«Господин Бибабо»

Господин Бибабо (fb2) - Господин Бибабо 864K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Дмитриевич Платов

Л. Платов Господин Бибабо Повесть-памфлет

От редакции

 Не ищите на карте государство Бискайю. Его нет, оно не существует. Но есть ряд капиталистических государств, похожих на эту вымышленную Бискайю. В своей повести-памфлете автор хотел показать уродливые черты, свойственные всему капиталистическому миру.

Многим миролюбивым демократическим странам угрожает фашизм, кровавая оголтелая диктатура буржуазии. Массы объединяются и под знаменем единого народного фронта готовятся дать отпор фашизму. И вот на арену политической жизни выходят ловкие, прожженные деятели типа господина Бибабо. Своими елейными речами и проповедями в пользу политики невмешательства и непротивления агрессии они пытаются усыпить бдительность, одурачить мелкобуржуазные слои населения и, по сути дела, расчистить дорогу фашизму.

Настоящие хозяева стоят в тени, за их спиной. Они управляют Бибабо, управляют движениями своих политических марионеток. Капитализм, с его неизлечимыми пороками, — благодатная почва для господ Бибабо. Но деятельность их обречена. Народы, наперекор глашатаям мещанского благополучия, объединяются для отпора агрессии. И даже наиболее дальновидные государственные деятели буржуазии ищут путей создания единого блока миролюбивых стран, противостоящих наглеющему фашизму — погромщику мировой культуры.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На крыше лучшего ресторана в Бискайе есть площадка, где в ясные ночи стоит телескоп, а подле него служащий, одетый в мешковатый балахон астролога, предсказывает подвыпившим посетителям будущее по звездам. Внизу мерцают огни столицы. Шум улиц достигает сюда, приглушенный расстоянием и только на высоких нотах: звонки трамваев, выкрики газетчиков.

Когда же ветер нагоняет с моря туман и небоскреб заволакивает желтоватая клубящаяся пелена, площадка пустует.

В ту ночь там не было никого, кроме Айта. Со стороны залива надвигался дождь, и Айту приходилось обеими руками придерживать шляпу, чтобы ее не унесло ветром.

Колени его уперлись в парапет, голова свесилась над пропастью. Итак, вот его последний рубеж! Еще одно усилие — стоит только податься головой вперед и распрямить колени, — и кончено все!

Долго ли будет он падать в этой пустоте, пока не умрет? Сразу ли сердце захлебнется ужасом, или он успеет еще почувствовать боль от удара о мостовую?

Как странно выглядят сверху огни уличных фонарей. Они расползлись в тумане, точно след слезы, упавшей на бумагу... Должен ли был он написать предсмертное письмо, или все понятно и так, без письма? «Покойного толкнула на этот шаг безработица», напечатают мельчайшим шрифтом в хронике происшествий, а в радикальной газете, может быть, добавят с негодованием: «Когда же, наконец, муниципалитет поставит на крыше ресторана более высокий парапет?!!»

Сколько таких лаконичных эпитафий прочел он с того времени, как потерял работу. Он стал выискивать их в газетах с какой-то странной, болезненной жадностью. Ему представлялась вереница самоубийц, поднимающихся на вершину небоскреба, эту Тарпейскую скалу нового времени. Изжелта-бледные лица у всех, обвисшие, смятые пиджаки, неподвижный, направленный в одну точку взгляд. Неужели он когда-нибудь замкнет их печальную процессию?

Но прошло еще немало дней, пока он убедился в том, что другого выхода нет и эта вот пустота под ногами — единственный, оставленный ему в жизни путь.

Подъем наверх по винтовой лестнице — в лифт его не пустили — показался ему едва ли не самым трудным во всем этом. (Стыдно подумать, до чего он ослабел от голода.) Цепляясь за перила, через каждые десять ступенек останавливаясь перевести дух, он добрался, наконец, до цели.

Где-то Айт читал о том, что раненый зверь уползает умирать в глухие кустарники, в овраг, где ничто — ни окрик, ни шорох — не нарушит его предсмертных минут. Как хорошо он понимает сейчас это. Навсегда расставаясь с самим собой, он хочет вспомнить что-то, хочет найти и сказать себе на прощанье какие-то мужественные, добрые слова...

Снизу из ресторана долетают до него обрывки «румбы», женский смех, — все в жизни идет своим чередом. Смешно умирать под «румбу», не правда ли? Жаль, что не принято считаться в таких случаях с мнением самоубийц, — он заказал бы, понятно, григовскую «Смерть Азы» или, на худой конец, хоть плохонький «блюз», чтобы не обидеть танцующих...

Послышались приближающиеся шаги и веселые колеблющиеся голоса. Пренебрегая дурной погодой, на площадку подымалось несколько посетителей ресторана. Айт приник к парапету, стараясь слиться с темнотой.

Покончить жизнь в присутствии этих беспечных, счастливых людей показалось ему сейчас так же стыдно, как раздеться на людной улице донага.

Они остановились на другом конце площадки, громко разговаривая. Каждое слово доносилось до Айта с раздражавшей его отчетливостью.

Кого-то из гуляк остальные называли с шутливым почтением Гарун-аль-Рашидом. Айт понял, что именно он был хозяином пирушки. Речь шла о том, чтобы отправиться в экстравагантную прогулку по городу пешком. Видно, испробованы были и шампанское, и спирт с водой, — требовалось взвинтить себя чем-то необычайным, лишь бы отдалить неприятный час похмелья.

— Однако неправильно думать, что Халиф Гарун любил шататься по улицам, подобно вам, — продолжал кто-то с пьяной серьезностью.— Самое неправдоподобное в сказках Шехерезады — это деспот, гуляющий пешком по своей столице. Известно, что настоящий Гарун-аль-Рашид был нелюдимым, старым хрычом и очень боялся убийц. Жители Багдада терпеть не могли его.

— И все же, клянусь Аллахом, — вскричал другой, — я заставлю первого встречного рассказать нам свою историю, и, если она не развлечет нас, я буду считать пирушку испорченной!

— Тогда приступайте к делу, — сказал третий, — потому что там, у парапета, я вижу человеческую фигуру. Не ресторанный ли это звездочет, предсказывающий будущее? Пусть соврет что-нибудь, да позабавнее!

Держась под-руки, неверными шагами, они подступили к Айту и стали перед ним полукругом, сосредоточенно рассматривая его. Кто-то покачнулся и, дохнув винным перегаром, заглянул ему снизу в лицо.

— Господа, — объявил он со смехом, — закладываю свои часы против зубочистки, если это не один из тех бедняг, которые приходят сюда кончать самоубийством.

— Он вряд ли в таком случае расскажет что-либо забавное, — с сожалением сказал другой.

— Все же попробуем. Кем ты был, старина? Мусорщиком? Нет? Актером? О, это интересно.

— Господа, — рассудительно заметил тот, кого называли Гарун-аль-Рашидом, — не будем ему мешать. Это невежливо. Пусть прыгает вниз, а мы отойдем в сторонку. Не знаю, как вы, я даже отвернусь, — я не выношу таких зрелищ.

— Погоди, о добрейший из калифов! Твоему недостойному собутыльнику пришла на ум оригинальная мысль. Пусть самоубийца представит нам что-нибудь, и мы уйдем. Что исполнял ты в театре, друг? Отлично! Он исполнял политические пародии. Это, должно быть, смешно. Нет?

— Идет! Мы соберем ему на предсмертный ужин, господа. Должен же человек наесться перед смертью? Даже в тюрьмах накануне казни заключенным дают ужин по карточке и бутылку вина. Прошу тебя, мудрейший калиф, предложи на следующей сессии парламента закон, по которому самоубийцам полагался бы бесплатный ужин!

Кто-то проворно сдернул с головы ошеломленного Айта измятую шляпу и бросил к его ногам. Туда посыпались мелкие монеты.

Появился откуда-то фонарь, и Айт увидел себя в центре освещенного круга. Гуляки рассаживались на парапете и у подножья трубы. Белели во мраке их накрахмаленные манишки. Ветер усилился, — черные плащи и фалды фраков взметывались вверх и хлопали, как крылья. На секунду болезненная иллюзия овладела усталым мозгом Айта, — ему показалось, что сюда, на крышу, слетелись со всех городских колоколен галки, зловеще-черные, крикливые, и окружили его, галдя, перебраниваясь и угрожая ему своими острыми клювами.

Он провел ладонью по глазам, — видение исчезло. Криво ухмыляющиеся, пьяные человеческие лица были перед ним. Они качались из стороны в сторону, и кивали ему, и подмигивали, поощряя действовать. Самый пьяный из этих шелопаев, конечно, сильнее его, истощенного многодневной голодовкой. Нелепо было бы думать о сопротивлении. Он был в их власти.

Айт откинул назад слипшуюся от пота прядь и шагнул ближе к фонарю. Лицо его было теперь хорошо освещено: очень худое и бледное, на тонкой шее, с черными провалами глаз и чистым высоким лбом.

Беспечные гуляки с удивлением заметили, что губы Айта кривит страдальческая улыбка. Ему представился вдруг весь жалкий комизм его положения. У него отняли все, даже право пристойно расстаться с жизнью. Ему не позволили остаться наедине с мыслями, которые казались ему строгими и важными. На самом краю могилы его настигли пьяные, сытые люди, и последний смертный час его был отравлен.

Айт, широко открыв рот, рассмеялся. То был жуткий смех, истеричный, резкий, и, если бы среди людей, окружавших Айта, находился человек с сердцем, он различил бы в этом смехе рыдания.

Но Айт решил сыграть в последний раз в своей жизни.

В его живом воображении возникли сверкающая рампа, притихший, очарованный его игрой зал, товарищи в гриме и костюмах, выглядывающие из-за кулис. Теплом повеяло на него от этих воспоминаний, которые путал он в полубреду с явью. Голос окреп, стал гибким, тело привычно послушным, как прежде.

Перебирая невидимые четки и делая коротенькие шажки, точно движения его стесняла ряса, он прошелся по кругу. Голос его стал гнусавым. Лицо как бы одеревянело в постной мине. Он читал список повешенных. Образ епископа Грандье, министра внутренних дел, палача и ханжи, возник, как по волшебству, перед зрителями.

Затем смелыми, резкими штрихами Айт набросал шарж на редактора Леви. Этот милейший и продажнейший из журналистов Бискайи говаривал с тонкой улыбкой: «Я слишком дорожу своей честью, чтобы продавать ее по дешевой цене», и Айт повторил эту фразу так, что весь Леви, уклончивый, любезный, лживый, стал виден в ней.

То была не имитация, а злая и верная пародия. С талантом подлинного сатирика Айт умел найти и показать сокровенное в человеке, позорное и смешное, что прячут обычно на самое дно души.

— Не удивляюсь, что он потерял работу, — сказал на ухо один из зрителей другому. — Это опасное дарование, и я бы надел на такого актера намордник.

А третий персонаж Айта был стариком, но с претензией казаться моложе своих лет. Измятую шляпу Айт сдвинул на затылок, движения его приобрели ту отчаянную старческую молодцеватость, когда еще очень хочется побегать вприпрыжку, а ноги уже не сгибаются в коленях.

По первым же интонациям приторного скрипучего голоса и судорожно-размашистым жестам зрители догадались, кого изображает Айт, — депутата парламента, прославленного оратора господина Бибабо.

