«Молитвы из горнов и печей. Тень над домом Ягуара»

Молитвы из горнов и печей. Тень над домом Ягуара (fb2) - Молитвы из горнов и печей. Тень над домом Ягуара [ЛП] (пер. Anahitta) 284K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Альетт де Бодар

Альетт де Бодар

Перевод Anahitta при поддержке проекта "Литературный перевод", 2019 год. Ещё рассказы Альетт де Бодар здесь: -n.livejournal.com/

Молитвы из горнов и печей

Кровожадные ацтекские боги погибли, пирамиды разрушены, им на смену пришла эпоха пара, стали, меди и бронзы, и миром стала править божественная машина. Но кое-что трудно убить…

Незнакомец появился на рассвете, вышел с пустоши, постепенно, как мираж, возникая рядом с бронзовыми рельсами: широкополая шляпа, длинный плащ, какой-то проблеск − винтовка либо украшенный обсидианом меч.

Хочипиль, которая собирала на краю Колодца Миктлана выброшенное оборудование, уловила незнакомца краем глаза и прервалась, с нехорошим предчувствием глядя, как он подходит. Землю сотрясали вибрации Колодца, похожие на спокойное, ровное сердцебиение: голос извивающихся вокруг шахты Колодца рельсов, по которым непрерывно неслись вниз грузы меди и бронзы.

Незнакомец остановился около Хочипиль, и они молча уставились друг на друга. Высокий, на добрых две головы выше неё, он держался прямо, как жердь. Оказалось, блеснул не меч или винтовка, а всего лишь дюжина обсидиановых амулетов, равномерно развешанных вокруг пояса. Они поблескивали холодным черным светом − не медь, бронза или сталь, а нечто гораздо более древнее, из прежних жестоких времен до Изменения.

У Хочипиль сжалось сердце. Может, ещё не поздно бежать. Но он с легкостью догонит её, с такими-то длинными ногами. Она никогда не была хорошей бегуньей и подволакивала деформированную правую ногу. До Изменения таких калек убивали, принося в жертву древним богам, чтобы те ниспослали урожай и солнечный свет.

Взгляд незнакомца остановился на её ноге, но выражение лица не изменилось.

− Это Колодец Миктлана?

Хочипиль кивнула, не доверяя голосу.

− Понятно. − У незнакомца были карие глаза почти без зрачков. − Меня зовут Тецока. Мне сказали, здесь есть гостиница для путешественников.

Хочипиль опять кивнула. Она смотрела на него, пытаясь понять, кто он такой, но он не проявлял агрессивности или замешательства от её внешности.

− Но вам нужна путевая лицензия. Или намерение служить общине и связать себя с рабочими отныне и навеки. − Клятва верности Колодцу неудержимо сорвалась с её губ.

Слова упали в тишине. Вибрация под ногами прекратилась, словно даже рельсы ждали ответа Тецоки.

− Понятно. − Он улыбнулся. Зубы у него были тёмными от сажи или угольной пыли. − Понятно. Но почему ты считаешь, что у меня нет разрешения, а, малышка?

− Я вам не малышка, − огрызнулась Хочипиль, раздраженная тем, что незнакомец обращается к ней так же снисходительно, как и городские. − Мое имя Хочипиль.

Тецока развел руками.

− Прошу прощения. Так почему ты считаешь, что у меня нет путевого разрешения, Хочипиль?

Она без слов показала на свисающие с его пояса амулеты.

− Это? − Он поднял один.

В свете восходящего солнца предмет горел кровавым багрянцем, и Хочипиль увидела, что это вообще не амулет, а осколок с острым краем, кое-как подправленный, чтобы не пораниться. В его глубине сиял странный холодный свет, биение, совершенно не похожее на голос рельсов, рассказывало о забытых временах, об алтарях, скользких от крови, и о дыме благовоний, возносящемся в чистые голубые небеса над городом, построенным не из стали и бронзы, а из простой адобы...

Щёку обожгла резкая боль. Вздрогнув, Хочипиль поняла, что Тецока только что ударил её. Он пощечины по лицу до самых костей разлилось тепло. Ощущение не было незнакомым − дядюшка Атль любил призывать её к порядку, когда она не выказывала благодарности за что-либо, − но впервые её ударил совершенно чужой человек. И ему это просто так не сойдёт с рук, хоть он выше и сильнее.

− Прости. − Тецока не сводил с неё глаз, будто мог читать её мысли. − Нужно было тебя оторвать.

В его голосе не было гнева или печали, только задумчивость и, возможно, немного гордости, хотя и непонятно по какому поводу.

Извинился, но болеть-то не перестало.

− От чего оторвать? − вызывающе спросила Хочипиль.

Он опустил руки и принялся прятать все осколки в складках плаща.

− Я подобрал их в пустыне, − пояснил он. − Они сломаны, а сломанное порой опаснее целого.

− Не понимаю.

− И не нужно, поверь. − Тецока всмотрелся в глубины Колодца за её спиной. Там гудели паровые автомобили, галдели рабочие, толкаясь на дорожках; по рельсам прокатывалось размеренное, устойчивое биение, отдаваясь в земной тверди.

− Они добрались до дна? − спросил Тецока.

Вниз, вниз по исчезающим в глубине шахты рельсам, которые связывают Колодец Миктлана с далекой столицей и укрытой во дворце божественной машиной.

− Два дня назад, − ответила Хочипиль. По крайней мере, так говорили.

− Я так и думал, − улыбнулся Тецока. − Я это почувствовал.

Она тоже почувствовала − более глубокий резонанс в бронзовых рельсах, по которым прокатывалось более сильное биение. Что бы там ни искала божественная машина, она своей цели достигла.

− Так вы инженер?

− Нет, не совсем. − Тецока опять задумчиво посмотрел на собеседницу. − Скажи, Хочипиль... Где тут можно остановиться, помимо гостиниц?

− Значит, у вас нет путевого разрешения, − заметила она с легким удовлетворением.

− Конечно, − небрежно ответил Тецока.

− Почему я должна вам помогать? − осторожно спросила она. − За помощь беглецам у нас немалые штрафы.

Тецока улыбнулся.

− Я не беглец. Я могу тебе заплатить, но ты же не денег хочешь, правда? Замечательно. − Он достал обсидиановый осколок и рассеянно потёр его. − Хочипиль, тебе нравится божественная машина?

Даже вопрос был кощунством. Она сделала обеими руками знак Священного зубца, чтобы уберечься от гнева машины.

− Что за вопрос?

Тецока не шевельнулся.

− Трудно ответить, что ли?

− Нравится ли мне божественная машина? С какой стати? Она всевидящая и карающая. Была, есть и будет всегда, во веки веков.

− Она была не всегда, − очень тихо сказал Тецока.

Хочипиль испуганно огляделась. Одно дело − беглец, и совсем другое − еретик. Городские к ней снисходительны, но такого они не потерпят.

− Изменение произошло слишком давно, не на нашей памяти, − проговорила она. − Даже если когда-то машины не было, что это меняет?

− Всё рожденное может умереть, − ответил Тецока с коротким кивком. − Позволь спросить тебя ещё раз. Тебе нравятся инженеры, техники, солдаты? Они хорошо с тобой обращаются?

Хочипиль качнула головой − раз, другой. Какое он имеет право заявляться сюда, вмешиваться в её жизнь, расспрашивать?

− Вы понимаете, что значила бы такая нога до Изменения. А под властью божественной машины я могу жить.

− Как и птички в клетке. Ответь на вопрос.

− Раздери тебя машина, − прошептала Хочипиль. − Вы же знаете ответ?

Что она хромая, и потому ей нет места ни в одной команде рабочих. Что она жила благодаря «доброте» родственников, пока не надоела им и её бросили на произвол судьбы. Что она подбирает и продаёт сломанную технику на краю Колодца − маленькие, бесполезные предметы, которые не задумываясь выкидывают с проходящих паровых автомобилей, − день за днём влача жалкое существование.

− Может, я хорошо знаю ответ. Но хочу услышать от тебя.

− Нет, − сорвались с её губ тихие яростные слова. Она ждала, что Тецока рассмеется, откинет плащ, и окажется, что он служитель машины, пришёл забрать её за ересь. Но ничего подобного, он просто смотрел.

Наконец он кивнул.

− У тебя горячее сердце. − Он тёр осколок, словно хотел его раскрошить.

− А вы сумасшедший.

Тецока улыбнулся.

− Так часто говорят. Но ты не ответила на мой вопрос.

На предыдущий, о жилье и еде. Её затрясло при воспоминании о его шокирующем вопросе, её шокирующем ответе − она, Хочипиль, дочь рабочих, ставит под сомнение божественную машину и даёт понять, что обрадовалась бы, если бы та остановилась...

Она сердито потрясла головой. А почему бы и нет? Что она видела от жизни?

− У меня есть комната. Она небольшая, на верхнем этаже, но двое поместятся.

Снова быстрая улыбка, показывающая тёмные зубы, − дерзкая и беспечная.

− Вот и славно.

К счастью, далеко идти не пришлось: комнатка Хочипиль, одна из самых ветхих, находилась у самого края Колодца. Лучшее жильё располагалось у дна, как можно ближе к железной дороге и источнику нескончаемого гула. Там обитало начальство и губернатор со всем штатом главных инженеров и элитных солдат.

Она оставила Тецоку раскладывать вещи в тесной комнатушке с таким низким потолком, что ему пришлось пригибаться, и полками, заваленными металлоломом и пустыми пузырьками вперемешку с одеждой и инструментами Хочипиль. 

Она не сомневалась, что он будет бродить вокруг, но ей некогда: скоро обеденный перерыв, и Малли сможет заняться делами. Торопливо одевшись в лучшее, что нашлось в сумке, Хочипиль поспешила в переулок из проволочной арматуры, выходящий на главную дорогу, и потом по тропинкам вниз.

Сверху и снизу пульсировали рельсы, убегающие в головокружительный подземный мрак. Мимо со свистом выходящего из перерезанного горла воздуха проносились паромобили с грузом инструментов и вынутого грунта. Ещё ниже младшие машины долбили землю, а мужчины и женщины усердно укладывали бронзовые рельсы новой дороги.

Со дна шахты сочился слабый свет − мерцающее сияние, невероятно комфортное, а перестук рельсов усиливался, отдаваясь в больной ноге и груди, сжимая сердце, пока не стал казаться Хочипиль частью её самой.

Интересно, что они там нашли и что на самом деле ищет Тецока.

Толстуха Малли сидела на двадцать пятом уровне чуть поодаль от своей бригады. Она едва глянула на Хочипиль, когда та скользнула на теплую металлическую скамейку рядом с ней.

− Что там у тебя? − безо всяких вступлений поинтересовалась Малли.

Хочипиль достала предметы и разложила на коленях. Малли принялась придирчиво рассматривать. Хочипиль напряглась в ожидании обычного торга, но Малли просто показала на два наименее сломанных: проволочный колибри и ржавый зубец.

− Эти два. За три тлаца.

Удивлённая Хочипиль сунула деньги в карман, стараясь не показывать своих чувств. Малли спрятала предметы под рубашкой, доела маис с амарантом и встала.

− У тебя срочные дела? − спросила Хочипиль.

Малли надменно вскинула голову.

− Здесь иерарх, Хочипиль. От само́й божественной машины.

Её глаза восторженно горели; наверняка она не поймет, почему Хочипиль не радуется.

Колодец Миктлана не такой большой и значительный, чтобы его регулярно посещали из столицы.

− Что ему нужно? − спросила Хочипиль.

У неё упало сердце, когда она вспомнила Тецоку, методично раскладывающего свои вещи в её комнате. Но иерарх не зайдет так высоко: он разместится со штатом губернатора на дне, поближе к сердцу Колодца.

− Ты что, дура? − отозвалась Малли. − Девочка, мы добрались до дна. Конечно, он захочет посмотреть, что там.

− И ты туда же?

Малли воззрилась на Хочипиль так, будто та только что предложила поклониться древним богам.

− Он иерарх! Разумеется, он проведет великое шествие и напоминание.

И разумеется, все захотят присоединиться к нему, коснуться сущности божественной машины, ощутить безграничную общность со всем Содружеством: с сетью городов, шахт и колодцев, связанных биением рельсов и гулом паромобилей, с тысячами бригад, которые вкалывают в недрах младших машин, безостановочно поднимая бронзу, медь и хром во славу машины.

Хочипиль с потрясением поняла, что Малли ждала её, не задумываясь о статусе отщепенки, и нет никакой возможности отказаться, иначе она огорчит Малли и вызовет ненужные подозрения.

− Ладно, − ответила она. − Идём.

Хочипиль никогда не бывала на нижних этажах, но почему-то не удивилась, обнаружив, что они из хрома и стали: белые и сияющие в ярком свете солнечных сфер, они всё так же гудели от перестука рельсов. Эхо было настолько сильным, что почти парализовывало.

Хочипиль шла с высоко поднятой головой, не обращая внимания на странные взгляды, которые бросали на неё рабочие, − калека, здесь, в центре Колодца, немыслимо. Она держалась чуть позади Малли, не желая приближаться. Сама же Малли не выказывала ни малейшего дружеского участия, а лишь хотела привести свою спутницу к божественной машине.

Они уже почти спустились на дно Колодца. Рокот сотрясал кости и мышцы Хочипиль, эхом отдавался в ребрах, словно второе сердцебиение. Однако до самого низа они не дойдут: Хочипиль была уверена, что иерарх не станет показывать рабочим, что лежит на последнем этаже. Последнюю яму вырыло начальство, и губернатор собственноручно сломал последнюю печать и присоединил последние рельсы.

На обширной платформе, заполнившей большую часть шахты на Восемнадцатом уровне, собралось невообразимое количество рабочих. Все носили собственные цвета и знаки принадлежности − невообразимое море коричневатых одежд из хлопка и магвея. В центре платформы находился алтарь со священными символами: Зубец, Цепь, Болт, Провод и Склянка.

На платформе стоял иерарх.

Он был один: высокий, невзрачный силуэт в развевающихся кипенно-белых одеждах с символом, который Хочипиль не рассмотрела. Но даже вдали от платформы, даже зажатая на узкой тропинке между возмущенных членов бригады Малли, она чувствовала силу его присутствия, ауру, которая каким-то образом пульсировала в каждом городе Содружества, и разум божественной машины, протянувшийся к дну Колодца, распространившийся по рельсам, чтобы быть с ними в этот момент величайшей славы.

Иерарх вскинул голову, и воцарилась тишина. Его кожа блестела медью, а руки простерлись ко всем присутствующим, руки божественной машины, которая была, есть и будет во веки веков в этом мире и иных.

− Воззрите, − прошептал иерарх.

Простое слово эхом отразилось от стен шахты, задрожало в рельсах, отозвалось в груди Хочипиль, пока не заныло сердце.

− Грядет Эпоха Чудес. Да останутся мертвы древние боги, да будут алтари из чистой стали, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах...

Шёпот литании повторялся снова и снова − и внезапно Хочипиль поняла, что в молитву влился рокот тысяч голосов, её собственный голос вознесся, славя божественную машину и Содружество, и она не могла остановиться, она стала такой же частью её, как Малли, как иерарх...

− Да останется солнце безмолвным, да будут наши молитвы выкованы в горнах и печах, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах...

Слова повторялись снова и снова, тысячи голосов взрывали тишину Колодца, и даже воспоминание о Тецоке унеслось куда-то вдаль, стало бессмысленными словами, ибо как он мог он вообще надеяться бросить вызов такой силе, как мог он положить конец тому, что было, есть и будет?

− Да останутся пирамиды разрушены, да будем мы поклоняться делу рук наших, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах...

Пирамиды. Тецока говорил...

Он...

Внезапно, оторвавшись от литургии, она увидела Тецоку. Он стоял с краю толпы на соседней тропе, одетый в цвета Двадцать четвертой группы Колибри. Он обнимал темнокожую женщину, целуя её губы, лоб, мочки ушей, и голос божественной машины затихал вдалеке, уступая место насмешливым словам Тецоки.

«Она была не всегда. Всё рожденное может умереть».

Подняв взгляд на Хочипиль, Тецока оторвался от женщины, и в краткий миг перед этим Хочипиль отчетливо увидела кровь на его губах, кровь, текущую из мочек женщины, раны, которые затягивались на глазах.

Кровь. Он... пьет кровь и использует её против общности машины. Но единственные существа, которые когда-либо питались кровью, единственные существа, которые когда-либо извлекали из неё силу...

Древние боги − которые все мертвы, повержены машиной, а их останки развеяны по пустыне, как пепел.

Когда она вернулась в свою комнату, уставшая от напряжения литургии, Тецока уже был там. Он расположился как дома, аккуратно, как солдат в походе. Ему удалось разложить вещи на клочке свободного места посреди беспорядка, и он втиснул своё долговязое тело между кухонной плитой и койкой. Казалось, даже в таких стесненных условиях ему до смешного удобно.

− Интересный городок, − произнес он. Его лицо было бесстрастным, губы тонкие, цвета бронзы − крови нигде нет, больше нет.

Но Хочипиль слишком устала и испугалась, чтобы притворяться, будто ничего не видела.

− Во имя машины, кто ты? В какую игру ты играешь?

Лицо Тецоки не изменило выражения.

− Не говори, что я тебя не предупреждал.

− Нет...

«Не о том, кто ты», − хотела она сказать, но слова не шли. Она попыталась ещё раз, но ощутила себя карликом по сравнением с громадностью того, что собиралась сказать.

− Ты мёртв, − наконец прошептала она, потому что это было единственное, что мог вместить её разум, в надежде, что он станет отрицать, что рассмеется над таким предположением. − Все древние боги мертвы.

− Кое-что трудно убить, − мрачно ответил Тецока.

− Машину? − спросила она, потому что это единственное пришло ей на ум. Бог, она стоит перед богом...

− Её тоже.

Наконец-то он не был насмешливым. Он неторопливо выпрямился и встал, пригнувшись под потолком, а его волосы чуть не запутались в железной проволоке. Его глаза спокойно, задумчиво встретились с глазами Хочипиль, и она увидела в их глубине синеву неба, пахнущую дымом благовоний, возносящихся ввысь, и прогорклостью крови, что стекает по желобкам с алтарей, орошает землю, смешивается с водой рек и озер.

В прежние времена это могла быть она, её бы уложили на алтарь, её бы разрезали обсидиановыми ножами, её сердце подняли бы во славу солнца. Её кровь. Он выпил бы её до капли, как пил кровь той женщины, и проявил бы не больше жалости.

В ней взорвалось что-то, долго державшееся в узде.

− Как ты посмел... как ты посмел прийти сюда, как посмел применить свою нечестивую магию и совершить кровавое жертвоприношение на виду у иерарха? Как ты посмел... − Она постаралась унять дрожь в руках и продолжила: − Ты хотя бы имеешь понятие, что они делают с теми, кого ловят на исполнении древних обрядов?

− Полагаю, такое не часто случается.

− Мы ещё помним последний раз. Они могут несколько дней сдирать кожу.

Она не сдержала дрожи, вспоминая крики, заполнявшие Колодец сверху донизу, заглушавшие даже стук рельсов.

− Ну, здесь такого не будет, − беспечно сказал Тецока.

− Почему ты так уверен?

Разве он не видел божественную машину, не присутствовал на литургии? Даже со своей кровавой магией он смог только разорвать один разум, на короткое время. Это такая малость.

Его голос был беспечным и надменным.

− Легенды правы: я жестокий, извращенный и порочный. Но я забочусь о своих.

− О своих?

Совсем как один из древних богов, которые смотрели на мир как собственники и всё присваивали. Легенды были правы.

Тецока вынул обсидиановый осколок и некоторое время смотрел на него.

− Вы забыли, разве нет? Что представляло собой жертвоприношение. Вы ничего не помните.

− Я помню достаточно.

Тела падают с алтарей, сердец так много, что они гниют в священных сосудах; крови столько, что желобки переполняются; кожа, которую небрежно сдирают и носят как одежду − и старые боги смеются с небес, не видя в человечестве ничего, кроме вен и артерий, ничего, кроме бьющихся сердец, ждущих, когда их сожрут целиком.

С чего она вообще подумала, что пригласить его к себе было хорошей идеей? Почему решила, что он сделает её жизнь лучше? Времена, которые он вернёт, – те, в которые ей меньше всего хотелось бы жить.

− Уходи, − сказала она, борясь с искушением ударить его по лицу. − Уходи из этой комнаты сейчас же и не возвращайся.

В глазах Тецоки вспыхнул гнев. Она ожидала, что он опять ударит её, а то и что похуже, поступит с нею так же, как с той женщиной, но он не сделал ничего подобного. Просто стоял − высокий, неподвижный, ожидая, когда её злость пройдет.

Когда Хочипиль успокоилась и больше ничего не стала говорить, Тецока произнес:

− Ладно.

Собрал свои вещи одну за другой и ушёл.

Она провожала его взглядом, и на сердце у неё было спокойнее, чем долгое, долгое время до этого.

* * *

Проснувшись на следующее утро, Хочипиль инстинктивно поняла: что-то не так. Рельсы стучали так сильно, что комната тряслась и приборы на полках сталкивались друг с другом, издавая глубокий, резонирующий звук стекла о медь, бронзы о кристаллы. В самом сердце Колодца ощущалась фундаментальная неправильность, настолько сильная, что разрывала Хочипиль на части.

− Внимание, − произнёс голос, резонируя с предметами в её комнате. Голос иерарха, глубокий и вездесущий, как вчера. − Рабочие Колодца Миктлана. Произошло посягательство на Содружество. Стойте на пороге и ждите проверки.

Посягательство? Тецока, машина его раздери, что он натворил? Что он сделал, чтобы вот так поджечь Колодец?

Это всё потом. Сейчас ей нужно пережить проверку − к ней прилипла кровавая магия, зловоние, которое трудно смыть.

Проверка началась со дна. Казалось, Хочипиль целую вечность стояла на своём уровне, чувствуя, как усиливающийся перестук отдается в груди, в хромой ноге, разрывая на части, медленно перетирая кости в пыль, превращая мышцы в кашу.

Уголком глаз она заметила приближение процессии: иерарх в своих одеяниях, таких белых, что больно смотреть, за ним подобострастно следуют губернатор и начальство в бледно-бирюзовом.

Он останавливался возле каждого рабочего, задавал несколько вопросов, некоторое время смотрел и двигался дальше. До Хочипиль оставалось девять человек, восемь...

Если он не поймет, что она натворила, он никудышный иерарх. Но она ничего не может поделать, кроме как стоять прямо и вопреки всему надеяться, что он не поймет, что пройдет дальше не задержавшись.

И вот иерарх стоит перед ней − кожа блестит в тусклом свете, взгляд цвета ярь-медянки буравит её глаза. Из-за грохота рельсов в поле зрения всё дрожит и расплывается.

− Как тебя зовут? − спросил он.

− Хочипиль, − ответила она. − Рабочий 18861 Колодца Миктлана.

Он молчит, глядя на неё так, будто его что-то озаботило. Пожалуйста, пожалуйста...

− Дочь Уэхоканаутли и Камауак, − наконец сказал иерарх.

− Да.

− Ты знаешь, зачем я приехал?

У него были большие, сияюще-зелёные глаза: многослойная патина на фоне совершенного металла кожи, − большие, участливые. Так легко рассказать ему всё, передать себя его милосердию, пока он не открыл правду...

− Нет, − прошептала она. − Нет.

Иерарх не отводил взгляда, оценивая её.

− Это действительно правда, Хочипиль?

Он по-особому произнёс её имя − протяжно, как любовник, как мать, с заботой о ней, о её общности с машиной и обо всём, что она для неё значила.

Нет. Не правда. Конечно, нет. Хочипиль просто должна признать...

Раздери его машина, она не собиралась так легко сдаваться.

− Да, − сказала она, слова вырвались чуть ли не раньше, чем она подумала о них. − Каждое слово правда, клянусь моим желанием служить, моей связью с божественной машиной, ныне и во веки веков.

Иерарх погладил её по голове. Его прикосновение оставило покалывание, более легкое по сравнению с тем, что вызывал перестук рельсов.

− Я вижу, − ответил он. − Спасибо, Хочипиль.

Он ушёл, и с груди Хочипиль словно сняли тугие медные оковы. Она стояла, дыша в такт рельсам, и в ней нарастало волнение − она знала, что пока что победила.

Только после завершения проверки до неё дошло, что всё прошло слишком гладко. Скверну кровавой магии не так легко убрать, и иерарх должен был её заметить.

Если только...

У неё ушло полчаса, чтобы обнаружить это. К этому времени перестук рельсов стал таким сильным, что у Хочипиль слезились глаза и она с трудом собиралась с мыслями и сосредотачивалась на том, что делает.

Но он здесь, всё верно: маленький, едва заметный глиф, начертанный кровью, и его двойник по другую сторону порога, формирующие слово «защита». Они тоже бились под её пальцами, но не как рельсы, а как живое сердце.

Похоже, Тецока оставил ей прощальный подарок.

Хочипиль пошла вниз, понимая: что бы ни случилось, это произошло на дне Колодца, где сила мощнее, где, несомненно, находится то, что ищет Тецока.

Работа возобновилась, и бригады были не особо терпимы к хромой девушке. Даже Малли бросила на Хочипиль предостерегающий взгляд, когда та спускалась по тропе. Хочипиль отступила, пошла на этот раз по дороге, вьющейся вокруг шахты Колодца. Тем временем стук усиливался, и от рельсов исходило растущее ощущение ярости.

Вниз, вниз мимо солнечных сфер и чистейшей белизны стали и хрома. Рабочих стало меньше, а лихорадочное биение усилилось настолько, что Хочипиль с трудом шла, с трудом сосредотачивалась на том, что нужно ставить одну ногу перед другой, нужно...

Она поняла, что несколько мгновений стояла абсолютно неподвижно, − и опять двинулась в путь.

Рельсы были сверху и снизу, настолько близко друг к другу, что до них можно дотянуться; паромобили размеренно сновали вверх и вниз, и Хочипиль стояла между рельсов одна, глядя на белую сталь стен. Стук был слишком сильным − в её костях и сердце, возрастая до такой степени, что выдержки хватало только на то, чтобы не упасть на колени.

Она не могла идти дальше − до той платформы, где стоял иерарх, до самого дна и того неправильного, что там происходило.

Повернуть назад, вот что нужно делать − было глупостью прийти сюда, искать Тецоку. Вокруг жгучая боль, боль, которую она не могла выносить, не так долго...

Побери её машина, она сделана не из такого податливого материала.

Хочипиль прикоснулась к рельсам.

Боль внутри тысячекратно усилилась. Биение поднялось по рукам, сжало сердце, расползлось по груди, как от ножей, и руку будто приковало к рельсам, Хочипиль не могла её оторвать...

Она падала вниз, вниз в бездонную пропасть, сама земля разверзалась, чтобы принять её, и перестук, раздававшийся во всём теле, был биением огромного, блестящего сердца, похороненного в пустыне, − сердца, которое осталось единственным куском плоти на погребенных человеческих костях.

Снова и снова оно билось в ней, грохоча, оглушая − звук крови, текущей в таком гигантском органе, что она едва могла это постичь, − снова и снова...

Наконец, спустя долгое время это закончилось, и Хочипиль упала на колени, ловя ртом воздух. Перестук всё ещё отзывался в ней − теперь приглушенный, боль почти терпимая, «почти», как колючая соль вместо ножей...

Но зато биение стало голосом, и он шептал, снова и снова: «брат, брат...»

Бог. Там, внизу, бог, погребенный в Колодце Миктлана. Сила, которую искал Тецока, сила, которую божественная машина наконец перегоняет обратно себе, − сердце бога, магия бога, заставляющая землю дрожать, питающая рельсы энергией.

Это было... невозможно.

С чего бы невозможно? Разве так трудно это вообразить, признав, что бога убить так же трудно, как и машину?

«Брат», − шептали рельсы. И они злились, так злились, непонятно − от того, что он был мёртв или что собирался умереть. Просто путаница впечатлений, сумбур слов, которые она не могла распутать. И издалека, неуклонно возрастая, слышался голос машины, которая стремилась включить в себя бога, − стойкая боль, темнота, медленно надвигающаяся, грозящая всё поглотить.

Осмелится ли она?..

Выбора не было.

Хочипиль опять прикоснулась к рельсам.

Боль была той же, хлынувшей прямиком к сердцу, − биение, гораздо более сильное, чем её собственное. Стиснув зубы, она силилась произнести слова, задать вопрос...

Где он?

Где Тецока?

«Брат», − прошептали рельсы.

Где... он?

Голос машины возрастал, слепо вопрошая, кто дерзнул прикоснуться к рельсам, вторгнуться в связь между Колодцем Миктлана и самой...

Хочипиль должна уходить, но если она уйдет, то не узнает, что случилось. Поэтому она не отнимала рук от рельсов, снова и снова спрашивая их о Тецоке.

− Здесь его нет, − произнёс голос у неё за спиной.

Вздрогнув, Хочипиль убрала руки с рельсов, и давление на её тело и разум уменьшилось, снизилось до тупой, пульсирующей боли.

Позади неё на полу из стали и хрома стояла женщина. Её волосы были цвета запекшейся крови, кожа как тусклая медь, а лицо − до боли знакомое.

− Ты о чём? − спросила Хочипиль.

− Тебе здесь не место, − ответила женщина, качая головой.

Вдруг Хочипиль поняла, что это та женщина, которую Тецока использовал в обряде магии крови. Теперь она стояла рядом с рельсами, почти не испытывая неудобства.

− Откуда ты знаешь?

Женщина с улыбкой подняла руки. На кончиках её пальцев тянулись тонкие красные линии, предплечья тоже покрывали струпья.

Магия крови. Жертва крови. Но времена богов ушли в прошлое, наступило Изменение, и больше не нужно...

− Он тебя заставил, − прошептала Хочипиль. Уходить, уходить, они должны уйти, потому что скоро явится иерарх, привлеченный прикосновением к рельсам... − Он тебя околдовал, обманом заставил принести жертву...

Женщина опять улыбнулась.

− Я сделала свой выбор. И ты тоже должна. − Затем без перехода: − Его искалеченное тело бросили в пустыне на съедение стервятникам и падальщикам.

− Тецоку? − спросила Хочипиль, хотя знала ответ. − Значит, он проиграл.

Женщина промолчала, но отупение в её глазах было достаточным ответом.

− Божественная машина сильна, − прошептала она, поднимая окровавленные руки словно защищаясь от удара. − Очень сильна.

Уголком глаз Хочипиль уловила какое-то движение: рабочие, а снизу мелькнуло белое одеяние, и вокруг них эхом зазвучал голос иерарха:

− Внимание! Произошло посягательство на Содружество...

Хочипиль охватил неудержимый порыв. Как и прежде, она не могла сопротивляться, не могла ничего поделать, кроме как пасть ниц и умолять машину о прощении за вмешательство...

Удерживающие её руки, проведя чем-то теплым и пульсирующим сзади по шее, толкнули в спину, чтобы убрать с пути иерарха, и она распласталась на полу.

− Беги!

Не успев ничего подумать, Хочипиль поднялась и ускользнула от них − вверх, вверх, почти забыв о хромоте, прочь от давления рельсов и голоса иерарха. Инстинкт выживания пересилил всё остальное.

Она остановилась только на двадцатом этаже. Боль и слабость, которые она старалась не подпускать, навалились на неё. Перед глазами стояло лицо той женщины, которая преображалась в ожидании иерарха; снова и снова ощущалось прикосновение магии крови, сосредоточившей разум на одной-единственной мысли: спасаться.

− Почему? − прошептала она, но женщина ведь уже ответила.

«Я сделала свой выбор. И ты тоже должна».

Снаружи сияло невыносимо яркое солнце, под его теплым светом пески пустыни выгорели добела, мерцая над дрожащими рельсами. Хочипиль пошла, подволакивая хромую ногу, раскаленный жар иссушал кожу, губы, глаза.

У неё не было иного выбора, кроме как уйти из Колодца, ибо уже, должно быть, подняли тревогу, и на этот раз иерарх всё про неё поймёт, заберет как свою собственность, разломает на кусочки и соберет заново на службу машине...

Камень под ногами грохотал. Она не сразу поняла, что смотрит в небо: хлопали крылья, над головой собирались стервятники.

«Его искалеченное тело бросили в пустыне на съедение стервятникам и падальщикам».

Тецока...

Она шла по рельсам, ощущая телом далекие раскаты, ослабленные и смягченные − биение бога, биение машины, неизменное во веки веков в этом мире и иных.

