«Варяги без приглашения»

Варяги без приглашения (fb2) - Варяги без приглашения 152K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Александрович Бушков

Бушков Александр ВАРЯГИ БЕЗ ПРИГЛАШЕНИЯ

Получить квартиру в новом доме, если до этого не имел никакой, событие, безусловно, радостное, где-то даже эпохальное. Смотреть на наш дом одно удовольствие, такой он новый и красивый: песочно-желтый, девятиэтажный, с длинными балконами и узором из красных кирпичей на торцевых стенах. Если бы только не подходы к нему… Когда-нибудь здесь появятся аккуратные асфальтовые дорожки, клумбы и детские площадки, но пока вместо этого планируемого благоустройства лишь взрыхленная земля, разнообразный строительный мусор и канавы, в которые уже три раза проваливался пьяница местного значения, мой новый сосед, отставной вертухай Бережков, а один раз угодил кто-то трезвый, плохо знакомый с топографией новостройки.

Я перешел канаву по узкой грязной доске, вошел в свой подъезд, достал из почтового ящика «Комсомолку» и письмо, почему-то без обратного адреса. Предназначалось оно мне, хотя я так и не смог вспомнить, чей это почерк. Решил прочесть его дома и пошел на свой третий этаж.

Щелкнул замок, я шагнул в прихожую, хотел повесить сетку на вешалку и остановился с нелепо вытянутой рукой.

Это была не моя прихожая. Вместо досок пола рыжего цвета великолепный блестящий паркет, вместо зеленой краски, какой обычно покрывают стены в прихожей — красивые сине-черные обои с полуабстрактным рисунком. Вместо моей простенькой ширпотребовской вешалки — ультрасовременное сооружение из меди, которое и вешалкой-то назвать казалось нетактичным. Произведение искусства, а не вешалка. Место стандартного плафона над дверью в туалет занял элегантный светильник, а сама дверь была не больнично-белой — приятной для глаз синей, гармонировавшей с обоями. Ни такой вешалки, ни таких обоев, ни такого светильника я никогда не видел ни в кино, ни в магазинах, ни в чьей-нибудь квартире. Все это было до ужаса красиво и, без сомнения, очень современно, а из прихожей я видел комнату, напоминающую декорацию для фильма о современном западном бомонде.

Первое, что пришло мне в голову — я ошибся квартирой, по рассеянности проскочил выше или не дошел до своего этажа. А то, что ключ подошел к замку — в конце концов при нынешней стандартизации такие вещи происходят не только в фильме Эльдара Рязанова и юмористических рассказах, но и в жизни. Мне приходилось слышать о таких случаях, а теперь это произошло со мной. Мелкая бытовая хохмочка.

Я забрал сетку и осторожненько, неслышно ступая, вышел на площадку. Оказавшись в неловком положении, самое лучшее — как можно быстрее выпутаться.

И все-таки я не ошибся ни площадкой, ни дверью! Та незнакомая роскошная квартира была двенадцатой, моей, а на двери соседней одиннадцатой, где обитал пьяница местного значения Бережков, белела знакомая царапина от пола до замка, оставленная кем-то из его дружков. И возле моей, двенадцатой, лежал старенький, привезенный из общежития половичок. Это была моя квартира.

И я снова вошел в великолепную прихожую, повесил сетку на произведение искусства, снял туфли и вошел в комнату так неожиданно ставшую чужой. Комнату? Ну да, моя квартира состояла из одной-единственной комнаты. Сейчас, неизвестно откуда, появились еще две, значит, двух лишились соседи, но пока что не слышно, чтобы они взволнованно метались, чтобы они заметили. Правда, они могли еще не вернуться с работы…

Тут я заметил, что старательно думаю о второстепенном, не решаясь задать себе главный вопрос — кто это устроил и зачем? В отлучке я пробыл максимум тридцать пять минут. Не в человеческих силах за такой срок настелить паркет, оклеить стены обоями, заменить лампы, привезти и расставить мебель, привести квартиру в такой вид, словно она пребывает в нынешнем великосветском состоянии месяц по крайней мере. Не говоря уж о том, что не в человеческих силах добавить две лишних комнаты. Люди такого не могут, по крайней мере — пока.

И мне стало страшно. Просто первобытно страшно. Я сидел в великолепном кресле у великолепного стола посреди великолепной гостиной, и меня бил озноб. Хотелось сесть спиной к стене, чтобы никто не прыгнул сзади, хотелось бежать, но куда? От кого? От чего? И к кому? Я не сплю, я не сошел с ума. Мир не изменился. Кроме моей квартиры.

Я распечатал письмо и стал читать. Внешне оно не выглядело необычным — конверт, какие продают в киоске на углу, текст умело, без помарок отпечатан на пишущей машинке.

«Уважаемый Борис Петрович! Без сомнения, вы удивлены и, вполне вероятно, напуганы случившимся. Хотим сообщить вам, что волноваться и бояться не нужно. В случившемся с вами нет ничего сверхъестественного или мистического. Обстановка квартиры, деньги и машина (еще и машина!?) принадлежат вам лично, и вы можете распоряжаться ими, как сочтете нужным. Деньги настоящие, и пользование ими не связано с какими бы то ни было сложностями. Что касается Жанны, то здесь вы также свободны в своем выборе. Советуем ни в коем случае не обращаться в органы милиции или иные аналогичные организации — это для вас чревато».

Я отложил письмо. Это для вас чревато… «Палажи под втарую скамейку тыщу руб. новыми. Если стукнешь ментам — тебе хана». Похоже? Нисколько. Такие письма пишут, когда хотят что-то от тебя получить, но здесь противоположное — от меня ничего не требуют, наоборот, только дают, а неприятностями грозят, если я это сдам властям. Странные шантажисты, шантажисты навыворот…

Действительно, почему бы не набрать 02? Приедет капитан или лейтенант с институтским ромбиком, мне без труда удастся убедить его, что все это не мое и никогда моим не было — я не вороватый завбазой и не подпольный валютчик, я простой программист. Все это богатство скорее всего конфискуют. Интересно, будет ли оно считаться кладом, найденным мною и переданным государству? И… Что? Неизвестный в темном подъезде, сопя, сует мне нож под ребро? Четверо неизвестных заталкивают в машину и увозят?

Дело даже не в обещанных неприятностях, хотя и они — не сахар. Я могу так никогда и не узнать, кто это сделал и для чего, а ведь я страшно любопытен, да и не одно любопытство двигало бы любым, попавшим в такую ситуацию. Еще и долг — долг исследователя, если хотите. Человек, столкнувшийся с таким, просто обязан докопаться до сути — не ради славы, не ради любопытства. Жажда познания, вот что это такое. Если есть загадка, она должна быть решена.

Письмо прояснило кое-что, но одного я решительно не понимал — кто такая Жанна. Слово написано без кавычек — имя женщины? Но где она в таком случае?

Я встал и начал обыскивать квартиру — медленно, методично, как сыщики в романах.

Мебель была великолепной, ковры тоже, одежда, — такую должно быть, носят миллионеры или еще не свергнутые короли. Огромный цветной телевизор, стереомагнитофон, подключенный к квадрофонической системе и установке цветомузыки. Кухня — скопище технических новинок, призванных максимально облегчить труд хозяйки. Ванная — цветной кафель, озонаторы и куча других приспособлений, назначения которых я не знал. Деньги я нашел в секретере, по приблизительным подсчетам, их оказалось сорок три тысячи в рублях, пять тысяч в долларах и еще десять тысяч в неизвестных мне банкнотах.

Для живущего на одну зарплату скромного программиста более чем достаточно…

Огромный холодильник забит разными деликатесами, бар — не менее полсотни бутылок, я узнал лишь три-четыре марки, про которые слышал или читал. Миниатюрный рай. Эдем на одного. На одного ли?

Во время обыска я убедился, что Жанна — имя женщины, и появление этой женщины здесь было предусмотрено. Половину гардероба составляла женская одежда, а в секретере лежали футляры с украшениями — золото и драгоценные камни. Мои неизвестные благодетели были кем угодно, только не крохоборами, и уж безусловно людьми со вкусом. Людьми? Не знаю, не знаю…

Одна маленькая странность — вместе с моими старыми пожитками исчезли все мои книги. Библиотека у меня была небольшая, но хорошая, я подбирал ее семь лет, и если что-то огорчило, так это исчезновение книг.

Зная, что анонимные филантропы боялись крохоборства как черт ладана, логично было предположить, что вместо моих пропавших книг появится масса новых, дорогих и дефицитных. Однако ни одной книги в квартире не было. Думать и над этим ребусом мне уже не хотелось. Хотелось есть.

После того, как я ознакомился с содержимым холодильника, моя авоська с бутылкой кефира, двумя плавленными сырками и банкой хека в масле, казалась инородным телом. Я отнес ее на балкон, вернулся в гостиную и сел пировать, прихватив из бара какую-то красивую бутылку. Интересно начинается отпуск, право…

Звонок в дверь, мелодичный, нисколько не напоминавший звук старого, раздался минут через сорок. К тому времени, несмотря на обильную и вкусную еду, я успел немного опьянеть и уже не боялся никого и ничего, даже неизвестных филантропов. Впрочем, не было смысла их бояться — неприятностями они грозили, если я обращусь в «иные аналогичные организации»…

Первый раз я окаменел часом ранее, обнаружив, во что превратилась моя квартира. Второй раз — сейчас.

Удачнее всего было бы сказать о ней одним-единственным словом Совершенство. Мисс Вселенная. Самые синие в мире глаза, самые красивые светлые волосы, даже не прикасаясь к ним, чувствуешь, какие они легкие и пушистые. Фигура… губы… улыбка…

На ней были обыкновенные джинсы и голубой батник, но это не имело значения: если напялить на нее рогожный мешок и поставить рядом с королевой в парадном платье со всеми регалиями, никто и не взглянет на королеву, все станут, разинув рот, глазеть на это чудо, мисс Вселенную.

Она улыбнулась, и от этой улыбки где-то на другом конце Галактики полыхнула сверхновая, а я понял, что погиб, и окончательно, любой на моем месте погиб бы…

— Боря, вы меня впустите наконец?

— Я… мы… вы… — сказал я. — Пожалуйста…

Протрезвел я мгновенно, но язык решительно отказывался повиноваться. Если это сон, просыпаться я не хочу. Проходя мимо, она задела меня плечом, ее волосы коснулись моего лица, и я вдохнул приятный легкий аромат незнакомых духов. Я посмотрел в зеркало оттуда на меня растерянно пялился Борис Петрович Песков, двадцати шести лет от роду, не урод, но и не в коем случае не первый парень на деревне. Среднестатистический молодой специалист. О научной работе не думал, рацпредложений не вносил, изобретений не делал и вряд ли сделаю, фантастических рассказов не публиковал даже под псевдонимом, потому что к литературному творчеству неспособен. Смею надеяться, что не совсем серенький: знаю много, читаю много, в компании не ударю лицом в грязь сумею поддержать и веселье, и умный разговор. Таких миллионы — средние скромные люди, умеющие с должной самокритичностью оценить себя и потому не претендующие на что-то большее, чем они есть. Типичные представители определенной социальной категории. Почему же тогда именно со мной случились эти странности? Чем я их заслужил или в чем провинился по большому счету вселенской бухгалтерии?

— Боря, идите сюда, — позвали из комнаты, и я покорно пошел.

— Здравствуйте, — сказал я. — Вы Жанна?

— Да, — ответила она, открыто глядя мне в глаза. — Боря, вы очень удивлены?

— А как бы вы думали? — спросил я. — Не могли бы вы мне объяснить, кто со мной все это проделывает и зачем?

— Не могу, — сказала она. — Не обижайтесь. Боря, так надо. Скоро вам расскажут все.

— И долго ждать?

— Вряд ли долго.

— Уже лучше, — сказал я, — Ну, а вы? Чем обязан счастью видеть вас в сих чертогах?

— Понимаете, Боря… — она, кажется, смутилась. — Я — ваша жена.

— Елки-палки, — сказал я. — Вы это серьезно?

— Серьезно, у меня и документы есть… Вы хотите меня прогнать?

— Нет-нет, что вы, Жанна, — на этот раз смутился я. — Зачем же сразу гнать… то есть… в общем, я совсем не то хотел сказать, не в том смысле, что вас нужно гнать… Вы, может, есть хотите?

— Хочу.

Я помчался к холодильнику. Пока она ела, не спеша и очень воспитанно, я стоял на балконе и смотрел вниз. Внизу ходили обычные люди, занятые обыденными делами и развлечениями. Две подружки из второго подъезда весело играли в бадминтон на свободном от канав и мусора пятачке. Мальчишки возились с красным мопедом, мопед громко тарахтел и чадил на весь двор. У моего подъезда выгружали мебель припозднившиеся новоселы. Студентка с третьего этажа прогуливала большую палевую овчарку, пес задирал ногу возле обломков бетонных плит и ржавых железяк. От автобусной остановки по сложной траектории, которую я не взялся бы рассчитывать, двигался Бережков и нес две бутылки вермута. Как это ни удивительно, на сей раз он ухитрился благополучно форсировать канаву.

Вокруг продолжалась обычная жизнь. И мальчишки с мопедом, а Бережков с вермутом, и махавшие ракетками девчонки, и все остальные никто не видел никаких изменений, для них этот день оставался обычным днем. Рядовой день одного из летних месяцев тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

Именно их поведение успокоило меня, я перестал бояться за свой рассудок. Просто со мной случилось Необычайное. В какой-то мере это даже интересно: раньше жилось скучненько, пресновато. Что ж, теперь не заскучаешь, теперь просто некогда скучать… Взглянуть, как там Жанна?

В столовой ее уже не было. Я нашел ее в спальне, она легла поверх одеяла, сбросив только туфельки, подложив ладонь под щеку. Либо спала, либо очень ловко притворялась. В ее лице не было ничего пугающего или сверхъестественного. Не привидение, не ведьма — хотя откуда я могу знать, как выглядят ведьмы, если никогда их не встречал? Молодая красивая девушка. Моя жена.

Я вернулся в гостиную. Чувствуя себя одновременно Джеймсом Бондом, Штирлицем и любопытной Варварой, открыл сумочку Жанны. Паспорт Пескова Жанна Федоровна, русская, двадцати трех лет, прописана в моей квартире со вчерашнего дня. Паспорт тоже выдан вчера — на новую фамилию, надо полагать. Свидетельство о браке — если ему верить, вчера мы с Жанной, оказывается, зарегистрировались. Комсомольский билет, взносы уплачены. Пропуск в один из наших НИИ. Красивый тюбик губной помады. Всякие женские мелочи — гребешок, зеркальце и тому подобное. Автобусный билет. Деньги — одиннадцать рублей потрепанными бумажками и мелочь. Ключ от моей квартиры, новенький, как две капли воды похожий на мой.

Документы я исследовал внимательно, они выглядели самыми настоящими — хотя какой из меня специалист по распознаванию фальшивых документов? И вообще — любой школьник, если он прилежно читает детективы, знает, что любая разведка штампует прекрасные поддельные документы, которые можно отличить от настоящих лишь с помощью сложных и трудоемких исследований.

Но я не нужен ни одной иностранной разведке. Государственных, военных, экономических и прочих тайн, коих домогаются ЦРУ, БНД, МАД и остальные, я не знаю. Наш вычислительный центр никогда не был связан с секретными работами. Ну и, наконец, ни одна иностранная разведка не смогла бы сотворить из ничего две новые комнаты… кстати, что там с комнатами? И Бережков, и соседи из тринадцатой давно вернулись с работы, но никто не поднял шума, следовательно, их жилплощадь в целости и сохранности.

Я разыскал ключи и пошел в гараж смотреть машину. «Волга» вполне соответствовала квартире — светло-голубая, обтянутые коврами сиденья, кондиционер, стереомагнитофон, какой-то особенный руль, нестандартные колпаки колес, фары, обивка салона. От обыкновенной серийной машины она отличалась, как венский экипаж от простецкой арбы, не средство передвижения, а роскошь…

Потом я запер гараж и немного постоял, глядя на людей во дворе. Я чувствовал, что отделен от них невидимой стеной. Им оставаться в ритме повседневности, мне разгадывать загадку, может быть, самую хитроумную за всю историю человечества. Получалось, что я уже не один из них, не прежний Песков, исправно работавший с восьми до пяти, вовремя плативший взносы и толкавшийся в очереди за бананами…

Жанна спала. Я устроился перед телевизором, приглушив звук, и стал смотреть вторую серию трех мушкетеров. Они радовались красавице и кубку, разгадывали козни и разрушали их, дрались — правда, шпаге было отведено обидно мало места, первенствовал вульгарный мордобой, а д'Артаньян с мучительным раздумьем в глазах пытался понять, с какой же стороны, черт возьми, у его шпаги эфес…

Интересно, что сделал бы на моем месте д'Артаньян — не этот шут из телефильма, а тот, из романа? В первую очередь влюбился бы в Жанну. Предположим, это случилось и со мной, а дальше? Ведь несмотря на то, что его имя прочно спаялось с понятием романтики, хотел он сугубо материально — денег, повышений. Это в первом томе мушкетеры по молодости лет очертя голову бросались во всевозможные авантюры, не сулившие никакой выгоды, кроме поцелуев и приятного чувства победы над врагом. В последующих темах они во сто раз рассудочнее, меркантильнее, расчетливее, очень грустное зрелище — четверка друзей двадцать лет спустя…

Вероятнее всего, гасконец, дитя своего дымившего кострами инквизиции века, провонявшего ладаном времени, несомненно, принял бы все за козни сатаны, стремящегося заполучить очередную грешную душу.

В те времена дьявол выполнял, помимо прочего, важную функцию служил универсальным объяснением всевозможных чудес. Ведь человеку всегда было мало реального мира. Человеку хотелось верить в Необычайное, рассуждать о том, чего вроде бы и нет, но тем не менее оно существует где-то за углом, на соседней улице, и всегда найдется заслуживающий доверия очевидец. Но источником всех чудес был либо бог, либо дьявол.

В бога я не верю. Не верю в сатану — и в патриархального Мефистофеля при козлином копыте, красном плаще и двух воронах, и в рафинированного Воланда в черной тройке и мокасинах из змеиной кожи. У нас есть вещи поинтереснее — Несси, снежный человек, летающие тарелочки. И так далее.

Виновником моего изобилия не может оказаться Несси. Снежный человек не может дарить кому-либо костюмы и цветные телевизоры, так как сам, если верить компетентным лицам, не имеет и пары штанов. Он невольный нудист и бессребреник. Остаются пришельцы из иных миров вполне современная гипотеза, завлекательная, в духе и стиле века.

Только ничего она не объясняет.

Разумеется, у существ из иных миров могут быть свои представления о контакте. Но вряд ли существует такой способ контакта — человека заваливают материальными благами, вручают ему красавицу жену, а сами остаются в тени, ограничиваясь туманными обещаниями рассказать всю правду когда-нибудь потом, после, при условии, при соблюдении…

— Боря, я проснулась, — раздался за моей спиной голос Жанны, и я гордо отметил, что даже не вздрогнул.

— Ты всегда спишь днем?

— Я? Нет, — сказала Жанна. — Просто я устала, такой день выдался хлопотный, дальняя дорога…

Я начал уже к ней привыкать, да и называть на «вы» собственную жену в наше время довольно странно.

— Иди-ка сюда, — сказал я. На цветном экране мушкетеры и гвардейцы кардинала весело лупили друг друга по мордам. — Садись-ка и рассказывай, как это я вчера успел с тобой зарегистрироваться. Потому что сам я ничегошеньки не помню, я вообще вчера на улицу не выходил, разве что за угол за сигаретами. Были мы в загсе или нет?

— Нет…

— Уже интересно. Как же объяснить, что по документам ты моя жена?

— Я и есть твоя жена, — сказала Жанна и посмотрела так невинно, что мои расспросы на фоне этого взгляда выглядели сплошной глупостью. Как будто то, что она моя жена, такая же прописная истина, как и то, что я живу на Земле, Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце восходит на востоке. Лапидарная аксиома. — Ты не рад?

— Ужасно рад, — сказал я. — Вот сейчас встану на голову и начну болтать ногами, визжа от полноты чувств. А потом выбегу на улицу с ликующими воплями, и даже…

Я осекся, увидев, что она плачет, и по щекам ручейками течет размытая зарубежная косметика. И растерялся — не предвидел такого и не знал, что делать. Из-за своей ослепляющей красоты она показалась мне сначала холодной статуей, как женщины из романов Ефремова, я и думать не мог, что она способна плакать, как обыкновенная девчонка. Рассматривал ее как персонаж то ли кошмара, то ли цветного фантастического сна, чуть ли не еще одну роскошную вещь.

Она все плакала, я взял ее за плечи, прижал к себе.

— Думаешь, мне легко? — спросила она сквозь слезы. — Ты хоть у себя дома… Мне уйти, да?

— Не надо, — сказал я. — Оставайся. Делай что хочешь, только не плачь, не люблю я таких сцен… Ну что ты, в самом деле?

Она успокоилась понемногу, взяла протянутый мной платок и стала вытирать расплывшуюся краску.

— Слушай, Жанна, — сказал я. — Все-таки можешь ты мне хоть что-нибудь объяснить?

— Потом, — сказала она. — Все я понимаю, но и ты пойми, нельзя мне…

— Нельзя, так нельзя, — вздохнул я. — Иди умойся.

Без косметики она выглядела еще моложе и красивее, и мне окончательно стало ясно, что, как бы там дальше ни сложилось, никуда мне от нее не деться…

— Мы пойдем куда-нибудь? — спросила Жанна.

— Куда?

— Ну, где у вас развлекаются?

— Ах, вот как? — сказал я. — «У вас»? Это подразумевает, что есть еще и «у нас»? И вы, голубушка, оттуда?

Она молчала, и ее глаза стали испуганными — я снова вторгался в ту область, где действовали неизвестные запреты, наложенные неизвестно кем.

Зазвонил телефон — прежде его не было, он появился вместе с остальной роскошью, и никто из моих знакомых не мог бы звонить… Сообразив это, я схватил трубку:

— Песков слушает.

— Чем занимаешься, Песков? — спросил мужской голос, незнакомый и уверенный.

— А вам какое дело?

— Интересуюсь, — спокойно сказал незнакомец. — Сидишь, поди, таращишься на свой интерьер и места не можешь найти? Жанна-то пришла?

— Кто вы? — спросил я.

— Собрат по счастью. Зовут меня «Виктор», что на вымершем языке означает «победитель». Как жизнь, Боря? Всем доволен?

— Ваша работа? — спросил я напрямик.

— Да нет, что ты. — Мы тутошние… Жанна пришла?

— Да, — сказал я.

— Прекрасно. Одевайся-ка ты попараднее, бери-ка ты ля белль Жанну и приезжай-ка ты в «Русскую тройку». Столик мы для тебя заказали.

— А если у меня настроения нет? — спросил я.

— Ну, не кокетничай. Собирайся и приезжай, очень уж нам хочется на тебя посмотреть. Мы тут…

Голос отдалился, явственно слышно было, как разговаривают двое: «Витенька, ну дай я с ним поговорю…» — «Я и сам могу». — «Нет, дай я, а то ты со своей иронией…» — «Да куда он денется, он же от любопытства на стену лезет…» — «Нет, дай уж я, свой человек как-никак, мягче нужно». — «Держи, аллах с тобой…»

— Боря? — спросил тот, второй голос. — Витя у нас зубоскал, он всегда вот так, с подковырками. Правда, приезжайте в «Тройку», только скажите на входе, что вы — Песков, мы их предупредили. Столик мы заказали, а сами за другим будем. Вы уж не обижайтесь, нам хочется на вас со стороны взглянуть. Приезжайте, мы вас ждем.

Засим трубку повесили.

— Вот так, — сказал я Жанне. — Одевайся, как на прием к королеве, и едем туда, где у нас развлекаются. Добрая душа постаралась, заказала столик.

Она ушла переодеваться. Я надел один из подаренных костюмов и пошел смотреться в зеркало. Поправил умопомрачительный галстук, сделал светское, как мне казалось, лицо и тихонько сказал отражению светским голосом:

— Бокал мартини, леди? Вы чудесно выглядите, я, право… Как часто делаете плезир? Такая жара была, такой сюксе…

Окончив светские упражнения, открыл секретер и набил бумажник. Уголовники на своем жаргоне называют деньги капустой, и в моем случае это подходит как нельзя лучше — в таком количестве деньги уже не кажутся ценностью. Куча радужных бумажек. Капуста…

Жанна выглядела на шесть с плюсом — голубое с серебром вечернее платье, бриллианты на шее, в ушах, на пальцах. Совершенно очевидно, что в таком платье нельзя ехать в автобусе, нужно было вызвать такси, потому что я часа два назад усидел полбутылки коньяка, но Жанна, узнав, что меня беспокоит и почему я не могу сесть за руль, дала зеленую пилюлю и заверила, что пилюля мгновенно уничтожит алкоголь в моем организме. Я проглотил пилюлю, и мы вышли — м-р Песков, эсквайр, с супругой.

На лестнице, прислонясь к перилам, стоял м-р Бережков, похожий на печального индийского йога и, похоже, пытался сообразить, где он, кто он и как сюда попал. Увидев нас, он сделал неумелую попытку перекреститься, потом лег на бетон и закатил глаза. Все это было мне уже знакомо, я принес свой недопитый коньяк, поставил рядом с ним и стал запирать дверь.

Поворачивая ключ в замке, я ощутил минутное колебание. Странное ощущение, нехорошая мысль — что если, покуда мы будем развлекаться, какой-нибудь мазурик откроет замок? Вот уж похозяйничает… Очень неприятная мысль, никогда прежде такие не посещали. Не сразу она меня оставила, ох, не сразу…

…Я галантно распахнул дверцу, подал Жанне руку. В ресторане громко играла музыка, в окнах мелькали танцующие, перед дверью толпились желающие попасть внутрь, но швейцар, который мог бы сойти за генерала, будь на нем меньше галунов, не пущал. Попасть в «Русскую тройку» даже в это относительно раннее время непросто, ресторан модный… Мы уверенно подошли к двери, я заметил своего шефа с супругой, томящихся в толпе жаждующих, и у меня возникло злорадное такое желание отвести душу.

— Игорь Сергеевич, и вы здесь? — светски спросил я. — Недаром говорят, что только гора с горой не сходится, а человек…

Шеф взглянул на меня, и… Он был достаточно воспитанным, чтобы не разевать рот, но ему страшно хотелось это сделать, и я его вполне понимал. Вряд ли он думал увидеть меня здесь в таком костюме и с такой дамой. Никак не ожидал.

— Борис Петрович? — спросил он почти ровным голосом, и я понял, что он овладел собой, но в голове у него, понятное дело, полный сумбур. — Какими судьбами? Вот не ожидал…

Я не сомневался, что он не ожидал. Я сказал, исходя светскостью:

— Да вот понимаете ли, жена вытащила развеяться. Как-никак отпуск…

— Чья голубая «Волга» с краю? — зычно вопросил крупный мужчина в фуражке таксиста.

— Моя, — сказал я, косясь на шефа — он уже не мог владеть лицом.

— Отгони, — попросил таксист, — а то проехать не могу.

Когда я вернулся, шеф, немного уже оправившись, игриво спросил:

— Почему же вы никогда не говорили, что женаты? Прятали такую прелестную жену, крепостник вы, право…

Мы вежливо посмеялись.

— Собственно, мы поженились буквально на днях, — сказал я. Однако что же мы стоим? Пойдемте?

— Но ведь не пробиться…

— Ничего, — сказал я уверенно. — Что-нибудь придумаем.

Шеф попробовал было отпустить какой-то комплимент Жанне, но его супруга пронзительно взглянула на него, и он увял. Давно уже циркулируют слухи, что шеф в дополнение к прочим достоинствам еще и устоявшийся подкаблучник, и после этой мимолетной немой сцены я окончательно уверился, что слухи были насквозь правдивы.

Квазигенерал браво загородил подступы, но я веско сказал:

— Я — Песков.

Судя по его реакции, неизвестные, заказавшие мне столик, дали ему на лапу весьма и весьма… Был вызван метр, каковой быстро провел нас к столику, очень удачно выбранном теми же неизвестными — на виду и вместе с тем не в самой гуще и достаточно далеко от эстрады. Предупредительный официант возник, как чертик из коробочки.

Я взглянул на шефа, тщетно пытавшегося сохранять светскую невозмутимость, и стал развлекаться, небрежно зачитывая официанту названия самых дорогих и престижных яств и питий. На всю компанию. Шефу я объяснил, что сегодня у меня большой праздник, событие едва ли не эпохального значения, и потому они с супругой — мои гости. По закону гор, так сказать. Ошеломленный шеф не сопротивлялся.

Я попытался взглянуть на все его глазами.

У него есть сотрудник — молодой специалист, щеголяющий обычно в джинсах индийского производства, или костюмчиках из магазина «Елочка», а наша «Елочка», несмотря на схожесть ботанического названия, отнюдь не московская «Березка». На работу сей молодой человек ездит демократично — на автобусе, хотя, как поговаривают, собирается покупать мопед. Живет в государственной однокомнатной квартире, обставленно продукцией местных мебельщиков. Дяди-министра или тети-завмага нет. Ярлык на меня давно наклеен.

И вдруг этот самый сотрудник, коему давно найдено место в строгой иерархии шефа, сидит в модном ресторане, куда его пропустили без звука, едва услышав его фамилию, делает заказ на сумму, превосходящую его месячную зарплату, и не поморщится, одет как дипломат великой державы на приеме у королевы, и на пальце у него массивный золотой перстень, а на руке последний визг — суперплоские часы толщиной с двухкопеечную монету, мэйд ин, естественно, Джапан, и пьет он самое дорогое, что нашлось в этом заведении, и небрежно докуривает до половины «Кэмел» — не лицензионный финский, а настоящий штатовский, а рядом с ним его обворожительная супруга, вся из себя в бриллиантах, да, про «Волгу» на улице мы забыли… Бедный шеф — мещанин новейшей формации…

Прежний мещанин, тот, что бесхитростно гонял чаи под абажуром, умиленно слушал канарейку, висящую в клетке над горшком с геранью и дремуче мычал, когда его спрашивали, как он относится к последним исканиям Антониони, давно канул в прошлое. В атавистически чистом виде он существует лишь на самой глухой периферии, подобно снежному человеку, да и там, усиленно вымирает.

Появился другой. Он неглуп, даже интеллигентен, довольно часто ценный работник и хороший специалист в своей области. Его книжные полки поразят вас, и часто эти книги не пылятся престижно-мертвой деталью интерьера. Он не покажет себя профаном в споре об экзистенциализме и его наиболее ярких апологетах, да и само это слово произнесет без запинки. Не ударит в грязь лицом в разговоре о музыке, современной и классической, Кафке, Бермудском треугольнике, философском смысле «Мастера и Маргариты» и последних происках США в Африке в свете глобальной стратегии Пентагона и «Семи Сестер». Остроумен, начитан, следит за мировой политикой, новинками культурной жизни и науки, может быть душой компании, не спутает Мане с Моне, одним словом, настолько разносторонен и интересен, что невольно хочется думать — может быть, мещанином был только тот, классический, с геранью и чвикающей канарейкой, и раз он, дремуче-абажурный, вымер, то и само мещанство упокоилось вместе с нам? И не являются ли попытки доказать его существование в нашем сегодняшнем обществе сродни усилиям создать вечный двигатель?

Увы. Хорошенько присмотритесь к нему и обнаружите любопытный штришок.

Пока речь идет о Сартре или НЛО, разговор остается нормальным разговором, он даже может изменить точку зрения на твою, признать, что прав был ты, а он заблуждался. Но если ты попытаешься втолковать ему, что тебе в тысячу раз приятнее валяться на диване с новой книгой или мотаться по горам и лесам в компании себе подобных, нежели пробиваться к Ивану Иванычу, который через Петра Петровича может, если его об этом попросит Сидор Сидорович, достать такое, что в Союзе имеют только два маршала, один засекреченный физик и один первый секретарь, если ты попытаешься ему это втолковать, ты погиб. Он не скажет тебе этого открыто, в глаза, отделается многозначительными кивками и обтекаемыми фразами, но будет уверен, что ты все врешь, что тебе просто стыдно признаться в отсутствии денег, нужных знакомств или деловых способностей, и оттого ты изворачиваешься, как можешь, придумывая какие-то смехотворные объяснения. И это самое страшное — он верит, что высшая добродетель в том, чтобы жить так, как живет он. Снова мы вернулись к коронному тезису мещанина — чтобы все были как все…

Вот это и есть мой шеф — великолепный представитель своего племени, экземпляр, путем сложных, непроясненных наукой мутаций образовавшийся из прежнего геранщика.

