«Харон»

Андрей ДАШКОВ ХАРОН

«Что за работа!» – подумал человек, которого звали Харон, закатывая в морозильник очередного старпера. Потом он вымыл руки, вернулся в офис, сел в удобное кресло и принялся наблюдать за молодой супружеской парой, заполнявшей Акт об усыплении. Харон решал несложную психологическую задачку. Он пытался, не глядя на фамилии, угадать, кому из этих двоих приходится папашей старикашка, который только что отдал Богу душу не без его, Харона, помощи.

Она: не больше двадцати пяти, смазлива, блондинка, хорошая фигура, зеленые глаза, подвижный ротик, немного вульгарна. Он: за тридцать, начинает лысеть, слегка насупленный вид (ух ты, какие мы солидные), а взгляд все равно наивный, большая челюсть, толстые губы и шея, наверняка потные руки.

Спустя минуту Харон готов был поставить ящик коньяка на то, что руки действительно потные. И еще ящик на то, что старик – ЕГО папаша. Хотя внешнего сходства никакого. «Может, неродной папаша-то?» – с некоторой надеждой подумал Харон. Да нет, неродной не дотянул бы до такого почтенного возраста. Кому, как не Харону, было знать, что неродных обычно сплавляли в усыпальницу гораздо, гораздо раньше…

Вычислив сынка, Харон тактично зевнул в ладонь, затем встал и выглянул за дверь, чтобы выяснить, есть ли еще клиенты на сегодня. Клиентов не было. Секретарша Эльвира красила ногти. В телевизоре журчала «мыльная опера». Звук был приглушен до минимума, и человечки безнадежно разевали рты. Это сильно напоминало крики о помощи в кошмарном сне.

(Харону порой снились кошмары, только он ни за что в этом не признался бы. Даже на исповеди. Ведь подобное признание означало бы, что он находится не в ладу с самим собой. Но Харон всегда, сколько себя помнил, был доволен жизнью. Он не нарушал законов, любил вкусно поесть, ценил радости, доступные двуполым существам, и чаще всего отходил ко сну, ощущая тихую усталость. А главное, он был бездетен, и, значит, ему не грозило когда-нибудь тоже оказаться в Усыпальнице. Теоретически он мог обеднеть и сдохнуть под забором от голода или погибнуть в автокатастрофе или от случайной пули – это да, – но зато его не сдадут в известное заведение, словно неизлечимо больное животное…)

Он вернулся в свое кресло. Молодые закончили заполнять бланки. Харон сверил написанное с документами, ухмыльнулся («Раскусил я толстогубого красавчика! Еще бы, с моим-то опытом…») и положил на стол целлофановый пакетик с личными вещичками усыпленного старика. Наручные часы, обручальное кольцо, нательный крест, паспорт, золотые коронки.

«Как мало ценного остается от нас после смерти», – философски заметил Харон – про себя, конечно. Он никогда не навязывал клиентам своего мнения. Спросят – он ответит. А так – ни-ни.

По предварительной договоренности молодые не стали забирать одежду. Действительно, зачем она им? Впрочем, Харону нередко попадались и куда более меркантильные представители рода человеческого.

Получив деньги и вежливо выпроводив супругов, он решил, что сегодня можно прикрывать лавочку. До официального момента окончания рабочего дня оставалось минут сорок. Никто и никогда не приезжал к нему за сорок минут до закрытия. У него не магазин, а солидное заведение. Можно сказать, ритуальное. Лучшая в городе частная Усыпальница. И он старался не уронить престиж. К усыплению следовало готовиться заблаговременно. Поспешность тут недопустима и чревата потерей лицензии. Обычно натасканная секретарша четко выстраивала очередь из позвонивших по телефону. Все дальнейшее происходило чинно и благородно, без лишней суеты. Ну разве что какой-нибудь совсем уж сопливый внук всхлипнет по любимому дедушке…

Перед уходом Харон, знавший свое дело назубок, проверил резервную систему электропитания морозильников (временные постояльцы его «гостиницы» плохо переносили жару – не возмущались, нет, но, случалось, поднимали жуткую вонь), поменял код замка сейфа, в котором хранилось «снотворное», включил внутреннюю сигнализацию. Затем пожелал секретарше приятного вечера, проводил мечтательным взглядом знатока ее крутые покачивающиеся бедра и вздохнул с легким сожалением.

Харон был, что называется, человек с принципами. Один из его принципов заключался в том, чтобы не совмещать бизнес с удовольствиями. Поэтому он никогда не заводил интрижек с женщинами, которые работали на него или жили по соседству. Себе дороже – неизбежно наступает момент расставания, и потом бывает чертовски трудно отделаться от бабы, воспылавшей к нему любовью. А Харон мог воспламенить почти любую. Особенно в постели. Не обладая достоинством выдающихся размеров, он был нежен и терпелив – поначалу. Он умел так пошевелить своей кочергой в почти угасшем камине, что порой не знал, куда деваться от вспыхнувшего огня женской страсти. Приходилось держаться подальше, чтобы не обжечься. При этом он не опасался, что какая-нибудь глупышка забеременеет; его семя давно было мертвым.

Зарабатывал Харон вполне достаточно. Во всяком случае, хватало на скромные, но изящные фантазии. Пару раз в году он устраивал себе отпуск и отправлялся куда-нибудь в теплые края, в дикие, отсталые страны, где не было даже Усыпальниц! Там он наверстывал упущенное в молодости.

Несмотря на мрачное (по мнению некоторых чистоплююев) ремесло, он был веселым человеком. Правда, не всем приходился по душе его своеобразный юмор, однако Харон никому и не навязывал свою компанию. Он предпочитал расслабляться в одиночку. Женщины не в счет. Женщины были только необходимым одушевленным инструментом. И чем меньше этой самой «души», тем меньше хлопот.

Впрочем, сегодня его потребность в сексе была еще не настолько сильной, чтобы терпеть женскую глупость. Поэтому он решил посвятить вечер искусству. Искусство Харон ценил высоко. Оно было тем единственным, что примиряло с невыносимой фальшью и грубостью жизни, со смехотворностью человеческих претензий, тщетой надежд и ничтожностью устремлений. Искусство казалось прекрасным цветком, растущим из могильной грязи. Его можно было вырвать и растоптать, но и тогда оно пускало ростки в памяти.

При такой профессии Харону приходилось быть очень деликатным со своей памятью. Порой его память преподносила нежелательные сюрпризы. Ее непредсказуемый каприз мог отравить волшебные минуты, проведенные в обществе какой-нибудь пустоголовой обладательницы роскошного тела. Для этого достаточно было вспомнить пахнущие старостью болезненно-желтые тела стариков, их сморщенные гениталии, синие вены на ногах, скрюченные артритом пальцы. Достаточно увидеть ледяной отблеск маразма в их глазах – пустых, как безоблачное небо… Небольшой, но весомой добавкой служило и явное облегчение, которое испытывали молодые, избавившись от обузы.

Таким образом, память вполне могла сыграть с Хароном плохую шутку в неподходящий момент – подсунув ему универсальную панораму человеческого существования: от играющего красками восхода до печального заката. В этом смысле он трудился даже в худших условиях, чем гробовщики и могильщики. Те видели только смерть. А он видел еще и глупое, самонадеянное торжество заведомо обреченной юности, что создавало яркий контраст – чрезвычайно болезненный для тонко чувствующей натуры. Ох, проклятая работа! Харон справедливо полагал, что ему следовало бы доплачивать за «вредность» из городского или федерального бюджета. И по вечерам он лечил уязвимую душу искусством.

* * *

Он запер Усыпальницу, позвонил в службу охраны и выкатил из гаража свой «сатир». Бросил взгляд на золотые часы. Его рабочий день закончился, но была и другая работа, не имеющая точного временного измерения, зловещая и нежеланная. Работа, которая порой казалась ему проклятием всей его жизни. А иногда – сомнительной наградой. Физически совсем не обременительная (она не требовала от него ни малейших дополнительных усилий – одного лишь присутствия духа), но был один нюанс… С этой работы нельзя было уволиться. Когда-то, по молодости и по глупости, он согласился на нее, а теперь… Теперь он просто не знал, к кому обратиться с заявлением.

Харон медленно поехал в сторону центра. Когда он увидел голосующую девушку, у него появилось предчувствие, что и сегодня придется «поработать» сверхурочно. Посмотрел по сторонам – улица была пуста, словно с обеих сторон перекрыли движение. Хотел проехать мимо, но девушка, отчаянно размахивая руками, выскочила на проезжую часть и буквально бросилась на капот. Он остановился и открыл дверь. От судьбы не уйдешь.

Девушку не надо было ни о чем спрашивать. И так ясно, что она опаздывала на самое важное в ее жизни свидание. Кто-кто, а Харон точно знал, КАКОЕ свидание самое важное…

Девушка была некрасива и наивна. Он посоветовал ей отложить встречу, но она даже не услышала его, взлетев куда-то очень высоко на «чертовом колесе» любви.

Подбросив ее до того места, где она попросила остановиться, он сделал еще одну попытку. Похоже, она приняла его за пожилого импотента с грязной фантазией.

Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не начала перебегать улицу. Потом в хрупкую фигурку врезался на полном ходу тяжелый «кентавр», но Харон уже не смотрел в ту сторону. Его работа была выполнена. Теперь он имел полное право на отдых и думал лишь о том, как приятно и с пользой провести время.

Для начала он отправился в хороший ресторан – ибо нет ничего хуже, чем потреблять духовную пищу на пустой желудок. Харон знал толк не только в женщинах, но и в еде. И в винах. О винах он мог бы написать эссе, если бы испытывал в этом хоть малейшую потребность. Среди вин были свои вспыльчивые брюнетки и терпкие, томные шатенки. Испорченные нимфетки, примитивные, жадные сучки, рыжие стервы. Были те, чей вкус означал обман, пустой флирт, чистоту, жестокость. И еще десятки, сотни оттенков, характеров, свойств. В общем, есть из чего выбрать. Правда, ни одно из вин не могло сравниться с кровью.

* * *

…Сидя в одиночестве за столиком в ресторане, ощущая во рту импрессионистскую толчею вкусов – гармоничную, как шорох дождя, – слушая живую джазовую музыку, тихо ускользающую – нота за нотой, секунда за секундой, – отдыхая взглядом на колеблющихся рембрандтовских пятнах горящих свечей, Харон понимал, что это лучшие минуты его жизни. Никакого мифического «счастья» уже не будет. Нечего ждать, не на что надеяться… Подобные мысли убивали веру, зато стимулировали аппетит.

Когда он попросил счет, возле его столика появился жизнерадостный толстяк, который не так давно стал владельцем ночного клуба «Шесть сердец». Это произошло не без помощи Харона, но, зная людей, он не рассчитывал на благодарность. Ему было приятно, что хотя бы изредка он ошибался. Позавчера владелец клуба прислал на его домашний адрес ящик отличного вина, а сейчас пожелал проводить Харона до машины и попутно сообщил, что для «дорогого гостя» двери клуба всегда открыты.

Они распрощались как давние друзья. Но у Харона не получалось заводить друзей – те не задерживались надолго. Максимум тридцать – сорок лет…

Он отъехал, осыпанный незаслуженными комплиментами. Возможно, владелец клуба был бы более сдержан, если бы знал, что его ожидает. Он махал ручкой, стоя на ступеньках перед рестораном, когда очередь из проезжавшего мимо «минотавра» разворотила его толстый живот и заодно разнесла вдребезги стеклянные двери.

«Конкуренция», – подумал Харон со вздохом. Он не остановился. Печальный опыт подсказывал ему, что этого не следует делать ни в коем случае. Бедняге уже ничем не поможешь, а потому не стоит осложнять себе жизнь.

Итого два трупа. Многовато для одного вечера. И это не считая пятерых на официальной работе. Тяжелый день. Чертовски тяжелый день! Надо было чем-то компенсировать эту тяжесть…

В качестве компенсации Харон отправился в оперный театр. Он был сыт и возбужден ровно настолько, чтобы острота восприятия стала максимальной. Тем не менее большую часть времени он просто ждал. Ждал волшебных мгновений. Ждал, когда звезды приоткроют свою тайну. Ждал, когда из ледяной глотки вечной зимы вдруг каким-то чудом дохнет щемящими ароматами весны. Волшебство, колдовство, наваждение… В любом слишком длинном произведении было несколько тактов, слов, звуков, движений, ради которых стоило терпеть помпезные увертюры, напыщенные тирады размалеванных гримом глупцов, нудные или бессмысленные рассуждения, пережевывать банальности, следовать избитому, в сущности, сюжету: жизнь – тщетные поиски счастья – смерть…

И Харон дождался. Когда он услышал «Смейся, паяц, над разбитой любовью», у него по спине побежали мурашки восторга.

В следующие несколько мгновений он снова почувствовал, что принадлежит вечности, поправшей неумолимое время, и готов был поверить, что отлетевшие души и впрямь есть вибрации космоса, наполняющие мир нечеловеческой таинственной музыкой… Две смерти подряд придавали особую интенсивность его ощущению полноты существования. Близкое соседство небытия заставляло трепетать и плакать, испытывая слепую, безадресную благодарность…

* * *

Все кончилось так же внезапно, как и началось. Он вернулся на грешную землю. Его окружали люди, испытавшие столь же глубокое потрясение. Кроме того, он знал, что некоторые из них вскоре придут к нему, чтобы заполнить соответствующие бумаги. И он никого не разочарует.

В очередной раз он убедился в том, что не прогадал, согласившись на эту работу. Он просто честно выполнит ее, как выполнял в течение последних шести тысяч лет.

Январь 2002 г.

Оглавление