Прошло некоторое время, и здесь не было ничего, кроме безжалостного солнца, ничего кроме света, заливающего скалы и булыжники, и бронзу рельсов. Фляга с водой на боку была тяжелой, но Хочипиль нельзя пить, нельзя опустошить её так скоро...

«Да останется солнце безмолвным, − шептала машина, голос пробегал по рельсам, сливаясь с голосом погребенного бога, возвышаясь, чтобы он замолчал навсегда. − Да будут алтари из чистой стали, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах»...

«Да останется солнце безмолвным»...

Спустя несколько часов, после полудня − целая вечность – над головой Хочипиль закружились первые стервятники.

− Не мёртв, − прошептала она, хромая дальше. − Не мёртв.

Но в самом деле, какой смысл?

− Не... мёртв...

Когда стервятников стала целая стая, Хочипиль направилась к колонне кричащих птиц, прочь от знакомого перестука рельсов, прочь от божественной машины, иерарха и сердца, похороненного в земле, к насыпи у основания холма, путанице крови и сломанных конечностей, завернутых в разорванный плащ.

Она бросила в птиц камень и стала кричать, пока не охрипла. Стервятники разлетелись, опасливо глядя на неё, ожидая, когда она тоже споткнётся, рухнет, станет падалью.

Затем она молча опустилась на колени рядом с Тецокой.

Разорванная кожа на его лице кровоточила, руки и ноги были вялыми. Сломанные кости сместились в месиве блестящей плоти.

Она потянулась было пощупать пульс − и остановилась в нескольких дюймах от окровавленного запястья. Бесполезно. Он мёртв, совершенно точно мёртв, его обещания и цели бессмысленны.

Раздери тебя машина, желала она Тецоке, и машина в самом деле уничтожила его так старательно, что ничего не осталось.

Она вздрогнула, услышав шипение. Вернулся один из стервятников? Нет, звук исходил от тела − последний выдох раздавленных легких, последний всхлип какого-то изуродованного органа.

Глаза Тецоки открылись и уставились прямо на неё.

От потрясения она вскинула руку, сердце бешено заколотилось.

− Ты мёртв, − прошептала она и вспомнила, что он говорил ей тогда в Колодце.

«Кое-что трудно убить».

И снова то же шипение: слова, которые шепчут разбитые губы. Просьба о помощи?

− Я даже самой себе не могу помочь, − горько ответила она. Она даже не смогла помочь той женщине. Тем не менее Хочипиль вытряхнула остаток воды из фляжки − всего несколько глотков, не более − на его иссохшие губы.

Его горло сжалось, проглатывая воду. Затем он конвульсивно дернулся, и вода хлынула обратно, забрызгав камни.

Опять шепот, и его глаза сверлят её − не сердитые, не насмешливые, а умоляющие.

Конечно, она знала, что только одно может ему помочь, но одна лишь мысль об этом отталкивала её.

Но вот они оба здесь, оба сломленные и умирающие в пустыне. И он защищал её − в жестокой и беспорядочной манере древних богов, но всё равно это было больше, чем ей когда-либо давала божественная машина.

− Хорошо, − сказала Хочипиль.

Порывшись в его плаще, достала обсидиановые осколки. Они блестели на солнце, напоминая об ушедшей эпохе.

Хочипиль выбрала самый острый на вид и некоторое время просто держала в руке.

− Это не потому, что я тебе поклоняюсь, − сказала она. Его глаза не мигая и не отрываясь смотрели на неё. − Не потому, что я страшусь твоего гнева или того, что солнце упадет с небес, если тебе не воздать должные почести. Но ты позаботился обо мне, и мне будет жаль, если ты уйдешь.

Затем, так плавно и без усилий, словно делала это всю жизнь, Хочипиль поднесла обсидиан к своему запястью и не задумываясь разрезала вену. Кровь хлынула мерзким фонтаном − гораздо, гораздо быстрее, чем она ожидала, красный поток дождём лился на иссохшую землю.

Боль тоже распространялась − огненные стрелы расходились от пореза, пульсируя в руке как раскаленная докрасна ось. Кисть не переставала сжиматься и разжиматься, пальцы стали как клешни, она не могла их контролировать. Хочипиль пришлось с помощью другой руки поднести рану ко рту Тецоки и смотреть, как он глотает и больше не выплевывает, мышцы его пересохшего горла жадно сокращаются.

Землю пустыни затопила какая-то тень, невидимый ветер. Воздух задрожал, как при буре, взметнулась пыль, словно развернулись желтые паруса. Крупинки песка понеслись по обсидиановым осколкам с таким звуком, словно гвоздь царапает медь; по телу Тецоки, пока его кожа не зашевелилась на ветру, пока цвет пустыни не проник в его кости, покрывая красный блеск мышц.

Его руки поднялись, как железные змеи, и притянули разрезанное запястье Хочипиль ко рту. Губы сомкнулись на ране, жадно втягивая текущую кровь, словно он ребенок на материнской груди.

Он не останавливался. Рана не закрывалась, и он пил с тихим тошнотворным чмоканьем. Каждый глоток пронзал Хочипиль болью, как удары обсидиановых лезвий.

Её мысли разбегались, становясь всё спутаннее − вот каков древний бог, берет всё, что дают; как она была наивна: разрезала запястье и ждала, что оно заживёт; кормила бога и надеялась, что он остановится...

Тени росли, собираясь под обсидиановыми осколками − и вот, в вспышке ослепительного света осколки подскочили друг к другу и исчезли.

− Довольно, − сказал Тецока. Его голос прокатился эхом, как ярость бури. − Довольно!

Он оттолкнул её − она споткнулась, стараясь удержаться на ногах и неловко зажимая пальцами рану.

Земля у неё под ногами продолжала трястись. Сквозь туман в глазах она увидела на камнях брызги крови, окружающие место, где сейчас стоял Тецока.

Он был высок, на лице лежали черные и желтые полосы, в кудрях сияли звёзды, глаза мерцали как воды подземной пещеры. У него в руке что-то блестело: зеркало, обсидиановое, как она предположила по слабой линии трещин. В нём отражался только дым, но даже с расстояния Хочипиль чувствовала жар от него, заключенную внутри силу, пульсацию такую же сильную, как и от рельсов.

И он плавно шёл к ней по песку, протягивая руку, − и единственным жестом закрыл рану у неё на запястье. Хочипиль, дрожа, пыталась удержаться на ногах, но упала на одно колено, а потом лицом вниз, и забвение поглотило её.

Ей снилось, что он отнес её на руках в тень большого камня и осторожно положил на землю, как больного ребенка. Ей снилось, что он сидит рядом, глядя в небо и плача кровавыми слезами о всех погибших древних богах − о своём брате Кетцалькоатле, который был когда-то его другом, а когда-то был врагом, а теперь заключен в машину ныне и во веки веков.

Ей снилось, что он собрал камни и чахлый кустарник и повернул к ним своё дымное зеркало − и они вспыхнули дрожащим, тёплым пламенем, а он стоял на фоне огня и смотрел, как она спит.

«Теперь ты понимаешь, что такое жертвоприношение», − прошептал он.

Но она не понимала, и, должно быть, до него это дошло, потому что он провозгласил голосом, гремящим, словно гнев небес: «Не из страха или корысти, или потому что солнце упадет с неба, а потому, что тебе было не всё равно».

«Я тебя пожалела», − подумала Хочипиль, дернувшись, пытаясь дотянуться до него через стекло, но он не отвечал.

Когда она проснулась в тусклом свете восходящего солнца, она была одна, и всё ещё пахло пеплом.

Он оставил ей свою широкополую шляпу, немного еды и наполнил фляжку водой. У неё затряслись руки: Он начертал на шляпе и фляжке глифы «доброго пути» и «вода» − вот и вся его милость, вот и вся благодарность.

Поднявшись, она пошла прочь от пепелища. Вдали виднелась знакомая линия рельсов, пульсирующих в ритме божественной машины, а ещё дальше, постепенно исчезая, − шагающая фигура со звёздами в волосах и блеском обсидиана в руках.

Она всё ещё слышала в голове его голос. слегка насмешливый.

«Все боги жестоки, Хочипиль. А чего ты ожидала?»

Он пойдет в столицу, как всегда одинокий, в одиночку несущий бремя борьбы против машины, никогда не позволяющий своим ревнителям предложить больше, чем самую малую помощь, недолгое отдохновение. И в конце концов он предстанет в огромном дворце из бронзы и меди: один против машины и её безграничной мощи, такой жалкий, маленький и беззащитный, такой же хрупкий и уязвимый, как и его обсидиановое зеркало.

Сердце кулаком стиснула жалость.

− Береги себя, − прошептала Хочипиль безмолвной пустыне. − Прошу, возвращайся. Прошу.

И её слова вознеслись к небу, красному, как кровь, обретая силу молитвы.

Тень над Домом Ягуара

Рассказ из цикла "Вселенная Сюйя"

Теонанакатль заставляет мысли блуждать.

Если бы она позволила себе думать, то ощутила бы вонь хлорки, к которой примешивается слабый запах крови. Она увидела бы в камере желобки, испачканные чем-то вроде крови и испражнений.

Она бы вспомнила − боль проникала до мозга костей, пока тоже не стала тупой и привычной, − вспомнила бы, как вскидывалась, когда сквозь узкие окна пробивался рассвет: чересчур изможденная, чтобы предложить свою кровь Тонатиу-Солнцу, шептала молитву, которая под конец все больше походила на извинения.

Конечно, бог будет настаивать на том, чтобы она жила до самого конца, ибо жизнь и кровь слишком драгоценны, чтобы ими разбрасываться − неважно, насколько искалеченной и бесполезной стала она, прозябая во тьме.

Вот только она не знает, сколько еще протянет.

Теонанакатль ей дал Палли, капитан воинов-ягуаров, − открыл ладонь, на которой лежали два черных раскрошенных гриба, пища богов, снадобье для пропащих и обреченных. Она не знала, поступил он так из жалости или это еще одна ловушка, еще одна западня, в которую её надеются увлечь.

И всё же... Она взяла их. Крепко сжимала в ладонях, пока охранники вели её обратно. Оставшись одна, долго на них смотрела, ощущая зарождающуюся дрожь в пальцах, голод, стремление к нормальной жизни... к забвению.

Сознание уплыло в прошлое... В единственное время, достойное воспоминаний.

* * *

Фотография лежала на столе рядом с окровавленными ритуальными колючками Оналли. На ней была девушка перед рыночным прилавком. Она держала накидку из изумрудно-зеленых перьев кетцаля, с такой неуверенностью, словно они в любой момент могли броситься и укусить. За её спиной, почти растворившиеся на заднем плане, маячили силуэты ещё двух девушек.

У Оналли это была далеко не лучшая фотография Хочитли, но в последнее время она много размышляла над ней − над её жестокой иронией, словно насмешкой богов.

− Не передумала? − поинтересовался за спиной Аткоатль.

Рука дернулась перевернуть фотографию − и замерла, когда до Оналли дошел смысл его слов.

Она повернулась. Его широкое смуглое лицо было невозмутимым − истинный воин, не выказывающий своих чувств.

− Нет, − медленно, осторожно ответила она. − Я не передумала. А ты что, передумал?

Аткоатль поморщился.

− Оналли...

Это он помогал ей, с самого начала − снабдил рацией с шифрованием, незаконными нанопрепаратами, понижающими температуру тела, маленькими шприцами со всевозможным содержимым − от ингибиторов теонанакатля до повышающих выносливость препаратов. Более того: он верил в неё, в то, что её отчаянный ход сработает, что они вернут Хочитли живой из того безумия, в которое превратился Дом Ягуара...

− Это слишком рискованно. − Аткоатль покачал головой, и Оналли услышала остальное, слова, которые он не сказал.

Что, если нас поймают?

Оналли выбрала самый легкий путь справиться со страхом: гнев.

− Так ты намерен сидеть сложа руки?

Глаза Аткоатля вспыхнули ненавистью − и неудивительно. Он видел, как пал его Дом, как его товарищей, воинов Орла, связали и оставили гореть в разоренных казармах; видел воинов Выдры и Черепа, убитых, искалеченных или разбросанных по серебряным рудникам дышать пылью.

− Я не трус. Когда-нибудь Почитаемый Оратор и его приспешники заплатят за всё, что натворили. Но ты... ты просто играешь со смертью.

Оналли опять впилась взглядом в фотографию − в лицо Хочитли, застывшее в невинной нерешительности.

− Я не брошу её там.

− Сопротивление... − начал Аткоатль.

Оналли фыркнула.

− Ты сам знаешь, к тому времени, как сопротивление разрушит Дом, будет слишком поздно.

Нападения уже случались: подорвали две станции магнитопланов; перед арестами загадочным образом исчезали диссиденты. Оналли не отрицала существования подпольного движения, но по разным признакам видела: оно всё ещё слабо, всё ещё формируется.

Аткоатль не ответил, но Оналли была воином-ягуаром и благодаря выучке могла улавливать в его позе едва заметное неодобрение.

− Послушай, − наконец сказала она, − самый большой риск беру на себя я. Ты будешь снаружи Дома, и если что-то пойдет не так, успеешь скрыться.

− Если тебя поймают...

− Думаешь, я тебя предам? После всего, что они сделали с Хочитли, ты думаешь, что я буду им помогать?

Аткоатль помрачнел.

− Ты знаешь, что происходит внутри.

Она не знала, но представляла, причем слишком хорошо. Вот почему нужно вытащить Хочитли. Подруга не заслужила такой участи.

− Я воин-ягуар, − тихо сказала Оналли. − И даю слово, что скорее покончу с собой, чем позволю им что-нибудь выпытать.

Аткоатль посмотрел на неё.

− Ты искренна, но то, что ты веришь, ничего не меняет.

− Разве? Я верю, что правление Почитаемого Оратора беззаконно. Я верю, что Дом Ягуара не имеет права предавать собственных диссидентов или допрашивать их. Разве мы все в это не верим?

Аткоатль помялся и не ответил.

− Тогда скажи, во что веришь ты, − попросила она.

Он немного помолчал и свирепо ответил:

− Забери тебя Чёрный! Но учти, Оналли, только на этот раз. Только на этот.

Она кивнула.

− Обещаю.

Вызволив Хочитли, они отправятся на север − в Соединенные Штаты или Сюйя, в страны, где свобода − не просто слово на бумаге. Они будут в безопасности.

Она закончила скручивать волосы в аккуратный узел − привычка, приобретенная на заданиях за границей − и сунула ритуальные колючки за пояс, размазывая кровь по кожаному костюму. Помолилась тому из богов, кто сейчас слушает. Року, Чёрному, богу Дымящегося зеркала[1], который вечно отворачивается, если у вас достало духа схватить подвернувшийся шанс.

Аткоатль ждал, неохотно придерживая открытую дверь.

− Идем, − сказала Оналли.

Она оставила фото на столе, прекрасно понимая, почему так поступила. Не потому что оно стало бы обузой, а из-за одного простого чувства − страха. Страха, что, найдя Хочитли, увидит в ее глазах безумие и поймёт, что от застенчивой, отважной девушки, которую она помнила, не осталось ничего.

Ночь была ясной и холодной, небо над Теночтитланом усеивали мириады звёзд: мириады демонов, ожидающих во мраке возможности сойти и разорвать всё живое на мелкие кусочки. Оналли потерла ритуальные колючки, пытаясь вспомнить уверенность, которую всегда чувствовала на заданиях. Куда же она подевалась сейчас, когда Оналли на родине, − сейчас, когда она вламывается в собственный Дом?

Шесть месяцев назад

Жрец Черного сидит на циновке перед Хочитли, скрестив ноги и поджав губы, словно о чём-то размышляя. Жирные спутанные волосы перепачканы кровью жертв. Он него воняет склепом и немного хлоркой. Перед приходом он попытался вымыть руки, но без особого успеха.

Забавно, как обостряется ум, когда подавлено всё остальное.

Хочитли могла бы рассмеяться, но она никогда не была хохотушкой, в отличие от Оналли или, возможно, Тесипьяни.

Нет, нельзя думать о Тесипьяни, не сейчас. Нужно сохранять хладнокровие − это единственная возможность выжить.

Нельзя задавать себе вопрос «за что?»

− Мне сказали, − произносит жрец, − что ты организовала диссидентское движение в этом Доме.

Хочитли по-прежнему с очень прямой спиной сидит у стены. Веревки врезаются в руки и лодыжки, а самая тугая держит шею. Если она попытается их разорвать, то только выбьется из сил: она уже сто раз пробовала, а результатом стали только синяки.

Жрец продолжает, словно она ответила:

− Мне сказали, что ты подбивала воинов Ягуара свергнуть Почитаемого Оратора.

Хочитли с мрачной иронией трясет головой. Свергнуть − как будто это возможно... Нарождающееся сопротивление слабо и незначительно, ему не проникнуть в Дом, не добраться даже к жалкой, обособленной группке Хочитли.

Но есть добро и есть зло, и когда Шолотль придёт забрать её душу, она встретит его открыто и не стыдясь – зная, какую сторону выбрала.

Жрец самодовольно продолжает:

− Ты должна была знать, что вы обречены на провал. Этот Дом хранит верность, ваш командор тоже. Она сдала тебя, чтобы не пострадать от твоего предательства.

Тесипьяни... Нет, нельзя об этом думать, нельзя... Это неудивительно, никогда не было удивительно, после всего, что натворила Тесипьяни...

− Ну разумеется, она меня сдала. − Хочитли старается, чтобы голос звучал ровно. − Воины-ягуары не следователи. Мы оставляем допросы вам.

Жрец неторопливо меняет позу и вдруг без предупреждения отвешивает Хочитли пощечину. Его обсидиановые кольца глубоко врезаются в кожу. Хочитли чувствует во рту кисловатый привкус крови и опять вскидывает голову, провоцируя его ударить ещё раз.

Он бьет ещё и ещё. С каждым ударом её голова откидывается назад, белая вспышка боли отдается в скулах, по лицу бежит тёплая кровь.

Наконец он прекращает, и Хочитли, обмякнув, упирается взглядом в пол. В глазах темнеет: путы впиваются в горло, неприятно напоминая о том, что близко удушье.

− Ну что, начнем заново? − Голос у него равнодушный. − Ты выкажешь мне уважение, какое подобает представителю Почитаемого Оратора.

Он вообще-то никто, безбожник, посмевший использовать боль как оружие, осквернив её таким обыденным делом, как допрос. Но боль − не оружие и никогда не была оружием. Хочитли силится вспомнить нужные слова, сложить их к стопам Чёрного, свою молитвенную песнь в этом безбожном месте.

Я падаю перед тобой ниц, я простираюсь перед тобой.

Предлагаю драгоценную влагу моей крови, предлагаю боль, сжигающую меня.

Я падаю туда, откуда не подняться, откуда нет возврата.

О господин ближнего и близкого, о хозяин Дымящегося Зеркала,

О ночь, о ветер...

Должно быть, она произнесла эти слова вслух, потому что он ударил её снова. Она почувствовала быструю, яростную оплеуху, только когда врезалась затылком в стену. В голове зазвенело, и весь мир начал сжиматься и расширяться, а цвета стали слишком резкими...

И ещё, и ещё, и всё вокруг медленно сливается, складываясь внутрь как смятая бумага, а боль огнем разносится по мышцам.

Я приму покаяние ледяной водой,

Крапивой и шипами обдеру всё лицо и сердце.

Через землю страданий, умирающих землю...

Она думает, что он, наверное, закончил, и вдруг дверь опять открывается и по камере разносятся гулкие размеренные шаги.

Она бы подняла голову, но нет сил. Даже фокусировать взгляд на полу слишком утомительно. Хочется просто откинуться назад, закрыть глаза и грезить о мире, где Тонатиу-Солнце омывает её своими лучами, где от прилавков уличных торговцев разносятся ароматы чили и масла для жарки, где пальцы касаются мягкой и шелковистой накидки из перьев...

Шаги останавливаются: кожаные мокасины, изумрудно-зелёные перья, дразнящий аромат хвои и благовоний.

Тесипьяни. Но больше не та знакомая девушка, а командор Тесипьяни, которая продала их всех жрецам, бросила Хочитли на растерзание звёздным демонам.

− Пришла позлорадствовать? − спрашивает или пытается спросить Хочитли, потому что выходит только шёпот. Она даже не знает, слышит ли Тесипьяни. Стены вокруг смыкаются, от пульсирующей боли во лбу темнеет в глазах, и всё растворяется в горячечном мраке.

* * *

Спустившись с трибун на узкий клочок земли, Оналли перебежала площадку для игры в мяч. По обе стороны нависали стены с каменными кольцами. Здесь состязались игроки в мяч, но сейчас сезон Поднятия Флагов, и они наслаждаются заслуженным отдыхом.

Это означает, что перекрытый вход охраняет только один императорский воин: убрать его − детская забава.

Люди часто забывали, что стадион сооружен так, что задней стеной примыкает к Дому Ягуара и ложи почётных гостей в дальнем конце имеют общую стену с задним двором Дома.

Двор будет охраняться, но с этим можно справиться. Аткоатль остался у входа, переодетый императорским воином: издалека он отобьет охоту рассмотреть его поближе. Кроме того, если снаружи что-нибудь пойдет не так, он предупредит Оналли по рации.

Ложи были пусты. Оналли направилась к той, что принадлежала Почитаемому Оратору. Её украшали стилизованные под старину барельефы подвигов богов: Пернатый Змей возвращается из подземного мира с костями человечества, Чёрный, объятый пламенем и ветром, сбрасывает Второе Солнце.

Эта трибуна была самой высокой, но всё равно недостаточно, чтобы перемахнуть через стену. И вообще, если бы существовала хотя бы малейшая возможность перепрыгнуть, здесь поставили бы вооруженную до зубов охрану. 

Оналли немного постояла, размеренно дыша. Потерла оцарапанные уши, чувствуя, как по коже струится кровь. Ради Чёрного, чтобы Он присмотрел за ней. Ради Тонатиу-Солнца, который свалится с неба, если Его не кормить.

