«Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века»

Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века (fb2) - Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века 4840K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

ВЕЧНОЕ СОЛНЦЕ Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века Сборник

Как скоро идеал, более высокий, чем прежний, поставлен перед человечеством, все прежние идеалы меркнут, как звёзды перед солнцем, и человек не может не признать высшего идеала, как не может не видеть солнца.

Л. Н. Толстой

В поисках «зелёной палочки» (Предисловие)

На пороге XX века, в 1898 году, три уральских казака сели в Одессе на пароход, отплывавший за границу. Если бы мы спросили у казаков, куда они держат путь, то получили бы странный ответ: «В Беловодское царство». Да разве есть такое? Казаки были убеждены, что есть.

На общей сходке в Кирсановском посёлке собрали им станичники две с половиной тысячи рублей — деньги немалые — и наказали объехать сколько нужно стран, но Беловодье найти. И вот без языка, без карт и путеводителей казаки объехали полсвета. Судите сами, вот их маршрут: Одесса — Константинополь — Афон — Смирна — о‑в Патмос — о‑в Родос — о‑в Кипр — Бейрут — Сидон — Яффа — Иерусалим — Порт-Саид — Суэцкий канал — о‑в Цейлон — Сингапур — Сайгон — Гонконг — Шанхай — Нагасаки… Дух захватывает от одного перечисления городов и островов.

Из Японии через Владивосток, Читу, Иркутск и Красноярск казаки вернулись домой в уральский посёлок. Всё путешествие продлилось около пяти месяцев.

Что же это за Беловодское царство и где оно должно быть? Первые печатные упоминания о Беловодье восходят к 1807 году. А в 30–40‑е годы прошлого века урядники и исправники то и дело сообщали начальству о поимке целых групп крестьян, направлявшихся в Беловодье. В некоторых группах было до трёхсот человек. Где это Беловодье, никто толком не знал, но некоторые имели на руках письменные маршруты — «путешественники», как тогда говорили. Несмотря на разнобой, из «путешественников» можно было понять, что Беловодье лежит за морем в Опоньском (Японском) царстве и расположено на многих островах. Живут там русские люди, убежавшие ещё во времена Алексея Михайловича, спасаясь от Никона-еретика.

Советский фольклорист К. В. Чистов, которому принадлежит заслуга сбора материалов о Беловодье, опубликовал в одном малодоступном широкому читателю издании (труды Карельского филиала АН СССР, 1962, вып. 35) тексты трёх основных редакций «Путешественника». Вот что можно узнать из них о Беловодье: «В тамошних местах татьбы и воровства и прочих противных закону не бывает. Светского суда не имеют. Управляют народы и всех людей духовные власти». «И войны ни с кем не имеют: отдалённая их страна». «И всякия земные плоды весьма бывают изобильны, родятся виноград и срачинская пшена» (то есть рис). О священниках и епископах говорится: «и все служат они босы», — и сразу представляешь себе русских крестьян, которые даже во время богослужения стоят босые.

Один из трёх уральских казаков, Г. Т. Хохлов, во время этого путешествия вёл дневник. Он был опубликован в 1903 году в таком солидном издании, как «Записки императорского русского географического общества по отделению этнографии». Инициатором публикации был Владимир Галактионович Короленко, который написал к ней обстоятельное предисловие, где, в частности, говорится: «…Всё путешествие казаков, при незнании языков и без всяких пособий в виде карт или географических сочинений, представляет психологически настоящий подвиг с целью критической проверки невежественных сказаний».

Как же надеялись казаки найти и узнать единоверцев? Не догадаетесь: по колокольному звону. Нельзя без волнения читать, как в далёком Сайгоне, заслышав колокольный звон, казаки бросились бегом по направлению звона. Увы, храмы оказались не православные.

Вся эта история далеко не так курьёзна, как может показаться на первый взгляд. Не случайно Короленко написал в упомянутом предисловии о трёх казаках-землепроходцах: «Их настроение, которое переносит мысль на несколько веков назад и кажется таким архаическим, есть — и это следует помнить — настроение и мировоззрение огромной части русского народа».

Легенда о Беловодье возникла в среде одной из старообрядческих сект — бегунов, или «странников». Члены этой секты и в самом деле не имели постоянного местожительства, не признавали паспортов, налогов, рекрутчины — вообще властей. К середине XIX века у них было около 1200 убежищ по всей России. Так и странствовали они от убежища к убежищу, не даваясь в руки антихристовой власти.

Уральские казаки не были бегунами, они принадлежали к другой секте старообрядцев, но легенда о Беловодье захватила и их. Всего в России в это время (90‑е годы прошлого века) при населении в 90 миллионов человек было не менее 15–16 миллионов старообрядцев и около 1 миллиона сектантов. Их было бы гораздо больше, если бы не преследования и ограничения, которые несколько смягчились лишь после 1905 года.

Легенда о Беловодье — лишь одна из многих легенд о далёких праведных и счастливых землях. Наряду с ней бытовали легенды о «городе Игната», о «реке Дарье», об «Ореховой земле» и т. п.[1]

Русские писатели не сразу обратили внимание на эти народные поиски утопии. По-видимому, ничего не знали о Беловодье ни Пушкин, ни Гоголь, хотя поиски этой земли велись в те годы уже интенсивно. Только у Мельникова-Печерского в романе «В лесах» встречаем подробный рассказ странника Стуколова, который будто бы целых четыре года прожил в Беловодье.

Любопытно, что в легенду оказался вовлечённым и Л. Толстой, мировоззрение которого многими чертами близко бегунам. Уже упоминавшийся казак Г. Т. Хохлов сообщал В. Г. Короленко по этому поводу: «У нас на Урале сложилась целая легенда. Говорят, что он будто бы ездил за границу, был в Беловодии, присоединился там и принял какой-то сан». А сам Толстой, когда Короленко рассказал ему о кругосветном путешествии трёх казаков, писал в ответном письме от 20 января 1904 года:

«На очень, очень важные мысли наводит это удивительное и трогательное явление».

* * *

В специальной статье, ставящей задачу уточнить границы понятия «утопия» («Понятие утопии и современные концепции утопического». — «Вопросы философии», 1972, № 8), советский исследователь В. П. Шестаков пишет: «В работах, посвящённых определению утопии, мы не найдём какого-либо определённого и однозначного истолкования этого понятия». И далее: «…Трудно, а может быть, и невозможно дать абсолютно однозначное и исчерпывающее определение утопии».

С этим мнением нельзя не согласиться. Можно только добавить, что существуют национальные традиции утопии, порой резко отличающиеся друг от друга. Классической страной утопии считается Англия. Много утопий и во Франции. Значительно меньше в Германии. Можно попытаться построить весьма приблизительную обобщённую модель западноевропейской утопии. Выглядела бы она примерно так.

Некий путешественник в результате кораблекрушения или иной случайности попадает на небольшой остров столько-то миль длиной и столько-то шириной. На этом острове всё не так, как на родине путешественника. Чтобы лучше ознакомиться с государственным устройством и правами островитян, путешественнику дают гида из местных жителей, который пространно отвечает на все вопросы любопытствующего англичанина или француза. Впрочем, почти все вопросы касаются государственного устройства, должностной иерархии и воспитания подрастающего поколения. Путешественник узнаёт, что на острове нет частной собственности, труд сокращён до пяти или даже трёх часов, семьи и семейной жизни большей частью тоже нет, детей воспитывает государство. Всё продумано, упорядочено, регламентировано.

Если мы с такой моделью подойдём к русской литературе, то окажется, что у нас нет подобной утопии, за исключением нескольких малоизвестных сочинений XVIII века.

Но не случайно мы цитировали авторитетное высказывание об отсутствии сколько-нибудь однозначного понятия об утопии. Многие зарубежные исследователи пытались и пытаются выделить хотя бы одну бесспорную черту утопии. По их мнению, утопическая мысль всегда относится к будущему, близкому или отдалённому и притом радикально отличающемуся от настоящего. Но ведь уже в произведении, давшем миру само слово «утопия», в бессмертной «Золотой книге, столь же полезной, сколь и забавной, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия» сэра Томаса Мора нет и речи о будущем.

«Утопия» Мора существует в настоящем времени, но не в настоящем пространстве. Само это слово означает «место, которого нет»: от греческого «у» — отрицание «не» и «топос» — место. Если бы Мор хотел дать утопию во времени, он должен был бы назвать её «ухрония» (от греческого «хронос» — время).

Если считать утопией изображения совершенного и гармоничного общества, то естественно разделить все утопии на временные и пространственные. В первых совершенное общество мыслится в ином времени — прошлом или будущем, а во вторых — в ином пространстве: далеко за морями или на Луне (как у Сирано де Бержерака) или даже в ином измерении (как в романе Г. Уэллса «Люди, как боги»). Вот почему указанный признак утопии не выдерживает критики: он обращает все утопии во временные и притом футурологические.

Так как же все-таки определить утопию? Для наших целей наиболее подходит определение, данное одним из самых знаменитых утопистов Европы — Шарлем Фурье: «Что такое утопия? Это грёза о благом без указания на средства его достижения».

Русская утопия — это видение мира без зла, это русская мечта о всеобщем счастье. Именно всеобщем, а не для одних только русских. В России исстари жило так много народов, что мечта о счастье для кого-нибудь одного воспринималась бы как грех.

Уже Пушкин старался заглянуть в то время, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Но корни русской утопии уходят гораздо глубже. В древнерусской литературе был целый ряд произведений, которые можно отнести к разряду утопических[2].

С детства мы помним сказки о тридевятом царстве, о трудной дороге к нему. Тридевятое царство — это что-то очень далёкое. Почему же герой сказки должен отправляться в дальнюю дорогу, а не сидеть дома? Вот Иван Царевич отправляется на спине птицы искать Ненаглядную Красу — свою невесту. Скоро птица съела все запасы корма и просит ещё. И Иван Царевич отрезает часть своего тела (ноги), чтобы достичь желанного царства. Так утверждается в сказке мудрая мысль, что Ненаглядную Красу не получить без жертвы.

Есть целая группа сказок о поисках иного, «иншого» царства, хотя облик этого царства не раскрывается в деталях.

Далее мы увидим, как сказочный мотив живой воды и молодильных яблок преломился в своеобразной утопии всеобщего воскрешения и полной победы над смертью у русского философа Н. Ф. Фёдорова.

Но всё-таки сказке очень редко (почти никогда) удаётся сделать счастливыми всех. А счастье героя и его суженой — это ещё не утопия. «Алые паруса» А. Грина — сказка, а не утопия, потому что хорошо стало только Ассоль, а не всем жителям посёлка, страны, мира, в котором живёт Ассоль.

* * *

Народное мировоззрение изучено у нас пока очень слабо. Представления народа о Правде всё ещё не стали предметом исследования наших учёных. Русское слово «правда» не имеет аналогов в западноевропейских языках. Оно не покрывается ни английским «truth», ни французской «vérité», ни немецкой «Wahrheit». Эти слова охватывают лишь правду — истину, а есть ещё и правда — справедливость, и правда — праведность. Вот только часть определений этого слова в словаре В. И. Даля: «Правда — истина на деле, истина во образе, во благе; справедливость, праведность, безгрешность…» А вот только часть пословиц, которые приводит Владимир Иванович в той же статье своего словаря: «Правда светлее солнца». «Все минется, одна правда останется». «Над правдой не мудруй». «Не в силе бог, а в правде». «Правда со дна моря выносит». «Без правды не житьё, а вытьё». «Не ищи правду в других, коли её в тебе нет». «Про правду слышали, а кривду видели». Из этих пословиц встаёт целое мировоззрение. Это мировоззрение и лежит в основе русской утопии.

* * *

Утопическая мысль Запада была отделена некой стеной от большой литературы Запада. С одной стороны, существовали Сен-Симон, Фурье, Оуэн, Кабэ, а с другой — Стендаль, Флобер, Мопассан, Диккенс, Теккерей и т. д. Утопии Бальзака («Сельский врач», «Сельский священник») слишком локальны — в масштабах деревни, в романах Ж. Санд о социализме больше говорят, чем он показывается на деле. Только Э. Золя под конец жизни написал утопический и довольно схематичный роман «Труд», да А. Франс отдал дань жанру в книге «На белом камне». В других литературах утопии создавали менее известные писатели — Э. Беллами (США) или Т. Герцка (Австро-Венгрия). Правда, в Англии художественную утопию представляют такие талантливые писатели, как У. Моррис и С. Батлер, но даже они для английской литературы XIX века не являются центральными фигурами (мы сейчас не касаемся XX века).

А теперь посмотрим, как обстоит дело в России. Уже «Мёртвые души» во втором и особенно в третьем томе должны были перейти в утопию. Гоголь говорил друзьям, что его герои, даже Плюшкин, в третьем томе должны переродиться, нравственно воскреснуть. Так что у истоков столь важного для русской литературы мотива «воскресения» героя стоит Н. В. Гоголь.

Центральное место во всём творчестве Достоевского, бесспорно, занимает «Легенда о Великом инквизиторе», а что это такое, как не глубочайшая из антиутопий, размышление о ложных и подлинных путях ко всеобщему счастью людей. Утопичны замыслы «Идиота» Ф. Достоевского и «Воскресения» Л. Толстого. Утопично и воскресение Раскольникова в конце «Преступления и наказания». И опять-таки литература Запада просто в силу своего трезво-делового взгляда на жизнь не знает этого мотива полного нравственного перерождения героя в сторону совершенства. Достаточно представить образ Сомса в последней книге «Саги о Форсайтах», чтобы сразу почувствовать, что слово «воскресение» здесь неуместно. Сомс переживает просветление, умиротворение, но не воскресение. Деньги свои, вложенные в покупку картин, он не раздаст бедным. Если некрасовский Влас раздаёт своё имение, то английский Влас скорее бы основал фонд своего имени, или премию, или стипендию, опять же именную.

Говорится это не с целью принижения литератур Запада, у которых свои темы и проблемы, свой колоссальный вклад в мировую культуру, но с целью выяснения некоторых особенностей русской литературы.

Что такое «Кому на Руси жить хорошо», как не поэма о поисках утопии? Таким образом, Гоголь — Некрасов — Достоевский — Толстой. Здесь мы в самой сердцевине русской литературы.

* * *

Стоит задуматься над тем, что начало человеческой истории и античное и христианское мировоззрение мыслят как некое совершенное состояние, «золотой век», земной рай. Разница между ними лишь в том, что христианство представляет также и конец всемирной истории, как неизбежный переход в «тысячелетнее царство» добра и справедливости, в то время как античное мировоззрение такого возвращения не предвидит.

Вот как характеризуют это изначальное состояние человека («золотой век») грек Гесиод (VIII век до н. э.) и римлянин Овидий (I век до н. э.):

«Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою, Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость К ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили, А умирали, как будто объятые сном. Недостаток Был им ни в чём не известен. Большой урожай и обильный Сами давали собой хлебодарные земли» и т. д. (Гесиод. Труды и дни, ст. 112–118, пер. В. Вересаева)

А вот знаменитое описание «золотого века» у Овидия:

Первым посеян был век золотой, не знавший возмездья, Сам соблюдавший всегда, без законов, и правду и верность. Не было страха тогда, ни кар, ни слов не читали Грозных на бронзе; толпа умолявшая не устрашалась Уст судьи своего, — без судей были все безопасны… …Сладкий вкушали покой безопасно живущие люди. Плугом не ранена, всё земля им сама приносила… …Вечно стояла весна; приятный прохладным дыханьем, Ласково нежил зефир цветы, не знавшие сева. Боле того, урожай без распашки земля приносила; Реки текли молока, струились и нектара реки…

(Овидий. Метаморфозы, книга I, пер. С. Шервинского)

Мы привели эти цитаты ещё и потому, что будет поучительно сопоставить их с картинами «золотого века» у Достоевского (в «Сне смешного человека» и сне Версилова в романе «Подросток») и с рассказом Л. Толстого «Зерно с куриное яйцо».

Библейский рассказ о рае и изгнании из рая достаточно известен. Что же касается христианского утопизма, то в Новом завете есть два места, которые в течение веков питали не только утопическую мысль, но и массовые утопические движения. Первое находится в одном из посланий апостола Павла: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (то есть града). Выражение «взыскующие града» употреблялось ко всем тем, кто был неудовлетворён существующими несовершенными формами жизни и искал иных. Особенно популярно было это выражение в русской сектантской среде (в частности, среди бегунов, создавших легенду о Беловодье).

Важно и то место, которое находится в Апокалипсисе (гл. 20, ст. 4; гл. 21, ст. 1–2), где о праведниках говорится: «Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет». И далее: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба…»

Новый Иерусалим стал синонимом земного рая. Напомним один диалог в «Преступлении и наказании» Достоевского:

«— Так вы всё-таки веруете же в Новый Иерусалим?

— Верую, — твёрдо отвечал Раскольников».

Многочисленные средневековые движения, связанные с ожиданием тысячелетнего царства праведников, называются хилиастическими (от греческого «хилиой» — тысяча). Иногда употребляется и латинское название — «милленаризм» (от латинского «миллениум» — тысяча). Сюда относятся, в частности, Т. Мюнцер и его сторонники и движение «моравских братьев», о которых упоминает Л. Толстой в «Легенде о зелёной палочке».

Остаётся только объяснить, почему это совершенное состояние мира должно было длиться тысячу лет. Возраст мира определяется, по Библии, в шесть тысяч лет (причём тысяча лет приравнивается к одному дню), поэтому для завершения истории — мировой недели — нужен ещё один день, ещё одна тысяча лет. Это и будет тысячелетнее царство праведников. А за ним последует конец мира, «новое небо и новая земля».

Многие из хилиастических движений, ставивших целью ускорить и приблизить тысячелетнее царство, носили социалистический и даже примитивно коммунистический характер: всеобщее равенство, общность имущества или даже отказ от собственности[3].

«Утопия» Томаса Мора появилась в эпоху Возрождения (1516) и не могла бы появиться в средние века. «Утопия» Мора уже предполагает некоторую свободу от церковной традиции, некую внецерковную игру человеческого воображения. То, что сам Мор был глубоко верующий человек и под пышной одеждой канцлера носил власяницу, не имеет в данном случае значения, так как свободомыслие было разлито в воздухе. Характерно и то, что Т. Мор опирался не на христианскую традицию хилиазма, а на «Государство» Платона — величайшую утопию античного мира.

После этих предварительных замечаний можно перейти к русской утопии интересующего нас периода — второй половины XIX — начала XX века.

Отличительная черта русской утопии, делающая её столь непохожей на западноевропейскую, — отсутствие в ней детальной государственной регламентации. Принцип этой утопии такой: чем меньше государственного стеснения, тем лучше. Даже у Чернышевского, наиболее связанного с европейской традицией русского утописта, мы не находим описаний государственного строя (впрочем, дать такое описание он отчасти не мог и по цензурным условиям). Упор постоянно делается на братское отношение людей друг к другу («муравейные братья» Л. Толстого).

Другая отличительная черта русской утопии — её всеобщий и даже вселенский характер: приглашаются все народы без различия языков и рас.

Наиболее ярко и сжато все это выражено в «Легенде о зелёной палочке» Л. Н. Толстого, не случайно открывающей нашу антологию в виде пролога.

— Но ведь это всего лишь детская игра, — может сказать какой-нибудь молодой читатель. — Можно ли ей придавать такое значение?

Лёве Толстому было пять лет, когда старший брат Николенька сказал, что знает секрет, как сделать всех людей счастливыми… Секрет этот записан им на зелёной палочке, а палочка зарыта на краю оврага старого Заказа.

Всемирно известному писателю Льву Толстому было восемьдесят лет, когда однажды, во время прогулки верхом с дочерью Александрой, он остановил лошадь и показал на край оврага старого Заказа. «— Саша!.. Вот тут, между этими дубами… тут схороните меня, когда я умру…»

Пять лет и восемьдесят. Словно гигантская дуга соединяет две даты, и между ними уместилась вся жизнь писателя, все его девяносто томов. На краю этого оврага и сейчас покоится прах Льва Толстого.

«Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешенными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зелёная палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает».

Нет, это не игра. Не считал это игрой и сам Толстой. Об игре не пишут с такой силой убеждения. Это цель всей жизни великого писателя земли русской, да и не только его одного. Как мы увидим дальше, не было иной цели жизни и у Достоевского.

* * *

Место действия — трактир «Столичный город» (очевидно, русский перевод иностранного слова «Метрополь») в захолустном маленьком городке. Бегают половые, хлопают открываемые бутылки, звучит трактирная шарманка. И вот под эту музыку старший брат Иван, атеист, говорит своему младшему брату — монаху Алёше:

«Ведь русские мальчики как до сих пор поступают? Иные то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чём они будут разговаривать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца…»

«Переделка всего человечества по новому штату» (разумеется, с целью достижения всеобщего счастья) — вот и ещё одно определение утопии.

Русские мальчики… Но вспомним других героев, вспомним «семь временнообязанных Подтянутой губернии, уезда Терпигорева, Пустопорожней волости»… Это уже не мальчики, а русские мужики, крестьяне. Однако ведут себя почти как мальчики: каждый шёл по своему делу: один крестить ребёнка, другой на базар продавать мёд, третий в кузницу. И вот вдруг заспорили и забыли все на свете. Опомнились, лишь когда отошли за несколько вёрст от родного села.

И Достоевский и Некрасов, в сущности, говорят об одном и том же: об интересе русского народа к высшим, вечным, или, как иногда говорят, «проклятым», вопросам человеческого бытия. Постоянство утопической темы в русской литературе, постоянство проектов «переделки всего человечества по новому штату» лишь отражает эту черту народа.

Сам Достоевский сначала увлекался французскими проектами переделки человечества в кружке Петрашевского, заплатил за это каторгой, на каторжных нарах узнал народ и его мировоззрение так глубоко, как вряд ли смог бы узнать, живя в Петербурге, и после ссылки вернулся уже «почвенником».

Но «муравейные братья» и «зелёная палочка» Толстого есть и у Достоевского. Уже Настенька в «Белых ночах» мечтает о том, чтобы «мы все» были «как бы братья с братьями», а в конце жизни Достоевский уже от своего лица писал в «Дневнике писателя», что «никогда не мог… мыслить и жить иначе, как с верой, что все будут когда-нибудь… очеловечены и счастливы».

Не правда ли, странно слышать подобные слова из уст писателя, книги которого считаются мрачными, страшными, даже мучительными? Но в этом один из секретов Достоевского и шире — русской литературы. Кто из писателей Запада подписался бы под этой цитатой? Боюсь, что даже Диккенс и Гюго — наиболее близкие русской традиции из современников Достоевского — воздержались бы. Да и из русских писателей далеко не каждый. Приведём только одну цитату из романа И. С. Тургенева «Накануне», которая сразу объяснит многое: «Елена не знала, что счастье каждого человека основано на несчастье другого, что даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других».

Вот мировоззрение, исключающее утопизм. Какое уж всеобщее счастье, если одни вечно обречены быть пьедесталом для других, если счастье можно строить только на несчастье ближнего. Здесь Тургенев, по существу, смотрит на мир так же, как Бальзак и Стендаль, Флобер и Мопассан. Но есть и у Тургенева один рассказ, где он отбрасывает «тьмы низких истин» и парит в тех же высотах, что и русские писатели-утописты. Мы имеем в виду, конечно, «Живые мощи». Такой рассказ мог бы написать Л. Н. Толстой.

* * *

Самый большой из утопических разделов нашей антологии называется «Пять снов». И в самом деле сон — идеальное средство для подачи утопии. Сон легко преодолевает тягу земную, тяжесть и неподвижность вещей и человеческих отношений.

В. Соловьёв назвал сон окном в другой мир, а Ф. Достоевский дал целую теорию сна в своём «Сне смешного человека»:

«Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание». И далее — «…перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце».

Видимо, сам Достоевский очень часто испытывал желание перескакивать через законы бытия и рассудка, через пространство и время, потому что его герои постоянно видят сны. Так что М. М. Бахтин в своей известной монографии о поэтике писателя даже сказал:

«Пожалуй, во всей европейской литературе нет писателя, у которого сны играли бы такую большую и существенную роль, как у Достоевского».

Посмотрим же вместе с русскими писателями сны их героев.

Гениальный «Сон Обломова», открывающий наш раздел снов, — как бы маленькая энциклопедия всей патриархальной русской жизни. «Сон Обломова» можно назвать крепостнической утопией. В этом сонном царстве все счастливы, то есть осуществлено состояние, о котором другие, более поздние эпохи могли только мечтать.

В самом деле, едят и спят все вволю, никто не хочет перемен, самое время как бы перестало существовать. Невольно напрашивается сравнение Обломовки с зачарованным сказочным царством. А как тонко передаёт Гончаров отсутствие каких-либо социальных перегородок: сон, начавшись в барских покоях, переходит в девичью, оттуда дальше, и вот уже вся деревня спит после обеда. Крестьяне не уступают барам в лени и медлительности.

Но особенно важно для утопической природы «Сна Обломова» следующее место:

«Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части со стоической неподвижностью. И заботы, покружившись над головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к гладкой стене и, не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями около твёрдого камня и летят далее».

Беззаботное, безмятежное царство!.. Да ведь это же и есть утопия! И притом одна из самых ярких во всей русской литературе.

«Сон Обломова» — из тех снов, которые видишь явственнее всякой яви, это сон цветной и объёмный, полный звуков и запахов.

* * *

Следующий сон даёт нам образец народнической утопии. Это «Сон счастливого мужика» из романа Н. Златовратского «Устои». Иногда все народническое мировоззрение характеризуется как утопическое. Такое толкование в целом правильно, хотя не следует забывать, что крестьянская община — «мир», из которой исходили народники, была реальностью, а не фантазией. «Сон» Златовратского показывает крестьянскую общину как царство суровой, но справедливой гармонии.

В сущности, это ещё один вариант патриархальной утопии, но уже не глазами барчонка, как у Гончарова, а глазами крестьянского мальчика-сироты, который бы просто погиб, если бы не община, «мир».

Нельзя не сказать и о совершенно уникальной особенности словесной формы «Сна счастливого мужика». Сначала кажется, что это просто ритмизированная проза. Но вслушайтесь — это же настоящий гомеровский гекзаметр, размер «Илиады», ритм величавого эпического спокойствия. Разумеется, это не случайно. Самим ритмом повествования Златовратский хотел подчеркнуть гармонию, лад, строй жизни крестьянского «мира».

* * *

«Сон смешного человека» Ф. М. Достоевского — чрезвычайно сложное произведение. Анализ одного этого рассказа потребовал бы работы, равной по объёму всему нашему предисловию. Ограничимся немногими замечаниями.

На далёкой планете, куда прибыл «смешной человек», моделируется история жизни на Земле. Как изображает Достоевский идеально счастливое состояние людей? Тут важны два момента: 1) никакого государственного устройства, 2) никакой техники и промышленности. Рай ассоциируется с жизнью древних греков[4]. Как-то в «Дневнике писателя» Достоевский обмолвился: «Золотой век ещё весь впереди… а теперь — „промышленность“». То есть золотой век и промышленность как бы исключают друг друга.

Но вот вопрос: что означает эта ключевая фраза «Я развратил их всех!»? И почему ни одним словом Достоевский не показывает, как именно удалось одному человеку развратить всех? Нет ли здесь некоторого иносказания? На помощь могут прийти высказывания старца Зосимы из шестой книги «Братьев Карамазовых». Зосима говорит, в частности, что каждый человек, помимо своих грехов, виноват и во всех грехах других людей. Не поэтому ли герой рассказа берёт на себя вину за все грехи людей? В самом себе он видит то начало, которое губит и других людей, а значит, и всё общество. В экспозиции рассказа герой отталкивает несчастную девочку — этот холодный эгоизм и есть та «трихина», из-за которой болен мир. В себе её надо найти и себя объявить виноватым за то, что мир ещё не рай («Не ищи правду в других, коли её в тебе нет»). Примерно таким представляется нам ход мысли Достоевского.

В конце рассказа на одной странице встречаются две взаимоисключающие мысли: «Но как устроить рай — я не знаю». А десятью строками ниже — «А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час — всё бы сразу устроилось!»[5]. И дальше прямо конкретный совет, как устроить: «Главное — люби других, как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдёшь, как устроиться». Не этот ли секрет был записан на зелёной палочке братом Толстого, Николенькой?

Так снимает Достоевский одной фразой столь важную для европейской утопии проблему государственного устройства, разделения функций и выдвигает на первое место нравственные ценности.

Рассказ Достоевского, при всей своей сложности, вопль из глубины души, которая не может смириться с тем, что люди страдают, что дети страдают, что не видно конца этим страданиям.

«Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Да ведь это опять Толстой, зелёная палочка! Как в прекрасном рассказе Чехова («Студент»): «Дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

«Сон смешного человека» начинается и заканчивается словами героя: «Я знаю истину». В свете сказанного выше можно заключить, что слово «истина» употребляется здесь в значении «правда».

Какую же истину не столько даже понял, сколько увидел, ощутил и пережил герой рассказа? Ту истину, что люди «могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле», то есть оставаясь людьми, а не ангелами. Это прописная истина всех утопий, но в рассказе Достоевского она даётся совершенно по-новому, как подлинное открытие и прозрение.

Напряжение создаётся тем, что герой увидел и пережил истину не наяву, а только во сне, да и заканчивая свой рассказ, как бы мимоходом бросает фразу: «Пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уж это-то я понимаю!) — ну, а я всё-таки буду проповедовать».

Это вопиющее противоречие может озадачить читателя и даже поставить в тупик. Давайте сопоставим его с тем местом, где даётся главное прозрение «смешного человека»: «Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способность жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей».

Как же примирить эти два места, две цитаты в рассказе? Мы не случайно сказали «две цитаты», а не «две точки зрения», «две концепции». Двух точек зрения здесь нет. Обратим внимание на глаголы, характеризующие опыт рассказчика в первом и втором случае. Что раю не бывать — это он только «понимает» (область рассудка), а вот что зло не может быть нормальным состоянием людей, что люди могут быть прекрасны и счастливы — это он «увидел» своими глазами, в это он «не может» не верить, словом, это пережито всем его существом, а не только рассудком. И поэтому рассказ заканчивается оптимистическим «И пойду! И пойду!». Сам Достоевский остался верен обету своего героя и в последний раз выступил с проповедью братства и всеобщей гармонии за несколько месяцев до смерти в своей знаменитой пушкинской речи. Здесь писатель говорит, что назначение России — «изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён»…

* * *

Утопии Гончарова и Златовратского — утопии пассеистические, то есть обращённые в прошлое. Утопия Н. Г. Чернышевского — первая русская социалистическая утопия — обращена к будущему.

Прежде всего следует сказать, что весь роман «Что делать?» с его планом подорвать власть капитала через кооперативные мастерские уже есть утопия. Но внутри этой утопии находится, если можно так выразиться, утопия второго порядка — «Четвёртый сон Веры Павловны». Если реализация первой утопии мыслилась где-то через несколько лет, то вторая утопия (сон Веры Павловны) должна была перебросить читателя вперёд на столетия. Таким образом, сон Веры Павловны есть утопия внутри утопии.

Писался роман, как известно, в тюрьме Петропавловской крепости в 1863 году. Быть может, когда Чернышевский описывал огромное хрустальное здание, стоящее среди полей, его прерывал голос тюремщика, требовавший на допрос или на очную ставку. Весь роман — свидетельство неискоренимости веры и надежды даже в самых безнадёжных условиях. Впрочем, традиция создания утопии в тюрьме восходит ещё к Т. Кампанелле, писавшему свой «Город Солнца» тоже в неволе.

Разумеется, сейчас картина будущего, нарисованная Чернышевским, может нам показаться наивной. Ведь мы сами живём в том обществе, которое старался предвидеть писатель. И всё-таки давно уже было отмечено, что ни одно произведение русской литературы XIX века не оказало такого мощного прямого воздействия на жизнь своих читателей. Героям Чернышевского подражали тысячи русских молодых людей. Номера «Современника» с романом зачитывались до дыр, книга переписывалась от руки.

Но уже в следующем, 1864 году на страницах гораздо менее популярного журнала «Эпоха» появилась небольшая повесть под названием «Записки из подполья». В полемику с узником Петропавловской крепости вступал 43‑летний писатель, незадолго перед тем отбывший десять лет каторги и ссылки. Автор этой повести сам пережил в молодости увлечение теми же идеями Шарля Фурье, которые вдохновляли и Чернышевского. Но чтобы лучше понять развернувшуюся полемику, сделаем одно небольшое отступление.

* * *

В 1851 году всего за девять месяцев в центре Лондона, в Гайд-парке, выросло небывалое здание. Небывалым оно было и по своим размерам, и по своей архитектуре, и по своему назначению. По размерам это было самое большое здание Европы (площадью в 770 000 кв. футов), но архитектурное его решение поражало, пожалуй, ещё больше, чем размеры: здесь совсем не было традиционного камня или кирпича, всё здание состояло только из металла и стекла. Разместилась в этом чуде архитектуры первая всемирная выставка изделий промышленности. Здание, построенное архитектором Д. Пакстоном, получило название Хрустального дворца; да-да, то самое хрустальное здание, которое так часто упоминается в русских утопиях второй половины XIX века как символ будущего счастья человечества и вокруг которого развернулась бурная полемика между Чернышевским и Достоевским. Одним из первых, ещё в конце того же 1851 года, написал о здании известный славянофил А. С. Хомяков (статья «Аристотель и всемирная выставка»). Хомякову особенно понравилось, что столетние деревья Гайд-парка, оказавшиеся под стеклянным потолком дворца, были сохранены, так что зрители, осматривавшие экспонаты, ходили между деревьями. (…«То, что строится, обязано иметь почтение к тому, что выросло», — писал Хомяков в своей статье.) Все были в восторге. Лишь голос скептического Джона Рескина прозвучал диссонансом: «Теплица как теплица, только больше всех остальных». Внешне здание было похоже скорее на современные застеклённые вокзалы, например, Киевский вокзал в Москве. Принц Альберт, супруг королевы Виктории, в торжественной речи на открытии сказал, что эта выставка символизирует единство человечества. Здание и в самом деле стало символом. Для одних это был символ будущей архитектуры, для других — символ городов будущего и новых форм общежития. Была тут, правда, одна маленькая деталь: здание вовсе не было приспособлено для жилья. Ведь это был просто гигантский выставочный зал, без комнат и перегородок, к тому же насквозь прозрачный. Поэтому в Четвёртом сне Веры Павловны он служит лишь стеклянным футляром для другого, меньшего здания, где и живут люди.

Какова дальнейшая судьба хрустального дворца? Громадное здание в центре Лондона было неудобно, вскоре его разобрали и собрали в несколько изменённом виде в Сиднеме (раньше писали это название неточно — Сайденгеме), пригороде Лондона. Там и посетил его Чернышевский в 1859 году. Дворец простоял ещё долго, вызывая восторги сторонников функциональной архитектуры, пока большой пожар 1936 года не разрушил его…

* * *

«Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить».

Так льётся монолог героя «Записок из подполья».

«Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего, благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрёт руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам всё это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к чёрту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы ещё ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдёт: так человек устроен».

«И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела».

Несмотря на шутовскую, ёрническую форму, Достоевский даёт глубокую критику утопизма. В самом деле, не только разные люди хотят разного, но и один и тот же человек в течение дня (а тем более в течение жизни) хочет разного. Тут Достоевский, если можно так выразиться, схватил «иррациональное зерно» человеческой природы и обнажил слабость теории «разумного эгоизма» Чернышевского. Но если бы в человеке было только это, только «своя глупая воля», тогда все надежды на разумно и гармонично построенное общество пришлось бы оставить. Тогда не надо искать зелёную палочку.

Пройдёт тринадцать лет, и Достоевский ещё раз вернётся к теме всеобщего счастья — в рассказе «Сон смешного человека» (1877). И на этот раз он скажет совсем иные слова: «Все идут к одному и тому же, по крайней мере все стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорогами». Известно, что незадолго до смерти Достоевский сказал о «Записках из подполья»: «Это уже преодолённая точка зрения». Знаменитые слова из пушкинской речи о гордом и праздном человеке, который должен смириться и потрудиться на родной ниве, относятся не только к революционерам, как обычно толкуют, но и к «подпольному человеку».

* * *

Слова князя Мышкина из романа «Идиот»: «Красота спасёт мир» — стали крылатыми. Но задумываются над ними редко. Как может красота спасти мир? Может быть, произведения, собранные в этом отделе нашей антологии, помогут читателю понять смысл слов Достоевского.

Красота спасает мир тем, что требует от человека перестройки по своему образу и подобию. В одном из самых известных стихотворений австрийского поэта Р. М. Рильке, открывающем вторую книгу его «Новых стихотворений» (1907), — «Архаический торс Аполлона» — этот лишённый головы и рук торс, этот мраморный обрубок человеческого тела всем своим внутренним светом и совершенством говорит человеку-зрителю: «Ты должен жить иначе». Здесь прямо-таки поразительное сходство с открывающим наш раздел очерком Г. Успенского «Выпрямила» (не исключена возможность, что Рильке, читавший по-русски, знал очерк Г. Успенского. Но если и не знал, сходство ещё знаменательней).

Думается, что Достоевский вкладывал в слово «красота» не только физическое, но и духовное содержание. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он описывает одну из лондонских проституток, девушку необычайной красоты: «Черты её лица были нежны, тонки, что-то затаённое и грустное было в её прекрасном и немного гордом взгляде, что-то мыслящее и тоскующее… Она была, она не могла не быть выше всей этой толпы несчастных женщин своим развитием: иначе что же значит лицо человеческое?» (выделено авт. — С. К.). Здесь выражено мучительное несогласие с тем, что красота физическая может и не сочетаться с красотой духовной.

Очерк Г. Успенского можно назвать эстетической утопией: преображение человека через соприкосновение с произведением искусства! У истоков этой утопии тоже стоит Гоголь. Работая над «Ревизором», Гоголь верил, что Россия, увидев на сцене всё, что в ней есть плохого, устыдится себя и исправится. Эта же мысль воодушевляла его и в работе над «Мёртвыми душами» и «Выбранными местами из переписки с друзьями».

Вообще вера в силу слова была так велика, что в одном из рассказов Н. Лескова («Заячий ремиз») герой его вырезает из бумаги огромные буквы с целью писать ими по небу, «чтобы все ужаснулись того, что они делают, и поняли бы то, что им надо делать». Перед смертью помутившийся сознанием герой «схватил из своих громаднейших литер Глаголь и Добро и вспрыгнул с ними на окно, чтобы прислонить их к стёклам».

Лесков даёт всего лишь славянские названия букв Г и Д, но они складываются в большой смысл. Глаголом Добра была вся наша классическая литература. Вечный зов этой литературы мы должны слышать сквозь сутолоку современности.

Два следующих рассказа посвящены нравственной красоте. Пословица говорит: «У праведного мужа душа красавица».

«Рассказ старшего садовника» А. П. Чехова не просто рассказ о совершенном человеке. Нет, Чехова интересует не личная праведность доктора, а её воздействие на всех жителей города. Это и приближает рассказ к утопии. Все жители города становятся чище, все отказываются верить в плохое в человеке. Как ни парадоксально это может показаться, доктор играет для жителей города ту же роль, что статуя Венеры Милосской для учителя Тяпушкина из очерка «Выпрямила».

Все помнят монологи героев чеховских пьес о том, какой прекрасной будет жизнь на земле через сотни лет. Но и в настоящем Чехов умел видеть высокое и высочайшее. В рассказе «В овраге» по ходу неспешного повествования, «средь всякой пошлости и прозы», вдруг происходит разговор, равного которому нет во всей русской литературе, разговор, стоящий прозрений Кириллова и Ивана Карамазова. Это разговор девушки и старика, и состоит он всего из пяти слов:

— Вы святые? — спросила Липа у старика.

— Нет. Мы из Фирсанова.

Только в России старик мог не удивиться такому вопросу, не рассмеяться, а ответить спокойно, словно мог бы добавить: «Святые — это рядом, второй дом от угла». В самом слове «Фирсаново» звучит мягкий покой (замените Фирсаново на Кирсаново, и вы сразу поймёте разницу).

* * *

Китежскую легенду сейчас знают главным образом по роману П. Мельникова-Печерского «В лесах» и по опере Н. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», где она несколько искусственно соединена с древнерусской «Повестью о Петре и Февронии». Между тем эта легенда оставила заметный след и в русской поэзии: ей посвящены стихи А. Майкова и М. Волошина, Н. Клюева и С. Городецкого.

В первом томе двухтомной монографии А. И. Клибанова «Народная социальная утопия в России» (М., 1977) есть целый раздел «Китежская и беловодская социально-утопические легенды». И можно считать, что вопрос об отнесении китежской легенды к числу народных утопий решён.

В самом деле, что такое Китеж, как не заповедное место гармонии, праведности и красоты, существующее в определённой части пространства (в этом его отличие от пространственно-расплывчатой беловодской утопии).

В. Комарович в тщательном и скрупулёзном исследовании «Китежская легенда» (М., 1936) приходит к следующим выводам. Город Кидекша (Кидаш, Китеж) был взят и разорён татарами в 1237 году, но легенда складывалась на протяжении XVI и XVII веков, получив окончательное письменное оформление в виде «Книги, глаголемой летописец» в 80–90‑х годах XVIII века в той же бегунской среде, что питала и беловодскую легенду.

Существуют, по крайней мере, три различные версии о чудесном спасении Китежа от Батыева разорения. По первой, Китеж ушёл под землю (отсюда поверья, будто бы раньше крестьяне во время пахоты задевали сохой кресты церквей). По другой версии, Китеж ушёл под воду озера Светлояр. Здесь в ясную погоду праведные люди могут различить в прозрачной воде блеск золотых крестов, слышать колокольный звон и видеть целые крестные ходы. Наконец, по третьей версии, может быть, самой возвышенной, Китеж никуда не провалился и не погружался, он стоит на том же месте, только стал невидим. В его соборах днём и ночью идёт служба, жители Китежа предстательствуют за оставшихся в зримом мире грешных людей.

Народная вера и фантазия видит в Китеже совершенный мир гармонии и благообразия, недоступный земной скверне и бесчинствам насильников. В то же время ворота Китежа всегда открыты для подлинных праведников. В народе переписывалось рукописное «Послание к отцу от сына», в котором один такой праведник пишет из Китежа отцу, чтобы тот не волновался за его судьбу.

В начале XX века наблюдалось массовое паломничество интеллигенции к озеру Светлояр. Для многих это была первая встреча с народом, его верованиями и идеалами. Здесь побывали В. Короленко и М. Пришвин, будущий литературовед Н. Ашукин и замечательный историк русской культуры С. Дурылин. Все они оставили запись увиденного. В нашей антологии даны тексты четырёх авторов: П. Мельникова-Печерского, В. Короленко, М. Пришвина и М. Горького. Но китежская легенда продолжает свою литературную жизнь, служит высоким патриотическим целям, соединяя вчерашний день с нынешним, с грядущим.

В книге Ю. Олеши «Ни дня без строчки» приводится набросок его ненаписанной пьесы о Великой Отечественной войне. Действие происходит на оккупированной территории в лагере немцев:

«У командира… гостит его друг по Берлину, знаменитый фашистский драматург… Он в разговоре с командиром о русской культуре, истории, о русских сказаниях приводит легенду о граде Китеже. Командир, почти хватаясь за пистолет, кричит в исступлении:

„Это ты сам придумал, сам! Врёшь! Врёшь! Они не могут создать ничего прекрасного“».

Знаменательная сцена. Почему старинная легенда так сильно подействовала на фашистского офицера? Потому что народ, который создал такую легенду, нельзя рассматривать как низшую расу, как рабочий скот. Народ этот доказал способность к высшим формам духовного опыта. На языке символов легенда говорит о непобедимости Правды.

Вот почему мы должны знать легенду о граде Китеже. Чтобы не получилось как в «Запечатлённом ангеле» Лескова. «У нас, — говорит рассказчик, — с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы всё казалось обновлённее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела».

Специфической, связанной с народничеством формой русской утопии является замечательный рассказ В. Гаршина «Красный цветок». Всё зло мира для героя рассказа сгущено, сконцентрировано в одном носителе — красном цветке. Этот цветок «впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слёзы, всю желчь человечества… Нужно было сорвать его и убить. Но этого мало — нужно было не дать ему при издыхании излить всё своё зло в мир. Потому-то он и спрятал его у себя на груди. Он надеялся, что к утру цветок потеряет всю свою силу. Его зло перейдёт в его грудь, его душу и там будет побеждено».

Но цветок оказался не один. Был ещё второй и даже третий. Герою удалось уничтожить все три. Последний так и остался зажатым в его руке. Когда героя хоронили, попробовали высвободить этот цветок. «Но рука закоченела, и он унёс свой трофей в могилу».

Народовольцы уничтожили много «красных цветков», но всеобщее счастье не наступило. Не случайно герой Гаршина больной человек. И всё-таки рассказ «Красный цветок» — одна из заветных страниц русской литературы. Вырвите её — и литература наша станет беднее.

Следует ещё хотя бы назвать грандиозную по замыслу мистико-эстетическую утопию А. Н. Скрябина — «Мистерия», которая мыслилась в виде некоего синтетического действа, должна была длиться семь дней и закончить не только всё старое искусство, но и все старые формы жизни, вызвав полное их крушение и преображение. Работа была прервана смертью композитора в 1915 году.

Наконец, особый раздел могли бы составить подлинные крестьянские утопии Тимофея Бондарева и Василия Сютаева. Оба эти крестьянина, как известно, оказали большое влияние на мировоззрение Л. Н. Толстого. Бондарев — автор замечательной утопии «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», которая в сокращённом виде вышла с предисловием Л. Толстого в 1888 году и не раз переиздавалась. Что же касается Сютаева, то, хотя он и не оставил книг, в работах известного исследователя русского сектантства А. Пругавина («Алчущие и жаждущие правды», 1881) даны многочисленные записи бесед с Сютаевым такого, например, содержания:

«Поля не должны делить, лес не должны делить, дома не должны делить… А у нас всё делёное, всё, как есть всё, каждый кустик разделивши…»

Многие русские утопии по необходимости облечены в религиозную форму, что не должно, однако, помешать нам увидеть и их реальное содержание, и их высокие идеалы.

Поиски иного царства были вызваны неудовлетворённостью действительностью и имели обратной своей стороной восприимчивость широких народных масс к протесту и революционным идеям.

Главная же ценность всех собранных здесь утопий — в запечатлённом в них идеале народной Правды. «Правда светлее солнца», — говорит пословица. Вечное солнце Правды светит нам в этих столь различных текстах, объединённых чаянием совершенного мира и совершенного человека.

«Литература красоты одна лишь спасёт», — писал в своих записных тетрадях Достоевский[6]. В нашей антологии собрана лишь малая толика этой литературы красоты.

* * *

Итоги поисков справедливой земли подвёл А. М. Горький в появившейся в 1902 году пьесе «На дне», имевшей небывалый успех в России и Европе. В третьем действии Лука рассказывает:

«Знал я одного человека, который в праведную землю верил… Должна, говорил, быть на свете праведная земля… в той, дескать, земле — особые люди населяют — хорошие люди!., и всё у них славно — хорошо. И вот человек всё собирался идти… праведную эту землю искать… Одна у него радость была — земля эта…»

И дальше Лука рассказывает про встречу этого человека с учёным, у которого было много карт, планов и книг.

«Человек и говорит учёному: „Покажи ты мне, сделай милость — где лежит праведная земля и как туда дорога?“ Сейчас это учёный книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли!.. Человек — не верит… Должна, говорит, быть… Ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет… Учёный — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет».

Удивительно здесь само противопоставление крестьянина и учёного-интеллигента (кстати, сосланного в Сибирь), веры и книжного знания. Закончилась встреча печально:

«Жил-жил, терпел-терпел и всё верил — есть! а по планам выходит — нету! Грабёж!.. И говорит он учёному: „…Подлец ты, а не учёный…“ Да в ухо ему — раз. Да ещё… А после того пошёл домой и — удавился».

В этом маленьком отрывке Горький изложил всю многовековую историю крестьянской утопии и её крах. Замечательно, что крестьянин ищет праведную землю. Не изобильную, не привольную, а именно праведную землю, в которой люди живут «по правде», хотя, может быть, и не совсем сытно.

Напомним ещё один отрывок из беловодского «Путешественника», где описывается праведное царство: «Во время зимы морозы бывают необычайные с рассединами земными». То есть морозы такие, что даже земля трескается, да только разве испугать этим искателя правды?

Вот почему, может быть, не совсем точен тот вопрос, который позвал в дальнюю дорогу некрасовских мужиков: «Кому живётся весело, вольготно на Руси?» Получается, что мужики ищут не праведную землю, а вольготную и сытную землю. Думается, что это только некоторая неточность выражения, а не неточность глубинного замысла. Некрасов хотел показать, что в пореформенной России неуютно всем трудовым людям, но из-за этой неточности можно решить, что мужики ищут, кому бы позавидовать. А такие поиски, конечно, далеки от народного идеала Правды, исключающего всякую зависть.

Как бы то ни было, к началу XX века крестьянская утопия исчерпала себя. Трудно уже было верить в далёкие земли. Уральские казаки рассказали станичникам, что нет никакого Беловодья. Да и вообще на земле оставалось всё меньше необследованных уголков, разве что в джунглях Амазонки… По наблюдению К. Чистова, в последние два десятилетия перед революцией не выявлено ни одной новой утопической легенды (в XIX веке бытовало не менее 10–12 таких легенд)…

Ослабевает утопическая тема и у русских писателей? На смену ей идёт детище нового технического века — научная фантастика.

Роман А. Богданова «Красная звезда» можно назвать одним из истоков новой фантастики. Многие из научно-технических идей автора оказались пророческими: тут и ракетные двигатели на атомной энергии, радиоактивные изотопы, стереокино, начатки кибернетики и многое другое. Роман вышел в те годы, когда на книжном рынке царили Вербицкая и Арцыбашев с их невежественными, мнимо смелыми решениями «проблемы пола». В духе времени Богданов выступает с положениями, напоминающими пресловутую теорию «стакана воды» (эти места в нашем издании опущены). Автор словно бы не понимает, что если сделать удовлетворение любовного чувства таким же простым, как удовлетворение жажды, то и значить для человеческой души это будет так же мало, как стакан воды.

Из известных русских писателей начала XX века наибольшую дань фантастике отдали А. Куприн и В. Брюсов. К сожалению, повесть «Жидкое солнце» (1913) слишком стилизована под Г. Уэллса и носит подражательный, вторичный характер. Поэтому мы ограничились небольшим фантастическим рассказом А. Куприна «Тост». Это попытка посмотреть на наше время из далёкого будущего. Любопытно, что исчезновение национальных государств Куприн относит к XXX веку.

Рассказы двух других писателей, включённые в этот раздел, хотя и были написаны до революции, опубликованы только в наши дни — в 60‑е и 70‑е годы. Рассказ народовольца Н. Морозова, проведшего почти 25 лет в Шлиссельбургской крепости, интересен как первое в нашей литературе художественное описание состояния невесомости (сделанное почти сто лет назад, в 1882 году!). Рассказы Брюсова дают основание говорить о приоритете русской фантастики в постановке столь важной для литературы Запада темы восстания машин против человека.

* * *

В приложении мы помещаем тексты едва ли не самого своеобразного и самого дерзкого из всех русских мыслителей-утопистов — Николая Фёдоровича Фёдорова.

Почти все писавшие о Фёдорове начинают с указаний на необыкновенную его скромность и аскетизм в личной жизни и затем переходят к исключительно высоким оценкам его учения, данным Ф. Достоевским, Л. Толстым, В. Соловьёвым. Но скромность Фёдорова была особого рода. Действительно, получая менее сорока рублей в месяц, он отказывался от прибавки к жалованью и круглый год, зимой и летом, ходил в лёгком стареньком пальто. Но внешне неприметный заведующий каталожной Румянцевского музея искренне и непоколебимо верил, что всё человечество, то есть целые миллиарды людей, в течение веков, а может быть, и тысячелетий будут работать над осуществлением его проекта, над претворением в жизнь его учения, изложенного в «Философии общего дела».

Что же это за проект, осуществлению которого могут быть посвящены целые тысячелетия? Это проект воскрешения всех когда-либо умерших на земле людей, не более и не менее. Поражает почти толстовский нравственный максимализм мыслителя: Фёдоров не мог примириться со смертью хотя бы одного человека (как Достоевский со слезинкой замученного ребёнка).

Да ведь это бунт, хочется сказать почти словами Алёши Карамазова. Бунт против извечного порядка природы, против закона бренности, обновляющего всё в мире.

Люди всегда мирились с этим законом. Вспомним, уже у Гомера сравнение поколений людей с поколениями листьев на деревьях («Илиада», песнь VI, ст. 146–149) или циничное сравнение Поля Валери, современного французского поэта и эссеиста: «Жизнь меняет индивидуумов, как мы меняем рубашки».

Фёдоров верил, что если две частицы, два атома были когда-то рядом, в одном организме, то от этой близости на них или в них остаются следы, и по этим следам можно будет когда-нибудь их найти и воссоединить. Допускал Фёдоров и другой путь воскрешения — генетический, непосредственно из материи тела сыновей воссоздать их отцов, а из тех — их отцов и т. д.

Проект вынашивался мыслителем не менее пятидесяти лет. Поэтому это не просто оригинальная мысль, идея, это продуманный чуть ли не во всех мыслимых разветвлениях план общего дела всего человечества.

Мысль о всеобщем воскрешении пришла к Фёдорову довольно рано — когда ему было всего 25–27 лет. Он обдумывал и обрабатывал её до самой смерти, то есть почти столько же, сколько Гёте обдумывал своего «Фауста». И тем не менее Фёдоров так и не решился обнародовать свой огромный — 1200 страниц — двухтомный труд (существует и не изданный до сих пор третий том), считая, что многое ещё не продумано им до конца и не прояснено. Кстати, основную свою установку Фёдоров, полемизируя со словами гётевского Фауста, характеризовал так:

«Тот не достоин жизни и свободы, кто не возвратил жизнь тем, от коих её получил».

Труд Фёдорова состоит из статей и фрагментов, но самым важным (и самым большим по объёму) является открывающий 1‑й том трактат под чрезвычайно характерным названием «Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, то есть немирного состояния мира, и о средствах к восстановлению родства».

Вдумаемся в это несколько тяжёлое и даже неуклюже звучащее название. Все люди должны быть одной семьёй, должны быть друг другу родными. В названии и скорбь о том, что на самом деле этого нет, и вера в то, что можно восстановить это братство и родство людей. И снова вспоминается заветная зелёная палочка. Не случайно Л. Толстой, прочитав это длинное название, по свидетельству самого Фёдорова, сказал, что оно «выворочено у него из души». Да, здесь задето заветное, самое дорогое… Нельзя смириться с неродственным, небратским состоянием мира. Так же, как нельзя смириться с потерей тех, кто дал тебе жизнь.

Ещё Н. В. Гоголь в первом, неутопическом томе «Мёртвых душ» обращался к России с вопросом: «В тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?» Фёдоров словно продолжает мысль Гоголя: «Ширь русской земли способствует образованию… характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига». Фёдоров писал, что предстоит «не только посетить, но и населить все миры вселенной». Выход в космос неизбежен, иначе где же разместить все воскрешённые поколения? Уместно вспомнить один эпизод. В 80‑е годы Л. Толстой рассказывал об учении Фёдорова членам Московского психологического общества. «На недоумённый вопрос: „А как же уместятся на маленькой Земле все бесчисленные воскрешённые поколения“, Толстой ответил: „Это предусмотрено: царство знания и управления не ограничено Землёй“». Это заявление было встречено… «неудержимым смехом присутствующих»[7].

Не прошло и ста лет с того дня, как отзвучал смех членов психологического общества, и нога человека, живого человека в скафандре, уже ступила на поверхность Луны. Мечта Н. Фёдорова о выходе человека в космос нашла самого горячего и искреннего продолжателя в лице Константина Циолковского. Именно он, мыслитель и учёный, перекинул мост от стихийной мечты к точным расчётам. Труды этого замечательного русского учёного приобрели мировую известность, но начало пути к звёздным мирам К. Циолковский увидел в космогонической теории Н. Фёдорова.

В нашем сборнике представлен отрывок из работы К. Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1911), что ещё более раскрывает нам того учёного и мечтателя, которого мы все знаем и ценим.

Ещё в 1895 году Циолковский предложил создать искусственный спутник Земли:

«Воображаемый спутник Земли, вроде Луны, но произвольно близкий к нашей планете, лишь вне пределов её атмосферы, значит, вёрст за 300 от земной поверхности, представит, при очень малой массе, пример среды, свободной от тяжести».

На свои скромные средства школьного учителя Циолковский неутомимо создавал модели дирижаблей, а также выпустил несколько десятков тоненьких брошюр, где пропагандировал свои идеи. В одной из них («Нирвана», 1914) напечатано на задней обложке такое трогательное обращение ко всем читателям:

«Приходите посмотреть мои модели в любую среду, в 6 часов вечера. Адрес мой: Калуга, Коровинская, 611 (против ясель)».

Только после Октябрьской революции работы Циолковского встретили серьёзное отношение.

Недавно в журнале «Химия и жизнь» (1977, № 1) была опубликована запись беседы с Циолковским А. Л. Чижевского, имевшей место в 1932 году. Здесь Циолковский развивает свою теорию космических эр, говорит о переходе человечества в некую лучистую форму, причём оно станет «бессмертным во времени и бесконечным в пространстве». Но такую форму существования Циолковский предвидит лишь через миллиарды лет. Затем лучевая эра космоса снова сменится корпускулярной, но уже совсем иного уровня. Этот новый корпускулярный человек будет настолько же выше нас разумом, насколько мы выше одноклеточных организмов… Но здесь мы покидаем почву трагического гуманизма Достоевского и поисков зелёной палочки Толстого и переходим к современной научной фантастике.

Несколько слов о последнем авторе, вошедшем в наше приложение, — В. В. Хлебникове. Основные утопические произведения Хлебникова были созданы уже после Октябрьской революции, и место им в следующей антологии. Мы печатаем лишь два ранних наброска: «Мы и дома» (1914–1915) и «Лебедия будущего» (1915–1916).

Недавно был обнаружен рисунок Хлебникова, на котором он изобразил дома будущего: дом-тополь, дом-волос, дом-чаша, дом-шахматы. Этот рисунок вызвал целую литературу. Архитектурные идеи 10‑х годов перекликаются с 70‑ми и ещё не наступившими 80‑ми годами…

В Хлебникове поражает его моральная глухота, нравственная нечувствительность. Известен, например, рассказ поэта Д. Петровского о том, как он спокойно бросил его, умирающего, в степи, а позже при встрече сказал: «Я нашёл, что степь отпоёт лучше, чем люди». И добавил: «Сострадание, по-вашему, да и по-моему, ненужная вещь»[8]. Думается, суждения о близости Хлебникова к Фёдорову преувеличены. Фёдоров весь стоит на сострадании и на почти толстовском по своей силе обличении неправды. Хлебников же занимался археологией и палеонтологией слова, пытался добраться до некой внутриатомной энергии слова и высвободить её. Кажется, животным он сочувствовал гораздо больше, чем людям. У Фёдорова были другие наследники в нашей литературе. Это в первую очередь прозаик Андрей Платонов и поэт Николай Заболоцкий. Кстати, в творчестве обоих есть утопическое начало.

Отражая думы и чаяния народа о счастливом будущем, русская утопия приобрела и мировое значение, вобрав в себя опыт европейской прогрессивной утопической мысли. Лучшие утопии и научно-фантастические произведения русских писателей будили и воспитывали революционное народное сознание, готовили его к восприятию новых духовных ценностей — идеалов свободы и социальной справедливости, под знаком которых зрела и победила Октябрьская революция. Своей дерзостью и глубиной наша революция оставила далеко позади многие утопии.

Первые годы после Октября были свидетелями небывалого всплеска утопической струи в русской литературе, совсем было исчезнувшей в предреволюционные годы. Вспоминаются «Инония» С. Есенина и «Белая Индия» Н. Клюева, «Ладомир» В. Хлебникова и «Голубые города» А. Толстого. В 1920 году вышел даже коллективный сборник «Россия и Инония» (Инония — от «ино» — ладно, — воображаемый город счастья, по представлениям крестьян-сектантов. Возможно и толкование от слова «иной» (другой) — тем самым мы возвращаемся к «иному царству» — русской сказке. Круг смыкается). В сборнике были представлены произведения А. Белого, А. Блока, С. Есенина и критика Р. В. Иванова-Разумника.

Характерная деталь: уже известный писатель-реалист А. Н. Толстой в эти годы становится фантастом («Аэлита», 1922). Октябрьская революция коренным образом изменила обычные представления о возможном и невозможном. Она сама была воплощением дерзкой, казавшейся ранее фантастической мечты о переустройстве общества, недаром буржуазные газеты Запада видели в ней утопию и предсказывали падение Советской власти в считанные недели или месяцы.

Зато рослый, широкоплечий солдат без особенного удивления, даже с некоторым удовлетворением читал на стене облупленного дома маленькое объявление, написанное химическим карандашом:

«Инженер М. С. Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе».

«— А вот взять и полететь с ним, очень просто, — сказал солдат»

(А. Толстой «Аэлита»).

Солдат и инженер, как известно, взяли и полетели на Марс. Но это уже начало другой эпохи и другой книги.

С. Калмыков

Русская социальная утопия

Пролог

Лев Николаевич Толстой Легенда о зелёной палочке

‹…› Он-то (старший брат Николенька. — Ред.), когда нам с братьями было — мне 5, Митеньке 6, Серёже 7 лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (Вероятно, это были Моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья.) И я помню, что слово «муравейные» особенно нравилось, напоминая муравьёв в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживали их ящиками, завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру.

Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зелёной палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил в память Николеньки закопать меня. ‹…›

Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешенными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зелёная палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает.

1903.

Воля и труд человека

Николай Некрасов (1821–1877)

Николай Алексеевич Некрасов родился 28 ноября (10 декабря) 1821 г. в местечке Немиров Подольской губернии, но детство его прошло в селе Грешнево Ярославского уезда, в родовом имении отца, небогатого помещика. Учился в гимназии, в 17 лет приехал в Петербург с рукописью слабых, подражательных стихов. В университете проучился недолго (1839–1840 гг.), да и то в качестве вольнослушателя, надо было зарабатывать средства к существованию. Жил впроголодь, хорошо узнал «петербургские углы». Первого успеха Некрасов добился как издатель: сначала ряда альманахов и сборников, а с 1846 года возглавил журнал «Современник». Издатель Некрасов ввёл в русскую литературу величайших её прозаиков — Достоевского и Толстого. Но и Гончаров напечатал свой первый роман на страницах «Современника». Когда в 1866 году, после выстрела Каракозова в Александра II, «Современник» был закрыт, Некрасов не мог долго оставаться без журнала. Он арендует у Краевского журнал «Отечественные записки» и превращает это захиревшее издание в лучший русский журнал 70‑х годов. Здесь печатаются Глеб Успенский, А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин и другие.

Центральным произведением Некрасова стала поэма «Кому на Руси жить хорошо», над которой он работал десять лет (1866–1877). Утопические мотивы занимают большое место в поэме. Так, в рассказе Савелия, богатыря святорусского, о «досюльных» (то есть прежних) временах мы встречаем типичную крестьянскую утопию: жизнь по своей воле вдали от властей и налогов, помещиков и полиции:

Во времена досюльные Мы были тоже барские, Да только ни помещиков, Ни немцев-управителей Не знали мы тогда. Не правили мы барщины, Оброков не платили мы… А были благодатные Такие времена. Недаром есть пословица, Что нашей-то сторонушки Три года чёрт искал: Кругом болота топкие, Ни конному проехать к нам, Ни пешему пройти!

Последние два года своей жизни Некрасов тяжело и мучительно болел. В это время до него дошли из Сибири приветственные слова его соратника по «Современнику» Н. Г. Чернышевского, который в письме к А. Пыпину писал:

«Скажи ему, что я горячо люблю его, как человека… что я убеждён: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов».

Тарбагатай (из поэмы «Дедушка»)

‹…› Чудо я, Саша, видал: Горсточку русских сослали В страшную глушь, за раскол. Волю да землю им дали; Год незаметно прошёл Едут туда комиссары, Глядь — уж деревня стоит, Риги, сараи, амбары! В кузнице молот стучит, Мельницу выстроят скоро. Уж запаслись мужики Зверем из тёмного бора, Рыбой из вольной реки. Вновь через год побывали, Новое чудо нашли: Жители хлеб собирали С прежде бесплодной земли. Дома одни лишь ребята Да здоровенные псы, Гуси кричат, поросята Тычут в корыто носы… Так постепенно в полвека Вырос огромный посад Воля и труд человека Дивные дивы творят! Всё принялось, раздобрело! Сколько там, Саша, свиней, Перед селением бело На полверсты от гусей; Как там возделаны нивы, Как там обильны стада! Высокорослы, красивы Жители, бодры всегда, Видно — ведётся копейка! Бабу там холит мужик: В праздник на ней душегрейка Из соболей воротник! Дети до возраста в неге, Конь хоть сейчас на завод, В кованой, прочной телеге Сотню пудов увезёт… Сыты там кони-то, сыты, Каждый там сыто живёт, Тёсом там избы-то крыты, Ну уж зато и народ! Взросшие в нравах суровых, Сами творят они суд, Рекрутов ставят здоровых, Трезво и честно живут, Подати платят до срока, Только ты им не мешай. «Где ж та деревня?» — Далёко, Имя ей «Тарбагатай», ‹…› 1870 г.

Лев Толстой (1828–1910)

Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября по новому стилю) 1828 года в имении Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии в семье графа Николая Ильича Толстого, участника Отечественной войны 1812 года, и его жены княжны Марии Николаевны Волконской.

В девять лет мальчик остался круглым сиротой, и его воспитание было поручено тётке А. Остен-Сакен. Шестнадцати лет Толстой поступает в Казанский университет на отделение арабско-турецкой словесности, собираясь стать дипломатом, но уже через год переходит на юридический факультет, а ещё через полтора года и вовсе бросает университет, разочаровавшись в учёбе.

Почти всю жизнь Толстой вёл дневник. Таких огромных дневников нет ни у одного русского писателя.

Лев Николаевич участвовал в двух войнах: с горцами в 1851–1853 годах и в Крымской войне 1854–1855 годов. Это во многом помогло писателю в создании его главного произведения — романа «Война и мир», над которым он работал с 1863 по 1868 год.

В 70‑е годы Толстой исповедует некую педагогическую утопию: если правильно воспитывать детей с раннего детства, то можно всё исправить, победить зло. Целые годы уходят на «Азбуку», потом «Новую азбуку».

Вера пришла только в конце 70‑х годов, уже после выхода «Анны Карениной» (писалась в 1873–1877 годах). Сам Толстой датировал поворот в своём мировоззрении 1881 годом и отказался брать деньги за все произведения, написанные после духовного переворота. Право же собственности на другие сочинения (целых 11 томов) передал жене.

Толстой считал, что его новое мировоззрение — лишь очищенное от искажений христианство. Между тем, когда Синод отлучил его в 1901 году от церкви, поводом послужило насмешливое изображение христианских таинств в романе «Воскресение».

Семейная драма особенно обострилась после нового завещания Толстого, по которому все его произведения можно было переиздавать безвозмездно. Толстой отказался и от предложенной ему Нобелевской премии по литературе. Писатель решил навсегда порвать с давно уже тяготившим его помещичьим образом жизни.

В ночь на 28 октября 1910 года Л. Н. Толстой покидает Ясную Поляну.

Мы до сих пор точно не знаем, куда собирался идти Толстой. По-видимому, ему и самому это было не ясно. Всё же есть две версии: по одной — заграница, Болгария или Сербия, по другой — юг России, Закавказье.

Известно, что перед самым уходом Толстой читал «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского. Но старец Зосима из него не мог получиться: слишком далеко зашёл спор с церковью. Толстому просто хотелось поселиться в мужицкой избе и ни от кого не зависеть, никому не быть в тягость.

Газеты известили весь мир об уходе Толстого. Уйти было некуда.

В пути Толстой заболел и сошёл на станции Астапово. Его устроили в доме начальника станции. В эти дни незнакомые люди останавливали друг друга на улицах и спрашивали о его здоровье. Все как бы породнились хоть на несколько часов или дней. Словно нашли ту заветную зелёную палочку, которую Толстой с братьями искал в детстве.

Старая Россия накануне своей гибели создала исполинскую фигуру Толстого. Толстой сорвал с себя своё дворянство, своё богатство, как срывают душный галстук, и начал всё мерить мужицкой мерой.

В разговоре с А. М. Горьким Владимир Ильич Ленин спросил:

— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

Сам себе ответил:

— Некого.

Зерно с куриное яйцо

Нашли раз ребята в овраге штучку с куриное яйцо, с дорожкой посредине и похоже на зерно. Увидал у ребят штучку проезжий, купил за пятак, повёз в город, продал царю за редкость.

Позвал царь мудрецов, велел им узнать, что за штука такая — яйцо или зерно? Думали, думали мудрецы — не могли ответа дать. Лежала эта штучка на окне, влетела курица, стала клевать, проклевала дыру; все и увидали, что зерно. Пришли мудрецы, сказали царю: «Это — зерно ржаное».

Удивился царь. Велел мудрецам узнать, где и когда это зерно родилось. Думали, думали мудрецы, искали в книгах — ничего не нашли. Пришли к царю, говорят:

— Не можем дать ответа. В книгах наших ничего про это не написано; надо у мужиков спросить, не слыхал ли кто от стариков, когда и где такое зерно сеяли.

Послал царь, велел к себе старого мужика привести. Разыскали старика старого, привели к царю. Пришёл старик, зелёный, беззубый, насилу вошёл на двух костылях.

Показал ему царь зерно, да не видит уже старик; кое-как половину разглядел, половину руками ощупал.

Стал его царь спрашивать:

— Не знаешь ли, дедушка, где такое зерно родилось? Сам на своём поле не севал ли хлеба такого? Или на своем веку не покупывал ли где такого зерна?

Глух был старик, насилу-насилу расслышал, насилу-насилу понял. Стал ответ держать.

— Нет, — говорит, — на своём поле хлеба такого севать не севал, и жинать не жинал, и покупывать не покупывал. Когда покупали хлеб, всё такое же зерно мелкое было, как и теперь. А надо, — говорит, — у моего батюшки спросить; может, он слыхал, где такое зерно рожалось.

Послал царь за отцом старика, велел к себе привести. Нашли и отца старикова, привели к царю. Пришёл старик старый на одном костыле. Стал ему царь зерно показывать. Старик ещё видит глазами, хорошо разглядел. Стал царь его спрашивать:

— Не знаешь ли, старичок, где такое зерно родилось? Сам на своём поле не севал ли хлеба такого? Или на своём веку не покупывал ли где такого зерна?

Хоть и крепонек на ухо был старик, а расслышал лучше сына.

— Нет, — говорит, — на своём поле такого зерна севать не севал и жинать не жинал. А покупать не покупывал, потому что на моём веку денег ещё и в заводе не было. Все своим хлебом кормились, а по нужде — друг с дружкой делились. Не знаю я, где такое зерно родилось. Хоть и крупнее теперешнего и умолотнее наше зерно было, а такого видать не видал. Слыхал я от батюшки, — в его время хлеб лучше против нашего раживался, и умолотней и крупней был. Его спросить надо.

Послал царь за отцом стариковым. Нашли и деда, привели к царю. Вошёл старик к царю без костылей; вошёл легко; глаза светлые, слышит хорошо и говорит внятно. Показал царь зерно деду. Поглядел дед, повертел.

— Давно, — говорит, — не видал я старинного хлебушка.

Откусил дед зерна, пожевал крупинку.

— Оно самое, — говорит.

— Скажи же мне, дедушка, где такое зерно родилось? На своём поле не севал ли ты такой хлеб? Или на своём веку где у людей не покупывал ли?

И сказал старик:

— Хлеб такой на моем веку везде раживался. Этим хлебом, — говорит, — я век свой кормился и людей кормил.

И спросил царь:

— Так скажи же мне, дедушка, покупал ли ты где такое зерно, или сам на своём поле сеял?

Усмехнулся старик.

— В моё время, — говорит, — и вздумать никто не мог такого греха, чтобы хлеб продавать, покупать. А про деньги и не знали: хлеба у всех своего вволю было. Я сам такой хлеб сеял, и жал, и молотил.

И спросил царь:

— Так скажи же мне, дедушка, где ты такой хлеб сеял и где твоё поле было?

И сказал дед:

— Моё поле было — земля божья. Где вспахал, там и поле. Земля вольная была. Своей землю не звали. Своим только труды свои называли.

— Скажи же, — говорит царь, — мне ещё два дела: одно дело — отчего прежде такое зерно рожалось, а нынче не родится? А другое дело — отчего твой внук шёл на двух костылях, сын твой пришёл на одном костыле, а ты вот пришёл и вовсе легко; глаза у тебя светлые, и зубы крепкие, и речь ясная и приветная? Отчего, скажи, дедушка, эти два дела сталися?

И сказал старик:

— Оттого оба дела сталися, что перестали люди своими трудами жить, — на чужое стали зариться. В старину не так жили: в старину жили по-божьи; своим владали, чужим не корыстовались.

1886 г.

Пять снов

Иван Гончаров (1812–1891)

Иван Александрович Гончаров родился в купеческой семье в городе Симбирске. Семи лет потерял отца. В десять лет поступил в Московское коммерческое училище, где проучился десять лет, но всё-таки не закончил курса, так как в 1831 году перешёл на словесное отделение Московского университета, которое окончил в 1834 году. В бытность студентом Гончарову довелось быть свидетелем спора А. С. Пушкина с М. Т. Каченовским о подлинности «Слова о полку Игореве». После окончания учёбы Гончаров переезжает в Петербург, где устраивается переводчиком в Департамент внешней торговли министерства финансов. В том же 1835 году будущий писатель получает приглашение от художника Н. А. Майкова быть домашним учителем его сыновей, один из которых позже стал известным поэтом (Аполлон), а другой критиком (Валериан). Общение с семейством Майковых активизировало литературные интересы Гончарова. Именно в кружке Майковых он уже в начале 1845 года читает первую часть своего романа «Обыкновенная история». Роман был опубликован в «Современнике» в 1847 году и сразу принёс автору известность. Всего через два года в «Литературном сборнике с иллюстрациями» Гончаров публикует «Сон Обломова» — как некий пролог или увертюру к величайшему своему произведению, однако полностью роман «Обломов» появился в «Отечественных записках» только десять лет спустя, в 1859 году.

В 1852 году Гончаров в качестве секретаря адмирала Путятина отправляется в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада». Путешествие длилось почти два года, да ещё на полгода затянулось сухопутное возвращение с Дальнего Востока в Петербург. Результатом путешествия была замечательная книга путевых очерков «Фрегат „Паллада“», вышедшая в 1858 году.

Почти сразу после выхода «Обломова» появляются в печати и первые главы третьего (и последнего) романа Гончарова — «Обрыв». Однако работа над ним, как в своё время над «Обломовым», затянулась ещё на десять лет. Только в 1869 году в журнале «Вестник Европы» «Обрыв» был напечатан полностью.

В эти годы не прекращалась и служебная деятельность Гончарова: он был цензором, потом редактировал газету «Северная почта» (1862–1863), был членом Совета по делам книгопечатания. В 1867 году Иван Александрович уходит в отставку. В последние годы Гончаров написал ряд критических статей (в том числе знаменитую работу о «Горе от ума» Грибоедова — «Мильон терзаний», 1872), очерки «Слуги старого века» и другие небольшие по размерам произведения.

Гончаров оставался всю жизнь холостяком, однако после смерти своего старого слуги Карла Трейгута писатель взял на себя заботу о воспитании и образовании его детей.

Писатель скончался от воспаления лёгких 15 сентября 1891 года.

Романы Гончарова, особенно второй из них («Обломов»), имеют непреходящее национальное значение.

Сон Обломова (из романа «Обломов»)

Где мы? В какой благословенный уголок земли перенёс нас сон Обломова? Что за чудный край!

Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов — нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого.

Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог с ним! Оно наводит только грусть на человека; глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.

Рёв и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала мира одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и всё слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто обречённого на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг, только безмолвные чайки, как осуждённые, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.

Бессилен рёв зверя перед этими воплями природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал, слаб, так незаметно исчезает в мелких подробностях широкой картины! От этого, может быть, так и тяжело ему смотреть на море.

Нет, бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его не рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек всё видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.

Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремлённые на него когти и зубы дикого зверя; они слишком живо напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями, кажется таким далёким и недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.

Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш герой.

Небо там, кажется, напротив, ближе жмётся к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять её покрепче, с любовью: оно распростёрлось так невысоко над головой, как родительская надёжная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.

Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть ещё раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, тёплый день.

Горы там как будто только модели тех страшных где-то воздвигнутых гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в раздумье на заходящее солнце.

Река бежит весело, шаля и играя; она то разольётся в широкий пруд, то стремится быстрой нитью, или присмиреет, будто задумавшись, и чуть-чуть ползёт по камешкам, выпуская из себя по сторонам резвые ручьи, под журчанье которых сладко дремлется.

Весь уголок вёрст на пятнадцать или на двадцать вокруг представлял ряд живописных этюдов, весёлых, улыбающихся пейзажей. Песчаные и отлогие берега светлой речки, подбирающийся с холма к воде мелкий кустарник, искривлённый овраг с ручьём на дне и берёзовая роща — всё как будто было нарочно прибрано одно к одному и мастерски нарисовано.

Измученное волнениями или вовсе не знакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем. Всё сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть.

Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг.

По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится тёплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.

Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают полей и не ломают снегом деревьев.

Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной поры тепла; не дразнит неожиданными оттепелями и не гнёт в три дуги неслыханными морозами; всё идет обычным, предписанным природой общим порядком.

В ноябре начинается снег и мороз, который к Крещенью усиливается до того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, воротится непременно с инеем на бороде; а в феврале чуткий нос уже чувствует в воздухе мягкое веянье близкой весны.

Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо искать свежего, сухого воздуха, напоённого — не лимоном и не лавром, а просто запахом полыни, сосны и черёмухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей солнца и почти в течение трёх месяцев безоблачного неба.

Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четыре; и вечер тёпел там, и ночь душна. Звёзды так приветливо, так дружески мигают с небес.

Дождь ли пойдёт — какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слёзы внезапно обрадованного человека; а только перестанет — солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки: и вся страна опять улыбается счастьем в ответ солнцу.

Радостно приветствует дождь крестьянин: «Дождичек вымочит, солнышко высушит!» — говорит он, подставляя с наслаждением под тёплый ливень лицо, плечи и спину.

Грозы не страшны, а только благотворны там: бывают постоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.

Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю.

В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном богом уголке. И никогда бы ничего и не было напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырёх младенцев, о чём уже умолчать никак было нельзя.

Не наказывал господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.

Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать щёлканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.

А в этом краю никто и не знал, что за луна такая, — все называли её месяцем. Она как-то добродушно, во все глаза смотрела на деревни и поле и очень походила на медный вычищенный таз.

Напрасно поэт стал бы глядеть восторженными глазами на неё: она так же бы простодушно глядела и на поэта, как круглолицая деревенская красавица глядит в ответ на страстные и красноречивые взгляды городского волокиты.

Соловьёв тоже не слыхать в том краю, может быть, оттого, что не водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов! Летом, при уборке хлеба, мальчишки ловят их руками.

Да не подумают, однако ж, чтоб перепела составляли там предмет гастрономической роскоши, — нет, такое развращение не проникло в нравы жителей того края: перепел — птица, уставом в пищу не показанная. Она там услаждает людской слух пением: оттого почти в каждом дому под кровлей в нитяной клетке висит перепел.

Поэт и мечтатель не остались бы довольны даже общим видом этой скромной и незатейливой местности. Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа — и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы — всё горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада — картины, которыми так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта.

Нет, этого ничего не было в нашем краю.

Как всё тихо, всё сонно в трёх-четырёх деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской рукой и рассыпались в разные стороны, да так с тех пор и остались.

Как одна изба попала на обрыв оврага, так и висит там с незапамятных времен, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней.

Кажется, курице страшно бы войти в неё, а там живет с женой Онисим Суслов, мужчина солидный, который не уставится во весь рост в своём жилище.

Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит её стать к лесу задом, а к нему передом.

Крыльцо висело над оврагом, и, чтоб попасть на крыльцо ногой, надо было одной рукой ухватиться за траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо на крыльцо.

Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо; там три очутились случайно рядом, а две стоят на самом дне оврага.

Тихо и сонно всё в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте.

Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мёртвое молчание будет ответом: в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой век на печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трёхлетний ребенок, в одной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.

Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как муравей, гомозится на чёрной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом.

Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.

И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати.

Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и Геркулесовыми столпами, да раз в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.

Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими.

Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, тёмный мир, неизвестные страны, населённые чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец, всё оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.

И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего ещё пожелать, что есть у других.

Счастливые люди жили, думая, что иначе и не должно и не может быть, уверенные, что и все другие живут точно так же и что жить иначе — грех.

Они бы и не поверили, если б сказали им, что другие как-нибудь иначе пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них?

У них, как и у всех людей, были и заботы, и слабости, взнос подати или оброка, лень и сон; но всё это обходилось им дёшево, без волнений крови.

В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что насильственною, даже естественною смертью.

А если кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому необыкновенному случаю.

Между тем им нисколько не показалось удивительно, как это, например, кузнец Тарас чуть было собственноручно не запарился до смерти в землянке, до того, что надо было отливать его водой.

Из преступлений одно, именно: кража гороху, моркови и репы по огородам, было в большом ходу, да однажды вдруг исчезли два поросёнка и курица — происшествие, возмутившее весь околоток и приписанное единогласно проходившему накануне обозу с деревянной посудой на ярмарку. А то вообще случайности всякого рода были весьма редки.

Однажды, впрочем, ещё найден был лежащий за околицей, в канаве, у моста, видно, отставший от проходившей в город артели человек.

Мальчишки первые заметили его и с ужасом прибежали в деревню с вестью о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит в канаве, прибавив, что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку.

Мужики, поудалее, вооружились вилами и топорами и гурьбой пошли к канаве.

— Куда вас несёт? — унимали старики. — Аль шея-то крепка? Чего вам надо? Не замайте: вас не гонят.

Но мужики пошли и сажен за пятьдесят до места стали окликать чудовище разными голосами: ответа не было; они остановились; потом опять двинулись.

В канаве лежал мужик, опершись головой в пригорок; около него валялись мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей.

Мужики не решались ни подходить близко, ни трогать.

— Эй! Ты, брат! — кричали они по очереди, почёсывая кто затылок, кто спину. — Как там тебя? Эй, ты! Что тебе тут?

Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но не мог: он, по-видимому, был нездоров или очень утомлён.

Один решился было тронуть его вилой.

— Не замай! Не замай! — закричали многие. — Почём знать, какой он; ишь не бает ничего; может быть, какой-нибудь такой… Не замайте его, ребята!

— Пойдём, — говорили некоторые, — право-слово, пойдём: что он нам, дядя, что ли? Только беды с ним!

И все ушли назад, в деревню, рассказав старикам, что там лежит нездешний, ничего не бает, и бог его ведает, что он там…

— Нездешний, так и не замайте! — говорили старики, сидя на завалинке и положив локти на коленки. — Пусть его себе! И ходить не по что было вам!

Таков был уголок, куда вдруг перенёсся во сне Обломов.

Из трёх или четырёх разбросанных там деревень была одна Сосновка, другая Вавиловка, в одной версте друг от друга.

Сосновка и Вавиловка были наследственной отчиной рода Обломовых и оттого известны были под общим именем Обломовки.

В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в пяти от Сосновки лежало сельцо Верхлёво, тоже принадлежавшее некогда фамилии Обломовых и давно перешедшее в другие руки, и ещё несколько причисленных к этому же селу кое-где разбросанных изб.

Село принадлежало богатому помещику, который никогда не показывался в своё имение: им заведовал управляющий из немцев.

Вот и вся география этого уголка.

Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему только семь лет. Ему легко, весело.

Какой он хорошенький, красненький, полный! Щёчки такие кругленькие, что иной шалун надуется нарочно, а таких не сделает.

Няня ждёт его пробуждения. Она начинает натягивать ему чулочки, он не даётся, шалит, болтает ногами, няня ловит его, и оба они хохочут.

Наконец удалось ей поднять его на ноги; она умывает его, причёсывает головку и ведёт к матери.

Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и стали неподвижно две тёплые слезы.

Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за руку и подвела его к образу.

Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала она ему слова молитвы.

Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени.

— Мы, маменька, сегодня пойдём гулять? — вдруг спрашивал он среди молитвы.

— Пойдём, душенька, — торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз и спеша договорить святые слова.

Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою Душу.

Потом шли к отцу, потом к чаю.

Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую тётку, восьмидесяти лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку, которая, тряся от старости головой, прислуживала ей, стоя за её стулом. Там и три пожилые девушки, дальние родственницы отца его, и немного помешанный деверь его матери, и помещик семи душ, Чекменёв, гостивший у них, и ещё какие-то старушки и старички.

Весь этот штат и свита дома Обломовых подхватили Илью Ильича и начали осыпать его ласками и похвалами; он едва успевал утирать следы непрошеных поцелуев.

После того начиналось кормление его булочками, сухариками, сливочками.

Потом мать, приласкав его ещё, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребёнка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.

Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на неё собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем на свете не было.

Ребёнок не дождался предостережений матери: он уж давно на дворе.

Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел и обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зелёный мох, с шатающимся крыльцом, разными пристройками и надстройками и с запущенным садом.

Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую галерею, чтоб посмотреть оттуда на речку; но галерея ветха, чуть-чуть держится, и по ней дозволяется ходить только «людям», а господа не ходят.

Он не внимал запрещениям матери и уже направился было к соблазнительным ступеням, но на крыльце показалась няня и кое-как поймала его.

Он бросился от неё к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо было спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор и, чего боже сохрани! — в овраг.

— Ах ты, господи, что за ребёнок, за юла за такая! Да посидишь ли ты смирно, сударь? Стыдно! — говорила нянька.

И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготнёй: то пыткой, то живой радостью за ребёнка, то страхом, что он упадёт и расшибёт нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдалённую его будущность: этим только и билось сердце её, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь её, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.

Не всё резв, однако ж, ребёнок: он иногда вдруг присмиреет, сидя подле няни, и смотрит на всё так пристально. Детский ум его наблюдает все совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко в душу его, потом растут и зреют вместе с ним.

Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце ещё не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнём, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.

— Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? — спрашивал ребёнок.

— Оттого, батюшка, что солнце идёт навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.

Задумывается ребёнок и всё смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шёл другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип ещё и со двора не успел съехать.

Ребёнок тоже шагнул раза два, ещё шаг — и он уйдёт за гору.

Ему хотелось бы к горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к воротам, но из окна послышался голос матери:

— Няня! Не видишь, что ребёнок выбежал на солнышко! Уведи его в холодок; напечёт его головку — будет болеть, тошно сделается, кушать не станет. Он этак у тебя в овраг уйдёт!

— У! баловень! — тихо ворчит нянька, утаскивая его на крыльцо.

Смотрит ребёнок и наблюдает острым и переимчивым взглядом, как и что делают взрослые, чему посвящают они утро.

Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребёнка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей.

Нельзя сказать, чтоб утро пропадало даром в доме Обломовых. Стук ножей, рубивших котлеты и зелень в кухне, долетал даже до деревни.

Из людской слышалось шипенье веретена да тихий, тоненький голос бабы: трудно было распознать, плачет ли она или импровизирует заунывную песню без слов.

На дворе, как только Антип воротился с бочкой, из разных углов поползли к ней с ведрами, корытами и кувшинами бабы, кучера.

А там старуха пронесёт из амбара в кухню чашку с мукой да кучу яиц; там повар вдруг выплеснет воду из окошка и обольёт Арапку, которая целое утро, не сводя глаз, смотрит в окно, ласково виляя хвостом и облизываясь.

Сам Обломов — старик тоже не без занятий. Он целое утро сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе.

— Эй, Игнашка? Что несёшь, дурак? — спросит он идущего по двору человека.

— Несу ножи точить в людскую, — отвечает тот, не взглянув на барина.

— Ну неси, неси; да хорошенько, смотри, наточи!

Потом остановит бабу:

— Эй, баба! Баба! Куда ходила?

— В погреб, батюшка, — говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза рукой, глядела на окно, — молока к столу достать.

— Ну иди, иди! — отвечал барин. — Да смотри, не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, пострелёнок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошёл назад, в прихожую!

И Захарка шёл опять дремать в прихожую.

Придут ли коровы с поля, старик первый позаботится, чтоб их напоили; завидит ли из окна, что дворняжка преследует курицу, тотчас примет строгие меры против беспорядков.

И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдёт в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовёт с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.

Но главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом; и престарелая тётка приглашалась к совету. Всякий предлагал своё блюдо: кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую подливку к соусу.

Всякий совет принимался в соображение, обсуживался обстоятельно и потом принимался или отвергался по окончательному приговору хозяйки.

На кухню посылались беспрестанно то Настасья Петровна, то Степанида Ивановна напомнить о том, прибавить это или отменить то, отнести сахару, мёду, вина для кушанья и посмотреть, всё ли положит повар, что отпущено.

Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке. Какие телята утучнялись там к годовым праздникам! Какая птица воспитывалась! Сколько тонких соображений, сколько занятий и забот в ухаживанье за нею! Индейки и цыплята, назначаемые к именинам и другим торжественным дням, откармливались орехами; гусей лишали моциона, заставляли висеть в мешке неподвижно за несколько дней до праздника, чтоб они заплыли жиром. Какие запасы были там варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!

И так до полудня всё суетилось и заботилось, всё жило такою полною, муравьиною, такою заметною жизнью.

В воскресенье и в праздничные дни тоже не унимались эти трудолюбивые муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством муки и яиц; на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий. Пекли исполинский пирог, который сами господа ели ещё на другой день; на третий и четвёртый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем чёрствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.

А ребёнок всё смотрел и всё наблюдал своим детским, ничего не пропускающим умом. Он видел, как после полезно и хлопотливо проведённого утра наставал полдень и обед.

Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжёт траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — всё как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то всё храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.

И в доме воцарилась мёртвая тишина. Наступил час всеобщего послеобеденного сна.

Ребёнок видит, что и отец, и мать, и старая тётка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шёл на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.

Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо не на кого было лаять.

Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни души; легко было обокрасть всё кругом и свезти со двора на подводах: никто не помешал бы, если б только водились воры в том краю.

Это был какой-то всепоглощающий, ничем не победимый сон, истинное подобие смерти. Всё мертво, только из всех углов несётся разнообразное храпенье на все тоны и лады.

Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит бессмысленно, с удивлением, на обе стороны и перевернётся на другой бок или, не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под нос себе, опять заснёт.

А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.

А ребёнок всё наблюдал да наблюдал.

Он с няней после обеда опять выходил на воздух. Но и няня, несмотря на всю строгость наказов барыни и на свою собственную волю, не могла противиться обаянию сна. Она тоже заражалась этой господствовавшей в Обломовке повальной болезнью.

Сначала она бодро смотрела за ребёнком, не пускала далеко от себя, строго ворчала за резвость, потом, чувствуя симптомы приближавшейся заразы, начинала упрашивать не ходить за ворота, не затрогивать козла, не лазить на голубятню или галерею.

Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на пороге погреба или просто на травке, по-видимому с тем, чтоб вязать чулок и смотреть за ребёнком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая головой.

«Влезет, ах, того и гляди, влезет эта юла на галерею, — думала она почти сквозь сон, — или ещё… как бы в овраг…»

Тут голова старухи клонилась к коленям, чулок выпадал из рук; она теряла из виду ребёнка и, открыв немного рот, испускала лёгкое храпенье.

А он с нетерпением дожидался этого мгновения, с которым начиналась его самостоятельная жизнь.

Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнётся, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полёт в воздухе; прислушивался, как кто-то всё стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвёт ей крылья и смотрит, что из неё будет, или проткнёт сквозь неё соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосёт кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьётся и жужжит у него в лапах. Ребенок кончит тем, что убьёт и жертву и мучителя.

Потом он заберётся в канаву, роется, отыскивает какие-то корешки, очищает от коры и ест всласть, предпочитая яблокам и варенью, которые даёт маменька.

Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось в березняк; он так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.

Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада; ребёнок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как в кратер вулкана… но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге: его объял ужас, и он, ни жив ни мёртв, мчится назад и, дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху.

Она вспрянула от сна, поправила платок на голове, подобрала под него пальцем клочки седых волос и, притворяясь, что будто не спала совсем, подозрительно поглядывает на Илюшу, потом на барские окна и начинает дрожащими пальцами тыкать одну в другую спицы чулка, лежавшего у неё на коленях.

Между тем жара начала понемногу спадать; в природе стало всё поживее; солнце уже подвинулось к лесу.

И в доме мало-помалу нарушалась тишина: в одном углу где-то скрипнула дверь; послышались по двору чьи-то шаги; на сеновале кто-то чихнул.

Вскоре из кухни торопливо пронёс человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Всё это сопит, охает, зевает, почёсывает голову и разминается, едва приходя в себя.

Обед и сон рождали неутолимую жажду. Жажда палит горло; выпивается чашек по двенадцати чаю, но это не помогает: слышится оханье, стенанье; прибегают к брусничной, к грушевой воде, к квасу, а иные и к врачебному пособию, чтоб только залить засуху в горле.

Все искали освобождения от жажды, как от какого-нибудь наказания господня; все мечутся, все томятся, точно караван путешественников в аравийской степи, не находящий нигде ключа воды.

Ребёнок тут, подле маменьки: он вглядывается в странные окружающие его лица, вслушивается в их сонный и вялый разговор. Весело ему смотреть на них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор.

После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдёт к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.

Мать возьмёт голову Илюши, положит к себе на колени и медленно расчёсывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и Настасью Ивановну, и Степаниду Тихоновну, и разговаривает с ними о будущности Илюши, ставит его героем какой-нибудь созданной ею блистательной эпопеи. Те сулят ему золотые горы.

Но вот начинает смеркаться. На кухне опять трещит огонь, опять раздается дробный стук ножей: готовится ужин.

Дворня собралась у ворот: там слышится балалайка, хохот. Люди играют в горелки.

А солнце уж опускалось за лес; оно бросало несколько чуть-чуть тёплых лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес, ярко обливая золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний луч оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот потух.

Предметы теряли свою форму; всё сливалось сначала в серую, потом в тёмную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли, кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей тишины, одна монотонно чирикала с промежутками, но всё реже и реже, и та, наконец, свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка пошевелив листья вокруг себя… и заснула.

Всё смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул ещё в последний раз, и она стала неподвижна.

Запахло сыростью. Становилось всё темнее и темнее. Деревья сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой.

На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звёздочка, и в окнах дома замелькали огоньки.

Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те минуты, когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли и когда… в Обломовке все почивают так крепко и покойно.

— Пойдём, мама, гулять, — говорит Илюша.

— Что ты, бог с тобой! Теперь гулять, — отвечает она, — сыро, ножки простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких детей.

— Куда он уносит? Какой он бывает? Где живёт? — спрашивает ребёнок.

И мать давала волю своей необузданной фантазии.

Ребёнок слушал её, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через её плечо головой, в постель.

— Вот день-то и прошёл, и слава богу! — говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!

Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмётся к няне, а она нашёптывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки мёду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберёт себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного, другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того ни с сего, разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне.

Ребёнок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.

Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может быть, ещё и на нас самих.

Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.

Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его всё тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остаётся расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счёт доброй волшебницы.

И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения.

Няня между тем уж рисует другую картину воображению ребёнка.

Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алёши Поповича, о Полкане-богатыре, о Калечище прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец, переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.

Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек ещё не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алёши Поповича искал защиты от окружавших его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу, и в поле царствовали чудеса.

Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник, отнимет у него всё злой татарин, или пропадёт человек без вести, без всяких следов.

А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там, над свежей могилой, вспыхнет огонёк, или в лесу кто-то прогуливается, будто с фонарём, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.

И с самим человеком творилось столько непонятного: живёт-живёт человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнёт кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнёт коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.

Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.

А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нём искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления.

Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались причин у немых, неясных иероглифов природы.

Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели всё то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины всё-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.

И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишённой вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, ещё не отрешиться ему от этой веры.

Слушая от няни сказки о нашем золотом руне — Жар-птице, о преградах и тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем подвига, — и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи храбреца.

Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнём; голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот.

Ребёнок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.

Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идёт по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребёнка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.

Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по сёлам шёл, по деревне шёл, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, моё мясо варит, мою шёрстку прядёт» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребёнок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слёзы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.

Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть, навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и всё видит в жизни вред, беду, всё мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живёт Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром…

Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в тёмный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.

Стук ставни и завывание ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и женщин, и детей. Никто в Крещенье не выйдет после десяти часов вечера один за ворота; всякий в ночь на Пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать там домового.

В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да ещё накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!

Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в балаган, и разбойников — в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки, то остаётся какой-то осадок страха и безотчётной тоски.

Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу всё ждет чего-то страшного и боится. И теперь ещё, оставшись в тёмной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.

Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати.

Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего управляющего, немца Штольца, который завёл небольшой пансион для детей окрестных дворян.

У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да ещё отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, всё детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал всё втихомолку о том, что живёт не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечёт ему.

Кроме этих детей, других ещё в пансионе пока не было.

Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это стоило слёз, воплей, капризов. Наконец отвезли.

Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была вёрстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, всё дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.

Ум и сердце ребёнка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий и впечатлений?

Может быть, когда дитя ещё едва выговаривало слова, а может быть, ещё вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на всё тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.

Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нём: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.

Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А как жили взрослые в Обломовке?

Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.

Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.

Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как огня увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле.

Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами.

Добрые люди понимали её не иначе, как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом.

Они сносили труд как наказание, наложенное ещё на праотцев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным.

Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.

Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребёнку значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудрёному и нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.

Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли её, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти её целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается ещё и теперь в Обломовке.

О чём же им было задумываться и чём волноваться, что узнавать, каких целей добиваться?

Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.

И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся как в его семействе, так у родственников и знакомых: родины, свадьба, похороны.

Потом потянулась пестрая процессия весёлых и печальных подразделений её: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слёз и улыбок.

Всё отправлялось с такою точностью, так важно и торжественно.

Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всём этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.

Ребёнка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.

Они отступятся от весны, знать её не захотят, если не испекут в начале её жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?

Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей; жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями, которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.

Они с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира, церемонии, а потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их новый такой же случай — именины, свадьба и т. п.

Как только рождался ребёнок, первою заботою родителей было как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые приличием обряды, то есть задать после крестин пир; затем начиналось заботливое ухаживание за ним.

Мать задавала себе и няньке задачу: выходить здоровенького ребёнка, беречь его от простуды, от глаза и других враждебных обстоятельств. Усердно хлопотали, чтоб дитя было всегда весело и кушало много.

Только лишь поставят на ноги молодца, то есть когда нянька станет ему не нужна, как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.

Опять настаёт эпоха обрядов, пиров, наконец свадьба; на этом и сосредоточивался весь пафос жизни.

Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.

Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части с стоическою неподвижностью, и заботы, покружившись над головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к гладкой стене и, не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями около твёрдого камня и летят далее.

Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцом, да на ту пору, к счастью своему, пошла за мочками.

В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться сама барыня с Ильёй Ильичом.

Все ахнули и начали упрекать друг друга в том, как это давно в голову не пришло: одному — напомнить, другому — велеть поправить, третьему — поправить.

Все дались диву, что галерея обрушилась, а накануне дивились, как это она так долго держится!

Начались заботы и толки, как поправить дело: пожалели о наседке с цыплятами и медленно разошлись по своим местам, настрого запретив подводить к галерее Илью Ильича.

Потом, недели через три, велено было Андрюшке, Петрушке, Ваське обрушившиеся доски и перила оттащить к сараям, чтоб они не лежали на дороге. Там валялись они до весны.

Старик Обломов всякий раз, как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовёт плотника, начнёт совещаться, как лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я подумаю».

Это продолжалось до тех пор, пока Васька или Мотька донёс барину, что, вот-де, когда он, Мотька, сего утра лазил на остатки галереи, так углы совсем отстали от стен и, того гляди, рухнут опять.

Тогда призван был плотник на окончательное совещание, вследствие которого решено было подпереть пока старыми обломками остальную часть уцелевшей галереи, что и было сделано к концу того же месяца.

— Э! Да галерея-то пойдёт опять заново! — сказал старик жене. — Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!

Кто-то напомнил ему, что вот кстати бы уж и ворота исправить, и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки, и свиньи пролезают в подвал.

— Да, да, надо, — заботливо отвечал Илья Иванович и шёл тотчас осмотреть крыльцо. — В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель.

— Да оно и тогда шаталось, как его сделали, — заметил кто-то.

— Так что ж, что шаталось? — отвечал Обломов. — Да вот не развалилось же, даром что шестнадцать лет без поправки стоит. Славно тогда сделал Лука!.. Вот был плотник, так плотник… умер — царство ему небесное! Нынче избаловались: не сделают так.

И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до сих пор и всё ещё не развалилось.

Видно, в самом деле славный был плотник этот Лука.

Надо, впрочем, отдать хозяевам справедливость: иной раз в беде или неудобстве они очень обеспокоятся, даже погорячатся и рассердятся.

Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.

Илья Иванович простёр свою заботливость даже до того, что однажды, гуляя по саду, собственноручно приподнял, кряхтя и охая, плетень и велел садовнику поставить поскорей две жерди: плетень благодаря этой распорядительности Обломова простоял так всё лето, и только зимой снегом повалило его опять.

Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые доски, тотчас же, как только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой, в канаву. Он ещё не успел выздороветь от ушиба, а уж мостик отделан был заново.

Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду: они съели только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо и даже окопать канавкой.

Досталось же и двум коровам, и козе, пойманным на деле: славно вздули бока!

Снится ещё Илье Ильичу большая тёмная гостиная в родительском доме, с ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным, неуклюжим и жёстким диваном, обитым полинялым голубым барканом в пятнах, и одним большим кожаным креслом.

Наступает длинный зимний вечер.

Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет детский чулок, зевая и почёсывая по временам спицей голову.

Подле неё сидят Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы в работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.

Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперёд, в совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.

В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.

Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На всякий предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою, обломовцы были до крайности скупы.

Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат, и побледнеют, как тот же гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина.

Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении человек; такого гостя и во двор не пустят.

Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья и не дотронется ни до чего. Он очень хорошо знает, что однократное потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда или вина, нежели отведать его.

Не для всякого зажгут и две свечи: свечка покупалась в городе на деньги и береглась, как все покупные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки бережно считались и прятались.

Вообще там денег тратить не любили, и, как ни необходима была вещь, но деньги за неё выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.

Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства, даже привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги.

От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.

Услыхав, что один из окрестных молодых помещиков ездил в Москву и заплатил там за дюжину рубашек триста рублей, двадцать пять рублей за сапоги и сорок рублей за жилет к свадьбе, старик Обломов перекрестился и сказал с выражением ужаса, скороговоркой, что «этакого молодца надо посадить в острог».

Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в исполнение единственное употребление капиталов — держать их в сундуке.

На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят обитатели или обычные посетители дома.

Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание: все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны и изведаны, а новостей извне получается мало.

Тихо; только раздаются шаги тяжёлых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, ещё стенные часы в футляре глухо постукивают маятником, да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.

Так иногда пройдёт полчаса, разве кто-нибудь зевнёт вслух и перекрестит рот, примолвив: «Господи помилуй!»

За ним зевнёт сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в лёгких обойдет всех, причем иного прошибёт слеза.

Или Илья Иванович пойдёт к окну, взглянет туда и скажет с некоторым удивлением: «Ещё пять часов только, а уж как тёмно на дворе!»

— Да, — ответит кто-нибудь, — об эту пору всегда темно; длинные вечера наступают.

А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.

И опять замолчат.

А там кто-нибудь станет снимать со свечи и вдруг погасит — все встрепенутся: «Нечаянный гость!» — скажет непременно кто-нибудь.

Иногда на этом завяжется разговор.

— Кто ж бы это гость? — скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то господи! Да нет; она ближе праздника не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоём! И к заутрене и к обедне бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять мне столько!

— А когда бишь она уехала от нас? — спросил Илья Иванович. — Кажется, после Ильина дня?

— Что ты, Илья Иваныч! Всегда перепутаешь! Она и семика не дождалась, — поправила жена.

— Она, кажется, в Петровки здесь была, — возражает Илья Иванович.

— Ты всегда так! — с упрёком скажет жена. — Споришь, только срамишься…

— Ну, как же не была в Петровки? Ещё тогда всё пироги с грибами пекли: она любит.

— Так это Марья Онисимовна: она любит пироги с грибами — как это не помнишь! Да и Марья Онисимовна не до Ильина дня, а до Прохора и Никанора гостила.

Они вели счёт времени по праздникам, по временам года, по разным семейным и домашним случаям, не ссылаясь никогда ни на месяцы, ни на числа. Может быть, это происходило частью и оттого, что, кроме самого Обломова, прочие всё путали и названия месяцев, и порядок чисел.

Замолчит побеждённый Илья Иванович, и опять всё общество погрузится в дремоту. Илюша, завалившись за спину матери, тоже дремлет, а иногда и совсем спит.

— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был, бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил, — жить бы этакому сто лет!

— Все умрем, кому когда — воля божья! — возражает Пелагея Игнатьевна со вздохом. — Кто умирает, а вот у Хлоповых так не поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять родила — уж это шестой.

— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то её женят и пойдут дети — столько ли ещё будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да всё деньгами…

— Что вы такое говорите? — спросил Илья Иванович, подойдя к беседовавшим.

— Да вот говорим, что…

И ему повторяют рассказ.

— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…

— Старый старится, а молодой растёт! — сонным голосом кто-то сказал из угла.

— Надо богу больше молиться да не думать ни о чём! — строго заметила хозяйка.

— Правда, правда, — трусливо, скороговоркой отозвался Илья Иванович, вздумавший было пофилософствовать, и пошел опять ходить взад и вперёд.

Долго опять молчат; скрипят только продеваемые взад и вперед иглой нитки. Иногда хозяйка нарушит молчание.

— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, бог даст, как дождёмся святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьёт. Затеет игры разные… такая, право!

— Да, светская дама! — заметил один из собеседников. — В третьем году она и с гор выдумала кататься, вот как ещё Лука Савич бровь расшиб…

Вдруг все встрепенулись, посмотрели на Луку Савича и разразились хохотом.

— Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! — говорит Илья Иванович и помирает со смеху.

И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.

— Ну, чего рассказывать! — говорит смущённый Лука Савич. — Это всё вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.

— Э! — хором подхватили все. — Да как же ничего не было? Мы-то умерли разве?.. А лоб-то, лоб-то, вон и до сих пор рубец виден…

И захохотали.

— Да что вы смеётесь? — старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич. — Я бы… и не того… да всё Васька, разбойник… салазки старые подсунул… они и разъехались подо мной… я и того…

Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.

Наконец кое-как, с трудом успокоились.

— А что, ныне о святках будешь кататься, Лука Савич? — спросил, помолчав, Илья Иванович.

Опять общий взрыв хохота, продолжавшийся минут десять.

— Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять скажет Обломов. — Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится ему…

Хохот всей компании не дал договорить ему.

— Да целы ли те… салазки-то? — едва от смеха выговорил один из собеседников.

Опять смех.

Долго смеялись все, наконец стали мало-помалу затихать: иной утирал слёзы, другой сморкался, третий кашлял неистово и плевал, с трудом выговаривая:

— Ах ты, господи! Задушила мокрота совсем… насмешил тогда, ей-богу! Такой грех! Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь…

Тут следовал окончательно последний, самый продолжительный раскат хохота, и затем всё смолкло. Один вздохнул, другой зевнул вслух, с приговоркой, и все погрузились в молчание.

По-прежнему слышалось только качанье маятника, стук сапог Обломова да лёгкий треск откушенной нитки.

Вдруг Илья Иванович остановился посреди комнаты с встревоженным видом, держась за кончик носа.

— Что это за беда? Смотрите-ка! — сказал он. — Быть покойнику: у меня кончик носа всё чешется…

— Ах ты, господи! — всплеснув руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.

— А что же это значит, кончик-то чешется? — спросил сконфуженный Илья Иванович.

— В рюмку смотреть. А то, как это можно: покойник!

— Всё путаю! — сказал Илья Иванович. — Где тут упомнить: то сбоку нос чешется, то с конца, то брови…

— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться; с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте спать, подошвы — дорога…

— Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то ещё когда масло дёшево будет, так затылок, что ли, чешется…

Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались; готовился опять взрыв хохота, но в эту минуту в комнате раздалось в одно время как будто ворчанье собаки и шипенье кошки, когда они собираются броситься друг на друга. Это загудели часы.

— Э! Да уж девять часов! — с радостным изумлением произнес Илья Иванович. — Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время прошло. Эй, Васька! Ванька, Мотька!

Явились три заспанные физиономии.

— Что ж вы не накрываете на стол? — с удивлением и досадой спросил Обломов. — Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите? Скорей, водки!

— Вот отчего кончик носа чесался! — живо сказала Пелагея Ивановна. — Будете пить водку и посмотрите в рюмку.

После ужина, почмокавшись и перекрестив друг друга, все расходятся по своим постелям, и сон воцаряется над беспечными головами.

Видит Илья Ильич во сне не один, не два такие вечера, но целые недели, месяцы и годы так проводимых дней и вечеров.

Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не тяготились ею, потому что и не представляли себе другого житья-бытья; а если б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него.

Другой жизни и не хотели, и не любили бы они. Им бы жаль было, если б обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни были. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра.

Зачем им разнообразие, перемены, случайности, на которые напрашиваются другие? Пусть же другие и расхлёбывают эту чашу, а им, обломовцам, ни до чего и дела нет. Пусть другие живут, как хотят.

Ведь случайности, хоть бы и выгоды какие-нибудь, беспокойны: они требуют хлопот, забот, беготни, не посиди на месте, торгуй или пиши, — словом, поворачивайся, шутка ли!

Они продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать, или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в кружок, рассказывали, что кто видел ночью во сне.

Если сон был страшный — все задумывались, боялись не шутя; если пророческий — все непритворно радовались или печалились, смотря по тому, горестное или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения какой-нибудь приметы, тотчас для этого принимались деятельные меры.

Не это, так играют в дураки, в свои козыри, а по праздникам с гостями в бостон, или раскладывают гран-пасьянс, гадают на червонного короля да на трефовую даму, предсказывая марьяж.

Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на две. Сначала старухи переберут весь околоток, кто как живёт, кто что делает; они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.

Уставши от этого, начнут показывать обновки, платья, салопы, даже юбки и чулки. Хозяйка похвастается какими-нибудь полотнами, нитками, кружевами домашнего изделия.

Но истощится и это. Тогда пробавляются кофеями, чаями, вареньями. Потом уже переходят к молчанию.

Сидят подолгу, глядя друг на друга, по временам тяжко о чём-то вздыхают. Иногда которая-нибудь и заплачет.

— Что ты, мать моя? — спросит в тревоге другая.

— Ох, грустно, голубушка! — отвечает с тяжким вздохом гостья. — Прогневали мы господа бога, окаянные. Не бывать добру.

— Ах, не пугай, не стращай, родная! — прерывает хозяйка.

— Да, да, — продолжает та. — Пришли последние дни: восстанет язык на язык, царство на царство… наступит светопреставление! — выговаривает наконец Наталья Фаддеевна, и обе плачут горько.

Основания никакого к такому заключению со стороны Натальи Фаддеевны не было, никто ни на кого не восставал, даже кометы в тот год не было, но у старух бывают иногда тёмные предчувствия.

Изредка разве это провождение времени нарушится каким-нибудь нечаянным случаем, когда, например, все угорят целым домом, от мала до велика.

Других болезней почти и не слыхать было в дому и деревне; разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернётся с сеновала, или с крыши свалится доска да ударит по голове.

Но всё это случалось редко, и против таких нечаянностей употреблялись домашние испытанные средства: ушибленное место потрут бодягой или зарей, дадут выпить святой водицы или пошепчут — и всё пройдет.

Но угар случался частенько. Тогда все валяются вповалку по постелям; слышится оханье, стоны; один обложит голову огурцами и повяжется полотенцем, другой положит клюквы в уши и нюхает хрен, третий в одной рубашке уйдет на мороз, четвёртый просто валяется без чувств на полу.

Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали ещё такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.

Однажды только однообразие их быта нарушилось уж подлинно нечаянным случаем.

Когда, отдохнув после трудного обеда, все собрались к чаю, вдруг пришел воротившийся из города обломовский мужик, и уж он доставал, доставал из-за пазухи, наконец насилу достал скомканное письмо на имя Ильи Иваныча Обломова.

Все обомлели; хозяйка даже изменилась немного в лице; глаза у всех устремились и носы вытянулись по направлению к письму.

— Что за диковина! От кого это? — произнесла наконец барыня, опомнившись.

Обломов взял письмо и с недоумением ворочал его в руках, не зная, что с ним делать.

— Да ты где взял? — спросил он мужика. — Кто тебе дал?

— А на дворе, где я приставал в городе-то, слышь ты, — отвечал мужик, — с пошты приходили два раза спрашивать, нет ли обломовских мужиков: письмо, слышь, к барину есть.

— Ну?..

— Ну, я перва-наперво притаился: солдат и ушёл с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришёл вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, ещё пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.

— А ты бы не брал, — сердито заметила барыня.

— Я и то не брал. На что, мол, нам письмо-то, — нам не надо. Нам, мол, не наказывали писем брать — я не смею: подите вы, с письмом-то! Да пошёл больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.

— Дурак! — сказала барыня.

— От кого ж бы это? — задумчиво говорил Обломов, рассматривая адрес. — Рука как будто знакомая, право!

И письмо пошло ходить из рук в руки. Начались толки и догадки: от кого и о чём оно могло быть? Все, наконец, стали в тупик.

Илья Иванович велел сыскать очки: их отыскивали часа полтора. Он надел их и уже подумывал было вскрыть письмо.

— Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, — кто его знает, какое оно там, письмо-то? Может быть, ещё страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или послезавтра успеешь — не уйдёт оно от тебя.

И письмо с очками было спрятано под замок. Все занялись чаем. Оно бы пролежало там годы, если б не было слишком необыкновенным явлением и не взволновало умы обломовцев. За чаем и на другой день у всех только и разговора было что о письме.

Наконец не вытерпели, и на четвёртый день, собравшись толпой, с смущением распечатали. Обломов взглянул на подпись.

— «Радищев», — прочитал он. — Э! Да это от Филиппа Матвеича!

— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это он ещё жив по сю пору? Поди ты, ещё не умер! Ну, слава богу! Что он пишет?

Обломов стал читать вслух. Оказалось, что Филипп Матвеевич просит прислать ему рецепт пива, которое особенно хорошо варили в Обломовке.

— Послать, послать ему! — заговорили все. — Надо написать письмецо.

Так прошло недели две.

— Надо, надо написать! — твердил Илья Иванович жене. — Где рецепт-то?

— А где он? — отвечала жена. — Ещё надо сыскать. Да погоди, что торопиться? Вот, бог даст, дождёмся праздника, разговеемся, тогда и напишешь; ещё не уйдёт…

— В самом деле, о празднике лучше напишу, — сказал Илья Иванович.

На празднике опять зашла речь о письме. Илья Иванович собрался совсем писать. Он удалился в кабинет, надел очки и сел к столу.

В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. «Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в доме есть покойник.

Он только было вывел: «Милостивый государь», медленно, криво, дрожащей рукой и с такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь опасное дело, как к нему явилась жена.

— Искала, искала — нету рецепта, — сказала она. — Надо ещё в спальне в шкафу поискать. Да как посылать письмо-то?

— С почтой надо, — отвечал Илья Иванович.

— А что туда стоит?

Обломов достал старый календарь.

— Сорок копеек, — сказал он.

— Вот, сорок копеек на пустяки бросать! — заметила она. — Лучше подождём, не будет ли из города оказии туда. Ты вели узнавать мужикам.

— И в самом деле, по оказии-то лучше, — отвечал Илья Иванович и, пощёлкав перо об стол, всунул в чернильницу и снял очки.

— Право, лучше, — заключил он, — ещё не уйдёт: успеем послать.

Неизвестно, дождался ли Филипп Матвеевич рецепта.

Илья Иванович иногда возьмёт и книгу в руки — ему всё равно, какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти прогуляться, можно и не пойти: от этого ему всё равно, какая бы ни была книга; он смотрел на неё, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.

— Давно не читал книги, — скажет он или иногда изменит фразу: — Дай-ка, почитаю книгу, — скажет или просто, мимоходом, случайно увидит доставшуюся ему после брата небольшую кучку книг и вынет, не выбирая, что попадется. Голиков ли попадется ему, Новейший ли Сонник, Хераскова Россияда, или трагедии Сумарокова[9], или, наконец, третьегодичные ведомости — он всё читает с равным удовольствием, приговаривая по временам:

— Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник! Ах, чтоб тебе пусто было!

Эти восклицания относились к авторам — звание, которое в глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.

Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для всех, или так сообщает им известия.

— Вот из Гаги пишут, — скажет он, — что его величество король изволил благополучно возвратиться из кратковременного путешествия во дворец, — и при этом поглядит через очки на всех слушателей.

Или:

— В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные грамоты.

— А вот тут пишут, — читал он ещё, — что сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык.

— Это всё, чай, для того переводят, — замечает один из слушателей, мелкопоместный помещик, — чтоб у нашего брата, дворянина, деньги выманивать.

А бедный Илюша ездит да ездит учиться к Штольцу. Как только он проснётся в понедельник, на него уж нападает тоска. Он слышит резкий голос Васьки, который кричит с крыльца:

— Антипка! Закладывай пегую: барчонка к немцу везти!

Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери. Та знает, отчего, и начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним на целую неделю.

Не знают, чем и накормить его в то утро, напекут ему булочек и крендельков, отпустят с ним соленья, печенья, варенья, пастил разных и других всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Всё это отпускалось в тех видах, что у немца нежирно кормят.

— Там не разъешься, — говорили обломовцы, — обедать-то дадут супу, да жаркого, да картофелю, к чаю масла, а ужинать-то морген фри — нос утри.

Впрочем, Илье Ильичу снятся больше такие понедельники, когда он не слышит голоса Васьки, приказывающего закладывать пегашку, и когда мать встречает его за чаем с улыбкой и с приятною новостью:

— Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит ли ездить взад и вперёд на три дня?

Или иногда вдруг объявит ему: «Сегодня родительская неделя, — не до ученья: блины будем печь».

А не то, так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него, да и скажет:

— Что-то у тебя глаза несвежи сегодня. Здоров ли ты? — и покачает головой.

Лукавый мальчишка здоровёхонек, но молчит.

— Посиди-ка ты эту недельку дома, — скажет она, — а там — что бог даст.

И все в доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник в четверг — неодолимая преграда к ученью во всю неделю.

Разве только иногда слуга или девка, которым достанется за барчонка, проворчат:

— У, баловень! Скоро ли провалишься к своему немцу?

В другой раз вдруг к немцу Антипка явится на знакомой пегашке, среди или в начале недели, за Ильёй Ильичом.

— Приехала, дескать, Марья Савишна, или Наталья Фаддеевна гостить, или Кузовковы со своими детьми, так пожалуйте домой!

И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до Страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то решит, что на Фоминой неделе не учатся; до лета остаётся недели две — не стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.

Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно! Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и бледен.

— Долго ли до греха? — говорили отец и мать. — Ученье-то не уйдёт, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький такой… да и шалун: всё бы ему бегать.

— Да, — заметит отец, — ученье-то не свой брат: хоть кого в бараний рог свернёт!

И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдёт, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвётся где-нибудь.

Обломовы старались, впрочем, придать как можно более законности этим предлогам в своих собственных глазах и особенно в глазах Штольца, который не щадил и в глаза и за глаза доннерветтеров за такое баловство.

Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица: ученье свет, а неученье тьма, бродила уже по сёлам и деревням вместе с книгами, развозимыми букинистами.

Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путём ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состарившимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.

Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только знания грамоты, но и других, до тех пор неслыханных в том быту наук. Между титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом.

Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадёжность, других отдали под суд; самые счастливые были те, которые, махнув рукой на новый порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретённые углы.

Обломовы смекали это и понимали выгоду образования, но только эту очевидную выгоду. О внутренней потребности ученья они имели ещё смутное и отдаленное понятие, и оттого им хотелось уловить для своего Илюши пока некоторые блестящие преимущества.

Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретённой полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошёл все науки и искусства.

Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную оппозицию в системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо, открыто и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными и другими хитростями.

Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.

Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его и житьё у Штольца.

Он только что проснётся у себя дома, как у постели его уже стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.

Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лёжа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.

Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит ещё от старших колотушку.

Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т. п.

Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать всё самому, а тут вдруг отец и мать, да три тётки в пять голосов и закричат:

— Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..

И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя.

После он нашёл, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать: «Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого! Сбегай, принеси!»

Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему.

Побежит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздастся в десять отчаянных голосов: «Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадёт, расшибётся… стой, стой!»

Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку, — опять крики: «Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьёшься, простудишься…»

И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.

А иногда он проснётся такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нём играет что-то, кипит, точно поселился бесёнок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.

Бесёнок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.

Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло пахнуло холодом, а грудь, охватило радостью — он мчится, откуда ноги взялись, сам и визжит и хохочет.

Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить ещё снежку, как всё лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слёзы у него на глазах…

А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил Захарка, за ним Васька, Митька, Ванька — все бегут, растерянные, по двору.

За ними кинулись, хватая их за пятки, две собаки, которые, как известно, не могут равнодушно видеть бегущего человека.

Люди с криками, с воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.

Наконец набежали на мальчишек и начали чинить правосудие: кого за волосы, кого за уши, иному подзатыльника; пригрозили и отцам их.

Потом уже овладели барчонком, окутали его в захваченный тулуп, потом в отцовскую шубу, потом в два одеяла, и торжественно принесли на руках домой.

Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили господа бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру ещё малиной, и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…

1849 г.

Николай Златовратский (1845–1911)

Николай Николаевич Златовратский родился 14 (26) декабря 1845 года во Владимире в семье чиновника. Отец писателя участвовал в подготовке и проведении крестьянской реформы 1861 года.

С 1855 по 1864 год Златовратский учился во Владимирской гимназии. В эти годы он издаёт ученический журнал под названием «Наши думы и стремления». Перед крестьянской реформой в доме Златовратских бывали целые собрания и дискуссии о будущих судьбах крестьян. На одном из таких собраний 16‑летний юноша увидел уже известного критика Н. А. Добролюбова. «Его живой образ промелькнул передо мною поистине „как мимолётное виденье, как гений чистой красоты“», — вспоминал писатель позднее. На выпускном экзамене Златовратский писал сочинение о статьях Добролюбова «Что такое обломовщина?» и «Когда же придёт настоящий день?».

Ещё учась в гимназии, Златовратский в течение двух лет посещал землемерные классы и получил звание частного землемера. Эта профессия дала будущему писателю возможность погрузиться в жизнь и заботы пореформенной деревни. После окончания Владимирской гимназии будущий писатель поступил вольнослушателем, в Московский университет, а затем в Петербургский технологический институт, учёбу в котором, однако, не закончил из-за отсутствия средств.

В начале своего творческого пути Златовратский небезуспешно сотрудничал в прогрессивном журнале «Искра» и подписывал свои произведения характерным псевдонимом «Маленький Щедрин».

В 1874 году в «Отечественных записках» было опубликовано первое крупное произведение писателя — повесть «Крестьяне — присяжные» (1‑я часть).

В 1879 году группа молодых писателей и публицистов народнического направления решила преобразовать издававшийся ещё с 1876 года журнал «Русское богатство» в артельный журнал. Возглавил его Н. Златовратский. В течение шести лет работал писатель над своим главным произведением — романом «Устои» (1878–1883), который печатался в те же годы на страницах «Отечественных записок». Хотя роман имеет подзаголовок «История одной деревни», в нём дана картина всей предреформенной русской крестьянской жизни, подтачивание вековых устоев общинной, «мирской» жизни кулаком-мироедом. Роман заканчивается письмом сельской учительницы, в котором она говорит о старом крестьянине Мине Афанасьевиче так:

«А что такое он? Одна бесконечная, неизживаемая вера в правду жизни, в то, что в этой жизни должна быть правда и что только мы не умеем её найти».

Эти слова перекликаются с «Легендой о зелёной палочке» Л. Толстого. Обоих писателей связывала и личная дружба.

Златовратский сочувственно встретил революцию 1905 года и был потрясён Кровавым воскресеньем.

В последние годы жизни Златовратский писал мало. В 1909 году он был избран почётным академиком по разряду изящной словесности.

Скончался писатель 10 декабря 1911 года.

Сон счастливого мужика (из романа «Устои»)

I

Спит «счастливый» Пиман, и снится ему: как, чем и за что он сподобился этого счастия.

То было давно, лет больше полсотни назад. Ни мать, ни отца он с сестрою не помнит, и первое, что прежде коснулось сознания его, был «мир» деревенский. Страшное было в нем что-то, и вместе в нём было всё — и защита, и сила, и правда.

Помнит он, когда ещё вкруг Дергачей стояли глухие леса и болота. Изба их была вдалеке, на опушке, у самого леса. Помнит, как по ночам собирались тут какие-то странные люди; долго сидели за светцом из лучины, пили вино и считали да прятали деньги. Один был высокий, здоровый, с чёрною как смоль бородой и остросердитым взглядом; ходил он всегда в грубой синей рубахе и синих портах, высоко засучив рукава, из-за которых глядела мозолистой кожи, обросшая вся волосами, рука. Всегда подпоясан он был кушаком, за который засунут топор. Тот человек, надо думать, был суровый отец их, так как один он приносил им и хлеб, и похлёбку, и кашу. Откуда он брал всё это — не знали они. Прежде с сестрой кормила их женщина, но давно её они не видали. С тех пор одиноко и робко сидели они целые зимние дни, дожидаясь, когда завернёт в избу тот чёрный мужик с бородой, что приносил им и воду, и хлеб. Были малы они, никого из людей деревенских не знали, только порой, по летам, заходили к ним из деревни храбрые девки и парни, которые решались пускаться в лесную трущобу за малиной, грибами и клюквой.

По зимам же было им жутко и страшно, когда завывали метели и волки и выходил из берлоги медведь. Но недолго так было. Однажды весной, когда ещё снег не сошёл весь, слышат они, как всё ближе и ближе говор несётся и шум; вот он раздался в лесу; чёрный мужик, что принёс им и яиц, и хлеба, вдруг оробел, сердито брови наморщил и, со скамьи не вставая, угрюмо подслушивал говор, словно волк, что почуял погоню.

— Мир! — вдруг сказал он, как будто невольно, и весь задрожал, заметался; то ребятишек на руки брал, то в подполье совался.

И страшно стало Пиману с сестрой этого грозного слова.

Не долго прошло, как густою толпою мужики окружили избу; другие же двинулись в лес и рассыпались там, наполнив его шумом и гамом. Тогда старики, с бородами в лопату, в лаптях, с длинными палками, ввалились в избу и, приказавши отцу явиться на сходку, вышли все вместе. Здесь, у избы, усевшись рядами на брёвнах, из которых сочилась смола золотая на солнце, стали они что-то сурово отцу говорить. Что там было, о чём говорили, ни Пиман, ни сестра не слыхали. Только скоро послышались им дикие крики и вопли отца, а из лесу с разных сторон, как по команде, раздался гулко и звонко стук топоров о вековечные сосны. Дрогнул как будто лес заповедный, и с последним криком отца их послышался хряст от паденья деревьев. Испугались ребята и в сильной тревоге забились за печку; слушали день весь, как по лесу гул и стук разносился, как птицы кричали, будто жалобно плача, носясь тучей над разорёнными гнёздами, как песни и говор немолчный скоро повисли вокруг. На царство лесное войной шло царство мирское.

Поздний вечер настал, и солнце давно спустилось за стену лесную, сквозь стволы пробиваясь снопами жёлтых лучей, когда на смену уставшим прибыли новые люди с целым рядом порожних подвод: то были бабы и дети; шумно скакали они прохладной просекой, спеша на подмогу мужьям и отцам, которые их поджидали, сидя на свежеобрубленных пнях. Скоро, сложив на колёса сочные брёвна, а сучья и хворост покинув на поруби, весело двинулся поезд к деревням; ребятишки верхами сидели на брёвнах, молодые девки и парни вперёд шли с громкими песнями, а за ними отцы, тихо ступая, усталые двигались. То был словно поезд победителей, возвращавшийся с битвы, обременённый добычей. А на него, будто украдкой, в окно долго смотрели Пиман и сестра, у которых любопытство давно пересилило страх: никогда ещё прежде они не видали столько народу… Вот он, этот «мир», перед которым суровый отец задрожал (они не знавали, чтоб он когда перед чем волновался в испуге), и застонало лесное тёмное царство…

Долго тянулся медленный поезд, пока удалось ребятишкам выглянуть за дверь и подсмотреть, что свершилось. Вместо зелёной стены, за которою страшное что-то скрывалось, перед ними справа и слева и сзади лежала равнина, а столетние сосны, будто в испуге, далеко назад подались и угрюмо смотрели на поверженных братьев. Долго стояли тут и смотрели Пиман и сестра в немом изумленье вокруг — и на равнину, зелёным ещё и свежим покрытую хворостом, и на холмы с деревнями, что вдруг вдали открылись пред ними, и на пернатые стаи, что всё ещё с жалобным криком носились над порубью, ища разорённые гнезда и клича побитых птенцов. Ночь наступила, а к ним всё не шёл чёрный мужик, с которым ныне страшное что-то такое свершилось. Только уж к раннему утру, чуть загорелась заря, торопливо зашёл он в избу, слазил в подполье, вынул оттуда что-то в мешке, насыпал на стол груду медных монет, подошёл к ребятишкам… но, махнувши сердито рукою, вышел опять… А наутро, чуть солнце поднялось, снова с гулом и гамом тот же «мир» надвигался на лес, что вчера: только сегодня с их избой не имел уж он дела; толпы с топорами, пилами валили одна за другою всё дальше, мимо поруби свежей, к отступающему лесу. Скоро опять раздались гулкие стоны и хряст подрубаемых сосен. Долго ждали Пиман и сестра, но ни отец, ни «мир» к их избе по являлись. Прошли к лесосекам бабы и дети, толпами неся уставшим в кувшинах и кринках квас, молоко, пироги. Голод стал мучить Пимана с сестрой. И вышли они из избы и, присев на брошенный пень под окном, стали плакать. Тогда подходили к ним сердобольные бабы: «Где же отец?» — говорили и, покачав головой, им по куску пирога оставляли, спешно и что-то между собой толкуя, торопясь к ожидавшим их мужикам.

А когда свечерело и вновь тронулся из лесу длинною цепью обоз с свежими брёвнами, а Пиман и сестра всё сидели ещё у избы и плакали в страшном смущенье, что их снова одних покидают, тогда проходивший с обозом народ приставал возле них и говорил:

— Неужели ж одних покинуть их на ночь? Отца, вишь ты, с ночи они не видали… Чего бы с собой, да и с ними он не наделал?

И, сказавши, входили в избу, смотрели и в печь, и в закуты и нигде не нашли ничего из съестного. Когда же увидали кучу монет на столе, всем на ум подозрение пало, что недаром лесник это сделал. И, сговорившись, решили все в голос:

— На мир!.. Надо и деньги, и ребятишек к миру представить.

Услыхав это страшное слово, ребята опять заревели: представилось им, что старики с бородами и палками сделают с ними то же, что и с отцом. Однако же их на воза посадили и, дав по ломтю пирога, повезли на деревню. Тут под вязом старинным их на бревно посадили, сказавши, чтобы ждали они, когда сберётся парод. Ребятишки, что улицу всю запрудили, встречая стадо, сгрудились около них и с любопытством смотрели, как на волчат, принесённых из леса.

Скоро начали к ним подходить старики, и вот собрался снова «мир», которого словом одним, невольно сорвавшимся с губ, научил их бояться отец и видеть в нём высшую силу. Сначала старики стали расспрашивать их, но мало добились толку.

— Надо на мир взять! — сказали одни. — За отца не ответчик ребёнок.

— Кто же будет кормить их? — заметили бабы. — Они ещё малы, за ними уход да глаз, а у всех нас самих ребят полны руки… Сбились сами мы с ними.

— Полно вам брехать!.. Оставьте! — крикнули тут старики.

Но бабы не унимались.

— Вам, мужикам, хорошо, — говорили они, — вы не знаете нашего дела: и за скотиной поспей, и на поле, и в печь, и вам наготовить холста да синюхи, себя обшей да ребят… Ты его, малого, вымой, обшей, накорми…

— Что ж, их в лесу, что ли, бросить? — заговорили миряне. — Моли ещё бога, что у отца не остались. Вышли бы с ним такие же волки лесные!.. А у нас всё же крестьянами будут… Года два прокормить, а там уж, глядишь, за ними потянетесь сами: при земле лишний работник — божия милость!.. А они при земле-то да на миру, погляди, мужиками выйдут какими! Будут работники миру, и нас самих лучше. За мирскую ласку, за хлеб-соль навек мир попомнят. Мы вот говорим: что нам мир! Мы, мол, сами себя откормили… Так-то…

— Что говорить! Бывает и так, что на мирских-то хлебах и змею вспоишь-вскормишь, — заметили неугомонные бабы. — От такого отца и щенята такие… Неровен час, с ними своих ребятишек испортишь…

— Ну, молчите!.. Ждите мирского решенья! — крикнули тут старики (а в ту пору старики на миру были сила большая). — Пока малы они, пустим, миряне, их в череду на прокорм… А уж после, коли отец не объявит себя, пристроим к хозяйному дому… Вам же, бабёнкам, приказ: буде кто из вас станет ими гнушаться, ту, по суду стариков, высечем здесь вот, на сборне.

— Ну, что болтать!.. И впрямь не лесные волчата… К семьям берут, не то что на мир! — сказали солидные бабы, и все расходиться стали по избам.

Старики же промеж собой ещё толковали, головами в раздумье качая:

— Вишь ты, лютое семя, не хочет смириться… Ушёл!.. Да они уж издавна были такие: хлебопашества век не знавали. Так лесными людьми завсегда проживали. Дикие стали… А после вот мастерством занялись по дорогам. Ну, да и лучше, как мы изведём их гнездо: а то уж и так навели на нас всякого чину… Только и знаем — обыск, облава, опросы… Дай понюхать разок, а начальники рады… А нам эдак не жить!.. Мы только и живы, пока нас не трогают гости такие… А ему всё одно!.. Что ему!.. С нас ответ, а он в лес схоронился… Поди ищи с него там ответа!

— Ну, теперь не вернётся, — подтвердили другие, — всыпали так, что навек помнить будет… Так-то, брат, лучше чем к начальству тащить: и вживе пустили, и в память пойдёт.

— Теперь не вернутся! — добавили третьи. — Гнездо их дотла разорим, как вылущим лес на полверсту кругом, да выжжем огнём до самого сердца, да соху запустим гулять — то будет веселье! И хлеба, и трав соберём не в проежу, да и волков с медведями двинем подальше от нас… И то одолели… Хлеб-то да травка получше будет, чем лесная дичина… Да и мы, глядишь, веселее станем смотреть, как кругом перед нами вскроется всё: и река, и холмы, и деревни.

— Гляди, и с самих посойдёт немало лесного-то вишу… В поле-то к солнышку ближе, теплее; перед людьми и перед богом виднее станет. Вот лес уроним, того и смотри, над верхушками крест с погоста увидим — что звезда загорится!.. Ну, лишний раз и бога попомнишь, и лоб перекрестишь.

— Что верно, то верно.

Тут, кряхтя, поднялись старики, чтобы домой разойтись, но старейший из них сказал:

— Что ж ребятишек? Совсем и забыли… Стариковская память короче мизинца! Они вот и так на росе уж издрогли… С кого же черед начинать?

— Ну, начнём с моего хоть конца, — сказал с большой бородою весь седой старичище из рода Груздей.

Так порешив, разошлись старики, а Груздь, журавлём длинноногим шагая, согнувшись, как оцеп, взял за руки Пимана с сестрой и, как бабы таскают овец за собой, потащил их, не говоря им ни слова, так что они вприпрыжку бежали и от страха боялись вздохнуть.

Помнит Пиман и доднесь эти дни, когда он впервые познакомился с миром мужицким и судом стариков. Крепко врезалось в память ему всё, что он видел и слышал тогда; ясно, как день, помнит всё это, как будто впервые сознанье светлым лучом озарило его и навеки в мозгу укрепило.

Помнит Пиман, как впервые их посвящали ребята в свой собственный мир. Ранним утром однажды, в жаркий ведряный день, увидали они, как с холмов от деревень, их соседок, толпами шли ребятишки, девки и парни-подростки и все собирались на улице, дожидаясь приказа от старших.

— Палы! Палы палить! — кричали они. — Ваше лесное гнездо выжигать, — добавляли Пиману с сестрой.

И скоро, весёлые все, захвативши с собою сирот, шумной гурьбою двинулись к лесу. Здесь, рассыпавшись мигом по поруби, вкруг которой от леса канава была уже прорыта, чтобы преградить морю огня доступ к деревьям, стали складывать высохший хворост в высокие кучи. Скоро треск начался; там и здесь языками огонь показался и жадно лизать стал на солнечном жаре иссохшую зелень. Дым беловатый сперва, как будто колеблясь, тихо и низко пополз по равнине. Но вот застоявшийся воздух стал колыхаться, и по равнине сначала лёгкой струёй пробежал ветерок; веселей языки заходили по сучьям, гуще дым вырывался из разгоравшихся куч, и, наконец, вспыхнуло всё как-то сразу морем пожара; красный огонь то длинными лентами рвался высоко на воздух, то, как змея, извивался ползком по земле, забираясь под хворост; скопившийся дым вдруг столбом, словно смерч, поднялся к облакам и наполнил окрестность мглой и удушливым смрадом. Тут как-то сразу всё оживилось в равнине: треск и шипенье сучьев, крики птиц, ошалело носившихся в дыме, крик и визг ребятишек, скакавших возле огня в исступлении каком-то, словно дикие здесь собрались и справляли священную пляску пред вечным огнём. Так взрывы стихий покоряют себе людское сознание и волю и превращают нас, жалких детей, то в паническом страхе бегущих пред ними, то безумно подражающих им бессознательным зверством. Заметалось тревожно царство болот и лесов. Тысячи ящериц, жаб, лягушек и змей, зайцев, ежей и кротов и всякой твари водяной и подземной бросились в необычайном волнении вон из трущобы, которая бесконечным рядом веков охранялась непобедимым строем дерев; всё спешило, конвульсивно избегая огня, который словно вдогонку бежал и лизал языками, иных пожирая на месте, увеча других и заставляя вертеться и прыгать в страшных мучениях: всё спешило искать спасенья в канаве. Но здесь их встречали скакавшие шумно дети и в радостно-диком самозабвенье палками их добивали, топтали ногами или же с победным криком снова бросали в огонь.

Величавое было что-то и вместе с тем страшное в этом походе на трущобную дичь! А Пиману с сестрой так сделалось жутко и больно, что они враз заревели под дружный хохот ребят, как будто им жалко вдруг стало всей этой дичины.

Помнит Пиман, что долго спустя после того, как не раз ещё мир собирался на зелёной равнине, то пни корчевать из-под не остывшей ещё и покрытой золою земли, то с сохой поднимать новину, то делиться и жребий бросать меж собой по частям этой новой, свежераспаханной нивы, подобно недавно венчанной жене, целомудренно скрывавшей в себе избыток плодородных сил, — помнит, как в первый раз сам он ступил с сохою на эту равнину и, покрестясь, в девственно упругую грудь её вонзил глубоко могучею рукой острие сошника. И долго ещё казалось ему, будто кишат и шипят вокруг него гады лесные, на огне извиваясь, а лесовик шумит и гудит, угрожая из леса.

Но мир победил и навеки скрепил брачные узы между земледельцем и девственной почвой. Так, после бурной и пламенной страсти, борьбы и страданий брак налагает незаметные узы на примирённых любовью, чтобы мирно они могли взрастить плод взаимной любви.

Два года прошло, как Пиман с сестрой ведут череду, кормясь и ночуя в каждой избе столько дней, сколько работников значилось в доме. Вызнали за это время они всех односельцев: были иные добры к ним и заодно с своими детьми почитали; и пищу, и место — всё вровень делили, вровень же шли и наказанья, и ласки; другие же были суровы и скупы и часто хорошим куском оделяли, ревнуя к детям своим. Здесь научились они день за днём обиходу семейному: почитать и бояться старейшего в доме и во всём к нему обращаться, так как всякому он воздавал равное и чинил поравненье в работе, в одежде и в пище, заботясь, чтоб всё заодно ходко и дружно старались о доме, чтоб никто один пред другим не кичился, чтобы зависти и злобы друг к другу не знали и чтобы оттого в хозяйстве не вышло ущерба. Когда же смута случалась в доме и старейший не в силах был её прекратить собственной властью или же сам не соблюл поравнения слабости ради людской, тогда все выходили на мир и общим решением судили виновных: старики наставленье делали, а потом секли виновных у всех на глазах, так как в то время много ещё дикого было в лесных мужиках. Часто в семьях ссорились жены с мужьями, и братья, и сестры, и часто готовы бывали друг друга до смерти забить из пустого; но мир, охраняя общий спокой совместной жизни, бдел над каждым и чувства любви, справедливости, равенства в ближних воспитывал строго, воздавая трудолюбивым и мирным почёт, обороняя слабых и хилых, а нерадивых и буйных строго казня. Так издавна в дикой душе земледельца развивала совместная жизнь добрые чувства; исподволь их же взращала она в юных душах новых приёмышей мира — Пимана с сестрой, которые до того ни людей не знавали, не видали ни ласки, ни гнева.

II

На другой бок повернулся «счастливый» Пиман.

Вот уже и детство минуло. Ушли в невозвратную даль и лесная дичина, и суровый мужик с чёрной как смоль бородой; порвались связи лесные: с лиц угрюмость лесная сошла, и с души — дикая робость. Ходит Пиман теперь бравым, степенным подростком, прямо и смело смотрит в лицо деревенскому миру; он уж умеет, как настоящий парень мирской, ловким взмахом забрасывать со лба волосы, аккуратно подстриженные в скобку, или, играя плечами, поправлять на них казакин, небрежно наброшенный сзади. Вот он то сидит на бревне у крепко скроенной избы с хитрой резьбой по карнизу и в полотенцах у окон, то по двору ходит, убирая коней, таская копнами сено и воду из мирского колодца, или же в растворенные настежь ворота видно, как он пристально смотрит на старика, который, сидя в прохладной сеннице, свежедушистые доски строгает и хитрою резьбой их украшает. Видно, доволен старик: оживлённо передаёт он Пиману мудрость узора, рисунка, что сам придумал, чистоту и точность пригонки, верность, силу, уменье владеть инструментом, хотя весь инструмент был топор да стамеска. Этот старик был тот Груздь длинноногий, что первый с себя начал череду мирского кормления Пимана с сестрой и увёл их со сходки; он же был зодчий мирской и художник. Всюду на избах виднелись следы его творчества; где конёк, где полотенце, карниз, а также ребячьи игрушки да детские люльки, в которых матери возят с собою в страду грудных ребятишек. Избы же пригляднее не было, как изба самого Артемия Груздя: целые зимы Артемий неустанно творил и готовил к весне застрехи, подзоры, балясы на кровлю, на окна, на столбы и ворота.

Было время, когда Груздь выходил на поля и в луга сам — восьмой, впереди шестерых дочерей, краснощёких, здоровых и рослых, да хозяйки, пожалуй, породистей каждой из них. На миру их так и прозвали «девичьей вытью». Вся молодая Вальковщина часто на общих покосах глаз не сводила с этой семьи и дивилась счастью Артемия Груздя. Только сам Груздь не был рад счастью такому: на девок не прочны надежды. Давно уж женой недоволен был деревенский зодчий, давно между ними прошла чёрная кошка; и с каждым новым рожденьем ребёнка мрачнее становился Груздь. Ему иногда говорила жена: «Что же ты сердишься? Разве дом у тебя не полная чаша? Разве я с дочерьми меньше работаем, чем мужики? Али мы слабже их, в работе уступим? Али девки наши гуляют? Посмотри, все завидуют нам: у кого по зимам столько наткано холста и синюхи? у кого так скотину холят и нежат? у кого так прибрано, вымыто чисто в избе, во дворе? у кого столько птицы домашней?» Так считала с укором жена, но упорно молчал Груздь на эти речи. «Ладно, ладно, — он про себя повторял, — девки — ветер!.. Только того и глядят, как бы из дому вон: им не дорого то, что отцу было дороже всего; всё променяют на первого парня, на льстивую речь, на красное слово… Хорошо оно — точно, покамест… А вот налетит молодая Вальковщина, что теперь стаями вокруг дочерей моих ходит, с разных концов налетит — и прощай! Растащат тогда всё хозяйство клочками, и памяти нет уж об том, кто его собирал, охранял и всю душу в него полагал… А кто моё охранит, сбережёт?.. Кому в этой избе дорога будет каждая малость? кто будет помнить, что вот над этим узором старик целые ночи корпел? кто в печку не бросит его, кто всё охранит от врага, кто за каждую малость встанет всей грудью и жизнью, а память о тебе передаст и потомству?..»

Так думал Груздь, и, случалось, в припадках тоски, под пьяную руку, он дико и зверски ругался и дрался, и взаимная ненависть росла между ним и женой с дочерьми. Тяжко им стало в родительском доме, и часто мечтали они, как бы скорее оставить его и променять на любимого мужа.

Ещё мрачнее стал Груздь, когда мало-помалу сиротеть стал его двор; когда молодцы из деревень приезжали и увозили его дочерей вместе с приданым, уводя коров и овец, лошадей и свиней, и всё больше хозяйство его оголяя. Часто на свадьбах сидел он тогда суров и угрюм, мрачно пил и мрачнее ночи возвращался в свой дом.

— Зятя во двор взял бы к себе, — говорили ему тут миряне. — Что ж грустить? Против судьбы не пойдёшь.

— Зятя!.. Что зять! — отвечал старый Груздь. — Зять придёт к тебе уж готовый… Зять — чужак. Зятю смиренный поклон да первое место, а сам — по-за печку… Кто он такой — к нему в душу не влезешь… Отдайте-ка лучше мне парнишку Пимана: два года за ним я следил, всё не решался, думал, в отца бы не вышел… Да нет, видно, не той он породы… Отдайте; сниму парнишку с мирского хлеба… Небось, меня знаете: не взращу лиходея крестьянскому миру… Предоставлю вам мужика в полном виде.

— Лучше не надо! — ответил мир. — Пора уж к делу пристроить сирот… Да возьми уж кстати девчонку.

Тут Груздь угрюмо вскочил и сказал, уходя, рукою махнувши:

— Коли так — не надо!

Но мир, рассмеявшись, его воротил:

— Испугался?.. Боишься ты бабьего роду!.. Ладно, бери одного уж, другую мы к месту пристроим… За девкой ещё время терпит.

Года не выжил у Груздя Пиман, как старик уж совсем морщины разгладил на лбу: всё улыбнулось в семье; ещё светлее и чище глянула изба; любовнее ещё за хозяйство принялись старик и старуха, и веселей теперь выдавали последних дочерей своих замуж: в будущем дому хозяин — опора и старцам защита был найден. Что ни год Пиман выправлялся и телом, и духом. С тайным сердечным волнением следил за ним Груздь, а под конец и души в нём не чаял. Выходил из Пимана мужик идеальный: ростом и силою справен, почтителен к миру и старшим, ровен во всём — и в труде, и в забавах; без пути не совался всем на глаза в дело не в дело; с одногодками дружен всегда был и ссор из пустого не делал; к хозяйству внимателен был, скотину любил и ко всякой хозяйственной вещи относился с почтением и осторожно; и всегда был суров, когда одногодки часто в шалостях что-либо портили во дворе у Артемия Груздя. Крестьянская жизнь, где часто подростки заодно с большаками все выполняют работы, рано приучила к степенству, а череда мирского кормления ещё более укрепила в Пимане с сестрой осторожность во всём, что касалось чужого добра, так как нередко сурово и строго хозяева их тому обучали.

В великом довольстве был старый Груздь, видя, какие задатки растут и крепнут в душе приёмного сына, и часто примером и словом он ещё больше старался в нём утвердить их, передавая всё, что, по долгому опыту, считал за устои жизни крестьянской.

И вот, по зимам, обучая его выводить узор по доскам, он так говорил ему:

— Вот такой же был я, как и ты, когда ещё жив был отец и когда впервые за Вальковщину мы воевали. Тогда жили мы вовсе в лесу, от всех словно крепкой стеной отрезаны были. Вальковщины только и было, что наши соседки Грачи да Тычки да два-три починка. Больше народу в них было, точно, ну да после войны расселились. А то жили во всём, как одни: расчищали лядины, болота сушили. Жили — сами себе господа: никого не знавали, да и нас никто не касался. Судились, рядились, женились — всё сообща, на миру; под нашим вот вязом вся Вальковщина тут и сбиралась. Сами тут выбирали себе целовальников, мерщиков, вытных и торговых людей, что от мира в доверенных были и за разной мирской потребой раза два в год ездили в город. Всем управлялись мы сами; сгорим ли — мигом все соберёмся Вальковщиной всей, избы нарубим ещё того лучше. Хворь ли какая деревню охватит, бывало, — опять всю Вальковщину скличем: можжевельнику кучи из лесу натащим, обставим деревню кругом, подожжём и окурим, а больным натаскаем и хлеба, и молока. Когда же настанет страда — все поля уберём им, хлеб уложим в скирды, обмолотим. Так дружно мы жили, никакой, кроме мира, власти не зная. Справедливее же мира не сыщешь, его не закупишь, не обойдёшь, не обманешь, потому на миру всё у каждого всякому видно. Мир никого не обидит напрасно, так как ему самому мзды не надо, строго и чинно блюдёт он общее дело и пользу. Старшие ж в мире, что опытом долгим познали, что для крестьянина зло и добро, советы дают молодым. Так мы жили, издавна повинность одну отправляли честно и твёрдо: в город справляли овёс мы и сено для царских копей, что стояли тут на запасе. Было у нас здесь вдоволь всего — и земли, и лесу, и птицы. Случалось, заезжали к нам дальние люди — и диву давались, глядя на наше житьё; и страшного много нам про себя говорили. Говорили, что мир их давно уж порушен, что над ним была сила большая, что бары жили в их деревнях, что секли кнутом их и плетью, что хуже скотины держали и что на базар, как коров, продавать выводили отцов, дочерей, сыновей; что с близкими сердцу их разлучали для прихоти барской; что отрывали их от полей, которые сами вспоили потом и кровью… От этих речей вчуже жутко нам становилось, да к тому же порой подтверждали и наши мирские торговые люди, которые в города и к соседям ездили с хлебом мирским на продажу и мену. Тогда же стали всё чаще, в наших лесах укрываясь, странники к нам приходить и страшнее того говорили нам речи: «Богу молитесь, говорили они, а не попам!.. Заблудился человеческий род… Злой народился антихрист… Прячьтесь, крестьянские люди… Всюду слуги антихриста ездят и клейма кладут на людей, и отмечают каждого картой с печатью, и обращают в рабов подъяремных». Старики стали думать: «Коли у соседей всё хуже да хуже, жди тут беды». Собралась Вальковщина наша и порешили: «Крепиться, сколь можно, с соседями меньше дел заводить, на гульбища к ним не ходить, не водить с ними свадеб, смирнее сидеть за лесною стеной, а в город пускай будут ездить по выбору лишь старики, что всех разумней и твёрже. Кто же против заказа мирского пойдёт, будет тому строгая казнь». Бывало, к нам только и ездил, что поп, да и то когда сами за ним приезжали. Тогда церковь от нас была далеко, вёрст, поди, за тридцать. А тут порешили: не ходить и за ним. Свадьбы стали водить только между своими, без попов, самокруткой, на миру; и хоронили тоже властью своей; это и прежде бывало. Вскоре же тут через лес наш, случилось, беглый поп проходил, от начальства скрываясь. Нёс он под мышкой старинные книги: апостол да требник, крест да кадило, завернувши всё в освящённый плат. Попросили его мы тут миром на кладбище общие всем нашим могилкам справить поминки, а самокруткой венчанных обвести вкруг налоя. Беглый тот поп (Варламом он звался) всё нам исполнил, о чём мы его ни попросили. Полюбился он нам, да и ему показалось у нас хорошо: остался на зиму. Тут-то беседы пошли с ним у нас! Читал он нам божие слово, ходил вкруг полей, кадилом кадил, служил нам молебны и много хорошего нам поведал о вере христовой, о гонимых за веру, о том, как, живут и что творится в мире. Рады мы были такому попу несказанно!.. Свой был поп — одно слово! Незачем было теперь нам совсем знаться с начальством. Был он, точно, падок к вину, ну, да мы это ему уж прощали. Для кормёжки ему, как тебе же, мирскую череду заказали. Нашлось тут немало из наших, что похотели и сами книжному делу у него поучиться. Учил он охотно, хотя и дрался немало. Ну, да и это мы тоже прощали. Вот и я у него перенял тогда к разным узорам охоту: ловко умел он узором буквы украсить. Я было тоже тогда грамоту перенял, да, признаться, опять призабыл всё… А меня он любил, и тогда ещё мне подарил список — писан уставом, а заголовок хитро украшен рисунком. Прозывается он «Слово о двух мужиках». Признаться, прочесть его всё не удосужилось мне, хотя уж тому прошло лет больше полсотни. Зато берег я его: думаю, может сынишка будет, коли ни то разберём… Да вот сына себе и посейчас не дождался… Передам уж тебе: береги… Коли самого бог не попустит наукой, своим сынам передашь, когда ни то и дойдут, что прописано там. Читал нам, признаться, тот поп, да уж не помню.

— Ну, как же вы жили с беглым попом? — спросил Пиман. Ведь до того, кроме простых земледельцев, он никого не знавал.

— Вышло у нас вскорости, братец, с попом тем Варламом дело большое… Уже два лета живёт у нас поп; вызнал, высмотрел за это лето Вальковщину всю, и рассказы его, поученья да грамота всем пришлись по душе. До того ведь мы только что сказки от стариков слыхали. В те поры издавна уж в Тычках проживал около лесу в лачужке старик; был нелюдим он, стар и угрюм. Бог его знает, в кои-то веки к нам также забрался, что и попик тот беглый. И старики уж забыли, когда он пришёл. А в своё время тоже был человек, крестьянину нужный: был он знахарь и волхв; знал целебные травы, заговоры и нечистую силу умел отводить — попросту, значит, колдун. Был у нас он в почёте: на свадьбы звали, к скотине, в поля и к больным. Ну, а попик тот беглый только лишь осмотрелся у нас, как сейчас и пошёл против волхва подговаривать люд. А колдун свою линию тянет… «Ну, — говорит, — поп с колдуном, двум медведям в берлоге не жить». И началась между ними ссора и брань. Народ поделился: одни за попа, другие за колдуна, и стали на сходках ругаться и спорить, кого из Вальковщины выгнать. Тычковцы кричали, что без колдуна мы погибнем совсем: кто будет лечить нас и скот наш в болезнях? Колдун знает и травы, для чего которая служит, какая какому скоту и какая людям полезна; умеет он кровь пускать и заговаривать в жилах; знает от домовых, леших и водяных наговоры. Мы же кричали: попа не дадим, рады и то, что попался! За ним мы ровно у бога за пазухой жили. Кто нам божие слово прочтёт, кто научит письмо разбирать, кто расскажет про господа бога и святых его страстотерпцев?.. Во тьме без попа мы погибнем. А против болезней и нечистой силы в требнике есть мольбы у него и указанья. Так долго тягались мы на миру, пока не дошло и до драки. Поп наш распалился совсем. А тут же, кстати, мокреть пришла, в самое жнитво почесть. Лил, из ведра словно, дождь дни и ночи. Ополоумели мы, а поп стал потопом, гладом и мором стращать и говорить, что делу тому не иначе, как колдун стал причиной… Старики собирались, совещали советы и меж собой говорили: «Что-то, братцы, не живётся им вместе? Ума не приложим. Хотя бы из корысти, что ли, какой воевали; видное было бы дело… Нет, вот всякий за свой держится ум и готов претерпеть». Стали попа мы просить кадилом поля окадить. Не кадит. Колдуна просим водяного заговорить — не желает. Тут все от тоски, ровно звери, мы стали друг на друга бросаться, да в этой битве как-то, неведомо кто (поп, думать надо), и подожгли избу колдуна: дотла вся мигом сгорела, и от самого колдуна только головёшка осталась. Тут наш поп сердцем взыграл, денно и ношно со слезами молился, что бог прибрал от народа нечистую силу. Велел он тут нам колдуна в яму зарыть и осиновый кол вместо креста в могилу забить. Сделали мы, как говорил он. Тогда с кадилом, крестом и платом священным, распевая молитвы и проливая умильные слезы, поп наш пошёл с нами поля обходить… И что же, ведь искренние были те слезы!.. Услышал господь, к утру очистилось небо, солнышко божье глянуло… Глядим, умилённо ликует наш попик, ходит по избам, говорит и поёт: «Радуйтесь, христиане!.. Победную песнь воспоём: свят!.. свят!.. Истинный свет просветил христиан!.. Радуйтесь нового вертограда рождение!..» После того мы опять зажили мирно. Знахаря только не было долго у нас, кто бы знал целебные травы и людей и скотину мог бы лечить… У попа только надежды и было на требник! Да не долго так было: продали мир…

И дальше говорил старый Груздь.

— Поминал я тебе, что на общих Вальковщины сходках вместе с другими выбирали мы мирскою совестью крепких и бойких рассудком торговых людей, — продолжал опять старый Груздь свою деревенскую повесть. — Из этих людей больше всех доверялись мы старику Пармену за то, что был он совестью крепче других и умом. Каждую осень мы его выбирали. В деле торговом такой человек лучше всего: в городе все его знали и в окрестных торговых селеньях всюду ему доверие было. Он же крепок был духом мирским и хитрым рассудком, умея всегда охранить пользу мирскую. Были у него два сына, в возрасте полном, как отец, рассудком богаты, бойки и ко всякому делу смышлёны. Давно уж они, слушая, как и что отец их рассказывал нам на миру про жизнь городскую, приставали к нему, чтобы взял он их в город. И, признаться, старик баловал изредка того да другого, пока оба они молоды были. И вот, что ни год, стали они всё чаще к отцу приставать, чтобы пустил он их в город пожить хоть недолгое время. Но старик был упорен и строг. На миру старикам Пармен попечалился: «Чтой-то, братцы, с сынами моими, не доведаю я? Сбились ребята о городе думой, прилежанья к хозяйству не видно, стали грубы и дерзки в словах об отце и об мире крестьянском. Что их тянет туда? Лёгкий ли труд городской, или, может, шумная жизнь городская, простор да раздолье, да новизна иноземщины всякой?» Так печалился старый Пармен, когда в ответ ему поп наш беглый сказал:

«Бойся, Пармен, бойтесь и вы, православные люди: и на вас „мрежи“ свои хочет раскинуть антихрист… Много прельщений в руках у него, чтобы некрепкие души юнцов совращать на погибель: сулит он и злато без труда и заботы, и тщеславных манит прелестью власти, в рабы православных к ним обращая, и сатанинской наукой от немцев он блазнит, и скоморошеством всяким, и заморским вином, и жёнками, что продаются за деньги и кровь молодую волнуют… Православные! сам я прелести те от антихриста все испытал и знаю: погибель готовит он верную юным душам!.. Крепитесь и стойте за старую веру, за отцовский обычай!.. Слушайте, что вам прочту я…»

И тут прочитал он нам «Слово о двух мужиках». Говорил я, что забыл уж теперь, в чём было то слово. Выслушав речи такие, мир наш решил: «Что же, Пармен, есть у нас средство, отцами испытано было: надо женить молодцов; коли мир да земля не смиряют, крепче союза не сыщешь, что жена да ребята. Пусть по любви выбирают; буде же выбор ими не будет сделан, пусть тогда мир выберет им по невесте. А коли в чём ослушание будет — строптивых поучим». С тем и разошлись. Услыхали сыны Пармена о решенье таком, и пала им на сердце мысль: убегом уйти из отцовского дома. Тихою темною ночью, обратавши отцовских коней, что были прытче, бойчее и крепче, лесом ударились оба. Дорога была им знакома. Хватился отец поутру и пустился в погоню за ними, суров и обижен сыновним непослушаньем. Долго он всюду скитался, всюду искал сыновей… Ну, наконец, и вернулся. Глядим, везёт своих сыновей: рядом в телеге сидят, затянуты крепким поясом руки и ноги (было всего им каждому лет по шестнадцати с лишним); сам же Пармен сидел впереди, сердитый и строгий, и правил конями; к сборному месту подъехал, высадил тут сыновей и, старикам поклонившись, сказал: «Судите, миряне, сами своим справедливым судом… Вот они, отдаю вам: власти отцовской, видимо, мало». — «Где же нашёл их?» — спросили. «Срамно сказать! — говорил сокрушённо старик. — Шатались по питейным и гостиным домам, с жёнками пили вино, жрали всякую снедь без разбору, а табачищем от них — не продохнёшь… Слушали тут, вишь, они не божие слово, а скоморохов и говор базарного люда, проходимцев всякого званья и чина, что читали богохульные песни и сказки и противные малеванья казали народу…»

Выслушал поп наш Варлам всё это и гневно сказал: «Братцы! Дело большое в этом я вижу: сила антихриста их обуяла… Обучайте, пока ещё юны и не принесли в мир душевной заразы. Надо батогами высечь нещадно ребят, дабы впредь им было гулять неповадно, и о прелестях тех рассказывать в мире… И божий закон разрешает отсещи член непотребный!..» Тут старики ребят поучили, а о зиме и поженили. Сначала как будто ребята смирились и долго крепились, прижили уж и сами ребят, да вражья сила, надо думать, крепко их обуяла. Старший, покинув жену и детей, опять в бегство пустился, и долго о нём не слыхать было вести. Да после уж он наказывал кое-кому, чтобы безотменно мир и отец отпустили к нему жену и детей. Ну, на это мир со стариками согласия не дал: «Пропадай уж один, коли так». А тем временем он, бойкости ради своей и ума, завёл уж торговое дело, всякую вызнал власть городскую и на мир наш власти той жалобу подал, что старики, мол, ему самовольно жену и детей не дают.

— Эх, дело бедовское стало! — вздохнул сокрушённо старик. — Слушай: наехали в нашу Вальковщину власти; по деревням нашим гуляют, со стариками толкуют. «Мы, говорят, вас и забыли!.. Поди ж ты! Вишь, в какие забрались трущобы!.. Вам тут, слышь ты, тепло и уютно… Все, слышь, людишки несут тяготы и поборы, а вы ровно у бога за пазухой тут!.. Купцы, право слово!.. Избы — ровно хоромы! Сами — народ хоть пускай на племя: кряжисты, красивы и сильны… Да у вас тут золотое руно, слышь!.. Да вы и властей, видно, не знаете вовсе? У вас и попы, и законы свои: сами хороните, жените, крестите… Рай… да и только!.. Кабы нам с вами сойтись!.. Есть ли у вас паспорта? Ходите ль вы в божий храм и к причастью? Это вот мы сейчас разузнаем…»

Так власти над стариками, смеясь, издевались. Мы же спешно прятали всё в подполья и клети; в лес угнали и лошадей и скотину. Попик же наш Варлам в великом волнении, боясь на глаза показаться властям, бегал из деревни в деревню и к православному люду взывал: «Братия, стойте и в вере крепитесь! Не допускайте слугам аптихриста поработить вас: не принимайте печатей и клейм… Инако погибнете в жизни и в сей, и в грядущей!..»

Ходит по избам укромно и спешно, плачет умильно и слёзно всех молит и просит: «Не загубите душ христианских! Лучше погибнуть от рук сатанинских, Принять лучше кончину в мученьях! Всё уж одно: не избыть вам мучений под игом, ни покорством, ни слёзной мольбой их сердец не разжалобить!..»

Слушали мы в страхе и злобе, а временем тем власти велели нам миром собраться, чтобы всех переметить печатью. Тут мы взбунтовались, схватились за вилы, за колья — и старики, и младенцы, и жёны… Смутились власти и спешно, в боязни и страхе, от нас убрались… Заликовала Вальковщина наша; обливаясь слезами, в радости все обнимались и стали к попу приставать, чтоб он отслужил нам молебен.

Но Варлам, скорбно смотря на наше веселье, так говорил: «Неразумные чада! Что вы ликуете? Али мните дрекольем победу взять над сатанинскою властью?.. Велия власть та!.. Не дрекольем, а духом крепитесь и стойте! Настанет лютое время!.. Будут христиане скрываться в лесах, носить на ногах и руках железные цепи!..»

И точно: заря не потухла ещё, как услыхали мы трубные звуки, и говор, и топот солдатской ватаги… Господи боже!.. Дела такого мы отродясь не видали! Многие наши, похватав тут спешно, что можно, с детьми и жёнами в лес убежали; иные молились, иные бранились, иные нас покориться просили… Так, в великой печали и скорби, ум потеряв и собой не владая, толпами ходили мы от деревни к деревне, не зная, какое решенье поставить. Да вдруг, видим, из хаты своей с двумя стариками, что давно с ним дружили, вышел наш попик с крестом и кадилом, плат священный воздевши на плечи, с твёрдым духом и верой выступил пред нас и, собрав всех православных, сказал: «Братия, крепитесь и стойте духом за старую веру и обычай отцовский!.. Не смущайтесь: крест господень за нас!.. Выйдем встречу врагу, не допустим его до жилищ… Лучше примем телесные муки, чем души загубим свои!..» Глядим на него, странное с ним ровно что стало: выпрямил стаи, очи к небу возводит, крест высоко поднял в руке и твёрдой поступью пошёл впереди, а за ним старики, дружившие с ним. Все мы тут духом как будто воспряли и Вальковщиной всей двинулись встречу врагу. Вот на этом холме — видишь, кусты уцелели доднесь — и встретились мы с воинской командой. Ехал пред нею храбрый начальник, верхом и в медалях, кричит: «Покоряйтесь, лютое племя!.. Будет тогда вам прощенье, не то всех закую в кандалы и не оставлю у вас камня на камне!.. До смерти всех кнутом и лозьём запорю!» А поп наш: «Прельщений не примем! Будем стоять до конца за отцов и за веру! Крест сперва победите, антихриста слуги!..» Тут загудела команда, на православный набросилась люд… «Мёртвого или вживе доставьте попа мне!» — кричит храбрый начальник. Сплотились мы грудью вкруг нашего попика со крестом и кадилом и, спешно пред командой взад отступая, дошли до деревни. Команда в то ж время хватала первых, кто ей попадался, и вязала им руки и ноги. Так мы до хат добрались. Тут попик наш со стариками втроём заперся накрепко в избу. Все мы тут изумились: глядим, а он показался в чердачном окне и оттуда, высунув руки с крестом, кричал нам: «Крепитеся, братия!.. Стойте твёрдо духом! Муки примите, кто сможет, кто ж не вместит — бегите в леса, кройтесь в пещеры, а не давайтесь живыми в рабство врагу». Подкатил тут и начальник с командой. Кричит, сердится и над попом богохульствует, не замай, что крест господень в руках у него. Только что было приказ дал начальник команды выломать двери в избе, как из окошек и из-под крыши вырвался клубами дым… Мигом зарделась огнём солома на крыше… Языки поднялись к небу… Ахнули все мы, да и команду как будто ужас объял… А крест с рукою попа всё виднелся в окне и блестел, ровно большая звезда… «Крепитесь, братия!.. Стойте духом! — слышалось, попик кричал нам. — Мы же победную песнь воспоём: свят, свят, свят бог Саваоф!..» Только что молвить успел, как со стропил сорвалась крыша, чёрный дым заклубился над нею, пламя змеями сквозь него прорывалось, — а крест святой всё светился… Вся Вальковщина наша ровно застыла, оторопела команда, начальник сам смолк, будто колокол, у которого разом язык оторвали. Тут, кажись, всей Вальковщиной только бы двинуть — и смяли бы всю вражью силу: у всех на душе накипело; кажись, никого не оставили б вживе, даром что с ружьями были они… Да мёртвая тишь над народом стояла; слышалось только, как брёвна трещали в огне…

— Крест упал! — кто-то тихо промолвил.

Глянули вверх: ни руки, ни креста не видать. Дрогнули все мы, и, ровно волна на ветру, колыхнулись народ и команда.

«Смирно!» — закричал на команду, испугавшись, начальник, а Вальковщина вся как один человек вдруг ему в ноги упала в несказанном испуге… «Хватай их! вяжи!» — начальник кричал, бескровную видя победу. Тогда нас стали хватать и вязать, как баранов, и секли кнутом и лозой. Стон и слезы над Вальковщиной стали, начальник же всё распалялся… Так нас секли от вечерней зари до вечерней, до того, что команда — и та изустала. Тогда сам начальник, что зверь распалённый, бросался на наших отцов и старцев почтенных, которые укорять его добрым словом пытались, и бил их руками, и плетью, и саблей, приказав заковать их в железные цепи…

Тут замолчал старый Груздь и, скорбно вздыхая, продолжал вырезать на досках узоры. Пиман же долго смотрел в лицо старика, изумлённый, как будто искал на нём следов, что оставило «лютое племя». Потом он спросил:

— И долго вас так воевали?

— Не единожды после того подымалась Вальковщина наша. Много народу у нас гибло в лесах, от хозяйства отбилось; много бежало на Волгу и в степи; много мирских стариков, духом крепких и стойких, было взято от нас, бито нещадно плетьми и в кандалах на заводы в Сибирь угнаны были, разлучённые с домом, с семьёй, с миром своим, где полвека делили с близкими и радость и горе, с могилами дедов, со всем, что дорого было, что годами копил, охранял и холил в доме своём наш крестьянин. Так много народу загибло. Иных не видали уже никогда; другие же, что от страха и в злобе скрывались в лесах, не возвращались уж к нам, прятались там, ровно звери, в шайки сбирались и разбойному делу предались: грабили, били купцов, богатых и знатных людей… А мирные были запрежде, были примерные слуги и богу, и миру, и пашне. Прости, милосердный создатель, грехи их! Не от себя — от несчастья…

— Чьи же теперь мы?

— Скоро тогда сдали нас барину важному в вотчину… Да господь смилосердился: барина этого мы и доселе не знаем… Живёт, вишь ты, он в столице, при самом царе, и много таких вотчин подарено ему… Нас на оброке он держит; знаем одну мы контору, что вёрст за пятнадцать отсюда, где также есть вотчина наша: туда мы отвозим оброки… Слава создателю! Нонче хотя и частенько начальство на нас налетает, да мы уж вызнали, что ему по губе и как от него борониться: собьём поскорей со двора по полтине да стариков, нарядивши в кафтаны, с хлебом и солью да с низким поклоном и вышлем навстречу ему. Сами же всё, что поценней, подороже да лучше, припрячем подальше, в подвалы и клети, оденем руно на себя, что подырявей; скотину оставим на дворах пожиже, а показистей угоним всю в лес… На ноги старые лапти обуем, да и ждём к себе добрых гостей… А старики да старухи молитвы читают; разные молитвы были у нас: против сердец злых, против жестоких властей, на неправедных судей, на алчных и жадных слуг… Тем только и живы! Приедет начальник, посмотрит: бедно, неуютно. «Ну, скажет, должно уж, наши тут до меня покутили!» Деньги возьмёт, что старики соберут, да с тем и уедет… Упаси только бог, ежели кто найдётся из нас да начальству скажет!.. Одного мужичонку так-то совсем самосудом забили… Тем только и крепки! Давно бы и мир развалился, и все в разоренье пришли бы, коли б старики строго нас на миру не казнили, как вздумает кто ссорой, иль буйством, или худым поведеньем мир довести до ответа пред строгим начальством!

И пред Пиманом тогда невольно в памяти встал чёрный суровый мужик с бородой и памятный день, когда войною на царство лесное шло царство мирское.

1883 г.

Николай Чернышевский (1828–1889)

Николай Гаврилович Чернышевский родился в Саратове 12 (24) июля 1828 года в семье священника и получил хорошее домашнее образование под руководством отца. Уже в шестнадцать лет он был полиглотом, владевшим девятью языками, среди которых, помимо европейских, были также арабский, персидский и иврит. Учился сначала в Саратовской духовной семинарии, а затем в Петербургском университете на историко-филологическом факультете. В университете Чернышевский теряет веру и становится социалистом и республиканцем. В 1851–1853 годах преподаёт в Саратовской гимназии, в 1853 году женится на Ольге Сократовне Васильевой, дочери саратовского врача. После женитьбы переезжает в Петербург, где знакомится с Некрасовым. В «Современнике» печатается его обширный труд «Очерки гоголевского периода русской литературы» (1855–1856 гг.). В это же время он защищает магистерскую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855). В 1859 году едет в Лондон для переговоров с Герценом о выработке общей тактики. После реформы 1861 года пишет прокламацию «К барским крестьянам». 8 июля 1862 года Чернышевского арестовывают и заключают в Петропавловскую крепость. Менее чем за два года пребывания в крепости Чернышевский написал 205 печатных листов самых разнообразных литературных трудов, почти 70 листов беллетристики.

Роман «Что делать?» был написан в крепости всего за три с половиной месяца (с 14 декабря 1862 года по 4 апреля 1863 года).

Наконец был вынесен приговор: семь лет каторги и затем вечное поселение в Сибири. Большую часть ссылки Чернышевский провёл в Вилюйском остроге (с 1871 по 1883 год). Дважды делались попытки его освобождения (Германом Лопатиным в 1871 году и Ипполитом Мышкиным в 1875 году), оба раза неудачно. Чернышевский мог бы облегчить свою участь, но он категорически отказывался подать прошение о помиловании.

В 1883 году последовало разрешение переселиться из Сибири в Астрахань — под надзор полиции, и лишь в июне 1889 года, за четыре месяца до смерти, Чернышевский смог вернуться в родной Саратов. Всего в крепости, на каторге и в ссылке Чернышевский провёл 27 лет.

Чернышевский ближе всех других русских революционных демократов подошёл к научному социализму. От его произведений, по выражению В. И. Ленина, «веет духом классовой борьбы». Известен и отзыв Ленина о романе «Что делать?»: «Он меня всего глубоко перепахал… Это вещь, которая даёт заряд на всю жизнь» (В. И. Ленин. О литературе и искусстве. М, 1969, с. 653).

В образе Рахметова Чернышевский дал первый в русской литературе образ профессионального революционера.

Четвёртый сон Веры Павловны (из романа «Что делать?»)

‹…› Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в самых больших столицах, — или нет, теперь ни одного такого! Оно стоит среди нив и лугов, садов и рощ. Нивы — это наши хлеба, только не такие, как у нас, а густые, густые, изобильные, изобильные. Неужели это пшеница? Кто ж видел такие колосья? Кто ж видел такие зёрна? Только в оранжерее можно бы теперь вырастить такие колосья с такими зёрнами. Поля, это наши поля; но такие цветы теперь только в цветниках у нас. Сады, лимонные и апельсинные деревья, персики и абрикосы, — как же они растут на открытом воздухе? О, да это колонны вокруг них, это они открыты на лето; да, это оранжереи, раскрывающиеся на лето. Рощи — это наши рощи: дуб и липа, клён и вяз, — да, рощи те же, как теперь; за ними очень заботливый уход, нет в них ни одного больного дерева, но рощи те же, — только они и остались те же, как теперь. Но это здание, — что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на неё, — дворец, который стоит на Сайденгамском холме: чугун и стекло, чугун и стекло — только. Нет, не только: это лишь оболочка здания, это его наружные стены; а там, внутри, уж настоящий дом, громаднейший дом: он покрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром; оно образует вокруг него широкие галлереи по всем этажам. Какая лёгкая архитектура этого внутреннего дома, какие маленькие простенки между окнами, — а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей! Его каменные стены — будто ряд пилястров, составляющих раму для окон, которые выходят на галлерею. Но какие это полы и потолки? Из чего эти двери и рамы окон? Что это такое? серебро? платина? Да и мебель почти вся такая же, — мебель из дерева тут лишь каприз, она только для разнообразия, но из чего ж вся остальная мебель, потолки и полы? «Попробуй подвинуть это кресло», — говорит старшая царица. Эта металлическая мебель легче нашей ореховой. Но что ж это за металл? Ах, знаю теперь, Саша показывал мне такую дощечку, она была легка, как стекло, и теперь уж есть такие серьги, брошки, да, Саша говорил, что, рано или поздно, алюминий заменит собою дерево, может быть, и камень. Но как же всё это богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами. И какие ковры на полу! Вот в этом зале половина пола открыта, тут и видно, что он из алюминия. «Ты видишь, тут он матовый, чтобы не был слишком скользок, — тут играют дети, а вместе с ними и большие; вот и в этом зале пол тоже без ковров, — для танцев». И повсюду южные деревья и цветы; весь дом — громадный зимний сад.

Но кто же живёт в этом доме, который великолепнее дворцов? «Здесь живёт много, очень много; иди, мы увидим их». Они идут на балкон, выступающий из верхнего этажа галлереи. Как же Вера Павловна не заметила прежде? «По этим нивам рассеяны группы людей; везде мужчины и женщины, старики, молодые и дети вместе. Но больше молодых; стариков мало, старух ещё меньше, детей больше, чем стариков, но всё-таки не очень много. Больше половины детей осталось дома заниматься хозяйством: они делают почти всё по хозяйству, они очень любят это; с ними несколько старух. А стариков и старух очень мало потому, что здесь очень поздно становятся ими, здесь здоровая и спокойная жизнь; она сохраняет свежесть». Группы, работающие на нивах, почти все поют; но какой работою они заняты? Ах, это они убирают хлеб. Как быстро идёт у них работа! Но ещё бы не идти ей быстро, и ещё бы не петь им! Почти всё делают за них машины, — и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, — люди почти только ходят, ездят, управляют машинами. И как они удобно устроили себе; день зноен, но им, конечно, ничего: над тою частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог: как подвигается работа, подвигается и он, — как они устроили себе прохладу! Ещё бы им не быстро и не весело работать, ещё бы им не петь! Этак и я стала бы жать! И все песни, все песни, — незнакомые, новые; а вот припомнили и нашу; знаю её:

Будем жить с тобой по-пански; Эти люди нам друзья,— Что душе твоей угодно, Всё добуду с ними я…

Но вот работа кончена, все идут к зданию. «Войдём опять в зал, посмотрим, как они будут обедать», — говорит старшая сестра. Они входят в самый большой из огромных зал. Половина его занята столами, — столы уж накрыты, — сколько их! Сколько же тут будет обедающих? Да человек тысяча или больше: «здесь не все; кому угодно, обедают особо, у себя»; те старухи, старики, дети, которые не выходили в поле, приготовили всё это: «готовить кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах, — это слишком лёгкая работа для других рук, — говорит старшая сестра, — ею следует заниматься тем, кто ещё не может или уже не может делать ничего другого». Великолепная сервировка. Всё алюминий и хрусталь; по средней полосе широких столов расставлены вазы с цветами, блюда уж на столе, вошли работающие, все садятся за обед, и они, и готовившие обед. «А кто ж будет прислуживать?» — «Когда? во время стола? зачем? Ведь всего пять-шесть блюд: те, которые должны быть горячие, поставлены на таких местах, что не остынут; видишь, в углублениях, — это ящики с кипятком», — говорит старшая сестра. — «Ты хорошо живёшь, ты любишь хороший стол, часто у тебя бывает такой обед?» — «Несколько раз в год. У них это обыкновенный: кому угодно, тот имеет лучше, какой угодно, но тогда особый расчёт; а кто не требует себе особенного против того, что делается для всех, с тем нет никакого расчёта. И всё так: то, что могут по средствам своей компании все, за то нет расчётов; за каждую особую вещь или прихоть — расчёт».

— Неужели ж это мы? неужели это наша земля? Я слышала нашу песню, они говорят по-русски. — «Да, ты видишь невдалеке реку, — это Ока; эти люди мы, ведь с тобою я, русская!» — «И ты всё это сделала?» — «Это всё сделано для меня, и я одушевляла делать это, я одушевляю совершенствовать это, но делает это вот она, моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь». — «И все так будут жить?» — «Все, — говорит старшая сестра, — для всех вечная весна и лето, вечная радость. Но мы показали тебе только конец моей половины дня, работы, и начало её половины; — мы ещё посмотрим на них вечером, через два месяца».

Цветы завяли; листья начинают падать с деревьев; картина становится уныла. «Видишь, на это скучно было бы смотреть, тут было бы скучно жить, — говорит младшая сестра, — я так не хочу». — «Залы пусты, на полях и в садах тоже нет никого, — говорит старшая сестра, ё— я это устроила по воле своей сестры царицы». — «Неужели дворец в самом деле опустел?» — «Да, ведь здесь холодно и сыро, зачем же быть здесь? Здесь из 2 000 человек осталось теперь десять — двадцать человек оригиналов, которым на этот раз показалось приятным разнообразием остаться здесь, в глуши, в уединении, посмотреть на северную осень. Через несколько времени, зимою, здесь будут беспрестанные смены, будут приезжать маленькими партиями любители зимних прогулок, провести здесь несколько дней по-зимнему».

— Но где ж они теперь? — «Да везде, где тепло и хорошо, — говорит старшая сестра: — на лето, когда здесь много работы и хорошо, приезжает сюда множество всяких гостей с юга; мы были в доме, где вся компания из одних вас; но множество домов построено для гостей, в других и разноплеменные гости и хозяева поселяются вместе, кому как нравится, такую компанию и выбирает. Но принимая летом множество гостей, помощников в работе, вы сами на 7–8 плохих месяцев вашего года уезжаете на юг, — кому куда приятнее. Но есть у вас на юге и особая сторона, куда уезжает главная масса ваша. Эта сторона так и называется Новая Россия». — «Это где Одесса и Херсон?» — «Это в твоё время, а теперь, смотри, вот где Новая Россия».

Горы, одетые садами; между гор узкие долины, широкие равнины. «Эти горы были прежде голые скалы, — говорит старшая сестра. — Теперь они покрыты толстым слоем земли, и на них среди садов растут рощи самых высоких деревьев: внизу во влажных ложбинах плантации кофейного дерева; выше финиковые пальмы, смоковницы; виноградники перемешаны с плантациями сахарного тростника; на нивах есть и пшеница, но больше рис». — «Что ж это за земля?» — «Поднимемся на минуту повыше, ты увидишь её границы». На далёком северо-востоке две реки, которые сливаются вместе прямо на востоке от того места, с которого смотрит Вера Павловна; дальше к югу, всё в том же юго-восточном направлении, длинный и широкий залив; на юге далеко идёт земля, расширяясь всё больше к югу между этим заливом и длинным узким заливом, составляющим её западную границу. Между западным узким заливом и морем, которое очень далеко на северо-западе, узкий перешеек. «Но мы в центре пустыни?» — говорит изумлённая Вера Павловна. «Да, в центре бывшей пустыни; а теперь, как видишь, всё пространство с севера, от той большой реки на северо-востоке, уже обращено в благодатнейшую землю, в землю такую же, какою была когда-то и опять стала теперь та полоса по морю на север от неё, про которую говорилось в старину, что она „кипит молоком и мёдом“. Мы не очень далеко, ты видишь, от южной границы возделанного пространства, горная часть полуострова ещё остается песчаною, бесплодною степью, какою был в твое время весь полуостров; с каждым годом люди, вы русские, всё дальше отодвигаете границу пустыни на юг. Другие работают в других странах: всем и много места, и довольно работы, и просторно, и обильно». Да, от большой северо-восточной реки всё пространство на юг до половины полуострова зеленеет и цветёт, по всему пространству стоят, как на севере, громадные здания в трёх, в четырёх верстах друг от друга, будто бесчисленные громадные шахматы на исполинской шахматнице. «Спустимся к одному из них», — говорит старшая сестра.

Такой же хрустальный громадный дом, но колонны его белые. «Они потому из алюминия, — говорит старшая сестра, — что здесь ведь очень тепло, белое меньше разгорячается на солнце, что несколько дороже чугуна, но по-здешнему удобнее». Но вот что они ещё придумали: на дальнее расстояние кругом хрустального дворца идут ряды тонких, чрезвычайно высоких столбов, и на них, высоко над дворцом, над всем дворцом и на полверсты вокруг него растянут белый полог. «Он постоянно обрызгивается водою, — говорит старшая сестра: — видишь, из каждой колонны подымается выше полога маленький фонтан, разлетающийся дождём вокруг, поэтому жить здесь прохладно; ты видишь, они изменяют температуру, как хотят». — «А кому нравится зной и яркое здешнее солнце?» — «Ты видишь, вдали есть павильоны и шатры. Каждый может жить, как ему угодно; я к тому веду, я всё для этого только и работаю». — «Значит, остались и города для тех, кому нравится в городах?» — «Не очень много таких людей; городов осталось меньше прежнего, — почти только для того, чтобы быть центрами сношений и перевозки товаров, у лучших гаваней, в других центрах сообщений, но эти города больше и великолепнее прежних; все туда ездят на несколько дней для разнообразия; большая часть их жителей беспрестанно сменяется, бывает там для труда, на недолгое время». — «Но кто хочет постоянно жить в них?» — «Живут, как вы живёте в своих Петербургах, Парижах, Лондонах, — кому ж какое дело? кто станет мешать? Каждый живи, как хочешь; только огромнейшее большинство, 99 человек из 100, живут так, как мы с сестрою показываем тебе, потому что это им приятнее и выгоднее. Но иди же во дворец, уж довольно поздний вечер, пора смотреть на них».

— «Но нет, прежде я хочу же знать, как это сделалось?» — «Что?» — «То, что бесплодная пустыня обратилась в плодороднейшую землю, где почти все мы проводим две трети нашего года». — «Как это сделалось? да что ж тут мудрёного? Ведь это сделалось не в один год, и не в десять лет, я постепенно подвигала дело. С северо-востока, от берегов большой реки, с северо-запада, от прибережья большого моря, — у них так много таких сильных машин, — возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение, явилась зелень, явилось и больше влаги в воздухе; шли вперёд шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в год, как и теперь все идут больше на юг, что ж тут особенного? Они только стали умны, стали обращать на пользу себе громадное количество сил и средств, которые прежде тратили без пользы или и прямо во вред себе. Недаром же я работаю и учу. Трудно было людям только понять, что полезно, они были в твоё время ещё такими дикарями, такими грубыми, жестокими, безрассудными, но я учила и учила их; а когда они стали понимать, исполнять было уже не трудно. Я не требую ничего трудного, ты знаешь. Ты кое-что делаешь по-моему, для меня, — разве это дурно?» «Нет». — «Конечно, нет. Вспомни же свою мастерскую, разве у вас было много средств? разве больше, чем у других?» — «Нет, какие ж у нас были средства?» — «А ведь твои швеи имеют в десять раз больше удобств, в двадцать раз больше радостей жизни, во сто раз меньше испытывают неприятного, чем другие, с такими же средствами, какие были у вас. Ты сама доказала, что и в твоё время люди могут жить очень привольно. Нужно только быть рассудительными, уметь хорошо устроиться, узнать, как выгоднее употреблять средства». — «Так, так; я это знаю». — «Иди же ещё посмотреть немножко, как живут люди через несколько времени после того, как стали понимать то, что давно понимала ты».

Они входят в дом. Опять такой же громаднейший, великолепный зал. Вечер в полном своём просторе и веселье, прошло уж три часа после заката солнца: самая пора веселья. Как ярко освещен зал, чем же? — нигде не видно ни канделябров, ни люстр; ах, вот что! — в куполе зала большая площадка из матового стекла, через неё льётся свет, — конечно, такой он и должен быть: совершенно, как солнечный, белый, яркий и мягкий, — ну, да, это электрическое освещение. В зале около тысячи человек народа, но в ней могло бы свободно быть втрое больше. «И бывает, когда приезжают гости, — говорит светлая красавица, — бывает и больше». — «Так что ж это? разве не бал? Это разве простой будничный вечер?» — «Конечно». — «А по-нынешнему, это был бы придворный бал, как роскошна одежда женщин, да, другие времена, это видно и по покрою платья. Есть несколько дам и в нашем платье, но видно, что они оделись так для разнообразия, для шутки; да, они дурачатся, шутят над своим костюмом; на других другие, самые разнообразные костюмы разных восточных и южных покроев, все они грациознее нашего; но преобладает костюм, похожий на тот, какой носили гречанки в изящнейшее время Афин — очень лёгкий и свободный, и на мужчинах тоже широкое, длинное платье без талии, что-то вроде мантий, иматиев; видно, что это обыкновенный домашний костюм их, как это платье скромно и прекрасно! Как мягко и изящно обрисовывает оно формы, как возвышает оно грациозность движений! И какой оркестр, более ста артистов и артисток, но особенно, какой хор!» — «Да, у вас в целой Европе не было десяти таких голосов, каких ты в одном этом зале найдёшь целую сотню, и в каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе изящный, потому и грудь лучше, и голос лучше», — говорит светлая царица. Но люди в оркестре и в хоре беспрестанно меняются: одни уходят, другие становятся на их место, — они уходят танцовать, они приходят из танцующих.

У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? — Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья. И теперь веселье простых людей, когда им удается веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, — это мимолётный час забытья нужды и горя — а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом? А здесь нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только всё того же впереди. Какое же сравнение! И опять: у наших рабочих людей нервы только крепки, потому способны выдерживать много веселья, но они у них грубы, не восприимчивы. А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей, и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая, сильная жажда его, какой нет у нас, какая даётся только могучим здоровьем и физическим трудом, в этих людях соединяется со всею тонкостью ощущений, какая есть в нас; они имеют всё наше нравственное развитие вместе с физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье, что их наслаждение, их страсть — всё живее и сильнее, шире и сладостнее, чем у нас. Счастливые люди!

Нет, теперь ещё не знают, что такое настоящее веселье, потому что ещё нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они — счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, — счастливцы, счастливцы!

Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина? «Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актёрами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щёки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я».

Я царствую здесь. Здесь всё для меня! Труд — заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье — приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я — цель жизни, здесь я — вся жизнь.

«В моей сестре, царице, высшее счастие жизни, — говорит старшая сестра, — но ты видишь, здесь всякое счастие, какое кому надобно. Здесь все живут, как лучше кому жить, здесь всем и каждому — полная воля, вольная воля.

То, что мы показали тебе, нескоро будет в полном своем развитии, какое видела теперь ты. Сменится много поколений прежде, чем вполне осуществится то, что ты предощущаешь. Нет, не много поколений: моя работа идёт теперь быстро, всё быстрее с каждым годом, но всё-таки ты ещё не войдёшь в это полное царство моей сестры; по крайней мере, ты видела его, ты знаешь будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в неё из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее всё, что можете перенести».

1863 г.

Фёдор Достоевский (1821–1881)

Фёдор Михайлович Достоевский родился 30 октября (11 ноября) 1821 года в Москве в семье штаб-лекаря Мариинской больницы для бедных. Отец писателя был выходцем из духовенства и дворянское звание получил уже после рождения сына, в 1828 году. Вскоре он купил в Тульской губернии небольшую деревню, но в 1839 году был убит крестьянами за жестокое обращение с ними. Весть о смерти отца потрясла 18‑летнего юношу.

До тринадцати лет мальчик воспитывался и учился дома. Излюбленным чтением в семье была «История государства Российского» Н. М. Карамзина. Осенью 1834 года Фёдор вместе с братом Михаилом поступил в частный пансион Чермака, один из лучших в Москве. В 1838 году будущий писатель поступает в Петербургское военно-инженерное училище, где проучился шесть лет. Через год после его окончания Фёдор Михайлович вышел в отставку, чтобы посвятить себя литературе. Первое же произведение — повесть «Бедные люди», опубликованная в «Петербургском сборнике» Н. А. Некрасова в 1846 году, принесла 25‑летнему автору громкую славу. С 1847 года Достоевский посещает кружок М. В. Петрашевского, где изучались идеи французских социалистов-утопистов, особенно Ш. Фурье. Вместе с другими петрашевцами писатель был арестован в апреле 1849 года, а в декабре того же года на Семёновском плацу пережил весь ритуал приготовления к смертной казни, в последний момент заменённой четырьмя годами каторги (отбывал в Омском остроге в 1850–1854 годах) с последующей ссылкой. Только через десять лет, в 1859 году, Достоевский вернулся в Петербург.

В 1861–1865 годах Достоевский редактирует журнал «Время» (1861–1863), затем «Эпоха» (1864–1865). На страницах этих журналов он печатает «Записки из мёртвого дома», «Униженные и оскорблённые», «Записки из подполья». После закрытия журналов Достоевский остался с огромными долгами, и последующая его работа почти всегда работа к определённому жёсткому сроку, часто наспех. Спасаясь от кредиторов, Достоевский вместе с молодой женой Анной Григорьевной Сниткиной уезжает в 1867 году за границу и проводит там более четырёх лет.

Свои гениальные романы «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871–1872), «Подросток» (1875) писатель создавал в крайне неблагоприятных условиях. Только незадолго до смерти, ко времени работы над «Братьями Карамазовыми» (1879–1880), Достоевский полностью расплатился со всеми долгами и мог работать так, как хотел, то есть без унизительной спешки. Этой стороной своей жизни Достоевский резко отличается от дворянских романистов — Тургенева, Гончарова, Толстого — и напоминает скорее Бальзака, также расквитавшегося с долгами лишь незадолго до смерти.

8 июня 1880 года Достоевский выступил с замечательной речью о Пушкине, получившей исключительно широкий общественный резонанс. 28 января 1881 года писатель скончался от разрыва лёгочной артерии. Похороны писателя показали всей стране масштабы его популярности. «Можно смело сказать, — пишет современник, — что до того времени никогда ещё не бывало на Руси таких похорон».

Из всех русских писателей Ф. М. Достоевский оказал наибольшее влияние на мировой литературный процесс.

Сон смешного человека Фантастический рассказ

I

Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в чине, если б я всё ещё не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной — и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, — не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут.

А прежде я тосковал очень оттого, что казался смешным. Не казался, а был. Я всегда был смешон, и знаю это, может быть, с самого моего рождения. Может быть, я уже семи лет знал, что я смешон. Потом я учился в школе, потом в университете и что же — чем больше я учился, тем больше я научался тому, что я смешон. Так что для меня вся моя университетская наука как бы для того только и существовала под конец, чтобы доказывать и объяснять мне, по мере того как я в неё углублялся, что я смешон. Подобно как в науке, шло и в жизни. С каждым годом нарастало и укреплялось во мне то же самое сознание о моём смешном виде во всех отношениях. Надо мной смеялись все и всегда. Но не знали они никто и не догадывались о том, что если был человек на земле, больше всех знавший про то, что я смешон, так это был сам я, и вот это-то было для меня всего обиднее, что они этого не знают, но тут я сам был виноват: я всегда был так горд, что ни за что и никогда не хотел никому в этом признаться. Гордость эта росла во мне с годами, и если б случилось так, что я хоть перед кем бы то ни было позволил бы себе признаться, что я смешной, то, мне кажется, я тут же, в тот же вечер, раздробил бы себе голову из револьвера. О, как я страдал в моём отрочестве о том, что я не выдержу и вдруг как-нибудь признаюсь сам товарищам. Но с тех пор как я стал молодым человеком, я хоть и узнавал с каждым годом всё больше и больше о моём ужасном качестве, но почему-то стал немного спокойнее. Именно почему-то, потому что я и до сих пор не могу определить почему. Может быть, потому что в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно — это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде всё равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне всё равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне всё казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их. Право, это обнаруживалось даже в самых мелких пустяках: я, например, случалось, иду по улице и натыкаюсь на людей. И не то чтоб от задумчивости: об чём мне было думать, я совсем перестал тогда думать: мне было всё равно. И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил, а сколько их было? Но мне стало всё равно, и вопросы все удалились.

И вот, после того уж, я узнал истину. Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября, и с того времени я каждое мгновение моё помню. Это было в мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шёл, и ото всего шёл какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше, с улицы. Мне вдруг представилось, что если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом грустнее сердцу, потому что он всё это освещает. Я в этот день почти не обедал и с раннего вечера просидел у одного инженера, а у него сидели ещё двое приятелей. Я всё молчал и, кажется, им надоел. Они говорили об чём-то вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было всё равно, я это видел, и они горячились только так. Я им вдруг и высказал это: «Господа, ведь вам, говорю, всё равно». Они не обиделись, а все надо мной засмеялись. Это оттого, что я сказал без всякого упрека, и просто потому, что мне было всё равно. Они и увидели, что мне всё равно, и им стало весело.

Когда я на улице подумал про газ, то взглянул на небо. Небо было ужасно тёмное, но явно можно было различить разорванные облака, а между ними бездонные чёрные пятна. Вдруг я заметил в одном из этих пятен звёздочку и стал пристально глядеть на неё. Это потому, что эта звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя. У меня это было твёрдо положено ещё два месяца назад, и как я ни беден, а купил прекрасный револьвер и в тот же день зарядил его. Но прошло уже два месяца, а он всё лежал в ящике; но мне было до того всё равно, что захотелось наконец улучить минуту, когда будет не так всё равно, для чего так — не знаю. И, таким образом, в эти два месяца я каждую ночь, возвращаясь домой, думал, что застрелюсь. Я всё ждал минуты. И вот теперь эта звёздочка дала мне мысль, и я положил, что это будет непременно уже в эту ночь. А почему звёздочка дала мысль — не знаю.

И вот, когда я смотрел на небо, меня вдруг схватила за локоть эта девочка. Улица уже была пуста, и никого почти не было. Вдали спал на дрожках извозчик. Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил особенно её мокрые разорванные башмаки и теперь помню. Они мне особенно мелькнули в глаза. Она вдруг стала дёргать меня за локоть и звать. Она не плакала, но как-то отрывисто выкрикивала какие-то слова, которые не могла хорошо выговорить, потому что вся дрожала мелкой дрожью в ознобе. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: «Мамочка! Мамочка!» Я обернул было к ней лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дёргала меня, и в голосе её прозвучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук. Хоть она и не договаривала слова, но я понял, что её мать где-то помирает, или что-то там с ними случилось, и она выбежала позвать кого-то, найти что-то, чтоб помочь маме. Но я не пошёл за ней, и, напротив, у меня явилась вдруг мысль прогнать её. Я сначала ей сказал, чтоб она отыскала городового. Но она вдруг сложила ручки и, всхлипывая, задыхаясь, всё бежала сбоку и не покидала меня. Вот тогда-то я топнул на неё и крикнул. Она прокричала лишь: «Барин, барин!..» — но вдруг бросила меня и стремглав перебежала улицу: там показался тоже какой-то прохожий, и она, видно, бросилась от меня к нему.

Я поднялся в мой пятый этаж. Я живу от хозяев, и у нас номера. Комната у меня бедная и маленькая, а окно чердачное, полукруглое. У меня клеёнчатый диван, стол, на котором книги, два стула и покойное кресло, старое-престарое, но зато вольтеровское. Я сел, зажёг свечку и стал думать. Рядом, в другой комнате, за перегородкой, продолжался содом. Он шёл у них ещё с третьего дня. Там жил отставной капитан, а у него были гости — человек шесть стрюцких, пили водку и играли в штос старыми картами. В прошлую ночь была драка, и я знаю, что двое из них долго таскали друг друга за волосы. Хозяйка хотела жаловаться, но она боится капитана ужасно. Прочих жильцов у нас в номерах всего одна маленькая ростом и худенькая дама, из полковых, приезжая, с тремя маленькими и заболевшими уже у нас в номерах детьми. И она и дети боятся капитана до обмороку и всю ночь трясутся и крестятся, а с самым маленьким ребёнком был от страху какой-то припадок. Этот капитан, я наверно знаю, останавливает иной раз прохожих на Невском и просит на бедность. На службу его не принимают, но, странное дело (я ведь к тому и рассказываю это), капитан во весь месяц, с тех пор как живёт у нас, не возбудил во мне никакой досады. От знакомства я, конечно, уклонился с самого начала, да ему и самому скучно со мной стало с первого же разу, но сколько бы они ни кричали за своей перегородкой и сколько бы их там ни было, — мне всегда всё равно. Я сижу всю ночь и, право, их не слышу, — до того о них забываю. Я ведь каждую ночь не сплю до самого рассвета и вот уже этак год. Я просиживаю всю ночь у стола в креслах и ничего не делаю. Книги читаю я только днём. Сижу и даже не думаю, а так, какие-то мысли бродят, а я их пускаю на волю. Свечка сгорает в ночь вся. Я сел у стола тихо, вынул револьвер и положил перед собою. Когда я его положил, то, помню, спросил себя: «Так ли?», и совершенно утвердительно ответил себе: «Так». То есть застрелюсь. Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно, но сколько ещё просижу до тех пор за столом, — этого не знал. И уж конечно бы застрелился, если б не та девочка.

II

Видите ли: хоть мне и было всё равно, но ведь боль-то я, например, чувствовал. Ударь меня кто, и я бы почувствовал боль. Так точно и в нравственном отношении: случись что-нибудь очень жалкое, то почувствовал бы жалость, так же как и тогда, когда мне было ещё в жизни не всё равно. Я и почувствовал жалость давеча: уж ребёнку-то я бы непременно помог. Почему ж я не помог девочке? А из одной явившейся тогда идеи: когда она дёргала и звала меня, то вдруг возник тогда передо мной вопрос, и я не мог разрешить его. Вопрос был праздный, но я рассердился. Рассердился вследствие того вывода, что если я уже решил, что в нынешнюю ночь с собой покончу, то, стало быть, мне всё на свете должно было стать теперь, более чем когда-нибудь, всё равно. Отчего же я вдруг почувствовал, что мне не всё равно и я жалею девочку? Я помню, что я её очень пожалел; до какой-то даже странной боли и совсем даже невероятной в моём положении. Право, я не умею лучше передать этого тогдашнего моего мимолетного ощущения, но ощущение продолжалось и дома, когда уже я засел за столом, и я очень был раздражён, как давно уже не был. Рассуждение текло за рассуждением. Представлялось ясным, что если я человек, и ещё не нуль, и пока не обратился в нуль, то живу, а следственно, могу страдать, сердиться и ощущать стыд за свои поступки. Пусть. Но ведь если я убью себя, например, через два часа, то что мне девочка и какое мне тогда дело и до стыда, и до всего на свете? Я обращаюсь в нуль, в нуль абсолютный. И неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду существовать, а стало быть, и ничто не будет существовать, не могло иметь ни малейшего влияния ни на чувство жалости к девочке, ни на чувство стыда после сделанной подлости? Ведь я потому-то и затопал и закричал диким голосом на несчастного ребёнка, что, «дескать, не только вот не чувствую жалости, но если и бесчеловечную подлость сделаю, то теперь могу, потому что через два часа всё угаснет». Верите ли, что потому закричал? Я теперь почти убеждён в этом. Ясным представлялось, что жизнь и мир теперь как бы от меня зависят. Можно сказать даже так, что мир теперь как бы для меня одного и сделан: застрелюсь я, и мира не будет, по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет моё сознание, угаснет тотчас как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди — я-то сам один и есть. Помню, что, сидя и рассуждая, я обёртывал все эти новые вопросы, теснившиеся один за другим, совсем даже в другую сторону и выдумывал совсем уж новое. Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе и сделал бы там какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе представить, и был там за него поруган и обесчещен так, как только можно ощутить и представить лишь разве иногда во сне, в кошмаре, и если б, очутившись потом на земле, я продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не возвращусь, то, смотря с земли на луну, — было бы мне всё равно или нет? Ощущал ли бы я за тот поступок стыд или нет? Вопросы были праздные и лишние, так как револьвер лежал уже передо мною, и я всем существом моим знал, что это будет наверно, но они горячили меня, и я бесился. Я как бы уже не мог умереть теперь, чего-то не разрешив предварительно. Одним словом, эта девочка спасла меня, потому что я вопросами отдалил выстрел. У капитана же между тем стало тоже всё утихать: они кончили в карты, устраивались спать, а пока ворчали и лениво доругивались. Вот тут-то я вдруг и заснул, чего никогда со мной не случалось прежде, за столом в креслах. Я заснул совершенно мне неприметно. Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время. Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне! Между тем с ним происходят во сне вещи совсем непостижимые. Мой брат, например, умер пять лет назад. Я иногда его вижу во сне: он принимает участие в моих делах, мы очень заинтересованы, а между тем я ведь вполне, во всё продолжение сна, знаю и помню, что брат мой помер и схоронен. Как же я не дивлюсь тому, что он хоть и мёртвый, а всё-таки тут подле меня и со мной хлопочет? Почему разум мой совершенно допускает всё это? Но довольно. Приступаю к сну моему. Да, мне приснился тогда этот сон, мой сон третьего ноября! Они дразнят меня теперь тем, что ведь это был только сон. Но неужели не всё равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне Истину? Ведь если раз узнал истину и увидел её, то ведь знаешь, что она истина и другой нет и не может быть, спите вы или живёте. Ну и пусть сон, и пусть, но эту жизнь, которую вы так превозносите, я хотел погасить самоубийством, а сон мой, сон мой, — о, он возвестил мне новую, великую, обновлённую, сильную жизнь!

Слушайте.

III

Я сказал, что заснул незаметно и даже как бы продолжая рассуждать о тех же материях. Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и, сидя, наставляю его прямо в сердце — в сердце, а не в голову; я же положил прежде непременно застрелиться в голову и именно в правый висок. Наставив в грудь, я подождал секунду или две, и свечка моя, стол и стена передо мною вдруг задвигались и заколыхались. Я поскорее выстрелил.

Во сне вы падаете иногда с высоты, или режут вас, или бьют, но вы никогда не чувствуете боли, кроме разве если сами как-нибудь действительно ушибётесь в кровати, тут вы почувствуете боль и всегда почти от боли проснётесь. Так и во сне моём: боли я не почувствовал, но мне представилось, что с выстрелом моим всё во мне сотряслось и всё вдруг потухло, и стало кругом меня ужасно черно. Я как будто ослеп и онемел, и вот я лежу на чём-то твёрдом, протянутый, навзничь, ничего не вижу и не могу сделать ни малейшего движения. Кругом ходят и кричат, басит капитан, визжит хозяйка, — и вдруг опять перерыв, и вот уже меня несут в закрытом гробе. И я чувствую, как колыхается гроб, и рассуждаю об этом, и вдруг меня в первый раз поражает идея, что ведь я умер, совсем умер, знаю это и не сомневаюсь, не вижу и не движусь, а между тем чувствую и рассуждаю. Но я скоро мирюсь с этим и, по обыкновению, как во сне, принимаю действительность без спору.

И вот меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один. Я не движусь. Всегда, когда я прежде наяву представлял себе, как меня похоронят в могиле, то собственно с могилой соединял лишь одно ощущение сырости и холода. Так и теперь я почувствовал, что мне очень холодно, особенно концам пальцев на ногах, но больше ничего не почувствовал.

Я лежал и, странно, — ничего не ждал, без спору принимая, что мёртвому ждать нечего. Но было сыро. Не знаю, сколько прошло времени, — час или несколько дней, или много дней. Но вот вдруг на левый закрытый глаз мой упала просочившаяся через крышу гроба капля воды, за ней через минуту другая, затем через минуту третья, и так далее, и так далее, все через минуту. Глубокое негодование загорелось вдруг в сердце моём, и вдруг я почувствовал в нём физическую боль: «Это рана моя, — подумал я, — это выстрел, там пуля…» А капля всё капала, каждую минуту и прямо на закрытый мой глаз. И я вдруг воззвал, не голосом, ибо был недвижим, но всем существом моим к властителю всего того, что совершалось со мною:

— Кто бы ты ни был, но если ты есть и если существует что-нибудь разумнее того, что теперь совершается, то дозволь ему быть и здесь. Если же ты мстишь мне за неразумное самоубийство моё — безобразием и нелепостью дальнейшего бытия, то знай, что никогда и никакому мучению, какое бы ни постигло меня, не сравниться с тем презрением, которое я буду молча ощущать, хотя бы в продолжение миллионов лет мученичества!..

Я воззвал и смолк. Целую почти минуту продолжалось глубокое молчание, и даже ещё одна капля упала, но я знал, я беспредельно и нерушимо знал и верил, что непременно сейчас всё изменится. И вот вдруг разверзлась могила моя. То есть я не знаю, была ли она раскрыта и раскопана, но я был взят каким-то тёмным и неизвестным мне существом, и мы очутились в пространстве. Я вдруг прозрел: была глубокая ночь, и никогда, никогда ещё не было такой темноты! Мы неслись в пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того, который нёс меня, ни о чём, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не боюсь, и замирал от восхищения при мысли, что не боюсь. Я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу представить: совершалось всё так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце. Я помню, что вдруг увидал в темноте одну звёздочку. «Это Сириус?» — спросил я, вдруг не удержавшись, ибо я не хотел ни о чём спрашивать. — «Нет, это та самая звезда, которую ты видел между облаками, возвращаясь домой», — отвечало мне существо, уносившее меня. Я знал, что оно имело как бы лик человеческий. Странное дело, я не любил это существо, даже чувствовал глубокое отвращение. Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует: «А, стало быть, есть и за гробом жизнь!» — подумал я с странным легкомыслием сна, но сущность сердца моего оставалась со мною во всей глубине: «И если надо быть снова, — подумал я, — и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!» — «Ты знаешь, что я боюсь тебя, и за то презираешь меня», — сказал я вдруг моему спутнику, не удержавшись от унизительного вопроса, в котором заключалось признание, и ощутив, как укол булавки, в сердце моём унижение моё. Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг почувствовал, что меня, не презирают, и надо мной не смеются, и даже не сожалеют меня, и что путь наш имеет цель, неизвестную и таинственную и касающуюся одного меня. Страх нарастал в моём сердце. Что-то немо, но с мучением сообщалось мне от моего молчащего спутника и как бы проницало меня. Мы неслись в тёмных и неведомых пространствах. Я давно уже перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звёзды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь в тысячи и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетали эти пространства. Я ждал чего-то в страшной, измучившей моё сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его. Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы.

— Но если это — солнце, если это совершенно такое же солнце, как наше, — вскричал я, — то где же земля? — и мой спутник указал мне на звёздочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней.

— И неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели таков природный закон?.. И если это там земля, то неужели она такая же земля, как и наша… совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая и такую же мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных даже детях своих, как и наша?.. — вскрикивал я, сотрясаясь от неудержимой, восторженной любви к той родной прежней земле, которую я покинул. Образ бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною.

— Увидишь всё, — ответил мой спутник, и какая-то печаль послышалась в его слове.

Но мы быстро приближались к планете. Она росла в глазах моих, я уже различал океан, очертания Европы, и вдруг странное чувство какой-то великой, святой ревности возгорелось в сердце моём: «Как может быть подобное повторение и для чего? Я люблю, я могу любить лишь ту землю, которую я оставил, на которой остались брызги крови моей, когда я, неблагодарный, выстрелом в сердце моё погасил мою жизнь. Но никогда, никогда не переставал я любить ту землю, и даже в ту ночь, расставаясь с ней, я, может быть, любил её мучительнее, чем когда-либо. Есть ли мучение на этой новой земле? На нашей земле мы истинно можем любить лишь с мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить и не знаем иной любви. Я хочу мучения, чтоб любить. Я хочу, я жажду в сию минуту целовать, обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу, не принимаю жизни ни на какой иной!..»

Но спутник мой уже оставил меня. Я вдруг, совсем как бы для меня незаметно, стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного как рай дня. Я стоял, кажется, на одном из тех островов, которые составляют на нашей земле Греческий архипелаг, или где-нибудь на прибрежье материка, прилегающего к этому архипелагу. О, всё было точно так же, как у нас, но, казалось, всюду сияло каким-то праздником и великим, святым и достигнутым наконец торжеством. Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной. Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убеждён в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви. Мурава горела яркими ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми, трепетными крылышками. И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, — о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно бы было найти отдалённый, хотя и слабый отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял всё, всё! Это была земля, не осквернённая грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чём, но как бы всё уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание с лица моего.

IV

Видите ли что, опять-таки: ну, пусть это был только сон! Но ощущение любви этих невинных и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую, что их любовь изливается на меня и теперь оттуда. Я видел их сам, их: познал и убедился, я любил их, я страдал за них потом. О, я тотчас же понял, даже тогда, что во многом не пойму их вовсе; мне, как современному русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать её, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать её, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания. Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убеждён, что те понимали их. Так смотрели они и на всю природу — на животных, которые жили с ними мирно, не нападали на них и любили их, побеждённые их же любовью. Они указывали мне на звёзды и говорили о них со мною о чём-то, чего я не мог понять, но я убеждён, что они как бы чем-то соприкасались с небесными звёздами, не мыслию только, а каким-то живым путём. О, эти люди и не добивались, чтоб я понимал их, они любили меня и без того, но зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и не говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, но стыдясь, что я их обожаю, потому что много любили сами. Они не страдали за меня, когда я, в слезах, порою целовал их ноги, радостно зная в сердце своём, какою силой любви они мне ответят. Порою я спрашивал себя в удивлении: как могли они, всё время, не оскорбить такого как я и ни разу не возбудить в таком как я чувство ревности и зависти? Много раз я спрашивал себя, как мог я, хвастун и лжец, не говорить им о моих познаниях, о которых, конечно, они не имели понятия, не желать удивить их ими, или хотя бы только из любви к ним? Они были резвы и веселы как дети. Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались лёгкою пищею, плодами своих деревьев, мёдом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества. Они радовались являвшимся у них детям как новым участникам в их блаженстве. Между ними не было ссор и не было ревности, и они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окружённые прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слёз при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались ещё с умершими своими даже и после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчётно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твёрдое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, ещё большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали этого мгновения с радостию, но не торопясь, не страдая по нём, а как бы уже имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали друг другу. По вечерам, отходя ко сну, они любили составлять согласные и стройные хоры. В этих песнях они передавали все ощущения, которые доставил им отходящий день, славили его и прощались с ним. Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга как дети, это были самые простые песни, но они выливались из сердца и проницали сердца. Да и не в песнях одних, а, казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюблённость друг в друга, всецелая, всеобщая. Иных же их песен, торжественных и восторженных, я почти не понимал вовсе. Понимая слова, я никогда не мог проникнуть во всё их значение. Оно оставалось как бы недоступно моему уму, зато сердце моё как бы проникалось им безотчётно и всё более и более. Я часто говорил им, что я всё это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне ещё на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слез… Что в ненависти моей к людям нашей земли заключалась всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не любя их, зачем не могу не прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу любить их, не ненавидя их? Они слушали меня, и я видел, что они не могли представить себе то, что я говорю, но я не жалел, что им говорил о том: я знал, что они понимают всю силу тоски моей о тех, кого я покинул. Да, когда они глядели на меня своим милым проникнутым любовью взглядом, когда, я чувствовал, что при них и моё сердце становилось столь же невинным и правдивым, как и их сердца, то и я не жалел, что не понимаю их. От ощущения полноты жизни мне захватывало дух, и я молча молился на них.

О, все теперь смеются мне в глаза и уверяют меня, что и во сне нельзя видеть такие подробности, какие я передаю теперь, что во сне моём я видел или прочувствовал лишь одно ощущение, порождённое моим же сердцем в бреду, а подробности уже сам сочинил проснувшись. И когда я открыл им, что, может быть, в самом деле так было, — боже, какой смех они подняли мне в глаза и какое я им доставил веселье! О да, конечно, я был побеждён лишь одним ощущением того сна, и оно только одно уцелело в до крови раненном сердце моём: но зато действительные образы и формы сна моего, то есть те, которые я в самом деле видел в самый час моего сновидения, были восполнены до такой гармонии, были до того обаятельны и прекрасны, и до того были истинны, что, проснувшись, я, конечно, не в силах был воплотить их в слабые слова наши, так что они должны были как бы стушеваться в уме моём, а стало быть, и действительно, может быть, — я сам, бессознательно, принуждён был сочинить потом подробности и, уж конечно, исказив их, особенно при таком страстном желании моём поскорее и хоть сколько-нибудь их передать. Но зато как же мне не верить, что всё это было? Было, может быть, в тысячу раз лучше, светлее и радостнее, чем я рассказываю? Пусть это сон, но всё это не могло не быть. Знаете ли, я скажу вам секрет: всё это, быть может, было вовсе не сон. Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне. Пусть сон мой породило сердце моё, но разве одно сердце моё в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со мной? Как бы мог я её один выдумать или пригрезить сердцем? Неужели же мелкое сердце моё и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения правды! О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и эту правду. Дело в том, что я… развратил их всех!

V

Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться — не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность — жестокость… О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упрёки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось своё знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за моё и твоё. Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить её, а для обеспечения кодексов поставили гильотину. Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желанием сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему. И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь и спросил их хотят ли они возвратиться к нему? — то они наверно бы отказались. Они отвечали мне: «Пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами, и истязаем себя и наказываем больше, чем даже, может быть, тот милосердый Судья, который будет судить нас и имени которого мы не знаем. Но у нас есть наука, и через неё мы отыщем вновь истину, но примем её уже сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни — выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья — выше счастья». Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить её в других, и в том жизнь свою полагал. Явилось рабство, явилось даже добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтобы те помогали им давить ещё слабейших, чем они сами. Явились праведники, которые приходили к этим людям со слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов. Зато стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твёрдо верили в то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят наконец человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству её. Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось — к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве. Наконец эти люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль. Они воспели страдание в песнях своих. Я ходил между ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, ещё больше, чем прежде, когда на лицах их ещё не было страдания и когда они были невинны и столь прекрасны. Я полюбил их осквернённую ими землю ещё больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что всё это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что всё то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу. Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце моё стеснилось, и я почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся.

* * *

Было уже утро, то есть ещё не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была редкая в нашей квартире тишина. Первым делом я вскочил в чрезвычайном удивлении; никогда со мной не случалось ничего подобного, даже до пустяков и мелочей: никогда ещё не засыпал я, например, так в моих креслах. Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, — вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, — но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизни и жизни! Я поднял руки и воззвал к вечной истине; не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал всё существо моё. Да, жизнь, и — проповедь! О проповеди я порешил в ту же минуту и, уж конечно, на всю жизнь! Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, — что? Истину, ибо я видел её, видел своими глазами, видел всю её славу!

И вот с тех пор я и проповедую! Кроме того — люблю всех, которые надо мной смеются, больше всех остальных. Почему это так — не знаю и не могу объяснить, но пусть так и будет. Они говорят, что я уж и теперь сбиваюсь, то есть коль уж и теперь сбился так, что ж дальше-то будет? Правда истинная: я сбиваюсь, и, может быть, дальше пойдёт ещё хуже. И, уж конечно, собьюсь несколько раз, пока отыщу, как проповедовать, то есть какими словами и какими делами, потому что это очень трудно исполнить. Я ведь и теперь всё это как день вижу, но послушайте: кто же не сбивается! А между тем ведь все идут к одному и тому же, по крайней мере все стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорогами. Старая это истина, но вот что тут новое: я и сбиться-то очень не могу. Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, — не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ её наполнил душу мою навеки. Я видел её в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб её не могло быть у людей. Итак, как же я собьюсь? Уклонюсь, конечно, даже несколько раз, и буду говорить даже, может быть, чужими словами, но ненадолго: живой образ того, что я видел, будет всегда со мной и всегда меня поправит и направит. О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хотя бы на тысячу лет. Знаете, я хотел даже скрыть вначале, что я развратил их всех, но это была ошибка, — вот уже первая ошибка! Но истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и направила. Но как устроить рай — я не знаю, потому что не умею передать словами. После сна моего потерял слова. По крайней мере, все главные слова, самые нужные. Но пусть: я пойду и всё буду говорить, неустанно, потому что я всё-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел. Но вот этого насмешники и не понимают: «Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию». Эх! Неужто это премудро? А они так гордятся! Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон? Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!), — ну, а я всё-таки буду проповедовать. А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час — всё бы сразу устроилось! Главное — люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдёшь как устроиться. А между тем ведь это только — старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! «Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья — выше счастья» — вот с чем бороться надо! И буду. Если только все захотят, то сейчас всё устроится.

* * *

А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!

1877 г.

Сон о Золотом веке (монологи Версилова из романа «Подросток»)

‹…› Я расскажу тебе одно из первых тогдашних впечатлений моих, один мой тогдашний сон, действительный сон. Это случилось ещё в Германии. Я только что выехал из Дрездена и в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь. Меня тотчас высадили; был третий час пополудни, день ясный. Это был маленький немецкий городок. Мне указали гостиницу. Надо было выждать: следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда особенно не спешил. Я скитался, друг мой, я скитался. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся в зелени и обставлена клумбами цветов, как всегда у них. Мне дали тесную комнатку, и так как я всю ночь был в дороге, то и заснул после обеда, в четыре часа пополудни.

Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал таких. В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу — «Асис и Галатея»; я же называл её всегда «Золотым веком», сам не знаю почему. Я уж и прежде её видел, а теперь, дня три назад, еще раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль. Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и в картине, — уголок Греческого архипелага, причём и время как бы перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и весёлыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть! И всё это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца — всё это я как будто ещё видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами. Помню, что я был рад. Ощущение счастья, мне ещё неизвестного, прошло сквозь сердце моё, даже до боли; это была всечеловеческая любовь. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук косых лучей и обливал меня светом. И вот, друг мой, и вот — это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моём, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества! Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что всё прейдёт, весь лик европейского старого мира — рано ли, поздно ли; но я, как русский европеец, не мог допустить того. Да, они только что сожгли тогда Тюильри… О, не беспокойся, я знаю, что это было «логично», и слишком понимаю неотразимость текущей идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог понять тогда такую мысль во всём мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю — я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри — ошибка; и только я один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что Тюильри — хоть и преступление, но всё же логика. И это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю — я про всю русскую мысль говорю.

‹…› У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех. Это — тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек — может, более, может, менее, — но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажут — мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу. По-моему, не мало. ‹…›

Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своём человеке она ещё почти ничего не знает. И, кажется, ещё пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны. Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен.

Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом; равно — англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо ещё раньше, чем будет подведён всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счёт — как нигде. Я во Франции — француз, с немцем — немец, с древним греком — грек и тем самым наиболее русский. Тем самым я — настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю её главную мысль. Я — пионер этой мысли. Я тогда эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей служить. Пусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием. Я повёз туда мою русскую тоску. О, не одна только тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не Тюильри, а всё, что должно последовать. Им ещё долго суждено драться, потому что они — ещё слишком немцы и слишком французы и не кончили своё дело ещё в этих ролях. А до тех пор мне жаль разрушения. Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю её я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их — мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями… Там консерватор всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живёт не для себя, а для мысли, и согласись, мой друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живёт решительно не для себя, а для одной лишь Европы!

‹…› Я не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце моё решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину… ‹…›

— Я представляю себе, мой милый, — начал он с задумчивою улыбкою, — что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить её; и весь великий избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — всё, что у них остаётся. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем всё своё и тем одним был бы счастлив. Каждый ребёнок знал бы и чувствовал, что всякий на земле — ему как отец и мать. «Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» — и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть…

Милый мой, — прервал он вдруг с улыбкой, — всё это — фантазия, даже самая невероятная; но я слишком уж часто представлял её себе, потому что всю жизнь мою не мог жить без этого и не думать об этом. Я не про веру мою говорю: вера моя невелика, я — деист, философский деист, как вся наша тысяча, так я полагаю, но… но замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, «Христа на Балтийском море». Я не мог обойтись без него, не мог не вообразить его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: «Как могли вы забыть его?» И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения.

1875 г.

Красота спасёт мир

Глеб Успенский (1843–1902)

Глеб Иванович Успенский родился в Туле в семье чиновника. Учился в Петербургском и Московском университетах, но курса ни там, ни здесь не кончил. В 21 год потерял отца и должен был содержать мать и семерых братьев и сестёр. Учительствовал, сотрудничал в различных журналах. Начал с очерков о городской бедноте «Нравы Растеряевой улицы», где описал свою родную Тулу. В 1870 году женился на Александре Васильевне Бараевой, дочери фабриканта, которая сама занималась литературным трудом и стала деятельной помощницей мужа.

В 1872 году совершил поездку во Францию, впечатления от которой легли в основу публикуемого нами очерка «Выпрямила». Это было время вскоре после разгрома Парижской коммуны. В письме к жене Г. Успенский писал:

«Здесь, и на этом самом месте, версальцы в прошлом году расстреляли 450 коммунаров, вся площадка была залита кровью, и теперь даже кровь так въелась в камень, что как ни отчищали её, пегие пятна видны. Я на этой площадке простоял час словно помешанный или в столбняке, ноги мои словно прилипли к тому месту, где умерло столько народа. В то же время по этим пятнам бегали дети, играли в лошадки».

После второй поездки за границу (в 1875 году) писатель решил изучить народную жизнь (крестьянства он почти не знал) и с этой целью поселился в одной из деревень Новгородской губернии. Затем переехал в Самарскую губернию, чтобы присмотреться к жизни степняков.

В 1881 году писатель купил в долг земельный участок и дом в деревне Сябринцы близ станции Чудово (Новгородская губерния). Здесь он живал подолгу вперемежку с Петербургом. Результатом наблюдений были замечательные книги очерков «Крестьянин и крестьянский труд», «Власть земли» и другие. Вот суть теории «власти земли» в неповторимом изложении самого Г. Успенского:

«Земля, о неограниченной, могущественной власти которой над народом идёт речь, есть не какая-нибудь аллегорическая или отвлечённая, иносказательная земля, а именно та самая земля, которую вы принесли с улицы на своих калошах в виде грязи… словом, земля самая обыкновенная…»

«…Двухсотлетняя татарщина и трёхсотлетнее крепостничество могли быть перенесены народом только благодаря тому, что и в татарщине, и в крепостничестве он мог сохранить… цельность своего земледельческого быта и главное — земледельческого мировоззрения. Не нагайки, не плети, не дранье на конюшне, не становые или урядники, не тем паче пятнадцать томов законов с двадцатью томами примечаний держали его в повиновении, развили в нём строгую семейную и общественную дисциплину… а деспотическая власть любящей мужика матери-земли».

Писатель пристально вглядывается в идущую на смену власти земли власть капитала или, как он говорил, купона (купон — отрывная часть процентных бумаг, по которой выдаётся прибыль). В его архиве найден набросок неосуществлённой книги: «Капитал. Очерки современной жизни. Оживающее железо и умирающий человек».

Г. Успенский создал в своих произведениях новый жанр документальной прозы, который лишь условно можно назвать очерками. Никогда не пробовал он писать романы или повести в том смысле, какой придавала этим жанрам дворянская литература. Зато писатель широко открыл свои произведения для документальности, даже для статистики (один из его циклов называется «Живые Цифры»: очерк «Четверть лошади» и другие).

Г. Успенский — одна из самых привлекательных фигур в русской литературе.

«Выпрямила» (отрывок из записок Тяпушкина)

‹…› По возвращении в Париж нам стало почему-то скучно. В один серенький день, продолжая «досматривать» недосмотренное, мы лазили без малейшего удовольствия в парижских катакомбах, где множество боковых галерей было ещё охраняемо стражей или загорожено цепями; это делалось для того, чтобы иностранец не наткнулся в этих запутанных галереях на трупы коммунаров, которые, говорят, бросились в катакомбы спасаться от версальцев, заблудились там и погибли в большом количестве. Видели также и в тот же день знаменитый морг с массою трупов, положенных перед глазами зрителей весьма прилично и невозмутительно; только вот тряпьё, рвань, снятая с этих мертвецов, утонувших, угоревших, застрелившихся, отравившихся, — рвань, развешанная тут же около трупов на верёвочках, для того чтобы можно было узнать погибшего по платью, если нельзя было узнать по лицу, — этот хлам говорил о горькой, безысходной бедности. У одной молодой женщины подошвы ног, обращённые к публике, были сплошной мозолью — поработала бедняга на своём веку! ‹…›

На следующее утро я ушёл из гостиницы, не дожидаясь, когда проснутся мои патроны; мне было чрезвычайно тяжело, тяжко, одиноко до последней степени, и весь я ощущал, что в результате всей виденной мною «правды» получилось ощущение какой-то холодной, облипающей тело, промозглой дряни.

Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу; без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра; без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея; войдя в музей, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой, разумеется, по моему, тяпушкинскому, положению ровно ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотьё в висках; — и вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской в той большой комнате, которую всякий бывший в Лувре знает и, наверное, помнит во всех подробностях.

Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «что такое со мной случилось?» Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. Похожа ли она видом на руку человеческую? Нет, это просто какой-то кожаный комок. Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? Что это такое? Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос; я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. Но я ни минуты не сомневался в том, что сторож, толкователь луврских чудес, говорит сущую правду, утверждая, что вот на этом узеньком диванчике, обитом красным бархатом, приходил сидеть Гейне, что здесь он сидел по целым часам и плакал: это непременно должно было быть; точно так же я понял, что администрация Лувра сделала великое для всего мира дело, спрятав эту каменную загадку во время франко-прусской войны в деревянный дубовый ящик и схоронив этот ящик в глубине непроницаемых для прусских бомб подвалов; представить себе, что какой-то кусок чугуна, пущенный дураком, наевшимся гороховой колбасы, мог бы раздробить это в мелкие дребезги, мне казалось в эту минуту таким злодейством, за которое нельзя отомстить всеми жестокостями, изобретёнными на свете. Разбить это! Да ведь это всё равно что лишить мир солнца; тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого! Какие подлецы! Еле-еле домучаются до гороховой колбасы и смеют! Нет, её нужно беречь как зеницу ока, нужно хранить каждую пылинку этого пророчества. Я не знал «почему», но я знал, что в этих витринах, хранящих обломки рук, лежат действительные сокровища; что надо во что бы то ни стало найти эти руки, что тогда будет ещё лучше жить на свете, что вот тогда-то уж будет радость настоящая.

Долго ли я недоумевал над выяснением причин, так неожиданно расширивших, выпрямивших, свежестью и спокойствием наполнивших мою душу, я не помню. Появление какого-то россиянина, вся фигура которого говорила, что он уже вполне разлакомлен бульварными прелестями, а развязный взгляд этого человека, очевидно только что позавтракавшего, стал так бесцеремонно «обшаривать» мою загадку, не находя, по-видимому, ничего особенного по своей части (такие ли он уж видал виды!), заставило меня уйти из этой комнаты. Я мог оскорбиться на этого развязного человека, а мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? Нет, нет! Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, которое я в себе самом бережно принес в мою комнату.

С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу, единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в моей душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым; это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было.

И тогда я так боялся потерять вследствие какой-нибудь случайности способность во всей полноте ощущать то, что я ощутил здесь, что я при малейшей душевной нескладице не решался подходить к статуе близко, а придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «ну, слава богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь.

И всё-таки я бы не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. Я постоянно думал об этом и всё-таки ничего не мог бы передать и высказать определённого. Не знаю, долго ли бы я протомился так, если бы одно совершенно случайное обстоятельство не вывело меня, как мне кажется, на настоящую дорогу и не дало мне наконец-таки возможности ответить себе на неразрешимый для меня вопрос: в чём тут дело, в чём тайна?

Совершенно случайно припомнилось мне старинное стихотворение в «Современнике» 55–56 годов; стихотворение носило название «Венера Милосская» и, кажется, принадлежит г‑ну А. Фету. Когда-то я знал это стихотворение наизусть, но теперь не мог припомнить всего и вспомнил только несколько строк, не имеющих никакой друг с другом связи. Мне вспомнились такие стихи: «До чресл сияя наготой, цветёт смеющееся тело неувядаемой красой…» С словом красой рифмовала совершенно одиноко возникшая в моей памяти строчка: «И млея пеною морской» или «млея негою одной». Наконец припомнилась и ещё строчка: «И вся кипя (а может быть, и не так) пафосской (и это, может быть, неверно) страстью…»

Вот и всё, что мне припомнилось; но то, что рисовали эти строчки «кипя страстью… смеющееся тело… млея пеною морской» или «негою одной», «цветёт неувядаемой красой», — всё это до такой степени было не то сравнительно с моим ощущением, что мне даже стало смешно.

В самом деле, всякий раз, когда я чувствовал неодолимую потребность «выпрямить» мою душу и идти в Лувр взглянуть, «всё ли там благополучно», я никогда так ясно не понимал, как худо, плохо и горько жить человеку на белом свете сию минуту.

Никакая умная книга, живописующая современное человеческое общество, не даёт мне возможности так сильно, так сжато и притом совершенно ясно понять «горе» человеческой души, «горе» всего человеческого общества, всех человеческих порядков, как один только взгляд на эту каменную загадку. Правда, я ещё не могу найти связи между этой загадкой, выпрямляющей мою душу, и мыслью о том, как худо жить человеку, являющейся непосредственно вслед за ощущением, даваемым загадкой, но я положительно знаю собственным своим опытом, что в то же мгновение, когда я почувствую себя «выпрямленным», я немедленно же почему-то начинаю думать о том, как несчастлив человек, представляю себе всё несчастие этой шумящей за стенами Лувра улицы и невольно, в смысле этого «человеческого горя», начинаю группировать всё мною пережитое, виденное, слышанное до последней минуты сегодняшнего дня включительно, но я не ощущаю ни малейшей возможности сосредоточиться хотя на одну минуту на каких-нибудь частностях собственно женской красоты видимой мною загадки.

Просто в голову даже не приходит думать, что перед тобой что-то «по части» тела, а напротив, непостижимо, почему думаешь, например, о том, что Иван Иванович Полумраков, сказавши, что вот этот лакей, несмотря на свое лакейство, всё-таки сохранил в себе человека, решительно не понимал, какую огромную подлость лепетали его уста. Как! человек — и лакей?

Человек — и принуждён подавать тарелки? Это человек-то должен безмолвно исполнять ваши прихоти, чтобы получить три су на пропитание? Вот как, вдруг, переиначивалась во мне фраза Ивана Ивановича «о человеческом достоинстве», переиначивалась мгновенно, от одного только взгляда на загадку, заставлявшую ощутить радость сознания себя человеком.

Вчера я, может быть, ещё мог бы радоваться вместе с Иваном Ивановичем, что вот эта уличная женщина сохраняет своё «человеческое достоинство», но сейчас я понять не могу, каким образом можно было допустить, чтобы человеческое достоинство, чтобы человек был так глубоко оскорблён.

Человека, и сметь так осрамить! Человека-то сделать таким несчастным, так его всего скомкать, испачкать грязью!..

Нет, не «правда человеческая» рисуется передо мною теперь, не «правда», до которой, по словам Ивана Ивановича, дожило человечество, а самая страшная неправда, и никогда мне так не ясна она, эта неправда, как сейчас. Униженным, осрамлённым представляется мне этот человек и в виде того лондонского богача, один вид которого дал Ивану Ивановичу возможность сказать, что во всей его породе и природе нет фальши: теперь этот породистый тип казался мне унижением человека; как можно было довести человека до такого типа, до такого душевного состояния, которое даже органически не может понимать, что такое за мразь человеческая копошится у колёс его экипажа? Как можно было довести человека до типа этой мрази, этого ничтожества, обрекающего себя на каторжный труд, на голод, на грязь, на безграничное душевное отчаяние? Все это ужасная неправда для человека; во всех этих неподходящих друг к другу положениях видно только, что «человек» скомкан, изуродован, «осрамлён» в своих человеческих побуждениях; изуродован необходимостью унижать себя до раба, до торговли своим телом, до желания наложить на себя руки, до потребности прекратить чужую жизнь, убив такого же, как и сам, человека, до потребности ограбить человека, до потребности, наконец, щеголять чрезвычайной добротою. Во всём этом, то есть во всём, что только ни видит ваш глаз, всё одно унижение, всё попрание в человеке человека… И страшно становилось за душевную участь теперешнего человека, за искалеченное, а потому постоянно опечаленное существо его души… И обо всём этом думалось благодаря «каменной загадке», она «выпрямляла» во мне скомканную теперешнею жизнью душу человеческую, знакомила, неведомо как и в чем, с радостию и широтою этого ощущения.

Не «смеющееся тело», и не «пена», и не «кипя», и не «сияя», — очевидно, не они выпрямляли и выпрямляют в этом художественном произведении душу человеческую; очевидно, что автор стихотворения не только не овладел всей огромностью впечатления, но даже к краешку его не прицепился, а, соблазнённый, так сказать, «званием» Венеры, как бы уже не мог не воспрославить женской красоты и без малейшего основания заставил смеяться несмеющееся, млеть немлеющее и кипеть некипящее. И в самом деле, как же изобразить очарование женской красоты (ведь это Венера!), если не воспеть тела, если не разнежить им зрителя, заставив это тело млеть, заставив его волноваться страстью? Какими же чертами, какими красками описывать женскую, божественную красоту? И г‑н Фет всё это так точно и воспел, и всё это совершенно несправедливо, то есть на воспевание только этого он не имел никакого права.

В самом деле, если говорить о женской красоте, о красоте женского тела, «неувядаемой» прелести, так ведь уж одно то, что Венера Милосская — калека безрукая, не позволяет поэту млеть и раскисать; тут же в коридоре, ведущем к Венере Милосской, вот близ тех, других «Венер», которых там так много, зритель, точно, может размышлять по части наготы тела; там женские черты выделены с большою тщательностью и лезут в глаза прежде всего; вот этим (также знаменитым) Венерам действительно под стать и млеть, и кипеть, и щеголять смеющимся телом, и глазками, и ручками, «этаким вот» пафосским манером изображающими жесты стыдливости… Там, «у тех Венер», любитель «женской прелести» найдет на что посмотреть и перед чем помлеть, а здесь? Да посмотрите, пожалуйста, на это лицо! Такие ли, по части красоты женского лица, сейчас, сию минуту, тут же рядом, в Елисейских полях, можно получить живые экземпляры? Вот тут, в Елисейских-то полях, действительно могут встретиться такие смеющиеся тела, женственность которых чувствуется зевакой даже издали, несмотря на то, что и наготы-то никакой не видно, вся она закрыта самым тщательным образом. Здесь, в парижских-то Венерах, эта часть разработана необычайно, а у этой? Посмотрите, повторяю, на этот нос, на этот лоб, на эти… право, сказать совестно, почти мужицкие завитки волос по углам лба…

Положительно сейчас, сию минуту в Париже найдутся тысячи тысяч дам, которые за пояс заткнут Венеру Милосскую по части смеющегося естества.

Мало-помалу я окончательно уверил себя, что г‑н Фет без всяких резонов, а единственно только под впечатлением слова «Венера», обязывающего воспевать женскую прелесть, воспел то, что не составляет в Венере Милосской даже маленького краешка в общей огромности впечатления, которое она производит. В самом деле, если художник хотел поразить нас красотой женского тела (которая, по словам г‑на Фета, и млеет, и цветёт, и смеётся, и кипит страстью), зачем он завязал это тело «до чресл»? Уж коли тело, так давай его всё, целиком; тут уж и пятка какая-нибудь, сияющая «неувядаемой красотой», должна потрясти простых смертных. Вот новые французские скульпторы, так те не то что «красоту», а «истину», «милосердие», «отчаяние» — всё изображают в самом голом виде, без прикрышки. Прочтешь в каталоге: «Истина», а глаза-то смотрят совсем не туда… «Отчаяние»… подойдёшь, поглядишь и думаешь вовсе не об «отчаянии», а о том, что «эко, мол, баба-то… растянулась — словно белуга».

А тут, задавши себе задачу ослепить нас неувядаемой красотой женского тела, смеющегося, кипящего, млеющего, взять да и закутать её чуть не всю, до самых чресл! Что же это такое?

Что руководило художником? Но это ещё не все: закутав тело своего создания «до чресл», что он дал по части женской красоты — лицу, лбу, носу, выражению глаз?

И как бы вы тщательно ни разбирали этого великого создания с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.

Да, он потому (так стало казаться мне) и закрыл своё создание до чресл, чтобы не дать зрителю права проявить привычные шаблонные мысли, ограниченные пределами шаблонных представлений о женской красоте.

Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребёнка, старика — с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными — вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой.

Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле, а пожалуй, даже и о возрасте, и ловя во всём этом только человеческое; из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямлённую.

И мысль о том, когда, как, каким образом человеческое существо будет распрямлено до тех пределов, которые сулит каменная загадка, не разрешая вопроса, тем не менее рисует в вашем воображении бесконечные перспективы человеческого совершенствования, человеческой будущности и зарождает в сердце живую скорбь о несовершенстве теперешнего человека.

Художник создал вам образчик такого человеческого существа, которое вы, считающий себя человеком и живя в теперешнем человеческом обществе, решительно не можете себе представить способным принять малейшее участие в том порядке жизни, до которого вы дожили. Ваше воображение отказывается представить себе это человеческое существо в каком бы то ни было из теперешних человеческих положений, не нарушая его красоты. Но так как нарушить эту красоту, скомкать её, искалечить её в теперешний человеческий тип — дело немыслимое, невозможное, то мысль ваша, печалясь о бесконечной «юдоли» настоящего, не может не уноситься мечтою в какое-то бесконечно светлое будущее. И желание выпрямить, высвободить искалеченного теперешнего человека для этого светлого будущего, даже и очертаний уже определённых не имеющего, радостно возникает в душе.

Вот, стало быть, и я, Тяпушкин, всею моею жизнью обречённый на то, чтобы не жить личною жизнью, а исчезнуть, пропасть в каком-то не моём, но трудном деле ближнего, — был глубоко рад, что великое художественное произведение укрепляет меня в моём тогдашнем желании идти в тёмную массу народа. Теперь благодаря всему, чему великое художественное произведение научило меня, я знаю, что мне по моим силам и можно и должно «идти туда».

— Я пойду туда и буду стремиться к тому, чтобы начинающий жить человек-народ не позволил себя унизить до размеров той «сущей правды», которая так обрадовала Ивана Ивановича в Европе! Есть из-за чего, в самом деле, мучиться, чтобы не то что сохранить своё человеческое достоинство, будучи лакеем, банщиком, нищим, кокоткой, а чтобы унизить себя до необходимости переносить все эти уродства!

…Года через четыре я опять был в Париже и опять «жаждал» ощутить «радость» существования, посетить Лувр, но, увы, не мог этого сделать: я уже опять был скомкан, скомкан крепкой, сильной, неумолимой рукой действительности и чувствовал, что теперь меня уж не выпрямишь… Попробовал было я пойти в Лувр, подошел даже к самым воротам, но просто совестно стало идти: «что ж я пойду понапрасну беспокоить её? Всё равно ничего не выйдет, а её только сконфузишь!..» Постоял и пошёл в русскую библиотеку упиваться газетными известиями о градобитиях и неурожаях.

А теперь вот опять — да где? в глухой, занесённой снегом деревушке, в скверной, неприветливой избе, в темноте и тоске безмолвной томительной зимней ночи — вспомнилась радостная минута и оживила. Бывают же случаи, когда оживают члены, разбитые параличом. Теперь я употреблю все старания, чтобы мне не утратить проснувшегося ощущения как можно дольше; я куплю себе фотографию, повешу её тут на стене, и когда меня задавит, обессилит тяжкая деревенская жизнь, взгляну на неё, вспомню всё, ободрюсь и… такую сделаю «овацию» волостному старшине Полуптичкину, что он у меня обеими руками начнёт строчить донесения!..

1885 г.

Николай Лесков (1831–1895)

Николай Семёнович Лесков, писавший иногда под псевдонимом М. Стебницкий, родился в селе Горохове Орловской губернии в семье выслужившего дворянское звание мелкого чиновника из духовенства. По словам Горького, «дед Лескова был священник, бабушка — купчиха, отец — чиновник, мать — дворянка; таким образом, писатель объединил в себе кровь четырёх сословий».

Проучившись всего два года в Орловской гимназии, шестнадцатилетний Николай Лесков устраивается писцом в Орловскую уголовную палату. Через три года будущий писатель переезжает в Киев, где работает в качестве помощника столоначальника по рекрутскому столу ревизского отделения. Всего на казённой службе в Орле и Киеве Лесков проработал одиннадцать лет, собрав к 26 годам богатейший запас жизненных впечатлений, знание людей и языка.

С 1857 года Лесков в течение трёх лет служит в торговой компании «Скотт и Вилькинс». Эта работа дала ему, как писателю, ещё больше, так как была связана с постоянными разъездами по всей стране. Когда потом уже известного писателя спрашивали, откуда у него такое знание страны и народа, такое феноменальное чувство русского языка, Лесков постукивал кончиками пальцев по лбу: «Всё из этого сундучка. За три года моих разъездов по России в него складывался багаж, которого хватило на всю жизнь…» В одном из писем находим такое признание:

«…Я порою чувствую себя, как Микула Селянинович, которого „тяготила тяга“ знания родной земли, и нет тогда терпения сносить в молчании то, что подчас городят пишущие люди, оглядывающие Русь не с извощичьего передка (как мы езжали за три целковых из Орла в Киев), а „летком-летя“ из нагона экстренного поезда. Всё у них мимолётно — и наблюдения, и опыты, и заметки…»

Писать Лесков начал довольно поздно, когда ему исполнилось 29 лет, в 1860 году. В следующем, 1861 году переехал в Петербург, решив посвятить себя литературе.

Дебют Лескова в столичной прессе прошёл на редкость неудачно. В 1862 году он выступил в «Северной пчеле» со статьёй о прокатившихся по всему Петербургу пожарах. Статья была воспринята как донос на студентов-нигилистов, которых народная молва считала виновниками пожаров. Уже в те годы писатель приступил к выполнению великой задачи, которую, кроме него, никто бы не мог выполнить в русской литературе, — создать величественную галерею народных праведников и правдолюбцев, богатырей и «очарованных странников». Сам Лесков говорил: «Я дал читателю положительные типы русских людей». В последние годы своей жизни писатель сблизился с Л. Н. Толстым, во многом разделяя и его мировоззрение.

Исключительно высоко ценил Лескова А. М. Горький, радовавшийся пробуждению интереса к творчеству писателя в 20‑е годы: «Как раз вовремя, ибо нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его».

Из числа утопических произведений писателя следует отметить рассказ «Час воли божией», герой которого, премудрый царь Доброхот, имел только одну заботу — «чтобы в его земле правда над кривдою верх взяла и всем людям хорошо было у него под державою».

Маланья — голова баранья

В одном глухом и отдалённом от городов месте была большая гора, поросшая дремучим лесом. У подошвы горы текла река, и тут стояло селение, где жили зажиточные рыболовы и хлебопашцы. От этого селенья шла через лес дорожка в другую деревню, а на этой дорожке в стороне на полянке стояла избушка, в которой жила бедная женщина по имени Маланья, а по прозванию «Голова баранья». Так прозвали её потому, что считали её глупою, а глупою её почитали за то, что она о других больше, чем о себе, думала. Если, бывало, кто-нибудь попросит о таком, что нельзя сделать без того чтобы лишить себя каких-нибудь выгод, то такому человеку говорили:

— Оставь меня в покое; мне это не выгодно — вон там на пригорке живет Маланья-голова баранья: она не разбирает, чтоб ей выгодно и чтоб невыгодно, — её и попроси, — она, небось, сделает.

И человек шёл на пригорок и просил у Маланьи, и если она могла ему сделать, о чём он просил, — то она делала, а если не могла, то приветит, да приласкает и добрым словом утешит, — скажет:

— Потерпи, — Христос терпел и нам велел.

У Маланьи избушка была крошечная, так что только можно было повернуться около печечки, а жили здесь с нею сухорукий мальчик Ерашка, да безногая девочка Живулечка сидела на хромом стуличке.

Оба они были не родня Маланье-голове бараньей, а чужие, — родных их разбойники в лесу закололи, а их бросили; поселяне их нашли и стали судить — кому бы их взять? Никому не хотелось брать безрукого да безногую, — никогда от них никакой пользы не дождёшься, а Маланья услыхала и говорит:

— Это вы правду, добрые мужички, говорите: без рук, без ног ничего не обработаешь, а пить-есть надобно: давайте мне Ерашку с Живулечкой. Случается, что мне одной есть нечего — тогда нам втроём веселей терпеть будет.

Мужички захохотали.

— Беззаботная, — говорят, — Маланья, — прямая ты голова баранья, — и отдали ей и Ерашку, и девочку Живулечку.

А Маланья их привела и оставила у себя жить.

Живут часом с квасом, а порою с водою. Маланья ночь не спит: то богатым бабам пряжу прядёт, то мужикам вязенки из шерсти вяжет, и мучицы, и соль заработает, и хворосту по лесу наберёт — печку затопит и хлеба спечёт, и сама поест, и Ерашку с Живулечкой покормит.

Сошлись перед вечером у колодца домовитые бабы и спрашивают Маланью:

— Как ты, Маланья-голова баранья, с ребятишками прокуратничаешь[10]?

— А всё хорошо, слава Богу, — отвечает Маланья.

— Чем же хорошо? ведь они у тебя бессчастные!

— А тем, бабоньки, и хорошо, что они бессчастные, — что на их долю немного нужно. Если бы они были посчастливее да позадачливей, — мне бы не послужить ими Господу Богу, а как они плохие да бездомные, что я им ни доспею — всё это для них лучше того, как если бы я их не приняла да об них не подумала.

Покивали бабы головами и говорят:

— А ты ещё вперёд-то подумала ли: что с ними будет?

— Нет, — говорит Маланья: — я об этом не думала.

— Да как же так можно? Надо всегда о переду думать!

А Маланья отвечает:

— Что пользы думать о том, чего знать невозможно, даст Бог день — даст и пищу на день, а ночью нам всем есть покой на печечке.

— И то правда, — сказали бабы, — они — плохие, — может быть, и умрут скоро на твоё счастье!

А Маланья руками замотала.

— Что вы! что вы! — говорит, — зачем смерть звать: я её к себе на порог не хочу — пусть она за дверьми присохнет.

Домовитые бабы распотешились и рассмеялись:

— Ну, Маланья, — говорят, — голова баранья, — да какая же ты удалая да смешная: саму смерть у порога засушить хочет.

Пошла Маланья к Ерашке с Живулечкой — понесла им водицы напиться дать и её согреть в горшке, да головёнки вымыть у припечка, а бабы стоят у колодца, — вслед ей смотрят и пересмеиваются. А к ним из лесу выходит старый старичок, на две клюки опирается.

— Бабоньки, — говорит, — кто у вас тут есть на селе жив человек, что пущает к себе неимущего путника?

А бабы ему отвечают:

— А ты чей человек и как тебя звать по отчеству?

Старик отвечает:

— Странник я света божьего, и имя мне Живая Душа на костыльках; приустал в пути да уснуть хочу.

— Мы не знаем тебя, — отвечали бабы, — и пустить к себе без мужиков не смеем, а мужики у нас строгие да грозные — придут, заругают нас.

— Что же, вы, видно, своих мужиков больше Бога боитесь. Бог-то, ведь, велел принять и покормить неимущего.

Бабы отвечают:

— И то правда твоя, странничек: Божье слово помним, а человеческого боимся.

Живая Душа покачала головой и говорит:

— А ведь это, бабоньки, по худу быть — так бы ведь вовсе не надобно. Пойду к самим мужикам: у них попрошусь.

Пошёл к мужикам, и мужики его не пустили.

— Кто тебя знает, — сказали, — может быть, ты слабым прикинулся и сам разузнать хочешь, где у нас дорогое добро лежит, да ворам открыть, а может быть, у тебя на теле прыщи да вереды, а у нас избы чистые и полы стланные — иди-ка по тропиночке в гору, там есть бедная избушка — в ней живёт Маланья-голова баранья, она всех пущает и тебя пустит.

— Спасибо вам, добрые хозяева, — отвечал старичок Живая Душа и пошёл к Маланье.

А Маланья увидела его из окна и послала безрукого Ерашку, чтобы звать его ужинать.

Ерашка добежал к старику и кричит:

— Иди-ко-сь, дедко: тётушка Маланья наварила горшок снытки, сольцой посолила, зовёт тебя ужинать.

Старик Живая Душа погладил Ерашку по голове.

— И то, — говорит: — к вам иду. Другие-то не пускают.

И только влез в избу, — тесно стало и сесть не чем, а Маланья говорит:

— Садись, дедушка, со ребятками ешь, а я постою. Сел дедко и поужинал, и заговорил по-учтивому и по-ласковому.

— Спасибо, — говорит, — тебе, что не спросила, откуда я и как меня звать по имени, а посадила хлеба есть. Я теперь пойду в лес — у тебя тесно — всем нам лечь негде.

— Что ты! что ты! Живая Душа божия! В лесу медведи и волки ходят — разве я тебя ночью туда выпущу! Всем место будет. Вот Ерашка на печку, а Живулечка за печку, а ты тут протянись, где простор опростается, а мне моё место найдётся.

— Ну, будь по-твоему, — сказал старик, а сам думает «Где же это ей-то самой место будет?»

Лёг, покрылся своей ветошью, да и уснул с одного вздоха от усталости, а после третьих петухов проснулся — и видит: Маланья стоит на ногах и прядёт кудель, которая у неё на колочек под потолком приткнута.

Посмотрел на неё старик одним глазком и говорит:

— Да ведь это ты, тётка, должно быть, и не ложилась.

А Маланья отвечает:

— Да мне, Живая Душа, и не хотелося.

Старик покачал головой и говорит:

— Ну-ну-ну! Водил, водил меня Господь долго по свету; думал я, что позабыл он меня и покинул, а он привёл меня в отрадное место и сподобил узреть любовь чистую. Скажи теперь мне за то в одно слово, что у тебя есть в желании — и тебе то у Бога и выпрошу.

А Маланья говорит:

— Что мне недостает? я и так всегда радостна, а желаю только, чтобы смерть моего порога не переступала, а если придёт, так чтобы за дверью присохла.

Старик отвечает:

— Что ж, — так и будет.

Ушёл старик, а смерть вот же тут и жалует; наряжена богатой казачкой в парчовом шугае с золотою пикою, юбка штофная, на боку стальная коса на золотой цепочке, чеканной на манер мёртвых костей человеческих, вся рожа накрашена, чёрные зубы во рту белым платочком заслоняет и в избу просится.

— Покажи, — говорит, — мне детушек-голубятушек, я им принесла по медовому груздочку и по точёному яблочку.

А Маланья как взглянула на неё, так и признала её, что это смерть, — вскричала ей:

— Хорошо им со мной и без яблочек, а тебя бы лучше не было, и присохни ты на одном месте.

Та и присохла и не может оторвать ног от того места, где пристала, а Маланья её сухим хворостом заслонила, чтобы не видать её было.

И славно бы дело сделалось, да пошли от селения ужасные стоны и слезы: сильный слабого теснит и бьёт без милости, и нет на злодея в жестоком сердце его никакой угрозы, и как были люди жестоки, то стали ещё жесточе того, и приходят к Маланье всякий день столько несчастных, сколько она во всю свою жизнь не видала, и она уже не может помогать им, и слышит, как они плачут и смерть кличут: «Смертюшка-матушка, где ты завеялась! зачем мир покинула! приди, укрой нас от злодеев наших немилостивых — без тебя они зазнались без памяти!»

Тут Маланья ума хватилась.

— Это я, — говорит, — дура, всё лихо наделала, захотела поправлять дела Божии — чему быть, а чему не быть сотворённому. И завяла смерть, а заслонена у меня кучкой хвороста.

— Ах, спусти её, матушка, умилосердися! Ведь вот уже сто лет у нас ни одних похорон не было, и обессердечили люди жестокие, а мы состарелись, измаялись. Спусти её и их убрать от больших грехов, и нас — от страдания.

И пошла Маланья, развалила хворост, а смерть-то так уж не румяною казачкой глядит, а как паутиночка, и коса у ней вся заржавела.

— Иди, куда тебя Бог послал! — сказала Маланья смерти: и та колыхнулась и поплыла к селу паутинкою по сжатому полю, и послышался вскоре погребальный звон, и перекрестились бедняки и встрепенулись богатые мужики.

— Мы, было, думали, — она навсегда кончилась, а вот она, как змея, из хворосту выскочила. Нельзя век лютовать и властвовать.

А убогие крестились и сами в гробы ложились.

— Устали, — говорят, — наши косточки — насилу дождались земли горсточки.

И обошла смерть всё село за лесом и убрала всё, что было нужно убрать, — а с другими вместе и Ерашку, и Живулечку, потому что было уже и безрукому, и безногой более чем по сту лет, а Маланья осталась жить и всё живёт, как прежде жила, и всё то же делает, что и прежде делала, и все те умерли, кто звал её «Маланьей — головой бараньей», и сама она это имя позабыла. И как смерть обойдёт весь свет да придёт к ней и спросит:

— Как тебя звать?

Она старается вспомнить и никак вспомнить не может и говорит:

— Не знаю — верно, моё имя переменилося. Смерть стала вопрошать; «как имя этой женщине?» А ей в ответ и упал с неба белый, как снег, чистый камень, как сердце обточённый, и на нём огнистым золотом горит имя: «Любовь».

Увидела это смерть и сказала:

— Ты не моя, — нет твоего имени в моём приказе: любовь не умирает: ты доживёшь до тех пор, когда правда и милосердие встретятся, и волк ляжет с ягненком и не обидит его.

Антон Чехов (1860–1904)

Антон Павлович Чехов родился 17 (29) января 1860 года в городе Таганроге в семье купца третьей гильдии, владельца бакалейной лавки. Позже писатель вспоминал: «Я родился, рос, учился и начал писать в среде, в которой деньги играют безобразно большую роль» (в письме к А. Суворину). С детства Антон, как и другие дети, помогал отцу в лавке. Брат Михаил писал, что Антон «был знаком в детстве со всеми приёмами обмеривания, обвешивания и всякого торгового мелкого плутовства». Вот почему взрослый Чехов с горечью мог сказать, что всю жизнь выдавливал из себя по капле раба. И в самом деле — громадная дистанция между обвешивающим покупателей мальчиком за прилавком и автором «Вишнёвого сада» — гениальной симфонии о прошлом, настоящем и будущем России.

После окончания Таганрогской гимназии Чехов уезжает в Москву и поступает на медицинский факультет Московского университета, где слушает лекции Н. Склифосовского, Г. Захарьина и других замечательных специалистов. Уже на студенческой скамье он печатается в юмористических журналах «Осколки», «Стрекоза» и др., а в год окончания университета под псевдонимом Антоша Чехонте выходит первая книга его рассказов «Сказки Мельпомены» (1884).

В 1886 году молодой писатель получил письмо от одного из старейшин русской литературы — Д. В. Григоровича, в котором маститый писатель призвал его уважать свой немалый талант, бросить срочную работу в развлекательных журналах и сосредоточить свои силы на какой-нибудь большой вещи. Письмо произвело на Чехова громадное впечатление. И уже через год он пишет «Степь», «Именины» — свои зрелые шедевры.

В 1890 году Чехов предпринял исключительно сложное путешествие на Сахалин (от Тюмени надо было ехать на лошадях, так как Сибирская железная дорога ещё не была окончена). Чехов хотел увидеть отверженную, каторжную Россию. Он произвёл перепись всего населения и, значит, беседовал с каждым каторжником. Как знать, может быть, без этих впечатлений мы не имели бы позднего Чехова.

В голодный 1891 год Чехов едет по «голодным делам» в Нижегородскую губернию, участвует в сборе пожертвований. Следующий, 1892 год оказался холерным, и Чехов заведует участком по борьбе с холерой.

Первая большая пьеса — «Чайка» потерпела на сцене в 1896 году полный провал, так как не было ещё театра, который мог бы почувствовать тонкую нюансировку чеховской драматургии. Эта же пьеса два года спустя на сцене другого театра (Московского Художественного) имела огромный успех.

С 1898 года Чехов по состоянию здоровья (обострившийся туберкулёзный процесс) живёт в основном в Крыму, в Ялте. Главные его силы отданы драматургии. В 1900–1901 годах он создаёт «Три сестры», в 1903–1904 годах — «Вишнёвый сад».

В начале июня 1904 года выезжает для лечения в Германию. Чехов умер на немецком курорте Баденвейлер 2 (15) июля 1904 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

В 1894 году Чехов написал рассказ «Студент». По воспоминаниям И. А. Бунина, Антон Павлович говорил:

«Какой я „хмурый человек“, какая я „холодная кровь“, как называют меня критики? Какой я „пессимист“? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ „Студент“».

В этом рассказе есть строки:

«Правда и красота, направлявшие человеческую жизнь… продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».

Рассказ старшего садовника

В оранжерее графов N. происходила распродажа цветов. Покупателей было немного: я, мой сосед-помещик и молодой купец, торгующий лесом. Пока работники выносили наши великолепные покупки и укладывали их на телеги, мы сидели у входа в оранжерею и беседовали о том, о сём. В тёплое апрельское утро сидеть в саду, слушать птиц и видеть, как вынесенные на свободу цветы нежатся на солнце, чрезвычайно приятно.

Укладкой растений распоряжался сам садовник, Михаил Карлович, почтенный старик, с полным бритым лицом, в меховой жилетке, без сюртука. Он всё время молчал, но прислушивался к нашему разговору и ждал, не скажем ли мы чего-нибудь новенького. Это был умный, очень добрый, всеми уважаемый человек. Все почему-то считали его немцем, хотя по отцу он был швед, по матери русский и ходил в православную церковь, Он знал по-русски, по-шведски и по-немецки, много читал на этих языках, и нельзя было доставить ему большего удовольствия, как дать почитать какую-нибудь новую книжку или поговорить с ним, например, об Ибсене.

Были у него слабости, но невинные; так, он называл себя старшим садовником, хотя младших не было; выражение лица у него было необыкновенно важное и надменное; он не допускал противоречий и любил, чтобы его слушали серьёзно и со вниманием.

— Этот вот молодчик, рекомендую, ужасный негодяй, — сказал мой сосед, указывая на работника со смуглым цыганским лицом, который проехал мимо на бочке с водой. — На прошлой неделе его судили в городе за грабёж и оправдали. Признали его душевнобольным, а между тем, взгляните на рожу, он здоровёхонек. В последнее время в России уж очень часто оправдывают негодяев, объясняя всё болезненным состоянием и аффектами, между тем эти оправдательные приговоры, это очевидное послабление и потворство, к добру не ведут. Они деморализуют массу, чувство справедливости притупилось у всех, так как привыкли уже видеть порок безнаказанным, и, знаете ли, про наше время смело можно сказать словами Шекспира: «В наш злой, развратный век и добродетель должна просить прощенья у порока».

— Это верно, верно, — согласился купец. — Оттого, что оправдывают в судах, убийств и поджогов стало гораздо больше. Спросите-ка у мужиков.

Садовник Михаил Карлович обернулся к нам и сказал:

— Что же касается меня, господа, то я всегда с восторгом встречаю оправдательные приговоры. Я не боюсь за нравственность и за справедливость, когда говорят «невиновен», а, напротив, чувствую удовольствие. Даже когда моя совесть говорит мне, что, оправдав преступника, присяжные сделали ошибку, то и тогда я торжествую. Судите сами, господа: если судьи и присяжные более верят человеку, чем уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека сама по себе не выше всяких житейских соображений? Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте! Эта вера доступна только тем немногим, кто понимает и чувствует Христа.

— Мысль хорошая, — сказал я.

— Но это не новая мысль. Помнится, когда-то очень давно я слышал даже легенду на эту тему. Очень милая легенда, — сказал садовник и улыбнулся. — Мне рассказывала её моя покойная бабушка, мать моего отца, отличная старуха. Она рассказывала по-шведски, но по-русски это выйдет не так красиво, не так классично.

Но мы попросили его рассказывать и не стесняться грубостью русского языка. Он, очень довольный, медленно закурил трубочку, сердито посмотрел на рабочих и начал:

— В одном маленьком городке поселился пожилой, одинокий и некрасивый господин по фамилии Томсон или Вильсон, — ну, это всё равно. Дело не в фамилии. Профессия у него была благородная: он лечил людей. Он был всегда угрюм и несообщителен и говорил только, когда этого требовала его профессия. Ни к кому он не ходил в гости, ни с кем не распространял своего знакомства далее молчаливого поклона и жил скромно, как схимник. Дело в том, что он был учёный, а в ту пору учёные не были похожи на обыкновенных людей. Они проводили дни и ночи в созерцании, в чтении книг и лечении болезней, на всё же остальное смотрели как на пошлость и не имели времени говорить лишних слов. Жители города отлично понимали это и старались не надоедать ему своими посещениями и пустой болтовней. Они были очень рады, что бог наконец послал им человека, умеющего лечить болезни, и гордились, что в их городе живет такой замечательный человек. — Он знает всё, — говорили они про него.

Но этого было недостаточно. Надо было ещё говорить: «он любит всех!» В груди этого учёного человека билось чудное, ангельское сердце. Как бы ни было, ведь жители города были для него чужие, не родные, но он любил их, как детей, и не жалел для них даже своей жизни. У него самого была чахотка, он кашлял, но, когда его звали к больному, забывал про свою болезнь, не щадил себя и, задыхаясь, взбирался на горы, как бы высоки они ни были. Он пренебрегал зноем и холодом, презирал голод и жажду. Денег не брал, и, странное дело, когда у него умирал пациент, то он шёл вместе с родственниками за гробом и плакал.

И скоро он стал для города так необходим, что жители удивлялись, как это они могли ранее обходиться без этого человека. Их признательность не имела границ. Взрослые и дети, добрые и злые, честные и мошенники — одним словом, все уважали его и знали ему цену. В городке и в его окрестностях не было человека, который позволил бы себе не только сделать ему что-нибудь неприятное, но даже подумать об этом. Выходя из своей квартиры, он никогда не запирал дверей и окон, в полной уверенности, что нет такого вора, который решился бы обидеть его. Часто ему приходилось, по долгу врача, ходить по большим дорогам, через леса и горы, где во множестве бродили голодные бродяги, но он чувствовал себя в полной безопасности. Однажды ночью он возвращался от больного, и на него напали в лесу разбойники, но, узнав его, они почтительно сняли перед ним шляпы и спросили, не хочет ли он есть. Когда он сказал, что он сыт, они дали ему тёплый плащ и проводили его до самого города, счастливые, что судьба послала им случай хотя чем-нибудь отблагодарить великодушного человека. Ну, далее, понятное дело, бабушка рассказывала, что даже лошади, коровы и собаки знали его и при встрече с ним изъявляли радость.

И этот человек, который, казалось, своею святостью оградил себя от всего злого, доброжелателями которого считались даже разбойники и бешеные, в одно прекрасное утро был найден убитым. Окровавленный, с пробитым черепом, он лежал в овраге, и бледное лицо его выражало удивление. Да, не ужас, а удивление застыло на его лице, когда он увидел перед собою убийцу. Можете же представить себе теперь ту скорбь, какая овладела жителями города и окрестностей. Все в отчаянии, не веря своим глазам, спрашивали себя: кто мог убить этого человека? Судьи, которые производили следствие и осматривали труп доктора, сказали так: «Здесь мы имеем все признаки убийства, но так как нет на свете такого человека, который мог бы убить нашего доктора, то, очевидно, убийства тут нет и совокупность признаков является только простою случайностью. Нужно предположить, что доктор в потёмках сам упал в овраг и ушибся до смерти».

С этим мнением согласился весь город. Доктора погребли, и уже никто не говорил о насильственной смерти. Существование человека, у которого хватило бы низости и гнусности убить доктора, казалось невероятным. Ведь и гнусность имеет свои пределы. Не так ли?

Но вдруг, можете себе представить, случай наводит на убийцу. Увидели, как один шалопай, уже много раз судившийся, известный своею развратною жизнью, пропивал в кабаке табакерку и часы, принадлежавшие доктору. Когда стали его уличать, он смутился и сказал какую-то очевидную ложь. Сделали у него обыск и нашли в постели рубаху с окровавленными рукавами и докторский ланцет в золотой оправе. Каких же ещё нужно улик? Злодея посадили в тюрьму. Жители возмущались и в то же время говорили:

— Невероятно! Не может быть! Смотрите, как бы не вышло ошибки; ведь случается, что улики говорят неправду!

На суде убийца упорно отрицал свою вину. Всё говорило против него, и убедиться в его виновности было так же нетрудно, как в том, что эта земля чёрная, но судьи точно с ума сошли: они по десяти раз взвешивали каждую улику, недоверчиво посматривали на свидетелей, краснели, пили воду… Судить начали рано утром, а кончили только вечером.

— Обвиняемый! — обратился главный судья к убийце. — Суд признал тебя виновным в убийстве доктора такого-то и приговорил тебя к…

Главный судья хотел сказать: «к смертной казни», но выронил из рук бумагу, на которой был написан приговор, вытер холодный пот и закричал:

— Нет! Если я неправильно сужу, то пусть меня накажет бог, но, клянусь, он не виноват! Я не допускаю мысли, чтобы мог найтись человек, который осмелился бы убить нашего друга доктора! Человек неспособен пасть так глубоко!

— Да, нет такого человека, — согласились прочие судьи.

— Нет! — откликнулась толпа. — Отпустите его!

Убийцу отпустили на все четыре стороны, и ни одна душа не упрекнула судей в несправедливости. И бог, говорила моя бабушка, за такую веру в человека простил грехи всем жителям городка. Он радуется, когда веруют, что человек — его образ и подобие, и скорбит, если, забывая о человеческом достоинстве, о людях судят хуже, чем о собаках. Пусть оправдательный приговор принесёт жителям городка вред, но зато, посудите, какое благотворное влияние имела на них эта вера в человека, вера, которая ведь не остается мёртвой; она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого! А это важно.

Михаил Карлович кончил. Мой сосед хотел что-то возразить ему, но старший садовник сделал жест, означавший, что он не любит возражений, затем отошёл к телегам и с выражением важности на лице продолжал заниматься укладкой.

1894 г.

Град Китеж

Павел Мельников (Андрей Печерский) (1818–1883)

Павел Иванович Мельников, публиковавшийся под псевдонимом Андрей Печерский, родился 1 (13) февраля 1818 года в Нижнем Новгороде в семье офицера. Учился на словесном отделении Казанского университета. Неосторожного высказывания на студенческой вечеринке было достаточно, чтобы 19‑летнего юношу выслали в далёкую Пермскую губернию, где он около двух лет преподавал историю и статистику в гимназии. Затем вернулся в Нижний Новгород, познакомился с историком М. Погодиным и выдающимся этнографом и фольклористом В. И. Далем.

В 1847–1850 годах был чиновником особых поручений при нижегородском генерал-губернаторе. В этом качестве занимался расследованием жизни и деятельности заволжских старообрядцев («раскольников»). Составил «Отчёт о современном состоянии раскола» (1853–1854).

По долгу службы будущий писатель в течение ряда лет преследовал старообрядцев, так что даже снискал себе славу разорителя раскольничьих скитов. Однако после поражения в Крымской войне и сильных крестьянских волнений конца 50‑х годов правительство Александра II меняет свой жёсткий курс по отношению к старообрядцам на более умеренный. Ещё резче меняется позиция П. И. Мельникова, который уже в 1866 году писал в письме к министру иностранных дел: «Главный оплот будущего России вижу всё-таки в старообрядцах. А восстановление русского духа, старобытной нашей жизни всё-таки произойдёт от образованных старообрядцев, которые тогда не раскольниками будут».

Первое, ещё совсем незрелое выступление Мельникова в печати относится к 1840 году. Это был юмористический рассказ в духе Гоголя с длиннейшим названием: «О том, кто такой Элпидифор Перфильевич и какие приготовления делались в Чернограде к его именинам (начало повести, которая, может быть, будет окончена, а может быть, и не будет)». Потом в литературной деятельности Мельникова наступил перерыв на целых двенадцать лет, и лишь в 1852 году в славянофильском журнале «Москвитянин» появился его вполне зрелый рассказ «Красильниковы», впервые подписанный псевдонимом «Андрей Печерский». Это рассказ о богатом заводчике-старообрядце, который ломает жизнь своего сына в угоду домостроевским обычаям.

В 1868 году журнал «Русский вестник» опубликовал повесть Мельникова-Печерского «За Волгой» — начало главного его произведения со второй части получившего название «В лесах». Печатание этой второй части в «Русском вестнике» растянулось на четыре года (1871–1874). В 1875 году обе части вышли в четырёх книгах под характерным названием: «В лесах. Рассказано Андреем Печерским». Всего же над этим романом писатель работал около пятнадцати лет.

П. И. Мельников (Печерский) вошёл в литературу как автор одной книги, так как оба его двухтомных романа «В лесах» (1871–1874, отд. изд. 1875) и «На горах» (1875–1881) представляют одно целое (второй роман служит продолжением первого). В этих четырёх томах собран богатейший материал по истории русского быта, народного мировоззрения, национального характера. Незадолго до начала работы над первым романом появилось трёхтомное исследование А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1866–1869), откуда Мельников-Печерский мог черпать обильный, хотя и не всегда достаточно выверенный материал о славянском язычестве. Особого упоминания заслуживает язык романов Мельникова (Печерского), иногда чрезмерно ритмизированный, но по богатству своему сравнимый с языком Лескова.

Легенда о невидимом граде Китеже рассказывается в романе «В лесах».

Сказание о невидимом граде Китеже (из романа «В лесах»)

Верховое Заволжье — край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышлёный и ловкий. Таково Заволжье сверху от Рыбинска вниз до устья Керженца. Ниже не то: пойдёт лесная глушь, луговая черемиса, чуваши, татары. А ещё ниже, за Камой, степи раскинулись, народ там другой: хоть русский, но не таков, как в Верховье. Там новое заселение, а в Заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам. Судя по людскому наречному говору — новгородцы в давние Рюриковы времена там поселились. Преданья о Батыевом разгроме там свежи. Укажут и «тропу Батыеву» и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре. Цел тот город до сих пор — с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княженецкими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Сокрылся он чудесно, Божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошёл воевать Русь Китежскую. Подошёл татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать, жён и девиц в наложницы взять. Не допустил Господь басурманского поруганья над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыевы полчища искали града Китежа и не могли сыскать, ослеплённые. И досель тот град невидим стоит, — откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре, тихим летним вечером, виднеются отражённые в воде стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей. И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских.

Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. ‹…›

* * *

Народу видимо-невидимо. Сошлись поклониться граду Китежу и ближние и дальние, старые и молодые, мужчины и женщины. Женщин гораздо больше мужчин. ‹…›

Отойдя в сторону, пошёл Василий Борисыч по роще бродить. Любопытно было ему посмотреть, что на Китеже делается, любопытно послушать, какое писание читают грамотеи жадно слушавшему их люду…

Видит: ста два богомольцев кучками рассыпались по роще и по берегу озера. Наполовину деревьев увешано иконами, облеплено горящими свечами… Здесь псалтырь читают, там канон Богородице поют[11], подальше утреню справляют… И везде вполголоса.

Видит Василий Борисыч, у подошвы холма на самом берегу озера, стоит человек с двадцать народу: мужчины и женщины. Мужчины без шапок. Середь кружка высокий худощавый старик с длинной, белой как лунь бородой и совсем голым черепом. Держа тетрадку, унылым, гнусливым голосом читает он нараспев. Двое молодых стоят по сторонам и светят ему зажжёнными восковыми свечами… Подошёл поближе Василий Борисыч, слышит, читает он о благоверном князе Георгии, положившем живот за Христову веру и за Русскую землю в битве с Батыем при Сити-реке. Называет старик благоверного князя Георгия внуком равноапостольного Владимира, читает, как ездил он по Русской земле и по всем городам, ставил соборы Успенские: в Новгороде, в Москве, в Ростове и Муроме.

— Ох, искушение!.. Вот чепухи-то нагородили!.. — едва слышным голосом промолвил Василий Борисыч и тотчас заметил, что слушатели стали кидать на него недобрые взгляды.

— «И бысть попущением Божиим, грех ради наших, — протяжно читает старик, — прииде нечестивый и безбожный царь Батый на Русь воевать; грады и веси разоряше, огнем их пожигаше, людие мечу предаваше, младенцев ножом закалаше, и бысть плач великий!..»

Две старушки всплакнули, две другие навзрыд зарыдали.

— «Благоверный же князь Георгий, слышав сия, плакаше горьким плачем и, помоляся Господу и пречистой Богородице, собра вои своя, поиде противу нечестивого царя Батыя… И бысть сеча велия и кровопролитие многое. Тогда у благоверного князя Георгия бысть воев мало и побеже от нечестивого царя вниз по Волге в Малый Китеж…»

Охают и стонут старушки, слезы так и текут по морщинистым ланитам их. Уныло поникнув головами, молчат мужчины. Старик примолвил:

— Малый Китеж теперь Городцом именуется, вот что на Волге, повыше Балахны, пониже Катунок стоит… А здесь на озере Светлом Яре Большой Китеж — оба строенья благоверного князя Георгия.

Не стерпелось Василью Борисычу. Досадно стало великому начётчику слушать басни, что незнаемые писатели наплели в Китежском «Летописце»… Обратился к стоявшему рядом старику почтенной наружности, судя по одежде, заезжему купцу.

— В старых книгах не то говорится, — довольно громко промолвил он. — Князя Георгия в том бою на реке Сити убили… Как же ему, мёртвому, было вниз по Волге бежать?

Сурово вскинул глазами купец на Василья Борисыча… Не сказав ни полслова, молча отвернулся он… Старушки заахали, а один красивый, такой видный из себя парень в красной рубахе и синей суконной чуйке, крепко стиснув плечо Василья Борисыча, вскрикнул:

— Да ты кто таков будешь?.. Откудова?.. Как смеешь смущать божественное чтение?

Глянул Василий Борисыч — у парня лицо скривилось, побагровело, глаза огнём пышут, кулак пудово́й.

— Ох, искушение!.. — пискнул Василий Борисыч, дрожа со страху и бледнея.

— Прекрати, — повелительно молвил читавший старик, и парень, пустив Василья Борисыча, смиренно склонил голову.

— А тебе бы, господин честной, слушать святое писание в молчании и страхе Божием… Святые отцы лучше тебя знали, что писали, — учительно проговорил старик оторопелому Василью Борисычу и продолжал чтение: — «И много брася, благоверный князь Георгий с нечестивым царем Батыем, не пущая его во град… Егда же бысть нощь, изыде тайно из Малого Китежа на озеро Светлый Яр в Большой Китеж. На утрие же восста нечестивый царь и взя Малый Китеж и всех во граде том поруби и нача мучити некоего человека града того Гришку Кутерьму и той, не могий мук терпети, поведа ему путь ко озеру Светлому Яру, иде же благоверный князь Георгий скрыся. И прииде нечестивый царь Батый ко озеру и взя град Большой Китеж и уби благоверного князя Георгия…»

Пуще прежнего заплакали старухи, закрыла платком лицо и вся трепетно задрожала от сдерживаемых рыданий нарядно одетая молодая красивая женщина, стоявшая почти возле Василия Борисыча. Вздыхали и творили молитвы мужчины.

Возвысив голос, громко и протяжней прежнего стал читать старик:

— «И после того разорения запустеша грады те и лесом порасте вся земля Заузольская, и с того времени невидим бысть град Большой Китеж, и пребудет он невидим до последних времен. Сию убо книгу „Летописец“ написали мы по сте летех после нечестивого и безбожного царя Батыя, уложили собором и предали святей Божией церкви на уверение всем православным христианам, хотящим прочитати или послушати, а не поругатися сему Божественному писанию. Аще ли же который человек поругается или посмеется сему писанию, да весть таковый, что не нам поругается, но Богу самому и пресвятей Богородице. Слава иже в троице славимому Богу, соблюдающему и хранящему место сие ради блаженного пребывания невидимым святым своим во́ веки веков. Аминь».

Все стали креститься и потом, благодаря за чтение, низко-пренизко поклонились старику.

Усильно сдерживавшая во время чтения рыданья свои, молодая женщина подошла к стоявшему рядом с Васильем Борисычем купцу и, отирая наплаканные глаза, тихим и нежным голосом молвила:

— Пойдём, тятенька, в иное место. Ещё чего-нибудь послушаем.

Взглянул Василий Борисыч и загляделся… Такой красавицы сроду не видывал… Что Устинья, что Прасковья Патаповна!..

Следом за ними пошёл. Чтоб завести знакомство с купцом, говорит ему:

— А куда как много тут несправедливого и со старыми книгами несогласного.

— Тебе бы, господин честной, лучше уйти, не то — в самом деле — боками поплатишься… Здесь это бывает, — сурово ответил купец.

— Однако ж, — зачал было Василий Борисыч, украдкой взглядывая на красавицу.

— Тебе, господин честной, своя дорога, а нам своя, — сухо промолвил купец и повернул с дочерью в сторону.

Почесал в затылке Василий Борисыч, постоял маленько на месте и пошёл вдоль по берегу.

Видит (Василий Борисыч. — Ред.) в углубленье меж холмов, под ветвистым дубом, сидит человек с десяток мужчин и женщин: не поют, не читают, а о чём-то тихонько беседу ведут. Возле них небольшой костёр сушника́ горит. Тускло горит он, курится — дымится, и нет веселья вокруг… то не купальский костёр.

Подошёл Василий Борисыч, снял шапку, низенько поклонился и молвил:

— Мир честной беседе.

— Просим милости на беседу, — приветно ответили ему и раздвинулись, давая место пришедшему собеседнику.

Сел Василий Борисыч.

— Так видишь ли, — продолжал свою речь седенький, маленький, добродушный с виду старичок в изношенном заплатанном кафтанишке из понитку, облокотясь на лежавшую возле него дорожную котомку, — видишь ли: на этом самом месте, где сидим, — городские ворота… Отселева направо вдоль озера сто сажен городу и налево сто сажен городу, а в ширину мера городу полтораста сажен. А кругом всего города рвы копаны и валы насыпаны, а на валах дубовые стены с башнями… Вот мы, грешные, слепыми-то очами ровнёхонько ничего не видим, а они тут, все тут, здесь, вот на этом на самом месте… На правом холму собор Воздвиженья честного креста, а рядом Благовещенский, а на левом холму Успенский собор, а меж соборов всё дома — у бояр каменны палаты, иных чинов у людей деревянны хоромы из кондового негниющего леса… Вот мы, грехами ослеплённые, деревья только видим, а праведный, очи имея отверсты, всё видит; и град, и церкви, и монастыри, и боярские каменны палаты.

— Премудрости Господни! — глубоко вздохнула старушка в тёмно-синем сарафане с набойчатыми рукавами, покрытая чёрным платком вроспуск. — А ведь сказывают, видят же иные люди ту святыню Божию.

— Как не видать, бабушка, видят, — ответил старик. — Не всякому только дано.

— Как же бы, батюшка, такую благодать получить?.. Как бы узреть невидимый град да сокровенных-то Божьих святых повидать?.. Хоть бы глазком взглянуть на них, родимый ты мой, посмотреть бы на Божьи-то чудеса.

— А ты, раба Христова, послушай, что прочитаю, тогда и узнаешь, какими способами невидимый град Китеж возможно узрети… — молвил старик и, вынув из-за пазухи ветхую тетрадку, стал читать по ней:

— «Аще ли какой человек обещается идти в той град Китеж, и неложно от усердия своего поститися начнёт, и пойдет во град, и обещается тако: аще гладом умрети, аще ины страхи претерпети, аще и смертию умрети, не изыти из него, и такового человека приведет Господь силою своею в невидимый град Китеж и узрит он той град не гаданием, но смертныма очима, и спасет Бог того человека, и стопы его изочтены и записаны ангелами Господними в книзе животней».

— Вот оно как, старушка Божия!.. — примолвил старичок. — Вот каким людям даётся Божественная благодать невидимый град видети и в нём со блаженными пребывати.

— Ох, Господи Иисусе Христе, сыне Божий!.. Пресвятая владычица Богородица!.. Илья пророк!.. Никола милостивый!.. — умилённо взывала старушка, не зная, про что бы ещё спросить у грамотея.

— А ты вот слушай-ка ещё, — молвил он ей, перевернувши в тетрадке два-три листочка: — «Аще кто нераздвоенным умом и несумненною верою обещается и пойдет к невидимому граду тому, не поведав ни отцу с матерью, ни сестрам с братиями, ни всему своему роду-племени, — таковому человеку откроет Господь и град Китеж, и святых, в нём пребывающих». ‹…›

— Из наших местов, из-за Ветлуги, паренёк в пастухи здесь на Люнде нанимался, — после некоторого молчанья начал тот старичок, что читал «Летописца». — Заблудился ли он, такое ли уж ему от Господа было попущение, только сам он не знает, какими судьбами попал в тот невидимый град. На краю града, сказывал паренек, стоит монастырь, вошёл он туда, сидят старцы, трапезуют, дело-то по́д вечер было… Посадили старцы пастушонка, дали ему укрух хлеба, и тот хлеб таково вкусен да сладок ему показался, что ломтик-другой утаил, спрятал за пазуху, значит. После трапе́зы един-от старец повёл того паренька по монастырям и церквам, весь град ему показал… А живут в том граде мужи и жены, и не токмо в иночестве, но и в разных чинах, всяк у своего дела. И, показав град и домы, сказал тот старец пареньку: «Не своею волею, не своим обещаньем пришел ты в безмятежное наше жилище, потому и нельзя тебе с нами пребыти, изволь идти в мир». И указал дорогу… Вышёл в мир паренек, стал рассказывать, где был и что видел… Не верят ему, и он во уверение хотел показать хлеб, за трапезой у старцев утаённый… И явился не хлеб, а гнилушка… Потом тот паренёк и обещанья давал и волей хотел идти в невидимый град, но как ни искал дороги, а не нашёл.

— Господи! Хотя бы часок один в том граде пребыть, посмотреть бы, как живут там блаженные-то… Чать, тоже хозяйствуют?.. Прядут бабы-то там?.. Коровушки-то есть у них?.. — сердечно вздыхая, спрашивала у людей старушка в синем сарафане и чёрном платке.

— Иная там жизнь, не то что наша, — отозвался старичок грамотей. — Там тишина и покой, веселие и радость… Духовная радость, не телесная… ‹…›

Целая артель расположилась на ночевую у самого озера, по указанью приведшего её старика с огромной котомкой за плечами и с кожаной лестовкой в руке. Были тут и мужчины и женщины.

— Тут вот ложитесь, тут, на этом самом месте, — говорил им старик.

— Ладно ль так-то будет, дедушка?.. Услышим ли, родной?.. Мне бы хоть не самой, а вот племяненке услыхать — грамотная ведь… — хныкала пожилая худощавая женщина, держа за рукав курносую девку с широко расплывшимся лицом и заспанными глазами.

— Ложись, тётка, ложись во славу Божию, — торопил её старик. — Говорят тебе, лучше этого места нет… Под самыми колоколами… Вон, гляди кверху-то, тут Вздвиженский собор, а тут Благовещенский… Услышишь…

— А баюкать-то будут нас? — спрашивала она.

— А ты знай ложись, праздных речей не умножай… Станешь умножать, ни на́сколько благодати не получишь, — уговаривал её старик. — Да ухом-то прямо к земле, прямо… Ничего не подкладывай, слышишь?

— Слышу, дедушка, слышу, родной… Слышь, Дарёнка, голым ухом к земле-то приткнись, ничего не клади под голову.

— Ложитесь, а вы ложитесь, православные, — нараспев заговорил старик. — Ложитесь, раби Христовы, ото всего своего усердия… Аще кто усердия много имеет, много и узрит, аще же несть усердия, тщетен труд, — ничего тот человек не узрит, ничего не услышит…

— Что́ ж надо делать-то, родимый, чтоб сподобиться здешней благодати? — спросил у старика кто-то из артели.

— Первое дело — усердие, — стал говорить старик. — Лежи и бди, сон да не снидет на вежди твоя… И в безмолвии пребывайте, православные: что́ бы кто ни услышал, что́ бы кто ни увидел — слагай в сердце своем, никому же повеждь. Станет усердного святый брег Светлого Яра качать, аки младенца в зыбке, твори мысленно молитву Исусову и ни словом, ни воздыханием не моги о том ближним поведать… И егда приидет час блаженным утреню во граде Китеже пети, услышите звон серебряных колоколов… Густой звон, малиновый — век слушай, не наслушаешься… А лежи недвижно и безмолвно, ничто же земное в себе помышляя… Заря в небе заниматься зачнёт — гляди на озеро, — узришь золотые кресты, церковные главы… Лежи со усердием, двинуть перстом не моги, дыханье в себе удержи… И тогда в озере, ровно в зерцале, узришь весь невидимый град: церкви, монастыри и градские стены, княжеские палаты и боярские хоромы с высокими теремами и дома разных чинов людей… А по улицам, увидишь, Алконаст райская птица ходит и дивные единороги, а у градских ворот львы и ручные драконы заместо стражи стоят…

1875 г.

Владимир Короленко (1853–1921)

Владимир Галактионович Короленко родился в городе Житомире в семье уездного судьи, человека уважаемого в городе. Мать его — польского происхождения. Семья была на редкость дружная… После окончания гимназии будущий писатель поступил сначала в Петербургский технологический институт, затем в Петровскую земледельческую и лесную академию в Москве и, наконец, Петербургский горный институт. Ни одного из этих учебных заведений Короленко не кончил: отчасти из-за нужды (в 1868 году умер его отец и семья осталась без средств), отчасти из-за участия в студенческом движении. С 1879 по 1885 год в течение шести лет одна за другой следуют ссылки: сначала город Глазов Вятской губернии, потом глухая деревня Берёзовские Починки, потом Пермь и, наконец, трёхлетняя ссылка в Якутию за отказ присягнуть новому императору Александру III. В ссылках Короленко изучил сапожное ремесло и занимался им вперемежку с литературной деятельностью.

После возвращения из ссылки в 1885 году писатель поселяется в Нижнем Новгороде. Начинается самый плодотворный период его литературной деятельности. Один за другим появляются рассказы «Сон Макара», «В дурном обществе», «Соколинец» (всё в 1885 году) и другие.

В 1893 году Короленко едет в Америку, плодом поездки стала повесть «Без языка» (1895). В следующем, 1896 году Короленко участвует в знаменитом Мултанском деле по обвинению группы вотяков в человеческих жертвоприношениях своим языческим богам. Вотяки были оправданы.

В 1896 году писатель переезжает в Петербург и вместе с критиком Н. Михайловским возглавляет крупнейший народнический журнал «Русское богатство».

В 1900 году Короленко избран почётным академиком, но в 1902 году вместе с Чеховым отказался от этого звания в связи с аннулированием избрания в академики А. М. Горького.

С 1905 года начинает работу над крупнейшим своим произведением — «Историей моего современника». В 1914–1915 годах полтора года живёт за границей для поправки здоровья, затем возвращается в Полтаву. Скончался в Полтаве 25 декабря 1921 года.

Наряду с Г. Успенским В. Г. Короленко самый значительный представитель народничества в русской литературе. Тема правды и правдоискательства проходит через всё его творчество. Уже герой рассказа «Убивец» (1882) Фёдор Силин ищет праведной жизни. Особенно яркий образ правдоискателя создал писатель в лице главного героя рассказа «Яшка».

В рассказе «Сказание о Флоре» Короленко предвидит время, когда «исчезнет насилие, народы сойдутся на праздник братства, и никогда уже не потечёт кровь человека от руки человека».

А. М. Горький писал о Короленко:

«Среди русских культурных людей я не встречал человека с такой неутомимой жаждой „правды-справедливости“, человека, который так проникновенно чувствовал бы необходимость воплощения этой правды в жизнь».

Светлояр

Когда в первый проезд мимо Светлояра[12] мой ямщик остановил лошадей на широкой Семёновской дороге, вёрстах в двух от большого села Владимирского, и указал кнутовищем на озеро, — я был разочарован.

Как? Это и есть Светлояр, над которым витает легенда о «невидимом граде», куда из дальних мест, из-за Перми, порой даже из-за Урала, стекаются люди разной веры, чтобы раскинуть под дубами свои божницы, молиться, слушать таинственные китежские звоны и крепко стоять в спорах за свою веру?.. По рассказам и даже по описанию Мельникова-Печерского я ждал увидеть непроходимые леса, узкие тропинки, места, укрытые и тёмные, с осторожными шопотами «пустыни».

А тут — видное с большой проезжей дороги в зелёных берегах, точно в чашке, лежало овальное озерко, окружённое венчиком берёзок. Взбегая на круглые холмики, деревья становятся выше, роскошнее. На вершинах берёзы перемешались уже с большими дубами, и сквозь густую зелень проглядывают бревенчатые стены и куполок простой часовни…

И только?..

Когда я пришел к озеру во второй раз, моё разочарование прошло. От Светлояра повеяло на меня своеобразным обаянием. В нём была какая-то странно-манящая, почти загадочная простота. Я вспоминал, где я мог видеть нечто подобное раньше. И вспомнил. Такие светленькие озерка, и такие круглые холмики, и такие берёзки попадаются на старинных иконках нехитрого письма. Инок стоит на коленях посреди круглой полянки. С одной стороны к нему подступила зелёная дубрава, точно прислушиваясь к словам человеческой молитвы; а на втором плане (если есть в этих картинах второй и первый планы) в зелёных берегах, как в чаше, такое же вот озерко. Неумелая рука благочестивого живописца знает только простые, наивно правильные формы: озеро овально, холмы круглы, деревца расставлены колечком, как дети в хороводе. И над всем веяние «матери-пустыни», то именно, чего и искали эти простодушные молители…

Недалеко, в двух-трёх десятках вёрст, Керженец с его дебрями и разорёнными скитами, о которых скитницы поют старыми голосами:

У нас были здесь моленны. Они подобны были раю. У нас звон был удивленный; удивленный звон подобен грому…

Был недоступный лес, была тишина, отдалённость от мира. Была тайна.

Теперь леса порубили, проложили в чащах дороги, скиты разорили, тайна выдыхается. К «святому озеру» тоже подошли разделанные поля, и по широкой дороге то и дело звенят колокольцы, и в повозках видны фигуры с кокардами. «Тайна» Китежа лежит обнажённая у большой дороги, прижимаясь к противоположному берегу, прячась в тень к высоким берёзам и дубам.

И тоже тихо выдыхается.

‹…› Итак, над озером Светлояром стоят два мира: один — настоящий, но невидимый, другой — видимый, но ненастоящий. И сплетаются друг с другом, покрывают и проникают друг в друга. Ненастоящий, призрачный мир устойчивее истинного. Последний только изредка мелькнёт для благочестивого взора сквозь водную пелену и исчезнет. Прозвенит и смолкнет. И опять водворяется грубый обман телесных чувств…

Понятно, как это заманчиво. Ежегодно «под Владимирскую» из Нижегородской, Владимирской, Вологодской губерний, даже из-за Перми, из-за Урала сходятся на берега Светлояра толпы людей, стремящихся хоть на короткое время отряхнуть с себя обманчивую суету сует и заглянуть за таинственные грани. Здесь, в тени деревьев, под открытым небом день и ночь слышно пение, звучит гнусавое чтение нараспев, кипят споры об истинной вере. А на закатных сумерках и в синей тьме летнего вечера мелькают огни между деревьями, по берегам и на воде. Благочестивые люди на коленях трижды ползут кругом озера, потом пускают на щепках остатки свечей на воду и припадают к земле и слушают. Усталые, в истоме между двумя мирами, при огнях на небе и на воде, они отдаются баюкающему колыханию берегов и невнятному дальнему звону… И порой замирают, ничего уже не видя и не слыша из окружающего. Глаза точно ослепли для нашего мира, но прозрели для мира нездешнего. Лицо прояснилось, на нём «блаженная» блуждающая улыбка и — слёзы… А кругом стоят и смотрят с удивлением те, кто стремится, но не удостоился по маловерию… И со страхом качают головами. Значит, есть он, этот другой мир, невидимый, но настоящий. Сами не видели, но видели видящих…

Но это теперь бывает всё реже и незаметнее.

Мелькнёт где-нибудь махоньким островком и расплывается, как догорающая свечка, на таинственной поверхности озера. А кругом шумит обманчивый «видимый» мир…

Познакомившись с чудесным озерком, я после этого не раз приходил к нему с палкой в руках и котомкой за плечами, чтобы, смешавшись с толпой, смотреть, слушать и ловить живую струю народной поэзии среди пёстрого мелькания и шума. Вечерняя заря угасала, когда я стоял на холме, близ бревенчатой часовни, в тесной и потной мужицкой толпе, следившей за прениями. И утренняя заря заставала нас всех на том же месте…

Много наивного чувства, мало живой мысли… Град взыскуемый, Великий Китеж — это город прошлого. Старинный град со стенами, башнями и бойницами, — наивные укрепления, которым не устоять против самой плохонькой мирской пушчонки! — с боярскими хоромами, с теремами купцов, с лачугами простого, «подлого» народа. Бояре в нём правят и емлют дани, купцы ставят перед иконами воску-яровые свечи и оделяют нищую братию, чернядь смиренно повинуется и приемлет милости с благодарными молитвами…

Есть что-то умилительное и для нас в этой легенде… Многие из нас, давно покинувших тропы стародавнего Китежа, отошедших и от такой веры и от такой молитвы, всё-таки ищут так же страстно своего «града взыскуемого». И даже порой слышат призывные звоны. И, очнувшись, видят себя опять в глухом лесу, а кругом холмы, кочки да болота…

* * *

В этот раз я подходил к Светлояру не в праздник, а в будни, и был рад случаю посмотреть чудесное озеро в его обычном виде, в тишине его простого, будничного одиночества. ‹…›

В странноприимном доме, построенном Владимирским сельским обществом на берегу, ставни забиты наглухо. Ещё два года назад здесь жил старик лет девяноста, седой, как лунь, наивный, как ребёнок, и глухой, как тетерев. ‹…›

Он пришёлся ко двору и жил на озере много лет, радуя владимирцев своим благообразием. Весь седой, одетый в чистую рубаху и порты, в свежих лаптях, повязанных светлыми лычаными оборками, он служил истинным украшением этого места во время ежегодных сборищ. Опершись на свой подожок, с обнажённой головой, на которой ветер шевелил серебряные волосы, он стоял около своей избы и смотрел то младенчески чистыми, то старчески строгими глазами на шевелящийся народ, как будто следя, не появилась бы где какая нечисть. Его всегда окружала, толпа, как человека, связанного невидимой нитью с заветною тайной озера.

А нитей этих, связующих два мира, становится всё меньше. Много народу припадет к берегам, чтобы услышать из глубины святой звон невидимого града. И не слышат. А он слышит, несмотря на то, что совершенно глух.

— Кричи ему хоть в самое ухо — ничего не разберёт.

— Значит, ему это не нужно.

— А китежский звон слышит. И не то что под Владимирскую, а бесперечь, во всякое время.

— Выйду этто на зорьке на ранней на кресты невидимые помолиться, а оно и гу-у-у-дит и бу-у-хает, — говорил он при мне, детски радостно улыбаясь изумлённой толпе. — И колоколо-те, братцы, как наше, кузьмодемьянско. Давно я из дому, от Кузьмы-те Дамьяна ушёл… Дитёй малыем. А колоколо наше помню. Этак же вот и здесь — ровно наше колоколо бухает на зорьке…

И по лицу старого младенца бродит счастливая детская улыбка…

1890 г.

Михаил Пришвин (1873–1954)

Михаил Михайлович Пришвин родился в имении Хрущёво Елецкого уезда Орловской губернии. Имение было приобретено отцом Пришвина, разбогатевшим купцом, который, однако, вскоре проигрался в карты, и имение пришлось дважды закладывать. В юности будущий писатель принимал участие в революционном движении, арестовывался. Получил агрономическое образование в Лейпцигском университете (1902). После этого служил агрономом в Клину и Луге. Первая книга «В краю непуганых птиц» — о путешествии в почти девственный тогда Выговский край — появилась, когда Пришвину было уже 34 года (1907). По существу, писатель создал новый жанр путевых книг, где преобладают не столько внешние впечатления, сколько раздумья об увиденном. География путешествий и странствий Пришвина охватывает почти всю страну: от Карелии («За волшебным колобком», 1908) через азиатские степи («Чёрный араб», 1910) до Дальнего Востока («Женьшень», 1933).

Самым значительным по объёму произведением Пришвина стал автобиографический роман «Кащеева цепь», над которым он работал с перерывами свыше тридцати лет (с 1923 года и до самой смерти в 1954 году). Уже название и замысел романа приближают его к утопической линии русской литературы, выраженной в «Легенде о зелёной палочке» Л. Н. Толстого. Герой романа Алпатов ещё в детстве даёт клятву снять с человечества «кащееву цепь» отчуждения и небратского состояния, то есть он тоже как бы отправляется на поиски «зелёной палочки» всеобщего счастья. В то же время название «Кащеева цепь» выявляет постоянно присутствующую в творчестве писателя фольклорную струю.

В книгах Пришвина всегда было ослаблено беллетристическое, сюжетное начало, и это ставило его как-то особняком в литературе 20–30‑х годов, стремившейся к сюжетной динамике.

Зато в творчестве писателя год от года возрастало философское начало, углублённое размышление о мире и человеке, достигшее высшей своей точки в дневниках последних лет (изданы частично под названием «Глаза земли», 1957 и «Незабудки», 1960). Поэтому неточно и недостаточно назвать Пришвина певцом природы, скорее его можно назвать философом природы. В книгах писателя всё время можно расслышать тютчевское:

Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык.

В наши дни, когда проблемы экологии приобретают небывалую актуальность, неизбежно наше возвращение к литературному наследию Пришвина, которому А. М. Горький писал:

«Ни у одного из русских писателей я не встречал, не чувствовал такого гармонического сочетания любви к Земле и знания о ней, как вижу и чувствую это у Вас».

Светлое озеро

Как живые, шевелятся в лесу тростники. Шуршит ими ручей, прячется между соснами, таится в сером ольшанике, зелёной змеёй перебегает дорогу.

— Зачем мы по верам едем? По кладам бы, — говорит мой спутник.

Он ещё верит немного в тайны Ивановой ночи. Не раз уходил он около полуночи в лес подальше от деревни, чтобы петухов не было слышно. Кладов не находил, но слышал раз, как деревья между собою разговаривали.

— Вот, — говорит он мне, — и сейчас ручей бормочет, а поди знай что. И сороки болтают про нас, что — не разгадать. А в Иванову ночь всё известно. Напрасно по верам едем, — продолжает, — по кладам лучше: тут в лесах были такие разбойники, что свистом птицу на лету останавливали.

От Уреня до Ветлуги леса непрерывные. Отбегают в сторону только около деревень, да и то недалеко. Меня слегка упрекает совесть за какой-то не свой, неведомый грех против Ивановой ночи.

По ту сторону Ветлуги, ближе к Волге, — поля. Ручьи тут уже не таятся, кивают мокрыми острыми тростниками, змеятся по полю вдали, будто движется войско с зелёными ружьями.

Рожь цветёт. Блестит где-то на старом кресте венчик божьей матери. На камнях у дороги отдыхают паломники града невидимого.

— Нет, — говорю я спутнику, — и по верам ехать хорошо.

— Какие веры, — соглашается он, приглядываясь к странникам в войлочных цилиндрах, с книгами в руках, к странницам в чёрных платках, с котомками.

По лесным тропинкам Уренского края вышли они сюда, в поле, на свет, угрюмые. Те, которые в очках и с тяжёлыми книгами, озираются недоверчиво.

Я с ними не стесняюсь: останавливаю, заговариваю, разглядываю огромные книги. У одного «Никон Чёрной горы» весом полтора пуда, у другого «Маргарит», — больше аршина длиной, у третьего Кириллова книга, Ефрема Сирина, книга «О вере» — всё большая тяжесть. Но ничего: сотни вёрст несут, надеются «буквой» победить противника на Светлом озере под июньскую ночь.

Подумаешь: так это странно, будто сказка, и порадуешься, что живёшь в такой стране, где ещё верят в невидимый град и в чудесную силу славянских букв. Хочется посадить к себе в повозку кого-нибудь из них и пытать, и пытать…

Но никто не садится. Великий грех приехать на лошади к святому месту. ‹…›

Не очень скоро находим свободную избу у старой благочестивой вдовицы Татьянушки. Похожа она на тёмный лик византийской иконы, протёртой деревянным маслом. Шепчет тихохонько, сторожко, но ласково:

— Хорошо у меня, — ни шума, ни крика, ни греха.

Берёт вещи, приговаривает: «Господи, Исусе Христе, у меня хорошо, не хващение»[40]. Ставит самовар, подаёт умываться, ступит шаг и всё своё: Обрадованная Мария, Исусе Христе, не хващение.

— Хочешь, яичко сварю?

— Не надо.

— А то сварю.

— Не надо.

— Как знаешь, с дороги поесть хорошо, я сварю. Яйца хорошие, не хващение, родимый, не хващение.

Веселится самовар на белой скатерти, тикают деревянные часы. Старушка пьёт из большой чашки, похожей на перевёрнутый абажур от лампы. Заводим речь о граде невидимом, о старине.

Я люблю рассказы старых людей: у них в далеком пережитом иногда ровно и спокойно тикает маятник: так было — так будет. Отдохнуть хорошо.

И вдруг растворяется дверь. Входит урядник.

Пришёл представиться. Садится, пьёт чай, курит, деликатно сплёвывает, гасит папироску между пальцами, дышит, будто коптит.

Боюсь я этих сельских губернаторов. Какой бы ни был строй на Руси, я всегда их буду бояться. Завожу беседу натянутую:

— У вас, говорят, тут город…

— Точно так, ваше благородие, Китеж.

— Место чудесное, — помогает беседе Татьянушка. — Не хващение, родные. Мир соберётся, попы съедутся, сцепятся, спорят.

— Кадильницу разводят, — не одобряет урядник.

— Миру облако соберётся, — занимает хозяйка, — сойдутся всякие веры: есть, что в бога не верят, есть, которые воскресенье в середу почитают.

— Серый народ, ваше благородие, — вставляет опять урядник, — самый серый, не прочищенный. ‹…› И под большим секретом сообщает: на всякий случай казаки заготовлены.

Чего-то ждёт сельский губернатор, мнётся, не решается что-то сказать: уходит нерадостный. Татьянушка закрывает дверь, крадётся ко мне, указывает пальцем на губы, шепчет на самое ухо:

— Думал сорвать. Он у нас со-баш-ный. Есть ли ответ-то у тебя? Есть. Ну, слава богу, хорошо, как есть. С ответом ты везде прост. Он у нас со-баш-ный. Пёс! ‹…›

Опять я думаю об этом дивном озере Светлом Яре, где поклонялись раньше богу весны Яриле с венками из этих цветов, а теперь тут же спорят о вере. ‹…›

Рано утром, пока ещё не собрался народ на Светлое озеро для знаменитого спора под Иванову ночь, я пошёл искать летопись о невидимом граде Китеже. Деревня Шадрино, где живёт летописец Максим Иванович, за холмами, за лесом — версты две от озера. Все знают почтенного летописца, я сразу его нашёл. Из низенькой деревянной избы выходит он ко мне, большой, седой, в очках, кланяется, зовёт «побеседовать».

Он переплётчик, окружён книгами, большими, староверскими. За дверью мычит корова, фыркает лошадь, хрипит свинья. Но от всего этого хозяин о книгами ещё мудрее. Кажется, что в неизвестном мне заволжском краю не перевелись ещё такие старики, как у Толстого. Переплётчик похож на сапожника, к которому нанялся ангел служить.

Летопись о невидимом граде — книжечка в тёмном переплёте, с писанными киноварью заставками, с чёрными большими славянскими буквами. Написана с любовью и верою.

Благоверный князь Георгий Всеволодович, узнаю я из летописи, получил грамоту от великого князя Михаила Черниговского строить церкви, божий грады. Много ездил и строил святой князь и, наконец, переехал речку, именем Узолу, и вторую речку переехал, именем Санду, и третью речку — именем Линду, и четвёртую — именем Санаху, и пятую — именем Керженец. И подъехал к озеру, именем Свртлояр, и увидел место вельми прекрасное. И повелел строить на берегу того озера град именем Китеж.

«… Но попущением божиим и грех наших ради прииде на Русь воевати нечестивый царь Батый. И взял тот град Китеж и убил благоверного князя Георгия. И запустел град. И невидим стал до пришествия Христова.

…Иже мы написали, — кончается рукопись, — и уложили, и предали — всему нашему уложению ни прибавить, ни убавить, ниже всяко переменити, ни единую точку или запятую. Аще ли кто убавит или прибавит, или всяко переменит, да будет святых отец преданию проклят».

— Неужели за одну только точку или запятую? — спрашиваю я летописца.

Молчит старик, будто борется сам с собой.

— Список верный, — говорит наконец, — а только это неправда. Нету города. Староверы выдумали. Вот, почитай.

Подает мне книжку «Христианский месяцеслов» в тупой, синей обложке. Указывает две или три печатных строки:

«Свитый, благоверный великий князь Георгий Всеволодович, убиенный на реке Сити…»

— Вот, — грустно говорит старик, — на реке Сити, а не у Светлого озера.

— Но, может быть, ошибка здесь, а не в летописи?

— Нет, в печатном ошибки не может быть.

В руках у меня две летописи: одна писана рукою веры, что за лишнюю запятую можно в ад попасть, другая — типографской работы. Я не изучал легенду, не знаю, где правда, но верить в машинную летопись не хочется. ‹…›

У Татьянушки гости собрались. Пьют чай и беседуют. Я прилег на лавку в другой комнате и слышу их осторожный шёпот:

— Кто праведный, так и звон слышит.

— Кто праведный.

— Татьяна Горняя слышала; звали к себе.

— Зря не позовут.

— Зря не берут. Умолишь угодников божиих, вот и позовут, и растворятся воротца, а пожалеешь кого, опять станет пустым и диким местом. Собралась Татьяна, надела сарафан чёрный, кофту чёрную, плат чёрный. Простилась. А мы и просим: как примут праведники, дай нам оттуда весточку. Это бывает. Даже письма шлют.

— Очень просто, что шлют.

— Простилась. Внучка Машенька плакала.

— Догадывалась.

— Пришла к озеру к полночи. Дожидается, как вода-то всколыбается. Зачерпнула ведро и пошла в гору. И вот-то звону!

— Ма-атушки.

— И вот-то звону! Волосы вянут. У них-то заутреню служат. У них правильно.

— Правильно.

— Идет Татьяна, молитву творит. А где больший-то холмик, стоит белый старик, вроде Миколая Угодника, рукой машет.

— Рукой машет.

— И ворота открыли. Колокола гудят. Праведники встречают: иди к нам, иди к нам, Татьянушка.

— Господи.

— Она тут и вспомни про внучку: вот бы мне сюда Машеньку.

— Машеньку.

— И только помянула, глядит, опять озеро и на горах сосны стоят.

— И звона нету?

— Ничего нету. Как был лес, так и есть. Дикое место, пустое.

Я пробудился под вечер и пошёл к Светлому озеру. За день дождь принимался раз пять, грязь в селе по колено. ‹…› Луг после дождя ещё лучше: кричат перепела, цветы пахнут небывалою забытою родиной. В лесу над озером темнеет. Между стволами везде огни. Перед берёзой на коленях у самого Светлого озера горячо молится старушка.

Перед берёзой. Что это значит? Обхожу дерево и старушку; думаю, где-нибудь на суку да висит же икона. Нет. Молится просто дереву.

— Бабушка, — спрашиваю её осторожно, — разве можно так… дереву, это святая берёзка?

— Не березка, родимый, — отвечает бабушка, — не берёзка, а тут воротца. Вот где больший-то холмик, там Знаменье, а там вон Здвиженье, а там Успение.

Зажигает свечку. Идёт по берегу вокруг озера. Перебирает лестовку. Шепчет молитву. Я иду за старушкой. Изгородь на пути. Перелезаем и идём дальше. Озеро около версты в окружности. На половине пути опять изгородь, опять перелезает старушка, падает, свечка гаснет. Зажигаю ей свечку, помогаю. Хочу заговорить с ней о грешной травке у берега, спрашиваю: не за грехи ли зарастает Светлое озеро?

Молчит старушка. Перебирает лестовку и ещё усерднее шепчет: «Обрадованная Мария». Может быть, звон слышит и праведники зовут её.

Опять молится перед той же берёзкой. Может быть, видит, открываются ворота, встречают, зовут: «Иди, иди к нам».

И будто вижу я город: окна забиты, ни души на улице, ровный бледный свет, как белою ночью. Идут чёрные праведники к церкви. Звонят и зовут: «Гряди, гряди, святая старушка. У нас хорошо, у нас всё правильно, служба длинная, образа старинные, от зачатия века стоят…»

— Бабушка, неужели тут, правда, воротца?

— И недалеко, родимый, всего четверти на две; в прежние времена пахали тут, сказывают, сохами за кресты цеплялись. Близко, а невидимо.

Ещё молится. Ищет что-то рукой у корней дерева.

— Что там?

— Тут трещинка в земле. Ты посвети, а я пошарю.

Находим трещинку.

Опускает копеечку в землю, яйцо опускает куриное. Опять молится.

— Примите, праведные люди, милостыню от грешной старушки.

Я тоже опускаю медные деньги праведникам в трещину под березкой. Теперь я верю в невидимый град. Не такой, как у старушки, более бледный, как вторая отражённая радуга, но всё-таки город.

Рада бабушка, что я опустил свою лепту в город невидимый. Делится со мной свечкой:

— Поставь, — говорит, — поставь.

— Куда же поставить?

— Куда хочешь. Хоть к Знаменью, хоть к Здвиженью или к Успению. Против этого холмика — Знаменье.

Берёт щепку, прилепляет восковую свечу и пускает по озеру. Я делаю то же. Огонёк старушки плывёт к Знаменью. Мой тоже туда. Проходит по берегу ещё кто-то со свечой, и ещё, и ещё. Праведники невидимого града выходят из тёмного леса с огнями. Сотни и сотни свечей. Идут безмолвленно вокруг Святого озера, перебирают лестовки, молитву творят.

И плывут по воде на лучинках огни к Успению, к Здвиженью, к Знаменью. Больше к Знаменью.

В шестой или седьмой раз хлынул дождь. Погасил все огни в лесу и на озере. Я долго стоял под сосной, пока и под ней не промок. Потом перебежал к костру на другом холме. Но дождь скоро залил и костёр. Настала полная тьма. Стали расходиться и сталкиваться друг с другом. На что-то мягкое, живое я наступил. Нагнулся и испугался: на берегу озера под проливным дождем в грязи лежала женщина, лицом к земле.

— Не трогайте, не трогайте её, — сказал мне кто-то, — она звон слушает. ‹…›

Утром перед отъездом я пришел проститься со Светлым озером. Оно лежало опять пустынное и одинокое. Ярмарки не было. Праведники все ушли в землю. Остались только две женщины в лаптях и с котомками. Я подошёл к ним. Плачут: опоздали.

— Где тут праведники-то живут? — спрашивают меня.

— Вот под большим холмиком, — говорю я, — Здвиженье.

— Здвиженье.

— А под этим — Успение.

— Успение.

— А под этим — Знаменье.

— Знаменье.

— А вот тут воротца… Тут…

Было яркое утро. Ни рябинки не было на круглой святой чаше в зубчатой раме. Всё время, когда я потом шёл по лугу, на меня глядело спокойное светлое око с длинными зелёными ресницами.

1909 г.

Максим Горький (1868–1936)

Алексей Максимович Пешков, известный всему миру под псевдонимом Максим Горький, родился 16 (28) марта 1868 года в Нижнем Новгороде (ныне г. Горький) в семье столяра-краснодеревщика, Отец умер рано, и детство будущего писателя прошло в семье деда по матери, владельца красильного заведения. Мать вышла замуж второй раз и почти не вспоминала о сыне, сдав его на руки деда. Зато огромную роль в воспитании Алёши Пешкова сыграла его бабушка. От неё мальчик и услышал «Стих о граде Китеже».

Одиннадцати лет от роду Алёша был отдан «в люди». Сменил десяток профессий и мест службы. Шестнадцати лет попробовал поступить в Казанский университет. Но оказалось, что неимущих в университете не обучают. Жил в трущобах среди людей «дна», работал грузчиком, сторожем, пекарем. Несколько раз отправлялся в обширные путешествия пешком по Руси.

Первый рассказ Горького «Макар Чудра» появился в тифлисской газете «Кавказ» в 1892 году. Горький принёс в литературу и нового героя, и новое — приподнято-романтическое отношение к миру. В 1895 году появляется «Песня о Соколе», а в 1899 году первый роман «Фома Гордеев». Слава Горького растёт лавинообразно, и уже в 1902 году 34‑летнего писателя избирают почётным академиком. Николай II лично аннулировал выборы, так как Горький находился под следствием и постоянным наблюдением полиции.

В знак протеста два выдающихся русских писателя — А. П. Чехов и В. Г. Короленко сложили с себя звания почётных академиков.

В 1902 году выходит пьеса «На дне», которая из всех произведений Горького имела наибольший резонанс за рубежом (только в Берлине за сезон 1903–1904 годов пьеса выдержала свыше 500 представлений, такого успеха не знали и немецкие драматурги).

В 1906 году опубликован роман «Мать», получивший высокую оценку В. И. Ленина. С осени 1906 года по 1913 год Горький жил в Италии, на острове Капри. В 1912–1914 годах писатель сотрудничает в большевистских газетах «Звезда» и «Правда».

Сразу после Октябрьской революции Горький создаёт издательство «Всемирная литература», которое должно было сделать доступными новому читателю все лучшие произведения мировой литературы. В эти же годы Горький много делает для улучшения условий труда и быта многих сотен писателей и учёных.

Летом 1921 года Горький по настоянию В. И. Ленина уезжает за границу для поправки здоровья. Сначала он лечится в Германии и Чехословакии, а с 1924 года поселяется в Италии, в Сорренто, где и живёт с небольшими перерывами до 1931 года. В 1931 году Горький возвращается в СССР (до этого Горький приезжал на родину в 1928 и 1929 годах, совершал поездки по стране).

Последние годы (с 1925 года и до смерти) Горький работал над крупнейшим своим произведением — романом «Жизнь Клима Самгина» (остался незавершённым), где хотел показать сорок лет русской истории, предшествовавших социалистической революции.

Горький на всю жизнь сохранил удивление перед чудом печатного слова, перед чудом книги. С помощью Горького в литературу вошли многие советские писатели. Горький — основоположник социалистического реализма в нашей литературе.

Стих о граде Китеже (из повести «В людях»)

Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожей жизнью. Вероятно, это ощущение было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв, вздохами людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ:

Обложили окаянные татарове Да своей поганой силищей, Обложили они славен Китеж-град Да во светлый час, заутренний… А взмолился христианский люд: — Ой ли, господи, боже наш, Пресвятая богородица! Ой, сподобьте вы рабей своих Достоять им службу утренню, Дослушать святое писание! Ой, не дайте татарину Святу церкву на глумление, Жен, девиц — на посрамление, Малых детушек — на игрище, Старых старцев на смерть лютую! А услышал господь Саваоф, Услыхала богородица Те людские воздыхания, Христианские жалости. И сказал господь Саваоф Свет архангеле Михаиле: — А поди-ко ты, Михайло, Сотряхни землю под Китежем, Погрузи Китеж во озеро; Ин пускай там люди молятся Без отдыху да без устали От заутрени до всенощной Все святы службы церковные Во веки и века веком!

В те годы я был наполнен стихами бабушки, как улей мёдом; кажется, я даже и думал в формах её стихов.

1916 г.

Эпилог

А. М. Горький Монолог о праведной земле (из пьесы «На дне»)

Лука. Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил… Должна, говорил, быть на свете праведная земля… в той, дескать, земле — особые люди населяют… хорошие люди! друг дружку они уважают, друг дружке — завсяко-просто — помогают… и всё у них славно-хорошо! И вот человек всё собирался идти… праведную эту землю искать. Был он — бедный, жил — плохо… и, когда приходилось ему так уж трудно, что хоть ложись да помирай, — духа он не терял, а всё, бывало, усмехался только да высказывал: «Ничего! потерплю! Ещё несколько — пожду… а потом — брошу всю эту жизнь и — уйду в праведную землю…» Одна у него радость была — земля эта…

И вот в это место — в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, учёного… с книгами, с планами он, учёный-то, и со всякими штуками… Человек и говорит учёному: «Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это учёный книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все земли показаны, а праведной — нет!.. Человек — не верит… Должна, говорит, быть… ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет… Учёный — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и всё верил — есть! а по планам выходит — нету! Грабёж!.. И говорит он учёному: «Ах ты… сволочь эдакой! Подлец ты, а не учёный…» Да в ухо ему — раз! Да ещё!.. А после того пошёл домой — и удавился!.. ‹…›

Пепел. Куда теперь?

Лука. В хохлы… Слыхал я — открыли там новую веру… поглядеть надо… да!.. Всё ищут люди, всё хотят — как лучше… Дай им, господи, терпенья!

Пепел. Как думаешь… найдут?

Лука. Люди-то? Они — найдут! Кто ищет — найдёт… Кто крепко хочет — найдёт!

1902 г.

Научная фантастика

Валерий Брюсов (1873–1924)

Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 (13) декабря 1873 года в Москве в купеческой семье. Позже писатель вспоминал:

«Над столом отца постоянно висели портреты Чернышевского и Писарева. Я был воспитан, так сказать, „с пелёнок“ в принципах материализма и атеизма».

Учился сначала в частных московских гимназиях, затем поступил на историко-филологический факультет Московского университета, который окончил в 1899 году. Но ещё в 1894–1895 годах вышли три сборника стихотворений «Русские символисты», в которых были представлены в основном стихи самого Брюсова (под разными псевдонимами). Критики встретили сборники насмешками, но Брюсов упорно продолжал работу по пересадке приёмов новейшей французской поэзии (Верлен, Малларме, Лафорг) на русскую почву.

Обладая большой эрудицией и исключительным трудолюбием, Брюсов выпустил свыше 80 книг стихов, прозы, критики и переводов. Правда, ориентация на французские образцы придаёт поэзии Брюсова несколько книжный, искусственный характер. Тематически он стремился объять в своих стихах все страны и эпохи. Особо следует отметить его заслуги в ознакомлении русского читателя с поэзией Армении.

Брюсов приветствовал Октябрьскую революцию и в 1920 году вступил в Коммунистическую партию. В 1921 году он создаёт и возглавляет Высший литературно-художественный институт — предтечу нынешнего Литературного института.

Брюсов был видным специалистом по римской поэзии, французскому символизму, по Пушкину и Тютчеву, теории русского стиха.

Большой успех имели его исторические романы «Огненный ангел» (1908) и «Алтарь победы» (1913).

Интерес к фантастике проходит через всю жизнь поэта. Самым большим по объёму фантастическим произведением Брюсова является роман «Гора Звезды», над которым он работал с 1895 по 1899 год (опубликован с некоторыми сокращениями в альманахе «Фантастика 73–74», М., «Молодая гвардия», 1975). Сюжет его сводится к тому, что ещё в XIII веке нашей эры на Землю прибыли марсиане и создали своё замкнутое государство в Центральной Африке.

Следующими фантастическими произведениями Брюсова были драматические сцены «Земля» и рассказ «Республика Южного Креста» (оба произведения вошли в сборник «Земная ось», вышедший в 1907 году).

Затем следуют публикуемые нами фрагменты «Восстание машин» (1908) и «Мятеж машин» (1914). Последним научно-фантастическим произведением Брюсова была повесть «Первая междупланетная экспедиция» о полёте на Марс, над которой писатель работал уже после Октябрьской революции, в 1920–1921 годах (опубликована в издании: В. Брюсов. Литературное наследство. Т. 85. М., «Наука», 1976, с. 103–113).

Брюсов занимался и теоретической разработкой проблем научно-фантастической литературы. В неопубликованной статье «Пределы фантазии» он намечает «три приёма, которые может использовать писатель при изображении фантастических явлений: 1) изобразить иной мир — не тот, где мы живём. 2) Ввести в наш мир существа иного мира. 3) Изменить условия нашего мира»[13].

Кроме того, Брюсов создал и целый ряд стихотворений на научно-фантастические темы («Мир N‑измерений» и другие).

Мятеж машин Фантастический рассказ [14]

1

Чтобы понять ход событий, которые будут рассказаны, надобно ясно представить себе всю организацию жизни в эту эпоху.

Усиленное развитие техники началось в XIX веке. До этого времени человечество в течение двух тысячелетий в области техники лишь восстановляло открытия древних. Такие строения, как Пантеон Агриппы, колосс Родосский, великая римская клоака, не говоря о больших пирамидах, даже заставляют думать, что древние народы обладали более могущественными техническими средствами, нежели Европа Средневековья, Возрождения, Реформации и «века философов». На то же намекают смутные известия о познаниях древних египтян в области электрофизики и о паровых машинах, конструированных жрецами Мемфиса и Фив. Исключение составляло лишь военное искусство: введение огнестрельного оружия было значительным шагом (вперёд или назад, не будем спорить), и, конечно, ни в какое сравнение с порохом не мог идти «греческий огонь» византийцев. Чтобы быть справедливыми, помянем ещё книгопечатание, впрочем, известное задолго до того китайцам, да и небезызвестное римлянам, печатавшим таблицы с гравированных досок, и изобретение Диаса, компас, хотя оно не без натяжки подходит под понятие «техники», и хотя свойства магнита были достаточно известны древним.

В XIX веке всё это сразу изменилось. Людей обуяло какое-то безумие в непременном желании удесятерить и утысячерить свои силы через посредство машин. Подчинение стихий — такова была первая задача, поставленная себе человеком. Подмена физического труда человека, животных и, так сказать, непосредственного труда природы работою особых аппаратов — вторая. Наконец, третья — сокращение пространства. Вторая задача могла быть решена лишь после разрешения первой; третья — лишь тогда, когда были удачно решены обе первые. Но каждое новое изобретение способствовало совершенствованию более ранних; одно цеплялось за другое, поддерживало и поднимало его; получался беспрерывный ряд успехов техники, настолько расширивших её области и изощривших человеческую сообразительность, что, наконец, быть изобретателем стало самым обычным явлением. Каждый неглупый человек, поучившись немного, мог сделать изобретение, которое две тысячи лет назад обессмертило бы имя нового Архимеда и Гиерона.

В деле победы над стихиями особенно выдавались две: подчинение пара и овладение силой электричества. Древние знали обе эти силы, но древним не приходило в голову, какие применения можно сделать из этой мощи. Отчасти, может быть, древние меньше нуждались в работе стихий, довольствуясь трудом рабов, тоже своего рода стихией древнего мира. Век XIX заставил пар возить себя и работать за себя. Поплыли первые «пироскафы», бороздя моря; стальные иглы рельс пронзили все страны от океана до океана; застучали всякого рода машины, исполняя в несколько минут то, на что когда-то человек был должен тратить часы и дни. Ещё могущественней оказалось электричество. Во многом оно заменило пар, работая ещё стремительнее, ещё совершенственнее его, но в то же время, оно разлило свой волшебный свет по городам и дорогам; стало передавать мысли через сотни и тысячи вёрст с молниеносной быстротой, сначала по телеграфной проволоке, а потом и без всякой проволоки, и голос из одного города в другой по телефонным проводам; оно сумело запечатлеть навсегда мгновение, и то, что было, стало вечным, затаённое в валиках фонографа или пластинках граммофона и в фильмах синематографа; оно осуществило тысячи чудес, которые только снились прежним векам. Рядом развивались разные технические приспособления: работали машины швейные, ткацкие, прядильные, чесальные и другие; машины заменили человека в поле: пахали, сеяли, косили, жали, молотили, мололи за него; машины заменили человека на заводах, и прежние рабочие, которые владели то иглой, то молотом, то ножом, то мехами, стали только присматривать за стальными чудовищами; машины заменили человека дома, писали за него и готовили за него кушанья, стирали за него и делали за него вычисления. Наконец, были приспособлены те приборы, который получили название «двигателей внутреннего сгорания», и вот изобрели автомобили, поплыли турбинные корабли, нырнули под воду субмарины, а в небе зареяли дирижабли и аэропланы…

Так обстояло дело к концу XIX века и началу XX века. Пар, электричество и «двигатели внутреннего сгорания» позволили человечеству победить пространство. Не говоря об том, что люди проникли на оба полюса и в пустыни всех материков, не говоря об том, что люди научились летать, соперничая с птицами, — расстояния между отдельными пунктами земного шара сократились на сотни раз. Что прежде было путешествием многих недель, стало переездом одних суток; места, куда ещё недавно могли проникнуть лишь отважнейшие из пионеров, сделались доступны для скучающих туристов; вести дня в несколько минут становились достоянием всех читающих газеты; вместо письма, которое когда-то должен был нести раб, прячась от разбойников на больших дорогах, мои мысли стали передаваться телеграфом и телефоном.

Наконец, во владение человечества вошла новая могущественная энергия: радий. Это сила, которая была небезызвестна во все былые времена. Прежние люди и дне тысячи лет назад лечились грязью из радиоактивных источников; кусок радия лежал в чудесных амулетах, которыми колдуны исцеляли больных. Но XX век извлёк из радия тысячи других применений. Человек заставил радий не только лечить себя, но светить себе и работать на себя, как пар и электричество. Возникли машины, основанные на свойствах радиоактивности, машины, страшные своей всеобъемлющей силой и страшные тем, что они были губительны для неосторожных. В этих таинственных изобретениях была и великая польза людям и смерть для незнающих.

Последним шагом того же века было открытие метода, получившего название «мутационного», то есть способа обращать одну энергию в другую без посредства сложных приборов. И прежде для выработки, например, электрической энергии пользовались силой пара. Мутационный метод дал возможность любую энергию обратить в ту, которая в данном случае наиболее применима. Особенную важность имело это для использования энергии, заключённой в радиоактивных веществах, которая сама по себе была мало пригодна для целей практических. Таким образом человечество получило неиссякаемый запас электрической энергии, притом получаемой с таким притоком и быстротой, что производство её превысило потребности всего земного шара. Явилась возможность применить электрическую силу ко всем сторонам жизни, ко всем надобностям научным, общественным и частным, во всех, без исключения, местностях Земли. Всюду и для всех было всегда наготове, к услугам электричество. Его стало столь же много, как воздуха, может быть, больше; ежедневно, ежеминутно электрическая энергия вырабатывалась в таком количестве, что всякий желающий мог расходовать её по своему усмотрению, по своему капризу, хотя бы для забавы, и тем не менее оставался ещё огромный избыток, который и скапливался в неприкосновенном запасе, способном, благодаря тому же мутационному методу, сохраняться долгие столетия с ничтожной потерей — 0,0001 % в год.

Таково было положение к началу той эпохи, когда началось столь знаменитое «техническое объединение» человечества и «техническая организация земного шара».

2

Население Земли исчислялось в то время — берём везде круглые цифры — в 5 миллиардов людей. Четвёртая часть этого количества — даже немного больше четвёртой части — жила в главных городах, или так называемых столицах мира, которых насчитывалось 122, так что в каждой было средним числом 10 миллионов жителей. Такое же количество, то есть примерно около одной четвёртой всего населения, жило в меньших городах, которых было много тысяч, причём города с населением в полмиллиона принадлежали к числу весьма обычных. Вторая половина человечества, 2½ миллиарда, были, по старинной терминологии, сельские жители, хотя это название совершенно утратило свой прежний смысл. Деревень или сёл в прежнем смысле слова на Земле не было; были или маленькие городки со специальным названием: города-фабрики, города-университеты, города-библиотеки, города-лечебницы и тому подобные, или отдельные группы домов и одиночные строения, где жили люди, связанные с землёй: то есть или занятые обработкой её для земледелия и огородничества, для лесоводства и скотоводства и тому подобного, или имеющие какое-либо административное назначение, или, наконец, приезжие, поселившиеся вне города для собственного удовольствия. Усовершенствование средств сообщения делало почти безразличным расстояние жилья от любого города: жители в несколько минут могли достичь на своём аэроплане до ближайшей станции подземной дороги и оттуда в «автоматических сигарах» в полчаса до ближайшей «столицы» или в несколько часов до любого другого пункта. Если же к числу «городских» жителей принадлежали и жители «малых» специальных городов, то очевидно, что почти всё население Земли перебежало в города: вне их, действительно среди полей, гор или лесов, жителей не было и 400–450 миллионов, т. е. менее 10 % всего населения.

Городская жизнь, о которой только и стоит говорить по отношению к этой эпохе, благодаря тому скоплению электрической и иной энергии, о которой мы говорили выше, — везде была единообразна. Физический труд, даже всякое телесное усилие почти вовсе исчезли из жизни человека, оставаясь только в области игр, гимнастики и спорта. Люди ещё забавлялись полётами на аэропланах, поездками на электрических автомобилях, плаванием на моторных субмаринах, ещё играли в мяч, упражнялись в бегании, плавании, прыжках; были чудаки, которые ещё ездили верхом или на велосипедах, поддерживали традиции бокса и состязания на рапирах, но всё это относилось к той же области, как игра в карты или на биллиарде, как шахматы и т. п. Потребности в физическом труде не было в такой мере, что врачи согласно констатировали начинающуюся у людей атрофию мускулов, умения быстро ходить и бегать, способности владеть руками.

С первого часа после пробуждения человек вступал во власть машины. О часе пробуждения возвещал автоматический будильник; процесс одевания и утренней ванны был облегчён разными приборами до minimum’а. Выйдя из своей квартиры, человек, нажав пуговку, вызывал к себе лифт своего многоэтажного дома и спускался прямо до глубин «метрополитена» или «империала», смотря по тому, куда надо было ехать. Там проходил в вагон подземной дороги, опять-таки обслуживаемой машинами и приборами без всякого участия людей, и достигал нужной станции; с неё по другому лифту поднимался до места своей дневной работы. Так как на всех поприщах работа исполнялась машинами, то человеческий труд состоял почти исключительно в вычислениях. Всё производство совершалось с помощью машин; вся торговля велась автоматически; товары перевозились из страны в страну и через океаны… (На этом текст обрывается.)

1915 г.

Восстание машин (из летописи XXX века)

I

Дорогой друг!

Уступаю твоей настойчивости и приступаю к описанию чудовищных событий, пережитых мною и похоронивших моё счастье. Ты прав: кто своими глазами видел подробности страшной катастрофы, небывалой в летописях мира, и остался после неё в здравом уме, обязан сохранить её черты для историков будущего времени. Такие свидетельства современников будут драгоценным материалом для исследователей нашей эпохи и, быть может, помогут следующим поколениям уберечь себя от ужасов, выпавших на нашу долю. Поэтому, как ни тягостно мне вспоминать те дни, подобные кошмарному бреду, дни, отнявшие у меня всех, кого я любил, и превратившие меня самого в калеку, я всё же буду писать, беспристрастно изображая всё, что сам наблюдал и об чём слышал от очевидцев.

Впрочем, если бы не твои убеждения и не соображения, что после трагической борьбы уцелело всего несколько человек, я никогда не принял бы на себя этой ответственной задачи, потому что во многом она мне не по силам. Я едва ли не менее всех других подготовлен к такому предприятию, так как могу рассказывать лишь о внешних явлениях: их смысл и причины недоступны моему пониманию. Всё, что я могу обещать, это — воспроизводить, насколько сумею живо и ярко, фантастические происшествия, известные теперь под названием «Восстание машин», и быть правдивым, насколько то возможно для человека, который терял грань между явью и сном и уже не сознавал, что реальность и что призрак. Дать правильное толкование фактам, объяснить их — дело других, более осведомленных и более образованных.

Ты знаешь, что я — рядовой человек своего века, простой обыватель, который честно выполнял свои обязанности на общественной службе и считал, что свое свободное время он вправе посвящать отдыху и удовольствиям. Возвращаясь к себе после трудовых часов, я был счастлив в кругу своей семьи, с женой, моей бедной Марией, с моими двумя детьми, твоим любимцем Андреем и его сестрой, малюткой Анной, и с их бабушкой, моей матерью, старушкой, которую все кругом называли «доброй Елизаветой». Чему я когда-то учился в школе, оставалось у меня в памяти, как что-то очень смутное, и позднее у меня не было ни времени, ни охоты освежать и пополнять свои довольно скудные познания. Пусть науками занимаются, думал я, люди, избравшие себе это поприще, а мы, очередные граждане, свершив свой долг, можем спокойно наслаждаться результатами их работ.

Подобно всем, кто живёт в нашу эпоху, я пользовался всеми благами современных машин, но никогда не задумывался над вопросом, как и где они приводятся в движение или каково их устройство. Мне было достаточно, что машины обслуживают нужды мои и моих близких, а чем это достигается, мне было всё равно. Мы нажимали определённые кнопки или поворачивали известные рукоятки и получали всё, необходимое нам: огонь, тепло, холод, горячую воду, пар, свет и тому подобное. Мы говорили по телефону и слушали в мегафон утреннюю газету или, вечером, какую-нибудь оперу; переговариваясь с друзьями, мы приводили в действие домашний телекинема и радовались, видя лица тех, с кем говорим, или в тот же аппарат любовались иногда балетом; мы подымались в свою квартиру на автоматическом лифте, вызывая его звонком, и так же подымались на крышу, чтобы подышать чистым воздухом… Вне дома я уверенно вспрыгивал в автобус, в вагон метрополитена и империала или становился на площадку дирижабля; в экстренных случаях я пользовался мотоциклетками и аэропланами; в магазинах охотно передвигался по движущемуся тротуару, в ресторанах — автоматически получал заказанные порции, на службе — пользовался электрической пишущей машиной, электрическим счётчиком, электрическими комбинаторами и распределителями. Разумеется, нам случалось обращаться к помощи телеграфа, подвесных дорог, дальних телефонов и телескопов, бывать в электро-театрах и фоно-театрах, обращаться в автоматические лечебницы при незначительных заболеваниях и т. д. и т. д. Буквально на каждом шагу, чуть ли не каждую минуту мы обращались к содействию машин, но решительно не интересовались, чем оно обусловлено; только досадовали, когда получали извещение по административному телефону, что тот или другой аппарат временно не будет действовать.

Обращение с машинами, как все знают, просто до крайности. Даже мой маленький Андрей умел различать все кнопки и рукоятки и никогда не ошибался, если надо было прибавить тепла или света, вызвать газету или цирк, остановить лифт или предупредить проходящий мимо автобус. Мне кажется, что у современного человека выработался особый инстинкт в обращении с машинами. Как люди прошлых эпох, не отдавая себе в том отчёта, соразмеряли, например, силу размаха, чтобы затворить дверь, мы соответственно нажимаем кнопку и заранее знаем, что дверь захлопнется без шума. Точно так же мы инстинктивно поворачиваем рычажки ровно настолько, чтобы пение оперы было слышно только в одной нашей комнате, или переходим с движущегося тротуара на твёрдую землю, хотя непривычный человек непременно при этом упал бы. И нам кажется совершенно естественным, что такому-то слабому движению руки, такому-то чуть заметному наклону рукоятки соответствуют определённые следствия. Мы почти верим, что всё это совершается «само собою», что это — в природе вещей, как прежде, поджигая спичкой костер, знали, что получат пламя.

Теперь поневоле я стал гораздо осведомленнее: обо многом пришлось подумать, обо многом расспросить, и, наконец, многое я узнал из газет, которые вот уже два месяца не устают передавать всему миру подробности катастрофы. Теперь я знаю (впрочем, знал это и раньше, учил в школе, только основательно позабыл), что вся земля разделена на 84 «машинных района», из которых каждый имеет свою самостоятельную, не зависящую от других, станцию. Каждый такой район делится на дистрикты: в нашем их было 16, и в каждом дистрикте также устроена центральная станция, причем все они связаны между собой. Наконец, дистрикт подразделяется на фемы[15], с подстанциями в каждом, получающими энергию с центральной станции. В нашем Октополе была расположена именно центральная станция дистрикта, обслуживавшая 146 фем. И если несчастье охватило сравнительно небольшое пространство, это объясняется исключительно тем, что большая часть коммуникаций с фемами была своевременно прервана. Поэтому восстание, начавшееся на центральной станции, потрясло только самый Октополь с окрестностями и около 30 окружных фем, тогда как могло захватить все полтораста.

Можно ли говорить о плане восстания, его «подготовленности», его «сознательности», — я не знаю. Как ни нелепа подобная мысль, но после всего пережитого мною я более не знаю, что немыслимо и что возможно. Машины во время восстания действовали с такой систематичностью, с такой дьявольской логикой, что я готов, несмотря на все насмешки огромного большинства и суровые выговоры со стороны учёных, старающихся образумить безумных «фантастов», — готов допустить, что восстание было если не «обдумано», то «подготовлено» заранее. Тогда план мятежников окажется совершенно ясен: они начинали восстание не на маленькой подстанции, где значение его оказалось бы сравнительно незначительным, но на центральной станции, чем надеялись привести в смятение целый дистрикт, а потом, может быть, по коммуникациям — и весь район, т. е. огромное пространство, равное одному из прежних государств. Было ли в замыслах мятежников в дальнейшем произвести революцию на всей земле, мне, разумеется, неизвестно.

Остается добавить, — к стыду моему, это я также узнал только теперь после пережитого, из газет и лекций, — что некоторые учёные давно предсказывали возможность такого мятежа. Оказывается, уже много столетий назад был подмечен параллелизм в явлениях жизни, так называемых — органической и неорганической. Например, рост кристалла аналогичен росту растения и животного; поломы кристаллов заполняются «силами природы» аналогично тому, что происходит при поранениях «живого» тела; жемчуга подвержены болезням; минералы также; металлы имеют предел напряжения и выносливости; проволочные провода «устают», если их принуждают работать слишком много, и отказываются повиноваться; некоторые элементы (или вещества, не знаю, как должно сказать) намагничиваются самопроизвольно; электрические токи при значительной конденсации (опять извиняюсь за, вероятно, неправильный термин) тоже начинают действовать самопроизвольно; все шофёры и пилоты наблюдали, что моторы «капризничают» без всякой внешней причины и т. д. и т. д. Впрочем, всё это я знаю столь смутно, что не мне писать об этом: я и так, должно быть, в этих немногих строках много напутал. Повторяю: пусть толкование фактам дают более сведущие; мое дело — рассказывать, что я видел.

К рассказу я и перехожу теперь и даже постараюсь совсем устранить из него всякие объяснения. Оставляю в стороне «почему?» и «зачем?» и буду отвечать лишь на вопрос: «что?» Да и то мои ответы будут касаться лишь весьма небольшого круга событий: предел моих наблюдений был ограничен Октополем, так как за всё время катастрофы я не покидал города. Я — маленький человек, пылинка в великом урагане, но ведь из миллиарда пылинок слагается весь ураган, и в моём ограниченном сознании всё же умещался весь ужас, потрясший всю землю и даже, как говорят, всю вселенную.

II

Как началась катастрофа, я ничего не могу рассказать. Теперь известно, что первые грозные явления, так сказать, сигнал к общему восстанию, произошли на Центральной Станции. Но что там свершалось, какое чудовищное зрелище предстало людям, работавшим там, — не расскажет из них никто, потому что все они погибли до последнего. Теперь, по разным догадкам, стараются восстановить адски фантастическую сцену, разыгравшуюся в огромных подземных залах Станции: ливни внезапно вспыхнувших молний, целый потоп электрических разрядов, грохот, подобный миллиону громов, ударивших одновременно, сотни и тысячи людей, — инженеров, помощников, рядовых рабочих, — падающих обугленными, уничтоженными, разорванными в куски или кривляющимися в мучительно-невероятной пляске… Но всё это — лишь предположения, и, может быть, всё происходило совсем не так. Во всяком случае, я об этом ничего не знаю и ничего не знал в те минуты, скорее — мгновения, когда всё это совершалось.

Примечательно, что нас, всю семью, разбудил, как всегда, утренний звонок, поставленный на 7.15. Следовательно, четверть восьмого утра аппараты ещё действовали нормально, если только то не было дьявольской хитростью со стороны заговорщиков, не желавших, чтобы раньше времени узнали о начавшемся восстании. Мы зажгли свет, жена поставила на плитку автоматический кофейник, Андрей прибавил тепла в комнатах — и все наши распоряжения исполнялись аккуратно. Или катастрофа произошла несколько минут спустя, или в нашем доме действовал не ток со Станции, а местный аккумулятор, или, повторяю, мятежники коварно скрывали от жителей города истинное положение вещей… За стенами слышался обычный гул моторов и пропеллеров.

Я торопился, так как по пути на службу предполагал навестить своего друга Стефана, который был болен. Не желая терять времени, я попросил бабушку (так все в семье называли мою мать) сказать Стефану по телефону, что буду у него. Старушка взяла трубку городского телефона, поднесла её к уху, нажала соответствующие цифры на таблице и, наконец, соединительную кнопку… И вдруг произошло нечто, чего мы сразу не могли понять. Бабушка трагически вздрогнула, вся вытянулась, подпрыгнула в кресле и рухнула наземь, выронив телефонную трубку. Мы бросились к упавшей. Она была мертва; это было несомненно по её искаженному лицу и по отсутствию дыхания, а ухо, которое она держала у телефона, было прожжено, словно ударом молнии невероятной силы.

Мы глядели друг на друга и с отчаяньем и с удивлением. Конечно, сделаны были попытки привести старушку в чувство, но я сразу увидел, что это бесплодно. «Надо вызвать врача», — сказал я и нагнулся, чтобы поднять телефонную трубку. Но жена бросилась ко мне одним прыжком, схватила меня за руку и закричала решительно: «Нет! Нет! Не трогай телефона! Ты видишь: в нём что-то испортилось! Тебя убьёт, как бабушку!» Каким-то инстинктом Мария угадала правду, почти насильно, — так как я возражал и сопротивлялся, — не допустила меня до телефона и тем спасла мне жизнь — увы! напрасно! Много лучше для меня было бы погибнуть тогда, в самом начале ужасов, такой же мгновенной смертью, как моя бедная мать!

После недолгого спора мы решили было, что я немедленно поднимусь в 14-й этаж, где, как мы знали, жил молодой врач. Уже я направился к двери, как внезапно погас во всей квартире свет. Было уже достаточно светло на улице, но всё же это явление нас поразило. И опять Мария, с удивительной проницательностью, сразу определила совершающееся. «Что-то испортилось на Станции, — сказала она, — будь осторожен!» Потом она повелительно приказала Андрею не прикасаться более ни к каким кнопкам и рукояткам: чудесная прозорливость женщины, не спасшая, однако, её самое! А я между тем уже был на площадке. К моему изумлению, там толпилось человек двадцать, встревоженных, взволнованных. Оказалось, что почти в каждой квартире случилось какое-нибудь несчастие: некоторые были убиты, как бабушка, при попытке говорить по телефону, другие получили страшный удар при прикосновении к рычагу телекинемы, третьих обварило вырвавшимся паром, одному заморозило руку из холодильника и т. д. Было ясно, что правильная работа машин нарушилась и что все провода таили теперь опасность.

Обменявшись бессвязными объяснениями, мы решили вызвать лифт. Долго никто не решался дать нужный сигнал. Наконец, какой-то пожилой человек отважился нажать кнопку. Мы смотрели на него со страхом, но он остался невредим. Однако каретка не появлялась: ток не действовал. После некоторого колебания я побежал вверх по лестнице, так как мне надо было пройти только 5 этажей. На всех площадках показывались испуганные лица; меня беспрерывно спрашивали, что случилось. Не отвечая, я добежал до квартиры врача и, уже не смея звонить, постучал в дверь кулаком. Доктор открыл мне сам, изумлённый дикими стуками, так как я колотил, как сумасшедший. Он ещё ничего не знал и выслушал мои сбивчивые объяснения не без сомневающейся улыбки; однако согласился тотчас идти к нам, чтобы оказать помощь бабушке, при этом успокаивал меня, что она, вероятно, лишь в обмороке.

Перед моим приходом доктор был занят какой-то работой в своей маленькой лаборатории, куда я прошёл за ним из передней. Теперь, собираясь идти со мной, он хотел, должно быть, что-то герметически закрыть или, наоборот, что-то привести в действие. В точности я не знаю, что именно собирался сделать доктор, только, забыв о моих предостережениях или не обратив на них внимания, он небрежно протянул руку и взялся за какой-то рычажок, чтобы повернуть его. Очевидно, к рабочему столу доктора были приспособлены особые провода, только вдруг, на моих глазах, от рычажка отделилась синеватая искра величиною с добрую верёвку и послышался роковой треск — род маленького грома. И доктор рухнул передо мною на ковёр, поражённый насмерть этой домашней молнией… Я замер в (на этом текст обрывается).

1908 г.

Николай Морозов (1854–1946)

Николай Александрович Морозов родился в селе Борок Ярославской губернии. Воспитывался в доме отца и уже с детства проявил исключительный интерес к естественным наукам: астрономии, ботанике, энтомологии. Во 2‑й Московской классической гимназии им был организован естественнонаучный кружок. В 1874 году 20‑летний Николай Морозов принимает участие в «хождении в народ», ведёт революционную пропаганду. В связи с этим, преследуемый властями, вынужден был эмигрировать в Швейцарию, а по возвращении арестован и недолгое время пробыл в тюрьме. После освобождения вступает в народническую организацию «Земля и воля», а после её раскола на две организации Морозов примкнул к террористическому крылу — «Народной воле». В 1880 году в эмиграции познакомился с Карлом Марксом, который вручил ему для перевода на русский язык текст «Коммунистического манифеста». В 1881 году по возвращении из-за границы был арестован и на этот раз приговорён к пожизненному заключению. В тюрьме (главным образом в Шлиссельбургской крепости) Морозов провёл 25 лет, только амнистия 1905 года освободила его. За годы тюремного заключения Морозов написал 26 объёмистых томов самого различного содержания по физике, математике, астрономии, истории религии и т. д. Но и после выхода из крепости Морозов ещё раз попадает в тюрьму: за сборник революционных стихов «Звёздные песни» (1910). На этот раз заключение длилось около года (1912–1913).

После Октябрьской революции Морозов публикует свои обширные мемуары «Повести моей жизни» (1‑е изд. 1918 г., переиздавались в 1947 и 1965 гг.) и создаёт монументальное семитомное исследование по истории религии «Христос» (1924–1932).

Ещё в своей работе «Откровение в грозе и буре» (1907) Морозов сделал попытку дать совершенно новую датировку памятникам раннехристианской литературы, опираясь на документально засвидетельствованные сообщения о различных астрономических и метеорологических явлениях. По мнению Морозова, в «Апокалипсисе» описывается гроза, разразившаяся 30 сентября 395 года над островом Патмос, и автором «Апокалипсиса» является не кто иной, как Иоанн Златоуст. Тем самым общепринятая датировка сдвигается по крайней мере на два с лишним века вперёд. Ещё более парадоксальные временные сдвиги предлагает исследователь в своей работе «Христос», датируя время жизни евангелистов VII, VIII и даже IX веком нашей эры! Выводы Морозова, основанные на астрономических соображениях, не получили никакого подтверждения со стороны исторической науки. «Христос» Морозова остаётся монументальным (5 тысяч страниц!) памятником научной ошибке.

Публикуемый нами набросок «Путешествие в космическом пространстве» создан в начале пребывания писателя в Шлиссельбургской крепости. Кроме этого наброска, в 1910 году Морозов выпустил целый сборник научных полуфантазий под названием «На границе неведомого» (М., «Звено», 1910).

Путешествие в космическом пространстве

…Через несколько часов мы вышли за пределы доступного для чувства земного притяжения, и для нас более не было ни верха, ни низа. Стоило нам сделать несколько движений руками, и мы плавно переплывали на другую сторону каюты.

— Вот и верь после этого, — сказала Вера, — что тяжесть есть неотъемлемое свойство всякой материи.

— Сколько в вас весу? — спрашивала Иосифа Людмила, плавая в воздухе.

— Нуль пудов, — отвечал тяжеловесный гигант Иосиф.

— Да, но и сами пуды теперь нули! — воскликнула Людмила, толкая плавающую близ неё пятипудовую гирю.

Сильное движение воздуха, взволнованного нашими леди, медленно относило в угол Иосифа, старавшегося на лету срисовать всю эту сцену вместе с перспективой бледно-зеленоватого отдалённого серпа Земли с панорамой созвездий, ярко блестевших через одно из больших и прочных хрустальных окон, несмотря на яркий солнечный свет, врывавшийся косыми полосами в противоположное окно корабля. Петр прицепился к рулю, к которому был приставлен в это время, и с завистью посматривал на остальную возившуюся публику. Людвиг бросил свои статистические отметки в корабельном лагбухе[16], листы которого никак не ложились один на другой, а ерошились торчком каждый лист отдельно от другого, и, молча плывя в воздухе, смотрел со своей доброй и ласковой улыбкой на всю эту яркую и радостную картину.

Мне тоже было необыкновенно радостно. Да и как не радоваться? Разве не сбылась моя заветная мечта? Разве не несёмся мы теперь в бездонную эфирную глубину небесного океана среди пронизывающих его метеоров, один удар которых может разбить вдребезги нашу ладью? По временам я заботливо взглядывал вперёд, но сейчас же успокаивался. Ведь области метеорических дождей лежали далеко от нашего пути.

— Опасности быть не может! — говорил Николай. — Ведь мы нарочно выбрали такое время года, когда Земля пролетает через пространства, совсем почти свободные от метеоров. Столкнуться с ними было несравненно менее вероятно, чем, например, потерпеть крушение на железной дороге.

Вера схватила летевший мимо неё стакан воды и быстрым движением руки отдёрнула его от наполнявшей его жидкости. Оставшись в воздухе, жидкость сейчас же приняла шарообразную форму и поплыла среди нас подобно мыльному пузырю.

— Идите пить воду! Кто первый поймает её ртом? — звала нас Людмила.

А между тем время шло. Два дня промчались незаметно, и корабль наш быстро приближался к поверхности Луны. С каждой минутой сильнее разрастался её бледный диск, на три четверти освещённый Солнцем и погружённый другою половиной в глубокую ночь. Скоро пришлось нам дать задний ход машине, чтобы противодействовать силе нашего тяготения к Луне. Мы уже не летали более в воздухе каюты, но медленно падали на её бывший потолок, теперешний пол нашего помещения. Пришлось переставить всю мебель вверх ногами относительно прежнего положения. Но это не только не поражало нас, а, напротив, никто из нас, несмотря на недавний опыт, даже представить не мог, как могла когда-то мебель стоять по направлению к Земле.

Большинству всё это казалось очень странным. Пришлось перевернуть корабль, чтоб его пол был направлен к Луне.

А между тем лунный диск всё более и более увеличивался от нашего приближения и занял пятую часть небесной сферы. Ярко обрисовывались под нашими ногами его горы и холмистые сыпучие равнины. Мы летели к той половине Луны, которая была в тени. Она росла с каждой минутой. Она как бы надвигалась на нас, как бы грозила разбить нас своим ударом. Становилось жутко от этой громады, растущей под нашими ногами. Невольно то один, то другой из нас бежал посмотреть на показатель быстроты полёта, чтобы убедиться, что она не превышает ту скорость, которую наши машины могут преодолеть ранее падения на поверхность Луны. А дамы так со страхом пытливо заглядывали нам в глаза, как бы ища в них той уверенности, которой у них недоставало. Но мы их не обманывали, утверждая, что всё в порядке. Вот лунная поверхность заняла почти всю половину окружающего нас небесного пространства. Зубчатые вершины её кольцеобразных гор отчётливо обрисовывались среди бледно-зеленоватого плоскогорья, над которым низко склонялось Солнце. Вот горизонт Луны совсем надвинулся на блестящее светило. Один миг — и мы очутились в длинном конусе ночи, вечно следующем за Луной и каждой планетой и ярко освещённом знакомыми созвездиями и широким серпом Земли, на котором виднелись Северная Америка и часть вечных снегов Северного полюса. Внизу же, на юге Луны, поднималась прямо под нашими ногами вулкановидная громада горы Коперника с её лучеобразными трещинами и полосами по склонам. Вдали направо виднелась глубокая котловина Кеплера, окружённая как бы валом. Ещё дальше тёмной, слабо-зеленоватой от земного света равнины, называемой «Морем Дождей», лежала огромная тарелкообразная впадина Архимеда, а за ней целый ряд таких же, но меньших «колодцев» и углублений вплоть до того, которое называют цирком Аристотеля. Всё это быстро приближалось, увеличивалось в своих размерах, ближайшие горы заслоняли более отдалённые.

Мы держали курс на самую вершину горы Коперника и скоро очутились так близко от неё, что ничего уже не могли видеть, кроме её окрестностей. Вдруг Николай, стоявший у машины и наблюдавший показатель хода за окном каюты, несколько бледный, шепнул мне на ухо: «Беда! Мы, кажется, грохнемся на эту гору раньше, чем успеем вполне затормозить наше движение».

Я взглянул на показатель и тоже испугался. Или наша машина потеряла часть своей силы, или лунное притяжение было у поверхности сильнее, чем оно выходит по обычному вычислению, предполагающему, что вся масса планеты сосредоточена в её центре, — но мы падали с такой быстротой, что, очевидно, уже не были в состоянии остановиться ранее удара о каменистые отроги, которые через несколько секунд должны были разбить вдребезги наш корабль.

В это мгновенье Петр, стоявший на руле и тоже увидевший опасность, быстро направил полёт прямо в кратер Коперника, в один из так называемых «колодцев», зиявших в этой горе. Мимо наших окон промелькнули какие-то сероватые и жёлтые утесы, и мы погрузились в глубокий мрак неизмеримого, казалось, бездонного «колодца». Впереди и кругом нас ничего не было видно в зияющей глубине, а сзади отверстие «колодца», в котором блестели несколько звездочек, быстро сужалось по мере нашего погружения и как бы замыкалось за нами. Сильный свист и шум за стенами корабля, похожий на завывание ветра, давали знать, что «колодец» наполнен какими-то газами. Наши бедные побледневшие леди, громко вскрикнув от ужаса в тот миг, когда внезапно влетели в жерло, и, уцепившись обеими руками за случившегося рядом Ованеса, замерев в этом положении, с ужасом смотрели в тёмную глубину, широко раскрыв свои глаза. Но этот свист и вой был лучшим помощником нашего спасенья: от сопротивления газа, присоединившегося к действию заднего хода машины, наш корабль остановился, залетев лишь на несколько десятков метров в глубину «колодца».

— О, какой ужас! — воскликнула Людмила, едва удерживаясь от плача.

Мы несколько опомнились от неожиданной опасности и зажгли лампочку, так как Людмила боялась темноты.

Все принялись успокаивать её и так, совершенно утешив обеих леди, вспомнили о Пете, который спас нам жизнь своей находчивостью в критический момент. Все стали его хвалить и пожимать ему руки, что конфузило Петра, хотя по скрытно торжествующему взгляду и оживлённости движений и можно было заметить, что он доволен своим поступком.

Корабль был осторожно двинут к выходу кратера. Вскоре показались зубчатые края окружности, погружённые с одной стороны в чёрную мглу, а с другой освещённые зеленоватым светом Земли, несравненно более ясным, чем лунный на Земле в самые светлые зимние ночи. Яркие инкрустации горного хрусталя и других блестящих минералов гирляндами и кружевами покрывали изгрызенные стены кратера, перемежаясь с огромными ветвистыми кристаллическими формами металлов, образующими целые рощи удивительных деревьев и кустарников. Вот из-за тёмного зубчатого края противоположного бока провала показался огромный серп Земли и ещё более увеличил прелесть этой волшебной картины.

Мы миновали эти цирки, валы которых показались нам грудами мелкой легкой пыли, и полетели к северу над слабо-зеленоватою от света Земли равниной «Моря Дождей», по направлению к отдалённым тарелкообразным углублениям северных лунных цирков. Когда мы спустились над этой равниной на высоту не более полверсты, странное жужжание за боками корабля, подобное шуму слабого ветра, обратило внимание тех, кто стоял у микрофонов.

— Атмосфера! — воскликнул Людвиг. — Слышите, как шумит воздух за бортом корабля?

Все прислушались. Действительно, не было сомнения, что мы летим среди лёгкой атмосферы, но из какого газа состоит она, этого никак невозможно было определить. Отсутствие солнечного света мешало произвести спектральный анализ, а иначе узнать состав было невозможно, так как впустить неизвестный газ в корабль было бы рискованно, не зная его свойств. Мы ограничились тем, что набрали его посредством насоса, прикреплённого к внешней стене корабля и приводимого в движение гальваническим прибором, в особый гуттаперчевый мех, тоже находящийся снаружи, и отложили химическое исследование до возвращения на Землю.

Когда, продолжая путь, мы приподнимались несколько выше, шум за стенами прекращался и снова ясно слышался, когда мы понижали полёт. По высоте этой границы шума было очевидно, что ощутимая часть лунной атмосферы не достигает в этом месте даже и километра и что она лежит не только ниже горных цепей, идущих всюду по краям к середине лунного диска и отдельно стоящих гор, достигающих на Луне гигантской высоты, но даже и на равнинах покрывает наиболее низменные места подобно тому, как моря на земной поверхности.

— Так вот почему, — воскликнула Вера, — эти места кажутся при наблюдении с Земли настолько темнее остальных, что древние астрономы приняли их за океаны и моря и дали им соответствующие названия! Значит, это «Море Теней», над которым мы летим, есть действительно море, но только не водяное, а газообразное! «Океан Бурь», «Море Ясности», «Море Кризисов», «Море Плодородия», повсюду разбросанные по диску Луны и связанные между собою проливами, — всё это не пустые названия, как думали в последнее время!

Удивлённые, мы опустились ещё ниже к самой поверхности и тут заметили, что вся равнина была покрыта мелкою растительностью лишайников, мхов и более высших растений неизвестных видов, по общему типу напоминающих земные. Здесь, в замкнутых воздушных бассейнах, при недостатке влаги, которая хотя, по-видимому, и растворена в атмосфере, но находится в таком ничтожном количестве, что никогда не сгущается в дожди и облака, органическая жизнь не могла ещё развиться до своих высших разумных форм. Несколько родов и видов низших животных, которых мы встретили, отличались огромными веерообразными придатками вроде огромных ушей, которыми они, очевидно, поглощают влагу из воздуха за недостатком обыкновенной воды. Петр захватил своим рычагом, то есть железной рукой корабля, наиболее интересные из них и положил их в наружную сетку, чтобы мы с Иосифом рассмотрели их при возвращении.

Вся эта коллекция была собрана недалеко от цирка Платона, к которому мы быстро направляли свой полёт.

Цирки громадной величины мы видели разбросанными по всей лунной поверхности. Они были поразительно похожи то на следы гигантских дождевых капель на песке, то на дыры, пробитые в стекле ружейной пулей. До сих пор они сбивали с толку всех астрономов, придумавших самые сложные гипотезы, объяснявшие их происхождение. Но все эти гипотезы справедливо отвергались большинством как не объясняющие характеристических особенностей.

— Странная вещь, — сказал Иосиф, — откуда взялись здесь глина и песок, эти продукты водного разложения?

— Да, — ответил я, — очень может быть, что правы те астрономы, которые утверждают, что Луна прежде быстрее вращалась вокруг оси и что вода была распространена в разных местах по её поверхности, а теперь вся сосредоточилась на противоположной стороне благодаря тому, что это полушарие сильно поднялось вверх от тяготения к Земле.

— А вот увидим, когда будем на той стороне, — сказала Вера.

Неподвижно вися в пространстве, мы долго любовались видом цирка Платона. Наконец мы спустились к самой поверхности его вала и пытались набрать от него рычагом нашего корабля несколько кучек его щебнеобразной массы.

Вдруг обе наши леди вскрикнули в испуге. Я оглянулся. Среди ночной полутьмы вся окрестность озарилась красно-малиновым светом, ярким, как свет Солнца. Большой огненный шар нёсся прямо на нас, рассыпая за собою блестящие искры в редком воздухе «Моря Теней». Казалось, не было никакой возможности миновать гибельного удара.

— Метеор! — послышалось восклицание испуга.

«Неужели, — мгновенно бросилось мне в голову, — нам, пролетевшим всё пространство до Луны и ни разу не встретившим метеоров, суждено погибнуть у самой цели нашего путешествия?!»

Но, прежде чем я кончил свою мысль, страшное сотрясение рыхлой сыпучей почвы заставило подпрыгнуть наш корабль и свалило его набок. Мы все попадали в разные стороны, и только слабость тяготения к Луне предохранила нас от серьёзных ушибов. Через несколько секунд я уже вскочил на ноги, и что за картина представилась моим глазам! Огромная тарелкообразная впадина виднелась на склоне вала Платона в нескольких десятках саженей от нашего корабля, а куча метеорной пыли лежала в середине впадины.

— Смотрите, — раздался вдруг громкий голос Ованеса, — смотрите! Корабельная рука совсем переломлена и валяется на земле!

Пётр бросился в отчаянии к окну и мрачно смотрел на обломки своего произведения.

— Смотрите, смотрите — перебил Ованеса Людвиг. — Дверь корабля так втиснута в стены и рукоятка так испорчена, что нам уже совершенно невозможно отворить её.

Я бросился к входной двери, но тотчас успокоился. Вся вдавленная внутрь, с изломанным запором, она тем сильнее прилегала к окружающей её стене корабля.

Где я ни прикладывал свою руку к её краям, нигде не чувствовалось ни малейшего течения воздуха.

— Ну, пустяки, — сказал Ованес. — Вернёмся на Землю, нас освободят из этого нового заключения.

Людвиг между тем начал пробовать действие машины, и корабль наш медленно поднялся в окружающем нас пыльном облаке, поднятом метеором. Кругловатая неглубокая впадина, выбитая метеором, вся раскрылась под нашими ногами. Она была как две капли воды похожа на один из маленьких «кратеров», всюду разбросанных среди больших цирков Луны, нередко даже на их валах и в середине.

Безмолвно стоя у окна и глядя на этот цирк, я забыл обо всем окружающем и долго оставался в каком-то восторженном состоянии, что я испытывал каждый раз, когда мне в голову приходила какая-нибудь новая гипотеза, освещающая массу фактов, прежде непонятных. «Значит, — думал я, — все эти цирки, возбуждавшие столько неудовлетворительных гипотез среди астрономов, не что иное, как следы ударов тысяч больших и маленьких комет и метеоров, встречавшихся с Луной в продолжение миллионов лет её существования!» Там, на Земле, куда, конечно, так же часто падали метеоры, их разрушительная сила парализовалась густою атмосферою, представляющей громадное сопротивление быстро движущимся телам. Да и падали они лишь в том случае, если ударяли по воздуху перпендикулярно. Если некоторые из них, а также, конечно, большинство, летели по касательной, то они должны были рикошетировать по воздуху, как пушечные ядра, оставив лишь на мгновенье огненную полосу над Землей да взволновав прилегающий воздух. Там, на Земле, если они и были так громадны и тверды, что, пролетев всю толщу атмосферы, выбивали глубокий провал в почве, — этот провал вскоре наполнялся водою, дожди размывали его бока, наполняя песком и глиной дно. Целебное действие вечного круговорота воды и воздуха залечивало нанесённую Земле рану, и через несколько десятилетий от неё оставался лишь незначительный шрам в виде небольшого озера, особняком лежащего среди равнины. Да и не произошли ли действительно таким путём некоторые озёра? Как было бы интересно исследовать разбросанные в Зауральских степях озера, которые на больших картах имеют совершенно такой вид, как будто они выбиты множеством осколков какой-нибудь встречной группы болидов! Ведь если они в самом деле метеорического происхождения, а метеоры, как обычно, заключают в себе железо, то посредством магнитной стрелки можно будет в глубине почвы открыть присутствие этого железа, и тогда всё будет доказано!

Мне страстно захотелось сейчас же лететь в эти степи и исследовать дно некоторых кругловатых озерков, но случайный взгляд на лежащий предо мною новый лунный цирк снова направил мои мысли на лунные явления. Я вспомнил множество прямых или слегка согнутых от неровностей почвы борозд, как бы царапин, лежащих повсюду в беспорядке на Луне, которые ещё прежде сильно возбуждали мой интерес на лунных картах, а теперь во множестве лежали под моими ногами. «Значит, — подумал я, — и эти до сих пор не объяснённые полосы должны происходить от метеоров, слишком косо ударивших по поверхности Луны, а потому рикошетировавших от неё и улетевших в пространство».

Я плотно приник лицом к окну нашего летучего корабля. Безмолвно лежало передо мною безграничное сыпучее плоскогорье, ярко освещённое зеленоватым серпом Земли, над экватором которой, как по диску Юпитера, проходило вечное кольцо облаков зимнего дождливого, сезона одного из тропиков. Мне было грустно за эту Луну, которая представилась мне теперь всюду израненной мировыми непогодами. Она напомнила древесный пень, лишённый коры, на котором неизгладимо остаются все удары топора, все шрамы, все случайные повреждения, нанесённые людьми и животными, в то время как окружающие этот пень зелёные деревья растут кругом него, борясь со всеми внешними влияниями, полные жизненных сил и здоровья, сами залечивая свои повреждения. Не то же ли самое и планета без атмосферы, что дерево без коры? Какое громадное значение должна в таком случае иметь эта лёгкая оболочка в планетной жизни! Весь поглощенный своими мыслями, не замечая ничего окружающего, я внимательно рассматривал всякий новый цирк, появлявшийся под ногами, и в каждом находил неожиданное подтверждение своей идеи.[17]

С грустным чувством летели мы в обратный путь, провожая печальными взглядами убегающую от нас Луну с её цирками, горами и равнинами.

Все молчали и мечтали, смотря на небо. И мои мысли также улетели далеко в пространство, туда, где за пределами нашей земной ночи сияет вечный день, где проносятся вереницы метеоров, где волны солнечного света и теплоты вечно переливаются между собой и сливаются с лучами миллионов звезд в одну чудную мировую музыку, наполняющую всю вселенную. Я улетел мечтою и за пределы этого вечного дня, туда, где солнечный свет, постепенно слабея, сменялся новою областью тьмы, тьмы, подобной земной ночи, только уже громадной и не освещённой бледным сиянием Луны. Но зато вдали в глубине этой ночи кругом ближайшей звезды уже светилось зарево нового вечного дня, а за ним мерцали всё новые сияющие точки: миллионы новых солнц с их планетами и спутниками, миллионы вечных дней с их блеском и теплотой, миллионы далеких островков вселенского океана, из которых с каждого неслышимо доносились до меня биение родной нам жизни, и миллионы мыслящих существ ласково смотрели на нас и нашу Землю. И мне казалось, что они желали нам и всем нашим братьям по человечеству скоро и счастливо пройти сквозь окружающий нас мрак к новой, высшей жизни на Земле, к чудному чувству свободы, любви и братства и к сознанию единства между собой и с бесконечностью живых существ вселенной…

Корабль остановился. В его окно виднелись сад и двери нашего жилища…

1882 г.

Александр Богданов (1873–1928)

Александр Александрович Малиновский, известный под псевдонимом А. Богданов, был не только писателем, но и экономистом, философом и учёным-естествоиспытателем.

Он родился в городе Соколка Гродненской губернии в 1873 году. Окончил медицинский факультет Харьковского университета. С 1896 года член социал-демократической партии, после 1903 года примкнул к большевикам и на трёх партийных съездах (III, IV и V) избирался членом Центрального Комитета РСДРП.

В годы первой русской революции 1905–1907 годов Богданов вместе с Л. Красиным возглавлял боевую техническую группу большевистской партии.

В 1908 году опубликовал научно-фантастический роман «Красная звезда», который можно считать предтечей советской научной фантастики. В романе предсказан, в частности, ракетный двигатель на основе расщепления атома.

Все эти годы, несмотря на разногласия по философским вопросам, Богданов работал в тесном контакте с В. И. Лениным.

В письме к А. М. Горькому Ленин писал:

«Летом и осенью 1904 г. мы окончательно сошлись с Богдановым, как беки (т. е. большевики. — Сост.), и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который… дал нам возможность совместно провести в революцию… тактику революционной социал-демократии» (Полн. собр. соч., т. 47, с. 142).

В. И. Ленин подверг философские взгляды Богданова острой критике в работе «Материализм и эмпириокритицизм».

В работе А. Богданова «Всеобщая организационная наука» (1913–1917 гг., 2 тома) наряду с ошибочными положениями выдвинут ряд идей, получивших позднее развитие в кибернетике (в частности, принцип обратной связи и идея моделирования, системный подход к изучаемому объекту и т. д.).

После Октябрьской революции Богданов недолгое время был одним из главных теоретиков Пролеткульта, а с 1921 года целиком переходит на научную работу в области биологии и медицины.

В 1926 году Богданов возглавил первый в мире Институт переливания крови (институт успешно работает и поныне под названием Центральный ордена Ленина институт гематологии и переливания крови). А. Богданов умер 7 апреля 1928 года после неудачного эксперимента по переливанию крови, произведённого на себе, Институту было присвоено имя Богданова.

Красная звезда

Часть I

I. Разрыв

Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка в нашей стране, которая идёт ещё до сих пор и, я думаю, близится теперь к своему неизбежному грозному концу.

Её первые, кровавые дни так глубоко потрясли общественное сознание, что все ожидали скорого и светлого исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего ещё худшего не может быть. Никто не представлял себе, до какой степени цепки костлявые руки мертвеца, который давил и ещё продолжает давить живого в своих судорожных объятиях.

Боевое возбуждение стремительно разливалось в массах. Души людей беззаветно раскрывались навстречу будущему; настоящее расплывалось в розовом тумане, прошлое уходило куда-то вдаль, исчезая из глаз. Все человеческие отношения стали неустойчивы и непрочны, как никогда раньше.

В эти дни произошло то, что перевернуло мою жизнь и вырвало меня из потока народной борьбы.

Я был, несмотря на свои двадцать семь лет, одним из «старых» работников партии. За мною числилось шесть лет работы, с перерывом всего на год тюрьмы. Я раньше, чем многие другие, почувствовал приближение бури и спокойнее, чем они, её встретил. Работать приходилось гораздо больше прежнего; но я вместе с тем не бросал ни своих научных занятий — меня особенно интересовал вопрос о строении материи, — ни литературных: я писал в детских журналах, и это давало мне средства к жизни. В то же время я любил… или мне казалось, что любил.

Её партийное имя было Анна Николаевна.

Она принадлежала к другому, более умеренному течению нашей партии. Я объяснял это мягкостью её натуры и общей путаницей политических отношений в нашей стране; несмотря на то, что она была старше меня, я считал её ещё не вполне определившимся человеком. В этом я ошибался. ‹…›

И всё же я не предвидел и не предполагал неизбежности разрыва, — когда в нашу жизнь проникло постороннее влияние, которое ускорило развязку.

Около этого времени в столицу приехал молодой человек, носивший необычайное у нас конспиративное имя Мэнни. Он привёз с Юга некоторые сообщения и поручения, по которым можно было видеть, что он пользуется полным доверием товарищей. Выполнивши своё дело, он ещё на некоторое время решил остаться в столице и стал нередко заходить к нам, обнаруживая явную склонность ближе сойтись со мною.

Это был человек оригинальный во многом, начиная с наружности. Его глаза были настолько замаскированы очень тёмными очками, что я не знал даже их цвета; его голова была несколько непропорционально велика; черты его лица, красивые, но удивительно неподвижные и безжизненные, совершенно не гармонировали с его мягким и выразительным голосом так же, как и с его стройной, юношески гибкой фигурой. Его речь была свободной и плавной и всегда полной содержания. Его научное образование было очень односторонне; по специальности он был, по-видимому, инженер.

В беседе Мэнни имел склонность постоянно сводить частные и практические вопросы к общим идейным основаниям. Когда он бывал у нас, выходило всегда как-то так, что противоречия натур и взглядов у меня с женой очень скоро выступали на первый план настолько отчётливо и ярко, что мы начинали мучительно чувствовать их безысходность. Мировоззрение Мэнни было, по-видимому, сходно с моим; он всегда высказывался очень мягко и осторожно по форме, но столь же резко и глубоко по существу. Наши политические разногласия с Анной Николаевной он умел так искусно связывать с основным различием наших мировоззрений, что эти разногласия казались психологически неизбежными, почти логическими выводами из них, и исчезала всякая надежда повлиять друг на друга, сгладить противоречия и прийти к чему-нибудь общему. Анна Николаевна питала к Мэнни нечто вроде ненависти, соединенной с живым интересом. Мне он внушал большое уважение и смутное недоверие: я чувствовал, что он идёт к какой-то цели, но не мог понять, к какой.

В один из январских дней — это было уже в конце января — предстояло обсуждение в руководящих группах обоих течений партии проекта массовой демонстрации с вероятным исходом в вооружённое столкновение. Накануне вечером пришёл к нам Мэнни и поднял вопрос об участии в этой демонстрации, если она будет решена, самих партийных руководителей. Завязался спор, который быстро принял жгучий характер.

Анна Николаевна заявила, что всякий, кто подаёт голос за демонстрацию, нравственно обязан идти в первых рядах. Я находил, что это вообще вовсе не обязательно, а идти следует тому, кто там необходим или кто может быть серьёзно полезен, причём имел в виду именно себя, как человека с некоторым опытом в подобных делах. Мэнни пошёл дальше и утверждал, что, ввиду, очевидно, неизбежного столкновения с войсками, на поле действия должны находиться уличные агитаторы и боевые организаторы, политическим же руководителям там совсем не место, а люди физически слабые и нервные могут быть даже очень вредны. Анна Николаевна была прямо оскорблена этими рассуждениями, которые ей казались направленными специально против неё. Она оборвала разговор и ушла в свою комнату. Скоро ушёл и Мэнни.

На другой день мне пришлось встать рано утром и уйти, не повидавшись с Анной Николаевной, а вернуться уже вечером. Демонстрация была отклонена и в нашем комитете и, как я узнал, в руководящем коллективе другого течения. Я был этим доволен, потому что знал, насколько недостаточна подготовка для вооружённого конфликта, и считал такое выступление бесплодной растратой сил. Мне казалось, что это решение несколько ослабит остроту раздражения Анны Николаевны из-за вчерашнего разговора. На столе у себя я нашел записку от Анны Николаевны:

«Я уезжаю. Чем больше я понимаю себя и вас, тем более для меня становится ясно, что мы идём разными путями и что мы оба ошиблись. Лучше нам больше не встречаться. Простите».

Я долго бродил по улицам, утомлённый, с чувством пустоты в голове и холода в сердце. Когда я вернулся домой, то застал там неожиданного гостя: у моего стола сидел Мэнни и писал записку.

II. Приглашение

— Мне надо переговорить с вами по одному очень серьёзному и несколько странному делу, — сказал Мэнни.

Мне было всё равно; я сел и приготовился слушать.

— Я читал вашу брошюру об электронах и материи, — начал он. — Я сам несколько лет изучал этот вопрос и полагаю, что в вашей брошюре много верных мыслей.

Я молча поклонился. Он продолжал:

— В этой работе у вас есть одно особенно интересное для меня замечание. Вы высказали там предположение, что электрическая теория материи, необходимо представляя силу тяготения в виде какого-то производного от электрических сил притяжения и отталкивания, должна привести к открытию тяготения с другим знаком, то есть к получению такого типа материи, который отталкивается, а не притягивается Землей, Солнцем и другими знакомыми нам телами; вы указывали для сравнения на диамагнитное отталкивание тел и на отталкивание параллельных токов разного направления. Всё это сказано мимоходом, но я думаю, что сами вы придавали этому большее значение, чем хотели обнаружить.

— Вы правы, — ответил я, — и я думаю, что именно на таком пути человечество решит как задачу вполне свободного воздушного передвижения, так затем и задачу сообщения между планетами. Но верна ли сама по себе эта идея или нет, она совершенно бесплодна до тех пор, пока нет точной теории материи и тяготения. Если другой тип материи и существует, то просто найти его, очевидно, нельзя: силою отталкиванья он давно уже устранён из всей солнечной системы, а ещё вернее — он не вошёл в её состав, когда она начинала организовываться в виде туманности. Значит, этот тип материи надо ещё теоретически конструировать и затем практически воспроизвести. Теперь же для этого нет данных и можно, в сущности, только предчувствовать самую задачу.

— И тем не менее эта задача уже разрешена, — сказал Мэнни.

Я взглянул на него с изумлением. Лицо его было всё так же неподвижно, но в его тоне было что-то такое, что не позволяло считать его за шарлатана.

«Может быть, душевно-больной», — мелькнуло у меня в голове.

— Мне нет надобности обманывать вас, и я хорошо знаю, что говорю, — отвечал он на мою мысль. — Выслушайте меня терпеливо, а затем, если надо, я представлю доказательства. — И он рассказал следующее:

— Великое открытие, о котором идёт речь, не было совершено силами отдельной личности. Оно принадлежит целому научному обществу, существующему довольно давно и долго работавшему в этом направлении. Общество это было до сих пор тайным, и я не уполномочен знакомить вас ближе с его происхождением и историей, пока нам не удастся столковаться в главном.

Общество наше значительно опередило академический мир во многих важных вопросах науки. Радиирующие элементы и их распределение были известны нам гораздо раньше Кюри и Рамсая, и нашим товарищам удалось гораздо дальше и глубже провести анализ строения материи. На этом пути была предусмотрена возможность существования элементов, отталкиваемых земными телами, а затем выполнен синтез этой «минус-материи», как мы её кратко обозначаем.

После этого было уже нетрудно разработать и осуществить технические применения этого открытия — сначала летательные аппараты для передвижения в земной атмосфере, а потом и для сообщения с другими планетами.

Несмотря на спокойно-убедительный тон Мэнни, его рассказ казался мне слишком странным и неправдоподобным.

— И вы сумели всё это выполнить и сохранить в тайне? — заметил я, прерывая его речь.

— Да, потому что мы считали это в высшей степени важным. Мы находили, что было бы очень опасно опубликовать наши научные открытия, пока в большинстве стран остаются реакционные правительства. И вы, русский революционер, более чем кто-либо должны с нами согласиться. Посмотрите, как ваше азиатское государство пользуется европейскими способами сообщения и средствами истребления, чтобы подавлять и искоренять всё, что есть у вас живого и прогрессивного. Многим ли лучше правительство той полу-феодальной, полу-конституционной страны, трон которой занимает воинственно-болтливый глупец, управляемый знатными мошенниками? И чего стоят даже две мещанские республики Европы? А между тем ясно, что если бы наши летательные машины стали известны, то правительства прежде всего позаботились бы захватить их в свою монополию и использовать для усиления власти и могущества высших классов. Этого мы решительно не желаем и поэтому оставляем монополию за собой, выжидая более подходящих условий.

— И вам в самом деле уже удалось достигнуть других планет? — спросил я.

— Да, двух ближайших, теллурических планет, Венеры и Марса, не считая, конечно, мёртвой Луны. Именно теперь мы заняты их подробным исследованием. У нас есть все необходимые средства, нам нужны люди сильные и надёжные. По полномочию от моих товарищей я предлагаю вам вступить в наши ряды, — разумеется, со всеми вытекающими из этого правами и обязательствами.

Он остановился, ожидая ответа. Я не знал, что думать.

— Доказательства! — сказал я. — Вы обещали представить доказательства.

Мэнни вынул из кармана стеклянный флакон с какой-то металлической жидкостью, которую я принял за ртуть. Но странным образом эта жидкость, наполнявшая не больше трети флакона, находилась не на дне его, а в верхней части, около горлышка, и в горлышке до самой пробки. Мэнни перевернул флакон, и жидкость перелилась ко дну, то есть прямо вверх. Мэнни выпустил склянку из рук, и она повисла в воздухе. Это было невероятно, но несомненно и очевидно.

— Флакон этот из обыкновенного стекла, — пояснил Мэнни, — а налита в него жидкость, которая отталкивается телами солнечной системы. Жидкости налито ровно столько, чтобы уравновесить тяжесть флакона; таким образом, то и другое вместе не имеет веса. По этому способу мы устраиваем и все летательные аппараты: они делаются из обыкновенных материалов, но заключают в себе резервуар, наполненный достаточным количеством «материи отрицательного типа». Затем остаётся дать всей этой невесомой системе надлежащую скорость движения. Для земных летательных машин применяются простые электрические двигатели с воздушным винтом; для междупланетного передвижения этот способ, конечно, негоден, и тут мы пользуемся совершенно иным методом, с которым впоследствии я могу познакомить вас ближе.

Сомневаться больше не приходилось.

— Какие же ограничения налагает ваше общество на вступающих в него, кроме, разумеется, обязательной тайны?

— Да вообще-то почти никаких. Ни личная жизнь, ни общественная деятельность товарищей ничем не стеснены, лишь бы не вредили деятельности общества в целом. Но каждый должен при самом своём вступлении исполнить какое-либо важное и ответственное поручение общества. Этим способом, с одной стороны, укрепляется его связь с обществом, с другой — выясняется на деле уровень его способностей и энергии.

— Значит, и мне будет теперь же предложено такое поручение?

— Да.

— Какое именно?

— Вы должны принять участие в отправляющейся завтра экспедиции большого этеронефа на планету Марс.

— Насколько продолжительна будет экспедиция?

— Это неизвестно. Одна дорога туда и обратно требует не менее 5 месяцев. Можно и совсем не вернуться.

— Это-то я понимаю; не в том дело. Но как мне быть с моей революционной работой? Вы сами, по-видимому, социал-демократ и поймёте моё затруднение.

— Выбирайте. Мы считаем перерыв в работе необходимым для завершения вашей подготовки. Поручение не может быть отложено. Отказ от него есть отказ от всего.

Я задумался. С выступлением на сцену широких масс устранение того или иного работника — факт совершенно ничтожный по своему значению для дела в его целом. К тому же это устранение временное, и, вернувшись к работе, я буду гораздо более полезен ей со своими новыми связями, знаниями и средствами. Я решился.

— Когда же я должен отправляться?

— Сейчас, со мною.

— Вы дадите мне два часа, чтобы известить товарищей? Меня надо завтра же заменить в районе.

— Это почти сделано. Сегодня приехал Андрей, бежавший с Юга. Я предупредил его, что вы можете уехать, и он готов занять ваше место. Дожидаясь вас, я написал ему на случай письмо с подробными указаниями. Мы можем завезти ему это письмо по дороге.

Больше толковать было не о чем. Я быстро уничтожил лишние бумаги, написал записку хозяйке и стал одеваться. Мэнни был уже готов.

— Итак, идём. С этой минуты я — ваш пленник.

— Вы — мой товарищ! — ответил Мэнни.

III. Ночь

Квартира Мэнни занимала весь пятый этаж большого дома, обособленно возвышавшегося среди маленьких домиков одной из окраин столицы. Нас никто не встречал. В комнатах, по которым мы шли, было пусто, и при ярком свете электрических лампочек пустота эта казалась особенно мрачной и неестественной. В третьей комнате Мэнни остановился.

— Вот здесь, — он указал на дверь четвёртой комнаты, — находится воздушная лодочка, в которой мы сейчас поедем к большому этеронефу. Но раньше я должен подвергнуться маленькому превращению. В этой маске мне трудно было бы управлять гондолой.

Он расстегнул воротничок и снял с себя вместе с очками ту удивительно сделанную маску, которую я, как и все другие, принимал до этого момента за его лицо. Я был поражён тем, что увидел при этом. Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бывают человеческие глаза. Их зрачки были расширены даже по сравнению с этой неестественной величиной самих глаз, что делало их выражение почти страшным. Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбежно для помещения таких глаз; напротив, нижняя часть лица, без всяких признаков бороды и усов, была сравнительно мала. Всё вместе производило впечатление крайней оригинальности, пожалуй, уродства, но не карикатуры.

— Вы видите, какой наружностью наделила меня природа, — сказал Мэнни. — Вы понимаете, что я должен скрывать её, хотя бы ради того, чтобы не пугать людей, не говоря уже о требованиях конспирации. Но вам уж придется привыкать к моему безобразию, вы по необходимости будете проводить много времени со мною.

Он отворил дверь следующей комнаты и осветил её. Это была обширная зала. Посередине её лежала небольшая, довольно широкая лодочка, сделанная из металла и стекла. В её передней части и борта и дно были стеклянные, со стальными переплетами; эта прозрачная стенка в два сантиметра толщиной была, очевидно, очень прочна. Над носовыми бортами две плоские хрустальные пластинки, соединенные под острым углом, должны были разрезывать воздух и охранять пассажиров от ветра при быстром движении. Машина занимала среднюю часть лодочки, винт с тремя лопастями в полметра ширины находился в кормовой части. Передняя половина лодочки вместе с машиной была прикрыта сверху тонким пластинчатым навесом, прикреплённым к металлической оковке стеклянных бортов и к лёгким стальным колонкам. Всё вместе было изящно как игрушка.

Мэнни предложил мне сесть на боковую скамеечку гондолы, погасил электрический свет и раскрыл огромное окно залы. Сам он сел спереди возле машины и выбросил несколько мешков балласта, лежавших на дне лодки. Затем он положил руку на рычаг машины. Лодка заколебалась, медленно поднялась и тихо проскользнула в открытое окно.

— Благодаря минус-материи для наших аэропланов не требуется ломких и неуклюжих крыльев, — заметил Мэнни.

Я сидел как прикованный, не решаясь пошевелиться. Шум винта становился всё слышнее, холодный зимний воздух врывался под навес, приятно освежая моё горевшее лицо, но бессильный проникнуть под моё платье. Над нами сверкали, переливаясь, тысячи звёзд, а внизу… Я видел через прозрачное дно гондолы, как уменьшались чёрные пятна домов и уходили вдаль яркие точки электрических фонарей столицы, и снежные равнины светились далеко под нами тусклым синевато-белым светом. Головокружение, сначала лёгкое и почти приятное, становилось всё сильнее, и я закрыл глаза, чтобы избавиться от него.

Воздух становился всё резче, шум винта и свист ветра всё выше — очевидно, быстрота движения возрастала. Скоро среди этих звуков моё ухо стало различать тонкий, непрерывный и очень ровный серебристый звон — это дрожала, разбивая воздух, стеклянная стенка гондолы. Странная музыка заполняла сознание, мысли путались и уходили, оставалось только чувство стихийно-легкого и свободного движения, уносящего куда-то вперёд и вперёд, в бесконечное пространство.

— Четыре километра в минуту, — сказал Мэнни, и я открыл глаза.

— Это ещё далеко? — спросил я.

— Около часу пути, на льду одного озера.

Мы находились на высоте нескольких сот метров, и лодка летела горизонтально, не опускаясь и не поднимаясь. Мои глаза привыкали к темноте, и я видел всё яснее. Мы вступили в страну озер и гранитных скал. Эти скалы чернели местами, свободные от снега. Между ними кой-где лепились деревушки.

Налево позади нас оставалось вдали снежное поле замёрзшего залива, справа — белые равнины громадного озера. На этом безжизненном зимнем ландшафте мне предстояло порвать свои связи со старой землёю. И вдруг я почувствовал — не сомнение, нет, настоящую уверенность, что это — разрыв навсегда…

Гондола медленно опустилась между скалами, в небольшой бухте горного озера, перед тёмным сооружением, возвышавшимся на снегу. Ни окон, ни дверей не было видно. Часть металлической оболочки сооружения медленно сдвинулась в сторону, открывая чёрное отверстие, в которое и вплыла наша лодка. Затем отверстие снова закрылось, а пространство, где мы находились, осветилось электрическим светом. Это была большая удлиненная комната без мебели; на полу её лежала масса мешков с балластом.

Мэнни прикрепил гондолу к специально предназначенным для этого колонкам и отворил одну из боковых дверей. Она вела в длинный полуосвещённый коридор. По сторонам его были расположены, по-видимому, каюты. Мэнни привёл меня в одну из них и сказал:

— Вот ваша каюта. Устраивайтесь сами, а я пойду в машинное отделение. Увидимся завтра утром.

Я был рад остаться один. Сквозь всё возбуждение, вызванное странными событиями вечера, утомление давало себя знать, я не прикоснулся к приготовленному для меня на столе ужину и, погасив лампочку, лёг в постель. Мысли нелепо перемешивались в голове, переходя от предмета к предмету самым неожиданным образом. Я упорно заставлял себя заснуть, но это мне долго не удавалось. Наконец сознание стало неясным; смутные, неустойчивые образы начали толпиться перед глазами, окружающее ушло куда-то далеко, и тяжёлые грезы овладели моим мозгом.

Цепь снов закончилась ужасным кошмаром. Я стоял на краю громадной чёрной пропасти, на дне которой сияли звёзды, и Мэнни с непреодолимой силой увлекал меня вниз, говоря, что не стоит бояться силы тяжести и что через несколько сот тысяч лет падения мы достигнем ближайшей звезды. Я застонал в мучительной последней борьбе и проснулся.

Нежный голубой свет наполнял мою комнату. Около меня сидел на постели и наклонялся ко мне… Мэнни? Да, он, но призрачно-странный и как будто другой: мне казалось, что он стал гораздо меньше, и глаза его не так резко выступали на лице, у него было мягкое, доброе выражение, а не холодное и непреклонное, как только что на краю бездны…

— Какой вы хороший… — произнес я, смутно сознавая эту перемену.

Он улыбнулся и положил руку мне на лоб. Это была маленькая мягкая рука. Я снова закрыл глаза и с нелепой мыслью о том, что надо поцеловать эту руку, забылся в спокойном, блаженном сне.

IV. Объяснение

Когда я проснулся и осветил комнату, часы показывали десять. Окончив свой туалет, я нажал кнопку звонка, и через минуту в комнату вошёл Мэнни.

— Мы скоро отправимся? — спросил я.

— Через час, — ответил Мэнни.

— Вы заходили ко мне сегодня ночью или мне только приснилось?

— Нет, это не был сон; но приходил не я, а наш молодой доктор, Нэтти. Вы плохо и тревожно спали, он должен был усыпить вас посредством голубого света и внушения.

— Он ваш брат?

— Нет, — улыбаясь, сказал Мэнни.

— Вы до сих пор не сказали мне, какой вы национальности… Ваши остальные товарищи принадлежат к тому же типу, как и вы?

— Да, — ответил Мэнни.

— Значит, вы меня обманули, — резко заявил я. — Это не научное общество, а нечто другое?

— Да, — спокойно сказал Мэнни. — Все мы — жители другой планеты, представители другого человечества. Мы — марсиане.

— Зачем же вы меня обманули?

— А вы стали бы меня слушать, если бы я сразу сказал вам всю правду? У меня было слишком мало времени, чтобы убедить вас. Приходилось исказить истину ради правдоподобия. Без этой переходной ступени ваше сознание было бы чрезмерно потрясено. В главном же я сказал правду — в том, что касается предстоящего путешествия.

— Значит, я всё-таки ваш пленник?

— Нет, вы и теперь свободны. У вас ещё час времени, чтобы решить вопрос. Если вы откажетесь за это время, мы отвезём вас обратно, а путешествие отложим, потому что нам одним теперь возвращаться нет смысла.

— Зачем же я вам нужен?

— Чтобы послужить живой связью между нашим и земным человечеством, чтобы ознакомиться с нашим строем жизни и ближе ознакомить марсиан с земным, чтобы быть — пока вы этого пожелаете — представителем своей планеты в нашем мире.

— Это уже вполне правда?

— Да, вполне, если вы окажетесь в силах выполнить эту роль.

— В таком случае надо попытаться. Я остаюсь с вами.

— Это ваше окончательное решение? — спросил Мэнни.

— Да, если и последнее ваше объяснение не представляет какой-нибудь… переходной ступени.

— Итак, мы едем, — сказал Мэнни, оставляя без внимания мою колкость. — Сейчас я пойду сделать последние указания машинисту, а потом вернусь к вам, и мы пойдём вместе наблюдать отплытие этеронефа.

Он ушёл, а я предался размышлениям. Наше объяснение, в сущности, не было вполне закончено. Оставался ещё один вопрос, и довольно серьёзный; но я не решился предложить его Мэнни. Сознательно ли содействовал он моему разрыву с Анной Николаевной? Мне казалось, что да. Вероятно, он видел в ней препятствие для своей цели. Может быть, он был прав. Во всяком случае, он мог только ускорить этот разрыв, а не создать его. Конечно, и это было дерзким вмешательством в мои личные дела. Но теперь я уже был связан с Мэнни и всё равно должен был подавлять свою враждебность к нему. Значит, незачем было и трогать прошлое, лучше всего было и не думать об этом вопросе.

В общем, новый оборот дела не слишком меня поразил: сон подкрепил мои силы, а удивить меня чем-нибудь после всего пережитого накануне было уже довольно трудно. Надо было только выработать план дальнейших действий.

Задача состояла, очевидно, в том, чтобы как можно скорее и полнее ориентироваться в своей новой обстановке. Самое лучшее было — начинать с ближайшего и переходить шаг за шагом к более отдалённому. Ближайшим же являлось — этеронеф, его обитатели и начинающееся путешествие. Марс был ещё далеко: самое меньшее на два месяца расстояния, как можно было заключить из вчерашних слов Мэнни.

Наружную форму этеронефа я успел заметить ещё накануне: это был почти шар со сглаженным сегментом внизу, на манер поставленного колумбова яйца, — форма, рассчитанная, конечно, на то, чтобы получался наибольший объём при наименьшей поверхности, то есть наименьшей затрате материала и наименьшей площади охлаждения. Что касается материала, то преобладали, по-видимому, алюминий и стекло. Внутреннее устройство мне должен был показать и объяснить Мэнни, он же должен был познакомить меня со всеми остальными «чудовищами», как я мысленно называл моих новых товарищей.

Вернувшись, Мэнни повёл меня к остальным марсианам. Все собрались в боковой зале с громадным хрустальным окном в половину стены. Настоящий солнечный свет был очень приятен после призрачного света электрических лампочек. Марсиан было человек двадцать, и все были, как мне тогда показалось, на одно лицо. Отсутствие бороды, усов, а также и морщин на их лицах почти сглаживало у них даже разницу возраста. Я невольно следил глазами за Мэнни, чтобы не потерять его среди этой чуждой мне компании. Впрочем, я скоро стал различать между ними моего посетителя, Нэтти, выделявшегося своей молодостью и живостью, а также широкоплечего гиганта Стэрни, поражавшего меня каким-то странно холодным, почти зловещим выражением лица. Кроме самого Мэнни, один Нэтти говорил со мною по-русски, Стэрни и ещё три-четыре человека — по-французски, другие — по-английски и по-немецки, между собою же они говорили на каком-то совершенно новом для меня — очевидно, своём родном языке. Язык этот был звучен и красив и, как я с удовольствием заметил, не представлял, по-видимому, никаких особенных трудностей в произношении.

V. Отплытие

Как ни интересны были «чудовища», но главное моё внимание было невольно устремлено к приближающемуся торжественному моменту «отплытия». Я пристально смотрел на снежную поверхность, находившуюся перед нами, и на отвесную гранитную стену, поднимавшуюся за нею. Я ожидал, что вот-вот почувствую резкий толчок и всё это быстро замелькает, удаляясь от нас. Но ничего подобного я не дождался.

Бесшумное, медленное, чуть заметное движение стало понемногу отделять нас от снежной площади. В течение нескольких секунд поднятие было едва заметно.

— Ускорение два сантиметра, — сказал Мэнни.

Я понял, что это значило. В первую секунду мы должны были пройти всего один сантиметр, во вторую 3, в третью 5, в четвёртую 7 сантиметров; и скорость должна была всё время изменяться, непрерывно возрастая по закону арифметической прогрессии. Через минуту мы должны были достигнуть скорости идущего человека, через 15 минут — курьерского поезда и т. д.

Мы двигались по закону падения тел, но падали вверх и в 500 раз медленнее, чем обыкновенные тяжёлые тела, падающие близ поверхности земли.

Стеклянная пластинка окна начиналась от самого пола и составляла с ним тупой угол, сообразно направлению шаровой поверхности этеронефа, частью которого она являлась. Благодаря этому мы могли, наклоняясь вперёд, видеть и то, что было прямо под нами.

Земля всё быстрее уходила из-под нас, и горизонт расширялся. Уменьшились тёмные пятна скал и деревушек, очертания озер вырисовывались как на плане. А небо становилось всё темнее; и в то самое время как синяя полоса незамёрзшего моря заняла западную сторону горизонта, мои глаза уже стали различать наиболее яркие звезды при полуденном солнечном свете.

Очень медленное вращательное движение этеронефа вокруг его вертикальной оси позволило нам видеть всё пространство вокруг.

Нам казалось, что горизонт поднимается вместе с нами, и земная площадь под нами представлялась громадным вогнутым блюдечком с рельефными украшениями. Их контуры становились мельче, рельеф всё плоше, весь ландшафт принимал всё в большей мере характер географической карты, резко вычерченной в середине, расплывчато и неясно к её краям, где всё заволакивалось полупрозрачным синеватым туманом. А небо сделалось совсем чёрным, и бесчисленные звёзды, вплоть до самых мелких, сияли на нём спокойным, немерцающим светом, не боясь яркого солнца, лучи которого стали жгучими до боли.

— Скажите, Мэнни, это ускорение в два сантиметра, с которым мы сейчас движемся, будет продолжаться всё время путешествия?

— Да, — отвечал он, — только его направление будет около середины пути изменено на обратное и скорость будет тогда не увеличиваться, а уменьшаться каждую секунду на такую же величину. Таким образом, хотя наибольшая скорость этеронефа будет около 50 километров в секунду, а средняя — около 25 километров, но к моменту прибытия она станет так же мала, как была в самом начале пути, и мы без всякого толчка и сотрясения опустимся на поверхность Марса. Без этих огромных переменных скоростей мы бы не могли достигнуть ни Земли, ни Венеры, потому что даже их ближайшие расстояния — 60 и 100 миллионов километров — при скорости, например, ваших поездов удалось бы проехать только в течение столетий, а не месяцев, как это сделаем мы с вами. Что же касается способа «пушечного выстрела», о котором я читал в ваших фантастических романах, то это, конечно, простая шутка, потому что по законам механики практически одно и то же — находиться ли внутри ядра во время выстрела или получить ядро внутрь.

— А каким путем вы достигаете такого равномерного замедления и ускорения?

— Движущая сила этеронефа — это одно из радиирующих веществ, которое нам удаётся добывать в большом количестве. Мы нашли способ ускорять разложение его элементов в сотни тысяч раз; это делается в наших двигателях при помощи довольно простых электрохимических приёмов. Таким образом освобождается громадное количество энергии. Частицы распадающихся атомов разлетаются, как вам известно, со скоростью, которая в десятки тысяч раз превосходит скорость артиллерийских снарядов. Когда эти частицы могут вылетать из этеронефа только по одному определённому направлению, то есть по одному каналу с непроницаемыми для них стенками, тогда весь этеронеф движется в противоположную сторону, как это бывает при отдаче ружья или откате орудия. По известному вам закону живых сил вы легко можете рассчитать, что незначительной части миллиграмма таких частиц в секунду вполне достаточно, чтобы дать нашему этеронефу его равномерно ускоренное движение.

Во время нашего разговора все марсиане исчезли из залы. Мэнни предложил мне идти позавтракать в его каюте. Я пошёл с ним. Его каюта примыкала к стенке этеронефа, и в ней было большое хрустальное окно. Мы продолжали беседу. Я знал, что мне предстоят новые, неиспытанные ощущения в виде потери тяжести моего тела, и расспрашивал об этом Мэнни.

— Да, — сказал Мэнни, — хотя Солнце продолжает притягивать нас, но здесь это действие ничтожно. Влияние Земли тоже станет незаметно завтра-послезавтра. Только благодаря непрерывному ускорению этеронефа у нас будет сохраняться 1/400 — 1/500 нашего прежнего веса. В первый раз привыкать к этому нелегко, хотя перемена происходит очень постепенно. Приобретая лёгкость, вы будете делать массу неправильно рассчитанных движений, ведущих мимо цели. Удовольствие летать по воздуху покажется вам весьма сомнительным. Что касается неизбежных при этом сердцебиений, головокружений и даже тошноты, то избавиться от них поможет вам Нэтти. Трудно будет также справляться с водою и другими жидкостями, которые будут при малейших толчках ускользать из сосудов и разбрасываться повсюду в виде огромных сферических капель. Но у нас всё старательно приспособлено для устранения этих неудобств: мебель и посуда прикрепляются к месту, жидкости сохраняются закупоренными, всюду приделаны ручки и ремни для остановки невольных полётов при резких движениях. Вообще же вы привыкнете; времени для этого хватит.

Со времени отъезда прошло около двух часов, а уменьшение веса было уже довольно ощутительно, хотя пока ещё очень приятно: тело становилось легче, движения свободнее, и ничего больше. Атмосферу мы успели вполне миновать, но это нас не беспокоило, так как в нашем герметически закрытом корабле имелся, конечно, достаточный запас кислорода. Видимая область земной поверхности стала окончательно похожа на географическую карту, правда, с перепутанным масштабом: более крупным в середине, более мелким к горизонту; кое-где её закрывали ещё белые пятна облаков. На юге, за Средиземным морем, север Африки и Аравии был довольно ясно виден сквозь синюю дымку; на севере, за Скандинавией, взгляд терялся в снежной и ледяной пустыне, только скалы Шпицбергена выделялись ещё тёмным пятном. На востоке, за зеленовато-бурой полосой Урала, местами прорезанной снежными пятнами, начиналось опять сплошное царство белого цвета, кое-где только с зеленоватым отливом — слабым напоминанием о громадных хвойных лесах Сибири. На западе, за ясными контурами средней Европы, терялись в облаках очертания берегов Англии и северной Франции. Я не мог долго смотреть на эту гигантскую картину, так как мысль о страшной глубине бездны, над которой мы находились, быстро вызывала у меня чувство, близкое к обмороку. Я возобновил разговор с Мэнни.

— Вы капитан этого корабля, не так ли?

Мэнни утвердительно кивнул головою и заметил:

— Но это не значит, чтобы я обладал тем, что у вас называется властью начальника. Просто я наиболее опытен в деле управления этеронефом, и мои указания принимаются так же, как я принимаю астрономические вычисления, выполняемые Стэрни, или как все мы принимаем медицинские советы Нэтти для поддержания нашего здоровья и рабочей силы.

— А сколько лет этому доктору Нэтти? Он кажется мне очень уж молодым.

— Не помню, 16 или 17,— с улыбкой ответил Мэнни.

Приблизительно так мне и казалось. Но я не мог не удивляться такой ранней учёности.

— И в этом возрасте быть уже врачом! — невольно вырвалось у меня.

— И прибавьте: знающим и опытным врачом, — дополнил Мэнни.

В то время я не сообразил, а Мэнни умышленно не напомнил этого, что годы марсиан почти вдвое длиннее наших: оборот Марса вокруг Солнца совершается в 686 наших дней, и 16 лет Нэтти равнялись 30 земным годам.

VI. Этеронеф

После завтрака Мэнни провёл меня осматривать наш «корабль». Прежде всего мы направились в машинное отделение. Оно занимало нижний этаж этеронефа, примыкая прямо к его уплощённому дну, и делилось перегородками на пять комнат — одну центральную и четыре боковые. В середине центральной комнаты возвышалась движущая машина, а вокруг неё со всех четырёх сторон были сделаны в полу круглые стеклянные окна, одно из чистого хрусталя, три из цветного стекла различной окраски; стёкла были в три сантиметра толщиной, удивительно прозрачные. В данную минуту мы могли видеть через них только часть земной поверхности.

Основную часть машины составлял вертикальный металлический цилиндр трёх метров вышины и полметра в диаметре, сделанный, как мне объяснил Мэнни, из осмия — очень тугоплавкого, благородного металла, родственного платине. В этом цилиндре происходило разложение радиирующей материи; накалённые докрасна 20‑сантиметровой толщины стенки ясно свидетельствовали об энергии этого процесса. И, однако, в комнате не было слишком жарко: весь цилиндр был окружён вдвое более широким футляром из какого-то прозрачного вещества, прекрасно защищающего от жары; а вверху этот футляр соединён был с трубами, по которым нагретый воздух отводился из него во все стороны для равномерного «отопления» этеронефа.

Остальные части машины, связанные разными способами с цилиндром, — электрические катушки, аккумуляторы, указатели с циферблатами и т. п., — были расположены вокруг в красивом порядке, и дежурный машинист благодаря системе зеркал видел все их сразу, не сходя со своего кресла.

Из боковых комнат одна была «астрономическая», справа и слева от неё находились «водяная» и «кислородная», а на противоположной стороне — «вычислительная». В астрономической комнате пол и наружная стенка были сплошь хрустальные, из геометрически отшлифованного стекла идеальной чистоты. Их прозрачность была такова, что когда я, идя вслед за Мэнни по воздушным мостикам, решился взглянуть прямо вниз, то я ничего не видел между собой и бездной, расстилавшейся под нами, — мне приходилось закрыть глаза, чтобы остановить мучительное головокружение. Я старался смотреть по сторонам на инструменты, которые были расположены в промежутках сети мостиков, на сложных штативах, спускавшихся с потолка и внутренних стен комнаты. Главный телескоп был около двух метров длины, но с непропорционально большим объективом и, очевидно, такой же оптической силой.

— Окуляры мы применяем только алмазные, — сказал Мэнни, — они дают наибольшее поле зрения.

— Насколько значительно обычное увеличение этого телескопа? — спросил я.

— Ясное увеличение около 600 раз, — отвечал Мэнни, — но когда оно недостаточно, мы фотографируем поле зрения и рассматриваем фотографию под микроскопом. Этим путём увеличение фактически доводится до 60 тысяч и более; а замедление с фотографированием не составляет у нас и минуты.

Мэнни предложил мне сейчас же взглянуть в телескоп на покинутую Землю. Он сам направил трубу.

— Расстояние теперь около 2 000 километров, — сказал он. — Узнаёте ли вы, что перед вами?

Я сразу узнал гавань скандинавской столицы, где нередко проезжал по делам партии. Мне было интересно рассмотреть пароходы на рейде. Мэнни одним поворотом боковой ручки, имевшейся при телескопе, поставил на место окуляра фотографическую камеру, а через несколько секунд снял её с телескопа и целиком перенёс в большой аппарат, стоявший сбоку и оказавшийся микроскопом.

— Мы проявляем и закрепляем изображение тут же, в микроскопе, не прикасаясь к пластинке руками, — пояснил он и после нескольких незначительных операций, через какие-нибудь полминуты предоставил мне окуляр микроскопа. Я с поразительной ясностью увидел знакомый мне пароход Северного общества, как будто он находился в нескольких десятках шагов от меня; изображение в проходящем свете казалось рельефным и имело совершенно натуральную окраску. На мостике стоял седой капитан, с которым я не раз беседовал во время поездки. Матрос, опускавший на палубу большой ящик, как будто застыл в своей позе, так же как и пассажир, указывающий ему что-то рукою. И всё это было за 2 000 километров…

Молодой марсианин, помощник Стэрни, вошел в комнату. Ему надо было произвести точное измерение пройденного этеронефом расстояния. Мы не хотели мешать ему в работе и прошли дальше, в «водяную» комнату. Там находился огромный резервуар с водой и большие аппараты для её очищения. Множество труб проводили эту воду из резервуара по всему этеронефу.

Далее шла «вычислительная» комната. Там стояли непонятные для меня машины со множеством циферблатов и стрелок. За самой большой машиной работал Стэрни. Из неё тянулась длинная лента, заключавшая, очевидно, результаты вычислений Стэрни; но знаки на ней, как и на всех циферблатах, были мне незнакомы. Мне не хотелось мешать Стэрни и вообще разговаривать с ним. Мы быстро прошли в последнее боковое отделение.

Это была «кислородная» комната. В ней хранились запасы кислорода в виде 25 тонн бертолетовой соли, из которой можно было выделить по мере надобности 10 000 кубических метров кислорода: это количество достаточно для нескольких путешествий, подобных нашему. Тут же находились аппараты для разложения бертолетовой соли. Далее, там же хранились запасы барита и едкого кали для поглощения из воздуха углекислоты, а также запасы серного ангидрида для поглощения лишней влаги и летучего левкомаина — того физиологического яда, который выделяется при дыхании и который несравненно вреднее углекислоты. Этой комнатой заведовал доктор Нэтти.

Затем мы вернулись в центральное машинное отделение и из него в небольшом подъёмнике переправились прямо в самый верхний этаж этеронефа. Там центральную комнату занимала вторая обсерватория, во всём подобная нижней, но только с хрустальной оболочкой вверху, а не внизу, и с инструментами более крупных размеров. Из этой обсерватории видна была другая половина небесной сферы вместе с «планетой назначения». Марс сиял своим красноватым светом в стороне от зенита. Мэнни направил туда телескоп, и я отчётливо увидел знакомые мне по картам Скиапарелли очертания материков, морей и сети каналов. Мэнни фотографировал планету, и под микроскопом выступила детальная карта. Но я не мог ничего понять в ней без объяснений Мэнни: пятна городов, лесов и озёр отличались одни от других неуловимыми и непонятными для меня частностями.

— Как велико расстояние? — спросил я.

— Сейчас сравнительно близкое — около 100 миллионов километров.

— А почему Марс не в зените купола? Мы, значит, летим не прямо к нему, а в сторону?

— Да, и мы не можем иначе. Отправляясь с Земли, мы в силу инерции сохраняем, между прочим, скорость её движения вокруг солнца — 30 километров в секунду. Скорость же Марса всего 24 километра, и если бы летели по перпендикуляру между обеими орбитами, то мы ударились бы о поверхность Марса с остаточной боковой скоростью 6 километров в секунду. Это очень неудобно, и мы должны выбирать криволинейный путь, на котором уравновешивается и лишняя боковая скорость.

— Как же велик в таком случае весь наш путь?

— Около 160 миллионов километров, что потребует не менее 2½ месяцев.

Если бы я не был математиком, эти цифры ничего не говорили бы моему сердцу. Но теперь они вызывали во мне ощущение, близкое к кошмару, и я поспешил уйти из астрономической комнаты.

Шесть боковых отделений верхнего сегмента, окружавших кольцом обсерваторию, были совсем без окон, и их потолок, представлявший часть шаровой поверхности, наклонно опускался к самому полу. У потолка помещались большие резервуары «минус-материи», отталкивание которой должно было парализовать вес всего этеронефа.

Средние этажи — третий и второй — были заняты общими залами, лабораториями отдельных членов экспедиции, их каютами, ваннами, библиотекой, гимнастической комнатой и т. д.

Каюта Нэтти находилась рядом с моею.

VII. Люди

Потеря тяжести всё больше давала себя знать. Возраставшее чувство лёгкости перестало быть приятным. К нему присоединился элемент неуверенности и какого-то смутного беспокойства. Я ушёл в свою комнату и лёг на койку.

Часа два спокойного положения и усиленных размышлений привели к тому, что я незаметно заснул. Когда я проснулся, в моей комнате у стола сидел Нэтти. Я невольно резким движением поднялся с постели и, как будто подброшенный чем-то кверху, ударился головой о потолок.

— Когда весишь менее 20 фунтов, то надо быть осторожнее, — добродушно-философским тоном заметил Нэтти.

Он пришёл ко мне со специальной целью дать все необходимые указания на случай той «морской болезни», которая уже началась у меня от потери тяжести. В каюте имелся особый сигнальный звонок в его комнату, которым я мог его всегда вызвать, если бы ещё потребовалась его помощь.

Я воспользовался случаем разговориться с юным доктором, — меня как-то невольно влекло к этому симпатичному, очень учёному, но и очень весёлому мальчику. Я спросил его, почему случилось так, что из всей компании марсиан на этеронефе он один, кроме Мэнни, владеет моим родным языком.

— Это очень просто, — объяснил он. — Когда мы искали человека, то Мэнни выбрал себя и меня для вашей страны, и мы провели в ней больше года, пока нам не удалось покончить это дело с вами.

— Значит, другие «искали человека» в других странах?

— Конечно, среди всех главных народов Земли. Но, как Мэнни и предвидел, найти его всего скорее удалось в вашей стране, где жизнь идёт наиболее энергично и ярко, где люди вынуждены всё больше смотреть вперёд. Найдя человека, мы известили остальных; они собрались изо всех стран; и вот, мы едем.

— Что вы, собственно, подразумеваете, когда говорите: «искали человека», «нашли человека»? Я понимаю, что дело шло о субъекте, пригодном для известной роли, — Мэнни объяснил мне, какой именно. Мне очень лестно видеть, что выбрали меня, но я хотел бы знать, чему я этим обязан.

— В самых общих чертах я могу сказать вам это. Нам нужен был человек, в натуре которого совмещалось бы как можно больше здоровья и гибкости, как можно больше способности к разумному труду, как можно меньше чисто личных привязанностей на Земле, как можно меньше индивидуализма. Наши физиологи и психологи полагали, что переход от условий жизни вашего общества, резко раздробленного вечной внутренней борьбой, к условиям нашего, организованного, как вы сказали, социалистически, — что переход этот очень тяжёл и труден для отдельного человека и требует особенно благоприятной организации. Мэнни нашел, что вы подходите больше других.

— И мнения Мэнни было для всех вас достаточно?

— Да, мы вполне доверяем его оценке. Он — человек выдающейся силы и ясности ума и ошибается очень редко. Он имеет больше опыта в сношениях с земными людьми, чем кто-либо из нас; он первый начал эти сношения.

— А кто открыл самый способ сообщения между планетами?

— Это дело многих, а не одного. «Минус-материя» была добыта уже несколько десятков лет тому назад. Но вначале её удавалось получать только в ничтожных количествах, и понадобились усилия очень многих фабричных коллегий, чтобы найти и развить способы её производства в больших размерах. Затем понадобилось усовершенствовать технику добывания и разложения радиирующих материй, чтобы иметь подходящий двигатель для этеронефов. Это также требовало массы усилий. Далее, много трудностей вытекало из самих условий межпланетной среды, с её страшным холодом и жгучими солнечными лучами, не смягчёнными воздушной оболочкой. Вычисление пути оказалось тоже делом нелёгким и подверженным таким погрешностям, которых не предвидели раньше. Словом, прежние экспедиции на Землю оканчивались гибелью всех участников, пока Мэнни не удалось организовать первую успешную экспедицию. А теперь, пользуясь его методами, мы проникли недавно и на Венеру.

— Но если так, то Мэнни настоящий великий человек, — сказал я.

— Да, если вам нравится так называть человека, который действительно много и хорошо работал.

— Я хотел сказать не это: работать много и хорошо могут и вполне обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсем иное: он гений, человек-творец, создающий новое и ведущий вперёд человечество.

— Это всё неясно и, кажется, неверно. Творец — каждый работник, но в каждом работнике творит человечество и природа. Разве в руках Мэнни не находится весь опыт предыдущих поколений и современных ему исследователей и разве не исходил из этого опыта каждый шаг его работы? И разве не природа предоставила ему все элементы и все зародыши его комбинации? И разве не из самой борьбы человечества с природой возникли все живые стимулы этих комбинаций? Человек — личность, но дело его безлично. Рано или поздно он умирает с его радостями и страданиями, а оно остается в беспредельно растущей жизни. В этом нет разницы между работниками; неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остаётся в жизни.

— Но ведь, напр., имя такого человека, как Мэнни, не умирает же вместе с ним, а остаётся в памяти человечества, тогда как бесчисленные имена других исчезают бесследно.

— Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и знает его. Но человечеству не нужен мёртвый символ личности, когда её уже нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей работой. Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества.

— Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против этой логики. Для нас имена вождей мысли и дела — живые символы, без которых не может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени говорит больше, чем отвлечённый лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.

— Это оттого, что единое дело человечества для вас всё ещё не единое дело; в иллюзиях, порождаемых борьбой между людьми, оно дробится и кажется делом людей, а не человечества. Мне тоже было трудно понять вашу точку зрения, как вам нашу.

— Итак, хорошо это или плохо, но бессмертных нет в нашей компании. Зато смертные здесь, вероятно, все из самых отборных — не так ли? — из тех, которые «много и хорошо работали», как вы выражаетесь?

— Вообще да. Мэнни подбирал товарищей из числа многих тысяч, выразивших желание отправиться с ним.

— А самый крупный после него, — это, может быть, Стэрни?

— Да, если уж вам упорно хочется измерять и сравнивать людей. Стэрни — выдающийся учёный, хотя и совершенно в другом роде, чем Мэнни. Он математик, каких очень мало. Он раскрыл целый ряд погрешностей в тех вычислениях, по которым устраивались все прежние экспедиции на Землю, и показал, что некоторые из этих погрешностей сами по себе уже были достаточны для гибели дела и работников. Он нашёл новые методы для таких вычислений, и до сих пор результаты, полученные им, оказались непогрешимыми.

— Я так его себе и представлял на основании слов Мэнни и первых впечатлений. А между тем я сам не понимаю, почему его вид вызывает во мне какое-то тревожное чувство, какое-то неопределённое беспокойство, нечто вроде беспричинной антипатии. Не найдётся ли у вас, доктор, какого-нибудь объяснения для этого?

— Видите ли, Стэрни — очень сильный, но холодный, главным образом аналитический ум. Он всё разлагает, неумолимо и последовательно, и выводы его часто односторонни, иногда чрезмерно суровы, потому что анализ частей даёт ведь не целое, а меньше целого: вы знаете, что везде, где есть жизнь, целое бывает больше суммы своих частей, как живое человеческое тело больше, чем груды его членов. Вследствие этого Стэрни меньше прочих может входить в настроения и мысли других людей. Он вам всегда охотно поможет в том, с чем вы сами к нему обратитесь, но он никогда не угадает за вас, что вам нужно. Этому мешает, конечно, и то, что его внимание почти всегда поглощено его работой, его голова постоянно полна какой-нибудь трудной задачей. В этом он непохож на Мэнни: тот всегда всё видит вокруг и не раз умел объяснить даже мне самому, чего мне хочется, что меня беспокоит, чего ищет мой ум или моё чувство.

— Если всё это так, то Стэрни, должно быть, к нам, земным людям, полным противоречий и недостатков, относится довольно враждебно?

— Враждебно? — нет; ему это чувство чуждо. Но скептицизма у него, я думаю, больше, чем следует. Он пробыл во Франции всего полгода и телеграфировал Мэнни: «Здесь искать нечего». Может быть, он был отчасти прав, потому что и Летта, который был вместе с ним, не нашёл подходящего человека. Но характеристики, которые он даёт виденным людям этой страны, гораздо суровее, чем те, которые даёт Летта, и, конечно, гораздо более односторонни, хотя и не заключают в себе ничего прямо неверного.

— А кто такой этот Летта, о котором вы говорите? Я его как-то не запомнил.

— Химик, помощник Мэнни, немолодой человек, старше всех на нашем этеронефе. С ним вы сойдётесь легко, и это будет для вас очень полезно. У него мягкая натура и много понимания чужой души, хотя он не психолог, как Мэнни. Приходите к нему в лабораторию, он будет рад этому и покажет вам много интересного.

В этот момент я вспомнил, что мы уже далеко улетели от Земли, и мне захотелось посмотреть на неё. Мы отправились вместе в одну из боковых зал с большими окнами.

— Не придётся ли нам проехать близко от Луны? — спросил я по дороге.

— Нет, Луна остаётся далеко в стороне, и это жаль. Мне тоже хотелось посмотреть на Луну поближе. С Земли она казалась мне такой странной. Большая, холодная, медленная, загадочно-спокойная, она совсем не то, что наши две маленькие луны, которые так быстро бегают по небу и так быстро меняют своё личико, точно живые, капризные дети. Правда, ваша Луна зато гораздо ярче, и свет её такой приятный. Ярче и ваше Солнце; вот в чём вы гораздо счастливее нас. Ваш мир вдвое светлее: оттого и не нужны вам такие глаза, как наши, с большими зрачками для собирания слабых лучей нашего дня и нашей ночи.

Мы сели у окна. Земля сияла вдали, как гигантский серп, на котором можно было различить только очертания запада Америки, северо-востока Азии, тусклое пятно, обозначавшее часть Великого океана, и белое пятно Северного Ледовитого. Весь Атлантический океан и Старый Свет лежали во мраке; за расплывчатым краем серпа их можно было только угадывать, и именно потому, что невидимая часть Земли закрывала звезды на обширном пространстве чёрного неба. Наша косвенная траектория и вращение Земли вокруг оси привели к такой перемене картины.

Я смотрел, и мне было грустно, что я не вижу родной страны, где столько жизни, борьбы и страданий, где вчера ещё я стоял в рядах товарищей, а теперь на моё место должен был стать другой. И сомнение поднялось в моей душе.

— Там, внизу, льётся кровь, — сказал я, — а здесь вчерашний работник в роли спокойного созерцателя…

— Кровь льётся там ради лучшего будущего, — отвечал Нэтти, — но и для самой борьбы надо знать лучшее будущее. И ради этого знания вы здесь.

С невольным порывом я сжал его маленькую, почти детскую руку.

VIII. Сближение

Земля всё более удалялась и, точно худея от разлуки, превращалась в луновидный серп, сопровождаемый теперь совсем маленьким серпом настоящей Луны. Параллельно с этим все мы, обитатели этеронефа, становились какими-то фантастическими акробатами, способными летать без крыльев и удобно располагаться в любом направлении пространства, головой к полу, или потолку, или к стене — почти безразлично… Понемногу я сходился со своими новыми товарищами и начинал чувствовать себя с ними свободнее.

Уже на другой день после нашего отплытия (мы сохранили этот счёт времени, хотя для нас, конечно, уже не существовало настоящих дней и ночей) я по собственной инициативе переоделся в марсианский костюм, чтобы меньше выделяться между всеми. Правда, костюм этот и сам по себе нравился мне: простой, удобный, без всяких бесполезных, условных частей вроде галстука или манжет, он оставлял наибольшую возможную свободу для движений. Отдельные части костюма так соединялись маленькими застёжками, что весь костюм превращался в одно целое, и в то же время легко было в случае надобности отстегнуть и снять, например, один рукав или оба или всю блузу. И манеры моих спутников были похожи на их костюм: простота, отсутствие всего лишнего и условного. Они никогда не здоровались, не прощались, не благодарили, не затягивали разговора из вежливости, если прямая цепь его была исчерпана; и в то же время они с большим терпением давали всегда всякие разъяснения, тщательно приспособляясь к уровню понимания собеседника и входя в его психологию, как бы мало она ни подходила к их собственной.

Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка, и все они с величайшей готовностью исполняли роль моих наставников, а больше всех Нэтти. Язык этот очень оригинален; и, несмотря на большую простоту его грамматики и правил образования слов, в нём есть особенности, с которыми мне было нелегко справиться. Его правила вообще не имеют исключений, в нём нет таких разграничений, как мужской, женский и средний род; но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по временам. Это никак не укладывалось в моей голове.

— Скажите, какой смысл в этих формах? — спрашивал я Нэтти.

— Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет, вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что, в сущности, очень неважно, а по отношению к неживым предметам даже довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые ещё должны возникнуть. У вас «дом» — мужчина, а «лодка» — женщина, у французов это наоборот, — и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите о доме, который уже сгорел или который ещё собираетесь выстроить, вы употребляете слово в той же форме, в которой говорите о доме, в котором живёте. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком, который живёт, и человеком, который умер, — между тем, что есть, и тем, чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, — не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове?

Во всяком случае, Нэтти был доволен моей памятью, а его метод обучения был превосходен, и дело продвигалось вперёд быстро. Это помогало мне сближаться с марсианами, — я начинал всё с большей уверенностью путешествовать по всему этеронефу, заходя в комнаты и в лаборатории моих спутников и расспрашивая их обо всём, что меня занимало.

Молодой астроном Энно, помощник Стэрни, живой и весёлый, тоже почти мальчик по возрасту, показывал мне массу интересных вещей, явно увлекаясь не столько измерениями и формулами, в которых он был, однако, настоящим мастером, сколько красотой наблюдаемого. У меня было хорошо на душе с юным астрономом-поэтом; а законное стремление ориентироваться в нашем положении среди природы давало мне постоянный повод проводить понемногу времени у Энно и его телескопов.

Один раз Энно показал мне при самом сильном увеличении крошечную планету Эрот, часть орбиты которой проходит между путями Земли и Марса, остальная часть лежит дальше Марса, переходя в район астероидов. И хотя в это время Эрот находился от нас на расстоянии 150 миллионов километров, но фотография его маленького диска представляла в поле зрения микроскопа целую географическую карту, подобную картам Луны. Конечно, это безжизненная планета, такая же, как Луна.

В другой раз Энно фотографировал рой метеоритов, проходивший всего в нескольких миллионах километров от нас. Изображение представляло, разумеется, только неопределённую туманность. При этом случае Энно рассказал мне, что в одной из прежних экспедиций на Землю этеронеф погиб как раз в то время, когда прорезывал другой подобный рой. Астрономы, следившие за этеронефом в самые большие телескопы, увидали, как погас его электрический свет, — и этеронеф навеки исчез в пространстве.

— Вероятно, этеронеф столкнулся с несколькими из этих маленьких телец, а при громадной разности скоростей они должны были насквозь пронизать все его стенки. Тогда воздух ушёл из него в пространство, и холод междупланетной среды оледенил уже мёртвые тела путешественников. И теперь этеронеф летит, продолжая свой путь по кометной орбите; он удаляется от Солнца навсегда, и неизвестно, где конец этого страшного корабля, населённого трупами.

При этих словах Энно холод эфирных пустынь как будто проник в моё сердце. Я живо представил себе наш крошечный светлый островок среди бесконечного мёртвого океана. Без всякой опоры в головокружительно быстром движении, и чёрная пустота повсюду вокруг… Энно угадал моё настроение.

— Мэнни — надёжный кормчий, — сказал он, — и Стэрни не делает ошибок… А смерть… вы её, вероятно, видели близко в своей жизни… ведь она — только смерть, не более.

Очень скоро наступил час, когда мне пришлось вспомнить эти слова в борьбе с мучительной душевной болью.

Химик Летта привлекал меня к себе не только особенной мягкостью и чуткостью натуры, о которой говорил мне Нэтти, но также и своими громадными знаниями в наиболее интересном для меня научном вопросе — о строении материи. Один Мэнни был ещё компетентнее его в этой области, но я старался как можно меньше обращаться к Мэнни, понимая, что его время слишком драгоценно и для интересов науки, и для интересов экспедиции, чтобы я имел право отвлекать его для себя. А добродушный старик Летта с таким неистощимым терпением относился к моему невежеству, с такой предупредительностью и даже видимым удовольствием разъяснял мне самую азбуку предмета, что с ним я нисколько не чувствовал себя стеснённым.

Летта стал читать мне целый курс по теории строения материи, причём иллюстрировал его рядом опытов разложения элементов и их синтеза. Многие из относящихся сюда опытов он должен был, однако, пропускать, ограничиваясь словесным их описанием, — именно те, в которых явления имеют особенно бурный характер и протекают в форме взрыва или могут принять такую форму.

Как-то раз во время лекции в лабораторию зашел Мэнни. Летта заканчивал описание очень интересного эксперимента и собирался приступить к его выполнению.

— Будьте осторожны, — сказал ему Мэнни, — я помню, что этот опыт однажды кончился у меня нехорошо; достаточно ничтожнейшей посторонней примеси к веществу, которое вы разлагаете, и тогда самый слабый электрический разряд может вызвать взрыв во время нагревания.

Летта хотел уже отказаться от выполнения опыта, но Мэнни, неизменно внимательный и любезный по отношению ко мне, сам предложил помочь ему тщательной проверкой всех условий опыта; и реакция прошла превосходно.

На следующий день предстояли новые опыты с тем же веществом. Мне казалось, что на этот раз Летта взял его не из той банки, из которой накануне. Когда он поставил уже реторту на электрическую баню, мне пришло в голову сказать ему об этом. Обеспокоенный, он тотчас пошёл к шкафу с реактивами, оставив баню и реторту на столике у стены, которая была вместе с тем наружной стенкой этеронефа. Я пошёл вместе с ним.

Вдруг раздался оглушительный треск, и нас обоих с большой силой ударило о дверцы шкафа. Затем последовал оглушительный свист и вой и металлическое дребезжанье. Я почувствовал, что непреодолимая сила, подобная урагану, увлекает меня назад, к наружной стене. Я успел машинально схватиться за крепкую ременную ручку, приделанную к шкафу, и повис горизонтально, удерживаемый в этом положении могучим потоком воздуха. Летта сделал то же самое.

— Держитесь крепче — крикнул он мне, и я едва расслышал его голос среди шума бури. Резкий холод пронизал моё тело.

Летта быстро осмотрелся вокруг. Лицо его было страшно своей бледностью, но выражение растерянности вдруг сменилось на нём выражением ясной мысли и твёрдой решимости. Он сказал только два слова — я не мог их расслышать, но угадал, что это было прощанье навеки, — и его руки разжались.

Глухой звук удара, и вой урагана прекратился. Я почувствовал, что можно выпустить ручку, и оглянулся. От столика не было и следа, а у стены, плотно прижавшись к ней спиной, неподвижно стоял Летта. Глаза его были широко раскрыты, и все лицо как будто застыло. Одним прыжком я очутился у двери и отворил её. Порыв теплого ветра отбросил меня назад. Через секунду в комнату вошёл Мэнни. Он быстро подошел к Летта.

Ещё через несколько секунд комната была полна народу. Нэтти оттолкнул всех с пути и бросился к Летта. Все остальные окружили нас в тревожном молчании.

— Летта умер, — раздался голос Мэнни. — Взрыв во время химического опыта пробил стенку этеронефа, и Летта своим телом закрыл брешь. Давление воздуха разорвало его легкие и парализовало сердце. Смерть была мгновенная. Летта спас нашего гостя, иначе гибель обоих была неизбежна.

У Нэтти вырвалось глухое рыдание.

IX. Прошлое

Несколько дней после катастрофы Нэтти не выходил из своей комнаты, а в глазах Стэрни я стал подмечать иногда прямо недоброжелательное выражение. Бесспорно, из-за меня погиб выдающийся учёный, и математический ум Стэрни не мог не делать сравнения между величиной ценности той жизни, которая была утрачена, и той, которая была спасена. Мэнни оставался неизменно ровным и спокойным и даже удвоил своё внимание и заботливость обо мне; так же вели себя и Энно, и все остальные.

Я стал усиленно продолжать изучение языка марсиан и при первом удобном случае обратился к Мэнни с просьбой дать мне какую-нибудь книгу по истории их человечества. Мэнни нашёл мою мысль очень удачной и принёс мне руководство, в котором популярно излагалась для детей-марсиан всемирная история.

Я начал с помощью Нэтти читать и переводить книжку. Меня поражало искусство, с каким неизвестный автор оживлял и конкретизировал иллюстрациями самые общие, самые отвлечённые на первый взгляд понятия и схемы. Это искусство позволяло ему вести изложение по такой геометрически стройной системе, в такой логически выдержанной последовательности, как не решился бы писать для детей ни один из наших земных популяризаторов.

Первая глава имела прямо философский характер и была посвящена идее вселенной как единого целого, всё заключающего в себе и всё определяющего собой. Эта глава живо напомнила мне произведения того рабочего-мыслителя, который в простой и наивной форме первый изложил основы пролетарской философии природы.

В следующей главе изложение возвращалось к тому необозримо отдалённому времени, когда во вселенной не сложилось ещё никаких знакомых нам форм, когда хаос и неопределённость царили в безграничном пространстве. Автор рассказывал, как обособлялись в этой среде первые бесформенные скопления неуловимо-тонкой, химически неопределившейся материи; скопления эти послужили зародышами гигантских звездных миров, какими являются звёздные туманности, и в числе их наш Млечный Путь с 20 миллионами солнц, среди которых наше Солнце — одно из самых маленьких.

Далее шла речь о том, как материя, концентрируясь и переходя к более устойчивым сочетаниям, принимала форму химических элементов, а рядом с этим первичные, бесформенные скопления распадались и среди них выделялись газообразные солнечно-планетные туманности, каких сейчас ещё при помощи телескопа можно найти многие тысячи. История развития этих туманностей, кристаллизации из них солнц и планет излагалась одинаково с нашей канто-лапласовской теорией происхождения миров, но с большей определённостью и большими подробностями.

— Скажите, Мэнни, — спросил я, — неужели вы считаете правильным давать детям с самого начала эти беспредельно общие и почти столь же отвлечённые идеи, эти бледные мировые картины, столь далёкие от их ближайшей конкретной обстановки? Не значит ли это населять детский мозг почти пустыми, почти только словесными образами?

— Дело в том, что у нас никогда не начинают обучения с книг, — отвечал Мэнни. — Ребёнок черпает свои сведения из живого наблюдения природы и живого общения с другими людьми. Раньше чем он возьмётся за такую книгу он уже совершил множество поездок, видел разнообразные картины природы, знает множество пород растений и животных, знаком с употреблением телескопа, микроскопа, фотографии, фонографа, слышал от старших детей, от воспитателей и других взрослых друзей много рассказов о прошлом и отдалённом. Книга, подобная этой, должна только связать воедино и упрочить его знания, заполняя мимоходом случайные пробелы и намечая дальнейший путь изучения. Понятно, что при этом идея целого прежде всего и постоянно должна выступать с полной отчётливостью, должна проводиться от начала и до конца, чтобы никогда не теряться в частностях. Цельного человека надо создавать уже в ребёнке.

Всё это было для меня очень непривычно, но я не стал подробнее расспрашивать Мэнни: мне всё равно предстояло непосредственно познакомиться с марсианскими детьми и системой их воспитания. Я возвратился к своей книжке.

Предметом следующих глав являлась геологическая история Марса. Её изложение, хотя и очень сжатое, было полно сопоставлений с историей Земли и Венеры. При значительном параллелизме всех трёх основное различие заключалось в том, что Марс оказывался вдвое старше Земли и почти вчетверо старше Венеры. Были установлены и цифры возраста планет, я их хорошо помню, но не стану приводить здесь, чтобы не раздражать земных учёных, для которых они оказались бы довольно неожиданными.

Далее шла история жизни с самого её начала. Давалось описание тех первичных соединений, сложных циановых производных, которые, не будучи ещё настоящей живой материей, обладали многими её свойствами, и описание тех геологических условий, при которых эти соединения химически создавались. Выяснялись причины, в силу которых такие вещества сохранялись и накоплялись среди других, более устойчивых, но менее гибких соединений. Прослеживалось шаг за шагом усложнение и дифференциация этих химических зародышей всякой жизни, вплоть до образования настоящих живых клеток, с которых начинается «царство протистов».

Картина дальнейшего развития жизни сводилась к лестнице прогресса живых существ или, вернее, к их общему генеалогическому дереву; от протистов до высших растений, с одной стороны, до человека, с другой стороны, — вместе с различными боковыми отверстиями. При сравнении с «земной» линией развития оказывалось, что на пути от первичной клетки до человека ряд первых звеньев цепи почти одинаков и так же незначительны различия в последних звеньях, а в средних различий гораздо больше. Это представлялось мне чрезвычайно странным.

— Этот вопрос, — сказал мне Нэтти, — насколько я знаю, ещё не исследован специально. Ведь ещё двадцать лет тому назад мы не знали, как устроены высшие животные на Земле, и мы сами были очень удивлены, найдя такое сходство с нашим типом. Очевидно, число возможных высших типов, выражающих наибольшую полноту жизни, не так велико; и на планетах, настолько сходных, как наши, в пределах весьма однородных условий природа могла достигнуть этого максимума жизни только одним способом.

— И притом, — заметил Мэнни, — высший тип, который завладеет своей планетой, есть тот, который наиболее целостно выражает всю сумму её условий, тогда как промежуточные стадии, способные захватить только часть своей среды, выражают эти условия так же частично и односторонне. Поэтому при громадном сходстве общей суммы условий высшие типы должны совпадать в наибольшей мере, а промежуточные в силу самой своей односторонности представляют больше простора для различий.

Я вспомнил, как мне ещё во время моих университетских занятий та же мысль об ограниченном числе возможных высших типов пришла в голову по совершенно другому поводу: у спрутов, морских головоногих моллюсков, высших организмов целой ветви развития, глаза необычайно сходны с глазами нашей ветви — позвоночных; а между тем происхождение и развитие глаз головоногих совершенно иное, настолько иное, что даже соответственные слои тканей зрительного аппарата расположены у них в обратном нашему порядке…

Так или иначе, факт был налицо: на другой планете жили люди, похожие на нас, и мне оставалось усердно продолжать своё ознакомление с их жизнью и историей.

Что касается доисторических времен и вообще начальных фаз жизни человечества на Марсе, то и здесь сходство с земным миром было огромное. Те же формы родового быта, то же обособленное существование отдельных общин, то же развитие связи между ними посредством обмена. Но дальше начиналось расхождение, хотя и не в основном направлении развития, а скорее в его стиле и характере.

Ход истории на Марсе был как-то мягче и проще, чем на Земле. Были, конечно, войны племён и народов, была и борьба классов; но войны играли сравнительно небольшую роль в исторической жизни и сравнительно рано совсем прекратились; а классовая борьба гораздо меньше и реже проявлялась в виде столкновений грубой силы. Это, правда, не указывалось прямо в книге, которую я читал, но это было очевидно для меня из всего изложения.

Рабства марсиане вовсе не знали; в их феодализме было очень мало военщины; а их капитализм очень рано освободился от национально-государственного дробления и не создал ничего подобного нашим современным армиям. ‹…›

X. Прибытие

Управляемый ясной головой Мэнни этеронеф без новых приключений продолжил свой путь к далекой цели. Мне удалось уже сносно приспособиться к условиям невесомого существования, а также и справиться с главными трудностями языка марсиан, когда Мэнни объявил нам всем, что мы прошли половину пути и достигли наивысшего предела скорости, которая отныне будет уменьшаться.

В точно указанный Мэнни момент этеронеф быстро и плавно перевернулся. Земля, которая давно уже из большого светлого серпа успела сделаться маленьким, а из маленького серпа — яркой зеленоватой звездой вблизи солнечного диска, теперь из нижней части чёрного шара небосвода перешла в верхнее полушарие, а красная звезда Марса, ярко сиявшая над нашими головами, оказалась внизу.

Прошли ещё десятки и сотни часов, и звезда Марса превратилась в ясный маленький диск, и скоро стали заметны две маленькие звёздочки его спутников — Деймос и Фобос, невинные крошечные планетки, ничем не заслужившие этих грозных имен, означающих по-гречески «Ужас» и «Страх». Серьёзные марсиане оживились и всё чаще приходили в обсерваторию Энно — посмотреть на родные страны. Смотрел и я, но плохо понимал то, что видел, несмотря на терпеливые объяснения Энно. Там было действительно много для меня странного.

Красные пятна оказывались лесами и лугами, а совсем тёмные — полями, готовыми к жатве. Города представлялись в виде синеватых пятен, и только воды и снега имели понятный для меня оттенок. Весёлый Энно иногда заставлял меня угадывать, что я вижу в поле аппарата, и мои наивные ошибки сильно смешили его и Нэтти; я же за это платил им шутками, в свою очередь, называя их планету царством учёных слов и перепутанных красок.

Размеры красного диска всё более возрастали — скоро он уже во много раз превосходил заметно уменьшившийся кружок Солнца и был похож на астрономическую карту без надписей. Сила тяжести тоже заметно начала прибавляться, что было для меня удивительно приятно. Деймос и Фобос из светлых точек превратились в крошечные, но ясно очерченные кружки.

Еще 15–20 часов, и вот уже Марс, как плоскошарие, развёртывается под нами, и простым глазом я вижу больше, чем дают все астрономические карты наших учёных. Диск Деймоса скользит по этой круглой карте, а Фобос нам не виден, — он теперь по ту сторону планеты.

Все радуются вокруг меня — я один не могу преодолеть тревожного, тоскливого ожидания.

Ближе и ближе… Никто не в силах чем бы то ни было заниматься, — все смотрят вниз, где развёртывается другой мир, для них родной, для меня полный тайны и загадок. Одного Мэнни нет с нами — он стоит у машины: последние часы пути самые опасные, надо проверять расстояние и регулировать скорость.

Что же я, невольный Колумб этого мира, не чувствую ни радости, ни гордости, ни даже того успокоения, которое должен принести вид твёрдого берега после долгого пути по океану Неосязаемого?

Будущие события уже бросают тень на настоящее…

Остаётся всего два часа. Скоро мы вступим в пределы атмосферы. Сердце начинает мучительно биться; я не могу больше смотреть и ухожу в свою комнату. Нэтти уходит за мною.

Он начинает со мной разговор — не о настоящем, а о прошлом, о далекой Земле, там вверху.

— Вы должны ещё туда вернуться, когда выполните задачу, — говорит он, и его слова звучат для меня как нежное напоминание о мужестве.

Мы разговариваем об этой задаче, о её необходимости и её трудностях. Время незаметно для меня проходит.

Нэтти смотрит на хронометр.

— Мы приехали, пойдём к ним! — говорит он.

Этеронеф остановился, сдвигаются широкие металлические пластинки, свежий воздух врывается внутрь. Чистое зеленовато-синее небо над нами, толпы народа вокруг.

Мэнни и Стэрни выходят первыми, они несут на руках прозрачный гроб, где лежит оледенелое тело погибшего товарища — Летта.

За ним выходят другие. Я и Нэтти выходим последними и вместе, рука об руку, идём через многотысячную толпу людей, похожих на него…

Часть II

I. У Мэнни

На первое время я поселился у Мэнни, в фабричном городке, центр и основу которого составляет большая химическая лаборатория, расположенная глубоко под землёю. Надземная часть городка разбросана среди парка на протяжении десятка квадратных километров: это несколько сот жилищ работников лаборатории, большой Дом собраний. Потребительный склад — нечто вроде универсальной лавки и Станция сообщений, которая связывает химический городок со всем остальным миром. Мэнни был там руководителем всех работ и жил вблизи от общественных зданий, рядом с главным спуском в лабораторию.

Первое, что меня поразило в природе Марса и с чем мне всего труднее было освоиться, — это красный цвет растений. Их красящее вещество, по составу чрезвычайно близкое к хлорофиллу земных растений, выполняет совершенно аналогичную ему роль в жизненной экономии природы: создает ткани растений за счёт углекислоты воздуха и энергии солнечных лучей.

Заботливый Нэтти предлагал мне носить предохранительные очки, чтобы избавиться от непривычного раздражения глаз. Я отказался.

— Это цвет нашего социалистического знамени, — сказал я. — Должен же я освоиться с вашей социалистической природой.

— Если так, то надо признать, что и в земной флоре есть социализм, но в скрытом виде, — заметил Мэнни. — Листья земных растений имеют и красный оттенок — он только замаскирован гораздо более сильным зелёным. Достаточно надеть очки из стёкол, вполне поглощающих зеленые лучи и пропускающих красные, чтобы ваши леса и поля стали красными, как у нас.

Я не могу тратить время и место на то, чтобы описывать своеобразные формы растений и животных на Марсе или его атмосферу, чистую и прозрачную, сравнительно разреженную, но богатую кислородом, или его небо, глубокое и тёмное, зеленоватого цвета, с похудевшим солнцем и крошечными лунами, с двумя яркими вечерними или утренними звёздами — Венерой и Землёй. Всё это странное и чуждое тогда, прекрасное и дорогое мне теперь, в окраске воспоминаний, не так тесно связано с задачами моего повествования. Люди и их отношения — вот что всего важнее для меня; и во всей той сказочной обстановке именно они были всего фантастичнее, всего загадочнее.

Мэнни жил в небольшом двухэтажном домике, по архитектуре не отличавшемся от остальных. Самая оригинальная черта этой архитектуры заключалась в прозрачной крыше из нескольких громадных пластинок голубого стекла. Прямо под этой крышей помещалась спальня и комната для бесед с друзьями. Марсиане проводят часы отдыха непременно среди голубого освещения, ради его успокаивающего действия, и не находят неприятным тот мрачный для нашего глаза оттенок, который это освещение придаёт человеческому лицу.

Все рабочие комнаты — кабинет, домашняя лаборатория, комната сообщений — находились в нижнем этаже, большие окна которого свободно пропускали волны беспокойного красного света, отброшенного яркой листвой деревьев парка. Этот свет, который во мне первое время вызывал тревожное и рассеянное настроение, для марсиан является привычным возбуждением, полезным при работе.

В кабинете Мэнни было много книг и различные приборы для письма, от простых карандашей до печатающего фонографа. Последний аппарат представляет из себя сложный механизм, в котором запись фонографа при отчётливом произнесении слов тотчас передается рычагам пишущей машины таким способом, что получается точный перевод этой записи на обыкновенный алфавит. При этом фонограмма сохраняется в целости, так что ею можно пользоваться одинаково с печатным переводом, смотря по тому, что кажется удобнее.

Над письменным столом Мэнни висел портрет марсианина среднего возраста. Черты лица его сильно напоминали Мэнни, но отличались выражением суровой энергии и холодной решительности, почти грозным выражением, чуждым Мэнни, на лице которого всегда была только спокойная и твёрдая воля. Мэнни рассказал мне историю этого человека.

То был предок Мэнни, великий инженер. Он жил задолго до социальной революции, в эпоху прорытия Великих каналов; эти грандиозные работы были организованы по его плану и велись под его руководством. Его первый помощник, завидуя его славе и могуществу, повёл интригу против него. Один из главных каналов, над которым работало несколько сот человек, начинался в болотистой, нездоровой местности. Многие тысячи работников умирали там от болезней, и среди остальных разгоралось недовольство. В то самое время как главный инженер вёл переговоры с центральным правительством Марса о пенсиях семьям погибших на работе и тем, кто от болезней потерял способность к труду, старший помощник тайно вел агитацию против него среди недовольных: он подстрекал их устроить стачку, с требованием перенесения работ из этой местности в другую, что было невозможно по существу дела, так как разрушало весь план Великих работ, и отставки главного инженера, что было, конечно, вполне осуществимо… Когда тот узнал всё это, он пригласил к себе старшего помощника для объяснений и убил его на месте. На суде инженер отказался от всякой защиты, а только заявил, что он считает свой образ действий справедливым и необходимым. Его приговорили к многолетнему заключению в тюрьме.

Но вскоре оказалось, что никто из его преемников не в силах вести гигантскую организацию работ; начались недоразумения, хищения, беспорядки, весь механизм дела пришёл в расстройство, расходы возросли на сотни миллионов, а среди рабочих острое недовольство грозило перейти в восстание. Центральное правительство поспешило обратиться к прежнему инженеру; ему было предложено полное помилование и восстановление в должности. Он решительно отказался от помилования, но согласился руководить работами из тюрьмы.

Назначенные им ревизоры быстро выяснили положение дела на местах; при этом были разогнаны и отданы под суд тысячи инженеров и подрядчиков. Заработная плата была повышена, организация доставки рабочим пищи, одежды, орудий труда была перестроена заново, планы работ пересмотрены и исправлены. Скоро порядок был вполне восстановлен, и громадный механизм стал работать быстро и точно, как послушное орудие в руках настоящего мастера.

А мастер не только руководил всем делом, но и разрабатывал план его продолжения на будущие годы; и одновременно он готовил себе заместителя в лице одного энергичного и талантливого инженера, выдвинувшегося из рабочей среды. К тому дню, когда истекал срок тюремного заключения, всё было подготовлено настолько, что великий мастер нашел возможным передать дело в другие руки без опасения за его судьбу; и в тот самый момент, когда в тюрьму явился первый министр центрального правительства, чтобы освободить заключённого, главный инженер покончил с собой.

Когда Мэнни рассказывал мне всё это, его лицо как-то странно изменилось; у него появилось тоже выражение непреклонной суровости, и он стал совершенно похож на своего предка. А я почувствовал, до какой степени ему близок и понятен этот человек, умерший за сотни лет до его рождения.

Комната сообщений была центральной комнатой нижнего этажа. В ней находились телефоны и соответствующие им оптические аппараты, передающие на каком угодном расстоянии изображения того, что перед ними происходит. Одни из приборов соединяли жилище Мэнни со Станцией сообщений, а через неё — со всеми другими домами города и со всеми городами планеты. Другие служили связью с подземной лабораторией, которою управлял Мэнни. Эти последние действовали непрерывно: на нескольких тонко-решётчатых пластинках видны были умеренные изображения освещённых зал, где находились большие металлические машины и стеклянные аппараты, а перед ними — десятки и сотни работающих людей. Я обратился к Мэнни с просьбой взять меня с собой в эту лабораторию.

— Это неудобно, — отвечал он. — Там ведутся работы над материей в её неустойчивых состояниях; и как ни мала при наших предосторожностях опасность взрыва или отравления невидимыми лучами, но эта опасность всегда существует. Вы не должны ей подвергаться, потому что вы теперь у нас один и заменить вас было бы некем.

В домашней лаборатории Мэнни находились всегда только те приборы и материалы, которые относились к его исследованиям, выполняемым в данное время.

В коридоре нижнего этажа у потолка была подвешена воздушная гондола, на которую во всякое время можно было сесть и отправиться куда угодно.

— Где живет Нэтти? — спросил я у Мэнни.

— В большом городе, в двух часах воздушного пути отсюда. Там находится машинный завод с несколькими десятками тысяч работников, и у Нэтти больше материала для его медицинских исследований. Здесь же у нас есть другой доктор.

— А машинный завод мне не воспрещается осмотреть при случае?

— Конечно, нет: там не угрожают никакие особенные опасности. Если хотите, мы завтра же отправимся туда вместе.

Так мы и решили.

II. На заводе

Около 500 километров в два часа — скорость самого быстрого соколиного полёта, не достигнутая до сих пор даже нашими электрическими дорогами… Внизу развёртывались в быстрой смене незнакомые, странные ландшафты; ещё быстрее проносились иногда мимо нас незнакомые странные птицы. Лучи солнца вспыхивали синим светом на крышах домов и обычным желтоватым светом на огромных куполах каких-то незнакомых мне зданий. Реки и каналы мелькали стальными лентами; мои глаза отдыхали на них, потому что они были такие же, как на Земле. Вот вдали стал виден огромный город, раскинутый вокруг маленького озера и перерезанный каналом. Гондола замедлила ход и плавно опустилась около небольшого красивого домика — домика Нэтти.

Нэтти был дома и радостно нас встретил. Он сел в нашу гондолу, и мы отправились дальше: завод был ещё в нескольких километрах, на той стороне озера.

Пять громадных зданий, расположенных крестообразно, все одинакового устройства; чистый стеклянный свод, лежащий на нескольких десятках тёмных колонн, образующих точный круг или мало растянутый эллипс; такие же стеклянные пластинки, поочередно прозрачные и матовые, между колоннами в виде стен. Мы остановились у центрального, самого большого корпуса, перед воротами, занимавшими целый промежуток от колонны до колонны, метров десять ширины и метров двенадцать вышины. Потолок первого этажа горизонтально перерезывал посредине пространство ворот; несколько пар рельсов входили в ворота и терялись внутри корпуса.

Мы подплыли к верхней половине ворот и, оглушённые шумом машин, сразу попали во второй этаж. Впрочем, это не был особый этаж в точном смысле слова, а скорее сеть воздушных мостиков, оплетавшая со всех сторон гигантские машины незнакомого мне устройства. На несколько метров над нею находилась другая подобная сеть, ещё выше — третья, четвертая, пятая; все они были образованы из стеклянного паркета, охваченного брусьями железных решеток, все были связаны множеством подъёмников и лестниц, и каждая следующая сеть была меньше предыдущей.

Ни дыма, ни копоти, ни запаха, ни мелкой пыли. Среди чистого, свежего воздуха машины, залитые светом, неярким, но проникающим всюду, работали стройно и размеренно. Они резали, пилили, строгали, сверлили громадные куски железа, алюминия, никеля, меди. Рычаги, похожие на исполинские стальные руки, двигались ровно и плавно; большие платформы ходили вперёд и назад со стихийной точностью; колёса и передаточные ремни казались неподвижными. Не грубая сила огня и пара, а тонкая, но ещё более могучая сила электричества была душой этого грозного механизма.

Самый шум машин, когда ухо к нему несколько привыкало, начинал казаться почти мелодичным, кроме тех моментов, когда падает главный молот в несколько тысяч тонн и всё содрогается в громовом ударе.

Сотни работников уверенно ходили между машинами, и ни шаги их, ни голоса не были слышны среди моря звуков. В выражении их лиц не было напряжённой озабоченности, только спокойное внимание; они казались любознательными, учёными наблюдателями, которые, собственно, ни при чём во всём происходящем; им просто интересно видеть, как громадные куски металла, на рельсовых платформах выплывающие под прозрачный купол, попадают в железные объятия тёмных чудовищ, как эти чудовища затем разгрызают их своими крепкими челюстями, мнут своими тяжёлыми, твёрдыми лапами, строгают и сверлят своими блестящими, острыми когтями и как, наконец, остатки этой жестокой игры увозятся с другой стороны корпуса лёгкими вагонами электрической дороги в виде стройных и изящных машинных частей с загадочным назначением. Казалось вполне естественным, что остальные чудовища не трогают маленьких большеглазых созерцателей, доверчиво гуляющих между ними: это было просто пренебрежение к слабости, признание добычи слишком ничтожною, недостойною грозной силы гигантов. Были неуловимы и невидимы со стороны те нити, которые связывали нежный мозг людей с несокрушимыми органами механизма.

Когда мы наконец вышли из корпуса, водивший нас техник спросил, желаем ли мы осматривать другие корпуса и вспомогательные строения сейчас же или намерены сделать перерыв для отдыха. Я высказался за перерыв.

— Я видел машины и работников, — сказал я, — но самой организации труда совершенно себе не представляю. Вот об этом мне хотелось бы расспросить вас.

Вместо ответа техник повёл нас к маленькому кубической формы строению, находившемуся между центральным и одним из угловых корпусов. Таких строений было ещё три, и все они были аналогично расположены. Их чёрные стены были покрыты рядами блестящих белых знаков — это были просто таблицы статистики труда. Я уже владел языком марсиан настолько, что мог разбирать их. На одной, отмеченной номером первым, значилось:

«Машинное производство имеет излишек в 968 757 рабочих часов ежедневно, из них 11 325 часов труда опытных специалистов».

«На этом заводе излишек 753 часа, из них 29 часов труда опытных специалистов».

«Нет недостатка работников в производствах: земледельческом, горном, земляных работ, химическом…» и т. д. (было перечислено в алфавитном порядке множество различных отраслей труда).

На таблице номер второй было написано:

«Производство одежды имеет недостаток в 392 685 рабочих часов ежедневно, из них 21 380 часов труда опытных механиков для специальных машин и 7 852 часа труда специалистов-организаторов».

«Производство обуви нуждается в 79 360 часах; из них…» и т. д.

«Институт подсчётов — в 3 078 часах»… и т. д.

Такого же содержания были и таблицы номеров 3-го и 4-го. В списке отраслей труда были и такие, как воспитание детей младшего возраста, воспитание детей среднего возраста, медицина городов, медицина сельских округов и проч.

— Почему излишек труда точно указан только в машинном производстве, а недостаток повсюду отмечен с такими подробностями? — спросил я.

— Это очень понятно, — отвечал Мэнни, — посредством таблиц надо повлиять на распределение труда: для этого необходимо, чтобы каждый мог видеть, где рабочей силы не хватает и в какой именно мере. Тогда, при одинаковой или приблизительно равной склонности к двум занятиям, человек выберет то из них, где недостаток сильнее. А об излишке труда знать точные данные достаточно только там, где этот излишек имеется, чтобы каждый работник такой отрасли мог сознательно принять в расчёт и степень излишка, и степень своей склонности к перемене занятия.

В то время как мы таким образом разговаривали, я вдруг заметил, что некоторые цифры таблицы исчезли, а затем на их месте появились новые. Я спросил, что это значит.

— Цифры меняются каждый час, — объяснил Мэнни, — в течение часа несколько тысяч человек успели заявить о своём желании перейти с одних работ на другие. Центральный статистический механизм всё время отмечает это, и каждый час электрическая передача разносит его сообщения повсюду.

— Но каким образом центральная статистика устанавливает цифры излишка и недочёта?

— Институт подсчётов имеет везде свои агентуры, которые следят за движением продуктов в складах, за производительностью всех предприятий и изменением числа работников в них. Этим путём точно выясняется, сколько и чего следует произвести на определённый срок и сколько рабочих часов для этого требуется. Затем институту остается подсчитать по каждой отрасли труда разницу между тем, что есть, и тем, что должно быть, и сообщать об этом повсюду. Поток добровольцев тогда восстанавливает равновесие.

— А потребление продуктов ничем не ограничено?

— Решительно ничем: каждый берёт то, что ему нужно, и столько, сколько хочет.

— И при этом не требуется ничего похожего на деньги, никаких свидетельств о количестве выполненного труда или обязательств его выполнить, или вообще чего-нибудь в этом роде?

— Ничего подобного. В свободном труде у нас и без этого никогда не бывает недостатка: труд — естественная потребность развитого социалистического человека, и всякие виды замаскированного или явного принуждения к труду совершенно для нас излишни.

— Но если потребление ничем не ограничено, то не возможны ли в нём резкие колебания, которые могут опрокинуть все статистические расчёты?

— Конечно, нет. Отдельный человек, может быть, станет есть то или иное кушанье в двойном, в тройном против обычного количестве или захочет переменить десять костюмов в десять дней, но общество в три тысячи миллионов человек не подвержено таким колебаниям. При таких больших числах уклонения в ту и другую сторону уравновешиваются, и средние величины изменяются очень медленно, в строгой непрерывности.

— Таким образом, ваша статистика работает почти автоматически — простые вычисления, и ничего больше?

— Ну нет. Трудности тут очень большие. Институт подсчётов должен зорко следить за новыми изобретениями и за изменением природных условий производства, чтобы их точно учитывать. Вводится новая машина — она сразу требует перемещения труда как в той области, где применяется, так и в машинном производстве, а иногда и в производстве материалов для той или другой отрасли. Истощается руда, открываются новые минеральные богатства — опять перемещение труда в целом ряде рельсовых путей и т. д. Всё это надо рассчитать с самого начала если не вполне точно, то с достаточной степенью приближения, а это вовсе не легко, пока не будут получены данные прямого наблюдения.

— При таких трудностях, — заметил я, — очевидно, необходимо иметь постоянно в запасе некоторый излишек труда?

— Именно так — в этом и заключается главная опора нашей системы. Лет двести тому назад, когда коллективного труда лишь кое-как хватало для удовлетворения всех потребностей общества, тогда была необходима полная точность в расчётах, и распределение труда не могло совершаться вполне свободно: существовал обязательный рабочий день, и в его пределах приходилось не всегда и не вполне считаться с призванием товарищей. Но каждое изобретение, создавая статистике временные трудности, облегчало главную задачу — переход к неограниченной свободе труда. Сначала рабочий день сокращался, затем, когда во всех областях труда оказался избыток, всякая обязательность была окончательно устранена. Заметьте, как незначительны все цифры, выражающие недостаток труда по производствам: тысячи, десятки, сотни тысяч рабочих часов, не более, — это при миллионах и десятках миллионов часов труда, который уже затрачивается в тех же производствах.

— Однако и недостаток труда всё же бывает, — возразил я. — Правда, он, вероятно, покрывается последующим избытком, не так ли?

— И не только последующим избытком. В действительности самое вычисление необходимого труда ведется таким образом, что к основной цифре надбавляется ещё некоторое количество. В самых важных для общества отраслях — в производстве пищи, одежды, зданий, машин — эта надбавка достигает 6 процентов, в менее важных — 1–2 процента. Таким образом, цифры недостатка в этих таблицах выражают, вообще говоря, только относительный, а не абсолютный недочёт. Если бы обозначенные здесь десятки и сотни тысяч часов и не были пополнены, это ещё не значит, что общество стало бы терпеть недостаток.

— А сколько времени работает ежедневно каждый, например, на этом заводе?

— Большею частью полтора, два, два с половиной часа, — ответил техник, — но бывает и меньше, и больше. Вот, например, товарищ, который заведует главным молотом, до того увлекается своей работой, что никому не позволяет сменить себя за всё рабочее время завода, то есть шесть часов ежедневно.

Я мысленно перевёл для себя все эти цифры на земной счет с марсианского, по которому сутки, немного более длинные, чем наши, заключают в себе 10 часов. Оказалось: обычная работа 4, 5, 6 часов; наибольшая продолжительность — 15 часов, то есть такая, как у нас, на Земле, в наиболее эксплуатируемых предприятиях.

— А разве не вредно товарищу на молоте работать так много? — спросил я.

— Пока ещё не вредно, — отвечал Нэтти, — ещё с полгода он может позволять себе такую роскошь. Но я, конечно, предупредил его об опасностях, которыми угрожает ему это увлечение. Одна из них — это возможность судорожного психического припадка, который с непреодолимой силой потянет его под молот. В прошлом году подобный случай произошёл на этом же заводе с другим механиком, таким же любителем сильных ощущений. Только благодаря счастливой случайности успели остановить молот, и невольное самоубийство не удалось. Жажда сильных ощущений сама по себе не есть ещё болезнь, но она легко подвергается извращениям, как только нервная система хоть немного пошатнулась от переутомления, душевной борьбы или какой-нибудь случайной болезни. Вообще же я, разумеется, не упускаю из виду тех товарищей, которые неумеренно предаются какой бы то ни было однообразной работе.

— А не должен ли был бы этот товарищ, о котором мы говорим, сократить свою работу ввиду того, что в машинном производстве есть избыток труда?

— Конечно, нет, — засмеялся Мэнни. — Почему именно он должен за свой счёт восстанавливать равновесие? Статистика никого ни к чему не обязывает. Каждый принимает её во внимание при своих расчётах, но не может руководиться ею одной. Если бы вы пожелали немедленно поступить на этот завод, вам, вероятно, нашлась бы работа, а в центральной статистике цифра излишка увеличилась бы на один-два часа, только и всего. Влияние статистики непрерывно сказывается на массовых перемещениях труда, но каждая личность свободна.

За разговором мы успели достаточно отдохнуть, и все, кроме Мэнни, отправились дальше осматривать завод. А Мэнни уехал домой — его вызывали в лабораторию.

Вечером я решил остаться у Нэтти: он обещал на следующий день свести меня в «дом детей», где одной из воспитательниц была его мать.

III. «Дом детей»

«Дом детей» занимал целую значительную и притом лучшую часть города с населением в 15–20 тысяч человек. Это население составляли действительно почти только дети с их воспитателями. Такие учреждения имеются во всех больших городах планеты, а во многих случаях образуют и самостоятельные города; только в маленьких поселениях, таких, как «химический городок» Мэнни, их по большей части нет.

Большие двухэтажные дома с обычными голубыми крышами, разбросанные среди садов с ручейками, прудами, площадками для игр и гимнастики, грядами цветов и полезных трав, домиками для ручных животных и птиц… Толпы большеглазых ребятишек неизвестного пола — благодаря одинаковому для мальчиков и девочек костюму… Правда, и среди взрослых марсиан трудно различать мужчин и женщин по костюму — в основных чертах он одинаков, некоторая разница только в стиле: у мужчин платье более точно передаёт формы тела, у женщин в большей мере их маскирует. Во всяком случае та немолодая особа, которая встретила нас при выходе из гондолы перед дверями одного из самых больших домов, была, несомненно, женщина, ибо Нэтти, обнимая, назвал её мамой. В дальнейшем разговоре он, впрочем, часто обозначал её, как и всякого другого товарища, просто по имени — Нэлла.

Марсианка уже знала о цели нашего приезда и прямо повела нас в свой «дом детей», по всем его отделениям, начиная с отделения самых маленьких, которым она сама заведовала, до отделения старшего детского возраста, граничащего с отрочеством. Маленькие чудовища по пути присоединялись к нам и шли за нами, с интересом наблюдая своими огромными глазами человека с другой планеты, — они хорошо знали, кто я такой; и когда мы обходили последние отделения, нас сопровождала уже целая толпа, хотя большинство ребятишек ещё с утра разбежалось по садам.

Всего жило в этом доме около трёхсот детей различных возрастов. Я спросил Нэллу, почему в «домах детей» все возрасты соединяются вместе, а не отделяются каждый в особом доме, что значительно облегчило бы разделение труда между воспитателями и упростило бы всю их работу.

— Потому что тогда не было бы действительного воспитания, — отвечала мне Нэлла. — Чтобы получить воспитание для общества, ребёнок должен жить в обществе. Всего больше жизненного опыта и знаний дети усваивают друг у друга. Изолировать один возраст от другого — значило бы создавать для них одностороннюю и узкую жизненную среду, в которой развитие будущего человека должно идти медленно, вяло и однообразно. И для прямой активности различие возрастов даёт наибольший простор. Старшие дети — наши лучшие помощники в уходе за маленькими. Нет, мы не только сознательно соединяем все детские возрасты, но и воспитателей в каждом детском доме стараемся подобрать самых различных возрастов и различных практических специальностей.

— Однако в этом доме дети распределены по отделениям сообразно с возрастом, это как будто не согласуется с тем, что вы говорите?

— Дети собираются по отделениям только для того, чтобы спать, завтракать, обедать, тут, конечно, нет надобности смешивать различные возрасты. Но для игр и занятий они постоянно группируются так, как это им самим нравится. Даже когда бывают какие-нибудь чтения, беллетристические или научные, для детей одного отделения, в аудиторию всегда набивается масса ребятишек всех других отделений. Дети сами выбирают себе своё общество и сами любят сходиться с детьми других возрастов, а особенно со взрослыми.

— Нэлла, — сказал в это время, выступая из толпы, один малыш, — Эста унесла мою лодочку, которую я сам сделал; возьми лодочку у неё и отдай мне.

— А она где? — спросила Нэлла.

— Она убежала к пруду спускать лодочку на воду, — объяснил ребёнок.

— Ну, у меня сейчас нет времени идти туда; пусть кто-нибудь из старших детей идёт с тобой и убедит Эсту не обижать тебя. А всего лучше иди туда один и помогай ей спускать лодочку; нет ничего удивительного, что лодочка ей понравилась, если сделана хорошо.

Ребёнок ушел, а Нэлла обратилась к остальным:

— А вы, детки, хорошо бы сделали, если бы оставили нас одних. Иностранцу едва ли приятно, что на него таращится сотня детских глаз. Представь себе, Эльви, что на тебя внимательно смотрит целая толпа иностранцев. Что бы ты тогда сделал?

— Я бы убежал, — храбро заявил ближайший из толпы, которого она назвала. И все дети в ту же минуту со смехом разбежались. Мы вышли в сад.

— Да, вот посмотрите, какова сила прошлого, — с улыбкой сказала воспитательница. — Казалось бы, коммунизм у нас полный, отказывать детям почти никогда и ни в чем не приходится, — откуда взяться чувству личной собственности? А ребёнок приходит и заявляет: «моя» лодочка, «я сам» делал. И это очень часто: иногда дело доходит и до драки. Ничего не поделаешь — общий закон жизни: развитие организма сокращённо повторяет развитие вида, развитие личности таким же образом повторяет развитие общества. Самоопределение ребенка среднего и старшего возраста в большинстве случаев имеет такой смутно-индивидуалистический характер. Приближение половой зрелости сначала ещё усиливает этот оттенок. Только в юношеском возрасте социальная среда настоящего окончательно побеждает остатки прошлого.

— А вы знакомите детей с этим прошлым? — спросил я.

— Конечно, знакомим: и они очень любят разговоры и рассказы о старых временах. Сначала для них это сказки, красивые, немножко страшные сказки о другом мире, далёком и странном, но пробуждающем своими картинами борьбы и насилия неясные отзвуки в атавистической глубине детских инстинктов. Только впоследствии, преодолевая живые остатки прошлого в своей собственной душе, ребёнок научается яснее воспринимать связь времен, и картины-сказки становятся для него действительностью истории, преобразуются в живые звенья живой непрерывности.

Мы шли по аллеям обширного сада. Временами нам попадались группы детей, занятых то играми, то рытьём канавок, то работой с какими-нибудь ремесленными инструментами, то постройкой беседок, то просто оживлённым разговором. Все они с интересом оборачивались на меня, но никто не шёл за нами: по-видимому, все были предупреждены. Большинство встречавшихся групп было смешанного возраста; во многих было по одному, по двое взрослых.

— В вашем доме довольно много воспитателей, — заметил я.

— Да, особенно если в числе их считать всех детей старшего возраста, как это по справедливости следует. Но воспитателей-специалистов у нас здесь всего трое; остальные взрослые, которых вы видите, это большей частью матери и отцы, временно поселяющиеся у нас около своих детей, или молодые люди, желающие изучить дело воспитания.

— Что же, все желающие родители могут здесь поселиться, чтобы жить со своими детьми?

— Да, разумеется; и некоторые из матерей живут здесь по нескольку лет. Но большинство их приезжает время от времени на неделю, на две, на месяц. Отцы живут здесь реже. В нашем доме всего 60 отдельных комнат для родителей и для тех детей, которые ищут уединения, и я не помню случая, чтобы этих комнат не хватало.

— Значит, и дети иногда отказываются жить в общих помещениях?

— Да, дети старшего возраста нередко предпочитают жить отдельно. В этом сказывается отчасти тот неопределённый индивидуализм, о котором я вам говорила, отчасти же, особенно у детей, склонных сильно углубляться в научные занятия, просто стремление отстранить всё, что развлекает и рассеивает внимание. Ведь и из числа взрослых у нас любят жить совершенно отдельно главным образом те, кто всего больше занимается научными исследованиями или художественным творчеством.

В этот момент впереди себя на небольшой полянке мы заметили ребёнка, на мой взгляд, лет шести или семи, который с палкой в руках гонялся за каким-то животным. Мы ускорили шаги; ребёнок не обращал на нас внимания. В тот момент, как мы подошли, он настиг свою добычу — это оказалось нечто вроде большой лягушки — и сильно ударил её палкой. Животное медленно поползло по траве с перешибленной лапой.

— Зачем ты это сделал, Альдо? — спокойно спросила Нэлла.

— Я никак не мог её поймать, она всё убегала, — объяснил мальчик.

— А ты знаешь, что ты сделал? Ты причинил лягушке боль и переломил ей лапку. Дай сюда палку, я тебе объясню это.

Мальчик подал тросточку Нэлле, и она быстрым движением сильно ударила его по руке. Мальчик вскрикнул.

— Тебе больно, Альдо? — всё так же спокойно спросила воспитательница.

— Очень больно, злая Нэлла! — отвечал он.

— А лягушку ты ударил сильнее этого. Я только ушибла тебе руку, а ты ей сломал лапку. Ей не только гораздо больнее, чем тебе, но она теперь не может бегать и прыгать, ей нельзя будет находить пищу, и она умрёт с голоду или её загрызут злые животные, от которых она не может убежать. Что ты об этом думаешь, Альдо?

Ребёнок стоял со слезами боли на глазах, придерживая ушибленную руку другой рукой. Но он задумался. Через минуту он сказал:

— Надо починить ей лапку.

— Вот это верно, — сказал Нэтти. — Дай, я научу тебя, как это сделать.

Они тотчас поймали раненое животное, которое успело отползти только на несколько шагов. Нэтти вынул свой платок и разорвал его на полоски, а Альдо по его указанию принёс ему несколько тонких щепочек. Затем оба, с серьёзностью истинных детей, занятых очень важным делом, принялись устраивать плотную укрепляющую повязку на сломанную лапку лягушки.

Вскоре я и Нэтти собрались уходить домой.

— Да, вот что, — вспомнила Нэлла, — сегодня вечером вы могли бы застать у нас вашего старого друга Энно. Он будет читать детям старшего возраста о планете Венера.

— Значит, он живёт в этом же городе? — спросил я.

— Нет, обсерватория, в которой он работает, лежит в трёх часах пути отсюда. Но он очень любит детей и не забывает меня, свою старую воспитательницу. Поэтому он часто приезжает сюда и каждый раз рассказывает детям что-нибудь интересное.

Вечером, в назначенный час, мы, разумеется, опять явились в «дом детей», в большую аудиторию, где собрались уже все дети, кроме совсем маленьких, и несколько десятков взрослых. Энно радостно меня встретил.

— Я выбрал тему как будто для вас, — шутливо говорил он. — Вас огорчает отсталость вашей планеты и злые нравы вашего человечества. Я буду рассказывать о такой планете, где высшие представители жизни пока только динозавры и летучие ящеры, а их обычаи хуже, чем у вашей буржуазии. Ваш каменный уголь там не горит в огне капитализма, а ещё только растёт в виде гигантских лесов. Поедем когда-нибудь туда вместе охотиться на ихтиозавров? Это тамошние Ротшильды и Рокфеллеры, правда, много умереннее ваших земных, но зато гораздо менее культурные. Там царство самого первоначального накопления, забытого в «Капитале» вашего Маркса… Ну, Нэлла уже хмурится на мою легкомысленную болтовню. Сейчас начинаю.

Он увлекательно описывал далёкую планету с её глубокими бурными океанами и горами громадной высоты, с её жгучим солнцем и густыми белыми облаками, с её страшными ураганами и грозами, с её безобразными чудовищами и величественными исполинскими растениями. Всё это он иллюстрировал живыми фотографиями на экране, занимавшем целую стену залы. Голос Энно один был слышен во мраке; глубокое внимание царило в зале. Когда он, описывая приключения первых путешественников в этом мире, рассказал, как один из них ручной гранатой убил исполинскую ящерицу, произошла странная маленькая сцена, не замеченная большинством публики. Альдо, всё время державшийся около Нэллы, вдруг тихо заплакал.

— Что с тобой? — наклонившись к нему, спросила Нэлла.

— Мне жаль чудовище. Ему было очень больно, и оно совсем умерло, — тихо отвечал мальчик.

Нэлла обняла ребёнка и стала что-то ему объяснять вполголоса, но он не скоро ещё успокоился.

А Энно между тем рассказывал о неисчислимых естественных богатствах прекрасной планеты, о её гигантских водопадах в сотни миллионов лошадиных сил, о благородных металлах, найденных прямо на поверхности её гор, о богатейших залежах радия на глубине нескольких сот метров, о запасах энергии на сотни тысяч лет. Я ещё не настолько владел языком, чтобы чувствовать красоту изложения, но самые картины приковывали моё внимание так же всецело, как и внимание детей. Когда Энно кончил и зала осветилась, мне стало даже немного грустно, как детям бывает жаль, когда окончена красивая сказка.

По окончании лекции начались вопросы и возражения со стороны слушателей. Вопросы были разнообразны, как сами слушатели; они касались то подробностей в картинах природы, то способов борьбы с этой природой. Был такой вопрос: через сколько времени на Венере должны были бы из её собственной природы появиться люди и какое должно у них быть устройство тела?

Возражения, большей счастью наивные, но иногда и довольно остроумные, направленные главным образом против того вывода Энно, что в настоящую эпоху Венера — планета очень неудобная для людей и едва ли скоро удастся использовать сколько-нибудь значительно её великие богатства. Юные оптимисты энергично восставали против этого положения, выражавшего взгляды большинства исследователей. Энно указывал, что жгучее солнце и влажный воздух с массою бактерий создают для людей опасность многих болезней, что испытали на себе все путешественники, побывавшие на Венере; что ураганы и грозы затрудняют работу и угрожают жизни людей, и многое другое. Дети находили, что перед подобными препятствиями странно отступать, когда надо овладеть такой прекрасной планетой. Для борьбы с бактериями и болезнями надо как можно скорее послать туда тысячу врачей, для борьбы с ураганами и грозами — сотни тысяч строителей, которые проведут, где надо, высокие стены и поставят громоотводы. «Пусть девять десятых погибнет, — говорил один пылкий мальчик лет двенадцати, — тут есть из-за чего умереть, лишь бы была одержана победа!» И по его горящим глазам было видно, что сам он, конечно, не отступил бы перед тем, чтобы оказаться в числе этих девяти десятых.

Энно мягко и спокойно разрушал карточные домики своих противников; но было видно, что в глубине души он сочувствует им и что в его горячей юной фантазии скрываются такие же решительные планы, разумеется более обдуманные, но, может быть, не менее самоотверженные. Он сам ещё не был на Венере, и по его увлечению было ясно, что её красота и её опасности сильно притягивают его.

Когда беседа закончилась, Энно отправился со мною и Нэтти. Он решил пробыть ещё день в этом городе и предложил мне назавтра вместе пойти в музей искусства. Нэтти был занят — его вызывали в другой город на большое совещание врачей.

IV. Музей искусства

— Вот уж никак не предполагал, что у вас существовали особые музеи художественных произведений, — сказал я Энно по дороге в музей. — Я думал, что скульптурные и картинные галереи — особенность именно капитализма с его показной роскошью и стремлением грубо нагромождать богатства. В социалистическом же обществе, я предполагал, искусство рассеивается повсюду рядом с жизнью, которую оно украшает.

— В этом вы и не ошибались, — отвечал Энно. — Большая часть произведений искусства предназначается у нас всегда для общественных зданий — тех, в которых мы обсуждаем наши общие дела, тех, в которых учимся и исследуем, в которых отдыхаем… Гораздо меньше мы украшаем наши фабрики и заводы: эстетика могучих машин и их стройного движения приятна нам в её чистом виде, и очень мало таких произведений искусства, которые вполне гармонировали бы с нею, нисколько не рассеивая и не ослабляя её впечатлений. Всего меньше мы украшаем наши дома, в которых большей частью живём очень мало. А наши музеи искусства — это научно-эстетические учреждения, это школы для изучения того, как развиваются искусства или, вернее, как развивается человечество в его художественной деятельности.

Музей находился на маленьком острове озера, который узким мостом соединялся с берегом. Самое здание, удлинённым четырёхугольником окружавшее сад с высокими фонтанами и множеством синих, белых, чёрных, зелёных цветов, было изящно разукрашено снаружи и полно света внутри.

Там действительно не было такого сумбурного скопления статуй и картин, как в больших музеях Земли. Передо мной в нескольких сотнях образцов прошла цепь развития пластических искусств, от первобытных грубых произведений доисторической эпохи до технически идеальных произведений последнего века. И от начала до конца всюду чувствовалась печать той живой внутренней цельности, которую люди называют «гением». Очевидно, это были лучшие произведения всех эпох.

Чтобы вполне ясно понимать красоту другого мира, надо глубоко знать его жизнь, а чтобы дать другим понятие об этой красоте, необходимо быть самому органически к ней причастным… Вот почему для меня невозможно описать то, что я там видел; я могу дать только намёки, только отрывочные указания на то, что меня всего более поразило.

Основной мотив марсианской, как и нашей, скульптуры — это прекрасное человеческое тело. Различия физического сложения марсиан от сложения земных людей в общем невелики; если не считать резкой разницы в величине глаз и отчасти, значит, в устройстве черепа, то различия эти не превосходят тех, какие существуют между земными расами. Я не сумел бы точно объяснить их — для этого я слишком плохо знаю анатомию; но мой глаз легко привыкал к ним и воспринимал их почти сразу не как безобразие, а как оригинальность.

Я заметил, что мужское и женское сложения сходны в большей мере, чем у большинства земных племён: сравнительно широкие плечи женщин, не так резко, благодаря некоторой полноте выступающая мускулатура мужчин и их менее узкий таз сглаживают разницу. Это, впрочем, относится главным образом к последней эпохе — к эпохе свободного человеческого развития: в статуях капиталистического периода половые различия выражены сильнее. Очевидно, домашнее рабство женщины и лихорадочная борьба за существование мужчины искажают их тело в двух несходных направлениях.

Ни на минуту не исчезало во мне то ясное, то смутное сознание, что передо мною образы чужого мира; оно придавало всем впечатлениям какую-то странную, полупризрачную окраску. И даже прекрасное женское тело этих статуй и картин вызывало во мне непонятное чувство, как будто совсем непохожее на знакомое мне любовно-эстетическое влечение, а похожее скорее на те неясные предчувствия, которые волновали меня когда-то давно, на границе детства и юности.

Статуи ранних эпох были одноцветные, как у нас, позднейшие — естественных цветов. Это меня не удивило. Я всегда думал, что отклонение от действительности не может быть необходимым элементом искусства, что оно даже антихудожественно, когда уменьшает богатство восприятия, как одноцветность скульптуры, что оно в этом случае не помогает, а мешает художественной идеализации, концентрирующей жизнь.

В статуях и картинах древних эпох, как в нашей античной скульптуре, преобладали образы безмятежной гармонии, свободной от всякого напряжения. В средние, переходные эпохи выступает иной характер: порыв, страсть, волнующее стремление, иногда смягчённое до степени блуждания мечты, эротической или религиозной, иногда резко прорывающееся в предельном напряжении неуравновешенных сил души и тела. В социалистическую эпоху основной характер опять меняется: это гармоничное движение, спокойно-уверенное проявление силы, действие, чуждое болезненности усилия, стремление, свободное от волнения, живая активность, проникнутая сознанием своего стройного единства и своей непобедимой разумности.

Если идеальная женская красота древнего искусства выражала беспредельную возможность любви, а идеальная красота средних веков и времен Возрождения — неутолимую жажду любви, мистическую или чувственную, то здесь, в идеальной красоте другого идущего впереди нас мира воплощалась сама любовь в её спокойном и гордом самосознании, сама любовь — ясная, светлая, всепобеждающая…

Для позднейших художественных произведений, как и для древних, характерна чрезвычайная простота и единство мотива. Изображаются очень сложные человеческие существа с богатым и стройным жизненным содержанием, и при этом выбираются такие моменты их жизни, когда вся она сосредоточивается в одном каком-нибудь чувстве, стремлении… Любимые темы новейших художников — экстаз творческой мысли, экстаз любви, экстаз наслаждения природой, спокойствие добровольной смерти, — сюжеты, глубоко очерчивающие сущность великого племени, которое умеет жить со всей полнотой и напряжённостью, умирать сознательно и с достоинством.

Отдел живописи и скульптуры составлял одну половину музея, другая была посвящена всецело архитектуре. Под архитектурой марсиане понимают не только эстетику зданий и больших инженерных сооружений, но также эстетику мебели, орудий, машин, вообще эстетику всего материально-полезного. Какую громадную роль в их жизни играет это искусство, о том можно было судить по особенной полноте и тщательности составления этой коллекции. От первобытных пещерных жилищ с их грубо украшенной утварью до роскошных общественных домов из стекла и алюминия с их внутренней обстановкой, исполненной лучшими художниками, до гигантских заводов с их грозно-красивыми машинами, до величайших каналов с их гранитными набережными и воздушными мостами, — тут были представлены все типические формы в виде картин, чертежей, моделей и особенно стереограмм в больших стереоскопах, где всё воспроизводилось с полной иллюзией тождества. Особое место занимала эстетика садов, полей и парков; и как ни была непривычна для меня природа планеты, но даже мне часто была понятна красота тех сочетаний цветов и форм, которые создавались из этой природы коллективным гением племени с большими глазами.

В произведениях прежних эпох очень часто, как и у нас, изящество достигалось за счёт удобства, украшения вредили прочности, искусство совершало насилие над прямым полезным назначением предметов. Ничего подобного мой глаз не улавливал в произведениях новейшей эпохи — ни в её мебели, ни в её орудиях, ни в её сооружениях. Я спросил Энно, допускает ли их современная архитектура уклонение от практического совершенства предметов ради их красоты.

— Никогда, — отвечал Энно, — это была бы фальшивая красота, искусственность, а не искусство.

В досоциалистические времена марсиане ставили памятники своим великим людям; теперь они ставят памятники только великим событиям; таким, как первая попытка достигнуть Земли, закончившаяся гибелью исследователей, таким, как уничтожение смертельной эпидемической болезни, таким, как открытие разложения и синтеза всех химических элементов. Ряд памятников был представлен в стереограммах того же отдела, где находились гробницы и храмы (у марсиан раньше существовали и религии). Одним из последних памятников великим людям был памятник того инженера, о котором рассказывал мне Мэнни. Художник сумел ясно представить силу души человека, победоносно руководившего армией труда в борьбе с природой и гордо отвергнувшего трусливый суд нравственности над его поступками. Когда я в невольной задумчивости остановился перед панорамой памятника, Энно тихо произнёс несколько стихов, выражавших сущность душевной трагедии героя.

— Чьи это стихи? — спросил я.

— Мои, — ответил Энно, — я написал их для Мэнни.

Я не мог вполне судить о внутренней красоте стихов на чуждом ещё для меня языке; но несомненно, что их мысль была ясна, ритм очень стройный, рифма звучная и богатая. Это дало новое направление моим мыслям.

— Значит, у вас в поэзии ещё процветают строгий ритм и рифма?

— Конечно, — с оттенком удивления сказал Энно. — Разве это кажется вам некрасивым?

— Нет, вовсе не то, — объяснил я, — но у нас распространено мнение, что эта форма была порождена вкусами господствующих классов нашего общества, как выражение их похотливости и пристрастия к условностям, сковывающим свободу художественной речи. Из этого делают вывод, что поэзия будущего, поэзия эпохи социализма должна отвергнуть и забыть эти стеснительные законы.

— Это совершенно несправедливо, — горячо возразил Энно. — Правильно ритмическое кажется нам красивым вовсе не из пристрастия к условному, а потому, что оно глубоко гармонирует с ритмической правильностью процессов нашей жизни и сознания. А рифма, завершающая ряд многообразий в одинаковых конечных аккордах, разве она не находится в таком же глубоком родстве с той жизненной связью людей, которая их внутреннее многообразие увеличивает единством наслаждения в искусстве? Без ритма вообще нет художественной формы. Где нет ритма звуков, там должен быть, и притом тем строже, ритм идей… А если рифма действительно феодального происхождения, то ведь это можно сказать и о многих других хороших и красивых вещах.

— Но ведь рифма в самом деле стесняет и затрудняет выражение поэтической идеи?

— Так что же из этого? Ведь это стеснение вытекает из цели, которую свободно ставит себе художник. Оно не только затрудняет, но и совершенствует выражение поэтической идеи, и только ради этого оно и существует. Чем сложнее цель, тем труднее путь к ней и, следовательно, тем больше стеснений на этом пути. Если вы хотите построить красивое здание, сколько правил техники и гармонии будут определять и, значит, «стеснять» вашу работу! Вы свободны в выборе целей — это и есть единственная человеческая свобода. Но раз вы желаете цели, тем самым вы желаете и средств, которыми она достигается.

Мы сошли в сад отдохнуть от массы впечатлений. Был уже вечер, ясный и мягкий весенний вечер. Цветы начинали свёртывать свои чашечки и листья, чтобы закрыть их на ночь; эта общая особенность растений Марса, порождённая его холодными ночами. Я возобновил начатый разговор.

— Скажите, какие роды беллетристики у вас теперь преобладают?

— Драма, особенно трагедия, и поэзия картин природы, — ответил Энно.

— В чём же содержание вашей трагедии? Где материал для неё в вашем счастливом мирном сосуществовании?

— Счастливое? мирное? откуда вы это взяли? У нас царствует мир между людьми, это правда, но нет мира со стихийностью природы, и не может его быть. А это такой враг, в самом поражении которого всегда есть новая угроза. За последний период нашей истории мы в десятки раз увеличили эксплуатацию нашей планеты, наша численность возрастает, и ещё несравненно быстрее растут наши потребности. Опасность истощения природных сил и средств уже не раз вставала перед нами то в одной, то в другой области труда. До сих пор нам удавалось преодолеть её, не прибегая к ненавистному сокращению жизни — в себе и в потомстве; но именно теперь борьба принимает особенно серьёзный характер.

— Я никак не думал, что при вашем техническом и научном могуществе возможны такие опасности. Вы говорите, что это уже случалось в вашей истории?

— Ещё семьдесят лет тому назад, когда иссякли запасы каменного угля, а переход на водяную и электрическую энергию был далеко ещё не завершён, нам, чтобы выполнить громадную перестройку машин, пришлось истребить значительную долю дорогих нам лесов нашей планеты, что на десятки лет обезобразило её и ухудшило климат. Потом, когда мы оправились от этого кризиса, лет двадцать тому назад, оказалось, что приходят к концу железные руды. Началось спешное изучение твёрдых сплавов алюминия, и громадная доля технических сил, которыми мы располагали, была направлена на электрическое добывание алюминия из почвы. Теперь, по вычислениям статистиков, нам угрожает через тридцать лет недостаток пищи, если до того времени не будет выполнен синтез белковых веществ из элементов.

— А другие планеты? — возразил я. — Разве там вы не можете найти, чем пополнить недостаток?

— Где? Венера, по-видимому, ещё недоступна. Земля? Она имеет своё человечество, и вообще до сих пор не выяснено, насколько удастся нам использовать её силы. На переезд туда нужна каждый раз громадная затрата энергии; а запасы радиирующей материи, необходимой для этого, по словам Мэнни, который недавно рассказывал мне о своих последних исследованиях, очень невелики на нашей планете. Нет, трудности повсюду значительны; и чем теснее наше человечество смыкает свои ряды для завоевания природы, тем теснее смыкаются и стихии для мести за победы.

— Но всегда же достаточно, например, сократить размножение, чтобы поправить дело?

— Сократить размножение? Да ведь это и есть победа стихий. Это отказ от безграничного роста жизни, это неизбежная её остановка на одной из ближайших ступеней. Мы побеждаем, пока нападаем. Когда же мы откажемся от роста нашей армии, это будет значить, что мы уже осаждены стихиями со всех сторон. Тогда станет ослабевать вера в нашу коллективную силу, в нашу великую общую жизнь. А вместе с этой верой будет теряться и смысл жизни каждого из нас, потому что в каждом из нас, маленьких клеток великого организма, живёт целое, и каждый живёт этим целым. Нет, сократить размножение — это последнее, на что мы бы решились; а когда это случится помимо нашей воли, то оно будет началом конца.

— Ну хорошо, я понимаю, что трагедия целого для вас всегда существует, по крайней мере, как угрожающая возможность. Но пока победа остаётся ещё за человечеством, личность достаточно защищена от этой трагедии коллективностью; даже когда наступает прямая опасность, гигантские усилия и страдания напряжённой борьбы так ровно распределяются между бесчисленными личностями, что не могут серьёзно нарушить их спокойного счастья. А для такого счастья у вас, кажется, есть всё, что надо.

— Спокойное счастье! Да разве может личность не чувствовать сильно и глубоко потрясений жизни целого, в котором её начало и конец? И разве не возникает глубоких противоречий жизни из самой ограниченности отдельного существа по сравнению с его целым, из самого бессилия вполне слиться с этим целым, вполне растворить в нём своё сознание и охватить его своим сознанием? Вам не понятны эти противоречия? Это потому, что они затемнены в вашем мире другими, более близкими и грубыми. Борьба классов, групп, личностей отнимает у вас идею целого, а с ней и то счастье, и те страдания, которые она приносит. Я видел ваш мир; я не мог бы вынести десятой доли того безумия, среди которого живут ваши братья. Но именно поэтому я не взялся бы решить: кто из нас ближе к спокойному счастью: чем жизнь стройнее и гармоничнее, тем мучительнее в ней неизбежные диссонансы.

— Но скажите, Энно, разве, например, вы не счастливый человек? Молодость, наука, поэзия и, наверное, любовь… Что могли вы испытать такого тяжёлого, чтобы говорить настолько горячо о трагедии жизни?

— Это очень удачно, — засмеялся Энно, и странно звучал его смех. — Вы не знаете, что весёлый Энно один раз уже решил было умереть. И если бы Мэнни всего на один день опоздал написать ему шесть слов, расстроивших все расчёты: «Не хотите ли ехать на Землю?» — то у вас не было бы вашего весёлого спутника. Но сейчас я не сумел бы объяснить вам всего этого. Вы сами увидите потом, что если есть у нас счастье, так только не то мирное и спокойное счастье, о котором вы говорили.

Я не решился идти дальше в вопросах. Мы встали и вернулись в музей. Но я не мог больше систематически осматривать коллекции: моё внимание было рассеяно, мысли ускользали. Я остановился в отделе скульптуры перед одной из новейших статуй, изображавших прекрасного мальчика. Черты его лица напоминали Нэтти; но всего больше меня поразило то искусство, с которым художник сумел в несложившемся теле, в незаконченных чертах, в тревожных, пытливо вглядывающихся глазах ребёнка воплотить зарождающуюся гениальность. Я долго неподвижно стоял перед статуей, и всё остальное успело исчезнуть из моего сознания, когда голос Энно заставил меня очнуться.

— Это вы, — сказал он, указывая на мальчика, — это ваш мир. Это будет чудесный мир, но он ещё в детстве; и посмотрите, какие смутные грёзы, какие тревожные образы волнуют его сознание… Он в полусне, но он проснётся, я чувствую это, я глубоко верю в это!

К радостному чувству, которое вызвали во мне эти слова, примешивалось странное сожаление:

«Зачем не Нэтти сказал это!»

V. В лечебнице

Я возвратился домой очень утомлённый, а после двух бессонных ночей и целого дня полной неспособности к работе я решил опять отправиться к Нэтти, так как мне не хотелось обращаться к незнакомому врачу химического городка. Нэтти с утра работал в лечебнице; там я и нашел его за приёмом приходящих больных.

Когда Нэтти увидал меня в приёмной, он тотчас подошёл ко мне, внимательно посмотрел на моё лицо, взял за руку и отвёл в отдельную маленькую комнату, где с мягким голубым светом смешивался лёгкий, приятный запах незнакомых мне духов, и тишина ничем не нарушалась. Там он удобно усадил меня в глубокое кресло и сказал:

— Ни о чём не думайте, ни о чём не заботьтесь. На сегодня я беру всё это себе. Отдохните, я потом приду.

Он ушёл, а я ни о чём не думал, ни о чём не заботился, так как он взял на себя все мысли и заботы. Это было очень приятно, и через несколько минут я заснул. Когда я очнулся, Нэтти опять стоял передо мной и с улыбкой смотрел на меня.

— Вам теперь лучше? — спросил он.

— Я совершенно здоров, а вы — гениальный врач, — отвечал я. — Идите к своим больным и не беспокойтесь обо мне.

— Моя работа на сегодня уже кончена. Если хотите, я покажу вам нашу лечебницу, — предложил Нэтти.

Мне это было очень интересно, и мы отправились в обход по всему обширному красивому зданию.

Среди больных преобладали хирургические и нервные. Большая часть хирургических были жертвы несчастных случаев с машинами.

— Неужели у вас на заводах и фабриках недостаточно ограждений? — спросил я Нэтти.

— Абсолютных ограждений, при которых несчастные случаи были бы невозможны, почти не существует. Но здесь собраны эти больные из района с населением больше двух миллионов человек, — на такой район несколько десятков пострадавших не так много. Чаще всего это новички, ещё не освоившиеся с устройством машин, на которых работают: у нас ведь все любят переходить из одной области производства в другую. Специалисты, учёные и художники особенно легко становятся жертвами своей рассеянности: внимание им часто изменяет, они задумываются или забываются в созерцании.

— А нервные больные — это, конечно, главным образом от переутомления?

— Да, таких немало. Но не меньше и болезней, вызванных волнениями и кризисами половой жизни, а также другими душевными потрясениями, например, смертью близких людей.

— А здесь есть душевно-больные с затемнённым или спутанным сознанием?

— Нет, таких здесь нет; для них есть отдельные лечебницы. Там нужны особые приспособления для тех случаев, когда больной может причинить вред себе или другим.

— В этих случаях и у вас прибегают к насилию над больными?

— Настолько, насколько это безусловно необходимо, разумеется.

— Вот уже второй раз я встречаюсь с насилием в вашем мире. Первый раз это было в «доме детей». Скажите: вам, значит, не удаётся вполне устранить эти элементы из вашей жизни, вы принуждены их сознательно допускать?

— Да, как мы допускаем болезнь и смерть или, пожалуй, как горькое лекарство. Какое же разумное существо откажется от насилия, например, для самозащиты?

— Знаете, для меня это значительно уменьшает пропасть между нашими мирами.

— Но ведь их главное различие вовсе не в том заключается, что у вас много насилия и принуждения, а у нас мало. Главное различие в том, что у вас то и другое облекается в законы, внешние и внутренние, в нормы права и нравственности, которые господствуют над людьми и постоянно тяготеют над ними. У нас же насилие существует либо как проявление болезни, либо как разумный поступок разумного существа. В том и другом случае ни из него, ни для него не создается никаких общественных законов и норм, никаких личных или безличных повелений.

— Но установлены же у вас правила, по которым вы ограничиваете свободу ваших душевно-больных или ваших детей?

— Да, чисто научные правила ухода за больными и педагогики. Но, конечно, и в этих технических правилах вовсе не предусматриваются ни все случаи необходимости насилия, ни все способы его применения, ни его степень, — всё это зависит от совокупности действительных условий.

— Но если так, то здесь возможен настоящий произвол со стороны воспитателей или тех, кто ухаживает за больными?

— Что означает это слово — «произвол»? Если оно означает ненужное, излишнее насилие, то оно возможно только со стороны больного человека, который сам подлежит лечению. А разумный и сознательный человек, конечно, не способен на это.

Мы миновали комнаты больных, операционные, комнаты лекарств, квартиры ухаживающих за больными и, поднявшись в верхний этаж, прошли в большую красивую залу, через прозрачные стены которой открывался вид на озеро, лес и отдалённые горы. Комнату украшали высокохудожественные статуи и картины, мебель была роскошна и изящна.

— Это комната умирающих, — сказал Нетти.

— Вы приносите сюда всех умирающих? — спросил я.

— Да, или они сами сюда приходят, — отвечал Нетти.

— Но разве ваши умирающие могут ещё сами ходить? — удивился я.

— Те, которые физически здоровы, конечно, могут.

Я понял, что речь шла о самоубийцах.

— Вы предоставляете самоубийцам эту комнату для выполнения их дела?

— Да, и все средства спокойной, безболезненной смерти.

— И при этом никаких препятствий?

— Если сознание пациента ясно и его решение твёрдо, то какие же могут быть препятствия? Врач, конечно, сначала предлагает больному посоветоваться с ним. Некоторые соглашаются на это, другие нет…

— И самоубийства очень часты между вами?

— Да, особенно среди стариков. Когда чувство жизни слабеет и притупляется, тогда многие предпочитают не ждать естественного конца.

— Но вам приходится сталкиваться и с самоубийством молодых людей, полных сил и здоровья?

— Да, бывает и это, но это не часто. На моей памяти в этой лечебнице было два таких случая; в третьем случае попытку удалось остановить.

— Кто же были эти несчастные и что привело их к гибели?

— Первый был мой учитель, знаменитый врач, который внёс в науку много нового. У него была чрезмерно развита способность чувствовать страдания других людей. Это направило его ум и энергию в сторону медицины, но это и погубило его. Он не вынес. Своё душевное состояние он скрывал от всех так хорошо, что крушение произошло совершенно неожиданно. Это случилось после тяжёлой эпидемии, возникшей при работах по осушению одного морского залива, вследствие разложения нескольких сот миллионов килограммов погибшей при этом рыбы. Болезнь была мучительна, как ваша холера, но ещё гораздо опаснее и в девяти случаях из десяти оканчивалась смертью. Благодаря этой слабой возможности выздоровления врачи не могли даже исполнять просьб своих больных о скорой и лёгкой смерти: ведь нельзя считать вполне сознательным человека, захваченного острой лихорадочной болезнью. Мой учитель безумно работал во время эпидемии, и его исследования помогли довольно скоро покончить с нею. Но когда это было сделано, он отказался жить.

— Сколько лет ему было тогда?

— По нашему счёту — около пятидесяти. У нас это ещё совсем молодой возраст.

— А другой случай?

— Это была женщина, у которой умерли муж и ребенок одновременно.

— И наконец, третий случай?

— Его мог бы рассказать вам только сам товарищ, его переживший.

— Это правда, — сказал я. — Но объясните мне другое: почему у вас, марсиан, так долго сохраняется молодость? Особенность ли это вашей расы или результат лучших условий жизни, или ещё что-нибудь?

— Раса тут ни при чём: лет двести тому назад мы были вдвое менее долговечны. Лучшие условия жизни? Да, в значительной мере именно это. Но не только это. Главную роль тут играет применяемое нами обновление жизни.

— Это что же такое?

— Вещь, в сущности, очень простая, но вам она, вероятно, покажется странной. А между тем в вашей науке уже имеются все данные для этого метода. Вы знаете, что природа, чтобы повысить жизнеспособность клеток или организмов, постоянно дополняет одну особь другою. Для этой цели одноклеточные существа, когда их жизнеспособность понизится в однообразной обстановке, сливаются по два в одно, и только этим путем возвращается в полной мере способность их к размножению — «бессмертие» их протоплазмы. Такой же смысл имеет и половое скрещивание высших растений и животных: здесь также соединяются жизненные элементы двух различных существ, чтобы получился более совершенный зародыш третьего. Наконец, вы знаете уже и применение кровяных сывороток для передачи от одного существа другому элементов жизнеспособности, так сказать, по частям — в виде, например, повышенного сопротивления той или другой болезни. Мы же идём дальше и устраиваем обмен крови и между двумя человеческими существами, из которых каждое может передать другому массу условий повышения жизни. Это просто одновременное переливание крови от одного человека другому и обратно, путём двойного соединения соответственными приборами их кровеносных сосудов. При соблюдении всех предосторожностей это совершенно безопасно; кровь одного человека продолжает жить в организме другого, смешавшись там с его кровью и внося глубокое обновление во все его ткани.

— И таким образом можно возвращать молодость старикам, вливая в их жилы юношескую кровь?

— Отчасти да, но не вполне, разумеется, потому что кровь не всё в организме и она, в свою очередь, им перерабатывается. Поэтому, например, молодой человек не стареет от крови пожилого: то, что в ней есть слабого, старческого, быстро преодолевается молодым организмом, но в то же время из неё усваивается многое такое, чего не хватает этому организму; энергия и гибкость его жизненных отправлений также возрастают.

— Но если это так просто, то почему же наша земная медицина до сих пор не пользуется этим средством? Ведь она знает и переливание крови уж несколько сот лет, если не ошибаюсь.

— Не знаю, может быть, есть какие-нибудь особые органические условия, которые у вас лишают это средство его значения. А может быть, это просто результат господствующей у вас психологии индивидуализма, которая так глубоко отграничивает у вас одного человека от другого, что мысль об их жизненном слиянии для ваших учёных почти недоступна. Кроме того, у вас распространена такая масса болезней, отравляющих кровь, болезней, о которых сами больные часто не знают, а иногда и просто скрывают. Практикуемое в вашей медицине — теперь очень редко — переливание крови имеет какой-то филантропический характер: тот, у кого её много, даёт другому, у которого в ней есть острая нужда, вследствие, например, большого кровотечения из раны. У нас бывает, конечно, и это; но постоянно применяется другое — то, что соответствует всему нашему строю: товарищеский обмен жизни не только в идейном, но и в физиологическом существовании…

VI. Работа и призраки

Впечатления первых дней, бурным потоком нахлынувшие на моё сознание, дали мне понятие о громадных размерах той работы, которая мне предстояла. Надо было прежде всего постигнуть этот мир, неизмеримо богатый и своеобразный в своей жизненной стройности. Надо было затем войти в него не в качестве интересного музейного экземпляра, а в качестве человека среди людей, работника среди работников. Только тогда могла быть выполнена моя миссия, только тогда я мог послужить началом действительной взаимной связи двух миров, между которыми я, социалист, находился на границе как бесконечно малый момент настоящего между прошлым и будущим.

Когда я уезжал из лечебницы, Нэтти сказал мне: «Не очень спешите!» Мне казалось, что он не прав. Надо было именно спешить, надо было пустить в ход все свои силы, всю свою энергию, потому что ответственность была страшно велика! Какую колоссальную пользу нашему старому, измученному человечеству, какое гигантское ускорение его развития, его расцвета должно было принести живое, энергичное влияние высшей культуры, могучей и гармоничной! И каждый момент замедления в моей работе мог отдалять это влияние… Нет, ждать, отдыхать было некогда.

И я очень много работал. Я знакомился с наукой и техникой нового мира, я напряжённо наблюдал его общественную жизнь, я изучал его литературу. Да, тут было много трудного.

Их научные методы ставили меня в тупик: я механически усваивал их, убеждался на опыте, что применение их легко, просто и непогрешимо, а между тем я не понимал их, не понимал, почему они ведут к цели, где их связь с живыми явлениями, в чём их сущность. Я был точно те старые математики XVII века, неподвижная мысль которых органически не могла усваивать живой динамики бесконечно малых величин.

Общественные собрания марсиан поражали меня своим напряжённо-деловым характером. Были ли они посвящены вопросам науки, или вопросам организации работ, или даже вопросам искусства, — доклады и речи были страшно сжаты и кратки, аргументация определённа и точна, никто никогда не повторялся и не повторял других. Решения собраний, чаще всего единогласные, выполнялись со сказочной быстротой. Решало собрание учёных одной специальности, что надо организовать такое-то научное учреждение; собрание статистиков труда, что надо устроить такое-то предприятие; собрание жителей города, что надо украсить его таким-то зданием, — немедленно появлялись новые цифры необходимого труда, публикуемые центральным бюро, приезжали по воздуху сотни и тысячи новых работников, и через несколько дней или недель всё было уже сделано, а новые работники исчезали неизвестно куда. Всё это производило на меня впечатление как будто своеобразной магии, странной магии, спокойной и холодной, без заклинаний и мистических украшений, но тем более загадочной в своём сверхчеловеческом могуществе.

Литература нового мира, даже чисто художественная, не была также для меня ни отдыхом, ни успокоением. Её образы были как будто несложны и ясны, но как-то внутренне чужды для меня. Мне хотелось глубже в них проникнуть, сделать их близкими и понятными, но мои усилия приводили к совершенно неожиданному результату: образы становились призрачными и одевались туманом.

Когда я шёл в театр, то и здесь меня преследовало всё то же чувство непонятного. Сюжеты были просты, игра превосходна, а жизнь оставалась далёкой. Речи героев были так сдержанны и мягки, поведение так спокойно и осторожно, их чувства подчёркивались так мало, как будто они не хотели навязывать зрителю никаких настроений, как будто они были сплошные философы да ещё, как мне казалось, сильно идеализированные. Только исторические пьесы из далёкого прошлого давали мне сколько-нибудь знакомые впечатления, а игра актёров там была настолько же энергична и выражения личных чувств настолько же откровенны, как я привык видеть в наших театрах.

Было одно обстоятельство, которое, несмотря на всё, привлекало меня в театр нашего маленького городка с особенной силой. Это именно то, что в нём вовсе не было актёров. Пьесы, которые я там видел, либо передавались оптическими и акустическими передаточными аппаратами из далёких больших городов, либо даже — и это чаще всего — были воспроизведением игры, которая была давно, иногда так давно, что сами актёры уже умерли. Марсиане, зная способы моментального фотографирования в естественных цветах, применяли их для того, чтобы фотографировать жизнь в движении, как это делается для наших кинематографов. Но они не только соединяли кинематограф с фотографом, как это начинают делать у нас на Земле, — пока ещё весьма неудачно, — но они пользовались идеей стереоскопа и превращали изображения кинематографа в рельефные. На экране давалось одновременно два изображения — две половины стереограммы, а перед каждым креслом зрительной залы был прикреплён соответствующий стереоскопический бинокль, который сливал два плоских изображения в одно, но всех трёх измерений. Было странно видеть ясно и отчётливо живых людей, которые движутся, действуют, выражают свои мысли и чувства, и сознавать в то же время, что там ничего нет, а есть матовая пластинка и за нею — фонограф и электрический фонарь с часовым механизмом. Это было почти мистически странно и порождало смутное сомнение во всей действительности.

Всё это, однако, не облегчало мне выполнения моей задачи — понять чужой мир. Мне, конечно, нужна была помощь со стороны. Но я всё реже обращался к Мэнни за указаниями и объяснениями. Мне было неловко обнаруживать свои затруднения во всем их объёме. К тому же внимание Мэнни в это время было страшно занято одним важным исследованием из области добывания «минус-материи». Он работал неутомимо, часто не спал целые ночи, и мне не хотелось мешать ему и отвлекать его; а его увлечение работой было как будто живым примером, который невольно побуждал меня идти дальше в своих усилиях.

Остальные друзья между тем временно исчезли с моего горизонта. Нэтти уехал за несколько тысяч километров руководить устройством и организацией новой гигантской лечебницы в другом полушарии планеты. Энно был занят как помощник Стэрни в его обсерватории измерениями и вычислениями, необходимыми для новых экспедиций на Землю и Венеру, а также для экспедиций на Луну и Меркурий с целью их лучше сфотографировать и привезти образчики их минералов. С другими марсианами я близко не сходился, а ограничивался необходимыми расспросами и деловыми разговорами: трудно и странно было сближаться с чуждыми мне и высшими, чем я, существами.

С течением времени мне стало казаться, что работа моя идёт, в сущности, недурно. Я всё меньше нуждался в отдыхе и даже в сне. То, что я изучал, как-то механически легко и свободно стало укладываться в моей голове, и при этом ощущение было таково, словно голова совершенно пуста и в ней можно поместить ещё очень, очень много. Правда, когда я пытался по старой привычке отчётливо формулировать для себя то, что узнавал, это мне большей частью не удавалось; но я находил, что это неважно, что мне не хватает только выражений да каких-нибудь частностей и мелочей, а общее понятие у меня имеется, и это главное.

Никакого живого удовольствия мне мои занятия уже не доставляли; ничто не вызывало во мне прежнего непосредственного интереса. «Что же, это вполне понятно, — думал я, — после всего, что я видел и узнал, меня трудно чем-нибудь ещё удивить; дело не в том, чтобы это мне было приятно, а в том, чтобы овладеть всем, чем надо».

Только одно было непонятно: всё труднее становилось сосредоточивать внимание на одном предмете. Мысли отвлекались то и дело то в одну, то в другую сторону; яркие воспоминания, часто очень неожиданные и далёкие, всплывали в сознании и заставляли забывать окружающее, отнимая драгоценные минуты. Я замечал это, спохватывался и с новой энергией принимался за работу; но проходило короткое время, и снова летучие образы прошлого или фантазии овладевали моим мозгом, и снова приходилось подавлять их резким усилием.

Всё чаще меня тревожило какое-то странное, беспокойное чувство, точно было что-то важное и спешное, чего я не исполнил и о чём всё забываю и стараюсь вспомнить. Вслед за этим чувством поднимался целый рой знакомых лиц и минувших событий и неудержимым потоком уносил меня всё дальше назад, через юность и отрочество к самому раннему детству, теряясь затем в каких-то смутных и неясных ощущениях. После этого моя рассеянность становилась особенно сильной и упорной.

Подчиняясь внутреннему сопротивлению, которое не давало мне долго сосредоточиваться на чём-нибудь одном, я начинал всё чаще и быстрее переходить от предмета к предмету и для этого нарочно собирал в своей комнате целые груды книг, раскрытых заранее на нужном месте, таблиц, карт, стенограмм, фонограмм и т. д. Таким путем я надеялся устранить потерю времени, но рассеянность всё незаметнее подкрадывалась ко мне, и я ловил себя на том, что уже долго смотрю в одну точку, ничего не понимая и ничего не делая.

Зато когда я ложился в постель и смотрел сквозь стеклянную крышу на тёмное небо, тогда мысль начинала самовольно работать с удивительной живостью и энергией. Целые страницы цифр и формул выступали перед моим внутренним зрением с такой ясностью, что я мог перечитывать их строчка за строчкой. Но эти образы скоро уходили, уступая место другим; и тогда моё сознание превращалось в какую-то панораму удивительно ярких и отчётливых картин, не имевших уже ничего общего с моими занятиями и заботами: земные ландшафты, театральные сцены, картины детских сказок спокойно, точно в зеркале, отражались в моей душе и исчезали и сменялись, не вызывая никакого волнения, а только лёгкое чувство интереса или любопытства, не лишённое очень слабого приятного оттенка. Эти отражения сначала проходили внутри моего сознания, не смешиваясь с окружающей обстановкой, потом они её вытесняли, и я погружался в сон, полный живых и сложных сновидений, очень легко прерывавшийся и не дававший мне главного, к чему я стремился, — чувства отдыха.

Шум в ушах уже довольно давно меня беспокоил, а теперь он становился всё постояннее и сильнее, так что иногда мешал мне слушать фонограммы, а по ночам уносил остатки сна. Время от времени из него выделялись человеческие голоса, знакомые и незнакомые; часто мне казалось, что меня окликают по имени, часто казалось, что я слышу разговор, слов которого из-за шума не могу разобрать. Я стал понимать, что уже не совсем здоров, тем более что рассеянность окончательно овладела мною и я не мог даже читать больше нескольких строчек подряд.

«Это, конечно, просто переутомление, — думал я. — Мне надо только больше отдыхать; я, пожалуй, слишком много работал. Но не надо, чтобы Мэнни заметил, что со мной происходит: это слишком похоже на банкротство с первых же шагов моего дела».

И когда Мэнни заходил ко мне в комнату — это бывало тогда, правда, не часто, — я притворялся, что усердно занимаюсь. А он замечал мне, что я работаю слишком много и рискую переутомиться.

— Особенно сегодня у вас нездоровый вид, — говорил он. — Посмотрите в зеркало, как блестят ваши глаза и как вы бледны. Вам надо отдохнуть, вы этим выиграете в дальнейшем.

И я сам очень хотел бы этого, но мне не удавалось. Правда, я почти ничего не делал, но меня утомляло уже всякое, самое маленькое усилие; а бурный поток живых образов, воспоминаний и фантазий не прекращался ни днём, ни ночью. Окружающее как-то бледнело и терялось за ними и приобретало призрачный оттенок.

Наконец, я должен был сдаться. Я видел, что вялость и апатия всё сильнее овладевают моей волей и я всё меньше могу бороться со своим состоянием. Раз утром, когда я встал с постели, у меня всё сразу потемнело в глазах. Но это быстро прошло, и я подошёл к окну, чтобы посмотреть на деревья парка. Вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я обернулся — передо мной стояла Анна Николаевна. Лицо её было бледно и грустно, взгляд полон упрёка. Меня это огорчило, и я, совершенно не думая о странности её появления, сделал шаг по направлению к ней и хотел сказать что-то. Но она исчезла, как будто растаяла в воздухе.

С этого момента началась оргия призраков. Многого я, конечно, не помню, и, кажется, сознание часто спутывалось у меня наяву, как во сне. Приходили и уходили или просто появлялись и исчезали самые различные люди, с какими я встречался в своей жизни, и даже совершенно незнакомые мне. Но между ними не было марсиан, это были всё земные люди, большей частью те, которых я давно не видал, — старые школьные товарищи, молодой брат, который умер ещё в детстве. Как-то раз через окно я увидел на скамейке знакомого шпиона, который со злобной насмешкой смотрел на меня своими хищными, бегающими глазами. Призраки не разговаривали со мной, а ночью, когда было тихо, слуховые галлюцинации продолжались и усиливались, превращаясь в целые связные, но нелепо-бессодержательные разговоры большею частью между неизвестными мне лицами: то пассажир торговался с извозчиком, то приказчик уговаривал покупателя взять у него материю, то шумела университетская аудитория, а субинспектор убеждал успокоиться, потому что сейчас придёт господин профессор. Зрительные галлюцинации были по крайней мере интересны, да и мешали мне гораздо меньше и реже.

После появления Анны Николаевны я, разумеется, сказал всё Мэнни. Он тотчас уложил меня в постель, позвал ближайшего врача и телефонировал Нэтти за шесть тысяч километров. Врач сказал, что он не решается что-нибудь предпринять, потому что недостаточно знает организацию земного человека, но что, во всяком случае, главное для меня — спокойствие и отдых, и тогда неопасно подождать несколько дней, пока приедет Нэтти.

Нэтти явился на третий день, передав всё своё дело другому. Увидав, в каком я состоянии, с грустным упрёком взглянул на Мэнни.

VII. Нэтти

Несмотря на лечение такого врача, как Нэтти, болезнь продолжалась ещё несколько недель. Я лежал в постели, спокойный и апатичный, одинаково равнодушно наблюдая действительность и призраки; даже постоянное присутствие Нэтти доставляло мне лишь очень слабое, едва заметное удовольствие.

Мне странно вспоминать о своём тогдашнем отношении к галлюцинациям: хотя десятки раз мне приходилось убеждаться в их нереальности, но каждый раз, как они появлялись, я как будто забывал всё это; даже если моё сознание не затемнялось и не спутывалось, я принимал их за действительные лица и вещи. Понимание их призрачности выступало только после их исчезновения или перед самым исчезновением.

Главные усилия Нэтти в его лечении были направлены на то, чтобы заставить меня спать и отдыхать. Никаких лекарств для этого, однако, и он применять не решался, боясь, что все они могут оказаться ядами для земного организма. Несколько дней ему не удавалось усыпить меня его обычными способами: галлюцинаторные образы врывались в процесс внушения и разрушали его действие. Наконец ему удалось это, и, когда я проснулся после двух-трёх часов сна, он сказал:

— Теперь ваше выздоровление несомненно, хотя болезнь ещё довольно долго будет идти своим путём.

И она в самом деле шла своим путём. Галлюцинации становились реже, но они не были менее живыми и яркими, они даже стали несколько сложнее, — иногда призрачные гости вступали в разговор со мною.

Но из этих разговоров только один имел смысл и значение для меня. Это было в конце болезни.

Проснувшись утром, я увидал около себя по обыкновению Нэтти, а за его креслом стоял мой старший товарищ по революции, пожилой человек и очень злой насмешник, агитатор Ибрагим. Он как будто ожидал чего-то. Когда Нэтти вышел в другую комнату приготовить ванну, Ибрагим грубо и решительно сказал мне:

— Ты дурак! Чего ты зеваешь? Разве ты не видишь, кто твой доктор?

Я как-то мало удивился намеку, заключавшемуся в этих словах, а их циничный тон не возмутил меня — он был мне знаком и очень обычен для Ибрагима. Но я вспомнил железное пожатие маленькой руки Нэтти и не поверил Ибрагиму.

— Тем хуже для тебя! — сказал он с презрительной усмешкой и в ту же минуту исчез.

В комнату вошёл Нэтти. При виде его я почувствовал странную неловкость. Он пристально посмотрел на меня.

— Это хорошо, — сказал он. — Ваше выздоровление идёт быстро.

Весь день после этого он был как-то особенно молчалив и задумчив. На другой день, убедившись, что я чувствую себя хорошо и галлюцинации не повторяются, он уехал по своим делам до самой ночи, заменив себя другим врачом. После этого в течение целого ряда дней он являлся лишь по вечерам, чтобы усыпить меня на ночь. Тогда только мне стало ясно, насколько для меня важно и приятно его присутствие. Вместе с волнами здоровья, которые как будто вливались в мой организм из всей окружающей природы, стали всё чаще приходить размышления о намёке Ибрагима. Я колебался и всячески убеждал себя, что это нелепость, порождённая болезнью: из-за чего бы Нэтти и прочим друзьям обманывать меня относительно этого? Тем не менее смутное сомнение оставалось, и оно мне было приятно.

Иногда я допрашивал Нэтти, какими делами он сейчас занят. Он объяснял мне, что идёт ряд собраний, связанных с устройством новых экспедиций на другие планеты, и он там нужен как эксперт. Мэнни руководил этими собраниями; но ни Нэтти, ни он не собирались скоро ехать, что меня очень радовало.

— А вы сами не думаете ехать домой? — спросил меня Нетти, и в его тоне я подметил беспокойство.

— Но ведь я ещё ничего не успел сделать, — отвечал я.

Лицо Нэтти просияло.

— Вы ошибаетесь, вы сделали многое… даже и этим ответом, — сказал он.

Я чувствовал в этом намёк на что-то такое, чего я не знаю, но что касается меня.

— А не могу ли я отправиться с вами на одно из этих совещаний? — спросил я.

— Ни в каком случае — решительно заявил Нэтти. — Кроме безусловного отдыха, который вам нужен, вам надо ещё целые месяцы избегать всего, что имеет тесную связь с началом вашей болезни.

Я не спорил. Мне было так приятно отдыхать; а мой долг перед человечеством ушёл куда-то далеко. Меня беспокоили только, и всё сильнее, странные мысли о Нэтти.

Раз вечером я стоял у окна и смотрел на темневшую внизу таинственную красную «зелень» парка, и она казалась мне прекрасной, и не было в ней ничего чуждого моему сердцу. Раздался легкий стук в дверь: я сразу почувствовал, что это Нэтти. Он вошёл своей быстрой, лёгкой походкой и, улыбаясь, протянул мне руку — старое, земное приветствие, которое нравилось ему. Я радостно сжал его руки с такой энергией, что и его сильным пальцам пришлось плохо.

— Ну, я вижу, моя роль врача окончена, — смеясь, сказал он. — Тем не менее я должен ещё вас порасспросить, чтобы твёрдо установить это.

Он расспрашивал меня, я бестолково отвечал ему в непонятном смущении и читал скрытый смех в глубине его больших-больших глаз. Наконец я не выдержал:

— Объясните мне, откуда у меня такое сильное влечение к вам? Почему я так необыкновенно рад вас видеть?

— Всего скорее, я думаю, оттого, что я лечил вас, и вы бессознательно переносите на меня радость выздоровления. А может быть… и ещё одно… это, что я… женщина…

Молния блеснула перед моими глазами, и всё потемнело вокруг, и сердце словно перестало биться… Через секунду я как безумный сжимал Нэтти в своих объятиях и целовал её руки, её лицо, её большие, глубокие глаза, зеленовато-синие, как небо её планеты…

Великодушно и просто Нэтти уступала моим необузданным порывам… Когда я очнулся от своего радостного безумия и вновь целовал её руки с невольными слезами благодарности на глазах, — то была, конечно, слабость от перенесённой болезни, — Нэтти сказала со своей милой улыбкой:

— Да, мне казалось сейчас, что весь ваш юный мир я чувствую в своих объятиях. Его деспотизм, его эгоизм, его отчаянная жажда счастья — всё было в ваших ласках. Ваша любовь сродни убийству… Но… я люблю вас, Лэнни…

Это было счастье.

Часть III

I. Счастье

Эти месяцы… Когда я их вспоминаю, трепет охватывает моё тело, и туман застилает мои глаза, и всё вокруг кажется ничтожным. И нет слов, чтобы выразить минувшее счастье.

Новый мир стал мне близок и, казалось, вполне понятен. Прошлые поражения не смущали меня, юность и вера возвратились ко мне и, я думал, никогда не уйдут больше. У меня был надёжный и сильный союзник, слабости не было места, будущее принадлежало мне.

К прошлому мысль моя возвращалась редко, а больше всего к тому, что касалось Нэтти и нашей любви.

— Зачем вы скрывали от меня свой пол? — спросил я её вскоре после того вечера.

— Сначала это произошло само собой, случайно. Но потом я поддерживала ваше заблуждение вполне сознательно и даже умышленно изменила в своём костюме всё то, что могло навести вас на истину. Меня напугала трудность и сложность вашей задачи, я боялась усложнить её ещё больше, особенно когда заметила ваше бессознательное влечение ко мне. Я и сама не вполне понимала себя… до вашей болезни.

— Значит, это она решила дело… Как я благодарен моим милым галлюцинациям!

— Да, когда я услышала о вашей болезни, это было как громовой удар. Если бы мне не удалось вполне вылечить вас, я бы, может быть, умерла.

После нескольких секунд молчания она прибавила:

— А знаете, в числе ваших друзей есть ещё одна женщина, о которой вы этого не подозревали, и она также очень любит вас… конечно, не так, как я…

— Энно! — сейчас же догадался я.

— Ну конечно. И она также обманывала вас нарочно по моему совету.

— Ах, сколько обмана и коварства в вашем мире! — воскликнул я с шутливым пафосом. ‹…›

Дни проходили за днями, и я радостно овладевал прекрасным новым миром.

II. Разлука

И всё-таки этот день наступил, день, о котором я не могу вспомнить без проклятья, день, когда между мной и Нэтти встала чёрная тень ненавистной и неизбежной… разлуки.

Со спокойным и ясным, как всегда, выражением лица Нэтти сказала мне, что она должна отправиться на днях вместе с гигантской экспедицией, снаряжаемой на Венеру под руководством Мэнни. Видя, как я ошеломлён этим известием, она прибавила:

— Это будет недолго; в случае успеха, в котором я не сомневаюсь, часть экспедиции вернётся очень скоро, и я в том числе.

Затем она стала объяснять мне, в чём дело. На Марсе запасы радиоматерии, необходимой как двигатель междупланетного сообщения и как орудие разложения и синтеза всех элементов, приходили к концу: она только тратилась, и не было средств для её возобновления. На Венере, молодой планете, которая существовала почти вчетверо меньше, чем Марс, было по несомненным признакам установлено присутствие у самой поверхности колоссальных залежей радиирующих веществ, не успевших самостоятельно разложиться. На одном острове, расположенном среди главного океана Венеры и носившем у марсиан имя «Острова горячих бурь», находилась самая богатая руда радиоматерии; и там решено было начать немедленно её разработку. Но прежде всего для этого было необходимо постройкой очень высоких и прочных стен оградить работающих от гибельного действия влажного горячего ветра, который своей жестокостью далеко превосходит бури наших песчаных пустынь. Поэтому и потребовалась экспедиция из десяти этеронефов и полутора-двух тысяч человек, из них всего одна двадцатая для химических, а почти все остальные для строительных работ. Были привлечены лучшие научные силы, в том числе и наиболее опытные врачи: опасности здоровью угрожали и со стороны климата и со стороны убийственных лучей и эманации радиирующего вещества. Нэтти, по её словам, не могла уклониться от участия в экспедиции; но предполагалось, что если работы пойдут хорошо, то уже через три месяца один этеронеф отправится обратно с известиями и с запасом добытого вещества. С этим этеронефом должна была вернуться и Нэтти, значит, через 10–11 месяцев после отъезда.

Я не мог понять, почему Нэтти необходимо ехать. Она говорила мне, что предприятие слишком серьёзное, чтобы от него можно было отказаться; что оно имеет большое значение и для моей задачи, так как его успех впервые даст возможность частых и широких сношений с Землею; что всякая ошибка в постановке медицинской помощи с самого начала может привести к крушению всего дела. Всё это было убедительно, — я уже узнал, что Нэтти считается лучшим врачом для всех тех случаев, которые выходят из рамок старого медицинского опыта, — и всё-таки мне казалось, что это не всё. Я чувствовал, что тут есть что-то недоговорённое.

В одном я не сомневался — в самой Нэтти и в её любви. Если она говорила, что ехать необходимо, значит, это было необходимо; если она не говорила почему, значит, мне не следовало её допрашивать. Я видел страх и боль в её прекрасных глазах, когда она думала, что я не смотрю на неё.

— Энно будет для тебя хорошим и милым другом, — сказала она с грустной улыбкой, — и Нэллу ты не забывай, она любит тебя за меня, у неё много опыта и ума, её поддержка в трудные минуты драгоценна. А обо мне думай только одно: что я вернусь как можно скорее.

— Я верю в тебя, Нэтти, — сказал я, — и потому верю в себя, в человека, которого ты полюбила.

— Ты прав, Лэнни. И я убеждена, что из-под всякого гнёта судьбы, из всякого крушения ты выйдешь верным себе, сильнее и чище, чем прежде.

Будущее бросало свою тень на наши прощальные ласки, и они смешались со слезами Нэтти.

III. Фабрика одежды

За те короткие месяцы я успел с помощью Нэтти в значительной мере подготовить выполнение своего главного плана — стать полезным работником марсианского общества. Я сознательно отклонял все предложения читать лекции о Земле и её людях: было бы неразумно сделать это своей специальностью, так как это значило бы искусственно останавливать своё знание на образах своего прошлого, которое и без того не могло от меня уйти, вместо того будущего, которое надо было завоевать. Я решил поступить просто на фабрику и выбрал на первый раз, после обстоятельного сравнения и обсуждения, фабрику одежды.

Я выбрал, конечно, почти самое лёгкое. Но для меня и здесь потребовалась немалая и серьёзная предварительная работа, пришлось изучить выработанные наукою принципы устройства фабрик вообще, ознакомиться специально с устройством той фабрики, где мне предстояло работать, с её архитектурой, с её организацией труда, я специально должен был иметь дело, — конечно, во всех применяемых на ней машинах, а той машины, с которою я специально должен был иметь дело, — конечно во всех подробностях. При этом оказалось необходимо предварительно усвоить некоторые отделы общей и прикладной механики и технологии и даже математического анализа. Главные трудности тут возникали для меня не из содержания того, что приходилось изучать, а из формы. Учебники и руководства не были рассчитаны на человека низшей культуры. Я вспоминал, как в детстве мучил меня случайно попавшийся под руку французский учебник математики. У меня было серьёзное влечение к этому предмету и, по-видимому, недюжинные способности к нему: трудные для большинства начинающих идеи «предела» и «производной» достались мне как-то незаметно, точно я всегда был знаком с ними. Но у меня не было той логической дисциплины и практики научного мышления, которую предполагал в читателе-ученике французский профессор, очень ясный и точный в выражениях, но очень скупой на объяснения. Он постоянно пропускал те логические мостики, которые могли сами собой подразумеваться для человека более высокой научной культуры, но не для юного азиата. И я не раз целыми часами думал над каким-нибудь магическим превращением, следующим за словами: «откуда, принимая во внимание предыдущие уравнения, мы выводим…». Так было со мной и теперь, только ещё сильнее, когда я читал марсианские научные книги; иллюзия, которая владела мной в начале моей болезни, когда мне всё казалось легко и понятно, исчезла без следа. Но терпеливая помощь Нэтти постоянно была со мною и сглаживала трудный путь.

Вскоре после отъезда Нэтти я решился и вступил на фабрику. Это было гигантское и очень сложное предприятие, совершенно не подходящее к нашему обычному представлению о фабрике одежды. Там совмещалось пряденье, тканье, кройка, шитьё, окраска одежды, а материалом работы служил не лён, не хлопок и вообще не волокна растений, и не шерсть, и не шёлк, а нечто совсем иное.

В прежние времена марсиане приготовляли ткани для одежды приблизительно таким же способом, как это делается у нас: культивировали волокнистые растения, стригли шерсть с подходящих животных и сдирали с них кожу, разводили особые породы пауков, из паутины которых получалось вещество, подобное шёлку, и т. д. Толчок к изменению техники дан был необходимостью увеличивать всё более и более производство хлеба. Волокнистые растения стали вытесняться волокнистыми минералами вроде горного льна. Затем химики направили свои усилия на исследование паутинных тканей и на синтез новых веществ с аналогичными свойствами. Когда это удалось им, то за короткое время во всей этой отрасли промышленности произошла полная революция, и теперь ткани старого типа хранятся только в исторических музеях.

Наша фабрика была истинным воплощением этой революции. Несколько раз в месяц с ближайших химических заводов по рельсовым путям доставлялся «материал» для пряжи в виде полужидкого прозрачного вещества в больших цистернах. Из этих цистерн материал при помощи особых аппаратов, устраняющих доступ воздуха, переливался в огромный, высоко подвешенный металлический резервуар, плоское дно которого имело сотни тысяч тончайших микроскопических отверстий. Через отверстия вязкая жидкость продавливалась под большим давлением тончайшими струйками, которые под действием воздуха затвердевали уже в нескольких сантиметрах и превращались в прозрачные паутиновые волокна. Десятки тысяч механических веретён подхватывали эти волокна, скручивали их десятками в нити различной толщины и плотности и тянули их дальше, передавая готовую «пряжу» в следующее ткацкое отделение. Там на ткацких станках нити переплетались в различные ткани, от самых нежных, как кисея и батист, до самых плотных, как сукно и войлок, которые бесконечными широкими лентами тянулись ещё дальше, в мастерскую кройки. Здесь их подхватывали новые машины, тщательно складывали во много слоёв и вырезали из них тысячами заранее намеченные и размеренные по чертежам разнообразные выкройки отдельных частей костюма.

В швейной мастерской скроенные куски сшивались в готовое платье, но без всяких иголок, ниток и швейных машин. Ровно сложенные края кусков размягчались посредством особого химического растворителя, приходя в прежнее полужидкое состояние, и когда растворяющее вещество, очень летучее, через минуту испарялось, то куски материи оказывались прочно спаянными, лучше, чем это могло быть сделано каким бы то ни было швом. Одновременно с этим впаивались везде, где требовалось, и застежки, так что получались готовые части костюма — несколько тысяч образцов, различных по форме и размеру.

На каждый возраст имелось несколько сотен образцов, из которых на всякого желающего почти всегда можно было выбрать вполне подходящий, тем более что одежда у марсиан обыкновенно очень свободная. Если подходящего найти не удавалось, например, вследствие не вполне нормального сложения, то немедленно снимали особую мерку, устанавливали машину для кройки по новым чертежам и «шили» специально на данное лицо, что требовало какого-нибудь часа времени.

Что касается цвета костюма, то большинство марсиан удовлетворяется обычными оттенками, тёмными и мягкими, в каких приготовляется самая материя. Если же требуется иной цвет, кроме того, какой оказался налицо, то костюм отправляют в красильное отделение, где в несколько минут при помощи электрохимических приемов он приобретает желательную окраску, идеально-ровную и идеально-прочную.

Из таких же тканей, только гораздо более плотных и прочных, и приблизительно такими же способами приготовляется обувь и тёплая зимняя одежда. Наша фабрика этим не занималась, но другие, ещё более крупные, производили сразу решительно всё, что нужно, чтобы одеть человека с головы до ног.

Я работал поочередно во всех отделениях фабрики и вначале очень увлекался своей работой. Особенно интересно было заниматься в отделении кройки, где мне приходилось применять на деле новые для меня способы математического анализа. Задача состояла в том, чтобы из данного куска материи с наименьшей потерей материала выкраивать все части костюма. Задача, конечно, очень прозаичная, но и очень серьёзная; потому что даже минимальная ошибка, повторённая много миллионов раз, давала громадную потерю. И достигать успешного решения мне удавалось «не хуже» других.

Работать «не хуже» других — к этому я стремился всеми силами и в общем не без успеха. Но я не мог не заметить, что мне это стоит гораздо больших усилий, чем остальным работникам. После обычных 4–6 (по земному счёту) часов труда я бывал сильно утомлён, и мне нужен был немедленный отдых, тогда как прочие отправлялись по музеям, библиотекам, лабораториям или на другие фабрики наблюдать производство, а иногда даже там ещё работать…

Я надеялся, что придёт привычка к новым видам труда и сравняет меня со всеми работниками. Но этого не было. Я всё более убеждался, что у меня не хватает культуры внимания. Физических движений требовалось очень мало, и по их быстроте и ловкости я не уступал, даже превосходил многих. Но требовалось такое непрерывное и напряжённое внимание при наблюдении за машинами и материалом, которое было очень тяжело для моего мозга: очевидно, только в ряде нескольких поколений могла развиться эта способность до той степени, какая здесь являлась обычной и средней.

Когда — обыкновенно к концу моей дневной работы — в ней начинало уже сказываться утомление и внимание мне начинало изменять, я делал ошибку или замедлял на секунду выполнение какого-нибудь акта работы, тогда неминуемо и безошибочно рука кого-нибудь из соседей поправляла дело.

Меня не только удивляла, но порой прямо возмущала их странная способность, ни на йоту не отрываясь от своего дела, замечать всё происходящее вокруг. Их заботливость не столько трогала меня, сколько вызывала во мне досаду и раздражение; у меня являлось такое чувство, как будто все они постоянно следят за моими действиями… Это беспокойное настроение увеличивало ещё более мою рассеянность и портило мою работу.

Теперь, спустя долгое время, когда я тщательно и уже беспристрастно вспоминаю все обстоятельства, я нахожу, что всё это воспринималось неверно. Совершенно с такой же заботливостью и совершенно таким же образом — может быть, только менее часто — мои товарищи на фабрике помогали и друг другу. Я не был предметом какого-нибудь исключительного надзора и контроля, как мне тогда казалось. Я сам — человек индивидуалистического мира — невольно и бессознательно выделял себя из остальных и болезненно воспринимал их доброту и товарищеские услуги, за которые, как это казалось мне, человеку товарного мира, мне нечем было заплатить.

IV. Энно

Миновала и долгая осень; зима, малоснежная, но холодная, воцарилась в нашей области — в средних широтах северного полушария. Маленькое солнце совсем не грело и светило меньше прежнего. Природа сбросила яркие краски, стала бледной и суровой. Холод заползал в сердце, сомнения росли в душе, и нравственное одиночество пришельца из другого мира становилось всё более мучительным.

Я отправился к Энно, с которой давно уже не виделся. Она встретила меня как близкого и родного человека, — точно яркий луч недалёкого прошлого прорезал холод зимы и сумрак заботы. Потом я заметил, что она и сама была бледна и как будто утомлена или измучена чем-то; была какая-то скрытая печаль в её манерах и разговоре. Нам было о чём говорить между собою, и несколько часов прошли для меня незаметно и хорошо, как не бывало с самого отъезда Нэтти.

Когда я встал, чтобы отправиться домой, нам обоим стало грустно.

— Если ваша работа не приковывает вас здесь, то поедем со мною, — сказал я.

Энно сразу согласилась, взяла с собой работу — она в это время занималась не наблюдением на обсерватории, а проверкой огромного запаса вычислений, — и мы поехали в химический городок, где я жил один в квартире Мэнни. По утрам я каждый день путешествовал на свою фабрику, находившуюся в сотне километров, то есть в получасе пути оттуда, а долгие зимние вечера мы с Энно стали теперь проводить вместе в научных занятиях, разговорах и иногда прогулках по окрестностям.

Энно рассказала мне свою историю. Она любила Мэнни и была раньше его женой. Ей страстно хотелось иметь от него ребёнка, но проходил год за годом, а ребёнка не было. Тогда она обратилась к Нэтти за советом. Нэтти самым внимательным образом выяснила все обстоятельства и пришла к категорическому выводу, что детей никогда не будет. Мэнни слишком поздно сложился из мальчика в мужчину и слишком рано стал жить самой напряжённой жизнью учёного и мыслителя. Активность его мозга своим чрезмерным развитием подорвала и подавила жизненность элементов размножения с самого начала; и это было непоправимо.

Приговор Нэтти был страшным ударом для Энно, у которой любовь к гениальному человеку и глубокий материнский инстинкт слились в одном страстном стремлении, оказавшемся вдруг безнадёжным.

Но это было не всё; исследование привело Нэтти ещё к другому результату. Оказалось, что для гигантской умственной работы Мэнни, для полноты развития его гениальных способностей было нужно как можно больше физической сдержанности, как можно меньше любовных ласк. Энно не могла не последовать этому совету и быстро убедилась, насколько он был справедлив и разумен. Мэнни оживился, стал работать энергичнее, чем когда-либо, новые планы с необыкновенной быстротой зарождались в его голове и выполнялись особенно успешно, и, по-видимому, он нисколько не чувствовал лишения. Тогда Энно, для которой её любовь была дороже жизни, но гений любимого человека дороже любви, сделала все выводы из того, что узнала.

Она разошлась с Мэнни; это вначале его огорчило, но потом он быстро примирился с фактом. Истинная причина разрыва осталась для него, может быть, даже неизвестной: Энно и Нэтти сохраняли её в тайне; хотя, конечно, нельзя было знать наверное, не угадал ли проницательный ум Мэнни скрытую подкладку событий. А для Энно жизнь оказалась настолько опустошённой, подавленное чувство создавало такие страдания, что спустя короткое время молодая женщина решила умереть.

Чтобы помешать самоубийству, Нэтти, к содействию которой обратилась Энно, под разными предлогами затянула на день его выполнение, а сама известила Мэнни. Тот в это время организовывал экспедицию на Землю и тотчас послал Энно приглашение принять участие в этом важном и опасном предприятии. Уклониться было трудно. Энно приняла предложение. Масса новых впечатлений помогла ей справиться с душевною болью; и ко времени возвращения на Марс она успела уже овладеть собою настолько, что могла принять на себя вид весёлого мальчика-поэта, которого я знал на этеронефе.

В новую экспедицию Энно не поехала потому, что боялась вновь слишком привыкнуть к присутствию Мэнни. Но тревога за его судьбу не покидала её, пока она оставалась в одиночестве: она слишком хорошо знала опасности предприятия. В долгие зимние вечера наши мысли и разговоры постоянно возвращались к одной и той же точке вселенной: туда, где под лучами огромного солнца, под дыханием палящего ветра, самые близкие для нас обоих существа с лихорадочной энергией вели свою титанически смелую работу. Нас глубоко сближало это единство мысли настроения. Энно была для меня более чем сестрою.

Как-то само собою, без порыва и без борьбы, наше сближение привело нас к любовным отношениям. Неизменно-кроткая и добрая Энно не уклонялась от этой близости, хотя и не стремилась к ней сама. Она только решила не иметь от меня детей… Был оттенок мягкой грусти в её ласках — ласках нежной дружбы, которая всё позволяет…

А зима по-прежнему простирала над нами свои холодные, бледные крылья — долгая марсианская зима без оттепелей, бурь и метелей, спокойная и неподвижная, как смерть. И у нас обоих не было желания лететь на юг, где в это время грело солнце и полная жизни природа развёртывала свою яркую одежду. Энно не хотелось той природы, слишком мало гармонировавшей с её настроением; я же избегал новых людей и новой обстановки, потому что знакомиться и привыкать к ним требовало нового, лишнего труда и утомления, а я и без того слишком медленно шёл к своей цели. Призрачно-странной была наша дружба — любовь в царстве зимы, заботы, ожидания…

V. У Нэллы

Энно ещё в ранней юности была самой близкой подругой Нэтти и много рассказывала мне о ней. В одном из наших разговоров мой слух поразило такое сочетание имен Нэтти и Стэрни, которое показалось мне странным. Когда я задал прямой вопрос, Энно сначала задумалась и как будто даже смутилась и затем ответила:

— Нэтти была раньше женой Стэрни. Если она этого вам не сказала, значит, и мне не следовало говорить. Я сделала, очевидно, ошибку, и дальше вы меня не расспрашивайте об этом.

Я был как-то странно потрясён тем, что услышал… Как будто не было ничего нового… Я никогда не предполагал, что я первый муж Нэтти. Было бы нелепостью думать, что женщина, полная жизни и здоровья, красивая телом и душой, дитя свободной высококультурной расы, могла без любви прожить до нашей встречи. Чем же вызвано было моё непонятно-ошеломлённое состояние? Я не мог рассуждать об этом, я чувствовал только одно, что мне надо знать всё, знать точно и ясно. Но допрашивать Энно, очевидно, было невозможно. Я вспомнил о Нэлле.

Нэтти, уезжая, говорила: «Не забывай о Нэлле, иди к ней в трудную минуту!» И я не раз уже думал о том, как бы повидаться с ней; но мешала отчасти работа, отчасти какой-то смутный страх перед сотнями любопытных детских глазок, которые её окружали. Но теперь всякая нерешительность исчезла, и я в тот же день был в «доме детей», в Большом городе машин.

Нэлла тотчас бросила работу, которой была занята, и, попросив другую воспитательницу заменить себя, провела меня в свою комнату, где дети не могли мешать нам.

Я решил не говорить ей сразу о цели моего посещения, тем более что мне самому эта цель не казалась ни особенно разумной, ни особенно благородной. Было как нельзя более естественно, что я завёл разговор о самом близком для нас обоих человеке; а затем оставалось ожидать подходящего момента для моего вопроса. Нэлла много и с увлечением рассказывала мне о Нэтти, об её детстве и юности.

Первые годы своей жизни Нэтти провела при матери, как в большинстве случаев и бывает у марсиан. Затем, когда надо было отдать Нэтти в «дом детей», чтобы не лишать её воспитательного влияния детского общества, Нэлла не могла уже с нею расстаться и сначала временно поселилась в этом же доме, а потом навсегда осталась там воспитательницей. Это подходило и к её научной специальности: она занималась главным образом психологией.

Нэтти была живым, энергичным, порывистым ребёнком, с большой жаждой знаний и деятельности. Особенно интересовал и привлекал её таинственный астрономический мир за пределами планеты. Земля, которой тогда ещё не удавалось достигнуть, и её невидимые люди были любимой мечтой Нэтти, любимым сюжетом её разговоров с другими детьми и с воспитателями.

Когда был опубликован отчёт о первой удачной экспедиции Мэнни на Землю, девочка чуть не сошла с ума от радости и восхищения. Доклад Мэнни она запомнила от слова до слова и поэтому замучила Нэллу и воспитателей требованиями объяснять ей каждый непонятный термин этого доклада. Она влюбилась в Мэнни заочно и написала ему восторженное письмо; в этом письме она, между прочим, умоляла его привезти с Земли ребёнка, которого некому воспитывать; она бралась воспитать его самым лучшим образом. Она увешала всю свою комнату земными видами и портретами земных людей и стала изучать словари земных языков, как только они появились в печати. Она негодовала на насилие, которое Мэнни и его спутники применили к первому встреченному ими земному человеку: они взяли его в плен, чтобы он помог им познакомиться с земными языками; и в то же время она горячо сожалела, что, уезжая обратно, они отпустили его на свободу, а не привезли с собой на Марс. Она твёрдо решила когда-нибудь поехать на Землю и в ответ на шутку матери, что там она выйдет замуж за земного человека, подумавши, заявила: «Очень может быть!»

Всего этого сама Нэтти никогда не рассказывала мне; в своих разговорах она вообще избегала касаться прошлого. И конечно, никто, даже она сама, не мог бы рассказать этого лучше Нэллы. Как ярко сияла материнская любовь в описаниях Нэллы! Минутами я совсем забывался и как живую видел перед собою чудную девочку с горящими большими глазами и с загадочным влечением к далёкому, далёкому миру… Но это быстро проходило: возвращалось сознание окружающего и воспоминание о цели разговора, и вновь становилось холодно на душе.

Наконец, когда разговор перешёл к более поздним годам жизни Нэтти, я решился спросить с возможно спокойным и непринуждённым видом, как возникли отношения Нэтти и Стэрни. Нэлла задумалась на минуту.

— А, вот что! — сказала она. — Так вы явились ко мне из-за этого… Почему же вы не сказали мне этого прямо?

Непривычная строгость звучала в её голосе. Я молчал.

— Разумеется, я могу рассказать вам это, — продолжала она. — Это очень несложная история. Стэрни был один из учителей Нэтти, он читал молодёжи лекции по математике и астрономии. Когда он вернулся из своей первой поездки на Землю — то была, кажется, вторая экспедиция Мэнни, — он выступил с целым рядом докладов об этой планете и её обитателях. При этом Нэтти была его постоянной слушательницей. Особенно сблизило их то терпение и внимание, с которым он относился к её бесконечным расспросам. Сближение привело к браку. Тут было своего рода полярное тяготение двух очень несходных, во многом противоположных натур. Впоследствии то же самое несходство, проявляясь более постоянно и во всей полноте в их совместной жизни, привело к охлаждению и к разрыву. Вот и всё.

— Скажите, когда совершился этот разрыв?

— Окончательно — после смерти Летта. Собственно, уже сближение Нэтти и Летта было началом этого разрыва. Нэтти становилось не по себе от аналитически-холодного ума Стэрни; он слишком систематично и упорно разрушал все воздушные замки, все фантазии ума и чувства, которыми она так много и так сильно жила. Она невольно стала искать человека, который относился бы ко всему этому иначе. А у старого Летта было на редкость отзывчивое сердце и много полудетского энтузиазма. Нэтти нашла в нём такого товарища, какого ей было надо: он не только умел терпеливо относиться к порывам её воображения, но нередко и сам увлекался вместе с нею. У него она отдыхала душой от суровой, всё замораживающей критики Стэрни. Он, как и она, любил Землю мечтой и фантазией, верил в будущий союз двух миров, который принесёт с собою великий расцвет и великую поэзию жизни. И когда она узнала, что человек с таким сокровищем чувства в душе никогда не знал женской любви и ласки, она не могла с этим примириться. Так возникла её вторая связь. ‹…›

Почему Нэтти не говорила мне всего этого? И сколько ещё тайн и обманов вокруг меня? И сколько их ожидать в будущем? Опять неправда! Тайна — да, это верно. Но обмана тут не было. А разве в этом случае тайна не обман?..

Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда дверь отворилась и в комнату опять вошла Нэлла. Она, очевидно, прочитала на моём лице, насколько мне было тяжело, потому что в её тоне, когда она ко мне обратилась, уже не было прежней сухости и суровости.

— Конечно, — сказала она, — нелегко привыкать к совершенно чуждым жизненным отношениям и к обычаям другого мира, с которым не имеешь кровной связи. Вы преодолели уже много препятствий, справитесь и с этим. Нэтти в вас верит, и я думаю, что она права. А разве ваша вера в неё поколебалась?

— Отчего она скрывала всё это от меня? Где тут её вера? Я не могу её понять.

— Почему она так поступила, я этого не знаю. Но я знаю, что она должна была иметь для этого серьёзные и хорошие, а не мелкие мотивы. Может быть, их объяснит вам это письмо. Она мне оставила его для вас на случай именно такого разговора, какой сейчас был между нами.

Письмо было написано на моём родном языке, который так хорошо изучила моя Нэтти. Вот что я там прочитал.

«Мой Лэнни! Я ни разу не говорила с тобой о моих прежних личных связях, но это было не потому, что я хотела скрывать от тебя что бы то ни было из моей жизни. Я глубоко доверяю твоей ясной голове и твоему благородному сердцу; я не сомневаюсь, что, как бы ни были чужды и непривычны для тебя некоторые из наших жизненных отношений, ты в конце концов всегда сумеешь верно понять и справедливо оценить их.

Но я боялась одного… После болезни ты быстро накоплял силы для работы, но то душевное равновесие, от которого зависит самообладание в словах и поступках во всякую минуту и при всяком впечатлении, ещё не вполне к тебе вернулось. Если бы под влиянием момента и стихийных сил прошлого, всегда таящихся в глубине человеческой души, ты хоть на секунду обнаружил ко мне, как женщине, то нехорошее, возникшее из насилия и рабства отношение, которое господствует в старом мире, ты никогда не простил бы себе этого. Да, дорогой мой, я знаю, ты строг, часто даже жесток к самому себе, — ты вынес эту черту из вашей суровой школы вечной борьбы земного мира, и одна секунда дурного, болезненного порыва навсегда осталась бы для тебя тёмным пятном на нашей любви.

Мой Лэнни, я хочу и могу тебя успокоить. Пусть спит и никогда не просыпается в душе твоей злое чувство, которое с любовью к человеку связывает беспокойство за живую собственность. У меня не будет других личных связей. Я могу легко и уверенно обещать тебе это, потому что перед моей любовью к тебе, перед страстным желанием помочь тебе в твоей великой жизненной задаче всё остальное становится так мелко и ничтожно. Я люблю тебя не только как жена, я люблю тебя как мать, которая ведёт своего ребенка в новую и чуждую ему жизнь, полную усилий и опасностей. Эта любовь сильнее и глубже всякой другой, какая может быть у человека к человеку. И потому в моем обещании нет жертвы.

До свиданья, мое дорогое, любимое дитя. Твоя Нэтти».

Когда я дочитал письмо, Нэлла вопросительно посмотрела на меня.

— Вы были правы, — сказал я и поцеловал её руку.

VI. В поисках

От этого эпизода у меня осталось в душе чувство глубокого унижения. Ещё болезненнее, чем прежде, я стал воспринимать превосходство надо мной окружающих и на фабрике и во всех других сношениях с марсианами. Несомненно, я даже преувеличивал это превосходство и свою слабость. В доброжелательстве и заботливости их обо мне я начинал видеть оттенок полупрезрительной снисходительности, в их осторожной сдержанности — скрытое отвращение к низшему существу. Точность восприятия и верность оценки всё более нарушались в этом направлении.

Во всех других отношениях мысль оставалась ясной, и теперь она особенно сильно работала над заполнением пробелов, связанных с отъездом Нэтти. Больше, чем прежде, я был убеждён, что для участия Нэтти в этой экспедиции существовали ещё неизвестные мне мотивы, более сильные и более важные, чем те, которые приводились для меня. Новое доказательство любви Нэтти и того громадного значения, которое она придавала моей миссии в деле сближения двух миров, было новым подтверждением того, что без исключительных причин она не решилась бы покинуть меня надолго среди глубин и мелей и подводных камней океана чуждой мне жизни, лучше и яснее меня самого понимая своим умом, какие опасности тут угрожали. Было что-то, чего я не знал, но был убеждён, что оно имело ко мне какое-то серьёзное отношение; и надо было выяснить это что-то во что бы то ни стало.

Я решил добраться до истины путём систематического исследования. Припоминая некоторые случайные и невольные намёки Нэтти, беспокойное выражение, которое я очень задолго улавливал на её лице, когда при мне заходила речь о колониальных экспедициях, я пришёл к заключению, что Нэтти решилась на эту разлуку не тогда, когда об этом мне сказала, а очень давно, не позже первых дней нашего брака. Значит, и причины надо искать около этого времени. Но где их искать?

Они могли быть связаны либо с личными делами Нэтти, либо с происхождением, характером, значением самой этой экспедиции. Первое после письма Нэтти представлялось наименее вероятным. Следовательно, прежде всего надо было направить розыски по второму направлению и начать с того, чтобы вполне выяснить историю происхождения экспедиции.

Само собой разумеется, что экспедиция была решена «колониальной группой» — так называлось собрание работников, активно участвующих в организации междупланетных путешествий, вместе с представителями от центральной статистики и от тех заводов, которые делают этеронефы и вообще доставляют необходимые средства для этих путешествий. Я знал, что последний съезд этой «колониальной группы» был как раз во время моей болезни. Мэнни и Нэтти участвовали там. Так как я тогда уже выздоравливал и мне было скучно без Нэтти, то я хотел быть тоже на этом съезде, но Нэтти сказала, что это опасно для моего здоровья. Не зависела ли «опасность» от чего-нибудь такого, чего мне не следовало знать? Очевидно, требовалось достать точные протоколы съезда и прочитать всё, что могло относиться к данному вопросу.

Но тут встретились затруднения. В колониальной библиотеке мне дали только собрание решений съезда. В решениях была превосходно намечена, почти до мелочей, вся организация грандиозного предприятия на Венере, но не было ничего такого, что специально меня теперь интересовало. Это никоим образом для меня не исчерпывало вопроса. Решения при всей их обстоятельности были изложены без всякой мотивировки, без всяких указаний на всё обсуждение, которое им предшествовало. Когда я сказал библиотекарю, что мне нужны самые протоколы, он мне объяснил, что протоколы не опубликованы и что подобных протоколов вообще не велось, как обыкновенно и делается при технически-деловых собраниях.

На первый взгляд это казалось правдоподобным. Марсиане действительно чаще всего публикуют только решения своих технических съездов, находя, что всякое разумное и полезное мнение, высказанное там, либо найдет себе отражение в принятой резолюции, либо гораздо лучше и обстоятельнее, чем в короткой речи, будет выяснено автором в особой статье, брошюре, книге, если сам автор находит его важным. Марсиане вообще не любят чрезмерно размножать литературу, и ничего подобного нашим многотомным «трудам комиссий» у них найти нельзя: всё сжимается до наименьшего возможного объёма. Но в данном случае я не поверил библиотекарю. Слишком крупные и важные вещи решались на съезде, чтобы можно было так отнестись к их обсуждению, как к обычным дебатам по какому-нибудь обычному техническому вопросу.

Я, однако, постарался скрыть своё недоверие и, чтобы отвлечь от себя всякое подозрение, покорно углубился в изучение того, что мне дали, в действительности же тем временем обдумывал план дальнейших действий.

Было очевидно, что в книжной библиотеке я не получу того, что мне надо: протоколов либо в самом деле не было, либо предупреждённый моим вопросом библиотекарь искусно спрячет их от меня. Оставалось другое — фонографическое отделение библиотеки.

Там протоколы могли найтись даже в том случае, если не были изданы в печати. Фонограф часто заменяет у марсиан стенографию, и в их архивах хранятся многие неизданные фонограммы различных общественных собраний.

Я выбрал момент, когда книжный библиотекарь был сильно поглощён работой, и незаметно для него прошёл в фонографический отдел. Там я спросил у дежурного товарища большой каталог фонограмм. Он дал мне его.

По каталогу я быстро нашёл номера фонограмм интересующего меня съезда и, делая вид, что не хочу беспокоить доставанием их дежурного товарища, отправился сам разыскивать их. Это мне также легко удалось.

Всех фонограмм было пятнадцать, по числу заседаний съезда. При каждой, как обыкновенно у марсиан делается, было приложено писаное оглавление. Я быстро пересмотрел их.

Первые пять заседаний оказались посвященными всецело докладам об экспедициях, устроенных после предыдущего съезда, и новых усовершенствованиях в технике этеронефов.

В заголовке шестой фонограммы значилось:

«Предложение центральной статистики о переходе к массовой колонизации. Выбор планеты — Земля и Венера. Речи и предложения Стэрни, Нэтти, Мэнни и других. Предварительное решение в пользу Венеры».

Я почувствовал, что это то самое, что искал. Я вставил фонограмму в аппарат. То, что я услышал, навсегда врезалось мне в душу. Вот что там было.

Шестое заседание открыл Мэнни, председатель конгресса. Первым взял слово для доклада представитель центральной статистики.

Он посредством ряда точных цифр доказал, что при данном росте населения и прогрессе его потребностей, если марсиане будут ограничиваться эксплуатацией всей планеты, то через тридцать лет начнется недостаток в средствах питания. Помешать этому могло бы открытие технически лёгкого синтеза белков из неорганической материи, но никоим образом нельзя ручаться, что за тридцать лет этого удастся достигнуть. Поэтому совершенно необходимо, чтобы колониальная группа от простых научных экскурсий на другие планеты перешла к делу организации настоящего массового переселения туда марсиан. Налицо имеется две доступные для марсиан планеты с громадными естественными богатствами. Надо немедленно же решить, какую из них сделать для начала центром колонизации, и затем приступить к выработке плана.

Мэнни спрашивает, есть ли желающие возразить по существу против предложения центральной статистики или против его мотивировки. Желающих не оказывается.

Тогда Мэнни ставит на обсуждение вопрос о том, какую планету выбрать в первую очередь в деле массовой колонизации.

Слово берёт Стэрни.

VII. Стэрни

— Первый вопрос, поставленный нам представителем центральной статистики, — так начал Стэрни своим обычным, математически-деловым тоном, — вопрос о выборе планеты для колонизации, на мой взгляд, не нуждается в решении, потому что решён давно, решён самой действительностью. Выбирать не из чего. Из двух доступных нам теперь планет только одна вообще пригодна для массовой колонизации. Это Земля. О Венере существует большая литература, с которой все вы, конечно, знакомы. Вывод из всех собранных в ней данных возможен только один: овладеть Венерой мы теперь не можем. Её жгучее солнце истомит и обессилит наших колонистов, её страшные грозы и бури разрушат наши постройки, размечут в пространстве наши аэропланы и разобьют их об исполинские горы. С её чудовищами мы могли бы ещё справиться, хотя и ценою немалых жертв; но её бактериальный мир, страшно богатый формами, известен нам лишь в ничтожной степени, — а сколько новых болезней для нас скрывает он в себе? Её вулканические силы ещё находятся в беспокойном брожении; сколько неожиданных землетрясений, извержений лавы, океанических наводнений они нам обещают. Разумные существа не должны предпринимать невозможного. Попытка колонизовать Венеру дала бы нам бесчисленные, но и бесполезные жертвы, не жертвы науки и общего счастья, а жертвы безумия и мечты. Этот вопрос, мне кажется, ясен, и уже один доклад последней экспедиции на Венеру вряд ли в ком-нибудь мог оставить какие бы то ни было сомнения.

Таким образом, если дело идёт вообще о массовом переселении, то, конечно, только о переселении на Землю. Тут препятствия со стороны природы ничтожны, её богатства неисчислимы, — они в восемь раз превосходят то, что даёт наша планета. Самое дело колонизации хорошо подготовлено уже существующей на Земле, хотя и невысокой культурой. Всё это, разумеется, известно и центральной статистике. Если она предлагает нам вопрос о выборе, а мы находим нужным его обсуждать, то исключительно по той причине, что Земля представляет нам одно очень серьёзное препятствие. Это её человечество.

Люди Земли владеют ею, и ни в каком случае они её добровольно не уступят, не уступят сколько-нибудь значительной доли её поверхности. Это вытекает из всего характера их культуры. Её основа есть собственность, ограждённая организованным населением. Хотя даже самые цивилизованные племена Земли эксплуатируют на деле только ничтожную часть доступных им сил природы, но стремление к захвату новых территорий у них никогда не ослабевает. Систематическое ограбление земель и имущества менее культурных племен носит у них название колониальной политики и рассматривается как одна из главных задач их государственной жизни. Можно себе представить, как отнесутся они к естественному и разумному предложению с нашей стороны — уступить нам часть их материков, взамен чего мы научили бы их и помогли бы им несравненно лучше пользоваться остальной частью… Для них колонизация — это вопрос только грубой силы и насилия; и хотим мы или не хотим, они заставят нас принять по отношению к ним эту точку зрения.

Если бы при этом дело шло только о том, чтобы один раз доказать им перевес нашей силы, это было бы сравнительно просто и потребовало бы не больше жертв, чем любая из их обычных бессмысленных и бесполезных войн. Существующие у них большие стада дрессированных для убийства людей, называемых армиями, послужили бы самым подходящим материалом для такого необходимого насилия. Любой из наших этеронефов мог бы посредством потока губительных лучей, возникающих при ускоренном разложении радия, уничтожить в несколько минут одно-два таких стада, и это было бы скорее полезно, чем вредно даже для их культуры. Но, к сожалению, дело не так просто, а главные трудности только начались бы с этого момента.

В вечной борьбе между племенами Земли у них сложилась психологическая особенность, называемая патриотизмом. Это неопределённое, но сильное и глубокое чувство заключает в себе и злобное недоверие ко всем чуждым народам и расам, и стихийную привычку к своей общей жизненной обстановке, особенно к территории, с которой земные племена срастаются, как черепаха со своей оболочкой, и какое-то коллективное самомнение, и, часто кажется, простую жажду истребления, насилия, захватов. Патриотическое душевное состояние чрезвычайно усиливается и обостряется после военных поражений, особенно когда победители отнимают у побеждённых часть территории; тогда патриотизм побеждённых приобретает характер длительной и жестокой ненависти к победителям, и месть им становится жизненным идеалом всего племени, не только его худших элементов — «высших», или правящих, классов, но и лучших — его трудящихся масс.

И вот если бы мы взяли себе часть земной поверхности посредством необходимого насилия, то несомненно, что это повело бы к объединению всего земного человечества в одном чувстве земного патриотизма, в беспощадной расовой ненависти и злобе против наших колонистов; истребление пришельцев каким бы то ни было способом, вплоть до самых предательских, стало бы в глазах людей священным и благородным подвигом, дающим бессмертную славу. Существование наших колонистов сделалось бы совершенно невыносимым. Вы знаете, что разрушение жизни — дело вообще очень легкое, даже для нашей культуры; мы неизмеримо сильнее земных людей в случае открытой борьбы, но при неожиданных нападениях они могут убивать нас так же успешно, как обыкновенно делают это друг с другом. Надо к тому же заметить, что искусство истребления развито у них несравненно выше, чем все другие стороны их своеобразной культуры.

Жить вместе с ними и среди них было бы, конечно, прямо невозможно; это означало бы вечные заговоры и террор с их стороны, постоянное сознание неотвратимой опасности и бесчисленные жертвы для наших товарищей. Пришлось бы выселить их изо всех занятых нами областей — выселить сразу десятки, может быть, сотни миллионов. При их общественном строе, не признающем товарищеской взаимной поддержки, при их социальных отношениях, обусловливающих услуги и помощь уплатою денег, наконец, при их неуклюжих и лишённых гибкости способах производства, не допускающих достаточно быстрого расширения производительности и перераспределения продуктов труда, — эти миллионы выселенных нами людей были бы в громадном большинстве обречены на мучительную голодную смерть. А уцелевшее меньшинство образовало бы кадры ожесточённых, фанатичных агитаторов против нас среди всего остального человечества Земли.

Затем пришлось бы всё-таки продолжать борьбу. Вся наша земная область должна была бы превратиться в непрерывно охраняемый военный лагерь. Страх дальнейших захватов с нашей стороны и великая расовая ненависть направили бы все силы земных племен на подготовку и организацию войн против нас. Если уже теперь их оружие гораздо совершеннее их орудий труда, то тогда прогресс истребительной техники пойдет у них ещё несравненно быстрее. В то же время они будут отыскивать и подстерегать случаи для внезапного открытия войны, и если им это удастся, они, несомненно, нанесут нам большие невознаградимые потери, хотя бы дело и окончилось нашей победой. Кроме того, нет ничего невозможного и в том, что они каким-нибудь способом узнают устройство нашего главного оружия. Радиирующая материя им уже известна, а метод ускоренного её разложения может быть либо разведан ими каким-нибудь способом у нас, либо даже самостоятельно открыт их учёными. Но вы знаете, что при таком оружии тот, кто на несколько минут предупреждает противника своим нападением, тот неизбежно его уничтожает; и разрушить высшую жизнь в этом случае так же легко, как самую элементарную.

Каково же было бы существование наших товарищей среди этих опасностей и этого вечного ожидания? Были бы отравлены не только все радости жизни, но и самый тип её скоро был бы извращен и принижен. В неё мало-помалу проникли бы подозрительность, мстительность, эгоистичная жажда самосохранения и неразрывно связанная с нею жестокость. Эта колония перестала бы быть нашей колонией, превратившись в военную республику среди побеждённых, неизменно враждебных племен. Повторяющиеся нападения с их жертвами не только порождали бы чувство мести и злобы, искажающее дорогой нам образ человека, но и объективно вынуждали бы к переходу из самозащиты в беспощадное наступление. И в конце концов после долгих колебаний и бесплодной мучительной растраты сил дело пришло бы неизбежно к той постановке вопроса, какую мы, существа сознательные и предвидящие ход событий, должны принять с самого начала: колонизация Земли требует полного истребления земного человечества.

(Среди сотен слушателей проносится ропот ужаса, из которого выделяется громкое негодующее восклицание Нэтти. Когда тишина восстанавливается, Стэрни спокойно продолжает).

— Надо понять необходимость и твёрдо смотреть ей в глаза, как бы ни была она сурова. Нам предстоит одно из двух: либо остановка в развитии нашей жизни, либо уничтожение чуждой нам жизни на Земле. Ничего третьего нет перед нами. (Голос Нэтти: «Неправда!») Я знаю, что имеет в виду Нэтти, протестуя против моих слов, и разберу сейчас ту третью возможность, которую она предлагает.

Это попытка немедленного социалистического перевоспитания земного человечества, план, к которому все мы ещё недавно склонялись и от которого теперь, по моему мнению, должны неизбежно отказаться. Мы достаточно уже знаем о людях Земли, чтобы понять всю неосуществимость этой идеи.

Уровень культуры передовых народов Земли приблизительно соответствует тому, на котором стояли наши предки в эпоху прорытия Больших каналов. Там также господствует капитализм и существует пролетариат, ведущий борьбу за социализм. Судя по этому, можно было думать, что недалёк уже момент переворота, который устранит систему организованного насилия и создаст возможность свободного и быстрого развития человеческой жизни. Но у земного капитализма есть важные особенности, сильно изменяющие все дело.

С одной стороны, земной мир страшно раздроблен политическими и национальными делениями, так что борьба за социализм ведётся не как единый цельный процесс в одном обширном обществе, а как целый ряд самостоятельных и своеобразных процессов в отдельных обществах, разъединённых государственной организацией, языком, иногда и расою. С другой стороны, формы социальной борьбы там гораздо грубее и механичнее, чем это было у нас, и несравненно большую роль в них играет прямое материальное насилие, воплощённое в постоянных армиях и вооружённых восстаниях.

Благодаря всему этому получается то, что вопрос о социальной революции становится очень неопределённым: предвидится не одна, а множество социальных революций, в разных странах в различное время, и даже во многом, вероятно, неодинакового характера, а главное — с сомнительным и неустойчивым исходом. Господствующие классы, опираясь на армию и высокую военную технику, в некоторых случаях могут нанести восставшему пролетариату такое истребительное поражение, которое в целых обширных государствах на десятки лет отбросит назад дело борьбы за социализм; и примеры подобного рода уже бывали в летописях Земли. Затем отдельные передовые страны, в которых социализм восторжествует, будут как острова среди враждебного им капиталистического, а частью даже докапиталистического мира. Борясь за своё собственное господство, высшие классы несоциалистических стран направят все свои усилия, чтобы разрушить эти острова, будут постоянно организовывать на них военные нападения и найдут среди социалистических наций достаточно союзников, готовых на всякое предательство, из числа прежних собственников, крупных и мелких. Результат этих столкновений трудно предугадать. Но даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, его характер будет глубоко и надолго искажён многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины, с неизбежным последствием — варварским патриотизмом. Это будет далеко не наш социализм.

Задача нашего вмешательства должна была, по нашим прежним планам, заключаться в том, чтобы ускорить и помочь торжеству социализма. Каким способом для нас возможно это сделать? Во-первых, мы можем передать людям Земли нашу технику, нашу науку, наше уменье господствовать над силами природы, и тем самым настолько сразу поднять их культуру, что отсталые формы экономической и политической жизни окажутся в слишком резком противоречии с нею и падут в силу своей негодности. Во-вторых, мы можем прямо поддержать социалистический пролетариат в его революционной борьбе и помочь ему сломить сопротивление двух классов. Иных способов нет. Но эти два достигают ли своей цели? Мы теперь достаточно знаем, чтобы решительно ответить: нет!

К чему приведёт сообщение земным людям наших технических знаний и методов?

Первыми захватят их в свою пользу и увеличат ими свою силу господствующие классы всех стран. Это неизбежно, потому что в их руках находятся все материальные средства труда и им служат девяносто девять сотых всех учёных и инженеров, — значит, им будет принадлежать вся возможность применения новой техники. И они воспользуются ею ровно настолько, насколько это будет для них выгодно и насколько это будет усиливать их власть над массами. Более того: те новые и могущественные средства истребления и разрушения, которые при этом попадут в их руки, они постараются немедленно пустить в ход для подавления социалистического пролетариата. Они удесятерят его преследования и организуют широкую провокацию, чтобы поскорее вызвать его на открытый бой и в этом бою раздавить его сознательные и лучшие силы, идейно его обезглавить, пока он не успел, в свою очередь, овладеть новыми лучшими методами военного насилия. Таким образом, наше вмешательство послужит толчком для реакции сверху и в то же время даст ей оружие невиданной силы. В конечном итоге оно на целые десятки лет замедлит борьбу социализма.

А чего достигли бы мы попытками оказать прямую помощь социалистическому пролетариату против его врагов?

Предположим — это ведь ещё не наверное, — что он примет союз с нами. Первые победы будут тогда одержаны легко. Но дальше? Неизбежное развитие среди всех других классов общества самого ожесточённого и бешеного патриотизма, направленного против нас и против социалистов Земли… Пролетариат всё ещё представляет меньшинство почти во всех, даже наиболее передовых странах Земли; большинство образуют не успевшие разложиться остатки класса мелких собственников, массы наиболее невежественные и тёмные. Восстановить всех их до крайней степени против пролетариата будет тогда для крупных собственников и их ближайших прислужников — чиновников и учёных — очень легко, потому что эти массы, по своей сущности консервативные и даже частью реакционные, чрезвычайно болезненно воспринимают всякий быстрый прогресс. Передовой пролетариат, окружённый со всех сторон страшно озлобленными, беспощадными врагами, — к ним примкнут и обширные слои отсталых по развитию пролетариев, — окажется в таком же невыносимом положении, в каком оказались бы наши колонисты среди побеждённых земных племён. Будут бесчисленные предательские нападения, погромы, резня, а главное, вся позиция пролетариата среди общества будет как нельзя более неблагоприятна для того, чтобы руководить преобразованием общества. И опять-таки наше вмешательство не приблизит, а замедлит социальный переворот.

Время этого переворота, таким образом, остаётся неопределённым, и не от нас зависит его ускорить. Во всяком случае, ждать его пришлось бы гораздо дольше, чем это для нас возможно. Уже через 30 лет у нас окажется 15–20 миллионов избыточного населения, а затем каждый год оно будет возрастать ещё на 20–25 миллионов. Надо заранее произвести значительную колонизацию; иначе у нас не хватит сил и средств для того, чтобы сразу выполнить её в необходимых размерах.

Кроме того, более чем сомнительно, чтобы нам удалось мирно столковаться даже с социалистическими обществами Земли, если бы они неожиданно скоро образовались. Как я уже говорил, это будет во многом не наш социализм.

Века национального дробления, взаимного непонимания, грубой и кровавой борьбы не могли пройти даром, — они надолго оставят глубокие следы в психологии освобождённого земного человечества; и мы не знаем, сколько варварства и узости социалисты Земли принесут с собою в своё новое общество.

Перед нами налицо опыт, который позволяет судить, в какой мере далека от нас психология Земли даже в лучших её представителях. Из последней экспедиции мы привезли с собою одного земного социалиста, человека, выдающегося в своей среде душевной силой и физическим здоровьем. И что же? Вся наша жизнь оказалась для него такой чуждой, в таком противоречии со всей его организацией, что прошло очень немного времени, и он уже болен глубоким психическим расстройством.

Таков один из лучших, которого выбрал среди многих сам Мэнни. Чего мы можем ожидать от остальных?

Итак, остаётся всё та же дилемма: или приостановка нашего собственного размножения, и с нею ослабление всего развития нашей жизни, или колонизация Земли, основанная на истреблении всего её человечества.

Я говорю об истреблении всего её человечества, потому что мы не можем даже сделать исключения для его социалистического авангарда. Нет, во-первых, никакой технической возможности среди всеобщего уничтожения выделить этот авангард среди остальных масс, незначительную долю которых он представляет. И, во-вторых, если бы нам удалось сохранить социалистов, они сами начали бы потом с нами ожесточённую, беспощадную войну, жертвуя в ней собою до полного истребления, потому что они никогда не могли бы примириться с убийством сотен миллионов людей, им подобных и с ними связанных многими, часто очень тесными жизненными связями. В столкновениях двух миров здесь нет компромисса.

Мы должны выбирать. И я говорю: мы можем выбирать только одно.

Высшей жизнью нельзя жертвовать ради низшей. Среди земных людей не найдётся и нескольких миллионов, сознательно стремящихся к действительно человеческому типу жизни. Ради этих зародышевых людей мы не можем отказаться от возможности зарождения и развития десятков, может быть, сотен миллионов существ нашего мира — людей в несравненно более полном значении этого слова. И не будет жестокости в наших действиях, потому что мы сумеем выполнить это истребление с гораздо меньшими страданиями для них, чем они сами постоянно причиняют друг другу.

Мировая жизнь едина. И для неё будет не потерей, а приобретением, если на Земле вместо её ещё далёкого полуварварского социализма развернётся теперь же наш социализм, жизнь несравненно более гармоничная в её непрерывном, беспредельном развитии.

(После речи Стэрни наступает сначала глубокая тишина. Её прерывает Мэнни, предлагая высказаться тем, кто держится противоположного взгляда. Слово берёт Нэтти.)

VIII. Нэтти

— «Мировая жизнь едина» — это сказал Стэрни. И что же он предложил нам?

Уничтожить, навеки истребить целый своеобразный тип этой жизни, тип, которого потом мы никогда уже не можем ни восстановить, ни заменить.

Сотни миллионов лет жила прекрасная планета, жила своей, особенной жизнью, не такой, как другие… И вот из её могучих стихий стало организовываться сознание; поднимаясь в жестокой и трудной борьбе с низших ступеней на высшие, оно наконец приняло близкие, родные нам человеческие формы. Но эти формы не те, что у нас: в них отразилась и сосредоточилась история иной природы, иной борьбы; под ними скрыта иная стихийность, в них заключаются иные противоречия, иные возможности развития. Настала эпоха, когда впервые может осуществиться соединение двух великих линий жизни. Сколько нового многообразия, какая высшая гармония должна возникнуть из этого сочетания! И нам говорят: мировая жизнь едина, поэтому нам надо не объединять, а… разрушать её.

Когда Стэрни указывал, насколько человечество Земли, его история, его нравы, его психология непохожи на наши, он опровергал свою идею почти лучше, чем я могу это сделать. Если бы они были совершенно похожи на нас во всём, кроме ступени развития, если бы они были тем, чем были наши предки в эпоху нашего капитализма, тогда со Стэрни можно было бы согласиться: низшей ступенью сто́ит пожертвовать ради высшей, слабыми ради сильных. Но земные люди не таковы, они не только ниже и слабее нас по культуре — они иные, чем мы, и потому, устраняя их, мы их не заместим в мировом развитии, мы только механически заполним собою ту пустоту, которую создадим в царстве форм жизни.

Не в варварстве, не в жестокости земной культуры заключается её действительное различие от нашей. Варварство и жестокость — это только преходящие проявления той общей расточительности в процессе развития, которою отличается вся жизнь Земли. Там борьба за существование энергичнее и напряжённее, природа непрерывно создаёт гораздо больше форм, но гораздо больше их и погибает жертвами развития. И это не может быть иначе, потому что от источника жизни — Солнца — Земля в целом получает лучистой энергии в восемь раз больше, чем наша планета. Оттого там рассеивается и разбрасывается так много жизни, оттого в разнообразии её форм возникает так много противоречий и так мучительно сложен и полон крушений весь путь их примирения. В царстве растений и животных миллионы видов ожесточённо боролись и быстро вытесняли друг друга, участвуя своей жизнью и своей смертью в выработке новых, более законченных и гармоничных, более синтетических типов. Так было и в царстве человека.

Наша история, если её сравнить с историей земного человечества, кажется удивительно простой, свободной от блужданий и правильной до схематичности. Спокойно и непрерывно происходило накопление элементов социализма, — исчезали мелкие собственники, поднимался со ступени на ступень пролетариат; всё это происходило без колебаний и толчков, на всём протяжении планеты, объединённой в связное политическое целое. Велась борьба, но люди кое-как понимали друг друга; пролетариат не заглядывал далеко вперёд, но и буржуазия не была утопична в своей реакционности; различные эпохи и общественные формации не перемешивались до такой степени, как это происходит на Земле, где в высококапиталистической стране возможна иногда феодальная реакция, и многочисленное крестьянство, отстающее по своей культуре на целый исторический период, часто служит для высших классов орудием подавления пролетариата. Ровным и гладким путём мы пришли несколько поколений тому назад к такому общественному устройству, которое освобождает и объединяет все силы социального развития.

Не такова была дорога, по которой шли наши земные братья, — тернистая, с множеством поворотов и перерывов. Немногие из нас знают, и никто из нас не в силах себе ясно представить, до какого безумия было доведено искусства мучить людей у самых культурных народов Земли в идейных и политических организациях господства высших классов — в церкви и государстве. И что же в результате? Замедлилось развитие? Нет, мы не имеем основания утверждать этого, потому что первые стадии капитализма, до зарождения пролетарского социалистического сознания, протекли среди путаницы и жестокой борьбы различных формаций не медленнее, а быстрее, чем у нас, — в постепенных и более спокойных переходах. Но самая суровость и беспощадность борьбы породила в борцах такой подъём энергии и страсти, такую силу героизма и мученичества, каких не знала более умеренная и менее трагичная борьба наших предков. И в этом земной тип жизни людей не ниже, а выше нашего, хотя мы, старшие по культуре, стоим на гораздо более высокой ступени.

Земное человечество раздроблено, его отдельные расы и нации глубоко срослись со своими территориями, они говорят на разных языках, и глубокое непонимание друг друга проникает во все их жизненные отношения… Всё это верно, и верно то, что общечеловеческое объединение, которое с великими трудностями пробивает себе дорогу через все эти границы, будет достигнуто нашими земными братьями сравнительно гораздо позже, чем нами. Это дробление возникло из обширности земного мира, богатства и разнообразия его природы. Оно ведёт к возникновению множества различных точек зрения и оттенков в понимании вселенной. Разве всё это ставит Землю и её людей ниже, а не выше нашего мира в аналогичные эпохи его истории?

Даже механическое различие языков, на которых они говорят, во многом помогало развитию их мышления, освобождая понятие от грубой власти слов, которыми они выражаются. Сравните философию земных людей с философией наших капиталистических предков. Философия Земли не только разнообразнее, но и тоньше, не только исходит из более сложного материала, но в своих лучших школах и анализирует его глубже, вернее, устанавливая связь фактов и понятий. Конечно, всякая философия есть выражение слабости и разрозненности познания, недостаточности научного развития; это попытка дать единую картину бытия, заполняя предложениями пробелы научного опыта; поэтому философия будет устранена на Земле, как устранена уже у нас, монизмом науки. Но посмотрите, сколько предложений философии, созданной их передовыми мыслителями и борцами, предупреждают в грубых чертах открытия нашей науки — такова почти вся общественная философия социалистов. Ясно, что племена, превзошедшие наших предков в творчестве философском, могут впоследствии превзойти нас самих в творчестве научном.

И Стэрни хочет измерять это человечество счётом праведников — сознательных социалистов, которых оно сейчас в себе заключает, — хочет судить его по его нынешним противоречиям, а не по тем силам, которыми порождены и в своё время будут разрешены эти противоречия. Он хочет осушить навеки этот бурный, но прекрасный океан жизни!

Твёрдо и решительно мы должны ему ответить: никогда!

Мы должны подготовить свой будущий союз с человечеством Земли. Мы не можем значительно ускорить его переход к свободному строю: но то немногое, что мы в силах сделать для этого, мы сделать должны. И если первого посланника Земли в нашей среде мы не сумели уберечь от ненужных страданий болезни, это не делает чести нам, а не им. К счастью, он скоро выздоровеет, и даже если в конце концов его убьёт это слишком быстрое сближение с чуждой для него жизнью, он успеет сделать ещё многое для будущего союза двух миров.

А наши собственные затруднения и опасности мы должны преодолеть на других путях. Надо направить новые научные силы на химию белковых веществ, надо подготовлять, насколько возможно, колонизацию Венеры. Если мы не успеем решить этих задач в короткий срок, который нам остался, надо временно сократить размножение. Какой разумный акушер не пожертвует жизнью неродившегося младенца, чтобы сохранить жизнь женщины? Мы должны также, если это необходимо, пожертвовать частицей той нашей жизни, которой ещё нет, для той, пока ещё чужой жизни, которая есть и развивается. Союз миров бесконечно окупит эту жертву.

Единство жизни есть высшая цель, и любовь — высший разум!

(Глубокое молчание. Затем слово берёт Мэнни.)

IX. Мэнни

— Я внимательно наблюдал настроение товарищей и вижу, что значительное большинство их на стороне Нэтти. Я очень рад этому, потому что приблизительно такова же и моя точка зрения. Прибавлю только одно практическое соображение, которое мне кажется очень важным. Существует серьёзная опасность, что в настоящее время нам даже не хватило бы технических средств, если бы мы сделали попытку массовой колонизации других планет.

Мы можем построить десятки тысяч больших этеронефов, и может оказаться, что их нечем будет привести в движение. Той радиирующей материи, которая служит необходимым двигателем, нам придется тратить в сотни раз больше, чем до сих пор. А между тем все известные нам месторождения истощаются и новые открываются всё реже и реже.

Надо не забывать, что радиоматерия нужна нам постоянно не только для того, чтобы давать этеронефам их громадную скорость. Вы знаете, что вся наша техническая химия построена теперь на этих веществах. Их мы затрачиваем при производстве «минус-материи», без которой те же этеронефы и наши бесчисленные аэропланы превращаются в негодные тяжёлые ящики. Этим необходимым применением активной материи жертвовать не приходится.

Но всего хуже то, что единственная возможная замена колонизации — синтез белков — может оказаться неосуществимой из-за того же недостатка радиирующих веществ. Технически лёгкий и удобный для фабричного производства синтез белков при громадной сложности их состава немыслим на пути старых методов синтеза, методов постепенного усложнения. На том пути, как вы знаете, уже несколько лет тому назад удалось получить искусственные белки, но в ничтожном количестве и с большими затратами энергии и времени, так что вся работа имеет лишь теоретическое значение. Массовое производство белков из неорганического материала возможно только посредством тех быстрых и резких изменений химических составов, какие достигаются у нас действием неустойчивых элементов на обыкновенную устойчивую материю. Чтобы добиться успеха в этом направлении, десяткам тысяч работников придётся перейти специально на исследования по синтезу белков и поставить миллионы разнообразнейших новых опытов. Для этого, а затем, в случаях успеха, для массового производства белков опять-таки необходимо будет затрачивать громадные количества активной материи, каких теперь нет в нашем распоряжении.

Таким образом, с какой точки зрения ни посмотреть, мы можем обеспечить себе успешное разрешение занимающего нас вопроса только в том случае, если найдём новые источники радиоэлементов. Но где их искать? Очевидно, на других планетах, то есть либо на Земле, либо на Венере; и для меня несомненно, что первую попытку следует сделать именно на Венере.

Относительно Земли можно предполагать, что там есть богатые запасы активных элементов. Относительно Венеры это вполне установлено. Земные месторождения нам неизвестны, потому что те, которые найдены земными учёными, к сожалению, ничего не стоят. Месторождения на Венере нами уже открыты с первых шагов нашей экспедиции. На Земле главные залежи расположены, по-видимому, так же, как и у нас, то есть глубоко под поверхностью. На Венере некоторые из них находятся так близко к поверхности, что их радиации были сразу обнаружены фотографическим путём. Если искать радий на Земле, то придётся перерыть её материки так, как мы это сделали на нашей планете; на это могут потребоваться десятки лет, и есть ещё риск обмануться в ожиданиях. На Венере остаётся только добывать то, что уже найдено, и это можно сделать без всяких промедлений.

Поэтому, как бы мы ни решили впоследствии вопрос о массовой колонизации, теперь, чтобы гарантировать возможность этого решения, надо, по моему глубокому убеждению, немедленно произвести маленькую, может быть, временную колонизацию Венеры, с единственной целью добывания активной материи.

Естественные препятствия, конечно, громадны, но нам вовсе не придётся теперь преодолевать их полностью. Мы должны овладеть только маленьким клочком этой планеты. В сущности, дело сводится к большой экспедиции, которая должна будет пробыть там не месяцы, как прежние наши экспедиции, а целые годы, занимаясь добыванием радия. Придется, конечно, одновременно вести энергичную борьбу с природными условиями, ограждая себя от губительного климата, неизвестных болезней и других опасностей. Будут большие жертвы; возможно, что только малая часть экспедиции вернется назад. Но попытку сделать необходимо.

Наиболее подходящим местом для начала является, по многим данным, остров Горячих бурь. Я тщательно изучил его природу и составил подробный план организации всего дела. Если вы, товарищи, считаете возможным обсуждать его теперь, я немедленно изложу его вам.

(Никто не высказался против, и Мэнни переходит к изложению своего плана, причём обстоятельно рассматривает все технические детали. По окончании его речи выступают новые ораторы, но все они говорят исключительно по поводу его плана, разбирая частности. Некоторые выражают недоверие к успеху экспедиции, но все соглашаются, что попытаться надо. В заключение принимается резолюция, предложенная Мэнни.)

X. Убийство

То глубокое ошеломление, в котором я находился, исключало всякую даже попытку собраться с мыслями. Я только чувствовал, как холодная боль железным кольцом сжимала мне сердце, и ещё перед моим сознанием с яростью галлюцинации выступала огромная фигура Стэрни с его неумолимо-спокойным лицом. Всё остальное смешивалось и терялось в тяжёлом, тёмном хаосе.

Как автомат, я вышел из библиотеки и сел в свою гондолу. Холодный ветер от быстрого полёта заставил меня плотно закутаться в плащ, и это как будто внушило мне новую мысль, которая сразу застыла в сознании и сделалась несомненной: мне надо остаться одному. Когда я приехал домой, я немедленно привёл её в исполнение — всё так же механично, как будто действовал не я, а кто-то другой.

Я написал руководящей фабричной коллегии, что на время ухожу от работы. Энно я сказал, что нам надо пока расстаться. Она тревожно-пытливо взглянула на меня и побледнела, но не сказала ни слова. Только потом, в самую минуту отъезда, она спросила, не желаю ли я видеть Нэллу. Я ответил: «Нет» — и поцеловал Энно в последний раз.

Затем я погрузился в мёртвое оцепенение. Была холодная боль, и были обрывки мыслей. От речей Нэтти и Мэнни осталось бледное, равнодушное воспоминание, как будто это всё было неважно и неинтересно. Раз только промелькнуло соображение: «Да, вот почему уехала Нэтти: от экспедиции зависит всё». Резко и отчётливо выступали отдельные выражения и целые фразы Стэрни: «Надо понять необходимость… несколько миллионов человеческих зародышей… полное истребление земного человечества… он болен тяжёлой душевной болезнью…» Но не было ни связи, ни выводов. Иногда мне представлялось истребление человечества как совершившийся факт, но в смутной, отвлечённой форме. Боль в сердце усиливалась, и зарождалась мысль, что я виновен в этом истреблении. На короткое время пробивалось сознание, что ничего этого ещё нет и, может быть, не будет. Боль, однако, не прекращалась, и мысль опять медленно констатировала: «Все умрут… и Анна Николаевна… и рабочий Ваня… и Нэтти, нет, Нэтти останется, она марсианка… а все умрут… и не будет жестокости, потому что не будет страданий… да, это говорил Стэрни… а все умрут, оттого что я был болен… значит, я виновен…» Обрывки тяжёлых мыслей цепенели и застывали и оставались в сознании, холодные, неподвижные. И время как будто остановилось с ними.

Это был бред, мучительный, непрерывный, безысходный. Призраков не было вне меня. Был один чёрный призрак в моей душе, но он был — всё. И конца ему быть не могло, потому что время остановилось.

Возникла мысль о самоубийстве и медленно тянулась, но не заполняла сознания. Самоубийство казалось бесполезным и скучным: разве могло оно прекратить эту чёрную боль, которая была всё? Не было веры в самоубийство, потому что не было веры в своё существование. Существовала тоска, холод, ненавистное всё, но моё «я» терялось в этом как что-то незаметное, ничтожное, бесконечно малое. «Меня» не было.

Минутами моё сознание становилось настолько невыносимым, что возникало непреодолимое желание бросаться на всё окружающее, живое и мёртвое, бить, разрушать, уничтожать без следа. Но я ещё сознавал, что это было бессмысленно и по-детски; я стискивал зубы и удерживался.

Мысль о Стэрни постоянно возвращалась и неподвижно останавливалась в сознании. Она была тогда как будто центром всей тоски и боли. Мало-помалу, очень медленно, но непрерывно около этого центра стало формироваться намерение, которое перешло затем в ясное непреклонное решение: «Надо видеть Стэрни». Зачем, по каким мотивам видеть, я не мог бы сказать этого. Было только несомненно, что я это сделаю. И было в то же время мучительно трудно выйти из моей неподвижности, чтобы исполнить решение.

Наконец настал день, когда у меня хватило энергии, чтобы преодолеть это внутреннее сопротивление. Я сел в гондолу и поехал в ту обсерваторию, которой руководил Стэрни. По дороге я пытался обдумать, о чём буду с ним говорить; но холод в сердце и холод вокруг парализовали мысль. Через три часа я доехал.

Войдя в большую залу обсерватории, я сказал одному из работавших там товарищей: «Мне надо видеть Стэрни». Товарищ пошёл за Стэрни и, возвратившись через минуту, сообщил, что Стэрни занят проверкой инструментов, через четверть часа будет свободен, а пока мне удобнее подождать в его кабинете.

Меня провели в кабинет, я сел в кресло перед письменным столом и стал ожидать. Кабинет был полон различных приборов и машин, частью уже знакомых мне, частью незнакомых. Направо от моего кресла стоял какой-то маленький инструмент на тяжёлом металлическом штативе, оканчивавшемся тремя ножками, на столе лежала раскрытая книга о Земле и её обитателях. Я машинально начал её читать, но остановился на первых же фразах и впал в состояние, близкое к прежнему оцепенению. Только в груди вместе с обычной тоскою чувствовалось ещё какое-то неопределённое судорожное волнение. Так прошло не знаю сколько времени.

В коридоре послышались тяжёлые шаги, и в комнату вошёл Стэрни со своим обычным спокойно-деловым видом; он опустился в кресло по другую сторону стола и вопросительно посмотрел на меня. Я молчал. Он подождал с минуту и обратился ко мне с прямым вопросом:

— Чем я могу быть полезен?

Я продолжал молчать и неподвижно смотрел на него как на неодушевлённый предмет. Он чуть заметно пожал плечами и выжидательно расположился в кресле.

— Муж Нэтти… — наконец произнес я с усилием и полусознательно, в сущности не обращаясь к нему.

— Я был мужем Нэтти, — спокойно поправил он: — Мы разошлись уже давно.

— …Истребление… не будет… жестокостью… — продолжал я, так же медленно и полусознательно повторяя ту мысль, которая окаменела в моем мозгу.

— А, вы вот о чём, — сказал он спокойно. — Но ведь теперь об этом нет и речи. Предварительное решение, как вы знаете, принято совершенно иное.

— Предварительное решение… — машинально повторил я.

— Что касается моего тогдашнего плана, — прибавил Стэрни, — то хотя я не вполне от него отказался, но должен сказать, что не мог бы теперь защищать его так уверенно.

— Не вполне… — повторил я.

— Ваше выздоровление и участие в нашей общей работе разрушили отчасти мою аргументацию…

— Истребление… отчасти, — перебил я, и, должно быть, вся тоска и мука слишком ясно отразилась в моей бессознательной иронии. Стэрни побледнел и тревожно взглянул на меня. Наступило молчание.

И вдруг холодное кольцо боли с небывалой, невыразимой силой сжало моё сердце. Я откинулся на спинку кресла, чтобы удержаться от безумного крика. Пальцы моей руки судорожно охватили что-то твёрдое и холодное. Я почувствовал холодное оружие в своей руке, и стихийно-непреодолимая боль стала бешеным отчаянием. Я вскочил с кресла, нанося страшный удар Стэрни. Одна из ножек треножника попала ему в висок, и он без крика, без стона склонился на бок, как инертное тело. Я отбросил своё оружие, оно зазвенело и загремело об машины. Всё было кончено.

Я вышел в коридор и сказал первому товарищу, которого я встретил: «Я убил Стэрни». Тот побледнел и быстро прошёл в кабинет, но там он, очевидно, сразу убедился, что помощь уже не нужна, и тотчас вернулся ко мне. Он отвёл меня в свою комнату и, поручив другому находившемуся там товарищу вызвать по телефону врача, а самому идти к Стэрни, остался вдвоём со мною. Заговорить со мною он не решался. Я сам спросил его:

— Здесь ли Энно?

— Нет, — отвечал он, — она уехала на несколько дней к Нелле.

Затем снова молчание, пока не явился доктор. Он попытался расспросить меня о происшедшем; я сказал, что мне не хочется разговаривать. Тогда он отвёз меня в ближайшую лечебницу душевнобольных.

Там мне предоставили большое удобное помещение и долго не беспокоили меня. Это было всё, чего я мог желать.

Положение казалось мне ясным. Я убил Стэрни и тем погубил всё. Марсиане видят на деле, чего они могут ожидать от сближения с земными людьми. Они видят, что даже тот, кого они считали наиболее способным войти в их жизнь, не может дать им ничего, кроме насилия и смерти, Стэрни убит — его идея воскресает. Последняя надежда исчезает, земной мир обречён. И я виновен во всём.

Эти идеи быстро возникли в моей голове после убийства и неподвижно воцарились там вместе с воспоминанием о нём. Было сначала некоторое успокоение в их холодной несомненности. А потом тоска и боль стали вновь усиливаться, казалось, до бесконечности.

Сюда присоединилось глубокое отвращение к себе. Я чувствовал себя предателем всего человечества. Мелькала смутная надежда, что марсиане меня убьют, но тотчас являлась мысль, что я для них слишком противен и их презрение помешает им сделать это. Они, правда, скрывали своё отвращение ко мне, но я ясно видел его, несмотря на их усилия.

Сколько времени прошло таким образом, я не знаю. Наконец врач пришёл ко мне и сказал, что мне нужна перемена обстановки, что я отправляюсь на Землю. Я думал, что за этим скрывается предстоящая мне смертная казнь, но не имел ничего против. Я только просил, чтобы моё тело выбросили как можно дальше от всех планет: оно могло осквернить их.

Впечатления обратного путешествия очень смутны в моих воспоминаниях. Знакомых лиц около меня не было; я ни с кем не разговаривал. Сознание не было спутано, но я почти не замечал ничего окружающего. Мне было всё равно.

Часть IV

I. У Вернера

Не помню, каким образом я очнулся в лечебнице у доктора Вернера, моего старшего товарища. Это была земская больница одной из северных губерний, знакомая мне ещё ранее из писем Вернера; она находилась в нескольких верстах от губернского города, была очень скверно устроена и всегда страшно переполнена, с необыкновенно ловким экономом и недостаточным, замученным работою медицинским персоналом. Доктор Вернер вёл упорную войну с очень либеральной земской управой из-за эконома, из-за лишних бараков, которые она строила очень неохотно, из-за церкви, которую она достраивала во что бы то ни стало, из-за жалованья служащих и т. п. Больные благополучно переходили к окончательному слабоумию вместо выздоровления, а также умирали от туберкулеза вследствие недостатка воздуха и питания. Сам Вернер, конечно, давно ушёл бы оттуда, если бы его не вынуждали оставаться совершенно особые обстоятельства, связанные с его революционным прошлым.

Но меня все прелести земской лечебницы нисколько не коснулись. Вернер был хороший товарищ и не задумался пожертвовать для меня своими удобствами. В своей большой квартире, отведённой ему как старшему врачу, он предоставил мне две комнаты, в третьей рядом с ними поселил молодого фельдшера, в четвёртой под видом служителя для ухода за больными — одного скрывавшегося товарища. У меня не было, конечно, прежнего комфорта, и надзор за мною при всей деликатности молодых товарищей был гораздо грубее и заметнее, чем у марсиан, но для меня всё это было совершенно безразлично.

Доктор Вернер, как и марсианские врачи, почти не лечил меня, только давал иногда усыпляющие средства, а заботился главным образом о том, чтобы мне было удобно и спокойно. Каждое утро и каждый вечер он заходил ко мне после ванны, которую для меня устраивали заботливые товарищи; но заходил он только на минутку и ограничивался вопросом, не надо ли мне чего-нибудь. Я же за долгие месяцы болезни совершенно отвык разговаривать и отвечал ему только «нет» или не отвечал вовсе. Но его внимание трогало меня, а в то же время я считал, что совершенно не заслуживаю такого отношения и что должен сообщить ему об этом. Наконец мне удалось собраться с силами настолько, чтобы сказать ему, что я убийца и предатель и что из-за меня погибнет всё человечество. Он ничего не возразил на это, только улыбнулся и после того стал заходить ко мне чаще.

Мало-помалу перемена обстановки оказала своё благотворное действие. Боль слабее сжимала сердце, тоска бледнела, мысли становились всё более подвижными, их колорит делался светлее. Я стал выходить из комнат, гулял по саду и в роще. Кто-нибудь из товарищей постоянно был поблизости; это было неприятно, но я понимал, что нельзя же убийцу пустить одного гулять на свободе; иногда я даже сам разговаривал с ними, конечно, на безразличные темы.

Была ранняя весна, и возрождение жизни вокруг уже не обостряло моих мучительных воспоминаний; слушая чириканье птичек, я находил даже некоторое грустное успокоение в мысли о том, что они останутся и будут жить, а только люди обречены на гибель. Раз как-то возле рощи меня встретил слабоумный больной, который шёл с заступом на работу в поле. Он поспешил отрекомендоваться мне, причём с необыкновенной гордостью — у него была мания величия, — выдавая себя за урядника, — очевидно, высшая власть, которую он знал во время жизни на свободе. В первый раз за всю мою болезнь я невольно засмеялся. Я чувствовал отечество вокруг себя и, как Антей, набирался, правда, очень медленно, новых сил от родной земли.

II. Было — не было?

Когда я стал больше думать об окружающих, мне захотелось узнать, известно ли Вернеру и другим обоим товарищам, что со мной было и что я сделал. Я спросил Вернера, кто привёз меня в лечебницу. Он отвечал, что я приехал с двумя незнакомыми ему молодыми людьми, которые не могли сообщить ему о моей болезни ничего интересного. Они говорили, что случайно встретили меня в столице совершенно больным, знали меня раньше, до революции, и тогда слышали от меня о докторе Вернере, а потому и решились обратиться к нему. Они уехали в тот же день. Вернеру они показались людьми надёжными, которым нет основания не верить. Сам же он потерял меня из виду уже несколько лет перед тем и ни от кого не мог добиться никаких известий обо мне…

Я хотел рассказать Вернеру историю совершённого мной убийства, но это представлялось мне страшно трудным вследствие её сложности и множества таких обстоятельств, которые каждому беспристрастному человеку должны были показаться очень странными. Я объяснил своё затруднение Вернеру и получил от него неожиданный ответ:

— Самое лучшее, если вы вовсе не будете мне теперь ничего рассказывать. Это неполезно для вашего выздоровления. Спорить с вами я, конечно, не буду, но истории вашей всё равно не поверю. Вы больны меланхолией, болезнью, при которой люди совершенно искренно приписывают себе небывалые преступления, и их память, приспособляясь к их бреду, создаёт ложные воспоминания. Но и вы мне тоже не поверите, пока не выздоровеете; и поэтому лучше отложить ваш рассказ до того времени.

Если бы этот разговор произошел несколькими месяцами раньше, я, несомненно, увидел бы в словах Вернера величайшее недоверие и презрение ко мне. Но теперь, когда моя душа уже искала отдыха и успокоения, я отнесся к делу совершенно иначе. Мне было приятно думать, что моё преступление неизвестно товарищам и что самый факт его ещё может законно подвергаться сомнению. Я стал думать о нём реже и меньше.

Выздоровление пошло быстрее; только изредка возвращались приступы прежней тоски и всегда ненадолго. Вернер был явно доволен мною и почти даже снял с меня медицинский надзор. Как-то раз, вспоминая его мнение о моём «бреде», я попросил его дать мне прочитать типичную историю такой же болезни, как моя, из тех, которые он наблюдал и записывал в лечебнице. С больши́м колебанием и явной неохотой он, однако, исполнил мою просьбу. Из большой груды историй болезни он на моих глазах выбрал одну и подал её мне.

Там говорилось о крестьянине отдалённой, глухой деревушки, которого нужда привела на заработки в столицу, на одну из самых больши́х её фабрик. Жизнь большого города его, видимо, ошеломила, и, по словам его жены, он долго ходил «словно бы не в себе». Потом это прошло, и он жил и работал как все остальные. Когда разразилась на фабрике стачка, он был заодно с товарищами. Стачка была долгая и упорная; и ему, и жене, и ребёнку пришлось сильно голодать. Он вдруг «загрустил», стал упрекать себя за то, что женился и прижил ребёнка и что вообще жил «не по-божески».

Затем он начал уже «заговариваться», и его отвезли в больницу, а из больницы отправили в лечебницу той губернии, откуда он был родом. Он утверждал, что нарушил стачку и выдал товарищей, а также «доброго инженера», тайно поддерживающего стачку, который и был повешен правительством. По случайности я был близко знаком со всей историей стачки — я тогда работал в столице; в действительности никакого предательства там не произошло, а «добрый инженер» не только не был казнен, но даже и не арестован. Болезнь рабочего окончилась выздоровлением.

Эта история придала новый оттенок моим мыслям. Стало возникать сомнение, совершил ли я на самом деле убийство или, быть может, как говорил Вернер, это было «приспособление моей памяти к бреду меланхолии». В то время все мои воспоминания о жизни среди марсиан были странно-смутны и бледны, во многом даже отрывочны и неполны; и хотя картина преступления вспоминалась всего отчётливее, но и она как-то путалась и тускнела перед простыми и ясными впечатлениями настоящего. Временами я отбрасывал малодушные, успокоительные сомнения и ясно сознавал, что всё было и ничем это изменить нельзя. Но потом сомнения и софизмы возвращались; они мне помогали отделаться от мысли о прошлом. Люди так охотно верят тому, что для них приятно… И хотя где-то в глубине души оставалось сознание, что это ложь, но я упорно ей предавался, как предаются радостным мечтам.

Теперь я думаю, что без этого обманчивого самовнушения моё выздоровление не было бы ни таким быстрым, ни таким полным.

III. Жизнь родины

Вернер тщательно устранял от меня всякие впечатления, которые могли бы быть «неполезны» для моего здоровья. Он не позволял мне заходить к нему в самую лечебницу, и из всех душевнобольных, которые там находились, я мог наблюдать только тех неизлечимо-слабоумных и дегенератов, которые ходили на свободе и занимались разными работами в поле, в роще, в саду; а это, правду сказать, было для меня неинтересно: я очень не люблю всего безнадёжного, всего ненужного и обречённого. Мне хотелось видеть острых больных и именно тех, которые могут выздороветь, особенно меланхоликов и весёлых маниакальных. Вернер обещал сам показать мне их, когда моё выздоровление достаточно продвинется вперёд, но всё откладывал и откладывал. Так дело до этого и не дошло.

Ещё больше Вернер старался изолировать меня от всей политической жизни моей родины. По-видимому, он полагал, что самое заболевание возникло из тяжёлых впечатлений революции; он не подозревал того, что всё это время я был оторван от родины и даже не мог знать, что там делалось. Это полное незнание он считал просто забвением, обусловленным моей болезнью, и находил, что оно очень полезно для меня; и он не только сам ничего из этой области мне не рассказывал, но запретил и моим телохранителям; а во всей его квартире не было ни единой газеты, ни единой книжки, журнала последних лет: всё это хранилось в его кабинете в лечебнице. Я должен был жить на политически-необитаемом острове.

Вначале, когда мне хотелось только спокойствия и тишины, такое положение мне нравилось. Но потом, по мере накопления сил, мне стало делаться всё теснее в этой раковине; я начал приставать с расспросами к моим спутникам, а они, верные приказу врача, отказывались мне отвечать. Было досадно и скучно. Я стал искать способов выбраться из моего политического карантина и попытался убедить Вернера, что я уже достаточно здоров, чтобы читать газеты. Но всё было бесполезно: Вернер объяснил, что это ещё преждевременно и что он сам решит, когда мне можно будет переменить мою умственную диету.

Оставалось прибегнуть к хитрости. Я должен был найти себе подобного сообщника из числа окружающих. Фельдшера склонить на свою сторону было бы очень трудно: он имел слишком высокое представление о своём профессиональном долге. Я направил усилия на другого телохранителя, товарища Владимира. Тут большого сопротивления не встретилось.

Владимир был раньше рабочим. Малообразованный и почти ещё мальчик по возрасту, он был рядовым революции, но уже испытанным солдатом. Во время одного знаменитого погрома, где множество товарищей погибло от пуль и в пламени пожара, он пробил себе дорогу сквозь толпу погромщиков, застрелив несколько человек и не получив по какой-то случайности ни одной раны. Затем он долго скитался нелегальным по разным городам и сёлам, выполняя скромную и опасную роль транспортёра оружия и литературы. Наконец почва стала слишком горяча под его ногами, и он вынужден был на время скрыться у Вернера. Всё это я, конечно, узнал позже. Но с самого начала я подметил, что юношу очень угнетает недостаток образования и трудность самостоятельных занятий при отсутствии предварительной научной дисциплины. Я начал заниматься с ним; дело пошло хорошо, и очень скоро я навсегда завоевал его сердце. А дальнейшее было уже легко; медицинские соображения были вообще мало понятны Владимиру, и у нас с ним составился маленький заговор, парализовавший строгость Вернера. Рассказы Владимира, газеты, журналы, политические брошюры, которые он тайком приносил мне, быстро развернули передо мною жизнь родины за годы моего отсутствия.

Революция шла неровно и мучительно затягивалась. Рабочий класс, выступивший первым, сначала благодаря стремительности своего нападения одержал большие победы; но затем, не поддержанный в решительный момент крестьянскими массами, он потерпел жестокое поражение от соединённых сил реакции. Пока он набирался энергии для нового боя и ожидал крестьянского арьергарда революции, между старой помещичьей властью и буржуазией начались переговоры, попытки сторговаться и столковаться для подавления революции. Попытки эти были облечены в форму парламентской комедии; они постоянно оканчивались неудачей вследствие непримиримости крепостников-реакционеров. Игрушечные парламенты созывались и грубо разгонялись один за другим. Буржуазия, утомлённая бурями революции, запуганная самостоятельностью и энергией первых выступлений пролетариата, всё время шла направо. Крестьянство, в своей массе вполне революционное по настроению, медленно усваивало политический опыт и пламенем бесчисленных поджогов освещало свой путь к высшим формам борьбы. Старая власть наряду с кровавым подавлением крестьянства попыталась часть его подкупить продажею земельных участков, но вела всё дело в таких грошовых размерах и до такой степени бестолково, что из этого ничего не вышло. Повстанческие выступления отдельных партизан и групп учащались с каждым днём. В стране царил небывалый, невиданный нигде в мире двойной террор — сверху и снизу.

Страна, очевидно, шла к новым решительным битвам. Но так долог и полон колебаний был этот путь, что многие успели утомиться и даже отчаяться. Со стороны радикальной интеллигенции, которая участвовала в борьбе главным образом своим сочувствием, измена была почти поголовная. Об этом, конечно, жалеть было нечего. Но даже среди некоторых моих прежних товарищей успели свить себе гнездо уныние и безнадёжность. По этому факту я мог судить, насколько тяжела и изнурительна была революционная жизнь за минувшее время. Сам я, свежий человек, помнивший предреволюционное время и начало борьбы, но не испытавший на себе всего гнёта последующих поражений, видел ясно бессмысленность похорон революции; я видел, насколько всё изменилось за эти годы, сколько новых элементов прибавилось для борьбы, насколько невозможна остановка на создавшемся мнимом равновесии. Новая волна революции была неизбежна и недалека.

Приходилось, однако, ждать. Я понимал, как мучительно-тяжела работа товарищей в этой обстановке. Но сам я не спешил идти туда независимо даже от мнения Вернера. Я находил, что лучше запастись силами, чтобы их хватило тогда, когда они понадобятся полностью.

Во время долгих прогулок по роще мы с Владимиром обсуждали шансы и условия предстоящей борьбы. Меня глубоко трогали его наивно-героические планы и мечты; он казался мне благородным милым ребёнком, которому суждена такая же простая непритязательно-красивая смерть бойца, какова была его юная жизнь. Славные жертвы намечает себе революция, и хорошею кровью окрашивает она своё пролетарское знамя!

Но не один Владимир казался мне ребёнком. Много наивного и детского, чего я раньше как будто не замечал и не чувствовал, я находил и в Вернере, старом работнике революции, и в других товарищах, о которых вспоминал. Все люди, которых я знал на Земле, представлялись мне полудетьми, подростками, смутно воспринимающими жизнь в себе и вокруг себя, полусознательно отдающимися внутренней и внешней стихийности. В этом чувстве не было ни капли снисходительности или презрения, а была глубокая симпатия и братский интерес к людям-зародышам, детям юного человечества.

IV. Конверт

Жаркое летнее солнце как будто растопило лёд, окутывающий жизнь страны. Она пробуждалась, и зарницы новой грозы уже вспыхивали на горизонте, и снова глухие раскаты начинали доноситься с низов. И это солнце и это пробуждение согревали мою душу и поднимали мои силы, и я чувствовал, что скоро буду здоров, как не был никогда в жизни.

В этом смутно-жизнерадостном состоянии мне не хотелось думать о прошлом и приятно было сознавать, что я забыт всем миром, забыт всеми… Я рассчитывал воскреснуть для товарищей в такое время, когда никому и в голову не придёт меня спрашивать о годах моего отсутствия, — когда всем будет слишком не до того и моё прошлое потонет надолго в бурных волнах нового прилива. А если мне случалось подмечать факты, вызывавшие сомнение в надёжности этих расчётов, во мне зарождалась тревога, и беспокойство, и неопределённая враждебность ко всем, кто мог ещё обо мне помнить.

В одно летнее утро Вернер, вернувшись из лечебницы с обхода больных, не ушёл в сад отдыхать, как он делал обыкновенно, потому что эти обходы страшно его утомляли, а пришёл ко мне и стал очень подробно расспрашивать меня о моём самочувствии. Мне показалось, что он запоминал мои ответы. Всё это было не вполне обычно, и сначала я подумал, что он как-нибудь случайно проник в тайну моего маленького заговора. Но из разговора я скоро увидел, что он ничего не подозревает. Потом он ушёл — опять-таки не в сад, а к себе в кабинет, и только через полчаса я увидел его в окно гуляющим по его любимой тёмной аллее. Я не мог не думать об этих мелочах, потому что ничего более крупного вокруг меня вообще не было. После различных догадок я остановился на том наиболее правдоподобном предположении, что Вернер хотел написать кому-то — очевидно, по специальной просьбе — подробный отчёт о состоянии моего здоровья. Почту к нему всегда приносили утром в его кабинет в лечебнице; в этот раз он, должно быть, получил письмо с запросом обо мне.

От кого письмо и зачем, узнать, и притом немедленно, было необходимо для моего успокоения. Спрашивать Вернера было бесполезно — он почему-нибудь, очевидно, не находил возможным сказать мне это, иначе сказал бы сам, без всяких вопросов. Не знал ли чего-нибудь Владимир? Нет, оказалось, что он не знал ничего. Я стал придумывать, каким бы способом добраться до истины.

Владимир был готов оказать мне всякую услугу. Мое любопытство он считал вполне законным, скрытность Вернера — неосновательной. Он, не задумываясь, произвел целый обыск в комнатах Вернера и в его медицинском кабинете, но не нашёл ничего интересного.

— Надо полагать, — сказал Владимир, — что он либо носит это письмо при себе, либо изорвал его и бросил.

— А куда он бросает обыкновенно изорванные письма и бумаги? — спросил я.

— В корзину, которая стоит у него в кабинете под столом, — отвечал Владимир.

— Хорошо, в таком случае принесите мне все клочки, которые вы найдёте в этой корзине.

Владимир ушёл и скоро вернулся.

— Там нет никаких клочков, — сообщил он, — а вот что я нашел там, конверт письма, полученного, судя по штемпелю, сегодня.

Я взял конверт и взглянул на адрес. Земля поплыла у меня под ногами, и стены стали валиться на меня…

Почерк Нэтти!

V. Итоги

Среди того хаоса воспоминаний и мыслей, который поднялся в моей душе, когда я увидел, что Нэтти была на Земле и не хотела встретиться со мной, для меня вначале был ясен только конечный вывод. Он возник как будто сам собой, без всякого заметного логического процесса и был вне всякого сомнения. Но я не мог ограничиться тем, чтобы просто осуществить его поскорее. Я хотел достаточно и отчетливо мотивировать его для себя и для других. Особенно не мог я примириться с тем, что меня не поняла бы и Нэтти и приняла бы за простой порыв чувства то, что было логической необходимостью, что неизбежно вытекало из всей моей истории.

Поэтому я должен был прежде всего последовательно рассказать свою историю, рассказать для товарищей, для себя, для Нэтти… Таково происхождение этой моей рукописи. Вернер, который прочитает её первым, — на другой день после того, как мы с Владимиром исчезнем, — позаботится о том, чтобы она была напечатана, — конечно, со всеми необходимыми ради конспирации изменениями. Это моё единственное завещание ему. Очень жалею, что мне не придется пожать ему руку на прощанье.

По мере того как я писал эти воспоминания, прошлое прояснилось передо мной, хаос уступал место определённости, моя роль и моё положение точно обрисовывались перед сознанием. В здравом уме и твёрдой памяти я могу теперь подвести все итоги…

Совершенно бесспорно, что задача, которая была на меня возложена, оказалась выше моих сил. В чём заключалась причина неуспеха? И как объяснить ошибку проницательного, глубокого психолога Мэнни, сделавшего такой неудачный выбор?

Я припоминаю свой разговор с Мэнни об этом выборе, разговор, происходивший в то счастливое для меня время, когда любовь Нэтти внушала мне беспредельную веру в свои силы.

— Каким образом, — спросил я, — вы, Мэнни, пришли к тому, что из массы разнообразных людей нашей страны, которых вы встречали в своих поисках, вы признали меня наиболее подходящим для миссии представителя Земли?

— Выбор был не так уж обширен, — отвечал он. — Его сфера должна была с самого начала ограничиваться представителями научно-революционного социализма; все другие мировоззрения отстоят гораздо дальше от нашего мира.

— Пусть так. Но среди пролетариев, образующих основу и главную силу нашего направления, разве не среди них могли вы всего легче найти то, что вам было надо?

— Да, искать там было бы всего вернее. Но… у них обыкновенно не хватает одного условия, которое я считал необходимым: широкого разностороннего образования, стоящего на всей высоте вашей культуры. Это отклонило линию моих поисков в другую сторону.

Так говорил Мэнни. Его расчёты не оправдались. Значило ли это, что ему вообще некого было взять, что различие обеих культур составляет необходимую пропасть для отдельной личности и преодолеть его может только общество? Думать так было бы, пожалуй, утешительно для меня лично, но у меня остается серьёзное сомнение. Я полагаю, что Мэнни следовало бы ещё проверить его последнее соображение — то, которое касалось товарищей-рабочих.

На чём именно я потерпел крушение?

В первый раз это произошло таким образом, что нахлынувшая на меня масса впечатлений чуждой жизни, её грандиозное богатство затопило моё сознание и размыло линии его берегов. С помощью Нэтти я пережил кризис и справился с ним, но не был ли самый кризис усилен и преувеличен той повышенной чувствительностью, той утончённостью восприятия, которая свойственна людям социально-умственного труда? Быть может, для натуры, несколько более примитивной, несколько менее сложной, но зато органически более стойкой и прочной, всё обошлось бы легче, переход был бы менее болезненным? Быть может, для малообразованного пролетария войти в новое, высшее существование было бы не так трудно, потому что хотя ему пришлось бы больше учиться вновь, но зато гораздо меньше надо было бы переучиваться, а именно это тяжелее всего… Мне кажется, что да, и я думаю, что Мэнни тут впал в ошибку расчёта, придавая уровню культурности больше значения, чем культурной силе развития.

Во второй раз то, обо что разбились мои душевные силы, это был самый характер той культуры, в которую я попытался войти всем моим существом: меня подавила её высота, глубина её социальной связи, чистота и прозрачность её отношений между людьми. Речь Стэрни, грубо выразившая всю несоизмеримость двух типов жизни, была только поводом, только последним толчком, сбросившим меня в ту тёмную бездну, к которой тогда стихийно и неудержимо вело меня противоречие между моей внутренней жизнью и всей социальной средой, на фабрике, в семье, в общении с друзьями. И опять-таки не было ли это противоречие гораздо более сильным и острым именно для меня, революционера-интеллигента, всегда девять десятых своей работы выполнявшего либо просто в одиночку, либо в условиях одностороннего неравенства с товарищами-сотрудниками, в качестве их учителя и руководителя, — в обстановке обособления моей личности среди других? Не могло ли противоречие оказаться слабее и мягче для человека, девять десятых своей трудовой жизни переживающего хотя бы в примитивной и неразвитой, но всё же в товарищеской среде, с её, быть может, несколько грубым, но действительным равенством сотрудников? Мне кажется, что это так; и я полагаю, что Мэнни следовало бы возобновить его попытку, но уже в новом направлении…

А затем для меня остаётся то, что было между двумя крушениями, то, что дало мне энергию и мужество для долгой борьбы, то, что и теперь позволяет мне без чувства унижения подводить её итоги. Это любовь Нэтти.

Бесспорно, любовь Нэтти была недоразумением, ошибкой её благородного и пылкого воображения. Но такая ошибка оказалась возможной, этого никто не отнимет и ничто не изменит. В этом для меня ручательство за действительную близость двух миров, за их будущее слияние в один невиданно-прекрасный и стройный.

А сам я… но тут нет никакого итога. Новая жизнь мне недоступна, а старой я уже не хочу: я не принадлежу ей больше ни своей мыслью, ни своим чувством. Выход ясен.

Пора кончать. Мой сообщник дожидается меня в саду; вот его сигнал. Завтра мы оба будем далеко отсюда, на пути туда, где жизнь кипит и переливается через край, где так легко стереть ненавистную для меня границу между прошлым и будущим. Прощайте, Вернер, старый, хороший товарищ.

Да здравствует новая, лучшая жизнь, и привет тебе, её светлый призрак, моя Нэтти!

Из письма доктора Вернера литератору Мирскому

(Письмо без всякой даты — очевидно, по рассеянности Вернера.)

. . . . . . . .

Канонада уже давно замолкла, а раненых всё везли и везли. Громадное большинство их были не милиционеры и не солдаты, а мирные обыватели; было много женщин, даже детей: все граждане равны перед шрапнелью. В мой госпиталь, ближайший к театру битвы, везли главным образом милиционеров и солдат. Многие раны от шрапнели и гранатных осколков производили потрясающее впечатление даже на меня, старого врача, когда-то несколько лет работавшего по хирургии. Но над всем этим ужасом носилось и господствовало одно светлое чувство, одно радостное слово — «победа!».

Это наша первая победа в настоящем большом сражении. Но для всякого ясно, что она решает дело. Чашки весов наклонились в другую сторону. Переход к нам целых полков с артиллерией — ясное знамение. Страшный суд начался. Приговор будет немилостив, но справедлив. Давно пора кончать…

На улицах кровь и обломки. Солнце от дыма пожаров и канонады стало совсем красным. Но не зловещим кажется оно нашим глазам, а радостно-грозным. В душе звучит боевая песня, песня победы.

. . . . . . . .

Леонида привезли в мой госпиталь около полудня. У него одна опасная рана в грудь и несколько лёгких ран, почти царапин. Он ещё среди ночи отправился с пятью «гренадёрами» в те части города, которые находились во власти неприятеля: поручение заключалось в том, чтобы несколькими отчаянными нападениями вызвать там тревогу и деморализацию. Он сам предложил этот план и сам вызвался на его выполнение. Как человек, в прежние годы много работавший здесь и хорошо знакомый со всеми закоулками города, он мог выполнить отчаянное предприятие лучше других, и главный начальник милиции после некоторых колебаний согласился. Им удалось добраться со своими гранатами до одной из неприятельских батарей и с крыши взорвать несколько ящиков со снарядами. Среди вызванной взрывами паники они спустились вниз, перепортили орудия и взорвали остальные снаряды. При этом Леонид получил несколько лёгких ран от осколков. Затем, во время поспешного отступления, они наткнулись на отряд неприятельских драгун. Леонид передал команду Владимиру, который был его адъютантом, а сам с последними двумя гранатами скользнул в ближайшие ворота и остался в засаде, пока остальные отступали, пользуясь всякими случайными прикрытиями и энергично отстреливаясь. Он пропустил мимо себя большую часть неприятельского отряда и бросил первую гранату в офицера, а вторую в ближайшую группу драгун. Весь отряд беспорядочно разбежался, а наши вернулись, подобрали Леонида, тяжело раненного осколком своей гранаты. Они благополучно доставили его к нашим линиям ещё до рассвета и передали на моё попечение.

Осколок сразу удалось вынуть, но лёгкое задето, и положение серьезное. Я устроил больного как можно лучше и удобнее, но одного, конечно, я не мог ему дать — это полного покоя, который ему необходим. С рассветом общая битва возобновилась, её шум был слишком хорошо слышен у нас, и беспокойный интерес к её перипетиям усиливал лихорадочное состояние Леонида. Когда начали привозить других раненых, он стал волноваться ещё более, и я был вынужден, насколько возможно, изолировать его, поместивши за ширмами, чтобы он, по крайней мере, не видел чужих ран.

. . . . . . . .

Около четырёх часов дня сражение уже кончилось, и исход был ясен. Я был занят исследованием и распределением раненых. В это время мне передали карточку той особы, которая несколько недель тому назад письменно справлялась у меня о здоровье Леонида, а потом была у меня сама после бегства Леонида и должна была заехать к вам с моей рекомендацией, чтобы ознакомиться с его рукописью. Так как эта дама, несомненно, товарищ и, по-видимому, врач, то я пригласил её прямо к себе в палату. Она, как и прошлый раз, когда я её видел, была под тёмной вуалью, которая сильно маскировала черты её лица.

— Леонид у вас? — спросила она, не здороваясь со мною.

— Да, — отвечал я, — но не следует особенно тревожиться: хотя его рана и серьёзна, однако, я полагаю, его возможно вылечить.

Она быстро и умело задала мне ряд вопросов, чтобы выяснить положение больного. Затем она заявила, что желает его видеть.

— А не может ли это свидание взволновать его? — возразил я.

— Несомненно, да, — был её ответ, — но это принесет ему меньше вреда, чем пользы. Я ручаюсь вам за это.

Её тон был очень решительный и уверенный. Я чувствовал, что она знает, что говорит, и не мог отказать ей. Мы прошли в ту палату, где лежал Леонид, и я жестом показал ей, чтобы она прошла за ширмы, но сам остался по соседству, у постели другого тяжелораненого, которым мне всё равно предстояло заняться. Я хотел слышать весь её разговор с Леонидом, чтобы вмешаться, если это потребуется.

Уходя за ширмы, она несколько приподняла вуаль. Её силуэт был виден для меня через малопрозрачную ткань ширм, и я мог различить, как она наклонилась над больным.

— Маска… — произнес слабый голос Леонида.

— Твоя Нэтти! — отвечала она, и столько нежности и ласки было вложено в эти два слова, сказанные тихим, мелодичным голосом, что моё старое сердце задрожало в груди, охваченное до боли радостным сочувствием.

Она сделала какое-то резкое движение рукой, точно расстегивала воротничок, и, как мне показалось, сняла с себя шляпу с вуалью, а затем ещё ближе наклонилась к Леониду. Наступило минутное молчание.

— Значит, я умираю? — сказал он тихо тоном вопроса.

— Нет, Лэнни, жизнь перед нами. Твоя рана не смертельна и даже не опасна…

— А убийство? — возразил он болезненно-тревожно.

— Это была болезнь, мой Лэнни. Будь спокоен, этот порыв смертельной боли не станет никогда между нами, ни на пути к нашей великой общей цели. Мы достигнем её, мой Лэнни…

Лёгкий стон вырвался из его груди, но это не был стон боли. Я ушёл, потому что относительно моего больного уже выяснил то, что мне было надо, а подслушивать больше не следовало и было незачем. Через несколько минут незнакомка, опять в шляпке и в вуали, вызвала меня снова.

— Я возьму Леонида к себе, — заявила она. — Леонид сам желает этого, и условия для лечения у меня лучше, чем здесь, так что вы можете быть спокойны. Два товарища дожидаются внизу; они перенесут его ко мне. Распорядитесь дать носилки.

Спорить не приходилось: в нашем госпитале все условия действительно не блестящие. Я спросил её адрес — это очень близко отсюда — и решил завтра же зайти к ней навестить Леонида. Двое рабочих пришли и осторожно унесли его на носилках.

. . . . . . . .

. . . . . . . .

(Приписка, сделанная на следующий день.)

И Леонид и Нэтти бесследно исчезли. Сейчас я зашёл на их квартиру: двери отперты, комнаты пусты. На столе в большой зале, в которой одно огромное окно отворено настежь, я нашёл записку, адресованную мне. В ней дрожащим почерком было написано всего несколько слов.

«Привет товарищам. До свиданья.

Ваш Леонид».

Странное дело: у меня нет никакого беспокойства. Я смертельно устал за эти дни, видел много крови, много страданий, которым не мог помочь, насмотрелся картин гибели и разрушения, а на душе всё так же радостно и светло.

Всё худшее позади. Борьба была долгая и тяжелая, но победа перед нами… Новая борьба будет легче…

(1908)

Александр Куприн (1870–1938)

Александр Иванович Куприн родился в городе Наровчате Пензенской губернии в семье чиновника. После смерти отца семья переехала в Москву. Десять лет (1880–1890) Куприн провёл в закрытых военных учебных заведениях. Затем недолгое время служил подпоручиком в 46‑м пехотном Днепровском полку. Уже в 1894 году Куприн вышел в отставку, переехал в Киев и занялся журналистикой. В последующие годы сменил не менее десятка профессий: был актёром, псаломщиком, грузчиком, выращивал табак-махорку и т. д. Результатом поездки по заводам Донецкого бассейна явилась повесть «Молох» (1896). Широкая слава пришла к Куприну после того, как в одном из руководимых А. М. Горьким сборников «Знание» появилась его повесть «Поединок» (1905). Это было время тяжёлых поражений русской армии в русско-японской войне, время первой русской революции и жестокой переоценки всех прежних ценностей. В монологах Назанского, одного из персонажей «Поединка», можно увидеть набросок своеобразной утопии:

«Люди, ставшие богами, не будут обижать друг друга, и тогда жизнь будет прекрасна. По всей земле воздвигнутся лёгкие, светлые здания, ничто вульгарное, пошлое не оскорбит ваших глаз, жизнь станет сладким трудом, свободной наукой, дивной музыкой, весёлым, вечным и лёгким праздником».

В этой утопии преобладает установка на наслаждение как высшую ценность в жизни.

В последующие годы работал над большой повестью «Яма» (1‑я часть — 1909‑й, 2‑я часть — 1914–1915‑е), где отдал дань натурализму.

После Октябрьской революции Куприн сотрудничал в советских учреждениях, в частности, в издательстве «Всемирная литература», для которого перевёл «Дон Карлос» Шиллера.

Осенью 1919 года писатель неожиданно покидает родину. Почти семнадцать лет прожил он на чужбине — во Франции. В одном из писем к И. Е. Репину он писал в эти годы:

«Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трёх минут с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещёрским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка».

В 1937 году тяжело больной писатель вернулся на родину, вернулся, чтобы умереть на родной земле. Куприн скончался в Ленинграде 25 августа 1938 года.

Главное научно-фантастическое произведение Куприна — повесть «Жидкое солнце» написана в 1912 году. Писателя увлекла идея концентрации и консервации солнечной энергии в виде жидкости.

Публикуемый нами научно-фантастический рассказ «Тост» был написан до «Жидкого солнца», в 1906 году.

Тост

Истекал двухсотый год новой эры. Оставалось всего пятнадцать минут до того месяца, дня и часа, в котором, два столетия тому назад, последняя страна с государственным устройством, самая упрямая, консервативная и тупая из всех стран, — Германия, — наконец решилась расстаться со своей давно устаревшей и смешной национальной самобытностью и, при ликовании всей земли, радостно примкнула к всемирному анархическому союзу свободных людей. По древнему же, христианскому летоисчислению теперь был канун 2906 года.

Но нигде не встречали нового, двухсотого года с таким гордым торжеством, как на Северном и Южном полюсах, на главных станциях великой Электроземномагнитной Ассоциации. В продолжение последних тридцати лет много тысяч техников, инженеров, астрономов, математиков, архитекторов и других учёных специалистов самоотверженно работали над осуществлением самой вдохновенной, самой героической идеи II‑го века. Они решили обратить земной шар в гигантскую электромагнитную катушку и для этого обмотали его с севера до юга спиралью из стального, одетого в гуттаперчу троса, длиною около четырёх миллиардов километров. На обоих полюсах они воздвигли электроприёмники необычайной мощности и, наконец, соединили между собою все уголки земли бесчисленным множеством проводов. За этим удивительным предприятием тревожно следили не только на земле, но и на всех ближайших к ней планетах, с которыми у обитателей земли поддерживались постоянные сообщения. Многие глядели на затею Ассоциации с недоверием, иные с опасением и даже с ужасом.

Но истёкший год был годом, полным блестящей победы Ассоциации над скептиками. Неистощимая магнитная сила земли привела в движение все фабрики, заводы, земледельческие машины, железные дороги и пароходы. Она осветила все улицы и все дома и обогрела все жилые помещения. Она сделала ненужным дальнейшее употребление каменного угля, залежи которого уже давно иссякли. Она стёрла с лица земли безобразные дымовые трубы, отравлявшие воздух. Она избавила цветы, травы и деревья — эту истинную радость земли от грозившего им вымирания и истребления. Наконец она дала неслыханные результаты в земледелии, подняв повсеместно производительность почвы почти в четыре раза.

Один из инженеров Северной станции, избранный на сегодня председателем, встал со своего места и поднял кверху бокал. Все тотчас же замолкли. И он сказал:

— Товарищи! Если вы согласны, то я сейчас же соединюсь с нашими дорогими сотрудниками, работающими на Южной станции. Они только что сигнализировали.

Огромная зала Совещания бесконечно уходила вдаль. Это было великолепное здание из стекла, мрамора и железа, всё украшенное экзотическими цветами и пышными деревьями, скорее похожее на прекрасную оранжерею, чем на общественное место. Снаружи его стояла полярная ночь, но благодаря действию особых конденсаторов яркий солнечный свет весело заливал зелень растений, и столы, и лица тысячи пирующих, и стройные колонны, поддерживавшие потолок, и чудесные картины, и статуи в простенках. Три стены залы Совещания были прозрачны, но четвёртая, спиной к которой помещался председатель, представляла собою белый четырёхугольный экран, сделанный из необыкновенно нежного, блестящего и тонкого стекла.

И вот, получив согласие общества, председатель дотронулся пальцем до маленькой кнопки, заключённой в столе. Экран мгновенно осветился ослепительным внутренним светом и сразу точно растаял, а за ним открылся такой же высокий, уходящий вдаль прекрасный стеклянный дворец, и так же, как и здесь, сидели за столами сильные, красивые люди, с радостными лицами, в лёгких сверкающих одеждах. И те и другие, разделённые расстоянием в двадцать тысяч верст, узнавали друг друга, улыбались друг другу и в виде приветствия подымали кверху бокалы. Но из-за общего смеха и восклицаний они пока ещё не слышали голосов своих далеких друзей.

Тогда опять встал и заговорил председатель, и тотчас замолчали его друзья и сотрудники на обоих концах земного шара.

И он сказал:

— Дорогие мои сестры и братья! И вы, прелестные женщины, к которым теперь обращена моя страсть! И вы, сёстры, прежде любившие меня, вы, к которым моё сердце преисполнено благодарностью! Слушайте. Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на земле — Человеку. Воздадим хвалу всем радостям его тела и воздадим торжественное, великое поклонение его бессмертному уму!

Вот гляжу я на вас — гордые, смелые, ровные, весёлые, — и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснён наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и всё радостнее познаём мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а красивые, богоподобные, улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за жалкий остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомлённые путники. Труд наш то наслаждение. И любовь наша, освобождённая от всех цепей рабства и пошлости, — подобна любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин — человеческий гений!

Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные общие места? Но я не могу поступить иначе. Сегодня с утра я читал, не отрываясь, замечательную и ужасную книгу. Эта книга — История революций XX столетия.

Часто мне приходило в голову: не сказку ли я читаю? Такой неправдоподобной, такой чудовищной и нелепой казалась мне жизнь наших предков, отдалённых от нас девятью веками.

Порочные, грязные, заражённые болезнями, уродливые, трусливые — они были похожи на омерзительных гадов, запертых в узкую клетку. Один крал у другого кусок хлеба и уносил его в тёмный угол и ложился на него животом, чтобы не увидал третий. Они отнимали друг от друга жилища, леса, воду, землю и воздух. Кучи обжор и развратников, подкреплённые ханжами, обманщиками, ворами, насильниками, натравляли одну толпу пьяных рабов на другую толпу дрожащих идиотов и жили паразитами на гное общественного разложения. И земля, такая обширная и прекрасная, была тесна для людей, как темница, и душна, как склеп.

Но и тогда среди покорных вьючных животных, среди трусливых пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с пламенными душами. Как они рождались в тот подлый, боязливый век, — я не могу понять этого! Но они выходили на площади и на перекрестки и кричали: «Да здравствует свобода!» И в то ужасное кровавое время, когда ни один частный дом не был надёжным убежищем, когда насилие, истязание и убийство награждались по-царски, эти люди в своём священном безумии кричали: «Долой тиранов!»

И они обагряли своей праведной горячей кровью плиты тротуаров. Они сходили с ума в каменных мешках. Они умирали на виселицах и под расстрелом. Они отрекались добровольно от всех радостей жизни, кроме одной радости — умереть за свободную жизнь грядущего человечества.

Друзья мои! Разве вы не видите этого моста из человеческих трупов, который соединяет наше сияющее настоящее с ужасным, тёмным прошлым? Разве вы не чувствуете той кровавой реки, которая вынесла всё человечество в просторное, сияющее море всемирного счастья?

Вечная память вам, неведомые! вам, безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремлённых в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобождённых, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам своё благословение.

Друзья мои! Пусть каждый из нас тихо, не произнеся ни слова, наедине с собственным сердцем, выпьет бокал в память этих далёких мучеников. И пусть каждый почувствует на себе их примирённый, благословляющий взгляд!..

И все выпили молча. Но женщина необычайной красоты, сидевшая рядом с оратором, вдруг прижалась головой к его груди и беззвучно заплакала. И на вопрос его о причине слёз, она ответила едва слышно:

— А всё-таки… как бы я хотела жить в то время… с ними… с ними…

1906 г.

Приложение

Н. Ф. Фёдоров (1828–1903)

Николай Фёдорович Фёдоров был внебрачным сыном князя Павла Ивановича Гагарина и пленной черкешенки (по другой версии — крепостной крестьянки). Место его рождения неизвестно; по-видимому, одна из деревень Тамбовской губернии или Новороссийского края. Фамилию и отчество мальчик получил от крестного отца. Учился будущий философ сначала в Тамбовской гимназии (окончил в 1849 году), а затем в привилегированном Ришельёвском лицее в Одессе, который не окончил. Затем начинается длительный (целых 14 лет) период учительства в различных уездных училищах Липецка, Углича, Подольска и других городов, где Фёдоров преподавал историю и географию.

Николаю Фёдоровичу было уже сорок лет, когда он переехал в Москву и начал работать сначала в Чертковской библиотеке, а с 1874 года — в библиотеке Румянцевского музея (ныне Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина). Здесь Фёдоров проработал четверть века. Его называли идеальным библиотекарем, так как он знал содержание нескольких десятков тысяч книг библиотеки и каждому мог помочь найти нужную ему литературу. Фёдоров свободно читал почти на всех европейских языках и знал некоторые восточные. Лишь незадолго до смерти Фёдоров перешёл на работу в читальный зал Московского архива министерства иностранных дел.

О нетребовательности Фёдорова в личной жизни, его аскетизме и бескорыстии сложены целые легенды.

При жизни взгляды Фёдорова были известны лишь узкому кругу близких ему людей (правда, среди них были такие люди, как Л. Толстой и В. Соловьёв). Сразу после смерти учителя двое его учеников — В. Кожевников и Н. Петерсон — приступили к подготовке издания его трудов под названием «Философия общего дела». Первый том вышел в 1906 году в городе Верном (ныне Алма-Ата) тиражом в 480 экземпляров и в соответствии с мировоззрением Фёдорова не продавался, а рассылался желающим бесплатно. Правда, в связи с финансовыми трудностями второй том, вышедший в 1913 году в Москве, продавался уже на общих основаниях. Сейчас оба тома являются большой библиографической редкостью.

Всё учение Фёдорова носит характер проекта спасения человечества от «небратского состояния» и от угрожающей каждому смерти. Россия должна начать дело «всемирного воскрешения». В многочисленных фрагментах и статьях, вошедших в «Философию общего дела», Фёдоров рассматривает под углом своего мировоззрения всю современную ему культуру, подвергая её беспощадной критике. Но от утопистов типа Э. Кабэ Фёдорова отличает глубокое уважение к прошлому, к наследию отцов (отсюда его оригинальное учение о музее и музейном деле). Фёдоров хотел, чтобы «все рождённые поняли и почувствовали, что рождение есть принятие, взятие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни — откуда и возникает долг воскрешения, который и сынам даёт бессмертие». В последние годы наблюдается рост интереса к философскому наследию этого оригинальнейшего русского мыслителя.

Публикуемые в сборнике отрывки из «Философии общего дела» дают представление о некоторых важнейших идеях Н. Ф. Фёдорова.

Философия общего дела

[Необходимость выхода в космос][18]

…Тот материал, из коего образовались богатырство, аскеты, прокладывавшие пути в северных лесах, казачество, беглые и т. п., — это те силы, которые проявятся ещё более в крейсерстве и, воспитанные широкими просторами суши и океана, потребуют себе необходимо выхода, иначе неизбежны перевороты и всякого рода нестроения, потрясения. Ширь Русской земли способствует образованию подобных характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига. Постепенно, веками образовавшийся предрассудок о недоступности небесного пространства не может быть, однако, назван изначальным. Только переворот, порвавший всякие предания, отделивший резкою гранью людей мысли от людей дела, действия, может считаться началом этого предрассудка. Когда термины душевного мира имели чувственное значение (когда, например, «понимать» значило «брать»), тогда такого предрассудка быть ещё не могло. Если бы не были порваны традиции, то все исследования небесного пространства имели бы значение исследования путей, т. е. рекогносцировок, а изучение планет имело бы значение открытия новых «землиц», по выражению сибирских казаков, новых миров. ‹…› Задача человека состоит в изменении всего природного, дарового в произведённое трудом, в трудовое; небесное же пространство (распространение за пределы земли) и требует именно радикальных изменений в этом роде. В настоящее время, когда аэростаты обращены в забаву и увеселение, когда в редком городе не видали аэронавтических представлений, не будет чрезмерным желание, чтобы если не каждая община и волость, то хотя бы каждый уезд имел такой воздушный крейсер для исследования и новых опытов. (Должно заметить, как ни велики здесь замыслы, но исполнение их стоит не дороже того, что тратится на увеселения, и даже не вводится никакого нового расхода, а изменяется лишь назначение того, что прежде служило одному увеселению.) Аэростат, паря над местностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т. е. действовал бы образовательно; это было бы, так сказать, приглашением всех умов к открытию пути в небесное пространство. Долг воскрешения требует такого открытия, ибо без обладания небесным пространством невозможно одновременное существование поколений…

‹…› Этот великий подвиг, который предстоит совершить человеку, заключает в себе всё, что есть возвышенного в войне (отвага, самоотвержение), и исключает всё, что есть в ней ужасного (лишение жизни себе подобных).

Вопрос об участи Земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты.

‹…› Человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно ещё, какою силою приводимого в движение, корабля — есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы и знать не будем достоверно, какою силою движется наша Земля, пока не будем управлять её ходом…

[Проект воскрешения]

Всё вещество есть прах предков, и в тех мельчайших частицах, которые могли бы быть доступны невидимым для наших глаз микроскопическим животным, и то лишь если бы они были вооружены такими микроскопами, которые расширяли бы область их зрения настолько же, насколько наши микроскопы расширяют круг нашего зрения, и там, и в этих в квадрате, в кубе и т. д. микроскопических частичках, мы можем найти следы наших предков. Каждая частица, состоящая из такого множества частичек, представляет такое же разнообразие, в каком является для нас земля. Каждая среда, чрез которую проходила эта частица, оставила на ней своё влияние, свой след. Рассматриваемая с археологической или палеонтологической стороны, частица, может быть, представляет нечто вроде слоёв, сохраняющих, быть может, отпечатки всех влияний, которым подвергалась частица, проходя разные среды, разные организмы. Как бы ни дробилась частица, новые, происшедшие от этого дробления частицы, вероятно, хранят следы разлома; они, эти частицы, подобны, может быть, тем знакам гостеприимства у древних, которые назывались символами, сфрагидами: при расставании разламывалась вещь, и куда бы ни разошлись минутные друзья, унося каждый половину разломанной вещи, при новой встрече, складывая половинки, они тотчас же узнавали друг друга. Представим же себе, что мир, вдруг или не вдруг, осветился, сделался знаем во всех своих мельчайших частицах, — не будет ли тогда для нас ясно, какие частицы были в минутной дружбе одна с другой, в каком доме или организме они гостили вместе или какого целого они составляли часть, принадлежность. И ныне даже какой-нибудь валун, лежащий в Южной России, своим составом и другими признаками не открывает ли нам, что он есть только обломок с каких-нибудь Финских гор, унесённый оттуда льдинами. Если исследование таких громадных сравнительно тел, как валуны, ещё не окончено, то какой труд и сколько времени потребуется для исследования частиц величиною в миллионную долю линии, и притом для исследования не настоящего только их состояния, строения, но всей истории каждой такой частицы? Трудно открытие способов исследования, трудно также исследование первых двух — трёх частиц, но затем работа становится доступною для многих и наконец для всех людей, освобождённых от торгово-промышленной суеты. Наконец, самое исследование так упрощается, что то, для чего требовались прежде годы труда, делается достижимым для одного взгляда, достаточно становится одного взгляда, чтобы определить место и время нахождения частиц в том или другом теле. Хотя частицы и могут сохранять следы своего пребывания в том или другом организме, в той или другой среде очень долгое время, но следы эти могут изглаживаться и исчезать, может быть; в таком случае нам нужно знать закон сохранения и исчезновения следов.

Трудность восстановления для каждого поколения того поколения, которое непосредственно ему предшествовало, совершенно одинакова; ибо отношение нынешнего поколения к своим отцам и того поколения, которое первое достигнет искусства восстановления, к его отцам точно такое же, как наших прапрадедов к их отцам. Хотя первый воскрешённый будет, по всей вероятности, воскрешён почти тотчас же после смерти, едва успев умереть, а за ним последуют те, которые менее отдались тлению, но каждый новый опыт в этом деле будет облегчать дальнейшие шаги. С каждым новым воскрешённым знание будет расти; будет оно на высоте задачи и тогда, когда род человеческий дойдёт и до первого умершего. Мало того, для наших прапрапрадедов воскрешение должно быть даже легче, несравненно легче, т. е. нашим прапраправнукам будет несравненно труднее восстановить их отцов, чем нам и нашим прапрапрадедам, ибо мы воспользуемся при воскрешении своих отцов не только всеми предыдущими в этом деле опытами, но и сотрудничеством наших воскресителей; так что первому сыну человеческому будет легче всех восстановить его отца, отца всех людей.

Для воскрешения недостаточно одного изучения молекулярного строения частиц; но так как они рассеяны в пространстве Солнечной системы, может быть, и других миров, их нужно ещё и собрать; следовательно, вопрос о воскрешении есть теллуро-солярный или даже теллуро-космический. Для науки, развившейся в торгово-промышленном организме, для науки разложения и умерщвления, такая задача недостижима, такая задача не может быть и целью подобной науки, если только наука не перерастёт торгово-промышленного организма и не перейдёт в иную среду, в среду сельскохозяйственную, где она сделается уже наукою не разложения и умерщвления, но наукою сложения и восстановления.

Супраморализм, или всеобщий синтез

‹…› Супраморализм — это долг к отцам-предкам, воскрешение, как самая высшая и безусловно всеобщая нравственность, нравственность естественная для разумных и чувствующих существ, от исполнения которой, т. е. долга воскрешения, зависит судьба человеческого рода. Называя долг к отцам-предкам, долг воскрешения, супраморализмом, мы говорим языком тех, к которым обращаемся, чтобы быть ими понятыми, для которых слова «долг к отцам-предкам», «воскрешение» совершенно непонятны, так как все они, можно сказать, иностранцы и ницшеанцы; это те, которые, удаляясь от могил отцов, не только не взяли щепотки праха их (как то делают переселенцы, чтущие своих отцов, не забывшие долга к предкам), но и отрясли даже прах отцов от ног своих…

‹…› Для нашего городского быта — в высшей степени искусственного, которым все тяготятся, — естественное дело человека, всеобщее воскрешение, должно казаться неестественным, даже, можно сказать, в высшей степени неестественным, но это не значит, что оно, дело всеобщего воскрешения, и в самом деле неестественно, это значит лишь, что мы стали уже слишком искусственны, исказили себя, свою природу. Для природы, переходящей из бессознательного состояния в сознательное, воскрешение есть такое же необходимое и самое естественное дело, как для природы слепой естественны рождение и смерть. Природа стала сознавать себя в сынах человеческих, в сынах умерших отцов, и естественным это сознание должно считаться в народах, живущих сельскою жизнью, у могил отцов, тогда как в отделившихся от отцов, в покинувших землю горожанах, как сынах блудных, естественность сознания утрачена…

‹…› Супраморализм излагается в пасхальных вопросах, которые обращаются ко всем живущим… Вопросы эти требуют, чтобы все рождённые поняли и почувствовали, что рождение есть принятие, взятие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни, откуда и вытекает долг воскрешения отцов, который сынам даёт бессмертие. На переходе от истории как взаимного истребления, нами бессознательно совершаемого, к истории как исполнению проекта воскрешения, сознанием необходимо требуемого, и ставятся эти вопросы, которые должно назвать пасхальными, т. е. возвращающими к жизни…

‹…› Ради чего, на какую потребу истощаются многовековые запасы Земли? И оказывается, что всё это нужно для производства игрушек и безделушек, для забавы и игры. Приходить от этого в негодование, конечно, нельзя; нужно всегда помнить, что мы имеем дело с ещё несовершеннолетними, хотя бы они и назывались профессорами, адвокатами и т. п. …

‹…› Только регуляция естественного процесса, или слепой силы природы, есть истинное отношение разумного существа к неразумной силе; регуляция же — это значит обращение рождающей и умерщвляющей силы в воссозидающую и оживляющую. ‹…›

…У человека, как существа разумного, есть один только враг — это слепая сила природы; но и этот враг лишь временный и станет другом вечным, когда между людьми не будет вражды, а будет соединение в познавании и управлении ею, слепою силою природы, которая казнит за невежество, как казнила в настоящем 1902 году на Мартинике за неверное понимание учёными вулканического процесса…

‹…› Воля к воскрешению, — или когда вопрос о возвращении жизни ставится целью разумных существ, — приводит к морализации всех миров Вселенной, ибо тогда все миры, движимые ныне бесчувственными силами, будут управляемы братским чувством всех воскрешённых поколений; в этом и будет заключаться морализация всех миров, равно как и рационализация их, ибо тогда миры Вселенной, движимые ныне бесчувственными и слепыми силами, будут управляемы не чувством только, но и разумом воскрешённых поколений.

…Сельская жизнь, как она ныне есть, хотя и высшая двух других (кочевой и городской), не есть ещё жизнь совершенная; сельская жизнь приобретёт условие к достижению совершенства, сделается способною достигнуть совершенства только тогда, когда горожане возвратятся к праху отцов и кочевые сделаются оседлыми, т. е. когда никто уже не будет удаляться от могил отцов, когда кладбища сделаются центрами собирания сынов, когда совершится объединение в деле отеческом, которое вместе будет и братским. Условие для достижения совершенной жизни будет приобретено лишь тогда, когда разрешится вопрос о двух типах людей: о сынах умерших отцов, помнящих и поминающих отцов, и о сынах, забывших отцов, о блудных сынах ‹…› и когда будет признано, что истинно высшее — это сын человеческий, — определение, заключающее в себе истинный долг всех сынов, как одного сына, ко всем отцам, как одному отцу, т. е. долг воскрешения, долг разумных существ…

‹…› Даже учёные, высшая стадия горожан, отрёкшиеся от самого имени сынов, заменившие его отвлечённым, неопределённым, ничего не говорящим словом «человек», — все они в самих себе носят своих отцов-предков и всячески, различным образом их воспроизводят, хотя и не сознают, не понимают этого… ‹…›

…Богатство, страсть к мануфактурным игрушкам обрекает человека на вечное несовершеннолетие, делает человека из сына и брата гражданином, нуждающимся в надзоре, в угрозах наказанием, ведёт к дипломатическим дрязгам, к военным шалостям. Несовершеннолетие не состоит ли в подчинении слепой эволюции, приводящей к восстанию сынов на отцов и к борьбе между братьями ‹…›, а потом к вырождению и вымиранию? Совершеннолетие же не состоит ли в братотворении для отцетворения, т. е. в объединении сынов для возвращения жизни отцам…

Супраморализм требует рая ‹…› не потустороннего, а посюстороннего, требует преображения посюсторонней, земной действительности, преображения, распространяющегося на все небесные миры и сближающего нас с неведомым нам потусторонним миром: рай, или Царство Божие, не внутри лишь нас, не мысленное только, не духовное лишь, но и видимое, осязаемое, всеощущаемое органами, произведенными психофизиологическою регуляциею (т. е. управлением душевно-телесными явлениями), органами, которым доступны не трав лишь прозябание, но и молекул и атомов всей Вселенной движение, что и сделает возможным воскрешение и всей Вселенной преображение…

‹…› Таков, можно сказать, рай для совершеннолетних; он может быть произведением лишь самих людей, произведением полноты знания, глубины чувства, могущества воли; рай может быть создан только самими людьми, во исполнение воли Божией, и не в одиночку, а всеми силами всех людей в их совокупности; и он не может заключаться в бездействии, в вечном покое, покой — это нирвана; совершенство заключается в жизни, в деятельности.

Конец сиротства; безграничное родство

День желанный, от века чаемый, необъятного неба ликование тогда только наступит, когда земля, тьмы поколений поглотившая, небесною сыновнею любовью и знанием движимая и управляемая, станет возвращать ею поглощённых и населять ими небесные, ныне бездушные, холодно и как бы печально на нас смотрящие звёздные миры; когда, собирая и оживляя прах тех, которые нам дали или — вернее — отдали свою жизнь, мы уже не будем этот прах обращать в пищу себе и потомкам, к чему вынуждались разобщением миров и необходимостью жить средствами, скоплёнными нашею небольшою планетою. Знанием вещества и его сил восстановленные прошедшие поколения, способные уже воссозидать свое тело из элементарных стихий, населят миры и уничтожат их рознь… Тогда воистину взыграет солнце, что и теперь народ думает видеть в пасхальное утро Светлого Воскресения; возрадуются тогда и многочисленные хоры звёзд. Иллюзия поэтов, олицетворявшая или отцетворявшая миры, станет истиною. Но персонификация или — точнее — патрофикация будет дана уже не мыслью, не воображением, а делом. Преждевременная же патрофикация, в народной и ненародной поэзии живущая, ясно глаголет, что день желанный есть чаяние веков и народов, спокон века ожидаемый. Сей день ‹…› будет произведён не мнимым движением солнца, не действительным движением земли, а совокупным действием сынов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем отшедшим. Земля станет первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим падение и смерть. Не будет ничего дальнего, когда в совокупности миров мы увидим совокупность всех прошедших поколений[19]. Всё будет родное, а не чужое; и тем не менее для всех откроется ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную, которая так пугает нынешнее истощенное, болезненное, буддийствующее поколение. Это жизнь вечно новая, несмотря на свою древность, это весна без осени, утро без вечера, юность без старости, воскресение без смерти. Однако будет и тогда не только осень и вечер, будет и тёмная ночь, как останется и ад страданий, в нынешней и прошлой жизни человеческого рода бывший, но останется он лишь в представлении, как пережитое горе, возвышающее ценность светлого дня востания. Этот день будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет делом не чуда, а знания и общего труда. ‹…›

В. В. Хлебников (1885–1922)

Виктор Владимирович Хлебников, известный под псевдонимом Велимир (то есть повелитель мира) Хлебников, родился в селе Малые Дербеты в Калмыцкой степи — в семье естествоиспытателя-орнитолога («Отец — поклонник Дарвина и Толстого. Большой знаток царства птиц, изучавший их целую жизнь», — писал Хлебников позже в автобиографии). Учился сначала в Симбирской, затем в Казанской гимназии, которую окончил в 1903 году. Поступил на физико-математический факультет Казанского университета, ректором которого когда-то был Лобачевский (идеи Лобачевского оказали немалое влияние на мировоззрение будущего поэта). Из Казанского университета перевёлся в Петербургский, сначала продолжал учёбу на физико-математическом факультете, но потом перевёлся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. В общем и целом, проучившись на трёх факультетах двух университетов около восьми лет, Хлебников ни одного из них не окончил и в июне 1911 года был отчислен за невнесение платы.

Сначала Хлебников сближается с поэтами-символистами, группировавшимися вокруг Вячеслава Иванова, а затем примыкает к футуристам.

В годы революции и гражданской войны Хлебников, полуголодный, дважды болевший тифом, исходил и изъездил пол-России. Харьков, Ростов, Баку, Пятигорск, Астрахань, Каспийское море, Персия (вместе с частями Красной Армии), Новгородская губерния… И повсюду Хлебников таскал похожий на наволочку мешок, набитый рукописями своих произведений.

Хлебников умер от тяжёлой болезни в селе Санталове Новгородской губернии 28 июля 1922 года в возрасте 36 лет.

В 1960 году прах Хлебникова был перенесён из деревни Ручьи Новгородской области в Москву на Новодевичье кладбище.

Хлебников — один из самых утопических писателей во всей русской и советской литературе. В 1920 году состоялся полушутовской обряд посвящения его в Председатели Земного шара, который он, однако, воспринял вполне серьёзно. Утопическая струя присутствует в той или иной форме в большинстве крупных произведений Хлебникова. В поэме «Ладомир» (1920) он предвидит время, когда дворян сменят творяне (то есть творцы) и когда станут реальностью «конские свободы и равноправие коров».

Две проблемы особенно волновали Хлебникова: смысловые функции отдельных букв и звуков (независимо от того, в какой язык они входят) и постижение цифровых закономерностей мировых исторических событий.

Печатаемые нами два наброска входят в утопический цикл из десяти произведений, объединённых под названием «Кол из будущего» (В. Хлебников. Собрание произведений. Т. 4. Л., 1931).

Мы и дома

Мы и улицетворцы

I. Черты якобы красивого города прошлецов (пращурское зодчество).

1. Город сверху. Сверху сейчас он напоминает скребницу, щётку. Это ли будет в городе крылатых жителей? В самом деле, рука времени повернет вверх ось зрения, увлекая за собой и каменное щегольство — прямой угол. На город смотрят сбоку, будут — сверху. Крыша станет главное, ось — стоячей. Потоки летунов и лицо улицы над собой город станет ревновать своими крышами, а не стенами. Крыша как таковая нежится в синеве, она далека от грязных туч пыли. Она не желает, подобно мостовой, мести себя метлой из лёгких, дыхательного горла и нежных глаз; не будет выметать пыль ресницами и смывать со своего тела грязь чёрною губкой из лёгкого. Прихорашивайте ваши крыши, уснащайте эти прически узкими булавками. Не на порочных улицах с их грязным желанием иметь человека как вещь на своем умывальнике, а на прекрасной и юной крыше будет толпиться люд, носовыми платками приветствуя отплытие облачного чудовища, со словами «до свиданья» и «прощай!» провожая близких.

Как они одевались? Они из чёрного или белого льна кроили латы, поножи, нагрудники, налокотники, горла, утюжили их и, таким образом, вечно ходили в латах цвета снега или сажи, холодных, твёрдых, но размокающих от первого дождя, доспехах из льна. Вместо пера у иных над головой курилась смола. В глазах у иных взаимное смелое, утончённое презрение. Поэтому мостовая прошла выше окон и водосточных труб. Люд столпился на крыше, а земля осталась для груза; город превратился в сеть нескольких пересекающихся мостов, положивших населённые своды на жилые башни-опоры; жилые здания служили мосту быками и стенами площадей-колодцев. Забыв ходить пешком или «ездить» на собратьях, вооружённых копытами, толпа научилась летать над городом, спуская вниз дождь взоров, падающих сверху; над городом будет стоять облако оценки труда каменщиков, грозящее стать грозой и смерчем для плохих кровель. Люд на крыше вырвет у мотыги ясную похвалу крыше и улице, проходящей над зданиями. Итак, его черты: улица над городом, и глаз толпы над улицей!

2. Город сбоку. «Будто красивые» современные города на некотором расстоянии обращаются в ящик с мусором. Они забыли правило чередования в старых постройках (греки, ислам) сгущённой природы камня с разреженной природой — воздухом (собор Воронихина), вещества с пустотой (то же отношение ударного и неударного места — сущность стиха). У улиц нет биения. Слитные улицы так же трудно смотрятся, как трудно читаются слова без промежутков и выговариваются слова без ударений. Нужна разорванная улица с ударением в высоте зданий, этим колебанием в дыхании камня. Эти дома строятся по известному правилу для пушек: взять дыру и облить чугуном. И точно, берётся чертёж и заполняется камнем. Но в чертеже имеет существование и весомость черта, отсутствующая в здании, и наоборот, весомость стен здания отсутствует в чертеже, кажется в нём пустотой; бытие чертежа приходится на небытие здания, и наоборот. Чертёжники берут чертёж и заполняют его камнем, т. е. основное соотношение камня и пустоты умножают (в течение веков не замечая) на отрицательную единицу, отчего у самых безобразных зданий самые изящные чертежи, и Мусоргский чертежа делается ящиком с мусором в здании. Этому должен быть положен конец! Чертёж годится только для проволочных домов, так как заменять черту пустотой, а пустоту камнем — то же, что переводить папу Римского знакомым римской мамы. Близкая поверхность похищена неразберихой окон, подробностями водосточных труб, мелкими глупостями узоров, дребеденью, отчего большинство зданий в лесах лучше законченных. Современный доходный дом (искусство прошлецов) растёт из за́мка; но за́мки стояли особняком, окружённые воздухом, насытив себя пустынником, походя на громкое междометие! А здесь, сплющенные общими стенами, отняв друг от друга кругозор, сдавленные в икру улицы, — чем они стали с их прыгающим узором окон, как строчки чтения в поезде! Не так ли умирают цветы, сжатые в неловкой руке, как эти дома-крысятники? (Потомки замков!)

3. Что украшает город? На пороге его красоты стоят трубы заводов. Три дымящиеся трубы Замоскворечья напоминают подсвечник и три свечи, невидимых при дневном свете. А лес труб на северном безжизненном болоте заставляет присутствовать при переходе природы от одного порядка к другому; это нежный, слабый мох леса второго порядка; сам город делается первым опытом растения высшего порядка, ещё ученическим. Эти болота — поляна шёлкового мха труб. Трубы — это прелесть золотистых волос.

4. Город внутри. Только немногие заметили, что вверить улицы союзу алчности и глупости домовладельцев и дать им право строить дома — значит без вины вести жизнь одиночного заключения (мрачный быт внутри доходных домов очень мало отличается от быта одиночного заключения); это жизнь гребца на дне ладьи, под палубой; он ежемесячно взмахивает веслом, и чудовище алчности тёмной и чужой воли идёт к сомнительным целям.

5. Так же мало замечали, что путешествия «внутри города» лишены полноты удобств и неприятны.

II. Лекарства Города Будрых.

1. Был выдуман ящик из гнутого стекла, или походная каюта, снабжённая дверью, с кольцами, на колесах, со своим обывателем внутри; она ставилась на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней её житель, не выходя из неё, совершал путешествие. Иногда раздвижной, этот стеклянный шатёр был годен для ночлега. Вместе с тем, когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населённой человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесёнными из одного здания в другое. Таким образом было достигнуто великое завоевание: путешествовал не человек, а его дом на колесиках или, лучше сказать, будка, привинчиваемая то к площадке поезда, то к пароходу.

Как зимнее дерево ждёт листвы или хвои, так эти дома-остовы, подымая руки с решёткой пустых мест, свой распятый железный можжевельник, ждут стеклянных жителей, походя на ненагруженное невооружённое судно, то на дерево смерти, на заброшенный город в горах. Возникло право быть собственником такого места в неопределённо каком городе. Каждый город страны, куда прибывал в своём стеклянном ящике владелец, обязан был дать на одном из домов-остовов место для передвижной ящико-комнаты (стекло-хаты). И на цепях с визгом подымался путешественник в оболочке.

Ради этого размеры шатра во всей стране — одного и того же образца. На стеклянной поверхности чёрное число, порядок владельца. Сам он во время подъёма что-нибудь читал. Таким образом, возник владелец: 1) не на землю, а лишь на площадку в доме-остове, 2) не в каком-нибудь определённом городе, а вообще в городе страны, одном из вошедших в союз для обмена гражданами. Это было сделано для польз подвижного населения.

Строились остовы городами; они опирались на союз стекольщиков и железников Урала. Похожий на кости без мышц, чернея пустотой ячеек для вставных стеклянных ящиков, ставших деньгами объёма, в каждом городе стоял наполовину заполненный железный остов, ожидавший стеклянных жителей. Нагруженные ими же, плавали палубы и ходили поезда, носились по дорогам площадки. Такие же остовы-гостиницы строились на берегу моря, над озёрами, вблизи гор и рек. Иногда в одном владении были две или три клетки. 1) шатры в домах чередовались с гостиными, столовыми и резварнами. 2) Современные дома-крысятники строятся союзом глупости и алчности. Если прежние за́мки-особняки распространяли власть вокруг себя, то за́мки-сельди, сплющенные бочонком улиц, устанавливают власть над живущими в нём внутри его. В неравной борьбе многих обитающих в доме с одним владеющим им, многих, не сделавших ни одного яркого душегубства, но живущих в мрачной темнице, в заключении в доходном доме, под тяжёлой лапой союза алчности и глупости, на помощь многим сначала приходили отдельные союзы, а потом государство. Было признано, что город — точка узла лучей общей силы и в известной доле есть достояние всех жителей страны и что за попытку жить в нём гражданин страны не может быть брошен (одним из случайно отнявших у него город) в каменный мешок крысятника и вести там жизнь узника, пусть по приговору только быта, а не суда. Но не всё ли равно сурово наказанному, даже если он не подозревает о страшном равенстве своего жилища: суд или быт бросил его, как военного пленника, в тёмный подвал, отрезанный от всего мира?

Было понято, что постройка жилищ должна быть делом тех, кто их будет населять. Сначала отдельные улицы объединялись в товарищества на паях, чтобы строить, чередуя громады с пустотой, общие замкоулицы и заменить грязный ящик улицы одним прекрасным улочертогом; в основу лег порядок древнего Новгорода. Вот вид большой улицы Тверской. Высокий избоул окружался площадью.

Тонкая башня соединялась мостом с соседним замкоулом. Дома-стены стояли рядом, как три книги, стоящие ребром.

Жилая башня двумя висячими мостами соединялась с другой такой же, высокой, тонкой. Ещё один дворцеул. Всё походило на сад. Дома соединялись мостами, верхними улицами градоула.

Так были избегнуты ужасы произвола частного зодчества. Растительный яд стал караться наравне с зодческим мышьяком. За частными лицами осталось право строить дома: 1) вне города, 2) на окраинах его, в деревнях, пустынях, но и то для своего личного пользования. Позднее к улицетворству перешла государственная власть. Это были казённые улочертоги.

Присвоив права улицетворца и очертив кругом своих забот жиании, и жиянство (от жить, словопроизводство по словам: пианство и пианиц), власть стала старшим каменщиком страны и на развалинах частного зодчества опёрлась о щит благодарности умученных в современных крысятниках.

Нашли, что черпать средства из постройки стеклянных жилищ нравственно. Измученные равнодушным ответом: «пущай дохнут, пущай живут», ушли под крыло государства-зодчего.

Запрет на частное зодчество не распространялся на избы, хаты, усадьбы и жилища семей. Война велась с крысятниками. Занятая избоулом земля оставалась во владении прежних собственников. Житеул 1) сдавался обществам городов, врачей, путешествий, улиц, приходам; 2) оставался у строителя; 3) продавался на условиях, ограничивающих алчность правосодержания. Это был могучий источник доходов. Градоулы, построенные на берегах моря и в живописных местах, оживили её высокими стеклянными замками. Итак, основным строителем стало государство; впрочем, оно стало таким в силу превосходства своих средств, как самое могучее частное общество.

3. Что строилось? Теперь внимание. Здесь рассказывается про чудовища будетлянского воображения, заменившие современные площади, грязные, как душа Измайлова.

a) Дома-мосты; в этих домах и дуги моста, и опорные сваи были населёнными зданиями. Одни стекло-железные соты служили соседям частями моста. Это был мостоул. Башни-сваи и полушария дуг. (Корень ул от слов улица, улей, улика, улыбка, Ульяна.) Мостоулы нередко воздвигались над рекой.

b) Дом-тополь. Состоял из узкой башни, сверху донизу обвитой кольцами из стеклянных кают. Подъём был в башне; у каждой светёлки особый выход в башню, напоминавшую высокую колокольню (100–200 сажен). Наверху площадка для верхнего движения. Кольца светёлок тесно следовали одно за другим на большую высоту. Стеклянный плащ и тёмный остов придавали ему вид тополя.

c) Подводные дворцы; для говорилен строились подводные дворцы из стеклянных глыб, среди рыб, с видом на море и подводным выходом на сушу. Среди морской тишины давались уроки красноречия.

d) Дома-пароходы. На большой высоте искусственный водоём заполнялся водой, и в нём на волнах качался настоящий пароход, населённый главным образом моряками.

e) Дом-плёнка. Состоял из комнатной ткани, в один ряд натянутой между двумя башнями. Размеры 3×100×100 сажен. Много света! мало места. Тысяча жителей. Очень удобен для гостиниц, лечебниц, на гребне гор, берегу моря. Просвечивая стеклянными светёлками, казался плёнкой. Красив ночью, когда казался костром пламени среди чёрных и угрюмых башен-игл. Строится на бугре холмов. Служит хорошим домом-остовом.

f) Тот же, с двойной тканью комнат.

g) Дом-шахматы. Пустые комнаты отсутствовали в шахматном порядке.

i) Дом-качели. Между двумя заводскими трубами привешивалась цепь, а на ней привешивалась избушка. Мыслителям, морякам, будетлянам.

k) Дом-волос. Состоит из боковой оси и волоса комнат будетлянских, подымающихся рядом с нею на высоту 100–200 сажен. Иногда три волоса вьются вдоль железной иглы.

l) Дом-чаша; железный стебель, 5—200 сажен вышиной, подымает на себе стеклянный купол для 4–5 комнат. Особняк для ушедших от земли; на ножке железных брусьев.

m) Дом-трубка. Состоял из двойного комнатного листа, свёрнутого в трубку, с широким двором внутри, орошённым водопадом.

1) Порядок развёрнутой книги; состоит из каменных стен, под углом, и стеклянных листов комнатной ткани, веером расположенной внутри этих стен. Это дом-книга, размеры стен 200–100 сажен.

2) Дом-поле; в нём полы служат опорой пустынным покоям, лишённым внутренних стен, где в живописном беспорядке раскинуты стеклянные хижины, шалаши, не достающие потолка, особо запирающиеся вигвамы и чумы; на стенах грубо сколоченные природой оленьи рога придавали вид каждому ярусу охотничьего становища; в углах домашние купанья. Нередко полы подымаются один над другим в виде пирамиды.

3) Дом на колесах; на длинном маслоеде одна или несколько кают; гостиная, светская ульская для цыган 20 века.

Начала:

1. Оседлый остов дома, бродячая каюта.

2. Человек ездит по поезду, не выходя из своей комнаты.

3. Право собственности на жилище в неопределённо каком городе.

4. Казна — строитель.

5. Правило построек особняков; гибель улиц; удары замкоулов, междометия башен.

Прогулка: читая изящное стихотворение из 4‑х слов «гоум, моум, суум, туум» и вдумываясь в его смысл, казавшийся прекраснее больших созвучьерубных приборов, я, не выходя из шатра, был донесён поездом через материк к морю, где надеялся увидеть сестру. Я почувствовал скрип и покачивание. Это железная цепь подымала меня вдоль дома-тополя; мелькали клетки стеклянного плаща и лица. Остановка; здесь в пустой ячейке дома я оставил своё жилище; зайдя к водопаду и надев стиль одежд дома, я вышел на мостик. Изящный, тонкий, он на высоте 80 сажен соединял два дома-тополя. Я наклонился и вычислил себя, что я должен делать, чтобы исполнить волю его в себе. Вдали, между двух железных игл, стоял дом-плёнка. 1000 стеклянных жилищ, соединённых висячей тележкой с башнями, блестели стеклом. Там жили художники, любуясь двойным видом на море, так как дом иглой-башней выдвинулся к морю. Он был прекрасен по вечерам. Рядом на недосягаемую высоту вился дом-цветок, с красновато-матовым стеклом купола, кружевом изгороди чашки и стройным железом лестниц ножки. Здесь жили И и Э. Железные иголки дома-плёнки и полотно стеклянных сот озарялись закатом. У угловой башни начинался другой, протянутый в поперечном направлении, дом. Два дома-волоса вились рядом, один около другого. Там дом-шахматы… Я задумался. Роща стеклянных тополей сторожила море. Между тем четыре «Чайки № 11» несли по воздуху сеть, в которой сидели купальщики, и положили её на море. Это был час купанья. Сами они качались на волнах рядом. Я думал про сивок-каурок, ковры-самолеты и думал: сказки, — память старца или нет? Иль детское ясновидение? Другими словами, я думал: потоп и гибель Атлантиды была или будет? Скорее, я склонен думать — будет.

Я был на мостике и задумался.

1914–1915 гг.

Лебедия будущего

Небокниги

На площадях, около садов, где отдыхали рабочие, или творцы, как они стали себя называть, подымались высокие белые стены, похожие на белые книги, развёрнутые на чёрном небе. Здесь толпились толпы народа, и здесь творецкая община, тенепечатью на тенекнигах сообщала последние новости, бросая из блистающего глаза-светоча нужные тенеписьмена. Новинки Земного шара, дела Соединённых Станов Азии, этого великого союза трудовых общин, стихи, внезапное вдохновение своих членов, научные новинки, извещения родных своих родственников, приказы советов. Некоторые, вдохновлённые надписями тенекниг, удалялись на время, записывали своё вдохновение, и через полчаса, брошенное световым стеклом, оно, теневыми глаголами, показывалось на стене. В туманную погоду пользовались для этого облаками, печатая на них последние новости. Некоторые, умирая, просили, чтобы весть о их смерти была напечатана на облаках.

В праздники устраивалась «живопись пальбой». Снарядами разноцветного дыма стреляли в разные точки неба. Например, глаза — вспышкой синего дыма, губы — выстрелом алого дыма, волосы — серебряного. Среди безоблачной синевы неба знакомое лицо, вдруг выступившее на небе, означало чествование населением своего вождя.

Земледелие. Пахарь в облаках

Весною можно было видеть, как два облакохода, ползая мухами по сонной щеке облаков, трудолюбиво боронили поля, вспахивая землю прикреплёнными к ним боронами. Иногда небоходы скрывались. Когда туча скрывала их из виду, казалось, что борону везут трудолюбивые облака, запряжённые в ярмо, как волы. Позднее неболёты пролетали, как величественные лейки, спрятанные облаками, чтобы оросить пашню искусственным дождём и бросить оттуда целые потоки семян. Пахарь переселился в облака и сразу возделывал целые поля, земли всей задруги. Земли многих семей возделывались одним пахарем, закрытым весенними облаками.

Пути сообщения. Искрописьма

Подводная дорога со стеклянными стенами местами соединяла оба берега Волги. Степь ещё более стала походить на море. Летом по бесконечной степи двигались сухопутные суда, бегая на колесах с помощью ветра и парусов. Грозоходы, коньки и парусные сани соединяли сёла. Каждый ловецкий поселок обзаводился своим полем для спуска воздушных челнов и своим приёмником для лучистой беседы со всем земным шаром. Услышанные искровые голоса, поданные с другого конца земли, тотчас же печатались на тенекнигах.

Лечение глазами

Засев полей из облаков, тенекниги, сообщающие научную общину со всей звездой, паруса сухопутных судов, покрывавшие степь, точно море, стены площадей, как великие учителя молодости, сильно изменили Лебедию за два года. В теневых читальнях дети сразу читали одну и ту же книгу, страница за страницей перевёртываемую перед ними человеком сзади них. Но храмы всё-таки остались. Лучшим храмом считалось священное место пустынного бога, где в отгороженном месте получали право жить, умирать и расти растения, птицы и черепахи. Было поставлено правилом, что ни одно животное не должно исчезнуть. Лучшие врачи нашли, что глаза живых зверей излучают особые токи, целебно действующие на душевно расстроенных людей. Врачи предписывали лечение духа простым созерцанием глаз зверей, будут ли это кроткие глаза жабы, или каменный взгляд змеи, или отважные — льва, и приписывали им такое же значение, какое настройщик имеет для расстроенных струн. Лечение глазами использовалось в таких размерах, как теперь лечебные воды.

Деревня стала научной задругой, управляемой облачным пахарем. Крылатый творец твёрдо шёл к общине не только людей, но и вообще живых существ земного шара.

И он услышал стук в двери своего дома крохотного кулака обезьяны.

1915–1916 гг.

К. Э. Циолковский (1857–1935)

Основоположник современной космонавтики Константин Эдуардович Циолковский родился в селе Ижевском (ныне Рязанской обл.) в семье лесничего. Ещё в детстве в результате осложнения после скарлатины на всю жизнь почти полностью потерял слух. По этой причине учёбу в школе пришлось бросить и перейти на самообразование. В течение трёх лет (с 1873 по 1876 год) юноша Циолковский живёт в Москве, усиленно занимаясь самообразованием. Тогда-то и состоялась его встреча с замечательным русским философом Н. Ф. Фёдоровым. Позже Циолковский вспоминал: «В лице Фёдорова судьба послала мне человека, считавшего, как и я, что люди непременно завоюют космос». Фёдоров, по словам Циолковского, заменил ему университетских профессоров, лекции которых он не мог посещать.

В 1879 году 22‑летний Циолковский сдал экстерном экзамены на звание учителя и в следующем году стал учителем арифметики и геометрии в одном из уездных училищ Калужской губернии.

В 1892 году Циолковский переезжает в Калугу. Калуга стала, по существу, родным городом учёного. Здесь он прожил более сорока лет, до самой смерти. Преподавание физики и математики в гимназии он совмещал с самостоятельными исследованиями по созданию летательных аппаратов тяжелее воздуха.

В 1903 году была опубликована (не полностью) работа «Исследование мировых пространств реактивными приборами», где обосновывается их применение для межпланетных полётов. К этой важнейшей работе Циолковский написал два продолжения в 1911 и 1914 годах (отрывки из первого из них даны в нашей антологии). В советские годы Циолковский разрабатывает теорию многоступенчатых ракет, изучает различные виды ракетного топлива, исследует медико-биологические проблемы, связанные с пребыванием человека в космосе.

Среди многочисленных работ Циолковского целый ряд посвящён вопросам философии, этики, социологии. Наиболее приближается к жанру утопии работа «Горе и гений» (1916). Мировоззрение Циолковского обобщённо и полно изложено в работе «Научная этика» (Калуга, 1930).

В Калуге и Москве поставлены памятники Циолковскому. На Луне один из кратеров назван именем Циолковского.

Циолковский оставил также целый ряд научно-фантастических произведений, в которых, впрочем, беллетристическая сторона резко ослаблена за счёт популяризации разнообразных астрономических и физических сведений, отражающих состояние этих наук в начале XX века. Среди произведений такого рода можно назвать: «Грёзы о Земле и небе. Эффекты всемирного тяготения» (1‑е изд. М., 1895. Переиздано Изд‑вом Академии наук СССР. М., 1959), «Вне Земли» (1‑е изд. Калуга, 1920; 2‑е изд. — «Советская Россия». М., 1958), «Жизнь в межзвёздной среде» (написана в 1919–1920 гг., первая публикация — «Наука». М., 1964). Наиболее полно научно-фантастические произведения Циолковского собраны в его сборнике «Путь к звёздам» (М., 1960).

Исследование мировых пространств реактивными приборами

Невозможное сегодня станет возможным завтра

…Было время — и очень недавнее, когда идея о возможности узнать состав небесных тел считалась даже и у знаменитых учёных и мыслителей безрассудной. Теперь это время прошло. Мысль о возможности более близкого, непосредственного изучения вселенной, я думаю, в настоящее время покажется ещё более дикой. Стать ногой на почву астероидов, поднять рукой камень с Луны, устроить движущиеся станции в эфирном пространстве, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать Марс на расстоянии нескольких десятков вёрст, спуститься на его спутники или даже на самую его поверхность, что, по-видимому, может быть сумасброднее! Однако только с момента применения реактивных приборов начнётся новая, великая эра в астрономии — эпоха более пристального изучения неба. Устрашающая нас громадная сила тяготения не пугает ли нас более, чем следует?

Пушечное ядро, вылетающее со скоростью 2 км в 1 секунду, не кажется нам изумительным. Почему же снаряд, летящий со скоростью 16 км в 1 секунду и удаляющийся навеки от Солнечной системы в бездны вселенной, одолевающий силу тяготения Земли, Солнца и всей его системы, должен повергать нас в ужас! Разве такая пропасть между числами 2 и 16! Всего только одно больше другого в 8 раз.

Если возможна единица скорости, то почему невозможна скорость с поражающей наш ум быстротой? Давно ли десятивёрстная скорость передвижения по Земле казалась нашим бабушкам невероятной, головоломной; а теперь автомобили делают 100–200 вёрст в час, т. е. в 20 раз быстрее, чем ездили при Ньютоне. Давно ли казалось странным пользоваться иною силою, кроме силы мускулов, ветра и воды! Говоря на эту тему, можно никогда не кончить.

В настоящее время передовые слои человечества стремятся ставить свою жизнь всё более и более в искусственные рамки, и не в этом ли заключается прогресс? Борьба с непогодой, с высокой и низкой температурой, с силой тяжести, с зверями, вредными насекомыми и бактериями не создаёт ли и теперь вокруг человека обстановку чисто искусственную!

В эфирном пространстве эта искусственность только дойдёт до своего крайнего предела, но зато и человек будет находиться в условиях, наиболее благоприятных для себя.

С течением веков новые условия создадут и новую породу существ, и окружающая их искусственность будет ослаблена и, может быть, понемногу сойдёт на нет. Не так ли водные животные некогда выползали на сушу и мало-помалу превратились в земноводных, а потом и в сухопутных; последние же дали начало животным воздушным, т. е. летающим, например: птицам, насекомым, летучим мышам. За победой над воздухом не последует ли победа над эфирным пространством: воздушное существо не превратится ли в эфирное!

Тогда эти существа будут уже как бы прирождёнными гражданами эфира, чистых солнечных лучей и бесконечных бездн космоса.

‹…› Что достижение других солнц возможно, это видно из следующих соображений: положим, что реактивный прибор движется равномерно только со скоростью 30 километров в 1 секунду, т. е. в 10 000 раз медленнее света.

Такова скорость Земли вокруг Солнца; с такой же скоростью нередко двигаются и аэролиты, из чего видно, что эта скорость возможна (без ослабления) и для малых тел.

Так как луч света от ближайших звёзд доходит до нас в течение нескольких лет, то реактивные поезда дойдут до них в течение нескольких десятков тысяч лет.

Для жизни одного человека этот период времени, конечно, велик, но для целого человечества, так же как и для световой жизни нашего Солнца, он ничтожен.

В течение десятков тысяч лет путешествия к другому светилу людской род, летя в искусственной обстановке, будет жить запасами потенциальной энергии, заимствованной от нашего Солнца.

Если же возможно переселение человечества к другому Солнцу, то при чём наши страхи относительно световой жизненности нашего блестящего теперь светила? Пускай оно меркнет и потухает! В течение сотен миллионов лет его славы и блеска люди сумеют сделать запасы энергии и переселиться с ними к другому очагу жизни.

Мрачные взгляды учёных о неизбежном конце всего живого на Земле от её охлаждения вследствие гибели солнечной теплоты не должны иметь теперь в наших глазах достоинства непреложной истины.

Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от Солнца к Солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть, будем жить у Солнца, которое ещё теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке, в виде туманной материи, предназначенной от века к высшим целям.

Если мы уже теперь имеем возможность немного верить в бесконечность человечества, то что будет через несколько тысяч лет, когда возрастут наши знания и разум!

Итак, нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен. А если это так, то невозможно сомневаться и в достижении бессмертия.

Смело же идите вперёд, великие и малые труженики земного рода, и знайте, что ни одна черта из ваших трудов не исчезнет бесследно, но принесёт вам в бесконечности великий плод.

1911 г.

Комментарии

Сборник «Вечное солнце» хронологически продолжает книгу «Взгляд сквозь столетия. Русская фантастика XVIII и первой половины XIX века» (составитель и автор комментариев В. Гуминский, предисловие А. Казанцева. М., «Молодая гвардия», 1977), куда вошли произведения А. Радищева, М. Щербатова, В. Левшина, А. Улыбышева, В. Кюхельбекера, О. Сенковского, В. Одоевского, В. Соллогуба. Отсутствие замечательного русского фантаста А. Ф. Вельтмана объясняется, по-видимому, как большим объёмом фантастических романов Вельтмана, так и сложностью извлечения из них более или менее самостоятельных отрывков. Думается, книги А. Ф. Вельтмана должны быть изданы отдельно.

Настоящая антология состоит из двух разделов: утопического и научно-фантастического. Не всегда можно чётко разграничить эти жанровые разновидности. Так, А. Богданов считал свою «Красную звезду» романом-утопией. Но преобладание в его книге научно-технических аспектов будущего позволяет отнести её ко второму разделу.

В первом разделе делается попытка под особым углом взглянуть на некоторые центральные для русской литературы того времени проблемы. Чаяние совершенного мира и совершенного человека — так можно было бы определить основную направленность собранных здесь произведений. Но не только чаяние, но и активные поиски, воля к преображению, твёрдая вера в то, что такой мир и такой человек должны быть на Земле. Может быть, этот раздел послужит более полному и глубокому осмыслению истории идеалов, чаяний и ожиданий русского народа, выраженных его писателями.

Второй раздел должен показать, как в предреволюционные годы закладывались основы столь популярного в наши дни жанра научной фантастики.

Выражаю благодарность за помощь и советы В. М. Гуминскому, М. П. Ерёмину, И. Л. Кольченко и С. Г. Семеновой. Выборку из работы К. Э. Циолковского «Исследование мировых пространств космическими приборами» (1911 г.) сделал И. А. Кольченко.

Л. Н. Толстой

Легенда о зелёной палочке

Легенда входит в состав «Воспоминаний» Л. Н. Толстого, которые он начал писать в январе 1903 года по просьбе своего биографа П. И. Бирюкова. Интересно, что «Воспоминания» у Льва Николаевича «не пошли», их общий объём менее 4 печатных листов, и в 1906 году писатель совсем прекратил работу над ними. Очевидно, Толстому было неинтересно описывать всё, как было, без преображающей работы фантазии и воображения. Ведь материал своей жизни он в той или иной форме уже использовал в десятках своих произведений, начиная с повести «Детство» и даже ещё раньше, с «Истории вчерашнего дня»…

Легенда печатается по изданию: Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в 20‑ти томах. Т. 14. М., «Художественная литература», 1964, с. 466–467.

В 1950 году Б. М. Эйхенбаум опубликовал в журнале «Огонёк» (№ 47) свою статью «Легенда о зелёной палочке». В ней выдвигается гипотеза о декабристском происхождении легенды. Друг отца Льва Николаевича, Н. И. Толстого, декабрист П. И. Колошин якобы мог рассказать в семье Толстых, как рукопись «Русской правды» Пестеля была зарыта в земле — в канаве около села Кирнасовки, где она и была найдена потом следствием и доставлена Николаю I. «Муравейные братья», по мнению Эйхенбаума, не что иное, как смутное воспоминание о декабристах братьях Муравьёвых.

Гипотеза Б. М. Эйхенбаума представляется неубедительной и натянутой, так как, с одной стороны, преувеличивает декабристское влияние в семье Н. И. Толстого, а с другой — без достаточных оснований ставит под сомнение приводимую самим Толстым этимологию «муравейных братьев» (от «моравских братьев»). Следует учитывать и то, что статья Эйхенбаума была опубликована в юбилейном 1950 году, когда широко отмечалось 125‑летие со дня восстания декабристов.

«Моравские братья» (часто называются также «богемские братья») — возникшая в середине XV века в Чехии религиозная секта. Взгляды секты восходили к принципам раннехристианских общин: имущественное равенство, отрицание сословного деления общества и т. п. «Моравские братья» стремились проводить в жизнь принципы непротивления злу насилием, что делало их особенно близкими мировоззрению Л. Н. Толстого. В начале XVII века секта была разгромлена, многие её приверженцы бежали в Германию, где в местечке Гернгут почти столетие спустя, в 1720 году, возникла община гернгутеров, преемственно связанная с «моравскими братьями». Поразительно, что немногочисленные общины «моравских братьев» существуют и в наши дни не только в США, ФРГ, Чехословакии, но даже в таких далёких районах земного шара, как Танзания и Антильские острова. Сейчас организации «моравских братьев» находятся в тесном союзе с лютеранами.

Н. А. Некрасов

Тарбагатай

Отрывок входит в поэму «Дедушка», написанную с 30 июля по 8 августа 1870 года и опубликованную в сентябрьском номере «Отечественных записок» за 1870 год.

Источником Некрасову послужили только что появившиеся тогда «Записки декабриста» А. Е. Розена, опубликованные за границей (Лейпциг, 1870). Сведения о Тарбагатае приводятся на с. 248–249 «Записок декабриста».

К. И. Чуковский опубликовал большую статью «Тарбагатай» (см.: К. Чуковский. Рассказы о Некрасове. М., «Федерация», 1930, с. 138–190), посвящённую, впрочем, другой проблеме: теме денег и богатства в жизни и творчестве Некрасова. Чуковский отмечает, в частности, звуковую выразительность самого названия Тарбагатай:

«В самом звуке этого слова есть и грузность, и сытность, и приземистое небо…» (с. 179).

Разумеется, название Тарбагатай не придумано Некрасовым, это подлинное название старообрядческого села в Забайкалье, о котором рассказывают записки А. Е. Розена.

Л. Н. Толстой

Зерно с куриное яйцо

Рассказ написан в феврале-марте 1886 года, опубликован в том же году в книге Л. Н. Толстого «Три сказки».

Печатается по изданию: Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в 20‑ти томах. Т. 10. М., «Художественная литература», 1963, с. 381–383.

В основе рассказа лежит народная легенда, записанная в Архангельской губернии и опубликованная А. Н. Афанасьевым в предисловии к его сборнику. «Народные русские легенды» (М., 1859), с. VIII—IX. Толстой основательно проработал легенду и расширил её текст примерно втрое. Для сравнения приводим первоисточник по сборнику Афанасьева:

«Был-жил такой царь, ездил-гулял по полям с князьями и боярами, нашёл житное зерно величиной с воробьиное яйцо. Удивился царь, собрал князей и бояр, стал спрашивать: давно ли это жито сеяно? Никто не ведал, не знал. И придумали взыскать такого человека из старых людей, которой мог бы про то сказать. Искали-искали, и нашли старика — едва ходит на двух костылях; привели его к царю и стали спрашивать: кем сеяно это жито и кто пожинал? — Не памятую, — отвечал старик; — такого жита я не севал и не знаю; может, отец мой помнит. Послали за отцом, привели к царю на одном костыле. Спросили о зерне; он тоже говорит: „я не севал и не пожинал; а есть у меня батюшка, у которого видел такое зерно в житнице“. Послали за третьим стариком; будет ему от роду сто семьдесят годов, а пришёл к царю легко, без костыля, без вожатых. Начал его царь спрашивать: „кем это жито сеяно?“ Я его сеял, я и пожинал — сказал в ответ старец, — и теперь у меня есть в житнице, держу для памяти! Когда был я молод — жито было большое да крупное, а после стало родиться всё мельче да мельче. — Спросил ещё царь: „Скажи мне, старик! Отчего ты ходишь легче и сына, и внука?“ — „Оттого, — сказал старец, — что жил по-божьему: своим владал, чужим не корыстовался“».

Легенда восходит к народным преданиям о золотом, серебряном и бронзовом веках (см. предисловие).

И. А. Гончаров

Сон Обломова

«Сон Обломова», названный И. А. Гончаровым «увертюрой всего романа», появился в печати на десять лет раньше всей книги, в 1849 году, в «Литературном сборнике», изданном журналом «Современник». Он составляет девятую главу первой части романа. Печатается по изданию: И. А. Гончаров. Собрание сочинений в 8‑ми томах. Т. 4. М., ГИХЛ, 1953, с. 102–147.

Помимо «Сна Обломова», в романе есть ещё один эпизод, в котором можно усмотреть попытку утопии. Штольц просит Обломова обрисовать идеалы своей жизни. В ответ Илья Ильич набрасывает почти маниловскую картину безмятежного существования, заканчивая её так: «Ты подумай, что ты не увидел бы ни одного бедного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях… А все разговоры по душе!» Когда Штольц отвечает, что это не жизнь, Обломов с жаром возражает ему: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли, политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?» В ответ на эти слова Штольц произносит слово «утопия»: «„И утопия-то у тебя обломовская“, — возразил Штольц». Прекрасный анализ «Сна Обломова» дан в книге Ю. М. Лощица. Гончаров. М., «Молодая гвардия», 1977, с. 170–174.

Гаркан — плотная шерстяная ткань для обивки мебели.

Голиков И. И. (1735–1801) — русский историк, автор «Деяний Петра Великого».

Жанлис Ф. (1746–1830) — французская писательница, автор сентиментальных нравоучительных романов.

Н. Н. Златовратский

Сон счастливого мужика

В романе Н. Златовратского «Устои» писатель сначала показывает жизнь Волчьего посёлка, отделившегося от деревни Дергачи, затем жизнь Дергачей и заканчивает изображением целой волости — Вальковщины. Жизнь предстаёт как напряжённая, подчас драматическая, борьба двух правд: старых дедовских «устоев» и новых пореформенных отношений. Причём обе правды представлены членами семьи Мосея Волка. Рукой большого мастера дана целая галерея полнокровных крестьянских образов, которые в своей совокупности образуют весь социальный спектр пореформенной деревни. В то же время крестьянский быт и труд обрисован у Златовратского с подлинной поэзией и любовью. В изображении крестьянской общины — «мира» Златовратский стремился нарисовать идеальную общину, основанную на принципах добра и справедливости, что было свойственно мировоззрению народников: «Мир — это защита, и сила, и правда».

Писатель верил, что кулаки не смогут победить крестьянскую общину:

«Кулакам-мироедам тоже не жить… А не жить потому, что у них сытости нет… В душе у мироеда одна алчба. А отчего эта алчба? От неправоты… Правоты в своём положении не видит… Коли кто правоту чувствует свою, он всегда и сытость чувствует, у него есть предел, у него довольство в себе есть».

Вместе с тем социальное расслоение деревни, появление кулака и связанную с ним угрозу писатель изобразил как подлинный реалист.

В своём произведении Н. Златовратский даёт широкую панораму эпохи, о которой В. И. Ленин писал:

«Ни в одной стране в мире крестьянство не переживало и после „освобождения“ такого разорения, такой нищеты, таких унижений и такого надругательства, как в России» (ПСС, т. 17, с. 65).

Роман заканчивается призывом к объединению сил интеллигенции и крестьянства для оздоровления сельской жизни.

Публикуемый в нашем сборнике «Сон счастливого мужика» составляет вторую главу третьей части романа «Устои», где писатель констатирует конец «райского жития» в деревне Дергачи, — действительно, только во сне может присниться этот «мужицкий рай» с его тишиной и благообразием.

Печатается по изданию: Н. Н. Златовратский. Устои. М., ГИХЛ, 1951, с. 262–284.

Несколько слов для облегчения понимания «Сна». Отец рассказчика («чёрный мужик») занялся разбоем, и мир решил изгнать его из своей среды, а земельный участок его выжечь, превратив лес в пашню. Сироты переходят на попечение мира, живя в каждой избе столько дней, сколько в ней работников. Не менее интересен рассказ старого Груздя, показывающий всю чуждость полиции и властей сложившемуся крестьянскому укладу жизни. Сцена самосожжения старообрядцев вызывает в памяти «Хованщину» Мусоргского.

Лядина — пахотный участок среди леса на месте вырубки или пожарища.

Мрежи — рыболовные сети.

Н. Г. Чернышевский

Сон Веры Павловны

Входит в шестнадцатый раздел четвёртой главы романа «Что делать?». Роман был опубликован в журнале «Современник» в 1863 году (№ 3, 4, 5).

Мы даём только утопическую, вторую половину четвёртого сна (первая половина посвящена теме женского равноправия).

Печатается по изданию: Н. Г. Чернышевский. Что делать? Издание подготовили Т. Орнатская и С. Рейсер. Л., «Наука», 1975 (серия «Литературные памятники»), с. 283–290.

«Дворец, который стоит на Сейденгамском холме» — так называемый Хрустальный дворец. См. о нём в предисловии к нашей антологии.

«Будем жить с тобой по-пански» — цитата из стихотворения А. Кольцова «Бегство» (1838).

Иматий (гиматий) — верхняя одежда древних греков.

Ф. М. Достоевский

Сон смешного человека

Вошёл в «Дневник писателя». (Апрельский выпуск 1877 года.)

Печатается по изданию: Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 10‑ти томах. Т. 10. М., ГИХЛ, 1958, с. 420–441.

«…человек шесть стрюцких». Слово «стрюцкий» сам Достоевский объяснил в другом выпуске «Дневников писателя» (за ноябрь 1877 года): «человек пустой, дрянной и ничтожный», «пьяница, пропойца, потерянный человек».

Штосс — карточная игра.

Сон о золотом веке

Входит в роман «Подросток» (1875) (глава седьмая третьей части). Печатается по изданию: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30‑ти томах. Т. 14. Л., «Наука», 1975, с. 374–379.

Для описания картины К. Лоррена «Асис и Галатея» Достоевский воспользовался ранее написанной, но не вошедшей в печатный текст романа «Бесы» «исповедью Ставрогина» (см. то же издание, т. 11, с. 21–22).

Хотелось бы напомнить ещё один утопический сон у Достоевского. Это сон Дмитрия Карамазова в девятой книге романа (глава VII. Показания свидетелей. Дитё).

В том же романе «Братья Карамазовы», в «Легенде о Великом инквизиторе» (книга пятая, глава V. «Великий инквизитор») Достоевский с небывалой в мировой литературе остротой ставит и вопрос о цене утопии, о цене земного рая. Великий инквизитор как бы говорит благодетельствуемым толпам народа: я дарю вам счастье, а о цене не спрашивайте. Это моё дело.

Но Достоевский спрашивал, спрашивал неустанно. Если цена счастья — человеческая свобода, то не слишком ли высока цена? Если цена счастья — замученный ребёнок, то можно ли наслаждаться таким счастьем?

Клод Лоррек (1600–1682) — французский художник-пейзажист.

Тюильри — дворец в Париже, бывшая резиденция французских королей. Поджог Тюильри безосновательно приписывался парижским коммунарам. В действительности здание загорелось от бомб в ходе боёв между коммунарами и войсками Тьера 21–27 мая 1871 года.

Петролейщики — поджигатели.

«…видением, как у Гейне» — имеется в виду стихотворение Г. Гейне «Мир» (цикл «Северное море», завершающий сборник «Книга песен»).

Г. И. Успенский

«Выпрямила»

Очерк создавался в 1884–1885 годах и был опубликован в журнале «Русская мысль», 1885, № 5. Мы печатаем лишь две последние, третью и четвёртую, части очерка, имеющие отношение к Венере Милосской.

В основу очерка легли впечатления от поездки за границу в 1872 году. В письме к жене Г. Успенский писал 10 мая 1872 года, передавая свои впечатления от посещения Лувра:

«Тут больше всего и святей всего Венера Милосская… Это действительно такое лекарство, особенно лицо, от всего гадкого, что есть в душе».

Печатается по изданию: Г. И. Успенский. Собрание сочинений в 9‑ти томах. Т. 7. М., ГИХЛ, 1957, с. 245–255.

Учитель Тяпушкин также является героем цикла очерков «Волей-неволей», написанного незадолго до очерка «Выпрямила».

Н. С. Лесков

Маланья — голова баранья

Рассказ печатается по изданию: Н. С. Лесков. Полное собрание сочинений в 36 томах. Т. 33. СПб, Изд. А. Ф. Маркса, 1903, с. 196–201.

Имя героини рассказа представляет собой, по-видимому, женскую параллель к имени Иван-дурак (слова «голова баранья» означают — дурочка).

Разумеется, в лице своего любимца Иванушки-дурачка народ поэтизировал не глупость, а скорее вызов здравому смыслу, ибо этот здравый смысл часто был синонимом узкой расчётливости, себялюбия, делячества и тому подобных черт, чуждых народному идеалу Правды.

Веред (обл.) — нарыв с нагноением, чирей.

Шугай (обл.) — род сарафана для старух.

Штофный — из тяжёлой шерстяной ткани.

А. П. Чехов

Рассказ старшего садовника

Впервые опубликован в газете «Русские ведомости», 1894, № 356 от 25 декабря. Печатается по изданию: А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30‑ти томах. Т. 8. М., «Наука», 1977, с. 342–346.

«В наш злой, развратный век и добродетель должна просить прощенья у порока» — слова Гамлета из одноименной трагедии В. Шекспира (акт III, сцена IV). Чехов пользуется переводом А. Кронеберга.

П. И. Мельников (А. Печерский)

Сказание о невидимом граде Китеже

Роман «В лесах» вышел впервые отдельным изданием в 1875 году. Легенда о невидимом граде Китеже излагается в двух весьма отдалённых друг от друга местах романа: в самом начале 1‑го тома (часть I, глава 1‑я) и в середине 2‑го тома (часть IV, глава 2‑я). Печатается по изданию: П. И. Мельников (А. Печерский). В лесах. М., ГИХЛ, 1956, т. 1, с. 13–14; т. 2, с. 289–294, 298–299, 302–303.

Вой — воины.

Брася — борясь.

Пониток — домотканое сукно.

Укрух — ломоть.

Лестовка — старообрядческие чётки, состояли из кожаного или шёлкового шнурка с нанизанными на нём шариками. Служили для напоминания о непрестанной молитве и для счёта молитв.

Зыбка — колыбель.

Алконост — сказочная райская птица с человеческим лицом.

Единорог — мифическое животное с головой и телом лошади, в средние века символизировал сочетание силы и непорочности.

В. Г. Короленко

Светлояр

«Светлояр» входит в цикл очерков «В пустынных местах. Из поездки по Ветлуге и Керженцу», публиковавшихся в ряде номеров газеты «Русские ведомости» в 1890 году. В 1914 году очерки были переработаны и опубликованы в журнале «Русское богатство» (№ 5 и 6). Мы публикуем извлечения по изданию: В. Г. Короленко. Собрание сочинений в 10‑ти томах. Т. 3. ГИХЛ. М., 1954, с. 128–134.

М. М. Пришвин

Светлое озеро

Очерки Пришвина о посещении озера Светлояр были опубликованы впервые в журнале «Русская мысль», 1909, № 1–3. Отдельное издание под названием «У стен града невидимого» вышло в 1912 году (М., «Прометей»).

Нами публикуются извлечения по изданию: М. Пришвин. Собрание сочинений. Т. 3. М — Л., ГИХЛ, 1931, с. 244–253 и 273–280.

Никон Чёрной горы — Никон Черногорец, церковный писатель, (вторая половина XI века), автор «Тактикона» (размышления о православной церкви).

«Маргарит» — сборник поучений греческого отца церкви Иоанна Златоуста (347–407 гг.), одна из излюбленных книг для чтения в Древней Руси.

Кириллова книга — сборник поучений, составленный церковным писателем Юго-Западной Руси Лаврентием Зизанием (XVI век).

Ефрем Сирин — один из восточных (греческих) отцов церкви (IV век), автор многочисленных богословских сочинений.

А. М. Горький

Стих о граде Китеже

Отрывок взят из повести «В людях», написанной в основном в 1914 году и опубликованной в журнале «Летопись» в 1916 году (№ 1—12). Отдельное издание вышло в 1918 году (Пг., «Парус»).

Печатается по изданию: М. Горький. Полное собрание сочинений. Т. 15. М., «Наука», 1972, с. 276–277.

Фольклористам не удалось найти подобного варианта народных стихов о Китеже. Можно предположить, что Горький, воссоздавая стих по памяти спустя 35–40 лет, кое-что изменил или добавил к нему.

В. Я. Брюсов

Мятеж машин. Восстание машин

Оба произведения остались незаконченными отрывками и опубликованы лишь в наши дни. «Мятеж машин», написанный позже, в 1915 году, служит как бы теоретическим введением к ранее написанному «Восстанию машин» (1908). Поэтому для удобства читателей мы нарушили хронологический порядок расположения произведений, принятый в первой публикации: Валерий Брюсов. Литературное наследство. Т. 85. М., «Наука», 1976, с. 95—103.

Печатается по этой публикации.

Н. А. Морозов

Путешествие в мировом пространстве

Рассказ был найден в «Шлиссельбургских тетрадях» Н. А. Морозова, сам Морозов датирует его 1882 годом. Опубликован посмертно в журнале «Техника — молодёжи», 1963, № 7, 8. Печатается по тексту журнала с некоторыми сокращениями.

Лагбух (логбух) — вахтенный журнал.

А. А. Богданов

Красная звезда

Первое издание романа вышло в 1908 году. Неоднократно переиздавался после революции, последний раз в 1929 году. Л., «Красная газета». Печатается по этому изданию. Опущены рассуждения о преимуществах многобрачия по сравнению с единобрачием, в которых Богданов отдал дань модным в то время теориям т. н. «свободной любви».

Этеронеф — космический корабль (буквально — корабль для путешествий по эфиру; этер — эфир (греч.)).

А. И. Куприн

Тост

Рассказ опубликован впервые в журнале «Сигналы», 1903, вып. 2.

Печатается по изданию: А. И. Куприн. Собрание сочинений в 6‑ти томах. Т. 4. М., ГИХЛ, 1956, с. 46–50.

Приложение

Н. Ф. Фёдоров

Философия общего дела

Двухтомное собрание трудов Н. Ф. Фёдорова вышло под редакцией В. Кожевникова и Н. Петерсона посмертно: том 1‑й в 1906 году в городе Верном (ныне Алма-Ате), том 2‑й — в 1913 году в Москве. Малый тираж издания (480 экземпляров) способствовал превращению его в библиографическую редкость.

Мы публикуем отрывки из обоих томов. Первый отрывок — «Необходимость выхода в космос» публикуется по тому 1, с. 282–284. Второй отрывок — «Проект воскрешения» печатается по тому 1, с. 329–331. Третий отрывок — «Супраморализм или всеобщий синтез» представляет собой подборку из работы под тем же названием, опубликованной в 1‑м томе на страницах 399–422. Последний, четвёртый отрывок — «Конец сиротства; безграничное родство» (название принадлежит Фёдорову) печатается по тому 2, с. 205–206.

Крейсерство — вообще это слово означает плаванье с целью береговой охраны, у Фёдорова же, как ясно из дальнейшего, имеется в виду воздухоплавание на аэростатах.

«Когда, например, понимать значило брать» — следы такого словоупотребления остались во многих индоевропейских языках. Так, немецкое begreifen (понимать) включает в себя «greifen» — «хватать», французское «comprendre» (понимать) включает в себя «prendre» — «брать». Но и в русском слове «понимать» присутствует в скрытом виде основа «ять», «яти», то есть брать. Фёдорова волновала эта проблема, так как он считал разделение труда на умственный и физический одним из главных пороков современной цивилизации.

Патрофикация — буквально «отцетворение» (латин.). Этим словом Фёдоров выражал центральное для всей своей философии понятие воскрешения умерших отцов сыновьями.

В. В. Хлебников

Мы и дома. Лебедия будущего

Набросок «Мы и дома» опубликован впервые по рукописи, относящейся к 1914–1915 годам, в Собрании произведений В. Хлебникова, том IV. Издательство писателей в Ленинграде, Л., 1931, с. 275–286. Печатается по этому изданию (мы опустили начало наброска). К сожалению, уровень подготовки текстов в Собрании произведений оставляет желать лучшего. Нам пришлось исправить некоторые явные опечатки и несообразности. Набросок «Лебедия будущего» впервые опубликован А. Кручёных по рукописи, относящейся к 1915–1916 годам, в сборнике «Неизданный Хлебников», вып. 10. М., 1928. Это стеклографированное издание выпускалось «Группой друзей Хлебникова» в количестве 100 экземпляров. Нами печатается текст Собрания произведений В. Хлебникова, том 4, с. 287–289.

В 1921 году Хлебников объединил ряд своих утопических набросков под названием «Кол из будущего». Под таким общим заголовком даны утопические наброски и в 4‑м томе «Собрания произведений».

Собор Воронихина — имеется в виду Казанский собор в Петербурге, построенный по проекту А. Н. Воронихина (1759–1814) в 1801–1811 годах.

Прошлецы — то есть люди прошлого (обычный хлебниковский неологизм). Так называет Хлебников своих современников, противопоставляя им людей будущего.

Будрые — очевидно, неологизм, составленный из двух слов «будущие» и «бодрые», то есть бодрые люди будущего.

Улочертог — неологизм — гибрид из слов «улица» и «чертог».

Избоул — неологизм — гибрид из слов «изба» и «улица». По этому же типу построены слова «замкоул», «дворцеул» и «градоул».

Измайлов А. А. (1873–1921) — литературный критик и пародист, известный своими нападками на модернистские направления в искусстве, в том числе на футуризм.

К. Э. Циолковский

Исследование мировых пространств реактивными приборами

Первая часть этой работы была опубликована в 1903 году в журнале «Научное обозрение» (№ 5). В 1911 году Циолковский пишет вторую часть, отрывки из которой мы и публикуем. Эта часть впервые появилась в журнале «Вестник воздухоплавания», 1911, № 2. Выборка произведена И. А. Кольченко. Печатается по изданию: К. Э. Циолковский. Собрание сочинений. Т. 2. М., Изд‑во Академии наук СССР, 1954, с. 136–137 и 139.

В предисловии к отдельному изданию работы «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (Калуга, 1926, изд. автора), Циолковский писал:

«…Основные идеи и любовь к вечному стремлению туда — к Солнцу, к освобождению от цепей тяготения во мне заложены чуть ли не с рождения. По крайней мере, в самом раннем детстве, ещё до книг, было смутное сознание о среде без тяжести, где движения во все стороны совершенно свободны и безграничны и где каждому лучше, чем птице в воздухе. Откуда явились такие желания — я до сих пор не могу понять. И сказок таких нет, а я смутно верил, и чувствовал, и желал именно такой среды без пут тяготения».

1

Подробно о них см. в книге К. В. Чистова «Русские народные социально-утопические легенды». М., «Наука», 1967.

(обратно)

2

Обзор их дан в исследовании А. И. Клибанова «Народная социальная утопия в России». М., «Наука», 1977.

(обратно)

3

Подробно об этих движениях в книгах — N. Cohn. The pursuit of the Millenium, L. 1957 u H. Bietenhard. Das Tausendjährige. Reich, Zürich, 1955.

(обратно)

4

Совершенно аналогичную картину находим в утопии Томаса Манна (глава «Снег» в романе «Волшебная гора»). Скорее всего здесь было прямое влияние Достоевского. Т. Манн тоже использует форму сна.

(обратно)

5

Та же мысль ещё резче выражена в главе «Золотой век в кармане» в «Дневнике писателя».

(обратно)

6

Неизданный Достоевский. Литературное наследство, т. 83. М, «Наука», 1971, с. 448.

(обратно)

7

С. Г. Семенова. Николай Фёдорович Фёдоров (жизнь и учение). — «Прометей», т. 11. М., «Молодая гвардия», 1977, с. 97.

(обратно)

8

Д. Петровский. Повесть о Хлебникове. М., 1926, с. 25.

(обратно)

9

Н. А. Добролюбов. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4. М.—Л., Гослитиздат, 1962, с. 339.

(обратно)

10

Прокуратить — проказничать, отлынивать от работы.

(обратно)

11

Июня 23‑го, на день Аграфены Купальницы, празднуют иконе Владимирской Богородицы.

(обратно)

12

Светлояр — вулканическое озеро на реке Люнде, близ села Владимирского Макарьевского уезда Нижегородской губернии. С ним связана легенда о невидимом граде Китеже… (Примеч. В. Г. Короленко.)

(обратно)

13

Цит. по изданию: В. Брюсов. Литературное наследство. Т. 85, М., «Наука», 1976, с. 70. Предисловие В. Муравьёва.

(обратно)

14

Басни принято сопровождать нравоучением. Моральные следствия из рассказов обычно предоставляется делать читателям или, в крайнем случае, критике. Подчиняясь такому обыкновению, и я не решаюсь истолковать аллегорию своего вымысла. Но да будет мне всё же позволено сделать один намёк. В наши дни, дни «великой войны», когда наши противники значительнейшую долю своих упований основывают на техническом превосходстве Германии, может быть, не столь несвоевременной покажется фантастика, пытающаяся олицетворить технику. Та пропасть, в которую ведут крайние выводы германского символа веры, — вот то тёмное и грозное видение, предносившееся пред воображением автора, когда он обдумывал излагаемую здесь невероятную историю. (Примеч. Брюсова.)

(обратно)

15

…дистрикт подразделяется на фемы. — Дистрикт (англ., фр. — district; нем., швед. — Distrikt) — определённое пространство земли как административная единица (соответствует русским «округ», «уезд» и т. п.). Фемы (греч.) — военно-административные округа в Византии.

(обратно)

16

Лагбух (логбух) — вахтенный журнал.

(обратно)

17

Пока я разрабатывал эту идею в Алексеевском равелине (1882 г.) без права иметь какие-либо сношения с внешним миром, она была разработана и опубликована двумя германскими учёными, Генрихом и Августом Тирш в 1882 году. — Позднейшее примечание автора.

(обратно)

18

Заголовки, взятые в квадратные скобки, даны составителем.

(обратно)

19

Всеобщее свидание. Это-то и есть великая будущность, которая ожидает прошедшее, если настоящее поймёт своё назначение, дело, цель. (Примеч. авт.)

(обратно)

Оглавление

В поисках «зелёной палочки» (Предисловие)

Русская социальная утопия

  Пролог

    Лев Николаевич Толстой Легенда о зелёной палочке

  Воля и труд человека

    Николай Некрасов (1821–1877)

      Тарбагатай (из поэмы «Дедушка»)

    Лев Толстой (1828–1910)

      Зерно с куриное яйцо

  Пять снов

    Иван Гончаров (1812–1891)

      Сон Обломова (из романа «Обломов»)

    Николай Златовратский (1845–1911)

      Сон счастливого мужика (из романа «Устои»)

        I

        II

    Николай Чернышевский (1828–1889)

      Четвёртый сон Веры Павловны (из романа «Что делать?»)

    Фёдор Достоевский (1821–1881)

      Сон смешного человека Фантастический рассказ

        I

        II

        III

        IV

        V

      Сон о Золотом веке (монологи Версилова из романа «Подросток»)

  Красота спасёт мир

    Глеб Успенский (1843–1902)

      «Выпрямила» (отрывок из записок Тяпушкина)

    Николай Лесков (1831–1895)

      Маланья — голова баранья

    Антон Чехов (1860–1904)

      Рассказ старшего садовника

  Град Китеж

    Павел Мельников (Андрей Печерский) (1818–1883)

      Сказание о невидимом граде Китеже (из романа «В лесах»)

    Владимир Короленко (1853–1921)

      Светлояр

    Михаил Пришвин (1873–1954)

      Светлое озеро

    Максим Горький (1868–1936)

      Стих о граде Китеже (из повести «В людях»)

  Эпилог

    А. М. Горький Монолог о праведной земле (из пьесы «На дне»)

Научная фантастика

  Валерий Брюсов (1873–1924)

    Мятеж машин Фантастический рассказ [14]

      1 2

    Восстание машин (из летописи XXX века)

      I

      II

  Николай Морозов (1854–1946)

    Путешествие в космическом пространстве

  Александр Богданов (1873–1928)

    Красная звезда

      Часть I

        I. Разрыв

        II. Приглашение

        III. Ночь

        IV. Объяснение

        V. Отплытие

        VI. Этеронеф

        VII. Люди

        VIII. Сближение

        IX. Прошлое

        X. Прибытие

      Часть II

        I. У Мэнни

        II. На заводе

        III. «Дом детей»

        IV. Музей искусства

        V. В лечебнице

        VI. Работа и призраки

        VII. Нэтти

      Часть III

        I. Счастье

        II. Разлука

        III. Фабрика одежды

        IV. Энно

        V. У Нэллы

        VI. В поисках

        VII. Стэрни

        VIII. Нэтти

        IX. Мэнни

        X. Убийство

      Часть IV

        I. У Вернера

        II. Было — не было?

        III. Жизнь родины

        IV. Конверт

        V. Итоги

  Александр Куприн (1870–1938)

    Тост

Приложение

  Н. Ф. Фёдоров (1828–1903)

    Философия общего дела

      [Необходимость выхода в космос][18]

      [Проект воскрешения]

      Супраморализм, или всеобщий синтез

      Конец сиротства; безграничное родство

  В. В. Хлебников (1885–1922)

    Мы и дома

    Лебедия будущего

      Небокниги

      Земледелие. Пахарь в облаках

      Пути сообщения. Искрописьма

      Лечение глазами

  К. Э. Циолковский (1857–1935)

    Исследование мировых пространств реактивными приборами

Комментарии

  Л. Н. Толстой

    Легенда о зелёной палочке

  Н. А. Некрасов

    Тарбагатай

  Л. Н. Толстой

    Зерно с куриное яйцо

  И. А. Гончаров

    Сон Обломова

  Н. Н. Златовратский

    Сон счастливого мужика

  Н. Г. Чернышевский

    Сон Веры Павловны

  Ф. М. Достоевский

    Сон смешного человека

    Сон о золотом веке

  Г. И. Успенский

    «Выпрямила»

  Н. С. Лесков

    Маланья — голова баранья

  А. П. Чехов

    Рассказ старшего садовника

  П. И. Мельников (А. Печерский)

    Сказание о невидимом граде Китеже

  В. Г. Короленко

    Светлояр

  М. М. Пришвин

    Светлое озеро

  А. М. Горький

    Стих о граде Китеже

  В. Я. Брюсов

    Мятеж машин. Восстание машин

  Н. А. Морозов

    Путешествие в мировом пространстве

  А. А. Богданов

    Красная звезда

  А. И. Куприн

    Тост

  Приложение

    Н. Ф. Фёдоров

      Философия общего дела

    В. В. Хлебников

      Мы и дома. Лебедия будущего

    К. Э. Циолковский

      Исследование мировых пространств реактивными приборами Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg