«Грядущее»

Грядущее (fb2) - Грядущее [A Story of the Days to Come-ru] (пер. В. Г. Тан) (A Story of the Days to Come - ru (версии)) 430K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Герберт Уэллс

Герберт Уэллс Грядущее

I. Лекарство от любви

Великолепный мистер Моррис был англичанин и жил в дни королевы Виктории Благополучной. И был он человек состоятельный и очень рассудительный. Он читал газету «Таймс» и аккуратно ходил в церковь. И когда ему перевалило за сорок, на лице у него застыло выражение спокойного презрения ко всем людям иного сорта, чем он сам.

Он был один из тех людей, которые делают все в меру и во-время, как подобает порядочному человеку. Он всегда носил платье такое, как подобает, совсем не франтовское, но и отнюдь не обтрепанное; делал надлежащие взносы на соответственные богадельни, без хвастовства, но также и без скупости. И даже волосы его всегда были острижены до подобающей длины.

Все, что подобает иметь порядочному человеку в его положении, м-р Моррис имел. И что не подобает иметь порядочному человеку в его положении, того он не имел.

В числе всякого другого подобающего имущества м-р Моррис имел также жену и детей. Конечно, и жена была такая, как подобает, и детей именно столько и именно такие, каких подобает иметь порядочному человеку. И, насколько было известно м-ру Моррису, не было за ними никаких фантазий и причуд. Они одевались прилично и солидно и жили в прекрасном доме, выстроенном с претензией на стиль времен королевы Анны, как это было в моде при королеве Виктории. Вместо бревен была лепная штукатурка с поддельным рельефом, и стены были обложены поддельным дубом, и терраса была из жженой глины с подделкой под мрамор, и над парадною дверью были цветные стекла, вроде тех, какие бывают в церквах.

Сыновья м-ра Морриса учились в солидных учебных заведениях и готовились к почтенным профессиям. Дочери его, несмотря на некоторые протесты, довольно фантастичные, были выданы замуж за приличных молодых людей, солидных и старообразных, с родством и связями. И наконец, когда настало подобающее время, м-р Моррис умер. Его могильный памятник был сделан из мрамора, без глупых и трогательных надписей, почтенный и солидный, какой вообще полагался по стилю той эпохи.

После смерти своей м-р Моррис подвергся подобающим изменениям, и задолго до начала нашего рассказа его тело и кости уже превратились в прах и развеялись на все четыре стороны. Его дети и внуки, и правнуки, и праправнуки тоже обратились в прах и тлен и развеялись по ветру. При жизни своей он бы ни за что не поверил, что в один из грядущих дней даже прах его правнуков развеется на четыре стороны земли. И если бы ктостал распространяться об этом, он принял бы каждое слово, как личную обиду.

Он был один из тех почтенных людей, которые ни капли не интересуются грядущим. И, кажется, он даже полагал молчаливо, что после его смерти не будет никакого грядущего. Тем не менее это грядущее настало, и после того, как прах его потомков до четвертого поколения смешался с землею, и дом с претензией на стиль рассыпался вместе с другими претензиями, и «Таймс» исчез, и цилиндр совершенно вышел из моды, и даже солидный могильный памятник был пережжен на известь и попал в бочку с цементом, и все, что м-р Моррис считал почтенным и незыблемым, рухнуло и рассыпалось, — после всего этого мир все-таки продолжал, как ни в чем не бывало, итти вперед и люди жили так же, как и покойный м-р Моррис, — не заботились о грядущем и вообще ни о чем, кроме собственных дел, семьи и имущества.

И странно сказать, — даже малейший намек об этом обстоятельстве в свое время наверное разгневал бы м-ра Морриса, — но теперь по всему свету жили и дышали, повсюду были разбросаны люди, в жилах которых текла кровь м-ра Морриса. Точно так же, как будет потом в надлежащее время разбросана жизнь и кровь каждого читателя этой правдивой истории и смешана вместе с сотнями других таких же источников жизни, вне пределов расчета и исследования.

В числе потомков этого м-ра Морриса был один, столь же трезвый и рассудительный, как и его предок. Он был такого же приземистого плотного сложения, как тот древний человек девятнадцатого века, от которого он заимствовал свое имя.

Моррис[1] — теперь это имя писалось фонетически — Морис.[2] Лицо его имело точно такое же полупрезрительное выражение. Был он также человек состоятельный по современному масштабу, и не любил «новомодных штук» и бредней о будущем прогрессе и о положении рабочего класса, — точь в точь, как не любил всего этого его предок Моррис.

Он не читал газеты «Таймс» и даже едва ли знал, что когда-либо на свете существовала такая газета, ибо газеты давно исчезли в бездне времен.

Но говорящий аппарат, который сообщал ему новости по утрам, — был как будто живой голос покойного Бловица, воплощенный в стальном механизме.

Этот говорильный аппарат походил размерами и формой на круглые стенные часы. С передней стороны, внизу, были электрический барометр, такой же календарь и хронометр, и кроме того автоматический указатель предстоящих деловых свиданий. Но вместо циферблата часов зияло открытое устье металлического рупора.

Когда в аппарате имелись новости, из рупора неслось: «галлоуп, галлоуп!» как будто индюк клохтал, и тотчас же резкий голос выкликал громогласно каждый параграф. Он сообщал Морису ясным, звучным, немного гортанным голосом обо всех происшествиях за минувшие полусутки; о несчастных случаях на воздушных поездах, летавших кругом светаа; о приездах знатных особ в Тибетские горные курорты и о собраниях акционеров больших монопольных компаний за прошлый вечер. Слушая все это, Морис одевался. И если ему надоедали эти сообщения, он нажимал кнопку, аппарат на секунду как будто давился, а потом начинал говорить о чем-нибудь другом.

Конечно, туалет Мориса совсем не походил на туалет его предка. И трудно сказать даже, который из двух был бы больше смущен, очутившись в платье другого. Морис, во всяком случае, скорее бы вышел на улицу совсем нагишом, чем согласился бы напялить на себя черный фрак, серые брюки, перчатки и цилиндр, хотя именно это платье когда-то придавало мистеру Морису его самоуверенную солидность.

И затем — Морису не приходилось уже бриться. Искусный оператор давно удалил с его лица каждый волос вместе с корнем. Одеваясь, он прежде всего натягивал брюки красивого янтарно-розового цвета, из материи, непроницаемой для воздуха. Он надувал их при помощи ручной помпы так, чтобы получилось впечатление, что у него здоровые крепкие мускулы.

После того, он надевал прямо на тело такую же пневматическую куртку. Таким образом костюм Мориса представлял из себя изолирующий воздушный слой и прекрасно защищал против жары и холода. Сверх пневматического костюма Морис набрасывал тунику из тонкого шелка янтарного цвета — и в заключение алый плащ с причудливо вырезанным краем. На голове у Мориса давно уже не было волос: все волосы были искусно удалены, и Морис носил красивую ярко-красную шапочку. Шапочка эта была слегка надута водородом и, присасываясь, крепко держалась на голове; этот головной убор больше всего походил на петушиный гребешок. Сознавая скромность и приличие своего костюма, Морис спокойным взором смотрел прохожим в лицо.

Этот Морис (вежливый титул «мистера» давноуж вышел из употребления) состоял на службев Управлении Главного Треста Воздушных и Водяных Двигателей, который владел всеми воздушными турбинами и водопадами на земном шаре и снабжал человечество электрической энергией и также водою.

Он жил в огромной гостинице на Седьмой улице и занимал обширное и комфортабельное помещение на семнадцатом этаже. Домашнее хозяйство и семейная жизнь давно уступили место более утонченным формам общественности. Домашняя прислугаисчезла; кухня усложнилась; требования личного комфорта значительно повысились; арендная плата за землю в городах очень поднялась; вести отдельное хозяйство не было никакой возможности, если бы даже кто и обладал такими варварскими вкусами, как во времена королевы Виктории…

Окончив свой туалет, Морис вышел в широкий коридор, в средине которого проходила подвижная платформа. На платформе были расставлены стулья и на стульях сидели изящно одетые мужчины и дамы.

Раскланявшись с знакомыми, — разговаривать до завтрака считалось неприличным, — Морис занял один из стульев и через несколько секунд подъехал к лифту. На лифте он спустился в большой роскошный зал, где автоматически подавался завтрак.

Однако, завтрак теперь был совсем не такой, как во времена королевы Виктории. Толстые караваи хлеба, которые надо было резать на ломти и намазывать маслом для того, чтобы сделать их съедобными; куски мяса, изрубленные и поджаренные, чтобы хоть слегка замаскировать, что это — трупы животных; яйца, только-что взятые из-под испуганной курицы — вся эта грубая пища внушала бы только отвращение и ужас утонченному вкусу современных людей.

Теперь приготовлялись пирожки и печенья приятного вида и разнообразной формы, так что уже не было ни малейшего сходства с внешним видом несчастных животных, которые отдали свое тело и свою кровь на приготовление этих изящных блюд.

Блюда появлялись из особого шкафчика сбоку стола и автоматически катились по рельсам вперед. Поверхность стола на взгляд и на-ощупь человеку 19-го века показалась бы покрытой камчатным полотном. На самом деле это был оксидированный металл, который очень легко можно было вымыть тотчас же после еды. В зале были сотни таких столиков, и за столиками по одному или целыми компаниями — сидели современники Мориса. Когда Морис сел за стол, заиграл незримый оркестр — и звуки заполнили весь зал.

Но Морис не интересовался ни завтраком, ни музыкой. Его глаза все обращались к проходу между столами, как будто он поджидал кого-то запоздавшего. Наконец, он быстро встал и сделал кому-то приветственный жест рукой.

В проходе показался господин, высокий и смуглый, в двухцветном желто-зеленом костюме.

У него было бледное лицо и напряженный, странно серьезный взгляд. Медленными, размеренными шагами человек этот подошел ближе. Морис сел и рядом с собою поставил стул для пришедшего.

— Я думал уже, что вы не придете, — сказал Морис.

Хотя и прошло уже много времени, английский язык все еще оставался почти таким же, каким он был в эпоху Виктории Благополучной. Применение фонографа и других приспособлений для записи звуков и постепенная замена книг такими звуковыми записями не только спасли человеческое зрение, но одновременно еще ввели в обиход хорошие образцы языка, и тем остановили представлявшийся столь неизбежным процесс изменения человеческой речи.

— Меня задержал пациент, — сказал господин в желто-зеленом — и, правду сказать, довольно интересный… Видный политический деятель… гм… страдает от переутомления…

Он посмотрел на завтрак и присел к столу.

— Я, знаете, не спал почти двое суток…

— Скажите! — сказал Морис, — двое суток не спали! Вам, гипнотизерам, видно, покою не дают.

Гипнотизер положил себе на тарелку густого янтарного желе.

— Ко мне обращаются многие, — сказал он скромно.

— Бог знает, что бы мы делали без вас.

— О, мы уж вовсе не так необходимы, — возразил гипнотизер, медленно смакуя желе. — Свет обходился без нас не одну тысячу лет. Даже двести лет назад нас еще не было, по крайней мере в практической медицине. Были, конечно, лекаря, сотни и тысячи, по большей части невежды страшные и все — как бараны; у всех — одни и те же рецепты. Но врачей духа — не было совсем, если не считать нескольких грубых, эмпирических попыток в этой области.

Он замолчал и занялся своим желе.

— Разве в то время людские умы не подвергались болезням? — спросил Морис.

Гипнотизер покачал головой:

— В то время не обращали внимания, если кто и бывал немного с придурью. Жить было легко и просто. Не было такого соперничества. Уж разве у кого в голове было здорово неладно — ну, тогда замечали. Тогда отправляли людей. Только тогда можно было отправить в этот, как его называли, — дом умалишенных.

— Я знаю, — сказал Морис. — В этих глупейших исторических романах, которые теперь вошли в такую моду, герой постоянно спасает молодую девицу из дома умалишенных, или из другого места в таком же роде… Меня, впрочем, весь этот вздор не очень интересует.

— Меня интересует, — сказал гипнотизер. — Так увлекательно думать об этих странных, причудливых, полуцивилизованных днях 19-го века, когда мужчины были мужественны, а женщины наивны. Мне нравятся повести с такими приключениями. Любопытное было время: грязные железные дороги; паровозы, изрыгающие клубы дыма; странные маленькие домики; запряженные лошадьми повозки. Вы, должно быть, не читаете печатных книг?

— Ну, нет, — сказал Морис. — Я учился в новой школе, и мы не занимались такой устарелой чепухой. С меня совершенно довольно и говорильных машин.

— Без сомнения, — сказал гипнотизер и стал выбирать для себя новое блюдо, — без всякого сомнения.

— Знаете ли, — начал он снова, накладывая себе на тарелку порцию темно-голубого паштета, который выглядел весьма аппетитно, — в те дни о нашем искусстве никто и не думал. Если бы тогдашним людям кто-нибудь сказал, что через две сотни лет целый класс врачей будет специально заниматься лечением духа и памяти, внушать полезные идеи, изглаживать воспоминания, побеждать и регулировать вредные инстинкты, и все это посредством гипнотизма, — да они бы никогда не поверили, что такие вещи возможны. Только немногие знали о том, что приказание, полученное под гипнотическим внушением, даже приказание забыть или приказание хотеть, будет непременно исполнено потом по окончании сеанса. А между тем и тогда уже иные могли бы указать, что такой результат от внушения наступает в свое время с неизбежностью не меньшей, чем, скажем, прохождение Венеры. И тогда уже иные предвидели, что должно выйти из гипнотического внушения.

— Разве тогда уже знали о гипнотизме?

— О, да. Его даже применяли для удаления зубов без боли, и так далее… Этот голубой паштет удивительно вкусен. Что это такое?

— Не имею понятия, — сказал Морис, — хотяправда; он очень хорош. Возьмите еще.

Гипнотизер похвалил еще раз и взял новую порцию.

— Между прочим, — начал опять Морис, стараясь принять небрежный тон, — по поводу этих романов, э… Мне вспомнилось, э… что я хотел говорить с вами о чем-то подобном… — он замолчал и перевел дух.

Гипнотизер слегка насторожился, не оставляя еду.

— Видите ли, — сказал Морис, — дело в том, э… что у меня есть дочь. Я, знаете ли, дал ей, э… тщательное воспитание. Не было такого лектора, из самых выдающихся, чтобы она от него не имела телефонного провода. Танцы, пластика, манеры, философия, художественная критика… и все такое.

Он сделал рукою широкий жест.

— Я, видите ли, думал выдать ее замуж за друга моего Биндона. Из общества Летательных Станций. Знаете, такой невысокий брюнет; человек не совсем приятный, если правду сказать, но в общем отличный малый.

— Да, — сказал гипнотизер. — А сколько ей лет?

— Восемнадцать.

— Опасный возраст… Дальше…

— Видите ли. Она, я вам скажу, начиталась этих романов до крайности, даже философию забросила. Забрала себе в голову всякий вздор, например, о воинах, которые сражались с этими, как их, этрусками, что ли?

— Быть может, с египтянами.

— Очень возможно. Пускай с египтянами. Дрались, знаете ли, мечами и пистолетами и всякими штуками, — ужас такой, — и еще об юных героях на миноносках, которые взрывали испанцев, кажется, — и о других таких же авантюристах. И по этому поводу решила, что она должна выйти замуж по любви. А этот бедный маленький Биндон…

— Понимаю, мне приходилось лечить таких, — сказал гипнотизер. — А как зовут того, другого?

Морис с виду сохранял полнейшее хладнокровие.

— Не знаю даже, как и ответить, — начал он смущенно. — Этот человек, — голос его понизился почти до шопота, — просто служащий на одной из платформ, где пристают парижские аэропланы. Он, как это говорится в романах, — приятной наружности, и очень молод, и очень эксцентричен. Увлекается стариной, умеет читать и писать. И она тоже.

И вместо того, чтобы разговаривать по телефону, как делают разумные люди, они пишут и пересылают друг другу эти, как их…

— Записки?

— Нет, не записки… Как это… Ах, да, поэмы.

Гипнотизер поднял вверх брови.

— Как они познакомились?

— Случайно. Она споткнулась, выходя из парижского аэроплана, и он подхватил ее. Минуты было довольно, чтобы произошла эта скверная история.

— Ну, — сказал гипнотизер, — что же еще?

— Разве этого мало? — сказал Морис. — Надо их остановить. Именно ради этого я и просил вас приехать. Что нужно сделать? И что возможно? Я ведь не знаю. Я не специалист. Но вы…

— Гипнотизм — не волшебство, — сказал господин в зеленом, опираясь обеими руками на обеденный стол.

— Да, конечно. Но все-таки…

— Людей нельзя гипнотизировать против их воли. Если у нее хватило духу, чтобы воспротивиться браку с Биндоном, то хватит, конечно, и на то, чтобы оттолкнуть гипнотическое внушение. Но если бы удалось ее загипнотизировать каким хотите способом, тогда…

— Вы могли бы…

— Да, конечно. Только бы нам подчинить ее гипнозу, и тогда мы можем внушить ей, что она должна выйти замуж за Биндона, что это ее судьба, или что тот молодой человек отвратителен, и что вид его должен вызывать у нее тошноту, или еще что-нибудь в том же роде. Или же мы можем усыпить ее покрепче и внушить ей полное забвение обо всем этом.

— Вот это лучше всего.

— Вся задача в том, как ее загипнотизировать. Вам, конечно, не следует и виду подавать. Против вас она и без того настороже.

— Как это глупо, — проворчал Морис, — человек не может располагать собственной дочерью!

Гипнотизер немного подумал.

— Дайте мне имя и адрес девушки, — сказал он, — и все сведения, какие у вас есть. Кстати, не замешаны ли тут денежные вопросы?

Морис замялся.

— Есть некоторая сумма, даже, если хотите, значительная сумма, в бумагах Дорожной Компании… наследство от матери. Это особенно досадно.

— Понимаю, — сказал гипнотизер. И допрос продолжался.

Между тем Элизабэт Морис сидела в приемной в одном из верхних этажей Летательной Станин вместе с своим другом. Он читал ей поэму, которую написал в это утро во время дежурства на станции. Кончил, — и оба замолчали. И в эту самую минуту с высоты, с неба стал спускаться аэроплан, возвращавшийся из Америки. Вначале он был, как маленькое бледное пятнышко среди далеких прозрачных облаков. И почти тотчас же пятнышко стало белее и шире, выросло — и они могли уже разглядеть ряды парусов, каждый парус шириной в несколько сот футов, и длинный корпус машины, и даже пассажирские кресла, которые отсюда представлялись линией точек. И хотя аэроплан падал вниз, казалось, что он поднимается в небо, и его черная тень запрыгала по городской кровле, направляясь к ним. Раздался шум рассекаемого воздуха и резкий свисток. Это сирена машины извещала платформу о своем приближении. И тотчас же свисток оборвался; аэроплан спустился вниз, и небо попрежнему было свободно и ясно.

Элизабэт снова взглянула в лицо своему другу. Дэнтон прервал молчание и стал говорить о том, как они разорвут все путы, в одно прекрасное утро взлетят в небеса на таком же аэроплане и направятся в другое полушарие, в солнечный город веселья, на берегу Японского моря. По временам Дэнтон начинал говорить на том странном языке, который целиком состоит из уменьшительных и ласкательных и на котором испокон веков говорят влюбленные; впрочем, как и все влюбленные, Дэнтон считал, что этот язык — именно его изобретение.

Слушать Дэнтона ей было приятно и вместе — несколько страшно. И когда он стал умолять, чтобы это чудное утро настало скорее, она сказала застенчиво: «Милый, потом… когда-нибудь»… И после того ему пришлось вернуться наверх на дежурство. Она прошла к подъемной машине, поднялась вверх и вышла на одну из городских улиц, прикрытую сверху стеклянною кровлей и полную бегущих платформ. На одной из этих платформ она доехала до своей квартиры в Большом Женском Отделе и для того, чтобы развлечь свои мысли, присоединила телефон к ученому лектору. Но в сердце у нее сияли яркое солнце с летательной станции, и перед этим сиянием вся ученость в мире казалась скучной и серой.

Она провела полдень в гимнастическом зале и пообедала вместе с двумя другими подругами и общей компаньонкой: в зажиточных классах еще держался обычай брать компаньонку для девушек-сирот. У компаньонки был гость, приличный господин в зеленом и желтом; у гостя было бледное лицо и живые глаза. Он завел интересный разговор и, между прочим, стал хвалить новый исторический роман популярного беллетриста, только-что выпущенный в свет. Этот роман касался эпохи Виктории, и автор в подражание старомодным книгам ввел отдельные заголовки для каждой главы; например: «Как извозчики из Пимлико задержали омнибусы с Виктории и о битве в Дворцовом квартале», или: «Как полисмен на Пиккадили был убит среди белого дня при исполнении служебных обязанностей».

Господин в зеленом и желтом похвалил это нововведение.

— Меня привлекают эти яркие заголовки, — сказал он. — Они с двух слов вводят вас в этот причудливый буйный мир, где люди на грязных улицах натыкались на животных и на каждом углу могла встретиться смерть. В то время была настоящая жизнь! Каким широким должен был казаться людям наш маленький свет. Были даже страны еще неизведанные. Мы, современные люди, почти уничтожили самую способность удивляться. Жизнь наша протекает в таком образцовом порядке, что совершенно не осталось места для мужества, терпения, веры и разных благородных страстей.

Он говорил и говорил, увлекая воображение слушательниц, и наконец, эта жизнь, которую они вели в огромном Лондоне 22-го века, перемежая ее поездками во все концы земли, эта жизнь стала казаться бледной и скучной в сравнении с красками преображенного прошлого.

Элизабэт слушала молча, но постепенно заинтересовалась и даже робко стала вставлять короткие фразы. Господин в желто-зеленом отвечал мимоходом и тотчас же возвращался к своему увлекательному рассказу. Теперь он описывал новый метод художественного восприятия. Люди подвергаются гипнотизации и посредством ряда искусных внушений приходят к тому, что воображают себя живущими в древнее время. Они переживают любой исторический роман — как подлинную жизнь, и после пробуждения у них остается об этом воспоминание, как о действительных событиях.

— Мы искали этот способ много лет, — говорил гипнотизер, — и наконец нашли. Теперь мы создаем искусственные сны. Подумайте, — какие это дает надежды обогатить человеческий опыт, оживить фантазию, дать человеку убежище от этой прозаической жизни.

— И вы этого достигли? — с жаром спросила компаньонка.

— Да, достигли, — сказал гипнотизер. — Вы можете заказать себе сон по собственному выбору.

Компаньонка первая подверглась внушению и, проснувшись, была потрясена чудесной живостью сна.

Две другие девушки, заразившись ее энтузиазмом, тоже отважились сделать экскурсию в чудесное прошлое.

Элизабэт никто не приглашал последовать их примеру. Она соблазнилась сама и рискнула спуститься в царство грез, где исчезает свободный выбор и свободная воля.

Так удалась эта маленькая хитрость.

На следующее утро Дэнтон напрасно ждал в прежней зале под станцией. Элизабэт не пришла. Он огорчился и даже рассердился. Она не пришла на второй и на третий день. Тогда он испугался. Чтоб скрыть свой страх от самого себя, он стал составлять ряд новых сонетов, собираясь прочесть их Элизабэт при первой же встрече.

Три дня он подавлял свое беспокойство, но наконец — правда предстала перед ним, ясная, холодная, неоспоримая. Она должно быть заболела или, быть может, умерла, — он не хотел допустить, что она разлюбила. Еще неделя прошла в медленной пытке. И потом он увидел, что на всей земле ему нужно только ее одну, и пусть никакой надежды нет: все равно, он будет искать ее, пока не отыщет.

У него были кой-какие деньги. Он бросил свое место и стал отыскивать девушку. Он не знал условий ее семейной жизни, не имел даже ее адреса: Элизабэт хотела, чтобы их красивую любовь не портили эти ненужные подробности, а в особенности заботилась о том, чтобы как-нибудь не обнаружилась разница в их материальном положении.

Городские улицы открылись перед Дэнтоном направо и налево, на восток и на запад. Даже еще в эпоху Виктории Лондон был лабиринтом, — маленький Лондон с его жалким четырехмиллионным населением. А теперь это был уже Лондон 22-го века с населением в тридцать миллионов. Дэнтон сначала искал с неослабной энергией, не оставлял себе времени даже на еду и на сон. Минули недели и месяцы, он прошел сквозь все стадии усталости, отчаяния, уныния и гнева. Уже не оставалось ни малейшей надежды, но Дэнтон еще долго расхаживал по улицам почти машинально, заглядывал в лица, толкался в толпе, скитался по всем переулкам, проходам и подъемам этого огромного человеческого улья.

Наконец, совсем неожиданно Дэнтон увидел ее.

Был праздничный день. Дэнтону захотелось есть. Он заплатил за билет и вошел в обеденную залу одного из больших городских ресторанов. Пробираясь вперед между бесчисленными столами, машинально разглядывал он лица сидевших людей.

И вдруг остановился, не веря глазами. Совсем близко, в десяти шагах, сидела Элизабэт и смотрела прямо на него. Глаза у нее были холодные, чужие, равнодушные, как у статуи. Она остановила глаза на Дэнтоне, потом взгляд ее скользнул дальше.

Уж не обознался ли он? Нет, это была она. Он узнавал каждый жест ее руки, каждый локон своенравно падавший на белую шею. Сидевший рядом с Элизабэт сказал ей что-то, и она усмехнулась ему. Это был невзрачный человек в странном костюме с выступами и рогами, надутыми воздухом, — похожий на большую лягушку. То был Биндон, счастливый жених, выбранный для Элизабэт ее отцом.

С минуту Дэнтон стоял бледный, с диким взглядом. Потом он ощутил необычайную слабость и должен был присесть у одного из столиков. Он сидел, отвернувшись от Элизабэт, и не смел уже больше взглянуть на нее. Когда наконец он решился и поднял глаза, Элизабэт и Биндон и еще двое других уже вставали, чтобы уйти. Эти другие — были ее отец и компаньонка.

Так Дэнтон сидел и не мог шевельнуться, пока четыре фигуры не стали исчезать вдали. Тогда он внезапно вскочил и бросился вдогонку. На одну минуту он потерял их из виду. Потом на одной из пересекавших город широких улиц с подвижными путями он снова встретил Элизабэт и ее компаньонку. Биндон и Морис исчезли.

Дэнтон больше не мог сдерживаться. Он чувствовал, что должен тотчас же заговорить с нею — иначе смерть. Он протолкался вперед к тому месту, где они сидели, и сел рядом с ними. Его бледное лицо было искажено истерическим возбуждением. Он схватил Элизабэт за руку.

— Элизабэт, — позвал он.

Она обернулась с неподдельным изумлением. И на лице ее не отразилось никакого чувства, — только страх перед незнакомым человеком.

— Элизабэт! — крикнул он еще раз и голос его прозвучал странно, как чужой. — Дорогая моя, ведь вы узнаете меня?…

На лице Элизабэт отразилось только беспокойство и недоумение. Она отодвинулась в сторону. Компаньонка, маленькая седоволосая женщина с noдвижным лицом, подвинулась вперед. Ее холодные глаза спокойно измерили Дэнтона с ног до головы.

— Что вы сказали? — спросила она.

— Эта молодая дама, — сказал Дэнтон, — знает меня.

— Вы знаете его, милочка?

— Нет, — сказала Элизабэт странным тоном и поднесла руку ко лбу, как будто повторяя заученный урок. — Я не знаю его. Я знаю… что я не знаю его.

— Но как же это… — сказал Дэнтон растерянно. — Как же это вы меня не знаете? Ведь это я, Дэнтон. Мы с вами так много разговаривали. Вспомните летательную платформу… наше местечко вверху под открытым небом… стихи…

— Нет, — воскликнула Элизабэт. — Нет, я не знаю его. Я не знаю. Есть что-то… Но я не знаю. Я знаю только то, что я не знаю его.

На лице ее было написано глубокое смутное страдание.

Острые глазки компаньонки перебегали от девушки к молодому человеку.

— Видите, — сказала она с бледным подобием улыбки. — Она не знает вас.

— Я не знаю вас, — повторила Элизабэт. — В этом я уверена.

— Но, дорогая, вспомните песни, стихи…

— Она вас не знает, — сказала компаньонка. — Вы, очевидно, ошиблись. Прошу вас оставить нас в покое. Нельзя же приставать на улице к незнакомым дамам…

— Однако… — возразил Дэнтон. И его бледное лицо выразило отчаянный протест против неумолимой судьбы.

— Оставьте нас, молодой человек, — нахмурилась компаньонка.

— Элизабэт! — закричал Дэнтон.

На ее лице отразилась явная мука.

— Я вас не знаю, — крикнула она, поднося руку ко лбу. — О, я вас не знаю!

Дэнтон просидел с минуту, как пришибленный. Потом вскочил с места и застонал вслух.

Он поднял правую руку к далекой стеклянной крыше, висевшей над улицей, — это было городское небо, потом повернулся и бросился прочь, быстро переходя с платформы на платформу. Через минуту он исчез в толпе.

Компаньонка следила за ним глазами, потом оглянулась на лица любопытных, которые успели собраться кругом.

— Скажите, — сказала Элизабэт, хватая ее за руку. Она была так взволнована, что не обращала внимания даже на зрителей. — Кто был этот человек — кто был этот человек?

Компаньонка удивленно подняла брови. Потом сказала громко и умышленно внятно:

— Какой-нибудь сумасшедший. Мы его до сегодня ни разу не видели.

— Ни разу?

— Ни разу, милочка. Не думайте о таких пустяках.

Вскоре после этого знаменитый гипнотизер, любивший одеваться в зеленое с желтым, принимал у себя нового пациента. Это был молодой человек, бледный, растрепанный, с возбужденным лицом. Он бегал по комнате взад и вперед.

— Я хочу забыть, — повторял он, — я должен забыть!

Гипнотизер посмотрел на него спокойным взглядом, изучая его лицо, одежду, движения.

— Забыть — значит потерять, что бы то ни было, — радость или горе. — Впрочем, вам лучше знать. Придется заплатить.

— Только бы мне забыть.

— Это не трудно. Раз вы сами хотите. У меня бывали дела потруднее. Да вот еще недавно. Я даже сомневался в успехе. Дело было сделано против желания загипнотизированного лица. Тоже любовная история, как и у вас. Но только это была девушка. Могу вас уверить, что…

Молодой человек подошел и сел перед гипнотизером. Все существо его напряглось. Глаза его стали острее и спокойнее.

— Я вам скажу, — начал Дэнтон. — Вам надо, конечно, знать, в чем дело. Была такая девушка. Имя ее — Элизабэт Морис.

Он остановился. В глазах у гипнотизера мелькнуло удивление. Теперь Дэнтон все понял. Он вскочил, нагнулся к сидящей фигуре и стиснул желто-зеленое плечо. С минуту он не мог найти нужных слов.

— Отдайте мне ее, — сказал он наконец, — отдайте мне ее.

— Что такое? — испуганно бормотал гипнотизер.

— Отдайте мне ее!..

— Кого ее?

— Девушку, — Элизабэт Морис.

Гипнотизер попробовал вырваться. Он приподнялся со стула. Но рука Дэнтона сжалась еще крепче.

— Пустите! — крикнул гипнотизер и толкнул Дэнтона в грудь.

Они стали бороться; это были странные неуклюжие движения. Ни тот, ни другой не имели понятия о правильной борьбе: атлетический спорт уцелел только в цирках. Но Дэнтон был моложе и сильнее. Они повозились с минуту, потом гипнотизер повалился на пол и ударился головой о ножку стула. Дэнтон тоже упал. Испуганный своей победой, он тотчас же вскочил на ноги, но гипнотизер лежал все так же неподвижно. На лбу у него выступила белая шишка и из рассеченного места тянулась тонкая красная струйка.

С минуту Дэнтон стоял над ним, не зная, что делать; руки у него тряслись.

Он подумал о последствиях, и ему стало страшно. Двинулся было к двери, но тотчас же вернулся.

— Нет, — сказал он вслух и подошел к противнику. Преодолевая инстинктивное отвращение культурного человека к крови, он наклонился к лежащему и пощупал у него сердце. Потом осмотрел рану. Потом поднялся и огляделся кругом. В голове у него родился новый план.

Через несколько времени гипнотизер пришел в чувство. Голова у него болела. Спиною он опирался о колени Дэнтона, Дэнтон смачивал ему лицо водою.

Гипнотизер сперва помолчал. Потом жестом показал, что по его мнению, — уже пора бы и перестать поливать его водой.

— Дайте я встану, — сказал он.

— Погодите немного, — сказал Дэнтон.

— Вы меня ударили, — сказал гипнотизер, — вы, негодяй этакий!

— Мы одни, — возразил Дэнтон, — и дверь заперта.

Они молчали и думали.

— Если я перестану мочить, — сказал Дэнтон, — у вас на лбу вылезет такой синяк…

— Молчите,[3] если угодно, — сказал гипнотизер угрюмо.

Опять помолчали.

— Так поступали в Каменном Веке, — сказал гипнотизер. — Борьба! Насилие!

— В Каменном Веке никто не смел становиться между мужчиной и женщиной, — возразил Дэнтон.

Гипнотизер немного подумал.

— Что собственно вам нужно? — спросил он.

— Пока вы лежали без чувств, я разыскал в ваших списках адрес девушки. Я не знал его раньше. Я телефонировал. Она скоро будет здесь.

— Вместе с компаньонкой?

— Это все равно.

— Что же это такое? Я не понимаю. Что вы хотите сделать?

— Я подыскал себе также и оружие. Удивительная вещь, как мало оружия теперь попадается на свете. И подумать, что в Каменном Веке люди, кроме оружия, ничего не имели. Я наконец нашел эту лампу, отодрал проволоки и всякие другие штуки — и вот она…

Он поднял лампу над головою гипнотизера.

— Этим я могу очень легко разбить вам череп. И я разобью, если вы не сделаете того, что я вам скажу.

— Насилием ничего не излечишь, — ответил гипнотизер цитатой из «Новейшей книги афоризмов о морали».

— Ну, тут уж болезнь, от которой я во что бы то ни стало хочу избавиться.

— Ну?

— Вы скажете компаньонке, что вы собираетесь внушить девушке согласие на брак с этой рогатою тварью, знаете, рыжий такой, а глаза — как у хорька. Об этом, должно быть, уже говорилось?

— Да, говорилось.

— Ну вот. И под этим предлогом, вы ей вернете память обо мне.

— Это не соответствует профессиональной этике.

— А я вам вот что скажу: я и жизни не пожалею, чтобы не потерять этой девушки, я готов на все. Мне нет никакого дела до ваших соответствий. Если не выйдет по-моему, вам не прожить и минуты. Оружие это плохое, и вам, должно быть, достанется смерть не без боли. Но я все-таки убью вас. Теперь, я знаю, убивать не принято, — главным образом потому, что не из-за чего убивать.

— Компаньонка увидит вас.

— Я спрячусь в этом углу, за вашей спиной.

Гипнотизер подумал.

— Вижу — вы юноша решительный, — сказал он, — и к тому же — полудикарь. Я старался исполнить свой профессиональный долг по отношению к клиенту. Но если вы решились принудить меня…

— Не вздумайте лукавить…

— Я не стану рисковать головой из-за такого пустячного дела.

— А потом?

— Гипнотизеры и врачи не любят скандалов. Вам нечего бояться нескромности. Я ведь не дикарь. И мне все это надоело. И вдобавок, через день-другой я уже прощу вам…

— Спасибо. Теперь, когда мы обо всем сговорились, вам нет надобности дольше лежать на полу.

II. За городской чертой

За сто лет — с 1800 по 1900 год — мир изменился значительно больше, чем за предыдущие пять веков. Этот век — девятнадцатый век — был новой эпохой в истории человечества, — эпохой, когда выступили на сцену большие города и кончился старый строй тихой сельской жизни.

В начале девятнадцатого века большая часть людей еще вела сельский образ жизни, как было унаследовано от отцов и от дедов. Они обитали в маленьких городках, в селах и занимались земледелием или несложными ремеслами, непосредственно связанными с сельским хозяйством земледельцев. Они мало путешествовали и редко удалялись от места своей работы, ибо средства сообщения были тогда еще медленны и плохи. Путешествовать приходилось пешком или на грубых судах под жалкими парусами, или, наконец, на лошадях, и самая большая скорость была шестьдесят миль в день. Подуйте только — шестьдесят миль в день!

Там и сям в эту ленивую эпоху какой-нибудь город, например, столица или гавань, развивался, становился немного больше соседних городов. Но все-таки можно было пересчитать по пальцам все города с населением более 100.000 человек.

Так было еще в самом начале девятнадцатого века.

За сто лет развитие железных дорог, телеграфов, паровых судов и сложных машин изменило этот порядок вещей до полной неузнаваемости. В больших городах как-то внезапно возникли огромные магазины, пестрые приманки, разнообразные удобства — и все это сразу оттеснило сельскую жизнь на задний план. С развитием машин спрос на рабочие руки уменьшился, местные рынки переполнились предложением труда. Человечество стало отливать в крупные центры; большие города быстро росли за счет деревни.

Многие писатели времен королевы Виктории упоминают об этом притоке людей в города. Они отмечают повсюду, в Англии и в Америке, в Китае и в Индии, одно и то же явление, — огромный рост немногих городских центров — и опустение сел.

Но редкие из них понимали полную неизбежность этого явления и ясно видели, что при новых путях сообщения иначе и не может быть. И вот самые смешные, ребяческие средства пускались в ход для того, чтобы одолеть таинственный магнетизм больших городов и удержать население на старых местах.

Однако, все перемены девятнадцатого века были только началом нового порядка вещей. Первые большие города нового времени отличались большими неудобствами, они были тесны и черны от дыма и полны заразы. Введение новых способов постройки и отопления уничтожило эти неудобства.

В двадцатом веке ход изменений был еще быстрее, чем в девятнадцатом. И в двадцать первом — стремительный рост людских изобретений совершенно затмил тихое, идиллическое время Виктории.

На первом плане нужно поставить новые пути сообщения, которые совершенно перевернули всю человеческую жизнь.

Первым шагом — были железные дороги. Но к 2000-му году они совершенно вышли из употребления. Линии дорог со снятыми рельсами представляли собою теперь только бесполезные насыпи и длинные рвы. Старые мощеные дороги, варварски уложенные щебнем, грубо утрамбованные ручным молотом или неуклюжим катком, полные разного сора, избитые конскими копытами и колесами телег, уступили место гладким путям, с настилкой из особого вещества, названного Идамитом по имени изобретателя. В истории человечества Идамит занимает место рядом с книгопечатанием и паром. Каждое из этих трех нововведений послужило началом особой эпохи.

Когда Идам сделал свое изобретение, он, повидимому, думал только о том, чтобы найти дешевый суррогат каучука; его состав стоил несколько шиллингов за тонну. Но результатов изобретения нельзя никогда предвидеть заранее. Гений другого человека, по имени Уорминг, указал на возможность использовать этот материл не только для колесных шин, но также и для настилки дорог. Уорминг именно и организовал огромную сеть идамитовых путей, которая затем очень скоро захватила весь земной шар.

Эти пути разделялись продольно на несколько полос. Две крайние полосы слева и справа были назначены для велосипедистов и для всех других экипажей со скоростью не больше 25 миль в час. Две следующие полосы назначались для скоростей до ста миль в час. Среднюю полосу Уорминг, несмотря на все насмешки критиков, оставил для проезда экипажей со скоростью больше ста миль в час.

В первые десять лет этой средней полосой не пользовались. Но еще при жизни Уорминга она наполнилась вереницей экипажей большой скорости. Это были экипажи очень легкой постройки; колеса у них были огромные, диаметром в двадцать-тридцать футов, и скорость их с каждым годом все более приближалась к двумстам милям в час.

Одновременно с этим произошла и другая революция, не менее важная для жизни городов. Электрическое отопление вытеснило все другие способы. Уже с 2013 года под страхом наказания запрещалось разводить огонь, который не давал бы полного сгорания дыма. Потом все улицы и перекрестки и площади Лондона были покрыты крышей из новоизобретенного стекловидного вещества. Над всем Лондоном была теперь сплошная кровля.

Отменили устарелое запрещение строить дома выше определенной нормы. И Лондон, из плоского моря мелких домов архаического вида, принял цивилизованный вид и поднялся к небу. Городское управление, кроме обычных забот о водоснабжении, освещении и канализации, приняло на себя ещё одну задачу, — вентиляцию.

Слишком долго было бы описывать все изменения общественных и материальных условий за эти двести лет; появились летательные машины; частное хозяйство заменили огромные гостиницы; земледельцы переселились в города и оттуда стали выезжать ежедневно на работу; деревни совершенно опустели, но зато до огромных пределов расширились немногие уцелевшие города, — во всей Англии осталось четыре города, каждый с населением больше десяти миллионов. Вместо того, чтобы описывать все это, мы должны вернуться к истории Дэнтона и его Элизабэт. Они опять были вместе, но все не могли вступить в брак — у Дэнтона не было денег. Элизабэт по обычаю могла получить наследство своей матери только тогда, когда ей исполнится 21 год. Но ведь теперь Элизабэт было только еще восемнадцать. Она не знала, что можно было учесть свои надежды на наличные деньги, а у Дэнтона не хватало духу, чтоб намекнуть ей об этом. Таким образом их союз не мог осуществиться. Элизабэт говорила, что она очень страдает и что только Дэнтон понимает ее горе и что без него — она совершенно несчастна. Дэнтон повторял, что сердце его стремится к ней и днем и ночью. Они думали только о том, чтобы встречаться как можно чаще для разговоров об общем горе.

Однажды они встретились на своем обычном месте — на станции аэропланов. Место это было там, где во времена Виктории Уимбльдонская Дорога выходила в поля. Но только теперь дело происходило на 800 футов над землей. Отсюда открывался обширный вид на весь Лондон. Но трудно было бы описать это зрелище древнему жителю Лондона 19-го века. Пришлось бы ему напомнить о Хрустальном Дворце, о больших новых отелях его эпохи (в сущности говоря, это были довольно скромные постройки, хотя они и назывались «слонообразными»), о главных железнодорожных вокзалах. Но только теперь в Лондоне здания были куда обширнее и кровли их сливались по всем направлениям в одно целое. И над этой непрерывной кровлей вставали целые леса вечно вращающихся турбин. Однако, даже из всех этих описаний лондонец 19-го века мог бы получить разве самое смутное представление о том, что для нашей четы было обыденным зрелищем.

В этот день их глазам Лондон казался тюремной оградой, и оба говорили о том, как было бы хорошо уйти отсюда и быть вместе, — быть вместе раньше, чем минут условленные три года. Ждать три года — им казалось невозможным и даже преступным.

— До тех пор, — сказал Дэнтон, — мы можем оба умереть. — Впрочем, судя по голосу Дэнтона — у него были великолепные, здоровые легкие…

Их руки сплелись крепче, и Элизабэт пришла новая мысль, еще ужаснее первой. Даже слезы навернулись на ее блестящие глаза и заструились по румяным щекам.

— До тех пор один из нас — может…

У нее не хватило силы вымолвить страшное слово. Однако, в условиях жизни теперешнего времени жениться, не имея средств, было бы слишком ужасно, по крайней мере, для тех, кто раньше привык наслаждаться комфортом. В прежнее, сельское время, которое окончилось вместе с 18-м веком, была хорошая пословица: «с милым рай и в шалаше». И действительно: в то время самые последние бедняки имели возможность жить в хижинах, увитых цветами — окна на зеленое поле, над головой — небо, а в кустах у самой стены распевают птицы. Но все это давно уже прошло, и люди бедные могли теперь жить только в нижних частях огромного города, а это было уже совсем другое.

Даже в девятнадцатом веке нижние кварталы городов еще выходили под открытое небо. Они занимали участки с глинистой почвой, пески или болота, и были широко открыты дыму соседних фабрик, доступны наводнению, и плохо снабжены водою. В этих кварталах гнездились болезни, — поскольку ближайшим богатым соседям не грозила опасность заразиться.

Но в двадцать втором веке рост города вверх, ярус над ярусом, и непрерывность построек — скоро привели к иному размещению. Зажиточные классы обитали в роскошных гостиницах, в чертогах, поближе к кровле. Рабочее население гнездилось внизу у самой земли, так сказать — в подвальном этаже.

Здесь образ жизни и даже манеры людей мало отличались от их предков, бедняков из Ист-Энда времен королевы Виктории. Только теперь они уже выработали свое особое наречие. Они жили и умирали внизу, они редко поднимались наверх, если только того не требовали самые условия работы.

В таких условиях они рождались и потому переносили эту жизнь без особого ропота. Но для людей из высшего класса, таких, как Дэнтон и Элизабэт, жизнь внизу казалась ужаснее самой смерти.

— Что нам делать? — спросила Элизабэт.

— Не знаю, — сказал Дэнтон. Он не мог решиться намекнуть ей о наследстве и не был уверен, что Элизабэт сочувственно отнесется к идее взять денег взаймы.

— Если уехать в Париж, — сказала Элизабэт, — так денег не хватит даже заплатить за проезд. Да и в Париже жить без средств не легче, чем в Лондоне.

— О, если бы мы жили в прежнее время, — пылко воскликнул Дэнтон.

Их воображению даже бедные кварталы Лондона в девятнадцатом веке представлялись в романтическом свете.

— Неужто нет никакого выхода? — сказала Элизабэт уже со слезами. — Неужели ждать эти долгие три года? Три года… Подумать: тридцать шесть месяцев…

Терпение человечества не выросло за эти века. Теперь Дэнтон заговорил о том, что уже неоднократно мелькало в его уме. Мысль эта казалась ему до такой степени дикой, что раньше он не хотел относиться к ней серьезно. Но теперь он перевел ее в слова, и она как будто стала более приемлемой.

— Мы могли бы уйти в поле — сказал он.

— В поле?

Элизабет взглянула ему в лицо, — не шутит ли он?

— Ну, да, в поле. За те вон холмы…

— Но как жить там? — сказала она. — Где жить?

— Что же? — сказал он. — Люди жили в деревнях.

— У них были дома.

— Там и теперь есть развалины домов и городов. На пашнях они исчезли, но на пастбищах еще остались. Пищевая Компания не хочет тратиться на их разборку. Я это знаю наверное. И даже, когда пролетаешь мимо на аэроплане, эти развалины сверху видны совершенно отчетливо. Мы могли бы привести такой дом в порядок собственными руками и поселиться там. Знаешь, это вовсе не так невозможно. Люди приезжают каждый день — смотреть за стадами, работать на полях. Мы могли бы уговориться с кем-нибудь насчет доставки пищи.

Она нерешительно помолчала.

— Как странно, — сказала она наконец.

— Что странно?

— Странно так жить. Никто так не живет.

— Ну, так что же?

— Так жить было бы странно и очень романтично. Но можно ли так жить?

— Отчего же нельзя?

— Столько вещей пришлось бы оставить, — сказала она, — самых необходимых.

— Пускай, — возразил он. — Из-за этих вещей вся наша жизнь стала совсем искусственной.

Дэнтон стал подробно излагать свой план, и каждое новое слово делало этот план как будто более осуществимым.

Элизабэт задумалась.

— Там, говорят, есть бродяги — беглые преступники.

Дэнтон кивнул головой. Он колебался, не зная как ответить, и опасаясь, что его слова покажутся ребячеством.

— У меня есть один знакомый, — сказал он, наконец, и даже покраснел. — Он мог бы мне выковать меч.

Элизабэт посмотрела на него и глаза ее зажглись. Она слыхала о мечах, видела один в Музее. И теперь она подумала о тех минувших днях, когда мужчина не расставался с мечом.

Идея Дэнтона казалась ей неосуществимой мечтой, но, быть может, именно поэтому ей жадно хотелось узнать об этом побольше. И Дэнтон начал рассказывать, все больше воодушевляясь и на-лету придумывая новые подробности. Он описывал, как они стали бы жить на воле — точь в точь, как жили древние люди. И с каждой новой подробностью у Элизабэт все больше выростал интерес к тому, что говорил Дэнтон. Она была из тех девушек, которых привлекает романтизм всего необычайного.

В этот день идеи Дэнтона казались ей неосуществимыми, но на завтра они заговорили об этом снова, и все стало как будто легче и ближе.

— Мы возьмем с собой пищи на первое время, — говорил Дэнтон, — дней на десять или на двенадцать.

В то время пища приготовлялась в виде прессованных плиток, и такой запас пищи не был обременительным грузом.

— А где мы будем спать, — спросила Элизабэт, — пока наш дом еще не будет готов?

— Теперь лето.

— Однако… А дом все-таки будет?

— Было время, когда на всем свете нигде не было домов и люди спали всегда на открытом воздухе.

— Но как же мы? Ничего нет. Ни стен, ни потолка.

— Милая, — сказал он, — в Лондоне есть много потолков и величественных сводов. Они искусно раскрашены и усеяны яркими огнями. Но я знаю один свод еще красивее и выше.

— Где же?

— Под этим сводом мы с тобой будем одни.

— Ты говоришь…

— Дорогая, — сказал он снова, — об этом своде люди забыли… Это — небо, усеянное звездами.

Каждый раз, как они заговаривали об этом снова, проект Дэнтона казался им ближе и желаннее. Через неделю в этом проекте они уже не видели никаких трудностей, а еще через неделю он стал вещью совершенно неизбежной. Днем и ночью они мечтали о тихой деревне. Городской шум и суета казались им невыносимыми. И они удивлялись, почему эта прекрасная мысль не явилась им раньше.

В одно утро — это было уже в средине лета, Дэнтон уступил свое место новому служащему и сошел с летательной платформы, чтобы уже не возвращаться назад.

Молодые люди тайно обвенчались и мужественно покинули город, в котором они и их предки жили до этого дня. На Элизабэт было новое белое платье, сшитое по древним образцам. Дэнтон нес на спине дорожную сумку с провизией, а в правой руке держал, — не очень уверенно, правда, и слегка прикрывая полою пурпурного плаща, — держал этакую старинную длинную штуку из кованной стали с крестообразной ручкой.

С первых шагов картина перед ними совсем изменилась.

В те времена грязные предместья эпохи Виктории с их скверными дорогами, маленькими домишками, нелепыми палисадниками из двух кустов и герани, — в те времена вся эта дешевая мещанская семейственность исчезла без следа. Огромные строения нового века, сложные пути, электрические провода — все кончалось сразу, как колодец, как обрыв на четыреста футов над уровнем земли, — обрыв крутой и отвесный. Кругом города простирались поля Пищевой Компании с бесконечными грядами моркови и брюквы, — эти овощи во множестве перерабатывались на фабриках готовой пищи. Сорные травы и случайные кусты совершенно исчезли: Пищевая Компания вместо того, чтобы каждое лето полоть свои гряды, предпочла единовременно произвести крупную затрату на полную очистку всех ненужных растений. Там и сям шпалеры ягодных питомников и стройные ряды яблонь, с выбеленными известкой стволами, пересекали поля; местами группы огромных ворсянок поднимали вверх свою характерную щетину. Сельско-хозяйственные машины важно стояли в своих непромокаемых чехлах. Воды прежних речек — Уэй, Мол и Уандл — сливаясь, текли по прямоугольным каналам, и, где только позволял наклон почвы, бил фонтан удобрительного раствора, переливаясь радугой на солнце и во все стороны разливая свои благодетельные туки.

Сквозь широкую арку в огромной городской стене выходила выстланная идамитом дорога на Портсмут, даже и в этот ранний утренний час переполненная экипажами разного рода. Это были синие блузники, слуги Пищевой Компании, которые спешили в поля на работу. По наружным полосам дороги жужжали моторы помельче, старинной конструкции: они отправлялись не очень далеко, миль за пятнадцать — за двадцать. По внутренним путям бежали более крупные моторы. Быстрые об одном колесе несли на себе десятка полтора людей; длинные многоколесные — летели вдогонку; четырехколесные катили, доверху наполненные грузом; гигантские телеги мчались порожнем с тем, чтобы перед закатом вернуться с зерном и овощами; стучали машины, чуть шуршали бесшумные колеса; гудел буйный оркестр звонков, свистков и сирен. И по самому краю внешней полосы шли новобрачные, молча, с смущенным видом. На них сыпались шутки с верху — с проезжавших колесниц: в 2100 году пешеход на английских дорогах представлял такое же редкостное зрелище, какое мог бы представить автомобиль в 1800 г. Но Элизабэт и Дэнтон шли вперед, глядя в сторону и не отзываясь на оклики.

На юге показались холмы в голубой дымке; чем ближе — тем холмы эти становились все зеленее. Вершины их были увенчаны цепью огромных турбин, еще более мощных, чем те, которые стояли на кровле города, и взад и вперед мелькали длинные утренние тени этих высоких бегущих колес. В полдень Элизабэт и Дэнтон подошли так близко, что могли уже различать полоски мелких пятен. Это были овцы из стад Мясного Отдела Пищевой Компании. Еще через час миновали последние гряды. Изгородь тоже окончилась, гладкая дорога и все мчавшиеся по ней экипажи — все это свернуло в сторону. Перед путниками было, наконец, открытое поле. Они сошли с тропы, пошли по зеленому дерну и стали подниматься вверх по косогору.

Еще ни разу в жизни эти дети нового города не были в таком уединенном месте. Оба они ощущали усталость и голод, — ходить пешком им приходилось не часто, — и почти тотчас же уселись на выкошенном лугу. Потом они оглянулись на город, откуда вышли. Сквозь легкую дымку, встававшую с Темзы, город просвечивал — огромный, прекрасный. Элизабэт с некоторым страхом смотрела на овец, бродивших по пригорку, немного повыше. Она впервые видела крупных животных на воле и так близко. Но Дэнтон успокоил ее; и над ними вверху белокрылая птица парила в синеве.

Прежде всего — позавтракали, и тогда языки у них развязались. Дэнтон стал говорить о предстоящем счастье, о том, что было безумно так долго томиться в пышной темнице городской жизни, о той романтической прелести, которая исчезла из мира навеки. Скоро он расхвастался, завел речь о храбрости и даже поднял меч, который лежал рядом на земле. Элизабэт взяла меч у него из рук и слегка провела пальцем по лезвию.

— И ты мог бы, — сказала она неуверенным голосом, — вот этим мечом ударить человека?

— Что ж, если нужно…

— Это ужасно, — сказала она. — Была бы такая рана… И кровь… — добавила она окончательно упавшим голосом.

— Но разве ты не читала в старинных романах…

— Ах, нет, — возразила она, — это совсем другое дело. И в живых картинах тоже — это не кровь, только красная краска… Все это знают. Но°неужели ты мог бы убить человека — ты?

Она посмотрела на него нерешительным взглядом, потом отдала ему меч.

Поев и отдохнувши, они встали и отправились дальше. Скоро они подошли вплотную к огромному стаду овец; овцы во все глаза глядели на путешественников и блеяли от изумления. Элизабэт никогда не видела овец, и ей прямо подумать было страшно, что этих нежных созданий можно убивать и есть. Овчарка залаяла вдали; тотчас же пастух показался между подпорами турбин и подошел ближе. Пастух прежде всего спросил путников, куда они идут.

Дэнтон замялся и коротко сказал, что они ищут тут какой-нибудь старый дом, в котором они могли бы поселиться. Он старался говорить небрежно и уверенно, как будто это была самая обыкновенная вещь. Но пастух покачал головой.

— Вы что-нибудь настряпали? — задал он вопрос.

— Ничего мы не настряпали, — возразил Дэнтон. — Только мы не хотим больше жить в городе. Зачем это нужно — вечно жить в городах?

Пастух еще более недоверчиво покачал головой.

— Как вам жить здесь? — сказал он.

— Мы увидим.

Пастух посмотрел сперва на Дэнтона, потом на Элизабэт.

— Вы завтра же уйдете, — сказал он с тем же упорством. — Днем-то оно недурно, как солнце светит… Что, это правда, что вы ничего не настряпали? Знаете, мы, пастухи, с полицией не в очень большой дружбе.

Дэнтон посмотрел на него и пожал плечами.

— Я вам говорю: ничего, — повторил он, — но только мы слишком бедны, чтоб жить в городе. А носить синюю блузу и работать из-под указки — у нас охоты нет. Мы попробуем жить здесь скромной жизнью, как жили прежние люди.

Лицо у пастуха все обросло бородой, глаза у него были вдумчивые. Он посмотрел на Элизабэт испытующим взглядом.

— У прежних людей были скромные вкусы, — сказал он.

— У нас тоже, — сказал Дэнтон.

Пастух усмехнулся.

— Ступайте этой дорогой, — сказал он, — вдоль самых турбин. С правой стороны вы увидите груду развалин. Там прежде был город, называвшийся Эпсом. В нем уже не осталось домов и даже кирпичи пошли на постройку овечьих загонов. Идите дальше и увидите другую груду развалин на самом краю огородов. Это Лезергэд. Тут холмы поворачивают к западу и уже попадаются буковые леса. Вы все идите дальше по самому верху. Придете в дикую глушь; тут кое-где, несмотря на все хлопоты, еще растут колокольчики и папоротник, и всякие другие негодные травы. По всему этому месту под самыми турбинами проходит прямая дорога, мощенная камнем. Это, говорят, еще Римская дорога — ее построили за две тысячи лет до нашего времени. Оттуда свернете вправо и спуститесь в долину. Там найдете реку, идите вдоль берега — и скоро вам повстречается длинный ряд домов. У многих еще и крыши целые. Там вы найдете себе приют.

Они поблагодарили.

— Но только там невесело. По ночам освещения нет; что-то слышно насчет грабителей. Уныло там. Ничего нету: ни кинематографов, ни говорильных машин. Купить что — лавок нет; заболеете — доктора нет…

— Мы попробуем, — сказал Дэнтон и повернулся — итти дальше. Но тут внезапно пришла ему в голову блестящая мысль, и он уговорился с пастухом насчет будущего: пастух согласился покупать и привозить для них из города все, что понадобится.

К вечеру они добрались до заброшенного селения. Селение это показалось им таким маленьким и странным. Дома сияли золотом в блеске заката, все было тихо и пустынно. Они переходили от одного дома к другому, дивились древней простоте и игрушечным размерам домов и не знали, который выбрать. Наконец, в одной комнате, залитой солнцем, сквозь развалившуюся стену, они увидели цветок, маленький голубой цветок, пропущенный острыми серпами Пищевой Компании.

В этом доме и решили поселиться. Впрочем, в эту ночь они оставались в доме недолго: им хотелось быть ближе к природе. И кроме того, после заката внутри дома стало так темно и призрачно. Поэтому, отдохнув немного, они вышли и вернулись на холм, чтоб посмотреть собственными глазами на звездное небо, о котором так много поют старинные поэты. Это было поразительное зрелище, и Дэнтон был красноречив, как звезды. Вниз, к селению, вернулись, когда рассвет уже забрезжил в небесах. Спали мало; утром проснулись и услыхали, — черный дрозд пел на дереве под окном.

Так начала свое изгнание эта юная чета 22-го века. В первое утро они стали исследовать всю обстановку и ресурсы своего нового жилища. Они не очень торопились и не разлучались ни на минуту, но все же отыскали кое-какие вещи. Недалеко от селения были сложены запасы зимнего корма для овец Компании. Дэнтон принес несколько охапок сена — из сена сделали себе постели. В разных домах нашлись старые стулья и столы, источенные червями. Вся эта мебель была из дерева и показалась им очень примитивной и грубой. В этот день разговоры у них были все такие же восторженные. К вечеру нашли новый цветок, — одуванчик. После полудня мимо проехал экипаж с пастухами Компании. Но Элизабэт и Дэнтон спрятались от них, чтобы ничто не нарушило романтического уединения этого уголка из старого мира.

Так они прожили неделю. И всю эту неделю дни были ясны и ночи звездны, и каждую ночь прибывающая луна выходила на тихое небо.

И все же первые красочные впечатления уже поблекли и неудержимо бледнели с каждым днем. Красноречие Дэнтона иссякло, не хватало тем для разговора; от непривычной ходьбы по длинной дороге из Лондона в теле осталась глухая усталость, и оба страдали от легкой простуды. Притом же Дэнтон не знал, куда девать свое время. В одном углу, в беспорядочной куче старого хлама он нашел ржавую лопату и попробовал вскопать ею задний двор, заросший травою, хотя нечего было сажать или сеять. Но через полчаса он вернулся к Элизабэт весь в поту, задыхаясь от усталости.

— Они, должно быть, были прямо гиганты, эти старинные люди, — сказал он жене, не принимая в расчет значение привычки и упражнения.

В этот день пошли на прогулку в сторону Лондона и шли до тех пор, пока не увидели мерцавший вдали город.

— Что-то там делается? — сказал Дэнтон задумчиво.

Затем погода испортилась.

— Пойдем, поглядим на тучи, — позвала Элизабэт.

Тучи надвигались с востока и с севера, они были черные, с пурпурными краями и уже стояли над головой. Пока молодые люди взбирались на холм, лохмотья быстрых туч закрыли закат. Вдруг налетел ветер, покачнул темные буки: Элизабэт стало холодно. Потом на горизонте блеснула молния как внезапно обнаженный меч; вдали гром прокатился по небу. И пока они изумленно смотрели вверх — упали первые капли дождя. Еще через минуту последний солнечный луч исчез под завесою града, молния снова блеснула, гулко прокатился гром и весь мир кругом потемнел и нахмурился.

Схватившись за руки, эти питомцы города, страшно пораженные невиданным явлением, побежали с холма вниз. Но прежде чем они добежали домой, Элизабэт заплакала от страха; черная земля побелела, кругом прыгал град.

Тогда началась для них странная и ужасная ночь. В первый раз за всю свою жизнь они были в потемках. Было мокро и холодно. Град барабанил по крыше; сквозь ветхие потолки заброшенного дома струились потоки воды и оставляли на полу озера и ручьи. Буря с размаху ударяла в покинутый дом, дом скрипел и трясся, порою с крыши скатывалась оторванная черепица и с грохотом падала вниз в пустую оранжерею у задней стены. Элизабэт молчала и дрожала от холода.

Дэнтон накинул ей на плечи свой модный плащ, пестрый и тонкий, и они сидели рядом в темноте. Гром грохотал все ближе и оглушительнее, молния сверкала, озаряя мгновенным блеском мокрые стены комнаты.

До сих пор им случалось бывать на открытом воздухе только в ясную, солнечную погоду. Они проводили все свое время в сухих и теплых проходах и залах огромного города. В эту ночь им казалось, будто они попали в какой-то другой мир, в какой-то буйный и бесформенный хаос, и они вспоминали о городе, как о чем-то далеком и светлом, почти невозвратном.

Дождь лил без конца, и гром гремел; наконец они задремали в промежутке между раскатами — и тут почти внезапно все прекратилось. Потом последний порыв стихающего ветра донес до них какие-то незнакомые звуки.

— Что это? — воскликнула Элизабэт.

Звуки повторились. Это был собачий лай. Он прозвучал в глухом переулке под самым окном и покатился дальше. Сквозь окно падал на стену бледный луч луны, и в белом квадрате четко рисовались оконные перекладины и ветки стоящего неподалеку дерева.

Через несколько времени, с первым отблеском туманного рассвета, вернулся собачий лай, прозвучал и оборвался. Они вслушались. И почти сейчас же услыхали за стеной — быстрый и легкий топот, короткое дыхание. И опять все стихло.

— Тс! — сказала Элизабэт и указала рукой на дверь.

Дэнтон шагнул к двери и остановился, прислушиваясь. Затем повернулся опять к своей подруге.

— Это, должно быть, овчарки Компании, — сказал он с умышленной небрежностью. — Они нас не тронут.

Он сел рядом с Элизабэт.

— Ну и буря была! — сказал он, чтоб скрыть свое все растущее беспокойство.

— Я не люблю собак, — сказала Элизабэт после долгого промежутка.

— Собаки никого не трогают, — возразил Дэнтон. — В прежние годы, в девятнадцатом веке, почти у всякого была собственная собака.

— Я читала историю, — сказала Элизабэт, — как одна собака загрызла человека.

— Ну, это была не такая собака, — возразил Дэнтон. — Знаешь, в таких рассказах не все ведь правда.

Неожиданно снова раздался лай и топот собачьих лап на лестнице. Дэнтон вскочил с места, быстро разрыл сено постели и вытащил меч. В дверях показалась овчарка и остановилась на пороге. За нею была другая. С минуту человек и зверь молча смотрели друг другу в глаза.

Потом Дэнтон нахмурился и сделал шаг вперед.

— Пошла! — крикнул он и неуклюже взмахнул мечом.

Собака заворчала. Дэнтон остановился.

— Песик, песик!! — попробовал он ласку.

Собака залаяла.

— Песик! — повторил Дэнтон.

Вторая овчарка тоже залаяла. На лестнице отозвалась третья. Другие на дворе подхватили и залились. Дэнтону показалось, что их очень много.

— Это уже хуже, — сказал Дэнтон, не отрывая глаз от переднего пса. — Дело в том, что пастухи не приходят так рано. Эти собаки не могут понять, откуда мы взялись.

— Я ничего не слышу, — крикнула Элизабэт. Она подошла и встала рядом с Дэнтоном.

Дэнтон повторил свои слова, но собачий лай заглушал его голос. Эти звуки раздражали его. Они зажигали в нем кровь, будили в его груди странные чувства. Он крикнул еще раз, и лицо его исказилось. Собачий лай как будто передразнивал его. Одна овчарка оскалила зубы и ступила вперед. И вдруг Дэнтон повернулся, крикнул ругательство на языке лондонских подвальных этажей, к счастью, непонятное для Элизабэт — и бросился на собак. Лай оборвался, собака зарычала, захрипела. Элизабэт увидела голову передней овчарки, прижатые уши, оскаленные зубы. Сталь блеснула в воздухе. Собака подпрыгнула и отскочила назад. Дэнтон с криком погнался за собаками. Он размахивал мечом с неожиданной силой и гнался за ними по лестнице вниз. Элизабэт пробежала шесть ступеней — и увидела: внизу около лестницы земля была залита кровью. Элизабэт побежала за ним, но на площадке остановилась, услышав на улице шум, возню и крики Дэнтона, и подбежала к окну.

Овчарки рассыпались в разные стороны. Их было девять штук. Одна корчилась на земле перед дверью; Дэнтон с криком бросался на собак, — им овладела горячка, которая дремлет в крови самых цивилизованных людей. Потом Элизабэт увидела нечто, чего Дэнтон не замечал в пылу борьбы, Собаки стали заходить справа и слева. Они собирались напасть на Дэнтона сзади.

Элизабэт поняла опасность и хотела крикнуть. Секунду или две она простояла с замирающим сердцем, потом, повинуясь непонятному импульсу, подобрала свои белые юбки и бросилась вниз.

В сенях стояла ржавая лопата. Элизабэт схватила ее и выскочила наружу.

Она явилась на помощь Дэнтону как раз во-время. Одна собака уже валялась на земле, почти перерезанная пополам, но другая схватила его за ногу, третья набросилась на него сзади и рвала с него плащ, четвертая грызла зубами меч, и морда у нее была вся в крови. Пятая тоже собиралась кинуться, и Дэнтон подставил ей навстречу левую руку.

Элизабэт бросилась вперед с дикой отвагой, как будто это был второй век, а не двадцать второй. Вся ее мягкость и городская изнеженность мигом исчезли. Лопата опустилась и расколола собачий череп. Другая собака, вместо того, чтобы прыгнуть, испуганно взвизгнула и бросилась в сторону.

Две драгоценных секунды собачьего времени бесплодно ушли на возню с оборкою женского платья.

Дэнтон отшатнулся назад. Плащ его оборвался и свалился вместе с собакой. И эта собака попала под лопату и вышла из строя. Он ткнул мечом ту, которая кусала его за ногу.

— К стене! — крикнула Элизабэт.

Через несколько секунд бой был окончен; молодые люди стояли рядом, а уцелевшие собаки, поджав хвосты, постыдно убегали прочь. С минуту победители простояли так, тяжело дыша, потом Элизабэт уронила лопату и расплакалась навзрыд, даже на землю опустилась. Дэнтон оглянулся вокруг, воткнул меч острием в землю так, чтобы он был тут под рукой, и стал утешать жену.

Постепенно они успокоились и могли говорить. Элизабэт стояла, прислонившись к стене. Дэнтон сидел перед ней, следя глазами за движением собак: две собаки еще остались и продолжали лаять издали, с холма.

У Элизабэт все лицо было в слезах, но на душе у нее становилось легче: Дэнтон все повторял ей, что это именно ее храбрость спасла ему жизнь. Но вдруг мысль о новой опасности мелькнула в ее уме.

— Это собаки Компании, — сказала она. — Выйдет история.

— Я тоже боюсь, — подтвердил Дэнтон. — Они могут искать с нас убытки.

Пауза.

— В прежние годы, — снова заговорил Дэнтон, — такие вещи случались каждый день.

— Я бы не вынесла этого еще раз, — сказала Элизабэт. Дэнтон поглядел на нее. Ее лицо осунулось и побледнело от бессонницы. Он быстро решился.

— Надо вернуться, — сказал он.

Элизабэт посмотрела на мертвых собак и вздрогнула от страха.

— Здесь нельзя оставаться — сказала она.

— Надо вернуться, — повторил снова Дэнтон, все время через плечо оглядываясь на собак. — Мы провели здесь несколько счастливых дней. Но мирслишком изменился. Мы принадлежим к городской эпохе. Здесь жизнь нам не под силу.

— Но что же нам делать? Как жить нам в городе?

Дэнтон колебался. Он постучал ногою в стену, на которой сидел.

— Есть одна вещь, о которой я не решался говорить, но…

— Ну?

— Можно бы занять денег под твое наследство.

— Правда? — спросила она стремительно.

— Конечно, правда. Какой же ты ребенок…

Элизабэт встала, и лицо у нее просветлело.

— Зачем ты не сказал мне этого раньше? — упрекнула она. — Столько времени мы просидели здесь.

Дэнтон посмотрел на нее, усмехнулся. И тотчас же улыбка его исчезла.

— Мне было неловко разговаривать о деньгах, — сказал он. — Я думал, ты знаешь сама. И потом жизнь здесь мне представлялась такой прекрасной.

Оба замолчали.

— Три дня были хорошие, — заговорил он снова, — три первые дня.

— Да, — согласилась Элизабэт, — три первые дня, — и она взглянула на собак, — пока не началось все это.

Поглядели друг другу в лицо; потом Дэнтон слез со стены и взял Элизабэт за руку.

— Каждое поколение, — заговорил он, — живет по своему. Теперь я это понимаю яснее. Мы родились для жизни в городе. Все другое — не для нас. Эти дни были, как сон, — а теперь пробуждение.

— Прекрасный сон, — вздохнула Элизабет, — эти первые дни…

Они долго молчали.

— Надо торопиться, — сказал Дэнтон, — не то пастухи нас застанут. Мы захватим свои запасы и поедим в дороге.

Дэнтон поглядел на дорогу, и, далеко обходя убитых собак, они перешли двор и вошли в дом. Забрав свою сумку с едой, они спустились назад по залитым кровью ступеням. Перед выходом Элизабэт остановилась.

— Минутку, — сказала она. — Я только посмотрю.

— Постой, — сказала Элизабэт. — Надо еще попрощаться.

Она пришла в комнату, где между камней рос голубой цветок. Наклонилась и погладила лепестки.

— Сорвать его? — сказала она. — Нет, не могу…

И, отдаваясь какому-то порыву, она наклонилась еще ниже и поцеловала голубые лепестки. Потом молча, рядом перешли они через двор, вышли на дорогу и с решительными лицами направились обратно к далекому городу, к тому сложному и шумному машинному городу новой эпохи, который проглотил деревню и все человечество.

III. Законы города

Среди величайших изобретений, изменивших историю мира, видное, если не главное, место занимают те усовершенствования в области транспорта, которые начались железными дорогами и через столетие слишком[4] окончились мотором большой скорости и патентованной новейшей мостовой. Это изменение способов передвижения вместе с ростом акционерных компаний ограниченной ответственности и вместе с заменою сельских рабочих новыми усовершенствованными машинами и искусными механиками привели человечество к тому, что оно сосредоточилось в небывало разросшихся городах, а также произвели революцию во всей человеческой жизни; неизбежность такого результата теперь была до того очевидной, что можно было только удивляться, как это никто не предвидел всего этого заранее. И вот все-таки никто не настаивал, чтоб были своевременно приняты какие-нибудь меры для предотвращения несчастий, связанных с такой революцией. Самая идея о том, что моральные запреты и разрешения, уступки и преимущества, понятие красоты и удобства, ответственности и приличия, словом все то, что давало богатство и счастье прежним земледельческим государствам, окажется совсем непригодным в стремительном потоке новейших возможностей и новейших стимулов — такая идея была совершенно чужда сознанию людей девятнадцатого века. То что гражданин, в обыденной жизни порядочный и честный, может в качестве акционера проявить убийственную жадность; что коммерческие приемы и методы, допустимые в старинном поместье, разрастутся до пределов смертоносных и губительных, что прежняя филантропия сделается новейшим пауперизмом, что прежняя служба обратится в форменную «потогонную систему», и то, что вообще пересмотр и расширение прав и обязанностей человека настоятельно необходимы, — все эти вещи были совершенно недоступны сознанию людей девятнадцатого века, сознанию, которое росло под влиянием устарелой системы воспитания и во всех своих умственных навыках постоянно обращалось назад и хваталось за букву закона. Было известно, что скопление людей в городах порождает неслыханную опасность заразы, и поэтому энергично стремились к оздоровлению города; но то, что зараза лихоимства и азарта, жестокости и роскоши привьется в человечестве и вызовет ужасные последствия, — этого не могли уразуметь умы девятнадцатого века. И вот, таким образом рост городов, кишащих человеческим несчастьем, рост, который знаменует собою начало двадцать первого века, — вылился в неорганический процесс, совершенно неуправляемый творческой волей человека.

Новое общество делилось на три основных класса. На самой вершине стоял спящий Собственник, случайно, помимо своей воли ставший владельцем полумира, всесильный и безвольный, последнее воплощение Гамлета на земле. Внизу копошилась огромная масса рабочих, подвластная гигантским компаниям, объединившим производство. Промежуточное место занимал средний класс, численность которого медленно убывала. Тут были чиновники всякого рода, надсмотрщики, заведующие, врачи, ученые, адвокаты, артисты; также мелкие акционеры и рантье. Они жили с комфортом, но обеспеченного положения не имели и зависели от немногих промышленных магнатов.

К этому среднему классу принадлежали также Дэнтон и Элизабэт. После неудачной попытки жить в полях, они снова вернулись в Лондон. У Дэнтона не было средств, и потому Элизабэт сделала заем в расчете на бумаги, которые хранились у Мориса в ожидании ее совершеннолетия.

Ей пришлось заплатить высокие проценты, ибо ручательство в уплате было не очень надежное: к тому же арифметика влюбленных отличается неясностью и оптимизмом. Для них настали светлые безоблачные дни. Они решили отказаться от поездки в дальний Город Веселья, и не тратить время в воздушных путешествиях из одной части света в другую; несмотря на все разочарования, они еще были верны своим старомодным вкусам. И потому они наняли квартиру и стали украшать ее мебелью старинных эпох. На сорок втором этаже Седьмой улицы отыскали лавку, где можно было покупать настоящие печатные книги 19-го века. Им доставляло удовольствие заменять новейший фонограф старинным чтением.

Когда, с течением времени, на свет появилась маленькая девочка, Элизабэт, вопреки обычаю, не отослала ее в Ясли, но оставила при себе. Конечно, из-за этой прихоти их квартирная плата была повышена, но на это не стоило обращать никакого внимания. Только пришлось сделать новый заем побольше прежнего.

В свое время Элизабэт достигла совершеннолетия, и Дэнтон имел с ее отцом деловой разговор не очень приятного свойства. Затем последовал другой разговор — с ростовщиком, еще более неприятный; Дэнтон вышел оттуда бледный и отправился домой. Тут Элизабэт с увлечением стала ему описывать, как их удивительная малютка научилась складывать губки и выговаривать «Гу!» — но он не слушал. В самом разгаре рассказа он прервал Элизабэт восклицанием.

— Как ты думаешь, сколько у нас осталось денег за всеми расчетами?

Элизабэт сразу замолкла и перестала восхищаться гениальностью Гу, аккомпанировавшей рассказу Элизабэт своими криками.

— Ты говоришь…

— Да, я говорю. Мы были глупы. Эти проценты за долг и еще бог знает что. И к тому же бумаги упали. Отец не следил. Сказал, что после нашего поступка это не его дело. Он, видишь ли, еще сам собирается жениться. А у нас всего-на-всего осталась тысяча.

— Одна тысяча?

— Да, одна тысяча.

Элизабэт опустилась на стул. Она побледнела, взглянула на Дэнтона, потом обвела глазами милую старомодную комнату с мебелью 19-го века и настоящими олеографиями и поглядела на маленькую, беспомощную фигурку, лежавшую на руках.

Дэнтон поймал этот взгляд и понурил голову. Но тотчас же резко повернулся и забегал по комнате.

— Мне надо искать работу, — заговорил он быстро, — я подлый бездельник. Мне надо было раньше подумать об этом. Я жил, как дурак. Боялся оставить тебя одну.

Он оборвал свою речь, подошел к жене и поцеловал ее, потом поцеловал личико своей маленькой девочки, прильнувшей к груди Элизабэт.

— Не бойся, дорогая, — сказал он уже успокоительно. — Теперь ты не будешь скучать, малютка Дингс уже начинает понемногу говорить с тобой. А я стану искать работы. Найду, наверное… Только в первую минуту я оробел. А теперь я вижу, все уладится. Я уверен. Вот я только отдохну, и тотчас же отправлюсь. Это всегда только сначала тяжело…

— Конечно, эту квартиру жалко оставить, — сказала Элизабэт, — но все-таки…

— Зачем же оставлять? Поверь мне, и так обойдется.

— Дорого…

Но Дэнтон не дал ей говорить дальше об этом. Он стал распространяться о своей будущей работе. Он не делал никаких определенных указаний, но тем тверже была его уверенность: что-нибудь да найдется, что-нибудь такое, что даст им возможность жить попрежнему — жизнью людей достаточного класса. Другой жизни до сих пор они не знали.

— В Лондоне проживают тридцать три миллиона, — сказал Дэнтон. — Среди этих миллионов должны же быть такие, которым я понадоблюсь.

— Должны быть.

— Беда в другом. Видишь ли, этот Биндон, тот маленький смуглый старик, за которого твой отец хотел тебя выдать, — Биндон человек с влиянием. Я не могу поступить на свое прежнее место: Биндон стал директором служащих нашей Летательной Станции.

— Я этого не знала, — сказала Элизабэт.

— Он получил назначение с месяц назад. Не случись этого, думать пришлось бы недолго: меня все любили на станции. Но это ничего не значит, есть много других занятий, целые десятки. Не беспокойся, моя дорогая… Вот я немного отдохну, потом мы пообедаем, и я полечу на поиски. У меня уйма знакомых.

Отдохнули, отправились в обеденную залу и после обеда, прямо оттуда Дэнтон пошел искать себе место. Но очень скоро он убедился, что, несмотря на весь новейший прогресс, есть вещь, которая попадается на свете попрежнему редко, — а именно, легкое, удобное, почетное и выгодное место, которое давало бы досуг для семейной жизни, не требовало бы особенных знаний, не было бы связано с усиленной работой или риском, и вообще не было бы связано ни с какими жертвами; он составлял разнообразные проекты и, странствуя по городу из конца в конец, тратил свое время на розыски влиятельных друзей. Влиятельные друзья принимали его приветливо и не скупились на обещания, но когда речь доходила до деловых подробностей, тон их изменялся и становился уклончивым. Он прощался с ними холодно, и потом на ходу размышлял об их отношении к нему, кипятился и забегал в телефонную будку, чтоб тратить и время и деньги на ссору, очень энергичную, но совершенно бесполезную.

А время все уходило. Дэнтон до такой степени упал духом, что ему стоило усилий выказывать перед Элизабэт прежнюю бодрость и веру. Впрочем, Элизабэт ясно читала в его озабоченной душе — у всех любящих женщин есть эта способность.

В одно утро Дэнтону пришлось наконец эаговорить. Но после длинного предисловия Элизабэт сама пришла к нему на помощь. Дэнтон опасался, что она расплачется: дело шло о продаже их обстановки, всех этих — с такой любовью собранных сокровищ старинной эпохи — шитых ковриков, занавесей, лакированной мебели, гравюр и акварелей в позолоченных рамках, цветов в горшках, птичьих чучел и разных других редкостей. Но Элизабэт первая произнесла решительное слово. Она весело глядела, как будто распродажа и предстоящий переезд на другую квартиру, этажей на десять ниже, только забавляют ее.

— Пока с нами Малютка, все это пустое, — повторяла она. — Маленький опыт — и только.

Дэнтон поцеловал ее и похвалил ее мужество, но не решился напомнить, что их квартирная плата на новом месте будет значительно выше из-за того веселого крика, которым малютка Динс встречала вечный уличный гам. Дэнтон рассчитывал избавить Элизабэт от зрелища этой печальной продажи, но в последнюю минуту вышло так, что Элизабэт осталась торговаться со скупщиками, а Дэнтон ушел из дома и долго блуждал по улицам расстроенный и бледный, и со страхом думал о будущем.

Из своих богато-меблированных бело-розовых аппартаментов они перебрались в дешевый отель. Первую неделю Дэнтон проявлял огромную энергию, но следующую — угрюмо просидел дома, никуда не выходя. Все это время Элизабэт сияла, как солнце, но под конец горе Дэнтона нашло выход в слезах. После этого он снова отправился на поиски, и, к собственному удивлению, нашел наконец работу.

Его притязания успели уже уменьшиться, и он соглашался на любую должность — только бы не сделаться рабочим Компании. В первые дни он рассчитывал занять хорошее место на службе Воздушных Двигателей или по Водоснабжению, или при Городских Путях; он пробовал также пристроиться в конторах Извещений, которые заменяли газеты; пытался вступить компаньоном в промышленное предприятие, но все это оказалось из области мечтаний. Потом попробовал играть на бирже, и триста золотых «Львов» из последней тысячи ушли по этой дороге. Теперь он был рад и тому, что его наружность и манеры доставили ему, наконец, место приказчика в большом Синдикате Шляп Сусанны — сюда Дэнтона взяли пока на пробу — на месяц. Синдикат Сусанны торговал дамскими чепчиками, цветами, перьями, но больше всего шляпами: хотя городские улицы были прикрыты кровлей, дамы все-таки еще носили в театрах и церквах пышные, богато-разукрашенные шляпы.

Было бы поучительно показать бывшему лавочнику с Риджент-Стрита 19-го века этот современный магазин. Восемнадцатая улица еще иногда называлась по старой памяти Риджент-Стрит, но теперь она была заполнена бегущими платформами и имела около восьмисот футов ширины. Средняя часть улицы была неподвижна и оттуда спускались широкие лестницы на подземные пути, к домам направо и налево. Сверху, по обе стороны, как подвижные террасы, друг над другом бежали платформы различной скорости; каждая дальнейшаяступень двигалась быстрее предыдущей на пять миль в час, так что можно было легко переходить с платформы на платформу, и, добравшись до самой быстроходной, вместе с ней переправиться на другой конец города.

Магазин Шляп Сусанны широким фасадом выходил на верхнюю улицу, справа и слева. С обеих сторон виднелись вверху, ярус над ярусом, ряды широких экранов из белого стекла; на экранах, непрерывно сменяясь, выплывали ярко освещенные и увеличенные изображения известных красавиц, увенчанных новыми шляпами. На средней неподвижной полосе всегда собиралась толпа, любуясь кинематографом, где демонстрировались последние модные новинки. Вся наружная часть здания представляла собою постоянно меняющуюся хроматическую гамму красок. По обоим фасадам во всю ширину на четыреста футов, и вверху над экранами поперек всей улицы, вспыхивала и мигала и сверкала сотнями разных цветов и шрифтов та же неизменная надпись:

«Сусанна Шляпы! Сусанна Шляпы»!

Целая батарея огромных фонографов заглушала уличный шум и выпаливала: «Шляпы!» — прямо в уши прохожим. Подальше — другая батарея приглашала столь же оглушительно: «Зайдите к Сусанне!», а третья задавала вопрос: «Почему же вы не покупаете барышне шляпу?». Для тех, кто страдал глухотой, — а в Лондоне того времени было не мало таких, — надписи всякого рода отбрасывались с кровли прямо на платформы пути; каждую минуту являлся огненный палец и писал на чьей-нибудь руке или лысине, или на дамском плече все тот же заветный лозунг: «Шляпы, дешевые шляпы!»; из-под самых ног вырывался сноп пламени и развертывался в такую же надпись.

И все-таки уличная жизнь протекала с таким напряжением, а зрение и слух до такой степени привыкли пропускать мимо все ненужное, что многие тысячи жителей каждый день проходили по этому месту и даже не знали названия: «Шляпы Сусанны». Для входа в магазин нужно было спуститься от средних платформ по лестнице вниз и пройти по пассажу. Там прогуливались красивые девушки, которые за умеренную плату соглашались служить живою выставкою для новых шляп. В передней зале у входа грациозно вращались на пьедесталах восковые бюсты женщин, увенчанных шляпами; за кассами тянулись длинные ряды отделений. В каждом отделении были зеркала, кинематограф, мягкие кресла и изысканные лакомства. Все это находилось в заведывании приказчика, который имел под рукою несколько модных образцов и был связан телефоном и передаточной проволокой с центральным депо магазина.

Дэнтон занял место приказчика в одном из таких отделений. Обязанности его состояли в том, чтоб встречать каждую покупательницу, быть с ней возможно любезнее, угощать ее сластями, разговаривать с ней на какую угодно тему, но при этом стараться незаметно перевести разговор на шляпы. Дэнтон должен был также предлагать для примерки различные образцы и при этом выказывать свой восторг, но так, чтобы не было заметно лести, так, чтобы восхищение выражалось больше в жестах и взглядах, чем в словах. В отделении был набор подвижных зеркал. Эти зеркала были устроены так, что путем легких изменений поверхности и окраски можно было в самом выгодном свете показать женщину любого типа и сложения; многое зависело от того, как пользоваться этими зеркалами.

Дэнтон принялся за эти странные маневры с таким жаром, который с полгода тому назад удивил бы его самого. Но все это рвение было напрасно.

Старшая приказчица, которая приняла Дэнтона на службу и сперва даже выказывала ему много мелких знаков приязни, внезапно изменила свое обращение с ним, без всякого повода заявила, что он не годится, и отказала ему от места недель через шесть со дня поступления.

Таким образом Дэнтону пришлось возобновить свои поиски. На этот раз они длились недолго. Деньги уже приходили к концу. Чтобы протянуть их немного подольше, решились, наконец, расстаться с удивительной малюткой Дингс и поместить ее в детские ясли, как делали все другие. Промышленная эмансипация женщин вместе с уничтожением так называемого домашнего очага сделала ясли необходимостью для всех, кроме людей очень богатых или очень старомодных. В этих учреждениях дети находили уход и воспитание, какие были совершенно не по средствам каждой отдельной семье. Были ясли разного типа и класса, от самых роскошных — до яслей Рабочей Компании, где дети получали бесплатный приют, но за это в будущем обязаны были работать у Компании.

Однако, Дэнтон и Элизабэт, как люди старомодные, полные странных идей 19-го века, от всей души ненавидели эти удобные учреждения, и, лишь скрепя сердце, понесли туда свою маленькую дочь. Их встретила женщина почтенного вида в форменной одежде. Она давала им короткие и быстрые ответы, пока Элизабэт не расплакалась, передавая ей своего ребенка. При виде этих слез, не совсем обыкновенных в эту эпоху, женщина смягчилась, заговорила ласково, и этим на всю жизнь завоевала симпатии Элизабэт. Их провели в обширную залу, где около десятка нянь наблюдали за целым выводком маленьких двухлетних девочек, забавлявшихся на полу разнообразными игрушками. Это была зала двухлеток. Две няни подошли и приняли малютку. Элизабэт ревнивыми глазами следила за каждым их движением. Конечно, они обращались с ребенком ласково, это было видно, но все-таки…

Скоро настала пора уходить. Малютка Дингс уже сидела в уголку; руки у нее полны были игрушек, да и сама она наполовину была завалена этими, свалившимися с неба, сокровищами. Она так увлеклась, что даже не обратила внимания, когда ее родители собрались уходить. Их попросили уйти не прощаясь, чтобы не растревожить девочку.

В дверях Элизабэт оглянулась еще раз и вдруг неожиданно увидела: малютка бросила свои богатства и встала с огорченным личиком. Губы Элизабэт дрогнули, но надзирательница потянула ее из комнаты и закрыла дверь.

— Но, дорогая, ведь вы можете притти хоть завтра, — сказала женщина с неожиданным проблеском нежности в спокойных глазах. Элизабэт смотрела на нее остановившимся, пустым взглядом.

— Приходите скорее, — сказала надзирательница, и через секунду Элизабэт уже плакала на ее широкой и ласковой груди. Так надзирательница покорила и сердце Дэнтона.

Через три недели молодые супруги остались без гроша. Теперь им оставался только один путь. Надо было итти в Рабочую Контору. Им нечем было заплатить в отеле за последнюю неделю. Администрация тотчас же задержала их скудное имуществои без дальнейших церемоний указала им на дверь.

Элизабэт молча прошла по коридору и стала подниматься по лестнице на подвижные пути. Дэнтон отстал: он сердито и без всякой пользы спорил с швейцаром отеля; красный и злой вскоре догнал он Элизабэт. Догнавши, пошел медленнее, рядом, молча, поднимались они на среднюю платформу. Тут нашли два свободных стула, сели.

— Нам еще не надо итти туда? — спросила Элизабэт.

— Нет, — сказал Дэнтон, — пока мы не голодны.

Они замолчали.

Элизабэт посмотрела кругом. С правой стороны платформы бежали к востоку, с левой стороны — к западу. Кругом кишел народ. И над головою на туго натянутом канате кривлялась вереница странных фигур: они были одеты клоунами, у каждого на груди и на спине была огромная буква, и из этих букв составлялась надпись:

«Слабительные пилюли Перкинджи».

Чахлая женщина в ужасном, неуклюжем платье из синей холстины указала маленькой девчонке на одну из этих живых, бегающих букв.

— Видишь? Это твой отец.

— Который? — спросила девчонка.

— Вон тот, с красным носом, — сказала женщина.

Девчонка заплакала, и Элизабэт тоже захотелось заплакать.

— Ну-ну, — сказала женщина. — Видишь, как он ногами выкидывает. Гляди-ка, а?

С правой стороны на стене выскакивал огромный диск яркого, бросающегося в глаза цвета, и поминутно выступали и пропадали огненные буквы:

«Не кружится ли у вас голова?»

Потом — после паузы:

«Примите пилюлю Перкинджи».

Раздался оглушительный рев. Это была машина для объявлений:

«Если вы любите модную литературу, переведите телефон на Брэгглса, Брэгглс — великий писатель, великий мыслитель нового времени. Набьет вас мудростью до самой макушки. Вылитый Сократ, — кроме затылка: затылок у него такой же, как у Шекспира. У него шесть пальцев на правой ноге, он одевается в красное платье и никогда не чистит зубов. Послушайте его!».

Выбирая моменты, когда этот рев затихал, Дэнтон говорил Элизабэт:

— Тебе не следовало выходить за меня; я растратил твои деньги, разорил тебя, привел тебя к гибели… Я подлый человек… О, этот проклятый мир!

Элизабэт хотела возразить, но несколько мгновений не могла произнести ни слова. Только схватила его за руку.

— Неправда, — сказала она наконец. И вдруг встала, как будто вспомнив что-то.

— Пойдем, — сказала она.

Дэнтон тоже встал.

— Еще не время итти, — возразил он.

— Не туда, — сказала Элизабэт. — Сходим сначала на станцию, где мы встречались. Помнишь? На той скамье…

Дэнтон посмотрел нерешительно и сказал:

— Ты можешь теперь итти туда?

— Мне это нужно, — ответила Элизабэт.

Дэнтон постоял с минуту, потом покорно пошел вслед за ней.

Они провели свой последний свободный день там на платформе, под открытым небом, на той же знакомой скамье, где они встречались пять лет назад. Элизабэт повторяла Дэнтону, что она не раскаивается, что даже теперь, на краю унижения и бедности, она счастлива прошлым. День выдался солнечный; на платформе было тепло и сухо, в ясном небе мелькали, поблескивая, аэропланы.

Солнце садилось. Надо было итти. Они встали, пожали друг другу руки, как будто попрощались, и вернулись на городские пути. Шли рядом, усталые, голодные, обтрепанные. Перебираясь с платформы на платформу, они добрались до места и увидели вывеску светло-синего цвета: это была контора Рабочей Компании. Несколько мгновений они постояли на средней платформе, затем спустились и вошли в контору.

Рабочая Компания вначале была благотворительным учреждением; она имела целью доставить пищу, кров и работу всем нуждающимся. И кроме того, ставила своей задачей дать пищу, приют и медицинскую помощь всем больным, которые к ней обращались. Вместо платы больные давали расписки с переводом всех издержек на рабочие часы; эти расписки они должны были погасить по выздоровлении — трудом. Они скрепляли свои расписки отпечатком большого пальца, потом отпечатки фотографировались и заносились в строго установленном порядке в рабочие регистры, и таким образом каждый клиент из общего числа в 200 или 300 миллионов мог быть опознан после короткого розыска.

Дневной труд исчислялся в два промежутка, применительно к работе генератора, дающего электрическую силу, — или к ее эквиваленту. Исполнение этой работы было обеспечено принудительным законом. На практике Рабочая Компания нашла необходимым прибавить к ежедневной рабочей плате несколько пенсов в виде премии за успешную работу.

Эта замечательная организация стала снабжать дешевым и послушным трудом низшего качества промышленные предприятия всего земного шара. Почти третья часть населения земного шара от колыбели до самой могилы числилась в составе должников и рабов Компании.

Дэнтон и Элизабэт сидели в обширной приемной, дожидаясь очереди. Большая часть ожидавших уныло молчала. Но было несколько мужчин и женщин, молодых и пестро одетых, которые шумели за всех. Это были урожденные клиенты Рабочей Компании, — от самого рождения, от койки родильного дома до койки госпиталя. Они возвращались с праздника, устроенного на скопленные пенсы прибавочной платы. Они имели гордый вид и без умолку болтали на простонародном диалекте предков.

Глаза Элизабэт обратились от них к более скромным фигурам. Одна в особенности невольно вызывала жалость. Это была женщина лет сорока. К крашеные волосы успели полинять и грязные слезы катились по размалеванным щекам. Ее костлявые плечи и голодные глаза и жалкая роскошь крикливого наряда не нуждались в объяснениях. Рядом с нею сидел седой старик в одежде епископа одной из англиканских сект: ведь теперь религия сделалась также коммерческим делом и, как во всяком другом предприятии, здесь тоже бывали свои неудачи. Дальше хмурил брови юноша лет двадцати с изношенным лицом и вызывающим видом.

Наконец, очередь дошла до Элизабэт, потом до Дэнтона. Записи вела регистраторша, Рабочая Компания предпочитала женщин на этих местах. У регистраторши было энергичное лицо, презрительный взгляд и очень неприятный голос. Она выдала Элизабэт и Дэнтону по нескольку разных билетиков; на одном, между прочим, значилось, что они сохраняют право не стричься под гребенку. После того им дали приложить к регистру большие пальцы, сообщили нумер, соответствующий их отпечатку, и предложили переменить их изношенное платье городского покроя на синюю форму Компании. Переодевшись, они отправились в обширную столовую получить свой первый казенный обед. После обеда им следовало возвратиться в контору за получением указаний относительно работы.

Когда они переоделись, у Элизабэт, казалось просто не было силы поднять лицо. Но Дэнтон посмотрел на нее и с удивлением увидел, что даже в этой грубой одежде она осталась все так же прекрасна. Потом на сцену явились похлебка и хлеб, подъехав по узеньким рельсам к самому их месту за обеденным столом, и Дэнтон уже больше не смотрел никуда: и он и Элизабэт не обедали уже четвертые сутки.

После обеда немного отдохнули. Говорить было не о чем, молчали. Скоро они поднялись и вернулись в контору узнать о своей дальнейшей судьбе.

Регистраторша заглянула в список.

— Комната ваша не здесь. Это в квартале Гайбэри, 2017 номер, девяносто-седьмая улица. Лучше запишите на ваших билетах. Вы женщина — 000, седьмой разряд, 64 b. с. d. gamma 41, ступайте на фабрику металлических панелей и сделайте пробу. Четыре пенса в день, если сумеете. А вы, мужчина — 071, четвертый разряд, 709, g. f. b. pi 95, вы отправляйтесь в Фотографическую Компанию, на восемьдесят первой улице. Там вам покажут. Три пенса в день… Вот ваши билеты. Следующий… — Что, не запомнили? О, господи! Значит придется повторить. Зачем же вы не слушали? Ведь уши есть. Думают, что все это так себе…

Им пришлось пройти вместе часть пути. Теперь они уже стряхнули свое молчание, и им казалось, что, надев синюю холстину, они уже как будто перешли через самое худшее. Дэнтон даже стал проявлять интерес к своей будущей работе.

— Какая бы она ни была, — сказал он, — все-таки хуже не будет, чем в шляпном магазине. И за вычетом платы за нашу Дингс, у нас с тобой останется один пенс в день. Потом, быть может, подучимся, станем зарабатывать больше.

Элизабэт была не так разговорчива.

— Отчего это работа кажется такой невыносимой? — сказала она.

— Да, — сказал медленно Дэнтон, — я думаю — оттого, что это работа подневольная, под чужим присмотром. Будем надеяться, что у нас надсмотрщики будут не злые.

Элизабэт не отвечала. Она была занята собственными мыслями.

— Конечно, — сказала она. — Всю свою жизнь мы пользовались чужим трудом. Теперь пришла наша очередь…

Она остановилась перед неожиданным и малопонятным выводом.

— Мы ведь платили, — сказал Дэнтон. Такой порядок вещей казался ему весьма естественным.

— Мы ничего не делали — и все же платили. Этого я не понимаю… Быть может теперь мы расплачиваемся… — сказала Элизабэт: она еще держалась старинной примитивной философии.

После этого они расстались, и каждый пошел на указанное место. Дэнтону поручили присматривать за огромным гидравлическим прессом, который работал так, как будто был одарен собственным разумом. Пресс приводился в действие притоком морской воды, которая в конце-концов изливалась в подземные каналы и уходила в поля. В эти дни давно уже прекратилась безумная трата пресной воды на очистку городских отбросов. Морская вода протекала в город с востока по огромному каналу, потом поднималась действием чудовищных насосов на высоту 400 футов над уровнем моря и накачивалась в особые резервуары, откуда распределялась во все стороны по миллионам труб, подобных артериям.

Вода стекала вниз, двигала машины, полоскала, очищала, потом спускалась по бесчисленным отводам, попадала в магистраль, в cloaca maxima, и, наконец, уносила городское удобрение на земледельческую площадь, окружавшую Лондон.

Работа пресса имела какое-то отношение к механической фотографии, но подробности не касались Дэнтона. Одним из условий работы было рубиновое освещение, и потому комната имела только один круглый цветной фонарь, который разливал кругом алые зловещие лучи. В самом темном углу помещался пресс, при котором Дэнтон состоял только слугою. Пресс был огромный, тускло-блестящий, с большим колпаком, который несколько напоминал склоненную голову. В этом унылом свете, который был необходим для его непонятной работы, пресс расселся широко и важно, словно металлический Будда. И порою Дэнтону казалось, что это загадочный идол, которому люди в странном безумии принесли в жертву его, Дэнтона, жизнь. Работа самого Дэнтона была очень однообразна. Обычно пресс работал без заминки с легким постукиванием; но как только изменялось количество или качество тестообразной смеси, которая постоянно притекала по питательному каналу и сплющивалась в тонкие пластинки, пресс извещал об этом Дэнтона изменением ритма, и нужно было тотчас же переставить рычаги. Малейшее замедление причиняло напрасную порчу смеси и кончалось для Дэнтона вычетом пенса или двух из его ничтожной платы. Если приток смеси прекращался (во время приготовления этой смеси кое-что приходилось делать вручную, и эта работа нередко прерывалась какими-то судорожными припадками у мастеров) — следовало тотчас же остановить пресс.

Было много других предписаний такого же родаи соблюдение их требовало напряженного внимания, особенно тягостного при полном отсутствии интереса. В этом пассивном напряжении Дэнтон проводил отныне третью часть своей жизни. Его рабочие часы протекали в одиночестве, если не считать коротких посещений надсмотрщика, человека добродушного, но с удивительным даром самой изысканной брани.

Работа Элизабэт была сложнее. В то время у очень богатых людей была мода покрывать стены в комнатах металлическими панелями с красивыми узорами, правильно повторяющимися, как на обоях. Однако, по вкусу эпохи требовалось, чтобы этиузоры выделывались не механическим, а ручным способом, чтобы не было однообразия. Лучше всего такие узоры выходили у женщин, а особенно ценились женщины с природным вкусом и некоторым образованием.

Работать приходилось довольно медленно, при помощи молоточка и маленьких штампов. Элизабэт должна была исполнить обязательный урок в столько-то квадратных дюймов; за каждый дюйм сверхурочной работы она получала небольшую прибавочную плату. Работа производилась в обширной мастерской под надзором надсмотрщицы. Компания остерегалась назначать мужчин к надзору за женским трудом: мужчины были не только менее требовательны, но кроме того — неизбежно склонялись к попустительству в пользу фавориток.

Надсмотрщица была довольно пожилая женщина, не злая и молчаливая, со следами былой красоты на смуглом лице. Вся мастерская, конечно, ненавидела ее, и товарки Элизабэт по общей работе тотчас же сообщили ей ходячую сплетню об интимных отношениях надсмотрщицы к одному из директоров, через которого она будто бы получила свое место.

Из всех работниц мастерской только две или три родились в синей холстине. Это были девицы с плоским лицом, унылого вида; другие, напротив, соответственно мерилу 19-го века, могли бы называться благородными, но обедневшими дамами. Впрочем, идеал благородной дамы весьма изменился. Все бесцветные пассивные добродетели, тихий голос и сдержанные жесты старомодных дам исчезли без следа.

Подруги Элизабэт самыми своими волосами, обесцвеченными от краски, и лицами, поблекшими от притираний, и даже разговорами — недвусмысленно свидетельствовали о блеске былого веселья. Все они были гораздо старше, чем Элизабэт, и иные из них откровенно удивлялись, что такая молодая и красивая не нашла себе ничего получше этой работы. Впрочем, Элизабэт не смущала их своими старомодными возражениями.

Разговоры в мастерской дозволялись и даже поощрялись, так как правление убедилось, что каждая искра разнообразия в настроении работниц рождает также счастливое разнообразие в качестве работы.

Таким образом Элизабэт, почти против воли, пришлось выслушивать рассказ за рассказом. Все эти рассказы были несвязны и полны преувеличений, но все-таки очень характерны. Скоро она стала находить вкус в мелких ссорах и интригах, в маленьких недоразумениях и временных союзах — во всем, что происходило в среде окружающих ее женщин. Одна с неиссякаемой болтливостью описывала своего замечательного сына. Другая усвоила умышленную грубость речей, видимо, считая ее явным признаком духовной оригинальности. Третья думала постоянно о платьях и тотчас же с таинственным видом сообщила Элизабэт, как много пенсов она скопила из прибавочной платы и как она устроит себе праздник и наденет… И целые часы посвящались подробным описаниям.

Еще две женщины — сидели всегда вместе и называли друг друга уменьшительными именами: но потом случалась какая-нибудь мелочь — и они садились отдельно и уже не обращали друг на друга ровно никакого внимания. И постоянно из-под каждой руки раздавался стук молотка: тап-тап-тап-тап.

Надсмотрщица следила за ритмом и, если кто отставал, делала замечание.

— Тап-тап-тап, — молоточком.

Так проходили их дни, и годы, и вся жизнь. Элизабэт сидела вместе с другими и тоже стучала спокойно, уныло и покорно, размышляя о своей судьбе:

— Тап-тап-тап! Тап-тап-тап! Тап-тап-тап!

Для Дэнтона и Элизабэт потянулась вереница рабочих дней, и эта работа скоро сделала их руки грубыми, внесла непривычную суровость в самую ткань их изнеженной души и проложила на их лицах глубокие морщины и тени.

Прежние культурные привычки стали исчезать. Элизабэт и Дэнтон приспособились к угрюмой жизни подвального мира, привыкли подчиняться грубости, переносить унижения и придирки, — эту неизменную приправу к скудному хлебу городской нищеты. Никаких значительных происшествий не было. Горько и трудно было переносить эту жизнь, но рассказывать о ней — было бы скучно. Одно только случилось за это время, — одно, сделавшее мрак их жизни окончательно беспросветным: малютка Дингс заболела и умерла.

Но эту простую, старинную, грустную новость рассказывали так часто и так красноречиво, что нет никакой нужды повторять ее снова. Был тот же острый страх и та же тоскливая забота, оттягивание неизбежного удара и черное молчание. Так было, так будет всегда. Это есть часть неизбежного.

После долгих, унылых, мучительных дней, первая нарушила молчание Элизабэт. Она, разумеется, не стала поминать любимое детское имя, которое не было больше именем жизни, она говорила о мраке, наполнившем ей душу. Они прошли, как обычно, по городским переходам, полным движения и шума. Клики торговой рекламы, вопли политических призывов, зазывания религий — звенели кругом, не доходя до их слуха; полосы яркого света, отблески пляшущих букв и огненных объявлений падали на их измученные лица и не задевали их зрения. Они пообедали вместе в столовой за особым столом.

— Сходим на наше местечко, — начала Элизабэт уверенно. — Ты помнишь, — на станцию аэропланов. Здесь говорить не под силу.

— Сходим на станцию, посмотрим нашу скамью. Здесь нельзя говорить.

— Ночь застанет, — сказал Дэнтон с удивлением.

— Нет, пожалуйста. Ночь ясная, — сказала Элизабэт.

Дэнтон увидел, что она не находит слов, и понял: она хочет еще раз взглянуть на звезды, которые пять лет тому назад видели начало их бурной любви.

У него перехватило горло, и он отвернулся, чтобы не заплакать.

— Времени хватит. Пойдем, — сказал он коротко.

— Если бы только понять, — сказала она, — как это выходит. Пока сидишь там, внизу, город все заглушает: шум, суета, голоса — и чувствуешь: надо жить, надо карабкаться. Сюда придешь, мир кажется ничтожным, кажется каким-то миражем.

— Здесь можно думать спокойно. Да! — сказал Дэнтон. — Как все это непрочно! И если глядишь отсюда, так кажется — уж больше половины растаяло во тьме. Все это исчезнет.

Они добрались, наконец, до знакомой скамейки на станции аэропланов и долго сидели там в молчании. Скамья оставалась в тени, но над ними светилась бледно-голубая вышина, и под ними расстилался весь город, — сияющие пятна, квадраты и кружки, связанные в яркую сеть. И звезды казались так тусклы и мелки. Когда-то наблюдателю старого мира они казались близки, но теперь они стали бесконечно далеки. Но все-таки их можно было видеть на более темных местах, в промежутках между искусственными сияниями, особенно в северной части неба. Древние созвездия скользили вокруг полюса терпеливо и неустанно.

— Мы прежде исчезнем, — вздохнула Элизабэт.

— Я знаю, — сказал Дэнтон. — Наша жизнь — только мгновение, но ведь и вся людская история — это вчерашний день. Да, мы исчезнем, и город исчезнет, и все живое и сущее. Человек и Сверх-Человек, и будущие чудеса. И все-таки…

Он остановился, но тотчас же начал снова.

— Я, кажется, понимаю, что ты хотела сказать. Там, внизу, думаешь только о нужде и работе, о мелких обидах и наслаждениях, об еде и питье, о горе и радости, — и знаешь одно: так будешь жить, а потом умрешь. День за днем — нет ничего, кроме обычного бремени. Здесь, наверху, все кажется иначе. Например, там, в городе, кажется, что изуродованному, униженному, обесчещенному жить незачем. Здесь, перед звездами, все эти вещи кажутся такими ничтожными. Сами по себе они не имеют значения, они только части какого-то целого. И все это как-то проходит мимо, почти не затрагивая.

Он остановился. Его смутные мысли и неуловимые чувства как будто меркли и таяли в одежде из слов.

— Мне трудно объяснить, — сказал он, почти с изумлением.

Оба помолчали.

— Хорошо приходить сюда, — сказал он снова. — Ведь надо сознаться: ум наш так ограничен. Что мы такое в конце-концов? Жалкие твари, немногим выше зверей, у каждого свой ум — но это только жалкое подобие ума. Мы так глупы. И столько обид… И все-таки…

— Я знаю, знаю… Настанет время, и мы уразумеем. Все напряжение и несогласие жизни сольются в гармонию, и мы уразумеем. Все, что происходит, движется к той же цели. Неудачи и страдания, — это только шаги все по тому же пути. Все это необходимо и ведет к гармонии. Даже самое страшное горе нельзя выкинуть из счета… и самую мелкую беду. Каждый удар твоего молотка о латунь, каждая минута работы и досуга… — милая моя, — каждое движение нашей покойной малютки… Все это необходимо и ведет к гармонии. Все то неясное, что трепещет в нас. Мы, сидящие тут сейчас… Наша любовная страсть и то, что родилось из нее, — теперь это не страсть, а скорее печаль… Милая…

Он не мог говорить дальше. У него не хватало слов, и мысли его неслись так быстро, что словам было не догнать их.

Элизабэт не ответила. Но ее рука отыскала и сжала во тьме руку Дэнтона.

IV. Внизу

Глядя на звезды в ясном ночном небе, можно смиряться душой пред несчастьем, но потом снова приходит день, и постылая работа, и нетерпение, и гнев. На свете мало смирения. В былое время святые отцы бежали от света. Но Дэнтону и его Элизабэт некуда было бежать: теперь уже не было путей в те пустынные земли, где людям можно жить, храня мир душевный в свободной нищете. На земле ничего не осталось, кроме огромного города.

Некоторое время муж и жена продолжали заниматься той же работой: она штамповала бронзу, он стоял у фотографического пресса.

Потом пришла перемена и принесла с собой более жестокие испытания. Дэнтона перевели вниз и приставили к другому, более сложному прессу в центральном заводе Лондонского Черепичного Треста.

Ему приходилось теперь работать в огромном сводчатом подвале вместе с другими работниками, по большей части прирожденными рабами синей холстины. Это было для Дэнтона всего неприятнее. Он получил утонченное воспитание, и пока злая судьба не заставила его одеться в эту рабскую ливрею, он даже ни разу не разговаривал — если не считать случайных приказов — с этими жалкими синими блузниками. Теперь нужно было быть с ними вместе, работать с ними, есть с ними. Ему и Элизабэт это казалось последним унижением.

Человеку девятнадцатого века его социальная брезгливость показалась бы чрезмерной. Но в последующие годы медленно и неизбежно выростала широкая бездна между высшими классами и армией труда, рождались все новые различия в образе жизни, и в способе мышления, и даже в языке: подвалы создали свой особенный говор. А наверху развился свой диалект — условный язык мысли, язык культуры, который старался введением новых слов и оборотов отгородиться, как можно дальше, от речи «простого народа». Общей религии тоже не было больше. Ибо в начале двадцатого века возникли и развились среди различных классов новые эзотерические формы прежней религии, разные комментарии и глоссы, которые глубокое учение еврейского плотника приспособили к узким рамкам современной жизни.

Несмотря на свою склонность к старинным формам жизни, Дэнтон и Элизабэт не избегли влияния этой изысканной среды. В житейском обиходе они подчинялись привычкам своего класса и потому, когда им пришлось смешаться с рабочей толпой, она показалась им не лучше, чем грубое стадо скотов. В девятнадцатом веке князь с княгиней, попав в ночлежку вместе с бродягами, страдали бы не больше. Дэнтон и Элизабэт почти непроизвольно старались провести черту между собою и теми.

Но первые попытки Дэнтона держаться в стороне привели к непредвиденным последствиям. До сих пор он представлял себе, что хуже этой работы и горше смерти ребенка не будет ничего, а между тем все это было только начало.

Жизнь требует от нас не только пассивной покорности. И теперь в толпе машинных слуг ему пришлось получить новый урок, столкнуться с фактором жизни, таким же повелительным, как голод, таким же неизбежным, как труд.

Спокойное молчание Дэнтона тотчас же вызвало обиду: это молчание было истолковано, как презрение. Простонародного языка Дэнтон не знал и даже гордился этим, но тут ему пришлось изменить свой взгляд на вещи. Сперва Дэнтон просто не заметил, что его формальные короткие ответы на первые шутливо-ругательные приветствия товарищей были для них не лучше, чем удары в лицо.

— Я не понимаю, — сказал он свысока в ответ на первое обращение и потом почти наудачу добавил: — «Нет, благодарю вас».

Человек, предлагавший ему какую-то мелкую услугу, остановился, нахмурился и отошел в сторону.

Подошел другой и заговорил так же непонятно, потом повторил свои слова более раздельно, и Дэнтон, наконец, разобрал, что ему предлагают масла в маслянке. Он вежливо поблагодарил. И новый собеседник тотчас же затеял разговор.

Он видит, конечно, что Дэнтон — человек высокого полета, но интересно знать, как он дошел до синей холстинки… Он, очевидно, ожидал услышать занимательный рассказ о кутежах и веселье. — Бывал ли Дэнтон когда-нибудь в Веселом Городе?

Скоро Дэнтон уразумел, насколько постоянная мысль об этих удивительных местах наслаждений овладела воображением и разумом несчастных слуг труда, обитавших в этом подземном мире.

Чувство достоинства Дэнтона было оскорблено этими вопросами. Он коротко ответил: «Не был!». Человек задал еще вопрос очень личного свойства. Вместо ответа Дэнтон отвернулся.

— Эка, чорт! — выругался человек с видимым изумлением.

Через минуту Дэнтон заметил, наконец, что об этой попытке разговора толкуют в разных углах, то с бранью, то с ироническим смехом. Он почувствовал себя еще более чужим и, чтобы заглушить это чувство, стал думать о новом прессе и незнакомых еще деталях работы. Он работал без остановки почти до полудня. Потом наступил перерыв. Это был только получасовой промежуток, и не хватало времени даже на то, чтобы пойти и поесть в столовой Рабочей Компании. Дэнтон вышел вслед за другими в боковую галлерею.

Рабочие расселись на ящиках и стали доставать узелки с едой. У Дэнтона ничего не было. Надсмотрщик, беспечный молодой человек, попавший на свое место по протекции, забыл предупредить его, что нужно получать и приносить с собою завтраки. Дэнтон стоял в стороне, чувствуя, что есть очень хочется. Соседняя группа стала о чем-то шептаться, поглядывая на него. Ему стало неловко. Чтобы рассеять это чувство неловкости, он принялся усиленно думать о рычагах своего нового пресса.

Через минуту к Дэнтону снова подошел человек. Человек этот был ниже Дэнтона, но с виду крепче и шире в плечах. Дэнтон обернулся к нему и сделал самое равнодушное лицо.

— На, вот! — сказал делегат (Дэнтон счел его за делегата) и протянул кусок хлеба на грязной ладони. У него было смуглое лицо, широкий нос, один угол рта немного опущен вниз. Дэнтон с минуту колебался, — принять ли это за любезность, или за оскорбление. Брать этот хлеб ему не хотелось.

— Благодарю вас, — сказал он. — Я не голоден.

Сзади засмеялись.

— Ишь ты! — сказал тот, который недавно предлагал Дэнтону маслянку. — Белая кость, стало быть! Мы для него не компания!

Скучное лицо стало еще темнее.

— На! — повторил человек, продолжая протягивать хлеб. — Съешь этот хлеб. Слышишь?

Дэнтон посмотрел на его угрожающее лицо; странный ток пробежал по всему телу и зажег в Дэнтоне какую-то небывалую энергию.

— Не надо, — возразил он, пытаясь улыбнуться, но улыбка не вышла.

Плотный человек наклонился вперед и замахнулся хлебом.

— Ешь, — сказал человек. Затем быстрое движение руки — кусок хлеба описал в воздухе сложную кривую — чуть не попал в лицо Дэнтону, но он ударил кулаком по руке противника. Хлеб отлетел в сторону и упал на землю.

Смуглый человек сделал шаг назад и стиснул кулаки. Лицо у него покраснело и напряглось, глаза стерегли каждое движение Дэнтона. Дэнтон на одну минуту ощутил странную уверенность и даже радость. Кровь его кипела. Все тело зажглось с ног до головы.

— Ну-ка, ребята, — крикнул кто-то сзади.

Смуглый прыгнул вперед, согнулся, отскочил и снова напал. Дэнтон взмахнул кулаком и сам тоже получил удар. Ему показалось, что один глаз у него выбит, потом его кулак ткнулся в мягкие губы. Тут Дэнтон получил второй удар, на этот раз в самый подбородок. Перед глазами у него как будто развернулся перисто-огненный веер, голова словно разбилась вдребезги, затем ударило чем-то в затылок и спину, и драка кончилась. Прошло сколько-то времени, секунды или минуты — Дэнтон не мог сказать в точности. Он лежал на земле, откинув голову на кучу золы, и что-то теплое текло по его шее. Глаз и челюсть болели, и во рту был вкус крови.

— Ничего, — сказал голос. — Открыл глаза.

— Так ему и надо! — сказал другой голос.

Рабочие стояли кругом. Он сделал усилие, приподнялся и сел. Ощупал затылок рукой. Волосы его были мокры и все в золе. Рабочие смеялись. Подбитый глаз у Дэнтона был наполовину закрыт опухолью. Весь его прежний задор исчез бесследно.

— Не нравится? — сказал один.

— Хочешь еще? — спросил другой и потом, подражая изящному тону Дэнтона, прибавил: «Благо, дарю вас!».

Дэнтон заметил, что смуглый человек стоит сзади, прижимая к лицу окровавленный платок.

— Где этот хлеб? — сказал другой человек, низенький, с острым лицом. Он стал разгребать ногою соседнюю кучу золы.

Дэнтон колебался. С одной стороны он помнил, что мужская честь требует бороться до конца, но с ним такое приключение случилось в первый раз в жизни. Он собирался встать, но не очень спешил.

«Я, должно быть, струсил», подумал он, но даже эта мысль не подействовала. Воля его ослабела. Весь он был, как будто из свинца.

— Вот он, — сказал остролицый и подобрал кусок хлеба, серый от налипшего пепла. Он посмотрел на Дэнтона, потом на других.

Дэнтон поднялся медленно, без всякой охоты. Еще один человек, белобрысый, с грязным лицом, протянул руку к хлебу.

— Дай-ка сюда, — сказал он и угрожающе подошел к Дэнтону с хлебом в руке.

— Что, не наелся еще? — сказал он. — А?

Делать было нечего.

— Нет, не наелся, — сказал Дэнтон с дрожью в голосе. Он стал прицеливаться, чтобы, пока его не сбили с ног, хватить нового противника кулаком в ухо. Теперь уж Дэнтон был убежден, что его, конечно, собьют в первой же схватке. Он сам удивлялся своей прежней самоуверенности: сунет руками вперед раз или два — потом свалится с ног. Глаза его следили за лицом белобрысого. Этот приятно осклабился, как будто собирался выкинуть какую-то забавную штуку. Сердце Дэнтона сжалось от одного предвкушения.

— Брось, Джим, — сказал неожиданно смуглый, не отнимая от лица окровавленной тряпки. — Ты не мешайся!

Усмешка у белобрысого исчезла. Он посмотрел сперва на одного, потом на другого. Дэнтон подумал, что смуглый человек сам хочет докончить расправу. Было бы лучше иметь дело с белобрысым.

— Брось его, — сказал смуглый. — Слышишь? ему попало довольно.

Издался звонок — и это решило запутанное положение. Белобрысый колебался еще минуту.

— Счастье твое, — сказал он, наконец, и прибавил ругательство, потом повернул вслед за другими к прессам.

— Подожди до вечера, — бросил он, уходя, через плечо.

Смуглый пропустил белобрысого вперед и пошел сзади. Во всяком случае Дэнтон получил отсрочку.

Все направились к дверям. Дэнтон вспомнил о своей работе и пошел за другими. В дверях галереи полицейский в желтой одежде (была специальная рабочая полиция), проверял номера.

— Не отставай, — сказал он Дэнтону.

— Ого! — воскликнул он, увидев его синяки. — Кто это разукрасил вас?

— Это мое дело, — возразил Дэнтон.

— А зачем опаздываете? — огрызнулся человек в желтом. — Смотрите!

Дэнтон не ответил. Он был чернорабочий машинный раб. На нем была надета синяя блуза. Даже законы о драках и увечьях не имели силы по отношению к таким, как он. Он опустил голову и прошел к своему прессу.

Кожа на лбу, на щеке, на затылке болела. Ушибы вздувались синяками, набухали запекшейся кровью. Дэнтон был как будто в какой-то странной летаргии, и повернуть рычаг пресса — было для него сейчас все равно, что поднять тяжелую свинцовую гирю. Оскорбленное самолюбие тоже было в ушибах и царапинах. Что именно произошло в последние десять минут? Что произойдет дальше? Нужно было обдумать это серьезно, а он мог думать только несвязными отрывками мыслей.

Он не мог опомниться от тупого удивления. Все его обычные идеи были ниспровергнуты. До сих пор он рассматривал безопасность от физического насилия, как основной элемент человеческой жизни Это, действительно, было так, пока он состоял в зажиточном классе, носил приличный костюм, был собственником и имел право на социальную защиту. Но кто захочет мешаться в драки рабов труда? Конечно, никто. В мире подвалов не было права, была только сила. Весь закон и вся государственная машина стали для этих классов орудием гнета, высоким барьером, который загородил от них собственность и наслаждение, и больше ничем. Грубая сила, — эта стихия, в которой проходит вся зоологическая жизнь и от которой мы защитиль сотнями разных плотин нашу хрупкую культуру, — грубая сила хлынула снова в сырые подвалы и затопила их. Здесь было кулачное царство. Дэнтон уткнулся на те же основные элементы — силу, хитрость, упорство, суровую дружбу, какие господствовали в самом начале культуры.

Машина изменила ритм, мысли Дэнтона оборвались.

Через минуту он стал думать снова. Как быстро случилось все это! Он не питал никакой особенной злобы против этих людей, хотя они и поколотили его. Он получил ушибы — и вместе урок. Он видел теперь совершенно ясно, откуда возникла эта ссора. Он поступил по-дурацки.

Высокомерие и отчужденность — это привилегия сильных. Но павший аристократ, который все еще предъявляет свои бессильные претензии, это, конечно, самое жалкое зрелище в мире. Боже милостивый, какое же право у него презирать этих людей?

Отчего эти мысли не пришли ему в голову часов пять тому назад? Что случится опять после работы? Он не мог сказать — что, — не мог даже вообразить. Ибо он не мог представить себе, как мыслят эти люди. Он ощущал их враждебность или равнодушие. В воображении у него смутно мелькали новые картины позора и насилия. Где бы достать оружие? Он вспомнил, как напал на гипнотизера. Но здесь не было ламп с резервуарами. На глаза не попадалось ничего подходящего.

Одно время Дэнтон думал о том, чтоб тотчас же после работы броситься наружу и выскочить на городские пути. Но помимо чувства собственного достоинства его удержала также мысль, что все равно придется завтра вернуться обратно. Он заметил что остролицый и белобрысый о чем-то совещаются и поглядывают в его сторону. Вскоре после того они подошли к смуглому, который все время упорно поворачивался к Дэнтону своей широкой спиной.

Наконец, наступил и второй перерыв. Человек с маслянкой быстро остановил свой пресс и повернулся кругом, вытирая рот рукой. В его глазах было выражение спокойного ожидания, как будто он был в театре.

Теперь наступил кризис. Нервы Дэнтона напряглись до чрезвычайности. Он решил защищаться при всякой новой обиде. Он тоже остановил свой пресс и повернулся, чтобы итти. С насильственно-спокойным лицом он вышел из подвала, пошел по коридору мимо ящиков с золою и тут неожиданно заметил, что он оставил свою куртку возле пресса в подвале: в подвале было жарко, и рабочие снимали куртки во время работы. Пришлось вернуться. Дэнтон столкнулся с белобрысым лицом к лицу.

Остролицый был тут же. Он оживленно спорил со смуглым.

— А надо бы ему съесть, — говорил остролицый. — Надо бы, надо бы…

— Не надо, оставь его, — возражал смуглый.

На сегодня, очевидно, Дэнтон был свободен. Он прошел по коридору и поднялся по лестнице на городские пути.

Яркий свет и уличная суета почти ошеломили его. Он вспомнил о своем разбитом лице и стал дрожащими руками ощупывать свои синяки. Потом прошел на самую быструю платформу и сел на скамью, отведенную для чернорабочих.

Мысли его двигались вяло. Он перебирал неторопливо все трудности и опасности своего положения. Что они сделают завтра? Что скажет Элизабэт, когда увидит его синяки — Дэнтон не знал, и ему было почти все равно. Внезапно чья-то рука легла ему на плечо.

Он повернулся и увидел своего смуглого врага, который сел рядом на ту же скамью. Дэнтон даже вздрогнул. Нет, разумеется, этот не посмеет его тронуть на улице, перед толпой.

На лице у смуглого уже не оставалось никаких следов драки. Он глядел на Дэнтона без злобы, и даже скорее с уважением.

— Позвольте, — заговорил он, но без всякой грубости.

Дэнтон понял, что новой драки не предвидится. Он молча ждал, что будет дальше. Смуглый, очевидно, приискивал слова.

— А я бы… сказал… к примеру… так… — выговорил он, наконец, потом замолчал — и, явно, подыскивал слова.

— А я бы… сказал… к примеру… так…

И вдруг он оборвал эту тягучую увертюру.

— Моя вина, — воскликнул он и положил свою грязную руку на грязное плечо Дэнтона. — Ей богу, моя! А вы — человек благородный. И мне очень жаль, что так вышло. Вот это я и хотел сказать.

Дэнтон увидел, что этот человек — не только драчун и забияка, но в нем есть и кое-что другое. Он немного подумал и проглотил свою гордость, как нечто совершенно ненужное.

— Ведь я не хотел вас обидеть, — сказал он, — когда не взял вашего хлеба.

— Какая обида? — подхватил смуглый тотчас же. — Ведь я понимаю. Но только вышло это перед Беляком и его подлецами, ну и пришлось пойти в кулаки.

— И я, — заговорил Дэнтон, — я тоже дурак порядочный.

— Ага! — сказал смуглый с видимым удовлетворением, — вот это правильно. Руку!

Они пожали друг другу руки. Платформа промчалась мимо лечебницы личного массажа. Весь нижний этаж по фасаду состоял из зеркал, искусно подобранных так, чтобы вызывать у прохожих желание немедленно исправить черты своего лица.

Дэнтон уловил на-лету два отражения, свое собственное и своего нового друга: оба были искажены, сплюснуты. Лицо Дэнтона мелькнуло было, раздутое, однобокое, в крови. Гримаса неискренной любезности красовалась на этом лице. Волосы были спущены на подбитый глаз. Лицо смуглого товарища как будто состояло из одних только губ и ноздрей. Соединенные руки тянулись между ними, как мост. Это видение мелькнуло и исчезло.

Смуглый все тряс руку Дэнтону и повторял не очень связно, что с благородными людьми он любит и сам по благородному… Зеркало снова передразнило их — и Дэнтон, наконец, отнял свою руку. Смуглый задумался, потом сплюнул на платформу и вернулся к началу своей речи.

— А я бы сказал… к примеру… так, — повторил он опять, потом замолчал, пристально взглянул на свои сапоги и покачал головой.

Дэнтон заинтересовался.

— Что такое? — спросил он с внимательным видом.

Смуглый, наконец, собрался с духом, схватил Дэнтона за руку и заговорил с ним уже совсем по-дружески.

— Позвольте, — начал он. — Ежели правду сказать, какой вы боец? И начать-то не знаете. Убьют вас до смерти, пока вы поворотитесь. Руки у вас хуже граблей.

Он энергично выругался и подождал ответа, но ответа не было.

— К примеру сказать, — продолжал смуглый, — руки у вас длинные, рост как следует. И размах у вас такой, что не у каждого есть. Я ведь думал, нарвусь на вас. А вышло такое… По чести, ежели б знать, так я бы и драться не стал. Все равно, что в куль колотишь. Совестно даже. Руки-то у вас, как на вешалке.

Дэнтон выслушал и вдруг расхохотался. Даже закололо в разбитой челюсти и на глазах выступили слезы — горькие слезы…

— Дальше, — сказал он.

Смуглый заговорил дальше.

— Гонору у вас довольно, что и говорить. Да только от гонору мало толку, ежели вы не умеете руки, как надо, держать.

— Я бы сказал, к примеру, так. Поучиться бы вам. Я бы вас поучил. Не умеете вы, не видали, как люди делают. А научиться можно, очень даже можно… Раз или два показать. Хотите, а?

Дэнтон колебался.

— Но у меня нечем платить, — заговорил Дэнтон…

— Опять благородство ваше, — проворчал смуглый, — разве я говорил о плате?

— Ваши труды…

— Если вас не научить драться, как надо, так ведь убьют вас, — сказал смуглый.

Дэнтон задумался.

— Я не знаю, — сказал он нерешительно.

Он поглядел в лицо своему собеседнику и почти ужаснулся его грубости. И стало даже как-то неловко от этой новоиспеченной дружбы. Неужели он станет принимать бесплатные услуги от этого подвального медведя?

— У нас постоянная драка, — сказал смуглый. — И знаете, ежели кто разойдется и ударит под ложечку…

— Пусть, один конец, — сказал Дэнтон.

— Ежели так… — медленно заговорил смуглый.

— Вы не понимаете, — сказал Дэнтон с оттенком нетерпения.

— Может, и не понимаю, — сказал смуглый угрюмо и замолчал с обиженным видом.

Через минуту он заговорил прямее и резче, чем прежде.

— Ну, — сказал он, — хотите вы, чтоб я поучил вас, как надо драться? Да, или нет?

— Большое спасибо, — сказал Дэнтон, — но только…

Наступило молчание. Смуглый человек встал и нагнулся вперед.

— Благородство ваше паршивое! — сказал он резко. — А я-то лез… Ну, да и вы же дурак!..

Он отвернулся. И Дэнтон внутренне согласился с тем, что его замечание правильно.

Смуглый встал и с видом оскорбленного достоинства перешел через улицу. Дэнтон чуть не бросился за ним вдогонку, но потом передумал и остался на месте. Все происшедшее на некоторое время целиком поглотило его мысли. В один день вся его благородная система покорности и непротивления — разбилась вдребезги. Грубая сила, конечная основа бытия, показала лицо свое сквозь все изощренные словесные извивы его самоутешений и глядела ему в лицо с загадочной усмешкой. Несмотря на усталость и голод, он не торопился в Рабочую Гостиницу, где его должна была встретить Элизабэт. Он должен был думать, должен был все это обдумать, и вот, как бы окутанный чудовищным облаком своих размышлений, он дважды объехал кругом города на подвижной платформе. Вообразите сами, как он со скоростью 50 миль в час, мчится сквозь город, полный блеска и грохота, а город — и с ним вся планета — несутся в пространстве по бесследной дороге со скоростью нескольких тысяч миль в час. И так он несется в пространстве и корчится от боли, и старается понять, — зачем его сердце и воля страдают и зачем он живет.

Когда он пришел, наконец, к Элизабэт, она была озабочена и бледна. Дэнтон, может быть, и заметил бы ее состояние, если бы не был так поглощен собственными тревогами. Больше всего он боялся, чтоб Элизабэт не стала расспрашивать его о подробностях. Она посмотрела на синяки, и брови ее удивленно поднялись вверх.

— Мне досталось, — сказал Дэнтон и тотчас же прибавил. — Только не расспрашивай. Слишком больно рассказывать.

Элизабэт еще раз взглянула на Дэнтона — и не стала расспрашивать: иероглифы, которыми было расписано у Дэнтона все лицо, говорили сами за себя. Губы у Элизабэт побелели, она стиснула руки — руки эти так исхудали по сравнению с прежним, концы пальцев были обезображены работой.

— Ужасная жизнь! — только и сказала Элизабэт.

В последнее время оба они стали очень молчаливы. В эту ночь они едва ли обменялись единым словом. Каждый думал о своем. До самого рассвета Элизабэт не могла уснуть. Вдруг Дэнтон, который лежал рядом с нею, как мертвый, неожиданно вскочил с места и крикнул:

— Я не могу терпеть! Я не стану терпеть!

Он сидел на кровати и яростно размахивал руками, как будто наносил удары в окружающую тьму. Потом снова смолк.

— Это уж чересчур! — сказал Дэнтон. — Столько не стерпит никто.

Элизабэт ничего не сказала. Ей тоже казалось, что это чересчур. Оба молчали. В утренней мгле она различала неясно, что Дэнтон сидит, обхватив колени руками, скорчившись — подбородком он касался колен.

И вдруг он засмеялся.

— Нет, — заговорил он снова, — ведь я стерплю. В этом-то и вся штука. Всей нашей эпохи не хватит на самоубийство. Должно быть, такие люди совсем перевелись. Если доведется — мы терпим до самого конца.

Элизабэт согласилась уныло и безмолвно, что все это правда.

— Мы будем терпеть до самого конца… Только подумать обо всех тех, которые терпели… Поколения и поколения мелких тварей, которые только и умели хватать и огрызаться, поколения и поколения без конца.

Элизабэт промолчала. После некоторого промежутка Дэнтон начал снова:

— Было девяносто тысяч лет каменного века. И во всех этих веках был свой Дэнтон. И как у апостолов — один Дэнтон передавал свою силу следующему Дэнтону. Изумительная непрерывность. Минутку — я сейчас сосчитаю. Девяносто, девятьсот, трижды девять… — двадцать семь… три тысячи поколений людей. И каждый сражался, получал раны и позор, и терпел до конца, и жил, и шел вперед. И еще тысячи придут, и пройдут мимо, многие тысячи… Да, пройдут. Но только едва ли скажут спасибо нам, отцам…

— Если бы только узнать что-нибудь определенное, сказать самому себе, вот отчего именно оно так все выходит!

Дэнтон замолчал. Элизабэт с трудом рассмотрела в темноте его неясную фигуру, он сидел попрежнему, опустив голову на руки. Элизабэт вдруг пришло в голову: до чего они сейчас далеки друг от друга. Две смутные фигуры, чуть выступающие во мраке. Только такими они казались друг другу. О чем он теперь думает? Что скажет сейчас? Целая вечность прошла; наконец он вздохнул и сказал:

— Нет, я не понимаю!..

После того он снова стал ложиться. Элизабэт следила за его движениями и с удивлением видела, как старательно он устраивает себе изголовье. Он лег и вздохнул почти с облегчением. Его возбуждение прошло. Он затих и через две минуты стал дышать громче, глубоко и мерно.

Но Элизабэт лежала с открытыми глазами в темноте, — лежала, пока обычный звонок и внезапно усиленный свет не подали знак, что пора вставать для дневной работы.

В этот день случилась новая драка с белобрысым и остролицым. Смуглый Блэнт, испытанный боец, сначала смотрел равнодушно, но потом вмешался и заговорил покровительственным тоном:

— Отпусти его волосы, слышишь, Беляк? Разве не видишь? Он совсем не понимает, как дерутся порядочные люди.

Голос его заглушили крики негодования.

И тут Дэнтон, лежа на грязном полу, увидел, что в конце-концов без уроков все-таки не обойдешься.

Он сразу решился и, поднявшись на ноги, подошел тотчас же к Блэнту.

— Я был дурак, а вы были правы. И если не поздно теперь…

В этот вечер, после обычной работы, они ушли вдвоем в пустынные и грязные подвалы под Лондонским Портом, и там Дэнтон стал знакомиться с основными началами высокого кулачного искусства, которое развилось на широкой арене подвальных этажей. Дэнтон узнал — куда надо метить и как попадать, чтобы у другого дух захватило, как бить на смерть и как увечить; как драться поясом и как употреблять разную домашнюю утварь; как перехватывать удары и ставить подножки. Словом, все боевые ухищрения, изобретенные простонародьем в двадцатом и двадцать первом веке, открылись Дэнтону во всей своей сложности.

Несообщительность Блэнта теперь исчезла. У него были слова и жесты эксперта, вид снисходительный и почти отеческий. Он относился к Дэнтону с особой деликатностью, время от времени давал ему раза, чтоб поддержать интерес, и когда под конец Дэнтон угодил своему учителю в зубы и окровавил челюсть, тот только рассмеялся беспечно и весело.

— Я, правду сказать, зубов не берегу, — признал он в себе эту слабость. — И по моему нету худого по зубам получить, ежели челюсти крепкие. А кровью помазаться малость — это мне даже нравится. Но только на этот раз, пожалуй, довольно…

Дэнтон, вернувшись домой, заснул от усталости, но потом, так же, как это было и вчера, на рассвете проснулся. Тело его ныло, ушибы горели. — Да стоит ли продолжать эту жизнь, — думалось ему. Он прислушался к дыханию Элизабэт, но потом вспомнил, как он разбудил ее в предшествовавшую ночь и старался лежать тихо. Его переполняло несказанное отвращение ко всей обстановке его новой жизни. Он ненавидел ее всю, ненавидел даже того благородного дикаря, который оказал ему такое бескорыстное покровительство. Чудовищная ложь цивилизации раскрылась пред его глазами во всей наготе, она представилась ему каким-то странным растением, порождающим внизу бесконечное варварство и дикость, а вверху — непрочное изящество и бессмысленную расточительность. Он не видел никакого признака чести и разума во всей своей предшествующей жизни или в той новой жизни, которая началась теперь. Цивилизация предстала перед ним, как какая-то стихийная катастрофа, вроде циклона или столкновения планет. Люди имели к ней отношение только, как жертвы. Он сам и, стало быть, все человечество жили совершенно напрасно. Он стал перебирать в уме возможные выходы, даже самые несбыточные, если не для себя, то хотя бы для Элизабэт. Но думал он о себе, а не об Элизабэт. Что, если он разыщет Мориса ирасскажет ему о постигших их бедствиях? Он подивился мимоходом, как далеко Морис и Биндон отошли от круга его жизни. Где они? Что с ними? Горькие мысли зароились в нем. И потом, наконец, не то, чтобы, возникнув из этой душевной тревоги, а скорее разгоняя ее, как рассвет разгоняет тьму, — пришло заключение наглядное и ясное: он должен пройти сквозь все это. Не взирая ни на что, он должен вооружиться всей силою своего духа, всей своей энергией, должен встать в ряды и биться, как подобает мужчине.

Второй вечер учиться было легче, а в третий Блэнт раз или два сказал: «ловко!», и Дэнтон почувствовал себя польщенным. На четвертый день Дэнтон стал думать, что остролицый в сущности трус.

После того прошло две недели: тусклая работа днем — и лихорадочные уроки по вечерам. Блэнт божился, что никогда не встречал такого способного ученика, и каждую ночь Дэнтону до самого утра снились удары, затрещины, подножки и всякие другие боевые хитрости. Все это время никто его не трогал из страха перед Блэнтом. Потом наступил новый, решительный день. Блэнт не пришел на работу, — с умыслом, как оказалось потом, по его собственным словам, — и с самого утра Беляк с возрастающим нетерпением ждал обеденного перерыва. Он ничего не знал о вечерних уроках и громко хвалился, что на этот раз он угостит Дэнтона по настоящему.

Беляка не особенно любили, и после перерыва рабочие сошлись глядеть на бой как будто без особого интереса. Однако, с первой схваткой их настроение оживилось. Беляк попытался ударить Дэнтона в лицо, но Дэнтон искусно отбил удар и в свою очередь сделал выпад, схватил и дернул. Беляк не устоял на месте, и в результате его голова попала в ту же кучу золы, которая когда-то запачкала голову Дэнтона. Беляк вскочил на ноги, лицо его от злости было белее обыкновенного. Он крепко выругался и снова бросился на Дэнтона. Последовали две-три нерешительные схватки. Смущение Беляка, очевидно, усиливалось и, наконец, наступила развязка. Беляк лежал на полу, а Дэнтон давил ему коленом грудь и душил его руками за горло. У Беляка выступили слезы на глазах, лицо почернело; один палец у него был сломан. Он хриплым, задыхающимся голосом стал просить пощады. И Дэнтон сразу приобрел небывалую популярность. Он отпустил побежденного врага и встал на ноги. Кровь в нем кипела, как жидкий огонь, во всем теле у него как будто переливалась сверхъестественная сила. Он уже больше не чувствовал себя рабом машинного труда. Он был человек и сумел завоевать себе место на свете.

Остролицый первым подошел к Дэнтону и похлопал его по плечу. Человек с маслом сиял, как солнце, и рассыпался в поздравлениях. Дэнтон вспомнил о своей недавней заброшенности, — теперь это казалось так далеко и невероятно.

В эту ночь, сидя на постели, он старался изложить Элизабэт свою новую точку зрения.

— Мы пробьемся, — говорил он убежденно.

Одна сторона его лица была вся в ссадинах. Элизабэт молчала. Ей не пришлось одержать победу в драке, и никто не хлопал ее по плучу, и на лице у нее не было ссадин — была только угрюмая бледность и две новые складки по углам рта. Элизабэт пристально смотрела на Дэнтона, изрекавшего пророчества.

Дэнтон говорил:

— Я чувствую, что есть одно непрерывное целое, неумирающая жизнь, в которой мы существуем и движемся. Она началась в прошлом, пятьдесят или сто миллионов лет тому назад, и идет все дальше, растет, развивается. И когда нас не будет — тогда найдется оправдание для всего настоящего. Объяснение и оправдание для этих ссадин, и для моей драки, и для всех наших страданий, это резец, да, это резец создателя. Если бы мне только удалось передать тебе мое чувство! Но ты сама почувствуешь, я знаю это, знаю.

— Нет, — сказала она тихо, — я не почувствую.

— Я думал…

Она покачала головой.

— Я тоже думала… Твои слова не убеждают меня.

Она твердо посмотрела в лицо Дэнтону.

— Мне это противно, — сказала она, тяжело дыша. — Ты не думаешь, ты не понимаешь. Было время: ты говорил — и я тебе верила. Но теперь я стала умнее. Ты, мужчина, можешь драться с другими, пробивать себе дорогу. Ты можешь быть груб, безобразен. Синяки тебе не страшны. Это прибавляет тебе силы. Ты — мужчина… А мы, женщины — иные. Наши чувства смягчились слишком рано. Мы не годимся для этой подвальной жизни.

Она помолчала и начала снова:

— Эта ужасная синяя холстина. Я ненавижу ее, кажется, сильнее, чем смерть. Она царапает мне пальцы, обдирает мне кожу… А женщины, которые работают рядом со мною… Я не сплю по ночам и думаю, что скоро, должно быть, стану похожа на них.

Она остановилась.

— Я и теперь похожа на них, — воскликнула она страстно.

Дэнтон смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Однако… — начал он и запнулся.

— Ты не понимаешь. Что мне осталось? Какое прибежище? Ты можешь драться. Драка — мужское дело. Но женщина… женщина — дело другое. Я думаю об этом ночью и днем. Посмотри на мое лицо. Оно бледнеет и вянет. Я не в силах терпеть, я не могу выносить этой жизни.

Она остановилась в минутном колебании.

— Ты знаешь не все, — сказала она вдруг, и на губах у ней мелькнула горькая улыбка. — Меня уговаривают уйти от тебя.

— Уйти от меня?

Она только кивнула головою в ответ.

Дэнтон вскочил с места. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Потом Элизабэт повернулась и бросилась лицом на убогую постель: она не рыдала, у ней не вырвалось ни единого стона. Только молча лежала ничком на постели. Прошла длинная, томительная пауза, потом плечи у Элизабэт стали вздрагивать: она плакала.

— Элизабэт, — шепнул Дэнтон. — Элизабет!

Он тихонько присел рядом, нагнулся и с нерешительной лаской обнял ее рукою.

— Элизабэт, — шепнул он ей на ухо.

Элизабэт оттолкнула его резким движением.

— Я не хочу, — сказала она. — Новый ребенок будет новым рабом. — И разразилась громким и жалобным плачем.

Дэнтон побледнел, губы у него задрожали. Он соскочил с постели. На лице у него уже не было прежней самоуверенности: самоуверенность сменилась бессильным гневом. Он стал беспокоиться и проклинать слепые силы, которые угнетали их, проклинать все случайности, и страсти, и безрассудства людской жизни. Его жалкий голос наполнял эту жалкую комнату: он потрясал кулаками, он — ничтожная инфузория — он смел грозить. Он грозил всему, что было кругом, прошедшему и будущему, миллионам человечества и всей бездушной громаде исполинского города.

V. Биндон приходит на помощь

В юности своей Биндон занимался игрою на бирже и три раза выигрывал крупные суммы. После того у него хватило благоразумия отказаться от игры, и потому он имел некоторое право считать себя очень умным человеком. Постепенно он приобрел довольно большое влияние в некоторых деловых сферах огромного города и под конец сделался одним из главных акционеров Общества Лондонских Летательных Станций, владевшего платформами, куда приставали аэропланы со всего света. Такова была общественная роль Биндона. В частной жизни он был эпикурейцем. И дальнейший рассказ есть история его сердца.

Однако, прежде чем спуститься в такие глубины, нужно хоть в кратких словах описать внешность этой значительной персоны. Он был тщедушный, низенький, со смуглым лицом. На лице и на голове у него не оставалось ни волоска, согласно гигиенической моде нового времени. Зато его головные уборы менялись постоянно вместе с костюмом, а костюм он менял очень часто.

Иногда он облекал свою важную особу в пневматическое резиновое платье стиля рококо, надевал на голову прозрачный, самосветящийся колпачок — и ревниво следил за тем, чтобы люди, не так пышно одетые, оказывали ему, Биндону, должное почтение.

Потом, в виде контраста, он обтягивал свое тощее тело черным сверкающим атласом; чтобы плечи казались шире и получился вид более важный, он надевал подниз пневматическую куртку, а сверху набрасывал мантию из китайского шелка, с тщательно заглаженными складками. И, наконец, являлся в классическом своем виде — в обтянутых розовых панталонах — и блестящим феноменом проносился на сцене вечного театра судьбы.

В те дни, когда он ухаживал за Элизабэт, он, чтобы прибавить себе моложавости, охотно надевал костюм модного щеголя, — из эластической ткани с какими-то отростками и странными рогами. Эти отростки светились изнутри и переливались, как радуга.

И нет никакого сомнения, что если бы Элизабэт имела не столь старомодный вкус и меньше увлекалась этим шелопаем Дэнтоном, — этот умопомрачительный шик Биндона мог бы прельстить ее.

Биндон посоветовался с отцом Элизабэт прежде чем явиться перед ней в своем франтовском костюме, и Морис сказал, что для женского сердца лучше такого костюма не может быть ничего. Однако, последующие факты показали, что он знал женское сердце не очень-то хорошо.

Мысль о женитьбе пришла Биндону в голову еще до первой встречи с прекрасною Элизабэт. Биндон был всегда убежден, что в сущности он рожден для чистой любви и целомудренной жизни вдвоем.

Именно эта идея давала особый патетически-серьезный оттенок его кутежам и распутству; по существу своему кутежи эти были довольно пошлы, хотя друзья его и он сам были склонны рассматривать их, как проявление бурного темперамента.

От беспорядочной жизни, а также, быть может, под влиянием наследственности — у Биндона началась серьезная болезнь печени, и, между прочим, воздушные поездки стали для него почти невозможными. Именно во время лечения, после одного неприятного желчного припадка, ему и пришло на ум, что, если бы он встретил красивую, нежную, добрую, молодую девушку, с преданным сердцем и без особой склонности к умствованиям, она могла бы спасти его от порока и вернуть на путь добродетели, и даже больше: даровать ему потомство в виде утешения старости.

Но, как многие всеведущие светские люди, он сомневался, есть ли на свете такие девушки. Когда ему говорили о них, он вслух выражал недоверие, а втайне — побаивался.

Однако, когда честолюбивый Морис познакомил Биндона с Элизабэт, Биндон был совершенно очарован. Он влюбился в нее с первого взгляда. Положим, начиная с шестнадцати лет, он влюблялся постоянно, и на всевозможные лады, подражая различным литературным примерам из лучших романов целого ряда столетий. Но теперь это была иная любовь, настоящая. Биндону казалось, что эта любовь пробуждает в его душе лучшие чувства. Он был готов пожертвовать ради этой девушки всем своим прошлым, тем более, что оно привело его только к разлитию желчи и к расстройству нервной системы. Он уже рисовал себе идиллические картины обновленной жизни.

А пока что он ухаживал за Элизабэт с большим искусством и тонкостью. Сдержанность Элизабэт он принимал за изящную скромность, ее молчаливость — за очаровательное отсутствие обременительных идей.

Биндон ничего не знал об ее нелепом увлечении и не имел понятия о маленькой попытке Мориса исправить это увлечение посредством гипнотизма. Биндон был убежден, что у него с Элизабэт отношения — лучше каких и желать нечего, и он только старался укрепить в Элизабэт эту предполагаемую ее благосклонность маленькими подарками, браслетами, духами. И тут вдруг, как снег на голову, свалилось ее неожиданное бегство вместе с юным Дэнтоном.

Биндон пришел в страшную ярость: его тщеславие было жестоко уязвлено. И за неимением другого объекта, первый порыв злобы излил на покинутого дочерью Мориса.

Прежде всего Биндон ворвался к нему в приемную и осыпал его оскорблениями; потом стал ездить из конторы в контору, разыскивая разных влиятельных людей и стараясь подорвать кредит своего неудавшегося тестя; в таком направлении Биндон весьма энергично трудился целый день, успев сделать довольно много. Это принесло ему облегчение, и он отправился в ресторан, где не раз, в дни своей юности, проводил время самым развеселым образом. Тут Биндон очень основательно пообедал и выпил в обществе двух других столь же изящных сорокалетних юношей. Довольно с него хлопот! Ни одна женщина этого не стоит!

И он даже сам изумился потоку своего цинического острословия. Один из собутыльников Биндона, подогретый вином, делал довольно прозрачные намеки насчет любовных разочарований Биндона, но даже и это не испортило ему настроения.

Когда он проснулся на следующее утро — в печени жгло, в душе горел гнев. Биндон разбил вдребезги свою говорящую газету, прогнал лакея и замыслил жестокое мщение против Элизабэт. И также против Дэнтона. Самое жестокое мщение… Чтобы никто не сказал, что он был покорною игрушкой в руках легкомысленной девчонки…

Он вспомнил, что у Элизабэт есть маленькое состояние, и тотчас же подумал, что, пока отец Элизабэт не переложит гнев на милость, это состояние является единственным источником существования для юной четы. Стало быть, если отец не смягчится и если удастся понизить доходы и ценность того предприятия, в которое вложено наследство Элизабэт, то Дэнтону и его супруге придется круто.

Тогда, быть может, удастся пустить в ход соблазн. Биндон уже отказался от своего недавнего идеализма и думал о том, как соблазнить Элизабэт, — пусть это будет даже безнравственно, все равно.

Он рисовал себе картину, как он, богатый, всемогущий, неумолимо преследует жестоким мщением девушку, которая его отвергла. И вдруг вся ее фигура воскресла в его памяти, живая и яркая, и первый раз в своей жизни Биндон затрепетал в припадке истинной страсти. Фантазия теперь уже стояла в сторонке, как почтительный лакей, сделавший свое дело: фантазия открыла дверь чувству.

— Клянусь богом, — воскликнул Биндон, — она будет моей, живая или мертвая. Или я буду мертв. А этот молодчик…

Он пригласил своего врача и в виде искупления за вчерашний ужин принял дозу лекарства, довольно горького. Потом, слегка успокоившись, но с той же решимостью, он отправился к Морису. Морис чувствовал себя окончательно погибшим, униженным, разоренным. Сейчас в нем говорило только чувство самосохранения, и для того, чтобы вернуть себе состояние, он готов был принести в жертву не только остаток любви к своей непокорной дочери, но даже собственное тело и душу. Скоро Морис и Биндон помирились и решили действовать так, чтобы своевольная чета возможно скорее впала в нищету. Биндон рассчитывал пустить в ход свое финансовое влияние, чтобы по возможности ускорить эту спасительную перемену.

— А потом? — спросил Морис.

— Потом они попадут в Рабочую Команду, — сказал Биндон, — наденут синюю холстину.

— Потом они разведутся, — сказал Биндон. Теперь прежняя трудность развода давно смягчилась, и брачные пары могли разводиться по сотне различныхпричин и поводов.

— Да, они разведутся… Я их заставлю — я это устрою. Клянусь богом — это будет! Ей ничего не останется больше. А того, другого я растопчу, уничтожу, сравняю с землей…

Мысль о том, как он сравняет с землей Дэнтона, пришпорила Биндона. Он даже забегал по комнате взад и вперед.

— Она будет моей. Ни бог, ни сатана не избавит ее от меня! — кричал Биндон.

Тут вдруг страсти в нем остыли самым трагикомическим образом: у Биндона жестоко заболело под ложечкой. Он вытянулся и героически решил не обращать никакого внимания на эту боль.

Морис молча слушал: его пневматическая шапочка осела, как проколотый пузырь…

Так случилось, что Биндон начал упорно работать над разорением Элизабэт. Он пустил в ход все свое искусство и все влияние, каким в те дни обладали богатые люди. Ни совесть, ни религия ему нисколько не мешали. Время от времени он посещал очень знающего, очень интересного и милого священника гюисманитской секты модного культа Изиды и исповедывался ему, изображая свои мелкие делишки в виде величественного порока, в виде борьбы против небесных сил. Очень знающий, симпатичный и милый священнослужитель, представляя собой небесные силы, выражал скромное удивление и почтительный ужас, налагал на Биндона легкую и удобную эпитимию и советовал грешнику уединение в чистом, изящном, гигиеническом монастыре, очень удобном для грешников с хорошими средствами и с плохою печенью.

Из этих маленьких экскурсий Биндон возвращался обратно в Лондон с обновленной страстью и энергией. Он подводил свои мины с удвоенным старанием и целыми днями сидел в одной галлерее над городскими путями в том квартале, где жила Элизабэт. Из этой галлереи был виден вход в бараки Рабочей Команды. И, наконец, в одно прекрасное утро Биндон увидел, как этот вход открылся перед Элизабэт.

Первая часть его замысла осуществилась, и он мог теперь посетить Мориса и сообщить ему, что молодые люди дошли до самого худшего.

— Теперь ваша очередь, — сказал он, — вы можете дать волю вашему родительскому сердцу. Она ходит в синей холстине, и они живут в конуре, а ребенок их умер. Теперь она видит наглядно, какие радости принес ей этот господин, — бедная девушка! Теперь она все видит уже в настоящем свете. Вам надо посетить ее и очень осторожно, не упоминая совсем обо мне, заговорить о разводе.

— У нее упрямый нрав, — сказал Морис неуверенным тоном.

— Это такая душа! — воскликнул Биндон. — Это удивительная девушка, удивительная девушка!

— Но ведь она откажется.

— Пускай откажется. Вы даже не налегайте особенно. Только подайте ей первую мысль. Потом, в этой норе — жизнь такая трудная, нерадостная, когда-нибудь настанет день, и завяжется ссора… И тогда…

Морис подумал и решил исполнить совет.

После того Биндон, по совету своего духовника, на время уединился. Он поселился в монастыре гюисманитской секты. Монастырь помещался в одном из верхних этажей. Тут был очень чистый воздух и освещение было не искусственное, как внизу: здесь светило солнце; были даже лужайки зеленой травы под открытым небом, и вообще все удобства для отдыха и созерцания. Вместе с прочими обитателями монастыря, Биндон принимал участие в простой и здоровой трапезе, присутствовал на песнопениях в храме, а в остальное время был предоставлен самому себе. Он проводил дни в размышлениях об Элизабэт; о том, как очистилась его душа после знакомства с ней; о том, какие условия поставит отец гюисманит, прежде, чем дать разрешение на брак с разводкой и грешницей.

Биндон прислонялся спиною к одной из колонн храма и погружался в мечты о превосходстве высокой любви сравнительно с чувственностью. Он ощущал странное колотье в груди и в спине, чувствовал жар и озноб, общее недомогание и тяжесть, но старался не обращать внимания на эти мелочи. Все это были, конечно, только отзвуки прежней жизни, которую он решился оставить раз навсегда.

Выйдя из монастыря, Биндон тотчас же направился к Морису: хотелось скорей узнать что-нибудь о Элизабэт. Морис был настроен сентиментально и склонен был рассматривать себя, как примерного отца, сердце которого глубоко тронуто страданиями дочери.

— Как она побледнела, — говорил он взволнованно, — как побледнела! — И когда я заклинал ее покинуть того и уйти, к новому счастью, она уронила голову на руки, — здесь голос Мориса дрогнул, — и заплакала.

Он был так взволнован, что не мог говорить больше.

— Ах! — воскликнул Биндон, склоняясь перед этим трогательным горем.

— Ой! — тотчас же закричал он совсем другим тоном, хватаясь рукою за бок.

Морис быстро выпрыгнул из бездны своего горя.

— Что с вами? — спросил он участливо Биндона.

— Колики, — сказал Биндон. — Простите, пожалуйста. Вы говорили о Элизабэт.

Морис еще раз выразил соболезнование, потом продолжал свой рассказ. У него были теперь надежды на успех. Элизабэт, тронутая тем, что отец не отрекся от нее, говорила с ним откровенно о своих огорчениях.

— Да, — сказал Биндон уверенно. — Она еще будет моею.

И тотчас же, как будто нарочно, опять закололо в боку. Против этих телесных страданий священник гюисманитской секты оказался бессильным. Он был слишком склонен рассматривать тело и телесную боль, как иллюзии, и попрежнему прописывал Биндону созерцательную жизнь. Биндону пришлось обратиться к одному из тех людей, кого он ненавидел от всего сердца, а именно, к известному врачу, очень знающему и еще более бесцеремонному.

— Дайте-ка осмотреть вас, — сказал врач и тотчас же исполнил это с отвратительной добросовестностью.

— Есть у вас дети? — спросил между прочим этот грубый материалист.

— Сколько я знаю, нет, — ответил Биндон; он был слишком изумлен, чтобы охранять свое достоинство от подобных вопросов.

— Ага!.. — проворчал врач и снова начал свое выстукивание и выслушивание. В то время медицина уже приобретала научную точность.

— Вам лучше всего не мешкать, — сказал врач, — и тотчас же сделать заказ на Легкую Смерть. Чем скорее, тем лучше.

Биндон даже подскочил.

Врач стал объяснять более подробно, прерывая свою речь техническими терминами, но Биндон не хотел понимать.

— Как же это? — повторял он растерянно. — Вы хотите сказать… Ваше искусство…

— Нет, — возразил врач решительно. — Ничего нельзя сделать. Разве прописать успокоительное. Вы, знаете, должны винить себя самого.

— У меня в молодости было много искушений, — признался Биндон.

— Не в том суть, — сказал доктор. — Вы, явно — отпрыск от худого корня. Даже при всей осторожности, вам было не миновать неприятностей. Вам и родиться не следовало. Знаете, родительский грех. Вы же, вдобавок, вели нездоровую жизнь.

— Никто мне не указывал…

— А разве не было врачей?

— В молодости у меня был такой темперамент…

Доктор поморщился.

— Не будем спорить. Все равно, не к чему. Время ваше прошло. Жизни вам не начать сначала. Да лучше было и не начинать. По чистой совести — Легкая Смерть, вот что вам осталось сделать.

Биндон слушал доктора молча. Каждое слово этого грубого эскулапа задевало его утонченные чувства. Этот толстокожий грубиян, можно сказать, ногами попирал духовную сторону жизни.

Однако, ссориться с врачами не имеет никакого смысла.

— Мои религиозные взгляды, — сказал Биндон, — не допускают самоубийства.

— Вся ваша жизнь была самоубийством, — возразил врач.

— Теперь я решил серьезнее смотреть на жизнь, — неуверенно сказал Биндон.

— Да, надо бы, если хотите жить, — сказал врач. — Не то вы развалитесь. Впрочем, правду сказать, теперь уж поздно. Однако, если угодно, я пропишу вам микстуру. Вам круто придется. Это покалывание…

— Вы это называете покалыванием!

— Ну да, это еще только цветочки.

— Как долго мне еще осталось, — сказал Биндон, — до того, — как…

Доктор покачал головой.

— Недолго. Пожалуй, дня три.

Биндон стал спорить и настаивать на удлинении этого срока, но в самом разгаре спора вдруг побледнел и опять ухватился рукою за бок. Неожиданно весь трагизм его положения стал ему совершенно ясен.

— Это жестоко. Это невероятно жестоко, — сказал он. — Я никому не вредил, только разве себе самому. Я не обидел ни одного человека.

Доктор посмотрел на него без всякого сочувствия. Он думал: как хорошо, что у него в приемной не сидит больше таких вот, трагических, Биндонов. Он даже слегка усмехнулся, потом позвонил в телефон и стал заказывать рецепт в Центральной Аптеке.

Его прервал внезапный крик, раздавшийся у него за спиной. Это кричал Биндон.

— Нет, — воскликнул он, стискивая зубы. — Ни за что. Она еще будет моей.

Доктор через плечо заглянул в лицо Биндону и изменил рецепт.

Вернувшись домой, Биндон дал волю своему бешенству. Он сразу решил, что доктор был, во-первых, грубая скотина и неблаговоспитанная тварь, а во-вторых, — полный невежда в собственном деле. За подтверждением этого взгляда он обратился к другим специалистам того же рода. Впрочем, на всякий случай, он сохранил лекарство, прописанное первым врачом.

Каждому новому врачу Биндон прежде всего излагал свои сомнения относительно познаний и профессиональной честности своего первого советчика и потом переходил к симптомам болезни, стараясь скрыть или смягчить наиболее сомнительные. Впрочем, врачи всегда добирались до истины. Они охотно принимали злословие по адресу соперника, но все-таки ни один из этих компетентных специалистов не подал Биндону надежды на избежание грозившей участи.

Перед последним из них Биндон дал волю своему негодованию против медицины вообще.

— Как! — воскликнул он с жаром. — Столько веков прошло, и вы ничему не научились, только умеете говорить о собственном бессилии? Я прихожу к вам и говорю: «спасите меня!», а вы плечами пожимаете в ответ…

— Конечно, это неприятно. — Но ведь вы сами не береглись.

— Никто мне не говорил.

— Это не наше дело — нянчиться с вами, — проворчал доктор. — И почему это мы должны спасти именно вас? Видите ли, с нашей точки зрения люди с такими страстями, как вы, должны выйти из строя.

— Как, выйти из строя?..

— Ну, да, умереть. Это закон.

Лицо у него было молодое, ясное. Он улыбнулся, глядя на Биндона.

— Мы, знаете, продолжаем наши изыскания. И даем советы тем, кто имеет довольно ума, чтобы слушать. И ждем своего времени…

— Ждете времени?

— Ну, да, ждем. Мы еще не готовы, чтобы принять в свои руки управление.

— Что такое?

— Не волнуйтесь, пожалуйста! Наука еще не созрела. Ей надо расти еще не одно поколение. Мы знаем теперь, как мало мы знаем. Но время все-таки движется. Вам-то уж не придется увидеть. Но, между нами говоря, наши богачи и политики, с их свободной конкуренцией и патриотизмом, и религией, натворили такую путаницу… Подумайте только об этих подвалах и о других вещах… Иные из нас полагают, что в свое время мы сумеем устроить так, что там будет больше света и воздуха. Наука, знаете, растет и зреет понемногу. И торопиться не к чему. Настанет когда-нибудь время, и люди будут жить иначе, чем теперь.

Он пристально посмотрел на Биндона и прибавил.

— Многим придется убраться на тот свет до этого времени…

Биндон сделал попытку указать этому молодому человеку, как неприлично такими речами пугать пациента и как это невежливо, и даже дерзко, по отношению именно к нему, Биндону, человеку почтенному и занимающему видное общественное положение. Он несколько раз говорил, что доктор за свои услуги получает плату, — он особенно подчеркнул слово плату, — и потому даже права не имеет отвлекаться в сторону и обращать свое внимание на всякие такие вопросы.

— Но мы обращаем, — возразил молодой человек уверенным тоном. И Биндон в результате окончательно вышел из терпения.

Вне себя от гнева он решил покончить с докторами и отправился домой.

Чтоб эти неспособные шарлатаны, которые даже не могут спасти жизнь такому человеку, как он Биндон, — смели еще мечтать отнять социальный контроль у законных собственников и навязать всему свету какую-то бессмысленную тиранию!.. Будь проклята наука!.. Он продолжал злиться еще несколько времени, пока опять не заболело в боку. К счастью, он вспомнил о готовом лекарстве, полученном от первого врача: лекарство это лежало в кармане у Биндона — и он немедленно принял первую дозу.

Лекарство успокоило его и рассеяло гнев. И он уселся в самое удобное кресло своей библиотеки (фотографических цилиндров) и стал размышлять; но теперь он уже по иному смотрел на мир. Негодование исчезло, злость растаяла, — это уже понемногу действовало принятое лекарство. В душе его остались только сентиментальные чувства. Он поглядел кругом на все изящное и великолепное убранство, на стройные картины, на все эти принадлежности утонченного и элегантного порока. Он надавил кнопку, и грустная мелодия пастушеской свирели из «Тристана» заплакала в пространстве.

Глаза его переходили от одного украшения к другому. Все они были дороги, ярки, крикливы. Они представляли осуществление его идеала, телесное воплощение его чувства красоты и ценности жизни. И теперь он должен расстаться с ними. Он чувствовал в себе тонкое и нежное пламя, которое уже догорало. Так догорает и гаснет на свете всякое пламя. И при этой мысли его глаза наполнились слезами.

Тогда он стал думать о своем одиночестве. Никто его не любит, никому он не нужен. Каждую минуту может вернуться боль. Он будет надрываться от крика — и все же ни одна душа его не пожалеет. По словам докторов, дня через два ему придется совсем скверно — но кому до этого дело?

Он вспомнил заодно речи своего духовного отца — о развращении века и об упадке любви.

В своей собственной судьбе он видел прямое подтверждение этой трагической истины. Такой человек, как он, утонченный, изящный, смелый, цинический, стройный Биндон, будет содрогаться от боли, и ни один человек на свете не содрогнется вместе ним. При нем нет ни одной простой и верной души и свирели пастушеской нет, чтобы заплакать над ним.

Или же все эти души, простые и верные, исчезли с суровой, назойливо-жадной земли? Он спрашивал себя, знают ли эти вульгарные твари, толпами снующие взад и вперед по городским переходам, — знают ли они, что он, Биндон, думает о них? Если бы они знали, кто-нибудь, быть может, попытался бы, — наверно попытался бы, — заслужить отношение получше! Мир, без сомнения, становится хуже и хуже. Он стал невозможен для Биндонов. Но когда-нибудь впоследствии…

Ведь единственное, в чем он за всю свою жизнь нуждался, это было сочувствие. Он пожалел на минуту о том, что он не оставил сонетов, очерков загадочно-прекрасных или чего-нибудь еще, в чем бы могло продолжаться его бытие, пока, наконец, не отыщется родственный дух.

Но неужели все-таки приходит уничтожение? Но его изящная вера давала на этот счет только несколько громких слов и кудрявых метафор. Будь проклята наука! Она подкопала всякую веру и всякую надежду. Итак, надо уйти, покинуть клуб и театр, дела, и обед, и вино, и очарование женских глаз. И никто даже не заметит. Покинуть весь этот прекрасный мир!

Кто виноват в этой общей безучастности? Быть может сам он своими резкими манерами оттолкнул чужое участие? Немногие знали, какая тонкая душа таится под этой веселой и цинической маской. Они даже не поймут, что они потеряли. Элизабэт, например, — она даже не подозревает…

Он остановился!.. Мысли его сосредоточились на Элизабэт, и как мало Элизабэт понимала его душу!

Думать об этом было невыносимо. Он должен это исправить во что бы то ни стало. Он увидел, что еще одно дело осталось для него на свете; его борьба за Элизабэт еще не окончена. Он не может победить и завладеть ею, как он мечтал, но он может запечатлеть свой образ в ее душе…

Мысль эта его увлекла. Он запечатлеет в ее душе свой образ и пробудит в ней угрызение за прошлую измену. Надо, чтобы она воочию увидела его великодушие. Ибо он любил ее без всякой корысти — из самой глубины своего великого сердца. Он завещает ей все свое имущество. Пусть она всегда размышляет о его доброте и благородстве, окруженная комфортом, дарованным его рукою, пусть раскаивается без конца в своей прошлой холодности. И если она захочет дать исход этому новому чувству, она наткнется на закрытую дверь, на вечное молчание, на бледное, мертвое лицо…

Он даже закрыл глаза и с минуту старался вообразить себя самого с бледным и мертвым лицом.

Он стал обдумывать подробности своего решения, думал лениво, ибо лекарство продолжало свою работу, и он все больше впадал в меланхолию, почти в летаргию. Он оставит Элизабэт все, что имеет, но только этот кабинет со всей обстановкой лучше выделить, — лучше по многим причинам. Кому же завещать кабинет? Сонные мысли Биндона долго боролись с этим вопросом.

Под конец он решил оставить свой кабинет этому симпатичному представителю модной религии, с которым всегда так приятно было беседовать.

— Он поймет, — подумал Биндон с чувствительным вздохом. — Он знает красоты Зла и смелые соблазны Сфинкса Пороков. Он поймет и оценит, как я.

Этими пышными эпитетами Биндону было угодно обозначить известные уклонения от нормальных отправлений природы, столь же непристойные, сколь и вредные для здоровья. К этим уклонениям его привели дурно направленное тщеславие и несдержанное любопытство. Некоторое время он сидел, размышляя о том, как много в душе его было от эллинов, и от Нерона, и от итальянского ренессанса и так далее. Вот даже и теперь — не попробовать ли все-таки написать сонет? Оставить свой голос векам, как отклик, возникший из бездны, чувственный, зловещий и унылый… На время он забыл про Элизабэт. Но в течение получаса он испортил три фонографических цилиндра, получил головную боль и, приняв новую дозу успокоительного, вернулся к великодушию и к своим первоначальным намерениям. В конце-концов ему пришлось припомнить о Дэнтоне. Понадобилось все напряжение его новоявленного благородства, чтобы помириться с Дэнтоном. Но в конце-концов этот великий, непонятый миром страдалец с помощью мягчительного лекарства и мысли о смерти проглотил также эту последнюю пилюлю.

Если он сделает оговорку относительно Дэнтона, если выкажет хоть малейшее недоверие, Элизабэт поймет это неправильно. Пусть же она остается при этом Дэнтоне. Его великое сердце примет и эту последнюю горечь. Он не будет думать о Дэнтоне. Он будет думать только об Элизабэт.

Он встал со вздохом и подошел к телефону, чтоб вызвать своего нотариуса. Через десять минут завещание, составленное по всей форме и даже скрепленное свежим отпечатком большого пальца Биндона, лежало под замком у нотариуса, за три мили от этого уютного кабинета.

После того с минуту или две Биндон просидел молча и не шевелясь. Вдруг он вздрогнул и тотчас же приложил руку к больному боку. Затем он быстро вскочил и бросился к телефону. Общество Легкой Смерти редко получало от клиента такой поспешный заказ…

И таким образом вышло, что Дэнтон и его Элизабэт, сверх всякого ожидания, вышли, не разлучившись, из той рабской неволи, в которую они впали. Элизабэт стряхнула с себя вместе с синей ливреей самую память рабочего подвала и нищенской спальни в казенном дортуаре, — как стряхивают кошмар. Судьба дала им вернуться обратно к солнцу и свету. Как только им сделалось известно о завещании, самая мысль провести еще один день в этом унижении стала нестерпимой. Они тотчас же вернулись, по бесконечным лифтам и лестницам, в те этажи, откуда их изгнало разорение. В первые дни чувство избавления затмевало все. Даже думать о жизни в подвалах было невозможно. Много месяцев прошло, пока Элизабэт избавилась от этого чувства и стала вспоминать с унылой жалостью тех униженных женщин, которые все так же томились внизу, утешаясь сплетнями и воспоминаниями о прежних безумствах и выколачивая на утомительной работе свою последнюю силу.

Даже в выборе новой квартиры Дэнтонов сказалось это жгучее чувство освобождения. Они выбрали комнаты на самом краю города. У них было место на кровле и балкон на городской стене, широко открытый солнцу и ветру, с видом на небо и поле.

И на этом балконе происходит последняя сцена нашего рассказа. Солнце садилось, и голубые Сэррейские холмы четко выступали вдали. Дэнтон стоял на балконе и смотрел вперед, а Элизабэт сидела рядом с ним. С балкона открывался очень широкий вид: балкон висел на высоте пятисот футов над землей.

Квадратные поля Пищевой Компании, усеянные там и сям развалинами бывших пригородов, прорезанные вдоль и поперек блестящими полосами удобрительных каналов, — вдали, у подошвы холмов, стирались и сливались. Там некогда было становище детей Уйи. Теперь на синих холмах высокие машины лениво ворочались, кончая рабочий день, и на вершине холмов стояли рядами огромные турбины. По южной идамитовой дороге быстро приближались экипажи на высоких колесах: это полевые рабочие Пищевой Компании, покончив дневную работу, возвращались в город, на ужин и ночлег. В воздухе парили и спускались вниз маленькие частные аэропили. Вся эта картина, столь привычная взору Дэнтона и Элизабэт, конечно, наполнила бы душу какого-нибудь из их предков безграничным изумлением. Мысли Дэнтона устремились к будущему в тщетной попытке представить себе эту же самую местность еще через двести лет и тотчас же бессильно вернулись назад, к прошлому. У него было довольно исторических знаний. Он мог представить себе покрытый копотью город эпохи Виктории с узкими улицами, плохо обстроенными предместьями и широкими полями; жалкие деревни и крохотный Лондон эпохи Стюартов; Англию первых монастырей, и еще более древнюю эпоху римского владычества, и наконец — дикую равнину, кое-где усеянную хижинами воинственных племен. Много веков эти хижины возникали и снова исчезали, прежде чем появились римляне — и казалось, это было только сегодня. Но еще раньше, когда не было хижин, в этой долине все-таки были люди. Ибо эта долина существовала все время без всяких изменений, и с геологической точки зрения все это было не дальше, как вчера, только, быть может, эти холмы были повыше и белели от снега. Темза текла, как теперь, от Котсуольдских высот и до моря. Но люди едва имели человеческий образ: они были жалки и невежественны, они были беззащитными жертвами диких зверей и потопов, бурь и эпидемий, и непрерывного голода. Они едва могли отстоять себя от медведей и львов, и других чудовищ прошлого. Теперь человек победил по крайней мере хоть часть этих враждебных стихий.

Дэнтон перебирал в уме эти минувшие этапы, смутно стараясь отыскать также и свое место, свое оправдание и связь с прошлым.

— Счастье нам помогло, — заговорил он. — Случай, удача. Мы выбились. Так вышло, что мы выскочили. Не нашей собственной силой. И все же… Нет, я не знаю.

Он долго молчал и потом начал снова.

— Я думаю — еще будет время. Люди существуют только двадцать тысяч лет, а жизнь существует уже двадцать миллионов лет. Что такое одно поколение? Это очень много, но мы так ничтожны. И тем не менее мы чувствуем, мыслим. Мы не бездушные атомы, мы — часть целого, по мере нашей силы и нашего хотения. Даже смерть наша — это часть целого. Мертвые или живые, мы входим в общий план мироздания. Время будет итти, и люди, быть может, станут мудрее… Мудрее… Поймут ли они когда-нибудь?

Он снова замолк. Элизабэт ничего не сказала, только посмотрела ласковым взором на его задумчивое лицо.

В этот вечер мысли у нее были какие-то сонные. Она вся утопала в спокойном довольстве. И через минуту ее мягкая рука отыскала руку Дэнтона. Дэнтон тихо погладил руку Элизабэт, не отрываясь глазами от широкого, затканного золотом, заката. Так они сидели, пока не спустилось вечернее солнце. Набежала сырость, и Элизабэт вздрогнула от холода. Дэнтон очнулся от своих далеких мечтаний и вошел в дом достать шаль для Элизабэт.

Примечания

1

В подлиннике — Morris.

(обратно)

2

В подлиннике — Mwres.

(обратно)

3

Возможно опечатка и должно быть «мочите». (Примечание СП.)

(обратно)

4

Вероятно должно быть «с лишком». (Примечание СП.)

(обратно)

Оглавление

I. Лекарство от любви

II. За городской чертой

III. Законы города

IV. Внизу

V. Биндон приходит на помощь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg