«Чужие сны»

Чужие сны (fb2) - Чужие сны 1565K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ян Валетов

Ян Валетов Чужие сны

Предисловие

История написания этой книги началась в далеком 2012 году.

Я как раз закончил работу над «Проклятым» — надо сказать, тяжелую, изнурительную работу.

К тому времени стало понятно, что от меня читатель ждет не исторический роман о возникновении христианства, хоть и сдобренный боевиком, а повторения «Ничьей Земли», в любом виде: приквел, сиквел, вбоквел…

Мне же не хотелось рассказывать уже рассказанную историю, отказывался, издатель упорно вставлял историю Иегуды и Иешуа в серию «Фантастический боевик», в общем, все складывалось не самым лучшим образом.

Мы с женой возвращались домой из Киева машиной. 500 километров дороги — прекрасный повод включить воображение, особенно когда есть помощник. Тут самое время поблагодарить за «Чужие сны» мою супругу Лесю, потому что без нее этой книги точно бы не было.

— Слушай, — предложила она, — напиши пока мистический триллер! Ты же никогда не писал в этом жанре!

(Те, кто меня знает, сейчас поняли, на какую чувствительную нотку попала моя жена. Новый жанр — это непреодолимый соблазн!)

— Гм… — сказал я. — Ну давай-ка подумаем…

И мы подумали. И придумали историю супругов, которые видят чужие сны, а на самом деле в этот момент путешествуют по параллельным мирам. Зачем? Конечно же потому, что их миры в опасности! Мы еще немного подумали и придумали развести мужа и жену в одном мире по разные стороны баррикад — пусть воюют друг с другом до полного изнеможения. Потом мы решили, что их конфликт на одной стороне должен влиять на их взаимоотношения на другой. Это было хорошей идеей. Скелет начал обрастать мясом.

Мы приехали домой, и я записал все нами придуманное в виде синопсиса. И хотя моя жена отказалась быть соавтором книги и писать ее вместе со мной, но пусть читатель заранее знает, что это все не один я придумал, это у нас семейное.

Конечно, книга отличается от синопсиса, как реальные события от показаний свидетелей. Я использовал в ней еще один сюжет, который дожидался своей очереди в закромах, придал путешествиям между параллельными мирами псевдонаучный вид, добавил альтернативную историю мироздания, придумал Извечных…

Роман писался легко и быстро, глава за главой, я уже планировал, что он увидит свет в конце 2013 года, но… Человек предполагает, а кто располагает, вы уж сами определитесь.

Грянули события 2013–2014 годов, и основательно потолстевшая за месяцы работы рукопись легла в ящик, откуда я ее извлек уже после «1917» и «Лучшего возраста для смерти», в 2018-м. Многое изменилось за это время, и книга в том виде, в котором она задумывалась, сильно опоздала. Другие рынки, другие заботы, другие читатели.

Вернувшись к написанию, я вдруг понял, что тон книги должен быть другим, что пишу я не фантастический мистический триллер, а роман-мистификацию, в котором есть и намеренная стилизация под сами поймете кого, и откровенное ерничанье, сами увидите над кем, и сатира, сами увидите по какому поводу, и политика, и любовь, и…

Таким образом, все есть, вплоть до розыгрыша — сами поймете где.

В общем, мистический триллер у меня не получился. Получился странный гибрид из городского романа, приключений, научной фантастики, романа катастроф и просто фантастики. Так как даже мне не удается точно определить жанр уже написанного произведения, мы с издателем договорились считать «Чужие сны» фантастическим романом. Хао! Пусть будет так! В конце концов должен же я соответствовать тому, что обо мне пишут? Сказано же — писатель-фантаст!

Реальность ворвалась в книгу, заставила вспомнить о том, что в 2012-м казалось мне неважным. Я не поменял идею, не поменял основную мысль, не поменял симпатии и антипатии, но интонация… Интонация изменилась, потому что изменилась жизнь вокруг нас. Этой книге шесть лет, четыре из которых она провела в летаргическом сне, но проснулась, чтобы родиться на свет измененной. Я не знаю, понравится ли она вам, но в ней я старался быть самим собой, пусть не таким, каким меня знает большинство читателей, но все таки — собой.

Со мной оставался мой старый друг, коллега и редактор Александр Данковский. Спасибо ему за это. Поверьте, редактировать меня — тяжкий труд.

Обложку нарисовал мой постоянный художник и старый друг Всеволод Малиновский, и она намеренно олдскульная — когда прочтете книгу, поймете почему. Спасибо, Сева, я очень ценю твое понимание идеи и умение поймать суть.

Спасибо семье, которая терпит мое писательское хобби, забирающее столько времени.

Спасибо читателям, которые в меня верят.

И еще раз спасибо моей жене Лесе за чету Давыдовых и все, что с ними приключилось. Пока я писал «Чужие сны», ты все время слала мне ссылки на разные катаклизмы, происходящие на планете — цунами, землетрясения, ураганы, — и просила закончить роман так, чтобы все было хорошо.

Уверяю тебя, все будет хорошо! Мир в надежных руках, и с ним ничего плохого не случится!

Глава 1

Варшава. Международная книжная выставка. Стенд издательства «Прометей». Октябрь

— Скажите, господин Давыдов, вы как писатель несете людям «разумное, доброе, вечное…»?

Молодая девчонка. Интересно, знает она, кто впервые сказал про «разумное, доброе, вечное…»? Глаза умные, наверное, знает. Читала.

— Можете говорить по-русски, — пошутил Денис. — Я все еще понимаю.

Собравшаяся на стенде публика заулыбалась робко, поглядывая на «русский пул», который подтянулся к началу встречи почти в полном составе. Украинских журналистов на выставке было раз-два — и обчелся. Или денег не хватало, или желания, но окололитературная пресса была представлена слабо, чтобы не сказать «никак». Зато российские издания приехали в полном составе. Раньше Денис бы порадовался: раз приехали, то напишут обязательно, а сейчас ждал подвоха. Так часто бывает, когда переходишь из разряда любимцев в разряд «глаза б мои тебя не видели».

— А я не считаю, что писатель должен нести в массы разумное, доброе и вечное. Кто вам сказал, барышня, что писатель должен хоть что-нибудь куда-нибудь нести? Мне больше нравится мысль Стругацких: писатель — это больная совесть. А больная совесть — она просто болит.

— Вы считаете себя совестью народа? — барышня на русский не перешла, продолжала задавать вопросы на английском, и неплохом английском, надо сказать.

Ох, какая неуемная девица! На барышню, наверное, обиделась!

— Какого народа, барышня? Я в затруднении! Мне повезло родиться и вырасти в Киеве, сейчас мы с женой бываем то в Берлине, то в Барселоне, то в Нью-Йорке… Раньше вот в Москву и Питер ездил, как к себе на дачу, но тут вмешались обстоятельства, ничего не попишешь… И везде у нас друзья, родственники, и везде мы чувствуем себя как дома… Совестью какого народа вы мне прикажете быть? К какой нации себя отнести? Я пишу о людях, не о народах. Меня волнуют не национальные проблемы, а общечеловеческие.

Это была очень зыбкая почва, Давыдов прекрасно понимал, что сейчас подтянется тяжелая артиллерия. Любимый конек — националисты, нацисты, Майдан, переворот, американское влияние и как вы относитесь к событиям в Киеве? Поддерживаете ли вы нынешнюю языковую политику? Вы же пишете на русском, если мы правильно помним? Почему не переходите на соловьиную? И несколько слов про героизацию…

В первое время он переживал и пытался что-то доказывать. Потом злился. Потом свирепел. Теперь же предпочитал иронизировать и отмораживаться.

Все равно каждый раз происходило одно и то же — что во Франкфурте, что в Вильнюсе, что в Варшаве. На стенд приходили старые знакомые (с которыми в свое время был выпит не один литр водки) и, кривя рот, говорили с Давыдовым как с младшим непутевым братом, слабоумным с рождения. Мол, как же это ты так, Давыдов! Ты же наш! Что ты там забыл, предатель?

В Москве и Питере Давыдова теперь не любили — не поддержал идею, манкурт! Ату его! Ату! Книги Дениса давно исчезли из рейтингов, остатки некогда больших тиражей допродавались по складам, критики писали о нем, как о покойнике, который и при жизни-то был графоман графоманом, но публику исхитрился ввести в заблуждение.

И милую барышню сейчас пустили на него, как минный тральщик, чтобы расчистить фарватер для корабля побольше. Интересно, что на этот раз? Кто у нас сегодня главный калибр?

— Разве ваш роман «Факельное шествие» не о национальных проблемах? — это уже прозвучало по-русски. Причем, с московским говорком — Давыдов прекрасно различал акценты.

Денис повернулся на голос.

Это Кротов, «Литературная газета». Он! На линкор или крейсер не тянет, но в качестве противолодочного корабля — вполне. Все-таки выставка в Варшаве, сюда Соловьева не пошлешь! Приходится обходиться рыбками помельче!

Кротов — тот еще кадр! Старый, проверенный, верный — настоящий шакал пера! Грузный, потный, с лицом, на котором написано хроническое несварение и многолетний запор. Желчный, злой, сочащийся недоброжелательностью, как гнилое мясо — красной жижей. Давыдов-беллетрист для него всегда был недостаточно высоколоб, но писать о нем приходилось: он модный тренд! Его переводят! У него большие тиражи на западе и в бывших советских республиках, и читатели ходят за ним, как собачья стая за течной сукой! Какая несправедливость — уделять внимание писателю, который не желает писать скучно, не любит интеллектуальную прозу, не смотрит на коллег по цеху, оттопырив нижнюю губу, и не поддерживает нынешнюю идеологию страны, на языке которой, мерзавец, имеет счастье творить!

— Нет, господин Кротов. «Факельное шествие» — не о национальных проблемах: это книга о реинкарнации нацизма. Она о нацизме и нацистах, какими мы видим их сегодня. О том, что они — реальность.

— Очень неполиткорректная книга, — заметил Кротов походя. — Особенно в вашем нынешнем положении и для вашего нынешнего окружения.

Ответ его не интересовал, он заготовил речь заранее.

— Если бы ее написал какой-нибудь политик левого толка, то это было бы в порядке вещей. Но вы не политик, вы автор жанровой литературы, причем в стране, для которой пишете на языке врага. Но вы — разрешенный враг и позволяете себе ерничать, издеваться над серьезными проблемами, зло подначивать и читателей, и власть. Вы, наверное, чувствуете себя, как шут при королевском дворе — в полной безопасности. Вам же все прощают…

— Точно! — воскликнул Давыдов, изображая радость.

На самом деле он некоторое время раздумывал, не устроить ли прямо сейчас безобразную сцену с мордобитием, но представил себе, с каким ликованием этот литературный червь от критики получит телесные повреждения и начнет всем демонстрировать разбитый пятак, и от интересной в общем-то мысли отказался.

— Конечно же вы правы! И какое точное, исторически оправданное сравнение! Шут при дворе! Мне все можно! Низкий жанр! Прекрасное положение, господин Кротов! Не находите? Могу говорить что хочу! Писать что хочу! Ездить куда хочу! И нет надо мною ни цензора, ни главного редактора. Я имею право быть неполиткорректным. Меня за это не уволят, потому что я нигде не работаю. И обязательно где-нибудь издадут, потому что меня с удовольствием читают. Не у вас, конечно, но, как выяснилось, это не самое большое горе. Великое преимущество автора жанровой литературы — меня никто не принимает всерьез, но зато все читают! А если читают, то и переводят. А если переводят, то, значит, продают. А вас и ваших протеже конечно же принимают всерьез, но, увы… Улавливаете разницу?

Кротов криво усмехнулся, рассматривая оппонента, как высший примат рассматривает какого-то земляного червяка, только что обнаруженного в куче палых листьев, но ничего не ответил.

— Значит, для вас, Давыдов, наступили золотые времена? Остались без конкурентов?

«Вот скажу. Да и хрен с ним! — подумал Денис, ухмыляясь в ответ. — Наткнуться бы на него без свидетелей, вечерком… Нет. Не получится. Убежит. Да и нельзя — Европа все-таки! Но как же чешутся руки…»

— Конечно же, господин Кротов! А еще мы остались без вас, о чем жалеем с утра до вечера. И без возможности хвалить мудрость вождя! И без необходимости поддерживать его политику!

— Вы, Давыдов, — сказал Кротов, ухмыляясь, — теперь поддерживаете другую сторону. Заокеанскую. Вам так удобнее. И хвалите своих новых вождей. Но при этом пишете на русском! И рано или поздно вам ваши новые хозяева это припомнят!

Девочка, переводившая разговор на польский, с недоумением посмотрела на Дениса, зрители на стенде возмущенно загудели.

Денис сделал успокаивающий жест рукой.

— Понимаете, Кротов, язык — не ваша собственность, и слава Богу. Это язык миллионов моих земляков, моих родителей. Это язык моей мамы, а вы пытаетесь сделать его языком врага. Я понимаю, что вам неприятно, что меня читают и в Варшаве, и в Москве, и в Киеве. Но вам придется с этим смириться и жить. А кто мне и чего припомнит, я уж как-нибудь сам разберусь. С вами мы на сегодня закончили… Переходим к следующему вопросу.

Давыдов медленно разжал кулаки. На ладонях остались следы от ногтей.

— Господин Давыдов!

Незнакомая женщина лет тридцати пяти — сорока, лицо такое незапоминающееся, что хоть раз сто встречай, не узнал бы — набор среднестатистических черт, накрытый сверху жиденьким каре мышиного цвета. Одета, правда, ярко, но и это не спасает. На бейдже что-то написано: синие буквы на желтом фоне, наверное, название газеты, но какой именно — не разглядеть, да и не важно.

Важно улыбаться.

— Вас называют писателем-фантастом, Денис. И в каждой вашей книге есть фантастическое допущение. Почему именно фантастика для вас — основной жанр?

Голос у нее несколько лучше внешности, но не намного, хотя она пытается припустить чуть хрипотцы для сексуальности, только получается похоже на хронический ларингит. Но вопрос нормальный, без второго дна. Возможно, она даже читала «Факельное шествие». Или «Плохие новости на понедельник».

— А почему нет? Чем фантастика хуже исторической драмы? Или городского романа? Скажите, Анна Каренина существовала в реальности? А каким был Кристобаль Колон, если он был? Тарас Бульба, князь Серебряный, Захар Беркут, д’Артаньян? Кто они? Исторические фигуры, плод воображения авторов? Вот Сенкевич выдумал Богуна или описал? Или и то и другое? Весь мир, который мы помним, выдуман писателями! Мы знаем войну 1812 года по роману Льва Толстого, революцию — по Лавреневу, Бабелю, Алексею Толстому. Все — войны, катаклизмы, великие открытия, научные свершения — для нас сохранили писатели. Кто из обычных людей станет читать хронику, когда есть романы? Восстание Спартака — это Джованьоли, ад — это Данте, Южная Америка — это Маркес. Каким останется в истории политик, зависит не от него и даже не от его дел, а от летописца. Что мы будем вспоминать о событии через 20-30-50 лет, зависит от того, что напишут о нем писатели.

— И журналисты! — не выдержал Кротов. — Между прочим…

Денис решил реплику не игнорировать, но подержал паузу, дожидаясь, пока закончат перевод на польский.

— В первом приближении — и журналисты тоже. Но статья живет несколько часов, в лучшем случае несколько дней или месяцев. Книги более долговечны, особенно хорошие книги. Мир, в котором вы живете сейчас, придуман нами — писателями, уж простите за нескромность! Все вы — если мне придет в голову описать сегодняшнюю встречу — станете плодом моего воображения, оставаясь при том обычными земными людьми! Да, это так… Воображаемое и реальное — это даже не Инь и Янь. Это просто одно и то же, и через несколько лет после того, как события произошли, никто не знает, что придумано, а что нет. Да что там — через несколько лет! Слышали присказку: врет как очевидец?

По залу прокатился легкий смешок.

— Меня считают фантастом, — продолжил Давыдов, улыбаясь, — но я не пишу фантастику. Я пишу о том, что мне интересно, что меня волнует. Мне надо сделать книгу такой, чтобы вы ее запомнили, чтобы порекомендовали прочесть ее вашим друзьям и близким. И если для этого нужно фантастическое допущение, то я с удовольствием его сделаю. И оно станет реальностью для тех, кто роман прочтет, полюбит моих героев и проживет с ними придуманный мною кусок жизни. Это не фантастика, это просто литература. В литературе нет высоких и низких жанров, есть хорошие писатели, которые пишут интересные книги, и плохие писатели, которые пишут книги скучные. Есть люди, не владеющие ремеслом, и люди, ремеслом владеющие. Одних вы будете читать, даже если они напишут телефонный справочник, а других не будете, что бы они ни написали. Первично читатель выбирает не жанр, а рассказчика. Вот и все. Я ответил на ваш вопрос?

Журналистка кивнула.

Денисов посмотрел на часы.

— Господа и дамы, я очень рад был бы беседовать с вами еще несколько часов, но — увы… Моя супруга, — он помахал рукой Карине, сидящей сразу за журналистскими креслами, и она улыбнулась ему в ответ, — уже поглядывает на меня с нетерпением. У нас полтора часа до начала регистрации, и, если мы хотим улететь, нам надо успеть доехать. Все присутствующие знают, что такое варшавские пробки…

По залу пробежал смешок.

— Поэтому очень вас прошу — последние два вопроса и начинайте подходить за автографами. Хорошо?

Публика загудела — тихонько, как разбуженный пчелиный улей. Кто-то потянулся к стенду за книгами, кто-то принялся доставать из сумок уже купленные тома.

— Денис Николаевич!

Давыдов не сразу нашел обладателя громкого, с металлическим отзвуком, голоса — тот стоял чуть в стороне от журналистов, кучковавшихся в правом углу.

Мужчина лет сорок пять — пятьдесят. Высокий. Худой, но не болезненно. Лицо вытянутое, с резкими складками вдоль носа, подбородок острый, губы — одно название: рот похож на разрез. Глубоко посаженные глаза — темные, внимательные. Человек повел головой так, словно ему мешал тугой воротник (точно капитан Овечкин из «Неуловимых»), и пригладил ладонью и без того гладко лежащие, зачесанные назад волосы.

— Да, слушаю вас…

Не журналист, отметил про себя Денис. Ни бейджика, ни наглости во взгляде. Читатель. Будем надеяться, благодарный.

— Скажите, Денис Николаевич, считаете ли вы, что писатель в некотором смысле является не только зеркалом, отражающим реальность, но и…

Гладковолосый поискал слово и внезапно, словно досадуя, что мысль высказана недостаточно четко, щелкнул сухими длинными пальцами. Щелчок этот произвел на публику странное воздействие — улей умолк, люди невольно повернулись к говорившему.

— …но и, — повторил тот, — творцом этой самой реальности?

— Простите? — переспросил Давыдов. — В каком смысле — творцом? Для читателей?

— Нет, нет! Что вы! — возразил человек и снова дернул шеей.

Никакого тугого воротника на нем не было — свободная водолазка, спортивный пиджак.

— С читателями как раз все понятно! Я говорю о настоящей реальности. Сегодня на сегодня. Думаете ли вы, что ваши книги, ваши мысли, ваши слова меняют мир, в котором вы живете? Мы все живем?

— Ну… — протянул Давыдов, пытаясь понять, о чем именно спросил у него гладковолосый. — Каждый писатель… Он, конечно… В долговременной перспективе каждая мало-мальски талантливо написанная книга оказывает влияние на людей, события, а значит, оказывает влияние на мир…

— Это слишком общо, — сказал мужчина и улыбнулся.

Если судить по улыбке (а Давыдов в улыбках разбирался — эта была свысока), гладковолосый знал ответ на заданный вопрос.

Странный тип.

Давыдов пожал плечами.

— Рад бы ответить конкретнее, но не могу. Писатель — не демиург. Писатель — точно такой же человек, как все остальные.

Мужчина покачал головой.

— Не совсем.

— Поверьте мне, — сказал Денис, прикладывая руки к сердцу. — Точно такой. Из плоти и крови. С такими же заботами. С такими же горестями и радостями. Может быть, более ранимый, самолюбивый, тщеславный, завистливый, но это не коренные отличия. Все люди такие в большей или меньшей степени. Мы так же болеем, так же страдаем, так же любим. Более того, в те минуты, когда мы не скрипим пером или не стучим по клавиатуре компьютера, мы вовсе ничем не отличаемся от любого сидящего в этом зале. Писать книги — это просто такая работа. Писатель пишет буквы на бумаге, издатель эти буквы продает — вот и все. Чистая коммерция, как модно теперь говорить…

Гладковолосый снова покачал головой.

Улыбки на его лице уже не было.

— Все значительно сложнее, Денис Николаевич. Все значительно сложнее.

Давыдов нашел глазами супругу — Карина хмурилась, внимательно разглядывая гостя. Как ни странно, все на стенде прислушивались к словам этого незнакомца с сухим, словно вырезанным из светлой древесины, лицом.

Даже эта сволочь Кротов.

Вот он сидит и скалится… Ждет, пока все закончится, чтобы написать несколько колких, полных сарказма и неприязни фраз в своей колонке.

Давыдов повернулся к гладковолосому, но того уже не было рядом со стендом — наверное, нашел себе собеседника поинтереснее.

— Ну-с, — сказал Давыдов, почему-то испытывая облегчение, словно после только что счастливо миновавшей опасности, — давайте приступим! За почерк — простите ради Бога! Не поверите, я совершенно отвык писать рукой! Право же, я не кокетничаю…

Он снял колпачок со старинной паркеровской ручки, подаренной ему отцом на тридцатилетие.

Борт аэробуса А-320. Рейс № 322, Нью-Йорк — Аруба

Карина дремала, положив голову на плечо Денису. Ровно гудели турбины. Давыдов посмотрел в иллюминатор: на краю крыла подмигивал тьме огонек. Маленькая добрая фея — хранительница путешественников и самолетов (он усмехнулся: пусть кто-то скажет, что профессия не определяет образ мысли или образ мысли — профессию!), сидя на обледеневшем дюрале, курила трубку, набитую ароматными травами. Жестокий воздушный поток не мог сбросить ее с крыла, как ни пытался, она не обращала на него внимания. Он лишь играл с ее волосами и раздувал уголек, тлеющий в резной трубочной чашке, — это его отблеск Давыдов видел в иллюминаторе.

Денис всмотрелся в пульсирующую за толстым стеклом темноту, словно силился разглядеть девочку, примостившуюся на краю бездны.

Нет никакой девочки, и никогда не было. Есть проклятое писательское воображение.

Образы. Запахи. Звуки.

Прав был гладковолосый с выставки, прав! Все не как у людей. Лезут же в голову разные глупости, будто бы это он — известный писатель Денис Давыдов — раскурил трубку с ароматными травами. За бортом минус пятьдесят, скорость пятьсот миль в час. Какое крыло? Да у мамонта сопли бы замерзли!

Самолетная фея. Фея-хранительница. Надо же…

Денис едва коснулся губами волос жены, вдохнул слабый аромат ее духов и легкий запах витающего вокруг сна. Карина дремала. Счастливая! Давыдов плохо спал в самолетах, даже в бизнес-классе. Так и не научился за многие часы перелетов, — каждый раз мучился и ругался шепотом.

Ну, ничего, ничего! Будет время и отоспаться.

Десять дней тропиков. Десять дней у океана вдвоем с Кариной. Он снова закрыл глаза и оперся затылком на широкий подголовник.

Длинный, длинный день…

Писатели — такие же люди, как и все остальные, только чуть сумасшедшее, но и писатели устают.

Хорошо, что не пришлось делать стыковку в день прилета.

В аэропорту Кеннеди никогда не знаешь, как пройдешь паспортный контроль: как-то Денис с Кариной простояли в очереди почти два с половиной часа и опоздали на рейс в Лос-Анджелес. Поэтому было принято решение не устраивать гонок, и Мартин не только заказал им номер в отеле «Томпсон», что возле Центрального парка, но сам лично встретил в зале прилета и отвез на Манхеттен.

Господин Мартин Рич давно уже был не просто литературным агентом, представляющим интересы экзотического писателя в США, а другом, насколько может быть другом человек, получающий тридцатипроцентное отчисление с гонорара за каждую изданную книгу.

Несмотря на джет-лаг, лежавший на веках тяжким грузом, Давыдовы поужинали вместе с ним в прекрасном французском ресторанчике на углу 47-й и 7-й. И к 22-м по местному времени, сытые и довольные, рухнули в свою постель размера «кинг-сайз», не думая ни о любви, ни о прекрасном виде на Центральный парк, открывавшемся из окон. После трансатлантического перелета и двух бутылок красного бургундского можно и нужно думать исключительно о сне.

На полу остались валяться мокрые полотенца, неразобранные чемоданы (а зачем их разбирать, если завтра снова в путь?) скалились открытыми крышками, через не задернутые до конца шторы в комнату сочились дрожащие неоновые огни Большого Яблока. Город гудел за окнами низким, тяжелым басом блюзмена. Вокруг памятника Колумбу в бесконечном хороводе крутились светляки фар, оранжевым горели гребешки на крышах таксомоторов, вскрикивали клаксоны. Ист-Сайд полыхал огнями на другой стороне Центрального парка, а они спали без задних ног, как и положено путешественникам, пролетевшим полмира.

Мартин, корректный и элегантный до невозможности, приехал вовремя — как раз к позднему завтраку, когда Давыдовы успели не только привести себя в порядок, но и заняться любовью, и снова привести себя в порядок. Это было традицией — начинать первый день путешествия с любви, и им обоим нравилась такая традиция.

После завтрака и неторопливой беседы о контракте с бразильским издательством (Рич вел свою линию ненавязчиво, но очень настойчиво, ведь Бразилия — огромный рынок, и тут очень важно не прогадать!) они втроем прогулялись к Земляничной поляне, посидели у озера.

День был прекрасным, не холодным, а нежно прохладным — в ветерке, заблудившемся между небоскребами, чувствовалось дыхание надвигающейся осени, но листву еще не окончательно выкрасило в багрянец, деревья щеголяли и зеленым, и желтым, и красным. До холодных ноябрьских дождей оставалась целая вечность — несколько недель восхитительного бабьего лета.

К Нью-Йорку нельзя относиться равнодушно.

Его можно только любить или ненавидеть.

Давыдовы его любили, поэтому минуты летели незаметно. День канул в лету за разговорами и прогулками, словно и не было его совсем.

Мартин лично отвез их в аэропорт.

Туннель к этому времени опустел, Квинс-бульвар освободился от дневного потока автомобилей и задышал полной грудью. Пробок не было, и они, приехав на место задолго до вылета, успели выпить по порции виски в баре и только после этого отправились на регистрацию.

JFK[1] в ночное время светился вовсю — стеклянные двери, распахиваясь, глотали новых и новых пассажиров. В терминале было не продохнуть от мужчин в «гавайках» и женщин в пляжных платьях. В изобилии звучала русская речь. Рич, заслышав знакомые фразеологические обороты, усмехнулся, пожал Денису руку, поцеловал Карину в щеку и исчез, унося в папке предварительный контракт, подписанный Давыдовым за обедом в ресторане в Джерси. Дружба — это, конечно, хорошо, но сделка могла принести Мартину больше сотни тысяч долларов, а это весьма весомая причина быть очень настойчивым агентом и гостеприимным хозяином.

Рейс на Арубу поднялся в воздух точно по расписанию, и огромный, как дом, А-320, оставив за собой бриллиантовую россыпь нью-йоркских огней, ринулся на юг. В тот момент, когда замученный бессонницей Давыдов вообразил себе самолетную фею, сидящую на кончике крыла, внизу, под гладким белым брюхом лайнера, плескались волны Карибского моря.

Денис не мог видеть того, что видел и знал экипаж аэробуса — прямо на них с юго-запада двигался грозовой фронт шириною в две с половиной сотни миль. Самолет летел чуть выше бури на высоте 29 000 футов, но все равно — тряхнуть могло серьезно, и обогнуть стреляющую молниями во все стороны тучу у лайнера не получилось бы — сильный встречный ветер резко увеличил расход горючего, ограничив дальность и сократив возможные варианты маневра.

Можно было вернуться в Майями или сеть в Доминикане, но неизвестно откуда взявшаяся непогода не показалась пилоту А-320 столь уж серьезным препятствием. Капитан принял решение идти на грозу, и это, в целом, было верным выбором. Ключевыми словами можно считать слова «в целом», так как никто из летящих рейсом № 322 — ни экипаж, ни тем более пассажиры — не могли знать еще об одном событии, происходившем именно в тот момент, когда аэробус подлетал к грозовому фронту.

В сотне миль от восточного побережья Гаити подводная гора, некогда бывшая вулканом, вдруг задрожала и лопнула, раскалываясь пополам. Естественно, землетрясение в глубине океана не могло сбить лайнер, летящий на высоте нескольких десятков тысяч футов.

Но это было не простое землетрясение.

Возле атлантического побережья острова Гаити. Доминиканская Республика. То же время

Лески, уходящие в глубину, слегка подрагивали от натяжения.

Лодка замерла неподвижно на гладкой темной воде, и двое рыбаков дремали, опершись на борт, в ожидании поклевки. Ночь была тихая. Легкая рябь от дыхания ночного ветерка пробегала по поверхности и тут же исчезала, и тогда звезды отражались в океане как в зеркале.

Сон рыбаков был чуток, но они не могли расслышать того, что происходило на глубине нескольких миль и вдалеке от того места, где на якорях-растяжках качался рыбацкий баркас. Они уже были мертвы, но не знали об этом — смерть только приближалась к лодке, оскалив прозрачные жидкие зубы.

Гора лопнула, земная кора раскололась, словно скорлупа высохшего ореха, и океанская вода потоком хлынула в распахнувшуюся алую щель. Сотни тысяч тонн влаги вскипели от соприкосновения с пузырящейся раскаленной магмой, вырвавшейся из пролома.

Это было похоже на взрыв, но куда страшнее взрыва. Возможно, атомный заряд в сотни мегатонн мог бы натворить большей беды, только и без него чудовищные силы принялись разрывать океаническое дно, и из огромной расщелины, словно из свежей раны, давление выжимало малиновую пасту, мгновенно исчезающую в миллиардах пузырьков и облаках пара.

Трещина становилась все шире и шире, взбегая по склону подводной горы, стекая вниз, на огромную, покрытую валунами долину, раскинувшуюся на дне океана на добрую сотню миль. Зрелище это было недоступно ни одному разумному существу, но крупная дрожь, сотрясающая земную твердь, и магма, превратившая в кипяток тысячи и тысячи тонн океанской воды, несли смерть не только подводным обитателям. Ударная волна, родившаяся в толще вод в результате землетрясения, уже начала свое движение к береговому шельфу, чтобы превратиться в разрушительное цунами спустя какие-то сорок минут. Но на этом катаклизм не закончился. То, что случилось несколько позже, оказалась еще более фатальным для многих людей, хотя эти разрушения надежно скрывались от человеческого взгляда на глубине в несколько километров под толщей соленой воды.

Малиновый свет, льющийся из треснувшей плоти планеты, разорвал вечную тьму океанских глубин. Огромная долина, по которой бежала трещина, осветилась, и если бы человеческий глаз мог видеть открывшуюся картину, то удивлению свидетелей не было бы предела.

На каменном плоскогорье, образуя правильный квадрат, стояли десятки пирамидальных сооружений. Стройность и геометрическая правильность фигуры не оставляла и доли сомнений в том, что пирамиды — не природные образования и возникли здесь не случайно. Но если бы кто-то и усомнился в искусственном происхождении всего комплекса сооружений, при взгляде на гигантское строение, возвышавшееся в центре, сомнения рассеялись бы наверняка.

Если малые пирамиды, образовывавшие квадрат со стороной в несколько километров, можно было сравнить с пирамидой Хеопса, то центральное строение превосходило ее как минимум раза в три и возвышалось над своими «спутниками», как Голиаф над когортой Давидов. По мере того, как трещина в плато распахивала свою малиново-алую пасть все больше и больше, приближаясь к гигантскому ансамблю из каменных великанов, становились видны и мелкие, вернее, сравнительно мелкие детали. Из-под осадочных наслоений, которые вздымало вверх кипением воды, показались участки исполинской стены, некогда охватывавшей весь комплекс строений.

Раскаленным мерцающим лезвием разлом вскрыл циклопическое сооружение, как нож — консервную банку. Едва показавшись из небытия, стена, составленная из многотонных блоков, разлетелась вдребезги, обрушиваясь в горячую бездну фрагментами. Края трещины стремительно расходились, пирамиды зашевелились, словно живые.

Их стройное геометрическое расположение нарушилось — ряды сместились, наползая друг на друга. Они валились, словно были возведены не из камня, скрепленного сверхпрочным раствором, а из пластиковых кубиков, которые капризный ребенок может разбросать одним ударом ноги. Центральная пирамида все еще стояла. Океанское дно под ней качалось, но само строение сохраняло форму, хотя на плоскостях уже появились ступени и трещины.

Разлом подошел вплотную к ее стенам и вгрызся раскаленными зубами в огромное каменное тело. Средняя часть гигантского сооружения зависла над огненной пустотой, все шире и шире разевавшей пасть. Стены пирамиды начали осыпаться, стройный граненый силуэт оплыл, ребра сломались. Еще несколько минут все балансировало на грани обрушения, затем сила, сокрушившая морское дно на многие десятки километров вокруг, наконец-то взяла верх над тем, что строилось для вечности.

Устав сопротивляться, грандиозное сооружение ухнуло вниз, в разверстую бездну, пузырившуюся малиновой магмой. Вихри кипящей воды рванулись вверх, уничтожая все живое на своем пути. Вода, хлынувшая в провал, увлекала за собой верхние слои, а вместе с ними и обитателей океана. Стремительные потоки тащили рыбу, черепах, медуз, дельфинов и планктон вниз, а навстречу им, из глубины, вверх летели струи нагретой до температуры кипения воды. Все, что попадало в поток кипятка, мгновенно сваривалось — весь океан над местом катастрофы превращался в марсельский суп.

Когда остатки пирамид и стены окончательно исчезли в вихре пузырей, взвеси и пара, со дна провала вдруг полыхнуло огнем. Но не мрачным пурпуром разогретой до тысяч градусов вулканической магмы, а невероятно ярким, почти что голубого цвета сиянием, мгновенно наполнившем толщу воды от дна до самой поверхности. Вспышка была холодной (в противном случае, наверное, от такой интенсивности светового потока вскипел бы весь мировой океан). Казалось, ничего более яркого в мире и быть не может, но, как оказалось — может. Свет пульсировал — нарастал, ослабевал и снова набирал силу. Безжалостные жернова наползающих друг на друга чудовищных, совершенно недоступных для осмысления масс камня пережевывали останки циклопического сооружения. Но вот края провала вздыбились, завернулись наружу и вдруг стремительно пошли на сближение, выталкивая прочь воду, пар, черную, еще дышащую жаром пену остывающей магмы. В тот момент, когда трещина сомкнулась, свет, который до того казался нестерпимо ярким, полыхнул с утроенной силой. Океан на сотни миль вокруг озарился голубым, переходящим в белое неестественным сиянием. Озарились воды, волны, тучи, нависшие над белыми пенными гребнями. Потоки света пронзили и океанскую толщу, и напоенный влагой штормовой воздух: молнии растворились в этом сиянии бесследно.

Казалось, весь мир — снизу и до самых звезд — был залит этим сиянием.

Рыбаки проснулись оттого, что вокруг них гудела и пузырилась вода.

— Езус! — пробормотал один из них, пожилой крупный мужчина с изъеденным оспинами лицом и редкими седыми волосами под старой соломенной шляпой, протирая глаза. — Езус и Санта Мария! Что это, Христа ради!

Якорный конец на корме заскрипел и лопнул со звуком разорвавшейся струны. Баркас начало кренить на нос и левый борт: передний якорь держал крепко, грозя опрокинуть лодку.

— Мигель! — крикнул второй рыбак. Он был помоложе, коренастый, широкий и очень смуглый — явно с примесью индейской крови. — Режь, Мигель!

Пожилой, раскорячившись крабом, бросился к носовому концу, на ходу зубами раскрывая наваху, но резануть канат не успел. Вырвав скобу, за которую был привязан, конец скользнул за борт и тут же исчез в глубине.

— Дьявол! — выругался Мигель.

Потерять два якоря за пару минут — вот же невезение!

Он оглянулся и замер, в ужасе приоткрыв рот.

Было темно, как бывает темно ночью в тропиках — расцвеченное мириадами звезд небо, серебрящийся, текучий океан, но все, что вблизи, прячется в глубокой, осязаемой тьме. Сейчас Мигель наблюдал, как края этой тьмы загибаются, глотая сверкающее от звездной пыли небо. Лодка, ускоряясь с каждой секундой, скользила по внутренней поверхности огромной воронки, заслонявшей горизонт. Когда-то старый рыбак видел в цирке аттракцион: мотоцикл мчится по стенке внутри деревянной бочки параллельно полу и почему-то не падает наземь. Сейчас баркас, в котором находились они с напарником, летел, словно подвешенный на невидимой нити, посреди огромной водяной стены. Отчетливо пахло вареной рыбой, брызги были горячими, Мигеля вдруг прошиб пот — океан курился слабым дымком. Рыбак увидел, как рядом с ними распадается на пласты в потоках воды туша мертвого тунца. Это было невероятно, но так страшно, что в происходящее сразу пришлось поверить.

Мигель схватился за борт лодки и впился в него, ломая ногти.

— Пауло! — выдавил он из перехваченного судорогой горла. — Держись!

Стало слышно, как гудит воронка, в которую их засасывало. От этого звука заболели зубы и глаза начали чесаться изнутри.

Старый рыбак видел, как напарник рухнул на дно баркаса и пытается залезть под банку, смешно оттопыривая зад и хватаясь за пайолы. Снизу зарокотало, словно там, на дне воронки, разразилась буря с громом и молниями. В следующий момент вода начала светиться. Сначала мерцая, слабо, как от фосфоресцирующих водорослей. Но потом снизу полыхнуло нестерпимо голубым пламенем, все озарилось как днем, и в тот же момент, увидев размеры пропасти, в которую падал баркас, Мигель завизжал пронзительно, совершенно не по-мужски. В уши снова ударил подводный гром, страшно зашумела вода, и рыбаков швырнуло вверх, вознося из воронки к звездному небу с непреодолимой силой. Миг — и баркас оказался вновь висящим над пропастью, но на этот раз лодка зависла на гребне огромной волны, и волна эта — воистину чудовищная — мчалась сквозь тьму с басовитым недобрым ревом.

Все вокруг светилось тем самым голубым светом: и вода, и небо, и воздух. Свет был везде. Мигель рухнул на дно баркаса оглушенный, полуслепой, испуганный до потери человеческого облика, а волна уже нависала над берегом, над рыбацкой деревней, над городками, разбросанными по побережью, над людьми, которым было уже не убежать…

Борт аэробуса А-320. Рейс № 322, Нью-Йорк — Аруба

Аэробус А-320 пронзил верхушку грозовой тучи и влетел в свет.

Вскрикнули пилоты, заслоняя ладонями глаза: на несколько секунд они ослепли и потеряли контроль над самолетом. Голубое мерцание наполнило салон авиалайнера, по краям широко раскинутых крыльев заплясали тысячи маленьких огоньков, словно по кромкам кто-то развесил веселые неоновые гирлянды. Самолет окутался неясным голубым туманом — так в мультфильмах рисуют магнитное поле, — контуры лайнера потеряли четкость, стали размытыми.

Давыдов, смотревший в иллюминатор, тоже ненадолго ослеп, проснувшаяся от его вскрика Карина зажмурилась от испуга. Лайнер качнуло, нестройный хор воплей запаниковавших пассажиров перерос в рев.

Оглушенный, растерянный Денис заморгал, пытаясь избавиться от радужных кругов, беспорядочно пляшущих перед глазами, но под веки словно песка насыпали. А-320 тряхнуло еще раз, потом еще, а спустя секунду огромная туша лайнера запрыгала по воздушным ямам, словно телега по разбитой ухабистой дороге. Загремели пластмассовые панели, несколько багажных ящиков раскрылись, и оттуда полетела ручная кладь. За дверью туалета кто-то пронзительно завизжал. В служебном отсеке с грохотом обрушилась тележка, и по проходу, подпрыгивая, покатились бутылки.

Давыдов прижал жену к себе. То, что он испытывал, трудно было назвать страхом — Денис не верил в происходящее. Все казалось ему кадрами, надерганными из разных голливудских фильмов-катастроф, коих он в детстве и юности пересмотрел достаточно. Для полноты картины не хватало только вылетевших наружу кислородных масок да мигающего света — вопреки шаблону, лампы в салоне светили ровно.

— Дамы и господа, — голос пилота в динамиках системы оповещения звучал почти бесстрастно. Пилот на таких рейсах всегда был профессионалом с опытом нештатных ситуаций и вел себя соответственно.

— Наш лайнер попал в зону повышенной турбулентности. Оставайтесь на своих местах, не поддавайтесь панике, заверяю вас: экипаж полностью контролирует ситуацию…

Крики и стоны ужаса в салоне стали тише, густой, хорошо поставленный голос командира действовал на пассажиров успокаивающе. Пилот, конечно, мог врать, но верить в такой поворот событий никому не хотелось. Казалось, от голоса капитана лайнера даже тряска уменьшилась, хотя, скорее всего, это было не так. Просто все, что могло упасть, уже упало, включая незадачливого пассажира в туалете.

— Мы все, — продолжал командир экипажа, — наблюдали странное природное явление. Но это не повод для паники, дамы и господа! В давние времена, как я понимаю, такое видели моряки, плававшие в этих широтах. Голубое свечение, которое вы заметили на крыльях, они наблюдали на мачтах своих кораблей и называли огнями Святого Эльма. Зрелище впечатляющее, но совершенно безвредное. Под нами бушует буря, но мы находимся выше грозового фронта и нам ничего не грозит…

Самолет трясло, словно он разгонялся по грунтовке, но теперь в салоне воцарилась условная тишина — нет, панели все так же дребезжали, а те, кто успел заорать, охрипли от ужаса и теперь только тихо всхлипывали. Пассажиры слушали завораживающие интонации пилота так, будто от их внимания зависело, выберутся они живыми из этой ситуации или нет. Давыдов чувствовал, как хрипло и неровно дышит Карина, как сильно сжимает она его руку и ее короткие ногти медленно погружаются в его кожу. Он посмотрел на жену, и та ответила ему полным тревоги взглядом.

Хорошо бы командир экипажа говорил правду!

А-320 не падал и не пытался снизиться в аварийном режиме, как, например, при потере герметичности, скорее уж понемногу набирал высоту, стараясь достичь полетного потолка и выйти из турбулентности.

— Через несколько минут наш лайнер наберет дополнительную высоту и тряска уменьшиться, просим вас не расстегивать привязные ремни и оставаться на своих местах. Сияние, которое вы видели, не что иное, как редкое электрическое явление. Аэробус оснащен всеми возможными элементами защиты, и никакие поля не повлияют на нашу навигационную аппаратуру и двигательную установку.

Врет ведь, подумал Давыдов, так как по первому образованию был инженером и прекрасно понимал, что капитан А-320 кривит душой. От нестерпимого сияния, в котором они находились считаные минуты назад, в поле зрения все еще кружились черные хлопья — отходила от шока сетчатка. Редкое электрическое явление!

И тут самолет перестало болтать — так лодка с мелкой волны влетает в защищенную бухту и скользит по глади, как по маслу. По салону прокатился дружный вздох, а потом раздались аплодисменты. Некоторые пассажиры принялись обниматься от полноты чувств — особенно усердствовали два толстяка в «гавайках», сидевшие в креслах наискосок от четы Давыдовых. По проходам, собирая раскатившиеся бутылки, побежали стюардессы. Вылетевшие из багажных отсеков сумки снова отправились на свои места.

Карина по-прежнему прижималась к мужу.

Денис чувствовал, что испытанный им только что ужас понемногу отступает, а на смену ему приходит какое-то поразительное хладнокровие, отстраненность, никогда ему не свойственная. Он ощущал себя странно. Это смутно походило на «отходняк» от наркоза, но не длинного «масочного», а короткого, внутривенного. Когда-то Давыдову вправляли выбитое плечо, и после сомбревина он испытывал нечто подобное. Но ведь никакого сомбревина не было!

Они и не пили сегодня почти ничего — пару бокалов сухого калифорнийского и пятидесятиграммовую дозу виски можно не учитывать, да и времени прошло изрядно. Но факт оставался фактом, отмахнуться от того, что с ним что-то не так, Денис не мог.

Болел затылок, щипало кончики пальцев, причем щипало так, что боль от впившихся ему в руку ногтей Карины стала затихать. Денису казалось, что он стоит по пояс в воде (он почти физически ощущал влажный холод, плещущийся на уровне пупка), а ступни и икры ног кусают маленькие голодные рыбки. Давыдов поймал себя на том, что ощущение очень реальное, а если закрыть глаза, то впору поплескать водой на жену и соседей.

Но не было ни кошки, ни колыбельки… Был салон лайнера, скользящего на реактивной тяге в разреженном воздухе на высоте 30 000 футов, был жестокий мороз за окном иллюминатора, и только что закончилась сильнейшая тряска, от которой лязгали зубы и повизгивали испуганные до потери пульса пассажиры.

Вода по пояс, самолетная фея, рыбки — вот же чертовщина! Разве что в минералке, которую разносили минут пятнадцать назад, был ЛСД… Хотелось надеяться, что это было так, — потому, что поверить в галлюцинацию было куда безопаснее, чем в происходящее с ними в реальности.

— Не бойся, — прошептал Давыдов на ушко жене, а может быть, и самому себе. — Все хорошо…

— Денис, — отозвалась Карина, — ты в порядке? Что с тобой? У тебя сердце бьется так, будто вот-вот выскочит!

— Ну, не каждый день такое увидишь. Скажу честно, душа в пятках, но штаны в порядке…

— Я поэт, — сказала жена, не сводя с него глаз (зрачки до сих пор были расширены, а кожа на лице мертвенно-бледная — только билась на виске голубая жилка), — зовусь Незнайка…

Он всегда удивлялся ее умению «держать лицо». Самообладание у Карины Олеговны было такое, что любой мужик спекся бы от зависти, — ведь испугана до смерти, а не подает вида. Вот еще бы руку отпустила, а то насквозь процарапает!

Давыдов заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, но это было все, что он мог изобразить лицом: немеющие мышцы отказывались повиноваться.

— Я в порядке… Ты не могла бы… А то немного больно!

— Ох! Прости!

Карина разжала хватку и с ужасом уставилась на кровавые следы от ногтей, тут же взбухшие на тыльной стороне его ладони.

— Прости, милый… Я не хотела!

— Ерунда…

Денис легонько коснулся ее щеки.

— Ты у меня смелая.

— Ты просто не представляешь, как я испугалась, — возразила она. — До смерти…

— Ты? Испугалась? Брось! Ты не умеешь бояться.

— Еще как умею. Я подумала, что было бы очень глупо погибнуть так… Мы столько лет собирались провести отпуск только вдвоем. Было бы очень несправедливо. И еще… Мы же совершенно не думали о том, что будет, если нас не будет.

Давыдов понял, что она говорит о Мишке, который остался в Киеве. О Мишке, которого они впервые за много лет не взяли с собой — он уже взрослый и сам захотел остаться. Денис представил себе, что было бы, — и похолодел.

«Дела должно приводить в порядок, друг любезный! — сказал он сам себе. — И не на смертном одре, а заранее.

Ну случилось бы с ними сейчас несчастье, и что тогда? Как семья собрала бы «до кучи» все, что они с Кариной заработали? Права Карина, на все сто права. Было бы очень несправедливо…»

Карина вдруг ойкнула и схватилась за висок.

— В чем дело? — испуганно спросил Давыдов. — Что с тобой?

— Кольнуло. Я перенервничала. Знаешь, так разболелась голова… Я вообще странно себя ощущаю. Тело — как не мое. Зато виски сверлит — мама не горюй!

— У меня тоже болит голова, — пожаловался Денис, оглядываясь вокруг. — Хорошо, что хоть без инфарктов обошлось.

Стюардессы как раз выводили из туалета того самого крикливого пассажира — вполне прилично одетого мужчину, но почему-то мокрого с головы до ног. Судя по виду джентльмена, последние пять минут были не самыми лучшими в его жизни.

Рослые девицы держали страдальца под руки, а он едва плелся по проходу на подгибающихся ногах.

— А может, и не обошлось… — добавил Давыдов. — Кто знает, что там у кого внутри? Вот этот парень, он похож на кролика, которого только что выплюнул обожравшийся удав… Кролик сам не свой от счастья, но обосрамшись… И стыдно, и радостно.

— Тебе тоже стыдно и радостно? — спросила супруга, как показалось Денису, не без иронии.

— Я почему-то по наивности полагал, что смерти не боюсь…

— По наивности… — хмыкнула Карина. — Ты не похож на юную институтку, Давыдов. Ты мужик тертый, просто не хочешь себе признаться, что такая вот глупая кончина тебя пугает. Смерти и старости, Чехов ты мой, боятся все. А кто говорит, что не боится, — врет.

Она достала из косметички пудреницу и, осмотрев себя в крошечном металлическом зеркальце, буквально в два движения поправила макияж и прическу.

— И я ее боюсь, Ден. Я ее не просто боюсь, а, прости за тавтологию, до смерти боюсь. Врачи — они к смерти привыкают, но привыкнуть и принять — две большие разницы.

— Ты — и старости боишься? — спросил Давыдов, пытаясь превратить разговор в шутку. — Тебе-то ее чего бояться? Ты — пластический хирург, у тебя вечная молодость практически в кармане.

— Глупый ты, — улыбнулась Карина, но улыбка у нее была грустной. — Больше всего старости боятся как раз пластические хирурги. Мы точно знаем, что от нее не уйти. Старость — она не в морщинах и не в обвисших сиськах. Старость — она вот тут…

Жена постучала себя пальцем по виску и снова поморщилась от боли.

— Мы не со старостью боремся, мы кожу на морде натягиваем. А со старостью бороться бесполезно, скальпелем триппер не вылечишь…

— Циничная ты женщина, Карина, — Денис обнял жену за плечи.

— Я не циничная. Я умная. И не знаю, как тебе, а мне до смерти хочется выпить.

— Хм… — Давыдов посмотрел наверх.

В багажном отделении над их рядом кресел, в запечатанном пакете из дьюти-фри лежала бутылка «Гленморанж».

— Так вроде правила авиакомпании запрещают…

— Плевать я хотела на правила. Если я сейчас не выпью, то кому-нибудь расцарапаю физиономию. Внутри у меня все завязалось в узел и дрожит, как заячий хвост.

— Как кроличий… — не удержался Денис.

— Хорошо, — легко согласилась Карина. — Как кроличий! Согласна! У меня отходняк. Я, наверное, с детства так не пугалась. Есть два варианта: или безудержный секс, или безудержное пьянство.

— Как по мне, так первое — более привлекательная идея.

— Есть проблемы, — вздохнула Карина. — У нас полный самолет свидетелей.

— Пусть завидуют, — решительно предложил Давыдов.

— Они не будут завидовать. Они будут, как в старом анекдоте — советовать. А это гораздо хуже. Остается только одно средство — выпить, и пусть все эти американские чистоплюи засунут свои правила себе…

Она задумалась.

— В общем, не важно — куда. Их личное дело.

— Ты все-таки циничная женщина.

— И умная. Умные — всегда немного циники. Ты нальешь жене выпить? Или?

Он налил Карине выпить. И выпил сам. Но даже после стакана виски его не отпустило. Просто ощущение «чужеродности» стало не таким ярким — так человек чувствует зубную боль после нескольких таблеток обезболивающего. Вроде и боли нет, а болит.

К чести работников авиакомпании В6, никто им и слова не сказал, и по прилету в аэропорт Королевы Беатрис супруги Давыдовы были основательно навеселе.

Аруба. Октябрь

Было нежарко, но очень влажно. Наполненный ночным дыханием океана воздух пахнул совершенно иначе, чем в Нью-Йорке, — какими-то сладковатыми цветами. Давыдову подумалось, что запах этот напоминает душок тления.

— Как мясная орхидея, — вспомнил он. — От нее несет на расстоянии двух десятков шагов. Издалека она пахнет именно так: как дохлый кот в подвале.

Помогая супруге сесть в такси, он вдруг неожиданно для себя сообразил, что никогда в жизни не видел мясной орхидеи. Даже не был уверен, существует ли вообще такой цветок, а уж говорить о запахе…

— Аквамарин Резорт, — приказал Давыдов таксисту.

Карина положила ладонь ему на колено.

Рука ее была горяча, он чувствовал ее тепло через льняную ткань так, словно она касалась голой кожи.

В таксомоторе работал кондиционер. Прохладный воздух отдавал кожзаменителем, хорошим сигарным табаком и потом. Свет фар нарезал темноту на ленты.

Денис закрыл глаза.

Он привык ложиться поздно, гораздо позже двух часов ночи, но сегодня спать ему хотелось нестерпимо. Нервное потрясение, выпитый виски, отдача от трансатлантического джет-лага давали о себе знать — действительность плыла перед глазами, дрожала пустынным миражем.

«Надо будет соблюсти традицию и спать, спать… — подумал Давыдов, поглаживая тонкую кисть жены. — Обязательно соблюсти традицию. Мы всегда занимаемся любовью в первую ночь на новом месте. Всегда».

Но с традицией не задалось.

Когда он вышел из душа, где, стоя с полузакрытыми глазами, смывал с себя пахнущий пережитым страхом полетный пот, Карина уже спала. Она лежала поверх простыней, обнаженная, в такой бесстыдной позе, что Денис уже через секунду понял — кое-кто в его организме бодрствует вопреки всему.

Совсем не хочет спать.

Он лег рядом с женой, обнял ее за бедро. Она подтянула его руку себе под грудь и прижалась к чреслам Давыдова голыми ягодицами.

— Будь джентльменом, — прошептала она. — Я почти труп… Спи. Утром все будет…

— Если получится, — прошептал Денис в ответ.

Но Карина уже не слышала его слов — дыхание стало ровным, размеренным. Он вдохнул слабый запах шампуня, исходящий от ее волос, и закрыл глаза.

На этот раз Давыдову удалось уснуть, хотя одна часть его организма усиленно протестовала.

За окнами шумел океан.

Огромный и беспокойный, он ворочался совсем рядом — не более чем в полусотне шагов от их бунгало. Шуршали, набегая на песок, невысокие волны и тут же откатывались, оставляя пенные следы.

Давыдов почувствовал, как кровать едва заметно качается под ними. Сквозь дрему пульсировал затылок и кололо в левом виске. Откуда-то появившийся сквозняк холодил бедро.

«Проклятый кондиционер, — подумал Кирилл. — Надо будет вызвать механика! Это же абсурд — платить за дом такие сумасшедшие»…

Глава 2

Мир Параллель-1. Октябрь

…деньги и иметь неисправный кондиционер. То от жары умираешь, то покрываешься инеем. Только ведь на прошлой неделе отремонтировали климатический блок!

Кир перевернулся на спину, нехотя открыл глаза и уперся взглядом в низкий потолок своей студии.

Со стороны плотно задернутого шторами окна веяло теплом.

Из решеток кондиционера, прямо на Кириллов бок, вытекал ручеек ледяного воздуха.

Кир, щурясь спросонья, нащупал на прикроватной полке телефон и проверил температуру на улице.

Плюс 42. Неплохо для половины восьмого вечера. Впрочем, это еще не предел — октябрь означает, что лето пока еще не кончилось. Это в феврале выше +40 по Цельсию температура не поднимется, а сегодня, в обычный октябрьский полдень, термометры зашкаливало за пятьдесят. Всего сорок два на закате — значит, ночью можно будет дышать нормально, не перебегая от кондиционера до кондиционера галопом и не хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.

Делать нечего, придется подниматься — через полтора часа надо быть в Конторе. Он обещал встретиться с группой новичков перед джамп-тестом, а потом… Потом получат очередные данные по Параллели-Два — сегодня расчетное время с 23 до 23:45, и, возможно, придется прыгать самому. Сколько он уже не прыгал? Недели полторы? Больше?

Кирилл Давыдов потянулся так, что хрустнули суставы, и, совершив грубое насилие над собой, встал с постели.

Он отдернул металлизированную штору, впуская в студию меркнущий вечерний свет. Датчики, уловив поток фотонов, сразу же сработали, затемняя стекла и снижая уровень освещенности и солнечную радиацию до приемлемого уровня.

За стеклом балконной двери, на узком карнизе, призванном по мысли проектантов исполнять роль балкона, которым, правда, никто и никогда в здравом уме не пользовался, лежал неизвестно откуда взявшийся мертвый голубь.

Кирилл присел на корточки, разглядывая взъерошенную неподвижную птицу. Он давно не видел пернатых в городе, во всяком случае, в этой Параллели. В этом городе давно не было ни живых птиц, ни живых растений.

Пластиковые термостойкие деревья были — пальмы с огромными кронами, дающие улицам тень. Под ними можно было схорониться, перебегая из сан-кара в помещение и обратно. Это хоть как-то уменьшало дозу радиации, безжалостно изливаемую солнцем на Сити. Нынешний Господин Мэр «насаживал» их целыми аллеями. Над раскаленными тротуарами парили механические птицы — камеры слежения, замаскированные под пернатых. Господин Мэр всерьез считал, что эти соглядатаи в синтетическом оперении должны напоминать горожанам о том, что когда-то на улицах жили птицы. Господин Мэр, подумал Давыдов, всегда отличался большим чувством юмора и своеобразным взглядом на вещи.

Сегодня утром птицы здесь не было. Вот уже два дня, как дневные температуры не поднимались выше сорока восьми, ночью воздух охлаждался до вполне комфортных 36 градусов, так что теоретически голубь мог появиться в городе после заката. Но, кажется, ночью голуби спят. Да и до места, где могли еще жить птицы, лететь не близко, даже на вертолете.

Странно, подумал Кирилл, все живое в Сити давно уже под землей. Там не так жарко, там нет жесткого излучения. Наземная жизнь — на севере. Живая зелень и хоть какие-то божьи твари, что все еще бегают по поверхности, — в тысяче километров отсюда, там, где кончается пустыня. Никогда не поверю, чтобы голубь пролетел тысячу километров на юг и не сгорел по пути. Скорее, сбежал, бедолага, из клетки в каком-нибудь богатом доме. Вылетел на закате, а утром, когда солнце встало, умер. Пока еще не мумифицировался, но к вечеру высохнет до хруста. И из всех тысяч окон в этом доме он выбрал мое. Если бы я услышал, как он стучится в стекло, я бы впустил его в комнату и спас бы от неминуемой гибели. Но я не услышал… Да и трудно было услышать. Барышня попалась голосистая, концерты впору давать.

Давыдов усмехнулся и повернулся к кровати, на которой спала…

Он задумался.

— Гм… Как же ее?.. Марина? Селина? Мы вообще знакомились?

Он почти не пил вчера.

Прежде всего, потому, что перед джампами пить небезопасно: врачи говорят, что после перебора можно легко поймать инсульт — как на входе, так и на выходе из прыжка. После джампа лекари даже советовали набраться под завязку, причем сразу же — вроде от ударной дозы алкоголя происходит «разгрузка» каких-то клеток в гипоталамусе. Поврежденные прыжком, проблемные клетки гибнут от выпивки в штатном режиме, как от дезинфекции, а здоровые — приходят в себя и служат хозяину долго и счастливо. Впрочем, для чистки гипоталамуса есть специальная процедура, которой подвергают всех джамперов по возвращении, а историю с выпивкой могли просто придумать для того, чтобы иметь дополнительное основание нажраться в хлам. Тем более что после пребывания в Зеро повод напиться до амнезии у джампера найдется всегда.

Во-вторых, ему больше нравился секс на трезвую голову, а вчера он приехал в «Подсолнечник» не для того, чтобы оглушить себя спиртным, — именно за сексом. За чьим-нибудь телом. Уж чего-чего, а тел в модном нынче дневном клубе с издевательским названием полно. Каких хочешь. На любой вкус.

Кирилл отметил, что выбрал хорошее тело.

Ночная гостья спала на животе, уткнувшись в подушку.

Темные, чуть вьющиеся волосы закрывали лицо и часть плеча, простыня сбилась вокруг тонкой талии, остальное, вплоть до совсем интимных подробностей, было открыто взгляду. Сложена Марина-Селина-как-ее-там была хорошо. Волосы вроде натуральные, не импланты, тонкая длинная шея с трогательной пульсирующей жилкой, родинка под лопаткой, маленькие аккуратные уши. На коже нет следов удаленных опухолей — гладкая, ровненькая, без нарочитой химической бледности по нынешней хипстерской моде, смуглая, как и положено быть уроженке Юга…

Значит, девочка может оказаться из хорошей семьи, хоть и не строгих нравов. А может и не оказаться.

Впрочем, кто б уже говорил о строгих нравах, так только не он! Все было здорово, оба получили что хотели. Прекрасная ночь, достойное ее завершение, страстный день. Вот бы еще вспомнить, как ее зовут!

— Просыпайся, малыш, — произнес Давыдов негромко, выбрав нейтральное обращение (вдруг обидится?) и, проходя мимо кровати, погладил барышню по гладкой шелковистой попке, выглядывающей из-под простыни. — Уже вечер, пора… Через пять минут душ будет свободен.

На воду у него лимита не было.

Одно из преимуществ работы на Контору, не самое главное, конечно, но такая приятная деталька. Можно стоять под душем хоть каждый день или несколько раз за ночь по часу или, если вдруг взбредет в голову, по два. Никаких проблем — вода будет поступать по водоводам без ограничений.

Вода, конечно, переработанная, ресайклинг второго, а то и третьего уровня, и душ не целиком водяной (обычного водяного душа нет даже у Господина Председателя), а с ионной очисткой, но и такой суррогат в тысячу раз приятней, чем просто ионный.

Кириллу было плевать, сколько раз этой водой мылись до него и сколько чужой мочи перерабатывалось системами очистки, чтобы дать ему возможность насладиться настоящим купанием. Пресная вода в высыхающем мире — это такая ценность, что задумываться о ее происхождении — дурной тон.

Сейчас такие привилегии по пользованию водными ресурсами имеют только члены правительства, высшие чины армии и силовых ведомств да джамперы — особая каста, боевики, ведущие почти безнадежную битву за выживание Параллели.

Джамперы — надежда человечества, поэтому у них есть все. Практически все, что они хотят. Вот только самих джамперов официально в природе не существует. Их нет для широкой публики, как нет джамп-бригад, джамп-технологий и теории джампинга. Они актеры, инженеры, ассенизаторы, летчики, танкисты — кто угодно, но только не джамперы. Личности «прыгунов» засекречены, их имена известны считанным людям в Параллели. Даже между собой они общаются, используя ники, а не настоящие имена. Что поделаешь, такая профессия.

Даже не профессия, подумал Кирилл, скорее, судьба.

Вся информация о джамп-эффекте закрыта лет двадцать как.

Конечно, засекретить существование Параллели-Два и Зеро не смогли — слишком уж широко освещали открытие параллельных Вселенных до начала войны, да и сам факт войны скрыть было никак нельзя. Как бы тогда можно было объяснить то, что мир их Параллели скатывается все ближе и ближе к краю пропасти?

Еще пятьдесят лет назад среднегодовая температура была меньше на пятнадцать градусов, а площадь суши на 40 процентов больше. И жить можно было там, где сегодня не выживали даже скорпионы. Двадцать лет назад, когда столицу только перенесли в Сити, в окрестностях были остатки лесов и фермерские хозяйства. Сегодня вокруг пустыня. И на тысячу километров к северу пустыня. Так что здесь, на юге, пресная вода — это привилегия и благо. И плевать, из чьей мочи она восстановлена!

В Сити осталось всего полтора десятка действующих скважин. Три верхних водоносных горизонта пусты. Высохли или ушли в землю, так что теперь «водники» забурились на глубину в четыре километра и черпают влагу оттуда. Но ученые говорят, что ресурсов осталось максимум лет на десять. Значит, проблему надо решать уже сегодня, завтра будет поздно и Сити станет еще одним вымершим городом — высохшим и пустым, как старая змеиная кожа. Сколько таких сброшенных шкурок осталось позади за последние полвека? Кто сосчитал?

Высоколобые выдают идею за идеей — одна фантастичнее другой. Транспортировка айсбергов (хотя любой идиот понимает, что лед растает еще в тысяче километров от берегов!), замораживание воды у северного побережья с помощью гигантских холодильников, запыление атмосферы… Пожалуй, ученые головастики могут добить людей быстрее, чем жара. Есть, правда, проект водовода с севера, гнать по трубам морскую воду и уже здесь перерабатывать ее в гигантских подземных опреснителях, а потом разбрызгивать над жилыми кварталами, создавая дождевые облака.

Опреснение сейчас не проблема, каких бы энергозатрат оно не потребовало. Солнечные батареи и само светило обеспечивают Сити энергией с избытком: теперь все работает от солнечного света — машины, кондиционеры, холодильники. И разбрызгивание не проблема. Проблема в том, что модель обкатывали и она не работает ни на малых площадях, ни на больших. Драгоценная жидкость легко превращается в пар, но никак не может снова стать водой. Энергии вокруг значительно больше, чем человеку надо для того, чтобы жить. Но почему-то это уже никого не радует. Теперь энергия убивает.

Давыдов еще раз намылился и с наслаждением подставил лицо под колючие освежающие струи.

Вода по карточкам, еда по карточкам, без защитного крема на коже из дома и шагу не сделаешь, живем, как кроты под землей, или прячемся под крышами, выходя на улицу только ночью. О, дивный новый мир…

Когда «головастики» придумали джамп, казалось, что победа уже у нас в руках, что через месяц-другой, враг будет поставлен на колени и все пойдет как прежде, но оказалось, что победить гораздо сложнее, чем предполагали самые умные умники.

В Параллели-Два тоже открыли джамп-эффект, и победные торжества отодвинулась на неопределенный срок. Не на год, не на два и не на десять лет — на неопределенное время. «Головастики», которые кричали и радовались больше всех, получали от Правительства неограниченное финансирование и любые льготы, как-то сразу поникли и перестали давать оптимистические интервью.

Потом выяснилось, что большинство людей джамп убивает, превращает в растения или в буйных сумасшедших через два-три прыжка. Или через десять. Или через сто. И никто не знает, сколько прыжков может сделать человек без вреда для себя — два или тысячу. Каждый джампер, шагающий на диск, знает, что этот шаг может быть последним. Каждый, кто благополучно вернулся с Параллели, имеет право никогда больше не прыгать. Главное — успеть воспользоваться этим правом…

— Можно к тебе?

Марина-Селина-как-ее-там стояла у дверей душевой кабины и со страстью во взгляде смотрела то ли на бьющую из распылителя водяную струю, то ли на Кирилла. Разбираться Давыдову не хотелось. Какая, в сущности, разница? Привлекательная девочка, каких тут перебывало без счета…

Он поманил гостью и приоткрыл стеклянную дверь.

Девушка мигом проскользнула вовнутрь и тут же прижалась к Кириллу всем телом, замерев под струями живительной влаги.

Она дрожала. Вода, ласкающая ей кожу, действовала сильнее всякого синтетического афродизиака, мода забрасываться которым прокатилась по всем дневным клубам Сити в последний год.

Она была мокрой и счастливой — губы невольно растягивались в усмешку. Влажные волосы еще больше закудрявились на висках, потемнели. На ресницах повисли блестящие капли, глаза довольной кошки вспыхнули под приоткрыми веками.

И голос ее звучал, как мурлыканье.

— Так ты богач? — спросила она, глядя на Давыдова снизу вверх.

Острый язычок Марины-Селины-как-ее-там коснулся груди Кирилла.

— Смотря с кем сравнивать…

— Значит, богат. Только у богачей есть такие вот кабины. И у чиновников. Но ты не похож на чиновника.

Она улыбнулась во весь рот и зажмурилась, подставляя лицо под струйки.

— Настоящая вода. Знаешь, я с самого детства не принимала водяной душ. Помню, как мама меня купала. Но у нас уже тогда стоял таймер на пять минут в день. Потом остался только ионный дезинфектор. Уже и забыла, как это прекрасно. Дивно. Мокро. Сексуально. Я вся теку… У нас есть время?

— У тебя есть. Можешь плескаться, сколько хочешь. Когда накупаешься, захлопнешь двери. Мне скоро уходить…

— Совсем скоро? — промурлыкала она и снова лизнула его в грудь, на этот раз сильно, прокатившись шершавым язычком по соску. — Послушай, Кир, у меня всегда была мечта… Хочешь знать, какая?

Она обвила его бедро ногой, и он сразу почувствовал ее мечту кожей. Она была горяча. Она обжигала. Он даже услышал ее запах, заполнивший кабинку от пола до потолка — горячий, терпкий, пряный…

Подождут, подумал Давыдов. Ну, опоздаю чуть-чуть. Не всю же жизнь мне приходить вовремя?

— Так ты задержишься?

Ногти гостьи коснулись его спины, твердые мокрые груди прижались к животу.

Кирилл поцеловал пахнущие мятной пастилкой губы.

Она подпрыгнула, охватила ногами его бедра, зависла на мгновение, сделав легкое движение аппетитной попкой, и все случилось само собой. Он подхватил ее под ягодицы и прижал к себе, приподнял, снова прижал, нащупывая нужный им обоим ритм. Марина-Селина-как-ее-там запрокинула лицо под струи воды и задышала хрипло и размеренно.

— Не спеши, — выдохнула она. — Умоляю тебя, не спеши…

Просьба была лишней. Давыдов уже никуда не спешил.

Аруба. Отель «Аквамарин Резорт» Октябрь

Она вскрикнула, застонала и выгнулась, словно пытаясь сбросить его с себя. Но Денис нависал над ней, чуть привстав на локтях, и двигался, двигался, двигался, не останавливаясь, все быстрее, быстрее, быстрее…

Он не понимал, где находится, но отчетливо понимал, что делает: занимается любовью со своей женой. Ее зовут Карина. Они женаты много лет…

Почему в спальне так жарко? Проклятый кондиционер опять не работает? Ведь только что они были под душем. С ней, с Кариной. Или не с ней?

Погоди-ка… Марина-Селина-как-ее-там… Что за чушь? Родинка под лопаткой, дыхание пахнет мятной пастилкой — она успела бросить конфетку под язык, когда шла к нему под душ.

Он продолжал двигаться. Ноги жены обвились вокруг его поясницы, руки она забросила за голову и ухватилась за кованое изголовье кровати, подрагивающее от их любовного танца.

Чушь! Чушь! Чушь! Какой душ? Какая девчонка? Он просто не помнит, как они с женой начали любить друг друга. Был сон…

Сон.

Они прилетели на Арубу. Вот почему так жарко, но кондиционер работал, когда они с женой ложились спать. Он сломался уже потом. А Карина… Наверное, Карина прижалась к нему во сне, он почувствовал ее близко и все случилось само собой. Такое уже бывало…

Нет, не бывало. Им случалось засыпать после любви, так и не разъединившись, но так — никогда.

Давыдов должен был бы замереть, чтобы попытаться вспомнить, как все произошло, но тело его продолжало действовать, и это было прекрасно! Прочь дурацкие мысли! Это был сон. Просто сон. Глупый образ, что-то типа самолетной феи. Игра вечно эрегированного писательского воображения. Если бы они с Кариной не были такими уставшими вчера, если бы перед сном они отметились на новом месте… Никакой Марины-Селины и близко не пригрезилось бы. Ведь так?

За годы супружеской жизни ему никогда не снились другие женщины. Это в детско-юношеских снах к Давыдову то и дело приходили разные девы и дамы, так на то и существует сладкая нега пубертатного периода. Но давно, очень давно, даже после достаточно долгой разлуки с женой к нему если и приходили эротические сны, то снилась ему Карина. В этом не было ничего удивительного, и за супружеской верностью Давыдовых не крылись чудовищные клятвы или страх перед отвратными сценами ревности. Ни ревность, ни клятвы никогда и никого не сделали образцовыми супругами. Наверное, дело было в химии тел. Или в физиологии. Или еще в чем-то ином — кто мог это знать наверняка? Они подходили друг другу, как ключ к замку, если употреблять банальное до невозможности, но проверенное веками сравнение. Избитые сравнения зачастую бывают убийственно точны — это знает каждый, кто в своей жизни написал хотя бы абзац. Давыдовы даже не пытались разобраться в сути взаимного влечения, которое чувствовали друг к другу с первой минуты знакомства, а, не мудрствуя лукаво, с удовольствием пользовались его плодами. Им нравилось заниматься любовью, и многие проблемы, неизбежно возникающие у супругов и в первые годы брака, и (чего скрывать?) в последующие, они предпочитали разрешать именно в постельных битвах, а не бросаясь посудой. Возможно, это было глупо, но помогало.

Да, ему снилась какая-то девчонка. Ну и что? Он вообще был другим человеком в том мире. Как его называют? Параллель? Эта девочка с острыми лопатками назвала его Кир. Кир — это Кирилл. Боже мой, как же реален был мир! Этот мертвый голубь за окном. Раскаленное синее небо на закате…

Это было прекрасно! Только что там, в душевой кабине, кричала эта девочка. У нее было два оргазма — от секса с ним и от секса с водой. Но какая, к черту, разница?

В голове у Дениса что-то щелкнуло, и образы сна померкли, но не исчезли совсем. Словно невидимый оператор мастерски плавно перевел фокус с заднего на передний план, превратив тревожное ощущение раздвоенности в восхитительно нечеткое боке[2].

Он был здесь и сейчас. За окнами плескался океан. Ветерок врывался в приоткрытые окна и играл с легким тюлем балдахина.

Карина закусила губу. Голова ее запрокинулась, спина напряглась натянутым луком, и тетива внутри ее чресл уже звенела от напряжения, готовая лопнуть с секунды на секунду.

Он обожал эти секунды. Глаза жены мутнели от наслаждения, пунцовела, вспухая, закушенная губа, дыхание сбивалось, бедра начинали вздрагивать, и там, между ними, пульсировала, сжимая его плоть, влажная и жадная женская радость…

Они лежали рядом, все еще тяжело дыша после любви. Влажная кожа медленно высыхала под дуновением бриза. Шум волн, набегающих на песок, отчетливо слышался в ночной тиши.

— Мы с тобой перебудили весь отель, — прошептала Карина.

— Пусть завидуют.

— Я не люблю, когда завидуют.

Денис улыбнулся.

— Это неизбежно. Всегда найдется, чему завидовать — так устроены люди. У меня красавица жена, которая в постели ведет себя, как Мессалина, и при этом кричит, как Кабалье. Как мне можно не завидовать?

— Кабалье поет!

— Ты тоже почти поешь, когда кончаешь! И этому тоже можно позавидовать: любовная песнь — услада для мужского уха! Ты очень возбуждающе кричишь. Ты у меня сексуально ходишь, сексуально сидишь, сексуально спишь… Ты даже стоишь сексуально! Видела, какими глазами на тебя смотрел толстый американец в холле? Тот, в красной рубашке и с квадратной женой под мышкой?

— Какими?

— Вот такими! — Давыдов показал два кулака вместе. — Жадными! У него были не глаза, а яйца! Огромные жирные тестостероновые яйца! И он тебя ими жрал!

Карина рассмеялась.

— Он жрал меня тестостероновыми яйцами? Какой ты грубый!

— Я не грубый. Я образный. Я не могу сказать «тестостероновыми тестикулами» — это будет непрофессионально, у меня язык не повернется такое сказать! Он смотрел на тебя так, что мне хотелось…

— Милый, — промурлыкала Карина, переворачиваясь на живот. — Скажу тебе как врач: яйцами нельзя смотреть, ими нельзя жрать, а с таким животом, как у того американца, их даже нельзя увидеть в зеркале. Успокойся, потому что с образностью у тебя сегодня не задалось.

— Жаль, — искренне огорчился Денис, — а я-то полагал…

— Зато с другим задалось. Я что-то не припомню, чтобы ты так изощренно меня будил.

— Извращенно?

— Изощренно, глупый! Все писатели такие глуховато-глуповатые? Или мне такой достался?

— Тебе достался извращенно-глуховато-глуповатый редкий экземпляр. Даже в страшном литературном мире такие почти не встречаются!

Она снова рассмеялась и, потянувшись, поцеловала Давыдова в щеку.

— И это хорошо… Спасибо, мне очень понравилось так просыпаться. Мне снился странный сон, Денис. Очень странный сон. И ты, — она привстала на локте и наклонилась над ним, заглядывая ему в лицо, — ты выхватил меня из него.

— Странный сон, — повторил Давыдов, стараясь голосом не выдать свою растерянность. Ему почему-то стало неуютно. Очень неуютно. — А что за сон, малыш? Ты не помнишь?

Карина покачала головой.

— Почти не помню. Знаешь, если человека разбудить в быстрой фазе сна, то сновидение стирается. Помню, что там было холодно. Очень холодно. И дул страшный ледяной ветер… Я должна была куда-то ехать или лететь. В общем, что-то делать…

— А я там был?

— Нет, тебя не было.

— Ты же точно не помнишь?

— Это помню, — сказала она твердо. — Тебя там точно не было. Там был другой мужчина. Не ты.

— Вы занимались любовью?

— Нет. Я была в каких-то мехах, в комбинезоне… Нет, не помню. Только холод и свист ветра. А потом… Потом ты меня согрел.

Они поцеловались неспешно, нежно, словно пробуя друг друга на вкус.

— Знаешь, — сказала Карина ему на ухо, — мне показалось, что ты сегодня был другой. Совсем другой. Обычно ты нежнее, не такой напористый, не такой властный. Ты удивительно нежный любовник, милый. Но только что ты был не таким. Это был ты — твой запах, твои руки и… — ее ладонь скользнула вниз и коснулась уже затвердевшей плоти, — и все остальное тоже твое. Но все-таки — не ты. И не могу сказать, что мне это не понравилось.

Давыдов понял, что он тоже не может рассказать ничего о том, что пригрезилось. Воспоминания стерлись не полностью, но спутались и поблекли. Яркая, выпуклая картина сновидения разлетелась на осколки, мелкие, как брызги разбитого сталинитового стекла. Кое-что он помнил, но вот именно это жене рассказывать было вовсе не обязательно.

— Мне тоже снился сон, Кара, — признался он. — Очень странный сон. И я его тоже не помню.

— Очень странный? — переспросила она и снова поцеловала его в губы.

Точным, плавным движением крадущейся ласки она перетекла со смятых простыней к нему на грудь, скользнула по ней и села на его бедрах, зажав напряженный член мужа между ягодиц.

— Там, в твоем сне была я? — прошептала Карина тихонько и, наклонившись, осторожно тронула зубами мочку Денисова уха.

— Нет, — ответил Данилов. — Тебя там не было.

— Ты же не помнишь…

Он медленно провел ладонями по ее спине, погладил бедра.

— Это помню. Тебя там не было. Тебя там точно не было.

Глава 3

Параллель-2. Октябрь

Сказать, что на улице было холодно, — это ничего не сказать.

Хотя снег пошел почти пять часов назад, а снегопад всегда приносил с собой небольшое потепление, вопреки всем прогнозам становилось все холоднее и холоднее. Виноват был усиливающийся ветер. Казалось, что где-то на севере включили чудовищные вентиляторы, задачей которых было во что бы то ни стало выдуть из Сантауна все живое. Снегопад легко превратился в метель, метель — в снежную бурю, а теперь над городом бушевал настоящий ураган. По телевидению передали штормовое предупреждение, уже третье за последнюю неделю. Никаких пеших передвижений, твердили с экранов, старайтесь не выезжать из дому на поверхность, а пользуйтесь подземными переходами, если вам уж так приспичило что-нибудь купить.

Пешими, подумала она, можно подумать, кому-то взбредет в голову выйти на улицу пешком. Не самый сложный и не самый приятный метод самоубийства.

Порывы пронизывающей все и вся стужи настигли Киру в подземном гараже. Хотя какая может быть стужа в отапливаемом помещении? Так, неизвестно откуда возникший сквознячок! Но за те несколько секунд, что понадобились Кире Давыдовой, чтобы пересечь пространство между лифтом и вездеходом, она успела поежиться раза два, втянуть голову в плечи и поплотнее запахнуть парку. Мороз, притаившийся за дверьми, вонзил в нее шершавое ледяное жало, продирая до самых костей. Он был терпелив, беспощаден и никуда не уходил — всегда жил на улице, где-то поблизости, ожидая неосторожную жертву.

Кира скользнула на сиденье и включила двигатель. Вездеход, здороваясь с хозяйкой, мигнул приборной доской (стрелки описали приветственный круг по ожившим после ночного сна циферблатам, и встали вертикально), отсоединился от системы подогрева и под довольное урчание пропеллеров наддува приподнялся над полом паркинга. Небольшая приземистая машина зависла на подушке из воздуха, готовая тронуться в путь. Оставалось только поднять плиту ворот и прокатиться по пандусу, ведущему наружу, но Кира замерла, не решаясь это сделать. Покинуть дом и нырнуть в круговерть разыгравшейся метели не казалось ей такой уж удачной мыслью. Она бы предпочла вообще никуда не ехать, но предстоящее короткое путешествие от ее квартиры в Центр было неизбежным, как ночь или старость.

Когда воскресным вьюжистым утром, в выходной, который Кира намеревалась провести в постели, и к тому же не в одиночестве, ее жизнь нарушается звонком служебного коммуникатора, номер которого известен лишь троим людям на всем белом свете, это означает одно — предстоит джамп.

Вычислители выдали результат, точка определена, время рассчитано до секунды и пререкаться просто некогда. Никого на свете не волнует, что на кухне остался недоеденный салат, что откупорить вино они с Данилом так и не успели, что сандаловые свечи (да, банально, пошло, но Кира любила принимать ванну при свечах!) так и останутся незажженными…

Она давно знала: нельзя строить планы. Ни на выходные, ни на отпуск. Никогда. Проклятые гены джампера! Довелось же с ними родиться. Довелось же попасть на карандаш ребятам из Центра и стать тем, кем она стала. Джампер — это не профессия, это судьба, мать бы ее…

Сейчас, когда все нормальные горожане занимаются своими мелкими делишками, когда вьюга уже кружит свой танец на улицах, в переулках и дворах Сантауна, к зданию Центра со всех сторон подтягиваются люди: техники, оружейники, врачи и ребята из ее джамп-группы. Все они, от самого высоколобого вычислителя-теоретика до последнего техника, у которого даже в ноздрях силиконовая смазка и графитовая пыль, едут спасать, блядь, человечество, хотя никто не знает, можно ли таким путем его спасти.

И, самое главное, надо ли его спасать? — подумала Кира со злостью, выводя сноумобиль на эстакаду. — Разве это жизнь? Прячемся, как крысы, в норах, вырытых поближе к термальным водам, растим гидропонную безвкусную жратву под искусственными солнцами, вечно в соплях, вечно замерзшие. Полгода лето — это, как шутит Данил, та пора года, когда моча застывает, растекаясь по земле, полгода зима — это когда моча замерзает еще в воздухе. Нормальный человек разницы не заметит — ему просто все время холодно.

Если бы не лекари с их снадобьями, да не ученые, придумавшие метод аккумулирования геотермальной энергии, то люди давно бы вымерли всем человечеством, за исключением нескольких колоний на экваторе, а так…

Естественная убыль населения на полтора процента в год — это, конечно, не смертельно, но путем несложных математических расчетов можно легко определить время Ч — дату ухода людей в небытие как вида. Значит, нет лишних часов на разговоры, личную жизнь и прочие прелести. Это сорок лет назад, когда Север только начал свое победное шествие, засыпая некогда плодородные равнины жесткой белой пылью на десять месяцев в году, можно было сказать — потом, ребята, успеется. Наши самые умные в мире ученые обязательно что-нибудь придумают, и мы отвоюем все обратно! Дайте нам год. Или два. Или десять. И давали, но ничего не происходило. Идеи умирали одна за другой, шли годы, и надежда потихоньку чахла, как чахли и превращались в ледяные столбы пальмы на берегах некогда теплых морей.

А потом открыли Параллели, сообразили, в чем корень зла, придумали джамп, нашли джамперов и вступили в битву за выживание. В битву за жизнь своего мира на чужой территории. В беспощадный бой с Параллелью 1, который длится вот уже 20 лет, и все эти годы льды по-прежнему ползут на юг в Северном полушарии, карабкаются на север в полушарии Южном, и страшные челюсти вот-вот сомкнутся на горле человечества.

Сейчас, когда на экваторе зимой не выше плюс пяти-шести по Цельсию, времени у воюющих нет ни на что. Выжить — задача не для одного человека, это задача для всего человечества, а джамперы — инструмент для достижения этой благородной цели.

У инструмента не может быть свечей в ванной, месячных и дурного настроения. Инструмент должен быть полностью исправен и оказаться под рукой в нужный момент.

Вездеход Киры перевалил через длинный снежный язык, загородивший часть выезда, и выполз на наст, по которому ветер гнал гибкие щупальца поземки.

Обжигающе яркий свет ксеноновых головных ламп мощной машины вязнул в вихре снежинок, как таракан в смоле. Лампы на фонарных столбах-вешках, расставленных вдоль дороги через каждые 25 метров, казались бледными пятнами в кружевной круговерти.

На прямой до площади Спасения заблудиться было сложно, но Кира все-таки включила экраны ночного видения, и мир сразу зажегся флуоресцентным зеленым. Стали заметны маркеры, по которым дорогу нашел бы и приезжий, никогда до того не путешествовавший по городу в бурю.

Она добавила тяги, и сноумобиль, выдув из-под юбки облако снега, резво заскользил над поземкой, набирая ход. Кира бросила взгляд на часы на приборной доске и улыбнулась уголком рта: умница, успела собраться и выехать всего за двадцать минут с момента звонка, значит, будет на КПП Центра минут за десять до назначенного срока. Скорее всего, времени до джампа осталось немного — редко получается исчислить критическую точку более чем за пару часов до ее возникновения — и в Центре уже царит суета, правда, неплохо организованная, но все же суета. Что ж, в этом беспорядке она чувствовала себя как альфа-самка в гончей стае.

Кира ехала по Радиалу в одиночестве — ни встречных, ни попутных сноумобилей, ни, что совершенно понятно, пешеходов.

На кольце у площади Спасения она заметила на одной из Диагоналей одноместный скутер и подумала, что в нем спешит на работу кто-то из коллег, но трехполозная машинка, мазнув по вездеходу Киры прозрачным светом фар, укатила в противоположном направлении.

После площади Спасения начинался проспект Свободы — широкая магистраль, рассекавшая город с Юга на Север, — конечно же в такой снегопад ее никто не расчищал, но вездеход на воздушной подушке мог не бояться снежного покрова. Здесь Кира разогнала машину до сорока миль в час и, коснувшись наушника, вызвала Данила. Его комм соединился с линией через пять гудков, прозвучал сигнал, по экрану на приборной пробежали полосы и тени. Она услышала, как дышит собеседник, подумала немного, явно колеблясь, но все-таки включила видеосвязь.

— Да, Кира… — отозвался Данил.

Он сидел в кухонном блоке. В ее кухонном блоке. И пил кофе из рыжей чашки. Из ее чашки. Все было бы ничего, но она до сих пор не знала: этот высокий брюнет с голубыми, чуть водянистыми глазами и тонким лицом интеллектуала-аскета — ее мужчина или нет? Если ее, то все в порядке, а если нет, то что он делает в ее квартире?

— Ты что? Уже успела добраться?

— В пути. Извини, что так вышло.

Кире действительно было неудобно. Нет ничего хуже, чем бездарно прерванная прелюдия.

— Что поделать? Каждого из нас могут позвать в любой момент. Ты врач, от тебя зависят чужие жизни, ты обязана… Мы же на военном положении…

— Мы уже лет сорок на военном положении… Но я не по тому поводу, Дани. Я говорила с госпиталем перед тем, как набрать тебя… — сказала Кира, ненавидя себя за то, что так ловко и непринужденно врет. Получалось естественно, иногда даже естественнее, чем говорить правду. — Ситуация тяжелая. Скажу честно, я не знаю, когда закончу оперировать.

— Мне тебя не ждать? Так?

— Так. Лучше не жди. Я могу и совсем не приехать.

— Будет жаль.

— Мне тоже.

Ну, хоть здесь можно сказать правду. Ей действительно было очень жаль.

— Хочешь, я подожду тебя в госпитале?

— Зачем? — грустно улыбнулась Кира в объектив видеокамеры. — В любом случае, сегодня мы стратили — не стоит и пытаться. Я буду никакая — усталая, злая, дерганая, и не хочу, чтобы ты видел меня такой. В следующий раз, Данил. Хорошо?

— Хорошо, — согласился он нехотя. — Тогда я допью кофе — и домой.

— Конечно. Я позвоню тебе, как приеду.

Он улыбнулся.

— Слушай, Кира, а ты не пробовала на выходные выключить коммуникатор? Хотя бы на сутки? Это ненаказуемо, в Безопасности на это закрывают глаза — должны же люди когда-нибудь отдыхать? Ты не единственный хирург в Сити, в конце концов. Или ты думаешь, мир перестанет вращаться, если ты уйдешь со связи?

— Я не могу…

— Что не можешь? Мир не рухнет, поверь.

— Мой мир — может, — серьезно возразила Кира.

И, как ни странно, в этот момент она тоже говорила правду.

Когда ее вездеход въехал на приемный пандус Центра и термозавеса расступилась перед его кургузым носом, стало видно, что ее ОЧЕНЬ ждут.

У въезда в Трубу стоял здешний кар, выкрашенный в желтый цвет, а рядом с каром — двое военных в костюмах с подогревом, в масках, закрывавших практически все лицо, и с автоматами.

Один из вояк бросился к ней, как потерявшийся ребенок к матери, подскочил к дверце машины и, распахнув ее, отдал честь.

— Госпожа Давыдова? — пробухтел он в маску.

Кира кивнула.

— Могу я сканировать ваш чип?

Кира молча протянула ему левую руку, развернув ее ладонью вверх.

— Благодарю.

Сканер пискнул, зажегся зеленый огонек.

— Личность подтверждена, — сказал негромко второй, стоявший чуть в стороне военный. Он говорил в микрофон на воротнике комбинезона, но с Киры не спускал глаз.

— Давыдова Кира Олеговна, тридцать шесть лет, этническая русская, — произнес первый, рассматривая ее в упор через стекла маски. — Лейтенант Вязин, служба охраны Центра. Прошу вас пересесть в наш электромобиль. Вашим вездеходом займутся.

— Что произошло, лейтенант? — спросила Кира, выпрыгивая из машины. — Что за спешка?

— Вам все объяснят на месте.

— Где это — на месте?

— Я отвезу вас к проходной проекта «Сегмент» — так мне приказано. Дальнейшее не в моей компетенции. Извините, Кира Олеговна.

Здесь, у въезда на паркинг, было холодно. Не так, как на улице, но холодно — ледяным бетонным дыханием сразу прихватило щеки. Кира запрыгнула на сиденье кара, спрятала нос в воротник и замерла, как нахохлившаяся птица.

Вязин забросил автомат на бок и занял водительское место. Загудев электромоторами, кар рванул с места и почти сразу же юркнул в Трубу.

Центр был огромным помещением. Кира и представить себе не могла его полных размеров, хотя уже несколько лет здесь проходила значительная часть ее жизни. Его возвели лет 20 назад, как раз после открытия джампа, использовав под секретный проект большую часть зданий заброшенного ракетного завода. Туннели-трубы соединяли строения подземной паутиной, составляя невидимую постороннему глазу коммуникационную систему. Некоторые из построек зарывались на добрый десяток этажей в землю, выставив наружу только вентиляционные шахты. Оставшиеся же сверху помещения напоминали бетонные коробки старых жилых домов. Для всех живущих в Сантауне Центр был научным институтом по использованию термальных ресурсов, для осведомленных (таких было немного, но они были) — джамп-базой, для джамперов — местом начала прыжка и точкой возврата. Здесь начиналась и здесь заканчивалась невидимая простым смертным война. Война с чужой Параллелью.

И сейчас желтый электрокар вез Киру на эту войну.

Параллель-1. Октябрь

— Раз уж все вы собрались здесь, — сказал Кирилл Давыдов, — значит, вам можно знать, как меня зовут.

Они сидели перед ним — двадцать семь новобранцев, прошедших тест на прыжковый ген. В основном, молодые ребята лет до 30. Девушек было немного — шесть человек. И среди них были симпатичные.

— Зовут меня Кирилл Давыдов, я такой же джампер, как вы все. Вернее, такой, каким каждый из вас может стать — если захочет и если ему повезет. Пока между мной и вами есть одно принципиальное различие. Вы — кандидаты в джамп-группу, а я — марафонец.

Он обвел взглядом небольшую аудиторию, стараясь зацепить глазами каждого из новичков, рассевшихся на стульях полукругом. Слушали внимательно, стараясь не упустить ни слова. В принципе, правильно делали: лишних знаний не бывает, никто и предположить не может, что именно спасет жизнь в момент, когда надеяться будет не на что.

— Вы спросите меня, что такое марафонец?

Кирилл сделал эффектную паузу и развел руками, словно певец, вышедший на поклоны.

— Давайте начнем сначала…

Он улыбнулся, подошел к белой переносной доске и, все еще чуть рисуясь, взял в руки массивный синий маркер.

— Каждый из вас три месяца назад проходил освидетельствование. Обычный анализ крови, вы такие сдаете с самого детства, и после него никогда ничего не происходило, но в тот раз сразу после получения результатов вы были рекрутированы на государственную службу в специальное подразделение — джамп-группу, и сейчас говорите с ее командиром. Что, собственно, произошло? Объясню. В ваших анализах крови обнаружен маркер джамп-гена. В том, что он у вас есть, нет вашей заслуги или заслуги ваших родителей. Это не мутация, не уродство и не избранность. Это рецессивный ген, доставшийся вам в наследство от далеких предков. Настолько далеких, что трудно даже представить — возможно, мы говорим о двухстах тысячах лет. Или о трехстах тысячах, сейчас это не принципиально. Давно — это давно, и разница в сто тысяч лет не меняет сегодняшних раскладов, поэтому этой погрешностью предлагаю пренебречь. Скажу еще одну удивительную вещь — джамп-ген когда-то был у всех, кто родился под этим солнцем, но постепенно, непонятно почему, молекула ДНК, несущая в себе запись о ваших способностях к джампу, накапливала ошибку. Ошибка в данном случае — это «хвост» из аминокислот, который каждый раз после прыжка цепляется к ДНК джампера. По мере накопления «хвостов» и соответственного удлинения молекулы способность людей совершать прыжки снижалась и в конце концов практически исчезла. Сегодня один человек из десяти тысяч способен совершить два-три прыжка, один из ста тысяч — десяток, один из миллиона — сотню, и лишь один из десяти миллионов способен на условную тысячу перемещений. Таких называют марафонцами, и я один из них. Вы сидите здесь потому, что способны на прыжок, но никто — слышите? — никто не знает, сколько джампов вы осилите до того, как ошибка в вашей ДНК станет критичной. Два? Десять? Двадцать? Утрата способности прыгать для обычного человека не значит ничего — это его нормальное состояние. Для джампера… Для джампера поломка рецессивного гена — безумие или смерть. Так что, коллеги, с одной стороны, вам повезло: джамп-группа — самое престижное подразделение в армии и вы отныне обеспеченные люди со страховкой, которая смягчит горе от потери семье, а вот с другой стороны… С другой стороны, вы — смертники. Камикадзе[3], если доводилось слышать о таких. Не только ваши жизни нужны нашему миру, но и ваши смерти.

Сидящий прямо напротив Давыдова щуплый блондин с чуть кривоватым лицом и выступающими вперед зубами ухмыльнулся.

— За такие бабки, — сказал он, оглядываясь на товарищей, — можно и рискнуть. Нам это все говорили, командир. Про этих генов никто не распространялся, но то, шо сдохнуть можно «на раз» — объяснили. Ты б нам рассказал, что такое…

— Встать, — негромко приказал Кирилл. — Встать и представиться по форме, джампер. Этому тебя учили?

Щуплый с секунду недоуменно смотрел на Давыдова, а потом встал, но без особого рвения. Так, от греха подальше, мало ли что.

— Джампер Сотников, — доложился он.

— Джампер Сотников, господин джамп-мастер, — поправил его Давыдов.

— Так точно, господин джамп-мастер! Джампер Сотников!

А ведь ни черта ты меня не боишься, подумал Кирилл, глядя в выцветшие глаза блондина. Откуда ж ты такой взялся, красавец-мужчина?

— Задавайте вопрос, джампер.

— Какой? — удивился Сотников, но тут же вспомнил. — Слушаюсь, господин джамп-мастер! Что такое джамп, господин джамп-мастер? У меня пять классов школы про все дела…

— И где тебя нашли, джампер Сотников?

Щуплый снова усмехнулся, но на этот раз улыбка была не кривой, а просто неприятной. Несущей в себе угрозу, что ли?

— В тюрьме, — сообщил он и показал зубы.

Зубы были хоть и выступающие, но безупречно белые: явный пластик, причем из дешевых, даже без намека на цветовой подбор. — Ждал суда, господин джамп-мастер.

— Понятно, — сказал Давыдов. — Ну-ка, подняли руку те из вас, кто прошел полный школьный курс!

Таковых оказалось полтора десятка.

— Не густо. Специальное образование?

Семеро.

— Головастики?

Трое.

— Лучше, чем ничего. Ну, что ж, джампер Сотников, считай, что ты снова в школе. Попрошу господ «образованных головастиков» объяснить остальным непонятные слова, а я постараюсь говорить доступно. Джамп — это перемещение между Параллелью Один и Параллелью Ноль. Перемещение не физическое — ваше тело на время прыжка остается здесь. Суть джампа в отображении электромагнитной матрицы вашей личности в реалиях Серединного мира. Слово «реалии» понятно? Уже хорошо. А что такое Серединный мир, я объясню чуть позже. Слушать и внимать, а если что выходит за рамки доступного — запоминайте, спросите. Первая аксиома — ваше тело никуда не девается. Оно лежит в специальном контейнере и дожидается возвращения вашей личности. Вторая аксиома — ваш электромагнитный двойник занимает то тело, какое окажется поблизости от точки перехода. Скажу честно, хотя лично со мной этого не случалось, это не всегда человеческое тело, и надо быть к готовым и подобной ситуации.

— Как это — нечеловеческое? — спросила сидящая слева молодая девушка с выкрашенными в два цвета светящимися красками волосами. Ей было лет 25 на вид, но могло быть и под сорок — модница вряд ли обошлась без восстановительной пластики. На хорошеньком, наверняка не раз перекроенном личике отобразилось искреннее удивление и даже испуг. Форма ее совсем не портила, даже подчеркивала некоторые детали не хуже декольте.

Неужели им не говорили ничего на вводной лекции? Или все интересное оставили «на потом»?

— Точка перехода, — объяснил Кирилл, разглядывая собеседницу достаточно бесцеремонно, но не настолько, чтобы вызвать обвинение в домогательстве, — назначается компьютером. Она не произвольна, так как должна находиться в месте напряжения вероятностей, но случайна. Я не могу объяснить доступнее, господа претенденты, все это сложно и понятно только тем, кто теорию джампа разрабатывал и реализовывал на практике. Многие говорят правильные слова и используют термины, но умное лицо еще не признак компетентности. Суть процесса джампинга открыта считанным ученым на планете. Так что наши головастики могут не напрягаться — это не про них. Давайте не вдаваться в теории, а знать то, что вам надо знать для исполнения долга и для того, чтобы суметь выжить. Если возле точки перехода есть человеческое тело, то джампер попадает в его сознание, оттесняя матрицу хозяина на второй план. Если человеческого тела рядом нет, то джампер занимает любое, подходящее по размеру. Если нет подходящего по размеру — любое доступное. Если же нет никакого — то матрица возвращается назад, израсходовав прыжок. То есть, изменение в ДНК у вас появилось, но прыгали вы впустую. Так что вы вполне можете прыгнуть в тело собаки, кошки, ежика или кенгуру, все они еще благополучно существуют в Серединном мире. Мужчина может попасть в тело женщины, женщина — в мужское тело. Главное, прыгнув, попытаться выполнить задание и не погибнуть при этом. Потому что гибель тела-приемника в Серединном мире в 90 % случаев заканчивается смертью джампера в обоих вселенных.

— А остальные 10 %? — спросил один из «головастиков», грузный мужчина лет сорока — сорока пяти, лысоватый, с рябым бугристым лицом и нездоровой отечностью под глазами.

Взгляд у него был умный, но очень тяжелый — неприязненный, какой бывает у сильных людей, уставших искать выход из безнадежной ситуации и готовых на все для того, чтобы вырваться из клетки, куда загнала их жизнь. Штафирка. Заставлять его каждый раз обращаться к командиру по форме, конечно, нужно, но лишено смысла и приязненности в отношения не добавит, хотя плевать! «Головастика» тоже можно понять. Его сорвали с насиженного места в какой-нибудь правильной конторе, отлучили от жены и детей, может быть, и опостылевших, но привычных и удобных. Одели в форму, бросили в закрытый лагерь для подготовки джамперов и рассказали, что он теперь должен умереть за родину. Просто должен.

— Представьтесь по форме и задайте вопрос еще раз, — приказал Кирилл сдержано.

«Головастик» встал и оказался совсем небольшого роста, но очень широким, буквально квадратным, причем без признаков развитой мускулатуры.

Интересно, подумал Давыдов, как его дрессировали? Можно ли вообще развить боевые рефлексы за месяц в таком детренированном теле, причем до такой степени, чтобы они отпечатались в подсознании и переносились вместе с матрицей при джампе?

— Джампер Куницын, — сообщил «головастик». — Что происходит с остальными 10 % джамперов после гибели тела-приемника, господин джамп-мастер?

Кирилл пожал плечами.

— Статистика печальная. Матрицы возвращаются в наш мир, но для джампера это гарантированное безумие, как и при превышении лимита прыжков. Должен сказать, было несколько случаев, когда возвращение прошло относительно благополучно. Правда, через некоторое время джамперы умерли — кто от разрыва сердца, кто от недиагностированной опухоли мозга, кто от недостаточности почек, печени или еще чего другого… Связать эти смерти с гибелью тел-приемников напрямую нельзя, но я, например, не нуждаюсь в доказательствах такой связи.

Судя по тому, с каким выражением лица Куницын уселся на место, ответ Давыдова ему оптимизма не добавил.

— Теперь о том, что такое Серединный мир или Зеро, и почему именно в нем мы воюем с нашим основным врагом — Параллелью Два…

Давыдов повернулся к белому глянцу пластиковой доски и провел на ней маркером три вертикальных параллельных линии.

— Земля — это не только каменный шар с жидким расплавленным ядром, летящий по орбите вокруг Солнца с сумасшедшей скоростью. Как выяснилось не так давно, наш мир устроен куда как сложнее. Земля — наша родина, наша планета, действительно двигается по своей орбите вокруг солнца. Но на самом деле вокруг Солнца крутится еще два параллельных мира.

Он аккуратно пронумеровал линии на рисунке.

— Наш мир — это Параллель один. Чужой мир — это Параллель два. Как видите, они находятся по разные стороны от центральной линии и, если верить нашим ученым, не могут сообщаться между собой. Между ними находится Серединный мир, он же — Параллель Ноль или Зеро, на нашем профессиональном сленге, для краткости. Зеро разделяет нашу вселенную и вселенную наших врагов надежнее, чем бетонная заградительная стена. И мы, и они можем взаимодействовать с Серединным миром, но ходить друг к другу в гости нам заказано самой природой. По идее, такая конструкция мироздания должна огораживать нашу вселенную от неприятностей, но на деле…

Он прошелся мимо доски с нарисованным «трезубцем» и остановился у окна, заложив руки за спину.

— На деле, — продолжил Давыдов, глядя на то, как разгорается ночными огнями просыпающийся после дневного оцепенения Сити, — все сложнее и хуже. Уж не знаю, кому принадлежит know-how, но тот, кто придумал такую систему, обладал своеобразным чувством юмора и явно знал толк в извращениях.

По аудитории прокатился сдержанный смешок. Слово «извращение», скорее всего, было понятно всем присутствующим: от бывших заключенных до головастиков.

— Дело в том, — сказал Кирилл, и голос его прозвучал так, что сидящие в учебном классе затихли, как по мановению волшебной палочки, — что Параллели влияют друг на друга. Представьте себе сообщающиеся сосуды…

Он шагнул к доске и несколькими взмахами маркера изобразил популярный рисунок из учебника физики.

— Между Параллелями нет равновесия, и то, чего не хватает в нашем мире, в избытке есть у них. Вода в их мире оборачивается нашему миру пустыней, их холод — это наш зной… Ну и так далее…

— И наоборот? — спросил джампер Сотников, и тут же, оглянувшись, поправился, — господин джамп-мастер!

— И наоборот, курсант… — подтвердил Давыдов. — Хотя то, что я вам рассказываю, — бывшая чистая теория, правда, теперь уже подтвержденная практикой последних двадцати лет. Никто из нашего мира никогда не был в мире Параллели Два. Я не физик, не джамп-теоретик и не смогу объяснить, почему все происходит так, а не иначе, и почему подъем температуры в нашем мире должен вызывать соответствующее понижение температуры в мире наших врагов. Я даже не могу с уверенностью утверждать, что все именно так, как говорят ученые. Я сужу по результатам. Уж не помню, кто сказал в позапрошлом веке, что практика — критерий истины…

Он повернулся, оглядывая устремленные на него глаза, пробежался взглядом по лицам.

— Незнакомые некоторым слова объяснят ваши товарищи, но, как я обещал, позже. Теперь главное, господа курсанты… Дальше пойдет то, ради чего с вас взяли расписки, то, ради чего вы присягали и собраны здесь. Вот уже 20 лет мы ведем войну с Параллелью Два, но война эта проходит не на их и не на нашей территории: поле боя — Мир Зеро, и происходит это потому, что наши три мира связаны друг с другом сетью силовых полей, так называемых спиц и жгутов. Между жгутами и спицами есть разница, но сейчас мы не будем на ней останавливаться. Существуют точки вероятности, которые рассчитываются нашими компьютерами. В этих точках происходит крепление спиц и жгутов к специальным узлам пространства. Часто это связано с артефактами, которые располагаются в Мире Ноль. Что такое артефакт? Артефакты — это различного рода искусственные сооружения — пирамиды, старые курганы, старинные стелы, дольмены, которые могут скрываться где угодно — в лесах, под водой, в городах… Они служат источниками энергии и местом крепления для спиц — неподвижных силовых линий, расположение которых легко высчитывается по специальному алгоритму. Знай мы все узловые точки вероятности — и война давно бы завершилась в нашу пользу. Но…

Давыдов развел руки в извиняющемся жесте.

— Увы… Силовые коридоры совершенно нестабильны и переключаются между узлами закрепления хаотично. Таким образом, зная место расположения артефакта, мы можем определить время, когда он служит креплением для спицы лишь с определенной долей вероятности. Переключения идут постоянно, мишень двигается — уничтожить цель легко, но надо ее вовремя обнаружить и успеть разрушить крепление… А это задача другой сложности. Я понятно объясняю?

Аудитория загудела одобрительно.

— Значит, понятно, — резюмировал Кирилл. — Вопросы?

— А что дает разрушение креплений?

— Теоретически, если разорвать связь между Параллелями и Зеро, то наш мир должен через некоторое время вернуться к норме. Норма, для простоты понимания — это то, что было семьдесят лет назад. Именно те пределы климатических зон принято называть точкой отсчета. Мы должны «отсоединить» Параллель два, отбросить их в сторону, прекратить перетекание. Это наша задача, господа курсанты. Смерть вражеской Параллели — это наша с вами жизнь. Жизнь наших детей.

— Вы хотите сказать, — спросил курсант Куницын, морща широкий лоб, — что в то время, как мы пытаемся отсоединить от Серединного мира Параллель Два, они проделывают то же с нашим миром?

— Да, — ответил Давыдов просто. — Это так. Это война, а война заключается в том, что одна сторона хочет уничтожить другую и помешать ей уничтожить себя. Параллель два противодействует нашим джамперам и атакует узлы крепления наших спиц. Мы противодействуем их джамперам и уничтожаем их крепления. Все как у взрослых, Куницын, все по-настоящему. Это сложные боевые задачи, которые вам придется решать. Но это не все сложности. Спицы, по крайней мере, стабильны какой-то промежуток времени. А ведь есть еще и жгуты…

— Жгуты? — переспросила двуцветная девушка-дама.

— Жгуты, — Давыдов подошел к доске. — Жгуты — это непостоянные связи, не завязанные на артефакты. Они не менее прочны, чем спицы, и важны для наших целей. Вычислить их труднее, хотя уничтожить узлы их крепления проще — это все-таки не пирамиды на воздух поднимать или горные массивы рушить.

— Так к чему крепятся жгуты? — спросил Куницын.

— К людям, — сказал Кирилл и нарисовал на доске схематичного человечка.

Ручки, ножки, огуречик…

— К джамперам?

Курсант Куницын не зря был головастиком. Он задавал правильные вопросы.

Давыдов сделал небольшую паузу, недостаточно театральную, но заметно поднявшую градус внимания в аудитории.

— К сожалению, — он аккуратно закрыл маркер колпачком и положил его возле доски, — нет. В принципе, жгут может крепиться к кому угодно — в том числе и к одному из нас, но учтите — нас очень мало, а следовательно, и вероятность такого события мала. Жгуты соединяют Параллель с Серединным миром. Действие жгута основано на свойствах ДНК носителя, а это дает ученым основание предполагать, что у таких вот особенных людей в каждом из трех миров есть оттиск…

— Одинаковые ДНК? — опять встрял курсант Куницын, любопытство в котором однозначно побеждало инстинкт самосохранения. Он фыркнул, как нюхнувший перцу пес. — Это невозможно в принципе!

— Невозможно? — переспросил Кирилл. — Неужели? Тогда тебе, курсант, предстоит еще не раз сильно удивиться происходящему. Все, что я вам рассказываю, еще двадцать лет назад можно было изложить только психиатру, а теперь на эту тему написаны сотни толстых томов, десятки гигабайтов. Литература закрытая, но она существует. Нет ничего невозможного, мы просто мало знаем о мире, в котором живем. Жгуты всегда крепятся к живым людям. И у этих людей в каждой из Параллелей есть свой двойник. Во всех трех мирах, в том числе в Зеро. И если это трудно понять, рекомендую принять на веру. Чтобы не сильно переживать, когда придется стрелять в лоб одному из своих или…

Он посмотрел на курсантов и раздвинул губы в усмешке.

— … самому себе.

Глава 4

Аруба. Отель «Аквамарин Резорт». Октябрь

На завтрак Давыдовы вышли поздно.

Буфет был хорош — именно так, как и обещали рекламные проспекты: изобилие фруктов, сыров, свежевыжатых соков, мясных нарезок, потрясающая запахом и видом сдоба…

По идее, Карина и Денис должны были умирать от голода, но есть почему-то не хотелось. Они выбрали себе столик на открытой площадке и уселись в густой тени огромного цветущего венозно-красным куста, лениво ковыряя в тарелках.

— Кофе? — спросил смуглый услужливый официант с никелированным кофейником в руках.

Карина покачала головой, прикрывая рукой чашку.

— Конечно. Но только не этот. Принесите эспрессо из бара.

— И мне, — попросил Давыдов.

Официант кивнул и исчез.

— Болит голова? — спросил Денис, наблюдая, как жена потирает висок.

— Гудит, как пустая кастрюля, и стреляет сюда. — Карина постучала согнутым пальцем над правым глазом. — Такое впечатление, что в глазницу забили гвоздь. И совершенно не чувствую себя выспавшейся. Хотя, что удивляться? Спали мы мало и джет-лаг… Ты тоже не выглядишь бодрячком…

— Знаешь, — сказал Давыдов, отхлебнув апельсинового сока, — никогда не пью спиртного с утра. Не могу — тошнит. Но сейчас бы выпил.

— Так выпей, — предложила Карина, пожав плечами. — Ты в отпуске. Тебе не надо работать. Тебе не надо писать. Тебе не надо читать лекции. А то, что надо сделать с женой, поверь, дорогой, ты прекрасно сделаешь и после пары бокалов вина.

Она накрыла его ладонь своей и улыбнулась. Из-за головной боли улыбка получилась грустноватой, но все равно теплой и искренней.

— Обычно ты мое лучшее лекарство от мигрени, Денис. Но сегодня ты не помог.

— Думаю, это стресс, — заявил Давыдов.

Глаза резало от света так, что он надел очки.

— Какой стресс? — удивилась Карина.

— Ночью, когда нас трясло, мы здорово перепугались. Адреналин, кара миа[4], вещь не всегда полезная. Иногда от его переизбытка может плющить и колбасить минимум пару дней.

— Плющить и колбасить… Писатель! Кто тебя учил таким словам? Хотя… меня именно плющит. Такое впечатление, что по мне проехался каток, и совершенно не хочется есть все эти яства — возможно, ты и прав: у нас постстрессовый синдром.

Карина выпила полстакана фреша и снова потерла висок.

— Черт! Как ноет! Где наш кофе?

— Вот, приближается…

Денис огляделся вокруг.

Атмосфера для пляжного отеля была несколько необычной. Приехав на отдых к океану, люди не сильно интересуются новостями. Здешняя публика мало походила на биржевых брокеров, для тех были отели подороже. За завтраком могли жаловаться на похмелье, договариваться о поездках или рыбалке, но читать, да еще и с такими выражениями лиц!

— Смотри-ка, — сказал он. — Все с газетами, с планшетами, с телефонами и озабоченные… Не кажется ли тебе, что что-то произошло?

Карина кивнула.

— Надо узнать, что.

От принесенных из бара чашек пахло, как и должно пахнуть от настоящего кофе — горьким и горячим, как солнце, бодрящим ароматом.

— Ваш кофе, сеньора! Пожалуйста, сеньор…

— Спасибо. У вас есть газеты на английском? — спросил Давыдов, которому было лень идти в бунгало за айпэдом.

— Конечно, есть, сеньор! Мы предоставляем гостям прессу! Вам американские газеты? Или местные?

Официант говорил правильно, по-американски — «рыча» на букве «р».

— Да все равно какие, любые, но не на испанском. Вас как зовут?

— Аурелио, сеньор…

— Скажите, Аурелио, а что все обсуждают? Что произошло? — вмешалась Карина, смакуя первый глоток обжигающего напитка.

— Как? — искренне удивился официант. — Вы не слышали, сеньора? Еще ночью эту новость начали передавать по всем каналам! Это главное событие…

— Мы поздно прилетели, — оборвал его Денис. — Что за событие?

— Ужасное событие, сеньор! Страшная трагедия! Вчера случилось цунами на востоке Гаити, на Кубе и в Пуэрто-Рико. Говорят, маленькие острова накрыло полностью.

— Цунами? — переспросила Карина. — Здесь, на Карибах? Но в Атлантике и Карибском море не бывает цунами…

— Не стану спорить, сеньора, — официант закивал, его явно пугало недовольство клиентов. Он был простоватым старательным парнем и вовсе не хотел, чтобы его уволили за длинный язык. С постояльцами отеля следовало быть как можно более учтивым. — Наверное, обычно не бывает, но это было… Я принесу газеты, и вы все прочтете! Возможно, я что-то напутал, но по новостям сообщали о тысячах погибших. О многих тысячах. Сказали, что волна была огромной. Чудовищной. И случилось все ночью — около двух-трех часов… Сейчас вы сами все прочтете!

— Нас как раз трясло незадолго до этого, — сказал Давыдов по-русски, обращаясь к жене, пока Аурелио, сбиваясь на бег, заспешил к стойке с газетами. — И мы летели над Карибами. Вот черт… Мы, наверное, пролетали над эпицентром!

— Брось, Денис! Ну, какое отношение имеет турбулентность на высоте десяти километров к землетрясению? Где имение, а где вода?

Давыдов пожал плечами.

— А вдруг там, как последствие, возник ураган? Или магнитные возмущения? Что мы вообще знаем о сильных катаклизмах? Вспомни, как били молнии, пока мы летели! И насчет цунами, ты, кара миа, не права. Бывали цунами в Атлантике. Лиссабон, например, смыло в середине XVIII века. Цунами может быть везде, даже на Черном море — было бы землетрясение мощное да рельеф дна подходящий.

Официант вернулся, протягивая местную «Дейли Сан», и Давыдовы склонились над передовицей.

На странице газетчики напечатали несколько фотографий, одна из них спутниковая, на которой было видно разрушения на восточном побережье Доминиканы. Это трудно было назвать просто разрушениями, такой пейзаж мог быть после ядерного взрыва — пейзажу не хватало только пожарищ. Вторая фотография могла быть снята с вертолета или низколетящего самолета — подробностей стало больше: выброшенные на берег суда, разбитые в щепу дома и развалины смытых отелей.

Денис сглотнул. Пальцы Карины сжали его кисть, и Давыдов перевернул страницу, перейдя к основному тексту статьи, но не успел начать читать, наткнувшись на следующую серию фото.

Фотографии с Пуэрто-Рико были еще хуже. Гораздо хуже. На них можно было рассмотреть множество деталей, но лучше было их не рассматривать…

Давыдов подумал, что он правильно поступил, не позавтракав.

Особенно поразила его детская ладошка, торчащая из вязкой, как загустевшие сливки, бурой грязи — воробьиная лапка со скрюченными пальчиками-коготками.

Holly shit! А ведь это только начало… Сейчас завалы начнут разбирать, раскапывать, и на берег лягут рядами десятки тысяч черных пластиковых мешков. Такое уже случалось в Таиланде в 2004-м.

В горле зашевелился мокрый меховой шар, но он силой заставил себя вчитаться в печатные строки. Оценок количества погибших пока нет, но эксперты… В жопу экспертов! Ну какие в этих вопросах могут быть эксперты? Сейсмологи… Небывалой силы. Тектонический разлом. Извержение вулкана, считают одни… Другие говорят о подвижке плиты. Гадание на кофейной гуще!

Денис вспомнил о кофе и допил его одним глотком.

— Официант не ошибся, — выдавила Карина, отводя взгляд от газетной страницы. — Действительно, — чудовищно! Эпицентр был в океане, в ста милях к востоку от берега. Боже мой, а ведь мы с тобой собирались в Доминикану. Просто на Арубу оказалось проще и интереснее…

— Зацепило и Флориду, но чуть-чуть, — перебил ее Денис, дочитывая статью. — Основной удар приняли на себя Куба, Гаити и Пуэрто-Рико. Оценивать количество погибших никто не берется, кроме неизвестно откуда здесь взявшихся экспертов, ноги бы им в рот, но это больше, чем на Пхукете. Гораздо больше. Сильно пострадали Британские Виргинские острова.

— Это совсем рядом.

— Это больше семисот километров от нас, — возразил Давыдов. — Час лету. Сейсмологи пишут, что в настоящее время не могут засечь даже афтершоковых[5] колебаний в районе эпицентра. А это совершенно ненормально — колебания должны быть! Просто обязано потряхивать. Может, незаметно для людей, но приборы… Тут же впечатление, что землетрясения и не было вовсе.

— Но оно было…

— Да. Было.

Карина протянула руку к чашке с недопитым кофе и…

Параллель-2. Сантаун, Центр, отдел «Сегмент». Октябрь

…одернула руку и невольно охнула.

Поручень кара все еще хранил холод подземного паркинга, и ей показалось, что она ухватилась за раскаленный прут. Хотелось подуть на пальцы и в очередной раз выругать себя за преждевременно снятые перчатки.

Почему-то чуть кружилась голова. Странное ощущение — подрагивающий кадр, как в старом кино. Будто бы это не она слегка теряет ориентацию, а кто-то другой, которого она видит со стороны, на экране ископаемой модели телевизора. Во рту оставался вкус кофе, причем не синтета, а самого настоящего кофе, того, что стоит сумасшедших денег. А сколько, собственно, должен стоить кофе, если за прошлый сезон его собрали меньше тысячи тонн на всю планету? Ученые обещают вывести более морозоустойчивые сорта, но…

К аромату арабики примешивались другие запахи. Отдавало чем-то нездешним, чем в Сантауне не могло пахнуть в принципе. Даже в оранжерее, где вязкие ароматы модифицированных цветов сводили с ума, такого было не унюхать. Но Кира отчетливо ощущала этот терпкий и назойливый запах. Живой. И не похожий на искусственный.

Она глубоко вздохнула, прикрыв глаза.

Под веками бродили цветовые пятна, как от яркого солнца, которого она не видела уже несколько недель — с последнего джампа в Параллель.

— Все в порядке, Кира Олеговна? — спросил Вязин обеспокоено.

— Я в норме, лейтенант.

Надо будет показаться врачу, подумала она, шагая к массивным дверям отдела «Сегмент». Это ненормально. Хотя что скажет врач? Пропишет транквил или релаксант, настучит на лэптопе рапорт начальству и попутно пару страниц в диссертацию о странных эффектах в психике джамперов. Мы для них вещь непонятная и пугающая. Не верить в наше существование они не могут — вот мы, есть! Куда нас спрятать? Но что с нами делать и что мы за звери такие — для лекарей тайна, покрытая мраком.

Постепенно, вытесняя сладкий чужой аромат и горьковатый привкус кофе, в ноздри все-таки пролез запах мерзлого бетона, старой пыли и льда. И еще — мокрой и обтрепанной ковровой дорожки.

Ею пахло особенно отчетливо и противно. Виноваты в этом были охранники, стоявшие, согласно уставу, по обе стороны дверей: поверх термоковриков, призванных не дать им отморозить ноги, они клали под подошвы форменных ботинок вырезанные из старых ковров куски.

Фольклор утверждал, что с таким вот ковриком из настоящей шерсти под ногами шансов простудить простату гораздо меньше — попробуй выстоять на стылом бетоне трехчасовую смену и остаться здоровым! Бред, конечно, но так как коврики никому не мешали, охрану не трогали, и пахло возле дверей отдела «Сегмент» противно — мокрой мертвой псиной.

За ее спиной зажужжал двигатель электрокара.

Значит, лейтенант Вязин опять едет в приемник. Интересно, сколько народу сегодня соберет Филипп? И что, собственно, нарыли математики?

Кира протянула ладонь в пасть сканера, немедленно вспыхнувшего чистым голубым цветом. Охранники сразу же потеряли к ней интерес. Она шагнула к двери, на этот раз подставляя под сканирующий луч роговицу, замок мигнул зеленым, щелкнули, срабатывая, запоры, и Кира вошла в отдел.

В «Сегменте» уже было тепло по-настоящему. Здесь энергию не экономили.

Кира оставила куртку и брюки в раздевалке, переоделась в джамп-комби, сменила боты с подогревом на обычную обувь. Она снова чувствовала себя в своей тарелке: четкая картинка, правильные запахи, нормальные звуки.

Наверное, сказались усталость, стресс или побочка от эффекта «усыхания» ДНК. На счетчике прыжков, встроенном в наручные часы заботливыми техниками, мерцала цифра 95. Еще пять — и будет сотня. Новый рекорд десятилетия. Говорят, Вол когда-то прыгал больше сотни раз. Искандер — то ли сто пятьдесят, то ли сто восемьдесят. Голикова прыгала до сотни. Но это все… Остальные за последние 10 лет до таких цифр не дотянули. Ботаник спекся на шестьдесят третьем, при ней и спекся — Кира прекрасно помнила, как Эрик открыл глаза и она, стоя за стеклянной стеной джамп-бокса, увидела кипящее в них безумие. Он успел разгромить установку и покалечить двух техников, пока не умер от передоза транквила. В него всадили добрый десяток инжекторов с лекарством: таким можно свалить пятисоткилограммового белого медведя, а он не падал и не падал, до тех пор, пока не заблокировало центры дыхания и не остановилось сердце.

После оверджампа Ботаника Кира, у которой тогда было меньше тридцати прыжков, хотела уйти, но не ушла. Если бы кто-то спросил ее почему — не ответила бы. Не потому, что хотела сохранить мотивы в тайне, а потому, что действительно не знала. Не знала — и все.

За штабным дисплеем стоял Кирсанов.

Его лысый шишковатый череп бросался в глаза прямо от дверей — бледный шар, покрытый впадинами и буграми. Походило на то, что начальника службы матобеспечения покусал рой диких пчел. Алексей Гаврилович живых пчел не видел лет десять, а то и больше. Он никуда из Сантауна не выезжал, причем не только из соображений безопасности и секретности, но и потому, что искренне считал, что ему вне стен Базы делать нечего. Шишки, превращающие голову хозяина в некое подобие дуриана, расположились на его черепе от рождения. Врачи говорили, что у Алексея Гавриловича случилось редкое генетическое отклонение, и волосы его теперь росли не наружу, как у всех людей, а вовнутрь — под кожу. Выглядело это все не особенно аппетитно, Кирсанова в компаниях не привечали, судачили о его уродстве. Особенно отчаянные или неосведомленные о взрывном характере Алексея Гавриловича пытались похихикать за его спиной. Говорили, что несколько таких вот смельчаков о своей несдержанности пожалели, и сильно, но, возможно, рассказы о мстительности начальника службы матобеспечения оказались обычной выдумкой, легендой, призванной наводить страх на окружающих. В результате, задавать вопросы дураков не нашлось. Интересующиеся умолкли.

Сам Кирсанов свою своеобразную внешность не комментировал никак — нужным не считал. Единственное мнение, на которое Алексей полагался абсолютно, было собственное. Мнения остальных он не всегда слушал, и еще реже — учитывал.

Когда-то, на заре джампа, Кирсанов пару раз прыгнул, но потом был отстранен от оперативной работы и приказом начальника штаба переведен на матобеспечение — Базе понадобились его способности аналитика и умение ладить с научниками. Джампером он оказался слабеньким, не лишенным сантиментов, что никогда и никем в серьезных конторах не одобрялось.

Глаза у него действительно были добрыми — тут Кира не возражала, но назвать Алексея Гавриловича человеком сентиментальным мог только тот, кто никогда не сталкивался с ним в реальной жизни.

Именно Кирсанов, получив от математиков вероятностную модель, давал джамперам рекомендации по проведению боевых акций, указывая на возможные точки дестроя и людей, уничтожение которых могло привести к изменению в структуре Параллели-2. Хорошая работка для добряка, не так ли?

Увидев Киру, Кирсанов призывно махнул рукой.

— Здравствуй, Кирочка, здравствуй!

Темные глаза под рыжими бровями смотрели холодно, но рот начальника матобеспечения был растянут в улыбке.

Он провел ладонью по макушке, словно приглаживая несуществующие волосы.

— Присаживайся! Прости, что испоганил выходные.

Как всякий хороший оперативник, Кира была немножко эмпатом — Алексей казался напряжен, не зол, но очень собран, сосредоточен. Значит, времени реально мало. Кирсанов редко бьет в колокола, не имея на то веских причин.

— Все в порядке, — повторила Кира уже в сотый раз за день. — Еще кого-то ждем или я могу одеваться?

— Ждем, но попозже, — ответил Кирсанов. — Минут этак через десять. На кольцевой с запада заносы, разгребают… Садись, Кира Олеговна, и выдохни. Точка входа через, — он поглядел на часы, — сорок четыре минуты. Так что время есть. Одна ты сегодня не пойдешь. Чаю хочешь?

— Заботишься? — ухмыльнулась Давыдова, устраиваясь в кресле.

Кресло было тертое, мягкое, с чуть продавленным сиденьем. Уютное, но не домашнее. От него пахло казенным. Тут от всего пахло казенным, даже от Кирсанова. Хотя он был ничего мужик. Правильный, жесткий, но и не без желания иногда пофилософствовать — этакий казарменный мыслитель.

— А как же! — Алексей Гаврилович пожал плечами. — Странно, если бы я не заботился о своем джампере. Тем более, о таком, как ты, Кира.

Он щелкнул кнопкой электрочайника и нагреватель заработал: под белой пластиковой крышкой замерцал красный огонек. Едва слышно забурлила вода.

— Неужели? Да у тебя сейчас полсотни действующих джамперов, Кирсаныч. Чем же я особенная?

— Девяносто шестой прыжок, — Кирсанов не обратил никакого внимания на ее иронию. — Сотня без четырех. За двадцать лет с момента открытия прыжков тех, кто перешагнул за сотню, можно посчитать на пальцах. Причем на пальцах одной руки. А вдруг все? Кончилась батарейка? Вот именно сегодня, сейчас — раз! — И кончилась. Не страшно, а?

Давыдова посмотрела на него и покачала головой:

— Не страшно.

— А мне — страшно. Я каждый раз, когда подписываю тебе джамп, об этом думаю. И боюсь. За тебя боюсь. За ребят боюсь. С меня за допустимые потери никто не спросит. Но, Кира, я хочу, чтобы тебе было страшно. Чтобы ты вовремя остановилась.

— Мне не страшно, — повторила Кира упрямо. — Что-то ты, Алексей Гаврилович, не то говоришь. Ты же должен меня приободрять, твердить, что у меня впереди вечность. Мне же через три четверти часа прыгать неизвестно куда, душегубством заниматься, наш больной мир спасать. А ты мой боевой дух подрываешь… Мне надо о долге размышлять, о выполнении задания, о возвращении, наконец! А о том, что каждый прыжок может меня убить, мне вспоминать не с руки!

Он взял вскипевший чайник, налил в кружки кипяток и щедро сыпанул туда чайного концентрата. Вода мгновенно окрасилась в густой коричневато-золотой цвет, и по комнате потянуло сильным цветочным ароматом. Кира знала, что вкус этого питья куда хуже запаха, но все-таки с удовольствием взяла в ладони горячий сосуд и осторожно отпила, едва касаясь губами чуть выщербленного края.

Кирсанов тоже отхлебнул из кружки, слегка обжегся, чмокнул недовольно губами, и, усевшись в свое кресло, спросил:

— Не с руки, значит? И ты об этом совсем не думаешь? Ты уже подошла к сотне, а это на сегодня рекорд! И рекорд не спортивный, от тебя и твоего умения не зависящий. Просто так получилось. Джампер, доживший до сотни, — это кунштюк, его бы в Кунсткамере показывать, этого джампера… За необычные свойства организма.

— Так последним мог быть любой из прыжков, — сказала Кира. — И пятый, и десятый, и 66-й! Ты же знаешь — заранее никто и ничего не чувствует. Нельзя предугадать, когда кончится батарейка, и может быть, это неплохо — просто в какой-то момент погасят свет… И на этом все…

Кирсанов помолчал немного, сморщил нос и, странно отставив мизинец, почесал им бровь.

— Как это манерно, Давыдова. Чтобы не сказать, как глупо. Впрочем, помешать тебе я не могу. Джамперы — они расходный материал. Ты уж прости, что мне захотелось, чтобы ты жила дальше. Не прав я. Мне надо твой боевой дух поднимать, так?

— Чего ты злишься, Леша? — спросила Кира негромко. — Ты спросил — я ответила. Ты меня из постели вытащил. Из тепла, от бутылки вина, от мужчины. Я приехала не потому, что хотела. А потому, что — надо! Я знаю, что это надо. Ты знаешь, что это надо. Возможно, именно сегодня нам удастся вернуть себе наш старый мир. Мы же для этого работаем, а, Кирсанов? В это верим?

— Ты смелее меня, Давыдова.

— Глупости, — сказала Кира. — Я не знаю, что страшнее: идти в джамп или ждать, когда вернутся те, кого ты туда отправляешь. Я бы с тобой не поменялась.

— Никто бы со мной не поменялся, — Кирсанов поднял на нее взгляд (взгляд, еще минуту назад растерянный, ищущий, изменился, стал привычным — расчетливым, жестким, словно последние несколько фраз выморозили из него все эмоции) и ухмыльнулся. — Оставь надежду, всякий здесь сидящий… Ты — кругом права. Моя лямка — мне и тянуть. Знаешь, Кира, была такая легенда у греков о перевозчике Хароне. Работа у него была с виду простая — возил народ с одного берега реки на другой. В один конец. Только вот два берега — это берег живых и берег царства мертвых. А текущая между ними река — Стикс, река забвения. И он плавает вечно туда-сюда, туда-сюда. И ему не пристать — ни к живым, ни к мертвецам. В безвременьи…

Алексей Гаврилович повел плечами, словно ежась от холода, и продолжил:

— Такую работенку можно схлопотать только за грехи, причем за грехи тяжкие — и не иначе.

— Я знаю, кто такой Харон…

— Кто б сомневался!

— Это не ты.

— Ну конечно! Какой из меня перевозчик? Я — начальник группы матобеспечения. Я даже не оперативник. Ты прости меня, больше я тебя доставать не буду. Ты девочка взрослая, знаешь, что делаешь. Значит, так… Приступим к делу. Сегодня поведешь группу…

— Свою? — перебила Кира.

— Свою, — успокоил ее Кирсанов. — Андрон, Рич, Сипуха. Только без Котлетки пойдете. Она вторые сутки в изоляторе: вирус. Температура под сорок. Рвется в бой, но слаба, как медведь весной. С тобой пойдут только четверо…

— Кто-то из твоих людей?

Кирсанов вздохнул, предвидя реакцию.

— Попрыгун с тобой пойдет.

Давыдова поморщилась, как от зубной боли.

— Это ты зря! Он знаешь как стреляет? Просто зверь!

— У него четыре джампа! Всего четыре! — недовольно возразила Кира. — Ты даешь мне в пятерку необстрелянного курсанта. Спасибо тебе, Гаврилович!

— Пожалуйста, — отрезал Кирсанов и нахмурился, отчего кожа на его голове забугрилась еще больше. — Вот ты его и обстреляешь. Или мне его надо с другими новичками в мясорубку посылать? Он не слабое звено. Хороший парень, голова варит — только опыта нет. Пойдет с тобой.

— Проехали. Прости, Кирсаныч, я не права.

— Я знаю, — кивнул Алексей Гаврилович, сбавляя тон. Он встал, и Кира в очередной раз удивилась его росту и внешней нескладности. — Смотри.

Он развернул на оперативном экране карту.

— Знакомый город, — сказала Давыдова, прищурившись. — Будапешт?

Она протянула руку и превратила изображение в трехмерное.

— Точно, Будапешт. Мир Ноль. Там сейчас тепло. Октябрь. Листья падают. Я тебе даже немного завидую. — Кирсанов двинул кистью, и часть карты запульсировала, выдвигаясь на передний план. — Это зона вероятности. Запаса времени не будет. Полчаса — это полчаса, не сорок и даже не тридцать семь. Мои расчетчики говорят, что даже 25 минут — большой риск, но у тебя ровно столько на все про все. Последняя пятиминутка — твой резерв. Потом обратного пути не будет. И наш с тобой сегодняшний разговор потеряет всякий смысл.

— Что надо делать на этот раз?

Кирсанов посмотрел на часы. Было похоже, что обычно хладнокровный Алексей Гаврилович слегка занервничал.

— То, что ты умеешь делать лучше всего.

— Смотреть на то, как падают листья?

Кирсанов улыбнулся одной половиной рта. Если он хотел показаться милашкой, то из этого ничего не получилось.

— Ну что ты, Кира! Спасать наш сраный мир. Если сможешь его спасти, конечно.

Глава 5

Мир Зеро. Будапешт, Венгрия. Октябрь.

Есть вещи, к которым привыкнуть нельзя. Даже если ты джампер со стажем: переход — это всегда переход.

Кирилл ударился грудью о рулевое колесо. Удар был не так силен, чтобы треснули ребра, но вполне достаточен, чтобы забить дыхание. Давыдов покраснел лицом, постарался вдохнуть, но лишь издал сипение и захлопал губами, как боксер, которому попали в солнечное сплетение.

Ему повезло — он не потерял сознание и успел выровнять машину до того, как пробил ограждение моста. Еще пара секунд, и она бы улетела вниз, в серые воды здешней реки. Продолжая хватать ртом воздух, Давыдов несколько раз энергично крутанул руль. Инстинкт самосохранения подсказывал ему тормозить, но он, вопреки рефлексу, придавил педаль газа вместо педали тормоза и таки умудрился увести автомобиль из-под огромного туристического автобуса, едущего навстречу.

До смерти оставались сантиметры, а возможно, и меньше, у него не было времени над этим размышлять. Действовать. Действовать! Для начала понять, кто он и где.

Он даже не сразу сообразил, что в уши ему бьет не визг покрышек, а пронзительный вопль двух пассажирок на заднем сиденье. Перекошенные от страха лица девушек отражались в зеркале заднего вида, вернее, даже не лица, а распахнутые до предела рты. Работу дантиста и состояние миндалин можно было оценить, не вставая с водительского места.

Нужно было входить в роль и в здешнее тело — времени мало, до получаса, считая резерв. Разум Кирилла работал быстро, на пределе возможностей.

Руки у его нынешнего носителя нестарые, ощущения, что он попал в изношенный организм, тоже нет. Можно считать, что повезло. Это первый плюс.

Город… Если джамп расчетный, то это…

Да. Знакомый пейзаж — тысячи открыток когда-то растиражировали по миру эти крыши, реку, мосты и замок, обнесенный стеной.

Рыбацкий бастион. Будапешт. Отлично. На месте. Плюс номер два.

Резким движением он повернул к себе зеркало заднего вида.

От сорока до пятидесяти. Белый. Европеец. Смугловат. Волосы темные, редкие, зачесаны назад. Седины практически нет, значит, носитель красится. Это не плюс, но приятная деталь.

Руки… На среднем и указательном пальце руки, лежащей на баранке, кожа желтоватая. Курит.

Одет в легкий свитер-водолазку, джинсы и пиджак. Слегка не по сезону, но день теплый, солнечный — замерзнуть трудно. Для конца октября просто превосходный день.

Машина — такси. Рация, электронный таксометр, на экране 3 евро. Лицензия с фотографией — Ференц Месар, 47 лет, адрес здешний. Марка автомобиля «фольксваген», если судить по эмблеме в центре баранки. Не первой свежести, не лучшей комплектации: сиденья даже не тканевые: винил — дешевый развозной вариант. Такой же дешевый, как и часы с потертым ремешком на левой руке таксиста. То есть, поправил себя Давыдов, на его собственной левой руке.

Не замедляя хода, Кирилл распахнул бардачок и вывернул его содержимое на свободное переднее сиденье. Ничего полезного. Он на всякий случай пошарил в глубине перчаточного ящика. Ни ножа, ни пистолета — а откуда, собственно, им там взяться? Только куча старых чеков, несколько леденцов, липких от старости, смятая пачка дешевых сигарет, монетки. Черт! Зато сзади восседают две крикливые дамы: одной хорошо за тридцать, второй чуть до тридцати. Обе белобрысые. Обе испуганные. Обе истеричные. У младшей от шока дрожат губы. Старшая зла как мегера! Того гляди вцепится в загривок. Только этого еще и не хватало.

— Все в порядке! — сказал Давыдов по-английски и изобразил на лице подобие улыбки. — Не надо волноваться!

— Дебил, — прошипела старшая на чистом русском. С чувством прошипела, с большим желанием съездить неуклюжему таксисту по физиономии. — Ты же нас чуть не угробил, мудак! Куда едешь? Куда ты прешь? Мила, не бойся! Я сейчас такое устрою этому козлу! Ты чего на дорогу не смотришь, а, животное?

Кирилл едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

Соотечественницы. Ну, почти соотечественницы. Можно считать, землячки — пусть из здешнего мира, но до боли знакомые персонажи. Такие и сейчас водятся далеко на севере, там, где Мурманская Ривьера, пальмы, зеленая до невозможности трава и мох на скалах…

Южнее такие экземпляры встречаются редко, больно уж суровы условия. Не выживают принцессы в условиях нового мира.

Давыдов глянул через плечо, столкнулся с прожигающим насквозь взглядом старшей блондинки и неожиданно ей подмигнул.

— Ничего, сестренка, считай — приехали!

Дама задохнулась от возмущения, не сразу сообразив, что с ней говорят на ее языке.

— Сестренка? Какая я тебе сестренка, быдлан!

А Кирилл уже забыл и о ней, и о перепуганной подруге Милочке — девице невнятного возраста с заячьим двузубым оскалом, примерзшим к белесому личику. Были дела поважнее, и время не уходило: оно истекало, словно вино из треснувшей бутылки — быстро, неумолимо, бесконтрольно. Давыдов не мог точно определить, но прошло не менее трех минут с тех пор, как он влетел в тело носителя, выбив из Ференца Месара сознание и заставив приложиться грудью о руль.

Значит, так…

Он едет из Буды в Пешт, слева видно здание Парламента. Значит, если он правильно помнит карту, это Цепной мост. Слева виден мост Маргид. Сто процентов из ста — он везет пассажирок на шопинг. Сорри, дамочки, но с шопингом выйдет незадача. Вы-то на него, конечно, обязательно попадете, но довезет вас кто-нибудь другой.

Кирилл швырнул «фольксваген» в поворот, не снижая скорости. Машину занесло. Покрышки и соотечественницы завизжали одновременно, но автомобиль не перевернулся, а, вильнув хвостом перед самым носом представительского «мерседеса», подплывавшего к стеклянному кубу отеля со стороны города, благополучно затормозил возле «Интерконтиненталя». Гулко ударившись рычагами о гранитный бордюр, «фолькс» остановился передними колесами на газоне.

Давыдов заглушил двигатель и вывалился из салона, не обращая внимания на ругань, несущуюся ему вслед. Секундная стрелка неумолимо двигалась по кругу, а сделать предстояло много. Или не сделать. Тут уж как повезет.

Молодая пара с ребенком. У девушки рука должна быть на перевязи — в лангете. Мужчину и ребенка можно и не трогать.

Девушку нужно убить.

Он понятия не имел, что рассчитал компьютер — какой именно жгут и с какой вероятностью был прикреплен к неизвестной ему молодой женщине. Он вообще старался не думать о ней как о женщине — иначе пришлось бы думать о себе как об убийце. Он не убийца. Он делает свою работу. От этой работы зависит жизнь его мира — не одной неизвестной ему особи женского пола, а миллионов людей. Его мир поставил все на победу, и если для достижения цели нужно будет убивать — он будет убивать. Оборвать жгут, изменить вероятность. Все остальное… неважно.

На набережной Дуная собралось полно народу. Здесь всегда бурлила многолюдная толпа, а в теплые осенние дни — особенно. Туристы и местные зеваки, уличные торговцы, музыканты, старики, мечтающие посидеть на лавочках да погреть старые кости, молодые мамы с колясками, шустрые подростки на роликах — кого тут только не было! Тысячи голосов сливались в один низкий волнующий звук, от которого чуть-чуть чесались зубы — словно в воздухе над набережной завис огромный работающий трансформатор и гудел, гудел, гудел… И в этой мешанине лиц, в этой бессистемно перетекающей от ларька к ларьку людской каше Давыдов должен был найти свою цель.

Найти и уничтожить.

Эта набережная, люди, звуки живущего огромного города и даже легкое дуновение прохлады от закованной в бетон и гранит реки напоминали давно исчезнувший мир, оставшийся в памяти с детских лет. И это почти абсолютное сходство не радовало. Каждый раз, попадая в Зеро, Давыдов испытывал не охотничий азарт, не возбуждение перед очередной акцией и не облегчение после очередного удачного джампа. Он ощущал острую и болезненную, как укол цыганской иглой, тоску. Фантомную боль. Ностальгию по миру, в котором солнце было ласковым и дети иногда играли в снежки. По миру, который много лет назад исчез. Сгорел в лучах обезумевшего светила.

И именно эта тоска заставляла его делать то, что должно, насколько бы страшным не было то, что он делал. Иначе тот мир не вернуть. Никогда. А Кирилл хотел его вернуть. Пусть из чисто эгоистических соображений, но хотел.

Люди, лица, люди, лица…

Он лихорадочно вглядывался в прохожих, в сидящих на скамейках, в стоящих у парапетов.

Девушка с рукой на перевязи.

Мужчина.

Ребенок.

Где-то в этой же толпе двигались ребята из его группы. Он не мог узнать своих — сейчас у них были чужие лица, чужие тела, но Давыдов был уверен, что они здесь, в радиусе нескольких сот метров от него. Все четверо находятся рядом. Идут, прочесывая толпу глазами. Еще минута, две, пять — и он увидит хотя бы нескольких из них. А, возможно, что и не увидит — поставленная перед группой задача с каждой секундой становилась все более и более нереальной.

Хотелось заорать. А еще лучше — выстрелить в воздух.

Первое бесполезно, второе невозможно.

Он закрутил головой в поисках цели, стараясь охватить взглядом как можно больше идущих мимо людей.

Мир Зеро. Будапешт. Венгрия. Октябрь

Джамп у Киры получился жестким.

Носитель несся по набережной на роликовых коньках, ловко лавируя между прохожими, и в момент перехода, когда сознание покинуло его, рухнул на бетонную плитку, проехавшись по ней плечом и щекой.

Падала на землю, сдирая кожу о шершавый камень, рослая девушка лет восемнадцати, а волна боли накрыла уже не ее, а Киру, надевшую новое тело.

Больно было очень. Саднил рассаженный локоть и огнем пекло расцарапанную скулу. Кира на секунду потеряла связь с реальностью — мир вокруг поплыл, закружился, стал нерезким — и застонала, чувствуя, как ее поднимают с тротуара чьи-то сильные руки. Она слышала голоса на незнакомом языке — эти люди явно обращались к ней, интонации были тревожны, они ждали ответа, а Давыдова только трясла головой. Окружающий ее мир не желал приходить в норму — джамп сам по себе может вызывать расстройства вестибулярного аппарата, а если после прыжка приложиться головой о мостовую, то эффект получается просто потрясающий.

Из розово-желтого тумана выплыло мужское лицо в нелепых роговых очках. Лицо шевелило губами, толстые щеки тряслись и голос звучал, как потусторонный — низкий, искаженный.

— Кииииииира… Кииииииира…

Какого черта? Он зовет меня по имени, но в этом мире у меня нет имени — я его не знаю! Ох, как больно!

Давыдова зажмурилась изо всех сил, и это, как ни странно, помогло. Боль, конечно, не прошла, зато, распахнув глаза, она увидела мир хотя черно-белым, но резким.

А еще через мгновение он обрел цвет.

Вокруг были люди. Много людей, привлеченных ее падением и последующей суматохой. Все они кололи ее взглядами, заслоняли небо…

— Кира, это ты? — спросил еще раз по-русски толстяк-очкарик. На самом деле у него был не бас, а слегка дребезжащий баритон, — не скажешь, что слишком приятный. — Жером! Жером! Не дергайся ты! Кира? Ты слышишь меня?

Она не сразу сообразила, что это кто-то из группы. Из ее группы. Он сказал пароль. Она должна ответить.

— Андрон? — прошептала она едва слышно, — Отзыв — капель! Капель!

И мужчина расплылся в улыбке.

— Вот и отлично! Вот и здорово! Только я не Андрон… Я — Рич, Кира. Рич. Повезло мне с тельцем на этот раз! Встать можешь?

Кира кивнула.

— Я сразу понял, что это ты падаешь. Меня самого едва не поломало о скамейку. Давай, поднимайся, поднимайся… — Он протянул ей руку, и Кира с радостью ухватилась за влажную, чуть липкую ладонь. — Вставай, вставай! Нет времени отдыхать, командир!

Давыдова привстала на одно колено, а потом, кряхтя, выпрямилась.

— Я знаю… Сколько времени я лежала, Ричи? — прошептала она в полголоса.

— Минуты две-три, не меньше…

— Я в порядке, — Кира сказала это уже по-английски и как можно громче, чтобы толпа расслышала и потеряла к ней интерес. — Спасибо! Спасибо всем! Я уже в порядке!

Толпа разочарованно загудела и начали расходиться: ничего интересного! Туристка упала, катаясь на роликах, эка невидаль! Ни крови, ни переломов, ни скорой… Скукотища!

Кира крутила головой, расточая благодарные улыбки, а Рич поддерживал ее за талию — стоять на коньках после джампа и падения было очень сложно.

— Остальные? — спросила она тихонько.

— Пока не вижу. Будем искать?

— Нет времени искать… Обойдемся. Нужно только ее найти.

— Точно, — подтвердил Рич, подставляя ей плечо. — Хотя не думаю, что в такой толпе мы легко с этим справимся. Но это не единственная проблема. У нас гости, командир.

Толпа расходилась, и это было здорово, но со стороны реки к ним приближались двое полицейских. Парни как на подбор, таких не грех и на племя разводить — рост хорошо за метр восемьдесят, плечистые, подтянутые. Черная форма, наручники, баллон со слезогонкой, пистолет в кобуре — вариант назывался «готов к любым неожиданностям».

«На самом-то деле не к любым, — подумала Кира, глядя на спокойные холеные лица стражей порядка, простых патрульных, давно не встречавших ничего страшнее обдолбанного до потери подвижности наркомана или перепившего горожанина. — Что ж… Сытая жизнь развращает. Чем самоувереннее, тем беззащитнее. Через минуту и у нас будут пистолеты. И дубинки. И баллоны с газом. Это прекрасно. Это просто сюрприз. Если бы еще не эти дурацкие ролики, из-за которых разъезжаются ноги! И идущая кругом от резких движений голова. Хорошо, что она не моя, а прокатная. Точно заработала сотрясение».

— Готовься, — прошептала Давыдова на ухо Ричу. — Подбери свое брюшко, Ричи. Будем их брать.

И в тот же момент ощутила, как ей жарко. Жарко и удивительно приятно. Кирсанов не соврал — бабье лето.

— Патрульных? — переспросил зачем-то Рич. — Я готов, командир!

— Главное, чтобы поблизости не оказалось еще двоих полисменов. — Кира оперлась ладонями на колени и быстро огляделась вокруг из-под упавшей на глаза челки. — Если их поддержка близко, то расслабиться нам не дадут. Вот тогда-то и случатся настоящие неприятности.

Полицейские были настроены добродушно и явно не ожидали никаких неприятностей от девушки-роллера с помятым в падении лицом и очкастого толстяка, поддерживающего ее под руку.

— Jó napot kívánok!

— Jó napot… — поздоровался Рич.

— Hogy állnak a dolgai? Minden rendben van?

— Köszönöm, minden rendben van…[6]

Стояли ребята грамотно, но недостаточно далеко от Киры и Рича. Впрочем, кто бы мог предположить, что упавшая девушка и увалень, взявшийся ей помочь, на самом деле — тренированные убийцы с богатым боевым опытом?

Кира качнулась, словно теряя равновесие, Рич сделал вид, что не успевает ее подхватить. Стоявший ближе к Давыдовой молодой полисмен сделал шаг вперед, и Кира в доли секунды скользнула ему за спину, исполнив достаточно сложное па, похожее на элемент из экзотического танца. Локоть ее здоровой руки врезался полицейскому в печень, колено ударило в сгиб правой ноги и, когда парень начал заваливаться на спину, Давыдова уже взяла его в замок за шею, а пистолет — это оказался мощный полимерный «Глок-9» — уперся бедняге в правую почку.

Рич действовал безо всякого изящества, па и прочих излишеств — сократил дистанцию и ударил второго полисмена в солнечное сплетение. От такого удара никакой пресс не спасает, и бил Рич не сильно, а ровно как надо, чтобы не убить, а отправить оппонента в нокаут.

— Умпц! — выдохнул полисмен, когда кулак безобидного с виду толстяка выбил из него весь воздух.

Его пистолет оказался в руках Рича, и тот аккуратно опустил обмякшее тело стража закона на землю. Кира сжала замок, ее пленник захрипел, задергался, но прием отрабатывался на тренировках сотни раз, а тело носителя оказалось достаточно сильным для успешного исполнения удушающего захвата, так что через несколько секунд и второй страж порядка, потеряв сознание, очутился на мостовой.

На все вместе с разговорами ушили считанные секунды.

— Есть! — Кира качнулась, но равновесия не потеряла. — Бери «слезогонку» и дубинку. Ищем…

— Девушку с рукой на перевязи. В гипсе.

Рич перехватил дубинку поудобнее.

— Наша задача, — сказала Давыдова, — сделать так, чтобы с ее головы не упал ни единый волосок. Остальное — по обстоятельствам… Вот, сейчас начнется!

Толпа цепенеет от неожиданности, но, к сожалению, длится это недолго.

Лежащие на земле полицейские и черные пистолеты в руках странного вида гражданских, привели в действие групповой инстинкт самосохранения и человеческая масса внезапно зашевелилась, поползла, как перестоявшее в тепле дрожжевое тесто, выдохнула со стоном застрявший в сотнях грудей воздух и бросилась врассыпную.

— Началось! — крикнул Рич визгливо, засмеялся лающим смехом, и пальнул в воздух. Звонкий выстрел вспорол спокойствие и негу теплого осеннего дня, как сабельный удар подушку. — Ложись!

Завизжали женщины.

— Дорогу! — заорала Кира и тоже выстрелила в синее яркое небо.

Мир Зеро. Будапешт. Венгрия. Октябрь

Пистолетный выстрел ударил в сотне метров от Кирилла.

Он невольно присел, ноги стали пружинами, мышцы задрожали от напряжения. Даже в чужом теле работали его, Кирилла, рефлексы.

Взревела перепуганная толпа и Давыдов понял, что сейчас начнется паника. Люди побегут кто куда и, если найти цель среди тысяч прохожих очень сложно, но все-таки теоретически возможно, то обнаружить объект в бегущей перепуганной людской каше, полностью нереально. Вопрос чистого везения, а оно, как известно, случается редко и вовсе не всегда в нужный момент.

Щелкнуло еще раз.

И еще.

Кирилл наконец-то увидел тех, кто стрелял: девушка на роликах — высокая, стройная, чуть угловатая по причине молодости, с красивым оцарапанным лицом, и толстяк в смешных роговых очках, похожий на китайского божка. Толстяк был с виду мягким и розовым, только вот ухмылка у него была совершенно из другой оперы, и пистолет в пухлой лапе с образом добродушного увальня явно диссонировал, зато со взглядом находился в совершенном согласии.

Девушка оглядывалась, вполне профессионально держа пистолет у груди, и Давыдов мгновенно присел, стараясь не выделяться на фоне бегущих в панике горожан. Момент был опасным — безоружный, в одиночестве, минимум два вооруженных человека в тридцати шагах. Кто они? Свои? Или чужие? И ведь не спросишь же! Не крикнешь! А что, если и эту точку вычислили в другой Параллели? В последнее время такое происходит практически в каждом втором джампе, а может быть, и чаще. И у нас, и у них — хорошие вычислители, способные определить точку вероятности с максимально возможной достоверностью. Что это значит, если говорить человеческим языком?

Давыдов начал двигаться, но не прочь от опасности, а ровным счетом наоборот, стараясь подобраться ближе к странной паре.

Это значит, что сейчас здесь, на Набережной, начали операцию две группы — наша и чужая. Численность противника? Неизвестна. Задание? Можно предположить, что оно полностью противоположно полученному мной. И если мы должны убить девушку с загипсованной рукой, то задача антагонистов — этого не допустить. Единственное, что утешает — сейчас и свои, и чужие станут видны как на ладони. Люди из Параллелей не побегут, они здесь не для того, чтобы бегать.

Грудастая матрона в неожиданно коротком пальто едва не сбила его с ног. Она двигалась со скоростью и грацией испуганного носорога (Кирилл еще помнил документальные фильмы об африканской фауне) и, попадись ей на пути стена, снесла бы ее с легкостью. Давыдова закрутило, он едва не упал — получил несколько чувствительных тычков локтями, болезненный удар по коленной чашечке, но на ногах устоял. Толпа несла его, но Кирилл умудрялся двигаться против течения, не высовываясь и не выпуская двоих стрелков из поля зрения.

Где же остальные? Где его группа? Пятеро его ребят? А вдруг эти двое — его? Что если крикнуть пароль погромче? Какова вероятность, что ему тут же не отстрелят голову? Вот сукины дети! Откуда у них пистолеты?

Давыдов шарил взглядом по толпе, стараясь объять необъятное и увидеть сразу всю картину (желательно присутствие на ней и девушки со сломанной рукой), но засек лишь странного старика в мягкой шляпе, который, вместо того, чтобы убегать со всеми вместе, стоял, словно утес в течении реки, отталкивая особенно шустрых своей тростью с резиновым набалдашником.

Старик — это легче. Во всяком случае, куда как безопаснее для здоровья, чем эти pistolero[7], несмотря на трость. С тростью мы еще повоюем, а вот с «глоком»…

Ствол уперся ему в позвоночник, и кто-то большой горячо дохнул в затылок.

— Спокойно.

Говорили на русском, правда, с акцентом.

— Не дергайся — выстрелю.

Давыдов просчитал свои шансы подергаться и решил, что незнакомца стоит послушаться. Оружие было зажато между его спиной и животом нападавшего, который плотно прижался сзади. Шансов не было. Вообще. Главное — не паниковать. Это может быть кто-то из своих, ведь так?

— Жером, — произнес человек ему в ухо.

Твою мать, подумал Давыдов.

Ему не было страшно, но очень не хотелось умирать.

Глава 6

Мир Зеро. Аруба. Октябрь

— Терпеть не могу спускаться на твои затонувшие корабли!

Карина прекрасно смотрелась в тонком гидрокостюме, и Денис с трудом оторвал взгляд от затянутой в неопрен фигурки жены.

— Это не дайвинг! Это разновидность некрофилии!

— Ты права, повелительница! — Он сложил руки на груди, словно для мусульманской молитвы, и покорно наклонил голову.

В этот момент лодку тряхнуло, и Денис едва не вылетел за борт, чудом ухватившись за леер в самый последний момент.

— Я серьезно, Давыдов, — сказала Карина. — Когда ты лезешь в эти ржавые посудины, я чувствую себя так, словно копаюсь в чужих кишках! Я согласна смотреть на рыбок, искать скатов… Да я согласна даже нырять с тобой к акулам, но только не эти твои рэки[8]!

— Я понял, повелительница, — повторил Денис, на этот раз не отпуская леера.

Стоящий за штурвалом рулевой ухмыльнулся.

— И чего ты заладил — повелительница, повелительница… Какая я, к черту, повелительница, если ты меня не слушаешь?

Давыдов поманил жену рукой и что-то прошептал ей на ухо.

Карина фыркнула, попыталась шлепнуть мужа по макушке, но лодку снова тряхнуло на мелкой волне и, не ухвати Денис жену за талию, лететь бы ей с надувного борта в воду.

Она взвизгнула от неожиданности. Рулевой, атлетичный, как все пловцы, креол лет тридцати, улыбнулся, показав белые сахарные зубы.

Он правил надувной лодкой лихо и с удовольствием, чувствовался опыт. Дайверы любят адреналин, и даже доставка на точку должна немножко будоражить кровь предчувствием приключения. Хотя какое тут приключение? Нырялка в здешних дайв-пойнтс[9] была не опаснее погружений в обычном бассейне — каждый турист на вес золота, а гибель любого дайвера — это сотни отказов от услуг дайв-центра и огромные неприятности.

Впрочем, Давыдов знал, что основная опасность под водой исходит не от многочисленной ядовитой живности, острых, как новые лезвия «Жиллет», кораллов и, конечно же, не от акул, мурен или барракуд. Акулы всякую дрянь не едят, перчатки из неопрена защищают от яда, костюм — от порезов, и в оборудовании, если ты не полный идиот, ничего сложного нет. А вот собственная неорганизованность, отсутствие дисциплины и халатность могут легко отправить дайвера на встречу с подводным богом. И не только самого дайвера, но и его партнера по погружению. Поэтому нырять в разношерстных компаниях Денис не любил: слишком велик риск нарваться на отмороженного любителя пива, не отошедшего после вчерашнего, на самостоятельного умника, которому плевать на инструкции и меры предосторожности, да и просто на человека, который не привык действовать с оглядкой на партнера. Там, где была возможность, они с Кариной заказывали индивидуального инструктора для сопровождения и опускались под воду вдвоем. Так дороже, но спокойнее.

— Ты, Давыдов, с возрастом становишься невозможным!

— Я не виноват, кара миа, что твой вид в облегающем костюме вызывает у меня ассоциации! Красное, черное, соблазнительные изгибы, волнующие линии бедра… Кнут, латекс, высокие каблуки! Вот давай спросим у Родни, что ему приходит на ум, когда…

— Ты становишься однообразным, Денис! — сказала Карина с предупреждающими интонациями в голосе.

— Нет, это ты остаешься соблазнительной, — он поцеловал ее в ухо, зарывшись носом в пахнущие солнцем и морем волосы. — Повелительница!

Карина рассмеялась.

— Сегодня купим кнут и сапоги на каблуках!

— И ты выйдешь так к ужину!

— Не боишься за нашу репутацию?

— Нашу репутацию уже ничем испортить нельзя…

— Ты явно решил прославиться в кругах русской эмиграции.

— Я теперь не русский, я украинский, и мне плевать. Пусть хоть застрелятся все вместе. Умрут от нереализованных сексуальных фантазий и жестокой эрекции!

— Интересно, все писатели такие сумасшедшие?

— Нет, не все. Только те, у кого красивые жены.

— Ты — льстец!

— Я льстун!

— Нет такого слова.

— Теперь есть! Я же тебе не подсказываю, как вырезать из больших носов маленькие? Слова — это моя профессия. Если я сказал, что есть слово «льстун» — значит, оно уже есть!

Они рассмеялись, касаясь друг друга лбами, и Давыдов подумал, что давно не был так счастлив.

По идее, он должен был переживать, чувствовать себя сопричастным к тому, что произошло пару суток назад, — дыхание огромного несчастья слышалось здесь, на Арубе, несмотря на сотни морских миль расстояния. Пожалуй, он мог бы даже изобразить переживание, но в действительности совершенно ничего не чувствовал.

Ему, конечно же, было жаль погибших в катаклизме людей — репортажи, фотографии, телевизионные съемки с места катастрофы ввергали всех в уныние, но Денис поймал себя на мысли, что чувствует себя особенно живым именно потому, что совсем недалеко от них, если считать по планетарным масштабам, смерть собрала обильную жатву.

Он помнил ужас, пережитый в трясущемся самолете, помнил тошноту, подступившую к горлу, когда разглядывал первые фото…

Но сейчас Карина была рядом с ним, море стремительно уходило под днище надувной лодки, солнце пылало посредине голубого до рези в глазах неба, разрисованного мазками легких облаков, и ощущение просвистевшей у виска пули придавало всему этому совершенно новый привкус.

Давыдов не считал себя адреналиновым наркоманом. Как любой нормальный мужик, доживший до зрелого возраста, он понимал разницу между разумным риском (который, как известно, сопровождает любой выход на улицу, поездку на машине или перелет) и безбашенностью, и давно перестал носиться по родимым отечественным дорогам со скоростью за сто пятьдесят, напиваться в заведениях сомнительной репутации и делать замечания молодежи, гадящей в проходных дворах. Как писатель он лелеял свою способность к сопереживанию, потому что передать словом эмоцию, да так, чтобы читатель в нее поверил и испытал сам, может только тот, кто эту эмоцию способен пережить. В противном случае можно сработать технично, внешне безупречно, но такой текст «зазубрины» в душе читателя не оставит.

Сейчас, обнимая жену в летящей над волнами лодке, он внезапно сформулировал для себя те изменения, что чувствовал в последние дни: он перестал сопереживать и с нетерпением ждал момента погружения к затонувшему судну. Таких дайв-пойнтов за его аквалангистскую карьеру набралось уже не один десяток, он видел места и поинтересней и не мог понять, почему буквально дрожит от нетерпения перед рядовой нырялкой. И вдруг признался себе, что хочет адреналина. Он мечтал, чтобы кровь вскипела от ощущения опасности, чтобы риск — не разумный, а именно тот, который на грани и немножко за ней — заставил его сердце судорожно стучать в ребра и каждую клетку тела окатило ледяной электрической волной.

И жену он хотел иначе, чем было всегда, даже в дни их первых встреч, когда от запаха ее кожи у него темнело в глазах — теперь он чувствовал себя завоевателем, коллекционером… В общем, в их отношениях не стало меньше страсти, возможно, даже больше, потому что новое восприятие принесло в супружеское ложе новизну, но вот нежность, которой всегда было в избытке, испарилась.

Он любил Карину, ему доставляло радость быть с ней, но он воспринимал ее не как жену, а как очередную победу, прекрасный и желанный трофей, которым можно и должно насладиться. Он был счастлив все эти дни. Счастлив сегодня. Но счастье это называлось счастьем охотника.

Раньше это открытие его бы испугало. Его, прежнего Дениса. Но не Дениса нынешнего. Тот был в меру осторожен и любил жену. Этот же любил риск и женщин. Его нынешняя женщина была прекрасна и желанна. С такой приятно оставаться долго. Но долго — это не навсегда.

Давыдов неожиданно для Карины поцеловал ее в губы, вскочил и, ухватив свободной рукой леер на другом борту, замер на полусогнутых на носу стремительно скользящей по океану лодки — странное подобие ростры[10] в мужском обличье.

— Cool! — закричал рулевой. — It’sa really cool, guys!

Денис чувствовал себя вольтижировщиком, стоящим на спине несущейся галопом лошади, с наслаждением вдыхал пахнущий солью и йодом ветер, не замечая жены, которая не сводила с него глаз.

Если бы он видел ее взгляд, то вряд ли бы тот ему понравился. Нет, Карина не прожигала ему затылок ненавистью, не смотрела на мужа, как на неприятное диковинное животное! Нет, нет… Ничего подобного нельзя было разглядеть в ее глазах! Но была в ее взгляде совершенно непривычная нотка, завидя которую, Давыдов-новый обязательно бы напрягся.

Карина Анатольевна смотрела на мужа с нескрываемым интересом, словно не прожила с ним многие годы, а увидела совсем недавно, ну, может быть, пару дней назад. Денис-прежний скорее всего обрадовался бы такому взору и произнес длинный спич о новизне в отношениях, о благотворном влиянии дальних совместных путешествий на супружеские отношения в общем и на секс в частности…

А вот Давыдов-нынешний напрягся бы, определив этот взгляд безошибочно.

Карина глядела на него взглядом охотника, разглядывающего добычу.

Мир Зеро. Будапешт. Октябрь

Толстым людям тяжело бегать. Особенно тяжело им бегать в толпе. Мужчина, врезавшийся в Давыдова, весил, наверное, под два центнера. Когда такая туша теряет равновесие и летит, словно прыгнувший с обрыва носорог, оказаться на ее пути — удовольствие не из приятных. Но в тот момент, когда толстяк в сером плаще ударил Давыдова в бок с мощью пушечного ядра, сбивая с ног и его, и приставившего к спине Кирилла ствол pistolero, Давыдов закричал бы от радости.

Если бы смог…

Носорог в плаще выбил из него дыхание и едва не сломал ребра. Кирилл пролетел минимум пару метров, не касаясь мостовой, и в падении сшиб молодую парочку, на свою беду оказавшуюся на траектории его стремительного полета. Это несколько смягчило удар о землю, но не настолько, чтобы Давыдов сразу же смог вскочить. Нет, он попытался, но сделал смешное па и рухнул, перелетев через оказавшуюся на пути скамейку.

Над ухом у него что-то оглушительно треснуло. Краем глаза Кирилл заметил, как деревянная плашка спинки брызнула щепой, и побежал на четвереньках в сторону, уходя из-под выстрелов. Стрелял по нему низкорослый мужчина средних лет, одетый в кургузый клетчатый пиджак и темные слаксы (Давыдов почему-то отметил, что они коротковаты), круглоголовый, с черной челкой, закрывающей лоб до самых бровей. Из-под челки виднелись маленькие блестящие глазки, совершенно мышиные, без белков — круглые черные шарики, похожие на капельки чернил. У него в руках был не современный пистолет, а какой-то длинноствольный револьвер антикварного вида, похожий на смит-вессон, с которым клетчатый управлялся ловко и сноровисто. От третьей пули Кирилл едва успел спрятаться за столиком, с которого продавали сладости. Вверх взлетели желейные конфеты, осколки пластиковых стаканчиков, но Давыдов уже нырнул в толпу, проклиная боль в ребрах и плохо слушавшуюся левую ногу.

Однако, подумал он, ковыляя прочь от стрелка, тут бы живым уйти!

Он не чувствовал себя суперменом, и вовсе не из-за того, что взятое внаем тело пострадало при столкновении и падении. Как любой человек с боевым опытом, Давыдов остро чувствовал момент, когда везение заканчивалось. Уловив подобное, надо быстро сматываться, если есть куда и если еще есть шанс сбежать. Кто сказал, что двадцать минут мало? Это для выполнения задания их мало, а для того, чтобы отправиться на тот свет в чужом мире с антикварной пулей в черепе — это ровно на двадцать минут больше, чем надо.

Откуда? Откуда, черт побери, у этих мерзавцев оружие? Не один, а целых три пистолета? Откуда?

Давыдов буквально заскрежетал зубами от бессильной злости на собственную удачу, и, бросив взгляд через плечо, засек клетчатого, который ломился через толпу, держа свой револьвер над головой.

Где же его ребята? Куда все подевались?

Кирилл закрутил головой.

Метрах в двадцати от него щелкнул пистолетный выстрел, и громкий женский голос выкрикнул то же слово, что минуту назад выдохнул Давыдову в ухо клетчатый:

— Жером! Жером!

Она созывает своих. А как же! Все равно вокруг творится безумие, так какая разница? Выиграет тот, кто успеет первым собрать команду…

Или смыться, перебил его здравый смысл, но Давыдов мысленно дал ему пинка, выпрямился во весь свой невеликий рост, и сам заорал во все горло, размахивая руками:

— Петля! Петля!

Прямо перед ним из толпы выкрутился клетчатый — между ними было буквально три метра, не более. Совершенно свободных три метра — пустой пятачок, вычищенный Кирилловым невезением так, чтобы стрелок мог прицелиться и без помех выстрелить.

— Петля! Ко мне! Ко мне! — крикнул Кирилл, срывая чужое горло, и бросился на pistolero, надеясь, что успеет перехватить кисть противника до того, как тот спустит курок.

Правая нога Давыдова попала на желейные конфеты, рассыпавшиеся по плитке, и поехала не хуже, чем на льду. Он уже не прыгал на врага, а летел в его сторону, нелепо размахивая руками. Прямо на ствол смит-вессона, повернутый в его сторону.

Надо было уходить, неожиданно ясно и спокойно подумал Кирилл. Глупо-то как!

Трость с резиновым набалдашником переломила кисть стрелка неожиданно легко, словно сухую хворостину — кости громко хрустнули, разлетаясь от удара полированной деревянной палки. Клетчатый завизжал, револьвер вылетел из разжавшихся пальцев. Старик снова взмахнул тростью, целясь противнику в висок, но тот успел поднять плечо и получил удар по локтю, от чего снова хрустнуло и рука повисла под странным углом.

Давыдов рухнул стрелку под ноги, как раз на револьвер, ухватился за рубчатую рукоять и вскочил как раз тогда, когда клетчатый, прижимая к груди перебитое предплечье, юркнул в толпу.

— Кир? — спросил старик зычным певческим голосом. — Кир, это ты?

— Я… — ответил Давыдов кривясь от боли. — Сандро?

— Точно… — старик усмехнулся. — Эка меня угораздило… Тельце-то какое дохленькое… Зато с палочкой!

Он лихо взмахнул тростью, и какой-то случайный прохожий метнулся в сторону, кося безумным глазом на воинственного деда.

— Спасибо, Сандро…

— Потом поблагодаришь.

Давыдов кивнул и быстро глянул на наручные часы, а потом на револьвер в своей руке.

Действительно смит-вессон, антиквариат. Но значительно лучше, чем ничего. У смит-вессона шесть патронов в барабане. Клетчатый стрелял в него трижды.

Ничего, Ференц Месар, мы еще повоюем в твоей оболочке и, если удача не повернется к нам задом, ты еще поживешь в своем теле. В активе у нас пушка, Сандро с дубинкой и десять минут до обратного джампа.

— Петля! — заорал Кирилл, срывая голос. — Петля!

Справа взревели мотоциклетные моторы. На Набережную с расторопностью кавалерии из старого вестерна влетела тройка полицейских-мотоциклистов — влетела, и тут же горько в этом раскаялась. Толпа, до сей поры двигавшаяся хаотично, завидев стражей порядка, побежала к ним в поисках защиты резво, как стадо слонов от лесного пожара.

Вокруг сразу стало свободнее. Кирилл снова увидел девушку-роллершу с окровавленным лицом и толстяка с кривой улыбочкой — теперь они были в шагах тридцати от Давыдова и спешили прочь, оглядываясь. Странная парочка. Возле них материализовался клетчатый, что-то крикнул, поднимая руки, и девушка опустила пистолет, смотревший клетчатому в грудь.

Давыдов вскинул наган и выстрелил, практически не целясь — у револьвера был очень точный бой на такой дистанции. Толстяк схватился за плечо, а девушка выстрелила в Кирилла из-под руки, но взяла слишком низко. Пуля лязгнула о плитку в двух шагах от Давыдова и с визгом ушла в небо. Толпа заорала еще громче и отхлынула прочь, открывая поле для боя.

— Осторожно! — Сандро крикнул очень вовремя.

Толстяк переложил «глок» в левую руку, ловко вывернул кисть, и его пистолет звонко выстрелил (Кирилл даже успел заметить вспышку на дульном срезе). Пуля царапнула щеку вовремя пригнувшегося Давыдова. Его словно окатило ледяной водой. Смерть пролетела так близко, что на коже появилось ощущение ожога: казалось, Кирилл слышит, как с тихим пощелкиванием сворачиваются опаленные волоски. Он снова поднял смит-вессон и поймал толстяка на мушку. Курок щелкнул, но выстрела не последовало — осечка! Давыдов метнулся в сторону, стараясь не потерять толстяка из виду, и снова нажал на спуск. На этот раз револьвер громыхнул, но прицел сбился, и Кирилл увидел, как за спиной девушки-роллера разлетелся белый кувшин декоративного фонаря. Один патрон! Всего один патрон!

Толстяк выстрелил в Сандро, который был далеко не так быстр, как Давыдов, но промахнулся, и тогда Сандро, проявляя несвойственную годам прыть, понесся вслед за Кириллом, хромая на обе ноги сразу и размахивая тростью, словно саблей.

— Петля! — крикнул Кирилл, но голос его прозвучал как хриплое карканье вороны и шум толпы проглотил этот хрип напрочь.

А вот вопль «Жером!», прозвучавший сильным женским голосом, казалось, расслышала вся площадь.

— Жером! Жером!

— Петля!

Над ухом сначала вжикнуло, а потом ударил еще один выстрел. И еще один. Пуля, миновавшая Кирилла, попала в бедро бежавшему мимо мужчине, и тот покатился по мостовой, зажимая ладонями рану.

Давыдов юркнул за скамейку. Рядом со свистом дышал Сандро. Лоб старика, в котором он сидел, покрылся крупными каплями пота, кожа посерела.

— Я не могу… — выдохнул он, запрокидывая голову. — Не могу!

Давыдов ощутил запах его дыхания — кислый, старческий. Стрелки замерли на циферблате дешевеньких часиков будапештского таксиста. Слишком медленно! От джампа их отделяла вечность — за это время можно было умереть еще десять раз.

— Держись, дружище!

Кирилл откинул планку, закрывающую патронные гнезда и, быстро провернул барабан, выталкивая гильзы экстрактором.

Стрелянная, стрелянная, еще одна… Ага! Вот осечка! Всего один патрон. Один выстрел. Это тебе не «глок» с его магазином на десяток девятимиллиметровых патронов и мгновенной перезарядкой. Это дедушка «глока». Или прадедушка. Этот патрон нельзя тратить в горячке, только наверняка.

Справа раздались крики. Похоже, полиции удалось выбраться из людского водоворота и вступить в игру. Утешало одно — эта проблема касалась как команды Давыдова, так и отряда его противников. Главное было не попасться полицейским на глаза до того момента, как они вцепятся в девушку на роликах и в этого меткого, мать бы его так, толстяка.

— Погоди, Сандро, — сказал Давыдов напарнику и положил руку старику на плечо. — Отдышись. Не надо высовываться…

И тут Кирилл увидел девушку с загипсованной рукой. Цель.

Девушка в гипсе, парень — наверное, муж — и ребенок.

Они бежали вдоль парапета у самой реки. Парень прижимал ребенка к груди, закрывая малыша плечом от возможной опасности. Девушка семенила на полшага сзади, пригибаясь, как под артобстрелом. До них было не более сорока метров.

Внутри Давыдова начала распрямляться тугая пружина. Это был не азарт, а, скорее, охотничий инстинкт, нечто подобное тому, что заставляет собаку броситься на четырехсоткилограммового дикого кабана, несмотря на грозные клыки свиньи и собственные мизерные шансы на выигрыш. Впрочем, собака оценить свои шансы не может, а Давыдов был на это вполне способен.

Мизерные шансы, подумал он, выскакивая из укрытия. Но это ничего! Я быстрый! В меня не так просто попасть!

Кирилл успел сделать ровно шесть широких шагов до того момента, как пуля попала ему в правую ногу и вдребезги разнесла коленную чашечку.

Мир Зеро. Аруба. Октябрь

Денис опускался первым.

Пока они готовились к погружению, Родни не спускал с них глаз. Опытный инструктор легко оценит подготовленность дайвера за те несколько минут, что приводится в порядок дыхательная аппаратура, и сделает это гораздо точнее, чем по записям в логбуке[11].

Глядя на то, как Денис и Карина подсоединяют привезенные с собой редукторы к баллонам со сжатым воздухом и крепят баллоны к BCD[12], Родни одобрительно хмыкнул и расслабился.

— Корабль безопасный, — пояснил он, помогая Карине облачиться в акваланг. — Можете спускаться по шнуру, можете без него. Корма лежит на 35 футах, нос на 60. Корпус переломан почти посередине. Внутри ничего нет, туда лазить незачем. Все интересное на палубе.

Он глянул на небо и сощурился.

— День хороший. Фото получатся на славу.

Давыдов проконтролировал давление по манометру, чуть поддул компенсатор через ниппель, чтобы не тратить воздух из баллона, и в уме прикинул время, которое они с женой могли провести внизу с учетом одной остановки для декомпрессии. Несмотря на модный дайв-компьютер, застегнутый на кисти левой руки, он все еще определял длительность погружения расчетом, как его когда-то учили.

Денис проверил акваланг Карины, а она — его оборудование. Все было в порядке.

Родни вывесил над лодкой флаг, оповещающий, что в воде находятся дайверы, и спустя минуту они уже плавали в теплой океанской волне, надевая маски перед погружением. А еще через минуту скользили вниз — от залитой солнцем поверхности к зеленоватой мглистой глубине, где в дрожании темных гибких теней виднелись очертания затонувшего судна.

Давыдов обожал ощущение от первых минут под водой — бесподобное, ни на что не похожее чувство трехмерности водного мира, мира, в котором ты не прикован к плоскости, а подобен птице или скату, парящим каждый в своей стихии. Денис пробовал прыгать с парашютом, но впечатления от прыжка его не порадовали. Сначала было шумно и страшно, потом — холодно, страшно и неудобно (он прыгал в связке с инструктором), приземление вообще получилось жестким… В общем, желание повторить опыт не возникало. А под водой он с первых секунд чувствовал себя как дома и легко освоил не очень хитромудрую науку погружений — делай все согласно инструкции и будешь жив и здоров.

Карину на нырялку после долгих разговоров присадил именно он, и с тех пор Давыдовы погружались каждый раз, когда выпадала такая возможность.

От буя, обозначавшего место спуска, вниз уходил мохнатый от мелких водорослей фал, больше похожий не на капроновую веревку, а на диковинного заросшего червяка — встречались на дне такие, правда, не настолько длинные. Давыдовы шли ко дну по широкой спирали, стараясь получше рассмотреть общую картину кораблекрушения.

Карина была права. От любого затонувшего корабля, особенно если он не затоплен специально, как искусственный риф для привлечения экзотических рыб, кораллов и дайверов, веет смертью. Этот погиб после торпедной атаки, практически расколовшись на волне, и место разлома было прекрасно видно сверху. Судно лежало с креном на левый борт, нос ниже кормы, и разорванный бок был словно разверстая рана, так и не затянувшаяся со времен войны.

Давыдова почему-то привлекали обломки кораблекрушений, хотя особой склонности к некрофилии он у себя не замечал. Просто каждый такой корабль был хранилищем историй и сюжетов — это Денису подсказывало шестое писательское чувство. Оборванные жизни, измененные судьбы — сотни, а иногда и тысячи переплетенных в плотный клубок человеческих трагедий: готовые романы, повести, рассказы, в которых будет намешано всего, что делает литературу — литературой, которую читают.

Возможно, в любопытстве такого рода было что-то низменное — так журналист отдела горячих новостей паразитирует на убийствах, автокатастрофах и несчастных случаях, зарабатывая себе популярность и деньги на чужой крови. Низменно, аморально, но публика читает столбцы, чтобы узнать о чужих несчастьях и остро почувствовать свою уязвимость. Писатель никогда не напишет настоящей книги, если не наполнит ее жизненными коллизиями, которые будут бросать героев из ада в рай и снова низвергать в ад. Писать о счастье — откровенно скучно. Писать только лишь о несчастьях — загнать читателя в депрессию. Нужен коктейль с общеизвестными ингредиентами: любовь, ненависть, предательство, смерть, юмор, опасность, страсть, благородство, нежность, цинизм… и талант писателя, чтобы соединить все эти элементы в нужной и единственно верной пропорции.

Давыдов оглянулся. Карина, повторяя его движения, плыла несколькими метрами выше. Вокруг нее в надежде на какое-нибудь лакомство вились десятки мелких рыбешек. От обилия планктона вода казалась мутноватой, но даже отсюда, сверху, было видно, что рыбы разной расцветки и размера буквально кишмя кишели возле затонувшего корабля.

Он сделал рукой приглашающий жест и, срезав очередной виток спирали, пошел вниз по более крутой траектории. Мимо него, оставляя след из мелких пузырьков, пронеслась испуганная пара малышей-тунцов.

Морская живность давно заселила железный труп сухогруза. Водоросли плотным ковром затянули все, на чем смогли закрепиться, из распоротого корабельного чрева каждую секунду выскакивали стайки рыбьей мелочи и тут же ныряли обратно. Денис знал, что внутренности судна заселены поплотнее коммунальной квартиры и сейчас за ними следят тысячи внимательных глаз. Испуганных — у тех, кто готов броситься наутек. И настороженных — у тех, кто вполне может вцепиться в человеческую плоть зубами, если представится такая возможность.

Тунцы, сверкая синеватыми блестящими боками, вновь промчались мимо них, когда Денис и Карина проплывали над палубой. Малыши явно любопытничали: боялись, но описывали круги вокруг странных существ — одноглазых, с наростами на спине и перепончатыми плавниками. По пути они врезались в стайку малька и знатно перекусили — рыбки бросились врассыпную, но было уже поздно. Из открытого люка показалась голова мурены — выпученные глаза, приоткрытая пасть с торчащими иглами зубов, гладкое змеиное тело. Мурена раскачивалась, и для сходства с коброй ей не хватало только раздутого капюшона.

Давыдов взялся за камеру. В такой мути снимок журнального качества не сделать, но больно уж хорош был объект фотосъемки! Он сместил центр тяжести, развернул корпус и завис над муреной почти вниз головой. Света хватало, зубастая морда оказалась в центре видоискателя. Еще секунда — и мурена втянется обратно, в свое логово, и он запорет снимок. Давыдов нажал и придержал кнопку спуска, снимая серию. Затвор сработал несколько раз подряд. Змееподобная хищница юркнула в темный провал люка, над которым висел Давыдов, и он невольно подался за ней, продолжая работать камерой. Внезапно что-то швырнуло его вниз, в темноту, и он едва не расколотил маску о край ржавой переборки. Удар пришелся выше, по касательной, и шершавое, как наждак, железо оцарапало ему лоб и висок, но стекло уцелело. Сила инерции волокла его дальше, он попытался перевернуться, но только закувыркался между мшистыми лестничными ступенями и искореженным ограждением. Баллон ударил о металл, Давыдов неловко махнул ластами и едва не свернул себе шею. Сверху его снова пнули — между ним и светлым контуром люка мелькнула темная тень. Ошалевший от происходящего Денис выронил камеру, и она полетела в глубину, но повисла на страховочном фале.

Темнота, рваный металл вокруг и снова тень, закрывающая от него свет. Кто-то рванул загубник у него изо рта, и Денис закружился, загребая рукой резервный «октопус». Что за черт?! Кто напал на него?! И где Карина? Он мощно взмахнул ластами, уходя наверх, к свету, но новый удар бросил его в глубь трюма.

Глава 7

Мир Зеро. Венгрия. Будапешт. Октябрь

Выстрел был наудачу.

Только самоуверенный новичок мог рассчитывать на то, что попадет в бегущего человека с такого расстояния. А Кира новичком не была. Просто никаких других вариантов не оставалось. Этот плюгавенький мужчина в разодранном на спине пиджачке так шустро рванул за девушкой в гипсе, что догнать его или успеть сократить дистанцию до того момента, как он разрядит ей в спину свой револьвер, было нереально.

«Глок» — прекрасное оружие, но есть ситуации…

Возможно, Кире помогло то, что она не бежала, а скользила на роликах. Или то, что плюгавый ни разу не исчез из виду и она могла корректировать стрельбу. Какая теперь разница? Когда Давыдова увидела падающего противника, то едва не заорала от радости.

Подстрелила! Она его подстрелила!

Рик, задыхаясь, бежал вслед за ней. Вернее, думал, что бежит… Кира слышала сзади шумное сопение. Еще бы, волочь на себе такую тушу! А Давыдова летела на своих роликах, лавируя среди поредевшей толпы. Работала мышечная память чужого тела, чужие рефлексы, и это приносило новой хозяйке несказанное удовольствие. Все было как на многолюдном катке в детстве. Только теперь в ее родном мире катание на стальных полозьях по льду перестало быть развлечением. А ведь как это здорово — мчаться навстречу ветру. Здесь ветер не резал щеки и не сковывал губы: он был теплым и ласковым. Он должен был пахнуть листвой, дунайской водой и сдобой, которую продавали с лотков на Набережной. А пахнул порохом, страхом и чужой кровью. Но это не могло испортить Кире удовольствия. В чужой крови кипел чужой адреналин, но это Давыдова смотрела на плюгавого, раненого в колено ее пулей. Еще два-три движения — и она окажется прямо над ним, резко затормозит пяткой и выстрелит в голову врага, навсегда разорвав связь между носителем и захваченным телом, отправит эту тварь из чужого мира в небытие.

Давыдова так упивалась своей близкой победой, что не сразу сообразила, что именно прервало ее стремительный полет к цели. Смешной старикан подсек ей опорную ногу своей массивной тростью, и она полетела кубарем, выронив из рук пистолет. В плече что-то хрустнуло, и острая боль пробила Киру от ключицы до копчика. Казалось, кто-то вогнал в нее раскаленный кривой прут. Еще один кувырок — и Давыдова, привстав на колено, рванулась в сторону, кусая от боли губы до крови. Старикан оказался достаточно быстрым и, не вскочи она вовремя на ноги, мог бы проломить Кире череп своей клюкой, а так палка просвистела мимо виска и дед, потеряв равновесие от собственного замаха, брякнулся об асфальт и закричал, засучил ногами от боли — какая-то из костей явно не выдержала падения.

Пистолет! Где пистолет!

Плюгавый был совсем рядом — полз прочь, волоча за собой искалеченную ногу, но не душить же его голыми руками, право слово? Пистолета нигде не было видно. До бэкджампа оставались считанные минуты или секунды, у Киры не было времени выяснять, успеет раненый выстрелить в спину убегающему объекту или не успеет. Она подхватила тяжелую трость здоровой рукой, и в тот момент, когда плюгавый поднял ствол для выстрела, метнула ее почти параллельно земле в голову стрелку, как бросает биту игрок в городки в надежде сбить фигуру с первого раза.

Трость попала раненому в затылок, но по касательной. Дерево глухо ударилось о черепную кость. Грянул выстрел. Кира сразу сообразила, что пуля ушла выше, — от удара трости плюгавенький дернул кистью и промазал. Прижимая к груди поврежденную руку, Давыдова бросилась на лежащего, метя коленями ему в позвоночник. Но человек в порванном пиджаке успел развернуться. Кира увидела ствол, который смотрел в грудь ее носителя, казалось, рассмотрела даже потемневшие от времени каверны на дульном срезе и лишь потом уткнулась взглядом в лицо противника — невыразительное, с размытыми чертами и черными свирепыми жучиными глазами.

Давыдова зарычала и рухнула на плюгавого всем телом. А тела было немало — под семьдесят килограммов мышц и костей, еще и разогнавшихся до приличной скорости.

Агггггхххх!

Воздух вылетел из разинутого в крике рта врага, но и Кира заорала дурным голосом от невероятной боли в левом плече. Она практически теряла сознание, но слышала, как лопаются под наколенниками ребра плюгавого, и внутренне ликовала.

Аггггхххх!

Их лица практически соприкоснулись. Глаза в глаза. Почти сокрушенный ее весом плюгавый вдруг вытек из-под тела Давыдовой, оказался в стороне. Рот его оскалился, показались красные от крови резцы. Кира увидела несущийся к ее виску револьвер, его рубчатую рукоять…

Это был конец. Она вдруг поняла с абсолютной ясностью, что этот плюгавый, нет, это порождение чужого мира в теле совершенно постороннего человечка сейчас проломит ей череп. И даже если Кирсаныч успеет выхватить ее назад до того, как она умрет, то домой вернется не она, Кира Давыдова, а овощ в ее теле.

Кира невольно зажмурилась.

Все.

Но удара не было. Она открыла глаза и столкнулась со взглядом плюгавого: он замер с поднятой для смертельного удара рукой и смотрел на нее так, будто бы увидел привидение близкого родственника — взглядом, до краев полным недоумения, растерянности, боли, но уж точно не той яростной ненависти, которая пылала в его зрачках еще секунду назад.

— Не может быть… — прошептал он по-русски.

И в тот же миг Киру швырнуло в бэкджамп.

Мир Зеро. Аруба. Октябрь

Его вырвало водой. Целым океаном воды.

Давыдов попытался вдохнуть, но в горле заклокотало, и он снова изрыгнул наружу воду, смешанную с какими-то остатками полупереваренной еды, и уткнулся лицом в пайол. В голове били колокола, виски пульсировали. Хотелось дышать полной грудью, но гортань нестерпимо драло, как во время жесточайшей ангины.

Денис закашлялся, и на выгоревшие планки настила брызнуло темным. На языке стало солоно. Он потрогал нос — на пальцах осталась кровь.

— Ложись на бок, — попросила Карина.

— Что случилось? — просипел Давыдов, с трудом переворачиваясь на бок.

Только теперь он увидел жену, стоящую рядом с ним на коленях. Увидел и попытался улыбнуться. Улыбка вышла слабенькая, на три балла, но он все-таки попытался.

— А ты не помнишь?

Денис покачал головой, отчего мозг внутри черепной коробки захлюпал, словно желатиновое желе, которое пытаются вытряхнуть из формочки, качнулся пару раз, вызывая головокружение, и остался на месте.

— Я тонул?

Карина кивнула и вытерла кровь, вытекшую из ноздри мужа, каким-то клочком мокрой ткани.

— Are you OK, guys? Something wrong?[13]

В кадре появилось еще одно лицо — инструктора по дайвингу. Как его…

Давыдову пришлось напрячься, чтобы вспомнить имя парня — его просто стерло из памяти. Руди? Или, кажется — Родни…

— Nothing wrong, Rodney, I’am OK. Don’t worry about…[14]

Родни был не просто озабочен, он был испуган до крайности — смуглая кожа посерела, глаза бегали. Утопить туриста в разгар сезона — еще то удовольствие. Он должен был идти на дайв вместе с подопечными, какими бы опытными те ни показались, а не прохлаждаться в лодке! Теперь инструктор пытался оценить размер ожидаемых неприятностей, который явно находился в прямой зависимости от полученных Денисом повреждений.

— Ты вытащила меня?

Карина закусила губу и кивнула.

— Я что? Застрял? Или ударился головой?

Давыдов потрогал гудящий затылок. Шишки не прощупывались, но в нескольких местах болело, и сильно.

— Ты потерял сознание, — сказала Карина, и глаза ее наполнились слезами. — Плыл передо мной, потом у самого судна, выронил загубник и упал в трюм. Я не сразу поняла, что произошло. Думала — эйфория.

— Это была не эйфория, — Денис снова заперхал, чувствуя во рту вкус желчи.

— Я знаю.

— Какая была глубина?

— Больше тридцатки. Метров тридцать пять…

— То-то я думаю, от чего у меня задница чешется!

— На остановки времени не было, — Карина шмыгнула носом и снова вытерла натекшую ему на щеку кровь. — У тебя уже были полные легкие воды. Так что я тащила прямо наверх.

— А как ты сама? Ничего не болит?

— Бывало лучше…

— Испугалась?

— Как никогда в жизни!

— Не помню, — просипел Давыдов, переворачиваясь на спину. — Ни хрена не помню! Как погружались — помню. Помню судно на дне. Мурену помню, как я ее снимал. А дальше — не помню. Ах, мать моя женщина, голова болит! Как же ты меня доперла, сердце мое?

— На энтузиазме…

— Свершилось чудо! — продекламировал Денис, копируя Карлсона. — Друг спас жизнь друга!

С Карлсоном получилось еще хуже, чем с улыбкой.

Он закрыл глаза, но солнце продолжало светить сквозь кожу век.

Карина молча сидела рядом, держа мужа за руку.

— Как ты думаешь, это давление? — спросил он чуть погодя.

— Не знаю.

— Приедем домой, схожу к врачу.

— Обязательно. Ты уже не мальчик.

— Я еще и не девочка, — сказал Денис, кривовато улыбаясь. — Могу показать.

Он попытался сесть, но зашипел от боли. Зад чесался невероятно, теперь Давыдов понимал, что чувствует медведь, усевшийся на муравейник.

— Успокойся, Ден, — Карина придержала его за плечи, помогая опереться спиной о надувной борт лодки. — Покажет он… Покажешь, если найдешь. Ты фотоаппарат уронил внизу, я за ним спущусь, ладно? Мне сейчас под воду врачами показано…

— С удовольствием составил бы тебе компанию, но… увы…

— Твое чувство юмора не утопить.

— Ну почему не утопить? — резонно заметил Денис. — Можно! Но только вместе со мной…

— Rodney, — сказала Карина, поворачиваясь к инструктору, — I need dive to bottom, we lost camera.

— You can’t dive alone, — возмутился Родни. — You saw what’s happened…

Карина покачала головой.

— Someone need watch him, — приказала она. — I’ll be back as soon as possible, don’t care about me. I’ll find camera and go back, Rodney. It’s simple for me. Beliеve, I can do it.

Инструктор вздохнул с тоской, но помог Карине надеть BCD. Усевшись на надувной борт, она натянула ласты, сунула в рот загубник и с переворотом спиной вперед ушла в воду.

— Your wife is а really brave girl! — провожая Карину взглядом, сообщил Родни.

— I know…[15]— отозвался Давыдов.

Мир Зеро. Варшава. Ноябрь

Снег в Варшаве валил вторые сутки.

То, что их самолет сел в Шопене[16], походило на чудо. Полосу успели расчистить как раз между двумя снегопадами — утренним и вечерним. Рейс из Нью-Йорка приземлился в 19:30 по местному времени и ВПП тут же закрыли. Для начала ноября такая погода в Польше считалась аномальной — об этом говорили на всех новостных каналах, на каждом плазменном экране кто-то высказывал свое крайне компетентное мнение о климатических изменениях и о страшной судьбе, которая ждет человечество в самом ближайшем будущем.

Все время, что Давыдовы стояли в очереди на пограничный контроль, по ТВ транслировали последствия метели — парализованные Аллеи Ерозалимски, машины, замерзающие на заснеженных проспектах, мигающие желтым светофоры, которые давно ничем не управляли. Набережные, снятые с верхней точки, напоминали реки, наполненные тревожными огнями. То там, то тут вспыхивали аварийные лампы, пульсировали синим проблесковые маяки спецмашин. Днем тоже мело, но в сравнении с тем, что началось вечером, можно было считать, что до того снега и не было.

За огромными стеклами аэропортовских окон вздымались сугробы. Компактные снегоочистители ворчали, захлебываясь в коричневой каше, все быстрее и быстрее заполнявшей мостовые и тротуары под эстакадами. Снегоуборочные машины были бессильны. Люди — тоже. На столицу тяжелой белой грудью навалилась зима.

Такси в город не ехали. Они вообще никуда не ехали — стояли в пробке. В центр можно было проехать только на танке или БТРе с отвалом. Стихия есть стихия. Когда на любой большой город за 24 часа выпадает двухмесячная норма осадков, происходящее в нем можно назвать только концом света.

В Варшаве осталось работоспособным последнее и самое демократическое средство сообщения — метро. И Миша Курочкин, их куратор в польском издательстве «Прометей».

Он ждал их возле своего громадного джипа (страсть к таким монстрам Курочкин сохранил со времен своей буйной молодости, протекавшей в громовых 90-х, когда он, по его словам, поддерживал движ, в результате которого и оказался в Польше без возможности вернуться на родину).

Сейчас Миша больше походил на зимующего в Антарктиде полярника или замерзшего пингвина, чем на референта почтенного столичного издательского дома — в смешных затоптанных уггах и пуховике с капюшоном, из-под которого торчали заиндевевшие очки и красный влажный нос.

Забросив Давыдовские чемоданы в багажник «шевроле тахо», все трое заползли в примороженный салон слегка вспотевшими, краснощекими и мокрыми от налипшего на одежду, обувь и лица снега. Курочкин завел мотор, заработала печка, они тронулись с места, прокатились несколько метров и стали в бесконечной, как лента Мебиуса, пробке, ведущей центр Варшавы.

Дальше пути Карины и Дениса расходились.

Денису нужно было домой, в Киев, и его поезд с Варшавы-Главной уходил через три с половиной часа. А Карине следовало остаться в Польше еще на три дня — ей предстоял доклад на международной конференции по пластической хирургии и отменить его не было никакой возможности.

— Ехать будем долго, — сообщил очевидное воспрянувший духом Курочкин. — Отвезем тебя, Денис, к поезду и поплетемся с Кариной ко мне, пироги[17] кушать! Зина уже налепила, наверное, к вашему приезду!

— А в гостиницу? — спросила Карина.

— В гостиницу поедем после ужина, когда безобразие разгребут. Часам к одиннадцати тебя повезу. Все стоит. Ты просто не представляешь, что творится! Если к ночи станет лучше. А если нет, то останешься у нас! Зина будет очень рада!

Ни Денис, ни Карина никогда не питали болезненного пристрастия к вареникам и галушкам, даже к пельменям относились холодно, но в среде их коллег и друзей почему-то укоренилась традиция кормить гостей из Украины украинскими национальными блюдами. Наверное, так здесь понимали гостеприимство.

Борщ, сваренный бывшей коренной москвичкой Зиной Курочкиной, походил на настоящий украинский борщ так же, как воробей на орла, но и его приходилось хлебать с благодарным выражением лица, чтобы не обидеть хозяйку.

С варениками-пирогами дело обстояло лучше, но ненамного, хотя внешне они практически копировали настоящие. Лучше всего Зине удавались пельмени, но пельмени считались украинским блюдом чисто условно, так как приходились вареникам всего лишь дальними родственниками.

— Так что — сначала Зиночкины пироги потребим! Она и с картошкой приготовила, и с капустой… Жаль, что Денис не попробует! — посочувствовал Курочкин на полном серьезе, продвигаясь еще на пять метров. Его широкоскулая физиономия с веселыми шкодливыми глазами возникла в зеркале заднего вида.

— Вы, наверное, в самолете не спали? А, Давыдовы? Глаза красные, как у вампиров! Не писатель с женой, а порождение сумерек!

Он хихикнул. Для бывшего участника бандитского движа Курочкин был прекрасно образован, мягок и дружелюбен в общении. До того момента, как речь не заходила о деньгах и бизнесе. Тут пушистость исчезала и обалдевший от напора и волчьей хватки клиент бросался искать пятый угол. Но с Давыдовыми Михаил был сама нежность и заботлив, как отец.

— Так что давайте поспите пока. Подавите подушку. Ехать долго, места хватает.

Давыдовы действительно практически не спали с момента неудачного погружения, вернее, спали урывками. Несколько часов короткого тревожного сна, полного ярких сновидений — незнакомых людей, образов, улиц, на которых они никогда в жизни не были, городов, которых никогда не посещали — не приносили облегчения. Каждую ночь они обреченно, словно удавленники, неспособные выбраться из удушающей петли, висели между сном и явью, не понимая, где кончается одно и начинается другое.

Давыдову всю жизнь хватало на отдых шести часов, но если ему доводилось неделю-другую спать меньше нормы, то он постепенно начинал терять энергичность и засыпать едва ли не с открытыми глазами. Накопившаяся в организме усталость заставляла мозг переключать сознание в режим сна без приказа хозяина. Это был своеобразный защитный механизм, который сейчас не срабатывал. Давыдов буквально валился с ног, и казалось, готов был отрубиться на ходу, но закрыв глаза, не мог уснуть, что ни делал.

Ни алкоголь, ни снотворное не могли помочь отправить его в нокаут. От смеси таблеток и спиртного он пошел мелкой сыпью, как при крапивнице, а после бутылки виски, выпитой с Кариной на двоих, получил ужасное расстройство желудка.

Как ни странно, ни у Дениса, ни у Карины головы от постоянной бессонницы не болели. Стали тяжелыми — это да, но мигрени не было. Просто Давыдовы, словно мухи, глубже и глубже увязали в смоле чужих снов, которые изо дня в день становились все страшнее, и вязкая густая смола иной реальности застывала янтарем, превращая Дениса и Карину в скованных желтым камнем диковинных насекомых.

В салоне «тахо» было тепло, и после пробежки по морозу совет Курочкина казался дельным. Карина положила голову на плечо Давыдова. Урчал мотор, негромко ворковало радио, джип двигался рывками, то застывая на несколько минут, то оживая, чтобы продвинуться на пару метров.

Денис обнял жену за плечи и закрыл глаза…

Мир Параллель-1 Начало ноября

…И вздрогнул от того, что мучительно кололо висок. Ощущение было странное — будто бы только что проснулся, но он точно помнил, что встал еще в восемь вечера прошлого дня. Сейчас время перевалило за полдень, Кирилл сидел в машине у дневного клуба со странным названием «Отросток» и не мог сообразить, как он сюда попал. Кондиционер работал на полную мощность — еще бы! — термометр на приборной доске показывал 61 градус по Цельсию, а в салоне можно было вполне нормально дышать.

Райончик, где находился «Отросток», был так себе — полно отселенных домов, в которых еще жили те, до кого не добралась коммунальная полиция, полсотни пустых, брошенных своими хозяевами, отправившимися севернее искать новую и более легкую жизнь. В безлюдных кондоминиумах из некогда красного, а теперь выжженного светилом до желтизны кирпича, до сих пор работали системы жизнеобеспечения — дармовая энергия лилась на крышные солнечные батареи с небосвода, питая кондиционеры, нагнетатели и холодильные установки. Постепенно оборудование выходило из строя, но все же изрядная его часть все еще продолжала исполнять свои функции. В брошенных домах, как водится, бузила молодежь, собирались разного рода криминальные элементы, селились беглые, кому встречаться с полицией было вредно для здоровья, и просто изгои, которым не было места в существующем мире, или те, кто хотел из этого мира сбежать.

Ночью мертвые жилища зажигали окна, в подъездах гудели изрисованные лифты, где-то хлопали двери и звучали человеческие голоса. В подворотнях, словно ночные птицы, просыпающиеся с первыми лучами луны, появлялись торговцы ковисом и проститутки. По дорогам, стараясь не попадаться друг другу на глаза, курсировали наряды полиции и мотобанды — район оживал. Под утро, еще до восхода солнца, приблизительно в то время, как «Отросток» распахивал свои двери перед изголодавшейся до зрелищ и удовольствий толпой, улицы замирали, дома затихали, подворотни пустели. Все отступало перед испепеляющей мощью дня, кроме любителей дневных развлечений, прожигателей жизни, которые, как мотыльки на огонь, слетались в «Отросток», чтобы выйти из его чрева только с последним отблеском дневного света или еще позже.

Местные бандиты в «Отросток» не совались. Мало того, что клуб охранялся и существовал риск быть выброшенным на улицу, прямо на раскаленный камень мостовых без чувств и изжариться за пару минут до состояния подрумянившегося стейка, так еще и завсегдатаями «Отростка» были веселые ребята из нескольких силовых ведомств, способные просто на месте свернуть шею наглецу, посягнувшего на их спокойствие во время заслуженного отдыха.

Заведение занимало огромный реставрированный дом на полквартала и прятало за высокими стенами, выполненными из современного термоизолятора, множество неприглядных тайн, сотни запретных и несколько десятков разрешенных официально удовольствий. Хороший прибыльный бизнес, конечно, не без хлопот, но вполне себе ничего — хозяева явно не бедствовали. Денег хватало и на шоу-программы, и на взятки полиции, и на содержание целой банды секьюрити, не уступавшей по свирепости самым отъявленным головорезам, и на полусотню девок-эскортниц, которые охотно исполняли не только прямые служебные обязанности, заплатил бы кто получше! А еще в «Отростке» неплохо кормили. Без изысков, но сытно и свежим, что стоило отдельных денег. В общем, место, хоть и располагалось не в лучшем районе, было заслуженно популярным. Оставалось только надеяться, что клуб сохранит нынешних хозяев и не превратится в притон, каковых в пределах трех кварталов можно было насчитать десяток.

Кирилл обычно приезжал сюда к исходу дня, когда глаза уже слипались от усталости и выпитого, с одной целью — найти себе кого-то на вечер, чтобы не спать одному. Один он не высыпался. Он знал, что даже если потратит еще час на секс, то встанет бодрым и энергичным. Если же подруга на вечер не найдется, то и несколько лишних часов сна погоды не сделают — он будет зол и разбит, как и положено быть человеку, проведшему сутки без отдыха.

Он помнил весь сегодняшний джамп и возвращение в реальность — жесткое, болезненное. Как он катался по полу джамп-центра, держась за колено, простреленное в иной реальности, которое разрывало немыслимой болью уже в реальности этой. Как вываливались из чужого мира ребята, так и не нашедшие его на набережной Дуная и потратившие зря еще один драгоценный прыжок. Помнил техников, пишущих энцефалограмму, пока Кирилла трясло и ломало, словно после передоза ковиса, помнил, как ему кололи обезболивающее, как он пил — сначала воду, а потом разведенный водой спирт…

Но вот как он попал сюда, к «Отростку», в памяти не удержалось.

Больше всего Давыдова поразило то, что ему до сих пор было холодно. Вернее, он чувствовал, что ему только что было холодно — пальцы все еще зябли, и он невольно сунул их подмышки. Ткань футболки под руками оказалась влажной от пота, несмотря на антиперспирант. Пот снаружи и холод внутри… Может быть, он заболел? Кирилла даже тряхнуло пару раз, как от озноба, зубы лязгнули, но он быстро взял себя в руки.

Не надо бояться! Скорее всего, это был какой-то послепрыжковый эффект — никто не знал до конца, что испытывает организм в моменты переноса и как реагирует тело на потерю и скорое возвращение носителя. В общем, не страшно… Он жив, здоров, не рвет зубами смирительную рубашку, не мочится под себя, пуская слюни. А тактильные галлюцинации — это фигня. Это даже лечить не надо, он и так справится.

Давыдов вытащил ладони из подмышек и прижал в боковому термостеклу. Кожу сразу обдало жаром. Снаружи машина разогревалась градусов до восьмидесяти — восьмидесяти пяти и, если бы не керамическое покрытие и жидкостное охлаждение брони, никакой кондиционер не спас бы человека, забравшегося вовнутрь железно-пластмассовой коробки.

До входа в клуб надо было пробежать метров сорок — мест для машины поближе не было. На парковке стояло минимум пятьдесят авто, а ведь день еще и не начался. Перед закатом тачек станет раза в четыре больше, тогда без парковщика не обойтись — в «Отростке» таких было пять, и скучать им не приходилось. Кирилл не любил передавать свою машину в чужие руки, предпочитая пробежать через жаровню паркинга до занавеси воздушной защиты на дверях клуба. Но только не сегодня…

Не сегодня.

Он подрулил к самому входу, подождал, пока парковщик в неуклюжем термоизоляционном скафандре распахнет перед ним дверцу, и вывалился из прохладных внутренностей своего «колибри» под козырек, с краев которого стекал охлажденный жидким азотом воздух, создавая хоть какое-то подобие защиты от раскаленной улицы. Под пристальными взглядами охраны — эти мальчики явно напряглись не на шутку, чувствуя спинным мозгом агрессию, исходившую от гостя — Кирилл вошел в вестибюль, сдал на ресепшн кобуру с пистолетом и проследовал в бар. Один из секьюрити потянулся было за ним, но из полутьмы служебного помещения вынырнул Стефан (худой, весь в черном, с бледным острым лицом, за которое получил прозвище Стилет), шепнул парню на ухо пару слов, и тот испарился, словно и не было его. Стефан двинул бровями, растянув тонкие губы в нить, которая должна была изобразить радушную улыбку, и сделал приглашающий жест ладонью: мол, проходи, развлекайся, все к твоим услугам!

Кирилл кивнул в ответ.

Новая охрана. Сам Стилет на посту у входа. Значит, или ждут важного гостя, или случилась серьезная лажа, после которой сам глава секьюрити решил все загладить и настроить как надо.

На танцполе лениво переминались несколько пар, явно на подпитии или под сырцом. Время ковиса еще не наступило. В туалетах его начнут продавать ближе к середине дня — наркотик дорогой, серьезный, от которого тащит просто с паровозной тягой, штука не для баловства. А вот сырец — действующий почти как алкоголь, только дешевле и быстрее (покурил — и готов!) — был в самый раз!

Давыдов наркотики не любил, хотя иногда покуривал или закидывался ковисом перед сексом (особенно хорошо получалось, если принять полграмма на пару с очередной девочкой), предпочитая расслабляться чистым алкоголем или любовью без стимуляторов. Так было приятнее, честнее и без привыкания. Если говорить серьезно, то Кирилл страшно боялся повредить мозг, глотая или нюхая разную химическую дрянь. Повреждение мозга означало одно — работа джампера больше не для него, а ничем другим заниматься он не хотел. Да и не умел, если уж быть откровенным до конца. И страх оказаться за бортом, скатиться в обычную жизнь обычного человека был сильнее желания развеяться при помощи препаратов. И даже сильнее страха смерти.

Бармен — тощий до болезненности парень славянской внешности — узнал Давыдова, кивнув в знак приветствия, а потом налил в стакан граммов сто пятьдесят виски и поставил перед Кириллом еще до того, как тот успел усесться на табурет у стойки.

На эскортниц Давыдов даже не посмотрел. Нет, девчонки были нормальные, компанейские, веселые, некоторые даже красивые, но водить их к себе Кирилл не хотел — потом не отвяжешься. В принципе, любая из них спала и видела, как выйти замуж за северянина с деньгами и умотать из столицы побыстрее. Но стать постоянной подругой госчиновника или военного и получить все блага столичной сытой жизни, не меняя места жительства (да и места работы), тоже было неплохо. Давыдов не хотел проблем. Девицы из «Отростка» об этом знали и его не трогали, разве что иногда, когда Кирилл был в настроении, подсаживались поговорить. Знали, что он парень не бедный, не жадный и в случае чего у него можно перехватить пару сотен или попросить решить какой-то не слишком глобальный вопрос.

Кто Давыдов в действительности, кем служит и чем занимается, не знал никто. Стилет, конечно, догадывался, что постоянный клиент совсем не прост, но о том, что Кирилл — джампер, и не просто джампер, а джампер-марафонец, не подозревала даже родная мать Давыдова, вот уже лет семь живущая на небольшой вилле у самого берега теплого Белого моря.

Виски, если честно говорить, был паршивый. Крепкий, но паршивый. И называть этот самогон благородным именем «виски» было чистой воды издевательством над напитком, но забирало пойло здорово, особенно, когда ложилось на старые дрожжи. А в желудке у Давыдова еще плескались остатки спирта, которым его отпаивали после возвращения. Тогда выпивка не брала, побеждал адреналин, а от обжигающей жидкости только тошнило и хотелось кашлять, зато сейчас, сделав первый глоток, он почувствовал, как мир вокруг него начал терять резкость. Он знал такое состояние — еще граммов двести, и его вырубит напрочь, словно кто-то невидимый погасит свет, а потом… Потом будет утреннее пробуждение из серии «врагу не пожелаешь». Следовало торопиться. Он обвел глазами зал, стараясь рассмотреть лица сквозь дымную пелену приближающегося опьянения.

Девушек в зале было немного. По понятиям тех, кто вел исключительно дневную жизнь, время было раннее, и основной поток должен хлынуть в зал только после двух пополудни, когда в «Отросток» поедут гуляки из центра, пресытившиеся тамошними пафосными барами и стерильными безопасными клубами. Ни одного лица, за которое Кирилл мог хотя бы зацепиться взглядом, ни у стойки, ни за столиками, ни на танцполе не наблюдалось, а до состояния, когда внешность временной подружки уже не будет иметь значения, Давыдов не допился.

Он еще раз отхлебнул из стакана и с трудом пропихнул едкую жидкость в горло.

«Это лекарство, — подумал Кирилл, облизывая горькие губы. — Просто нужно принять лекарство, чтобы забыться…»

Он вспомнил набережную Дуная, осеннюю прохладу и едкий запах пороха, бьющий в ноздри. И как сильна была боль, разрывавшая его ногу. И как в момент, когда рукоять нагана уже летела в висок едва не убившей его женщине, он вдруг…

Почему он не нанес смертельный удар? Это не было бы победой, он вряд ли успел бы догнать и уничтожить цель, но ликвидация вражеского носителя — тоже выдающийся успех. Что помешало ему ударить? Он узнал в ней… Кого? Кого можно было узнать в этой роллерше с замашками профессионального киллера? Он никогда не видел ее до того, она даже отдаленно не напоминала Давыдову никого из тех, с кем он был связан. И все-таки он узнал ее и не убил! Бред какой-то!

Кирилл снова поднес к губам стакан и на этот раз неожиданно легко сделал большой глоток.

Такого с ним никогда не случалось. Он мог сомневаться до того, как ввязывался в драку. Мог переживать после того, как схватка заканчивалась. Но никогда не рефлексировал в момент боя — иначе его давно бы не было в живых. То, что сегодня он выжил, было чистой случайностью. Не его заслугой, а стечением обстоятельств. Это значило одно — стоит задуматься над произошедшим, потому что в следующий раз звезды могут сойтись иначе. Может быть, он нездоров? Что-то случилось с его уникальным мозгом, и тот подает сигналы бедствия? Наведенные галлюцинации? Внутри девушки на роликах был такой же джампер, как он сам. Непонятно — женщина или мужчина. Просто джампер. Иная сущность, захватившая тело носителя. Он не знал девушку — это абсолютно точно. Он узнал джампера? Исключено! Это даже не противоречит теории, теория здесь ни при чем! В таком предположении нет ни малейших следов логики. Чушь, однозначно.

Кирилл зажмурился и снова хлебнул виски. В животе уже бушевало пламя — горячая волна бежала по жилам. Пора. Допить и ехать. Завтра будет завтра. Этим вечером джампа не будет точно. Он сейчас не способен ни на что, даже фигурально. В крови все еще кипел адреналин, но алкоголь, похоже, одерживал победу. Конечно, будет плохо, но тащить в кровать первую попавшуюся девку он не хотел. Был бы трезвее — хотел бы, а сейчас желания отступили, их смывало, растворяло в себе тяжелое, как кошмарный сон, опьянение. Наступит ночь — разберемся. Дома есть аспирин. В конце концов, выкурю сигарету ковиса — точно полегчает. Во всяком случае, сегодня он больше не прыгнет. Пусть, если приспичит, прыгают те, кто может. Сегодня он — никакой.

Давыдов положил на стойку двадцатку и (бармен кивнул — мол, останется на следующий раз) медленно, с трудом сполз с края табурета. Штормило не на шутку, но Кирилл не успел сделать и двух шагов, как натолкнулся на…

Как там, бишь, ее звали? Марина? Селина?

— Ты? — спросил он на всякий случай.

Его качнуло и, не подхвати его девушка, Давыдов рухнул бы на пол лицом вниз.

— Я, — сказала она, с трудом выставляя Кирилла в вертикальное состояние. — Ты домой, Кир?

— Ага, — отозвался Давыдов, с удивлением обнаруживая, что на физиономии у него гнездится глупейшая ухмылка, а от прикосновения ее груди в штанах наблюдается мощная, совсем не алкогольная эрекция. — Домой…

— Вызвать тебе такси?

— Я на машине, — сообщил Кирилл и снова ухмыльнулся.

— Ты же едва на ногах стоишь!

— Ну и что? Мне недалеко… Доеду.

— Давай я тебя хоть до паркинга провожу, — предложила Марина-Селина.

Она была… Она была такая хорошенькая, что Давыдов почувствовал к ней внезапную, но очень сильную нежность. Такую, что едва не зарыдал пьяными слезами. Гладкое личико, неглупые темные глаза, красивая посадка головы… У нее родинка под лопаткой — это он помнил четко!

— Давай, — согласился он.

Приглашать девушку к себе второй раз — нарушить правило, которое начиналось со слова «никогда».

Он сделал несколько шагов, опираясь на нее, и решил, что правило надо послать к черту. Или еще куда подальше.

— Ты умеешь водить машину? — спросил Кирилл, глядя на нее сверху вниз.

— Конечно…

— Поедешь ко мне?

Давыдов ожидал, что она хоть для виду пококетничает, но девушка просто кивнула.

— Скажи парковщику, что у меня желтая «колибри». Чип у него…

Он пришел в себя, когда автомобиль выруливал с подъездной дорожки у клуба. Потом девушка растолкала его возле дома: система охраны не пропускала «колибри» в подземный гараж, и он, едва соображая, что делает, подставил заплывший от выпитого глаз под сканер сетчатки.

Третий и последний раз Давыдов нашел себя в тот момент, когда они с Мариной-Селиной занимались любовью. Вернее, она занималась любовью с ним — эрекция у Кирилла была такая, что член звенел, как стальной стержень, по которому ударили молотком. На этот раз девушка смотрела на него сверху вниз, и ее волосы то взлетали вверх, то падали, закрывая лицо. В размеренном ритме совокупления подпрыгивали круглые груди.

Наверное, все получилось неплохо, но Давыдов не помнил, когда и чем все закончилось.

Он проснулся свежим и отдохнувшим, несмотря на мерзкий привкус самогона во рту.

За окнами стояла ночь, мигали рекламы, гудел едва слышно кондиционер. Хотелось пить.

Давыдов встал. Постель была пуста, но подушка справа от него еще сохраняла вмятину.

Марина-Селина сидела на диване перед инфопанелью и смотрела какой-то видовой фильм, действие которого происходило на севере — по широкому галечному пляжу скакали дикие лошади.

— Я уже проснулась, — сообщила она очевидное. — Ушла сюда, чтобы тебе не мешать… Ты как, Кир?

— Нормально, — отозвался Кирилл, открывая холодильник. — Во рту как в плохо вычищенной птичьей клетке… А в целом — нормально.

Он нашел на полке початую бутылку минеральной воды и в два глотка осушил до половины.

— Спасибо, что довезла… И вообще… Если я все правильно помню, все было чудесно.

Она улыбнулась.

— Ну, уложить тебя на живот в таком состоянии я не могла физически, а оставлять спать на спине было опасно. Ты был просто молодец!

— Спасибо, — еще раз поблагодарил Кирилл. — Я всегда молодец, даже когда «в хлам». И это не может не радовать… Почищу зубы — и под душ. Компанию составишь?

— Почему нет? — просто сказала она. — Ты же помнишь? Я очень люблю воду…

Глава 8

Мир Зеро. Варшава. Начало ноября

Поезда Давыдов не любил всем сердцем. Вокзалы — тоже.

Грязные, пропахшие расставаниями и креозотом сараи. Время, когда в залах ожидания играли симфонические оркестры, давно прошло. Теперь это было царство торопящихся пассажиров, ментов с физиономиями мытарей, множества смуглых парней неопределенной, но явно не славянской внешности, бездомных, алкашей разной степени испитости, вокзальных девиц и прочей публики, которая в изобилии встречается в местах, где огромные человеческие массы перетекают из одного места в другое.

Варшава-Главная, конечно же, отличалась от Киевского центрального или, например, Киевского в Москве в лучшую сторону, но оставалась вокзалом.

Курочкин помог выгрузить чемоданы на багажную тележку, Давыдов поцеловал Карину в подставленную щеку.

— Что с тобой, cara mia? — спросил он, вдохнув запах ее кожи и слабый аромат любимых «Shiseido».

— Ничего. Устала. Прости.

— Ты меня спасла на этот раз. Если бы не ты…

— Перестань, Ден. Просто… Просто много всего произошло.

— Эту сумку тоже класть? — перебил Курочкин, вынимая из багажника баул с гидрокостюмами.

— Конечно, — отозвался Давыдов. — Погоди, я сейчас помогу!

— Так и помогать нечего, — Миша закряхтел, но сумел не уронить сумку в коричневую жижу под ногами. — Это кто на что учился! Есть!

— У нас с тобой всегда много происходит, Карина, — прошептал Давыдов в ухо жене. — Все кончилось хорошо. Все живы и здоровы. Брось! Забудь, как тяжелый сон! Ну, случилось то, что ничего не случилось. Пронесло. Я должен был перепугаться до смерти, но я же не боюсь. Ты у меня герой-спасатель! Куплю тебе медаль, хочешь?

— Все нормально, Денис. Просто я устала. Плохо сплю. Не переживай, пройдет.

— Ты какая-то не такая…

— Тебе кажется. Я такая же, только усталая. Иди, и я поеду. Мне еще Зиночкины вареники, то есть пироги сегодня есть… Пожалей меня, не мучай. Я в порядке. Приеду, высплюсь и буду скакать стрекозой.

— Точно будешь?

— Да куда мне деваться?

Она улыбнулась.

— До субботы?

— До субботы, — отозвался Давыдов.

Он снова попытался поцеловать ее в губы, но ткнулся носом в щеку.

— Ладно, пока…

— До субботы, — повторила Карина. — Если погода исправится, я полечу самолетом…

— Договорились. Спасибо, Миша!

Денис пожал руку Курочкину, топчущемуся рядом с тележкой.

— Хорошей дороги, Денис Николаевич! Простите, что не до вагона, но тут стоять нельзя, сами видите погода какая! Набегут полицаи, а я их с юности на дух не переношу!

— Да все нормально. Зинаиде от меня привет. Очень жаль, что я не попал на ужин.

Тут жена должна была заговорщически улыбнуться, но она не улыбнулась.

— Ну, в следующий раз!

Давыдов ждал, что Карина помашет ему из окна, но стекло так и не опустилось, а джип, растолкав всех, кого смог, своими толстыми заляпанными боками, отвалил от тротуара и втиснулся в поток машин.

Через полчаса Давыдов с удобством устроился в купе, выпил минеральной воды и разлегся на полке с планшетом в руках, лелея тайную надежду, что поедет до Киева в одиночестве. Но надежде было не суждено сбыться — за пять минут до отправления появился попутчик. Увидев, как открывается дверь, Денис погрустнел, сдержанно поздоровался с вошедшим и уткнулся лицом в экран, просматривая новости.

Попутчик снял куртку с пышным меховым воротником, поставил под полку небольшой дорожный чемодан, выдававший в нем опытного путешественника, и сел на свой диван. Поезд тронулся. За мокрыми окнами поплыли дрожащие вокзальные огни, слышно было, как хлопнула тяжелая вагонная дверь и поезд нырнул в тоннель.

Давыдов читал ленту — очень много писали о цунами и его жертвах, об аресте киевского чиновника, о драке в Верховной Раде тоже писали, причем в издевательски-злорадном тоне. Он достал телефон и послал Карине смс ни о чем. Она ответила через несколько минут: «Хорошей дороги».

Ни обычного «целую», ни нежного «уже скучаю».

«Ну и ладно! — подумал Денис. — И не очень-то надо».

Он уселся, поднял наконец-то глаза и натолкнулся взглядом на человека с выставки. Того самого, с худым лицом и ртом-разрезом, что задавал ему вопросы в день перед вылетом на стенде издательства «Прометей». Воистину, мир тесен, Варшава — маленький город, а Киев — вообще деревня!

— Здравствуйте, Денис Николаевич! — сказал человек и улыбнулся.

Совершенно обычно улыбнулся, но Давыдову от этой улыбки почему-то стало не по себе. Он не верил в совпадения.

— Вы меня помните? — спросил человек, чуть приподняв брови, что должно было означать вежливость.

— Кажется, да, — выдавил Денис сипло, и откашлялся. — Мы встречались…

— Совершенно справедливо, — подтвердил попутчик благожелательно, как бы сетуя на плохую память собеседника, но не слишком сильно огорчаясь, что его не запомнили. — Встречались, причем совсем недавно, здесь же, на книжной выставке. И даже беседовали, но представлены не были. Меня зовут Сергей Борисович и я, дорогой Денис Николаевич, ваш горячий поклонник.

«Угораздило, — подумал Давыдов с тоской, изображая благодарную улыбку всеми лицевыми мышцами. — Веселая будет поездочка. Незапланированная встреча с читателями. Вечер вопросов и ответов. И ведь не сбежишь… Ненавижу поезда!»

Сергей Борисович протянул руку, и Давыдов пожал сухую теплую ладонь.

— Меня можно называть проще — Денис… Мне так уютнее.

— Если позволите, я бы предпочел называть вас по имени-отчеству. Люблю, знаете ли, некую старомодность, Денис Николаевич. Обращение по имени-отчеству сразу устанавливает стандарт взаимного уважения. Грань, которую уже не пересечешь. Впрочем, вы как писатель должны такие вещи ощущать интуитивно.

Денис хмыкнул.

— По правилам политеса я должен ответить: «Как вам угодно!».

— И? — спросил попутчик, подняв правую бровь.

С бровями он управлялся просто виртуозно.

— Как вам угодно, Сергей Борисович!

— Вот и договорились, Денис Николаевич! Говорить такому известному, большому писателю «ты» было бы неправильно — считалось бы проявлением неуважения.

— Боюсь, что мои размеры и известность вы преувеличиваете.

Вот, оценил расклад Давыдов, еще и минуты с начала разговора не прошло, а я уже играю по его правилам. Это, кажется, называется искусством манипуляции. Вот попал!

— Вы как относитесь к коньяку, господин писатель?

— По-разному. В основном — с симпатией.

Сергей Борисович негромко засмеялся.

— Вот и хорошо. Любезная! — обратился он проходившей мимо проводнице. — Простите! Не могли бы вы вот это все нарезать и подать нам вместе с вашим вкуснейшим чаем?

Он передал ей в руки объемный полиэтиленовый пакет, пахнущий снедью, потом в пальцах его мелькнула бумажка в двадцать злотых, и воодушевленная проводница порхнула по коридору со всей возможной грацией.

— Считаем, что вопрос подходящей к нашей беседе закуски мы решили. Давайте-ка, пока хозяйка суетится, выпьем за знакомство.

Попутчик поставил на столик две металлические стопки, которые извлек из небольшого кожаного чехольчика, ловко свернул пробку на бутылке «Курвуазье» и наполнил их почти до краев.

— Ну, Денис Николаевич! Будем знакомы! Вы не бойтесь, коньяк хороший. У вас прекрасные коньяки!

— Это не у нас, — поправил его Давыдов. — Это французский коньяк.

И, мысленно помолясь о том, чтобы вечер не перерос в грандиозную пьянку (как уже случалось не раз, когда приходилось пить с несимпатичным ему собутыльником), выпил свои первые двадцать пять граммов.

Коньяк оказался действительно неплох.

— Не волнуйтесь, частить мы не будем, — сказал попутчик. — Я знаю, что вы — человек умеренно пьющий, и не считаю нужным настаивать.

— Вы меня по интервью изучали? — спросил Давыдов с ехидцей. — Открываю вам тайну: я далеко не всегда умеренно пьющий и далеко не всегда говорю правду журналистам.

— Не сомневаюсь! Говорить журналистам всю правду — плохой тон. Но я черпаю информацию не из прессы. Я вообще много о вас знаю, Денис Николаевич…

Вечер явно переставал быть томным.

Денис сел и невольно поискал рукой узел галстука, но галстука на нем не было.

Сергей Борисович сидел напротив, слегка шевеля левой бровью, что по идее должно было означать «ну-ну».

— Вы, наверное, Булгакова любите? — осведомился Давыдов. — Того, который Михаил Афанасьевич?

— Это который ваш земляк? — задал встречный вопрос попутчик.

— Ну да… И «Мастера и Маргариту» читали?

— Читал, — подтвердил Сергей Борисович. — Я знаком с вашими культурными вехами. Это моя обязанность. К чему вы это клоните, Денис Николаевич?

— К тому, что я не поэт Иван Бездомный, а вы не похожи на Воланда. На демона не тянете, уж извините. Даже на мелкого черта. И все эти ваши таинственные: я все о вас знаю…

— Что вы так заводитесь еще до того, как я вам хоть что-то объяснил? Совершенно немотивированная агрессия!

— Вы не случайно со мой в одном купе оказались?

Попутчик резко подался вперед, и его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица Давыдова.

— А что в мире происходит просто так? — спросил он негромко, упираясь взглядом в зрачки Дениса. — Вы же сами столько писали о предопределенности случайностей, Денис Николаевич. Я могу процитировать несколько ваших совершенно превосходных пассажей о неслучайном. Так сказать, сквозная мысль, проходящая красной нитью через ваши произведения.

— Вы еще и специалист по моему творчеству? — просипел Давыдов внезапно севшим голосом.

Хотел сказать угрожающе, грозно, а получилось, что почти прошептал.

Сергей Борисович откинулся спиной на подушку дивана и улыбнулся одним ртом.

— Естественно, специалист… Кто бы еще с вами взялся разговаривать? И вообще, Денис Николаевич, как-то неправильно у нас с вами разговор развивается. Давайте-ка еще по рюмочке!

— А давайте! — пропищал Денис с азартом.

Терять было особо нечего — только проверить попутчика на крепость печени или самому нажраться в хлам. Зато спать расхотелось, отметил про себя Давыдов. Все он про меня знает, консультант с копытом!

Сергей Борисович налил еще по двадцать пять, и тут в двери купе, приоткрыв их едва наполовину, просочилась мясистая проводница с несколькими тарелками.

— Вот и закуска подоспела! — обрадовался попутчик. — Спасибо, голубушка! Еще бы чайку с лимоном!

Голубушка покивала, щедро раздаривая сахарную улыбку, и выскользнула в коридор с еще одной двадцаткой в карманчике туго обтянувшей мощную грудь форменной сорочки.

— Вы угощайтесь, Денис Николаевич, не стесняйтесь.

— Да я не очень стеснителен, — пожал плечами Давыдов. — Приятно, когда тебя угощают поклонники!

Сказал и тут же выпил.

— Прозит! — поддержал его собутыльник, опрокидывая рюмку в узкую прорезь рта.

Точно в почтовый ящик вылил, подумал Денис.

— Угощение — всегда хорошо, но есть риск спиться, — резонно заметил Сергей Борисович, наливая в рюмки следующую дозу. — Не боитесь?

— Не боюсь. Мне такие поклонники, как вы, попадаются очень редко.

— Какие — такие?

— Думающие, таинственные, чрезвычайно осведомленные!

— Просто в краску меня вгоняете, право слово! Вы закусывайте, закусывайте, господин писатель…

— А вы, кстати, хотели мне что-то объяснить, господин поклонник…

— Денис Николаевич, — доброжелательно проворковал Сергей Борисович. — Я обещал и слово сдержу. Дело в том, что в нашей истории есть некая преамбула и с этой преамбулы надо начать. Нет смысла рассказывать историю с середины. Или с конца. Не так ли?

Давыдов с хмыкнул:

— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа…

— Можно и так, конечно, — легко согласился попутчик. — Но история, которую я вам приготовил, она о другом. Вы готовы меня выслушать, Денис Николаевич?

— Готов, — отозвался Давыдов. — Может, давайте перед этим по третьей?

— Легко! — согласился попутчик, и снова налил.

Мир Параллель-2. Начало ноября

Он редко матерился при большом скоплении народа, но тут, видать, было не до соблюдения приличий — болело сильно, а анестезия еще не подействовала. Вообще, обезболивающее плохо работает, когда кровь наполовину состоит из адреналина.

Кровь обильно запачкала одежду начальника группы матобеспечения, да и лицо Александра Гавриловича, как это ни прискорбно, представляло собой алую маску, на которой кто-то второпях коряво нарисовал зубы и глаза. Нависший над ним доктор щелкал медицинским степлером, как парикмахер — ножницами, стягивал кожу скобами и по горячим следам заливал свежие стежки специальным клеем.

Кире тоже было плохо, но она вполне могла подождать. Дергало шею справа — похоже, она таки потянула ее во время падения, саднило ободранное до мяса колено и пульсирующей, похожей на зубную болью отдавало в ребра — туда пришелся мощный удар коленом.

Рядом со скорбной по ситуации физиономией сидел Рич и шмыгал, втягивая носом кровавую соплю. Сопля не втягивалась, а только исчезала на миг в глубинах расквашенного носа и снова выкатывалась наружу. Нос не выглядел переломанным — просто разбитым, зато верхняя губа Рича с каждой минутой все больше походила на бесформенный кусок мяса.

Джамп-зал был разгромлен основательно.

Наверное, если бы тут взорвалась граната, то разрушений случилось бы на порядок меньше. И суеты было бы меньше. А сейчас вокруг метались какие-то незнакомые люди — часть в белых халатах медперсонала, часть в синих технических комбинезонах, да какие-то возбужденные почти до истерики люди в серой форме внутренней охраны ругались с не менее возбужденными сотрудниками в черных куртках — офицерами безопасности.

Причина для переполоха была одна — у Попрыгуна случился оверджамп. Пятый прыжок, к сожалению, оказался для паренька последним.

Он ввалился в свое тело уже безумным, как Мартовский Заяц, и тут же, еще до того, как система контроля успела сделать ему инъекцию успокаивающего, порвал ремни, которыми его привязали к ложу перед стартом. Порвал как бумажные ленты — одним движением руки и пошел крушить все вокруг с силой настоящего безумца.

Все это случилось буквально в полуметре от ложа Киры, но как раз в этот момент ее тошнило от головокружения, и остановить Попрыгуна она не успела — всего лишь шагнула к нему, вытирая рот тыльной стороной ладони, и он тут же нокаутировал ее с первого удара. Давыдова сбитой кеглей пролетела через весь зал и остановилась, только врезавшись в стену.

Система безопасности джамп-зала построена так, чтобы автоматически реагировать на угрозу, но ни один самый умный программист не может предусмотреть все варианты — безумие всегда многообразнее самой изощренной фантазии. Кирсанов знал, что автоматика несовершенна, и всегда держал под рукой пневмопистолет, снаряженный пятью шприц-тубами с сильнодействующим транквилизатором. Но когда у джампера рвет крышу, он быстрее, чем дикая обезьяна, и Попрыгун от капсулы с лекарством увернулся. Зато Александр Гаврилович от ответного удара увернуться не успел, а дверной косяк оказался крепче его лысой головы.

Смелый и безжалостный Рич метнулся оверджамперу наперерез, метя локтем в челюсть безумца, но Попрыгун соображал шустрее и безо всяких хитростей вырубил Рича прямым в нос.

Больше дураков не было.

Техники бросились наутек — суетливо, словно мыши во время пожара, остальные члены команды еще приходили в себя после бэкджампа и ничем Мартовскому Зайцу не грозили, так что путь оказался свободен, и Попрыгун помчался к дверям зала, прыгая с грацией голодного гепарда. Он бы сбежал из джампблока и устроил погром где-нибудь еще, но Кирсаныч, несмотря на заливавшую глаза кровь и дрожащие руки, всадил ему в спину три шприца транка.

Транку все равно — безумен ты или нет. Стандартный шприц с тремя кубиками бесцветной, пахнущей селедкой жидкостью вырубает все кислорододышащее весом от 50 до 150 килограммов «в ноль» за две-три секунды, а иногда и быстрее. Попрыгун продержался почти десять секунд. За это время он успел сломать челюсть охраннику и выбить стокилограммовым джамп-ложем пуленепробиваемое стекло.

А потом его все-таки накрыло, и он рухнул навзничь, закатив налитые дурной кровью глаза. Изо рта, словно зубная паста из тюбика, поползла пена, тело конвульсивно задергалось, напоминая даже не человека в агонии, а диковинную гальванизированную лягушку.

Попрыгун был хрупкого сложения, а три дозы транквилизатора способны свалить слона. Выживет он или не выживет после такой инъекции на самом деле было уже не важно. Более того, смерть могла оказаться самым лучшим вариантом, потому что человеком Попрыгун уже не был. Из оверджампа возврата не бывает, это дорога в одну сторону, и сложно даже представить, какой мрак царит на том берегу реки. А может быть, джампера ждет не тьма, а ослепительный, выжигающий мозг свет? Никто не мог сказать наверняка, что видит перед собой безумный.

То, что он никого не убил, теперь казалось везением. Кира не раз и не два видела, что может натворить слетевший с катушек джампер. Вспоминать не хотелось. Систему безопасности совершенствовали не для развлечения, и все равно каждый новый случай выявлял в ней слабые места. Начальник отдела матобеспечения своими меткими выстрелами сегодня спас от смерти нескольких людей, и это делало его героем. А то, что в его смену в джамп-зале едва не устроил погром сбрендивший агент и ни одно из многочисленных устройств его не остановило, переводило Кирсаныча в разряд лиц, допустивших преступную халатность.

Так что Алексей Гаврилович матерился не только от боли, а еще и от предчувствия неизбежного разбирательства и последующей за ним головомойки, и это было вполне нормальной реакцией на произошедшее.

— Твою ж мать! — шипел Кирсанов, скаля крупные желтые зубы. — Твою ж мать!

— Тихо сиди! — рычал доктор Шишкин, грозно морща блинообразное лицо. — А то я тебе сейчас ухо к голове пришью!

Второй эскулап в забрызганном кровью кителе военврача сидел возле тела Попрыгуна и пытался нащупать у того на шее бьющуюся жилу. Как его зовут, Кира не помнила, но, бывало, он присутствовал при джампах, помогая в настройке аппаратуры. Кто-то из здешних, но не гражданский и не из их подразделения.

Попрыгун был еще жив, раз в несколько секунд дергал ногой, но паузы между этими судорогами становились все больше и больше, и пена на губах джампера уже не пузырилась от дыхания, а понемногу начала опадать, словно в недопитом стакане сладкой газировки.

Попрыгун — Влад Кузнецов, 23 года, не женат, 5-й прыжок — умирал, и Давыдова отвернулась, чтобы не смотреть на его агонию. Она много раз видела смерть вблизи и, укладываясь в джамп-ложе, старалась не думать, что следующий прыжок может оказаться последним — даже к дыханию костлявой в конце концов можно привыкнуть. Или если не привыкнуть, то, по крайней мере, смириться с тем, что смерть стоит у тебя за плечом. Но каждый раз, когда кто-то из отряда…

Кира закрыла глаза.

Щелкал степлер. Гудели голоса. Хлюпала кровавая сопля в носу у Рича.

— Кира, — позвал Кирсанов. — Ты как?

— Херово, — отозвалась она, не открыв век. — Скажи, чтобы Владу сделали укол. Ему уже все равно.

— Уже не надо, — сказал Алексей Гаврилович.

Щелчок степлера — и он снова зашипел от боли.

Давыдова посмотрела — военврач накрывал тело Попрыгуна рваной простыней. От входа к покойнику уже спешили двое санитаров с носилками и черным пластиковым мешком на них.

— Жаль пацана, — хрипло выдавила Кира. — Ты знаешь, Кирсаныч… Когда я спекусь — стреляй всю обойму. Чтобы сразу. А лучше — пулей.

— Ну что ты бредишь? — брезгливо выплюнул в ответ Алексей Гаврилович. — Ты мне еще истерику устрой! Мне только этого не хватает! Заканчивай, Кира…

— Рада бы… Да не могу.

Справа засмеялся Рич — Саша Скоробогатько, 32 года, не женат, 23 прыжка за последние четыре года, — сначала тихонько, а потом громче. Слезы потекли у него из глаз и из ноздрей. Он смеялся и плакал одновременно, а сопля выскользнула из распухшего окровавленного носа и упала ему на грудь, оставляя красный след на ткани рубашки.

— Ты чего, Рич? — спросила, опешив, Давыдова.

Обычно в Риче эмоций было не больше, чем в снежной бабе, — он славился своей жесткостью и равнодушием к чужой и своей боли, за что Кира его порядком недолюбливала, но работать с ним было легко — он брал на себя грязь и, похоже, вовсе не переживал из-за этого. Плачущий Рич — это как летающий снегоход или бабочка среди сугробов.

— Ты чего? — переспросила она.

— А я — живой… — ответил Рич, повернув к ней разбитое лицо.

Под правым его глазом наливалась сиреневым большая гематома.

— Я — живой!

Он запрокинул голову, и кадык заскользил под молочной белой кожей шеи.

Кирсанов выразительно посмотрел на Шишкина, тот вздохнул, положил степлер, достал из своего чемоданчика тубу и, подойдя к Скоробогатько, сделал тому инъекцию в область под заушной впадиной. Глаза у Рича сразу помутнели, уголки губ пошли вниз, и он затих, уронив голову на грудь.

Доктор Шишкин аккуратно потрогал джампера за нос и, присмотревшись, покачал головой.

— Ну и нос… — сказал он. — Не нос, а клюв.

Потом повернулся к Кире и добавил:

— Потерпишь еще, девочка? Мне пару стежков на шефе сделать осталось!

Давыдова медленно кивнула в знак согласия.

То, что еще недавно было Попрыгуном, уже несли прочь. Непроницаемо черный, блестящий мешок был наглухо застегнут на «змейку». Кира провожала носилки глазами, когда Кирсаныч сел рядом и взял ее за руку.

— Ты как?

— Плохо…

Шишкин, кряхтя, опустился на колени рядом с ними и уверенным движением вспорол штанину комбинезона Киры.

— Но ты смогла.

— Мы смогли. Если бы не Попрыгун… не Влад…

— Серьезная группа?

— Нам повезло, они не успели собраться. Профессионалы. Просто мы успели первыми.

— Завалили кого-нибудь?

Давыдова покачала головой.

— Жаль… — сокрушенно протянул Алексей Гаврилович. — Был бы неплохой бонус из пары дохлых джамперов с той стороны. Но главное вы сделали, ребята, вы не дали им уничтожить струну.

— Да, главное мы сделали, — согласилась Кира и застонала от боли, когда доктор коснулся опухшего колена.

Она вспомнила глаза человека, который мог легко разбить ей череп рукоятью револьвера, но почему-то не сделал этого. Вспомнила — и невольно зажмурилась. В памяти осталось все, до последней детали — запахи, звуки, блеск пота на коже врага, крошки на бетоне, врезающиеся в плоть, как иглы…

— А бонус, Кирсаныч… Бонус — это в следующий раз, — добавила она тихо. Было очень больно. И не только колену. — Будут тебе дохлые чужие джамперы, не переживай!

Мир Зеро. Скорый поезд Варшава — Киев. Ноябрь

После третьей попутчик сразу же налил четвертую.

— Чтобы не отвлекаться, — пояснил Сергей Борисович с улыбкой и поставил уже далеко не полную бутылку коньяка на столик.

— Частите, — упрекнул его Давыдов.

— Не скажите. Ночь длинная. Разговор долгий. Я, например, не против расслабиться.

— Вы обещали преамбулу…

— Будет вам преамбула, дорогой Денис Николаевич, будет. И амбула воспоследует.

Денис хмыкнул.

— Красиво излагаете…

— Так неудобно же! Что ж мне делать в разговоре с известным писателем? Деревенщиной прослыть не хочется.

— Хороший словарный запас, — похвалил Давыдов. — Наверное, действительно много читаете.

— Угадали. Очень люблю. Литература — это лучшее, что создали люди на текущий момент…

— Ух ты! А коньяк? — спросил Давыдов, ловя себя на том, что широко и глуповато улыбается, глядя в лицо собеседнику.

— Коньяк, несомненно в первой десятке, — сказал Сергей Борисович, — но литература круче. Ваша, например, круче…

— Бездарно льстите, Сергей Борисович!

— Отнюдь, — возразил попутчик и посмотрел на Давыдова без тени усмешки. — Ваша литература действительно очень хороша. Впрочем, чего можно ожидать от демиурга?

Денис посмотрел на собутыльника, как на ненормального:

— Это вы меня демиургом назвали?

— Да, вас, — подтвердил попутчик.

— Совсем меры не знаете, — констатировал Денис с печальными интонациями врача, только что поставившего сложный диагноз умирающему пациенту. — Какой я вам демиург?

— Не волнуйтесь так, Денис Николаевич!

— Да я и не волнуюсь! Можете обращаться ко мне не по имени-отчеству, а по-простецки — Боже мой!

— Давайте-ка закусим, Денис Николаевич! — ухмыльнулся Сергей Борисович, и неожиданно подмигнул. — Вы, конечно, остряк, но, наверное, знаете, что до Платона слово «демиург» означало просто высококлассного ремесленника?

— Если вы думали меня этим обидеть — и не пытайтесь. Я на ремесленника не обижаюсь. Да, писать — мое ремесло, и смею уверить, это я умею делать хорошо!

— Да кто б сомневался!

В этом месте Сергею Борисовичу надо было бы всплеснуть руками, изображая озабоченность, но озабоченности не было. Глаза у попутчика оставались холодными, как замерзшие лужицы промозглым ноябрьским утром. Неприятные глаза. Однозначно неприятные.

— Прекрасно пишете, — продолжил он. — Убедительно. Натуралистично. А насчет демиурга… Имейте терпение, любезнейший, и я вам все разъясню. Что ж вы не закусываете?

Давыдов демонстративно взял с блюдца маслину.

— Преамбула, — напомнил он.

— Как вам будет угодно…

— Вы определенно питаете нездоровое пристрастие к литературе начала XIX века!

— Что ж вы мне прикажете? Постмодернистов читать? — удивился Сергей Борисович искренне. — Мне они ни к чему. Преамбула, значит… Ну, что ж…

Он изящно расположился на своей полке, забросил ногу на ногу и сыграл бровью.

Позер, подумал Давыдов. Выламывается, как сдобный пончик в ведре с помоями. Но дорогу он мне скрасит, тут сомнений нет. С таким не заскучаешь. Главное, чтобы не оказался голубым. Это был бы феерический финал удачного вечера. Можно догадаться, что сказала бы Кара…

— Представьте себе, — начал Сергей Борисович, разглядывая Давыдова своими замороженными глазами, — что человеческая цивилизация не первая на этой планете. И даже не вторая…

Давыдов фыркнул.

— Вы это серьезно? Да об этом три раза в неделю передачи показывают! Такие, знаете, мистические донельзя, и голос от автора загробный. «А теперь мы сообщим вам самую страшную тайну…»

— Как ни странно это будет для вас, Денис Николаевич, но я вовсе не шучу. До того, как люди научились ходить прямо и бросать друг в друга палки и камни, на Земле уже существовали две протоцивилизации.

— Здорово!

— Несомненно, здорово! — согласился попутчик. — Я рад, что могу поднять вам настроение! А то вы мне показались несколько напряженным, таким закомплексованным, что ли? Вы слушайте, Давыдов, слушайте, вам понравится! Можете даже книжку написать на этот сюжет, о прошлом вам писать не возбраняется!

— А мне ни о чем писать не возбраняется, — осклабился Денис. — Во всяком случае, пока никто не запрещал!

— Не ваш случай, — сказал Сергей Борисович с убийственной серьезностью.

Вот только что он ерничал, буквально фонтанировал сарказмом, и вдруг угрожающе пригнул голову, поглядел исподлобья, отчего Давыдову даже стало не по себе.

— В вашем случае, Денис Николаевич, — продолжил он с той же интонацией, — нужно очень хорошо задумываться, что писать, о ком писать и о чем писать. Еще пару недель назад это было в вашей компетенции, а сегодня… Сегодня — уже нет.

— Что вы имеете в виду? — спросил Давыдов, стараясь придать тембру значимости, но, пожалуй, безуспешно. Вопрос получился жалобным, словно Денис просил собеседника о чем-то невозможном.

— До этого мы еще дойдем, любезнейший, — пообещал Сергей Борисович и снова улыбнулся одним ртом, быстро растянув углы тонких, как нити, губ. — В основе каждой стройной системы существования мира, придуманной человеками, лежит космогония, не так ли, Денис Николаевич? Люди много раз переписывали свою версию создания мира, подгоняли под свои представления о том, как устроена Вселенная, придумывали гипотезы. И, будучи существами самовлюбленными, малообразованными и нахальными, всегда рассматривали свою цивилизацию как единственную на планете. Нет, конечно, были и те, кто говорил, что задолго до людей на Земле существовали титаны, разные там эльфы с гоблинами, гномы, наги, баньши… Но кто ж всерьез воспринимал таких сказочников? Люди — единственный разум на планете! И все! Обсуждению не подлежит. Единственные за все миллиарды лет истории Вселенной. А это, господин писатель, утверждение ложное, проистекающее от дремучести и, простите, глупости…

— А вы, значит, точно знаете, что это не так?

— Точно знаю, — сказал Сергей Борисович.

— А можно полюбопытствовать, откуда? — спросил Денис, испытывая изрядное облегчение.

Страх внезапно покинул Давыдова. Ему даже стало стыдно за испытанное только что беспокойство. Попутчику явно полагалась шапочка из фольги. И еще — фунт галоперидола. Или два.

— Ну конечно же можно, — собеседник выгнул бровь и погасил свою пугающую ухмылку. — Дело в том, что я и есть представитель тех, кто жил на Земле задолго до вас.

Три фунта галоперидола, подумал Давыдов. С довеском для верности. Чтоб не сбежал. И по вене… Только б не буйный, а то придется санитаров вызывать. Лучше бы он был голубым…

— На вашем месте, Денис Николаевич, — с искренним дружелюбием посоветовал попутчик и потянулся за коньяком, — я бы не делал поспешных выводов. Я, уверяю вас, не более безумен, чем вы, и более образован, чем абсолютное большинство ваших читателей. Они вас, при всем уважении, серьезно не воспринимают, а я очень даже воспринимаю. Настолько воспринимаю, что даже решился на личную встречу с вами, что правилами запрещено категорически. Давайте-ка еще по рюмочке для лучшего восприятия! А то вас, судя по лицу, то в жар, то в холод бросает… Мы только начали, и вам предстоит узнать много интересного.

Давыдов принял от Сергея Борисовича рюмку и, пробурчав «прозит», сглотнул ее, не почувствовав вкуса.

— Вы закусывайте, — предложил попутчик и тоже выпил.

— Человеческие существа после пятой не закусывают, — пошутил Денис мрачно. — Тем более, когда узнают, что их планета на самом деле принадлежит кому-то другому!

— Милый, милый Денис Николаевич! — Сергей Борисович с сожалением покачал головой. — Дело в том, что обе цивилизации, существовавшие до вас, были гостями на этой планете, так что ваши права коренных жителей никто не нарушил.

— Пришельцы? — спросил Давыдов, не в силах согнать с лица идиотскую улыбку.

— В каком-то смысле — да, — подтвердил собеседник, пожимая плечами. — Вы просто пытаетесь подогнать идею под ваши представления об устройстве мира. Пришельцы, Денис Николаевич, пришельцы! Да не совсем!

— Не совсем пришельцы? — переспросил Давыдов. — Или пришельцы, но не совсем.

— Все шутите? — упрекнул Дениса попутчик. — А зря… Что если я вам скажу, что ваша космогония, пусть на уровне робких гипотез, дает представление о том, откуда мы? Причем, не примитивная космогония, типа трех китов, пяти слонов или спины черепахи, а вполне серьезная наука, пытающаяся объяснить взаимодействие человека с миром вокруг него. Вы слышали что-нибудь о множестве параллельных миров? О теории силовых струн?

Давыдов развел руками.

— Ничего удивительного, — успокоил его Сергей Борисович. — Вопрос очень специфический, и рассказать все в терминах теории означает одно — вы ничего не поймете. Давайте еще раз сначала. На Земле задолго до вас жили две цивилизации — назовем их, положим, Извечные.

— Хороший ход, — одобрил Давыдов. — Эффектный. Вкусное слово, так и просится в роман — Извечные! Месть Извечного! Извечный наносит ответный удар!

— Дарю, — ухмыльнулся Сергей Борисович. — Используйте. Извечные родились в соседних с вашим мирах давным-давно…

— Насколько давно? — перебил его Денис.

— Очень давно. Более миллиарда лет назад.

— Простите за бестактный вопрос, а вы, собственно говоря, млекопитающий?

— Самый что ни на есть! — удивился Сергей Борисович. — Как и вы. А почему спрашиваете? Не похож?

— Ха! Вы-то похожи… — хмыкнул Давыдов. — Тогда, в те времена, и млекопитающих не было!

— Да ну? — разыграл удивление рассказчик. — А почему не было? Потому что вы следов не нашли? Или, найдя, не понимали, что откапываете? А про цикличность развития мира слыхали? Или теория Дарвина правильна, потому что она верна?

— Ну хорошо! Положим, они были. Не суть важно! — махнул рукой Денис. — Принято. Дальше-то что?

— Ничего. Нормальный путь для любой цивилизации: жили, творили, размножались и развивались, пока однажды не нашли способ перемещаться между Параллелями.

— Параллелями?

— Так мы называем оттиски этого мира, находящиеся в одном или двух измерениях друг от друга. Представляете себе сушилку для тарелок, Денис Николаевич?

— Вполне.

— Представьте себе огромную сушилку, заполненную тарелками, — это и будет простейшая модель нашего мира. Все тарелки похожи по форме, но одна из фарфора, другая из картона, третья из пластика…

— Доходчиво…

— Тарелки рядом, но друг друга не касаются: каждая стоит в своем гнезде. Они расположены близко друг к другу, но между ними нет общих точек, и чтобы переходить с одной на другую, необходимо знать — как. Например, используя сушилку. Понимаете? Способ был прост, нужно было просто додуматься, и Извечные додумались! А начав путешествовать, познакомились между собой. Они уже достаточно знали о теории параллельных миров, чтобы не удивиться встрече. Культуры Извечных оказались близки друг другу, хотя и различались в деталях, как те самые тарелки в сушке, генетика — общей, а множество миров, пригодных к заселению, так обширно, что места должно было хватить всем. Вместо того, чтобы искать Космос извне, как это пытались сделать вы, наши цивилизации нашли его в Параллелях, и этот Космос, Денис Николаевич, оказался так велик и многообразен… В общем, я имею смелость предполагать, что за последние два миллиона лет мы не освоили и стотысячной части Параллелей, но давно потеряли счет обжитым колониям. Многие из заселенных миров пропали бесследно, некоторые развоплотились вместе со всеми живущими там существами, некоторые снискали славу и богатство, а некоторые и сейчас прозябают в безвестности. Мы утратили интерес к частностям, господин Давыдов. И не только к частностям, если говорить совсем откровенно. Цивилизация, возраст которой исчисляется миллионами лет, имеет право на усталость… Не так ли?

— Вы говорите, как римлянин, Сергей Борисович. Я когда-то читал интереснейшую книгу о том, что случается с цивилизациями, которые исполняют свою историческую функцию. Усталость — симптом того, что вас скоро попросят со сцены.

— Ну, Гумилев писал свою теорию не на пустом месте, — усмехнулся попутчик. — Если вам интересно, я как-нибудь расскажу о наших с ним беседах. Хорошая наследственность, знаете ли, много значит. Пытливый ум, способный создать смелую теорию, достается индивидууму только в результате генетической удачи, и никак иначе. Но, поверьте, теория Льва Николаевича несовершенна. Куда, например, нам уходить?

Он развел руками, словно в растерянности.

— Мы — везде! Нет вырождения. Нет генетических уродств. Мы давно перестали считать евгенику запретной наукой. Я уж не помню, как давно, но не менее полутора миллионов лет назад — так что у нас было время стать совершенными. У нас нет друзей и врагов. Мы не воюем между собой. У нас нет голода, болезней… Мы управляем погодой, конечно, не в планетарном масштабе, но на местном уровне — вполне! Нет, в каких-то мирах, наверное, есть и голод, и болезни, и войны, но это миры, которые не оказывают никакого влияния на жизнь цивилизации в целом. Этакие неприятные исключения, не более. Мы не подвержены страстям — вы не представляете, каких трудов мне стоило научиться проявлять хоть какие-то эмоции, чтобы адаптироваться в вашей Параллели. Почти невозможно восстановить то, что утрачено в результате эволюции, но, надеюсь, мне это хоть отчасти удалось. Согласитесь, для того, чтобы нас «ушли» со сцены, нужна противоборствующая сила, а у нас ее просто нет. Так что не верьте вы симптомам «загнивания и разложения»: то, что свойственно Древнему Риму, необязательно применять к совершенно иной формации. Лев Николаевич знал о нашем существовании и даже сотрудничал с нами в некоторых вопросах, но он и представить себе не мог неконкурентного общества, наверное, потому, что вам до него еще тысячи лет пути, совершенствования и роста.

— Интересно… — признал Давыдов. — Как теория — безумно интересно. Предлагаю издать в виде романа — вам обеспечены тиражи и ненормальные поклонники. Но концы с концами в вашем повествовании не сходятся, любезный Сергей Борисович. Вы мало походите на совершенного человека. Даже, если до конца откровенно, не походите на него ни одной черточкой. Уж не знаю, что и думать…

— А, по-вашему, совершенный человек должен быть с ангельскими крыльями и безумно красив?

Сергей Борисович рассмеялся неестественным смехом робота-андроида.

— Это не так. Применение генетической коррекции позволяет исправить практически любой изъян или уродство наследственного происхождения. Но заниматься исправлениями формы носа… Представляете, как выглядит мир, состоящий из одинаковых и почти совершенных лиц? Бр-р-р-р! Ужасно! Мы узнаваемы, потому что асимметричны — совершенство же безлико. Однако мы отклоняемся от основных целей нашей сегодняшней беседы.

— И каковы же наши цели? — осведомился Давыдов.

— Во-первых, — пояснил собеседник спокойно, разливая по рюмкам остатки коньяка, — рассказать вам о том, как возникла ваша цивилизация и раса. А во-вторых, дать вам разобраться, какова ваша роль во всей этой истории, и объяснить, почему ваша жена старается вас убить…

Глава 9

Мир Параллель-2. Сантаун. Ноябрь

К утру метель из просто сильной превратилась в настоящий снежный буран. Ветер дул с запада — ледяной, полный крупной жесткой крошки, обжигающий. Он гудел, выл, клекотал, гремел металлом карнизов, стучался в окна и падал вниз, не сумев пробить стекло. Внизу он свирепел по-настоящему и пытался сокрушить все, что попадалось на пути. Его тяжелые удары сотрясали дом, где жила Кира, и прессовали снег, набившийся во двор, в плотные сугробы. Их гладкие языки уже лизали стены здания на уровне второго этажа. Окна первого и входные двери скрылись под снегом, дом словно тонул в белом бушующем море, и было понятно: если буря не утихнет в ближайшие пять-шесть часов, то его — да что там его! — некоторые кварталы целиком засыплет по самые крыши.

Кира сидела на кухне, смотрела через тройной стеклопакет на бушующую вьюгу и пила чай из старых запасов. Хороший, ароматный и крепкий, такой очень приятно заваривать в старом фарфоровом чайничке со щербинкой на крышке. В голубоватом, с розовым цветочным орнаментом на кругленьких боках.

Одной из привилегий джамперов было снабжение по классу А, поэтому чай и кофе в доме не переводились. А еще у Киры на столе стояла баночка меда. Последняя. В трех пайках за октябрь меда уже не было. Был сливовый джем. Было даже клубничное варенье, чуть засахарившееся, но все равно очень вкусное, пахнущее летом и солнцем. Но меда не было, а Кира именно мед любила больше всего.

Вездеход был уже на подходе, оставалось только допить чашку, поставить посуду в посудомойку и набросить на плечи парку, но Кира не торопилась. По такой погоде машина могла ехать последние полквартала не положенные пять минут, а все сорок, а то и час — как повезет. Вот когда в белой пелене возникнут желтые пятна фар и ревущий сноумобиль вскарабкается к запасным дверям второго уровня, тогда и можно будет выходить. А пока — увольте! Последние минуты перед поездкой в Центр все равно как последние минуты утреннего сна — самые сладкие.

Хорошо, конечно, было бы откопать собственный снегоход, но въезд в подземный гараж сейчас скрывали трехметровые сугробы — даже пандус не было видно, и пока снегопад не закончится («А когда он закончится?» — с тоской подумала Давыдова), откопать стоящие под домом машины не представлялось возможным. Поэтому Кирсанов прислал служебный сноумобиль, который вот уже полтора часа пробивался к Кириному жилому комплексу. Данил не выбрался из офиса на севере Сантауна — ухудшение погоды застало его на службе, их контору сразу же перевели в режим «автоном», что означало одно — до конца буйства стихии никто здание не покинет.

Он должен был приехать к ночи, но не приехал, и теперь Кире решительно нечего было делать дома. Без Данила само понятие «дом» теряло смысл. Это чувство пустоты, настигающее Киру в отсутствие любовника в собственном, еще недавно нежно любимом обиталище, было пугающе новым. И очень неприятным. Ощущать зависимость от отношений с кем бы то ни было. Ждать, пока этот некто позвонит, приедет, обнимет. Чувствовать рядом с собой тепло чужого тела и начать воспринимать это как данность… Или, что еще хуже, как необходимость… В одиночестве, конечно же, мало приятного, но и в зависимости от партнера ничего хорошего нет. Все рано или поздно предают.

Все.

Кире было за сорок, и она знала, о чем говорит.

Рано или поздно любые отношения изживают себя, и ее отношения с Дани не исключение. Просто еще не настало время расставания.

Давыдова встала и поставила чашку в мойку. Вслед за чашкой туда же отправилась пустая баночка из-под меда и вылизанная до блеска ложечка.

В холодильнике лежал брусок охлажденной оленины — темно-красный, плотный, по форме напоминающий кирпич.

Надо будет приготовить себе на ужин оленью отбивную, подумала Кира и тут же сообразила, что и с оленьей отбивной, и с возвращением домой сегодня будут сложности.

Есть придется в Центре, а значит, не отбивную, а то, что будет в пайках. Спать на диване в кабинете, если повезет. (Потому что спать в казарме у Киры не получалось совсем.) Умываться в душевых джамп-центра. А когда буря утихнет, а бури всегда утихают, можно будет подумать и о возвращении домой — забиться в свою нору, зарыться в любимые книги — и отдохнуть. Если повезет, то зазвать к себе Данила, заниматься любовью до тахикардии, пить кофе с виски, смотреть старые фильмы по визору и снова заниматься любовью до изнеможения. Засыпать, прижимаясь к нему, а ночью просыпаться и лежать тихо, как мышка, вдыхая запах мужского сонного тела.

Было бы здорово, только вот жена Дани, наверное, будет против.

При мысли о жене Данила Кире захотелось закурить, но сигарет в доме не было. Она не курила с того самого дня, как сопоставила свой дикий «отходняк» после джампа с количеством выкуренного. Зависимость была самая что ни на есть прямая, и с сигаретами было покончено. Но иногда Кира ощущала на губах вяжущий никотиновый привкус, знакомую утешительную горечь крепкой сигареты. Утешительную… Иллюзию надо убивать иллюзиями, так?

Она не чувствовала себя отдохнувшей за последнюю неделю. Отпуск не пошел впрок, но зализать раны она успела: разве что колено еще побаливало при ходьбе и по утрам приходилось вычищать из носа корочки засохшей крови. Если сегодня надо будет прыгать…

Я в форме, подумала Кира, вглядываясь в белую муть за стеклами. Я в отличной форме. Кирсаныч — он знает: я всегда остаюсь на ногах. Что со мной ни делай, а я поднимаюсь. Я — неваляшка.

На столе зажужжал смартфон.

Кира автоматически коснулась уха, но «ракушки» там не было — устройство еще лежало на зарядном коврике у большого комма.

— Да, Леша… — сказала Давыдова, поднимая трубку. — Я давно готова. Сноумобиль, наверное, застрял на подъезде…

— Привет, Кира, — отозвался Кирсанов.

Его изображение на экране ожило.

Он сидел за своим рабочим столом в джамп-центре, и лицо у него было очень озабоченное.

— Застряли в двух блоках от Радиала и пошли в объезд, так что минимум полчаса у тебя есть. Я не по этому поводу звоню…

— Что-то срочное?

— Ну как сказать… — Алексей Гаврилович пожал плечами и невесело усмехнулся. — Ничего срочного. Я говорил с мэром. На президентском совете обсуждали возможную эвакуацию…

— И?… — спросила Кира с замиранием сердца.

Эвакуация означала смерть Сантауна.

Город до сих пор жил только потому, что у людей хватало сил, изобретательности и энергии, чтобы противостоять природе. Если правительство примет решение сдать этот рубеж и люди поедут прочь, то через пару недель Сантаун заметет по самые крыши — как и не было его. Еще некоторое время под землей будут копошиться консервационные команды, бормотание генераторов станет тише, быстротвердеющие полимеры заполнят устья геотермальных скважин. А потом…

Потом любое движение прекратится.

— План эвакуации утвержден, — сообщил Кирсанов, не скрывая, что ему больно от произнесенных слов. — Но решение пока отложено на неопределенное время — по обстоятельствам. Синоптики ожидают, что интенсивность снегопадов несколько снизится. Если они правы, то мы переживем эту зиму. А может быть, весну и лето.

— А если не правы?

— Ты же знаешь, новый джамп-центр в Надежде начали строить еще год назад. В принципе, он готов — остается вывезти часть аппаратуры от нас, смонтировать ее на новом месте — и мы можем продолжать дело.

— И сколько лет у нас будет на новом месте?

— Не знаю, — сказал Алексей Гаврилович. — В любом деле нужен прорыв. Боюсь, что мы — единственный шанс этого мира. И если мы не дадим результат на-гора, то все закончится достаточно быстро. Новую столицу остряки уже окрестили Последней Надеждой.

— Лет пять у нас есть?

— Пять, десять… Может, двадцать. Для истории человечества это даже не миг. Просто, когда отступаешь перед неизбежным, надо помнить, что рано или поздно упрешься спиной в стенку. Или упадешь в пропасть. Ну ты понимаешь, о чем я… Вечно бежать не получится.

— Мы уже умерли, Кирсаныч?

— Пока есть надежда — мы живы, — Алексей Гаврилович провел ладонью по своей шишковатой голове, украшенной нашлепкой пластыря, и посмотрел на Давыдову жалобными глазами голодного бассета. — Но детей я заводить повременил бы…

За окнами заметался желтый зернистый отблеск. По плотно утрамбованному ветром снегу во двор заползал сноумобиль.

— Машина пришла, Леша.

— Спускайся, — приказал Кирсанов. — И приезжай. Пока буря не прекратится, будете сидеть у меня под боком. На всякий случай.

— Ты собираешь всех? — спросила Кира, застегивая парку.

— Три группы.

— И когда прыгать?

Кирсанов пожал плечами, словно поежился.

— Расчетчики еще работают. В любом случае, если откроется джамп-тоннель, то ждать часами, пока вы проберетесь сквозь завалы, времени не будет. Уж прости, Кира, придется посидеть здесь…

— Хорошо, что у меня нет кота, — ухмыльнулась Давыдова, подходя к дверям.

И уже отключившись от линии, добавила едва слышно:

— Хорошо, что у меня никого нет…

Когда за ней захлопнулась дверь, автоматика сначала приглушила свет, а убедившись, что в квартире никого не осталось, перевела освещение в дежурный режим. Едва слышно щелкнули термостаты — система понижала температуру до приемлемой минимальной. Город пока не знал, что его приговорили к смерти. Он продолжал экономить энергию, следил за состоянием шлюзов, коммуникационных туннелей и сетей.

Кира прыгнула из дверей второго этажа прямо на задубевшую «юбку» сноумобиля. Заботливые руки распахнули перед ней люк, и она нырнула в теплое чрево дежурной «развозки», успев мазнуть взглядом по угасающим окнам своего кондоминиума.

— Здравствуйте, Кира Олеговна! Лейтенант Вязин, группа охраны центра! Могу я сканировать ваш чип?

Это был тот же вояка, что встречал ее у входа в Центр несколько дней назад. Точно. Вязин. Педант и служака. Раб процедуры.

Спокойно, мать! Скоро ты на людей бросаться будешь! Что может сделать женщину за сорок счастливой холодным зимним утром? Только хороший оргазм! Спокойно, парень не виноват, что ты зла, как белый медведь. Он тут ни при чем…

Но в груди клокотала настоящая злость. Иногда Давыдову так трусило перед боем или прыжком, но чтобы без особой причины — никогда.

Кира раздраженно сунула лейтенанту руку.

— Привет, служивый! Что ж ты все время мой чип требуешь? Ты ж меня чаще, чем мать, видишь!

— Прошу прощения, Кира Олеговна! Согласно инструкции… Служба…

— Ну-ну, служи-служи…

Сканер блеснул зеленым.

— Сильные заносы на Радиале, — доложил Вязин, пряча устройство в чехол.

Помимо него в сноумобиле сидели автоматчик и два водителя — все с усталыми застывшими лицами людей, которым до смерти надоело то, что они делают.

— Проспект Свободы засыпало, осталась одна полоса в обе стороны. Добираться будем долго. Кирсанов попросил без нужды мигалкой не пользоваться, чтобы не привлекать внимание к автомобилю. Люди и так волнуются… Так что можете поспать, Кира Олеговна, дорога будет долгой.

— Спасибо, Вязин, — буркнула Давыдова без особого дружелюбия. — Если получится…

Как ни странно, у нее получилось.

В кабине было чуть жарче, чем надо, и царил полумрак, усыпляюще рокотал мощный движок. За термостеклами сноумобиля стеной стояла снежная пыль.

Кира устроилась в кресле, расстегнула парку, сняла маску и шлем. Едва голова коснулась подголовника, как мир тотчас же сделался размытым, и она закрыла глаза. Почему-то пахло котлетами, мужским одеколоном и горячим чаем с лимоном.

Кот замурлыкал, заурчал, словно работающий холодильник, и затопал лапами по ее коленям, устраиваясь удобнее.

— Уйди, ж-ж-животное… — пробормотала Кира, почесывая наглеца за вислым ухом. — Обнаглел…

Мир Зеро. Варшава. Ноябрь

— Портвейн, оставь Карочку в покое…

Кот возмущенно мявкнул, но с коленей не слез.

Кира открыла глаза и почувствовала, что сходит с ума.

Она сидела в просторной комнате (скорее всего, в гостиной большой квартиры, если судить по обстановке), в массивном кресле, буквально охватившем ее со всех сторон. Перед ней находился наполовину сервированный столик, на коленях устроился большущий полосатый кот с заломленным правым ухом. Справа на стене висел плоский телевизор, на экране беззвучно разевали рты участники какой-то программы. Слева располагалось окно, прикрытое шторой. За стеклом медленно кружились крупные хлопья снега. Свет по комнате разливался мягкий, неконтрастный — такой делает всех женщин красавицами, а мужчин лет на пять моложе.

В нос бил запах одеколона и котлет. Именно это заставило Киру поверить, что все это не глюк, не результат короткого замыкания в больном разуме, а реальность. Обычная реальность, в которой дома жарят мясо на сковородке, хозяин брызгается одеколоном и на колени к гостье забирается десятикилограммовое мохнатое существо по кличке Портвейн.

Захотелось взять котлету прямо со сковородки и съесть горячей. Безумно захотелось. До дрожи. До того, что рот наполнился слюной, а руки непроизвольно сжались в кулаки.

Кира закрыла глаза и сжала веки изо всех сил.

Ты не сошла с ума, сказала она себе. Все в порядке. Это сон. Всего лишь сон! Ты плохо спала с момента, как Попрыгун ушел в оверджамп. Ничего удивительного — травма, потрясение, переутомление. Надо уснуть и проснуться, и тогда я вернусь домой. Галлюцинации обязательно проходят!

— Карина, может, вам борщика налить?

Тот же женский голос. Наверное, хозяйка. Вот она появилась в дверях — невысокая, чуть полноватая женщина средних лет, похожая на кубанскую казачку.

Наверное, Кира должна была бы потерять дар речи — обнаружить себя в незнакомом месте, в компании незнакомых людей БЕЗ ПРЫЖКА, — но сказалась привычка вываливаться из джампа в чужом месте и не в своем теле.

Кира бросила беглый взгляд на свои (или не свои?) кисти, на ладони, оглаживающие раскормленного здешнего котяру. Это были ее руки. Ее форма кисти, пальцев, ее кожа. Ее шрам на тыльной стороне ладони — белое тонкое полукружье диаметром сантиметра полтора, напоминание о том, что чинить диван она не умеет. Или этот шрам был выше? Или на другой руке? Нет, все-таки на левой. Но не так низко…

Вспомнить точно у нее не получилось. Боль помнилась, кровь на платке, которым она прижала рану, помнилась. А там ли жало отвертки прорвало кожу?

Какая ерунда!

Я — это я, подумала Кира, борясь с желанием сжать виски ладонями и заорать. Я не понимаю, что со мной. Я не понимаю, где я. Но это я. Надо взять себя в руки. Если я и сошла с ума, то ничего уже не изменить. Мне все равно предстоит разобраться, в какой из реальностей я нахожусь.

Женщина, стоящая в дверях, смотрела на Киру вопросительно, ожидая решения гостьи. Держать паузу дальше было невозможно.

— Не стоит, — ответила Давыдова, изображая на лице улыбку. — Не хочу первого.

Неизвестно откуда, но Кира точно знала, что борщ здесь пробовать не стоит. Как зовут хозяйку — не знала, а вот то, что готовит она не очень, было известно достоверно.

— Ну, тогда варенички с картошкой и котлетки… — хозяйка утвердила гастрономическую программу вечера. — А пить что будете?

— Водку!

Это сказал мужчина — щуплый очкарик неопределенного возраста, появившийся из-за спины женщины.

— Под такую закуску надо пить только водку, Зиночка! Хорошую! Польскую! А вареники здесь называют пирогами! И они у нас сегодня с мясом и с картошкой!

В руках он держал запотевшую бутылку и, увидев, что Давыдова смотрит на него, широко улыбнулся.

Зиночка, отметила про себя Давыдова. Уже легче. Теперь у меня уравнение с одним неизвестным.

— Значит, будем пить водку! — резюмировала она, вставая.

И вдруг поняла, что колено, которое должно болеть, почему-то не болит. Вернее, она чувствовала его, но боли от заживающей травмы не было — просто засидела ногу, бывает. А как не засидеть, если на нее взобрался такой вот пушистый бегемот? На миг в груди похолодело, но отражение, которое мелькнуло в стекле серванта, заставило ее вздохнуть с облегчением. Несомненно, это была она — Кира Давыдова, 42 года, не замужем, сотрудник Центра, зам. начальника отдела «Сегмент», джампер-марафонец, 97 прыжков. Ее лицо, ее фигура — чуть широковатые плечи, длинные ноги, метр семьдесят при 63 килограммах веса. Только вот прическа была иной, и это здорово меняло лицо. Кира носила короткую стрижку под мальчика, с высоко бритым затылком и задорно торчащей челкой. Это диктовалось не модой — удобством. Давыдова была на войне, а на войне не место изыскам. Впрочем, Данил находил такую прическу очень сексуальной: ему нравилась линия ее шеи. Сама Кира чувствовала, что этот «ежик» делает ее моложе лет на пять-шесть, а это совсем не лишнее, когда рядом любовник, который моложе на все десять.

Женщина же, отразившаяся в стеклянном чреве серванта, стриглась под каре — такие прически носили в семидесятые годы прошлого века — пышная шапка волос делала ее старше и женственнее. Только из-под чужой русой челки, прикрывавшей лоб, на Давыдову смотрели ее собственные глаза: серые, с желтыми искорками, немного испуганные, но жесткие. Кира всегда так реагировала на внешнюю опасность — становилась решительнее, тверже и безжалостнее. Там, где другие могли «поплыть» от испуга, Давыдова лишь собиралась в кулак.

Сейчас рвать и крушить было нечего. Надо было разобраться, что с ней происходит. А вдруг это сон? (Она незаметно ущипнула себя за живот изо всех сил и едва не зашипела от боли!) Нет… Последствия прыжков? Возможно. Никто не знает, как перестраивается организм джампера после сотни переходов. Но кто эти люди? Зина и этот мужчина? Откуда они? Почему они называют ее Карой? И что она здесь делает?

Стол был накрыт на кухне — немаленькой, а если брать по масштабам Сантауна, так просто огромной. Здания Сантауна проектировались из соображений энергосбережения и минимальных затрат на поддержание оптимальных для выживания температур. Зачем топить помещение в полсотни метров площадью, когда все необходимое можно уместить на восьми?

Здесь об энергосбережении никто не думал. По кухне-столовой можно было конем гулять — за столом легко бы поместилось человек десять-двенадцать, за оком было привычно темно, а само окно… о, ужас! Само окно было приоткрыто на проветривание! Кира едва не метнулась к нему через всю комнату, чтобы захлопнуть, не дав выйти живительному теплу, пока на замке не выпал плотный иней и не превратил закрытие фрамуги в опасный и неприятный аттракцион.

Спокойно, сказала Давыдова сама себе. Никакой опасности. Я — Карина. Это — Зина. А это…

— Миша, усади Карину слева, от окна дует, а она с юга…

Ничего ж себе юг, подумала Кира, вспоминая секущий, словно осколки стекла, ветер, снежные заносы и ползущий через них сноумобиль. Я, наверное, галлюцинирую. Сплю в вездеходе, там жарко и я провалилась в сон. Все это мне снится, а Вязин меня не будит, потому что ехать долго, и он хочет дать мне поспать. Он хороший парень, этот Вязин. Немного нудный, но хороший. Ничего, я проснусь. Я всегда просыпаюсь, когда мы переваливаем через пандус Центра…

Миша (теперь Давыдова знала имена обоих хозяев) помог ей сесть и тут же налил из замерзшей бутылки в небольшую рюмку из красивого стекла. Кира видела такие только на видео, но помнила название — хрусталь. И еще она помнила фамилию этой супружеской пары — Курочкины. Сердце снова затрепыхалось в груди — она не могла этого знать! Но знала…

Город за окном — Варшава. В ее мире он брошен людьми 17 лет назад. Сейчас там −50 летом и почти –90 зимой. Если кто-то и выжил подо льдом, то об этом ничего не известно. Здесь же в Варшаве живут. Вон сколько огней за стеклами. А это Миша и Зина Курочкины. Их с Денисом друзья. Ах, да… Она замужем. Здесь она замужем. Муж — Денис Давыдов, известный писатель. Он уехал домой, к их сыну, в Киев.

В ее мире Киев оставлен 12 лет назад: промерзшая до самого дна река, мертвые деревья на склонах холмов — те, что не успели порубить на дрова. Ледяная пустыня. Безмолвие.

Кира сглотнула. Горло у нее мгновенно пересохло, хотя на губах держалась присохшая, как струп к ране, улыбка.

У нее дела в Варшаве. Так, на пару дней… А потом и она полетит в Киев, который в этом мире все еще красив и зелен. У нее незаконченное дело в их загородном доме, которое обязательно надо довести до конца.

Продолжая улыбаться, Кира опрокинула в рот рюмку с обжигающе холодной водкой и, по-утиному вытянув шею, заставила жидкость скатиться по пищеводу.

Простое дело.

Ей позарез нужно убить собственного мужа.

Глава 10

Мир Зеро. Скорый поезд Варшава — Киев. Ноябрь

Слово было сказано.

Давыдов глядел на попутчика, как мышь на метлу, — он сам не мог разобраться в своих чувствах: бояться ему своего ночного собеседника или вцепиться в него зубами.

А Сергей Борисович вел себя как барин из того самого ХIХ века, на языке которого изъяснялся столь изящно: развалился на полке, закинув ногу за ногу, демонстрируя Денису дорогие туфли на кожаной прошитой подошве (чистые, кстати, не по погоде!), безупречно отутюженные брюки, высокие темные носки. Извечный одевался как денди, и его костюм, пальто и туфли стоили не одну тысячу фунтов.

— Моя жена? — переспросил Давыдов.

— Именно.

— Меня убить?

— Денис Николаевич, — в голосе собеседника слышался упрек, — вы же меня прекрасно расслышали.

— Простите, но я несколько удивлен…

— Я бы сказал, что вы ошарашены.

— Не суть важно.

— Согласен. Но расслышали вы правильно. Скажите мне, любезнейший, вам ничего не показалось странным в поведении супруги? В последние дни?

Давыдов посмотрел собеседнику в глаза. Взгляд Извечного был спокойный, доброжелательный, но такой холодный, что от него стыло сердце. Так могла бы глядеть египетская мумия. Или белая акула. Или само время. Врать человеку… Врать существу с таким взглядом глупо. А возможно, и небезопасно. Впрочем, риск сейчас интересовал Давыдова меньше всего. По всему было понятно, что бояться поздно.

Все плохое, похоже, уже случилось, подумал Денис, окунаясь в рыбьи глаза попутчика. Он мне сейчас все объяснит.

И хотя он ошибался и в глубине души знал это, но от мысли, что хуже уже не будет, сразу стало легче. Давыдов словно вздохнул полной грудью, обретая смелость и силы для дальнейшего разговора.

— Показалось. Мне многое показалось странным.

Попутчик молчал, словно приглашая Дениса к рассказу. Бровь Извечного слегка ходила вверх-вниз, но едва заметно, будто бы Сергей Борисович старался скрыть нервный тик.

— Не самый лучший отпуск в нашей жизни, — выдавил из себя Давыдов. — До того как мы оказались на Арубе, все шло хорошо. Даже когда нас трясло над океаном, все было хорошо. В какой-то момент мы думали, что умрем, и очень испугались, но…

Он снова посмотрел на Извечного.

— Это даже сделало нас ближе.

— Ничего удивительного, — произнес Сергей Борисович и пожал плечами. — Совместно пережитая опасность сближает больше, чем совместная радость. Такими же свойствами обладает горе. Вы же писатель, друг мой, и не последний! Неужто вы этого не знали?

— Знал. Но теория и практика — разные вещи.

— Согласен.

— А вот после прилета на Арубу…

— Все изменилось?

— Не все. Но…

Давыдов замолчал.

— Что — но? — переспросил Извечный. — Продолжайте.

— Я вам не верю, — сказал Давыдов тихо, опустив голову, как нашкодивший мальчишка. — Я. Вам. Не верю. Карина не могла и подумать о таком. Да, у нас возникла отчужденность, но это ровным счетом ничего не значит! Это бывает. Может, мы не поняли друг друга. Или я обидел ее чем-то.

Сергей Борисович молча глядел на Дениса. Лицевые мышцы Извечного явственно изображали гримасу внимательного сочувствия, но в глазах эмоций было не более чем в стволах охотничьего ружья.

— Но убить? — Давыдов потряс головой, словно фыркающая лошадь. — Да вы с ума сошли, дражайший!

— Стоп! — прервал его попутчик. — На этом давайте остановимся. Камера у вас с собой?

— Какая камера?

— Ваша. Которой вы снимаете под водой.

— Возможно.

— Доставайте.

— Зачем?

— Доставайте, доставайте, Денис Николаевич. Мне хочется, чтобы вы мне поверили.

— Я не помню, в какой именно сумке…

— Значит, будем искать, — резюмировал Извечный. — Что толку вести беседу с человеком, который считает меня лгуном? Вам помочь?

— Да уж как-то сам справлюсь…

Камера обнаружилась в чемодане Карины, все еще закрытая в боксе для подводной съемки.

— Включите на воспроизведение, — приказал Сергей Борисович.

Экран засветился белым.

No data.

Давыдов промотал запись на пару минут вперед — тот же эффект.

— Вы не снимали?

— Снимал.

— Запись кто-то стер?

Давыдов рассмеялся:

— Это и есть ваше доказательство?

— Отнюдь.

Собеседник вытащил из-под полки свой дорожный чемодан и извлек из бокового кармана ноутбук.

— Позволите?

Он взял у Давыдова камеру и подсоединил к лэптопу.

— Диск стерт, — пояснил он. — Но новая запись на носитель не делалась. У меня есть программа, которая позволит восстановить содержимое.

— Это ВАША программа… — сказал Денис. — Мало ли что она восстановит?

— Согласитесь, что сделать фильм и смонтировать его прямо на ваших глазах я бы не смог. Тем более, вы помните, что снимали во время погружения, и сразу заметите подлог. Не так ли?

Давыдов кивнул.

— Запись небольшая? — спросил Сергей Борисович, щелкая клавиатурой.

— Не очень большая.

— Тогда это быстро. Ну вот… Прошу!

Это была однозначно его запись — Давыдов прекрасно помнил ракурс, с которого снимал это фото, и стайку ярких рыбок-попугаев, промелькнувших в кадре и оставшихся в углу снимка размазанными яркими пунктирами, тоже помнил. Вот на фото мурена — змееподобное тело, скользящее на фоне шелушащейся ржавой стены. Он снимал серию — вот кадры в той же последовательности. Объектив следует за хищницей до тех пор, пока она не скрывается в недрах корабля. После мурены он поменял режим съемки, и точно — на экране пошло видео.

Денис повернул ноут к себе, в нетерпении нажал на тачпаде кнопку перемотки, ускоряя течение времени. Вот камера заметалась, нырнула в люк вместе с ним…

Стоп!

Давыдов нажал на паузу и перевел камеру в режим покадрового просмотра. Метались тени. Черное, белое, полоса желтого цвета…

Опять черно-белый калейдоскоп и планктонная муть перед объективом. Денис вспомнил, как его волокло вниз, и почувствовал, что начал задыхаться от пережитого ужаса.

И едва не пропустил кадр, ради которого и был устроен просмотр. Этот удар практически отправил его в нокаут. Теперь он видел нападавшего. Вернее, нападавшую. Извечный не солгал — это была Карина.

Давыдов молчал, глядя на экран ноута.

— Если вам будет легче, — сказал Извечный, наливая очередные рюмки, — она же и вытащила вас. Вы уже пускали пузыри, как снулая рыба, когда она передумала…

— Зачем?

— Что — «зачем»? Зачем убивала или зачем вытащила?

— Зачем? — повторил Денис. — Зачем убивала, если потом вытащила? Не понимаю.

— Правильная постановка вопроса. Но для ответа вы должны осветить еще один интимный момент своей жизни…

— Да ну… — усмехнулся Давыдов. — Какие уж тайны между нами — млекопитающими!

— Скажите-ка мне, почтеннейший Денис Николаевич, — Извечный наклонился, заглядывая Давыдову в зрачки. — Вы в последнее время не видели странные сны? Чужие сны?

Мир Зеро. Камчатка. Сейсмологическая станция «Крутоберегово». Ноябрь

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!

Савичев задумчиво поскреб щеку.

Обычно слышно было, как под ногтями скрипит щетина, но после сегодняшнего вечернего бритья щека оказалась гладкой.

— Ты хочешь сказать…

— Я ничего не хочу сказать. Ты сам смотришь логфайл.

— Бред.

— Повтори это еще раз, суть не поменяется. Ну вот…

Миша показал на экран компьютера.

— Смотри, четко по линии, как я и нарисовал.

Он записал координаты из таблицы и нанес точку на глобус, стоящий на столе.

— Я понимаю, что точность плюс-минус на глаз, но картинка близка к истине.

— Ты хочешь сказать, что все эпицентры землетрясений за последние три недели лежат на одной прямой?

— Точно, — сказал Роменский, и улыбнулся. — Такое впечатление, что по нашему шарику рубанули шашкой. Помнишь задачки про плоскость, рассекающую геометрическую фигуру, Игорь? Так вот… Все, что было после Карибов, прекрасно ложится в мою теорию.

— В какую теорию? — задумчиво спросил Савичев и поскреб вторую щеку, а потом зачем-то почесал в затылке. — У тебя что, господин дежурный сейсмолог, есть теория? Есть хоть какое-то объяснение? Херня какая-то… Радиант Пильмана, ей-богу!

— Игорь, ты тоже сейсмолог, старше меня, опытнее и держишь в руках лог. Против цифры не попрешь. У тебя есть гипотеза?

— Хм… А какой интервал между толчками?

— Нет постоянного. Но не менее 5 толчков в сутки в этой плоскости — четко по геодезической линии, идущей в глубине нашего шарика. Иногда больше, но никогда меньше. Все разной силы, на разной глубине…

— Знаешь, на что это похоже? — произнес Савичев и потер лоб.

— Ну?

— На то, как от напряжения рвется канат, на котором подвешен шарик… Знаешь, так… Ниточка за ниточкой.

— Это не я головой поехал, это ты головой поехал, господин начальник.

— Надо доложить в Москву.

— Глубокомысленно, господин начальник! В Москве сейчас ночь. Сигнал от нас к ним идет постоянно, но говорить в это время суток не с кем. Так что мы с тобой, как два Гайдара… Один на один с проблемой.

Роменский улыбнулся, демонстрируя не очень хорошую работу дантиста. Но несмотря на почерневший передний зуб, улыбка у сейсмолога была приятная. Он искренне радовался своему открытию, не задумываясь над тем, что за последствия для мира оно несет.

— Вот! Смотри! Снова! Магнитуда 4.7. Центр на глубине 6 километров. Поспорим, что координаты совпадут? Смотри, делаем проекцию… И!

Он нанес еще одну метку на глобус и соединил ее с предыдущей точкой одним движением фломастера.

— И! Оп-па! Любуйся!

Савичев посмотрел на результаты труда дежурного сейсмолога.

Может быть, из-за большего опыта, а может быть, из-за склада ума он глядел на происходящее совершенно с другой точки зрения. Ему даже стало страшно, но показывать перед младшим по возрасту подчиненным свою слабость Игорь Афанасьевич не стал.

— Интересно, — сказал он, внимательно разглядывая земной шар с красной линией на боку, стоящий на столе. — А что произойдет, когда кольцо замкнется? Лопнет наш канатик?

Линия напоминала разрез и тянулась через Атлантику к Африке и Евразии на многие тысячи километров. Словно кто-то полоснул ножом по спелому арбузу и он лопнул от прикосновения острого лезвия.

Воображения Савичева вполне хватало на то, чтобы представить себе трещины на океанском дне, рвущиеся, как бумага, базальтовые плато…

— Через недельку мы будем знать точно, — сказал Роменский. — Но что-то подсказывает мне, что ничего хорошего ждать не приходится. Утром надо будет перебросить все картинки и графики в столицу. Пусть они себе мозги сушат.

Интуиция Игоря Афанасьевича тоже подсказывала, что за тысячи миль от них происходит что-то нехорошее, опасное и необратимое, но оба сейсмолога даже представить себе не могли, что именно творится под толщей вод и скальных пород на дне Атлантики.

И это было хорошо для них обоих: знай они ближайшее будущее — вопили бы от ужаса.

Мир Зеро. Борт сухогруза «Полярная звезда». Атлантический океан, 400 миль на ЮЮЗ от Антильских островов. Ноябрь

— Считай, что нам повезло… Ноябрь в Атлантике — это совсем не сахар.

— И не мед…

— И не мед, — подтвердил хрипловатым голосом кок. — Ты шутки шутишь потому, что ни разу в серьезный шторм не попадал.

— Да попадал я… — лениво отозвался щупловатый матрос, рядом с массивным, грузным коком смотревшийся ребенком. — Ты, Петрович, не гони беса… Что ты из меня юнгу делаешь? Я третий год как с каботажа ушел.

— А я двадцать лет в море хожу, — сообщил повар, морща нос. — И только два раза видел настоящий шторм, хотя сколько раз болтало — не сосчитать. Настоящий шторм, Гриша, это когда капитан молится вместе со штурманом, хотя оба они атеисты.

Беседа шла с наветренной стороны.

И кок, и матрос неторопливо курили, наслаждаясь закатным солнцем и зыбким ноябрьским теплом, которое нес на своей спине недалекий Гольфстрим.

Ужин был готов, «Полярная звезда» с достоинством гранд-дамы двигалась по серым водам на северо-восток, делая не более 15 узлов.

Волны почти не было. Загруженное судно едва заметно раскачивалось, палуба под ногами у собеседников подрагивала в такт работающей силовой установке. Могучие гребные винты закручивали воду в вихри, и та вскипала за широкой кормой белой пенной дорожкой.

— Если повезет, — продолжил кок, — так ты такого ужаса и не увидишь. Хотя, Гриша, я в жизни не видел ничего более страшного и более красивого, чем настоящий шторм. Вот вспоминаю, и у меня мурашки по спине бегут…

Он плюнул вниз с борта и проследил за летящей вниз белой точкой.

— Это что еще такое?

Рядом с выкрашенным в цвет охры боком сухогруза в океане скользили огромные веретенообразные тела.

— Киты, Петрович… Глянь! Сколько их!

Кок охнул, выронил изо рта сигарету и, шлепая по настилу растоптанными кроссовками, побежал к лестнице на мостик.

Матрос же остался на месте, не отводя изумленного взгляда от черных спин, появляющихся на поверхности то тут, то там.

Вода вокруг сухогруза кипела от сотен плывущих китов, косаток, дельфинов и акул. Внезапно цвет волн изменился, сверху стали видны блестящие серебром огромные косяки рыбы, прорезавшие синеву подобно громадным лезвиям. Казалось, что к «Полярной звезде» бросились все обитатели здешних глубин. Все они двигались куда быстрее корабля и плыли так, будто бы за ними гнались.

Но кто, ради бога, может гнаться за кашалотом или косаткой?

Гриша поглядел назад, за корму судна. Оттуда слышался непонятный звук, похожий на шум водопада или огромной сливной трубы. Он легко перекрывал гул двигателей «Полярной звезды» и… Ошибиться было невозможно! Он нарастал! С каждой секундой становился громче и плотнее!

Что-то огромное, страшное надвигалось с юго-запада. Настолько большое, что не только акулы, киты и косатки казались рядом с ним песчинками.

С мостика раздались неразборчивые крики. Завыла корабельная сирена, но звук, от которого еще вчера ныли запломбированные зубы, теперь казался несерьезным — где-то неподалеку ревел настоящий водопад.

Двигатели сухогруза работали в полную силу, палубу под ногами била крупная дрожь. В машинном отделении ворочались железные великаны, их стальные пальцы вращали гребные валы на предельной скорости, но, несмотря на это, с каждой секундой корабль терял ход. Словно кто-то невидимый, но невероятно сильный, придерживал «Полярную звезду» за корму.

С трудом переставляя ватные ноги, Гриша побежал на ют.

За ограждением, насколько хватало глаз, простирался Атлантический океан — огромное водное пространство, покрытое рябью волн. Только вот линия горизонта располагалась слишком близко. Совсем близко. За ней зияла пустота, а потом… Потом снова появлялась вода.

В миле за кормой «Полярной звезды» зияла огромная воронка. Плоть океана рушилась в бездну и исчезала в ней, словно на огромной глубине кто-то выдернул изо дна гигантскую сливную пробку, и теперь стремительный поток летел в тысячеметровую канализационную трубу.

Именно прочь от нее в ужасе бежала вся океанская живность.

И невообразимый грохот, перекрывший все остальные звуки, издавала именно она. Оценить глубину воронки и ее диаметр не могли ни матросы на корме, ни капитан со штурманом, замершие в ужасе на капитанском мостике. Лишь фотографии со спутников — а они уже вовсю передавались по каналам телеметрии — были способны передать всю грандиозность происходящего бедствия. Но то, что демонстрировали фотографии, надо было еще понять разумом, а явления такого масштаба превосходят размахом любое даже самое изощренное воображение. Те, кто глядел на экраны мониторов и видел картинку из космоса, не могли поверить своим глазам.

Сухогруз уже не двигался вперед, несмотря на рев двигателей. Он остановился. Дизельная дрожь пробегала по металлическому корпусу, бешено вращались огромные валы, и лопасти гребных винтов вхолостую рубили воду.

А потом корабль начал скользить кормой вперед — так съезжает с горы джип, не сумевший преодолеть крутой подъем, покрытый жидкой скользкой грязью. Поверхность океана за судном вдруг просела, словно размытая дождями дорога, образовала уклон, который с каждой секундой становился все круче и круче, и «Полярная звезда» полетела вниз, под гору, набирая скорость и медленно разворачиваясь поперек движения.

Великан, притаившийся где-то в глубинах, сглотнул сухогруз, так же легко, как групер сглатывает беспечную сардинку. Вместе с ним в бездну отправились люди, киты, акулы, косяки рыбы — огромный рот на дне океана грохотал, заглатывая добычу.

И вдруг — захлопнулся!

Вода бешено закрутилась воронкой, заполняя пустоту.

Провал в плоти Атлантики закрылся, как и не было его. И все попавшее в этот провал исчезло бесследно. Миллионы тонн воды вращались в чудовищном водовороте еще около часа, а потом на поверхности остались тушки оглушенных рыб, странного вида пена да темные завитки на воде, похожие на огромные запятые.

За этот час спутниковые снимки катастрофы попали не только к ученым-метеорологам, но и во все крупные военные ведомства. Изображения были хорошего качества, так как облачности над местом катаклизма не наблюдалось. Тем не менее, практически все увидевшие фотографии произнесли вслух одну и ту же фразу, только на разных языках:

— Что, черт возьми, это было?

Ответ ни разу не прозвучал, и в этом не было ничего удивительного.

Никто не понимал природу произошедшего.

Никто не мог даже предположить, что трещина, бегущая по дну океана со скоростью экспресса, жадно выпила несколько миллионов тонн соленой воды и эта вода на глубине шести километров пришла в соприкосновение с раскаленной магмой и, превратившись в пар, заставила процесс пойти еще быстрее.

В шесть часов пятнадцать минут пополудни невообразимые для человека силы сначала смяли огромную подводную равнину, словно ребенок лист бумаги, а спустя несколько секунд разорвали ее пополам. В малиновый фыркающий провал полетели обломки подводного горного хребта, который одним краем касался огромной пирамиды. Дно затряслось, и пирамида медленно осела в разинутую раскаленную трещину — так оплывает восковая свеча в пылающем жерле печи. Миг — и строения не стало.

Трещины зазмеились сетью, весело разбегаясь во все стороны. Теперь их было больше десятка, и каждая выбирала себе дорогу сама.

Еще через три с половиной часа после гибели пирамиды во тьме, накрывшей восточную часть Атлантики, полыхнул взрыв, напоминающий исполинский фейерверк — в небо взметнулись раскаленные нити лавы, полетели светящиеся, мягкие, как пластилин, многотонные валуны.

Вместе с ними в воздух взлетели обломки домов, искореженные автомобили, деревья, части судов.

Вулкан, много лет бывший горой Пику, взорвался вместе с островом, которому дал название.

Это было страшно — мир еще не видел подобного катаклизма.

И мир еще не знал, что случившееся — только начало катастрофы.

Людям еще предстояло это осознать.

Мир Параллель 1. Ноябрь

Его вызвали в Центр ранним утром, когда солнце уже поднялось над Сити, и они с Мариной-Селиной собирались ложиться спать.

Или не спать…

Неважно. Оба варианта были неплохи. Жаль, не сложилось.

У Кирилла не было никакого желания идти на брифинг. Брифинг в девяноста случаях из ста означал прыжок, а прыжками на этой неделе Давыдов был сыт по горло. Он вообще никуда не хотел идти, не хотел никого видеть, слышать, ни с кем не хотел выпивать. Психолог бы сказал, что у Кирилла острый приступ мизантропии, но Давыдов давно не ходил к мозгоправам — и без них было весело.

Будь на то его, Кирилла, воля, он, пожалуй бы, остался дома, в постели, и повторил бы то, что они с гостьей делали в душе, в спальне, на кухне и на диване в гостиной еще пару раз. Потом можно было бы чуть поспать и поехать на поздний ужин. Куда-нибудь… Например, в «Сады Семирамиды» или в «Капусту».

Или в «Отросток», будь он неладен — хоть и надоело, но кормили там что ночью, что днем превосходно!

Давыдов усмехнулся.

Они и позавтракать не успели. Выпили кофе…

У тебя дома настоящий кофе? Слушай, Кирилл, кто ты такой? Сын президента?

…с разогретыми в СВЧ пончиками, которые он купил еще дня четыре назад, да так и забыл во фризере.

Оставаться до вечера гостья отказалась, и Давыдов вызвался ее подвезти. Сначала девушка смущалась, но Кирилл настоял, а услышав адрес, сразу понял причину смущения.

Район, где обитала Марина-Селина, был так себе — рабочее предместье с дурной славой: драки, поножовщина, грязные синтеты, продающиеся в каждой подворотне, смешанный с разным мусором ковис в самокрутках из серой толстой бумаги.

Его машина была тут как бельмо на глазу — яркое пятно на фоне заплесневелой серости. Выбраться из таких трущоб в центр или богатые районы Сити было мечтой всех здесь живущих, но удавалось немногим.

Селина клюнула его в щеку, выскочила из «Колибри» под козырек (латанный-перелатанный, но все еще сочащийся жидким азотом) и исчезла в подъезде. Он выкрутил руль, объезжая сеть глубоких трещин в бетоне, и выскользнул из лабиринта дворов на дорогу, ведущую к Радиалу.

Страна нуждалась в твердой руке, мгновенном принятии решений, распределении достаточно ограниченных ресурсов. Время на игры в демократию закончилось давным-давно, и социальные лифты отключились сами по себе, за ненадобностью — сиди на своем уровне и не чирикай. Кто надо заметит кого надо. Единственное, что могло вознести человека из трущоб к благополучию и рычагам власти буквально ракетой — это наличие джамп-гена. Прыгай и умри во благо общества. Этот лифт работал исправно — свежеиспеченные джамперы, у которых в активе не было ничего, кроме рецессивного гена, жадно вцеплялись в дарованные свыше житейские блага и с надеждой думали, что это навечно. Но вечность заканчивалась после десятка прыжков, а то и еще раньше.

И как именно она заканчивалась, Кирилл не хотел даже вспоминать.

Термометр бортового компьютера «колибри» показывал 48 по Цельсию, но в салоне было прохладно, и заряд батарей оставался почти максимальным, хотя Кирилл, подвозя Марину-Селину к дому, где она жила, прохватил по Кольцу на скорости под двести.

Солнечные элементы на крыше кара теперь успевали подзаряжать батареи на ходу, и это понимающего суть процесса Давыдова вовсе не радовало. Еще три года назад на то, чтобы проделать этот путь, сан-кару понадобилось бы процентов шесть емкости элементов, сейчас же счетчик заряда показывал 99 % емкости.

Уменьшение времени на перезаряд означало одно: интенсивность излучения, накачивающего батареи дармовой энергией, росла с каждым днем, а, значит, скоро от солнечной радиации не будут спасать ни искусственные облака, ни стекла с отражающей пленкой, ни специальные кремы, и останется лишь два пути — уйти под землю (что проблему не решает, а лишь оттягивает неизбежную миграцию на север) или уйти на север сразу же, что даст возможность миру агонизировать еще лет двадцать, но, в сущности, тоже ничего не изменит.

Их цивилизация медленно сгорала в лучах безжалостного солнца. Спасти ее могло только чудо или джамп-программа. Теоретически, божественное вмешательство и успех джамперов можно было считать равновероятными событиями.

Давыдов свернул с Радиала, развернулся направо под виадуком и, пропустив цветную каплю сити-экспресса, выехал на Цветущие аллеи. Теперь это название выглядело издевательством — бетон, пластиковые кусты, искусственные пальмы, синтетическая трава, но Кирилл видел фото двадцатилетней давности — тогда аллеи действительно цвели. Увы, от кустов белой и розовой камелии не осталось и следа, как, впрочем, и от итальянских каштанов, что еще недавно росли здесь в изобилии.

Приземистое здание центра показалось справа, дистанционно считавшая код с карты доступа автоматика распахнула ворота, и «Колибри», прошуршав шинами по подъездной аллее, скользнул в приоткрытый зев подземного гаража.

В паркинге царили полумрак и прохлада, и Кирилл невольно поежился. Здесь воздух едва ли прогрелся до 30 градусов: даже после кондиционированного салона автомобиля подземелье казалось нежарким.

Давыдов нырнул в лифт, вставил идентификационную карту в приемник и приложился глазом к сканеру. Раздался приятный звон, и зеркальная кабина обрушилась вниз (как и все построенные в последние годы здания, Центр зарылся в землю, словно обезумевший от солнечного света крот). Через полминуты Кирилл вышел из лифта в холл, прошел еще одну процедуру опознания, на этот раз генетическую, и наконец-то вошел в свой отдел: за его спиной бесшумно замкнулись массивные бронированные плиты.

Он успел вовремя.

Увидев Кирилла, Крыс приветливо (как умел) улыбнулся, взмахнул рукой и громко сказал:

— Все в сборе наконец-то. Садитесь.

Давыдов прикинул количество джамперов в зале и понял, что сегодня шеф собрал шесть групп недельного дежурства — четыре действующих и две резервных. Не то чтобы ЧП, но явно внештатная ситуация — иначе весь наличный состав в Центр не загоняют. Крыс, несмотря на мерзкий характер, был заботливым командиром и давал людям отдохнуть. Кирилл, например, сегодня по всем понятиям должен был отсыпаться. Однако, как сказал бы Крыс, обстоятельства…

Кивая направо и налево, пожимая протянутые руки, раздавая улыбки, Кирилл пробрался в свой любимый угол, где его уже ждали Лоскуток — Толик Лоскутов (38 лет, 12 джампов, холост) и Мамочка, которого по документам звали Валерой Ивановым (44 года, 14 джампов, женат).

— Привет, — поздоровался Мамочка, сжимая Кириллову кисть своей лапищей. — Как ты? Очухался?

— Почти, — Давыдов, сел. — Но не совсем…

— А меня все еще трусит, — признался Лоскуток. — Прямо типает… Это Мамочке — все как с гуся вода.

— Брось, — отмахнулся Мамочка. — Вечно ты в трагедии! Все закончилось благополучно. Все живы-здоровы и вернулись после прыжка. Да о таком только мечтать можно! Никто из нас даже не пострадал!

— Печень пострадала, — буркнул Кирилл. — Моя печень. Я вчера нажрался в хлам. Так что сегодня я на таблетках, зол и мечтаю перерезать кому-нибудь глотку. Кто-то знает, зачем Крыс нас собрал?

Лоскуток вопросительно посмотрел на Мамочку и в недоумении пожал плечами.

— Ну, чего нас зря собирать, Кир. Брифинг — это почти всегда джамп.

Последняя фраза прозвучала достаточно громко, и Крыс ее расслышал.

— Не сегодня, — сказал он, поворачиваясь к Лоскутову. — Прыгать в ближайшие сутки не придется никому. Головастики пытаются разобраться в ситуации, но пока на джампы строгий запрет. Никаких прыжков, причем без исключений. Сидим тихо, сливаемся с пейзажем… Однако ситуация требует…

— Что-то я такого за все время не припомню, — отозвался Давыдов.

— Так и я не припомню, Кир, — кивнул Крыс, показывая мелкие острые зубки в ухмылке.

Именно из-за зубов и узкого, вытянутого вперед треугольного лица он и получил свое нелестное прозвище.

— …А я помню поболе твоего. Что-то меняется в Зеро, господа джамперы. Целая куча параметров вылетела за референсные значения. Математики просто не справляются с расчетами. И возможно, виноваты в этом мы…

В комнате стало тихо. Руководитель программы говорил вещи, которые касались всех джамперов, вне зависимости от стажа.

— Или они… — негромко отозвался Китаец.

Он сидел впереди, во втором ряду слева. Маленький, ладный, с прямой спиной и аккуратной лысой головой — у него было шесть прыжков в активе, но те, кто ходил с ним в джамп, рассказывали, что он невероятно крут. Как шутил Мамочка, мысль о бильярде приходила в голову любому, кто видел Китайца в первый раз. Мысль о том, что с этим малышом не стоит шутить, была второй по счету. И правильной.

— Или они, — подтвердил Крыс. — Похоже, кто-то наконец попал в критическую точку. Только почему это видно по Серединному миру, но никак не отражается у нас? Загадка, однако…

Аудитория выдохнула.

— То есть у нас никаких изменений не наблюдается? — спросил кто-то с галерки. — Все происходит в Зеро?

Давыдов его лица не видел, а по голосу не узнал. Хотя похоже было, что вопрос задал Хьюго. Этот кудрявый, похожий на ожиревшего суслика парень появился в отделе несколько месяцев назад. Раза три прыгал, по слухам не очень удачно, а потом завис в резерве. Крыс не комментировал перевод Хьюго, скорее всего, инициатива от шеф-мастера и исходила. Он явно жалел пацана, чувствовал в нем слабинку — и жалел.

— Да, — ответил Крыс. — Мы у себя ничего не видим. Пока не видим. И то, что я вам рассказываю, это не установленный факт. Предположение, не больше. Мы не знаем, удалось ли нам нарушить баланс в Параллели, но Зеро на сегодня расчетам не поддается. Математики работают, но им понадобится новый алгоритм, учитывающий измененную реальность. Думаю, наш противник занят тем же…

— У нас отпуск? — спросил Кирилл, и все вокруг заулыбались, словно он сказал невесть какую шутку.

Все хотели хотя бы несколько дней не вспоминать о прыжках, уйти в семью, в загул, в запой, из которого не выдернут в любой момент дня или ночи тревожным звоном коммуникатора.

— Пока нет. Вернее, у тебя и твоих ребят, Кирилл, отпуск не планируется. Дежурная группа остается в зале ожидания — спит, читает, смотрит кино, оправляется и снова ест от пуза. Им тоже не повезло. Резервисты и остальные джамперы — по домам, до завтра. Коммы не выключать, в нирвану не уходить, никуда не уезжать — быть готовыми по «красному коду» прибыть в джамп-центр в течение двадцати минут…

— Владимир Антонович, — жалобно сказали с галерки. — Мне от дома 25 минут езды… Я не успею за двадцать.

— Значит, сними комнату в отеле поблизости, — отрезал Крыс, не скрывая недовольства. — Расходимся. Кирилл с группой остается. И Хьюго тоже. Остальные — свободны.

Джамперы, переговариваясь, двинулись к выходу из зала. Кир поймал на себе сочувствующие взгляды, много сочувствующих взглядов и ни одного завистливого. И правильно, кто ж позавидует тем, для кого у Крыса особое задание. Ничего хорошего ожидать не приходилось.

Крыс попросил их пересесть поближе и сам уселся напротив, развернув стул наоборот и опершись на спинку подбородком. Физиономия у него была озабоченная. Не то чтобы Крыс в обычной жизни отличался беззаботной веселостью, но на его треугольном лице эмоции гостили редко — командир был сдержан и не столько стремился показать себя флегматиком, сколько был им от природы. Сегодня Крыс думал мысль, и не одну. И мысли эти ложились ему на плечи тяжким грузом.

Крыс дождался, пока все выйдут из бриф-зала, потер свой острый подбородок кулаком и сказал, поморщившись:

— Однако новости у меня не очень, ребята. Хуже всего то, что никто ничего не понимает. Ни математики, ни аналитики, ни теоретики… Похоже, что мы дернули тигра за хвост. Или же это не тигр…

— Или это не хвост… — попытался пошутить Мамочка, но Крыс поглядел на него своим спокойным рыбьим взглядом как на низшего примата, и Мамочка умолк.

— Я должен вас предупредить, ребята, существует версия, что после событий последней недели Параллели сблизились и именно поэтому Зеро так трясет.

Он помолчал.

— И еще есть версия, что теперь можно переходить не только в Зеро, но и в любую из Параллелей. Какой-то парадокс Каршенбаума, я в этом разобраться не могу… Вроде давно было предсказано теоретически, но никогда не создавалось необходимых условий. А теперь вот — создались.

— Но это… — протянул Давыдов, переваривая услышанное.

— Ну да… — кивнул Крыс и снова положил подбородок на спинку стула. — Это означает, что мы можем ждать гостей. Дело только за адаптацией технологии расчета, не более того. И они могут ждать гостей. Тебя, например. Но с тобой, Кир, вообще случай особый.

— Не люблю я быть особым случаем, господин шеф-мастер!

— Никто не любит, — согласился Крыс. — Однако приходится. Дело в том, Кирилл, что мои высоколобые рассчитали твоего зеркального двойника в мире Зеро. Полное совпадение, если верить математикам…

— Но двойник — это теория, — Кир кривовато усмехнулся, чувствуя, что ему почему-то стало не по себе. — Ведь случаев абсолютного совпадения не было!

— Не было, — Крыс был убийственно серьезен. — До настоящего момента — пока мы что-то не сломали в механизме. Но, как я уже говорил, иногда и чистая теория переходит в практику. Дьявол в деталях — мы так долго рассказывали кадетам про эффект зеркала, что Вселенная его материализовала. В общем, Кир, поздравляю. Двойника локализовали. Ты — это он. Он — это ты. Хотя вы совершенно разные личности, сам понимаешь.

— Ну хорошо, — Давыдов пожал плечами. — Пусть так… И что?

— Твое зеркальное отражение — это единственная точка, которую на сегодняшний момент могут обсчитать математики. Точка перелома.

— И мне надо прыгнуть, чтобы убить самого себя? — спросил Кирилл с показным спокойствием.

— На этот раз твое задание не убивать, — сказал Крыс. — Странно было бы посылать человека, чтобы он снес сам себе голову. Логичнее было бы послать Мамочку, он бы зашутил твою копию до смерти! Нет, Кир… Ты должен выжить для разнообразия, только тогда сингулярность для нашей Параллели останется положительной. Полагаю, что противник будет иметь большое желание добраться до твоего визави быстрее, чем мы.

— Скажи мне, шеф-мастер, а ты и теперь уверен, что мы получим нужный нам результат?

— Ты имеешь в виду возвращение нашего мира на круги своя? — уточнил Крыс.

Давыдов кивнул.

— Не уверен, Кир. Но если мы ничего не изменим… Если теория не сработает… Как ты думаешь, сколько еще лет мы будем барахтаться? Полсотни? Сотню?

— Не знаю.

— Пока есть шанс, пусть и в теории, за него стоит держаться.

— Даже если мы умрем через неделю? Потому что использовали именно этот неправильный шанс?

— Даже если мы умрем завтра, — сказал Крыс жестко. — Что меняют еще пятьдесят лет в агонии?

— Это означает, что у нас просто нет никакой другой рабочей версии.

— У нас действительно нет никакой другой рабочей версии, — согласился Крыс и пожал сутулыми плечами. — Это не новость. Но у нас есть утвержденный план спасения мира, которому мы будем следовать. Эта теория правильна, потому что она верна. Точка. А ты, Кирилл, однако, силен порассуждать…

Комм у него на руке негромко прогудел мелодию из нескольких нот. Шеф-мастер взглянул на экран и встал.

— Зовут к математикам, господа джамперы. Ждите меня здесь, и я принесу вам новые подробности о зеркалах и парадоксе Каршенбаума. Я распорядился насчет кофе и бутербродов, так что с голоду не умрете. Вернусь — закончу брифинг.

Когда он вышел в коридор, Мамочка сказал не без иронии:

— Чует мое сердце, что грядут новые времена…

Он ошибался.

Времена уже наступили.

Глава 11

Мир Зеро. Ноябрь. Скорый поезд Варшава — Киев. Украина

Денис ожидал, что похмелье будет страшным, но его не было совсем. Он открыл глаза, мгновенно перейдя из сна в реальность, словно кто-то невидимый повернул переключатель у него в голове.

Клац — и все!

Голова не болела, не кружилась. Во рту было сухо, но не так, как должно быть после полкило коньяка, а вполне терпимо — просто хотелось пить.

Денис протянул руку, нащупал на столике бутылку «Моршинской» и, сделав глоток, осторожно, чтобы не разбудить попутчика, включил ночник.

Сергей Борисович отсутствовал.

Нет, он не пригрезился Давыдову, он был тут ночью. И коньяк под хорошую закуску и малопонятную беседу тоже был — вот, весь столик уставлен тарелками, на которых уже сворачивается трубочкой заветренный сыр, плачет вытопленным жирком колбаса и плавает в собственном соку тонко нарезанный лимон.

Давыдов заглянул под столик. Согласно приметам, пустые бутылки на столе — к несчастью, и Денис увидел ровно то, что ожидал: две пузатые фляги в уголке. Естественно, выпитые досуха.

Однако, подумал Давыдов в изумлении. Не по полкило! По 750 на рыло — это явный перебор! Я еще жив? Не верю! Интересно, а куда делся Сергей Борисович? Испарился? Спрыгнул на ходу? Просочился в канализацию? Хотя он же Извечный, а они могут все! Если уж приносят в купе такой коньяк, чтобы по 750 и без похмелья, то все остальное — дело плевое!

Давыдов изо всех сил старался казаться веселым и беззаботным, но обмануть других всегда проще, чем себя. Ему было не до смеха. Совсем не до смеха.

Время на часах близилось к семи, в коридоре спального вагона веяло прохладой и контрабандным сигаретным дымком из тамбура. Пассажиры спали.

Давыдов умылся, почистил зубы, стараясь унять дрожь в руках, и вернулся в купе. Ухватил с блюдечка ломтик лимона, пожевал, наслаждаясь цитрусовой горечью.

Итак, что в минусах? Он деморализован, испуган и не понимает, что теперь делать. Плюс в том, что жив и не упал на спину, дрыгая лапками. Какой реакции ждал от него ночной попутчик?

Разговор с Извечным оставил у него дурное послевкусие. И, несмотря на всю убедительность продемонстрированной видеозаписи, Денис Сергею Борисовичу все-таки не поверил. Уж слишком рассказанное походило на преамбулу какого-нибудь фантастического фильма с минимальным бюджетом и укуренными в смерть сценаристами. «Я полюбил женщину-киллера», например. Или «Жена-убийца». Или «Невинные жертвы кровожадной супруги».

Давыдов потер глаза. Все-таки не выспался, что сообразительности не добавляет.

Карина хотела его убить… Бред сивого коня!

Нет, конечно, когда люди живут вместе столько, сколько они с Кариной, у них иногда появляется желание убить друг друга, но не настолько же! Да, если верить видео, это она вогнала его в люк вниз головой! Но в результате кто вытащил его наверх? Она же! Зачем спасать того, кого хочешь убить?

Денис посмотрел на лежащий перед ним мобильный.

В Варшаве на час раньше, рано звонить, разбужу. И что я спрошу? Дорогая, тут мне случайный попутчик рассказал, что ты собираешься меня грохнуть! Это правда? Или я идиот? Кстати, где же сам господин Извечный?

Давыдов выглянул в залитый желтым тусклым светом коридор и увидел знакомую проводницу.

— Что-то принести? — спросила она.

— Все есть, спасибо, — Денис включил режим «обаяшка». — А где мой попутчик? Не знаете?

— Почему не знаю? Знаю. Сошел! Часа три как, во Львове…

Она улыбнулась:

— Вы что? Не помните? Вы ему еще руку долго жали, благодарили за что-то…

Улыбка на ее лице сменилась жалобной гримасой. Давыдов узнал это выражение: так смотрят на мужей-алкоголиков безответные славянские женщины — с любовью и сочувствием.

— Может, вам чаю? Или боржома принести? У меня есть бутылочка!

— Я провожал, — ошалело произнес Денис. — И руку, говорите, жал?

— Жал, жал… — подтвердила хранительница вагонного очага и спросила, с сочувствием покачивая кудлатой головой: — Может, водочки? У меня есть чуток…

— Спасибо на добром слове, — Давыдов выразительно нахмурился. — Мне сейчас только выпить — и тогда уже точно «все»… Приехали!

— Куда? — брови проводницы стали «домиком». — Нам еще ехать и ехать!

Он абсолютно не помнил, как перебежали границу. Вот — совсем. А ведь пограничники и таможня здесь были — несомненно.

Давыдов достал из куртки паспорт, открыл. Вот же! Штамп стража граничного, а вот украинский — въезд. Все в порядке, на месте. Ну, не мог он нажраться до такой степени! Ведь разговор с Сергеем Борисовичем Давыдов помнил четко, практически слово в слово. А потом… Ладно, разберемся!

— Водки не надо? А чаю? — спросила неугомонная проводница. — Хоть чаю выпьете? Полегчает!

— Давайте чай, — согласился Давыдов, махнув рукой.

Задобренная польскими злотыми Извечного проводница ускакала к титану с грацией половозрелого гиппопотама.

Значит, объяснений не будет. И непонятно: все разговоры про миры-тарелки, подставки-сушилки, струны, узлы и Извечных — это о чем? И зачем? И он сам хорош! Известный скептик, а заглотил наживку, как тупой карась, ничего кроме тины не видевший!

Давыдов снова бросил взгляд на телефон, а потом на хронометр на левом запястье. Не спешить. Не делать глупостей! Не паниковать! В любом случае жена с ножом под полкой не прячется, так что пока его убивать никто не будет. Спокойно!

Врал попутчик или не врал, можно узнать только экспериментальным путем. Кстати, убийца Карина или пацифистка — тоже.

Денис вскинулся от дурной мысли, на всякий случай проверил бумажник — на месте, ничего не пропало.

«Я еще в жизни так не пугался, — подумал он, чувствуя, как дрожит. — Это же черт знает что такое!»

Если бы не сны, которые одолевали его после трансатлантического перелета! Если бы не эти чертовы обрывки чужой жизни, которые он сам проживал по ночам!

Он бы не поверил никогда! Но…

Он видел эти сны, которые совсем не сны. Он видел этот сгорающий мир, человеческие ульи, ушедшие под землю на десятки этажей, жизнь за вечно опущенными жалюзи. Он даже помнил, как пахнет кожа это девочки — Марины-Селины! Помнил, как она кричит, когда кончает!

Он никогда в жизни не видел эту девочку, ему в голову не приходило искать секс на стороне, но он знает, где у нее родинки на теле. Он даже знает, что она с окраины, и может доехать до ее дома! Черт побери! Если это не безумие, то что это тогда?

Не все, что произошло с ним и Карой за последние недели, имеет рациональное объяснение. Если принять этот факт и перестать сопротивляться очевидному, то можно попытаться собрать головоломку.

Денис вытер выступивший на лбу холодный пот.

Итак, господин писатель, ты же сам всегда любил героев с воображением. В какую только хрень под сливочным соусом не верили твои персонажи! Так, может, хватит изображать из себя Джордано Бруно? Перестань упираться, расслабься, посмотри на все именно так, как советовал тебе представитель древней цивилизации.

Давыдов почувствовал непреодолимое желание пару раз стукнуться лбом о край столика.

Господи, чушь-то какая! Древней цивилизации! Главный герой выпил 750 «Курвуазье» с представителем древней цивилизации Сергеем Борисовичем — и обычная дорожная пьянка стала первым контактом с Извечными! Ах, да… До меня был Гумилев! Бульварщина, дешевое чтиво в мягких обложках!

Давыдову нестерпимо захотелось еще коньяку.

ЗАСУНЬ СВОЙ СКЕПТИЦИЗМ В СОБСТВЕННУЮ ТОЩУЮ ЗАДНИЦУ, ДАВЫДОВ! ПЕРЕСТАНЬ ИЗОБРАЖАТЬ ФОМУ НЕВЕРУЮЩЕГО! А ЧТО ЕСЛИ ОН ПРАВ? ДУМАЙ!

— Ну хорошо…

Он снял с полки сумку с компьютером и, откинув крышку «мака», создал новый файл.

Демиург, говоришь? Пишем будущее цивилизации, говоришь! Погоди! Сейчас мы тебе напишем!

У этой истории было начало. Когда все началось? Наверное, тогда, на выставке, когда он впервые встретил Извечного. Человека с почтовым ящиком вместо рта.

Пальцы помчались по клавиатуре в привычном темпе.

Варшава. Международная книжная выставка. Стенд издательства «Прометей». Октябрь

— Скажите, господин Давыдов, вы как писатель несете людям разумное, доброе, вечное?

Молодая девчонка. Интересно, знает она, кто впервые сказал про «разумное, доброе, вечное»? Глаза умные, наверное, знает. Читала.

— Можете говорить по-русски, — пошутил Денис. — Я все еще понимаю.

Мир Зеро. Станция наблюдателей. Ноябрь

— Позабавился?

Тот, кого Давыдов называл Сергеем Борисовичем, сбросил с плеч длинное пальто, на котором еще таяли мелкие снежинки, и с видимым удовольствием уселся в чашу рабочего кресла.

— Хороша забава, Люциус, — произнес он устало, ухватив со столика бокал с золотистой жидкостью. — Ты же знаешь, как я ненавижу поезда! Болит спина, я не спал всю ночь!

Люциус повел ноздрями, словно принюхивающийся спаниель, и ухмыльнулся.

Он казался полной противоположностью Сергею Борисовичу — невысокий, коренастый, рыжий, с растрепанной, горящей красным огнем копной на макушке и такими же огненными усами.

Но вот улыбка делала этих двоих удивительно схожими — механическая, совершенно неискренняя, искусственная.

Включил — выключил. Процесс, не эмоция.

— Судя по запаху, пережить потрясения тебе помогала местная амброзия. И перестань плакаться! Я прекрасно знаю, что ты не нуждаешься во сне, Дэмиен!

— Я нуждаюсь во сне, — возразил Сергей Борисович. — Физиологически, конечно, нет, а вот эстетически нуждаюсь.

Он щелкнул пальцами и перед ним возник голографический экран — сотни и тысячи мелких картинок, которые двигались, загорались и угасали, повинуясь какому-то сложному ритму. Человеческий глаз, скорее всего, ничего бы не разобрал в этом мельтешении, а вот тот, кого звали Дэмиен, явно что-то видел.

— Что ты ему рассказал? — спросил Люциус.

— Правду, хотя и не всю…

— Зачем? Ты же знаешь, мы давно перестали инициировать деформаторов. Это бессмысленно и опасно.

— А если он действительно демиург?

— Ты все еще в это веришь?

— Послушай, Люциус, — Сергей Борисович развернулся к собеседнику вместе с креслом. — Я не верю в демиургов, я просто знаю, что они есть.

— Были, — поправил Люциус. — В это я тоже верю.

— Есть, — возразил Сергей Борисович. — Их полно. Но мы не знаем, как их искусственно, в подходящий момент инициировать. А этот оказался в нужном месте и в нужное время. Идеальное совпадение! Кем мы будем, если хотя бы не попробуем изменить конечный код?

— Изменить конечный код можно только в теории!

— Еще никогда Параллели не были в такой ситуации. Откуда взяться практике? Надо пробовать!

— Ты — безнадежный оптимист…

Рот-ящик растянулся и снова сложился в линию:

— Странно слышать такое от тебя, Люциус.

Зеленые глаза собеседника вперились в Сергея Борисовича из-под рыжих бровей. Взгляд был немигающим, как у удава.

— У тебя слишком хорошая память, Дэмиен, — сказал он чуть погодя. — Слишком хорошая, даже для нас.

Он помолчал, рассматривая что-то на своем экране, потом сказал тем же ровным и холодным, как лед на катке, голосом:

— С твоим протеже все понятно, хотя ничего не понятно! А его жена? Она инициирована?

— Естественно. Они попали под один и тот же луч. Но у нее другие таланты, не созидательные — она не демиург, она воительница. А воительница — это уже не наша епархия. Мы не можем помешать Абигору блюсти Равновесие.

— Ты и ей все выложил?

— Зачем? Она и сама ощущает себя оружием…

Люциус задумчиво почесал веснушчатый нос:

— Иногда я забываю, для чего мы это все делаем. Все эти наши эксперименты, пари, которые мы заключаем друг с другом, равновесное моделирование — вместо того, чтобы просто дожить и уйти с достоинством. Мы прожили очень долгую, практически бесконечную, по меркам этих существ, жизнь, мы пережили самих себя на сотни тысячелетий. Что бы мы ни делали теперь — это нас не излечит, просто продлит агонию. А в агонии нет достоинства, Дэмиен. Агония — это боль, мука и испражнение под себя.

— А если излечит? Если эти простейшие не только болезнь, а и лекарство? — Сергей Борисович едва заметно пожал плечами. — Если демиург солжет, сфальшивит — ничего не получится! Но может и получиться! Среди нас демиургов нет, мы не способны к творчеству, Люциус. Эволюция лишила нас воображения и эмоций — так она понимала совершенный механизм познания мира. Мы заплатили творческой импотенцией за долголетие. Мы потребители, не способные на игру воображения. Но люди не такие! Если я ошибаюсь в них, мы не выиграем ни дня, помимо тех, что нам отведены. Но, поверь, Люциус, то, что нам осталось, мы все-таки проживем, а не просуществуем! А если я не ошибаюсь…

Щель почтового ящика приоткрылась в улыбке. Включить — выключить.

— В любом случае у нас не будет времени скучать!

Мир Параллель-2. Ноябрь

У Кирсаныча было растерянное выражение лица, совершенно ему не свойственное в обычной жизни. В сочетании с лиловыми кровоподтеками, заполнившими впадины глазниц, и багровым вспухшим рубцом шва на шишковатом черепе оно смотрелось неуместно.

Давыдова знала, что Кирсанов по пустякам не паникует — не тот человек, значит, произошло что-то из ряда вон…

— Ты не можешь прыгать, Кира, — выдавил он из себя, и откашлялся, словно крошки забили ему горло.

Кира, не спрашивая разрешения, повернула лэптоп к себе.

В другое время Алексей Гаврилович возмутился бы таким нарушением субординации и пресек неуважительные действия, а сейчас даже внимания не обратил: охлопал себя по карманам в поисках сигарет, хотя курить бросил еще пять лет назад, ничего не нашел и сел, разглядывая свои широкие костлявые кисти.

В расчетах перехода Давыдова не понимала почти ничего — тут кто на что учился! — но как выглядит плановая кривая джампа, представляла себе хорошо.

Не так, как график на экране, совсем не так. Ни петли возврата, ни «посадочной площадки» в конце, какой-то странный хвостик, похожий на поросячий.

— Ошибка? — спросила Кира, недоверчиво разглядывая картинку.

Алексей Гаврилович вздохнул и покачал головой.

В кабинет заглянул Рич. Нос у него был заклеен пластырем крестнакрест, глаза едва виднелись сквозь щелочки опухших век.

— Ребята ждут, — прогнусавил он и скривился от звуков собственного голоса. — Собрались.

Кирсанов кивнул и встал, покряхтывая.

— Болит? — спросила Кира.

— До свадьбы заживет, — буркнул он. — А страшнее уже не буду.

Рич хмыкнул с сомнением, потрогал нос и исчез за дверями.

В бриф-зале собрались все, даже Котлетка приплелась из изолятора и сидела в углу, прикрыв лицо марлевой маской. Лоб у нее блестел испариной, глаза слезились от света — ей бы лежать еще пару суток, но приказ есть приказ.

Все стулья были заняты, кроме одного — второго слева. На нем еще вчера сидел Попрыгун, а сегодня никто не сел. Не из-за сантиментов — считали дурной приметой.

— Всем спасибо! — сказал Кирсанов с порога, оглядывая джамперов. — Сообщаю приятное известие — можете отсыпаться, как минимум, до конца недели.

— Не понял, — прогундосил Рич. — Шеф, нам что, до конца недели в Центре сидеть?

— Ну почему же? Можете ехать по домам, спать, есть, нагуливать жирок. И ждите вызова.

— Что случилось? — спросил Андрон. — Джамп накрылся?

Он сидел в углу, подпирая свой квадратный подбородок кулачищем.

— Математики нет, — ответил Кирсанов и развел руками. — Я не могу посылать вас в Зеро без математики. Вы не одноразовые, и я не убийца. Скорее всего, что-то рухнуло в самом процессе, Андрон, теоретически такое предсказывали с самого начала. Или мы, или они зацепили что-то важное. Что-то настолько важное…

Кира ощутила под рукой мягкую кошачью шерсть, почувствовала всей ладонью, как урчит Портвейн…

Давыдова тряхнула головой и наваждение пропало, но остался запах чужой квартиры и еды.

— Кира! Кира, черт побери! — в голосе Кирсанова прозвучала тревога. — Кира… Ты что-то чувствуешь?

Кирсанов стоял над ней, и рука его больно сжимала Кире плечо. Давыдова кивнула.

— Я здесь… Я слышу.

Собственный голос показался ей чужим, картонным.

Она чувствовала. Но говорить об этом не хотелось.

Она слышала не только встревоженного шефа, а и другие звуки, которые она не должна была слышать.

Гудели голоса в большом зале — звучала чья-то речь на японском, хотя японского Давыдова не знала, но почему-то сразу опознала чужой язык.

Изысканно рычал на границе реальности и сна приятный мужской баритон, лаская слух грассирующим французским оборотом…

Она видела перед собой ребят, Кирсанова, белые стены бриф-зала, но одновременно находилась среди каких-то чужих, но тоже знакомых ей людей, стоящих возле сцены. Рядом сидели важные мужчины в костюмах и несколько пафосных дам в разной степени управляемого увядания, а на электронном экране сияла надпись на английском: «Приветствуем участников международной конференции по пластической и восстановительной хирургии»…

— Что будете пить, мадам Давыдова? — спросил Эрик, вглядываясь в ее морщинки у глаз со сноровкой и интересом настоящего вивисектора.

Ее повело в сторону и она схватилась за стену.

Как жарко!

Значительно жарче, чем в Сантауне. Душно. Трудно дышать.

И тут все прошло.

— Ты что-то чувствуешь? — повторил Кирсанов, держа ее за плечи.

Кира посмотрела в глаза Алексею Гавриловичу и покачала головой.

— Все пока свободны, — сказал он, отпуская Киру, и все задвигались, зашумели, вставая с мест.

Кира осталась сидеть. Она боялась потерять сознание. Или… Слишком близко была чужая реальность, пахнувшая котлетами и чужим домом.

Ребята были довольны. Такой вот незапланированный отпуск — всегда приятный сюрприз. Пока математики разберутся, можно спать, смотреть видео, читать, общаться… Да мало ли что можно делать, когда тебе точно не надо лететь сломя голову по снежным заносам к Центру!

Наконец они остались вдвоем. Пустая комната, кое-как стоящая мебель, голоса в коридоре.

— Ты можешь меня успокоить? — спросила Кира негромко. — Есть что-то, что мне надо знать?

Кирсанов вздохнул.

— Я не все сказал о математике.

— Ты ничего не сказал о математике.

— Ну прости, Кира, сказал ровно столько, сколько знаю. Не в этом дело. В Зеро нарисовался твой двойник.

— Теоретический?

— Практический. Про волновую матрицу ты читала, гений-теоретик?

— Читала.

— Так вот, сейчас в Зеро одна-единственная расчетная точка входа — это твой полный дубль. Мы не матрицу искали, а вход, и нашли там тебя.

— Точно?

— До 12 знака после запятой, — кивнул Кирсанов. — Если вообще можно говорить о достоверности теоретических расчетов дублей. Я сегодня на шутки не настроен, Кира, и говорю только то, в чем уверен. Не хотел тебе сообщать, но ты у нас барышня умная, и сама решишь, что с информацией делать.

Бежать, подумала Кира, глядя на то, как Алексей Гаврилович мнется, жует слова, раздумывая, сообщить все или ограничиться сказанным. Бежать туда, где тепло. Где никто не умирает после джампа. Где вообще нет никаких джампов! В нормальный, привычный мир с тремя измерениями! Бежать от этой информации! До чего же это страшно — оказаться вдруг формулой в теоретической выкладке. Какая там у нас вероятность совпадения матриц? Один к 600 миллионам?

— Но и это еще не все, — сказал Кирсанов, наконец-то решившись. — Кира, я не должен тебе ничего говорить, но я не могу… Это как оставить тебя безоружной. Мы входим в зону тройного касания… Зеро, мы и противник.

Кира почему-то не удивилась.

— Когда?

Могла бы и сама догадаться. Портвейн, котлеты, открытая настежь форточка.

— Несколько дней назад.

— Так вот почему не работает математика!

Кирсанов кивнул, щелкнул выключателем на чайнике и посмотрел на Киру холодным безжалостным взглядом профессионала.

— Ничего не сломалось. Просто для переходов она больше не нужна.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

От Мишки вкусно пахло зубной пастой и кофе.

Денис крепко прижал сына к груди, но ненадолго — Мишка прилюдных проявлений нежности избегал и, как любой тинейджер, стеснялся «обнимашек» предков, особенно на глазах у всех.

Мимо них катилась на выход вокзальная толпа. Носильщик с кислым лицом бывшего интеллигента грузил давыдовские чемоданы-баулы на тележку.

Картина, корзина, картонка, подумал Денис, поправляя ремень портпледа на плече. Вот только с маленькой собачонкой не задалось.

Морозы и снег до Киева не добрались, хотя в воздухе висела сырость и откровенно пахло близкой безрадостной зимой, которую Давыдову всегда хотелось переждать где-нибудь возле Гибралтара.

В общем, было не то чтобы ужасно холодно, но противно, а непослушный Мишка, как обычно, пижонил в коротком пуховичке и без шапки.

— Лицей мы, значит, прогуливаем?

— Прогуливаем, прогуливаем! — закивал Давыдов-младший. — Мы — умные, нам можно. Мы предка встречаем!

— Предка! — неодобрительно пробурчал Давыдов-старший. — Живое ископаемое приехало!

Мишка ухмыльнулся.

— Не злись, ты не ископаемое! Кофе будешь, па?

— Давай!

Кофе, конечно же, был из Мака, но в связи с обстоятельствами казался небесным нектаром.

Давыдов сейчас не побрезговал бы и колой, которую не употреблял совсем, — ссохшиеся за ночь клетки требовали восстановить солевой баланс.

Он покосился на сына — все-таки неудобно: приехал папка из отпуска, похмельный, с сушняком и термоядерным коньячным выхлопом. Что ребенок подумает?

Давыдов выдохнул в ладонь и тут же понюхал воздух.

Нет, конечно, пахнет, но не так, чтобы очень.

Хотя…

Это была не единственная проблема, которую Денис привез с Арубы, но сыну пока сообщать не обязательно.

Тревога, которая в поезде едва не свела его с ума и усадила за клавиатуру ноута ранним утром, здесь, в Киеве, забилась в угол сознания и все еще раздумывала — устраивать истерику или повременить?

Пока выходило, что повременить.

— Давай я понесу, па… — предложил Мишка, забирая у Давыдова портплед. — Как отдохнули?

— Ну, фотки ты видел?

— Видел, конечно. Красиво.

— Да, — согласился Давыдов. — Почти рай на земле. В следующий раз полетишь с нами.

— Мне лучше до Нью-Йорка! — улыбнулся Давыдов-младший. — А дальше без меня! Трясло сильно?

— Только в полете. Мы о землетрясении узнали из газет.

— А мне бабушки телефон оборвали! Как по телику сообщили, как показали побережье, так у меня началась веселая жизнь! Ты репортажи смотрел?

Денис невольно передернул плечами и сделал еще глоток кофе, отдающего карамелью.

— Смотрел. Повезло, что все случилось далеко от нас. Мы собирались…

— Да, я знаю. Мама мне говорила. Она надолго осталась?

— До выходных.

Они вышли на стоянку, огляделись, и Денис увидел Илью.

Муромец стоял возле своего пикапа и призывно размахивал руками, Мишка помахал ему в ответ.

Грустный носильщик посмотрел на Давыдова и без вопросов покатил тележку к огромной «тойота-тундра» небесно-голубого цвета.

Муромец обнял Давыдова, слегка приподнял, осторожно поставил шефа на место и тут же в два счета побросал в кузов все сумки и чемоданы.

Он был выше Дениса на полторы головы и тяжелее на полцентнера — подвижный и ловкий, как боксер-легковес.

Муромцем его окрестил Мишка при первой встрече двенадцать лет назад, а настоящая фамилия у Ильи была смешная и ласковая — Беленький.

Беленький официально числился в клинике Карины водителем-охранником, но давно стал для Давыдовых членом семьи, и к Мишке относился как к собственному сыну, к Давыдову — как к любимому старшему брату, и только Карину Олеговну слегка побаивался, соблюдая субординацию.

Пока пикап протолкался через пробку к проспекту Победы, Илья рассказал Денису все свежие политические новости и сообщил о том, кто из жен политиков и бизнесменов за время отсутствия Карины Олеговны стал клиентами клиники «Таис».

На Телиги пикап запрыгал по ухабам, и согревшийся Давыдов окончательно почувствовал себя дома.

Ему даже захотелось задремать под гудение Илюшиного голоса и смех Мишки, и он пару раз даже клюнул носом, чувствуя, что теряет нить разговора.

Глаза закрылись сами собой, урчал мотор, из дефлектора дул поток теплого воздуха…

Мир Параллель-1. Ноябрь

Давыдов помнил эту комнату.

Он не мог понять — откуда, но помнил. Даже звук, с которым ходили вверх-вниз жалюзи кондиционера, казался ему знакомым. И занавеска, что должна прикрывать мертвого голубя.

Денис осторожно отвел в сторону плотную, странную на ощупь ткань, но за непривычно темным стеклом птицы не оказалось.

Давыдов еще раз осмотрелся.

Комната в пятнадцать квадратов. Стенной шкаф, кондиционер, низкий прикроватный столик, занавешенное окно, светильник у изголовья и второй, встроенный в потолок. На стене справа висела картина, на вкус Дениса, вполне талантливо написанная. На холсте крупными, уверенными мазками была изображена девушка под дождем. Дождь был сильным, девушка красивой и счастливой — она улыбалась струям, летящим с неба. Девушка любила дождь и очень его ждала.

Давыдов улыбнулся.

Началось, включилось сокровенное писательское. Будто других забот нет! Только что он дремал на заднем сиденьи пикапа, Киев, ноябрьская слякоть, Мишка без шапки, а теперь…

Давыдов снова отодвинул занавеску.

Крошечный «французский» балкончик, широкий бульвар с рядом пальм посередине, вечерний сумрак. По бульвару текли машины. Река из машин. Сверкали огни фар, мерцали светодиодами задние фонари. Ни одной марки Давыдов не узнал.

Он оперся ладонями на окно. Перед ним простирался город, который Давыдов никогда не видел, ни в жизни, ни на фото.

Странно — это не то слово.

Давыдов вышел в гостиную — он точно знал, что за дверью спальни гостиная с кухней и с большим холодильником. На столе остатки трапезы, два бокала, две тарелки.

На стойке бара лежал бумажник. Его бумажник. Несколько купюр незнакомого дизайна, буквы латиницей, но прочесть ничего не получилось, правда, цифры арабские. Карточки. Тут все в порядке, кроме названий банков.

В следующем отделении лежали права и документы на машину. Фотография была его.

Давыдов вынул из пластикового карманчика водительские права. Спине стало холодно, волосы на затылке зашевелились.

На водительском удостоверении кириллицей были написаны его имя и фамилия — Кирилл Давыдов. Кирилл.

Давыдов почувствовал, что теряет самообладание. Он безумен?

А что если ночной попутчик опоил его наркотиком? ЛСД, например? И его отравленный мозг, умирая, демонстрирует хозяину причудливые картины несуществующего мира.

Денис ущипнул себя за ногу и зашипел от боли.

Час от часу не легче. Это не бред, не галлюцинация и не наркотический сон. Давыдов почувствовал, что хочет выпить. Нет, что ему нужно выпить!

Он открыл холодильник — куча незнакомых упаковок с неизвестными названиями. В голове что-то щелкнуло — он может прочесть шрифт! Это было знание, а не возвращение памяти — словно биологический компьютер, управляющий переработкой информации, вдруг нашел нужный кластер на жестком диске. Раз — и все стало на место.

Привычным движением Давыдов вскрыл бутылку с виски и плеснул в стакан на два пальца золотистой жидкости.

Однако не спиться бы!

Он прислушался.

В ванной кто-то пел. Ну, не пел, напевал что-то приятным голосом.

Давыдов сделал глоток.

Селина. Нимфа воды.

Он помнил ее. Его тело помнило ее.

Ночь на Арубе. Чужой, яркий, обжигающий сон. Непонятный, но совершенно реальный.

Давыдов сел и махом допил стакан, но не полегчало, хотя виски смыл изжогу за доли секунды.

Внутри него что-то происходило.

Денис Давыдов был здесь, в теле Кирилла Давыдова. Или наоборот? Он в чужом теле или чужак занял его оболочку?

Денис чувствовал, что его личность, его разум, его память оттесняется на второй план, что его воспоминания блекнут, а их место занимает память другого человека.

Или память сливается в единое целое с памятью этого Давыдова, парня из чужого мира с пальмами на бульваре? Он чуть моложе, если судить по фото.

Селина зашла в комнату, все еще напевая. На ней были два полотенца — одно, обмотанное вокруг головы наподобие чалмы, и второе вокруг бедер. Она была очень хороша, особенно для девушки из рабочего предместья. И у нее была классная, обезоруживающая улыбка — непроизвольно хотелось улыбнуться ей в ответ.

— Привет, соня! — сказала она и поцеловала Давыдова в щеку. — Резво стартуешь!

— Ерунда, — ответил Давыдов, и поставил пустой стакан на стол. — Хочешь глоточек?

Голос вроде был его и не его. Чуть ниже, чем обычно, но очень похожий.

Девушка покачала головой:

— Нет уж! Так рано я не пью. Приготовить завтрак?

— Рискни.

— Ты спешишь?

Я спешу? — спросил себя Давыдов. — А вот не знаю.

И тут он вспомнил, что никуда не спешит. Что Крыс позвонит в случае чего и что надо быть готовым к джамп-ауту.

Новый термин — джамп без джампа — высоколобые окрестили «джамп-аутом». Хотя какой же джамп без оборудования, без джамп-ложа с нейронным считывателем, без расчета точки входа и возврата?

«А вот такой!» — подумал Кирилл Давыдов, открывая глаза на заднем сиденье пикапа.

Трясло. Шарф на шее точно был лишним.

За окнами пролетал город.

Тусклый, замученный сырыми осенними днями город мира Зеро. Взгляд Давыдова упал на борт идущего параллельным курсом троллейбуса.

Теперь он знал, где находится, но от этого было не легче.

Глава 12

Мир Зеро. Париж. Ноябрь

Париж, конечно, всегда Париж, но середина ноября не самое лучшее время для пешеходных экскурсий. Осень явно терпеть не могла приезжих, да и к парижанам особой симпатии не проявляла.

День не задался.

С низкого серого неба моросил мелкий холодный дождь, туристы, собирающиеся возле «Опера», сбивались в стайки, прикрываясь зонтами. Мокрые злые голуби на Вандомской площади искали убежища под карнизами, с завистью поглядывая на витрины дорогих бутиков и в окна отелей. Бесконечный поток машин катил по Риволи, кровожадно поблескивая стопами на светофорах.

Адмирал де Колиньи мрачно смотрел из-за решетки на торгующих сувенирами арабов, на сенегальских и марокканских торговцев поддельными сумками «от кутюр» и одноразовыми зонтиками.

Торговцев было много, прохожих мало, на адмирала никто не обращал внимания.

Холод и ветер разогнали толпу возле пирамиды Лувра, вода скатывалась по ее стеклянным бокам, лужи морщились от осеннего дыхания вздувшейся от дождей Сены.

Коричневая грязная вода накатывала на форштевень острова Сите и мчалась дальше, облизывая набережные, с которых уже исчезли букинисты и где только что зажглись фонари.

Бульвар Клиши казался совсем пустым, Монмартр нависал над ним серой влажной тушей, его улочки карабкались вверх, к облакам, к глыбе Сакре-Кера, к его гарпиям и василискам, к его холодным гранитным бокам, стройным колоннам и теплому свету лампад в притворе алтаря.

Мало кто смотрит на небо в дождливый будний день, но те, кто все-таки поднял взгляд от мерцающих неоном луж, мог заметить серую тень, перечеркнувшую парижский небосклон наискосок. Тень выглядела странно: небо прогнулось под ней, словно толстая силиконовая пленка под лезвием ножа: прогнулось, но не лопнуло.

Клинок, которого не было, скользил над крышами, и вслед за его движением в небо взлетали птицы — тысячи птиц. Они взлетали молча — ни писка, ни крика, ни хриплого карканья — только шум хлопающих крыльев, словно невидимая сила выхватила их с карнизов и чердаков и швырнула в небо.

Ни крутящихся воронок, ни стай — только странное лезвие делило птичий хаос на лево и право, и эту границу не пересек ни один воробей.

Тень прошла над куполом Сакре-Кер, и купол вздрогнул, словно от удара, а потом небесное лезвие коснулось земли, и Париж задрожал. Сидящий у самого входа в церковь продрогший клошар метнулся в сторону, прикрывая голову от брызнувшей каменной крошки — по стене храма зазмеилась трещина. Лопнувший надвое храм устоял, только посыпались вниз каменные изваяния, но трещина не остановилась у плит фундамента, она мчалась от вершины Монмартра вниз, ветвилась, вспарывая брусчатку мостовых, раскалывая дома и гранитные плиты набережных.

Взвыли сирены, замигали огни, обозначая полученные городом раны, Париж закричал на тысячи голосов.

Если бы кто-то мог увидеть модель, сделанную безвестным российским сейсмологом на камчатской станции наблюдения «Крутоберегово», и продолжить проведенную им линию разлома до европейского континента, то был бы сражен наповал открывшейся картиной — невидимый клинок, вспоровший Париж, двигался четко по предсказанной Михаилом Роменским траектории.

А вот математики, ведшие свои расчеты в обеих Параллелях, не удивились бы: они уже несколько суток знали, что Касание неизбежно.

Париж замер в испуге, но ниточка, на которой был подвешен «шарик» мира Зеро, все еще не давала ему упасть.

Мир Параллель-2. Ноябрь

Карина всегда просыпалась медленно. Для того чтобы начать воспринимать мир вокруг, ей нужно было минуты две-три — не меньше. Она никогда не понимала людей, готовых действовать, едва открыв глаза. Пять минут между пробуждением и неизбежным выходом из-под одеяла, буквально венчали собой ночь. Именно поэтому Давыдова любила утренний секс и всегда подбивала на него Дениса. Пусть не так обстоятельно, зато вовремя — это давало ей бодрость на весь день.

Карина вынырнула из ночного сна, не торопясь, но глаз не открыла. В бывшей детской, выделенной ей для сна гостеприимной Зиночкой, шторы задергивались вглухую, так что можно было давить подушку, пока будет желание — свет не мешал.

Мешал Портвейн, который возлюбил Давыдову так, что следовал за ней по пятам, и спать укладывался исключительно в ногах, урча, как работающий холодильник «Минск». Но сегодня Портвейн в ногах не спал.

«Наверное, продался за еду»… — подумала Давыдова и приоткрыла один глаз.

В комнату проникал неровный белый свет уличного фонаря. Саму лампу Карина видеть не могла, но зато снег, летящий струями в луче света, видела превосходно.

Сон как рукой сняло.

Снегопад за окном означал, что рейса на Киев сегодня не будет, зато будет столпотворение на вокзалах. Карина села на диване, опустив ноги на пол — села и замерла в изумлении.

Это была не та комната, где она заснула. Это была совсем другая комната. Значительно меньше, с ворсистым покрытием на полу, небольшим диваном и с единственным окном без выхода на балкон.

Карина подошла к примороженному стеклу и коснулась пальцами гладкой ледяной поверхности. На миг на темном стекле проступили отпечатки ее пальцев — хитросплетение папиллярных линий.

Перед ней простирались снега, торчали из белых сугробов бетонные столбы освещения и крыши каких-то построек. Казалось, мир был затоплен снегом, захлебывается в белых потоках, летящих почти параллельно земле.

Я сплю, подумала Карина. Или брежу. Или кто-то на конференции сыпанул мне в вино чуть-чуть спорыньи, поэтому я и сплю и брежу одновременно.

Страха не было — только бесконечное удивление и ощущение раздвоенности: какая-то часть Давыдовой все еще спала в тот момент, когда она глядела на зимний пейзаж за окном, и спала эта часть не здесь.

Зазвонил сотовый. Он лежал на зарядке возле плоского экрана ТВ — только руку протяни. Карина осторожно, словно опасаясь, что трубка ее укусит, взяла телефон.

— Алло?

— Проснулась? — спросил мужчина на той стороне трубки.

— Почти, — отозвалась Карина осторожно. — А что?

— Ничего. Просто спрашиваю. Ты одна?

— Да.

— Вот и хорошо… — сказал собеседник. — Терпеть не могу говорить обиняками. Отпуск кончился. Я послал за тобой сноумобиль. Надеюсь, что часа за два ты доберешься. Приводи себя в порядок, они позвонят, как подъедут.

— Что стряслось?

— Касание, как я тебе и говорил, — мужчина помолчал, а потом добавил: — С чем я всех нас поздравляю. Это мы думали, что у нас была жопа. А сегодня мы узнаем, что такое настоящая жопа.

Карина подумала и ничего не ответила. Она не знала, что сказать, а в таких случаях лучше помолчать.

— Прогноз погоды, — пояснил собеседник, чуть погодя. — Лучше б я его не видел. Вопрос о том, сколько протянет Сантаун, снимается. Мы получили приказ об эвакуации, Кира.

Карина испытала странное чувство, словно ее мозг окунули в проявитель воспоминаний.

Давным-давно, когда маленькая Кара хвостом ходила за своим отцом (а отец был, мягко говоря, неплохим фотографом), посиделки в папиной лаборатории всегда были для нее настоящим праздником. Она обожала смотреть через отцовское плечо, как на белом листе фотобумаги проступают тени будущего пейзажа или портрета, и всерьез считала это волшебством.

Сейчас такое волшебство происходило с ее памятью.

Знание окружающих реалий приходило из ниоткуда — словно кто-то протирал тряпкой запотевшее зеркало, и в нем проявлялись знакомые-незнакомые лица.

Она уже вспомнила, как зовут ее собеседника, с раздражением подумала, что в сноумобиле будет тесно и жарко, потому что вместе с водителем приедет охрана, которая ей вовсе не нужна — Алексей всегда присылает за ней охранников, хотя те, кому она, собственно, интересна, находятся в другой Параллели.

Она вспоминала не все — память рассыпалась на мозаику, на фрагменты, но тут же собиралась в блоки, словно паззл.

Например, вот эта зубная щетка в ванной? Зеленая — это ее. А синяя? И она вспомнила — чья. И вспомнила, что не видела Данила неделю. И неизвестно, когда увидит, если действительно отдан приказ на эвакуацию. А он отдан, это уже точно — Кирсаныч имеет доступ.

Карина провела рукой по волосам. Ее и не ее одновременно. Она никогда не носила такую стрижку, но едва заметная родинка над бровью… Это не подделаешь. Что с памятью? Это ведь не ее память! Или ее? Или все-таки бред?

Надо будет показаться Коленьке Бровко: семейный психиатр — это великое дело! Но только после переезда. На новом месте. Пусть он разбирается. Стоп! Коленька — это из другого мира, здесь штатного мозгоправа зовут Сергеем Климовским, и он вовсе не душечка. Попадать к нему — себе дороже. Лучше взять пару недель отпуска и просто пожить. Почти тысяча километров южнее — наверное, там уже весна, есть подснежники и капель, которой здесь уже не будет… Там зима длится каких-то восемь месяцев, а не круглый год.

А Сантаун опустеет. Патрули прочешут каждый угол, чтобы забрать всех жителей и домашних животных. Останутся только два-три экипажа на эвакопунктах, а потом отзовут и их. И город умрет.

Через двадцать дней, ну от силы через месяц, по снежному полю с торчащими из него мертвыми каменными пальцами зданий ветер будет гнать колючую поземку, и холод спустится в глубокие подземелья, к самым-самым термическим источникам, запечатанным навечно. Как же быстро… Значительно быстрее, чем по прогнозам.

Карина тряхнула головой, но наваждение не проходило.

Тени другого мира исчезали одна за другой, а этот — суровый и неприветливый — наоборот, заполнял реальность.

«А ведь сегодня будет джамп», — подумала Кира, а Карина вздрогнула от этой мысли, как от удара.

И тут снова зазвонил сотовый.

Мир Зеро. Нью-Йорк. Штаб-квартира ООН. Ноябрь

— Официально меня тут нет… — сказал лысоватый невысокий мужчина в гражданском костюме.

— Официально тут никого из нас нет, — отозвался другой мужчина, высокий, с коротко стриженными седыми волосами и поправил на носу очки.

Он тоже был в гражданском костюме, но, казалось, на нем мундир. Судя потому, как седовласый себя держал, он бы выглядел в мундире, даже будучи голым.

— Я есть, — возразил болезненно худой темнокожий, сидящий во главе стола. — Господа, я тут есть вполне официально, и вы тут есть вполне официально, как бы вы ни убеждали всех в обратном. Секретность сейчас не к месту, ситуация требует быстрых и прозрачных решений. Прошу садиться.

За стол переговоров в звукоизолированной комнате на одном из этажей здания ООН сели тридцать шесть человек, помимо председателя.

Все тридцать шесть были людьми непростыми. Разведка, армия, флот, дипломатическая служба, несколько ученых с мировым именем, причем, на первый взгляд, выбранных хаотично.

Несмотря впечатляющий суммарный IQ собравшихся, ни одиннадцать женщин, ни двадцать пять мужчин не могли и предположить, по какому поводу их сюда пригласили.

Да и сам председательствующий, один из лучших в мире специалистов по разрешению нестандартных кризисных ситуаций Генри Уильямс, не понимал, что делать дальше.

— Господа и дамы, — сказал Уильямс в микрофон, установленный перед ним. — Вступление будет коротким. Не было газеты, которая не написала бы, что количество природных катастроф, произошедших в мире за последние несколько месяцев, значительно выше среднестатистического. Все телеканалы, новости в интернете говорят о землетрясениях, цунами, подвижках тектонических плит, изменениях магнитного поля земли и смене полюсов.

— И вы полагаете, что все это неправда? — лысоватый наклонился вперед, чтобы видеть Уильямса.

— Это правда. Перед вами лежит дайджест, где вся информация о катастрофах собрана, систематизирована и инциденты описаны в хронологическом порядке. — Уильямс открыл планшет и запустил программу презентации. — Но мы полагаем, что эти катастрофы на самом деле не природные, а имеют искусственное происхождение.

— Русские? — спросил седовласый с генеральской осанкой, и с нескрываемой иронией посмотрел на своего коллегу из ЦРУ, сидящего напротив. — Как мы могли забыть о русских?

Уильямс иронии не оценил.

— Да, русские. Именно русские сейсмологи с Камчатской станции слежения первыми предложили нанести на глобус координаты мест землетрясений и получили вот такую кривую.

Уильямс коснулся пиктограммы на экране планшета, и над столом возникла яркая голограмма: вращающаяся Земля, по боку которой пролегала тонкая, похожая на след сабельного удара, линия.

— Так, — сказала женщина средних лет, нахмурившись. — Если я все правильно вижу, то сегодняшний Париж…

— Да, — кивнул Уильямс. — Париж на линии удара.

Голографическая планета вращалась перед глазами почтенной публики, созерцающей алый шрам на ее теле.

— Просто и наглядно, — сказал Уильямс. — Оказалось, что надо просто соединить точки.

— И? — спросил генерал. — В чем, собственно, суть? Есть сейсмологи, геофизики, астрономы, кстати — с ними надо советоваться!

— Астрофизики, генерал… Астрономы тут, скорее всего, ни при чем! А геофизики сделали математическую модель процессов, происходящих в земной коре и под ней, — Уильямс вытер взмокший лоб платком. — Правда, крайне приблизительную модель, но и она неутешительна.

Тридцать шесть пар глаз смотрели на самого известного кризис-менеджера планеты, а он вытирал пот, заливавший ему лицо, несмотря на работающие кондиционеры, и держал паузу.

Он держал паузу не для того, чтобы произвести впечатление. Он просто не знал, как сказать.

— Что-то непонятное разрушает внутреннюю структуру нашей планеты, господа и дамы. И на то, чтобы найти это непонятное и прекратить процесс, у нас от силы месяц. А может, и меньше.

— Вы, наверное, шутите? — спросил с улыбкой рыжеволосый молодой человек, сидящий через три кресла от председателя. Улыбка у него получилась натянутой.

Уильямс покачал головой.

— Я совершенно серьезен. Месяц — это весьма оптимистический прогноз.

В зале стало так тихо, что можно было расслышать тиканье ручных хронометров.

— Поэтому мы и не пытаемся все засекретить. Бессмысленно.

— И с чего собираетесь начинать? — растерянно спросил генерал. — Зачем вам военные? Разведчики? Вы с кем воевать собрались? Может, еще и медиумов пригласим?

Уильямс развел руками.

— Я понятия не имею, кого надо приглашать. И никто не знает. Нет ни одной правдоподобной версии происходящего. Военные здесь на случай, если нам понадобится помощь армии. Разведка — для того, чтобы иметь данные от других разведок. Ученых никогда мало не бывает. Если надо будет, я не только медиумов, я шаманов приглашу. Мы знаем, ЧТО происходит. Нам нужно понять — не только что, а и ПОЧЕМУ это происходит.

Люди, сидящие за столом, привыкли работать в условиях жесточайшего стресса и цейтнота, но сообщение координатора выбило их из колеи.

— Бежать некуда, — сказал Уильямс. — Это не голливудский фильм, эвакуации в космос не будет, и я сомневаюсь, что инопланетяне прилетят нас спасать. Остается полагаться только на себя. Каждый из вас получит флеш-диск с информацией — полную копию того, что мы имеем сейчас. Завтра я хочу видеть работающие кризисные центры, в которых над проблемой будут ломать головы лучшие умы ваших стран.

Мир Зеро. Атлантический океан, 150 миль к югу от Азорских островов. Исследовательское судно «Челленджер». Ноябрь

— Ты это тоже видишь? — спросил Рик, с трудом удерживаясь от того, чтобы протереть глаза.

Рокуэлл молча кивнул, не отводя глаз от монитора.

Он сидел в кресле оператора и вел подводный дрон над тем, что еще двадцать минут назад считалось глубоководной грядой. Аппарат скользил на глубине четырех с половиной миль, разрывая тьму океанских глубин ослепительным светом диодных прожекторов. Восемь камер, встроенных в его металлическое тело, снимали окружающий пейзаж в режиме HD с максимальным разрешением, и сигнал уходил вверх, на «Челленджер» по армированному оптоволоконному кабелю. По этому же кабелю к дрону приходил управляющий сигнал и питание, и похожее на ската устройство скользило над океанским дном плавно, как манта.

На поверхности было, мягко говоря, свежо: ноябрь — не самый лучший месяц в Атлантике. Резкий порывистый ветер трепал судно, рвал с поверхности серого неприветливого океана пенные гребни волн и сыпал мелкой водяной пылью на мокрые палубы. Качало, но Рик Кэссиди и Олли Рокуэлл не обращали на качку никакого внимания — оба глядели на монитор во все глаза.

Дрон плыл над грядой пирамидальных сооружений, способных вызвать острое чувство зависти даже у Хеопса. Оценить красоту общей картины люди не могли — для этого прожекторам манты не хватало мощности, но и увиденного вполне хватало для того, чтобы уронить челюсть на грудь да и остаться в таком состоянии.

Рик на всякий случай посмотрел на компьютер — жесткий диск помигивал, сигнализируя о записи.

— Какого же они размера? — спросил он.

Олли покачал головой.

— Не знаю. Больше 150 футов.

На экране были видны огромные каменные блоки и ровные, словно нарисованные архитектором, швы между ними. Рокуэлл приподнял дрон чуть выше.

— Никогда такого не видел.

— Я тоже.

Дрон пересек широкое пустое пространство между пирамидами и пошел над следующим древним сооружением.

— Эта чуть выше, — констатировал Рокуэлл. — Не намного, но выше.

Следующая пирамида оказалась еще выше, а через две высота сооружений пошла на убыль.

— А это еще что такое?

Все это время эхолот прорисовывал рельеф дна — ровного, без впадин и бугров, и тут на экране возник разлом. Это была трещина без дна, во всяком случае, эхолот дна не видел. Большая трещина — Рик попытался оценить ее размеры, но безрезультатно.

— Спустишься ниже? — спросил он.

Олли кивнул и плавно подал джойстики от себя.

Манта, повинуясь приказу оператора, нырнула вниз, приближаясь к самому дну, и пошла над трещиной.

Донные отложения стекали с краев разрыва струями, казалось, что разлом пытается проглотить весь ил, скопившийся здесь за века.

И тут Рик понял, почему не может определить протяженность трещины — она росла в длину, бежала вдоль хребта из пирамид на юго-юго-восток. И медленно расширялась!

Дрон дрогнул, теряя высоту.

— Уводи манту! — крикнул Кэссиди. — Засосет!

Рокуэлл отреагировал мгновенно.

Дрон сделал горку и пошел вверх, задрав нос. Несущие винты вращались с максимальной скоростью, лопасти взбивали воду в белую пену, камеры продолжали снимать подземный пейзаж, пока прожектора еще могли разогнать темноту, царствующую на глубине — клыки пирамид и бегущую мимо них к европейскому берегу черную рану разлома.

Кэссиди поднял трубку внутреннего телефона:

— Мостик! Внизу опасная аномалия! Уходим! Северо-северо-запад!

В трубке неразборчиво заквакали.

— Быстро! — заорал Кэссиди, косясь на экран.

Дрон, кувыркаясь, падал в открытую пасть трещины, изображение бешено вращалось. Корабль задрожал всем корпусом, на мостике отреагировали на крики оператора и врубили машины на полную мощность.

Рокуэлл выругался и отпустил джойстики — дрон был потерян, по монитору бродили белые тени. Судно накренилось, пол провалился и тут же прыгнул вверх, больно ударив в подошвы. Корпус дрожал в конвульсиях.

Рик кинулся к компьютеру и, автоматически проверив соединение, включил передачу файлов на удаленный диск. Он чувствовал, что судно летит по кругу, словно капсула тренировочной центрифуги. Компьютер продолжал отправку, мигала зеленая лампочка на диске. Уши заполнило шумом падающей воды, Рик схватился за край стола, чтобы не упасть, а Рокуэлл, не удержавшись, рухнул на пол, сметая монитор.

Через три с половиной минуты оператор только что образованного кризисного центра в Лиссабоне перенаправил видеофайл, снятый мантой, в штаб-квартиру в Нью-Йорк, поставив в копию еще 22 адреса. Через десять минут на спутниковую станцию «Челленджера» поступил звонок, но он остался без ответа.

На поверхности океана расходились масляные пятна, плавал мусор и какие-то обломки замедляли вращение на месте, где только что бушевал огромный водоворот. На волнах качался автоматический буй с надписью «Челленджер». Мигала сигнальная лампа, передатчик слал в эфир бесполезные координаты.

В это время Уильямс уже смотрел переданные кадры на экране своего лэптопа. Он сидел на заднем сиденье лимузина, мчавшего его в Ла Гвардиа, прижимая к уху смартфон.

— Лиссабон? — спросил он в микрофон, послушал собеседника и продолжил: — Да. Около пяти часов. Эвакуация объявлена по всему побережью.

Точка касания. Ноябрь

Любой джампер, переживший первые два прыжка и не ушедший в оверджамп, боится момента перехода. Это не трусость — это опыт. И неприятные ощущения при смене мира тут не главное — отходняк, который ловит джампер на обратном переходе, куда хуже.

Лучше всего об этом сказал сгинувший давным-давно Пан Вишня — крепкий мужичок лет пятидесяти из первого призыва, один из тех, кто перешел границу двух десятков джампов и сгорел на двадцать третьем.

— Это как, зажмурившись, сигануть с крыши небоскреба в ведро с водой, — ухмыльнулся он, вливая в глотку грамм триста крепчайшего пойла, — и остаться в живых.

Кирилл при этом разговоре присутствовал и оценил точность сравнения, а вот Денис — никак не мог.

Джамп оказался для него полной неожиданностью. Он даже не знал, что это джамп, пока услужливая память чужого тела не сообщила ему о том, что переживала этот процесс не раз.

Вот он ощущает себя на каком-то странном ложе — он лежит, притянутый к жесткому спрофилированному основанию широкими лентами, словно мумия из старого фильма. Над ним незнакомое (нет, знакомое, конечно!) лицо, он слышит шепот, чувствует чужое дыхание — оно пахнет мятной пастилой и коньяком — а потом…

Денису показалось, что он делает сальто и, не докрутив фигуру, с размаху бьется спиной об асфальт. Короткий полет по темному тоннелю, беспорядочное вращение, еще удар.

Давыдов не успел испугаться, его скрутило так, что хрустнули позвонки (он и представления не имел, что может так свернуться и после этого еще и развернуться), и снова швырнуло вперед со скоростью артиллерийского снаряда.

Давыдов открыл рот, чтобы закричать, но не смог — не хватало воздуха. Перед глазами сверкали вспышки, по сетчатке хлестнуло ослепительным светом, а потом… словно тяжелый кулак врезался ему под диафрагму и он вывалился в реальность.

В странную реальность.

Денис, задыхаясь, сделал несколько шагов по настоящей твердой земле (это был асфальт, залитый дождем) и, теряя равновесие, упал на одно колено. Воздух со свистом прорвался в легкие, Давыдов задышал часто, как роженица.

Что-то было не так. Не так. Это чувствовало и сознание Кирилла, и сознание Дениса. Он с трудом встал, сделал шаг и едва не вывернул себе лодыжку.

Проклятые каблуки!

Он с ужасом посмотрел на свои ноги. Женские ноги.

Не модельные, но достаточно стройные, затянутые в нейлоновую кожуру колгот.

— Твою мать! — сказал Денис по-русски. — Твою ж мать!

Он попятился и уперся лопатками в холодную стену.

На нем была кожаная куртка, короткая юбка, едва прикрывавшая зад, колготки и туфли на высоченных каблуках. Давыдов пощупал куртку спереди и зажмурился.

— ЛСД, — подумал Денис, чувствуя, как щупальца совершенно неконтролируемого страха оплетают его, подбираясь к сердцу, а сердце бьется с такой скоростью, что удары сливаются в рокот. — Или что похуже. Что же это за херня, прости господи, со мной делается?

Он стоял, вжимаясь в стену, как пехотинец при артобстреле, не в силах сделать шаг.

Дул неприятный порывистый ветер, воздух был пронизан промозглой ноябрьской сыростью, но Давыдову стало жарко. Жарко так, что хоть срывай с себя эту кургузую юбку и куртку.

Это ощущение Денис знал — в крови кипел адреналин, вернее, в кипящем адреналине присутствовало некоторое количество красных кровяных телец.

Давыдов оглянулся.

Место казалось Денису смутно знакомым — такое случается, когда попадаешь ночью в город, где ты когда-то бывал, силишься сориентироваться и не можешь.

Было поздно, малолюдно, фонари бросали желтый свет на фасады домов, тлели красным неоновые рекламы. Мимо Давыдова промчались два полицейских авто со включенными «люстрами» на крыше и воющий, красно-белый микроавтобус скорой помощи.

Денис вдруг услышал, что воздух полон звуками, которые никак не подходят ночному городу, если в нем не случился теракт или не началась война.

Перекликались сирены, выли клаксоны машин, Давыдову показалось, что он слышит крики людей. Он заставил себя оторвать лопатки от стены и сбросил с ног опасные для жизни туфли — все равно холода ноги не чувствовали, а передвигаться в этих колодках было нереально.

Прямо перед ним по бульвару пробежала группа людей — он рассмотрел их в свете фонаря: темнокожие мужчины в бейсболках и куртках, человек десять.

Они бежали молча, не оглядываясь — так удирают от опасности.

Денису и так было неуютно, а стало совсем не по себе. Он не знал, что делать. Он был готов закрыть глаза и слиться с пейзажем, испариться, потерять сознание, взмахнуть крыльями и улететь…

Но крыльев не было. Зато оттопыривали куртку груди недетского размера, мокли ноги в колготах и подмерзала едва прикрытая юбкой задница.

Женское тело сидело на нем, как пальто с чужого плеча — неловко и не по размеру.

«Для галлюцинации это слишком сложно, — подумал Давыдов, двигаясь вдоль стены осторожными приставными шажками. — Только тяжелый наркотический бред! Но я же не употребляю!»

Он замер, чувствуя, что сердце, едва замедлившее свой ритм, снова сорвалось вскачь.

Перед ним открылся фасад, знакомый по тысячам фото и открыток. Да что там фото! Он сам бывал тут не один раз — на шоу, которое ему никогда не нравилось, и по пути к Сакре-Кер.

Всем знакомый фасад с красной мельницей и светящимися буквами «Мулен Руж»…

«Этого не может быть! — сказал Давыдову разум. — Так не бывает! Я в Киеве. Дома. С Мишкой. Что это за гриб термоядерный я проглотил?»

Но все было гораздо хуже, и винить в том грибы из Амстердама не приходилось.

Денис стоял босыми ногами в холодной луже на тротуаре бульвара Клиши, перемещенный таинственным джампом в Париж, в женское тело и к двум личностям, ведущим споры в его собственной голове.

Впору было или напиться, или сойти с ума. Или проснуться…

Он зажмурился в последней надежде, что «Мулен Руж» исчезнет, но в окружающей его тьме зашуршали голоса, и один из них Давыдов сразу узнал — собственный.

— Надо найти своих, — вкрадчиво прошелестел он на ухо. — И не надо бояться! Подумаешь — джамп! Ничего нового. Ты прыгал десятки раз, а Париж — всегда Париж. Ты же узнал город, Денис?

Давыдов посмотрел на здание легендарного кабаре, на трещину, разорвавшую знакомый фасад и перерезавшую бульвар Клиши поперек. Денис рассыпался на части, как разбитый вдребезги глиняный истукан, и ничего не мог с этим поделать.

Сзади раздался визг тормозов, и Давыдов инстинктивно шарахнулся в сторону.

Полицейскую машину чуть развернуло при торможении по мокрому асфальту. Мигалка заливала улицу яркими бликами — синий-красный, синий-красный, синий-красный.

«Хорошо, что я не эпилептик, — подумал Денис. — Был бы еще тот концерт!»

Шутка вышла вялая, без огонька, потому что на самом деле хотелось не юродствовать, а броситься наутек, но бежать было некуда.

Из салона «пежо» на Давыдова глянул патрульный полисмен средних лет — рыжий, одутловатый, с глазами чуть навыкате.

— Нормандия? — с надеждой спросил коп, дергая щекой.

Давыдов вспомнил ложе, объятие широких ремней, жаркий шепот, запах коньяка и пастилы. И слово…

Он понял, зачем ему в голову вложили это слово!

— Рим, — ответил он, вздрагивая от звуков собственного голоса. — Рим. Ты кто?

Мир Зеро. Париж. Отель «Сент-Джеймс Олбани». Ноябрь

В это же время в холле отеля «Сент-Джемс Олбани» на улице Риволи стройная женщина неопределенных лет, только что вышедшая из зоны СПА, покачнулась и едва не упала.

Она замерла и медленно и осторожно опустилась на один из обтянутых полосатым шелком диванов. Глаза дамы на миг потухли, но тут же снова стали осмысленными, наполнились жизнью.

Портье, видевший, как она оступилась, выскочил из-за стойки со встревоженным лицом, но женщина улыбнулась и приветственно взмахнула рукой — все в порядке! — и он, кивнув, вернулся на свое место.

Был вечер, в холле постояльцы пили чай со сладостями, баловались коньяком и виски, над клавишами кабинетного рояля, стоящего в углу, склонился темнокожий пианист.

— Как это буржуазно… — сказала дама негромко, разглядывая собственные руки — гладкие, ухоженные, с безупречным маникюром, украшенные несколькими дорогими кольцами.

— Мадам…

Над ней услужливо склонился молодой официант восточной наружности.

— Мадам? — повторил он, демонстрируя белоснежную улыбку. — Что желаете выпить?

— Ничего, — ответила она, не повышая голоса. — Разве что… Инферно.

Официант снова расплылся в улыбке, но не в слащавой улыбке гарсона — так скалится хищник.

— Могу предложить вам Данте, — прошептал он. — С прибытием, Кира.

И подмигнул.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Давыдов открыл глаза.

Он сидел в своем любимом кресле в гостиной, мокрый, как мышь после дождя. Под мышками и в паху было хоть выжимай, волосы мокрые, челка прилипла ко взмокшему лбу.

Пахло чем-то неприятным, животным, и Давыдов понял, что так пахнет его страх.

«Я спал, — с облегчением подумал он. — Меня сморило от бессонной ночи и бутылки коньяку. Укатали сивку крутые горки! А что я ожидал? Не мальчик я! Совсем не мальчик! Этот Извечный меня отравил, вот и снится разная чушь!»

Он встал и принюхался. Страх, поезд, колбаса и перегар.

Срочно в душ! Это же невозможно — так вонять!

В гостиную заглянул Мишка.

— Проснулся? — спросил он, ухмыляясь.

— Маме ни слова!

— Па, ну что я? Зверь?

— Холодильник пустой?

Денис стянул с себя свитер и пошел к шкафу за чистым.

— Молоко есть, — сообщил сын. — Яйца. Дарья Николаевна блины сделала… Но я их съел.

Он улыбнулся.

— Колбаса есть.

— Что ты ел все это время?

— Пиццу, — сказал Мишка. — Чебуреки. Китайскую лапшу.

— А то, что Даша готовит?

— Тоже ел. Давай мы с Муромцем в «Сильпо» сгоняем? Пять минут дела.

— И еще два часа готовить! Не… Мне сейчас горячего супчика и сто грамм, а не к плите становиться. Когда Николаевна будет?

— Завтра.

— Не дотяну. Давай лучше я в душ, и мы сгоняем куда-нибудь перекусить. Что тебе надоело меньше? Лапша или пицца?

— Конечно, пицца, па!

Давыдов закрыл за собой дверь ванной и с опаской посмотрел в зеркало.

Из-за стекла на него глазел усталый, похмельный человек под пятьдесят.

«Однако, паранойя… — подумал Денис, и подергал себя за ухо. — Вот что делают с человеком плохие привычки!»

Загар может скрыть бледность, но не отеки. В общем, выглядел Давыдов согласно возрасту, анамнезу и образу жизни — потрепано.

Душ освежил, но тяжесть в затылке осталась, как и ощущение раздвоенности. Давыдов не понимал, что делать дальше, и уж никоим образом не полагал себя демиургом. Ночь со странным попутчиком все больше погружалась в прошлое и теряла последнюю связь с реальностью.

Люди не влияют на будущее, думал Денис, размазывая по щекам гель для бритья. Люди ни на что не влияют. Они просто живут, плывут по течению времени. То, что мы называем творчеством — это просто умение держать зеркало. Талант — умение держать зеркало под необычным углом. Мы отражаем события, пытаемся их толковать, но в силу ограниченности принимаем толкования за предвиденье. Ничего нельзя предвидеть — можно только угадать.

Бритва проделала в белой густой пене широкую дорожку.

Кривлю душой, признался себе Давыдов.

Просто угадать нельзя. Ты должен уметь слышать и видеть то, что отражаешь. Понимать механику… Ну как в бильярде! Ты же не просто бьешь шаром по шару? Ты пытаешься построить будущую траекторию движения, высчитать силу удара, отскок. Не факт, что биток полетит как надо и загонит шар в лузу, но если ты не пытаешься ударить правильно, он не попадет в лузу никогда! Можно угадать результат партии, можно даже угадать счет, но никому не под силу вообразить партию и сделать ее реальной силой мысли. Все эти разговоры о демиургах — неумный розыгрыш. Если в существование Извечных Денис еще мог поверить, то в собственную великую миссию — увольте!

Давыдов пощупал подбородок и щеки. Без двухдневной щетины он выглядел моложе и здоровее.

Нет, идея написать роман о последних нескольких неделях хороша! Два противоборствующих мира, лед и пламя, двойники, шастающие между мирами.

Денис невольно усмехнулся. Он и сам бы с удовольствием такое читал. Низкий жанр? Да и хрен с тем, что низкий! Но ни высоким, ни низким жанром нельзя создать будущее или исправить прошлое. Мы живем здесь и сейчас.

Давыдов протер лицо полотенцем, брызнул одеколоном на щеки и зашипел от приятной боли.

— Па? Ты скоро?

— Уже выхожу! — отозвался Денис.

Даже если ночной попутчик говорил правду, ему не нужно писать буквы на бумаге — достаточно придумать.

— Заждались?

Беленький и Мишка сидели на диване, раскрыв рты — ну точно два ребенка: один помельче, другой покрупнее — и смотрели новости. На экране ТВ мелькал дождливый Париж, мигалки, бегущие в панике пешеходы.

Денис всмотрелся в нарезку и почувствовал, что пол уходит из-под ног. Он сел на диван, глядя на ночной бульвар Клиши, на «Мулен Руж» с трещиной поперек фасада, на лопнувший асфальт, на расколотую глыбу Сакре-Кер. В кадре мелькнула группа темнокожих ребят в бейсболках и куртках, быстро идущих по бульвару. И перепуганная девушка, подпирающая стену дома. Юбка на девушке не оставляла поля для фантазий, короткую кожаную курточку распирала немаленькая грудь.

И тут Давыдов понял, что реально сходит с ума и понятия не имеет, чем может закончиться эта безумная история.

Глава 13

Мир Зеро. Киев. Аэропорт Борисполь

Паспортный контроль занял у Карины считаные секунды — все-таки в аэропорту кое-что менялось к лучшему.

Пограничник на миг впился профессиональным взглядом ей в лицо, положил паспорт на сканер, щелкнул клавишами и вернул документ через щель под стеклянной перегородкой.

Давыдова спустилась по эскалатору к багажным стойкам, взяла с ленты свой дорожный чемодан и прошла через зеленый коридор с таким выражением лица, что таможеннику, сканировавшему прилетевших возле рентген-аппарата, и в голову не пришло с ней связываться.

О своем прибытии она никому не сообщила, добираться до Киева пришлось самостоятельно. Такси летело по чуть припорошенной трассе, водитель косился в зеркало заднего вида на красивую женщину, но на разговор не решился — взгляд, которым наградила его Карина, и манера ее поведения к беседам не располагали.

«И что теперь?» — подумала Карина.

Конечно, можно было дать таксисту домашний адрес, но дома помимо Дениса, конечно же, ошивается Мишка. Это могло поменять планы. Сунуться к кому-то из подруг? Гм… Если дома можно было рассказать, что она приехала сюрпризом, то врать про сюрприз Лиде или Кате — даже не смешно. Плевать, что они подумают, но если этих двоих сразу же не застрелить, то наутро о том, что она в городе, будут знать даже троещинские коты. Оповещать о своем приезде кого бы то ни было в планы Карины не входило.

Гостиница — не лучший вариант. Обязательно встретишь знакомого. Вот съемная квартира! Как это сразу в голову не пришло!

Пока такси катилось по Бажана, Давыдова нашла нужный вариант и даже оплатила временное пристанище на пару суток личной карточкой.

Квартира оказалась лучше, чем она ожидала, — в большом комплексе на Подоле. Новый многоквартирный дом, в котором жильцы друг друга не знали. Ключи ждали у консьержа, лифт взлетел на двенадцатый этаж.

Хозяин не обманул — на кухне стоял приличный кофейный аппарат, в шкафчике нашлись зерна. Карина, несмотря на холод, вышла с чашкой кофе на крошечный балкон (с него открывался фантастический вид на вечерний Киев) и закурила.

Сигареты она купила перед вылетом. Невыносимо хотелось курить, а ведь не курила с того момента, как забеременела сыном. Совсем не курила. И до этого только баловалась — курить было модно, многие студентки-медички этой моде следовали, но зависимости у Карины так и не возникло.

А тут… Завидев сигареты в магазине дьюти-фри, Давыдова почувствовала, как у нее вяжет губы от нестерпимого желания вдохнуть горький табачный дым. Она купила пачку «Собрания», и ей тут же полегчало. Сигареты полетели в сумочку, и вспомнила о них Карина только сейчас, пока кофемашина цедила в небольшую чашечку темно-коричневую жидкость.

Вечер уже накрыл Подол, горели фонари на улицах, мерцала реклама на Контрактовой площади, по Валам текли огненные реки автомобильных огней, ярко вспыхивали рубиновым «стопы», когда светофоры переключались на красный. Карина смотрела на город холодным взглядом приезжего — без отвращения и симпатий, просто как на место действия, где разворачивается очередной акт пьесы. Вернее, смотрела не она, а та — другая. Та, для которой Денис — мишень. Это она сейчас наполняла легкие пряным дурманящим дымом. Это она — воительница, пришедшая из мира, где киевские вечерние минус пять не оттепель — натуральная жара.

А парижский дождь — настоящий горячий душ, если уж играть в сравнения. К холоду привыкнуть трудно, но можно, подумала Кира, шагая по Риволи. Даже к откату после джампа можно притерпеться. Есть только одна вещь, к которой никак не привыкнуть, — смерть.

Машин на Риволи было гораздо больше, чем на киевских улицах, которые она все еще видела вторым зрением. Кира дождалась зеленого светофора и пересекла улицу по переходу — перед носом у остановившихся рычащих авто. Дождь в свете фар выглядел сошедшим со страниц нуарных комиксов — косые струи, нарисованные простым карандашом.

Кира поежилась, входя в Тюильри, но не от холода, а от заползающей под модное пальто сырости, и подняла воротник. Темная фигура шагнула к ней навстречу, и Рич, следовавший за ней по пятам в теле официанта, оказался между ней и опасностью в мгновение ока.

— Инферно.

От клошара пахло, как от ковриков для часовых в отделе «Сегмент» — мокрой псиной. И это был не единственный неприятный запах, издаваемый его нарядом.

— Данте, — отозвалась Кира Олеговна.

Клошар закашлялся:

— Угораздило. Это я, Котлетка. У этого бродяги бронхит — почище, чем у меня. Рич, это ты?

Рич кивнул.

— Сколько у нас времени? — спросила Котлетка хриплым неприятным голосом запойного пьяницы.

— Семьдесят две минуты до открытия экзит-портала, — ответила Кира. — Шестьдесят восемь на операцию. Андрона не ждем, подтянется. Надо торопиться.

Подсвеченная громада Лувра под дождем смотрелась фантастически.

— В городе паника, — сообщил Рич. — Если верить новостям, на Монмартре — ад.

— Это касание, — прохрипела Котлетка. Она ковыляла сзади, задыхаясь — воздух со свистом вырывался из прокуренных легких. — Реальность рвет на части.

— Тогда это только начало, — бросила Кира через плечо. — Дальше будет хуже. Где, черт побери, Андрон?

— Тут.

Темнокожий парень, высокий, стройный, в сверкающей, как зеркало, кожаной куртке, появился прямо перед ней, материализовавшись из дождевых струй и вечернего сумрака.

— Инферно.

— Данте.

— Вау, — сказала Котлетка и снова закашлялась. — Что это у тебя на шее, дружище? Ошейник?

Золотая цепь, украшавшая грудь оболочки Андрона, в темноте могла сойти за пектораль.

— Ошейник — ерунда. Ты посмотри, что этот пижон носил в кармане, — ухмыльнулся Андрон, протягивая навстречу руку.

Он продемонстрировал Кире девятимиллиметровый «глок» и сверкнул бриллиантом в переднем зубе.

— Клошар у нас был, а теперь есть еще и драгдилер, — резонно заметил Рич. — Повезло. Один ствол у нас в наличии.

— Полиции в районе нет, — сообщил Андрон. — Все рванули к Монмартру. Где взять еще оружия — я без понятия.

— Охрана в Лувре вооружена? — спросила Котлетка.

Кира покачала головой.

— Мы не в Каракасе. Вооруженная охрана в музее — для Парижа это чересчур.

Рич едва заметно вздрогнул. Судя по всему, не только у Киры от Каракаса остались не лучшие воспоминания.

Они вышли из парка через Триумфальную арку и оказались на площади Карусель — безлюдной и мрачной без привычного столпотворения.

Давыдова посмотрела на часы — шестьдесят две минуты на операцию, а потом на причудливые блики, бегущие по граням знаменитой пирамиды.

— Еще раз даю вводную, — сказала Кира, указывая подбородком на подсвеченную неоном пирамиду. — Перед нами точка вероятного тройного касания. Наша задача ее сохранить. Их задача — разрушить.

— Математика есть какая-нибудь? — спросила Котлетка.

— Три струны, — ответила Давыдова. — Вероятностный узел высшей категории. Какая уж тут математика?

Термин «вероятностный узел высшей категории» означал, что под черным стеклом пирамиды Лувра сходятся три струны, соединяющие мир Зеро и обе Параллели на подпространственном уровне. Здесь и сейчас. Без всякой математики. Иногда теория становится реальностью, и это не всегда история с хорошим концом.

— И как будем защищать? — спросил Андрон.

— Смотря как будут нападать, — пожала плечами Давыдова. — По обстоятельствам. Они уже должны быть здесь…

Кира задумалась на доли секунды, представив себе покинутый Сантаун и снег, заметающий ее двор, облизывая мертвые окна белыми, плотными языками.

Это еще можно остановить, можно вдохнуть жизнь в ледяное бесплодие вечной зимы.

— Не вижу чужих, — Андрон прищурился, сканируя окрестность. — Я вообще никого не вижу. Вымерли все, что ли?

Дождь и события на Монмартре согнали прохожих с улиц. По Набережной Миттерана с воем промчалась карета скорой помощи. Казалось, что кроме странной четверки на Карусели и этого реанимобиля, летящего над коричневой от дождя Сеной, вокруг никого нет. Но это было иллюзией, просто в нее было легко и приятно поверить.

— Они уже здесь, — упрямо повторила Давыдова. — Или будут тут с минуты на минуту. Клювами не щелкать, джамперы! Мир будет нашим!

Дорого одетая дама, официант, клошар, похожий на ходячую груду тряпья, и драгдилер гаитянской наружности двинулись к пирамиде, над которой нависали древние стены королевского дворца и сочащееся водой ноябрьское небо.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Они едва успели сделать заказ, как появился Новицкий.

Давыдов набрал его по сотовому по дороге в ресторан, не особо надеясь выхватить своего издателя из круговорота деловой столичной жизни утром в четверг. Алекс относился к типу руководителей, держащих в своих руках вожжи бизнеса в режиме 24 часа в сутки 365 дней в году. Как резонно заметила когда-то Карина, бизнес платил ему тем же: держал Новицкого 24 часа в сутки 365 дней в году.

— Привет, — сказал пришедший, усаживаясь на свободный стул. — Слушай, как удачно… Ты когда прилетел?

— Вчера утром, — ответил Давыдов. — Приехал поездом.

Они обнялись.

Алекс потрепал Мишку по макушке (Давыдов-младший этого терпеть не мог, но Новицкого не останавливал — знал, что бесполезно), пожал руку Муромцу и полез в свой знаменитый портфель.

Портфель у Новицкого был знатный, совершенно мохнатого года кожаный монстр, привезенный из Германии в виде трофея дедом, — настоящий талисман, помнивший, наверное, в своих отделениях еще бумаги Рейхсканцелярии.

— Очень удачно! — сообщил Алекс, выкладывая на стол увесистый томик. — Сегодня получил.

Давыдов взял книгу в руки.

Он не любил в первый раз прикасаться к только что изданной книге на людях. В этом должно было быть нечто интимное, тайное. Как впервые взять на руки новорожденного сына. Или в первый раз поцеловать женщину.

Новицкий относился к книгам проще — с уважением, но без придыханий. По-деловому. Именно поэтому пишущий вполне крепкую прозу Алекс стал издателем, а имеющий достаточно глубокое представление об издательском деле Давыдов старался не касаться вопросов бизнеса.

Денис провел рукой по плотному картону обложки, на котором был выдавлен хищный бородатый профиль, по строгим черным буквам, составлявшим название: «Великий».

— Нравится… — сказал Давыдов, опережая вопрос. — Спасибо, Алекс.

— Но весь тираж в магазины только весной, — пояснил Новицкий, разглядывая меню. — Перед выставкой. Пока презентации и ограниченные продажи по предзаказу, ну и на встречах. Представишь книгу в Киеве, потом Одесса, Харьков, Днепр. Мишка, подскажи, а что тут вкусного?

Парень ответил, Беленький тоже начал советовать, они заспорили, позвали официанта, а Давыдов молча сидел, разглядывая семь лет своей жизни — шестьсот страниц в твердой обложке.

Странное чувство, подумал он, ведь приятно, радоваться надо — а радости нет. Словно сунул руку в кулек, откуда весь вечер таскал конфеты, а там пусто. Одни фантики и фольга. Сбылась мечта.

Он придумал «Великого» лет десять тому. Записал несколько слов в заметки — и отложил до лучших времен. Его тогда перло от социальных сюжетов, хотелось обличать, предрекать, лепить реальность с натуры, придавая нужную остроту текстам и ощущениям сменой жанра на писательской кухне. Он был уже известным, но только набирающим настоящие обороты автором, а на взлете молодому литератору легко простят смену жанра, но не смену амплуа.

Читатель любит продолжения. Читатель любит узнавать автора, который ему понравился. Сериал — это то, что надо. Знакомый стиль, знакомый герой, знакомый сюжет. Героя нельзя убить! А если можно, то только для того, чтобы оживить его в следующем томе. Это легко. Давыдов, в общем-то, тоже так умел. А чего стесняться? Дэн Браун не стесняется? Ни разу. Читатель читает? Миллионами. Все довольны? Как слоны на фруктовом складе!

Но Денис вовремя затормозил — впереди маячил конвейер: четыре книги в год, литературные рабы в персональной мастерской и дикая, ни с чем не сравнимая тоска человека, который за деньги убил собственный дар. На самом деле дар и убивать-то ни к чему, его можно обменять на деньги.

Денис отказался от продолжения удачной серии и сразу оказался за скобками — издатели любят послушных коммерческих авторов.

Право творить как и что хочешь нельзя получить просто так — только оставив на колючей проволоке с флажками куски мяса. Если бы не Карина и ее суперуспешный бизнес, Давыдов был бы лишен пространства для маневра. Но он мог проявлять норов, и желание быть свободным, а не модным, удавило тщеславие в зародыше.

Вот тогда и появилось «Факельное шествие», которое не могло не закончиться скандалом. А потом Денис написал «Древности», которые мало кто понял, «Херувима», который почему-то посчитали хоррором, и «Детенышей», записанных редакторами и читателями в young adult. Жанровый писатель — это не приговор, а возможность заворачивать серьезные мысли в виноградные листья увлекательного сюжета. Плохо, что часто виноградные листья забивают вкус начинки, ради которой все и делалось. С одной стороны, Давыдова такая диспозиция устраивала. С другой стороны, критики упорно кривились при его упоминании, что не напрягало, но и не радовало.

Давыдов писал «Великого» семь лет и сам не знал, что из этого выйдет. Он не спешил, следовал внутреннему ритму, выжидал, пока страницы дозреют…

— Это хорошо, но никому не нужен исторический роман, — говорила Карина, прочитав очередную главу.

Она полулежала в своем любимом кресле в гостиной, положив ноги на пуф. Когда-то Давыдов, дико боявшийся исписаться, попросил жену говорить только правду, какой бы она ни была, и Карина все годы этой договоренности следовала. Иногда выслушивать ее было больно и неприятно, но всегда шло книге на пользу. Даже если Денис не следовал ее совету, то начинал понимать, в чем промахивается.

— Мартышкин труд. Тебе мало «Древностей»? Это хорошо написано, Денис, это пробирает, но зритель не смотрит пеплумы[18], а читатель не любит ковыряться в говне мамонтов. Один раз ты уже входил в эту воду. Оно тебе надо?

Давыдову было надо.

Семь лет назад Новицкий никогда бы не издал эту книгу, даже будучи в восторге от текста. Сейчас расклад был другим.

Денис погладил обложку, словно ластящегося кота, протянул томик Мишке и тот, приняв, уважительно взвесил на ладони.

— Ого! Толстенная какая!

— А твой папа коротко не может! — ухмыльнулся Новицкий, окуная кусок домашнего хлеба в оливковое масло — Чего это вы ужинаете в ресторане без прекрасной половины? А Карина где?

— Будет к выходным, — пояснил Денис. — У нее конференция в Варшаве, так что мы холостякуем!

— За вами, Давыдовыми, не уследишь…

— Один я дома сижу, — пожаловался Мишка.

— Не один, — возразил Беленький. — Со мной. Ну наконец-то! Несут!

Официанты принесли пиццу, тарелочки с антипасти, Давыдов отказался от вина (его все еще мутило при мысли о спиртном) и налил себе минеральной воды.

Карина смотрела на них из прокатной машины, припаркованной на другой стороне улицы, благо столик стоял у самого окна, и вся компания была как на ладони. Она рассмотрела даже книгу, которую принес в ресторан Новицкий.

Она курила уже третью сигарету, во рту было горько, в автомобиле начало вонять холодным дымом, а она все сидела и сидела, изредка заводя двигатель, чтобы погреться, хотя давно должна была ехать и делать дело. Но Мишка был так похож на Дениса, только молодого, которого она уже успела забыть. А Денис выглядел таким уставшим. И эти темные круги под глазами — ему нельзя много пить, здоровье уже не то!

Сигарета упала в мокрый снег, разбавленный реагентом, и противно зашипела. Кира повернула ключ зажигания, дешевый прокатный «хендэ», вздрогнул щуплым металлическим телом, а потом ровно заурчал.

«Пора, — подумала Кира, выруливая на дорогу. — Ты же знаешь правила, девочка? Это не человек, это мишень. Это рычаг, которым ты можешь вернуть свой мир. Он тебе никто. Просто ты — это ее отражение. А отражения — они исчезают, если разбить зеркало».

Серый автомобильчик с логотипом «Hertz» на дверце выбросил из выхлопной трубы облачко сизого дыма и влился в поток машин.

Мир Зеро. Париж. Точка касания. Ноябрь

Мамочка водил машину, как выпивший раллист: то разгонялся так, что витрины сливались в цветные полосы, то тормозил «в пол».

— Завязывай, — пророкотал Китаец, в очередной раз упираясь руками в приборную доску, — меня от твоих трюков тошнит.

После джампа Китаец оказался не маленьким круглоголовым человечком, а здоровенным афроевропейцем — косая сажень в плечах, и от него любые слова звучали, как угроза.

Но Мамочку грозным рычанием было не пронять, он только глянул на Китайца мрачно и переключил коробку со вкусным щелчком. Мотор взревел, и машинку бросило вперед так, что Мамочка едва успел прошмыгнуть в узкий промежуток между минивэном и черным «ситроеном» с величественной дамой за рулем.

Валере Иванову — Мамочке — на этот раз с телом повезло меньше, чем остальным, хотя старичок, в которого он влетел, был на редкость крепеньким, с седой курчавой шевелюрой и шикарным зубным протезом «здравствуй, Голливуд!», сверкавшим в полумраке салона, как лунная дорожка на морской глади.

— Окно открой, — посоветовал Мамочка и постучал по часам на торпеде сухой ручкой с безупречным маникюром. — Полегчает! У нас на все про все чуть больше часа, так что потерпишь.

Китаец хмыкнул.

Лоскуток с Давыдовым устроились на заднем сиденье полицейского «пежо», причем Толик, глядя на Кирилловы голые колени, ехидно лыбился.

— Совесть имей, скотина, — буркнул Давыдов, оправляя широкий кожаный пояс, которой никто в здравом уме не назвал бы юбкой. — Тебе бы так…

Лоскутов хихикнул.

— Теперь понимаешь, какой скотиной ты всегда был? Да ладно тебе, Давыд, не парься — бывает и хуже! Телка из тебя получилась вполне! Я бы вдул!

Кирилл подумал было ехидно ответить, но промолчал.

Учитывая, что даже во время обычного джампа можно влететь в тело не к месту подвернувшейся крупной собаки, то оказаться обыкновенной полуодетой жрицей ночи во время непредсказуемого джамп-аута — реально большая удача.

Им всем в общем-то повезло. И с телами, и с машиной, и с полицейскими стволами. Жаловаться — удачу гневить. А гневить удачу Давыдов не хотел ни в коем случае. Пока все шло хуже, чем хотелось бы, но значительно лучше, чем могло пойти при таких обстоятельствах. Крыс, обычно спокойный, как выпивший прозектор, нервничал страшно — отправлять троих классных оперативников и одного марафонца в точку касания было настоящим безрассудством! Вот только ничего другого сделать было нельзя. Хотя — нет! Еще можно сидеть и ждать, пока все наладится. Но Крыс-то прекрасно знал, что ничего никогда не налаживается само собой, только делается хуже.

И они прыгнули. Шагнули наугад, как с моста — в темную воду, ожидая чего угодно — смерти, безумия, падения в тоннель множественных миров, а оказались в охваченном паникой городе, в тесноватой полицейской машинке. Но живые и здоровые, не разложившиеся на молекулы… Так что отсутствие яиц и наличие силиконовой груди можно считать удачной шуткой хаотического расчета, но никак не трагедией.

Давыдов свел колени. Все-таки отсутствие мужских причиндалов в причинном месте нервировало сильно, до зубовного скрежета, и не в одной привычке дело!

Они едва выбрались с Монмартра.

Город Мамочка знал плохо, но выручил GPS, отображавший дорожную ситуацию в реальном времени.

Район оцепили, асфальт во многих местах потрескался — его рассекли трещины. Местами провалилась брусчатка и из-под земли били фонтаны воды и пара. На улицах толпились испуганные люди, рвали ночь и дождевую муть мигалки полицейских и пожарных машин. Похоже, что городские власти начали эвакуацию района.

Все происходящее напоминало ставший реальностью голливудский фильм-катастрофу, но без Годзиллы, Кинг-Конга и нацгвардии. Давыдов прекрасно понимал, что одними полицейскими силами городу с ситуацией не справиться. Вечер мог стать по-настоящему веселым, если правительство решит задействовать армию: тогда попасть из района в район станет нерешаемой задачей.

— Пять минут до прибытия, — сообщил Мамочка. — Если GPS не врет.

— Давыд, смотри справа! — сказал Китаец. — Видишь?

— Вижу…

— Плохая идея, — отозвался Лоскуток. — Очень плохая идея. Кто из вас умеет водить эту штуку?

— Я, — ответил Мамочка.

— Если так, как машину, то я — пас!

Мамочка перегнулся через сиденье.

— Ну что, командир?

— Рискнем, — выдохнул Давыдов. — Работаем чисто, без жертв.

«Пежо» свернул по направлению к стоящему на площади Конкорд полицейскому вертолету.

— Только не это… — тоскливо произнес Лоскуток, разглядывая медленно вращающиеся лопасти геликоптера. — Я ненавижу летать!

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

— Да, все в порядке… Я как раз с дежурства ехал!

— Налить? — спросил Новицкий.

— Не-не-не-не! — замотал головой Бровко. — Я же за рулем!

— Тогда пиццу бери, Коля, — сказал Давыдов. — Я же не могу тебя голодным оставить!

Бровко — лысый, румяный, добродушный, с круглым животиком и маленькими, как у гиппопотама, глазками — сел между Мишей и Беленьким, ухватил с тарелки треугольник фирменной «Мамма-Миа» и с удовольствием откусил кусок.

— Не откажусь! Я чуть-чуть! Галка с ужином ждет! А что стряслось, ребята? На что жалуемся?

— На глюки! — сообщил Давыдов.

— У кого? — осведомился Бровко, продолжая жевать.

— У меня, — Давыдов постучал себя пальцем в грудь.

— Брось, Денис, — Бровко улыбнулся. — Я — психиатр с двадцатилетним стажем. Ты, конечно, личность творческая, но глюки… Беленький, скажи, они меня разыгрывают?

Илья покачал головой:

— Не знаю, Степаныч!

Бровко грустно вздохнул, доел пиццу, вытер руки и губы салфеткой и посмотрел в глаза Давыдову.

— Давно пьем?

— С четырнадцати лет…

— Па..?!! — с восхищением протянул Мишка.

Давыдов грозно на него глянул, а Беленький с Новицким прыснули со смеху.

— Денис, ты мне голову не морочь, — попросил Бровко. — Я спрашиваю, ты сейчас в запое?

— Ты меня хоть раз в запое видел, Коля? — поинтересовался Давыдов серьезно.

— Поэтому и спрашиваю, — объяснил Бровко. — Не видел. Ты не нюхаешь, не пьешь, не гоняешься за бабами в наркотическом угаре. Кроме самого факта писательства — ты до смерти правильный и до скуки здоровый человек. Ну насколько может быть здоров человек с воображением! Откуда галлюцинации, друг мой?

Давыдов развел руками:

— Не знаю.

Бровко посмотрел на Давыдова, потом на часы и вздохнул.

— Надеюсь, что на докторскую я у тебя в мозгах наковыряю. Закажи-ка мне, Миша, тарелочку минестроне, а для папы бокал красного, чтобы разговор был по душам, потому как разговор у нас будет долгий, и жена с ужином меня не дождется. А на ужин у меня, между прочим, планировались свиные ребрышки в горчично-медовом соусе и куриный бульон с лапшой! А вы, двое, — он ткнул коротким пальцем в Муромца и Давыдова-младшего, — перестаньте хихикать! Больной, рассказывайте! Как давно вас посещают видения?

Давыдов покосился на Мишку — при нем он, конечно, не мог быть до конца откровенным с Бровко, — и вообще, идея побеседовать с домашним психиатром уже не казалась ему забавной. Хотя… Главное тут — не получить правильные ответы, а задать правильные вопросы.

— Все началось с полета на Арубу… — начал он, и тут же понял, что, не упомянув Карину, ни вопросов не задаст, ни ответов не получит. А говорить при Мишке, что его любимая мама собирается выпустить любимому папе кишки…

«Какого черта? — подумал Давыдов, запивая неловкую паузу несколькими глотками кьянти. — Почему я должен верить этому Воланду из спального вагона? Только потому, что он показал мне видео, которое сам и восстановил? Я, конечно, не в курсе всех современных наворотов в мире кино, но, как говорил Илай Кросс: “Какого роста был Кинг-Конг, солдатик?”»

Денис поставил на стол бокал, и продолжил:

— Над океаном мы попали в турбулентность…

Давыдов был превосходным рассказчиком. Скорее всего, в этом и заключался природный дар, сделавший из него писателя — он любил и умел рассказывать истории.

Принесенный официантом минестроне так и остыл недоеденным — Бровко замер над тарелкой с ложкой, зажатой в кулаке. Мишка и Муромец слушали с открытыми ртами, Новицкий поначалу хмыкал недоверчиво, но вскоре затих и только щипал хлеб, окунал его в масло и жевал, жевал, жевал, не сводя с Давыдова чуть близоруких круглых глаз.

Повествование, конечно же, изобиловало купюрами, но слушателям сделанные Денисом изъятия были незаметны. В варианте, который Давыдов вынес на стол, Карина Олеговна была такой же жертвой странного расстройства сна, как и он сам. В принципе, Давыдов сам так и думал до встречи с Извечным.

Когда Давыдов закончил, Бровко положил ложку и выдохнул, а Новицкий сказал:

— Покупаю.

— Ты издеваешься? — возмутился Давыдов. — Ты что? Думаешь, я тебе синопсис рассказываю?

— Тут два варианта, — Новицкий сцапал из плетеной корзинки последний кусочек хлеба, — или ты рассказывал синопсис для меня, или анамнез для Коли.

— Па, ты же несерьезно? — спросил Миша растерянно и посмотрел на Муромца, явно ища у того поддержки, но Беленький выглядел неубедительно.

— Как я понимаю, — начал Бровко осторожно подбирая слова, — сам ты веришь в то, что рассказал?

Денис криво усмехнулся и жестом подозвал официанта.

— Большую «пеперони» и бутылку кьянти.

— И фокаччо! — добавил Новицкий.

— Да, я верю в то, что рассказал, — Давыдов повернулся к Бровко, давая тому возможность заглянуть себе в глаза. — Ну, что, Фрейд ты наш, похоже, что я вру?

— Не похоже, — согласился Бровко. — Но это ни о чем не говорит. То, во что ты искренне веришь, вовсе не обязательно есть правда. Давай по очереди. Ты видишь во сне двойника?

— Нет. Он не двойник — это я сам. И я его не вижу, Коля. Я сам — это он.

Бровко медленно поднял брови, отчего лоб его порылся морщинами, точно печеное яблоко.

— Ну и прекрасно. Сны от первого лица — это норма. Кстати, цветные сны современная психиатрия уже не считает симптомами шизофрении.

— Порадовал, — сказал Денис, не скрывая иронии. — Просто осчастливил. Значит, шизофрению мы исключаем?

— Нет, — Бровко медленно опустил брови на место, и лоб разгладился. — Не исключаем.

— И за это тебе отдельное спасибо, друг мой.

— Слушай, — сказал Бровко, — я понимаю, что тебе неприятна ситуация, но давай ты станешь на мое…

Он обвел взглядом всех сидящих за столом.

— На наше место. Первое. Вы с Кариной испытали шок. Испытали?

Давыдов кивнул.

— Второе. Шок сам по себе является психической травмой. Согласен?

— Верю на слово, — сказал Давыдов. — Хорошо. Травма. Испытали.

— Третье. Мозг реагирует на травмы по-разному. Кто-то едет крышей, кто-то замыкается, кто-то заливает шок алкоголем, кто-то забивает сексом. А у кого-то, например у личности творческой, компенсаторный механизм работает иначе.

— Если тебя это успокоит, — вмешался Новицкий, — я тоже вижу цветные и очень реальные сны.

— Я знаю, что такое сны, — возразил Давыдов. — Это не сны, Алекс. Вернее, если это сны, то они не мои. Напомни-ка мне, доктор, может ли человек видеть во сне то, чего никогда не видел в жизни?

Бровко пожал плечами.

— Науке сей факт точно неведом. Воображение умеет искажать реальность до неузнаваемости. Ты можешь во сне летать на пчеле.

— Но я видел пчелу, и я летал в обычной жизни. И пчела, и полет — это реальность.

— Да, — согласился Бровко. — Но из двух реальных вещей твой мозг легко делает одну нереальную. Ты был там, где жарко. Ты — писатель, и вполне можешь нарисовать картину умирающего от повышения температуры мира. Тут нет ничего необычного. Пчела. Полет. Жара. Дискомфорт. Ты сам говоришь, что в первую ночь у вас сломался кондиционер.

— А что снилось маме? — спросил Мишка. — То же, что тебе?

Денис покачал головой.

— Она мало говорила об этом. Мы оба считали, что ничего особенного не происходит — просто мы под впечатлением от цунами, плюс перемена климата, от этого и нарушения сна. Но женщина, которой она становилась, жила в мире, умирающем от холода. В замерзающем мире, сынок.

— Обрати внимание, Денис, — сказал Бровко совершенно серьезно. — Снова температурный мотив. Жара — холод. Антагонизм, противоположности! Прости за некорректный вопрос — вы с Кариной в эти дни не ссорились?

Давыдов вспомнил удар в спину, свое падение в зев трюма, вкус океанской воды во рту, липкое касание смерти и незаметно сглотнул внезапно загустевшую слюну.

— Нет. Возможно, некоторое охлаждение отношений из-за постоянного недосыпа. Я, конечно, могу спать пару часов в сутки, но ограниченное время. А когда ты вроде засыпаешь и при этом не спишь совсем, это утомляет. У Карины была такая же ситуация — ни нормального сна, ни нормального бодрствования. Почему ты спросил?

— Слушай внимательно, — Бровко склонился над столом так, что их с Денисом разделяли считаные сантиметры, и заговорил, четко разделяя слова, чеканя их парами, как строевой шаг. — Жара и холод. Лед и пламень. Борьба начал. Извечный конфликт.

Психиатр чуть склонил голову на бок, не отводя от Давыдова взгляда.

— Ты следишь за словами, Денис?

— Да.

— Ты же писатель, друг мой. Понимаешь, на что я намекаю?

— Это не игра воображения, — упрямо повторил Давыдов. — Это реальность, Коля. Я знаю, как работает воображение. Слишком много деталей, ощущений, запахов. И это не раздвоение личности. И слова тут ни при чем. Хотя, отдаю тебе должное — красиво ты свернул. Стройная теория. Но я не покупаю!

— Я покупаю, — повторил Новицкий. — Мне неважно, придумал ты это или пережил в действительности. Ты только запиши все, Давыдов, а мы продадим. Давно не читал ничего подобного на нашем отечественном материале — мне бы очень понравилось.

Давыдов прикрыл ладонями припухшие глаза.

В ночной тьме под ним стелился чужой город. Луч поискового прожектора путался в дождевых струях, но высота была небольшой, и в белесом кругу можно было легко рассмотреть лоскутные парижские крыши. Впереди сияла неоновым светом пирамида. Ухали лопасти, давила на уши работающая турбина мощного движка. В руках у Давыдова был короткий автомат…

Денис провел руками по лицу сверху вниз, словно стряхивая со щек влагу, и обвел всю компанию веселым взглядом.

— Как я вас всех разыграл, а?

Первым рассмеялся Муромец, за ним Новицкий, потом Мишка… Бровко смотрел на Дениса с нехорошим прищуром диагноста, которого пытаются ввести в заблуждение. Потом улыбнулся и он.

Официант поставил на стол блюдо с пиццей, кувшин с кьянти и новую корзинку с душистым горячим фокаччо, и они снова превратились в компанию старых друзей, которые собрались безо всякого повода поужинать в приятной киевской траттории.

В это же время Карина аккуратно прикрыла двери в лифтовую, и пошла вверх по лестнице на крышу. В руках у нее был пластиковый чемоданчик. Выходить приходилось через соседний подъезд, чтобы ничего не объяснять радушной и любопытной консьержке. Карина шагнула с неровной бетонной ступени на крытую рубероидом плоскую крышу и на секунду замерла, поеживаясь от ветра.

На крыше было темно. Реальность дрожала и множилась, будто бы кто-то невидимый нарезал ее пластами острым, как у скальпеля, лезвием. Все двоилось, словно Карина была пьяна, и понять, куда идти дальше, оказалось нелегкой задачей, но она все-таки неуверенно двинулась вперед, выверяя каждый жест с осторожностью канатоходца.

С каждым новым шагом она ощущала, как воздух вокруг наполняется мелкой водяной пылью, как меняют структуру и тон огни, разбросанные кругом.

— Это еще что? — спросила Котлетка, указывая на конус из света, приближающийся к ним со стороны Тюильри.

Кира прищурилась, чувствуя, как тревожно стучит сердце. По ушам ударило тяжелым низкочастотным уханьем, мелкий зуд разлился по челюсти, зажужжало в висках. Неужели?

Она не ошиблась.

К Лувру подлетал вертолет.

Нью-Йорк. Штаб-квартира ООН. Центральный комитет по чрезвычайным ситуациям. Ноябрь

Стена, перед которой сидел Уильямс, была собрана из нескольких десятков ЖК-панелей, каждая из которых работала, как отдельный монитор, но при необходимости превращалась в часть огромного экрана. Вообще-то зал, где Уильямс располагался, напоминал ходовую рубку «Дискавери»: мониторы, странного вида кресла со встроенными клавиатурами, клавиатуры, к которым пристроены кресла, несколько огромных планшетных столов для планирования (они Уильямсу нравились), центральная консоль связи…

Уильямс всегда хорошо относился к высоколобым, но когда твоя команда сплошь состоит из головастиков — это напрягает. Сложно руководить людьми, которые умнее тебя даже по отдельности, но с этой трудностью Уильямс уже сжился. А вот с тем, что, несмотря на интеллектуальную мощь, эта чудо-команда пока давала нулевой результат, сжиться было невозможно.

Уильямс третьи сутки спал урывками, группы подчиненных ему аналитиков предложили четыре более-менее правдоподобных гипотезы причин катастрофы, но ни одна из них не подтвердилась в натуре.

Мощный интеллектуальный потенциал, предоставленный научной элитой для спасения человечества, не мог найти путь ликвидации проблемы. Более того, он не мог достоверно эту проблему описать.

Все созданные ООН штабы могли только сигнализировать о катастрофах, предсказывать места разломов, но причины происходящего скрывались не в движении плит коры, не в узлах напряжений или вулканической деятельности. Наоборот, плиты двигались вопреки всем законам физики, вулканы срабатывали от невидимых детонаторов, и ни одна модель не могла объяснить, почему это происходит.

Сейчас Уильямс видел на центральном сегменте полиэкрана панораму Лиссабона, снятую с высоты нескольких сотен метров. Камера, установленная на дроне, давала красивую четкую картинку, но вот от самой картинки волосы вставали дыбом.

Несколько веков назад Лиссабон пал под ударом огромной волны цунами, пришедшей из Атлантики. То, что сейчас надвигалось на португальское побережье, могло смести с лица земли все построенное людьми на много километров вглубь. И с этим ничего нельзя было поделать.

Дрон шел над живописным побережьем, сверкая серебряными крыльями под холодным ноябрьским солнцем, и бесстрастно транслировал на спутниковый канал происходящее внизу — линзы и камеры не испытывали эмоций, зато те, кто сейчас следил за видео, испытывали их в избытке.

Ужас, сопереживание, паника.

Уильямс чувствовал себя наблюдателем, он был готов кричать от бессилия. Имея все полномочия и любые возможные ресурсы — финансовые и человеческие — он мог только смотреть, как на экранах центра, созданного для спасения человечества, разворачивается картина его гибели.

Эвакуация населения еще продолжалась. При желании можно было рассмотреть сотни машин, запрудивших дороги, ведущие на восток. А с запада…

С запада на побережье надвигалась смерть.

Волна еще не стала волной — просто океан угрожающе горбился, готовясь к решающему удару, но катастрофа была неизбежна. О ней кричали датчики, расположенные на дне, буи, рассыпанные по водному пространству, спутники, глядящие на планету с космических высот.

Уильямс переключил систему на камеры второго дрона, патрулирующего побережье севернее Лиссабона. Потом посмотрел на береговую линию стеклянными глазами третьего стража небес. Четвертый. Пятый.

Компьютер склеил изображения в одну панорамную картинку. Теперь Уильямс скользил над береговой линией, охватывая взглядом десятки миль одновременно. Рука руководителя Комитета лежала на джойстике трансфокатора, он мог рассмотреть все до мельчайших деталей — его воздушные помощники обладали острым взором. Вещи, брошенные прямо возле домов, мусор, разбитые машины, витрины без стекол — следы панического бегства, человеческого отчаяния.

Он видел, как начала отступать вода, обнажая песок и скалы, никогда не видевшие солнечного света. Океан делал несколько шагов назад, чтобы броситься на сушу с яростью бешеного пса.

Зазвонил мобильник.

Этот номер был известен только руководителям региональных центров, звонок на эту трубку Уильямс принимал в любое время дня и ночи.

— Уильямс! — сказал он в микрофон, не отводя глаз от экранов, на которых разворачивалась катастрофа мирового масштаба.

— Сэр! Это Ларош, Средиземноморская группа.

— Говорите, Ларош.

Камеры дрона заметили небольшой красный автомобиль, уезжающий от побережья во всю прыть, и теперь Уильямс следил за красной машинкой, несущейся по узкой дорожке. Свободной рукой он качнул джойстик трансфокатора, и автомобиль заполнил центральную часть экрана.

— Сэр! У нас есть предположение… Это только предположение, мы думаем, как проверить его расчетами…

— Переходите к сути вопроса, Ларош. Я все равно не силен в математике.

— Хорошо, сэр.

Это был старенький кабрио марки «пежо». Автомобильчик с трудом брал длинный подъем серпантином, взбираясь на верхнюю дорогу. В салоне машины можно было рассмотреть мужчину — он был за рулем, длинноволосую женщину в желтом пальто и ребенка на заднем сиденье. Мужчина гнал авто так быстро, как мог, постоянно оглядываясь на океан, который готовился разинуть пасть. Уильямс не слышал звуков, дрон не мог их передать, но отчетливо представлял себе, с каким неприятным шорохом отступает вода.

— Сэр! Представьте себе, что планета подвергается действию гравитационного поля двух планет…

— Двух планет, Ларош? Откуда взялись еще две планеты?

— Этого я не могу объяснить, сэр. Планет нет. Вернее, мы их не видим, но воздействие на гравитационное поле нашей планеты они оказывают.

Уильямс слушал научного руководителя Средиземноморской группы, а сам не мог оторвать взгляда от драмы, разворачивающейся на его глазах — автомобильчик, взбирающийся по серпантину, и стена воды, медленно встающая из океана.

— Понимаете, сэр, это как отливы и приливы, которые вызываются массой Луны на орбите. Представьте себе такие приливы и отливы в земной магме при воздействии двух гравитационных сил, направленных под углом друг к другу.

— Погодите-ка, Ларош! Вы говорите о воздействии двух планет? Двух планет, которых нет?

— Их нет, сэр, то есть мы их не видим, но их воздействие есть. И разлом — это действие результирующей силы их гравитационных полей.

— Вы сами понимаете, что вы сказали?

— Вполне, сэр. Мы не видим Луну, но наблюдаем приливы. Мы не видим ветер, но он крутит ветряки. Видеть вовсе не обязательно.

Волна уже шла к побережью. Она была колоссальна, Уильямс не мог на глаз оценить высоту цунами, но речь шла минимум о сотне метров — казалось, она касается гребнем белых перьевых облаков, через которые пролетал дрон.

Кабриолет уже почти одолел подъем, когда камера совершила разворот, и Уильямс увидел, что над машиной завис спасательный вертолет. Под брюхом геликоптера вился трос, карабин трепало ветром над самой машиной, и женщина в желтом пальто приподнялась, пытаясь ухватиться за спасательный канат, но промахнулась.

Вертолет крутнулся на месте, снизившись еще на несколько метров. Его отчаянно болтало, но пилот держал высоту, несмотря на опасность завалиться и зацепить склон лопастью. Водитель притормозил кабриолет, он уже не летел по узкой дороге, а катился, и женщина ухватила трос.

Уильямс перевел взгляд на волну, заслонившую горизонт и понял, что машине с беглецами не успеть в любом случае. Женщина в желтом цепляла спасательную сбрую на ребенка.

Камеры, установленные на вертолете, давали изображение в Сеть. Уильямс увидел желтое пятно на одном из периферийных экранов и вывел изображение в центр проекции.

Теперь он видел происходящее крупным планом. Мужчину за рулем, женщину, застегивающую ремни на мальчике лет восьми… Мальчишка плакал — Уильямс мог рассмотреть и слезы на его щеках, и открытый в крике рот, и даже то, что у малыша не было одного переднего зуба.

Женщина подняла лицо к небу и махнула рукой. Ей было лет около сорока — открытое лицо с чертами крупной лепки. Больше всего Уильямса поразили глаза женщины — черные, блестящие, глубокие. Казалось, что он встретился с ней взглядом.

На эти секунды глава Чрезвычайного Комитета перестал быть чиновником, ответственным за судьбу мира, он перестал быть наблюдателем, он престал слышать голос Лароша, жужжание вентиляторов охлаждения и жестких дисков. Он словно оказался там, на ветреном побережье Атлантики, за считанные секунды до удара миллионов тонн воды…

Ревел вертолетный двигатель, дрожала испуганная земля, плотный поток воздуха прижимал к асфальту песчаную пыль.

— Благослови вас Бог! — крикнула женщина поднимающемуся геликоптеру, под брюхом которого болтался ее сын. Ее спасенный сын. Мальчишка тянулся к родителям, но лебедка сматывала трос, а вертолет рванул ввысь, заваливаясь на бок, чтобы увернутся от…

— Гони, Луиш! — женщина повернулась к мужу, но тот смотрел на стену воды, которая уже влетела на пляж.

Она не была бесшумной. Цунами ревела, как тысячи курьерских поездов, как стартующий носитель, и звук этот останавливал дыхание и сердце.

Вертолет уходил прочь от побережья, набирая высоту.

Мужчина и женщина в кабриолете смотрели на собственную смерть.

Уильямс видел все сразу, и от того, что он видел, виски его покрывала седина. Он должен был оставаться спокойным, равнодушным, анализировать, созерцать, искать решения, но, хотя между ним и волной были тысячи километров, его трясло от ужаса. Не за себя. Не за судьбу человечества. За этих двоих в маленькой красной машинке на краю неумолимой вечности.

Уильямс вдруг почувствовал всю беспомощность человека перед лицом мощи, сминающей планету, перед лицом невидимых и неощутимых без приборов сил, способных смахнуть людей с поверхности Земли, как пыль, как ненужный мусор. Можно сколь угодно искренне считать себя венцом творения, но только до того момента, как природа не наступит на тебя с таким же равнодушием, как ты наступаешь на подвернувшегося муравья.

Волна ударила по домам на побережье. Она не смела их, просто проглотила. Женщина в желтом протянула руку мужу, и он ухватился за нее как за соломинку…

Волна накрыла скалы, дорогу и дома за ней, покатилась пенным валом в глубь побережья.

Уильямс снова услышал звуки: голоса комментирующих и баритон Лароша, повторяющий:

— Вы слышите меня, сэр? Сэр! Вы слышите меня?

Уильямс провел ладонями по вискам, смахивая с засеребрившихся волос испарину. Ладони пахли страхом, и Уильямс даже украдкой оглянулся — не видит ли кто его в минуты слабости? Но он по-прежнему был в одиночестве.

Он откашлялся в кулак и выключил экраны. Он знал, что все будет очень плохо, но его заботило то, что случится дальше. Или не случится, если повезет.

— Я слышу вас, Ларош. Предлагаю обсудить вашу гипотезу всем вместе. Включаю общую связь. Прошу подтвердить слышимость…

Глава 14

Мир Параллель-1. Ноябрь

Солнце медленно падало к горизонту, и его раскаленный косматый шар множился в гранях, затененных до предела термических стекол, тысячами мелких пушистых отражений.

Город жил обычной дневной жизнью — одинокие машины на магистралях, забитые до предела паркинги, накрытые черными панелями солнечных батарей. Люди спали в своих кондиционированных клетках, чтобы встать с последними лучами светила и отправиться на работу — как раз в то время, когда из дневных клубов повалит отсыпаться пьяная от водки и ковиса толпа богатеев.

Город ждал темноты. Копил энергию и ждал, пока температура воздуха упадет хотя бы до 55 градусов Цельсия. Пока на мониторах горели цифры 72,5, и ветер, налетавший на пластиковые пальмы, нес не облегчение, а красноватую пыль.

Крыс спал прямо за рабочим столом: его сморило под вечер. Он положил голову на руки и вырубился раньше, чем сообразил перебраться на диван. Третьи сутки без сна давались ему тяжело, совсем не так, как пять лет назад. Возраст, ничего не поделаешь.

Он спал крепко, без сновидений, но проснулся за доли секунды до того, как зазвонил сотовый. Он ловко ухватил трубку рукой, не открыв глаз.

— Слушаю, — сказал Крыс, стараясь придать голосу бодрость.

— Есть окно!

Крыс выпрямился.

— Большое?

— Около часа.

— Когда?

— Пятнадцать минут до открытия.

— Касание прервано?

В трубке хмыкнули.

— Если бы. Это джамп-аут.

— Готовь, — выдохнул Крыс, нажимая кнопку на селекторе громкой связи. — Дежурную группу в джамп-зал!

Крыс оперся руками на стол, глядя, как на мониторе его компьютера появляются расчетные данные окна.

— Давыдов, — сказал Крыс негромко. — Давыд, мать твою… Ну где тебя черти носят!

Мир Параллель-2. То же время

Кирсанов посмотрел на готовую к джампу группу.

Техники проверяли фиксирующие ремни, крепления инициаторов. Светился голубым светом активированный генератор, и от этого сияния по лицам джамперов бродили быстрые легкие тени.

— Готовы, ребята? — спросил Кирсаныч вполголоса.

Он знал, что его не слышат.

Кирсанов стоял за пультом, в рубке, и от джамп-зала его отделяло толстое броневое стекло, съедающее любой звук, как кот вкусняшку, но все равно каждый раз спрашивал о готовности.

Он любил этих ребят.

Они были оружием, инструментом, он не должен был их любить или им сочувствовать — чувства в его профессии излишни. Джамперы приходят и уходят, их век короток, но хорошо оплачен. А он остается.

Но начальник отдела матобеспечения тоже когда-то был джампером. Он помнил и тошноту прыжка, и жестокий отходняк по возвращении. Он помнил, что чувствует человек, прыгая в неизвестность, не зная, вернется ли он в джамп-зал или провалится в безумие, из которого нет возврата.

Кирсанов покачал шишковатой головой.

Где-то там, в мире Зеро, сейчас вела бой Кира и ее группа, и ей нужно было подкрепление. Тяжело быть Хароном, ох, как тяжело!

Техники закончили работу и спрыгнули с платформы. Старший махнул рукой — давай! — и Алексей Гаврилович положил руку на рукоять пуска.

До открытия окна оставалось чуть больше минуты. Кирсанов зажмурился.

Все наугад. На авось. Никакой привычной математики. Это не риск, это больше похоже на убийство.

Если бы существовала другая рабочая гипотеза, то он бы однозначно выбрал ее. Но другой гипотезы не было. И чужая параллель не собиралась объявлять перемирия. И он тоже не собирался.

Не до первой крови — до смерти.

«Карточный домик, — подумал он. — Падающий карточный домик посреди вечных снегов. А в нем — мы».

И повернул рукоять.

Мир Зеро. Босния. Сан-Парк. Ноябрь

Город внезапно оказался позади, повядшая осенняя зелень (а настоящая осень здесь начиналась довольно поздно) подступила к обочинам. Идти стало тяжелее, уклон нарастал с каждым шагом, асфальт под ногами сначала крошился, а потом и вовсе исчез, превратившись в коричневый утоптанный грунт, пересыпанный мелкими камушками.

Турист из Германии, как и предполагал Дамир, резко потерял темп, начал задыхаться и побрел в хвосте группы, вытирая рукавом взмокший лоб.

С надеждой закончить экскурсию до трех пополудни можно было попрощаться. Придется возиться с туристами до темноты.

Дамир вздохнул и сбавил шаг. Не хватало еще, чтобы этот упитанный дойч рухнул с инфарктом! Тогда точно в город до ночи не попадешь, и прощай, свидание с Аминой!

— Слева, господа, вы видите результат раскопок, проведенных в нижней части пирамиды Солнца в 2006 году, — сообщил Дамир, указывая рукой на огороженный участок неподалеку от дороги. — Это наша первая остановка.

Немец посмотрел на Дамира благодарными глазами.

Экскурсанты послушно повернули к раскопу. Группа набралась немногочисленная, поздняя осень на Балканах — не самое лучшее время для поездок. Но события на западе Европы, извержения вулканов в Атлантике, эвакуация побережья Португалии, непонятно что творящееся в Париже, погнало туристическую братию в глубь континента.

Телевизионные сообщения о пирамидах, найденных на дне океана, оживили погасший было интерес к боснийским пирамидам. В Високо потянулась специфическая публика — различного рода мистики, экзальтированные дамы, ученые сомнительной репутации с горящими нездоровым огнем глазами. Ну и, конечно, девушки в поисках высших сил и юноши, мечтающие о древних знаниях и потусторонних мирах.

Если особых достопримечательностей в округе нет, то их стоит придумать.

Местным жителям нужно было молиться на доктора Сэма Османагича за организацию аттракциона. Благодаря ему поток желающих взглянуть на пирамиды не иссякал, и было совершенно безразлично, строили их древние или не строили, и были эти странные горы искусственно возведенными пирамидами или не были.

Местные жители были готовы выкопать или закопать все что угодно, лишь бы живительный поток туристов, зевак и исследователей артефактов продолжался 365 дней в году.

Дамиру тоже было все равно, существует ли в реальности то, за что ему платят деньги, — лишь бы платили. Он нуждался в средствах, чтобы продолжать учебу, а здесь, водя доверчивых приезжих в гору и обратно, можно было за сезон заработать на год вперед.

Он бы уехал в Сараево еще в сентябре — денег хватало, хоть и в обрез, но тут появилась Амина…

Появилась, улыбнулась — и понеслось. Ну, в конце концов, учебу можно продолжить и позже, а вот такие девушки, как она, на дороге не валяются.

И Дамир остался.

Экскурсанты осмотрели раскоп.

Дамир продемонстрировал им остатки плит и древнего цемента, рассказал о фундаментах пирамиды, построенных из мегалитических блоков более 10 000 лет назад.

Он давно вызубрил текст экскурсии наизусть, жонглировал цифрами и легко отвечал на вопросы, тем более что те всегда были почти однотипными.

Через пятнадцать минут Дамир снова вывел группу на дорогу и они пошли вверх, к следующей станции.

Идти было всего ничего, минут пять-семь, ну, если учитывать способности толстяка, — десять.

Дамир выбрал себе любимчиков — молодую пару из Генуи — и рассказывал все им, а остальная группа была вынуждена держаться вокруг итальянцев и прислушиваться, чтоб чего не упустить. Он то поглядывал на солнце, висящее низко над горизонтом, то украдкой бросал взгляд на экран телефона, чтобы свериться со временем. Увлекся настолько, что не заметил, когда поведение группы изменилось. Сначала вздрогнула и сбилась с шага итальянка, потом споткнулся ее друг…

Дамир почувствовал, как воздух перед ним сгустился и перед глазами пронеслась легкая, похожая на облако, тень. Он не верил в мистику, он ни на секунду не верил в то, что сам рассказывал с утра до вечера. Дамир точно знал — так не бывает!

Но он сам четко видел, как это облако окутало высокую блондинку из Норвегии, обладательницу ступней 45 размера и лошадиной челюсти, шедшую перед немцем. Она вдруг упала на одно колено, опустив голову на грудь. А потом встала, и Дамир увидел в ее глазах смерть.

Не чью-то — свою.

Дамир вырос в Сараево. Он был рожден уже после войны, но город, который пережил то, что пережил Сараево, помнит войну каждым своим углом, каждой оспиной от пули или осколка снаряда. Родители Дамира пережили осаду и остались живы, но передали своему сыну способность чуять приближение смерти.

Дамир рванул вверх по склону, словно чемпион по триатлону. Ему не надо было оборачиваться, чтобы понять — сумасшедшая норвежка наступает ему на пятки.

— Верона! — крикнула она, на миг, оглянувшись через плечо.

И, отозвавшись на ее крик, в погоню за экскурсоводом бросилась итальянская пара. Они резво взяли с места, но им в ноги бросился толстяк-немец, оказавшийся не таким уж и неуклюжим. Он врезался в парочку, как шар для боулинга в кегли, и приблизительно с тем же эффектом — итальянцы полетели в разные стороны.

Бегал Дамир быстро, но безумная северянка не уступала ему в скорости и не отставала больше чем на полтора десятка шагов. Страх гнал молодого человека вверх, к вершине горы, которую доверчивые туристы считали построенной древними пирамидой.

Ирония заключалась в том, что эта гора и была пирамидой, а придуманная Османагичем легенда оказалась весьма близка к правде. И Дамиру предстояло в этом убедиться.

Он свернул с тропы и помчался наискосок, по пересеченной местности, которую тоже неплохо изучил за прошедший год. Вот за этими камнями они с Аминой украдкой целовались, оставив экскурсантов любоваться пейзажем.

Он ловко проскочил каменную гряду, перепрыгнул заброшенный раскоп, и оказался на узкой смотровой площадке, с которой открывался вид на южный склон.

Тут Дамир позволил себе оглянуться.

Норвежка как раз преодолевала каменную россыпь. Молодой человек столкнулся с ней взглядом. Она глядела на Дамира без ненависти, с холодным расчетом, как змея на лягушку. Вот только у него не было никакого желания эту лягушку изображать.

Дамир одним движением перебросил тело через деревянные перила и, ловко балансируя, побежал вниз. Для человека, привыкшего бегать в горах, склон был легким, а вот для новичка — полным неприятных сюрпризов. Дамир услышал, как женщина приземлилась, повторив его прыжок, и почти сразу же шумно упала, потеряв равновесие. Дамир выиграл еще тридцать шагов. Он летел вниз по откосу, словно заяц, убегающий от собачьей стаи.

Неподалеку взревел двигатель квадроцикла. Тропа, по которой на вершину забирались квадроциклы, проходила метров на сто ниже места, где он сейчас находился.

Дамир прибавил хода. На крутых участках он разворачивался боком и бежал приставным шагом, оставляя за собой пыльный шлейф, а там, где мог, несся прыжками — нужно было успеть выскочить наперерез квадроциклу, пока тот не оказался в недосягаемости.

Несколько раз он оглядывался, чтобы увидеть преследовательницу и с удивлением обнаружил, что она уже не одна. Сзади маячила знакомая ему пара молодых итальянцев, и они явно не занимались оздоровительным бегом в свое удовольствие.

Быстрее! Быстрее!

Дамир выскочил на тропу как раз в тот момент, когда мощный горный квадроцикл перевалил через небольшую возвышенность. Дамир закричал, замахал руками, бросился навстречу — и замер…

За рулем рычащей машины сидела Амина.

Его Амина.

— Прыгай! — крикнула она, почему-то на английском, и Дамир не удивился, не стал выяснять, почему она заговорила на чужом языке, а вскочил в седло и вцепился в девушку, как попавший в шквал моряк в мачту.

Амина выкрутила руль и дала газ на полную, заставив колеса провернуться на месте, и обдала все вокруг кусками дерна и мелкими камнями. Развернуть машину Амина не успевала, рослая блондинка неслась к ним прыжками, словно гепард, преследующий добычу.

Выход был только один, и Амина сделала его почти мгновенно.

Норвежка выпрыгнула на тропу, протягивая руку, чтобы ухватить Дамира за воротник, но промахнулась и, зашипев от злости, припала на одно колено.

Квадроцикл с седоками несся вверх по склону, Дамир втянул голову в плечи, словно испуганная черепаха. Машину швыряло и подбрасывало, усидеть в седле было нелегкой задачей. Он сам никогда бы не решился лететь по пересеченной местности почти по прямой и до этого момента и представить не мог, что у его возлюбленной талант к головокружительным трюкам.

Квадроцикл уносил их к вершине пирамиды, прочь от погони, но эта тропа заканчивалась тупиком — Дамир знал. Там не было спасения, зато смерть брала паузу. Короткую паузу, всего на несколько минут, но и это было большим благом. Сердце трепыхалось в горле Дамира, он чувствовал, что его пот воняет страхом.

Квадроцикл накренился, Дамир прижался лицом к спине Амины, стараясь не нарушить равновесия, и это удалось. Пролетев несколько метров по воздуху, машина грузно приземлилась на все четыре колеса. Амина выругалась на незнакомом Дамиру языке, но он понял, что это ругательство по особой интонации — ни с чем не спутаешь. Заскрипели тормоза, квадроцикл занесло, и он остановился поперек тропы.

— Амина? — спросил Дамир осторожно, переводя дыхание. — Это ты?

Амина повернулась к нему.

Он считал ее красавицей, хотя, возможно, она ею и не была. Дамиру нравилось ее лицо — тонкие, чуть неправильные черты, смуглая кожа, черные блестящие глаза — то бархатные, то сверкающие.

У девушки, которая смотрела на него, было лицо Амины и совершенно чужие глаза. Нет, разрез был тот же, и цвет… Но выражение! Если секунду назад у Дамира зародилось сомнение, то сейчас он уже твердо знал — это не та, ради которой он остался в Високо. Он никогда бы не спутал свою Амину и эту женщину. Эту женщину он не знал. Но именно она спасла его от…

А от чего, собственно, спасла? С чего он вообще взял, что ему хотят причинить зло? Может, ему почудилось?

Но все же он точно знал, что не почудилось. Он жив только потому, что вовремя подоспела помощь. Кавалерия, как говорил папа, спешит…

— Кто ты? — спросил Дамир, на этот раз по-английски.

Амина не стала отпираться, дернула уголком рта, изображая улыбку.

— Не важно. Я та, которая спасла твою задницу. Не бойся, твоя девушка жива и здорова. Я тут временно. Уйду — и она вернется. Мне надо спрятать тебя, парень. Ненадолго, на час.

Дамир оглянулся. Его трясло, но мальчик из города Сараево умел собираться, когда было надо.

— Здесь не спрятаться. Дорога вниз только одна.

— Выше?

— Да, можно попробовать. Там еще одна группа. И есть охрана.

— Вооруженная?

Дамир невольно ухмыльнулся:

— Здесь другой не бывает.

— Добро пожаловать в Боснию, — сказала Амина. — Чтоб меня…

Внезапно земля под ними дрогнула. Не то чтобы сильно, но вполне ощутимо. Желудок у Дамира сжался, как от страха или предчувствия опасности.

Женщина, похожая на Амину, снова выругалась на незнакомом языке.

— Что это? — спросил Дамир, крутя головой. Горы остались на месте. Легкий ветер шумел в листве деревьев. — Землетрясение?

Она кивнула:

— Они достали второго.

— Кого?

— Потом! Хватайся крепче! Они идут за тобой!

Дважды приказывать не пришлось.

Ему было все равно, кто такие «они», он понимал, что девушка не врет. Пора уносить ноги.

Квадроцикл, цепляясь зубатыми шинами за мелкий гравий, которым была присыпана тропа, карабкался вверх, подбираясь к верхушке пирамиды.

— Чтобы попасть в Високо, — крикнул Дамир достаточно громко, чтобы Амина услышала его через треск двигателя, — нам нужна другая сторона горы! Объезжай их по другому склону.

Амина кивнула.

Они приближались к верхней станции. Уже можно было рассмотреть и группу туристов, толпящуюся возле экскурсовода, и домик охраны, и лоток с кофе, минеральной водой и сувенирами.

Дамир присмотрелся.

Один из охранников смотрел в сторону приближающегося квадроцикла в бинокль. С этого расстояния было непонятно, кто их разглядывает — Махир или Ади.

Дамир знал обоих очень хорошо: служивые дежурили на вершине с весны до поздней осени, скучали, жаловались, несмотря на синекуру, с ними было хорошо поболтать за сигаретой и чашкой кофе, которое варил тут же старый Фарис.

Солдат, смотревший на них, опустил бинокль, и Дамир увидел, как у него в руках появился автомат. Ствол старенького АК смотрел прямо на них…

— Сворачивай! — крикнул Дамир и, не дожидаясь реакции девушки, рванул ее за левое плечо. Квадроцикл нырнул с тропы, проламывая кусты, как испуганный лось.

И вовремя.

Очередь легла в то место, где они были доли секунды назад, звук выстрелов прозвучал неожиданно негромко и сухо.

Амина не удержала машину — они налетели на кусок трухлявого бревна и опрокинулись. Вывалившись из седла, Дамир Амину не отпустил, и они вместе покатились по склону. Вокруг были камни и стволы, о которые можно было свернуть шею или переломать кости, но беглецам повезло и они остались невредимыми.

От удара Дамиру забило дыхание, но он и опомниться не успел, как девушка подхватила его, подняла и они замерли за стволом дерева, почти касаясь лицами друг друга.

— Сейчас ты побежишь, — выдохнула она, — старайся не бежать по прямой. Я догоню. Понял?

Возражать почему-то не хотелось. Он кивнул.

— Пошел!

Дамир побежал прочь, петляя, как испуганный заяц. Он услышал треск очереди, несколько пуль просвистели недалеко от него, срезая с веток листья, но стрелок явно взял высоко — Дамир только втянул голову в плечи. Потом выстрелы прекратились.

Он остановился, захлебывась прохладным осенним воздухом. Никак не удавалось выровнять ритм дыхания, болела ушибленная спина, и в горле булькало. Он сплюнул тягучую, как смола, слюну.

Амина возникла рядом с ним почти бесшумно, он заметил ее в последний момент и шарахнулся в сторону. В руках у девушки был автомат.

— Тише, это я…

— Вижу.

Амина отстегнула магазин АК и скривилась.

— Пусто.

Автомат полетел в сторону, и тогда Дамир заметил, что одна рука у нее в крови.

— Ты убила его?

— Не знаю. Потом разберемся.

Она посмотрела на часы:

— Вот черт… Давай наверх!

— Там еще один охранник!

— Это то, что нам нужно. Его автомат и позиция на вершине. Пошел, пошел…

Она погнала его перед собой, как пастушья собака гонит овцу, и Дамир покорно побежал. Он не понимал, что происходит, не знал, кто эта женщина в действительности, но осознавал, что без нее был бы уже мертв.

Они не успели пробежать и сотни метров, как пирамиду опять тряхнуло, на этот раз сильнее. Толчок сбил их с ног, и Дамир отчетливо услышал, как под землей что-то хрустит и ломается, словно огромный невидимый пес крушил мощными челюстями мозговую кость.

Амина опередила его на несколько шагов.

— Помоги!

Она пыталась поднять опрокинутый квадроцикл, но не могла — слишком тяжелым был вездеход. Вдвоем они поставили машину на колеса. Мотор завелся с пол-оборота, из выхлопа плюнуло черным перегоревшим маслом.

Они понеслись напрямик, через низкий кустарник, лавируя между стволами — Амина действительно умела водить мастерски.

На тропу квадроцикл выскочил уже перед самой вершиной. Стадом перепуганных овец прыснули в стороны экскурсанты, присел от испуга, прячась за своим прилавком, старик Фарис.

Амина ударила по тормозам, и Дамир увидел, что перед ними стоит бледный, как брынза, Махир и целится в них из АК. Ствол автомата плясал в его руках, как пьяный гость на свадьбе.

— Руки вверх! — крикнул он тонким, срывающимся голосом. — Руки! Я сказал!

Он смотрел на них расширенными от ужаса глазами, но Дамир понял, что боится он не Амину или его. Он видел что-то страшное за их спинами.

И Дамир оглянулся, чувствуя, как интуиция скручивает его желудок в ледяной узел.

Отсюда была видна и долина, и тропа, и грань пирамиды, заросшая густым невысоким лесом. По грани пирамиды деревья рушились одно за другим, словно кто-то невидимый проводил снизу вверх циркулярной пилой. И там, где деревья сносило воображаемым лезвием, земля раскрывалась ножевой раной, и края этой раны, загибаясь, проваливались внутрь титанического строения.

— Касание, — охнула Амина у него за спиной. — Черт побери! Это касание!

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Через линзы оптического прицела мир выглядит совершенно не так, как без них. Оптика приближает к тебе цель и отсекает все лишнее, оставляя стрелка наедине с жертвой. В этот момент ты почти слеп, ты не видишь ничего, кроме прицельной сетки и того, в кого должна попасть пуля.

Кира опустила карабин и аккуратно прикрыла линзу колпачком.

Позиция казалась ей удачной, но как все будет происходить в темноте, можно было только предположить. В любом случае, разбираться придется по месту.

Дистанция двести метров тоже не пугала, Кира умела работать и с большего расстояния. Проблема заключалась в том, что карабин, который она взяла в доме у своего двойника, не был ею пристрелян, и Кира понятия не имела, сможет ли она поразить цель с пяти выстрелов.

Кира погладила винтовку, словно пригревшегося на руках кота. Хорошее оружие, несмотря на малый калибр. Для охоты на двуногую дичь — самое то.

Карабин был куплен Давыдовым еще в 13-м году на всякий случай — тогда он весьма серьезно опасался за безопасность семьи и накупил целый шкаф разного железа: от «моссберга» до травматического пистолета, — но быстро к нему охладел. Так часто бывает. Сначала человек думает, что оружие делает его суперменом, которому нечего бояться. А потом понимает, что даже превосходно вооруженный человек совершенно беспомощен перед безоружным профессионалом, и все накупленное железо остается навечно пылиться в оружейном ящике. Потому что главное не то, что у тебя в руках, а то, что у тебя в голове. Убивает не пуля, убивает мысль.

Крыша была пуста. Подмораживало, нужно было беречь руки, чтобы не задубели, и Кира натянула перчатки. Костер тут не разведешь, а жаль!

Она поудобнее устроилась на каремате, нашла взглядом нужные ей окна и стала ждать, когда в них загорится свет.

Спустя несколько минут в кармане ее пальто зазвонил мобильный.

Кира достала трубку из кармана, зубами стянула перчатку и ответила на вызов.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

— Привет, cara mia, — сказал Давыдов. — Как ты там, на чужбине, девочка моя?

— Привет… — отозвалась Карина. — Ничего, готовлюсь к выступлению.

Голос у нее был утомленный, слегка искаженный цифровой связью.

— Я думал, ты сегодня утром отстрелялась! Обижаюсь! Чего не звонишь?

— Если бы… — Карина вздохнула. — Перенесли мой спич, но это и хорошо. Второй день всегда лучше первого — официоза нет.

— Тебя там варениками не отравили?

— Брось, Денис, нормальные были вареники.

— А борщ?

Она хмыкнула:

— Вот в сравнении с борщом вареники и оказались просто превосходными!

Давыдов засмеялся.

Карина невольно поймала себя на том, что улыбается в ответ. У него был хороший смех. Приятный.

— Когда-нибудь мы скажем им правду. Но не сейчас. Ты нужна мне дома, живая… Не ешь больше борщ, Карина, козочкой станешь! Я смотрел, погода стала лучше. Возьми билеты на самолет.

— Уже.

— Отлично! — обрадовался Денис. — Когда встречать?

— Завтра, вечерним.

— Все! Бросаю пить, приеду за тобой сам!

— Хорошо, — согласилась Кира, прижимая трубку к уху плечом. — Ты уже дома?

Она смотрела на окна его квартиры — там по-прежнему было темно: конечно же он не дома. Соврет, наверное. Если он изменяет той женщине, то обязательно соврет. А если нет, то не пройдет и часа, как этот факт уже будет никому не интересен.

— Еще нет, ужинали всей бандой. Муромец везет нас с Мишкой домой, я был с бодуна, машину не брал.

В трубке стали слышны голоса.

— Тебе тут привет передают! Мишка, держи!

— Привет, ма!

Кира постаралась придать своему голосу радостное звучание:

— Привет!

— Что? Деньги зарабатываешь?

— Трачу! Я уже скоро буду.

— Да, я слышал. Жду, я соскучился.

— Завтра увидимся.

— Целую!

— И я тебя…

Сын. Этой женщине по жизни везло — муж, сын, работа, нормальный мир. Но любое везение рано или поздно заканчивается.

Ей внезапно стало тяжело дышать, словно невидимая рука сжала горло.

Трубку снова взял Давыдов:

— Странно, ты сегодня не ты, какая-то чужая. Неласковая.

— Просто я устала, Денис. У тебя бессонница прошла?

— Гм… Сегодня проверю. А вчера… Неудобно признаться, но в поезде я так надрался, что у меня бессонницы не было — просто свет погасили.

— Серьезно? Сам напился?

— Ну почему сам?

Он хмыкнул.

— Попался мне попутчик… Помнишь, на выставке, на стенде. Высокий такой, в длинном пальто? Лицо, как топор, рот — ящиком?

— Помню, конечно, — подтвердила Кира на всякий случай.

— Ну, вот. С ним и нажрался. У него был с собой коньяк. Не коньяк, а амброзия! Никогда не пил лучше! Странный типчик оказался. Плел черт знает что, рассказывал, что ты хочешь меня убить…

Кира открыла рот, потом закрыла, стиснула зубы и досчитала до пяти. Медленно.

— В общем, расскажу завтра! Мы почти приехали! Ты там не грусти, ладно? Что говорит мужу приличная женщина?

— Целую.

— А еще?

— Я соскучилась.

— Ты точно не ты, — фыркнул Давыдов. — Подменили тебя, наверное! Клещами из тебя тащить надо. Мать, я подозреваю, что у тебя завелся кто-то в Варшаве. Какой-нибудь пан Володыевский!

— Не говори глупости, Денис.

Со своей позиции Кира видела, как возле подъезда затормозил огромный пикап голубого цвета. Яркие фары залили светом и дорожку, и тротуар, и стеклянную входную дверь. Из пикапа вышел Давыдов, потом рядом с ним возник Мишка…

«Не самый лучший вариант, — подумала Кира, — но в принципе можно было бы стрелять».

Мир перед ней развоился, поплыл, но она усилием воли удержала картинку в резкости.

Э, нет, подруга… Так не пойдет. Тебя тут нет, и возвращаться тебе не надо. У меня свои дела, у тебя свои. Разбирайся! Интересно, где ты сейчас? Чувствуешь ли что-то? Куда зашвырнул тебя Кирсанов?

Это ведь не просто твой муж. Это струна, которую надо оборвать, и через пару лет в Сантауне вместо ягеля будет расти трава. Человеческая жизнь — ерундовая оплата за спасенную планету, правда?

Давыдов с сыном зашли в парадное.

— Люблю тебя, — услышала она в трубке.

Теперь голос его звучал гулко. Стало слышно, как открываются двери лифта.

— И я тебя, — отозвалась Кира.

— Хороших тебе снов.

— И тебе, — ответила она и нажала отбой.

Если закрыть глаза, то можно легко представить себе, как скользит по шахте лифтовая кабина. А если считать про себя, то можно с точностью до секунды спрогнозировать действия тех, кто в ней едет.

Кира представила себе, как Давыдов с сыном выходят из кабины на площадке восьмого этажа. При их появлении срабатывает датчик и загораются лампы. Давыдов торопится — датчик держит лампы включенными минуту, и если замешкаться, то остаешься в темноте, и приходится прыгать на месте и размахивать руками, чтобы датчик снова тебя «увидел». Вот Денис выуживает ключи из кармана куртки. Щелкают замки, дверь открывается, и они входят в квартиру.

Давыдов включает свет в коридоре. Они раздеваются. Сейчас Давыдов пойдет в гостиную, а потом в кабинет. Он всегда включает свет в кабинете, чтобы потом не шарить там наугад. Это Кира легко вычитала в памяти Карины.

Куда бы ни пошел Давыдов: в гостиную или в кабинет…

Вот, черт!

В кабинете зажглась лампа, но стало видно, что окно закрывает тяжелая штора. Кира перевела прицел на большое окно в гостиной и окно осветилось.

Она опустила предохранительную планку, замедлила дыхание, палец лег на спусковой крючок. В прицельной сетке возник человек, но это был не Давыдов. Вернее, не старший Давыдов.

Мишка — а это был он — поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза Кире. Она могла дать голову на отсечение, что он ее видит. Видит в темноте, через сотню с лишним метров и сумрак, их разделяющий. Он, ухмыляясь, поднял руки и задернул шторы одним плавным движением, как фокусник, закрывающий ширму, чтобы никто не рассмотрел то, что надо скрыть от чужих глаз.

Кира прильнула к прицелу, стараясь хоть что-то разглядеть в контровом свете, но не увидела ничего, даже мелькания теней. Оскалилась, как рассерженная кошка, и разве что не зашипела.

Давыдов упал на диван и выудил из щели между подушками пульт телевизора.

— Мишка! — крикнул он. — Спасешь отца?

— Спасу!

— Сделай мне чай с бальзамом!

— Папа, а печень?

— Я не с коньяком прошу, сын! С бальзамом, в лечебных целях!

— Хорошо, сделаю! Сколько бальзама? Ложечку?

— Ложечка меня не спасет! Лей на два пальца в большую чашку!

Мишка выглянул из дверей кухни:

— Па! Ты синячишь!

— Это я вчера синячил, — возразил Давыдов. — Сегодня я лечусь.

— Ты подаешь мне плохой пример!

— Ой! Ой! Ой! — скривился Давыдов. — Миш, мне еще работать, я для бодрости!

Стало слышно, как шипит электрочайник, а Мишка снова возник в кухонных дверях.

— Ты собираешься работать? — удивленно спросил он.

Давыдов молча открыл лежащий перед ним ноутбук.

— Отец! Ты — монстр! — сказал Мишка с восхищением.

— Я должен придумать для нашей истории хороший конец, — объяснил Давыдов. — Я должен написать книгу, в которой все герои будут жить долго и счастливо.

— Или умрут, но в один день, — продолжил фразу Мишка.

Давыдов посмотрел на сына и улыбнулся:

— Этого по возможности надо избегать. Нам не нужно, чтобы кто-то из нас умер, правда? История уже есть…

Он запнулся и тут же поправился:

— Почти есть. Я ее пишу. Надо написать быстро, а ты знаешь, я так не могу, не умею и не люблю.

— Это тебе твой попутчик наплел? Про книгу с хорошим концом?

Давыдов кивнул.

— Он.

— И ты поверил? Только честно?

— Не знаю. Скорее — да, чем нет. Или не совсем. Но в его словах есть логика. Мир такой, каким мы его представляем — это правда.

— А по поводу того, что ты в пиццерии рассказывал? Про демиургов?

Давыдов замешкался, но ответил довольно быстро:

— Скорее — нет, чем да. Слышишь? Чайник!

— Так на два пальца налить? — переспросил сын.

— Нет, нет… — испуганно сморщился Давыдов. — Ни в коем случае! На три!

Он покрутил в руках пульт ТВ и нажал на кнопку включения.

Экран ожил.

Давыдов опустил глаза на экран ноутбука, стараясь не прислушиваться к трескотне новостей, но потом все-таки поднял голову и замер с приоткрытым ртом.

На экране женщина в желтом платье протягивала ребенка навстречу камере, смотревшей на них сверху, а за ее спиной неслась к берегу огромная волна с задорными завитушками по гребню.

Потом на экране возник Париж.

Дымящаяся каменная гряда в океане.

Вулкан, плюющийся огнем и пеплом.

Какие-то зеленые горы, похожие на пирамиды.

Подводные съемки — смутные силуэты в илистой мути.

Снова горы, с которых что-то невидимое срезало вершины.

Здание штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке, какие-то лица, военная форма, белые халаты, диаграммы, модели земного шара…

Мелькавшие кадры напоминали нарезку из фильмов Эммериха.

Давыдов очнулся, когда Мишка поставил на столик перед ним чашку с ароматным чаем.

— Что, черт возьми, происходило в последние несколько дней, пока я не следил за новостями? Что это такое?

Сын пожал плечами:

— Никто не знает, папа. Но если тебе сказали, что твои книги спасут мир…

Он потер нос тыльной стороной ладони и смешно сморщился, как делал в далеком детстве.

— Я бы на твоем месте все-таки попробовал!

Мир Зеро. Париж. Ноябрь

Голова у Киры кружилась.

Мир вокруг никак не попадал в резкость.

Ощущения раздвоенности больше не было, была твердая уверенность, что ее сознание разорвали и разбросали по разным мирам. Она чувствовала на лице холодные капли парижского дождя, но ее руки в перчатках все еще сжимали ложе карабина на крыше дома в киевской Оболони. Она слышала уханье вертолетной турбины и отдаленный лай стаи бродячих собак, кормящихся на мусорниках за супермаркетом. Одновременно.

Она Кира. Или Карина?

Париж или Киев?

Собраться. Привести себя в порядок. Отбросить лишнее и сосредоточится на реальности. Хотя что такое реальность, Кира уже плохо представляла.

Ее нос уловил неприятную кислую вонь — запах грязной одежды, немытого тела и мочи — и Кира вздохнула с облегчением.

Это Париж.

Запах исходил от Котлетки, в одежду которой Кира уткнулась лицом, когда потеряла равновесие.

В Киеве Давыдова провела не один час, а здесь, на площади у Лувра, не прошло и нескольких секунд. Что-то творилось со временем, это было очевидно. Раньше время текло одинаково, что в ее мире, что в Зеро — джамп на это никак не влиял. Но раньше и Касание было чистой теорией, а сейчас…

Кира отстранилась от Котлетки, и тут ей в ухо горячо задышал Рич:

— Может, сейчас? А?

Кира пожала плечами:

— У нас один ствол. Куда ты лезешь?

Андрон хмыкнул.

Они рассматривали вертолет и его пассажиров из укрытия.

Это была чужая группа — сомнений не было.

Трое мужиков: один из них здоровущий, как горилла, чернокожий, двое других помельче, но тоже не подарки, а с ними дама легкого поведения — грудастая и в мини. Когда из полицейского геликоптера вываливаются трое мужиков в форме — это одно. А когда с ними вместе выпрыгивает дама, у которой стоимость услуг горит на лбу, — совсем другое.

— И что делать будем? — прошептала Котлетка. — У них вон автомат и две пушки.

— Три, — поправила ее Кира. — У девки тоже пистолет.

Девица размашисто зашагала голыми ногами по мокрому асфальту, и Давыдова сразу сообразила, что в теле парижской проститутки вовсе не женщина.

— И это не девка, — Котлетка ухмыльнулась гнилым ртом. — Не только у меня проблема, да? Ну хоть полегчало!

— Они идут в пирамиду, — сказал Рич, выглянув из-за парапета.

Кира кивнула.

— А куда они еще могут идти?

— Положат нас всех, — оптимизма на лице у Рича не было и близко. Страха, впрочем, тоже. — Кир, нам бы поближе подобраться.

Кира еще раз оценила расстановку сил противника и покачала головой.

— Грамотно стоят. Но есть идея. Котлетка, не хочешь пройтись?

Та медленно повернулась к Кире. С грязного лица клошара на Давыдову глянули внимательные карие глаза:

— С пушечкой? А почему бы и нет? Пройдусь, конечно…

Мир Зеро. Париж. Ноябрь

Первым клошара заметил Мамочка.

Бродяга, больше похожий на передвижную тележку старьевщика, чем на человека, ковылял по площади, припадая на левую ногу.

— Давыд, — позвал Мамочка негромко.

Давыдов с трудом расслышал его через шум дождя и повернулся на голос. Мамочка сделал жест ухоженной старческой кистью, указывая направление, и только тогда Кирилл тоже заметил бездомного, вынырнувшего из темноты и водяной пыли, окутывавшей здание дворца.

Китаец посмотрел на Давыдова с недоумением — мол, ослеп, что ли? Кирилл не ослеп, но был в шоке — его крепко штормило. Штормило так, будто бы он неделю закидывался ковисом и заливал его литрами виски.

Он — Кирилл Давыдов — джамп-мастер, марафонец, почти супермен, только что влетел в это тело из глухого медвежьего угла чужого сознания. Он не вырвался — его отпустили.

Это был знакомый мир — мир Зеро. Проблема заключалась в том, что в этом мире Зеро он одновременно находился в двух местах, а этого не могло быть ни теоретически, ни практически. Просто не могло быть, потому что Касание вполне вписывалось в представления ученых о пространстве и времени, а вот раздвоение личностной матрицы джампера — никак.

Давыдов посмотрел на свои голые коленки, ощутил сырой ветер с Сены, обдувающий его едва прикрытые ягодицы, и почувствовал настоящий страх. Не перед смертью — джампер и безумие, джампер и смерть — это привычные сочетания. Это был страх перед неизвестным, непонятным, необъяснимым, которое в черно-белых представлениях Кирилла, привыкшего мерить свою жизнь войной, не должно было существовать. Но существовало, черт побери! Существовало!

Давыдов собрал волю в кулак, мысленно сжал дрожащий у горла желудок и сосредоточился на чувстве опасности, накрывшее его липкой неприятной волной, едва он завидел бездомного, ковыляющего к ним через дождь.

Правильный клошар. Тут таких хоть пруд пруди, за каждым углом… Но бродяга, идущий к полицейскому вертолету…

— Мне он не нравится, Дывыд, — тихонько произнес Мамочка, поднимая ствол. — Что-то не то…

— Мне тоже… — выдохнул Кирилл. — Китаец, а ну-ка…

Клошар был в тридцати метрах от них. Китаец шагнул вперед, бродяга споткнулся, припал к земле. Мимо уха Давыдова что-то просвистело, а потом по барабанным перепонкам ударил звук выстрела.

Откуда-то сбоку вылетел Лоскуток сшиб Давыдова с ног, закрывая спиной от следующей пули, придавил к мостовой.

Затарахтел автомат Мамочки, но тут же захлебнулся, и он согнулся, держась за плечо.

— Отпусти, идиот… — просипел задавленный Давыдов.

Ни целиться, ни стрелять в таком положении Кирилл не мог. Он отпихнул Лоскутка, и тот, безвольно завалившись на бок, скатился на асфальт, не издав ни единого стона.

Давыдов, сбивая колени, бросился к товарищу.

— Я в порядке, — выдохнул Лоскуток, и оскалился кровавым ртом. — Херня, Давыд, чуток зацепило.

Но зацепило не чуток — мундир на его груди набухал кровью.

— Лоскуток ранен! — крикнул Кирилл, баюкая Толика на руках.

Плотный, словно брандспойтная струя, воздушный поток прижал их к мокрому асфальту.

Гул вращающейся вхолостую вертолетной турбины перешел в надсадное уханье, Кирилл оглянулся.

Трюк с клошаром был отвлекающим маневром — за их спинами взлетал полицейский геликоптер, на который они так рассчитывали. Свист винтов перешел в басовитое гудение, поток воздуха гнал плотную дождевую пыль. Давыдов поднял взгляд и увидел того, кто пробрался за рычаги управления.

Красивая холеная женщина лет сорока, но взгляд…

Давыдов не мог ошибиться: это была она — девушка на роликах с набережной Дуная, едва не вышибившая ему мозги!

Краем глаза Кирилл увидел, как Мамсочка пробует поднять автомат одной рукой, но первый же выстрел отбросил его кисть в сторону — возраст тела подвел, старческие мышцы не удержали оружие. Рявкнул пистолет Китайца, но выпущенная им пуля срикошетила от стекла кабины и с визгом ушла в ночь.

Вертолет завис над ними, опустил нос… Винт превратился в мутную плоскость, в огромную дисковую пилу. Инстинкт Давыдова сработал раньше, чем он успел принять решение. У его нынешнего тела не было мышечной памяти, но сложение у жрицы любви было крепкое, и Лоскутку с этим подфартило. Кирилл забросил полубесчувственного Толика на плечо — позвоночник носителя хрустнул, но выдержал — и припустил прочь, шлепая босыми ступнями по ноябрьским лужам. Он не чувствовал холода, от ревущего за спиной смертоносного диска ему даже стало жарко.

Мамочка, задыхаясь, бежал справа, Китаец топотал у Кирилла за спиной, стреляя по кабине наудачу, но сегодня госпожа фортуна была не на их стороне. Вертолет гнал их на стеклянную стену пирамиды, как пес гонит перед собой отбившихся от отары овец.

— Стреляй! — рявкнул Китаец сзади. — Мамочка, стреляй!

Кирилл попробовал крикнуть, но из горла вырвался лишь нечленораздельный хрип.

Мамочка выстрелил — раз, другой третий! Он целил в стеклянные входные двери, и попал, стекло лопнуло от ударов свинца, на доли секунды задумалось а потом обрушилось вниз сверкающим потоком осколков. Они вбежали вовнутрь пирамиды. Давыдов чувствовал, как куски битого стекла впиваются ему в ступни, но в крови кипел адреналин и боли не было. Вниз, вниз, по винтовой лестнице! Поравнявшись с ним, Китаец рванул Лоскутка с Кириллова плеча и забросил себе на спину. Давыдов едва не потерял равновесие, но удержался на ногах.

За их спинами с грохотом обрушились тонны стекла, заскрежетали металлические конструкции — геликоптер проломил боковую грань пирамиды.

Разлетевшиеся вдребезги лопасти хлестнули по хромированному ограждению, но они уже были ниже уровня земли и первый виток лестницы прикрыл их от обломков.

— Быстрее, быстрее! — голос Китайца прорвал звон стеклянной Ниагары, в которую превратились сотни квадратных метров сверкающих граней пирамиды, летящих вниз.

По ноздрям ударило едким запахом топлива, и Кирилл понял, что будет через доли секунды. Он увидел падающие обломки вертолета — кабина была пуста — сломанное хвостовое оперение, вывернутые посадочные лыжи…

Он успел сбить с ног Мамочку и схватить пробегающего мимо Китайца за рукав. Все трое упали посереди пролета, обломки геликоптера пролетели мимо них, и жаркое жгучее пламя ударило снизу клубящимся столбом, вырвалось в небо и превратилось в багровый гриб взрыва, поднявшийся над Парижем.

Кира с трудом поднялась на ноги. Она стояла по колено в ледяной воде фонтана. Прямо перед ней виднелась развороченная пирамида, из чрева которой валил черный тяжелый дым. Треснувшие во время падения ребра мешали Кире дышать, ободранное бедро жгло огнем. Но она была жива. Жива. И она выполнила задание.

Еще одна связь была оборвана, и ее мир стал на шаг ближе к спасению.

Земля ударила ее по пяткам. Вода, в которой она все еще стояла, взлетела вверх, словно в фильме о полетах в невесомости. Кира пошатнулась, упала на одно колено, попыталась подняться, но… По фасаду Лувра пробежала зигзагообразная трещина. Вода рухнула вниз вместе с кусками карнизов и снова взлетела вверх. На этот раз Кира не устояла, ее поволокло по плитке, и она инстинктивно свернулась в шар, словно испуганный броненосец, прикрывая голову от удара. Мимо нее спиной вперед пролетела Котлетка, дым превратился в черные облака в небе, готовые пролиться дождем. Или снегом…

Париж исчез.

Исчезли запахи, звуки и цвет. Мир стал черно-белым, как выцветшая старая фотография в альбоме, и Кира всей грудью вдохнула воздух своей Параллели.

Глава 15

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Денис ненавидел ранние утренние звонки. Они всегда приносили неприятности. Ну почти всегда. Можно было биться об заклад: если телефон начинает жужжать и прыгать по прикроватной тумбе во внеурочное время, то случилось что-то не то. Или позвонил кто-то не тот.

А уж как Давыдов не любил ранние утренние звонки в двери!

Дверной звонок выдрал его из сна, как хирург-стоматолог вырывает из десны больной зуб — неожиданно и с хрустом. Денис сразу сообразил, что это был не первый звонок и, возможно, не второй, выбрался из-под одеяла и побрел к входным дверям походкой восставшего зомби, завернутый в простыню, как в древнеримскую тогу.

Несмотря на предыдущую «веселую» ночь в поезде и вчерашние возлияния, он просидел за компьютером почти до половины пятого утра, прерываясь на чай с бальзамом и новости по CNN. Телерепортажи бодрили лучше любого «экстази», и до того, как Дениса начало неудержимо клонить в сон, он закончил третью главу и написал больше половины четвертой. Не то чтобы труд был титаническим, Давыдову приходилось за такое же время писать и больше, но если ты лег в полпятого, то гости, ломящиеся в дверь в 7:30 утра, явно не предел твоих мечтаний.

Размышляя над тем, какой казни он предаст после полудня консьержку, пропустившую невесть кого на этаж, Денис щелкнул задвижкой и распахнул створку.

На лестничной площадке стояла Карина. В руках у нее были ключи, на лице растерянность и испуг. Давыдов наконец-то проснулся.

— Kara mia, — выдохнул он. — Ты же в Варшаве!

Карина смотрела на него так, будто бы впервые увидела.

Давыдов невольно представил себя со стороны — взъерошенный, опухший, заспанный. И фраза, мягко говоря, идиотская. Анекдотичная по сути. «А Ленин где? Я же вам сказал сначала: Ленин — в Польше!»

Карина стояла на пороге, а он в дверном проеме, как девица на выданье.

— Заходи, — сказал Давыдов. — Давай я вещи занесу!

Он даже шагнул к ней, но Карина не тронулась с места, и вещей у нее не было. Никаких. Только сумка и ключи в руках.

— Что случилось? — спросил Денис.

Он физически чувствовал напряжение, нависающее над лестничной клеткой. Всей кожей, каждой порой. Денис вспомнил своего ночного попутчика, рот — почтовый ящик, безжалостные глаза древнего ящера под мохнатыми бровями и его слова: «Ваша жена пытается вас убить!». А ведь он почти поверил. Не полностью, чуть-чуть, но поверил. Господи, чушь какая-то…

Жена-убийца стояла перед ним на пороге дома, и веяло от нее растерянностью, страхом… чем угодно, но не опасностью.

Он шагнул к Карине и обнял ее, прижал к себе, и она сразу расслабилась, словно лопнула пружина, державшая ее в напряжении.

— Ну что ты стоишь… Пойдем…

И она послушно пошла за ним, так и не выпустив из рук ключи.

Он помог ей снять пальто, под локоть проводил на кухню, усадил на стул у стойки, клацнул чайником и сразу же достал из бара бутылку виски и стаканы.

— Есть хочешь?

Она мотнула головой.

Давыдов щедро плеснул виски в стакан и поставил перед женой.

— Выпей.

Карина подняла на него глаза.

— Не поможет: Денис, понимаешь, мне не выпить надо. Мне к Бровко надо. Я не помню, как сюда попала.

— Не понял…

— Я сама ничего не понимаю.

— Ты должна была прилететь сегодня.

Давыдова достала из сумки паспорт и положила его перед мужем.

Денис посмотрел на пограничные штампы.

— Ну и? — спросил он. — В чем проблема? Вернулась чуть раньше. Наверное. Хотела сделать нам сюрприз.

— Денис, — повторила Карина. — Я не помню ничего за последние дни. Вернее, помню кое-что, обрывками, как сквозь сон…

— Если это тебя утешит, то я тоже вчера встречался с Бровко, — сообщил Давыдов и, посмотрев на стоящую перед ним бутылку, отодвинул стакан в сторону.

Кто-то должен оставаться трезвым, тем более что еще нет и восьми утра.

— Не утешит.

— Тебе не интересно, что сказал Бровко?

— И что он сказал?

— Посоветовал принять снотворное и не морочить ему голову. По его мнению, я сам себе режиссер.

— Ты сказал, что мы уже принимали снотворное?

— Я ему рассказал все, что знал.

— Все?

— Ну, почти все, — признался Давыдов. — Я не мог рассказать ему совсем все. Были на то причины.

Он наклонился над столешницей, поймал ее слегка расфокусированный взгляд и настойчиво спросил:

— Кара, скажи, ты помнишь, что было во время погружения на рэк?

— Ты чуть не утонул.

— Сам?

Она смотрела на Дениса невинными глазами. Невиннее не бывает. Давыдову снова стало не по себе.

— Конечно сам, — ответила она растерянно. — Денис, что у тебя с памятью? Ты забыл, как я тебя вытаскивала?

— Мама! Ты уже дома?! Как хорошо! А я слышу — кто-то бубнит на кухне!

Мишка, сонный, закутанный в халат не по размеру, неуклюжий, как медвежонок-пестун, обнял Карину, и Давыдов с облегчением усмотрел на лице жены счастливую материнскую улыбку.

Они принялись ворковать, а Дениса как-то сразу попустило. Он сидел с дурацким выражением на лице, подперев небритую физиономию кулаком, и наблюдал за процессом встречи с умилением. Ему очень хотелось верить в лучшее и забыть тяжелый бессонный бред последней недели. Вот только получалось плоховато — уж слишком яркими были впечатления.

— Ну, родители, вы даете! — Мишка заметил стоящие на столе стаканы и бутылку виски. — Утро же! Или вы за встречу и что бы солнце раньше встало?

Он посмотрел на часы.

— Суббота! Восемь утра! Так, вы как хотите, а я досыпать! И не шумите вы так!

Дверь за ним закрылась, и Давыдовы снова остались наедине.

— С нами что-то не так, — сказал Денис чуть погодя. — Карина, давай-ка поговорим начистоту, хорошо?

Она кивнула.

— Я начну первым, — предложил Давыдов. — Клянусь говорить правду и ничего кроме правды. От тебя жду того же.

Он выдохнул, словно не говорить собирался, а махануть граммов двести мексиканской текилы с червячками, и начал говорить.

Сначала Карина слушала мужа спокойно, но по мере изложения событий, на ее лице стали проявляться вполне объяснимые эмоции — растерянность, недоверие и страх.

— Ты с ума сошел? — спросила она, когда он рассказал о записи подводной схватки.

Давыдов молча сходил за ноутбуком, поставил его перед Кариной и включил воспроизведение.

У Карины был очень необычный разрез глаз, но если бы Давыдова в этот момент попросили описать глаза жены, он бы назвал их круглыми. Она охнула, полезла в карман костюма за носовым платком, и что-то упало на пол с металлическим звуком.

Давыдов нагнулся и поставил оброненное на барную стойку.

Запись закончилась.

Давыдовы сидели друг напротив друга, а между ними на столешнице стоял винтовочный патрон — гладкий, сверкающий латунью, смертоносный.

— Твоя очередь исповедоваться, — сказал Денис.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Телефонный звонок заставил Давыдова зарычать.

Он еще утром поставил трубку в режим «Не беспокоить» до 16:00 и не сразу понял, что за окнами уже сумерки и день закончился.

В спальне мирно спала Карина, получившая от Бровко чудо-таблетку и подробные инструкции «как перестать беспокоиться и начать спать по ночам». Инструкций по поводу «как не пытаться утопить собственного мужа» домашний мозгоправ не дал.

Несмотря на обалделый вид и общее замешательство — натянуть на голову то, что ему рассказывали еще вчера здоровые люди, было задачей непосильной, — доктор с таблетками не ошибся и лекарство вырубило Карину Олеговну за считаные секунды — как Кличко правой приложился.

Денису осталось только укрыть ее пледом, поправить подушку и расположиться караулом в гостиной, чтобы никто ненароком не нарушил лечебный сон любимой жены.

— Спать будет долго, — уведомил его Бровко, застегивая пальто. — Часов 12 как минимум. Психику грузить не надо. Никаких там телевизоров, новостей всяких… Ты уверен, что тебе не нужен отдых?

— Пока нет, — покачал головой Давыдов. — Не получится. Мне срочно роман сдавать…

Бровко поморщился:

— Ой, только не надо! Новицкий тебя расстреляет, наверное…

— А мне его не Новицкому сдавать, между прочим, — грустно пошутил Давыдов.

— Да хоть Господу Богу, — отмахнулся Бровко с раздражением, не подозревая, что весьма близок к истине. — Боишься за свое драгоценное воображение, да? Да ничего тебе не будет! Никуда твое воображение не денется! Отоспишься — и как новенький! Я же не собираюсь тебя на препараты сажать, Денис! Кнопку «reset» на компьютере знаешь? Мне тебя обнулить надо, для перезапуска. И пиши свой роман на радость Новицкому и читателям!

— Не в том дело! — ухмыльнулся Давыдов, и украдкой потер ноющий правый висок.

Бровко его движение засек.

— Мигрень?

— Есть чуток.

— Ты можешь перегореть, Денис, — предупредил Николай и для убедительности покачал перед носом Давыдова указательным пальцем. — Как лампочка. То, что ты мне вчера рассказывал, — это пограничные состояния. Ты уже не воспринимаешь реальность как… — он запнулся, подбирая что-нибудь менее обидное по смыслу, — здравомыслящий человек. Смотри, скоро начнешь спорить с голосами в голове!

— Пройденный этап, — развел руками Давыдов. — Кепку не забудь!

— А я был в кепке? — удивился Бровко.

Денис молча подал ему головной убор:

— Я тебе очень благодарен.

Бровко поднял на Давыдова по-еврейски грустные глаза.

— Давай без шуток, Денис. Мы вчера уже посмеялись? И хватит, пора посмотреть на проблему вблизи. Я не знаю, что у вас происходит в действительности, дорогие мои, но съехавших крыш я видел немало, и наблюдать, как отплывают еще и ваши две… Удовольствие ниже среднего. Нарушения сна, навязчивые идеи, галлюцинации… Это называется симптомами, понимаешь? Не шутками, не ерундой, а симптомами серьезного умственного расстройства! Хочу сообщить, что само по себе оно не проходит! Не было случаев! Может, соберетесь — и ко мне в диспансер? По-тихому, чтобы никто не знал?

— Коля, что ты паникуешь? У нас все в порядке! — отрезал Давыдов и сам себе не поверил. — Ну, тяжелый джет-лаг!

— Ага, — кивнул Бровко, выходя за двери. — Дело твое, конечно. Но учти… Каждый день без медикаментов только осложняет ситуацию. Дай мне помочь вам!

— Ты уже помог!

— Ты издеваешься? — печально спросил Бровко.

— Коля, — произнес Денис как можно более проникновенно. — Ты реально нам помог. Послушай, я понимаю, что мы выглядим психами, но это не так. В этом нет ничего от сумасшествия. Просто я не все могу объяснить.

Двери лифта с легким звоном разъехались, открывая холеное нержавеющее чрево кабины.

— Ты ничего не можешь объяснить.

Давыдов улыбнулся самой вменяемой из своих улыбок.

— Ты помог. Она выспится, все наладится.

— А у тебя?

— У меня уже все в порядке!

Дверь закрылась, и кабина пошла вниз.

Давыдов вернулся в квартиру. В зеркале прихожей отражалась сильно потасканная опухшая физиономия, более подходящая гусарскому поручику после недельного запоя, чем известному писателю, вернувшемуся с оздоровительного отдыха.

Впрочем, подумал Денис, проходя на кухню, знавал я писателей покруче любого гусара. Вот Вадик, например, писатель неплохой, хоть и неровный, но истории неизвестно, был ли он трезвым даже при рождении.

Давыдов убрал со стола остатки завтрака, ополоснул чашки и стаканы, сунул тарелки в посудомойку и не без сожаления спрятал бутылку виски в буфет.

На краю стола лежал еще один давно забытый соблазн — сигареты, которые Карина достала из сумочки.

Денис покачал головой, подумал: «Должен же у меня быть хотя бы один недостаток!» и через несколько мгновений уже пускал дым в приоткрытую форточку.

Никакого удовольствия. Сплошное разочарование — во рту стало горько, слюна загустела до состояния соплей на морозе, язык напоминал терку.

Сигарета отправилась в мусорное ведро, а озабоченный и невыспавшийся Давыдов устроился с лэптопом на своем любимом диване в гостиной, расположившись так, чтобы краем глаза видеть кровать, где сладко сопела законная супруга в своей мирной ипостаси.

И случилось то, что случалось всегда, когда Денис «брался за перо»: сон рассеялся, мысль приобрела четкость, пальцы полетели по клавиатуре. Тем более что на этот раз Давыдову не приходилось фантазировать — лишь описывать произошедшее с ним и… совсем чуть-чуть додумывать, когда дело касалось других героев сюжета. Это было внове для Дениса. Нет, он всегда писал легко, ему не приходилось выжимать из себя килобайты текста в муках и терзаниях, обильно политых дешевым «Баллантайном». Но так как события последних дней уже уложились в его голове лучше самого подробного синопсиса, творилось легко, с полпинка, как говаривал уже упомянутый Вадик Гнатущенко после полбанки на грудь. И это давало удивительную свободу, пьянящее ощущение, что этот роман пишет не он, а кто-то другой, но его руками.

Он, черт побери, начал чувствовать себя Дзигой Вертовым от литературы, когда лежащий на журнальном столике телефон ожил и принялся жужжать и подпрыгивать.

— Алло!

Так как Карина до сих пор не вырвалась из объятий медикаментозного Морфея, «алло» было сказано громким шепотом, чтобы не разбудить, но с явным недовольным рокотом в интонации.

— Ага, — сказали с той стороны. — Алло, конечно… Я так понимаю, что ты еще дома?

— Ну а где мне быть? — осведомился Давыдов. — Что-то случилось, Алекс?

Новицкий — а это был он — хмыкнул.

— Забыл, значит?

— Что значит «забыл»? Ничего я не забыл, — ответил Денис, отчаянно роясь в памяти, пытаясь выяснить, что именно и когда он забыл. — Я вообще никого и никогда не забываю…

— И ничего… — подсказал Новицкий.

— Точно, — обрадовался Давыдов. — И никому. Что случилось, Алекс?

— У тебя встреча с читателями, — сообщил Новицкий. — Через полтора часа. А через сорок минут фотосессия. Я понимаю, что ты у нас «Галя балувана», но, Денис Николаевич, все согласованно и расписано еще до вашего, сэр, отъезда на отдых и на выставку.

— Гм… — Денис поглядел на часы.

— Для склероза ты еще молод, — ехидно заметил издатель.

В трубку было слышно, что он что-то жует.

— Для разгильдяйства ты вроде как уже взрослый мальчик. Или снова бухал с представителями высших сил? Так что? Ты выезжаешь? Или мне отменять?

— Ты меня прости, Алекс, — промямлил Давыдов. — Я реально забыл.

— Ты никогда, ничего и никому… Мы же уже выяснили. Скажи честно — трезвый?

— Вполне.

— Ладно. Я тоже выезжаю. Учти, в центре пробки. Я бы на твоем месте ехал на метро.

Пока Давыдов второпях наводил марафет на свою небритую физиономию и прикидывал, как сделать менее заметными мешки под глазами, Беленький привез из школы Мишку. Денис поручил сыну приглядывать за спящей мамой (по расчетам Бровко, Карина через часик должна была вернуться в реальность), а сам попросил Муромца подбросить его на Минскую. Шагать пятнадцать минут по ноябрьской сырости показалось Давыдову плохой идеей.

В метро дышалось трудно, но зато поезда, шедшие к центру, оказались практически пусты — последний на неделе рабочий день заканчивался, киевляне тянулись по домам, в спальные районы, или зависали в центре в бесчисленных барах и кафешках.

Давыдов спустился на платформу и присел на деревянную скамейку, переводя дух.

М-да… С лэптопом на коленях он полагал себя живчиком, но стоило отойти от дивана и рукописи, как картина мгновенно перестала отдавать нежно-розовым. Давали о себе знать несколько бессонных ночей, да и стресс, судя по всему, не прошел бесследно. Сердце, конечно, билось, но, как отметил для себя Денис Николаевич, без особого энтузиазма, как-то вяловато. И весь он чувствовал себя вяловато. И вообще, он сам и его умственные кондиции напоминали…

В голову пришло неприличное сравнение: неприличное, но настолько меткое и уместное, что Давыдов невольно прыснул и огляделся, не смотрит ли на него кто?

На него смотрели.

В любое другое время Давыдов однозначно проигнорировал бы пойманный взгляд, но не сегодня.

Девушка в малиновой куртке с капюшоном.

Юноша в короткой синей парке, отделанной оранжевым.

Девушка слишком быстро отвела глаза и теперь нарочито смотрела куда-то в сторону, но Денис на уровне интуиции ощущал, что она не выпускает его из поля зрения.

Юноша стоял поодаль, но его взгляд Давыдов чувствовал, словно стволы ружья, уткнувшиеся в почку.

Ощущение опасности. Четкое. Зримое. Казалось, что его можно пощупать.

Внутри организма что-то щелкнуло, и Денис почувствовал во рту металлический привкус — в кровь хлынул адреналин. Сердце замерло, трепыхнулось и бросилось молотить в ребра в ритме диско. Вялость смыло гормональной волной, мышцы напряглись так, что зазвенел позвоночник. Давыдову снова пришло в голову неприличное сравнение, но на этот раз смеяться не тянуло — интуиция била тревогу. Очень похожее чувство Давыдов испытывал в самолете, когда их болтало над Карибами, — страх, бессилие и предчувствие чего-то очень плохого, притаившегося рядом, как кобра в высокой траве.

Давыдов встал.

Если бежать направо, то можно успеть к выходу до того, как его перехватят эти двое.

Из тоннеля дунуло плотным сырым потоком. На отполированных спинках рельсов мелькнул желтоватый отблеск головных прожекторов приближающегося состава.

— Паранойя, — сказал сам себе Денис.

И тут же подумал: естественно, паранойя, Бровко, кстати, предупреждал, предлагал таблетки и стационар, надо было слушаться. Ты же сейчас не спишь, Давыдов! Тебя даже не очень плющит — так, слегка, чтобы не расслаблялся, но видения не одолевают. Чего же ты так боишься?

Он едва сдерживался, чтобы не броситься наутек или не уделаться тут же на месте. Глупо, конечно, но мочевой пузырь наполнился до упора за несколько секунд. Давыдов не раз описывал подобное в своих романах и знал, какое действие на человека оказывает большая доза адреналина — именно такое, хоть и не на всех. По всему выходило, что Денис получил дозу запредельную.

Так. Успокоиться. Еще этого не хватало — опозориться прямо на платформе, при стечении благодарных зрителей и потенциальных читателей. Ничего же не происходит, правда? И эти двое на меня не смотрят?

— Смотрят, — возразил внутренний голос. — И они совсем рядом, уже не убежишь.

Поезд вырвался из тоннеля, и станция наполнилась грохотом.

Давыдов пошел к отрывшимся дверям неровной, прыгающей походкой, стараясь не перейти на бег, но не вошел, а двинулся вдоль стоящего пустого состава, силясь изобразить беспечного ловеласа на променаде.

Из динамиков раздалось стандартное предупреждение о закрывающихся дверях, поезд вздохнул перед пробежкой и Денис юркнул в узкую щель двери в самый последний момент, даже рукой придержал, чтобы не защемило. Юркнул и замер, привалившись спиной к поручню. Сердце билось в горле, руки вспотели.

Он прильнул лицом к стеклу, оглядывая плывущую перед ним платформу. Пары, кровожадно поглядывающей в его сторону, не было.

Может, он их пропустил? Может, они сели в тот же состав, что и он? Или затерялись в толпе, которая как раз повалила на платформу с противоположной стороны?

Поезд дернулся несколько раз — так случалось в часы пик, когда кто-то мог не отпустить дверь, — и начал набирать скорость. Секунда — и состав влетел в тоннель, снаружи замелькали фонари. Давыдов перевел дух и попробовал расслабиться, но паранойя крепко держала его за мочевой пузырь. Вагон оказался почти пустым — меньше десятка пассажиров, но Денис знал, что ближе к Майдану людей начнет прибавляться, а на пересадочных станциях в час пик начнется столпотворение. В переполненном вагоне легче спрятаться. И вообще, что ему сделают в толпе?

— Ага, — сказал внутренний голос с издевательской интонацией. — Что тебе сделают в толпе? Ты же сам писал! Вставят нож в печень! Выстрелят в упор! Поцарапают отравленным зонтиком!

Давыдов содрогнулся. Хуже всего то, что внутренний голос был прав. Он, сучий потрох, знал эту тему! Где у него было убийство в переполненном вагоне метро? «Последний поезд в Бруклин», кажется. А в пустом?

— Бывших не бывает, — услужливо подсказал внутренний голос. — Причем сразу двоих. Вспомнил?

Давыдов вспомнил, выругался под нос и осторожно, бочком приблизился к дверям, ведущим в соседний вагон: через их стекло можно было рассмотреть попутчиков. Он всмотрелся в освещенный салон через пыльную муть, силясь удостовериться, что, несмотря на ехидные замечания внутреннего голоса, находится в безопасности.

Пассажиров в соседнем вагоне тоже было раз-два и обчелся. Вот бабулька в странной шляпе. Мужчина в полупальто и кепке и молодой парень в синей куртке и спортивной шапочке. Чужеродно смотрящийся в метрополитене бизнесмен в дорогом пальто и с кожаным портфелем в руках. Девушка с телефоном в руках, наверное, читает.

И тут весь обзор Давыдову закрыл темный силуэт: с той стороны к стеклу приникло чье-то лицо. Давыдов в испуге отпрянул и рассмотрел: на него глядел парень с платформы. Тот самый парень. Вот он отступил на полшага, дернул дверцу…

Денис побежал прочь словно испуганный олень — прыжками. Он сам не ожидал от себя такой прыти: хватаясь за поручни он преодолел расстояние до противоположного конца вагона за несколько секунд, рванул на себя двери… По ушам ударил грохот несущегося в тоннеле поезда, пахнýло сыроватым воздухом, мокрым металлом, креозотом. Давыдов наступил на дрожащий порожек и, нажав на ручку, ввалился в соседний вагон — прямо на колени симпатичной девушке в вязаной шапочке.

Девушка испуганно взвизгнула.

— Простите! — крикнул Давыдов, бросаясь наутек.

Бежать по проходу, озираясь через плечо, оказалось не самой лучшей идеей, он споткнулся, потерял равновесие и едва не задавил экзотическую барышню в желтых лосинах и розовом кардигане. Барышня, несмотря на странный наряд, оказалась не промах, Давыдов огреб коленом по ребрам, едва успел закрыться от острого локтя и чудом увернулся от пинка массивным ботинком с рубчатой подошвой.

Поезд спешил к следующей станции, вагоны болтало, Давыдов чувствовал себя пиратом на палубе попавшего в шторм корабля — еще чуть-чуть и затошнит.

Он перебежал в следующий вагон, захлопнул дверь и оглянулся. За ним никто не гнался. В пыльное окошко он видел барышню в желтых лосинах, едва не ставшую жертвой его самых низменных наклонностей. Губы у барышни шевелились, Давыдов даже мог догадаться, о чем она говорит. Перед ней стоял длинный, похожий на изогнутый шланг парень и внимал, кивая косматой головой.

Где погоня? Где?

Давыдов закрутился, стреляя взглядом в разные стороны.

— Фу, пьяный… — сказала брезгливо пожилая женщина с клеенчатой сумкой на коленях и отвернулась, выпятив нижнюю губу.

Что-то забормотал динамик на потолке, и за окнами вагона замелькала освещенная платформа со стоящими на ней пассажирами.

— …без зупынок… — расслышал Денис.

— Как без остановки! — возмутился мужчина, стоявший у дверей. — Мне же выходить!

Поезд нырнул в тоннель, и Давыдов увидел в стекле свое отражение. Странный, скособоченный, с выбившимся наружу галстуком и совершенно безумными глазами. Пьяный — это еще слабо сказано. Такие глаза Давыдов видел в Амстердаме у объевшегося грибами японского туриста. Босховский персонаж в современном интерьере — посмотреть и обосраться.

«Вот, — торжествующе заметил внутренний голос. — Без остановки… Как ты думаешь, Давыдов, почему? Да чтобы ты никуда не сбежал!»

Голос рассмеялся демонически, всхлипнул и затих.

Давыдов замер, не сводя глаз с дверей в торце вагона. По-прежнему никого, но чем черт не шутит?

Быстрым шагом Денис пошел прочь, к следующему переходному модулю и, открывая дверь, почувствовал мощный поток воздуха, ворвавшегося в вагон как в аэродинамическую трубу. Это могло означать только одно…

Не выпуская шершавой ручки из влажной ладони, Давыдов медленно-медленно повернул голову. Дверь в противоположной стороне вагона приоткрылась, за ней маячил темный силуэт.

Сердце, замедлившее ритм полминуты назад, рвануло вперед, словно пьяный чечеточник по танцполу, и Давыдов помчался прочь, даже не рассмотрев преследователя.

Он опомнился только наткнувшись на последнюю дверь, за которой виднелась пустая кабина машиниста и бесконечная лента убегающего во тьму пути. Дальше бежать было некуда.

Давыдов повернулся на сто восемьдесят градусов и обреченно поглядел на хлопающие двери в другом конце салона.

Ехавшие в вагоне пассажиры смотрели на него с недоумением. Он бы сам смотрел на себя с недоумением, если бы имел счастье наблюдать процесс со стороны: странный мужик со слегка испитой физиономией, расхристанный, перепуганный и взмокший, несется через весь поезд, спасаясь неизвестно от кого!

Дедушка интеллигентного вида с красивой тростью в руке смотрел на Давыдова словно принц — наследник по крови на бастарда, с удивлением и брезгливостью: что это вы себе позволяете, молодой человек?

Над головой снова забубнил динамик. Слов было не разобрать, но Денис догадывался, о чем говорит машинист: поезд следует без остановок. Колеса зазвучали в другой тональности — состав влетал на очередную станцию.

В критических ситуациях у Давыдова срабатывал какой-то странный инстинкт, правда, случалось это всего пару раз в жизни. Когда Денис чего-то пугался по-настоящему, он не падал в обмороки, не бился в истериках, не прятал голову под крыло — он начинал действовать. Страх включал механизм выживания, о природе которого Давыдов только догадывался.

Карина, которая была свидетелем такого преображения еще в студенческие годы, шутила, что только ее мужа можно испугать до полного безрассудства.

Давыдов шагнул вперед и вдавил в панель кнопку связи с машинистом.

— В последнем вагоне пожар! — заорал Давыдов. — Горим! Тормози!

Он орал так, что все в вагоне принялись крутить головами, разыскивая источник пламени, а наследник по крови окатил Дениса новой порцией презрительного удивления.

Заскрипели тормоза. Состав уже въехал на станцию, и теперь машинист тормозил так, что из-под колодок полетели искры.

Несколько человек упало, раздался женский визг. Давыдов был к рывку готов, поэтому не упал, но оказался лицом к лицу с интеллигентным дедушкой, едва не слетевшим с сиденья.

— Прошу прощения, — Денис придержал принца за плечо одной рукой, а второй ухватился за массивную рукоять трости. — Мне это срочно нужно!

Принц поднял бровь и разжал руку.

— Благодарю, — Давыдов оскалился и ударил по соседнему окну, как по мячу в гольф-клубе, куда несколько раз его затаскивали знакомые.

Честно говоря, здесь у него получилось гораздо лучше и точнее, чем возле лунки. От первого удара стекло стало матовым, а от второго рассыпалось на крошку.

Краем глаза Давыдов заметил, как в дальнем конце вагона мелькнули силуэты. Станционная платформа с его стороны была пуста, с противоположной еще садились в поезд последние пассажиры.

Давыдов прыгнул в окно не раздумывая — не потому что был страшно решителен, а потому что инстинкт самосохранения подсказывал ему: начнешь раздумывать — не прыгнешь!

Он еще летел, когда сзади щелкнул выстрел. Давыдову показалось, что пуля обожгла ему ухо, он уж думал испугаться, но в этот момент коснулся платформы и заскользил по полу на спине, вращаясь, как волчок, пересекая платформу наискосок, аккурат между массивными каменными тумбами, на которых были устроены скамейки.

Затормозить не было никакой возможности, Дениса несло, как упавшего на склон лыжника. Состав с противоположной стороны готовился к отправлению, Давыдов расслышал голос диктора: «Обережно, дверi зачиняються!», сделал еще один оборот и обнаружил себя лежащим головой в открытых дверях вагона.

— Как же вы так неосторожно, мужчина! — сказал кто-то сочувствующе, едва ли не с жалостью, от чего Денис содрогнулся. — Под ноги смотреть надо! Вы же с палочкой!

Давыдов почувствовал, как его подхватывают чьи-то руки, поднимают, отряхивают. Двери закрылись прямо за ним, а состав, на котором он только что приехал, все еще тормозил со скрипом на той стороне перрона, и изумленно смотрели на Давыдова с платформы незнакомые люди.

Поезд тронулся и наконец-то нырнул в тоннель, увозя Давыдова от одолевшего его липкого животного страха.

— Спасибо, — поблагодарил Давыдов, опираясь на трофейную трость. Он изо всех сил старался говорить спокойно и ровно, но мешало сбившееся дыхание.

— Спасибо большое, я в порядке… Вы не волнуйтесь, бывает… Я в полном порядке!

На следующей станции Давыдов поплавком выскочил наверх, упал на заднее сиденье первой попавшейся машины с «бомбилой» за рулем и назвал адрес.

— Двести, — сказал «бомбила», лениво перекатывая жевательную резинку за небритой щекой, — иначе не поеду. Центр, пробки.

— Годится, — выдохнул Денис.

Его понемногу отпускало, только зашибленная о плитку спина горела огнем.

— До Богдана Хмельницкого двести… — буркнул он, устраиваясь поудобнее на продавленной подушке. — Откуда вы такие жадные беретесь?

— Война у нас, — бросил «бомбила» через плечо, выруливая от тротуара. — А у вас, фуфлыжников столичных, квартиры стóят, как Гитлеру — война на Донбассе: по девять тысяч, да еще и сдавать беженцам никто не хочет. Я не жадный, мужик, я справедливый. Мне семью кормить.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Новицкий посмотрел на Давыдова, как участковый на малолетнего преступника, со смесью удивления и легкой брезгливости.

— Ты что? Пил перед встречей?

Давыдов молча покачал головой и снял куртку.

Та выглядела именно так, как и должна выглядеть куртка после того, как в ней проедутся спиной по платформе метрополитена.

В подсобке книжного магазина «Буква» было жарко, пахло пластиком, чуть-чуть пылью и сильно — кофе, целый мешок которого стоял у входа.

За стеной слышалось присутствие людей — гудели голоса, шипел кофейный автомат, звякала посуда.

— Валялся где-то? — спросил Новицкий с надеждой: он очень любил простые объяснения непростых ситуаций и хотел слышать простой и понятный ответ. — Ну, типа, упал?

— Типа, упал, — кивнул Денис, отряхивая одежду. — Просто упал, без типа.

— А почему ты с палкой? Ногу подвернул? — спросил издатель, разглядывая трость, опертую на край стола массивной рукоятью.

— Пижоню, вот, купил по дороге, — сообщил Давыдов, оглядываясь. — Решил сменить стиль.

Новицкий вздохнул.

— Лучше бы пол, но об этом можно только мечтать. Был бы прекрасный рекламный ход, рост продаж, куча желающих взять интервью…

— Не дождешься, — огрызнулся Денис, глядя на свое отражение в стеклянной витрине. — Я безнадежно гетеросексуален…

Выглядел он словно воробей, только что вырвавшийся из лап голодной кошки. Ну, может, чуть лучше…

Давыдов пригладил волосы ладонями, но это не помогло.

— Народу много?

Новицкий пожал плечами.

— Еще подходят. Думаю, до сотни будет.

— Круто, — сказал Давыдов. — Для буднего дня-то… А журналистов?

— Десяток.

— А журналюг? — спросил Давыдов с надеждой.

Новицкий вздохнул:

— Я запретить приходить не могу. Выгнать тоже не могу. Только не смотри на меня глазами голодного бассета! Ты — публичный человек!

Давыдов махнул рукой:

— Да ладно, Алекс… В первый раз, что ли? Отобьюсь.

— Готов?

— Еще есть время?

— Пять минут есть.

— А выпить?

Новицкий усмехнулся:

— Нежданчик… Есть, конечно.

— И ничего, пожалуйста, не говори, мне самому стыдно! Я пью перед встречей с читателями! В подсобке книжного магазина! Нонсенс! Сам себе не верю! Что у тебя? Коньяк?

Новицкий достал из упаковки, стоящей тут же, на полке, пару бумажных стаканчиков для эспрессо, а из своего тертого-перетертого портфеля — плоскую бутылку с золотистой жидкостью и пару мандаринок.

В подсобке запахло Средиземноморьем и клопами благородных кровей.

— Предусмотрительно, — одобрил Давыдов. — Небось случайно в портфеле оказались?

— Жена положила.

— Ну чего ждешь? Наливай!

— Ты точно в порядке, Денис?

— За твое…

Давыдов поднял стаканчик на уровень подбородка, замер на миг и сглотнул его содержимое с ловкостью голодной чайки.

— Будьмо!

Новицкий выпил свою дозу, не сводя с Давыдова взволнованного взгляда.

— Я не спиваюсь, Алекс, — сообщил он, жуя мандаринную дольку. — Немного испуган, так это понятно почему… Любой бы испугался. Зато пишу, как заведенный! Считай, что у меня был небольшой кризис… Был — да прошел. Я в полном порядке!

Давыдов перевел дух и прислушался к процессам, происходящим внутри организма.

Пока животное ощущение страха не отпустило, но обязательно отпустит. А если не отпустит, то надо будет выпить еще.

— Небольшой кризис? — переспросил Новицкий с сомнением в голосе и слегка поднял рыжеватую бровь. — Ты это серьезно?

— Вполне серьезно. Пошли?

Новицкий поднес свой стаканчик к губам и выцедил коньяк, словно ключевую воду.

— Ну пошли… Пустим пробный шар.

Давыдов расправил плечи и прыснул.

— Прямо как к тиграм в клетку собрался.

— Кстати о тиграх, там Родионов, — как бы между делом сообщил Новицкий.

— И хер с ним, — сурово отчеканил Давыдов. — Пусть кураторам отчет пишет…

— И Цимбалюк здесь…

— Мой самый любимый член самой любимой партии! — ухмыльнулся Давыдов, кривя рот. — Это уже хуже, но все еще не смертельно.

— Но и это еще не все!

— Ты издеваешься?

Новицкий покачал головой.

— Шутишь? — с надеждой переспросил Давыдов.

— Если бы… Ты бы меньше их дразнил, они бы за тобой меньше бегали.

— Неужели сама Лариса удостоила?

— Пока только она. Но боюсь, что еще кто-нибудь подтянется…

— Плевать я на них хотел, — сообщил Давыдов, скалясь. — Я на них на всех плевать хотел! Они — пережиток прошлого!

— Ну, я бы не был так категоричен, — Новицкий потер щеку, а потом висок. Чувствовалось, что ему неудобно перед Давыдовым, но работа есть работа. — Вполне современная тенденция. Даже слишком современная, как теперь видно.

— Лады, — сказал Давыдов зло, чувствуя, как заводится. — Посмотрим, какая она современная! Скандал так скандал! Может, мне для полного счастья именно этого и не хватало! Кто тут хочет комиссарского тела?

В магазине действительно было многолюдно, и это сразу же погладило давыдовское эго по шерсти — любому писателю приятно, когда на него ходят посмотреть и послушать.

Собралось больше сотни читателей самого разного возраста, от 18 до 80. Причем Денис сразу же выхватил из общей массы лиц несколько знакомых — тех, что называются завсегдатаями клуба и сопровождают любимого сочинителя на всех доступных мероприятиях, глядя на него преданным взглядом.

Народ общался, покупал книги, пил кофе, минералку и (наметанным глазом он сразу обнаружил нарушителей дисциплины) попивал что-то из маленьких карманных фляжек.

Выходящего из подсобки Давыдова заметили, тесноватый зал загудел, зашевелился, кто-то даже попытался аплодировать, но на него шикнули. Денис, раздавая улыбки, прошел к своему месту в торце помещения, чувствуя себя манекенщицей на дефиле.

Он уселся в кресло, стараясь не морщиться — болела зашибленная при падении спина и ныл левый локоть, которому тоже досталось, — попробовал микрофон.

— Добрый всем вечер, — поздоровался Денис и призывно помахал здоровой рукой. — Садитесь! Мы начнем через минуту!

Он положил микрофон на столик.

Рядом с ним нарисовался Новицкий, проскользнувший к импровизированной сцене по стеночке.

На лице издателя приклеилась слегка напряженная улыбка, а в руках две чашки горячего эспрессо.

— На входе две телегруппы, — сообщил он негромко.

— Гм, — сказал Давыдов, прихлебывая ароматную обжигающую жидкость.

— Вот и я говорю, — кивнул Новицкий, устраиваясь в кресле. — Это «ж-ж-ж-ж-ж» неспроста. Готовься, друг мой… Ты как?

— Лучше не бывает, — отозвался Денис, оглядывая зал. — Как пионер! К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза всегда готов!

— Хорошая память, — заметил Новицкий, источая медовые улыбки в объектив камеры, которую устанавливали прямо перед ними двое молодых людей спортивной наружности. — Ларисе очень понравится…

Сама Лариса выдвинулась на позицию, не выходя в первый ряд, можно сказать, осталась в народе, усевшись за столик слева от сцены, и смотрела на Давыдова взглядом усталого энтомолога, завидевшего банального таракана. Лариса Ивановна не любила Дениса со всем жаром нерастраченного женского темперамента, а его к 50 годам накопилось немало.

Рядом с ней мелким бесом вился Богдасик Цимбалюк, с которым Давыдова связывала многолетняя взаимная неприязнь, начавшаяся давно, еще в начале писательской карьеры Дениса. Богдасик был человек небесталанный в лицедействе, но крайне неумный в политике, вечно попадавший в разного рода неприятности из-за своей ограниченности и страсти всегда быть на виду. Давыдов по этому поводу удачно пошутил. Причем пошутил прилюдно, в присутствии членов депутатского корпуса. Шутка задалась, да в общем-то и шуткой это назвать было сложно, скорее, меткая характеристика. Стрела сарказма попала в болевую точку, а Богдасик, как все неумные люди, был весьма злопамятен. В одном из изданий политической силы, стоявшей за Цимбалюком, появилась статья, в которой Давыдова назвали украинофобом, действующим на деньги Москвы.

В то время Давыдова еще с удовольствием издавали в России, и над «рукой Москвы» можно было сколь угодно долго потешаться, завидуя гонорарам, а на обвинение в украинофобии Денис ответил в эфире «1+1», причем снова ответил удачно, но с переходом на конкретную личность.

Личность озверела, вышла еще одна статья, потом еще одна… И понеслось.

Сам того не понимая, Богдасик делал Денису неплохую рекламу, потому что и в Киеве, и в Днепре, и в Харькове с Одессой существовало великое множество людей, для которых то, что поливал грязью Цимбалюк, обретало воистину сакральный смысл.

Пани Лариса была врагом куда опаснее Цимбалюка. Со стороны она выглядела безумной, что делало ее привлекательным ньюсмейкером, обеспечивающим громкие заголовки — мало ли что она, ненормальная, сказала? Мы только повторили сказанное!

Но на деле она не была ни безумной, ни глупой — она была расчетлива и жестока и, будучи лицом неофициальным, но приближенным к партийному руководству, говорила вслух то, что ни один человек из «Вильности» не мог озвучить.

Но настоящей неприятностью для Давыдова мог оказаться стоящий справа, у самой стойки бара, Родионов. Он и его архаровцы напоминали Давыдову давно канувшую в лету «черную сотню». В принципе они и были «черной сотней» наших дней, только превосходящей прототип по интеллекту во много раз и направленной не только против евреев.

Валентин Родионов, если судить по досье, широко растиражированному СМИ, родился в Беларуси, вырос в Забайкалье, воевал в Грузии, но с начала войны значился комбатом и самым главным украинским националистом. Он и его «88» стали весьма популярны за последние годы, постоянно балансируя на грани закона, но практически никогда его не нарушая. Во всяком случае, ловили их считанные разы, а когда ловили, то не могли ничего доказать — хорошие адвокаты разрушали любое дело за считанные дни.

В общем, зверинец собрался еще тот. Учитывая еще две телекамеры в общем зале магазина, можно было ожидать каких-нибудь событий.

Давыдов покосился на Новицкого, но любитель рекламных акций «на шару» счастливым не выглядел, на лице Алекса наблюдалась немалая озабоченность.

Плакат с еврейским профилем Ирода в три краски, повторявший броскую обложку романа, мог послужить capote[19] для недругов издательства, а таковых в зале было минимум три. Конечно же, бесплатная реклама сопровождает скандал, но все зависит от размера скандала.

— Добрый вечер, — сказал Алекс в микрофон. — Приятно видеть столько знакомых лиц. Приятно, что даже в будний день вы нашли время и пришли на презентацию нового романа Дениса Давыдова, который буквально вчера вышел из нашей типографии! Так что он попадает к вам в руки буквально с пылу с жару.

Новицкий откашлялся.

— Более того, — продолжил он, переходя на доверительную интонацию, — скажу вам по секрету, что сегодня вы — участники эксперимента.

Зал притих, прислушался, читатели уже расселись по местам, перестали двигать мебель. Давыдов поймал на себе взгляд Богдасика и едва сдержал желание почесаться.

— Сегодня мы, — Новицкий положил руку на стопку лежащих перед ним книг, — впервые делаем допремьерную презентацию романа. А премьера состоится весной, и в продажу роман пойдет только на Книжной ярмарке, в Арсенале. Вы — фокус-группа книги, ее первые читатели, ее первые рецензенты. Только 100 экземпляров нового романа Дениса привезено сегодня сюда…

Он сделал паузу.

— Сто… и ни одной книгой больше — до весны. Мы уверены, что за это время первые читатели «Великого» расскажут о книге тем, кто сегодня на презентацию не попал. Расскажут в своих блогах, в журнальных статьях, передадут впечатления из уст в уста. Отрывки ваших лучших рецензий, самые интересные ваши высказывания о романе, попадут под обложку книг основного тиража. Мы будем приглашать авторов оригинальных отзывов на телеканалы, предложим участие в передаче «Мир книг» и обязательно пригласим на вручение литературных премий в ноябре этого года.

Новицкий встал и Давыдов встал вместе с ним.

— Автора вам представлять не надо — Денис Давыдов хорошо известен всем, кто читает и любит книги и в Украине, и за рубежом. Об уже написанных книгах автора, о новом романе, о творческих планах… Из первых рук! Денис!

Давыдов улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка не очень походила на оскал. Он чувствовал, что волосы у него на затылке становятся дыбом, как у почуявшей чужую стаю собаки.

— Добрый вечер! Надеюсь, что все, кто хотел, уже в сборе, а остальные, если они есть, подтянутся в самое ближайшее время. Разговор у нас будет длинный и нелегкий. Я писал эту книгу много лет и писал ее вопреки советам близких мне людей. Писал, потому что уверен — она своевременна. Она актуальна сегодня, хотя ее герой умер две тысячи лет назад.

Новицкий знаками показал ему, что можно садиться, и Давыдов сел, устроился поудобнее, стараясь держать всех своих противников в поле зрения одновременно.

— Давайте сделаем так… Я понимаю, что роман никто не читал, поэтому обсуждать мы можем что угодно из написанного ранее. Пересказывать содержание книги будет неправильно. Зачем портить вам удовольствие?

В зале заулыбались.

Родионов посмотрел на часы, а потом на Богдана. Богдан тоже посмотрел на часы. И тут Давыдов услышал шум.

Невдалеке кто-то что-то кричал. Ритмично кричал. Скандировал.

Вход в магазин находился в нижнем зале, но Давыдов легко расслышал, что именно кричат на улице.

— Ганьба! Ганьба! Ганьба!

— О, вот и сюрприз, — сообщил Новицкий одними губами, показывая Денису смартфон.

На экране телефона был виден вход в магазин, рослые парни в балаклавах и с повязками «88» на рукавах.

У некоторых из них в руках пылали факелы с жестяной горелкой, и мерцающее бензиновое пламя придавало происходящему действу сюрреалистический оттенок. Активистов было немного — человек десять-двенадцать, посчитать их точно Давыдов не мог, но на тротуаре они не помещались. Прохожие обходили митингующих, выходя на проезжую часть, пугая водителей. Машины тормозили, виляли, возмущенно гудели клаксонами.

Давыдов почувствовал, что напряжение наконец-то покинуло его. Он был спокоен. Абсолютно спокоен.

— Я предлагаю, — сказал Денис сладким как рахат-лукум голосом, не спуская глаз с лыбящегося Родионова, — начать с вопросов. С вопросов обо всем. О литературе. О кино. О политике. Об истории. Давайте говорить о том, что интересно вам — без ограничений. А уж потом я расскажу о романе. Почему я его придумал? Зачем написал? И кто он такой — Великий?

В зале тоже слышали крики у входа — их нельзя было не слышать. Объектив камеры, установленный в нескольких метрах от импровизированной сцены, шарил по Давыдову и Новицкому с упорством прожектора воздушной обороны, выискивающего вражеский самолет.

Давыдов увидел руку пани Ларисы, сжатую в кулачок. Кулачок аж побелел от напряжения. Базедовы глаза лезли из орбит, улыбкой партийной дамы можно было порезаться.

Рядом приплясывал в предвкушении Богдасик.

Девушка во втором ряду. Не журналистка. Читатель. Свитер с воротом под горло, скромный макияж. Завсегдатай бардовских концертов, КСПшница, поэтесса…

— Простите, Денис Николаевич, а можно сразу по теме?

— Можно. Вас как зовут?

— Оля.

— Очень приятно, Оля. Давайте по теме.

— Спасибо. Я читала все ваши книги…

— Спасибо. Это лучший комплимент автору.

Девушка отбросила челку.

— Мне не все понравились.

— Мне тоже, — сказал Давыдов, улыбаясь.

Зал немного расслабился и даже рассмеялся негромко.

— Когда вы пишете о политике, об Украине — это живое. Это — сейчас. Это нужно, я понимаю. Скажите, господин Давыдов, учитывая то, что у нас сейчас за окнами… для кого ваш роман об Ироде? Кому это может быть интересно?

Давыдов ждал подобного вопроса, но не в первую минуту. Он был готов отвечать, но зал не был готов услышать ответ. Но нужно было что-то говорить. Сейчас.

— Вам, — сказал Давыдов. — Вот ему…

Он нашел взглядом парня в форме АТОшника, стоявшего в углу. Глаза у вояки были хорошие, умные, Денис легко узнавал людей, которые хотят и умеют учиться.

— Я уж не говорю о своем друге Новицком, — добавил Давыдов. — Издатели — они скряги по сути и копейки не потратят на то, что нельзя продать.

Новицкий оторвался от экрана и сделал лицом книксен.

— Видите ли, Оля… — Давыдов попытался уловить, пробежит ли по залу от этой косплейной фразы легкий смешок, но снаружи так яростно орали «Ганьба!», что расслышать нюансы не удалось. — Для того, чтобы правильно понять мой откровенный ответ на ваш весьма уместный вопрос, надо предварительно решить для себя — а изменились ли люди за последние 2000 лет настолько, что история Ирода стала неактуальной? Мы стали другими или остались прежними? Мы по-другому любим? По-другому ненавидим? Мы стали меньше предавать? Разлюбили власть? Убийство стало для нас табу? Что, собственно, изменилось, кроме численности и способов массового убийства?

— А как же технический прогресс? — спросил кто-то из зала.

— Меня это тоже весьма огорчает, — развел руками Давыдов, — но на человеческой природе прогресс не сказался никак. Мы по-прежнему самая опасная и жесткая разновидность человекообразных обезьян. Что еще?

— Нравственность, — сказала женщина с выражением обиженной невинности на лице.

Она сидела за небольшим столиком у самой стены и несла свою обиду на окружающий мир, как атлет несет факел с олимпийским огнем: с гордостью и чтоб все видели.

— И снова вынужден вас разочаровать, — Денис вежливо улыбнулся, чтобы не усугублять душевные раны дамы. — Нравственные императивы нашего общества христианские, тут даже большевики ничего не смогли изменить. Но откуда христиане взяли заповеди, по которым должно жить общество? Все эти «не убий», «не возжелай», «не прелюбодействуй»?

— Ветхий Завет! — отозвался тот же голос из зала и на этот раз Давыдов успел заметить говорившего — мужчина лет сорока — сорока пяти, со смутно знакомым лицом и большими залысинами у висков.

— Совершенно верно, — кивнул Денис. — А что такое Ветхий Завет, если не часть Пятикнижия? Сколько лет назад написана Тора? Больше 5000? А мы все еще пользуемся нравственностью со скрижалей, которые вручили Моисею, — и ничего? Годится? Понимаете, со мной можно спорить о деталях, но по сути я прав. Человек сегодняшний от человека двухтысячелетней давности не отличается ничем. И не важно, кто у меня главный герой — царь Ирод или Васыль с Троещины, если нравственные проблемы, которые они решают, схожи. Просто образ Ирода дает возможность создать эпическое полотно, с замахом на вечность, а учитывая тематику моих прежних романов, Ирод мне даже роднее…

— Дочекалися… — перебила Давыдова пани Лариса, кривя нарисованный рот. — Дочекалися ми з вами, любі друзі! Ірод йому рідніший! Я щось не розумію, пане Денісе, якщо Ірод вам такий рідний, то що ви тут у нас робите?

Давыдов посмотрел на гостью, как солдат на кусачую вошь, но пробить такую броню оказалось невозможно.

— Це дуже велике лихо, любі мої, якщо відомий письменник не може визначитися з тим, хто йому по-справжньому близький, а хто ні! Пробачте, пане Давидов, але навіщо нам, українській спільноті, якийсь там Цар Іудейський?

— Це ви до мене звертаєтесь? — спросил Денис, переходя на украинский.

Он оглянулся и покрутил головой для убедительности, чувствуя, как его от пяток и до макушки наполняет веселая злость. — Чи до когось іншого? Та чому від лиця української спільноти?

— Пан письменник розмовляє мовою? — вступил в разговор Родионов, лениво перекатывая слова за модно небритыми щеками. — Оце дива так дива! На жаль, я не пам’ятаю жодної твоєї книжки на мові. Чому так, Денисе? Чи про це недоречно зараз питати?

Он кивнул в сторону плаката с профилем Ирода, висевшего на стене.

— Може, треба питати, чому цей твір не івритом? Пан володіє івритом, так?

— Пожалуй, перейду-ка я на русский, — сказал Давыдов, глядя Родионову в глаза. — Чтобы нюансы не ускользнули от человека, окончившего среднюю школу в Забайкалье. Я, господин Родионов, могу говорить на четырех языках свободно, еще на трех так, чтобы меня с горем пополам понимали. Сам на слух беру почти все славянские и, если со мной говорить медленно, смогу разобрать, чего от меня хотят испанцы и португальцы. Теперь медленно по слогам, как писатель — человеку, который о писательстве не имеет и понятия. Знать язык и писать на нем хорошие книги — разные по сложности задачи. Это как иметь скальпель и уметь делать им операции. Я понятно объясняю, Валентин? Поэтому вы сами догадайтесь, на каком древнерусском месте я крутить хотел ваши советы и претензии!

Родионов удовлетворенно кивнул головой. Он явно ждал, когда Давыдов полезет в бутылку, и дождался, но еще не знал, что недооценил врага.

— Минуточку, — Новицкий встал с микрофоном в руках. — Чтобы почтенная публика могла разобраться, что за междусобойчик сейчас происходит, представлю присутствующих. Дорогие читатели, у нас в гостях депутат от партии «Вільність», член политсовета партии…

— Он не член политсовета… — поправил его Давыдов негромко.

Замысел Давыдова был прост до «не могу».

Пани Лариса настолько привыкла к провокациям, что без них начинала себя плохо чувствовать. Эпатаж был частью ее политического имиджа, и она умела держать удар как никто. Фактически, вызывать огонь на себя было ее функциональной обязанностью.

Родионов на любые нападки реагировал со спартанским спокойствием — его скандал мало волновал. Бизнес есть бизнес, не более того. Он — боевое крыло, кто больше заплатит, того и тапки! В этих случаях важна репутация, и Валентин мог позволить себе публично «закошмарить» оппонента, но никак не выглядеть шутом.

Но вот Богдасик…

Богдасик как публичное лицо небольшого ума любил покрасоваться перед камерами и продемонстрировать эго. Для него удар по самолюбию болезненнее, чем удар по яйцам.

Давыдов с удовольствием бы врезал Цимбалюку по яйцам, но сегодня цель у него была другая.

— Он не член политсовета, Алекс, — продолжил Давыдов и подмигнул Богдасику. — Он его мозг…

— Прошу прощения, — кивнул Новицкий, сохраняя серьезное выражение лица. — Тут меня поправили! Не член… Мозг политсовета партии — Богдан Цимбалюк…

Зал взорвался хохотом, потом раздались аплодисменты. Цимбалюк пошел красными пятнами, как школьник корьевой сыпью.

Новицкий поднял руку, привлекая внимание публики.

— Здесь присутствует также бывший депутат Верховной Рады от партии «Вільність» Лариса Дорошенкова и руководитель общественного корпуса «88» Валентин Родионов. Поэтому наша встреча сегодня может приобрести несколько политизированный оттенок.

— Ніякої політики, — прошипел пятнистый от злости мозг политсовета, которого уже несла волна жгучей ненависти к насмешникам, — чисто людське питання. Якщо жид пише про жидів та для жидів — це зрозуміло. Але тут, шановне панство, інша справа — росіянин, який вважає себе українцем, пише російською про древніх жидів та має наглість годувати цією поганою стравою українців. Дивні асоціації маєте, таварищ Давидов, якщо нас, сучасних українців, порівнюєте з вашими викопними невдахами-родичами. Кому зі справжніх патріотів цікаві твої хворі висєри, москалику?

На Цимбалюка были направлены две телевизионные камеры и с десяток мобильных телефонов, но разошедшегося Богдасика мог остановить только выстрел в лоб, а пистолета у пани Ларисы с собой не было. Пани Лариса сама была не подарок и зачастую несла такое, что счетчик на ютубе разогревался докрасна. Но подобная ксенофобия была запредельна даже для нее.

«Ай да Пушкин! — подумал Денис. — Ай да сукин сын!»

Давыдов, не скрывая широкую, как разлив Днепра, улыбку, перевел взгляд на Родионова. И этот мускулистый мачо считал себя мастером провокаций! Да он мне в подметки не годится!

Вся тщательно спланированная «культурная» акция стремительно сваливалась в откровенный маргинес. Отрицательный эффект от антисемитского спича одного из лидеров «Вільності», имеющий все шансы набрать в ютубе миллион просмотров за сутки, можно было сравнить только с минетом Моники Левински, да и то лишь отчасти.

И поделом, подумал Денис злорадно, не надо брать с собой на важное дело невоспитанных домашних животных!

В общем-то дело было сделано, для удачной рекламной акции не хватало только драки, но зал уже кипел. Несколько сильно широкоплечих интеллигентных мужчин еврейской наружности рассекали толпу с целеустремленностью и уверенностью ледокольных буксиров, идущих к фарватеру, но Давыдов сильно сомневался, что их целью является проводы Цимбалюка в безопасные воды.

Богдасик их еще не видел, он смотрел на Давыдова и клацал зубами, а вот Родионов увидел и что-то быстро сказал в телефон. Почти сразу на первом этаже зазвенели стекла, что-то упало, раздался женский визг, а потом мужской бас удивительно спокойно сказал: «Да идите вы нахуй!». В общем, мероприятие в одно мгновенье стало по-настоящему культурным.

В воздухе замелькали кулаки, протяжно взвыл Цимбалюк. Парень-атошник договорил что-то в трубку, сунул телефон в карман, и бросился вниз, где, судя по звукам, сцепились по-серьезному.

— Я в полицию звоню, — сообщил Новицкий, снова демонстрируя Давыдову экран смартфона.

Камера снимала происходящее снаружи. Стеклянные двери в магазин «Буква» были выбиты и висели в петлях наперекосяк. Драка шла в нижнем зале, и именно ее было отлично слышно.

Крепкие ребята, только что оравшие Давыдову «Ганьба» с тротуара, теперь пытались разгромить магазин, но не менее крепкие ребята, пришедшие на встречу с Давыдовым, оказывали им организованное сопротивление. Остальная публика в драке участвовала по мере возможности или по зову сердца. В общем, телевизионщикам было что снимать.

— Пусть не спешат, — попросил издателя Денис, вставая, — у меня тут дело есть… Никогда себе не прощу! Такая возможность!

Новицкий поднял на Давыдова удивленный взгляд:

— И не думай!

— Подарок Кары, не потеряй! — попросил Денис и сунул в руки Алекса часы. — Не волнуйся, я вырос в приличной подворотне!

Давыдов нашел глазами Родионова и ухмыльнулся.

Родионов ухмыльнулся в ответ.

Через несколько секунд они уже награждали друг друга увесистыми тумаками. Сильно размахнуться в толпе не получалось, но оба получали удовольствие не столько от результата, сколько от самого процесса. Снаружи завыли полицейские сирены, по-видимому, кто-то сообразил вызвать патрульных раньше Новицкого, но приезд полиции ничего не дал, книголюбы расходиться не собирались.

Родионов разбил Давыдову нос, а Денис удачно подбил радикалу бровь, да так, что она наполовину закрыла неприятелю обзор с правого глаза.

Мимо них два аидише-богатыря на кулаках пронесли Богдасика. За ним, колотя наманикюренными лапками по широченной спине одного из обидчиков, повизгивая, просеменила пани Лариса.

Под мигание синих ламп народ бросился наружу, и Давыдова с противником вынесло в основной зал, нынче напоминавший курятник после взрыва. Давыдов крепко держал Родионова за грудки, норовя пнуть под колено. Родионов мостился боднуть Дениса в лицо, но промахивался.

Полицейские вовнутрь не спешили, тем более что толпа Давыдовских читателей валила на улицу, как болельщики с корриды. Давыдов вспомнил молодость, и впечатал каблук в носок правой ноги недруга. Родионов взвыл и ударил Давыдова коленом в пах, но Денис увернулся и удар пришелся в бедро.

Родионовские братки, завидев шефа, бросились ему на помощь, и Давыдов понял, что сейчас окажется в той же ситуации, что антисемит Богдасик — один в стане врагов.

И Денис не ошибся — дрались специально обученные пацаны не хуже, чем кричали «Ганьба».

За несколько секунд на него обрушилось с десяток ударов, причем некоторые достигли цели с первой попытки. Давыдов упал на колено и тут же огреб в ухо — да так, что в голове зазвучали владимирские колокола.

Денис махнул локтем наугад и, как ни странно, попал. В образовавшийся проем сунулся было Новицкий, но тут же получил в лоб и едва не снес на пол брошенный на произвол судьбы кофейный автомат.

И тут подоспела кавалерия.

Нет, не в виде служителей закона, бубнивших в рации возле игрушечного «приуса», помощь пришла откуда не ждали.

Денис хорошо знал способности своей жены, но, как оказалось, недостаточно хорошо. Он был уверен, что Карина обладала массой достоинств, но на роль Зенны не годилась. Был уверен до сегодняшнего дня.

Карина шагнула в книжный через разбитую витрину.

Она была в коротком черном пальто на молнии, в изящных, на небольшом каблучке, полуботинках, и с красной сумочкой на длинном ремешке. А выражение ее лица…

Давыдов почему-то сразу вспомнил Тома Круза в одной из «Миссий», стремительного и безжалостного, как демон возмездия. Глядя на нее, было легко поверить, что эта женщина может убить. А глядя на то, как она двигается, можно было не сомневаться, что она может сделать это голыми руками.

Не замедляя шага, Карина отвесила «леща» одному из стоящих к ней спиной родионовцев, а второму, развернувшемуся в ее сторону, въехала сумочкой в промежность. Начало получилось эффектным.

Давыдов расплылся в улыбке и даже попытался помахать же-не рукой, но тут же схлопотал в ухо от неугомонного спарринг-партнера.

В ухе зазвенело, стало больно и обидно, и Денис, по-бычьи наклонив голову, бросился на оппонента. Он врезался в Родионова, как атакующий бык, обхватил руками и вместе с ним вывалился на улицу, через выбитую витрину. По счастью, Родионов оказался под ним — на асфальте оказалось полно битого стекла. Давыдов услышал, как от острых осколков трескается кожа на дорогущей куртке опешившего радикала.

Издав торжествующий боевой клич, Давыдов замахнулся, целясь в окровавленный нос Родионова, но тот каким-то образом выскользнул из-под Дениса и сам ловко пнул писателя в почку твердым каблуком модного ботинка.

Перед глазами у Давыдова взорвался фейерверк, и он повалился на бок, хватая воздух ртом, как золотая рыбка, выброшенная из аквариума. Теперь торжествующе вопил уже Родионов. Давыдов почувствовал, как на него падает сотня килограммов живого веса с начинкой из злобного, как у бракованного бультерьера, характера, покатился в сторону, уворачиваясь от мощных объятий. Секунда — и Денис уже был на ногах, а его противник стоял перед ним, демонстрируя рассаженные об асфальт костяшки.

Сзади загрохотало. Давыдов краем глаза увидел, как из магазина вылетел какой-то мужик и кулем рухнул на капот полицейского «приуса», за ним появилась Карина.

Она даже не запыхалась.

За ее спиной из магазина на улицу снова хлынул поток перепуганных граждан и гражданок.

— Помочь? — спросила Карина.

Давыдов покачал головой и посмотрел в лицо своему обидчику.

Тот глядел мимо Давыдова, за его спину.

Рот у Родионова был приоткрыт, глаза расширились и стали неподвижными.

«Хитрит, — подумал Давыдов со злостью, — отвлекает внимание! Стоит мне отвернуться, чтобы посмотреть — и все! Он меня на говно переработает!»

Но Родионов не двигался. Он замер, глядя за Дениса.

А там, в витрине магазина «Мойо» работали несколько телеэкранов, транслирующих одну и ту же картинку.

Давыдов медленно повернул голову и тоже замер с отвалившейся челюстью.

— Твою ж мать… — выдавил он. — Твою ж в бога-душу мать!

— Точнее не скажешь, — Карина стала рядом с ним. — Это же натуральный гребаный Йеллоустоун!

Глава 16

Мир Зеро. Москва. Ноябрь

Для правительственных кортежей пробок не существует.

Правил тоже.

Поэтому колонна из нескольких джипов сопровождения и черных, как чернила каракатицы, удлиненных «майбахов» летела по очищенному от лишних машин Кутузовскому, словно пули по винтовочному стволу.

Ну может, чуть медленнее.

Президент Крутов полудремал-полубодрствовал на заднем сиденье своего лимузина, мысленно переваривая заканчивающийся день неторопливо, как удав — съеденного кролика.

День, если говорить честно, получился так себе.

Официальная часть, встречи и даже короткая «прессуха» со своим пулом прошли нормально. А вот новостная лента, которую грузили ему на смартфон доверенные лица, оказалась настолько тревожной, что могла вогнать в панику человека с менее устойчивой психикой.

Земной шар кипел, словно закопченный чайник повешенный над пылающим костром. Языки пламени лизали его бока, со звоном подпрыгивала мятая крышка. Катастрофы: землетрясения, наводнения, цунами, извержения вулканов, оползни и лавины… Он ничего не упустил? Вроде, ничего…

Нельзя заниматься политикой, когда дом рушится. А дом рушился. И относительное спокойствие стихий в Восточной Европе умерить паранойю Крутова не могло.

Александр Александрович никогда не страдал особенной пугливостью, но в аналитической службе российского президента работали не самые плохие специалисты, и их отчеты оптимизма Крутову не добавляли. Кривая, по которой земной шар рассекали катастрофы, имела просчитываемое продолжение. А сегодняшние сведения, полученные от нью-йоркского штаба, указывали на то, что со вчерашнего дня таких кривых уже три.

Крутов мало что понял в изложении «теории касания», образование не позволяло, но у каждого самого сложного явления, есть простые последствия и, для того, чтобы их оценить, не обязательно понимать физику самого явления.

Вывод Александр Александрович мог сделать и сам, без сложных уравнений и перекрестных ссылок. Это ученые любят придумывать мудреные слова, а тут все было просто, как в питерской подворотне, и для описания процесса хватало всего одного слова — «пиздец».

Ни атомные боеголовки, ни космические лазеры, ни рельсовые пушки не могли защитить от того неизвестного, чему так усиленно искали название.

Армия? Это смешно. С кем будет воевать пехота или тысячи танков? Спрятаться в бункере? Да нет на свете такого бункера, чтобы спрятаться!

Можно было улететь в космос, конечно. Но вот вопрос… Улететь можно, а будет ли куда вернуться?

Оставалось рассчитывать на чудо, но Крутов не привык рассчитывать на что-либо, что он не мог контролировать. Впрочем, в текущей ситуации он в любом случае ничего не контролировал. Все они, все население планеты — от нищих и бесправных до самых богатых и влиятельных — были зрителями на этом спектакле.

Пылает занавес, жаркие языки пламени лижут стены, взбираются по ложам к балкону, а завороженная публика в зале глядит на сцену, где тощая, как узник ГУЛАГа, балерина накручивает свои фуэте.

Прямо «Титаник» с его оркестром, подумал президент, криво усмехнувшись. Только шлюпок нет. И до берега хрен доберешься! Сидишь и ждешь, пока тебя разнесет на осколки.

Крутов посмотрел в окно лимузина. Разглядеть что-то на такой скорости было сложно: огни витрин, реклама, толпа людей на тротуарах — все сливалось в сплошные светящиеся мазки, сделанные огромной кистью безумного художника. Мимо пронеслась огромная кровавая буква «М» — ее было отлично видно через ноябрьскую мокрую мглу. Слева вздымалась к низкому небу башня гостиницы «Украина», шпиль ее терялся в клубящихся дождевых тучах.

Кортеж влетел на мост, проскочил над стадами машин, блокированных на Набережной, и выехал на Новый Арбат. Мелькнул за мокрыми стеклами белый Дом Правительства, Крутов только на миг прикрыл глаза, а автомобили уже мчались по Манежной.

Поворот, еще поворот.

Мигнули зеленым, уходя под землю, круглые стальные цилиндры заградительных тумб. Под колесами мягко застучала брусчатка Красной Площади. Президентский лимузин с сопровождением въезжал в Спасские ворота Кремля, и в этот момент «майбах» затормозил, да так, что Александр Александрович едва не слетел с кресла.

— Что там, Андрей? — спросил он недовольно, тиснув кнопку внутреннего селектора. — Чего стоим? Наехали на кого-то?

— Нет, Александр Александрович! — отозвался начальник охраны неуверенным голосом. — Ни на кого не наехали… Тут такое…

— Что «такое»? — в интонациях президента звучало раздражение. — Ты по-человечески сказать можешь?

Машину качнуло. Сильно. Словно лимузин стоял не на древней мостовой, а на водяном матрасе.

— Я выхожу, — предупредил Крутов и дернул за дверную ручку. Дверь не поддалась.

— Ты не расслышал, Андрей?

Со щелчком сработала разблокировка, и Крутов выбрался из «майбаха» в промозглый московский вечер.

И тут он услышал звуки, которые скрадывала звукоизоляция, и почувствовал то, что съедалось подвеской лимузина, — воздух был наполнен странным низкочастотным гулом, а булыжники под ногами дрожали. Их дрожь вызывала ощущение зуда в ступнях, и Крутову показалось, что пломбы у него во рту зажужжали, как пчелиный рой.

И еще он услышал крики. Отдаленные крики десятков или сотен испуганных людей. Что-то происходило. «Такое», как сказал совсем не пугливый начальник его личной охраны.

Земля опять ушла из-под ног. Крутов едва не свалился от неожиданности, даже припал на одно колено.

Было свершено понятно, что надо бежать, но совершенно непонятно — куда. А еще через секунду Александр Александрович пришел к выводу, что бежать бесполезно.

— Смотрите! — крикнул водитель, который тоже выбрался из машины и теперь тыкал пальцем в низкие небеса, кипевшие над Кремлем. — Смотрите!

Плотный облачный покров над Москвой расходился, словно сломанная застежка-«молния», открывая небо цвета расплавленного олова. Внезапно мир стал черно-белым — из туч в купол Совмина ударила толстенная, похожая на огненную многоножку молния, и почти в тот же миг раскат грома неимоверной силы разорвал влажную воздушную ткань. Звук был воистину чудовищной силы, казалось, рядом выпалили тысячи морских орудий: земля ударила в пятки, посыпались стекла выбитые ударной волной.

Крутов потерял ориентацию, затряс головой, пытаясь придти в себя.

Небо продолжало расходиться, и оловянное брюхо, выпадающее через разрез, вздулось опухолью. Что-то похожее на громадное колесо, нарисовалось в тенях, — странное лезвие падало сверху на испуганный город.

Поверхность под ногами президента вдруг накренилась. Теперь он стоял на склоне воронки, в которую стремительно падал окружающий мир. Булыжники под ногами зашевелились, как живые, заскрежетали, обтираясь шершавыми боками.

Крутов стоял, не в силах пошевелиться, наблюдая, как начинают разрушаться дома вокруг него, как неведомая сила скручивает знаменитые стрелы московских башен.

— В машину, господин президент! — закричал под самым ухом начальник охраны. — Быстро в машину!

Но Крутов стоял расставив ноги, как боцман в шторм, и смотрел на летящие с кремлевской стены кирпичи, не в силах сделать шаг.

Сильная рука телохранителя ухватила президента за воротник, и Крутов почувствовал, как его ноги отрываются от земли. Через секунду его без всяких церемоний зашвырнули в салон «майбаха», и тут снова ударила молния.

На этот раз разряд соединял небо и землю несколько секунд, он плясал, меняя форму, выбрасывая щупальца… А потом снова ударил гром!

Если бы Александр Александрович не успел открыть рот, то оглох бы наверняка — по барабанным перепонкам ударило молотом, Крутов застонал, зажимая уши ладонями. Дверца лимузина захлопнулась, но президент успел заметить, как водопадом льются по фасаду ближнего здания уцелевшие после первого удара стекла.

А потом лимузин быстро покатился прочь задним ходом и, наверное, выскочил бы обратно на Красную площадь, но заградительные тумбы в Спасских воротах уже выехали из брусчатки и надежно перекрыли проем.

Водитель затормозил и снова рванул, на этот раз вперед, в глубь Кремля. Джипы сопровождения взяли «майбах» в клещи, прикрывая от летящих камней и обломков.

Крутову стало страшно, как никогда в жизни.

Последние 30 лет жизни он никого и ничего не боялся. Люди — мелочь, шевельни мизинцем — и нет человека. Другие государства? Зачем бояться, если никто никому ничего не сделает? Есть банка, где ворочаются два-три крупных монстра, десяток поменьше и еще сотня мелочи, мнение которых не учитывается. Репутация? Ну кого еще в современном мире волнует репутация? Ты полагаешь кого-то врагом? Сомни, сломай, сожри… Потом придумаешь, как выйти в белом!

Но сейчас Александр Александрович боялся. Перед ним был враг, с которым ничего нельзя было сделать. Вернее, никакого врага не было. Было оловянное небо, молнии и земля, уходящая из-под ног. Стихия, которой никто не управляет. Неизвестно откуда взявшаяся сила, которой плевать на границы, президентские полномочия, союзы и противоречия. Каток, который давит в крошку все, что попадается на пути.

Справа от лимузина земля вздыбилась, и один из джипов взлетел в воздух почти вертикально, словно стартовавшая ракета. Остальные машины не сбросили скорость, а подброшенный вверх «субурбан» врубился в центральный купол Архангельского собора, как артиллеристский снаряд, проделав в нем уродливую квадратную дыру. Но случившееся уже не могло повредить церкви — огромное сооружение сползало по склону провала, ведущего в никуда.

Дорога накренилась, машины с трудом удерживались на покрытии. Стена Кремля, выходящая на Москву-реку нависала над ними слева. Крутов, покрываясь холодным потом, почувствовал, как «майбах» соскальзывает с асфальта.

И в этот момент что-то вырвалось из-под земли. Оно было огромным, каменным, шершавым… Воронка исчезла. «Майбах» и его сопровождение уже на падали — они взлетали в воздух, цепляясь колесами за грань колоссальной пирамиды, вспоровшей центр Москвы, словно лезвие, пронзившее тело насквозь.

У Крутова перехватило дух.

Прижатый лицом к заднему стеклу лимузина, он видел город с высоты птичьего полета. Город, залитый алюминиевым светом ветвистых молний, напоминающий муравейник в наводнение, был нереально красив.

«Майбах» забуксовал и заскользил вниз, к подножию огромной пирамиды, на верхушку которой его забросило несколько секунд назад. Крутов рванулся к дверце, распахнул ее и вывалился наружу, цепляясь ногтями за шершавый камень. Его неудержимо несло вниз. Каменные плиты были горячими, как огонь. Крутов ударился раз, другой, услышал, как звонко лопнула от столкновения с камнем ключица.

Мимо него пролетел искореженный «субурбан». Огромный джип кружился, словно смятый лист на ветру. Раскрывшаяся дверца хлестнула президента, как тюлень ластой, и Крутов перестал бояться, потому что мертвым уже не страшно…

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

Съемка с вертолета давала возможность увидеть масштабы катастрофы в полном размере.

— Это же… — сказал Давыдов.

Карина кивнула:

— Пирамида Хеопса.

Давыдов смотрел на экран телевизора и отказывался верить своим глазам.

Он не мог ошибиться. Карина не могла ошибиться. В мире не было второй пирамиды Хеопса. А та, что была, торчала посреди египетских песков в тысячах километрах от Киева. А эта возвышалась над Москвой вместо Кремля, огромная, как гора. Совершенно сюрреалистическое зрелище.

Этого не могло быть. По определению не могло. По законам физики не могло.

— В нашем мире, — поправил Давыдова внутренний голос. — В нашем мире не могло, Денис.

Давыдов повернулся к жене.

К своей Валькирии, слизывающей кровь с разбитых костяшек на левой руке.

— Кто ты? — спросил Давыдов спокойно. — Ты ведь не Карина?

Карина покачала головой:

— Нет. Но она тоже здесь и слышит тебя.

Денис потряс головой. Он чувствовал себя боксером, пропустившим серию ударов в голову. Во всяком случае, соображал он как после нокаута.

— Я… — промямлил он. — Я не…

— А что тут понимать, — сказал внутренний голос: — ты тоже сейчас не один.

— Меня зовут Кира, — сказала Карина.

— А меня — Кирилл, — сказал внутренний голос в голове Давыдова. — И по-моему, нам четверым пора познакомиться.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

— Чудесно, — сказал Денис. — Тут хотя бы тепло…

В зале этого небольшого заведения на Подоле было уютно, кормили тут вкусно и не так уж дорого, если по столичным меркам.

В углу в настоящем камине горели настоящие дрова. Развешанные по стенам телевизоры работали без звука, и посетителей былосовсем немного.

Идеальное место для того, чтобы разобраться во всех тех несуразицах, что произошли за последние дни.

Кира хмыкнула, не скрывая иронии:

— Серьезно? Замерз? Ты просто не знаешь, что такое холодно.

— Ну так ты расскажешь.

— А я расскажу, что такое жарко, — воспрянул от дремы Кирилл. Его голос прозвучал в голове Дениса настолько ясно и неожиданно, что тот невольно вздрогнул. — Можешь ей передать. И вообще, нам надо договориться, как общаться.

— Я готов отдать тебе бразды правления, — сообщил Денис, усаживаясь. — Я, если честно, совсем ничего не понимаю.

— Это ты мне? — спросила Кира садясь напротив него.

Денис покачал головой.

Официант положил перед ними меню, оценил потрепанную физиономию Давыдова, разбитые кулаки Киры и осторожно отошел на безопасное расстояние. На всякий случай.

— С чего начнем? — осведомился Давыдов, раскрывая меню. — Предлагаю выпить.

Кира посмотрела на него понимающе и кивнула.

— Выбери что-нибудь сам. Много незнакомых названий.

— А давай виски! Самый ходовой! Ирландский! Джемисон! — предложил Денис. — Только по чуть-чуть, чтобы не накидаться.

— Давай.

Официант осторожно приблизился, выслушал и через минуту принес заказанное — два шота без льда.

— А закусить? — спросил он осторожно.

— Позовем, — пообещал Давыдов и с наслаждением сделал первый глоток.

— Понимаешь, я не пьянею сегодня, — пояснил он. — Пью, что твой конь, но не пьянею. Странное что-то. В жизни столько не пил… У меня похмелье такое, что пить не захочешь!

— Так ты — писатель, — Кира не спрашивала, а утверждала.

Давыдов развел руками:

— Как видишь.

— Больше похож на алкоголика, — заметила она.

— Это часто одно и то же, — сообщил Денис, выуживая из вазочки несколько кэшью. — Но я пока до такого не допился. Как там Карина?

— Нормально, — Кира тоже сделала глоток. — Отходит после того, как ты ее накачал таблетками.

— И как ты… — он замялся, — туда попала?

— Джамп, — сказала Кира. — Технология перемещения матрицы личности между параллельными пространствами.

— Ну вот, — Давыдов улыбнулся во весь рот. — И все сразу стало понятным. Как только ты сказала «джамп», в истории исчезли белые пятна. Ну почти исчезли…

Кира посмотрела на Давыдова с интересом:

— Ты всегда такой?

— Какой? А… понял. Да, всегда такой.

— Я ей сочувствую.

— Она привыкла. Говорит, ей нравится.

Кира с сомнением покачала головой:

— Я не знаю, как тебе все объяснить. Джамп — это сложно. Теория струн — тоже.

Денис еще отхлебнул и прислушался к чему-то внутри.

— Тут Кирилл говорит, — сообщил он чуть погодя, — что надо начать сначала. Технологию я не пойму, но суть ухвачу правильно. В теориях мне разбираться не надо.

Давыдов усмехнулся:

— Судя по тому, что я уже сутки считаю его внутренним голосом, этот парень неплохо меня знает. Я быстро ухватываю суть.

— Горячее будете? — спросил возникший из ниоткуда официант. — Кухня до двадцати трех.

— Если ты хоть немного похожа на мою Кару, то любишь мясо, — Давыдов поднял бровь. — Да?

Кира кивнула.

— С кровью?

Она улыбнулась так, что вопрос отпал сам собой.

— Два стейка с кровью, — заказал Давыдов. — Бутылку красного аргентинского и еще по шоту.

Он посмотрел Кире в глаза:

— Когда Карина проснется, она будет довольна.

— Меня, как я понимаю, никто не спрашивает, — обиделся Кирилл.

— Я думаю, что против ты не будешь.

Он допил виски и отодвинул стакан в сторону:

— Итак?

— Представь себе планету, на которой среднегодовая температура вот уже тридцать лет падает на градус в год…

— Или, — продолжил Кирилл с той же интонацией, — планету, где тридцать лет среднегодовая температура растет на градус.

— А давайте не хором, — взмолился Денис. — Я так заикой стану! Я понимаю, что в твоем мире, Кира, чертовски холодно?

— Мой мир умирает от холода.

— А твой мир, Кирилл…

— Мой сгорает.

— И почему вы решили убить меня?

Кира вздохнула:

— Молодой человек! — позвала она.

Официант возник рядом, как чертик из коробочки.

— Ваши стейки будут готовы через пять минут!

— Дайте-ка нам несколько листов бумаги и ручку, — попросила Кира.

Давыдов страдальчески сморщился.

— Без этого не обойтись, — сочувственно сказал Кирилл. — Но ты все поймешь.

И он действительно понял.

Мир Зеро. Станция наблюдателей. Ноябрь

— И ты доволен? — спросил Люциус, иронично подняв рыжую бровь. — Ты все еще считаешь, что демиург все исправит?

— Гм… — Дэмиен оторвал глаза от экрана, в центре которого горел камин и сидели друг напротив друга за небольшим столом два человека — мужчина и женщина. — Что-то не припомню, чтобы хоть один созданный нами деформатор заходил так далеко. А ты?

Люциус хмыкнул:

— То есть шанс проверить, можно ли порвать струны и развести Параллели, мы уже потеряли?

— Не я придумал касание…

— Он? — Люциус кивнул на экран.

— Сомневаюсь. Есть законы природы, друг мой. Они сильнее, чем наши с тобой желания и умения. И значат значительно больше, чем наш опыт. Касание миров — закон природы…

— А твой демиург?

— Почему мой? — искренне удивился Дэмиен. — Он не мой. Он тоже явление природы, просто несколько другой природы.

— Ты избегаешь слова «божественной»?

— Ну Люциус! Разве мы с тобой можем абстрактно рассуждать о понятии «бог»?

Дэмиен включил-выключил свою улыбку, похожую на болезненную гримасу.

— Для кого-то мы с тобой тоже боги. Но мы-то знаем, что это не так! Мы — просто нечеловеческие существа.

— И в то же время мы то, из чего выросли люди, — сказал Люциус. — Забавно, да?

Дэмиен некоторое время подумал, глядя на голограмму перед собой.

— Пожалуй. Между нами много общего, возможно, даже больше, чем между детьми и родителями. Но мы чужие, Люциус. Мы слишком стары, чтобы быть ими. Понимаешь, особого выбора нет — или лекарство сработает, или не сработает. Это Касание заканчивается смертью трех миров из бесконечного множества. Жаль, но для нас с тобой это просто вопрос перемены места жительства. Другие пейзажи, другая еда, другие напитки, другие женщины. А вот для них — нет! Для них это конец! Так что в моей попытке использовать для спасения цивилизации демиурга из местных, я не вижу ничего дурного.

— Ты никогда не верил в сказки.

— Демиурги были, — сказал Дэмиен твердо. — Они создали наш мир — и исчезли. Но они всегда возвращаются в нужный момент.

Люциус тяжело вздохнул:

— И это говоришь мне ты? Извечный?

Рот-ящик распахнулся и захлопнулся:

— Мы сами придумали себе прозвище, Люциус. Вначале все равно был демиург. Все началось с них.

— И на них и закончится?

Дэмиен покачал головой:

— Не знаю. Тот редкий случай, когда я не знаю. И мне интересно.

Мир Зеро. Нью-Йорк. Точка касания

Ночь получилась веселая.

Часов с восьми вечера клиент шел косяком, причем все поездки случились дальние, на хорошую сумму. Уже к полуночи Луис заработал больше 400 долларов — не предел мечтаний, но вполне достойная сумма. Можно ехать домой, если ты не хочешь заработать втрое больше — потому что таким везением не разбрасываются.

Луис остался на работе и не пожалел.

К утру в копилке уже было больше тысячи, и несмотря на тяжелую голову и боль в спине Луис чувствовал себя довольным. Клубы, аэропорты, шоу… Субботняя ночь — чудесное время, чтобы срубить несколько сотен баксов. Кто-то гуляет, а кому-то — доход!

К четырем часам утра он проголодался и заехал к Сэмми — таких чудесных тако во всем Нью-Йорке не найти! — перекусил, выпил обжигающий крепкий кофе с перцем и корицей в соседней забегаловке и поехал добивать ночь до конца.

К восьми небо стало серым, Луиса начало клонить в сон и он решил, что текущий заказ станет последним.

Клиенты работали на государство.

Луис влет просекал таких, он сам некоторое время пахал на дядю Сэма, и не ошибался. Клиенты сели в машину возле здания ООН и назвали адрес в районе Бэттэри Парка — идеальный вариант для усталого таксиста.

Женщина лет сорока, белая, красивая, ухоженная, но с покрасневшими от бессонницы глазами, и мужик лет пятидесяти пяти — крепкий, седой, лобастый, с акцентом в речи — Луис не понял, с каким, но явно нездешним. Оба одеты не для вечеринок, у мужика явно военная выправка.

Обычно Луис не прислушивался к разговорам пассажиров, и сегодня не собирался, но услышал слово «Куба» и сразу насторожил уши. Еще неделю назад на Карибах творилось черт знает что, но вчера накрыло Гавану, а Гавана — хоть Луис и сбежал с «острова свободы» больше 20 лет назад — город ему не чужой.

Говорили вполголоса, на английском, и из сказанного выходило, что Куба тонет, как корабль, получивший пробоину, Гавана на три четверти под водой, а людей пытаются вывозить, но возможностей мало, так как не только на Кубе проблемы. Проблемы везде.

Луис услышал название «Москва» и вспомнил, что еще утром о Москве говорили по всем каналам. Какая-то пирамида, выросшая вместо правительственного квартала в центре города! И президент пропал без вести. Жуть! Луис и фильмы о Годзилле не любил, а уж представить себе такие события в жизни было просто жутко.

FDR Drive стелилась под колеса такси, Луис включил дворники — начинался дождь. Он не сразу сообразил, что щетки смахивают с лобового не воду, а мелкий песок. Ветер гнал по асфальту магистрали желтые песчаные разводы.

Откуда здесь песок? Ноябрь в Большом Яблоке может принести снег или затяжные холодные ливни, но песок…

Взгляд Луиса упал на дисплей дорожного компьютера. Когда он садился в машину после закусочной, термометр показывал 40 по Фаренгейту. Сейчас на приборной горели цифры 82. Жарковато для ноября. Луис резко крутанул рулем, объезжая песчаный язык, тянущийся от ограждения через две полосы.

Пассажиры замолчали, сообразив, что происходит нечто странное. 85 Фаренгейта, 86, 87… Слева расстилалось серебристое в рассветной мгле зеркало Ист-Ривер. Луис покосился на реку, бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида и увидел испуганные глаза своих клиентов.

— Что происходит? — спросил мужчина.

Его вопрос остался без ответа.

Луис увидел, как поверхность Ист-Ривер уходит вниз, словно он сидел не за рулем такси, а за штурвалом взлетающего истребителя.

Но взлетал не он. Неведомая сила выталкивала вверх весь Манхэттен, с его небоскребами, парками, дорогами. Лопнули, как фанерки, полотна мостов, оставшиеся далеко внизу. Остров рос в высоту, словно волшебные бобы из сказки. Каменные стены летели вверх, выскальзывая из объятий земли. Кипела вода, падали обломки породы. Манхэттен погас, словно задутая свеча. Одновременно исчез свет в небоскребах, на улицах и в фонарях над FDR.

Луис вцепился в руль, не в силах даже крикнуть. Его автомобиль несся над пропастью в сотни футов, которая возникла за считанные секунды. Луис ударил по педали тормоза, машина пошла юзом, скользя колесами по мелкому песку, развернулась и остановилась, уткнувшись носом в ограждение. Рядом с ними виднелись обломки Манхэттенского моста. Сам мост обрушился почти мгновенно.

На дрожащих ногах Луис выбрался из машины. Из распахнутой задней дверцы выползли испуганные пассажиры.

Было жарко, настолько жарко, что Луис вспотел и задышал хрипло, вытирая лоб рукавом куртки.

Под ногами скрипел песок. У края магистрали клубились облака.

Луис подошел к краю и глянул вниз. Ничего. Только плотная серая масса, как грязная мыльная пена, насколько хватит глаз.

— Что это было? — спросил он, поворачиваясь к пассажирам. — Где мы?

К его ногам с глухим стуком упала чайка.

Потом еще одна. И еще. И еще. Птицы падали с небес. С каждой секундой становилось все жарче и жарче. Дыхание останавливалось.

— Я не знаю, — сказал седой мужчина.

Он был бледен, как покойник. Из-под седого ежика струился пот.

— Я не знаю, — повторил он.

Губы у него дрожали.

Женщина взяла мужчину за руку — так утешают смертельно больного — и погладила дрожащую ладонь.

Из пропасти пахнýло горячим. Луис увидел, как на дисплее появилась цифра 90.

А потом из клубящейся тьмы на них налетел смерч.

Мир Зеро. Киев. Ноябрь

— Твоя жена просыпается, — сказала Кира. — Я чувствую.

— Я уж не знаю, хорошо ли это, — невесело пошутил Давыдов. — Я в ресторане с посторонней женщиной! Будет скандал!

— Для тебя — хорошо.

Кира шутку не оценила, взгляд ее был серьезен. Прямо скажем, не сильно обнадеживающий взгляд.

— Живее будешь.

Давыдов невольно напрягся:

— Я думал, мы уже пришли к консенсусу.

Кира кивнула на бумаги, лежащие на столе:

— Если бы я была уверена, что все делаю правильно, то ты был бы мертв.

— Но ты не уверена?

— Да. Я не уверена. Потому что все, что мы делали до сих пор, только ухудшило ситуацию.

Давыдов помолчал, а потом посмотрел Кире в глаза:

— Он хочет поговорить.

— Кирилл?

— Да.

— Пусть говорит, я слушаю.

— Без меня, — сказал Денис. — Один на один.

— Так в чем вопрос?

— Как? Я не знаю, как это сделать.

Кира задумалась:

— Просто подвинься.

— Чудесный рецепт! — ухмыльнулся Давыдов. — Ежики! Станьте зайчиками! Как я подвинусь в собственной голове?

— Поэтапно. Положи руки перед собой. Представь, что ты не можешь ими двигать, что это не твои руки.

На лице Давыдова появилось страдальческое выражение.

— Пробуй! — приказала Кира. — Ты же писатель, в конце концов! Включи воображение!

— Готово, — сказал официант за ее спиной. — Можно подавать?

В руках у него были тарелки, на тарелках — стейки.

По нему было видно, что скажи Кира хоть слово не так, и гарсон бросится наутек. Его можно было понять. Все-таки женщины со стальным взглядом и разбитыми в кровь кулаками попадаются не каждый день, и как себя правильно вести с такими особями, официант не знал.

— Подавай, — разрешил Денис.

Они с Кирой смотрели друг на друга, казалось, еще немного, и от соприкасающихся взглядов полетят искры.

Официант поставил тарелки перед ними и ретировался на цыпочках.

— Ну? — сказала Кира. — Получилось?

Денис мигнул, и в этот краткий миг Кира почувствовала, что смотрит на нее уже другой человек.

— Кирилл?

— Вот уж не думал, что буду сидеть напротив тебя… Здравствуй, Кира.

— Ты бы ей хоть вина налил, — посоветовал Денис, которому неуютно было сидеть в уголке сознания, лишенным контроля за телом.

— Выпьем? — предложил Кирилл, беря в руки бутылку. — Ты не представляешь, как давно я не пил нормального вина.

— Аналогично.

— Нулевая Параллель, — продолжил он.

Вино лилось в бокал, красное, как венозная кровь.

— Мир Зеро. Как там у вас, Кира? Насколько плохо?

Кира хмыкнула:

— Наверное, так же, как у вас.

— После Касания вопрос потерял смысл? Да?

— До того, как все посыпалось, — сказала Кира, — нам оставалось до полувека.

— И это сделали мы?

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Думаю, да. У вас есть шутка про обезьяну с гранатой?

Кирилл кивнул.

— Похоже, что мы доигрались, — он поднял бокал. — Но это хо-тя бы посадило нас за один стол.

— Мы мало на что влияем, Кирилл. Все уже случилось.

— Он говорил тебе? — спросил Кирилл.

— Ничего я ей не говорил, — возмутился Денис. — Когда бы я ей что-то сказал? Я Мишке сказал, Карине… Издателю. Я даже психиатру ничего не говорил!

— Что он должен мне сказать?

— Давай-ка выпьем.

Бокалы соприкоснулись.

— Мир? — Кира улыбнулась. — Жаль, ненадолго. Хороший мир. Тут тепло.

— Тут не жарко, — согласился Кирилл. Он сделал глоток вина, и на миг прикрыл глаза от удовольствия. — Хороший мир. Денис, я подвинусь… Расскажи ей.

Давыдов выскочил из своего уголка со щенячьей радостью.

— Я не знаю, правда ли это, но попробовать можно, — протараторил он быстро.

— Что именно попробовать?

— Да как бы это тебе сказать…

— Говори, твоя жена проснулась.

— Вот она тебе расскажет остальное. А я начну с главного. И не смотри на меня так, я не испуган, не в панике, совершенно здоров умом…

— Говори уже…

— Понимаешь, Кира, — Давыдов налег грудью на край стола, чтобы видеть ее глаза как можно ближе. — Я не просто писатель. Я могу спасти этот мир. По крайней мере, попробовать…

Мир Зеро. Киев. Борисполь

— Знаешь, — сказал Давыдов. — С компьютером я себя чувствую гораздо увереннее. Надо было пройти курс молодого бойца…

— Ты уже не молодой, — Кира, не отрываясь, смотрела в бинокль на летное поле. — Надо будет спросить у Карины, боец ты еще или нет.

Занимался рассвет. Тусклое ноябрьское утро с серой изморозью на пожухшей траве, стылым редковатым туманом над полями и чахоточным солнцем, едва пробивающимся из-за туч.

— Так спроси, — обиделся Давыдов. — Тебе далеко ходить не надо.

— Говорит, что еще ничего себе так. Терпимо.

— Ничего себе так, — проворчал Давыдов, поеживаясь. — Чудесная характеристика.

— Если тебе неуютно, зови Кирилла.

— Он спит, — отозвался Денис. — Устал. Сказал, что проснется сам.

Он глубоко вздохнул:

— Ну шизофрения же…

— Реальность, — ухмыльнулась Кира. — Понимаю, что тебе сейчас не сильно уютно, но куда уютнее, чем во время джампа влететь в трехлетнего лабрадора. Уж поверь. Привыкай. Если ты прав, то скоро все закончится.

— А если не прав?

— Тогда, — ответила Кира серьезно, опуская бинокль, — тоже все закончится, но плохо.

— Ну что? — поменял тему Денис, кивая в сторону аэропорта.

— Как мы и предполагали… Борт номер один под парами. Рядом с ним два «гольфстрима». Наверняка сказать не могу, но похоже, что тоже заправлены и подготовлены к полету.

— И что будем угонять? — спросил Денис с издевкой.

— Это как получится. Я бы выбрала «боинг». Но посмотрим по обстоятельствам.

— О, боги мои, боги… — жалобно произнес Давыдов, глядя на серое небо. — Скажите мне, что я сплю! Кира, ты хоть раз угоняла самолет?

— Это впервые, — ответила она спокойно. — Все когда-нибудь случается впервые…

— Если бы ты только знала, как часто я писал эту фразу! А потом вычеркивал! Потому что это чудовищная банальность!

— Меня волнует другое, — сказала Кира, поудобнее устраиваясь на сиденье. — Мы оба — маяки для джампа, нас должны видеть обе Параллели. Расчеты, конечно, поменялись, но мы — две готовые точки входа! Почему до сих пор никто на нас не вышел?

— Может, они свернули программу? — предположил Давыдов. — Кстати, хорошая идея, надо об этом написать.

— Так пиши, — предложила Кира. — Чего зря время терять? Ты пока пиши. Подъедет Илья с твоим сыном, и пойдем брать клиента…

— А если они появятся? Ведь Извечный говорил, что я могу повлиять на финал, но не факт, что могу менять детали.

Кира достала из бардачка сигареты и открыла окно.

— Прости, жарко. Я уж не знаю, что говорил Извечный, но мы все проверим экспериментальным путем.

— Дай и мне.

Они закурили.

— Классная перспектива, — Денис выдохнул синюю терпкую струю и закашлялся. — Мы ждем банды убийц из параллельных вселенных, собираемся угонять самолет, и в это время я должен взять свой лэптоп и придумать, как все спасти. Найти, мать бы его, вдохновение. Я иногда сам себе удивляюсь. Может, надо было соглашаться на стационарное лечение?

— А ты себя ущипни, — предложила Кира. — Говорят, помогает. Ты не спишь, Денис.

Она помолчала.

— Твоя жена говорит, чтобы ты перестал молоть чушь. И она права.

Кира зевнула.

— Скоро они приедут.

— Полчаса, — отозвался Давыдов.

— Я посплю, — сообщила Кира. — А вы пока пообщайтесь. Потом уж мы с Кириллом как-то сами. Пока не взлетим.

— Послушай, — сказал Денис. — Еще секундочку… Почему ты мне поверила? Ведь ты всю свою жизнь…

— Ты не поймешь.

— Почему?

— Кирилл поймет.

— А я, значит, не могу?

— Потом. Все. Я спать.

Она повернула к нему голову, и Давыдов увидел, что на него смотрит Карина.

— Кара миа… — сказал он улыбаясь. — Кара миа!

Мир Параллель 2, Последняя Надежда. Ноябрь

Кирсанов сам следил за тем, как со сноумобиля сгружают контейнер с джамп-оборудованием — двенадцать тонн электроники, которую крайне нежелательно ронять.

Здесь было сравнительно тепло — не больше пяти градусов мороза. В семи сотнях километров южнее, у экватора, воздух прогревался до нереальных пятнадцати плюс.

Четыре дня назад Сантаун стал еще одним мертвым городом. Сколько проживет Последняя Надежда, не знал никто.

Планету трясло.

На севере крушило льды полуторакилометровой толщины, ломало горные вершины. Даже здесь, вблизи экватора, без всяких приборов ощущалось до сотни толчков в день.

Мир умирал, Кирсанов знал это точно. В принципе, можно было не тащить с собой джамп-генератор, распустить джамперов — пусть ребята хоть конец света встретят свободными людьми! Но Кирсанов привык сражаться до конца. Бывает, что надежда ждет упорных в самом конце тоннеля. Бывает…

А бывает, что нет. Но об этом глава отдела математической статистики думать не хотел.

До конца. До последнего шанса. До последней надежды.

Последнюю Надежу построили достаточно давно, когда стало ясно, что отступление в экваториальную зону — вопрос времени. Не сам факт отступления был сомнителен, сложности были с расчетом времени ухода людей из Жилого пояса.

Считалось, что время Ч наступит через пятьдесят лет, в результате ошиблись лет на тридцать.

Кирсанов посмотрел, как контейнер въезжает в грузовой лифт, и сам прошел вслед за ним.

Десять уровней вниз. Новый джамп-центр, уже без прежней секретности, почти в открытую. Нет смысла прятаться, потому что нет времени на секреты.

Кабина медленно опускала в чрево земли контейнер, который через шесть часов станет работающим джамп-центром. И тогда Кирсанов бросит на помощь Кире пятерку — лучших из тех, кто еще остался. Киру — его Киру, его девочку — надо выручать.

Лифт качнулся, присев на амортизаторы.

Внутри контейнера, там, где справа, под блоком наружных датчиков, прятался специальный отсек, стояла капсула жизнеобеспечения. Под прочной прозрачной оболочкой находилось джамп-ложе, к которому было пристегнуто тело Киры. Этому телу надлежало вернуть душу.

Кирсанов посмотрел на часы и достал из кармана телефон. В первый раз человек, отправлявший джамперов на смерть, не думал о судьбе мира, который был призван защищать.

— Через три часа, — сказал он в трубку. — Готовность номер один. Да, успеем к этому времени. Жду.

Мир Зеро. Киев. Аэропорт Борисполь. Ноябрь

— Ну вроде как знакомы, — сказал Кирилл. — Мне надо смутиться? Или так сойдет?

— Сойдет.

Кира стояла возле машины, докуривая очередную сигарету.

— Я так понимаю, Денис подвинулся?

Кирилл кивнул.

— Как мы с тобой друг друга не угробили, я не знаю.

— Я тоже. Наверное, судьба.

Давыдов из Параллели 1 покачал головой.

— Нет. Судьба тут ни при чем.

Давыдова из Параллели 2 посмотрела на него, прищурившись сквозь клубы табачного дыма.

— Ты тоже это чувствовал?

Кирилл неопределенно двинул бровью. Почти как Денис, подумала Кира.

— Знаешь, в нашей профессии те, кто сомневаются, долго не живут. Я просто не мог тебя убить. Не стану врать, что не хотел… Хотя, не хотел. Должен был.

— Но не убил.

— Да.

— Значит, я могу не повторяться. Знала, что должна. Не смогла. Но вопрос остается — почему?

— Спросишь у Дениса, — сказал он, усмехаясь. — Он тебе распишет.

— Или у Карины?

— Или у Карины.

Окурок полетел в обочину.

— А что если мы ошибаемся? — спросил Кирилл, глядя на приближающиеся к их автомобилю фары.

Она не ответила.

— Нам надо подвинуться, Кира. — сказал Кирилл. — Карина, Денис — ваш выход, только давайте быстрее, у меня хреновые предчувствия. И нет никакого желания воевать со своими коллегами…

Карина и Денис взялись за руки.

Рядом с ними затормозил голубой пикап.

Из него выбрался Муромец с озабоченным лицом, Мишка, который явно не хотел показывать испуг, а с заднего сиденья, кряхтя, выполз Новицкий, заспанный, но с неизменным портфелем.

— Это еще что такое, — удивился Давыдов искренне. — Явление издателя народу! Мы же не на прогулку собрались!

— В жизни себе не прощу, — буркнул Новицкий. — Ты что? Думаешь, я такое пропущу? Ты, значит, собираешься спасать мир, а мне что? Коньяк подносить?

— Кстати, по поводу коньяка, — сказала Карина, поеживаясь. — Кому как, а мне перед угоном самолета просто необходимо выпить!

— Мне как раз жена положила… — Новицкий полез в портфель.

— Ты готов, Илья? — спросил Денис. — В принципе, ты не обязан. Если есть сомнения, то мы не виделись. Поезжай.

— Ты прости, Денис, — прогудел Илья с высоты своего роста, — но я Карину Александровну не брошу. И Мишу… Я в семье не чужой. Тем более что ты… В общем, помирать надо с музыкой! Я с вами. Самолет так самолет! Я вот, свой помповик прихватил!

— Что мы собираемся делать? — Мишка посмотрел на ружье в руках Муромца и повернулся к Давыдову. — Это что, папа? Это то, о чем ты мне рассказывал, да?

Давыдов кивнул.

— И иначе никак?

Давыдов виновато улыбнулся:

— Я не знаю, как иначе, сынок. Это… — он поискал сравнение, и тут же его нашел. — Это как писать книгу без синопсиса. События ведут неизвестно куда, герои спорят, а ты при них как стенографистка — просто записываешь.

— Речь уже не мальчика, но еще и не демиурга, — сказала Карина. — С таким настроением ты мир не спасешь. Ты, дорогой мой, никогда стенографисткой не был! И лично мне больше нравятся книги, которые ты писал без синопсиса, на вдохновении. Считай, что ты возвращаешься к истокам.

— Ребенку налить? — спросил Новицкий, доставая фляжку. — Ну что вы так на меня смотрите? Я вам не домашний психиатр! Как самолет угонять — он взрослый, а как пятьдесят коньячку — так нельзя? Почему нельзя, я вас спрашиваю?

Глава 17

Мир Зеро. Киев. Аэропорт Борисполь. Ноябрь

Бирюзовый пикап и серая прокатная мышка-машинка с маломощным мотором — не самый лучший транспорт для преступной группы. Хотя хорошее планирование позволяет сделать из известного материала если не «рошеновскую» конфетку, то, во всяком случае, самодельный леденец.

Пилотов они «взяли» возле гостиницы.

Голландцы — ребята миролюбивые, и с помощью дробовика и доброго слова Кира упаковала их в кузов к Муромцу менее чем за пять минут. Вместе с чемоданами и без мобильных телефонов.

Оставалось прорваться на летное поле, что оказалась задачей не запредельно сложной, но требующей сообразительности, отваги, умеренного безрассудства и водительского мастерства. С помощью рекламного щита и чуда, Кирилл соорудил трамплин, и после непродолжительного энергичного пробега голубой гигант взлетел в воздух аки птица, преодолев забор с запасом в полметра по высоте.

Три тонны в полете всегда выглядят впечатляюще.

Во время приземления орали все, даже запертые в кузове голландцы визжали за компанию, казалось, что они перевернутся еще в полете, но при приземлении Илья удержал пикап на траектории. Машина тяжело ударила о землю всеми колесами, подвеска хрустнула, но выдержала, Муромец крякнул от напряжения и выскочил на аэродромное поле, крутя головой во все стороны, словно радаром.

— У нас буквально несколько минут, — выдохнул Кирилл, потирая ушибленное плечо. — Все целы? Все помнят, что и как надо делать?

Он оглянулся на заднее сиденье. Новицкий и Давыдов-младший всем своим видом показывали, что все помнят, все знают и ко всему готовы.

— Левее, — приказала Кира.

Муромец взял левее, и они покатились по бетонной дорожке, обгоняя кару, нагруженную багажом. Водитель кары мазнул по ним взглядом, но, судя по всему, ничего не понял.

Зато кто-то в главном терминале все понял правильно.

Вдалеке заорали сирены — и пара минут на все про все могло оказаться оптимистическим прогнозом.

— Вот он! Сюда!

Они вкатились в огромный ангар, где стояло несколько самолетов.

Огромный лайнер с гербом Украины на борту — до него было метров двести по прямой, и Илья погнал по прямой, игнорируя разметку. Возле огромной туши первого борта государства примостилась пара джетов олигархов победнее.

— Быстрее! — крикнула Кира, хотя Муромца не надо было подгонять. Секунда — и пикап уже тормозил у трапа.

— Наверх! Кира, вынимай голландцев!

Кирилл первый побежал вверх по ступеням.

— У меня одного создается впечатление, что мы что-то делаем не так? — спросил Новицкий, помогая Кире открыть багажник пикапа.

Голландцы оказались потрепанными, но целыми. Мишка даже помог им вытащить чемоданы.

— Люк блокирован! — Кирилл начал спускаться. — Там внутри кто-то есть!

Сирены звучали значительно ближе и отчетливее, чем минуту назад.

— Пробуем грузовой! — предложила Кира.

— Эй, ребята! Что вы тут делаете?

Голос принадлежал человеку средних лет, одетому в кожаную куртку «айрборн» с меховым воротником и джинсы. Он был седым, но по лицу определить его возраст оказалось не просто — от сорока и до шестидесяти. Подтянутый, спортивный, стройный, без следов лишнего веса.

Он еще не успел закрыть рот, как дробовик Киры смотрел ему в грудь.

— Стоять!

— Да стою я, стою. Могу даже руки поднять.

Он был спокоен, выбрит и совершенно трезв, то есть представлял собой абсолютную противоположность всем членам «преступной группировки».

— Вы собрались угнать президентский самолет? — спросил человек и рассмеялся, не получив ответа. — Сдуреть! Голливуд! Всегда мечтал! Ребята, да это единственный самолет в Борисполе, в который трудно проникнуть! Там сейчас дежурный экипаж в кабине, хрен вам откроют!

— Ты откуда знаешь? — спросил Муромец, держа обоих голландских пилотов за воротники — не дай бог сбегут.

— Летал, — сообщил мужчина. — И не раз. Это же туша, кит, а не самолет! Берите «Гольфстрим», он удобнее! Вот этот правый, он новее!

Кирилл наконец-то ссыпался по ступеням и подбежал к джету, который рядом с «боингом» выглядел воробей воробьем. Давыдов колебался, но выбор надо было делать немедленно.

Кира бросила быстрый взгляд на летное поле — к ним уже неслись машины.

— Я бы на вашем месте поторопился, — посоветовал мужчина. — Люк открывается кнопкой справа.

— Тут ключ, — сообщил Давыдов.

— Там открыто.

— Простите, — вмешался Новицкий, внимательно разглядывая обладателя кожаной куртки. — Я не ошибся… Или таки ошибся?

— Вот не могу сказать вам точно, — сказал мужчина весело. — Может быть да, а может быть и нет. Смотря кого вы имеете в виду.

Люк с шипением опустился, превратившись в трап, и Кирилл заглянул в салон джета.

— Никого.

— Естественно, никого, — улыбнулся незнакомец. — Это вам не борт номер раз, а частный самолет. Откуда там охрана? Как я понял, пилотами вы уже разжились?

Муромец поволок голландцев к «Гольфстриму».

— Миша, Алекс, — давайте внутрь! — приказала Кира и повернулась к советчику. — Кто вы, черт побери, такой?

— Ну, если вы меня сразу не узнали, то зачем хвастаться?

— Это что? Ваш самолет?

— А чей еще? Вы бы садились, мадам! Еще пара минут — и никто никуда не полетит.

— Вы помогаете нам угнать ваш собственный самолет?

— Судя по всему, вам очень надо. Вы же не террористы?

— Нет.

— Я вам верю, — сказал незнакомец. — А куда вы, если не секрет?

— Еще не знаем.

— Прекрасное полетное задание! Боюсь, что мне придется лететь с вами.

«Гольфстрим» запустил турбины и их свист на миг заглушил совсем близкий рев сирен.

— Зачем?

— Объясню внутри. Можно я опущу руки? А вы можете опустить свое ружье.

Кира пожала плечами, но ружье опустила.

Миг — и они оба нырнули внутрь самолета.

— Это еще что такое? — спросил Кирилл, глядя на нового попутчика удивленным взглядом.

Тот спокойно нажал кнопку закрытия люка и уселся в ближайшее кресло, застегивая привязные ремни.

— Чисто меркантильные соображения, — сообщил он. — Пока я на борту, самолет точно сбивать не станут. А я не хочу, чтобы кто-то сбил мой самолет!

— Это его самолет? — спросил Кирилл Киру.

— Говорит, что его, — Кира тоже пристегнулась и с тревогой глянула в иллюминатор.

«Гольфстрим» тронулся, выкатываясь из ангара в сторону ВПП как раз в тот момент, как с противоположной стороны в ангар влетали джипы охраны аэропорта.

— Я таки не ошибся, — сообщил Новицкий, выглядывая в проход. — У меня отличная память на лица! Приятно лично познакомиться. Давно хотел.

— Аналогично, — улыбнулся хозяин самолета и обратился к Кириллу. — На месте наших пилотов я бы ехал побыстрее!

«Гольфстрим» катился по рулежке, а за ним вплотную шли два джипа «мицубиши» с эмблемами охранного агентства.

Голландцы и сами понимали, что машины преследования сейчас преградят им дорогу, поэтому джет споро набирал ход, но для взлета нужна была ВПП.

Кирилл увидел, как по взлетке разгоняется «боинг» в цветах МАУ, и приказал пилотам:

— За ним! Взлетайте вплотную!

Это был единственный возможный ход, понятно, что получить разрешение от диспетчерской башни не выйдет, а взлетать в небо над Борисполем без коридора означало рисковать не только своими, но и чужими жизнями.

«Гольфстрим» выскочил на ВПП с эскортом из пяти машин сопровождения. Между ним и взлетающим лайнером была пара сотен метров. Один из голландских пилотов что-то залепетал, бледнея и покрываясь испариной, зато второй оскалился и ухватился за штурвал с рвением гонщика Формулы-1, выходящего на финишный круг.

Двигатели «Гольфстрима» взревели, пассажиров вжало в кресла и джет заскользил по бетону, набирая бешеную взлетную скорость.

Все бы ничего, да набор у голландца получился знатно, а взлетающий впереди «боинг» разгонялся медленнее, так что расстояние между скоростным бизнес-джетом и пассажирским тяжеловозом начало сокращаться гораздо быстрее, чем ожидалось. Джипы остались позади, один из них едва не перевернулся, угодив под реактивную струю, но чудом выровнялся и остановился: из него посыпались вооруженные люди.

— У них автоматы! — крикнула Кира.

— Не волнуйтесь, — незнакомец сохранял спокойствие. — Они не станут стрелять…

— Потому что здесь вы? — спросил Миша.

— Нет, — незнакомец скосил на Давыдова-младшего взгляд, — им еще не сказали. Просто впереди нас большая мишень…

Переднее шасси «боинга» оторвалось от земли и пилоты добавили тяги. Реактивная струя ударила о бетон и самолет взмыл вверх.

Воздух перед лобовым стеклом «Голфстрима» задрожал от жара. Пугливый пилот взвизгнул, и в этот момент «Гольфстрим» тоже начал отрыв. Изящный джет затрясло, как в лихорадке.

— Веришь в Бога, мальчик? — спросил незнакомец у Миши с кривоватой улыбкой.

Тот покачал головой.

— Я тоже — нет, — кивнул хозяин самолета. — А то бы самое время перекрестится!

— А я вообще еврей, — сообщил Новицкий хриплым голосом, цепляясь за шикарные кожаные подлокотники побелевшими скрюченными пальцами.

— Я, кстати, тоже… — отозвался новый попутчик.

Джет стал на левое крыло, ушел на триста футов правее взлетной траектории лайнера и пристроился рядом с «боингом», набирая высоту параллельным курсом, только быстрее.

Пилоты яростно ругались на голландском, понять их было невозможно, но до драки дело пока не дошло.

Кирилл отстегнулся и, несмотря на наклон пола, пополз к кабине.

— Куда летим? — спросил Киру незнакомец.

— Подальше…

— А давайте на Мадейру! — предложил хозяин. — Она вроде не пострадала!

— А почему именно Мадейра? — спросил Кирилл.

— А почему нет? — осведомился незнакомец. — Хорошее место, и у меня там дом у океана… Даже если случится конец света, о котором теперь все талдычат, там можно прекрасно его встретить!

Борт частного самолета «Гольфстрим». Воздушное пространство ЕС. Ноябрь

Денис Давыдов чувствовал себя падчерицей на чужом балу, но терять шесть часов перелета было неразумно. Поэтому Денис Николаевич занимался исполнением своих прямых писательских обязанностей — писал. Писал со скоростью пять тысяч знаков за тридцать минут и сам собой гордился. Почему? Попробуйте так выдавать оригинальный текст, и все поймете.

Как ни странно, творилось легко — без натуги и скрипа в черепной коробке. Может быть, потому, что он описывал уже произошедшее с ним, его близкими, его друзьями, расцвечивая канву сюжета яркими красками деталей, эмоциями и толикой юмора? Но никто свыше его рукой не водил. Хорошее кресло, привычный ноут на откидном столике, стакан «ойкакого» виски на подлокотнике — что еще нужно писателю для того, чтобы своей нетленкой починить сломавшийся мир? Ничего!

Наверное, сама судьба привела их к самолету Шевчука именно в тот момент, когда нефтяной и металлургический магнат, большой любитель искусств и хорошей жизни приехал в Борисполь, чтобы слетать куда-нибудь после напряженной рабочей недели.

Шевчук к людям искусства благоволил, сам на досуге пописывал стихи — не такие, чтобы Бродский восстал из могилы от зависти, но вполне съедобные (их не раз использовали композиторы в качестве текстов для песен), давал деньги на разные мероприятия и даже учредил несколько грантов и стипендий своего имени. Не для славы — просто из удовольствия.

В общем, Юрий Макарович оказался в нужное время в нужном месте. О таком совпадении недостаточно мечтать, о нем надо молиться — Давыдовым во всех их ипостасях сильно повезло. А еще повезло с тем, что Шевчук любил приключения больше, чем деньги.

Он оказался прав — сбивать джет с человеком из первой пятерки украинского «Форбс» никто не собирался, и даже воздушный коридор дали почти без разговоров, наверное, понимали бесполезность уговорить взбалмошного олигарха развернуть самолет. Понятно, что у службы безопасности Борисполя уже были все возможные ракурсы угонщиков-похитителей, что с ружьем, что без ружья, но привлечь их можно было только за пленение голландцев и незаконное проникновение, а не за терроризм и угон.

В общем, пока Карина, Новицкий, Давыдов-младший и Илья вели светскую беседу, Денис дописывал тринадцатую главу. «Гольфстрим» летел над северной Польшей, где-то внизу лежал у стылого моря замерзший каменный Гданьск, и ноябрьский сырой ветер трепал и перекатывал песчаные дюны обезлюдевшего Сопота.

— Ты как?

Карина присела к нему на подлокотник.

— Уф… Пальцы болят.

Он пошевелил кистями, встряхнул ими, как пианист, готовящийся к сложному упражнению.

— Много еще?

— Не знаю. Все происходит быстрее, чем я пишу. Мне нужно догнать и перегнать.

— И все пойдет по-твоему? Все кончится хорошо?

— Не знаю.

Давыдов вздохнул:

— Если бы кто-то рассказал тебе, Карина, все, что с нами произошло за последние три недели, ты бы поверила?

Она покачала головой.

— Вот и я о том же. То, что происходит с нами, невероятно. То, что происходит с нашим миром, — чудовищно и невероятно. Я склонен верить теории про параллели.

— Еще бы ты не верил, — сказал Кирилл Денису. — Тебя разве что физиономией не ткнули. Я существую, Денис. Параллели существуют. Спроси Карину, что сейчас делает Кира? Она, кстати, тоже существует.

— Что сейчас делает Кира? — спросил Давыдов.

— Смеется.

— Ну а мне не смешно. Мир, существование которого зависит от того, что напишет в романе беллетрист преклонного возраста, — вовсе не смешной. Я не демиург, девочка моя. Все это напоминает дешевый символизм. Мир холода и мир огня. Вечная битва света и тьмы. Я читал такое тысячу раз и еще тысячу раз прочту: все книги в мире об этом.

— Кира спрашивает, — сказала Карина, — кто свет, а кто тьма? В этой истории?

— Свет — всегда тот, кто победил, — с грустью произнес Давыдов. — Не важно, хороший он или плохой. Добро всегда побеждает зло. А если побеждает зло, то его считают добром. Не сразу, но если чуть-чуть подождать…

— А что делать, если нет ни добра, ни зла?

— Ты верно улавливаешь суть, cara mia, — он погладил жену по щеке. Нежно погладил, скорее, не как муж — как отец. — Что делать, когда нет добра и зла? Когда все хотят выжить, но для этого надо убить? Что такое вообще добро? Оно есть или его нет? Понимаешь? Я не знаю… Мне нужно написать счастливый конец, а для этого маловато возможностей, дорогая. Или мир Кирилла победит мир Киры, или мир Киры одолеет мир Кирилла.

— Есть третий вариант?

— О да… Третий вариант называется «всем кранты — бежим спасаться». В принципе, мы его сейчас наблюдаем. Не очень веселая шутка, правда?

— Значит, ты еще не придумал финал?

Давыдов покачал головой:

— История пишет сама себя, я же только записываю. Поверишь — в первый раз хочу, чтобы все герои остались живы!

— Ты уж постарайся, — сказала Карина и поцеловала его в макушку. — Пиши давай! У тебя все получится!

Рядом с креслом возник Шевчук. Он был одет по-простому: джинсы и свитер, а поверх фартук с мультяшными самолетиками из «Тачек» — вылитый персонаж программы «Завтрак с олигархом».

Есть мужчины, которые даже в веселеньком фартуке не выглядят комично, Давыдов всегда им завидовал. Не то чтобы сильно, так — чуть-чуть.

— Карина, приглашаю вас готовить обед. Вы, Денис, что больше любите — мясо или рыбу?

— У вас тут еще и кухня есть? — изобразил удивление Давыдов.

— Ну кухня — это громко сказано! Камбуз. Так рыба или мясо?

— Мясо, — сказал Давыдов, ставя ноутбук на колени. — И еще грамм пятьдесят вашей амброзии, если можно. Я так понимаю, спиться у меня времени не будет.

— Отлично, — Шевчук улыбнулся и исчез.

— Не ревнуй, — сказала Карина.

— Хорошо, — пообещал Денис, глядя на строчки, бегущие по экрану.

— И не завидуй.

— Это сложно. Но я постараюсь.

Карина заглянула ему в лицо.

— Успех не меряется деньгами.

— О да… — улыбнулся Давыдов. — Я где-то об этом слышал. Приедем домой — пойду в спортзал.

— Приедем домой — я тебе напомню, — Карина прищурилась. — Но люблю я все равно только тебя. Все. Я позову, как будет готово.

Слышно было, как засмеялся Мишка. Для него все происходящее было приключением. Неожиданным, интересным, словно в он внезапно очутился в кадре голливудского боевика. На самом деле никто не знал, чем это приключение окончится.

«Счастливый конец, — подумал Давыдов. — Нам позарез нужен счастливый конец. Типа, все проснулись и поженились. А потом жили долго и счастливо, растили детей, любили внуков и умерли в один день. Из всего этого пока получается только «умерли в один день». Господи, ну почему я не автор женских романов!»

Он хрустнул пальцами и коснулся клавиатуры. Курсор побежал по экрану, оставляя за собой возникшие из ниоткуда слова:

Мир Параллель 1. Ноябрь

Солнце медленно падало к горизонту, и его раскаленный косматый шар множился в гранях, затененных до предела термических стекол, тысячами мелких пушистых отражений.

Кондиционеры работали на полную мощь, и в помещении Центра температура не превышала допустимую, но Крыс знал, что снаружи все датчики зашкаливают. Хрен бы с температурой, но радиационная составляющая растет так, что эвакуация уже началась и тысячи электрокаров в эти минуты едут на Север. На север идут экспрессы, грузовые трэйны и автоматические контейнерные сцепки плетутся по специальным магистралям.

Вчера все каналы показывали, как оплавляются, словно горящие свечки, искусственные пальмы на Центральном Бульваре — не выдержал термостойкий пластик.

Все батарейные станции работали с перегревом. Оборудование отсекало энергию, которую не могло переработать, трансформаторы раскалялись от излишков, сбрасывать их было некуда, и тогда коллекторы начали переключаться на запасные линии, спасая станции от возгорания.

Сити купался в море дармовой энергии, которая убивала город и его обитателей.

Центр начали вывозить вчера вечером, еще до сумерек. Объекты с приоритетом А подлежали эвакуации вне очереди. Крыс был уверен, что сегодня к ночи в транспортный контейнер попадет оборудование джамп-рума, все железо математиков и капсула с телом Кирилла. Тело все еще жило, значит, и Давыдов был жив на той стороне.

Крыс остановился за спиной одного из «головастиков», наблюдая, как компьютер выводит на дисплей координатные матрицы.

— Ты его видишь? — спросил Крыс.

«Головастик» в испуге оглянулся:

— А… Это ты… Да, вот его текущие координаты.

Крыс всмотрелся:

— Он перемещается?

— Да. Нелинейно.

— Обсчитать можно?

Головастик хмыкнул.

— Я бы не сказал. Семь переменных. Четыре прыжковых, три пространственных. Вероятность, конечно, есть, и она не нулевая, но прыгнуть…

— Три пространственных? — переспросил Крыс. — Носитель едет?

— Скорее уж, летит. Но я не могу сказать точно. Касание!

Он развел руками.

— Машина пишет 3.5 % на джамп. Я бы сказал, что до процента, не более.

— Это убийство, — пробормотал Крыс.

— Но он не может летать вечно, — «головастик» потер затекшую от долгого сиденья шею. — Как только он сядет, я попробую рассчитать. Думаю, процентов 60 %… Ну, может, 70 %.

— По сравнению с 1 % это обнадеживает, — Крыс улыбнулся уголками рта, показывая свои мелкие зубки. — У меня его четверка наготове.

— Двое, — сказал головастик серьезно, глядя на экран. — Только двое. Больше нельзя. Я дам знать…

— Вот и ладненько, — сказал Крыс. — Жду.

Он покосился на капсулу.

— Кир, мой дорогой господин джамп-мастер, марафонец ты наш… Мы обязательно за тобой придем. У тебя будет окно для возврата домой, чтоб мне сгореть!

Мир Зеро. Посадочная полоса аэропорта Криштиану Роналдо. Мадейра. Ноябрь

Тот, кто в ветреную погоду не садился на посадочную полосу аэропорта Криштиану Роналдо в Фуншале, не знает, что такое настоящий страх. Посадка на остров недаром считалась одной из самых опасных в мире, хотя после строительства новой полосы риск уменьшился до разумного.

На подлете Давыдов отложил ноутбук в сторону. Во-первых, у него немели натруженные многочасовой работой кисти и, как от артрита, ломило пальцы. Во-вторых, при снижении начал чувствоваться сильный порывистый ветер. Шквалы обрушивались на остров, ветер то и дело менял направление, и «Гольфстрим» затрясло, словно «кукурузник» — тут не то что писать, тут жить не захочется.

Океан вокруг острова покрывали белые барашки низких накатных волн, а ближе к берегу, где глубина падала, они вырастали до внушительных размеров.

— Круто для серфа! — весело оскалился, глянув в иллюминатор, Шевчук, чем вызвал у Давыдова неконтролируемый приступ зависти.

У того болтанка и вид, открывшийся с высоты в полторы тысячи футов, вызывал не мысли о серфинге, а желание найти в кармане сиденья гигиенический пакет.

Впрочем, после недавнего полета на Арубу прежнего страха Денис не испытывал, перегорел. Но эта улыбка! Этот веселый лихорадочный блеск в глазах! А ведь Юрий Макарович постарше будет!

Давыдов вдруг понял, что ревнует. Причем не только по отношению к Карине, но и по отношению к жизни. Это было как положить руку на холодную стенку печи и вдруг почувствовать, что за ней пульсирует неукротимый жар.

Есть в таких людях что-то невероятно привлекательное. Не во внешности, а именно во внутренней лихорадке: в ней они плавят жизни — свои и чужие.

Проклятое воображение, подумал Давыдов, лезет в голову чушь! Честное слово, чем завидовать лучше б тошнило!

И в этот момент «Гольфстрим», угодив в воздушную яму, рухнул вниз вместе с желудком Дениса. Внизу бушевал черный от гнева океан. Мадейра была уже не маленьким корабликом в бурлящей бесконечности, а горой, заслонявшей горизонт, который прошивали толстые, как баобабы, молнии.

Нет, лучше завидовать, заорал Денис внутренне, зажимая руками рот. Кирилл выразил одобрение мычанием — ему тоже было плохо.

Раскачиваясь, словно утлая лодка на волнах, джет заходил на посадочную полосу. Здание аэропорта вспыхивало огнями и угасало под струями ливня.

Один из пилотов (Давыдов опознал его по плаксивым интонациям) начал торопливо молиться на голландском.

— Мишка, ты как? — спросил Давыдов.

— Я живой, па…

— Все будет хорошо, — голос у Карины был испуганный, хотя она держала себя в руках. — Все будет хорошо, мальчики…

«Гольфстрим» снова ухнул вниз, поближе к бетонному мосту, на котором располагалась полоса.

— Твою ж мать… — отчетливо произнес голос Муромца. — Твою ж бога-душу мать…

Казалось, самолет замахал крыльями, но на самом деле он снижался, неуклюже переваливаясь с левого борта на правый.

Завыли моторы, причем не по-хорошему завыли, натужно, меняя тон. Давыдов закрыл глаза и вцепился в подлокотники, снизу грохнуло, пол ударил в пятки, потом джет прыгнул вверх, опять упал и покатился по полосе, купаясь в плотных, как глицерин, струях ливня.

Самолет прокатился еще пару сотен метров и остановился. В салоне зажегся свет.

— Добро пожаловать в Фуншал! — сказал Шевчук. — Все живы?

— Живы-то мы живы, но с авиаперелетами мне пора завязывать.

Давыдов посмотрел на подлокотники своего кресла. На дорогой, чудесно выделанной коже медленно исчезали вмятины от его хватки.

— Как вы, Карина Олеговна? — спросил Шевчук.

Денис выглянул в проход.

Карина сидела в заднем ряду между Мишкой и Ильей, держа их за руки. Она была бледна, бледнее, чем после полета на Арубу — совершенно молочного цвета, даже ее карибский загар растворился в страхе.

Увидев Давыдова, Карина кивнула и попыталась улыбнуться. В принципе, у нее получилось. Давыдов попытался ответить улыбкой. Получилось не лучше.

— Погодка подкачала, — голос Шевчука прозвучал сзади. Он подошел, потирая руки. — Ничего. Это ненадолго. Раз Мадейра — остров вечной весны, значит, будет весна. Сейчас заплатим гонорар нашим пилотам и поедем ко мне.

— Денис Николаевич, — позвал Муромец негромко. Он глядел в иллюминатор, и лицо у него было, как у горожанина, повстречавшего на Крещатике аллигатора. — Карина Олеговна, посмотрите. Это нормально?

Давыдов медленно повернул голову и выглянул наружу.

За толстыми стеклами иллюминатора шел снег. Густой, плотный снег, какой бывает в казахских степях в конце ноября, когда дома за ночь засыпает по крыши.

Температура на улице стремительно падала. На крыле, прямо перед глазами Дениса, струи дождя превращались в ледяные потеки и сосульки. По бетону полосы бежали белые разводы, напоминающие зимние узоры на стекле.

— Не может быть! — выдохнул Шевчук у соседнего иллюминатора. — Этого не может быть!

Давыдов встал и сунул ноутбук в сумку.

— Теперь может, — сказал он. — Нам нужно побыстрее перебираться в терминал, Юрий Макарович. Прямо сейчас.

— Вы знаете, что произошло?

Из кабины пилотов раздался взвизг, а потом истерический смех. Второй голос, низкий и густой, забубнил по-голландски, но что именно — не разобрать.

Давыдов повернулся к Шевчуку и сказал, стараясь избежать излишней театральности.

— Да, знаю. Миры пересеклись. Это полное касание.

Он невольно глянул на сумку с ноутбуком.

Конечно же он знал, что произошло! Лоб Давыдова покрылся холодной испариной. Одно дело говорить «может быть», другое утверждать «в принципе, это возможно», и совсем иное — знать наверняка.

Полчаса назад, перед тем, как закрыть крышку лэптопа, он написал в конце главы то, что сейчас произнес вслух.

Миры пересеклись. Это было полное касание.

Мир Зеро. Терминал аэропорта Криштиану Рональдо. Мадейра. Ноябрь

За свою жизнь Давыдову пришлось переносить и сорокаградусный мороз, и сорокаградусную жару. В принципе, любой путешественник с шилом в известном месте просто не может не испытать на себе капризы погоды.

Одно из главных знаний, которые Денис вывез из своих многочисленных вояжей, гласило: человек может привыкнуть ко всему и в большинстве случаев выжить везде.

Грустные замерзшие тайцы в вязаных шапках, сидящие на берегу океана, нагретого до 25 градусов при температуре воздуха в 30 — это только на первый взгляд странно. На самом-то деле +30 — собачий холод по сравнению с +50!

Ну а если того же тайца или аборигена из центральной Австралии бросить в степь под Херсоном в разгар не самого свирепого украинского февраля, то –25 с ветром убьют его вернее выстрела в лоб.

В общем, лучше пять раз вспотеть, чем раз покрыться изморозью.

На острове вечной весны сегодня не вспотел бы и житель Оймякона.

Когда Шевчук с Муромцем наконец-то открыли входной люк «Гольфстрима», над летным полем аэропорта бушевала ледяная обжигающая метель.

Таможня и пограничники, которых служба обязывала встречать прилетевший джет, отсутствовали. С трудом передвигаясь под тяжелыми порывами ветра, вновь прибывшие прошли сотню метров, отделявшую их от терминала, и, дрожа и лязгая зубами, ввалились в здание.

Давыдов никогда не был горячим поклонником сериала «Ходячие мертвецы», так, видел пять-шесть серий, но сеттинг знал. Творившееся в зале больше всего напоминало кадр из этого многосерийного хоррора. Например, главные герои, прижимаясь друг к другу, плотной группой входят в разгромленный людьми и зомби торговый центр.

Всюду валялся брошенные сумки, какой-то мусор, опрокинутые багажные тележки. Несколько багажных лент все еще работало, на них катались разноцветные чемоданы, а на правом — еще и две доски для серфинга в чехлах.

Пограничные кабинки были пусты, посреди прохода валялся раздавленный бутерброд и бутылка кока-колы, из которой все еще лилась вспененная жидкость, оставляя потек на плитке пола.

Двери, ведущие на ВПП, полностью не закрывались, мешала ледяная крошка, примерзшая к кромке. Сильно сквозило.

Шевчук, шедший первым на правах местного жителя, остановился, оглядываясь.

— Ничего не понимаю. Думал, вы, Денис, шутите…

— У меня в последнее время плохо с чувством юмора, — огрызнулся Давыдов. — По-вашему, это сильно похоже на шутку?

— По-моему, это сильно похоже на последний день Помпеи, — сказал Юрий Макарович. — По общему настроению.

— Я бы на вашем месте не каркала…

Карина держалась поближе к Денису.

Справа от нее с дробовиком в руках крался Илья, слева — Мишка, вооружившийся клюшкой для гольфа.

Новицкий шел за Кариной, прижимая к груди неизменный портфель.

«Наверное, боится рукописи потерять», — подумал Давыдов, улыбаясь, хотя никаких рукописей в издательском портфеле давно не было. Денис не раз хотел заглянуть под потертую коричневую крышку, но как-то не складывалось.

«Выживем — стащу портфель, — решил Денис. — Вот стащу и посмотрю, что он там носит постоянно. Сил нет, как любопытно».

Он оглянулся.

Голландские пилоты, вцепившиеся друг в друга мертвой хваткой, завершали шествие и сопели так, что по ним можно было без промаха стрелять в темноте.

Давыдов проверил сумку: ноутбук был с ним.

— И что дальше? — спросил он у олигарха.

— Тут рядом прокатная стоянка, — сообщил Шевчук. — Ищем минивэн и валим отсюда со всей возможной прытью.

— Куда?

— Ко мне. Припасов у меня хватит на год, выпивки — на два. Не может же эта фигня длиться вечно?

Пол под их ногами заходил ходуном, здание затрещало, словно фанерная коробка в руках школьника, где-то рядом обрушились стекла. Замигали лампы под потолком, часть их погасла…

— Вот не надо было про Помпеи! — прошипела Карина, присев от страха. — Не надо было!

— Где выход? — строго спросил Муромец, оглядывая окрестности, словно его тезка на картине Васнецова.

Шевчук ткнул рукой вперед.

— Через таможню.

— Мне кажется, — заметила Карина, — или не кажется? Оттуда веет теплом?

— А вот мы сейчас проверим, чем оттуда веет… — Шевчук оторвался от группы и двинулся вперед, решительно размахивая руками.

— За ним, — приказала Давыдова.

Но Шевчук далеко не ушел.

За дверями таможни начинался зал прилетов.

Видно было, что тут тоже народ бежал в панике — ни души, все разбросано и перевернуто. И еще — тут было жарко. По-настоящему жарко.

«Тайцы бы радовались», — почему-то подумалось Давыдову.

Но ни одного тайца в округе не наблюдалось.

За стеклами был тот же ночной сумрак, но не ледяной, а пылающий, и ветер заносил в дверь красную сухую пыль, пахнущую раскаленным камнем.

Уткнувшись разбитой мордой в высокий бордюр, у самого входа грустила брошенная «тойота».

— Ебушки-воробушки… — выдохнул Денис Николаевич, теряя остатки интеллигентности. — Как такое может быть? С той стороны все минус тридцать! А с этой?

— Выше тридцати, — сказала Карина, осторожно выставив ладонь на улицу. — Под сорок!

Все еще работающие экраны транслировали на пустой зал красоты острова. В брошенных прокатных конторах на стойках светились компьютеры.

В пустой кондитерской мигала огоньками кофемашина.

— У кого как, — сказал Шевчук, — а у меня в крови уровень кофеина упал до невозможно низкого уровня.

— У меня тоже, — поддержала Карина, оглядываясь. — Мне наружу совсем не хочется…

— Может, свалим отсюда по-быстрому, — раздраженно предложил Давыдов.

— Мы уже свалили из самолета, папа, — рассудительно возразил Мишка. — Тут сейчас безопасно.

Здание снова тряхнуло. Свет на миг вспыхнул ярче, кофейный автомат задорно подмигнул и сверкнул медным боком.

Убийственно серьезный Муромец смотрел на Давыдовых, ожидая сигнала, дробовик выглядел игрушкой в его руках. Тем временем Шевчук, не ожидая согласия Дениса, уже колдовал над кофе-машиной.

— У меня дома такая же… Вы не волнуйтесь, Денис Николаевич, у меня впечатление, что все плохое именно здесь уже произошло. Нам ехать, я подустал, да и погода, если откровенно, не очень… Так почему бы не выпить по чашечке чудесного бодрящего напитка? Это же почти Бразилия! В Португалии в кофе знают толк!

Автомат зашипел, плюнул паром. Шевчук протянул Карине чашку кофе, и та с благодарностью приняла…

«Сдуреть можно, — подумал Давыдов. — Брошенный аэропорт между двух реальностей. Я же только написал о касании, а реальность сделала свои выводы. Никакой фантазии не хватит! Хотя объяснение у происходящего есть. Вместо трех миров теперь один, жар и холод имеются и в нашем мире — вместе. Наверное…»

Он замер и почувствовал, как от пришедшей в голову мысли потеет спина и сводит складками затылок.

Он не ощущал внутри присутствия сознания Кирилла. Впервые за эти ненормальные дни — не ощущал.

Денис позвал его несколько раз, попытался «подвинуться», пропуская Кирилла к «рычагам управления», но ответа не было — сознание перестало двоиться. Не было чужих снов. Остался только один Давыдов. Это должно было принести облегчение, но не принесло. И Денис мог сформулировать почему.

— Эспрессо? — спросил Шевчук, повернувшись к Давыдову. Он улыбался своей белоснежной виниловой улыбкой. И она слегка бесила своим совершенством! — Или американо?

— Кар… Карина! — выдавил из себя Давыдов. — Кира с тобой?

Блаженная улыбка кофейной наркоманки сползла с лица его же-ны. Несколько секунд — и она ответила:

— Ее нет…

— Значит, вторые Давыдовы исчезли? — спросил Юрий Макарович, разглядывая побледневших попутчиков. — Это плохо? Или хорошо? У нас зрада[20] или перемога?[21] Что это означает?

Давыдов повернулся к нему:

— Это означает, что они вернулись домой. Вернее, дом нашел их здесь. И это очень плохо!

— Ты хочешь сказать… — начала Карина.

— Да, — перебил ее Давыдов. — Это означает, что «переселение душ», весь этот джампинг и высшая математика больше не нужны. Они здесь, в нашем серединном мире, но уже в своих оболочках.

Он выдохнул, взял из рук Шевчука чашечку кофе и, не чувствуя вкуса, выпил залпом.

Горячий, ароматный кофе лавой прокатился по пищеводу.

— Так что поехали отсюда быстрее… — сказал Денис. — Незваные гости уже рядом. Они идут за нами! И мне надо успеть дописать финал…

Мир Зеро. Мадейра. Ноябрь

Дорога от Фуншала до виллы Шевчука пролегала через ад.

Во всяком случае Давыдов стал задумываться о существовании ледяного ада помимо ада огненного, что само по себе было необычно для убежденного атеиста.

Если бы Евросоюз не выделил острову деньги на строительство тоннелей, превративших многочасовые узкие серпантины в скоростные магистрали, прошивающие горы насквозь, то добраться до гнезда украинского олигарха, свитого у самого берега океана, стало бы невыполнимой задачей.

На счастье, в одной из прокатных контор нашелся джип — огромная «секвойя», в которую можно загрузить даже взвод морских пехотинцев в полном боевом оснащении. Машина явно была оборудована под сафари на бездорожье, для подъема в горы в малодоступных местах — зубатые шины, настоящий полный привод с блокировкой дифференциала…

Муромец даже крякнул от удовольствия, садясь за руль. Шевчук устроился рядом. Остальные разместились сзади.

Давыдов обнял сына и жену и вырубился еще до выезда на дорогу — сказался недосып.

Впрочем, сна хватило ненадолго. Через полчаса он сидел сусликом, тараща глаза в плывущую перед капотом дымную тьму. Было реально страшно. Особенно когда ветер на несколько мгновений разгонял пургу или песчаную хмарь и фары вдруг выхватывали пропасть слева или справа.

Они не ехали — они крались, попадая то на лед, то на не менее скользкие песчаные языки, пересекавшие дорогу. Между льдом и раскаленным песком дорогу заливала вода, песчано-ледяная смесь — густая, скользкая, как слизняк.

В первом же тоннеле они встретили людей. Катаклизм застал их в дороге, и они остались в рукотворной пещере в ожидании окончания кошмара.

Илья осторожно провел громадный джип между припаркованных вдоль стен машин. Люди смотрели на «тойоту» с недоумением — куда едут эти странные люди?

Голландцы попросились выйти. Им явно не хотелось ехать дальше в составе безумной экспедиции, похищающей пилотов и самолеты, да еще в тяжелых погодных условиях.

Шевчук вручил каждому из них по визитной карточке и предложил позвонить в понедельник в его европейский офис. Или просто приехать за вознаграждением, если они не будут болтать, конечно же! Пилоты карточки взяли, но насчет их молчания Давыдов не был бы так уверен.

На выезде из тоннеля началась такая метель, что щетки на лобовом вязли в плотных струях снега. Термометр бортового компьютера показал минус 32 градуса. Фары осветили стволы пальм, разорванных морозом, словно забытые во фризере бутылки. Одно из деревьев рухнуло на дорогу, перегородив ее на три четверти, и метель тут же намела торос.

Беленький осторожно взобрался правыми колесами на утрамбованный покров и переехал препятствие.

Новицкий с облегчением выдохнул. Его куртка, которую можно было считать теплой для Киева, при таком морозе была такой же эффективной, как льняная рубашка-распашонка.

— Нам надо ехать выше, — сказал Шевчук, вглядываясь в карту. Навигация не работала, не подавала признаков жизни мобильная связь и радио молчало — только изредка в динамиках раздавался хрип, похожий на предсмертный стон удушаемого. — А выше, видать, дела обстоят совсем неважно… Давай-ка, Илья, потихонечку!

И «секвойя» поползла дальше, содрогаясь корпусом при каждом ударе ветра, заставляя сердца пассажиров замирать от ужаса.

Один раз они видели, как справа, над ущельем, проскочили, мигая красными огнями, вертолеты, но Давыдов не смог рассмотреть наверняка. Возможно, показалось.

Они снова въехали в тоннель, на этот раз в короткий, и на выезде словно влетели под пескоструй. С этой стороны горы хозяйничал жар! Снег растаял за считанные секунды. Бортовой компьютер мигнул и показал плюс пятьдесят два.

— Этого не может быть, — пробормотал Новицкий, вытирая пот со лба. — Вы представляете, что должно твориться на температурной границе?

— Тормози! — крикнула Карина.

Видимость была крайне условная, но они отчетливо видели, как в сотне метров от них дорогу пересек торнадо. Огромная черная гусеница проползла по шоссе, срывая ограждения и ломая деревья, как спички.

— Температурная граница, говоришь? — сказал Давыдов. — Вот тебе температурная граница!

— Тогда торнадо должно быть много, — Мишка оторвался от бокового окна, а смерч рухнул в пропасть, волоча за собой огромные стволы. — Они образуются постоянно. Я по «Дискавери» фильм смотрел.

— Приятная перспектива, — заметил Шевчук. — Окажись мы на его пути… Простите, Денис, но если это все ваше воображение, то не могли бы вы его несколько умерить? Или подумать о чем-то хорошем? Напишите, например, что-нибудь про штиль и хорошую погоду…

— Боюсь, что не все решаю я, — сказал Давыдов. — Я ничего подобного не писал. И не воображал. Я, знаете ли, такое придумать, конечно, могу, но мало ли чего я могу, но не придумываю…

— Тогда что это?

— Касание, — пояснил Давыдов. — Мы сейчас не просто на Земле, мы на трех планетах и на одной — одновременно. Я написал слово «касание», но все, что сейчас происходит, — это явление, которое обозначается этим словом. Я не придумывал явление. Я его назвал, понимаете?

— Честно говоря, — сказал Новицкий, — даже я — не очень.

— А я понимаю, — вздохнула Карина.

— И я, — поддержал родителей Мишка. — Папа описывает, а не придумывает. Оно уже существует независимо него.

— А вы уверены, что найдете выход? — спросил Шевчук.

Впереди в струях ливня замелькали белые мухи — предвестники новой снежной бури.

Давыдов посмотрел на дорогу и решительно сказал.

— Если он есть, то я его найду. Видите ли, Юрий…

Он ухмыльнулся — опять тот же навязший на зубах мем из далекого прошлого.

— Иногда решение проще, чем мы себе представляем.

— Видите ли, Денис, — сказал олигарх, оглядываясь через плечо. — Иногда решение только кажется простым, а на самом деле в нем есть и второе, и третье дно… И то, что мы принимаем за решение, всего лишь временная мера, отодвигающая неизбежное на пару часов. Но я оценил вашу уверенность. Здесь влево, Илья! И осторожнее, опять лед на дороге!

Мир Зеро. Мадейра. Побережье, к востоку от Порто-Маниш. Ноябрь

К вилле Шевчука они подъехали на рассвете.

Сам дом, удачно врезанный в ландшафт, выглядел скромно, особенно по украинским меркам: несколько террас, десятиметровый бассейн с видовой площадкой для загара, панорамные окна. Все компактно, чтобы не сказать бедненько, но на самом деле и само место, и инженерные работы, позволившие спрятать в скалу и гаражи, и подсобные помещения, и небольшую дизель-электростанцию, стоили миллионы. В какую сумму обошелся лифт, ведущий вниз, к пляжу с черным песком, Денис и представить себе боялся.

Понятно, что особняк в Силиконовой долине на рынке ценился поболе мадерийского владения Юрия Макаровича, но дом был чудесен — это Давыдовы поняли едва переступив порог.

Здесь, неподалеку от Порто-Мониш, касание проявляло себя менее интенсивно, чем по дороге — вокруг дома Шевчука сохранился кусочек мира Зеро. Когда Денис вышел на площадку рядом с бассейном, то слева, там, где в ясную погоду просматривались природные бассейны, вилась красная пыль Мира Огня, а в стороне рассвета была видна стена бьющей в прибрежные скалы метели.

Часть океана дышала свободно, но ее как в клещи брали столкнувшиеся Параллели. Над бурлящей водой вились птицы — мириады чаек и бакланов искали убежища от непогоды, природу которой они не понимали.

Давыдов невольно застыл в восхищении, наблюдая невероятный пейзаж грядущей катастрофы, расстилающийся перед ним.

Карина, неслышно подойдя сзади, тронула его за плечо.

— Не хочу тебе мешать…

— Я знаю. Мне пора… — сказал Давыдов, вдыхая запах влажного рассветного леса, нависавшего над особняком.

— Там Мишка приготовил тебе кофе, Новицкий налил в него коньяку, а Беленький подтащил кресло-ленивку поближе к окнам.

— А наш гостеприимный хозяин?

— Наш гостеприимный хозяин запустил автономную электростанцию и готовит нам завтрак. Спокоен как удав.

— Он всегда спокоен как удав. Я ему завидую.

Карина поцеловала Дениса в щеку.

— Ты не умеешь завидовать.

— Я учусь.

— Пусть тебе завидуют.

— Ага. Простой демиург, счастливый муж красавицы и отец сына-подростка в свободное от творения миров время подрабатывает писателем-беллетристом.

— А мог бы механиком-мотористом! — рассмеялась Карина.

— Не мог бы, — покачал головой Давыдов. — Какой из меня механик? У меня руки из жопы. Я ими могу писать, есть и обниматься.

— Ну, так иди — пиши, чудовище!

— А обниматься?

— Обниматься потом!

— И пусть хозяин поторопится, — капризно сказал Давыдов, устраиваясь в ленивке. — Я жрать хочу. А когда я хочу жрать, я не могу продуктивно работать!

Он включил ноут, склонился к экрану взлохмаченной головой, и через секунду Карина уловила, как едва слышно клацают клавиши.

Глава 18

Мир Зеро. Точка касания Мадейра, побережье, восточнее Порто-Мониш. Ноябрь

И прыжок был не прыжок, и переходом это назвать было трудно. От джампа разве что название осталось. Ни тошноты, ни удара при вхождении, ни самого вхождения.

— Никакой романтики, — скривился Мамочка, спускаясь по склону.

Кирилл шел первым, сверяясь с картой. Левада петляла по склону, под ногами то и дело начинало хлюпать, журчала вода.

— Кончилась романтика, — сказал Давыдов. — Привыкайте. Лоскуток, ты как?

Лоскутов в самом начале спуска, как только они шагнули с платформы под наставления Крыса, подвернул ногу на скользком камне, и теперь слегка прихрамывал.

— Нормально, Кир. Лучше, чем с пулей в брюхе в Париже!

Давыдов остановился.

Впереди была полоса его мира — мира Огня. Он слышал знакомый запах раскаленного воздуха и шипение испаряющейся влаги.

Сто? Двести метров? Сколько идти по этой жаровне? А если километр? Это ж можно с ума сойти!

Впрочем, после полосы льда это не так пугает. Главное, чтобы недолго!

— Платки надо намочить, — распорядился Кир. — Сейчас будет жарко.

Он подождал пока ребята выполнят распоряжение, сам смочил ткань в ледяной воде под самой скалой, и приложил пахнувший речной зеленью платок к лицу.

— Вперед! — приказал Давыдов, входя в привычный жар своего мира. — Держаться за мной! Дистанция — два метра.

Отряд Киры двигался по другой стороне склона.

Здесь буйствовал холод, но не такой страшный, как на родине — температура упала до минус 25, не ниже. Замерзнуть насмерть, даже при таком ветре, было сложно, но и передвигаться оказалось настоящей мукой.

Зеленый лес застыл, превратившись в причудливое переплетение обледенелых ветвей и лиан. Лед сковал воду в леваде, разорвал изнутри сочные стебли придорожных гортензий и толстой коркой лег на землю, накрыв торчащие из почвы корни.

Именно корни не давали маленькой группе передвигаться быстро. Наступить на такой присыпанный снегом подарок, означало рухнуть на спину. А рухнуть на спину означало сломать позвоночник.

Рич уже отбил себе задницу и теперь шагал с максимальной осторожностью, а разумная Котлетка с самого начала не переходила на бег, так что двигался отряд медленно, чуть быстрее похоронной процессии.

На этот раз точка пересечения струн находилась рядом, а о времени выхода беспокоиться не приходилось — тепличные условия, черт побери! Если не считать перемежающихся климатических зон, землетрясения и грозовых разрядов, которые лупили с неба везде и часто.

Перед пологим обледенелым спуском Кира остановилась, подождала пока Рич и Котлетка окажутся рядом — видеть их в собственных телах на задании было очень непривычно, как, впрочем, и чувствовать себя в родной плоти и коже.

Это сложно было назвать джампом, хотя в некотором смысле это все-таки был джамп. Или десант? Да, какая, собственно, разница? Есть задание, и его надо выполнить. Раньше все было сложнее, теперь проще — не надо рядиться в чужие тела, лететь сломя голову к точке выхода и искать оружие.

Давыдова проверила короткоствольный автомат — пластиковое чудо техники было защищено от песка, воды, снега и пыли. В прозрачном магазине аккуратно, бочок к бочку, лежали золотистые тушки 9-миллиметровых патронов.

— Похоже, это там… — Кира показала рукой на едва различимое посреди вьюги мерцание. — Спускаемся в следующем порядке — я первая, Рич — второй, Котлетка, ты замыкаешь.

— Принято.

— Принято.

— Пошли.

Ноги скользили по гладкой ледяной корке. Только не свернуть себе шею! Рубчатые подошвы десантных ботинок цеплялись за малейшие неровности, но неровностей катастрофически не хватало, и тройка не шла, а соскальзывала к пульсирующему свету в конце тропы.

Обе группы появились возле виллы как раз в тот момент, когда остров тряхнуло по-настоящему, в несколько раз сильнее, чем трясло раньше.

Никто не мог видеть того, что происходило на океанском дне, глубоко под каменными склонами древнего вулкана, который, собственно, и назывался теперь Мадейрой. Под каменными плитами что-то шевелилось и ворочалось, словно у подножия вулкана вздыхал и крутился огромный, проснувшийся от вековой спячки зверь. Громадные плиты вздрагивали, словно шкура слона, и от побережья Марокко к берегам Мадейры вырастала новая, низкая гряда, похожая на спинной гребень игуаны.

Рядом с хребтом, словно прыщи на щеках дозревающего подростка, появлялись пирамиды — их выжимало вверх, выдавливало из недр что-то, не имеющее названия, но чудовищно сильное, способное менять ландшафты, воздвигать или разрушать горы…

Такая же гряда тянулась к Мадейре со стороны Британии, еще одна вздымалась из глубин Атлантики.

Три линии сходились к вершине старого вулкана, крошечной точке на фоне огромного океана и нависающих над ней континентов.

Это не было случайностью. Во всяком случае, ни один математик из параллелей не назвал бы точку касания случайной. У любой вероятности есть формула, которая ее описывает, поэтому вероятность и случайность — не одно и то же.

Остров снова тряхнуло. На вершине вулкана, давно заросшей эвкалиптовыми рощами, образовалось нечто, напоминающее огромную воронку торнадо. Не ураган — нечто большее, несравненно сильнее и опаснее, чем ураган пятой категории.

Здесь, среди свернутых в улитку силовых линий, струн и хорд, соединявших времена и пространства, не было реальности — тут был коктейль из жара и хлада, приправленный миром Зеро — как шоколадной крошкой на жареное мороженое.

Здесь, на некогда мертвой застывшей лаве, превращенной в зеленый вечноцветущий рай, где нет ни жары, ни холода, зарождалась смерть мира.

Неминуемая гибель трех миров ухмылялась из медленно вращавшейся воронки, из глаза урагана, готового стереть с лица Вселенной все живое: заморозить, сжечь, утопить…

Огромный кусок склона, на котором талантливый архитектор расположил виллу Шевчука, вздрогнул и провалился на несколько метров вниз. Это была часть гранитной горы весом в несколько миллионов тонн, часть берега вместе с шоссе и дорогой, по которой недавно Беленький съезжал к гаражным воротам.

Звук, сопровождавший этот сдвиг, напоминал скрежещущий стон — так мог бы застонать великан-камноед из книг Толкиена. Сверху в океан полетели глыбы, из осыпи показалась согнутая труба лифта. Формой оползень напоминал лезвие огромной лопаты, теперь это лезвие вдавливалось узкую кромку черного песка и океан.

Когда дом заходил ходуном, Карина вскрикнула, но Давыдов даже не повернул голову — его руки летали над клавиатурой, словно он был не писателем, а пианистом, например Клайдерманом, исполняющим сложнейшее соло на рояле.

— Что это? — спросил дрогнувшим голосом Новицкий, показывая на линию горизонта. — Мы что? Падаем?

— Похоже, — отозвался Шевчук.

Он вышел с кухни в новом дурацком фартуке, на этот раз с нарисованными на ткани Дональдами Даками.

— Причем вместе с горой, — добавил он, оглядевшись. — За дом можете не бояться. Это стальная капсула, она не рухнет от землетрясения, ее можно только раздавить.

— Утешили, — нервно хохотнул Мишка. — Только раздавить? Серьезно? Ну теперь я спокоен.

Шевчук пожал плечами.

— Похоже, — он прищурился, — Вам, Михаил, ничуть не страшно. Хотелось бы знать — почему?

— Он в маму, — Карина взяла себя в руки, голос ее звучал с привычными интонациями. — И в папу.

Давыдов даже не повернул головы.

— Можно я ему через плечо загляну? — попросился Новицкий. — Он точно все правильно пишет?

— Нет смысла волноваться по поводу неизбежного, — Шевчук чуть кривовато, но улыбнулся. — Что должно произойти, то произойдет. Мы за сегодня могли погибнуть раз десять… Однако до сих пор живы. Я надеюсь продолжить эту славную традицию. В принципе, завтрак готов. Можно приступить…

Тут дом снова тряхнуло, и стало понятно, что до этого момента природа только шутила с ними.

Пол затрясся. Это была крупная дрожь — так иногда трясет больного в лихорадке. Захрустели стекла, пошли мелкими трещинами стены. И еще — возник тот самый знакомый низкий рычащий звук, от которого зубы у всех присутствующих начинают чесаться изнутри.

Склон внезапно просел еще метров на двадцать — эффект был как от падения в воздушную яму: никто не устоял на ногах, кресло с Давыдовым подбросило, он судорожно прижал ноутбук к груди.

Взгляд у Дениса при этом был отсутствующий.

Внезапно падение остановилось, вода в бассейне взлетела вверх, словно от взрыва, и тут же обрушилась обратно, превратив площадку для загара в бурлящее море.

Огромный многотонный валун, сорвавшись откуда-то сверху, с края разрушенного шоссе, пролетел над домом, ударил в край террасы, мгновенно превратив его в щебень, и канул вниз, в океан.

Как ни странно, панорамные стекла уцелели, только одно треснуло наискосок. Через трещину в дом ворвались внешние звуки: вой ветра, треск ломающихся деревьев, скрежет камней и треск автоматной очереди.

Группы вышли на открытое место почти одновременно.

Ребята Кирилла оказались на открытом пространстве на доли секунды раньше, чем тройка Киры Давыдовой, и это едва не стоило им жизни.

Кирилл увидел, как Мамочка поднял ствол, краем глаза засек пульсирующие вспышки там, где заканчивалась снежная круговерть, и прыгнул, снося своих бойцов с ног.

Свинцовый град пронесся над ними, чудом никого не задев, а ответная очередь Мамочки простучала по бетону и воротам гаража. Еще секунда — и они, нырнув в заросли гортензий возле подъездной дорожки, вжались в землю, выставив вперед оружие.

— Лоскуток?

— Цел я, Кир. Все нормально.

— И я в порядке, — прошептал Мамочка. — Вот, блин… Колено ободрал.

— Идти можешь?

— Я ободрал, а не сломал. Могу.

— Так, Мамочка, ты прикрываешь. Мы в обход. Я справа, Лоскуток — ты слева.

Прогремели выстрелы, и им на голову полетели срезанные пулями цветы.

Давыдов пополз, царапая локти о мелкие камушки. Через десяток метров он едва не воткнулся головой в угол пристройки, встал и прижался спиной к теплому бетону стены.

Позиция была отличной, плотная изгородь из живых растений укрывала его от посторонних глаз, дом защищал от выстрелов. Но у позиции был один значительный минус. Здесь не только никто не мог увидеть Кирилла, но и сам Кирилл ничего не видел.

Выл ветер, листва больно хлестала Давыдова по щекам. Земля под ногами дрожала и ходила волнами, словно он стоял на спине огромного урчащего кота.

Слева от него грохнуло. Сначала он решил, что кто-то кинул светошумовую гранату, но когда над его головой пронесся, крутясь городошной битой, перекрученный древесный ствол, понял, что слышал, как сломался эвкалипт.

Внезапно земля ушла из-под ног, Давыдов обнаружил себя висящим в воздухе, а в следующую секунду он уже катился по склону в туче каменной крошки и комков суховатой рыжей земли.

Он падал не один. По склону кубарем катились все шестеро — его тройка и тройка противника.

Они рухнули на плоскую крышу виллы, словно брошенные наигравшимся мальчишкой игрушечные солдатики. Давыдов ударился спиной, да так, что потерял возможность дышать и на несколько мгновений утратил связь с реальностью. Он слышал, как хрустнуло колено у приземлившегося рядом Лоскутка, и как кто-то вскрикнул за его спиной.

Давыдов попытался встать, но лишь заворочался, засучил ногами, как перевернутый на спину жук. Рот наполнился соленым и эмалевой крошкой. Денис хотел застонать от боли, но закашлялся, брызгая кровавой слюной.

Он лежал, глядя в небо. Над ним с неимоверной скоростью неслись рваные облака чудного сиренево-красного цвета. Через них пробивалось неестественно яркое для ноября солнце.

Денис повернул голову и увидел Киру. Увидел рядом — рукой подать. Она тоже пыталась встать. Лицо у нее было в крови, куртка цвета хаки разорвана. Ей помогала подняться какая-то женщина, но почему-то делала это одной рукой. Кирилл присмотрелся и понял в чем дело: вторая рука женщины, скорее всего сломанная, болталась параллельно телу, с кончиков пальцев стекали капли крови. Они падали медленно, и Давыдову казалось, что он слышит, как они стучат о поверхность крыши.

Раздался скрежет, потом что-то оглушительно треснуло, небо накренилось, и Кирилл снова оказался в полете, но на этот раз он падал вместе с потоками воды. Рядом летел, размахивая руками, Лоскуток, рот его беззвучно открывался и закрывался — звуков Давыдов не слышал.

Они упали в бассейн. Кирилл не сразу понял это — просто оказался в бурлящей воде. Он ничего не видел, кроме пузырьков, которые окружали его со всех сторон. Нужно было вдохнуть, но в горло врывалась вода, Давыдов забился, как пойманная рыба, заколотил руками и ногами и вынырнул на поверхность.

Можно было подумать, что в бассейне бушует шторм: Кирилла накрыло волной и едва не расшибло о бортик. Рядом с ним спиной вверх плавал Мамочка. Похоже было, что он потерял сознание от удара. Давыдов вцепился в него мертвой хваткой и поволок к ступеням на выходе из бассейна.

По дороге его сбило с ног новым толчком, но он успел выбросить тяжеленную тушу Мамочки на мелкое место. Тот заперхал, откашливая проглоченное, заворочался.

Кирилл выполз на развороченную площадку для загара.

Он чувствовал себя так, будто по нему только что проехался грузовик. Оперся спиной о бетонный бортик и наблюдал, как какие-то люди внутри дома (за толстыми стеклами с напылением он видел только силуэты) пытаются открыть раздвижные двери, ведущие к бассейну, но двери перекосило и они не открываются.

За грохотом и воем, стоящим вокруг, Кирилл почти не слышал звуков, но видел, как с той стороны бьют в огромное окно обломками стула, пытаясь выйти наружу.

Он попытался перевернуться, оперся на руку, привстал и увидел Киру. Она лежала в нескольких метрах от него, неловко заломив руку. Глаза ее были закрыты.

Узнать ее оказалось легко — она была удивительно похожа на Карину, отличаясь только прической да цветом волос. Правда, одета эта Давыдова была в камуфляж с легкой броней поверх. Сознание покинуло ее, и бесчувственное тело Киры медленно съезжало по мокрому к краю разрушенной террасы.

С каждой минутой наклон каменной глыбы, на которой стоял дом, увеличивался, но не в сторону океана, а в сторону берега, где лезла из земли взбесившимся червяком стальная труба лифтовой шахты. Нижняя часть клина выдвигалась в воду.

Перед Кириллом лежало тело врага. Тело женщины, с отрядом которой он воевал за жизнь своего мира все эти годы, но он не ощущал радости. Да, победа была близка как никогда! Но…

Он чувствовал совсем не то, что должен был чувствовать.

В Будапеште непонятная сила не дала ему проломить висок Киры…

Тело Киры развернулось и начало соскальзывать с платформы.

Сейчас она умрет.

От этой мысли стало больно. Очень больно. Как будто бы кто-то тупым ножом откромсал у него часть души и теперь рваный срез кровоточил, заставляя все внутри сжиматься от тоски. Еще секунда! Еще секунда — и она навсегда исчезнет из этого мира.

И тогда Кирилл бросился к ней…

Беленький отшвырнул прочь разбитое и искореженное кресло.

— Они что? Бронебойные? — спросил он у Шевчука, вытирая выступивший пот.

— Возможно. Давайте попробуем приоткрыть.

Шевчук вставил массивную кочергу, взятую с каминной стойки, между рамой и направляющими и нажал. Беленький присоединился к нему, и они вдвоем изо всех сил потянули за рукоять. Кочерга заскрежетала и согнулась, но им удалось на несколько миллиметров сдвинуть раму. Образовалась небольшая щель, куда Шевчук с ходу вогнал щипцы для углей, валявшиеся рядом.

— Есть!

— Давай еще!

— Тащим!

Рама сдвинулась еще на чуть-чуть, но для выхода этого было мало.

Мишка, помогавший открывать дверь, оглянулся:

— А где мама?

Карины в комнате не было, но, как только ее упомянули, она тут же появилась в дверях гаража.

— Попробуйте этим, — сказала она, протягивая мужчинам домкрат.

Шевчук глянул на Карину Олеговну с нескрываемым восхищением.

— Быстрее! — крикнул Миша, глядевший в окно за разыгрывающейся на их глазах трагедией. — Сейчас они упадут! Или поубивают друг друга!

Домкрат в щель вошел, Беленький начал крутить ручку, и сдвижная дверь с хрустом пошла по направляющей. Стекло зазвенело, изгибаясь, и с оглушительным звоном лопнуло, осыпаясь на пол. Миша, прикрывая руками голову, шарахнулся от проема.

В комнату ворвался ветер: сложный запах воды, раскаленного камня и снежной бури. Чужой ветер. Ничто на Земле не пахло так, как он.

В этот момент, вдохнув полной грудью воздух из чужих ему снов, Денис вдруг поднял голову и сказал громко и отчетливо:

— Все!

Крышка ноутбука закрылась, скрывая светящийся экран с черными строками на нем.

Карина шагнула к Денису, протягивая руки, и выжатый как лимон Давыдов вдруг обмяк и уронил тяжелую голову на грудь жены.

Беленький, Давыдов-младший, Новицкий и Шевчук выскочили на террасу, пригибаясь, как при обстреле, в тот момент, когда Кирилл, мертвой хваткой вцепившийся в бесчувственное тело Киры, исчез за краем платформы.

Мир Зеро. Станция наблюдателей

— Ну, вот, Дэмиен, сейчас мы узнаем, осуществился ли твой план.

Люциус заложил руки за голову и откинулся на спинку кресла — вылитый кодер, завершивший часть работы.

— И вариантов у нас нет, — он хрустнул пальцами, потянулся. — Или деформация прошла успешно и тогда мы увидим рождение мира, или…

— Или, — сказал Дэмиен, рассеянно глядя на экран, — мы увидим смерть трех миров. Но будем знать наверняка — время демиургов прошло. А как здорово, если бы подтвердилось, что все еще можно создавать новые реальности силой мысли! Что было, Люциус, когда ничего не было? Извечный вопрос людей — если Вселенная вечна, то с чего все начиналось?

Люциус усмехнулся.

— Было прямое указание, Дэмиен. Как там… — Он сморщил лоб. — Сначала было слово…

Они переглянулись.

— Никогда, — покачал головой Дэмиен. — Никогда я еще не пытался толковать человеческие сказки в таком аспекте.

— А зря, — Люциус улыбнулся и забросил ноги на край стола, демонстрируя собеседнику потертые сникерсы с синими шнурками. — Ждать осталось недолго. Сейчас мы узнаем все. Хочешь пари?

Мир Зеро. Мадейра. Окрестности Порто-Мониш. Ноябрь

Это только в кино главный герой держит сомлевшую даму сердца на весу одной рукой, а второй решает текущие задачи. На самом деле, когда тебе надо правой удержать от падения шестидесятикилограммовое бесчувственное тело, а левой схватиться за что-то, что выдержит ваш совместный вес, сделать это изящно скорее всего не получится.

Дай Бог, чтобы от рывка не вылетело плечо и было на что опереться ногами, потому что если ты не герой боевика, то с дополнительным грузом в полсотни килограмм ты на одной руке долго не провисишь.

Кирилл успел ухватить Киру поперек туловища, но зацепиться за край площадки не смог. Его неумолимо потащило вниз, в расщелину. Носки ботинок, которыми он пытался заякориться, бесполезно скребли по гладкой поверхности, а он съезжал вниз головой, пытаясь найти опору для тела.

Они рухнули в пустоту.

Кирилл сгруппировался, насколько это было возможно, но как сгруппируешься в неуправляемом полете? Он ударился спиной, закрыл Киру плечом от удара, и в следующий момент они кубарем покатились по железному настилу.

Давыдов оглянулся. Живы, уже хорошо.

Они рухнули на искореженную лифтовую площадку, торчащую из осыпи под странным углом — железный диск выглядел так, будто его гнул обкуренный импрессионист. Кирилл подполз к краю, глянул вниз и похолодел. На метр-другой левее или правее — и лететь им до самого низа, туда, где волны били в просевшее каменное основание.

Подняться вверх?

Кирилл встал на одно колено: его качало, словно в шторм, и головокружение тут было ни при чем — ветер и содрогание земли трясли конструкцию лифта, и найти равновесие стало нелегким делом. Тело Киры снова поползло в сторону от вибрации. Давыдов одной рукой ухватил ее за куртку, а второй вцепился в толстый стержень-растяжку — так еще была возможность устоять.

Положение казалось патовым.

Да, они были живы, не искалечены, но отрезаны от путей отхода, заперты на искореженном куске металла. Под ногами скалилась каменной пастью пропасть. Площадка, с которой они рухнули, возвышалась над ними на добрый десяток метров. Чтобы туда подняться, нужно было родиться хамелеоном — каменная стена поднималась вверх под отрицательным углом.

Оставалось проникнуть в лифт, а уж по нему или спуститься, или подняться на один из стационарных уровней — в зависимости от обстоятельств. Кирилл просто чувствовал каждой клеткой тела, как под действием природных сил вибрирует и гудит труба, на которой они стояли.

Медлить нельзя, надо действовать.

Прежде всего нужно было освободить руки. Кирилл привязал Киру к одной из труб-растяжек ее же собственным поясом. Она дышала ровно, но все еще была без сознания, а ему сейчас ох как пригодился бы напарник!

Ну ничего, обойдемся!

Хватаясь за металлические конструкции, Кир подобрался к двери лифта. Этаж, на котором сейчас находился Давыдов, явно был техническим. Вместо прозрачной стеклянной панели — стальная дверь, запертая на электронный замок с автономным питанием. Хочешь открыть — нужно обесточить.

Кирилл достал нож и принялся ковырять лючок, расположенный рядом, но подогнано все было добротно, и лезвие лишь оставляло царапины на нержавеющем металле.

Давыдову показалось, что его кто-то зовет.

Он поднял голову и увидел, что сверху спускаются два человека. Они рывками соскальзывали по веревкам, и ветер, врывающийся в узкое пространство между скалами, беспощадно их раскачивал. Лиц Кирилл не видел. Наверное, кто-то из его команды. Если они смогли спуститься, то значит, можно будет попробовать подняться наверх.

Ему удалось подцепить лючок острием ножа, и железная пластина полетела вниз. Не мудрствуя лукаво, Давыдов резанул провода, оглянулся.

На платформу спускались Денис и Карина. Он помог Карине плавно опуститься на ноги и протянул руки Денису, которого раскачивало, словно маятник.

— Это еще что такое? — рявкнул Кирилл, но получилось у него неубедительно. — Куда лезете, салаги? Где мои ребята? Какой мне от вас толк?

Денис был бледен, как стена, но смотрел бодро.

— Так надо, Кирилл, — сказал он, отвязывая от себя прочную брезентовую стропу. — Мы вчетвером все сделаем, вместе. Раз уж Шевчук для нас порезал свой кайт, то все просто обязано получиться. Поднимай Киру. Попробуем вытащить ее первой.

Карина уже склонилась над своим двойником, нащупала бьющуюся на шее жилу.

— Она приходит в себя!

Кира застонала.

— У нее шок, — пояснила Карина Олеговна. — Череп цел.

Она приподняла голову Киры.

— Кира, ты как…

Та открыла глаза.

Несколько секунд она наводила резкость, потом увидела перед собой лицо Карины и два одинаковых лица Кирилла и Дениса.

Кирилл был в камуфляже, поэтому Кира легко определила кто есть кто. Ее рука зашарила по поясу, но кобура оказалась пустой.

— Не вздумай его трогать, — просипела она. — Не смей!

— С каких это дел? — возмущенно сказал Кирилл. — Это ты вместо «спасибо», Кира? У меня задание — защищать его от тебя! Ты ничего не напутала?

Карина с Денисом, быстро переглянулись, и Денис улыбнулся. Едва заметно и весьма загадочно.

— Попробуй встать, — сказала Карина, поддерживая Киру. — Что чувствуешь? Где болит? Все цело?

Кира стала на одно колено, опершись на руку.

— Вроде, ничего. Только тошнит.

Кирилл придержал ее за плечи и помог встать.

Платформу трясло.

Карина ухватила болтающиеся стропы и принялась обвязывать Киру.

— Давай помогу, — предложил Денис.

— Ты врача будешь учить узлы вязать, — фыркнула Карина. — Все, что мог, ты уже сделал, господин писатель.

— Не все, — покачал головой Денис. — Пока еще не все…

И в этот миг раздался оглушительный треск, настолько сильный, что хлестнул по ушам не хуже взрыва, и нависшая над ними часть скалы пошла вниз, набирая скорость.

— Назад! — крикнул Кирилл, разжимая створки дверей лифта. — Все сюда…

— Там же Мишка! — Карина задрала вверх мгновенно ставшее белым лицо. — Они там, у края!

Денис схватил жену и Киру в охапку и бросился к Кириллу, но едва не упал от рывка. Кира была привязана к стропе, Карина все же успела завязать узел.

— В лифт! — Кирилл рванулся к ним. — Быстро в лифт!

Каменное небо рушилось на них, до удара оставались считанные секунды.

Кирилл рубанул стропу ножом, но прочная ткань не сразу поддалась, он нажал сильнее, и стропа лопнула. Кирилл взвалил Киру на плечо и понесся к дверям, в которых уже исчезли Денис и Карина. Он понимал, что у него нет времени осторожно пробираться на узенький технический балкончик: еще миг — и глыба раздавит их, как солдатский сапог таракана. И тогда он прыгнул, стараясь достичь противоположной стороны трубы.

Скала обрушилась прямо за его спиной, сметая погнутую платформу вместе с распорками и ребрами прочности. Карина с Денисом успели заметить пролетающий мимо них дом. На площадке возле бассейна ничком лежали люди — Карина с облегчением узнала в одном из лежащих сына. А Кирилл, перелетев зев шахты, врезался в противоположную дверям стенку. От удара он выронил Киру, и та упала на технический балкончик, а Кирилл закачался, балансируя на носках у самого края, схватил руками воздух и упал спиной в пустоту.

Денис попытался схватить его за воротник, но промазал — ткань только скользнула по пальцам, рука сжала воздух.

— Нет! — крикнула Карина отчаянно, а Кира молча быстрым змеиным движением свесилась с узенького, как книжная полка, балкона и успела схватить Кирилла за руку, остановив смертельный полет. Она не удержала бы такой вес и десяти секунд, но Киру хватило и секундной возможности, чтобы вцепиться второй рукой в спасительный металл.

Труба гудела от ветра и вибрации не хуже иерихонской, казалось, тысячи демонов выли в железном жерле, устремленном в дымные небеса. Денис осторожно выглянул из двери. Дом теперь располагался внизу, метров на сорок ниже места, где они застряли. Возле бассейна суетились фигурки. Денис насчитал пять.

— И что дальше? — спросила Карина, когда Кирилл взобрался на технический балкон. — Вниз или вверх?

— Не знаю, — отозвался Денис и повернулся к своему двойнику. — Что скажешь?

Кирилл вытер пот со лба и пожал плечами.

— Не могу сказать. Хоть монетку бросай!

Денис посмотрел вверх и покачал головой.

— Монетка не поможет. Предлагаю — вниз. Идея лезть вверх по поломанной шахте мне не нравится.

Дорога вниз представляла собой узенькую металлическую лестницу, исчезавшую в полумраке.

Денис еще раз выглянул из дверей.

— Если спустимся ниже, можем попробовать перепрыгнуть на скалу. Там, вроде бы, не сильно широко.

— Он прав. Давайте спускаться, — предложила Кира. — Здесь нам точно оставаться нельзя. Слышите, как шатается?

Лишенная ребер жесткости полая труба раскачивалась, как пьяный ефрейтор, шагающий по плацу.

— Дамы — вперед! — Денис сделал приглашающий жест рукой. Лицо его искажалось гримасой боли. Из-под слипшихся волос на виске стекали вишневые капли.

Первой пошла Карина, за ней Кира.

Мужчины остались на площадке.

— Одно и то же задание, — Кирилл перекрикивал ветер. — Защищать тебя. Этого не может быть. Мы — антагонисты. Наши миры — антагонисты. Наши жизни — это их смерть. Что не так, Денис?

— Все не так, — крикнул Давыдов, приблизив лицо вплотную к лицу двойника. — Нельзя спасти свой мир, уничтожив другой, понимаешь? Это ошибка. Не может быть отдельно мира Огня и мира Льда — они непригодны для жизни сами по себе. Вы разрушали вместо того, чтобы объединять, Кирилл. Смешай лед и пламя — и ты получишь воду, нужную для жизни. Смешай жар и холод — и ты получишь мир для людей. Смешай зло и добро — и ты получишь человека.

— И что теперь?

Над их головами грохнуло, заскрежетало, железную конструкцию порвало, словно бумажный лист. С неприятным визгом разошлись швы, и верхняя часть шахты начала полет вниз, извиваясь испуганной гадюкой.

— Вниз, — Кирилл подтолкнул Дениса к лестнице, и они начали спуск.

Ступени были на полторы ступни шириной, не более, каждый шаг нужно было делать с осторожностью, чтобы нога не соскользнула. Кирилл спускался последним.

Труба скрипела и стонала, ее били судороги.

— Осторожно, — предупредила Кира, освобождая место, и Давыдов аккуратно спрыгнул на крышу лифта, стараясь не отдавить спутницам ноги. За ним последовал Кирилл.

— Тут люк, — сообщил Денис, нащупав ступней крышку. — Можно спуститься в кабину.

Он нашел защелку и откинул люк.

В лифте было светло. Одна его стенка оказалась стеклянной.

— Откроем изнутри? — спросила Карина.

Кирилл кивнул, похлопал себя по карманам.

— Вот, черт! Нож!

— Держи, — Кира протянула ему свой, с черным лезвием и обрезиненной рукоятью.

— Спасибо.

Кирилл быстро вскрыл лючок на панели управления, присмотрелся и замкнул провода.

— Давай!

Денис легко просунул пальцы между створками и распахнул двери.

В кабину ворвался ветер и несколько снежных хлопьев, которые тут же растаяли на полу.

Дом был ниже их метров на десять: высоковато для прыжка, но все-таки прыгнуть возможно. Проблема заключалась в том, что между лифтом и площадкой для загара пролегала пропасть шириной метров семь. Ни с разгоном, ни без разгона не перелетишь.

— Папа! — крикнул Мишка снизу. — Папа, мы тут!

Они действительно были тут: Муромец, Новицкий, Шевчук и остатки отрядов Киры и Дениса — могучий Мамочка и Котлетка.

— Мы не можем прыгать! — крикнул Денис.

Шевчук помахал им рукой:

— Я знаю как!

Он побежал к дому и выскочил обратно через секунду с подводным ружьем в руках. Давыдов сразу узнал устройство, он описывал его в одной из своих книг — мощная пневматика с катушкой сверхпрочного шнура на боку, можно хоть белых акул гарпунить.

— В сторону! — приказал Шевчук, наводя ружье в их направлении.

Два раза повторять не пришлось.

Стрела пробила металл прямо над кабиной лифта.

— Обвязать сможете? — крикнул Шевчук. — Вокруг трубы?

На то, чтобы завести прочный, как сталь, шнур вокруг трубы ушло несколько минут.

Когда Давыдовы закончили работу и посмотрели вниз, Шевчук уже сидел за рулем джипа, стоящего возле гаража. Шнур был привязан к фаркопу громадины «секвойи».

— Когда труба наклонится, — заорал снизу Новицкий, — прыгайте и старайтесь попасть в бассейн. Там воды на метр, падение смягчит!

Шевчук газанул.

Джип мгновенно выбрал слабину, трос натянулся, но безрезультатно — труба вздрогнула, но не отклонилась от вертикали ни на метр. Шевчук рванул еще раз, потом добавил обороты. Задние колеса джипа скользили на мокром покрытии.

Мамочка, Котлетка, Мишка, Беленький и Новицкий подбежали к машине, уперлись руками ей в корму.

— Давай! Взяли! Давай!

Ревел мотор джипа, дымилась резина, звенел натянутый до предела трос… и тут труба начала поддаваться!

Денис увидел, как пропасть между лифтовой шахтой и домом начинает сокращаться. Каждый рывок уменьшал расстояние для прыжка. Семь метров, шесть, пять…

Давыдовы стояли взявшись за руки на краю платформы, готовые преодолеть пропасть, как только появится такая возможность.

Четыре метра, три…

Труба качнулась и начала движение обратно.

— Прыгайте! — пронзительно крикнул Мишка.

Небо над ними разверзлось, голубое сияние охватило наклонившуюся лифтовую шахту. Ровно такое же сияние, какое Денис с Кариной видели в самолете, летевшем на Арубу в ту ночь, с которой все началось.

Давыдов вспомнил свой сон про самолетную фею, посмотрел в глаза жене и ободряюще ей улыбнулся.

— Прыгайте! — крикнули снизу на разные голоса.

И они прыгнули, так и не разомкнув рук.

Эпилог

После шторма всегда особенно тихо.

Едва слышно шелестела вода, облизывая крупный вулканический песок, и даже крики охотящихся чаек звучали не так резко.

Океан притих под нежными лучами ноябрьского солнца, и поднятая вчерашним штормом муть медленно оседала на подводные камни. Метрах в трехстах от берега, раскачиваясь на волнах, плыл горбатый, как кит, айсберг, на его гребне в позах театральных завсегдатаев восседало десятка два крупных бакланов.

Мишка примерился и запустил по воде «блинчик».

— Семь! — сказал Давыдов.

— Восемь! — предположил Извечный.

— Одиннадцать, — Мишка почесал щеку и досчитал. — Восемь, девять, десять, одиннадцать!

На счете «одиннадцать» плоский камень, оставлявший на поверхности расходящиеся круги, канул в темно-синюю воду. Над местом падения камня на бреющем проскочила чайка, клацнула клювом и ушла в небо, высматривать новую добычу.

Они шли по берегу по направлению к дому Шевчука, который теперь располагался у самого океана — практически целый, но отрезанный от всех коммуникаций. Одно благо: с верха дороги к пляжу спускалась извилистая узкая дорожка, по которой можно было с трудом проехать. От верхней же дороги не осталось практически ничего.

— Я не очень хороший спорщик, — резонно заметил Сергей Борисович. — Редко угадываю.

— Я тоже, азартные игры — это не мое.

Давыдов остановился и, щурясь, посмотрел на плывущий айсберг.

— Айсберг. Здесь. У Мадейры! С ума сойти! — сказал он чуть погодя.

— Я бы на вашем месте, Денис Николаевич, не сильно бы удивлялся. Все могло кончиться гораздо хуже.

— Например? — спросил Мишка.

— Например, — пожал плечами Извечный, — сейчас на этом месте по озеру лавы проплывала бы базальтовая скала. А ваши кости, как и кости ваших близких, превращались в пепел на горящем берегу. Нравится?

— Не очень, — признался Давыдов. — Звучит мрачновато. Да чего уж там. Не случилось? И отлично!

Извечный уселся на валун с плоским, как донышко стакана, верхом, расположив трость между коленями. Он странно смотрелся в своем старомодном наряде. В Варшаве на него никто бы внимания не обратил, а здесь он бросался в глаза и своим длинным, почти до пят, пальто, и тростью, и блестящими, как только что от чистильщика, туфлями, и своей схожестью с черным нахохлившимся вороном.

— Да, азартные игры не для нас. Хотя… Я ведь ставил на вас во всей этой истории, Денис Николаевич, — сообщил он, отстраненно глядя на океанскую гладь. — И, как ни странно, выиграл. Первый случай за миллионы лет…

— Я бы с вами в Монте-Карло не поехал, — сказал Денис.

— Был я в том Монте-Карло, — хмыкнул Извечный. — Поверьте, там не играют.

— А где играют? — спросил Давыдов не очень доброжелательно. — Там, где на кону миллиарды жизней? Да? Так увлекательнее?

Извечный повернулся к нему всем телом, несколько раз открыл-закрыл рот-ящик, изучая Дениса холодным взглядом глубоководной рыбы.

— Если бы я умел смеяться, — наконец-то проговорил он, — я бы сейчас хохотал. Вы хоть понимаете, Денис Николаевич, что мы заключали пари на исход события, влияние на которое не могли оказать никоим образом?

— И это делает ваше пари морально оправданным?

— А что такое мораль? — спросил Извечный. — В нашей конкретной ситуации? Что именно можно ставить нам в упрек?

— Бездействие, — неожиданно сказал Мишка.

Он оглянулся и снова кинул камень, заскакавший по воде.

— Вот здесь мне должно стать интересно, — теперь Извечный повернулся всем телом к Давыдову-младшему. — Готов выслушать ваш план действий, юноша. Буду признателен.

— Сколько раз на ваших глазах происходило такое? — спросил Михаил.

— Гибель миров? — Извечный пожал плечами. — Сложно сказать. Десять раз. Может, двенадцать. Миры часто гибнут, а на их месте возникают новые. Это закон природы, круг жизни, если хотите, молодой человек.

— И всегда было так?

— Хороший вопрос, — довольно кивнул Давыдов. — Мне тоже интересен ответ.

— Действительно хороший, — подтвердил Извечный. — Отвечаю. Мальчик прав, так было не всегда. Я говорил твоему отцу, юноша: мы заплатили за вечную жизнь большую цену. Мы потеряли способность изменять реальность тогда же, когда расстались с эмоциями. Существо, не способное любить, ненавидеть, радоваться или скорбеть, не может быть творцом. Творить — это страдать и радоваться! Это цена за бессмертие — большая, но не чрезмерная. Мы приняли такие условия игры и не собираемся от них отказываться. Демиурги умерли, но зато у нас в запасе вечность.

— Вечность? — переспросил Давыдов-младший и посмотрел на Извечного совершенно взрослым, тяжелым взглядом. — Сколько миров вы уже потеряли, Сергей Борисович? Сколько потеряете? Где вы, живущие между мирами, будете жить, когда не будет никакого «между»? В пустоте?

— И зачем, — добавил Денис, — нужна вечность, в которой нет ничего, кроме самой вечности? Это же не жизнь, Сергей Борисович! Это функция от обмена веществ. Вечность, протекающая в промежутке между едой и дефекацией, называется другим словом.

— Однако вы нам ее вернули, — возразил Извечный. — Спасибо вам. Я выиграл важный для меня спор, вы нашли решение своей проблемы и одновременно разрешили и нашу. Так что оставьте свой снобизм, если смотреть глобально, любая вечность состоит из еды и дефекаций. Ваша раса способна чувствовать, способна смешивать и добро, и зло, значит, она способна Творить. Зачем вам повторять наш путь? Сегодня вы доказали, что среди вас еще могут рождаться демиурги. Да, для этого нужна инициация, совпадение, но главное — вы на это способны! А мои коллеги по наивности пытались заменить чудо творения технологиями.

— Это вы о нас? — спросил Кирилл.

Он опирался на Киру и Карину, правая нога джамп-мастера была взята в самодельный лангет.

Давыдов удовлетворенно хмыкнул. Как для хирурга-косметолога, у Карины получилось весьма неплохо.

— Да, — кивнул Извечный. — О вас. Технологии ничего не решили, только усугубили процесс. Надежды оказались ложными, каждый порванный узел делал ситуацию хуже.

— Неконтролируемый процесс, — вмешалась в разговор Кира. — Наш начальник отдела матобеспечения всегда говорил, что такие процессы невозможно контролировать. Вы дергали за веревочки и смотрели что получится?

— Хуже, Кира, — сказал Денис. — Они дергали за веревочки, зная, что ничего у них не получится. Новое пари. Случайность. Авось. Русская рулетка. У вас в Параллели знают, что такое русская рулетка?

— Вы преувеличиваете, — Извечный изобразил лицом укоризну. — Сначала мы были уверены, что нашли панацею! Развести миры, порвать струны, которые их соединяют. А потом, когда стало понятно, что каждая порванная струна — это новые проблемы, а остановить процесс невозможно…

— Вы все бросили на произвол судьбы, — закончил за него Денис.

— Опять ошибка, — сказал Сергей Борисович. — Мы не бросили, мы разочаровались в решении, и тогда я все поставил на вас, Денис Николаевич. А остальное… Остальное получилось случайно.

— Вот врете же! — скривился Денис, не скрывая неприязни. — Зачем? Инициация тоже была случайной. Мы с Кариной оказались в ненужном месте в ненужное время, просто подвернулись под руку, когда вы крушили три мира своей панацеей. Ничего вы не планировали, мудрецы херовы, ничего! Случайность!

— Не бывает случайностей! Но если бы и она? Какая разница? — рот-ящик растянулся в улыбке, высокий лоб пошел морщинами. — Вместо трех нестабильных миров мы получили один стабильный, ваша любовь смогла соединить лед и пламень воедино. Звучит романтично, но за любой романтикой всегда стоит физика, и вы использовали ее на все сто. Жаль, конечно, что в результате вы потеряли способности Творца, но зато показали нам путь. Все хорошо, что хорошо кончается… Бросьте обижаться…

— А мы не обижаемся, — сказала Кира. — Мы прощаемся с иллюзиями.

— Давно пора, — вздохнул Извечный, вставая. — Те, кто живет вечно, не обязательно умны и добры. Вы — добрее. Когда жизнь конечна, все чувствуешь по-другому.

Он обвел взглядом стоящих возле него.

— Не смотрите на меня так, я хорошо помню, каким был раньше, но не тоскую об этом. У вас остается мир без чудес, без вечности и без возможности перемещаться между мирами, но и это совсем неплохо, поверьте. Люди должны жить, как люди, если они не хотят превратиться в нас.

Захрустел песок, и из валунов вышел Новицкий.

Он походил на Щорса из известной песни: с криво намотанной повязкой на голове и в порванной куртке.

Под мышкой у него помещался неизменный потертый портфель.

Кстати, подумал Денис, я обещал его спереть, и сопру. Сегодня же! Что он в нем таскает? Спит он тоже с ним?

— Я что-то пропустил? — спросил Новицкий, озираясь.

— Ничего, о чем стоит сожалеть, Алекс, — отозвалась Карина, нарушая молчание.

— Шевчук в дом зовет, — сообщил издатель. — Говорит, что перед обедом нужно обязательно выпить… и я его целиком и полностью поддерживаю! Стоп! Не понял? А где Сергей Борисович? Он же только что был здесь!

Карина вздохнула, чуть закатив глаза:

— Он улетел… И пусть лучше не возвращается!

Новицкий оглянулся, явно разыскивая глазами вертолет, но вертолета не было, только возле валуна виднелась прислоненная к камню трость. Или это была ветка?

Алекс сморгнул. Наверное, ему показалось.

И они пошли к дому.

И в прямом, и в переносном смысле — не только к уцелевшему в катастрофе особняку Шевчука, а к своему новому дому, пристанищу трех миров, в котором нет места вечности, но зато остались любовь, дружба, ненависть, привязанность и нежность…

Все что делает человека человеком — существом, меняющим Вселенную в краткий миг между рождением и смертью.

Черный песок хрустел под их ногами. Пахло можжевельником и зеленью, туман плавился от солнечного света и стекал по склону, цепляясь за сиреневые пятна цветов гортензии.

— Будет дождь, — сказал Денис, принюхиваясь. — Слышите запах? А вот и тучки!

Он показал на гирлянду темных облаков за севере, явно брюхатых грозой.

— Тогда давайте быстрее, — заторопился Новицкий. — Пока не накрыло! Мясо придется жарить на улице, мы разморозили кусок.

Они обошли невысокую гряду из базальтовых валунов и зашагали к перекошенной коробке, которая вчера еще стоила не один миллион долларов. На остатках многострадальной площадки у бывшего бассейна ярко пылал костер. Беленький и Мамочка приветственно помахали им руками.

У самого конца тропы Давыдов-младший остановился и присел, завязывая шнурок. Денис потрепал его по волосам, и сын улыбнулся ему в ответ.

— Догоняй, младший!

— Я сейчас, папа.

— Давай, давай! Скоро будем прятаться, чтобы не намокнуть!

— Дождя не будет, папа, — сказал Мишка, затягивая узел.

— Это ты мне рассказываешь? — ухмыльнулся Давыдов. — Я в Африке шаманам дождь предсказывал и ни разу не ошибся!

— Мама говорит, что ошибся.

— Гм… Ну, может, разок… Ну от силы два… Но сегодня я тебе точно говорю — дождь будет! Хочешь, поспорим?

— На что?

— Я сегодня добрый. Например, ты дома два месяца складываешь посуду в посудомойку и выносишь мусор, если я прав.

— А если ты не прав?

— Тогда, — Давыдов задумался на миг. — Тогда я покупаю тебе Плейстейшн 4.

— То есть, — сказал Мишка, — ты НАМ покупаешь Плейстешн 4.

Он покачал головой.

— Мама тебя убьет.

— Э, нет… Мама меня не убьет, а ты будешь два месяца спасать меня от рутинной работы! Потому что дождь будет… Слышишь?

Ветер с севера донес до них отдаленные раскаты грома.

— Так спорим? — спросил Мишка, упрямо наклонив голову.

Давыдов хмыкнул.

— Ты этого хотел, Жорж Данден!

Они пожали друг другу руки.

— Заметано! Догоняй!

И Давыдов-старший бодро поковылял прочь, приволакивая ушибленную ногу.

Давыдов-младший дождался, пока Денис скроется из виду, а потом повернулся лицом к океану и тучам над ним. По волосам его, от висков к темени, пробежали голубые прозрачные искры, глаза сменили цвет и странно сверкнули, худые плечи подростка расправились и он сразу же вырос на несколько сантиметров.

Правая рука Михаила поднялась, и собранные в щепоть пальцы сделали движение, как будто стирая что-то с неба. Пришедший с океана порыв ветра зашумел в кронах уцелевших деревьев, а гирлянда туч, надвигавшаяся на Порто-Мониш, исчезла, словно и не было ее.

На берегу стоял долговязый нескладный мальчишка с растрепанными волосами и оцарапанной щекой.

Обычный мальчишка.

— Прости, папа, — сказал он себе под нос, — с посудой я бы еще примирился, но вот выносить мусор…

И зашагал к дому, где его ждали. 

Примечания

1

JFK — главный международный аэропорт Нью-Йорка имени Джона Фитцджеральда Кеннеди. По его инициалам американцы сокращенно называют аэропорт в каждодневной речи.

(обратно)

2

Боке (от яп. бокэ — «размытость», «нечеткость») — термин, описывающий субъективные художественные достоинства части изображения, оказавшегося не в фокусе на фотографии. На многих изображениях фон размывается фотографом намеренно, для визуального выделения главного объекта съемки.

(обратно)

3

Камикадзе (яп. камикадзэ, симпу, ками — «божество», кадзэ — «ветер») — «божественный ветер», название тайфуна, который дважды, в 1274 и 1281 годах, уничтожил корабли монгольской армадыхана Хубилая на подступах к берегам Японии.

(обратно)

4

Кара миа — по-испански «сердце мое». Давыдов использует имя жены иносказательно.

(обратно)

5

Афтершок (англ. aftershock) — повторный сейсмический толчок, меньшей интенсивности по сравнению с главным сейсмическим ударом.

(обратно)

6

— Добрый день!

— Здравствуйте…

— Как ваши дела? Все хорошо?

— Спасибо, все хорошо… (Венг.)

(обратно)

7

Убийцы (исп.).

(обратно)

8

shipwreck, wreck — корабль, потерпевший кораблекрушение, затонувший корабль. Карина пользуется дайверским слэнгом.

(обратно)

9

Дайв-пойнтс (dive points) — точки погружений. Обычно каждый центр по организации погружений (дайв-центр, dive center) имеет подготовленные для ныряния точки, в которых находятся подводные достопримечательности. Иногда их называют сайтами. Как правило, существует каталог таких сайтов, который дают дайверу для выбора места погружения.

(обратно)

10

Ростра — носовая фигура женщины на римских кораблях, служившая для украшения судна.

(обратно)

11

Логбук — журнал погружений, который ведется ныряльщиком. Служит для оценки подготовленности дайвера по количеству и местам его погружений.

(обратно)

12

BCD — жилет плавучести.

(обратно)

13

— Все в порядке, ребята? Что-то пошло не так?

(обратно)

14

— Все так, Родни, я в порядке! Не волнуйся!

(обратно)

15

— Родни! Я должна спуститься вниз. Мы потеряли камеру.

— Ты не можешь нырять в одиночку! Ты видела, что случилось…

— Кто-то должен присмотреть за ним. Я вернусь так быстро, как смогу, не волнуйся. Найду камеру и вернусь. Это просто, поверь, я все могу сделать.

 …

— У тебя действительно храбрая жена!

— Я знаю…

(обратно)

16

Аэропорт имени Фредерика Шопена в Варшаве.

(обратно)

17

Пироги — вареники (польск.).

(обратно)

18

Пеплум — жанр исторического кино на античный или библейский сюжет с масштабными съемками и большим бюджетом.

(обратно)

19

Capote — большой плащ, используемый тореадором во время корриды, розовый с одной стороны, которую показывают быку, и желтый — с другой.

(обратно)

20

Зрада (укр.) — предательство.

(обратно)

21

Перемога (укр.) — победа. Автор намекает на популярный в современной Украине мем, когда любое событие называют либо предательством, либо победой, не различая полутонов.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg