«Желтые обои»

Шарлотта Перкинс Гилман ЖЕЛТЫЕ ОБОИ

Обычно таким людям, как Джон и я, редко удается заполучить на лето целое родовое поместье. Колониальный особняк, наследственные владения, я бы даже сказала, дом с привидениями — это же верх романтического блаженства. Чего еще просить у судьбы!

И все же я немедленно заявила, что в этом есть нечто подозрительное. Иначе почему дом сдавался так дешево? И почему здесь так долго никто не жил?

Конечно, Джон посмеялся надо мной, но чего еще ждать от мужчины. Мой муж практичен до крайности. Он не переносит религии и суеверных страхов. Джон открыто издевается над любыми разговорами о вещах, которые нельзя пощупать, увидеть или изобразить. Он — врач, и возможно — (я, конечно, не скажу об этом ни одной живой душе, но бумага-то стерпит все) — возможно, именно поэтому я и не могу избавиться от своего недуга.

Он, видите ли, не верит, что я больна! Представляете? Если ваш собственный муж, врач с хорошей репутацией, уверяет друзей и родственников, что у вас нет ничего серьезного, кроме легкой нервной депрессии и склонности к истерии, то тут любые доводы бессмысленны. Любые!

Мой брат тоже врач, тоже с хорошей репутацией, и он говорит то же самое. Поэтому мне приходится принимать фосфаты или фосфиты — кто их разберет — глотать укрепляющие средства, бывать на свежем воздухе, совершать прогулки и выполнять физические упражнения. Кроме того, мне строго запретили «трудиться», пока я не поправлюсь.

Лично я с этим не согласна. Лично я верю, что подходящая работа была бы мне полезна. Но что поделаешь?

Вопреки их запретам я продолжаю писать, хотя это сильно истощает меня. Приходится писать тайком, поскольку я встречаю огромное сопротивление окружающих. Иногда я фантазирую о том, чего могла бы добиться, если бы встречала меньше препятствий и больше поддержки. Но Джон так плохо отзывается обо всем, что касается моих рассуждений о здоровье… Нет, давайте лучше закончим с этой темой и поговорим о доме.

Какое превосходное местечко! Совершенно уединенное, но не далеко от дороги и всего в трех милях от деревни. Оно навевает воспоминания об английских поместьях, о которых мы все когда-то читали. Здесь есть живая изгородь, стены, ворота, которые запираются, и множество мелких построек для садовников и прислуги.

А какой восхитительный парк! Я никогда прежде не видела такого парка — огромный, тенистый, с аллеями и длинными виноградными террасами, с беседками и уютными скамеечками. Еще здесь есть теплицы, но они почему-то закрыты.

Мне кажется, это поместье попало в мельницу юриспруденции. Наверняка, возникли проблемы, связанные с наследниками и сонаследниками. Не знаю, в чем дело, но дом пустовал уже несколько лет.

Я сразу поняла, что тут не обошлось без привидений. Сначала мне было страшно, но потом тревоги исчезли, хотя я по-прежнему чувствую на себе чьи-то взгляды, вызывающие холодную дрожь. Я даже сказала об этом Джону в один из лунных вечеров. Однако он ответил, что виной всему сквозняк, и закрыл окно.

Я иногда беспричинно сержусь на мужа. Мне кажется, что раньше я не была такой чувствительной. Может быть, причина кроется в моей нервозности? Джон говорит, что мне не хватает самообладания, поэтому я стараюсь контролировать себя, по крайней мере, в его обществе, но это очень утомляет.

Мне совершенно не понравилась наша комната. Я мечтала о другой спальной (на первом этаже), которая примыкает к веранде, и где окно увито розами. Там такие милые старомодные занавески… Но Джон и слышать о ней не хочет. Он сказал, что в той спальной лишь одно окно, отсутствует место для второй кровати, и рядом нет комнаты на случай, если ему захочется побыть одному.

Мой муж очень нежный и внимательный. Он даже не позволяет мне вставать без его особого распоряжения. У меня появилось расписание на каждый час дня. Это он позаботился обо мне! Но я веду себя нечестно и неблагодарно — не могу оценить, как следует, его опеку и любовь. Он говорит, что мы приехали сюда из-за меня — что только здесь я могу отдохнуть и вволю побыть на свежем воздухе.

— Твоя деятельность зависит от силы, дорогая, — говорил он мне. — Твое пищеварение зависит от аппетита. Но воздух ты потребляешь все время!

Поэтому мы расположились в детской — под самой крышей.

Это большая и просторная солнечная комната, почти на весь этаж, с окнами, из которых видны окрестности. По-моему, она служила сначала детской, а потом превратилась в спортивный или гимнастический зал. Об этом говорили окна, зарешеченные для безопасности малышей, и стены, к которым крепились металлические кольца.

Обои выглядели так, словно дети расписали их каракулями. Над изголовьем кровати — выше, чем я могла дотянуться, и во многих местах на противоположной стене — зияли большие пятна выдранных обоев. Я никогда не выбрала бы такого узора. Он был аляпистым, цветастым и довольно тусклым, чтобы смущать взгляд; и в то же время достаточно четким, чтобы постоянно раздражать. Этот узор побуждал к исследованию, но стоило присмотреться к неправильным линиям с близкого расстояния, как они вдруг исчезали, превращаясь в возмутительные углы и растворяясь в беспримерных противоречиях.

Цвет обоев отталкивал. Он казался почти отвратительным — эдакий грязно-желтый и тлеющий огонь, странно поблекший под солнечным светом. В некоторых местах его пробивал огненно-оранжевый оттенок, однако в остальном он смотрелся болезненным и зеленовато-желтым.

Не удивительно, что детям обои не нравились. Я и сама их уже ненавидела, хотя еще и не жила в этой комнате.

Ой, кажется, пришел мой муж. Мне пора заканчивать — ему не нравится все, что бы я ни написала.

* * *

Мы здесь две недели, и мне уже не хочется писать, как в первые дни. Я сижу у окна в этой ужасной детской комнате, и ничто не мешает моей творческой деятельности. Ничто не отнимает силы. Джон отсутствует целыми днями, а иногда и ночами, когда в его врачебной практике возникают серьезные случаи.

Я рада, что мой случай несерьезный. Но эти нервные срывы страшно подавляют меня. Джон даже не представляет, как я страдаю. Он считает, что причин для страданий нет, а значит, не о чем беспокоиться.

Конечно, это что-то нервное. Но как бы меня ни крутило, я должна выполнять свой долг. Под этим я подразумеваю любую помощь Джону. Ведь он должен отдыхать и наслаждаться домашним уютом. Хотя никто не догадывается, каких усилий мне стоит то малое, на что я способна — одеваться, развлекать гостей и выглядеть радушной хозяйкой.

Милая Мэри так добра с ребенком. И какое прелестное дитя! Мне очень жаль, что я не могу быть с ним. Это меня нервирует.

Впрочем, и Джон, как мне кажется, никогда не был таким нервным. Он посмеялся надо мной, когда я рассказала ему про обои. Сначала ему захотелось переклеить их, но потом муж сказал, что они действуют на меня положительно, и что нет ничего плохого в том, если нервнобольная получает возможность вывести из подсознания свои фантазии. Он еще посмеялся, что вслед за обоями пришлось бы менять тяжелый остов кровати, потом решетки на окнах, потом двери на лестницу и так далее.

— Знаешь, этот дом хорошо влияет на тебя, — заметил он. — Но если честно, то мне бы не хотелось устраивать здесь ремонт из-за трех месяцев найма.

— Тогда давай перейдем на первый этаж, — попросила я. — Там такие чудесные комнаты!

Он обнял меня, назвал блаженной маленькой гусыней и пошутил, что может перейти даже в погреб, лишь бы покончить с неуместным торгом.

Кстати, он абсолютно прав относительно кровати, окон и прочего.

Это просторная и удобная комната. Ее выбрал бы каждый, и, конечно, я не так глупа, чтобы из-за собственной прихоти доставлять неудобства мужу. Наша спальная в детской нравилась и мне. Все было бы прекрасно, если бы не желтые обои.

Из первого окна я видела парк — его таинственные тенистые беседки, прекрасные клумбы, кусты и сучковатые деревья. Из второго окна открывался чудный вид на залив и маленькую пристань, примыкавшую к поместью. Туда вела аллея, сбегавшая под гору. И я мечтала о людях, которые прогуливались бы по парковым аллеям и террасам. Но довольно! Джон предупреждал меня не давать волю фантазии. Он говорит, что с моим больным воображением и привычкой выдумывать нервные слабости немудрено перейти к истерии. Он просил меня использовать всю волю и здравый смысл, чтобы сдерживать эту тенденцию. Ну что же — я попробую.

Иногда мне кажется, что если я буду понемногу выписывать свой вздор, то это успокоит меня и освободит от подавляющих идей. Но когда я начинаю писать, мной овладевает сильная усталость. Если человек лишен совета и сочувствия в своей работе, то такое отношение отбивает любую охоту. Джон обещал, что когда мне действительно станет лучше, мы пригласим к нам в гости кузена Генри и Джулию. Но он сказал, что скорее разведет в своей наволочке фейерверк, чем допустит меня к этим экспансивным людям в таком состоянии.

Я хочу, чтобы мне стало лучше. Но мне нельзя думать об этом. Нельзя! Обои смотрят на меня, как будто знают о своем плохом воздействии! На них есть одна повторяющаяся деталь, где узор выпячивается, как согнутая шея и два луковичных глаза. Они как бы смотрят на вас снизу вверх. Меня, конечно, раздражает их наглость и назойливость. Сверху и снизу, со всех сторон они ползут на меня — эти абсурдные глаза, немигающие и пугающие.

А еще есть место, где два куска не сочетаются, и глаза съезжают вверх и вниз по линии — один выше другого. Я никогда не видела такой выразительности в неодушевленных предметах, хотя мы все прекрасно знаем, какими живыми они могут быть!

Я лежала без сна, увлеченная и напуганная пустыми стенами и обычной мебелью — словно ребенок, увидевший новую игрушку. Мне вспомнилось, как ласково мерцали ручки нашего большого старого шкафа, а одно из кресел походило на сильного друга. Я знала, что если какие-то вещи окажутся вдруг злыми и недобрыми, то мне надо лишь запрыгнуть на это кресло, и там меня никто не тронет.

Обстановка в нашей спальной казалась несуразной. Но что делать? Мы перенесли сюда все, что нашли на первом этаже. А здесь действительно, наверное, был гимнастический зал. Даже странно, что эти дети оставили после себя такое беспорядок. Обои зияли дырами во многих местах, и, судя по тому, как крепко они были приклеены, детишки имели упорство и ненависть. Пол был исцарапан, местами выдолблен и расщеплен; штукатурка кое-где отвалилась, а огромная тяжелая кровать, которую мы нашли в комнате, выглядела так, словно прошла через бои и сражения.

Однако я не думаю об этом — только об обоях.

Приехала сестра Джона. Она такая милая девушка и так внимательна ко мне! Нельзя, чтобы она нашла у меня ручку и бумагу. Она изумительная домохозяйка и верит, что лучшего призвания для женщины не отыскать. Мне кажется, она думает, будто я болею из-за того, что пишу! Но я могу писать, когда она уходит из дома. Вот и сейчас пишу и вижу ее на тенистой аллее парка.

А знаете, ведь кто-то ухаживает за этой территорией! За аллеями и клумбами! За кустами и деревьями! Прекрасный парк, с огромными вязами и бархатно-зелеными лужайками!

Кстати, на обоях в потускневших местах есть скрытый рисунок, и он раздражает меня больше всего. Этот узор можно видеть лишь при определенном освещении — и даже тогда не очень ясно. Но там, где обои не поблекли и не выгорели на солнце, мне попалась на глаза странная бесформенная фигура, которая, кажется, хмурится, когда я нахожу ее на рисунке.

Ой, сестра уже на лестнице!

* * *

Ну вот, День благодарения и закончился. Гости разъехались, а я устала. Джон считает, что мне не нужна большая компания, поэтому мама, Нелли и дети уехали в город на неделю. Мне нечем заняться. Теперь все выполняет Дженни. Меня томит однообразие.

Джон сказал, что если мне не станет лучше, он отправит меня осенью к Виа Митчеллу. Я туда не хочу. У меня есть подруга, которая однажды побывала в его клинике, и она рассказывала, что Митчелл вылитый Джон и мой брат. Чего уж больше!

И зачем так далеко уезжать? Это же обременительно! Но я ничего не могу им доказать, потому что со мной не считаются. Наверное, поэтому я и становлюсь такой ворчливой. Плачу по пустякам — почти все время. Конечно, приходится сдерживаться, пока Джон или кто-нибудь другой находятся дома, но видели бы вы, что со мной происходит, когда я остаюсь одна!

А я все чаще остаюсь одна. У Джона какие-то проблемы на работе. Он пропадает в городе. А Дженни настолько добра, что оставляет меня наедине, когда я об этом ее прошу. Я гуляю в парке или спускаюсь по красивой аллее к воде, сижу на террасе среди роз или подолгу валяюсь в постели. Мне бы действительно нравилась комната, если бы не обои. Но, может быть, она нравится мне именно из-за них?

Как прочно они обосновались в моем уме!

Я часами лежу на огромной неподъемной кровати — по-видимому, прибитой к полу — и часами всматриваюсь в узор. Уверяю вас, он совсем неплох для гимнастического зала. Я обычно начинаю с нижнего угла, где по обоям еще не прошлась рука рисовальщика, и в тысячный раз ловлю себя на том, что опять рассматриваю этот бессмысленный узор.

Я слабо разбираюсь в композиции рисунков, но знаю, что этот узор составлялся вопреки законам лучей, чередования и симметрии. Повторялись только полосы, и больше ничего. Если смотреть с одной стороны, каждая полоса стоит вертикально сама по себе, раздуваясь кривыми линиями и завитушками — эдакий "романский стиль" из белой горячки. Узор уходит разводами вверх и вниз, распускаясь идиотскими хвостиками. Но с другой стороны, полосы переплетаются по диагонали, и растянутые формы сбегают косыми волнами, словно изрубленные винтом морские водоросли.

Рисунок отслеживается и по горизонтали — по крайней мере, так казалось сначала, но я истощила себя попытками определить порядок в этом направлении. Они использовали горизонтальную полосу для фриза, и это чудесным образом усилило путаницу. В одном конце комнаты желтые обои были почти нетронуты, и здесь, когда день шел на убыль, а низкое солнце светило прямо сюда, из центра стены возникали бесчисленные формы и мчались к краям, поглощаясь пустотой при малейшем отвлечении внимания.

О Боже, как я устала, разглядывая эти обои. Наверное, мне надо немного вздремнуть.

* * *

Не знаю, зачем я пишу. Мне не хочется писать об этом, но я чувствую, что должна все описать. Джон посчитает это абсурдом. И все же я должна рассказать о том, что чувствую и думаю — хотя бы листу бумаги. Это приносит облегчение. Но усилия, необходимые для ведения дневника, начинают превышать мои возможности.

Половину времени я теперь лентяйничаю. Я никогда прежде не валялась так много в постели. Джон говорит, что я должна беречь силы. Он дает мне рыбий жир, кучу укрепляющих таблеток и прочую дрянь, совершенно запретив пиво, вино и недожаренное мясо.

Милый Джон! Он так нежно любит меня, что просто не выносит больной. Вчера я попыталась серьезно и рассудительно поговорить с ним и рассказала ему, как мне хочется погостить у кузена Генри и Джулии. Но он ответил, что нельзя уезжать только по той причине, что мне не хочется тут оставаться. Еще он сказал, что мне так и не удалось придумать себе приличную историю болезни, и именно поэтому я плачу, не закончив разговор. А мне требовалось так много сил, чтобы здраво рассуждать. Я думаю, это нервная слабость.

Потом Джон подхватил меня на руки, отнес на второй этаж и, уложив в постель, читал до тех пор, пока у меня не разболелась голова. Он сказал, что я его любовь, его радость и единственное сокровище. Он говорил, что я должна заботиться о себе ради него и держать себя в руках. Он говорил, что никто, кроме меня самой, мне не поможет, что я должна собрать волю в кулак и избавиться от своих глупых фантазий.

Да, тут уютно. Ребенок здоров и счастлив. Тем более он не живет в этой комнате с ужасными обоями. Если бы мы не заняли ее, то здесь бы спал малыш. Какой счастливый поворот событий! Я не хочу, чтобы мой ребеночек, впечатлительное дитя, жил в этой комнате — не за какие деньги! Я никогда не задумывалась об этом раньше, но теперь счастлива, что Джон поселил меня здесь. Вы же понимаете — мне такой ужас выдержать легче, чем ребенку.

Конечно, я буду молчать. Я слишком умна и продолжаю наблюдения. Я нашла на обоях такие вещи, о которых никто, кроме меня, не узнает — даже если захочет! За внешним рисунком каждый день появляются смутные формы. Это всегда одни и те же формы, но только их становится все больше. Они напоминают женщину, упавшую на живот, которая быстро ползет по узорам рисунка. Мне она не нравится. Я удивляюсь… Я начинаю думать… Я хочу, чтобы Джон забрал меня отсюда!

* * *

Как трудно говорить с Джоном о моей болезни — возможно, потому, что он такой умный и так сильно любит меня. Но прошлой ночью я попыталась.

Сияла луна. Ее свет заливал все вокруг — прямо, как солнце. Иногда я ненавижу луну. Она всегда так медленно крадется и переходит от окна к окну…

Джон спал. Мне не хотелось будить его, поэтому я лежала и следила за пятнами лунного света на волнистых обоях. И вдруг меня охватил страх. Тусклая фигура за дрожащим рисунком хотела выйти.

Я тихо встала и пошла на цыпочках посмотреть, не двигаются ли обои. Мои шаги разбудили Джона.

— Что случилось, крошка? Тебе надо воздержаться от таких прогулок, или ты подхватишь простуду.

Мне показалось, что это хороший момент для разговора. Я поведала ему, как мне здесь плохо. Я умоляла его увезти меня отсюда — куда угодно, даже в клинику.

— Но почему, дорогая? — спросил он меня. — Наша аренда продлится еще три недели. Зачем нам уезжать до срока? Ремонт квартиры еще не закончен. Я загружен работой и почти не выхожу из госпиталя. Конечно, если бы тебе угрожала реальная опасность, то я пошел бы на все. Но тебе здесь стало лучше, хотя ты это вряд ли замечаешь. Я врач, дорогая, и мне ли не знать такие вещи. Ты поправилась, порозовела. У тебя улучшился аппетит. Мне стало намного легче общаться с тобой.

— Мой вес не прибавился ни на грамм! — рыдая, ответила я. — Возможно, аппетит и улучшается по вечерам, когда ты рядом, но он ухудшается, едва ты уезжаешь!

— Пожалей свое сердечко, — произнес он, сжав меня в объятиях. — Смотри, как оно тоскует и бьется. И, давай, используем эти драгоценные часы для сна. А утром обо всем поговорим.

— Ты не уедешь в госпиталь? — с надеждой спросила я.

— Ну что ты говоришь? А кто же будет работать? Потерпи еще три недели, а потом мы отправимся в турне на несколько дней, пока Дженни будет приводить в порядок наш дом. И верь мне, милая. Тебе стало гораздо лучше.

— Возможно, лучше для тела…,- начала я и тут же замолчала, потому что Джон вдруг приподнялся и посмотрел на меня с такой укоризненной строгостью, что все слова застряли в моем горле.

— Дорогая! — произнес он холодным тоном, — Я умоляю тебя, ради меня и нашего ребенка, а также ради собственного блага, ни на секунду не позволяй этой идее входить в твой ум! Не создавай себе психической болезни! При твоем темпераменте это опасная игра! Все твои страхи и симптомы — глупая фантазия! Ты можешь довериться мне, как врачу!

Конечно, я больше и слова не сказала. Мы отвернулись друг от друга и попытались успокоиться. Он думал, что я заснула первой, но это было не так. Я лежала, смотрела на обои и часами пыталась понять, передвигаются ли задний и передний рисунок вместе.

При дневном свете на узоре заметна несогласованность — какое-то нарушение графических законов. Меня это страшно раздражает! Да и цвет ужасный! Ненадежный! Он приводит меня в ярость, хотя и сам узор доставляет мне мучения. Вот кажется, изучила его вдоль и поперек, но стоит отвести глаза, и он тут же совершает задний кувырок. А потом и я кувыркаюсь вместе с ним. Он наносит пощечину, бьет ногой в живот и топчет, топчет вас! Нет, это просто кошмар!

Внешний узор — цветные арабески — напоминают мне наросты и грибы. Представьте себе поганки на пеньках! Бесконечные ряды поганок, распухающих и возносящихся вверх в утомительно длинных извивах — вот нечто похожее на узор. Но похожее лишь иногда! И в этих обоях есть нечто такое, что никто, кроме меня, не замечает. Это изменения! Малюсенькие изменения!

Когда солнце сияет через восточное окно — а я всегда наблюдаю за его длинными и прямыми лучами — изменения настолько быстры, что я не могу их уловить. Однако я постоянно слежу за ними. В лунном свете — а луна при безоблачном небе светит всю ночь — обои превращаются во что-то другое! Ночью при любом освещении (в сумерки, при свечах или лампе, но хуже всего при лунном свете) узор становится решеткой. А за прутьями мечется женщина. Теперь я вижу ее ясно и четко.

Мне долго не удавалось понять, кто или что находится за решеткой. Сначала это был смутный образ. Но теперь я знаю, что это женщина. При дневном свете она покорная и тихая. Узор обоев держит ее в неподвижности. Впрочем, и неудивительно. Он и меня часами держит в неподвижности.

Раньше я никогда так много не лежала. Джон говорит, что это полезно для меня, что мне надо больше спать. У него появилась скверная привычка — он заставляет меня лежать по часу после еды. Но зачем лежать, если я и глаз сомкнуть не могу? Все это порождает обман. Я не смею сказать им, что не сплю. Нет, только не это!

Я начинаю бояться Джона. Иногда он кажется мне очень подозрительным. И даже у Дженни появился странный взгляд. Ах, понимаю! Всему виной обои! Как же я раньше не догадалась?

Я тайком наблюдаю за Джоном, стараясь делать это так, чтобы он ни о чем не догадался. К примеру, вбегаю в комнату по какому-нибудь невинному предлогу. И знаете, я несколько раз ловила его на том, что он смотрел на обои. И с Дженни то же самое! Недавно я поймала ее с поличным. Она не подозревала, что я вошла в комнату. Но когда я тихо подкралась к ней и спросила, как ей нравятся обои, она подпрыгнула, словно ее поймали на воровстве. Дженни начала оправдываться и говорить, что я ее пугаю. Она сказала, что обои запачканы прикосновениями рук. Она говорила, что нашла желтые пятна на моей одежде и что мне следует быть более аккуратной.

Звучит вполне невинно, правда? Но я-то знаю, что она смотрела на узор. Хотя ту женщину все равно никто не найдет. А я о ней никому не скажу.

* * *

Жить стало намного интереснее. Я была поглощена своими ожиданиями, находками и наблюдениями. Я действительно стала лучше питаться и вести себя спокойнее. Джон так радовался этому! Он даже посмеялся вчера и сказал, что, несмотря на желтые обои, я начинаю расцветать как роза. Мне пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку. Я не хотела говорить ему, что это все благодаря обоям. Он снова бы начал высмеивать меня. Или, хуже того, забрал бы отсюда. А я не хочу уезжать, пока всего не узнаю. Осталась только одна неделя, но мне кажется, что этого будет достаточно.

* * *

Я чувствую себя как никогда прекрасно! Я больше не сплю по ночам. Меня целиком захватили наблюдения. Но я сплю днем, потому что в дневные часы следить за узором утомительно и сложно.

На наростах постоянно появляются ростки, а в узоре возникают новые оттенки и нюансы желтого цвета. Я не могу сосчитать их, хотя однажды попыталась сделать это. Появился странный желтый цвет. Он заставляет меня думать обо всех желтых вещах, которые я когда-либо видела — не о таких красивых, как лютики, а о старых, грязных и нехороших вещах. И у обоев появилось кое-что еще — запах! Я заметила, когда много света и воздуха, он не кажется таким заметным. Но если целую неделю стоял туман или лил дождь, то можно сколько угодно открывать все окна, а он не уйдет.

Запах расползается по дому. Я нахожу его повисшим в столовой, прокравшимся в гостиную, спрятавшимся в холле, поджидающим меня на лестнице. Он прилип к моим волосам. Даже когда я выхожу покататься верхом, стоит мне внезапно повернуть голову, как я чувствую этот запах!

Такой особый аромат! Я трачу часы, анализируя его и пытаясь понять, на что же он похож. Но сразу скажу, он не плохой. Нежный, почти неуловимый, и в то же время самый стойкий из всего, что мне приходилось встречать.

При сырой погоде он становится невыносимым. Я просыпалась по ночам и чувствовала, как он нависает надо мной. Сначала это беспокоило меня. Я серьезно подумывала о пожаре, когда ощущала его. Но теперь он мне нравится. Я знаю только то, что он похож на цвет обоев — желтый запах!

На стене теперь появляются забавные пятна — внизу, у плинтуса. Какая-то полоса, бегущая вокруг комнаты. Она скрывается за мебелью — длинная и прямая, словно кто-то долго терся о стену. Интересно кто и когда сделал ее? И для чего она нужна? Вокруг меня, вокруг, вокруг — кругом, кругом, кругом! У меня от нее кружится голова!

* * *

В конце концов, я действительно обнаружила нечто важное.

Наблюдая каждую ночь за изменениями, я наконец-то заметила, что передний узор движется! Что вы на это скажите? А женщина позади него дрожит от нетерпения!

Иногда мне кажется, что позади узора много женщин, а иногда там только одна, и она быстро ползает вокруг меня. От ее перемещений сотрясается мебель. На светлых полосах она держится спокойно, но там, где есть тень, она хватается за решетку рисунка и сильно трясет ее.

Она все время хочет вылезти. Но никто не может вылезти из рисунка. Он всех подавляет. Вот почему на нем так много голов. Если бы их можно было закрасить или убрать, рисунок выглядел бы вполне нормальным.

* * *

Мне кажется, женщина днем выходит! И скажу вам по секрету — я видела ее! Да, я заметила ее из окна.

Это та самая женщина, у меня нет никаких сомнений. Она ползает по земле, а большинство женщин днем не ползает. Я видела ее на длинной тенистой аллее, где она ползала из стороны в сторону. Потом я видела ее в темных, увитых лозой беседках. Она исползала весь наш парк!

Я видела ее на дорожке под деревьями. Она рыскала, как собака, а когда мимо проезжали машины, женщина пряталась за кустами ежевики. И я ее не виню. Наверное, очень унизительно ползать днем! Я всегда запираю дверь, когда ползаю днем. Я не могу ползать по ночам, потому что Джон может заподозрить плохое.

Джон теперь очень подозрительный! Я не хочу его раздражать. Как было бы здорово, если бы он перешел в другую комнату! Кроме того, я не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня ночью.

Я часто мучаюсь вопросом, а будет ли ее видно изо всех окон сразу. Но как бы то ни было, я все равно могу следить за ней только из одного окна. И хотя я всегда вижу ее, она уползает быстрее, чем я могу уследить. Иногда я замечала, как она переползает открытое пространство — быстро, словно тень от облаков при сильном ветре.

* * *

Если бы только этот верхний узор отделить от нижнего! Мало-помалу я стараюсь это сделать. Мне удалось обнаружить еще одну забавную штуку, но на этот раз я лучше промолчу. Нельзя так сильно доверяться людям.

Осталось только два дня, и мне кажется, Джон начинает что-то замечать. Мне не нравится смотреть ему в глаза. Я слышала, как он задавал Дженни кучу профессиональных вопросов о моем поведении. Она так хорошо обо мне отзывалась. Она сказала, что я много сплю в дневное время.

Джон знает, что я плохо сплю по ночам. Он и мне задавал вопросы, притворяясь милым и любезным. Как будто я не вижу его насквозь! Но меня не удивляет его поведение — он три месяца спал в окружении этих обоев. Я уверена, что они повлияли и на Джона и на Дженни.

* * *

Ура! Это последний день, и все! Джон остался на ночь в городе и не вернется до вечера. Дженни хотела спать со мной — вот же проныра! Но я сказала ей, что если останусь одна, то лучше отдохну. Хотя понятно, что ночью я была не одна. Вскоре засияла луна, и эта женщина начала ползать и раскачивать узор. Я встала и побежала ей на помощь.

Я толкала, а она трясла. Я дергала, а она трясла, и до утра мы содрали несколько ярдов обоев. Ободранные полосы поднимались выше моей головы и тянулись до середины комнаты. Но потом взошло солнце, и этот ужасный узор начал смеяться надо мной. Я решила покончить с ним сегодня же!

Мы должны уехать завтра утром. Они снесли всю мебель вниз, расставив вещи по своим местам. Дженни очень удивилась, увидев стены. Но я весело сказала ей, что просто должна была содрать эту мерзость. Она засмеялась и сказала, что не додумалась бы до такого — мол, охота было тратить силы.

Как она себя выдала на этот раз!

Но пока я здесь, ни один человек не прикоснется к этим обоям! Ни один живой человек!

Она пыталась выставить меня из комнаты — это было очевидно! Но я сказала, что сейчас так тихо и пусто кругом; что мне очень хочется лечь и поспать. Я попросила ее не будить меня к обеду — что, мол, сама позову ее, когда проснусь.

Ей пришлось уйти. Прислуга тоже ушла, и все ушли, и никого не осталось, кроме огромной кровати, прибитой к полу, и парусинового матраца на ней. Этой ночью мы должны были спать внизу, а на утро Джон заказал нам катер.

Я так рада, что комната снова опустела. Как же те детки были напуганы! Их кровать оказалась просто изгрызенной! Но мне нужно продолжить свою работу.

Я закрыла дверь и выбросила ключ на дорожку перед домом — боялась, что кто-нибудь войдет сюда до приезда Джона. Я хотела удивить его. Вчера мне удалось стащить веревку и спрятать ее в углублении над дверью — чтобы не заметила Дженни. Если женщина вылезет из рисунка и попытается уйти, я свяжу ее!

Но я забыла, что до веревки без стула не добраться. А кровать не двигалась. Я пыталась ее поднимать и толкать, пока не ушибла ногу. Это настолько рассердило меня, что я даже отгрызла кусок дерева от ее угла. И тут разболелся зуб! Я стала сдирать обои там, где могла достать. Их приклеили ужасно прочно, и рисунок просто наслаждался этим! Все его опущенные головы, вытаращенные глаза и мельтешащие грибы просто визжали от хохота!

А я так расстроилась, что была готова на все. Самым лучшим вариантом казался прыжок из окна, но решетки были приколочены намертво.

Нет, я не должна так поступать. Конечно, не должна. Я знаю, что подобный шаг будет неверно понят Джоном.

Мне даже не хотелось смотреть на окна — там так много этих ползающих женщин, и они так быстро перемещаются. Неужели все они вылезли из обоев? Я свяжу одну из них моей запрятанной веревкой. Ей от меня не уползти на длинные аллеи!

Мне кажется, я должна вернуться за этот узор, когда наступит ночь. Хотя, наверное, сделать это будет трудно. А все-таки приятно выходить в такую большую комнату и ползать вокруг, как хочется!

Я не желаю выходить наружу. Не желаю, пусть даже Дженни и просит меня об этом. Снаружи ты ползаешь по земле, и там все зеленое, а не желтое. А здесь я могу ползать прямо по полу, и мое плечо мягко трется о длинную полосу вокруг стены. Поэтому я никогда не собьюсь с пути.

Кажется, к двери подошел Джон!

И не пытайся, молодой человек, тебе не открыть ее!

Как он кричит и стучит!

Стыдно ломать такую красивую дверь!

— Джон, милый, — отозвалась я, — ключ внизу на ступеньках под листом подорожника.

Он молчал несколько секунд, потом ответил — тоже очень тихо:

— Открой дверь, моя дорогая.

— Не могу, — прокричала я. — Ключ внизу у передней двери под листом подорожника!

Я повторяла это опять и опять, очень мягко и медленно. Я повторяла это так часто, что он ушел, нашел ключ, поднялся наверх и вошел в комнату. Джон резко остановился на пороге.

— Что происходит? — крикнул он. — Ради Бога, что ты делаешь?

Я продолжала ползти и лишь взглянула на него через плечо. Мне удалось прошептать:

— Я вылезла! Вопреки тебе и Дженни! И я содрала почти все обои, так что вы не сможете засадить меня туда обратно!

Но почему он упал в обморок? Этот странный мужчина лежал прямо у стены на моем пути, и поэтому мне каждый раз приходилось переползать через него! Переползать..