Замешательство возникло в толпе гуляк. Но Айт был слишком занят, чтобы обратить на это внимание.

Когда Айт закончил, все молчали. Аплодировал только человек, которого называли Гарун-аль-Рашидом. Продолжая хлопать в ладоши, он выдвинулся из тени и подступил вплотную к Айту.

— Я очарован вашим талантом, — сказал он приторным скрипучим голосом. — Признаюсь, сходство схвачено мастерски!

Чувствуя страшную усталость и шум в ушах, Айт молча смотрел на гримасничавшее перед ним лицо.

Странное оно было; не лицо — гротеск. Множество пересекавшихся под разными углами морщин придавали ему неприятную, почти обезьянью, подвижность. Щеки и подбородок обвисли.

Слишком много кожи было на этом лице. Казалось, что если снять ее и разутюжить хорошенько, ее хватило бы, по крайней мере, на два обыкновенных лица.

Губы самодовольно выпячены, лоб плоский. Темнокарие, без блеска глаза, точно два зверька, притаились под тяжелыми веками и высматривали оттуда добычу.

Айт узнал, кто стоял перед ним. Это был господин Бибабо.

Дальнейшее Айт припоминает с трудом. Его закутали в подбитый атласом плащ, заботливо снесли на руках в машину, и все время он ощущал подле себя чье-то очень твердое, мускулистое плечо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Ну, вот вы выглядите сейчас совсем иначе, — заметил с удовольствием господин Бибабо, когда в комнату вошел Айт, только что принявший ванну и одетый в красный, расшитый позументами хозяйский халат.

— Он вам пока просторен, — сказал загадочно господин Бибабо и придвинул гостю кресло, на котором лежало несколько уютных подушечек.

Их было множество в гостиной: пестрых, вышитых бисером, пуховых, атласных. От них рябило в глазах, и Айт подумал, что если вещи не лгут, хозяин их, должно быть, изрядный лежебока и сибарит.

Обжигаясь горячим кофе и стараясь, чтобы рука его не дрожала, когда он протягивал ее за бутербродом, Айт вначале без особого внимания слушал господина Бибабо.

— Я думаю, вам не более тридцати лет, — начал издалека господин Бибабо, пробираясь окольными путями к известной одному ему цели. — Вас тянет снова к рампе? Мечтаете ли вы о славе, аплодисментах, восторженных рецензиях? Я бредил всем этим в далекие годы моей юности...

Господин Бибабо шумно вздохнул и откинулся на подушках. Тяжелые веки его совсем закрыли глаза.

— Хорошее время! Я был наивен тогда, горячая голова, мечтатель, как вы. Днем бегал по редакциям, строчил хронику происшествий, ночью писал стихи. В юношеской самонадеянности я вообразил, что у меня поэтический талант, хотя на самом деле я просто начитался различных поэтов. Увы, эхо я принял за голос собственного сердца.

С комическим огорчением господин Бибабо развел руками.

— Когда же сонет не клеился, я подолгу простаивал у окна своего чердака, дыша ночной прохладой. Огни столицы светились внизу, великий город лежал у моих ног. Ах, Айт, я изнывал от желания обладать этой ветренной модницей — славой. Она брезговала моей мансардой, боялась поломать каблучки на золоченых туфлях, поднимаясь ко мне под самую крышу. Ну, что ж, я был упрям, я был упрямее ее.

Вышла книжка моих стихов, плохонькое подражание Уитмэну, — по молодости лет я был тогда социалистом. Книжка осталась незамеченной. Напрасно толкался я по книжным магазинам, прислушивался к разговорам в литературных кафе, — нет, о поэте Бибабо не говорил никто. В те дни, милый Айт, я подумывал о самоубийстве.

Бибабо состроил жалостную гримасу и тотчас хитро улыбнулся.

— Но, к счастью, — продолжал он, — в одно прекрасное утро я развернул газету и увидел свое имя. Какой-то Пилад не оставил камня на камне от моего произведения. На следующий день в другой газете критик, назвавшийся Орестом, взял стихи под защиту. Разгорелся бой.

Противники проявили в полемике и жар и блеск, хотя пользовались подчас некрасивыми приемами. Азартный Пилад, например, перетряхнул перед читателями все грязное белье почтенной семьи Бибабо за несколько поколений. Орест тотчас отпарировал удар, заявив, что редактор враждебной газеты нечист на руку. В драку на всем скаку врезались прославленные полемисты.

— Давно забыт был повод междоусобицы — тоненькая книжка моих стихов. Но фамилию Бибабо запомнили. Она была связана со скандалом. «А, это тот, который...» — говорили многозначительно, когда упоминалось мое имя, и это заменяло мне визитную карточку... Ну-с, а по вечерам, после побоища, Орест и Пилад мирно сходились под низким потолком моей мансарды и с удовольствием вспоминали «те битвы, где вместе рубились они».

— Они были вашими друзьями? — спросил Айт.

— Больше того! Это был я сам, Орест и Пилад в одном лице. В то время как раз много писали о раздвоении личности, и я подумал: почему бы и моя личность не могла раздвоиться на короткое время, причем так, чтобы это принесло мне пользу?.. После знаменитого спора Ореста и Пилада я понял свое призвание, оставил стихи и занялся публицистикой. Я запомнил вдобавок, что всюду и везде человеку должны предшествовать герольды: либо сплетня, либо легенда, — остаться незамеченным хуже всего!

Собеседник господина Бибабо передернул худыми плечами.

— Вы не согласны со мной? — Господин Бибабо беспокойно заерзал в кресле, приближаясь к цели разговора. — А как вы представляете свое счастье? Откровенность за откровенность!

Айт смущенно улыбнулся, подпер подбородок ладонью. Интонации его голоса стали мягче, задушевнее.

— Видите ли, сударь, — начал он, — я — горожанин. Вы бывали когда-нибудь в квартале тряпичников?.. Я провел там детство. Помните эти узкие, мрачные улицы и голые, без зелени, дворы-колодцы? До десяти лет я не видел деревьев. «Садом» в семье у нас назывался кактус в кадке, стоявший на подоконнике и напоминавший колючий кукиш. Вам понятно, что делалось со мной, когда мы поехали на несколько дней в деревню, к родственникам отца? Такой покой вокруг: ни запаха бензина, ни лязга трамваев — зеленые холмы, тишина и множество цветов, названия которых я и не успел узнать.

Хотел бы я пожить там вволю. Просто гулять и дышать. И удить рыбу. Какая там река, сударь! Неглубокая и совсем прозрачная. Не то, что наши городские каналы, в которых течет одно машинное масло. Бархатное песчаное дно! И сколько рыбы! Там бьют щук острогами прямо с прибрежных камней, поверите ли!

Сам-то я предпочитаю приманку на мотылька. С берега на берег перебрасывают бечеву, на которой подвешено несколько стрекоз и мотыльков. Река разделяет рыболовов. Они медленно идут, каждый на своем берегу, держа за концы бечеву и чуть перебирая ее пальцами. Крылатые пленники то окунаются в воду, то взлетают над ней. Рыба принимает их за живых и жадно глотает приманку. Брызги, легкий плеск!

Свое счастье я представляю так. Звенят кузнечики. Солнце. Весь остальной мир где-то далеко, по ту сторону холмов. Я неторопливо бреду по колено в траве. На другом берегу реки идет моя черноглазая подруга. Дрожание ее пальцев передается моим через бечеву. «Славно, Анри!» — кричит она и смотрит на меня из-под ладони, — так ярко светит солнце. «Чудесно, Мари!» — кричу я в ответ. Но простите, сударь, я увлекся...

Господин Бибабо со странным выражением смотрел на него.

— Нет, почему ж, мой друг, — ласково сказал он. — Вы не представляете себе, с каким интересом я слушаю вас. И сколько все это должно стоить: дом у реки, луг в цветах, черноглазая Мари — все вместе?

— Больше, чем я зарабатывал в театре, сударь, — ответил Айт. — Я получал там двести франков в месяц.

Как опытный оратор, господин Бибабо помолчал с полминуты, потом сказал значительно и неспеша, точно поворачивал на свет каждое слово и любовался им.

— Я, дорогой Айт, смогу платить вам в тридцать раз больше! И я заключу с вами контракт на пять лет. Безработица перестанет страшить вас. Погодите! Не делайте протестующих жестов. Это не отступное, нет! Не прерывайте меня, и я все объясню вам.

С этими словами господин Бибабо взял с письменного стола «Календарь на каждый день» и принялся задумчиво перелистывать его.

— Возьмем любой день наугад, — сказал он, — хотя бы послезавтра. Видите, сколько здесь записей? Все это предстоит мне проделать. Я должен говорить речи, позировать фотографам, ввязываться в скандалы.

А когда мне придумывать свои остроумные экспромты? В Южной Америке, говорят, политические деятели не расстаются с двенадцатизарядным револьвером. Я же не рискую выходить из дому, не имея в кармане с полдюжины политических острот и анекдотов. В тот день, когда моим слушателям станет скучно, я погиб как политический деятель.

Господин Бибабо продолжал, откидываясь в кресле:

— Теперь вы видите, как вы мне нужны. Требуется второй Бибабо, который разгрузил бы меня от черной работы, выступал вместо меня на митингах, завтраках, приемах, говорил, смешил, нравился. Это будет совсем не то раздвоение личности, что в случае с Орестом и Пиладом. Там я один работал за двух. Здесь двое должны работать за одного... Мне нужен работящий двойник! Знаю, в природе двойники встречаются не часто, но природу можно переделать, не так ли? Я предлагаю вам должность моего штатного двойника! Командировочные, премиальные, — все учтено в контракте. Мой секретарь покажет контракт. Руфф, будьте добры!..

Руфф, сидевший до того совершенно безмолвно в темном углу кабинета, — Айт предположил вначале, что он дремлет, — встал и подал заготовленный контракт.

— Там есть, учтите, неприятный пункт, — заметил нервно господин Бибабо. — Я вынужден настаивать на нем. Пункт седьмой. Вы дошли до него? Я придвину лампу, чтобы вам удобнее было читать.

Он поднял лампу высоко над столом. Зазвенела стеклянная бахрома на яркожелтом абажуре. Блики света и причудливые тени побежали взапуски по комнате, перепрыгивая через пустые подушки. Айту почудилось на секунду, что он в клетке и клетка эта очень быстро вращается вокруг оси.

Бибабо прокашлялся.

— А домик у реки? — молвил он, кладя руку на плечо Айта. — А запах полевых цветов? Вы забыли об этом? Подумайте, через пять лет вы обеспеченный человек и до конца дней своих живете в достатке, не заботясь ни о чем!

Айт молчал, взвешивал мрачный смысл пункта седьмого.

Он плотнее запахнул красный халат с позументами, точно ему вдруг стало холодно, глубже ушел в кресло и совсем сгорбился. Лампа с желтым абажуром освещала мертвеннобледное лицо человека, недавно собиравшегося покончить с собой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Доктор просит к себе, — сказала секретарша, когда Руфф явился в назначенный час в Институт красоты. — Он предупрежден о вашем приезде и примет вас, как только закончит операцию.

Они двинулись через анфиладу комнат, сквозь ароматные туманы, клубившиеся на их пути.

В креслах сидели кроткие мученицы моды, над которыми протянулись электрические провода. В благоговейном молчании совершалось таинство — «электрозавивка под ангела с гарантией на год». Поодаль под стеклянными колпаками сохли шеренги уже завитых готовых «ангелов».

Тут же красили ногти в стильные цвета. Маникюрши прикрепляли к ногтям модниц маленькие раковины. Специалисты насаживали на веко глаза отрезанные мушиные лапки — это давало полную иллюзию красиво загнутых стрельчатых ресниц.

Затем предстал перед Руффом ряд шкафов, из которых торчали багровые потные физиономии с высунутыми языками. Из щелей в шкафах сочился пар,

— Толстяки, — коротко пояснила провожатая, — худеют.

Они миновали печальных плешивцев, сидевших под электрическим душем, способствующим якобы росту волос, прислушивались к стонам человека, которого массировала монотонно лязгавшая машина, и, не оглянувшись, прошли чаны, где в освежающих растворах мокли желавшие приободриться старушки.

Перешагнув следующий порог, Руфф остановился. В перспективе длинного, плохо освещенного коридора, точно люстры, закутанные в покрывала, покачивались подвешенные к потолку тела.

— Только дамы желающие стать стройнее, — успокоительно сказала спутница Руффа. — Мы укладываем их в мешки, привязываем к ногам грузила, и они спокойно спят в таком положении.

Руффу пришли на память муки грешников в дантовской «Божественной комедии». Но правильно ли было назвать Институт красоты адом, — скорее уж чистилищем?..

А перед самым кабинетом доктора увидели они седоволосую, почтенную даму, одиноко галопировавшую в пустом фойе. Она была привязана к велосипеду, поставленному в стойки и приводившемуся в движение мотором. Колеса вращались на месте. Давно уж потеряла амазонка педали, а с ними и надежду самостоятельно слезть с седла. Она была отдана во власть велосипеда. Ее мотало, подбрасывало, кидало из стороны в сторону.

Все больше заваливаясь набок, обратила она тусклый взгляд на проходивших.

— Сними-и-те меня! — донеслось до них сквозь грохот мотора.

— Ничего, ничего, мадам, — сказала ободряюще секретарша. — Через два-три сеанса вы привыкнете, а через десять станете изящной.

...Доктор Шарм, директор Института красоты, тотчас приступил к делу, как только они с Руффом остались одни.

— Господин Бибабо, — начал он, — выразил желание, чтобы в дальнейшем я был скромен. Само собой! Мы, доктора, называем это врачебной тайной... Итак, мой уважаемый пациент, повидимому, хочет возвратить, подобно Фаусту, утраченную молодость или, по крайней мере, моложавый вид? Я угадал?

— Нет, — сказал Руфф. — От вас потребуется другое. Молодого человека, в судьбе которого господин Бибабо принимает участие, желательно сделать старым на вид. При этом, заметьте, есть образец.

И он протянул доктору портрет господина Бибабо.

— Вы шутите, уважаемый, — сказал доктор, поняв, в чем дело. — Ведь это граничит с преступлением, понимаете ли вы?

— Почему же? — возразил Руфф хладнокровно. — Молодого человека не принуждают. Он волен выбирать. А что касается полиции, то не волнуйтесь: епископ Грандье — нам друг.

— Но это просто бесчеловечно, — продолжал доктор, сличая фотографии Бибабо и Айта. — Я не могу обезобразить человека, которого, без сомнения, толкнул на этот шаг голод. Нет, я отказываюсь.

— Погодите это делать, — сказал Руфф, не вставая со стула. — Присядьте, доктор, я не кончил. Боюсь, что в таком случае вас ожидают неприятности. У редактора Леви острое перо, а Леви — приятель Бибабо. Будет очень грустно, если в газетах появятся фельетоны Леви, разоблачающие Институт красоты.

— Разоблачающие в чем?

— Это уж предоставьте Леви. Так или иначе вы растеряете половину своих пациентов. Но, впрочем, я не навязываю собственного мнения. Вы вольны выбирать, дорогой доктор.

...Весь вечер, допоздна провел доктор Шарм, запершись в кабинете. Стол перед ним был укрыт фотографиями, точно доктор раскладывал диковинный пасьянс. Держа снимок на вытянутой руке, он разглядывал его, критически прищурясь и насвистывая сквозь зубы.

Что за мысль? В Институте красоты должны обезобразить красивого человека, юношу превратить в старика. Как далеко все это от фантазий, которыми тешил себя когда-то молодой, наивный Шарм. При помощи пластических операций он мечтал сделать все человечество красивым. И он достиг совершенства, как хирург. Он владеет скальпелем сейчас, как скульптор резцом. Он придает любую форму носам, укорачивает или удлиняет подбородки, пересаживает кожу со спины на щеки, меняет очертания губ, бровей. Реклама Института красоты гласит: «Доктор Шарм исправляет промахи самого господа-бога!»

И что же? Ему с его талантам и опытом суждено реставрировать гнилье, подновлять жадных до жизни богатых старух. Все они заказывают перед операцией: «Доктор, не забудьте, — побольше благородства в лице!» Благородство? Как будто он, поверенный их дрянненьких секретов, не знает, что должно прикрывать собой это сделанное по заказу благородство?

Да, он мечтал когда-то воссоздать в своей операционной лица лучших статуй Праксителя. Теперь он готовится снимать репродукцию с этого вот потасканного лица. Таков венец его усилий!

...Ночью пациента доставили в институт. Со многими предосторожностями его провели черным ходом, и, как только он вошел в операционную, заперли дверь на два поворота ключа.

Кроме господина Бибабо, в операционной присутствовали только два ассистента. В полной тишине — институт как вымер — доктор Шарм приступил к операции. Погружаясь в тяжелый сон под наркозом, Айт забормотал и заметался.

— Следите за пульсом, — бросил доктор ассистенту.

Господин Бибабо, сидевший на высоком табурете под слепящим светом ламп, зябко поежился.

— Не щурьтесь, — прикрикнул доктор, — не двигайтесь! Натурщик из вас, признаться...

И он покрутил головой. Затем, наклонясь над затихшим Айтом, несколькими взмахами ножа он отделил кожу лица от мышц и отогнул ее вниз, как раструб перчатки. Обнажилось багровое мясо. Господин Бибабо зажмурился и торопливо поднес к носу флакон с нашатырным спиртом.

— Какие у нас нервы! — язвительно пробормотал доктор, копошась в ране и взглядывая изредка на Бибабо. — Не падайте в обморок, уважаемый. Ведь это делается для вашего удовольствия.

— Ах, — прервал его бледный Бибабо, стараясь не смотреть на блеск мелькающих ножей и коричневые перчатки доктора. — Простите меня, но я совершенно не выношу вида крови.

И до конца операции он сидел с мученическим выражением лица, глядя в потолок.

Только тиканье настенных часов нарушало теперь напряженное молчание в операционной. Доктор Шарм расплющил нос Айта, вывернул его губы, поднял и распластал брови. На живой модели в сгустках крови возникало лицо господина Бибабо. Мерно падали на вату капельки хлороформа. Айт глубоко и ровно дышал. Странные сны снились, наверное, ему. Может быть, желтый луг у реки, сверкающие на солнце крылья стрекоз, синие холмы на горизонте?

Часы пробила четыре раза. Бибабо покачнулся от утомления на табурете.

— Физиологический раствор и бинты, — громко сказал доктор.

Операция кончилась. Отныне маска была одета на лицо Айта наглухо...

...А в день, когда доктор разрешил снять бинты, сияющий господин Бибабо явился к кровати Айта, как к колыбели новорожденного, с корзиной цветов и чеком на крупную сумму.

Снова были приняты необходимые предосторожности, заперты двери, задернуты шторы на окнах. Улыбаясь с достоинством, доктор Шарм разбинтовал лицо пациента и отступил на шаг от кровати, чтобы все могли полюбоваться его работой.

Господин Бибабо ошеломленно молчал.

— Что, похож? — голос Айта был слаб и надтреснут. Доктор с готовностью протянул ему зеркало.

Оттуда, точно из рамки портрета, глянуло на него чужое недоброе лицо с самодовольно выпяченными губами, плоским лбом, старое, помятое, исчерченное вкривь и вкось морщинами. Оно странно гримасничало, как бы передразнивая горе, удивление, гнев, — все, чем наполнилось вдруг сердце у бывшего имитатора.

— Да. Похож, — сказал он, роняя зеркало.

— Доктор Шарм, вы гений! — торжественно объявил Бибабо, раскрывая объятия.

— Злой гений, — чуть слышно добавил Айт и опустился на подушки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вскоре Айт переселился в дом своего нового хозяина.

Слугам было приказано ничему не удивляться и ни о чем не болтать. Были все они прекрасно вышколены и хорошо разбирались в капризах господ. Теперь, являясь на зов, лакеи смотрели куда-то между обоими Бибабо и спрашивали, ни к кому не обращаясь: «Что желает господин Бибабо?»

Сходство между двойниками было настолько поразительным, что даже Руфф оплошал на первых порах. Войдя как-то в библиотеку и мельком взглянув на сидевшего в кресле, он сказал небрежно: «А где же старый болтун?» Он понял, где был «старый болтун», когда тяжелый фолиант, звеня застежками, ударился в стену над его головой.

Тренируя своего двойника, господин Бибабо проявил сугубый педантизм. Он настоял на том, чтобы Айт перенимал все мельчайшие его привычки — от манеры чихать до успокоительной гимнастики по вечерам.

— Иначе вы заучите роль поверхностно! — твердил он. — А вы должны спать и чувствовать себя мною.

Он предписал Айту также собственную вегетарианскую диэту, хотя у Айта был прекрасный желудок.

Когда-то и сам Бибабо умел покушать. До сих пор еще он так вкусно произносил названия разных бордолезов и пармезанов, что у слушателей текли слюнки. Рассказывают, что однажды, вдохновившись, он продекламировал рецепт из поваренной книги, и друг его, композитор Сальтисон, бывший навеселе, тут же подобрал музыку в темпе «танго».

Увы, сейчас за обеденным столом оба Бибабо без увлечения ковыряли картофельные сосиски и овощное рагу, и это было тем досаднее, что рядом невозмутимый Руфф ел отбивные.

Несколько часов в день оба Бибабо проводили в комнате, все стены которой были уставлены зеркалами. Здесь господин Бибабо обычно репетировал свои речи. В углу пристраивалась стенографистка, готовая поймать на кончик карандаша осенившую его невзначай мысль, блеснувшую остроту, новый парадокс.

Господин Бибабо неторопливо прогуливался по комнате, останавливался, хмурился, улыбался, принимал различные ораторские позы. А сзади на расстоянии шага двигался внимательный имитатор, в точности повторявший каждое его движение. Казалось, будто тень господина Бибабо вдруг поднялась на ноги и приобрела объем. Это отдавало колдовством, в средние века обоим Бибабо не миновать бы инквизиции. (И сейчас еще суеверная стенографистка, пугливо следя за упражнениями двойников, мелко крестилась под своим жакетиком.)

— Только не переигрывайте, Айт, — предупреждал Бибабо. — Уверяю вас, будут смеяться и так!

— Не злоупотребляйте также красивыми жестами, — продолжал он спустя некоторое время. — И здесь нужно чувство меры. Если человек подчеркивает везде и всюду свою честность, это очень подозрительно. Я знал одного шулера, который выработал у себя такие простовато-наивные манеры, что с ним никто не рисковал играть на деньги.

— Полезно бывает иногда всплакнуть, — говорил Айту Бибабо. — Провинциальные ораторы держат для этой цели немного луку в заднем кармане брюк, завернув его в специально приготовленный носовой платок. Но это уже не искусство, а ремесло. Я обхожусь без лука. Своими нервами надо владеть так, чтобы закатить истерику только тогда, когда это требуется.

Айту долго не удавался смех Бибабо.

— Да, он труден, — самодовольно согласился Бибабо. — Я сам поработал над ним немало. Певцы сказали бы, что я оставил смех. У меня, видите ли, никак не получалось это простодушие.

И он показал Айту, какое именно...

...Вживаясь в новую роль, бывший имитатор мало-помалу постигал характер своего принципала. Все глубже, шаг за шагом, как по ступеням подвала, спускался он в недра этой темной неразгаданной многими натуры.

Поклонники называли господина Бибабо Великим Оратором.

Никто лучше его не мог живописать бедствия грядущей войны. Речи его напоминали в этих случаях грозные предостережения библейских пророков. Такое красноречие было тем удивительнее, что сам Бибабо не испытал, как другие, бедствий прошедшей войны 1914-1918 годов. Он «переждал» ее в одном приятном горном санатории в Швейцарии, где очень посвежел за это время и окреп духом.

— Я согласен на любые унижения, — начинал обычно господин Бибабо, гордо выпрямившись, — лю-бы-е! Компромисс намного дешевле смерти. И лучше жить с угрызениями совести, чем со спокойной совестью умереть.

— А мне бы хотелось жить со спокойной совестью, — возразил с места один из его слушателей. — Я никак не возьму в толк, почему это невозможно?

Но на него тотчас зашикали дородные дамы в воздушных шляпках и восторженные толстяки со складчатыми затылками. Господин Бибабо, убедительный господин Бибабо, сладкий господин Бибабо был их кумиром.

— Вы не хотите воевать. Я тоже нет, — кричал господин Бибабо, мечась по сцене. — Так давайте же условимся — не воевать! Кто может помешать нам условиться? Отдадим еще что-нибудь, сэкономим на продуктах, слегка снизим заработную плату. Зато каждый будет уверен, что умрет не в окопе, а в своей собственной постели!

— Нас пугают фашизмом, — говорил он на другом митинге, — а я верю в то, что при желании мы сможем с фашистами договориться. Нам с вами, господа, есть что беречь, — жизнь и маленькое личное счастье, господа! А что может быть дороже этого?

И он досадливо отмахивался, когда с балкона ему кричали: «Честь!»

Платформа этого новейшего пацифизма была очень широка и приобрела господину Бибабо последователей из различных слоев общества. Слабые духом и наивные мечтатели, держатели акций и лавочники, сентиментальные старые девы и только что поженившиеся пары уверовали в Бибабо, потому что им очень хотелось, чтобы все случилось так, как он говорил.

Понятно, господину Бибабо приходилось лавировать, чтобы угождать всем. Нападками на единый народный фронт он добился снисходительности Рене Ларжана, парфюмерного короля, который представлял оплот бискайской реакции. Социалистам и радикалам понравился, выпустив книгу «Фашизм у нас невозможен». Так он и балансировал на острие своего языка между различными группами и партиями, боровшимися в те дни в Бискайе.

Выход Айта на политические подмостки состоялся в очень напряженное время. Соседнее фашистское государство, грозя войной, вымогало у капитулянтского правительства Бискайи все новые и новые уступки. Раздирались в клочья международные договоры. Ораторы говорили успокоительные речи. Чужие самолеты летали над пограничными столбами и армии двигались к границам.

Скромный имитатор очутился в самом центре политического водоворота. Он неплохо справлялся с ролью, и никто не заметил подмены. Айт улыбался про себя. То, что в пору его выступлений в театре, воспринималось, как шарж, сейчас выслушивалось с сосредоточенным вниманием и на другой день глубокомысленно комментировалось газетами. Комического актера принимали всерьез!

Вскоре господин Бибабо перегрузил на него почти всю работу, связанную с разъездами, выступлениями, представительством. Теперь Айт находился на авансцене истории, у ярко освещенной рампы. Сам Бибабо двигался на цыпочках где-то за кулисами, в тени.

Возвращаясь из секретных ночных прогулок и проходя через библиотеку, где Айт в удобных креслах читал перед сном, господин Бибабо семенил мелкими шажками, прикрывая рот рукой и стараясь не дышать в его сторону. От великого вегетарианца и пацифиста все чаще попахивало вином.

Однажды вечером против обыкновения он задержался подле Айта. Тот отложил книгу и, вздохнув, приготовился терпеливо слушать.

— Вы мое лучшее второе я, — сказал господин Бибабо, цепляясь за спинку кресла, — хорошее я, честное, непьющее, неподкупное! Вы не принимаете участия в темных комбинациях и сговорах, не дурачите своих партнеров по политической игре, не выторговываете разных выгод и преимуществ. Я любуюсь вами. С гордо поднятой головой, в белых одеждах войдете вы в рай, а я нет, потому что грехи господина Бибабо я взял на свою долю. Хитро придумал, да?..

Он захихикал, закашлялся и сделал попытку облобызать своего двойника, но подоспевший Руфф увел его спать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В те дни газеты предвкушали большой парламентский скандал. Известно было, что партии народного фронта готовят запрос на сессии об антипатриотической деятельности Рене Ларжана, миллионера.

Давно поговаривали о том, что парфюмерный фабрикант перевел часть своих капиталов за границу. Но куда? Вначале говорили — в Америку. Потом указали Лондон. Вдруг под большим секретом стали передавать, что это враждебная Бискайе фашистская Готтия.

Цензура и полиция строго следили за тем, чтобы оскорбительные слухи не проникли в печать. Но слухи разрастались и множились. Указывали уже точно сумму, поясняли, что Ларжан приобрел в соседнем фашистском государстве пакет акций химических заводов, вырабатывающих новые смертоносные газы.

В столице Бискайи перечисляли даже газы, которые должны были вырабатываться на деньги Ларжана. По странной его прихоти они получили те же названия, что и наиболее ходкие из его духов: «Прощанье», «Танцующий солдатик» и «Последний вздох».

Правительство твердо решило воспрепятствовать скандальным разоблачениям в парламенте. Было известно, что запрос предположено сделать в пятницу. В понедельник закрывалась сессия. Нужно было обязательно задержать запрос до воскресенья.

— Нам с вами придется потрудиться, дружок, — сказал Бибабо своему двойнику и распорядился принести побольше сырых яиц для укрепления голосовых связок.

...Кое в чем бискайский парламент напоминал музей. Старинные парламентские обычаи сберегались здесь в полной сохранности, и редко кому разрешалось даже сдувать с них пыль.

От служителей несло нафталином. Они были наряжены в средневековые камзолы и гордо выступали с алебардами. Пудреный курчавый парик, подобно ушам болонки, свисал вдоль сонного лица председателя. На столе перед ним стояла огромная заржавленная погремушка — символ его власти. Проще было бы завести электрический звонок, но для бискайского парламента это было слишком ново. Именно такой погремушкой укрощал разбушевавшееся собрание в XV или XVI веке далекий предшественник теперешнего председателя.

Строжайший этикет связывал ораторов во всем, кроме времени. В этом отношении каждому предоставлялась полная свобода: он мог говорить, пока хватит сил, и заседание нельзя было прервать, пока оратор не закончит речь.

В пятницу утром заседание в парламенте началось ничем не примечательной перебранкой между военным министром и лидером либералов.

Лидер с печальным видом спросил министра, принимается ли что-нибудь по охране границ от посягательств агрессора. Министр с таким же скорбным видом ответил, что правительство не располагает пока данными насчет возможностей агрессии, но если достойный лидер либералов настаивает на своем запросе, то министр может проконсультироваться с компетентными лицами. Лидер подтвердил, что министр чрезвычайно обяжет его этим, и оба сели на свои места.

Уже задвигались на скамьях депутаты, уже вытащили репортеры свои записные книжки и стряхнули чернила на пол, — следующим был намечен запрос партий народного фронта, — как вдруг затарахтела погремушка председателя, и он объявил, что слово имеет достопочтенный господин Бибабо.

Сверкая ослепительно белой манишкой, улыбаясь до ушей, прославленный оратор взбежал на трибуну.

Опытные политические деятели, так сказать, старожилы здешних мест, вздрогнули, почуяв недоброе. Правительственная партия выпускала своего рекордсмена не зря.

Первые три часа терпеливые депутаты слушали господина Бибабо сравнительно спокойно. Правда, очень трудно было понять, куда он клонит. Речь его напоминала лабиринт, путанным переходам которого не предвиделось конца, и главное, не было уверенности в том, что в центре лабиринта есть что-либо, ради чего стоило претерпевать такие мытарства.

Когда речь Бибабо повернула на шестой час, депутаты партий народного фронта демонстративно покинули зал заседаний.

В зале было очень душно и жарко, — в старинном здании парламента вентиляторы не предусматривались. Все чаще мелькали над лоснящимися от пота лысинами белые носовые платки, раздавались приглушенные вздохи, стоны.

Самым бодрым из всех казался оратор. Репортеры меньше удивлялись бы этому, если бы знали, что господин Бибабо работал с подручным, в две смены. Пока Бибабо говорил, Айт отдыхал в маленькой комнате подле трибуны. Потом во время пятиминутного перерыва (каждые три часа устраивался перерыв, чтобы проветрить помещение) Айт всходил на трибуну, а Бибабо с наслаждением растягивался в одних носках на диване, и флегматичный Руфф растирал его, как секундант боксера между раундами.

Наступил вечер. Бибабо продолжал говорить. Вечерние газеты вышли с аншлагами: «Господин Бибабо говорит 10 часов». Затем последовал экстренный выпуск: «Бибабо говорит 12 часов», за ним второй, с почти паническим заголовком: «Он говорит 14-й час!!!» На землю спустилась ночь, неся покой всем, кроме измученных слушателей господина Бибабо.

Журналисты, разворошив книжные полки, обнаружили, что Бибабо повторяет маневр одного английского оратора, который в аналогичных условиях читал библию. Бибабойцы с негодованием ответили, что их оратор имеет достаточный запас ничего не значащих слов для того, чтобы обойтись своими средствами. И точно! Насколько могли уследить за речью Бибабо, он даже не повторялся.

Однако трудно было уследить за ней на 14-м часе. Страшное зрелище являл собой в это время парламент. Депутатов развезло: одни сидели в расслабленных позах, свесив руки между колен и бессмысленно улыбаясь; другие сползли со скамей и лежали врастяжку на полу, уставясь в одну точку, как загипнотизированные.

На 17-м часе три депутата упали в обморок, а с одним случился приступ морской болезни. Бибабо продолжал прыгать на своей трибуне, как чиж на жердочке, сам смеялся своим остротам, несколько раз даже слегка всплакнул. Смысл речи для слушателей давно затянулся непроницаемым туманом.

И один только упрямый полковник Грубийон не терял надежды уловить его. Старый служака-артиллерист был почти глух и очень тяготился своим недостатком. Во время заседаний парламента он садился всегда подле самой трибуны, стараясь не проронить ни одного слова. Вот и сейчас устроился он у самых ног Бибабо, молитвенно подняв вверх честное лицо, украшенное бравыми подусниками, и отогнув ладонью толстое волосатое ухо.

Слишком занят был Бибабо, чтобы обратить внимание на самого старательного из своих слушателей, иначе в сердце его закралась бы тревога. Страшно шевелились подусники Грубийона, лицо багровело, как бы накаляясь на медленном огне, — глухой артиллерист усиливался понять! Увы, бедняга был не только глух, но и глуп.

Позже всех начал догадываться он, что Бибабо говорит ни о чем. На исходе 19-го часа все стало ясным для него. Полковник зарычал, как бульдог.

— Вы что, полковник? — перегнулся к нему Бибабо. Полковник зарычал сильнее, наливаясь сизой кровью. Бибабо отшатнулся. Тогда Грубийон стащил оратора с трибуны и начал топтать ногами.

Крик Бибабо о помощи послужил как бы сигналом. Перескакивая через скамейки, ринулись к трибуне оживившиеся депутаты. Со стоном наслаждения первый подоспевший ударил господина Бибабо по шее. Через секунду его вырвали из цепких рук рычащего Грубийона и снова швырнули на пол. На помощь своему кумиру побежали встревоженные бибабойцы.

В узкие амбразуры окон заглядывал серый рассвет.

...Дома, пока Руфф, знавший толк в ранах, разводил в блюдечке целебный бальзам и приготовлял пластыри, господин Бибабо смотрелся в зеркало.

— Я думаю, это была автоматическая ручка, — задумчиво сказал он, вглядываясь в свежие царапины одним глазом (другой заплыл). — Какое зверство, однако, решать принципиальные споры с помощью автоматических ручек. Я не припомню, чтобы меня кололи когда-нибудь перьями.

Потом он обратил зрячую половину лица на Айта, стоявшего в стороне,

— Хорош, нечего сказать, — заметил господин Бибабо со злостью. — Я плачу вам деньги, забочусь о вас, воспитываю. И вот — благодарность. Вы предпочли во время драки отсидеться в комнате, вместо того чтобы выбежать и заменить меня!

Айт промолчал, следя за тем, как Руфф проворно забинтовывал опухшее лицо принципала.

— Да, я недоволен вами, Айт. Вы проявили нерадение и леность. И я буду вынужден вычесть из вашего жалованья за нанесенные мне увечья.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Не думаете ли вы, что я должен еще считаться с вашими переживаниями? Вам мало того, что я плачу вам деньги? — спросил удивленный господин Бибабо, когда Айт вернулся с одного из митингов весь в слезах.

— Но, сударь, — сказал Айт. — У меня просто духу нехватило шутить. Ведь эти люди полгода живут впроголодь. На лицах у женщин видны только глаза, огромные дыры глаз. И потом плач маленьких детей, господин Бибабо...

— И все же вы должны были шутить! — вскричал господин Бибабо сердито. — Вы должны были развеселить их, чтобы им легче было переносить голод. Дайте мне конспект речи. Ну, конечно! Какие превосходные места. Цитаты из евангелия. Остроты из «Весельчака». Такая речь не могла не понравиться!

— Не проще ли было накормить их, — робко заметил Айт, — чем забавлять?

— Будьте довольны тем, что сыты сами, — ответил Бибабо. — Не умничайте. Вы — мой служащий и обязаны иметь убеждения, которые нравятся мне, а не вам. Кончим на этом. Я жалею, что вы затеяли такой разговор после обеда. Боюсь, что к вечеру у меня будет изжога.

Да, господин Бибабо не был теперь таким милым и сговорчивым, как в первые дни знакомства. Он умел резко оборвать и поставить на место своего двойника, мог наложить денежный штраф за пустячную провинность и с каким-то злорадством лишал Айта его единственного удовольствия — посещения театра.

За свои деньги господин Бибабо требовал работы и работы.

С утра до вечера длился утомительный и однообразный спектакль. Айт выступал, раскланивался, делал заученные жесты, говорил, смешил, улыбался. И все время при этом его не покидало ощущение тревоги и стыда — ему представлялось, что он кривляется и паясничает на чьих-то похоронах.

Вечером, поднимаясь по лестнице в отведенную ему комнату, Айт ловил себя на том, что все еще подпрыгивает и дергается, и покашливает так, как это делал Бибабо. За долгий день он настолько свыкался со своей ролью, что ему требовалось усилие, чтобы встряхнуться.

Однажды ему попалась интересная книга, и он засиделся над ней допоздна. Руфф спал, Бибабо еще не возвращался. В доме было очень тихо.

Айт не слышал этой тишины. Он весь ушел в книгу, в пестрый и солнечный мир, который раскрывался перед ним с ее страниц. Что-то из прочитанного рассмешило его. Он захохотал и сразу осекся.

Собственный смех ударил его по нервам. Это был смех Бибабо, визгливый, деланный, пугающий.

Айт встал, с грохотом отодвинув кресло. Карикатурная фигура господина Бибабо и его гримасничающее обезьянье лицо тотчас отразились в зеркалах, стоявших вдоль стен. Целая толпа Бибабо окружила Айта и, вытянув шеи, пристально глядела на него.

Он провел рукой по глазам. Бибабо повторили этот жест. Злобное безумие на секунду охватило Айта. Он показал язык своему чудовищному отражению и, не оглядываясь, выбежал из комнаты.

С той ночи Айт избегал оставаться один в комнате, где они репетировали с господином Бибабо, и в крайнем случае просил завешивать зеркала.

Айт не любил также оставаться наедине со своим хозяином. Он боялся проявить невзначай отвращение, страх, неприязнь — чувства, которые вызывали в нем откровенные речи господина Бибабо.

Знаменитый бискайский демагог не находил нужным стесняться своего двойника и говорил при нем все, что думал: «Достаточно с меня митингов и заседаний, — замечал он с простодушной улыбкой. — На службе я застегнут наглухо, дома я позволяю себе немного расстегнуться».

Господин Бибабо отводил таким образом душу. Старого, матерого плута, — ложь являлась для него одной из профессиональных обязанностей, — тешило сознание того, что иногда и он говорит правду. Пусть слушателем было только его печальное, бессловесное отражение в лице Айта, — Бибабо был рад и такому слушателю.

Бибабо отзывался обо всем дурно. Не было человека в Бискайе, которого бы он похвалил. За свою долгую, наполненную всякими политическими дрязгами жизнь он успел извериться в людях и в самом себе и теперь находил успокоение в мысли о гнусности и продажности мира вообще.

Все, чего мимоходом касался в разговоре его остроумный собеседник, в глазах Айта тотчас блекло, теряло краски, делалось дряблым, уродливым, порочным. Это напоминало сказку о злом старом волшебнике, при одном приближении которого прекрасные цветы увядали и превращались в груды пепла.

— Вы, например, мечтаете о Мари, — говаривал Бибабо, потешно морща нос. — Зачем? Неужели вы думаете, что она сейчас будет любить вас бескорыстно? Это смешно, мой друг!

Однажды, находясь в особенно хорошем настроении, которое всегда располагало его к болтовне, он предложил устроить Айту тайное свидание с его подругой.

— Но перед этим я хотел бы описать вам предполагаемую встречу, — сказал Бибабо мягким тоном, опуская дряблые веки. — Ведь Мэри не знает об операции? Кажется, вы писали ей, что уезжаете на несколько лет из Бискайи... Ну-с, предположим, она получает от вас письмо, неподписанное, — согласно контракту, вы оберегаете тайну. Рандеву назначено вечером в тихом, заброшенном сквере, где вы встречались когда-то. Итак...

И перед задумчивым Айтом, под вкрадчивый говор Бибабо, стали медленно проступать прямоугольные силуэты домов на зеленом вечернем небе. В заброшенном сквере у реки было очень тихо и чуть прохладно, как всегда. Над головой мерцали огни световых реклам. Вдали позванивал трамвай.

Айт стоял под висячими круглыми часами, пряча лицо в огромный букет цветов и прислушиваясь к ритмичному шороху гравия за спиной. По аллее шли влюбленные, не удостаивая его взглядом. Ласковый шопот, взволнованный смех доносились до него по временам.

Мысли Айта улетели далеко, а когда он поднял голову, Мари прошла мимо него. Зеленый плащ ее прошумел, как весенний ливень. Айт ждал. Дойдя до конца аллеи, она повернула обратно. Она почти бежала, держась рукой за грудь и заглядывая в лица встречных.

Глаза ее безразлично скользнули по неподвижному Айту. Она отвернулась.

Тогда Айт шагнул вперед, молча, со стеснившимся сердцем протягивая ей цветы. Каким смешным и безобразным, должно быть, выглядел он сейчас? Его отвислые, морщинистые щеки, его плоский нос, его оттопыренные уши. Он судорожно глотнул слюну, но не смог выговорить ни слова и нагнул голову.

Послышалось ему, или на самом деле в удивленном возгласе Мари прозвенела радость?

Айт увидел ножки в стоптанных туфлях, приближавшиеся к нему. Потом круглые теплые руки обвились вокруг его шеи, и он почувствовал запах ее волос.

Не веря себе, он пробормотал:

— Ты? Ты узнала меня? Как?!

Светлые удивленные глаза были совсем близко от него. Нарисованные дуги бровей дрогнули.

— Но кто же вас не знает по фотографиям, господин Бибабо? — спросила Мари протяжно.

Круглые кроны деревьев, посеребренные отсветами реклам, длинная темная аллея и бегущий по ней старик, потерявший шляпу и бросивший бесполезный букет под ноги какой-то парочке, постепенно расплылись и исчезли, точно все перед глазами заволокло туманом.

Айт, согнувшись, продолжал неподвижно сидеть против улыбающегося, оживленного Бибабо.

— Вот что будет, мой друг! — сказал Бибабо с видом участия и, прищелкнув пальцами, поднялся. — Именно так. Поверьте моему опыту. Устраивает ли это вас?

И он вышел, насвистывая и не глядя на своего поникшего, молчаливого двойника.

Но Айт, при всей своей доверчивости и слабоволии, не принадлежал к числу тех людей, которых несчастье превращает в студень. Внутри этого человека была заложена упругая пружина, распрямлявшая его после самых сильных ударов судьбы. То был его талант.

Кривя в усмешке безобразные, оттянутые книзу губы, Айт размышлял о том, что совсем недостаточно разработал роль господина Бибабо. В ней было еще много неиспользованных возможностей, очень и очень много.

И это стало не только утонченной местью, но и средством самозащиты. С Бибабо внутри себя, — потому что взгляд Бибабо, его вкусы и суждения против воли Айта укоренялись в нем, — Айт стал бороться самым сильным своим оружием — смехом.

Многие в ту пору были еще отуманены речами господина Бибабо, и требовалось смелое разоблачение, чтобы всем стало ясно, что знаменитый бискайский оратор всего лишь прожженный политический делец, игрушка в руках капиталистов.

В свое время Бибабо до мелочей продумал себя как популярного политического деятеля. Все в его личности было построено только на внешних эффектах, на показном благородстве, простодушии, смелости. Кто лучше Айта знал искусственность господина Бибабо? И ему удалось показать это с тем большей легкостью, что сам он был актером и хорошо разгадывал актерство в других.

Вскоре у Айта нашлись союзники. Карикатуристы левых газет с карандашами атаковали Бибабо. Айт выдавал им своего хозяина с головой. Он чересчур много улыбался, обещал, был приторно-сладок, подозрительно-любезен. Он был преувеличенным Бибабо!

Карикатуристы пошли естественно гораздо дальше Айта, который боялся выдать себя. Главной темой шаржей избирали обычно капитулянтские проповеди господина Бибабо. В одной газете Бибабо был изображен в шутовском халате и колпаке, призывающим рабочих согласиться с новым снижением заработной платы. В другой его нарядили в длиннополый сюртук пастора, сунули в руки зонтик и заботливо подвернули брюки. В таком виде Бибабо с доброй улыбкой шествовал через лужи крови, оберегая от брызг свой костюм.

Читая газеты, Бибабо вынужден был перейти с соды на бром. Оскорбительные шаржи попадались все чаще. Он отказался показать Айту шарж с зонтиком и лужей крови, напыщенно заявив, что не хочет «растлевать его молодого воображения».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Господин Бибабо, в течение многих лет трудолюбиво воздвигавший здание своей популярности, вдруг увидел, что оно заколебалось от дуновения ветра.

Ветер усиливался, переходя в ураган. Вскоре от страшного хохота сотрясался уже весь воздух вокруг Бибабо. Тысячи людей, улыбавшиеся раньше его шуткам, хохотали теперь во всю глотку над ним самим.

Впервые за свою жизнь старый пройдоха растерялся. Кто осмеливался его вышучивать? Он беспокойно озирался по сторонам, пытливо вглядывался в ухмылявшиеся лица. Напрасно! Пересмешник был вне поля его зрения, за его спиной, как тень.

Тогда Бибабо заподозрил самого себя. — Может быть, он недостаточно искусен, может быть, он постарел и случайными обмолвками выдает свои секреты?..

Неуверенность в себе вконец развинтила его, и о нем можно было сказать, как говорят о плохих музыкантах, — выпал из ритма.

Но именно сейчас, как никогда, требовалось господину Бибабо его самообладание. В Бискайе становилось день ото дня тревожнее. На глазах у всех происходило саморазоблачение правительства, скатывающегося в лагерь реакции. Все чаще на митингах и в газетах раздавались гневные голоса против правительства.

А господин Бибабо, который в ином настроении, может быть, показал бы чудеса политического лавирования, сидел без движения, оглушенный новой неприятностью. По стопам газетных карикатуристов пошли, чорт бы их побрал, фабриканты игрушек.

Какой-то художник придумал сшить из цветных лоскутьев маленькую куклу в юбочке. Раскрасил круглое тряпичное лицо, исчеркал резкими штрихами, придав сходство с морщинистой физиономией Бибабо. Надел куклу на три растопыренных пальца. Дурацкая фигура завертелась, закланялась.

Руфф, побывав на улице, доложил с приличной случаю скорбью, что сходство вполне удовлетворительно и новую игрушку раскупают нарасхват. Сказав это, он поспешил отшатнуться и закрыть за собой дверь, так как господин Бибабо пустил в него книгой.

Кукольные мастерские отложили в сторону другие заказы, пользуясь выгодной конъюнктурой.

На всех перекрестках выстроились продавцы с корзинами, доверху набитыми улыбающимися головастиками. Шум улицы прорезали выкрики: «Кому бибабо? Кому бибабо? Стоит три гроша. Говорит, кланяется, никогда не расстанется. Купите, купите, купите!»

Эта игра стала модной, как некогда бильбоке. Озабоченные коммерсанты, рабочие в комбинезонах, толстые домохозяйки с Северной стороны — все вертели на пальцах левой руки потешную куклу бибабо. Такой уж народ эти бискайцы — в самое трудное время они не теряют вкуса к шуткам и веселью.

Господин Бибабо, запершись в спальне, с омерзением представлял себе то, что творится на улице. Играют в куклы. Забавляются дурацкой выдумкой такого же, как они, шелопая. Всплескивают руками. Приседают от смеха... Тьфу!

А всего досаднее казалось ему то обстоятельство, что именно таким путем он вошел в историю. Имя его стало нарицательным. Его — Бибабо — потомки вспомнят, только взглянув на уродливую тряпичную куклу.

Здесь его меланхолические размышления были прерваны шорохом бумаги. Руфф с опаской просовывал под запертую дверь телеграмму.

«Приезжайте немедленно. Жду. Ларжан», — стояло там. Ничего больше. Ни любезного обращения, ни слова привета.

В совершенном расстройстве Бибабо бросился одеваться. Халат, феска, туфли полетели в разные стороны. Что одевать: сюртук или фрак? Где галстук, где проклятые запонки?

Он остановился, не попадая в рукав. Какой странный тон телеграммы — подчеркнуто-сухой. Разве финансовый король не называл его недавно своим милым Бибабо?

Десятки разных предположений пронеслись в смятенном уме господина Бибабо, пока он доехал до загородного дома Ларжана, где тот жил в окружении целой свиты врачей и сиделок.

Первый богач Бискайи был смертельно болен. Тело его гнило и разваливалось по кускам, ноги были парализованы. Последние дни стало для него нестерпимо мучительным даже передвижение в коляске или на носилках. Когда четыре дюжих лакея поднимали богача, чтобы переменить под ним простыни, он кричал так, что слышно было на улице, и прислуга внизу, бледнея, затыкала уши.

Огромные средства были потрачены на докторов. К Ларжану приезжали знаменитости из Америки, к нему выписывали тибетцев, гипнотизеров, изобретателей патентованных снадобий. Его поддерживали переливанием крови (в отдельном флигеле жило несколько постоянных доноров). Жизнь, еле тлевшую внутри, пытались разжечь всеми доступными медицине средствами.

И все же Ларжан был обречен. Он медленно умирал. Только мозг его — прекрасно вышколенный и неутомимый — жил.

Проходя мимо пестрых клумб и легких белых строений (все в загородном доме Ларжана напоминало санаторий), господин Бибабо в сотый раз задал себе вопрос: «Почему этот умирающий человек, знающий, что часы его сочтены, продолжает с такой страстью умножать свои богатства?»

«Жаден, как Ларжан» — это стало поговоркой. Шутили, что он не умирает так долго оттого, что черти боятся, как бы он не организовал в преисподней филиал своего ростовщического банка.

Мозг больного работал лихорадочно без роздыха, на какой-то предельной страшной скорости. Из-за сильных болей страдая бессонницей, Ларжан бодрствовал днем и ночью. Секретари и стенографистки сменялись подле него через каждые пять-шесть часов. Беспрерывно звонили телефоны, приезжали и уезжали порученцы, и здесь же, у ночного столика, где высилась пирамида склянок с микстурой и порошками, созывались совещания, решавшие судьбы Бискайи.

Раздумывая о том, что все это отнюдь не облегчит ему объяснений с Ларжаном, господин Бибабо на цыпочках взошел по лестнице Дежурный врач встретил его сочувственным покачиванием головы. «Гневен, — шепнул он доверительно, — рвет и мечет. Боли усилились». И он отступил, давая ему дорогу к двери.

Входя в комнату короля парфюмерии, господин Бибабо поспешил натянуть на лицо приятнейшую из своих улыбок, хотя в данный момент он предпочел бы респиратор противогаза. Воздух в комнате был тяжелый, застоявшийся. Тошнотворно пахло лекарствами и еще чем-то, что было, повидимому, запахом гниющего мяса.

Ларжан лежал в покойных креслах. Мертвые ноги его были укрыты шотландским пледом. Он обратил к раскланивающемуся Бибабо свое худое, иссиня-бледное лицо.

Очень живые, блестящие глаза смотрели не мигая. Над ними были густые черные брови, под ними — черные, коротко подстриженные усы. Все в этом лице было угловато и резко: скулы, раздвоенная пробором полуседая голова, тяжелый подбородок.

Ларжан молчал, и Бибабо, знавший толк в ораторских паузах, смиренно склонил голову набок.

Миллионер пошарил на столике рядом, нетерпеливо свалил несколько склянок на пол и ткнул под нос Бибабо глупо улыбающуюся тряпичную куклу.

— Что это? Что? — вскричал он, размахивая жалким трофеем. — Как вы могли допустить это, бездарный болтун?

Бибабо открыл рот. Ларжан махнул нетерпеливо рукой.

— Помолчите, вы! Знаете ли, тупица, что я хотел сделать из вас, может быть, даже премьера, а вы позволили превратить себя в шута?!

Бибабо горестно вздохнул. Он знал все, что будет говориться дальше.

— Для господ и для рабов существуют две разные морали. Религия правящего класса — это культ грубой силы, культ сверхчеловека, которому позволено все. Другие истины надо вколачивать в головы рабов. Рабам надо прививать чувство покорности, мистический страх перед судьбой, веру в то, что счастья можно добиться даже стоя на коленях.

— И вас угораздило в такое время потерять популярность, — заметил сердито Ларжан. — Правительство непрочно. Коммунисты делаются по-настоящему опасными. Мне нужно, чтобы вы разговаривали с чернью, но вас освистывают, как только вы поднимаетесь на трибуну. Так-то, Бибабо!

Блестящие глаза его на мгновенье потухли, он переменил положение в кресле, что причинило ему, видимо, сильнейшую боль. Потом его запекшиеся губы снова разжались.

— Вам нужно возвратить популярность любой ценой, — сказал он. — Даже ценой собственной крови, понимаете?

Он продолжал говорить суховато, как всегда, поглядывая изредка с неудовольствием на Бибабо, лицо которого постепенно бледнело, по-мере того, как Ларжан развивал свой план.

Вот, значит, до чего дошло уже дело! Положение правительственной партии стало настолько критическим, что нужна была авантюра, дерзкая провокация, чтобы улучшить шансы в игре. Придуманное Ларжаном остроумно, спору нет... Но почему выбор пал именно на него, Бибабо? Он готов охотнее поступиться этой честью перед другими, более даровитыми и достойными деятелями правительственной партии.

Однако взгляд Ларжана выражал приказание. Он покачал головой и сказал с раздражением:

— Ну, чего вы мнетесь? Говорю вам, что это совершенно безопасно. Вы останетесь живы. Зато одним ударом вернете всю свою популярность. Больше того, вы станете мучеником, Бибабо!

Однако бледный Бибабо ответил, с трудом ворочая языком:

— Признаюсь вам, дорогой господин Ларжан, с юных лет я не выношу вида крови. Это слабость, согласен. Но стоит мне обрезать палец, как я тут же падаю в обморок...

— Обморок — это хорошо, — задумчиво отозвался Ларжан. — Это получится естественнее. Подготовьте только какое-нибудь приличное случаю изречение. Публика любит чувствительные реплики под занавес.

— Я все же, дорогой господин Ларжан... — начал, заикаясь, Бибабо.

Ларжан перебил его:

— Решено, Бибабо! Надеюсь, что все будет выполнено со свойственным вам вкусом. Денег можете не жалеть!

И только на обратном пути домой с чувством невыразимого облегчения господин Бибабо вспомнил о своем двойнике.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Последние дни Айт был предоставлен самому себе. Временно господин Бибабо прекратил его выезды на митинги, чтобы дать буре хохота улечься. Сидя в комнате с завешанными зеркалами, Айт мог размышлять на досуге о своем хозяине.

Все в этом человеке теперь претило ему. Скольким людям он обещал счастье? Он делал это так самоуверенно, точно ключи от нового Эльдорадо лежали в заднем кармане его брюк. А когда доходило до дела, он пританцовывал, отбегая на несколько шагов, и говорил умильно: «Еще немножечко придется подождать! Еще кое-что уступить!»

Язык его, казалось, был отполирован на оселке, льстивые фразы так и скользили с него.

И многие люди верили, что в жизни можно чего-нибудь добиться ценой уступок и просьб. Верили, пока их не съедали живьем.

Он, Айт, был в числе обманутых.

Когда-то рисовались в его воображении: ферма у реки, рыбная ловля, еще какой-то вздор. Сейчас он не смог бы наслаждаться этим. Его душа горела и ныла, точно ей надавала пощечин. И даже, если бы вернули Айту молодое лицо, улыбка его попрежнему оставалась бы старой и горькой.

В таком настроении он получил распоряжение готовиться к очередному митингу.

С особым тщанием разучивал господин Бибабо со своим двойником новую речь. Все сверкало и гремело в ней, точно исполнял ее не один человек, а целый полковой оркестр. А в конце было несколько вычурных фраз о смерти, которые Айт в рассеянности принял за обычную аллегорию.

— Исполняйте сами теперь, — говорил господин Бибабо, когда Айт доходил до этого места. Потом грузно опускался в кресло и закрывал глаза.

— Продолжайте, пожалуйста, — шептал он растроганно. — Мне так ярко представляется вся картина. Очень, очень хорошо.

В тот вечер двойники засиделись за шахматами. Айту везло, он атаковал пешками левый фланг и медленно продвигался вперед. Бибабо задумался над своим ходом.

Часы монотонно тикали на камине.

Оба игрока были так увлечены, что не заметили, как вошел Руфф, сопровождавший Айта во всех его поездках. Он стоял одетый, с плащом через руку.

— Нам пора, — сказал он. — Собирайтесь, Айт!

— Минуточку, — попросил Бибабо, поглощенный игрой. — Еще минуточку. Вот вам, Айт!

И он переставил фигуру.

— Ничего не сделаете, Айт! Снимайте фигуру. Так! Это гамбит. Жертва фигурой за счет качества. Теперь инициатива перешла в мои руки.

Бибабо встал, с сожалением смотря на доску.

— Ну, ничего. Может быть, доиграем, когда вернетесь.

Он собственноручно помог своему двойнику надеть плащ, так как на улице начинал моросить мелкий холодный дождь и, провожая отъезжающих, шепнул Руффу на ухо:

— Главное — помните об эффекте! Пусть тот человек стреляет, куда хочет, но даст ему договорить всю речь.

Сегодня утром стало известно, что правительство продолжает антинародную империалистическую политику, развязывает силы войны. Возмущенная общественность Бискайи потребовала от премьера честного, без виляний, ответа: «Так это или нет?» Премьер продолжал отделываться излюбленными, осточертевшими всем общими фразами. Эта уклончивость изобличала. Волна негодования прокатилась по стране.

Днем рабочие муниципальных предприятий столицы объявили, что если эта политика не будет изменена, они начнут в полночь забастовку. Сейчас Айт ехал к ним, чтобы в тысячный раз уговорить их потерпеть.

Усиленные пикеты полиции на перекрестках, медленно двигающиеся по улицам взад и вперед бронемашины поразили Айта.

— Опасаются рабочих волнений, — пояснил коротко Руфф, смотря Айту в переносицу. — К предместьям стягивают войска. Вы не тревожьтесь. Вы под надежной охраной.

От того тона, каким были сказаны эти успокоительные слова, Айту стало не по себе. Только сейчас он заметил, что его сопровождает целый конвой. Рядом с Руффом на заднем сиденье сидел невзрачный человек в пестром галстуке, не вынимавший правой руки из кармана пиджака. Айт знал, что наемные молодцы Бискайи обычно держат там револьвер.

Незнакомец отвел от Айта странный, немигающий взгляд и принялся бережно раскуривать папиросу.

Все было тревожным и необычным в эту поездку.

Айт чувствовал себя сейчас буквально скованным заботливостью Руффа. Он решил проверить свои подозрения и на повороте приоткрыл дверцу автомобиля. Тотчас шофер затормозил, а в плечо Айта впились пальцы Руффа.

— Вы что, Айт? — спросил он сердито. — Одурели? Закройте — дует!

Они так и вошли в здание «Паласа», где уже шумела толпа: Айт посредине, Руфф и пестрый галстук по бокам.

«Палас» — один из лучших бискайских мюзик-холлов, здание которого иногда снимают под многолюдные собрания.

В огромном зале свистели, ухали, стучали ногами. Ораторам правительственной партии, судя по всему, приходилось туго. Потом по залу разлилась тишина, и вдруг — грохот аплодисментов, пение. С трибуны сошел коммунист-трамвайщик.

Айт присел за кулисами, вдыхая знакомый запах опилок и сосновой воды, которой обрызгивают сцену. Сердце его тревожно билось. Спокойно! Спокойно! Нужно трезво обдумать все: почему так настороженно держится Руфф, зачем здесь наемный молодец в пестром галстуке...

— Пора, Айт! — сказал над ухом голос Руффа. — Слышите, свистят. Значит, председатель объявил, что будет говорить Бибабо.

Айт послушно встал. Сияние софитов на миг ослепило его, и он почти ощупью добрался до трибуны. Смех и выкрики долго не давали ему говорить. Потом он начал.

Он говорил машинально, почти не вдумываясь в смысл, — речь была хорошо вызубрена. Вдруг он запнулся.

Странная догадка поразила его. Гамбит! Жертвуют фигурой, чтобы выиграть качество...

На секунду ему стало ясно все, как будто вблизи ударила молния. Бибабо решил инсценировать политическое покушение и подставил грудь Айта убийцам. В зале его подстерегали убийцы!

Айт по инерции сказал еще несколько фраз, продолжая пристально вглядываться в темнеющую воронку зала. Показалось ли ему, что у второго запасного выхода возникло движение, точно кто-то, энергично расталкивая соседей, пробирался ближе к рампе? Айту вспомнился холодный, изучающий взгляд незнакомца в пестром галстуке и правая рука, лежавшая в кармане пиджака. Вот для чего, значит, сопровождал его в машине этот человек!

Айт сбежал с трибуны. За кулисами ему преградил дорогу Руфф.

— На сцену, Айт, на сцену, — в шопоте Руффа свистели бичи. Правая рука двигалась за бортом пиджака. Лицо было спокойно, только ходуном ходили желваки, и смотрел он не в глаза Айту, а в переносицу.

— На сцену! Ну!

Ненависть к господину Бибабо стиснула Айту горло. Он выбежал на сцену. Он понял, что в эти несколько оставшихся мгновений обязан выкрикнуть правду о Бибабо. Его не страшила уже мысль о смерти. Он боялся только, что не успеет договорить. И еще на ступеньках трибуны он закричал, протянув вперед руки:

— Друзья! Товарищи! Вас обманывают...

Что-то хлестнуло его по руке, потом вдоль груди. Он упал на колени, продолжая кричать, но уже беззвучно, разевая рот широко, как рыба, выброшенная на берег. «Поздно», — пронеслось в надвигающемся на него сумраке, и он повалился на бок.

А в это время в зал «Паласа» ринулись дежурившие у запасных выходов полицейские.

— Товарищи, не поддавайтесь на провокацию! — прозвенел женский голос. Замелькали полицейские дубинки, трости, зонтики, кулаки. Тяжелое, взбаламученное море колыхалось в тесных берегах. Машина полицейской репрессии была пущена в ход.

Но Айт не слышал ничего. Он лежал у ног Руффа в стремительно мчавшейся машине...

Вой сирены, шелест дождя. Проносятся мимо фонари, светлые квадраты окон. Скрип тормозов, крутой спуск. Вдруг потемнело все, точно на улицы, площади, дома накинули сразмаху черное покрывало. Противный лязг, машину тряхнуло, бросило в сторону. Неподвижность...

— Что там, шофер?

— Ткнулись в столб. Не рассчитал на повороте, когда потухли огни... Почему потухло все?

Руфф взглянул на часы.

— Двенадцать! Рабочие муниципальных предприятий начали забастовку.

Шум дождя. Шофер чертыхается, возясь у погнутого крыла.

— Скоро, шофер?

— Не пособите ли мне, господин Руфф? Здесь надо подержать клещи...

Руфф с шофером исправили повреждение, крыло не цепляет за колеса. Шофер собирает инструменты. Его окликнул Руфф. Голос его дрожит:

— Чорт! Где Айт? Айта нет! Уполз?!

Автомобиль, рыча, разворачивается на месте, освещая светом фар темень вокруг.

Колеблющаяся пелена дождя. Карнизы окон, плиты тротуара, водосточные трубы возникают из мглы и снова пропадают в ней. Блестки брызг в луче прожектора.

— Вот он!

Сутулая спина удаляется. Выстрел! Выстрел! Человек исчез за углом дома...

...Айт вошел в тупик. Прижался лицом к стене. Еще выстрел! Осколок кирпича, падая, задел щеку. Значит, пуля ударила поверху.

Шлепанье ног по грязи. В тупик, хрипло дыша, вошел Руфф.

— Где вы! — сказал он сквозь зубы, и Айт представил, как ходят желваки под его тяжелыми скулами. — Бросьте играть в прятки! Идите ко мне!

Молчание. Дождь безустали барабанит по крыше.

Шаги приближаются. Слышно, как чмокает грязь под ногами преследователей.

Вот он — смертный час Айта, ловушка, черный тупик! Он сам загнал себя сюда! Он пошел на сделку с Бибабо, поддался на уговоры, обман — и вот он здесь.

В отчаянии Айт прыгнул на стену, ожесточенно зацарапался вверх, помогая себе коленями, головой, зубами. Выстрел! Выстрел!

Тишина. Шум дождя. И очень слабый замирающий стон.

Руфф нащупал носком ботинка неподвижное тело, небрежно перевернул.

— Берись за голову, шофер! — сказал он просто. — Оттащим это в машину.

Так умер Айт, один из наиболее талантливых и несчастных актеров-пародистов нашего времени, убитый ночью в глухом тупике для восстановления пошатнувшейся репутации своего хозяина — господина Бибабо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Утром на следующий день экстренные листки оповестили мир о злодеянии. На господина Бибабо было совершено покушение, в него стреляли на митинге, и жизнь его висела на волоске.

Вслед за тем господин Бибабо счел возможным принять корреспондентов.

Он принял их в постели под балдахином, как владетельный герцог. Голова его была так забинтована, что остались видны только густо напудренный нос и бегающие глазки. Господин Бибабо дал интервью еле слышным голосом с паузами и вздохами.

В полдень умирающего посетил лидер его партии и прослезился, стоя в профиль к кинооператору, бешено вертевшему ручку.

Уже разговаривали о памятнике в случае прискорбного исхода.

А реакция тем временем пожинала плоды провокации. Была закрыта коммунистическая газета, произведены аресты наиболее радикальных политических деятелей и епископ Грандье, министр внутренних дел, готовил издание чрезвычайных декретов.

В кулуарах парламента во время перерыва он сказал своему другу полковнику Грубийону, интимно склонившись к его уху.

— Он болтун, этот Бибабо, но очень полезный человек для правительства. Подумайте, как кстати он подлез под пулю террориста!

На что глухой полковник, встряхнувшись, как сеттер, вылезающий из воды, ответил гулким басом:

— Кошмар! Кошмар!

Доступ к Бибабо был прекращен.

Дальнейший план выглядел так. Примерно с часу дня должны были начать по радио передачу бюллетеней об ухудшении его здоровья. Нервы публики предполагалось взвинчивать часов до 9-10 вечера. Потом кризис. Благоприятный поворот в течении болезни. Ура, господин Бибабо выздоравливает!

Апофеоз выглядел совсем заманчиво. Господин Бибабо при жизни принял мученический венец. Как этот венец ему к лицу!

Господин Бибабо поздравил себя также с тем, что он не у дел, пока вводят все эти чрезвычайные законы, хватают, арестовывают. Пусть уляжется буря, пусть гильотинируют, ссылают. — Когда все кончится, он выйдет из-за кулис, светлая, незапятнанная личность с руками чистыми от крови, готовый к услугам и новой болтовне.

Веселый умирающий соскочил с постели и, накинув халат, принялся ходить по комнате. Его распирало от восторга.

Чорт возьми! Почему бы тогда этим идиотам не поручить ему формирование кабинета? Он не удивился бы, если бы они сделали это. Оно было бы в конце концов логично. Теперешнее правительство скомпрометировано. Будущее запятнает себя репрессиями. Наиболее подходящая фигура на пост премьера — Бибабо!

— Господин Ноэль Бибабо, премьер-министр, к вашим услугам! — Господин Бибабо раскланялся перед зеркалом. Как звучит? Неплохо, как будто.

Он выкатил глаза и раздул ноздри. Потом выбросил привычным жестом руку, точно собирался говорить речь. В парламенте он скажет этим дуракам замечательную речь.

— Господа депутаты, надо искоренить большевизм, — скажет он с пафосом.

Ему не удалось закончить фразу. Рука его повисла в воздухе. Насморочный голос сказал из репродуктора:

— Положение господина Бибабо признано безнадежным. Началась агония.

Господин Бибабо прыгнул к выходу. Одна из туфель отлетела к кровати.

Загораживая двери широкими прямыми плечами, вырос перед ним Руфф. Лицо его было спокойно, взгляд бесцветных глаз не выражал ничего.

— Для умирающего вы делаете слишком много движений, — сказал он холодно.

Но Бибабо был слишком взбудоражен, чтобы присматриваться к лицу своего секретаря.

— Тупица! Бездарность! — закричал он, поджимая босую пятку. — Вы напутали что-то. Болван!

Руфф молча запер дверь. Подойдя к креслу, сел. Закинул нога за ногу, поддернул заботливо брюки.

— Вам хуже, Бибабо, — повторил он внушительно. — Уверяю вас, вам делается все хуже и хуже!

Потом, мельком взглянув на его забинтованное опухшее лицо, он сказал:

— Такому тщеславному человеку, как вы, будет, надеюсь, приятно узнать, что долгое время его секретарем работал один из руководителей «Огненных крестов». Я благодарен вам за то, что нашел в вашем доме приют. Вы были сносным хозяином.

Руфф брезгливо покосился на босую ногу Бибабо, которую тот продолжал держать навесу.

— Что же вы стоите, как цапля? Сядьте. Итак, мы не нуждаемся больше в вас. Игра в куклы кончилась. Надо освободить пальцы для других, более цепких движений. Понятно?

Трясущимися руками Бибабо нашел стул и опустился на него.

— Ну-с! Ваши похороны будут обставлены пышно. Их превратят в грандиозную демонстрацию, и «Огненные кресты», о которых вы писали в свое время, что это выдумка коммунистических депутатов, выйдут на улицы и устроят коммунистам резню. Власть перейдет в наши руки.

Бибабо пробормотал жалостным голосом:

— Но, дорогой Руфф («господин Руфф», — поправил его секретарь), простите, господин Руфф, я ведь согласен на уступки. Я хорошо понимаю... Тем более господин Ларжан, зная меня...

— Ни к чему, Бибабо! Время речей кончилось. Я объяснил господину Ларжану положение вещей, и он согласился, что так будет проще... Айт будет похоронен вместо вас, а вы растворитесь в мире. Скромная пенсия. Билет второго класса в Эквадор или Парагвай. Ферма, рыбная ловля, караси. Придется осуществить идеалы Айта. Подходит это вам?

Господин Бибабо злобно усмехнулся и открыл рот.

— Не корчите гримас! — оборвал его собеседник. — Это должно вам подойти!

Репродуктор сказал монотонно:

— Внимание! Внимание! Сегодня днем скончался господин Бибабо! Похороны завтра. Слушайте сейчас некрологи и соболезнования...

Руфф поднялся.

— Преклоняюсь перед вашим политическим тактом, Бибабо. Вы умерли удивительно во-время. Это не каждый умеет... Однако оставлю вас. Я не привык так долго разговаривать с покойниками.

И он вышел, заботливо заперев за собой дверь.

Ночь прошла, бесконечно длинная, без сна, а утром предстояло Бибабо новое испытание.

После завтрака явился к нему Руфф в трауре, с черной повязкой на руке, в очень хорошем расположении духа.

— Отличный некролог, — сказал он бодро, раскладывая перед скучным Бибабо утренние газеты. — Это постарался ваш друг Леви. А это статья Грандье. Какие аншлаги! «Жертва большевизма. Убийцы Бибабо покушались на цивилизацию». Соболезнование Ларжана на второй полосе.

Бибабо скользнул взглядом по траурным фотографиям и отвернулся.

— Ну, развеселитесь, Бибабо! К чему грусть? Вы не можете пожаловаться на то, что жили мало. Наоборот, вы, старый плут, изловчитесь побывать даже на собственных похоронах.

Руфф тщательно настроил радиоприемник и развалился в кресле.

— Почему вы не возле гроба? — брюзгливо спросил покойник.

— О! Рассказывают, что я так потрясен вашей смертью, что не могу следовать за процессией даже в автомобиле. Я решил разделить с вами эти скорбные минуты.

Бибабо пробурчал что-то. Руфф занялся газетами.

Чуть отодвинув тяжелую бархатную штору у окна, господин Бибабо хмуро наблюдал за тем, как роскошный катафалк остановился у подъезда и вокруг стали собираться зеваки.

Факельщики покуривали, подскакивая на месте и выбивая чечетку. (День выдался холодный, ветреный.)

Потом побежали по ступенькам суетливые распорядители в длиннополых сюртуках и с таким выражением лица, как будто они боялись опоздать на поезд. Черные ленты развевались за ними. Полицейские, взявшись за руки, навалились спинами на теснившуюся у подъезда толпу.

И вот уже на руках заколыхался гроб, весь увитый гирляндами цветов и национальными флагами. Высоко над головами поплыло старое безобразное лицо со скорбными морщинами у рта. Не надо было больше кривляться и гримасничать. Оно было неподвижно и от этого казалось менее уродливым.

— Айт в последний раз выступает перед публикой, — пошутил Руфф, кладя Бибабо руку на плечо. Бибабо вздрогнул от этого прикосновения и промолчал.

Комната наполнилась голосами, покашливанием, вздохами. Радиостанция приступила к передаче надгробных речей.

Господин Бибабо довольно спокойно выслушал две из них. Когда слово получил епископ Грандье и репродуктор стал тонко чихать и всхлипывать, Бибабо заерзал в кресле, а во время выступления лидера правительственной партии он сделал попытку швырнуть в репродуктор туфлей, но не попал. Руфф придержал его за шиворот.

— Вы мешаете мне слушать, — сердито сказал он. — Погодите! Это, кажется, Леви. Он! Хорошо говорит, нет? Вы сами не могли бы сказать лучше. Вы кипятитесь просто из зависти. Ну-ка, положите подушку на место! Кому я говорю?!

Следующие полчаса была заполнены утомительной возней, тычками, стонами господина Бибабо и суровыми окриками Руффа. В комнате раздавалось:

«...сгорел, как свеча. Такой простодушный и добрый господин Бибабо, который всегда... («Неужели это вас не трогает?.. Я тебе кину стулом! Смотри у меня!») ... он был опорой цивилизации и закона, друг порядка, бриллиант чистой воды... («Ты долго будешь хулиганить здесь? Нарочно не выключу радио. И еще свяжу тебя, старого осла...») ...Жертва собственной доверчивости, украшение нации» («А я тебя еще и не так, если будешь кусаться!»)

Наконец, речи кончились, Руфф ушел, и обессиленный Бибабо остался лежать на развороченной кровати, тупо глядя на радиоприемник.

Прошло несколько томительных часов. Радио молчало. Сейчас, по-видимому, происходили бои на улицах. «Огненные кресты» устраивали новую Варфоломеевскую ночь. Бибабо послышалась даже отдаленная канонада, от которой задребезжали стаканы на столе. Потом все стихло.

Уже под вечер что-то завозилось в эфире, раздались шарканье, шопот, и молодой ясный голос сказал:

— Граждане Бискайи! Попытка реакции разгромить рабочий класс и его партию раздавлена. Всеобщая забастовка охватила всю страну, рабочие вышли на улицу. Армия отказалась встать на сторону правительства...

Господин Бибабо, как пойманная мышь, забегал по комнате. Бежать! Бежать! Переодеться в какое-нибудь тряпье...

Он метнулся к гардеробу и стал выбрасывать все оттуда на пол. Фрак? Не годится. Манишку — к чорту! Это, кажется, подойдет. Старое клетчатое пальто с протертыми локтями! И пуховый платок! Отлично! Он обвяжет им лицо. И будет охать, точно у него болят зубы.

Господин Бибабо швырнул на пол фетровую шляпу, прыгнул на нее и принялся топтать ногами. Так! Так! Она должна получить совершенно отвратительный, босяцкий вид.

Стук в дверь застиг его за этим занятием. Он окаменел, стоя по колени в куче разноцветного хлама и боясь оглянуться.

— Господин Бибабо! — прошептал в замочную скважину голос его шофера. — Бегите! По лестнице поднимаются рабочие-дружинники. Они ищут господина Руффа! Бегите...

Голос умолк, и почти тотчас же Бибабо услышал у дверей топот ног, тяжелую, показавшуюся ему каменной, поступь.

Он прыгнул в кровать и до глаз натянул одеяло. Ручка дверей пришла в движение. Ее энергично дергали с той стороны.

Кто-то сказал рассудительно:

— Дверь заперта.

Другой добавил:

— Но внутри есть люди. Я слышал, как скрипнула кровать. Эй, кто там! Откройте!

Молчание.

— Что ж, ребята? Давайте прикладами!

И помертвевший Бибабо увидел, как задрожала дверь под градом могучих ударов.

— Не смейте! — завизжал он вдруг, не помня себя от ужаса. — Я запрещаю вам!!!

Удары участились. Отлетела одна доска, за ней другая.

Бибабо не мог больше смотреть на это. Похолодевшими пальцами он подтянул одеяло еще выше и, скорчившись, укрылся с головой. Но и под одеяло проникала частая дробь ударов. Или это трусливое сердце Бибабо колотилось о ребра с такой силой?

И в тот самый момент, когда двери слетели с петель, господин Ноэль Бибабо умер в своей кровати от страха.

Конец

Оглавление

Л. Платов Господин Бибабо Повесть-памфлет

  От редакции

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg