«Метка»

Метка (fb2) - Метка [Ink] (пер. Вера Н. Гордиенко) (Книги на коже - 1) 2676K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элис Бродвей

Элис Бродвей Метка

Глава первая

Первую татуировку мне сделали гораздо позже, чем всем моим друзьям.

Мама очень любит эту историю и рассказывает её, по-моему, даже слишком часто.

В два дня от роду младенец обычно получает знак рождения, но я тогда заболела, и мама отменила церемонию.

Ей говорили:

– Софи, девочке нужно поставить знак. Как же ты будешь её называть? Но мама отвечала, что подождёт, пока я понравлюсь, а потом мне дадут имя и сделают татуировку. На шёпот доброжелателей о том, что бывает с младенцами, умершими без первого знака на коже, она внимания не обращала. И целых двадцать дней я оставалась непонятно кем, чистым листом, пока однажды мама не сказала:

– Она будет Леорой.

И я стала Леорой. С тончайшими иглами это имя проникло в мою плоть. Крошечные буквы, которые росли со мной шестнадцать лет.

Мы не боимся смерти. Если знаки хранятся в книге, жизнь продолжается и после смерти. История дней, навсегда запечатлённая на коже, живёт вечно – конечно, если тебя признают достойным. Когда мы выводим на коже слова, рисунки, отмечаем важные события, мы готовим нашу историю к вечности. Наши мёртвые всегда рядом, и, пока живые читают их книги и произносят имена, они живут среди нас.

Книги из кожи родственников есть в каждой семье. У нас дома хранятся книги моих предков. Можно вдохнуть их аромат, потрогать страницы и прочесть их истории.

Но книгу человека, которого я знала живым, я впервые увидела только после смерти папы.

Нам необыкновенно повезло узнать заранее, что к папе подбирается смерть. У нас было время подготовиться. Мы втирали ему в кожу особое масло, а папа объяснял нам значение всех рисунков и знаков. Он с улыбкой показывал семейное древо на спине и наши имена на нём. Папа был готов к смерти, и кожа его была готова. Я видела, как сдуваются, худеют его сильные руки, а кожа сморщивается, словно кожура перезрелого яблока. Я видела, как сгибается его спина, будто от удара в живот. Вскоре он перестал смотреть на нас: боль застилала ему глаза. Болезнь словно высосала его без остатка, оставив лишь оболочку. Оставив самое важное.

Пытаясь облегчить папины последние дни, друзья и знакомые приносили цветы, угощения. Маленькие подарки, знаки любви папе, когда уже ничем не помочь. Горевали не только мы с мамой – папу ценили очень многие. Кухня встречала нас запахами увядших цветочных лепестков, протухшей воды в вазах, где гнили букеты, овощного рагу, которое мы так и не попробовали. Яд смерти словно проникал повсюду. Мама плотнее укутывала отца в одеяла и вытирала пот с его лба. Папу била дрожь, он дышал хрипло, с трудом.

И всё же в тот ясный солнечный день поздней осенью, когда смерть пришла, я была не готова. Во рту ещё горчило от кофе, выпитого на рассвете, когда мама разбудила меня лихорадочным шёпотом:

– Просыпайся, милая! Думаю, ему недолго осталось.

Я поспешила к папиной постели. Его дыхание становилось всё более редким. Мы с мамой склонились к нему и сжали его ладони в своих. Я не знала, какой вздох станет последним, когда наступит тишина, прежде чем папа очнётся на том свете и сделает первый вдох там. Вдруг, с шумом втянув воздух, папа открыл глаза и посмотрел мне прямо в лицо. Его пальцы крепко сжали мои. Высвободив другую руку, он взялся за амулет, который всегда носил на кожаном шнурке на шее. Папа никогда не расставался с этим узким, грубо вырезанным листом с едва намеченными прожилками. Кулон был его неотъемлемой частью, как рисунки на коже.

– Леора, – хрипло выговорил папа, – это тебе. Помни, Леора… Ведь ты не забудешь меня? Пожалуйста, помни обо мне. – На его глазах выступили слёзы, и он умоляюще добавил: – Остерегайся пустых, будь начеку, мой огонёк, моя Леора. Я кивнула и, всхлипывая, прошептала в ответ:

– Обещаю.

Плотно сжав губы, мама развязала кожаный шнурок, и папа протянул мне амулет. Я погладила отполированный кусочек дерева, и по моим щекам скатились слезинки. Папа повернул голову и до самого последнего вздоха смотрел на маму. Он покинул мир живых, слыша мамины слова: «Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…» – и ощущая ладонью её поцелуи.

И он ушёл. Вот так просто. Солнце потускнело. Свет истинной добродетели покинул мир, где без него стало темнее и холоднее.

Потом пришли бальзамировщики. Окропили тело маслом и благовониями, завернули в синее покрывало и унесли папу, словно короля. Для меня папа всегда был королём. Ещё несколько дней я приходила в его комнату и вдыхала аромат священных благовоний. Если бы только я могла вдохнуть папу по частичке, а потом выдохнуть обратно! Он со смехом вырвался бы на свет, стал самим собой…

К нашей следующей встрече папина жизнь уже превратилась в книгу. Он вернётся домой после церемонии взвешивания, когда его душу признают достойной. А пока увидеть папу разрешалось в музее. Мы вошли туда в янтарных лучах заката. Нам с мамой позволили прийти после закрытия, чтобы побыть с ним без посторонних. В небольшой комнате, где стоял запах старинной деревянной мебели и благовоний, мы увидели папу в новом образе. Нам принесли небольшой четырёхугольный ящичек, в котором помещалась книга из папиной кожи. Широко раскрыв глаза, мама застыла у моего плеча. Со дня папиной смерти она пребывала в напряжении, то и дело готовая сорваться, будто не охваченная горем, а раздражённая и рассеянная. Иногда она замирала, вглядываясь в пустоту и сжав руки так, что белели костяшки пальцев. Я понемногу вскипала от этой её рассеянности. Откуда у меня силы заботиться о маме? Только не сейчас. Мне была нужна моя спокойная, уверенная в себе мама, которая всегда находи! правильные слова.

Мы открыли ящичек, и запах воска и благовоний пронёсся по комнате, словно поднимая тост за папу. Вот он, с нами. Кожа аккуратно развёрнута, некоторые знаки немного съёжились. Мы переворачивали страницы, вновь ощущая шероховатость папиных предплечий, гладкую кожу спины. Каждая неподвижная страница рассказывала его историю. Сначала мама нервничала, но с каждой перевёрнутой страницей к ней возвращалось спокойствие. Обложка получилась из кожи плеч. Здесь наше изображение и знак папиного рождения – его имя, Джоэл Флинт. Хорошее название. Хороший человек. Приятно познакомиться. Мы перевернули страницу и увидели семейное древо, которое было у папы на спине. Здесь можно прочесть историю его семьи – узнать о маме и обо мне, двух девушках, похитивших папино сердце. Я отыскала своё имя и провела пальцем по буквам, повторяя все изгибы. Некоторых знаков я не видела с детства. Они поблёкли, потускнели от времени.

Мы перевернули страницу. Мама засмеялась и закрыла глаза.

– Отвернись, Леора, не смотри, – заливаясь краской и пряча улыбку, попросила она.

Мне и правда не следовало видеть изысканный и нежный цветок, который когда-то прятался у папы на ягодице. В книге цветок был просто частью папы, но все же тайной его частью. Это был знак супружества моих родителей. Каждый год цветку прибавляли новые лепестки. Он рос, как росла их любовь. В мамином смехе зазвенели слёзы, и она зажала рот ладонью, словно не давая прорваться горю и вспоминая о поцелуях, которых ей так не хватало.

Мы перевернули страницу.

Глава вторая

На следующее утро мама отправляется на работу. Она говорит: пора, надо возвращаться к нормальной жизни или хотя бы понять, что станет для нас нормальным. Для мамы вообще очень важен привычный уклад жизни. У неё всегда было много друзей, она любила хорошие компании, с удовольствием помогала людям. Наверное, ей странно видеть мою тягу к одиночеству. Я тоже выхожу на улицу, но поворачиваю к рынку: сегодня в школе уроков нет. Знаю, пора браться за дело, заниматься, сдавать экзамены. Если я хочу стать чернильницей, рисовальщицей знаков, – а я так давно и отчаянно этого хочу, – придётся как следует потрудиться и многое наверстать.

Иду по тротуару, разорванному кое-где корнями деревьев, и думаю, когда же назначат день взвешивания папиной души. Приготовления, на которые уходит больше всего времени, за месяц со дня папиной смерти уже закончили: кожу сняли, выделали и сшили в книгу. Теперь осталось дождаться, пока в правительстве прочтут папину книгу и вынесут вердикт, а потом состоится церемония. Я просто хочу, чтобы папа вернулся к нам домой.

На церемонии взвешивания объявляют окончательное решение о судьбе каждой души. Папину книгу изучат и решат, достойно ли он прожил свои дни. Достойные вернутся домой, к семье, чтобы встать рядом с предками, где их книги будут читать и помнить вечно, а их души обретут после смерти покой. Души недостойных сгорят в пламени вместе с книгой. Никогда не видела, как это происходит, но говорят, что запах горящей кожаной книги врезается в память навсегда. С папой такого не случится. Он прожил прекрасную, достойную жизнь.

Ближе к центру улица сужается, на тротуаре двоим не разминуться. Шагая по пыльной дорожке, украдкой заглядываю в окна выстроившихся рядами неуклюжих разноцветных строений. В детстве я придумывала о таких улицах всякие истории: будто однажды какой-то великан схватил дома и стиснул, сделав их совсем узкими и накрыв шаткими крышами разной высоты. Теперь, заглядывая в квадратные окна с частыми переплётами и воображая, кто там живёт, я придумываю другие истории. Незадёрнутые шторы – словно приглашение к знакомству. Засмотревшись, едва не налетаю на мужчину, обрывающего сухие лепестки герани в оконном ящике. Ступив одной ногой с тротуара, быстро огибаю неожиданное препятствие и вдыхаю горький аромат умирающих цветов.

Иду дальше, мысленно листая папину книгу, и беспокойство постепенно отступает. Как прекрасно было вчера вечером увидеть книгу! Там, в музее, мама очень изменилась. Она так громко вздохнула над последней страницей, что я было встревожилась, но потом заметила, что мама улыбается. И было чему – в папиной книге такая хорошая история! Любая книга повествует о чьей-то жизни. Читатели взвесят добро и зло и решат, достойный ли ты человек. Всё самое важное навечно записывают на коже, иначе память останется в душе, а никто не хочет, чтобы душа сгибалась от тяжести, будь то груз гордости за добрые дела или вина за проступки. Знаки ставят на телах, чтобы не обременять воспоминаниями души. После смерти помнят только достойных, в ком добро перевесит зло, а душа останется свободной.

Я улыбаюсь при мысли о чистой папиной душе, её не могут не признать достойной. Скорее бы церемония взвешивания.

Папа работал обрядчиком, одним из тех, кто снимает кожу с тел после смерти. Наверное, с его тела кожу осторожно сняли его друзья и передали её дубильщикам. Когда-то папа изо дня в день делал то же самое для их любимых и бессчётного числа незнакомцев.

Моя мама – чтец, она читает знаки. Это не просто работа, скорее – призвание. Лишь немногим дано безошибочно прочесть значение рисунков на коже, понять их более глубокий смысл. Посмотрев на семейное древо, мама скажет, кого из детей любят больше. По знакам взросления на руке поймёт, какой год выдался для вас самым трудным. Метки сданных экзаменов откроют, честно ли вы готовились к проверке. Чтецами восхищаются, но их и побаиваются. Однажды мама сказала, что у каждого есть тайны, которые хочется скрыть.

Вообще-то тайн у нас быть не должно. В том-то и суть.

У меня тоже есть этот дар. С самого детства я читаю всех вокруг. В первый же день в школе я угодила из-за этого в историю. Спросила одного мальчика, почему его отец живёт отдельно. Когда мать того одноклассника в ярости заявилась к нам узнать, кто о них сплетничает, мама догадалась, что я прочла знаки на коже мальчика. Я и правда хорошо читаю, но работать чтецом не хочу. Мне нравится приоткрывать чужие тайны, видеть кусочки чужих жизней, но иногда я устаю от потока сведений, которые выплёскиваются на меня с кожи каждого встречного. Думаю, что не смогла бы смотреть в искажённые тревогой лица клиентов за столом чтений. Наверное, тяжело сознавать, что изображения на коже откроют чтецу самое сокровенное даже против твоего желания.

Моя мечта – стать чернильщицей, рисовать знаки, и я очень надеюсь хорошо сдать экзамены. Оценки у меня нормальные, учёба даётся легко, но я так много пропустила из-за папиной болезни, что впервые волнуюсь – боюсь, не успею всё наверстать.

Чем ближе центр города, тем больше магазинчиков попадается на пути. Пекарня, цветочная лавка, мастерская, куда мы сдаём в починку туфли и сумочки. Пыльная дорога сменяется булыжной мостовой, которая ведёт к главной площади. Там, в самой середине, сияет зеленью лужайка, окружённая каменными и деревянными зданиями. На траве – статуя Святого, самого главного из наших вождей во все времена.

Он стоит в центре бурлящего жизнью города, высокая бронзовая фигура, до пят закутанная в плащ, и смотрит на нас. Мне всегда нравилась его история – мы рассказываем её снова и снова как напоминание об истинной вере, освобождении души через превращение мёртвых в книги и конечно же о низменных поступках пустых. Из конца в конец площадь пересекают дорожки, по ним прогуливаются люди, разговаривают, ищут местечко присесть и выпить кофе.

На площади ясно чувствуешь, что в Сейнтстоуне самое главное. Всё, что важно здесь, важно и повсюду. Все города в округе полагаются на нас. В Сейнтстоуне заседает правительство, здесь принимают все серьёзные решения. Мне нравится жить в центре событий. Не знаю, как бы я чувствовала себя в маленьком городке, где о тебе всё известно и без знаков.

Иногда ветер приносит на площадь запах дыма из Дворца правосудия. Это большое круглое здание из камня и разноцветного стекла, увенчанное широкой трубой. Внутри всегда горит огонь, из трубы вырываются клубы дыма, застывающие над городом серовато-коричневыми облаками. Там, во Дворце, происходит взвешивание душ, туда мы с мамой пойдём, когда настанет наша очередь произносить имена мёртвых. Там учат законам веры и следят за их выполнением. Во Дворце готовят школьных учителей, ведь наше духовное образование не менее важно, чем достижения в науках.

На другой стороне площади, у меня за спиной, музей, моё самое любимое место в городе. Чтобы войти в дверь, надо преодолеть множество каменных ступенек, окружающих здание. Каменные колонны и сводчатые окна музея уходят ввысь. Снаружи здание выглядит мрачным и грозным, но внутри светло и уютно. Папа часто водил меня туда. В тени нависающей громады музея меня вдруг пробирает дрожь, и, судорожно сглотнув подступивший к горлу ком, я спешу дальше.

Впереди, за лужайкой, деревьями и скамейками, что-то происходит. Рабочие устанавливают громкоговорители на временной сцене у здания мэрии – огромной угловатой коробки, обрамляющей площадь с двух сторон. Понемногу собираются зрители, оставив скамейки и негромко переговариваясь, подходят ближе. Наверное, какое-то собрание, о котором я забыла.

Бросив взгляд на здания правительства, вдруг вспоминаю, что меня давно не вызывали на чистосердечное признание. Наверное, моя очередь уже скоро. На такие разговоры – признания – приглашают раз в несколько лет. Папа привёл меня на чистосердечное признание в первый раз, когда мне было почти четырнадцать. Тот день встаёт перед глазами яркой вспышкой.

Папа уверял, что беспокоиться не о чем, но всё равно было страшновато. Нам рассказывали об аппарате, который измеряет пульс, температуру и пищит, если соврёшь. Я никогда не видела ничего подобного и вообразила настоящее орудие пытки. В тот раз я была абсолютно уверена, что меня разоблачат. Вспоминала, как обманывала родителей, тайком грызла печенье. Мне даже снились кошмары, где я признавалась в преступлениях, которых не совершала.

Когда нас с отцом провели в небольшую, самую обыкновенную комнату с белыми стенами, меня постигло страшное разочарование. В комнате стояло два стула, деревянный стол и небольшое устройство, похожее на тусклый, видавший виды металлический шар с лампочкой и торчащими проводами. Нас ждал человек с блокнотом. Он указал мне на стул, приглашая сесть, но папа заметил мое беспокойство и попросил разрешения ответить первым. Он сел, положил левую руку на шар и с улыбкой подмигнул мне, словно говоря: «Ни чуточки не страшно».

Отец отвечал спокойно, не повышая голоса, и машина ничего не сделала. Вопросы оказались совсем несложными, и мне стало легче. Обычные просьбы рассказать о новых знаках и подтвердить, что не совершал преступлений из какого-то списка. Человек за столом время от времени делал пометки в блокноте, потом улыбнулся папе и сказал, что вопросов больше нет.

– Ваша совесть чиста, мистер Флинт. Всё в порядке. – Он снова улыбнулся, будто собираясь пошутить, и посмотрел на меня. – Твоя очередь, – произнёс он. – Не бойся – это не больно. Я села и сделала глубокий вдох, но, стоило мне дотронуться до шара на столе, как раздался скрежет, и я в ужасе отдёрнула руку.

– Что случилось? Помню, как чуть не расплакалась, недоверчиво глядя на папу, а он изо всех сил сдерживал улыбку.

– Ничего страшного. Я не успел настроить аппарат. – Человек за столом улыбался. Папа уже смеялся по-настоящему.

– Быть может, тебе и правда есть что скрывать, Леора, – заметил он.

Ответом ему был мой хмурый взгляд.

В конце концов всё прошло нормально. Мне задали те же вопросы, что и папе, и ещё несколько, специально для подростков, вроде того, не списываю ли я на экзаменах. Аппарат ни разу не нарушил благословенной тишины, а по дороге домой папа угостил меня пирожным, извиняясь за смех и шутки.

Проскользнув между Дворцом правосудия и мэрией, направляюсь к рынку и чувствую, что улыбаюсь. Если бы папа был рядом!

Сегодня прохладно. Первый по-настоящему морозный день. На прохожих больше одежды, чем обычно. Странно видеть почти полностью закрытые тела: я как будто отрезана от людей, вижу знаки только на лицах и руках встречных. Но это совсем неплохо. Я и сама не очень-то открыта взглядам, и не только потому, что обернула плечи льняной шалью, заколов её слева. Просто иногда – я ни за что не произнесу этого вслух – приятно скрыть свои знаки.

Рынок работает почти каждый день, и я ныряю в скопление полосатых навесов и резких возгласов. Задерживаю дыхание у прилавка мясника. От запаха развешенного на крюках мяса подташнивает. Пробравшись к лавке тканей, делаю глубокий вдох, наслаждаясь терпким ароматом хлопка и пряным – красок. Впитываю разноцветье красителей и представляю, что на выдохе получится радуга. Пробираюсь сквозь толпу, глядя под ноги, выбираю, куда ступить, так проще. Не хочу сегодня слышать обрывки чужих разговоров, и пусть знаки прохожих останутся просто фоном. Хочу думать только о папиных знаках, пока они свежи в памяти.

Иду по запаху и наконец чувствую резкий густой дух овощной лавки. Овощи и фрукты в деревянных ящиках, аппетитные плоды смотрят прямо на покупателей. Лавочник в зелёном, слегка испачканном землёй фартуке улыбается.

Он держит бумажный пакет, и готов выполнить мой заказ. Рукава у него закатаны до локтей – руки полагается держать открытыми – и я могу кое-что прочесть по знакам. Тридцать шесть лет, неглуп, был лучшим учеником в выпускном классе школы. Мог бы выбрать профессию поинтереснее, но знаки говорят о смерти. С уходом старшего брата его детство оборвалось. Однако, судя по всему, теперь он счастлив, у него своя семья – рисунки на коже говорят о радости, – в его жизни много интересного, кроме яблок и бобов.

Прошу немного репчатого лука и наполняю другой пакет перепачканными землёй картофелинами. В соседнем ящике – морковь, где-то рядом витает свежий аромат помидоров.

– Вы не знаете, что будет на площади? – спрашиваю я. – Ставят сцену, собираются зрители…

Лавочник встряхивает пакет и заворачивает верхушку, крепко держа уголки.

– Ты разве не знаешь? Публичное наложение знака, – отвечает он, взвешивая картошку. В его голосе прорывается тщательно скрываемое волнение и что-то ещё… Неужели страх? – Впервые за столько-то лет!

Я многое пропустила в последнее время: папа занимал все мои мысли. Неуверенно оглядываюсь на площадь. Идти или не стоит? В школе нам рассказывали о публичном наложении знака. Интересно, как это происходит? Расплачиваюсь, подхватываю сумку и вместе с толпой иду на площадь. Кто-то толкает меня плечом, стремясь пробраться вперёд. Голоса всё громче, и Чем ближе к площади, тем больше народу пытается туда попасть, посмотреть, что же будет.

Наконец я на месте, у сцены плотная толпа, я – где-то в последних рядах. Женщина рядом кивает мне и склоняется ближе. Её глаза поблёскивают от возбуждения.

– Говорят, придёт мэр Лонгсайт! – выдыхает она.

Я не слишком интересуюсь политикой, но Дэн Лонгсайт, став мэром полгода назад, никого не оставил равнодушным. Даже мои одноклассники обратили на него внимание. Лонгсайт разительно отличается от череды болтливых стариков, занимавших этот пост до него. Прежде всего он симпатичный, да и гораздо моложе других политиков. Впервые за многие годы люди действительно рады переменам. Помню, как на инаугурации мы с воодушевлением скандировали слова надежды и доверия: «Он добр, он мудр, он лучший из нас. Он не жесток, он любит нас, нам нечего страшиться. Он всё сделает ради нас». Я так верила в эти слова, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Миссис Олдхэм на уроке истории сообщила, что Лонгсайт принёс перемены. Нам, потерянным в неизвестности, перемены были нужны. Когда-то мы знали, кто мы, что защищаем, были уверены в своей силе. Это знание всё больше размывалось с каждым слабым лидером, пока не пришёл Лонгсайт. Его правление вернёт нас к истокам, мы снова станем обществом, где знаки важны, где их сила воспринимается всерьёз, и они действительно могут изменить нашу вечную жизнь. Поэтому мэр Лонгсайт и его последователи носят как можно меньше одежды, показывая, что им нечего скрывать. Всякий может прочесть их знаки и узнать подробности их жизни. Миссис Олдхэм объясняла нам всё это с довольно смущённым видом. Наверное, она считает, что не все знаки стоит показывать каждому встречному.

Я столько раз видела мэра на экране, столько всего узнала о нём на уроках, что теперь, понимая, что скоро он будет совсем рядом, чувствую, как пробегает по спине холодок волнения. Честно говоря, я рада, что старые мэры не особенно демонстрировали свои взгляды. Смотреть на их кожу вряд ли было бы приятно. Мэр Лонгсайт, судя по тому, что о нём известно, должен быть очень ничего.

Говорят, что он, новое воплощение Святого, пришёл очистить наши сердца и наш мир. Я чувствую, что грядут перемены, перемены к лучшему.

Люди толкаются, пробираясь поближе к сцене. Разговоры не умолкают, всем интересно. В воздухе разлито странное напряжение, долетают обрывки споров, жалобы на отдавленные ноги, в толпу ввинчиваются опоздавшие. По краям помоста, собранного из деревянных щитов, стоят громкоговорители. Сзади и по бокам сцену огораживает плотная чёрная ткань, которая хлопает на ветру. Посередине установлена какая-то деревянная колода. Шум толпы понемногу нарастает, но, когда на сцену выходит высокий темнокожий человек, все стихают, не дожидаясь команды. На мгновение умолкают даже птицы, отдавая мэру дань восхищения. Вновь поднимается приветственный гул, все хлопают и восхищённо кричат, пока Лонгсайт подходит к самому большому микрофону. Он поднимает руки, и гвалт постепенно стихает до беспокойного шёпота. Лонгсайт откашливается, от него словно исходит неизъяснимая сила власти. Мэр гораздо выше ростом, чем я думала, такой спокойный, собранный, от него исходит уверенность, словно теплые лучи солнца. Невероятно – он здесь, совсем рядом.

– Благодарю вас! – говорит Лонгсайт, и на площади воцаряется тишина. – Спасибо, что пришли на это исключительно важное мероприятие. – Его густой, завораживающий голос прорывается даже сквозь искажения микрофонов. Интересно было бы послушать его просто так, без усилителей. – Собраться вместе, встать плечом к плечу – это большая честь. Все вместе – против зла. Последние слова он произносит после короткой паузы. По толпе пробегает смущённый шёпот, а меня даже в шали пробирает озноб.

– Да, против зла, – повторяет мэр. – Ибо я пришёл сказать то, о чём многие из вас давно подозревали, – настали тёмные времена. Он умолкает и оглядывает площадь. Из одежды на нём лишь повязка вокруг бёдер, но он словно не чувствует холода. Надо было пробраться поближе к сцене: отсюда мне знаков мэра не прочесть. Как бы я хотела получше рассмотреть изысканные татуировки на его блестящей тёмной коже!

– Мы собрались на церемонию публичного наложения знака, первую за долгие годы. Некоторые из вас, уважаемые старшие члены нашего общества, возможно, когда-то присутствовали на подобных процедурах. Вы знаете, чего ожидать. Вы помните те времена – куда лучшие времена, не премину заметить. Но остальные лишь читали об этом в учебниках. Так и есть. Мы действительно проходили наложение знаков, но никто из моих знакомых никогда не видел такого своими глазами.

– Вам известно, как я почитаю наших лидеров, занимавших пост мэра до меня, восхищаюсь ими. Они в… мудрости своей (небольшая пауза прекрасно передаёт истинное значение слов) избрали путь отказа от некоторых традиций. Но время пришло. Время вернуться к истокам. В наши полные опасности дни необходимо вспомнить прошлое, возродить традиции предков. Мэра прерывают громкие крики восхищения. С широкой улыбкой он поднимает руку, призывая к тишине.

– Друзья мои, слишком долго мы видели, как поистине ужасные преступления выдавали за незначительные проступки. Так больше продолжаться не может! Наказание должно соответствовать тяжести преступления. И хотя сегодня это событие скорее исключительное, необыкновенное, вскоре нанесение знака на площади станет более привычным, пусть и не слишком частым. Публичное нанесение знака – это серьёзное наказание, к нему приговаривают лишь за наиболее гнусные преступления. Однако мы больше не можем притворяться, будто не замечаем пороков нашего общества.

Снова аплодисменты, и мэр снова вынужден прервать свою речь. Он не ищет одобрения и восхищения зрителей, кажется, что овации его смущают.

– Мы больше не можем позволить себе беспечной жизни. Пустые всегда представляли угрозу нашему обществу. Никто не верил, что после великого изгнания они ушли навсегда. Мы предпочитали верить, что они будут жить мирно, не мешая жить нам. Но сегодня я вынужден объявить, что настало время расплаты за нашу неосмотрительность. Толпа отзывается на слова мэра шелестом, почти стоном. У меня в груди гулким колоколом бьётся сердце.

– Это правда, у нас есть доказательства: пустые плетут новые заговоры. Они готовы воспользоваться нашей слабостью, проникнуть в наши ряды и поколебать наши сердца и наши принципы. Вы и сами слышали нечто подобное. В рыночной толчее кто-то обронит: «Не все пустые были так уж плохи». Потом знакомый невзначай скажет, мол, пустые – мирные люди, а коллега вдруг посетует, что Указ о выселении пустых был слишком суров. И вы восхищались этими людьми, ведь они рассуждают так здраво, разумно, свободолюбиво и открыто.

Мэр умолкает, давая слушателям осознать сказанное.

– И понемногу, по капле, пропаганда шпионов (о да, у пустых есть самые настоящие шпионы!) проникает в умы. У пустых есть и помощники – мятежники, которые живут среди нас и с готовностью пересказывают лживые сказки. Нам внушают, что свет доброты согреет наши души. Рассказы о миролюбии пустых убаюкивают любые подозрения, мы думаем, что всё хорошо. Приглашая отдохнуть у огня, пустые нашёптывают о мире и покое, и мы верим, что пришла пора отдохнуть. Но пока мы беззаботно дремлем, мятежники нанесут удар, и огонёк уюта обернётся лесным пожаром, готовым уничтожить нас, уничтожить всё на своём пути.

Лонгсайт обводит толпу горящим взглядом, над площадью разносится его грозный рык:

– Вставайте! Поднимайтесь на битву! Я застываю, пригвождённая к месту этим криком.

– Мы были слишком доверчивы – и просчитались. Мы слишком охотно поверили в добро, и пустые проникли к нам, чтобы воспользоваться нашей наивностью. Не выйдет! Оглянувшись, я вижу вокруг потрясённые лица. Такой речи никто не ожидал. Это похоже на боевой клич, на призыв к войне.

– Мы будем готовы! Мы будем внимательны, всегда настороже и не пропустим предателей в наши ряды! Мы вернём чистоту идеалов нашему обществу и станем достойны нашей истории. Время пришло! Согласны?!

Охваченная неистовством, толпа восторженно ревёт, аплодирует, топает ногами, и мэр Лонгсайт подаёт сигнал кому-то невидимому за чёрным занавесом. Потом, дождавшись тишины, склоняет голову, будто в молитве. Долго стоит неподвижно и вдруг обводит площадь пронзительным взглядом.

– У меня очень важные новости. Пустые готовят восстание. У меня есть доказательства. Для многих это станет ударом, ведь осуждённый жил среди нас и кто-то считал его своим другом. – Лонгсайт резко втягивает воздух и буквально выплёвывает следующие слова: – На прошлой неделе вынесено решение: Коннор Дрю, один из наших уважаемых обрядчиков, тот, кому мы доверяли наших почивших родных, виновен в краже кожи.

По толпе пробегает волна потрясения, и я вздрагиваю вместе со всеми. Я не знакома с Коннором Дрю, быть может, он работал с папой, но от одной мысли, что кто-то может присвоить чужую кожу, мне становится не по себе. Думаю о папе, о том, как важно сохранить каждую частичку его кожи. Без кожи мы ничто: нет ни истории нашей жизни, ни возможности остаться в сердцах любимых после смерти. Какой негодяй осмелится украсть чью-то историю? Зачем?

По знаку мэра двое огромных охранников выводят на сцену осуждённого. Стражи здесь, конечно, чтобы защитить нас от преступника. «Или чтобы защитить его от нас, кто знает», – мелькает непрошеная мысль. Толпа вокруг зловеще гудит. Ноги преступника опутаны цепями, но руки не связаны. Охранники крепко держат его повыше локтей. На преступнике одна набедренная повязка, как у мэра Лонгсайта, только грязная и потрёпанная. Он темнокожий, как и мэр, но кожа преступника кажется сероватой от усталости и тяжких испытаний.

За мужчинами на сцену поднимается городская рассказчица – Мел. Она ненамного старше меня, но на её коже запечатлена история целого народа, она – воплощение наших устремлений, наших целей. Да, если на церемонию пригласили Мел, дело куда серьёзнее, чем я думала.

– Друзья, вы все знаете нашу историю, знаете, как пустые стремились сломить наш дух. Они уничтожали знаки на коже, чтобы лишить души надежды на вечную жизнь. Тело Коннора Дрю покрыто знаками, но душа его – душа пустого. Как и положено обрядчику, он снимал с тела кожу, но вместо того чтобы сшить все лоскуты в книгу, он присвоил немного себе. Украв лоскут кожи, он украл часть истории, поставил под удар путь другого человека в мир иной, изменил то, каким его будут помнить живые. В результате действий преступника совет не в состоянии справедливо судить душу покойного. Так действуют пустые. Мэр умолкает, но зрители больше не кричат и не аплодируют: они испуганы.

– Друзья мои, я уверен, что поступок Коннора Дрю не был случайным. Этот человек действовал в сговоре с пустыми с целью поднять восстание. Он сознался во встречах с пустыми. Он работал на них.

– Как он посмел? – слышится в толпе.

– Его поступки – явное свидетельство намерений пустых, и это только начало. Мы должны бороться. Пустые вернулись, и наши сограждане помогают им красть нашу кожу, наши истории, наши души. На этом они не остановятся. Им нужны не души – им нужно наше полное истребление. Пустые жаждут добраться до наших земель, и они не успокоятся, пока не получат наши города, наши дома, наши очаги. Им нужна наша земля, и остановятся они, только когда ни у кого из нас не останется дома, как не останется и надежды в этом мире. Женщина рядом со мной всхлипывает. Не хочу плакать, только не здесь, старательно делаю глубокий вдох и, держа голову как можно выше, отгоняю слёзы. Действительно, ходили слухи, что пустые намерены вернуться и разрушить наш мир. Я не хотела в это верить и не верила – до сих пор.

– Вы знаете нашу историю. Все доказательства хранятся в музее. Когда пустые жили среди нас, они уродовали и расчленяли тела, похищая знаки, истории, души. Эти слабые, низкие люди вгрызались в наши тела в надежде сделать нас похожими на себя. Они хотели побороть нашу силу и праведность и захватить нашу землю. Землю, которую нам дал сам Бог, землю, за которую умер наш Святой. Мы никогда этого не допустим! Да свершится правосудие! Коннор Дрю лишь один из них, один из мятежников, и он станет первым, кто понесёт наказание. Друзья мои, всем известно, что возомнивший себя богом должен быть готов ответить за свои поступки. Этот человек хотел изменить чью-то жизнь после смерти и в ответ потеряет своё право на вечность. Он узнает, что значит лишиться будущего.

Я снова оглядываюсь в безмолвной толпе, меня знобит от холода. Человека на сцене сейчас убьют. Убьют прямо здесь, у нас на глазах. Неужели все собрались посмотреть на казнь? Отчаянно пытаюсь вспомнить, что мы проходили в школе о таких церемониях. Не хочу этого видеть! Кто-то кашляет, люди переступают с ноги на ногу и перешёптываются.

Мэр Лонгсайт невозмутимо смотрит на нас. Он знает, что делает, он уверен в собственной правоте. Надо немного успокоиться. Волноваться не о чем. Закрываю глаза и вспоминаю знаки на коже мэра и слова, которые мы говорили при его назначении. Шепчу их про себя, и становится легче. «Он добр, он мудр, он лучший из нас. Он не жесток, он любит нас, нам нечего страшиться. Он всё сделает ради нас». Не о чем беспокоиться. Нечего бояться.

– Подержите его, прошу вас, – мягко и вежливо обращается мэр к охранникам.

Осуждённого принуждают встать на колени и упереться лбом в деревянную колоду. Опускаю взгляд, но слышу, как тот человек стонет и пытается вырваться из сильных рук. По толпе проносится вздох, и я, не удержавшись, смотрю на сцену. Лонгсайт держит в руках небольшой ящичек. Осторожно открывает его и достаёт нож – короткое лезвие блестит, готовое к работе. Расставив ноги, мэр встаёт позади преступника и хватает его за волосы, задирая голову и оголяя беззащитную шею. Словно мясник ягнёнка. Не хочу этого видеть, но и глаз отвести не могу.

Нож опускается – на землю падает прядь волос. Будто стригут овцу.

От облегчения у меня вырывается полувсхлип-полусмех. Всё в порядке. Его не убьют.

Женщина рядом со мной оборачивается и резко произносит:

– Нечего смеяться, лучше смотри внимательно! Смотри и запоминай!

Осуждённый плачет. Охранники крепко держат его у колоды, но он словно обмяк, ослабел, его битва проиграна, он отдался на волю судьбы. Лонгсайт снова высоко поднимает нож, и на сцену выходит человек в чёрном. Следом помощники несут табурет и столик с какими-то инструментами. Теперь я знаю, что будет дальше. Лонгсайт вытирает нож и кладёт его на место, а человек в чёрном усаживается на табурет и берёт со столика бритву. Он осторожно бреет пленнику затылок, потом снимает черные перчатки, выбрасывает и надевает новые. Вынимает знакомую машинку для татуировок, чем-то смазывает оголённую кожу у линии роста волос и принимается за работу, макая иглу в маленькую чернильницу. Осуждённый стонет, но не двигается: охранники держат крепко.

Впереди, в толпе, что-то происходит. Расталкивая зрителей, какой-то юноша прокладывает себе путь к сцене. Охранники оборачиваются, но юношу кто-то оттаскивает прочь. Я вижу его лицо – бледное от ужаса, очки сбились на сторону, и на мгновение мне кажется, что наши взгляды скрестились.

Мастер работает довольно быстро, но всё-таки от дребезжания машинки тупо звенит в ушах. Накатывает слабость, я стою словно в полусне и смотрю, как человек в чёрном наносит знак. Тишина – машинка выключается, чернильщик встаёт на ноги, возвращает прибор на стол и, почтительно поклонившись мэру, уходит.

Мэр Лонгсайт, отступивший в глубь сцены, пока наносили знак, снова выходит к микрофону.

– Друзья мои, на ваших глазах свершилось правосудие. Мы великодушны – этот человек останется жить среди нас. Волосы отрастут и скроют знак. Но сегодня осуждённого отметили знаком Забвения.

Последнее слово пронзает мой застывший разум. Знак Забвения?

– После смерти знак откроют, преступнику вынесут приговор и уничтожат его книгу в пламени во Дворце правосудия. Как можно жить, получив знак Забвения? Как жить, зная, что всё бессмысленно, что тебя ждут лишь смерть и небытие? Я всей душой надеюсь удостоиться памяти потомков – ради этого мы и живём. Только что на моих глазах надежду человека на вечность зачеркнули чёрными чернилами. Забытый. Слово звенит в голове, словно колокольчик, напоминая о чём-то спрятанном в глубине памяти.

– Друзья, пусть эта церемония вдохновит каждого жить достойно, исполняя своё предназначение. Станем жить достойно, чтобы нас помнили. Станем помнить о возмездии. По толпе пробегает шёпот, перерастая в сдерживаемый рёв. Люди кричат, снова и снова скандируют:

– Ворон! Ворон! Это знак ворона!

Знак Забвения. Я вспомнила. Я всё вспомнила.

Стон осуждённого сливается с моим, и я бросаюсь домой. Сумка с луковицами бьёт по ноге, под ногтями въелась грязь от картошки.

Ворон! Ворон! Это знак ворона!

Глава третья

Я бегу через площадь мимо Дворца правосудия и музея и пытаюсь вызвать в памяти папину книгу, страницы которой я листала совсем недавно, вспомнить каждое событие его жизни. Уворачиваясь от встречных, мельком читаю их знаки.

Четырнадцать лет, любит музыку, терпеть не может родную сестру.

Обожает любовницу, врёт жене.

Предпочитает дружить с собакой, а не с людьми.

Пятьдесят шесть лет, но чувствует себя на все восемьдесят: замучили болезни.

Пекарня остаётся позади, я спешу домой, подальше от шума, от какофонии знаков, от хриплого карканья голосов.

В голове всё жужжит и жужжит татуировочная машинка. Знак ворона. Я совсем забыла о том дне, а вот сейчас вспомнила…

Мне было лет восемь, не больше, – совсем кроха. День клонился к вечеру, мы ждали папу с работы. Я играла на втором этаже, когда раздался стук в дверь, громкие голоса, а потом дверь хлопнула. Я спустилась на кухню спросить, кто приходил, и обнаружила, что первый раз в жизни осталась одна. Открыла входную дверь и выглянула на улицу – вдалеке алела знакомая шаль. Мама шла очень быстро, мужчина рядом с ней то и дело переходил на бег, чтобы не отстать. Я знала, что оставаться дома без взрослых нельзя, и поспешила за мамой, предоставив двери захлопнуться за спиной.

Я почти догнала их у поворота к мастерским обрядчиков, где работал папа. Я так и шла сзади, немного поодаль, иногда порываясь крикнуть: «Мама! Мамочка! Я здесь! Ты обо мне забыла?»

Но мои губы застыли, и голос отказывался повиноваться.

У стены обшарпанного склада с металлической крышей, склонившись над чем-то, стояли люди. Они расступились, давая маме пройти, и чей-то взволнованный голос произнёс:

– Несчастный случай. Ничего страшного. Гроб соскользнул и попал ему по голове. Как раз новую партию разгружали…

Мама прошла мимо, не обращая внимания на слова. В образовавшийся проход я увидела папу.

Он сидел на земле, а кто-то придерживал ему голову, приложив к затылку сложенный в несколько раз кусок ткани. Импровизированная повязка покраснела, папины волосы были влажными. Он открыл глаза и протянул маме руку.

– Всё нормально, милая. Просто ударился. Не беспокой доктора, я отдохну – и всё пройдёт, – поморщившись, проговорил он.

– Ох, Джоэл! Что ты натворил! – В мамином голосе слышались нотки раздражения, не испуга, и я поняла, что с папой всё в порядке.

– Несчастный случай. Никто не виноват. Жить будет, – произнёс кто-то. Решив, что попадаться родителям на глаза не время, я стремглав помчалась домой. Когда я выбежала за мамой, дверь захлопнулась, но я отыскала полуоткрытое окно и пробралась внутрь. Мама с папой вернулись только в сумерках. С ними пришла Джулия, мама Вёрити, моей лучшей подруги.

– Я сегодня посплю здесь, – зевая, сказал отец. Мама устроила постель из подушек и одеял прямо на полу возле камина, потому что на диване рослый папа бы не уместился. Сидя на лестнице, я прислушивалась к шёпоту в гостиной.

– Я не знала, к кому обратиться, – еле слышно говорила мама. – Он принял обезболивающее, но, по-моему, не помешает наложить швы.

– И зачем ты меня втянула?.. Если Саймон узнает… Не понимаю, почему ты сразу не отвезла его к врачу?

В голосе Джулии слышался гнев или, может быть, страх.

– Это невозможно, ты же знаешь. Прошу тебя, Джулия! Джулия вздохнула:

– Ты хоть понимаешь, как это опасно? Я ведь не медсестра.

– Никто ничего не видел: он всё закрыл повязкой. А ты постоянно накладываешь швы женщинам. Пожалуйста, Джулия. Нам больше некого попросить. Спустя некоторое время снова послышалось:

– Вскипяти воды. У тебя есть бритва? Джоэл, приготовься – будет щипать.

Все были так заняты, что обо мне и не вспомнили. Я пряталась у себя в комнате, пока не стихли шорохи внизу. А потом, уже глубокой ночью, выбралась посмотреть, всё ли в порядке. Папина спина вздымалась и опадала, он тихонько похрапывал во сне. Повязка немного съехала – наверное, папа неловко повернулся. Из-под бинтов на голове виднелась кожа. Волосы вокруг раны были сбриты, аккуратный шов пересекал затылок. Пахло целебными травами, кровью и потом. Бритва открыла папину тайну. Правда вышла наружу.

Тогда я и увидела его. Разорванный пополам, но снова сшитый аккуратными стежками. Старый знак, о котором я не знала.

Знак ворона.

Глава четвёртая

Вхожу в дом, роняю овощи на деревянный кухонный стол и слышу собственное прерывистое дыхание. Этот преступник, Коннор… Мой папа… Оба отмечены знаком ворона. Знаком Забвения.

Не могу здесь оставаться. Не могу: скоро вернётся мама. Подхватываю кожаную сумку, набрасываю на голову шаль и отправляюсь в единственное подходящее место.

Мы с Верити дружим очень давно, сколько я себя помню. Я даже знаю, с чего всё началось. Мы появились на свет в одном родильном доме, там наши мамы и познакомились. Верити родилась совершенно здоровой, ей поставили знак рождения в положенное время и отправили домой, а я заболела и получила свой знак лишь несколько недель спустя. Папа вышел на работу, и мама Верити, Джулия, часто заходила к нам, приносила моей маме книги и фрукты, старалась помочь и развлечь. Джулия работает акушеркой. Как-то так вышло, что она стала заботиться и о нас с мамой.

Джулия всегда приносила с собой Верити. В те дни, когда нас кормили и переодевали бок о бок, наверное, и возникла между нами какая-то особенная связь. Из бесстрашия Джулии и стойкости моей мамы родилась крепкая дружба. Мама всегда говорила, что Джулия – её спасительница, а Верити – моя.

И сейчас спасительница мне очень нужна.

Дом Верити расположен в более уютном районе. От нас пешком не больше пяти минут, но словно попадаешь в другой, просторный мир. Дома не теснятся, перед окнами палисадники с живой изгородью – в окна не заглянешь. Вдоль улицы растут деревья, аккуратные дома из красного кирпича уверенно расположились каждый на своём участке. Совсем не похоже на наши улицы, где разномастные домишки беспорядочно сбиваются в кучу. Дома у Верити тишина и спокойствие. Как я люблю у них бывать! Иногда тут даже лучше, чем у родного очага, – у Верити можно спрятаться.

Стучу в дверь и вхожу, не дождавшись приглашения. В просторной кухне никого нет. Небольшой беспорядок, но в камине горит огонь. В гостиной тоже пусто. Поднимаюсь на второй этаж и, окликнув Верити, открываю дверь в её комнату. Верити сидит за письменным столом, устремив взгляд за окно, на осенний сад. Стены в комнате ярко-розовые, напоминание о детстве, когда мы обе обожали этот цвет.

Верити оборачивается, и её лицо озаряет улыбка.

– Леора! Ты как раз вовремя. Что-то я засиделась – пора устроить перерыв.

Она с улыбкой потягивается, не выпуская из пальцев карандаш. Густые тёмные волосы Верити небрежно собраны на затылке, на висках завиваются пряди, которые она безотчётно теребила за работой. На подруге яркая синяя шаль, что подчёркивает цвет её глаз и смуглый оттенок кожи. Верити мне почти как сестра. Она знает меня вдоль и поперёк и любит даже в те дни, когда, скорее всего, слегка ненавидит. Моя единственная настоящая подруга.

Сажусь на широкую кровать и откидываюсь на мягкую высокую спинку. Собираюсь рассказать об утреннем происшествии, но из глаз льются слёзы. Прикрываю глаза рукой – я так устала плакать у всех на виду, так устала чувствовать покалывание подсыхающих слёз на щеках! Терпеть не могу распухшие глаза и ярко-красные губы. Но слёзы всё текут…

Верити уронила карандаш и уже сидит со мной рядом, поглаживая по плечу.

– Лора, мне очень, очень жаль! Когда-нибудь станет легче, обязательно станет легче.

Вот что получается, когда умирает отец. Вообще-то проблем возникает множество, но с того самого дня, стоит мне загрустить, все думают, что причина в его смерти. Может быть, так и есть – отчасти. Не знаю… Мысли кружатся слишком быстро, я не успеваю поймать хоть одну из них и додумать.

Перевожу дыхание и пробую хоть что-то объяснить:

– Это не из-за папы. Я утром ходила на площадь… Там был мэр Лонгсайт. Верити радостно взвизгивает, но осекается при виде моего несчастного лица.

– Там был ещё один человек, он… они… ему поставили знак ворона… Воспоминания захлёстывают меня: исступлённые крики толпы, взгляд преступника, безжизненный, тусклый. Не могу поднять глаз на Верити – чувствую, что снова расплачусь, и начинаю чертить пальцем круги на лоскутном покрывале кровати.

– Знаешь, Лора, такое ощущение, что ты пересказываешь сон. Давай сначала – что произошло? И я рассказываю всё с самого начала, но не могу отделаться от мысли о папе, о том, что у него был такой же знак, знак ворона. Знак, которого не оказалось в папиной книге. Куда он исчез?

– Как ты думаешь, Вериги, они ведь всё сделали правильно? – Рассказ окончен. В моём голосе прорываются умоляющие нотки. – Они должны были так поступить. Тот человек украл чью-то кожу, чью-то загробную жизнь. Мэр Лонгсайт сказал, что это давняя традиция – ставить знаки преступникам…

Верити берёт со стола какой-то учебник, листает до главы «Знаки и наказания».

– Вот здесь, смотри. Мы проходили наказания, и я повторяла эту тему как раз на прошлой неделе. Верити читает вслух:

– «Знаки могут быть использованы для регистрации преступлений. Знаки наказаний наносит чернильщик, состоящий на государственной службе. Эти знаки служат для записи преступлений и разного рода проступков и будут учтены при вынесении заключительного решения на церемонии взвешивания души…»

– Но всё было не так, – прерываю я подругу. – Ему нанесли не просто полоску на левую руку, а знак ворона – я никогда ничего подобного не видела. Знак ворона ставят забытым…

– Знаю, сейчас будет как раз про это. – Бросив на меня притворно-раздражённый взгляд, Верити продолжает:

– «В самых серьёзных случаях преступника могут отметить знаком Забвения. К знаку Забвения в прошлом прибегали очень редко, поскольку это наказание необратимо. В последние годы практика нанесения знака Забвения сошла на нет, однако история хранит прецеденты такого наказания». Вот так, – заключает Верити. – Видимо, мэр Лонгсайт решил, что преступление действительно очень серьёзное.

Слушая Верити, которая пытается найти решение любой проблемы, невозможно удержаться от улыбки. Если написано в учебнике, значит, верно.

– Но мэр сказал, что теперь публичные нанесения знаков будут проводить чаще. Пожав плечами, Верити захлопывает книгу. Слёзы я вытерла, но голос ещё дрожит. Как бы опять не расплакаться от какой-нибудь мелочи. Быть бы похожей на Верити, всегда уверенной, что всё идёт правильно и как полагается. Но где-то в глубине души грызёт червячок сомнения, что гак наказывать не очень-то справедливо. Зеваю, и меня охватывает дрожь.

– Да что с гобой, Лора? До сих пор плохо спишь? В ответ я лишь качаю головой.

– Ты совсем измучилась. Ложись поспи у меня, потом поговорим. Я разбужу тебя через час.

Верити бережно укладывает меня на мягкую постель. Пытаюсь отказаться, но кровать под тяжёлым лоскутным покрывалом, которое мама Верити сшила из детских одёжек дочери, манит непреодолимо. Говорят, любые решения легче принимать на свежую голову.

Мне снится, что я совсем крошечная и прячусь в чьей-то голове. Глаза – окна, а рот – дверь.

Ко мне кто-то рвётся. Я слышу шелест крыльев и вижу чёрный клюв, проглядывающий сквозь ряд зубов.

– Леора, ты не спишь? – Саймон, отец Верити, стоит в дверях с подносом. – Принёс тебе поесть. Ты, наверное, не обедала. Он ставит поднос на тумбочку возле кровати. Саймон всегда был очень добр ко мне и стал ещё добрее после смерти паны. Отец Верити высокого роста, с кожей тёмно-коричневого оттенка, в завитках чёрных волос и бороды проглядывает седина. Его кожа покрыта изображениями человеческих лиц, и когда я достаточно близко, то могу прочесть его настроение – рисунки хмурятся мне или улыбаются. Сегодня ничего не читается: светло-синий медицинский костюм, какие носят в больнице специалисты по болезням кожи, скрывает все знаки. Саймон – хирург. Верити говорит, что он исследует что-то очень сложное и важное о заживлении кожи.

– Не торопись, просыпайся потихоньку, – говорит он, направляясь к двери, но вдруг останавливается. – Скажи-ка, Софи знает, что ты у нас? Не надо бы её волновать.

Мама. Сердце пропускает удар. Она давным-давно ждёт меня дома. Как бы я хотела не просыпаться и отложить встречу с ней, но странный сон и запах поджаренного хлеба уже разбудили меня окончательно.

Вернувшись к реальности, жую тост и спускаюсь на кухню, где Верити разговаривает с отцом. Себ, брат Вериги, ещё на работе. Он старше нас лет на пять, но в детстве мы всегда играли вместе. В игре «во взрослых» Себу доставалась роль «папы», потом, когда мы воображали себя дизайнерами модной одежды, он был манекенщиком. Не знаю, что случилось с Себом, почему он немного не такой, как все. Верити говорит, что это «отставание в развитии», а её родители называют Себа «особенным». Иногда сложно разобрать его речь, и ему пришлось потрудиться, чтобы в чём-то догнать нас с Верити. Как-то раз я сказала, что мне жаль Себа, а Верити тут же стукнула меня по руке и потребовала:

– Посмотри на него. Внимательно посмотри. Почему его нужно жалеть? Разве он не такой же живой человек, как мы с тобой? Удивлённая (у Верити тяжёлая рука!), я покаянно замотала головой.

– Ну и нечего тут, – продолжила подруга, блестя глазами. – Ему не жаль, и мне не жаль, что он такой, какой есть. И не смей его жалеть.

Сказала как отрезала.

У Себа есть профессия. Он выучился на пекаря и уже три года грудится в пекарне по соседству. Там его все любят: он вежлив с покупателями и не отлынивает от работы. Себ делает самые вкусные на свете пирожные с заварным кремом – пальчики оближешь!

Больше всего в доме Верити мне нравится кухня. Здесь всегда тепло и уютно. Стены выложены бордовой плиткой, а мебель – из тёмного дерева. Не сказать, что кругом беспорядок, но на полках груды всякой всячины, что-то висит на крючках, какие-то картинки в деревянных рамках, и среди этого аккуратного хаоса очень приятно посидеть и отдохнуть. Верити обнимает меня за плечи, и мы стоим так некоторое время.

– Да, папа, хочу тебя спросить… Леора кое-что видела сегодня – публичное нанесение знака на площади. Ты ничего об этом не слышал?

Саймон отрывается от кипы газет, которые он складывал в стопку, его руки замирают в воздухе.

– Да, я что-то слышал.

– Мэр Лонгсайт был на площади, а какого-то человека отметили знаком Забвения. – Последнее слово Верити взволнованно шепчет, словно ругательство, которое решилась в конце концов произнести вслух. – Это был знак ворона. Ведь так, Лора? Я согласно киваю.

– Как старомодно! – беспечно отвечает Саймон. Он поворачивается к плите и включает под кастрюлей газовую горелку. Кажется, разговор окончен, но Верити не отстаёт.

– Такие церемонии всегда проводят на площади? Почему же я никогда не видела ничего подобного?

Саймон со вздохом убавляет газ и поворачивается к нам, облокачиваясь на гладкий гранитный стол. Потирает щёку, ещё больше взлохмачивая бороду, и произносит:

– Если кого-то объявляют забытым, то делают это на площади. Давно такого не было. Я уж и не помню, какие там правила. А некоторые, между прочим, должны бы и сами об этом знать, если собираются работать в правительстве. Саймон подмигивает Верити, и она недовольно закатывает глаза, а потом говорит уже спокойнее:

– Папа, а кого-нибудь из твоих знакомых объявляли забытым? Саймон помешивает содержимое кастрюли, и по кухне разливается умиротворяющий аромат куриного рагу. Он долго молчит, словно передумал отвечать, но потом всё-таки произносит:

– Да, я знал такого человека. Мне было очень тяжело это пережить, дорогая. Саймон поднимает голову, и я с изумлением вижу, что его глаза блестят от сдерживаемых слёз. Неужели он говорит о папе?

– Давайте сменим тему, девочки. Не стоит бередить старые раны. Леора, ты останешься с нами поужинать? Мне очень хочется ответить «да» и не возвращаться домой, но я знаю, что так нельзя.

– Спасибо за приглашение, но мне пора. Мама будет волноваться.

– Передай Софи привет и скажи, что пришло время выбраться куда-нибудь развеяться. Мы с Джулией сверим графики дежурств и найдём свободный вечер. Я киваю и прощаюсь с хозяевами. Хорошо, что о маме есть кому позаботиться. Верити провожает меня до двери.

– С тобой точно всё в порядке?

– Да, конечно, не беспокойся. Я улыбаюсь и стараюсь выглядеть как обычно, но, боюсь, вид у меня не самый радостный. – Ладно. Так я зайду к тебе завтра? Можем готовиться к экзаменам вместе, если хочешь.

– Спасибо, было бы здорово. Я так отстала по всем предметам, что даже не смешно. И вот что, Верити, извини, что я так расхныкалась у тебя. Не знаю, что на меня нашло.

Верити обнимает меня на прощание, и я отправляюсь домой.

Глава пятая

Дома я застаю маму на кухне, за ужином. Плохой знак, мама всегда, и особенно после смерти папы, настаивала, чтобы по вечерам мы садились за стол вместе. Так полезнее для взаимоотношений в семье, или для пищеварения, или для чего-то ещё, не помню. Я вхожу, но мама продолжает есть, будто бы не замечая меня. Так она намекает – уж куда прозрачнее! – что я провинилась. Лучше бы накричала, но она всегда такая сдержанная, такая осторожная. У неё даже эмоции как будто аккуратно упакованы.

По дороге от Верити я решила, что не буду спрашивать маму о папе и знаке ворона. Пока рано. Боюсь, просто не смогу этого выговорить.

И ещё подсознательно хочется, чтобы мама сама рассказала мне всю правду о папе.

– Прости, пожалуйста, я опоздала к ужину, – решаюсь произнести я, вешая одежду на крючок у двери. – Зашла к Верити, и мы заболтались.

Мама откладывает вилку и отпивает глоток воды.

– Дорогая моя, ты же знаешь, как я волнуюсь, – отвечает она с неприступным видом. Не знаю, беспокоилась ли она, скорее всего, просто сердится. Пытаюсь нацепить на лицо самое покаянное выражение, но разжалобить маму не получается. – Ты могла бы оставить записку…

– Я всё понимаю, пожалуйста, извини. – Дотрагиваюсь до маминого плеча, она оборачивается и смотрит на меня. – Я больше так не буду. Честное слово.

В мой четырнадцатый день рождения мама объявила, что я заслуживаю большей свободы. С тех пор, если я заранее сообщаю, где я, с кем, что делаю, когда вернусь и во что одета (на случай, если потеряюсь и придётся обращаться в полицию), то могу не приходить домой, пока на улицах не зажгут фонари. Ничего себе – свобода! Конечно, мама заботится обо мне, и я знаю, что теперь, когда папы больше нет, она волнуется ещё сильнее, но если бы только она могла доверять мне хоть чуточку больше!

Мама вздыхает и вытирает губы салфеткой. Иногда у меня такое чувство, будто она навсегда смирилась, что из меня не выйдет ничего путного. Она словно предпочитает замечать мои ошибки, вместо того чтобы приложить капельку усилий и разглядеть успехи. Мама расчёсывает мне волосы на косой пробор, чего я обычно терпеть не могу, но сейчас не обращаю на это внимания.

– Ветчина в духовке, наверное, еще не остыла, – говорит мама, возвращаясь к ужину. Кажется, на этот раз меня простили. Зря я так несправедлива к маме. Осторожно, прихватив полотенцем, вынимаю из духовки горячий противень. Перекладываю на тарелку два ломтика ветчины, едва не обжигая пальцы. Зачерпываю из кастрюльки на плите картофельного пюре и сажусь за стол. Мама не смотрит на меня – покончив с ужином, читает книгу. Вот что я сделаю. Устрою ей проверку. Беру с буфета лист бумаги и кладу рядом с тарелкой. Вилка в левой руке, карандаш в правой, ем и делаю набросок.

– Дорогая моя, неужели обязательно всегда рисовать за едой? Мама так острит. Это наша дежурная семейная шутка: мама за столом всегда читает, я всегда рисую, а папа всегда порицал нас за необщительность. Но сегодня получается не смешно.

– Скоро экзамены, мне надо готовиться. Теперь мама смотрит на рисунок, и росчерки моего карандаша становятся чётче, я затушёвываю птичье крыло. Мама опускает книгу на колени и вглядывается в мой эскиз.

– Сегодня на площади проводили церемонию нанесения знака, – говорю я, не отрывая глаз от бумаги.

– Да, я слышала. – У мамы спокойный голос, может быть чуть громче обычного. – У нас на чтениях только об этом и говорили. Я никогда не видела такой церемонии, даже не знала, что их всё ещё проводят. – Слышу шелест страниц, но, когда отрываю глаза от наброска, вижу, что мама смотрит на меня. – Много ли народу собралось на площади?

– Да, много. – Поворачиваю рисунок, чтобы тщательнее прорисовать клюв. Знаю, мама не сводит с меня глаз. – Тому человеку нанесли вот такой знак. – Придвигаю рисунок поближе к маме. Неужели она вздрогнула или мне показалось? – Это знак Забвения. Ужас, правда? Ну же, мама, расскажи мне всё как есть. Она изучает рисунок, избегая смотреть мне в глаза.

– Ты станешь великолепной чернильщицей, звёздочка моя, – говорит мама, возвращая мне листок. – Однако надеюсь, что такие знаки тебе наносить не придётся. В надежде услышать хоть что-нибудь интересное от мамы, заставляю себя продолжить рисунок, ярче выделяю перья.

– Если хочешь, можем в следующий раз пойти вместе. А кого отметили этим знаком? Ты его узнала? – спрашивает мама, поднимаясь отнести тарелку в раковину.

– Нет, никогда его не видела. Но преступление он совершил ужасное – украл лоскут чьей-то кожи!

Я не отрываю от мамы глаз, и мне кажется, что она на мгновение замирает посреди кухни.

Перевожу взгляд обратно на птицу – ворон смотрит на меня мёртвым глазом. Скатываю лист бумаги в шарик и отодвигаюсь от стола. Вставая, натыкаюсь взглядом на мамину книгу. Это сборник сказок, раскрытый посередине, на истории о Белой Ведьме. Пока мама моет посуду, забираю книгу наверх, чтобы перечитать знакомую с детства сказку. Папа часто читал мне эти истории, ещё долго после того, как я заявила, что вышла из детского возраста.

Глава шестая

Сёстры

Давным-давно жила на свете девушка, столь же добрая, сколь и прекрасная. Красоты она была необыкновенной: волосы словно золото, а губы будто рубины. Голос её звенел, точно смех тысячи ангелов, а глаза сияли, как звёзды в небесах. Жила она в лесу, в маленькой хижине, и жители соседнего городка приходили к ней в гости – полюбоваться её прелестным личиком. Слава о девушке разнеслась далеко, и имя её – Мория – стало известно по всей земле.

Была у Мории сестра-близнец. У сестры не было ни золотистых волос, ни рубиново-алых губ, и голос её не звучал, как смех тысячи ангелов, а глаза не сияли подобно звёздам небесным. В городе о ней говорили неохотно, не могли даже вспомнить её лица, только хмурились: «Ах да. Та, другая сестра…» Встречи с ней оставляли лишь чувство смутной тревоги. Все знали, что она не похожа на свою добрую и прекрасную сестру, и называли её «невидимкой», потому что не могли запомнить её имени.

А ещё у сестёр был отец – дровосек. Из срубленных им деревьев выстроили лесной домик, где он жил с дочерьми, и сделали кровать, на которой он спал и на которой вскоре должен был умереть.

Однако отец девушек был не только дровосеком. При рождении ему досталось два волшебных подарка. Первый – предсмертное желание дровосека непременно сбудется, а второй – удивительная способность рассказывать истории, которые всегда хотелось дослушать до конца. Нити сказок дровосека сплетались в полотна прекраснее изысканных гобеленов. Слушая его, мужчины рыдали, а женщины влюблялись в рассказчика. Его сказки разбивали сердца и лечили израненные души. Люди приходили в домик дровосека взглянуть на его прекрасную дочь, но оставались послушать необыкновенные истории.

Каждый день он рассказывал новую сказку, и каждый день дочь-невидимка записывала её в книгу. Но пришло время, когда истории стали короче, а голос рассказчика ослабел. Наступил и день, когда дровосек перестал рассказывать сказки и не смог подняться с кровати.

Дровосек прожил хорошую жизнь. Он был добрым супругом и прекрасным отцом. Об одном лишь жалел он: столько всего рассказал о других, а о себе ничего не поведал. И в безмолвии на смертном ложе горевал он о днях, когда рассказывал о королях и бесах, о феях и леших. Разве имела значение его собственная жизнь, если память о ней навсегда скроется с ним в могиле? Голос его ослаб, истекали последние отпущенные ему минуты, и никому не мог дровосек поведать свою историю.

В последний вечер дровосека дочери присели у его постели.

– Ах, отец, – сказала одна из них, – если бы только ты мог жить!

Но дровосек покачал головой, и дочери его заплакали горючими слезами.

– Ах, отец, если смерть твоя близка, – спросила одна из девушек. – Хватит ли у тебя силы поведать нам твоё последнее желание?

Ибо знали они, что последнее желание отца непременно исполнится, и надеялись, что он пожелает что-нибудь хорошее.

Дочери подали отцу воды. Сделав глоток, он вгляделся в их лица. Сил у дровосека осталось лишь на несколько слов. Он знал, что пожелать и знал, что его последнее желание исполнится.

– Слушайте меня, – тихо произнёс дровосек. – Пусть ваши истории запомнят. Пусть истории ваших жизней пойдут с вами повсюду, пусть люди запомнят вас навсегда, девочки мои. Это моё последнее желание. – И глубоко вздохнув, он умер.

Дочери дровосека горько заплакали. Вскоре их отца похоронили, погоревали о нём и оплакали. Но прошло немного времени. Имя его произносили редко, и дровосека забыли. Случилось так, как он и предполагал. История его жизни никогда не была рассказана.

Шёл однажды по лесу принц. Он набрёл на домик сестёр и постучал в дверь, околдованный красотой лесного жилища. Дверь открыла Мория, та, что была столь же прекрасна, сколь и добра, и принц сразу же полюбил её. На другой день он увёз Морию во дворец и женился на ней, и все в королевстве восхищались юной принцессой.

Проснувшись наутро после свадьбы, девушка смущённо улыбнулась супругу. Он взял её за руку и ахнул от изумления, увидев на коже жены рисунок. Это была картина их свадьбы. Мория мыла и мыла руку, но оттереть рисунок не смогла. Мория рассказала принцу о последнем желании отца, и молодые догадались, что так исполняются его последние слова. Вскоре принц с женой привыкли к рисунку и улыбались, глядя на него и вспоминая счастливый день своей свадьбы.

С каждым необычным и важным происшествием в жизни на коже Мории появлялись особые знаки. События отображались навсегда, и знаки эти могли увидеть все (если, конечно, знали, куда смотреть). С исполнением предсказания дровосека в королевство принца пришло процветание. Сначала люди пугались при виде правительницы, чья кожа была покрыта будто бы вытатуированными рисунками. Они боялись, что это злая волшебница, околдовавшая принца. Но когда принц поведал подданным о последнем желании дровосека, когда они увидели благополучие, которое принесла им принцесса, то успокоились. При новой правительнице подданные жили в мире и довольстве, как никогда раньше. Урожаи были обильными, королевство богатело и становилось всё могущественнее. Дочь дровосека все любили, ведь она принесла людям счастье и удачу.

Когда юная принцесса поняла, что скоро станет матерью, она попросила у мужа позволения навестить сестру, с которой не виделась со дня свадьбы.

– Хочу посмотреть, какие истории расскажут мне её рисунки, – сказала Мория. Она помнила, что последнее желание отца касалось обеих дочерей.

Принц дал жене лошадей и охрану, и Мория отправилась в дорогу, к лесному домику, деревья для которой срубил её отец.

Родной дом зарос плющом, а в саду царили сорняки и чертополох. Вороны свили гнёзда на деревьях вокруг хижины, и приветствовали Морию резкими криками. Она постучала в дверь и страшно удивилась при виде сестры. За время разлуки девушка стала ещё бледнее и походила на привидение. Она исхудала и стала совсем некрасивой. Копна перепутанных волос на голове словно колючие кусты в саду, а глаза – тёмные, как грозовое небо.

Сёстры обнялись и заговорили, вспоминая то, что случилось с каждой из них за прошедшие годы. Принцесса разожгла в очаге огонь, и, когда в домике потеплело, сбросила плащ. Сестра в изумлении воззрилась на покрытую рисунками кожу златоволосой красавицы. Мория показала каждый знак и рассказала его смысл. Поняв, что рисунки появились только у неё, принцесса печально вздохнула.

– Я думала, с тобой случится нечто подобное. Ведь последнее желание отца было о нас обеих. Очень странно! – нахмурившись, произнесла Мория.

– У меня обыкновенная жизнь. Нет ни мужа, ни богатств, ни дворцовой роскоши. Быть может, моя кожа пуста, потому что такова моя жизнь, – тихо ответила сестра-невидимка.

Принцесса провела в лесном домике весь день, а ночью уехала во дворец. Однако её не покидало беспокойство о сестре, чья кожа оставалась пустой. Вскоре первые движения малыша в утробе отвлекли принцессу от тяжёлых мыслей, и она перестала думать о сестре и о неисполнившемся последнем желании отца.

Приближался день рождения малыша, но принц и принцесса были удручены известиями из дальнего уголка королевства. Всюду на землях принца наступило благоденствие, сады цвели, подданные радовались, и только в один уголок не проникало благословение принцессы.

Мория с горечью узнала, что процветание обходит стороной её родной город.

Гонцы приносили вести о пропавшем урожае, о болезнях скота, бесплодных женщинах и страхе горожан. На городке лежало проклятие.

Когда младенец королевской крови появился на свет, принц и принцесса узнали об источнике бедствий.

Отпраздновать рождение наследницы королевства собрались родственники, друзья августейшей фамилии и знатные вельможи. Гости восхищались малышкой и новым знаком на коже Мории, который появился в минуту рождения ребёнка. Они изумлённо ахали и всплёскивали руками, увидев знак рождения и на коже крошки – она родилась с первой своей меткой, собственным именем. Благословение дровосека коснулось и дочери принцессы.

Однако кое о ком они позабыли. Ближе к вечеру, перед самым закатом, на дворец внезапно опустилась тьма. По залу с воем пронёсся ветер, огоньки свечей затрепетали и потухли. Гости задрожали, прижимаясь друг к другу. В мрачных сумерках ничего было не разглядеть. Все услышали, как открылась дверь, и ощутили прикосновение ледяного ветра, вдохнули запах лесного мха, тумана, сырости и дикого плюща. Капли вина, не высохшие на губах, стали горькими, как кровь. А потом они увидели женщину-призрак, которая прокладывала путь сквозь толпу, поглаживая перепуганные лица костлявыми пальцами, посмеиваясь над беспомощностью застывших в ужасе гостей.

Мория не пригласила сестру на праздник, но та всё же пришла. Приблизившись к колыбельке, где спала малышка, гостья преподнесла подарок – она предрекла девочке несчастья и тревоги, борьбу с судьбой и вечный проигрыш и раннюю смерть.

Малышка умрёт прежде, чем станет взрослой, – таков был приговор.

А потом, подобно тому, как с приходом весны тает снег, сестра принцессы исчезла, оставив в детской кроватке чёрное вороново перо.

Дворец огласился отчаянными стонами Мории, их перекрывали исступлённые приказы принца:

– Схватить! Задержать ведьму!

Прошли дни, недели и месяцы, но сестру принцессы так и не нашли. По королевству бродили разные слухи, пока не просочились во дворец, наполнив его ужасом. Сестра долгие годы травила землю – воровала чужие секреты и разбивала семьи, пугала детей, рассказывая им лживые небылицы о родителях, лишая сна, насылала порчу на коров, чтобы у них скисало молоко. Дальний уголок королевства попал под власть её коварства. Вердикт судей был ясен: белокожая сестра Мории, сестра-невидимка, – ведьма. Никаких сомнений. Потому-то последнее желание отца и не подействовало, на её коже не появились рисунки, а сердце осталось холодным. Она уже давно бросилась в пучину могущественной тёмной магии. Был оглашён королевский указ: Белую ведьму изгнать из страны! Город, опустошённый ведьмиными заклятиями, отрезали от королевства. Построили высокие стены. И в королевской крепости началась спокойная жизнь, пустую женщину, Белую ведьму, изгнали из королевства. Никто и не видел её с тех пор, как она наложила заклятье на дочь Мории во дворце. Остались лишь слухи о привидениях в лесу дровосека.

И королевство вновь расцвело. Земли были, благословенны, и люди счастливы. Принц и прекрасная принцесса правили мудро и справедливо.

Принцесса Мория прожила долгую и счастливую жизнь, история которой отразилась на её коже. С тех самых пор, чтобы не нарушить мира и благоденствия, принесённого её правлением, жители королевства записывают свои истории на собственной коже. Подобно дровосеку, они понимают, что жизнь бессмысленна, если история человека уходит с ним в могилу.

Глава седьмая

Сижу в спальне, на кровати, а в голове шелестят слова старой сказки. Здесь совсем не так, как у Верити. Мне не разрешили поддаться страсти к розовому, поэтому в моей комнате стены самые обыкновенные, белого цвета. Раньше я ужасно завидовала Верити, но теперь комната мне нравится. Открываю ящик высокого комода и вытаскиваю спрятанный под блузками альбом для набросков. Все так делают – заранее обдумывают будущие рисунки на коже. Стандартные, официальные метки выбрать, конечно, нельзя. Каждый получает знак рождения с именем, точки возраста, знаки медицинских прививок, а на спине всем рисуют семейное древо. На правое предплечье наносят разноцветные линии, короткие и длинные, свидетельства наших достижений. На левую руку записывают неудачи. Должник получит узкую оранжевую линию, вор – красную, убийца – толстую чёрную черту, но таких я никогда не видела. У меня на левой руке ничего нет, а о будущих метках по выбору можно рассуждать бесконечно. Самый первый личный знак должен отразить нашу внутреннюю сущность.

Первый знак разрешается наносить в день шестнадцатилетия, но я решила подождать. Хочу всем показать, какая я на самом деле, не просто послушная мамина дочка, тихоня отличница. Но теперь даже не знаю, удастся ли мне когда-нибудь выбрать свой первый знак. Хочу, чтобы он стал особенным, самым-самым! Жду озарения, когда подходящий идеальный рисунок возникнет в моём воображении. Пусть это будет что-то прекрасное, неподвластное времени, что-то только моё.

Присаживаюсь за письменный стол и рисую нас с Верити. На рисунке Верити смеётся, волосы растрёпаны. Я умудрилась так очертить себе брови, что выгляжу сердитой, но вообще-то мне нравится. Рисую я недолго. У настольной лампы вьётся мотылёк. Не очень крупный, мне не мешает, но крылышки отбрасывают странные тени, а свет от лампы зловеще мерцает. Шелест мотылька напоминает звук, с которым рвут бумагу или хлопают крыльями птицы. Но я не выключаю свет. Я больше не люблю темноту. За последний месяц после папиного предостережения: «Берегись пустых, Леора!» – ко мне вернулись детские страхи. Звуки, которые раньше успокаивали, теперь заставляют сердце стучать громче и сильнее, забытые тревоги всё чаще приходят в кошмарах.

Задолго до моего рождения, ещё до Указа о выселении, пустые жили рядом с нами. Представить невозможно – целая толпа людей, которые по собственной воле отказываются от знаков на коже. Всё началось с одного или двух, оставивших только знак рождения и какие-то официальные метки, а потом развернулось настоящее сопротивление. Они отказывались наносить знаки детям, предпочитали заплатить штраф или отправиться в тюрьму, лишь бы не подчиняться общим законам. На улице часто можно было встретить пустых, нечитаемых людей. Мама рассказывала, что её мать помнила те времена. Никто не понимал, как можно отказаться от вечного спасения, выбрать жизнь, которая приведёт к вечному проклятию?!

Но однажды правда вышла наружу. Те, другие, хранили такие ужасные тайны, что не смели наносить их на кожу. Всё началось с мелочей: если платье шила портниха с пустой кожей, на нём расходились швы – скверная работа. Письма и посылки приходили к адресатам вскрытыми, а значит, пропало доверие к почтальону с пустой кожей. Пустой пекарь продавал заплесневелый хлеб, пустая учительница в школе учила детей лгать, пустой врач выписывал лекарства, от которых становилось только хуже. Пустые заявляли, что им не нужно наносить знаки на кожу, чтобы хранить души в чистоте. Они называли себя праведниками, добродетельными людьми. Однако их поступки говорили совсем о другом. Тщательно спланированное восстание пустых показало их истинные цели. Они жгли дома, уродовали тела, срывали кожу с мёртвых, а у живых отбирали жизнь. И после жестокого мятежа отмеченные знаками были вынуждены дать отпор. Сопротивление пустых сломили, бунтовщиков изгнали далеко за стену, обрекая на жизнь там, откуда они больше не могли нам вредить. С тех пор всё шло хорошо.

Миновало столько времени, что мы забыли все страхи. Конечно, слухи не прекращались. В школе болтали, как чей-то дядя или отец или ещё какой-то родственник собственными глазами видел в городе пустого, разгуливавшего по ночным улицам.

– Он был совсем как привидение. Его кожа светилась, он крадучись обходил дом Юингов, собирался пролезть внутрь. – Такие россказни слышались часто. Школьные пересуды о пустых вызывали только смех, но дома, ночью, глядя на задёрнутое шторами окно, я не раз старалась убедить себя, что шорохи снаружи – всего лишь шум ветра.

– А ещё бывает, ученик не приходит в школу в понедельник и больше никогда не приходит, и никто о нём ничего не знает. Значит, до него добрались пустые.

Пересказывая подобные истории, мы визжали от сладкого ужаса, притворялись, будто просто шутим. Но по ночам, съёжившись под одеялом и страшась уснуть, я тряслась, как заяц. Сворачивалась калачиком, чтобы пустые не схватили меня за пятки, следила, чтобы ни один палец не высунулся наружу. Страшные рассказы о пустых преследовали меня, не давая покоя.

– Пустые приходят по ночам красть души. Утром на подушке родители найдут лишь пёрышко – знак, что ребёнка забрали пустые.

Мне было десять лет, когда пропала моя собака Амити. Обычно она не пряталась, надолго не убегала. Мы искали повсюду, прочёсывая окрестности день за днём, неделя за неделей. Я расклеила объявления, мы опрашивали всех знакомых и незнакомых, не встречалась ли им рыжая собака. Месяц спустя, бродя по рощице неподалёку от школы, я поскользнулась и съехала в неглубокий овраг. Там, среди листьев, я разглядела на земле ошейник Амити. Собака пропала бесследно, только к красному кожаному ремешку прилипло несколько блестящих перьев. Папа тогда велел не выдумывать чепухи, уверял, что собака ввязалась в драку, но я-то знаю: её забрали пустые. Я до сих пор скучаю по моей Амити.

Темно, ветер свистит, в раму моего окна бьются ветки деревьев. Страшные мысли всё кружатся, не желают уходить. Приказываю себе прекратить всякие глупости, давно пора повзрослеть. Но предостережения мэра Лонгсайта вспоминаются сами собой. Пустые действительно нам угрожают. Мотылёк влетел в ловушку из моих ладоней, он несколько секунд бьётся там и замирает. Приоткрываю локтем окно и выпускаю маленького летуна на волю, но серая бабочка камнем падает вниз. Она погибла, не дождавшись освобождения. Вытираю ладони о брюки. Совсем поздно. Переодевшись в пижаму, забираюсь под одеяло и закрываю глаза.

Думаю о папе, о его душе, заточённой в неизвестности в ожидании взвешивания и суда.

Думаю о Конноре, том человеке, которому поставили на площади знак, о его взгляде за мгновение до укола иглы чернильщика.

Думаю о Белой Ведьме и грозных словах предупреждения мэра Лонгсайта.

Думаю об огне правосудия, который пылает день и ночь, пылает вечно.

Лампа всё горит. Наконец я проваливаюсь в сон.

Мне снится, будто я в больнице. Лежу на кровати, а в руке, чуть ниже локтя, торчит игла с тоненькой трубочкой на конце. Ещё вижу медицинский пакет, который медленно наполняется тёмной жидкостью, и раздумываю: зачем брать у меня столько крови? Перевожу взгляд на руку и замечаю, что мои татуировки медленно исчезают. Знаки, слова и рисунки стираются прямо на глазах.

Я теряю не кровь, а чернила татуировок. Оглядываю свою кожу. Я совершенно голая. Меня прежней больше нет. Выдёргиваю из руки иглу.

Просыпаюсь, скованная страхом, и не могу перевести дыхание. Скидываю пижаму и встаю перед зеркалом – убедиться, что мои знаки по-прежнему со мной. Поворачиваюсь спиной, чтобы рассмотреть каждое имя на семейном древе. Удивительно, как мало на моей коже знаков. Я прожила на свете шестнадцать лет, но что из этого можно увидеть и прочесть? Умри я сегодня – и моя книга будет такой же, как у любого моего ровесника. Только имена будут другие и ещё какие-то мелочи, но всё остальное…

До сих пор историю для меня выбирали другие. Так хочется заполнить каждый сантиметр кожи чем-то важным, ничего не упустив, – всё прекрасное, что я видела, имена моих друзей, ну хотя бы Верити, имя моего первого возлюбленного. Первая любовь. От этих слов тянет рассмеяться. Нет у меня никакого возлюбленного, не о чем ставить знак на коже. Кому я нужна!

Конечно, о мальчишках в школе и говорить нечего. Ну был один, из-за которого я краснела и старалась соорудить нормальную прическу, всё мучилась, не слишком ли я тихая да не слишком ли умная. Но по-настоящему мне никто не нравился. И я точно знаю, что и я никому не нравилась. Наверное, я единственная шестнадцатилетняя девушка на земле, которая никогда ни с кем не целовалась.

В зеркале отражаются полоски растяжек на бёдрах, бледная кожа. Мне слишком часто говорят, что бледность – это аристократично, что мне повезло. Но моя бледность неправильная, не алебастровая бледность красавиц, а сероватая, бесцветная. У меня вообще всё неправильно. Грудь слишком маленькая, чтобы сказать о себе «фигура с изгибами», а бёдра слишком широкие, чтобы назвать меня стройной. Лицо слишком неправильное для симпатичного и слишком обыкновенное, чтобы врезаться в память. Волосы слишком прямые для кудрявых и слишком волнистые для прямых. Не важно, сколько раз я даю себе слово отрастить их подлиннее, всё равно надоедает, и я снова прошу подстричь меня покороче. Никто по доброй воле не выкрасил бы себе волосы в мой оттенок – мышино-коричневый, тут уж сомневаться не приходится. Вот глаза мне нравятся – синие. Но красивой меня всё же не назвать. На груди появилась новая фиолетовая полоска растяжки – вот пакость! Пытаюсь растереть эту ползучую ниточку. Какая несправедливость! Груди практически нет, а растяжки есть. Откуда они только берутся?

Тело предаёт меня, выдаёт меня настоящую любому, кто посмотрит, меня – такую неправильную. Но всё это не важно. Чёрные и серые линии рисунков и знаков постепенно покроют моё тело. Я стану другой. Через боль и кровь татуировки изменят меня.

Мне есть что рассказать миру.

Совсем светло. Вот и утро. Скоро придёт Верити, будем готовиться к экзаменам. Натягиваю коричневые укороченные брюки, из-под которых выглядывают мои любимые полусапожки из мягкой кожи. Бирюзовая блузка досталась мне от Верити. Простого покроя, с пуговицами у воротника, достаточно длинная, чтобы скрыть бёдра. Хорошо, когда подруга выше ростом! Дважды оборачиваю вокруг талии оранжевый пояс и крепко завязываю его впереди. Спрячусь под одеждой, и никто меня не прочтёт. Может быть, если моей почти пустой кожи будет не видно, окружающие придумают мне более интересную историю, чем есть на самом деле.

Услышав голоса мамы и Верити, на секунду застываю в дверях. Похоже, я проспала. Со второго этажа видно Верити и маму за кухонным столом. Сияют начисто отмытые столешницы, на которых мы с папой столько лет резали всякую всячину, ленясь протянуть руку и взять кухонную доску. (Мама вечно ругала нас, словно папа тоже был ребёнком на её попечении.) Сияющая утварь поблёскивает на крючках у стен. Мама заметила меня и поднимается налить мне чаю. Благодарно улыбаюсь ей и останавливаюсь поприветствовать пращуров, называя каждого по имени, зажигаю свечу на столике под их книжной полкой. Жаль, что здесь нет папиных родственников, но он родился и вырос в Ривертоне и не мог принести свои книги предков в Сейнтстоун. Он вообще почти ничего не рассказывал о родных.

Мама рассматривает правую руку Верити. Не может устоять: она читает людей при каждом удобном случае – это её любимое занятие. Больше всего маме нравится сидеть вечером на веранде и смотреть на прохожих, подглядывая их секреты. Вот только в знаках Верити нет никаких тайн. Верити идеальна – лучше не бывает.

– Как идёт подготовка к экзаменам? – Мама наконец выпускает руку Верити и отпивает глоток чая.

– Всё в порядке, – отвечает Верити, застёгивая рукав блузки, – вот только эти сны… Всё время вижу, как мне достаются на экзаменах вопросы о том, что я не успела повторить.

Вот глупости! Верити прекрасно сдаст все экзамены. Мама берёт заварочный чайник, чтобы налить ещё чаю, и я вижу на столе мой вчерашний рисунок. Мама разгладила смятый листок и, видимо, рассматривала ворона. Интересно, показала ли она моё творение Верити?

– Пошли, Ветти. Без тебя ничего не получается – голова не работает.

Верити забрасывает на плечо сумку с книгами, и, захватив по чашке чая, мы уходим ко мне в комнату.

Экзамены, которые нам предстоит сдавать, очень и очень важные. Будут вопросы по всем школьным предметам да ещё дополнительные тесты по выбранным специализациям. Я буду сдавать нанесение татуировок. Важнее этих экзаменов ничего и быть не может. От результатов зависит наше будущее. Если провалюсь, мне достанется какая-нибудь скучная работа, и я застряну на ней навсегда. В последний год в школе разрешается выбрать специализацию, но нет гарантии, что удастся хорошо сдать экзамены и получить разрешение работать по выбранной профессии. Надо показать, что действительно достоин своей мечты. Если меня отправят в какой-нибудь офис перебирать бумажки, моя душа, наверное, скукожится и умрёт. Я страстно мечтала стать чернильщицей, мечтала с самого детства, с тех пор как папа научил меня рисовать. За последние месяцы я уверилась, что это действительно мое призвание. Мне нравится сжимать в пальцах чернильную ручку, нравится вырисовывать татуировки. И больше всего мне нравятся истории, рассказанные каждым знаком – истории, которые можно увидеть и понять совершенно по-разному.

Настоящих татуировок я пока никому не делала: старшеклассникам это запрещено. Зато научилась очищать и стерилизовать кожу и инструменты, наносить знаки на бумагу и свиную кожу. Выяснилось, что я готова кропотливо прорисовывать самые мелкие детали и что быть чернильщицей – моё самое сильное желание в жизни.

Верити надеется работать в правительстве. Она хочет заниматься управлением, стратегиями развития и всякими такими штуками. Перекладыванием бумажек Верити не напугаешь: она столько времени провела на практике в правительственных офисах, что иссушение души подруге не грозит. Верити придётся выучить все законы, правовые акты и разные нормативные документы. Только получив высшие баллы на всех экзаменах, можно попасть в департамент Похорон и взвешивания душ, где работают с книгами недавно почивших. Верити хочет заниматься подготовкой покойных к посмертному суду, изучать книги и готовить рекомендации для достойных остаться в памяти. Это один из самых важных департаментов правительства и наиболее таинственный. Смотрю, как подруга раскладывает на столе учебники и тетради, слушаю её беспечную болтовню и пытаюсь представить, как она будет выглядеть за массивным столом в государственном учреждении, принимая решения о судьбах людей.

Всё меняется. Меняется слишком быстро.

Остаток утра мы напряжённо трудимся. Верити устроилась за моим колченогим письменным столом, просматривает учебники и записи в тетрадях, а я рисую, лёжа на полу – в моём портфолио явно не хватает рисунков – и между делом выковыриваю застрявшие среди ворсинок ковра кусочки сухой краски. Столько нужно ещё сделать! Очень непривычное ощущение – знать, что надо торопиться и работать на пределе сил. Раньше мне никогда не приходилось особенно стараться в школе: всё получалось само собой. А потом заболел папа. Стоит мне подумать о будущем, как мысли сразу же возвращаются к папиной болезни, как ему становилось всё хуже, а потом он умер, и теперь приходится жить без него. В моём будущем без папы зияют огромные чёрные дыры – слишком многого не хватает.

Однако жизнь берёт своё. Без папы тяжело, но выбора нет, надо жить дальше.

– Лора, ты как, в порядке? Папа вчера беспокоился о тебе. – Верити беспечно раскачивается на стуле, но в последний момент хватается за стол, чтобы не упасть навзничь. – Вообще-то я тоже волновалась. Церемония на площади так тебя расстроила…

Снова мысленно вижу того человека, Коннора, вижу, как ему наносят знак, слышу жужжание татуировочной машинки, вижу его глаза.

– Честно говоря, я пыталась об этом не вспоминать, – выдавливаю я, сглатывая ком в горле. – Как можно жить, если тебя объявили забытым?

– Не знаю, Лора. Но ты же понимаешь, он совершил ужасное преступление. Мне остаётся только согласно кивнуть в ответ.

– Себ сказал, что видел вчера окончание церемонии, у него как раз был перерыв в пекарне, – продолжает Верити. – Рассказчица Мел тоже была там, она пересказала историю Святого, чтобы ещё раз напомнить о ценности наших знаков, о важности сохранить всю кожу почившего до последнего лоскутка. Устало пожимаю плечами. Наверное, если бы я осталась на площади, рассказ Мел помог бы мне успокоиться. Но совершённое преступление столь ужасно, что история Святого здесь не к месту.

– Как ты думаешь, твой папа знал того человека? Может быть, они работали вместе? – спрашивает Верити.

У меня едва хватает сил отрицательно помотать головой:

– Вряд ли. Не хочется думать, что такой человек был среди папиных друзей, – бормочу я в ответ. – Папа очень серьёзно относился к работе. Он бы страшно разозлился, узнай, что кто-то допустил такую оплошность. Такую жестокость, – добавляю я со вздохом.

– Бедная Леора! Ты, наверное, ужасно по нему скучаешь… Киваю, и к глазам подступают предсказуемые слёзы.

– Очень тяжело ждать взвешивания души, тяжело знать, что его книга ещё в музее. Как бы я хотела, чтобы всё скорее кончилось и он снова был дома, с нами.

– Я всё понимаю, Лора, это очень непросто. Но помни о книгах предков. Пусть они служат тебе утешением. Вериги права. Предки охраняют нас, направляют, указывают путь и поддерживают. Им надо верить. Иногда я не чувствую их заботы, забываю об их силе. Надо просто верить. Верити смотрит на меня, поэтому я спешу улыбнуться и говорю: – Да, кстати о предках… Сегодня наша очередь произносить имена. Верити испускает тяжкий стон. Она терпеть не может ритуал чтения имён – эта церемония кажется ей слишком вычурной, неоправданно пышной. Думаю, подруга решила участвовать, только чтобы составить мне компанию.

– Да, конечно, моё любимое чтение имён… – недовольно бормочет Верити.

– Давай встретимся на улице, у Дворца правосудия, и дальше пойдём вместе?

Поговорили, теперь надо заниматься. Отодвигаю тёмные мысли подальше и сосредоточенно работаю. До вечера мы повторяем разные темы и проверяем друг дружку, задавая каверзные вопросы. Несколько раз я почти готова рассказать о папе и его тайном знаке, но как-то не складывается. Подожду удобного случая. Когда я вечером обнимаю Верити на прощание, меня вдруг охватывает раскаяние: у нас не должно быть тайн.

Глава восьмая

Никто не умирает до конца, пока человека помнят, пока произносят его имя. Вот почему мы каждое утро приветствуем наших прародителей и вот почему у нас есть ритуал чтения имён. Эта церемония проводится каждый день. Участие добровольное, всем желающим указывают день и время, когда можно прийти и прочесть имена почивших. Моя очередь наступает раз в месяц. Живые обязаны следить, чтобы достойные предки жителей города не были забыты. У кого-то не осталось потомков, их имена теперь звучат только из наших уст. Помнить достойных необходимо. Это наш долг по отношению к их жизни и памяти.

Сегодня мама тоже участвует в церемонии. Мы всегда ходим читать имена втроём: Верити, мама и я. После ужина мы переодеваемся. На чтение имён настоятельно рекомендуют приходить в оранжевом, жёлтом и красном. Яркие цвета напоминают о пламени правосудия. Я надеваю старое мамино платье цвета шафрана. Оно мне чуть-чуть велико («Тебе есть куда расти, Леора!»), подол юбки подметает пол.

Мама набрасывает тяжёлую золотистую мантию поверх обычной одежды. Мы похожи на пламя свечей. Берём с собой медовый напиток с лимоном: во время чтения приятно сделать глоток-другой, освежить пересохшее горло.

Идём по опавшим листьям к площади, к Дворцу правосудия. Беру маму под руку, чтобы согреться и просто почувствовать, что мы вместе. Мама слегка улыбается, но потом со вздохом крепко прижимает к себе мою руку. Скорее всего, не так уж ей легко, несмотря на показное спокойствие. Мама никогда не была особенно чувствительной, даже до смерти папы, но не была и натянутой струной, как сейчас. Папа всегда мог её успокоить, развеселить. Как же хочется забыть все невзгоды, хотя бы на этот вечер! Сегодня первое чтение имён со дня папиной смерти. Боюсь, мой голос выдаст слушателям горечь потери.

Верити ждёт нас у дверей Дворца правосудия. Сначала я даже не могу её разглядеть. Тёмная кожа, чёрные волосы, серая шаль – заметить Верити в сумерках непросто. Некоторые окна Дворца мерцают – это свет вечно горящего внутри огня. Остальные части здания погружены во мрак. Верити выходит под уличный фонарь и приветственно машет нам. Сквозь маленькую дверцу в боковой стене здания мы входим во Дворец правосудия. Церемония чтения имён проводится в небольшом зале неподалёку от главного – в Зале поминовения. Здесь всегда жарко, ведь совсем рядом бушует негасимое пламя.

В Зал поминовения ведут тяжёлые деревянные двери. Узкие высокие прорези окон как будто прячут нас ог внешнего мира. Аромат благовоний и тепло обитых деревянными панелями стен вытесняют воспоминания о холоде и промозглом ветре снаружи. Мне всегда нравилось, как звучат здесь голоса. Читая имена, мы словно даём каждому новую жизнь. В этих стенах хранятся воспоминания о том, что более не видно глазу.

На деревянных табуретах сидят слушатели. Обычно стулья расставляют рядами, но посетителям разрешается передвигать их, ставить, как удобнее. Хорошо, когда на чтение имён кто-то приходит, – слушатели очень помогают мне сосредоточиться, напоминают о важности и красоте церемонии, я стараюсь произносить с чувством каждое имя. Быть может, кто-то пришёл вспомнить как раз этого человека. Вход на чтение имён открыт всем жителям города. Прочесть за один вечер всю Книгу мёртвых невозможно, но идут дни, недели, месяцы и годы – и каждое имя на мгновение оживает, наполненное дыханием чтеца.

Сухой воздух режет глаза. Надеюсь, что не усну, выстою до конца. Зевать за чтением не положено: церемония очень торжественная.

Мама идёт первой, за ней Верити, я замыкаю нашу маленькую процессию. Поднимаясь на помост, наступаю на слишком длинный подол платья и чуть не падаю. Мама бросает в мою сторону грозный взгляд, а Верити сдерживает смех. Мы зажигаем новые белые свечи от почти догоревших. Необходимо поддерживать огонь, не дать пламени потухнуть.

Произносим вступительные фразы ритуала и начинаем читать имена.

Прародители наши, мудрые и любимые! Мы помним вас. Ваши мудрые мысли дали нам мир и справедливость, слова – знание и милосердие, поступки – безопасность и достаток. Мы чтим вас. Мы помним вас. Вдохните воздух жизни, когда мы произнесём ваши имена, явите нам вашу мудрость, укажите нам путь.

Джеймс Пис

Исаак Адофу

Генри Чалис

Хоуп Майну

Ранган Сингх

Джейн Хендл…

После каждых пятидесяти имён чтец говорит: «Мы помним вас», и другой чтец произносит следующие пятьдесят имён. За вечер мы проговариваем тысячу имён.

Папиного имени в Книге мёртвых нет. Пока нет.

Той ночью мне снится сон.

Я вижу зал поминовений, кто-то произносит моё имя, и я не понимаю, как это возможно, ведь я жива и здорова. Потом чтец берёт ручку, вычёркивает моё имя, смотрит мне в глаза и громко захлопывает Книгу мёртвых.

Глава девятая

Следующие две недели дни похожи один на другой. Сплю, повторяю школьную программу, делаю что-то по дому, занимаюсь вместе с Верити. В первый день экзаменов мама будит меня рано. Жутко не хочется вставать, в голове туман, я не привыкла выбираться из-под одеяла до девяти часов.

Неделя проходит в абсолютной тишине экзаменов. Меня это успокаивает. Приятно сознавать, что каждый твой день расписан по минутам, всегда известно, куда идти и что делать. На обсуждении портфолио рисунков экзаменатор задаёт сложные и запутанные вопросы, требует пояснить мой «женственный» стиль рисования и громогласно недоумевает, позволят ли мужчины, чтобы знаки им наносила девчонка. Я очень вежливо отвечаю что-то о том, как важно собрать команду чернильщиков с различными взглядами и техниками, но с трудом удерживаюсь от резкого ответа, и такое со мной далеко не впервые. Женщин среди чернильщиков очень мало – это правда, но папа всегда говорил, что отношение окружающих не изменится, пока мы сами не заставим его измениться.

Высыпаться я не успеваю, так что к концу недели страшно выматываюсь, и мысли куда-то улетучиваются, прежде чем я успеваю их ухватить и додумать. На последнем экзамене – сдаём историю – я вдруг понимаю, что сижу, бездумно уставившись в пространство. Оглядываю просторный зал с высоким потолком, где я прослушала столько лекций и высидела столько собраний, и в голову лезут странные мысли. Был бы жив папа, он встретил бы меня после экзаменов, мы пошли бы куда-нибудь, устроили маленький праздник. Папа всегда знал, как отмечать особенные и важные события. Но ничего этого не будет. Я просто вернусь домой и буду ждать маму. Может, приготовлю ужин. Без папы мы обе словно разучились праздновать, торжественно отмечать какие-то достижения.

С некоторым усилием возвращаюсь к экзаменационному листку. Остался последний вопрос. Читаю задание раз, другой и озадаченно оглядываю зал. Интересно, кто-нибудь ещё дошёл до этого странного вопроса? Но все головы склонились над партами, ручки стремительно скользят по бумаге.

Вопрос: Приведите три примера возможного образа жизни в Сейнтстоуне, если бы Указ о выселении пустых не был исполнен.

Этого вопроса в списке для подготовки к экзамену не было. Мы никогда не обсуждали ничего подобного на уроках. Есть что-то противозаконное даже в допущении, что можно жить рядом с пустыми, существовать с ними в одном городе. Похлопывая кончиком ручки по губам, пытаюсь вообразить, что за жизнь ожидала бы нас тогда.

1. Если бы пустые жили рядом с нами, наш образ жизни оказался бы под угрозой. Отмеченные знаками стремились бы к правде, справедливости и чистосердечию, а мысли пустых и мотивы их поступков оставались бы скрыты от окружающих. В таком мире мы были бы уязвимы. История сохранила свидетельства агрессии пустых против отмеченных, логично предположить, что противостояние такого рода со временем только усилилось бы – пустые были убийцами по своей сути. Под угрозой оказались бы не только наша культура и вера, но и наши жизни.

Так, сойдёт. Не представляю себе жизни рядом с людьми, которых нет ни малейшей возможности узнать по-настоящему.

2. Общество было бы разделено. Бесконфликтное существование таких разных групп на одной территории едва ли возможно. Пустые, вероятнее всего, воспользовались бы открытостью отмеченных знаками, в то же время скрывая собственные жестокие намерения. Единство веры и законов необходимо обществу, чтобы поддерживать традиции и чтить предков. В отсутствие открытости, ясности намерений и взглядов взаимоуважение в обществе невозможно.

До Указа о выселении Сейнтстоун был во власти беспорядков и страха. Пустые в полной мере воспользовались нашей беспечной открытостью.

3. Согласно статистическим данным уровень преступности со времени исполнения Указа о выселении значительно снизился. Логично предположить, что, если бы пустые остались в Сейнтстоуне, наша жизнь была бы не такой мирной и безопасной. Сейчас жестокие преступления крайне редки, а грабежи, подкуп и вандализм, пороки, приводящие к упадку общества, эффективно предупреждаются благодаря политике нанесения знаков на преступников.

Кажется, придраться не к чему.

Время на ответы истекло. Закрываю тетрадь и кладу ручку на парту. Вот и всё. Осталось дождаться оценки, от которой зависит моё будущее. Моя судьба.

Верити маячит у дверей зала. Я застреваю над грудой школьных сумок, отыскивая свою, никак не могу толком набросить шаль. Довольная Верити сияет:

– Отличные задания, лучше и быть не могло!

– Неужели? А как тебе последний вопрос о пустых? – недоумённо спрашиваю я. Подруга хмурится и качает головой.

– Какой вопрос? Я не… – Но тут её взгляд натыкается на часы, и мысли меняют направление. – Ой, опаздываю! Ты не передумала? Может, пойдёшь с нами? Родители Верити ведут её с Себом в кафе-мороженое. Она приглашала и меня, но что-то не хочется. Маме не понравится, если я отправлюсь праздновать что-то с чужой семьёй.

– Мне надо домой. Мама захочет узнать, как всё прошло.

Верити уходит навстречу родителям, исчезает в толпе взволнованных школьников. Она машет по пути знакомым и поправляет съехавший с плеча ремень сумки. Посмотришь на Верити – и кажется, что жизнь совсем простая штука. На меня вдруг накатывает грусть – детство кончилось, всё меняется. Поверить не могу, что мы с Верити больше не будем видеться каждый день в школе. Закрываю глаза и мысленно обращаюсь к пращурам с короткой молитвой: «Пусть наши судьбы останутся сплетёнными и в будущем. Пожалуйста».

С соседнего дерева к моим ногам с шорохом опускаются листья. Совпадение, конечно, но я вижу в этом знак. Листья станут моим талисманом, символом моей веры в будущее. Кладу их в карман, заправляю папин кулон под блузку и, поплотнее закутавшись в шаль, отправляюсь домой.

Глава десятая

По дороге я никак не могу отделаться от мыслей о последнем вопросе по истории. Какой была бы наша жизнь, если бы пустые жили в нашем городе? Воображаю, как они идут по улице рядом со мной, пустые, ужасающе непостижимые, и вздрагиваю от этой картины.

В детстве нам рассказывают сказки, занимательные истории. Взрослые приукрашивают жизнь: легенды занимают место проверенных фактов, а сказки – исторических событий. Но когда-нибудь приходится взрослеть.

До сих пор помню день, когда я увидела подлинную сущность пустых. Поняла, что истории, которые считала лишь страшными сказками для непослушных детишек, оказались правдой.

Вряд ли кто-нибудь из нас забудет ту зелёную дверь в музее. Хотя, до тех пор пока я впервые не вошла в неё, я на эту дверь вообще внимания не обращала.

В детстве мы все читали сказки. Историю о несчастной «невидимке», проклятой Белой Ведьме, и её прекрасной сестре Мории и о том, какими разными путями они пошли по жизни: одна – пустая, другая – отмеченная знаками. Сестра злая и сестра добрая. Мы столько раз слышали эту сказку! А в школе на переменах даже разыгрывали сценки с главными героями. Помню, мы с Вериги спорили, кому достанется роль прекрасной сестры. Я любила воображать, что живу в лесной хижине и жду принца. Мы знали о существовании пустых, о том, что Белая Ведьма была первой из них, но пустые были для нас персонажами сказок, как гоблины или феи. Они были ненастоящими.

А когда нам исполнилось лет по девять или десять, в школе объявили, что мы всем классом пойдём в музей. В гот день царила какая-то необычная атмосфера, мы шли под моросящим дождём, воздух был будто заряжен электричеством. Учительница сдержанно попросила нас ничего не рассказывать об экскурсии младшеклассникам.

Весь путь до музея мы с Верити прошли, держась за руки и перешёптываясь.

Я до сих нор ясно помню, как всё было. Помню, как мы вытерли ботинки у входа и повесили плащи на крючки в гардеробе. Помню, что каменные плиты музейного пола всё равно намокли, а вслед за нами в здание ворвался холодный ветер. Помню, мы с Верити так и держались за руки, хотя в музее нам ничто не угрожало.

Нас подвели к зелёной двери, мимо которой мы столько раз проходили и никогда не задумывались, что за ней скрыто.

Правда без покрова.

Покровы были сброшены полностью, был открыт каждый сантиметр кожи пустого. Неизвестного, безымянного, совершенно нагого человека. Он лежал на спине, разжав ладони. Округлые локти уткнулись в стеклянные стенки. Грудь впалая, кожа слегка посинела от окружавшей его жидкости. Не удержавшись, я осмотрела его всюду. Глаза закрыты, рот полуоткрыт, словно готов вздохнуть, заговорить, закричать. Человек сохранён не в виде книги, а как экспонат – трофей, предостережение.

Пустой.

Мы стояли и смотрели. Стояли так близко, что могли различить замысловатые линии на подушечках пальцев или сосчитать волоски на бёдрах. Мы словно застали человека в ванной. Только перед нами был стеклянный резервуар, а человек лежал под водой.

Я стояла так близко, что могла рассмотреть всё, но ничего не видела. Не было ни одного рисунка, ни слова, ни знака. Лишь безмолвное тело. Его хранили как предупреждение – пустой, захваченный когда-то и помещённый в музей. Учительница объяснила, что только тот, кому есть что скрывать, станет хранить историю своей жизни в душе, а не на теле.

Я представила, как секреты пожирают его изнутри, точно черви под кожей. Это тело было набито гниющей плотью, словно накрепко запертый ларец, хранящий постыдные тайны.

Охваченная внезапной волной паники, я взглянула на собственную руку, чтобы посчитать метки прожитых лет. Перевела взгляд на Верити и других одноклассников, с облегчением читая знакомые истории на каждом из них. Никаких секретов. Только правда без покрова.

Остальные экспонаты в том небольшом зале свидетельствовали о жестокости пустых. Смотреть на них было мучительно. Стеклянные витрины отражали свет и раскрывали жуткую правду. Рядом с фотографиями на белых карточках были от руки написаны пояснения – свидетельства очевидцев, иногда встречались даже записи, собственноручно сделанные пустыми, их планы нападения на нас. Потом раздались взволнованные голоса мальчишек, они звали нас посмотреть на что-то особенное. Мы с Верити подошли к ярко освещённому ящику у дальней стены, и я прочла пояснение:

Нож Тобиаса Клемента.

Этим ножом Тобиас отсекал жертвам кисти рук.

На лезвии темнели какие-то пятна, похожие на ржавчину.

– Смотри, кровь! – шепнул кто-то.

Рукоятка ножа истёрта, будто её часто держали умеренной рукой. У нас на кухне похожим ножом режут мясо и овощи.

Клемент был не единственным из пустых, кто расчленял тела невинных людей, чтобы похитить их знаки и погубить души, но он был, по всей вероятности, одним из наиболее успешных в этих делах. Как и все пустые, он действовал с изощрённой жестокостью. Мужчины, женщины, дети – его безжалостная рука не щадила никого. За два года до выхода Указа о выселении Клемента наконец поймали и казнили.

Понятно, почему пустые действовали именно так. Можно сказать, умное решение, если бы только речь не шла об убийствах. Если не сохранить на коже знаков обо всех важных событиях в жизни, не превратить кожу в книгу или потерять хоть кусочек кожи с рисунками и знаками, то поступки твои лягут на душу тяжким грузом и надежда на вечную жизнь угаснет. Худшего и вообразить невозможно!

Я всё стояла у стеклянного ящика с экспонатами: кучка перьев, сморщенный кусочек ткани рядом с ножом… Одноклассники разбрелись по залу, и я шагнула ближе, чтобы рассмотреть тот кусочек ткани. Это была не ткань. То, что издали напоминало старую мешковину, вблизи оказалось лоскутом человеческой кожи с детской ручки. Я сосчитала метки возраста. Год, два, три… четыре.

Я в ужасе прошептала о своей находке Верити. Подруга нахмурилась и кивнула. Тогда, в музее, мы многое поняли о мире вокруг нас. Всё оказалось куда сложнее и страшнее, чем мы себе представляли. Закрыв глаза, я прикидывала, какими знаками и рисунками покрою свою кожу. Как же мне хотелось вырасти, чтобы знаки поскорее защитили меня, словно доспехи.

Потом мы вернулись в школу и записали впечатления о посещении музея в свои толстые тетради. Учительница снова попросила нас ничего не говорить младшеклассникам. С того дня мы больше не играли в героев сказки о Белой Ведьме. А время чтения преданий и легенд в школьном расписании заняли уроки истории.

Глава одиннадцатая

День объявления оценок выдался солнечным, но прохладным. От волнения не могу даже думать о еде, уже хочу приодеться, выглядеть достойно. Надеваю любимое платье, примеряю шаль с лиловыми, серыми и оранжевыми нитями. Укутав плечи, оставляю руки открытыми, и закалываю на плече красивой брошкой – подарком от родителей на день рождения. Папин кулон прячу под платье, надеюсь, деревянный листик принесёт мне удачу. Короткие волосы зачёсываю назад и закалываю на затылке, освежаю лицо и наношу на кожу несколько капель масла, чтобы показать татуировки во всей красе. Дрожащими руками беру сумку, скользя по ремешку вспотевшими, липкими от масла пальцами.

Утром, собираясь на работу, мама обняла меня и сказала что-то ободряющее. Она выглядела как раньше, моя милая мама, чей трезвый, рациональный взгляд на жизнь всегда уравновешивали папино тепло и добродушие. В ту пору мама часто улыбалась. Она с удовольствием притворялась, будто сердится на папины шутки и розыгрыши, а потом, не в силах сдерживаться, хохотала от души. Иногда кажется, что с папиной смертью ушла и частичка маминой души. Ни за что не признаюсь вслух, но боюсь, что исчезла моя любимая её часть.

– Леора, искорка моя, я знаю: ты старалась изо всех сил. Что бы ни случилось сегодня, я горжусь тобой. Не волнуйся, пращуры обо всём позаботились. – Мама провела рукой по корешкам книг предков и направилась к двери. – Не уходи праздновать, пока не расскажешь мне о результатах, договорились? Я вернусь к пяти часам. Опуская в сумку связку ключей, нащупываю небольшую карточку. Это записка. Отец бы тобой гордился. В тебе горит его пламя, моя милая Леора. Мне едва удаётся сдержать слёзы.

– Ну всё, пора идти, – говорю я книгам предков, столпившимся на полке. – Пожелайте мне удачи и укажите путь. Надеюсь не посрамить сегодня вашей памяти.

Послав книгам воздушный поцелуй – что это на меня нашло? – забрасываю сумку на плечо и запираю дверь. Шаль развевается на ветру, боюсь, скоро от причёски останутся одни воспоминания. И тут уже ничего не поделаешь. Ни с причёской, ни с оценками.

После экзаменов каждому выделяют наставника, который и объявляет результаты. Наставник Верити ожидает её в здании правительства.

Мне в наставники назначили городскую рассказчицу – Мел. Не понимаю, почему мне досталась такая важная персона. У Мел наверняка есть куда более интересные занятия, чем тратить на меня время. Рассказчица – настоящая знаменитость, совсем как мэр Лонгсайт. Её зовут просто Мел, без фамилии. Рассказчики воплощают не собственную историю, а все истории нашего народа. Я не раз видела Мел, но только издали, на больших собраниях. Ей доверено хранить в памяти и на коже все наши легенды и предания. Рабочее место Мел в здании музея, там у неё отдельный кабинет.

Музейные ворота открыты, створки надёжно закреплены, чтобы не стучали на ветру. За чёрными чугунными прутьями решёток музей выглядит как заботливая тюрьма для артефактов. Экспонаты здесь будто в заключении – каждый на своём месте в стеклянных ящиках, у каждого предмета, каждой книги своя история. С глубоким вздохом миную ворота. Мы с папой очень любили ходить в музей вдвоём.

Поднявшись по истёртым каменным ступеням, шагаю по частой напольной решётке и толкаю створку двери. Холодный воздух, ворвавшись внутрь, борется с тёплым, пока я осторожно закрываю за собой дверь. Волосы растрепались и липнут к щекам, я шарю по карманам в поисках платка, чтобы перестать наконец хлюпать носом. Результаты экзаменов мы все получаем в разных местах, куда нас вызывают наставники. Мне назначено явиться в музей, в одну из комнат цокольного этажа. Там, наверное, не жарко, но мне от волнения уже нечем дышать. Расстёгиваю брошь и снимаю шаль.

За столом регистрации посетителей сегодня моя старая знакомая – Беатриса. Она работает здесь с незапамятных времён. Беатриса встречает меня улыбкой:

– Леора! Неужели это ты? – Невозможно не улыбнуться ей в ответ. – Невероятно! Уже сдала выпускные экзамены! А я помню, как отец впервые принёс тебя в музей – совсем крошку. Кажется, это было совсем недавно, и года не прошло. Заметив, что от этих слов моя улыбка тает, Беатриса стремительно меняет тему. Сверившись с толстой книгой на столе, она говорит:

– Прости, Леора, моя болтовня сейчас не к месту. Мел скоро тебя примет.

Запихиваю шаль в сумку и присаживаюсь на диван в уголке, чувствуя, как одна за другой ползут минуты. Как раз когда я решаю, что можно бы отлучиться в уборную поправить причёску, меня вызывают. Аккуратно подстриженный юноша с лицом прилежного ученика жестом приглашает меня следовать за ним. Идём по коридору и спускаемся по лестнице в промозглый цокольный этаж, где расположены офисы и хранилища. Мой проводник стучит в одну из дверей, ободряюще кивает мне и, дождавшись ответа: «Войдите!», уходит.

Мел сидит за столом. На ней традиционный костюм рассказчицы – нагрудник и юбка золотистого цвета. Ноги Мел спрятаны под столом, но я всё-таки успеваю различить истории, записанные на её щиколотках, когда она их скрещивает. Вроде бы я заметила символ рассказа «Возлюбленные», сплетённые руки. Это была папина любимая история. Говорят, на спине у Мел вместо семейного древа, как у всех, иллюстрация к сказке «Сёстры». Мория изображена в виде дерева весной и летом, жизнь в полном расцвете. Внизу – Белая Ведьма, перевёрнутая, как в зеркальном отражении, будто корни, погребённые глубоко в земле, – символ осеннего угасания и зимней смерти. Я бы очень хотела увидеть этот рисунок. Кожа Мел испещрена знаками всем известных историй. Её выбрали на роль рассказчицы, когда она была совсем маленькой. У Мел нет семьи, она ни о ком не вспоминает, никто не помнит и о ней. Она с честью выполняет роль открытой книги, пересказывая легенды и предания нашего народа. Забывать эти истории ни в коем случае нельзя! Да, сказания напечатаны на бумаге, книги хранятся почти в каждом доме, но кожа, кожа Мел, важнее любой бумажной книги. Кожа хранится долго, каждая рассказчица с болью и кровью татуировок принимает в себя легенды, принимает душу народа и хранит нашу историю.

Кабинет у Мел маленький, но здесь уютнее, чем я думала. Стены увешаны иллюстрациями к преданиям, похожими на рисунки на её теле.

На деревянной табличке за спиной рассказчицы выгравированы слова одного из главных постулатов Сейнтстоуна:

Истории и легенды – наше прошлое.

С прошлым мы проживаем настоящее.

На полу возле шкафа, полки которого ломятся от книг, несколько ярких подушек. На одной из них лежит раскрытая книга. Наверное, Мел нравится читать в этом гнёздышке. Торшер под желтоватым стеклянным абажуром заливает кабинет мягким золотистым светом.

Мел сидит за столом. Её большой живот складками лежит на коленях, а грудь упирается в отделанный золотом кожаный нагрудник. Мел получает самую лучшую еду, и в более чем достаточных количествах, чтобы её кожа оставалась гладкой и мягкой, а на крупном теле хватило места для всех рисунков и знаков. Одежду ей выбирают такого покроя, чтобы оставлять открытыми как можно больше татуировок. Мне кажется, что нагрудник и юбка тесноваты, впиваются рассказчице в тело, но она, вероятно, к этому привыкла.

Мел улыбается, в её карих глазах вспыхивают весёлые искорки, отчего мне сразу становится легче.

– Ты Леора Флинт? – спрашивает Мел. – Садись.

Мы обмениваемся вежливыми фразами – наставница выражает мне соболезнования из-за смерти папы. В присутствии Мел я чувствую себя ребёнком, который изо всех сил старается понравиться взрослому. Она старше меня лет на десять, не больше, но так спокойна, как спокойны бывают только те, кто знает своё место в жизни, своё призвание. Жизнь рассказчицы посвящена всем нам, и я прекрасно вижу, что ей это очень нравится. У неё глубокий, сильный голос с богатыми модуляциями профессионального декламатора. Каждое слово звучит с чувством, её приятно слушать. Вблизи Мел выглядит моложе, я даже вижу её веснушки и представляю, какой она была в детстве. Её рыжевато-золотистые волосы заколоты на затылке и спадают вдоль спины.

– Как ты думаешь, что тебе поставили? – хитро улыбается Мел. Я смотрю на неё, не в силах выговорить ни слова. Если я скажу, что мои ответы заслуживают хорошей оценки, получится хвастовство. А если скажу, что совершенно растерялась после смерти папы и не успела подготовиться, выйдет, что ищу оправдания плохим результатам.

– Ну не знаю… – выдавливаю я дрожащим голосом. – Я набрала достаточно баллов?

Мел картинно перекладывает на столе бумаги и наконец поднимает на меня глаза.

– Более чем достаточно. – С широкой улыбкой наставница передаёт мне страницу с оценками и комментариями. – Ты прекрасно справилась с заданиями, Леора! Тебе поставили самые высокие оценки по всем предметам. Похоже, ты на пути к исполнению мечты – стать чернильщицей. Если ты не передумала, конечно. Готовая разрыдаться от облегчения, я прижимаю прохладные ладони к пылающим щекам. Мел подходит и кладёт руку мне на плечо.

– Неужели ты сомневалась, Леора? Я и представить себе не могла, что ты так разволнуешься. – Я… просто я столько пропустила… не знала, успею ли наверстать…

– Тебе пришлось нелегко. Но теперь всё изменится. Можно выбросить из головы надоевшие школьные предметы и сосредоточиться на том, что тебе действительно нравится. – Мел весело подмигивает мне. – Поразительно! Обычно взрослые говорят о равной важности всех школьных предметов. – Школьная программа завершена. Теперь можно с удовольствием готовиться к выбранной профессии. Мел откидывается на спинку стула, и я перевожу дыхание, расслабляя застывшие плечи.

– Нам надо кое-что обсудить, – произносит рассказчица, вытаскивая из кипы бумаг на столе один листок, и я снова замираю от страха. – Здесь дополнительные комментарии экзаменатора. Он считает, что тебе подходит ещё одна профессия. Я никогда не была наставницей, но, насколько мне известно, такие комментарии дают крайне редко.

– Я не хочу становиться чтицей! – вырывается у меня. Мел весело смеётся. Кажется, она не обиделась. Хорошо, что у меня такая понимающая наставница.

– Здесь говорится о другом. – Мел переводит взгляд на письмо в руке и слегка хмурится. – Здесь… интересное предложение, особенно учитывая, кем был твой отец. Сказано, что из тебя может получиться хороший обрядчик. Тебя советуют готовить по ускоренной программе без дополнительных курсов.

– Обрядчик? Как папа? – Я удивлённо поднимаю брови. Мел кивает и передаёт мне письмо, которое я читаю вслух:

Кандидат демонстрирует поразительные манипуляционные способности, внимание к деталям и достойную восхищения стойкость при виде крови. Её великолепное умение чтеца, хотя и полезное в работе чернильщика, пригодится обрядчику, особенно сейчас, когда представителей этой профессии не хватает.

Мел склоняется ко мне через стол и говорит:

– Выбор за тобой, Леора. Что ты предпочитаешь: колоть иглами живых или резать скальпелем мёртвых?

Глава двенадцатая

Я долго молча смотрю на рассказчицу. Почувствовав моё замешательство, она кладёт тёплую ладонь мне на руку.

– Давай я расскажу тебе одну историю, Леора, наверняка уже известную. Я недавно рассказывала её на церемонии нанесения знака. Быть может, это поможет тебе принять решение.

Мел встаёт из-за стола и показывает на изображение Святого у себя на бедре. Сколько раз я видела его статую на площади! Киваю, и рассказчица откашливается, прежде чем начать.

Святой

Жил когда-то в королевстве отмеченных знаками человек, который совершал только добрые дела. Он жалел бедных и заботился о больных.

Он жил простой жизнью, щедро делился всем, что имел, и всюду нёс свою доброту. На коже его проступала история безупречной праведности – люди звали его Святой.

Однажды Святой подошёл к самой границе королевства, к поросшей лишайником запретной стене. Святой попросил Бога указать ему путь и вскоре набрёл на полуразрушенный пролёт. Осторожно цепляясь за шаткие камни, Святой перебрался через стену и сошёл в долину, всё дальше уходя в необжитые, пустые земли, прочь от знакомых городов. Он искал страждущих, чтобы помочь им, искал души, ожидавшие спасения, и потому шёл вперёд и вперёд. Пройдя сквозь тёмный лес, он вышел к городу, в котором клокотали тёмные силы, и сердце Святого в страхе затрепетало, когда он проходил через городские ворота. Святой был напуган, но укрепил свой рассудок. Если где и нуждались в нём, то именно здесь.

Сначала Святой решил, что город покинут. Возможно, Господь уже осудил его жителей и уничтожил зло в этих стенах. Путник вышел на площадь, в центре которой стоял колодец, но не было ведра, чтобы достать воды. Он сел возле колодца под палящими лучами солнца, и с каждым вдохом жажда его всё росла. Потрескавшиеся губы жгло как огнём, в горле пересохло, он всё острее желал добраться до воды. Так, в ожидании помощи, он провёл несколько часов и, когда больше не мог терпеть и стал просить смерть прекратить эту пытку, на площади появилась женщина. В руке она несла ведро, а на плече её сидел ворон.

– Помоги мне! – отчаянно взмолился Святой хриплым голосом. – Дай мне воды, или я умру.

Женщина взглянула на Святого, на его испещрённую рисунками кожу, перевела взгляд на свою, пустую, и с улыбкой ответила:

– Если заплатишь…

Святой рухнул к её ногам и обещал ей всё что угодно за глоток воды. Женщина медленно покачала головой. Она перечислила условия, и путник едва не зарыдал. Но слёз не было. Он лишь кивнул и смотрел, как женщина опускает ведро в колодец и подносит ему напиться чистой, сверкающей на солнце воды.

Утолив жажду, Святой поблагодарил женщину вновь обретённым голосом. Она ответила ему взглядом, полным отвращения, и приказала следовать за ней, раз уж он пообещал ей свою душу. Ворон склонил голову набок и щёлкнул клювом, словно смеясь.

Таинственная женщина с пустой кожей была конечно же Белой Ведьмой. Она правила в городе своей тёмной силой. Все, кого встречал Святой, были пусты телом и душой. Не отмеченные знаками, нелюбимые, непознаваемые. Как страстно желал он поделиться с ними истинным знанием! Как отчаянно стремился он излечить их раны и указать им путь к спасению! Но, вынужденный тратить долгие часы, выполняя поручения Ведьмы: скрести каменные полы, чистить нужники, кормить животных, Святой едва мог поддерживать огонь жизни в себе, не то что делиться силами с другими.

Однажды, спустя годы преданной службы, Святого послали в лес за ягодами. С ним отправили мальчика, чтобы нести корзину. По дороге Снятой рассказывал малышу разные истории, и мальчик слушал, восхищённо распахнув блестящие глаза. В следующий раз мальчик привёл с собой друзей, и вскоре в лес со Святым ходила уже целая стайка ребятишек. Они слушали истории и упрашивали рассказывать ещё и ещё. Святой был добр к детям. Он не заставлял ходить дольше, чем могли выдержать их маленькие ножки, показывал лечебные травы, плоды, которые придавали сил. Теперь Святого сопровождала целая свита детей, восхищённых его добротой и мудростью.

Но как-то самый младший из мальчиков рассказал отцу о прогулках со Святым, и родители испугались, что дети полюбят Святого больше, чем родных. Малыш пересказал легенды и сказки, услышанные от Святого, и взрослые поняли, что Святой уже не раб их города, но сам пленил их детей. Ведь в правление Белой Ведьмы рассказывать сказки и легенды было запрещено. Святого отвели к Ведьме, и она вынесла приговор – смертная казнь через сдирание кожи.

Святого связали и провели сквозь толпу горожан, которые срывали с него одежду и глумились над рисунками и знаками на его коже, издевались над его доброй душой. Когда ведьма приблизилась к приговорённому с ножом, пустые приветствовали её радостными криками. Она надрезала его кожу и принялась сантиметр за сантиметром снимать её с тела, всё дальше и дальше. Ворон клевал Святого, а Белая Ведьма осыпала язвительными насмешками и предлагала отказаться от праведной жизни, покориться неизбежному. Ведьма издевалась над ним, срезая с тела его историю. Но с каждым её движением, с каждым надрезом Святой вздыхал в мучительном восторге. Она могла забрать его кожу, но не в силах была отнять его жизнь.

– Моя душа свободна! – крикнул он, когда последний лоскут кожи отделился от его тела. – Наконец моя душа свободна!

Легенда повествует нам о возвращении Святого в родные земли. Он шёл, и мышцы его, кости и сухожилия были видны каждому встречному. Снятая кожа облекала его подобно королевскому плащу, более не стесняя его чистую душу. Никогда не бывало на свете человека лучше и добрее, чем Святой. И с того самого дня люди снимают своё мирское облачение, кожу-историю, после смерти, чтобы жить в другом, загробном мире. И мы никогда не перестанем рассказывать наши истории, равно как и легенду о Святом.

– Понимаешь, – тихо добавляет Мел, – обе профессии исключительно важны. Чернильщик наносит на кожу знаки и рисунки, не давая душе согнуться под тяготами жизни, а обрядчик освобождает душу из темницы. Ты окажешь честь нашему народу, выбрав любую из этих профессий. Подумай хорошенько, Леора.

Глава тринадцатая

По пути домой я прохожу мимо статуи Святого и смотрю на него, пытаясь разобраться в круговороте мыслей. Он возвышается над площадью с таким благородством, таким спокойствием! Его губы растянуты в широчайшей улыбке, видны мышцы – подтверждение его силы и мощи. Без кожи Святой выглядит даже более крепким, чем любой живой человек. Мне кажется, я приняла правильное решение. Но всё-таки интересно, как повернулась бы моя жизнь, сделай я другой выбор. Мел как будто притихла, когда я сказала, что выбираю. Неужели расстроилась? Интересно, как бы отнёсся к моему выбору папа?

Потираю место на руке, где скоро появится мой новый знак. Это навсегда, передумать не получится. Татуировка скажет всем, что я – чернильщица. Слишком долго я об этом мечтала!

И моя мечта неизменна.

Делаю крюк, чтобы заглянуть к Верити. Конечно же подруга получила высшие баллы по всем предметам. В понедельник её ждут в министерстве на практику. Начнёт с должности в архиве, узнает вместе с остальными стажёрами, как всё устроено, но её наставник уверяет, что карьера в Департаменте похорон и взвешивания душ для Верити вполне возможна.

– Чернильщица! Ура! Поздравляю, Леора! Мел – твоя наставница? Вот так повезло! Мы болтаем, делимся новостями, но вскоре я подскакиваю, бросив взгляд на часы.

– Мне надо бежать! Мама ужасно расстроится, если узнает, что тебе я всё рассказала первой. Если она тебе что-то скажет, сделай удивлённый вид. Я так рада за тебя, Ветти! Очень-очень! Мчусь домой и влетаю в дверь за считаные минуты до маминого возвращения.

– Ну как? – спрашивает мама, аккуратно поставив на стул сумочку и сняв шаль. – Как всё прошло? Рассказывай, не томи! Выслушав новости, мама крепко меня обнимает, смеясь и восклицая:

– Моя Леора – чернильщица! Как чудесно! Поздравляю тебя!

Я не решаюсь рассказать маме о выборе, который мне предоставила Мел. Это моя тайна, и раскрывать её я не собираюсь никому.

На следующий день мы с Верити идём к государственному чернильщику. Сначала предъявляем наши дипломы – самые официально оформленные документы из тех, что я когда-либо держала в руках. Всюду подписи, гербовые печати, бумаги заполнены каллиграфическим почерком, а потом отправляемся в разные комнатки получать наши знаки.

Наверное, к боли при татуировках привыкнуть не получится. Чернила буквально выгрызают себе путь в моё запястье. Этот знак крупнее, чем наши ежегодные точки прожитых лет. Мне выбивают чернильную ручку и меч, скрещённые над лужицей чернил. Знак чернильщика. Вот заживёт – и будет очень красиво, но сейчас все чувства перекрывает боль. Дышу поглубже и думаю о приятном.

Пытаясь втянуть моего чернильщика в разговор, спрашиваю: сколько знаков он уже нанёс сегодня? Надеялась поболтать с будущим коллегой, но он только пробурчал что-то, просмотрев мои бумаги. Ему явно скучно. На мгновение паника превозмогает боль – так скучать всю жизнь я не хочу. Но моя работа будет совсем другой. Мел обещала, что отправит меня на практику в художественную студию, а не к чиновникам. Я буду рисовать знаки, которые люди выбирают себе сами, а не просто день за днём выбивать одни и те же официальные метки.

По окончании процедуры мы с Верити хвастаемся друг дружке новенькими знаками, заклеенными прозрачной защитной плёнкой. Её чернильщик хорошо потрудился – линии ясные и чистые. У Верити на руке теперь колесо, а под ним весы. Больно, запястья распухли, но скоро всё заживёт, и мы будем гордо показывать знаки всему свету. Люди всегда смотрят на запястья собеседника, чтобы узнать, кто перед ними, что делает человек в жизни.

Глава четырнадцатая

– Жуткий холод! – сообщаю я Верити, когда она открывает мне дверь.

Праздник по случаю окончания экзаменов, назначенный на следующий день после получения знаков профессии, пропускать нельзя. Все приглашены, и все явятся, даже я. Не то чтобы мне очень хочется туда идти. Будет как в школе, только ещё и спиртное принесут. Нам пока не разрешают пить крепкие напитки, но кто-нибудь наверняка выпросит у родителей горячительного в честь праздника. Да и раньше до меня долетали обрывки разговоров о том, что родители не заметят пару пропавших бутылок. Я бы предпочла остаться дома. Всё равно в школе, кроме Верити, у меня нет близких подруг. Но Верити, которая дружит со всеми, давно взяла с меня слово, что я тоже приду. Пришлось пообещать, лишь бы она перестала твердить, как это важно: мол, «начало новой жизни», «обряд посвящения» и всё такое прочее.

Мы с Верити идём на праздник вместе. Все должны явиться в традиционных праздничных одеждах, и я бы не отказалась поделиться кое-какими соображениями с тем, кто решил, что оголять по такому случаю руки, ноги и живот – приятно. Юбка в складку и нагрудник – вот и весь костюм! – сшиты из выделанной кожи. Мел каждый день носит то же самое, только более изящно украшенное. Не понимаю, как она это терпит!

Верити смотрит на меня с неприкрытым изумлением.

– Не знаю, как можно замёрзнуть в том, что ты на себя накрутила, – говорит подруга, дёрнув меня за шаль. – Ты выглядишь лет на девяносто, не меньше. Укоризненно качая головой, Верити отступает, приглашая меня войти.

– Уж лучше бы мне действительно было девяносто лег. Сидела бы дома, в тепле… Верити строит сердитую гримасу и берёт меня за руку, нащупав холодную ладонь в складках шали.

– Пошли, бабуля. Что-нибудь придумаем.

Джулия смотрит на нас из кухни и смеётся, провожая взглядом.

Верити уже давно решила, что надеть и как причесаться сегодня вечером. Густые тёмные волосы она распустила, завила локонами и закрепила спереди золотистыми заколками-жучками, которые мерцают и переливаются, будто корона. Её смуглая кожа сияет матовым блеском. Верити удивительно идут традиционные одежды.

– Ты помнишь, что праздновать мы будем на улице, ночью? С недовольным ворчанием я позволяю Верити вытряхнуть меня из шали.

– Леора, мы не в поход по лесу собираемся. Это праздник! Весёлая вечеринка! Никаких спортивных ботинок, никаких тяжёлых шалей и шерстяных балахонов!

Скрепя сердце выпутываюсь из тёплой мягкой шали и кладу её на кровать Верити. Поправляю нагрудник, чтобы скрыть полоску растяжки – сегодня она особенно заметна. Верити усаживает меня на стул и сооружает мне причёску: собирает волосы в хвостики и закрепляет на затылке. Как просто у неё всё получается! Выбираем бижутерию (Верити предлагает мне на вечер кое-что из своей шкатулки), втираем в кожу несколько капель ароматического масла, чуть проходимся там и тут переливчатой пудрой, стараясь не попасть на ещё припухшие запястья.

Когда всё готово, Верити поворачивает меня к зеркалу. Открываю было рот, чтобы пожаловаться, но слова застревают в горле: я выгляжу вполне прилично. Не так мило, как Верити (такой красавицей мне не стать никогда!), но всё-таки очень недурно. Голые руки и плечи показывают, что у меня совсем мало знаков, но под золотистой пудрой кожа уже не выглядит такой мертвенно-бледной. У Верити тоже нет личных знаков, но она и так очень красивая! Ей не нужны особые украшения, чтобы привлекать восхищённые взгляды.

– Вы обе выглядите великолепно, – сообщает нам внизу Себ. Он уже переоделся в пижаму, его прямые тёмные волосы взлохмачены. Себ ложится спать рано, чтобы не опоздать на рассвете в пекарню. Обнимаю Себа и шепчу ему на ухо:

– Пошли с нами? С тобой гораздо веселее. Себ со смехом вырывается, встряхивая головой.

– Мне хватило одной прощальной вечеринки! Себ очень похож на Саймона – такой же славный. Джулия, уже в рабочей униформе, собирается на дежурство. У неё усталый вид, в волосах больше седины, чем раньше. Но, когда она берёт нас за руки, её голубые глаза сияют. Кажется, мама Верити сейчас заплачет.

– Дорогие мои девочки, перестаньте, пожалуйста, расти. – Верити давно выше Джулии. – Какие вы красавицы!

Верити недовольно закатывает глаза, но на самом деле ей приятно слышать такое от матери. Саймон обнимает жену и легонько целует её в макушку. Они оба с гордостью смотрят на Верити, и меня на мгновение охватывает зависть. Уходя, мы обещаем Саймону вести себя хорошо и вернуться вовремя. По дороге на праздник Верити то и дело спотыкается на своих высоких каблуках, а я тихонько торжествую, что выбрала удобную обувь. Туфли Верити мне не подошли. Может, я и замёрзну, но хоть ноги не подверну.

И вообще, мне нравятся мои ботинки.

Праздник устраивают на опушке леса, возле школы. Чем ближе мы подходим, тем яснее доносятся музыка, радостные крики и визгливое пение. Идём на запах дыма. Верити восхищённо вздыхает при виде фонариков, которыми украшены ветви деревьев. Посреди большой поляны в жаровне пылает огонь. Бывшие одноклассники расположились вокруг на одеялах. Кто плавит кусочки пастилы, кто просто подбрасывает в костёр шишки и веточки, любуясь пламенем. Народу много, можно незаметно присоединиться к остальным. Нас с Верити встречают преувеличенно любезно: уже человек десять кинулись к нам с объятиями, хотя в школе мы с ними почти не общались. Наверное, успели выпить горячительного, да и свобода пьянит – не будет больше ни школы, ни экзаменов.

Парень из моего подготовительного класса для чернильщиков протягивает нам с Верити бутылки с чем-то и кричит:

– Пей до дна!

Это Карл – один из тех самоуверенных симпатяг, от которых у меня мурашки по коже. Высокий блондин, многие считают его красивым, девчонкам в школе он очень нравился. А мне не очень. Ещё в самом начале учебного года, заметив, что я легко краснею, он задался целью смущать меня чуть не каждый день. Стоит ему оказаться поблизости, и я замираю, как натянутая струна. Он говорил, что учится на чернильщика просто так, на всякий случай, что отец уже приготовил ему место в семейном предприятии. Карл никогда не упоминал, что же это за предприятие, чем занимается его отец. Проворачивает сомнительные делишки, не иначе.

Я слишком смущена, чтобы отказываться, и беру бутылку, но как только Карл отворачивается, возвращаю её на стол к остальным напиткам. Хорошо, что сегодня он не пытается уделять мне особого внимания. Идём дальше, к костру (то есть я иду, а Верити ковыляет: по лесу на шпильках не подефилируешь). И тут Верити встречает парня, с которым познакомилась на уроках обществознания. Его друзья освобождают нам место на одеяле, приглашая присоединиться к их компании. Не знаю, как можно сесть в этом костюме на землю, не сверкая нижним бельём, поэтому опускаюсь на колени, чувствуя себя неимоверно глупо. Верити о чём-то болтает со знакомым, а я оглядываю поляну, рассматривая гостей. Это моё обычное занятие на любых вечеринках, где я изредка появляюсь. Больше всего мне нравится тихо сидеть в уголке и смотреть, как веселятся другие.

Сегодня большинство явно решило продемонстрировать свои знаки и рисунки. Показывают друг другу запястья, любуются новыми метками профессий. Девчонки радостно взвизгивают, обнимаются, мальчишки похлопывают приятелей по плечам. Школьная форма скрывала большинство знаков, а рисунки по личному выбору нам разрешили наносить только несколько месяцев назад. Сегодня парни тоже одеты в традиционные кожаные одежды. Торсы почти все оставили открытыми, но брюки надеть не забыли. У некоторых на груди боевая раскраска – грязевые полосы, чтобы не так бросалось в глаза отсутствие знаков. По поляне разносятся боевые кличи, мальчишки устраивают борцовские поединки, хвастаясь перед всяким, кто обратит на них внимание.

Соскальзываю в «режим чтения», изучая скрытые ранее татуировки на знакомых. У одной девушки со светлыми волосами до плеч и широкой довольной улыбкой новый большой рисунок на бедре. Её ногу обвивает змея. Змеиный язык вздрагивает, и я вижу, что этот знак девушка выбрала в честь одного приятеля. Вероятнее всего, он сам предложил такой вариант. Чешуйчатое тело змеи скрежещет по мягкой душе девушки, рептилия подавляет её, занимая слишком много места на её теле. Внимательнее вглядевшись в знак, с облегчением читаю, что с тем другом девушка рассталась, но жалеет, что он оставил на ней такой заметный след.

Интересно, каково это – быть змеёй, сбрасывать кожу и начинать сначала?

Некоторые, например мои родители, выбрали для своих знаков общую тему, что-то вроде идеи, связывающей все рисунки. Так часто делают. Мамина тема – цветы. Не букеты, а отдельные цветы, с которыми она похожа на живой гербарий. Каждый бутон или распустившийся цветок прорисован на её коже с мельчайшими деталями, как в учебнике ботаники, с аккуратными подписями. Все её рисунки, как и мама, красивы, скромны и сдержанны. При первом взгляде видны лишь невыразимо прекрасные цветы, кажется, вот-вот повеет их ароматом. Но, если всмотреться внимательнее, действительно прочитать её, каждый знак откроет свой истинный смысл. Некоторые – готовые распуститься бутоны, другие – в самом цвету, до них так и хочется дотронуться, но есть и засохшие экспонаты гербария с побуревшими лепешками. Мне сложно прочесть мамину историю в подробностях. Быть может, потому, что мы слишком близкие родственники, или она так хорошо прячет свои тайны.

Все папины знаки были связаны с морем. Он ездил на побережье всего однажды, совсем маленьким. У нас до сих пор хранятся ракушки и камешки, которые он собрал в тот день у воды. Папину кожу украшали синие и зелёные волны, рыбы, чайки, русалки и морские коньки. Если не считать того ворона.

Не буду об этом думать. Оглядывая собравшихся, нетрудно заметить, что большинство моих одноклассников особенно не раздумывали над выбором первого личного знака. Наш преподаватель на курсе чернильщиков пренебрежительно отзывался о тех, кто выбирает знаки без должного внимания. Говорил, что однажды они пожалеют о своих решениях, что их безвкусные, поспешно нанесённые рисунки останутся с ними навсегда. Возможно, он прав, но, глядя на бывших соучеников, таких весёлых и беззаботных в свете костра, я думаю только о том, что они сделали хоть что-то, сделали выбор, поставили метку. По крайней мере, они не испугались.

Верити заметила ещё одного друга и решает подойти к нему поздороваться. Скидывает туфли и уходит, оставив свою бутылку пива рядом со мной. Другие ребята с нашего одеяла тоже расходятся. Я улыбаюсь, машу им на прощание и возвращаюсь к созерцанию огня, загипнотизированная движением языков пламени. Воображаю, что моё тело покрыто изображениями огня и пепла, вдыхаю дым от костра. Может быть, мне выбрать темой моих татуировок огонь? Но моё внутреннее «я» совсем не огненное, я недостаточно пылкая и никогда не смогу гореть, как уголёк.

Слева от меня какое-то движение, несколько парней садятся на моё одеяло. По их голосам нетрудно заметить, что они пили кое-что покрепче сока. Кто-то неловко сбивает оставленную Верити бутылку, и я поспешно забираю с дороги её туфли. Один из парней поворачивается ко мне – это Карл.

От него пахнет пивом, по его заторможенному взгляду легко заключить, что выпил он многовато. Отворачиваюсь к костру, в надежде, что новые соседи обо мне забудут. Борясь со внезапно налетевшей зевотой, раздумываю, не пора ли уходить… или пока рано?

– Эй, Лора! Не спать! – Карл треплет меня по плечу, будто пытаясь разбудить. С натянутой улыбкой отодвигаюсь от него подальше.

– Меня зовут Леора, – холодно напоминаю я, натягивая юбку на колени.

– Знаю. А ещё я знаю, что тебя бесит, когда тебя зовут Лора. Ты сразу краснеешь. Хмуро смотрю на него в ответ, но щёки предательски пылают.

– Ага! Вот опять!

– Мы сидим у костра, Карл. Не слишком воображай о себе, – замечаю я, пожимая плечами. Но Карл вдруг уставился на мой знак чернилыцика, и его осоловелый взгляд мгновенно превращается в сосредоточенный.

– Так тебя тоже взяли? Едва заметно киваю в ответ.

– И меня. – Карл протягивает мне руку, где на запястье красуется точно такой же знак, как у меня.

– Разве ты не собирался работать с отцом? – вырывается у меня вопрос.

Карл задумчиво проводит рукой по волосам, наклоняется ко мне и шепчет, обдав запахом пива:

– Планы изменились, Лора. Отец хочет, чтобы я учился ремеслу, – с нотками разочарования в голосе признаётся он.

– Из тебя выйдет отличный чернильщик, – отвечаю я, пытаясь его приободрить. – Вот увидишь. В нашем классе он был одним из лучших, хоть и разыгрывал время от времени дурачка. Кажется, Карл не знает, как реагировать на мои поздравления, и на минуту умолкает, а потом выдаёт:

– Не знал, что девчонок берут в чернильщики. Но с другой стороны, я долго считал тебя парнем. Я молча в недоумении смотрю на него.

– Не то чтобы ты выглядела, как парень, или вообще, – развивает мысль Карл. – Просто не думал увидеть в классе чернильщиков девчонку, вот и…

– Ты считал меня парнем, потому что я хотела быть чернильщиком? Спасибо, Карл. Таких комплиментов я ещё не слышала. Собираюсь вставать, но Карл удерживает меня, схватив за руку.

– Не уходи. Слушай, я пошутил. В тебе нет ничего мужского. И вообще, ты сегодня прекрасно выглядишь.

Не удержавшись, закатываю глаза и свободной рукой хватаю туфли Верити. Лицо Карла странно быстро приближается к моему, он, кажется, собирается меня поцеловать. Вот ужас-то!

– Фу, гадость! Карл, отстань! Изо всех сил упираюсь ему в грудь и отталкиваю подальше. Он широко открывает глаза, будто спросонья, и на его лице проступает гнев. Из-за спины Карла доносятся смех и шутки. Смеются над ним. Вскакиваю и, отряхнув колени, быстро ухожу к деревьям.

– Чокнутая! Стал бы я её целовать! – бормочет Карл.

Но смех не утихает.

Верити болтает с Раулем, который давно ей нравится. Он ей очень подходит: за аккуратной причёской и опрятной одеждой Рауль скрывает отличное чувство юмора. Отдаю Верити туфли и потихоньку прощаюсь. Она отвечает, что пойдёт со мной, но я вижу, как ей хочется остаться, и, подмигнув, убегаю. Надеюсь, Верити больше повезёт с парнем.

Наверное, не надо идти обратно в одиночестве, но я совершенно уверена, что все неприятности остались позади, вместе с Карлом. Вот придурок! Ну хоть теперь, когда со школой покончено, я больше никогда его не увижу.

Глава пятнадцатая

Практика начинается в понедельник. В воскресенье я лениво просматриваю информационные листки, целую пачку которых дала мне Мел, раскладываю на кровати новую униформу (тунику и брюки серо-стального цвета – наконец-то!), выясняю, где будут занятия и как туда попасть (в маленькой студии в центре города – местечко новое, но уже с отличной репутацией, а владелец студии, Обель Уитворт, – местная знаменитость), и листаю старые учебники. Пытаюсь набросать пару эскизов в альбоме, но выходят какие-то глупости. Ужасно волнуюсь: что принесёт мне новый день?..

Утром встаю со странным ощущением, где-то на полпути между радостью и смертельной тревогой. В самой глубине души притаилось радостное волнение, но очень-очень глубоко, а на поверхности – сплошное беспокойство и страх. Голова кружится от вопросов. Какой из себя Обель? Что, если я наделаю ошибок?

Что, если всё будет ужасно? Будут ли ещё девушки, кроме меня? Что, если мне понадобится в туалет, а уборные у них только мужские? Но из глубины пробивается тихий настойчивый голосок с другими вопросами: а вдруг всё пройдёт чудесно? А вдруг мне понравится? А вдруг это моё призвание?

Мама уже поставила на стол фрукты, йогурт… Вкусно пахнет хлебом. Наверное, она специально ходила утром в пекарню за свежими булочками. Мама режет хлеб, и мне слышно, как хрустит корочка. Я так люблю на завтрак и хлеб, и йогурт, и фрукты, но сегодня слишком взвинчена, чтобы проглотить хоть кусочек.

– Ты замечательно выглядишь, дорогая! – говорит мама, разглаживая складки на моей униформе и заново повязывая мне пояс.

– Мама, я в сером с головы до ног. Я выгляжу не замечательно. Я похожа на мышь. Мама обнимает меня и целует в голову:

– Никакая ты не мышь! Завтракай, а потом мы зажжём свечи и попросим пращуров позаботиться о тебе. – Мама откусывает кусочек госта и продолжает: – Помню мой первый день. Было очень страшно, но поверь мне: к концу недели ты привыкнешь, словно работала так всю жизнь. У тебя обязательно всё получится. Ты прирождённая чернильщица.

Как странно, мама изо всех сил старается сказать мне что-то хорошее, как будто представляет, что сказал бы папа, и проговаривает вслух его слова, будто он всё ещё с нами. Всё-таки она очень добрая.

– Знаешь, что советовал мой наставник? Не говори, что хочешь «внести свой вклад» или «изменить мир к лучшему», и постарайся запомнись имена новых знакомых. Следуй этим правилам – и всё пройдёт отлично.

– А ты доверишь мне нанести тебе новый знак? – спрашиваю я с улыбкой. Мамины глаза расширяются от удивления, и она кашляет, подавившись хлебом.

– Знаешь, девочка моя, задай мне этот вопрос потом, когда завершишь обучение.

Она улыбается мне в ответ, и мы вместе тихонько посмеиваемся. Мама тоже волнуется. Ей важно, чтобы я была счастлива, чтобы у меня всё получилось как надо.

Мы вместе выходим из дома: у мамы назначен сеанс чтения для клиента где-то на окраине, а мне надо в студию в самом центре города. В конце улицы мы обнимаемся на прощание, и дальше я иду одна.

Вдыхаю тёплый аромат свежего хлеба возле пекарни, уступаю дорогу цветочнице – она расставляет у магазина горшки с осенними композициями, чтобы привлечь покупателей. Под ногами шуршат листья, лицо согревают солнечные лучи. Ветер довольно холодный, и я запахиваю шаль. Как будто слышу папины слова: «Такие дни – мои самые любимые. Светит солнце, прохладный ветерок покусывает щёки…»

Улыбаюсь, но тут же накатывает грусть. «Только не сейчас, Леора! – строго говорю я себе. – Нельзя прийти на практику в первый день в слезах». Никто не запрещает мне зайти в музей после работы – взглянуть на папину книгу. Расскажу папе, как прошёл первый день, – это придаст мне сил.

Повеселев и расхрабрившись, уверенно поднимаю подбородок и шагаю дальше. На улице много народу, все спешат по своим делам. У некоторых сегодня тоже первый день практических занятий, как у меня. Все в униформе, у каждой профессии – свой цвет. Я единственная серая на улице, чернильщиков у нас немного.

Вот и боковая улочка, где расположена художественная студия. У двери маячит ещё одна фигура в сером. Наверное, тоже практикант. Я в замешательстве замедляю шаги.

Это Карл. Из всех программ подготовки Карла приписали именно к моей.

Что посоветовала бы Верити в такой ситуации? Надо подумать. Верити сказала бы так: «Игнорируй его, Лора. Он – ничтожество. Пройдёт немного времени, и ты удивишься, как такая посредственность могла портить тебе жизнь».

Да, она так бы и сказала, ей можно.

Карл тоже не рад меня видеть. Он отлип от стены, о которую опирался, и уставился мне прямо в глаза. У него широкие плечи, светлые волосы зачёсаны назад, но несколько тонких прядей падают на синие глаза, на лице никаких признаков волнения. Серая форма ему очень идёт.

– Как это понимать? – недовольно цедит Карл. – Это шутка такая, что ли? Не знал, что буду проходить практику с кем-то ещё. В ответ я лишь пожимаю плечами. Что тут скажешь! Стою, скрестив руки на груди и опираясь о стену здания. От Карла лучше держаться подальше. На улочке больше ни души. Смотрю вниз, изучаю носки туфель и надеюсь не навлечь на себя новых насмешек. Да уж, не таким воображала я себе это утро! Раздаётся скрежет засова, щёлкает замок, и дверь студии открывается изнутри. Мы с Карлом выпрямляемся и подходим ближе. На пороге появляется мужчина, кожа которого покрыта великолепными знаками. Такой красоты мне ещё не доводилось видеть.

– Карл? Леора? Проходите.

Внутри сплошь дерево и сероватые цвета. Деревянные столы, светло-серые стены, стальные сиденья стульев. Наш провожатый резко выделяется на этом однообразном фоне. Мне сложно определять возраст новых знакомых, но он явно моложе мамы, ему где-то лет тридцать с небольшим. Голова гладко выбрита, обнажённые руки бледные и мускулистые. Есть в нём что-то необычное, странное, но не могу понять, что именно. Не оттенок кожи или удивительная красота знаков, не ощущение его внутренней силы. Что же меня так поразило? Услышав его вопрос: «Ты в порядке, девочка?» – вдруг понимаю, что неприлично уставилась на хозяина студии, чуть ли не рот разинула. Щёки заливает краска, я киваю, смущённая, что мой взгляд заметили.

– Ладно. Давайте к делу. Надевайте передники. Меня зовут Обель. Возможно, вы слышали обо мне и наверняка видели мои рисунки. Вы проходите практику у лучшего чернильщика, и я надеюсь увидеть ваши исключительно талантливые работы. Помните об этом. – Самодовольная речь, но произнесена таким обыденным тоном, что Обель кажется просто уверенным в своих силах художником. – И вот ещё что. Вы мне безразличны, я забочусь только о себе, о своей репутации. Если вы не оправдаете моих ожиданий, выгоню без лишних слов. Всё, что вы делаете, имеет отношение ко мне. А потому делайте всё как следует. Понятно?

Мы с Карлом бормочем, что согласны, все понятно, и я даже рада, что Карл так же потрясён, как и я.

– Теперь скажите мне, – говорит Обель, – почему вы выбрали профессию чернильщика? Сначала ты. – Он кивает в мою сторону.

Вот повезло!

– Ну… Я всегда любила рисовать, и я… – Присутствие этого человека вгоняет в ступор, мысли и слова улетучиваются. – Хочу изменить мир к лучшему, помочь людям.

О ужас! Я всё-таки произнесла слова: «изменить мир к лучшему». Да что со мной творится?

– Хорошо, я понял, но ответ мне не нравится. Попробуем ещё раз: почему ты решила стать чернильщицей? Глубоко вздохнув, пытаюсь сосредоточиться. Меня чуть ли не трясёт от страха, и я выпаливаю первое, что приходит в голову:

– Я хорошо читаю знаки и не боюсь крови. – Кажется, Обель прячет улыбку, слушая мой лепет. – Мне всегда нравились рисунки на коже, хотелось понять их значение, узнать, почему люди выбирают одни знаки, а не другие. Я не брезглива, в обморок от вида крови не падаю. Показалось, что профессия чернильщицы мне подходит. Пожимаю плечами и понимаю, что теми же словами могла бы объяснить выбор профессии обрядчика. Обель улыбается моим словам и уже не кажется таким невероятно строгим.

– Говоришь, хорошо читаешь знаки? Ты уверена, Леора?

Он посмеивается надо мной, но глаза его смотрят серьёзно.

И теперь я понимаю, что же в нём странного. Я не могу прочесть его знаки. Вот они, рисунки, прямо передо мной – отметины о его возрасте, родном городе, свидетельства об идеальных оценках и диплом чернильщика, но я вижу только одно поверхностное значение.

Знаки не пускают меня вглубь, не раскрывают своих секретов. В удивлении смотрю в глаза Обелю и натыкаюсь на встречный вопросительный взгляд.

– Обычно я хорошо читаю знаки, как правило то есть, – успеваю произнести я, прежде чем Обель переключит внимание на самодовольно ухмыляющегося Карла.

– А ты что скажешь, парень? Почему ты решил стать чернильщиком? Только не говори, что тоже хотел изменить мир к лучшему. Не удержавшись, краснею и вижу, что Карл расправляет плечи и даже становится чуточку выше ростом.

– Я всегда хотел быть чернильщиком. «Вот ведь врёт!» – в тот же миг проносится у меня в голове.

– Я уже кое-что сделал сам. Карл закатывает штанину брюк и показывает рисунок дракона. Неплохая работа, чёрт подери! – Ты сам это сделал? – спрашивает Обель, чуть приподняв брови. Карл с горделивой улыбкой кивает.

– Хвастаешься нелегально нанесённым знаком и ожидаешь произвести впечатление? Никому этого не показывай, никогда! Ясно? Хотя бы до тех пор, пока я не исправлю эту картинку, чтобы не так была заметна детская рука. Ещё подумают, что это работа моей студии.

Карл опускает штанину, его щёки заливает румянец. Наверное, такой отповеди о нелегальных знаках он не ожидал, да ещё от настоящего мастера своего дела. А приятно всё-таки, что Обель сбил с парня спесь.

Владелец студии со вздохом оглядывает нас без видимого удовольствия.

– Хорошо. Идите за мной, – командует он. Мы следуем за ним через всю мастерскую.

В основном помещении стены белые, все пространство залито светом. Металлическая конторка стоит так, что посетителям не видно, как происходит сам процесс татуировки. Нельзя просто зайти с улицы и посмотреть, кому и какую татуировку наносят. Пол выложен чёрными каменными плитами, в углу – складная ширма на колёсиках, на которой выведены традиционные знаки. За ширмой – большое чёрное кожаное кресло. От волнения сердце стучит быстро-быстро – вот здесь, именно здесь я и сделаю мою самую первую метку. Страх, так давивший на грудь утром, испаряется и остаётся только приятное волнение. Я точно знаю – это моя судьба.

Обель устраивает нам короткую экскурсию по мастерской, поясняя по дороге, что сегодня наша задача – смотреть и слушать. Мы присматриваемся к происходящему, а когда появляются клиенты, спешим выполнять просьбы мастера – подать то, принести это.

Сначала приходит довольно молодой мужчина, лет тридцати. Он хочет получить новый знак, чтобы отпраздновать повышение по службе. Клиент желает сделать татуировку в обеденный перерыв, всего за пару часов.

– Буду рад помочь вам, но нанести знак сегодня не смогу, – отвечает ему Обель непререкаемым, хоть и уважительным тоном. Клиент хмурится.

– Мой предыдущий чернильщик всегда наносил мне знаки в тот же день и в удобное для меня время. Обель понимающе кивает.

– Могу назначить сеанс на любое удобное для вас время, но я никогда не выполняю рисунок без предварительной консультации и по крайней мере недельного периода на раздумья. Клиент недоволен и, кажется, готов встать и распрощаться. Обель спокойно и убедительно продолжает:

– Если вам не понравится новая метка или решение окажется необдуманным и знак не принесёт вам удовлетворения, виноват буду я. Рисунки, которые мы наносим в этой студии, должны стать предметом вашей гордости. Я хочу, чтобы ваши потомки ценили вашу книгу и восхищались каждым знаком на её страницах.

Уверенный тон и слова Обеля успокаивают посетителя, он больше не торопится уйти. Обсуждает с мастером разные варианты нового знака и через некоторое время прочно попадает под обаяние Обеля, совсем как я.

С каждым новым клиентом я начинаю предчувствовать, какие инструменты или предметы попросит подать Обель. Мы с Карлом внимательно слушаем, о чём мастер беседует с посетителями, какие вопросы задаёт, когда клиенты описывают выбранный знак. Обель не просто соглашается с их решениями, он, как следователь, задает множество вопросов:

– Вы видели на ком-то этот рисунок? О чём вы подумали, увидев эту метку? Есть ли похожие метки у кого-то из ваших предков, чьи книги хранятся в вашем доме? Куда вы хотите нанести знак? Какого он должен быть размера? Рассчитываете ли вы превратить этот знак во фрагмент более сложного рисунка? Какие чувства вы хотели бы вызвать у знакомых, демонстрируя этот знак? Что вам нравится в вашей работе? Что не нравится?

Пока мастер выслушивает ответы, я с интересом изучаю его. Иногда Обель сидит совершенно неподвижно и едва дышит, словно боится прервать собеседника или повлиять на его мнение своими замечаниями. С другими клиентами он разговаривает весело и непринуждённо. Но как только иглу обмакнули в чернила и включили машину для татуировок, мастер умолкает. Он словно становится чернилами, а чернила проникают в него. Обель отчасти становится и тем, кому наносит татуировку, душа мастера смешивается с кровью и чернилами. Карл тоже во все глаза смотрит на Обеля. Мы оба поражены происходящим.

Вечером Обель подзывает нас с Карлом и объявляет:

– Я собираюсь расширить эту мастерскую. По окончании практики один из вас получит приглашение на работу ко мне в студию. Покажите, на что вы способны, а я выберу достойного.

Мы с Карлом переглядываемся. Похоже, ставки в нашей игре подросли, и мы оба намерены выиграть.

Домой я шагаю совершенно ошеломлённая. Утренние волнения и страхи словно остались далеко в прошлом. Петляя по городским улочкам, широко улыбаюсь, а сердце от радости учащённо бьётся. Я непременно попаду на работу к Обелю! Вот же повезло заполучить в соперники именно Карла! Уверена, ему работа не так уж и нужна, он просто не хочет проигрывать. Карл, конечно, меня бесит и наверняка пришёл на практику только по желанию папочки, но надо признать – парень кое-что умеет.

Вспоминаю свой план – зайти в музей взглянуть на папину книгу, – и улыбка расползается чуть не до ушей. Жду не дождусь нашей встречи.

Глава шестнадцатая

После духоты в студии на улице приятно веет прохладой. Ветерок холодит разгорячённые щёки и успокаивает разыгравшиеся нервы. Что ж, встреча с Карлом, конечно, не самый приятный сюрприз, но первый день практики я пережила и даже не выставила себя на посмешище. «Посмотрим, что принесёт нам завтрашний день», – предупреждает голос у меня в голове, но я не обращаю на него внимания.

Дорога к музею полна народу, здесь шумно. Меня обгоняют спешащие с рынка хозяйки с сумками, полными снедью. Торопиться не хочется. Впервые за много месяцев я чувствую, что мне хорошо, я довольна собой. Первый рабочий день прошёл удачно, я скоро увижу папину книгу. Я даже позволяю себе улыбнуться. Не могу сказать, что я счастлива, пожалуй, я просто готова к новой жизни, словно аромат счастья ждёт меня совсем близко, за углом.

Над главным входом в музей высечены слова: «Правда без покрова». При виде их я взволнованно вздрагиваю от предвкушения встречи. Скорее бы увидеть его! Ноги в мягких сапожках почти бесшумно несут меня по каменным плитам пола, но Беатриса за столом регистрации всё же оборачивается на звук моих шагов с дружеской улыбкой.

– Здравствуй, Леора! Как первый день практики?

– Я в студии чернильщика – совсем недалеко, – улыбаюсь я в ответ. – Решила зайти к папе, рассказать новости.

Беатриса понимающе кивает и показывает дорогу к библиотечной секции.

Сквозь окна в невообразимо высоком сводчатом потолке музейного холла ласково сияет солнце. Прохожу мимо знакомых экспонатов и распахиваю стеклянную дверь в библиотеку. Огромные стопки книг вдоль стен не пропускают в эту комнату солнечный свет. Мне здесь всегда неуютно, словно в промозглом подвале. Запах старинных книг наводит на мысли о зиме, я вспоминаю, как папа растапливал камин скрученными страницами газет. Верити иногда приходит сюда учить уроки, она уверяет, что в тишине легче сосредоточиться. Обычно она выбирает себе отдельный стол и занимается весь день напролёт. Здесь мы с ней не сходимся – мне в библиотечном зале не сидится, я чувствую себя будто выставленной напоказ. Прикрыв глаза, делаю глубокий вдох. Сегодня я пришла сюда не повторять пройденное – я пришла встретиться с папой.

С дежурным библиотекарем я не знакома, но эта женщина внимательно выслушивает мою просьбу и даже улыбается в ответ. Предлагает заполнить какой-то формуляр, а потом отправляет мой заказ по пневматической почте на нижний этаж, в архив, где хранятся недавно поступившие книги.

Пока моя записка летает где-то в глубинах здания, подхожу к стеклянной двери и оглядываю холл музея, который виден сквозь все внутренние двери. Здесь, как на сцене, выставлены временные экспозиции, которые часто меняют. Сейчас я вижу книги наших самых уважаемых лидеров, а в самой большой стеклянной витрине красуются копии знаков мэра Лонгсайта. Оглядываю читальный зал в поисках знакомых лиц, но сегодня здесь только незнакомый мне юноша за столиком в углу.

У меня вырывается вздох нетерпения. Поскорее бы увидеть папину книгу! Ожидание в мои планы не входило.

Простояв так минут десять, я слышу скрип. Это единственный читатель идёт к библиотекарю. Останавливается совсем рядом со мной и кладёт на стол книгу. На вид он чуть-чуть старше меня. Кажется, мы где-то встречались, может быть в школе? Очень и очень симпатичный молодой человек! Если бы мы вместе учились, я бы его запомнила. У него тёмная кожа, а умные глаза прячутся за очками в золочёной оправе. В ожидании библиотекаря юноша убирает блокнот в кожаную сумку и проводит рукой по спутанным кудрям, задевает очки и тут же их поправляет. О нет! Он заметил мой взгляд. Теперь подумает, что я подсматриваю, а я и не собиралась. Ну, может, смотрела на него самую чуточку, но ему об этом знать не обязательно. С этими мыслями я перевожу взгляд на деревянную поверхность стола библиотекаря. Вот бы уметь непринуждённо двигаться и вести себя, как Верити, пусть лишь разок!

– Скажите, пожалуйста, – обращается юноша к дежурному библиотекарю глубоким хрипловатым голосом. – Я ищу второй том вот этого издания – не знаете, у вас есть эта книга?

– Подождите немного, я проверю. Ничего не могу обещать, – отвечает библиотекарь, бросив взгляд на листок. Молодой человек с улыбкой поворачивается ко мне. Этой заговорщической улыбки я не ожидала. Улыбаюсь в ответ, изо всех сил сдерживая глупое хихиканье. Я уже устала переминаться с ноги на ногу, но вот помощник приносит нашей дежурной какой-то листок. Отложив папку, в которой она разбирала бумаги, дежурная читает записку и, бросив на меня короткий взгляд, складывает листок пополам.

– Книга, которую вы заказали, в настоящее время выдана быть не может, – тихо говорит она, нахмурив брови.

– Что вы сказали?

Дежурная передаёт мне листок и возвращается к работе. Я вглядываюсь в написанное, но буквы скачут, не складываясь в слова:

Книга недоступна.

Конфискована на неопределённый срок.

– Послушайте, это какая-то ошибка! – Сердце колотится, радость предвкушения от встречи с папой обращается в ужас. – Он… Его книга здесь, ожидает церемонии взвешивания. Библиотекарь со вздохом молча смотрит на меня. Во взгляде её появляется беспокойство, как будто она не знает, что теперь делать.

– Может, не там искали? Проверили не то имя? – спрашиваю я в отчаянии. Это ошибка. Наверняка ошибка. Дежурная подходит ко мне, явно опасаясь возможного скандала.

– Никакой ошибки. Вот посмотрите на ваш запрос. – Она боязливо дотрагивается до формуляра в моей руке, словно остерегаясь обжечься. – Книгу вашего отца конфисковали. В библиотеке её нет. Слёзы наворачиваются мне на глаза, и я не могу разобрать ни слова из написанного.

– Если книгу конфисковали, я хочу знать почему! – почти выкрикиваю я, и библиотекарь хмурится. – Пожалуйста, помогите мне. Прошу вас, мне очень нужно получить папину книгу!

Дежурная смотрит мне за спину, беззвучно отдавая кому-то приказ. На мой локоть ложится чья-то ладонь – это тот симпатичный парень, который недавно подошёл за другой книгой. Я возмущённо пытаюсь вырваться, но ничего не выходит.

– Просьбы тут не помогут. Ты же не хочешь вляпаться в неприятности! – шипит он мне на ухо. К нам уже спешит охранник, и я выхожу из музея вместе с новым знакомым. В руке всё ещё крепко держу заполненный формуляр.

– Что это значит? – недовольно спрашиваю я.

– Идём, смотри вперёд. Потом поговорим.

Он выпускает из цепких пальцев мой локоть и направляется вниз по каменным ступеням. Немного поколебавшись, бреду за ним, как в тумане. Не хочу уходить от папы. Я же ничего не выяснила! Но в этом спокойном юноше чувствуется какая-то властность, внутренняя сила. Ветер холоди! мои пылающие щёки. Я сбегаю по ступенькам и догоняю нового знакомого. Дальше мы идём вместе. Он оборачивается ко мне и коротко сочувственно улыбается.

Оглянувшись, вижу на ступеньках музея охранников, которые провожают нас внимательными взглядами.

Некоторое время мы идём в молчании, пересекаем площадь и сворачиваем к тесноватым улочкам, где расположены небольшие офисы, магазинчики и рестораны. Под первыми ледяными каплями дождя я вздрагиваю.

– Давай спрячемся. – Парень хватает меня за руку и тянет за собой в низкую дверь. В этой кофейне я раньше не бывала. В переполненном зале тепло, вкусно пахнет кофе, мирно беседуют посетители. Парень что-то говорит кассиру и увлекает меня к столику в дальнем углу. Здесь тише, высокие спинки скамеек приглушают разговоры и смех, и я с облегчением перевожу дыхание. Осознав, что всё ещё крепко держу моего спутника за руку, торопливо разжимаю пальцы. Скрывая смущение, распахиваю шаль, аккуратно расправляю все складки, прежде чем сесть. Перевожу взгляд на нового знакомого и вдруг понимаю, что со мной происходит нечто странное. Всего час назад я ждала в библиотеке папину книгу. А теперь сижу в незнакомом кафе с абсолютно незнакомым человеком.

– Привет, меня зовут Оскар, – с улыбкой говорит мой спутник. Он снимает очки и протирает их полой рубашки, осушая капли дождя. Когда он улыбается, у него на щеках появляются ямочки. – Ты, наверное, думаешь, что я со странностями. Честное слово, я не каждый день похищаю девушек из читального зала. – Склонив голову набок, он изучающе смотрит на меня и спрашивает: – Ты как, в порядке?

Я смущённо вожу пальцами по краю старого деревянного стола.

– Да, ничего. Вообще, конечно, не в порядке, но сейчас нормально, то есть хорошо, что мы здесь. Откуда это бессвязное бормотание? Я что, говорить разучилась?

– А я – Леора. Протягиваю руку, и юноша крепко пожимает её. Нам приносят кофе в больших кружках, глиняных, чуть ли не ручной работы. Отпиваю слишком горячий кофе и пытаюсь придумать, как бы поддержать беседу.

– Так что там случилось? Тебе не разрешили кого-то увидеть? – спрашивает Оскар. Я молча смотрю на него. Обычно мне не нравится говорить о себе, но сегодня всё так странно, одно за другим, вдруг кажется, что Оскару можно довериться. Может, я сошла с ума? Симпатичный парень, чашка кофе – и я уже могу рассказать все секреты? Похоже на то. Я так устала и так взвинчена, что готова поделиться своей историей с первым встречным.

– Мой папа… Он умер, – с трудом выговариваю я.

– Мне очень жаль, – отвечает Оскар, вновь надевая очки и сдвигая их на переносицу. Потом склоняется ко мне через стол, готовый слушать.

– Ну и… его книга пока в музее, до взвешивания души, как обычно, как со всеми. Но сегодня – ты слышал, наверное, – мне дали вот это.

Вытаскиваю из кармана измятый листок и передаю Оскару. Тот смотрит на записку и молча возвращает её мне.

– Здесь сказано, что папину книгу конфисковали, и я… я не знаю, что теперь делать. Что всё это значит? Произнеся эту коротенькую речь недоумённым, каким-то детским голосом, я впиваюсь ногтем в стол – и на деревянной доске остаётся маленькая вмятина. Оскар сочувственно смотрит на меня.

– Знаешь, книги иногда конфискуют, если замечают что-то необычное во время проверки, что может повлиять на результат взвешивания. Ты не знаешь, что это может быть? Что они могли обнаружить? – задавая последний вопрос, Оскар задумчиво смотрит на меня. Знаю, всё я знаю. Перед глазами ярко вспыхивает мгновение, когда я впервые увидела на папе знак ворона, знак Забвения. Но вслух странным ломким голосом произношу совсем другое:

– Нет… Я ничего не знаю. Неужели книгу действительно могут забрать вот так просто?

– Они могут всё что угодно, разве не так? – И прежде чем я успеваю спросить, что он хочет этим сказать, Оскар тихо, почти шёпотом задаёт ещё один вопрос: – Скажи мне, Леора, твой отец был добродетельным человеком?

Выпуская пар, зловеще шипит кофе-машина.

– Да. Он был самым лучшим! Он был. Он был самым-самым. Но за что же его отметили знаком Забвения?

– Значит, всё будет хорошо. Правосудие не ошибается. Последние слова он выдавливает, словно они застревают в его пересохшем горле. Взглянув на мою униформу, Оскар вдруг резко меняет тему:

– Ты и правда чернильщица? Неожиданный переход. Не в силах удержаться от смеха, я отвечаю:

– Ну да. Сегодня мой первый день. А ты чем занимаешься?

– Я переплётчик. Учусь второй год. В читальном зале готовился к занятиям. Наверное, второй том, который я заказал, меня не дождётся. Я смущённо бормочу извинения и рассказываю, что мне приходится проходить практику вместе с человеком, который меня терпеть не может.

– Девушки редко идут в чернильщики, ведь так?

– В нашем классе я была единственной девчонкой. Это всё стереотипы. Почему-то считается, что чернильщик должен быть высоким и мускулистым. Я сильно выбиваюсь из общей картины, – отвечаю я, указывая на свои тонкие бледные пальцы.

Оскар весело смеётся, у его глаз собираются лучики морщинок, и мне хочется рассмешить его снова, чтобы опять увидеть эту улыбку. Смех вскоре замирает, но на губах Оскара остаётся отпечаток радости. Я вдруг совершенно теряю нить разговора, не знаю, что сказать, в голове пустота. Что я вообще здесь делаю? Выпрямляюсь на стуле и пытаюсь сообразить, как бы улизнуть, не показавшись грубой.

– Спасибо, что вытащил меня оттуда, Оскар. Думаешь, охранники меня бы задержали? Снова отпиваю кофе. Он немного остыл и больше не обжигает.

– Кто знает… – тихо произносит Оскар, пожимая плечами.

– Спасибо. Не буду отвлекать тебя от дел. Мне гораздо лучше, да и мама ждёт… Оскар допивает кофе и с улыбкой отвечает: – Что ж, и тебе спасибо. Приятно познакомиться, и вообще… – Он отодвигает пустую чашку на край стола. – Если тебе понадобится помощь… с книгой твоего отца… обращайся. Предложение звучит по-дружески беззаботно, но взгляд, брошенный искоса, куда серьёзнее, словно совет как следует обдумать эти слова.

– Хм-м… – тяну я нерешительно. – Большое спасибо.

Мой новый знакомый явно не знает, во что может ввязаться, если я вдруг приму его щедрое предложение. Я и сама не имею понятия, как всё закончится.

– Не знаю, какое отношение переплётчики имеют к тому, что случилось с папой. Оскар удивлённо приподнимает брови, но не удерживает меня, когда я встаю, чтобы уйти. Дождь всё льёт, я набрасываю на голову шаль и оглядываюсь на Оскара. Он сидит ко мне вполоборота, доставая что-то из сумки, его рубашка немного задралась. На тёмной коже сереют линии татуировок. Я вижу часть семейного древа и читаю Оскара, читаю по-настоящему. Имя стёрто, у корней древа что-то клюёт птица. Кукушка. Я знаю, что значит этот рисунок. И тут я вспоминаю, где видела Оскара раньше. Тогда, на площади, на публичном нанесении знака. Юноша в очках, который пробивался к осуждённому сквозь толпу. Оскар поворачивается ко мне и наталкивается на мой пристальный взгляд. Не отводя глаз, я спрашиваю:

– Скажи мне, Оскар, а твой отец был добродетельным человеком?

Глава семнадцатая

Не глядя по сторонам, я спешу домой. Осознать случившееся не так-то просто. В голове кружится вихрь вопросов. Можно спросить маму, выяснить, знает ли она о том, что случилось с папиной книгой. Но с чего начать такой разговор? И рассказывать ли маме всё, что мне известно? Перед глазами стоит напряжённое лицо Оскара. Прежде чем уйти, упрямо шагая против ветра, он нацарапал что-то на клочке бумаги и вложил записку мне в руку. Листок в кармане, но я не могу собраться с силами и взглянуть на него.

– Леора! – Мама вскакивает из-за стола и стискивает меня в объятиях. – Как ты долго! Как первый день? Я тебя заждалась! Я молчу, совершенно сбитая с толку. Обель, Карл, студия чернильщика – неужели это было сегодня? Кажется, что прошло несколько дней – столько всего случилось за последние часы. Отбросив мысли о папиной книге и об Оскаре, я заставляю себя улыбнуться.

– Всё прошло чудесно, просто замечательно! Гораздо лучше, чем я надеялась.

Вдыхая знакомые с детства запахи родного дома, я успокаиваюсь, напряжение отступает. Мама нежно отстраняет меня и поворачивается к плите, натягивая на руку толстую кухонную варежку, чтобы не обжечься. Из духовки появляется противень свежих песочных пирожных. Зная маму, могла бы и догадаться, что она испечёт мне что-нибудь вкусненькое в первый день практики. Мама выжидательно смотрит на меня, надеясь услышать подробности. И я рассказываю о том, какой Обель необыкновенный, как мне повезло. О Карле не упоминаю, говорю о посетителях чернильщика, о том, какие удиви тельные рисунки покрывают кожу Обеля, какие несравненно более искусные знаки он создаёт для клиентов. О том, что прочесть Обеля мне не удаётся, я молчу: мама только напрасно разволнуется – навоображает всякого.

– Потом я зашла в музей, хотела посмотреть на папину книгу. – Этого я скрывать не могу. Вздрогнув, мама роняет горячее пирожное, которое перекладывала с противня на решётку, чтобы остудить. С окаменевшим лицом она поднимает его, ухватив рукой в кухонной варежке, отряхивает и кладёт на место.

– Мама, где он? – Я не свожу с неё глаз. Она точно что-то знает, убедительно лгать мама не умела никогда. – Ты собиралась мне рассказать?

– Что рассказать? – Она очень старается говорить спокойно, но в её голосе прорываются нотки обиды.

– Ты знаешь, где его книга? Почему её забрали? – Отводя глаза, мама ставит на стол две тарелки. – Пожалуйста, скажи мне. Я тоже очень любила папу. Вернув противень на столешницу, мама хмуро отряхивает варежку и вешает её на крючок.

– Ты несправедлива, Леора…

– Несправедливо, что ты многое знаешь, а мне не говоришь. – Мой голос жалобно подрагивает, но в глубине души поднимается раздражение в ответ на мамин отказ сознаться. – Мне страшно, мама. Что теперь будет со взвешиванием папиной души?

– Милая моя, ты преувеличиваешь, – отвечает наконец мама, пытаясь меня обнять. Я уклоняюсь от её рук. – Послушай, – продолжает она, глядя мне прямо в глаза, – мне надо было предупредить тебя. Я действительно получила письмо о папе. Я не представляла себе, что ты захочешь навестить его так внезапно. Книгу не будут выдавать до самой церемонии. Но это не страшно – так бывает. Решили что-то проверить. Беспокоиться не о чем. Не понимаю, правда ли это или мама старается меня успокоить.

– Нет. Я чувствую, что-то не так. – Мама хочет возразить, но я перебиваю её: – Я знаю: ты не говоришь мне всей правды о папе.

– Можно подумать, ты обнаружила скелет в шкафу, – говорит мама таким тоном, будто отвечает на глупый вопрос надоедливой школьницы. Моё раздражение всё нарастает.

– У него был знак, правда? Знак Забвения, – выдавливаю я шёпотом, не решаясь выговорить эти слова в полный голос. Мамино лицо неподвижно. Прочесть её мысли нет ни малейшей возможности: она накрепко закрылась от меня. Сегодня мне ответов не дождаться.

– Не понимаю, о чём ты, Леора. – Это должно было прозвучать серьёзно и уверенно, но у мамы получается ломкий шёпот. Отодвинув тарелку с нетронутыми пирожными, я встаю и, подхватив шаль, спешу к двери.

– Что-то не хочется. Не жди меня.

– Леора, что за глупости? Вернись! – догоняют меня мамины возгласы.

До сих пор я всегда её слушалась.

Шагаю по пустынным улицам куда глаза глядят. Хорошо пройтись одной, смотреть на дома и воображать, кто в них живёт и как. Днём на улицах слишком много людей, их знаки словно выкрикивают истории каждого, на кого упадёт мой взгляд. Спрятаться от этих рассказов некуда, воображению ничего не остаётся. Но, когда все скрыты за стенами домов, когда окна задёрнуты шторами, я могу придумать знакомым и незнакомым людям новые истории, которых не расскажут их знаки. Могу представить, о чём они разговаривают, прежде чем почистить зубы перед сном, какие книги читают, над чем смеются и о чём плачут.

Мы были так дружны, все трое, пока папа не заболел. В нашей маленькой семье у каждого была своя роль. Мама всегда оставалась самой спокойной и разумной. Папа рассказывал всякие истории. Он очень любил старинные притчи, сказки – о Белой Ведьме, о Святом. Я слушала его, широко распахнув глаза. Если сказки становились слишком страшными, мама останавливала папу, опасаясь, что мне будут сниться кошмары. Тогда папа вспоминал какой-нибудь смешной случай из детства, когда он не слушался старших, и мы с мамой смеялись до слёз. Мама укоризненно покачивала головой, понимая, что папа шутит, а я не могла поверить, что взрослый человек когда-то был ребёнком и проказничал. С такими родителями я росла спокойной и довольной, лишь изредка бунтуя против правил.

Сколько я брожу по ночным улицам – не знаю, наверное не один час. Хочу удостовериться, что к моему возвращению мама отправится спать. На обратном пути я некоторое время медлю, оглядывая окна. Если не входить, можно представить, что всё по-прежнему, все дома, и папа тоже. Что он не стал книгой. И что мама – моя мама, а не лгунья в мамином платье.

Утром на кухне меня ждёт замороженная курица на блюде. Рядом записка:

Ушла пораньше. Всего хорошего!

Когда вернёшься, приготовь ужин.

Мама меня избегает. От неё ответов не дождаться. Приходится лезть в карман за мятым клочком бумаги, который мне дал вчера Оскар:

Что такое добродетельный человек?

Верь мне, Леора.

Если хочешь поговорить, приходи на площадь в пятницу, в шесть вечера.

Внизу крошечный рисунок – знак ворона.

Глава восемнадцатая

Просиди я чуть дольше, уставившись на записку, опоздала бы в студию. Опомнившись, отпиваю глоток чая и беру с собой вчерашнее пирожное, чтобы пожевать по дороге. Ночью прошёл дождь, на земле ещё больше влажных пожухлых листьев.

К студии я прихожу как раз вовремя. Карл собирается что-то сказать, очередную гадость, наверное, но тут появляется Обель, и Карл ограничивается презрительным взглядом. Входя в студию вслед за Карлом, я в ярости сверлю глазами его затылок. Раз уж мы всё равно проходим практику вместе, мог бы и спрятать свою неприязнь куда подальше.

Впустив нас, Обель переходит прямо к делу.

– У меня для вас на сегодня разные задания. Карл, ты поработаешь над качеством рисунков. Судя по знаку на твоей ноге, у тебя хорошие данные, но, если не совершенствоваться, талант заглохнет. Тебе ещё работать и работать над качеством линий. Вот книга. – Обель через стол передаёт Карлу учебник. – Попробуй скопировать знаки отсюда. Но не бездумно, не механически, постарайся вложить в каждый рисунок свои чувства. Понятно?

– Ну… Понятно. – С ошарашенным видом Карл берёт книгу, чернильную ручку и уходит за отдельный столик. Оказавшись рядом, шепчет мне: – Слышала? Хорошие данные…

– Леора, ты сегодня работаешь со мной. Обель направляется в зал, и под пристальным взглядом Карла я покорно следую на светлую половину. Наш наставник так внимателен к клиентам, так вежлив с ними, а для нас у него только строгие приказы. Мне всё ещё не удаётся прочесть Обеля. Можно подумать, он – музейный экспонат за стеклом, прекрасный, но мёртвый. Клиентов у Обеля очень много. Одни приходят, чтобы получить новые знаки, другие – просто обсудить будущие рисунки. Один посетитель привёл с собой белую собачку и спрашивает, нельзя ли вытатуировать ему «лучшего друга» на ягодице, где обычно наносят знак супружества.

– Я всё равно никогда не женюсь, – поясняет он. Удивительно, но клиенты приходят к чернильщику поодиночке. В краткий перерыв, складывая инструменты, я решаюсь задать Обелю вопрос:

– Скажите, почему к вам приходят по одному?

Протирая рабочий стол, он медлит с ответом.

– Некоторые чернильщики не против, если клиенты приходят нарами, но я предпочитаю видеть посетителей по одному. Мне нужно знать, что каждый выбирает себе знак самостоятельно, без постороннего влияния. Некоторые легко внушаемы, им нравится следовать советам, даже думать так, как им предлагают. Но знаки – что очень личное, история каждого из нас слишком важна. Здесь лучше избегать чужого вмешательства. Обель разворачивает кресло, подготовленное для следующего посетителя.

– Вам не кажется, что вы тоже влияете на выбор клиента? – спрашиваю я, волнуясь, не многовато ли вопросов для начала. Обель снова раздумывает, а потом отвечает:

– Моя работа, помимо прочего, состоит в том, чтобы служить для клиентов зеркалом. Я сознательно стремлюсь к тому, чтобы не просто стать для них чернильщиком, но и проникнуть к ним в душу. Я – отражение их страхов и страстей. Для них я – воплощённое доверие. Многие рассказываю! мне такое, о чём никогда не поведали бы даже самым близким друзьям. – Он пристально смотрит на меня. – Леора, в работе чернильщика есть то, чему научить невозможно. То самое, что превращает тебя из ученика с хорошими данными в настоящего чернильщика.

Мы выслушиваем мужчину, который желает отметить рождение внебрачного сына, не сообщая жене о любовнице. Потом приходит пожилая женщина, которая хочет записать свои ощущения от первого поцелуя.

– Видите ли, память-то уже не та, но некоторые воспоминания стоит хранить вечно, – поясняет она. Мне приносят букет цветов от Мел и записку: «Надеюсь, первые дни практики проходят успешно. Ты выбрала одну из наиболее благородных профессий». Под этими словами Мел нарисовала фигуру Святого. В конце рабочего дня – Карл уже ушёл, а я заканчиваю уборку и ставлю цветы в вазу – в студию заходит женщина. При звуке её шагов Обель поднимает голову от записей. Это хрупкая темнокожая женщина, в её глазах таится что-то такое, отчего я застываю на месте.

– У нас закрыто, – говорит Обель, но в голосе его слышится сочувствие.

– Я знаю. Быть может… Не найдётся ли у вас совсем немного времени? – спрашивает она, протягивая Обелю обрывок бумаги.

Он читает записку и вешает на дверь табличку: «Закрыто».

– Конечно, найдётся. Проходите, садитесь, – вежливо отвечает он, засовывая клочок бумаги в задний карман брюк. Я не знаю, уходить мне или оставаться, и вдруг чувствую на себе задумчивый взгляд Обеля. В следующее мгновение он принимает решение и говорит:

– Это Леора, она проходит у меня практику, вы позволите ей остаться с нами? Женщина смотрит на меня блестящими, покрасневшими от бесконечных слёз глазами и, помедлив, отвечает:

– Хорошо, пусть остаётся.

Обель разговаривает с женщиной, и я слышу в её голосе глубокую печаль. Она рассказывает, что её малыш умер и она хотела бы иметь знак у корней семейного древа на памятью его короткой жизни.

Обель кивает, видимо собираясь отойти от собственного правила и сделать рисунок без дальнейших раздумий. Женщина садится на табурет, принимая удобную позу для татуирования. Я помогаю ей приподнять блузку. Мельком вижу сморщенную кожу её живота с ярко-алыми полосками растяжек. У корней семейного древа уже лежат два опавших листочка – коричневые, полуистлевшие, они так не похожи на яркую зелень других листьев древа. Груди женщины полны молока, но ребёнку оно больше не нужно. Я чувствую пустоту в душе женщины, её ярость и горе, слышу стон её сломленного разума:

«Я больше не могу, не могу пойти на это ещё раз!» А неизбывное желание шепчет: «Но я должна, так надо». Женщина смотрит на меня – мои глаза наполняются слезами.

– Мне очень жаль… – говорю я, сгорая от стыда за острое сочувствие, и надеюсь, что женщина не осудит меня и не подумает, что я её жалею.

Обель, следивший за нами в последние несколько минут, отводит меня в сторону и говорит так, чтобы слышала только я.

– Леора, это работа для тебя, никаких сомнений. Знак должна нанести именно ты.

– Но я не могу! – шепчу я в ответ, глядя Обелю прямо в глаза. – Я никогда не делала ничего подобного!

– Между вами есть связь – этого достаточно… – Обель протягивает мне коробку с перчатками и убедительно добавляет: – Если ты действительно настоящая чернильщица. Чем раньше ты в этом убедишься, тем лучше, ведь так?

Дрожащими руками я беру перчатки, и Обель едва заметно ободряюще мне кивает.

Женщина, мягко улыбаясь, тоже кивает – она согласна.

Я аккуратно раскладываю чистые инструменты, готовлю рабочее место. Достаю чернильную ручку. Лист… листик на память о короткой жизни. Почти не раздумывая, я намечаю на коже женщины контуры знака. И прежде чем коснуться ее инструментом чернильщика, на мгновение замираю. Ручка такая тяжёлая, и я боюсь причинить женщине боль, боюсь оскорбить память такого желанного, но не выжившего малыша неуклюже выполненным знаком.

Надавив на педаль машинки чернильщика, я словно впадаю в транс. Слышу только жужжание аппарата и чувствую эмоции женщины. Рисунок получается словно сам собой. Цвета то смешиваются, то разделяются чёткими линиями. Забыв обо всём, я ощущаю только тепло кожи под пальцами левой руки. Я не создаю этот рисунок – он словно изливается из меня.

Когда жужжание стихает, я возвращаюсь к реальности. Промокаю лишние чернильные капли на рисунке и поднимаю зеркало, показывая женщине получившийся знак.

Она прерывисто вздыхает. Я и сама поражена. Третий листик у подножия семейного древа не похож на остальные два. Третий сияет алым и золотым, даже в смерти напоминая о красоте и надежде на новую жизнь.

– Как прекрасно! Я именно таким и вспоминаю его. Большое вам спасибо, – произносит женщина. По её щекам текут слёзы. Пока я накладываю повязку, она вытирает глаза молочно-белым платком. А потом начинает говорить, и слова льются из неё неукротимым потоком.

– Спасибо, большое спасибо вам обоим! Я не знала, идти или нет. Муж говорит, надо просто забыть. Малыш прожил всего два дня, и вы знаете, мы не должны… – Вытирая мокрое от слёз лицо, женщина продолжает: – Но я рада, что пришла к вам. Вы увидели самое главное, заглянули мне в душу. Спасибо.

Лицо Обеля неподвижно, лишь глаза сияют сочувствием и пониманием.

Женщина расплачивается и уходит, плотно запахнув плащ. У меня кружится голова, я едва могу говорить.

– Обель, это было что-то необыкновенное. Что произошло? Можно подумать, это она водила моей рукой, как будто… как будто это не я сделала знак.

В ответ Обель широко улыбается:

– Я знал, Леора, я чувствовал! Ты прирождённая чернильщица. – Внезапно посерьёзнев, он просит: – Только… не надо никому рассказывать о наших сегодняшних клиентах. Считай это требованием конфиденциальности.

Я согласно киваю. Когда чуть позже я вытряхиваю корзину с бумагами, мне под ноги падает клочок бумаги, который та женщина дала Обелю. На рисунке изображено перо.

Перо – это символ пустых. Но женщина выглядела обыкновенной, просто убитой горем.

В следующее мгновение меня словно окатывает ледяной волной. Если малыш умер, прожив всего два дня, у него не могло быть знака рождения. Дети, умершие до получения официального знака рождения, считаются пустыми.

И что мне теперь делать? Мой первый знак – и я нарушила закон, а мой наставник не только позволил мне, но чуть ли не заставил это сделать.

Я только что нанесла знак памяти о ребёнке, который должен быть предан забвению.

Глава девятнадцатая

Домой я прихожу первая, мамы ещё нет. Открываю альбом и рисую знак, который нанесла в первый раз другому человеку. На бумаге это лишь сносное изображение листа, но на коже той женщины он выглядел живым, настоящим. Я и горда, что моя первая работа получилась гак хорошо, и холодею от ужаса при мысли, что может выясниться, в честь кого нанесён этот знак. Прикрыв глаза, пытаюсь вспомнить, что это значит – разделить с другим человеком его чувства, тревоги, беспокойство, и не могу удержаться от улыбки. Лицо той женщины навсегда останется в моей памяти, и я искренне желаю ей счастья, хоть и не должна этого делать.

Ставлю курицу в духовку, чищу и режу овощи. Ещё совсем не поздно, и мне отчаянно хочется поделиться с кем-нибудь новостями, пока не вернулась мама. Нацарапав записку с обещанием вернуться до того, как курица подгорит, подхватываю сумку и спешу к Верити.

Подруга ещё на практике, но Джулия дома, и мы с ней уютно устраиваемся за кухонным столом. Женщина, которой я нарисовала листок, занимает все мои мысли, и, не удержавшись, я расспрашиваю Джулию о её работе в больнице. Мама Верити – акушерка, она присматривает за младенцами и в те минуты, когда их отмечают знаками рождения. Наверное, это поразительно – видеть, как дети получают самые первые в жизни знаки. Делюсь этими мыслями с Джулией, и она задумчиво смотрит на меня, заправляя за ухо недлинную, тронутую сединой прядь.

– Ты права, Леора, эти мгновения могут быть удивительными, – с усталой улыбкой произносит Джулия.

Другой вопрос – о матерях, чьи дети не успевают получить знак рождения – уже готов сорваться с моих губ, но тут хлопает дверь, и вбегает Верити. Она обнимает меня, не давая встать, и бросает сумку прямо на стол.

– Какой сюрприз! Моя любимая чернильщица! Ты не представляешь, как мне все завидуют! Только потому, что моя подруга – настоящая чернильщица. Как я тебе благодарна! Такое ощущение, словно я хожу на эту работу не два дня, а куда дольше. Уф-ф! Устала…

Слушая поток слов Верити, невозможно не улыбнуться. Джулия пытается пристроить сумку Верити на крючок у двери, но там совсем нет места, и сумка шлёпается на пол. Оставив её лежать под вешалкой, Джулия со вздохом поворачивается к Верити и целует её в щёку.

– Пойду прилягу: дежурство выдалось трудное, а вы пока поболтайте. Скоро придёт Себ. Откроете ему, хорошо? Чтобы не тревожить Джулию, мы остаёмся за кухонным столом, вместо того чтобы перебраться в комнату Верити, как обычно. Пошарив в кухонном шкафчике, Верити обнаруживает в одной из жестянок с разноцветными крышками остатки пирога. Приспособив крышку вместо тарелки, мы режем пирог ломтиками и уминаем его, посыпая крошками стол.

– Значит, у тебя всё в порядке? – уточняет Верити с набитым ртом.

– Мне очень, очень нравится, Ветти! Наставник, конечно, не сахар, строгий, но вроде считает, что из меня выйдет толк. Спорим, ни за что не угадаешь, кто проходит практику у чернильщика вместе со мной? – Глаза Верити округляются, словно ей не терпится задать вопрос, и она торопливо дожёвывает пирог. Я держу паузу для пущего эффекта. – Карл Новак. Как тебе такой поворот? – Верити от неожиданности чихает, крошки летят у неё изо рта по всей кухне. – Он меня уже достал, – мрачно добавляю я.

Верити судорожно проглатывает остатки еды. Я рассказала ей о последнем школьном празднике, когда Карл лез ко мне с поцелуями, и подруга прекрасно понимает, какие неприятные чувства вызывает во мне бывший одноклассник. Покачав головой, Верити с шумом выдыхает:

– Вот ведь невезение! И как тебя угораздило? А вдруг он долго не протянет и смоется куда-нибудь?

– Карл настроен серьёзно, – мрачно сообщаю я. – Он очень старательный ученик. Ничего, переживу как-нибудь. – Имбирный пирог очень вкусный, у Себа такие получаются замечательно! Не съесть ли ещё кусочек? А как дела у тебя? Как работа в министерстве? Тебе очень идёт новая форма! Верити затянута в синее льняное платье, талию подчёркивает широкий кожаный пояс, с плеч спускается широкий шарф с гербом правительства. Ну конечно, подруга прекрасно выглядит в новой униформе. Улыбаясь, Верити встаёт и кружится по кухне, показывая новое платье во всей красе.

– Симпатичная форма, да? А твоя немного… очень серая. Мы покатываемся со смеху.

– Мне уже дали настоящее задание – довольно интересное. – Не знаю, что может быть интересного в управлении делами, и мои брови скептически ползут вверх. – Нет, я серьёзно! – Верити широко улыбается. – Честное слово! Я завтра, может, даже увижу мэра Лонгсайта! – Она дурашливо взвизгивает и притворяется, будто падает в обморок. – Он придёт на брифинг.

– Ничего себе! Потрясающе! – Я даже слегка завидую. С таким сообщением моя новость о первом знаке соперничать не сможет.

– Говорят, мэр собирается проводить разные реформы, менять всё решительно и бесповоротно повсюду, не только в нашем городе. Мне ничего конкретного не известно, но в министерстве ощущаются новые веяния. Все взволнованы, ждут чего-то. – Верити неуверенно пожимает плечами, но глаза её сияют. – Я помню… тогда на площади… – В горле вдруг пересохло, и я откашливаюсь, чтобы продолжить: – Мэр не шутит, когда говорит о пустых, ведь правда? Они действительно что-то замышляют? Верити кивает в ответ.

– Да, замышляют. Мы о таком и не подозревали. Честно говоря, мне даже страшновато. Но мы прилагаем большие усилия, чтобы укрепить наши ряды. Я уверена, что мэр Лонгсайт знает что делает. – Верити смущённо улыбается. – Вообще-го моё задание связано с этим делом. – Не удержавшись, я снова вопросительно поднимаю бровь. Подруга наклоняется поближе и продолжает: – Пока меня не назначили в Департамент похорон и взвешивания душ, я составляю полные списки знаков по каждому умершему.

– Как интересно, наверное, Ветти! – скептически ухмыляюсь я в ответ, протягивая руку за вторым куском пирога под испепеляющим взглядом подруги. – Все чернильщики обязаны посылать отчёты обо всех знаках в министерство. Я видела это предписание. Получается, такой список уже существует для каждого из нас.

– Да, в теории… Но чернильщики не всегда следуют предписаниям, как бы повежливее выразиться… – отвечает Верити, многозначительно глядя на меня. Можно сколько угодно недовольно закатывать глаза, но вынуждена признать: аккуратностью записей я похвастаться не могу. – Отчёты чернильщиков всегда оставляли желать лучшего, и предыдущие правительства смотрели на это сквозь пальцы, но теперь всё будет по-другому. Требуется точная информация о каждой метке, о том, кому и когда нанесли определённый знак и каково его значение. – Подобрав со стола крошки пирога, Вериги задумчиво отправляет их в рот. – Наверное, раньше считали, что точные сведения о знаках не гак уж и важны, но мэр Лонгсайт хочет всё изменить. Чтобы реформы удались, всё должно быть записано верно. Информация не должна исчезать бесследно. Мы должны… – Тут лицо Верити становится очень серьёзным, будто она цитирует по памяти какой-то важный документ: – «Вернуться к истокам наших традиций и помнить, что знаки на нашей коже не только способ самовыражения – это возможность остаться в памяти потомков, доказать, что мы того достойны». – Не удержавшись, Верити весело смеётся над этим представлением.

В моей памяти снова вспыхивает образ преступника на площади, звучат слова Лонгсайта о том, что в скором будущем мы увидим гораздо больше публичных нанесений знака. Мэр говорил искренне, убеждённый в своей правоте, и в сковавшем меня ужасе я чувствовала, что мэр всё сделает, как должно.

– Так вот почему мы возвращаемся к публичным наложениям знаков, – понимающе говорю я, стараясь не выдать волнения, заглушить лихорадочный стук сердца.

Я слишком хорошо помню подавленное, растерянное выражение лица осуждённого. И ещё я всё время думаю о папе. Почему он получил знак ворона? За что?

Верити согласно кивает.

– Да, то наложение знака па площади станет первым из многих. Я же говорю: от пус тых исходят настоящие угрозы и в последние годы при слабых лидерах положение только ухудшилось. Мы окружены предателями. Мэру предстоит искоренить инакомыслие. И в первую очередь он намерен публично наказать тех, кто поддерживает пустых. В правительстве расследуют случаи потенциальных мятежников. Есть информация о группах бунтовщиков, которые поддерживают пустых, хотят, чтобы пустым разрешили свободно жить среди нас. Мэр Лонгсайт прекратит этот ужас. Если я правильно понимаю планы мэра, знаком Забвения отметят ещё многих.

Знак Забвения больше не просто старинная традиция – это новая реальность.

Глаза Верити сияют от возбуждения, а у меня внутри словно разрастается пустота.

Предатели. Знак Забвения. Расследования потенциальных мятежников.

Что, если папину книгу забрали по этому же делу?

– Но кто станет помогать пустым? Они принесли всем столько горя! Неужели папа был как-то связан с бунтовщиками? Нет, не может быть! Джоэл Флинт, идеальный семьянин, любящий отец, прекрасный муж, столп общества – этого просто не может быть! Мне вдруг нестерпимо хочется всё рассказать Верити. Всё – и не только о папином знаке, но и о том, что его книгу конфисковали, как Оскар отвёл меня в кафе, а от мамы ничего не добиться. – Понимаешь… – начинаю было я, но при виде Джулии замолкаю.

– Не спится… – вздыхает она и усаживается с нами за стол. Рядом с Верити Джулия выглядит такой хрупкой! Когда-то Джулия казалась мне очень-очень взрослой, самой взрослой из тех, кого я знала, кроме мамы, конечно. Джулия задумчиво отрезает себе кусок пирога. Похоже, разговор по душам с Верити откладывается. Пора бежать: скоро вернётся мама. Нас с ней ждёт курица в духовке и тягостное молчание за ужином.

– Ты уже уходишь? – спрашивает Верити, глядя, как я выбираюсь из-за стола. – Извини, мы совсем не поговорили о тебе, всё моя глупая болтовня. Давай встретимся в выходные, ладно? Я согласно киваю и обнимаю Верити:

– Конечно, Ветти, увидимся в выходные. Передавай привет Себу.

Подруга как-то странно смотрит на меня, но я улыбаюсь и весело машу на прощание в попытке развеять её подозрения. На улице от улыбки не остаётся и следа. Глубоко запустив руки в карманы, я нащупываю в одном из них листочки, подобранные в день последнего экзамена. Сколько всего произошло с тех пор! Верити совсем не изменилась, всё такая же счастливая и уверенная в себе и в жизни, чего обо мне не скажешь. Сжав кулаки, чувствую в другом кармане что-то ещё, что-то твёрдое и мягкое одновременно.

Останавливаюсь под уличным фонарём, чтобы рассмотреть неожиданную находку.

На ладони мерцает чёрное перо. Знак пустых.

Мгновение спустя ветер уносит перо вдаль. Я оглядываюсь, ожидая увидеть за спиной пустого, и со всех ног лечу домой, словно мне шесть лет и пустые пришли за моей душой.

Глава двадцатая

Мама уже дома, пьёт чай и с безмятежным видом перелистывает книгу одного из пращуров.

На кухне тепло, уютно и вкусно пахнет. У мамы такой умиротворённый вид, что я теряюсь. Что происходит в её душе? Ничего? Или там бушует ураган?

Пытаясь отдышаться, вешаю пальто и шаль у двери. Какая-то часть меня очень хочет сделать вид, что всё в порядке, и рассказать маме о том, что произошло в студии. Было бы здорово поделиться радостью с кем-то, кто меня поймёт.

Но мама столько всего скрывает… Разве получится у нас разговор по душам?

– Как дела? – спрашивает она с короткой улыбкой. Пытается заключить перемирие. Секунду я обдумываю следующий шаг и хмуро выпаливаю:

– Я расскажу, что сегодня случилось, потому что эго было нечто невероятное, но не думай, пожалуйста, что я на тебя больше не сержусь.

И вообще, давай договоримся. Я расскажу мои новости за ужином, а ты откроешь мне твои секреты.

Мама закатывает глаза и улыбается, словно услышала шутку от маленького ребёнка, но, встретив мой сердитый взгляд, виновато опускает глаза.

– Так вот, мои новости, – говорю я, разделавшись с ужином. Мама откладывает нож и вилку и выжидательно смотрит на меня. С триумфальной улыбкой я продолжаю: – Сегодня был чудесный день. Я сделала первую татуировку! Потрясённо ахнув, мама прижимает ладони к щекам. Меня заливает теплом гордости, которое быстро сменяется ощущением стыда при мысли о том, какой именно знак я сегодня нанесла. Мой первый знак – и первое преступление. О чём только Обель думал? Старательно удерживаю на лице улыбку, чтобы мама ничего не заподозрила. – Я гак устала, ты не представляешь! Даже не думала, что чернильщик вкладывает в каждую работу столько душевных сил. Понимаю, звучит странно, но в этом было нечто возвышенное.

– Леора, это замечательно! – У мамы на ресницах, кажется, блестят слезинки. Надеюсь, она не собирается плакать. – Ты права: наносить знаки очень тяжело. Вот почему рисунки на коже словно живые: они рассказывают свои истории, ведь когда-то для их создания чернильщик поделился своей силой, каплей своей жизни.

Такие мысли меня не посещали.

– Какой же знак ты нанесла? – спрашивает мама. Ей просто интересно, но я ухожу от ответа. – Мы так не договаривались, – говорю я, и мама удивлённо приподнимает в ответ брови. – Теперь твоя очередь рассказывать.

– Не припомню, чтобы я обещала с тобой чем-то поделиться, – отодвинув тарелку, мама возвращается к книге.

– Мама, ну пожалуйста! – Очарование семейного ужина улетучивается, я медленно закипаю. – Мне всё известно, понимаешь? – Откинувшись на спинку стула, мама в явном замешательстве смотрит на меня. – Мне всё известно о папе, о том знаке – о вороне. Я видела его, когда была маленькой. В тот раз, когда папа рассёк голову, помнишь? – Она закрывает глаза, и я понимаю, что она тоже помнит тот день. – И я думаю… я думаю, что папину книгу конфисковали из-за этого знака.

Ну вот, можно выдохнуть. Как всё-таки страшно всё это обсуждать!

Мама откладывает книгу и пристально смотрит на меня.

– Леора, ты мне веришь? – негромко спрашивает она. Мои глаза наполняются слезами. На этот вопрос не так-то просто ответить. – Я очень хочу… верить, – отвечаю я дрожащим голосом. – Я всегда… верила тебе. Но теперь я не знаю, что думать. Помоги мне, объясни, что происходит. Нельзя дать волю слезам. Я не стану плакать. Щёки пылают, из носа течёт, но плакать, как ребёнок, я не стану!

– Есть вещи, о которых я никому не могу рассказать, даже тебе. Я дала слово твоему отцу. – Пристальный взгляд мамы требует слушать, верить ей. – Я не могу нарушить обещание, Леора. Постарайся меня понять.

– Но папа мёртв! Его больше нет! Твои обещания – пустой звук! Погасить мой гнев не так-то просто. Мама отрицательно качает головой, и я снова вижу в её глазах слёзы. Подхожу поближе, чтобы заставить её по-настоящему посмотреть на меня, выслушать, и опускаюсь на колени возле её стула.

– Мама, все эти тайны, секреты… Папе они не помогут. Его книгу уничтожат: кто-то ещё знает о знаке Забвения. Если мы ничего не сделаем, книгу сожгут. Почему? – Наконец я решаюсь задать самый страшный вопрос, пусть и шёпотом. – За что его отметили знаком ворона?

Мама поворачивается ко мне, берёт меня за руку. Но в ответ на мой вопросительный взгляд я слышу:

– Мне нечего тебе сказать. Отшатнувшись, я пытаюсь вырваться, но мама стискивает мне руку повыше локтя. – Леора… послушай. Посмотри на меня. Вспомни, Леора. Вспомни отца, каким ты его знала. – Я стараюсь держать глаза открытыми. Стараюсь ни о чём не вспоминать. – До тебя могут дойти какие-то слухи, сплетни, глупый шёпот. Но важно только то, каким отец живёт в твоей памяти, каким прекрасным человеком ты его помнишь. Тот… тот знак он получил несправедливо. Он не заслужил того наказания. – Я хочу о чём-то спросить, но мама останавливает меня, подняв руку. – Знака больше нет. Наш друг сделал всё необходимое. Мы знали, что так будет, Леора. Мы готовились. Накопили денег, обо всём договорились. Твой отец не будет забыт. Никому ничего не рассказывай, но и не беспокойся. Всё будет хорошо. Даю слово. – Чт о вы сделали? – шепчу я, в ужасе уставившись на маму. – Ты и этот ваш друг – что вы сделали? Она встаёт из-за стола и направляется к раковине помыть чашку, а я остаюсь сидеть на полу, глядя ей вслед.

– Мама! – вскрикиваю я.

Чашка падает в раковину и со звоном разбивается. Мама оборачивается. На её щеках слёзы, а в голосе ледяная горечь:

– Леора, повторять я не стану, поэтому слушай внимательно. Ты видела книгу отца? – Я медленно киваю. – Мы с тобой перелистали страницу за страницей. Ты видела в его книге тот знак? Я молча качаю головой. Мама права. Мы рассмотрели все страницы. Ни на одной из них не было позорного знака ворона.

– Вот и всё. И хватит об этом. Все увидят только ту книгу. Добродетельную жизнь. Никто ни о чём не узнает. – Мама устало проводит рукой по лбу. – Я больше никогда не скажу об этом ни единого слова. Постарайся запомнить. И сама никому ничего не говори. Никому! Даже Верити. Мама уходит, словно унося с собой столб ледяного воздуха. Вытаскивать из раковины осколки чашки придётся мне. Никогда ещё мама со мной так не говорила. Раковина до половины заполнена мыльной водой. Кладу туда свою тарелку, шарю по дну в поисках губки для посуды и натыкаюсь тыльной стороной ладони на осколок чашки. Пена розовеет от крови. Глубокий порез пришёлся как раз посередине, по прерывистой линии точек возраста. Крови так много, что она струйкой бежит по руке к локтю.

– Мама! Помоги… – сдавленно всхлипываю я.

Ночью мне снится, что с меня снимают кожу.

Кожу срезают тонкими полосками, но вместо того чтобы сохранить все знаки, каждый из них разрезают острым ножом на две, три или четыре части. Каждый кусочек моей жизни и моей памяти разбивают вдребезги. Я – мозаика, головоломка, которую никогда не сложить до конца.

Глава двадцать первая

В студии от меня никакого толку. Рука почти не болит, но из-за повязки, которую приходится носить, делать я ничего не могу. Обель только неодобрительно фыркает, глядя на мои неудачные попытки рисовать левой рукой. После вчерашнего мне тяжело встречаться с ним взглядом. Обель поступил очень предусмотрительно, умно, ничего не скажешь. Он знал, наверняка знал, что, позволив мне нанести знак той женщине, заставит хранить многие секреты. Расскажи я кому-нибудь о клиентах, которых Обель принимает в нерабочие часы, он сообщит, что я сделала татуировку в память о пустом ребёнке.

Я всё время думаю об Оскаре, снова и снова мысленно перечитывая записку. В пятницу утром я раз сто меняю решение. Идти или нет? Что мне известно об Оскаре? Ничего, кроме того, что его отец – осуждённый преступник. И этого достаточно, чтобы не ходить на встречу. Но упрямый голосок нашёптывает: «Оскар может помочь!» Ведь мой отец тоже был отмечен знаком Забвения.

К концу дня я решаю, что любопытство сильнее меня и этого достаточно, чтобы пойти.

В пятницу рабочий день тянется нестерпимо долго и нудно. Я раскладываю всё по местам, убираю на полках, вежливо приветствую клиентов, изо всех сил стараясь избегать Карла.

Он сегодня держится на редкость враждебно. Раскидывает сложенные аккуратными стопками бумаги, вдруг появляется из-за угла, заставляя неуклюже спотыкаться или подпрыгивать от неожиданности. Не удивлюсь, если выяснится, что перо мне в карман подложил именно Карл, просто чтобы напугать меня. Такая жестокая детская выходка вполне в его стиле. Скорее всего, так и было. Перо лишь злая шутка, чтобы сбить меня с толку, отвлечь от учёбы и вывести из борьбы за постоянную работу в студии. Прекрасно помню, в какой ужас поверг меня вид пёрышка, хоть и предпочла бы стереть те мгновения из памяти.

Будто стремясь наказать меня за неуклюжесть, Обель даёт Карлу множество интересных заданий. Карл светится от удовольствия, а я беспокоюсь, не окажется ли соперник более искусным чернильщиком, чем я. Некоторые рисунки Карла очень и очень хороши.

Когда я снимаю после работы фартук и вешаю его на крючок у двери, Обель подходит, чтобы попрощаться, но вдруг, чуть замешкавшись, спрашивает:

– Чем ты была сегодня? – Странный вопрос, тем более что за последний час Обель не обмолвился со мной ни словом.

– Не знаю, что вы имеете в виду. – Ты была ничем, – произносит Обель, бросая многозначительный взгляд на мои руки. – Любой чернильщик – ничто без своих рук.

– Или чернильщица, – не сдержавшись, напоминаю я.

– Или чернильщица, – подтверждает он. – Пустое место. Будь осторожнее, Леора. Вот и всё. Обель едва заметно улыбается, слушая мои сбивчивые извинения.

– До понедельника.

Набрасываю шаль и на секунду замираю, чтобы сделать глубокий вдох и удостовериться, что приняла верное решение. Всё думаю, что на встрече с Оскаром мне откроется нечто очень важное, а в некоторой степени я вовсе не рвусь узнавать это важное. В той же самой степени, что мне хочется верить маме, когда она говорит, что всё будет в порядке.

Но любопытство побеждает, и я отравляюсь на площадь.

Стрелки часов на здании мэрии подбираются к шести. На площадь я прихожу на несколько минут раньше условленного времени и останавливаюсь ждать у стены мрачного правительственного здания. Укрывшись под деревом, слушаю шелест листьев на холодном ветру. Статуя Святого охраняет нас, жилистые очертания бронзовой фигуры сияют в лучах солнца. Статуя напоминает рисунки в учебниках анатомии, на которых человек изображён как переплетение мышц и сухожилий, туго натянутых на скелет. Срезанная кожа развевается вокруг него наподобие плаща, но, несмотря на видную всем уязвимую плоть, Святой держится уверенно, хладнокровно, от него веет силой. Скульптор прекрасно передал главную мысль всем известной истории – Святой должен был погибнуть от руки Белой Ведьмы, но обрёл бессмертие. Лишившись кожи, он не умер, но стал свободным.

Трава на лужайках засыпана сухими листьями, кое-где виднеются лужи и голая земля. Теперь любители перекусить в обед на свежем воздухе придут сюда не раньше весны. Мимо спешат прохожие, и я читаю их знаки. Вот пожилая женщина остановилась неподалёку перехватить сумки с продуктами. Морщинистыми руками она перекладывает свёртки, раскладывая покупки поудобнее. Её знаки возраста рисуют картину счастливой жизни. Она была счастлива – ещё совсем недавно. Последние несколько лет пропитаны грустью, политы горькими слезами одиночества. Других знаков не видно, и я могу только гадать о причинах её несчастий. Чья-то смерть? Или другая потеря? Ссора, так и не окончившаяся примирением? Перевожу взгляд на свою забинтованную руку и пытаюсь представить, о чем расскажут в старости мои знаки. Мне страшно думать о грусти, охватившей меня с первых дней папиной болезни. Неужели эта печаль останется со мной навсегда? И больше не будет ничего хорошего? Неужели все оставшиеся мне годы окрасятся скорбью этой потери?

Кто-то дотрагивается до моего плеча и прерывает мои развесёлые мысли. Обернувшись, встречаю взгляд Оскара. Широкий ремень сумки наискосок прочерчивает его грудь, руки глубоко упрятаны в карманы. Очки чуть криво устроились на носу, тёмные кудри взъерошены.

– Ты пришла, – произносит Оскар, глядя на меня с любопытством.

– А ты не ожидал? – улыбаюсь я в ответ. Всё это так глупо, мы будто играем во взрослых или в шпионов. – Особого выбора мне не оставили. Этому замечанию усмехается Оскар.

– Да, извини, наверно, слишком таинственно получилось. – Он шуршит ботинком по опавшим листьям и обводит взглядом площадь. – Ну что, прогуляемся?

Я киваю, и мы бредём куда-то, отбрасывая с каждым шагом опавшие листья.

Удаляясь от правительственного здания, мы шагаем молча. Точнее, вслух мы ничего не произносим, но в голове у меня далеко не тишина. Мы не сделали и десяти шагов, а я уже попыталась расшифровать знаки на коже Оскара (сбоку хорошо виден кусочек будто бы древесной коры, покрывающей шею) и вздрогнуть от неожиданно вспыхнувшего в мозгу вопроса: «Интересно, есть ли у Оскара любимая девушка?» Эту мысль я поспешно отбрасываю подальше.

– Может, зайдём в кафе, как в тот раз? – поворачивается ко мне Оскар.

– Вообще-то… у меня есть встречное предложение.

– Да? Ну ладно, веди, – с любопытством разрешает он.

– Здесь недалеко. Направляясь к музею, я слышу за спиной шаги моего спутника. Нам только перейти площадь, я знаю: там ещё открыто. Незнакомый мне куратор у столика регистрации тихо напоминает:

– Мы закрываемся в семь. Времени достаточно. Я с улыбкой киваю ему в ответ. – Ты привела меня в музей? Ты это серьёзно? Не боишься сюда возвращаться? – шепчет Оскар, стягивая шапку и запихивая её в сумку.

– Когда-нибудь всё равно пришлось бы прийти, – так же тихо поясняю я. – Хочу тебе кое-что показать.

По обе стороны фойе две совершенно одинаковые лестницы ведут на второй этаж. Когда-то я заставляла папу ждать целую вечность, выбирая, по какой из них подниматься.

Поворачиваю к ступенькам, и Оскар не отстаёт ни на шаг. Я знаю, в какой зал мне хочется попасть. Папа часто приводил меня в музей в субботу утром, пока мама нежилась в постели, отсыпаясь за неделю. Каждый раз мы старались посмотреть выставки в разных залах, но в конце концов оказывались в одном и том же месте. В нашем любимом зале.

Каменные стены музея покрыты надписями, всюду картины в тяжёлых рамах, латунные перила лестниц отполированы тысячами рук. Ступеньки тоже истоптаны, но только с одной стороны, будто бы за долгие годы посетители выбирали самый быстрый путь вверх и вниз по лестнице. Я всегда ступаю по другой, позабытой половине ступенек.

Эхо наших шагов разносится по фойе мелодией восхождения.

На площадке второго этажа мы ненадолго останавливаемся. Если подняться ещё на один пролёт, то войдёшь в зал с книгами из кожи тех, у кого не осталось родных, о ком некому позаботиться. Эти книги стоят в музее, и мы все вместе отдаём им должное и помним их истории.

Через высокую арку мы проходим к залам, где собраны экспонаты о нашей истории, книги старинных сказок.

Здесь всё напоминает мне о папе. Словно он здесь, и, стоит присмотреться, я найду его склонившимся над какой-нибудь витриной и услышу: «Леора, иди сюда. Смотри, как интересно».

Папа очень любил этот зал и старые сказки.

– Вот и пришли. Оскар обводит взглядом стеклянные ящики, в которых хранятся наши реликвии, памятники нашего прошлого. Некоторые книги за стёклами открыты, так что можно прочесть отрывки историй нашего города, другие поражают великолепными фигурками ручной работы и иллюстрациями. Все эти истории рассказывают о том, как зародилось наше общество, о том, как наши традиции влияют на наше настоящее.

– Почему мы пришли именно сюда? Почитать тебе сказку на ночь? – Оскар заглядывает в другую витрину. – В последний раз я был здесь много лет назад, в далёком детстве. За окнами сгущаются сумерки, а в зале освещены только экспонаты, словно призраки, окружённые серыми тенями.

– Сказки? Ты уверен, что всё это лишь сказки? – недоверчиво спрашиваю я. – Разве не здесь основы нашей истории, нашей веры?

– Полагаю, именно этому нас учили, – хмуро отвечает Оскар, прислонившись к одной из витрин. – «Истории и легенды – наше прошлое. С прошлым мы проживаем настоящее». Так сказано в скрижалях нашего города. Эти слова мы заучивали наизусть ещё в школе.

– Ты так говоришь, будто на самом деле это неправильно.

Кроме нас здесь только ещё один посетитель, в другом конце зала, наш разговор никто не подслушает, даже нечаянно. Не знаю, почему я так разволновалась, мы же просто разговариваем, никакого преступления в этом нет. Или есть?

– Разве можно выбрать – верить в историю или нет? Удачно, что в полутьме не видно, как раскраснелись мои щёки. Я не привыкла спорить, мне никогда не приходилось отстаивать своё мнение. – То есть ты думаешь, что все эти события действительно произошли? – со странной ухмылкой спрашивает Оскар, указывая на экспонаты вокруг – изображения Святого, Белой Ведьмы и других персонажей хорошо известных легенд. В который раз я вижу старинные фолианты, много лет распахнутые на самых интересных страницах, вспоминаю Мел, чья кожа испещрена символами легенд и сказаний, словно воочию вижу статую Святого и в памяти всплывает всё, чему нас учили в школе.

– Конечно, всё это было на самом деле. – В полутьме зала легко быть храброй, отвечать дерзко и вызывающе, когда не видишь выражения лица собеседника. – То есть я хочу сказать, что некоторые истории похожи на сказки, потому что они очень древние. Кое-какие эпизоды выдуманы, это связано с представлениями наших предков о мире. Но в каждой сказке есть большая доля правды. Как будто… – Закрыв глаза, я вспоминаю папины объяснения. – Представь себе цветок: есть красивая верхушка – лепестки, то, что выдумали позже, и есть корень – правда. То, что было на самом деле. – Так странно: когда лицо собеседника видно смутно, кажется, что можно поведать ему все секреты, словно говоришь сама с собой. – Это всем известно.

– Может, и так. – С тихим вздохом Оскар поворачивается к стеклянному ящику с экспонатами легенды о Белой Ведьме. – Когда я был маленьким, эта история наводила на меня ужас. Тогда я ещё верил волшебным сказкам, – говорит он, указывая на изображение Белой Ведьмы, на её леденящее душу призрачное лицо. В соседней витрине разложены другие рисунки, меньшего размера. Прекрасная Мория впервые находит знаки на своей коже, а супруг смотрит на неё в восхищённом изумлении. Пристальный взгляд Белой Ведьмы устремлён вдаль, её кожа ужасна и пуста. Страницы этих книг напоминают мне витражи в Зале правосудия.

– Знаешь, это моя самая любимая история. Моя ладонь лежит рядом с его ладонью, стекло затуманивается от тепла моей кожи.

– Любимая? Почему? – Лицо Оскара так близко. – Не думал, что тебе нравятся ведьмы.

– Откуда ты знаешь, что мне нравится? – Пожалуй, мой голос прозвучал слишком язвительно. – Не важно. Мне просто нравится эта история. Есть в ней что-то утешительное.

– Что в ней может быть утешительного?

– Понимаешь, у Мории появляются на коже знаки, как и обещал её отец, – его предсмертное желание сбывается. Белую Ведьму изгоняют далеко-далеко. Мне нравится, что побеждает хорошая сестра. Оскар гак близко, что я чувствую жар его чела, вдыхаю разгорячённый воздух между нами. От тепла, заполняющего лёгкие, становится не по себе, но мне это даже нравится. Оскар стоит не шевелясь, и я отступаю.

– Побеждает хорошая сестра, – медленно, задумчиво повторяет Оскар. Он отворачивается и делает шаг в сторону, прочь от света витрины, и до меня доносится его тихий вздох.

– В этот зал меня приводил папа. Здесь всё напоминает о нём, – говорю я, словно оправдываясь. Такое чувство, будто я поделилась самой любимой книгой, а мне ответили, что это просто глупая сказка.

– Когда он умер? – спрашивает Оскар, всё так же стоя ко мне спиной.

– Почти три месяца назад. Иногда кажется, будто бы только вчера…

– А иногда, что прошло много лег, – договаривает за меня Оскар.

В ответ я судорожно киваю, не позволяя пролиться слезам.

– Ты знаешь, как это бывает. У тебя тоже кто-то умер?

Тишина всё длится и длится, и я, не в силах подобрать слова, сажусь прямо на пол, упираясь спиной в выставочный шкаф. Последний посетитель ушёл, в зале только мы. Ковер жёсткий, с уродливыми узорами, по которым я вожу указательным пальцем. Забинтованную руку держу на коленях и слушаю, как бьётся в ране моё измученное сердце. Наконец Оскар садится рядом со мной.

– Мама. Она умерла, когда мне было одиннадцать лет. Заболела и умерла. – Он снимает с колена невидимую пылинку. – Мне жаль, что ты потеряла отца.

– Мне жаль, что ты потерял маму, – отвечаю я. В тишине пролетают минуты. Или секунды. Не уследить.

– Что у тебя с рукой? – спрашивает вдруг Оскар.

– Несчастный случай при мытье посуды.

– О-о, это опасное занятие! От кухонной раковины стоит держаться подальше, – с доброй улыбкой отвечает Оскар.

– Я тебя видела. На площади, на церемонии нанесения знака. – Я резко меняю тему и больше не вожу пальцем по ковру.

– Да? – Голос Оскара звучит совершенно спокойно.

– Тот преступник… это был твой отец? – Ну вот, всё сказано.

Оскар со вздохом устраивается поудобнее – вытягивает ноги, упирается затылком в шкаф и переводит блуждающий взгляд на потолок.

– Я всё думал, заметила ты меня тогда или нет. Я тебя видел там, в задних рядах, и узнал. Отец однажды показал мне тебя на улице. Странно. Показал меня на улице? Откуда отец Оскара мог меня знать?

– И да, там был мой отец. Отмеченный знаком Забвения на площади. Забытый. Он всё ещё в тюрьме, его до сих пор не выпустили. – Оскар резко бьёт ладонью по полу. – Вот так. Он умолкает, переводя дыхание, и начинает обводить пальцем узоры на ковре. Его рука подбирается совсем близко к моей.

– Думаю, тебе тоже известно кое-что о забытых, Леора. Мизинец Оскара щекочет мне пальцы, и я застываю, словно обратившись в глыбу льда.

– Откуда бы мне что-то знать? О чём ты?

– О твоём отце.

– Не понимаю, что ты там себе вообразил… – Старательно запихнув леденящий ужас подальше, я вскакиваю на ноги, едва дыша.

– Не волнуйся так, Леора, ничего страшного, – умиротворяюще говорит Оскар, вставая рядом со мной. – Я ничего не знаю. Просто вижу очевидный ответ на наши вопросы. Книгу твоего отца конфисковали, ты страшно напугана, причина вполне ясна. Признайся мне: твой отец тоже был забытым?

Склонив голову, я прячу лицо в ладонях. Я ничего не сказала, и всё же сказала слишком много. Где-то рядом во тьме слышен шёпот Оскара:

– Мне очень жаль, Леора… Мне очень жаль… Не открывая лица, рассказываю Оскару, как я увидела папин знак Забвения. Рассказываю всё, ничего не скрывая. Какое удивительное облегчение – наконец-то высказаться. Но это и опасно. Отнимаю наконец ладони от пылающих щёк и заканчиваю признание:

– Мама права: мы видели папину книгу – знака в ней не было. Наверное, его как-то убрали. – При этих словах щека Оскара непроизвольно дёргается, или мне кажется? – Но, если знак не нашли, зачем же конфисковали книгу? Мама говорит, всё будет в порядке, но разве так может быть? Поднимаю взгляд на Оскара, чувствуя, как по скуле катится слезинка. Оскар вытирает мне щёку рукавом пиджака, и я судорожно пытаюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не разрыдаться на месте. – Леора… – Теперь Оскар отводит взгляд, словно отыскивая нужные слова в неказистых рисунках ковра. – Я должен кое-что тебе рассказать.

– Что? – переспрашиваю я, хлюпнув носом.

Оскар не сводит глаз с ковра, а мне будто кто-то даёт подзатыльник, и всё становится ясно. Как же я раньше не догадалась? По глупости, наверное.

– Давай, Оскар, выкладывай. Глядя мне прямо в глаза, он произносит:

– Моего отца наказали… ты и так знаешь за что. Он украл лоскут кожи.

Оскар снова умолкает, потирая ладонью лоб. Так и есть. Я знаю каждое слово, которое будет сказано, прежде чем оно прозвучит, и сердце моё замирает от ужаса.

– Та кожа, которую он украл… он украл кожу твоего отца.

Глава двадцать вторая

– Папа, расскажи мне историю, – упрашивала я когда-то. – Расскажи про тебя и маму.

Мама конечно же возражала:

– Хватит, Леора. Ты столько раз это слушала! Но папа улыбался и, лукаво подмигнув, начинал рассказ:

– Леора, ты слышала о любви с первого взгляда? Ты слышала о принце, который отдаёт своё сердце прекрасной деве, едва увидав её? Ты слышала волшебные сказки и легенды о долгой счастливой жизни после свадьбы?

Я только кивала, восторженно глядя на папу. – Так вот, в нашей истории не было ничего подобного, – отвечал папа, а мама прятала улыбку.

Они встретились, когда папа переехал в Сейнтстоун. В то время профессия чтеца была очень уважаемой. Это сейчас к маме приходят дети, потерявшие родителей, и просят отыскать семейные тайны в книгах покойных родственников. Или ревнивцы желают прочесть об изменах возлюбленных. Много лет назад мама работала по контракту на правительство, в её обязанности входило чтение всех переселенцев. Мама выясняла, можно ли им верить, достойны ли они стать новыми гражданами города и получить работу. Она составляла отчёты о знаках, рекомендовала, где и кем стоит работать новым гражданам.

Семейное предание гласит, что мама пришла на чтение папиных знаков в здание мэрии. Папа уже ждал назначенной встречи с чтецом в специальной «голой» комнате. Мама рассказывала, что это была самая обыкновенная встреча. Увидев и записав всё необходимое, она рекомендовала зачислить папу обрядчиком, и всё. Но папина версия событий существенно отличалась.

Папа рассказывал, что мама вошла с кипой бумаг в руках, серьёзная и нелюдимая. Ни разу не взглянула ему в лицо, осматривала только рисунки и знаки на теле, не отвечала на папины вопросы и замечания. Мама – истинный профессионал своего дела – не обращала внимания на папины улыбки и лишь читала его знаки, время от времени записывая что-то в блокнот. Потом она попросила папу повернуться, чтобы прочесть знаки на его спине, и в следующее мгновение папа услышал безудержный смех. Мама хохотала и не могла остановиться. По её щекам лились слёзы, она закрывала рот ладонями, но всё смеялась и смеялась. В конце концов в дверь постучали с вопросом, всё ли в порядке. Вошёл другой чтец и, бросив взгляд на папу, умчался прочь, чтобы вернуться через несколько минут с парой трусов, грозно выговаривая папе:

– Незачем раздеваться догола! Как вам такое в голову взбрело?

Вскоре мама успокоилась и продолжила работу, извинившись за неприлично громкий смех.

Слушая окончание папиной истории, мама обычно согласно кивала и улыбалась. В тот первый день они подружились, а вскоре полюбили друг друга и спустя год, вопреки неодобрению маминых родителей, поженились.

Повзрослев, я как-то вспомнила эту историю и подумала, сгорая со стыда, что слушать подобные рассказы о собственных родителях не очень-го прилично. С тех пор я больше не просила рассказать, как встретились мои родители. Сейчас я отдала бы что угодно, лишь бы услышать эту семейную сагу, лишь бы услышать папин голос.

Проснувшись на следующее утро и возвращаясь мыслями к встрече с Оскаром, не могу решить, не приснился ли мне тот разговор в беспокойном сне. Уж лучше бы приснился!

Дрожа от утреннего холода, спускаюсь в пижаме на кухню. Мама опередила меня или не ложилась вовсе. Конечно, она всё знала с самого начала. Когда я рассказала ей вчера о Конноре Дрю, она расплакалась. Впервые за эти дни мне приоткрылась толика маминых сомнений, словно треснул её панцирь неколебимой веры в успех.

Мама сама подходит ко мне и обнимает, и мне приходится осторожно выбираться из кольца её рук, чтобы дотянуться до чашки.

– Я рада, что ты знаешь правду, Леора. – Мама следит за мной затравленным взглядом. – Этот мальчик… Его зовут Оскар? Да? Он рассказал тебе что-нибудь ещё? Ведь Коннор не… ничего не выдал?

– Мама, я рассказала тебе всё, что знаю. Коннор всё ещё под арестом, потому что отказывается говорить. Его тайник так и не нашли. Нельзя сказать, что всё в порядке, но пока что папе ничто не угрожает. Знать они что-то могут, но доказать – нет. Наливаю в чашку воды, пролив несколько капель на деревянную столешницу.

– Мне бы сказали. – Мама говорит едва слышно, скорее, чтобы убедить саму себя, а не сообщить мне недостающие детали. – Да, я уверена: они дали бы мне знать, пойди что-то не так.

Вытираю кухонной тряпочкой капли воды и обнимаю маму, прислушиваясь к её полуразличимому бормотанию.

– Мама, а кто это – они? – спрашиваю я тихонько, всё ещё сжимая в руке мокрую тряпку. Мне не слишком нравится знать, что кому-то ещё кроме Коннора известно о папином знаке. В память мне врезались слова мэра Лонгсайта о том, что Коннор помогал пустым. Но мама лишь молча качает головой.

– Не волнуйся, всё будет в порядке, – утешаю я маму. Теперь моя очередь быть спокойной и уверенной. Кто-то же должен. – Что бы ни случилось, что бы ни потребовалось сделать, с папой ничего не случится. Обещаю. Мама кивает и утыкается лбом мне в шею. – Спасибо, дорогая моя девочка… – глухо вздыхает она. – Господи, как жаль, что всё так обернулось! Выпрямившись, мама вытирает глаза, откашливается и пристально смотрит на меня.

– Нам не о чем беспокоиться. Мы будем жить, как раньше, высоко держать голову. Будем обычными, добрыми гражданами. – Мама с усилием делает глубокий вдох и наконец улыбается. – Прости меня, дорогая! Всё будет хорошо. Обязательно.

Я согласно киваю в ответ, но меня не обманешь. Мамин страх был настоящим, неподдельным. Впервые за последние недели мама показала свои истинные чувства.

Следующие недели в студии чернильщика проходят без происшествий. Удивительно, я здесь уже почти целый месяц! Рука никак не заживает, работать с клиентами я не могу, поэтому провожу всё время в задней комнате, вдали от чернил и иголок. Этот горький урок лишь показал, как сильно я хочу быть чернильщицей, свободно выдумывать и наносить знаки, создавать что-то необыкновенное и чувствовать потрясающую связь с другим человеком. К тому же приходится наблюдать, как Карлу достаётся куда больше возможностей учиться мастерству. Каждый раз, когда Обель зовёт Карла в студию, мой соученик проходит мимо и подталкивает меня под локоть, не давая спокойно рисовать. Или отпускает шутки о моей неистребимой лени, хоть и знает, как отчаянно мне хочется что-то делать. Если так будет продолжаться и дальше, работа в студии после практики достанется Карлу. Интересно, кто же всё-таки положил мне тогда перо в карман пальто? Можно просто спросить Карла, но кто знает, ответит ли он честно. Мел, чтобы поддержать меня, время от времени присылает открытки с цитатами из легенд и сказок. Эти слова согревают душу и одновременно приводят меня в замешательство. Оскар говорил, что это всего лишь выдумки.

Обель дал мне задание: составить каталог классических знаков и татуировок, которые потеряли популярность в последние годы. Обель говорит, что хороший чернильщик обязан знать историю и традиции рисунков на коже. Все знаки разные, и каждый по-своему важен. В школе мы изучаем основные метки. Всем известно, что тонкая красная линия на левой руке – знак вора. Широкая красная линия говорит о более серьёзном преступлении – возможно, о краже со взломом, разбое. Лист у основания семейного древа сообщает о чьей-то смерти. Но настоящий чернильщик должен знать куда больше. Например, помнить, что цветок календулы означает горе, а наперстянки – защиту от зла. Мне очень нравится это задание наставника. Все эти старинные знаки и их значения напоминают о папиных сказках и прогулках по музею.

Иногда мне будто бы слышится язвительный голос Оскара, который произносит: «…Давным-давно, когда я ещё верил в сказки…» Но я прогоняю эти воспоминания.

Сегодня пятница, и, пока Карл занят в студии, Обель приходит навестить меня. Я быстро прячу под тунику деревянный листик – папин подарок, который всегда со мной. Мне почему-то не хочется показывать Обелю кулон.

Как и просили, я выписываю значение рисунков и меток и копирую те, которые мне особенно нравятся. Обель просматривает мои записи и вдруг выбирает один из листков.

– Интересный знак. Что ты можешь о нём рассказать? Почему ты решила скопировать этот рисунок? С грубовато выполненного эскиза на меня смотрит Белая Ведьма. Это необычное изображение попалось мне в какой-то старой книге и чем-то меня зацепило. Под пристальным взглядом Обеля мне немного не по себе, но приходится отвечать:

– Я понимаю, рисунок не очень хорош. Просто я никогда не видела её такой. Обычно Белую Ведьму изображают страшной, жестокой, но здесь она очень красивая. – Смущённо перевожу взгляд с рисунка на Обеля и признаюсь: – Мне понравился этот образ. Обель кивает и отправляет рисунок в стопку к остальным.

– Мне он тоже нравится. Ты видела этот рисунок у кого-нибудь на коже? Обель явно не просто так пришёл поболтать: эти его вопросы что-то означают, в них есть какой-то скрытый смысл. К тому же он внимательно следит за мной. Хочет поймать на чём-то? Вглядываюсь в рисунок и растушёвываю некоторые линии пальцем. Видела ли я этот рисунок у кого-то на коже? Как знак? Кто бы захотел нанести себе знак ужасной Белой Ведьмы? Оказывается, Обель всё ещё пристально смотрит на меня.

– Я никогда раньше не видела этот образ. А вы?

В ответ Обель широко улыбается, как будто у нас с ним общий секрет.

– Но я же не могу выдать тайну клиента, ты меня понимаешь? – хитро подмигнув, отвечает он. – Сейчас вернусь. У меня есть одна книга… Думаю, ты оценишь. На минуту он скрывается в библиотеке, а потом появляется с огромным старинным фолиантом в руках. Когда книга ложится передо мной на деревянный стол, я потрясённо ахаю. Это старинная книга сказок. Но не просто книга, а нечто совершенно особенное. Такую обложку я видела в музее.

– Это «Энциклопедия сказок»? – едва слышно спрашиваю я, пытаясь дотронуться до фолианта дрожащими пальцами.

Обель, садясь на соседний стул, согласно кивает.

– Ты когда-нибудь видела эту книгу? – Он бережно открывает обложку.

Не сдержавшись, я низко склоняюсь над страницей, чтобы рассмотреть каждую деталь.

– Нет… По-настоящему никогда не видела. Я читала об этой книге в музее, но думала, что оригинал утерян. Даже не представляла, что «Энциклопедия» действительно существует! – Я слегка касаюсь толстых листов пергамента с выпуклыми, рельефными буквами.

Обель придвигает книгу поближе и осторожно переворачивает страницы, обращаясь с ней как с немощным другом. Мне кажется, что мы листаем сборник заклинаний: заглавия выведены каллиграфическим шрифтом, невероятно точными движениями художника, на каждой странице – расписанные вручную иллюстрации. Краски потускнели, перед нами осенние цвета некогда по-весеннему ярких картин. От старинных страниц поднимается немного затхлый запах с табачным привкусом. Я никогда не понимала Верити, которая упивалась запахами старых книг, но теперь у меня кружится голова. Мы с Обелем застыли, будто заворожённые. Я осторожно касаюсь неимоверно хрупкой страницы книги, в существование которой мне всё ещё трудно поверить.

– Зачем вы показываете мне это? Почему вы позволяете мне смотреть на такую драгоценность? Обель задумчиво молчит, прежде чем отвесить.

– Не знаю. Наверное, предчувствовал, что тебе тоже понравится. Он листает страницу за страницей, избегая встречаться со мной взглядом. Я вглядываюсь в знаки на его руках и мечтаю услышать их истории, узнать что-то важное о человеке, рядом с которым мне бывает так неловко и который так удивительно хорошо меня понимает. Обель перехватывает мой взгляд, и я быстро отворачиваюсь.

– Вот, смотри, – говорит Обель, указывая на только что открытую страницу, – вот она.

Снова склонившись над книгой, я вижу её – Белую Ведьму. Этот рисунок очень похож на тот, который я копировала раньше, только гораздо крупнее и тщательнее выполнен. Какое странное ощущение возникает при взгляде на совершенно обнажённую женщину! На ней нет совсем ничего. Ни клочка ткани, ни единой капли чернил. Её кожа совершенно пуста. Где-то в глубине души этот образ заставляет меня содрогнуться – она такая холодная, далёкая от человечности, нечитаемая. Она – королева лжи и хранительница тайн. И всё же на этой картине она невероятно очаровательна, невыразимо прекрасна! Чётко вылепленные скулы, которые на меньшем рисунке придавали ей жестокий вид, здесь лишь подчёркивают её хрупкость, а держится она очень уверенно, ничего не скрывая. Но я знаю, что под идеальной кожей таятся обман и притворство. Это очень необычное изображение, и мне странно и неловко на неё смотреть. Такое ужасающее, такое до невозможности пустое существо не может быть столь прекрасным!

– Нарисуй её, Леора, – говорит Обель, выходя из комнаты. – Скопируй с оригинала.

Взяв карандаш и чистый лист бумаги, с безотчётным страхом в сердце я начинаю срисовывать пустой контур. Её волосы вьются волнами, сворачиваются, подобно лепесткам роз, почти полностью скрывая маленькие груди. Она чем-то напоминает русалок на папиной коже, такая же загадочная и притягательная. Я копирую рисунок минут десять, когда вдруг замечаю невероятное. Прорисовывая линии щёк, тонкий нос, высокие дуги бровей и нежную, но гордую улыбку, я вижу нечто знакомое.

Она – это я. Я – это она. Я – точная живая копия Белой Ведьмы.

Встретив пристальный взгляд Обеля, я вскакиваю и роняю карандаш. Захлопываю уникальную книгу, не заботясь о её ценности.

– Я… я совсем забыла… Мама просила меня вернуться пораньше. Можно мне…

Обель молча кивает в ответ.

Запихиваю исписанные листки в сумку, поднимаю карандаш с холодного каменного пола и неуклюже выбираюсь из комнаты. Захлопнув за собой входную дверь, я шагаю вперёд, благодарно подставляя щёки свежему, прохладному ветру в надежде привести в чувство мой застывший от страха разум.

Некоторое время я бреду куда глаза глядят, пока румянец тревоги не сходит со щёк, а руки больше не дрожат в глубине карманов. Когда ко мне возвращается способность рассуждать, я снова обнаруживаю себя перед величественными металлическими воротами музея. Поднимаюсь по холодным ступенькам и направляюсь в наш с папой любимый зал. Зал историй и легенд.

Когда-то это было моё самое любимое место на свете, надёжное убежище.

Вызываю в памяти разные мелочи, как мы с папой рассматривали каждую витрину, каждый экспонат, шептались, смеялись, показывали друг другу на любимые книги и читали. Где же то ощущение тепла, любопытства, которое охватывало меня в моей тихой гавани? У стеклянного шкафа с экспонатами, посвящёнными Белой Ведьме, я останавливаюсь.

Читаю краткое описание на кусочке плотной бумаги рядом с её изображением. «Белая Ведьма. Злопамятная сестра Мории. Враг Святого». Помню, как папа всегда подолгу простаивал у этого рисунка, как он хотел, чтобы я тоже остановилась и посмотрела на неё.

– Ты хотел, чтобы я что-то разглядела? Что? – шёпотом вопрошаю я папу.

Она уже здесь. Смотрит на меня моими собственными глазами.

По дороге домой я вспоминаю сказку о Белой Ведьме. Историю женщины, которая, судя по всему, очень похожа на меня. Зимнее солнце почти не греет. Дрожа от холода, я поплотнее закутываю голову шалью, разматываю бинт на руке и выбрасываю его в мусор. Смотрю на след от пореза на руке, который скоро превратится в шрам, на свою бледную кожу и вижу её кожу – ужасающую бледно-пустую красоту. И бегу со всех ног.

Глава двадцать третья

Следующим утром я просыпаюсь рано, прежде чем иней на ветках деревьев растает под лучами солнца. По утрам становится всё холоднее, наверное, скоро ударят настоящие морозы. Поймав отражение своей белой кожи в зеркале, торопливо натягиваю махровый халат. Надо побыстрее обдумать свой первый настоящий знак, нельзя оставаться такой белой. Но решение всё не приходит. Что, если я так и останусь почти без знаков? Почти с такой же пустой кожей, как у Белой Ведьмы, чьи холодные глаза так похожи на мои? От этих мыслей по спине бегут мурашки.

Набрасываю на плечи шерстяное одеяло и шлёпаю к старому дивану в гостиной. Некогда красная обивка подушек выцвела, пружины давно промялись, но это всё ещё самый удобный диван на свете. Надо бы разжечь камин, но за дровами придётся идти на задний двор, а мёрзнуть, даже чтобы потом согреться, совсем не хочется.

Свернувшись калачиком на диване, я дремлю, пока не становится теплее и можно даже попробовать вылезти из халата. Силой воли вытаскиваю себя на кухню, по дороге решая приготовить горячий шоколад. Маме тоже сделаю чашечку, совсем как папа угощал её по субботам, когда она нежилась в постели. Мама ещё не встала, наслаждается отдыхом, ведь сегодня выходной. Некоторые привычки не меняются.

Горячий шоколад я готовлю, как папа. Наполняю две чашки молоком, чтобы наверняка хватило, и выливаю в кастрюльку. Пока молоко греется, режу на кусочки горький шоколад моим любимым кухонным ножом. Рука почти не болит, только ноет, когда нож с силой входит в шоколадную плитку. По краям кастрюльки появляются крошечные пузырьки, и я высыпаю квадратики шоколада в молоко. Растерев в ладонях прилипшие к пальцам шоколадные крошки, вдыхаю тёплый, сладкий аромат. Осторожно помешиваю шоколад, чтобы кусочки не прилипли ко дну, тру на тёрке ломтик апельсиновой цедры и осторожно добавляю в молоко. Шоколад растворяется, молоко темнеет, и я помешиваю ложкой всё быстрее, взбивая пушистую пену. За секунду до того, как молоко закипит, не давая пузырькам горячего воздуха устремиться вверх со дна кастрюльки, я снимаю горячий шоколад с плиты и разливаю по фарфоровым чашкам. Тонкие полоски апельсиновой цедры покачиваются на поверхности пушистой пены, когда я осторожно несу чашки в мамину спальню.

Мама полулежит в кровати, опираясь на большую подушку. В руке у неё книга, но взгляд устремлён в пустоту, а на лице печать тревоги.

Заметив меня у двери, мама улыбается и садится поудобнее.

– Доброе утро, дорогая. Ты давно встала? – Увидев чашки с горячим шоколадом, мама расплывается в улыбке. – Какой сюрприз! В последний раз мне подавали в постель горячий шоколад… Вздрогнув, мама спохватывается и молча берёт у меня чашку, а я ставлю свою на тумбочку у кровати и забираюсь к маме под одеяло.

– Недавно. Так холодно, что решила приготовить что-нибудь погорячее. Осторожно, чтобы не пролить ни капли, беру с тумбочки чашку и замираю, вдыхая аромат шоколада с нотками апельсина, смешанный с ароматом маминых духов. Натянув одеяло повыше, мама делает глоток. – Леора, ты на меня не сердишься? – спрашивает она тихо и осторожно, глядя в стену прямо перед собой. – Я только хотела оградить тебя от неприятностей. Ты ведь всё понимаешь, правда?

– Понимаю, конечно, понимаю. – Ещё теснее придвинувшись к маме, быстро отпиваю глоток горячего шоколада, чтобы не облить одеяло. – Я знаю: ты считаешь, Что меня надо всячески оберегать, но я справлюсь. Я уже выросла.

– Ну не совсем. – Мама шутливо толкает меня в бок. – Ты – моя дочь, моё дитя, и так будет всегда, доживи ты хоть до восьмидесяти лет! – Перехватив чашку другой рукой, мама нежно обнимает меня за плечи. – Моя девочка, только моя… навсегда. – Она говорит так тихо, что я едва разбираю слова. Мы молча сидим обнявшись, и меня снова клонит в сон. Но тут мама судорожно всхлипывает – она плачет. Ставлю чашку на тумбочку и покрепче обнимаю маму, положив голову ей на грудь. Слёзы капают мне на волосы, и я слышу шёпот:

– Ты моя добрая девочка, Леора… Мы так и сидим, пока горячий шоколад не остывает, а я не проваливаюсь в дрёму. Мама тихонько обнимает меня и, откашлявшись, говорит:

– Знаешь, я не могу сидеть весь день в постели. Пойду умоюсь. Выбравшись из постели, она целует меня и гладит по мокрым от её собственных слёз волосам. Я сажусь и потягиваюсь, сонно кивая в ответ.

– Я люблю тебя, ты ведь знаешь? Улыбнувшись, я открываю один глаз.

– Ты моя мама, по-другому и быть не может! Мама укоризненно качает головой и тоже с улыбкой треплет мне волосы.

– Разогреть тебе шоколад заодно с моим?

Передаю ей чашку и устраиваюсь поудобнее в тепле и безопасности маминой кровати.

Проснувшись, обнаруживаю на тумбочке холодный напиток. Сколько же я спала? Неохотно сбрасываю одеяло и топаю на кухню. На столе пыхтит кофейник, а мама читает на диване книгу. Ополаскиваю свою чашку и наливаю немного кофе взамен некогда горячего шоколада. Согревая ладони о тёплый фарфор, отпиваю глоток. Кофе горячий, достаточно крепкий, чтобы вырвать меня из объятий сна. Я даже вновь могу говорить и желаю маме доброго утра.

Взгляд падает на полки с книгами предков, цветные знаки будто бы смотрят на меня. Как давно я не держала в руках книг пращуров! Казалось бы, вот они, здесь, читай хоть каждый день, но книги предков словно любимые романы. Прочёл один раз, узнал интересную историю и оставил книгу на полке неподалёку – вдруг потянет перечитать? У нас дома книги только маминых предков, потому что папа вырос далеко отсюда и не принёс с собой книг своей семьи. Из-за этого кажется, что наша полка с книгами предков какая-то неправильная.

Ставлю чашку на стол и беру с полки одну из книг. Прошу разрешения у своих предков и благословляю их память и доброе имя. Мама отрывается от чтения и с улыбкой смотрит, как осторожно я кладу книгу на стол. На обложке имя – Билл Томлинсон. Эго мамин отец, мой дедушка. Он был дубильщиком, выделывал кожи и умёр ещё до моего рождения. Иногда мне приходило в голову, что он спешил уйти из жизни, чтобы скрыться от бабушкиного ворчания. Из маминых рассказов выходит, что бабушка могла замучить придирками кого угодно. Но вообще мама редко говорит о родителях.

Знаки на страницах книги оживают. Я вижу дедушкино детство: братья любили его и иногда поддразнивали, а сестра умерла. Вижу, как менялась год от года его жизнь и карьера. Вижу знак супружества – рисунок удивительной красоты. Дедушка не пытался сбежать от бабушки, здесь не может быть и тени сомнения. Они обожали друг друга. Она ушла из жизни вслед за мужем, совсем скоро. Наверное, разбитое сердце не выдержало утраты. Интересно, как можно найти любовь всей жизни, любить всем сердцем и быть любимым так преданно, так… И тут я понимаю, что уже некоторое время сижу, уставившись на рисунок, что был когда-то у моего деда пониже спины, и торопливо переворачиваю страницу.

Открывается самый грандиозный знак – дедушкино семейное древо. Здесь его родители, братья, покойная сестра – её звали Софи. Наверное, маму назвали в её честь. Знаки рассказывают о нежной дружбе дедушки и его младшей сестрёнки и о горе его потери.

А вот и мамино имя, рядом с ним оставлено место. Наверное, дедушка с бабушкой надеялись, что у них будут ещё дети. Рядом с маминым именем, чуть ниже, папино. При виде знакомых букв в душе поднимается тёплая волна, в памяти мелькают воспоминания о счастливых днях. Но, присмотревшись к папиному имени на семейном древе, взглянув на него глазами дедушки, я застываю от ужаса. Вокруг папиного имени клубится тьма. Сердце становится тяжёлым и холодным, как камень. В нём нет любви, нет радости, нет даже симпатии. Меня заливают чужая ярость и отвращение, которые могли прийти только от деда.

Я с трудом отрываю взгляд от книги. Дедушка ненавидел моего папу – никаких сомнений. Нет, даже не ненавидел – он презирал папу. Всё древо будто подёргивается дымкой горечи, и у меня противно кружится голова.

Холодно, так холодно!.. Дрожащей рукой беру чашку кофе, подношу к губам, но неудачно промахиваюсь, и горячая струйка проливается на книгу. Я вскакиваю, хватаю салфетку и промокаю тёмную лужицу кофе. К счастью, кожу для книг выделывают хорошо, чернила не размылись, но боюсь, кипяток разрушил защитный слой, и теперь книга в этом месте покоробится или сморщится. Бросив взгляд в мою сторону и увидев, что я наделала, мама потрясённо вскрикивает. Она спешит помочь и видит страницу, которую я читала.

– Что ты тут творишь, а?! – сдавленным голосом спрашивает мама, вырывая у меня книгу. – Ах ты бестолочь!

Глава двадцать четвертая

Мама быстро приходит в себя. Извинившись, она с обычным холодным и непреклонным видом осторожно промакивает салфетками книгу.

Секретов здесь гораздо больше, чем я думала. Что было не так с дедушкой и почему он ненавидел папу? Невозможно выносить эту неизвестность, словно бредёшь по песку, то и дело проваливаясь в ямы. В поисках твёрдой почвы под ногами набрасываю пальто, шаль, хватаю сумку и бегу к Верити.

С неба сыплется ледяная крупа и больно бьёт по лицу. Я поплотнее закутываюсь в шаль, так что видны лишь глаза, и спешу вперёд, согревая щёки собственным дыханием. Иду, склонив голову и не глядя по сторонам, не читая встречных прохожих.

Голова пухнет от избытка запутанных мыслей. Оскар, Обель, мама, папа – каждого из них окружает ложь и неопределённость.

– Хорошо, хоть Верити у меня есть, – благодарно шепчу я себе под нос.

Дверь открывает Себ, брат Верити. Он встречает меня приветливой улыбкой и приглашает войти.

Как мне нравится читать Себа – здесь передо мной настоящая живая история.

Несколько лет назад с Себом произошло нечто ужасное: он пришёл домой бледный и с мокрыми от слёз щеками. По дороге с работы его окружили какие-то парни и стали издеваться, смеясь над отсутствием знаков учёбы и карьеры. Они пригрозили нарисовать ему знак компаса и обозвали глупым пустым.

Мне же под кожей Себа видно его доброе сердце. Он очень любит сестру и будет яростно защищать её, если потребуется. Себ более многих достоин уважения. И на его руках понемногу появляются знаки – диплом пекаря, премии за хорошую работу, которые он получил уже несколько раз.

– Как жизнь чернильщицы? – спрашивает Себ, помогая мне повесить пальто.

– Всё хорошо, Себ, мне очень нравится моя профессия, – отвечаю я с улыбкой, расправляя шаль на спинке стула, чтобы просушить. – А как ты? Как жизнь в пекарне? Себ придвигает стул поближе к камину, чтобы поскорее просушить мою шаль.

– Нормально. Мне опять дали премию как лучшему работнику – бутылку вина!

– Ты лучший работник месяца? Опять? – Я обнимаю Себа. – Как здорово! Так где же вино? Прячешь?

– Делиться не собираюсь! – с ухмылкой предупреждает Себ, насмешив меня язвительным тоном.

– Так и думала, что слышу твой голос! – объявляет возникшая на пороге кухни Верити и бросается ко мне с объятиями. Она выглядит немного усталой и расстроенной, но вскоре передо мной привычно-довольная жизнью Верити. На ней растянутый вязаный свитер, который она носит лет с двенадцати, и удобные школьные спортивные брюки.

– Что за вид, Верити? – недоумённо спрашиваю я. Подруга, комично покачиваясь, идёт через кухню к чайнику.

– Знаю, знаю, такой вот вид. – Верити посылает мне сияющую улыбку, наполняя чайник, чтобы вскипятить воды. – Устала от рабочей одежды. Сегодня выходной – день удобства!

Верити очень красивая, но и чучелом при случае нарядиться может, и я её очень за это люблю.

Весь день мы беззаботно болтаем, вспоминая школьных знакомых, подруга рассказывает о противных бывших одноклассницах, которые теперь работают в разных департаментах секретаршами. Верити с явным с удовольствием отдаёт им приказы, наблюдая, как растут их злость и раздражение. Только Верити способна на такую виртуозную перемену ролей! Я на её месте краснела бы до слёз, обращаясь к этим мегерам, и выполняла за них их же работу. Мне точно надо пройти дополнительный курс «Быть как Верити». Начальник ею доволен и собирается совсем скоро перевести в Департамент похорон. Эту новость Вериги мне рассказывает, радостно сверкая глазами от волнения.

– У меня будет собственный кабинет и всё остальное! Услышав о первой татуировке, которую я сделала самостоятельно, Верити радостно взвизгивает.

– Вот это да-а! А мне ты сможешь нанести знаки? Классно получится! – Задрав до колена штанину, она рассуждает: – Я тут подумала, что хочу, чтобы мои татуировки вились, как виноградная лоза, вот отсюда, повыше щиколотки, а потом можно добавлять разные фрукты. Как тебе идея?

– Думаю, тебе пора записываться ко мне на приём, – хитро улыбаюсь я в ответ. Было бы здорово нанести Верити первую татуировку. Ей подойдут и виноградная лоза, и разные фрукты. Надо будет посоветоваться с Обелем. Обель… В памяти возникает последний день в студии, и я непроизвольно вздрагиваю.

– Верити, ты видела на ком-нибудь образ Белой Ведьмы? – решаюсь спросить я.

Верити удивлённо поднимает брови и заговорщически склоняется ко мне:

– Нет! Никогда! Я даже не знала, что это разрешено. Ведь это знак зла, самая первая пустая. А что, ты видела? У какого-нибудь старикашки пониже спины? – лукаво подмигивает Верити, настроенная послушать сплетни из студии чернильщика. – Фу! Гадость какая! Ничего подобного. Я никогда её не видела – да и кто бы решился попросить о таком знаке? Но её изображение было в книге старых знаков, среди татуировок, которые люди когда-то действительно себе наносили. Всё это очень странно. Не могу понять, кто бы захотел видеть на своей коже такой знак, пусть и много лет назад. Следующий вопрос я тщательно обдумываю, подбираю верные слова, чтобы не открыть слишком много.

– Так что, даже в архивах тебе не попадался знак Ведьмы? Верити недовольно закатывает глаза:

– Нет, ничего интересного не встречалось. Но там ещё столько необработанных материалов! Она вдруг замолкает, отводит глаза, но потом снова смотрит на меня и улыбается. Интересно, а взгляд у неё при этом действительно насторожённый или мне кажется?

– Я так рада, что мне дадут повышение! – щебечет Верити. – Пришло время браться за настоящую работу. Я обязательно расскажу, если мне встретятся книги каких-нибудь чудаков с рисунками Белой Ведьмы в странных местах.

Смеркается. Обняв на прощание Вериги и Себа, я возвращаюсь домой. Дождь перестал, и шаль приятно греет шею. Мамы нет ни на кухне, ни в гостиной, что меня вполне устраивает. Делаю себе бутерброд и прячусь в спальне, чтобы побыть одной. Спать в тот вечер я ложусь рано.

И снится мне сон.

Я в студии чернильщика, и вместе со мной все мои предки – не книги, а настоящие живые люди. И все они кричат на нас с Обелем. Кричат, что будут выбирать мой первый знак, но в общем гомоне я не понимаю, что же они выбрали. Потом голоса сливаются в один, и я слышу единственное слово, которое они скандируют:

– Ворон! Ворон! Ворон!

Глава двадцать пятая

Проходят недели – сначала одна, потом другая, и вот моя рука как новая. Шрам останется, но мне это ничуть не мешает. Как хорошо снова работать в студии! Я соскучилась по настоящему делу. К тому же предпочитаю быть где угодно, лишь бы не дома. Мама ничего не говорит, не делится своими тревогами, отчего мне становится только страшнее.

В понедельник утром я прихожу в студию очень рано, и Обель открывает мне дверь. Мы готовим всё, что нужно для приёма клиентов. Давно хочу спросить его, почему он дал мне тогда нарисовать Белую Ведьму, и правда ли, что я на неё похожа, но всё никак не наберусь смелости.

Я так глубоко задумалась, что не замечаю Карла, пока он не опрокидывает рядом со мной склянку чернил.

– Леора! Ворон считаешь? – грозно спрашивает Обель, бросая в мою сторону тряпку, чтобы вытереть лужицу.

С пылающими от стыда щеками я насухо вытираю стол. Ну почему я просто не могу сказать: «Это не я – это Карл!»

Почему я позволяю так со мной обращаться, выставлять себя неуклюжим ребёнком?

Заметив издевательскую ухмылку Карла, ещё сильнее сжимаю чернильную тряпку, уговаривая себя не обращать внимания. Наконец мне удаётся восстановить ровное дыхание, выполоскать под краном чернила и повесить тряпку на крючок как положено.

Обель вдруг берёт ключи, кожаную сумку и объявляет:

– У меня кое-какие дела в городе. На утро клиентов не назначено. Сегодня откроем студию немного позже обычного. Пока меня не будет, приберитесь тут хорошенько, можете и пол заодно подмести. Забросив сумку за спину, Обель выходит через чёрный ход. В ответ на мой вопросительный взгляд Карл всё с тем же самоуверенным видом сообщает:

– Не думаю, что нам хочется проводить вместе больше времени, чем необходимо. – Достав из ящика всякие чистящие жидкости и губки, он продолжает: – Один из нас может убрать в студии, а другой – в остальных комнатах.

Я лишь согласно киваю и направляюсь в заднюю комнату, предоставив Карлу мыть студию и туалеты.

Уборка успокаивает разгулявшиеся нервы, и я постепенно забываю обо всём. Так проходит час. Оглядываю комнату, проверяя, всё ли сделано. Вроде бы всё в порядке, и я возвращаюсь к чтению о старых знаках. У двери звонят – наверное, пришёл клиент. Карл открывает дверь, до меня доносятся голоса. Скорее всего, Карл предложит клиенту вернуться, когда Обель будет на месте.

Полчаса спустя, сияя улыбкой, у чёрного хода появляется Обель. Что бы он ни делал в городе, настроения ему это не испортило. Обведя взглядом чистую, аккуратно убранную комнату, Обель благодарно кивает:

– Спасибо, Леора!

Повесив на крючок у двери сумку, он направляется в студию, и я следую за ним.

Ещё не переступив порога, слышу знакомое жужжание машины чернильщика. Обель резко останавливается и роняет на пол ключи, и тут Карл поднимает голову и оборачивается. Тихо щёлкнув, машина выключается, и мы оглядываем студию в совершенной тишине, от которой стынет кровь в жилах.

Карл наносил татуировку клиенту сам, без наставника. Мужчина в кресле поворачивается к нам. Его кожа кажется очень бледной на фоне чёрного кресла, а лоб блестит от испарины. Клиент, вероятно, удивлён внезапно прерванной процедурой, но и благодарен за нечаянный отдых от боли. Шагнув вперёд, Обель забирает у Карла рукоятку машины чернильщика.

– Дальше я сам. Подожди меня в библиотеке, Карл. В его голосе слышится ледяной холод, от которого у меня по спине бегут мурашки. Щёки Карла заливает краска. Он уходит с высоко поднятой головой.

– Я сейчас вами займусь, – говорит Обель клиенту и уходит за Карлом, на ходу бросая мне: – Леора, приготовь чернила. Я быстро собираю всё необходимое и молча раскладываю, как учил Обель. Проходя мимо двери в заднюю комнату, я слышу голос Обеля. Он не кричит, но явно едва сдерживает гнев.

– Какого дьявола ты там устроил? – Обель почти шепчет, но тем страшнее его готовая выплеснуться ярость. – Ты хоть понимаешь, что мог натворить?

Я ободряюще улыбаюсь клиенту, но, боюсь, получается у меня не очень радостно. Интересно, Карла не выгонят за такой проступок? За стеной слышен скрежет ножек стула по каменному полу, а потом в студии появляется Обель.

Он выглядит совершенно спокойным. Ведёт себя как профессиональный чернильщик, обсуждает с клиентом новый знак. Повинуясь жесту Обеля, я ухожу в заднюю комнату.

Карл сидит за столом насупившись, как провинившийся трёхлетка. Заметив меня, он вскакивает на ноги.

– Ты могла бы вступиться за меня! Глядя в полные презрения глаза Карла, я от удивления теряю дар речи.

– С чего бы это? – дрожащим голосом выговариваю я. – Ты с ума сошёл! Карл всё ещё держит в руках перчатки – наверное, уже испачкал пальцы чернилами и кровью. Заметив мой взгляд, он швыряет перчатки в мусор.

– Он тебе нравится, да? – Лицо Карла пылает. – Ты с самого начала ходишь у него в любимицах. Кажется, он сейчас расплачется, или ударит меня, или и то и другое.

– Зачем ты это сделал? Знал же, что он разозлится. – Я не собирался… Но тут пришёл клиент, и я просто… я думал, если Обель увидит, что я могу, то оценит меня по-настоящему. – Карл пожимает плечами.

– Понятно. Всё будет в порядке. Не знаю, зачем я стараюсь его успокоить. Присев на высокий табурет у столешницы, говорю мягко и убедительно:

– Дай ему время остыть, успокоиться.

– Ты ему нравишься, – бормочет Карл. – Могла бы и защитить меня. Мне нельзя терять эту работу, Леора, понимаешь? Отец меня убьёт!

Что же на это ответить? Карл Новак, конечно, раскаивается, напуган – но с чего бы мне его защищать?

– Я тебе говорю! Леора! Что молчишь? Оглохла?!

Карл хватает меня за плечо, глубоко впиваясь пальцами в кожу, и пытается развернуть лицом к себе. Я вырываюсь, и табурет опасно наклоняется на двух ножках. Карл глухо вскрикивает, но у меня нет времени даже выставить руки, чтобы смягчить падение.

Прежде чем отключиться после удара головой о каменные плиты пола, сквозь завесу из чёрных точек я вижу шагающие к нам сапоги Обеля.

Глава двадцать шестая

– Может, всё-таки отвести тебя к врачу? – заботливо спрашивает Обель. – Ты сильно ударилась.

Я осторожно поворачиваю голову справа налево и потираю лоб. Похоже, скоро будет шишка.

– Я в порядке. Клиенту Карла, наверное, хуже пришлось. – Попытка встать оканчивается неудачей. Кружится голова, и я бессильно валюсь обратно в кресло. – Он всё ещё в студии? Вам к нему не пора?

Покачав головой, Обель протягивает мне стакан воды.

– Я как раз отпустил клиента за минуту до того, как услышал шум. Ему всё равно надо сделать перерыв, а потом мы с ним ещё поработаем. – Обель улыбается, но потом мрачнеет, прикрыв глаза. – Ну и напугала же ты меня, девочка! Я подумал, он тебя убил. – Дрогнувшим голосом произносит он и через минуту яростно шипит: – Вот поганец… Понятно, что примерного поведения от него ждать глупо, но такая подлость… Кстати, он ушёл. Я велел ему не возвращаться.

– Он… Он не виноват. – Невероятно, но я, кажется, защищаю Карла. – Он был очень расстроен, сердит, но не собирался сбивать меня на пол. Просто взял за плечо, а ножки табурета подвернулись.

– Леора, я не слепой. С самого начала было ясно, что вы с Карлом друг друга не выносите. Я тоже виноват – подлил масла в огонь, пообещав победителю постоянную работу в студии.

– Ничего страшного, Обель. Так уж вышло, но теперь Карл ушёл, всё кончилось.

Даже пока я уверяю Обеля, что всё в порядке, мои мысли возвращаются к неприятному мгновению, когда Карл вцепился мне в плечо. К счастью, Обель куда-то уходит, и вскоре до меня доносится умиротворяющий звук закипающего чайника. Тихонько посмеиваясь, я сообщаю:

– Моя мама говорит, что чай решает все проблемы.

– Может, и не все, но чашка чая ещё никому не повредила.

Обель разливает чай и уверенными движениями размешивает сахар. Даже такое обычное дело в его руках превращается в искусство. Я вдруг понимаю, почему мне так хорошо и спокойно рядом с Обелем, – он очень похож на папу.

Обель передаёт мне чашку и садится напротив, устало отпивая глоток.

– Неприятно получилось. Такой одарённый ученик… Мне очень жаль, Леора. По крайней мере, тебе он больше не помешает. Обхватив чашку дрожащими пальцами, я благодарно улыбаюсь Обелю и втайне вздыхаю с облегчением. Я чувствовала, что Карлу нельзя доверять, опасалась его… И вот он ушёл. Всё испортил – и теперь сам по себе. Не будет мне мешать, не украдёт мой кусочек счастья.

– Ладно. Ты посиди ещё, отдохни, – вставая, говорит Обель. И тут, не в силах сдерживаться, я выпаливаю:

– Вы дали мне тот портрет Белой Ведьмы и попросили перерисовать его не просто так, правда?

– О чём это ты? – обернувшись, переспрашивает Обель. Я молча пристально смотрю на него. Пожав плечами, он садится обратно.

– Ах да, вид у тебя и правда был обескураженный, когда ты заметила ваше сходство. Леора, ты просто её копия. Неужели ты не знала? Принимая во внимание, кем был твой отец… Кем был мой отец…

– Вы были знакомы с папой? – Вопрос звучит громче, чем мне хотелось. – Вы были знакомы с папой и ничего мне не сказали?

Смущённо покачиваясь на стуле, Обель отвечает:

– Твой отец был необыкновенным человеком, Леора! Его знали и ценили очень многие.

Настойчиво глядя ему прямо в глаза, я безмолвно прошу рассказать что-нибудь о папе, не отделываясь общими фразами.

– Послушай, Леора. Внимательно послушай. – Обель слегка отворачивается от моего пристального взгляда. – Я действительно знал твоего отца. Не лично, через знакомых, и конечно же слышал о нём задолго до переезда в этот город. Как и большинство из нас.

– Большинство из нас? – резко переспрашиваю я. Словно в поисках нужных слов, Обель прижимает ладонь ко лбу.

– Иногда гак непросто выбрать верный путь! – шепчет Обель, обращаясь скорее к самому себе. – Понимаешь, Леора… Твой отец… Я пришёл в Сейнтстоун из-за него. Пришёл вслед за ним. Я верил ему, как и многие другие. Он дал нам надежду. Позволил надеяться, что пустые когда-нибудь смогут жить рядом с отмеченными. У меня вырывается хриплый всхлип, и Обель умолкает, внимательно глядя на меня.

– Ты так на неё похожа! Я думал, отец как-то намекнул тебе…

– О чём? Что Белая Ведьма – моя дальняя родственница? Она? Самая первая пустая?

И папа этого не стыдился? – Мой голос взвивается до крика. Мысль настолько нелепа, что я не могу удержаться от смеха, но Обель по-прежнему серьёзен.

– Зачем вы дали мне нарисовать её, если не собирались больше ничего рассказывать? – Меня накрывает волна тошноты, и я цепляюсь за подлокотники кресла. – Не надо было подсовывать мне рисунки, раз не хотели лишних расспросов. Зачем вы это сделали? Думаете, мне нравится быть как-то связанной с чёртовой Белой Ведьмой? Обель страдальчески морщится, но меня уже не остановить.

– Мы все знаем историю. Ведьма проклята, изгнана, забыта! А вы говорите, что я на неё похожа?

– Забыта ли она, Леора? – Обель вглядывается в меня так пристально, будто ищет в моём лице подсказку следующим словам. – Действительно ли она забыта? Похоже, ты знаешь о ней довольно много. Уверен, что и твоим друзьям о ней кое-что известно. – С этим не поспоришь, и я нехотя киваю. – Полагаю, Белая Ведьма – одна из самых знаменитых женщин в нашей истории.

– Вы говорите о ней, словно… словно она сотворила что-то важное. Пустых больше нет, их изгнали, и её тоже. Я не дура, Обель. И уже не ребёнок.

Наставник по-прежнему смотрит на меня холодно и оценивающе, не отводя глаз.

– Ответь мне на такой вопрос, Леора, – продолжает он, и в его голосе проскальзывают нотки отчаяния. – Ты помнишь ту женщину, которая просила нанести ей знак листа в память об умершем ребёнке? Знак листа у подножия семейного древа?

– В тот раз вы заставили меня нарушить закон! – с разгорающимся гневом выкрикиваю я. Но Обель лишь склоняет голову набок, словно ничего особенного не происходит.

– Почему мы нанесли ей знак тайно? Почему ей нельзя помнить малыша открыто? А я скажу тебе почему. Лонгсайт настолько боится пустых, что даже младенцу двух дней от роду, умершему без первого знака, отказывает в праве на память. Он боится, что если мы станем помнить детей без знаков, то захотим помнить и других пустых. Лонгсайт уверяет, что пустые опасны для общества, но он сам опаснее всех, кого я знаю. У меня достаёт сил лишь молча смотреть на Обеля. Поражают не только его слова, но и страсть, напор, с которыми он произносит свою короткую речь. Всегда спокойный и собранный мастер исчез, мой собеседник искренне страдает, говоря о пустых.

– Это неправда! – тихо отвечаю я. Сердце стучит так быстро, что мне никак не собраться с мыслями.

Дальше Обель говорит более спокойным тоном:

– Как ты думаешь, почему правительство так озабочено записями о знаках и метках? Они хотят знать о нас всё! Хотят всех контролировать. Они уверены, что пустые готовят мятеж. Настолько уверены, что готовы обрушить кары на собственный народ. Но чего они так боятся, Леора? – Он придвигается ближе, на лице его застыло сосредоточенное выражение. – Пугала, которое сами придумали, чтобы нагонять страх на детей. Ты когда-нибудь задумывалась, что такого ужасного в пустых? Быть может, мы зря верим чужим россказням? Я закрываю глаза. Веки саднит от усталости и от слёз, которым я упорно не даю пролиться. Хочется спать. Свернуться бы калачиком и отключиться от всего этого. Вернуться в прошлое. Туда, где не было на площади церемонии нанесения знака, не было предостережений мэра Лонгсайта, в дни, когда пустые были для меня лишь картинками в книжке.

– Даже не пытайтесь представить их бедными несчастными овечками! – шёпотом защищаюсь я. – Вы были в музее, в зале за зелёной дверью. Пустые – чудовища. Я мотаю головой и наконец чувствую, что готова встать.

– Подумай об отце, Леора. Он бы не хотел услышать от тебя такое.

– Я всегда думаю о папе. – Мне с трудом удаётся отвечать спокойно, не срываясь на крик. – Не знаю, с чего вы взяли, что папа был как-то связан с ведьмами и пустыми. – Леора! Твой отец боролся за свободу, за равенство, за единство всех людей! – Обель раздражённо скрипит зубами. – Когда-нибудь ты поймёшь. Направляясь в заднюю комнату, я на мгновение оглядываюсь.

– Спасибо, что окончательно испортили этот день. Даже не думала, что такое возможно. Можете собой гордиться.

Смаргивая злые слёзы, снимаю с крючка у двери сумку, набрасываю шаль. Сквозь открытую дверь в студии виден Обель. Он так и сидит – неподвижно, сжав ладонями голову.

Я ухожу и не оглядываюсь, когда тяжёлая дверь с лязгом захлопывается за моей спиной.

Глава двадцать седьмая

Как же я устала! Больше не знаю, куда пойти, кому довериться. Последние месяцы стали самыми тяжёлыми в моей жизни. После папиной смерти я думала, что дальше некуда, думала, что хуже не будет, но жестоко ошиблась. Теперь я тщетно ищу в будущем хоть лучик надежды. Там лишь холод и страдания. Там пустота.

Склонив голову, я шагаю против колючего ледяного ветра, от которого слезятся глаза и болят щёки. Меня то и дело толкают прохожие. Быть может, я стала невидимой? Исчезла?

«Поменьше таких мыслей, – одёргиваю я себя. – Это мысли пустых. Так могла бы рассуждать Белая Ведьма».

Больше всего я устала от того, что все вокруг знают какую-то тайну, мне неизвестную. Моей жизнью управляют все, кроме меня. Навстречу попадается мужчина с собакой на поводке. Пёс весело прыгает, тянет хозяина вперёд, и эта картинка очень точно описывает мои ощущения. Я – тот самый глупый пёс, уверенный, что он выбирает дорогу, хотя на самом деле его ведут, им управляют. Что ж, всё можно изменить.

Какой смысл ждать и молча подчиняться? Пора взять собственную жизнь в свои руки.

Я знаю, куда мне нужно пойти.

Передо мной высится громада правительственного здания. Архитекторов величественного строения из красного кирпича занимала не красота очертаний, а лишь удобство чиновников. Здание словно всё состоит из кубов, параллелепипедов, острых углов и прямых непритязательных линий, чтобы даже формами не отвлекать работников и посетителей от поистине важной работы. Я никогда не была в административной секции этого здания. В школе нас приглашали сюда на экскурсию, но я не пошла – что может быть зануднее? Верити конечно же ходила сюда с классом каждый год. Давно мы с ней не виделись. Работа отнимает гораздо больше времени, чем я ожидала. В прошлый раз, когда я заглянула к ним в гости, Саймон сказал, что Верити болеет – простыла. Я по ней соскучилась.

Безликий вестибюль выкрашен светло-коричневой краской. Вдоль стен выстроились стулья, на которых ожидают посетители. Чтобы пройти к кабинетам чиновников, надо миновать большой полукруглый стол регистрации. Девушка за этим столом – одна из наших школьных красоток, не упускавшая случая высмеять меня, если мы оказывались в одном классе.

Я быстро прохожу мимо стола регистрации, не разматывая шаль, рассудив, что, если напустить на себя достаточно уверенный вид, то меня не остановят. Девушка смотрит на меня с тем же презрительным выражением на лице, что и в школьные годы. Может быть, это её обычный вид? Интересно, узнала или нет? Кажется, она собирается меня окликнуть, но тут кто-то подходит к столу с другой стороны и звонит в колокольчик, требуя незамедлительного внимания.

Я иду дальше.

Повернув за угол, останавливаюсь перевести дыхание. Всюду указатели к различным департаментам: одни на стенах, другие свисают с потолка. Отыскав Департамент похорон и взвешивания душ, иду по стрелкам.

В стенах коридоров то и дело попадаются деревянные двери, за которыми, наверное, проходят важные переговоры и принимаются решения. Интересно, как Верити умудряется находить в этом лабиринте дорогу? В конце концов коридор приводит меня к дубовой двери в нужный департамент, и я решительно её распахиваю.

Здесь очень тихо: толстые ковры и деревянные панели на стенах скрадывают громкие звуки. Здесь каждое слово звучит приглушённо и таинственно. Не снимая шали, иду вперёд и конечно же натыкаюсь за углом на какого-то чиновника. Бормоча извинения, спешу пройти, но кто-то придерживает меня за локоть, и я застываю на месте.

– Леора? Что ты тут делаешь?! – шипит Верити. Подруга хватает меня за руку и стремительно тянет обратно по той же дороге. Распахивает деревянную дверь в стене и втаскивает в комнату. Я закрываю за собой дверь, и мы с Верити меряем друг друга взволнованными взглядами, но вскоре подруга облегчённо вздыхает. Большую часть комнаты занимает массивный письменный стол с деревянными резными ножками. Вдоль стен выстроились шкафы, все запертые, каждый хранит свои секреты.

– Это и есть твой кабинет? Да он огромный!

– Я знаю! – Верити расплывается в улыбке. – Нет, правда, что ты тут делаешь? Вызвала бы меня ко входу… – Она берёт стул для посетителей и ставит его напротив собственного большого кресла.

– Да, наверное, так было бы проще, – согласно киваю я, усаживаясь. – Просто не хотела, чтобы меня видели. Я разматываю шаль, и глаза Верити расширяются от удивления.

– Что за… Что у тебя с лицом?

Ощупав внушительную шишку, которая ещё и болит, я со вздохом рассказываю Верити о случившемся. Она в ярости ругает Карла, а я удовлетворённо слушаю.

– Он просто разозлился. Не собирался же он действительно сбить меня на пол?

– Ему не может быть оправданий! Никаких! Он не имел права пальцем до тебя дотрагиваться! – Раскрасневшись от гнева, Верити расхаживает по кабинету. – Какой ужас! И это случилось на работе, где тебе так нравилось! Ты как, ничего? Не давая мне встать со стула, Верити обнимает меня и гладит по голове, шепча слова утешения о том, что Карл ушёл и не вернётся и что злобные гады всегда получают по заслугам.

– Всё пройдёт, Ветти. Я в порядке. Просто шок, наверное. Я коротко, натянуто улыбаюсь. За разговорами по душам я чуть не забыла о настоящей цели визита. Необходимо выяснить, известно ли что-то Верити, и если известно, то что именно.

– Не важно. Лучше расскажи, как идут дела. – Я оглядываю комнату. – Я и не представляла, какая ты важная персона. Наверное, успела хорошо зарекомендовать себя на новом месте.

Верити усаживается в рабочее кресло. Она улыбается, но как-то по-новому, неуверенно, даже сконфуженно. Тревожно. Или это всё мои выдумки?

– Я понимаю, ты считаешь мою работу скучной, и признаю, что это совсем не то же самое, что быть чернильщицей, но здесь тоже много интересного.

– И тебе всё ещё нравится новая должность? Верити слегка морщится, прежде чем ответить.

– Скажем так: я здесь пока новичок, но понемногу осваиваюсь. Коллеги очень милые. Я рассказывала, что пару недель назад видела самого мэра Лонгсайта? Я удивлённо качаю головой.

– Помню, ты надеялась с ним когда-нибудь встретиться…

– Он потрясающий! Совершенно такой, каким я его воображала, представляешь? И он разговаривал со мной – я думала, умру на месте! Мы говорили о моих надеждах работать здесь, в Похоронах, ну и… Думаю, он и помог мне получить эту должность.

– Ничего себе! Ты видела мэра своими глазами? Похоже, он оценил тебя по достоинству. Верити смущённо пожимает плечами, но её щёки алеют от удовольствия.

– Кто знает… Но я очень рада, что так вышло. Столько перемен! И мы сейчас работаем над одним крупным проектом – привлекли всех, кого только можно. – Верити внезапно обрывает рассказ и отводит глаза.

Я с ужасом жду, что она сейчас скажет, что я узнаю. С одной стороны, совершенно немыслимо, что моя лучшая подруга знает о папе нечто ужасное – знает и скрывает от меня. С другой, сейчас возможно всё что угодно.

– Так расскажи, чем таким важным вы все заняты, – подначиваю я. Опустив глаза, Верити произносит несколько слов вроде бы самым обычным тоном, но некоторые интонации заставляют насторожиться. Слишком хорошо я знаю Верити.

– Сейчас мне поручили проверить все данные и свидетельства о книгах, которые готовят для церемонии взвешивания душ. Подробно рассмотреть каждый случай. В прошлом году у меня как раз были дополнительные курсы по оценке информации. Наверное, потому меня так быстро и взяли в этот департамент. Короче говоря, я собираю все данные, по которым судьи выносят вердикт.

– Неужели? – тихо переспрашиваю я. – Как интересно!

– Это большая честь, Леора. Мне доверено просматривать информацию о множестве людей, собирать факты. Судьи не хотят получать искажённые данные. Мне разрешено только суммировать факты, не давая рекомендаций. Ответственность просто огромная! А вдруг я пропущу что-то очень-очень важное? Вдруг из-за меня кого-то объявят забытым?

Верити беспокойно ёрзает в кресле. Я склоняюсь к ней через стол.

– Ты обязательно справишься, Верити. Ты никогда не ошибалась!

– Некоторые случаи далеко не так просты, как хотелось бы, – произносит Верити, глядя в сторону с грустной улыбкой.

– Случаи, как у моего папы? Верити кивком подтверждает мою догадку. – Мне не следует об этом говорить… тем более с тобой. Вообще-то ни с кем не следует, но с гобой особенно. – Глубоко вздохнув, Верити продолжает: – Но и промолчать я тоже не могу. Лора, ты моя самая близкая подруга. Тебе нужно об этом знать. Мне передали дело твоего папы… и ходят слухи… слухи, что тот человек на площади, которого отметили знаком Забвения, его звали Коннор Дрю, что он украл лоскут кожи твоего отца. И украл потому, что твоя семья пыталась что-то скрыть, изъять кусочек истории из жизни твоего папы.

– Я… Я знаю о слухах, Верити. – Подруга на секунду встречается со мной взглядом и снова отводит глаза. – И о Конноре Дрю я всё знаю. Мне известно, что он сделал для папы.

– Ох, Лора, как я рада!.. – с облегчением выдыхает Верити и тут же трясёт головой: – Нет, конечно, не рада. Мне очень жаль. Но я рада, что ты всё знаешь. Я понятия не имела, как тебе сказать. – Теперь я напряжённо выпрямляюсь. Игры кончились: мы говорим о деле. – Лора, но больше я ничего не знаю. Возможно, Коннор забрал какие-то доказательства того, что твой папа был отмечен знаком… – Верити судорожно сглатывает, а я закрываю глаза. – Знаком Забвения.

Заметив, как я вздрагиваю при этих словах, Верити бормочет ругательства.

– И об этом ты знаешь… А я надеялась, что это… просто сплетни. Мне очень жаль, Лора. Правда.

– Верити, а что им действительно известно? Подруга горестно сверлит взглядом письменный стол. Ведь я прошу её предать самое важное в жизни – работу, которую она так любит.

– У них очень много вопросов, и множество вопросов как раз и делает этот случай таким сложным. Они проверили книгу твоего папы и обнаружили швы там, где им не место. И теперь считают, что некоторые знаки были подправлены или даже полностью вырезаны. И ещё подозревают, что твой отец и Коннор Дрю знали друг друга по работе, а тот факт, что Дрю арестовали за исправления книг покойных… – Верити пристально смотрит мне в глаза. – Лишние швы находятся… – Верити быстрым жестом касается затылка. Я киваю. Сказано достаточно. Всё ясно.

– Спасибо, Верити. Я знаю, тебе не обязательно было рассказывать мне всё это. И да, до меня доходили разные… слухи. Я держала свои тревоги при себе. А ты… Ты давно об этом узнала?

– Нет, совсем недавно, честное слово. Его дело вот только-только стали рассматривать.

– Мне давно надо было прийти к тебе, Ветти. Ты же знаешь, я тебе доверяю. – Верити нехотя кивает. – Но было так страшно. Когда произносишь это вслух, всё становится совсем другим, настоящим. Верити снова согласно кивает. – Мне очень жаль, что так вышло, Леора… Помолчав немного, вертя в пальцах карандаш, она спрашивает: – Если твой папа действительно был отмечен тем знаком, то за что? Что он такого сделал?

– Не знаю, Ветти. Ничего об этом не знаю… – грустно качаю я головой.

И оттого, что передо мной Верити, я забываю об осторожности и рассказываю, как увидела знак на голове у папы и как публичное нанесение знака на площади безжалостно напомнило мне о том дне. Сетую, что мама ничего не хочет объяснять.

Потом я уже не могу остановиться. Рассказываю, как узнала о конфискации папиной книги в музее, о том, как встретила сына Коннора Дрю, который считает, что может мне помочь, но я боюсь ему верить. Рассказываю, что его зовут Оскар, у него тёмные глаза, кудрявые волосы, а очки всегда косо сидят на носу.

Услышав об Оскаре, Верити тихонько взвизгивает, подтягивает колени к подбородку и восклицает:

– Ого! Расскажи ещё что-нибудь! Он тебе нравится? Я только качаю головой. Мне надо выговориться. Я собираюсь рассказать, как Обель заставил меня нарисовать Белую Ведьму, и как жутко мы с ней похожи, и что это должно быть всего лишь совпадение – или не совпадение? – когда раздаётся стук в дверь. У Верити от испуга округлились глаза.

– Прячься за дверь! Скорее! – шёпотом командует она. Верити отпирает и становится в проёме, заслоняя посетителю обзор кабинета. Когда тот уходит, подруга закрывает дверь и бессильно приникает к ней головой.

– Чуть не поймали! Я серьёзно. Если тебя увидят и узнают, чья ты дочь, у нас будут очень крупные неприятности. Никто не должен догадаться, что мы знакомы, иначе у меня заберут дело твоего папы. Я молча киваю в ответ. За такие нарушения Верити не поздоровится.

– Последний вопрос. Только один – и я уйду. Как ты думаешь, моему папе угрожает опасность?

– Не знаю, Леора. Не думаю, что у них есть какие-то доказательства. Сейчас они ищут новые факты, ищут тайник Коннора Дрю. Хотят получить хоть что-нибудь. – Секунду поколебавшись, Верити скороговоркой советует: – Слушай, поговори с этим Оскаром, спроси, может, до него доходили какие-то новости. Ты встретишься с ним, я узнаю, что смогу, здесь, а потом всё обсудим.

– Папа не заслужил такого, Верити. Если бы я знала, за что он получил тот знак… Но что бы там ни было, он был хорошим человеком. Достойным. Понимаешь?

– Я всё понимаю и помогу тебе, Леора. Мы сделаем всё, чтобы о твоём папе помнили, – шепчет Верити, крепко обнимая меня на прощание.

Замотав лицо шалью и вооружившись инструкциями Верити по выходу из лабиринта коридоров, я спешу прочь. Подруга выглядит встревоженной, и мне стыдно, что приходится втравливать её в мою историю. Но выбора у меня нет.

Все коридоры в здании одинаковые. Наверное, так устроено специально: все в униформе, всё предсказуемо, всё под контролем. В вестибюле у выхода полно народу, и мне без труда удаётся проскользнуть незамеченной. Вредная девица за столом регистрации беседует с очень полной женщиной. Проходя мимо, я вижу лицо посетительницы.

Это Мел.

Верити права. Мне необходимо поговорить с Оскаром, и я отправляюсь туда, где он работает, к переплётчикам. Уже поздно, Оскар ушёл, но один из знакомых соглашается передать ему мою поспешно нацарапанную записку.

По пути домой мне попадается на земле грязное белое перо, и мысли снова возвращаются к разговору с Обелем и к сказке о Белой Ведьме. Мне никуда не деться от её истории. Хотя это не совсем её история. Она лишь второстепенный персонаж повести о Мории. Ведьме досталось немного места где-то на полях. Мне следовало бы думать о сестре, чья кожа украшена рисунками и знаками, но ничего не поделаешь. В моих мыслях царит Белая Ведьма. Первая из себе подобных. Забытая, потому что после неё не осталось книги памяти.

Но Обель прав: по-настоящему забытой её не назовёшь. Разве забыт тот, чью историю изо дня в день пересказывают всем детям без исключения?

Получается, есть и другие способы остаться в памяти потомков.

И вдруг – впервые за всё время – мне приходит в голову мысль обо всех забытых душах. Какими они были? Можно ли их помнить? Живут ли они дальше в своих близких, в своих друзьях? Если папа будет забыт после взвешивания души, действительно ли он исчезнет? Опасные мысли…

Дома мама встречает меня сердитой отповедью за позднее возвращение, но, разглядев кровоподтёк на лбу, молча встаёт и выходит из комнаты. Спустя несколько минут моя голова покоится у неё на коленях, а мама осторожно промывает мне ссадины тёплой водой с лавандой, слушая мой рассказ о Карле. Ещё долго после того, как всё сказано, мама вытирает мне лоб, и её нежные прикосновения и аромат лаванды убаюкивают меня прямо на диване.

Глава двадцать восьмая

На рассвете я просыпаюсь на том же диване, укрытая одеялом, за которым, вероятно, сходила мама. Диван слишком короткий, и у меня болят затёкшие от неудобного положения ноги.

Мама научила меня верить в порядок, в то, что послушание – залог спокойной и счастливой жизни. В школе мне даже нравилось следовать правилам. Когда знаешь, что нужно делать, как быть хорошей, чтобы похвалили учителя, возникает ощущение безопасности. Моя вера в правила – в наши знаки и жизнь после смерти – всегда была неколебима. Если следовать правилам, всё будет хорошо, верно, как должно быть.

Но правила говорят, что, если папа был отмечен знаком ворона, он заслуживает лишь огня правосудия. Правила говорят, что его душа уже выбрана на уничтожение.

Зачем же я борюсь, спасая его книгу, если он и так обречён? И если это правда, может ли единственный неверный поступок погубить душу добродетельного человека?

Впервые в жизни я усомнилась в вере, и мне страшно.

Впервые я хочу изменить правила.

Впервые я размышляю, важно ли сказанное на твоей коже, если речь идёт о твоей душе?

С первыми проблесками рассвета, пока мама не проснулась, я ухожу из дома. К открытию я уже в музее и прошу разрешения встретиться с Мел. Приходится немного подождать у столика регистрации. Всюду пусто. До открытия магазинов ещё почти час. Избегая смотреть на дежурного куратора, гипнотизирую взглядом сложные узоры на мраморном полу. Наконец меня приглашают в комнату к Мел.

Стучу – и в ответ слышится весёлый голос, приглашающий меня войти. Мел в комнате не одна, вместе с ней на меня изучающе смотрит маленькая смуглая девочка с тёмными, глубоко посаженными глазами. Поздоровавшись, Мел знакомит меня с девочкой.

– Это Изольда. – Заметив мой удивлённый взгляд, наставница поясняет: – Изольда – моя ученица или лучше сказать, воспитанница.

На вид девочке лет шесть, она одета в уменьшенную копию костюма рассказчицы – такие же, как у Мел, юбку и нагрудник. На малышке униформа Мел смотрится карнавальным костюмом.

Смерив меня пронзительным взглядом, ученица прячется под письменный стол. Я с удовольствием оглядываю комнату. Здесь очень уютно: вдоль стен тянутся полки, заставленные книгами, по обе стороны от заваленного всякой всячиной стола расположились удобные кресла. В комнате Мел всё говорит о тепле и внимании к деталям.

– Мне бы хотелось кое-что обсудить, – решаюсь попросить я.

– Конечно. Ты получала мои открытки? Наверное, мне стоило навестить тебя в студии, да? Извини, я никогда раньше не была наставницей и многого не знаю. – Мел ухмыляется безо всякого почтения к своей роли. – Я очень рада тебя видеть, Леора! Знаешь, я уже несколько дней хочу тебе кое-что показать.

– Изольда, мы скоро вернёмся, – говорит Мел девочке под столом и увлекает меня за собой из комнаты.

– Давно у вас воспитанница? – спрашиваю я, как только за нами закрывается дверь. – Она совсем малышка. Мы сворачиваем в коридор «Только для сотрудников», как гласит табличка на стене, и поднимаемся по скрипучим деревянным ступенькам. Лестница узкая, нам приходится идти друг за другом, и Мел, отвечая на вопрос, время от времени поворачивается ко мне.

– Нет, недавно. Воспитанница нужна, чтобы перенять мои знания. Я намерена передать ей всё, что хранится в моей памяти, – с улыбкой поясняет Мел. – Пришло время знакомить следующее поколение со всеми известными мне историями. Изольда должна выучить легенды до мельчайших деталей, на её кожу предстоит нанести множество знаков. Не то чтобы я собиралась куда-то уезжать, но всего предвидеть невозможно. Что, если я умру и наши истории и легенды исчезнут вместе со мной? Я согласно киваю, но не могу не думать о том, что для маленькой девочки это очень странная жизнь.

– Её родители согласны на такое обучение? Мел умолкает, на её лице появляется загадочное выражение.

– У неё нет родителей, – тихо отвечает наставница. Ну конечно, как я могла забыть! У рассказчиц не бывает семьи. Мне остаётся только краснеть от такой неловкости.

– Простите, я не подумала… – пытаюсь извиниться я, но Мел лишь пожимает в ответ плечами, шагая вверх по лестнице и слегка касаясь правой рукой перил.

– В рассказчицы берут только круглых сирот. У Изольды никого нет. От меня отказались при рождении. Мои родители не могли себе позволить иметь ребёнка… Подробностей я не знаю. – Я пытаюсь что-то сказать в утешение, но Мел останавливает меня взмахом руки. – Не надо. Сочувствие здесь ни к чему. Всё к лучшему. Меня избрали в рассказчицы, когда я была совсем маленькой. Следили за мной несколько лет, чтобы удостовериться, что я достаточно умна, а когда мне исполнилось примерно столько же, сколько сейчас Изольде, приставили ко мне воспитательницу. Она была рассказчицей и выучила меня так же, как я собираюсь учить Изольду. – Так вот почему у рассказчиц нет знаков семейного древа! – догадалась я. Пока мы идём по лестнице, у меня перед глазами спина Мел, испещрённая знаками легенд и сказок, но семейного древа среди них нет. Наверное, эти вопросы могут показаться неуместными, но Мел вроде бы не против ответить.

– У меня нет знаков, обязательных для всех. Мне не разрешается их наносить. Моя кожа принадлежит всем. Своей истории у меня нет, я – олицетворение всех наших историй. – Голос Мел звучит спокойно, но мне всё-таки жаль, что после Мел не останется ничего от неё самой. Наконец лестница заканчивается, и Мел открывает другую дверь, тоже только для работников музея.

– Здесь хранятся книги историй.

Широко раскинув руки, Мел поворачивается ко мне, и я вижу полки, уставленные книгами. Комната убрана в красные и золотые цвета. На стенах изумительные картины, шкафы ломятся от книг, но эти книги не такие, как обычно. Возможно, они сшиты иначе, чем привычные Книги мёртвых.

– Здесь очень много сказок, Леора, читать не перечитать! – Мел осторожно снимает с полки одну из книг. – В этих книгах – истории нашего народа. Это собрание исключительной ценности. Когда-нибудь и я стану частью этой библиотеки. Горделиво улыбаясь, Мел смотрит на меня, но у меня в голове вертится одна, и совсем невесёлая, мысль: «Мы будем помнить твои истории, но кто же будет помнить тебя?» Некоторое время я расхаживаю среди книжных полок, вдыхая запах хорошо отполированного дерева, и беру в руки книгу за книгой. На обложках нет имён, и мне неуютно, что нельзя поприветствовать мёртвых и спросить их разрешения прочесть книги, как я обычно делаю дома С книгами предков. На страницах-только истории, одна за другой. Очень странное ощущение: у меня в руках книга из чьей-то кожи, такая близкая и одновременно чужая, без имени. Мел сияет, она будто бы подпитывается энергией окружающих нас книг. Наверное, всё это напоминает ей о цели её жизни.

– Красивые, правда? – с воодушевлением спрашивает Мел. Мне необходимо задать ей один вопрос. – Скажите… вы когда-нибудь… сомневались во всём этом укладе? – выпаливаю я.

– Объясни поподробнее, что ты имеешь в виду? – задумчиво переспрашивает Мел.

– Что, если… – Я собираюсь с духом, понимая, что сейчас произнесу нечто столь близкое к ереси, что мне страшно. – Что, если наши знаки на самом деле ничего не значат? Что, если всё это, – я обвожу рукой комнату и полки с книгами, – просто способ заставить нас вести себя пристойно? Что, если, – я перехожу на шёпот, – если никакой жизни после смерти нет?

– Ах, милая моя! – обнимает меня Мел. – Какие серьёзные вопросы! Не удивительно, что ты задаёшь их именно сейчас. Смерть заставляет нас задуматься над горькими сторонами бытия. Я ничего не говорю в ответ, но признаю, что Мел права. Раньше подобные мысли меня не посещали.

– Возможно, для тебя это новость, но подобными вопросами в какой-то период жизни задаются очень многие.

– Правда? – с нескрываемым удивлением я смотрю на Мел. – Но все ведут себя так, словно никогда и ни в чём не сомневались. Мел отступает на шаг и проводит рукой по корешкам книг на полке.

– Большинство действительно не сомневается. Каждый в своё время переживает мгновения борьбы и противоречий, задаёт вопросы, колеблется и через эти сомнения приходит к вере. – Мел понимающе улыбается. – Меня убеждают факты, Леора. Наши истории передавали из уст в уста с начала начал. Сравни все эти книги, и ты увидишь, что в сути своей они одинаковы. Слова, которым учили меня, это те же слова, которыми рассказывали эти легенды в самый первый раз. Я верю, что в наших сказаниях и заключена наша истинная история. Нахмурившись, я пытаюсь разобраться в хаосе собственных мыслей.

– То есть вы верите, что и Белая Ведьма, и Мория, и даже Святой когда-то по-настоящему жили на свете?

– Да, в какой-то мере это так. – Мел сочувственно смотрит на меня. – Неверно истолковать можно всё что угодно. Бывает, люди искажают истинное значение легенд, подгоняют их под собственные шаблоны. Но какой бы смысл в них ни вкладывали, истории остаются прежними. Есть чистая сердцем женщина с кожей, отмеченной знаками. И есть другая, мятежная, непослушная, она проклята, её кожа пуста. Для чистых сердцем правда этой истории очевидна. Знаки показывают нашу искренность, говорят о том, что нам известны тайны сердца, которые будут открыты, возможно, лишь в день суда. – Мел оглядывается на книжные полки. – Все ответы в наших сказаниях и легендах, Леора. Их нужно только найти. Приходи сюда в любое время. В твоих силах обрести свою историю, свой собственный путь к вере.

Как у Мел всё просто.

Мы выходим из комнаты, в которой хранятся книги рассказчиц, и спускаемся по той же узкой скрипучей лестнице. В самом низу Мел дружески обнимает меня:

– Я знаю, как это сложно, Леора. Не торопись, дай себе подумать. Если в наших книгах заключена правда, – а я уверена, что это так, – то ничего не изменится до тех пор, когда ты будешь готова вернуться к истинной вере. Только не сдавайся, ладно? Я согласно киваю. Слова Мел вселяют в меня спокойствие и уверенность своей опорой на огромный пласт истории. Глубоко вздохнув, чтобы собраться с силами, я задаю вопрос, ради которого и пришла.

– Вы ведь присутствуете на церемониях взвешивания душ, правда? Мел собралась было уходить, но теперь останавливается у холодных ступеней каменной лестницы.

– Да, это моя обязанность. Мне оказана большая честь – рассказывать заключительную историю для каждого почившего.

– А можно узнать о церемонии поподробнее? Например, когда принимают решение о книгах – заранее или во время взвешивания? Может быть, сведения собирают до самого последнего дня?

Мел присаживается на ступеньку и приглашает меня присоединиться.

– Ты хочешь спросить о взвешивания души твоего папы, ведь так? До неё осталось совсем недолго. – Я молча киваю в ответ. – Что ж, сейчас, скорее всего, происходит множество самых разных вещей, Леора. Кто-то в правительстве изучает книгу твоего папы и составляет подробный отчёт о его жизни и знаках. – Тут я не могу не вспомнить о Верити. – Все взвешивания, на которых я была, начинались с молитвы, призывающей предков поделиться мудростью и прозорливостью. Потом судья обычно приглашает друзей и родственников покойного выйти вперёд и поделиться историями о его жизни. Если случай необычный, эти истории могут повлиять на решение судьи. А потом выносят и оглашают вердикт.

– Мне обязательно там что-то говорить? – Меня охватывает ужас при одной мысли о том, что придётся стоять перед зрителями и рассказывать о папе.

– Нет, не обязательно. – Мел лукаво подталкивает меня коленом. – Но, возможно, ты сама пожелаешь чем-то поделиться.

– Очень сомневаюсь, – с улыбкой качаю я головой. – Я там умру от страха! Мел оценивающе смотрит на меня:

– Мне кажется, я знаю, чем тебе помочь. Тебе известно, что любой гражданин может выбрать историю, которую прочтут на церемонии взвешивания? – Я киваю. – А хочешь узнать, какую историю выбрал твой отец? Думаю, это придаст тебе сил. Он просил прочесть легенду о жизни после смерти, Леора. Твой отец ни в чём не сомневался.

И прямо там, на холодных каменных ступеньках, Мел рассказывает мне эту историю.

Возлюбленные

Жили-были король с королевой, и правили они своим королевством мудро и милосердно. Он был умён и светел, как утреннее солнце, а она – чиста, как полная луна. Их любовь была непреложна, как рассвет, и прекрасна, как закат.

Был у короля брат, чья зависть была горячее огня и острее льда. Брат видел, как любили короля подданные и как обожала мужа королева. Брат короля хотел знать, каково это, быть столь почитаемым, и вознамерился свергнуть короля и его потомков, завладеть троном и наслаждаться всеобщим восхищением.

Братья соревновались во всём, как часто бывает у братьев. Они любили вызывать друг друга на состязания. И брат короля придумал, как заманить его в злые сети. Он устроил пир, пригласил друзей и позвал своего монаршего брата. Когда угощение было съедено, а вино выпито, брат короля показал всем богато украшенный сундук из чёрного дерева.

– Сундук достанется тому, кто поместится в нём целиком! – объявил он.

Король улыбнулся. Друзья его брата были – как бы это повежливее выразиться? – довольно высокими и тучными.

«Сундук достанется мне!» – подумал король, глядя, как гости один за другим примериваются к ящику.

Наконец настал черёд короля. Он влез в сундук и лёг на спину, подтянув к груди колени. Король уместился так хорошо, словно сундук сделали по его мерке.

– Ага, братец! Я победил, а твои друзья – проиграли! – воскликнул король.

И тут брат короля захлопнул тяжёлую крышку, а толстые гости уселись сверху, заперли замок и опутали сундук цепями, а потом бросили в реку.

И король поплыл прочь – прекрасный сундук стал его гробом. Спустя некоторое время сундук обрёл пристанищ у корней дерева, росшего у самой воды, и листья дерева, напитавшись добротой и милосердием короля, стали источать удивительный аромат.

Вскоре скорбящая королева, которая правила государством в отсутствие супруга, прослышала о благоухающм дереве и отправилась к нему. Увидев дерево, она сердцем почувствовала, что её пропавший муж совсем близко. Королева нашла сундук, спрятанный под корнями, и привезла его домой, чтобы муж её покоился с миром.

Завистливый брат, стремящийся к власти, узнал о находке королевы и пришёл в ярость. Он пробрался к сундуку, открыл его и изрубил тело короля мечом, а потом разбросал куски в далёких землях. В королевство он вернулся довольным и счастливым, уверенный, что брат его исчез навсегда.

Но любовь королевы снова указала ей путь. Королева оставила сына править королевством, а сама отправилась на поиски мужа. В куче опавших листьев она нашла его ногу, в камышах на болоте – плечо, а в волнах морского прилива – голову. Прошли годы, и королева собрала все части тела своего супруга, кроме одной. Вернувшись домой, королева вновь сложила из частей тело мужа.

В её отсутствие брат короля каждый день сражался с принцем, пытаясь захватить престол. Это был яростный и неутомимый враг, и сын короля часто впадал в отчаяние, но с каждым днём силы его росли.

Истинной любви всегда сопутствует волшебство. Познавший такую любовь подтвердит, что это правда. Не было на свете любви крепче, чем любовь короля и королевы. И волшебство не заставило себя ждать. Куски тела короля срослись, по венам потекла кровь, лёгкие наполнились воздухом. Король вернулся к управлению государством. Брат его при виде истинного правителя забился в дальний угол, но король в милости своей оставил предателю жизнь.

В свой срок, передав корону сыну, король сошёл в подземный мир, где правил мёртвыми вместе с королевой, и правили они мёртвыми мудро и справедливо, как правили когда-то живыми. Наследник королевства сразился с братом короля и победил в страшной кровавой битве.

И вскоре проигравший вступил в мир мёртвых, где снова стал подданным короля и никогда более не восставал против брата.

Последние слова мы с Мел произносим хором. Я тоже знаю их наизусть:

«Эта история призвана напомнить, что жизнь наша продолжается и после смерти. Пусть наша кожа должна быть срезана, а тела похоронены, но наши души и наша любовь будут жить вечно».

Мел встаёт, знаки на её крупном теле вытягиваются. Она берёт меня за руку.

– Леора, твой отец очень любил твою мать! Зная, что умирает, он выбрал эту историю в знак неколебимой веры. Он не боялся смерти и знал, совершенно точно знал, что его ожидало. Удачи тебе, моя дорогая! Не беспокойся о церемонии: ты всё сделаешь правильно, я не сомневаюсь.

Мы прощаемся, и Мел уходит к себе в комнату в цокольном этаже, к маленькой воспитаннице с пустой кожей.

Ухожу и я, размышляя, что ждёт меня на взвешивании. Так хочется думать, что всё сложится хорошо и правильно, что бояться нечего.

Но в это слабо верится.

Глава двадцать девятая

Обель пришёл в студию задолго до меня. Вид у него усталый. Может быть, он никуда не уходил и ночевал прямо в библиотеке? При виде меня Обель вздыхает с явным облегчением. Странно, я-то думала, меня здесь не ждут. Даже готовилась отвоёвывать рабочее место.

– Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! – говорит Обель, помогая мне повесить пальто. – Вчера всё закончилось неправильно. Я столько всего наговорил…

– Мы оба много чего наговорили, – покаянно отвечаю я.

– Леора, давай пока останемся каждый при своём мнении. Ты очень талантливая чернильщица, и я хочу обучать тебя и дальше, невзирая на разницу наших взглядов. Согласна? Поколебавшись мгновение, я киваю в ответ. Моя голова переполнена разными мыслями, на новые решения не осталось сил. Буду просто заниматься любимым делом.

– Вот и прекрасно! Сегодня мне понадобится твоя помощь. – Обель протягивает мне письмо. – После всего, что устроил тут вчера Карл, к нам наверняка пожалуют власти предержащие. Они намерены провести расследование, – заканчивает Обель, криво усмехаясь. В письме, которое я пробегаю глазами, говорится, что сегодня в студию придёт некто Джек Минноу. И ещё сказано, что этот человек поможет Обелю оформить некоторые бумаги, поскольку Карл наносил знак клиенту в отсутствие Обеля.

– Быстро работают, – хмуро говорю я.

– Быстро. Я сообщил о происшествии вчера вечером. Либо им нечего делать, либо очень хочется проверить мою студию. Обель судорожно сглатывает, из-под маски привычного спокойствия на его лице проглядывает тревога. Мы сравниваем наши воспоминания о вчерашнем дне, чтобы одинаково ответить на вопросы, потом я убираю в комнатах, а Обель открывает студию. Правительственный инспектор может прийти, когда угодно, а пока будем работать, как обычно. Мы отвечаем на вопросы клиентов, я записываю посетительницу на консультацию через несколько дней. Громкий звон дверного колокольчика застаёт меня у стола регистрации за заполнением журнала. За высоким мужчиной в чёрной униформе чиновника высокого ранга со стуком захлопывается дверь.

– Я Джек Минноу, – произносит визитёр. – Мне необходимо видеть Обеля Уитворта.

У него загорелая кожа, гладкий череп. Гость очень высок ростом, даже выше Обеля, он словно нависает надо мной. Обритый наголо череп испещрён замысловатыми рисунками, и я мгновенно считываю знаки мистера Минноу. Все его метки связаны с образами хищников, их значения кристально ясны. На голове изображена свора торжествующих гиен. Я вижу, что этот жестокий знак прославляет изгнание пустых. От рисунков веет такой лютой злобой, что я вздрагиваю от леденящего ужаса, стараясь не выдать своих чувств.

– Садитесь, пожалуйста, мистер Минноу. Я сейчас позову Обеля. Может быть, принести вам что-нибудь освежающее? – В моём голосе прорезались слишком пронзительные нотки. Боюсь, гость поймёт, как я встревожена. Прикрыв глаза, Джек Минноу отрицательно качает головой.

– Просто пригласите, пожалуйста, мистера Уитворта, – с усмешкой отвечает он. Почти сразу же входит Обель, вытирающий руки рабочим полотенцем. Протягивает правую руку Минноу, и тот презрительно морщится, пожимая ещё влажную ладонь чернильщика.

– Ну что, приступим, мистер Уитворт? – Минноу вытирает руку о брюки, глядя на Обеля с неприкрытой враждебностью. – Я слышал, у вас кто-то набедокурил? Нанёс знаки без разрешения? – спрашивает гость со снисходительным смешком. – Полагаю, молодой человек, нарушивший правила, весьма амбициозен. Должен признать, что восхищаюсь этой чертой характера.

Обель отсылает меня рисовать в заднюю комнату, но Минноу прерывает его.

– Я хотел бы поговорить с вами обоими. Садитесь, мисс Флинт.

Он просит рассказать о случившемся и поворачивается ко мне, ожидая ответа. Я начинаю рассказ, переводя взгляд с Джека Минноу на Обеля. Мне не хотелось бы сказать что-то не то и подвести Обеля. Интересно, эта проверка только из-за Карла?

Минноу всё время что-то записывает и задаёт уточняющие вопросы. Он очень вежлив, но я чувствую, он следит за мной, ждёт моей малейшей ошибки. Яркие и недвусмысленные знаки чиновника мешают мне сосредоточиться. Приходит очередь Обеля отвечать на вопросы. Особенно мистера Минноу интересует причина, по которой Обель оставил нас с Карлом в студии, а также что именно наставник сказал Карлу, увольняя его. В полной тишине проверяющий записывает наши слова и придвигает мне лист бумаги.

– Проверьте, всё ли здесь верно, и подпишите в знак согласия.

Читать протокол – словно ещё раз переживать случившееся, и я непроизвольно потираю лоб.

– Да, всё в порядке, – отвечаю я, возвращая Минноу бумагу.

– В порядке или верно? Это разные вещи, мисс Флинт. – Сказано с улыбкой, но так улыбается демон.

– Всё верно. Мои слова записаны верно. Проверяющий передаёт мне ручку, и я подписываю бумагу, бросив взгляд на Обеля, словно спрашивая, правильно ли я поступаю.

– Благодарю вас. Теперь ручка и бумага переходят к Обелю, который ставит подпись над моей, а потом мистер Минноу убирает наше заявление в портфель и оглядывает студию.

– Вам здесь нравится, мисс Флинт? Как идут дела? – спрашивает гость, откинувшись на спинку стула и слегка потягиваясь. – Очень нравится, всё прекрасно! То есть, кроме этого случая, конечно, – киваю я в сторону портфеля с бумагами.

– А что скажете о мистере Уитворте? – Он бросает быстрый взгляд на Обеля. – Хороший из него наставник? Вы довольны? Странно, что этот вопрос звучит в присутствии Обеля, но я стараюсь ответить естественно:

– У меня великолепный наставник. Я очень довольна. – И больше вы от меня ничего не услышите.

– Рад, очень рад. Что ж, мистер Уитворт, не проводите меня к выходу?

Минноу берёт портфель и уходит, негромко переговариваясь с Обелем. Я встаю, собираясь перейти в заднюю комнату, но голос Минноу вдруг становится громче. Обель и чиновник возвращаются, и мистер Минноу расстёгивает куртку, направляясь к креслу для клиентов. Расположившись в чёрном кожаном кресле возле машинки чернильщика, словно у себя дома, Минноу ставит портфель на пол и переводит взгляд на меня.

– Вижу, клиентов у вас сейчас нет, и ваш наставник согласился нанести мне знак или хотя бы начать рисунок. Ведь так, Уитворт? Обель напряжённо застывает на месте. Его согласие здесь, похоже, не требуется. Джек Минноу снимает куртку, а за ней и рубашку с короткими рукавами. Ещё никогда мне не бывало так страшно при виде чьих-то знаков. Рисунки на коже Минноу словно излучают ярость, кричат о бешеной атаке на неугодных. При виде этого хочется убежать, спрятаться и заплакать или остаться и сказать, что я вижу его насквозь. Но я лишь молча жду, чем закончится этот странный диалог с Обелем. Наконец мой наставник прерывает тишину:

– Это не в наших правилах, сэр. Обычно мы проводим консультацию и просим клиента вернуться через несколько дней. Но, учитывая, что просьба исходит от вас, мы будем очень рады исполнить ваше желание. – Обель переводит взгляд на меня. – Леора, мистер Минноу хотел бы получить знак… совы, правильно? Минноу коротко кивает, расправляя плечи.

– Именно так. Я хочу рисунок совы, точнее, филина – большого рогатого филина, – подтверждает гость. Я помню эту породу птиц, не зря же я перерисовывала столько разных знаков. Обель, не выказывая ни малейшей тревоги, задаёт свои обычные вопросы. Я отправляюсь за инструментами. Вернувшись с металлическим подносом, успеваю расслышать слова Минноу:

– Великолепные охотники, просто великолепные! Зрение и слух у них непревзойдённые. Добыча надеется, что бежала достаточно быстро, убежала достаточно далеко, хорошо спряталась, а потом – ррраз! – филин падает сверху быстрее звука. Его не остановить. Это великолепный охотник! Обель напряжённо сглатывает и поворачивается ко мне:

– Спасибо, Леора. Дальше я сам. Однако Минноу вдруг вмешивается и спрашивает:

– А не предоставить ли вашей ученице возможность попрактиковаться? Пусть этот знак нанесёт Леора.

Я так изумлена, что скрыть это невозможно.

– Ты ведь и раньше наносила знаки, не правда ли? – Я только слабо киваю в ответ. – Ну что ж, значит, всё в порядке, а мистер Уитворт останется и поможет. Пусть филин сидит вот здесь, у меня на плече, повыше. Отсюда он сможет охранять мою семью.

Дрожащими руками я протираю антисептиком рабочее место, раскладываю инструменты. Показываю клиенту, что всё приготовленное для работы новое и чистое, и задаю несколько вопросов о внешнем виде филина, показываю наброски филинов, которые делала раньше. Обель заставлял меня рисовать разных животных и птиц бессчётное количество раз – как я ему сейчас благодарна! Протираю спиртом плечо Минноу и сбриваю несколько тонких чёрных волосков. Каждый раз, касаясь его кожи, я слышу грозное рычание его знаков. Ничего похожего на приятные электрические разряды, которые я ощущала, дотрагиваясь до кожи той женщины. Сейчас я словно стою перед толпой, готовой линчевать неугодного. Не знаю, как я это вынесу хоть минуту, не говоря о часах, которые потребуются, чтобы завершить татуировку. Намеренно тяну время, показывая ему рисунок, делаю эскиз специально для него, подтверждая, что действительно понимаю, каким должен быть филин. Обель встревоженно следит за мной, такого выражения на его лице я не припомню. Но, он отвечает мне улыбкой и тихо произносит:

– У тебя всё получится, Леора. Ты прирождённая чернильщица, помнишь?

Я прикладываю к плечу эскиз, перевожу контуры, всякий раз внутренне вздрагивая и заслоняясь от потока ярости, которая сочится из всех меток на его теле. Потом в зеркале показываю Минноу линии контуров, и он одобрительно кивает.

Беру машинку, и знакомое жужжание помогает мне успокоиться. Но стоит расслабиться хоть немного, как Минноу затевает беседу. Его слова будто выдёргивают меня из полудрёмы, каждый раз оставляя неприятный осадок. Сосредоточиться на вопросах очень сложно и ещё сложнее придумать ответы.

– Скажи, Леора, какой знак ты нанесла самым первым?

– Это был лист, – рассеянно отвечаю я.

– Лист? И где же ты его нарисовала? Я вывожу когти филина и думаю о той женщине с разбитым сердцем.

– У основания семейного древа. У женщины умер ребёнок, – говорю я, не задумываясь. При этих словах мышцы Минноу напрягаются, и этого достаточно, чтобы заставить меня насторожиться.

– Ах, вот что! Она хотела знак в память о ребёнке?

Я будто бы снова слышу её слова: «Я знаю: малыша следует забыть, если он умер без первой метки… Он прожил всего два дня». И ещё я вспоминаю предупреждение Обеля.

Наставника подводить нельзя. Надо найти способ прекратить расспросы Джека Минноу.

Передохнув немного, я словно невзначай дважды провожу иглой по одному и тому же участку кожи. От неожиданной боли Минноу резко втягивает воздух.

– Ой, простите! – извиняюсь я. – Мне надо быть внимательнее. Понимаете, я ещё учусь. Очевидно, я пока не овладела искусством одновременно разговаривать с клиентом и наносить татуировку. Обель позволяет себе короткую улыбку, пока Минноу смотрит в другую сторону. Дальше студию наполняет только жужжание машинки чернильщика, дыхание Минноу, который пытается проглотить боль, и безжалостные вопли его знаков, которые выкрикивают мне свои тёмные тайны. В конце концов контур рисунка завершён. Кожа вокруг татуировки воспалилась и кое-где распухла, поэтому придётся сделать перерыв.

– Думаю, подождём, пока плечо немного заживёт, мистер Минноу, а потом продолжим, – говорю я, вытирая кровь и накладывая аккуратную повязку на зловещую рану на плече. Хоть бы он поскорее ушёл! – Выглядит неплохо, – беззаботно говорю я, снимая перчатки. – Похоже, филин готов кинуться на добычу. Интересно, на кого охотятся рогатые филины?

– На всяких мелких непримечательных животных, я полагаю, – отвечает Минноу. - Но, кроме прочего, они охотятся на одну особую птицу, что, по моему мнению, показывает их силу и храбрость.

– Да? И что же это за птица? – почти весело спрашиваю я, убирая инструменты и снимая с кресла пластиковую накидку.

– Ворон. Рогатые филины охотятся на воронов. Поздней ночью, когда вороны устраиваются на ночлег, считая себя в полной безопасности, филины их настигают. Я выбрасываю пластик в мусор и вытираю руки. Потом с вежливой улыбкой подаю Минноу рубашку и помогаю надеть, не тревожа повязку. Значит, мистер Минноу – охотник. Поймав меня за руку, он пристально разглядывает мой почти зарубцевавшийся шрам.

– Вы порезались, мисс Флинт? Будьте поосторожнее. Я молча смотрю на него, и он выпускает мою руку. Минноу не записывается на следующий сеанс, просто говорит, что зайдёт как-нибудь попозже. Уже у самой двери, словно неожиданно о чём-то вспомнив, он достаёт из кармана небольшой предмет и показывает мне.

– Скажите, вам ничего такого на глаза не попадалось?

Я беру перепачканный лист бумаги и замираю от страха. Перо. Почти такой же рисунок дала Обелю та женщина, когда постучалась к нам после закрытия студии. Я отрицательно качаю головой.

– Нет. Не понимаю, что бы это значило, – небрежно отвечаю я в надежде, что мои щёки не выдадут меня, вдруг заалев румянцем. Минноу изучающе смотрит на меня и возвращает листок в карман. Я провожаю его до двери. Когда, забыв о новой татуировке, он забрасывает сумку на плечо и морщится от боли, меня на секунду пронзает нежданное злорадное удовлетворение. Минноу уходит не оглядываясь. Когда он совершенно исчезает из виду, я запираю дверь на замок. В задней комнате я снова и снова яростно, до красноты оттираю пальцы щёткой и мылом. Обель кладёт руку мне на плечо, и я позволяю ему закрыть кран. Вытирая руки полотенцем, я поворачиваюсь к наставнику.

– Обель, мне страшно! И хуже всего то, что Обель отвечает:

– И мне, Леора. Мне тоже страшно.

Глава тридцатая

В тот же день, когда Обель работает с очередным клиентом, а я занимаюсь эскизами в библиотеке, кто-то настойчиво колотит в заднюю дверь студии. На пороге, едва переводя дыхание, стоит Верити, с полными страха глазами. Не задавая вопросов, я выхожу на тихую улицу у чёрного хода.

– Они нашли… – шепчет Верити. – Все доказательства, которые прятал Коннор Дрю. Нашли его тайник в мастерской. Мне пора возвращаться: я вышла на минутку, на обед. Леора… – она умолкает, чтобы вдохнуть поглубже, – они всё забрали и привезли к нам в департамент. Завтра будут описывать и составлять протокол. Времени очень мало. Надо найти кожу твоего папы прежде, чем это сделают другие. – Я только киваю в ответ. Всё с тем же страхом в глазах Верити суёт мне в руку сложенный вдвое листок бумаги и ключ. – Держи. Надо пробраться туда сегодня. Пожалуйста, Леора, осторожнее! Это очень важно.

Верити убегает, прежде чем я успеваю поблагодарить её и попрощаться.

Мне остаётся только молиться и надеяться, что Оскар получил мою записку. Надеяться, что он придёт. Встречу я назначила в музее. Там тепло, не надо платить за вход, всегда много народу, и никто не заподозрит в нас заговорщиков. Я не собиралась планировать кражу со взломом, но поговорить мы можем о чём угодно.

Увидев Оскара у столика регистрации, я готова расплакаться от облегчения. Собравшись с духом и ничего не говоря, мы проходим через фойе, где собраны книги наших лидеров. Время от времени мы останавливаемся, чтобы взглянуть на картину или находку археологов, но потом снова идём вперёд.

По дороге я передаю Оскару листок бумаги, полученный от Верити. Это план здания и инструкции, где найти конфискованные доказательства. Я шёпотом пересказываю сообщение Верити. Оскар хмуро кивает. Не так уж он и поражён – вероятно, давно предполагал, что тайник могут обнаружить. Он кладёт план в карман куртки, и мы некоторое время молча рассматриваем какой-то экспонат. Потом Оскар поворачивается ко мне и нежно убирает со лба отросшую чёлку, открывая синяк. При виде красно-синего пятна он морщится и тихо спрашивает:

– Что случилось? У тебя каждый раз новые раны. Взяв меня за руку, он внимательно осматривает заживший порез. Я вдруг чувствую, какие тёплые и сильные у него руки, а кончики пальцев, которыми он проводит по моим знакам возраста, жёсткие.

– Может быть, тебе пора завести телохранителя?

– Предлагаешь свою кандидатуру? – со смехом выдёргиваю я руку.

– Мы, переплётчики, известны своей устрашающей внешностью. Оскар тоже смеётся, и я с улыбкой слушаю его смех.

– Леора, какой ты хочешь остаться в памяти потомков? – неожиданно спрашивает Оскар. – Какие знаки ты собираешься нанести себе на кожу?

Странный вопрос, даже какой-то неприятный. Однако Оскар совершенно серьёзен. Глубоко задумавшись, я закрываю глаза. Каким он будет, мой первый знак? О чём я хочу рассказать моим детям, когда они станут читать меня? Какой я хочу остаться в памяти следующих поколений? Что может быть настолько важным, чтобы остаться на коже в веках?

И ничего не придумывается.

Я мысленно перебираю всё, что мне хотелось бы сделать: достичь высших степеней мастерства чернильщицы, выйти замуж, родить детей.

Но стоит ли всё это вечной памяти? Стоит ли памяти моя жизнь, если она всего лишь искра в огромном костре? Знаки на моей коже мало чем будут отличаться от знаков многих других отмеченных.

В голову закрадывается крамольная мысль: возможно, мы не так уж много узнаём о человеке, прочитав его книгу. Мы никого не можем узнать по-настоящему.

Прогоняю предательские размышления и перевожу взгляд на Оскара.

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, не успела как следует подумать. А ты что скажешь? Оскар недоверчиво смеётся в ответ. – Ты серьёзно? Не успела как следует подумать? Мы живём ради этого, а ты не успела как следует подумать? Я только молча пожимаю плечами, и Оскар преувеличенно удручённо качает головой. Сливаясь с толпой посетителей, мы переходим из зала в зал.

– У меня есть один знак – свидетельство окончания первого года обучения мастерству переплётчика. И ещё знак на семейном древе, где стёрли папу. – Оскар пожимает плечами. – Я хочу прожить достаточно долго, чтобы на моей коже появились ещё какие-то знаки… – Его голос медленно затихает.

– Я понимаю.

– Может быть, большего мне и не нужно, – тихо продолжает Оскар. – Только чтить память отца, и чтобы памяти обо мне хватило на нас обоих. Мы смотрим друг на друга, и в это мгновение я понимаю, какой хочу остаться в памяти. Я хочу, чтобы помнили мою борьбу за память о папе. В глазах у нас стоят слёзы. Оскар прижимается своим лбом к моему.

– Всё будет в порядке, Леора.

Едва дыша, я смотрю Оскару прямо в лицо.

Куратор музея ведёт к центральному экспонату группу посетителей, и мы с Оскаром расходимся. Гид хмуро оглядывается на нас, и, взявшись за руки, мы торопливо сворачиваем в соседний зал, пряча смущённые улыбки.

Несколько минут я стою, привыкая к сумраку, а Оскар делает шаг в сторону, натыкается на что-то с глухим стуком, и улыбка на его лице тает.

Мы забрели в зал за зелёной дверью. Посередине аквариум, в котором покачивается человек с пустой кожей. Оскар врезался в стеклянную стенку этого ящика и устроил внутри небольшие волны. Локти человека, поскрипывая, трутся о стекло.

Мы окружены. Со всех картин, со всех рисунков на стенах на нас смотрят пустые. Алебастрово-белые надгробия белокожих и их тайны. На некоторых картинах пустые изображены с раздутыми животами, словно ложь и зло, которые они скрывают, переполнили их и готовы разорвать тела изнутри. Судя по глазам, пустые слишком многое видят, слишком многое знают и слишком многое прячут от окружающих.

На одной из картин изображён пустой, отрезающий руку отмеченного знаками. Мятежник отбирает у отмеченного его годы, его знаки, его жизнь.

Зал доверху наполнен злом. Зло сочится с картин и надписей на стенах. Повсюду записи об ужасах, некогда творимых пустыми, воспоминания пострадавших отмеченных. Ничто не мешает вообразить, что мы окружены иллюстрациями к сказкам. Но всё это было на самом деле, и забывать об этом нельзя.

Фигуры пустых напоминают скелеты, нет, скорее призраков. Но нас преследуют лишь образы пустых. Сами мятежники изгнаны, их больше нет. Угрозы нет. Однако страх мой слишком настоящий, и сила пустых слишком осязаема.

– Терпеть не могу это место! – шепчу я Оскару.

Сжав мою ладонь, он что-то бормочет, похлопывая по карману, где спрятаны инструкции Верити. Слов не разобрать, но напоминает что-то вроде: «У каждого свои секреты».

Дома, едва захлопнув за собой дверь, я слышу мамин голос:

– Леора, ты пришла? Подожди, я сейчас спущусь! Мама идёт по лестнице, сжимая в руке лист бумаги. На её лице странное выражение – смесь страха и облегчения.

– Сегодня пришло письмо. Назначен день церемонии взвешивания.

Извещение на плотной гербовой бумаге гласит: взвешивание папиной души состоится через две недели.

Времени совсем мало.

Глава тридцать первая

Когда мне было семь лет, я украла печенье.

Украла прямо из пекарни, где сейчас работает Себ. Попроси я тогда маму купить сладкого, она бы отказалась – это я знала наверняка. Печенье лежало на полке, совсем близко, и я не выдержала. Дождалась, пока и пекарь и мама отвернутся, и быстро опустила в карман пальто посыпанное сахаром плоское колечко.

Подумать, где и как я буду есть печенье тайком от родителей, я не успела. До самого вечера я размышляла, как бы пробраться к вешалке у двери, не вызвав у родителей подозрений. Вина за содеянное и отчаянное желание съесть печенье поглотили меня в тот вечер. Я додумалась спуститься в холл среди ночи, дрожа в кромешной темноте. Пробралась к вешалке и под частые удары сердца запустила руку в карман. Я так боялась, что меня поймают, и так радовалась, что вот-вот съем сладкое печенье… Но пальцы нащупали лишь хлебные крошки.

Спрашивать маму, куда делось печенье, было стыдно и страшно. А может быть, сладкое колечко выпало из кармана по дороге домой?

Мама наверняка заметила мой виноватый вид или почувствовала аромат ванили, который преследовал меня целый день. Я так и не набралась храбрости спросить, что случилось с тем печеньем, но больше никогда и ничего не крала.

До сегодняшнего вечера.

Вообще-то это не совсем кража. Я забираю принадлежащее папе, а его история – моя по праву. Однако законопослушные граждане не вламываются по ночам в правительственные здания. К тому же Верити и Оскар слишком многим из-за меня рискуют. Нас всех могут объявить забытыми, если поймают, конечно. Ничего не поделаешь – другого выхода нет. Если я даже не попытаюсь спасти папу, то никогда себе этого не прощу.

Верити, моя милая чудесная Верити, нарисовала план здания и путь к комнате, где хранятся доказательства. Мы с Оскаром договорились встретиться на улице и залезть внутрь через окно на южной стороне здания. За окном должна быть запертая кладовка, ключ от которой обычно хранится на полке. Другой ключ, полученный от Верити, должен отпереть дверь в комнату, где хранится конфискованное у Коннора Дрю. Не представляю, как ей удалось всё это разузнать и раздобыть, надеюсь только, что подругу никто не заподозрит.

Глухой ночью я собираюсь незаметно выскользнуть из дома, и меня охватывают те же самые чувства вины и страха, как давным-давно, когда мне было семь лет и я на цыпочках спускалась по лестнице в поисках украденного печенья. Холодно, забраться бы в постель и притвориться, что всё в порядке. Натягивая самую тёмную одежду, я оглядываю метки на своей коже: полоска растяжки на груди темнее и будто бы колеблется в неверном свете ночника, впереди на плече проступает след от ногтей Карла. Если так пойдёт, у меня появится больше меток от растяжек, шрамов и ссадин, чем татуировок. Зашнуровав мягкие полусапожки, пробираюсь мимо маминой комнаты и осторожно закрываю за собой входную дверь. Ключ, который мне дала Верити, тяжело оттягивает карман.

По ночам главная площадь залита светом фонарей, поэтому мы с Оскаром договорились встретиться на задворках, где темно и никого не встретишь. Свернув за угол, я едва не сбиваю на землю огромную урну для мусора, и до меня доносится приглушённый смех.

– Да, так тихо ходят только настоящие шпионы! – шепчет Оскар.

Вглядываясь в темноту, я наконец различаю, как поблёскивают впереди стёкла его очков.

– Ш-ш-ш-ш… – выдыхаю я, пытаясь удержаться на ногах.

Выставив вперёд руку, нащупываю пальто Оскара, и он подтаскивает меня к себе. Мы оба дрожим в темноте, и, встав на цыпочки, я шепчу ему на ухо:

– Ты нашёл окно? В чернильной тьме мелькают белые зубы Оскара: он улыбается. Наверное, сейчас у него на щеках ямочки. Вот ведь глупости лезут в голову… И как не вовремя! Оскар ведёт меня к стене здания.

– Должно быть где-то здесь, – говорит он, останавливаясь у окна, сквозь матированные стёкла которого пробивается достаточно света, чтобы разглядеть щеколду, о которой предупреждала Верити.

– Если просунуть нож между створками, то откроем, – говорю я. Вместо ножа Оскар достаёт из сумки металлическую линейку.

– Не хватало ещё попасться с оружием! – ухмыляется он.

Просунув линейку между оконными створками, Оскар с силой пропихивает её вперёд. Краска крошится и падает нам под ноги, но он упорно толкает линейку в узкую щель, пока я беспокойно оглядываюсь вокруг. Пару раз металлическая щеколда почти поддаётся, но потом снова с лязганьем падает на место. Оставив линейку торчать в щели, Оскар вытирает руки о штаны и делает ещё одну попытку. Наконец щеколда откинута. Покачиваясь на петлях, окно со скрипом открывается, и Оскар помогает мне залезть внутрь. И там я с грохотом приземляюсь на железное ведро. Надеюсь, Верити не ошиблась и в здании нет ночных охранников, иначе я их только что разбудила. Освобождаю место для Оскара и отправляюсь шарить по верхней полке. Ключ действительно нас ждёт. Осторожно отпираю дверь – замок открывается беззвучно – какая удача! – и мы выходим в коридор. Под громкий стук сердца никак не получается вспомнить план здания, который нарисовала мне Верити. Прикрыв на секунду глаза, делаю глубокий вдох и всматриваюсь в длинный коридор, пустой и мрачный. Наконец инструкции Верити оживают в памяти.

– Сначала направо, потом налево, за угол, и третья дверь слева. Оскар кивает в ответ, прижимает к груди сумку, и мы медленно крадёмся вперёд. Пахнет полированным деревом, как в школе. В тусклом свете ламп стены и двери кажутся зеленоватыми. Я несколько раз оборачиваюсь, словно ожидая нападения. Но всё идёт именно так, как предупреждала Верити. Даже слишком просто. Дверь не заперта и со скрипом открывается, повинуясь Оскару. В маленькой комнате окон нет: здесь поддерживают нужную температуру. Повсюду аккуратными рядами расставлены коробки.

– Похоже, в них ещё не заглядывали. – Одну за другой мы снимаем коробки со стеллажей. – Запоминай, что где стояло, потом вернём всё на место, – говорю я.

Оскар согласно кивает и открывает ближайшую коробку, забитую почти доверху.

– Неужели всё это от тех, чьи книги твой папа… исправил? – шепотом спрашиваю я.

– В основном, – так же тихо отвечает Оскар.

– Но зачем он хранил столько всего? – Этот вопрос мучает меня уже несколько дней. – Почему не сжёг все доказательства, не уничтожил? Оскар искоса бросает на меня короткий взгляд.

– Это всё-таки человеческая кожа, Леора, – отвечает он, осторожно перекладывая содержимое коробки. – Нельзя просто так взять и избавиться от неё. Это части множества историй. Наверное, он прав. Папин знак, конечно, ужасен, но мне было бы ещё тяжелее, исчезни он навсегда. Каждый лоскут кожи значит слишком много. Оскар переходит на другую сторону комнаты, и дальше мы работаем молча. Тишину прерывают лишь звуки нашего дыхания, шелест бумаги и кожи, скрип передвигаемых папок.

– Нашёл! – говорит Оскар, нежно стряхивая с обложки пыль. – Это его имя? Проверь.

На папке из плотной бумаги аккуратным почерком написано: «Джоэл Флинт». Внутри к кусочку картона прикреплён маленький лоскут кожи. Я беру его в руки, словно живое существо. Судорожно вздыхаю от радости, но эта встреча с папой не похожа на те минуты, когда мы листали его книгу. Надежду и приятное волнение от той встречи сменили тревога и ужас при виде страшного знака. Видно, где прошлись бритвой, ещё заметны короткие волоски. Шрам от старой раны, которую зашила мама Верити, тоже здесь, он превратился в тонкую бледную ниточку. Но ошибки быть не может – это тот самый знак, птица с чёрными крыльями.

Положив руку мне на плечо, Оскар спрашивает:

– Я отнесу к себе? Как мы договорились, передаю ему папку с папиной кожей. Дом Оскара обыскивали столько раз, что он знает самые надёжные места для тайника, куда никто никогда не заглянет.

– Он достоин этого, Леора. – Оскар быстро опускает папку в свою сумку. – Поможешь всё поставить на место? Мы молча убираем коробки, чтобы комната выглядела, как раньше. Теперь никто не заподозрит, что здесь кто-то побывал. «Кроме тех, конечно, кто уже знает о существовании этого знака», – шепчет коварный голосок у меня в голове, но я от него отмахиваюсь. – Пошли? – поворачиваюсь я к Оскару, который застёгивает сумку. Внутри, кроме папиной, лежит ещё одна папка.

– Мы так не договаривались. – Мой голос слишком громко звенит в полной тишине.

– Так надо.

Я тянусь к сумке Оскара, но он неожиданно крепко и непреклонно перехватывает мою руку. Его взгляд изменился – стал ледяным. Я не собираюсь сдаваться, но вдруг слышится шорох, как будто в коридоре кто-то прячется.

Бросив разговоры, мы протискиваемся в дверь и бежим по сумрачным коридорам к нашей кладовке. Щеколда на окне, сквозь которое мы пробрались в здание, всё ещё откинута, и я с облегчением запираю за нами дверь маленькой комнаты. Оскар открывает окно, снова помогая мне влезть на подоконник. Я стою, держась за раму, когда от двери раздаётся треск – снаружи кто-то дёргает за ручку.

Замерев, я закрываю глаза, как ребёнок, который уверен, что с закрытыми глазами станет невидимкой. Сердце бьётся так сильно и быстро, что я чуть не падаю в обморок.

– Шевелись! – приказывает Оскар. Я протискиваюсь в окно быстрее, чем можно себе представить. Спрыгиваю на улицу, больно ударившись коленом. Рядом мягко приземляется Оскар. Закрывает окно и аккуратно набрасывает щеколду. Мы со всех ног несёмся прочь по тёмной улочке. У самой площади Оскар останавливается и хватает меня за локоть.

– Побежим – и нас увидят, если, конечно, внутри кто-то есть.

– Но что же делать? – в отчаянии шепчу я.

– Сними шапку, дыши ровнее и возьми меня за руку. Прогуляемся при лунном свете.

Он стаскивает свою шапку, взлохмачивает волосы и беззаботно шагает вперёд. Оглянувшись, Оскар протягивает мне руку, и я сжимаю его ладонь.

Пересекая площадь, бросаю быстрый взгляд за спину. В одном из окон первого этажа виден силуэт человека, который следит за нами. Эти широкие плечи я видела совсем недавно.

На нас охотятся.

Но иногда добыча ускользает. Или ей это только кажется?

Глава тридцать вторая

Во сне я открываю сумку Оскара и вижу там хлебные крошки. За моей спиной мама и Оскар поедают украденную страницу, слизывая с пальцев пахнущие ванилью крошки. Я бросаюсь к ним, чтобы остановить, и вижу лишь Оскара. Он улыбается, приложив палец к губам.

При следующей встрече Верити сообщает, что о ночном взломе никто не упоминал. Надо верить в лучшее – а вдруг нас действительно не заметили? Но тот человек в окне не даёт мне покоя.

Дни идут своим чередом, никто на свете и не догадывается, что взвешивание папиной книги уже совсем скоро. На работе я двигаюсь, как сомнамбула. Рисовать тоже не получается.

Каждую свободную минуту мои мысли обращаются к папиной книге. Если не удастся доказать, что он был отмечен знаком Забвения, использовать против него украденный знак тоже не выйдет. Папина кожа – та, что сшита в книгу, – подтверждает, что папа был достойным и порядочным человеком. Судья не посмеет бросить папину книгу в огонь.

Но это, разумеется, лишь теория.

Через неделю всё будет кончено, и мне больше никогда не придётся об этом думать.

И с Оскаром встречаться не понадобится.

Вот только думаю я об Оскаре чаще, чем следовало бы. Если мои мысли не о папе, то в них царит Оскар. Я вспоминаю каждое мгновение проведённое вместе с ним. Каждое слово, каждую улыбку, прикосновение – и тот холодный взгляд. Что же он спрятал тогда в сумку? Наверное, мне с самого начала следовало быть осторожнее. Я снова и снова повторяю, убеждая себя, что Оскару можно доверять. Я должна ему доверять. А потом воображение подсовывает мне то, чего не было, но могло бы быть… и я бы не возражала. И всё-таки я не уверена, стоит ли превращать мечты в реальность.

У нас с мамой впервые за долгое время всё наладилось. Мы разговариваем, вспоминаем папу. Иногда мама даже смеётся, как в тот раз, когда я нарисовала папу с сердитым выражением лица. Давно нам не было так хорошо вместе. Много месяцев мы словно ходили кругами, страшась растревожить незаживающие раны, не желая обидеть друг друга неверным словом. Теперь мы научились доверять нашим измученным сердцам, боимся, что если не станем вспоминать о папе сейчас, то потом сделать этого не сможем. Если на церемонии решат, что папа не достоин памяти, о нём запретят говорить. Сотрут его имя с наших рисунков семейного древа и нанесут поверх знак кукушки, клюющей мёртвое тело.

Книга моего дедушки, на которую я пролила кофе, перекочевала на верхнюю полку, откуда мне её не достать. Попытки узнать у мамы, за что дедушка так сильно ненавидел папу, ни к чему не приводят. Мама только качает головой, уверяя, что это слишком долгая и старая история. На вопросы о папиной жизни в Ривертоне мама тоже не отвечает. Остаётся самой доискиваться правды, узнавать, за что папу отметили знаком Забвения.

Себе я внушаю, что эта страшная метка не имеет значения. Папа был прекрасным человеком, и переубедить меня никому не удастся!

Вот и опять пришла наша очередь произносить имена в Зале поминовения. В вечернем сумраке, осторожно ступая по скользкому тротуару, мы с мамой отправляемся к условленному месту встречать Верити. До окончания зимы ещё не меньше двух месяцев, но я уже устала мёрзнуть. После долгой нудной осени и зимы, когда природа умирает, пора бы прийти весне, возродить жизнь. Зима словно кладбище, мрачное, холодное, безжизненное кладбище, где молодые зелёные ростки предвещают новую жизнь, новые надежды.

Как странно – уходить из дома ноздним вечером, вместо того чтобы ложиться спать, надевать красивые накидки и шали вместо пижамы и тапочек. Странно идти по тёмным улочкам и входить в зал, залитый светом множества свечей. Странно слышать ночную тишину, которую нарушают лишь наши голоса.

В огромном зале, в неверных отблесках огня, я с удивлением понимаю, что очень изменилась. Вокруг всё по-прежнему. В этом великолепном зале всё время звучали голоса, произносили имена, пока я работала в студии и волновалась о папе. Я стала другой, и мне нет дороги обратно. Сегодня в списке проскальзывает одно знакомое женское имя, и я несколько минут безуспешно роюсь в памяти, выуживая образ этой женщины. Потом вспоминаю, что однажды видела в библиотеке её книгу, а лично мы никогда не встречались. Чужой человек. Но разве не должно быть иначе? Если никто по-настоящему не припоминает даже облика покойного, можно ли считать, что человек всё ещё живёт в памяти?

Пока я читаю свою страницу имён, в голове вертятся обрывки кощунственных сомнений. А вдруг всё не так? Что, если пет никакой души и никакой вечной жизни? Ничего нет, а мы тратим целую жизнь на ложные постулаты веры? Может, вся эта чепуха не стоит наших сил?

Стараясь заглушить мятежные мысли, я читаю имена всё громче и громче, мой голос разносится под сводами зала. Но после каждого имени мне слышится гулкое эхо, вопрошающее: «Кто? Кто? Кто?»

Мама читает имена спокойно, и, глядя на неё, я тихо радуюсь, что есть ещё мгновения, когда мы можем побыть просто мамой и дочерью, делать вместе что-то привычное. В такие минуты можно притвориться, что всё остальное в жизни тоже неизменно.

Глава тридцать третья

Без Карла в студии приходится нелегко. Очень много дел, погружаясь в которые, я забываю о своих тревогах. Только на работе я и отдыхаю душой и мыслями, только здесь меня не трясёт от беспокойства. Проходит неделя. По ночам я ворочаюсь в кровати, прогоняя яркие сны, но с восходом солнца спокойствие возвращается. Мне удаётся не думать о грядущей церемонии, назначенной на ближайший понедельник.

Однако в пятницу, когда я вешаю вечером фартук на крючок у двери, мысли о взвешивании душ возвращаются с новой силой. Мне не верится, что всё пройдёт легко и просто, что кража папиного знака той ночью решит все проблемы. Ещё два выходных дня! Два дня мучений и неизвестности… По дороге домой я слушаю гулкий стук моего беспокойного сердца, которое не усмирить глубоким и ровным дыханием. Уже поздно, но я всё-таки поворачиваю к музею – вдруг Мел ещё не ушла?

Мел сидит за столом, а Изольда читает, примостившись рядом с ней на полу. Новых знаков на Изольде нет. Интересно, когда она выучит свою первую историю?

От тёплой улыбки у глаз Мел собираются тонкие лучики морщинок.

– Хорошо, что ты заглянула ко мне, Леора. Я так и думала, что ты придёшь. – Мел встаёт с кресла и подходит к книжным полкам. – Волнуешься из-за взвешивания?

– Я стараюсь не думать о церемонии. Просто буду очень рада видеть папу дома. Мел отвечает на мои слова задумчивым взглядом и снимает с полки книгу в тёмно-синем переплёте. Это книга сказок, которую нам часто читали в начальных классах школы.

– Я целую неделю искала этот сборник. Хотела дать тебе прочесть кое-что до взвешивания. Посмотри перед сном – это тебя отвлечёт. Здесь есть и та история, которую выбрал для поминальной речи твой отец. Передавая мне книгу, Мел заботливо отмечает:

– Леора, тебе надо отдохнуть. Мне кажется, ты уже давно не высыпаешься. Я только киваю и благодарю за книгу. Прежде чем отпустить меня, Мел кладёт руку мне на голову и шёпотом произносит слова благословения:

– Да пройдут предки твои перед тобой, да сделают они путь твой ровным и светлым. Да следуют потомки твои за тобой, благословляя имя твоё, ступая по следам твоим. Да не устанут ноги твои, да не таится страх в сердце твоём. Да останется имя твоё в памяти людской, и живёт вечно душа твоя!

От тёплого прикосновения Мел мои тревоги и страхи словно отступают.

Мел совершенно права: я уже давно толком не сплю по ночам. И эта ночь не исключение. В голове, не давая покоя, роятся мысли, и, не в силах оставаться в темноте, я включаю лампу. На тумбочке у кровати лежит книга сказок, которую мне дала Мел. Между страниц торчит небольшая закладка. Возможно, так отмечена история, которую выбрал папа, но, открыв книгу, я вижу другую сказку. На закладке почерком Мел написано несколько слов:

В детстве это была моя самая любимая сказка. У тебя очень много общего со спящей принцессой, Леора. Больше, чем ты думаешь. Желаю удачи!

Мел.

Глава тридцать четвёртая

Спящая принцесса

Сон – это чудесный дар! Крепкий сон решает множество проблем, излечивает болезни и приносит хорошее настроение. Сон – это и хрупкий дар. Плач младенцев, шумные соседи и тревожные мысли способны прогнать любой сон. Но никто и никогда не воображал, что сон может стать проклятием.

Никто не ценит мгновения сна больше, чем родители новорождённого малыша. Молодые мамы предвкушают каждый час отдыха, но, уронив голову на подушку, видят во сне, что забыли покормить младенца или уложить его в кроватку.

Нет ничего удивительного в том, что измученные король и королева, которым после рождения дочери почти не удавалось поспать, забыли пригласить некоторых знакомых на торжества по случаю рождения наследницы. Большинство забытых были слишком хорошо воспитаны и не жаловались. В конце концов, кто они такие, чтобы ожидать приглашения во дворец? Но всегда найдётся тот, кто слишком высокого мнения о своей персоне и открыто продемонстрирует свою обиду.

Гости подносили принцессе подарки и складывали их возле колыбели, и никто не заметил, как в зал проскользнула женщина, чьё имя не значилось в списке приглашённых.

Друзья короля и королевы умели творить волшебство, и принцесса получила от них поистине великолепные дары. Малышку наградили красотой, очарованием, богатством и умом. Но вот по залу пронеслось ледяное дыхание ветра. Хозяева смущённо умолкли, когда последняя гостья, та самая, что явилась без приглашения, направилась к колыбельке.

– Похоже, я как раз вовремя, – прокаркала она королю и королеве. – Как я рада преподнести принцессе мой дар!

В голосе волшебницы звучало раздражение. Она злилась, что король с королевой забыли о ней и не позвали на торжество, и в отместку решила, что заставит их вечно помнить её чары.

– Мой дар принцесса получит в свой шестнадцатый день рождения, – обнажив в усмешке белоснежные зубы, проговорила она. – В день шестнадцатилетия она уколется веретеном и умрёт.

Королева упала без чувств, а король взмолился, упрашивая ведьму снять проклятие, но забытая волшебница ушла, прихватив по пути кусок праздничного торта.

Крики ужаса постепенно стихли, и послышался голос самой последней гостьи, которая не успела прежде одарить принцессу.

– Я не могу снять заклятие, но я могу изменить его. Принцесса не умрёт, но погрузится на сотню лет в глубокий сон, и вместе с ней уснёт всё королевство, а разбудит принцессу поцелуй прекрасного принца.

Перепуганный король поблагодарил волшебницу, втайне подумав, что сто лет сна – самый лучший подарок для вечно не высыпающихся родителей.

Король приказал уничтожить все веретёна и прялки, и дочь его росла в мире и спокойствии. Никто не знает, почему в шестнадцатый день рождения принцессы за ней не уследили многочисленные придворные и стража. Принцесса забрела в потайные комнаты дворца, где увидела женщину за прялкой, укололась о веретено и заснула глубоким сном, как и было предсказано. В то же самое мгновение время в королевстве остановилось. Все замерли, чтобы очнуться через сотню лет.

За сто лет добраться до спящей принцессы пытались разные принцы, но, лишь когда пришло время, один оказался в королевстве. Подданные короля и королевы застыли в разных позах, словно статуи, и только принцесса тихонько посапывала там, где уснула сто лет назад. Принц поцеловал её, и она открыла глаза.

Во сне время летит незаметно. Но принцесса сразу догадалась, что спала необычно долго. При виде склонившегося к ней незнакомца, девушка вскочила и убежала в тронный зал, к родителям. Там все едва пробудились от сна и потягивались, пытаясь осознать, что с ними случилось. Родители рассказали дочери о проклятии, чем страшно её разозлили. Как?! Скрыть такой секрет? Знай принцесса предсказание злой волшебницы, ни за что не стала бы так глупо колоть палец веретеном! Принцесса решила, что родителям больше доверять не может, и уехала с разбудившим её принцем, которому заявила, что спящих девушек целовать не следует и что ответ на предложение руки и сердца она даст ему через годик-другой.

Глава тридцать пятая

Вот и миновали наконец суббота и воскресенье. Меня чуть не трясёт от беспокойства. Мамины нервы натянуты до предела, но она прилагает массу усилий, чтобы этого не показывать. На губах у неё застыла искусственно-спокойная улыбка. Поздно вечером в воскресенье раздаётся стук в дверь, и я открываю. На пороге – вымокшая под ледяным дождем Верити. Волосы облепили голову, зубы стучат от холода.

Схватив подругу за руку, я втягиваю её внутрь.

– Верити! Входи скорее! Что случилось? Ты же замёрзнешь! Повесив на вешалку её промокшее насквозь пальто, я бегу за полотенцем. У Верити больной вид: под глазами тёмные круги, щёки пепельно-бледные. Что-то случилось. Что-то очень плохое.

– Ты в порядке? Что-то не так? Что-то с Себом?

Верити медленно покачивает головой и растерянно смотрит на меня.

– У Себа всё хорошо. – Она со вздохом берёт меня за руку и продолжает: – Лора, я кое-что услышала на работе, ещё в пятницу. Чем больше я думаю над этим, тем важнее мне это кажется. – Так что же произошло? – спрашиваю я, усадив Верити. Страшно спрашивать, страшно услышать ответ, но лучше знать, что ждёт меня завтра утром. Вытирая полотенцем длинные мокрые волосы, Верити задумчиво произносит:

– Знаешь, может, и ничего страшного. Может, просто глупости. Дело в том, что я видела Карла, – скривившись, как от горького лекарства, рассказывает Верити. – У него друзья где надо, устроили его на работу в мэрию. Да уж, Карл не пропадёт! Он сам подошёл ко мне. Сказал… Сказал вот что: «Увидимся в понедельник. Надеюсь, ты хорошо подготовилась». – Бросив на меня короткий взгляд, Верити неуверенно улыбнулась. – Знаю, знаю! Сейчас ты скажешь, что я преувеличиваю. Но он так странно это произнёс…

– Разве он пойдёт на папино взвешивание? – недоверчиво переспрашиваю я.

– Не знаю, – пожимает плечами Верити. – Может, он решил меня позлить? Всё-таки это моя первая церемония, первый отчёт. Но я всё думала… А вдруг он и правда что-то знает?

– Вряд ли. Карл не настолько умён, чтобы разузнать что-то важное. А издеваться над людьми он мастер. Говорю и сама себе не верю. – Но всё-таки… Лора… Он знает, что мы дружим, знает, что я готовила отчёт по книге твоего паны. Пожалуйста, будь завтра осторожнее! Вдруг он припас какую-то гадость. Моё сердце пропускает удар, но голос звучит уверенно и беззаботно.

– Карл ничего не знает. Ведь так? Верити неуверенно качает головой.

– Не знает. Откуда бы ему знать? Я никому ничего о нас не рассказывала, отчёт по книге твоего папы написала чётко и ясно. Никто не заподозрит меня в приукрашивании его истории. Я просто хотела тебя предупредить. – Верити устало улыбается. – Конечно, изменить ничего нельзя, ты только будь внимательна. Договорились?

– Спасибо, Ветти. Всё будет в порядке. У меня предчувствие, что всё обойдётся, – старательно убеждаю я подругу и себя заодно. На губах Вериги расцветает привычная весёлая улыбка. – Ты права, совершенно права. А я болтаю всякие глупости. Этот Карл, он меня бесит. Обняв Верити, я вытираю с её щёк слёзы.

– Уже поздно, нам обеим надо хорошенько выспаться. – Снимаю с крючка своё пальто и протягиваю подруге: – Вот, надень моё. Твоё совсем мокрое. И беги домой, пока тебя не хватились. Верити благодарно кивает.

– Мама с папой тоже придут завтра на взвешивание. Мы все попросим пращуров помочь свершиться правосудию. Утром, перед судом, я зажгу свечу в память о твоём папе. Теперь мы обе плачем, не скрываясь, улыбаемся сквозь слёзы. На улице ветер надувает пальто и шаль на Верити круглым коконом. Из правого кармана пальто Ветти вынимает два сухих листа и, нахмурившись, бросает их на мокрую землю.

– Спасибо, Верити. Ты самая лучшая подруга на свете! – И я ни капли не преувеличиваю. Я так и стою у открытой двери, глядя Верити вслед, пока она не скрывается за серой стеной ледяного дождя.

– Леора! У тебя окно открыто? Жуткий холод! – доносится со второго этажа мамин возглас, и я закрываю дверь.

Глава тридцать шестая

В понедельник мы с мамой просыпаемся рано. Завтракаем тостами с маслом в тревожной тишине, которую нарушает только позвякивание маленькой ложки о чашку, когда я помешиваю сахар. На нас строгие платья, лучшие шали ждут на спинках стульев, готовые окутать наши плечи, защитить нас.

Зажигаем свечи перед книгами предков – по одной на каждую книгу – и ещё свечу – для папы. Произносим короткую молитву, просим помощи и поддержки почивших родственников, чем бы ни кончился этот день. Мамины пращуры… Захотят ли они помочь папе? И всё же надо верить, надеяться, что предки добры и справедливы. Я даже обращаюсь к дедушке, прошу его быть милосердным и справедливым с папой.

Задувая свечи, мама плачет. Подходит к папиной свече, но только качает головой и отступает, зажимая рот ладонью. Плечи её вздрагивают. Задуть папину свечу придётся мне. Никогда ещё мне не было так плохо, как в эту минуту.

– До скорого, папочка, – едва слышно шепчу я и задуваю пламя.

Глава тридцать седьмая

Во Дворце правосудия горит негасимый огонь, но сегодня мне здесь холодно. Сквозь высокие каменные арки галереи проносится ветер, влетающий в открытые двери, всегда распахнутые настежь, словно говоря, что все мы войдём сюда в свой черёд. Огонь во Дворце напоминает о возможной каре, о лишении вечной жизни.

Мы с мамой садимся на скамью с разложенными на ней плоскими подушками работы наших самых преданных граждан. Сшитые много лет назад, подушки истрепались и почти не защищают от неудобных сидений. Ткань впитала в себя вечный холод и теперь передаёт его моим мышцам и костям. Ничто здесь не может успокоить моих тревог.

Внутри зал похож на остроконечную ведьминскую шляпу. Потолок уходит далеко ввысь, разноцветные витражи, повторяющие очертания дымовой трубы, заливают пространство причудливым сиянием. Свинцовые квадратики черепицы украшены стёклами всех цветов радуги. Сейчас солнце падает сквозь тёмно-синие и лиловые стёкла, и зал будто бы окрашен в багровые цвета кровоподтёков и залит красным вином.

Двое мужчин в традиционных кожаных костюмах подбрасывают в огонь дрова – поленья вишни и яблони. Сладкие фруктовые ароматы смешиваются с запахами старых холодных скамеек, заплесневелых камней и металлических колонн. Раньше я думала, что приду во Дворец правосудия исполненная надежд и радости, скрытых под горем недавней утраты. Даже представить себе не могла, что стану молиться, упрашивая высшие силы пощадить папу, не предавать пламени его книгу.

Давным-давно я читала сказку о трёх изменниках, которых приговорили к сожжению и бросили в печь. Пламя их не коснулось, а рядом с ними в огне появилась таинственная фигура. Осуждённых выпустили, и на их телах не оказалось даже следа ожогов, а от одежды не пахло дымом. Я умоляю пращуров позаботиться о папе, защитить его от пламени. Мы сделали достаточно. Папа будет спасён.

Запрокинув голову, я разглядываю покатый потолок. Огромные металлические колонны подпирают печную трубу. Тёмные балки пересекаются, как паутина, а мы сидим внизу, возле одной из колонн, будто мухи около паучьей лапки. Огромная печная труба свисает, как тычинка плотоядного цветка, как хоботок насекомого, высасывая дым от негасимого огня.

Понемногу собираются наши знакомые, рассаживаются на скамейках, расставленных полукругом. Некоторые подходят, произносят слова утешения. Но их соболезнования не помогут, как не помогли цветы и угощения, присланные папе во время болезни. Все эти люди, пришедшие проститься с папой, для меня чужие. Держались бы от нас подальше или шли своей дорогой. Среди незнакомцев мелькают Саймон и Джулия. Они ободряюще улыбаются нам, а Джулия посылает воздушный поцелуй. Верити придёт вместе с судьёй и другими чиновниками, которые доставят папину книгу. В другом конце зала я замечаю Обеля. Он садится на самую дальнюю скамью, лицо у него очень бледное и застывшее.

А вот и Оскар. Поправляет рубашку, проводит пятернёй по растрёпанным кудрям. Ему явно неуютно здесь, ведь когда-то он был на моём месте. Он помнит, каково это – прощаться с близким человеком.

Прикрыв глаза, я мысленно повторяю порядок церемонии взвешивания. Сначала выступит с речью судья. Потом Мел расскажет историю, которую выбрал папа, а потом те, кто пожелает сказать что-то о папе, поделятся воспоминаниями.

В конце подведут итог. Верити считает, что составила краткое содержание папиной книги чётко и ясно, чтобы судья вынес верное решение. Конечно, она старалась писать беспристрастно, но всей своей жизнью папа заслужил право оставаться в памяти людей, и этого не скроешь.

Холодно. Постукивая носками туфель по каменному полу, я пытаюсь согреться. Люди всё идут и идут, зал почти полон. У дверей мелькает ещё одно знакомое лицо.

Карл. Смотрит прямо на меня. Заметив мой взгляд, он поднимает руку и оглядывается через плечо, потом машет мне и выходит в галерею.

Ни судьи, ни чиновников ещё нет, и я вполне могу сбегать посмотреть, что там стряслось у Карла. Предупредив маму, что на минуту отлучусь, выхожу из зала. Он ждёт меня за дверью, взволнованный, от беспокойства на лбу даже выступила испарина. Криво ухмыльнувшись вместо приветствия, Карл торопливо шагает по галерее и останавливается в арке у одной из колонн. Это небольшая сумрачная ниша в стороне от главного коридора, скрытая каменной резьбой.

– Что тебе, Карл? – неприветливо спрашиваю я. Он вздыхает и словно бы сдувается, становится ниже ростом. В его лице появилось что-то новое – неужели страх?

– Слушай, – начинает Карл, облизав губы, – я хочу тебе помочь. И ещё попросить прощения. Я тогда не специально тебя толкнул, – хмуро говорит он. – Всё так запуталось. Мне правда очень жаль. – Карл совсем упал духом, как-то съёжился, что ли.

– Давай об этом в другой раз. Сейчас не время.

Мне нельзя отвлекаться, надо помнить о папе. Карла можно пожалеть и потом.

– Я знаю, всё знаю, – хрипло выговаривает он, теребя пуговицу на рубашке. – Послушай, мне надо тебе кое-что сказать. Всё, терпение лопнуло. Неужели непонятно, что я не буду играть в его игры? Из зала долетает какой-то шум, наверное, скоро придёт судья.

– Мне надо идти, – говорю я, поворачивая назад. Карл хватает меня за руку, и я в ярости оборачиваюсь: – Не смей до меня дотрагиваться! Ясно тебе? Не смей!

Он шарахается в сторону и выпускает мою руку.

Я спешу обратно в зал, ругая себя последними словами, что не усидела на месте.

– Леора! Ты только… осторожнее выбирай друзей, – вдруг говорит мне вдогонку Карл, и я застываю на месте. – Всё, что ты делала для спасения своего отца… Они всё знали, с самого начала. Они… Они всё рассчитали. Ты поступала так, как они того и хотели, – добавляет он с дрожью в голосе.

Встряхнув головой, я возвращаюсь в зал под раздражённое шипение Карла.

Но в голове у меня вертятся вопросы: «Откуда он знает? Кто ему рассказал?»

Глава тридцать восьмая

Народу в зале прибавилось. Пробираюсь на своё место и сажусь рядом с мамой.

– Как раз вовремя, – шепчет она, похлопывая меня по колену.

Больше я ничего не могу сделать. Не могу ничего изменить.

Входит судья, за ним важные чиновники, а замыкает процессию Верити с кипой бумаг. Мел ободряюще мне улыбается, а при виде широкоплечей фигуры Джека Минноу меня начинает знобить ещё сильнее. Судья выносит вперёд деревянный ящик, вынимает из него весы и опускает их на подставку возле кафедры. Это старинные весы цвета меди. На одну чашу судья кладёт гирю, и она клонится вниз. Другая чаша весов пуста: на неё положат папину книгу.

Весы скажут правду. А может быть, это только часть ритуала? И окончание этого спектакля всем известно? Если бы знать…

У меня заложило уши, голоса доносятся откуда-то издалека. Судья что-то говорит важным трубным голосом, но я не понимаю ни единого слова. Столько времени я ждала этого дня, а теперь не могу поверить, что все происходит на самом деле.

Судья передаёт слово Мел, и я в отчаянии впиваюсь зубами в большой палец, чтобы очнуться. Слушая Мел, я всё думаю о брате короля, о предателе. Тайное всегда становится явным. Добро всегда побеждает. Но кто же положительный герой в истории папиной жизни?

На сцену выходят папины друзья и знакомые, говорят о нём, делятся воспоминаниями. У мамы по щекам текут слёзы, и она стискивает мою руку. Прекрасный отец, любящий супруг, добрый сосед, профессиональный обрядчик. Но вот высказались все, кто хотел, и судья подводит итог.

– Это очень непростой случай. На первый взгляд кристально ясно, что Джоэл Флинт был идеальным гражданином: верный муж, любящий отец, прилежный работник и честный человек. Но есть в этом деле и некоторые странности, обратившие на себя наше внимание при подготовке к данной церемонии. Судья откашливается, и Верити под его взглядом ёрзает на скамье. Оскар смотрит на судью застывшим взглядом. Мама крепко сжимает мою коленку.

– Не волнуйся, – шепчет она.

Не знаю, кого из нас она пытается успокоить, себя или меня, вцепившись в колено словно когтями хищной птицы.

По знаку судьи помощники выносят к помосту папину книгу. Судья осторожно вынимает её из ящика и кладёт на пустую чашу весов. Время словно остановилось, весы стоят неподвижно, лишь немного покачиваясь, но потом застывают в идеальном равновесии.

Я тяжело выдыхаю. Папу будут помнить! Все в зале вскакивают, хлопают в ладоши, радостно обнимают знакомых. Я тоже встаю со скамьи, пытаюсь улыбнуться. Рядом, зажимая рот ладонью, с облегчением всхлипывает мама.

Но судья по-прежнему серьёзен. Ударом молотка один из помощников требует тишины. Люди в зале удивлённо замолкают. Весы вынесли вердикт. О чём ещё говорить?

Судья снова откашливается.

– Как видно всем присутствующим, книга Джоэла Флинта прошла проверку весами. Весы говорят, что он достоин остаться в нашей памяти. – Судья взмахом руки показывает на весы и книгу. – Однако нам стало известно, что в этой истории есть тёмные пятна или, точнее, пропуски. В ней многого недостаёт. Верити переводит встревоженный взгляд на судью. Волнение подруги передаётся и мне, холодом разливаясь в груди. Я крепко сжимаю мамину руку.

– Разрешите предоставить слово высокочтимому государственному следователю Джеку Минноу.

Судья указывает на Минноу, и тот выступает вперёд с выражением невозмутимого злорадства. Голос Минноу эхом разносится по залу.

– Как бы мы ни старались, хранить в секрете написанное на человеческом теле – задача неблагодарная. Всё, что написано на коже, становится явным, рано или поздно. – Минноу оглядывает примолкших слушателей. – Есть на свете те, кто пытается проскользнуть в наши ряды, червём прогрызть путь в нашу жизнь и отравить наше общество изнутри. Они не похожи на змей, но их укус подобен змеиному. Они живут среди нас, обыкновенные граждане, мужчины и женщины, но поистине достойным нет нужды прятать от людей что бы то ни было. Минноу расправляет широкие плечи, и я слышу удовлетворённый вой гиен, нарисованных на его голове. В негасимом огне потрескивают дрова, и мне кажется, что гиены отрывисто хохочут. – Перед нами… – Минноу с нескрываемым отвращением барабанит пальцами по обложке папиной книги, отчего весы дрожат и поскрипывают. – Перед нами книга лжи. Мама дышит хрипло, часто-часто. По знаку Минноу один из помощников судьи выходит из зала и почти тут же возвращается с каким-то чиновником в тёмно-синем мундире.

– Разрешите представить – Том Пейдж, представитель правительства города Ривертон, где Джоэл Флинт провёл юные годы. – Минноу отходит в сторону, освобождая вновь прибывшему место рядом с весами.

Мама в ужасе всхлипывает, глядя на сцену широко открытыми глазами.

Мистер Пейдж разворачивает лист бумаги и громко начинает читать:

– Мистер Минноу обратился ко мне после проверки книги Джоэла Флинта, в ходе которой были обнаружены дополнительные шрамы, а также установлена вероятность наличия исправленных знаков. Джоэл Флинт, или человек, называвший себя этим именем, в прошлом являлся жителем Ривертона. В связи с этим к официальным лицам города Ривертона обратились с просьбой найти в архивах дополнительную информацию о данном жителе города. Мы искали тщательно, искали долго и нашли всё необходимое. – Выступающий оглядывается на Минноу, который слушает скрестив руки на груди. Тот утвердительно кивает.

– Согласно найденным документам мужчина, чьё описание совпадает с описанием Джоэла Флинта, носил имя Джо Эллиот и был замечен в связях с… – Тут оратор морщится, но продолжает: – С пустыми. А точнее, предоставил убежище одному из пустых. Я сглатываю ком в горле, не решаясь оглянуться, страшась увидеть любимые лица застывшими от ужаса.

– Пустого поймали за кражу имущества и приговорили к наказанию. Однако Флинт помог осуждённому скрыться. – По залу проносится шёпот, кажется, что и огонь пылает всё жарче. – Документы свидетельствуют, что Флинта арестовали и отметили знаком ворона, который, как известно, означает знак Забвения.

Впиваясь мне в ладонь липкими холодными пальцами, мама в отчаянии шепчет:

– Нет! Нет! Нет! В зале слышны разговоры, крики, кто-то всхлипывает… И снова раздаётся стук судейского молотка.

– Дальнейшее исследование архивов показало, что Флинт долгое время действовал в преступном сговоре с пустыми. Затем он покинул Ривертон и, согласно полученной нами информации, отправился жить к пустым, где и… женился на одной из их женщин. – Пейдж с отвращением выплёвывает слова. – Согласно неподтверждённым слухам, Флинт стал отцом ребёнка пустой женщины, а после смерти жены, скончавшейся вскоре после родов, изменил имя и принёс ребёнка-полукровку в Сейнтстоун. Принёс жить среди нас. – Пейдж смотрит прямо на меня. Все в зале смотрят на меня. – Сделать одной из нас.

Пустая!

Но это невозможно! Неправда! Только не мой папа. Он не мог…

Мама молчит, закрыв глаза. Мне хочется встряхнуть её, заставить встать и ответить им всем.

Скажи, что это неправда, скажи, что я твоя дочь! Скажи, что папа был не таким!

Верити очень серьёзно смотрит на меня – конечно, кто я теперь такая? Но тут подруга встаёт и уверенными шагами подходит к Минноу. Он наклоняет голову, пригибается, чтобы расслышать, что она говорит, потому что в зале бушует настоящий ураган. Саймон и Джулия, вскочив с мест, с неприкрытым страхом смотрят на Верити. В конце концов Минноу выпрямляется и слегка пожимает плечами, видимо соглашаясь со словами Верити. Обернувшись к залу, он поднимает руку, пытаясь успокоить собравшихся, и, когда все усаживаются на места, снова берёт слово.

– Мисс Коль напомнила мне, что на данной церемонии мы хоть и можем огласить дополнительные факты – архивные записи и прочую информацию, все они должны иметь непосредственное отношение к книге. Итак, чтобы продолжить в том же ключе, мне необходимы доказательства. Утерянные доказательства – знак Забвения, который столь явно отсутствует в книге мистера Флинта. – Он бросает взгляд на Верити, которая спокойно смотрит на него в ответ. – Конечно, у меня нет ни малейшего желания обвинить кого-либо ложно. – Минноу ведёт себя так уверенно и спокойно, что мне хочется выть от ужаса. – А без данного знака, как совершенно справедливо заметила мисс Коль, у нас нет весомых доказательств преступлений мистера Флинта.

Я с благодарностью смотрю на Верити. Мне хочется броситься к ней и обнять покрепче. Перевожу взгляд туда, где сидел Оскар, но его больше нет на месте. Сжимая что-то в руке, он медленно направляется к помосту.

– Благодарю вас, мистер Дрю, – вежливо произносит Минноу. – Мне кажется, вы располагаете тем, что мы искали. Огонь пылает всё жарче, и силуэт Оскара размывается. Юноша что-то говорит судье, тот кивает в ответ, потом протягивает руку и кладёт что-то на весы, поверх папиной книги. Я знаю, что он туда добавил. Баланс нарушен: чаша весов с книгой опускается всё ниже и ниже. Все мои надежды разбиваются о кусочек кожи и татуировку, которые при свидетелях доказывают, что я плохо знала собственного отца. Обернувшись в мою сторону, Минноу громко произносит:

– Леора Флинт, я требую ответа. Принадлежит ли этот лоскут кожи вашему отцу? – Глаза Минноу впиваются в мои. – Узнаёте ли вы этот знак?

Я чувствую жар пламени, слышу треск поленьев. Огонь слепит, дым ест глаза. Под рёв пламени я вспоминаю, каким был мой папа. Вот он среди обрядчиков, потом учит меня рисовать, шутит за ужином, целует маму, лежит на диване с разбитой головой, папа умирает, папа под покрывалом бальзамировщиков.

Я открываю рот, чтобы ответить, но голос меня не слушается. Утирая вспотевший лоб, устремляю взгляд на книгу на весах. Откашливаюсь, силясь заговорить.

Кто такой Джоэл Флинт? Мой отец – покровитель пустых. Предатель. Женился на пустой и скрывал правду каждый день жизни в Сейнтстоуне.

Джо Эллиот. Джоэл Флинт.

Джоэл Флинт – забытый.

Отец Леоры Флинт, пустой.

Внутри у меня всё сжимается в тугой узел отвращения и ненависти, и я выношу приговор. Глядя прямо в глаза Минноу под взглядами целого зала, я громко и отчётливо произношу:

– Сожгите его!

Отчаянно кричит мама, вырывая руку из моей. Минноу кивает и направляется к очагу. Со всей силой, которую он черпает в ненависти к моему отцу, Джек Минноу швыряет его книгу в пламя. Страницы сворачиваются, чернеют. Я смотрю, как горит мой отец.

Я стою среди криков и толчеи и вбираю в себя отсветы свершившегося правосудия. Купаюсь в тёплых бликах огненного возмездия. Никогда не думала, что буду чувствовать себя вот так. Люди осуждают меня, кто-то пытается вытащить книгу из огня, но его отталкивают. Кто-то громко зовёт меня по имени. Солнечные лучи проникают сквозь радужные стёкла в крыше, заливая весь зал алым светом.

Мне остаётся только стоять на месте. Как я ненавижу всё это!

А больше всех я ненавижу своего отца!

Глава тридцать девятая

Чудом выбравшись из этого кошмара, я мчусь домой. Торопливо собираю сумку, хватая всё, что попадётся под руку. Здесь я не останусь. Никак не могу придумать, куда бы пойти, в голову ничего не приходит. Может быть, мне никто и не нужен. Лучше всего – не любить никого и никогда, чтобы тебя не предали. Я не стану раскрывать своё сердце каждому встречному. Нет уж! Сердце надо хранить за семью печатями. Отдав сердце однажды, назад не получишь.

Хватаю пальто, но тут входная дверь распахивается.

– Что ты натворила! Ведь ты могла его спасти! Одно твоё слово – и он был бы спасён! Как ты могла?!

Мама кричит, надвигаясь на меня, словно готовая убить в жестокой схватке. Её волосы растрёпаны, глаза покраснели от слёз.

Саймон удерживает маму, пытается успокоить. Они все пришли, пришли разорвать меня на части, сказать, как жутко я поступила. Одно моё слово разрушило все планы. Наверное, мне должно быть стыдно или хотя бы грустно их слушать. Но я не могу плакать. И кричать не могу. Я больше ничего не чувствую.

– Ты всё знала, ведь так? – свистящим шёпотом выпаливаю я в заплаканное мамино лицо. – Ты всё подстроила, заставляла делать так, как тебе было надо. Кто ты такая? Ты мне всю жизнь лгала! Ты виновна в его гибели – не я. Вы оба виновны – и ты, и он!

Закинув сумку на плечо, я иду к двери, но Саймон хватает меня за руку:

– Леора, подожди. Ты горько пожалеешь о сказанном, когда узнаешь, как всё было на самом деле. Извинись перед матерью!

Смешно! Слова безумные, а голос у Саймона такой спокойный. Я только качаю головой:

– Нет. Я не стану извиняться. И вообще-то она, – киваю я в сторону растрёпанной женщины, – она мне не мать. Или вы не слышали? Моя настоящая мать была пустой!

Я ухожу, и никто не просит меня вернуться.

Я решаю пойти в музей. Пробираюсь в комнату историй, которую недавно показала мне Мел, а когда музей закрывается, прячусь между шкафами. Ночью я прекрасно высыпаюсь, положив сумку под голову и укрывшись шалью. Книги рассказчиц охраняют мой сон. Утром, дождавшись, пока в музей придёт побольше посетителей, я незаметно ухожу, смешавшись с толпой, и отправляюсь в здание правительства. Откладывать этот визит нет смысла.

Я подписываю у чернильщиков какие-то бумаги и позволяю им соскоблить папино имя с моего семейного древа. Теперь у меня на спине кукушка. Я просила стереть и мамино имя – или мне теперь звать её просто Софи? – но мне ответили, что это имя придётся заменить другим, но я даже не знаю, кто та, другая женщина, была она или ещё есть, чьё место по праву на вершине моего семейного древа. Придётся оставить самозванку.

Пока я сижу у чернильщиков, им сообщают, что мне приказано нанести ещё один знак на мою растревоженную кожу. Я соглашаюсь и получаю знак орла – подтверждение того, что я выступила в защиту правды, хоть и пошла против собственной семьи. Чернильщик заодно подправляет метки на руке, чуть сбитые из-за шрама.

Уже у выхода из здания я слышу, как кто-то окликает меня по имени. Это Мел. Лицо у неё грустное, но на губах улыбка, а руки широко раскинуты, чтобы принять меня в объятия. Мел ведёт меня в небольшой обшарпанный кабинет и предлагает выпить кофе, на что я с благодарностью соглашаюсь. Сегодня я ещё ничего не ела и не пила.

– Мне сказали, что ты у чернильщиков, и я решила тебя найти. Как ты, Леора?

Что мне ответить. Мел передаёт мне чашку горячего кофе, и я молча принимаю её.

– Не очень больно? – спрашивает Мел, кивая на мои новые знаки. – Я видела татуировку, которую ты сделала Джеку. Очень красиво! Ты была права, послушавшись своей интуиции, – у тебя талант чернильщицы. Мел отпивает глоток из своей чашки и смотрит на меня с беспокойством и любовью. У меня теплеет на душе. Выходит, кто-то меня ещё любит. Знает правду и всё-таки не отказывается от меня.

– Но я всё же думаю, что из тебя вышел бы отличный обрядчик, – с сожалением продолжает Мел. Мрачно взглянув ей в лицо, я вижу, что Мел тоже грустно и вид у неё усталый.

– Где Изольда? – спрашиваю я.

– В школе. Некоторым вещам я её научить не могу. – Мел пьёт кофе маленькими глотками и грустно улыбается. А потом, вздохнув, говорит: – Ты поступила очень храбро, Леора. Что тут скажешь… Я в себе храбрости не чувствую. Гнев – да. И ещё чувствую себя дурой. Обманутой дурой.

– А что мне оставалось? – глядя в чашку, спрашиваю я.

– Ты всё сделала правильно, – мягко отвечает Мел. – Помнишь, я тебе тогда так и сказала? Ужасно, конечно, что тебе пришлось через такое пройти, но ты справилась. Быть может, твой отец и был неплохим человеком – в некотором роде – но жизнь он вёл неправедную.

– Так вы всё знали?

– Да, конечно. Но ничего не могла тебе рассказать. Да мне и не пришлось. Я чувствовала, что ты поступишь верно. Ты меня очень порадовала. Правда. – Я пристально вглядываюсь в лицо Мел, пытаясь прочесть скрытый смысл её слов. – А теперь вот что. – К моему удивлению, Мел кладёт тёплую ладонь мне на колено. Как ей не противно дотрагиваться до меня, зная, откуда я взялась? – Мне надо кое в чём тебе признаться. – Приходится изобразить удивление, даже любопытство. – В правительстве на тебя обратили внимание сразу же после экзаменов. Тебе предложили две профессии на выбор. Знаешь, мне кажется, у тебя есть всё, кроме уверенности в своих силах. Если бы ты только знала, какими удивительными качествами обладаешь, ты могла бы добиться очень многого.

– С чего бы в правительстве стали так обо мне заботиться? – покраснев, качаю я головой. Мел смеётся над моей недогадливостью:

– С чего бы правительству заботиться о талантливых гражданах? Не догадываешься? Такие люди могут внести неоценимый вклад в нашу жизнь. Не будь наивной, Леора. Опытным лидерам сразу же стало ясно, на что ты способна. Мы все прекрасно поняли. Сомнения возникли только в одном. В твоей верности нашему делу.

Я хмуро пью кофе.

– В правительстве достаточно проницательных людей, – продолжает Мел. – О твоём отце знали все, кому следовало. Уже давно. Им известно значительно больше, чем огласили вчера на церемонии. Твой отец был опасен, за ним следили многие годы. – Мел словно пронизывает меня взглядом. – Его вера пошатнулась, а жизнь с пустыми довершила начатое. Твой отец пришёл в Сейнтстоун не для того, чтобы начать с чистого листа, он нашёл дорогу к сердцам наивных мужчин и женщин, которые ему поверили. Он называл себя борцом за свободу, воином мира и равенства, а сам исподволь готовил наших граждан к войне. Ты же знаешь, Леора, чего хотят пустые? – Мел на секунду умолкает, ожидая моего ответа. – Нам всё известно о твоём отце. И о твоей матери – о твоей настоящей матери, конечно. Кофейная чашка обжигает ладони, когда я крепко сжимаю её в руках. Но мне нужно за что-то держаться, что-то чувствовать.

– Учитывая, кем были твои родители, мы не могли быть уверены, что ты со своими талантами будешь служить нашему обществу верой и правдой. В тебе течёт кровь мятежников, Леора. – На секунду Мел выдаёт свои истинные чувства, на её лице мелькает отвращение. Ей отвратительна моя связь с пустыми. – Мы не знали, какие убеждения успел внушить тебе отец, а потому решили подождать и выяснить, на чьей ты стороне.

– Мы? – с трудом, хрипло выговариваю я. – И вы тоже участвовали в этой проверке? Мел откидывается на спинку кресла. – Я была твоей наставницей. Поддерживала и направляла тебя. – Она так вглядывается в мое лицо, словно пытается прочесть мои мысли.

– И поэтому вы дали мне сказку о спящей принцессе?

– Чаще всего родители считают, что поступают правильно. Но детям всё-таки лгать не стоит. Дети и сами знают, что правильно. Я была уверена, что ты всё поймёшь, – с улыбкой договаривает она.

– Мел, я всё потеряла, теперь я совсем одна, – говорю я дрожащим голосом, мысленно напоминая себе, что доверять нельзя никому. Нельзя впускать других в своё сердце, нельзя выдавать свои тайны.

– Я понимаю тебя, Леора. Поверь, я знаю, каково это – быть одинокой, искать опору только в обществе. Но такая жизнь, посвящённая общим интересам, она того стоит, Леора. Ты приобретёшь больше, чем потеряла. – Мел снова похлопывает меня по колену. – Вот увидишь. Понимаешь, Леора, люди напуганы, они страшатся мятежа пустых, чувствуют, что сбились с пути. – Глаза Мел неотрывно смотрят в мои. – Твой отец выступал за всё, чего мы боимся и что презираем. Но теперь, когда в правительстве убедились в твоей верности, тебе готовы предложить особое место, особый путь, где твои многочисленные таланты оценят по достоинству. Только представь: дочь пустой женщины, девушка, которую помиловал великодушный мэр Лонгсайт, отворачивается от тёмных и злых сил, переходит на сторону добра и справедливости.

Я отрицательно мотаю головой:

– Но я не хочу работать в правительстве. Я… я просто хочу быть чернильщицей. Или когда-то хотела. Кажется, что те мои мечты остались в какой-то другой жизни. Мел смеётся, словно услышав удачную шутку.

– Ах, Леора! Никто не посадит тебя за скучную работу клерка в администрации. Тебе предложат… Для тебя создадут особую должность, для которой ты словно рождена. – Лукаво склонив голову набок, Мел добавляет: – Возможно, так оно и есть.

Глава сороковая

Раздумывая над странным предложением Мел, я бреду по холодным улицам. Кем же я стала? Идеальным членом общества, достойным соблюдать наши постулаты?

В голове вертятся слова Мел: «Твой отец выступал за всё, чего мы боимся и что презираем». Вдруг вспоминаю Обеля, как он говорил, что много слышал о папе. Интересно, он тоже всё знал с самого начала? Наверное, знал. В груди поднимается горячая волна гнева, и я сворачиваю к студии.

Когда я открываю знакомую дверь, звенит колокольчик. Обель работает с клиентом – всё, как обычно. Бросив на меня короткий взгляд, мастер тщательно заканчивает рисунок клиента. Весь мой праведный гнев куда-то испаряется. Неспешно идут минуты. Закончив татуировку, Обель прощается с клиентом, так и не сказав мне ни слова. Потом снимает перчатки и выбрасывает их в мусор. Только когда звон колокольчика подтверждает, что дверь за посетителем захлопнулась, Обель со вздохом подносит руку ко лбу.

– О чём ты только думала, девочка? – тихо спрашивает он. – О чем, чёрт подери, ты думала? Он направляется ко мне, вытягивая вперёд руки. Зачем? Чего он хочет? Крепкими руками чернильщика Обель заключает меня в объятия. Я слышу, как он шепчет ругательства и всхлипывает, чувствую его слёзы.

– Вы всё знали! – пытаюсь выкрикнуть я, но гнев уже прошёл. – Всё знали! Обель слегка отстраняется, держа меня за плечи.

– О твоём отце я знал только хорошее, – произносит он, серьёзно глядя мне в глаза. – Не-е-т… – Качая головой, я пытаюсь подобрать правильные слова, убедить Обеля. – Он защищал пустых. Жил с ними. Помогал им. Даже стал отцом… – Вырвавшийся из горла всхлип не даёт мне продолжать.

– Пора нам серьёзно поговорить, – отвечает Обель, направляясь в заднюю комнату. – Проходи, выпьем чаю. Чай всегда помогает, помнишь?

Сидя за знакомым деревянным столом, я чувствую, что буду скучать по студии. До злосчастной церемонии взвешивания, как бы сложно всё ни было, жизнь шла своим чередом. У меня была любимая работа, я была собой. А теперь чувствую себя чужой в собственной жизни.

Задняя дверь студии открывается, и на пороге показывается Оскар. Вид у него такой же ошеломлённый, как и у меня. Даже не знаю, кидаться на него с кулаками или сказать спасибо. Он предал меня, но в результате восторжествовала справедливость. А что такое ещё одно предательство?

– Вы что, знакомы? – недоверчиво спрашиваю я. Немного смутившись, Обель отвечает:

– Извини, так получилось. Оскар отмахивается от вопроса и усаживается как можно дальше от меня.

– Знал бы, что она здесь, – ни за что бы не пришёл. Не могу понять, злится он или ему стыдно. Обель достаёт ещё одну чашку и отвечает Оскару со вздохом:

– Я тоже не знал, что Леора придёт… – И продолжает, обращаясь ко мне: – Думал, не увижу тебя здесь ещё долго. Но ты пришла. Удивила меня – как обычно. Можно и поговорить по душам. Кто знает, представится ли ещё такой случай. Обель разливает чай и ставит чашки на стол, расплескав немного по дороге. Странно, таким неаккуратным я его ещё не видела.

– Расскажу-ка я вам одну историю. Мы с Оскаром смотрим на Обеля, избегая встречаться взглядами друг с другом.

– Давным-давно жила-была на свете женщина, и не было на её коже знаков.

– Да, Обель, мы все помним, – грустно прерываю я. – Принц изгнал её, и никто и никогда больше о ней не слышал. Так всё и было. Мы сюда не сказки слушать пришли. Я хочу узнать правду. Обель печально улыбается в ответ, отпивая чай.

– Понятно. Начнём иначе. Леора, твоя мама – твоя настоящая мама – была красавицей. Я вскакиваю, и мой стул с грохотом отлетает в сторону. Задыхаясь, я едва выговариваю ответ:

– Не смей называть её моей мамой! Она не была красивой. Она была чокнутой, злобной, отвратительной! Обель сидит всё так же спокойно, не глядя на меня.

– Ты не права. Твоя мама была прекрасной, удивительной женщиной! – Обель! – Теперь я могу только кричать – и кричу так, что болит горло. – Заткнись! Сию минуту заткнись! Она была пустой – пустым местом. Она мне никто! Где-то рядом вздыхает Оскар. Но, когда я в ярости поворачиваюсь к нему, он опускает глаза.

– Что, смотреть на меня противно? – Следующие фразы я произношу медленно, отчётливо, точно пытаюсь выдавить из себя постигший меня ужас. – Моя мать была пустой. Он женился на пустой. – Меня тошнит даже от звука этих слов. Поверить не могу: во мне течёт кровь пустой, бьётся её сердце. – Ты знал об этом? Знал, кто моя мать, и потому предал меня?

Оскар встаёт и идёт к вешалке, словно собираясь уйти, но возвращается со своей большой сумкой и еле слышно произносит:

– Мне угрожали. Пришли в тот вечер, когда мы собирались украсть кожу. Сказали, что им всё известно и о твоём отце, и о моём, и вообще обо всём, что мы сделали и собираемся сделать. – Бросив на меня короткий взгляд, Оскар договаривает: – Сказали, что отпустят моего отца, только если я отдам им лоскут кожи твоего. Как ты думаешь, почему нам удалось так легко пробраться в здание и потом сбежать? – Оскар со вздохом роется в сумке. – И ещё сказали, если я не соглашусь, то своего отца больше не увижу. Никогда! Прости, я не мог тебе рассказать, но кое-что придумал. – Оскар достаёт что-то из сумки и передаёт мне через стол. Это лоскут папиной кожи. Знак ворона, шрам, всё на месте.

– Но как?! – задохнувшись, спрашиваю я. – Тогда, в хранилище, я взял ещё один лоскут, чужой. На всякий случай. Тот другой я им и отдал, – заканчивает объяснение Оскар, уставившись на свои руки. Не могу заставить себя коснуться пропавшего кусочка папиной книги. Единственного, который теперь от неё остался. Я лишь бессильно хлопаю ладонью по столу рядом с ним.

– Леора, я хочу тебе что-то показать, а времени у нас мало, – откашлявшись, говорит Обель.

Только теперь я замечаю, чем занят знаменитый чернильщик. В одной руке у него бутылка медицинского спирта, которым мы дезинфицируем кожу клиентам, в другой – лоскут ткани. Открутив крышку, он прикладывает ткань к горлышку и обильно смачивает её. Потом осторожно ставит спирт на стол и начинает протирать влажной тканью руку пониже локтя.

На белом лоскуте появляются тёмно-серые разводы. Обель переворачивает влажную ткань и снова проводит по руке. Рисунки на его коже светлеют, под прекрасными изысканными знаками проступает белая кожа.

Чистая.

Пустая.

Глава сорок первая

– Я никогда не могла вас прочесть… – шёпотом выдыхаю я.

С мягкой улыбкой Обель отвечает:

– Извини, так уж вышло.

– Но когда?..

– Ещё до того, как переехать в Сейнтстоун. Так было нужно, ты же понимаешь?

– И что, вы шпион? Пустые подослали вас следить за нами? Внутри у меня всё дрожит. Я никогда в жизни не видела настоящего пустого. А теперь оказывается – несколько месяцев работала с одним из них бок о бок. Кружится голова, комната качается, и я хватаюсь за стол, чтобы не упасть. По крайней мере, Оскар не меньше меня поражён превращением Обеля, замечаю я с облегчением.

– У вас что – нет души? – спрашиваю я чернильщика.

– Леора, послушай, – просит Обель, отложив лоскут. Его рука розовеет там, где по коже прошлись едкой жидкостью. – Я такой же человек, как и ты.

У меня вырывается мрачный смех.

– Послушай, Леора. Я хотел чего-то достичь, добиться чего-то важного в жизни. Я хотел, чтобы меня запомнили. – Я недоверчиво смотрю на него. – Как ни странно, пустые тоже хотят, чтобы их помнили. Это свойственно не только отмеченным. Я знал, что могу стать великим чернильщиком, так почему же я должен был жить невидимкой только из-за того, что на моей коже нет татуировок?

– Но почему вы не накололи рисунки себе на кожу? Зачем все эти сложности с разрисовыванием своего тела? Могли сделать себе татуировки и стать одним из нас! Подойдя к Обелю, Оскар дотрагивается до рисунков на его коже. Обель протягивает ему и другую руку для сравнения.

– Потому что я так решил. Потому что я требую права на выбор. – Обель сердечно улыбается нам. – Да, непросто пришлось. Я почти каждый день наносил новый слой чернил на поблёкшие знаки, проверял, не стёрлись ли где-то линии. – Перевернув руку Обеля, Оскар продолжает задумчиво рассматривать ненастоящие татуировки. – Но я был нужен твоему отцу, – кивает мне Обель. – И твоему, – поворачивается он к Оскару. – Кто-то должен был быть на моём месте, служить нашему делу. – Скрипнув зубами, я непонимающе трясу головой, и Обель поясняет: – Они помогали нам. Мы, пустые, не выжили бы, если бы не твой папа и другие. Они посылали нам еду и топливо, они видели несправедливость, и они боролись. Не верь тому, что говорит Лонгсайт – пустые не хотят войны, не хотят занять эту землю. Им бы выжить. А я был связующим звеном между нашими мирами.

Не верю! В это невозможно поверить.

– Что вы хотите сказать? Что именно делал мой отец? – Повернувшись к Оскару, я пытаюсь выяснить у него хоть что-нибудь. – Ты что-то знал? Потому и подошёл ко мне тогда, в музее?

– Я ничего не подозревал, – отвечает Оскар, показывая на Обеля. – Но я знал, что твой отец был знаком с моим. Они много лет работали вместе, помогая пустым. Все, как сказал Обель, отправляли им еду и всё остальное. Без их помощи люди умерли бы от голода, Леора. – Из-за этого я злюсь! Не хватало ещё заботиться о пустых! – Мой отец хотел быть уверен, что со смертью твоего папы эта помощь не прекратится. Мы нужны пустым. Им нужна ты, твоя помощь. Отец говорил, что дочь Джоэла Флинта многое сможет сделать. Я тогда не знал, что это значило. – Лицо Оскара застыло, как маска грусти.

Сколько всего происходило за фасадом моей жизни! И что знали все, кроме меня?

Всё, чему меня учили, во что я верила, у меня отняли. Как просто: знак за знаком, метка за меткой занимают свои места на твоей коже до самой смерти. А потом ты становишься книгой или горишь в огне. А теперь всё запуталось и я ничего не понимаю. Не хочу ничего понимать.

Они стоят передо мной: спокойный грустный Обель и Оскар, на чьём лице отражается моё собственное непонимание. Помню его улыбку в темноте, тепло его рук.

Сколько же вокруг лжи!

Я забираю свои вещи и ухожу. Ни Обель, ни Оскар даже не пытаются меня остановить.

Глава сорок вторая

Когда я подхожу к дому (или лучше не называть это место родным домом?), то, прежде чем войти, заглядываю в окно, там ли она – мама, то есть Софи. Внутри никого нет, лампы погашены, её пальто на вешалке тоже не видно. Дверь не открывается, заперта. Отпираю своим ключом и вхожу. Меня окутывает облако запахов, которые обычно не замечаешь, запахи родного дома. Это должны быть самые приятные и успокаивающее запахи на свете, но у меня внутри всё переворачивается.

Окликнув её по имени, жду, собираясь убежать, если кто-то ответит. Поднимаюсь к себе и собираю немного вещей: одежду, бинты, попавшиеся под руку в ванной, – пригодятся сменить повязку на новых знаках. Не забыть бы альбом, в котором я рисовала эскизы. Он был где-то под кроватью. И пока я, согнувшись в три погибели, выуживаю альбом из тёмного угла, на лестнице слышатся шаги.

Когда она входит в мою комнату, я чувствую себя маленькой девочкой из сказки, которую так любил рассказывать мне папа. Девочкой, которая просыпается в домике у медведей. Той, которая бежит со всех ног от разъярённых хозяев. «Она меня убьёт, – проносится в голове, пока я выползаю из-под кровати. – Живьём съест».

Слишком поздно, некуда бежать: медведица меня настигает. В зловещем молчании она подходит ко мне. Уж лучше бы рычала по-звериному. Протягивает ко мне руки, согнув пальцы, словно когти хищника. Я отступаю к кровати, но дальше идти некуда. Она хватает меня за плечи и выплёвывает колючие слова:

– Глупая, глупая, какая же ты глупая девчонка! Сумасшедшая! Что ты наделала?! Что?!

Изогнувшись, я пытаюсь вырваться, но она сильнее, держит крепко. На секунду моё тело деревенеет, словно ожидая удара.

Но она не грызёт меня, она гладит меня по голове. Она не рычит в отчаянной ярости, а плачет и что-то шепчет. На меня накатывает невыразимая усталость. Я не смогла бы бороться с медведем, и с ней бороться я тоже не в силах. Покорно разрешаю себя обнять и слушаю её шёпот. В груди поднимаются слёзы, готовые затопить меня с головой. Её объятия – словно колыбель, которая защищает меня от страшного мира.

– Ты глупая, глупая девочка… – повторяет она устало. – Прости меня, Леора, моя маленькая искорка. Прости. Я должна была всё тебе рассказать. Довериться тебе.

Она гладит меня по голове, словно дикую кошку, готовую сбежать. А я себя так и чувствую – как кошка.

Высвободившись, я включаю ночник на тумбочке у кровати. Мы щуримся и смотрим друг на друга, часто моргая.

– Посиди здесь, – говорит она, вдруг вскакивая на ноги. – Мне надо тебе кое-что показать. Я сейчас. Минуту спустя она возвращается и подаёт мне бумажный свёрток. Сидя на кровати, я разматываю бечёвку, которой перевязана бумага. Крепкие узелки приходится распутывать зубами. Наконец бечёвка падает, зацепившись на секунду за одеяло. Плотная бумага скорее загнута, чем смята, и раскрывает тайное сокровище будто бы со вздохом облегчения. Передо мной лежит книга. Вроде бы. Скорее толстая тетрадь. На обложке ничего не написано, равно как и на корешке, нет и намёка на содержание. Переднюю обложку не отличить от задней, и я верчу книгу, пытаясь понять, где же начало. Старинный переплёт на ощупь напоминает мягкую замшу. Поднимаю обложку – пусто. Переворачиваю вверх ногами – и открываю снова. С первой страницы на меня смотрит прекрасная Белая Ведьма, и я отбрасываю тетрадь.

– Мне не нужна ещё одна книга сказок, мама. Зачем ты принесла мне это?

Я так надеялась, что тут будет что-нибудь – хоть что-нибудь! – что объяснит происходящее. Какой-то якорь в моём безумном мире. Но нет, опять сказки про Белую Ведьму!

– Пожалуйста, милая, посмотри, – мягко просит мама. – Это не сказка. Некоторое время я сижу уставившись на книгу, мысленно желая ей всяких гадостей. Но потом снова беру её в руки. Пролистав первую страницу с Ведьмой, я понимаю, что это действительно не сборник сказок. Никаких там «давным-давно», никаких «жили долго и счастливо». Это чей-то дневник или скорее письмо. Послание.

– Это она написала? – спрашиваю я, и мама кивает в ответ. – Это её портрет? – показываю я на рисунок на первой странице.

– Да, это она. Твой папа нарисовал и сохранил на память. Он был не только прекрасным обрядчиком, но и талантливым художником. Он показал мне этот рисунок, чтобы подтвердить ваше сходство. Он говорил, что твоя родная мать была прямым потомком Мории и Белой Ведьмы. Видишь, как ты похожа на неё? Рисунок твоего отца, но почерк здесь не его. Это её письмо, её история. – Мама с любопытством заглядывает мне через плечо. – Я не читала эти строки. Хранила для тебя, ждала, пока придёт то самое время. – Со вздохом мама заправляет мне за ухо прядь волос и добавляет: – Вот только время никак не приходило. Я листаю страницы, исписанные аккуратным наклонным почерком.

– Смотри, мама, вот это она написала, когда ждала ребёнка!

Я волнуюсь, сама того не желая, и показываю маме интересные строки.

Ты всё время ворочаешься в мне, малышка. Какая ты уже большая! Мне нравится чувствовать твои ручки и ножки, положив на живот руку. Думаю, ты тоже ощущаешь моё прикосновение. Я очень устала, но ради тебя стоит и потерпеть.

Но через несколько страниц аккуратный почерк исчезает, пишет уже кто-то другой.

– Смотри, ближе к концу почерк меняется. Не знаю, кто написал конец её истории, кто заполнил пробелы. Жаль, что я не узнала об этом раньше, до смерти папы, до всего, что произошло. Думаю, мне бы этого хотелось. Или нет? Может быть, и лучше, что в эти последние ужасные месяцы мама оставалась моей мамой. Не знаю, как мы будем жить дальше, кем станем друг другу, но в то время мы должны были оставаться одной семьёй. И вообще, они (кто бы ни были эти они) не знают конца моей истории. Всё ещё не закончилось. Моя история ещё не написана. Интересно, знает ли мама что-нибудь о той, другой женщине, которая родила меня на свет? По её лицу ничего прочесть невозможно. Она выглядит усталой и озабоченной. И ещё грустной. Ужасно, невероятно грустной.

– Расскажи мне, мама, – шёпотом прошу я. – Расскажи мне всё, что знаешь.

– Нас познакомила Джулия, – начинает она рассказ, уставившись взглядом в лоскутное покрывало на моей кровати. – Нас с тобой. Тебя и меня. Джулии велели от тебя избавиться. В то время часто нападали на поселения пустых, забирали детей. Ты, потомок пустых, была опасным приобретением.

– Избавиться? То есть… Мама грустно улыбается в ответ.

– Она бы не смогла этого сделать. Ни за что! Джулия пришла ко мне. Я читала для неё знаки, ещё до её беременности, и мы подружились. Я тогда жила на окраине. И вот однажды она пришла ко мне и принесла тебя, свёрток, покоившийся на её собственном огромном животе. Всё это мама рассказывает со вздохом облегчения. Больше не надо лгать, можно сказать правду.

– Ты была прелестной крошкой. Просто куколка! Но нельзя было говорить, откуда ты взялась. Узнай кто-нибудь, чья ты дочь, и тебя не оставили бы в живых. Тогда я решила дать тебе имя и сделать своим ребёнком. Она бросает на меня осторожный взгляд и тихонько гладит по руке. Я не шевелюсь, но и не смотрю на неё в ответ.

– Когда я в первый раз сняла с тебя все одеяльца и распашонки, то увидела твой первый знак. Ты уже была отмечена первым знаком. Он был не чёрного цвета, как обычно, а фиолетового. Крошка в моих руках была похожа на Морию. Ты родилась с первой меткой, с именем на коже. Я знала, что значит этот знак. Знак, что ты хорошая. Совсем как Мория, – снова задумчиво повторяет она. – Мы нанесли поверх твоего знака чёрные чернила, чтобы никто ни о чём не догадался. И ты стала моей милой дочкой. Я с удивлением смотрю на маму. Неужели всё это правда?

– А через шесть месяцев явился твой отец и потребовал вернуть тебя ему. Всё это время он искал тебя, не зная, жива ли ты. – Мама приглаживает ладонями юбку и мотает головой. – О – о! Я сразу же прочла все его знаки. Прочла всё, что он сделал, и возненавидела его. Он был ещё хуже пустых. Он предал нас и ушёл на ту сторону. В нём едва ли осталось что-то человеческое. Мама кладёт мою руку себе на колено и ласково гладит.

– Выдавать его властям я и не думала. Всё-таки он был твоим отцом. Но и подпускать его к тебе гоже не собиралась. Он всё приходил и приходил, и однажды, только чтобы заставить его замолчать, я открыла ему дверь. Ну а дальше ты и сама догадалась, наверное. Мы полюбили друг друга. Он согласился начать в Сейнтстоуне новую жизнь. Я поручилась за него, подтвердила его знаки правительству. Я солгала ради него.

В этот дом мы переехали уже как обычные молодожёны с прелестной маленькой дочкой. Никто ничего не знал, ни о чём не догадывался. Мои родители не одобрили наш брак. Отец тоже умел читать знаки и почувствовал что-то неладное. А когда я отказалась рассказать правду, родители отреклись от меня, – грустно добавляет мама. – Но у меня уже была собственная семья. Ты стала нашей тайной. Ты была тайной даже для самой себя.

Вздрогнув, я наконец поворачиваюсь к маме:

– Получается, что всем известные истории о том, как я болела, как мы с Верити были вместе ещё в родильном доме, как ты встретила папу в здании правительства, – всё это были выдумки? Мама молча утвердительно кивает.

– Значит, мы с Верити родились не в один день? Мама качает головой.

– Нет, милая моя. Ты почти на девять месяцев старше Верити. Чуть больше или чуть меньше. Мы точно не знаем, когда ты родилась.

– Итак, я не знаю родной матери, не знаю, где родилась и даже не знаю дату своего рождения. И вам никогда не приходило в голову, что таить всё это от меня жестоко? – с холодным смешком спрашиваю я. Мама успокаивающе поглаживает меня по плечу.

– Милая, это было самое трудное и самое худшее, что мне пришлось пережить. Я каждый день порывалась рассказать тебе, рассказать всё.

Я вопросительно поднимаю брови.

– Постарайся меня понять. Ты была самым прекрасным подарком в моей жизни. Твоего отца отметили знаком Забвения в Ривертоне всего лишь за помощь пустому. Представь, что было бы, узнай кто-нибудь, что ты – ребёнок пустых. Потомок Белой Ведьмы. Представь, если бы все узнали, что ты выжила. С тяжёлым вздохом, словно сдерживая непролитые слёзы, мама продолжает:

– Я знаю, Леора, знаю, что это неправильно и что это не оправдание, но твоя жизнь каждый день была в опасности, и каждый день я охраняла тебя от зла. Думаю, папа хотел тебе рассказать. Наверное, потому он и отдал тебе свой амулет. Знак верности пустым. Сняв кулон, я внимательно рассматриваю его. Значит, это не лист, а перо?

– Но почему я никогда не могла прочесть обо всём по твоим знакам?

– Я часто думала об этом. Боялась, что наши знаки расскажут тебе правду. Быть может, часто мы видим только то, что нам нужно видеть. А иногда правда прячется так искусно, что её не разглядеть. Нахмурившись, я пытаюсь осознать всё сказанное.

– Кроме того, и здесь нет ни капли лжи – твоё имя на моём семейном древе по праву, ты моя дочь. Ты пришла в мою жизнь не как обычный ребёнок, но ты моя дочь. Ты сделала меня своей матерью с первой минуты, как я взяла тебя на руки. Ведь ты это знаешь, правда? Я пойму, если ты больше не станешь считать меня матерью, но для меня ты всегда останешься моей девочкой, которую я вырастила, которую обожала каждый день. Я всегда сделаю для тебя что угодно, даже если я тебе больше не нужна.

За окном совсем стемнело. Болит голова, и я забираюсь под одеяло. Все чувства словно притупились. Не знаю, что отвечать и как себя вести, кусочки головоломки никак не складываются в картину моей жизни.

Мама уходит к себе. Подтыкает вокруг меня одеяло, как в детстве, и уходит. А я лежу, уставившись в темноту широко раскрытыми глазами, и гадаю, как жить дальше. Не хочу оставаться здесь, делать вид, что ничего не изменилось. Всё изменилось. От меня хранили в секрете мою собственную жизнь. Теперь я хочу решать всё сама.

«Вот только, – мысленно уговариваю я себя, – только не стоит уходить среди ночи и бродить по улицам, когда здесь такая тёплая постель».

Послушавшись собственного совета, я засыпаю на рассвете. Приму решение утром. Когда я закрываю глаза, слова из толстой тетради вплетаются в мои сны.

Мне снится мужчина, отмеченный страшным знаком и изгнанный собственным народом.

Мне снится женщина с лицом Белой Ведьмы, полюбившая отмеченного мужчину.

Мне снится отвергшая её семья.

Мне снится, как растёт её плоский белый живот.

Мне снится малыш в её утробе и слабеющее тело. Все силы женщины уходят, чтобы принести в мир новую жизнь.

Мне снится ребёнок, отмеченный с рождения.

Мне снится смерть Ведьмы и плач отмеченного мужчины.

Мне снится, как плачут отец и дитя.

Мне снится, как мужчина идёт сквозь леса.

Мне снится женщина, спрятавшая ребёнка.

Мне снится другая, прижавшая малышку к сердцу, как родную.

Мне снится пустота, пустота, пустота…

Когда я просыпаюсь, оказывается, мама уже ушла на работу. Не знаю, как мы с ней будем дальше жить, но в мыслях у меня прояснилось, я вижу и понимаю больше, чем вчера. Побуду здесь, а потом решу, что делать дальше. В чайнике есть вода, а в жестяной банке – сухие чайные листья. Заварю чаю – чай решит все проблемы, ведь так?

Я наливаю уже вторую чашку, когда раздаётся стук в дверь.

– Софи? Вы дома? – слышится голос Верити. – У меня письмо для Леоры.

Делаю глубокий вдох для храбрости и открываю дверь.

Единственная, кого я ни за что не хотела бы обидеть, единственный невиновный участник во всей этой мешанине – это Верити. Она смотрит на меня раскрыв рот, в руке у неё конверт. Пытается что-то выговорить, но сказать ей нечего. Сунув письмо мне в руку, Верити уходит, бросив на меня лишь один взгляд через плечо. Один взгляд, но он красноречивее всех слов.

И я не догоняю её.

Стою и смотрю, как из моей жизни уходит лучшая подруга.

Сидя за столом, я рассматриваю государственную печать на конверте, а потом с криком яростной безысходности луплю кулаком по деревянному столу. Сколько всего я хотела бы сказать Верити! Извиниться, узнать, что случилось с ней после той церемонии. Наверное, она работает на прежнем месте, иначе не доставляла бы письма с государственными печатями. Но всё ли в порядке у неё на работе? Разговаривать с Обелем и с мамой было легче: мы все хранили друг от друга секреты, нам было что прощать друг другу. Но Верити делала мне только добро, всегда была храброй, всегда на моей стороне. Я не заслуживаю такой подруги. Я предательница.

Оставив письмо на столе, я выливаю остатки чая в раковину. Ничего не хочу, тошнит. Стараюсь не выпускать письмо из виду, словно это ядовитое насекомое, готовое удрать в любую минуту.

Возвращаюсь к столу и беру в руки конверт.

Когда-то я читала историю о девушке, которой дали ларец и велели никогда его не открывать. Всем известно, что подарок, который нельзя открыть, – не подарок вовсе, а проверка. Девушка не выдерживает и открывает ларец, выпуская в этот мир всё возможное зло. Слушая эту историю, укоризненно качаешь головой: вот глупая, сама во всём виновата!

Сломав печать, я читаю письмо:

Дорогая Леора!

Готова ли ты дать ответ?

Увидимся завтра в десять часов в здании правительства.

Я записала тебя на чистосердечное признание, а потом приходи ко мне, поговорим.

Мел

Глава сорок третья

На улице морозно, но, направляясь в здание правительства на чистосердечное признание, я не чувствую холода. Только внутри, натолкнувшись на стену тёплого воздуха, понимаю, как сильно замёрзла. Поворачиваю налево, к комнате признаний, стучу в дверь, чтобы сообщить, что явилась, как назначено. В самый первый раз на признании я ужасно боялась, и папа меня подбадривал. Теперь папы нет, но я совсем не боюсь. Я отвечу на все вопросы, и пусть воет их сирена, пусть попробуют поймать меня на лжи.

Сажусь на стул у деревянного стола и кладу руку на металлический шар. Глубоко вздохнув, жду начала допроса. Я знаю, что хотят от меня услышать.

– Ваше имя Леора Флинт? – Да.

– Вступали ли вы когда-либо в контакт с пустыми? Всю жизнь.

– Нет.

– Совершали ли вы какие-либо преступления, которые караются принудительным нанесением знака? Вломилась в здание правительства, похитила лоскут кожи.

– Нет.

– Есть ли среди ваших знакомых те, кто не верен нашему лидеру? Всех перечислить?

– Нет.

– Являются ли знаки на вашей коже точным отражением вашей жизни? Мои знаки лишь вершина айсберга.

– Да.

После каждого лживого ответа я жду, что раздастся звон или взвоет сирена, но в комнате по-прежнему тишина. Всё прошло точно так же, как в тот день, когда расспрашивали папу. Система настроена на наш страх. Боишься оказаться забытым – будешь повиноваться. Боишься получить знак недостойного – не посмеешь врать. Но если тебе всё равно, никто не сможет запугать тебя, не сможет уличить во лжи.

Всё это просто спектакль.

Покончив с ответами на вопросы, я возвращаюсь к столу регистрации. Та же неприветливая девица за столом бросает на меня презрительный взгляд. Но мне настолько безразлично чужое мнение, что я спокойно сообщаю, кого хочу увидеть.

– Она на совещании, – отвечает девица, сверившись с журналом.

– Она захочет со мной поговорить. Секретарша медленно, со вздохом уходит, но вскоре торопливо возвращается и сконфуженно говорит:

– Мне очень жаль, что я заставила вас ждать, мисс Флинт. Проходите, пожалуйста. Рассказчица сейчас же вас примет. По лицу девушки видно, что вежливые фразы даются ей очень нелегко.

– Как забавно выходит, Леора, – говорит Мел, встречая меня в маленькой, жарко натопленной комнате совещаний, уставленной обитыми коричневой тканью стульями. Изольда, маленькая тень рассказчицы, сидит рядом. – Мы только что говорили о тебе на совещании у мэра Лонгсайта. Он много расспрашивал о тебе.

– Мэр Лонгсайт? – Вот это да! Какая неожиданность. – Он знает обо мне?

– Конечно, знает, Леора. И очень хочет встретиться с тобой, как только ты вступишь в свои новые обязанности.

– Если вступлю… – поправляю я.

Мел отвечает улыбкой. Дверь распахивается, и входит какой-то человек, закрывая плечами дверной проём.

– Ты, конечно, помнишь Джека Минноу, – представляет гостя Мел.

Так жарко, что на лбу выступает испарина. Слабо пожимаю руку Минноу и чувствую, что комната словно уменьшилась в размерах из-за его присутствия.

– Я никогда не лгала тебе, Леора, всегда честно отвечала на твои вопросы, – продолжает Мел. – Правительство предлагает тебе совершенно новую должность, идеально подходящую твоим уникальным способностям. Ты сможешь проявить и свои замечательные дарования чтеца. Ты будешь менять человеческие жизни, предлагая надежду живым и мёртвым. Ты вступишь в должность обработчика, – с улыбкой завершает свою речь Мел.

– Обработчика? А что это значит? – спрашиваю я, оправившись от удивления.

– Всё описание работы в её названии. Ты будешь обрабатывать и менять знаки для тех, кого правительство сочтёт достойным. Тебе потребуются все твои таланты: чтеца, чернильщицы, обрядчика…

– Но… разве это не обман?

– Иногда я забываю, как ты ещё молода, – с терпеливой улыбкой, взъерошивая волосы Изольде, отвечает Мел. Усадив малышку себе на колени, Мел поясняет: – В молодости мы видим только чёрное и белое, правду и ложь. С возрастом начинаешь различать некоторые тонкости. В нашем чёрно-белом мире не всё удаётся разложить по полочкам. – То есть вы предпочитаете серый мир? – спрашиваю я, скрывая непонимание. У Мел вырывается смех, самый настоящий смех.

– О нет, Леора! Я обожаю чёрное и белое. Я очень люблю наше мироустройство. Я борюсь за правду, за то, чтобы наши истории были рассказаны и услышаны. Но иногда людям требуется помощь. – Откинувшись на спинку стула, Мел признаёт: – Никто не застрахован от ошибок. Кивнув, я вспоминаю о маминой лжи, и о папиной жене, и о рисунках на коже Обеля, и об отце Оскара. А я сама – тогда, на взвешивании? Куда же мне идти? К чёрным или к белым? К правым или неправым?

– Иногда жестоко позволять маленьким ошибкам перечёркивать будущее человека, ты согласна? Тебе не придётся обрабатывать всех подряд. Это будут только избранные, добродетельные и достойные граждане. Столпы общества. В нашем мире есть место прощению, надежде и спасению. Я снова медленно, согласно киваю.

– То есть мы сможем покрывать ошибки – убирать их совсем, если придётся, чтобы ничто не мешало сиять добродетельным поступкам? – уточняю я.

– Конечно! Именно это и станет твоей работой! Ты исключительно одарённая чтица. Ты читаешь, что у человека в сердце, видишь истинное значение меток и рисунков. Ты поймёшь, достоин ли человек памяти потомков, и если достоин, мы что-то подправим здесь, вырежем там… Папа Оскара – как жестоко и беспощадно знак ворона отобрал у него будущее. И мой папа. Для них милосердия не нашлось.

– Кто будет выбирать, чьи книги достойны исправлений?

– Решения будут приняты со всей ответственностью. Наши идеалы не могут быть попраны. Но мы должны сделать всё возможное для поддержания мира, почтить наиболее ценных членов нашего общества. Всегда найдутся те, кто ничего не стоит. Всегда будут забытые.

– А если я откажусь? Джек Минноу поднимается со стула, и я вспоминаю филина у него на плече.

– Это решение будет отмечено на твоей коже наравне с прочими важными решениями в твоей жизни, – продолжает Мел ровным голосом. – Кто знает, как это отразится на твоей судьбе, когда придёт время взвешивать твою душу. – Что ж, угроза недвусмысленная.

– А если я скажу «да»? Мел ненадолго умолкает.

– Есть способы воскресить покойных, Леора.

Мгновение я не могу проникнуть в смысл этих слов, но потом внезапно понимаю, что мне предлагают.

– Воскресить папину книгу?

– В зале правосудия несложно выдать одну книгу за другую, Леора. Это всего лишь театр. Откуда ты знаешь, какую книгу сожгли в тот день?

Значит, мне предлагают шанс спасти его ещё раз. Если я пожелаю.

– Леора, я дам тебе месяц на размышление, чуть больше четырёх недель. Это очень щедрое предложение. Обдумай его как следует, обещаешь?

На улице меня наотмашь бьёт волна зимнего воздуха. В тепле здания правительства легко привыкнуть к комфорту. Ледяной ветер выбивает из глаз жгучие слёзы.

У меня за спиной кто-то есть. Может быть, Верити? Как же болит за неё сердце. Повернув обратно, я зову её по имени.

– Ты хоть знаешь, что значит это слово – «верити»? – выступая из-под арки у входа, спрашивает, к моему горькому разочарованию, Джек Минноу. – Оно означает «правда». Посмотри, до чего ты довела свою правдивую подругу.

Она лгала ради тебя, скрывала правду. А ты выбросила все её жертвы в огонь.

Минноу подходит ближе, слишком близко, и впивается пальцами мне в запястье.

– И вот ещё что, Леора. Не сердись на Карда, если вы снова встретитесь. Он хотел тебе помочь, ведь он всего лишь сказал тебе правду. А ты помнишь, ведь говорят, что правда освобождает…

Глава сорок четвёртая

Не хочу возвращаться в студию, но придётся. Так надо. В самый последний раз.

Я вхожу через чёрный ход и слышу, что Обель работает с клиентом. Что ж, я подожду. На полке лежит «Энциклопедия сказок», та самая книга с портретом прекрасной и пустой Белой Ведьмы. Сначала я лишь провожу пальцем по обложке, но быстро сдаюсь и переношу тяжёлый фолиант на стол.

Зачитавшись, не слышу, как входит Обель. Только подскакиваю на звук воды, которая льётся в стакан. Глядя прямо на меня, Обель пьёт. Я успеваю заметить, что знаки на его руке уже подправлены, по-прежнему идеальны, по-прежнему безмолвны.

– Простите, что я сбежала вчера, – говорю я, нарушая тишину. Обель ставит пустой стакан в раковину и всё так же молча смотрит на меня.

– Всё так неожиданно, столько сразу навалилось… – Я осторожно закрываю книгу. – Тяжело разочаровываться в том, во что верила всю жизнь, Обель. Мне правда очень жаль.

Обель стоит неподвижно, и тогда я иду к нему. В глазах мелькает воспоминание о чистой белой коже его руки, и, глядя на Обеля, я представляю его совершенно пустым, без единого знака. Всё, чему меня учили, вертится в голове, требует бежать, прятаться от этого отвратительного существа (но ведь и я той же крови!). Но сердце моё рвётся на части, и я дотрагиваюсь до его прекрасной пустой разрисованной кожи, провожу пальцем по меткам. И наконец – наконец-то! – он улыбается мне и обнимает, так похожий на папу, что мне не удержаться от слёз и смеха. Спустя целую вечность Обель говорит мне:

– Знаешь, Леора, люди всё же будут помнить твоего отца.

– Но это запрещено. О нём нельзя даже говорить.

– Воспоминания и мысли запретить не получится. И потом, мы, пустые, живём по другим законам. Мы сами выбираем, кто достоин памяти. Он был очень храбрым человеком, знаешь ли. Бросил всё из-за любви. А потом ещё раз оставил всё – ради тебя. Софи он тоже любил без притворства.

– Так это вы положили перо мне в карман в тот первый день? Обель кивает с горькой усмешкой:

– Да, хотел тебе как-то намекнуть. Я не знал, что успел рассказать тебе отец о своих делах, и решил таким образом сообщить о себе. Прости, если испугал тебя.

– Сейчас мне действительно страшно, Обель. – Высморкавшись в платок, я убираю его в сумку. – В мире столько зла.

– Всё ещё думаешь, что мы злые, а вы, отмеченные, решаете, что хорошо и правильно?

– Мел говорит, так всё в мире – или белое, или чёрное. Мы или хорошие, или плохие, серого не дано, – отвечаю я. Обель вопросительно поднимает брови.

– А ты знаешь, что на самом деле противопоставлено чёрному и белому? Я непонимающе смотрю на Обеля. Он достаёт из шкафа краски, которые мы иногда используем, работая над эскизами новых знаков. Потом быстро рисует мой портрет – чёрные линии на белом листе. Довольно похоже. И замазывает белой краской, пока перед нами не остаётся лишь серая тень прежнего рисунка.

– Леора, на свете есть не только чёрное, белое или серое. Обель вытирает кисточку и начинает рисовать. Эго снова мой портрет, но на этот раз чернильщик рисует красками, очень тщательно изображая каждую деталь, каждую линию, каждую тень, каждый блик света. Портрет живой, словно дышит.

– В каждом из нас есть что-то плохое. Нам есть о чём сожалеть и чего стыдиться. Иногда мы обижаем собственные души или тех, кого любим.

Но есть в нас и хорошее. По правде говоря, хорошего в нас гораздо больше. А жизнь – жизнь для того и существует, чтобы найти равновесие, выяснить наше место в мироздании. Мы и плохие, и хорошие, но мы не серые. Вот мы какие! – показывает он на картину. – Мы сделаны не только из хорошего и плохого, но и всего прочего тоже. – Обель показывает на меня кистью. – Например, ты немного капризная, немного выдумщица, немного смешная, немного влюблена в Оскара. Я открываю было рот, чтобы опровергнуть последнее утверждение, но Обель останавливает меня улыбкой, и я лишь качаю головой. Подумаю об этом после. Откуда мне знать, встретимся ли мы ещё когда-нибудь?

– Но как же узнать об этих качествах, если ничего не записано на коже?

– Знаки не расскажут обо мне настоящем, Леора. – Обель проводит ладонью по видимым рисункам на руке. – Это отражение не всей моей жизни, лишь её части. Разве твои знаки могут рассказать о тебе всё? – У меня только обязательные метки… – отвечаю я со вздохом.

– Даже если бы твоя кожа была сплошь покрыта словами, которые ты произнесла за свою жизнь, неужели это была бы вся твоя история? Неужели этого было бы достаточно, чтобы описать настоящую тебя?

Закрыв глаза, я воображаю, каково было бы воплотить такое предположение в реальности. Думаю обо всём, что натворила за последнюю неделю.

– Наверное, этого было бы достаточно, чтобы вечно меня презирать.

– Но так ведь и с каждым из нас, – отвечает Обель, похлопав меня по плечу. – Мы не можем быть уверены, что ни разу в жизни не совершим неправильный поступок. Мы не созданы для мира татуировок. Мы не созданы для мира, где нельзя начать сначала, с чистого листа. Я снова непонимающе смотрю на него.

– Покажи мне твой шрам, – просит Оскар, и я протягиваю ему руку. Приподняв брови, Оскар рассматривает поправки, которые нанёс мне на кожу правительственный чернильщик. – Ты совершила ошибку, так? – Я киваю. – И теперь у тебя шрам, который вечно будет рассказывать всему свету, что ты даже посуды вымыть не можешь, не поранившись. Я смеюсь и потираю руку. На месте шрама кожа всё ещё очень гонкая.

– А ты когда-нибудь ломала руку или ногу? – спрашивает Обель, и я качаю головой. – Когда мне было девять лет, я сломал запястье. Мама просила меня не лазить на дерево, но я полез. Она оказалась права. Обель улыбается мне.

– Перелом совсем не заметен, правда? Но он там, на месте. Моё тело не рассказывает о каждой моей ошибке. Наши тела восстанавливаются, залечивают раны, наши тела умеют возрождаться к жизни. Мы не созданы из одних ошибок и провалов. Каждое утро мы просыпаемся обновлёнными. Прошлое не должно определять, кто ты есть, Леора. Твои ошибки не должны оставаться с тобой навеки. Существует возрождение. Никогда не поздно начать сначала.

От слов Обеля у меня в голове словно складываются в картинку кусочки мозаики. По щекам текут слёзы, но мне кажется, я знаю, что мне теперь делать.

Глава сорок пятая

– Сколько времени на это потребуется? – спрашиваю я Обеля.

– Два или три сеанса. И ещё несколько дней между ними на заживление. В лучшем случае ты будешь готова через месяц.

– Что ж, тогда начнём прямо сейчас.

Поздним вечером я ухожу из студии, и в темноте раздаётся её голос. Она зовёт меня. Не может быть!

– Леора, не уходи. Я оборачиваюсь и действительно вижу её. Щёки розовые от холода, словно она ждала меня на ветру очень долго.

– Пройдёшься со мной? – спрашивает она и отворачивается. Я торопливо догоняю её и иду рядом, приноравливаясь к её широким шагам.

– Леора, ты хоть раз вспомнила обо мне? – спрашивает она, бросив на меня короткий взгляд. – Всё, что я делала в последнее время, было ради тебя. Понимаешь? – Я киваю, но в темноте этого не видно. – Я верила в твоего папу.

Я собираюсь ответить, но она сворачивает за угол, не слушая.

– Это было наше общее дело. Я защищала бы тебя до самого конца. Но ты… тогда на взвешивании… ты просто сдалась.

– Послушай, Верити… – пытаюсь я вставить хоть слово, но Верити не останавливается, качая головой:

– Ты позволила им уничтожить всё, ради чего мы столько работали. – Подруга останавливается, смотрит мне прямо в глаза. Руки глубоко в карманах, щёки пылают, а в глазах блестят слёзы ярости. – «Сожгите его»! – передразнивает она меня, словно выплёвывает эти два слова. – И всю мою карьеру заодно. Ты знаешь, скольким я рисковала ради тебя? Ты хоть представляешь, что меня чуть не выгнали с работы?

Я делаю шаг к ней, но Верити отскакивает от меня.

– Ты права. Я тогда не думала о тебе, – признаю я. Верити молча приподнимает брови, ожидая пояснения. – Я думала только о том, что он сделал, сколько всего скрыл от меня. На остальное у меня не хватило сил. Прости меня! Верити холодно, непонимающе смотрит на меня.

– Я причинила столько горя всем, кто любит меня и любил его, Верити. Всё рухнуло, когда его бросили в огонь. Тогда мне это казалось единственно возможным выходом. – Верити отворачивается и уходит, а я кричу ей вслед: – Они всё знали! – Не оборачиваясь, Верити застывает на месте. – В правительстве специально скармливали тебе информацию, зная, что ты передашь её мне. Они хотели посмотреть, что я сделаю. Они знали и о краже папиной кожи. Верити оборачивается с грустной улыбкой на лице:

– Я знаю. Меня проверяли, как и тебя. Только ты сдала их экзамен, – колко замечает она, а я теперь выгляжу мятежницей. Представляешь, они думали, я знала, что ты наполовину пустая! – Последние слова Верити выговаривает с отвращением. – Не важно, ты поступила так, как они хотели. Ты героиня! – выдыхает она, словно её сейчас стошнит. – Меня оставили на испытательный срок. Выгнали из офиса и вернули к остальным практикантам. – Я стольким тебе обязана, я всё понимаю… Я всегда помню об этом. На губах Верити мелькает грустная улыбка.

– Слабо сказано, Леора. Очень слабо. Тебе и правда предложили работу? Я киваю.

– И что ты будешь делать?

– Я пока не уверена. – Я придерживаю Верити за локоть, и она не вырывается. – Зависит от того, кто останется на моей стороне.

– Я-то всегда буду на твоей стороне, – хмуро бормочет Верити. – А ты на моей? Ты защитишь меня? – спрашивает она, протягивая мне замёрзшие руки.

– Надеюсь, ты позволишь мне попробовать, – шёпотом отвечаю я. – Позволишь отплатить тебе добром за добро.

Верити ничего не отвечает и разрешает идти рядом с ней до самого её дома.

Следующие недели тянутся невыносимо медленно – и пролетают невообразимо быстро. Я расспрашиваю у мамы, Софи, о своём, неизвестном мне, прошлом. Хочу узнать как можно больше. К нам заходит Джулия, и я засыпаю её градом вопросов. Она моя настоящая спасительница. Ей я обязана жизнью.

Я хочу восстановить всё, что успела разрушить. Вернуть к жизни разорванную дружбу, даже если останутся шрамы. Я хочу возродить папу из мёртвых. Но хочу ли я узнать, каким он был на самом деле, узнать его прошлое, которого мне не прочесть? Не знаю, смогу ли я простить его, узнай я всю правду. Иногда мне хочется вернуться назад, к самому началу, словно смотать в клубок тонкую нить событий. Но, если вернуться нельзя, быть может, получится связать из нити событий что-то новое и прекрасное.

Кожа чешется. Осталось совсем недолго.

Глава сорок шестая

Ларец

Жила-была на свете прекрасная девушка, чья красота стала её проклятием. Она была столь прекрасна, что околдовывала и очаровывала всех, кто встречался на её пути, и все дарили ей свои сердца. Когда ей пришло время выходить замуж, недостатка в женихах не было. Юноши выстраивались у её дома, часами ожидая хоть мельком увидеть прекрасное лицо.

Она рассматривала женихов одного за другим. Каждый был красив и полон обаяния, но она знала, сколь обманчива может быть красота. Она искала кого-то особенного, надеялась встретить настоящую любовь.

Девушка ждала и ждала, а любовь всё не приходила. Мужчины видели в ней вожделенный приз, который надо завоевать, или крепость, которую надо покорить, или дикий сад, который требует ухода. Но никто не заметил её нежного сердца, которое она подарила бы истинно влюблённому в неё жениху. Надежды её развеялись, и она согласилась выйти за того, кто казался добрым, был богат и готов был оказать ей честь своим предложением. Она вышла замуж за короля, и народ возрадовался.

В день свадьбы, когда стихли торжества, король шепнул невесте, что у него приготовлен особый подарок. Он привёл её в свои покои и преподнёс ей изумительно изукрашенный ларец. Девушка поставила подарок на колени, и слёзы навернулись ей на глаза. Быть может, он действительно любит её преданно и верно? Быть может, под тёплой девичьей кожей он разглядел нежную и страстную душу, жаждущую любви? Проводя рукой по ларцу, девушка нащупала замок. Она с улыбкой взглянула на короля.

– Ларец твой, моя дорогая, но при одном условии. Ты должна поклясться, чт, о никогда не откроешь его.

Слёзы радости оказались горькими, и она поняла, что любовь его останется недосягаемой, как содержимое ларца. Невеста кивнула, поблагодарила за подарок и заперла своё сердце на замок – столь же крепкий, как замок ларца.

И жили они в приятной отчуждённости. Король не был жесток, но не уделял молодой жене должного внимания, что и разбило ей сердце. Кожа её стала бледной, волосы тусклыми, а спина согнулась от страха, словно она каждую минуту ожидала нападения. Время от времени она доставала ларец, который подарил ей муж, и рассматривала удивительную резьбу на крышке. Вскоре она перестала замечать красоту подарка и смотрела лишь на запретный замок.

Когда король отправился в далёкие земли, девушка приняла решение. Она обыскала покои мужа сверху донизу и нашла ключ, скрытый в глубине негасимого огня в очаге. Языки пламени опалили ей платье, ключ обжёг пальцы, но она решительно вставила его в замок ларца. Ключ повернулся, и обожжёнными руками девушка подняла крышку.

Из ларца вырвалось всё самое злое, пагубное, жестокое, отвратительное, ядовитое и свирепое. По миру разлетелись все несчастья и бедствия, поглотив всё хорошее. Содержимое всего одного ларца наполнило скверной весь свет.

На дне ларца осталась лишь надежда.

Глава сорок седьмая

Спустя месяц пришло время следующей церемонии чтения имён. Я готовлюсь к ней, как к свадьбе.

На моей коже новый знак, начатый моим телом и законченный Обелем. Я одеваюсь в традиционный наряд. В последний раз я надевала его на праздник в честь окончания школы. Втираю в кожу ароматное масло и выбираю одежды оранжевых и золотистых цветов. Платье, пальто и шаль скрывают мою кожу от посторонних взглядов. Закрыв глаза, я мысленно готовлюсь пережить этот вечер. Мы с мамой идём на церемонию, держась за руки, в привычном дружеском молчании. От пронизывающего холода стынут руки и замерзают на глазах слёзы.

Зал поминовения встречает нас ароматами благовоний. Пламя свечей колеблется, когда мы закрываем дверь. Верити уже в зале, на этот раз она нас не ждала. Мы с мамой выходим вперёд, проверяем страницу, на которой раскрыта книга имён, и зажигаем ещё несколько свечей. Я приношу нам по стакану воды, чтобы освежить горло во время чтения.

Мы переглядываемся. Мама кивает и ободряюще улыбается нам. Мы читаем имена, даже если никто не приходит нас слушать. Первой читает Верити, а я, прикрыв глаза, вслушиваюсь в имена, мысленно повторяя каждый слог. Вдыхая аромат благовоний, я представляю, что меня окружают души давно почивших. Тепло и сумрак зала поминовения действуют на меня умиротворяюще. Я открываю глаза, пытаюсь привыкнуть к полутьме. В зале появилось несколько слушателей, но ни с кем из них я не знакома. Пересев в первый ряд, я надеюсь побороть надвигающуюся сонливость. Сегодня мне нельзя спать. Сегодня слишком важная ночь!

Тихий, но ясный голос Верити произносит имена одно за другим, словно церковные тексты или стихотворение. Мы возрождаем здесь старые истории, вспоминая мёртвых и впуская их в этот зал пусть ненадолго. Я почти ощущаю их присутствие, чувствую переплетение наших душ.

Снова мерцают свечи… Входит ещё один слушатель. Это Обель. Взглянув на меня, он тихо садится в зале. Мама меняется местами с Верити, и теперь под высокими сводами эхом звучит её мягкий голос.

Слушая имя за именем, я думаю о той девушке, которой подарили ларец. Всю вину возложили на её плечи. Она была столь глупа, что поддалась искушению. Она выпустила на волю зло. Но создала это зло не она, а кто-то другой.

Она не просила дарить ей ларец, не собиралась ничего менять. Иногда зло просто ждёт, притаившись где-нибудь, и не важно, кто выпускает его в этот мир.

Интересно, что сделала та девушка потом? Попыталась собрать всё плохое, хватая голыми руками и запихивая обратно в ларец? Или сдалась, приняла зло и стала его частью? Или попыталась сразиться со злом? А может быть, открыла окно и выпустила всё плохое во тьму, в надежде, что никто не догадается, чья в том вина?

Мне хочется думать, что она взяла ларец и пошла с ним по свету, а встречая частичку зла, брала её в руки и укрощала добрым словом. Мне нравится думать, что она собрала все несчастья обратно в ларец и печали в мире стало меньше. Что она не поддалась злу, сохранила надежду.

Лихорадочно дыша, я поднимаюсь на подиум и встаю перед книгой. Имена выписаны прекрасным почерком, словно кости, связанные мышцами, которые на моих глазах превращаются в человека. Глотнув воды, я начинаю читать.

Не спеша переворачиваю страницу, на секунду переводя взгляд на слушателей, с которыми делю сегодня эти имена, эти мгновения, эти жизни. И вижу их всех: Оскара и Верити, Обеля и Софи, Мел и Джека Минноу. Но долго смотреть на них я не могу. Надо сосредоточиться на именах. Продолжая чтение, я достаю из кармана лист бумаги. Держа руки за книгой, чтобы не было заметно из зала, разворачиваю свой лист и кладу на книгу. Теперь передо мной новая страница. Я должна прочесть все эти имена.

Коннор Дрю, отец Оскара

Мел, рассказчица

Миранда Флинт, моя родная мать

Джоэл Флинт, мой отец

Снова охватив быстрым взглядом зал, я вижу каждого. Все молча слушают. Некоторые улыбаются – те, чьё мнение важно для меня. И я снова читаю имена. Все имена забытых, которые Верити скрепя сердце отыскала для меня в архивах. Все имена почивших пустых, которые собрал для меня Обель. Имена мёртвых, которые никогда не произносили после их смерти.

Я ненадолго умолкаю. В зале поднимается ропот, слушатели встают, некоторые подходят к сцене. Сделав ещё глоток, я добавляю к моему списку последнее имя.

Леора Флинт

Мы помним тебя

Глядя на Мел, спешащую ко мне широкими шагами, я захлопываю книгу. Прикрыв глаза, чтобы не видеть нарастающей сумятицы в зале, я медленно разматываю шаль. Снимаю пальто и расстёгиваю платье.

Сбросив все покровы, я стою в юбке и нагруднике. Оставив прошедшие годы на земле вместе с платьем, я иду через зал, далёкая от всего и от всех. При виде знака, который занимает верхнюю часть моей груди и плечи, встречные ахают. Когти птицы впиваются мне в грудь, кончики крыльев спускаются с плеч.

Ворон. Ворон. Это знак ворона.

Я выхожу на улицу. Снежинки кружатся, словно перья. Всё бело. Город пуст.

От автора. Слова благодарности

Я и не подозревала, что мои мечты когда-нибудь осуществятся. Я самый счастливый писатель на свете, и всё благодаря удивительным людям.

Джо Анвин. Боже мой, как мне вас отблагодарить? Вы дали мне возможность заниматься самым любимым делом в жизни. Вы сохраняли уверенность в моих силах, когда я её теряла. Вы показали мне и столь многим, кроме меня, что доброта – лучшее из всех человеческих качеств. Спасибо, что разглядели во мне скрытые таланты. Моя книга увидела свет благодаря вам. И ещё я благодарю всех прекрасных писателей в JULA. Вы самые чудесные, замечательные, умные и уравновешенные. Люблю вас всех!

Женевьева Герр. Наша встреча – это выигрыш в лотерею! Мне невероятно повезло работать с вами. Я восхищена вашей проницательностью, способностью воодушевлять разуверившихся, вашей удивительно искусной и мягкой манерой работы. Вы преобразили мою книгу, каждый ваш совет оказался верным. Вы были терпеливы, добры и постоянно вдохновляли меня писать. Вы заслуживаете всего самого лучшего в этой жизни. Мне не хватит слов благодарности, чтобы выразить всё, что я чувствую. (Кроме того, моя кожа сейчас выглядит лучше, чем когда бы то ни было, гениальная вы чертовка!).

В издательстве Scholastic работает так много прекрасных людей! И я особенно хочу выделить вот кого: Фи Эванс, Оливия Хоррокс, Ройзи О’Ши и вся команда отдела рекламы! Вы так много работаете и никогда не унываете. Большое вам спасибо!

Эндрю Бискомб и команда дизайна! Мне очень понравились великолепные иллюстрации, которые вы создали для моей книги. Глядя на обложку, я каждый раз свечусь от счастья.

Эмили Ланди! Вы и ваша команда авторских прав – суперлюди! Спасибо!

Пит Мэтьюз и Эмма Джоблинг (литературные редакторы)! Благодарю за великолепную редакторскую работу. Спасибо, что не заставляли меня чувствовать себя дурой, даже если вам приходилось уточнять, не придумала ли я новые слова – так странно они были написаны.

Эйми Фелоун! Спасибо за заботу и за вечно хорошее настроение. Вы несравненная!

Шейла Вон, вы исключительная! Спасибо, что заботитесь обо мне. Я очень ценю ваш ненавязчивое влияние на меня. Спасибо, что вы есть.

Дэвид Стивенс! Подозреваю, что вам дают премии за вежливое обрагцение с нервными писателями, когда они приходят в издательство, а вы их смешите и развлекаете. Огромное спасибо, добрый вы человек!

Мне невероятно повезло работать с издательством Scholastic. Благодаря его сотрудникам написание книги превратилось в приятное приключение.

Доктор Джемма Энджел! Ваша работа вдохновила меня на создание этой книги. Я очень благодарна вам за вашу мудрость и советы. Спасибо, что поделились вашим творчеством и потрясающей силой рассудка.

Эмма Киржек из салона тату «Аврора» в Ланкастере, а также Энтони и Мэтт из салона тату «Новый завет» в Лиленде. Спасибо, что позволили наблюдать за вашей работой и задавать глупейшие вопросы.

Мои друзья, которые читали самый первый вариант книги, высказывали своё мнение и остались моими друзьями, я приветствую вас! Надеюсь, вы знаете, как я вас всех люблю. Особое спасибо Хелен Копперстейк за продуманные комментарии и потрясающую поддержку. У нас всех теперь одинаковые татуировки, не забыли?

Таня Марлоу – мой скайп-писатель! Ты вдохновляешь меня, даже не догадываясь об этом. Спасибо, что ты мой друг, психотерапевт и моя киберкровная сестра. Люблю тебя крепко-крепко!

Джулия Холлэнд! Ах, Джулия, поделиться с тобой первыми десятью тысячами слов было лучшим решением в моей жизни! Я твоя должница. Как тебе нравится моя временная татуировка? Отпразднуем при встрече?

Посылаю мою любовь и поцелуи самой лучшей на свете группе любителей книг. Вы великолепные друзья! Третьи вторники каждого месяца – моё любимое время на свете.

Шона Минсон и Стеффи Бушель – вы уморительнейшие вдохновительницы! Я счастлива, что у меня такие подруги. Переезжайте поближе, пожалуйста. Мы создадим новую коммуну.

Шелли Харрис! Ты ответила на тот неуверенный твит: «Если у вас есть идея для книги, как превратить её в настоящую книгу?» В твоём совете говорилось о цветных ручках, а ещё он был полон невероятной поддержки. Выездной семинар, который ты провела, придал мне уверенности. Я многим тебе обязана.

Энни Бут! Если бы я могла, то заселила бы весь мир такими, как ты. Спасибо за писательские советы и за то, что ты помогла мне сохранять хрупкую веру в Бога и человечество.

«Агент-близнец» Хейли Вебстер! Узнаешь ли ты когда-нибудь, как высоко я ценю тебя? Ты удивительный. Дай пять!

Керис Стейнтон! Без твоего восхитительного курса по созданию литературы для подростков я бы никогда не набралась смелости продолжать писать книгу. Спасибо, что ты мой друг и личный агент по продаже отличных подарков для мальчишек.

Семья Бродвей: мама, папа, Рут и Ханна! Вы лучше всех на свете, я вас всех очень люблю! Невозможно не заразиться от вас вдохновением, вы заставляете меня любить этот свет и жить с ним. в согласии. Как хорошо быть членом нашей семьи!

Дорогая мама, благодаря тебе я узнала, что чтение позволяет, отрешиться от всего земного и что книги могут быть безопасным пристанищем в опасном путешествии. Спасибо, что позволяла мне в детстве глотать книги одну за другой.

Спасибо, что гордилась моими писательскими опусами. Спасибо, что выслушивала по телефону мои вопросы по грамматике и правописанию и отвечала на них, хотя я уже взрослая и должна знать все ответы сама.

Семьи Бакли и Брейк! Спасибо за вашу поддержку, советы и доброту. Особенная благодарность Кэтрин, моей подруге по литературной группе. Вы все – ребята что надо[1].

Благодарю и вас, Роберт Эванс, мой великолепный профессор колледжа! Вы заставили меня поверить, что я могу писать книги. Это удивительный дар, и я его очень ценю.

Дейв! Помнишь времена, когда ты придумал мне имя в стиле рэп? Ещё тогда надо было догадаться, что это моя судьба: Рок и Опасность навсегда (не знаю, не знаю…). Люблю тебя, твои мечты и твою доброту. От твоих шуток я до сих пор хохочу как безумная. Спасибо, что помогал мне бороться с моими демонами. Мне очень повезло, что ты на моей стороне в любой битве. Бакли вместе – это сила!

Майки, Дэн и Джемайма! Ребята, вы самые лучшие дети в мире. Ради вас мне хочется быть смелее, веселее, сильнее и дурачиться ещё больше. Я вас очень люблю! Спасибо, что давали мне поспать (иногда).

Если я забыла кого-то упомянуть (а я конечно же забыла), прошу меня простить. Я куплю вам конфет.

Об авторе

Книга, созданная на спор и взорвавшей книжный мир Великобритании. Она покорила читателей более чем 15 стран мира и стала номинантом престижной книжной премии Edinburgh First Book Award. Будьте осторожны, потому что после прочтения вы уже не сможете смотреть на мир прежними глазами!

Кто такая Элис Бродвей

«Она выпивает чаю больше, чем нужно, и любит писать книги в своём жёлтом автофургоне. Она ненавидит быть слишком сердечной или холодной, обожает красить губы и смотреть глупые рождественские фильмы. Она по-настоящему увлечена татуировками, их историей и тем, как их воспринимает общество, но так до сих пор и не решилась сделать собственное тату. Она живёт с мужем и тремя детьми в Ланкшире. Она такая, какая есть. Немного наивная, немного сложная, любить или ненавидеть её решать только вам…» Именно этими словами Элис Бродвей открывает свой сайт -broadway.com, где очень открыто делится с читателями историей своей жизни. О том, как была белой вороной в семье, как в ней проснулась страсть к писательству, как к ней пришла любовь и как это перевернуло её жизнь, и о том, как появилась «Метка»…

Как всё начиналось

Дебютная история Элис Бродвей была написана всего за один месяц. Это был вызов, брошенный самой себе и популярному по всему миру онлайн-конкурсу NanoWrimo (National NovelWriting Month). Один месяц, 50 000 слов! Так в 2013 году появилась «Метка», а спустя 3 года эта история покорила весь мир. 2 февраля 2017 года «Метка», ещё недавно просто проба пера, стала номинантом престижной книжной премии Edinburgh First Book Award и разошлась по миру многотысячными тиражами.

Примечания

1

Я знаю, как вы «обожаете» признания в любви и выражение благодарности, и потому высказалась очень скромно. Но я вас обожаю, ребята!

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвёртая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвёртая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

От автора. Слова благодарности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg