«Мокрая и ласковая»

Остерегайтесь вручать свою любовь

Кому-либо из живущих.

Эдгар Ли Мастерс

Пролог

Скука обыденной жизни. Она знакома миллионам, но способов бороться с нею гораздо меньше. На другом полюсе – неистовая и бессмысленная одержимость. Тщетное ожидание чуда. С возрастом мы утрачиваем детскую невинность и непосредственность восприятия; мы проводим дни и ночи в легкой панике, ожидая случайностей, по большей части неприятных. Только неясная тоска иногда сжимает сердце на исходе новогодней ночи. Самым сентиментальным из нас становится не по себе, если вдруг доведется увидеть звезды за городом. А еще лучше – озеро. Черное озеро под голубой луной…

Среди густых зарослей камыша можно забыть об опасности, которую таит в себе топкое дно. Лунная дорожка уводит к темному нагромождению ветвей на противоположном, почти неразличимом берегу. Ощутимы еще не родившиеся звуки – песни неживого пространства, трущегося об воду. Тени скользят в глубине – зыбкие и неуловимые, как сны…

Там есть нечто, всегда готовое принять нас. Избавить от тревоги, неприятностей, опостылевшей любви, тяжкого груза воспоминаний. Может быть, даже от старости. Плата за это – нестерпимый страх.

Мало кто соглашается платить. Абсолютное большинство не покидает берега. Еще бы – есть водка. Мы становимся легкими и приобретаем забытую способность скользить… Есть книги – и мы вяло пережевываем чужие мысли. Есть пейзажи – и мы впитываем медленно действующий яд впечатлений. В конце концов, есть мальчики и девочки – и мы с удовольствием теряемся в объятиях друг друга.

Но всегда есть и черное озеро. Кто-то неслышно ступает по воде. Ночная свежесть содержит холодок кошмара. Озеро настолько близко, насколько ты захочешь. Лучше не думать о нем. Но оно есть.

Оно ждет тебя, милый (милая).

Спокойной ночи и приятной смерти!

Часть первая Немногим более

…На свете нам предоставлено немногим более, чем выбор между одиночеством и пошлостью.

Артур Шопенгауэр

Глава первая

Она тонула, и это было так же непоправимо, как ее безнадежная любовь. Камень в мешке, привязанном к лодыжкам, тянул на дно. Чем глубже, тем холоднее… Она не думала, что вода может оказаться худшим из чудовищ. Гораздо хуже тех, с адских картинок, которыми пугали попы.

Ее не ужасал совершаемый грех. Она испытывала благодарность к Богу за то, что вообще возможно избавление. Но так было до того, как ее голова исчезла под водой… На какую-то секунду ужас стал сильнее отчаяния, и она пережила бесконечное сожаление, длинной зазубренной иглой пронзившее сердце, однако было слишком поздно.

Ее простая белая одежда приняла форму большого колокола. Это замедлило погружение и продлило ее муку. Она шептала имя своего возлюбленного, а на поверхности озера с тихими звуками лопались пузыри… Вместе с нею умирал ЕГО ребенок…

Потом в ее легких уже не осталось воздуха. Черная влажная рука без костей проникла в рот и пробралась глубже, распирая внутренности. Женщина вздрагивала, пока рука опустошала ее и избавляла от последних воспоминаний о жизни. Смерть слегка коснулась глазных яблок, и они лопнули, уничтожив мир.

Глава вторая

Нельзя сказать, что художник-абстракционист Борис Стеклов не предвидел своего ошеломляющего взлета, после которого стал относительно богатым человеком. В недавнем прошлом он представлял себе это и стремился к этому. По его глубокому убеждению, деньги означали независимость (после тридцати лет уже никто всерьез не говорит о свободе), возможность быть предоставленным самому себе и видеть в своем окружении только тех, кого он сам хотел видеть. У него не было творческих или каких-либо других амбиций, поэтому его работа преследовала единственную цель – существовать наиболее удобным и наименее скучным образом.

После пятнадцатилетнего периода безвестности, нищеты и застоя картины Стеклова стали продаваться на западе; некоторые попали на престижные аукционы, две или три оказались в экспозиции Музея Современного Искусства в Нью-Йорке. Деньги потекли вначале тоненьким ручейком, а затем нахлынули одной большой волной. Часть их осела в карманах посредников, агентов и владельцев галерей, однако для человека с его отношением к жизни осталось довольно много.

Следующих, столь же интенсивных волн не предвиделось; Бориса это вполне устраивало. Он был достаточно осторожен, чтобы не засовывать голову слишком глубоко в чужие пасти. То, что Стеклов делал раньше в угаре нищеты и постоянного страха не успеть, теперь (как он надеялся) будет вызревать в безмятежной неторопливости.

Но это было далеко не самое главное.

Самое главное заключалось в том, что он, наконец, ощутил внутреннюю свободу – чувство чрезвычайно ценное и опьяняющее – и превратился из задерганного и озабоченного мелочными проблемами параноика в человека, спокойно и без тревоги взирающего в завтрашний день.

У НЕГО БЫЛО ПОДОЗРЕНИЕ, ЧТО ПОЛОСА УДАЧИ НЕ ПРОДЛИТСЯ ДОЛГО.

Кое-что он доказал и располневшей после двух родов жене, которую звали Лариса, но он называл ее про себя и в кругу ближайших приятелей не иначе, как «моя толстая стерва». Это было совсем не то, что завоевать любовь женщины, однако получить небольшую компенсацию за долгие годы упреков, скандалов, назойливых всхлипываний в подушку и тупого презрения со стороны жадного и ограниченного существа оказалось все же приятно.

Его детям стерва с редкой настойчивостью и изобретательностью внушала мысль о том, что их папа ущербен; к счастью, они были еще слишком малы, чтобы воспринять это окончательно и бесповоротно. Борис надеялся, что муть, поднятая матерью, исчезнет из их душ без осадка. Может быть, он надеялся напрасно.

Конечно, его фигура не изменилась, но ему казалось, что он выпрямился и расправил плечи. В глазах появился блеск, в движениях – раскованность; Стеклов вспомнил о том, что он еще довольно молодой мужчина. Деньги вернули ему отмирающую способность радоваться простым вещам и почти атрофировавшуюся сексуальность.

Он привыкал к новому состоянию ровно две недели. Это были волшебные недели почти дзэнской пустоты. Формальности он исполнял легко, будто скользил над поверхностью болотца, в котором возились жабы. Банковские чеки, акции, кредитные карточки, оформление двойного гражданства, налоги и отчисления – мимо его сознания проходило то, в чем он ровным счетом ничего не смыслил и в чем, откровенно говоря, ему было лень разбираться.

Под руку подвернулся ловкий адвокат с именем, принявший на себя бремя юридических забот; Стеклов не возражал. Он был реалистом и уповал на то, что неизбежные прилипалы украдут не слишком много. Он подписывал бумаги, которые ему подсовывали, позволял себя фотографировать, получил новые документы и даже дал пару дурацких интервью местным газетчикам. В глубине души он уже мечтал о том, чтобы его оставили в покое.

Ключ к покою лежал очень далеко от его малогабаритной двухкомнатной квартиры в пятиэтажке. Ключ содержался в именных бумагах, защищенных от подделки, в акциях иностранных нефтеперерабатывающих и автомобилестроительных компаний; ключ был растворен в электронной памяти компьютеров и перемещался со счета на счет вместе с виртуальными потоками денег.

Для начала Стеклов решил сменить среду обитания. Соседи за стеной и низкие потолки так опостылели ему, что не оставалось ничего другого, кроме как купить дом за городом. Это было то, к чему искренне тянулась его усталая душа.

* * *

Агент по недвижимости работал за проценты и сыпал вариантами, словно из рога изобилия. На своем «фольксвагене» он накатал более пяти тысяч километров, пытаясь удовлетворить единственное однозначное требование клиента: найти место, в котором не было бы комаров. Стеклов по собственному опыту знал, что эти насекомые способны испортить самый лучший летний вечер. И они действительно выпили из него немало крови на дачах и в парках, во время интимных прогулок, пьянок и редких пикников; они мешали сосредоточиться на музыке и любви, одним словом, это был враг, с которым приходилось считаться.

Условие было трудновыполнимым, но агент сделал все, что от него зависело. Он разыскал островок редкого микроклимата, расположенный примерно в восьмидесяти километрах от границы города. Небольшая возвышенность, смешанный лес, чашеподобная впадина, заполненная водой из подземных источников. Место, уже известное богатым, скупавшим здесь участки земли.

Была проявлена хорошо оплачиваемая расторопность, и Стеклов стал владельцем сорока акров на южном склоне. Противоположный северный берег был застроен; тут стояли отреставрированный дом помещика Минакова, в котором в течение тридцати лет размещался краеведческий музей, а теперь жил известный хирург Гальберт, и несколько новых и менее стильных построек, оснащенных зато по последнему слову техники: от автономных электростанций до бассейнов с подогретой водой… Никто из местных жителей не мог объяснить загадочное отсутствие комаров даже в непосредственной близости от озера. Поскольку эта особенность была приятной, на нее не обращали внимания.

Стеклов выбирал проект будущего дома, не советуясь ни с друзьями, ни со «своей стервой». До подписания контракта на строительство оставалось три дня, когда выяснилось, что Гальберт уезжает за границу и продает дом. Борис оказался первым покупателем, и до аукциона дело не дошло. Он был готов согласиться на любую разумную цену.

После короткого телефонного разговора с агентом Гальберта Стеклов появился на северном берегу. Был ветреный солнечный день. Тени облаков метались по фасаду. Еще с аллеи, ведущей к дому, Борис увидел странную компанию на застекленной веранде. Его приняла жена Гальберта, похожая на старую черепаху, окруженную свитой из двух вооруженных охранников, экономки и личного парикмахера. Старушка почти непрерывно и не закусывая тянула армянский коньяк «Наири». Было видно, что ей все осточертело, а больше всего она осточертела самой себе. Когда-то она была красива… Стеклову показалось, что он понимает, почему супруги Гальберты уезжают. К несчастью для себя, он не считал это выходом.

Дом ему понравился сразу же; он будто нашел что-то давно забытое. Старые деревья шумели вокруг, напоминая о быстротечности лета, камни стен впитали за столетие неподвижности и свет солнца, и сияние луны, и летаргию осенних дождей, и нелепые ночные страхи. У Стеклова разыгралось воображение. Он не мог понять, хорошо это или плохо.

Он осмотрел почти все помещения на обоих этажах, не спускался только в подвалы и гараж. Для своего кабинета он сразу же выбрал уютную угловую комнату в левом крыле. Здесь был камин и глубокая прямоугольная ниша, в которой как раз могли разместиться кресло и письменный стол. В окна, скрытые тяжелыми зелеными шторами, скреблись ветки сосен…

По-видимому, эту же комнату облюбовал и хирург, только нынешний хозяин обходился без письменного стола. Вдоль стен стояли полки с книгами по медицине и нумизматике; сравнительно небольшое место занимали периодические издания и романы Сноу, Фаулза, Мердок. Почему-то Стеклов решил, что Гальберты уезжают в Англию…

Он обнаружил подходящее помещение и для обустройства музыкальной комнаты, представлявшее собой почти идеальный куб со стороной в четыре с половиной метра и единственным окном, которое при необходимости можно было заложить. Небольшой коридор перед дверью как будто специально был сделан для того, чтобы разместить проигрыватель вне звукового пространства. Оставалось только обшить стены и установить аппаратуру, достойную здешнего уединения и обретенного покоя.

На втором этаже имелись две спальни, одна из которых могла стать детской. Устройство супружеского гнездышка Стеклова мало волновало.

Таким образом, все настолько соответствовало его потребностям, что это даже настораживало. Уже несколько раз он на себе ощутил справедливость буддийской пословицы: «Осторожнее с желаниями – они иногда сбываются!». Тем не менее, он был уверен в том, что не откажется от покупки дома ни при каких обстоятельствах.

Глава третья

Когда начали сгущаться ранние сентябрьские сумерки, парочка заблудилась окончательно. Пикник, так хорошо начавшийся, грозил плавно перейти в ночлег на сырой земле с упреками и слезами. Артур был зол на себя и на весь мир. Он продирался через густые заросли, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь тропу. Сзади, всхлипывая и ругаясь, плелась его подружка Зоя, одетая не совсем подходяще для долгой трудной прогулки.

Лес обнимал их неподвижной зеленой плотью, приобретавшей к ночи гранитную тяжесть. Луна светила совсем тускло сквозь облачную пелену. Под старыми деревьями темнота была непроницаемой… Зоя споткнулась о корень и взвизгнула. Артур остановился, громко выругался и заставил себя вернуться. Сейчас она раздражала его так же сильно, как возбуждала днем, когда охотно раздвигала колени на прогретой солнцем поляне.

Опустившись на землю рядом с плачущей девушкой, он уставился в темноту. То, что он принял за притаившуюся лесную тварь, было ее опавшим кожаным рюкзачком, в котором не осталось ни еды, ни вина. Все было съедено и выпито еще до трех часов дня.

В данном приключении Артур не видел нечего приятного, а тем более – романтического. Он был в состоянии оценить и стишки, и прогулки под луной – до тех пор, пока Зоя ему не принадлежала. Вся романтика закончилась для него в ту минуту, когда он впервые раздел ее. Обхаживание самки преследовало одну цель – обладание. После того, как цель была достигнута, подобные вещи становились скучными и смешными…

– Какого черта ты ноешь? – спросил он безразлично, растягивая и смакуя слова. Девушка отдалилась от него на пару световых лет. Мысль о том, что нужно проявить участие и дотронуться до нее, приводила в содрогание. «Какая дура!» – подумал он. Это была его маленькая месть. Зоя была студенткой, а он – лицом без определенных занятий, пытавшимся оказывать посреднические услуги в торговле автомобильными запчастями. (Неискоренимый комплекс двоечника, при всей своей смехотворности, порой давал знать о себе. И тогда Артур страдал – мелко, будто монах-мастурбатор.) Деньги появлялись у него редко. Поневоле приходилось быть скользким. Странно – он слегка возненавидел девушку за то, что пускал ей пыль в глаза…

Он начинал замерзать в своей футболке с короткими рукавами и ярко-красным стоунзовским «языком» на груди. Как ни крути, надо было шевелиться.

– Вставай! – грубо сказал он и потянул Зою вверх за локоть, ощутив пальцами «гусиную кожу».

– Артурчик, я устала!.. – по-детски захныкала она, но подчинилась. Он случайно дотронулся до ее грудей – маленьких, круглых, упругих. Никаких желаний. Он был опустошен и разрядился на ближайшие несколько суток. Артур поднял легкий, как тряпка, рюкзак и повесил на левое плечо.

– Вперед! – приказал он и обнаружил, что ему это даже нравится. То есть, почти все было погано, но вот именно это ему нравится. Ночь поменяла их местами. Он приобрел власть над девушкой, немыслимую в городе, а тем более – в каком-нибудь баре, где она строила глазки каждому второму мужику…

Они снова побрели в направлении лунного пятна в облаках, хотя уже вряд ли разглядели бы тропу под ногами. Артур был одержим желанием двигаться. Оставаться на месте казалось невыносимым, потому что тогда одолевали холод и пустота… Лес цеплялся за них черными многопалыми руками, подстилал предательский ковер из спутанной травы, выдыхал омерзительную сырость и что-то нашептывал вслед тысячами гниющих уст.

Артур поймал себя на раздвоении. Его нормальная и, как он думал, лучшая половина находилась далеко отсюда, в теплой городской квартире с видом на фасад кинотеатра «Салют», и тряслась от издевательского смеха. Худшая часть – безумная и отупевшая – блуждала в пригородном лесу, таская за собой не только груз своей беспечности, но и девку, которую надо было доставить папочке и мамочке целой и невредимой…

Он увидел огни. Давно он не испытывал такой радости. Чистой и незамутненной. Он даже остановился и обнял Зою. «Смотри!» – сказал он, любуясь мерцанием далекого света. Конечно, это была не железнодорожная станция. В той стороне было тихо, и огни находились очень низко над землей.

Артур пошел быстрее, не замечая мелких неприятностей в виде царапин и веток, хлеставших по лицу. Зоя все больше отставала от него… Огни разделились. Каждая пара располагалась симметрично относительно некоей линии, параллельной горизонту. Через пять минут до Артура дошло, что они отражаются в неподвижной воде. Лес не становился менее густым вплоть до того момента, когда он увидел в просветах между стволами гладкое темное зеркало, казавшееся твердым и мозаичным.

Все разъяснилось еще через десяток шагов. Он наткнулся на ограждение из проволочной сетки, по обе стороны которого старые деревья были вырублены, зато буйно разросся молодняк. На покосившемся ржавом щите, очевидно, когда-то имелась надпись, теперь уже неразличимая. Что-нибудь вроде: «Граница частного владения» или «Стой! Запретная зона». Артура это не смутило. Плевать он хотел на частные владения и надеялся, что его не сожрут сторожевые собаки, а тем более, не застрелит спросонья часовой.

Место выглядело заброшенным и безлюдным. Сетка была натянута между деревянными кольями полутораметровой высоты. Артур прогулялся вдоль ограждения и довольно быстро нашел в нем дыру. Поваленные колья наполовину сгнили, а сквозь сетку, лежавшую на земле, пророс кустарник.

Он обернулся. Зои нигде не было видно. Он вдруг осознал, что не слышал ее шагов.

– Эй! – позвал он робко и не очень громко. Его властолюбие куда-то улетучилось. Чья-то рука легла на левое плечо, и он едва не подскочил на месте. Колени дрогнули, желудок провалился вниз. Артуру вдруг стало очень-очень жарко.

Девушка была совсем рядом. Он шумно выдохнул и еле сдержался, чтобы не ударить ее. Не хватало только этих дурацких игр!.. Он поправил рюкзак и двинулся к озеру.

Добраться до воды было не так уж просто. Густые заросли и упавшие деревья превратились в настоящую полосу препятствий. Зато на другом берегу были видны постройки, полускрытые деревьями парков. Роскошные двух– и трехэтажные дома из белого камня, разделенные темными промежутками. Артуру показалось, что он слышит музыку, доносящуюся с того берега. Звук на пределе слышимости. Он подумал бы, что это журчит вода, если бы озеро не было таким неподвижным. Но что-то определенно вибрировало в темноте…

Как ему захотелось оказаться под защитой каменных стен, человеческого общества, в тепле и покое! Дома на том берегу дразнили желтым светом, падавшим из окон; они излучали надежность и респектабельность. Артур дернулся вправо, влево… Шансы были одинаковыми, как у буриданова непарнокопытного. Определить форму озера и предпочтительную дорогу в темноте было невозможно. Он схватил Зою за руку и потащил вправо, руководствуясь своей недоразвитой интуицией.

Десять минут ходьбы по берегу… Незадачливые любовнички стучали зубами от холода и быстро теряли надежду. Артур смотрел влево. Огни почти не сместились, что было обидно. Озеро оказалось больше, чем он думал. Ему хотелось выть и что-нибудь ломать; его переполняла энергия отчаяния.

Крутой спуск; под ногами захлюпало. Небольшой заливчик зарос камышом. Артур не заметил бы лодку, если бы не врезался в борт ногой. Старая плоскодонка лежала на берегу; весел не было, но он был готов грести руками. Утопая в жидкой грязи, он столкнул лодку на воду, почти уверенный в том, что ветхая посудина затонет через пару минут. На дне лодки плескалась черная лужа, однако вода почти не прибывала. Он промочил ноги, и это троекратно укрепило его решимость. По его расчетам, было далеко за десять часов вечера. Он помог Зое забраться в лодку и бросил рюкзак ей на колени. Потом оттолкнулся от берега и присел на корме.

* * *

Лодка медленно двигалась по узкой протоке, раздвигая корпусом камыши. Артур цеплялся за стебли и тянул их на себя, пока не выбрался на чистую воду. Здесь он огляделся по сторонам. Судя по озаренным луной верхушкам деревьев, западная и восточная оконечности озера находились от него на равном расстоянии. Темный горб впереди и справа мог быть островом…

Он начал грести ладонями; это согревало его, и к тому же, у него появилась ясная цель. Прямо перед ним маячило серое испуганное лицо Зои. Он осклабился, снова ощутив себя хозяином положения…

Вода была ледяной и показалась ему какой-то вязкой. Он непрерывно работал руками в течение десяти минут. Берег отдалился и слился с темной полосой леса. Лодка была крайне неустойчивой. Артур чувствовал себя мухой, ползущей по поверхности зеркала. Очень ГОЛОДНОЙ мухой. Вода скапливалась на корме и вскоре насквозь пропитала не только его кроссовки, но и джинсы. Гениталии съежились до минимального и смехотворного размера. Артур продолжал яростно грести, выдыхая ругательства вместе с воздухом.

Вдруг он заметил странную вещь: светящиеся прямоугольники окон не приближались. Более того – их заволакивала туманная дымка, хотя раньше не было и намека на испарения. Он никогда не слышал о НОЧНОМ тумане… Бесформенные дымчатые клочья подтягивались со всех сторон к середине озера. Это выглядело, как сжимающееся кольцевое облако, внутри которого заблудился тусклый болотный свет. Вскоре оно поглотило последние ориентиры.

Артура охватила легкая паника. Он облизал губы и попытался сосредоточиться на своем однообразном и не слишком эффективном занятии. Он думал, что его кисти потеряли чувствительность, но когда к его коже прикоснулось что-то, он сразу же ощутил это. Плавающие водоросли? Гниющая ветка? Дохлая рыба?.. Прикосновение повторилось еще дважды, прежде чем он перегнулся через борт и стал всматриваться в глубину.

Его страх был неосознанным и до сих пор представлял собой некое внутреннее неудобство. В воде мелькнуло что-то свинцово-бледное, похожее на рыбий живот. Он все еще испытывал брезгливость, а не ужас… До той секунды, пока белые и твердые, как фарфор, пальцы не обхватили его запястье. Тогда он закричал, однако ватный туман поглотил все звуки… Артур помнил перекошенное и смазанное лицо своей подружки. Возможно, она тоже кричала, но он ничего не слышал…

Все перевернулось, и в холодном сумраке, озаренном сиянием умирающей луны, он увидел совсем другое лицо.

Глава четвертая

Жена Гальберта почувствовала «легкое недомогание» после восьмой (по приблизительным расчетам Стеклова) рюмки коньяку. Она предложила ему осмотреть парк, выделив в качестве сопровождающего одного из своих «мальчиков». Тот был моложе ее раза в два с половиной, но старушка называла его не иначе, как Федор Михайлович. Стеклов чуть не поперхнулся ледяным апельсиновым соком, услышав это.

Одухотворенное лицо Федора Михайловича не выражало ничего, кроме скуки. Нижняя челюсть вяло двигалась, перемалывая резинку. К желанию гостя спуститься на берег озера он отнесся вполне равнодушно, озабоченный лишь тем, чтобы не испачкать брюки своего дорогого темного костюма. Ему были известны гораздо более утомительные барские причуды, чем осмотр никчемной лужи, не пригодной ни для купания, ни для рыбной ловли.

Парк был разбит на пологом склоне, понижавшемся к озеру, но от дома оно не было видно, во всяком случае, летом. Кое-что здесь сохранилось, вероятно, еще со времен Минакова: полузасыпанный фонтан с каскадом, белокаменные чаши, статуи, покрытые коростой мха. Трава пробивалась сквозь трещины в плитах, отвоевывая себе извилистые русла дорожек… Парк выглядел неухоженным и заброшенным, однако умелый садовник мог бы превратить его в райский уголок. Но Стеклов думал, не лучше ли оставить все, как есть?..

Наконец, впереди показалось озеро. В этот солнечный день оно было удивительно темным, почти черным, как будто вода не отражала свет, поглощая его без остатка. Опавшие листья застыли на ней бурыми пятнами. Борис подошел настолько близко, насколько позволяли вывернутые обнажившиеся корни деревьев. Белые мертвые сучья пронзали глубину…

Тишина здесь была необычной и угрожающей. Озеро казалось битумной трясиной, над которой висела невидимая, но ощутимая аура смерти. Не было слышно пения птиц и жужжания насекомых; даже лес шелестел как-то приглушенно, оттеняя молчание…

Борис стряхнул наваждение, и сразу же все стало банальным и безобидным. Федор Михайлович лениво жевал травинку, поблескивая стеклами солнцезащитных очков. Стеклов, страдавший врожденным демократизмом, предложил ему сигарету, но тот отказался, молча мотнув головой. Борис закурил сам и огляделся по сторонам.

Слева был виден какой-то хиленький заборчик, обозначавший, по всей вероятности, границу парка, а справа и этого не было – только совсем уже одичалая растительность и неподвижные обнаженные фигуры на пьедесталах, облитые сквозь листья зеленоватым трупным сиянием…

Впрочем, одна фигура двигалась. Голая девица грациозно бежала к озеру. Ее сверкающее тело мелькало между стволов, однако слишком далеко, чтобы Стеклов мог разглядеть подробности. Несколько мгновений – и она исчезла, причем исчезнуть могла только в озере.

При одной только мысли о том, что можно окунуться в эту воду, холод пробегал по спине. Борис не слышал ни всплеска, ни ударов весел. Он бросил взгляд на охранника и наткнулся на два одинаковых пейзажа, отраженных в стеклах очков. Если тот и заметил что-нибудь, то ничем этого не выдал.

Окрестности озера показались Стеклову уже не такими заброшенными, как прежде. Появление обнаженной натуры оживляло ландшафт и придавало незначительному эпизоду некоторую пикантность. Сочетание старого и юного, возвышенной печали и легкомыслия незнакомой нудистки обещало хоть какое-то разнообразие впечатлений. Борис был бы не прочь узнать что-нибудь о ближайших соседях прямо сейчас, от Федора Михайловича, но привык во всем полагаться на собственное мнение…

Что-то толкало его на нелепые поступки. Рискуя своим трехсотдолларовым костюмом, он стал пробираться через завал из веток и корней. Приходилось тщательно выбирать место, куда поставить ногу. Покров из полусгнивших листьев был мягким и слишком податливым. Борис дважды опасно покачнулся, прежде чем оказался на толстом стволе упавшего дерева. Крона была погружена в воду. Глубина быстро пожирала свет, словно в ней находилась взвесь черного порошка.

Стеклов опустил руку в озеро. Оно притягивало его, хотя не было ни красивым, ни приятным, – как иногда притягивает отвратительное, играя на струнах извращенного любопытства. Хорошо вылепленные облака проносились над ним и казались Борису более живыми, чем он сам. Он превратился в часть обстановки, идеального созерцателя, двойное отражение…

Он ощутил прикосновение к пальцам и медленно перевел взгляд на свою руку, погруженную в воду до кожаного ремешка часов. Белые сучья были словно кости гигантского зверя, обглоданные дождями. Все дышало умиранием, и отовсюду выглядывала смерть. Такая же неуловимая, как переход от бледно-кожистого к мглисто-серому, гнилостно-коричневому, заплесневело-болотному, зеркально-черному и, наконец, неотличимому от бесцветной темноты жидкой субстанции…

Еще одно прикосновение. Ледяное, жесткое… или ему показалось? Он украдкой посмотрел по сторонам. Неизменность была ему ответом. Неприятная и завораживающая. Где же голая брюнетка, еще не впавшая в маразм? Вверху, на виду у солнца и теряющих чувство реальности художников, или уже превратилась в кусок мяса под слоем текучего льда?..

Он резко выпрямился, и ствол тяжело осел под ним. Он ступил на берег и оглянулся. Слабые волны быстро затухали; в воде покачивалась разбитая мозаика отражений.

Стеклов снова стоял на травяном ковре. К подошвам туфель прилипла вязкая грязь. Рука оставалась холодной, как будто была погружена в ведерко со льдом. Он посмотрел на пальцы – впервые в жизни они показались ему чужими, голубовато-белыми, принадлежавшими одной из статуй, с которой он поменялся конечностью… «Черт, как легко сдвигается крыша!» – подумал он, уверенный в том, что по большому счету с его головой все в порядке. Не в порядке был единственный орган, не поддающийся локализации и отвечающий за адекватное восприятие действительности. Блуждающий орган, чаще гнездившийся рядом с глазами, но порой опускавшийся ниже живота. Орган, бесконтрольно истекавший энергией, словно ядом.

Впервые за долгое время Бориса потянуло выплеснуть ее из себя. В этом смысле творчество напоминало процесс выделения или мастурбацию, подменявшую подлинное слияние жалкими потугами воображения. Смерть была абстракцией и его чувства тоже были абстракцией; ничто не могло выразить их лучше, чем плоское убожество геометрии.

В момент личного упадка он почувствовал некое оправдание своим картинам. Действительно, что есть более неопределенное и тупиковое, чем черное пятно на безликом фоне? И, как бы не бесились апологеты реализма по поводу беспредметного искусства, в головах у людей, в сущности, царит беспредметный ад: серая смазанная решетка мыслишек, зловонные кляксы отчаяния, алые туманы гнева… Поток сознания – всего лишь бесконечно разматывающийся и очень узкий холст. Беспредметность была изначальным океаном, в котором застывал ненадолго (всего лишь на одну жизнь) полярный ледник реальности…

Не изменив своего решения купить дом, Борис вернулся обратно – в прибежища тоски и избитых фраз. Все говорило о зловещей тайне, возможно, неизвестной нынешним хозяевам. Это не пугало его. Он был согласен на что угодно, лишь бы не продолжалась та тупая, бессмысленная жизнь, которую он вел до сих пор.

Старушка уже удалилась в свою спальню. Стеклову внезапно показалось, что никакого Гальберта не существует. УЖЕ не существует. Чувство было мимолетным и абсолютно иррациональным. Он оставил записку светилу хирургии; детали предстояло обсудить и уладить адвокатам. Еще какая-нибудь пара недель – и он переберется на новый остров существования в океане дерьма. Он надеялся, что этот остров окажется куда удобнее, чем тот обломок крушения, на котором он пытался удержаться до сих пор.

* * *

Он вел свой «фиат» медленно и неуверенно, потому что был неопытным водителем. Прошел всего месяц, как он сел за руль, и у него все еще были проблемы со своевременным переключением скоростей.

С передней панели ему подмигивала Сабрина. Почему таких девок нет рядом, когда нужно? Ее темные соски казались двумя выпуклыми кнопками, включающими неизвестные системы. А впрочем, известные… Стеклов был убежденным сторонником легализации публичных домов. Сейчас он знал бы, как снять напряжение. А так оставалась водка…

Голос Мадонны, считанный с компакт-диска, укорял того, кто разрушил ее веру и любовь. Борис думал о том, успеет ли до переезда развестись с женой, и понимал, что нет. Теперь, когда у него завелись деньги, она превратилась в обузу, тем более нестерпимую, что обуза эта двигалась и разговаривала. Точнее, бредила, выгоняя воздух из легких.

Привезти жену в дом возле озера означало осквернить новую иллюзию, которую он обрел. А Стеклов цеплялся за свои иллюзии с упорством обанкротившегося циника. Что стерве было делать здесь: осмеивать «старье», ныть по поводу деревенской скуки, глумиться над тишиной, худеть, пытаясь поместиться в ненужный купальник?..

Он понимал и то, что вряд ли она отдаст ему детей в случае развода. Дурацкое препятствие раздражало его. Без сына и дочери все, чего он добился, окажется музыкой, исполняемой для глухого. Нечего и думать о том, чтобы остаться без них в огромном старом доме. Это сведет его с ума быстрее, чем естественный ход вещей.

Придется мириться с присутствием благоверной, как он мирился до сих пор. Спрятать ее как можно дальше и видеть как можно реже. Лучше всего этим условиям соответствовали покойники… Стеклов улыбнулся отражению части своего лица в зеркале заднего вида.

Внутри него происходил какой-то не осознаваемый им процесс. Он ощущал себя человеческой оболочкой, пустой изнутри. В эту пустоту свисали отмирающие высохшие сгустки. Черные сгустки доброты, трусости, хорошего тона и так называемой морали. Их становилось все меньше. Они отпадали от него, словно сгнившие фрукты.

«Хорошо бы собаку купить», – подумал он вслед за Буниным и последующие десять минут решал, какую породу выбрать. Колли казались ему слишком изнеженными, буль-терьеры – зловещими, пудели – чересчур декоративными. В конце концов, он остановился на немецкой овчарке. Придумал даже имя кобелю: Мартин… Его снова закружила карусель бесплодного воображения. Внутри него вращался, освещая только тьму и пустоту, прожектор последней страсти. Луч мог упасть на человека, зверя или даже на что-нибудь НЕЖИВОЕ… Дело было только в подходящем объекте. И выбор находился уже за гранью рассудка…

Собаки – вот кто любит нас просто потому, что мы есть. Борис вцепился пальцами в руль. Внезапно он стал хуже видеть. Берега леса, через который пролегала дорога, утонули в дымке; асфальт подернулся рябью. Стеклов оглох.

Когда-то его любила мать, но уже тринадцать лет она была в могиле.

Глава пятая

Он сидел на веранде в удобном низком кресле, прикладывался к крымскому вину, терпко пахнувшему степью, наслаждался отсутствием жены и одним из последних теплых дней осени. А может быть, и последним. Утром он услышал сводку погоды в телевизионных новостях; жрецы метеорологии обещали похолодание и дожди.

Желто-бурые деревья роняли листья, но полностью опавших было еще немного. Небо оставалось на редкость голубым, а слабый ветер доносил горьковатый запах дыма. Где-то на берегу листья сгорали в пепел. Озеро все еще было скрыто за поредевшими кронами.

Борис ненавидел зиму, слякоть, холод. Умирание природы совпадало с внутренними заморозками. Сейчас он подставлял лицо лучам полуденного солнца и ощущал приятное покалывание в пищеводе. Со времен бедности он сохранил пристрастие к дешевым крепленым винам…

Все проблемы, связанные с переездом, были улажены. Семья начала обживать дом, а Стеклов начал привыкать к нему. Спустя неделю ему казалось немыслимым, что еще совсем недавно он жил в многоэтажке.

Жена уехала в город (к его удивлению, толстуха быстро освоила машину), и он присматривал за детьми, игравшими со щенком. Борис сдержал данное себе обещание и приобрел кобеля чистых кровей. Из дома доносились звуки радиоприемника, настроенного на одну из музыкальных станций. Сейчас там тихо плескалось фоно Телониуса Монка.

Пятилетний Славик, четырехлетняя Рита и трехмесячный Мартин составляли забавную группу. Мартин был толст, не слишком уверен в себе и пока издавал звуки, лишь отдаленно похожие на лай. Исследовать свою территорию ему предстояло в близком будущем, а пока он катался на ковре из желтой травы вместе со Славиком, и оба самозабвенно слюнявили друг друга.

Борис не вмешивался в их игры. Вино и солнце растащили и расслабили его до приятной крайности. Было бы неплохо, если бы этот день оказался подлиннее. Потом ему все же стало зябко, несмотря на теплую куртку, надетую поверх джинсового костюма «рэнглер». Он встал, размял ноги и отправился за Славиком, убежавшим в глубину парка. Ритуля отставала и выглядела немного растерянной. Борис взял ее на руки.

Он не сразу отреагировал на изменение звукового фона. Радостное повизгивание вдруг смолкло. Стеклова посетил призрак тревоги. С дочерью на руках он пошел в том направлении, где исчезли мальчик и щенок.

От владений соседа его парк отделяла только полоса густых малиновых кустов. Между кустами образовались темные арки, чрезвычайно привлекательные для человека в пятилетнем возрасте, и Борису показалось, что он знает, где искать Славика.

Продравшись через колючие заросли, от которых его добросовестно защитил стопроцентный коттон, он очутился на подстриженной лужайке. Его сын стоял в десяти шагах от веранды двухэтажного дома и, по-видимому, думал, что игра продолжается. Стеклов сразу понял, что это не так, и опустил Риту на землю.

Славик и Мартин находились под прицелом двуствольного охотничьего ружья. Борис хорошо представлял себе, какова будет кучность огня на столь малом расстоянии. Ружье держал высокий старик с всклокоченными остатками волос на черепе и огромными мешками под глазами. Испуг, отразившийся на его лице, никак не соответствовал угрозе, которую представляли собой нарушители границ частного владения – ребенок и беспомощный щенок.

Мартин повилял хвостом и вразвалочку двинулся в сторону веранды. Старик пробормотал что-то, стволы дрогнули и стали опускаться вниз. Борис понял, что через секунду произойдет непоправимое. Никто не предупреждал его о соседе, который был явно не в себе.

– Эй! – крикнул он и побежал к дому, лихорадочно соображая, кого из детей он ставит под удар. Впрочем, через несколько секунд его опасения испарились. Все закружилось, всасываясь в две бездонные черные воронки. Теперь стволы были направлены прямо ему в лицо.

* * *

Они опрокинули по рюмке самодельной вишневой наливки за знакомство и облегченно захихикали. У обоих смех получился слегка натянутым. Отставной прокурор Геннадий Андреевич не переставал коситься на Мартина, резвившегося теперь на его территории вместе с Ритулей. Славик, на которого ружье произвело неизгладимое впечатление, последние десять минут не сводил с него глаз. Оно висело слишком высоко, и он застыл перед ним, словно дикарь перед своим фетишем.

Стеклов нашел, что плетеные кресла – это удобно, и приготовился услышать объяснения случившемуся. Однако бывший прокурор не торопился. Борису пришлось обменяться с ним информацией о семейном положении, нынешнем урожае фруктов, местных достопримечательностях и строительстве скоростного шоссе, которое (черт бы побрал эту цивилизацию!) пройдет слишком близко от их тихого поселка, прежде чем удалось перевести разговор в нужное русло.

– Вы боитесь собак? – спросил он небрежно и заметил, что старик напрягся, хотя они уже опустошили бутыль с наливкой на две трети.

– Да нет. В общем, нет. Но этот ваш щенок напомнил мне кое о чем.

Возникла пауза, как будто старик решал, стоит ли двигаться дальше.

– Можно задать один бестактный вопрос? Где вы его взяли?

Борис пожал плечами.

– Купил. Есть документы. Если вас интересует название питомника…

– Нет-нет! Просто я хотел услышать, что вы его, например, не подобрали где-нибудь поблизости.

– Согласитесь, он не заслуживает того, чтобы в него стреляли!

Старик резко поднялся на ноги, пожалуй, слишком резко для своих лет. На его лице появилась озабоченность.

– Хочу вам кое-что показать.

– Если это не слишком далеко…

– Нет. Совсем близко.

Он уже шагал, заметно пошатываясь, через лужайку перед домом, к одинокому ясеню, росшему в южном углу двора. Когда Стеклов подошел поближе, то увидел под деревом маленькое темное надгробие размерами с книгу. На нем было высечено:

«1990–1997

Любимой Саманте».

Борис начал кое-что понимать. Ему пришлось изобразить если не печаль, то хотя бы серьезность.

– Ваша собака?

– Да. Незадолго до смерти она родила семерых. Куда мне столько? К тому же, отцом был, по-моему, беспородный кобель, – Геннадий Андреевич махнул рукой в сторону леса, как будто где-то там до сих пор бродил обидчик его любимой Саманты.

Стеклов оглянулся. Дети были в отдалении и все еще играли. Он задал главный вопрос.

– Что вы с ними сделали?

– Утопил, конечно. В озере. Что еще прикажете с ними делать? – его голос стал визгливым и злым.

Они помолчали. Осенний ветер становился ледяным, и Борис ощущал его прикосновения, несмотря на принятую дозу. Рядом с бывшим прокурором становилось тягостно. Он начал подумывать о том, как бы сбежать. Со времени переезда он еще не прикасался к кистям, но знал, что не прикоснется к ним и сегодня.

Старик вдруг тихо заговорил.

– Спустя несколько недель они начали появляться в доме. Всегда ночью, – его передернуло. – Они были мокрые и… холодные.

Стеклов понял, что перед ним больной человек. Примерно такой же, как он сам. Поэтому Борис не слинял сразу. Он хотел услышать, чем закончилась эта история, хотя догадывался, что конец, скорее всего, впереди и еще не написан.

Геннадий Андреевич оторвался от созерцания надгробия и перевел взгляд на черно-коричневый комочек по имени Мартин. Тот был теплым, толстым и полным жизни. Но лицо соседа не выражало ничего, кроме брезгливости.

– Очень похожи на вашего… Извините.

Теперь надо было уходить и впредь держать щенка подальше. Борис что-то наплел насчет того, что пора кормить детей. Прощание получилось скомканным и каким-то нехорошим. Старик уже, видимо, пожалел о том, что был слишком откровенен, а гость – о том, что вообще появился здесь.

Он нес Мартина на руках, и холодный ветер подталкивал его в спину. Небо было все таким же пронзительно-голубым, но Стеклова не покидало ощущение, что день безнадежно испорчен.

После обеда он уложил детей спать и закрылся в своей «музыкальной шкатулке». Музыка была лекарством от многих болезней, она не излечивала только тревогу. В ней самой была тревога. Гитара Робина Трауэра выла и стонала среди незыблемых стен. «Долгие туманные дни» – это была одна из любимых пластинок Стеклова. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме пустоты.

Глава шестая

А потом началась обычная для него ноябрьско-декабрьская депрессия. Поганое, дохлое время, когда душа вымерзала вместе с грязной водой в лужах и сточных канавах. Время, когда тоска оглушает сильнее, чем назойливая музыка, и ею отравлено все – бессмысленные значки на бумаге, сшитой в тома, серые, пропахшие мертвечиной дождливые дни, испачканные руки детей и обувь жены, начинавшей внушать физическое отвращение. Капли стучали в окна: тос-ка, тос-ка, тос-ка…

Порой Стеклов задумывался над тем, почему не сходили с ума люди иных, прошлых времен. Может быть, они были проще и менее требовательны к жизни? Вряд ли все поголовно были просветлены. Скорее, подавлены темнотой и разделявшими их расстояниями. Этот век испортил почти всех, приучил к роскоши электрического света, бессонным ночам, танцам до упаду, телевидению, голосам, блуждающим в проводах, и тоске, проистекающей из ужасной предсказуемости жизни.

Если не принимать в расчет досадные случайности вроде вероятности быть раздавленным автомобилем или погибнуть в авиакатастрофе, существование в городах расписано по часам от младенчества до самой смерти. От этого никуда не деться. Жизнь перестала быть рискованной авантюрой, из нее исчезла подлинная экзистенциальная интрига; почти каждый теперь уверен в том, что доживет до утра, и даже приблизительно знает место, где сгниет его тело.

Кое-что очень ценное, но едва ли уловимое, было принесено в жертву безопасности. Большинство не заметило потери и живет так, будто ничего не случилось. Но если безногий не знает о том, что лишился ног, это не значит, что он сможет вскочить и побежать… Как назвать то, что было потеряно, – может быть, кошмаром свободы?..

Вдобавок, к своему ужасу, Стеклов обнаружил, что не может работать. Он был не в состоянии сделать ни единого мазка. Омерзительное оцепенение охватило мозг. Невидимый, но тяжелый туман лишил его способности создать хоть сколько-нибудь удовлетворительный хаос.

Он не любил слова «вдохновение». Оно казалось ему слишком претенциозным и намекающим на некую возвышенную тайну творчества. Вслед за доктором Фрейдом он считал, что творчество имеет сексуальный источник. Так же, как честолюбие. Так же, как стремление к власти. Более того, он получал подтверждение этому на протяжении всей своей сознательной жизни.

Его полотна были адресованы некоему идеальному сексуальному объекту, может быть, даже собственному двойнику, но… женского пола. Такому существу, для которого его самовыражение, как художника, было неотделимо от его самовыражения, как мужчины. Некоей самке, знавшей все его тайные и глубочайшие желания и принимавшей его – чудовище – со всей зловонной чернотой либидо…

Он подолгу просиживал перед девственными загрунтованными холстами или перед монитором «Макинтоша», позволявшего лепить, в общем-то, сносную халтуру. Пусто. Он был болезненно напряжен, что вызывало лишь биение крови в висках и спазмы век, гладивших слезящиеся глаза. Он был обеспечен до конца своих дней, тогда что же так пугало его?

Напрашивалась еще одна параллель. Наверное, так чувствует себя мужчина, когда становится импотентом. Интереса нет, жадность ушла, эрекцию негде применить (да и было бы лень), но какая-то дымка все же заволакивает внутренний горизонт, призрак страха, страх… Почему все, в конце концов, сводится к страху? Множество вещей, от самых примитивных и первобытных, пугают его и среди них одна из самых мучительных – собственная несостоятельность…

Он ждал и пытался лечить себя расслаблением. Отвлечься было невозможно – внешнее раздражало все сильнее. Кое-что действительно помогало, хотя и ненадолго. Например, преферанс у отставного прокурора. Третьим обычно был еще один сосед – известный классический музыкант, иногда втягивавший Стеклова в вязкие и бессмысленные споры о музыке. Они казались Борису немного смешными, эти старикашки, не умевшие посмотреть на себя со стороны и посмеяться над собой. Он терпел их общество до тех пор, пока они спасали его от скуки.

Несколько раз он заводил разговор о своем августовском видении – обнаженной девице на берегу. Старики косились на него как-то странно и подхихикивали над его «эротоманией». Остальные соседи были совсем уж из другого круга. Осенью знакомство с ними откладывалось, а потом Стеклову было не до того.

Декабрь выдался сырым, промозглым, температура держалась чуть выше нуля, и озеро не замерзало, превратившись в самую глубокую здешнюю лужу. Его окружали черные скрюченные пальцы деревьев. Несколько раз Борис выезжал в город, но возвращался, матерясь от усталости. В один из выходных дней он объехал старых приятелей и пригласил их к себе отпраздновать Новый Год. Согласились почти все. Это хоть как-то обрадовало – попойка обещала стать ностальгической. Единственное, чего не хватало, – какой-нибудь девки, присутствие которой позволило бы Стеклову надеяться на логический исход. Впрочем, не исключалось, что кто-нибудь из холостых друзей все же проявит инициативу…

Конец декабря несколько скрашивало ожидание Нового Года и Рождества, но и это чувство было скорее рудиментарным, заимствованным из наивного детства и неизлечимо-романтической юности. От праздников Борис уже давно ничего не ждал, кроме суеты и брани. Толстая сучка в последнее время обленилась и вряд ли захочет приготовить хоть что-нибудь. Она не хотела понимать вещей, выходящих за рамки ее убогих представлений о том, как НАДО жить. В эту категорию попадали, например, друзья Стеклова, его мазня, рок-н-ролл, стремление разнообразить секс… Но теперь ему было плевать на нее.

Самой Новогодней ночи Стеклов не любил. Уже к трем часам его начинала угнетать искусственность затеянного маскарада. Едва забрезжившее утро приносило отрезвление и сожаление о содеянных глупостях. Но до этого, особенного утра расставаний и безнадежного одиночества оставалось еще две недели.

Мартин подрос и превратился в хитрого зверя. В его походке появилась вкрадчивость, а в манерах – серьезность. Он тоже невольно участвовал в ярмарке тщеславия, опережая в скорости роста человеческих детенышей. В них перемены были незаметны, а Мартин уже перестал играть с ними. Стеклов подолгу гулял с псом, опасаясь только приближаться к берегу озера, чтобы тот не поранил себе живот и лапы. Эти бездумные прогулки были лучшим, что он запомнил в том долгом смазанном декабре.

* * *

Борис лежал в темноте под неприятным впечатлением от только что пережитого сна. В этом сне Мартин вел себя слишком по-человечески, а потом пытался звать хозяина по имени. Во всяком случае, собачье повизгивание складывалось в членораздельные жалобные звуки.

В сновидении было что-то липкое и противоестественное. Стеклов обнаружил себя лежащим на диване в кабинете. На нем был длинный махровый халат, а поверх – теплый клетчатый плед. За окнами все так же уныло моросил дождь.

Он вспомнил, что поссорился с Ларисой. Она достала его своими дурацкими планами обустройства дома. Ей не терпелось превратить особняк в стерильный и безликий склад техники, набитый микроволновыми печами, электрокофеварками, модными унитазами и стационарными биде в отхожих местах, домашними кинотеатрами и многофункциональными кухонными комбайнами. В электронно-пластмассовый рай, от которого Бориса тошнило. По поводу ванны «с пузырьками» он посоветовал жене есть перед купанием побольше горохового супа. Это было последней каплей. Стерва разразилась продолжительным и очень громким монологом. Обычные упреки в черствости, бездушии, в том, что он загубил ее жизнь. Правда, теперь загубленная жизнь протекала в семикомнатном загородном доме.

Самое смешное, что он был с нею совершенно согласен. Жене действительно было трудно одной, а без любви весь мир казался пустыней. Они оба, измученные жаждой попутчики, терзали друг друга с безжалостностью, которая превратилась в многолетнюю привычку…

Он услышал шаги в коридоре и подумал, что это жена вышла за сигаретами или решила заглянуть в кабинет. Потом до него дошло, что шаги были двойными. Легкие и неуверенные, НО НЕ ДЕТСКИЕ, сопровождали более тяжелую поступь.

Стеклову стало не по себе. Он вдруг подумал о том, что до смешного беззащитен в этом огромном доме. Он до сих пор не удосужился установить охранную систему и приобрести оружие. С его деньгами это не было большой проблемой. Проблема состояла в наплевательском отношении к собственности и самой жизни. В подобные моменты, когда человек оказывается под колпаком страха, это вызывает у него досаду и заставляет чуть ли не молиться.

Борис еще не молился, но досаду уже испытывал. Он лихорадочно прикидывал, что в данной ситуации лучше – обнаружить себя или притвориться трупом. Дверь в кабинет была последней по коридору, и у неизвестных посетителей не могло быть иной цели. Они медленно приближались, а страх растворял в Стеклове кости скелета, пока его тело не превратилось в большой кусок подрагивающей ваты.

Все стихло. Кто-то стоял за дверью. То, что ночным гостям может быть присуща нерешительность, даже не приходило Борису в голову. Пауза лишь подчеркивала безликую угрозу, повисшую в темноте. Потом дверь со скрипом приоткрылась. Стеклов ожидал увидеть хотя бы отсвет фонаря, но в щели не было ничего, кроме клубящейся черноты. Раздался шорох – это порыв ветра потер о стекла сосновыми иголками.

Дверь медленно закрылась. Сквозь гул в голове Стеклов услышал удаляющиеся шаги. Снова двойные. Как будто слепой послушно топал за своим проводником… Борис сполз с дивана и балансируя на скрипучих досках пола, добрался до камина. Нащупал еще теплую решетку и нашел лежавший поблизости металлический прут. Достаточно увесистый и достаточно длинный, чтобы сойти за дубинку.

Он не имел понятия о текущем моменте времени. Может быть, приближалась полночь, а может быть, уже наступило утро. Он зажег настольную лампу, и за пределами светового конуса, окрашенного в зеленый цвет, стало еще темнее. Он быстро пересек полосу темноты и открыл дверь.

По коридору удалялись двое. Судя по прическам и фигурам – парень и девушка. За спиной у девушки висел пустой кожаный рюкзак. На голых ногах угадывались какие-то пятна. Борис перекрыл собою и без того слабый поток света, поэтому не сразу заметил кое-что необычное. Особенно, когда эти двое обернулись на звук.

Первое, что он увидел, это наглый язык – знаменитый лейбл «Роллинг Стоунз» – на груди у парня. На языке блестели капли влаги. Футболка, как и джинсы, была совершенно мокрая и с нее капало на пол. Полоска влажных следов пролегла по коридору и исчезала на лестнице.

Парень двинулся навстречу Стеклову, и девушка покорно поплелась следом. В их движениях была вялость, как будто их сковывали… водоросли. Свисавшие с плеч мохнатые нити определенно были похожи на водоросли. Лица гостей выплыли на свет, и Стеклов ощутил болезненный спазм где-то в области живота.

У парня был только один глаз. На месте второго торчал расщепленный деревянный колышек, изрядно подгнивший, однако все еще достаточно прочный, чтобы пробить глазное яблоко и остаться в глазнице. В довершение всего на нем сидела улитка или слизняк – сквозь нахлынувшую дурноту Стеклов не различал деталей.

Девушке не повезло еще больше. У нее вообще не было глаз, а вместо век свисала какая-то рваная бахрома. Белесые кусочки плоти, блестевшие в неровных черных провалах глазниц, выглядели в точности так, как выглядит объеденное рыбами мясо… В ее волосах запутались гниющие листья, а пятна на ногах оказались колониями каких-то существ, похожими на зеленоватый мох. Парень держал ее за руку, и его почерневшие пальцы охватывали запястье зловещим браслетом.

Кошмарная парочка медленно приближалась, а Стеклов, как ни странно, осознавал, насколько глупым окажется все, что бы он сейчас ни сделал или ни сказал. Кроме одного. Он шагнул навстречу парню и нанес ему удар прутом сбоку, который пришелся в голову.

Раздался негромкий шлепок, как будто прут вошел в мягкую землю. Парень пошатнулся и едва не упал. Девушка удержала его, замерев в неподвижности и не испугавшись. Она просто стояла, не издавая ни звука, – существо, уже лишенное эмоций…

У парня на левой стороне лица появилось фиолетовое пятно. Продолговатый пузырь сразу же лопнул, и в трещине стало видно то, что обычно спрятано под кожей, но не кровь. Крови не было ни капли.

Борис понял, что быстрого нападения не последует. Он ждал, не зная, что будет делать, если прикончит этих двоих прямо здесь. Убивать и прятать трупы не понравилось бы ему так же, как не понравилось бы и то, что парочка просто уйдет и исчезнет, чтобы появиться снова в любую из будущих ночей. Отпустить кошмар – это еще хуже, чем проглотить его без остатка. Ждать страшнее, чем вспоминать…

В этот момент девушка издала какой-то булькающий звук. Она открывала рот, и на ее губах лопались пузыри. Тонкие струйки слюны или воды потекли из уголков рта. Потом сквозь бульканье все же прорезался грязно шипевший голос.

– Пусти нас погреться, – попросила полураздетая мокрая девушка из декабрьского кошмара, и Стеклов почувствовал, что у него слабеют ноги. Голос – это было нечто более убедительное, чем видение; до сих пор где-то на границе сознания еще блуждала трусливая мыслишка о том, что все это бред, но когда начал вибрировать воздух, голос врезался в уши и ржавой проволокой пополз вдоль извилин, мыслишка растворилась, поглощенная потом, выступившим между корнями волос.

Чтобы не дать себе окончательно превратиться в мешок с дерьмом, он ударил еще раз. Попал в девушку и почти вклеил ее в стену. У него были сомнения в том, что это женщина, на которую вроде бы нельзя поднять руку. Кто сказал такую глупость?!.. Во всяком случае, гости уходили. Пусть не так быстро, как ему хотелось бы, но по крайней мере, не сопротивляясь. Не встретив гостеприимства, на которое рассчитывали. Должно быть, там, в невозможном пространстве своего кошмара, они привыкли ко всему – к побоям, изгнанию, бездомности…

Стеклов шел за ними, не питая иллюзий и надежд на то, что когда-нибудь сможет забыть это посещение. Почему-то он вдруг вспомнил Геннадия Андреевича и его дурацкий испуг при виде Мартина. И еще эта сказочка о щенках… Или теперь уже не сказочка?..

Они добрели до веранды и сошли по ступеням в ледяной дождь. Ветер безотрадно блуждал по голому парку и раскачивал висящий снаружи фонарь. Слабеющий мутный свет выхватывал из темноты лишь малую часть топкой земли, по которой, скользя, двигались двое. Девушка с выеденными глазами и перебитой прутом рукой все еще цеплялась за парня.

Стеклов стоял в пределах досягаемости дождя и ветра, но холод лишь помогал ему сдерживаться и не изойти рвотой. Реакция на страх была унизительной и непреодолимой. Чего он ждал – что гости исчезнут? Нет, все было гораздо хуже – они удалялись в ту сторону, где не было ни дороги, ни леса, ни человеческих жилищ.

Они уходили к черному озеру.

* * *

Тьма и вода, льющаяся с неба, скрыли их, но они вернутся – теперь Стеклов ЗНАЛ это. Они совсем близко. В озере. И может быть, он обошелся с ними слишком жестоко…

Он машинально потрогал дверь, но так и не вспомнил, запирал ли на ночь замки. Вероятно нет, понадеявшись на ленивую беспечную стерву…

Он закрыл дверь, отгородившись от холодного мрака, и только теперь подумал о Мартине. Фонарь качнулся влево, вправо и остановился, зацепившись за что-то. Бледное желтое сияние сосредоточилось в дальнем углу веранды. Там лежал пес. Его зрачки не отреагировали на свет. Борис подошел к нему и осторожно наклонился, почему-то опасаясь этого темного отчужденного зверя.

Мартин был мокрым. Кое-где к его шерсти прилипли знакомые Стеклову гниющие водоросли.

Кто гладил тебя, пес? Кто пытался увести тебя? Или играть с тобой? Или, может быть, искал у тебя сочувствия?..

Мартина била мелкая, но непрерывная дрожь. Это не было следствием переохлаждения. Борис знал настоящую причину. Его самого трясло почти так же сильно.

Похоже, пес не замечал его присутствия. Борис хотел искупать его в горячей воде и попытался взять на руки. Пальцы наткнулись на узлы сведенных судорогой мышц.

Тогда Стеклов накрыл Мартина валявшимся поблизости старым одеялом и отправился в дом, надеясь обнаружить где-нибудь бутылку водки. Хотя бы теплой.

Но не мог не думать о гостях.

Пожалуй, ему еще повезло, что они не отправились наверх и не разбудили детей, иначе всю оставшуюся жизнь Борису пришлось бы иметь дело с двумя заикающимися идиотами. Все же Стеклов решил проверить это. Он нашел в кладовке электрический фонарик и поднялся на второй этаж.

Возле спальни, где безмятежно храпела жена, его охватило раздражение. Кому-кому, а ей бы не помешал небольшой сеанс шоковой терапии. Может быть, тогда она перестала бы думать о всякой чепухе. Но ужас, к сожалению, не излечивает глупость…

Он подошел к двери детской спальни. Мокрых следов в коридоре не было, или… они уже высохли. На всякий случай он взялся за ручку и толкнул дверь. И с омерзением ощутил, что ладонь испачкана чем-то холодным, пористым и липким.

Два темных холмика под одеялами несколько успокоили его. Только после этого он поднес руку к свету и увидел прилипший к ней комок мелких водорослей, уже мертвых и превратившихся в гниющую массу.

Глава седьмая

Вечером следующего дня играли в карты у соседа. Геннадий Андреевич долго всматривался в Стеклова пытливым прокурорским взглядом, после чего заговорил как бы сам с собой:

– Что-то мне сегодня не спалось. Выходил подышать воздухом. Мне показалось, что я видел свет на вашей веранде, около трех часов…

Борис неуверенно кивнул.

– Мне тоже… не спалось.

Старик хмыкнул и погрузился в невеселые размышления над своим дырявым мизером. Музыкант переводил взгляд с одного партнера на другого, уловив возникшую напряженность. Экс-прокурор называл его просто «Владик».

– Как насчет утопленников? – хмуро спросил Стеклов спустя десять минут.

– Что вы имеете в виду? – вкрадчиво, с улыбочкой, осведомился Владик.

– Ну, может быть, кто-нибудь утонул в этом нашем озере…

– Наверняка, – буркнул Геннадий Андреевич, не отрывая взгляда от своих карт.

– Ре-гу-ляр-но, – с довольным видом отчеканил музыкант.

– Что значит – регулярно?

– Давайте посчитаем. Хотя бы один в десять лет – это ведь совсем не много, правда? Но за век уже наберется десяток…

– О, черт, – Борис поморщился. Музыкант приоткрылся с новой, неожиданной стороны. Некрофил, что ли?

– Глупости болтаешь, Владик, – мрачно сказал Геннадий Андреевич.

– Я не об этом, – Стеклов не давал сбить себя с толку. – За последние несколько месяцев…

– Определенно что-то было! – музыкант щелкнул пальцами. – Незадолго до вашего приезда. Геннадий, ты должен помнить…

– Помню, помню, – дурное настроение отставного прокурора усугублялось растущей «горой».

– Так что же было?

– Полицейские. Задавали вопросы. Кто что видел, кто что слышал… Искали пропавшую парочку из города. Легкомысленная молодежь. Приехали на пикник – и… – Владик сделал широкий жест руками, будто дирижировал невидимым оркестром.

Карты расплылись у Стеклова перед глазами. Он долго не мог найти червовую даму и отличить ее от бубнового короля. Какой-то бесплотный зверек лизнул его вдоль позвоночника холодным языком; Борису вдруг захотелось все бросить, оказаться подальше отсюда и увезти с собой детей. Но он все еще не хотел согласиться с тем, что какой-то дурацкий кошмар может изгнать его из того места, к которому его влекло.

– Однако самое интересное произошло давно, – поблескивая стеклами старомодных очков, объявил Владик и сгреб взятку бледной тонкопалой лапкой. – Я живу здесь уже двенадцать лет и местные легенды – мой конек.

– Как будто это хоть что-нибудь объясняет, – мрачно прокомментировал Геннадий Андреевич, очевидно, имея в виду Стеклова.

– Дом, который вы купили, – продолжал музыкант с загадочным видом. – Вы интересовались его прошлым?

– Нет. Какое мне дело до прошлого? – на самом деле Борис не мог похвастаться подобным безразличием. В нем снова зашевелился страх. – Что-нибудь кровавое?

Геннадий Андреевич смотрел на него стеклянными глазами, не воспринимая иронию. Музыкант продолжал, как ни в чем не бывало:

– Не совсем. Темная история. Говорят, в озере утопилась одна девица из хорошей семьи. Вышел какой-то скандал. Она была беременна, а ребенок, конечно, был Бог знает от кого…

– Когда это случилось?

– Наверное, прошло лет девяносто. Даже больше.

– Если вы думаете, что это испортит мне настроение…

– Дело в том, что с тех пор ее неоднократно видели в окрестностях озера. Фольклорный персонаж. Смешно, но вы не заставите ни одного местного приблизиться к озеру ночью хотя бы на сто метров.

Владик откинулся на спинку кресла с победоносным видом. На его лице появилась какая-то подленькая улыбочка.

– Семья этой девицы жила в доме, который вы купили.

– Много болтаешь, Владик, – заметил отставной прокурор, на этот раз с угрозой.

Настроение Стеклова, и так бывшее на нуле, опустилось еще ниже и перешло в минусовую область. Он вспомнил нудистку, бежавшую к озеру летним солнечным днем. Что-то раздражало его, какое-то несоответствие. Как будто призрак нарушил общепринятые правила игры, пренебрег обычными человеческими архетипами, вторгся туда, куда путь ему был заказан.

– Эта женщина, она была… – начал он, но Геннадий Андреевич внезапно раздраженно швырнул карты на стол.

– А вы-то сами что здесь делаете, позвольте узнать? Что заставило вас перебраться в эту глушь?

– Не думал, что придется когда-нибудь объяснять это, – медленно сказал Борис, раздумывая, не лучше ли встать и уйти. Легкая недосказанность удерживала его на месте, хотя запахло неприятным разговором. Он даже не замечал того, что лжет. – Мне здесь нравится. Спокойная обстановка для работы…

– Да, да, знаю, – раздражение экс-прокурора не проходило. – Вы художник и все такое… Вы что, больны?

Стеклов засмеялся. Прямота вопроса превратила драму в фарс. Потом до него вдруг дошло, что Геннадий Андреевич видел не только свет на веранде…

Старик видел и кое-что ДРУГОЕ.

* * *

Борис молча положил карты и вышел из-за стола. Оба партнера оторопело наблюдали за ним. Он надел пальто из шотландской шерсти и бросил взгляд на часы. Было всего около девяти вечера. Детское время…

Он пересек лужайку перед домом соседа, покрытую скользкой гниющей травой и четырехугольниками падающего из окон света. Между стволами был виден его собственный дом. В окнах второго этажа тоже горел свет. Почему-то это не успокоило его.

Несмотря на грязь, Стеклов решил прогуляться по парку, исчерченному решеткой теней. Он спускался по дорожке, выложенной керамическими плитами. Замшелая чаша была доверху наполнена дождевой водой, по поверхности которой пробегала рябь. В чаше плавал размокший бумажный кораблик. Борис не помнил, чтобы Славик или Рита умели делать такие…

В последнее время ему не давала покоя одна мысль, простая и жутковатая одновременно. Он жалел о том, что пошел на поводу у собственного страха. Все могло быть иначе, если бы он разрешил «гостям» остаться. Размышления об этом постепенно трансформировались в странные фантазии…

Вдруг что-то ткнулось в его ногу.

Он посмотрел вниз и увидел Мартина. Тот никак не мог протиснуться между его сапогами. Пес-подросток поднял голову, и Стеклов понял, что это не Мартин. Этот был младше, и морда у него была чуть светлее.

Борис вздрогнул и пнул пса ногой. Тот оказался в полосе света. С его глазами случилась та же неприятность, что и с глазами девушки.

Слепой щенок развернулся и побежал прочь, низко опустив голову. Он бежал к черной луже, окутанной безмолвием и терпеливо ожидавшей во мраке.

Почти ничего не изменилось за последние две сотни лет.

Часть вторая Остров существования

Каждый человек подвластен своему Призраку,

Пока не придет такой час,

Когда в нем проснется Человечность

И он сбросит свой Призрак в озеро.

Блейк

Глава восьмая

Гости стали прибывать за три дня до Нового Года. Первым появился Марк Розенфельд по кличке Розан – художник, которого удача обошла стороной. В его присутствии Стеклов ощущал себя счастливчиком и испытывал неудобство, отдававшее извечной интеллигентской рефлексией.

Марк приехал на пригородном поезде и привез с собой этюдник и сумку с двадцатью бутылками красного вина. Вид он имел не слишком унылый и даже находился в приподнятом настроении, за что Стеклов был ему втайне благодарен. Они уже давно не трепались о своей и чужой мазне, и как-то не тянуло. Молодость прошла, и на смену ей явилась усталость.

Марк был холост, неприхотлив, уродлив и не претендовал ни на что особенное. Он даже не потрудился выбрать себе комнату. Борис знал, что в крайнем случае Розан удовольствуется диванчиком в холле или коридоре.

От Марка разило портвейном, он был небрит, и жена Стеклова поежилась, когда Розан смачно шлепнул ее губами в щеку. С детьми он сюсюкать не умел и не пытался. Вместо этого он тут же откупорил ключом бутылку.

– Ну что, старик, по стаканчику? За встречу!..

Они выпили. Собственно, это и было самое главное, что сближало их когда-то и разъединило теперь, – возможность вместе выпить и вместе расслабиться. Спрятаться на несколько часов от холода и пустоты, господствовавших снаружи… Чаще всего они пили в квартире Розенфельда, превращенной в мастерскую и помойку. И там еще бывали молоденькие, довольно грязненькие натурщицы, очевидно, считавшие хату Розана храмом альтернативного искусства, умевшие поддерживать разговор об оп-арте, Энди Уорхоле и отдаваться с такой же готовностью и так же равнодушно, как и позировать.

Стеклов подумал даже, не разыскать ли одну из них. Это было бы не очень сложно – Розан наверняка прибегал к их услугам. Такие отношения были практичными, удобными и ни к чему не обязывающими… Но что-то останавливало его. Встречи с прошлым, подвергнутым эксгумации, обычно не сулят ничего хорошего, причиняя одни только неудобства. Борис и Розан теперь находились на разных ступеньках социальной лестницы. Это разделяло сильнее, чем годы и километры…

Да, та нелепая квартира была убежищем – спустя десять лет Стеклов хорошо понимал это. Может быть, теперь убежище понадобилось Розенфельду? Если он приехал за этим, то жестоко ошибся…

Они опрокинули еще по стакану («Неплохо устроился, старик!.. Ну, давай, – за все это барахло!»), и стало совсем хорошо. Полупьяный Розан, презиравший туалеты, отправился «слиться с природой» и заодно изучить окрестности. Борис решил смотаться на «фиате» в город, чтобы докупить жратвы и выпивки.

Дети, игравшие на компьютере, ехать наотрез отказались, а жену он не брал с собой принципиально. Пришлось ограничиться обществом Мартина, для которого «ночь посещения», похоже, прошла бесследно. Пес был по-прежнему весел, прожорлив и проявлял задатки собачьего здравого смысла. Он все еще страдал щенячьим любопытством и всю дорогу внимательно смотрел по сторонам, перескакивая с переднего сиденья на заднее, где, в конце концов, и заснул, переполнившись впечатлениями.

Борис набил багажник и салон продуктами, купленными в ближайшем супермаркете. Этот Новый Год грозил обойтись ему в кругленькую сумму, но чего не сделаешь ради того, чтобы отодвинуть скуку в будущее хотя бы на несколько дней?..

Возвращаясь, он увидел стоявший у дома «джип-чероки». Декабрьские сумерки подкрались рано, и фонари тускло светили сквозь сетку мелкого дождя. Асфальтовая аллея блестела, как ледник под луной. Борис поставил «фиат» рядом с «чероки» и стал выгружать ящики с водкой и «кока-колой». Мартин нырнул в дом и залился звонким молодым лаем.

Еще с порога Стеклов услышал самодовольный и самоуверенный тенорок Гарика Ромадина. Гарику было под сорок, он обзавелся животиком, лысиной, неуязвимым цинизмом и умением всегда находиться в фокусе внимания, в том числе женского. Это было у него профессиональное. Он начинал балетмейстером в одном из местных театров, позже реализовал собственный проект. Что-то авангардное и эротическое, к тому же, с «голубым» душком.

Борис ничего не смыслил в пластическом искусстве, но когда-то делал для спектаклей Ромадина декорации. Гарик так часто держался за ляжки балерин, что давно должен был бы потерять интерес к женскому полу. При этом он оставался, что называется, «модным» постановщиком, и это приносило ему соответствующие финансовые дивиденды.

Розан уже вернулся и по-хозяйски устроился в холле, включив телевизор и развалившись в кресле. Рядом каталась на полу пустая бутылка «Кагора». С нею играла Ритуля. Славик слушал разглагольствования Ромадина, открыв рот. А того уже несло. Гарик трепался, заглушая динамик телевизора.

Завидев Бориса, он двинулся к нему, общаясь в маловразумительной манере, усвоенной на светских вечеринках, когда надо о чем-то говорить, но так, чтобы никто не запомнил – о чем. «Эй, Боб, давно не виделись! Ну, чувак, своей хатой всех накрыл! Слушай, только что-то со стилем… Со стилем что-то не то! Ты же классный декоратор, Боб, ну что такое, разленился, скотина?..»

К громадному удивлению Стеклова, Ромадин прибыл с дамой, которую представил как свою жену. Тоже балерина, судя по плоской груди и характерной манере ставить ступню. У нее была красивая матовая кожа, черные волосы и злой рот. Она была лет на двадцать его моложе и, судя по всему, далеко не глупа.

Борису показалось, что Гарик сейчас полезет целоваться, но тот ограничился похлопываниями по плечу и нежными объятиями талии. Откупорили коньяк и выпили «за встречу и знакомство». Подругу Ромадина звали Марина; она едва прикоснулась губами к краю рюмки. Марина внимательно наблюдала за присутствующими, словно пыталась заранее вычислить сильные и слабые стороны каждого. Несмотря на свою молодость, она казалась законченной интриганкой.

Лариса повела Ромадина осматривать дом и, как выразился Гарик, «бросить шмотки». Тот был для нее примером вполне светского человека.

– Ждешь еще кого-нибудь? – спросил Марк.

– Эдика и Шульца.

Эти двое были друзьями детства. Оба гнили в каких-то конторах со сложными аббревиатурами, мизерной зарплатой и минимальным количеством степеней свободы. Именно поэтому Стеклов ждал их только вечером тридцать первого.

Иногда Борис ставил себя на их место, и тогда жизнь начинала казаться кошмаром. Ежедневная бессмыслица с восьми до пяти. То, что кто-то еще в начале века назвал «отчуждением человека от результата труда». Однообразие, возведенное в принцип… Неслучайно жены обоих работали в тех же конторах. Этот круг был едва ли не более замкнутым, чем богема. При последней встрече Борис намекнул, что неплохо было бы возродить традиции холостяцких попоек. Четыре замужние женщины в доме – это было бы явно многовато по всем канонам.

Но сегодня уже не приедет никто. Мгла затянула стекла; он подумал, что на этот Новый Год, наверное, не будет снега. Зато никто не отменял человеческого общения – того, без чего он не мог, и того, от чего бежал, зная, что рано или поздно все окажется подделкой. Он с горечью осознал, что очень далек от настоящей независимости – такого состояния, когда никто не нужен, даже статисты в безжизненной драме успеха…

* * *

Розан выразил желание послушать что-нибудь по старой памяти. Гарик давно отошел от музыки, но тоже был не прочь встряхнуться. Женщины остались в гостиной смотреть очередное телевизионное ток-шоу, а трое мужчин заперлись в «музыкальной шкатулке». По пути Розан увел и початую бутылку коньяка.

Начали с лайвового «Cream», затем перешли к «Ten Years After» и «Mahogany Rush». Хороший коньяк. Хорошие вибрации. Глубокий, прозрачный, мощный ламповый звук. Несравнимый с тем, который они могли позволить себе в юности. Стеклов и Розенфельд выкурили по «косяку».

Все в кайф, но не было главного – свежести. Ощущения ветра из иного, лучшего мира. Окно в звездные небеса захлопнулось, чтобы больше никогда не открыться. Может быть, поэтому музыка молодости теперь не только ублажала Стеклова, но и причиняла нешуточную боль. В этой музыке была тоска по свободе. Весь настоящий рок-н-ролл был неистовым, отчаянным, диким воплем о свободе. Но свобода недостижима; она – только звук, заставляющий вибрировать нервы, только исчезающе краткая песня о невозможном.

Так называемая внутренняя свобода испаряется при первом же столкновении с действительностью, поскольку не может быть спроецирована вовне. Борис не знал никого, кто мог бы изменять действительность, кроме нескольких мифических имен. Поэтому остается только саморазрушение – медленное или быстрое, в зависимости от того, какую скорость ты сам выбираешь. Старое правило хиппи – «Живи быстро, люби много, умри молодым» – давно потеряло смысл, рассеялось в толпе посредственностей, развеялось с кислотной дымкой. Со времени смерти трех «Джей» – Джими, Дженис, Джима[1] – прошло более четверти века. Те, кто «умер молодым», навсегда остались по другую сторону свободы, а мертвецам уготовлена безграничная пустота.

…Розан сильно размяк. Жизнь на помойке подкосила его. Но и Гарик с его прущим из всех щелей благополучием не выглядел более счастливым. Да, когда теряешь бездумное бессмертие молодости, все становится зыбким. Ничто больше не имеет значения. Ничто не может заглушить твою тоску. Ты презираешь деньги, или деньги липнут к твоим рукам, каких-то женщин встречаешь и теряешь по пути, ты тешишь свое тщеславие, оплодотворяя их, малюя картины или выстраивая значки на бумаге, но в конце концов, понимаешь, насколько смехотворны твои попытки удержать нестерпимо сладкую ускользающую жизнь. Для Будды или Христа у тебя уже нет ни сил, ни веры. И тогда кошмарная плита времени обрушивается на тебя, превращая в человеческий отпечаток, дыру в земле, как раз по размеру твоего трупа; и ты разговариваешь из этой дыры, туда к тебе приходит жена, и оттуда выходят твои дети. Пустая (пока) могила – вот где обитает твоя душа.

* * *

…Стеклов понял, что приблизился к опасной черте. Опасной, конечно, с обывательской точки зрения. Коньяк приглушил инстинкт самосохранения. Пьяно подбадривая друг друга, они вернулись в гостиную. Марина откровенно скучала, вяло беседуя с женой хозяина о его же детях. Славик, мгновенно привязавшийся к Гарику, вцепился в толстяка и иезуитски добился согласия съездить на следующий день за новогодней елкой.

Наступило время ужина. Накрыли большой стол; еда и выпивка водились в изобилии. Вначале разговаривали мало, потому что говорить было не о чем. Личные события каждого не интересовали всех остальных. Позже, после третьей, у женщин понемногу стали развязываться языки. Поговорили о театральных премьерах, телеведущих, Генри Миллере, Юзе Алешковском, последней поездке Ромадина в Западный Берлин… У Стеклова сложилось такое впечатление, что все это происходило на другой планете, с наивными и все еще не наигравшимися людьми. Истинные способы зарабатывать деньги были куда прозаичнее и грязнее. Об этом неинтересно рассказывать; все равно, что обсуждать, кто как предпочитает мочиться.

Розан издевался над барскими замашками Гарика; тот прикрывался непробиваемым щитом самоиронии. Как-то незаметно разговор перешел на Стеклова и его дом. Внезапно ему стало невыносимо тошно. Лариса болтала что-то о гувернантке для детей и о том, что весной следует подумать о садовнике. У нее были вполне ЗДРАВЫЕ и даже НЕОБХОДИМЫЕ мысли. Почему же это вывело его из себя? Потому, что в этом не было настоящей целеустремленности, и только новые кирпичики складывались в возводимый на песке и грозивший вот-вот обрушиться замок тщеславия…

Он выпил слишком много. В голове весело метались обрывки чужих фраз. Впрочем, все выпили слишком много.

– Твой театр – дерьмо! – кричал Розан Гарику. – Ты поставщик мяса для богатых импотентов!..

– Согласен, – кивал Ромадин, расплывшийся на стуле. – А твоя мазня? Кому нужна твоя мазня?..

– Значит, ты согласен? – зловещим тоном спрашивала Марина, и непонятно было, то ли она шутит, то ли запустит сейчас бокалом Гарику в лицо.

– Спокойно, спокойно, – Борис услышал свой собственный веселый голос. Тошнота прошла так же внезапно, как началась. Он почувствовал себя легко, словно призрак умершего, наблюдающий за тщетными потугами реаниматоров.

– Вот, например, она, – Марк агрессивно выпятил подбородок в направлении Марины, и та недовольно поджала губы. – Делает вид, что…

– Но, но, но! – Гарик покачал толстым пальцем у Розана перед носом. – Не трогай мою жену!

– Ты что, не видишь – тут сплошной комплекс, – вмешалась Марина. – Это у него на лбу написано. Пусть скажет, мне даже интересно…

– Я слишком пьян для комплексов, – заявил Розан, не успев обидеться. – А ты собой торгуешь! Что будешь делать, когда состаришься?

Гарик оторопело молчал. Воспользовавшись паузой, Розенфельд прокричал: «Ларочка – единственный нормальный человек!» и полез целоваться к жене Стеклова.

Борис направился к стоящему в гостиной музыкальному центру и включил «Unchaine My Heart». Началось нечто несуразное. Все вскочили. Розенфельд забегал вокруг стола вместе с толстухой, изображая то ли искусителя, то ли дегенерата в духе концертного имиджа Джо Кокера.

– Ну, придурок! Ну, придурок! – зло повторяла Марина, кусая узкие губы. Борис вытащил ее из-за стола, чтобы получше разглядеть фигуру новой знакомой.

– Не обращай внимания, любимая, – увещевал ее пьяный Гарик, вертя толстым задом. По его лысине сбегали интенсивные ручейки пота.

А Розан уже сооружал на полу сложную конструкцию из наполненных рюмок, выстраивая их на подносе в несколько этажей. В объятиях Стеклова Марина двигалась плавно и профессионально. Он понял, что у нее красивая упругая попка, и пошел на дальнейшее сближение.

– Что это за лужа там, за домом? – прошептала ему Марина в самое ухо. У нее был грудной голос, и она умела расставлять акценты.

– О! – сказал он. – Там живет ОНА!..

Марина сделала вид, что заинтригована, но на самом деле не переставала скучать. Краем глаза Борис посматривал по сторонам.

Пьянка была в самом разгаре. Его стерва здорово оттягивалась, снимая стресс. Розан утопал в ее пышных формах, вплотную приступив к осязанию грудей, похожих на рыхлые дыни. Жанровая сценка «Обезьяна на глобусе». Гарик выглядел самодостаточно… Когда началось саксофонное соло, все оказались на полу вокруг подноса, взявшись за руки в знак примирения. Они наклонились к рюмкам и столкнулись головами. От пьяного хохота дрожала люстра…

Потом танцевали еще долго. Тряслись под рок-н-роллы Билла Хейли и терлись друг об друга под Тину Тернер. Розан ненадолго исчез с Ларочкой и появился в просторном черном женском белье и шляпе. Тина пела: «…я танцую за деньги…», а Розан похотливо извивался перед Гариком, изображая шлюху и одновременно пародируя его жену и, очевидно, весь его театр. Если Ромадин и понял это, то ничем себя не выдал. В конце концов, они, шатаясь, пили «брудершафт», а Марина нежно шептала Розану: «Ты скотина, какая ты скотина!.. Но симпатичный!». А Розан отвечал: «Это – самое главное!», и все порывался погладить ее по животику…

Стеклов испытывал приятное безразличие ко всему. Хоровод кукол плыл перед глазами, как будто разыгравшийся бог вертел ключиками в их пластмассовых спинах. Все шло отлично. Если бы пьяный угар мог продолжаться вечно, он бы не возражал… А сейчас ему хотелось в кроватку. Гувернантка, садовник, озеро, Новый Год – все это будет потом. Спать, спать, спать… Под небесами в алмазах и с угасающими желаниями. Под скрипучий смех домового и с уверенностью в завтрашнем дне, то есть, в том, что водки хватит надолго…

С трудом поднимаясь по лестнице, как по корабельному трапу в шторм, он остановился и прокричал гостям какое-то приветствие. Оно было встречено дружным ревом. Потом он погрузился в туннель коридора, искрящуюся темноту спальни и совершил посадку на большой белый аэродром кровати.

Последние его мысли были не очень веселыми. Он подумал о том, что Розан явно обхаживает его стерву, и еще о том, что было бы неплохо трахнуть Марину… скажем, следующей ночью.

Надо только пить меньше.

Надо меньше пить…

* * *

…Ему снился солнечный летний день и облака, плывущие над головой в несколько ярусов. Их бесконечная вереница отражалась в мертвом зеркале озера, и каждое облако было как корабль, отправившийся в неведомое и бесконечное путешествие. Ровный свежий ветер овевал лес, благоухающий сотнями ароматов, и дома обновленных со стеклянными стенами, стоявшие на берегу…

Это был странный сон для пьяного. Он означал странствие, но не бездомность.

Ожидание, но не обреченность.

Упорядоченность, но не скуку.

Глава девятая

Он проснулся одетый, с тяжелой головой и сложным букетом привкусов во рту. Уставился на циферблат часов и обнаружил, что уже около одиннадцати дня. Если называть днем все ту же серую пелену за окнами… Жена спала рядом; ее рука оказалась у него на груди.

Внезапно он вспомнил, что сегодня должен съездить в город за разрешением на хранение оружия. Он отбросил руку супруги, встал и нимало не переживая о том, что небрит и помят, отправился вниз.

Как и ожидалось, Розан храпел на диванчике в гостиной. Музыкальный центр был включен в сеть и табло CD-плейера бледно сияло. Мартин вбежал с веранды и с визгом завертелся у ног хозяина. Борис с досадой понял, что собаку некому было выпустить наружу.

Он открыл дверь, и Мартин пулей вылетел в парк. Стеклов с наслаждением вдохнул сырой воздух. Но голова все еще трещала, и он отправился к холодильнику за пивом. Открыл банку, отпил немного живительной влаги и тут вспомнил, что надо садиться за руль. «Зачем мне эта пушка?» – вяло подумал он, но все же не стал больше пить и вставил банку в руку спящего Розана.

Еще одно восхождение по лестнице. Он заглянул в детскую. Дети уже проснулись и переговаривались, прячась от холода под одеялами.

– Папа, почему вы ночью так шумели? – обиженно спросила Ритуля.

– Ничего страшного, радость моя. Пошумели и перестали, – он поцеловал ее в теплую щечку, покрытую нежным пухом, и она поежилась.

– Фу, какой ты небритый… – ее ручка оттолкнула его.

– Кто едет со мной в город? – он наклонился, чтобы поцеловать Славика. По правде говоря, Борис рассчитывал на него.

Но Славик не проявил энтузиазма.

– Я еду за елкой с дядей Гариком.

– Ну, ладно… – Стеклов подумал, не заинтересовать ли сына пистолетом или новогодним подарком, но потом решил, что это будет дешевый трюк в духе его жены. Он почувствовал слабый укол ревности. Привязанность непредсказуема и не зависит от желания. Так пусть едет за елкой с дядей Гариком…

Борис зашел в кабинет, чтобы взять из сейфа документы и деньги. Долго сидел в машине, прогревая двигатель и наблюдая за тем, как запотевают стекла. Мокрый и грязный Мартин протрусил мимо и спрятался на веранде.

Снова было холодно и тоскливо. До приезда Эдика и Шульца оставался еще один день.

* * *

Он возвращался спустя три часа. В бардачке «фиата» лежал абсолютно новый «беретта» модели 82ББ и коробка с патронами калибра 7,65. Ему не терпелось попрактиковаться в стрельбе. Ожидая зеленого света на одном из городских перекрестков, он зарядил пистолет и поставил его на предохранитель. В багажнике находились ящик водки и большой кусок свежей баранины для шашлыка.

Какая-то женщина голосовала на обочине. Он остановился и кивнул, даже не расслышав адреса. Вместе с нею в салон ворвался запах дорогих духов. Ей было за тридцать; она неплохо сохранилась, была смазлива и явно скучала. Усаживаясь, она раздвинула полы шубы, под которой оказалось только короткое платье и прозрачная пленка колготок.

Стеклов молча вел машину и слушал сводку погоды по приемнику. Когда он покосился на ее бедра, обтянутые лайкрой, она сразу же перехватила его взгляд.

– Хочешь? – голос незнакомки был как две капли воды похож на голос его матери. Он начал забывать ее лицо, но помнил голос, несущий любовь и свет. Ему стало не по себе. Голова опустела, и из этой безжизненной пустоты ударил слепящий фонтан боли.

– …Сколько?

– Пятьдесят.

– Дешево себя ценишь.

Она облизала губы.

– А ты мне понравился.

Он резко притормозил и остановился. Женщина едва не ткнулась лбом в переднюю панель. В ее глазах промелькнуло удивление, но еще не испуг. Дорога была пустынной, и дождь окружал их серой пеленой.

Вся интрижка была предсказуема до мельчайших деталей. Варьировались только реплики и сексуальная «техника». Борис находился в точке, где колея его жизни раздваивалась. Любым способом он хотел избежать шизофрении. Каждый может сделать это, когда угодно. И все равно – шизофреников слишком много.

Он достал из кармана пистолет и приставил холодный срез ствола к ее уху. Она дернулась, но места в тачке было не так уж много. Выпрямив руку, он прижал ее голову к запотевшему боковому стеклу.

– А теперь? Теперь я тебе нравлюсь?

Она застыла и некоторое время, похоже, даже не дышала. Это было похоже на детскую игру «замри!», в которую Стеклов играл в детстве. Он прижимал ствол к ее голове и все ниже склонялся к ее лицу, как будто хотел разглядеть личинок, поселившихся в порах кожи. Он представил себе их очень явственно; увидел кусочки слипшейся помады в уголках ее рта, и его чуть не стошнило.

– Не слышу… – ласково сказал он, как будто просил любовницу раздеться.

– Не надо, – прошептала шлюха. – Я сделаю все, что ты захочешь…

Он засмеялся про себя. Ее самонадеянность выглядела просто убого. Она думала, что зачем-то нужна ему!

– Вон! – процедил он сквозь зубы.

Вначале она не поверила в то, что билет оказался счастливым… Он был очень близок к тому, чтобы выстрелить. Указательный палец ласкал плавный изгиб спускового крючка…

Но его время вышло. Для некоторых поступков и слов существуют избранные дни, часы, минуты или считанные мгновения. Вне этих рамок они становятся бесполезными или смешными.

…Когда женщина выбралась из машины и побежала прочь, не обращая внимание на грязь и дождь, он почувствовал себя пошляком и трусом. Пошляком – потому что не довел начатое до конца, а трусом – потому что испугался последствий. С другой стороны, он знал: это была всего лишь репетиция. Премьера состоится не здесь и не сейчас.

* * *

Подъезжая к дому, он понял: что-то случилось. «Джип» Ромадина стоял на старом месте, значит, либо Гарик никуда не ездил, либо уже вернулся. Перед домом бродила Лариса в теплой куртке с капюшоном, но больше никого не было видно. Даже Мартина. Сердце сжалось в недобром предчувствии, когда Борис разглядел злое ненакрашенное лицо жены.

Он выдохнул сквозь сжатые зубы и еще раз напомнил себе, что за все надо платить. За вчерашнее тоже. Он не торопясь вышел из машины. Хлопок дверью прозвучал, как выстрел.

– У твоих приятелей вообще есть мозги? – набросилась на него стерва. У нее были красные веки, и припухли они отнюдь не от перепоя.

– Что такое? – спросил он, шаря глазами по окнам, словно надеялся увидеть там какие-то лица.

– Дети пропали, вот что такое! – закричала она. – Этот идиот Гарик взял их с собой!

– А ты где была?! – зло рявкнул Стеклов, до которого начало доходить, что Ромадин, очевидно, решил спилить дерево в ближайшем лесу.

Ближайший лес находился ПО ТУ СТОРОНУ озера.

– Где Розан? – спросил Борис, ощутив отвратительную и уже знакомую слабость в ногах. Маленький штопор медленно ввинчивался в сердце. Жена начала истерично ругаться. Он дал ей пощечину, но добился только того, что она вцепилась ногтями ему в лицо.

Ярость ослепила его; в мозгу вспыхнуло пламя и выжгло страх и боль.

Он ударил ее. Потом еще раз.

Увидел кровь, хлынувшую из носа жены, и кровь на своих костяшках. В черепе непрерывно, тяжело стучал паровой молот…

Инстинкт подсказал ему, где может находиться Розенфельд. Переступив через ноги осевшей на землю жены, он обошел дом и через парк направился к берегу озера. Гнев мгновенно улетучился. В наступившей холодности было что-то нечеловеческое. Он не помнил, как «беретта» оказался в кармане пальто, и не замечал жуткой противоестественной тишины вокруг себя. На самом деле, его уши были заложены, и ему казалось, что он передвигается среди хрупких деревьев из мокрого стекла…

Розан был на берегу – его ноги были до колен погружены в кости старых древесных скелетов. Он всматривался в мглу над озером. Уже начало смеркаться. Другой берег и лес застилала пелена, похожая на туман. Вода была неподвижна, как слой застывшего черного лака на ногтях.

Когда Марк обернулся, Борис увидел страх на его лице. И еще – неудовольствие человека, оказавшегося там, где ему не хотелось быть.

– Где они? – спросил Стеклов.

– Уплыли на лодке.

– На лодке?! – переспросил Борис. Слово «лодка» доставляло ему мучительное неудобство, как заноза в языке.

– Ну, да, – сказал Розан, ничего не понимая. – Гарик, его плоскодонка и… дети. Меня не взяли. Не хватило места.

– Ты дурак, – глухо сказал Борис. – Где они нашли лодку?

– Какого черта, Боб?! На берегу! Вон там, между деревьями…

Стеклов почувствовал, что становится трудно дышать. Над озером висело удушливое облако и оставалось только удивляться тому, что его не ощущали все остальные. В облаке уже поселились мертвецы – благодарные гостям за общество и пищу. Мир ограничился окрестностями озера; вне этих пределов продолжалась лишь вероятностная игра вроде той, которой подвержены элементарные частицы.

Он пошел вдоль берега, боясь даже подумать о том, что будет, если Гарик вообще не появится. Розан покорно двинулся вслед за ним. Примерно в десяти метрах от кромки воды существовала узкая зона, в которой можно было идти достаточно быстро – здесь кончались завалы, а кустарник рос не слишком густо.

Они шли молча, только опавшие листья влажно утопали под ногами. У Бориса вообще не было мыслей. Он отправился в бессмысленный путь вокруг озера, чтобы не возвращаться в дом, и еще не знал, что будет делать, когда этот путь закончится. А закончиться он должен был неизбежно.

* * *

Сумерки сгущались, и теперь только свет из далеких окон кое-как озарял заросли. Оглянувшись, Борис увидел панораму огней и темных фасадов. Кое-где деревья были расцвечены лампочками гирлянд. В домах, стоявших на северном берегу, готовились к встрече Нового Года. Только дом отставного прокурора выглядел заброшенным, ну и, конечно, его собственный дом. Теперь поселок показался ему городом лунатиков, местом посадки инопланетных кораблей, недоступным и обманчиво близким в слезящейся перспективе.

Розан догнал его и обдал перегаром. Марк тяжело дышал, и Стеклов понял, что тот не дойдет. Им оставалось преодолеть еще две трети периметра озера. И в этот момент он увидел лодку. Она стояла в маленькой илистой бухте и была пуста. В сумерках лодка казалась черной и похожей на огромную рыбу с распоротым животом и удаленными внутренностями. Он не заметил бы ее, если бы не косой белый крест из полусгнивших деревянных весел, лежавших на дне.

– Слушай, – сказал Розан над ухом. – По-моему, это та самая лодка…

– Гарик!!! – заорал Стеклов, но крик получился каким-то глухим и угас без эха в бездонной воронке темноты.

Могли ли ОНИ отправиться отсюда домой пешком? Наверное, могли. Особенно, если Ромадин все-таки спилил дерево… Но Борис почему-то не верил в это.

– Садись! – приказал он Розану и полез к лодке через покачивающиеся кучи древесного гнилья. Розенфельд без возражений пробирался следом, хотя Стеклов спиной ощущал его страх. Страх двигался рядом, как бесплотный двойник человека. Просто чуть более темная часть пространства, готовая слиться с озерной чернотой…

Они начали сталкивать лодку на воду. Под кормовой лавкой валялся какой-то предмет. Когда Розан тяжело завалился на нос, вода, плескавшаяся на дне, вынесла на обозрение маленький детский ботинок. Борис вцепился руками в борта лодки, загоняя занозы под ногти.

Шнурок извивался маленькой красной змейкой.

Мех был пропитан водой.

Одной заклепки не хватало.

Это был ботинок Славика.

Стеклов стал грести, чтобы хотя бы тупая однообразная нагрузка высосала из него эту ноющую боль, непрерывно тянувшуюся муку ожидания самого страшного. От весел отслаивались щепки и трухой расползались под пальцами… Он отталкивался от черной жижи, но лишь для того, чтобы еще глубже погрузиться в трясину безнадежности.

* * *

Прошло какое-то время. Справа появились огни, будто звезды в разрывах облаков, которые ничего не освещали, кроме самих себя. Они оставались единственным ориентиром в опустившемся мраке.

За спиной Стеклова раздался тихий всплеск. Через несколько секунд две руки легли ему на плечи… Это была шутка, слишком дурацкая даже для Розана. Тот не мог придумать ничего более идиотского, дикого, непристойного. И непонятно было, как он подкрался так тихо.

Борис в ярости обернулся и увидел, что это не Розан.

Он узнал поблескивавшую норковую шубку Марины, но все еще не мог разглядеть ее лица. Насколько он понимал, а понимал он мало, Розенфельда в лодке вообще не было. Остывшие ладони коснулись его шеи, и он содрогнулся. Если так сходят с ума, то его безумие было одним из самых неудобных.

Но эта тварь сзади была слишком реальной. Ее голова приблизилась вплотную. «Марина» не дышала, но пахла, как болото. Липкие руки сомкнулись вокруг его шеи. Ошейник из покрытой инеем стали… Если это и была ласка, то пригодная лишь для некрофила. Он бросил весла и попытался разжать эти пальцы, но его растертые до крови ладони соскальзывали, а ногти раздирали кожу на горле. Тонкий язык проник в его левое ухо, словно покрытая слизью улитка, и начал ввинчиваться в ушную раковину. Левая половина головы превратилась в часть гипсовой маски, и тут он вспомнил о пистолете.

Рука долго не могла попасть в карман, а когда попала, то оказалось, что «беретта» лежит неудобно – стволом кверху. Пока Борис неловко вертел его в непослушных пальцах, едва не стало поздно – он оценил ласку смерти.

Эту безмятежность.

Этот покой.

Эти смехотворные судороги насквозь фальшивой жизни…

Он выстрелил, потому что все вдруг стало ему безразлично. Выстрелил, просунув ствол пушки под левой рукой. Раз, второй, третий… Даже выстрелы казались здесь щелчками.

Руки отпустили его. Лодка медленно кружилась на черной арене в присутствии единственного зрителя.

Когда Стеклов, наконец, обернулся, женского тела в лодке не было. Зато Розенфельд полулежал на носу и не отвечал на оклики. Борис бросил весла и подобрался к нему поближе, рискуя перевернуть утлое суденышко.

Розан показывал кадык небу, окаменев с двумя дырками в груди и животе. Кровь свернулась быстро, и входные отверстия были обозначены лишь небольшими пятнами на свитере.

Стеклов чувствовал чудовищную усталость. Кто-то играл в шахматы человеческими фигурками, а теперь фигуры стали выбывать из игры. Эндшпиль – только и всего. Время жертв и разменов, пусть даже безрассудных.

Он перекинул труп через борт лодки, и тот сразу же пошел ко дну. Розенфельд исчез так же ненавязчиво и без претензий, как жил.

После этой простой операции лодка зачерпнула много воды и была полузатоплена. Стеклов вернулся к веслам. Теряя всякую чувствительность и способность ощущать боль, он начал грести в сторону темного промежутка в полосе огней, где должен был находиться его дом.

Глава десятая

Свет фонаря ослепил его, и он выпрыгнул из лодки слишком далеко от берега, погрузившись в воду до колен. Ил хлынул в сапоги, а волна холода добралась до паха. Борис схватился за ветки и оттолкнул от себя посудину, которая – он не сомневался в этом – ему больше не понадобится.

Толстая стерва зачем-то ждала его на берегу, шаря лучом фонаря по слепому зеркалу озера. Что она хотела увидеть – собственное отражение? Или след кошмара, в который он стрелял? Стеклов вдруг понял, что не только Лариса могла услышать звуки выстрелов…

И тут он увидел Мартина, о котором совсем забыл. Тот был мертв уже пару часов и напоминал мокрое, брошенное за ненадобностью чучело.

Пес напоролся на толстый гладкий сук, пронзивший его до позвоночника. Следы его когтей остались там, где он в агонии загребал гнилые листья, землю и собственные внутренности. Судя по глубине вырытых ямок, он умирал долго и мучительно.

Стеклов начал смеяться. Его смех далеко разносился по берегу. Смех освобождал от черноты; безумие становилось прозрачным и даже приятным, поскольку исчезала всякая озабоченность…

Лариса оцепенела где-то рядом, словно только что осознала роковой диагноз. И вдруг он ударил ее еще раз, выбив из рук слепивший его фонарь. Им вдруг овладела сильнейшая агорафобия.

Он пошел прямо к дому, чтобы побыстрее спрятаться в этом столетнем склепе, а стерва со стеклянными глазами заторопилась следом. Она все еще цеплялась за разваливающуюся реальность, но он знал, что в ее мозгу уже произошло короткое замыкание; копоть покрывала череп изнутри, и дым просачивался через глаза и полуоткрытый рот…

Нечто подобное произошло и с ним. Несмотря на это, она боялась приближаться. Он упал в кресло и нащупал в кармане размокшую папиросу с «травкой». Огляделся по сторонам в поисках спичек и увидел снятую телефонную трубку.

– Ты звонила кому-нибудь? – спросил он у своей жены.

– В полицию, – промямлила она.

– Ты глупая сука, Лариса, – сказал он очень спокойно. Его фраза была сочетанием звуков, которые не выражали никаких чувств.

Он достал из кармана пушку и прицелился. Не попасть было трудно – ее фигура целиком заслоняла дверь.

Первая пуля попала жене в лоб, но он даже не понял этого. Просто большая черная родинка появилась над переносицей, а дверь приняла на себя тяжесть пошатнувшегося тела. Вторая пуля выбила глаз и окрасила серый пластик в грязно-коричневые тона. Борис демонстрировал завидную кучность стрельбы. Лариса осела и повалилась набок, как растерзанная ребенком кукла.

На бытовом уровне Стеклов сохранял удивительную рассудочность. Он снова наполнил обойму патронами из коробки и оттащил труп в сторону, чтобы можно было без помех открыть дверь. После этого он еще раз окинул взглядом комнату и только теперь заметил коробки с гирляндами и игрушками, приготовленными для украшения новогодней елки.

На лице Стеклова появилась детская мечтательная улыбка. Он запустил руку в одну из коробок и понял, что еще не все потеряно. Он никому не позволит испортить себе последнюю новогоднюю ночь.

Раздался стук в дверь.

– Открыто! – крикнул он, не оборачиваясь.

Дверь действительно была не заперта. Он услышал старческое дыхание с характерной хрипотцой. Бывший прокурор просунул в щель узкую мордочку ехидны.

– Добрый вечер! Мне показалось, у вас тут какой-то шум…

– Вам показалось, – сказал Стеклов, оборачиваясь и безмятежно улыбаясь.

Взгляд Геннадия Андреевича переместился на его брюки, до колен испачканные грязью, и мокрые следы на полу. Потом он увидел женский труп.

Мимика соседа доставила Борису немалое удовольствие. Старикашку скрутил священный страх, а потом в нем проснулся законник. Но раньше, чем он успел брызнуть слюной, Стеклов выстрелил в него.

Пуля проломила ветхую грудь и отбросила экс-прокурора назад. Он перевалился через бездыханную тушу жены и остался лежать, задрав вверх тощие волосатые ноги в каких-то нелепых кроссовках с подошвами, сиявшими в темноте.

* * *

Когда приехала полицейская машина, дом был залит светом, а хозяин развешивал гирлянды на ближайшем дереве. Сосна под окном кабинета уже была обезображена гигантскими сверкающими шарами и бумажными клоунами. Из распахнутого окна доносилась очень громкая музыка. Ферри пел «My Only Love», и Стеклов беззвучно подсвистывал ему. Полицейские «жигули» остановились за «фиатом», из машины вышли двое и направились к мужчине, стоявшему на стремянке. Разговор получился коротким, но исчерпывающим.

Нет, он не вызывал полицию. У него все в порядке. Должно быть, чья-то глупая шутка. Не говорите, просто дурацкая шутка. Особенно, в такую ночь. Идиотов все еще хватает… А кто звонил? Женщина? Подождите, я спрошу у жены. Нет-нет, мне не трудно! Ну ладно, если это лишнее… Пропали дети? Кошмар! Пойду проверю, что там с моими…

Он крикнул, и к его безмерному удивлению в окне детской на втором этаже появились две головы. Хорошо, что полицейские не заметили его замешательства. Им было холодно и паршиво. Проклятая служба… Все чаще посещает какая-то глухая злоба. Особенно, когда видишь, как готовятся к веселью богатые кретины… Кто этот? Художник? Понятно… Помнишь, ту серо-розовую мазню в кабинете у начальника? Что, его работа? Да нет, но этот такой же… Пусть хоть штраф заплатит! Да пошел он на хер! Еще адвокатов натравит… Поехали отсюда. О черт, сегодня будет совсем не весело…

Когда красные огни полицейских «жигулей» пропали за деревьями, Стеклов включил ток и полюбовался своей работой под звуки «Авалона». Ферри декадентски повздыхал еще немного, а потом пластинка кончилась.

Борис вернулся в гостиную и откупорил коньяк. Налил в стакан из-под «колы» и выпил, не ощутив крепости. Он отпраздновал таким образом свой неизлечимый сифилис: последнее мясо иллюзий отпало от скелета его одиночества.

* * *

После этого он отправился в мастерскую и включил верхний свет. Еще никогда он не сделал ни одного мазка при электрическом освещении, но сейчас такой пустяк ничего не значил. Он начал наносить краски на загрунтованный холст, простоявший на мольберте несколько месяцев. Он делал это, ощущая дыхание приближающегося кошмара.

Если он и думал о чем-то, то только о том, чтобы успеть. Не было времени работать с палитрой; он выдавливал краску из тюбиков прямо на холст и растирал пальцами, размазывал ладонями. Крупные капли пота скатывались по лицу, но пылала только голова, все остальное тело было застывшим, непослушным, окоченевшим.

Прямоугольное окно холста отделяло его от действительности, и он выплескивал на него пятна электрического яда, алкогольной блевотины; рыл безнадежно длинный туннель к смерти сквозь стекло пустоты; пытался найти отбросы собственного «я» и слепить его воедино вопреки отторжению омертвелых тканей…

И даже время больше не давило на него, освободив дыхание. Он не знал, сколько часов ему осталось, но точно знал, что немного. Когда он закончил, то отвел самого себя в кабинет. Он тащил свое тело, как спившийся бродяга тащит за собой пса на веревке, надеясь что-нибудь получить за него на живодерне.

Глава одиннадцатая

Он проснулся и понял, что шепот ужаса, прокравшийся в сон, не обманул его. Он ощутил чье-то присутствие – человеческие тела набухали во тьме, как весенние почки на деревьях. Он открыл глаза и протянул руку к выключателю лампы. В кабинете пахло гнилью, а от двери повеяло сыростью.

Вспыхнул свет. Борис увидел своих детей.

Ему показалось, что его скручивает судорога, но на самом деле он остался неподвижен. Невероятная тяжесть придавила его к кровати и запечатала в прозрачный саркофаг.

– Я замерзла, папа, – сказала Рита и протянула к нему ручку, такую же белую, как простыня. Ее одежда промокла насквозь. Бант в волосах обвис, словно большая розовая медуза. Стеклов хотел посадить ее рядом с собой, но когда его руки обхватили ее тело и сжали его, изо рта девочки хлынула грязная ледяная вода.

Постель мгновенно превратилась в зловонное болото, но у Бориса не хватило духа оттолкнуть то, что он считал своим ребенком. Славик тоже подошел ближе. Его щека была разорвана до уха, и от этого лицо казалось перекошенным. Сквозь разрыв просачивался ил, которым был забит рот мальчика. Стеклов специально наклонился, чтобы посмотреть на его ноги. Как и следовало ожидать, он увидел только один ботинок.

Когда дети легли рядом, Борису показалось, что к нему в кровать положили два промерзших кошачьих трупа. Он понял, что они не дышат. Кошмар был соткан настолько совершенно, что его оставил парализующий ужас. Ничего другого просто не существовало, и потому он смирился…

Потом появилась Марина. Подошла, мягко ступая, и забрала его послушных, ласковых, мертвых детей. Он и сам стал послушным. Когда она протянула руки, он увидел в круге света от лампы, что на пальцах нет ногтей. Они уже выпали, и на их месте были гноящиеся раны. Он понял, что это не Марина, а ТА, ДРУГАЯ, ХОЗЯЙКА ОЗЕРА…

Женщина наклонилась еще ниже и коснулась обвисшим животом его руки. С ее головы свешивались спутанные мокрые волосы.

Безглазое лицо придвинулось, и рваные губы накрыли его рот. В звенящей тишине он слышал удаляющиеся шаги маленьких ножек. Он и не предполагал, что в дурном сне может быть так уютно, а оцепенение радикально избавляет от боли…

* * *

Через приоткрытое окно донеслась страшная, нечеловеческая музыка. К музыке добавился ритмичный шорох, будто кто-то танцевал на ковре из опавших листьев. Один, два, несколько человек…

Он выглянул в окно всего на секунду – этого оказалось достаточно. Вся компания была в сборе: Гарик, Марина, парень с деревянным обломком в глазнице, слепая девушка с пустым рюкзаком, Славик, Ритуля, лиловая женщина со вздувшимся животом… Все были там, внизу, и переступали одновременно, задрав головы к плачущим небесам… Вспыхнули гирлянды, тени танцующих задвигались на потолке… Борис наблюдал за призрачным хороводом на внутренней стороне век…

Музыка принесла с собой запах. Этот запах испортил ему праздник. Вряд ли так гнусно пахли жена и старик, лежавшие в гостиной, хотя Стеклов уже не помнил, сколько ночей прошло с тех пор, как он убил их.

Зато ему больше не угрожало одиночество, сводящее с ума, и никто не вторгался на остров его существования. Вещи стали такими, какими он хотел их видеть – без фальши и недолговечных оболочек, скрывающих червивое содержимое. Он пришел к неизбежному результату жестоким путем исключения, но жестокость тоже осталась по ту сторону морали.

И это было не «модное отчаяние» интеллигента, не следствие безысходности и не проявление комплекса неполноценности. В нем было много силы, но не для этой жизни и не для суицида.

Невидимая птица кричала о тайне в зените черного неба.

Она кричала, удаляясь, и на землю падали осколки тишины.

Эпилог

Наступил Новый Год. Во всех домах на северном берегу озера были включены электрические лампы или хотя бы зажжены свечи. Но Стеклову эти светящиеся пятна казались не менее далекими и не более реальными, чем звезды. Его дом был погружен во тьму, и в этой тьме лежали, как минимум, два остывших трупа. Он не знал, сколько их на самом деле.

Он не испытывал ни беспокойства, ни угрызений совести. Только легкое волнение, как в юности, когда он ждал свою первую девушку. Он смотрел из окна в сторону озера, туда, откуда должно было явиться умиротворение. Камин давно погас, из щелей тянуло сквозняком, но Борис не замечал холода. Он продолжал жить в состоянии студня.

Напрасно он вглядывался в скованный зимней летаргией парк – он видел только призраки деревьев и тени статуй. Если ОНА действительно скользила между ними, то он не заметил этого. Когда он услышал тихие шаги босых ног, его сердце пронзила запоздалая радость.

Он не стал оборачиваться, слившись с темнотой, чтобы растянуть чудесный момент последнего ожидания. Она вошла, и в комнате сразу же запахло водорослями, могильной влагой, мокрой плотью. Сколько ласки было в ледяных руках! Они уводили ко сну и покорности. Он обернулся и обнял ее с бесконечной нежностью. Она была обнажена. Он касался мягкого мрамора ее кожи и видел лунный свет минувшей осени, заблудившийся в порах ее лица… Черви в ее глазницах знали всю подноготную смерти, а ее губы воровали у него дыхание. Он перестал глотать ненужный воздух, вместо которого он пил чужие сны об озерной чаше, наполненной сжиженным кошмаром…

Он оказался с нею в постели, на почерневших простынях, сморщившихся, словно старческие лица. Она остудила его пылающий мозг, освободила от тяжести воспоминаний, вынула иглу из сердца и начала обволакивать его пеленой неосязаемости…

Она еще долго была с ним, пока не кончилась ночь. Как только забрезжил утренний свет, она сползла с него, как сброшенная кожа, как водяная капля с листа, и повела через омертвелый парк к озеру. Никогда и ни с кем ему не было так спокойно. Двигалось только его тело, душа была надежно спрятана и покоилась в коконе, свитом из нитей мрака и кристаллов льда.

Он возвращался в вечное лоно непогребенных – место, где не было времени и тоски. Ласковые руки подталкивали его к непрозрачной воде. В глубине шевелились обрывки ткани, водоросли и чьи-то пальцы… Если бы он мог видеть в темноте, то стал бы свидетелем странного явления: от середины озера к его берегам расходились круги, как беззвучный крик на картине Мунка, и превращались в пологие волны. Каждая волна протягивала свой липкий язык все дальше и дальше, пока вода не покрыла ноги задержавшегося на берегу.

Черное озеро приняло его незадолго до того, как на востоке взошло скрытое облаками бледное зимнее солнце.

Сентябрь – октябрь 1996

Примечания

1

Культовые фигуры рока – Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая . Немногим более

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

Часть вторая . Остров существования

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

Эпилог . .