наполеона на них нету, бездарей!» А во время сеанса связи, добавила Марго, были явственно слышны свистящие звуки клинка, устрашительно рассекающего воздух. Будь Романа в руках казачья шашка, он без оглядки и промедления последовал бы совету опытного генерала. Но шашки у него не было…

К счастью, любая пытка когда-нибудь заканчивается. После двух часов проповеди брат Кирилл исчез со сцены, и паства начала медленно вытекать из зала.

На улице Роман жадно, полной грудью вдыхал свежий воздух. Состояние, в котором он пребывал, можно было сравнить с самочувствием женщины, только что перенесший аборт. Разными были только органы, подвергшиеся выскабливанию холодным медицинским инструментарием. В данном случае – содержимое черепной коробки, выпотрошенное, вычищенное и стерилизованное. Идеальная аналогия. Роману срочно захотелось стать опять беременным всей полнотой умственной жизни. Для чего по пути домой была куплена бутылка вермута.

12. Возвращение к истокам

В начале, разумеется, были скифы. «Да, скифы мы, да, азиаты», и надо этим, россияне, гордиться. Вышли мы все из Скифской империи, она – наше славное духовное наследие, которое рано или поздно восторжествует над сиюминутным политиканством и серыми буднями нашего сегодня. Устремимся же безотлагательно в великое завтра, вперив в него взгляд раскосых и жадных очей. Нас ждет Новая Скифская Империя!

Автором идеи и оригинальной разработки «Ковылей Скифского поля» был некто А. Шлагбаум. Роман потратил половину бессонной ночи на изобретение своей новой ипостаси.

Как только текст был закончен, Роман повез его, не без трепета в душе, на показ к Бубликову.

Впрочем, трепет имел отношение не только к рожденному мыслью и чувством детищу, но и к предмету более заземленному. Роман терзался воспоминанием о бесстыжих проделках великолепной Регины и накачивал себя жароповышающими думами относительно дальнейших перспектив в свете женской непредсказуемости. Ему еще ни разу не доводилось быть жертвой столь откровенных и обнаженных сексуальных домогательств.

Перебрав в уме дюжину вариантов поведения – от цинично-равнодушного до холодного, как айсберг в океане, – Роман выбрал золотую середину: рассеянное недоумение и слабоумное непонимание происходящего с ним и вокруг него. И позабыв о том, что придуманная на ходу маска слеплена с его же собственной физиономии раздолбая, когда-то удивившегося миру раз и навсегда, он решительно дернул на себя дверь «Дирижабля». Но лице мерцала смоделированная секунду назад вывеска озабоченности своими внутренними катаклизмами и готовности поражаться любым крушениям привычного миропорядка. В приемную неуклюже втиснулся отрешенный от всего суетного enfan terrible – то ли гений, то ли псих, то ли просто придурок с точки зрения здравого смысла и практического разума.

Втиснулся и, блуждая рассеянным, невидящим взглядом по интерьеру, обронил фразу, ни к кому конкретно не обращенную:

– Я… э-э… к Сергею Владимировичу.

Регина была месте. Упакованная опять-таки по всем правилам. Все с тем же слоем жемчуга на шее. Роман был готов поклясться, несмотря на то, что старался не попадать взглядом на секретаршу: завидев его, она воинственно подобралась, приняла хищную позу и сверкнула глазами. Подхватив оброненную фразу, она тотчас пустилась в наступление.

– Сергею Владиленовичу, ты хотел сказать, май дарлинг. – В эти несколько слов Регина вложила всю эротику своего глубокого, насыщенного искусом и сладострастьем голоса.

– Ээ… а разве я сказал что-то другое? У меня к нему безотлагательное дело. Вопрос, не терпящий промедления. – Роман целиком находился во власти капризного женского либидо и желал, поскорее покончив с формальностями, проскочить пограничную полосу в преддверии редакторского кабинета.

Регина же наслаждалась властью по всем правилам игры в кошки-мышки. Она не торопилась. Не сводя голодных очей с жертвы, неспешно сняла трубку с телефона и медленно нажала кнопочки.

– Сергей Владиленович, к вам автор… Хорошо, Сергей Владиленович, – положила трубку и плавно выскользнула из-за стола.

Роман, скосив глаза в сторону, пристально изучал кадку с вечнозеленым деревом, внутренне готовясь к катастрофе. Регина не собиралась отпускать его, не поигравшись.

– У нас есть две минуты, сахарный мой. – Сочная, густая эротика в голосе достигла немыслимых высот.

Она подошла к сахарной статуе, прижалась вплотную и провела по нему рукой. Другую руку положила Роману на плечо.

– Всего лишь две минуты. Но они дорогого стоят, не правда ли, милый? – томно спросила Регина.

Роман, напрягшийся, как тетива, продолжал играть роль. Вопрос Регины оживил в памяти глумливые слова тюремного духа. Чудовищных усилий стоило ему сохранение невозмутимости – то ли небожительской, то ли отдающей кретинизмом, но в любом случае совершенно бесполезной, если не сказать вредной в делах такого рода. Его деланная бесстрастность, казалось, с удвоенной силой разжигала эту неотступную амазонку с первобытным блеском в глазах.

– Так вы говорите, через две минуты я могу зайти к Сергею Владиленовичу? Очень хорошо. А зачем это вы ко мне прислонились? Вам плохо? Почему вы так дышите? Пожалуйста, перестаньте меня гладить, это неприлично.

– Ты чувствуешь меня? Что бы ты сейчас хотел со мной сделать? – горячо шептала она, дыша ему в ухо.

– Усадить на диван и вызвать «Неотложку». У вас, по-моему, начинается приступ астмы. Позвольте я помогу вам, иначе вы умрете от удушья.

– Да, да, уложи меня на диван, – стонала Регина, повиснув на нем и пытаясь расстегнуть его рубашку. – Обещай мне, что ты не разлюбишь меня, никогда. Ты будешь верен мне всю жизнь, и что значат каких-то две минуты, по сравнению с вечностью, которая у нас впереди, в том райском саду, куда мы все стремимся, вырываясь из пустоты иллюзий, чтобы найти мир истинный… – Она с внезапной силой толкнула Романа к стене и впилась ему в губы.

Он ударился головой и через секунду почувствовал, как что-то неуютно тяжелое свалилось ему на плечи. Оторвать от себя Регину, обуянную плотским безумием, не удалось. Она сама, насладившись долгим вампирским поцелуем, отпустила его. Хищно провела языком по накрашенным стойкой помадой губам и взбила Роману чуб.

– Жаль, что две минуты так быстро истекли, – сказала она с ласковой ненасытностью палача, сожалеющего о том, что больше не осталось неотрубленных голов.

Роман выворачивался из-под упавшего предмета. Им оказалась картина Дэвида Смита «Пустота». «Истинный мир», – подумал Роман, ошалевший от бури и натиска, вешая живопись на гвоздь.

Обернувшись через пять секунд, он увидел Регину, сидящую как ни в чем не бывало за столом – со скучающим деловым выражением на лице. Из гладкой прически не выбилось ни волоска.

– Сергей Владиленович ждет вас, – она состроила ему милую секретарскую улыбку. В голосе не было и намека на внеслужебные эмоции.

Роман недоверчиво смотрел на нее, пытаясь докопаться до основ явленной ему женской непоследовательности и переменчивости. Но совладать с этой загадочной непредсказуемостью Регины не смог бы, вероятно, даже самый изощренный укротитель. Он пригладил волосы, застегнул пуговицы и вытащил из-под мышки папку со Скифской историей.

– Благодарю, – хрипло сказал он и вошел в кабинет.

Главным его открытием была Скифская империя IX века до нашей эры – III века нашей эры, простиравшая свои владения и вассальные территории от Днестра до Китая и от Северного Причерноморья до Малой Азии. О существовании этой империи никто из ученых ранее даже не подозревал. Но теперь, разумеется, с постыдным неведением покончено. Скифская империя, у которой Россия переняла по праву преемственности не только богатую культуру, но и обширнейшие пласты архетипов, вошедших в русский менталитет и одаривших русский характер самым замечательным его свойством – загадочностью, – эта Скифская империя отныне прочно войдет в анналы отечественной истории. Корни русской государственности лежат гораздо глубже, чем это считалось до сих пор – не IX–X века нашей эры, а IX–VIII до нашей эры. Почти на две тысячи лет! Россия в скифской, праславянской ипостаси древнее византийской и Римской империй, старше греческих городов-государств – она ровесница Гомера и свидетельница Ассирийского могущества!

Вкратце новая скифская история сводилась к следующему.

Великая Скифия – одна из мировых держав древности, раскинувшаяся на огромных просторах Европы и Азии. Источниками национального дохода служили скотоводство, земледелие, обширная внешняя торговля, добыча цветных металлов. Не менее важной статьей дохода была военная добыча. Скифы великолепно владели искусством военной тактики, были грозными воинами, силой, умением и оружием расширявшими свои сферы влияния. Например, в IX веке до н. э. они обложили данью китайских землепашцев, а сто лет спустя опустошили земли Малой Азии, неоднократно осаждали армянские крепости, в VII веке до н. э. скифы завоевали Сирию, Иудею. Дальнейшее их продвижение на юг было остановлено лишь армией египетского фараона. В том же веке могущественная Ассирия, находившаяся на пике расцвета, заключила со скифами военный союз и с их помощью разгромила своих врагов мидян. В Европе скифы разворачивали не менее грандиозные военные действия на территории современных Венгрии, Болгарии, Румынии, Польши, снимая богатый урожай трофеев и контрибуций.

Скифы умели не только воевать, но и наслаждаться жизнью. Их богатая культура не уступала ни в чем такому признанному эталону древности, каким была греческая культура. Скифов по праву можно назвать древними греками евразийских степей. Именно в силу равного культурного развития этих двух народов скифы, охотно торговавшие с греками, считали для себя зазорным подпадать под влияние греческой культуры и неприязненно, высокомерно относились ко всем греческим обычаям. Отступников, соблазнившихся греческими традициями, обвиняли в предательстве и казнили на месте. А чтобы не впадать в «греческую ересь», скифы остерегались строить города, довольствуясь походными шатрами.

Скифы были превосходными ювелирами, обожали музыку и танцы, любили красиво одеваться. Скифская культура оказалась настолько жизнеспособной и могучей, что пускала корни в землях и странах, территориально даже не соприкасавшихся с Империей. Искусство викингов, кельтов, франков испытало на себе мощнейшее влияние скифской культуры. Да и не только искусство.

Такими предками нужно гордиться. А что именно скифы были нашими прародителями, не вызывает никакого сомнения. Достаточно взглянуть на резные скифские вазы или настенную живопись в царских усыпальницах. Изображения скифов в точности воспроизводят лица восточно-славянского типа и разительно напоминают портреты бородатых крестьян Российской империи. Все дело в том, что после нашествия готов в III веке, разгромивших Великую Скифию, население империи, оставшееся в живых, передвинулось немного севернее Причерноморских степей и там затаилось на несколько столетий, чтобы снова возникнуть на исторической арене уже в качестве славян и даже попытаться возродить былую империю. В одной из древнерусских летописей земли, вошедшие в состав Киевской Руси, прямо называются Великой Скифью. Кстати, о Киеве: будущая столица Древней Руси названа отнюдь не в честь гипотетического основателя Кия. Этот топоним измененно передает звучание имени самого народа, заложившего в V веке славный город. Киев – Скифская столица. А от Киева до Москвы в историческом времени – рукой подать.

Итог: нынешняя Россия – наследница трех великих империй – Скифской, Византийской и Российской. Чем не великолепный базис для Русской идеи? Вся проблема упирается в одно: быть ли новой Империи или русский характер настолько испортился, ослабел, захирел, что Россия готова с легкостью наплевать на великое прошлое и доживать свой век ленивым, сирым и убогим приживальщиком в мировой коммунальной квартире?

Этим патетическим вопросом Роман завершил опус и теперь внимательно изучал выражение лица бубликова, листающего Скифскую историю. Через десять минут наблюдения он убедился в том, что лицо это абсолютно непроницаемо. Он уже готов был приняться за изучение рисунка обоев, трещин на потолке или собственных ботинок, но вдруг заметил нечто любопытное. Из-под левого рукава пиджака его работодателя выглядывал кожаный браслет. Роман разглядел чередующиеся в три ряда кремово-белые и коричневые квадратики, повторявшие узор шахматной доски. В середине браслета клеточные поля переходили в рисунок шахматной фигуры. Это была ладья, похожая на башенку средневекового замка. Над ладьей чуть повыше висела трехлучевая корона.

Роман зачарованно смотрел на браслет. Он чувствовал, что это особенная вещь, почти физически ощущал исходящую от нее силу притяжения и испытывал ни с чем не сравнимое желание завладеть ею любым способом. Он не заметил, как Бубликов закончил чтение и теперь в задумчивости смотрел на него.

– Нравится?

Роман вздрогнул и отвел глаза от игрушки.

– Да, – ответил он смущенно. – Играете в шахматы? Это знак степени мастерства? Вы – гроссмейстер?

– Ну, до гроссмейстера мне далеко, – улыбнулся Бубликов. – Но все же кое-какие заслуги имеются. А хотите, у вас такой же будет? Может быть, меня еще переплюнете.

– Я не играю в шахматы, – сказал Роман.

– Это неважно. Было бы желание, остальное придет само. Могу пообещать вам это… Шахматы – это не только и не столько игра, при всей ее искусности, но особая разновидность медитации, путь приобщения к глубинным токам бездны Вселенной. Путь сильных и умных, стоящих выше слабости и глупости всех остальных… У вас способности для этого есть. Нужно только придать им верное направление и легонечко подтолкнуть. Вы согласны?

– Да, но… – Роман не был в точности уверен, что согласен. Он вообще не очень понимал, о чем речь.

– Нет-нет, – запротестовал Бубликов. – Никаких «но». Вы уже вступили в игру, и я уверен, станете со временем превосходным мастером. Это, – он положил ладонь на рукопись Скифской истории, – только начало. Первый, так сказать, блин. Вы, я вижу, увлекаетесь Русской идеей.

– На досуге, – покраснев, пробормотал Роман.

– Прекрасно. Тогда, если вы не против, мы поручим вам сектор русской тайнописи. Очень перспективное направление, имейте в виду. Все, что касается любезного отечества, будет находится в вашем монопольном ведении. Никакой конкуренции, вы будете одним из ведущих авторов. Согласны?

– Пожалуй. – Роман склонил голову набок, обозревая новые перспективы.

– Превосходно, – Сергей Владиленович потер ладонями друг о дружку. – В таком случае, к делу. Я думаю, вы и сами сознаете, что история скифов не соответствует уровню ваших возможностей.

– В какой-то мере, – замялся Роман. – Неудачный выбор темы, вероятно?

– Да нет, с темой все в порядке. Как говорится, все темы у нас в почете, был бы размах, – Бубликов задумчиво смотрел в сторону. – Н-да. Но ничего. Это поправимо. Известно ли вам, Роман, что такое «возвращение к истокам»?

– Э… полагаю, да.

– Замечательная вещь. Очень многое может прояснить. Вот сейчас мы этим и займемся, если вы никуда не торопитесь.

– Не тороплюсь. Только я не понял – чем займемся?

– Мне бы хотелось, чтобы вы кое-что узнали. Точнее, вспомнили. Видите ли, Роман, все эти громкие слова о свободе, которыми нынче полны эфир и печать, а также мозги обывателей, – все это дичь несусветная. Ну какая, скажите мне, может быть свобода в мире необходимости, где все повязано со всем, одно обусловлено другим, и нет ничего нового под луной, а вся жизнь – шаблон? Разве что свобода выбора этих самых необходимостей. В мире возможна лишь одна свобода – свобода фантазии. А она реализуется только в творчестве. Обывателю катастрофически не хватает свободы в его серой жизни, на лоне необходимости. Мы даем ему эту свободу. Проще простого.

– Иллюзию свободы, вы хотите сказать? – неуверенно возразил Роман.

– А что в этой жизни не иллюзия? – воскликнул Бубликов, воздев руки. – Но и иллюзии могут устаревать, нуждаться в ремонте. Не вечные они тоже. Для их обновления и существует творчество. Оно переделывает жизнь по своему образу и подобию, уничтожает условности и традиции, которые на самом деле есть лишь предрассудки. Устаревшие иллюзии – бич этого мира. Обыватель цепляется за них, как за одежду оборванца-святого в надежде обрести исцеление. И еще кричит о какой-то там свободе. Он же как младенец – сам не знает, чего хочет и чего ему надобно. А нужно ему одно – иллюзия того, что жизнь не толчется на месте, не превращается в болото. Поэтому и надо приучать обывателя смотреть вперед, а не оглядываться все время назад. Что для этого нужно? Да всего ничего – вычистить из его головы весь старый хлам, опустошить ее, проветрить, как загаженный древним мусором чердак, и встроить туда новое понимание жизни, образцы других ее моделей. У творчества свои законы – они больше приспособлены к обывательским потребностям, чем все морали, кодексы и божественные откровения. Так сказать, будьте сами как боги.

Роман подумал, что где-то уже слышал подобное. Кажется, на сектантской проповеди.

– Вам эта истина тоже давно известна.

– Мне? – удивился Роман.

– Вы забыли об игре в палачи и жертвы? – удивился в свою очередь Бубликов. – Впрочем, всему свой черед. Сейчас важно, чтобы вы поняли: перетряхнуть чердаки наших читателей можно, лишь разрушив их маленькие, привычные мирки, разбив границы их абсолютно нетворческого существования, подвесив их в невесомости. Но для этого вы должны обладать безграничнейшей фантазией, которая переворачивала бы все с ног на голову. Потому что, повторяю, в этом мире существует лишь одна свобода – свобода фантазии. Только с помощью нее вы можете оздоровительно обеспорядочить этот мир. Но обычная человеческая фантазия – убогая и скучнейшая вещь. Ее держит на привязи все та же необходимость, всеобщий закон причинности. Вы же должны обладать сверхфантазией, ничем не ограниченной – универсальной отмычкой и ключом к человеческим душам. С ее помощью вы будете осуществлять свой сверхпроизвол над крошечными обывательскими мирками, вселяя в них пустоту обновления.

– Откуда же мне взять эту сверхфантазию?

– Видите ли, Роман, – ответил Бубликов, сложив ладони домиком. – Обрести ее можно, лишь умерев. Смерть всегда властвует над жизнью, потому что она сильнее. Смерть разбивает границы необходимости, там все возможно, там нет пределов. Там фантазия становится поистине могущественной. Ей все под силу. Вы справитесь с этим.

– Но… но… – Пришибленный Роман таращил в испуге глаза.

– Опять «но»! Вы хотите сказать, что еще живы и не собираетесь умирать? Полно, я вовсе не горю желанием отправить вас на кладбище. Однако почему вы уверены, что все еще живы? Ведь вы давно мертвы.

13. Живой труп

Бубликов наслаждался произведенным эффектом. Романа его эксцентричные речи, будто позаимствованные из дешевого фильма ужасов, прибили к стулу, окатили ледяной волной, сжали в комок и раскрасили пунцовым румянцем.

– Иначе вы бы здесь сейчас не сидели, – ласково сказал Сергей Владиленович, снимая телефонную трубку. – Лапушка Регина, зови Казимира.

Роман безвольно ссутулился, поникнув, как растаявшее мороженое.

– Я не думал, что это так заметно, – произнес он наконец ломающимся голосом с фальцетными выплесками.

– А! Так, значит, вы не забыли об этом. Но я был уверен в обратном, – с легкой досадой сказал Бубликов.

– О чем – этом? – кисло спросил Роман.

– Об этом маленьком, но важном факте вашей биографии, из времен светозарного детства, – хозяин кабинета испытующе буравил Романа всезнающим взглядом. – Да нет же, – продолжил он, очевидно, придя к какому-то выводу, – вы морочите мне голову. Не можете вы помнить. Это воспоминание загнано у вас в дальний закоулок подсознания. Но я собираюсь сейчас вытащить его наружу.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – в грустном голосе Романа отчетливо слышалось безразличие и к намерениям собеседника, и ко всему окружающему. – Я только притворяюсь живым, но я, наверное, всего лишь свой собственный литературный персонаж. Или даже не собственный, и сагу обо мне пишет Некто в сером. Знаете, как это называется? Труп, который сам себя выворачивает наизнанку. И эту изнанку все зовут искусством.

– Ваша изнанка дает вам большие преимущества. Вы с ней далеко пойдете, если все будете делать правильно. Станете не только мастером, но и гроссмейстером. А, вот и Казимир. Наш старый, добрый Казимир, который делает чудеса и превращает изнанку в источник благодати и своих доходов.

– Ты преувеличиваешь, Сережа. Какие доходы у старого, доброго Казимира, на котором все кому не лень воду возят почти задаром?

Роман увидел пухлого человечка невысокого роста, с проплешинами в вихрастой седине, в громоздких очках с толстыми линзами и лукавым выражением лица. Ладно скроенный костюм охристой расцветки придавал толстяку пародийно-импозантный вид, а волны распространяемого им запаха дорогого одеколона способны были навсегда лишить обоняния всех окрестных псов.

– Скромняга! – сказал Бубликов Роману, кивнув на пахучего Казимира.

– А это и есть наш юный друг? – спросил толстяк, подходя ближе к понурому, как мокрый щенок, Роману. – Очень хорошо.

Он сделал резкое движение рукой, щелкнув пальцами сначала у одного виска пациента, потом у второго. Роман, дернувшись, ошарашенно проследил за щелчками.

– Просто великолепно. А сейчас, молодой человек, вы полностью расслабитесь и будете слушать только меня, внимательно слушать мой голос. Все, что я скажу, вы будете выполнять в точности. Вы поняли? Отвечайте.

– Я понял вас, – произнес Роман, плывя по волнам парализующего одеколонного дурмана.

Он слышал слова Казимира сквозь ватный туман, но они проникали в сознание очень глубоко – так глубоко, что, растворяясь в нем, становились неотделимой частью его существа. Это были уже его собственные слова – он говорил сам с собой, подчиняясь древним мотивам и побуждениям, доставшимся ему в наследство от первобытных предков, гонявших когда-то с дрекольем мамонтов… Эти веления настойчиво тянули его куда-то очень далеко, за пределы дня нынешнего и всего существующего во времени и в пространстве, за грани сознания. Роман растворялся в теле пустоты.

Он видел качающийся перед глазами зеленый шарик и говорил себе, что этот шарик – он сам, и когда маятник остановится, он умрет. Но смерть не страшна, потому что она неотличима от жизни и даже лучше ее. Смерть – неограниченная свобода желаний и их удовлетворения. Умерев, он станет хозяином жизни, и невозможное сделается возможным. Смерть похожа на сказочный сон, и сон похож на смерть. Он умирает, засыпает, видит сон о своей собственной смерти, как, когда и где это случилось, по порядку и в подробностях. Смерть хочет узнать саму себя, свои корни, свое прошлое. Смерти нужно освобождение…

Где-то невдалеке плескались ленивые волны, играя в догонялки с пляжным песком. Пионерский лагерь на берегу моря два часа назад погрузился в пуховую перину южной ночи. Звезды взирали на земную колыбель сладких снов, кокетливо посверкивая. Хозяином небесного гарема грузно восседал на невидимом троне палевый месяц, похожий на рогалик.

– Дальше, дальше. Это все литература. Сейчас она ни к чему.

В песке вырыта глубокая, продолговатая яма. Возле нее стоит предмет, распространяющий мерзкий запах. Это старый, полусгнивший гроб, выкопанный из могилы на заброшенном кладбище в паре километров от лагеря. Роман участвовал в его извлечении из земли вместе с другими ребятами из отряда.

Ему одиннадцать лет, он в первый раз в жизни оказался в лагере. Здесь играли в необычные игры, леденящие кровь восторгом и ужасом. Роман сразу же согласился с предложенными условиями, выбрав то, что ценилось выше и что, по правилам игры, избавляло от всех дальнейших превратностей судьбы.

Когда вытряхивали из вскрытого гроба полуистлевшего покойника – скелет, местами покрытый гнилой, червивой плотью и ветхими клочьями одежды, – кое-кого стошнило. Роман, загипнотизированный оскалом голого черепа, застыл, не сводя с мертвеца глаз, и очнулся только когда его растрясли товарищи. Всемером они дотащили гроб до заранее устроенного тайника. Главный атрибут ритуала предназначался для многократного использования и нуждался в укрытии.

Этой ночью лечь в него должен был Роман. До этого ему не позволялось присутствовать на церемонии, и он не знал, как это происходит…

Он стоит один, чуть поодаль от сгрудившихся вокруг ямы фигур. Участники ритуала всегда одевались в темные одежды – брюки и рубашки или майки с длинными рукавами, а лица прятали под черными бумажными масками. Всего человек десять-двенадцать. Ущербная луна слабо освещает мрачное сборище, и Роману кажется, что это темнокожие каннибалы, а он – их пленник, которого сейчас зажарят на маленьком костерке в нескольких метрах от страшной ямы. Или он попал в чертячье логово, и бесы собрались на совещание, чтобы вершить его судьбу. Но его никто не держит, он волен уйти в любую минуту. И тогда надо будет платить за страх. Чем – он не знает. Поэтому ждет.

Вдруг плотная группка распадается, выстраиваясь в кольцо, тесно обвившее яму. Темные фигуры, озаряемые равнодушным месяцем и крохотным факелом костра, начинают двигаться, храня жуткое безмолвие. Они кружат возле ямы, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Их руки, ноги и головы дергаются, как у сошедших с ума марионеток, не слушающих веревочную волю их хозяина. Дикая пляска и завораживает, тянет включиться в нее, забыть обо всем на свете, и отталкивает, вселяя страх. Роман ждет.

Скоро на берегу появляется еще один персонаж. Он приближается со стороны лагеря. Светлое, расплывчатое пятно медленно обретает очертания человеческой фигуры, идущей к яме и скачущим вокруг нее чертенятам. Этот персонаж выше их всех. На нем белый балахон ниже колен. Голые ноги обуты в кеды. Из-за капюшона, низко надвинутого на лоб, Роман не может разглядеть лица, но видит длинную черную плеть, выползающую из тьмы на том месте, где полагается быть лицу. Фигура останавливается в трех метрах от Романа, завладевает его вниманием, и на мгновение перед ним вспыхивает ее багрово озаренный лик. Роман едва не вскрикнул, увидев ощерившиеся челюсти скелета, которого они лишили приюта, позаимствовав его гроб. Только когда оскал вновь ушел во тьму, он понял, что это всего лишь маска, подсвеченная снизу красным фонарем. Плеть же оказалась толстой женской косой, перевязанной лентой. Это была сама Смерть, пришедшая принять его в свои объятья.

Кружение у ямы прекратилось. Настал черед Смерти выкидывать коленца, скача возле разверстого гроба. Ее танец был похож на колдовскую пляску пьяного шамана – не хватало только бубна в руках, задающего ритм движениям. Смерть выплясывала под звуки приморской летней ночи – неспешный говор волн, трактирную музыку цикад, шелестящее пение безголосого бриза. Роман пожирал глазами ее содрогания, змеиные прыжки косы, бултыхания просторного савана. В нем росло незнакомое доселе чувство, смешанное из взаимопротиворечащих компонентов.

– Что ты чувствовал, когда смотрел на пляску Смерти?

– Страх.

– Еще!

– Омерзение.

– Дальше!

– Тоску.

– Дальше, дальше! Что она пробуждала в тебе?

Роман облизнул пересохшие губы. Крупные капли пота катились с висков и лба. Под закрытыми веками тревожно бегали глаза. Над ним коршуном нависал седовласый колобок-мучитель.

– Ненависть! – выдохнул Роман.

– Умница. Еще. Что еще?

– И… еще… желание.

– Какое желание?

– Желание… я хотел…

– Что ты хотел?

– Убить ее! – закричал Роман.

– Спокойно. Спокойно. Все хорошо. Ты хотел убить Смерть?

– Да, да! Я хотел убить Смерть! Я хотел вырвать ее косу, разодрать ее в клочья, растоптать, уничтожить… я…

– Почему ты этого не сделал? Почему?

– Почему… потому что… я… она… я… хотел ее! Я любил ее! Я хотел, чтобы она была моей, чтобы она взяла меня к себе. Она отравила меня…

– Великолепно. Превосходно. Что ты сделал?

– Я… не смог… Она поманила меня к себе пальцем… А я… я убежал. Испугался… ее… любви.

– Но она все равно от тебя не ушла?

– Да. Она со мной. Всегда. До конца, – глухо ответил Роман. – Слышишь эти крики, полные тоски и боли смятой? Это чайка кружит над волной символом мечты распятой.

– Что это?

– Мои стихи. После этого я начал писать стихи. Эти я сочинил, когда уезжал из лагеря.

– Что было потом, после той ночи?

– Потом… Утром на кровати я нашел лист бумаги. «Приговаривается к пожизненной смерти…»

– Почему тебя прокляли, а не сделали рабом?

– Потому что я проклял их, когда убегал. Я крикнул им. Я проклял Смерть за ее любовь. И они наказали меня ею за это.

– Что было дальше?

– Через неделю мать забрала меня оттуда. А несколько лет спустя мне стали снится кошмары.

– Чудесно. Как раз то, что нужно. Содержание снов?

– Любовь и смерть…

Романа вновь отправили блуждать по стране его ночных мучений, тайных фобий и невыносимых желаний. Тот, кто вошел в него и притворялся им самим, исследуя затаенные островки подсознания и легко взламывая запечатанные ларцы памяти, хотел знать все. Плотоядный и кровожадный, он терзал свою жертву, снова и снова возвращая ее к жизни, чтобы тут же опять отправить в долину смерти. Прометеев орел, каждодневно выгрызавший печень бога, был по сравнению с этим палачом сущим птенцом, только что вылупившимся из головы неискушенного древнего грека, несведущего в вопросах современных психотехнологий.

Он отпустил Романа только когда узнал все, что им было нужно. Когда они нашли то, что искали.

– Конгениально. Теперь можете расслабиться. Я досчитаю до трех и со словом «три» вы проснетесь. Вы забудете все, что сейчас с вами было, и будете помнить только о вашей смерти, о том, что вы в ее власти. Вы будете помнить обо всем, что случилось с вами в детском лагере. Вам понятно?

– Да.

– Я начинаю отсчет. Один… два… три…

Со счетом «три» щелкнул замок двери, Роман открыл глаза.

Он все еще сидел в кабинете Бубликова и вместе с ним слушал музыку. Он не видел источника заполнявших комнату надрывно плачущих звуков, но это было несущественно. Музыка казалась знакомой. Он только не мог понять, как самая обычная то ли скрипка, то ли виолончель сумела пробудить в нем это кошмарное воспоминание детства – о лагерном приключении, которое он забыл давным-давно, похоронив его в прошлом. Оно исчезло, как дым, но теперь воскресло из пепла, как несгораемая птица Феникс.

– Что это за музыка?

– Полонез Огинского, – ответил Сергей Владиленович. На его лице было нарисовано наслаждение потоком печальных звуков. – «Прощание с родиной». Бесподобная вещь

Не успел он договорить, как музыка оборвалась. Хозяин кабинета, расслабившись в кресле, не шелохнулся, наблюдая за гостем.

– Теперь вам все ясно? – спросил Бубликов, акцентируя каждое слово вопроса.

Роман прекрасно его понял.

– Да, – ответил он, помрачнев. – Я мертв, но не похоронен. Смерть продолжается. Я не живу, я только зритель в зрительном зале.

– Вы не только зритель. Вы и режиссер, не забывайте об этом. Вашу историю скифов мы напечатаем в следующем выпуске. А сейчас, – он открыл ящик стола и вынул пачку ассигнаций, – получите гонорар.

Он отделил от пачки три зеленые бумажки и протянул Роману.

– Не густо, но на первый раз достаточно. Согласны?

– Да… э… вполне, – промямлил озолоченный тремястами долларов автор, разинув от изумления рот. В «Затейнике» жили намного скромнее. – Я могу идти?

– Конечно. С нетерпением буду ждать следующих материалов. До скорой встречи, – Бубликов через стол энергично потряс Роману руку.

– До свиданья, – ответствовал тот и, хрустя в кармане гонораром, потянулся к двери.

Он не заметил выросшего вдруг на пути разлапистого стула на колесиках. Коварный предмет офисной мебели отомстил за невнимание к своей особе, подставив ножку. Роман впечатался в закрытую дверь, растерянно оглянулся, потер ушибленное плечо и бормотнул:

– Простите.

Стул снисходительно принял извинения. Бубликов отреагировал на шум поднятием бровей.

Роман быстро покинул помещение, приготовившись пулей проскочить владения беспокойной Регины. Но маневр не понадобился – секретарша блистательно отсутствовала. На ее месте, за столом, вольготно развалилось явление не менее загадочное, хотя и не шедшее ни в какое сравнение с великолепной натурой Регины. На Романа, презрительно сощурившись, смотрел вождь краснокожих Хромой Хмырь. Ушибленный дверью бледнолицый ответил ему затаенно-недоверчивым взглядом и робкой вежливостью:

– Здрассьте.

Тот не обратил на учтивость никакого внимания и, задрав узкие глаза к потолку, что-то засвистел. «Немой, наверное», – решил Роман. Но симпатий к Хмырю он по-прежнему не испытывал. Хмырь производил острое впечатление немытости, душевной испорченности и вызывал смутные подозрения и нехорошие предчувствия.

Роману очень не хотелось думать, что этот смурной тип окажется в конце концов тем чеховским ружьем, которому полагается палить почем зря. Но именно такие мысли вселял в него Хмырь. А против лома жанровых законов у Романа не было никакой защиты.

14. Царство мертвых

А волны бились о берег песчаный: Неволи хлебнув, убегали, кляня. Свидетелем в небе плыл месяц багряный: Окрасила тенью могила меня.

Роман Полоскин, он же Полонский осваивал дорогу мертвых. С творческим остервенением он принялся стругать один за другим тексты, дышавшие такой свободой, что порой сам автор нечаянно пугался соловей-разбойничьего разгула собственной мысли, и ум помрачался разверстыми пред ним необозримостями.

Ставки его росли и в «Дирижабле», и в «Затейнике». Дело дошло до того, что шеф, Андрей Митрофанович, за все время руководства журналом не ознакомившийся ни с одной его строчкой, сподобился прочесть несколько рассказов. После чего, весело и удивленно похмыкав, велел бухгалтерии учредить для Полоскина спецставки гонораров. «Дирижабль», также выходивший два раза в месяц, регулярно поставлял на рынок продукцию с литературного конвейера марки «А. Шлагбаум».

Проветривание читательских чердаков Роман начал с темы, которая обрисовалась как закономерный результат его путешествия по дороге мертвых. Дорога сия вела к вратам царства мертвых, а установить местонахождение последнего было проще простого, если, конечно, Гомер, расположивший Аид в земле киммерийцев, не врал. Роман поверил ему на слово. И не выходя из дома, сделал важное археологическое открытие.

На дне Черного моря, в Керченском проливе с помощью заезжего аквалангиста-любителя он обнаружил пещеру, не затопленную водой. Эти шельфовые воздушные пробки образуются в результате резкого наступления воды на сушу и часто служат хорошо укрытыми тайниками тем, кто о них знает. Пещера оказалась очень большой, ее единственный тоннель вел далеко вглубь морского дна. Аквалангист, пройдя около километра, собрался было возвращаться обратно, как вдруг фонарь высветил странный предмет, явное произведение рук человеческих. Предмет возвышался на берегу широкого подземного потока. Мощности фонаря не хватило, чтобы разглядеть противоположный берег. Река преграждала дальнейший путь, и аквалангист занялся осмотром загадочного предмета. Изумлению его не было предела…

Местное археологическое общество, поставленное в известность о редкой находке, истекало слюной в преддверии сенсации. На дно моря была отправлена экспедиция. В описи пещеры значились: старинная ладья с одним веслом и носовой фигурой, изображающей бога Плутона, а также два скелета. Плавсредство было сделано из странного, неизвестного науке, легкого и негниющего материала, возраст ладьи определили самое малое в пять тысяч лет. Человеческий скелет, найденный в ладье, принадлежал пожилому мужчине, второй лежал в двухстах метрах от ладьи, тоже на берегу подземной реки. Этот второй чрезвычайно заинтересовал ученых. Скелет был трехголов, размером с крупного волка, и наводил на мысли о Змее Горыныче русских сказок. Но окончательный вердикт был однозначен: трехголовая псина, вероятно, мутант.

Наиболее светлые ученые головы сделали единственно возможный вывод: пещера, находящаяся на широте Феодосии-Анапы, примерно посередине между этими городами, когда-то была входом в подземное царство мертвых, древнегреческий Аид. Скелет в ладье – перевозчик душ умерших Харон, трехголовый урод – злобный Цербер, охранявший выход из страны теней, подземная река – знаменитый Стикс. Но самой страны мертвых обнаружить не удалось – она была погребена под скалами в результате катастрофы, случившейся, по разным оценкам, в период от VI до II тысячелетия до н. э. Об этой катастрофе, вызванной крупным землетрясением, Роман проведал случайно, листая познавательную брошюру. Применив небольшие мыслительные усилия, он полностью преобразил характер и содержание этого тектонического бедствия. А заодно выяснил подлинное происхождение многострадального в отечественной истории полуострова Крым.

Дело в том, что Крым несколько тысяч лет назад был преддверием царства мертвых и находился немного не там, где обретается ныне. Роман внимательно изучил карту и обнаружил удивительное сходство очертаний Азовского моря и Крыма. Точнее, их восточных половин. Сомнений быть не могло – Крым когда-то занимал территорию нынешнего Азовского моря, Таганрогский залив образовался на том месте, где когда-то был сегодняшний Керченский полуостров! Дон тех времен впадал не в Азовское, а в Черное море, неся свои воды по древнекрымским землям. И возле найденной пещеры сливался в один поток с Кубанью. Реконструкция эта, произведенная на основе наследия Гомера со товарищи (за исключением ее «крымской» части), давным-давно была известна ученому миру. Но Романа интересовала не столько сама реконструкция, сколько практические результаты, которые можно было из нее соорудить.

