«Ведьмак Антон»

Михаил Шабалин ВЕДЬМАК АНТОН

— Мама, а кто у Ведьмы муж?

— Леший, наверное…

— Ну что ты! У Лешего — Лешачиха.

На улице бесилась буря. Гудела крыша под дождем, и дом ходил ходуном. Где-то с треском ломались ветви деревьев. Все звуки перекрывали хлесткие удары грома. При каждой вспышке молнии сирень под окном испуганно замирала. Но вот все проваливалось во тьму, и сирень обреченно билась мокрыми ветвями в стекло.

Лязгая зубами и содрогаясь от предчувствия неминуемой беды, Антон рванул на себя створки окна. Лопнул шпингалет, и в комнату ворвались дождь и грохот. Антон забрался на подоконник, оттолкнул от себя сирень и спрыгнул в сад. Не разбирая дороги, бежал он по раскисшим грядкам, оставляя за собой сбитые колышки, и растоптанные цветы. Обдирая руки, перевалился через забор и ощутив во тьме перед собой простор, припустил так, что в ушах завыл ветер. Запахи ночного поля, мокрой травы он впитывал кожей, ноздри его раздувались, воздуха не хватало, к тому же он так сгустился, что бежать становилось все труднее и труднее. Антон пригнулся и стал помогать себе руками: он вцеплялся в мокрую траву и с силой рвал ее под себя. Ноги стали почти ненужными. Он уже плыл, летел над самой землей! Все быстрее и быстрее! И молнии рвали небо в клочья, и с ревом валилась с неба вода. Перевернувшись на спину, он вскинул руки к небу и закричал восторженно и страшно…

Сдавленный крик Антона отразился от грязных обоев, рассыпался на пыльном линолеуме и растворился в вязкой духоте июльской ночи. Рядом заворочалась жена и прижалась к Антону раскаленным телом. Он осторожно высвободился из объятий и лег поверх простыни.

Луна уже расправила легкие занавески и раму распахнутого окна. Духота стала нестерпимой. Ничего не было вокруг, кроме душной июльской ночи и огромной — в пол-окна, в полнеба, в полмира — луны. А на двенадцатом этаже бетонного небоскреба в душной комнате лежал и маялся бессонницей тридцатилетний инженер Антон Верхоянцев. И поскольку был он типичным неудачником, то думал о смысле жизни. В тридцать лет Антона осенило: ведь жизни-то нет! Подготовка одна лишь. Самообман. Будто в дороге. На вокзале ходишь — на часы смотришь: вот, дескать, поезд подойдет, посадку объявят. В поезд сел — на часы смотришь: вот тронется… Потом: вот приеду, а там уж… А что там? Что? Опять ведь на часы смотришь, ждешь чего-то, поджавшись, не снимая шляпу и не выпуская чемоданов из рук.

Поразился Антон, жизнь пересмотрел; Ужаснулся. Вся его жизнь представилась ему сплошным ожиданием на вокзале! Обозрел он и перспективы: ничего впереди, дорога одна со скучными проводниками и кислым борщом в алюминиевых бадейках.

Антон закрыл глаза, и мысли, скомканные, словно простыни, заполнили сознание. Работа… При мысли о ней у Антона даже скулы свело. День за днем он разрабатывал фрагменты электронных схем в НИИ, не видя, порой даже не зная, частью какого устройства станет блок, прошедший через его руки. Можно было бы выкарабкаться наверх: самому решать, что делать. Всего-то и нужно — защитить диссертацию. И сразу свобода выбора, уйма времени, зарплата в три раза больше! Это же можно бросить подрабатывать дворником, перестать разгружать баржи. И уважение! Не просто инженер, — тьфу! Мальчик на побегушках! — а кандидат тех наук. Тех или этих… Не важно, каких… Четыре с половиной сотни вынь да положь! И перестанет пилить, Клавдия, и быстро дадут квартиру, значит, можно будет уехать из теткиной… Господи… и всего-навсего полторы сотни страниц машинописного текста. Пусть на особой бумаге, пусть с импортной копиркой, пусть совершенно бессмысленного, но ведь всего сто пятьдесят страниц… или три года. Быстрее не написать. А где их взять? И не окажутся ли эти три года работы над диссертацией самой злой формой ожидания? Этакой дорогой даже без борща в алюминиевых бадейках?

Антонова воля давно и безнадежно заблудилась в трех соснах выбора. Да и чего греха таить, не был уверен Антон, что получится у него с диссертацией. Не хватало в нем чего-то. Бывает же, что нет у человека музыкального слуха… Не слышит же, например, Клавдия в картинах, которые он рисует, звук. Тетка ее не слышит. Не услышал и искусствовед, приглашенный на первую и единственную выставку Антона. «Бред! Бред!..» — отмахивался он от попыток объяснить ему особенности этих картин. А картины, между тем, Антон писал удивительные. Если всмотреться в них, «войти», как говорил сам Антон, то в какой-то момент возникал шорох листьев, если Антон написал, например, рощу, пели птицы. Или плескала вода. Если Антон писал девушку, то смотревшему слышались слова любви.

Антон лежал, прислушиваясь к своему телу. Пульсировала кровь в висках. С каким-то странным, лишним звуком стучало сердце. И вместе с тем — ощущение какой-то странной легкости. Это чувство возникало у Антона от лунного света. Оно было похоже на ощущение солнечного света. Только лунный, в отличие от солнечного, не припечатывал, а наоборот, придавал легкость. Как хорошо было бы сейчас встать, зажечь на кухне свет, достать этюдник и сесть за незаконченную картину. Но проснется тетка, станет ходить и едва слышно ворчать: «Опять малевать сел… Одно токо и знат, что малевать…» Для тетки Антон не был ни мужиком, ни кормильцем. Так, тень лишь одна от мужика. Ее можно было понять. Всеми шестьюдесятью годами вольной деревенской жизни, всем смыслом своего существования отрицала она нищенское городское прозябание, бессмысленное и бездеятельное. И муж племянницы представлялся ей одним из тех мужиков, которых в деревне называют «малахольными» — с развали-двором, с огородом, поросшим бурьяном, с вечно ни до чего не доходящими руками.

Вновь навалились мысли 6 работе, и сердце затравленно трепыхнулось в тесной грудной клетке. Закрутил головой Антон, прогоняя муторные мысли. Даже замычал слегка, чтобы отпугнуть их звуком голоса. Ничего не помогало. Тогда он встал, подошел к окну и отодвинул занавеску.

Над бетонным царством висела ослепительно-белая луна. С высоты двенадцатого этажа, словно на черно-белой фотографии, видны были подстриженные газоны, белые бетонные дороги, машины, оставленные на ночь у подъездов. Чужой черно-белый мир спал. Ни одно окно не светилось. Ощущение одиночества захлестнуло Антона. Он вспомнил чувство полета, оставшееся от последнего сна. «Взлететь бы — подумал он. — Прямо сейчас. Взмыть бы над всем этим спящим миром. Как бы он летел, впиваясь в воздух, растворяясь в нем!»

Желание взлететь, освободиться стало так нестерпимо, а весь смутно ощущаемый им протест против жизни, которой он жил, стал так неистов, что по спине Антона пошел холод, а тело свело судорогой. И вдруг… внутри у него что-то сломалось. Хрустнуло. Где-то в груди, где ощущался холод. Дыхание у Антона перехватило, когда он понял, что повис в воздухе.

Не помня себя от ужаса, Антон добежал до постели и зарылся лицом в подушку. Зубы у него лязгали, и все тело содрогалось крупной дрожью.

— Показалось? Конечно, показалось! — бормотал он, успокаивая себя. Но паническая мысль обожгла лоб и стянула кожу на голове.

— Вот оно! Сошел-таки… Сошел с ума! Конечно же, так оно и бывает, когда люди сходят с ума.

Самое ужасное было в том, что проверить одному это было невозможно. Антон потряс жену за плечо. Клавдия замычала, но не проснулась. Она всегда крепко спала. И в полнолуние, и в другие дни. И по утрам не слышала будильника. Мало-помалу Антон успокоился.

«Во-первых, — думал он, — мне могло показаться. Даже скорее всего, это так. Но даже если это не так, то ведь кем-то придумано слово: „левитация“. Мало ли чудес на свете! Биополе, телекинез там всяческий… Подумаешь… Он просто открыл в себе одну из массовых способностей. Никакое это не сумасшествие.» Ему захотелось даже повторить необыкновенное ощущение. Антон осторожно глянул на полыхающий лунный диск, занимавший пол-окна. Тихий бес, сидящий где-то в глубине сознания, толкал в ребро: «Ну, давай! Еще раз… Ну!» Стиснув челюсти, чтобы не стучать зубами, Антон начал:

— Взлететь бы…

Неведомая сила заполнила каждую клетку его тела. Точнее, это была необыкновенная легкость. Отпустив простыню, Антон сложил руки на груди и еще раз повторил про себя, словно заклинание, мысленную формулу, ярко представив себе, как он становится невесом и парит над миром. Простыня, прижатая женой, поползла в сторону, и Антона вынесло на середину комнаты. Тихо подвывая, окостенев от напряжения, Антон лежал в воздухе, неподалеку от люстры.

В голову ему пришла мысль, что все происходящее — чудовищная нелепица! Бред…

Хотя у него и не было хвоста, который, как известно, помогает кошкам обрести устойчивость во время падения, из положения он выкрутился. В буквальном смысле слова. Прежде, чем понял, что падает, сумел, извернувшись, выбросить руки. Но шум получился немалый.

Вскрикнув, проснулась Клавдия, удивленно смотрела, как Антон, кряхтя, растирает колени.

— Споткнулся, — коротко пояснил он.

Через полчаса Антон вышел на балкон. Знакомая дрожь пробрала тело, и он обхватил себя руками за локти. Ну, все. Была не была. Подойдя к краю балкона, Антон глянул вниз. Страшно… Надо закрыть глаза. Он зажмурился и медленно представил себе, как он взмывает вверх, как вкручивается в теплый ночной воздух.

Дуновение ветра убедило его, что он в воздухе, и, открыв глаза, он увидел все именно так, как и представлял себе: далеко внизу пролегли строчки дорог, крыши домов, будто лужи, блестели под луной.

Чувство полета переполнило Антона. Это было неизъяснимо прекрасно: сознавать, что каждая клеточка его тела излучала какую-то неведомую силу. И сила эта, будто сияние, исходила от него и позволяла купаться в воздухе… Радостный вопль вырвался из его груди. Дома ответили ему далеким эхом. Антон закрыл глаза и, опрокинувшись на спину, сделал заднее сальто. Стоило ему только захотеть, как он начинал падать, заваливаясь головой вниз. Это было очень страшно — падать, ничего не видя, кроме звезд. Антон поджал ноги и закувыркался. Луна все быстрее и быстрее описывала круги, и влажное тепло земли расступалось в стороны, готовое принять Антона. Сердце замирало в груди, готовой разорваться от спрессованного воздуха. Сладкий ужас холодил впалый живот Антона. Наконец, он не выдержал и, раскинув руки, задерживал падение. Некоторое время он висел, словно делал «крест» на кольцах. Потом, вытянувшись в струну, медленно начинал подниматься. Прижав руки к туловищу, он ввинчивался в воздух. Светлел небосклон. Становилось холодно. Тонкий, как бритва, разреженный воздух обжигал кожу. Антон дышал в сложенные ладони, чувствуя, как холод пробирается в глубину.

В неимоверной дали лежала земля. Где-то на горизонте догоревшим костром переливался город. Внизу светились редкие огоньки. Антон, будто ныряя, согнулся в поясе и, выпрямив туловище, стрелой пошел вниз. Мысленными приказами он подгонял себя. Скорость была так велика, что Антону начало казаться, будто он свистит, как падающая авиабомба. Хлопало в ушах, воздух хрипел, врываясь в легкие. Антон расслабился, и его крутило, как куклу, грозя оторвать руки и ноги.

На горизонте блеснула река. Прижав руки к груди, Антон заскользил по направлению к ней. Перелески внизу обратились в сплошной ковер, несущийся навстречу. На миг мелькнула полоска песка, и вот под ним зеркальная гладь воды. Заложив вираж, Антон прошелся над самой поверхностью. От реки тянуло прохладой. Выгнувшись и распластав руки, он прибавил скорости, грудью и животом ощущая подушку сжатого воздуха над водой. Дикая, необузданная радость полета опять захлестнула сознание, и он вновь закричал визгливо и прерывисто.

Переполненной, пьяной душой сознавал Антон, что полет его — это не то, что называется способом перемещения в пространстве, а невероятный, чудесный способ слиться с прекрасным и огромным миром, быть его частью и противостоять ему.

Вода впереди зарябила, и из темноты вынырнули красные огни бакена. Короткая вспышка, и вновь впереди, без конца и края, прохладное зеркало. Антону захотелось оставить след на бескрайней этой глади, след, в котором заплясали бы веселые лунные блики.

Он вытянул вперед руки и осторожно коснулся ими воды…

На фарватере большой сибирской реки в полнолуние пятого июля тонул человек. Ему было тридцать лет от роду, и дано ему было перед бесславной кончиной почувствовать безграничность мира и величие человеческих возможностей.

Антон почти не умел плавать. Лихорадочно подгребая по-собачьи воду, он вытягивал шею и пытался определить, далеко ли берег, а заодно — и где он, этот берег.

Саднило лицо от удара о воду. Ныла отбитая поясница, что было совсем непонятно, ведь летел Антон не на спине. А руки, такие необходимые сейчас, будто кто-то только что пытался выдернуть из плеч.

Вскоре Антон увидел берег: далекая, едва заметная полоска была недосягаема. Очень скоро он выбился из сил: сердце начало сбоить, руки-ноги отнимались от усталости, легкие разрывались от нехватки воздуха. Антон хлебнул воды раз-другой и совершенно обезумел: движения его стали судорожными, чем больше он стремился вырваться из воды, тем глубже погружался. Перед глазами поплыли разноцветные круги и пятна. «Конец!» — понял Антон, и запоздалое сожаление посетило его. Не надо было это все… И другая, чужая мысль пришла в голову: «А что жалеть? Что ты оставляешь в этом мире?» Ослепительный свет вспыхнул в сознании Антона. Одним взглядом он охватил все тридцать лет своей неустроенной, никчемной жизни. «Хорошо, что детей нет, — подумал он. — Тяжелее было бы уходить… А может, и жаль, что нет? Ничего ведь не остается… Картины? Клавдия с теткой выбросят их. Ничего…»

Последними искорками сознания Антон почувствовал, как его ударило спиной обо что-то твердое. Он конвульсивно обхватил руками осклизлое дерево бакена.

Трудно сказать, сколько времени прошло, прежде чем Антон окончательно пришел в себя и к нему вернулась способность мыслить…

На середине большой реки, оседлав бакен, сидел инженер НИИ Систем Антон Верхоянцев. Красный бакен, вспыхивая, выхватывал из темноты измученное лицо инженера, время от времени принимавшегося бормотать странное заклинание: «Взлететь бы… Ух-х… взм-м-мыть бы! Зар-раза…» И, немного погодя, вновь: «Эх, вз-зле-теть бы! Вз-змыть… Черт!..»

«В чем же дело? Неужели в том, что я сомневаюсь?.. — думал Антон. — Сомневаться нельзя. Вон как я сгрохотал из-под потолка. Надо просто очень ярко себе представить…»

Он закрыл глаза, прижался щекой к теплому фонарю бакена и стал представлять себе, как его тело наливается легкой силой.

Что-то шелохнулось в груди. И с новой надеждой Антон почти в полный голос взвыл: «Взлететь бы! Взмыть! Дава-а-а-ай!»

Медленно и тяжело, как гусь на взлете, чиркая ногами по воде, он летел вдоль реки. Поджав под себя ноги, Антон глянул вниз и с силой оттолкнулся (мысленно) от поверхности воды. Дальше пошло легче. «Главное — абсолютная уверенность в себе. Чуть-чуть запаниковал — и чудесная способность исчезает, будто ее никогда и не было», — еще раз понял Антон.

Съежившись от холода и подобрав ноги под живот, он летел бесформенным комком вниз по течению. Из темноты вынырнул железнодорожный мост. Перевалив через него, Антон вновь опустился к самой поверхности воды и летел механически. Потом встряхнулся и подумал: «Коченею же!» Изловчившись, он стянул с себя трусы и выжал их. Стало немного теплее. Внезапно впереди показались огни, и из темноты вынырнула громада теплохода. Приглушенно звучала музыка, рокотал двигатель. С теплохода повеяло домашним уютом и теплом. Снизив скорость, Антон прошелся вдоль борта и уселся на корме. Что-то обеспокоило его. Но это что-то не укладывалось во взбаламученном сознании Верхоянцева, и он отложил всякие размышления до лучших времен. Шелестела вода. Палуба слегка вибрировала, и было тепло. На берегу уютно мелькали огоньки. Какая-то машина, мотая лучами фар, бежала вдоль берега, потом повернула, и стали видны лишь красные огоньки подфарников. Антон сидел, отходя от пережитого испуга, и старался не думать ни о чем. Это удалось ему настолько, что рядом кто-то трижды вежливо кашлянул.

Перед Антоном стоял старик.

Густые светлые усы и козырек темной форменной фуражки — первое, что бросилось в глаза.

— Летаешь? — дружелюбно спросил владелец густых усов.

— Да так, — пожал плечами Антон, — помаленьку.

— Хорошее дело, — сказал человек в кителе, и в голосе его послышалась легкая зависть. — Я тоже мог когда-то. — Он покряхтел, облокачиваясь на поручни. — Мог, да… Хорошее дело.

Они помолчали.

— Бывало, как луна… так все… не могу. Выберешься из сены, а внутри аж трепещет все. Пробежишь, оттолкнешься и — пошел… Какая гульба была! Где шабашите-то? — спросил он осторожно.

Антон невнятно промычал что-то. Но, подумав, добавил: — В первый раз я вылетел.

— У-у-у… — качнул головой старик. — Тогда ты это… Не увлекайся поначалу. Сила-то, она ить от луны. Вертайся пораньше. Чтоб с запасом. А то был со мной случай, по неопытности тож… Дотянул до петухов, резвился все. И чувствую, что вышел весь. Тянул с последних сил задницей сосны сшибал. Поскидывал с себя все, силу чтоб поддержать. А луна уж блекнет. Тянул, покуда силы были, аж внутри весь выгорел. Не стерпел, упал в лес. А тайга у нас… Охо-хо… Я с-под Томска родом-то…

Старик замолчал и полез в карман. Достал трубку, пакет с табаком «Нептун». Долго сопел, покашливал, чиркал спичками.

Антон пытался вспомнить, где же он мог видеть этого старика. То, что видел — это было точно. Тут память Антона осечек не давала. Труднее было вспомнить, при каких обстоятельствах.

— Ну и что? — не выдержал Антон.

— Пошел… пс-пс… пешком да босиком… пс-пс… Наконец трубка разгорелась, и речь старика стала внятнее.

— А нагишом-то в тайге — слыханное ли дело? Изодрался весь, опух с укусов. Мошка жрет — сил нет. Думал, не дойду. Наутро — дождь. День льет, ночь пришла — просвета нет. Иду, голову задрал… Как луна выглянет, так я уж прыжками через бурелом да чащобу. Как башку не сломал…

Старик вздохнул и выпустил клуб дыма.

— На третьи сутки вышел на базовку. Признал. Ране слыхивал, что есть такая, верст полета от нашей деревни. Еще с полдня на гумне хоронился. Мужиков нет. Бабы все. Трое их там было. Старуха, да молодая с дочкой. Не стерпел, окликнул молодуху. А та и пугаться не думала. Да…

Старик усмехнулся едва слышно.

— Вот так и вышло… День я еще у нее отходил. Отпарила она мой испуг в бане, отходила. На телеге свезла до станции. В мужнино одела и свезла. Навещал я ее потом. Поняла она, что к чему со мной в первый раз было. Тосковала, что летать не может. Уж я бился с ней, бился… Не могу, говорит, Еремей, хоть ты что со мной делай. Оно и верно. Уж коли от бога, так от бога, а нет, так не вложишь. Доколе душа болит, дотоле летать будешь. А уж коли зажил справно да сытно, то уж не обессудь — отдай, что брал. Так и расстались с Марией. А потом уж и других ведьмаков повстречал.

— Кого? — оторопел Антон.

— Ведьмаков, — спокойно ответил старик, — которые способные. Так и на шабаш попал. Иван, кузнец с соседней деревни, свел. Он и сейчас жив: пишет когда… Там мне крепко досталось, что посторонних я в это дело впутал. Про Марию, стало быть, разговор был. Оно, конечно, и верно. Времена были — не чета нынешним. Народ шибко дремучий был. Раз-два, и петуха тебе подпустят. Особенно до баб это дело опасное. В их ить начало-то другое. В нас от мысли сила, а в их — наоборот — от души. А с душой, знамо дело, как совладать? Да баба, она баба и есть. Где не сдержится, порчу наведет… Потому и боялись огласки пуще смерти. Ну и закружило меня, завертело. А ведьмы как на подбор всегда… Наталья одна была…

— Старик закашлялся, засипел трубкой, пуская искры.

Замолчал.

— Заговорил я тебя. Светать скоро будет. Далеко лететь-то?

Антон ответил.

— М-м-м… бывал я у вас, — кивнул головой старик. И тут Антона осенило. Он вспомнил, где и когда видел этого старика. Он подходил к Антону на выставке, попросил картину, Антон даже вспомнил, что именно просил старик: «Пристань». «Волны так только у деревни моей шумят… На закате…» — бормотал он, поспевая за Антоном. Верхоянцев подошел тогда к раме, выдернул без слов картонку, протянул ее старику. И прежде чем в воздухе повисла неловкость, пожал ему руку.

— Полечу я, — сказал Антон.

— Счастливо, — откликнулся старик. — Про луну не забывай. На шабаш попадешь, поклон там… От Еремея, скажи, Столетова.

Антон поднимался вверх спокойный и уверенный в своих силах. Все выходило естественно. Неразрывна связь времен. Вот пришел и его черед принять эстафету. «Ведьмак»… — засмеялся Антон. Племя неустроенных, род неудачников… «Коли зажил сыто, да справно…» Действительно, сытых творцов не бывает…

— Алексей! — раздался звонкий женский голос. Антон кувыркнулся от испуга и закрутил головой. На светлеющем небосклоне видна была стремительно приближающаяся фигурка. Развевающаяся копна волос и белый купальник. Ведьма!

Прежде чем Антон опомнился, их тела сшиблись.

С налета оседлав Антона, ведьма крепко прижала его лицо к груди.

— Ага-а! — торжествующе кричала ведьма, и они, кувыркаясь, падали в бездну. Но вот она, смеясь, отпустила Антона, и улыбка сбежала с ее лица.

— Ты кто такой? — спросила она, отпрянув.

Ошалевший Антон глотнул воздух.

— Новенький, что ли? — обрадованно продолжала ведьма.

Она тряхнула головой, и волосы закрыли белизну незагоревшей кожи. Взяв Антона за плечи, ведьма вгляделась в него.

— Батюшки! Никак Верхоянцев? Что же ты раньше-то не летал? Еще на выставке были у тебя, думали, должен полететь… Или ты не знаешь, где шабашим?.. Вот что, Верхоянцев… Пиши мой телефон. Сюда пиши, постучала она Антона по лбу. — Ох и тетеря ты… — она с сомнением оглядела Антона. Тот приосанился и поддернул трусы. — Значит, так… Запоминай: сорок два! Повтори.

— Сорок два, — эхом откликнулся Антон.

— Девятнадцать.

— Девятнадцать, — механически повторил Антон, так и не придя в себя.

— Сорок девять.

— Сорок девять, — послушно кивнул головой Антон.

— А теперь дуй домой, Верхоянцев, — мягко добавила ведьма. — Да не смотри ты на меня так… Что же ты, ведьмы не видел, что ли?.. Я найду тебя на неделе… Домой, домой, Антон Дмитриевич! Больно несобранный вы сегодня. Не дай бог, ахнетесь где-нибудь. Все вопросы потом.

Выгнувшись змейкой, ведьма сверкнула телом и быстро исчезла на светлом небосклоне.

Антон повисел, приходя в себя, почесался немного, бормоча, глянул на редеющие звезды над головой и, вздохнув, набрал скорость.

Ориентировался он неплохо и спустя каких-нибудь тридцать минут лета был над городком. Торопливо зашел на свой дом и, чувствуя, что лететь становится все труднее, подрулил к окну спальни. Силы оставили его, когда он вцепился руками в подоконник и, тяжело дыша, перевалился в комнату. Сонное тепло кровати было так желанно, а усталость так велика, что он застонал от удовольствия и канул в сон.

Снились ему теплые волны тайги, в проплешинах которой горели огромные, в полнеба, костры, и усатый Еремей Столетов в кителе и форменной фуражке, водивший хороводы с нагими, веселыми ведьмами.