Ради Хочитли, которая заслуживает лучшей участи, чем уготовила ей Тесипьяни.

Она подтянулась одним текучим, бездумным движением: Ногти у неё алмазно-твёрдые, спасибо нанотехнологиям Аткоатля, и найти точку опоры на резьбе было легко, если не думать о богохульстве, о том, как отнесется Чёрный к пальцам, цепляющимся за его барельеф, − на это больше нет времени...

Она тяжело дыша поднялась на крышу ложи. Стена перед Оналли была гораздо более гладкой, но если быть внимательной, на ней тоже можно найти за что уцепиться. На самом деле ничуть не тяжелее последнего восхождения на самое большое здание Джианджинского Технологического комплекса, когда она воровала чертежи из сейфа. Не тяжелее бесконечных часов тренировок, когда наставники ругали за недостаток стараний.

Но наставники мертвы или залегли на дно, а этот Дом за стеной − её единственный дом, место, где она выросла, место, где могла быть в безопасности, а не играть в бесконечное притворство. Место, где она могла начать шутку, и её подхватила бы дюжина человек. Место, где они пели гимны в зимнее солнцестояние, собирая свою кровь в общий сосуд.

Руки, скользкие от пота, сорвались из трещины. Одно невероятно долгое мгновение Оналли ощущала, как падает в темноту, − и, ахнув, удержалась, хотя вниз с грохотом сорвался камень.

Никто не услышал? За стеной, похоже, тихо...

Вокруг только темнота, как объятия Праматери Земли. Оналли стиснула зубы и потянулась вверх, нащупывая следующие выступы.

Два года назад

Речь командора Тесипьяни по случаю вступления в должность оказывается скомканной и необычайно мрачной. Её предшественница командор Малиналли пела дифирамбы Дому и его значимости, словно весь мир вертится вокруг них в эту Эпоху и в следующую.

Но Тесипьяни ничего такого не говорит. Вместо этого она вещает о грядущих мрачных временах, необходимости быть сильными и терпеть невзгоды.

Она не говорит о гражданской войне вслух, но все и так понимают.

Хочитли и Оналли стоят позади, потому что Оналли опоздала, а Хочитли ждала её. Они смогли найти место только среди новичков, желторотых мальчишек и девчонок, которые смущенно переминаются в хлопковых униформах и меховых накидках, всё ещё слишком юные, чтобы воспринимать свои детские локоны как обузу, всё ещё настолько юные и невинные, что больно думать о их судьбе в наступающие времена.

После церемонии все расходятся по отрядам или в столовые. Наставница новичков устроила во дворе шуточную баталию, и Оналли наблюдает с таким же восхищением, какое у неё вызвала бы официальная игра в мяч.

Хочитли следит за Тесипьяни. Закончив с рукопожатиями, командор отпускает телохранителей и направляется прямиком к девушкам. Она ловит взгляд Хочитли и почти умоляюще смотрит ей в глаза.

− Оналли, − настойчиво зовет Хочитли.

Та глядит лишь мельком.

− Знаю. Рано или поздно это должно было случиться.

Тесипьяни подходит к ним, приветствует обеих коротким кивком. Она по-прежнему при всех регалиях командора: накидка из шкуры ягуара, штаны из изумрудно-зелёных перьев кетцаля, шлем в виде головы ягуара − лицо выглядывает из челюстей животного, словно её проглотили заживо.

− Прогуляемся? − Она не спрашивает, больше не спрашивает, ибо говорит голосом Чёрного, и даже малейшее предложение звучит как приказ.

Вначале они молча идут по двору, где воины спорят над досками для игры в патолли, где новички подбивают друг друга перепрыгнуть фонтан: знакомый, привычный гомон Дома.

− Не ожидала тебя так скоро, Оналли, хотя рада, что ты вернулась, − говорит Тесипьяни. Слова тёплые, а голос − нет. − Полагаю, всё прошло хорошо?

Оналли неуверенно разводит руками.

− Я достала документы. «Уилльямсбург Тек» разрабатывали новый тип компьютера, более сложный. Где-то в шаге от разумного.

Хочитли может только гадать, какой интеллект разовьют компьютеры, когда наконец преодолеют разрыв между автоматизированными задачами и настоящим разумом. Все эти исследования проводятся на военных базах за северной границей, где не спускают глаз с южного соседа.

Они будут как мы, думает она. Будут хвататься за эквиваленты дубинок и ножей, заявляя, что это просто самозащита, и, не успеешь глазом моргнуть, как воткнут оружие в чью-то грудь.

Совсем как мы.

− Значит, технологии американцев продвинулись, − мрачно говорит Тесипьяни.

В конце концов задача Дома в том и состоит, чтобы следить за научными разработками в других странах Пятого Мира и не давать им сравняться с Великой Мексикой в электронике. При этом в ход идёт всё: воровство, подкуп, убийства.

Оналли нетерпеливо качает головой.

− Об этом не стоит беспокоиться.

− Возможно, стоит. − В голосе Тесипьяни проскальзывает раздражение. − Война не навсегда, и мы должны смотреть в будущее.

− Война, да, − отвечает Оналли. − Ты произнесла интересную речь.

Улыбка Тесипьяни не затрагивает глаз.

− Подходящую. Иногда не мешает напомнить, что происходит во внешнем мире.

− Я видела, что там. Там скверно.

− Скверно? − переспрашивает Хочитли.

Оналли отводит глаза.

− Я видела его при дворе, Хочитли. Почитаемого Оратора Истли. Он... − она стискивает руки. − ...бешеный пёс. Безумие сквозит в его взгляде и манере держаться. Скоро власть ударит ему в голову. Это уже началось. Война...

Качая головой, Тесипьяни отрезает, словно обсидиановым клинком:

− Не смей так говорить. Мы воины Ягуара. Мы служим Мексиканской империи и Почитаемому Оратору. Наша задача заключается в этом и только в этом. Всегда.

− Но... − начинает Хочитли.

− Наша задача заключается в этом и только в этом, − повторяет Тесипьяни.

Нет, это неправда. Они воины Ягуара, они умеют судить по словам и жестам, потому что на задании это вопрос жизни и смерти. Они знают...

− Ты с ума сошла, − говорит Оналли. − Когда была жива командор Малиналли, все Дома, все воины, в том числе мы, выступали против Истли. Как ты думаешь, что с нами сделает Почитаемый Оратор, когда упрочит власть?

− Я твой командор. − Тесипьяни немного повышает голос. − Это ты тоже должна помнить, лейтенант Ягуара. Я говорю за весь Дом.

− Я запомню, − негромко, с угрозой отвечает Оналли.

Теперь Хочитли знает, что их пути разошлись именно тогда, а не когда Тесипьяни возглавила отряд или стала командором, не когда она начала посылать на задания старых друзей, а именно здесь и сейчас, в этот момент чистой трусости.

− Хорошо, − произносит Тесипьяни. Она как будто бы не замечает настроения собеседницы, взглядов, которыми обмениваются Оналли с Хочитли. Она вообще никогда не обращала внимания на мелочи. − Оналли, позже зайди ко мне в кабинет. Для тебя есть новое задание. 

И это опять трусость: Тесипьяни пытается избавиться от того, что не может контролировать. Хочитли смотрит на Оналли, а потом опять на командора, которая так и не сдвинулась с места, и в её душе начинает зарождаться неповиновение.

* * *

Оналли спрыгнула на землю и сразу прижалась к стене − выработанный рефлекс. Камера наблюдения поблизости могла уловить лишь размытое пятно: облегающий костюм Оналли изготовлен из неотражающих материалов, которые нельзя засечь в инфракрасном диапазоне, и она приняла нанопрепараты, чтобы понизить температуру кожи. Позже она за это поплатится, но ей уже всё равно.

Было очень тихо, даже слишком. Где же охрана, железные тиски, в которых Тесипьяни держит Дом? Оналли было страшно − обширное пустое пространство перед входом, беспокойство в глазах капитана Ягуаров, когда она ещё на магнитоплане пыталась что-нибудь выведать; все жуткие истории, которые она слышала по пути в Теочтитлан.

И тем не менее...

В затылке кольнуло. Это западня. Они узнали, что она идет. Её ждут.

Но она зашла слишком далеко, чтобы сдаться. Да и взбираться по стене было адски трудно.

Она достала метательный нож и осторожно двинулась в глубь Дома. По-прежнему ничего: голодное молчание звёзд, тёплое дыхание Праматери Земли под ногами, непостижимое присутствие Шолотля, бога Смерти, идущего за ней по пятам...

У входа во двор, под смутными очертаниями колонн, промелькнула тень. Оналли крепче сжала рукоятку ножа. Оставаться неподвижной смерти подобно. Нужно двигаться быстро, чтобы заставить стражей молчать прежде, чем они поднимут тревогу.

Она со скоростью гремучей змеи рванулась к ждущей тени, намереваясь всадить нож в грудь, но тень с поразительной быстротой парировала удар. Оналли различала только пятно среди темноты, крупный силуэт, который словно бы двигался синхронно с ней. Тень не кричала, в полном упоении сражением, танцем, который воздавал богам должное, который хранил на небе Тонатиу-Солнце и насыщал Праматерь-Землю, которому оба учились всю жизнь.

Что-то было неправильное, очень неправильное в том, как двигалась тень... Оналли отбила улар по ногам и опять стала наступать, пытаясь разоружить противника.

При свете звёзд она с трудом увидела, как тень взмахнула ножом по диагонали её слабой стороны. Оналли взметнула свой клинок и, выбив нож из рук тени, − тот со звоном упал на землю − двинулась чтобы убить.

Второй клинок она заметила слишком поздно. Отшатнулась назад, но яростное лезвие уже резануло по её облегающему костюму.

Они молча стояли, глядя друг на друга.

− Ты... ты действуешь как мы, − произнесла тень. Голос был высокий, дрожащий, и Оналли вдруг поняла, что было неправильного в движениях тени: рвение, несдержанность неопытного новичка.

− Да ты совсем мальчишка, − выдохнула она. − Ребенок.

Чёрный, о нет.

− Я не ребенок. − Он пошевелился, и в звёздном свете мелькнула нескладная долговязая фигура. − Ты ошибаешься.

− Прошу прощения. − Оналли постаралась говорить с искренним раскаянием. Расслабив мышцы спины, она сгорбилась в смиренной позе: даже если он не может её хорошо рассмотреть, вполне способен уловить невольный жест.

Мальчик не двигался. Наконец он произнес как само собой разумеющееся:

− Если бы я позвал, сюда бы через мгновение пришли.

− Но не позвал. − Чтобы ему не пришло в голову исправить эту оплошность, Оналли старалась говорить спокойно.

Он покачал головой.

− Я был бы мёртв, прежде чем они бы явились.

− Нет, − вырвалось у Оналли. − Я здесь не затем, чтобы тебя убить.

− Я тебе верю. − Он помолчал. − Ты пришла из-за Дома. Чтобы отомстить за своих.

За своих? Вдруг до неё дошло. Он решил, что она воин, но не Ягуар. Возможно, Орёл или Выдра, кто-то из бывшей элиты Великой Мексики, из тех, кого Почитаемый Оратор Истли стёр с лица Пятого Мира.

Она забыла, что это не просто мальчик, а новичок её ордена и когда-нибудь станет таким же воином, как она, как Тесипьяни, как Хочитли. Он слышал и видел достаточно, чтобы понять: она люто ненавидит Дом, но ещё не сопоставил это с тем, кто она.

− Я пришла к подруге, − сказала Оналли. − Она... ей нужна помощь.

− Помощь. − Его голос был ровным, почти задумчивым. − Помощь, которая требует проникновения в Дом и ножа.

У неё был не только нож, а полный набор инструментов воина на задании: шокер, шприцы с обезболивающими и повышающими выносливость нанопрепаратами. Но их она не достала, сама не зная почему. Благодаря Тесипьяни Дом превратился в порождение тьмы, которое необходимо повергнуть, и Оналли сделает для этого всё что нужно. И тем не менее...

Это по-прежнему её Дом.

− Она в тюрьме, − ответила Оналли.

− В беде, − опять невозмутимо произнес мальчик. − Я уверен, что для её ареста была веская причина.

Забери его Черный, он такой невинный, так верит в справедливость всего, что делает Дом. Как она с Хочитли до того, как их глаза раскрылись. Оналли захотелось его встряхнуть.

− У меня нет времени с тобой спорить. Позволишь мне пройти?

Некоторое время мальчик молчал. Оналли чувствовала, что он колеблется, и, поскольку была воином Ягуара, знала, что этого может быть недостаточно, что он скорее позовёт охрану, чем доверится незнакомке, которая пыталась его убить.

Значит, выбора нет.

Она рванулась прежде. чем он смог отреагировать − навалившись всем своим весом, сбила с ног, одновременно закрывая ему рот рукой. Когда они упали, раздался хруст, словно ломались кости. На мгновение Оналли подумала, что убила мальчишку, но он с изумлением смотрел на неё, пытаясь укусить. Другой рукой она вытащила шприц.

От укола он ахнул, глаза закатились и роговица жутко белела в звёздном свете. Теперь, когда зрение приспособилось к темноте, Оналли смогла рассмотреть мальчишку: гладкая тёмная кожа, руки он сначала стиснул, а потом расслабил, когда подействовал ингибитор теонанакатля.

Остается только надеяться, что она всадила правильную дозу: мальчик слабее большинства взрослых, метаболизм у него ещё детский.

Когда она уходила со двора, мальчик задергался в плену галлюцинаций − побочного эффекта укола. Если повезет, он очнется с головной болью и смутным ощущением, что всё как-то не так, но яркие наркотические кошмары сотрутся из памяти. Оналли вспомнила, как молила богов о малой или большой милости, но её сопровождали только Черный и Шолотль, бог Смерти.

− Прости, − прошептала она, зная, что он слышит; зная, что он до конца своих дней будет ненавидеть её и бояться. − Но я не могу доверять справедливости этого Дома − я просто не могу.

Девять лет назад

Хочитли стоит у прилавка, с сомнением прижимая к груди накидку из перьев кетцаля.

− Это немного слишком, тебе не кажется?

− Вовсе нет, − отвечает Оналли.

− Конечно, если ты хочешь одеться броско, − говорит Тесипьяни, весело качая головой. − Это для узкоглазых туристов.

И в самом деле, азиатов на рынке больше, чем настоящих мексиканцев, хотя Оналли, в которой половина азиатской крови, сама может сойти за азиатку.

− Ой, да брось, − произносит она. − Накидка чудесная. Мальчишки выстроятся в очередь за поцелуем. Тебе придется им билеты продавать.

Хочитли делает вид, что выхватывает нож из-под туники и в шутку нападает на Оналли. Но подруга стремительно шагает в сторону, и удар приходится в воздух.

− Что с тобой? Орлы мышцы склевали? − Вечно Оналли изрекает очевидное.

Хочитли опять смотрит на накидку − яркую и кричащую, но не совсем такую, как надо, и наконец говорит:

− Нет. Но Тесипьяни права. Она не стоит таких денег.

Даже ради взгляда Палли, который в любом случае слишком зрелый, чтобы попасться на такую простую уловку.

Тесипьяни, которая редко хвастается победами, просто кивает.

− Вон ещё один прилавок. Может, там что-нибудь найдётся...

На краю рынка раздается крик: не такой, будто кого-то грабят, а крик сумасшедшего.

Что за дела под Пятым Солнцем?

Хочитли кладет накидку обратно и готовится, ощущая ободряющую тяжесть обсидианового клинка на поясе. Оналли свой уже достала, но Тесипьяни опережает обеих и быстро шагает на крик. С пустыми руками.

Впереди, у входа в рынок, приземлился аэромобиль, его дверь открыта, внутри никого нет. Остальные машины кортежа медленно следуют за ним − сесть не так просто, среди тесных прилавков мало места для пятнадцати аэромобилей.

Из них высаживается шумная пестрая толпа: европейские и азиатские лица, даже несколько мексиканских. На спинах прибывшие с гордостью несут плакаты в старинном стиле, над головами, как опахала, колышутся койоты и кролики в уборах из перьев.

Зрелище странно знакомое и в то же время отвратительное, живое напоминание о других временах.

− Возрожденцы, − громко говорит Хочитли.

Это означает...

Хочитли поворачивается, высматривая на рынке взглядом бегущего человека: предназначенного в жертву, единственного, у кого есть причина бежать.

Но вместо этого видит Тесипьяни, которая решительно направляется в боковой проход между рядами, словно ищет конкретный прилавок.

Возрожденцы собираются в кучу. Красноречивый жрец в голубом организует поисковые группы.

− Идиоты, − вполголоса ругается Оналли. Она всегда больше верила в покаяние, чем в человеческое жертвоприношение, и возрожденцы вызывают у неё неприятные чувства. Хочитли не особенно религиозна и не склоняется ни к одной стороне.

− Идем, − говорит она.

Они находят Тесипьяни в конце отдела животных. Перед ней на коленях стоит съёжившийся мужчина, всё ещё в остатках украшенного костюма священной жертвы. Он дрожит, его лицо искажается, когда он говорит. Хочитли не может разобрать слов среди криков попугаев и визга обезьян в металлических клетках.

Когда они приближаются, Тесипьяни жестом отпускает мужчину, и он бросается бежать в глубь рынка.

− Туда идет поисковая группа, − предупреждает Оналли.

Тесипьяни некоторое время не отвечает, глядя вслед беглецу. Когда она поворачивается к подругам, Хочитли замечает в её глазах надежду и жалость.

− Они его не поймают, − произносит Хочитли. − Он сильный и быстрый. Он уйдёт.

Оналли как будто хочет возразить, но молчит.

− Нам пора возвращаться, − наконец говорит Тесипьяни. Её голос опять лишен выражения, глаза равнодушны.

По пути они встречают основную поисковую группу. Жрец ненадолго задерживает на них возбуждённый взгляд, словно решая, не сгодятся ли они на замену жертве.

Тесипьяни немного перемещается, чтобы встать на пути жреца. Она угрожающе улыбается, качает головой − один раз, второй, и громко говорит:

− Мы не будет лёгкой добычей.

Жрец смотрит на неё и через долгое, долгое мгновение отводит взгляд. Они ему не по зубам. Тесипьяни права: их не так легко одолеть.

Подруги идут дальше по задним проходам рынка, держа путь в Дом, чтобы найти хоть немного тени.

Тем не менее Хочитли кажется, будто солнце скрылось. Она содрогается.

− Они больные.

− Просто помешанные, − отвечает Оналли. − Не думай о них больше. Они не стоят твоего времени.

Она бы хотела не думать, но знает, что в ближайшие месяцы глаза жреца будут преследовать её в кошмарах. И в них даже не безумие, а то, что вообще не имеет смысла, маниакальное стремление проливать нечистую кровь нежелающих.

Тесипьяни молчит почти до самого Дома и наконец произносит:

− Вы же понимаете, что они не сумасшедшие.

− Ну конечно, − отвечает Оналли.

Тесипьяни смотрит рассеянно.

− В этом есть логика. Проливать кровь нежелающих грех, но кровь нужна Тонатиу, чтобы и дальше светить на нас. Кровь нужна Праматери Земле, чтобы давать маис, хлопок и наноустройства.

− Это всё равно долбаный грех, как ни истолкуй. − Похоже, Оналли воспринимает доводы Тесипьяни как вызов.

Тесипьяни некоторое время молчит.

− Думаю, да. Но всё равно они просто делают то, что считают благом.

− И они неправы, − вмешивается Хочитли с удивившей её саму горячностью.

− Возможно, − соглашается Тесипьяни. − А может и нет. Рискнули бы вы навлечь конец света? − Она смотрит вверх, на небо. − Чтобы на нас пали все звёзды, а чудовища жаждали разорвать нас на части?

Наступает молчание. Хочитли пытается придумать что-нибудь, какое-нибудь возражение, но не может. Тесипьяни очень хитроумна и всегда была такой.

− Если ты в это веришь, то почему позволила ему уйти? − спрашивает Оналли, нахмурившись.

Тесипьяни качает головой, и в её глазах проскальзывает тень того, что Хочитли видела в них на рынке − жалости и надежды.

− Я сказала, что понимаю. Но не сказала, что одобряю. Я никогда не стану делать того, во что не верю всем сердцем. Никогда.

В этом-то и проблема, думает Хочитли. И проблема будет всегда. Тесипьяни делает то, во что верит, но неизвестно, что на самом деле у неё на уме.

* * *

Проникновение в камеру оказалось подозрительно легким. Оналли пришлось расправиться с двумя охранниками на входе. Хотя эти воины-ягуары едва вышли из новичков, им следовало быть более умелыми. Она ударила в горло первого и оставила шприц в плече второго − тот вырубился ещё до того, как она открыла дверь.

Внутри было темно и душно. Запах стоял как в морге.

− Хочитли? − прошептала она.

Было тихо, но у дальней стены маячило что-то темное. Подойдя ближе, Оналли различила очертания поникшего человека.

О Чёрный, нет. Пожалуйста, храни её, храни нас всех...

Хочитли удерживали у стены ремни и цепи, тонкие трубочки тянулись к механизму, который глухо стучал, словно сердцебиение.

Теонанакатль, и пейотль, и сыворотка правды, и боги знают что ещё...

Дальше Оналли действовала инстинктивно, той ужасающей, обезличенной частью своей души, которая не остановится, которой приходится анализировать ситуацию, невзирая ни на что. Она на ощупь нашла впившиеся в вены иголки, попутно проводя рукой по загрубевшей коже в местах уколов, ссадинам на лице, сломанному носу, открытым невидящим глазам.

− Хочитли. Хочитли. Всё хорошо. Я здесь. Всё будет хорошо, я обещаю.

Но тело было безвольным, лицо искажала гримаса ужаса. И в самом деле ничего не осталось от портрета, который Оналли держала так долго.

− Идём, идём, − шептала она, возясь с ремнями − заостренные ногти впились в кожаные ремни, неловко распутывая узлы.

Холодная, отстраненная часть её души наконец перехватила контроль, и, заставив себя не думать о своих действиях, Оналли один за другим обрезала ремни, вытащила капельницы и осторожно высвободила тело, принимая его вес на свои руки.

Хочитли содрогнулась в спазме, словно умирающая, и прошептала:

− Тесипьяни, нет...

− Её здесь нет, − ответила Оналли. Мягко, бережно подняв подругу, она прижала её к себе, словно больного ребенка.

Забери тебя Чёрный, Тесипьяни. Забвение чересчур хорошо для таких, как ты. Надеюсь, ты будешь гореть в христианском аду, вместе с грешниками, богохульниками и предателями. Надеюсь, ты будешь гореть...

Она была на полпути из Дома, пробираясь через последний двор перед казармами новичков, когда обнаружила, что не одна.

Слишком поздно.

Вспыхнул безжалостный ослепляющий свет.

− Я всегда знала, что ты вернешься, Оналли, − произнес знакомый голос. − Как бы я ни старалась отослать тебя подальше.

Чёрный принял её за дуру. Чересчур легко. Слишком легко, с начала и до конца: просто ещё одна извращенная игра.

− Поимей тебя Чёрный! − выплюнула Оналли на свет. − Ты это заслужила, правда, Тесипьяни?

Командор виднелась силуэтом, стоящим, судя по голосу, всего в нескольких шагах. Но на руках Оналли лежала Хочитли, безвольная масса, которую она не могла отбросить, даже чтобы сражаться.

Тесипьяни ничего не ответила. Разумеется, она молчала и говорила только когда ей было нужно.

− Ты продала нас всех, − прошептала Оналли. Трусливым псам и их хозяину, дубинкам и шприцам... − Она так мало для тебя значит?

− Так же мало или много, как и остальные, − сказала Тесипьяни.

Глаза Оналли медленно привыкали к свету, и наконец она увидела, что руки Тесипьяни опущены, будто она что-то держит. Новое оружие или просто какое-то приспособление, чтобы позвать солдат?

Затем, с ощущением ледяного клинка меж ребер Оналли разглядела то, что несла Тесипьяни: тоже тело, безвольное тело мальчишки, которого она одолела во дворе.

− Ты... − прошептала она.

Тесипьяни пошевелилась. Глаза Оналли постепенно фокусировались на её лице, подобном азиатской статуе − холодные непроницаемые глаза, тонкая линия рта темнеет на фоне кожи.

− Эспетлатль из кальпулли[2] клана Атемпан. Передан под наше покровительство пятнадцать лет назад.

Стыд боролся с яростью и проиграл.

− Мне всё равно. Думаешь, это искупит твою вину за всё остальное?

− Возможно, да. А может, нет, − ответила Тесипьяни. Её голос слегка дрожал − слабый намёк на эмоцию, но недостаточный, никогда недостаточный. − И ты думаешь, что спасение Хочитли стоит его жизни?

Оналли всмотрелась в темноту, пытаясь определить, сколько здесь охранников − сколько бесчувственных прихвостней Тесипьяни. Она не могла справиться со всеми − кровь и пламя, она даже не уверена, справится ли с Тесипьяни. Но вокруг всего двора горели огни − несомненно, на крышах, и Оналли не могла разглядеть ничего, кроме командора.

Наверняка Тесипьяни так и задумала. Сука.

− Что ты меня мурыжишь? − спросила Оналли. − Дело не во мне, и никогда не было во мне.

Это касается тебя, Тесипьяни, Дома, жрецов и Хочитли...

− Нет, − мрачно согласилась Тесипьяни. − Наконец мы в чём-то сходимся.

− Тогда почему Хочитли? − Холодная уверенность скручивалась в животе, как ледяная змея. − Ты хотела захватить нас обеих, правда?

− Ах, Оналли, − печально ответила Тесипьяни. − Я думала, ты поняла. Это не касается тебя или Хочитли. Это касается Дома.

Как она может такое говорить?

− Ты убила Дом, − выплюнула Оналли.

− Ты никогда не смотрела в будущее. Даже два года назад, когда вернулась.

− Когда ты предостерегала нас от предательства? Это ты не видела, что Почитаемый Оратор безумен, это ты...

− Оналли. − Голос Тесипьяни стал угрожающим, как лезвие ножа. − Дом по-прежнему стоит.

− Потому что ты его продала.

− Потому что я пошла на компромисс.

− Ты... − Оналли поперхнулась словами, которые пыталась сказать. − Ты отравила Дом до самых глубин и теперь говоришь мне о компромиссе?

− Да. О том, что ни ты, ни Хочитли, к сожалению, никогда не понимали.

Это было уже слишком − она безнадежна. Оналли без раздумий переложила Хочитли на плечо, выхватывая нож, рванулась к горлу Тесипьяни. Если та не двинется, не выпустит так называемую драгоценную жизнь, это станет её последней ошибкой...

Она почти ожидала, что Тесипьяни подставит под удар тело мальчика − пожертвует им, как жертвовала многими своими людьми, но командор, быстрая, как змея, опустилась на колени, укладывая бесчувственного мальчика на землю, и первый выпад Оналли просто разрезал воздух. К тому времени, как она опомнилась, Тесипьяни уже стояла на ногах с клинком в руке.

Оналли переместилась и опять пошла в наступление. Тесипьяни отбила удар, потом ещё и ещё.

Ни одна из них не могла одержать верх. Обе были воинами Ягуара. Тесипьяни, возможно, не хватало подготовки − она давно не бывала на поле боя, но Оналли мешало тело Хочитли, которое она по-прежнему прижимала к себе.

Тем не менее...

Тем не менее движения Тесипьяни были не такими быстрыми, как должны бы. Ещё одна игра?

Оналли это больше не волновало. Она увидела брешь в одном из чересчур размашистых жестов Тесипьяни − и достала её. Нож глубоко вошел в руку над запястьем противницы.

Тесипьяни отскочила назад. Её левая рука бесполезно повисла, но она переложила нож в правую − как многие левши, она одинаково владела обеими руками.

− Ты по-прежнему хороша, − неохотно признала командор.

Оналли опять огляделась − огни всё так же горели − и сказала:

− Ты же больше никого не привела? Только ты и я.

Тесипьяни коротко кивнула, но её ответ не имел никакого отношения к вопросу:

− Дом по-прежнему стоит.

В её голосе звучала отчаянная напряженность, на несколько секунд остановившая Оналли.

− Воины-Орлы были сожжены заживо, Выдр отправили в серебряные рудники дышать пылью, пока она их не убьет. Койоты погибли все до единого, защищая свой Дом от императорской гвардии.

− Они умерли с честью, − заметила Оналли.

− Честь − бессмысленное слово, − В голос Тесипьяни вернулась уверенность. − В этом Доме пять сотен воинов, из которых сто − неопытные дети и новички. Я должна думать о будущем.

Оналли стиснула руки.

− А Хочитли в это будущее не вписывается?

Тесипьяни не шелохнулась.

− Без жертв не обойтись. Кто обернется против своих же, если не те, кто хранит верность Почитаемому Оратору?

Душу и сердце Оналли опять затопил холод.

− Ты больна. Наше выживание не стоит этого, не...

− Возможно. Возможно, я неправа. Но мы не можем заглянуть в будущее, правда?

Оналли была в недоумении. Это так непохоже на Тесипьяни − признавать, что она неправа, подвергать вопросам свои действия. Но всё же... всё же это ничего не меняет.

− И что теперь? − спросила Оналли. − Ты сыграла свою игру, Тесипьяни. Ведь мы обе были для тебя всего лишь игрушками?

Тесипьяни не двигалась. Наконец она махнула рукой.

− Было два пути развития событий. Два воина, убитые при попытке бегства, которая трагически провалилась... − Она говорила так, будто уже ничего не имело значения, холодным, равнодушным голосом − и это по разным причинам пугало больше всего. − Или оказалась успешной с твоей точки зрения.

− Я могла тебя убить, − сказала Оналли, и поняла, что это правда. Никто не владеет обеими руками в совершенстве и, если бы Оналли бросила Хочитли, как Тесипьяни бросила мальчика, то могла бы проявить свои умения в полной мере.

− Да, − согласилась Тесипьяни. Просто констатация факта. − Или могла убежать.

− Да пошла ты. − Оналли хотела сказать ещё что-нибудь − что, когда Почитаемый Оратор наконец умрёт, они с Хочитли вернутся и сровняют Дом с землёй. Но она поняла, что только благодаря Тесипьяни будет что разрушать.

Но это по-прежнему того не стоит. И никогда не стоило.

Она осторожно переложила Хочитли на руки, словно больного ребенка, и наконец произнесла:

− Я пришла не для того, чтобы тебя убить, Тесипьяни. Но всё равно надеюсь, что ты будешь гореть в аду за всё, что натворила. Стоило ли оно того или нет.

Она пошла по двору сквозь ослепительный свет к стене, площадке для игры в мяч и выходу. Тесипьяни, которая всё так же стояла у бесчувственного тела мальчика, вглядываясь куда-то вдаль, даже не попыталась её остановить.

И весь обратный путь в пригород Теночтитлана Оналли, сидя в аэромобиле под управлением Аткоатля, никак не могла выбросить из головы ответ Тесипьяни и забыть отчаяние в голосе подруги.

«Ты думаешь, я уже не горю?»

Она всегда была очень хорошей актрисой.

− Забери тебя Чёрный! − громко сказала Оналли, уже не зная, о наказании просит или о милосердии.

* * *

Она опять одна в своем кабинете, и руки, её тонкие, как веточки, руки тянутся к засушенным грибам теонанакатля, и всё медленно растворяется в цветных узорах, в бессмысленных снах.

Однако даже во сне она знает, что натворила. Боги отвернулись от неё, и каждую ночь она просыпается с воспоминаниями о камере пыток − последствия её приказов, последствия того, с чем она, как истинный воин, заставила себя столкнуться.

Вот только она не знает, сколько еще протянет.

Она горит − каждый день, задаваясь вопросом, стоило ли оно того, сохранила ли она Дом или извратила до неузнаваемости.

Нет. Нет.

Помнить стоит только это: сбежавшие узницы Оналли и Хочитли выживут, уйдут на север, в пустыню, в какую-то другую, более приветливую страну, сохранив воспоминания о проведенных вместе днях.

И над Великой Мексикой снова и снова встаёт Тонатиу-Солнце, отмечая дни правления Почитаемого Оратора, волну страха и недовольства, которая однажды свергнет его. И когда этому правлению придет конец, спасенный ею Дом будет жить дальше, в будущем, в новой Эпохе: чистой и славной Эпохе, в которой людям вроде неё не будет места.

Вот мысль, за которую разум может зацепиться.

Примечания

1

Тескатлипока

(обратно)

2

Община у ацтеков

(обратно)

Оглавление

Альетт де Бодар

Молитвы из горнов и печей

Тень над Домом Ягуара Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg