«Оазис Джудекка»

Андрей Дашков Оазис Джудекка

ПРОЛОГ РАЗГОВОР «НА НЕБЕСАХ»

В кабинете двое мужчин – пожилой и молодой. Молодой стоит возле окна, глядя сквозь щели жалюзи и бронестекло на что-то громадное и темное, почти неразличимое на фоне звездного неба. Пожилой внешне спокоен и сидит в кресле за столом. Он – хозяин кабинета.

Интерьер является образцом аскетического стиля. Нигде нет ни одной фотографии или хотя бы нестандартной вещи – только строгая деловая мебель, серые панели и унылые фетиши бюрократического культа. Возможно, это говорит о пренебрежении прошлым или о тщательно скрываемой ностальгии.

У молодого жестокий красивый рот. Он цинично улыбается, чувствуя свое физическое превосходство. Он понимает, что имеет право задавать скользкие вопросы, и пользуется им. Потом этого права у него уже не будет.

– Итак, вы потеряли нашего лучшего подопытного кролика?

Пожилой когда-то тоже был самоуверен и обладал железной хваткой, но сейчас он всего лишь свидетель тотального вырождения. Он готов поиграть в вопросы и ответы с тем, кого считал приговоренным.

– Потеряли, но не физически.

– Что это значит?

– Это значит, что индикатор жизни до сих пор подает сигналы.

– То есть найти его труда не составит?

– Найти можно, если постараться, однако возникает главный вопрос: что делать потом? Ответ мне ясен. Объект подвергся полному изменению личности и не выходит на связь. Я думаю, контакт неосуществим.

Молодой резко повернулся и достал сигарету – одну из тех, которые теперь называют ритуальными: вместо никотина – стимулятор DJW. Ему стало не по себе от того, что он увидел вдали. А каково же там, внутри? Или так действуют слова старого (волка?) шакала?.. Похоже, психопрограммисты до сих пор не пришли к единому мнению относительно предпочтительных свойств ликвидатора и не решили, что лучше: абсолютная устойчивость к фактору неизвестности или минимум воображения…

– Изменение личности? – переспросил он, глубоко затянувшись. – Насколько далеко это зашло?

– Ну, он вряд ли подозревает о нашем существовании. Один яйцеголовый из отдела бихевиористики заявил мне, что наш парень «сменил цивилизацию». Для него наступила…

Пожилой осекся. Молодой беззвучно смеялся. Потом он навис над столом и выпустил изо рта длинную струю дыма, окутавшего лампу.

– Короче говоря, вы облажались, и проект «Замок» под угрозой. Не так ли? Полковник, это ведь, кажется, ваше детище?

На лице пожилого не дрогнул ни один мускул. В его застывшем облике появилось что-то от прежнего полковника, внушавшего подчиненным необъяснимый страх.

Он сказал очень тихо:

– Не паясничай, сынок.

Побледнев, молодой отодвинулся.

– Ну хорошо, насколько я понимаю, вернуть его невозможно.

– Скорее всего невозможно, да и незачем. Он не подпускает к себе никого. Мы уже потеряли четверых.

– Самоликвидатор?

– Блокирован эго-тенью.

– Значит, шизофрения?

– Думаю, кое-что похуже – во всяком случае, для нас. Предупреждаю: недооценивать его смертельно опасно. К тому же неизвестно, кто из нас болен…

– Ого!.. Мое задание?

– Я хочу, чтобы вы нашли его и уничтожили, не пытаясь вступить в контакт.

– Как скоро?

– Чем скорее, тем лучше. Пока он не нашел выхода…

1

Я долго не мог забыться после тяжелого дня. Безрезультатная охота. Тщетные поиски. Назойливое чувство голода. Зияющая пасть пустоты. За каждым вздохом – змеиная яма; за каждым мгновением – омут с чудовищами; за каждым шагом – безразличная смерть; непонятное существование. Не та эпоха, не те попутчики, явно не та дорога – но не свернешь, и надо жить, хотя каждая секунда отдаляет от того места, куда хотел бы попасть…

Сирена тихонько напевала над самым ухом этот чертов рок-н-ролл. Слова песенки были незамысловатые, но издевательские, с рефреном: «Мне не дают уснуть твои черные глаза и белая грудь». Я злобно скрипел зубами, пытался отворачиваться, прижимался одним ухом к железной стене замка, а второе затыкал пальцем. Бесполезно. Голос Сирены, казалось, просачивался сквозь кожу, проникал в самый мозг, вползал в любую тончайшую щель, как струйка ядовитого дыма. Рано или поздно он поселился бы внутри – ужасное, несмолкающее, «чужое» эхо, ее неотразимое тайное оружие, – и тогда прощай, покой! Прощай навеки… Лучше не сопротивляться.

Однако она знала, что, хоть я и терпелив, лучше не доводить меня до крайности. Мы нужны друг другу. Просто необходимы. Это вопрос выживания. Мы так долго живем и «работаем» вместе, что, кажется, скоро сольемся в симбиозе. Поэтому она замолчала – как всегда, вовремя. Оставались считанные секунды до того момента, когда Оборотень, живущий в лабиринте моего мозга, отозвался бы на нехитрую песенку и вышел, чтобы «подержать» мое тело. Я не умел его будить. А вот Сирена умела. Она тонко чувствовала острые и опасные грани и могла остановиться на самом краю. Прекрасное качество, особенно в сексе – если хочешь хоть немного разнообразить это скучное занятие. Без ее изощренности моя жизнь была бы такой пресной…

(Иногда мы выпускаем Оборотня порезвиться. Но это происходит лишь в самом крайнем случае и является мерой, продиктованной абсолютной необходимостью. Так трудно бывает загнать его обратно. Таким мучительным становится возвращение для меня. Все равно что отвоевывать собственный замок, изменившийся до неузнаваемости. Замок, в котором таинственным образом перепутаны все ходы, пропали нужные двери и заживо замурованы верные слуги…

Я не помню, что происходит, когда правит Оборотень. Нельзя увидеть собственный затылок. Сирена утверждает, что у Оборотня мое лицо.Почти мое лицо. Может быть, это хуже всего. Я не видел и не знал своего двойника. Его Бестелесность объясняет это следующим образом: солнце светит всем, но само по себе оно черно, как отхожее место в аду. Вшивая казуистика. Его Бестелесность! Когда Он не слышит, я произношу короче: ЕБ. Сирена понимает. Бессильный юмор для двоих…

Но, как выяснилось позже, я был не единственным, кто додумался зашифровать «священное» имя.)

В конце концов Сирена решила меня убаюкать. Она сняла бронежилет, расстегнула джинсовую рубашку, прилегла рядом на левый бок и сунула мне свою белую полную грудь. Я с благодарностью обхватил губами огромный торчавший столбиком сосок и втянул в себя первые капли теплого женского молока.

Оно имело восхитительный вкус, оно усыпляло как самая нежная колыбельная, оно было питательным, насыщенным витаминами и прекрасно помогало восстановить силы. Ощущая языком и небом это живое чудо, я медленно уплывал в туман сновидений.

Правда, напоследок довелось испытать острое сожаление. Я подумал, что молоко Сирены скоро иссякнет. Нашего младенца похитили воры, пробравшиеся, как я предполагаю, с четвертой горизонтали. Чтобы подтвердить факт кражи, они оставили свой жетон. Его Бестелесность долго смеялся над нами…

Наша девочка, наша бедная крошка. Какая жалость… Сирена утверждала, что ее дочь будет красавицей, когда вырастет (если вырастет). Даже придумала ей имя – Елена. Поторопилась. Только матери предаются наивным фантазиям. В остальном Сирену наивной не назовешь.

Эх, не надо было вообще выносить малышку из укрытия, не надо было брать ее с собой! Пусть бы орала себе в логове! И все же следовало благодарить судьбу за то, что на месте воров не оказались убийцы.

Думая о Сирене, я отчего-то вспомнил Жасмин. Как далеко то время, обозначившее века, прошедшие во внешнем мире, и как ужасающе близко внутри меня! Мне привиделось старое кладбище, с неба лилась вода, повсюду была вязкая земля вместо металла, кресты выплывали навстречу из темноты. Те, которые я уже миновал, удалялись; на всех было высечено одно и то же имя. Я казался себе чем-то бесплотным, протянувшимся из прошлого в будущее и непостижимым образом соединившим непустые могилы, которые мокли под ледяным дождем.

Ближе, ближе, ближе безжалостный скальпель предвечной зари. Электрической зари…

Молоко.

Тепло.

Темнота.

«Твои черные глаза и белая…»…

2 СНЫ ОБОРОТНЯ: СТАРУХА

Он шел уже очень долго в поисках края обитаемого мира и тащил за собой свою смерть. Впрочем, так ему только казалось – еще неизвестно, кто кого заставлял двигаться: то ли он бежал от смерти, опережая ее на какой-нибудь шаг или ничтожное мгновение, то ли немощная на вид старуха помогала ему идти, подталкивая в спину. У нее не было плети, никаких вульгарных орудий и угроз; вполне хватало ее молчаливого, неизбежного присутствия. Она могла быть легкой, как поцелуй ребенка, или тяжелой, как скала (и тогда он вынужден был лежать, привалившись к ней спиной и не в силах сдвинуться с места). Ему досталась в спутницы переменчивая стерва. Настоящая капризная сука! Вдобавок уродливая, морщинистая и колченогая. Она была непредсказуема.

Постепенно он усвоил одну вещь: смерть всегда рядом, поджидает его даже в те редкие мгновения, когда он жадно проглатывал свои жалкие капли радости в оазисах покоя. А вот жизнь ускользала от него. Ее невозможно было застать врасплох и насладиться ею, ощутить как следует; она все время дразнила Париса, вспыхивая и кривляясь где-то у горизонта, и убегала с такой же скоростью, с какой он тщетно гнался за нею.

Если это не так, значит, все кончено. И тут не срабатывала маленькая хитрость с зеркалами. (Разве что заметишь краем глаза промелькнувший неясный силуэт, быстрый гаснущий отблеск запредельности – но ни в коем случае нельзя всматриваться; только спонтанность позволяет заметить нечто в отражениях; лучшие зеркала – стальные полированные стены Предела или лужи, однако ночью мешают звезды. Действительно мешают. Он проверял.)

Раньше…

3 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: «РУССКАЯ РУЛЕТКА»

Лоун вывалился из публичного дома «Первая любовь» (две звезды, только «живой» секс, лицензия Департамента здравоохранения) около полуночи. Он умудрился накачаться уже после того, как удовлетворил свою похоть, и гард Дезире поддерживала его под локоток – слегка, чтобы не пострадало мужское самолюбие.

Ночь пахла так, как пахнут ночи только в пьяном мае, – то есть надеждой по большому счету. Для Лоуна это было в высшей степени необычное состояние, и он позволил себе опьяниться еще сильнее. Он остановился и задрал голову, глядя туда, где тускло сияли звезды, которые пытались пробиться сквозь коричневую пелену городского смога. Они представлялись ему запачканными в крови, будто старые бриллианты.

В этот момент Дез похлопала его по левому плечу. Она всегда оказывалась слева и сзади и напоминала о себе подобным образом, когда он забывался. Это было так привычно, что он давно не раздражался и не роптал.

Лоун спохватился и бросил взгляд себе под ноги. Тротуар был чистым, и от него исходил противный запах шампуня. Честное слово, Лоун предпочел бы увидеть кучку блевотины или пару окурков, которые оживили бы безупречную стерильность плиток, загонявших воображение в однообразные ячейки своих бесконечно расползающихся сотов.

– Такси, – шепнула Дезире ему на ухо в этой своей ненавязчивой манере. Таким тоном умные мамаши напоминают своим малолетним отпрыскам о назревшей необходимости отлить в кустиках.

В кустики Лоуну еще не приспичило. По правде говоря, ему требовалось только лечь и забыться. Утром все предстанет в ином свете. Физически он был изнурен постельным марафоном с двумя желтокожими проститутками. Их гардами оказались огромные, туповатые на вид дарки, и Дез тоже не скучала, обыграв обоих в покер. После точного подсчета фишек выяснилось, что выигрыш составил сто тридцать восемь суток. Маленький подарок для Лоуна. Вдобавок один из дарков доплатил разменными жизнями бродячих собак.

Обычно Лоун довольствовался вызовами девочек на дом – удобные и безопасные варианты за разумную цену, – но сегодня его потянуло на дно. Две звезды – дальше падать некуда, разве что подобрать в порту зараженную шлюху и жениться на ней. Надо было отведать острого блюда, впрыснуть чего-нибудь горячего в стылую кровь. Наверное, гормоны взыграли. Не хотелось думать о том, что он предчувствует свою последнюю весну…

Теперь щебет двух желтых птичек казался ему мещанским пением канареек, а возня втроем – лишь примитивным заигрыванием с пороком. И пустота снова пялилась отовсюду.

Лоун поднял руку, останавливая проезжавшее по улице старое такси. Водитель резко свернул к тротуару. Его гардом был желтолицый толстяк (везло в тот день на желтых! Впрочем, они применяли самую надежную стратегию выживания – их было четыре миллиарда). Гард развалился на заднем сиденье, загромождая своей тушей половину салона, и без того слишком тесного. Лоун предпочел бы свободно прилечь и продремать всю дорогу до дома, однако в этом квартале и в это время выбирать не приходилось. Дез села сзади, а он устроился на узком переднем кресле без подголовника.

Лоун назвал адрес, и водитель рванул с места. Лоун отвернулся от него, чтобы не дать ему повода заговорить. Потом он бросил взгляд в зеркало, укрепленное на лобовом стекле, и заметил, что толстяк и Дез обменялись колодами. Это тоже было не ново, хотя никто из «клиентов» не знал, какой смысл заключался в передаче. Не то чтобы гарды дорожили своим барахлом. Вовсе нет. Часто колоду можно было обнаружить в мусорном баке. Но это всегда была использованная колода. Отыгравшая. И это означало, что кто-то в свою очередь тоже «сыграл в ящик».

– Что-то твой плохо выглядит, – нарушил молчание желтолицый, обратившись к Дезире. – По-моему, ему недолго осталось. Везет тебе.

Она засмеялась, будто замурлыкала сытая кошка.

– Ничего, протянет еще пару лет.

Толстяк полез под плащ и достал револьвер. Раздался негромкий щелчок механизма. Затем желтолицый откинул пустой барабан и сунул в него один патрон.

– Пари? – предложил он.

Лоун был слишком пьян, чтобы сразу принять происходящее всерьез. А зря. Однажды Дез чуть не проиграла его оставшуюся жизнь – и только наглый блеф позволил вернуть все. Почти все. Тогда в Лоуне что-то сломалось. То была не единственная жестокая игра. Но до «русской рулетки» дело еще ни разу не доходило.

Сначала Лоун подумал, что сейчас блефует толстяк. У гардов были своеобразные способы развлекаться… Собственные мысли казались какими-то расплывающимися и нечеткими, словно невидимый палец выводил их на запотевшем от алкогольных паров стекле.

– Ставлю сотню, – объявил толстяк. – На три захода.

– Принимается, – согласилась Дез.

Водитель покосился на Лоуна, но не сочувственно, как можно было бы ожидать от двуногого животного того же вида, а критически, словно прикидывал, достаточно ли у пассажира мозгов, чтобы заляпать лобовое стекло. В его взгляде ясно читалось: лучше бы их оказалось поменьше.

Похоже, гарды не шутили. Убедившись в этом, Лоун испытал минутную жуткую слабость и тошноту. Та словно поджидала его за непредвиденным поворотом событий и теперь жидкой колышущейся тенью влилась в живот.

Машина мчалась слишком быстро, чтобы пытаться выпрыгнуть из нее. Лоун предпочел бы все же раскроить череп об асфальт, чем дать угробить себя, как жертвенного барана. Напасть на водителя? Но если Дез решила, что его время вышло, то не спасет ничего. Дергаться бесполезно. Приговор будет приведен в исполнение в любом случае, в любом месте. Это абсолютно и неопровержимо, как восход солнца.

Обошлось без дешевых драматических эффектов. Никакого замедления времени, никаких воспоминаний, никаких документальных кадров из прошлой жизни. И даже не было особого сожаления. Просто ощущение какой-то скоротечной нелепости.

Первый щелчок.

Водитель сосредоточенно глядел на дорогу. Толстяк разочарованно хмыкнул.

Второй щелчок.

Дезире зевнула, деликатно прикрыв ладонью рот. Толстяк промокнул платочком лоб.

Третий щелчок.

Желтолицый выдохнул сквозь зубы и полез во внутренний карман за деньгами.

Пока он, огорченно пыхтя, перебирал мятые купюры жирными пальцами, Дезире успела снисходительно потрепать его по щеке. Он не посмел обидеться. Наверное, уже понял, с кем имеет дело.

– Наверное, недавно на работе? – спросила она.

– Первый клиент, – буркнул толстяк.

– Обожаю сопляков! – прикончила его Дез и отвернулась.

4

Я тихо выбрался из укрытия, закрыл шлюз и отправился в сторону Коридора Статуй, расположенного на третьей горизонтали. В конце Коридора я, как всегда, остановился возле бессмысленного прибора, показывающего температуру за стенами замка. Я уставился в зеленоватое окошечко с призрачной надеждой. Одно из показаний прибора было «3 К», другое – «-270 °С». Всякий раз я ждал, что показания изменятся, но они не менялись с того самого момента, когда я обнаружил прибор.

А между тем над Монсальватом восходило солнце. Я увидел его слепящие лучи в восточных окнах. Через секунду волшебные витражи приглушили яркий свет. Правда, ЕБ утверждал, что замок сам «разворачивается», поочередно подставляя светилу разные стороны. По-моему, старик свихнулся. Нельзя быть слишком умным – это чревато воспалением мозга.

(Откуда я знаю, что Он – старик? У Него дребезжащий голос, лишенный интонаций. Голос звучит немного по-разному в разных частях замка. Это какая-то зловещая игра. Проклятье! Голос – вот и все, что мне известно о Нем.)

Сегодня в окошечке прибора были те же цифры и буквы.

Ну и что? Всего лишь еще одно разочарование. Куда менее значительное, чем проблема Сирены, потерявшей ребенка. Впрочем, вид у нее совсем не страдальческий. Не скажешь, что она убита горем. Наверное, понимает, что у младенца почти не было шансов. Особой нежности к нему она не испытывала, пока вынашивала плод в ранце. Я не хотел бы думать, что Сирена – бесчувственное чудовище с извращенными инстинктами. Мутант – да, но не чудовище. Ведь она же любила меня! Или нет? В чем вообще можно быть уверенным здесь?..

С другой стороны, зачем ей притворяться? И то, что она кормила меня своим молоком, тоже немало значило – ведь она могла бы обменивать его на патроны у торгашей или тех же воров. Между прочим, молоко стоило недешево…

Покончим с этой печальной темой. Младенца не вернешь, хоть ЕБ и намекает на что-то в этом роде, если я выполню Его приказ. Посмотрим. Я стараюсь, из кожи вон лезу. Иногда в прямом смысле. Но если бы все было так просто! Вчерашняя охота опять закончилась неудачно. Поэтому я без особого восторга ждал очередного сеанса связи с Его Бестелесностью. Я знал, что Он снова будет требовать, ныть, бубнить, угрожать, ругаться – изменялся смысл слов, но не голос.

ЕБ мог в любую секунду уничтожить меня – как и всех других обитателей замка (я уже видел гибель некоторых неугодных властелину, эффектную гибель – ядовитое облако, взрыв, ослепительная дуга, смыкающиеся плиты, усиленное во много раз хоровое пение Сирен – и наверняка в Его распоряжении была сотня-другая еще неиспробованных способов), – однако насчет себя я пока спокоен. Я нужен Ему. Что Он будет делать без моей помощи, проклятый неуловимый призрак? Найти замену сладкой парочке вроде нас ох как нелегко. В общем, ЕБ еще потерпит, а я еще погуляю по Монсальвату во плоти. Или я чего-то не понимаю, или времени у Него – целая вечность. Так зачем пороть горячку, словно ты какой-нибудь двуногий примитив!

Покончив с разглядыванием прибора (те же «минус 270». Надо завязывать с этой дурацкой привычкой, столь же бесполезной, как и молитвы!), я отправился в Зеркальную Галерею, к ближайшей кормушке, где обычно можно было найти завтрак. Еда появлялась по приказу Его Бестелесности – в этом я не сомневался. Иногда он проливал на нас дожди изобилия, но чаще держал на голодном пайке. Чтобы не расслаблялись и оставались в «форме». И еще куча причин.

С утра настроение было неплохое; хотелось казаться добрым и подать Сирене кофе в постель. Ну, насчет кофе я, конечно, загнул – это одно лишь название для коричневой бурды, которой поит нас ЕБ. Лично меня вполне устраивало молоко моей подруги. После вчерашней вечерней дозы я чувствовал себя свежим, будто цветочек на майском лугу. (Черт, разве я видел когда-нибудь хоть один настоящий живой цветочек, а тем более майский лужок? Чем нафарширована моя несчастная башка? Откуда во мне все это – лишнее, нездешнее, иногда пугающее? Или это не мое? Чье же тогда? Может быть, это принадлежит Оборотню?..

Я не задаю подобных вопросов вслух – должно быть, срабатывает инстинкт самосохранения. Сирена примет эту блажь за проявление слабости. Скорее всего, так оно и есть. В любом случае существуют вещи, к которым нельзя подпускать никого, даже призраков. В особенности призраков!

Поэтому мнение Его Бестелесности об извращенных свойствах моей памяти мне неизвестно. Думаю, если бы Он узнал о них, то был бы не очень доволен. «Не отвлекайся от главного, скотина!» – Его привычная песенка…)

Я вошел в жутковатую гулкую галерею. Вдоль ее зеркально-металлических стен тянулись два ряда черных колонн. Протиснувшись между ними, можно было увидеть свое отражение. Всякий раз немного другое, вот что нехорошо.

Из другого, темного и неразличимого, конца Галереи тянуло сухим холодным сквозняком. Ветер без запаха – что может быть неприятнее? Только смрад мертвечины… А к запаху моего собственного страха я давно привык. Это всего лишь выделения подкожных желез. Я научился отфильтровывать как собственное зловоние, так и собственную вину.

На протяжении пятисот шагов Галерея была практически безопасна. Если зайти дальше, могли начаться приключения. Но не обязательно. Все зависело от других обитателей Монсальвата. И, конечно, от ЕБа.

Неслышно ступая и поглядывая по сторонам в поисках незваных гостей, я подкрался к нише, в которой появлялась еда. Не знаю, почему именно в этом месте была оборудована кормушка, нарушавшая стройность Галереи и всего темного замысла. Сейчас в нише было пусто. Я сунул туда руку и слегка пошарил. Черная квадратная дыра. Я по опыту знал, что бездонная. Пару раз бросал туда стреляные гильзы и не услыхал ни звука…

Тэк. Значит, сегодня придется самим добывать себе жратву. Не иначе, ЕБ решил нас наказать. Какой же Он мелкий гнилой ублюдок! Мстительный и обидчивый, словно божок из первого тома Библии. Я не болтаю с чужих слов. Правда. Я теперь тоже в курсе – Сирена в течение многих месяцев читала мне в перерывах между соитиями и на сон грядущий. Она знает Библию наизусть. Все три тома, включая Новейший Завет. Я тоже кое-что запомнил. Например, десять коанов Иуды Четвертого. Ну а теперь скажите, разве у меня не потрясающая память?

Оставшись ни с чем, я вернулся в родной закоулок, который был изучен мною до сантиметра. Подойдя к двери шлюза, я набрал код. Замок прогудел отказ. Я точно помнил, что утром не менял код. Снова запах страха. Теперь целое облако окутало меня. И во рту появился его кислый привкус…

Лишиться Сирены – очень плохо. Лишиться укрытия – худшая из неприятностей. Укол в самое сердце. Никогда не думал, что еще могу испытывать такую боль. Я застучал по клавишам замка в легкой панике, хотя нечто подобное много раз снилось мне и я неоднократно проигрывал ситуацию в уме. Реальность оказалась пожестче. Этим она и отличается от кошмаров. Только этим.

Замок щелкнул. Кто-то открыл шлюз изнутри. Дистанционно. Ловушка? Что случилось с Сиреной?

Едва дверь начала открываться, я услышал доносившийся изнутри мужской голос. Хриплый баритон. Абсолютно незнакомый.

Я облегченно выдохнул. Стерва с чувством юмора – неотразимое сочетание. Войдя внутрь, я застал ее за ежеутренним ритуалом наведения красоты. При этом она напевала себе под нос <<Nothing to fear>>. Английский. Ненавижу полиглотов. Я мельком заметил, что она поменяла код. Обычно мы делали это вместе примерно раз в месяц. На всякий случай.

Я полюбовался ее голой стройной спиной, на которой еще остались нерассосавшиеся шрамы от патрубков ранца. Переход от талии к бедрам – невыразимая гармония линий. Жаль, что я ни черта не смыслю в математике. Кривые какого порядка описывают тленную красоту?

Сирена подняла руки, расчесывая волосы. Там, где начиналась ложбина между ягодицами, подрагивал розовый отросток. Такой трогательный, такой обманчиво беззащитный…

Я невольно нашел взглядом ранец. Теперь, когда внутри не было плода, он был брошен за ненадобностью в угол и валялся там, словно дохлый зверек.

Вскоре Сирена лишила меня эстетских забав, напялив комбидресс. Я заметил, что у нее возобновились менструации. Связано ли это с истязающими меня песенками? Или с появлением странного крестообразного пятна у нее на животе? Кажется, да, но, имея дело с бабой, нельзя ни за что ручаться. Мне доводилось наблюдать куда более забавные психосоматические эффекты.

Мы понимали друг друга с одного взгляда, поэтому говорили только в крайнем случае. Сирена мгновенно уловила, что кофе не будет. Презрительно сощурилась и занялась оружием и бронежилетом.

Я забрался в туалет, отделенный от остального помещения занавеской. Здесь два отверстия: одно в потолке, другое, побольше, – в полу. Бывает, из верхнего льется водичка, так что можно помыться. Никакой закономерности ее истечения выявить не удается. Зато нижняя дыра постоянно в нашем распоряжении. Почему-то я уверен, что колодец никогда не наполнится…

Примерно через пять минут из зарешеченных отверстий в стенах раздался пронзительный стон слайд-гитары. И холодный электрический свет стал ярким. Настолько ярким, что хотелось зажмуриться. Но свет прожигал даже тонкую кожицу век. Не проснулся бы только мертвый.

ЕБ созывал свою паству на утреннюю проповедь. Проповедь вместо завтрака. Неплохо придумано. Неужели старый маразматик всерьез полагал, что духовная пища лучше усваивается на голодный желудок?

Но попробуй откажись! Мигом схлопочешь струю слезоточивого газа в морду или еще чего похуже. Я выругался про себя и поплелся в сторону Храма. Сирена держалась чуть сзади, прикрывая мою задницу. Мы привыкли и ходим так даже в тех местах, где нет видимой опасности. Что-то подсказывает мне: опасность есть везде и всегда. Просто не настал еще тот день… День Гнева.

Мы выбрались на восьмиугольную Красную площадь. Она была густо усеяна металлическими сотами, которые ЕБ отчего-то называл «булыжниками». Сейчас, при розовом свете имитатора зари, площадь и впрямь казалась красной. Статуя Свободы сегодня была повернута к нам мощным задом и, соответственно, лицом на восток и держала факел на уровне груди. Застыла в позе робкого проводника, которому некуда идти и нечего предложить. В чаше факела пылал вечный голубой огонек. Иногда ЕБ поджаривал на нем слишком ревностных праведников. Я давно уловил, что крайности опасны для здоровья, и потому старался придерживаться серой середины.

Со всех сторон к Храму стекались двуногие. Даже раненые выползали, как черви, из стальных нор. Люди. Слуги хозяина. Вассалы. Крепостные. Несчитаные мертвые души… Тут были парочки вроде нас, но чаще встречались целые отряды, подобранные по профессиональному признаку, хотя попадались и одиночки, упорствующие в своем заблуждении. Жить надо в любви. Бог создал человека двуполым. Одиночек становилось все меньше, и лиц я не узнавал. Зачем мишеням лица?

Проповедь или совместная молитва – час вынужденного перемирия. За нарушение – смертная казнь немедленно. Насколько я помню, желающих проверить это не находилось. Все вели себя как сбитые в кучу дикобразы – ядовитые колючки в стороны; хоть и тесно, но близко не подходи! (Дикобразов я видел на триптихе, висящем в тронном зале. Триптих называется «Предвкушение Святого Антония».) Напряженность можно было зачерпывать ведром и разгребать руками. В таком плотном кольце людей я начинал чувствовать что-то похожее на удушье. Сколько страха! Липкий густой кисель. Смог из выделений. И моя струйка достойной толщины истекает в общую клоаку…

Вокруг каждого из нас образовалась незримая зона; проникновение в нее чужого организма доставляло почти невыносимую муку, словно кто-то запускал пальцы под кожу. Зона отчуждения. Зона неприкосновенности. Зона защиты индивидуальности. ЕБ любит порассуждать об этом, посвящая целые проповеди анализу нашего поведения. Это унизительно, но отчасти поучительно. И скорее всего правильно.

Впрочем, не все держали дистанцию. Я заметил, что какой-то плюгавенький хмырек подбирается к Сирене сзади. Для вора он действовал слишком уж неприкрыто. Стоило мне увидеть его сальную рожу, и сразу стало ясно, с кем имеем дело.

Сирена подмигнула: дескать, не переживай, я в комбидрессе. Я особо и не волновался, но тем не менее. Это уже наглость – клеить мою самку прямо в Храме!

Я преодолел свою утонченную брезгливость к себе подобным и начал смещаться вправо, пропуская Сирену вперед. Пришлось войти в чересчур тесный контакт с другим парнем, в котором я определил убийцу по характерному вооружению и взгляду, полному невыразимой боли. Жетона видно не было, но, думаю, я не ошибся.

С убийцами шутки плохи. Однако этот явно отнесся с сочувствием к моей маленькой проблеме и тоже сместился вправо, освобождая мне место для маневра. Был тот самый случай, когда нельзя рассматривать других людей в упор, зато начинаешь ощущать их кожей – причем не только присутствие, но даже намерения.

Я замедлил шаг. Сирена проскользнула мимо. Я поравнялся с плюгавым. Как и следовало ожидать, на груди у того болтался выставленный напоказ жетон Гильдии прелюбодеев. Эти ублюдки в своем рвении опережали всех остальных.

Никто из нас не делал резких движений – не покидало ощущение, что ЕБ наблюдает за всеми сразу и отовсюду. Вообще-то подобное ощущение порой возникало у меня даже в укрытии (особенно в минуты близости с Сиреной), но в Храме оно становилось сильным и неоспоримым. Я относил его на счет специфической здешней неврастении. Вероятно, это был изящный самообман. Под сводами Храма поблескивали круглые предметы, которые вполне могли оказаться объективами телекамер. Иногда я думал: если мы начнем одновременно палить по ним, удастся ли нам ослепить ЕБа раньше, чем Он сожжет всех нас в Геенне? Всего лишь абстрактный интерес. У меня не хватило бы духу заговорить об этом даже с Сиреной…

(Телекамеры! Не слишком ли я наивен и примитивен? Может, Ему вовсе не нужны «глаза». Может, Он находится внутри каждого из нас. Но так ведь еще страшнее, не правда ли?

Значит, ЕБ всеведущ? Я тешу себя надеждой, что нет. В подкрепление этой безумной надежды я имею лишь одно свидетельство Его ограниченных возможностей: Он снова и снова заставляет нас с Сиреной искать то место. Вероятно, не только нас. Не удивлюсь, если все обитатели замка заняты, в сущности, одним и тем же – безрезультатными поисками. Эта жалкая попытка обрести смысл только усугубляет ужасную бессмыслицу!)

Тут я заметил, что у прелюбодея уже расстегнуты штаны и он трется своей напряженной плотью об ягодицы моей жены. Ну-ну, давай, дурачок! Я улыбнулся, догадываясь, что будет дальше. Во всяком случае, мое вмешательство наверняка не потребуется. Не думаю, что моя улыбка была заметна снаружи. Так, всего лишь дрогнули уголки губ. С проклятым ЕБом приходится постоянно быть настороже…

Сирена на ходу слегка подвигала кормой, словно поощряя самца. Тот завелся по-настоящему. Да и кто бы не завелся на его месте? Он даже позволил себе бросить в мою сторону мгновенный косой взгляд. Наверное, решил, что я слабак, не способный как следует удовлетворить свою бабу.

Тем временем вся паства забилась в Храм, и ЕБ закрыл металлические врата. Какое представление ожидало нас сегодня? Его Бестелесность непредсказуем, неистощим и многообразен в своей изобретательности. Поэтому я всякий раз с нетерпением ожидал зрелищ и проповедей. Они не повторялись, хотя порой отдавали дурным вкусом и патологической жестокостью. Но ведь это всего лишь интерпретации человеческих проявлений, не так ли? Зачем же стесняться и воротить нос от самих себя? Тем более что мы живем такой скучной и однообразной жизнью. Сборища в Храме – хоть и у-Богое, но все же развлечение.

Например, я любил смотреть, как…

5

Свет начал меркнуть. Воцарились желтоватые сумерки с гнильцой, а затем все утонуло в пепельном закате. Набухала жирная черная тьма. Раздалась органная музыка – мрачная и величественная. Она достигла оглушительной громкости. На несколько секунд наступил полный мрак. Сквозь идеальные стыки металлических плит не просачивалось ни единого лучика света. На протяжении этого времени мощный звук выдавливал из меня остатки суетных мыслей и побуждений. Я растворялся в темноте…

Под конец краткой прелюдии стало казаться, что свет никогда не вернется, что мы навеки заперты в огромной металлической могиле. Здесь нам предстоит задыхаться, и пожирать друг друга, и медленно сходить с ума…

Но вот трепетно забилась искусственная зеленоватая заря. Лазеры, не иначе. Мы с Сиреной и плюгавым совратителем оказались примерно в шестом или седьмом ряду. Прелюбодей прижимался к моей жене все теснее и даже запустил руку ей между бедер.

Удивляюсь я этим уродам. Как они умудряются при подобных обстоятельствах сохранять эрекцию! Их не возьмешь ни органным ревом, ни спецэффектами. ЕБу давно следовало бы объединить прелюбодеев с Гильдией идолопоклонников.

Наш ненасытный мужчинка уже нащупал застежку комбидресса и, повозившись с нею, обнажил упругие телеса Сирены. Он делал это медленно, осторожно и с упоением. Я восхищался его настойчивостью. Если бы ему удалось осуществить задуманное здесь и сейчас, он мог бы получить поощрение и высоко подняться в иерархии Гильдии. Или даже претендовать на перевод в касту жрецов ЕБа.

Сирена слегка выгнулась, будто приглашая его в себя, но на самом деле ее мощный круп не оставлял жалкому стручку прелюбодея никаких шансов. Бедняга перевозбудился от сухого трения и был близок к оргазму, когда элегантный «хвостик» Сирены вдруг увеличился в размерах и обрел подвижность. На его конце обнаружилась воронкообразная присоска…

На дальнейшее можно было не смотреть. Для мужчины впечатления пренеприятнейшие. Даже меня передернуло, когда раздался еле слышный чавкающий звук, а затем короткий хруст. Прелюбодей дико завизжал.

Я застыл с невинной рожей, глядя на потрясающей красоты голограмму, которую явил нам ЕБ. Думаю, что личико Сирены тоже выражало в эти мгновения исключительно религиозный восторг. Убийца, стоявший справа от меня, и бровью не повел, хотя я уловил мощный выброс запаха.

Короче говоря, один только прелюбодей выдал себя воплями и движениями. Но после того, что с ним приключилось, сохранять покой могла бы лишь статуя (на разных горизонталях Монсальвата я видел множество статуй с обломанными конечностями и отбитыми фиговыми листками). Евнух крутился на полу, держась руками за пах. Я точно знал, что где-то рядом валяется его оторванное достоинство. Человечек орал непрерывно и душераздирающе. Но долго страдать ему не пришлось.

В каком-нибудь метре от меня пронеслось что-то тяжелое, обдавшее лицо холодным выдохом, – черная стремительная тень. Металл лязгнул по металлу. Этот звук заглушил последний всхлип плоти. Прелюбодей мгновенно замолк.

Я медленно повернул голову. Теперь было можно – все кончилось. Рядом со мной распластался мертвец с пробитой грудью. Он был пригвожден к ячеистому полу огромным стальным штырем толщиной с руку. Как я и предполагал, тут же валялся его окровавленный член. И кое-что еще: кусок языка, который он сам себе откусил.

В голове у меня возник неизвестно откуда взявшийся образ уродливого многоногого насекомого, пришпиленного булавкой к картонному листу. До сих пор я видел только голографические изображения бабочек… Становилось не по себе при мысли о том, что над каждым из нас торчит обращенный острием книзу кол, который может упасть в любую секунду. Смешные мы все-таки существа! Ходим по лезвию бритвы; знаем, что следующее мгновение чревато смертью, – и все же ужасаемся, когда прибирают кого-то по соседству.

Ну а «проповедь» продолжалась как ни в чем не бывало, и мы снова обратили свои подернутые дымкой печали взоры к голографическим чудесам. В дымном облаке, плывущем на фоне искусственных звезд, рождались зыбкие формы, которые постепенно приобретали очертания человеческих тел.

Вскоре до меня частично дошел замысел ЕБа – я, конечно, не мог претендовать на полное понимание. Он демонстрировал нам сиамских близнецов, сросшихся спинами. Близнецы были женского пола; их лица отличались классической красотой. У одной из женщин имелась белая паранджа, опущенная на грудь и напоминавшая салфетку. Над ее головой парил золотой нимб. Должно быть, она изображала аллегорическую Девственницу. Другой сестричке, с клеймом Зверя на нежном и гладком лбу, вероятно, выпало представлять Блудницу. Если ЕБ намекал на двойственность человеческой натуры, то я был с Ним полностью согласен.

Раздался громкий скрежет, потревоживший гармонию безмолвного парения. Плиты в центре Храма сдвинулись со своих мест и поползли в стороны, открывая круглый бассейн. Толпа выдохнула и попятилась, будто испуганное стадо свиней (надо ли упоминать о том, что я ни разу не видел целой живой свиньи – в лучшем случае кусочки мяса на костях, которые нерегулярно швыряет мне ЕБ! Но чье это мясо на самом деле? Лишь бы не человеческое…).

Бассейн оказался доверху заполнен жидкостью, а на ее поверхности расплылась радужная нефтяная пленка. Яростный огненный язык выплеснулся из отверстия в боковой стенке бассейна, и вверх взметнулось пламя.

Сиамские близнецы внезапно обрели плоть. Момента, когда произошла подмена, никто не заметил. В следующую секунду голографический призрак превратился в четверорукий и четвероногий визжащий комок, который падал, кувыркаясь, из-под свода Храма точно в середину бассейна. Сорвавшиеся с невидимого каната нелепые акробаты… Не понимаю, какая сила удерживала их наверху, но теперь она исчезла.

Со всех сторон ударили лучи мощных прожекторов. Ослепительный, беспощадный свет. ЕБу всегда была присуща болезненная непристойность в выявлении мельчайших подробностей – это касалось как человеческих страданий и пыток, так и воспоминаний и тайных влечений…

Близнецы вертелись и барахтались, отчаянно борясь с огнем, водой и друг с другом. Это была самая уродливая возня, какую я видел в своей жизни. Им было уже не до сестринской любви. Адская боль убивала разум; инстинкт заставлял терзать и топить самое БЛИЗКОЕ (ближе не бывает!) существо, из последних сил цепляясь за жизнь. И это при том, что смерть одной из сестер все равно означала бы скорую смерть второй!

Каждая из них пыталась плыть, но другая неизбежно оказывалась под водой и начинала захлебываться. А сверху поджидало жадное пламя, и кислорода оставалось все меньше. Одна горела, но пыталась глотнуть воздуха; вторую брало за горло черное, холодное, мокрое удушье… Через секунду они уже менялись местами; лица обеих были изуродованы ожогами и стали неразличимы. Девственница, Блудница… Утонули обе. И обгорели обе. И обе отправились в небытие.

Выплыть они могли бы только вместе, но как? Рванувшись в разные стороны?! Разрушив нерасторжимую связь? Природа связала их еще в матке, сделала единым целым в жизни и в смерти, наделила органами на двоих, а ЕБ обрек на кошмарную казнь, свидетелями которой стали мы все. Я не удивился бы, если бы узнал, что самые тупые из нас сейчас задумались: кто же был их собственным незримым «сиамским близнецом»? Кто утащит их на дно или толкнет в огонь, когда придет час расплаты?..

Во всяком случае, я подумал об этом. И Сирена тоже. Взгляды, которыми мы обменялись, были вполне красноречивы. Недосказанностей не осталось. Благодаря психической вивисекции, которой подвергал нас ЕБ, мы узнали друг о друге очень многое. Кое-что хорошее, кое-что плохое. Кое-что очень плохое. Но я был даже рад этому. Я мог любить и ненавидеть Сирену, как самого себя.

ЕБ на сегодня закончил. Это была притча, произнесенная Им без единого слова. Когда нефть догорела и в черной полынье всплыл обугленный труп, раздался хохот Его Бестелесности, потрясший нас своей громкостью. Почти удар грома – правда, без освежающего ливня.

Я невольно поморщился, но поостерегся закрывать уши ладонями, как это делали другие. Уж если ЕБ хочет, чтобы вы Его услышали, то Он этого добьется, будьте уверены! И разве не для этого существуют изматывающие, принуждающие в отчаянии лезть на стенку, сводящие с ума песни Сирен?

Настали самые удобные секунды для воров. Время проявить ловкость рук, прыткость и характер. Я заметил краем глаза, что некоторые из них не дремали, пока ЕБ наслаждался своим могуществом.

Металлические «губы» сомкнулись, прикрыв круглую «пасть». Сиамские близнецы отправились прямиком в Геенну и сделались воспоминанием. В Храме не осталось и следа произошедшей казни. Даже вонь горелого мяса быстро растворялась – мощные вентиляторы гнали волны стерильного холодного воздуха. Несмотря на это, я ощущал, что у меня на коже выступил липкий пот. Какая-то предательская слабость разливалась по телу, будто я был пластилиновым человечком, оказавшимся слишком близко к источнику тепла и света. Суставы размягчались. Я готов был сдаться и отступить, но только перед одним – перед абсолютной, непреодолимой бессмыслицей существования. Зачем все продолжалось? Зачем это бесконечное абсурдное шоу? Независимо ни от чего наша жизнь в Монсальвате останется прежней. И ужасающе запрограммированной, уже записанной на кремниевых скрижалях в недрах ЕБа, будет наша смерть!

Он открыл ворота Храма, что означало: молитва (проповедь, экзекуция) окончена. Мы стали медленно разбредаться. Пока еще медленно. Так сжимаются пружины, чтобы мгновенно выстрелить.

Всякий раз возникала сложная и непредсказуемая ситуация, грозящая хаосом. Очень трудно точно определить момент окончания перемирия. Нет гарантии, что какой-нибудь ретивый и нетерпеливый убийца или хулитель не начнет зарабатывать себе очки прямо перед воротами. Массовые стычки, нередко перераставшие в кровавые побоища, происходили именно здесь. Нормальные семейные люди вроде нас с Сиреной предпочитали тихие, интеллигентные разборки в дальних коридорах лабиринта. Но провокатор всегда найдется. Во что только не втягивали толпу разные кретины! Так было и так будет во веки веков.

Вот и сегодня не обошлось без небольшой заварушки, которая началась с…

6

Как обычно во время исхода, первые и последние поменялись ролями. Те, кто оказался поближе к выходу, уже скрывались в туннелях, а жадные до зрелищ и запоздавшие по причине физической неполноценности мечтали сделать то же самое, чтобы побыстрее исчезнуть с открытого места.

Ох уж эта боязнь пространства! Хуже болезни. Ужасная штука, знаю по себе. Чувствуешь себя мухой на голой стене, мухой с оборванными крылышками, над которой уже занесены мухобойки…

Итак, мы устремились к своим норам, а значит, не удалось избежать крайне неприятных, поистине мучительных контактов. Кое-кто достал оружие и готов был пустить его в ход. Мои ноздри затрепетали, вынюхивая выделения охотников и жертв. Над толпой поплыл концентрированный запашок, в котором в равной пропорции смешались агрессия и паника. Кстати, я до сих пор не уверен, что это не одно и то же…

Все шесть органов чувств были обострены до предела. Единственное желание – избежать опасности, оказаться в уютной кишке коридора, где все станет гораздо проще… Повсюду сновали убийцы, умеющие исподтишка сунуть перо в спину. Я прикрывал Сирену, не забывая о собственной заднице, поэтому не сразу понял, по какой причине возник ропот, напоминавший сдавленный смешок. Вор, скользивший слева от меня, оглянулся и оскалился. Я не поддался на этот дешевый трюк, однако затем и Сирена ткнула меня локтем в бок. Я проследил за ее быстрым взглядом. Секундное удовольствие едва не стоило мне жизни.

На вратах Храма появилась надпись, сделанная при помощи баллончика с аэрозолем. Краска была совсем свежей, и буквы кое-где подтекали, выпуская уродливые ложноножки.

Скверна, черная скверна! Наверняка постарался кто-то из хулителей, причем умудрился благополучно ускользнуть. Единственное, чего ему теперь следовало опасаться, это предателей – членов самой малочисленной, но зато и самой привилегированной гильдии. Они стоят выше всех. Аристократия Монсальвата. Тайная полиция. Иногда мне кажется, что они умеют становиться невидимыми и успевают повсюду. Почему бы нет? Ведь дана же мне способность вынюхивать, а Сирене – способность петь…

Однако сегодня предателям явно не повезло. То ли потеряли бдительность, то ли чересчур увлеклись спектаклем. Мне трудно было вообразить себе, каким будет гнев Его Бестелесности. Тем более что надпись гласила: «ЕБ трахал свою мамашу!»

Я злорадно рассмеялся про себя, но тут же ощутил сильнейший удар под лопатку. Я едва не рухнул вперед, зато нож, брошенный справа, пролетел на расстоянии нескольких сантиметров от затылка, обдав его приятной прохладой. И если в первом случае меня спас бронежилет, то во втором не спасло бы ничего. Живо представив свою голову с рукоятью, торчащей из глазницы, я подтолкнул Сирену в сторону Ржавого перехода, в котором имелся потайной люк и лестница, выводящая на вторую горизонталь. Это означало более длинный путь до нашего логова, но лучше дольше топать на своих двоих, чем валяться на полу и дрыгать ими в последней пляске…

И началась дикая охота. Кто-то вскрикнул за моей спиной; потянуло едким ароматом крови. Последние пять-шесть шагов до норы я проделал спиной вперед, держа обе пушки у бедер, однако убийцы уже выбрали другую жертву и занялись каким-то одиночкой, которому сегодня повезло меньше, чем мне. Чуть дальше, возле Оружейной палаты, развлекались парни с жетонами идолопоклонников. Эти никогда не забивали до смерти, а утаскивали оглушенных пленников в свою зону, где тех, конечно, не ожидало ничего хорошего. Однажды я подсмотрел ритуал жертвоприношения и не хотел бы увидеть подобное еще раз…

Наконец-то. Благословенная полутьма. Благословенные стены. Всего два опасных направления – совсем не то что держать круговую оборону. Зато пришла боль. Я знал по опыту, что кровоподтек будет огромным. Боль, боль… Напоминание о чем? Все о том же. Еще одна плеть Его Бестелесности.

* * *

Мы двигались слаженно, как одно целое. Проверенный, давно заведенный порядок. Сектора обстрела распределены; действия каждого многократно отрепетированы. Но мы готовы и к непредвиденному. Монсальват вовсе не дружелюбен и даже не нейтрален. Замок – гигантское металлическое «тело» ЕБа. Поэтому скучать не приходится. Расслабляться тоже. Разве что в убежище. Но когда-нибудь мы лишимся даже своего последнего убежища. Говорю вам: это дьявольская, гнилая игра.

После всего, что Он устроил в Храме, лично мне чертовски не хотелось рисковать своей шкурой и вообще покидать знакомые места, однако голод заставил отправиться на поиски. Говоря по секрету, я понимаю мотивы ЕБа, когда Он лишает нас дармовой жратвы. Это Его кнут и пряник, Его инструмент. Если бы Он постоянно кормил нас досыта, мы очень быстро превратились бы в расслабленных идиотов, легкую добычу для убийц, – или скатились бы до уровня неприкасаемых, которые обслуживают Геенну.

Карты, нарисованные нами же, мы всегда носим с собой – на всякий случай. Мало ли куда занесет нелегкая. Два идентичных экземпляра: один у меня, второй – у Сирены.

Благополучно вернувшись в логово, мы нагрузились патронами и метательными ножами. Постоянно таскать на себе весь арсенал ни к чему – сильно теряешь в мобильности, а это иногда важнее, чем избыток оружия.

Сегодня я предложил обследовать еще ни разу не пройденный до конца Красный коридор. На картах это место обрывалось в замусоленную пустоту. Если удача будет на нашей стороне, можно рассчитывать на поощрительный обед, который выдаст ЕБ. Если нет, то порция свинца тоже избавит от голода. Радикально и навсегда.

Сирена не возражала. Она редко мне перечит. За то и ценю. Но если уж упрется, стоит на своем до конца.

Вообще-то я мог бы и подкрепиться перед дальней опасной дорожкой, однако не стал доить жену. Хватило благоразумия не трогать неприкосновенный запас. Неизвестно, где мы окажемся ночью. Ночь – это время, когда не видно солнца в окнах Монсальвата и наступает непроглядная тьма. В прошлом самый длительный из наших походов на разведку занял около недели и стоил мне изрядного куска шкуры, сломанного ребра, а также простреленной мякоти. Отлеживаться на животе пришлось еще дольше. Сирена, раненная в бедро, выздоровела намного быстрее. Она живучая и выносливая, как все сучки, но вряд ли смогла бы охотиться самостоятельно. Помнится, в те дни ЕБ не скупился на жратву, а то бы мы не выкарабкались.

Вот и сейчас у меня возникло какое-то поганое предчувствие. Впрочем, в замке правит ЕБ, а не моя интуиция. Не дожидаясь более радикальных понуканий вроде ощутимых ударов электротоком, я запер убежище и ввел новый код. Сирене достаточно было проследить взглядом за моими пальцами, чтобы запомнить последовательность цифр навсегда. Отныне она сможет воспроизвести ее днем и ночью, в любом состоянии, вероятно, даже в бреду. Обо мне этого не скажешь. Я затвердил код про себя, беззвучно шевеля губами.

Поймал себя на том, что тяну время и тупо гляжу на бронированную дверь шлюза. Будто в последний раз. Чего я хотел на самом деле – вернуться или не возвращаться никогда?

К черту все это! Пошли-ка отсюда, детка. Где наша не пропадала!

И мы…

7 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

По понятным причинам Лоун протрезвел и тридцатиметровку от края тротуара до входной двери проделал самостоятельно. С таксистом он рассчитался из своего кармана. Хотелось повторить небрежный жест Дезире, но до рожи водителя Лоун к сожалению не дотянулся.

В замочную скважину он попал ключом с первого раза. Открыл дверь и сразу же устремился к холодильнику, где стояла бутылка с чистой ледяной водой. К счастью, бутылка оказалась полной. Он почти залпом вылакал пол-литра, и только потом его охватила дрожь.

Сон как рукой сняло. Лоун чувствовал себя черным кристаллом – цельным куском чего-то непрозрачного и звенящего от вибрации. Атомная решетка вместо мозга и внутренностей, полированные грани вместо кожи. Ни желаний, ни страха. Абсолютная замкнутость. Он был отделен от внешнего мира границей, на которой преломлялся свет. Свет блуждал внутри, как бессмысленное послание, случайно полученное с давно погасших звезд.

Он включил ящик, лишь бы отвлечься ненадолго. Дезире пробежала пальчиками по его шее, затем нажала кнопку на пульте дистанционного управления, словно хотела оградить клиента от липкого дерьма рекламы, замелькавшей на экране. Она заботилась о том, чтобы он не стал копрофилом, и этим, возможно, обрекала его на изоляцию и страдания. Он прожил сорок лет, а потреблять как положено еще не научился.

– Я пойду приму душ, – решил Лоун.

– Не так уж ты и грязен, дружок, как тебе кажется, – сказала она. – У меня были и похуже.

– Какого черта, Дез?! – Он начинал злиться. – Что это на тебя нашло сегодня?

– Со мной-то все в порядке.

О да. В этом он не сомневался.

– Ну и вали в свою спальню, – раздраженно бросил он, отлично зная, что ей не нужно спать.

– У тебя мало времени, – напомнила она, не обращая внимания на его добрый совет.

Лоун хмыкнул, уставившись на дно опустевшей перевернутой бутылки. Отражение было искаженным и уменьшенным, словно внутри стеклянной тюрьмы кривлялся злобный карлик-трезвенник.

– Ну и что? А у кого его много?

– Не хочешь поработать сегодня ночью?

– Я?!!

– Ну не я же, милый. Не прикидывайся. Давай-ка, Лоун, не ленись. Будь паинькой и получишь утром свою конфету.

Он знал, что она имела в виду. Колоду. Новый пасьянс его судьбы. И опять Лоуна охватила та же отвратительная слабость – как тогда, когда у затылка щелкал курок. Не кристалл он, совсем нет. Аморфная смола, которая течет слишком медленно и потому незаметно.

– Я ни черта не могу. Ты же знаешь.

– Соберись, малыш. Для начала хотя бы включи компьютер.

– А пошла ты!.. Я устал. Мне все осточертело. Приму «прозак» и постараюсь заснуть.

Он и сам понимал, что все это звучит неубедительно.

– Тебе помочь успокоиться? – спросила Дез вкрадчиво.

Лоун встрепенулся:

– Свари кофе.

– Зачем тебе кофе, дорогой? У тебя же есть я, – прошептала Дезире, приблизилась спереди, что случалось нечасто, и взяла его лицо в свои ледяные ладони.

Лоун мгновенно почувствовал себя так, словно в него снова вставили скелет. Ему пригрезилась вечная ночь и запахи сырой земли. Где-то очень далеко звонил колокол. Его погребальная песня длилась, и длилась, и длилась. Ветер носился в темном пространстве, наполняя паруса, сотканные из звездного сияния…

Наваждение прошло так же быстро, как возникло.

– Тебе лучше? – спросила она. – Все еще хочешь кофе?

– Нет.

– Освежает, правда? – Она нежно улыбалась ему. Он всякий раз вздрагивал, видя эту улыбку. И черные, всепонимающие глаза старухи на неправдоподобно юном и красивом лице…

Ладони разжались. Упала железная маска. Под нею уже было другое существо – беззащитное, уязвимое и робкое. Существо, которое давно утратило силу творить. Что дальше? Импотенция? Кто сказал, что секс – не созидание?

– Все это бесполезно, – почти простонал Лоун. – Кому нужны твои дешевые приемчики! Я не могу больше писать.

– Я понимаю, – шепнула Дез. – Я пытаюсь помочь.

Ох эта ее ласковая настойчивость! Порой ему казалось, что таким мягким, но неотвратимым нажимом можно разрушить любую стену и сдвинуть с места Эверест.

– Да, ты поможешь! – Сарказм давался с трудом. Лоун собрал во рту скопившуюся слюну и поискал взглядом, куда бы сплюнуть.

– А кто же еще, дурачок? Не сопротивляйся. Расслабься. Разреши мне вести тебя. Начнем…

Он покорно отставил бутылку и включил компьютер. В конце концов, это ничего не значило. Очередная мелкая уступка, непрерывный компромисс, в который превратилась его жизнь. Он и раньше по многу часов просиживал впустую, уставившись в экран, на котором было только меню редактора, и не мог выдавить из себя ни строчки. Источник иссяк. По пересохшему руслу катились только безжизненные камни. И хоронили под собой писателя Лоуна.

Вот и сейчас молчание длилось сорок минут. Сорок незаметных минут. Он слушал только свое дыхание. Все это время Дез сидела неподвижно, ничем не выдавая своего присутствия. Ни запаха, ни флюидов, ни звука. Но он знал: стоит ему дернуться – и…

Прилив бодрости закономерно сменился отливом. Его снова клонило в сон.

…И ее рука легла сзади на его левое плечо.

– Не получается, – сочувственно констатировала Дез. – А ведь ты вправду был хорош. Даже в «Кодексе бесчестия» еще чувствуется прежний Лоун. Сколько целебного яда! Сколько беспощадной силы! А эта предельная обнаженность, которая и не снилась эксгибиционистам прошлой «волны»! Эта декадентская червивость в сочетании с животной грубостью!..

Издеваясь, она цитировала критические статейки. Если без дураков, она была его самым тонким критиком. Тонким, как скальпель, препарирующий монстров, которых плодила извращенная матка. Она была единственной, кого он не мог обмануть. Да и не хотел. Она была тенью его подлинного «я».

Между тем Дез продолжала:

– Лиза как-то призналась мне, что от некоторых твоих страниц у нее пробегали мурашки по спине… По-моему, в какой-то момент она испугалась того, кого скрывает эта маска. – Указательный палец «выстрелил» в лицо Лоуну. – Все равно что, живя с садовником, вдруг обнаружить, что на самом деле спишь с палачом.

«Мурашки по спине»? Смешно. Что она могла знать об отвращении к себе и страхе, настоящем страхе? Кроме того, Лиза – не вполне удачный пример. Одна из его последних пассий. Не самая умная. Но чутье у нее было. Она чуяла сладкий запашок распада за километр… И сколько времени прошло после того, как он закончил «Кодекс»? Три с половиной года. С тех пор он пожинал плоды с денежного дерева, посаженного в стране дураков. И каждый новый день, каждую новую ночь ему становилось все больше не по себе.

Эта сучка Дез прекрасно понимала, что по-настоящему хорош он был в «Девяти кругах рая», неплох в «Солнце полуночи», а «Кодекс» – лишь эхо призыва, заставляющее неискушенных блуждать в потемках. С искушенными как раз проще – те привыкли дурачить сами себя.

Сплетения фраз, сплетения кишок. Все заканчивается либо облегчением, либо неизлечимым запором.

* * *

– …Я буду рассказывать тебе о прошлом, настоящем, немножко о будущем, – мурлыкала Дез. – О тех, кто был у меня раньше. А ты печатай. На клавиши еще не разучился нажимать?

– Это твое прошлое, – сказал он, тупо сопротивляясь, предугадывая ловушку, сделку с совестью (резиновой писательской совестью, не имеющей ничего общего с человеческой, – эдаким дырявым кондомом, который пропускает все что угодно, кроме плагиата, и отфильтровывает чужое, каким бы мелкодисперсным ни был раствор).

– Ошибаешься. Это и твое прошлое. Те люди, которые прошли через мои руки… они ведь не напрасные жертвы, правда? Если ты думаешь иначе, значит, еще не повзрослел. Мы с тобой двигались навстречу друг другу сквозь столетия и расстояния, которые ты себе представить не можешь. Поверь мне, милый, твоя частная история писалась спермой и кровью за сотни поколений до того, как твое существование стало необходимым, до того, как проявилось твое изображение. И не преувеличивай трагизм, ты же знаешь, я этого не люблю. Ты должен написать об этом, болван, иначе кое-кто начнет сердиться. А теперь посмей сказать, что ты ни о чем таком не подозревал!

Дез умела увещевать. Она также являлась его психоаналитиком. Бесплатные сеансы в любое время дня и ночи, если не считать, что он расплачивался всей своей жизнью. Цивилизованно и комфортабельно, разве не так?

Лоун решил попробовать. Собственно говоря, он ничего не терял. Ничего, кроме времени. Вдруг его осенило: а что, если он – не первый и даже не тысячный в списке тех, кто согласился от бессилия сплясать под их дудку? Что, если все давно превратились в статистов непонятной игры, затеянной гардами? Значит, «клиенты» – только пешки, прикрытие, муляжи. И что, если все вокруг создано не нами, людьми? Когда, в какой момент произошла подмена? Или гарды подменяли нас постепенно и повсюду, вытесняя из тех областей деятельности, которые мы наивно считали исключительно своими, сугубо человеческими? Взять, например, искусство. Кто будет оспаривать существование разрыва в восприятии? Или ставшее очевидным разделение на две касты со всеми вытекающими болезненными противоречиями?.. Эти подозрения могли завести очень далеко.

Странное дело: церковники тысячелетиями твердили о Боге и дьяволе – и никого не удивляло, что обе силы являлись как бы внешними по отношению к маленькому растерянному человечку, носящему в себе безымянную высоту души. Даже тогда, когда ее, изрядно отутюженную тяжелой артиллерией грехов, сожгли напалмом, доставленным прямиком из преисподней, и не осталось ничего живого, она продолжала считаться полем битвы добра и зла.

Но вот начинаешь говорить о подмене реального мира виртуальным, о всеобщей катастрофической слепоте, о некоей сознательной силе, которая стремится проявиться, подстерегая у грани человеческого и нечеловеческого, чтобы в удобный момент подтолкнуть эволюцию вида homo sapiens к совершению качественного скачка, – и тебя называют паникером, параноиком, ретроградом, маразматиком или просто недоумком.

Лоун не находил себе места в этом бешено вращающемся колесе истории, среди очень интеллектуальных, но все же отупевших белок, которым оставалось только одно: бежать быстрее и быстрее. И что вообще означает «место»? Может, это смахивает на номер, проставленный в билете, который выдан в кассе театра? На более или менее удобное кресло, в котором положено просидеть до тех пор, пока не упадет занавес? Лоун заранее ненавидел силу, распределяющую места, независимо от того, окажется она слепой или зрячей.

Но цель была. Поборники «прогресса» обещали появление существа будущего. Продолжительность жизни – двести лет; компьютерный контроль на клеточном и генном уровнях; полная заменяемость органов.

«Какого черта я встаю у этого на пути? – думал Лоун. – Кто я такой? Песчинка в жерновах тупиковой цивилизации. Что я возомнил о себе? Жалкий писателишка, потерявший самого себя на дороге в ад. Не потому ли я вяло пытаюсь сопротивляться, подергивая усыхающим членом, надвигающейся лавине сверхчеловеков, что осознаю собственную несостоятельность, да и никчемность всех этих людишек прошлого, не сумевших распорядиться обрушившимся на них технологическим валом, всем этим добром из ящика Пандоры, которое превратило нас в заложников самоубийц? Это похоже на жизнь внутри бомбы, которую все мы непрерывно доделываем и совершенствуем. Бомба не обязательно взорвется и разнесет на куски этот чертов мир. Совсем не обязательно. Сколько деталей в ее часовом механизме? Шесть, семь, восемь миллиардов. Их может быть и гораздо больше – десять, пятнадцать, двадцать миллиардов. Идеальный термитник с виртуальной королевой, которую никто никогда не видел, но она плодила иллюзии столь убедительные, что они удерживали рабов в плену в течение сотен лет…»

И существовал только один доступный способ проверить свои подозрения. Руки Лоуна потянулись к клавиатуре. Дезире начала диктовать. Ее слова звучали в тишине, как шорох свежего дождя.

* * *

Под утро Лоун закончил главу. И хотя большую часть времени он просто стучал по клавишам под диктовку Дез, тем не менее чувствовал себя выжатым досуха. Оказалось, что совместное «творчество» отнимает много сил. Приходилось на ходу править стиль, которым Дезире пренебрегала. И все же он испытывал удовлетворение. Совсем как в старые добрые времена. А ведь набрано было не так уж много – Дез диктовала медленно…

Или не Дез? Его подсознание могло сыграть с ним дурную шутку. Неужели он приобрел комплекс неполноценности и теперь сваливает все свои неудачи на гарда? «Оставь меня в покое, зараза, – произнес он вслух. – Я пошел спать». После этих слов он свалился без сил на потертую кушетку и заснул почти мгновенно.

И тогда ему приснился сон. Самый четкий и правдоподобный сон в его жизни. Может быть, даже более реальный, чем сама жизнь. Может, и не сон вовсе.

Замок. Образ пронизывал зыбкие ландшафты сновидений и застывал, превращаясь в реальность. Замок. Короткое слово было бы неплохим названием для новой книги. К тому же ударение можно ставить по-разному. В любом случае неизбежны символы. Символы были как взломанные печати. Что-то выглядывало из-за них – что-то нездешнее или хорошенько забытое… Обособленность, изоляция, осада, взлом, опасность внутри или снаружи, похищение, побег, освобождение, заточение, агорафобия, скрежет ключа или наоборот – навеки потерянный ключ. Столько неиспользуемых возможностей. Столько разветвляющихся временных потоков…

Лоун давно чувствовал, что живет под колпаком. И вот теперь, кажется, начал искать выход – когда другой Лоун, в иной реальности, убедился, что выхода нет.

8

Вторая горизонталь. Ничейная территория. Зона свободной охоты – со всеми вытекающими последствиями. Чаще всего последствия вытекали в виде густой, теплой, красной и солоноватой на вкус жидкости. Каждая капля – на вес свинца. Золото мало чего стоит в Монсальвате. Но на портретах в Голубой галерее я видел украшения из этого металла. Да еще полудикие придурки из оазиса Лувр таскают к нам свои никчемные побрякушки. Кое-кто покупает – в основном воры и хулители для своих тщеславных шлюх.

(Как-то раз я наткнулся в одном из туннелей на смертельно раненного старика. Он сам предложил мне свою воду и отдал душу ЕБу по-хорошему. Но прежде чем сдохнуть, старик успел рассказать о восстании неприкасаемых, случившемся лет пятьдесят тому назад. Я прикинул по-быстренькому. Год – это что-то около четырехсот дней. А почему не пятьсот или тысяча? Не знаю. Его Бестелесность твердит о каких-то «оборотах» вокруг Солнца. В общем, я не вижу особой разницы. Плевать мне на то, сколько дней в году… Да, так вот. По словам старика, он принимал участие в подавлении восстания. Его самым сильным впечатлением было следующее: мятежники отливали пули из всякого тугоплавкого дерьма вроде золота. Я ему почти поверил. Ну, неприкасаемым ведь легче – у них под боком Геенна.)

Для начала все же следовало подкрепиться. Сегодня мы распределили роли таким образом: я вынюхиваю крысоидов; Сирена присматривает за двуногими. Отсюда и разница в вооружении. Моя боевая подруга тащила все четыре пушки с инфракрасными прицелами, а я шел налегке, но зато первым лез во все щели. Убить крысоида не так уж сложно, однако выследить гораздо труднее. Мясо у них горьковатое и очень жесткое. Тем не менее это мясо, небольшой запас которого позволил бы нам продержаться до следующей кормежки. Особенно если Его Бестелесность по-прежнему не в духе…

По правую руку от нас осталась темная и тихая Гробница Первого Князя. Я хорошо изучил это место и его окрестности – насколько вообще возможно что-либо «изучить» в Монсальвате. До сих пор вокруг Гробницы не было ловушек. Когда оказываешься здесь и нарушаешь вечное молчание, поневоле испытываешь странное чувство вины. Если пожелаешь, можешь даже беспрепятственно войти…

То, что находится в Гробнице, ничем не примечательно: на возвышении стоит прозрачный саркофаг, а внутри него покоится маленький высохший человечек в нелепых доспехах, напоминающих чем-то металлический комбидресс – эдакий панцирь целомудрия, который по ошибке напялили на мужчину. Ручки человечка сложены на груди. Поза слащавого благочестия.

Рядом с мертвецом лежит забальзамированный пес – черный и страшный, – наверное, чтобы хозяин не скучал. Лично я все-таки предпочел бы женщину, пусть даже и холодную, но только не собаку. Однако Первому Князю виднее.

Впрочем, в Гробнице хранится и то, что вызывает определенный интерес, – богато украшенные образцы холодного оружия, сложенные в ногах у покойника. Хотя оружие вполне может оказаться бутафорским. Приманка для дураков. Я не проверял. Предпочитаю довольствоваться тем, что сумел добыть сам и без особого риска.

Кажется, не я один набрался ума. Во всяком случае, пока никто не предпринимал попыток разграбить Гробницу. Вероятно, многих останавливала надпись, высеченная на незапирающейся двери, – предупреждение о проклятии, которое падет на голову того, кто осмелится потревожить покой священного трупа. Я не сомневался, что неминуемая смерть постигнет кретина, рискнувшего разбить саркофаг, по более прозаической причине вроде ядовитого газа или дугового разряда. Мне уже доводилось видеть, что делают такие штуки с любителями совать свой нос куда не следует…

До Желтого коридора мы добрались без проблем. Сюрпризы начались после первого Турникета. Мы миновали его, отдав, как всегда, по три дыхания. И остановились.

На наших картах было обозначено, что до второго Турникета примерно сто пятьдесят шагов. Но сейчас его вообще не было видно! Багровые стены медленно и бесшумно пульсировали. Сверху сочился тусклый свет. Коридор просматривался шагов на пятьсот.

ЕБ снял Турникет. Это могло быть в равной степени своеобразным благословением или очередной мелкой пакостью. Я помедлил в ожидании едкого комментария, но стены оставались немыми. На пределе видимости коридор раздваивался. Впрочем, я не стал бы держать пари, что это не оптический обман.

Мы переглянулись. Еще не поздно было изменить маршрут. Сирена раздраженно дернула плечиком. Ладно, детка, только не вздумай петь сейчас! С меня хватит и фокусов ЕБа.

Мы двинулись вперед с крайней осторожностью. Шагов через тридцать я почуял крысоида. Поскольку поблизости не было боковых ходов, значит, где-то рядом в стене имелась полынья. Обычно в таких местах самки прячут детенышей. Что ж, детеныш – это неплохо. Мясо чуть нежнее подошвы моего сапога. И много ненужного писка, если заденешь, но не убьешь сразу…

По моему знаку Сирена замерла, как статуя, а я принялся вынюхивать полынью. Самое главное – точно определить ее местоположение. Промахнешься на десяток сантиметров – и детеныш уйдет в их, крысоидный, лабиринт, который находится по ту сторону стены. Уверен, что он ничем не хуже нашего. Разница только в масштабах. И война там идет не на жизнь, а на смерть – ежедневная и ежеминутная. Мы, двуногие, вторгаемся в чужие владения лишь изредка и собираем дань…

Кстати, я почуял и слабый человеческий запах, который еще не успел выветриться. Кто-то прошел здесь совсем недавно. Если впереди несработавшая ловушка, то лишний разведчик нам не помешает. В Монсальвате есть места, где ЕБ ловит исключительно на «живца». Да и сектанты не брезгуют похищениями… Но чужой запах все равно беспокоил меня, будто тень человека, упавшая из ближайшего прошлого. Она ускользала, ее нельзя было схватить, однако тень всегда означает скрытую угрозу.

Мне понадобилось меньше минуты, чтобы найти полынью. Недурной результат, если учесть незнакомую обстановку и колеблющиеся стены. Сирена терпеливо ждала, опустившись на одно колено. Ее глаза непрерывно ощупывали коридор…

Чувствуя себя надежно прикрытым, я натянул на правую руку охотничью перчатку с металлическими когтями и накладками, защищавшими костяшки пальцев. Оставалось сделать шаг до стены. Амплитуда колебаний составляла около полуметра. Я прикинул удобное расстояние и наметил точку для удара.

В том месте, где находилась полынья, поверхность стены ничем не отличалась от любого другого участка. Если я облажался, то вывих и голод будут мне достаточным наказанием. И еще голодная песенка Сирены – а это похуже физических неудобств…

Короткий резкий удар почти без замаха. Кулак вошел в полынью, будто в вязкую грязь. И тотчас я ощутил, как в когтях затрепыхалось что-то упругое и скользкое. Я вонзил их поглубже, чтобы крысоид не вырвался, а затем дернул на себя.

Детеныш вскоре перестал сопротивляться, однако пришлось повозиться с самой полыньей. Пленка, затягивавшая ее, подрагивала, не пропуская даже света. Начиная от запястья, моя кисть растворялась в странной субстанции, которая могла служить идеальной имитацией чего угодно – от металла до человеческой кожи. Я называю ее плевой.

Когда я вытащил крысоида наружу, он уже издыхал. Лапки судорожно скребли по воздуху; красноватые глазки покрывались смертной стеклянной мутью. Я прикончил его ножом. И, как обычно в такой ситуации, мне незамедлительно пришло в голову, что однажды и меня извлекут из убежища подобным способом. Огромная черная лапа протянется из стены…

Сколько раз мне снился этот сон?

«Отличная работа, сынок!» – внезапно громыхнул голос ЕБа откуда-то из-под потолка. Через мгновение ствол в руках Сирены уже был направлен в ту сторону. Я и сам, признаться, невольно дернулся, но за нервишки своей жены был спокоен. Абсолютно. Она никогда не начинала палить впустую.

Пока «полынья» не затянулась, я слышал, как внутри нее что-то шелестит. Может, явился взрослый крысоид – проверить потомство. В таком случае мне сильно повезло. Крупной самке требуется всего несколько секунд, чтобы перегрызть руку. Одноруких я тоже встречал в Монсальвате… Затем края «плевы» сомкнулись.

Когда скребущий по нервам звук пропал, я быстренько содрал с тушки шкуру. До ближайшей горелки, обозначенной на карте, было около часа ходьбы – и никакой гарантии, что место уже не занято. Поэтому мы решили съесть добытое мясо сырым.

Ели мы по очереди. Самые лучшие куски я оставлял Сирене. Не без умысла, конечно, – чем лучше она питается, тем вкуснее ее молоко. (ЕБ когда-то обмолвился о шовинизме самцов. До сих пор не знаю, кем Он считает себя. ЕБ избегает говорить об этом. Но когда я думаю о Нем, то почему-то неизменно представляю себе изощренного старца-импотента, мстящего всему миру за утраченную мужскую силу.

А как же насчет «бестелесности», спросите вы? Я почти уверен, что дряхлый старец – это лишь один из Его бесчисленных ложных образов, которые Он являет нам в разных местах и в разные времена. Сегодня он стар, зануден и мстителен. Но почем знать, может, завтра Он снова станет яростным и юным? И тогда я не дам за наши жизни и стреляной гильзы.)

Поскольку после парного мясца пить хотелось невыносимо, мы дохлебали позавчерашнюю воду, оставшуюся в моей фляге. Проблема голода и жажды была снята на несколько часов, однако меня по-прежнему тревожил пропавший Турникет. Наши карты и так истерты до дыр; если началась очередная «тасовка» горизонталей, то многомесячный рисковый труд пропал даром… ЕБ, я уже говорил, что я Тебя ненавижу? Если Ты можешь влезть в мои мозги, то Ты это знаешь…

Двинулись дальше. Порядок прежний, но теперь мы вооружены примерно одинаково. По два ствола на нос. Доминирующий запах – человеческий. Мужиком тянет, если не ошибаюсь, а я редко ошибаюсь.

Спустя двести шагов стало ясно, что Желтый коридор действительно раздваивается. Выбор – это всегда неприятно. Начинаешь думать о том, чего лишился, и о том, что мог бы обрести. Представляешь себе потерянный рай в конце того коридора, в который ты по глупости не свернул. Мастурбация, одним словом. Это словечко Сирены. Его Бестелесность выражается гораздо более грубо.

Я достал из-за пояса и раздвинул телескопический щуп. Нам предстояло буквально ползти, тщательно простукивая каждый сантиметр и преодолевая за час смехотворное расстояние. Правда, смеялся один только ЕБ…

Я бросил на Сирену вопросительный взгляд. Она ткнула пальцем в левый коридор. Тут уж я не удержался и последовал старому мудрому правилу, упомянутому во второй Книге Новейшего Завета: послушай самку и сделай ноборот.

И я потащился направо. Сирена еле слышно заскулила сзади. Кажется, это была жалоба. Блюз назывался «Man`s World». Вот это правильно. Мужской и дерьмовый, ничего не возразишь. Тем не менее я даже не оглянулся. Да и Сирена вскоре замолкла, понимая, что жаловаться бесполезно.

Стало гораздо темнее. Конец коридора был неразличим. Однажды мне почудилось, что там мелькнула тень двуногого. Если так, то парень был большим счастливчиком. Металлическая задвижка, снабженная остро заточенным лезвием, перерезала коридор, а заодно чуть не разрубила меня пополам. Спасла собственная быстрая реакция, и, кроме того, Сирена вовремя схватилась за ремень.

Нам понадобилось больше получаса, чтобы отыскать на стене потайной привод, запускавший подъемный механизм. Но когда мы продвинулись еще на десяток шагов вглубь, задвижка сработала снова. Путь назад оказался отсеченным. По крайней мере этот путь. Похоже, ЕБ только что выдал нам по билету в один конец. А как насчет счастливчика, идущего впереди? Бесполезный вопрос. И даже вредный для шаткого душевного равновесия. Первыми убивают тех, кто имеет глупость взывать к высшей справедливости.

Через двадцать пять шагов от удара щупа повернулась квадратная плита, приоткрыв бездонный колодец – ровно настолько, чтобы в него могло провалиться человеческое тело. На ее место с потрясающей скоростью и точностью скользнула следующая, а зияющий провал в стене перекрыла массивная задвижка.

По моей личной классификации, это была «револьверная хлопушка». Время ротации, конечно, непредсказуемо. Иногда «хлопушки» работали так быстро, что превращались в гигантские мясорубки, и коридор становился непроходимым на долгие часы. Примитивная штука, однако, миновав ее, я вздохнул с облегчением.

Сирена остановилась, достала огрызок карандаша и нанесла на свою карту пройденный отрезок. Заодно я подсунул ей и свой замусоленный экземпляр. Кропотливую работу я всегда поручаю жене – она у меня девочка аккуратная…

Очень скоро возникла новая проблема: Сирене приспичило отлить, а у меня были более серьезные намерения. От природы никуда не денешься – вне убежища по нескольку раз в день приходится искать какую-нибудь дыру, где можно в относительной безопасности справить нужду. Чертовски уязвимая позиция, и чертовски неприятно подыхать со спущенными штанами!

Вообще-то в известной части Монсальвата отхожие места были оборудованы через каждые пятьсот-шестьсот шагов. Этим нередко пользовались сектанты и убийцы, устраивая поблизости засады. Так что нашему брату от ЕБовой предусмотрительности было ничуть не легче.

Короче говоря, я стоял на стреме, пока Сирена нежно журчала, но сам решил потерпеть до перекрестка. В том, что рано или поздно мы доберемся до перекрестка, я не сомневался – лабиринт огромен, но замкнут и не бесконечен.

Долго терпеть не пришлось. Два темных провала слева и справа оказались не чем иным, как боковыми коридорами. В левый я соваться не стал – только слепой или совсем зеленый разведчик не заметил бы в нем заряженной «паутины». Правый ход был, на первый взгляд, чист, и за ним вырисовывалась длинная анфилада комнат. Некоторые из них были освещены. В комнатах можно раздобыть кое-что интересное и полезное. Зыбкий, тающий в воздухе след человека, прошедшего до нас, вел туда же.

А из темной норы главного туннеля уже доносилось тяжелое и размеренное «бом-м-м! бом-м-м! бом-м-м!..». Низкий, жуткий, изматывающий звук. Я слышал его второй раз в жизни.

Мы с Сиреной переглянулись. По ее лицу прошла волна страха и на миг смазала знакомые черты.

Железный Барон?

Я не хотел бы проверять, насколько соответствуют действительности старые легенды Монсальвата, даже если это басни, сочиненные ЕБом с целью устрашения, а звук – всего лишь гул большого колокола. Но где тогда находится адская колокольня?

Через секунду мы поспешно свернули в правый коридор. Как выяснилось чуть позже, чересчур поспешно. Из двух зол выбирают меньшее, не так ли? Железный Барон мог быть плодом чьего-то больного воображения, а «меньшее» зло заключалось в пренебрежении реальной опасностью.

Нас обстреляли, едва мы сунулись в первую же комнату. Я успел заметить только, что она представляет собой помещение сложной формы со множеством скошенных стен и громадным черным алтарем посередине, на котором пылало не меньше сотни толстых свечей. На обращенной к нам грани алтаря была укреплена золотая плита, густо усеянная закорючками незнакомого мне алфавита. Вдоль стен тянулись затемненные, забранные решетками ниши. Оттуда и был открыт огонь.

Длинные очереди взорвали тишину, и тесное пространство наполнилось пронзительным визгом рикошетирующих пуль. Мы бросились на пол, тщетно пытаясь вжаться в металл, и тут произошли сразу две странные вещи. Во-первых, у меня перед носом оказался электрический фонарь. Во-вторых, вонь пороховой гари, хлынувшая в коридор, не помешала мне отметить, что человеческий запах исчез. И трупа в комнате не было. Парень будто сквозь пол провалился.

Насколько я мог судить, комната простреливалась кинжальным огнем с обеих сторон и на любой высоте. Нечего было и думать о том, чтобы пробраться дальше незамеченными. Все произошло слишком быстро. Отползая в кишку коридора под оглушительный грохот пальбы, я пытался определить, цела ли Сирена.

У меня самого щека была ободрана пулей, и половина лица пылала, но это казалось пустячной царапиной. Кроме того, щуп погнулся при падении. Вскоре мне удалось подобраться к своей благоверной. Я схватил ее за пальцы. Она ответила мне ободряющим рукопожатием. Затем мы оба сели, прислонившись к стене, и стали прикидывать, что делать дальше.

Собственно, прикидывал я один, а Сирена в это время зализывала простреленное предплечье. Пуля прошла навылет, и необходимость в болезненной операции по ее извлечению отпадала. Правда, выходное отверстие было расположено так, что зализывать рану потом пришлось и мне.

Однако еще раньше я всерьез задумался, не настала ли та черная минута, когда нужно попытаться выпустить на свободу Оборотня. Я сильно подозревал, что это окажется бесполезным. Оборотень хорош в темноте и против немногочисленного противника. Но не на свету и не на открытом месте, где он превратится в отличную мишень для целого отряда. Судя по огневой мощи, в той комнате засели не меньше двух десятков стрелков.

Был еще вариант. Песенка Сирены. Хотя бы самая незамысловатая колыбельная! Но пока она допоет, пока песенка начнет действовать… Боюсь, нам не хватит времени.

Через несколько секунд придурки, которые скрывались за решетками, прекратили стрельбу. Им оставалось только ждать нашей следующей вылазки. Они были невидимы и неуязвимы. Если это смертники, прикованные к стенам, то ждать они будут долго. Дольше, чем мы сумеем продержаться… «Может, все-таки споешь, детка? Начинай, а там посмотрим».

Но ей не дали спеть. В первые мгновения тишина показалась засасывающей трясиной, которая была разделена на равные промежутки. Не забудьте, что поступь Железного Барона раздавалась все ближе и ближе, а это не способствует спокойному течению мыслей. Тем более пению.

С другой стороны, мы были здесь чужаками, вторгшимися без спросу, а парни обороняли свою территорию. Или владения секты. Или алтарь для жертвоприношений. Или что угодно. Короче, я мог посылать свои гнилые претензии только ЕБу, да и то шепотом. Но зато шепотом я высказал все, что я о Нем думаю…

Фонарь приковывал мое внимание. Это была деталь, за которую зацепилась надежда. Зацепилась и дрыгала рахитичными ножками… Случалось и раньше, что ЕБ выставлял в лабиринте приманки или «призы»: патроны, какое-нибудь снаряжение (именно так я обзавелся щупом), бритву, ножницы, рюкзак, бутылку спиртного, блок сигарет, а то и банку с кокаином. Однажды я нашел упаковку с антибиотиками, которых хватит надолго. А Сирене Он подбросил искусственный член. Говорю же вам: у старика специфическое чувство юмора. При этом «приз» всегда мог оказаться изощренной ловушкой. Кокаин и бухло так уж точно – к ним мы даже не прикасались. Но Его Бестелесности ничего не стоило бы, например, снарядить фонарь взрывчаткой вместо аккумулятора. И вообще – с чего я взял, что это дело «рук» ЕБа? С такой же степенью вероятности фонарь могли оставить тут аборигены. Или… Ну да, тот парень, счастливчик. Перед тем как сам он растаял в воздухе.

Голова шла кругом. Причем не от избытка вариантов, а от безысходности. Проклятый грохот вытряхивал душу из организма. Возвращаться? В лучшем случае мы доберемся до задвижки. Известная штука. Это «клапан», он пропускает только в одну сторону… Мышеловка захлопнулась, а сыра я до сих пор не видел. И даже не чуял запаха.

Запах!

Я мысленно надавал себе пощечин, чтобы не растечься безвольной аморфной массой. Соберись, дурак! Думай! Используй то, чем наградила тебя обезумевшая от мутаций природа.

След, нюхач! Возьми след! Шевели носом!

Я вернулся на несколько шагов к перекрестку. Тут чужой запах все еще был ощутим. Несмотря на нарастающий грохот (шагов?), я медленно пополз обратно, пытаясь определить, где след обрывается. ЕБ саркастически хихикал во мраке. Сирена вертела головой, наблюдая то за мной, то за освещенной дырой, откуда в любой момент могли появиться стрелки. Смертники?! Черта с два! Раздался лязг отодвигавшихся решеток. Я недооценил паршивость ситуации, в которой мы оказались.

Чужие парни вышли на охоту. И что-то подсказывало мне: их гораздо больше, чем я думал вначале. Поэтому у нас не было ни малейшего…

9

В этот момент до меня дошло, куда подевался одиночка. Я испытал что-то вроде озарения – возможно, запоздавшего.

«Полынья», черт меня дери! Как все просто, и в то же время мозги буксуют, отказываясь принять очевидное. Где-то рядом была «полынья», и парень, спасаясь от опасности, нырнул в крысоидный лабиринт!

Я почувствовал себя так, словно чья-то рука вцепилась в глотку. Меня мгновенно прошиб ледяной пот. В глазах зарябило, а затем пошли лиловые круги. Желудок выворачивало наизнанку…

Человек в крысоидной норе! Дико, противоестественно, немыслимо! Об этом не хотелось думать. Что-то глубинное, древнее, атавистическое, но по-прежнему сильное восставало, отчаянно сопротивлялось попыткам примирить разум с одной только вероятностью, робким предположением…

Такое невозможно вообразить себе даже в страшном сне (во всяком случае, меня, перевидавшего великое множество ночных кошмаров, подобный ужас обошел стороной)! Вообразить невозможно, однако инстинкт самосохранения отвергал тупое чистоплюйство и упорно подталкивал меня в сторону «полыньи».

И я решил обойтись без предательских мыслей и медвежьих услуг воображения, которое примораживало меня к месту и превращало в бессловесную жертву. Я спрятал бесполезные пистолеты. Не знаю точно – зачем, – но я начал натягивать охотничью перчатку и заметил, как блеснули в полумраке глаза Сирены. Должно быть, она приняла меня за психа. А ведь недавно я всерьез беспокоился о том, что творится в ее голове! Еще один урок, детка: лучше быть живым психом, чем мертвым догматиком. Новейший Завет, Книга Четвертая, седьмая глава, двенадцатый стих. Капризы памяти…

Впрочем, не я подстегнул жену и заставил ее пошевеливаться. Это сделала очередь трассирующими, которые прошили коридор огненными стежками. Лучшего стимулятора и не требовалось. Между прочим, патронов парни не жалели – наверное, мы были тут редкими и дорогими гостями.

Обоими кулаками я пробил «полынью» и до пояса погрузился в сухую, гулкую, выкалывающую глаза темноту. В ноздри ударил смрад крысоидных экскрементов. Мне с трудом удалось развернуться – «плева» сковывала движения, будто липкая резина. И все же ценой невероятных усилий я сперва согнул колени, затем уперся ногами во что-то твердое и наконец снова высунул голову в коридор.

Сирена была уже рядом. Теперь ее взгляд ничего не выражал. Паника опустошила глаза – два стеклянных шарика с точками до предела сузившихся зрачков. Металлический грохот достиг чудовищной силы. Каждый удар звучал как раскат грома (поверьте, иногда мне снятся даже нездешние грозы! И это бывает пострашнее того, что я видел в Монсальвате).

Я вцепился руками в ткань комбидресса и помог Сирене забраться в «полынью». На фоне тускло блестевших стен коридора уже появились темные силуэты, испещренные сверкающими радиальными выбросами. Стреляли из автоматов.

Свинцовый поток. Река смерти. Только безумец решился бы ее пересечь.

Я сильно рисковал, потянувшись за фонарем. Но если бы мне сказали, что придется прогуляться по норам крысоидов вслепую, я скорее сам перегрыз бы себе вены.

Пуля ударила в правый бок, когда я уже думал, что на этот раз сохраню шкуру целой. Меня отшвырнуло к самому краю «полыньи», и боль плетью полоснула по нервам, однако я намертво вцепился в фонарь и, главное, не потерял сознания. Сирена, умница, тотчас рванула меня снизу за пояс, и «плева» сомкнулась над нашими головами. Я окунулся в…

10 СНЫ ОБОРОТНЯ: ПОСЛЕДНИЙ ВАРВАР

Раньше Парис хотел познакомиться со смертью получше, особенно когда понял, что ближе этой спутницы никого нет и уже не будет, – но старая стерва не раскрылась, уродливой тенью скользнула за спину, чтобы и дальше плестись следом, постоянно напоминая о чем-то. И ждать.

В конце концов ему пришлось смириться. Он привык к ней. Он надеялся, что у него еще будут женщины, может, даже ОДНА женщина, но в отношении смерти он испытывал нечто совсем другое – глубочайшую и парадоксальную потребность, чтобы та всегда находилась поблизости…

Что-то шептало из реликтовых глубин памяти поколений, предупреждало и подсказывало: однажды он, Последний Варвар, окажется в глухом тупике, где уже не будет ничего лишнего, лживого, бесполезного. Там не будет ни времени для самообмана, ни пространства для иллюзий. Он верил, что тогда он увидит истинное лицо старухи. И подозревал, что это станет последним и самым прекрасным видением в его жизни.

Но это случится не скоро. А пока он добрался до края мира и тщетно стучал в глухую стальную стену, плавно переходившую в равнодушный и непроницаемый купол небес. Тот, кто запер его здесь, не услышал и не отозвался. По правде говоря, с Парисом случилась легкая истерика, вызванная очередным горьким разочарованием. Он выл, задрав голову кверху. С его языка слетели проклятия, которые никому не могли принести вреда. Потом он надолго впал в депрессию.

Еще много-много дней он тупо брел вдоль стены. Зачем? Он не знал. Может быть, искал потайную дверь? Он был не настолько наивен. Время от времени он находил воду и пищу. Он шел и понимал: вот это и есть мазохизм. Беспросветный и неизлечимый. Больше не к чему было стремиться, некуда идти. Стало ясно, что стена замкнута в кольцо и он напрасно проделал весь долгий путь от другого края мира. Громадное расстояние, но не бесконечное. Большинству вполне хватало жизни, чтобы преодолеть его. А Парис еще даже не состарился. Поэтому он не знал, что делать с доставшимся ему временем. Он считал его бесполезным подарком. И был так глуп, что не слушал советов своей старухи-смерти.

Но вскоре он наткнулся на Вертикальный Туннель, и началось его нисхождение в Историю.

11 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: «ОСТАВЬТЕ ПРИДУРКА В ПОКОЕ!»

– Так не годится, – сказала Дез спустя несколько дней, когда стало ясно, что, несмотря на ее «помощь», книга продвигается плохо. – Ты чахнешь, дорогуша. Загниваешь на глазах. Больно смотреть. Тебе надо сменить обстановку, язык, климат – все. Уедем куда-нибудь на пару месяцев. Или насовсем. И чем дальше, тем лучше. Хватит шляться по притонам. Найди себе свою Гермину.

Ник хотел заметить, что он далеко не Степной Волк, однако промолчал.

Он попытался представить себе ту, которая сможет сыграть соответствующую роль. Ничего не вышло. Разве что… Дезире, но она – не женщина. К счастью.

Впрочем, она, как всегда, была права.

В последнее время Лоун чувствовал себя хищником, сидящим на вегетарианской диете. Кастрированным котом. Кстати, о бабах. У Дез была разработана своя четкая классификация. Женскую часть человечества она делила на три категории: леди, наседки и телки. При этом телок она ставила неизмеримо выше наседок – где-то рядом с леди. Порой Лоун не мог уловить разницу и подозревал, что те и другие при определенных условиях взаимозаменяемы. Но он был совершенно уверен в том, что даже условно Дез нельзя было отнести ни в одну из категорий.

С гардом ему повезло, жаловаться не на что. Дез безупречна. С нею было не стыдно появиться среди самых придирчивых снобов. Или жлобов, что, в сущности, одно и то же… Красива, сексуальна (на расстоянии), опасна и неприступна. Это сочетание его вполне устраивало. Она была лучше друга или любовницы. Иногда она заменяла ему мать. Он доверял ей больше, чем самому себе. Он заранее знал, что она сделает все как надо – независимо от того, насколько сложной оказывалась проблема.

У него еще оставались на счету кое-какие деньги. Почему бы не выкинуть напоследок сумасбродный фортель, не вляпаться в дикую историю? Совершить что-нибудь эксцентричное и скандальное. Ему осточертела относительно благопристойная жизнь, тем более что такой она была только снаружи. А на дне мятежной душонки бушевало кровавое безумие анархии. При этом Лоун был далек от мысли сыграть на публику. Он плевал на кровожадную толпу, жаждущую развлечься за счет своих героев-однодневок (впрочем, и эти герои быстро превращались в шутов). Речь шла, конечно, только о том, чтобы удивить самого себя.

А это было труднее всего. Озирая внутреннюю пустыню, Лоун тщетно пытался зацепиться хоть за какой-нибудь ориентир. В конце концов он решил предоставить все воле случая – то есть Дезире. Он вручил ей свою кредитку и пачку наличных. Она презирала деньги и всегда могла достать любую сумму. Но в данном случае деньги были просто символом равноправных отношений. Еще один приятный самообман.

Символично было и то, что Лоун сам отвез Дез в аэропорт. Кто посмеет упрекнуть его в том, что он не принимал участия в собственной судьбе?

* * *

Дез вернулась через шесть дней. Открыла дверь своим ключом, сразу же направилась к бару, налила себе коньяку, развалилась в кресле и положила на столик очень стройные и загорелые ноги (не иначе успела побывать на горнолыжном курорте).

Лоун понял, что дело в шляпе. И сам он тоже в шляпе у беспощадного фокусника. Вопрос лишь в том, когда его потянут за уши, чтобы предъявить на посмешище нездешней публике, которой только дай поиздеваться над растерявшимися кроликами.

Во время отсутствия Дез Лоун таскался по музеям, как другие таскаются по женщинам, подолгу простаивал перед самыми что ни есть реалистическими пейзажами минувших веков, а затем отправлялся вниз по реке на прогулочном катере, обозревая изнасилованную природу и сравнивая внутреннюю тлеющую свалку мусора с безмятежностью, запечатленной на полотнах старых мастеров. Те казались ему инопланетянами.

Обратный путь обычно пролегал через какой-нибудь кабак. Пока Дез не было рядом, Лоун безбоязненно совался в любую дыру и шел на любые контакты. Однажды его занесло в бар для диссидентов. Музыка была тяжелой, как похмельное утро гипертоника. Но подобные места опасны только в художественных фильмах. Лоун через силу высидел там пару часов, зевал от скуки и недостатка свежего воздуха, посасывал баночное пиво, разглядывал табуны мотоциклов через грязное окно и девок в двойной кожаной упаковке, гонявших шары на бильярде. Девки оказались так себе и выглядели соскучившимися по приличному обращению. Ничего интересного Лоун не дождался.

В конце концов он нашел небольшое приключение на свою задницу, когда пробирался через стоянку к своему «поло» и нарочно пнул байк обильно татуированного двухметрового мужика, который явно не наигрался в детстве с тарахтящими машинками. После этого Лоун послал подальше его гарда. У диссидента отвисла бульдожья челюсть. Он успел только замахнуться, но его подвели собственные габариты. Не хватило быстроты, а тут Лоун проявил отвагу, грохнув детину бутылкой по лбу.

Диссидент рухнул как подкошенный. Лоун повернулся к его приятелям по стае с недоброй ухмылкой на лице, за которую один знакомый художник называл его акулой. Не то чтобы у Лоуна так уж сильно чесались руки, а вот мозги зудели здорово. Без Дезире он ошалевал от свободы, испытывая чувство вседозволенности и ложного всемогущества, – но в то же время понимал, что все это смахивает на браваду щенка, бросающегося порезвиться всякий раз, когда хозяин отстегивает поводок.

Хоть с нею, хоть без нее он не принадлежал себе, однако считал, что достаточно созрел для того, чтобы самому отвечать за свою жизнь, раз уж кто-то позаботится о его смерти. Он хотел разделить ответственность, ощутить непривычную тяжесть этого груза, научиться воспринимать хотя бы что-нибудь, не искаженное присутствием Дез, не смягченное ее прикосновением. Например, разок почувствовать леденящий ужас – и пусть это будут не призраки фобий в черных шариках ее глаз, и не липкие пластилиновые душители, извратители дактильных ощущений, прячущиеся в ее холодных ладонях, и не пыльный, мертвый, «музейный» страх бытия, и не потусторонний сквозняк из стерильной могилы ее рта, окаймленного красивыми губами, – слова без запаха и вкуса, слова о крови, о пытках, о войне, о болезнях, о старости… Слова, слова – и ничего более.

Вот и тогда, на стоянке возле бара, он даже не успел как следует испугаться. Пока детина катался по асфальту, разбрызгивая кровь, несколько человек взяли Лоуна в кольцо. Нечесаные бороды, щербатые пасти, спертый запах пота и бензиновый дух. Кто-то поднял бейсбольную биту. У Лоуна не было шансов, но он не дрогнул ни на секунду. За плечами подступавших диссидентов виднелись улыбающиеся рожи гардов. Те откровенно развлекались, будто присутствовали на собачьих боях. «Но мы для них даже не псы, а щенки», – подумал Лоун с яростью.

Потом чей-то хриплый голос вдруг произнес:

– Оставьте придурка в покое. Вы что, не видите, – он же один…

На этом все и закончилось. Фальшивая бутафорская жизнь. Даже привилегия получить по морде принадлежала избранным. Приятно было бы возомнить, будто диссиденты отступили потому, что поняли: ему нечего терять. На самом деле они презирали его. Сам по себе он значил меньше, чем бешеный пес, кусающий каждого, кто попадается ему на пути. Убивал не он, и боялись не его. Убивал вирус бешенства. И никто не знал, насколько долгим будет латентный период…

Ему освободили проход, и он поплелся к своей машине, чувствуя за спиной незримую тень Дез. Распростертые крылья ангела-хранителя? Черта с два! В тот момент он готов был убить ее, если бы знал, как это сделать.

Но мыслишка осталась, засела где-то очень глубоко. Лоуна она приводила в содрогание, ибо означала нечто большее, чем самое тяжкое преступление и все черные несмываемые грехи, вместе взятые. Он замахивался на жизнь, которая ему не принадлежала, посягал на порядок, благодаря которому еще кое-как удерживал себя в состоянии шаткого равновесия. Вопрос в том, хочет ли он, чтобы все оставалось по-прежнему. Почему бы напоследок не хлопнуть дверью и не превратиться в первую раковую клетку разрушения?..

* * *

Он успел подумать об этом, прежде чем Дезире отставила бокал и посмотрела на него так, словно они не виделись пять минут. Время не имело для нее никакого значения.

– Есть исключительный вариант, – сообщила Дез без малейшего самодовольства. – Все как в бульварном романе; тебе должно понравиться. Представь себе уединенное и довольно суровое местечко. Замок принадлежит двум сестрам. Они близнецы и бисексуалки. По слухам, также спят вместе. Развлекаются обычно в городе, но радиационный сезон предпочитают пересидеть в гнездышке. Добавь сюда неразборчивость в знакомствах, наркотики, всевозможные комбинации – и получишь, что называется, опасные связи. К тому же одна из сестричек сумасшедшая. Никто, даже семейный врач, точно не знает, какая именно. Они обожают мистификации и удачно пользуются своим абсолютным сходством. Я расспросила бывшего священника, отлученного от церкви, которого сестры ввели в искушение. Он признает, что да, был грешок. Говорит, это дочери дьявола, и папочка по-прежнему любит обеих. Бедняга беспробудно пьет, но кое-что помнит и всерьез считает, что еще дешево отделался. По его словам, у сестер идентичны даже родинки в интимных местах. В общем, скучно не будет, это я тебе обещаю. Род старинный и обедневший, однако на веселую жизнь хватает. Гарды – шуты гороховые. Парочка недоношенных лилипутов. Пытались меня разыграть…

– Ну и как? – встрепенувшись, вставил Лоун. Ему никогда не надоедало наблюдать за маленькими победами Дез на любых фронтах.

Она только криво усмехнулась и продолжала:

– Родители сестричек погибли при странных обстоятельствах. Подозревали ту, которая не в себе, то есть обеих, но ничего доказать не удалось. Поместье огромное. Поблизости находятся развалины кризисного монастыря. Замок тоже слишком велик и полузаброшен. Слуги не менялись уже лет двадцать. Они хорошо дрессированы и привычны ко всему. В замке полно средневекового барахла. Исключительная библиотека. Парк, лес и морское побережье прилагаются. Нас готовы принять по меньшей мере на все лето. Я уже оформила разрешение Департамента туризма и заплатила вперед. Надеюсь, ты не возражаешь?

Раньше он возразил бы просто из чувства противоречия, но сразу подавил подростковую реакцию. Ему и самому уже захотелось увидеть этот псевдоготический кошмар, а если повезет, то и принять в нем участие. Он подозревал, что они устраивают очередной эксперимент, уготовив ему незавидную роль белой мыши, – но разве вся жизнь не была цепочкой экспериментов или, вернее, «матрешками» вложенных друг в друга паскудных опытов, каждый из которых обнаруживал человеческую несостоятельность?

12

Непроницаемая тьма. Отличная звукоизоляция – снаружи не доносилось ни единого звука. И ничто не напоминало о Железном Бароне, кроме бесшумных колебаний тверди.

Ну, чем не могила? Казалось бы, самое время расслабиться, отдохнуть, забыться – и будь что будет. Однако именно сейчас, когда кровь из раны уже достигла паха и возникло отвратительное ощущение, что я обделался, жажда жизни обострилась до предела. Эта жажда была необъяснимой, всепоглощающей и безусловной, не зависящей от слишком уступчивого рассудка. Если бы жизнь была палкой, зажатой в моих сведенных болью челюстях, никто не сумел бы отобрать ее у меня…

Но еще ничего не кончилось. Рано было валиться без сил и шептать слова благодарности. Передышку не получишь именно тогда, когда она нужна больше всего – если, конечно, не передумал жить. Аборигены запросто могли расстрелять «полынью» в упор. «Плева» не пропускала света и звуков, но это ни в коей мере не относилось к пулям.

Я еще пытался отползти в глубь норы, царапался обо что-то и громко стонал сквозь зубы. Куда угодно, лишь бы подальше от «полыньи», а там разберемся… Сирена помогала. Она тащила меня, хрипло дыша от натуги, и мне, задержавшемуся на грани реальности и бреда, вдруг почудилось, что я уже попал в лапы к гигантскому крысоиду. К той самой самке, чьего детеныша я недавно сожрал. И теперь она хочет рассчитаться. Всего лишь рассчитаться…

Мои полубредовые мысли снова перескочили на Сирену. Она ведь тоже была самкой, лишившейся детеныша. Его украли двуногие… Сирена – крысоид? Бр-р-р-р! В моей башке происходили жуткие метаморфозы образов. Наверное, я начал отбиваться, пытаясь вырваться из цепких рук (когтей?!). Тесно, ужасно тесно. Какой узкий гробик, усеянный обломками косточек и битым стеклом! И придвинулось чье-то лицо (морда!), полыхающее звериным духом…

Я чуть не раскроил себе череп об острые торчащие углы. Кто-то рядом рычал, стонал, шептал, визжал, уговаривал… Ослепший, я бился в конвульсиях ужаса, пока хохочущий кошмар заживо погребенных пожирал мой рассудок и высасывал из меня остаток сил. А потом пресс беспамятства опустился, и я был расплющен в ничтожно тонкий слой среди многовековых скоплений праха. Слой толщиной в одну жизнь, из которого…

13

Свет.

Откуда взялся этот тусклый луч?

Он напоминает мне пепел, просеянный сквозь мельчайшее сито темноты. Летящий вверх серый снег.

Опять снится? Холодная комната, с невидимого потолка которой сыплются ажурные крупинки. И тают на лице. Нет, это чужие пальцы. Мне кажется, что секунды, превратившиеся в пылинки, кружатся в потустороннем сиянии. Откуда оно взялось?

Ах да, фонарь…

Но разве я успел включить фонарь? Неужели я не разбил его во время припадка? И я не помню, держал ли я его вообще…

Сейчас он в руке у Сирены. Другая ее рука у меня на лбу. Тебе лучше держаться за пистолет, детка… При свете, падающем снизу, у нее жуткое лицо – получереп-полумаска, выделанная из белой кожи. Маска с темными морщинами… Что, я был без сознания так долго? Но это не морщины, а порезы. Кровь уже запеклась. Сколько же времени прошло? Более чем достаточно, чтобы распространился одуряющий запах свежатинки и крысоиды поняли, что обед подан. Самый обильный обед в их нелегкой жизни…

Я снова проваливаюсь в темноту. Предпочитаю не видеть, как меня обгладывают…

14

Потом я еще дважды приходил в себя. И уходил обратно. Это слово немедленно потянуло за собой другое: оборотень. Что он поделывал? Хорошо, если тоже пребывал в отключке. Лишь бы не задушил Сирену.

Наконец наступил более или менее длительный период просветления.

Я лежал, а Сирена тихо читала мне наизусть что-то очень старое. Она выговаривала фразы нараспев и ласково поглаживала меня по голове. Я погружался в сладостную дремоту под этот речитатив, и даже раны болели меньше.

«…И праведные унаследовали Чистую Долину, землю вечной весны, животворящих источников, цветущего райского сада – землю, окруженную тройной цепью гор, раскинувшуюся под небесами, звонкими, как хрусталь, издающий священный звук, и над непоколебимым панцирем Основы, откуда исходят мировые потоки, – и создали там Страну Святых, сокрытую от разоренного мира.

И было сказано, что лишь истинно очистившиеся отыщут туда дорогу, но таковых уже не осталось вне избранных пределов, ибо скверна распространилась повсюду, – и напрасно плодились варвары, и настала жатва новой чумы, и свет городов померк…

Праведные же, пребывая в невиданных доселе достоинстве и мощи, имели силу изменять реальность. Сотни лет Зыбкой Империи минули, будто сон – чудесный сон в преддверии кошмара. Пробуждение наступило, когда Страна Святых перестала посылать миссионеров в земли дикарей. Отверженные племена снова принялись за старое. И только Ангелы удержали мир на краю преисподней.

Но никакие перемены не вредили Чистой Долине, где почила святость. Порукой тому – искаженное пространство и петля времени, стражи вечного льда и Тайная Мантра, и обманы на грешных путях человечьего мозга, внутренние оковы и неуязвимые призраки…

Пролог истории, начавшейся после конца времен, был писан кровью. И так велико оказалось желание праведных разорвать порочный круг извечного самоубийственного движения, что им дана была власть влиять на весь обитаемый свет, и насаждать Закон, и проникать в мысли, и знать тщету намерений, и посылать Ангела Мщения за каждым, нарушившим Великий Запрет.

И с тех пор никто не избегал заслуженной кары – ни черной ночью, ни ясным днем, ни в часы серого рассвета, ни в лиловых сумерках заката, ни в мистической тени, ни слившись со стаей, ни в сокрытом уединении, ни на воде, ни под землей, ни в горних высях. И Птица склевала Червя, и Змея сожрала Яйцо. А всем прочим тварям была дана свобода жить в естестве своем – и природа воспряла, и раны земли затянулись, и шрамы войны рассосались, и рабы стали вольными. То была заря предвечного света, бившего из-за гор. Не сияние солнца, но бледное зеркало луны.

И было установлено Царство Света, Любви и Добра на вечные времена.

А непримиримых заперли в Монсальвате и отправили куда подальше…»

Я открыл глаза и вскинулся. Боль резанула по нервам. Но гораздо сильнее последние слова Сирены царапнули по сердцу.

– Откуда это? – спросил я у темноты.

Молчание.

– Где ты прочла это, твою мать?!

Сирена придвинула лицо почти вплотную к моему. Было так темно, что даже теперь я не различал его очертаний. Зато ощущал дыхание, щекотавшее мои ноздри. Запах самки, знающей свое место. Она поцеловала меня очень нежно, будто я был ее украденным ребеночком.

Этот поцелуй немного испугал меня. Если она медленно и почти незаметно сходит с ума, то что ждет нас впереди? И еще эта дурацкая сказка… Зачем травить каменеющий мозг кислотой никчемных воспоминаний?

И все же… Я был уверен, что она прочла чертову легенду совсем недавно, потому что раньше я ее не слышал – в отличие от библейских побасенок. Прочла – и не помнит где? Может быть, это и называется фотографической памятью, но я называю это бабьей безалаберностью.

Слишком сильные эмоции. Я перевозбудился. Теперь наступил откат. Полное безразличие. Пропадите вы пропадом с вашей Чистой Долиной!

Сирена что-то шептала о золотой плите на черном алтаре. «Сколько языков ты знаешь, порождение дьявола? Я в своем уме. Я помню плиту и помню алтарь, но мне плевать. Не осталось ничего, кроме боли и жара…»

Сирена сует мне в рот какие-то капсулы. Антибиотик. Замечательно. Крысоидам достанется здоровое мясо.

Темнота.

«…Ее черные глаза и мягкая…»…

15 СНЫ ОБОРОТНЯ: ВОЛХВЫ

Одно время он был бродячим торговцем, затем – магом. Когда-то ему даже нравились оба занятия. Он крепко усвоил и не забывал уроки той поры.

Где-то под Южным Сегментом он встретил троих, которые хотели прервать его долгое странствие. Они требовали, чтобы он шел с ними в оазис Вифлеем. Они были хорошо упитанны, одеты в длинные плащи и олицетворяли собой то, что он ненавидел, – цивилизацию, загнавшую его в эту гигантскую, но все равно тесную ловушку, в которой он задыхался. И вот они становились у него на пути, когда он искал выход…

Они называли себя волхвами. Они несли кому-то дары и показали ему знамения. Парис ждал, пока они нападут первыми. Он дал им шанс. Они действительно пытались вести себя так, как предписывала их зарождавшаяся религия, и были настолько любезны, что объяснили ему, в чем состоит его преступление. Они неоднократно упоминали слово «грех», смысла которого Парис не улавливал.

Наверное, придуманное недавно заклятие, решил он. Смешные люди! – они думали, что повторение усиливает эффект. Заклятия не работали против него. Он был слишком хорошо защищен. Грубая шкура варвара…

Зато он слишком хорошо понимал, что значит поссориться с богами и быть наказанным ими. Однако от своих богов он мог откупиться. Как-никак он был торговцем.

Трое незнакомцев не торговались. Они хотели взять себе его душу. Он понял, что ему придется убить их. Это его никогда не останавливало. Но он жаждал узнать, кто именно посылает палачей, кого следует задобрить и кому впредь приносить жертвы…

16

…Несколько мощных ударов по голове встряхнули бесчувственное существо, висевшее в черной колбе. Я медленно приходил в себя. Пахло кислятиной пороховой гари, и я наконец осознал, что мою бедную голову никто не трогал. Это Сирена стреляла по крысоидам.

Свет фонаря заметно потускнел. Аккумулятор подсел; возможно, его хватит всего на несколько минут. В седом луче крысоидная нора казалась корявым дуплом гнилого зуба. Нагромождения ржавого, рваного, скрученного металла составляли разительный контраст с геометрической правильностью лабиринта двуногих. Твердые, режущие, опасные коричневые лохмотья торчали отовсюду. И клочья окалины сдирали кожу. И стены ощетинились стальными шипами. И змеились спутанные провода…

Неужели мы здесь ползли? А если да, то где мы теперь находимся? Сирена, детка, ты не хочешь нарисовать еще одну карту? Нет, я, хоть убей, не верил, что женщина сумела протащить меня по этим иззубренным зигзагообразным ходам. Здесь слишком мало места, чтобы идти согнувшись. Передвигаться можно только на четвереньках. И как называются эти штуки, свисающие с потолка и торчащие из пола? Сталактиты? Сталагмиты? Совсем как в пещерах, где прятался Иуда Четвертый со своей Клаудией. Но эти штуки – точно из металла. Я уверен, что Иуде было легче. Я еретик. Хоть сейчас в секту.

Но как болит…!..!..!..!..!.!..!!!

17

Голова прояснилась. Мне стало гораздо лучше – возможно, благодаря капсулам с антибиотиком, которые подбросил ЕБ. Я начинал наивно верить в свою ценность и незаменимость.

Чувство времени развито у Сирены вполне прилично. Она прикинула, что с момента нашего проникновения в лабиринт крысоидов прошло около трети суток. Значит, «снаружи» уже наступил вечер. В течение нескольких ночных часов нормальные люди отсиживались в своих убежищах, потому что в темноте все горизонтали замка становятся одинаково опасными.

Я испытывал жестокий дискомфорт, сильнейшее, чуть ли не параноидальное ощущение беззащитности. Иногда я с трудом сдерживался, чтобы не закрыть голову руками. Или наоборот – не начать палить во все стороны. Презирал себя за это и все равно хотел бы забиться в логово, свернуться в позе зародыша и сосать женскую грудь. Ваша Бестелесность, что Вы сделали со мной?! Зачем посылать в дальнюю разведку рожденного в консервной банке?..

Мне казалось, что за нами отовсюду наблюдают крысоиды. Скорее всего, так оно и было. Однако осторожные твари не спешили нападать. Сирена подстрелила двоих, и когда мы поползли дальше, нам пришлось протискиваться мимо теплых трупов. Я испачкал в крови руку и колени. Слишком много крови…

Два крупных взрослых экземпляра. Это была еда, которой хватило бы на несколько дней, но сейчас я не мог думать о ней без отвращения. Сирена тоже не захотела разделывать тушки здесь, теряя драгоценное время. Заряд аккумулятора был на исходе. Если фонарь погаснет, нам вряд ли поможет даже мой исключительный нюх. Патронов хватит ненадолго. Пока мы будем ползти по следу счастливчика, крысоиды начнут обгладывать наши ноги…

Кстати, о счастливчике. Я все еще чуял его запах в густом слое спертых звериных выделений. Это была путеводная нить, которая могла оборваться в любой момент или завести туда, откуда нет возврата. И все же я надеялся, что парень найдет выход или доберется до следующей «полыньи», – уж очень уверенным и быстрым казался этот безрассудный одиночка. Его успех означал бы спасение и для нас с Сиреной. Правда, пока я был без сознания, она не слышала его ни разу – ни выстрелов, ни шорохов. Еще одна загадка. Парень умудрился пробраться здесь до нас с изрядной форой, не оставив после себя ни мертвых крысоидов, ни капли собственной крови.

А я медленно истекал кровью. Она сочилась из мелких порезов и ран. Слово «заражение» уже маячило в моей башке, словно знак окончательного тупика. При этом не было возможности как следует осмотреть себя. Я знал, что штаны протерты до дыр, локти и колени ободраны, рана в боку не затянулась. Казалось, что я ползу по стеклянной крошке; все тело зудело, словно изнутри прорастала шерсть. И даже в мозгу не проходил зуд: «…а непримиримых заперли в Монсальвате и отправили куда подальше…» Я повторял это даже в бреду. Что означали слова, выбитые на черном алтаре? Кто охранял алтарь, от кого и зачем? Неужели мы прикоснулись к запретной тайне?

Что ж, цена за это – кусок свинца, засевший где-то между сломанными ребрами. Легкие целы – и на том спасибо, иначе я бы уже выхаркал с кровью свою жизнь… И я ползу дальше на другом боку, прижимая локоть к ране. Я задерживаю проворную Сирену. Пышная корма вроде не сильно ей мешает. Сирена часто останавливается и ждет, пока я переведу дыхание и сдвинусь с места. Но я должен ползти первым, чтобы не потерять след.

Лабиринт сильно разветвлен. Я слышу шорохи и писки, сверлящие уши. Когти скребут прямо по обнажившимся нервам. Когда Сирена направляет луч фонаря в боковые норы, там тускло поблескивают красные точки. Крысоиды по-прежнему ведут себя осторожно; они не подходят ближе, чем на несколько шагов, будто догадываются, что патронов у нас – в обрез. В отличие от двуногих, твари усваивают горький опыт: гибель сородичей стала назиданием прочим. Теперь крысоиды знают: жертвы вооружены. Но они знают и другое: надо всего лишь терпеливо ждать. Осталось недолго. Луч фонаря начинает мигать…

Я настолько свыкся с болью, что ее всплески, сопровождающие любое движение, уже не выдавливают из меня хриплых стонов. Стоны умирают в глотке. Думаю, если измерить преодоленное нами расстояние, оно составило бы по прямой не больше сотни метров. Но каждый из них дается с огромным трудом.

Свет. Тьма. Свет. Тьма. Мысли тоже подчинены этому ритму. Они увязают во мраке и делают неожиданные рывки на свету. В одно из таких мгновений я сообразил, что давно не слышу голоса ЕБа. Оставалось сопоставить Его долгое молчание и отсутствие ловушек в крысоидном лабиринте.

Кажется, я сделал важное открытие. Вероятно, важнейшее за всю мою жизнь…

Свет. Тьма. Свет.

Я пытался поймать обрывки мыслей, метавшихся на раскаленной сковородке мозга… Уровни… Зоны… Контроль… Неужели в Монсальвате действительно имелись зоны вне Его контроля? Или целые горизонтали?! Подожди-ка, не будем забегать вперед… О чем я? Ах да. Это называется… Как ни крути, это называется свобода. Другого слова еще не придумали… То непонятное, что олицетворяет дурацкая Статуя – неуклюжая и ежедневно меняющая позы…

Какая горькая ирония! После многих лет поисков обнаружить свободную зону – и что же?! Она находилась там, где невозможно выдержать дольше нескольких суток!

Свет. Тьма…

Для начала свобода отозвалась страданием. Я понял: лучше не обретать ее даже в мыслях, чтобы не почувствовать в скором времени жутчайшую утрату. Тут уже не обвинишь ЕБа в издевательской шутке…

Тьма. Свет. Долгая пауза на свету… Утрата – это заноза, которую не выдернешь из сердца…

Но возник и побочный эффект: теперь Его Бестелесности не надо было ни в чем меня убеждать; я сам поверил в существование Того Места. И если выживу, начну искать его по собственной воле. Зерно одержимости дало всходы. Я даже догадывался, как называется То Место. Разобравшись со свободой, я рискнул забраться дальше и ухватил за хвост следующую ускользающую мыслишку…

Тьма. Свет.

Короткое слово из Новейшего Завета.

Рай.

Свет. Тьма.

Все еще помню слово: рай.

Кажется, я начинал догадываться, что оно означало.

Уровень, где здешний божок наконец-то оставит нас в покое! Местечко, где никого не будет надо мной.

Тьма.

В мозгу трусливо пищали призраки: жратва! вода! логово! патроны!..

Идите к черту! Я добуду все это сам!

Свет. Тьма.

Оборотень заворочался внутри. Я впервые осознавал его намерение, стремление выбраться наружу. Должно быть, он тоже почуял свободу. Назад, урод! Посиди на цепи в темноте. Куда тебе к свету, ты ослепнешь! Я еще не нашел потайной двери, через которую можно ускользнуть – в том числе от своего темного двойника. Я даже не собрал себя из кусочков, на которые рассыпался по пути…

А крысиный лабиринт – что ж, будем считать его адом. Временно. Пока не отыщется местечко похуже. Почему-то я был уверен, что за Его Бестелесностью не заржавеет.

Я начал выкрикивать ругательства в Его адрес – все то, что когда-либо слышал от хулителей. На ругательства у меня память прекрасная. Они сыпались из моей перекошенной пасти, минуя сознание. Но я не бредил. Я должен был проверить кое-что. Я хотел убедиться, что ЕБ ни хрена не слышит.

Поскольку меня не испепелила на месте электрическая дуга, я расхохотался. Потом обернулся, чтобы посмотреть на Сирену. Иногда мне кажется, что она может улавливать мои мысли или, во всяком случае, состояние.

В тусклом мигающем свете я вдруг увидел ее лицо. Злобное, оскалившееся и… безумное.

И тут фонарь…

18

В наступившем мраке меня окатила ледяная волна. Я был парализован и превратился в поверженную статую, внутри которой билась замурованная птичка паники. Потом я не выдержал, открыл рот, и птичка выпорхнула наружу.

От моего вопля закладывало уши. В нем уже не осталось почти ничего человеческого. Эхо, долго блуждавшее в закоулках лабиринта, вернулось целым хором призрачных голосов, среди которых я уже не различал собственного.

Сирена сильно врезала мне по ноге рукояткой пистолета. Это привело меня в чувство. И я сказал себе: «Что-то она больно смелая, твоя крошка. В крысоидной клоаке чувствует себя как дома. Не иначе эта поганая сучка верно служит ЕБу. Протри глаза, придурок! Она приставлена к тебе, гребаная Мата Хари…»

Подлые мысли иногда спасают от безумия. Невольно сосредоточиваешься и начинаешь усиленно вырабатывать желчь. Горечь во рту компенсирует умственный гной. Кто такая Мата Хари? Не помню. Какая-то стерва из «Деяний неприкасаемых». Так чьи же это мысли?! Лучше вообще ни о чем не думать.

Я подавил искушение пнуть Сирену в ответ и двинулся вперед. Свет погас, но струйка человеческого запаха еще не прервалась.

Крысоиды осмелели. Я чуял их возбуждение, предвкушение, голод… Это было все равно что ползти сквозь сгустившийся желудочный сок. Нестерпимое ощущение медленного растворения постоянно преследовало меня; казалось, с каждой секундой ветшает одежда, истончается кожа на лице и руках, превращается в паутину, лоскутами сползает с мяса – и кровь застывает, соприкоснувшись с чернотой…

Писк раздался совсем рядом – он был очень похож на комариный и, будто игла, вонзился в ухо. Лицо перекосило так, что хрустнула челюсть. Здоровой рукой я выхватил нож, ткнул им наугад. Не попал. Но шорох, сводящий с ума, не смолкал, обволакивал шершавой пеленой, оплетал коконом, внутри которого непрерывно шелестели трещотки. Я узнал, что звуком можно казнить… Боль ворочалась в боку взбесившимся дикобразом. Несколько секунд я отчаянно сражался с пустотой, кромсая ее клинком, пока не понял, что твари собираются напасть сзади.

Очень скоро мои опасения подтвердились. Сирена вскрикнула, и в тот же миг раздался выстрел. Вспышка распорола мрак – но она была слишком кратковременной, чтобы осознать увиденное. Я зажал нож в зубах и вытащил из-за пояса пистолет. Стрелять назад было нельзя без огромного риска попасть в Сирену. Я ничем не сумел бы ей помочь.

Крысоид визжал слишком долго – значит, был всего лишь ранен. Вскоре из темноты донесся отвратительный влажный хруст. Сперва я решил, что твари заживо пожирают сородича; затем сообразил, что они просто убирают его тело с узкой тропы. Медленное преследование продолжалось, превращаясь в бесконечную пытку. Инструментами этой пытки стали мои собственные органы чувств. Тягучая волна зловония, крови и пороховой гари опередила меня, накрыла с головой. Я уже не верил, что сумею вырваться из-под нее, чтобы снова «схватиться» за спасительную нить единственного нужного мне запаха…

Моя рука прикоснулась к чему-то скользкому и шелестящему. Почти сразу же я почуял слабый запах женского молока. Но это было не молоко Сирены. Я поднес к лицу то, что на свету наверняка оказалось бы небольшим куском фольги. Обычный упаковочный материал для «призов» ЕБа.

Крысоиды успели дочиста вылизать пакет, однако кисловатый запах остался. Молоко хранилось в нем по крайней мере несколько дней. Значит, счастливчик тащил с собой молоко?! От этого простого предположения по моей зудящей спине пробежала ледяная волна…

Еще два выстрела. Короткий предсмертный визг. Черт возьми, женщина обыгрывала меня всухую. «Какой от тебя толк, рваный мешок с дерьмом?» Если я не найду выхода, то – никакого толку. И тогда…

19

Не думал, что все окажется так просто. Когда чудом избегаешь гибели, поневоле ждешь неимоверных трудностей, долгого выкарабкивания и фантастической радости в конце. Ничего подобного не было.

Добравшись до того места, где след обрывался (я прополз два лишнихметра, прежде чем убедился, что человеческий запах ослабевает, – два метра, стоивших целого десятилетия жизни! Не могу сказать точно, в какие часы я поседел, но это, безусловно, случилось в лабиринте крысоидов, и думаю, что большинство седых волос я приобрел на последнем рубеже), – так вот, добравшись до этого места, я начал ощупывать стены норы. Боковых ходов не было на изрядном протяжении, зато мои руки наконец наткнулись на нечто податливое.

В первую секунду я принял это за мертвеца. «Вот и встретились, счастливчик! Ну, теперь расскажи мне, каково это – быть заживо съеденным крысоидами. Только говори шепотом, иначе твой рассказ подействует на меня сильнее, чем песня Сирены. Шепчи, шепчи тихо, мой бедный друг…»

Да, я постепенно терял рассудок. Как еще объяснить мое странное поведение? Я нажимал на «плеву», пытаясь нащупать рельеф человеческого тела, и не верил своему осязанию, когда не находил ничего похожего. Мои идиотские упражнения затянулись настолько, что Сирене снова пришлось врезать мне по ноге. Я вспомнил, зачем вообще цеплялся за жизнь, и, собрав последние силы, пробил «полынью» кулаком.

Возможно, крысоиды были гораздо умнее, чем нам хотелось бы думать. Во всяком случае, они как будто поняли, что добыча вот-вот ускользнет, и бросились в атаку.

Последний штурм был ужасен. Звери влезали друг на друга и безжалостно рвали когтями тех, кто оказался внизу; сквозь срез норы с трудом протискивался поршень из окровавленных и раздавленных тел, судорожно скребущих лап, оскаленных пастей – и надвигался на нас.

Я рванулся вверх. В Монсальвате редко тонут, но в те секунды я понял, что значит захлебываться в черной трясине. Боль не пускала меня; зубы не пускали меня; Сирена вцепилась и тоже не пускала меня. Теперь, обнимая ее, я расстреливал обойму наугад, и не попасть было невозможно – вокруг нас сжималось кольцо обезумевшего от крови зверья. Убитые крысоиды служили остальным ступенями, по которым те взбирались на растущую гору сырого, только что разорванного пулями мяса…

20 СНЫ ОБОРОТНЯ. СОН БЕЗ ВИДЕНИЙ (СНОСЛЫШАНИЕ): БОРМОТАНИЕ СТАРУХИ

«Я предпочитаю конвоировать старых больных женщин. Эти не скулят, не жалуются. Радуются каждому дню, каждому часу. Если боль чуть-чуть ослабевает – уже праздник для них. Но они всегда готовы вынести худшее. С ними легко, хотя конвой порой затягивается на годы. Тускло чадящие свечки не задувает даже сильный ветер…

А с детьми много возни. Их суетливые игры не на шутку утомляют. Часто они вообще не подозревают о моем существовании и ведут себя так, словно меня нет. Это порождает комплекс неполноценности и желание напомнить о себе, что строго запрещено Уставом Конвоя. Я отыгрываюсь потом, когда они подрастают. Ох уж эти юноши, погруженные в черную меланхолию безответной любви! Стишки о смерти, дурацкие дуэли… А главное, я ведь их все-таки люблю– на свой необычный лад, конечно. Мои лучшие клиенты. Я многое им прощаю. Первое знакомство со мной никому не доставляет особого удовольствия. Бедные глупцы! Многие не догадываются, что я помогаю жить.

Да, при прочих равных условиях я выбирала бы женщин. Но Великое Колесо не спрашивает. Я поставила на «зеро» и проиграла. На этот раз мне достался молодой мужчина в расцвете сил, который большую часть времени, отведенного для жизни, был погружен в мрачную созерцательность, – и я поняла, что нам предстоит долгий совместный путь.

Мужчина – это всегда амбициозность. Даже за минуту до конца. По моим наблюдениям, они не на шутку озабочены тем, чтобы умереть красиво. Эстеты хреновы! Это трогательно, хотя и немного смешно. Моя-то работа всегда одинакова…»

21

Если я когда-нибудь сдохну – по воле ЕБа или своей собственной, – то и тогда, мне кажется, долго отлеживаться не придется. Отдохнуть не дадут, это точно, – во всяком случае, праведникам вроде меня. Душа попадет прямиком в некий сумеречный Монсальват, полный теней и ловушек для теней. А там начнется вторая серия бесконечной беготни.

ЕБ утверждает, что душа существует. У меня нет оснований не верить Ему – иначе откуда берутся эти проклятые сны или «воспоминания» о том, чего не происходило в действительности? И что означало бы в противном случае присутствие Оборотня? По-моему, он есть не что иное, как незаконный жилец, чужая тень, ненароком подсаженная в камеру-одиночку в нарушение тюремных правил.

Иногда мне даже снился этот чертов призрачный замок. Внутри него был многоярусный лабиринт – как необъяснимая данность, в которую попадаешь без альтернативы. Можно было попытаться пройти сквозь стены, однако они представляли собой концентрированные кошмары, поэтому и во сне игра продолжалась по прежним правилам. И если я становился бестелесным, то ЕБ утрачивал даже голос. Он был неописуемым средоточием вины, мук и вечности, которое шлялось по замку, заставляя шарахаться тени, напрасно искавшие покоя и прощения…

Уверен: расскажи я это вслух – и Сирена назовет меня психом. Ее умишко устроен просто, а мотивы не загрязнены мистической блажью. Зато она в каждый момент точно знает, чего хочет. А если не знает, то реагирует инстинктивно. Это дает ей силу добиваться своего.

* * *

…Стоило мне лишь высунуть голову из «полыньи»; стоило навести резкость и разглядеть сквозь застилавшую глаза розовую дымку незнакомый туннель; стоило увидеть удаляющегося («Куда же ты, счастливчик?!») мужика с каким-то горбом на спине (в первый момент я даже не сообразил, на что смахивает этот горб!); стоило рявкнуть про себя «спасен!»; стоило только ощутить удушливую здешнюю жару и пронизывавшую стены дрожь; стоило услышать отдаленный гул и учуять вонь смазки и горящей изоляции – стоило мне сделать все это, как рядом «вынырнула» Сирена. Лицо моей благоверной было перекошено от боли и сверхчеловеческого напряжения. Я думал, она близка к обмороку, но…

22

Сирена тихонько запела <<Thrill is gone>>.

О нет! Только не это…

Тяжело дыша, я положил голову на металл. Он был горячим – как и желе в костяной кастрюле моего черепа. Для меня кошмар не закончился. Все еще было впереди…

Когда вдруг раздалось негромкое шипение, неизменно предваряющее голос ЕБа, до меня дошло, что все это означает. Я кисло улыбнулся. Всего лишь улыбнулся – истерический смех был подавлен в зародыше слепящей вспышкой боли. Замер, затаил дыхание, чтобы успокоить зверя. Кто-то внутри меня произнес целую едкую речь:

«Ваша Бестелесность, мои поздравления! Вы непревзойденный ублюдок, настоящий чемпион! Ваша последняя ловушка поистине великолепна. Крысоловка наоборот? Как остроумно! Я восхищен Вашей изобретательностью. Надеюсь, Вы неплохо повеселились. Признаю свое полное и окончательное поражение. А теперь… Не могли бы мы покончить с этим быстро?»

Уверен, что я не произносил вслух ничего подобного. Ну разве что самую малость – и очень тихим шепотом.

Но ЕБ тоже зашептал:

– Быстро не получится, сынок. Придется еще помучиться. Позволь дать тебе совет: пореже слушай свою бабу – она ведь ищет совсем другое. Ребенка, мать ее так! Это может стать твоей проблемой, большой проблемой. Свихнувшаяся сучка – плохой напарник, не так ли? Она заведет тебя черт знает куда. Она запоминает все, что прочла, а какой прок? Монсальват – старая рухлядь. Тут было полно недоумков, которые пачкали стены… Ищи, сынок, и не поддавайся соблазнам! А вдруг сейчас ты ближе к цели, чем когда бы то ни было?!

Назойливый шепот пропал. ЕБ чересчур разговорчив. Одна из примет гласила, что это плохо. Он любил поболтать с приговоренными…

Но вообще-то он прав. Если мифическое Место существует – а я в это по-прежнему верил, принеся в жертву и оставив в лабиринте свою кровь, шкуру и немного рассудка, – значит оно хорошо спрятано. Так хорошо, что многие поколения разведчиков, жившие до меня, не сумели его отыскать.

Я исподтишка наблюдал за Сиреной. Каждое слово ЕБа было клеймом, выжженным на моем мозге. Что Он имел в виду под «большой проблемой»? Разве я подчинялся Сирене? По-моему, до сих пор я сам выбирал маршрут.

«По-твоему?»

Оказывается, черви сомнений умеют разговаривать… А как насчет ее песен? Да-да, песенок, порой неотличимых от бреда; колыбельных, навевающих сны и мечты; долгих неотвязных чтений наизусть на сон грядущий, которые в конце концов порождают ложные воспоминания? Она все делает вскользь, между прочим, – но ее паутина держит крепко. Я жертва, из которой она медленно высасывает…

23

…Уже через секунду выражение предельной изнуренности на ее лице сменилось совсем другим. Моя жена превратилась в разъяренную самку и бросилась вслед за убегавшим. Несмотря на то что крысоиды успели попробовать на вкус ее мясо и по ногам Сирены обильно текла кровь, она не издала ни звука, а бег ее был плавным и быстрым.

Моя черная зависть к счастливчику тут же улетучилась куда-то.

Я был предоставлен самому себе и даже не осознавал, как сумел выбраться из «полыньи». Естественно, у меня не осталось ни времени, ни возможности пускать благодушные сопли. Подохнуть сейчас было бы чертовски обидно. Мысль о возможных ловушках крутилась в голове, как спираль с заточенным краем, цепляя, наматывая на себя и кромсая все остальные мысли, более отвлеченные.

Туннель был залит рассеянным светом, сочившимся сквозь молочно-белые панели под сводом, и плавно изгибался. Я не мог видеть, что находится за поворотом. В туннеле был проложен монорельс. Я откуда-то знал, что именно так называется гладкая металлическая полоса, сверкавшая, будто клинок. И я даже знал, для чего она предназначена. После хаоса крысоидного лабиринта ничем не нарушаемая строгая геометрия успокаивала. Я оказался если не дома, то по крайней мере в своей стихии.

И тут наступила неизбежная минута слабости. Из меня словно вытащили скелет, и тело превратилось в кровоточащее желе. С окраин сознания подкрадывался черный морок, но я держался до последнего. Надежда на спасение увяла, не успев раскрыть лепестки; остались только мертвый шлак и опустошенность, а желание уснуть было почти непреодолимым.

Я решил подвести промежуточные итоги и осмотреться. Начал с себя. Выбираясь из «полыньи», я уже не замечал укусов, однако зверье не дремало. Теперь, лежа на боку с поджатыми ногами и глядя на свои бедра, я гадал, что же они мне напоминают. Наконец понял: два вспаханных бурых холма. Не хватало только крестов на вершинах – крестов, на которых висели бы мученики. Лохмотья ткани присыхали к ранам и при попытке согнуть ноги отламывались с отвратительным хрустом.

Я потянулся за санитарным пакетом, лежавшим в нагрудном кармане, но затем передумал. Ох уж эти подарочки ЕБа! Я и так двигался с трудом и не хотел бы превратиться в запеленутую мумию. Отложим перевязку. Пусть этим займется Сирена. Я вспоминал ее умелые ласковые руки… Сирена бросила меня ради… Ради кого? Увижу ли я ее снова?.. Надо идти, ползти вслед за нею. Тем более что этот гул… Этот гул нарастал. Приближалось что-то. Не Барон, нет. Однако я знал (откуда?), что это способно размазать меня по стене туннеля. Превратить в длинную-длинную кровавую фреску. И надо было ползти в сторону… В какую сторону?

До чего же трудно разлепить свинцовые веки. Каждый раз, моргая, я будто поднимал тяжеленную крышку гроба. «Внутри», в темноте полузабытья, мне было спокойно и уютно, не хотелось шевелиться, нарушая этот хрупкий покой, однако где-то там, «снаружи», в безжалостном свете, оставалось незаконченным какое-то дело. И что самое обидное, я уже не помнил – какое. Гробы я видел только на картинах и гравюрах в старинных книгах, хранившихся не только в библиотеке, но и разбросанных в замке повсюду, будто никчемные «призы». Гробы похожи на автономные убежища – правда, очень маленькие, индивидуальные. Некоторые были снабжены кодовыми замками, отпиравшимися изнутри.

ЕБ объяснил мне, что гробы предназначены для анабиоза. Или, проще говоря, летаргического сна. Свихнувшийся старик напридумывал кучу заменителей простого слова «смерть». Между прочим, в Монсальвате нет кладбищ, нет скоплений костей и праха, нет грязи и гнили. Кто-то – возможно, неприкасаемые, – убирает трупы и кровь, остающиеся на местах сражений. Ничто не должно нарушать стерильной чистоты. Мертвые попадают в Геенну, после чего исчезают бесследно. Еще никто не вернулся. Его Бестелесность болтает о каком-то космосе. Может, космос – это и есть Геенна?

(Единственное исключение – Первый Князь. Но ведь это всего лишь оболочка, чучело, что-то вроде полного доспеха, выставленного на всеобщее обозрение с непонятной целью. Я думаю, что Князь и его пес – дурацкий памятник старинным временам, о которых все давным-давно позабыли.)

* * *

Я преодолел первые полметра. Запах крысоидов рассеялся. «Полынья» затянулась. Чтобы убедиться в этом, я потрогал рукой то место, где еще недавно находилось замаскированное отверстие. «Плева» исчезла. Рука наткнулась на теплый металл. И этот металл вибрировал все сильнее.

Из норы туннеля дохнуло горячим ветром. Долгий выдох из механических легких… Пот заливал глаза, и это была уже не только лихорадка. Жар, всепроникающий жар. Наверное, сказывалась близость Геенны. Я был сбит со следа и сбит с толку. Это уже не разведка, а чересчур затянувшаяся прогулка самоубийцы. В какой же момент я свернул с праведной дорожки? В отличие от дурацких легенд, в жизни крайне редко натыкаешься на предупреждающие знаки…

Но мне повезло. Один из таких знаков висел прямо надо мной и был отлично виден – стоило лишь повыше задрать голову. Знак представлял собой светящуюся красную стрелу, на которой выделялась белая надпись:

ШЕСТАЯ ПЛАТФОРМА

НУЛЕВАЯ ГОРИЗОНТАЛЬ

(Если бы я мог связно соображать… Позже, позже… Но я все-таки оставил зарубку на извилинах. Тут было над чем задуматься. Например, над тем, что находится ниже нулевой горизонтали. Существовал и более простой способ узнать – спросить. Однако я готов был поспорить, что на этот вопрос Его Бестелесность не ответит…)

Горячий ветер не приносил облегчения. Гул и вибрация нарастали. Я оглянулся – и сжатый воздух облепил лицо прозрачной подушкой. Но я увидел достаточно, чтобы вскочить на ноги и бежать, соскальзывая в черную яму боли, из которой торчали раскаленные колья. В норе тускло заблестел металлический череп с застекленными глазницами…

Боль – это не ощущение. Боль – это само время, когда оно течет слишком медленно. Для меня оно почти замерло и топталось на месте, а сзади настигал…

24 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК

Изо всех возможных способов передвижения Лоун обычно выбирал самые медленные. Отчасти это был его личный протест против бешено ускорившегося темпа жизни, отчасти – обреченная на провал попытка удержать неудержимое. Но медленное путешествие позволяло смаковать впечатления, подмечать самые незначительные изменения и питать иллюзию, что время бежит не так уж быстро. В дальних поездках Лоун любительски занимался остановкой мгновений, со вкусом растягивая каждый эпизод, воображая себя странником прошлого, который не ведает, что ожидает его за ближайшим поворотом.

Вот и сейчас он предпочел двухнедельное плавание двухдневной поездке на экспрессе или шестичасовому перелету. Когда еще придется испытать все прелести морской болезни, столкнуться с айсбергом, встретить «Летучего голландца» и обматерить Моби Дика! Вполне вероятно, что уже никогда…

Дез было все равно – две недели или две минуты. Да хоть два года. Она не разменивалась на мелочи. Последнее слово в любом случае останется за нею.

Но вначале, как положено, – прощальная вечеринка. Это была своего рода традиция, демонстрация стиля, бравада – немного грустная, если не сильно напиваться. Всякий раз, при завершении определенного этапа жизни, Лоун отмечал назревший перелом более или менее шумно. В последние годы – все менее шумно. Перемены в себе замечал он один, а приятели не задерживались долго в его окружении. Нельзя сказать, что их отваживала Дезире; просто у каждого был свой гард. Это нивелировало дружбу и любовь. У Лоуна не осталось претензий ни на то, ни на другое. Сложных, прекрасных и порой загадочных отношений с Дез не могла бы вместить или исчерпать ни одна резиновая душа.

Следующим вечером они подкатили к шикарному ночному клубу «Эльдорадо». Лоун бросил ключи парковщику, и Дез взяла его под руку. Двадцать метров до двери они проделали как парочка слегка утомленных суетой кинозвезд. Лоун был исключительно в черном (плюс заколка с ониксом в галстуке), и смахивал на изысканного гробовщика, а если учесть восковую бледность худого лица – то и на вампира, который впервые прибыл в цивилизованную страну и взирает на потенциальную «клиентуру» с парадоксальной смесью голода и отвращения.

(Да, именно так: голод и отвращение. Два раздирающих его на части полюса, между которыми ему суждено метаться. Аппетит неистребим; набор блюд неисчерпаем; стол хаотично сервирован; в изящнейшем бокале вполне можно обнаружить вместо вина свернувшуюся кровь. Или кое-что похуже…)

Они были эффектной парой. Лучший на всем побережье оркестр «Эльдорадо» играл «Тропикану». Гул голосов ничего не значил. Убедительнее всего говорили деньги. Купюры нежно шелестели вместо языков. Глаза были припорошены бриллиантовой пылью.

В дверях Лоун чуть поотстал, пропуская Дезире вперед. Через зал он прошел, держась в двух шагах позади нее и любуясь ее фигурой. Это был редкий случай, когда они менялись местами. Интригующий момент. Мысль о том, что его могут принять за ее гарда, возбуждала Лоуна, хотя он льстил себе.

Мужчины и женщины смотрели вслед Дезире с одинаковым выражением. В каждом ее движении была грация и сила, уничтожающая в зародыше всякий намек на соперничество. Она была серебристым холодным факелом, бросающим равнодушный свет. Она играла посредственностями, не оскорбляя их напрямую, но и ничем не помогая им приподняться до своего уровня. Лоун знал, что он – не в счет. Он являлся ее соучастником в этой игре.

«Господи, какие ноги! – думал он, наверное, в сотый раз. – Какой задик! Спина, плечи, грудь… Все совершенно. И все кажется настоящим. Даже на ощупь. Ведь я видел ее обнаженной… Когда она играет роль, неприкосновенность сводит с ума. Но нужен член из черного льда, чтобы остался твердым в ее идеальной вагине…»

И еще одна мелочь. Проходя мимо громадного зеркала, он мельком глянул в него на отражение Дез. В первое мгновение вместо ее лица он увидел оскалившийся череп. (Этот эффект имел место всегда. Кое-кто пытался определять по нему гардов, но существовали десятки гораздо более простых способов. Для тупиц – карманные зеркальца; для прочих – ощущение непреодолимой силы и затаенный страх…) А спустя миг все стало на свои места – красивая маска холодно улыбалась ему из стеклянного плена.

Лоун велел приготовить столик на двоих. В ожидании они выпили по рюмке аперитива в баре, а затем официант пригласил их на террасу.

Здесь музыка звучала чуть приглушенно, будто доносилась из другой эпохи. Вечер выдался прекрасный. Воздух был напоен тонкими ароматами. У горизонта разлился неповторимый зеленоватый закат. Деревья шумели под бледными майскими звездами.

Приморский бульвар был ярко освещен. По нему гуляли люди и гарды. Фигурки совершали сложные эволюции. Издали это напоминало Лоуну какой-то зловещий замедленный вальс. Праздник в концентрационном лагере. Причина? Да разве мало – проводы дня, наступление ночи…

Вдали был различим темный громадный силуэт стоящего в порту лайнера, на борт которого Лоуну предстояло подняться завтра. Чья-то яхта медленно входила в залив – поздняя усталая пташка, едва не опоздавшая с возвращением в гнездо. Поверхность моря морщилась, как лобик испуганной девушки…

Лоун посмотрел в другую сторону, на танцующих. Он знал, что может встретить в «Эльдорадо» кого-нибудь из бывших приятелей – свидетелей и паразитов его звездного часа. Это было желательно, ведь даже у покойников всегда найдутся провожающие. А он пока отправлялся отнюдь не на кладбище.

Интуиция не подвела. Минут через пятнадцать он заметил Золотого Мальчика, подгребавшего к их столику с широкой ухмылкой на лице и с дополнительными шарнирами в ногах. Природа щедро облагодетельствовала Мальчика, но теперь, кажется, настало время возвращать должок. Лоун понял это, увидев его глаза, а Дез сказала:

– Приготовься, сейчас будет весело.

Мальчик приблизился вихляющей походкой, подхватил по пути свободный стул и плюхнулся на него. Он был пьян в стельку. Возможно, он собирался взгромоздить на столик ноги, но пока до этого не дошло. Лоун поискал взглядом его гарда – Дезире никогда не оставила бы клиента в такой ситуации. Терезы не было видно с террасы. Возможно, она ждала снаружи. Лоун отлично помнил эту мрачноватую стерву с постным лицом фригидной учительницы, одевавшуюся в монашеском стиле. Она составляла разительный контраст с самим Мальчиком – красивым, ярким, веселым и неординарным во всех отношениях.

В ту пору, когда Лоун познакомился с ним, Золотой Мальчик имел все, о чем только может мечтать человек: прекрасные внешние данные, здоровье, ум, обаяние, славу, деньги и то, что можно на них купить. Например, власть или женщин. Имея неутомимого партнера в штанах, Мальчик предпочитал последних, а власть любила его почти бесплатно. Ну разве что он совершал иногда в ответ на ласку известные вялые телодвижения. При случае лизнуть лапку президенту никто не считал зазорным. Мальчику с его изворотливостью этого хватало для вполне комфортного существования. Короче говоря, в списке рождественских подарков, полученных им в самом начале жизни, не хватало только эликсира бессмертия.

– Дружище Лоун! – воскликнул Мальчик, пожалуй, слишком громко для этого заведения. – Какая встреча! Где тебя черти носили? Только не говори мне, что пачкал бумагу! Опять хочешь смыться, а?

Мальчик пытался подмигнуть, но веко плохо слушалось. Зато его третий глаз подмигивал постоянно. Скорее всего, это был нервный тик.

Лоун знал, что Мальчик в курсе его привычек. Он неоднократно принимал участие в «прощальных» дебошах, после которых бумагомаратель исчезал на некоторое время. Но всегда возвращался. На сей раз с самого начала было ясно: эта встреча – последняя.

Лоун кивнул, потянувшись за рюмкой, чтобы скрыть недовольную гримасу. Но Мальчик уже был выше (или ниже) подобных мелочей. Люди представлялись ему единой плотью с торчащими головами, и эти головы зачем-то были обтянуты резиновыми… ну да – презервативами. Предохраняющими от чего? Может быть, от чрезмерной коммуникабельности?

– Куда? – спросил Мальчик. – Куда тащит тебя эта сука?

Запахло скандалом. Впрочем, не слишком сильным. Лоун знал, что Дез в случае чего одна справится с пятью такими, как Мальчик. Причем трезвыми. Чисто умозрительная задачка. Нападать на гарда – дело абсолютно безнадежное.

– Шел бы ты в кроватку. – Лоун дал совет по старой дружбе. С другими он не стал бы возиться.

Мальчик показал ему три пальца. Не один средний, как следовало ожидать, а целых три.

– Три дня. Мне осталось три дня, а ты мне тут херню вворачиваешь…

Все сразу же прояснилось. Точная, как бухгалтер, Тереза отмерила назначенный Мальчику срок и выдала результат с неумолимой прямотой. Это не противоречило Кодексу Конвоя, хоть и огорчало многих клиентов.

Лоун надеялся, что Дезире так с ним не поступит. Он был заранее благодарен ей за это. Он искренне сочувствовал Мальчику, потому что в любой момент мог оказаться в подобном положении. Тот переживал нестерпимую пытку ожиданием.

– А где твои девочки? – поинтересовалась Дез. Она ничуть не обиделась на «суку». Низшее существо не способно оскорбить. Собака лает, караван идет.

Лоун сразу понял, куда она клонит. Раньше Мальчик неизменно появлялся на людях в компании как минимум двух шикарных прожигательниц жизни.

Он уперся в нее тяжелым мутным взглядом и ответил с расстановкой:

– Прогнал к черту всех продажных гребаных шлюх.

– Ого! – Дез повернулась к Лоуну. – Хватило сущего пустяка, чтобы наш самец-чемпион стал импотентом.

Она произнесла это тоном бесполого биолога, наблюдающего за лабораторной крысой.

Лоун криво улыбался, думая, как бы спровадить Мальчика подальше. А тот побагровел и, кажется, едва сдерживался, чтобы не броситься на гарда. Последствия были бы плачевными для человека, и, несмотря на перебор с алкоголем, Мальчик прекрасно это знал. Живой труп портил воздух своими миазмами. Страх пополам с гнилью…

Наконец он подавил ярость и благразумно сменил объект нападок.

– Во что ты превратился, Лоун? – заныл он горько. – Во что мы все превратились, а? Что сделали с нами эти… эти… – Не находя слов, он протянул в направлении Дез раскрытую ладонь со скрюченными, похожими на когти пальцами и злобно зашипел. Она курила, безмятежно пуская колечки дыма. Ее маникюр был произведением искусства, а улыбка была способна взбесить Будду.

– Ты знал правила с самого начала, – напомнил Лоун не столько Мальчику, сколько самому себе. Его бывшего приятеля можно было понять, и все же тот продемонстрировал странную неподготовленность в важнейшем вопросе. Собственно говоря, в единственном вопросе, который чего-то стоил. И вот Мальчик получил ответ – кажется, его это раздавило.

Неужели все дело в конкретном сроке? Если так, то все они действительно смахивали на гнилую компашку скучных бухгалтеров, пересчитывающих медные грошики собственных дней и с отчаянием осознающих чисто количественную разницу между мнимо свободными и приговоренными. Первые незаметно для самих себя превращались во вторых. По сравнению с Мальчиком, Тереза – просто Джульетта. Романтическое дитя…

25

Счастливчик нырнул в первый вагон. Сирена добежала до третьего, когда двери стали с шипением закрываться. Я преувеличил фору, которую она имела перед началом своей безрассудной погони. Сам я находился в двух шагах от последней двери последнего вагона. За полминуты до этого я чудом вскарабкался на платформу, избежав поджаривания на контактном рельсе (обугленная тушка крысоида послужила недвусмысленным предупреждением и произвела на меня незабываемое впечатление. Она была красноречивее любого монолога ЕБа о неисповедимости путей – в том числе рельсовых).

Разумеется, разглядеть того, кто управлял поездом, не представлялось возможным. Почти наверняка это был какой-нибудь придурок, дергающий за рычаги по приказу Его Бестелесности (а чем я, собственно, лучше?).

Я едва успел забросить свой многострадальный организм в вагон, как мои сапоги оказались зажатыми между створками дверей. Я дернулся, резиновые «губы» слегка раздвинулись; воспользовавшись этим, я подтянул ноги. Из динамиков послышался едкий комментарий ЕБа:

– Сынок, да ты, оказывается, настоящий чемпион. Учти: я на тебя поставил, так что не подведи! Значит, можешь, когда захочешь, ленивая скотина!

Потом Он добавил не без издевки:

– Если б еще знать, где надо вылезти, правда? Следующая остановка… через четыре минуты тридцать секунд.

Я поднял голову и осмотрелся. Понял, что до динамика не доплюну. Вагон был хорошо освещен, и вообще внутри него оказалось довольно чисто и уютно. Вдоль стен были устроены сиденья с поручнями. Над самым красивым, отделанным золотом диваном, который находился справа от дверей, имелась табличка, сразу бросавшаяся в глаза. Я сумел прочесть ее без посторонней помощи. Надпись гласила: «Места только для неприкасаемых».

Поскольку в ту минуту мне было плевать на здешние условности из-за снова разгоревшейся боли, которая скручивала меня в корявый винт, а красивый диван оказался ближайшим, я заковылял к нему. Тем временем состав тронулся с места и начал быстро набирать ход. Сила инерции придала мне дополнительное ускорение. Я потерял равновесие и врезался в гнутый металлический поручень, после чего, хватая ртом воздух и корчась от яростного пламени в боку, рухнул на диван.

В глазах еще не погасли радужные круги, когда моя тощая задница соприкоснулась с мягкой и теплой поверхностью. Я лег, пытаясь прийти в себя и собраться с силами до обещанной ЕБом остановки.

Поезд разгонялся с мощным гулом. Арочные пролеты туннеля за окнами слились в серую пелену. Колеса гремели на стыках монорельса, и каждый удар будто вбивал тупой гвоздь в мою голову. Соображать в таких условиях – подвиг, на который я был неспособен. Поэтому я просто подбил промежуточный итог. Нож, ствол, тридцать шесть патронов, ни капли воды, несколько бинтов и капсул с антибиотиком. Маловато для выживания, если только ЕБ не подбросит очередной «приз». Карту я потерял, но как раз об этом жалеть не стоило. С некоторых пор карта стала совершенно бесполезной – я был уверен, что назад дороги нет.

Мне казалось, что прошло гораздо больше четырех минут. Кроме специфических запахов материалов, внутри вагона пахло человеческим потом. Но потеют не только от страха, а и от жары. Это был, так сказать, благородный пот… Выстрелов я не слышал, что немудрено – от переднего вагона меня отделяло полдюжины переборок. Оставалось только догадываться, что там происходит. Добралась ли Сирена до счастливчика? А если да, то кто кого прикончил? И если она его, то что теперь делать мне?

Шумовой фон забивал любой звук извне. Некоторое время я с сомнением поглядывал на дверь в торцевой стенке, через которую можно было попасть в соседний вагон. Она наверняка была заперта, и я прикидывал, стоит ли бить стекла, чтобы попытаться совершить рискованный для раненого трюк. Оценив свое плачевное состояние, я решил подождать с этим, отложив гимнастику на самый крайний случай.

Состав начал тормозить. Я с сожалением отклеился от мягкого дивана, слегка подпортив кровью позолоту, и потащился к дверям, чтобы в случае чего успеть вылезти на платформу. Загадка ЕБа насчет нужной станции была, как всегда, образцом снисходительного юмора. В самом деле, я не удивился бы, окажись поезд экспрессом, курсировавшим между адом и раем с остановками на обитаемых горизонталях. Открывались неограниченные возможности для случайного пассажира вроде меня – надо только знать, где соскочить. Не угадал – извини. А я и так заплатил за поездку слишком дорого…

За окнами вагона забрезжил внешний свет. Арки теперь напоминали мелькающие ребра гигантского скелета, а пролеты – сегменты червя. Скоротечная заря неслась навстречу и разгоралась, словно солнечная корона, добиравшая яростного блеска по ту сторону волшебных витражей Монсальвата.

«Не жди ничего хорошего, дурак», – твердил я себе. Но что-то внутри меня жадно тянулось к свету, к любому свету – оно знало только одно направление, только один путь: из темноты. Это прорастало в непроницаемом мраке подземелья, как мифические семена из библейских россказней Сирены, – и ростки всегда тянулись вверх…

Я был на секунду ослеплен, когда состав вырвался из туннеля. Изображение чего-то громадного, чуждого и невозможного запеклось на сетчатке, будто плетью хлестнули по глазам. Я щурился, морщился от боли, но смотрел, смотрел, боясь упустить свой шанс.

Потом привык, и стало легче. Поезд еще не остановился, а я уже увидел достаточно. Моим крайне ограниченным ЕБом представлениям был нанесен сокрушительный удар.

Платформа из белого гладкого вещества (камня?) тянулась на добрую сотню шагов. За нею открывался выход в огромное сияющее пространство. Свод был неразличим, а из-за нависающего козырька пещеры я не видел самого светила. Языки песчаных дюн подобрались совсем близко к краю платформы и лежали, словно волны застывшего прилива. Преобладающими цветами были желтый и белый. Вдали по песчаным холмам цепочкой брели какие-то горбатые животные – каждое из них казалось больше и уродливее взрослого крысоида в десятки раз. А когда двери вагона раздвинулись, в лицо мне дохнуло раскаленным и сухим ветром пустыни. Простор засасывал, словно жуткая воронка кошмара. Я вцепился в поручень, испугавшись бесконечности, перед которой я так ничтожен – жалкое обманутое дитя…

Да, я был ошарашен, но не настолько, чтобы забыть, по какой причине меня сюда занесло. Я высунулся из дверей, высматривая Сирену. Если бы она решила сойти здесь, я без колебаний последовал бы за нею. В моем положении спутников не выбирают. При этом я понимал, что могу не успеть перебраться в следующий вагон.

Однако из состава никто не вышел – ни впереди, ни сзади, – и я проглотил очередную порцию кислятины, в которой были поровну смешаны страх и поганое предчувствие. Оставалось утешать себя тем, что, по крайней мере, из вагона никого не выбросили.

Зато в десятке шагов от меня на платформе стоял…

26

Старик медленно приближался. Он смахивал на заведенную куклу. Он был почти голый, если не считать одеждой дурацкую юбочку, висевшую на бедрах, которая, впрочем, ничего не прикрывала – из-под нее свисал сморщенный мешочек.

Аборигена можно было понять – на его горизонтали было чертовски жарко. Я обливался потом и слизывал с губ соленые капли. Через открытые двери вагон успел «наглотаться» на станции горячего воздуха. Теперь снаружи было жарче, чем у меня внутри. Лихорадка дожигала то, чего еще не сожрал голодный Оборотень. Воображаемые потоки воды колыхались передо мной, будто прозрачные завесы, липнущие к ресницам. Сквозь них я пытался разглядеть ходячее пугало.

На шее у старика болтались какие-то бусы, амулеты, связки зубов и прочая дребедень; перегородка между ноздрями была проколота изогнутой спицей; кожа напоминала своим цветом проржавевшее железо и на вид была почти такой же твердой, изъеденной порами; вдобавок ее густо покрывали узоры татуировок.

На дьявольской жаре плавилось само время, размягчалось и текло, запуская аморфные ложноножки в смазанное прошлое, полубредовое настоящее и непредсказуемое будущее. Я барахтался в нем – до следующей остановки. Иногда казалось, что одно-единственное мгновение будет длиться вечно и мне уже не вырваться из его прозрачных, но абсолютно непреодолимых стен. Поезд несся по туннелю, проложенному сквозь… Сквозь что?! Я полулежал, снова отброшенный силой инерции на диван для неприкасаемых, и упирал в бедро рукоятку пистолета. Она была влажной и теплой, тем не менее это был реальный предмет, вокруг которого медленно вращалась карусель моих видений…

Ствол был направлен старику в живот. Аборигена это обстоятельство, похоже, нимало не смущало. Он шлепал босыми ступнями по проходу, а его глаза оставались бессмысленными и тусклыми, как запыленные стальные шарики. Оружия у него не было, если не принимать во внимание эти узловатые, сухие, похожие на сучья пальцы. Но я же не настолько глуп, чтобы дать ему возможность дотянуться до меня? Тогда почему же я медлил с выстрелом?

Сам не знаю. Вероятно, лишь потому, что понимал: правила изменились в ту самую секунду, когда я сел в этот поезд. Абориген не укладывался ни в одну из знакомых мне категорий двуногих. Несмотря на обилие украшений и побрякушек, я не сумел разглядеть ничего похожего на жетон. Если это и был одиночка, то он внушал уважение уже тем, что дотянул до такого почтенного возраста. На наших горизонталях старики попадались крайне редко. И один только ЕБ знает, что надо было пережить на своем долгом веку, чтобы все еще видящие глаза казались мертвыми и пустыми…

(«Он одичал? Он смахивает на варвара? Ну так что же? Кто рискнет предположить, во что превращусь я сам в конце этого пути?»)

Тут случилась совсем уж нелепая штука. Старик опустился на колени, промычал что-то нечленораздельное, несколько раз коснулся лбом пола вагона и прополз в таком положении остаток разделявшего нас расстояния. Мой указательный палец все еще отдыхал на спуске. Если бы к подобной уловке прибег, например, кто-нибудь из хулителей, я не стал бы колебаться. Однако в старике я заподозрил то, с чем сталкивался едва ли не впервые, – предельно естественное поведение, присущее разве что… крысоидам.

Я выделил ему еще несколько секунд из бездонной бочки моего сжиженного времени. Тем более что, оказавшись рядом, он не пытался подняться с колен, а лишь уставился на мои раны. Потом медленно (очень медленно!) протянул левую руку. Я слегка нажал на спусковую скобу и сдвинул ее на пару миллиметров. Все висело на волоске.

Старик провел ладонью вдоль моей правой ноги от ступни до колена.

В его плавном оглаживающем движении было что-то от извращенного, почти непристойного поклонения. Затем он сложил ладонь лодочкой и резко взмахнул ею, будто стряхивал прилипшую к пальцам грязь.

В воздухе промелькнул маленький черный сгусток. Мои зрачки метнулись вслед за ним, тщетно пытаясь уловить, что это было. Черная субстанция пропала за краем поля зрения, зато ноздрей коснулась мимолетная вонь – будто рядом пронеслась гниющая заживо птица.

Спустя мгновение все стало на свои места. За исключением…

Вначале я не осознал, что изменилось. Затем вдруг понял: нога больше не болит. Под кожей разливалось приятное тепло, а едва ощутимое покалывание было сродни тому, что испытываешь, когда от затянувшейся раны отпадает корка засохшей крови и под нею обнаруживается здоровая розовая плоть. Но обычно для этого требуется неделя, иногда две. Сейчас же все заняло каких-нибудь двадцать секунд.

Правда, в чудесное исцеление я поверил не сразу, хоть в «Деяниях хилеров» и упоминались подобные случаи. Некоторые воры владели гипнозом – до такой степени, что намеченной ими жертве мог привидеться кто угодно. Я сам был свидетелем того, как они обирали одиночек, а последних при этом поражал необъяснимый столбняк. В неистощимых запасниках ЕБа хранились также средства для анестезии. Я не удивился бы, если б абориген оказался всего лишь живым «призом», эдакой ходячей аптечкой. В общем, у меня было достаточно причин сомневаться. Да и какая мне разница, если «лекарство» действительно помогает?! Разрушить выстрелом галлюцинацию – что может быть проще? И когда галлюцинация возвращает к жизни, зачем спешить?

Старик тем временем принялся за другую ногу. Спустя минуту я чувствовал себя так, словно укусы крысоидов лишь приснились мне в кошмаре. Но, главное, признаки заражения исчезали буквально на глазах. У меня упала температура, и засевший в памяти нездешний пейзаж с дюнами и горбатыми вьючными животными уже не казался бредовым видением.

Ладони аборигена плавно скользили на расстоянии нескольких сантиметров от моей кожи, постепенно подбираясь к развороченному боку…

«Ну что ж, старик, давай рискни! Одно неверное движение – и ты труп», – твердил я про себя, будто заклинание против неизвестных чар. Зачем обманывать себя – мне действительно становилось лучше с каждой секундой, и я начал думать о том, как бы получше воспользоваться неожиданной передышкой. Я ощутил прилив сил, достаточных для того, чтобы рискнуть…

Руки святого. Они не имели ничего общего с ладонями Сирены. Ничего общего с лаской. Они направляли невидимые потоки. Они изгоняли инфекцию и боль, прекращали кровотечение, сращивали кости, восстанавливали поврежденные ткани… В какой-то момент я поймал себя на том, что уже позволил святому слишком многое; что он убил бы меня, если б хотел. Он был чересчур близко, проводил руками над огнестрельной раной. Ствол пистолета заглядывал в его правый глаз – ничуть не более живой, чем дуло…

Я вижу паука, опутывающего безмозглую муху клейкой паутиной, впрыскивающего сок, который растворяет твердые покровы; только вместо сока – избавление от боли, надежда на спасение. Последняя ловушка ЕБа, похоже, сработала безотказно. Однако никто не торопится высосать спеленутую жертву…

Сеанс продолжается. Моя голова становится легкой и прозрачной, я испытываю настоящую…

27

Я протянул ему нож. В мертвых глазах ничего не изменилось, но рот искривился в почти брезгливой гримасе.

Пистолет я не предлагал – это было бы слишком. Моя благодарность велика, но вовсе не безмерна и не простирается до самопожертвования. Я готов был отдать ему все что угодно, кроме огнестрельного оружия. Он поочередно отверг кожаный пояс, куртку, сапоги и флягу, умудрившись сохранить при этом раболепную позу.

– Так чего ты хочешь? – прошептал я в некотором раздражении, не надеясь, конечно, что он меня поймет.

Состав начал тормозить. У нас осталось немного времени для обмена. Его «товар» стоил дорого, и я до сих пор не знал, чем придется платить.

Старик медленно протянул руку и показал корявым пальцем мимо меня.

Я повернул голову. На секунду мне показалось, что там кто-то есть – притаился за моим плечом, в темной нише пространства вне поля зрения. Однако иллюзия мгновенно рассеялась. На расстоянии полуметра от моего затылка находилась только пластмассовая переборка, а чуть ниже – спинка дивана.

Какого черта! Я повернулся к аборигену и пожал плечами. Дескать, не понимаю.

Он утвердительно кивнул и ткнул пальцем в то же самое место. Его настойчивость могла бы показаться смешной – при других обстоятельствах. Я пригляделся повнимательнее.

На гладкой поверхности не было ничего, даже царапин. Ничего, кроме… моей тени.

Я снова посмотрел на старика. А тот, в свою очередь, явно подметил промелькнувшую на моем лице искру понимания. Он расплылся в тошнотворной беззубой улыбке и кивнул еще раз. Я увидел, что у него отрезан язык.

Я показал ему сложенные колечком пальцы в знак того, что сделка состоялась. Старик принял отсутствующий вид, отвернулся и зашлепал к дверям, будто ничего особенного не случилось.

Я двинулся вслед за ним, чувствуя себя заново родившимся. Первый же шаг убедил меня в том, что и такое возможно. До этого ЕБ безуспешно пытался внушить мне простую мысль о многократном рождении. Теперь Он, вероятно, выбрал более жестокий способ убеждения. Но если Он здесь ни при чем, тогда кто же?

* * *

…И снова был пронзительный простор, и яркий свет, и ошеломляющая перспектива, и ветер – только на этот раз ветер оказался влажным и соленым. Платформа белым кинжалом вонзалась в бирюзовую необъятность; поверхность жидкого мира была сморщена; рыбы сверкали и плескались в лагунах; волны рождали белую пену; орали птицы.

До края изменения оставалось не больше двух сотен шагов, но я не сделал ни одного. И вместо жажды вдруг почувствовал сухую скребущую тоску. Все здесь было чужим. Красивым и чужим.

На берегу цвета потускневшего золота лежали примитивные лодки из выдолбленных древесных стволов; возле них возились голые дикари с цветочными венками на головах и ожерельями из раковин на шеях. К ним и направился старик-хилер, а я глотал солоноватую свежесть, захлебывался в приливе неописуемого и странного чувства, распиравшего грудь и затыкавшего глотку, пытался удержаться на краю пугающей пустоты – и при этом жадно искал глазами Сирену.

Но после того, как абориген спустился на берег и вскинул руки в приветственном жесте (до меня донеслись даже отголоски ответных радостных криков), на платформе никого не осталось.

Поезд тронулся. Я проводил взглядом и этот прекрасный мирок, похожий на внутренность гигантской раскрывшейся раковины, одна из створок которой была покрыта нежно-голубым, а другая – сине-зеленым перламутром, с вкраплениями серебристых искр. И внутри этой «раковины» тоже обитали люди. Я мог бы присоединиться к ним – похоже, это было вполне уютное и спокойное местечко, – но не хотел этого. Раз уж меня занесло сюда, раз уж выпал редчайший шанс пробраться запретным лабиринтом и мне удалось подсмотреть, как устроены зловещие «подвалы» Монсальвата, – то возвращение к прежнему жалкому существованию стало бы ежедневной пыткой. Нет, приманка оказалась недостаточно убедительной. Я будто навеки утратил невинность – и теперь уже не вернуть былого примитивного довольства малым.

(Признайся, ЕБ, не Ты ли сам виноват в этом? Ведь если Ты посылал меня на поиски Того Места, а я очутился здесь – значит, что-то вышло из-под Твоего контроля? Ты уже жалеешь об этом? Может быть, подумываешь о том, как бы избавиться от пронырливой двуногой твари? Предупреждаю: я не сдамся…)

Да и ради чего оставаться здесь? Только ради того, чтобы сменить одну «раковину», тесную и металлическую, на другую, чуть более просторную? Все или ничего. Этот выбор забрезжил как луч в темной норе – первый или последний, – как граница между светом и тьмой, краткий промежуток, разделяющий колыбель возрождения и Геенну. И что там я, несчастный дурак, лепетал о свободе?..

* * *

Я срезал с одежды лохмотья затвердевшей ткани, перезарядил пистолет, соскоблил с лица кровь. Я видел свое отражение в стекле, наложенное на проносящиеся мимо арки. Там был незнакомец – бледный урод с отросшей бородой и сверкающими глазами. В том месте, где щеку ободрала пуля, у меня будто появился второй, скошенный, рот. Этот «рот» криво ухмылялся. Внезапно мне пришло в голову, что таким способом ЕБ может впервые показать искаженный облик Оборотня. И я отвернулся.

Благодаря непостижимому искусству старика я снова двигался быстро и легко. Разбил рукояткой пистолета стекло в двери, чтобы попасть в соседний вагон. После этого вынул осколки из резинового уплотнителя и пролез в образовавшуюся дыру. Черный вихрь немного потрепал меня, но вскоре я…

28 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ПЛАВАНИЕ

В день отплытия погода резко ухудшилась. Небо выглядело так, словно с него вот-вот посыплются дохлые лягушки.

Уже поднимаясь по трапу на борт лайнера, Лоун посмотрел на серый город и ощутил внезапный укол сожаления. Все могло быть иначе, но еще не все потеряно – пока есть куда бежать. Холодный ветер хлестал его по лицу, однако Лоун не спешил прятаться в каюту первого класса. Как и все прочие эмоции, эта тоска изгнанника была самоценной.

Та, которая приговорила его к изгнанию, была рядом. Казалось, холод ей нипочем. На голых руках и ногах – ни единого пупырышка. Статуэтка из бронзы. Или скорее из красного дерева… Вот, ожила. Быстро и почти незаметно обменялась колодами с кем-то из гардов.

Лоун прошелся по палубе. Подскочил стюард, предложил свои услуги. Лоун отказался. Хлынул дождь. Порывы ветра швыряли в лицо жалящие капли. Лоун закрыл глаза и стоял, ощущая их как чужие слезы. Но чьи? Кто так безутешно плакал на небесах?..

– Смотри не простудись, – предупредила Дез из-за плеча.

– Хорошо, мамочка, – съязвил он. – Вечером пропишешь мне лекарство.

* * *

В каюте она сразу же принялась раскладывать пасьянс. Колода была шикарная: черные мерцающие карты с золотым обрезом. Каждая – будто окно в другой мир. В этих «окнах» сверкали незнакомые Лоуну созвездия. Впрочем, он не выдержал долго и отвернулся. Наблюдать за неторопливой забавой Дез было все равно что следить за судьей, подписывающим не то помилование, не то смертный приговор.

Но когда она закончила, он выжидающе уставился на нее.

– Во всяком случае, столкновение с айсбергом нам не грозит, – отшутилась она.

«Интересно, что бы ты сделала, если бы грозило? – подумал Лоун. – Скорее всего ничего. На берег не сошла бы, это точно. Дождалась бы катастрофы и спокойно наблюдала бы за тем, стану ли я прорываться к шлюпкам, расталкивая детей и старушек. А я рискнул бы? Не знаю… Вот где зарыто мое дерьмо: до последней секунды ничего о себе не знаю. Животное. Дрессированное и подопытное животное… Есть, правда, одна мелочь. Ради нее стоило бы искупаться в ледяной водичке: хотел бы я увидеть ту шлюпку, которая приплывет затобой…»

Он не вышел из каюты, чтобы посмотреть, как трудолюбивые толстячки-буксиры оттаскивают тушу лайнера от причала и волокут ее к большой воде. В это время Лоун уже был слегка пьян. Таким образом, город растаял в серой дымке без его участия. Город просто исчез с того момента, когда Лоун ступил на палубу. И теперь не было ни малейшей возможности доказать себе, что город вообще когда-либо существовал. Свидетельства других – не в счет. Это какая-то паршивая игра, в которой собственная память играет за чужую команду. Разве его <<сновидения>> менее реальны, чем то, что принято называть явью?

Все располагало к меланхолии: изоляция, плохая погода, ощущение затерянности, охватившее Лоуна очень скоро, несмотря на близость сотен людей и современнейшую технику. Плавание напоминало растянувшееся на много дней пересечение нейтральной полосы. Граница хаоса и пустоты…

Когда подолгу висели туманы, Лоун ловил себя на том, что был бы не против, если бы земля исчезла. Плыть вечно в этой седой мгле, время от времени издавая тоскливые гудки, – чем не завидная участь по сравнению с суетливой и безалаберной жизнью на суше? Берега непознанного континента смерти. Гавани отчаяния. Отмели забвения… Плыви-плыви, ковчег потерянных душ!..

Он писал понемногу под диктовку Дезире. Даже добавлял кое-что от себя. Правда, очень мало. Будто кто-то строго отмерял дозы слов, впрыскивая их в его воображение. Слишком слабое лекарство… Перечитывать написанное он не пытался – знал, что это верный способ увязнуть в переделках. Вот когда закончим… Но он понимал: вещь получается мощная и цельная, как скала. При этом гарду удавалось достичь необходимого парадокса: монолит пронизывали туннели, ведущие в потустороннее. И там были запертые двери тайн…

Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, отправившись в путь по морю. Порой он испытывал почти забытое ощущение уюта, будто на время стал подданным дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед – во всяком случае, на две ближайшие недели… Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре часа – это так много, если останавливаться возле каждой секунды, как возле музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, подолгу просиживал в шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся с другой палубы…

Лоуну запомнился небольшой эпизод, который произошел в один из немногих солнечных дней. Он прогуливался мимо бассейна и остановился, чтобы взять с подноса стакан с ледяным соком. В шезлонге нежилась шикарная шлюха. Ослепительно белые трусики-бикини подчеркивали шоколадный загар.

Дез разговорилась с ее гардом, который и сам выглядел на миллион долларов. Беседа о клиентах протекала так непринужденно, словно обсуждались достоинства и недостатки собак или скаковых лошадей.

Лоун слушал краем уха. Но некоторые фразы показались ему весьма красноречивыми.

– Бедняжка, – посочувствовала Дез, разглядывая шлюху с медицинским интересом. – Как она любит свое тело!

– Да, – подтвердил коллега. – Тяжело ей будет с ним расставаться…

Шоколадная красотка лениво потянулась и медленно сняла темные очки. В ее взгляде было что-то настолько неожиданное и даже пугающее, что Лоун замер со стаканом, поднесенным ко рту.

Она сказала гардам:

– Отвалите. Оба. Вы мне солнце загораживаете.

* * *

В тот же вечер Лоун за нею приударил. Он готов был потратить все, что у него осталось, лишь бы научиться этому презрению, заразиться ее великолепным безразличием – как подхватывают дурную болезнь, избавляющую от мелочных проблем… Он долго соображал, куда бы ее повести, – оказалось, что и это не важно. Гарды всюду загораживали солнце.

* * *

…После пятого коктейля он начал терять терпение – красотка была самодостаточна. И все же он чуял, что имеет дело с настоящей шлюхой: никто и ничто не имело для нее особого значения – кроме собственного тела, истекавшего отравой головокружительной сексуальности… В конце концов до Лоуна дошло, что той нужен более богатый хер, что она не прочь перепихнуться, но ей не хотелось бы упустить шанс. Он зауважал шлюху еще больше. В отличие от многих других она точно знала свою цену.

Когда он отлучился в туалет, Дез перехватила его и спросила:

– Хочешь, подарю ее тебе?

– Пошла ты к дьяволу, мамочка, – сказал он. – Я уже большой и сам покупаю себе игрушки.

– Эта куколка тебе не по карману.

– Значит, буду облизываться и вспоминать свое бедное детство.

Дез потрепала его по щеке и промурлыкала:

– А ты еще и не вырос, дорогой. У тебя все впереди… Пока мы вместе, ты будешь получать все, что захочешь.

– Зачем?! – едва не завопил он, сорвавшись.

Она смотрела на него чуть ли не с жалостью:

– Чтобы понять, что все это ни черта не стоит.

Он отгородился от ее бесконечно снисходительного взгляда дверью с желтым символом Марса. Гарду ничего не стоило войти куда угодно, но сейчас Дезире оставила его в чисто мужской компании.

* * *

Красотка пришла к нему в каюту в час ночи. Она выглядела как ухоженная, но побитая болонка. Говорить им было не о чем. Он занимался с ней любовью до утра.

* * *

…Вереница темных дней и беззвездных ночей плыла вдогонку всем предыдущим, затерявшимся в беспорядочной мешанине. Лоун как мог отстаивал смесь в своей дырявой памяти и отделял фракцию за фракцией. Например, он вспоминал свое детство. Оно было счастливым: спокойным и плавным, как полет орла. Молодость тоже казалась вполне безмятежной. Он так и не сумел установить событие или дату, после которых орел превратился в стервятника.

Может быть, это случилось тогда, когда он поступил на службу в Контору? Или тогда, когда начал записывать свои мысли и сны, копаясь в падали отмирающих лет? О, каким вкусным было мясо беззащитных мертвецов! Сколько еще теплой крови хранили события – следовало только поглубже засунуть свой клюв и разорвать нежную кожицу «приличий»… Но так же хорошо он помнил совсем другую жизнь.

Кто же он: писатель, агент, бродяга, Последний Варвар? Он подозревал, что точного ответа не существует. У его памяти и у его судьбы был другой, неизвестный ему хозяин. Тот, кто придумал Лоуна. И Дезире. И Конвой. И весь этот ужас…

29

(ЕБ молчал уже слишком долго. Это меня настораживало. Без врага в сердце я ощущал жутковатую пустоту. Я вдруг понял, как мне Его не хватает! И до меня дошел смысл выражения из Новейшего Завета: «Сиротство овцы». (Овца – это такое покорное, беззащитное и трусливое домашнее животное, которое давно вымерло. ЕБ однажды объяснил мне, что овцы стали лишними…)

Он был осью, вокруг которой вращалась вся моя жизнь. Стоит вытащить эту ось – и существование рассыпается на бессвязные фрагменты. Рушится заведенный порядок. Хуже всего, когда начинаешь подозревать, что порядок оказался иллюзией, а мнимые правила – рамками нелепого поведения. Но разве не иллюзиями были та пустыня, тот океан?

Я склонялся к мысли, что ЕБ решил усложнить игру. Сменил обстановку, а сам ушел в тень. Возможно, Он научился создавать пейзажи и ландшафты, добавив для пущей убедительности запахи, ветер и звуки. Вместо наскучивших картин и гобеленов верхних горизонталей Монсальвата – видения несуществующих мест. Чем не зверинец для двуногих с просторными вольерами? Чем не гуманная тюрьма для отбывающих пожизненное заключение – тюрьма с полным набором искушений? А заодно новое развлечение для всемогущего хозяина!..)

* * *

Соседний вагон был точной копией того, в котором я проехал (провел в бреду?) пару перегонов (или больше?), – во всяком случае, в сознании не запечатлелось ничего, кроме старика-хилера, пустыни, из которой он пришел, и морского берега, по которому удалился.

Двигаться вперед было легко – только успевай переставлять ноги. Состав катился под уклон, скорость нарастала, и пол начал ощутимо вибрировать. Если так пойдет и дальше, я скоро узнаю, что находится ниже нулевой горизонтали. А пока что-то странное творилось с арочными перекрытиями туннеля. Я решил, что это зрительный обман, вызванный быстрым чередованием ребристых конструкций.

Маршрут явно не отличался большим количеством пассажиров. Правда, кто-то оставил память о себе, выцарапав над диваном для неприкасаемых корявое предупреждение: «Эйнштейн, сука, я до тебя доберусь!» Ну что ж, по крайней мере один из тех, кто побывал здесь до меня, не утратил оптимизма. Я не мог этим похвастаться. Единственным существом, до которого жаждал добраться я, была Сирена. Желательно живая. Я с вожделением думал о ее груди – тяжелом, налитом молоком вымени. Нормальные мысли голодного мужчины, который выздоровел слишком быстро…

Чтобы утолить голод, надо было всего лишь разбить двойное стекло. На этот раз я действовал осторожнее, поскольку существовала опасность заполучить вместо молока пару горячих свинцовых пилюль, которые мой желудок не сможет переварить.

Стекло было темным, и понять, что происходит по ту сторону, сумел бы разве что Всеведущий ЕБ. Я высадил окно локтем и отодвинулся в сторону, под защиту металлической обшивки. Из пробоины потянуло знакомым запашком, оттуда же просачивался тусклый свет. Несмотря на вибрацию и гул, терзавший барабанные перепонки, я услышал то, от чего моя спина внезапно примерзла к гладкой стенке.

(…Эти щупальца всегда проникают через уши. Голова превращается в миксер, и в нем взбивается отравленный коктейль. На поверхности – мутная пена хаотических галлюцинаций; в глубине – пузырящиеся кошмары, реликтовые сны, грязные, многослойные осадки боли, зубодробительные осколки ужаса…)

Пытка оказалась краткой, но пронзительной. Долго я бы и не выдержал.

Сирена пела. И слава ЕБу, ее песня не предназначалась мне! Это была колыбельная – из тех, которые еще никто никогда не выслушал до конца. Да, всего лишь колыбельная – еще не в стадии, уводящей к смерти, но уже и не простое «снотворное». По крайней мере не то снотворное, после которого обыкновенные люди просыпаются прежними. Полоса летаргии – вот что это было, – и, кажется, я вломился в самый неподходящий момент.

Испуганный клиент мог сорваться с крючка. Такое изредка случалось, и возникала проблема, которую Сирена называла «бешеный лунатик». (Луну я видел только на картинках. Судя по ним, это темный двойник Солнца. У каждого есть темный двойник, утверждает Его Бестелесность. И все же мне не вполне ясно, что такое «лунатик». Ну да ладно…)

Вообще-то у нас с Сиреной давно отработаны действия в различных ситуациях, особенно тех, что грозят непредсказуемыми последствиями. Вот и сейчас складывалась одна из таких ситуаций. Не дожидаясь худшего, я срочно отодрал себя от стенки и полез в вагон, готовый стать для бешеного лунатика его последним кошмаром…

30 СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗАГУБЛЕННАЯ МОЛОДОСТЬ

Он был все еще молод, когда набрел на оазис Лесбос. Это было действительно не худшее местечко посреди Железной пустыни, лишенной растительности и даже людей, которые помнили, как выглядит растительность. Кажется, что-то зеленое и бесформенное – вроде пятен на картинах древних мастеров, служивших фоном и придававших лицам болезненную бледность.

Парис был настоящим альбиносом. Он видел солнце лишь изредка – когда оно пересекало Стеклянные Меридианы в своем движении через небосвод, – но и этих кратких прикосновений жалящих лучей оказалось достаточно, чтобы он понял: его путь почти целиком пролегает в тени.

Яркие цвета не радовали глаз; зато он улавливал тончайшие оттенки серого. Серый был благороден и стилен. Цвет стали и серебра, цвет пепла и сырого мяса, цвет неба и волос, лишенных пигмента. Цвет мудрости. Парис не без оснований считал, что долгое странствие кое-чему его научило. Немногие могли похвастаться тем, что исходили весь свет вдоль и поперек – в буквальном смысле. Он замкнул непреодолимое кольцо не только в пространстве, но и в собственном сознании; измерил порочный круг существования. Он всерьез называл себя Последним Варваром вовсе не потому, что был примитивен, – наоборот, ему нравилось бесконечное многообразие Вселенной, которого больше не было. Единый Бог вместо богов, демонов и стихий – кому из древних такое понравится?

Он открыл, что замкнутый мир-тюрьма, как и костяная коробочка черепа, может вместить в себя безграничную ужасающую пустоту. Он нашел ответ только на один вопрос, но зато этот ответ отменил все остальные вопросы, смел их, будто пыль, будто истлевшие кости, будто варварские племена, уничтоженные цивилизацией Единого Бога – скучной, серой и безотрадной, как железный столб. Единый никому не оставлял выбора…

Это был закат, сумерки – и только бессмысленно сияли кривые зеркала упадка, отражавшие свет уже зашедшего за горизонт светила. По мнению Париса, одряхлевшему организму требовалось кровопускание. Он был бы не прочь увидеть, как свежая струя ударит из-под дряблой оболочки и смоет отравленное поколение, а заодно разбудит обленившихся и сонных богов прошлого…

Но ничего не менялось.

Все было просто: миллионы дорог впереди – все они оканчивались тупиками – и старуха смерть за спиной. Смерть настойчиво подталкивала в самое сердце жизни, но беда в том, что жизнь не принимала обратно своих однажды отвергнутых детей.

Парис ощущал себя изгнанником отовсюду. И брел по незримой пограничной полосе, не принадлежа целиком ни жизни, ни смерти. Воистину Последний Варвар! Ничто не радовало его по-настоящему, ничто не пугало до дрожи. Он не изведал любви, а ненависть казалась ему слишком патетической и не стоящей сил, затраченных на борьбу с пустотой. Да и все прочие чувства были чем-то вроде неестественных поз, в которых застыли стальные статуи, щедро разбросанные по пустыне.

Поэтому отверженные маги из оазиса Лесбос не вдохновили его. Он пользовался их прохладным гостеприимством, пока оно не наскучило ему. Парису было все равно, что делать и куда идти. Вдобавок его семя оказалось мертвым и не дало всходов. Он не слишком огорчился, презирая мерзкую плоть.

Когда отверженные предложили ему отправиться в густонаселенный оазис Джудекка и украсть девочку, чтобы заменить ею старуху, он согласился без долгих колебаний, не очень задумываясь над тем, что будет означать такая подмена. В конце концов, девочка – это ведь не голова новоявленного пророка-самозванца.

Когда-то ему даже нравилось выполнять щекотливые поручения. Он был наемником, шпионом и вором. Испробовал и менее почтенное ремесло. Например, достать голову пророка было очень и очень трудно. Он принес ее на блюде капризной дочери властелина оазиса Палестина, а что получил взамен? Ничего. Забвение. И тот оазис давно исчез, засыпан песками времени.

А сейчас начало было многообещающим. Его снабдили картой, объяснили, как ею пользоваться, и установили биологическую защиту. Он знал, что расплачиваться за временную неуязвимость придется потом – годами жизни, которой он не очень-то дорожил.

Его спутница была не против эксперимента. Он думал, что опасное приключение немного развлечет ее.

Но старуха не любила детей.

Конечно, у…

31

…И увидел вполне идиллическую картинку. На одном из диванов сидела Сирена с младенцем на руках (она была похожа на Мадонну со старого холста); ее рубашка была расстегнута, и голый розовый ребенок жадно сосал левую грудь.

Но это еще не все. Справа к моей женушке привалился счастливчик и даже положил ей голову на плечо. Судя по сладкому выражению его красивой, молодой и гладенькой рожи, он видел приятные сны. Менее всего он смахивал на мертвеца или лунатика.

Рядом валялись тряпки, в которые, очевидно, был прежде запеленут младенец. Парень тащил его в заплечном мешке – в туннеле я принял этот мешок за горб. Одежда похитителя была ничем не примечательна – обычное барахло из неисчерпаемого гардероба Его Бестелесности. Жетон и оружие отсутствовали.

Взглянув повнимательнее на эту троицу, любой задумался бы о некоторых неувязочках, однако я не из тех, кто любит складывать головоломки. Сирена прекратила петь и уставилась на меня так, будто увидела привидение. Думаю, на ее месте я бы тоже слегка удивился. Несколько секунд мы молча рассматривали друг друга.

Руки и ноги Сирены выглядели страшновато – вспаханное зубами мясо. Кровь запеклась, но я хорошо представлял себе, чего стоило ей малейшее движение. Теперь мы поменялись ролями, и я испытывал мелкое мстительное удовлетворение – ведь эта чертова кукла не так давно бросила меня, раненого, на произвол судьбы!

Тем не менее я не сомневался, что она и сейчас опасна. Сирена выстрелит, если сочтет меня наживкой ЕБа. По части муляжей Его Бестелесность был большим мастером… Мой взгляд то и дело соскальзывал с ее лица и падал на нашего ребенка… Нашего?!. Я попытался получше присмотреться. Черт подери, разве можно определить черты этого маленького сморщенного личика? Младенец показался мне старым карликом, отогревающимся на груди у девы, – чем не библейский сюжет? Глядя на сосущего детеныша, я ощутил новый приступ голода – настолько сильный, что закружилась голова, – и чуть ли не зависть. Ого! Эдипов комплекс наоборот. Какая пища для насмешек ЕБа!..

Мысли разбегались; это мешало проследить всю цепочку: украденный младенец – снятый Турникет – раздваивающийся коридор – счастливчик – нулевая горизонталь – адский поезд… Что дальше?

Я знал, что дальше. Надо вести себя так, словно ничего особенного не произошло. В этом спасение от безумия, которое, возможно, уже поджидало меня в гудящей тьме за окнами – летело, неузнаваемое и леденящее, рядом с вагоном и представляло собой вполне реальную угрозу…

Я подошел к Сирене и, несмотря на направленный мне в живот ствол, влепил ей пощечину.

Наверное, я совершил единственно верный в данной ситуации поступок. Проявил здоровый мужской шовинизм. Во всяком случае, ее это убедило. Она поверила в то, что я – это я. «За что?» – спрашивал ее умоляющий взгляд. Я еще не придумал, что делать с парнем, поэтому сначала объяснился с нею. Очень коротко.

– Больше так не делай, – предупредил я ласково, наклонившись к жене и дотрагиваясь до почти лысой головки нашей девочки. – А про нее ты подумала, тупая стерва?

Жадное непрерывное сосание казалось каким-то механическим бессознательным движением, обреченным на однообразное повторение подобно биению сердца. При этом дитя спало так же крепко, как счастливчик. И на обоих не было ни царапины. Это казалось сверхъестественным. Я ни секунды не верил в то, что парню просто повезло. Он знал некую тайну, секрет неуязвимости. И хотя бы ради этого стоило сохранить ему жизнь. Пока.

Я разорвал тряпки на полоски и связал парню руки за спиной. Для этого пришлось сбросить мерзавца на пол, но он не проснулся и даже легкая тень не омрачила благостного выражения на его роже. Он был совершенно расслаблен. Если бы не дыхание… Я сомневался, что он вообще когда-нибудь проснется. Теперь ни в чем нельзя быть уверенным.

Я принюхался. Этот странный парень пахнул, как младенец. И это был его собственный запах, а не приобретенный в результате тесного контакта с Сиреной.

Заодно я обшарил его карманы. Нашел колоду карт – примерно таких, какими гадает старуха из оазиса Дельфы, – немного жевательной дряни в плоской металлической коробочке и связку ключей необычной формы. Вот и все. Ничего похожего на оружие. Я и раньше подозревал, что дуракам везет, но не до такой же степени! А везет ли самоубийцам? Скоро проверим…

Гораздо больше меня беспокоила судьба девочки – если, конечно, это вообще наша девочка. Я не стал выяснять пол младенца прямо сейчас. Сирена вела себя странно – словно все, кроме питания сосунка, потеряло смысл – и намертво вцепилась во вновь обретенное сокровище. Ее черные глаза настороженно следили за каждым моим движением. Откровенно говоря, я никогда не думал, что Сирена может превратиться в обузу, но сейчас все выглядело именно так.

– Не задуши ее, идиотка, – буркнул я и отвернулся.

Поезд начал…

32

Следующая станция оказалась сумрачным гротом; по платформе стелился густой зеленоватый туман, а сверху, из темноты, свисали перевернутые шпили с неподвижными флюгерами в виде плоских человеческих фигур. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что фигуры не вполне человеческие.

Пока поезд тормозил, наше замедляющееся движение очень напоминало полет во сне. Давненько мне не снилось ничего подобного, но ощущение запомнилось навсегда. Полуобморочное от агорафобии скольжение между жестяными фигурами, словно сплющенными небытием; и сам я – уродливая, черная, слишком тяжелая птица, летящая в поисках утраченного гнезда…

В глубине грота что-то мерцало. Когда изменился ракурс, я внезапно узнал Маятники Лимба, которые кромсали пространство своими сверкающими безжалостными плоскостями в неизменном, всегда неизменном ритме. Я впервые видел их уходящий в бесконечность ряд с другой стороны, как бы с изнанки. Значит, их были тысячи, если не десятки тысяч! А ведь там, на второй горизонтали Монсальвата, людей, сумевших преодолеть восемь маятников, можно было пересчитать по пальцам одной руки. В Лимбе проходили специальную подготовку и тренировались мастера Гильдии убийц. Рядовые члены сдавали экзамен на зрелость с риском для жизни.

До девятого Маятника дошли двое. Один из них был уже мертв.

До десятого не дошел никто.

Лично я не добрался бы и до пятого, не говоря уже о Сирене с детенышем. Поэтому не было ни малейшего смысла вылазить здесь. Мы сидели и молча ждали, пока закроются двери и поезд отправится дальше.

Вскоре девочка перестала сосать молоко и теперь просто спала. Наконец-то я приложился к другой груди Сирены. Она тоже была зверски голодна, и чуть позже мне пришлось поделиться с нею своим протеином. Никакого секса, только взаимная услуга.

Я опять становился зависимым и уязвимым. Куда денешься от круговорота веществ, в котором все мы – лишь питательная смесь на костях! У меня было немного времени, чтобы подумать об этом. Я прекрасно осознавал собственную ограниченность и обреченность. Подозрение относительно тотального искажения и даже извращенности давно не покидало меня. А что вообще осталось неискаженным здесь, в этих норах, кроме пугливых призраков счастливого прошлого, прячущихся в наших мозгах, кроме маленьких, отторгнутых и больных частей нас самих?

Я часто ощущал себя конечностью, отделенной от тела, которая все еще судорожно подергивается, но связь с управляющим разумом уже непоправимо нарушена и смысл движений утрачен. Отрубленная рука мучительно пытается «вспомнить» (а вспоминать-то нечем!), зачем она, например, держала оружие и против кого это оружие было обращено. Или взять еще меньше – отрезанный палец. Просто так, по недоразумению. Несчастный случай. Всего лишь палец. Что он без тела!

Где мое тело? Где мое настоящее тело?! Скажи мне, ЕБ, хотя бы, где спрятана моя погубленная душа?..

Мы с Сиреной – два мизинца в стеклянной банке. Два мертвых страшных мизинца…

33 СНЫ ОБОРОТНЯ: СПУТНИКИ ЖИЗНИ

Конечно, у каждого был зловещий спутник – но не обязательно злой. Понять, кто из двоих является смертью, было не так-то просто. Однажды Парис встретил парня, которого сопровождал черный пес. Молодые люди сразу почувствовали взаимную симпатию. Парис когда-то любил похожего юношу в Илионе…

Выяснилось, что им по пути и у них много общего. Они проговорили до глубокой ночи. Парис решил, что наконец нашел родственную душу. В парне угадывалось что-то надломленое, даже трагическое. Еще бы – ему не повезло с сопровождающим. Четвероногая тварь была на редкость уродливой и свирепой. Казалось, никто и ничто не может справиться с нею.

Однако наутро Парис обнаружил черного пса околевшим, а парень бесследно исчез.

Он завидовал тому псу. Он видел стариков, которым достались в спутницы красивые юные девушки; иногда попадались парочки – мужчины и женщины более или менее подходящего возраста, которые выглядели как счастливые любовники, созданные друг для друга. Эти демонстрировали полное слияние и взаимопонимание, невозможное между людьми.

Но имела ли значение степень близости, психического сродства? Кажется, нет. Смерть могла отстать на шаг или десять тысяч шагов, однако в решающий момент всегда оказывалась рядом, за левым плечом…

34

Старуха с черным лицом вошла в вагон на следующей станции. Она надолго избавила меня от праздных и саморазрушающих мыслей. Перед ее появлением я сделал небольшое открытие. Вообще-то за одну поездку я повидал больше, чем за годы прошлой жизни.

Вагон остановился у края темной с фиолетовыми прожилками платформы, которая напоминала карниз, выступающий на большой высоте из гряды металлических гор. (Я мог судить об этом, потому что видел пейзажи целой горной страны – и там, на неприступных скалах, виднелись прочные и угловатые человеческие логова. Его Бестелесность тоже называет их замками. Этого я не могу постичь. Замок, вид снаружи? Целые миры, вложенные друг в друга? Абсурд. Так же трудно было понять ЕБа, когда он толковал об «атомах», «частицах» и «вакууме». Выходило, что все состоит из… пустоты!)

Открылись двери, и я сразу почуял запах – он был как огромная темная волна, накрывшая меня с головой. Волнующий, насыщенный, сырой аромат. Он будоражил застоявшуюся кровь. Возможно, так пахли листья и трава – живая зелень, шумевшая в ночи под натиском ветра. И еще мокрая земля – субстанция, которая казалась мне черной плотью, ежесекундно рассыпающейся в прах, но странным образом хранящей в себе неуничтожимую жизнь.

…И была арка, громадная, как затвердевший горизонт, под которым четыре направления сжимались в одно. В тусклом свете, падавшем с платформы, можно было увидеть буквы, которые составляли надпись: «Silencio». Я не знал, что она означает, но Сирена еле слышно произнесла:

– Молчание.

О да, здесь пропадала всякая охота разговаривать. (Может, потому и ЕБ помалкивал?) Только движение воздуха порождало бессмысленные вкрадчивые звуки. Впрочем, тут были места, куда не проникал даже ветер. Потоки воздуха огибали их стороной, образуя серые медленные смерчи. Пелена времени становилась здесь зримой. Каждое из этих мест, накрытых незримым колпаком, хранило в себе загадку.

Я вдруг понял, где нахожусь. На кладбище. Среди склепов Безымянных – холодных хранилищ мертвых тел. Тех, которые избежали Геенны.

В эту минуту появилась старуха. Она вышла из-под арки, и за нею, пронзительно скрипя, закрылись створки решетчатых ворот. На них неподвижно сидели совы. Не знаю, были ли птицы живыми, но их огромные глаза казались пятнами светящейся влажной желтизны.

Прошаркав по вагону, старуха наклонилась над счастливчиком и запечатлела у того на лбу нежный, почти материнский поцелуй. Парень заворочался во сне, но не проснулся. Даже я содрогнулся от омерзения, когда старушечьи губы коснулись его лица. Это было похоже на проклятие сказочной ведьмы, от которого можно в одночасье превратиться в дряхлого больного старика. (Я уже и забыл, когда в последний раз Сирена нашептывала мне сказки. Как хорошо нам бывало вдвоем в нашем уютном логове!..)

Однако с парнем ничего не случилось. Он сохранял пока цветущий вид и тихо сопел в свои две дырки.

Старуха мазнула взглядом по Сирене. Они смотрели в глаза друг другу всего лишь какое-то мгновение, но я вдруг почувствовал себя лишним. Вернее, низшим.

Между ними явно что-то было. Между старухой и женщиной, которые прежде не могли встречаться, существовала какая-то необъяснимая связь. Я уловил только слабый намек на это. Сирена едва заметно улыбнулась, приподняв уголки губ. Улыбка получилась настолько мимолетной, что посторонний ничего не заметил бы, но я знал жену много лет и досконально изучил ее мимику. Она выражала лицом гораздо больше, чем могла выразить словами. Речь – не самое лучшее средство, вот что я хочу сказать.

И тогда холодные мурашки побежали по моей спине от ее улыбки. Тень предательского заговора коснулась разума и погрузила его в темноту. Вероятно, ЕБ снова обманул меня, как обманывал и кормил ложью долгие-долгие годы. «А непримиримых заперли в Монсальвате…»

Сморщенное лицо старухи по-прежнему было непроницаемым. Я понял, что вряд ли с ней можно о чем-то договориться. Эх, почему я не гильдиер? Насколько все было бы проще! Оставалось бы только слепо и точно исполнять Кодекс Бесчестия. А жетон избавил бы от сомнений и от чувства вины. Говорят, если приложить его к черепу и нажать на крестовидный Символ Чистоты…

Я поспешно отбросил праздные мысли, затягивавшие в болото бессмысленной жалости к себе. Лучше попристальнее приглядывать за старухой и Сиреной, чем думать о могущественных амулетах, которых нет, и о том, что кому-то в этой жизни повезло больше. Эти две сучки успели снюхаться за моей спиной. Что ж, может быть, тогда поставить на счастливчика? Хорошо, что я не прикончил его сразу.

Перегон показался мне чрезвычайно длинным. Наверное, все дело было в присутствии этой зловещей старухи. Прежде всего, она оказалась стерильной. Ничем не пахла, будто изображение. Ее безразличие и молчание странно действовали на меня – странно и не менее сильно, чем какая-нибудь гнетущая песня Сирены. Я закрывал глаза, и становилось еще хуже. Я не мог представить себе лицо старухи. В том направлении, где она находилась, сгущалось темное облако и закручивалось в спираль с одним бесконечно сжимающимся витком. Эта воронка пожирала пространство и постепенно всасывала меня… Я открыл глаза.

При очередном резком торможении я наклонился вперед. Старуха, похоже, ничего не знала об инерции. Она встала, склонилась над счастливчиком и небрежно потрепала того по щеке своей уродливой ладонью.

Парень проснулся мгновенно. Я впервые видел, чтобы от оков Сирены избавлялись с такой легкостью. Теперь я окончательно уверился в том, что счастливчика хранит высшая сила. Может, старуха и была воплощением этой силы, посланницей Его Бестелесности. Я уже не ждал «призов», но как насчет знамений – хороших или дурных? А что, это было бы вполне в Его духе – извратить апокрифических ангелов, сделать из них старых, хромых, бескрылых и уродливых существ, вдобавок женского пола.

И почему-то я был уверен, что эта шутка не последняя. ЕБ, ну почему Ты помогаешь кому угодно, только не мне? В чем я провинился перед Тобой?..

Отклика я, конечно, не ждал. У орудия не спрашивают, хочет ли оно, чтобы им долбили стену. Просто мне попалась стальная плита толщиной в жизнь, вот и все.

…У парня были серые глаза с голубоватым отливом, нагло блестевшие, словно только что отлитые серебряные пули. Ему понадобилась всего секунда, чтобы оценить обстановку. Меня он, кажется, не принял всерьез. Мне оставалось ждать удобного момента, чтобы убедить в обратном его, а заодно и всю эту компанию.

Старуха проковыляла к двери. Сирена, не сказав мне ни слова, двинулась вслед за нею. Ребенок на руках лишал мою благоверную реальной возможности обороняться. Но даже если бы она по-прежнему была в своем уме (в чем я сомневался), я все равно не бросил бы ее. Точнее сказать, не бросил бы их.

Старуха вышла из вагона первой. За нею счастливчик. Прямо от платформы тянулся в темноту узкий и прямой металлический мост с поручнями. По виду – типичная ловушка типа «кишка», в которую не сунулся бы добровольно даже ребенок. Я ступил на мост, не очень задумываясь над тем, что сделал свой выбор – и другого шанса скорее всего не будет.

Эта станция на первый взгляд была ничем не лучше прочих. И даже хуже. Под мостом разверзлась пропасть, и откуда-то с огромной глубины доносился приглушенный скрежет, словно Зверь из Геенны двигал челюстями… Поезд умчался, обдав нас сухим ветром. По пустой платформе с шелестом пронеслись обрывки черной пленки. Что-то шевельнулось в моей памяти. Ветер… Летящие рваные пятна… Потоки воды, льющейся сверху… Животворящие дожди… Мучительно неуловимые образы ускользнули.

До сих пор я всегда ходил по замку только в одиночку или в паре с Сиреной. Теперь оказался замыкающим в четверке и понимал, что никому из троих доверять нельзя. При этом я был единственным, кто мог в случае внезапной угрозы воспользоваться пистолетом.

По мере нашего движения по мосту скрежет сменялся то бесполыми воплями отчаяния, то мертвой тишиной. Мороз продирал по коже, когда я думал о неприкасаемых, возможно, корчившихся на дне пропасти без всякой надежды выбраться когда-нибудь на верхние горизонтали (на большее не хватало фантазии). Но с чего я взял, воображая это, что им хуже, чем мне?

В конце концов даже призрачный свет с платформы стал неразличим, и мне пришлось ступать на ощупь, цепляясь за поручни и прислушиваясь к дыханию и шагам Сирены. У нее был привычный запах, и я точно знал, что сейчас она не испытывает страха. Никогда не находил ничего хорошего в слепой покорности. Моя самка больше не принадлежала мне.

Один раз я чуть не наткнулся на нее и прошептал в густые волосы:

– Дай мне ребенка, я понесу.

Вместо ответа она тихонько запела «Дочь дьявола» надтреснутым старческим голосом. От этого голоса у меня по телу прошла ледяная волна. Вспомнив о судьбе прелюбодея, я предпочел держать свой пах подальше от ее смертельно опасного «хвостика» и отстал на несколько шагов.

Если старуха послана с целью заманить нас в ловушку, то теперь было достаточно в любой момент обрушить пролет моста. Я мог лишь догадываться о том, что находилось по обе стороны от меня, а также снизу и сверху. Существовали сотни способов избавиться от «гостей». Но интуиция подсказывала другое: встреча была предопределена, и убийство не оправдывало столь сложной комбинации. Правда, оставалось еще жертвоприношение. Кто знает, каковы ритуалы на этой горизонтали! Тут могли обитать непредсказуемые извращенцы…

Вскоре я почувствовал чье-то присутствие за своей спиной. Незаметно проскользнуть мимо меня не мог никто из троих, шедших впереди, – поручни тянулись параллельно на расстоянии, лишь немного превышающем ширину бедер. Я имею в виду, конечно, пышные бедра Сирены… А запах? Тут я понял, что вряд ли почуял бы старуху, если бы той взбрело в голову совершить дурацкий акробатический трюк, чтобы подобраться ко мне сзади.

Я пережил несколько неприятных минут, пока рядом продолжалась непонятная возня. ОНО стонало и издавало хлюпающие звуки. Временами мне казалось, что я различаю то ли жалобный, то ли сочувственный шепот. Я невольно ускорил шаг, даже не пытаясь преодолеть наваждение. Оставалось ждать, пока оно исчезнет само по себе.

Слаборазвитое воображение было моей сильной стороной и не раз спасало от кошмаров. ЕБ часто использовал подобные штуки в сочетании со своими ловушками и «призами» (потусторонние голоса, звучавшие в темноте, специфические запахи и фантомы), однако я не был уверен, что по-прежнему нахожусь во владениях ЕБа.

Кощунственность этой мысли не сразу дошла до меня. До сих пор я считал Его владением и свой собственный мозг. Привык считать. Все, что я умел, все, что я знал или мог себе вообразить, было внушено Им. Он был хозяином в полном смысле слова, квинтэссенцией любви и ненависти. И вот теперь я чувствовал себя так, словно был предоставлен самому себе. Означало ли это, что я начинаю понемногу избавляться от Его всепроникающего влияния?

Я знал по опыту: если принимать все, что Он посылает, как должное, то в определенный момент наступает безразличие. И тогда возникает странное состояние неуязвимости. Пророк Пантера называл это «плыть по течению». Наверное, я был его лучшим учеником…

Только мое бьющееся сердце да еще шаги отмеряли безразмерное время. Наконец тьма выдавила из себя слабенькое сияние, как сок гнилого плода. Мертвенный серый свет, обладавший скорее свойствами дыма, медленно всплывал, словно из глубины пропасти поднимался рой мерцающих бабочек. В нем было что-то искусственное, извращенное и зловещее – я вдруг заметил, что наши «тени» стали самыми яркими пятнами.

И все же это лучше, чем непроглядный мрак. Далеко внизу сделался различимым огромный и безграничный лабиринт, простиравшийся во все стороны сколько хватало глаз. Только прямые углы, мрачное чередование серых плоскостей, на каждой из которых человек показался бы исчезающей точкой. Но там не было ничего живого.

Мост, по которому мы шли, тянулся безо всяких опор на невообразимой высоте. Кое-где были видны скрещивающиеся линии – стальные спицы, вонзавшиеся в здешний горизонт. Я поднял голову – вверху тоже оказался перевернутый лабиринт, может быть, зеркальное отражение нижнего.

Никогда – ни до, ни после – я не мог представить себе более мертвого и абстрактного места. Даже абсолютная пустота казалась понятнее. В этом противоестественном ландшафте было что-то по-настоящему пугающее, гораздо более страшное, чем монстры и предсмертные видения жертв. Ловушка, в которой цепенело воображение, а воспоминания причиняли только ненужные мучения. Я будто рассматривал при громадном увеличении ячейки высохшего мозга. Или это было воплощением какой-то чудовищной топологии? Бессмысленно гадать. На изнанке реальности невозможно пробыть долго. Все происходило наяву. Вероятно, явившись сюда вслед за старухой, я обрек себя на голодную смерть.

Потом раздался далекий звон колокола. Невыносимо низкий звук еще не успел умереть, когда новый удар реанимировал его – и пытка для ушей продолжалась. Я морщился, пока мозг плодил призраков. Свет дрожал – иного слова не подберу; ритм этой дрожи, навязанной извне, подчинял себе мое восприятие. Три силуэта впереди меня то исчезали, то возникали снова. Затем появился еще один – неподвижный.

Вначале я принял его за ребенка. Он сидел посреди бесконечности, свесив коротенькие ножки в пропасть и опираясь ручками на поручень. Старуха равнодушно прошла мимо; счастливчик тоже не обратил на него внимания. Излишне говорить, что Сирена была всецело поглощена своим дитем и топала за теми двоими будто на поводке.

Колокольный звон внезапно оборвался. Последний удар был очень громким. У меня заложило уши, зато свечение стало ярким и ровным, а в голове немного прояснилось.

Оказалось, что на мосту сидит карлик ростом с пятилетнего мальчика, одетый в нелепый разноцветный комбинезон. У него было взрослое морщинистое личико, обладавшее незаурядной подвижностью. Позже я увидел, как он строит злобные гримасы. Это была издевательская и совсем не смешная пародия на человеческую мимику.

Я остановился рядом с ним и спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Он медленно повернул голову. Одна сторона его лица выглядела удивленной, другая откровенно насмехалась надо мной. Потом он процедил тонким скрипучим голоском, который царапал слух:

– Я снюсь тебе, придурок.

Я недолго думал.

– Тогда исчезни.

Он покачал головой и зачем-то показал мне отставленный средний палец.

– Не выйдет, дядя. Так просто от меня не отделаешься.

– Проверим? – Я навел на него пушку.

Он замахал кривыми ручками в притворном испуге. Мне показалось, что он вот-вот потеряет равновесие и свалится в пропасть, но он каким-то чудом удержался на краю моста. И не переставая болтал ногами.

– Но-но, кретин, смотри не застрелись! – предупредил он. – Я – это ты в здешней тюрьме. Отбываем пожизненный срок. Должен заметить, что я тоже от тебя не в восторге. Ну и местечко ты выбрал!

– Я выбрал?!

– Ну конечно. А кто же еще, мать твою? Думаешь, эта старая стерва еще способна завести куда-нибудь или заставить кого-нибудь потерять голову? Посмотри на нее. Кто на такую позарится? Разве что полный идиот.

– Я знаю как минимум двоих.

– Эти не в счет. Они же спящие.

– Разве?

Я повернул голову. Старуха остановилась и теперь наблюдала за нами с расстояния в несколько шагов. Сирена кормила грудью ребенка. Счастливчик с улыбкой озирался, изучая однообразный лабиринт. Спящие? Не знаю, не знаю. Все это было слишком сложно для меня. Как бы не оказаться в роли дурачка.

Я присел рядом с карликом и спросил, подыгрывая ему:

– И когда это закончится?

– Ох, дядя, с тобой не соскучишься. Откуда мне знать, ЕБ бы тебя побрал! Кто кому снится, я спрашиваю?

– По-моему, ты – мне.

Он терял терпение.

– Слушай, кретин, ты можешь заставить это исчезнуть?

– Что?

– Вот это! – Он ткнул пальчиком в верхний лабиринт, затем в нижний. Затем в старуху. Затем в меня.

– Самоубийство?

Он задрыгал ножками, словно от смеха, но личико его налилось невероятной злобой.

– Ты куда шел?

– Туда.

– А я?

– А ты сидел тут.

– Зачем?

– Потому что ты мне… Тьфу! – У меня возникло сильнейшее желание столкнуть его с моста и посмотреть, что из этого выйдет.

По-моему, он это понял. И ухмыльнулся.

– Смотри вниз, дядя.

Я послушно глянул вниз. При всматривании в лабиринт начинала кружиться голова. Что-то там было, проступало, как фрагменты мозаики, – и ускользало, оставаясь неуловимым. Я уже говорил, что глубина была просто пугающей, но помимо этого пропасть переворачивала все мои представления о горизонтах, демонстрируя вертикальную протяженность мира. И в ней сияли огни. Невероятное количество огней. Я вдруг увидел их и поразился тому, что не замечал раньше.

Они были похожи на звездные скопления в зоне Стеклянных Меридианов, однако я сразу понял, что это не звезды. Среди россыпей неподвижных огней мелькали цепочки бегущих. Кое-где они образовывали более или менее правильные фигуры, а также выстраивались в ряды. Лабиринт стал полупрозрачным, будто исчезающий скелет реальности. Острова искусственного света, открывшиеся подо мною, омывались океаном тьмы и были заключены в гигантскую металлическую раковину.

Вдруг до меня дошло, что это такое. Город, многомиллионный город. Один из тех погибших городов, что описаны в Новейшем Завете. Метастаз смертельно больной цивилизации…

Внезапно огни начали гаснуть.

– Эй, что происходит? – спросил я у карлика.

– Он исчезает. Ты же этого хотел!

– Хочешь сказать, сон закончился?

– Идиот! Он действительно исчезает!

Как он мне надоел! Но до меня еще не дошло, что взывать к логике бесполезно. Надо было выбросить свой разум в пропасть, разверзшуюся подо мной. Чуть позже я нашел отличный способ сделать это.

– Скажи хотя бы, что это такое? – закричал я, ударив ногой по металлическим перилам.

– Эй, дядя, не ломай памятник, – строго сказал карлик. – Это Мост Вздохов.

– Куда он ведет?

– Безразлично. Ты будешь идти всю свою жизнь и умрешь раньше, чем придешь куда-нибудь.

– Что же мне тогда делать?

– Прыгать с моста, – посоветовал карлик и тут же показал пример, подтверждая свои слова действием.

Я не успел его схватить. Он ловко проскользнул между прутьями перил и полетел вниз. При этом он дико хохотал и кривлялся. Я смотрел на его уменьшающуюся и стремительно стареющую фигурку, пока она не превратилась в скелет, в пятнышко, в точку…

А затем я прыгнул вслед за ним…

35 СНЫ ОБОРОТНЯ: ОТЫГРАННАЯ ВЕЧНОСТЬ

Еще во время своего первого перехода через Железную пустыню он пристрастился к картишкам. А чем еще было заниматься долгими холодными ночами, особенно когда отключались звезды? Оставалось только найти воронку газовой горелки и коротать ночь при голубоватом свете за игрой со старухой. Та никогда не жульничала, это верно, но играла прекрасно, и чаще он оставался в дураках.

Как-то раз, в приступе черной меланхолии, он предложил старухе играть на дни его жизни, думая, что таким образом можно победить тоску и заполнить пустоту. Напрасно он так думал. Тоска всего лишь приобретала омерзительный траурно-коричневый оттенок с багровой каймой приближающегося безумия по краям…

Кроме того, он знал не так уж много игр для двоих, и вскоре они наскучили ему. Три колоды были затрепаны и истерты до дыр, а достать новую оказалось непросто. Последнюю, с порнографическими картинками, он приобрел в лавке одноногого старика, отдав взамен четыре дыхания. За стариком присматривал говорящий ворон. Собственно, ворон и назначал цену, а старик только согласно кивал и ухмылялся.

Вообще-то Парис предпочел бы что-нибудь поскромнее и менее возбуждающее, чем голые красотки из оазиса Земля, но выбора не было. Как ни странно, с новой колодой дела пошли немного лучше. Он отыграл у старухи девять тысяч лет. Это удовлетворило его, хоть он и не знал, что будет делать с такой прорвой времени…

36 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЗАМОК

Замок был огромен. Замок был прекрасен. Идеальное место для хранения многовековой тайны. Здесь могло произойти все самое лучшее и все самое худшее.

Замок был стар. Замок был юн. Если уметь смотреть, сквозь древнюю кладку проступало нечто более прочное, чем слежавшаяся крупа секунд. Безвременье стало утешением. Замок выглядел как часть планеты – то ли молочная железа для вскармливания младенцев новой, жизнеспособной расы, то ли злокачественная опухоль на ее дряхлеющем теле. Остров, пребывающий неизменным в непоправимо текучем мире; на нем будто почила благодатная тень ускользнувших за горизонт облаков. Затерянный храм, погруженный в жутковатую тишину…

Немало других сравнений пришло в голову Лоуну, пока он рассматривал замок из окна экипажа (между прочим, настоящего конного экипажа – вначале он расценил этот штришок как чистейший выпендреж турагентства). Дез сидела рядом, явно ощущая его тихий восторг, но молчала и только улыбалась. По мнению Лоуна, ее улыбка была в тысячу раз загадочнее, чем пресловутая улыбка Моны Лизы, ведь Мона Лиза, кажется, никого не убивала. А Дезире проводила на тот свет многих…

Но к чему эти печальные мысли? Перед ним было чудо старинной архитектуры, окруженное упадочным орнаментом послевоенной послеприроды…

37

Я летел вниз, и лабиринт подо мной неуловимо менялся, но скорее всего менялось мое восприятие. Пространство распадалось на фрагменты, как ничем не скрепленная мозаика, а осколки сжимались и превращались в мельчайшие капли тумана. Этот туман и был реальностью – плотной, липкой, искаженной до нераспознаваемости, тормозящей мой полет. Вскоре я уже не мог понять: то ли я падаю сквозь него, то ли новая волна галлюцинаций омывает мозг.

Зашевелился потревоженный Оборотень…

Поднимая голову, я «видел» темные силуэты, летевшие вслед за мной: Сирену, старуху, счастливчика. Дьявольщина, я не мог поверить, что потащил за собой к смерти или просветлению и своих призрачных спутников! Или они тоже прыгнули с моста? Или это я – призрак?! Что ж, посмотрим, кто исчезнет первым…

«Туман» начал рассеиваться, вернее, расслаиваться. В нем образовывались чередующиеся темные и светлые участки; все это напоминало… ну да! – горизонтали, которые я видел будто с огромного расстояния, проносясь мимо.

Но вот они ближе, ближе… «Туман» превратился в росу, щедро покрывшую безжизненную изнанку: в каждой капле сверкала расколдованная реальность.

Моя родина… Я вернулся. Монсальват… Я узнал тебя. Ты был устроен намного сложнее, чем воображал раньше мой скудный ум. Не могу сказать, что ты был бесконечен: я слишком ничтожен, чтобы судить об этом. Но зато ты показал мне свое прошлое (или будущее?). Оно вместилось в мою коротенькую жизнь. Я понимал, что не каждому дано прикоснуться к тайне вечности. И что это было на самом деле: проклятие или дар?

По мере своего замедляющегося падения я замечал изменения, которые позволяли воочию судить о том, что мир стареет. Меня будто выдернули из потока времени, и я смотрел на все со стороны. Жизнь проходила мимо…

Вещи выглядели архаичными, древними, искаженными; интерьеры замка становились все более причудливыми, но сама обстановка ветшала, словно разъедаемая раком плоть или одежда, которую носили слишком долго. Возникало странное и жутковатое ощущение, что мы не только спускаемся в какой-то беспредельный лабиринт пространства, лишенный тупиков, но и погружаемся в глубины истории, пронзаем ее слоеный пирог со слишком большой скоростью и в запретном направлении. Да – слишком быстро, чтобы не ожесточилось сердце. Когда видишь бесцельность и тщету всех усилий, поневоле становишься циником.

Это путешествие вспять порождало галлюцинации: я начинал «видеть» тени – не настолько плотные, чтобы до них можно было дотронуться, однако достаточно густые, чтобы наполнить кажущуюся пустоту призрачной безмолвной жизнью. Отсутствие запахов усиливало чувство отстраненности; я будто разглядывал своеобразный «гербарий», в котором хранились «засушенные» и выхолощенные эпохи, лишенные подлинной остроты и вкуса существования. Это было только подтверждение нашего отчуждения, которое произошло так давно, что о нем забыли. Где-то позади осталась развилка; некогда разошлись пути – и горстка отщепенцев побрела по узкой тропинке в ад, а человечество… Лично я не знаю теперь, куда оно делось.

Так вот – тени. Люди в причудливых одеждах разгуливали по замку; иногда мы заставали их в те минуты, когда они считали, что свидетелей нет, – и, как всегда, их занятия были просты: любовь, насилие, убийства. И мелькала сталь ножей, и текла кровь, и умирающие разевали рты в беззвучном крике, и тела любовников содрогались в экстазе, и новые существа в муках появлялись на свет…

Некоторые горизонтали были в этом смысле наиболее характерными: изысканнейшее оружие, роскошные доспехи, сложнейшие костюмы мужчин и женщин, тончайшие искусства, вершина совершенствования ремесел и разврата, непревзойденное лицемерие жрецов. Там же я впервые увидел лошадей и собак в движении, а также прекрасных золотых и пятнистых единорогов.

Но попадались места, которые казались мне смутно знакомыми, хотя я не бывал там прежде (а как насчет Оборотня?). Я видел Висячие Сады и Стеклянную Струю, Черный Обелиск и Падающую Башню. Горбатый уродец с труднопроизносимым именем предлагал мне совершить экскурсию по Собору Какой-то Матери. На рынке торговали мясом грифонов, а сфинксы охраняли Триумфальную Арку. Косматые люди и собаки бродили среди обледеневших пирамид…

Ниже этих горизонталей начиналось то, что показалось мне явным упадком. Получается, все зависит лишь от точки зрения. Но иногда, будто в сумбурном сне, где перемешиваются все времена и все события, я снова попадал в места, знакомые с детства. Родина? Я не знаю, что это такое. Особенно если червь сомнения гложет с утра до вечера – пока открыты глаза. Они замечают едва уловимые искажения, и уже не знаешь: то ли тебе изменяет память, то ли ЕБ подсовывает очередную подделку. Тогда и впрямь начинаешь верить, что мимо проскользнула целая жизнь.

Например, я нашел наше убежище. В углу валялся пустой рюкзак Сирены, но не было ее запаха. Я же говорю: проклятый гербарий! Я отправился поглядеть на прибор. То, что я увидел, было необъяснимо, но уже не удивляло меня. В зеленом окошечке сияли значки: «+25 °C». Я двинулся дальше.

Паломники с пятой горизонтали так же упорно рисковали жизнями, пробираясь к Стене Плача, где их подстерегали идолопоклонники и воры. Все было по-прежнему. Если не считать того, что теперь в Стене были замурованы останки тех, кого ЕБ объявил «святыми»…

Так, в подглядывании за вечностью, проходило мое время. И я вдруг понял: все наше существование – лишь недолгий переход по Мосту Вздохов, соединяющему рождение и смерть. Счастливчиком можно считать того, кто бредет по нему в безмятежном неведении, поглядывая по сторонам, постреливая в стремительных птиц зарождающегося страха и поплевывая с моста вниз – в мутные воды жизни. Разумеется, в фигуральном смысле. Мост закрыт со всех сторон; самое смешное, что совершить самоубийство, бросившись с него, весьма затруднительно, если вообще возможно. Так что у счастливчика есть все основания для приподнятого настроения. Невидимые палачи не нарушают его безмятежности до самого конца и часто избавляют от мучительного осознания происходящего.

Меньше повезло другим, тем, которым способ казни известен с самого начала, – эти бредут медленно и печально, истерзанные невыносимыми пытками, но пытки продолжаются и на мосту. Колпак, надетый на голову, мешает приговоренным видеть ускользающую красоту мира; ужасные призраки рождаются в искусственной темноте; тяжелые ржавые кандалы затрудняют шаг; позади тянется кровавый след… Для этих все равно: что колпак, что небо – дырявый старый таз, сквозь дыры в котором проникает запредельный «божественный» свет, намек на то, чего здесь не было, нет и не должно быть…

38

И под конец был какой-то совсем глухой тупик истории; был безлюдный город, и были стены, и был глубокий портал, и была дверь в стене. Над дверью болталась вывеска: «Земная лавка». Не колеблясь, я вошел.

Внутри горела единственная тусклая лампа. В полумраке виднелась стойка, а за нею – лысый старик. В глубине – множество полок, заставленных обычными и не вполне обычными предметами. На жердочке сидела большая красивая птица с загнутым клювом. Похожих пташек я видел на картинах. Кажется, ЕБ называл их попугаями.

– Что тебе нужно? – без обиняков спросил хозяин лавки.

– А что у тебя есть? – осторожно ответил я вопросом на вопрос, подозревая в старике плута наподобие карлика.

– Могу предложить два билета на ковчег. Каюты первого класса. Двухнедельный тур с заходом в Атлантиду. Где твоя пара?

– Какой еще ковчег?

– Разве ты не слышал: «Непримиримых заперли в Монсальвате и отправили куда подальше»? Так вот, есть шанс вернуться…

– Где ты прочел это, старик? – спросил я, стараясь держать себя в руках. И сдержать Оборотня, что было гораздо труднее.

– На табличках из Мертвого моря…

– Ты их видел?

– Я – нет, а вот он видел. – Торговец без тени улыбки ткнул пальцем в попугая.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Сынок, глядя на тебя, хочется рыдать. Возвращался бы ты домой. Дальние дороги – не для таких простаков.

– Я не знаю, где мой дом.

– Там, где земля.

– Я не знаю, что такое земля.

– А чем, по-твоему, я торгую?

Я ошеломленно уставился на него. Он повернулся и обвел рукой жестяные банки и глиняные горшки, рядами стоявшие на полках у него за спиной. Большинство были наполнены черным рыхлым веществом.

– Или возьми вот это, – предложил торговец.

Его указующий перст переместился на странную конструкцию из металла, напоминавшую мне многопроводный кабель со снятой изоляцией.

– Металлическое дерево, – пояснил старик. – Что может быть нелепее? Все равно что призрак, хотя оно просуществует в тысячу раз дольше, чем настоящее. Вещь для истинных ценителей.

Я с сомнением разглядывал «дерево». Самые тонкие проволочки, расплющенные на концах, подрагивали и издавали мертвый серебристый звон.

– Не будешь брать, тогда проваливай. Нечего морочить голову. Сразу видно, что тебе прямая дорога в резервацию святых.

– Скажи, где это, – обреченно проговорил я. – Может быть, ты и прав.

– Конечно, прав, – подтвердил торговец. – Уж поверь моему опыту. На твоем месте побывало столько заблудившихся тупиц… Я всех туда отправил. Еще ни один не вернулся.

– Давай, не теряй времени!

– Время! – воскликнул старик. – Как бы я хотел его потерять!.. Говоришь, хочешь в резервацию? А что там интересного? Довольно скучное местечко.

– Не тяни.

– Ну смотри, я предупредил. С тебя три дыхания.

– Бери.

…Он поманил меня в угол, впустил за стойку, подвел к черной ширме, подмигнул и хлопнул по плечу:

– Шагай.

Я отдернул ширму и погрузился в загадочную клубящуюся темноту…

39 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЧЕЛОВЕК ЗАБЛУДИВШИЙСЯ

Вообще-то, Лоун редко страдал от бессонницы. Но время от времени случались ночи, когда заснуть было невозможно. Ночи работающего проклятия, ночи сгустившегося страха, ночи, в которых орали демоны… Одна из таких ночей наступила на одиннадцатый день его пребывания в Монсальвате.

Он долго ворочался на огромной кровати, покрываясь пленкой липкого пота. Чужая роскошная спальня внезапно показалась ловушкой, где были заперты призраки всех тех, кто здесь совокуплялся, умирал, рожал и видел кошмары, всех, кто оставил частицу себя в этом ветшающем доме за сотни лет его существования. Они тоже почуяли присутствие постороннего, который пока ничем не заплатил за то, чтобы обрести покой под крышей странной обители. Они были аристократами духа, истинными снобами по отношению к еще живущим. Деньги, это смехотворное изобретение человечества, а также плоть ничего не значили для них. Они питались эфемерными вещами – страхом, подозрениями, коварством и ненавистью, но, на худой конец, годились вера и любовь.

Под их натиском Лоун начал сомневаться, что сумеет продержаться до утра и при этом остаться прежним. Голый и возбужденный, он вскочил с кровати и отправился к Дезире. Отсутствие одежды его ничуть не смущало – Дез видела его во всевозможных ситуациях. При ней он блевал в сортире, занимался мастурбацией и трахал несовершеннолетнюю девственницу, нимфетку из школы при женском монастыре.

Дезире могла находиться в отведенной ей смежной спальне, но не обязательно. Он ни разу не застал ее спящей – если не считать тех случаев, когда она делала вид, что спит. Она была гардом без слабых мест, идеальным муляжом. Как ни странно, он принимал это совершенно спокойно и смирился с тем, что некоторые вещи навсегда останутся совершенной загадкой. Он смеялся, когда читал измышления об инопланетных монстрах, захватывающих человеческие тела или обладающих способностью к антропоморфным превращениям. В случае с гардами человеческий разум оказывался бессильным. Тут было нечто гораздо более жуткое, целиком лежащее за гранью понимания и потому не внушавшее ни страха, ни отвращения. Некоторые самоуверенные глупцы полагали, что «изучают» гардов; на самом же деле это напоминало бы попытки инфузорий изучать существ по ту сторону микроскопа…

Сегодня сестричек не было слышно – ни ангельского пения, ни сумасшедших воплей. Между тем луна всплывала над заброшенным дичающим парком. Лоун уже знал, что безумная Сальвати чаще всего воет именно на полную луну. Окрестные жители из числа самых темных поговаривали про оборотня. Кажется, на их убогое воображение повлияла старая легенда, распространенная в здешних местах. Во всяком случае, Лоун боялся чего угодно, только не клыков голодной волчицы.

Он открыл изящную дверь на бесшумных петлях, словно созданную для проникновения любовника, и замер на несколько секунд. Лунный свет падал в спальню через два высоких окна. На полу образовались искаженные силуэты двух сияющих башен. Дез сидела в кресле с открытыми глазами. Лоун не сомневался, что она не меняла позу уже несколько часов и не изменит до утра, если не случится ничего из ряда вон выходящего. К этому пора было привыкнуть, но при виде «отдыхающей» Дезире Лоуна всякий раз сковывал ледяной панцирь.

Его бессонница ее нисколько не беспокоила. Он глядел в ее опустевшие глаза, которые превратились в миниатюрные лунные моря. Чернота вытекла из них, и теперь они как будто были равномерно припорошены золотистой пылью. Он пытался понять, что означает этот ее не-сон, эта бессознательность, это отсутствие. Может быть, вместе с нею изчезал гнетущий, подавляющий бег времени, переставали действовать законы обыденной жизни, подлунный мир выворачивался наизнанку, выставляя напоказ свое кишевшее демонами чрево, и паутина черной магии затягивала звенящую от тревоги и восторга ночь…

Волшебное состояние. Такое впечатление, что даже мертвые предметы участвуют в тайной оргии, но чтобы проникнуть за незримый занавес, надо стать лунатиком, забыть обо всем, забыть о прежней жизни и о том, что существует день и солнечный свет. Сомнамбулы – летучие голландцы ночей – проплывали мимо Лоуна в океане тьмы; он ощущал их присутствие, движение их теней, похожих на облака в черном беззвездном небе; стены и земная твердь не были для них преградой; они свободно скользили, не заходя в гавани реальности и держась вдали от оживленных трасс, по которым ползли неуклюжие лайнеры обычных человеческих сновидений…

Он вернулся к себе и прижался лбом к зеркалу, чтобы ощутить прохладу и твердость стекла. Ему показалось, что лоб проваливается в податливую прозрачную массу, и Лоун инстинктивно отшатнулся. «Началось! – подумал он, охваченный легкой паникой, но одновременно испытывая неописуемую радость. – Или я наконец сошел с ума, или мир впервые изменился наяву…» В любом случае искажение обещало приключение. Странствие без всякой химии.

Вырвав голову из желеобразного зазеркалья (первая маленькая победа? – сегодня кому-то определенно не удастся полакомиться деликатесом из его мозга!), Лоун наскоро натянул джинсы и майку, надел кроссовки и вышел в длинный изгибающийся коридор, стены которого были явно перегружены старыми картинами. Большинство полотен потемнели от времени. На них падал лишь слабый, дважды отраженный от стен свет лампы, горевшей где-то на лестнице.

За первым же поворотом Лоуна ожидал сюрприз. Навстречу ему крадучись шел мужчина в нелепой полувоенной одежде, вооруженный как минимум пистолетом и ножом. Человек двигался совершенно бесшумно. Лоун отпрянул за угол, однако незнакомец обладал куда более быстрой реакцией. Через мгновение он уже не был и незнакомцем – Лоун разглядел и узнал его лицо, заросшее многодневной щетиной и отмеченное нездоровой бледностью. Прежде чем от этого лица осталась половина, Лоуну показалось, что человек потянул носом воздух, словно принюхиваясь к чему-то. Потом произошло нечто странное. Белое пятно было пересечено плоскостью стены – так луна прячется за башню. Еще через мгновение оно исчезло целиком.

Лоун ухмыльнулся. Дез оказалась права. Чертовски забавное место! Может быть, она не ожидала такого оборота событий, но в этом и состояла особая прелесть. Лоун был уверен, что скучать не придется.

Итак, он видел, как его двойник прошел сквозь стену. Точнее, сквозь холст. Громоздкая рама со свинцовым отливом почти достигала пола. Внутри этой рамы (магической двери? турникета?) был портрет человека, изображенного в полный рост и в натуральную величину.

Не испытывая ни малейшего опасения, Лоун приблизился к портрету, пригляделся повнимательнее и даже дошел до такой вульгарности, что потрогал пальцами растрескавшийся лак. На уровне ощущений реальность осталась непоколебимой.

Мужчина на портрете был предком сестричек, погибшим еще в Третью мировую. Он чем-то смахивал на Лоуна, как, впрочем, и на бледного призрака, таскавшегося по замку с пистолетом. По правде говоря, призрак обладал куда большим сходством с прежним хозяином (или пациентом) этого чудесного сумасшедшего дома. Насколько Лоун мог судить, их лица были почти идентичны. Фигуры тоже, если мысленно отбросить одежду и оружие.

На физиономии у предка просматривались явные признаки вырождения. Художник наверняка польстил оригиналу, тщательно выписав третий глаз и наделив его пронизывающим взглядом. Зато два других были подернуты мутной пеленой идиотизма. Лоун безошибочно подмечал такие нюансы.

Вернуться на прежнее место ему не удалось.

* * *

…Через пару часов Лоун понял, что безнадежно заблудился.

40

Триста шагов спустя…

Справа появился иконостас с говорящими головами. Иконы мерцали, разливая вокруг голубоватое сияние. В глубине находился алтарь с громадным экраном. Нечто подобное было устроено и в известной мне части Монсальвата. Однажды я слышал болтовню одного хулителя, который утверждал, что говорящие головы являются зримым доказательством многоликости ЕБа и свидетельством Его воплощений. Если это действительно так, то тем более не стоило прислушиваться к их утомительной трескотне. ЕБ всегда обращался ко мне напрямую, и я тоже не нуждался в иконах, когда спрашивал Его о чем-либо. А уж когда проклинал…

Однако ввиду изменившихся обстоятельств я задержался возле иконостаса. Головы говорили о непонятных вещах: каких-то нездешних «войнах», «президентах», «потерях среди мирного населения», «упадке морали», «противостоянии религиозных фанатиков» и разрушении «храмов». Я знал только один Храм. И, признаться, уже порядком соскучился по воскресным проповедям Его Бестелесности. А единственной известной мне религией было выживание.

Я, по наивности, искал самую большую «говорящую голову», которая могла бы вместить всеведущего ЕБа. Меня опередили. Я услышал мягкие шаги. Сирена шла к алтарю и несла на руках нашего ребенка. Счастливчик двигался следом за нею, как тень. Старуха отстала. Ее глазки тускло светились во тьме, как две красные холодеющие звезды.

– Наконец-то, – прошелестел голос ЕБа. – Какая чудная плоть! Пожалуй, я надену это. Хочу быть красивой… Парис, мой сладкий, ты будешь любить меня такой?

Счастливчик улыбался, будто отражение в треснувшем зеркале – иное сравнение не приходило мне на ум. Безразличное и холодное отражение.

– Циничный ублюдок, – заметил ЕБ. – Как насчет детишек?..

Сирена протянула Ему ребенка.

Я рванулся к ней…

И вдруг невидимые капканы смяли меня.

Сирена запела песню Освобождения. Сперва я решил, что она окончательно рехнулась, но потом до меня дошло: она пыталась спасти нас обоих. Корчась, я ощущал мучительную боль во всем теле и странную тесноту внутри черепа. Пробуждался Оборотень, вытесняя меня с ничейной территории.

А через несколько мгновений он уже был свободен…

41 СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗНАНИЕ ЖЕНЩИН

Они любили Париса на протяжении всей его долгой жизни. Он позволял им любить себя. Он использовал их и безжалостно выбрасывал, когда они старели или надоедали ему. Он делал с ними все, что хотел. Он думал, что они – лишь воск в его руках, тающий под лучами разума и вечного света…

Он думал так – пока не встретил прыщавую голодную сиротку. Девочку звали Горгона. Она была так уродлива, что, глядя на нее, хотелось выть. Смертью Горгоны был маленький мальчик, на вид вдвое младше ее и смахивающий на любимого братика. Казалось бы, девчонка обречена на унижения и страдание. Ничуть не бывало. Несмотря на ранний возраст, она уже привыкла получать то, в чем нуждалась. Или то, чего требовал «братик». А у него был зверский аппетит…

42

Когда мне вернули мое тело, рядом уже не было ни счастливчика, ни старухи. Я не знаю, что сделал с ними Оборотень. Зато, мне кажется, я знаю, чьим отражением был тот парень, которого ЕБ называл Парисом…

Сирена положила ребенка на алтарь. Она больше не была сомнамбулой – во всяком случае, сознательно принесла свою «жертву». Но что я понимал в этом! В ее глазах сияли Вера, Надежда и Любовь – полный набор для анестезии. А я все еще испытывал боль неведения.

Сирена молча удалилась в темноту. Я не стал ее удерживать. Я догадывался, что это невозможно. Она принадлежала Его Бестелесности душой… и телом. Еще немного – и она станет Его матерью!

Я же мог стать только ее смертью.

Отчего-то я вспомнил, как улыбался (Парис? Оборотень?) счастливчик, – то была холодная улыбка усталой вечности. Он выполнил поручение. А я?..

Я чувствовал себя лишним.

И не ошибся…

43

– Зачем ты пришел сюда, Улисс? – сладко пропел ЕБ спустя еще одну вечность.

Сладко, как… Сирена. Я скучал по ее песням. Мне не хватало навеваемых ими снов. Но голос… Разве это один из её голосов?!

А голос продолжал:

– У тебя нет родины и нет дома. Нет и никогда не было. Тебе некуда возвращаться. Тебя никто не ждет. Живи, ублюдок…

Я ничего не сказал. Понимание обрушилось на меня, как могильная плита, из-под которой уже не достанет сил выбраться. Впервые я услышал ее настоящий голос. Всю жизнь она водила меня за нос. Я таскался за нею, думая, что таскаю ее за собой. Наивный дурак! Я искал То Место и искал ЕБа, а Он – вернее, Она! – всегда была рядом, ходила за моей спиной, ела, спала со мной, принимала в себя мое семя, выносила и родила от меня ребенка. Зачем?!

Я не знал этого и теперь, наверное, уже никогда не узнаю. Такова природа Сирен. Они поют, как птицы, оставаясь непостижимыми. А мне придется научиться и дальше жить в могиле неизвестности и забвения, вырытой своими руками.

Но однажды я по крайней мере понял, почему исчезламоя Сирена. Я был ее гардом! И конвоировал клиента как положено – до самого конца. Наверное, я единственный свихнувшийся ангел-хранитель за всю историю Конвоя. Наградой мне стала тишина…

Теперь у меня есть новая Сирена, но она не умеет петь. Еще у меня есть рот, но кричать уже поздно.

Февраль – июль 2001 г.

Оглавление

ПРОЛОГ РАЗГОВОР «НА НЕБЕСАХ»

1

2 СНЫ ОБОРОТНЯ: СТАРУХА

3 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: «РУССКАЯ РУЛЕТКА»

4

5

6

7 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

8

9

10 СНЫ ОБОРОТНЯ: ПОСЛЕДНИЙ ВАРВАР

11 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: «ОСТАВЬТЕ ПРИДУРКА В ПОКОЕ!»

12

13

14

15 СНЫ ОБОРОТНЯ: ВОЛХВЫ

16

17

18

19

20 СНЫ ОБОРОТНЯ. СОН БЕЗ ВИДЕНИЙ (СНОСЛЫШАНИЕ): БОРМОТАНИЕ СТАРУХИ

22

23

24 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК

25

26

27

28 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ПЛАВАНИЕ

29

30 СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗАГУБЛЕННАЯ МОЛОДОСТЬ

31

32

33 СНЫ ОБОРОТНЯ: СПУТНИКИ ЖИЗНИ

34

35 СНЫ ОБОРОТНЯ: ОТЫГРАННАЯ ВЕЧНОСТЬ

36 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЗАМОК

37

38

39 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЧЕЛОВЕК ЗАБЛУДИВШИЙСЯ

40

41 СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗНАНИЕ ЖЕНЩИН

42

43

Реклама на сайте