Святослав Логинов Свой мир
Одноместный галактический разведчик — штучка миниатюрная по космическим меркам, пылинка, не больше. Но когда он опускается на планету, то обращается в громаду, достойную уважения. Если бы разведчик совершал посадку на планету, населённую малоцивилизованными, но очень романтическими юнцами, они, несомненно, ожидали бы, что сейчас из нутра прибывшего галактического корвета вылезет не менее батальона звёздных десантников. Юнцам невдомёк, что солдатам надо чем-то дышать, что-то есть и пить, а кроме боевой рубки в корвете должны быть ещё механизмы, позволяющие кораблю перемещаться меж звёзд. Таким образом, то, что казалось корветом, в действительности — крошечный разведчик, в котором только-только хватает жизненного пространства для Рихарда Матвеева — пилота-разведчика объединённых флотов.
Планета, покуда безымянная, была словно специально создана для колонизации, если она ничья, или контакта, если на ней отыщутся хотя бы полуразумные хозяева. А пока Рихард видел моря, в которых резвилась фауна, различимая даже с высокой орбиты, леса, под покровом которых было ничего не различить, горы, степи и иные ландшафты, милые сердцу первопроходцев.
Следов цивилизации Рихард не заметил. И после некоторого колебания пошёл на посадку. Последнее было необязательно и даже не слишком одобрялось: разведчик не приспособлен для наземных исследований, но за месяц автономного полёта вполне можно соскучиться по твёрдой земле под ногами и глотку свежего некондиционированного воздуха.
Громада миниатюрного разведчика опустилась на луг у границы леса и степной зоны. Опустилась аккуратно, даже трава, там, где её не вдавили в почву опоры, оказалась не примята. Наверняка явление звёздного странника вызвало переполох среди окрестного зверья, но иного вреда корабль не наделал.
Теперь можно выйти наружу, разумеется приняв необходимые меры предосторожности.
Жизнь на всех кислородных планетах построена по одному принципу. Двадцать аминокислот, из которых будут собраны цепочки белков, пять нуклеотидов, набор оптически активных сахаров — все эти вещества с железной неумолимостью возникают на ещё безжизненной планете, едва её моря перестают кипеть. Вариантов здесь нет, поскольку эти вещества термодинамически наиболее выгодны. А потом в дело вступает его величество случай, обеспечивающий бесконечное разнообразие форм. Так или иначе, у всех земных организмов порядок нуклеотидов в наследственном веществе совпадает больше чем наполовину, а с инопланетными существами он может и вовсе не совпадать. То есть лиана из амазонской сельвы ближе к человеку, чем прелестная инопланетянка. Съесть инопланетянку можно, а любить — только платонически. С другой стороны, красавица, да и любое порождение чуждой жизни может за милую душу схрумкать подвернувшегося пришельца.
Таковы законы, царящие в просторах космоса, и с ними приходится считаться, когда выходишь из корабля, чтобы глотнуть свежего, недистиллированного воздуха.
Хорошо, что чуждые микроорганизмы, как правило, оказываются неопасны. Иммунная система мгновенно замечает чужаков и расправляется с ними беспощадно. Вероятность подцепить инопланетную заразу исчезающе мала, что и позволяет дышать воздухом далёких миров.
Соответственно экипировка разведчика на незнакомой кислородной планете представляла собой не броневой скафандр, а скорее подобие гидрокостюма, который превосходно защищал от местных блох и клещей. От окрестных тарбозавров, буде такие найдутся, исследователь как-нибудь отобьётся сам. Крупные звери не так опасны, как хищная мелюзга, которая не глотает целиком, а откусывает помалу.
Как ни бережно опускался кораблик, но окружающую живность он пораспутал и, чтобы не исследовать, а хотя бы полюбоваться незнакомой жизнью, следовало удалиться от места посадки на десяток-другой километров. Для этого в костюме разведчика имелся крошечный гравитатор, позволявший скользить над землёй со скоростью летящего стрижа.
Рихард направился в сторону одинокого холма, за которым, как утверждали снимки, протекала река. Уж там-то звери остались непугаными, да и люди, если они тут есть, тоже легче отыщутся у реки. Обычай селиться подле воды пришёл из глубочайшей древности и сохранился у галактических поселенцев до сего дня.
Людей у речной излучины не нашлось, а зверей и особенно птиц обрелось изрядное количество. Голенастые марабушки — слово само вынырнуло из подсознания — бродили по отмелям, выбирая со дна всякую вкусность, должно быть рачков и улиток. Группы травоядных паслись, не обращая внимания на летящего разведчика. Не заметили его, или просто опасность с воздуха здесь не грозила — это ещё предстояло выяснить. А пока Рихард сделал несколько кругов, фотографируя то, что показалось интересным. Потом спикировал и опустился на землю посреди самого большого стада. Животные — кого они напоминали — антилоп, газелей? — сначала шарахнулись, но через полминуты успокоились и подпустили человека вплотную. Рихард даже сумел похлопать одну из газелей по тёплому боку. После этого мелькнувшая мыслишка о шашлычке бесследно исчезла. Доверие обманывать нельзя, и потом — вдруг перед ним домашние животные, чьё-то стадо, а он примется мародёрничать, как последний варвар.
Научного оборудования Рихард с собой не брал, исследований он проводить не собирался, просто ходил, глазел, вдыхал влажный речной воздух, благоухание цветов, запах береговой травы и речных водорослей, приторную вонь свежего навоза, острый аромат пота от разогретых солнцем тел животных, что доверчиво пустили его в своё стадо.
А ведь здесь наверняка есть хищники. Законы пищевой пирамиды никто не отменял даже для далёкого космоса. Птицы поедают придонных обитателей или по меньшей мере водяные растения, значит, кто-то ест и газелей, а возможно, и птиц. И всё же газели (или джейраны?) не боятся незнакомого существа. Удивительно это и приятно.
Часа три пролетели незаметно. Солнце начало клониться к далёким холмам. Пора возвращаться на корабль, заниматься делом. На краткое описание открытой планеты отводилось до трёх дней, и Рихард понимал, что здесь он проведёт все три дня сполна.
Чтобы не пугать животных резким взлётом, Рихард отошёл в сторону, плавно поднялся в воздух и полетел к холмам, за которыми посадил корабль. Полёт занял минуты полторы. Вот только там, где был оставлен разведчик, ничего не было.
От неожиданности Рихард крутанулся в воздухе, словно желал высмотреть, куда отполз звездолёт. Но нигде не увидел ничего, напоминающего девяностометровую громаду разведчика. Между тем пеленгатор показывал, что звездолет неподалеку, в пределах десяти километров. Точнее прибор, рассчитанный на космические расстояния, работать не мог. С высоты Рихард видел не на десять, а на все пятьдесят километров, а галактический разведчик не та штука, которую можно не заметить. Тем не менее корабля не было. Не сквозь землю же он провалился!
В растерянности Рихард принялся нарезать круги низко над землёй, пытаясь хотя бы обнаружить вмятины, оставленные опорами корабля. Кое-где виднелись тропы, проплешины, выеденные газелями, антилопами, джейранами… или как их там. Но ни малейших следов посадки и тем более похищенного звездолёта.
— Ничего, — вслух произнёс Рихард, стараясь сдержать непрошеную дрожь в голосе. — Раз его спёрли так аккуратно, значит, это — разум, значит, можно договориться. Главное, я тут не нахамничал, обижаться на меня им смысла нет.
Слова звучали убедительно, но поискам корабля ничуть не способствовали.
Между тем быстро темнело. Рихард понял, что корабль найти не удастся, и принялся выбирать место для ночлега. Была бы каменная россыпь или ещё что-нибудь, способное прикрыть спину в случае нападения хищников, но камней не нашлось и пришлось устраиваться на первом попавшемся бугорке.
Некоторое время Рихард лежал, напряжённо ожидая ночных гостей, потом всё-таки уснул. Спать было мягко, сухо, тепло… А вот просыпаться — весьма прискорбно.
Комбинезон, тот, что должен был предохранять от местных паразитов и прочей мелочи, оказался безнадёжно испорчен. Собственно, никакого комбинезона уже не было, там, где синтетическая ткань соприкасалась с шелковистой травой, зияли огромнейшие дыры, в которых белело ничем не прикрытое тело. Фактически оставшиеся лохмотья ничего не защищали, а только мешали двигаться. Вот, значит, кто занимает тут вершину пищевой цепочки… Хотя, нет. Трава безропотно позволяет себя есть, а сама потребляет только мёртвые вещества. Хорошо, что на этом лугу не нашлось какой-нибудь росянки, которая успела бы к утру обглодать его косточки. Но пока защитный костюм сожран, а на коже ни малейшего раздражения. Пластиковое покрытие шлема также пошло на корм траве, оптика, позволявшая глядеть вдаль и видеть в темноте, «скончалась», уцелела только титановая основа шлема.
Соорудить из оставшихся лоскутов подобие одежды не удавалось, жёсткая ткань не желала слушаться. Из обрывков белья, которое также пострадало, получилась набедренная повязка. Но вскоре новая беда отвлекла Рихарда от забот о приличном одеянии. Выяснилось, что прожорливая травка с неизменным аппетитом жрёт и оборудование. Портативный гравитатор, позволявший Рихарду парить в воздухе и быстро перемещаться на десятки километров, не работал.
Кожух, выполненный из пластика, который можно было сутками безрезультатно кипятить в смеси серной и плавиковой кислот, к утру был напрочь изъеден. Кое-где отверстия оказались сквозными, внутри приборчика, рассчитанного на успешное функционирование в самых агрессивных средах, что-то брякало, и ни на какую работу рассчитывать уже не приходилось. Микроанализатор был съеден полностью, не удалось найти даже металлических частей. Рация, встроенная в шлем, тоже сгинула без следа.
Уцелел пеленгатор, который из-за своей малой величины висел на шее наподобие медальончика и потому травы не коснулся. Жаль, проку от пеленгатора — чистый ноль. Помаргивает зелёный огонёк, сообщающий, что корабль туточки, километрах в трёх, не больше. Оглянись — и увидишь. Если отойти километров на десять, огонёк станет жёлтым и появится стрелочка, указывающая направление к дому. А при ещё большем удалении огонёк покраснеет, но стрелка будет мигать, покуда пеленгатор не потеряет связь с системами корабля.
Зелёный огонёк сообщает: есть связь, жив корабль и исправен, стоит где-то совсем рядом. Но где? Трава такую махину за несколько часов съесть не может, какой бы едучестью она ни обладала.
Последнее, что уцелело, — нож десантника. Универсальный инструменте вибромолекулярным лезвием, с вмонтированными фонариком, зажигалкой и крошечным лазером, при помощи которого можно испарить пробу горной породы. Только зачем её испарять, если анализатор всё равно погиб?
С таким небогатым багажом Рихарду предстояло начать робинзонаду. А что робинзонады не избежать, сомнений не оставалось. Чуждый разум или природное явление, но корабля оно так просто не вернёт. На Земле Рихарда хватятся довольно быстро, но тут всё зависит от множества факторов. Прежде всего, цел ли звездолёт? Может быть, пеленгатор просто-напросто испортился и врёт. Тогда на Земле, не получив ежедневного автоматического сигнала, уже всполошились. Но тут такая закавыка: где именно искать пропавший корабль? За сутки галактический разведчик может улететь очень далеко. Десятки, даже сотни звёздных систем. Кто скажет, куда именно занесло разведчика? А если украденный звездолёт продолжает успокоительно пикать в автоматическом режиме, на Земле забеспокоятся дня через три, когда станет ясно, что пилот на связь не выходит.
Опять же, спасателям предстоит летать, искать… у вылетевшего на поиски экипажа пеленгаторы и вся аппаратура посерьёзнее, чем у Рихарда, но в лучшем случае увидеть людей удастся не раньше, чем через месяц. А это уже робинзонада.
Значит, надо находить пристанище поближе к воде, желательно родниковой, подальше от нехорошей травы. Надо озаботиться питанием, потому как хочется уже не есть, а жрать. Легко было рассуждать о всеобщей съедобности разнопланетных организмов, но растительные и животные токсины всюду свои и действуют исправно. Хорошо бы найти птичьи гнёзда. Яйца вроде бы ядовитыми не бывают.
— Печёные яйца вкусны и полезны, — пробормотал Рихард, старательно оборачивая вокруг чресл обрывки белья. — Каждое яйцо содержит белки, желтки и углеводы.
С яичницей пришлось обождать, а воду Рихард нашёл довольно быстро. Где находится река, он знал. Отыскать впадающий в реку ручей, а следом и родник, этот ручей питающий, было делом техники. Сходство всех миров во Вселенной и здесь играло ему на руку; ещё никто и никогда не встречал ручья, который бы тёк в гору, а значит, исток найти нетрудно.
У самого родника обнаружилась песчаная проплешина, на которой Рихард начал устраиваться. В кустарнике нарезал веток. Совсем сухих не нашлось, но и те, что попались под руку, удалось поджечь. На костерке можно было вскипятить воду в испорченном шлеме. Попил пустого кипятка и отправился искать, что в этом кипятке можно было бы сварить. Слишком долго голодать не хотелось, а есть сырое не позволяла элементарная осторожность.
Гнёзд Рихард не нашёл, да и птиц, которых вчера было множество, при взгляде с земли значительно поубавилось. Так обычно и бывает; если смотреть с высоты, окружающее представляется иным. Мелькнула мысль о вчерашнем стаде. Раз животные подпускают вплотную, можно зарезать одного и запастись мясом, но этот вариант Рихард отбросил, вернее, отложил на потом. Вряд ли он сумеет справиться с кровавой работой, да и не стоит прежде времени размахивать ножом. Хозяева где-то поблизости и явно наблюдают. А что хозяева есть, Рихард не сомневался, такие экосистемы сами по себе не возникают.
Попробовал искать моллюсков, рассчитывая, что вряд ли пресноводные ракушки окажутся ядовитыми. Ни ракушек, ни улиток не нашёл, зато обнаружил, что обувь протекает, словно рваное сито. Хождение по всеядной траве не прошло даром. Ещё пара дней — и придётся ходить босиком.
Не обошлось и без добрых находок. Похожие на камыш растения, которыми густо заросли устье ручья и часть речного берега, при ближайшем рассмотрении оказались ближе к сорго или дикому рису. Во всяком случае, в пушистых метёлках скрывалось множество довольно крупных зёрен. Следовало помнить, что даже на Земле далеко не все зёрна годятся на кашу. Взять хотя бы кофе или мышиный горошек. Но тут уж выбирать не приходилось. Рихард решил рискнуть. Он натрусил полный котелок (шлемом называть эту посудину уже не имело смысла) зерна, потом долго протирал его между ладонями, отдувая кострику, пока не получил пригоршни две крупы. Залил её водой из ручья и, вновь раскочегарив костёр, поставил котелок на угли. Крупа быстро разварилась, увеличившись в объёме раза в три, так что Рихард похвалил себя, что не пожалел воды, поскольку принести новую и добавить в котелок было бы не в чем.
Заранее выстроганной палочкой Рихард помешивал варево, потом решился попробовать. Получилось вполне съедобно, что-то среднее между пшёнкой и гороховой кашей. Ещё бы соли, и стало бы совсем хорошо. Рихард сдвинул котелок с углей и стал ждать, пока его стряпня остынет. Он не китаец, палочками есть не научен, придётся обходиться пальцами, а совать их в горячее — больно.
Поначалу Рихард хотел лишь попробовать кашу, чтобы выяснить, съедобна ли она, но потом вошёл во вкус и с трудом заставил себя оставить немного на утро.
Настоящий Робинзон все свои дни проводил в трудах, что и позволило ему не свихнуться в первую же неделю. Собирал вдоль линии прибоя сундуки со всяческими пожитками, что-то мастерил, строил дом, делал запасы и вообще старательно изображал куркуля. А чем бы он занимался здесь? Никаких сундуков из безбрежной дали не приплывёт, а то немногое, что удаётся смастерить собственными руками, немедленно съест ненасытная мурава. Хорошо хоть самого отшельника она не трогает. Рихард оглядел себя: точно, даже волосы на ногах не объедены, значит, за себя любимого можно не опасаться. Вот с хозяйством выходит полный швах: никаких запасов, никакого инструмента, жить придётся по принципу: будет день, будет пища. Жаль, что никто этой пищи чужаку не гарантировал.
В такой ситуации остаётся лежать пузом к солнцу и ждать, когда на горизонте покажется спасительный парус. Единственная предосторожность: лежать следует не на травке, а на песочке.
Хотелось бы, пока светло и обувь не напрочь съедена травой, побродить по кустарникам, разведать, что там есть полезного либо опасного, но лезть в заросли, держа в руках котелок с остатками каши, было по меньшей мере глупо, а вываливать кашу и напяливать котелок на голову казалось немногим умнее.
По здравому размышлению Рихард остаток дня посвятил рассматриванию травы, выкапыванию корней и безуспешным попыткам понять, как мирная растительность умудряется едва ли не мгновенно растворять всякую неживую органику.
На ночёвку новоявленный Робинзон устроился всё на том же песчаном пятачке, где единственно мог чувствовать себя в безопасности.
Безопасность оказалась очень относительной. Рихард проснулся, почувствовав чей-то взгляд, сел, сжимая нож, который не выпустил даже во сне.
Взгляд не почудился. В нескольких шагах от Рихарда стояла здоровенная птица. Склонив голову набок и раззявив клюв, она рассматривала человека. Вид у птички был бы комический, если бы не размеры. Росту в ней метра два с половиной, и длинный клюв казался достаточно острым. Хотя нападать птица, кажется, не собиралась. Ей просто было интересно, и она разглядывала незнакомый объект. Аборигенку можно было понять, поскольку Рихард представлял собой презабавное зрелище. Взъерошенный и помятый после сна на песке, который только курортникам кажется мягким, совершенно голый, лишь на ногах жалкие опорки, в которые превратились несокрушимые десантные ботинки. И конечно, нож в руке, по длине вдвое уступающий птичьему клюву.
— Смешно? — произнёс Рихард, поднимаясь на затёкшие ноги.
— Смешно! — повторила птица.
Говорила она, как говорят попугаи, безо всякой артикуляции. Хриплые звуки рождались в глубине горла и вылетали из распахнутого клюва, напоминая скорее работу допотопного механизма, чем живую речь. Вопросительные интонации тоже пропали, поэтому казалось, что птица отвечает на вопрос, хотя разума в сказанном слове угадывалось не больше, чему попугая. Рихард успокоился, поняв, что пересмешница нападать не станет.
— Милости прошу в наши пенаты, — произнёс он, сделав широкий жест рукой. — У меня тут уютненько.
В горле у птицы клекотнуло, но, видимо, повторить длинную тираду она не смогла. Зато, словно приняв приглашение, шагнула вперёд, искоса взглянула на шлем-котелок со вчерашней кашей и звонко клюнула, зацепив несколько разваренных зёрен.
— Вкусно? — спросил Рихард.
— Вкусно, — ответила птица.
Происходящее очень напоминало народную сказку, и Рихард не удержался, сказал:
— Извини, кума, больше потчевать нечем.
Птица клекотнула, видимо соглашаясь, в три длинных шага разогналась, взметая песок, распахнула огромные крылья и взлетела. На Земле птицы такой величины не летают.
Рихард доел вкусную, хотя и несолёную кашу, сполоснул котелок, нахлобучил его на голову и отправился в заросли на разведку. Оставлять что-либо на месте ночёвки не хотелось. Если уж звездолёт пропал, то бывший шлем и подавно сгинет.
В мокрых зарослях вдоль реки росло более чем достаточно псевдориса, из которого Рихард варил себе кашу. Причём некоторые метёлки цвели, а часть стояла осыпавшись, значит, зерна у него пока хватает. А вот птичьих гнёзд Рихард не сыскал, чем втайне остался доволен. Было бы неловко разорять дом существа, с которым только что содержательно беседовал. Но и так он не пропадёт. Углеводов и белков в зерне довольно, а без желтков, то бишь без жиров, как-нибудь проживём. Солью бы разжиться, и вовсе стало бы неплохо.
Соль, разумеется, в мокром царстве отсутствовала, зато кроме риса встречались и другие растения. Жирные напластования зелени, кем-то погрызенные или поклёванные, казалось, сообщали о съедобности. Рихард обломил листок, понюхал обильно выступивший сок, но, хотя запах был совершенно невыразительный, попробовать не решился. Невысокие кустики сплошь усыпаны семенными коробочками. Часть коробочек раскололась, и оттуда выглядывала зеленоватая желеобразная масса, нашпигованная мелкими чёрными зёрнышками. Скорее всего, это лакомство тоже съедобное, но каждую треснувшую коробочку густо облепляли мелкие букашки, так что всякое желание отведать желе пропадало.
Домой на песчаную проплешину Рихард вернулся во второй половине дня, изодранный кустами и абсолютно голый. Лёгкие прикосновения трав сначала обратили его набедренную повязку в ветошь, а потом она и вовсе улетела лёгкими прядями корпии. Несокрушимые башмаки окончательно слетели с ног, попросту развалившись.
Во всяком случае, теперь можно было не беспокоиться об имидже; внешний вид у Рихарда стал вполне законченным и органичным: босиком, без штанов, с ножом, зажатым в кулаке, и каской на голове. Вернее, титановые останки шлема красовались не на голове. Свободной рукой он прижимал его к груди, чтобы не растерять зёрна. В ближайшее время шлему предстояло превратиться в котелок, а потом — в миску. Таковы пути прогресса: вещи узкоспециальные, упрощаясь, превращаются в универсальные.
Целый час Рихард изображал из себя крупорушку, превращая зерно в крупу и отвеивая мякину. А когда окончил свои труды, увидел, что из-за недалёкого леса на другом берегу реки поднимается густо-лиловая туча. Там отчётливо погромыхивало, обещая грозу, о силе которой Рихард мог лишь гадать. Но в любом случае жечь костёр нельзя. Откуда нехитрая истина сельской жизни открылась космическому разведчику, он сам не мог сказать. Конечно, забытые прапрабабки уверяли, что в грозу ни костров нельзя жечь, ни печь топить, иначе Илья-пророк, увидав такое непотребство, осердится и саданёт в негодника молнией, а грамотные прапраправнуки знали, что и над трубой, и над костром вместе с дымом поднимается столб ионизованного воздуха, который притягивает молнии лучше любого громоотвода. Объяснения разные, а итог один и мораль одна: не жги в грозу костёр, не топи печь, не дразни электрическую погибель.
Прятаться было негде, Рихард свернулся на песке, пережидая непогоду. Гроза скоро перешла в мелкий непрестанный дождь, всё более холодный. Впервые Рихард почувствовал, что пленившая его планета может быть негостеприимной. Через пару часов Рихарда начал бить озноб, а к тому времени, как стемнело, он думал уже только об одном: как бы согреться.
К утру сжавшийся в комок Рихард впал в забытьё — не то сон, не то последствия переохлаждения. В какую-то минуту он открыл смутные глаза. Было уже светло, но нескончаемый ледяной дождик продолжал сеять. В двух шагах от Рихарда стояла птица и, вытаращив круглый глаз, рассматривала человека.
— Смешно, — сказала птица. Широко шагнув, она оказалась у котелка, тюкнула клювом, ухватив несколько зёрен.
Рихарду почудилось, что сейчас она скажет: «Вкусно!». Но, видать, твёрдая крупа, лишь слегка смоченная дождевой водой, оказалась не слишком лакомым угощением, и птица промолчала.
На Рихарда вновь начало накатывать беспамятство. Казалось бы, температура воздуха явно плюсовая, хотя пар изо рта вроде идёт. И всё же ночь в голом виде под дождём — и человека больше нет. Замёрз насмерть при плюс пяти. Страшная штука — переохлаждение.
Человек засыпает, и ему кажется, что стало тепло и сухо. Пахнет пылью и мускатным орехом, как дома, в кладовке, где так славно сиделось в детстве.
Люди могут летать во Вселенной, посещать другие галактики, но на Земле останутся старые дома, и там, в пыльных кладовках, где в жестяных банках хранятся специи, будущие покорители космоса станут мечтать о волшебных странах.
Сладкие, тёплые сны чудятся не замерзающему, а умирающему от переохлаждения. Жаль, что проснуться от такого сна не получится.
Рихард не мог сказать, сколько времени продолжалось полукоматозное состояние, но, вопреки очевидному, он пришёл в себя.
Было тепло и сухо, пахло мускатным орехом, и словно бы древние ходики стучали рядом, торопясь наверстать столетия, что отделяли ретромеханизм от нового времени. Часы отстукивали триста ударов в минуту, заставляя вернуться к жизни и открыть глаза.
Рихард открыл глаза.
Совсем рядом качалась в воздухе птичья голова. Птица сидела, прижавшись к Рихарду, обхватив его широкими крыльями. Птичье сердце стремительно колотилось, его удары и пробудили Рихарда к жизни.
— Спасибо… — произнёс Рихард.
Что ещё он мог сделать или сказать? Ведь ясно же, что птица спасла его, согрев своим теплом. Случайно такие вещи не происходят.
— Не за что, — ответила птица. — Не бросать же тебя прежде времени на смерть.
Рихард, полностью уверовавший, что птица механически повторяет последнее слово, едва не икнул от неожиданности.
— Я тебя не учил этим словам, — проговорил он, сам поражаясь нелепости сказанного.
— Пока ты был без памяти и едва не «ушёл к траве», — размеренно выговорила птица, — ты научил меня многим словам.
Это называлось контактом, встречей с иным разумом. Человечество изучило десятки тысяч планет, на сотнях из них была жизнь, в некоторых случаях учёные спорили, можно ли считать инопланетных обитателей хотя бы полуразумными, но ещё ни разу людям не пришлось встретиться со столь несомненным доказательством разумности иной жизни.
Рихард хотел привстать, но жёсткое крыло не пустило его.
— Лежи. Снаружи ещё слишком холодно для тебя.
И Рихард, герой-космопроходец, очутившийся голым и босым на этой курортной с виду планете, остался лежать в позе эмбриона. Но не это было самым невыносимым. Мучительно вспоминалось, как он ходил и мечтал найти гнездо с яйцами, устроить праздник живота, шикарное пиршество, зажарив огромную яичницу из найденных яиц. А птица, оказывается, всё слышала и понимала, каждую его каннибальскую мыслишку. И всё же прилетела его спасать, ни для чего, просто потому, что человеку холодно.
Так Рихард и лежал, не зная, что сказать, как благодарить и просить прощения.
Ничего придумать не успел, птица резко поднялась на ноги, распахнула крылья, разогналась в три скользящих шага и улетела.
Рихард встал с песка, размял затёкшие ноги.
Надо что-то делать, но можно было только варить кашу. Никакое иное человеческое занятие здесь невозможно. Нельзя выстроить укрытие — оно исчезнет в тот же день; нельзя заготовить дров хотя бы на пару дней — их съест всеядная трава. Бессмысленно искать пропавший корабль, искал уже, а теперь ясно, что и корабль «ушёл к траве». Остаётся ждать, когда прилетит птица и скажет нечто. Если, конечно, она захочет прилететь и говорить. А самому тем временем можно варить кашу себе и чтобы угостить птицу. Как сказано в старинной сказке: «Ты ещё мал на войну идти, дома сиди, кашу вари».
Каши Рихард наварил на славу, а костёр жёг много дольше, чем нужно для готовки, стараясь как следует прогреть песок, — пусть хотя бы часть ночи сохранит тепло.
Птица вечером не прилетела, а погода после дождя установилась тёплая, так что кострище Рихард прожигал напрасно.
Хотя мёрзнуть не пришлось, ночь выдалась не из лучших. Не оставляла не мысль даже, а зримое представление, как птица с омерзением вспоминает встречу с ним. А что ещё она может чувствовать? Спасти, да, спасла, у разумных это в крови, но когда услышала грязные мысли… любой нормальный человек на её месте долбанул бы клювом.
За всеми моральными проблемами совершенно не думалось, как птица может быть разумной, не та у неё голова, чтобы вместить соответствующий мозг, и как, вообще, может существовать разум на планете, где напрочь отсутствуют следы его деятельности. Впрочем, здешняя экология настолько необычна, что на неё можно списать что угодно, кроме желания залётного хищника жрать.
Вторая ночь также выдалась тёплой, а наутро птица прилетела.
Мощные крылья шумно шурхали по воздуху, а когда птица приземлилась, песок фонтаном брызнул из-под ног.
— Привет, Рики!
Казалось бы, после быстрого полёта голос должен быть запыхавшимся, но он звучал с прежней механической невозмутимостью.
— Я — Рихард, Рики — это ты, — фраза сорвалась с языка сама, прежде чем Рихард осознал всю её неуместность. Рики — так звала его мать, и юный Рихард Матвеев со всей мальчишеской непримиримостью ненавидел это беличье прозвище. И когда кто-нибудь, подслушав или сам придумав, называл его так, Рихард немедленно парировал: «Рики — это ты!».
— Рики — это ты… — произнесла птица с некоторым сомнением. Видимо, ей трудно было разобраться с местоимениями. — Рики — это мы!
— Рики — это мы, — согласился Рихард.
Опять нахлынуло ощущение вины за своё непригожее хищничество.
— Тебе просто хочется есть, — сказала птица. — Каши тебе мало. Идём. Или летим… — как правильно?
— Сейчас, к сожалению, «идём». Летать больше не могу.
— Прежде ты летал.
— Я не сам по себе летал. Для этого нужно специальное приспособление, особый предмет…
Клюв птицы звонко щёлкнул по котелку.
— Это предмет?
— Да. Только, чтобы летать, нужен другой предмет, много сложней этого. Он у меня был, но ушёл к траве.
— Смешно. У нас нет предметов. Но раз ты не можешь лететь, то пошли.
Птица вышагивала, высоко вздёргивая ноги, словно шла по мелководью. Рихард с ножом в одной руке и бывшим шлемом в другой с трудом поспевал за ней. Нахлобучить котелок на голову он не мог: жаль было остатков каши.
С поймы реки они вышли в степь. Совсем недавно Рихард летел над колышущимся океаном трав и представить не мог, что зелёные растения — единственное плотоядное существо в окружающем мире. Не хищники, а скорее санитары, утилизирующие всё отжившее или чуждое. Хотелось бы знать, как травка умудрилась переварить звездолёт, если даже титановая основа шлема оказалась ей не по зубам. Хотя, при чём здесь зубы? — зубов у травы нет, титановый котелок оказался ей не по корням или чем она там утилизирует…
— Вот, — сказала птица, останавливаясь. — Мясо для тебя.
На земле, на небольшой проплешине, почти лишённой растительности, какие случаются в тех местах, где долго пасётся стадо, лежал джейран (или антилопа?)… в общем, один из тех красавцев, среди которых Рихард прогуливался в самый первый день по прилёту. Животное было живо, оно подняло голову и взглянуло в лицо Рихарду.
Спокойный, чуть отрешённый взгляд существа, знающего, что его ждёт.
— Мясо, — повторила птица.
— Погоди, — ошарашенно выдавил Рихард. — Я же вижу, он всё понимает… Как его можно на мясо? Ведь он понимает, я правильно сказал?
— Понимает, — голос Рики оставался безучастным. — Всё живое наделено разумом, даже трава немножко понимает. Но тебе надо есть, а он старый и всё равно скоро уйдёт к траве. А так польза будет не только траве, но и тебе.
— Нет, ты что? Так нельзя. Это же людоедство, и не важно, что мы не похожи, мысль всюду одинакова, невозможно есть того, кто наделён разумом.
Где-то на задворках сознания мелькнуло воспоминание о детской сказочке, и Рики тотчас повторила его, как контраргумент:
— Колобок, колобок, я тебя съем.
Джейран лежал, кажется, не очень вслушиваясь в спор. Он был готов отдать свою плоть пришлому пожирателю, остальное его не интересовало. Наверное, эта жертвенность обусловлена отсутствием в здешнем парадизе борьбы за существование. Ничей зуб или коготь не угрожает жизни, всякий рождается, размеренно живёт и в свой срок не умирает, а уходит к траве.
— Я не знаю, как тебе объяснить… У меня просто слов таких нет. Изначально невозможно съесть того, кто подобен тебе самому. А разум — самое великое подобие живых существ… Погоди, Рики, я, кажется, понял, что надо делать. Я знаю, ты умеешь читать у меня в голове, понимать мысли, так загляни, прочти, может, ты поймёшь, о чём я так бессвязно говорю, — Рихард ударил себя по голове, даже не заметив, что рассёк лоб рукояткой ножа.
Птица невыносимо долго молчала, потом произнесла, как всегда, бесцветно, отчего сам собою родился менторский тон:
— Мне было непонятно, почему при таком способе питания вы не съели сами себя. Теперь понятно. У вас существует жёсткий императив, запрещающий пожирание себе подобных.
«Жёсткий императив», — сам Рихард никогда не употребил бы эти слова, хотя в принципе знал, что они значат. А полчаса назад Рики путалась в глаголах, именах и местоимениях. Видно не так просто длилось молчание.
— Пусть будет императив, я согласен. Иначе было бы бесчеловечно. Смешно, правда?
— Не смешно. Когда правильно, то бывает грустно или весело, но не смешно.
Рихард присел возле джейрана, погладил мягкий бок.
— Мы можем ему помочь?
— Зачем? Трава поможет, завтра или даже сегодня. А нам пора идти. Надо отыскать тебе полноценный заменитель мяса.
Полноценного заменителя мяса найти не удалось. Они долго бродили по мокрой пойме. Рики порой вытаскивала из раскисшей почвы какие-то коренья, перемалывала их клювом, производя громкой треск, точь-в-точь, как аист, прилетевший по весне на старое гнездовье. Кое-что давала попробовать Рихарду. Вкус у корней был жгучий и не слишком съедобный.
— Не сезон… — вздохнул Рихард.
Видимо, Рики покуда плохо разбиралась в идиоматических выражениях, потому что спросила:
— Что значит — не сезон?
— Значит, сейчас ничего подходящего нет, но потом, может быть, вырастет.
— Потом вырастет, — эхом откликнулась Рики.
К месту своих ночёвок Рихард вернулся с пучком ворсистых черешков, вкусом напоминавших ревень. Да и всё растение с лопушистыми листьями, было на ревень похоже. Растение показала Рики, сам Рихард не решился бы попробовать его: вид волосатых черешков не вызывал аппетита. Набрать местного ревеня можно было бы целую охапку, но Рихард уже усвоил нехитрое правило: не брать ничего больше, чем на один раз. Никакие запасы здесь не сохраняются, всё будет изничтожено травой.
Рихард сидел на стократ надоевшем песочке, счищал со стеблей мохнатую кожицу и хрустел кислой сердцевиной. Нужно было думать, что делать дальше, но думалось плохо. Не получалось вспомнить даже, сколько дней он провёл в костюме Адама на ладонях у травы. Может быть, он и сам потихоньку превращается в траву, чтобы в конце концов уйти к ней навсегда. Пока рядом Рики, ещё можно жить, а когда она улетает по своим птичьим делам, существование становится вовсе негодячим.
Долизав остатки каши вприкуску с ревенём, Рихард улёгся на песке в позу эмбриона. Спать рано, но что ещё делать? Непонятно, как здешние обитатели сохраняют разум при таком дефиците впечатлений. Философским беседам вроде не предаются, искусствами не занимаются. Надо будет расспросить Рики, раз она слово «императив» знает, то, возможно, сумеет развеять недоумение.
Ночью пошёл дождь, холодный, но не ледяной. Рихард мёрз и с тревогой размышлял, наступает ли здесь зима. Пока он был на орбите, корабельная автоматика произвела соответствующие наблюдения, но Рихард не посчитал нужным с ними ознакомиться. Не думал, что этот вопрос может быть важен. Зиму под крылышком у Рики не избудешь, особенно, если Рики птица перелётная и, распрощавшись, усвистит на юг.
Надежда, что через пару недель появится спасательная экспедиция, стала совсем призрачной.
Рики прилетела на рассвете. Увидав Рихарда, который пытался найти для костра не слишком отсыревшие ветки, прижалась к нему, обхватив крыльями.
— Да ты совсем холодный! Почему ты спишь на песке? На траве теплее.
— Трава отнимет мои вещи, — сказал Рихард, кивнув на нож и котелок. — Без них я пропаду.
— А ты скажи, чтобы она их не трогала.
— Как скажи?
— Не знаю. Просто скажи — и всё. Ты умеешь разговаривать с травой?
— Нет, не умею. Вернее, я никогда не пробовал.
— Ты попробуй. Вдруг получится.
Когда Рики снова улетела, Рихард отправился шелушить зёрна на крупу и выискивать травы, на которые Рики указала как на съедобные. Целый день ему не давала покоя фраза: «А ты попробуй!». Такое легко сказать, а если лишишься ножа или котелка — это верная гибель. Но ведь есть ещё один предмет: брелок пеленгатора, висящий на золотой цепочке. Зелёный огонёк мерцает на нём, издевательски сообщая, что корабль цел и невредим, ждёт своего капитана. Совершенно ненужный брелок, олицетворяющий призрачную надежду.
Вечером, перед тем как улечься измятыми боками на песок, Рихард подошёл к самому краю домашней проплешины, опустился на колени, уложил брелок среди зелёных стебельков и, прижав ладони к траве, сказал:
— Не трогай эту вещь. Конечно, я не погибну без неё, но мне будет очень плохо.
Ночью ему так и не удалось уснуть, но характер Рихард выдержал и проверять свою укладку пошёл только утром. Брелок лежал целым на том месте, где Рихард оставил его. А ведь золотой была только цепочка, корпус же изготовлен из пластмассы, которая легко поддавалась действию травы.
Как обидно! Он мог бы быть сейчас в комбинезоне и обуви, с портативным гравитатором и кучей мелких приборчиков, позволяющих выжить на незнакомой планете. Да что комбинезон! Если бы знать заранее, что сразу после посадки достаточно припасть ладонями к траве и попросить: «Травка, не тронь мой кораблик!» — и всё было бы цело и исправно. Ведь он никому не навредил, ничего не измял, не сломал, не испортил. Если бы знать заранее…
На следующую ночь Рихард устроил себе постель на траве. Оказалось, что там действительно не то, чтобы тепло, но теплее и, всяко дело, мягче, чем на песке. Но сыро.
Рихард проснулся весь в поту и первым делом побежал к реке мыться. То был хороший признак, прежде поутру Рихард был озабочен тем, чтобы размять кости и сыскать что-то съестное.
Что такое зима, Рики не знала, а когда он спросил о перелётах, она удивилась: «Зачем?». Рихард начал рассказывать о Земле, временах года, перелётных птицах. Рики слушала внимательно, потом заключила:
— Смешно.
По-видимому, это любимое слово означало у неё всё странное и удивительное.
Рихарду тоже многое казалось странным, хотя и не смешным. Если Рики поначалу недоумевала, как люди умудряются не сожрать сами себя, то Рихард, хотя и не был биологом, задумывался, почему травоядные не размножаются сверх меры и не вытаптывают пастбища напрочь, ведь рост их популяции не сдерживается хищниками. Однако стадо джейранов было невелико, семья еврашек, обжившая одинокий, похожий на курган холм, не распространялась вширь, хотя недостатка корма никто не ощущал. А Рики так и вовсе оставалась единственной крупной птицей в обозримом пространстве. С удивлением вспоминалось, что когда в самый первый день он, ещё полностью экипированный, летал над этими местами, птиц было множество, десятки по крайней мере. Даже прозвище вспомнилось, которое он им дал, — марабушки.
На прямой вопрос, а иных с Рики и быть не могло, он неожиданно получил уклончивый ответ:
— Они перелётные. Откочевали на юг.
— Ты же сама говорила, что зимы у вас нет.
— Зимы нет, а птицы есть.
— А ты как же?
— Я не перелётная, я осталась.
Вот и понимай, как хочешь.
Предупредив Рики, Рихард переселился на пару дней к кургану. Рики не возражала, но, похоже, она была не слишком довольна.
Как и все остальные животные, еврашки ничуть не боялись человека. Поначалу могло показаться, что они просто не обращают на Рихарда внимания. Зверьки сновали из нор наружу и снова скрывались в норах. Никаких сторожей выставлено не было, что и неудивительно. Норы, насколько понял Рихард, служили им защитой от непогоды, к тому же там, под землёй, добывались корешки, которыми по преимуществу питались еврашки. Плотоядная трава норы разрушать не пыталась, что в первую очередь и интересовало Рихарда.
Говорить обитатели нор, разумеется, не могли, не считать же разговором лёгкие пересвистывания, а телепатический ответ, если и был, то невнятный, на этот раз по вине Рихарда, который совершенно не годился в телепаты. Он чувствовал, что ему что-то сообщают, но разобрать почти ничего не мог. Не удалось даже понять, обладает ли индивидуальностью каждая еврашка или вся община представляет собой коллективный разум. Во всяком случае, какой-то отклик был, один из зверьков вынес из укрывища и положил перед Рихардом несколько корешков. Корешки были мучнистыми, но показались мало съедобным и. Рихард пожевал один на пробу, остальные с благодарностью вернул. Сам же он предложил еврашке немного зёрен, запас которых принёс в котелке. Зёрна были немедленно прибраны в защёчные мешки. Рихард не знал, есть ли такие мешки у еврашек или они бывают только у хомяков, тем не менее название зверькам не сменил, обитателей нор он по-прежнему называл еврашками.
Экспедиция к кургану вместе с дорогой заняла три дня, кормиться в степи было особенно нечем, домой Рихард вернулся усталым и голодным как волк, что не водился в здешних местах. Ещё три дня Рики не появлялась, так что Рихард начал всерьёз подумывать, что она за что-то обиделась. Но потом раздалось знакомое шорханье крыльев. Рики, вздыбив ногами песок, приземлилась и, как ни в чём не бывало, произнесла:
— Пошли.
Идти пришлось недалеко. На одной из песчаных кос, где Рихард уже бывал, обнаружился ряд невысоких кустов, густо покрытых жёлтыми стручками. Ничего подобного здесь прежде не росло, и трудно было представить, чтобы кусты успели за такой короткий срок вымахать почти в рост человека и покрыться плодами.
— Вот, — сказала Рики. — Наступил сезон.
Рихард сорвал один стручок. Пахло ветчиной, и вкус был ветчинный и наконец-то солоноватый. Можно не сомневаться: плоды колбасного куста сбалансированы по солевому и аминокислотному составу, хотя Рики, а это наверняка её работа, и слов таких не знает.
— Когда плоды перезреют, то станут несъедобны, — сказала Рики. — Бери только молодые, жёлтые стручки.
— Спасибо, — с чувством произнёс Рихард.
— Эти растения было не просто вырастить, — согласилась Рики. — Трава не понимала, что от неё хотят и зачем это нужно. Это тебе не еврашкины корешки.
Рихард осторожно провёл ладонью по жёстким перьям, стремясь вложить в одно движение всю благодарность, что переполняла его сердце. Благодарность не за растительные копчёности, без них Рихард как-нибудь обошёлся бы, а за бескорыстную заботу о беспомощном чужаке. Ведь ясно, что Рики такая же птица, как и все остальные, но все улетели на неведомый здешний юг, а она осталась, чтобы заботиться о незнакомце, который иначе погибнет в первую же прохладную ночь.
— Меня не будет несколько дней, — предупредила Рики, но если начнётся холодный дождь, я прилечу.
— Я буду ждать, — ответил Рихард.
Прошло… Рихард не мог сказать, сколько времени прошло. Дни отличались один от другого только тем — прилетала Рики или нет. Казалось совершенно непонятным, как можно сохранять разум при таком отсутствии впечатлений.
Рихард навестил стадо джейранов, желая узнать о судьбе старика, который предназначался ему в жертву. Ответ, как и все телепатические ответы, был смутен. Удалось разобрать, что старый джейран ушёл к траве, и случилось это давно. Если Рихард верно понял, то понятие времени у этих полуразумных существ оказалось весьма примитивным, что и неудивительно при такой скудости событий. «Только что» значило «сегодня»; «вчера» — так и было вчерашним днём; «давно» — более одного дня назад, но при жизни данного существа и, наконец, «всегда» — то, что сохраняет общая память. Ксенопсихологи были бы в восторге от бесед с джейранами и еврашками, поскольку полуразумные с других планет вступали в контакт неохотно, но Рихард-то не был ксенопсихологом и ему остро не хватало крох информации, которые удавалось выудить у телепатов.
Был у похода и практический интерес. Убивать джейранов Рихард не мог, да и не нужно это теперь было, а вот разжиться молоком казалось заманчивым. Но и здесь Рихарда ожидало полное разочарование. Животные, так похожие на земных, оказались не млекопитающими. Телят они выкармливали полупереваренной жвачкой. Когда Рихард попытался объяснить, что он хочет от джейранских маток, ему с готовностью отрыгнули кучку дурно пахнущей зелени. И очень сочувствовали, когда Рихард не сумел скрыть разочарования.
Ни на что особо не надеясь, Рихард ещё раз сходил в гости к еврашкам. Идти туда было далеко, поход занимал несколько часов, но уж очень необычным казался сам курган. Не избавиться было от ощущения, что он искусственно насыпан. Еврашки сновали повсюду, выкапывая норки, нагребали холмики земли, но страшно было представить, сколько тысячелетий маленькие зверьки должны были рыть землю, чтобы воздвигнуть подобный холм.
Еврашки Рихарда узнали и даже сообщили, что он был у них давно. По поводу кургана сказали, что он нужен, чтобы в нём жить, и был он здесь всегда. Когда Рихард поинтересовался, что у кургана внутри, ему выгребли горстку рыхлой земли, а потом один из зверьков принёс тяжёлое кольцо белого металла. Кольцо было явно искусственное, этакий овал с большим диаметром примерно пятнадцать миллиметров и малым около двенадцати. Металл: платина, иридий или какой-то их сплав не поддавался коррозии и блестел, так что возраст находки было не определить. Скорее всего, колечко было частью какого-то прибора, но какого именно, Рихард сказать не мог. Ни в одном из механизмов, которые Рихарду приходилось разбирать, он не видел такой детальки.
Еврашки объяснили, что кольцо здешнее, никто его не делал, ниоткуда не приносил и оно было всегда. Оба объяснения казались маловероятными. Сами по себе такие кольца не образуются, значит, его всё-таки кто-то сделал и откуда-то принёс. Курган находился почти в десяти километрах от места посадки галактического разведчика и больше чем в пятнадцати километрах от тех мест, где погибло взятое с собой оборудование. Перетащить тяжёленькую деталь на такое расстояние для еврашек непосильная задача, да и зачем? Ещё больше сомнений вызывало слово «всегда». Так или иначе, по здешним меркам Рихард прилетел давно, но до понятия «всегда» должно было пройти ещё немало времени.
Второго кольца или чего-то в этом роде у еврашек не нашлось. Находка так и осталась дразнящим воображение артефактом.
Рики тоже никак не прояснила вопрос с белым кольцом. Она сразу определила колечко как «предмет», то есть признала его искусственное происхождение, но сказала, что видит такое впервые, а о предназначении его не догадывается.
Кольцо Рихард повесил на цепочку рядом с таким же бессмысленным пеленгатором.
Сама Рики порядком изменилась за последнее время. Прилетала она реже, чем в первые дни, и только по делу. Впрочем, прежде она тоже прилетала по делу, но тогда Рихард был полностью беспомощен, а теперь со многими делами он справлялся сам. На вопрос, чем она занимается во время своего отсутствия, Рики отвечала:
— Думаю.
— О чём?
— О тебе. Мне трудно это объяснить, но не обижайся, ты слишком мало знаешь о себе самом, и у меня не хватает слов, чтобы рассказать понятно для тебя. Беда в том, что ты трудно вписываешься в мир травы. Ты уникален, у тебя совсем иная наследственность, чем у джейранов, еврашек, водных и иных животных. С виду ты такой же, как все, но на глубинном уровне всё устроено по-своему. А для травы уникум не существует. Трава не станет тебя убивать, но и заботиться о тебе не будет, несмотря на весь твой разум. С этим надо что-то делать.
— Только не надо во мне ничего менять! — взмолился Рихард. — Я совершенно не хочу превратиться в колонию еврашек или во что-то в этом роде.
— Даже если бы я захотела, это было бы невозможно. Взрослые организмы не мутируют.
О чём можно думать в такой ситуации, Рихард представить не мог. Генетика не изменится, как о ней ни размышляй.
Один раз, рыская в болотистых зарослях, Рихард наткнулся на Рики. Та стояла на одной ноге, уткнувшись клювом в грудь. Рихард вспомнил долгое молчание подруги, когда она решала сложные проблемы, и, пятясь, отошёл, не желая мешать.
В какой-то из дней Рихард запоздало вздумал вести счёт времени. Выстругал палочку и начал делать на ней зарубки. Однако оказалось, что трава не воспринимает деревяшку как предмет, неприкосновенность которого можно оговорить, и, когда в одну из ночей самопальный календарик был выпущен из рук, трава немедленно съела все Рихардовы резы.
Минуло несколько несосчитанных дней, и вечером, в неурочное время, когда уже было нечего делать, объявилась Рики.
— Пошли быстро.
Рихард вскочил на ноги, схватил нож и котелок, с которыми не расставался, даже зная, как следует общаться с травой, и почти бегом последовал за Рики. Та направилась в самую болотистую часть поймы.
— Куда мы бежим? — задыхаясь, спросил Рихард.
— Сейчас пойдёт ледяной дождь, а я не могу быть одновременно в двух местах.
Над окоёмом и впрямь поднималась туча, даже не лиловая, а беспросветно чёрная. Вторая часть фразы стала понятна через пяток минут, когда Рики резко остановилась и, раскинув крылья, заставила остановиться Рихарда.
Перед ними было гнездо, какое Рихард искал в первый день своей робинзонады. Вездесущая трава не потерпела бы ни пуховой подстилки, ни сухих былинок, но она же предоставила для гнезда лучший материал. Тончайшие зелёные травинки были завиты и уложены так, что получилось подобие широкой корзины, в которой лежали четыре больших яйца. Не таких огромных, как страусиные, но гораздо крупнее гусиных, что доводилось видеть Рихарду.
— Вот, — сказала Рики. — Белки, желтки и углеводы.
— Дети, — строго поправил Рихард.
— Извини. Я сейчас стараюсь понять природу юмора, но это, кажется, вышла не лучшая шутка.
— Да, уж…
Рики уселась на гнездо, став уморительно похожей на курицу. Одно крыло она откинула в сторону, чтобы Рихард мог примоститься рядом.
— Устраивайся. Дождь вот-вот начнётся.
Рихард осторожно припихнулся сбоку, стараясь не нарушить совершенство гнезда, не повредить яйцам. Странное чувство переполняло его. Он вдруг понял, что ревнует и к зародышам, что созревают под белой скорлупой, и к виновнику их грядущего появления на свет. Казалось бы, Рики — птица, к тому же инопланетная, в ней нет ничего, что роднило бы её с человеком. Земной воробей ближе к Рихарду, чем Рики. И всё же было мучительно от сознания, что у Рики есть своя жизнь, которая называется личной. Где-то порхает долговязый птиц, марабуш, самец, к которому Рики испытывает особые чувства. Нельзя же заводить птенцов, не испытывая нежных чувств, просто по велению травы.
Дождь был холодный, и холодно было на душе у Рихарда. «Смешно», как сказала бы Рики в самом начале их знакомства.
Когда дождь малость поутих, Рихард поднялся и отправился по самым болотистым местам собирать зелень, которую, как он знал, ест Рики. Вернулся через полчаса, поставил перед Рики котелок, полный тины и ряски.
— Спасибо, — сказала Рики. — Иди, грейся. Всё-таки ещё слишком холодно.
Рихард пригрелся и, как ни странно, успокоенный, уснул. Плевать на перелётного марабуша, улетел — и пусть его. Главное, что Рики в это непростое время не осталась одна.
Подобно древнегреческому мудрецу, Рихард всё своё носил с собой, и чтобы переселиться ближе к гнезду, было достаточно выбрать относительно сухое место. Целыми днями Рихард добывал пропитание для Рики. Не так просто голыми руками набрать достаточное количество тины. Казалось странным, как можно есть всю ту зелень, что он притаскивал к гнезду. Кашу Рики тоже клевала с удовольствием, и лишь от плодов колбасного куста отказалась категорически.
Время шло и рассчитывалось теперь неделями. Для нового поколения еврашек и народившихся джейранчиков Рихард уже был всегда. Рики высиживала яйца, ни на минуту не отлучаясь от гнезда. На вопрос, когда появятся птенцы, она отвечала, что скоро. Рики прекрасно владела понятиями времени — и теми, что оперировали полуразумные, и теми, что были привычны Рихарду, и, кажется, ещё какими-то. Кто скажет, как воспринимает время трава?
Яйца раскололись через два дня. Рихард явился с миской каши и увидел, что Рики не сидит на гнезде, а стоит рядом и, склонив голову набок, искоса смотрит вниз.
— Гляди. Вот они.
Птенцы лежали, сбившись в плотную кучку, так что ничего нельзя было понять. Даже пересчитать их не удавалось, не то чтобы рассмотреть. Они были голыми, без единого пёрышка, не пищали и не разевали ртов, хотя, по мнению Рихарда, пищать и разевать рты птенцы обязаны.
— Замечательные детишки, — почти искренне сказал Рихард, поставив перед Рики котелок. — Поздравляю. Я был уверен, что всё получится как нельзя лучше.
Рики искоса, как до этого смотрела на птенцов, взглянула на кашу.
— Не сердись, но каши я сейчас есть не смогу. Она грубовата для детишек.
— А чем ты их будешь кормить?
— Травой. Я знаю, что такой способ вызывает у тебя отвращение, но у нас другого способа нет. Ты погоди, кашу-то не выбрасывай, тебе тоже надо кушать, а я сейчас сытая и дети накормлены.
Рихард уселся и принялся за кашу. Выглядело это, прямо скажем, не интеллигентно. Уже давно Рихард бегал как заправский нудист, вспоминая об отсутствии одежды, только когда начинал мёрзнуть. Кашу ел пригоршней, умывался, встав у ручья на колени. То есть в плане бытовом все достижения цивилизации оказывались излишними. В холодное время бывший косморазведчик прятался под крыло Рики и не чувствовал себя ущербным. Хотя для душевного спокойствия чего-то всё же не хватало: разведчик, когда он привязан к одному месту, не может быть счастлив, какой бы эдем вокруг ни цвёл.
Рики молча смотрела, как человек ест, потом спросила:
— Я понимаю, зачем тебе нож и котелок, хотя теперь ты мог бы обойтись и без них. А предметы, которые висят у тебя на шее, — зачем они? Я чувствую, что ты очень ими дорожишь, но не могу понять почему.
Рихард облизал пальцы, снял с шеи и расстегнул цепочку, подбросил на ладони кольцо.
— Это тайна. Если это деталь от моего корабля, то, как она попала к еврашкам и отчего они говорят, что кольцо было у них всегда? А если это не моё кольцо, то, значит, здесь был кто-то кроме меня, а земные звездолёты, насколько известно, этот сектор галактики не обследовали.
— И ради этого стоит носить кольцо на шее, не снимая ни днём, ни ночью?
— Конечно. Смысл жизни в познании, в раскрытии тайн.
— Мне казалось, смысл жизни в самой жизни и больше ни в чём. Странно, что ты считаешь иначе. А второй предмет, что ты носишь на шее… в нём тоже заключена жгучая тайна?
— В некотором роде так оно и есть. Это пеленгатор, единственный уцелевший у меня прибор. Он поддерживает связь с кораблём и говорит, что мой звездолёт цел и ждёт меня. А тайна в том, что корабля нет, во всяком случае, я не могу найти его.
— Зачем он тебе? Он был нужен, чтобы ты мог прилететь сюда, а теперь, когда ты здесь, он бесполезен. Ты сумел вписаться в наш мир и сможешь нормально жить, даже когда я уйду к траве. Единственное, что тебе угрожает, — холод. Но ты сможешь греться у джейранов, они пустят тебя в стадо и согреют своими боками. Ты сможешь вырыть нору, не такую, как у еврашек, а большую. Трава поймёт, что ты делаешь, и твоя нора никогда не обвалится, в ней будет тепло, и туда не просочится вода.
— Хорошенькое будущее ты мне пророчишь, — усмехнулся Рихард. — Но остаётся ещё один фактор. Ты забыла, что меня ищут другие люди и рано или поздно, пусть через год или два, но найдут.
— И ты улетишь с ними, хотя мир признал тебя своим?
— Не оставаться же навсегда в этом болотистом раю…
Рики наклонилась, ворохнула клювом птенцов.
— Дети сыты и спят. Идём, я должна тебе кое-что показать.
Шли быстро, словно хотели поспеть до начала ледяного дождя. Рики пару раз порывалась взлететь, но приноравливала шаг к маломощной побежке человека. Миновали пойму и песчаную косу с ветчинными кустами, выращенными для Рихарда. Ещё немного, и открылась степь. Сейчас она была пуста, стадо джейранов спешно уходило вдаль.
— Смотри, ты этого хотел.
Совсем рядом, в двух сотнях шагов, зашевелилась земля. Рихард покачнулся и с трудом устоял на ногах, на все его чувства обрушился мощный телепатический удар. И хотя Рихард был практически глух к телепатии, но сейчас он не мог остаться безразличным. Невозможно понять, кто действовал в этот миг; Рики, трава или весь нелепый, но завершённый в своей нелепости мир.
Земля — рыхлая плодородная почва, уходящая на неведомую глубину, — вздыбилась горбом, вниз посыпались комья. Земляная гора оседала, разравниваясь на глазах. Ещё пара минут — и на свежевскопанном поле выросла девяносто метровая башня галактического разведчика. Рихард, спотыкаясь, побежал к ней. Даже издали он видел, что звёздный странник в полном порядке и готов к полёту.
Через сотню шагов перехватило дыхание, Рихард остановился на самом краю взрыхлённого участка. Земля здесь была пронизана множеством тончайших корней и уже начала порастать нежной зеленью. Несколько часов, и следа не останется от титанических подвижек, что происходили здесь.
— Улетай.
Рихард обернулся и увидел, что Рики подошла и стоит сзади него.
— Улетай, — повторила Рики. — Мир признал тебя своим, но ты не признал его, поэтому улетай и не возвращайся.
— Я непременно вернусь. Твой мир чудесен, его нельзя так просто бросить. И ещё… сейчас, когда корабль поднимался из глубины, я, хотя и не владею телепатией как следует, многое почувствовал. Курган, где живут еврашки, не пуст, там что-то есть огромное и непонятное. Его непременно надо достать, только так, чтобы не навредить еврашкам.
— Зачем?
— Ради знания. Люди так устроены, нам обязательно надо знать.
— Знание о мёртвых вещах не имеет смысла, но, если это так важно для тебя, я расскажу. Меня в ту пору не было, это память травы, так что не обессудь, рассказ будет бессвязным. Когда-то давно сюда прилетел корабль. Там были не люди, а совсем другие существа, не похожие ни на тебя, ни на нас. Их корабль был много больше твоего, и существ там тоже насчитывалось много. Опустившись, они выжгли всё на сотню шагов вокруг своего звездолёта, а потом поставили… сейчас я скажу, как это на твоём языке… да, они поставили силовое поле. Так они хотели отгородиться от мира, в который прибыли. И добро бы они оставались под своим колпаком, но они начали выходить за поставленную ими же границу и убивать. До этого мы не знали такого понятия. Они убивали животных и птиц, выдирали с корнем растения, причём делали это не для еды, а ради мёртвого знания. Они полагали, что понять живое можно, только умертвив его. Впрочем, может, всё было не совсем так, всё-таки это память травы, а трава многое не способна понять. Но в любом случае незваные гости нарушили течение жизни, и с этим надо было что-то делать. Пришельцы не слышали или не хотели слышать, когда к ним мысленно обращались, но легко поддавались внушению. Их заставили выйти из корабля всех разом, после чего их звездолёт утонул. Они пытались вытащить его наверх, но их мёртвая техника тоже тонула или ломалась, одежда и приборы в два дня были съедены травой. Вскоре они остались без своих мёртвых вещей, один на один с миром. Но и тогда они продолжали убивать, на этот раз для еды и из страха. Трудно поверить, но трава вспоминает, что они убивали даже самих себя. Ни одно из этих существ не было убито нами. И ни единое из этих существ не сумело вписаться в мир. Один за другим они переставали жить и уходили к траве. И трава не стала сохранять их генокод. Память — самое прочное, что есть на свете. То вторжение крепко запомнилось траве, поэтому, когда появился ты, твой корабль был сразу утоплен, а ты раздет. Птицы и большинство животных откочевали из этих мест, поскольку опасались, что ты начнёшь убивать. А я поверила в тебя и пришла помогать. Теперь ты знаешь всё и можешь улетать и не возвращаться.
— Нет уж, теперь я точно вернусь и очень скоро. Такое сокровище не должно пропадать в земле.
— Ни ты, ни твои соплеменники ничего не найдут. Я попрошу траву, и, хотя это будет непросто, в земле не останется ничего, кроме ржавчины.
— Но почему? — выкрикнул Рихард.
— Ты мог бы жить здесь, ведь в небе у тебя нет ни семьи, ни друзей, ни настоящего знания, ничего, что составляет суть жизни. Недаром же ты в одиночку мотался между звёзд. Но и этот мир, ставший для тебя своим, оказался тебе не нужен. Как ты недавно мысленно назвал сам себя? Перелётный марабух? Ну, так и улетай. А наших детей я выращу одна.
Рихард попятился и сел в рыхлую землю. Только теперь он понял, кого напоминают сбившиеся в комок птенцы.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Свой мир», Святослав Владимирович Логинов
Всего 0 комментариев