Реки увидишь в Аиде Пирфлегетон с Ахеронтом, Там и Коцит протекает, рукав подземного Стикса, Там и скала, где шумно стекаются оба потока…

Старик Гомер, не единожды грешивший беллетристичностью и преувеличениями, в этом вопросе оказался точен. Дон-Ахеронт и Кубань-Пирфлегетон вели в царство теней. Скала с пещерой-вратами уже исследуется археологами и спелеологами. Когда все работы завершатся и ученые признают, что больше ничего из пещеры выжать невозможно, под водой будет устроен музей «Аид – царство мертвых». Скелеты и ладью уже решено оставить на месте, в качестве экспонатов будущего музея. От обоих берегов Керченского пролива к зоне погружения будут курсировать катера, а спускать желающих к пещере планируется в подводных камерах-батискафах.

Утонула же древняя страна теней из-за того, что несколько тысяч лет назад разверзлись врата Аида. То ли тени взбунтовались, то ли боги и титаны, свергнутые когда-то Зевсом и заточенные в Тартар – нижнее отделение Аида, – слишком разбуянились и принялись сокрушать стены темницы. И досокрушались до того, что темница стала им могилой. А может, иная причина была – Роман не стал сильно вдаваться в подробности. Дела богов – это их дела, и людям не пристало засовывать в них нос.

В результате из разверстых врат, то есть разлома земной коры хлынули чудовищные потоки воды. Черное море в ту эпоху было гораздо меньше нынешнего и не соединялось со Средиземным. В результате же потопа уровень воды увеличился сразу на сто метров. Затопленными оказались гигантские площади Черноморского побережья. На севере береговая линия отодвинулась на двести километров. Под воду ушла не только пещера Аида, но и весь Палеокрым с его руслом Дона-Ахеронта и зелеными асфоделевыми лугами, на которых блуждали тени умерших, получившие за хорошее поведение поблажки и кратковременные увольнительные.

Но это был еще не конец. Подземные толчки (агония титанов) продолжали сотрясать со страшной силой земную кору. В результате крупных тектонических сдвигов часть суши, ушедшей под воду, отделилась от основного массива. Палеокрым отправился в свободное плавание по разлившемуся Черному морю. Грандиозный катаклизм, по масштабу легко сравнимый с гибелью Атлантиды, только с обратным знаком! Образовавшаяся котловина, втянув в себя окрестные северо-восточные черноморские воды, уже вылившиеся из преисподней и продолжавшие хлестать, придала прибрежной полосе примерные очертания оторванного Крыма.

А тот, гонимый волею судьбы, волнами и ветрами, поплыл по морю-окияну. Долго ли, коротко ли скитался он, о том история умалчивает. Но результаты вольного плавания были несомненны: блуждающий остров, таинственный, непостижимый, возникший из пучин морских, спасенный гневом преисподней, сделался в глазах непросвещенных древних людей священной землей. Нога человека безнаказанно не могла ступить на него. На остров молились, едва он подплывал к берегу, воскуряли фимиам богам, курирующим этот священный клок земли, приносили жертвы в виду божественного морского скитальца, выпрашивали у него помощи и благоденствия.

Но рано или поздно блуждающей карьере священного острова пришел конец. И виноваты в том были старые знакомые – все те же славные скифы, обитатели Северного Причерноморья. Они нарушили табу, и кара не обрушилась на их отчаянные головы. На тысячах лодок они окружили остров и погнали его, толкая веслами, вперед, к своим берегам. Они посадили его на мель, а оставшуюся узкую перемычку заполнили валунами и землей. Скольких усилий и времени потребовала эта неслыханная операция, Роман и предположить не мог. Но результат налицо – скифы приручили священную землю, сделали ее своей собственностью, и остров Крым стал полуостровом.

Однако, если быть точным, островом завладели не скифы, а их предки – праскифы, поскольку дело происходило не ранее XVI века до н. э. И здесь Роману посчастливилось сделать еще одно сенсационное историческое открытие. Праскифы в древнем мире были известны под именем атлантов. Уподобление Крымского катаклизма катастрофе, случившейся с Атлантидой, далеко не случайно. Ведь Крым и был той самой легендарной, загадочной, прекрасной, манящей, золотой, трагической Атлантидой, занимающей умы человечества вот уже двадцать пять столетий. Поглощенной морем, но не погибшей. Известная всем с детства легенда об Атлантиде, как и всякая легенда красива, однако содержит лишь малую толику правды. Истина урезана, преображена, дополнена сказочными подробностями, в соответствии с мифическими представлениями древних.

Все пришлось переворачивать с головы на ноги, возвращая факты в исходное, нелегендарное положение. Крым-Атлантида был не затонувшим, а напротив, всплывшим островом. Предварительное затопление в расчет не принимается, поскольку до того Крым не был ни островом, ни даже полуостровом. Высокая цивилизация не гибла вместе с ним – атланты поселились на острове после его столетних блужданий по морю, поимки и прикрепления к большой земле. Уже одно это дерзкое святотатственное деяние свидетельствует о том, что скифы-атланты стояли на более высоком уровне развития, чем все их соседи и даже отдаленные народы. Атланты являлись превосходными моряками, умели приручать стихии и целые земли, владели божественными секретами и были на «ты» с богами, коли сумели отнять у них священный остров и не поплатиться за то. Наконец, атланты создали первое в тех широтах могущественное государство – потому что только государству, а не диким племенам по плечу такая работа.

А ведь ни до, ни после этого деяния о стране атлантов никому ничего не было известно. Она не упоминается ни в одной исторической хронике, ни в одном документе. О чем это говорит? Только о том, что цивилизация атлантов пребывала на столь высоком, недостижимом уровне культурного развития, что элементарно выпадала из восприятия первобытных соседей. Атланты ни с кем не воевали, не торговали, не завязывали дипломатические отношения. Они были самодостаточны и высокомерно посматривали на остальной мир. Можно предположить также, что они намеренно не обнаруживали пред дикарями своей страны, дабы не вводить их в соблазн. Древняя Атлантида была чем-то вроде Шамбалы позднейших времен – невидимой, скрываемой от чужих глаз страной мудрецов и богов. Она есть и ее нет. Ее сказочная, богатая, привольная жизнь, храмы и дворцы из чистого золота и слоновой кости, многолюдные, счастливые города, обильно плодоносящие земли, благородные и справедливые правители – все это потрясает первобытное воображение, выходит за рамки разумения и пополняет ряды мифов, легенд, сказок, словом, делается достоянием фольклора.

Приручение волшебного острова было единственным деянием атлантов, о котором достоверно знал мир. После этого они вновь укрылись в исторической тени. И тогда родилась легенда о гибели Атлантиды. Как известно, Платон, первый заговоривший об Атлантиде, получил сведения о ней из десятых рук, по цепочке, начальным звеном которой были египетские жрецы. Остается неизвестным, как узнали об Атлантиде жрецы Египта, но не следует забывать, что скифы, прямые потомки атлантов, воевали в Малой Азии, союзничали с Ассирией и доходили почти до Египта. Где-нибудь да разоткровенничались о своих великих предках, подкинули зевакам старинную легенду и жареные факты, приврали ради красоты и трагического пафоса. А жрецы добавили в сказание об атлантах свое, египетское понимание проблемы, отправив Атлантиду за пределы известного им мира, подальше на запад, за Геркулесовы столпы. Запад в египетской мифологии – страна мертвых, самое подходящее место для погибшей цивилизации…

Закончив реконструкцию альтернативной истории Крыма, Роман, усталый, но довольный потянулся, хрустнул костями и потер покрасневшие глаза. Затем вернулся к началу файла и отпечатал название статьи: «Гибель богов и теней». Удовлетворенно полюбовался на гордый заголовок. Нормально. Капкан будет работать – ни один обыватель в здравом уме и трезвой памяти не пропустит материал с таким названием. «Гибель» – слово-гипнотизер, тянет, как магнит. Уж чего современной публике не хватает, так это не какой-то там эфемерной свободы, а вполне конкретной, воображаемой гибели. И чем больше масштабы оной, тем выше планка коммерческого успеха проекта.

Перечитывая творение, автор скромно гордился собой и упивался властью над миром. Мир менял очертания, перекраивался, переодевался и оснащал собственную физиономию новыми, блистательными подробностями, послушный прихотям его фантазии. Может, это и есть настоящая свобода?

15. Власть имущая персона

Роман забавлялся. Вот уже десять минут он делал вид, что глубокомысленно рассматривает настенную живопись. На самом же деле со школьной непосредственностью наблюдал за бухгалтершей, попавшей в интересную ситуацию.

Анна Михайловна вела себя странно. Было похоже, что, взявшись за ручку закрытой двери, она вдруг забыла, чего хотела, и теперь стояла в большой задумчивости, граничащей с изумленностью. Она легонько подергивала рукой, будто пытаясь отклеиться от злополучной двери, но не решалась на более активные действия.

К ручке ее бессовестным образом приклеил Роман, стоявший неподалеку.

Клеем было слово, мысленно произнесенное. Его оказалось достаточно, чтобы намертво припаять Анну Михайловну к двери бухгалтерии и его же хватило, чтобы отпустить жертву. Рука бухгалтерши соскользнула, и бедная женщина, еще более изумленная, поспешила унести ноги от заколдованной двери.

Роман закончил любование живописью и покинул пустынный коридор. Забавы, подобные этой, отцветали одна за другой вот уже несколько дней. Художественное слово обретало силу. Акции искусства росли не по дням, а по часам, зашкаливая все мыслимые пределы. В один прекрасный летний день Роман понял, что стал настоящим творцом, которому не нужны перо, чернила и бумага. Что отпала всякая необходимость писать задуманную книгу – эта сладкая мечта начала сама по себе воплощаться в жизнь. Лелеемый в мыслях роман принялся сам себя писать.

Полоскин поэтично окрестил это Сладким ужасом. Бухгалтерша подвернулась под руку случайно, как и все остальные, начиная с Марго. И не хотел глумиться – а получалось само собой. Застуканный в трамвае контролерами без билета, он смело смотрел им в глаза, выслушивал извинения за беспокойство и выпроваживал настырных на улицу. Почуяв силу, он и вовсе перестал платить за проезд. Суета сует. Мелочи жизни против искусства. В магазинах он еще расплачивался по-честному, но на деньги уже посматривал как на излишнюю условность, материализованную пустоту. Однако от обильных гонораров не отказывался. Мало ли что. Судьба переменчива.

Только однажды старушка-побирушка в дверях гастронома спровоцировала его на дерзость. Затащив в припадке воодушевления внутрь магазина бабульку, протягивающую руку, Роман быстро накидал в тележку разнообразной снеди. И так же стремительно отправил не успевшую опомниться старушку мимо кассы обратно к дверям, прицепив к ней переполненную едой металлическую авоську на колесах. С кассиршей и охранником, засвидетельствовавшими разбой среди бела дня, он разобрался по-свойски, велев им радушно помахать рукой вослед бабушке. А та в изумленном беспамятстве умыкнула вместе со снедью и казенную тележку.

С развившейся вдруг клептоманией вообще справляться было трудно. Держать себя в руках не позволял неодолимый соблазн ненаказуемости. Ну кто, в самом деле, мог поймать его за руку с поличным, если кража принимала форму добровольного дара или случайностей, не предусмотренных уголовным кодексом? Акты передачи имущества носили добродушный характер и целью имели скорее забаву, нежели холодную корысть. Или, к примеру, интеллектуальный интерес.

Собственно, Роман занимался не воровством, а скорее самопознанием, исследованием дара. И сладость в нем была, и ужас, это точно. А ужас был оттого, что замешалось в этом деле нечто, чего умом объять нельзя. Мистика, одним словом. Откуда взялась эта власть его над человеками, творящая произвол? Кто наделил его способностью управлять чужой волей? И нет ли в этом подвоха, зловредности какой-нибудь, от которой самому в конце концов сильно непоздоровится?…

Роман стоял на горбатом мостике, выгнувшемся над мутной городской речкой, совершенно бездвижной и чем-то даже пахнущей. Он плевал в воду и созерцал разбегавшиеся от плевков круги – занятие весьма философское, требующее сосредоточенности и повышающее способность к рассудительности.

Под аккомпанемент легчайших водяных шлепков повеса рассуждал о превратностях судьбы. Вот жил-был человек. А потом пришел на мост, залез на парапет, прыгнул в воду и утонул. И кто ему вбил в голову, что непременно надо прыгнуть? Сам додумался или кто подсказал, под зад толкнул? А если, к примеру, вот этой гражданке велеть вниз головой булькнуться?

Роман впился взглядом в гражданку. Та замедлила шаг. Растерянно осмотрелась по сторонам. Крепче прижала к себе сумочку. Вот дуреха – зачем ей на том свете сумочка? Утопленницам ни к чему лишнее барахло. Женщина остановилась и боязливо заглянула за парапет, в черную жижу. Роман смотрел на ее побелевшие пальцы, крепко вцепившиеся в сумочку, словно та была спасательным канатом. Далась ей эта сумка, вся жизнь ее, что ли, в этой черной коже свернулась клубком?! Роман разозлился и в раздражении погнал несознательную гражданку прочь с моста. Чего доброго, и впрямь искупал бы ее сейчас в экспериментаторском раже.

Новый плевок полетел в черную непроглядную муть, звонко шлепнулся. Кто виноват? Палач или жертва? Почему они все делают то, что он хочет? Кто он им – мамка, нянька, дядька? Мы в ответе за тех, кого приручили. Но ведь он не приручал их…

Роман сорвался с места, чуть не бегом отправившись на поиски многолюдья. Он докажет им, что не несет за них никакой ответственности.

Городское оживление обнаружилось сразу за углом дома старинной постройки. Народ сновал туда-сюда, захаживал в магазины, толпился на автобусной остановке, ожидал зеленого света, гулял, торопился, скучал, хмурился и радовался жизни. Ярко-желтая кишка автобуса, мучительно скрипя, подрулила к тротуару. Фыркнув, растворила двери. Роману кишка была не нужна, но невидимые пружинки уже вовлекли его в сферу влияния желтой каракатицы. Его чуть не сбил с ног толстый дядька, увешанный магазинными упаковками. Он вылетел из дверей булочной и враскоряку, взмахивая свертками, заторопился к автобусу. Роман в задумчивости смотрел ему вслед. Серьезно и с грустью в взоре. Этот взгляд посылал вдогонку толстяку три слова. Две короткие фразы, одинаково настойчивые: «Стоять!» – «Беги, опоздаешь!» Дядька, точно врезавшись в невидимую стену, дернулся и застыл на месте. Сделал глупое лицо, разинул рот и принялся вытанцовывать: шаг вперед и два назад, раз-два-три, раз-два-три. Танцплощадка была маловата – три квадратных метра, но расширить танцевальное пространство он и не пытался. Сбитый с толку, он лишь скривил жалостно физиономию.

Роман мысленно пнул объект к закрывшемуся автобусу. Помилованный бросился вдогонку, замахав всеми авоськами. Но кишка издевательски не приняла опоздавшего, изрыгнув на прощанье сиплый рев и длинный клок вонючего дыма.

– Что и требовалось, – пробормотал естествоиспытатель, пряча руки в карманы и покидая место триумфа.

Из двух предоставленных возможностей олух не выбрал ни одной. Почему? Опять же – кто виноват? Роман дал ему свободу выбора – тот запихнул эту свободу в три квадратных метра. Площадь двух отечественных сортиров.

И тут его осенило.

А кто сказал, что сам он не обретается в том же «сортире»? Что кто-нибудь другой не дергает его за веревочки, ставя в рамки чужого жесткого произвола?

Очередная порция острых ощущений. Симптомы: холодок в груди, сердце в животе. И с непривычки к философствованию тянет по малой нужде. Общественную уборную пришлось искать не меньше получаса.

Интерьер первейшего блага цивилизации поразил его своей неординарностью. На дверцах пяти кабинок был наляпан один и тот же плакат. Роман неспешно принялся мыть руки, рассматривая плакаты в зеркале. С картинок сиротливо глядел пятикратно продублированный подросток из неблагополучной семьи – недоверчивый взгляд, вязаная шапка до бровей, детская куртка. А в углу снизу притулился вопрос, от которого сразу становилось как-то нехорошо. «КТО ТЫ?». Вопрос был чрезвычайно паскудным, ибо вгонял в тоску, одаривал оголтелыми угрызениями совести и вдобавок ставил на повестку дня в зубах навязшую тему тщеты и суеты сует. Да, странный был плакат. Очень странный. Хоть и являлся заурядным продуктом тинейджерской недокультуры. И подросток вовсе не был таким уж затравленным, каким сперва казался. Опасливость в глазах вполне можно квалифицировать как затаенное нахальство и прыщеватую угрюмость. Но паскудность ощущений тем не умалялась. И тот факт, что плакаты висели в учреждении столь же интимном, сколь и общественном, позволял строить малоприятные умозаключения. Состояли они в том, что плакаты развесили здесь с умыслом. И не каким-нибудь, а глумливо-зловещим. От плакатов явно веяло душком зомбирования. Роман почуял в себе ту же самую сиротскую бесправность, что читалась в темных глазах мальчишки.

«В этом мире бесправна надежда…» – пели когда-то гладиаторы из группы «Стенобитный кодекс».

От внезапной досады Роман начал в третий раз намыливать руки. Мальчишка исподлобья наблюдал за ним. «КТО ТЫ?» Кто я? Обитатель трех квадратных метров, сортирный жилец, на дуде игрец. Правда, обладающий и кое-какой дарованной властью.

Зашелестела спускаемая вода, из кабинки выскочил мальчишка, примерно такого же вида, что и плакатный. Роман почувствовал себя коршуном, завидевшим цыпленка. Добыча расхлябанно двинулась к выходу, но охотник не дал ей уйти. Из недр широких тинейджерских штанов явился огрызок карандаша. В течение следующих нескольких минут юный бездельник славно поработал над всеми пятью вывесками: его плакатный сверстник украсился пышными усами, рогами, фингалами, пластырными нашлепками, клыками, недельной небритостью – все это в сопровождении нецензурщины. После чего бездельник был отпущен на свободу, а на смену ему Роман, покидая учреждение, погнал уборщицу – срывать испохабленную пропаганду.

Поднявшись на улицу, он отправился вперед, не разбирая дороги. И тут же, желая избавиться от неприятных мыслей, совершил ошибку. Поддался гипнозу слов, принявшись уговаривать себя: «Я не зомби, я свободен. Свободен. Свободен я!»

Сзади его догонял детский смех.

– А про ежика и медведя знаете?

Роман прервал медитацию.

– Ну, значит, сидит ежик на горке, глаза зажмурил и шепчет: «Я сильный, я сильный, я сильный». Медведь подходит и спрашивает: «Ты чего, ежик?» А ежик: «Я сильный, сильный». Ну, медведь за ухом почесал, дал ежику под зад и дальше пошел. Ежик приземлился, вылез из кустов, сел и опять: «Я сильный. Я сильный. Только легкий».

Малышня, обгоняя Романа, звонко рассыпалась в хохоте.

Искатель свободы споткнулся на ровном месте. Оказалось – наступил на шнурок. «Устами младенца», – грустно констатировал он факт.

– Нет, я так просто не сдамся, – сказал Роман, сделав свирепое лицо.

Но, видимо, удача в этот день была не на его стороне. Через сотню метров он увидел рекламный щит. Рассматривать его можно было, лишь запрокинув затылок на спину – так высоко он вознесся на своих дорических подпорках. Или с большого расстояния.

В верхнем левом углу рекламы торчала кислая физиономия мужика, предположительно испившего уксуса. Физиономия была исполосована толстыми продольными и поперечными штрихами, означающими тюремную решетку. Об этом говорила надпись под картинкой:

Сижу за решеткой в темнице сырой И жажду свободы глоток всей душой.

Центр рекламы занимала двадцатилитровая бутыль с газированным напитком «Свобода», установленная на пьедестале слогана:

Утоли «Свободой» жажду — Достоянием всех и каждого!

Нижний правый угол был отдан все той же физиономии, только уже не уксусной, а напротив, счастливой и без решетки:

Я выбрал «Свободу»!

Реклама казалась настолько убедительной, что Роман тотчас же почувствовал сухость во рту. К торговой палатке рядом с щитом он подошел с намерением взять чего-нибудь жаждоутоляющего, но не испоганенного рекламой. Отстояв короткую очередь в задумчивости и печали, он пододвинулся к окошку, на миг запнулся, открыл рот и брякнул:

– «Свободу» дайте.

Протянутая купюра уползла из руки и оборотилась пластиковой полулитровой емкостью.

Паскудная пропаганда заморочила-таки ему мозги. Паскудство же состояло в том – это было вдвойне обидным, – что автором рекламных стишков был сам Полоскин. Сочинил в шутку, когда «Свобода» только-только появилась в продаже. Теплая шумная компания отмечала какой-то успех какого-то знакомого. Поди теперь вспомни – какого, где, когда, при каких обстоятельствах и кто там пил. Видно, пьянка удалась на славу – ничего кроме этих туго срифмованных строчек, случайно встреченных и внезапно узнанных, память не зафиксировала. А стихов своих Роман не забывал никогда. Но память, тем более избирательная – не доказательство. Для подтверждения авторских прав она не годилась, для изъятия у рекламодателя честно заработанной доли – тем паче.

«Призрачно все в этом мире бушующем».

Вот и чаемая свобода вновь подверглась осмеянию.

Грустная история.

И все-таки она не шла ни в какое сравнение с историей, которую поведала вечером того же дня Марго.

16. Неисповедимые пути маньяков

В городе орудовал маньяк.

Казалось бы – ну каким боком неведомый маньяк может затесаться в душу преуспевающего литератора, мозги ему набекрень посворачивать? Оказалось, может. Роман маньяком был повергнут в глубокую депрессию с очень нехорошими мыслями.

Внешне все выглядело обычно. Заурядные убийства, трупы исключительно женские – а иные большинству маньяков не требуются. О первых трех Роман узнал от Марго. Она провела весь день в парикмахерской, а под вечер, изнемогая от переосведомленности в городских делах, приехала к возлюбленному на разгрузку – огорченная, в суетливой тревоге, переполненная восторженным ужасом. И сразу потребовала кофе.

– Ты представляешь! – начала она, сделав большие глаза. – Что сейчас! Творится в парикмахерских!

– А что там творится? – наивно спросил Роман.

– Жуть! Очередь километровая. Все бросились стричься. И чем короче, тем лучше. А еще лучше – совсем налысо.

– Э… Новая мода?

– Да какая мода! – возмутилась Рита, едва не подавившись кофе. – Маньяк же!

– Кто маньяк?

– Не кто, а где. Ты что, не знаешь? У нас тут! В городе! Объявился свой! Собственный! Маньяк! – слова, отпечатанные Ритой в воздухе, Роман углядел почти что воочию. Но пока еще он не видел причин для беспокойства – Марго были свойственны восторженные преувеличения.

– Сексуальный? – уточнил он.

– А какой еще? Конечно, сексуальный. Уже три трупа оставил. На глухих улицах по ночам промышляет.

– Тогда что ты волнуешься? Ты ведь ночами не бродишь по глухим улицам?

– Кто волнуется? Я? Сделай мне еще кофе. Я там такого наслушалась!

– Где?

– Да в парикмахерской.

– Надеюсь, ты не собираешься стричься налысо? – встревожился Роман. Если пойдет такая мода – лысыми ходить, это будет пострашнее чумы или холеры, или иного какого заразного поветрия.

– Чтоб живой остаться, не жалко и налысо, – вздохнула Марго.

– Не вижу связи, – осторожно заметил Роман.

– Ну как же! Маньяк, он же сначала ножиком по горлу чикает, а потом – фу, какая мерзость! – с головы скальп снимает! Можешь ты себе это представить! – Для убедительности Рита резким движением провела ладонью по шее и пальчиком очертила голову по краю волос – все это она проделала, не уменьшая испуганной округлости глаз.

– Действительно, мерзость, – согласился Роман. – А зачем ему скальпы?

– Вот! Это самое интересное. Он им стихи пишет!

– Кому?

– Ну, жертвам своим. И оставляет их вот здесь, на груди, где сердце. – Марго положила руку себе на грудь. – Булавкой к одежде прикалывает. Говорят даже, стихи неплохие, выразительные. Хотя все равно гадость.

– Стихи, конечно, о любви? – предположил Роман.

– Конечно! О чем еще может думать маньяк, как не о своей неудовлетворенности?

– Ну да.

– Ну, о любви-то они о любви. Только уж очень однообразные. Не отражают всего разнообразия этой сферы. – В Маргоше заговорили профессиональные педагогические чувства.

– А ты откуда знаешь? В очереди и стихи маньячные зачитывали?

– Нет, но… – Рита замялась. – Так говорили. Почему бы им и не быть однообразными? Маньяк же, что с него взять! На одном зациклился, на волосах женских.

– А-а! Драгоценная оправа женской красоты. Почему же сразу – «однообразные»? Это же неисчерпаемая тема! – Роман воодушевился, почуяв родное и близкое. Поднялся с табуретки, принялся мерить шагами кухню, заложив руки за спину.

– Что, нашел в этом маньяке родственную душу? – подцепила его Марго.

– Волосы, женские волосы, кто вас только выдумал! – Роман заметно взволновался. – Ароматные, пьянящие, косы и завитушки, прямые и кудлатые, темные, как ночь, и светлые, как серебро луны, дурманящие и дразнящие, нежные, как шелк, и упругие, на шлем похожие. Ласковые и жестокие. Всепобеждающее воинство любви!

– Ты случайно не знаком с этим маньяком? – обалдела Рита.

– Не знаком, – быстро и нервно открестился Роман.

– Я шучу, милый, – нежным голосом сказала Марго и опять громко вздохнула. – Только в стихах не как в жизни. В жизни это воинство побеждается психованным мясником А в парикмахерских аншлаг потому, что предпочитает длинноволосых. Представляешь? У первой жертвы была длинная русая коса. Вторая носила роскошный рыжий «конский хвост». Третья…

– Коса? Ты сказала – коса? Точно? Может, две косы? В этих очередях вечно все напутают.

– Да одна была коса. Ну, вообще-то можно и две заплести. Ты чего так взъерошился? Тебе нравятся косы?…

– Нет! – в испуге отрекся Роман. – Не нравятся. Мне нравятся короткие стрижки. Или как у тебя.

Марго носила средней длины каре.

– Спасибо. А знаешь, как прозвали этого маньяка-стихописца твои соратники?

– Какие соратники?

– Журналисты. Разнузданные циники. В один голос зовут его не иначе, как Дамским угодником. В газетах местных.

– Кровопийцы, – согласился Роман, убредая от подруги в комнату. Он испытывал острую потребность в сиюминутном одиночестве.

Выйдя на балкон, он сначала схватился в панике за голову, потом принялся щипать себя за разные места, сильно, до боли, проверяя – спит ли он, видит ли сон или же его эротические кошмары впрямь шагнули в жизнь.

С косами был связан самый главный и самый страшный кошмар, давно преследующий его, повторяющийся, неотступный, постылый. Роман не чаял от него избавления, и вот – реальность превзошла своей изощренностью все его надежды и тайные помыслы. Во сне он погибал, удушаемый двумя женскими косами. Они принадлежали женщине, лежащей с ним в постели. Любовь всякий раз кончалась предсмертным хрипом. Две змеи, свисавшие с ее головы, подползали к его горлу, обвивали толстыми кольцами и душили, душили, душили…

Просыпался он, конечно, живой, но страшно испуганный, бледный, как настоящий покойник. Отомстить коварным косам за надругательства не было возможности. Хотя бы частично расквитаться с ними он мог лишь в стихах:

Твои отрубленные косы держу в руках. Они – как две змеи, исчадья той, Что яблоками Еву соблазняла И в райских кущах искушала. Исчадья Смерти…

Надо ли говорить, что женщины с длинными волосами вызывали у него мысленное содрогание и тайное отвращение? Фобия росла и крепла с каждым новым старым кошмаром. И могла в любой момент разразиться громом, бурей, ураганом.

И тут подвернулся под руку маньяк. Роман решил, что час его пробил и что он, сам того не подозревая, принялся мстить.

О! Месть была страшна. С его новообретенными способностями режиссера судеб, талантом воплощать любой задуманный сюжет в реальность не составило большого труда сотворить маньяка и отправить его крушить чужие жизни, отбирать орудия преступления – косы и незаплетенное простоволосье. Маньяк был всего лишь инструментом, карой, обрушиваемой на женские головы живым трупом. Это было сильнее всех доводов разума и морали, всех заповедей цивилизации. И не потому ли месть оказалась тайной, сокрытой даже от него самого, бессознательной и неуправляемой? Он узнал о ней от Марго, но это не снимало с него подозрений в совершении убийств чужими руками. Он был заказчиком, диктовавшим кому-то свою волю, а этот кто-то по его милости сделался маньяком. Ужас был в том, что эта воля диктовалась сама по себе, отдельно от сознания, Роман ничего не знал о ее самоуправстве.

Вот и доигрался, думал он, мрачным взором окидывая с балкона окрестности дома. В глазах маячили кровавые лысые женщины с перерезанным горлом. Сладкий ужас во всей красе. Страшная, мучительная реальность, нависшая над ним топором-приговором.

Ох. Роман вспомнил про приговор, зачитанный ему недавно во сне. Но там было другое, там Джек… Кстати, Джек о косах-убийцах знал. Как-то раз по пьянке Роман разоткровенничался, выложил наболевшее, в страхах сознался и кажется, стих тот прочел, об исчадьях костлявой.

Не за это ли самое он убил во сне Джека?…

Случайная мысль похолодила сердце. Да нет, не может быть. Роман вытер со лба проступивший холодный пот.

Ладно. Не Джек это. А кто? И может быть, этот маньяк – только часть правды, случайно узнанная? Может быть, он не один! И город КИШИТ маньяками?!

…Господи милостивый, не дай погрязнуть в маньячестве, спаси от напасти, Ты ведь все можешь!..

…И все эти маньяки – на его совести?! Вот где настоящий-то Ужас. Волосы дыбом. И как после этого можно спокойно спать? Да ни в одном глазу сна не будет.

Сон все-таки пришел. Под утро. Кто-то гладил его по голове и убаюкивающе ворчал: «Эх, маньяк, маньяк. Не много ль ты на себя берешь?» Это был такой Голос, такой… словом, необыкновенный. От него стало теплее внутри и спалось по-младенчески.

В голове между тем в последнее время творились дела еще более чудные. Как в кипящем котелке там булькало, пузырилось и пенилось пикантное варево. Чтобы не обжечься деликатесом, тайнописец поспешил выплеснуть варево из котелка на клавиши.

Из каждого абзаца «Гибели богов и теней» глазела хитрая мордочка Русской идеи, искушая своей доступностью. Незамедлительно овладеть соблазнительницей Роману не составило труда.

Отправная точка русского сюжета лежала в славянском фольклоре. Если греческий Ахеронт для греческого же сознания был рекой далекой и неведомой, полумифической, несущей свои воды где-то там, за семью морями, то для славян дорога мертвых была чуть ли не рядовой повседневностью. Тихий Дон – облюбованный русским фольклором географический объект. Художественный образ быстрой и широкой реки Дон, часто попросту именуемой морем, за которым обретается царство мертвых, славянский Аид-пекло, охраняемый трехголовым Змеем Горынычем, – этот ласковый и нежный образ кочевал из песни в песню, из сказки в сказку. И страна мертвых там разительно схожа с греческим Аидом…

Но дело, конечно, не в сходстве. А в том, что русская культура изначально формировалась под мощным воздействием языческих представлений о царстве смерти – близком соседе славянских земель. Славяне, а затем и русские жили со смертью-Мораной бок о бок, почти что породнились с ней, свободно плавали по дороге мертвых Дону-Ахеронту, слагали о том задушевные песни и любимые всеми – от младенцев до ветхих бабушек – сказки.

Так зародилось в русском характере одно из его главных, всеми признанных, философией оприходованных и наукой встроенных в понятие «русская ментальность» качеств – а именно широта отечественной души. Ибо ничто так не способствует развитию широты души, как постоянно, вседневно реализуемый в ней, в душе, принцип memento mori, помни о смерти, живи так, будто живешь последний день. Раздай все нищим, закати пир на весь мир, раззудись рука, разгуляйся душенька, ходи колесом, смотри соколом, море по колено, горы по плечу, гулять так гулять, а того, кто будет тому мешать, соплей перешибем.

Русское отношение к смерти, что там ни говори – особое. Не западное, не восточное, а свое, специфическое. А уж из этой особости растут все остальные. На Западе смерть – это что? Пугало для общественности и отдельно взятой личности. На востоке смерть – ритуал и гробы в подарок на день рожденья. В России? Русские любят смертушку, смертыньку. Она у нас в крови – иногда сидит смирно, но чаще требует освобождения, хочет воли вольной, желает пролиться на землю с горячей кровушкой и рвется наружу, не спросясь разрешения. Поэтому в России так любят кровопускание – массовое и единичное, – крепко спаянное с покаянием Богу живому, смертию смерть поправшему, который и Сам – первая любовь у русских.

А уж это соответственно – скрытая ненависть к дольнему миру, поплевывание на юдоль сию шелухой от семечек и царское пренебрежение земными благами. О, русская душа! Широка и бездонна ты еси, не вычерпать тебя ни шеломами дружинными, ни котлами походными, ни другой посудой. Неохватная ты, неистощимая, неподъемная. Не объехать тебя, не обойти в триста лет, не измерить ни аршином, ни километром. И диву дивятся все, на тебя глядючи, и рты разевают, и глаза потирают. И откуда ж ты такая взялась и куда летишь, птица-тройка удалая?

А и взялась же ты из любви народной, широты неоглядной, смертушки родимой, единственной, слезами горючими омываемой, песнями призываемой, горечью украшаемой, во хмелю ласкаемой, за пояс затыкаемой, на бой вызываемой, на пир приглашаемой.

Такая она, русская душа, не чета другим. Из царства смерти и теней произрастает, в Небеса заповеданные затылком упирается, будто атлант, купол мира держащий. Потусторонняя русская душа! Да куда ж ей, горемычной, с таким генетическим набором в мировое сообщество?! Ей бы наособь что-нибудь. Чего и умом понять нельзя. А иначе – грех будет…

Крепко поразмыслив, Роман решил эти мысли свои в «Дирижабль» не носить, держать дома. Русская идея, пустившая корни в его компьютере, могла оказать вредное воздействие на слабые, неподготовленные души, вырасти в нечто непотребное, быть превратно понятой обывателем и вообще выйти боком, как всякое гениальное изобретение. Поэтому держать ее следовало взаперти.

17. Конфликтная ситуация

Маньяк тем временем все крепче пленял его душу.

С наступлением поздней летней темноты мысль о маньяке наполняла Романа беспокойством, гнала на улицу, тянула в малолюдные места, в темные провалы дворов, тупиков, пустырей. Роман искал маньяка чтобы остановить его, уничтожить. Я тебя породил маньяка, я тебя и убью. Потому что всякий палач непременно висит на крюке у другого, большего палача, как и у всякой жертвы имеется своя добыча.

Охотник шел по следу. Но след был настолько неясен, размыт, что давал глазу, нюху и интуиции полную свободу выбора. Роман брел наугад, тревожно вслушиваясь в звуки и вглядываясь в темноту неосвещенных улиц, засматриваясь на одиноких прохожих, пытаясь угадать в них маньяка. Лицом, одеждой, походкой маньяк не отличался от обычных людей, его ничто не выдавало. Но это и было тем самым свойством, по которому можно узнать маньяка. Если ничто не выдает – это уже подозрительно, внушает недоверие. А вот если навстречу тебе несется на всех парах придурок, обвешанный железом, клацающий зубами, бряцающий заточками и ножами, не чета кухонным, и при этом издающий воинственные кличи диких племен и изрыгающий брань пополам с угрозами – здесь не может быть двух мнений. Будьте спокойны, это однозначно не маньяк. Маньяки так эксцентрично и вульгарно себя не ведут.

Поэтому, увидев целую толпу неманьяков, мчащихся прямо на него, Роман попытался сохранить присутствие духа. Удачная попытка, как минимум, помогла ему остаться на ногах. Сообразив, что эти неманьяки не его ищут и сейчас попросту затопчут, он вовремя успел отскочить в сторону и прижаться к стене. Неманьяки пронеслись мимо. Они не были экипированы, не размахивали клинками, не крутили над головой цепями и выглядели всего лишь на время взбесившимися семьянинами, домашними мужьями, безвредными работягами, крестными муками своих терпеливых жен. Поголовье промчавшегося стада оказалось небольшим – четыре хрипло дышащих особи. Толпой они показались охотнику лишь в начале – у страха в глазах всегда двоится. А экономные вопли неманьяков – чтобы не сбить дыхание, и без того неровное, страстно прерывистое, – прояснили ситуацию.

– Наших бьют!

– Урою гадов!

– Фитилем скручу, морду в ж… вставлю!

– Достали эти вечные жидомасоны!

Угрюмо-раззадоренное стадо дружно нырнуло в темную подворотню. Оттуда слышался неясный шум битвы, доносились глухие крики и звуки нешуточных ударов. Роман потрусил вслед за стадом неманьяков.

Выбравшись с захламленной территории к слабо освещенному ристалищу, он занял место в зрительном зале, у дырявого заборчика. Неманьяки быстро смешались с толпой дерущихся. Отличить наших от не наших теперь было невозможно, понять, кто с кем дерется и за какие общественные идеалы – тем паче. Масштаб битвы впечатлял – друг дружку колошматило около трех десятков бравых парней. Это напоминало старинное русское народное развлечение «стенка на стенку». Только здесь стенки пошли уже вкривь и вкось, разобрались на сегменты, смешались в окрошку и затеяли беготню по арене. Отовсюду слышалось бодрящее:

– Х-хэк!

– Мужики, не посрамите!

– Ну, гад, держись!

– Еще? П-па-а-лучите!

– Отвали, урод, убью!!!

– Бляха-муха, ты же, шволочь, мне жубы выбил!

– Ах ты, жидовская морда, русской крови не видел?

– От пархатого слышу, сектант гребаный!

– Да я тя щас…

– Был ты Вечный жид, станешь увечным…

– Бей их, мужики, круши сионистский капитал!

– Ааа, разойдись, порешу всех к едреной фене!

Приглядевшись к обстановке, Роман выяснил, что в зрительном зале он не один. Битва происходила у помойки, за ровной батареей пузатых мусорных баков прятались тени, осторожно и опасливо выглядывая из убежища. Видно, местным бомжам зрелище пришлось не по вкусу. А кому бы это понравилось, когда собственная берлога и порожек перед ней превращаются в гладиаторскую арену, на которой три десятка мордоворотов, обзывая зачем-то друг дружку жидами, стукаются лбами, машут кулаками, гневно сопят, ломают себе ребра и вообще разводят беспокой и бестолковую возню?

Кого-то из дерущихся забросили, не целясь, в пустой бак. Тело, сложившись пополам, безвольно ухнуло на дно и затихло. Один из бомжей пополз следом за ним. Но не извлекать из контейнера, как сначала подумал гуманный Роман. Пару минут спустя предприимчивый бродяга вылез из бака, прижимая к груди добычу – снятые с упакованного драчуна кроссовки. Спрыгнув на землю, мародер моментально растворился в окрестной темноте.

«Безобразие», – подумал Роман вдогонку улепетывающему мародеру. Вероятно, ему следовало вмешаться в происходящее, обуздать мордобитие, вразумить разошедшийся не на шутку народ. Но сомненьям не было конца: с кого начать, как подступиться к клубку ломаемых тел, не слишком ли их много на него одного, хватит ли сил? Колеблясь и не решаясь, Роман прохаживался вдоль забора, нервно поглядывал на бойню. Это было серьезное дело – не какая-нибудь гражданка на мосту и не бухгалтерша, которую приклеить к двери – раз плюнуть. Тут война, целое разбушевавшееся стадо. Хоть и неманьяки – но страшнее вошедшего в азарт и боевую ярость домашнего мужа зверя нет. Как вырвется на свободу – гуляет по полной культурной программе. Пока вольным воздухом не надышится, вразумлять его бесполезно.

Но сомнения сомнениями, а испытать силушку в настоящем деле Роману не терпелось. Как оно будет – сила слова, воля искусства против азарта жизни?

Он остановился, примериваясь, сделал каменное лицо, внутренне подобрался, напрягся, охватил единым взглядом все поле битвы. И начал творить. Вдохновенно, самозабвенно, с размахом. Вот уже и несколько тел отвалились в беспамятстве в сторонку. Им хорошо наподдали напоследок из центра событий. Вот уже и страшные вопли приутихли, только чавкают удары, что-то хрустит да сопят в нетерпении покончить с делом бойцы. Уж близок долгожданный мир, когда считать придется раны, товарищей искать…

– Что ж вы, паразиты, творите?! – битва огласилась басовитым бабьим окриком. – Совсем обезголовели, дурни! Я щас милицию вызову!

«Уйди, женщина, не мешай», – бросил ей мысленно Роман в запале вдохновения и утроил усилия.

Творческий раж накрыл его с головой. Поле битвы внезапно потемнело, будто погас единственный фонарь, освещавший его. И участники битвы стали расползаться в клубы черного тумана. Безмолвие опустилось на мир. Последнее, что мелькнуло в голове, было слово «менты». А затем черная пустота увлекла его в бездну. Визга милицейской сирены он уже не слышал.

18. Жуть кромешная

Ночь продолжалась. Открыв глаза, Роман осторожно ощупал то, на чем лежал. Узкий матрас, железная кровать. «Где это я?» – изумился он. Продолжив обследование вручную, он вскоре выяснил, что кровать стоит у шершавой стены. Из внутренних ощущений самым сильным была тупая головная боль. Слух подсказывал, что внутри стен он не один – рядом похрапывал кто-то, а обоняние сигнализировало о помощи, требуя чистого воздуха. В помещении остро пахло свежей бомжатиной. И чем-то еще, каким-то животным духом… псиной, что ли?

Роман поднялся с кровати и пошел в обход, по периметру, держась рукой за стену. Помещение оказалось небольшим. До первого угла – пара метров, еще через метр нащупался дверной проем. От света божьего Романа отделял металлический прямоугольник двери. Постояв немного перед ней, заточенец вдруг понял: это дежа вю. Такое, несомненно, уже когда-то было. Роман забарабанил кулаками в дверь.

– Эй! Выпустите меня отсюда!

Дверь, продребезжав, растворила квадратное око.

– Чего надо? – в окошке нарисовалась усатая физиономия.

– Где я? – спросил Роман.

– Ну, в КПЗ. Чего шумишь-то?

– КПЗ – это что, тюрьма?

– Да уж не тещины блины.

– А за что?

– Тебе видней, – зевнул мент.

– Вы так думаете? – доверчиво осведомился заключенный. – Мне надо в туалет.

– Параша в углу.

– Еще надо позвонить.

– А еще чего? – мент снова сладко зевнул.

Роман воспринял глумливое поощрение буквально и, подумав, дополнил список своих нужд:

– Еще адвокат.

– Ну ты, паря, артист, – сказал мент и пропал.

Через пять секунд окошко, опять растворившись, изрыгнуло угрозу:

– А будешь шуметь, в карцер посажу. Умный нашелся…

И снова с треском захлопнулось.

Роман добрался до кровати, которая оказалась тюремными нарами, и безвольно опустился на матрас. Голова раскалывалась, и с памятью как будто творились нелады. Думать было совершенно невозможно, но именно этого требовала ситуация.

Опять загребли. И опять неведомо за что. Сам знаешь, говорят. Так, начнем с начала. По пунктам. Вечером пошел гулять. Вроде бы чего-то искал. Что потом? Потом были какие-то… маньяки? Нет. Наоборот. Неманьяки. Ледовое побоище. Бородинская битва. Сила искусства. Кровавый туман. Сладкий ужас. Маньяк!

Роман в озарении дернул головой, позабыв о стене и больно приложившись об нее затылком.

– Уй, понаставили тут!

Все ясно. Они его вычислили. Маньяк – это он. Но как они узнали? Сам сознался в беспамятстве? А теперь его отправят на обследование и посадят в психушку?

Внезапно перепугавшись, Роман вскочил и в легком помрачении рассудка начал пинать дверь ботинком.

– Эй, вы! Я не хочу в психушку! Лучше сразу расстреляйте.

Сзади кто-то закряхтел, задышал, заскрипел нарами.

– Ммолодой человек, не буяньте, очень вас прошу.

Роман перестал громыхать и обернулся. Но все равно ничего не увидел, кроме неясного силуэта у соседней стены.

– Не бунтуйте, юноша, это же несерьезно. Никогда не бунтуйте против того, что сильнее вас.

– Почему? – спросил Роман, немного расслабившись

– Не тратьте жизнь на абсурд. Это неразумно. Вот вы, как я гляжу, молодой да ранний, – а знаете ли вы, юноша, что такое разум? Бьюсь об заклад, не знаете. А туда же – спорить со мной.

– Я не спорю. Вы кто?

– Я-то? Человек… А… кха… кха…

Человек зашелся в сильном приступе громкого и хриплого кашля, продолжавшегося минуты три. Роман отошел от двери и сел на свое место. Запах, исходивший от человека, служил не самой лучшей рекомендацией и рождал разнообразнейшие подозрения. Например, насчет вошек и блошек. Роман с ужасом подумал о том, что полчища этих тварей, вероятно, успели обжить и его самого. Закончив кашлять, человек продолжил:

– Не обращайте внимания, юноша. Простудился, должно быть, на сырой земле ночуя. Так вы интересуетесь, кто я. Отвечаю: личность без определенного места жительства. Не брезгуете?

– Н-нет, – храбро ответил Роман. Дышать он старался пореже и через рот.

– А ведь были времена – и квартира была, и деньги, и звание, и семья. Но я, молодой человек, не жалею, не думайте, что я жалуюсь. Все так и должно быть. Как говорит нынешняя молодежь, все путем. Был доцентом – стал бомжом.

– Как доцентом? – поразился Роман.

– Да, юноша, фортуна переменчива, не верьте ей. Доцент кафедры философии к вашим услугам. Бывший доцент. Из университета меня злопыхатели выгнали, жена с сыном погибли в аварии, квартиру отобрали – бумажку фиговую по слабости человеческой подмахнул. Да дело прошлое. Теперь я веду вольную жизнь.

Из рассказа соседа на Романа повеяло чем-то знакомым. Чем-то давнишним, плохо забытым, лишь слегка припорошенным годами. И этот запах, странный, нечеловеческий, тоже что-то напоминал. Совсем недавно кто-то не очень трезво говорил об этом. Что псиной пахнет страх. Смертельный страх. С кем это он пьянствовал? Увлекательная, между прочим, была тема. И вдруг вспомнил.

Доцент Козырян. Кафедра философии. Университет. Безоблачные студенческие годы. Доцента за глаза звали Анубисом.

– А что же вы замолчали? – спросил бывший доцент.

– Так, – неохотно ответил Роман. – Думаю, отчего это здесь так темно.

– А это они электричество экономят.

– А вы давно здесь?

– Я здесь регулярно, молодой человек. Я здесь, знаете ли, живу. Временно, разумеется, но временная прописка, она, как водится, самая постоянная. Вот теперь и сосед у меня появился. Развлечение как-никак, если не возражаете.

Роман возражал, но сказать об этом постеснялся. Тема была для него деликатной.

В университетские годы, как и всякий нормальный студент, которого доцент Козырян насиловал философией, Роман был весьма наслышан о склонностях Анубиса. Упорные слухи приписывали тому ярко-голубую ориентацию, несмотря на семейное положение. Слухи имели под собой твердую почву: доцент испытывал очевидную симпатию к юношам и не любил кокетничающих с ним на экзаменах девушек. Провинившиеся таким образом студентки выше «удовлетворительного» у него никогда не поднимались.

Анубис в качестве соседа по камере чрезвычайно расстроил Романа. Эротические кошмары во сне и наяву упорно не желали оставлять его в покое.

– Н-да. Ну а вы-то за какие грехи сюда попали, юноша?

– Я? – Роман вздрогнул. – Не знаю. Шел, подскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся – кирпич. Замуровали.

– Э, бросьте, – проворчал доцент. – Несознанка только для допросов годится, и то не всегда.

– Я правда не знаю, за что меня сюда посадили.

– Все-то вы знаете. Только думать не хотите. На что вам разум даден, юноша?

Анубис, вне всяких сомнений, Анубис. Роман мысленно застонал. Каким ты был, таким и остался. Помешанный на привилегиях разума, доцент обожал загружать подневольных студентов тяжелыми размышлениями вслух. Любимым его словечком было «рациональный», прилагаемое ко всему, что имело хоть малейший философский оттенок. Произносил он его с большой страстью, врастяжку, добавляя в любовном экстазе лишнюю букву: «Ра-цио-а-нальный». Студенты, конечно, ржали и обыгрывали это в прозвищах доцента: Мыслящий Анус, Анус Сапиенс, Анубис – Анус на бис.

Имя Анубис имело и другую этимологию. Анубис – египетский бог, покровитель мертвых, с шакальей головой – намек на запах псины, источаемой доцентом несмотря на всевозможную парфюмерию. Что поделать – собственность неотчуждаема. Именно этот неистребимый запах и был основной причиной всеобщей нелюбви к Анубису. Ко всему прочему философа подозревали в некрофилии, бог ведает, на каком основании. Быть может, из-за благосклонности доцента к чахлым, рахитичным и бледным юношам со взором, затуманенным светом Разума. А может, из-за облика самого Анубиса, отдаленно напоминающего оживший скелет: худой, в неизменном мешковатом костюме, с продолговатым черепом, туго обтянутым кожей и с большими залысинами.

– Просто так на свете, молодой человек, ничего не бывает. Всему есть рациоанальное объяснение. Ибо природа мира мудра.

– А в вашей уличной жизни тоже есть мудрость? – невежливо отбрыкнулся Роман.

– А как же. Беспременно. Ведь чем я прежде занимался? Перед незрелым юношеством идеальную сущность бытия разворачивал во всей ее красе. Ну а теперь самолично сподобился идеальной сущностью стать.

– Бомжом? – Роман раскрыл рот от удивления.

– Вольным человеком, – осадил его доцент. – Человек – это звучит гордо. Только не всяк человек гордо звучит. Есть высший тип – вот он, и только он звучит гордо.

– Какой тип? – спросил Роман, вспомнив неожиданно давешнего мародера с помойки.

– Вольный философ, разумеется.

– А-а! Как Диоген, который в бочке?

– Именно. Я гол, как сокол, нищ, как Иов, но ни о чем не жалею. Я горжусь своим статусом. И слава богу, что меня поперли с кафедры – не то до сих пор бы с тупостью лоботрясов сражался и домогательства юных проституток сносил.

Роман успел прикусить язык – чуть не сорвались слова о домогательствах самого доцента. Особенно тех, что стали началом его славной бомжевой карьеры. Пытаясь соблазнить дочку большого городского босса, Анубис и не подозревал, что тем самым губит собственную репутацию. Из университета его выгнали не столько из-за скандала, устроенного родителем девицы, сколько из-за того, что порушился устоявшийся экзотический образ голубого некрофила – доцент на поверку оказался банальным старым козлом. Этого начальство не смогло ему простить.

– Вот так вот, юноша. Как говорится, разумного судьба ведет, неразумного тащит. Милостей от природы ждать не надо, самому… кхэ… нужно их… кха… ковать… кхэ… экхэкха…

Фраза потонула в новом приступе душераздирающего кашля. Роман из вежливости и предосторожности отворотил голову в сторону.

– Вам, юноша, не мешало бы ознакомиться, хотя бы приблизительно, с учением стоиков, – продолжил Анубис через несколько минут. – Уж они-то отобьют вам всякую охоту буянить по ночам. Не противьтесь воле богов и сами станете как бог.

«Третий», – подумал Роман. В третий уже раз ему предлагают стать как бог. Что за мания у людей? И еще один раз его хотела сделать богом самозванная мандала. Тоже, кстати, в КПЗ. Правда, тогда все обернулось глумлением над ним незримого тюремного духа. А на этот раз?…

– Вот посмотрите на меня. Знаю, что темно, не видно, и все же, приглядитесь.

Роман послушно пригляделся к силуэту напротив.

– Ничего не замечаете?

– А что я должен заметить?

– Значит, не видите, – с сожалеющим вздохом сказал Анубис. – Не созрели вы еще для этого, юноша. Учиться вам надо. Постигать простые истины. Глядеть в корень. А ведь я, молодой человек, и есть бог. Свободный и всемогущий.

– А-а… вы-ы… – Роман растерялся от столь смелого заявления. – В самом деле?

– Конечно, в самом деле, – немного раздраженно ответил бог Анубис. – А то, что в тюрьме сижу, так это сущая ерунда. Я и в четырех стенах буду богом, а неразумная тварь, мнящая себя свободной, так и останется всего лишь неразумной тварью, хоть ты ее в космос запусти.

«Ой что философия с людьми делает!» – в легкой панике подумал Роман. На этот раз тюремный дух, очевидно, вволю поглумился над доцентом.

– И вам, юноша, советую избрать целью жизни свободу. Истинную, конечно, а не мнимую.

– Ну и где ее, по-вашему, искать? – спросил Роман.

– Так это элементарно, – оживился доцент, потерев ладонями друг о дружку. Сухой треск прозвучал как шелестение страниц конспекта. – Я вас научу. Значит, так. Что такое истинная свобода? А это, молодой человек, есть свобода отречения от всего.

– Совсем от всего? – не поверил Роман.

– Абсолютно. Иначе ничего не получится. Нужно лишь уяснить одну вещь. Что все вокруг – ничто и пустота. Ничего нет, только ваши иллюзии. И это ничто не стоит никаких усилий. Отрекитесь от суеты и перестаньте биться черепом о то, что невозможно пробить. Вот тюрьма, к примеру. И вы хотите из нее выйти. Зачем? Что вас там ждет, на так называемой свободе? Точно такая же тюрьма, но размером побольше. И шесть миллиардов ваших тюремщиков. А вы плюньте на нее. Слюной, как говорится. Главное, запомните, не биться башкой о стены кутузки. Это вредно для здоровья. И поменьше задавайте вопросов. Вопросы – тоже суета. – Доцент Анубис зевнул, громко, с подвывом и лязгом зубов. – Вообще вы меня утомили, юноша. Прыткости в вас слишком много, а это тоже вредно для здоровья. Вздремну-ка я пару часиков. Приятных сновидений, юноша.

Темный силуэт, кряхтя, растянулся на нарах. Через пять минут тьма огласилась похрапыванием.

«Прытким меня еще никто не называл», – изумлялся Роман, пристраивая голову к стене. Лечь он не решался – отпугивала мысль о полчищах неприличных тварей, набежавших, конечно, с соседней койки.

Он долго сидел с закрытыми глазами, вяло перебирая мысли в голове. Мысли принялись вольно рифмоваться. Через полчаса «Гимн судьбе» был готов.

ГИМН СУДЬБЕ.

Разумные советы

Жизнь не сделаешь другой — Даже и не пытайся. Что предписано судьбой — Исполнять старайся! Ну, допустим: Не нажил ты себе ума — Дурнем будь – чего ж стесняться? Денег нет, пуста сума — Научись, друг, побираться.

Или:

Разлюбилась, скажем, тебе жена. Это знак! Ступай в монахи. Брякнул лбом – гляди стена! — Разворачивайся на х… Нет жратвы? – Ну-у, голодай. Дом сгорел? – Ух, черт! Бомжом стань. Обокрали? – «Суки, падлы!» – прорыдай. Гонят на хрен? – Ну ё мое, сам отстань! Мораль сей дури такова: (Товарищ! Сядь на стул сперва, Исполнись мужества, крепись): Коль жить не сладко – удавись!

Затвердив строчки, Роман соскочил с нар и подошел вплотную к стене камеры. Удивительная мысль пришла ему в голову. Должно быть, Анубис и не подозревает, что его свобода отречения… вполне возможно… явление не такое уж редкое, как сему богу представляется. Ни сном, ни духом не ведает, что так отрекаются не любя. Боясь и ненавидя. А может, все-таки ведает? Отчего он псиной воняет, откуда этот смрадный страх, смертельный, непобедимый, неистребимый? Ненависть страха к миру, ко всему на свете. Когда живешь не в мире, а в трупе мира, созданном собственным страхом. И вокруг видишь одни лишь трупы. Роман подумал, что и сам он… скорее всего… такой же отреченец… и от него тоже должно вонять. Страхом, склепом, адом.

Он покосился на Анубисову койку. «Убойная сила тайной доктрины, не правда ли милый?» – прошептал. Наставник молодежи мирно почивал, не ведая о том, что рядом назревает бунт.

Бунт начался с нарушения главной Анубисовой заповеди. Нет, конечно, колотиться черепом о стену Роман не стал, больно все-таки. Несильно стукнувшись лбом о преграду, он замер в позе человека-тарана. Постоял немного. Резвое воображение живо перепрыгнуло через стены ментовки и устремилось в голубые дали.

В тех краях цвели неколючие лазоревые розы, соперничающие в яркости окраски с пронзительно ясной далью неба.

Куда подевались стены темницы, Роман не заметил. Он и не помнил уже о них, вокруг были только озаренные утренним солнцем просторы, все пути-дороги открывались ему, звали наперебой.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось – голубые дали по-прежнему стояли перед счастливым взором. И не было никаких преград, проблема застенка решилась сама собой, оставшись в воспоминаниях маленькой черной точкой. Свобода торжествовала. Он стоял в центре камеры и завороженно смотрел на открывшийся мир, зовущий к себе. «Да! Я иду к тебе, мир!» – прошептал Роман. Из глаз его потекли слезы счастья.

Боясь спугнуть удачу, страшась внезапного исчезновения нового мира, не веря самому себе, он поспешил вперед…

– Уй-й! – Схватился за голову, отлетев от стены, как мячик.

На лбу ощутительно быстро вспухала огромная шишка. Мозги ходили ходуном. Да, не ожидал он такого пинка от голубых далей, с виду совершенно невинных и безвредных. Как бы сотрясения мозга не вышло. Он добрался до койки и, невзирая на тварей, осторожно принял горизонтальное положение. Анубиса штурм стены не разбудил, выражать сочувствие и поправлять подушку под несчастной головой было некому. «Марго! Где же ты, мне так тебя не хватает!» Безмолвный крик о помощи разбивался о неприступные стены темницы. Откуда они взялись?! Ведь не было их! У, вражий заплот, погоди, разберемся еще с тобой. Вот только мозги перестанут трястись, тогда и поговорим по-мужски, на равных. Дуэль, так дуэль…

На обдумывании условий дуэли Романа сморил беспокойный сон…

Разбудил его внезапный лязг металла и яркий свет, острым ножом ударивший по глазам. Дверь камеры была распахнута, на пороге стоял доблестный страж, одетый в штатское.

– Кто тут есть Полоскин?

– Я, – отозвался Роман, щурясь спросонья.

– На выход.

– С вещами? – на всякий случай спросил задержанный.

– Личные взять, казенные оставить, – бодро ответил страж.

Брать оказалось нечего. Роман быстро причесался пятерней, застегнул воротничок и покинул приют арестантов, не оглянувшись в спешке на сокамерника.

– Ф-фу, ну и вонища, – сморщился его освободитель и брезгливо пригляделся к бывшему доценту, лежащему на койке с философски отсутствующим выражением лица. – Какой идиот опять этого кадавра сюда воткнул?! Дежурный!

Дверь с грохотом захлопнулась.

– Здесь, товарищ майор, – появился мент в форме. Это была та самая усатая физиономия, что ночью в окошке двери.

– Разберись с этим козлом вонючим, – майор указал рукой на камеру. – Чтоб духу его здесь больше не было.

– Так куда ж его, товарищ майор? Его сержант Анисимов на пятнадцать суток оформил…

– Вон! – рявкнул майор, сделав зверское лицо.

– Есть!

– Пошли, – кивнул майор Роману.

– Куда? – поинтересовался тот.

– На кудыкину гору.

Майор завернул в раскрытую дверь в конце коридора.

– Получи, Ковров. В целости и сохранности.

В комнате находился только один человек. Он сидел на стуле и изучал книжку карманного формата. Увидев вошедших, вскочил, натягивая на голову милицейскую кепку. К правому бедру его была прицеплена резиновая дубинка.

– Танд маш их баярлалаа, товарищ майор.

– Чего? – старший по званию широко распахнул удивленные глаза.

– Я хотел сказать, спасибо, – перевел младший. – Это я, Олег Семеныч, монгольский язык изучаю. Вот, – он показал книжку, – русско-монгольский разговорник.

– А-а. Ну, изучай, полиглот. Только не на службе, Ковров.

– Так точно. Разрешите идти?

– Иди. И этого забирай.

– Явцгаая, – сказал мент Роману, кивнув на выход.

– Что? – растерянно спросил тот.

– Пошли, говорю. Экий непонятливый. На свободу с чистой совестью.

Мент положил руку Роману на плечо и подтолкнул к двери.

19. Уложение о чести и достоинстве

В коридоре диалог принял более осмысленную направленность.

– Ну, здорово, – мент весело протянул руку ничего не понимающему Роману. – Ты, что ли, будешь моей сеструхи хахаль?

– Возможно, – осторожно ответил Роман, пожимая руку.

– А я Ковров, – жизнерадостно представился мент. – Иннокентий.

– Вы брат Марго? – догадался Роман.

– Наконец дошло.

– Марго знает, что я здесь? Это она вас прислала?

– Еще чего! – фыркнул Ковров. – Ритка не в курсе. Я и сам-то допер не сразу. Смотрю – имя вроде знакомое. Полночи вспоминал. А ты всегда паспорт с собой таскаешь?

– Нет, случайно прихватил, – солгал Роман, не став пускаться в длинные объяснения насчет маньяка и рискованной охоты, в которой запросто сам можешь оказаться трупом, так уж лучше быть трупом с паспортом, чем валяться в морге неопознанным телом. Личные проблемы на ментов возлагать необязательно.

– Считай, повезло. С кем разборка-то была?

– Какая разборка?

Ковров скривил недовольную физиономию.

– Слушай, я тебя из допра вытащил? Без меня ты бы тут еще двое суток загорал. Хотя бы просто ответить на мой вопрос ты можешь? Без финтов. Я этих невинных глаз уже знаешь сколько насмотрелся. По самое некуда. Самому себе даже верить перестал.

– Так вы про ту драку? А я в ней не участвовал. Я мимо шел. Случайно.

– Ага, и вырубили тебя случайно. И к помойке ты случайно зарулил. Понюхать цветочки.

– Нет, я хотел их остановить. Но их было слишком много, я перенапрягся.

– Слушай, у тебя все дома? – спросил мент. – Или ты супермен? Хлипковат ты, братец, для рукопашной с двумя десятками.

– С тремя. Там было не меньше трех десятков.

– Та баба, что звонила, сказала два.

– Просто она плохо училась в школе, – возразил Роман. – Это и не удивительно – не умеет слушать, что ей говорят. Так меня вместе со всеми прихватили?

– Не. Тебя одного только и прихватили. Ну сам посуди – не пустым же с вызова возвращаться. Труп – в морг, тебя – сюда.

– Какой труп?

– А, ты ж не знаешь. Труп там нашли. Тепленький, прям с пылу, с жару. Ну так чтоб было, на кого его повесить, тебя прихватили. Тоже тепленького.

– Спасибо за откровенность, – сказал ошалевший Роман.

– Да не дрейфь. Труп уже ушел.

– Как это ушел? – поразился Роман.

– Ну как трупы уходят – вперед ногами. Не по нашей части оказался. Самопал.

– Что такое самопал?

– Это когда сам, без посторонней помощи трупом становишься. Шел, поскользнулся, упал – очнулся в гробу. Шучу. Инфаркт у твоего трупа. Обширный. Так что тебе сильно повезло. И по справедливости, с тебя должно причитаться. Хотя бы завтрак. У меня как раз смена кончилась, – мент в задумчивости чесал затылок. – Но денег у тебя, конечно, нет.

– Почему – нет? Есть. Я и сам голодный, как стадо динозавров, – Он запустил руку в карман джинсов, но тот оказался пуст. Роман удивленно обшарил остальные карманы – с тем же результатом. – Были, – поправился он. – Сотня долларов.

– Ну были и сплыли, потерял, наверное, – бодро сказал Ковров, глядя невинными светло-серыми глазами – слишком невинными и слишком ясными.

У Марго глаза были темнее, чем у брата, напоминали цветом две маленькие свинцово-синие тучки, собравшиеся пролиться сильным упругим ливнем. Роману нравилось ловить в этих круглых, окаймленных сиренью лужицах собственное отражение.

– Может быть, – заторможенно ответил он. – Меня ведь, наверное, обыскивали?

– Да плюнь ты на них, – весело посоветовал мент и закричал, глядя вперед: – Матвеич, отдай человеку его паспорт.

Они подошли к выходу.

– Пропуск! – потребовал пожилой мент у конторки.

– Ну, Матвеич, свои же, не видишь – это жених моей Ритки, родственник почти.

– А мне хоть кто. Пропуск! – Матвеич загородил собой выход.

– Ну что с тобой делать, вохра ты дремучая! – Ковров достал из кармана листок. – На тебе пропуск.

– Другое дело, – подобрел Матвеич, убираясь с дороги.

– Ну, – выдохнул мент, когда они вышли на улицу. – Денег у тебя, как мы выяснили, нет…

– Были, – упрямо повторил Роман.

– …значит, придется мне тебя куда-нибудь сводить. Поднять стакан молока за знакомство… э-э… как это… би таныг ресторанд урих гэсэн юм.

– В ресторан? – догадался Роман без перевода.

– Не верь ушам своим. Это в разговорнике так написано. Ресторан я не потяну даже для своей невесты, когда она наконец образуется на горизонте. Сейчас сообразим какую-нибудь кафешку. Есть тут у меня недалеко пара подшефных. А денег ты не жалей. Верь, Ромка, на благое дело пошли, – мент закинул руку ему на плечо, дружески полуобняв.

– Хотелось бы знать какое.

– А это я тебе враз нарисую. Без проблем. Ты ж пойми, страна, в которой мент не чувствует на себе нежной заботы государства и материально зависит только от собственной ловкости и сообразительности, – эта страна в третьей мировой войне не победит, ни за что и никогда. Веришь? Конечно, веришь, по глазам вижу.

Роман шел, уткнув глаза в асфальт. Препираться с милицией желания у него не было.

– Запомни, родственник: жизнь, здоровье и благосостояние мента – оплот Родины. Так гласит пятый пункт неписаного кодекса мента.

– Почему вы меня родственником все время зовете?

– Слушай, кончай мне выкать. Не то я в тебе сильно разочаруюсь, родственник, и наши будущие отношения полетят к черту, так и не начавшись. Но пока я в тебе не разочаровался, говорю прямо – женись на Ритке, пока не поздно. Она у меня баба хорошая, с гарантией, слово мента. Бери всю целиком и на пожизненно.

– Спасибо, – сдержанно ответил Роман. – Я в сватах не нуждаюсь.

– Ну смотри. Прозеваешь свой горшок золота, потом локти кусать будешь. Это я тебе как друг говорю, а не как мент.

– А как говорит мент?

– А вот как – первый пункт неписаного кодекса гласит: мент всегда прав. Если мент не прав, он этого никогда не признает, чтоб не уронить честь мундира. Понял? Если я насчет родственника не прав – ты все равно им будешь, не отвертишься от своего долга перед обществом и государством.

– А скажи, Иннокентий, у вас в милиции все такие?

– Зови меня просто Кеша. Это какие – такие?

– Озабоченные проблемами общества и государства.

– Да нет, у нас как везде – и сволочи, и карьеристы, и тупые, и ленивые. Но такие, как ты сказал, тоже есть. Это все кодекс.

– Неписаный?

– Он самый. Например, из пункта пятого законно вытекает пункт шестой: чистая совесть мента в наше беспокойное время – непозволительная роскошь для страны и народа. Так что эта твоя сотня баксов как раз пошла на общественно-необходимую загрузку ментовской совести. Чтоб мало не казалось.

– Я уже понял.

Убедительные аргументы Коврова все-таки не растворяли смутного осадка, оставленного в душе ментовским произволом. Роман намеревался отомстить в самое ближайшее время – и за ночь в тюремном бомжатнике, и за труп, чуть было не подвешенный к нему, словно елочная игрушка, и за лишение карманной собственности. Он еще не знал, в чем будет заключаться месть, но уже чувствовал, как она тайно, подпольно зреет в нем.

– Ну тогда, чтобы закрепить урок, вот тебе еще одно правило. Пункт второй: великодушие мента измеряется вместимостью его карманов. Я тебе все это к чему рассказываю? Чтоб ты понял: мент – не враг человека, мент – друг человека. Вот собака тоже друг человека, а почему? Потому что человек ее кормит, холит и гулять выводит. Не будет кормить – она ему ляжки-то пообкусает с голодухи, выть по ночам начнет, а то и совсем в глотку вцепится. А менты хуже собак, что ли? Их не надо кормить и холить? А он, накормленный, и охранять хозяина своего лучше станет, и вообще ручным сделается, ласковым и любящим псом.

– Сторожевых псов нельзя баловать, – заметил Роман. – А то хватку потеряют.

– Не потеряют, – уверенно ответил мент, приложив правую руку к сердцу. – Неписаный кодекс у мента всегда с собой, вот здесь, где стучит. Разбудишь средь ночи, он тебе без запинки выложит третий и четвертый пункты.

– Поразительно! – с пафосом восхищения сказал Роман, даже и не думая, однако, поражаться.

– Элементарно, – возразил Ковров. – Пункт четвертый предписывает менту иметь холодное сердце, ясные глаза, горячие руки – ну, про это я тебе уже говорил, – железные аргументы и неопровержимые факты. А это и есть – ментовская хватка. Если не убедил, то вот тебе еще третий пункт в наглядности.

Мент отцепил от пояса резиновую дубинку и любовно похлопал ею по ладони.

– Что скажешь на этот аргумент?

– Нет слов! – умыл руки Роман.

– Во-о! Правильно. Как гласит третий пункт, резиновая дубинка у мента в руках, что хрен в штанах: встает и падает, встает и падает.

Мент несколько раз подряд с размаху резко ударил дубинкой по предполагаемому объекту аргументовнушения. Несколько человек, шедших рядом по тротуару, предпочли ускорить шаг либо отстать на хорошее расстояние.

– Да, впечатляет, – сказал Роман, оглянувшись по сторонам.

– О! Приехали, – Ковров махнул рукой на пластмассовую вывеску заведения. – Харчевня «Три корочки хлеба». Моя любимая. Пошли.

Внутри харчевня оказалось тесноватым, но уютным кафе с десятком круглых столиков. Посетителей в утренний час почти не было – только две кудлатые старушки утоляли в уголке не столько голод, сколько жажду общения, и мрачного вида мужчина размягчал в чашке кофе сухари, горкой лежащие перед ним в расписной вазе.

– Здешний хозяин мой должник, – объяснил Ковров, щелкнув в воздухе пальцами, когда они заняли один из столиков.

На призыв к ним подошел плотный, широкоформатный человек в костюме с бабочкой и с лицом, похожим на бледный, непропеченый, к тому же постный блин.

– Какие гости! Добро пожаловать, всегда рад видеть вас, Иннокентий Сергеевич, в моем скромном заведении. Вас и ваших друзей, – добавил он, с услужливой улыбкой глянув на Романа.

– Сайн байна уу, Дэм. Та сайн сууж байна уу?

– Баярлалаа, Кеша, сайн сууж байнаа, – ответил хозяин, еще шире расплывшись в блинной улыбке. – Что будем заказывать?

– Ну, ты же знаешь мою норму, Дэм. Неси все, что есть диетического. И молока не забудь. Литр.

– Пошаливает язва, Иннокентий Сергеевич?

– Да уж, стервоза, никуда не денешься от нее.

– Сейчас все будет готово, – хозяин едва заметно склонил в почтении пышный торс и плавно удалился.

– Наконец-то пожрем как люди, – мент расслабился, закинул кепку на соседний подоконник и вольно откинулся на спинку стула. – Хозяин свой человек. Правила уважает.

– Какие правила?

– Да я ж тебе всю дорогу их вдалбливал, – Ковров едва не возмутился беспечностью будущего родственника. – Пункт седьмой, коротко и ясно: голодный мент – угроза обществу. Отсюда правило – накорми мента. Дэму повторять и разжевывать мне не приходилось – на лету все схватывает.

– Он правда натуральный монгол? О чем вы с ним говорили?

– Да какой монгол! Меня уважает, вот и вызубрил пару фраз. А вообще-то он болгарин. Ты на рожу его не смотри, она ему от дедушки из Вьетнама досталась. Но всю жизнь в России живет – даже на своих исторических родинах не был ни разу, бедняга. А о чем говорили… здрасте, как поживаете, спасибо, хорошо. О чем еще говорят люди, владеющие языком по долбаному разговорнику?

На столик опустился пластиковый поднос, и хозяин самолично обслужил гостей – расставил тарелки с омлетом, нарезанной докторской колбасой, сыром, гренками, хлебом, вазочки с печеньем и джемом, стаканы с соком, пустые стаканы, кувшинчик с молоком.

– Приятного аппетита, – пожелал он.

– Баярлалаа, шеф. Отдыхай, Дэм, – Ковров помахал рукой в воздухе. Две минуты за столом царило молчание – разговаривали лишь с аппетитом жующие челюсти.

20. Подлинный автор романа «Чапаев и Пустота»

– А зачем тебе монгольский язык? Для общего развития или как?

– Да какого там развития! В гробу я его видел. Мне для дела.

– В Монголию хочешь эмигрировать? – Роман неторопливо вытягивал из стакана через соломинку апельсиновый сок.

– Это как придется, – сказал Ковров. – Я тут, понимаешь, в одном журнале статью зашибенную прочитал. Называлась: «От внутреннего мертвеца к Внутренней Монголии».

Роман поперхнулся соком и закашлялся. Мент продолжал:

– Во-во. Чердак сносит. А статья еще круче. Автор – какой-то Шлагбаум. Ты не знаешь, случайно, что за шлагбаум?

– Н-нет, – хрипло выдавил Роман.

– Жаль. А хорош шлагбаум – так вставит, что ни сесть ни встать. Там понимаешь, все так интересно написано. Правда, я не до конца понял. Но главное схватил. Оказывается, каждый человек в жизни может вдруг, ну совершенно вдруг повстречаться со своим собственным трупом. Вот так нечаянно нагрянет, когда его совсем не ждешь. Тебе это не кажется странным?

– Отчего же. В жизни и не такое бывает, – с фальшивым спокойствием на лице ответил Роман.

– Вот и мне не кажется. С чужими трупами встречаешься, а со своим что – не положено? Но только свой труп – это, я тебе скажу, почище Мамаева нашествия, в личном, конечно, смысле. Камня на камне в тебе не оставит. Но на то он и труп, а ты как хотел. Ну так вот – спастись от этого киборга можно только во Внутренней Монголии. Почему, не знаю, не разобрался, чересчур умно там про это написано. Да мне и не важно. Только там – значит, там и нигде больше. Вот я и учу монгольский. Вдруг пригодится. Молочка хочешь?

– Нет, баярлалаа.

– А! Быстро схватываешь. Молоток. Вот, допустим, повстречаюсь я с собственным трупом. До Монголии далеко, а спасаться уже надо. Что делать? А вот тогда я и заговорю с ним на монгольской фене. Может, он подумает, что я уже во Внутренней Монголии, и отстанет, а?

– Вряд ли тебе удастся впарить эту лажу своему собственному трупу. Скорее он облапошит тебя, чем ты его.

– Вообще-то да, – вздохнул мент. Одну за другой он отправлял в рот обмазанные в джеме гренки и разгрызал их с громким хрустом. – Тогда точно придется драпать в Монголию.

Статью, столь взволновавшую мента, Роман отнес в «Дирижабль» около месяца назад. Посвящена она была неформальной оценке и альтернативной интерпретации творчества писателя, известного под псевдонимом «В. Пелевин». Речь там шла о некоторых древних буддийских мифах, укоренившихся на российской почве благодаря не кому-нибудь, а легендарному Чапаеву – великому мистику, правда о котором, как верно указано в предисловии к роману «Чапаев и Пустота», была долгое время скрываема от народов Европы и России. Но следы Чапаева теперь уже не теряются в мутных водах русской реки, а уводят на Восток, во Внутреннюю Монголию, в один из тамошних буддийских монастырей. Чапаев – это русский граф Сен-Жермен, маг и прорицатель, алхимик и астролог, бессмертный и многоликий, вечный дух и скиталец. В этом месте автор статьи бы вынужден сделать предупреждение: «В связи с обострившимися в последнее время известиями о Вечном жиде, убедительная просьба не путать Чапаева с Агасфером». Далее автор углублялся в дебри прошедших веков, отыскивая в отечественной истории предыдущие инкарнационные воплощения духа Чапаева. «Но и сейчас история Чапаева не закончена, – писал А. Шлагбаум. – Есть сведения, что личность так называемого „Пелевина“ следует считать целиком вымышленной, мифологизированной массовым сознанием, а потому – несуществующей. Истинным автором „Чапаева и Пустоты“ по многим фактам и намекам в тексте романа нужно считать самого Чапаева. И хотя Великий Мистик России покинул пределы Родины навсегда, чтобы утонуть в сияющих волнах древнего буддийского мифа, Россия будет надеяться и ждать новой встречи со своим истинным сыном, учителем и освободителем».

Все это мент вкратце изложил собеседнику, потягивая молоко прямо из кувшинчика. Роман слушал, жуя желтые пластинки сыра с дырочками.

– Ну это ладно, я в истории все равно лыка не вяжу, – подытожил Ковров. – У меня, понимаешь, какая загвоздка. Где она, эта Внутренняя Монголия? – мент налег животом на стол, понизив голос. – Искал я, искал – не нашел. Карту Монголии купил – нету. Что за черт, а?

– Зря купил. Внутренняя Монголия не в Монголии находится, а в Китае. Автономный район.

– Вот блин! – расстроился мент, снова откинувшись на стуле. – Они там что же, на китайском говорят? И на кой ляд я монгольский долблю?

– Да нет, – успокоил его Роман, – на монгольском там говорят.

– Ф-фу, напугал, – расслабился мент. – Ну ладно. А занятно у них там, половина слов – русские! Автомобиль, автобус, машина, факс, такси, троллейбус. Отсталая нация – все подряд заимствует.

– Могу тебя разочаровать – все эти слова там тебе не понадобятся.

– Это почему? – нахмурился Ковров.

– Ну, понимаешь, если тебе сильно повезет и ты сподобишься попасть во Внутреннюю Монголию, все автобусы и троллейбусы, не говоря уж о факсах и такси тебе уже будут не нужны.

– Ты на что намекаешь? – обиделся мент.

– Вся фишка в том, – спокойно и размеренно продолжал Роман, – что на самом деле Внутренняя Монголия – это не настоящая Внутренняя Монголия, а только Внешняя Внутренняя Монголия. Хотя на карте Внешняя Монголия находится в другом месте – из нее собственно Монголия состоит.

– Не понял, – мент выкатил глаза. – Проще можно?

– Можно, – согласился Роман. – Внутренняя Монголия в географическом смысле – это место, где живет много буддийских монахов. Но это место, где они живут, они считают несуществующим. Это трудно объяснить, так что считай этой тайной доктриной буддизма. Так вот, настоящая Внутренняя Монголия – это тоже то, что нигде не существует, но она считается реальнее географической Внутренней Монголии во столько же раз, во сколько явь реальнее сна. Улавливаешь?

– Ну, так, – мент пожал плечами. – Примерно. А где она… реальнее? Если она нигде?

– В сознании тех монахов. И в твоем, если сподобишься просветления.

– А как его сподобляются?

– Очень просто. Забираются по ступенькам на самую верхнюю площадку, на вершину ступенчатой пирамиды.

– Какой еще пирамиды?

– Пирамиды, состоящей из Монголий. – Роман безмятежно излагал менту восточные мотивы. – Внизу – самая большая Монголия, она же – самая ненастоящая из всех, наверху – самая маленькая и самая истинная. Каждая из этих Монголий является Внутренней для предыдущей и Внешней для последующей.

– Понял, – кивнул мент, громко хлопнул ладошами и потер их в предвкушении. – Я забираюсь на самый верх и…

– И находишь то, чего не искал, – сообщил Роман.

– А чего я не искал?

– Свой собственный труп.

– Э, так не пойдет, – возмутился мент. – Мы так не договаривались. Откуда он там взялся?

– Видишь ли, Кеша, в чем дело. Хоть это и называется древним монгольским мифом о Великой Пустоте, которая всегда с тобой и в тебе, но в реальности ты можешь увидеть эту Пустоту только в виде твоего собственного трупа, который соответственно тоже всегда с тобой.

Мент настороженно замер, потом непроизвольно дернул головой, заглядывая себе за плечо – не стоит ли там его труп.

– Фу-ты, – выдохнул он разочарованно, ничего не увидев. – Для чего тогда она нужна, эта Внутренняя Монголия? И монахи эти, из внутренних монгольских монастырей, чего они там высиживают?

– Каждый ловит свой кайф, – Роман оглядывал столик в поисках еще какой-нибудь, случайно оставшейся еды. Но с завтраком было покончено – лишь вазочка с кроваво-красным клубничным джемом притягивала взгляд. – Положим, для тебя кайф – это получить как можно больше информации за единицу времени, и желательно дешево, а еще лучше бесплатно, как от меня, к примеру. А для них кайф – в самом процессе получения этой информации.

– А откуда они ее получают в своих дебрях китайских? – мент тоже внимательно изучал вазочку с джемом.

– Космические эманации пеленгуют. Когда объем накопленной годами информации начинает зашкаливать и превышать предельно допустимую для отдельно взятого человеческого мозга норму – тогда эта информация снова возвращается в космос. Причем прихватывает с собой значительную часть того, что раньше было сознанием получателя этой информации. Это и называется Просветлением. Тогда тебе все становится до лампочки, не возникает никаких проблем, и все автобусы и факсы для тебя уже не существуют.

– А этот, просветлившийся, он что – трупом делается? – спросил мент, запуская чайную ложку в вазочку. – Своим собственным, который на самом верху?

– Можно и так сказать. Визуальной конфигурацией просветлившегося будет его бесчувственная телесная оболочка, то есть тот же труп, который помещают в специальные дома. Их, кстати, тоже называют Внутренними Монголиями… Хотя и это – не самая высшая степень просветления.

– А какая высшая?

– А высшая – это когда просветлившийся просветляется до такой степени, что становится прозрачным, а потом и вовсе исчезает с глаз долой. Полная пустота образуется на его месте. Гран катарсис, как говорили древни греки, Большое Прочищение.

К столику подошел хозяин.

– Что-нибудь еще желаете?

– Дэм, не суетись, – отмахнулся Ковров. – Мы у тебя тут посидим, потолкуем о делах, о’кей?

– Конечно, сколько пожелаете. Ваше присутствие, Иннокентий Сергеевич, – залог моего спокойствия.

– Дэм, – Ковров сделал строгое лицо, – я не люблю подхалимов. Моя язва их не выносит. Давай, принеси нам еще печенья с молоком и все, не мешай нам больше.

– Один момент, – толстяк заторопился выполнять заказ.

– Слушай, – продолжил Ковров, обращаясь к Роману. – Я тут недавно одну книжку на этот счет прочитал. «Теория множественности пустот» называлась. Я раньше думал, что пустота – она и есть пустота, ее и доказывать не надо, что она есть. А оказывается в Средние века на Западе целые конференции были по этой теме. Мол, есть ли пустота на свете или нет ее. Сомневаться во всем и все доказывать – это у них в Европе конек испокон веку. Это я уже в другой книжке читал, ты не думай, что я сам по себе такой умный. Там про то, как эти хитрожопые западники заражают своим гнилым мировоззрением Восток и высасывают из него всю его восточную мудрость.

На столе хозяйской рукой пополнились продовольственные запасы. Оба собеседника накинулись на печенье, словно и не завтракали перед этим.

– Слушай, родственник, а ты точно этого шлагбаума не знаешь?

– Я не вожу знакомств со шлагбаумами, – быстро ответил Роман.

– А я думал, знаешь. Так все складно излагаешь, как по писаному. Вот я тут недавно прочитал…

– Опять прочитал? – скрывая досаду, воскликнул Роман. – А ты не из книг что-нибудь знаешь? Своими мозгами до чего-нибудь дошел?

– Ну ты скажешь! – Ковров присвистнул. – Ты что, не знаешь, что такое социальный детерминизм?

– Я-то знаю. А вот ты знаешь ли?

– Знаю. Я читал. Недавно. Там, значит, так – человек не волен в своих желаниях, он тотально детер-минирован. Отсутствие свободы мышления и хотения. А чтиво я по крайней мере могу выбирать сам себе. Детерминизм на чтиво у нас уже отменили.

– Еще не ввели, – поправил его Роман.

– Уже, но не еще, – согласился мент. – Это верно, – он вдруг откинул в сторону руку и продекламировал: – О сколько нам открытий чудных сулит эпоха «от и до». От «уже» до «еще». Или наоборот – от «еще» до «уже»? Это ж потрясающее время! Мифологическая эпоха!

– Какая? – поразился Роман.

– Ну, мифическая, что ли? Твори, что душе угодно! Свобода творчества, свобода от тупой морали! – мент восторженно жестикулировал.

В кафе на них посматривали редкие клиенты.

– А, ну тогда мифотворческая, – определил Роман.

– Тебе видней. Ты ж писака, умный должен быть. Я с моим средним законченным не имею тесного знакомства с такими словами. А Чапай – мужик правильный. Что к монголам блиннолицым подался, так это не от хорошей жизни. Но ничего, придет время – вернем его сюда, в Россию. Ему ведь, посчитать если, больше ста сейчас? Жив, курилка. Романы вон пишет. И ведь что, падлы, делают, – посуровел мент. – Запросто вычеркивают народного героя из списков живых. Правильно там написано – скрывают от нас правду. Вот тебе манипулирование сознанием в действии – ломают реальность, как взбредется. Только ведь правда – она и в огне не горит, и в воде не тонет.

«Оно в воде не тонет, это точно», – мрачно подумал Роман.

– Слушай, я отлить схожу, ты подожди, ладно? Мы с тобой еще не закончили.

«Эк его печатным словом к стене приперло! – дивился в одиночестве производитель шлагбаумов. – Аж дух захватывает! Собственный труп сильно пошаливает у мента. В придачу к язве».

21. Объект минирования

Мент вернулся с озабоченным выражением на лице и сходу поделился с Романом свежайшей мыслью.

– Слушай, облом получается. Крутой облом.

– На службу вызывают? – вежливо поинтересовался Роман.

– При чем тут служба? На меня просветление сошло в сортире.

– Необычное место для сошествия.

– Нормальное. Как все. Я вдруг подумал… аж сверкнуло в башке. Вот мы тут с тобой сидим, базарим о манипулировании сознанием и воображаем себя такими крутыми, совсем не детер-минированными. Вроде как сами по себе – захотели и раскладываем на кости всю эту байду. Свободные белые люди.

– Сидим, базарим, – согласился Роман. – А что?

– Да все эти умные базары – тоже из сценария! Часть шоу-программы. Задумано так, понимаешь? Вроде приправы к обеду. Или кайенского перца в жопе. Чтоб острей ощущался вкус жизни. – Мент мрачнел на глазах. – Нет, все, это конец. Я теперь спать спокойно не смогу.

– Кеш, – тихо позвал Роман. – А чья это программа? Кто сценарист? Правительство, журналисты, политтехнологи, жидомасоны, инопланетяне? А, Кеш? Олигархи, оборотни в погонах, общественное мнение?

– Нет, родственник. Это все пешки. Они и сами не знают, кто их дергает. Манипуляторы, политические я имею в виду, сами всего не знают, цели им никто не объясняет. У них это все получается на рефлексах, или как там это называется.

– А кто тогда?

– А ты что, не знаешь? – тоже тихо ответил мент, вглядываясь в зрачки собеседника. – Мозги, которые этими рефлексами управляют, они не тут, не в природе, не в физике-ботанике. Они дальше, за краем. На той стороне. Потусторонние, понимаешь?

– Привидения?

– Ты крещеный? – вдруг спросил Ковров.

Роман застыл на мгновенье.

– Нет.

– А я да. Бабка в детстве покрестила. Я верю в черта. Поверил, когда прочитал одну статью в газете. Тоже про манипулирование. «Вакуум сознания» называлась. Там так написано: о высшем ранге манипуляторов никто не знает. Почти никто. А их действия носят маниакальный характер и напоминают ритуальные жертвоприношения с обязательными человеческими жертвами. Дьявол – это маньяк. Улавливаешь?

– Улавливаю, – ответил Роман. – А кроме дьявола, во что ты веришь?

– Это ты про Бога, что ли? А в Бога я еще раньше, чем в беса, уверовал. Как прочитал путевые записки одного мужика, так сразу и уверовал. Ну ты подумай сам: если столько народу убеждено, что Бог есть – его ж не может не быть на самом деле?

– А еще больше народу тебе скажут, что никакого Бога нету.

– Черта с два они это докажут, – мент широко улыбнулся, показав голливудские зубы.

– Ну а те, которые говорят, что есть Бог, докажут?

– А на кой ляд мне их доказательства? Это ж не геометрия, где каждую чахоточную теорему доказывать надо. Это ж Господь Бог! Тут если хочешь знать, лучшее доказательство – отсутствие всяких ублюдочных доказательств. Зачем же мне веровать во всякую математику? Меня еще в школе от нее блевать тянуло. Как на училку посмотрю – так и тянет. У меня даже справка была – что желудком слаб. Меня даже к доске почти никогда не вызывали, чтоб конфуз не вышел. Так что ты мне свою геометрию с алгеброй на уши не вешай. Господь Бог, он такой – он сам себя доказывает, когда ему нужно. А когда это нужно наступает – про то никто не ведает.

Мент разгорячился, разрумянился, говорил увлеченно и с большим чувством.

– Так ты что, и в церковь ходишь? – спросил Роман, с интересом изучая мента.

– Зачем? – удивился Ковров.

– Ну… ты же говоришь – Бог есть. Значит, и церкви зачем-то нужны?

– Говорю, – кивнул мент. – Ну, существует Он – и пусть себе существует. Меня-то это каким боком касается? Тут вот как выходит: Бог отдельно, мент – отдельно. Разные, понимаешь, ведомства. Все по-честному. А ты как думал?

– А я думал – чего ты так раскраснелся, грудью на защиту веры попер?

– Да западло в доказанное верить. А ты вот попытайся доказать, что Его не существует. Тогда сразу поймешь, есть Он или нет. Доказанному и не нужно вовсе, чтобы в него верили – в него и так все постоянно мордой тычутся, спотыкаются об эту геометрию дешевую. А вот ты поди поверь в недоказанное – от этого знаешь, как мнение о самом себе улучшается! Прям таки просветление, как у этих, монахов монгольских. А доказать можно все, что хошь. Вот докажут тебе, допустим, что Петр Первый был на самом деле переодетой бабой, или там, что Москву основал не Юрий Долгорукий, а татаро-монгольский хан. И так основательно докажут, с красивыми уравнениями и графиками. Что, не закружат у тебя мозги, не полезут глаза на скальп от сенсации охренительной? Поверишь, как младенец. Вот это, родственник, и называется – минирование сознания.

– В смысле – детерминирование?

– Один хрен. Со всех сторон получается зомбирование. Слушай, а чего мы с тобой про это заговорили? Я ж тебе про другое хотел рассказать.

– Программа такая, – пояснил Роман. – Которая манипулирует просветлениями в сортирах.

– А, точно. Так я тебе про книжку хотел рассказать. Про «Теорию множественности пустот». Вот ты думаешь, пустота одна, а выходит, их на самом деле целый вагон. Две главных, а между ними – до кучи разновидностей.

– А кто автор книги?

– Да какой-то Пачаев. Я на нее случайно наткнулся. На скамейке лежала, а у меня дежурство ночное. Дай, думаю, возьму почитаю…

«Пачаев – какое странное слово», – подумал Роман. Он почти не прислушивался к объяснениям мента, погрузившись в созерцание словоформы. Магия звукового сочетания потянула к себе. От слова исходили смысловые волны почина, пачки пельменей и початка кукурузы, из-за которого высовывался совсем уж неуместный поцелуй. По привычке завзятого составителя кроссвордов Роман нарисовал это слово перед мысленным взором, распятое в клеточках. И клеточки вдруг начали скакать. Самовольно поменялись местами два первых слога. Из Пачаева неожиданно явился Чапаев. Здравствуйте, я ваш блудный сын, учитель и освободитель. «Ничего себе!» – поразился Роман. Мент продолжал пересказывать содержание книги, не ведая о случившемся у него под боком открытии. Поколебавшись, Роман решил не сообщать Коврову об этом. Хватит с того и шоковой терапии «Дирижабля»…

– …два главных вида. Первая – пустота божественной… э-э… гармонии, то ли из нее, то ли с ее помощью Бог конкретно сотворил мир. Другая пустота – вторичная. Вроде вторсырья. Опустившаяся сама в себе – ну вот как нормальный человек опускается до бомжа. Ну то есть это вообще никакая пустота, ну вдребезги никакая. И эта вторая, представляешь, все время пытается вытеснить первую. Место под солнцем отвоевывает по причине своей нездоровой воли к власти. Внедряешься?

– Пытаюсь, – честно ответил Роман.

– Вот и я тоже – ни фига не понял. Но чую спинным мозгом – есть в этом что-то. Поставил перед собой стакан пустой, вот так, – мент расчистил середину стола и припечатал к ней стакан, из которого раньше выхлебал апельсиновый сок, – и стал думать, какая в нем пустота – первая или вторая. Чуть мозги не свернул – так меня эта пустота засосала, сил нет.

– Да, она это умеет, – Роман с грустью вспомнил Васины наставления.

– Но не сдаюсь, читаю дальше, – продолжал мент. – Только дальше там такая крутизна пошла, у меня аж в заднице засвербело. В этом я, сам понимаешь, не стрелок. Там примерно так было: та самая божественная гармония – это есть абсолютная свобода, в которой можно все, даже воскрешение трупов. Ха! Хотел бы я там побывать, в этой гармонии. Райская жизнь, блин, понимаешь. Ну кто в это поверит?!

– Так ты вроде сказал, что в Бога веруешь?

– Чисто теоретически – верую, гадом буду, если вру. А практически – ну ты докажи мне, что труп, который мертвее мертвого, можно поднять на ноги.

Роман вежливо промолчал, решив не напоминать менту его предыдущие речи об «ублюдочных доказательствах». Мент был непоследователен, значит, спорить с ним – смертельный цирковой номер.

– Господь Бог ведь тоже не палочка-выручалочка. У Него свои инструкции, свой Гражданский кодекс Небесной Федерации. Уж не говорю про Уголовный кодекс, по которому на вечное заключение в ад этапируют. Если даже Господь Бог станет закон и порядок рушить – знаешь, что у нас тут начнется?

– Что?

– Последний день Помпеи. Амнистию в первую очередь отменят к едреной тете. Беспредел будет полный. Армагеддон неголливудский. Так вот, дальше рассказываю. Абсолютная, наоборот, несвобода – это та, вторая пустота, которая опустившаяся ниже плинтуса, внаглую прет, углы по пути срезает. Волю к власти поперед себя гонит. Это хуже, чем нары, несвобода эта. Потому что – вот лежишь ты на них, на нарах, и думаешь, что на самом деле ты сейчас валяешься на пляже под горячим солнцем, а уши твои услаждаются шорохом набегающих волн. Улавливаешь суть? То есть ты даже не догадываешься, что пляжный лежак под тобой – это нары в вонючей камере, где кроме тебя – еще куча таких же долдонов отбывает пожизненное счастье. Вот чего она творит, вторая эта, сволочь облезлая, – мент закончил, широко и сладко зевнув. – Спать охота.

Роман посмотрел на часы. Четверть одиннадцатого. Марго обещала прийти к трем. Но до ее прихода нужно было отмыться, отскрести от себя тюремную ауру и – при наличии все-таки мелких тварей – произвести капитальную химчистку на голове.

– Да, Кеш, тебе надо в постельку. И мне – до дому.

– А-а, достал я тебя? Ладно, отпускаю на все четыре стороны, узник совести. Ну ты хоть понял, чего я хотел тебе сказать? Пошли, – мент поднялся со стула, – по дороге закончим.

Он направился к выходу, помахав на прощанье рукой хозяину.

– Пока, Дэм. Отличный завтрак.

Роман, следовавший позади, прикидывал, насколько мелеет бюджет заведения от регулярных набегов мента в любимую харчевню.

– Так я тебе чего хотел сказать. Что эта опустившаяся сука, с волей к власти непомерной – это она, выходит, и есть самый главный манипулятор. Так получается по раскладу.

Они остановились на улице, готовясь разбежаться в разные стороны. Мент взялся за пуговицу на рубашке Романа, наклонился к его уху и сказал:

– А на Ритке ты все равно женишься, родственник. Это я тебе обещаю. Слово мента. Ну бывай. И не нарушай больше закон и порядок. Баяртай.

Роман долго смотрел ему вослед, пока ярко-серая форма не затерялась среди прохожих.

А потом поехал домой – истреблять тварей.

22. Национальный архетип

Месть уже не казалась необходимой. Роман не держал больше зла на родную милицию. Мент Иннокентий остудил мстительный пыл тайнописца – отчасти Роман растратил его в долгом разговоре с Ковровым, позабавившись простодушием мента с заминированными мозгами. Оставшейся же части пыла на полноценную месть откровенно не хватало. А ведь какие рисовались перспективы возмездия! Роман полагал набросать очередную тайнопись с участием доблестных стражей древности, каких-нибудь красных «ягуаров» ольмекской цивилизации или синеголовых ассирийских дикобразов, увешанных короткими копьями, словно иглами.

Мент спас своих товарищей от поругания альтернативным мышлением. Сохранившегося задора Роману хватило лишь на небольшой этюд с продуктом отечественного правопорядка в главной роли. продуктом был Ванька Каин, второй после Соловья-Разбойника любимый в народе бандит с большой дороги, головорез и грабитель – воспетый, опоэтизированный, снабженный ореолом, прославленный в легендах и фальшивых жизнеописаниях. Заведующий сектором русской тайнописи намеревался органично вплавить сей продукт в свои разработки Русской идеи.

Тема эта все росла и усложнялась. Тайнописец уже не довольствовался только одной Русской идеей – ему нужен был целый ворох идей, которые он планировал объединить в глобальную русскую концепцию.

Концепцию Роман одарил красивым именем – Русский Синергион, он же – русский космический универсализм, он же – синтез, соборность и что там еще? Единая-неделимая, круговая порука, единство и борьба отечественных противоположностей, широта души, русская духовность, матрешки, бублики и дырки – национальный подарочный набор. Дырки, разумеется, тот же духовный русский артефакт.

А над всем этим Синергионом орлом парил Ванька Каин, и клекот его эхом отдавался на всех чужеземных континентах, ветром врывался в дворцы и хижины, тревожил души и звал куда-то, зачем-то, к чему-то…

Двадцати трех лет отроду, испробовав вольной разбойничьей жизни, подался Ванька в Москву, в Сыскной приказ, по-нынешнему – Уголовный розыск. И заявил, что желает послужить родной полиции верой и правдой за полагающуюся мзду, а сам он вор и знает всех окрестных воров в лицо – внакладе сыщики не останутся, Москва сделается образцово-показательным городом, свободным от уголовщины. Ему тут же, без заполнения анкеты и дальних разговоров, присвоили звание доносителя Сыскного приказа и поставили верховодить командой тогдашних ментов. И началась у московских воров трудная жизнь, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Мелкую уголовную шпану Ванька гонял до седьмого пота, как и договаривались. Но крупную рыбу предпочитал оставлять для себя лично, пополняя за ее счет собственный карман. Иными словами, авторитетов Ванька, как и полагается вору, уважал, укрывал за собственной спиной, служил им порукой и гарантией. Да и сам Ваня ничем не брезговал – ни разбоем средь бела дня, ни вымогательством у честного народа, ни подкупом сослуживцев – всех до единого, сверху донизу. Даже казино соорудил в собственном доме. А уж ворья при нем развелось в стольном граде Москве! Не счесть. Как гальки на морском берегу и звезд в небе.

Вот как работала полиция в восемнадцатом веке. Русский универсализм – синтез правоохранения и правонарушения. Два в одном. А Ванька – блистательный образчик национального мышления, быстрого, как птица-тройка, диалектичного, как русская попойка, и веселого, как отечественная история, аналогично – как покойник на свадьбе. Потому и был любим в народе. Теперь пришло время воскресить память о национальном герое, маяке русского менталитета.

Так и переродилась хитрая месть в почти что лесть. Роман готов был держать пари – мент Кеша гордился бы этим сравнением с коллегой из прошлых времен, носителем всех национальных идей в комплексе, сыщиком-грабителем, разудалым добрым молодцем, шутником, забавником и ловкачом. Разбои свои Ванька обставлял с выдумкой, с художеством, любил песни орать, сказки народу сказывать, загадки загадывать, прибаутками зевак потешать, побасенками кормить, и всех кого ни попадя вокруг пальца обводить. Такой был озорник, ничего не боялся. Бесстрашный и отважный Ваня.

Подрастающей концепцией Роман был очень доволен.

23. Пр о клятый поэт

Между тем маньяк продолжал трудиться в поте лица своего. Уже пятая жертва была прирезана, оскальпирована и одарена стихами. В городе сеялась тихая паника, милиция сбилась с ног, женщины прятали волосы под платки и шляпки – до повальной стрижки наголо дело, слава богу, еще не доходило.

Роман страдал от неизвестности и мучился бессилием остановить головореза, порожденного Даром. Охота на маньяка не приносила результатов, и ночные вылазки делались все более редкими и одиночными. А в том, что маньяк – его собственное порождение, Роман лишний раз убедился однажды вечером.

Приемник на кухне, как обычно, ни с того ни с сего взвыл, зашипел и заговорил мужским голосом. Роман как раз готовил одинокий холостяцкий ужин из полпачки пельменей. Голос радушно приветствовал его и представился ведущим программы «Жизнь города». Роман вполуха слушал неизвестно чему радовавшегося дядьку, но моментально насторожился, едва в эфире прозвучало, точно сигнал, тревожное слово «маньяк». Пельмени были заброшены, все внимание перешло на радиоприемник.

– …хотя уголовную хронику, – говорил голос, – даже завзятый оптимист не назовет составляющей культурной жизни, тем не менее сейчас мы имеем дело с очень необычным явлением. Маньяк в нашем городе. Вне сомнений, это прискорбный факт, заслуживающий самого пристального внимания и властей, и органов правопорядка, и рядовых граждан. Но ведь в этом деле есть и другая сторона, которую до сих пор обходили странным, необъяснимым и, я бы даже сказал, злостным молчанием. Искусство принадлежит народу, и скрывать от нас с вами, уважаемые радиослушатели, яркое явление культуры, восходящую, можно сказать, звезду изящной словесности – да ведь это настоящее преступление против общества! Маньяк, пишущий стихи, и какие стихи! – ведь это, согласитесь, незаурядное событие. Все пять бумажных клочков, оставленных им на груди жертв, свидетельствуют об огромном таланте, почти гениальности, никем еще не оцененной кроме единичных знатоков поэзии. Давайте послушаем эти стихотворные перлы, подаренные нам кровавой рукой. Вслушайтесь в эти звуки и обратите внимание на тематическую направленность стихов.

В эти косы тяжелые буду я вечно Рассыпать бриллиантов сверкающий свет, Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный, Ты была как оазис в степи бесконечной, Чтобы волны былого поили мой бред…

Ведущий читал стихи нараспев, подпустив в голос оловянную восторженность и подвывая в каждой строчке. Роман застыл в изумлении, не веря ушам.

– Это поистине блистательное пятистишие было найдено на теле первой жертвы, работницы ткацкой фабрики Антонины Зверевой. А вот эти две небольшие строфы убийца посвятил следующей погибшей – студентке политехнического института Марии Горошкиной:

Я в запахе прически душной Чую жемчужный Приморский берег, бриз воздушный В гавани южной, И расстаюсь с моей печалью В томленье странном, И, словно парусник, отчалю К далеким странам.

– Необыкновенно прочувствованные стихи, не правда ли? Какой изыск, какой мягкий ритм, какая блестящая образность!..

Роман ощущал себя так, будто его одним тяжелым ударом отправили в нокаут.

– Третья жертва – Ольга Березниченко, секретарша. Ей достались чудесные строки:

Все существо твое во мне поныне цело И прелестей твоих заманчивый эдем; Узнав твоих волос благоуханный шлем, Воспоминание к тебе всегда летело.

– Поэт, истинный поэт! – захлебывался восторгом ведущий. – Такие поэты рождаются раз в сто лет, и нам посчастливилось быть современниками нарождающейся звезды. Все-таки не будем забывать: искусство – это страшная сила! Следующие стихотворные послания не менее изумительны.

От черных, от густых ее волос, Как дым кадил, как фимиам альковный, Шел дикий, душный аромат любовный…

– Анастасия Петрова, принявшая эти стихи на свою грудь, наверное, никогда не получала таких страстных признаний при жизни. А вот и последняя строфа в этом, будем надеяться, незаконченном ряду коротких стихотворных шедевров:

А волосы твои, как шлем, Над лбом воинственным нависли: Он чист, его порой совсем Не тяготят, не мучат мысли, Его скрывает этот шлем

– Разумеется, оставив в стороне фактическую сторону происходящего, весьма трагичную, нельзя не отдать должное литературному вкусу и чувству изящного, которыми обладает этот носитель демона убийства, этот – смело можно сказать – непризнанный, отвергнутый, пр оклятый поэт…

Роман изнемогал, не зная что делать: то ли разразиться диким хохотом, то ли стенать и рыдать. «Это же Бодлер, идиот!!!» – заорал он мысленно, вложив в вопль всю страсть, на какую был способен.

– А ведь вполне может статься – нельзя исключать и такого предположения, – что все эти жертвы необходимы поэту-маньяку для того, чтобы подпитывать кровью и отрезанными волосами поэтическое вдохновение. И здесь закономерно встает вопрос: вправе ли мы лишать поэта права на вдохновение? Ведь поэт, не имеющий возможности писать, подобен птице со сломанным крылом – впереди его ждет только скорая смерть. Задумайтесь об этой трагической коллизии, уважаемые радиослушатели… ээ… мм… одну минуту… – В эфире зашебуршало, и через полминуты голос растерянно продолжил: – Буквально только что к нам поступила свежая информация… Право, мне придется извиниться перед радиослушателями. Допущена досадная ошибка. Только что нам стало известно, что маньяк – самый заурядный плагиатор. Стихи, которыми мы с вами сейчас наслаждались, принадлежат французскому поэту девятнадцатого века Шарлю Бодлеру, предшественнику французского символизма. Вероятно, это отрывки из его сборника «Цветы зла». Н-да. Ну что же… человеку свойственно ошибаться… Ах, все-таки досадно… Однако, хотелось бы кое-что добавить. Так сказать, сделать постскриптум, чтобы не заканчивать наш рассказ на столь грустной ноте. Здесь, в связи с тем, о чем я говорил прежде, нельзя не вспомнить слова другого, не менее знаменитого литератора, японского писателя Акутагавы Рюноскэ, объявившего миру с восхитительной поэтической черствостью, что человеческая жизнь не стоит и строчки Бодлера. Какой великолепный довод в защиту искусства! Какой смелый выпад против общепринятой морали! К сожалению, на этом выпаде нам придется прерваться по техническим причинам. Я прощаюсь с вами, дорогие радиослушатели, до завтрашнего вечера, ну а сейчас – немного классики.

Роман готов был выкинуть чертов приемник в мусорное ведро и уже почти протянул руку к коробке бормотальщика. Но тот, предостерегающе взвыв, разразился музыкальным водопадом. Роман мгновенно опознал эти звуки. Полонез «Прощание с родиной», словно издеваясь, кинулся ему на шею, заключив в зыбкие объятья. Роман обреченно ссутулился на табуретке, обмяк, растаял, впитывая в себя звуки, настойчиво лезущие в душу.

Это был конец. Если в дело вмешался Бодлер – ему крышка. Это последняя и очень веская улика. В городе с миллионом жителей не отыщется другого такого кретина, в котором как в банном узелке были бы увязаны отрезанные косы и Бодлер, змеи и пляска Смерти. Бред да и только. Вся эта история носит несомненный параноидальный характер…

Роман вспомнил о пельменях и кинулся к плите. От ужина остались лишь жалкие, разбухшие до полной несъедобности комочки мяса. Тесто безуспешно пыталось маскироваться под суп-пюре. Роман с отвращением вылил все это в унитаз. Есть ему расхотелось.

…да, параноидальный характер. И очень злостный. Дьявол – это маньяк, сказал мент. Внезапно Роман оцепенел, сраженный убийственной мыслью. Паранойю тоже можно втиснуть в рамки хорошо разыгранного спектакля! «Кто-то симулирует паранойю и загоняет меня в ловушку. Ясно как божий день». Кто-то играется с ним точно так же, как он сам поигрывал со своими случайными жертвами.

Все правильно. За все надо платить – это такой Закон жизни.

Охотник сам превратился в добычу.

А ведь все это и впрямь – такая игра. В палачи и жертвы…

24. Марионетка

Роман возвращался пешком из «Дирижабля», куда относил очередную порцию творчества, а по пути видел вокруг неестественно, даже неприлично много трупов. Они толклись у магазина, с бессмысленными выражениями на лицах ехали в трамвае, гробы на четырех колесах мчались по дороге, трупы валялись под ногами опавшей, высушенной солнцем листвой, и небо хмурилось, как на похоронах, взирая с высоты на этот мрачный карнавал. Мир, увиденный глазами живого мертвеца, неспешно копошился, извивался, барахтался, хитрил и симулировал.

Настроение было препаскудным. То ли из-за паранойи, свалившейся на голову, то ли из-за чертовки Регины, то ли из-за того, где это случилось. Точнее, из-за странной, тревожной ауры той комнаты, куда ловкая бестия затащила его. А верней всего, плохо ему было из-за первого, второго и третьего в комплексе.

Регинка таки исхитрилась овладеть им. Почти изнасиловала – кабы он вовремя не понял, что пассивное сопротивление бесполезно, отступать некуда и надо переходить в контратаку. Именно этого она от него и добивалась, лукавая амазонка. Пороть ее некому…

В этот раз ему отчего-то захотелось познакомиться с главным редактором «Дирижабля», коего ни разу еще не видывал. Бубликов всегда поминал о Главном уважительно, с таявшим в голосе, словно медовое пирожное, почтением, но очень уж загадочный при этом имел вид. Роман чуял – что-то скрывает. Что-то там не так чисто и гладко. Поэтому и вознамерился это дело расследовать. Так, чуть-чуть, совсем немножко поиграть в сыщика. «Я все знаю, господин главный редактор. Сдавайтесь, вам не уйти от заслуженной кары. Только признание может облегчить вашу участь». И пистолетом в лоб – мол, без глупостей. Со мной здесь еще десяток спецназовцев. И Хромого Хмыря пришить к делу – очень уж рожа подозрительная.

Но Хмыря сегодня не оказалось. Попрощавшись с Бубликовым, Роман решил, что подходящая минута настала. Регина отсутствовала. Обстоятельства благоприятствовали шпионской деятельности…

Как выяснилось позже, он непоправимо ошибался – коварная Регина всего лишь затаилась, выжидая удобного момента, чтобы напасть внезапно…

Роман оглядел две двери, за которыми еще не бывал. На одной была привинчена табличка «Производственный отдел». Это неинтересно. Другая дверь скрывала как раз то, что нужно. Кабинет главного редактора. Однако ни имени начальства, ни фамилии табличка не сообщала. Роман осторожно, на цыпочках подкрался к двери и прислушался. Тихо. Он взялся за ручку и, затаив дыхание, медленно повернул ее. Дверь была не заперта и бесшумно поддалась. Роман хотя и ждал этого, но в глубине души все же надеялся, что таинственный кабинет будет закрыт. Тогда он с чистой совестью сможет отправиться домой, не рискуя напороться на темные делишки. И по ночам его станут мучить новые, свежайшие кошмары… Но дверь – вот она, не заперта и медленно отступает в сторону. На мгновенье Роман испугался пришедшей в голову дикой мысли. А что если главный редактор всего этого – Хромой Хмырь? Нет, исключено. Хоть и хитер с виду, но не того полета птица. И рожей не вышел.

Дверь открылась ровно настолько, чтобы в щель могла протиснуться голова. Роман просунул ее, ожидая почему-то увидеть сразу все тайны мадридского двора.

Но ничего примечательного не заметил. Кабинет был пуст. Странный, нежилой, безукоризненный порядок, точно хозяином кабинета был не человек, а распоряжавшаяся здесь всем пустота. Вспомнился мент со своей множественностью пустот. Первая или вторая? Не первая, это точно. Воскрешением мертвых здесь не занимаются, скорее наоборот, плодят живые трупы.

И еще вспомнилась живопись на стене перед Регининым столом, приводившая алчную секретаршу в буйный экстаз. Вообще эта комната вызывала длинную цепь беспокойных ассоциаций.

Роман собрался уже прикрыть дверь, но не тут-то было. Сзади кто-то тихо подкрался и обрушился лавиной. Не ожидая нападения с тыла, Роман от сильного толчка влетел в кабинет, едва не распластавшись на полу. Крепкая рука удержала его от падения за ремень на брюках. Дверь тотчас захлопнулась, а на шею легли чьи-то пальцы. «Ну все», – успел обреченно подумать шпион, пойманный на месте преступления. А женский голос над ухом подтвердил его опасения:

– Наконец-то я до тебя добралась! Попался, теперь не уйдешь.

Регинин голос! Ее страстные палаческие интонации!

Роман последним усилием воли вывернулся из тисков. Разворот на сто восемьдесят градусов и – он снова оказался в крепких объятиях, но уже лицом к лицу с насильницей.

Она была во всеоружии и сразу приступила к делу: повисла у него на шее, змеиным броском впилась в губы, ногой обвила его. Внезапность атаки – и совсем не той, какую он нарисовал в воображении – обратила его на первых порах в изумленного и неподвижного истукана. Как и раньше, бесстыжая Регинка все делала сама. Оторвавшись от его губ, но не выпуская из объятий, она принялась исступленно ласкать жертву, приговаривая:

– Сладкий мой, ты снова пришел ко мне. Я знала, что ты сделаешь это… о-о-о… сейчас, немедленно…

Она прижалась к нему животом, вытанцовывая бедрами танго любви. Роман, ошалевший от напора, попытался, пока не поздно, оторвать от себя сладострастную липучку. Но для этого требовалось как минимум четыре руки. Две женских руки и две ноги прочно приклеили к нему вожделеющее тело, словно были снабжены присосками. Регина безумствовала, зубами отрывая пуговицы от его рубашки, и не то стонала, не то рычала, освобождая мужское тело от лишних покровов.

– …ведь ты пришел за этим – проложить дорогу туда… где слаще всего, мягче всего, теплее всего, где тебя всегда ждут…

Вцепившись ему в плечи, она вдруг развернула его и с силой толкнула. Не удержав равновесия, Роман полетел вниз, и его принял в мягкое кожаное нутро диван. Регина с воплем восторга прыгнула к нему на колени. Отступать было поздно…

Для погашения Регинкиной лавинообразной страсти, как ни странно, хватило пяти минут. Полулежа на диване в живописном виде, Роман дивился, глядя на то, как кипевшая до того, изливавшая на него содержимое своих огненных резервуаров амазонка неспешно приводит себя в порядок. На него она даже не глядела и молча прихорашивалась с таким холодным, прямо-таки ледяным выражением на холеном секретарском личике, будто ее только что в который раз изнасиловал грубый маньяк.

Роман тоже молчал, не зная, что говорить и делать. Кажется, в таких случаях полагалось все же что-то сказать. Женская психология – вещь очень странная, порой необъяснимая. Что она хочет от него услышать? Смотрит как на пустое место, едва ли не с брезгливостью в накрашенных ресницах. Может, ей не понравилось? Но ведь он ничего и не обещал.

Роман внутренне трепетал. Может, надо поблагодарить даму за великолепно проведенную ночь? За тайные мучения страстей, за горечь слез, отраву поцелуя, за жар души, растраченный в пустыне? Даже при его богатом эротическом приданом не находилось нужного варианта поведения с остывшей липучкой. Из затруднения его вывела сама Регина. Контрольным движением руки проверив экипировку, она подошла к нему, потрепала по макушке и произнесла тоном, не предполагающим возражений:

– Надеюсь, тебе понравилось, милый.

Она ушла, мягко прикрыв за собой дверь и оставив его одного в чужом кабинете, распотрошенного, слегка обалдевшего, взвинченного, с еще более раздолбайским выражением на физиономии, чем обычно. Мысли о том, что сюда может зайти кто-то еще, не посещали. Он был уверен, что никого больше здесь не увидит. Эта странная уверенность как будто передалась ему от Регины, то ли во время объятий, то ли позже, когда она неторопливо облачалась под его доглядом.

Странная женщина, странная комната. Он еще раз обвел ее взором. И что-то нехорошее почудилось вдруг в этих стенах. Мелькнуло нечто непонятное и тревожное этой непонятностью. Романа не покидало чувство чьего-то невидимого присутствия. Это не было банальным подглядыванием в дырку, прокрученную в стене. Кто-то был здесь, рядом с ним, и этот кто-то по-хозяйски изучал его, почти равнодушно, без интереса, как наколотую на булавку муху. Этим невидимым натуралистом мог быть только хозяин кабинета, слитый в одно целое со стенами и идеальным порядком запустения. Он был здесь все это время. Роман внезапно покраснел, смутившись догадкой. Хозяин наблюдал за ними обоими, за тем, как они поочередно насиловали друг дружку.

Роман вскочил, как будто под ним загорелся диван, мигом застегнулся. Пулей вылетел за дверь и, не взглянув на Регинин стол, вымелся из редакции. Он так и не сказал ей ни слова за все время бурной встречи.

Постыдное бегство объяснялось внезапной мыслью о том, что там, в кабинете, ему дал почувствовать свое присутствие его Хозяин, дергающий за веревочки. Некто в Сером.

25. Древний обычай

«Стена. Памятник старины. Охраняется государством. Часы работы 9:00–18:00, без обеда», – гласила табличка, привинченная к металлической калитке. В обе стороны от калитки на несколько метров шел бетонный забор, покрашенный в ядовито-зеленый цвет.

Роман стоял перед вывеской, раздумывая, к чему могло относиться слово «стена», если ядовитый забор на памятник старины никак не тянул.

Он оказался в этом районе города случайно и так же случайно наткнулся на зеленую стену с непонятной вывеской. Никогда раньше об этом «памятнике» слыхом не слыхивал и поэтому очень удивился.

Он толкнул калитку. Внутри оказался небольшой асфальтовый дворик, по краям поросший травой. Дворик, как и полагается, вел в домик, тоже маленький, одноэтажный, медовой расцветки. Роман поднялся на крыльцо и постучал.

– Входите, открыто.

Роман зашел – навстречу ему шагнул мужчина лет шестидесяти, одетый почти по-домашнему: старые, изношенные брюки на подтяжках и рубаху в клетку.

– Добрый день, – начал Роман, – я… ээ… зашел… – И выпалил наобум: – Интересуюсь памятниками старины.

– А вы проходите, – мужчина махнул рукой, приглашая гостя. – Чего ж на пороге разговаривать.

Роман вошел в маленькую комнатку, хозяин – следом.

– В ногах правды нет, – старик показал ему стул, и сам сел напротив, у крошечного стола.

– А где же ваша Стена? – не утерпел Роман.

– Стена? Там, – старик махнул рукой в сторону, противоположную той, где был дворик и зеленый забор.

Роман оглядывал комнатенку. Обычное конторское помещение.

– Так вы говорите, Стеной интересуетесь? – спросил хозяин, нацепив на нос очки и внимательно изучив сквозь них гостя.

– Вы мне ее покажете?

– А что ж не показать? Общенародное достояние. Я для того здесь и приставлен, чтоб показывать. А вам, к примеру, для чего она нужна?

Вопрос застал Романа врасплох. Действительно, для чего?

– Ну… посмотреть. Любопытно.

– Просто посмотреть? – с интересом переспросил служитель Стены. – И ничего больше?

– А что еще? – удивился Роман. – Полазить по ней? Пострелять в кирпичи? Отколупнуть кусочек?

– Нет, – строго сказал хозяин. – Это не полагается. За это штраф положено брать. Видели вывеску? Там ясно указано – охраняется государством. Ущерб, причиненный Стене, карается штрафом. Я вас предупредил, молодой человек.

– Хорошо, – согласился Роман, слегка недоумевая. – А что разрешается?

– Инструкцией предусмотрено три варианта. Первый – просто посмотреть. Второй – оставить памятный графический знак. Плата – в зависимости от размера знака. Самая большая дозволенная площадь знака – ноль целых пять десятых квадратных метра. Пишущие и рисующие инструменты выдаются за отдельную плату. Своими пользоваться запрещено. И третий, самый главный – опробовать крепость Стены собственным черепом.

– Как это? – опешил Роман.

– Обыкновенно. Она для того и стоит тут. Чтоб каждый желающий мог проверить самолично, собственной головой крепость Стены, – старик говорил так, будто читал ту самую инструкцию – неторопливо, размеренно и без выражения.

– А для чего? – допытывался гость.

– Ну, если вы не знаете для чего, я вам и объяснять не стану. Это мне не полагается по инструкции. Кто приходит биться черепом – те знают, им объяснять не нужно. А вам – посмотреть, это можно и без того, чтобы знать. А если не знаете, вам же лучше. Не будете об нее колотиться почем зря.

– Я примерно догадываюсь, – поделился Роман, вспомнив Анубисову заповедь и свой тюремный «Гимн судьбе».

– Догадываетесь? – старик посмотрел на него с подозрением. – Ну тогда что – будем колотиться? Тогда мне оформить надо.

– Нет, колотиться не будем. Мне только посмотреть.

– Ну гляди, – сказал смотритель, переходя на «ты». – Если без уговору начнешь стукаться черепом – штраф возьму. И больше не допущу к Стене, в черный список вставлю. И санитарам придется тебя сдать. Которые из дурки.

– Из психбольницы?

– Ну, – ответил старик. – Оттуда. Это если без уговору начнешь.

– А если с уговором?

– С уговором тебе положена каска, чтоб мозги не отбил. И время – пять минут, ни секундой больше, я по хронометру замеряю. После – бесплатная медицинская помощь. Это если переусердствуешь.

– А кто ее оказывает?

– Врач рядом, в кабинете…

– Понятно. А давно тут эта Стена? Кто ее построил?

– Да кто ж знает. Почитай, с древности стоит. Никто не знает, с какого веку, определить не могут. Даже ученые отказались. Говорят, нельзя датировать. Может, люди ее строили. Может, и не люди.

– Как это не люди? Кто же?

– А те, которые до людей были. Или вообще не были – а только оставили кой-чего. Для людей. Чтоб смотрели и гадали – для чего это и от кого.

– Хм. – Роман пожал плечами. – А вы сами давно при ней?

– И я давно. Как отец мой помер, так я его и сменил. А до него дед мой сидел при Стене.

– О! Династия! И что – много приходит народу? Крепость черепа опробовать?

– Да не черепа. Стены! А в ней метр толщины. И дураку понятно – крепкая, башкой не снесешь. Ан нет, все равно находятся, которым проверить желательно. Но раньше больше было, чем сейчас. Теперь почитай один стенобоец на сотню клиентов. Остепенился народ, в науку пошел. Раньше мно-огие об нее бились, мне дед рассказывал. Да только кто ж ее, голубушку, прошибет башкой?

– А при чем тут наука?

– Притом. Наука доказала, что там, за Стеной, нету ничего. Совсем ничегошеньки. Чего ж тогда биться об нее лбом? Ну а ты-то собираешься на Стену глядеть? Или так и будем разговоры разговаривать? На вот, подписывай.

Хозяин показал ему бумагу на своем столе.

– Что это? – спросил Роман, беря ручку.

– Расписка. Что ты с правилами безопасности и инструкцией по пользованию Стеной ознакомлен. Чтоб претензий не было.

Роман исполнил в точности.

– Ну пошли.

Служитель поднялся со стула и повел за собой гостя. Вслед за провожатым Роман вышел на задний двор.

Стена оказалась шикарной. Из крупного, потемневшего от времени и местами замшелого кирпича, в два с половиной человеческих роста, поверху иззубренная временем и судьбой. Кое-где из нее выпали кирпичи, образовав безобразные, но благородные щербины – в них успела уже поселиться вездесущая трава, торчащая клочками, словно пук волос из уха или ноздри. Наверное, когда-то Стена была гораздо выше и протяженнее, составляла часть неприступного сооружения – крепости, древнего кремля. Но сейчас это был всего лишь осколок забытой древности, отбитый от целого и чудом уцелевший. Ее длина не превышала двадцати метров, а бока упирались во все тот же зеленый бетонный забор, вполовину ниже Стены.

– Ну, вот она, голубушка, – произнес служитель, гордый впечатлением, произведенным на гостя.

Роман жадно смотрел на Стену, впитывая в себя ее седое великолепие. Кое-где виднелись рисунки, мелкие надписи.

– Знак оставить не желаете? – спросил смотритель, вновь переходя на официальный тон.

– Как можно портить такую красу мелким тщеславием?! – возмутился Роман.

– Совершенно согласен. Но инструкция предусматривает. Я обязан предложить.

– Дурацкая инструкция.

– Стена – государственная собственность. Оно ею распоряжается, не я, – посетовал служитель.

– Государство, погрязшее в инструкциях, третью мировую не выиграет, – пробормотал Роман, опять вспомнив мента и его неписаный кодекс. – А подойти ближе инструкция дозволяет?

– Дозволяет. Только держите себя в руках, молодой человек. Без каски крепость Стены пробовать запрещено. О санитарах я вас предупредил, – видимо, смотрителя очень сильно беспокоил этот скользкий момент. Психика клиентов, контактирующих со Стеной, – вещь, очевидно, ненадежная.

Роман приблизился к древнему гиганту, испытывая нечто похожее на благоговение. Подойдя вплотную к Стене он положил на нее ладонь. Кирпичи были холодны и никак не отозвались на тепло руки. Стена была нема. Роман оторвал от кирпичей похолодевшую ладонь.

Он двинулся вдоль Стены, рассматривая рисунки и надписи, оставленные кем-то, кто пожелал непременно засвидетельствовать свое присутствие в мире, оскорбив тем самым Стену, как думалось поначалу Роману. Маргиналии были разбросаны хаотично, без всякого порядка. Кто-то умудрился оставить автограф в трех метрах от земли. Видимо, служитель по просьбе и за предусмотренную плату снабжал особо тщеславных клиентов лестницей.

Из рисунков Романа заинтересовал лишь один. Это был отпечаток руки красного цвета, смазанный книзу неровным потеком. В воображении сразу же возникал образ стенобойца, истекающего кровью и в смертной агонии жадно цепляющегося за Стену.

Недалеко от кровавой руки Роман прочел стихи, запечатленные на кирпиче зеленым маркером:

Б…ская Стена, Ты у меня одна, Словно в ночи луна. Какого ж тебе рожна Надобно от меня, Б…ская ты Стена?

Чуть дальше шло признание в любви, оставленное пылкой душой – к кому или к чему оно относилось, было неясно:

I LOVE YOU!

Тут же Роман наткнулся на неистребимое

ЗДЕСЬ БЫЛ КОЛЯ

Попадались и еще стихи, довольно оригинальные для настенных росписей.

Неровным пятном Расползлись мозги По кирпичам. Граждане! Это вам не Ньютона бином — Он не видел ни зги На своем на пути, Но последний причал Он сумел найти.

Рядом со строчками и впрямь темнело неровное пятно. Однако, вряд ли это были мозги.

Задрав чуть повыше голову, он прочел хвалебную миниатюру:

Безумству павших слагаем песню За дело правое, за дело верное: Плывут пароходы – салют героям. Пролетают самолеты – салют отважным. Гудят паровозы – салют бесстрашным. Ну, а проедут танки – где ж этот день вчерашний?

Да, без сомнений, до него здесь побывало много бесстрашного и веселого народа. Автографы попадались все больше затейливые, с художеством и с приправами. Осмотр Стены доставил Роману неизъяснимое эстетическое наслаждение. Маргиналии уже не казались вопиющим оскорблением аристократично-древней Стены. Напротив, глаз радовался, глядя на это посильное народное творчество:

Ну, п…Здоболы, кто на новенького?

Атас! Веселей жуй ананас!

Любите, мальчики,

В застенках девочек.

и

«Стенобитный кодекс» – forever!

Служитель все время осмотра находился поблизости, с опаской наблюдая за бесшлемным клиентом.

Уходя от Стены, Роман спросил старика:

– Скажите, а она действительно так крепка, как кажется?

– Покрепче черепа будет, – криво усмехнулся тот. – С вас, молодой человек, сто семьдесят два рубля пятьдесят копеек

– Что так дорого? – удивился Роман.

– Двадцать три минуты нахождения у Стены по семи с половиной рублей за минуту. Итого, сто семьдесят два рубля пятьдесят копеек, – как заведенный механизм проговорил смотритель и в доказательство продемонстрировал свой хронометр.

Роман расплатился.

Вечером он рассказал о Стене Маргоше.

Та не поверила и в шутку намяла любимому бока, чтобы врал, да не завирался.

26. Не странная любовь к отечеству

К осени о Вечном жиде говорил весь город, наполненный тревожными слухами о конце света. Доходило до беспорядков, подобных памятному для Романа побоищу возле помойки. С очередным проявлением народного протеста он столкнулся в столь же необычном месте. Возле лечебницы для душевнобольных, рядом с которой гулял в парке в поисках вдохновения.

Сперва ему показалось, что психи взбунтовались и митингуют на территории больницы. Подойдя ближе, понял, что ошибся. Толпившиеся внутри больничной ограды на психов похожи не были – по крайней мере, с виду. Они беспорядочно шумели, а их пытались переорать десяток врачей и санитаров с перекошенными от натуги и спортивной ярости лицами. Персонал клиники отстаивал права учреждения и свои личные, обструкционеры, по-видимому, пытались у них эти права изъять, покромсать и поделить по справедливости.

Из воплей невозможно было понять суть требований. Но плакаты, которыми вооружились пикетчики, говорили об оной сути очень даже недвусмысленно: «Вечных жидов – в черту оседлости», «Русские психбольницы – для русских», «Евреев лечат, русских калечат». «Даже в психушке евреи пользуются привилегиями!».

Роман подобрался ближе и стал в сторонке. Люди в белых халатах, надсаживаясь, требовали очистить территорию. Оппозиционеры сооружали из ящиков трибуну, держа ее в плотном кольце оцепления.

На груду ящиков взобрался человек с черной повязкой на рукаве. На ней стояли три белые буквы – СРП. Союз Русских Патриотов. Такие же повязки были у всех демонстрантов.

Оратор дирижерским взмахом руки призвал соратников к молчанию. Вслед за патриотами умолкли врачи с санитарами, слегка ошалевшие от собственной ругани. Им все это представление было, конечно, не в новинку, но обычно они имели дело с гораздо меньшим количеством пациентов на одну врачебно-санитарную душу. Здесь же пациенты действовали слаженно, в едином порыве и сдаваться на милость медицины не собирались.

– Господа! – начал оратор в полной тишине. – Прошу считать митинг открытым. Вы все знаете, для чего мы здесь собрались. Мы собрались здесь затем, чтобы во всеуслышание заявить социальный, политический и просто человеческий протест. Господа! Многострадальное отечество в опасности. В который раз, господа, Россия подвергается испытанию огнем, водой и медными трубами. Но я верю, что все здесь собравшиеся верят, что мы выстоим как всегда и возродим отечество. Россия, славная наследница древней Великой Скифии и Атлантиды, да-да, господа, с наукой и фактами не поспоришь, – наша Россия и не такое видывала. И то, чем ей сейчас угрожает окопавшаяся вокруг сволочь, никак не должно повлиять на ваше, то есть наше русское национальное самосознание. Помните, это огромная ответственность – быть носителем русско-скифского самосознания. И мы не потерпим, – голос говорящего сорвался на визг, – чтобы всякая сволочь жидомасонского происхождения, вечная она там или какая, навязывала нам свои грязные разборки со своими же Вечными жидами. И угрожала тем самым здоровью и благосостоянию русского общества. Да что там здоровью! Господа, они грозят гибелью России, вот до чего дошло. В своей бешеной ненависти к стране, приютившей их, обогревшей, они доходят до того, что обещают нам в ближайшее время организовать апокалипсис!

В толпе началось глухое роптание, но оратора не перебивали. Роман с тщеславным удовлетворением отметил в речи оратора родные мотивы. Его Скифия-Атлантида обретала самостоятельную жизнь. Может быть, даже большую жизнь.

– Это чудовищное варварство они обещают обрушить на наши головы уже в нынешнем году. Каково, господа, вам слышать это наглое поношение Святой Руси, принявшей имперский скипетр, можно сказать, от ассирийских царей?!

Толпа недвусмысленно показала – каково. Все митингующие разом обрушили проклятья на головы окопавшейся сволочи, замахали плакатами, будто копьями, засвистели разбойничьим посвистом, заработали кулаками, барабаня ими по воздуху, как по вражьим черепам.

Дав соратникам минуту вольности для демонстрации народного гнева, оратор вновь успокоил всех жестом.

– Да, я вижу ваше возмущение, ваше яростное негодование. Я верю – вы не посрамите Россию. Господа! Лица еврейской национальности действительно все обсели. Без исключения. Даже в этом скорбном заведении, – выступавший ткнул пальцем в сторону клиники, – мы находим то же, что повсюду. Вслушайтесь, господа, в статистику: в этом заведении, продавшемся за тридцать сребреников мировому сионизму, шестьдесят девять процентов больных составляют евреи, и только двадцать девять процентов – русские, плюс два процента русских инородцев. Чудовищно! И мы должны терпеть такое унижение?! Мы должны смиряться с геноцидом русской нации, как того требует от нас разная продажная сволочь?!

В толпе возмущенно засвистели. Часть врачей совещалась, остальные слушали речь с профессиональным интересом.

Рассеянным взглядом пройдясь по толпе, сотрясающей глухими причитаниями воздух, Роман заметил нечто знакомое. Приглядевшись, он узнал соломенный затылок и длинный птичий нос – племянник шефа бравый сектант Миша вместе со всеми махал кулаком. Роман не приказывал ему обернуться, но, видимо, волна изумления, ударившего по соломенному затылку, оказалась сильна. Миша, покрутив головой, обернулся и сразу встретился с ним взглядом. За пять секунд Роман проследил в глазах свежеиспеченного патриота целую гамму чувств, поочередно сменявшихся: растерянность, озлобленность, презрение, высокомерие и, напоследок, торжествующее равнодушие.

За пару месяцев Миша заметно эволюционировал – сменив венчик сектанта на дубину патриотического гнева. В мыслях назвав его безмозглой кастрюлей, Роман утратил к зрелищу интерес и покинул место событий.

27. Русский Нострадамус

А ведь были на Руси свои Нострадамусы. Сейчас их и впрямь нет, Достоевский на спиритическом сеансе не соврал. Роман против такого положения вещей нисколько и не возражал, но Рита переживала обделенность отчизны пророками почти как личное несчастье. И отчего-то невзлюбила Достоевского за то давнее спиритическое послание, чего школьной учительнице совсем не полагалось по уставу, а полагалось напротив – классиков любить и уважать.

Чтобы хоть как-то реабилитировать Федора Михайловича в глазах Марго, Роман подарил ей пророка – а также читателям «Дирижабля», увеличивавшего тираж от раза к разу. Да не какого-то захудалого деревенского прорицателя – самого настоящего русского Нострадамуса, великого и непревзойденного в веках. Однако новоявленный пророк нисколько не нарушал хрупкого баланса, обозначенного Достоевским, поскольку жил в пятнадцатом веке (на полстолетия опередив своего французского коллегу). Но Роман счел, что его изобретение полностью удовлетворяет запросам любимой – ведь явление миру пророчеств монаха Ефросина он приурочил к двадцать первому веку, а это и значило, что Россия все же обзавелась свежим пророком.

Предсказания монаха Кирилло-Белозерского монастыря были записаны в той же форме, что у его младшего собрата по пророческому цеху, Нострадамуса, – в стихотворной. Только строфы его состоят не из четырех строк, а из шести, и смысл их не затемнен, закутанный в труднодоступные слова и образы, как у француза, а напротив – прозрачен и ясен, и лишь иногда облачен в одежды той или иной стилистической фигуры, доступной языку православного монаха пятнадцатого века. Но эта прозрачность объясняется важным обстоятельством. Вероятно, как и Нострадамус, Ефросин понимал, что его пророчества могут нанести вред не только той эпохе, в которой жил сам провидец, но и будущим векам. Поэтому написанную им Книгу пророчеств он спрятал от глаз людских. Очевидно, он предвидел, что ларец с Книгой будет найден лишь пять с лишним веков спустя – когда истомившиеся по мудрости столетий сердца будут алкать пришествия пророческой истины (Роман имел в виду Марго).

С Ефросином тайнописец был знаком с первого курса журфака, когда писал реферат по русской книжности пятнадцатого века. И теперь охотно подключил его к делу Русского Альтернативного Ренессанса. Ученый монах, переписчик книг, составитель сборников, личность самых разносторонних интересов – все это как нельзя более подходило для задуманного. К тому же биография Ефросина скудна сведениями. Но тем лучше для Ефросина – звезда его восходит на небосклон в колеснице загадки и тайны, ореолом окружающих судьбу монаха.

Примечательным было уже то, как Книга пророчеств открыла себе путь в мир. Эту тайнопись Роман разработал в деталях. Афанасий К., житель города Кириллова, решил как-то порадовать супругу, настреляв к обеду уток. Ранним утром он отправился на утиную охоту, на одно из озер, коими богат этот северный край. Взяв напрокат лодку, Афанасий поплыл к островку, торчащему ровно посередине озера. И быть бы супруге охотника при трофеях в тот день, да вышла незадача – ни единой птицы Афанасий не нашел, сколь ни пялил ясны очи в воду, в небеса и прибрежные камыши. Плюнув в сердцах, он хотел плыть обратно, как вдруг из-под ног у него с громким кряканьем выстрелила в воздух утка. И сей момент, едва успев взлететь, была сражена охотничьей пулей.

Афанасий возрадовался душой, но тут подоспела другая незадача: при падении попала добыча точно в обломок ветхого пустого ствола, торчащего из земли, высотой метра три. Забравшись на него и заглянув сверху, охотник увидел чудную картину: его утка лежала, распростав крылья над сундучком, окованным металлом. Когда дичь и ларец были извлечены из плена, Афанасий по-свойски разобрался с замком, совсем не заржавевшим, с помощью английской булавки. Но сокровищ не нашел. А поскольку человеком Афанасий был сознательным, то отнес находку в местный музей. Там-то и выяснили, что находка в ценности не уступает сундуку золота, а может, и превосходит. Из ларца была извлечена Книга. Рукописная, на пергаменте, совсем не поеденная жучками, в переплетных досках, обтянутых кожей. На первом листе обозначено имя автора и изготовителя Книги, что вообще-то для пятнадцатого века явление неслыханное. Запись выглядела так:

«Се Еуфросин мних Кирилло-Белозерской обители записа в лето от сотворения мира 6999 накануне седьмой тысящи волею Божией во славу Господа нашего Исуса Христа Грядый во веки веков

Тьма ангелов в конце иглы Иголкой той чело пронзаешь мира В яйце найди ответ Крылами утки затворен Ларец семи стихий Могучей плотью в древо врос И окружен святой водицей Тьма ангелов с иглы вспорхнет Во славу Божью»

Удивительна эта запись, особенно в свете обстоятельств обнаружения Книги. Игла (булавка), яйцо, утка, дерево, остров – перечень выглядит так, будто взят Ефросином из русских народных сказок (сказка – ложь, да в ней намек). Но ведь монах предвидел и то, что ларец будет «крылами утки затворен» – поразительное ясновидение. Было в ларце и яйцо: на крышке древний мастер отчеканил изображение яйца, пронзенного насквозь длинной иглой.

Расшифровку этого Ефросинова послания Роман оставил на совести специалистов и читателей «Дирижабля». Сам же углубился в Книгу, полную откровений.

Завещание пророка грядущим поколениям содержит пятьсот с лишним шестистрочников – поразительное число, равное количеству лет, прошедших от написания Книги до ее обнаружения. Перед читателем разворачивается торжественный свиток Истории – прошлого, настоящего, будущего, пред его взором движется пышная процессия ярких исторических событий и явлений – войн, царствований, разорений, эпидемий, пожаров, побед, поражений, открытий, умирания старого и нарождения нового. Читая Книгу Ефросина, убеждаешься, что история – это не случайное нагромождение фактов, цепляющихся друг за друга. Это тонкая нить, которая тянется через века, а на нее в некоем порядке нанизываются живые бусинки, большие, маленькие, ровные, кривые, бесформенные. Бусинки растут, увеличиваются, говорят друг с дружкой, стареют и умирают. А нить, держащая их, столь тонка и хрупка, что если какая-нибудь из бусин станет для нее слишком тяжела – нить порвется и рассыплются бусины. То же самое произойдет, если они перестанут отмирать, уступая место другим, и будут жиреть, дряхлея, истончая и без того чуть видную нить…

Перечитывая это странное лирическое отступление, Роман взгрустнул, а затем подумал, что Ефросин для него слишком умен и ход его пророческой мысли труднопостижим. Поэтому лучше не вдаваться в интерпретации, оставив их опять же тем, кому нужно, и сразу перейти к делу. Непосредственно к пророчествам.

Все пятьсот с лишним шестистрочников Роман, разумеется, не стал сразу же вываливать на публику. К тайне, как и к ядам, нужно приучать постепенно, начиная с малых доз. Иначе это будет чревато последствиями самыми непредсказуемыми, неподвластными даже Ефросинову дару прорицания.

Для начала он ограничился семью строфами (в переводе с древнерусского), идеально годными для демонстрации публике пророка.

Полынь-звезда прочертит в небе след, Когда с заката придет орда немеряна. Языки многие в Московии спаленной Осядут саранчой, оставив Поле позади, Костьми засеянное. Великой будет жатва. С позором изгнанных ждать через сорок зим.

Ведь это и школьнику понятно – при условии, что школьник обладает способностью думать: речь идет о нашествии Наполеона 1812 года. Закат значит Запад. Поле – это, безусловно, Бородинское поле. Потрясает последняя строчка предсказания. Изгнанную орду «ждать через сорок зим», то есть в 1852 г. Ефросин ошибся всего на два года, предсказывая Крымскую войну, в которую Франция вступила весной 1854 г. Но что значат два года по сравнению со столетиями, через которые смотрел пророк!

И южный град в кольце огня, Подмоги нет, врагом – весь мир. Неверные начнут, продолжат христиане, Что отреклись от веры изначальной. И царь уйдет бесславно в прах могильный. Освободителем его наследник наречется.

Прямая хроника с места событий! Куда там невнятному Нострадамусу. Какая точность, какая ясность пророческой мысли и изложения фактов! Южный град – осажденный Севастополь, неверные – турки, первыми объявившие войну России. Царь Николай I действительно умер, не дождавшись окончания кампании, а его сын, Александр II, получил имя Освободителя после крестьянской реформы 1861 года.

Двадцатому веку Ефросин посвятил самые эмоциональные строки, что совсем не удивительно, ведь это столетие побило все рекорды по количеству пролитых на Руси крови и слез.

Восстанет брат на брата, дети на отца. Падет порядок вековой, Антихрист станет править. Кровавый век закончится в агонии, Придут иные беды в землю Русскую. И бури завыванья не заглушить уже пустыми словесами. Гуляют в поле буйны ветры смерти и разора.

Слово, которое часто встречается у Ефросина, – «поле». Очевидно, оно употребляется здесь фигурально и означает Русь, Россию. Русское поле – символ безбрежности родных просторов, широты и безокраинности земли русской. И Поле это предано поруганию, поднято на дыбы, осквернено деяниями века.

Царей убитых кости не отыщут, Позор стремясь сокрыть кровавый. Погибнет веры истина, ликует Сатана. Оплот державный сгинул в тьме. Крестятся кукишем, в церквах торги. Златого идола не избежать соблазнов.

Ужасные картины проходили перед ясновидческим взором Ефросина, с болью в сердце он запечатлевал эти сцены будущего разора и позора своей страны. И какой же силой воли нужно было обладать богобоязненному монаху XV века, чтобы не бросить в страхе и отчаянье свое дело и продолжать созерцание кровавых событий грядущего! «Царей убитых кости не отыщут» – не означают ли эти слова, что теперь можно поставить точку в споре о найденных на Урале останках?

И виждь, и внемли – твой народ в опале. Звезда Заката поднимается над Полем. Грядет чудовище тысячеглаво. И несть спасенья, гибель близко. О горе! Горе! Распутица и смерть В плену закатном на сотню гиблых лет.

Об этом шестистрочнике у толкователей нет единого мнения. Идут горячие дискуссии относительно того, что считать «пленом закатным» и когда это пленение случится или уже случилось. Имел ли в виду Ефросин подчинение русской культуры западной, или же он мыслил шире, предвидя мировую евро-американскую глобализацию? Или, может быть, он говорил о плене буквальном – и Россия станет колонией Запада, поставщиком рабсилы и ресурсов?

Будущее, охваченное пронзительным взглядом Пророка, выглядит не менее трагично и удручающе. Воистину, грядет Апокалипсис!

Войны не избежать кровавой третьей. Сойдутся в бойне север с югом, Восход с Закатом, мир во мглу уйдет. И огнь небесный пожрет живых и мертвых. В его дыму иссякнут воздух и вода. Великий мор настанет на земле.

Чрезвычайно точное описание ядерной катастрофы и ее последствий. Третья война – это, безусловно, Третья мировая, давно ожидаемая человечеством. А к ядерной зиме добавится другая беда – захват Земли инопланетными пришельцами. Земляне обречены на уничтожение и вымирание.

Планета Марс багровым оком зрит. Луна обратную являет сторону. Пришельцы дальние прорвут заплот молчанья. С небес посыплется металл разумный. И гости превратятся во врагов, Невидимым оружьем покорив хозяев.

А ведь не зря схоронил Ефросин свою Книгу пророчеств во тьме веков. После чтения ее не остается ничего другого, как предать проклятью грядущие времена, не заглядывать более в будущее и жить одним днем. Но разве этого хотел Пророк, записывая свои страшные видения? И почему Книга открылась именно сейчас? Для чего она открылась? Спасет ли нас «тьма ангелов», обещанных провидцем?

Ответы на все эти вопросы Роман также переложил на плечи и совесть читающей публики.

Но Марго Пророк почему-то не понравился.

28. Имя Потрошителя

В понедельник третьего сентября подрастающее поколение, нагруженное охапками цветов, дружной толпой побрело в школу. По этому поводу Роман с утра выразил Марго по телефону глубокое сочувствие и оказал посильную моральную поддержку. Любимая веселым голосом пообещала быть весь день мужественной и неустрашимой, а ближе к вечеру – страшно голодной во всех смыслах, поэтому велела ждать ее с заказанным в ресторане столиком. И лучше, если этот столик будет находится в спальне. Роман пообещал устроить вечер чудес.

После этого он снова завалился в постель и проспал почти до обеда, отсмотрев при этом не меньше десятка короткометражных снов с участием Марго, Стены для битья лбом, мента Иннокентия, притащившего с собой собственный труп, который он нашел дома в шкафу, и Джека в роли этого трупа, весело ухмыляющегося.

Джек, безусловно, был намеком на то, что неплохо бы наконец объявиться в родной редакции, где Романа не видели уже две недели.

На работе его встретила та же школьная эпидемия – он подоспел как раз к скромному застолью.

– О! – радостно приветствовал его Валера. – Вот у кого интуиция сверх меры развита, – он щелкнул пальцем по бутылке, которую держал в руке. – На ловца и зверь бежит, а на вечный зов подавно всякая тварь сбегается.

– Сайн байна уу, коллеги.

– Да ты никак с монголами якшался? – Валера ничуть не удивился.

– Ромка, не выпендривайся, – ангельскими голосом произнесла Марина. – Лучше скажи, если ты такой сверхинтуитивный, ты принес штопор?

– Штопор оставил в кармане дома, – ответил Роман, демонстративно обхлопав себя.

– Беда, – огорчилась Марина. – Так где ты, говоришь, монголов отыскал? Зачем они тебе понадобились?

В задумчивости она смотрела на тортик, уснащенный розочками, вероятно, раздумывая, чем его пилить. Поэтому в разговоре Марина участвовала лишь приблизительно.

– Я не говорил, что они мне понадобились. Никаких монголов я не откапывал. Это один мой знакомый так выражается. Не монгол, но вроде того.

– Слушайте, мальчишки, что вы заладили про монголов! Найдите мне, в конце концов, нож. Валер, ты мужик или не мужик?

– Правильно, лапушка. Мужик без ножа не мужик. Пойду в техотделе умыкну.

– А что празднуем? – осведомился Роман, незаметно стащив из коробки конфету. – День рожденья у тебя вроде бы зимой.

– Мой ребенок сегодня пошел в школу, – объявила Марина. – Я, как счастливая мать, хочу отметить это в узком служебном кругу. Что непонятно?

– Согласен, – сказал Роман. – Ребенка надо обмыть.

– Балда!

– Только по-моему ты преувеличиваешь масштаб события. Осень же на дворе. Картошку убирают, детей сажают.

– Полосатик, ну откуда ты такой взялся на мою голову? – вздохнула Марина.

– За парту сажают, я имел в виду, – поправился Роман.

– Обалдуй. Первый раз в первый класс – такой масштаб тебя устраивает?

– Меня любой устраивает, если на халяву тортом кормят.

– А это не на халяву, – сказал вернувшийся Валера. – С тебя штопор. – Он протянул Марине нож жестом оруженосца, вручающего шпагу своему господину.

– Благодарю, – ответила Марина и вдруг воскликнула: – Старая колода! Совсем память отшибло.

– Я сделал вид, что не слышал этого, – Валера уселся за стол и тоже приложился к коробке конфет.

– У Джека ведь нож есть! Со штопором! – возвестила прозревшая Марина. – Ром, посмотри в верхнем ящике.

Выдвинув ящик, Роман поворошил бумаги, достал со дна складной нож. И тут он увидел нечто, заставившее его похолодеть. Это был предмет, очень сильно занимавший его в последнее время, но как-то неуместно смотревшийся в столе у Джека. Потому что их ответственный секретарь поэзией не увлекался и не мог отличить Пушкина от Пастернака.

– Нашел?

Он перебросил ножик Валере. Марина разрезала торт. Чайник шумел.

Роман снова уткнулся носом в ящик стола и извлек из-под бумаг книгу Бодлера – «Цветы зла». Несколько страниц были с закладками. Роман бессмысленно глядел на название, не решаясь открыть том, потому что догадывался, что найдет в нем.

– Секретные материалы интересуют? – Валера перегнулся через стол и тоже склонился над книгой. – Ну-ка.

Он отобрал у Романа Бодлера, пролистнул страницы.

– С каких пор Джек читает стихи? – Валера задрал брови вверх. – От тебя, что ли, заразился?

– Вряд ли, – ответил Роман, чувствуя, что заливается румянцем.

Валера вернул ему том.

– Ну чего, так и будем вокруг да около ходить? – он смотрел на Романа, откровенно желая получить немедленный ответ.

– Вокруг чего? – Роман понял, что сейчас его припрут к стене неопровержимым доказательством, которое он держал в руке. Румянец вовсю полыхал на его щеках, выдавая с головой.

– Вокруг стола, естественно. А ты что подумал?

– Ах это. Ерунда, – выдохнул Роман.

Он положил книгу в ящик. Но ужасные мысли, рожденные ею, шумели в мозгу, как кипящий чайник, мешая полноценно участвовать в застольной беседе.

Валера разлил вино по стаканчикам и поднял тост:

– Ну, за счастливых мам.

Роман оценил качество торта по достоинству, несмотря на вихрь в голове. Валера принялся рассказывать очередную туристическую историю. Марина восхищалась, а Роман, слушая, не слышал, ковырял ложкой крем и переживал личную драму.

– …на островах Микронезии. Это в Тихом океане.

– Ты и там был?

– Немного совсем не доплыл. Но знаю из первых рук. Приятель мой, Лешка Казаринов, рассказывал. Это такой древний обычай – Заклание богов. Практикуется только там, дикарями племени Пуатумоту.

– Они что – до сих пор дикари?

– Натуральный каменный век. Дыхание цивилизации их не задело. У них там, как водится у язычников, многобожие. Деревянным идолам поклоняются. Ну и жертвоприношения, само собой.

– Человеческие?

– А это когда как. Если много детей в году народилось или старики слишком зажились на свете – так чем лишний рот кормить, лучше этот самый рот как раз на корм отправить. Это даже почетно – стать пищей богов. Но боги – они, сама понимаешь, привередливые, человечина для них не деликатес, а так, требуха рыбья. Вот эти дикари и придумали себе ритуал. Раз в году они досыта кормят своих богов изысканным, божественным яством.

– Что бы это могло быть, если не попки младенцев?

– Ха, попки! Шутить изволите, Мариночка. Для бога деликатесом будет другой бог. Вникай в философию каменного века.

– Да уж, мудрецы эти твои дикари.

– Нет, ты послушай дальше. За месяц до совершения обряда кормления они вырезают себе новых деревянных идолов, как две капли похожих на прежних. Потом свергают старых богов и на их место ставят новые деревяшки. А из старых делают дрова. Сжигают эти резные бревна на виду у новых богов. Те вкушают жертвенный дым, поскольку в ином виде пищу принять, естественно, не могут. Считается, что этого божественного дыма им хватит, чтоб не помереть с голоду до следующего Заклания.

– Тощие, наверно, эти боги.

– Зато какая экономия продуктов. Особенно в голодные годы. Но меня в этой истории умиляет один момент. Новые боги получают тот же облик и те же имена, что у старых, поскольку сожженным все это уже как бы ни к чему. Хотя во время церемонии все делают вид, что вкушающие и полыхающие огнем – это разные боги. Потому что, ну сама посуди, невозможно ведь кормить бога им же самим.

– Странно. Какая-то грустная история. Чем-то она мне не нравится.

– Ну, боги хотят кушать, а в жизни надо за все платить, даже богам. И за жратву, и за возможность быть богом – хотя бы только на год. А у богов и плата должна быть соответствующая – божественная. Как говорится, жажда – все, а имидж – еще больше. Эй, мыслитель Родена, – Валера растормошил застывшего над чашкой чая Романа, – чего такой скукоженный, о чем задумался?

– Ерунда, – снова отмахнулся Роман.

– Что ты заладил про ерунду. Лучше скажи, что ты думаешь о дикарях племени Пуатумоту. Тебя-то эта история, надеюсь, развлекла?

– Да-да, – рассеянно ответил Роман. – Жажда – все. Боги жаждут. И требуют «Свободу».

– Какую еще свободу? – удивился Валера.

– Пойло такое газированное. Кто его потребляет, становится свободным.

– Рекламы насмотрелся, бедняга, – посочувствовала Марина.

– Я даже сам сочинял ее, – грустно добавил Роман.

Коллеги обменялись многозначительными взглядами.

– Понятно. Тебе, Полоскин, совсем нельзя пить. Ни «Свободы», ни другого чего покрепче.

– И много думать тоже, – поддакнула леди.

– А весело, правда, получается, – оживился Роман, – стать жертвой рекламы, которую сам же и сочинил. Или сделаться кормом для самого себя, притворяясь при этом, что тебя жрет кто-то другой, а не ты сам.

– Офигительно весело, – Валера неодобрительно качнул головой.

– Ладно, мальчики, меняем тему, – объявила Марина. – Кому еще чаю налить?

– Я уже объелся. – Роман поднялся и, как бы невзначай, пересел за стол Джека.

Валера и Марина маневра не заметили, занятые сменой темы. Он достал из ящика книгу и решительно раскрыл на первой закладке. «Волосы»! Последняя строфа – «В эти косы тяжелые буду я вечно…» Вторая закладка – «Танец змеи»: «Я в запахе прически душной…» Танец змеи! Роман лихорадочно листал дальше. Третья, четвертая, пятая… Карандашом помечены строфы, еще совсем недавно считавшиеся перлами Дамского угодника. Роман тупо смотрел на строчки, не находя смысла в этой омерзительной истории. Зачем? Почему? Джек, сукин сын, ведь он знал обо всем – и о кошмаре, и о Бодлере. Смеялся еще…

Он перелистнул страницы. Шестая жертва была найдена позавчера. Шестая закладка оказалась исписана мелким и неровным почерком Джека: «1-я ж. – 6 июля; + 11 дн.; 2-я – 17 июля; 3-я – 28 июля; 4-я – 8 августа; 5-я – 19 августа; 6-я – 30 августа; + 11 дн.; 7-я – 10 сентября, понедельник».

Десятого сентября он убьет следующую женщину с длинными волосами. Но Бодлер не безграничен. Неужели он еще не исчерпал эту тему?

Оборотная сторона листка содержала циничное откровение: «Берегитесь, красотки, одиннадцатого дня. Признание в любви неминуемо».

– Ну все, дорвался до стихов, теперь его за уши не оттащишь. Ром!

– А? – Роман встрепенулся и резко захлопнул книгу.

– Что ты дергаешься? Попроси у Джека взять почитать. Он даст – он не жадный, – Валера снова навис над ним, протягивая нож. – Закинь обратно.

– Спасибо, я читал, – нервно ответил Роман, взял нож, положил в ящик и запихнул под папки Бодлера. – Просто решил кое-что проверить. Память освежить.

– А ты когда память освежаешь, всегда глухим становишься?

– Нет, а что?

– Прими участие в обсуждении служебной проблемы. Мы без тебя тут как без рук.

– А в чем проблема?

– В стиле.

– Понимаешь, Полосатик, – принялась объяснять Марина, – шеф поставил такую задачу: создать оригинальный стиль для журнала. Потому что, говорит, сейчас у нас не стиль, а какое-то… Нет, я даже не решаюсь повторить это определение.

– Затмение в заднице негра, – решился вместо нее Валера. – Что это такое – ума не приложу.

– Вот-вот, – согласилась Марина. – Шеф умеет четко обозначить проблему. Вот мы и гадаем на кофейной гуще, как нам этот стиль создать.

Роман собрался с мыслями, переместился с преступного Джекова стула на свой и, закатив глаза кверху, принялся решать служебную проблему.

Через три часа он покинул редакцию, выжатый, словно половая тряпка, опустошенный, как банк после налета, опечаленный, как плакучая ива, терзаемый, словно сварой злобных псов, мыслями о преступлении и наказании.

Джек Потрошитель еще не ведает, что он раскрыт. Но Роман уже знал, что в следующий понедельник, десятого сентября, убьет его. Как и предсказывал сон.

Вечер чудес, заказанный с утра Марго, получился немного скомканным.

29. Свой среди чужих, чужой среди своих

Укрывшись за толстым деревом, еще не затронутым осенней линькой, Роман наблюдал за странными действиями двух Свидетелей Креста. Ранняя утренняя сырость пробирала до костей, заползала за воротник, щекотала спину. Разведчик ежился, проклиная собственное любопытство, заставившее его подняться спозаранку, чтобы в половине седьмого утра быть на окраине города и лицезреть неисповедимые сектантские дела.

Сгорая от нетерпения в ожидании близкой развязки операции «Маньяк», Роман коротал эту неделю в проведении независимого расследования. Предмет расследования – братство Свидетелей Креста – давно занимал его мысли. Не зря же он выбрал его сюжетной основой для своего романа.

Два Свидетеля, за которыми он подглядывал, как будто соревновались друг с другом в нецензурной и хулиганской изощренности, малюемой ими на высоком сером бетонном заборе вокруг их убежища – большого трехэтажного особняка. Один орудовал пульверизатором с черным красителем, другой работал попеременно то кистью, окунаемой в ведерко с фиолетовой краской, то толстым грифелем, оставляющим на бетоне неровные серые полосы. И тот, и другой расписывали забор стандартным матерным ассортиментом современного тинейджера, угрозами в адрес братства и рисунками, какими школьники украшают стены подъездов и лифтов.

Видимо, не впервой им приходилось это делать – новые росписи накладывались поверх старых, полузатертых. Роман терялся в догадках относительно смысла этого художества.

Наконец, они ушли, воровато нырнув в дверной проем рядом с закрытыми наглухо воротами.

Роман вышел из укрытия и, оглядевшись, побрел вдоль забора, рассчитывая найти лазейку. Через сотню метров наткнулся на кусок толстого, трухлявого бревна высотой больше полуметра. Подпер им стену и влез на подставку.

Здание из коричневого кирпича высилось чуть вдали, за деревьями, возле него передвигались одиночные фигуры в синей одежде. Спустя пару минут Роман внезапно потерял опору под ногами и полетел на землю.

Он шлепнулся на спину и узрел причину падения. Это были трое молодых людей, одетых в братскую униформу. Они спокойно и невозмутимо глядели на него. Роман поднялся, стряхнул с себя землю, потер ушибленный копчик. Один из братьев-сектантов заговорил:

– Мы не сделаем тебе плохого, хотя ты враг и хочешь причинить нам зло. Но ты пойдешь с нами.

– Куда? – спросил Роман.

– К нашему отцу.

– А кто ваш отец?

– Ты враг. Мы не должны тебе отвечать. Пойдем.

– Ладно.

Конвоиры выстроились треугольником и повели пленного к воротам.

Роман не исключал мысли, что с «врагами» сектанты не церемонятся. Но за собственную жизнь опасаться ему не приходилось.

Его привели к главному входу в здание. С высокого крыльца спускался брат Кирилл, одетый во все белое.

– Отец, мы привели лазутчика, как ты велел, – сказал один из троих.

Вокруг собрались поглазеть на живого врага еще с десяток синих братьев и сестер. Все смотрели на него с плохо скрываемым отвращением.

– Он из тех, кто разрисовывает гадостями забор, – предположил кто-то. – Надо заставить его покрасить ограду.

Романа предположение возмутило.

– Это же ваши…

– Обыщите его, – брат Кирилл оборвал его громким ораторским голосом, недобро глядя на пленника. – А ты не болтай лишнего.

Пока двое синих ощупывали Романа, он успел заметить кое-что знакомое. На шее брата Кирилла, полускрытый воротником рубахи, красовался кожаный ремешок. Шахматные клетки с двух сторон обступали изображение фигуры с висящей поверху короной. Но фигура эта была не ладья, как у Бубликова, а всего-навсего пешка. Еще не сознавая, что он делает, Роман дотронулся до шеи, провел ладонью по горлу от уха до уха и вытянул руку вверх, склонив при этом голову набок. Знак петли и виселицы. Он проделал все это, пристально глядя на брата Кирилла.

Тот внезапно посерел лицом, словно увидел ядовитую змею, готовую к броску.

– Оставьте нас вдвоем, – приказал он пастве.

Братья и сестры молча и послушно разбрелись.

«Хорошо он их вымуштровал», – подумал Роман.

– Кто вы и что вам нужно? – хрипло спросил брат Кирилл.

Роман отметил его очевидную напуганность.

– Я один из нас, – ответил он. – Может быть, пройдем в дом?

– Да, конечно.

Жестом он пригласил Романа идти за ним. В доме им встретились еще несколько членов общины, всех их брат Кирилл хмуро отправлял на улицу.

Он привел Романа в комнату, похожую на гостиную. Здесь стояли мягкий диван, два кресла, низкий столик с пепельницей и пачкой сигарет, книжные шкафы. Деревянная обшивка стен придавала помещению фальшиво-благородный облик.

Роман уверенно занял одно из кресел, выбрав то, что стояло спинкой к окну. И сам подивился той легкости, с какой он играл эту роль. Закрыв дверь, брат Кирилл направился к окну и задернул плотные шторы, не пропускавшие света. На мгновенье они оказались в полутьме, но тут же вспыхнула настенная лампа. Роман понял, что его перехитрили – теперь свет падал прямо на него, оставляя другое кресло, куда сел брат Кирилл, в тени.

– Опасаетесь подопечных? – Роман совсем чуть-чуть приподнял брови.

– Нет, но они любопытны. А я этого не люблю.

– Однако они отлично выдрессированы.

– Любопытство – порок, который ничем не искоренишь. Только могилой.

Оба немного посмеялись над шуткой.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил брат Кирилл. – Курите?

– Нет, благодарю.

– Я держу сигареты только для гостей. Сам не курю – от пророка не должно вонять табаком, даже если это очень хороший табак.

– Разумно. Пророк – скопище добродетелей?

Снова посмеялись, обменявшись понимающими взглядами. Впрочем, из-за хорошо смоделированной тени Роман нечетко видел лицо собеседника.

– Если я правильно понял, – осторожно и как будто неуверенно начал брат Кирилл, – вы сказали, что являетесь одним из нас.

– Ты правильно понял, – ответил Роман, по роли сочтя нужным перейти на превосходственный тон. Его собеседник оценил это – сам он не посмел вернуться к своему прежнему командирскому «ты».

– Тогда… – в голосе его слышалось сомнение, – где ваш знак?

Роман усмехнулся.

– Ты недоверчив. И подозрителен. Это правильно. Но только не со мной, – последнюю фразу он произнес жестко, подпустив ледяные интонации в голос. Он играл ва-банк. – Я не ношу знака, потому что… Потому что он мне не нужен. Думаю, ты понимаешь, что это значит.

Он не сомневался: брат Кирилл не имеет никакого представления, что это значит. Но тем лучше – охотнее поверит. Если же не поверит, придется пророку иметь дело с Даром. Хотя, кто знает, подействует ли Дар на своего? Ведь на Бубликова не действовал, Роман проверял и не раз. Но здесь была пешка, а не ладья, и ошейник вместо браслета…

– Да, – тяжело ответил брат Кирилл. – Да, я понимаю. Я приношу вам извинения за моих остолопов и их хамское поведение. Они не знают правил и не ведают, что творят.

– Непочтительность пыли под ногами меня не интересует, – пренебрежительно ответил Роман.

– Да, я понимаю, – пришибленно повторил брат Кирилл. – Что же привело вас к нам?

– Законный интерес, – согласился Роман. – Однако всего рассказывать тебе я не намерен. Тебе достаточно будет знать, что я… гм… просто собираюсь провести в этом доме пару дней. Надеюсь, в гостеприимстве мне не откажут.

– О! Вам отведут лучшую комнату. Я велю двум сестрам прислуживать вам. Они поступят в ваше полное распоряжение…

– Достаточно будет комнаты, – перебил его Роман. – Я нетребователен.

– Охрана?

– Не нужно.

– Как пожелаете. Скажите, как мне называть вас?

– Называть… Зови меня просто – Роман.

– Роман?! – несмотря на тень, разведчик мог поклясться, что брат Кирилл побледнел еще больше, чем на крыльце. – Роман Полонский?

– Да, это мой литературный псевдоним, – ему стоило большого труда сдержать изумление. – Откуда он тебе известен?

– Нет, это я так, – брат Кирилл заметно сник, чем-то напуганный. Крутившаяся в его пальцах пластмассовая ручка вдруг с треском переломилась пополам. – Нет, ничего. Мне ничего не известно.

Роман уже собрался спросить, о чем ему ничего неизвестно, но в этот момент дверь гостиной распахнулась, и в комнату вошла женщина. Одета она была в белое платье до пят с длинными узкими рукавами. Сверху до пояса оно плотно облегало стан, от талии стекало на пол свободными складками. Длинные темные волосы также вольно струились вниз.

Роман остался сидеть в кресле, продолжая играть роль «шахматного» бога.

– Мне сказали, что ты заперся с каким-то чужаком, которого сняли с ограды, – она обращалась к брату Кириллу, но смотрела на Романа. Это был взгляд женщины, привыкшей оценивать мужчин на предмет их полезности и пригодности для ее нужд. – О чем ты с ним говоришь?

Ожидая ответа, она села на диван и потянулась к сигаретам. И тут же получила удар по руке.

– Я говорил тебе, чтоб не смела больше курить? И не лезла в мои дела? – холодная ярость исказила лицо брата Кирилла.

– Черт! А ты не смей на меня орать. Я хочу знать, кто это, – она ткнула пальцем в сторону Романа.

– Не твое дело, – брат Кирилл поднялся, крепко схватил женщину за руку и потащил к двери. – Не обращайте на нее внимания, – сказал он гостю, – она немного бесноватая, но совершенно безвредная. Я сейчас все улажу и вернусь.

– Иди ты, Кир! – огрызнулась женщина, впрочем, покорно давая вытолкнуть себя за дверь. – Мне больно!

Оставшись один, Роман вспомнил, где видел ее раньше. В памяти всплыла афиша братства – рядом с лицом пророка в отдаленной перспективе словно парит в облаках сестра Мария с протянутыми к зрителю руками и взглядом русалки-девственницы.

За дверью слышалась возня и приглушенные голоса. Роман встал и быстро переместился ближе к выходу из комнаты. Глаза его ощупывали корешки книг в шкафу, а слух ловил пререкания в коридоре.

– Кто он, пусти меня, мерзавец, я хочу знать, что ты затеваешь.

– Я сказал… не твое дело.

– Нет мое…

– …останется здесь, и ты будешь с ним ласкова и нежна.

– Не буду, с какой стати…

– Будешь, иначе я тебя… будет нужно – и ляжешь под него, поняла?

– Иди ты, сутенер паршивый.

– Сейчас убирайся…

Роман поспешно занял свое место в кресле. Через полминуты брат Кирилл вновь одарил его своим присутствием.

– Я велел приготовить вашу комнату. Завтрак вам подадут туда.

– А где кормится паства?

– В общей столовой.

– И ты с ними?

– Нет, это невозможно. Они не должны видеть, как их пророк принимает пищу.

– А женщина? Какова ее роль?

– Она… моя помощница. Сестра и мать Мария.

– Воплощение Богородицы? – усмехнулся Роман.

– Что-то вроде. Каждый из членов общины должен видеть в ней свою мать.

– А в тебе – отца?

– Да.

– Мать – супруга отца? – спросил Роман, весело прищурив глаза.

– Нет… то есть… – брат Кирилл был в замешательстве. – Секс в общине запрещен. За этим у нас строго следят.

– Я не про общину спрашиваю, а про тебя лично. Ты спишь с ней? – Роман холодным взглядом изучал брата Кирилла сквозь расставленные веером пальцы рук.

– Нет, – хмуро ответил тот.

– А в сущности, какая мне разница, – вееры полетели в разные стороны. – Проведи меня в мою комнату и покажи, где что находится.

Роман поднялся и направился к двери. Но выходя из гостиной, вдруг хлопнул себя по лбу.

– Да, кстати! Чуть не забыл. Я видел, кто расписывает забор непотребщиной. Зачем ты это делаешь?

Брат Кирилл пожал плечами.

– Общине нужны враги. Нужно мировое зло, чтобы держать их в узде. Но мир не желает поставлять нам каждодневно свое зло. Так что по возможности обходимся своими силами. Конечно, об этом знают только несколько человек.

– Остроумно, – похвалил Роман. – Сколько здесь всего живет?

– Сейчас семьдесят четыре человека, не считая меня и моей…

– Богородицы, – подсказал Роман. – Вопросов больше не имею.

За время краткой экскурсии по дому он ознакомился с жизнью общины. Все было очень просто: целыми днями братья и сестры, не занятые в хозяйстве, работали над собой, очищая от скверны окружающий мир, искупляя тем самым свои грехи и готовясь к перемещению с обреченной Земли в обетованный рай. Задумчивыми и молчаливыми привидениями они бродили, неспешно переставляя ноги, по обширной территории усадьбы. Но за переделы забора выход был разрешен только по пропускам, заверенным лично братом Кириллом.

Сектанты были незлобивы, но и неприветливы. С некоторыми Роман позже пытался наладить разговор, однако мало чего добился. Они отвечали неохотно, односложно или вовсе не хотели слышать его вопросов. Только один раз он получил вразумительный, хотя и малопонятный ответ. Странная вещь бросалась в глаза: у многих была забинтована левая рука, у других он замечал старый рубец в центре кисти. Таким способом было искалечено все мужское население общины. Роман спросил одного из них, что это значит, а в ответ получил довольную улыбку и три слова:

– Это путь бога.

Днем общинники медитировали, по вечерам в большом зале дома устраивались семинары с участием всех семидесяти четырех Свидетелей. Все они прошли обряд посвящения, пояснил Роману брат Кирилл, и поэтому могут быть допущены к проведению священных практикумов.

– Ну, а как насчет лекций? Проповедей, очищающих душу словом и громом?

– К их душам я взываю в самое удобное для этого время суток – ночью. Сигнал к началу звучит в четыре часа. Спросонья их мозги впитывают, как губка, все, что я им возвещаю. – Брат Кирилл слегка растянул губы в улыбке. – В это время они доверчивы, как котята. Я могу вложить в их сознание любые идеи и образы. Они льнут ко мне, ищут во мне защиту и спасение.

– Вот где таилась погибель богов, – пробормотал Роман.

– Что? Простите, я не расслышал…

– Тебе не обязательно слышать все, что я говорю, – отрезал Роман.

Брат Кирилл униженно замолчал. Он довел гостя до отведенных ему апартаментов и оставил его в компании сестры-прислужницы, сервирующей стол к завтраку.

Позже, в течение дня они виделись только мельком. Прохаживаясь по двору среди членов братства, Роман несколько раз ловил на себе взгляд пророка издалека – неприязненный, с затаенной злобой. В ответ он весело махал рукой и как бы невзначай проводил ладонью по горлу.

На вечерний практикум ему попасть не удалось – брат Кирилл отменил в этот день все занятия. Пастве было велено усердно трудиться над собой и не мешаться под ногами.

В одиннадцать часов вечера прозвучал отбой. Братья и сестры разошлись по общинным спальням. Роман зевал уже с девяти часов и с радостью повалился в мягкую гостевую постель, едва дом погрузился во тьму.

30. Женская история

Он проснулся оттого, что в запертую дверь кто-то настойчиво скребся. Роман включил свет и посмотрел на часы. Половина первого. Он встал и приоткрыл дверь.

В щель проскользнула ночная фея. На ней было то же самое платье, что утром.

– Ну что смотришь, закрой дверь, – в ее голосе не слышалось прежней скандальности.

Роман прикрыл дверь.

– Прошу прощенья, что не одет. – Вся ирония утонула в зевке. – Вообще-то я спал.

– Но сейчас ты уже не спишь? – Гостья уселась на стул, закинула ногу на ногу, обнажив их, видимо, с расчетом. К нему она пришла босиком.

Роман хмыкнул, глядя на ее ноги, и сел на кровать.

– Так чем обязан присутствию дамы в столь поздний час?

– Дама желает общества. Даме скучно в этом унылом склепе.

Она вспорхнула со стула и перелетела к нему на кровать, тряхнув волосами. Роман едва не подпрыгнул, будто ужаленный, и отодвинулся подальше от ее гривы.

– Какой пугливый. Ты что, боишься женщин?

– Тебя прислал брат Кирилл? – Роман не собирался отвечать на ее вопросы.

– При чем тут Кир? – она распахнула глаза пошире в знак искренности и невинности. – И не называй его братом. Он такой же брат, как я сестра, – она негромко фыркнула.

– Кто он тебе?

– Он? Да никто, – она презрительно дернула плечом.

– Тогда почему ты здесь? Как я понял, тебе здесь не нравится?

– А кому здесь может нравится? Только этим психам. Ты Кира не слушай, он тебе вздор про меня наговорил. А я просто… – Роман понял, что сейчас польются слезы, – просто несчастная женщина.

Она разрыдалась, закрыв лицо руками. Роман осторожно дотронулся до нее, стараясь не касаться волос.

– Ну… не надо, – произнес он мягко. – Лучше расскажи мне все.

Рыдания прекратились так же легко, как и начались. Она промокнула глаза уголком одеяла и тяжело вздохнула.

– Хорошо тебе – ты свободный, сильный. А я подневольная, слабая. Что я могу против него? Он держит свою грязную лапу у меня на горле, – она повернулась к нему лицом, словно озарившись какой-то мыслью, и вдохновенно предложила: – Забери меня отсюда. Я буду твоей, пойду за тобой, куда захочешь, только отними меня у него.

Роман колебался с ответом.

– А не боишься, что я ему расскажу? Вот сейчас отведу тебя к нему и расскажу?

– Не расскажешь, – уверенно заявила она. – Зачем тебе это ничтожество? Тебе нужна я.

Она протянула руку и коснулась его локтя. Тыльной стороной ладони провела до плеча и выше.

– Ты сильнее его. Он пресмыкается перед тобой, я видела. А я люблю сильных и красивых мужчин.

– Что ты еще любишь? – спросил Роман, снимая с себя ее руку.

– Деньги. Много денег.

– А если у меня их нет?

– Есть. Я знаю. Но все равно, сильных мужчин я люблю больше денег… У тебя тут душно.

Она расстегнула несколько пуговок на лифе платья и искоса взглянула на Романа, чуть усмехнувшись.

– Расскажи мне о вашей богадельне, – попросил он.

– Богадельня? – она снова рассмеялась. – В самую точку. Он делает из них богов. А они в это верят.

– Что это за «путь бога»? Почему у них искалечены руки?

– Только у мужиков. У женщин другой путь. Хоть это и вздор. Бабы терпеливее, любую боль снести могут.

– Как это происходит?

– Каждый, кто хочет попасть в общину, должен пройти обряд посвящения. Здесь есть специальная комната. Там стоят два предмета – один для мужчин, другой для женщин. Крест и гроб. На крест вешают мужиков.

– Как вешают? – не понял Роман.

– Обыкновенно. Ну… как это называется… распятие? Привязывают к поперечинам, а одну руку гвоздем приколачивают.

– И сколько они так висят?

– Час или два. А женщин кладут в гроб и заколачивают. Тоже на пару часов. Из комнаты посвящения они выходят готовыми идиотами. Зачем тебе знать эти мерзости? – она сделала повторную попытку приласкать его.

Роман, пребывая под впечатлением, не обратил на попытку внимания.

– Профессиональный интерес, – ответил он в задумчивости.

– А какая у тебя профессия? – спросила она, подсаживаясь ближе.

– Литератор.

– Литератор? Это что – писатель? Тебе платят большие гонорары? А что ты пишешь? Любовные романы или детективы? – вкрадчивые вопросы сыпались один за другим.

– Фантастику, – брякнул Роман и вдруг заметил на себе ее ладонь. А ее волосы щекотали ему спину.

Он пулей вскочил и отлетел от нее, моментально покрывшись нервными мурашками.

– У тебя никогда не было женщины?

Роман сел на стул.

– Послушай, – сказал он, – если тебе нужен секс, в этом доме кроме меня еще по крайней мере полсотни мужиков. Почему бы тебе не выбрать кого-нибудь из них?

Она презрительно фыркнула.

– Это не мужчины. Это даже не люди. Кир делает из них гвозди. Как я могу заниматься любовью с бессмысленным гвоздем?

– Какие гвозди?

– Обыкновенные гвозди. Которые заколачивают в крышку гроба. – В ее голосе и лице появилась злость. – Он учит их смерти. А я живая, понимаешь, живая. Я жить хочу, что ты мне гвозди под нос суешь? Меня он, слава богу, в гроб еще не укладывал.

Она сорвалась с места, упала перед ним на колени и горячо взмолилась:

– Давай убежим отсюда. Сегодня. Сейчас. Завтра будет поздно. Я пойду за тобой хоть на край света, ты не пожалеешь. Только помоги убежать. Одна я не смогу. Он найдет меня и убьет, я знаю, он обещал. Возьми меня с собой, прошу тебя…

Она снова разрыдалась, уткнув лицо в ладони и склонив перед ним голову. Разметавшиеся волосы касались его коленей.

Роман протянул руку и медленно провел по ее голове от лба до затылка, словно хотел приласкать и успокоить. Но не об этом он думал. Внезапно схватив ее за волосы, он запрокинул голову женщины назад и взглянул в мокрые от слез глаза.

– Ты хорошая актриса, – сказал он ледяным тоном. – Это он тебя подослал? Я вижу тебя насквозь. Что вы с ним задумали? Говори!

Он с силой тряхнул ее, дернув за охапку волос, зажатых в кулаке.

– Ну ударь меня, если хочешь. Сделай мне больно, бей меня. Я стерплю. Я ведь терпеливая, очень. Только возьми меня с собой. Без меня тебе одному отсюда не выбраться. Здесь хорошая охрана. Но меня они послушают. Они не посмеют мне отказать.

– Лжешь. Почему я должен бежать отсюда? Отвечай!

Он был устрашающе спокоен. Она смотрела на него, не смея отвести взгляда.

– Пусти меня, я отвечу. Теперь уже все равно.

Мгновение Роман был неподвижен. Затем разжал кулак, отдернул руку и посмотрел на нее так, будто впервые увидел.

Быстрым, неуловимым движением она вынула что-то из складок платья.

– Вот, смотри, – на ладони лежал белый шарик. – Это он дал мне, чтобы я подбросила его тебе в вино. Бутылку и рюмки я оставила в коридоре.

– Почему? – не понял Роман.

Тихий смешок сорвался с ее губ.

– Женщина не должна врываться ночью к мужчине с бутылкой. Что бы ты подумал обо мне? Что я алкоголичка и хочу нализаться в твоей компании?

– Я и без того много чего подумал, – Роман взял шарик. – Что это?

– Не знаю. Может, снотворное, а может, яд.

– Почему ты сказала, что завтра будет поздно? Что он задумал?

– Ты чем-то напугал его. Он вдруг заторопился. Он намечал это на другой день, но теперь перенес на завтра. То есть уже на сегодня. Утром все будет кончено.

– Что кончено?

Она снова усмехнулась.

– Кир отправит их всех в последнее путешествие. В систему Сириуса.

Она все еще стояла перед ним на коленях. Роман смотрел на нее, не видя, поглощенный тревогой и сомнениями.

– Он сделает это? – спросил он скорее самого себя.

– Сделает, не сомневайся, – ответила она. – Теперь ты веришь мне? Я сказала правду. Я так одинока здесь. И я ненавижу его и всех их. Пожалуйста…

Она обхватила его за ноги, прижалась всем телом.

– …пожалуйста, люби меня, прошу тебя. Я так истосковалась здесь. Ты не такой, как они, я это сразу поняла, на тебе нет смерти, как на них, ты живой…

– Живой, – бессмысленно повторил Роман, с ужасом глядя на ее волосы, тоненькими змейками расползшиеся по его ногам. – Живой…

Молниеносным движением он оттолкнул ее от себя и вскочил со стула. От сильного толчка она упала на пол.

– Уходи, – сказал он, тяжело дыша. – Сейчас.

Она непонимающе смотрела на него снизу вверх. Волосы дождевыми струями исчертили лицо.

– Убирайся, – повторил Роман.

Он видел, как непонимание сменяется на лице женщины злобой, а затем ненавистью.

– Я ошиблась, – проговорила она с тихой яростью в голосе. – Ты такой же, как он. Ненавижу вас.

Она поднялась и метнулась к двери. Быстро выдернула торчащий в скважине ключ, и через мгновенье Роман услышал звук запираемого с той стороны замка. Он бросился к двери, но опоздал.

Нечего было и думать вышибить дверь из крепкого дерева. Но его это не волновало. Утром он заставит их освободить его и раскаяться в своих глупых действиях.

31. Последняя битва времен

В эту ночь он больше не смог заснуть.

Женщина сказала ему правду, он не сомневался в том. Роман сморщился, как от боли, вспомнив свое властное ледяное спокойствие, с каким он вцепился в ее гриву, выпытывая эту правду. Слишком хорошо он играл весь день свою роль – до отвращения хорошо.

Живой! Роман усмехнулся.

Посветлевшее небо отвлекло его от раздумий. Он подошел к окну и открыл створку. Внизу, в стороне виднелось укрытое серой предрассветной мглой парадное крыльцо. Двор расстилался как на ладони. Он сможет наблюдать за представлением. Если, конечно, брат Кирилл не решит устраивать конец света для своих «чад» в доме. Но насколько Роман разбирался в эстетике концов света, это мероприятие требовало простора и свежего воздуха.

Через час или около того он понял, что не ошибся. Едва над горизонтом протянулись первые лучи, из дома, как горох, посыпались Свидетели Креста, с заспанными физиономиями, растерянно оглядывающиеся. Они толпились перед крыльцом и молча ждали.

Скоро на улицу вышел пророк. Остановился на верхней ступеньке крыльца и поднял вверх левую руку.

В утренней тишине слова проповедника раздавались как грохот картошки, высыпаемой на деревянный пол, – звучно и одновременно глухо.

– Чада мои. Божественный путь тернист и труден. Сегодня мы подошли к его пределу. Вы все знаете – на нашей общине лежит благодать Божия. Здесь, – пророк простер руку, очертив полукруг, – все белое, как свет истины. Там, – он махнул вдаль, за ворота, – все черное от дыма и копоти греха. Там гульбище сатаны и порока. Не раз мы сталкивались со злобой и бешенством мира. Они никогда не простят нам того, что мы лучше их, что мы спасемся, а они погибнут. Они натравливают на нас милицию, пишут о нас гадости в газетах, смеются нам в лицо. Наши враги не оставят нас в покое, пока живы.

Паства сдержанно загомонила и зашевелилась.

– Но враги не узрят нашего поражения, мы победим, опередив их. Сегодня мы будем уже далеко, в земле обетованной, а их постигнет заслуженная кара. Этой ночью мне было видение. Синий ангел спустился с небес и возвестил о наступившем Сроке. Сегодня мы покинем эту грязную землю и, очистившись, возродимся к новой жизни под новым солнцем.

Сестра Мария, стоявшая на крыльце позади пророка, украдкой поглядывала вверх, на Романа. Она давно заметила его торчащую в окне голову и явственно волновалась по этому поводу. Скорей всего, подумал Роман, она не поставила в известность брата Кирилла о невыполненном ночном задании, и тот уверен, что гость полностью обезврежен. Но гость бездействовал лишь потому, что хотел досмотреть спектакль. Он был убежден, что в последнюю минуту сумеет остановить это движение к смерти, даже если он не «шахматный» бог, а всего лишь… А в самом деле – где его место в этой «игровой» иерархии? У него нет знака – кто должен вручить ему кожаный ремешок? И можно ли от него отказаться?

Роман отогнал мысли, мешавшие смотреть представление. А оно уже входило в кульминационную фазу. Два синих брата вынесли из дома столик и поставили у крыльца. Сестра Мария взгромоздила на него большую стеклянную емкость, наполненную зеленоватой жидкостью. В посудину поменьше она отлила часть зеленухи. Пророк тем временем продолжал:

– Мы должны поторопиться. Враг приближается. Бог призывает его сюда, на это место, где после нашего ухода разразится начало конца. Он уже близко. Через несколько часов Вечный жид будет стоять у этих ворот, изрыгая дым из смердящей глотки. И горе тому, кто не успеет убраться с его пути! Поспешим же, чада мои. Здесь, – пророк указал на емкости с жидкостью, – в этой чаше ваше вечное спасение…

Там же, в чаше, оно и осталось, большей частью невостребованное. Разве что потом было взято немного для лабораторного анализа.

Пророк умолк в замешательстве, забыв опустить простертую к спасению длань и глядя в сторону, поверх голов паствы.

Роман заметил идущую к толпе человеческую фигуру немного раньше, чем воодушевленный речью брат Кирилл. И прежде, чем началось столпотворение, успел хорошо ее рассмотреть. Человек шел не от ворот, а из глубины сада. Двигался он не спеша, как будто в задумчивости или просто очень устал, пройдя немалое расстояние. Голова была опущена, рассмотреть лицо мешала круглая широкополая черная шляпа. Самым диковинным в этой фигуре была одежда. Сначала Роман подумал, что человек завернут в простыню, а сверху еще накинуто одеяло. Но затем понял, что ошибся – простыня была чем-то вроде хитона, подпоясанного ремнем, а одеяло походило на древний плащ. Из-под хитона выглядывали голые лодыжки, а ноги обуты в странные сандалии.

Замешательство пророка передалось пастве. Они в ужасе смотрели на приближающуюся фигуру.

– Это он! – раздался испуганный вопль. – Он уже здесь! Вечный жид здесь!

Вопль прозвучал сигналом к всеобщей панике. Люди в страхе заметались по двору, бессмысленно крича и налетая друг на друга. Кто-то побежал прятаться в доме, кто-то рванулся к спасительной чаше и приник к ней, как к живительному источнику. Пророк стоял молча и неподвижно, даже не пытаясь прекратить эту кутерьму. Он смотрел на Вечного жида – тот шел прямо к нему. До крыльца пришельцу оставалось не больше двадцати метров, когда он снял шляпу и открыто взглянул на пророка. Роман едва не вывалился из окна, увидев его лицо. Несмотря на патлы, украшавшие голову пришельца, он узнал его.

– Вася?! – не сдержав изумления, он крикнул – негромко, но достаточно слышно, даже в этой шумихе.

Оба – и Вечный жид, и брат Кирилл – задрали головы на его вскрик. Пророк скроил гримасу злости пополам со страхом, и обернулся к сестре Марии. Вечный жид остановился, снова нахлобучил шляпу, затем, махнув рукой, быстро зашагал в сторону.

И ни тот, ни другой, ни третий поначалу не заметили, как с забора на территорию усадьбы посыпался, точно спелые яблоки с веток, спецназ в масках и с автоматами наперевес.

Первым среагировал брат Кирилл. Он схватил за руку свою помощницу и быстро увлек ее в дом. Больше Роман его не видел.

В течение четверти часа он наблюдал сверху зачистку местности и отлов перепуганных насмерть сектантов. Всех их, обыскав, уводили за забор. Никто и не думал сопротивляться. Нескольким решительным братьям в панике удалось добраться до чаши и отхлебнуть спасения. Теперь они лежали на земле вповалку. Кто-то был еще жив и тихо постанывал. Пустая склянка валялась на земле, но большая бутыль все еще стояла на столике.

– Прочешите дом. Главарь может быть вооружен, осторожнее там. Петров, «Скорую», быстро.

– Есть, товарищ полковник.

Роман, расположившись на подоконнике поудобнее, терпеливо ждал освобождения, поглядывая на улицу. Там уже ничего интересного не происходило. Основное действие переместилось в дом. Хлопали двери, раздавались истошные крики сектантов, вытаскиваемых из укрытий, громко топала казенная обувь. Обострившийся слух пленника улавливал малейшие шумы близящегося к завершению Армагеддона. Потом грохнула выломанная дверь, едва не слетев с петель, и в комнату ввалились два спецназовца. Роман мирно приветствовал их:

– Здравствуйте.

Он спрыгнул на пол и встал перед ними, разведя в стороны руки, демонстрируя абсолютную невоинственность.

– Ты тут главный, что ли? – спросил один из них.

– Боже упаси. Меня просто заперли. А у вас здорово получилось выломать эту чертову дверь.

– Заткнись и не делай лишних движений.

– Что вы, я жить хочу, – заверил их Роман.

Его обыскали, и один из спецназовцев повел его вниз. Другой продолжил вышибать двери. Вместе с выловленными в доме общинниками Романа запихнули в милицейский автобус. Операция «Разгром» прошла блестяще. Однако среди отловленных Роман не видел обоих главарей секты.

В компании понурых, молчаливых, тупо озирающихся сектантов его везли в город…

Бледный сентябрьский день выдался чересчур жарким. Агасфер-Вася, Армагеддон местного масштаба, новое пленение – слишком много гирь на одну черепушку. Сюрпризы конца света. Чтобы найти в этом спектакле хоть грамм логики, надо быть гением как минимум о двух головах.

После бессонной ночи Романа сморило под мерное покачивание автобуса.

32. Навязчивое гостеприимство

Если кто не знает, ментовка – это такое специальное место, куда свозят для разбирательства бессознательные тела, бомжей, психов, сектантов и прочий человеческий элемент, не поддающийся воспитательному воздействию общества.

На этот раз у Романа имелось преимущество – он не чувствовал за собой вины и был готов по первому требованию предъявить сработанную за пару минут легенду.

Несколько часов спустя он и предъявил ее в кабинете того самого полковника, которого видел во дворе усадьбы во время Армагеддона. С великолепной невозмутимостью и хладнокровием он поведал историю о том, как, проводя независимое журналистское расследование, он внедрился в секту под видом иностранного религиозного проповедника, собравшегося повысить свою квалификацию и поднабраться опыта у русского коллеги. О том, как поначалу его тепло приняли в общине, как он сдружился с братом Кириллом и сестрой Марией. Далее Роман в подробностях и в красках живописал все, что ему удалось узнать о сектантской жизни, ее обычаях и экзотических ритуалах. И все было, продолжал он печальную повесть, до того гладко и прекрасно, что преподобный Ромас Шлагг, он же журналист Роман Полоскин, уже не ждал никаких подвохов от судьбы и лидеров братства. Однако ночью, накануне внезапного Армагеддона, его заперли в его же комнате, хотели даже отравить, а девица Мария усердно склоняла его к тайному побегу, вероятно, для того, чтобы охранники, из числа тех же синих братьев, застрелили его, приняв в темноте за шпиона или грабителя. Была даже сделана попытка сексуального соблазнения, но он, конечно, отвергнул все домогательства. Ну а окончание этой исторической драмы полковнику известно, добавил Роман, закруглившись.

Тот, разумеется, не поверил ни единому слову, сказав, что за иностранца Романа мог принять только совершенный идиот, а насколько ему известно, Кирилл Скородумов, он же брат Кирилл, таковым не является. В ответ Роман на чистейшем немецком языке заверил его в том, что ему означенный брат Кирилл тоже не показался кретином, поэтому поначалу его немного удивляли и смущали доверие и гостеприимство, оказанные ему в секте. Ведь он был уверен, что ничего из этого не выйдет и надо будет искать другие варианты. Затем то же самое он повторил по-русски, но с ужасным тевтонским акцентом.

Полковник аргументом был сражен наповал, однако все же решил проверить. Роман любезно продиктовал ему номер телефона «Дирижабля». И конечно же, там подтвердили все до единого слова, заверив в благонадежности ведущего сотрудника журнала Полоскина. Иного от Регинки Роман и не ждал.

– Ну что ж, Роман Вячеславич, – огорченно сказал полковник, повесив трубку. – К сожалению, проверить вашу правдивость на очной ставке нет возможности.

– Вы их не взяли? – живо спросил Роман.

– Успели скрыться. – полковник развел руками. – Вероятно, где-то в доме есть потайной ход. Старая постройка, все может быть.

– Досадно.

– Еще бы. Мы их полгода вели. Ждали только удобного случая, чтобы с потрохами взять. – Он протяжно выдохнул, качая головой.

– Но как вам удалось узнать точное время Армагеддона?

– Время чего? – полковник наморщил лоб, соорудив на нем не меньше полудюжины параллельных дорожек.

– Массового суицида в честь конца света, – объяснил Роман. – Ведь, если не ошибаюсь, первоначально день был выбран другой, более поздний. Решение о переносе возникло, по всей вероятности, не далее как вчера и об этом знали только те двое. Как вам это удалось?

– У нас свои каналы, – уклончиво ответил полковник, – и мы не разглашаем наши источники. Между прочим, не следует расценивать этот разговор как интервью.

– А вы мне еще ничего не сказали, – ответно улыбнулся Роман.

Сладкий ужас накрыл его с головой. Он буравил полковника ласковым взглядом, продолжая улыбаться. Его собеседник и сам не понял, как это случилось, что он внезапно принялся откровенничать с молодчиком-журналистом, искренне желая ознакомить того со всеми служебными секретами. Само как-то получилось – легко, просто и даже приятно.

– Ну, мне скрывать от общественности нечего. Дело в том, что две недели назад мы получили письмо. Оттуда.

– Из секты?

– Из секты. Взгляните, – он достал из папки на столе конверт и протянул Роману.

– Конечно, анонимка? – спросил тот, вынимая бумагу из конверта.

– Да нет, имеется подпись, как ни странно. Но мы уже проверили – в общине не было человека с таким именем. Все это очень любопытно.

– Погодите-ка, – сказал Роман, глядя в листок. – Здесь написано, что… «брат Кирилл собирается отправить всех нас в солнечную систему Сириуса посредством умертвления ядом на рассвете девятого сентября…» Все правильно. Но только…

Он поднял вопрошающий взгляд на следователя.

– Только сегодня седьмое сентября.

Полковник ответил ему взором, полным бессмысленности и непонимания. Нижняя губа медленно отъехала со своего места. Он вырвал бумагу из рук Романа и недоверчиво уткнулся в нее.

– Седьмое… девятое… Почему девятое? – он еще раз удивленно посмотрел на Романа, вероятно, желая получить от него признание в розыгрыше. – Не понимаю. Я был уверен, что седьмого, сегодня. Как же это?…

Он достал из кармана платок и промокнул лоб.

– Хорошо то, что хорошо кончается, – философски заметил Роман. – Вы блестяще провели операцию. В конце концов, ваш нюх вас не подвел, а это главное.

– Вы так считаете? – с надеждой спросил полковник.

– Но ведь результат налицо? Лично я, будь я вашим начальством, представил бы вас к награде. Вы настоящий Шерлок Холмс по части интуиции! – Роман льстил без меры, в корыстных, разумеется, целях – дабы собеседник не уходил в сторону от темы, терзаясь сомнениями.

– Что есть, то есть, – взбодрился немного полковник. – Но посмотрите на подпись. Вам это имя не знакомо?

Роман взял бумагу.

– Вряд ли, конечно, я пробыл там совсем немного. Но посмотрим…

Он посмотрел. Долго смотрел, превратившись в каменное изваяние. Теперь пришла его очередь бессмысленно таращиться, пытаясь совладать с чувствами и мыслями. Бумага была подписана именем члена общины Свидетелей Креста Романа Полонского.

– Тезка, а? – сказал ничего не подозревающий полковник.

– Я никогда не слышал о человеке с таким именем. – Голос его не подвел, и ни один мускул на лице не выдал волнения, но листок в руках дрожал. Роман поспешно положил его на стол.

– Ну, это же не настоящее имя, – отозвался полковник.

– Вот как? – Роману почти удалось сохранить бесстрастность в тоне.

– Да. Графологи уже сличили почерк в письме и изъятых при обыске бумагах. Угадайте, чей он.

– Чей же?

– Бывшего пророка.

– Как… вы хотите сказать, письмо написал брат Кирилл… как его… Самохвалов? – Роман был потрясен.

– Скородумов.

– Да зачем ему это?!

Полковник развел руками.

– Сие мне неизвестно. Я опираюсь только на факты. Вероятно, он на всякий случай хотел дезинформировать нас, написав про девятое, чтобы седьмого ему не о чем было волноваться.

Роман медленно тер лоб, соображая.

– Нет, тут что-то другое. Она ведь сказала мне… что это из-за меня он…

– Что из-за вас? Кто – она?

– Не обращайте внимания, – опомнился Роман. – Постойте, – он вдруг четко увидел перед собой обрамленное дурацким длинноволосым париком лицо Васи-Агасфера. – А как же Вечный жид?

– Вечный жид? А что с ним?

– Куда он делся? Вы его взяли?

– Ну… взяли бы, если б могли. И припаяли бы статью за разжигание национальной и религиозной розни. К сожалению, это невозможно.

– Почему? И потом, он ничего не разжигал. Я могу поручиться.

– Как это вы можете поручиться? – удивился полковник. – Вы же не персонаж из сектантских бредней. С Вечным жидом теперь покончено. А его пророк объявлен в розыск.

– Да я же не об этом, – волновался Роман. – Я о настоящем Вечном жиде, который был там, в усадьбе. Перед тем как началась вся эта неразбериха.

Полковник сокрушенно смотрел на Романа.

– Вам они тоже успели мозги заморочить, – грустно сказал он. – Не было никакого Вечного жида. Он не существует. И никакой неразберихи тоже не было, мы действовали по плану, прошу это учесть, если вы собираетесь писать об этом. Сами же назвали это «блестящей операцией».

– Значит, вы его не взяли, – заключил Роман. – Ладно, я сам поговорю с ним.

– Как угодно, – полковник в замешательстве снова пожал плечами. – Но не советую увлекаться. Народ и так с ума сходит от диких слухов. Если еще пресса начнет пропагандировать Вечного жида, – он неодобрительно покрутил головой, – за порядок в городе трудно будет поручиться. И новый пророк сразу отыщется. Свято место, знаете ли…

– У меня к нему личное дело, – пояснил Роман. – Хочу спросить, за каким чертом его туда понесло.

– Так это не у Вечного жида надо спрашивать, а у сгинувшего пророка, – сказал полковник, – когда мы его найдем

– Возможно. Но не думаю. Уж очень растерянный вид у него был в тот момент. Как у маленьких детей, когда они обкакаются.

– Странно, если учесть, что он сам же и призывал Вечного жида на головы сограждан. Хорошая приманка была для желающих расстаться со своими деньгами и имуществом.

– Ах да, кстати. Он действовал по шаблону?

– Ничего нового они еще не изобрели, – кивнул полковник. – Вымогательство, мошенничество, финансовые махинации. Он прихватил с собой круглую сумму. Некоторые его жертвы остались без квартир.

– Я так и думал. Пожалуй, я пойду. Хочется, наконец, оказаться у себя дома после всей этой неразбе… в общем после конца света, – Роман хмыкнул. – Хоть поэму слагай. О выживших и спасшихся в Армагеддоне.

Полковник охотно выписал ему пропуск.

– Всего хорошего. Заходите к нам как-нибудь. Для прессы я всегда найду пару минут.

– Непременно, – пообещал Роман.

Покинув гостеприимную ментовку, он направил стопы домой. Но не к себе домой. Допрашивать Вечного жида следовало не отходя от кассы.

33. Третий глаз

По дороге Роман позвонил в «Затейник». Было около шести часов вечера. Меньше полусуток назад отгремел Армагеддон, но разведчик еще не сложил оружия. От секретарши он узнал, что Вася в редакции не появлялся, так как два дня назад отпросился у шефа в отпуск. При этом, добавила она, был не в себе и вел себя очень странно. «Ага!» – подумал Роман и спросил домашний адрес Васи. Смысл этого «Ага» был темен и неясен, но Роман чуял, что странное поведение – неспроста, а что-нибудь значит и как-нибудь связано с явлением Вечного жида народу. Следовательно, Василия надо брать.

Он долго жал на кнопку дверного звонка. Отвратительная трель в квартире, отлично слышная на лестничной площадке, могла бы поднять на ноги мертвого. Но никто не открывал, и Роман разочарованно отпустил кнопку. И тут же, из чистого упрямства, снова надавил на белый плевок пластмассы. «Дома он. Негде ему больше быть», – решил он. Хотя Вася, напротив, мог быть где угодно.

Но он был дома. Внутри наконец зашуршало и заскребло, громыхнул замок, и дверь распахнулась. Перед гостем предстал Вася собственной персоной, расхристанный, взлохмаченный, пошатывающийся.

«Пьян. Вдребезги», – с ходу определил Роман.

– А-а! Наше вам с кисточкой, Роман ибн… как там тебя? – с самого порога Вася взял юродствующий тон.

Роман не успел ничего сказать в ответ, как Вася, качнувшись сильнее, схватил его за пуговицу на куртке и хрипло осведомился:

– В Господа Бога веруешь?

Роман не сморгнув глазом ответил:

– Верую в свободу, окончательную, абсолютную и непостижимую разумом.

– Аминь, – сказал Вася, дыхнув на него невыразимой летучей смесью крепких градусов. – Прох-ходи.

Он шире растворил дверь, отодвинулся в сторону. Роман вошел и принялся стаскивать ботинки.

– Лишнее, – мотнув головой, прохрипел Вася и показал рукой вперед по коридору.

Роман двинулся вглубь квартиры, направляемый Васей.

– Не сюда… дальше… Направо… Приплыли.

Они оказались в полутемной комнате со спартанской обстановкой и множеством книг, сложенных в штабеля на полу. На столе у занавешенного окна стояли и лежали бутылки. Одна из них была еще полной.

– Приземляйся. Моя комната. У тетки живу. Ее сейчас нет.

Роман сел на табурет у стола. Вася – напротив.

– Ну чего скажешь? – спросил Вася, наливая из бутылки в единственный стакан. Затем протянул его гостю. Роман выпил и закашлялся, схватившись за горло.

– Что это? – просипел он, отдышавшись. Внутренности обожгло будто нашатырным спиртом.

– Ерш, – кратко пояснил Вася. – Собственного сочинения. Хорошо за душу берет.

– Как багром дюралевым, – сказал Роман, глубоко и часто дыша открытым ртом.

– Еще?

– Нет, – быстро отказался гость. – Я уже тронут за душу.

– Завидую. У меня с одного раза уже не получается, – взгляд у Васи был точно таким же занавешенным, как окно в комнате. – Уходит пора юности, – грустно добавил он.

– Вась, а для чего тебе за душу браться понадобилось? – Роман хитростью приступил к допросу.

– Пробую.

– Чего?

– Чем его можно убрать.

– Кого? Куда убрать?

– Чего, а не кого. И не куда, а откуда. Бельмо это черное с глаз. Ничего не помогает.

Роман внимательней посмотрел в Васины глаза.

– Да нет у тебя никакого бельма. Они же белые, а не черные.

– У меня черное, – упрямо сказал Вася, налил в стакан и одним махом влил в себя ершистое зелье. Не поморщился и глазом не моргнул.

– А откуда оно взялось? – спросил Роман.

– Оттуда, – Вася неопределенно кивнул.

– Ты из-за этого отпуск взял?

Вася не ответил, задумавшись, а затем негромко затянул тоскливую, тягучую песню.

Летя-ат в небе си-инем Коро-овьи лепе-ошки. Несу-ут те лепе-ошки В портфе-елях бума-ажки.

– Вась, а Вась. А я тебя сегодня видел. – От ерша в мозгах немного замутилось, и цель визита как-то сама собой потеряла важность.

Вася прервал вокал и сосредоточил мутный взгляд на госте. Потом приложил палец к губам и произнес:

– Тсс. Слушай чего скажу, – он наклонился вперед и поманил Романа рукой. Тот тоже нагнулся. – Вот закрою глаза, – Вася показал, как он это делает, – и нет его, пропадает.

– Кого нет?

– Пятна этого. Вообще ничего нет.

– Странно, – удивился Роман. – Совсем ничего?

– Черная пустота. А в ней точки какие-то светлые. И знаешь, что тогда кажется?

– Что?

– Что это отражение звезд в глубоком колодце. И это все, что у меня есть. Вся жизнь. Черная пустота. А над нею звезды, далеко-далеко.

– Все и ничего?

– Йес, – кивнул Вася, уронив голову на грудь.

– А зачем на Свидетелей страху нагнал?

– Каких свидетелей?… А-а, этих… – Вася подумал. – Закон земной жизни – он для всех один. Страх и ужас. Я понял.

– А я еще нет.

– Поймешь, когда к стенке припрут.

– А тебя, Вась, приперли? Приперли, да? – допытывался Роман.

– Я из него душу вытрясал, а у самого от жути зубы клацали и пятки чесались, – непонятно ответил Вася.

– Из кого вытрясал?

– Из того самого, которого они ждали… А когда открываю глаза – опять пятно, что ты будешь делать! И все в нем, в пятне этом, растворяется. Тоже нет ничего вокруг.

– А я есть?

– И тебя нет. Только я и мое сокрушенное сознание. А в нем тоже – это черное пятно. Оно везде.

– Со страху?

– Не. От другого. Оно не страшное. У него есть Голос.

– Что оно тебе говорит?

– Не знаю. Оно не словами говорит. Просто зовет. Втягивает в себя. Вот так: уууууууу. Как пылесос.

Вася налил еще полстакана, в два глотка выпил и протер рукавом глаза.

– Не. Не убирается. Так и торчит на горизонте.

– А это оно тебе сказало, когда конец света будет на загородной вилле?

– Не оно, – поправил его Вася. – Он сказал.

– Кто?

– Вечный жид.

Роман вытаращил глаза.

– Э?… А сколько их тут всего?

– Один был. Я его на улице поймал за шиворот. Домой притащил, вытряс всю душу, он и выложил, к какому сроку ему велено явиться. Откуда, думаешь, я эти тряпки достал?

– Откуда?

– С него снял. Парик, правда, у тетки стащил. Я туда с собой еще знакомого журналюгу притянул, чтоб репортаж сделал об Армагеддоне в городе N. Он там в кустах прятался.

– А где он сейчас?

– А у них сегодня этот… как его… брифинг. Там, наверное, ошивается, со своей газетной братией.

– Да я не про журналиста. Я про Вечного жида. Где он?

– А черт его знает, – Вася безучастно пожал плечами. – Сбег. Я его тут, в комнате запер, когда уходил. Швабру в дверную ручку затолкал и велел тетке присматривать. Прихожу – исчез. Что характерно – вместе со шваброй. Тетка Пелагея божилась, что ни сном, ни духом не причастна. Да я думаю, она же его и выпустила. Уж больно рожа у нее перекошенная стала, когда я его приволок. А знаешь, что самое странное? – Вася снова подался вперед, поманив Романа пальцем.

– Что?

– Он на морду – вылитый я. Ну как две капли. Только волосатый.

– Действительно странно, – поразился Роман. – А у тебя в детстве близнецов не было?

– В детстве не было. А сейчас вдруг есть.

– Ну а пятки-то отчего чесались?

– А шут их разберет. Жутко стало. Колбасить меня начало. Наизнанку выворачивало. Кости, потроха, мозги наружу выползали. Я так думаю, это они решили сперва на мне проверить. Сволочи. – Вася поугрюмел пуще прежнего.

– Кто они? Что проверить?

Вася задумался. Потом вдруг выбросил в сторону кулак и впечатал его в полосатые обои. Роман от неожиданности подскочил на табуретке и задел рукой бутылку. Вася быстрым движением подхватил драгоценную емкость и переставил на свой край стола.

– Нализался уже. И когда успел? – неодобрительно бросил он в адрес Романа. Сам Вася крепко сидел на стуле и вид имел, как ни странно, осмысленный, даже как будто протрезвленный.

– А зачем руками машешь? – обиделся Роман.

– Ладно. Слушай. – Вася сильно мотнул головой и поморщился. – Лаборатория тут одна есть. Психфак ее формально крышует. Но на самом деле там давно уже обосновались… другие, в общем. «Лаборатория проблем управления» называется. Я там диплом писать намылился. Лаборантом пристроился, на подхвате. Там уже год идут опыты.

– Какие опыты?

– Подробности ни к чему… Знаешь, что такое наведенный психоз?

Роман хмыкнул – кто ж этого не знает.

– Это, – продолжал Вася, – эффективное средство управления. Толпой и отдельным индивидом. В основе психоза – что? Много чего, но главное – страх. В лаборатории аккумулировали на особых носителях чистый страх.

Вася помолчал, потом сказал:

– Я когда понял, в какое дерьмо вляпался, хотел уйти. Да не ушел. Интересно было… Страх – такое дело… он в хромосомах на ДНК прочно записывается. Причем сразу. Гены повредить может. Тогда у потомства будут какие-нибудь патологии… Я только не знал сначала, у кого брались эти хромосомы. Потом догадался. По фразе одной. Ты про маньяка слышал?

Роман напрягся.

– Слышал.

– От тех баб и брали. Зарезанных.

У Романа по спине побежали мурашки. Неужели его маньяк имеет и других работодателей?

– Это были хорошо разыгранные спектакли, – продолжал совершенно протрезвевший Вася. – Наверно. Для одного зрителя. Чтобы он, в смысле она хорошенько испугалась. Посмотрела в глаза смерти… Информацию с ДНК можно считать, она генерирует этот… биоволновой спектр… еще несколько часов после смерти. А потом лазером записать на носитель.

Вася умолк и долго, туманно глядел на оконные шторки.

– А что дальше? – пришибленно спросил Роман.

– Дальше? – Вася отвлекся от шторок. – Дальше будет бесперебойный генератор страха. Перпетуум хоррор. Этим страхом можно будет заряжать кого хочешь. Ценный коммерческий товар, такой приборчик. Для тихого устранения врагов и конкурентов. Прямиком в психушку. Наверно, таким же способом можно будет заряжать и абсолютным счастьем. Тогда это будет абсолютный наркотик. Тоже с психушкой в конце.

– Почему?

– Кто ж захочет вылезать из абсолютного счастья? А если не вылезать, регулярно и надолго, оно разжижает мозги…

Роман жевал губу, колеблясь: выложить ли теперь свою тайну или не стоит? Его не покидало ощущение, что все рассказанное Васей неким образом связано с его собственными похождениями.

Решился на компромисс.

– Вась, а ты случайно в этой лаборатории ни у кого не видел такое изображение?… – Он описал «шахматный» знак.

Вася с полминуты вспоминал. После чего уверенно ответил:

– Видел. У Казимира.

Роман обмяк на своей табуретке. Да, это все объясняет.

Хотя… ничего это не объясняет!

Но имя все-таки знакомое. И вряд ли случайное совпадение. Слишком редкое имя.

– Кто этот Казимир? – спросил он.

– Чирий на заднице, – ответил Вася и пояснил: – Шеф лаборатории. Почетный член Оксфордского психиатрического общества, консультирует импортных профессоров то ли двух, то ли трех клиник в Европах.

– Это такой длинный, тощий, лысый, неуклюжий?

Вася с интересом посмотрел на Романа.

– Ну да. Маленький, толстый колобок с вихрами и пошлыми манерами римского патриция. Ты, что ли, знаешь его?

Роман сник.

– Да нет, это я так. Просто.

Минуту оба молчали.

– Уеду я, – сказал вдруг Вася. Фраза прозвучала чересчур меланхолично.

– Куда?

– Домой. К своим, в деревню. Чего я тут торчу – сам не знаю. Как дерьмо в проруби.

– А как же твоя психология?

– К едреням. Пахать буду. Фермером стану. Воцерковлюсь. Жена давно говорит. Буду ходить к попу на исповедь и читать «Отче наш».

– Ну, тебе видней.

– Да не мне, – сморщился Вася. – Пятну этому. Оно на воронку похоже. Затягивает как в водоворот.

– Утонешь?

– Не, тут самая суть знаешь в чем? Думается мне все время, что будто обещано мне там чего-то, на той стороне воронки, где звезды, будто найду там что-то такое… важное. А если не пойду – останусь на бобах, пропаду ни за что. Так и буду – дураком никчемушным. Коровьей лепешкой с дипломом психа.

– Вась, а знаешь, кто это был? – Роман сделал значительное и загадочное лицо.

– Где?

– Ну тут, у тебя.

– Кто?

– Твой собственный труп, – торжественно объявил Роман.

Вася внимательно и недоверчиво посмотрел на него, склонив голову набок и прищурив один глаз.

– Повтори, – попросил он затем.

– Это был твой труп, – радостно повторил Роман. – С чем тебя и поздравляю.

– А откуда он взялся?

– А из твоей лаборатории. Ты же сам сказал – они решили сперва на тебе проверить. Ты у них тоже был подопытной крыской. Они из тебя тоже тайком вытаскивали страх. И он материализовался. Только не пойму, почему он под Вечного жида замаскировался? Это что – фобия у тебя такая, про Вечного жида?

– Не лезь в мои фобии, – коротко посоветовал Вася. И уже другим тоном добавил: – Жаль.

– Что жаль?

– Что он сбег.

– А что бы ты с ним сделал?

– Что с трупами делают? В гроб и в землю. А теперь когда он еще мне попадется.

– Не грусти, – ободрил его Роман. – Скажи спасибо, что живой остался. Теперь тебе одна дорога – во Внутреннюю Монголию. Тайная доктрина, блин!

– Тогда на посошок, – Вася потянулся к бутылке, где оставалось еще немного ерша.

– А давай! – согласился Роман.

Вася отлил половину остатка в стакан и протянул Роману. Они чокнулись – стаканом и бутылкой, допили жуткое зелье.

Второй раз оно прошло более гладко. «Повторенье – мать ученья», – философски подумал Роман.

– А чего я там забыл, в этой Монголии? – недоумевал Вася, рассматривая зеленое донышко бутылки. – Не, я лучше к попу. Надежнее.

– Между прочим, который час? – спросил Роман, разглядывая часы на руке. Они стояли.

Вася поднялся и расшторил окно. На улице было темно.

– Примерно центр ночи, – на глазок определил он.

– А-а. Ну я пошел, – сказал Роман, осторожно вытаскивая себя из-за стола, и старательным твердым шагом двинулся к выходу. Вася заботливо проводил его до двери.

– Спокойной ночи, малыши. Думаю, вечер прожит не зря.

– Аналогично, – согласился Роман и плавно удалился в ночь.

34. «А четвертому не бывать!»

Нервное подрагивание трамвая подействовало очень быстро – пьяный Роман сладко задремал, приткнув голову к стеклянной подушке окна. Пустой вагон гремучим и скрипучим призраком двигался по ночному городу, баюкая в своем железном чреве единственного пассажира.

Пассажиру снились Русские идеи – в голубых сарафанах, с обрезанными волосами, они водили хоровод вокруг дерева. На самой верхней ветке сидел Вечный жид в одежде Свидетеля Креста, бросал в Идеи червивыми яблоками и убеждал их записываться в Союз русских патриотов. Но тут дерево обернулось Атлантом, и Вечный жид повалился на землю со страшным криком, что Россию продали иностранному капиталу за тридцать сребреников. Тогда Атлант пнул ботинком Вечного жида, отшвырнув подальше, и пьяным голосом заговорил:

– Нет, демократия нам на фиг не нужна. Думаешь, она лучше тоталитаризма? Ну да, лучше – как г… лучше дерьма. Ты посмотри, чего в телевизоре и в газетах творится. Крутят общественными мозгами, как хотят. Вставляют тебе в голову «Орбит» без сахара…

Вечный жид отвечал ему из кустов, что Россию надо непременно спасать, вытаскивая ее за уши из третьего мира, куда ее опустили бывшие коммунисты, переквалифицировавшиеся в демократов.

А пока Атлант собирался с мыслями, Роман успел во сне подумать, что третий – это как раз то, что нужно, и слава богу, что не первый и не второй. Один легчайший поворот художественной мысли – и третий мир становится Третьим Римом, а четвертому не бывать. Вот что делает с людьми сила искусства.

Но пьяный Атлант прервал полет его мысли, запустив в нее гвоздем из рогатки. Мысль лопнула как воздушный шарик, испустив громкий трамтарарам. Из нее вывалилось яйцо и шмякнулось на парик Атланта, похожий на гнездо. Там и затаилось. А Атлант продолжал читать свою нетрезвую лекцию хороводу Русских идей:

Вдруг откуда ни возьмись не сцену вылетел мент Иннокентий на швабре, пропавшей из Васиной квартиры. И на лету начал говорить по-монгольски:

– Это я в одном журнале прочитал. У либерастов и у тоталитаристов один и тот же механизм управления ботвой – идеология. Тоталитарная идеология – это вроде морковки на палке перед мордой осла. А либерастическая – та же морковка, вставленная ослу во все его отверстия по законам цивилизованного базара. Понятно я говорю?

Вечный жид из кустов отвечал ему, что да, вроде понятно, но как-то слишком заумно. Ему бы попроще чего-нибудь, потому что Россия, держава – гибнет на корню и ее все равно спасать надо, не то будет нам всем вечный Гвоздец, который, говорят, уже в городе и скоро объявят о создании партии в поддержку его на выборах в президенты.

Но Атлант, поймав мента Кешу и отобрав у него швабру, сказал, что все это ерунда – вечный Гвоздец сегодня сбежал от ментов и объявлен в розыск за мошенничество в состоянии алкогольного опьянения, а это равносильно обвинению в шовинизме и разжигании межнациональных конфликтов.

– А эт-та как понимать? – озадачился Вечный жид, все еще пребывающий в кустах.

– А так и понимай: пьянство – это пропаганда русского образа жизни. Великорусский шовинизм. На западе на это, знаешь, что скажут? Что русский империализм ничем не брезгует – пропагандирует даже свои национальные болезни. А чего ж нам ее не пропагандировать, если водка – это наша русская восточная мудрость и тайная доктрина. Они свою каменную бабу с колесом на башке пропагандируют? А мы что – рожей не вышли? У нас тоже есть чем гордиться.

А мент Кеша, обиженный, что у него отобрали транспорт, закричал жутким голосом:

– Умом Россию не понять! У ней особенная стать! Всем встать! Страшный Суд идет! Присяжные заседатели – поэт Тютчев, монах Ефросин Нострадамский и Василий Иваныч Чапаев. Верховный судья – Господь Бог, окончательный, абсолютный и умом не постижимый, чтоб мне век свободы не видать!

С этими словами мент ударил кулаком Атланта по макушке, где приютилось в гнезде яйцо. Скорлупа сложилась всмятку, и яичное содержимое весело заструилось по лицу Атланта.

А тот захохотал и принялся размазывать бело-желтые потеки, радостно ухая, как в бане под веником, и приговаривая:

– Ах, хорошо, ух, вот это я одобряю, ох, любо, братцы!

Вечный жид аж поперхнулся в кустах, выскочил и завертелся юлой вокруг благолепствующего Атланта:

– Чего хорошо-то, ну чего хорошо? Нет, ты мне скажи, что ты тут веселишься, если Россия гибнет в сточных водах третьего мира? Чего хорошего, я спрашиваю?

– Дурак ты, Агашка, хоть и Вечный, – отвечал ему, хохоча, Атлант. – Тебе бы только кроссворды разгадывать, а не в высшие сферы со своим рылом лезть.

А в это время в синем небе пролетал Ефросин с ларцом семи стихий под мышкой, и прокурлыкал с высоты нежным журавлиным кличем:

– В яйце найди ответ – тьма ангелов с иглы вспорхнет во славу Божью…

– Во, верно дед говорит, – поддакнул вслед улетевшему Ефросину Атлант, а из его кармана вылез Вася собственной персоной, вдребезги пьяный, с черной дырой промеж глаз и пустой трехлитровой бутылью в руках.

– Веселие Руси – есть пити, – официально заявил он. – Па-прашу немедленно вставить этот пункт в Русскую Синергию.

И прежде чем снова скрыться в кармане Атланта, Вася запустил бутылью в Вечного жида, заорав при этом:

– Пусть коровьи лепешки идет убирает, мозгляк!

Бутыль врезалась в Агасферов череп, однако ни снаряд, ни мишень от столкновения ничуть не пострадали. Но Вечный жид обиделся и объявил, что протестует против насилия над свободной личностью и будет жаловаться куда следует.

Тогда Атлант, снова захохотав, подхватил Вечного жида за шиворот, вытряс из него душу, а затем подвесил на фонарном столбе.

– О! Я памятник воздвиг тебе нерукотворный, – сообщил Атлант.

Проходивший мимо пастор Шлагг из далекой немецкой земли сокрушенно поцокал языком и покачал в недоумении головой:

– Россия – удифительная страна, – сказал он с ужасным тевтонским акцентом. – Это какое-то другое исмерение. Сдесь не федают, что тфорят. И чем польше не федают, тем польше тфорят. Чудеса!

– Иди, иди, добрый человек, – замахал пастору мент Иннокентий. – Пока тебе не наклали по шее. Нам ведать ни к чему, у нас мифологическая эпоха во веки вечные. Так что топай отсюда, дедушка.

Пастор Шлагг, уязвленно цокнув напоследок, поспешил унести ноги с лихого места. А Василь Василич Розанов, непонятно откуда взявшийся, расположившись уединенно, на пригорке, хитро улыбнулся и оповестил всех собравшихся:

– Посмотришь эдак на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов, – потом поднял палец вверх, лукаво сощурился и вкрадчиво произнес: – Вот чего нельзя с иностранцем.

Слово «иностранец» он выделил особо, выразительно посмотрев вслед улепетывающему пастору Шлаггу.

И тут же пропал. Исчез, словно в воздухе растворился, напитав его узорными словами. Будто рассыпался в ворох осенних листьев, кружащихся в легком и грустном вальсе.

Вслед за Василь Василичем увязался и хоровод Русских идей, растворившись в прозрачном сентябрьском воздухе. Мент Кеша бросился вдогонку за беглянками с криком:

– От мента еще никто не уходил! – но хоровод неуловимо проскользнул у него между пальцев и окончательно пропал из виду. Только в воздухе, тут и там, выстреливали искорки.

– Эх вы, русские раззявы, – злорадно закричал с фонарного столба Вечный жид. – Все-то вы теряете, ничего удержать не можете. А туда же – Россию спасать! Ничего у вас без меня не выйдет. Снимите меня отсюда, тогда скажу, что делать.

– Виси, виси, – ответил Атлант. – Тебя тут никто не спрашивает, что делать. Слышал, чего Василь Василич сказал? Не надо нам никаких слов.

– Да вы ж без меня как дите без мамки, – кричал Вечный жид. – Промеж себя вы ничегошеньки не поймете в своей России.

Тут опять из кармана Атланта вылез Вася, молодцевато спрыгнул на землю и бросил в Вечного жида резиновой дубинкой.

– Мое достоинство! – истошно заорал мент Кеша.

Дубинка ударила Вечного жида по лбу, и из глаз его посыпались маленькие синие звездочки.

– Это тебе за Русскую Синергию, – возгласил Вася, отрясая руки. – Русский с русским всегда договорится. А ты в чужую идею не лезь. Все равно ни хрена в ней не смыслишь.

– Да нет же у вас никакой идеи, вы голодранцы, – продолжал изрыгать оскорбления Вечный жид.

Мент Кеша, подобрав свою дубинку и прицепив куда надо, благодушно проворчал:

– Что верно, то верно, – и развел руками. – Мифологическая страна. Тонкое место. А где тонко, там и рвется. У нас тут, можно сказать, в каждом пне русская идея живет. И по воздуху вон, – мент показал на вспыхивающие тут и там маленькие огоньки, – летают. Ишь, шустрые. Да только какие ж это идеи? Их умом не понять, словами не высказать, и глазами не всегда углядишь. Вот она, – мент махнул рукой, – широка страна моя родная.

Но тут с ментом Кешей стали происходить метаморфозы. Он уменьшился в росте, поседел, изменился лицом, ментовская форма на нем превратилась в гражданский наряд. И мент уже был не мент, а поэт Тютчев, небольшой старичок с седыми одуванчиковыми волосами, в круглых очках и с пледом, наброшенным на плечи. Зябко кутаясь в шерсть, поэт Тютчев продолжил Кешину мысль:

– Россия – сфинкс, но нет и не было у ней от века никаких идей. Чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса. Здесь в каждом дереве – дриада, в каждой луже – водяной.

И взмахнув пледом, будто огромным крылом, поэт Тютчев взмыл в воздух и стал быстро подниматься все выше и выше, пока не превратился в маленькую точку на небе, а затем вовсе растаял в бледной лазури.

– Чудеса, чудеса. Видали мы такие чудеса, – прогундосил с фонаря Вечный жид. – Чудеса в решете.

Но тут терпение у всех лопнуло – дружно выворотили фонарный столб из земли, подобрали возмущенно вопящего Вечного жида за руки-ноги и, раскачав, выкинули в синее море-Дон, в точности как Стенька Разин вышвыривал за борт своих персидских княжен. И поплыл Агасфер, несомый вольными водами, по дорожке мертвых к самым вратам царства теней и вечного мрака.

А после этого все сели пировать за стол, песни петь, сказки сказывать, уши развешивать, дивясь на мироздание и восхищаясь многообразием окружающей действительности. Особливо стихийной русской действительности.

И много там разного народу было, мед-пиво пило, рты разевало, да глаза таращило. А под конец на сцену вышел сам Александр Сергеич Пушкин. Минутку постоял, склонив голову на грудь и заложив руку за отворот сюртука, а потом, очнувшись от гениальных дум, прочел стихотворение, встреченное громом аплодисментов. Стихотворение называлось по-ученому – «Русская идея, или Посвящение в российскую историю». И были там такие строчки:

У Лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем, и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом; Идет направо – песнь заводит; Налево – сказку говорит. Там чудеса…

И много еще чего было в той русской истории. Невиданные звери оставили в ней свои следы, избушки на курьих ножках сносили там золотые яички, лешие кукарекали, русалки свирестели разбойничьим посвистом, и тридцать витязей прекрасных плясали с Бабою Ягой, а рядом дядька их морской на буром волке гарцевал, царевна там над златом чахла, и царь Кащей, видений полон, слагал стихи о том, о сем – народ ему рукоплескал, и русский дух крепчал, крепчал…

Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь – в переплавку, чудеса – в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…

Но дух стоит… и Русью пахнет!

…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.

По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.

Впереди два подвыпивших гражданина вели громкий диалог о достоинствах различных политических систем.

– Нет, не, не, не, – мотал головой один из них, – ты меня не путай. Манипулирование массовым сознанием – это единственный способ сделать всех счастливыми. Всех, до самого распоследнего… Только зависит все от того, кто как себе это счастье всехнее представляет. Тоталитарное счастье – это светлое будущее для всех, так? А демократическое – это когда каждый по отдельности, в своей норе, получает свою дозу счастья. Каждому по потребностям…

– Ну, а кому это надо, чтоб все до распоследней… были счастливы?

– Тому, кто это счастье продает. Причем – этот рынок счастья никогда не затоварится. Чем больше ты делаешься счастливым, тем больше тебе требуется счастья, тем больше ты его покупаешь.

– А кто его продает?

– Ну, есть такие – продавцы счастья. Разные у них разновидности. Их по цвету больше называют: желтый дьявол, красные дьяволята, зеленый змий… Нет, зеленый – ошибочка, не то… В Америке даже особый город есть – город Желтого дьявола…

– Ну а в каком, к примеру, виде они это счастье продают?

– А в виде таких бумажек. На ней ставишь подпись – мол, счастье получил, обязуюсь ему соответствовать. И на лоб бумажку приклеиваешь, чтоб все видели – ты счастлив, и завидовали бы.

– Чудно ты как-то говоришь, Вить.

– Все путем, Коля. Мне один мужик знакомый это дело растолковал. А он в книжке прочитал…

Заслушавшись, Роман едва не проехал свою остановку. Успел выскочить в последнюю секунду…

В субботу и воскресенье он не вылезал из дома – шлифовал с любовью выписанный Русский Синергион, полноправно ощущая себя Менделеевым, увидевшим во сне свою периодическую систему. С той разницей, что Менделееву его таблица на самом деле не снилась, а вот ему Синергион – приснился. Только что с ним теперь делать? Не в «Дирижабль» нести – этот точно. А куда-нибудь отнести нужно непременно – чтобы народ радовался за державу, и недруги российские за головы хватались, локти кусали с досады.

Роман долго и вдумчиво чесал в затылке, решая судьбу своего детища.

35. Охотничья тропа

Роковой день десятого сентября явил воочию всю полноту неискоренимого раздолбайства Полоскина. Ведь на охоте страшнее лоха зверя нет – особенно если ему вздумается вообразить себя профессионалом и гроссмейстером.

Роман был бесповоротно уверен в победе, да и попросту не имел права сомневаться в ней, потому что маньяка любым способом надо было укрощать. Где, каким образом – это вопросы второстепенные. Не мог же он предвидеть, что его так ловко заманят в хитроумную ловушку собственного кошмара…

Поначалу шло гладко. К пяти часам он объявился в «Затейнике». Джек был на месте – залатывал дыры в рабочем процессе. Роман терпеливо дожидался конца дня, когда можно будет увязаться за Джеком, скрываясь в тени. В ожидании, подперев кулаком голову, он сотворил на листке бумаги грустную балладу, в которой, как в хорошем салате, было намешано многое из впечатлений последних месяцев:

Дирижабли улетают на юг

(Посвящается менту Иннокентию)

Время «еще» уже прошло. Время «уже» еще не пришло. Как это грустно и необыкновенно Одновременно и попеременно. Что-то ждет нас за поворотом, Что-то ушло от нас бесповоротно. Мы снова упали на самое дно, А оно, к счастью иль горести, у нас одно. Дно глубоко и тянется вдаль, Не угадаешь, где кончается перил его сталь. Мы снова сорвались в его пустоту, И нам ли не знать про его темноту? История мучит, История плачет. Чего она хочет, Что плач ее значит? Веревочка вьется, Покуда не рвется: Традиции, страны, народы, законы Родятся и гибнут, пройдя Рубиконы. Их дно всех приемлет – великих и падших, Красивых, уродов, старших и младших. Твореньям границ нет, их мифов не счесть. И в том, что на дно ушли, тоже – их честь. Дно породило, И дно поглотило. Оно – наша тьма и наше светило. Мы – бусы на нитке, но нам невдомек, Что внутри – пустота, в пустоте – стерженек. Он держит нас крепко, но знает ли кто, Что и стержню бывает порой нелегко? Его душит и плющит, и топчет Закон — Пустой дом на песке без Дверей и Окон. Этажи громоздятся в плену вавилонском, И летят с высоты клочья грязных обносков, Устилая сугробами памяти тропы, Зарастающие бурьяном с эпохи Потопа. А теперь? Что-то ждет нас теперь? Избежать не удастся обычных потерь. Потеря к потере, и вот уже Ноль Влетает в ворота, шепча: «Я король! Отныне и впредь моей воле покорны Эти глухие, слепые вороны». Поделом воронью, Воздающему честь и хвалу вранью. Но уходить придется нам всем — Этот воздушный шарик надули затем, Чтобы лететь с ним на юг, Туда, где тепло и пусто вокруг. Там слышен громкий и радостный визг, Там плавится воск от солнечных брызг. Почему я туда не хочу? И почему все равно – лечу?

Тем временем Джек уходить не торопился и вообще вел себя странно: то и дело заглядывал в редакторскую, словно искал кого-то, или же делал вид, будто потерял что-то на своем столе, и вновь исчезал. «Возбужден, – подумал Роман. – И нервничает. Это хорошо». Когда отсекр в очередной раз – была половина девятого вечера – начал бессмысленно перебирать бумаги на столе, Роман решился.

– Слушай, Джек. Давно мы с тобой не сидели как белые люди за рюмкой кофе. Давай сегодня ко мне. Поболтаем о наболевшем.

Он уловил секундную растерянность в лице отсекра, затем промелькнула тень угрюмого сомнения.

– Лучше ко мне, – сказал Джек, окинув Романа испытующим взглядом.

«Гляди, гляди, – подумал тот. – Еще посмотрим, чья возьмет».

– Идет. А может, девочек закажем? – предложил он с невинным выражением. «Длинноволосых», – добавил про себя.

Ему показалось, что Джек вздрогнул.

– Нет. Не надо, – помотал тот головой.

– А верно, не надо, – согласился Роман. – Что они понимают в нашей мужской жизни. У бабья волос длинен, да ум короток.

И опять почудилось: Потрошитель метнул в него взгляд, полный ненависти.

По дороге, в такси Джек был мрачен и саркастичен. Возле дома зашли в магазин, купили две бутылки рейнского. Но за столом разговор не задался с самого начала, наболевшее никак не высказывалось. После третьей рюмки Джек ушел в себя, не то расслабившись, не то, напротив, перенапрягшись и перегорев. Роман допивал бутылку один, в молчании.

Часы с кукушкой прокуковали одиннадцать раз. Он поднялся и, не сказав ни слова, пошел к выходу. Надел ботинки. Джек тоже вышел из комнаты и наблюдал за ним, затаив тоску в глазах.

– Так я пошел? – спросил Роман.

– Иди, – ответил Джек с болью в голосе.

– Ты точно не хочешь продолжить разговор?

– О чем?

– А впрочем, да, – тоже грустно сказал Роман. – О чем тут говорить.

Он быстро спустился по лестнице, вышел из подъезда и, по-шпионски скакнув в сторону, затаился в ночной тени.

Ждать совсем не пришлось. Потрошитель собрался на дело, едва выпроводив гостя, торопился уйти в ночь на поиски очередной праздношатающейся жертвы. Укрытый темнотой, Роман следил за убийцей, приклеив к нему цепкий взгляд. Джек двигался тихо, как кот, не производя ни звука, ни шороха. Оглянувшись по сторонам на крыльце подъезда, он спустился вниз и осторожно, неслышно, но быстро двинулся вперед, всматриваясь в окружающую полутьму. Роман, чуть поодаль, стараясь не топать и даже не дышать, заскользил за темной фигурой маньяка.

Потрошитель крутил головой, как заблудившийся или что-то ищущий человек. Выбравшись на соседнюю улицу, он остановился, будто раздумывая, куда повернуть. Здесь было светлее, и Роман прилагал максимум усилий, дабы не быть замеченным. Растянувшись по струнке, он прилип к дереву и ждал дальнейших действий. Джек, оглядев пустынную улицу, прогулялся туда-сюда. Роман уловил его тихое бормотание:

– …Как сквозь воду… кретин… упустил…

Наконец Потрошитель свернул на соседнюю улицу. Роман короткими перебежками двинулся за ним. В переулке было совсем темно, он едва различал быстро удаляющийся силуэт. Горел лишь один фонарь далеко впереди.

Пройдя улочку до конца, Джек снова повернул направо. Роману пришло в голову, что он обходит по периметру территорию, прилегающую к его дому. Но ведь он убивал не здесь. Изменил привычки?

Внезапно впереди что-то случилось. Роман услышал звук глухого удара, сдавленный вскрик. Вглядевшись в темноту, он увидел неясный силуэт, копошащийся на земле. Потом силуэт чуть подрос над уровнем земли и, похоже, принялся оттаскивать что-то тяжелое в сторону. Споткнулся обо что-то, подумал Роман.

Через минуту Потрошитель вновь двинулся вперед. Теперь у него как будто появилось четкое направление – он шел увереннее, не оглядывался по сторонам, и все дальше уходил от собственного дома. Сворачивал в переулки и подворотни, круто менял направление, словно плутал по лабиринту – но при этом точно знал, куда надо идти. И будто нарочно выбирал самые темные проходы, где не было фонарей.

Столкновение с бревном не прошло для Потрошителя даром – он стал прихрамывать.

Охота продолжалась уже долгое время. Роман изумлялся обилию трущоб в родном городе и каждую секунду опасался потерять из виду смутную тень, угадываемую лишь по движению. Впрочем, маньяк время от времени издавал странные звуки, за которые можно было держаться как за путеводную нитку. Похоже на звон кандальных цепей или звяканье большой связки амбарных ключей. От этого звука пробирала дрожь.

Внезапно маньяк пропал. Мгновение назад его тень, темнее самой ночи, еще шевелилась в тридцати шагах впереди, но вдруг сгинула, будто нырнув в преисподнюю. Роман замер, тщетно пытаясь разорвать взглядом пелену темноты. Трущобная улочка была пуста, нема и безнадежна. Держась рукой за одну из стен, сдавивших улочку по бокам, он осторожно пошел вперед. Но не пройдя трех метров, услышал новый звук – скрежет отворяемой металлической двери на давно проржавевших петлях. Звук шел как будто из-под земли, точно маньяк открывал ворота преисподней. Роман полз вдоль стены, ощупывая ногой путь. Что там говорил ему мент? Что дьявол – это маньяк? Или маньяк – дьявол? Роман на всякий случай осенил тьму перед собой крестом.

Нога повисла над пустотой. На ощупь он определил, что внизу лестница, ведущая в подвал. Он спустился и наткнулся на полуоткрытую дверь.

Роман протиснулся в щель. Впереди слабо высвечивался еще один дверной проем. Было очень тихо. Дойдя до второй двери, Роман осторожно высунул голову и огляделся. Длинный полуосвещенный подвальный коридор, по обеим сторонам вверху тянулись трубы. Крадучись он пошел вперед, слушая, как капает вода, звонко шлепая по полу.

Возле еще одной раскрытой двери он немного постоял, затем заглянул внутрь. В боковой стене темнел квадрат. Роман подошел к нему и ощупал. Низкий, до пояса проем прикрывался незапертой железной дверцей. Она не заскрипела, когда Роман отодвинул ее.

Ногой он нашарил лестницу и, согнувшись в три погибели, влез в дыру. Ощущалось легкое дуновение сквозняка. Никаких звуков. Абсолютная тьма.

Вскоре внизу появился неяркий свет. Роман увидел последнюю ступень. Далее лаз сворачивал в сторону. В висках неприятно звенело.

Спустившись, Роман заглянул за угол. Вдаль уходил длинный узкий тоннель, освещаемый круглыми матовыми лампами. Идти по нему было легко. Ровный пол, выложенный плиткой, имел небольшой уклон – тоннель уводил вниз, глубоко под землю. По обеим его сторонам в облицовочный камень были вделаны стальные перила.

Нигде ни следа Потрошителя. Роман подумал, что мог ошибиться, выбрав неверный путь. Но маньяк, спустившийся в подвал, не мог не знать о существовании тоннеля…

Роман вздрогнул, резко остановившись, оглушенный ужасом.

По тоннелю растеклась негромкая музыка, выпущенная кем-то на волю. Она обрушилась на Романа внезапно и неотвратимо, как судьба.

Это был полонез Огинского. Музыка плакала, рыдала, просила о чем-то и тут же властно подтверждала свое требование.

Подчиняясь ей, Роман двинулся вперед. Он был во власти музыки, она могла делать с ним все что угодно.

Тоннель вновь сменился лестницей, ведущей наверх.

Низкий квадратный проем вывел его в тесное помещение с голыми стенами. Очевидно, тоже подвал. Двери при входе в подземелье не было. Роман ощупал рукой проем и убедился, что хитрая автоматика утапливает дверь в стене.

Несколько секунд он вслушивался в напряженную тишину. Полонез остался внизу, и уже не тревожил душу. Часы показывали около двух ночи. Вздохнув поглубже, Роман шагнул к короткой деревянной лесенке, выводящей из подвала.

36. Алтарь смерти

Вход в подвал снаружи был отделан деревом. Осмотревшись, Роман оторопел.

Он узнал эту комнату с деревянной обшивкой стен. Несколько дней назад он сидел в одном из этих кресел, напротив самозванного пророка, и безбожно врал, играя роль «шахматного» бога. Тоннель привел его в усадьбу сектантов.

С тех пор здесь появились новшества. Одно – тайный ход (так вот каким путем те двое ускользнули из-под носа воинов Армагеддона). Другое – дверь в холл, лежащая на полу, вывороченная с мясом.

Роман вышел в просторный холл. В другом конце его из раскрытого помещения лился свет. «Моя цель – там», – подумал охотник.

Здесь дверь также лежала на полу. Роман вошел внутрь. С первого же взгляда помещение поражало мрачностью. Оно было большое, с двумя противоположными дверными проемами. Второй вход тоже открыт настежь. От одного до другого – десятка два метров. Роман уже знал, куда он попал. В этой комнате становились «богами».

К одной из стен был приделан огромный деревянный крест из толстых гладких брусьев. На одном конце поперечины поверхность испещрена отверстиями. Сюда вбивались гвозди. Напротив креста на полу стоял гроб. Крышка лежала рядом.

Но главным было не это.

Роман завороженно смотрел большой, тяжелый стол в центре комнаты. На нем неподвижно распростерлось тело, прочно привязанное веревками.

Он и страшился подойти ближе и отчаянно хотел этого, будто неведомая сила толкала его в спину, приговаривая: «Иди же, там ты найдешь то, что потерял когда-то, избавишься от того, что мучает тебя».

Тело на столе было одето в белоснежный балахон до пят. Широкий капюшон укрывал лицо до подбородка. Женщина. Плотно охваченная крепами грудь почти не вздымалась. А поверх нее лежало то, что было кошмарнее всего. Из-под капюшона выползла змея и, свернувшись кольцом, грелась под потолочной лампочкой, как под солнцем.

Казалось, женщина мертва. Роман медленно, шаг за шагом, приблизился к столу, в ужасе глядя на белый призрак из далекого детства. Рядом с косой-змеей лежали два предмета. Лист бумаги и на нем – большой нож с широким, длинным лезвием. На бумаге что-то написано.

Роман осторожно вытянул лист из-под ножа. То, что он прочел, повергло его в смятенный трепет. Но это была истинная правда, все до единого слова. Это были его собственные слова, выпевавшиеся из самой сердцевины его нутра, и они не оставляли ему выбора. Даже несмотря на то, что принадлежали опять Бодлеру. На этот раз стихотворная проза: «Позволь мне долго кусать твои тяжелые косы. Когда я прокусываю твои упругие и непокорные волосы, мне кажется, что я ем воспоминания».

Лист выпал из его руки. «Ем воспоминания», – повторил он шепотом. Далекие воспоминания нахлынули полноводной рекой – лагерь у моря, звездная ночь, прибой, выкопанная в песке яма, страшный, вонючий гроб, пляска Смерти и ее зов, преследующий его всю жизнь. Она не отпускала его ни на миг, а по ночам ее посланцы-змеи вторгались в его сон и не оставляли ему ни единого шанса…

Роман вытер холодный пот со лба и потянулся к ножу. Крепко сжал рукоять, кончиком лезвия откинул капюшон с головы женщины.

Она была в забытьи. Может, спала. Ее рот держал на замке большой прямоугольник пластыря. Несмотря на уродливую нашлепку, исказившую лицо, Роман узнал ее. До недавнего времени ее чтили богородицей в секте. Теперь обрекли на заклание. В разыгрываемом спектакле, который ставил невидимый кукловод, ей отводилась роль разменной монеты. Главная же роль принадлежала Роману.

Он безучастно воскресил в памяти ее слезные мольбы и просьбы в ту ночь. Она хотела бежать с ним. Но разве в его силах было повернуть неповоротливое колесо сюжета? Все случилось так, как должно было случиться. Теперь ее отдали в его руки и вложили в эти руки кинжал. Он сможет избавиться от своего кошмара. Если захочет. Ничто не мешает ему это сделать.

«Твои отрубленные косы держу в руках…» «Я хотел убить Смерть! Я хотел вырвать ее косу, разодрать ее в клочья, растоптать, уничтожить…» «Она отравила меня».

Кончиком клинка он пошевелил свернувшуюся на груди женщины змею. Тяжелая коса соскользнула на край стола, и легкая дрожь прошла по телу. Женщина очнулась. Глаза в тот же миг расширились от ужаса – она увидела нож в руке палача. Бессловесно замычала, глядя на Романа увеличившимися зрачками. Потом начала дергаться всем телом, стучать головой и пятками о стол. Но веревки держали крепко и с каждым движением лишь сильнее врезались в плоть.

Роман молча и как будто удивленно наблюдал за судорожным безумием Смерти. Она способна испытывать страх?… Она любит и убивает своей любовью. Ничего другого в ней нет. Почему же она боится его? В ее взгляде – неописуемый ужас…

Неужели это так просто – убить Смерть? Вот она лежит перед ним, бессильная, лишенная власти, беспомощная, как младенец, и трясется от страха. Роман проверил свои ощущения – испытывает ли он удовлетворение от этой картины, сладка ли ему месть…

И чей-то вкрадчивый, очень знакомый голос говорил ему из-за спины:

– Ты получаешь от этого наслаждение? Подольше тянуть мучение жертвы, видеть страх в ее глазах. Тебе нравится ее беспомощность?

До сознания медленно, очень медленно доходил смысл происходящего. Он повернулся на голос. Наваждение, владевшее им, в один миг схлынуло, уходя сквозь пол, как сквозь песок. Роман вспомнил, для чего и как оказался в этой комнате смерти.

Перед ним стоял Потрошитель, сжимая в руке пистолет.

– Что же ты медлишь? – продолжал тихим голосом Джек. – Приступай к делу. Или я мешаю тебе? Придется смириться с присутствием зрителя. Хочу поглядеть, как ты будешь делать это.

– Зрителя?! На этот раз ты решил побыть зрителем? – воскликнул Роман. – Я же знаю тебя сто лет, ты никогда не был таким… таким… – он с отчаянием подыскивал нужное слово, не находя его.

– То же самое я могу сказать тебе, – холодно процедил Джек. – Теперь у тебя есть выбор: жизнь или смерть. Меняю ее жизнь на твою смерть.

«Он хочет заставить меня убить ее, – подумал Роман. – А если я не сделаю этого – он убьет меня».

– Что, не нравится выбор? – криво усмехнулся Джек. – Дарить смерть другим намного легче и приятнее, чем самому смотреть ей в глаза? Кстати, – он с легкой гримасой приложил левую ладонь к затылку, – весьма любезно с твоей стороны, что ты всего лишь огрел меня по башке, а не перерезал горло.

Роман пятился задом, обходя стол, словно хотел спрятаться за ним. Слова Джека удивили его.

– Я не бил тебя. Ты споткнулся о бревно. Не помнишь? Память отшибло?

– Ну, значит, это меня святой дух приласкал, – насмешливо сказал Джек. – Так что ты выбираешь? – он снова принял ледяной, презрительный вид.

Роман не знал, что ответить.

– Почему ты делаешь это? – в задумчивости спросил он – Что руководит тобой?

– Почему я делаю это? Да потому что хочу избавить мир от тебя.

– За что ты меня ненавидишь? – потрясенно проговорил Роман.

– Ты еще спрашиваешь? – Джек брезгливо сощурился. – Спроси об этом Бодлера. Ведь ты находишь у него ответ на любой свой вопрос. Ты, как и он, влюблен в смерть. Ты пьянеешь от нее и хочешь еще и еще. Ты и сам – труп, гнилой и червивый. Но все же я предлагаю тебе выбор: жизнь или смерть. Уж извини, – он опять усмехнулся, – я играю по своим, человеческим, правилам, а не по твоим, могильным. Решай. Я жду.

Что-то в его словах было неправильно. Роман мучительно пытался понять что. Это никак не укладывалось в его схему. Игра маньяка, убившего уже шестерых – и седьмая на подходе, – эта игра ведется по человеческим правилам?!

Он зачарованно глядел на пистолет в руке Потрошителя. Черное око смотрело с равнодушной угрозой. О своем Даре Роман даже не вспомнил, подавленный происходящим. Или больше не было никакого Дара?

Он взглянул на женщину. Веревки, впившиеся в тело, лишили ее сил, она лежала неподвижно. В глазах застыла смертная тоска. Тяжелая разметавшаяся коса упала со стола, повиснув тремя безвольными змейками.

Нет, он не станет убивать ее. Выбор действительно оставлял ему только смерть.

Роман вспомнил сон, в котором он убил Джека. «Выходит, это был вещий сон… только наоборот… И не я его, а он меня…»

– И помни, – сказал Джек, – я хорошо стреляю. Как только ты прикоснешься к ней, вся обойма окажется в твоем черепе.

Смысл сказанного не сразу дошел до Романа.

– Послушай, Женька, не дури. Если ты хочешь… Что? Что ты сказал?…

Но было уже поздно. Мрачные стены огласились сдавленным хрипом. Роман расширившимися глазами смотрел на Джека, зажимающего перерезанное горло. В его последнем взгляде стояло удивление.

Ни тот, ни другой не заметили, как в помещении появился четвертый. Он подкрался к Джеку со спины и полоснул ножом по шее. Этим четвертым был Хромой Хмырь. Злорадно скалясь, он следил за агонией жертвы. В руке, на отлете – окровавленный нож. Джек рухнул на пол и, судорожно дернувшись несколько раз, затих, глядя остекленевшими глазами в потолок. Хмырь неуклюже опустился рядом на корточки, вытянув вбок хромую ногу, и, присвистывая, начал что-то делать с головой мертвеца. Минуту спустя Роман догадался, чем тот занят. Хмырь, ловко орудуя ножом, снимал с убитого скальп.

Скованный ужасом и отвращением, Роман пожирал глазами зрелище. К горлу подступала тошнота, он с усилием сглатывал ее.

В один миг он все понял. Это была ловушка – для него. А оказалась ловушкой и могилой для Джека. Теперь все встало на свои места.

Он чудовищно ошибся. Принял Джека за маньяка, а потом Хромого Хмыря – за Джека и в результате оказался здесь – в комнате Посвящения. Он должен был пройти обряд инициации – обагрить руки кровью жертвы. И тогда… он получил бы Знак, место в иерархии, официальное звание «шахматного бога». Этими убийствами они хотели крепче связать его по рукам и ногам, опутать кровавой сетью, как того несчастного, чья подружка сейчас лежит на столе и ждет своей очереди…

Дьявольская инсценировка…

Не в силах отвести глаз от мерзкой картины, Роман пятился, пока не уперся в стену. Ясно сознаваемый смысл случившегося – сейчас и прежде, – толкнув в грудь, погнал его прочь. Он вылетел из комнаты, споткнулся, грохнулся на пол, вскочил и ринулся к черной дыре тоннеля.

В руке он все еще крепко, до белизны в костяшках, сжимал ритуальный нож, не замечая этого.

Он влетел сломя голову в комнату, откуда вел потайной ход. Тяжко дыша – не от бега, а от потрясения и отчаяния. И словно вломился в невидимую стену – вскинул, защищаясь, руки, застыл в оцепенении, глядя на нее.

Она была, как всегда, безупречна видом, жадна взглядом и непредсказуема поведением. Как всегда, неожиданна, внезапна, неуместна.

– От чего же ты бежишь, милый? – глубоким грудным голосом с вожделеющим придыханием спросила Регина и пошла к нему походкой голодной ягуарихи, к которой в гости пожаловал обед.

На ней было длинное узкое платье с декольте до пупа, ткань едва прикрывала груди. Неизменный жемчуг на шее. Теперь – черный, под цвет платья. Роман задышал еще тяжелее, предчувствуя борьбу – не на жизнь, а на смерть.

– Чего ты испугался, дурачок? – продолжала спрашивать неистовая Регина, кладя руки ему на плечи и сжимая их длинными трепетными пальцами с черными ногтями. Теперь она страстно дышала ему в лицо.

Роман молчал. Она всегда имела над ним власть, и сейчас заколдовала его взглядом, голосом, жестом. Он вдруг рассмотрел, что глаза у нее совершенно черные. Почему он раньше не замечал этого?

Он стоял не двигаясь, силясь разорвать путы женской властности.

– Она красивее меня? Почему ты не убил ее?

Регина положила ладонь ему на затылок, запустила пальцы в волосы. Роман ничего не предпринимал. Смотрел на нее и видел другое лицо – той, что лежала на столе, с квадратной улыбкой пластыря. Почему он не убил ее? Убил – был бы сейчас свободен, как бог. А теперь он просто игрушка в руках этой девки с замашками палача.

– Разве ты не знаешь, что когда мы, мертвые, воскресаем, то становимся живее всех живых? – Она улыбнулась ему улыбкой вурдалака, обнажив ослепительные зубы. Только один среди них был гнилой, будто покрытый зеленой плесенью. Роман с омерзением смотрел ей в рот, с трудом сглатывая. В горле у него пересохло. В долю секунды он вспомнил все свои ночные кошмары. Это был один из них – наяву.

Он попытался оттолкнуть ее. Она вцепилась в него мертвой хваткой, запрокинула голову и рассмеялась.

– Дурачок. Я же не кусаюсь. Я только беру то, что ты сам отдашь мне… и даю то, что ты сам возьмешь.

Она провела языком по верхней губе и на миг замерла, словно раздумывая, что предпринять дальше.

Роман воспользовался этим мигом. Руки взметнулись к ее шее, упакованной в каркас жемчуга. Правая все еще сжимала ритуальный нож, но Роман, забыв о его существовании, словно сроднился с ним, не видел его. Пальцами он ухватился за жемчуг и дернул, освобождая доступ к шее. Черные шарики жемчужин посыпались на пол.

Роман закричал.

Регина мелко засмеялась – смех ее был сух, жёсток и колюч, как двухдневная щетина на мужском подбородке.

Она была мертва. Уже давно. Роман понял, что она говорила правду. Совершенную правду.

Жемчуг скрывал рубец. Синий, отвратительный, в том месте, где голова некогда была отделена от тела.

– Видишь? Это совсем не страшно. Так даже лучше. Потому что…

Роман, ощутив наконец в ладони нож, ударил – слепо, наугад, инстинктивно.

Ее руки упали, она отшатнулась и удивленно смотрела на него. Из обнаженной плоти живота торчал нож. Длинный клинок проткнул ее насквозь.

Роман попятился в сторону, ничего не соображая. Инстинкт тянул его к двери потайного лаза. Ужас не позволял отвести глаз от ведьмы.

Постояв несколько секунд неподвижно, она взялась обеими руками за нож и медленно вытащила его из себя. Ни на клинке, ни на коже не было ни капли крови.

– …потому что это бессмертие, – закончила она фразу и снова улыбнулась.

Роман, не помня себя, скатился по лестнице в подвал, оттуда, как с ледяной горки, – в тоннель.

Там было тихо. Полонез, пилой вгрызавшийся в душу, умолк и больше не тревожил подземельного покоя.

37. Стенобитный кодекс

Роман брел по серым предрассветным улицам и думал о том, что он убил Джека. Убил своей слепотой. И ничего уже изменить нельзя.

Те, кто за этим стоит, хотели, чтобы он считал маньяком себя. Но они просчитались, потому что не знали про Джека. А Джек оказался для него запасным вариантом.

Кто эти «шахматные боги»? Что дает им власть над людьми? Хромой Хмырь – один из них. Но Хмырь – лишь исполнитель. Как и ведьма Регина. Настоящий вдохновитель этого спектакля смерти стоит гораздо выше. Говорил же ему мент: «Мозги, которые этим управляют, – они не тут, не в природе. Они дальше, за краем. По ту сторону».

Роман внезапно понял, что дает им власть над людьми. Он вспомнил разговор с Васей. Человеческие страхи – вот что. Особенно – самые глубокие.

Их инсценировка – спектакль по мотивам смерти, живущей в его голове. Они действительно сделали его убийцей, одарили плотью его сны, кошмарные мечты, стихи. Они взялись за исполненье слова, произнесенного когда-то. «Твои отрубленные косы…»

Он убивал их руками Хмыря. Он отрезал им косы руками Хмыря. Он видел их агонию глазами Хмыря. Он скрашивал их смерть стихами, побывавшими в грязных лапах Хмыря. И Джека он зарезал рукой Хмыря.

Теперь он уперся в стену и дальше хода не было. Все вокруг казалось ненастоящим, фальшивым, несуществующей жизнью, холодной, бестелесной, призрачной. Все вокруг было ничем. Правда, были еще стихи. Одна строчка. «И не жалейте черепа, стучась о Стену бытия…»

Перед глазами все плыло, вбок и вверх. Он летел вниз на бешеной скорости, и не было желания цепляться за случайные ветки, чахлые корни деревьев, скалистые выступы. Все это быстро мелькало, не задевая сознания, и исчезало в вышине. А он падал на самое дно.

Дно глубоко и тянется вдаль, Не угадаешь, где кончается перил его сталь. Мы снова сорвались в его пустоту, И нам ли не знать про его темноту?

Неведомый, безымянный ветер, подхватив его безвольное тело, поволок, держа крепко и цепко…

Вновь вынырнув на поверхность сознания, Роман увидел перед самым носом зеленый клок бетонной ограды и несколько слов на черном фоне вывески: «Стена. Памятник старины. Охраняется государством».

В голове что-то щелкнуло, как будто кто-то зажег там свет.

Стена – дар людям. И оставили ее те, кто знал – или знает? – что людям иногда очень нужен выход наружу. За пределы предназначенной им тесной реальности – туда, где возможно все. Где приютят и залечат раны.

Роман толкнул калитку, вошел во двор. На размышления не оставалось ни секунды. Тот, кто щелкнул выключателем, дал ему лишь миг. Даже тень колебания могла захлопнуть открывшуюся перед ним Дверь.

Быстрым, решительным шагом он пересек двор, уверенно распахнул дверь смотрительского домика и прошел по короткому коридору к противоположному выходу.

– Эй! Ты куда?! – раздался позади голос старика-смотрителя. – Здесь не проходной двор. Эй, парень!

Отвечать времени тоже не было. Отвлекаться сейчас на разные глупости Роман попросту не имел права. Как танк, пройдя сквозь вторую дверь, он вышел на задний двор. Его отделяли от Стены всего лишь два десятка метров.

– Куда?! – сдавленным голосом заорал сзади смотритель. – Без каски! Башку разобьешь!

Роман бежал к Стене. Сзади донеслись еще голоса, не столько встревоженные, сколько угрожающие – спокойно, уверенно и даже весело. Дежурившие при Стене санитары, скучающие от безделья, предвкушали добычу. И разве что не улюлюкали в задоре.

За пять шагов до Стены Роман все же обернулся. Он увидел смотрителя с распяленным в крике ртом, еще двух человек в грязно-мятых санитарских халатах. Они приближались к нему, захватывая в тиски окружения.

– Стоять! – гаркнул он, моментально переводя приказ в мысль – как более доходчивое средство.

Секунда была потрачена на преследователей. После этого он напрочь забыл о них, упершись горящим взором в Стену. Он не знал, что уже не властен над ними. Санитары похмыкали в ответ на его остерегающий вопль и продолжили свою вялую охоту. Дичь сама загнала себя в капкан, уйти ей некуда.

Но она ушла, испустив напоследок явно безумный вопль.

Преследователи так и не поняли, как это случилось. Добыча просочилась сквозь Стену. Псих впечатался лбом в кирпичи, потом что-то затрещало, захрустело, будто бумагу разорвали, мелькнул яркий свет – и все пропало. Голые кирпичи, никакого психа.

Санитары тупо таращились на Стену и друг на друга, не понимая, что за фокус им показали. Смотритель, так и не захлопнувший рот, мешком опустился на ступеньку крыльца. Минуту спустя он осенил себя большим крестом и удивленно произнес:

– Сподобился узреть. А ведь не верил деду. Думал, сказки.

Всего-навсего бумага с нарисованными кирпичами.

За тот краткий миг, что был дарован ему, Роман успел увидеть ослепительное золото солнца, пронзительно-яркую высоту неба и шелестящий на мягком ветру луг. Там росли крупные розы на длинных неколючих стеблях, цвет бутонов в точности повторял оттенки лазури, сиявшей в вышине.

Это был миг абсолютного счастья.

1. Помилованный

На смену солнечному сиянию пришел серый пасмурный рассвет раннего майского утра. Внезапное пробуждение, вызванное бешеным пульсом, рывком подняло Романа с подушки. Он сел на постели, глубоко дыша и успокаивая волнение пережитого почти нестерпимого счастья. Правая рука потянулась к голове, прошлась, ощупывая от лба до темечка. Роман с удивлением посмотрел на нее и вдруг рассмеялся.

– А? – сонно спросила Марго. – Ты чего? Веселое приснилось?

Роман не отвечал, улыбаясь с блаженным видом. Испытанное счастье наполняло его странным, удивительным, ни на что не похожим восторгом. И льющиеся откуда-то сверху звуки усиливали это чувство. Теперь они не тревожили его, не травили душу, напротив – музыка была как чудодейственный бальзам, заживляющий раны.

– Как одна и та же музыка может быть такой разной? Я слышал ее раньше – она была… опасной. А теперь… этот полонез… Просто волшебство какое-то.

– Какой полонез, Ромка? – Рита стряхнула с себя остатки сна

– А что это, по-твоему?

– По-моему, – решительно сказала Марго, – это опять ваш псих-меломан кайф с утра ловит. Управдому жаловаться надо – людям же спать не дает. Симфония Моцарта это. Сороковая.

– Как это симфония? – до глубины души поразился Роман. – Почему тогда она похожа на полонез Огинского? Ты уверена, что это не полонез? Ты послушай внимательно. Один к одному ведь.

Марго прилежно насторожила ушки на макушке.

– Нет, – сказала она наконец. – Один к десяти. Моцарт все-таки.

– Да? Ну и ладно, – успокоился Роман. – Знаешь, мне приснилось, что я убил Джека.

Совсем необязательно рассказывать любимой, что это было совсем не во сне.

– А, так вот что тебя развеселило, – зевнула Марго. – Ну и кто такой Джек?

– Наш ответственный секретарь. Вроде вашего завуча. По должности, я имею в виду, не по темпераменту.

– Жаль, что ты убил Джека, а не нашего завуча, – вздохнула Рита.

– Нет, ты не поняла. Я его убил. Но… понимаешь… – рассеянным взглядом Роман шарил по постели, – я не убивал его.

– Тебя оклеветали? – Рита восторженно распахнула глаза пошире.

– Нет. Скорее, наоборот… Меня помиловали… то есть… в общем, я получил прощение. Это было… так… здорово… что я сразу проснулся, – выдохнул Роман с облегчением.

– Ну, я рада за тебя. – Рита погладила его по всклокоченной голове.

Роман решительно соскочил с постели и забегал по спальне, подбирая одежду.

– Ромка, пять утра. Куда ты собрался?

– Какое сегодня число?

– Шестое мая.

Он заговорил возбужденно:

– Понимаешь, это как ход конем… Воскрешение мертвого. Прошедшего. Машина времени. Только это не машина. Наверно, это Бог. То, что за Стеной… Помнишь, я тебе рассказывал про нее.

Рита смотрела на него с легким беспокойством.

– Ты не заболел? Дай сюда лоб – может, у тебя горячка?

Роман сам схватился за лоб и сказал:

– Я должен изменить ход событий. Для этого я и вернулся, понимаешь?

Рита не понимала.

А любимый, разобравшись с одеждой, вышел зачем-то из комнаты, приткнулся к косяку, выглянул из укрытия и предложил:

– Рит, давай поженимся? Наплодим детей? А?

– Ага, построим дом, посадим деревья, – продолжила Рита, смешно наморщив нос. – И покаемся во грехах.

– Ура! – возгласил Роман. – Я знал, что ты согласишься.

– Обалдуй! – состроив гримаску, ответила Марго. – Иди сюда.

2001, 2004 г.

Оглавление

.

0. Черная пустота

1. Без вины виноватый

2. Посторонний

3. Генераторы вечных ценностей

4. Сеятели разумного, доброго, вечного

5. Тайная доктрина Востока

6. Ужас в ночи

7. Муки поэта

8. Геометрический фактор

9. Управляемый летательный аппарат легче воздуха

10. Преданья старины глубокой

11. Наука о конце света

12. Возвращение к истокам

13. Живой труп

14. Царство мертвых

15. Власть имущая персона

16. Неисповедимые пути маньяков

17. Конфликтная ситуация

18. Жуть кромешная

19. Уложение о чести и достоинстве

20. Подлинный автор романа «Чапаев и Пустота»

21. Объект минирования

22. Национальный архетип

23. Пр о клятый поэт

24. Марионетка

25. Древний обычай

26. Не странная любовь к отечеству

27. Русский Нострадамус

28. Имя Потрошителя

29. Свой среди чужих, чужой среди своих

30. Женская история

31. Последняя битва времен

32. Навязчивое гостеприимство

33. Третий глаз

34. «А четвертому не бывать!»

35. Охотничья тропа

36. Алтарь смерти

37. Стенобитный кодекс

1. Помилованный

Реклама на сайте