К нам подошли два очень приличных молодых человека и пригласили на танец наших дам. Подозреваю, что первый пригласил супругу шефа только потому, что второму показалось неудобным приглашать одну Жанну. Не перевелись еще у нас тактичные люди…

— Прошу, — сказал я, наполняя бокал шефа.

— Нет, это какая-то мистика, — пожаловался он. — Вы, Борис Петрович, и вдруг… Простите, никогда не ожидал…

— Ах, дорогой Игорь Сергеевич… — сказал я, небрежно гася докуренную, конечно же, до половины сигарету. — Двойная улыбка Фортуны, если можно так сказать. Во-первых, умер мой дед, генерал Песков. Слышали, надеюсь, о таком? Во-вторых, Жанна Федоровна дочь… — я очень многозначительно помолчал. — В общем, вы понимаете…

Все. Я его раздавил. Повизгивая от удовольствия и зависти, он поставил меня над собой. В глазах его полыхал один из кличей его племени: «Умеют же люди устраиваться!»

Вернулись наши дамы, и шеф сказал своей:

— Лена, а ты знаешь — Борис Петрович, оказывается, внук генерала Пескова?

— Неужели того самого? — почти без промедления изумилась Лена.

Я скромно потупил глаза. Может быть, и правда был такой генерал Песков?

Официант поставил передо мной бутылку шампанского, которого я не заказывал.

— Ваши друзья просили передать, — сказал он, автоматически обернувшись в сторону того столика.

Я посмотрел туда. За столиком сидели двое мужчин, и один из них, перехватив мой взгляд, приподнял бокал и поклонился. Он был высокий, спортивного склада, лет сорока, с жестким интеллигентным лицом, в очень модных очках. Второму было лет шестьдесят. Полная противоположность первому — кругленький, даже расплывшийся, румяный такой пикничок, излучавший любовь ко всему, что попадалось на глаза. Что касается одежды, то нас явно обшивал один и тот же портной.

Снова какой-то парень пригласил Жанну, и я разрешил, — наверное, слишком горячо — она взглянула на меня с легким недоумением. Я встал, подошел к тем двоим и спросил:

— Присесть позволите?

— Ну конечно, Боренька! — воскликнул толстяк, и я узнал голос из телефонной трубки.

— Виктор, — сказал спортивный. — Впрочем, я уже представился по телефону. Это Назар Захарыч. Рады приветствовать. Вижу, что, вы вполне освоились со своим новым положением, так и надо, молодец. Вы мне нравитесь, Борис.

— Весьма тронут, — сказал я. — Польщен. Надеюсь, теперь вы объясните суть и цели? Согласитесь, что я чувствую себя…

— Это пройдет, — бодро сказал Виктор. — К хорошему привыкают очень быстро. А суть и цели… По причинам, которые не стоит здесь приводить, потому что к завтрашнему дню они устареют, мы посвятим вас в некоторые тайны только завтра. Потерпите?

— Потерплю, — сказал я.

— Значит, часов в шесть вечера мы вас навестим. Честь имею.

Я совершенно правильно понял нехитрый намек и вернулся к своей компании. Все складывалось прекрасно, оставалось пить и веселиться.

Вечер промелькнул незаметно — ведь шеф остроумный и приятный собеседник, душа компании, а теперь, когда он признал во мне равного себе и даже стоящего чуть выше, он был особенно мил. Соизволив вспомнить о моих увлечениях, он объявил, что у него имеется редкое издание Булгакова, и, так как он считает себя моим должником… Некоторое время мы успешно состязались в светскости, но состязание прервали наши дамы, напомнившие, что сегодня они танцевали только с чужими, так что пора нам проявить инициативу. Мы вняли.

После закрытия мы отвезли домой шефа с супругой, получили горячее приглашение навестить их как можно скорее, приняли его и поехали домой. Не сомневаюсь, что сегодня в качестве колыбельной шефу придется выслушать монолог на тему «Живут же люди, умеют же добиться!» и, если я хоть что-то понимаю в людях его типа, с сегодняшнего дня он возненавидит меня тайной жгучей ненавистью — обязательно тайной…

На площадке валялась пустая бутылка — Бережков очнулся, радостно выхлебал мой коньяк и исчез в неизвестном направлении. А дверные замки оказались целехоньки, злоумышленники бродили где-то далеко, но все равно нужно было поставить запоры похитрее, это можно устроить хотя бы через шефа, есть у него маленькая записная книжечка с координатами нужных на все случаи жизни людей…

А на нас Жанной напала какая-то дурацкая оторопь, мы стояли посреди комнаты, не глядя друг на друга и, пожалуй, действительно походили на парочку молодоженов викторианской эпохи.

— Поздно… — промямлил я, косясь на окно с задернутыми роскошными шторами.

Жанна шагнула ко мне и положила руки мне на плечи.

… В дверь звонили длинными гестаповскими звонками. Я продрал глаза, выскочил из постели и стал натягивать брюки, одновременно выгибая шею, чтобы взглянуть на часы. Половина восьмого. Вот так всегда — когда я знаю, что нужно на работу, исправно вскочу в шесть, абсолютно самостоятельно, но если впереди свободный день, обязательно требуется постороннее вмешательство.

В прихожей я столкнулся с Жанной, спешившей из кухни. На этот раз она была одета в довольно скромное платьице. Звонок мелодично взвыл еще раз.

— Боря, я на работу, — сказала Жанна. — Можно, я машину возьму?

— Пожалуйста, — сказал я.

— Завтрак на кухне, не скучай.

Как будто мы расставались так по утрам в сотый раз. Я открыл дверь. За дверью стоял Генка Белоконь, бородатый, невозмутимый, в черной кожанке, собственноручно сшитой по собственному фасону, в желтом мотоциклетном шлеме, на котором справа распластала крылья черная летучая мышь, а слева натягивал лук черный кентавр. Он любил выглядеть пижоном, хотя никогда им не был.

— Пока, — сказала Жанна, чмокнула меня в щеку, побежала вниз по лестнице, и от белоконевской невозмутимости не осталось и следа. Белоконь — вот кто мне нужен. Во-первых, он такой парень, на которого безусловно можно положиться, во-вторых, он — президент городского клуба любителей фантастики, значит, привык ко всевозможным сногсшибательным гипотезам и теориям — я бывал на нескольких их заседаниях. Он — в какой-то мере специалист по необычному, а мне сейчас нужен именно такой специалист…

— Ну, очухался? — сказал я. — Привет. Какими судьбами в такую рань?

— Вот, держи своих «Мушкетеров», — протянул он мне книгу. Подумал — дай заскочу по пути.

— Заходи-ка, — сказал я.

— Некогда.

— У меня беда.

— Непохоже что-то, — ухмыльнулся он в бороду.

Я сгреб его за рукав и втащил в прихожую, он глянул по сторонам и обратил ко мне вопрошающий взор.

— Это еще цветочки, — пообещал я и поволок его в комнату.

— Погоди, черт, — уперся он. — Дай хоть мокроступы сниму. Ну, и как все это нужно понимать?

Я толкнул его в роскошное кресло, придвинул ему сигареты, хрустальную пепельницу и принялся рассказывать все по порядку. Про свалившуюся словно с неба роскошь. Про Жанну. Про двух незнакомцев из ресторана, про моего поверженного в прах шефа. Про то, что мне страшно и я не понимаю, что делать дальше, не знаю, чего ждать.

— Так… — сказал он, теребя бороду. — Значит, эта прелестная блондинка, твоя жена, если верить документам… Ты знаешь, почему снежный человек до сих пор не добился официального признания? Документов у него нет, с водяными знаками и печатями. Потому в него и не верят. Мысль обратиться в милицию или КГБ отбросил?

— Что они могут сделать… А если все повторилось бы?

— Правильно. Моральной поддержки жаждешь?

— Конечно, — согласился я, стараясь не выглядеть очень уж жалко. — У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу?

— Посмотрим. Ты не возражаешь, если я немного покопаюсь в твоих чертогах?

— О чем разговор!

Он покрутился по комнате, включил и выключил телевизор, залез в нутро магнитофона, мимоходом завернул на кухню, позвенел там чем-то, ушел в спальню, и слышно было, как он копается в шкафу. Мне стало легко и уютно, наконец-то я был не один…

Минут через десять он вернулся.

— Ну? — спросил я жадно.

— Ну, ну… — он плюхнулся в кресло и скрестил ноги в линялых джинсах. — Интересное кино. Теперь хоть гони, не уйду. Куда она отправилась, твоя сказочная принцесса?

— На работу.

— Как прозаично… Ну конечно, они должны были и это предусмотреть.

— Кто? — спросил я с надеждой.

— Ну откуда я знаю? Те, кто за этим стоит. Ведь кто-то за всем этим стоит, ты согласен?

— Конечно.

— Обычным путем мебель сюда попасть не могла. Две лишних комнаты — тоже из арсенала средств и возможностей, какими мы пока не располагаем. Пока, смею думать. Какие-то штучки с пространством, вероятнее всего. Взаимопроникающие пространства, скорее всего. То есть твоя спальня и комната пьянчуги Бережкова находятся в одной и той же точке.

— Это я и сам знаю, — сказал я, — фантастику твоими трудами регулярно читаю. Интересно, а если попробовать пробить стену?

— Лучше не стоит.

— Не буду, — сказал я. — Итак, о фантастике. Как я заметил, во многих книгах обязательно существует этакий резонер, он же Главный Проясняющий Темные Места. Вот и давай проясняй, как-никак у тебя профессиональная подготовка, президент.

— Попытаюсь, — сказал он задумчиво. — Какие у нас с тобой должны быть ключевые вопросы, ты не думал?

— Думал уже. Зачем все это? Кто — не стоит и гадать, все равно не догадаемся. Каким образом — ну, какой-нибудь телекинез. Даже покойный Глушков пытался теоретически обосновать телекинез. С какой целью все это затеяно — вот что меня волнует.

— Так вот, коли уж я Главный Проясняющий, то я, кажется, догадался.

— Ну?

— Конечно, я могу и ошибаться, но… Боря, ты гордый человек? Или нет, я не так формулирую. Ты считаешь себя венцом творения?

— Не знаю, — сказал я. — После всего, что случилось, я верю, что существует кто-то могущественнее нас, я, разумеется, не о боге. Аргументы, знаешь ли, убедительные…

— А как ты смотришь на роль подопытного кролика?

— Я?

— Ты. Понимаешь, аналогия возникает в первую же минуту. Точно так же мы у себя работаем со всякой живностью (он биолог), ставим ее то в преотличные, то в препаршивые условия с самыми разнообразными целями, но основа всегда неизменна — исследовать реакции подопытной мышки или свинки. Я могу ошибаться, но страшно похоже…

— Не очень это меня радует, — сказал я. — И что им от меня нужно? Или от нас трех?

— Хотел бы я это знать… Согласись, что наши неизвестные «они» вряд ли станут интересоваться простейшими реакциями, подсовывать тебе деньги только для этого, чтобы узнать, станешь ты их тратить или нет, заявишь в милицию или нет. Все-таки человек не морская свинка, мне очень хочется верить, что затеяно нечто грандиозное, большой эксперимент ради большой цели… Ладно. Экспериментируют они, попробуем экспериментировать и мы. Как по-твоему, человек твоя Жанна или робот?

— Ну, ты даешь, — сказал я. — Что это тебе в голову взбрело?

— Экспериментирую, хватаюсь за что попало. Хотя если она и робот, то такого класса, что это, собственно, уже и не робот.

— Провались ты, — сказал я. — Никакой она не робот, понесло тебя по вашим гипотезам…

— Ладно, пойдем дальше. Тебя не удивило, что среди изобилия материальных благ книги отсутствуют?

— Еще как удивило. И новых не выдали, и старые сперли, гады.

В дверь позвонили, и я пошел открывать. На площадке стоял невысокий мужчина в коротком светлом плаще, подтянутый, напоминающий офицера в штатском.

— Чем могу? — спросил я.

— Вы разрешите войти? — спросил он, чуть наклонив голову, это было похоже на старинный офицерский поклон. — Мне хотелось бы с вами поговорить.

— Пожалуйста, — сказал я. Со вчерашнего дня я почти не удивлялся всяким странностям, к тому же у меня мелькнула мысль, что незнакомец может и иметь к этим странностям какое-то отношение, так и вьются вокруг меня незнакомцы…

Он прошел в комнату, не сняв плаща, я отметил, что он и глазом не повел по сторонам, словно увидел именно то, что и ожидал. Для человека, пришедшего к незнакомым ему людям, у него было слишком уж невозмутимое лицо. Или я не был для него незнакомцем?

— С кем имею честь? — спросил я, усадив его в кресло.

— Называйте меня просто Иванов, — сказал он. — Видите ли, там, откуда я родом, моя фамилия встречается столь же часто, как у вас фамилия Иванов. Так что смело зовите меня Ивановым.

Белоконь взглянул на меня со значением, но я и сам знал, что нужно делать.

— Иванов, — начал я, — какая у вас должность на вашей планете?

— На вашей — инспектор-наблюдатель, — сказал он спокойно. — На нашей я не работаю. Давно уже.

— И за кем же вы наблюдаете? — спросил Белоконь.

— За вами, естественно.

— Зачем?

— Я историк, — сказал он. — Какой историк не хотел бы своими глазами увидеть прошлое? А вы ведь — наше прошлое.

— Это вас я должен благодарить за подарки?

— Нет, — сказал Иванов. — Давайте сразу внесем ясность. Эксперимент с вами проводит другая цивилизация, другая раса. Это, впрочем, такие же гуманоиды, как мы с вами, в чем вы могли убедиться на примере Жанны. Между прочим, наши идейные противники, но что поделать — сосуществуем…

— Схватка двух миров… — пробурчал Белоконь. — И Земля — арена. Я-то думал, что такое случается только у Саймака.

— Интересно, почему вы так думали? — обернулся к нему Иванов. — И вообще, что вы думали, президент? Что в космосе нет разумных, кроме вас? Или они есть, но идейных расхождений у них быть не может? Все они, как горошины из одного стручка, да? Геннадий, вы ведь живете не на Земле, вы живете в космосе, ваша атмосфера — не броня, а космос не шеренга слепков с одной-единственной матрицы, когда же вы это поймете?

— Так, — сказал я. — И оттого, что наша атмосфера — не броня, вы можете экспериментировать, как хотите?

— Я уже сказал, что это не мы. Не путайте нас с ними. Мы были и остаемся наблюдателями, только наблюдателями, вы понимаете? Не имеете права даже шевельнуть пальцем.

— Даже если кто-то отдаст приказ начать ядерную войну?

— Даже.

— Это не жестоко?

— Иногда разумная жестокость лучше абстрактного гуманизма.

— Ага, — сказал Белоконь. — Это старая песня — что тот, кому оказали помощь, станет вечным нахлебником филантропа. Интересно, с какой стати? Понятия не имею, что творится в космосе, поэтому буду приводить только земные примеры. Вы хорошо знаете нашу жизнь?

— Я у вас шестой год, — признался Иванов. — Другие и дольше, так что разбираемся.

— Прекрасно. Тогда вы должны знать, что наша страна много помогает другим странам, но они не собираются превращаться в нахлебников.

— Неудачный пример, — сказал Белоконь. — Во-первых, вы говорите о делах вашей планеты. Во-вторых, вы путаете помощь с опекой. Представьте — друг против друга стоят изготовившиеся к бою армии, вот-вот должна прозвучать труба, и в этот момент к военачальникам одной из сторон подходит незнакомец и предлагает: «Не стоит вам губить своих солдат, отпустить их по домам к женам и чадушкам, а с вашим противником я разберусь сам». И начинает разбираться. Солдаты той армии, который он протежирует, расходятся по домам и какое-то время благоденствуют. Но однажды появляется новый, незнакомый враг, и для борьбы с ним мало торопливо собранных солдат, нужен опыт, который как раз и помешал приобрести благодетель. И ничего другого не остается, кроме как снова кликать его, доброго, могущественного. Хорошо, если он окажется поблизости и не опоздает… Вы сумели отказаться от бога, найдите в себе силы отказаться и от заоблачных варягов.

— Можно проще. Одна-единственная акция — уничтожение ядерного оружия.

— А химическое? Бактериологическое? Бомбы, что выжигают кислород в радиусе километра? Шариковые? А промышленность, производящую взрывчатку, тоже — в порошок? А атомные заводы? Но тогда вы не сможете производить атомные электростанции, лучевые пушки для онкологов, аммонал для шахтеров. Наконец, главное — заводы по производству эйчбомб существуют не в безвоздушном пространстве, они неразрывно связаны со всей промышленностью производящей бомбы страны. Вы в самом деле согласны ради избавления от атомного страха вернуться в каменный век? Что тогда? Средства из арсенала вашей фантастики — все эти гипноизлучатели, за минуту превращающие людей в ангелов? Между прочим они у нас есть, маленькие, правда, их используют биологи и косморазведчики против диких зверей, но мы можем сделать и большие. Хотите? Ах, вам лично «позитивная реморализация» не нужна? Пиночет, Стресснер и так далее? А миллионы негенералов и не-чинов? Кто будет производить отбор — вы?

Отличный вышел бы из него боксер. Он гонял Белоконя по рингу, небрежно отмахиваясь, как от комара, прижал к канатам и не добил только из жалости.

— Хватит, Генка, — сказал я, — мне было жаль его, и себя тоже, потому что он частично высказывал и мои мысли. — Действительно, если вдуматься, вся эта гнусь не растеряется и без бомб, был бы только лес, где можно выломать дубину. Давайте о чем-нибудь другом.

— Хорошо, давайте о другом, — согласился Белоконь. — Иванов, вы же наблюдатель, вы не имеете права шевельнуть и пальцем, почему же вы к нам пришли?

— Во-первых, я дал вам минимум информации, — слегка улыбнулся он. — Во-вторых, обстоятельства особые. Песков уже вошел в контакт с «филантропами». Это прозвище, мы их так зовем.

— А они вас?

— «Перестраховщики». Прозвища считаются оскорбительными. Потому я и смог появиться у вас, что вы уже вышли на контакт с Сообществом, к сожалению, не с лучшими его представителями. Тем не менее я не имею права шевельнуть и пальцем, чтобы чему-нибудь помешать.

— Какова цель эксперимента? — задал я вопрос, который следовало задать раньше.

— Подготовка к их коронному номеру, который они собираются проделать с вашей планетой. Дать каждому то, что они дали вам троим.

— А потом?

— Ничего. Они и не собираются вступать в какие-либо контакты. Уничтожат ваше оружие, сделают невозможным его дальнейшее производство, осыплют планету изобилием и вернутся к себе.

— Но ведь это ваши идейные противники! Вы не собираетесь вмешиваться?

Лицо Иванова стало грустным и каким-то беспомощным:

— Вот этого мы как раз и не можем. Существуют Сообщество и его законы. По законам Сообщества мы можем вмешаться. Вернее не мы лично, я просто историк. Служба Безопасности обязана вмешаться, но только в случае военной агрессии против вас или иного применения силы, — он грустно улыбнулся. — Говоря откровенно, какими бы ни были входящие в состав Содружества цивилизации, ни одна из них не станет применять силу против какой бы то ни было другой. Говоря совсем откровенно, законы Сообщества несколько устарели, но изменить их, как вы понимаете… Смаху такое не делается. А «филантропы» назубок знают законы. Никакого применения силы, с неба свалятся дары, опустеют арсеналы и только. Я не имею права даже высказать свои соображения.

— Ну, а все-таки?

— Не могу. Мне не нужно было приходить.

— Кто же Жанна? — спросил Белоконь.

— Человек, разумеется.

— А почему она?

— Бросьте вы, — сказал Иванов. — Что толку копаться в третьестепенных проблемах? Думайте о главном.

У меня создалось впечатление, что его невозмутимость — маска, а на самом деле ему страшно хотелось побеседовать с нами о многих серьезных вещах. По тому, как он говорил, как держался, видно было, что его волнуем и мы сами, и наши проблемы, и готовящаяся акция. Что позиция стороннего наблюдателя противна ему, угнетает, и он охотно послал бы к чертям все запреты и полез в драку, но законы заставляли его молчать и держать руки в карманах. Я завидовал ему и жалел в то же время. Конечно, вряд ли они жили скучно, но они жили под безопасным небом, а нам еще предстояло только сворачивать горы. Или уже нет?

— Хоть что-то вы собираетесь делать? — спросил Белоконь.

— Создалась такая ситуация, когда ни вы, ни я не можем ничего сделать. Впрочем, вы можете решать, и это будет равносильно тому, как если бы вы что-то сделали. Решать. — Он посмотрел мне в глаза. Решать. Ну, я пошел. Мне и приходить-то не следовало…

Он уходил к автобусной остановке, ловко лавируя среди обломков бетона, мы смотрели из окна ему вслед. У него была быстрая, размашистая походка человека, знающего, что впереди много незаконченных дел. Наконец он скрылся из виду, завернул за дом с гастрономом. Вы взглянули друг на друга, и я поразился белоконевскому лицу — совсем чужое оно было, злое, потерянное и отсвечивало словно бы пожаром, таким я его впервые видел.

— Толстовцы… — сказал он и разразился матерной бранью. З-законопослушные…

И началось извержение вулкана. Сначала он долго и непечатно поносил всех, кого только можно было — меня за то, что это случилось со мной, себя за то, что он оказался причастным к этому делу, Иванова и его коллег за интеллигентскую мягкотелость, «филантропов» за их коварные планы, наши вооруженные силы за то, что они не смогут ничему помешать. Потом он немного успокоился и стал рычать о черных перспективах. Я только слушал.

Вот она, инопланетная агрессия, рычал он, метаясь по комнате. Всякие писаки малевали картины одна страшнее другой — летучие осьминоги, испепеляющие лазерами города, гигантские радиоактивные муравьи, лопающие всех подряд, бездушные альтаирские роботы, сметающие все на своем пути, чудовища огненные, мохнатые, десятирукие, стоногие, аморфные, невидимые, рев, вой, хруст костей, бегущие толпы. Пляшущие на развалинах Нью-Йорка огнедышащие жабы, железный истукан, насилующий кинозвезду у обломков Эйфелевой башни, Годзилла — весь этот хлам, который у нас не переводят, потому что это макулатура. Все эти ужасы, рассчитанные на тамошнего читателя, неприхотливого и закомплексованного.

А оказалось, что ничего этого не будет. Не будет агрессоров устрашающего облика, бегущих толп, пылающих городов, огненных лучей, ядовитых газов, хаоса, ужаса и паники. Не будет никакой войны, пришельцы не только не станут воевать сами, но и нас отучат навсегда от войн. Но движение человечества вперед будет остановлено — не пулями и газом, а тотальным изобилием, лимузином у каждой двери, золотом в каждом кармане, бриллиантом в каждом ухе, цветным экраном метр на метр в каждом красном углу. Этим преждевременным изобилием.

Лучшие умы человечества никогда не отрицали материального благополучия, рычал он, терзая буйную шевелюру. Общественные писсуары из золота, бриллиантовые детские кубики — да, в будущем это должно стать нормой. Но всему свое время. То изобилие, что жалуют нам со своего плеча пришельцы сейчас, в середине восьмидесятых годов двадцатого века, не нужно. Рано, преждевременно. Да, среди четырех с лишним миллиардов землян много борцов, но неборцов, обывателей, будем смотреть правде в глаза, гораздо больше чем нам хотелось бы. Слишком многим заоблачные дары заслонят весь мир в его проблемами, и в тысячу раз труднее будет поднимать их в атаку, сплачивать вокруг знамен, вытаскивать из золотой скорлупы… Они будут отлягиваться, кричать, чтобы их не тревожили, что они счастливы, и все вокруг счастливы — тот сосед, и вон тот, так что подите к черту и оставьте нас в покое, чего вам не хватает теперь, когда у всех все есть, что вам, больше всех надо?

Миллионы сегодня голодают и бедствуют, и как объяснишь им, прыгающим от радости при виде дома, за который не нужно платить десять лет, полного холодильника, автомобиля, что это — суррогат счастья?

А потом те, которые неборцы, войдут во вкус, им уже мало будет шестицилиндрового авто, телевизора метр на метр, захочется лимузина двенадцатицилиндровго или на воздушной подушке, телевизора, способного передавать запахи, и посыплятся из-за облаков новые дары в красивой упаковке, и океан изобилия захлестнет с головой, и мечта лететь к звездам так и останется мечтой…

Человечество погибнет, рычал он, и погубят его не кровожадные осьминоги в лязгающих треножниках, и слава богу, если мы умрем достаточно рано, не увидев заката, окончательно вставших на четвереньки соплеменников…

Наконец он устал, охрип, сел и зажал голову ладонями.

— Что-то слишком мрачно, — заметил я. — Опасно, согласен, но чтобы на четвереньки…

— Какая разница — в прямом смысле или переносном? Для твоего Бережкова такой бар — рай божий, за месяц в гроб вгонит… Или твой шеф — сейчас он еще копошится, пишет докторскую, потому что доктору больше платят и можно купить «Волгу», и он ведь не самый худший представитель своего племени, есть у него кое-что в голове. Господи, обидно-то до чего — будь это война, агрессия, нападение жукоглазых, можно было бы драться, стрелять, взрывать. В кого станешь сейчас стрелять — в небо? В твой телевизор? Пойду я, пожалуй…

— Куда?

— К себе поеду, возиться с мышами, а что еще прикажешь делать? Как сказал некто Иванов, сделать мы ничего не сможем. И он тоже…

Но встал и вышел вялой развинченной походочкой, ничего в нем не осталось от прежнего президента — ухаря и любителя поспорить о будущем — каким оно будет, какими будем мы и скоро ли. Я остался один.

Посидел немного и тоже ушел. Шатался по городу, забрел в кино, что-то там смотрел, пил газировку, оказался в столовой, что-то там жевал и думал, думал, думал.

Ненависть Белоконя к тому миру, что должен появиться в результате ливня благ, я вполне разделял, я никогда не любил подобных моему шефу людей, и больно было думать, что настанет их царство, но что же делать? И почему наш звездный Иванов говорил слегка загадочно, он бы не стал говорить просто так…

Ничего я не придумал, вернулся домой уставший и расстроенный и с порога услышал, что Жанна плачет в спальне. Не очень уж громко, но я сразу услышал и бросился туда.

Она ревела, а рядом с ней валялись мои «Три мушкетера», раскрытые на том месте, где четыре храбреца ворвались в кармелитский монастырь, распугивая монашек лихо закрученными усами и дымящимися пистолетами, но коварная миледи успела подбросить в бокал Констанции яд, кардинал умел подбирать людей, и Констанция умирает, но никто еще не понял, что она умирает, только Атос, умница, совесть четверки, догадался…

Я облегченно вздохнул, когда-то, в стародавние времена, я тоже плакал, правда, на том месте, где умирает блистательный Бекингем, убитый фанатиком, умирает с достоинством, дай бог нам всем так, но когда я плакал, мне было лет семь или даже меньше…

— Ну что ты? — сказал я, как маленькому ребенку. — Это, в конце концов, придумано, не было этого, сочинили все…

Она посмотрела на меня с таким изумлением, что я смутился и замолчал.

— То есть как это — не было? Разве можно писать о несуществующем?

Я так и сел — прямо на «Мушкетеров». И начался прелюбопытнейший разговор, в ходе которого я понял, почему место моих книг не заняли новые, роскошные — у самих пришельцев беллетристики как таковой не существовало, была только техническая и научная литература. Почему так получилось, как до этого дошло и с чего началось, Жанна не знала. Правда, по ее словам, среди некоторых немногочисленных групп населения, главным образом среди молодых историков, циркулировали смутные, основанные на каких-то полулегендарных источниках, слухи, что когда-то, в глубокой древности, существовали какие-то книги, описывавшие выдуманных людей и выдуманные события. Опираясь на это, кое-кто из молодых смельчаков пытался делать разные еретические выводы, но их не поощряли — «официальные инстанции» яростно выступали против слухов о наличии у предков так называемой «художественной литературы». Темная история, загадочная, многое в ней приходилось домысливать, сама Жанна ничего почти не знала…

…В седьмом часу вечера появились «собратья по счастью». Они были нарядны и веселы, от них попахивало шампанским, и они привезли с собой огромный красивый торт. Они хохотали, хлопали меня по плечу и наперебой повторяли, как это здорово, что третьим оказался именно я, и такое событие, как наша встреча, нужно отпраздновать немедленно и как следует, потому что событие это в некотором роде глобальное и эпохальное. Ошеломленный их натиском, я безропотно подчинялся. Назар Захарыч, повязав фартучек, с удивительной ловкостью накрывал на стол, объясняя одновременно, что хотя он, собственно, тридцать лет женат и на свою участь не жалуется, мужчина должен уметь шить, готовить и стирать. Я только поддакивал. Тем временем Горчаков убеждал Жанну отложить книгу и присоединиться. Убедил. Мы сели за стол и откупорили шампанское.

Вечер прошел прекрасно. Гости оказались приятными и остроумными собеседниками. Был произнесен не один веселый тост, рассказана масса занимательных историй и вполне пристойных анекдотов. Чтобы не ударить в грязь лицом, я поведал, как изничтожил вчера шефа, и мой рассказ встретили с большим подъемом…

Постепенно веселье пошло на убыль. Весьма тонко Горчаков дал понять Жанне, что им хотелось бы поговорить со мной без нее, она быстро поняла намеки и удалилась в спальню. К этому времени я стал приходить в себя. Кончилось разгульное застолье, пора было вспомнить и тирады Белоконя, и расстроенное лицо Иванова, и свои собственные нелестные мысли о «филантропах»…

— Хорошо! — искренне сказал Назар Захарыч, разливая сменивший шампанское коньяк. — Боря, сначала погрейте бокал в ладонях, очень, говорят, здорово влияет на аромат. Молодцы пришельцы эти, зря я в них не верил, во все эти тарелки…

— Да, — сказал я. — Рюрик, Трувор и Синеус.

— Что?

— Варяги, — пояснил я. — Бытовала в истории такая сказочка. Мол, собрались когда-то наши предки славяне и отписали за море варягам: земля наша богата и обильна, только вот порядка в ней нет, не способны мы, сиволапые, наладить его, так что приходите и володейте нами…

— Этого не было, — сказал Горчаков, глядя на меня с обостренным нехорошим интересом. — Позднейшая фальсификация немецкого изготовления. Я ведь историк, знаете ли.

— Ставлю вам пять, — сказал я. — Ничего подобного не было. Но оказалось, что эта идейка до ужаса прилипчива. Даже сегодня. Только вместо варяжской земли — звезды. Правда, нынче не прежние времена, они не собираются сажать нам на трон своего Трувора, они сажают нам на трон полированный гарнитур. Его величество Сервант XXIII, король Евразии, царь обеих Америк, великий князь Австралии, герцог Африки и прочая и прочая, великия и малыя. Когда же мы перестанем призывать варягов?

— Их никто не звал!

— Тем лучше, — сказал я. — Незваный гость хуже татарина, его и выставить не грех. Не нужно нам чужое изобилие. И совсем смешно получается — Горчаков, Песков и Хомутов — апостолы нового века…

— Стоп! — крикнул Горчаков. — Мы ведь не называли в кабаке наших фамилий, правда, Назар? (Назар Захарыч утвердительно кивнул, глядя недоуменно и жалостно). Не называли. Откуда же вы их знаете?

— Вот, знаю, — сказал я. — Маху дал, маху…

— Пр-роходимец… — выдохнул Горчаков сквозь зубы. — Ну конечно, мне следовало сразу догадаться, и то, что вы знаете наши фамилии, и антипатия внезапная… Он у вас был?

— Кто? — спросил я, делая глупое лицо. — Никого у меня не было.

— Был… — яростно сказал Горчаков. — Иванов, Петров, Сидоров, как же, наслышаны… Перевербовал, паршивец, и вы ему поверили?

— Просто кое-кто высказал ясными словами то, чего я не мог бы выразить сам, — сказал я. — При чем тут вербовка? Я и сам пришел бы к выводу, что ваши варяги с их изобилием нам вовсе не нужны. Он, кстати, не говорил ничего, просто я понял, что возможен другой путь. Нам нужны мы сами.

— А ведь вы маоист, Боря, — ласково протянул Горчаков.

— Я?

— Вы. Это же они повторяли: «Чем хуже, чем лучше».

— Ну, Витя… — укоризненно сморщился Назар Захарыч. — Что же ты сразу шьешь парню политику, не те нынче времена… Какой же он маоист?

— Помолчи, — поморщился Горчаков. — Он невольно становится на их позиции, понимаешь, добрячок ты мой? «Пусть все остается по-прежнему». А какое оно, прежнее? «Сытыми мы коммунизм не построим». Построим, Боря. Вы грамотный человек, с высшим образованием. Должны помнить, сколько миллионов — да, миллионов! — человек умирают сейчас от голода или постоянно недоедают. Африка, Азия, Латинская Америка. Да и в Европах… Как вы думаете, поймут они вас, если вы скажете им придется вам голодать и дальше, и умирать, и хоронить своих детей, и продавать своих детей, но зато вы должны гордо утешаться сознанием, что отстояли свою космическую независимость? Поймут? Ни нужен хлеб, а не ваша гордая независимость. Если они узнают, что это вы помешали им получить еду для себя и своих детей, они вас растопчут и будут правы.

— Значит, идеал — сытое брюхо?

— Вовсе нет, — сказал он. — Просто сначала нужно накормить и одеть человека, а остальное он сделает сам.

— Точно! — обрадовался Назар Захарыч, довольный, что и ему удалось вставить словечко. — Сначала их покормить нужно, мы в сорок пятом первым делом выкатывали полевые кухни…

— Вот именно, — сказал Горчаков. — Прежде всего на площади вывозили полевые кухни и раздавали кашу. Борис, этим людям, про которых я говорил, не нужны высокие материи. Пока не нужны. Сейчас им не до того. О высоких материях они станут думать потом, когда будут сыты и накормят своих детей. Я вовсе не хочу утверждать, что с наступлением Эры Изобилия волшебным образом исчезнут абсолютно все пороки…

— Да, — сказал я. — От выпивки при таком баре удержаться трудно.

— Не опошляйте. Это мелочи. Полностью исчезнут преступления против собственности, никто ведь не станет воровать у другого то, что имеет сам. Исчезнет пресловутый дефицит и связанная с ним уголовщина. Эра Изобилия уничтожит почву, на которой произрастает мещанин. Потеряет всякий смысл проникать на базу с черного хода и носить записки от Ивана Ивановича. Так что постарайтесь забыть этого галактического провокатора.

— Он не похож на провокатора, — сказал я.

— Блаженный слюнтяй, не в терминах дело, — отмахнулся Горчаков. Он просто забыл, что такое голод. Перестаньте о нем думать. Думайте больше о том, что вы — представитель Земли. Из четырех миллиардов населения планеты, из двухсот пятидесяти миллионов населения государства выбраны мы трое. Знаменосцы грядущих поколений — высокие слова, но что делать, если это правда. Нам выпало быть… да, черт побери, подопытными кроликами эксперимента, но это такой эксперимент, что я согласен с ролью кролика. Хотя мы не кролики.

— Апостолы, — сказал я.

— Не придирайтесь к терминам. Подобрать подходящие слова недолго. Люди, на которых лежит ответственность за человечество. Постарайтесь проникнуться значением и величием этих слов. Вы уже не можете оставаться каким-то там просто Песковым двадцати шести лет от роду, вы один из немногих, на ком лежит ответственность за светлое будущее человечества.

— Зажравшегося, — сказал я.

— Сытого, — сказал он. — Избавленного от суетных забот о куске хлеба.

— Молодой он еще… — застенчиво подал голос Назар Захарыч. — Лиха не хлебал, по карточкам не жил, и вообще…

— Вот именно, — сказал Горчаков. — Назар воевал, а я пацаном голодал после войны, мы-то помним, что значит кусок хлеба, не то, что вы…

Спорить с ними я не мог — не умел. Я не привык спорить на такие темы и не предполагал, что когда-нибудь придется, но я знал, что не уступлю.

— Гоните этого иезуита, если еще раз появится, — сказал Горчаков, хлопая меня по колену. — Попался бы он мне, я бы с ним поговорил… он встал и тряхнул за плечо смаковавшего коньяк Назара. — Поехали.

— На посошок, Витя, — кротко отозвался Назар Захарыч. Совершенно ясно, что, несмотря на перевес в годах, он ходил у Горчакова под каблуком, тихий человек, добренький, безответный. Я не мог представить его молодым, в шинели…

— Ладно, — разрешил Горчаков. — Доброй ночи. Борис.

Он ушел в прихожую, высокий, жесткий, собранный, раз навсегда определивший свою позицию и не собиравшийся отступать. Когда твой противник сильный человек, его даже уважаешь; легче, если он рыхлая ничтожная личность, с тем проще, его неприкрыто презираешь, а сильного презирать невозможно, нужно что-то большое, чтобы перестать его уважать.

Назар Захарыч допил посошок и встал.

— Доброй ночи, Боря, — сказал он плюшевым голосом. — Вы не обращайте внимания на все, что Витя про политику… Просто вспомните детишек в неблагополучных странах, видели ведь фильм? Ужас…

— Послушайте, — сказал я. — Вы оба мне так и не сказали, я не могу понять… В чем суть эксперимента, самая суть?

— Ну это же просто, Боря. Помните школьные опыты с бумажками? Опустили ее в пробирку, посинела — опыт удался. И вот такие бумажки мы трое.

Посинеем — все в порядке, можно начинать по всей планете. Поняли?

— Понял… — сказал я. — Доброй ночи.

Дверь за ними захлопнулась. Я прибрал со стола, поплелся в спальню. Жанна захлопнула книгу и вопросительно взглянула на меня, я отобрал книгу, положил ее на столик и поцеловал Жанну.

— Ушли? — спросила она.

— Да, — сказал я.

— Вы не поссорились?

— Вроде нет. Ноль-ноль, команды покидают поле.

Мне было с ней удивительно просто и легко, как будто мы знали друг друга с пеленок, и с первого класса я таскал за ней портфель, в девятом целовались в подъезде, а в восемнадцать прибежали к загсу за час до открытия.

— Слушай, — сказал я, садясь рядом с ней. — Понимаешь, такое дело… Если эксперимент провалится, что будет с тобой?

— Не знаю.

— То есть как? Что, у тебя на этот счет нет инструкции?

Она молчала. За окном стояла теплая летняя темнота, вспыхивали огоньки электросварки на соседней крыше, во дворе припозднившийся Бережков орал ужасным голосом песню про каскадеров.

— Сложно… — сказала она. — Во-первых, не хочу я возвращаться (я взмахнул крыльями и взлетел на седьмое небо и выше, выше…), во-вторых, наши, кажется, чего-то не рассчитали или не ждали. Вы какие-то особенные, с остальными было проще, у нас принято считать, что любая цивилизация, не достигшая Эры Изобилия, достойна только жалости, вы же полностью подходите под стандарт неблагополучных, отсталых, но в вас что-то есть, то ли ваши книги, то ли, не знаю, как сказать… Я не знаю, как это выразить, нас не учили думать о таких вещах…

— Жанна ты, Жанна, — сказал я, не зная, что же еще сказать.

— Догадываюсь, что тебя мучает, — тихо сказала Жанна. — Так вот, я не хочу, чтобы у нас с тобой было по обязанности, понимаешь? Я тебя люблю, Борька. Смешно, да? Жена впервые объясняется мужу в любви на третий день после регистрации. А муж ей вообще еще не объяснился.

— Жутко смешно… — согласился я.

Утром меня поднял с постели длинный звонок, и снова на площадке стоял Белоконь во всем своем мотоциклетном великолепии. Он ничего не сказал, не поздоровался, стоял и смотрел.

— Здорово, — сказал я сквозь зевок.

— Что ты затеял?

— Ничего.

— А почему не едешь?

— Куда?

— Да к Иванову же!

— Я же не знаю, где живет Иванов, — сказал я, проснувшись окончательно.

— Ну что ты чепуху мелешь? Зачем ты его вызывал?

— Никуда я его не вызывал, — сказал я. — В чем дело?

— Десять минут назад мне звонил Иванов, — сказал он быстро. — И говорил, что ты назначил ему встречу за городом у поворота на дачи, но тебя все нет, а телефон твой не отвечает.

— Ер-рунда, — сказал я, вернулся в комнату и поднял трубку. Телефон молчал, гудков не было…

…Я миновал щит с двойным напутствием «Добро пожаловать. Счастливого пути», — смотря с какой стороны ехать. Я ехал из города, и мне желали счастливого пути. Я прибавил газу, теперь я уже не сомневался, что Иванова выманили в это уединенное место, именно выманили, и если учесть, что кое для кого он представлял нешуточную угрозу, а уединенные места всегда были сопряжены с нехорошими делами, а Иванова кое-кто всерьез ненавидел… Но неужели это возможно? Возможно такое?

Оставалось уповать на неизвестные нам законы Сообщества. Но кроме «филантропов», вынужденных их соблюдать, существовал еще Горчаков, не подписывавший никаких конвенций и не подпадавший под юрисдикцию заоблачных законов. Я знал о нем мало, но чувствовал, что этот человек пойдет на все, защищая то, что считает своими идеалами, вопрос только в том, на какие методы он решится, что окажется у него в руках…

Дорогу разделял барьер — узкая полоса зеленой травки, стиснутая ноздреватыми бетонными поребриками. Издали я увидел светлый плащ. Иванов прохаживался на противоположной стороне, возле серого короба автобусной остановки, разрисованного нравоучительными картинками на темы безопасности движения с Волком и Зайцем в главных ролях. Я затормозил, выскочил из машины и побежал на ту сторону. Иванов увидел меня, приветственно взмахнул рукой. Отчаянно заскрипели тормоза, рядом встала бежевая «Волга»; опущенное стекло правой передней дверцы, долгая, оглушительная автоматная очередь, душный запах пороха и жесткое, застывшее лицо Горчакова над стволом.

Шевельнуться я не мог и успел подумать, что настала моя очередь, а еще — что это глупо, обидно и рано.

Мотор взревел, «Волга» унеслась в город. Я встал на колени рядом с Ивановым и попытался поднять его за плечи. Жутко на него смотреть, кровь была везде, но он еще жил, смотрел сквозь меня, не видя, и что-то громко говорил на незнакомом языке. На шоссе было тихо и пусто.

Мне наконец удалось его приподнять, он был страшно тяжелый.

— Иванов! — закричал я ему в лицо.

Он увидел меня, и я чувствовал, какие страшные усилия он прилагает, чтобы смотреть на меня осмысленно, сказать что-то сквозь красную пену на губах.

— Бор-ря… — выговорил он. По моим ладоням ползла горячая кровь. — Третий, ты третий, по тебе… те двое уже… по тебе… гласность… только так…

Его лицо застыло, и кровь хлынула на подбородок. Я понял, что это конец, осторожно, как будто нужна еще была осторожность, опустил его на бетон, подставив ладонь, чтобы не ударилась голова. Случилось странное — словно на секунды открыли дверь в иной мир. Я услышал переливчатые звуки, чьи-то голоса — сердитые, печальные, чей-то плач, чьи-то яростные возгласы. Я понял, о чем они говорят, хотя не разобрал ни слова.

Кто-то сказал: «Мерзавец!» Кто-то осторожный поторопился напомнить: «Я же говорил, не так нужно было, все иначе…» А кто-то просто плакал, потому что из всех звездных Ивановых этот был единственным…

Иванова не стало. Кровь на бетоне и у меня на руках осталась, а его не было, его забрали, и дверь в иной мир захлопнулась. Неужели навсегда?

Я поднялся с колен и сел на ободранную скамейку. Мимо промчался КамАЗ помидорного цвета, без натуги тащивший двадцатитонный красный контейнер с иностранной маркировкой. Придорожный мусор закружился в крохотном смерче и улегся до следующей машины.

Заявить? Милиции, полиции и разведки всего мира, сколько их ни есть, вся их новейшая техника и громадный опыт не смогли бы доказать, что Горчаков — убийца. Убитого им человека никто никогда не найдет, да и человека этого словно бы не было. Автомат тоже скорее всего находится в недоступном для землян месте. Просто и незамысловато: человек жил — человек умер, убит, и убийца вне досягаемости писаных законов. Убрать Иванова сами «филантропы» не могли, запрещали законы Сообщества. Другое дело — Горчаков, ему можно по его просьбе выдать автомат в удовлетворение его потребностей, и никто не обязан следить, что он с автоматом станет делать. Ни к чему не придерешься…

— Долго вы собираетесь так сидеть? — раздался над моим ухом знакомый голос.

Я не заметил, как он вернулся, но знал, что мне делать. Но он опередил. Когда я смог разогнуться, борясь с затухающей волной боли, Горчаков стоял, небрежно массируя ладонь.

— Ну, успокоились?

— Пошел вон, сволочь! — сказал я.

— Зря, — сказал он. — Успокойтесь. Поймите, это было необходимо. Один человек стоял на пути к счастью миллионов. Цель оправдывала средства. Мне было тяжело, меня тошнило потом…

— Вы мерзавец, — сказал я. — И что страшнее всего — вы действуете по убеждению. Будь вы платным ландскнехтом, все было бы проще и понятнее…

— Хорошо, что вы не считаете меня вульгарным убийцей. Это уже шаг к пониманию.

— Наоборот.

— Нет, — сказал он. — Пройдет совсем немного времени и вы простите мне эту автоматную очередь. Когда не станет голода, ядерных ракет и балансирования на грани.

— Горчаков, — сказал я. — Может, никакой вы не радетель нищих арабов и голодных китайцев? Может, вы просто-напросто до ужаса боитесь ядерной войны?

— Конечно, нет, — сказал он. — Вовсе не из-за страха перед бомбой. Вы сами знаете, что нет. Просто вы никак не можете согласиться с тем, что я искренне верю в свою правоту.

— Что бы там ни было, я против вас.

— Господи! — крикнул он. — Ну почему они выбрали вас, юнца не нюхавшего жизни… Если бы вы прошли войну, как Назар, или голодали, как я в детстве…

— Я не верю, что цель оправдывает средства, — сказал я. — Так нельзя. До этих выстрелов я еще мог бы уважать вас…

Я обошел его, как столб, сел в машину и поехал домой, соблюдая правила уличного движения. Дома, как я и ожидал, Жанна лежала на диване с книжкой из белоконевской библиотеки. Она увидела мой испачканный кровью костюм и ахнула.

— Спокойно, — сказал я. — Отложи-ка книгу и поговорим о серьезных вещах. Ты говорила, что остаешься при любом исходе эксперимента? Так вот, эксперимент кончился. Ничего этого, — я показал на окружающую роскошь, — больше не будет.

— Как?

— Вот так. Эксперимент провалился. Бриллиантов и машины не будет. Только ты и я.

— И вероятность термоядерной войны?

— И вероятность. Только вероятность — это еще не неизбежность, от нас зависит, станет она неизбежностью, или нет.

— А если я скажу, что останусь, только если ты не станешь ничего выбрасывать?

— Так не пойдет. Ведь они будут считать, что эксперимент удался…

Потому что мне пришлось бы выбирать — она или человечество. Человечество, каким я хотел его видеть — не всегда сытое пока, но полное уверенности, что оно само найдет свою дорогу, без заоблачных варягов, что бы они ни предлагали.

— Ну?

— Боря, а ты меня никогда не разлюбишь?

Позвонить Белоконю я смог только через час. Он примчался мгновенно, узнав, чем кончилась история с Ивановым, кинулся было искать возле дома подходящий арматурный прут, чтобы отправиться с ним к Горчакову, но мне удалось его удержать. Его просто арестовали бы. Я изложил ему свой план и он побежал искать людей.

Один грузовик я заказал в трансагентстве, второй Белоконь поймал у магазина, там же он завербовал трех грузчиков из числа небритых субъектов, стрелявших гривенники на пиво. Когда работа уже началась, нам попался Бережков, искавший, где бы добавить. Мы запрягли и его.

Через час в квартире остались оклеенные шикарными обоями стены, да еще телефон. Я набрал номер Горчакова.

— Слушаю, — сказал он. — Решили трезво поговорить, Боря?

— Хотите присутствовать при интересном зрелище? — спросил я. Прекрасно. — Приезжайте к реке, в район новостроек, мы все будем там.

— Что вы затеяли?

— Как по-вашему, эта инопланетная мебель хорошо горит?

Он стал кричать. Я нажал на рычаг, оборвал провод, взял телефон под мышку и вышел. Запирать дверь не было необходимости. Белоконь с Жанной ждали меня в машине. Водители грузовиков закрывали борта, грузчики и Бережков, получив расчет, наметом мчались к магазину.

— В общем, так, мужики, — сказал я шоферам. — Поезжайте за мной.

Сел за руль, и кортеж тронулся.

Свою акцию «филантропы» станут проводить, если удастся эксперимент, а эксперимент удастся, если все три образца станут наслаждаться лаковым раем. Об этом сказал Назар Захарыч, потом подтвердил Иванов, добавив про огласку, ради этого он держался из последних сил. То, что мы намеревались сделать, мог не признать за провал эксперимента только слепой на оба глаза экспериментатор… Подходящее место я нашел на пустыре, недалеко от последних домов южной окраины города. Затормозил, следом остановились грузовики.

— А теперь что? — спросил шофер.

— А теперь сбрасываем, — сказал я. — Вот сюда и как попало.

Подавая пример, Белоконь откинул борт, прыгнул в кузов и развязал веревку. Стенка рухнула вниз, рассыпаясь на секции, осколки стекла брызнули в стороны.

— Вы что, сдурели? — рявкнул второй шофер.

— Ну да, — сказал я, грохая оземь телевизор. — Массовый побег из дурдома. Помогайте, что вы стоите?

Они стали помогать, гмыкая и переглядываясь, но нас эти взгляды не трогали, мы знали, ради чего стараемся, и на все остальное нам было наплевать.

Бежевая «Волга» появилась, когда грузовики уже уехали, и мы с Белоконем обливали кучу мебели бензином. Горчаков был бледен и растрепан, в одних носках — видимо, выскочил из дома, не думая об одежде.

— Стойте! — кричал он на бегу. — Вы понимаете, что делаете? Это же конец, сопляки!

— Ага, — сказал я. — Нешто мы не понимаем? Гена, помоги человеку.

Белоконь скрутил ему руки, а я зажег спичку, бросил ее и отпрыгнул назад. Лицо опалило жаром. Взметнулось гудящее пламя, они здорово горели, эти инопланетные гарнитуры, прямо-таки потрясающе горели, плавился лак, трепыхались и скручивались, как сухие листья, радужные бумажки, кружились искры…

А Горчаков плакал.

— Вы подлец, — сказал он. — Вы понимаете, какой вы подлец? Теперь на вашей совести будет каждый ребенок, что умрет от голода, каждый безработный, что попадет в тюрьму за украденную булку. Каждая эпидемия. Каждая засуха. Все… И ведь вы будете спать спокойно…

— А вы? — резко спросил я.

Он хотел сказать еще что-то, но из-за слез не мог выговорить ни слова. Безнадежно махнул рукой, отвернулся и побрел к машине, постаревший, сгорбленный, а я смотрел ему вслед и думал — что-то осталось недосказанным. Может быть, он просто не верил в человечество? Или все сложнее, сложнее…

От домов к нам уже бежал кто-то в форме, и если учесть, что мы никому не могли объяснить, что судьба человечества только что решилась на этом вот пустыре, пора было как можно скорее покинуть это место. И мы уехали. Пересекли город с юга на север, свернули в лес, нашли подходящую поляну. Белоконь вытащил из багажника вторую канистру с бензином. Машину мне было жалко, мне всегда хотелось ее иметь — не из-за соображений престижа, а из соображений власти над расстояниями. На этот раз мне было труднее бросить спичку, но пришлось.

Я взглянул на Жанну, и она улыбнулась мне. Итак, все-таки я получил что-то, что дороже всех их телевизоров и бриллиантов, и за это никому не нужно быть обязанным, только самому себе.

Мы шли по сосновому лесу. Сзади громыхнуло — взорвался бензобак. Хотелось забыть обо всем этом, как о дурном сне, но не удавалось перед глазами стоял подтянутый мужчина в светлом плаще, шагавший по Земле торопливой походкой человека, знавшего, что впереди у него много дел и нужно успеть их все переделать…

— Ты хоть одну бутылочку догадался оставить? — спохватился Белоконь.

— Да нет, не сообразил.

— Ничего, доберемся до города, разыщем что-нибудь. Отпразднуем провал эксперимента…

До города мы доехали на попутном грузовике. Взяли шампанского, добрались до моего дома и только на лестнице сообразили, что идти следовало к Белоконю — моя квартира пуста, как Луна. Или «филантропы» оказались настолько благородными, что вернули мои старые пожитки?

Первой в квартиру вошла Жанна — и ахнула, обернувшись к нам. Я обмер, как и тогда, в первый день. Все, что подарили «филантропы», стояло на своих местах, будто мы и не уносили ничего, будто и не жгли. И понятно теперь, что бесполезно уносить и сжигать еще раз — что бы я ни сделал с данайскими дарами, они возродятся, как Феникс из пепла и займут прежние места. Как неразменный грош у Скабле — его не потерять и не потратить, все равно вернется в карман…

Оказывается, я недооценил «филантропов». Они и не думали отступать, они были упорными, как всякий экспериментатор.

Признаться, мне стало чуточку страшно, потому что вся дальнейшая жизнь должна была стать схваткой во всеми этими роскошными вещами, которые только притворялись безобидными. И теперь предстоит все время помнить, что где-то далеко, за миллионы километров отсюда следят и ждут, наблюдают чужие глаза, и нельзя проявить в словах и поступках даже секундной слабости — кто знает, как она будет истолкована там, в космосе?

На Руси всегда умели поговорить по душам с незваными гостями. Мне было страшно, но отступать я не собирался.

Докуренная до фильтра сигарета обожгла мне пальцы, и я с наслаждением раздавил ее на полированной крышке стола…

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg