«Призрак бродит по Техасу»

Призрак бродит по Техасу (fb2) - Призрак бродит по Техасу (пер. Ирина Гавриловна Гурова) 901K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фриц Ройтер Лейбер

Фриц Лейбер Призрак бродит по Техасу

Глава 1. УЖАСНАЯ TEPPA

"…плодородные равнины в янтарных волнах пшеницы, питательный кормовой кактус без шипов, питательные ложноножки-амебы и флаги с Единственной Звездой".

"С той поры как на заре Атомного века Линдон вытеснил Джека, президент Техаса избирался на срок от принесения присяги до успешного покушения. Убийство — это всего лишь продолжение политики другими средствами".

"Цель жизни — свобода. Техасцам положено упиваться, греть руки и распоряжаться свободой, а мексам, краснокожим и черномазым — всем у кого лица темные или бумажники в темных дырах — даруется привилегия служить свободе и держать от нее руки подальше".

"У длинноволосых меньше мозга, чем у длиннорогих, и еще меньше умения стоять на задних ногах. Почти все длинноволосые погибли в Атомной войне или были высланы в корраль больной коровы, то есть в Циркум-луну и в ее непотребное вымя — Мешок. Восславим Господа и затянемся марихуаной".

"Битвы при Аламо, Сан-Хасинто, Эль Сальвадоре, Сиу-Сити, Сенектади и Саскачеване…"

Выбранные наугад цитаты из книги "Как выносить и понимать техасцев: фантазии, пристрастия, народные обычаи и навязчивые идеи, почерпнутые из их собственных писаний".

"Психо-Патти Пресс", Ватт-Анжелес, Хоокеантиская Наячер Публикарес.

— Сынок, вид у тебя, как у техасца на гормоне, только заморенного голодом с рождения. Можно подумать, что твоя мамаша, Линдон ее благослови, задрала ножку и плюхнула тебя в черный чемоданчик, где ты получал черствую корку и мини-пакетик молока раз в месяц.

— Вы правы, благородный сэр, я рос в Мешке и я худяк, — ответил я Дородному Великану басом, подобным отдаленному раскату грома, отчего чуть не обмочил свои же брюки — ведь до этой секунды у меня был высокий баритон.

Мои пять чувств утверждали, что я кручусь в большой кубической центрифуге при мучительных шести лунагравах. И действительно, я видел вращение и ощущал его внутренним ухом, пока чувства мало-помалу приходили в равновесие. На одной поверхности со мной находились два великана и великанша в ковбойских костюмах, а также трое босых, согбенных смуглых карлика в грязных рубахах и штанах. Все они умело держались на ногах. Я же под черным плащом и капюшоном сложился вдвое, точно большие титано-костяные щипцы, пытаясь образумить левоколенный моторчик моего экзоскелета — он то работал вразнос, то вообще не реагировал на миоэлектрические импульсы от фантомных мышц моей левой ноги.

Я сообразил, что Дородный Великан, конечно же, видел меня раньше, и без плаща, — ведь плащ теперь мог с равным успехом прятать невысокого, выпрямившегося жиряка, а не обязательно сложившегося пополам худяка.

Я толком не помнил, как высадился с "Циолковского", — когда длинноволосые дурманят космопассажира перед ускорением в двадцать шесть лунагравов, дают они вам отнюдь не аспирин, — но точно знал, что за центрифугой меня ждут космопорт и город Йеллоунайф.

Переднюю, заднюю и две боковые стенки центрифуги (только вот какая была какой?) покрывала наивная роспись: гигантские белые-белые ковбои на слоноподобных конях гнали крохотных, алых, как губная помада, индейцев на лошадках, сильно смахивающих на собачек чихуахуа, по усеянной кактусами равнине. Эта битва тараканов с бегемотами была снабжена гигантской подписью "Бабушка Аарон". Фигуры и пейзаж так же не вязались с морозным Йеллоунайфом, как и костюмы моих спутников, которые им следовало бы сменить на меховые куртки и меховые сапоги.

Но не пришельцу, всю жизнь пребывавшему в невесомости в нескольких тысячах миль над Матушкой-Луной, выносить приговоры обычаям Ужасной Терры.

Противолежащая стенка была вся в ослепительных лучах огромных солнц, — казалось, внезапно взорвалось целое звездное скопление.

В одной из боковых поверхностей виднелись два расположенных рядом прямоугольных проема, оба шириной в три фута, но высотой — один более десяти футов, а другой менее пяти. Я заглядывал в них, тщетно надеясь увидеть проносящиеся мимо созвездия или виды Терры, но это были лишь входы в соседний отсек центрифуги. Непонятно, почему их требуется два, столь разных, когда вполне можно было бы обойтись одним.

Пока я старался привести в порядок коленный моторчик и ощущал, как под беспощадным давлением в шесть луногравов ленты скрепления экзоскелета впиваются мне в кожу и кости под мышками, на бедрах, в паху и так далее, в голове у меня бился вопрос: "Если так они тренируют тебя для Терры, каково же придется на открытой поверхности планеты?".

Я произнес низким, почти на грани слышимости, замогильным голосом, который, впрочем, вполне гармонировал с черным плащом:

— Будьте добры, укажите мне дорогу в йеллоунайфскую регистратуру заявок на открытие рудника.

Дородный Великан поглядел на меня с благодушным интересом. Ему-то центрифуга была нипочем! Меня поражала его способность столь небрежно справляться с массой, превосходившей мою по меньшей мере впятеро, считая с экзоскелетом. Из-за него пугливо выглядывали трое согбенных карликов, чьи лбы под сальными черными волосами морщились от страха. Квадратный Великан (я окрестил его так, потому что он весь состоял из углов и квадратной челюсти, точно Уильям Харт, актер древнего кино) подозрительно поглядел на мой раскрытый багаж.

Великанша впала в истерику.

— Вот опять! — прорыдала она. — Стараешься обстюардессить по первому разряду — как-никак первый наш космический гость за сотню лет. А ты только гремишь на меня, точно жуткие мохнатые русские и африканские барабанщики. И гремишь одни непонятности. Что такое, во имя Джека, этот твой Йеллоунайф?!

Снаружи у нее болтались длинные желтые волосы, а из-под ее псевдовоенного с мини-юбкой костюма ковбойши выступали две огромные груди — или их эрзацы, — но ее глупая суматошность парализовала не только мой здравый смысл, но и мое либидо. Я вспомнил, как отец говорил мне, что тамбур-мажорши стали одной из главных причин деградации Терры, как и коммунистические атлеты, облаченные по-женски, независимо от их пола.

— Вот здесь! — пророкотал я из-под капюшона. — Прямо здесь, куда "Циолковский" доставил меня на орбиту с Циркумлуны. И, кстати, хотя я не русский по происхождению, а англо-испанец, на Циркумлуне действительно русских не меньше, чем американцев.

— "Чайковский" тебя доставил на носилках, если ты вдруг позабыл! Закутанного в черный саван, хоть в гроб клади. И что это еще за чемамериканцы? Древние мексы? Только я тебя о другом спрашиваю: где, по-твоему, это твое "здесь"?

— " Циолковский"! — оглушительно поправил я. Мой новый супербас будил во мне агрессивность. — Великий разведчик космоса, а не гомосексуальный творец сиропной музыки. А-м-е-р-и-к-а-н-ц-ы, не мамериканцы. Ну, а здесь, — прогрохотал я, — это космопорт Йеллоунайфа, Северо-западная территория, Канада.

— Во имя Джека и Джекки! — взвыла она, зажимая уши. — Где Канада? Какая еще Канада?

Квадратный Великан снова поднял голову и спросил зловеще:

— Чужак! Почему твой багаж состоит почти исключительно из сорока семи изотопных золото-литиевых батареек, используемых в портативных видах оружия?

— Запас для моего экзоскелета, — небрежно бросил я в его сторону, а в сторону великанши пророкотал презрительно: — Неужто на этой планете вас не обучают географии? А еще космостюардесса!

— Насчет географии помолчал бы, — всхлипнула она в ответ, не отнимая ладоней от ушей. — Сигаете там в космосе со звезды на звезду… Коль бы тебя побрал, плачь тут из-за тебя, черная ты корзина с грязным бельем! — Тут из уголков ее голубых глаз и правда поползли огромные слезы.

"Хоть бы центрифуга остановилась!" — подумал я. Вращения я больше не замечал, но внутри у меня все кружило.

— Чужак! К какому классу относится оружие ЭКЗО-скелет? — спросил Квадратный Великан; глаза и рот у него превратились в узкие щелочки. — И следи за выражениями — ты беседуешь с культурной дамой!

— Культурная дама! — пророкотал я ядовито. — Из чана с питательными водорослями вся ее культура! Да как, квашеные твои мозги, смеете вы с этой дурехой говорить о культуре, если путаете планеты и космические топки, не знаете, где Канада, не понимаете потребностей худяка на планете с естественным тяготением и понятия не имеете об общеизвестных протезных приспособлениях?

Великанша разревелась. Складки страха на лбах карликов стали глубже, их сальные волосы зашевелились, а боевые мышцы напряглись.

Квадратный выхватил из-за пояса молниевый пистолет, который, как я знал, мог меня парализовать или изжарить, в зависимости от мощности, на которую его поставят.

— Чужак, сдай свой ЭКЗО-скелет, не ставя его на боевой взвод. И все прочее оружие, которое прячешь под этим черным серапе. На границе нашей республики конфискуется все вплоть до перочинных ножей и шпилек. Квитанции получишь. Но остерегись быстрых движений!

От напряжения в воздухе запахло паленым. Я и не подумал сбросить плащ, готовясь дать новый залп оскорблений, и, пожалуй, все могло бы завершиться физической расправой — вероятнее всего надо мной, — если бы не вмешался Дородный Великан. Он произнес звучным раскованным голосом, не смазывая ни единого слова (я заподозрил в нем собрата-актера):

— Поостыньте-ка, все вы, во имя Линдона, нашего святого миротворца! Произошла обычная ошибка. Билл, полегче со своим парализатором, а ты, Сюзи, деточка, осуши слезы и прочисть свой миленький носик.

— Черепуша! — обратился он затем ко мне. — Черепуша — потому что, судя по беглому взгляду, который я бросил на твое лицо, черты его больше всего напоминают одухотворенный череп. Нет, я вовсе не хочу тебя обидеть. Сам я зовусь Эльмо, я жирен и морда у меня как у помеси свиньи с гиеной. Однако, Черепуша, боюсь, тебя там на небесах толком не обучили современной географии. Да-с, на нашей старенькой планетке в ту сотню лет, пока вы болтались вокруг Луны в своей башне из слоновой кости и всяких пузырях, кое-что происходило там и сям. И Йеллоунайф существует, Черепуша, да только теперь мы называем его Амарильо-Кучильо[1], и находится он в Северном Техасе. Канада же — лишь историческое название вроде Шумера, или Бургундии, или Вьетнама.

Холодная тошнота (будто меня уже не доцентрифугировали до тошноты!) подступила к горлу: ощущение, что история переместилась, будто стекляшки в калейдоскопе, и не за что уцепиться. Видите ли, я уже убедился, что мой отец, который учил меня всему, был слабоват в современной географии и истории Терры, оставаясь великим знатоком исторических драм и общих теорий. Он махал рукой на затрепанную гармошку "Заката Европы" Шпенглера, парящую у нашего стеллажа, а затем на Терру за выгнутой стенкой Мешка, неописуемо великолепную на фоне звезд, и говорил: "Они там все феллахи, Кристофер, все до единого. Феллахи, вьющиеся, как ночные бабочки, над дотлевающими углями культуры. О, как медленно одно завтра сменяет следующее завтра в этом убогом течении дней!" (Но что такое "ночные бабочки"?) Живописные и льстящие самолюбию обобщения, особенно для того, кто обитает в четверти миллиона миль от Земли, но, бесспорно, уязвимые в частностях.

И вот теперь я узнаю, насколько уязвимые.

Я с тревогой посмотрел на Эльмо, а Дородный Великан тем временем продолжал:

— И, боюсь, Черепуша, что янко-русские офицеры "Циолковского" тоже слабоваты в политической географии, ибо приземлили они тебя здесь, на две тысячи миль южнее Амарильо-Кучильо. Черепуша, друг мой, ты имеешь честь быть в Далласе, в сердце человеческой вселенной, в золотом венце ее культуры.

— Техас включает Канаду? — спросил я дрожащим басом. — Он независимая страна?

— Черепуша, мне тяжко бросать хоть малейшую тень на чье-то образование, — ведь среди беженцев из Нью-Йоркского университета и из Беркли были прославленные головы, — но все же мне кажется, ваши небесные наставники показали себя не слишком компетентными в географии и, может быть, — опять-таки у меня нет намерения кого-либо обидеть — слишком уж откровенными в своих черных или славянских пристрастиях. Черепуша, сынок, со времен Великой индустриальной миграции в Техас и третьей мировой войны он простирается от Никарагуанского канала до Северного полюса, включая почти всю Центральную Америку, всю Мексику, почти всю Канаду, а также все, что чего-то стоило в Трили-Брили-Сорок-Семь — я имею в виду бывшие Соединенные Североамериканские Штаты. В любую минуту нам, техасцам, может приспичить раздвинуть наши границы. Куба только и ждет, чтобы ее вновь завоевали. И Индокитай, и Ирландия, и Гавайи, и Внутренняя Сибирь. Впрочем, мы, техасцы, народ мирный, терпимый — стреляй сам и дай стрелять другим. Мы заставили чероки поджать хвосты, а с ними и мексиканцев, скрутили русских и китайцев, а теперь склонны почивать на лаврах. Если нас, конечно, не рассердят, а уж тогда мы энергией побьем автоматический хлопкоуборочный комбайн, по ошибке запрограммированный на исполнение ирландской джиги.

— Что же до независимости, Черепуша, сынок ты мой, — продолжал он, — так во всех анналах политологии, позволь тебе сказать, не сыскать другой такой до чертиков независимой нации! Никто, кроме кое-каких мудрых древних эллинов, даже понятия не имел, что такое индивидуальная свобода, пока не явился Техас. Но в любом случае, Черепуша, добро пожаловать в Техас, добро пожаловать на Божью планету! Добро пожаловать к нам сюда, amigo[2] из необъятных космических просторов, хотя, Черепуша, по части истинно функциональных просторов Техас запросто побьет всю дурацкую вселенную невесомости, галактик и прочей ерунды. А потому, во имя Линдона, малый, восстань из этой кучи и давай лапу!

Теперь я уже не сомневался, что он — актер, хотя и старой, мелодраматической школы. Он двинулся ко мне, протягивая широкую, поставленную дощечкой ладонь, а за ним, точно робкие ребятишки, семенили смуглые карлики.

Я не отозвался, хотя был искренне тронут его велеречивым гостеприимством. (В глубине души все актеры обожают витиеватую речь.) Я просто устал и замучился от головокружения.

Уже много минут я старался сохранять равновесие, немыслимо скорчившись в сумасшедших внутренностях центрифуги, которая не только отравляла мою плоть физическим утомлением, но и мутила мой мозг. Тщетно я пытался усталыми пальцами наладить забастовавший коленный моторчик. Я заставлял ноющую грудобрюшную преграду втягивать в мои спаленные легкие воздух, похожий на закваску, сдобренную сульфидом. Я терпел грубости невежественной бабенки и псевдоковбойского таможенника. Меня все еще мутило от антигравитационных снадобий и сокрушающего ускорения на борту " Циолковского".

Итак, меня уже тошнило от Терры, а они еще только меня к ней готовили!

И вот теперь известие, что я оказался в двух тысячах обремененных тяготением миль от места своего назначения, стало, фигурально выражаясь, последним грузиком на моем центрифужном поясе. (Центрифуга Циркумлуны дает только два лунаграва, и я вешал грузики на мой экзоскелет, чтобы достичь терраграва).

— Полностью меня кличут Эльмо Нефтеполе Эрп, и я прямой потомок именитого стрелка, — вкрадчиво сказал Дородный Великан. — А тебя как, Черепуша?

В эту секунду к нам из другого отсека центрифуги явилась через низкий проем еще одна представительница женского пола. При виде нее мой дух взыграл, словно мне в семь вен одновременно вкололи ускорительный эйфории, или Идрис Макилрайт пригласила меня к себе в кабинку помочь ей одеться в костюм Евы в "Назад к Мафусаилу" Бернарда Шоу, или же Мэри Сперлинг в хайнлайновских "Детях Мафусаила". Почему некоторые девушки меня воспламеняют, тогда как слезливые, грудастые Сюзи только гасят? Нет, ответ я знаю и сам: сексуальная привлекательность.

Эта девушка была смуглой, как согбенные карлики, и рост ее немногим превышал четыре фута, но держалась она, словно десятифутовая — спина прямая, как древко знамени, а вместо полотнища — волны глянцевых волос. У нее была фигура масштабно уменьшенной Венеры Милосской, а каблуки ее блестящих черных туфелек по высоте почти равнялись длине изящнейших ступней. Красная юбка колыхалась вокруг ее ног в черной сетке — сильных ног танцовщицы, желтая блузка обнажала плечи цвета кофе со сливками, а темные глаза рассыпали веселые черные искры, как кастаньеты рассыпают веселые черные звуки.

Меня настолько покорила ее внешность, что я даже не восхитился грациозностью, с какой она пересекала полосы с разными векторами ускорения.

И тут она меня одарила… взглядом, хочу я сказать. Да, она замерла в повороте и поглядела на меня, такого жалкого, скорчившегося под черным плащом наподобие черной паукообразной обезьяны, и вдруг ее бесподобные глаза, встретившись с моими, глубокопосаженными, затененными капюшоном, излили в них жаркую любовь, а лукавые губки сложились в восторженную улыбку, словно я был воплощением тайной мечты, которую она лелеяла еще в предчувствии сексуальной зрелости.

Мое уныние исчезло, словно темные чары, развеянные Белой богиней во главе свиты нимф, охваченных страстью. Что мне шесть лунагравов? Терра — моя собственность! А сам я — граф Монте-Кристо (роль эту я играл дважды).

Все еще под покровом плаща я выдвинул узкие стержни из моих титановых многолучевой и локтевой костей, оперся на них, а также на работающую ногу и выпрямился. После чего выпрямился еще больше, так что моя голова оказалась на одном уровне с головами великанов. Карлики следили за моим распрямлением глазами, которые раскрывались все шире. Тут я заметил, что карлики, хотя роста были и разного, все горбились на высоте четырех с половиной футов — интригующая странность.

Наконец я окончательно выпрямился, оказавшись на пол головы выше великанов, замкнул оба коленных сустава моего экзоскелета и остался стоять на двух ступнях, а мои экзоноги от щиколоток до бедер превратились в несгибаемые колонки. Поза, хотя и шаткая, но вполне практичная — чем выше объект, тем легче он сохраняет равновесие. Я поспешно втянул стержни в запястья. Заметь их Билл, Квадратный Великан, он бы конечно заорал: "Потайное оружие!" Тем временем Эльмо обратился к моей миниатюрной Кармен:

— Давно пора, Лапонька. Если при тебе нет сигарет с начинкой, я тебя переброшу через колено и выдублю твою персиковую кожу! Черепуша, это Ла Кукарача[3], одна из моих светских секретарш. Лапонька, это мой закадычный дружок Черепуша из открытого космоса. Почитай его, как почитала бы президента Техаса, до того как он свихнулся.

Пропуская мимо ушей эти грубые, вульгарные, хотя, видимо, вполне доброжелательные замечания, я в три длинных стремительных шага приблизился к моей очаровательнице и склонился перед ней, пока мое скрытое капюшоном лицо не приблизилось к ее личику. Если вспомнить, что я обходился без коленных суставов, задрать мой закутанный в черное зад фута на два выше моей головы было немалым свершением. Поистине, поклон получился великолепный — грациозный и смелый.

Высунув руку из-под плаща, я завладел ее очаровательной ручкой, точно это была черная орхидея или обтянутый мягким бархатом мультижезл!

— Сеньора Таракана, несравненная! — пророкотал я нежно (и даже этот глухой раскат ее не испугал). — Я Кристофер Крокетт Ла Крус, весь-весь совершенно к вашим услугам! — И, втянув схваченный цветочек под капюшон, я осыпал его поцелуями.

Она, прерывая довольный смех и взмахивая длинными черными ресницами, шептала в направлении моего уха быстро и деловито, хотя и с нежностью:

— Сегодня на восходе луны, amado. За углом кладбищенской музыкальной эстрады, querido mio. А до тех пор — silencio![4] Женщинам и положено брать на себя практическую сторону романтической страсти.

Убедившись, что меня не только любят, но и желают, я вложил в свой покорный утвердительный шепот шипение страстного метеорита, пронзающего самогерметизирующуюся дурапластовую оболочку одного из пузырей, образующих Мешок.

Затем я красивым жестом вернул ей руку, распрямился до нормального роста и повернулся к остальным. У меня было такое ощущение, словно я только что великолепно произнес монолог Гамлета или острую тираду Сирано, и двойные выгнутые стены нашего "Сферического театра в невесомости" в самом большом пузыре Мешка вот-вот отразят шквал аплодисментов. Внутренний голос скомандовал: "Сбрось свой угрюмый плащ, Черепуша-Кристофер! Явись перед этими жалкими земляшками и своей прелестной возлюбленной каков ты есть!"

Движением Дракулы я сбросил черный плащ с капюшоном, умело полыхнув их алой подкладкой, и стал ждать восхищенных вздохов. Сюзи, охнув "свят, свят, свят!", закатила большие голубые радужки под лоб и хлопнулась в обморок. Подхватив ее на руки, Билл вскричал:

— Что я говорил?! Он в силовой броне!

Трое карликов отлетели назад и, наверное, выскочили бы из отсека, если бы Эльмо не закинул руку за спину и не ухватил их, не сводя с меня ошарашенного взгляда.

Один из схваченных карликов просипел: "Ла Муэрте Альта!", другой ахнул: "Эль Спектро!", третий пробормотал: "Эль Эскелето!"

Я рассвирепел. Ведь меня обозвали Высокой Смертью, Призраком и Скелетом. Когда люди тебя пугаются (если, конечно, того не требует роль), это не может быть приятно прекрасному доброму человеку и превосходному актеру.

Но прежде чем сказать что-то сокрушающее, что-то изничтожающее, я попытался увидеть себя их глазами.

Они, сделал я вывод, видят перед собой красивого, прекрасно сложенного человека с выразительным лицом, ростом в восемь футов восемь дюймов и массой в 147 фунтов с экзоскелетом и в 97 без него. Человек этот состоял из кожи, костей, сухожилий, хрящей, узких артерий и вен, разнообразных внутренних органов малых размеров, фантомных мускулов и высоколобого черепа с двумя узлами челюстных мышц. Его скрывал плотно облегающий черный костюм, позволяющий видеть только глубоко посаженные глаза и прекрасное трагическое лицо со, впалыми щеками.

Этот поистине великолепный, романтичный, довольно худощавый человек стоял на двух титановых рифленых подошвах, от внешнего края которых поднимались две узкие тавровые балочки из титана, которые следовали линии его ноги с суставами (в настоящий момент замкнутыми) у колен, а также у титанового тазового пояса и узкого упора для живота. Сзади от тазового пояса отходила вверх тавровая балочка, несущая плечевой пояс и грудную клетку, весьма художественно сделанную ажурной, так что выгнутые поперечные полосы металла точно следовали очень выпуклым ребрам.

У затылка позвоночная балочка служила опорой уютному сверкающему шлему, который сзади изгибался над обритой макушкой, но спереди ограничивался скобой для подбородка и двумя вогнутыми щечными пластинами, чуть-чуть не достигавшими его несколько рудиментарного носа. (В Циркумлуне для согревания или охлаждения вдыхаемого воздуха носовой полости не требуется.)

Тавровые балочки, более легкие по сравнению с ножными, укрепляли его руки и прятали выдвигающиеся стержни. Многочисленные черные пенопластовые ленты скрепляли его с этой конструкцией.

Великолепнейший протез! Полагать же, что худяк или даже жиряк, попадая из невесомости на планету с тяготением или в центрифугу, способен функционировать и без протеза, значит расписаться в самом дремучем невежестве. Восемь электрических моторчиков в основных суставах приводили конструкцию в движение при помощи стальных тросиков, двигающихся под прямым углом к балочкам — примерно по тому же принципу, по которому работали бормашины старинных дантистов. Моторчики работали на миоэлектрических импульсах, поступающих от фантомных мышц и передающихся чувствительными датчиками, укрытыми внутри пенопластовых лент. Источником тока служили наборы изотопных и золото-литиевых батарей, вставленных в тазовый и плечевой пояса.

"Неужто этот красавец хоть чуточку походит на ходячий скелет? — негодующе спросил я себя. — Да. Очень," — пришлось мне признать теперь, когда я поглядел на себя чужими глазами. Конечно, весьма красивый скелет, чрезвычайно элегантный — весь черный с серебром, но тем не менее скелет, да еще восьми футов с лишком в высоту, глядящий сверху вниз даже на великанов-техасцев.

Я понял, что мой гнев, мое неумение увидеть себя таким, каким видят меня другие, возникли потому, что мои родители не нашли во мне ничего патологического или жуткого, когда я предстал перед ними в новом серебристом антигравном протезе — как и длинноволосые, которые сотворили его для меня за бесплатный показ "Гамлета", "Макбета", "Манхэттенского проекта", две вечеринки с джазом и одного "Танца семи покрывал" в исполнении Идрис Макилрайт, несменяемой секс-звезды Мешка — худячки вроде меня, которая смахивала бы на древнюю модную манекенщицу Тини (Твилли? Твигги?), если бы та прошла жесткий курс разгрузочной диеты. Раз в месяц я прошу ее стать моей женой, но она, хотя и бывает ко мне милостива, отвечает решительным отказом под тем смехотворным предлогом, что я втрое ее моложе.

Я взглянул на мою нынешнюю любовь, несравненную Ла Кукарачу. Она смотрела снизу вверх на меня и на мой экзоскелет не только с любящим одобрением, как мои родители, но и с кокетливым лукавством. Однако, когда я опять поклонился ей в надежде вновь услышать взволнованный шепот о нашем свидании, она отпорхнула и извлекла из яркой пачки длинную, очень тонкую бледно-коричневую сигарету.

— Черепуша Кристофер Крокетт Ла Крус, — окликнул меня Эльмо с того места, где он стоял, переговариваясь с Биллом и все еще крепко держа трех карликов. Сюзи сидела на полу, очнувшись от обморока, и смотрела на меня с сухим неодобрением, которое я объяснял моим вниманием к Ла Кукараче.

— "Крокетт", старая добрая техасская кличка, — продолжал Эльмо. — Она еще больше укрепляет мою дружбу к тебе, малый. Но в любом случае, Черепуша, я обдумал твое положение. Тут под погрузкой стоит товарный реактивник. Он может доставить тебя на север в Амарильо-Кучильо, да только грузиться ему еще неделю, не меньше — мы, техасцы, занимаемся коммерцией не спеша. А потому Билл согласен отпустить тебя под мой надзор, и мы с тобой навестим губернатора Техаса. А уж то, что ему не по силам, не по силам никому. И вообще, гости из космоса у нас бывают не каждый день. Губернатор, конечно, захочет послушать новости о запретных землях в небе. Кто знает, вдруг они окажутся далеко залетевшими обломками Техаса? Черепушка, никаких возражений! Ты испробуешь мое гостеприимство, даже если мне придется связать тебя по рукам и ногам.

— Ну, а теперь, — продолжал он, обернувшись к карликам, — берите его вещи, гнусные малютки-конквистадоры, не то я продам вас в киборги! — Он отвернулся от карликов и окликнул мою возлюбленную: — Запали-ка для меня марихуанку, Лапонька, и pronto![5] Не то весь твой гардероб я верну в театр для покрытия убытков, а тебе оставлю только средневековый мешок из-под лука!

Терпеть не могу, когда мной командуют, особенно со снисходительностью старшего братца. Не понравилась мне и манера Эльмо разговаривать с обворожительной нимфой, но его предложение меня устраивало. Тем более, что я не собирался покидать Далласа, пока не свыкнусь с притяжением и — подстрахуй Эрос! — не схожу на свидание при луне. Ведь даже и теперь малютка, ухватившись за широкий пояс Эльмо, гибко вскочив на его чуть согнутое могучее бедро и приклеив тлеющую сигарету к его выпяченной нижней губе, успела послать мне многозначительную улыбку и затрепетала ресницами в предвкушении грядущих восторгов.

Эльмо глубоко затянулся марихуановым дымом, его глаза остекленели, потом лихорадочно засверкали, и он крикнул:

— А ну, мексы, марш вперед! Пошли, Черепуша, время! Трое карликов несли каждый по одному черному с серебряными ремнями пневмосаквояжу с моими пищевыми концентратами, запасными батарейками, зимней одеждой, париками и прочим. Они все еще поглядывали на меня с ужасом. Я последовал за Эльмо в десятифутовый проем, они юркнули в более низкий, чуть было не задев головой притолку, а моя смуглая красоточка порхнула за ними, гордо откинув головку.

И тут стало ясно, почему их спины согнуты.

Сокрушительность этого открытия вкупе с моими тщетными попытками отыскать векторные изменения в полу центрифуги, видимо, была причиной того, что я еле семенил на временно негнущихся пятифутовых ногах — во всяком случае, Эльмо оглянулся и воскликнул:

— Черепуша, сынок! Ты шагаешь так, будто в первый раз встал на ходули, или тебя хватил легкий паралич! Может, наша мексиканская дверь тебя чуток удивила. Но таков уж один из чудесных глубоко продуманных техасских обычаев, которые обеспечивают наш преславный образ жизни. Видишь ли, Черепуша, человек может почувствовать себя полностью свободным, только если вокруг в достатке людей второго сорта, чтобы он мог ими помыкать. Таков великий парадокс свободы, впервые открытый прото-техасцами, античными греками, которые могли сжигать рабов, сколько их душе было угодно. Хотя, по-моему, они не так уж чтобы очень их жгли до эпохи Нерона, а то и до открытия бензина.

— Да, кстати, Черепуша, — продолжал он, — буду весьма тебе обязан, если ты застегнешь свой плащик и нахлобучишь капюшон пониже. Мексы — суеверный народец. Даже если их киборгизировать, нелепые первобытные страхи все-таки приводят к коротким замыканиям. Моих троих ребят я устроил, а Лапонька — сучка хладнокровная, но мне не хотелось бы, чтобы из-за тебя в Далласе начались уличные беспорядки. История доказывает, что с человеком, впервые попавшим на улицы Далласа, может случиться что угодно — и частенько весьма и весьма скверное.

Я последовал его совету, но от словесного ответа воздержался и удовольствовался суровым взглядом по его адресу, втянув при этом щеки, чтобы усилить сходство моей головы с черепом. И бесшабашно прибавил шагу.

— Должен признать, паралич очень и очень активный, — заметил Эльмо.

Глава 2. ДАЛЛАС, ТЕХАС

Когда научным, инженерным и паравоенным коллективам международного мега-спутника Циркумлуна был отдан приказ перенести третью мировую войну в космос, они отказались его выполнять, полагаясь на хартии ООН. От отчаяния и в отместку стороны, воевавшие на Земле, перестали признавать ООН, наложили эмбарго на все грузы, предназначавшиеся для Циркумлуны — продовольствие, горючее, металлы, медикаменты и прочее, а также объявили вне закона взбунтовавшихся там граждан. Циркумлунцы, распоряжавшиеся космическими эскадрами и практически уже создавшие самостоятельную экономику на лунном сырье, объявили себя независимой нацией. Эту акцию "длинноволосых" восторженно приветствовали еще более длинноволосые космические бродяги — в свое время хиппи, битники, изгои, актеры, писатели, пачуко, апачи, цыгане и другие самозваные бунтари, паразиты (или симбиоты — это уж как взглянуть на дело) добропорядочных циркумлунцев, обитающие в собственном улье из дурапластиковых пузырей, подвешенных к Циркумлуне и известных под названием "Мешок". На протяжении жизни пяти поколений между Террой и Циркумлуной не было никакой торговли и практически никаких сношений, поскольку вторая была сосредоточена на проблемах выживания, а первая переживала культурные катаклизмы из-за разрушенной экономики — наследия третьей мировой войны, которая, уничтожив положенные миллиарды жизней, угасла сама собой. Когда столетие спустя так называемый Интердикт был отменен, первые циркумлунцы и мешковцы, рискнувшие измерить бездны тяготения и навестить Землю, поразили ее обитателей, однако для космонавтов представшая перед ними Терра явилась даже еще большим шоком.

"Мать-Земля, Отец-Космос", краткая история Циркумлуны, составленная Джоном Вашингтоном и Иваном Оляпиным.

Я проковылял под слепящие лучи, и вокруг меня завертелась широкая панорама — по двадцать раз в минуту, по одному полному обороту каждые три секунды: десятки техасских великанов, сотни жилых комплексов из металла и стекла, тысячи торопливых мексиканцев (почти все в толстых металлических ошейниках с коротенькими антеннами), а с ними и синее небо, пухленькие облака и ослепительный диск солнца.

Вся вселенная превратилась в одну гигантскую центрифугу, а я, пылинка, крутился почти в самом ее центре под осью в каком-нибудь десятке ярдов у меня над головой. Я шатался и качался на ногах-ходулях, ожидая, что небо лопнет и космос разлетится вдребезги.

Тут я осознал ошибку, и кружение прекратилось с такой внезапностью, что я чуть было не растянулся на земле.

То, в чем я усмотрел центробежную силу, воздействию которой минуту назад подвергался среди нарисованных техасцев и индейцев, было всего лишь нормальным притяжением Земли.

В этот миг я узнал, что можно без конца и тщетно втолковывать человеку, всю жизнь проведшему в невесомости, что человеческие чувства не способны отличить воздействие ускорения, которое ему известно, от тяготения, ему незнакомого. Можете объяснять ему, пока у вас не сядет голос. А он все равно будет внутренне убежден, что тяготение ощущается по-другому, что оно вцепляется невидимыми клейкими пальцами, что оно таит в себе порчу невообразимых кубических миль почвы, скальных пород, магмы, субстанции раскаленного ядра и всех прочих грязных планетарных ужасов.

Не успел я с помощью познания через опыт избавиться от одной иллюзии, как тотчас поддался другой: у меня возникло ощущение, что я попал в безвоздушное пространство.

Когда человек, всю жизнь проведший на нульгравном спутнике в обширном, но ограниченном доме со многими помещениями, вдруг впервые выходит из замкнутых стен на планету, он инстинктивно перестает дышать. Не от удивления или изумления, хотя присутствуют и они, но просто потому, что для него существует лишь одна аналогия: оказаться в открытом космосе без дыхательного аппарата. Не замечая ни земли под ногами, ни гравов, прижимающих его к ней, он машинально воспринимает небосвод, как вакуум, а здания вокруг — как герметизированные обиталища, куда он должен вернуться за несколько секунд или погибнуть. Я затаил дыхание.

Но не побежал и не прыгнул (последуй я этому естественному импульсу, так приложился бы носом к Техасу) по кратчайшей траектории к двери или окну. Быть может, первое познание через опыт ускорило второе, но, еще пошатываясь, я заставил себя с силой выдохнуть и набрать полные легкие густого воздуха, который здесь, под открытым небом, оказался довольно зловонным. Открыв, что я нахожусь отнюдь не в вакууме, я разгадал и тайну моего баса. Всю жизнь — и даже на "Циолковском" — я дышал легкой кислородно-гелиевой смесью с небольшим процентом двуокиси углерода и водяных паров. Теперь же я поддерживал свою жизнь густой ведьминской похлебкой из того же кислорода, но варящегося в котле атмосферного давления вместе с азотом и целым набором жутковатых примесей. В более плотной атмосфере голос становился басистее. Проще простого — но разобраться тут можно только после того, как это произойдет с тобой.

Взглянув вокруг себя и вниз, я обнаружил, что по указанию Ла Кукарачи три слуги Эльмо бросили мои саквояжи и окружили меня, чтобы подхватить, когда я наконец перестану шататься и упаду.

Эльмо весело крикнул:

— Пьян, приятель? Вот уже не знал, что вольный воздух Техаса настолько пьянит непосвященных. Но я забыл! Ты ведь мешковец, вспоенный денатурированным кислородом с духами!

Я перестал шататься, но меня уже окружила целая стайка маленьких мексиканцев, а парочка самых крохотных даже теребила мой плащ, и почти все они взывали ко мне:

— Bendiganos, padre![6]

Весьма живописная кучка оборвышей, состоявшая по большей части из женщин и детей. И никто из них, слава Диане, не носил отвратительного металлического ошейника.

Я настолько актер, что сумею сымпровизировать в любой нежданно доставшейся мне роли, а потому я высунул из-под плаща два пальца и ласково пророкотал:

— Benedicite, mis ninos у ninas! — и перевел на всякий случай: — Благослови вас Бог, дети мои.

Благодаря плащу и капюшону, они вполне могли принять меня за очень высокого падре или монаха — даже за черного францисканца.

Мой незамедлительный ответ на их просьбу, казалось, полностью их удовлетворил, потому что они уже расходились, когда Эльмо прогремел:

— Отвяжитесь от божьего человека, пока не сбили его с ног своими четками, эй вы, богочокнутые малявки! Черепуша, ты великолепен, но нам надо проложить след на ранчо губернатора. Как твоя головка? Сможешь сесть на лошадь?

Я собирался ответить: "Ну, а как же, друг! Или я, по-твоему, городская крыса?", но вдруг ощутил головокружение и тошноту. Шесть лунагравов и разнообразные сюрпризы начинали сказываться на моей несколько капризной физиологии. Сердце отчаянно колотилось, качая кровь в мозг — не такой уж легкий труд, учитывая кошмарную гравитацию и мой рост. Какое счастье, что на мне сверхудобный мешкостюм, предохраняющий ножные вены от варикоза! Я выковырнул языком тонизирующие пилюльки (антигравин с глюкозой) из аптечки в щечной пластине. Даже эти крохотные легкорастворимые шарики давили язык точно осмий и соскальзывали в глотку, как свинцовые дробинки. Я запил их глотком поистине тяжелой воды из фляжки, для чего мне пришлось откинуть голову вместе с экзочерепом. Но пилюльки мгновенно помогли. Ла Кукарача одобрительно улыбнулась мне снизу, словно теперь разбиралась в моих внутренних чувствах не хуже меня самого.

Однако Эльмо уже раскрутил двадцатифутовый бич и пощелкивал им над узким экипажем, несколько более длинным, чем я. Он двигался на гусеницах по десяти колес каждый. Вид колес меня заворожил: в Циркумлуне колеса ведь можно видеть только на картинках да в талях, поскольку со сцеплением там плоховато.

Из экипажа торопливо выбирались десятка два мексиканцев, включая и кое-кого из тех, кто получил мое благословение. Эльмо добродушно покрикивал:

— Ну-ка, вон из транспортера, pronto, обезьянье ваше племя. Он требуется Черному Папе, а я пригляжу, чтобы его вернули вашему патрону. — Обернувшись ко мне он добавил: — Залазь, Черепуша, и распрями свой истомленный экзоскелет. Вообще-то мексам не дозволено пользоваться машинами с двигателями, но такой транспортер — просто игрушка и ничего больше. Тем не менее тебе он сейчас в самый раз. Я вижу, ты еще не в той форме, чтобы скакать на конях. Если на то пошло, в Циркумлуне не так уж много мустангов, да и те — дохлые клячи.

Как ни странно, тут он был прав. В Циркумлуне содержатся несколько лошадей — для старомодного изготовления сыворотки и по принципу Ноевого ковчега.

Я хотел было заверить его, что нахожусь абсолютно в форме, и мне не терпится приобщиться к искусству верховой езды, но сердце у меня еще не вполне успокоилось, и я решил поберечь энергию. Я отвесил еще один поклон на негнущихся коленях, уперся ладонями в задок транспортера, закинул ноги к передку, растянулся на дне ничком, а затем перевернулся на спину, стараясь потише лязгать экзоскелетом.

Теперь, когда моей кровеносной системе уже не приходилось столь напряженно бороться с силой тяготения, сердце забилось ровно. Я чувствовал себя почти нормально, но не видел ничего, кроме небосвода, а потому приподнял голову и огляделся.

Эльмо свернул бич и засунул его за усаженный серебряными бляхами кожаный пояс, где уже красовались два молниевые пистолета. В остальном же его костюм, насколько я мог судить, был обычным для земных бизнесменов с консервативными вкусами — вплоть до манжет, пуговиц, лацканов, воротничка и огромного галстука цвета небесной лазури с люпинами — цветком Техаса. Однако обут Эльмо был в кожаные сапоги на высоких каблуках, а на голове у него красовалась шляпа с высокой конической тульей и широченными полями. Он сидел на коне, относительно столь же огромном, как он сам. Я только поражался крепкости костей и мышечной мощи их обоих — тому, как он вскочил в седло, и тому, как конь легко выдерживал его вес. У меня даже возникло подозрение, что его костюм прячет экзоскелет, а в коня хирургически вживлены стальные опоры.

— Ага, Черепуша, — сказал Эльмо, перехватив мой взгляд, — наших лошадок мы тоже кормим гормоном. После техасцев в мире нет Божьих тварей благороднее. А теперь нажми-ка на пусковую кнопку у твоего локтя. Рычаг управления рядом с ней.

Я нажал, и наша маленькая кавалькада двинулась в путь с быстротой, пожалуй, чрезмерной для новичка вроде меня. Эльмо пустил своего коня шагом, но шаг этот был очень размашистым. Прямо за ним трусила на ослике Ла Кукарача — теперь я понял, чем объяснялись диспропорции в стенной росписи центрифуги. Моя возлюбленная ехала по-дамски, то и дело одаривая меня через плечо милыми улыбками. Процессию завершали три мексиканца, поспешая рысцой с моими саквояжами. Ну, эту диспропорцию я мог исправить.

— Сеньор Эльмо, — крикнул я, — прикажите вашим слугам положить мой багаж в транспортер и забраться в него самим. Он не будет перегружен — даже со всем металлом масса моя невелика.

— Забудь, Черепуша! — прогудел он в ответ. — Мексам не положено ездить рядом с человеком техасского роста, пусть тощим и несуразным на вид. Лично я немало постранствовал на своем веку и терпим к неприличиям, но у далласцев слюни высохнут от негодования.

— Мне саквояжи нужны как подушки, — объяснил я. — Чтобы с удобством обозревать даласское слюноотделение и прочее, а также видеть путь впереди.

— Тогда ладно. А про второе забудь. Разуй зенки, приятель. И увидишь куда более, чем подрыгивание техасского кадыка. Эй, мексы, подоприте хребет моего гостя его саквояжами!

Я намеревался настоять на своем, но все три мексиканца, укладывая саквояжи мягкой грудой мне под голову, посматривали на меня так опасливо и столь явно жаждали занять свое место в арьергарде, что я решил покуда отложить лекцию о человеческом равенстве.

Признаюсь, смотреть вокруг было на что, хотя почти все представлялось мне фантастическим кошмаром. Точно стереомонтаж, когда каждая камера поставлена на свою скорость, причем практически весь материал дается в одной плоскости — Терра ведь плоска, как лепешка. Начать со зданий, которые словно кубические спутники беспорядочно теснились, поднимаясь в многокомнатную длину… нет, в высоту… короче говоря, торчком, своим металлом и стеклом напоминая мне Циркумлуну. Периодически здания рассекались коридорами… то есть улицами. Далее, техасцы, — одни верхом, другие в медленно двигающихся экипажах, третьи прогуливающиеся пешком. Более молодые выглядели более высокими, чем более старые, и я заподозрил, что гормон обладает кумулятивным действием.

Двигаясь втрое быстрее, вокруг сновали бесчисленные мексиканцы, все согбенные до одного стандартного роста. Примерно шестьдесят процентов были в металлических ошейниках с антеннами, и эти с бешеным усердием занимались всяческими строительными работами. Здесь здания разбирались, там собирались, устанавливались гигантские опоры, рылись гигантские ямы. Мне даже показалось сперва, что ошейниковые рабочие способны ходить вверх и вниз по стенам — зрелище привычное для обитателя космоса. Однако затем я разглядел, что тех, кто сновал по вертикальным плоскостям, поддерживают тонкие канаты, по которым они быстро взбирались и спускались.

Может показаться удивительным, как это я умудрился так много видеть, управляя незнакомым экипажем в непривычном поле тяготения. Но для того, кто всю жизнь двигался в трех измерениях, движение в двух измерениях — детская игра. Вскоре я уже управлял транспортером с такой небрежной уверенностью, что смог освободить руку, чтобы привести в порядок забарахливший коленный моторчик, на что мне понадобились лишь считанные секунды. В сильном же обалдении я был, когда возился с ним в центрифуге!

Вскоре я заметил, что привлекаю общий интерес. Лица ко мне техасцы не поворачивали, зато скашивали на меня глаза и замедляли шаг. Безошейниковые мексиканцы откровенно пялились на меня, но, наоборот, ускоряли шаг и старались обойти нашу процессию подальше. Ошейниковые же двигались мимо без единого взгляда в мою сторону — эдакие миниатюрные тракторы, к счастью не подминающие под себя людей.

Быстрота всех согбенных меня поражала. Отец подробно описал мне мексиканцев. Мое воспитание и образование строилось на строго внушенных принципах расового и национального поведения, поскольку в театре они чрезвычайно важны. Отец заверял меня, что все мексиканцы низкорослы, носят серапе и широкополые шляпы, ходят босыми и проводят свои дни, привалившись к глинобитным стенам, покуривая коноплю и предаваясь сну с короткими перерывами для стрельбы из револьверов.

Но эти мексиканцы были совсем другими, если не считать низкого роста и босоногости.

И вообще типы среди них были самые разные. Вдруг ко мне подковыляли крохотные мексиканские карапузы, очаровательные, как черные котята, и осыпали меня цветами, видимо, приняв за покойника, направляющегося на погост. Во всяком случае, когда я приподнял и повернул голову, чтобы получше их разглядеть, они бросились врассыпную.

Ла Кукарача придержала своего ослика и теперь трусила возле меня. Заметив мой интерес к ошейниковым мексиканцам, она презрительно объяснила:

— Киборги. Estupidos — дурачки. Ошейники передают им распоряжения и счастье. Прямо в жилы и нервы. Десятники управляют ими дистанционно. Если управляют! — Последнюю фразу она добавила потому, что две вереницы киборгов столкнулись и суматошно забегали, стараясь разобраться, кому куда идти. Ну, точь-в-точь муравьи, которых я однажды наблюдал в ящике между травинками.

— И они так всегда? — спросил я с ужасом.

— Нет, нет, — успокоила она меня. — Только в рабочее время. Остальные десять часов они существуют как люди в ту меру глинобитного духа, которую еще сохраняют. Главным образом едят, совокупляются и спят. Мои соотечественники!

Тут я вспомнил о своих недоумениях и спросил:

— Сеньорита К., почему ваши соотечественники смотрят на меня со страхом, который в чем-то и сильнее просто страха и слабее его? Объясните мне это, пожалуйста, mi amada bonita.[7]

Она нахмурилась, быстро покачала пальцем и прошептала предостерегающе:

— Никаких нежностей до восхода луны, как я сразу тебе приказала, высокий ты недотепа! — Тем же шепотом она невозмутимо продолжала: — Сеньор Ла Крус, мои земляки — это дети. Они живут сказочками — сладкими, как сахар, и жуткими, как кровавая кость. Одна из последних повествует о Духе Смерти, высотой до небес, который когда-нибудь пройдет по Техасу. Видом он будет, как гигантский скелет — его обычно так и называют: "Эль Эскелето". Он будет швырять в свои огромные костяные челюсти и щелкать, как орешки, человеческие черепа — из тростникового сахара, говорят одни, полные мозгов, утверждают другие. Мои земляки стекутся к нему. Он даже не взглянет на них — ведь ни звезды, ни облака не смотрят вниз на простых смертных, — но поведет их к свободе.

Меня так увлекла эта яркая история, что я чуть не вздрогнул, когда звучный голос осведомился:

— Лапонька пичкает тебя слезливой жвачкой о киборгах? — Эльмо тоже придержал коня, пока не оказался рядом со мной по другую сторону транспортера. — Смотри, не верь ни единому слову, которое срывается с ее миленьких лживых губок. Черепуша, друг мой закадычный, киборги куда счастливее даже техасцев. Получают радости каждый день, как кока-колу. Кроме того, я уже объяснял, они — необходимая составная часть нашей свободы и вольности.

— Сама я думаю, что костлявые ступни призрака их растопчут, если только при виде его они не разбегутся, как побитые псы, — продолжала Ла Кукарача так, словно никто ее не перебивал. — Киборги — земляки они мои или нет — estupidos из всех estupidos.[8]

— Саркастичная сучка, а? — заметил Эльмо. — Лапонька, у тебя вместо сердца кубик. Какое счастье, что твоя холодная кровь не леденит твою кожу и не попадает ни в твои грудки, ни в твои пяточки, ни в местечко между ними.

— Моя фигура, хотя и маленькая, сложена более пропорционально, высокочтимый патрон, — ответила она дерзко. — И мой лобок имеет честь находиться точно между моей макушкой и подошвами.

— Ну-ка, Лапонька, помни о стыдливости, а о своих мыслях помалкивай, — предостерег ее Эльмо. — Не устраивай интеллектуальный стриптиз для меня и моего гостя. Женщина годится только для нормального стриптиза, будь она мекс или гринго.

— Вы желаете, господин, чтобы я тряслась как полоумная и бурчала сеньору Крусу "no sabe?"[9] Или, быть может, сбросила одежду?

— Эй, Лапонька, еще раз предупреждаю, если ты не уймешься…

Перепалка эта грозила стать неприятной, но тут я невольно прервал ее. Мы приближались к золотой — или позолоченной — статуе, изображавшей чрезвычайно мускулистого мужчину двадцати футов высотой в варварском одеянии. Из его шлема торчали очень длинные, прихотливо изогнутые рога. Правая рука замахивалась боевым топором, а левая держала наготове кольт.

— Кто это? — спросил я, тыкая в сторону статуи, закутанной в черное, ногой, потому что ехал ногами вперед, а руки у меня были заняты управлением. — Я не знал, что за время Интердикта Терра впала в полное варварство.

— Черепуша, да неужто ты не знаком с первооткрывателем Техаса и первым человеком пристойного роста на его земле? — отпарировал Эльмо добродушно-негодующим тоном. — Неужто ты хочешь сказать, что тебе неизвестны Лейф Эриксон, Поль Баньян, Большой Билл Томпсон, Джон Салливан, Уильям Рэндольф Херст, Авраам Линкольн и другие столь же великие техасцы?

— Неизвестны, — признался я, — хотя я слышал о Сэме Хьюстоне, Джиме Буи и моем тезке Дэви Крокетте.

— Ну, да, они тоже техасцы, хотя и помельче калибром, — согласился он. — Ребята Сан-Хасинто и Аламо. А старик Черный Ворон Сэм, хотя и принадлежал к нашим предшественникам, кое в чем представляется сомнительным — дружок индейцев и прихвостень янки, как поговаривают.

Я чуть было не спросил его, как насчет Юлия Цезаря и Иисуса Христа, но испугался: а вдруг и они техасцы?

Вместо этого, направляя транспортер в обход Лейфа Эриксона, я заметил:

— Кое-кто из названных вами мне известен, но я считал, что они были гражданами Соединенных Штатов и Канады.

Ла Кукарача вновь трусила впереди, хотя на прощание и одарила меня быстрой лукавой улыбкой. Эльмо наклонился ко мне с седла:

— Черепушка, как видно, твои небесные наставники знали лишь поверхностную версию земной истории, манную кашку, которую скармливают широкой публике. Поскольку нынче ты познакомишься с людьми весьма эрудированными и влиятельными, тебе полезно будет узнать хоть какие-то обрывки правды, amigo mio.[10] Республика Единственной Звезды никогда не входила в Соединенные Штаты. В одна тысяча восемьсот сорок пятом году она их возглавила, ибо видела, что их необходимо взбодрить ввиду иностранной агрессии и внутренних неурядиц. Предвидение это оказалось необычайно точным: следующие три года именно она отражала агрессивных мексиканцев, а скоро ей пришлось вести гражданскую войну — на двух фронтах сразу. Естественно, широкой публике, у которой не хватает ни мозгов, ни нутра, зато есть привычка от всего шарахаться, это было представлено аннексией. Но спикер Конгресса и сенаторы, хоть что-то весившие в Вашингтоне, всегда знали, что существует секретный договор и что согласно ему глава страны — Техас. С той поры президенты в Белом доме были только ширмой техасского истеблишмента — Франклин Делано Рузвельт, например, был марионеткой в руках нашего Джека Гарнера, очень и очень скромного вершителя всех дел. А чуть позже Линдон Великий вертел Джеком Кеннеди, хотя тот посмертно и был объявлен почетным гражданином Техаса и президентом такового, учитывая величие и ритуальную важность его кончины. С началом третьей мировой войны, после распыления Вашингтона, Нью-Йорка, Сан-Франциско и так далее, секретность утратила смысл, и Техас вступил в свои права не только де факто, но и де юре, включив в свои пределы для круглого счета как ледяную макушку, так и сухую и жаркую, заросшую джунглями задницу континента. К тому же по терапевтическим причинам нам требовалось очень много мексов.

Мои мысли потряхивало, как транспортер, — он теперь пересекал ремонтируемый изгиб улицы, увертываясь от мексиканцев, которые увертывались от него. Я сожалел, что у меня не было иных наставников в истории, кроме моего отца, который разделывался с завоеванием континента небрежной фразой: "Входят варвары с боевыми топорами", или исчерпывал падение цивилизации краткой ремаркой: "Уходят эпикурейцы, ломая руки и вопя. Идрис проносится по сцене нагая". Я знал многие подробности династической истории греков, римлян и англичан, а также был осведомлен о невротических штучках человека XX века, начиная от Ибсена и Бергмана и кончая "Зеленой комедией" и внутреннепространственной мультисценой. Но в нашем репертуаре не было более современных пьес, где действие развертывалось бы в Техасе, а потому отец проскочил этот край стремительно. Нет, конечно, перед моим отлетом он дал мне представление о Северо-западной территории и Йеллоунайфе очень подробное и точное — так мне во всяком случае казалось.

— Ну, я все сказал. Настала твоя очередь, Черепуша, — прервал мои размышления Эльмо. — Ты вроде бы упомянул про Йеллоунайфское Бюро регистрации заявок на открытие рудников? — Голос у него внезапно стал таким небрежным, а память оказалась такой прекрасной, что у меня волей-неволей зародились подозрения. Но вновь меня выручила скульптура, на этот раз абстрактная, предоставив мне возможность переменить тему. Над тротуаром на высоте метров двадцати висел золотистый прямоугольник, поперек нижней части которого было прикреплено нацеленное вниз подобие какого-то дальнобойного орудия, тоже золотистое. И прошло еще несколько секунд, прежде чем я разглядел узкий прозрачный пилон, поддерживающий эту часть абстрактного памятника.

Дальнобойное орудие было нацелено на вторую половину скульптуры — чрезвычайно сложную конструкцию из трубок, тросов, стержней, пружин и кубов — опять же золотистую, длиной примерно в мой транспортер, однако шире и объемнее. Этот фантастический ажурный отливающий золотом параллелепипед тоже поддерживался почти невидимой опорой, но всего лишь на полуметровой высоте.

— Это, — объяснил Эльмо, указывая пальцем, — окно книжного склада, через которое Освальд произвел роковые выстрелы, а это — шасси автомобиля, в котором Джек дал себя пристрелить, показав своим подвигом всем будущим президентам Техаса, как подобает мужественно уходить, когда прозвонит твой политический колокол.

— Кстати, Черепуша, — продолжал Эльмо, пригибаясь в седле и соответственно понижая голос, — то, о чем я сообщу тебе теперь, сверхзасекречено, но компания, которую мы навестим, ничего другого под своими черепными крышками не. хранит. Опасные воды, Черепуша, очень опасные, так что с моей стороны только честно снабдить тебя веслом или даже парочкой, чтобы ты мог лавировать. А может быть, и аквалангом. К тому же мы, техасцы, не слишком уважаем секретность, а предпочитаем, чтобы все было попроще, посвободнее, вроде поводьев, которыми мы управляем нашими гражданами второго класса. Как бы то ни было, а скажу я тебе вот что: наш нынешний президент Техаса чуточку мнется и не торопится последовать великому примеру Джека. Видишь ли, его не любят, но вместо того, чтобы выйти вперед и умереть, как достойно мужчине, он превратил Президентскую обитель в укрепленный форт. Более того, — поверь и возрыдай! — организовал отряд из преданных ему мексиканских дворовых! Организовал — и вооружил их! Чистейшей воды подлость по отношению к политической оппозиции. Он дошел до того, что выгнал взашей свою охрану из Вольных техасских стрелков. Дескать, у него нет гарантий, что они его не прикончат. Что, конечно, святая истина, да только не для упоминания вслух.

— Мы к нему едем?

— Нет, ты все перепутал, Черепуша, хотя его обитель и здесь, в Далласе, где вершатся все важные дела. Нет, мы направляемся на ранчо Коттона Буи Ламара, губернатора штата Техас, иными словами, губернатора штата-прародителя величайшей нации мира. И никаких сношений с гнусным вооружающим мексов тираном Лонгхорном Элиджей Остином, текущим главой указанной величайшей нации!

— Вы надеетесь нанести ему поражение на следующих выборах? Эльмо покачал головой и причмокнул.

— Нет, Черепуша, в процессе обретения истинной свободы мы давно отбросили демократическую фантасмагорию. Нематериальным плебейским голосам мы предпочли материальную, ритуально удобную благородную пулю, и вот ее-то Лонгхорн Э.О. трусливо отказывается принять. А поданные против голоса скатились бы с него как с гуся вода.

Тем временем гусеницы транспортера, копыта ослика, нагормоненный конь и шесть стертых ороговевших мексиканских подошв уже влекли нас к совершенно иной панораме. Металл, стекло, пластмассы остались позади, а в отдалении поднимался настоящий лес крохотных хижин, обитых и окаймленных яркой пестротой. Видимо, цветами, подумал я с приятным удивлением. Между ними и нами находился целый город с тесно расположенными пастельных тонов постройками — светло-лиловыми, голубыми и розовыми, — но слишком миниатюрными даже для мексиканцев. И тут я понял, что передо мною кладбище.

Между бледно окрашенными жилищами мертвых навстречу нам ковыляла, опираясь на длинный посох, фигура, подобно мне закутанная в плащ, но оранжево-желтый. Ростом она была около пяти футов, а под капюшоном пряталась одна чернота. Внезапно экзоскелет ожег холодом мою кожу под мешкостюмом. Я остановил транспортер и сел прямо.

— Мексо-Сити, — выразительно объяснил Эльмо.

С усилием я оторвал взгляд от фигуры, которая пугающе его притягивала. Впереди — с двух сторон окаймленная кладбищем, с третьей — нашей улицей, а сзади — сооружением из пастельных арок, которое я счел церковью, — поднималась даже еще более живописная металлическая конструкция, состоящая из большой круглой площадки в десяти футах над землей, куда вело несколько лестниц. Ее осенял колышущийся балдахин, опирающийся на стройные радужные колонны десятиметровой высоты.

Быстрым кивком Ла Кукарача подтвердила, что я отгадал правильно — это была музыкальная эстрада, место нашего вечернего свидания.

Но взыгравший во мне романтик оледенел, едва мои глаза обратились на приближающуюся закутанную фигуру. Я по-прежнему не мог различить лицо под капюшоном и спросил себя, кажется ли его внутренность такой черной из-за яркого солнечного света или же?..

— Вот идет проклятущий черномазый дзен-буддист из одной проклятущей береговой анархии — скорее всего из Калифорнии, где черные возобладали со времени удачного покушения на Рональда Третьего, — сказал Эльмо. — Хотя их дзены — настойчивые психи и вечно бешено протестуют, и клянчат милостыню, и самоподжигаются, мы разрешаем им свободно странствовать в пределах Техаса по великой своей терпимости. И, — он понизил голос, — по дипломатическим соображениям.

Теперь я различил под капюшоном искаженное гневом, почти чернильно-черное лицо с щелочками глаз. Благодаря смешанным бракам такой цвет кожи уже не встречается ни в Мешке, ни даже в Циркумлуне.

Часть моих опасений рассеялись. Но только часть.

Дзен-буддист остановился в двух метрах от меня. Теперь, когда он перестал хромать и выпрямился, то подрос еще на целый фут. Из-под мохнатых бровей сверкнули огромные сумасшедшие глаза, точно две налитые кровью луны, Меня сковала исходившая от него невидимая сила.

— О белая грязь с неба! — проскрипел он. — Восстань и прими на плечи свою карму.

Я нервно откашлялся.

Ухватив свой посох двумя руками, он совершенно неожиданно ударил меня по голове. Мой титановый головной убор отозвался довольно звучным "ба-ам!" Я остался цел и невредим, но был оглушен, растерян, испуган.

— Восстань, приказываю тебе, о жалкое творение из плоти и металла, гнусное порождение беломазого и машин! — вскричал он. — Восстань и прими великую судьбу, коей ты вовсе не достоин! — И занес посох для нового удара. Я чувствовал, что не в силах защищаться.

Ла Кукарача била ослика пятками, торопясь к нам, но тут плечи фигуры обвил бич Эльмо. Раздался треск, сопровождавший бледно-голубую вспышку, и буддист упал, грозя кулаками и изрыгая невнятные слова.

Вновь ловко щелкнув бичом, Эльмо обвил его гибкий конец вокруг посоха, дернул на себя, ухватил могучей лапищей и метнул словно копье в глубину кладбища, а потом принялся выбивать бичом искры возле извивающегося тела.

— Проваливай, непотребный сын Нирваны, либо я поджарю тебя, прежде чем ты успеешь облиться бензином и поджарить себя сам! — взревел он.

Буддист кое-как поднялся на ноги и заковылял между могильными памятниками, опираясь вместо посоха на судорожно вытянутую руку и злобно оглядываясь через выпачканное плечо.

— Что он такое говорил? — спросил я голосом, который от тревоги повысился почти до баритона.

Эльмо пожал плечами.

— А, эти паршивые дзены только так и разговаривают. Судьбы, кармы, перевоплощения — других-то слов и не знают! Беда в том, что они завели манеру лупить людей по головам — для подкрепления своих дурацких утверждений, если им верить. Твое счастье, Черепуша, что на тебе полушлем. Я бы отправил этого чокнутого в участок, да только у нас нет времени.

— Черный умалишенный, сеньор Ла Крус, — добавила моя милочка. — Пыль под вашими ногами. Забудьте про него.

— Но откуда он знает, что я из космоса?

Эльмо опять пожал плечами и сморщил огромную физиономию.

— У этих черных есть свои способы раздобывать сведения, — признал он.

— Кроме того, он знал, что под плащом и капюшоном я состою из плоти и металла.

— И то верно. Тут, пожалуй, надо бы разобраться. Лапонька, свяжись с Гонсалесом и компанией, выясни, что на уме у этого черномазого. Доложишь дома.

— Ага! Так я и знала, — воскликнула моя милая, и ее черные глаза вспыхнули от негодования, то ли подлинного, то ли притворного. — Я знала, что вы опять найдете предлог не взять меня на ранчо губернатора. Вы боитесь, что моя смелость поставит вас в неловкое положение?

— Послушай, Лапонька…

— Или опасаетесь, что вышестоящий захочет выменять меня у вас, и вам не достанет духа ему отказать?

— Лапонька! Отправляйся без разговоров, не то я поставлю тебя на кон в следующий же раз, когда сяду играть в покер.

— Договорились! А им придется послать на склады девушек в Сьюдад-Мехико или в Новый Орлеан, чтобы поставить что-то равноценное! Педро, Пабло, Паблито! Vamanos![11]

Ла Кукарача повернула ослика в сторону кладбища, трое согбенных побежали за ней, но она уделила мне еще один сверкающий взгляд и тремя пальцами постучала по приятной выпуклости с левой стороны груди, намекая на чувства органа, сокрытого внутри.

— Черепуша, мы зря тратим время, — сказал Эльмо. — Ты попривык к своей повозочке, так что давай прибавим ходу!

Он снял колоссальную шляпу, дважды описал ею круг над головой, завопил "ки-и-ию-пии!" и пустил своего коня тяжеловесным галопом.

Скрипнув зубами, что я умею делать с большой выразительностью, я нажал на кнопку максимальной скорости у локтя и покатил за ним, слегка подпрыгивая на моем ложе. Когда ноздря в ноздрю мы пронеслись мимо эстрады, уныние, овладевшее мной при появлении оранжево-желтого буддиста, рассеялось полностью. Мой дух взыграл. Я выполню миссию, которая привела меня на Терру, да-да! И уж конечно, хорошенько запомнив наш дальнейший путь, я вернусь сегодня к восходу луны на романтично расцвеченное кладбище, даже если мне придется присобачить к экзоскелету реактивный двигатель!

Глава 3. РАНЧО ГУБЕРНАТОРА

Техас — это блуждающая драная лента белого фашизма, без особого успеха разделяющая бездирективные черные демократии и хиповые республики Флориды и Калифорнии, занимая при этом не более 2 % территории Северной Америки. На два цента обожравшейся, духовно разбомбленной обывательщины!

"Африканская Америка" Букера Т.Нкрумы, Таскеджи, Институт Буду и Политехническая библиотека.

Техас — это безмятежный сверхштат, протянувшийся от экватора до Сибири. Окаймленный мелкими беспорядочными черными анархиями на задушенных водорослями побережьях, он вдохновляет и благостно контролирует верхнюю половину Нового Света.

"Континент Единственной Звезды" Сэма Хьюстона Липински, Техасский университет при "Миннеаполис-Пресс"

Мой экзоскелет подчинялся миоэлектрическим импульсам безупречно, и, ускорив последние шаги, я вступил в парадное патио губернаторского ранчо "Дивный Сюрприз", заметно опередив Эльмо, а также семенящих дворовых слуг в лиловых штанах до колен и лиловых куртках с галунами, но босых, как Гонсалес и компания. Они высыпали двумя конвергирующими толпами из мексодверей по сторонам грингодвери.

Тут я остановился и выпрямился во весь рост, чтобы дать им возможность неуклюже сгрудиться за моей спиной. Я научился перехватывать эффектный выход у других актеров еще до того, как начал играть Тома Сойера, Странного Джона, Джонни Кросса и маленького лорда Фаунтлероя.

Когда Эльмо приступил к представлениям внезапно угасшим и даже неуверенным тоном, я почти перестал его слушать и быстро огляделся, не шелохнув ни единым экзоскелетным шарниром.

Я находился на обширной площадке с небом вместо потолка, с трех сторон обнесенной металлическими многоцветными стенами в четыре этажа высотой и вымощенной еще более пестрыми мозаичными узорами из отшлифованных минералов — возможно, мрамором из разных каменоломен. С четвертой стороны в некотором отдалении виднелось несколько деревьев и много узких башен в форме срезанных крокусов. Две из них были в пять раз выше остальных, соответственно шире и выглядели заметно поновее. Все они отбрасывали длинные предвечерние тени.

Ближе — кончаясь метрах в двадцати от того места, где я стоял — простирался обширный колышущийся прямоугольник, в котором отражалась небесная синева. "Если это вода, — подумал я, — то ее должно хватить на целое озеро!" Во всяком случае, ее было много больше, чем в главном плавательном объеме Циркумлуны. Над ней на ажурной опоре торчала длинная широкая доска, и мне вспомнились пиратские истории — про пленников, которых заставляли "ходить по доске".

Совсем близко, каждый на отдельном многоподушечном ложе с низкими столиками по обеим сторонам, располагались пятеро техасцев мужского пола, одетых более элегантно — и уж во всяком случае более аккуратно, — чем Эльмо, все с благородными рублеными лицами обитателей Дальнего Запада середины XIX века. (Говорят, что разделы земных искусств в видеотеках Циркумлуны и Мешка заметно богаче земных.) Как и у Эльмо наиболее внушительной частью их фигур были ноги — для того, чтобы поддерживать при шести лунагравах массу, соответствующую восьмифутовому росту, требуются мощные опоры.

У всех в руках — или рядом на столиках — были стаканчики с янтарной жидкостью, почти все курили длинные тонкие сигареты. Вокруг бесшумно сновали дворовые, прислуживая им. В воздухе стоял запах разогретой пластмассы.

Полулежащих техасцев окружала аура власти, более впечатляющая, чем красивая внешность; им были присущи те или иные поведенческие сдвиги, которые сопутствуют обладанию властью. Самый ближний сжимал в согнутых трубочкой пальцах стопку блестящих желтых кружков и позвякивал ими в ритме вальса. Другой, подсунув под белоснежную рубашку три пальца, почесывал солнечное сплетение. У коротко подстриженного лицо дергалось от семисекундного тика, который, казалось, вот-вот заставит выпасть из его левого глаза большой монокль.

Я с одобрением заметил, что, слушая Эльмо, они смотрели на меня.

— …и у него большие интересы в горнодобывающей промышленности Северного Техаса, — закончил Эльмо к большому моему раздражению. Болтливый гадальщик на кофейной гуще! (Впрочем, первым распустил язык я, когда приходил в себя после усыпления.)

Спокойным жестом я снял плащ с капюшоном и уронил его на ближайшего из дворовых слуг. Плащ окутал его с головы до ног, но я даже не взглянул, как он будет из него выпутываться.

С еле заметным поклоном я медленно поворачивал лицо, словно панорамирующую камеру, озирая полулежащих техасцев, и неторопливо произносил самым низким своим голосом на пределе слышимости с нервотреплющими субтонами:

— Могущественные, мудрые вельможи, властители мои! Явился я, чтоб принести привет вам из внеземной вселенной.

(Отец, указывая на бешеное человеческое тщеславие, присущее всему нашему виду, — я и сам не свободен от некоторого самодовольства — рекомендовал мне: "Кидай лесть лопатой, Кристофер, и не стесняйся заимствовать побольше у бессмертного Барда. Он ведь сам заимствовал направо и налево".)

Мой бас и гордая солдатская осанка произвели на техасцев сильное впечатление. Безошибочный сценический инстинкт надоумил меня воспользоваться вступительной строкой из речи Отелло, великого венецианского полководца.

Затем я поклонился чуть-чуть ниже — но только чуть-чуть! — человеку, к которому первым обратился Эльмо.

— Губернатор Ламар, — сказал я, — ваше превосходительство, я приношу вам особые приветы от Циркумлуны и Агрегата Воздушных Объемов! — И поглядел на него властным взглядом.

Словно загипнотизированный (кто знает всю меру моих сил? Во всяком случае, не я), губернатор медленно поднялся на ноги, сняв две недвижимые пылинки со своего темного пиджака — это была его особая привычка. Он был наиболее худощавым из всех и выглядел чуть более исполненным достоинства.

— Мистер Ла Крус, — сказал он, — меня очень огорчают неудобства, которые причинил вам плохо осведомленный пилот — быть может, он счел Даллас единым космопортом для всех частей нашей обширнейшей страны, что понятно, но я рад возможности приветствовать вас в Техасе. Мы встречаем не так уж много космовиков, сэр… — Он прервал свою речь, чтобы большим и указательным пальцами снять что-то невидимое с рукава.

— А я, сэр, — подхватил позвякиватель золотыми монетами, поднимаясь на ноги вслед за Ламаром, — Атом Билл Берлсон, говорю вам: "Добро пожаловать в Даллас" в качестве мэра такового. — Его серые глаза осмотрели меня с головы до ног. — Прошу прощения, сэр, но я еще не видел человека, столь худощавого… нет, еще раз прошу прощения, столь испитого, как вы, и тем не менее пребывающего в мире живых. Мы слышали о жутких пытках, которым предаются интеллектуально пьяные заправилы Циркумлуны, от чьей тирании, полагаю, вы бежали, но мне в голову не приходило, что простое морение голодом на протяжении лет… или десятилетий… Я поднял руку, прерывая его речь, и произнес напевно:

— Имея в своем распоряжении энергию и массу, пусть самую минимальную, человек способен приспособиться к выживанию в любой среде. В нагреваемом солнцем нуль-граве, то есть в невесомости, потребность в мышцах и жире крайне мала. Мы становимся худяками или жиряками или накачиваем большую мускулатуру с помощью безгравных упражнений в зависимости от темперамента — эстетического, пикнического или атлетического. Я, сэр, как вы видите воочию, принадлежу к худякам. Однако я не понял, почему вы упомянули тиранию. Циркумлуна и Агрегат Воздушных Объемов представляют собой технократические демократии.

Кто-то еще из власть имущих спросил, не вставая:

— Согласно нашим сведениям Циркум и Мешок были населены только длинноволосыми. Ну, я человек простой и говорю прямо. Вы — один из них, мистер Ла Крус?

Говорил самый дюжий и самый толстоногий из них всех, чья особая привычка заключалась в том, что он выдавливал между большим и указательным пальцами черный цилиндрик, который удлинялся до двух дециметров и сокращался почти в ничто, не меняя диаметра. Странная игрушка… Но мне следовало ответить на его вопрос.

— Пусть моя бритая макушка послужит вам ответом, мистер…

— Я не счел нужным упомянуть про белокурый по плечи парик у меня в багаже и поглядел на техасца властным взглядом, который не подействовал: во всяком случае, он не встал.

Подал голос еще один невстающий — чесатель брюха, с которым, как я теперь осознал, о чем-то пошептался Эльмо.

— Вроде бы у тебя есть капиталовложения в горную промышленность Северного Техаса, приятель? — Он продолжал почесываться. — Но с кем ты?

— Сам по себе, — тотчас ответил я, пожимая плечами. — Ну, и, конечно, я весьма обязан мистеру Эрпу, который любезно позаботился обо мне в космопорту.

— Вот-вот, — поспешил подтвердить Эльмо, тоже словно оправдываясь. — Святая правда, как открытые карты в покере.

Я бросил на него свирепый взгляд. Однако он только обиженно уставился на меня. Хотя Ламар понял смысл моего взгляда.

— Разумеется, никому из нас в голову не придет поставить под сомнение слова мистера Ла Круса, — произнес он торжественно. — Кстати, мне следовало бы представить… — Но он умолк и принялся подозрительно отскабливать кончиками ногтей краешек идеально острой складки своих брюк, где не было даже намека на пылинку.

— И никаких капиталовложений в горную промышленность, — поторопился я сказать, — у меня нет. Мистер Эрп неверно понял мои слова. В Амарильо-Кучильо мне надо уладить одно старинное семейное дело, и ничего больше.

— Дело чести? — вкрадчиво спросил Ламар, и глаза у него заблестели. Как и у позвякивающего золотом Берлсона. Но Чесатель не дал мне ответить.

— А ты неверно понял мои слова, приятель, — гаркнул он. — Я спросил, с кем ты, не в смысле, кто тут с тобой и прочее, а просто: с кем ты!

— Боюсь, мне не совсем ясно, — вежливо сказал я. — Когда? Где?

— Да где угодно. И в любое время. А лучше всего теперь. С кем ты?

Я поглядел вокруг довольно беспомощно, но с мужественно веселой улыбкой, рассчитанной на завоевание симпатий зрительного зала.

— Какая-то шутка, джентльмены? — спросил я наконец.

— Вовсе не шутка, — отрезал Чесатель прямо-таки злобно, но тут же взял себя в руки и принялся втолковывать терпеливо, словно умственно неразвитому ребенку: — Ну, вот я, до того как стал шерифом графства Даллас, был с электрокомпанией "Литтлтон и Ламар", а перед тем со "Шпионикой" Ханта, и так далее. Каждый техасец мужского пола, чего-то стоящий, всегда с той или иной компанией, если он не на государственной службе. А тогда он с правительством.

— Понимаю, — сказал я. — Ну, так я — в качестве актера-премьера — с труппой на паях "Сферический театр Ла-Круса".

— Служитель Мельпомены! — вскричал Ламар. — Моя дочь будет…

— На паях! — воскликнул Берлсон, грохнув своими золотыми, точно цимбалами. — То есть вы выпускаете акции, сертификаты…

— Ла Круса! — перекрыл его выжиматель черного цилиндра. — Так она ваша собственная? Но я точно знаю, что на Циркумлуне — сплошной коммунизм.

— Джентльмены! — Я вежливо понудил их умолкнуть, прибегнув к самому низкому регистру моего голоса, и торопливо объяснил: — Да, я актер шекспировского репертуара в невесомости. Термин "на паях" мы употребляем в старинном театральном смысле, означающем, что у каждого свое амплуа, хотя некоторые из нас заметно многостороннее, чем подразумевает это слово. Владелец же труппы — мой отец, хотя это по-своему кооператив и…

— Семейное предприятие, э?

— Да, — ответил я Черному Цилиндру. — И у нас в космосе существует собственность. Нередко частная. Если предметы и процессы никому не принадлежат и никем не ценятся, то кто о них позаботится, мистер..?

И вновь мой намек пропал втуне. На этот раз из-за последнего из полулежащих — владельца монокля. Все это время он пристально следил за мной, точно школьник, которому не терпится продекламировать стихи или показать фокус, непрерывно ерзал на своем ложе и так морщил лицо вдобавок к тику, что я каждый раз поражался, почему круглое стеклышко, превращавшее его левый глаз в совиный, не вылетает наружу.

Теперь, точно не в силах больше совладать с собой, он вскочил на ноги и кинулся в мою сторону, а облаченные в лиловое слуги шарахнулись вправо и влево, очищая ему дорогу. Он остановился передо мной и, пригибаясь и выпрямляясь, обозрел мой экзоскелет. Его пальцы порхали над ним не прикасаясь. Последнее, возможно, потому, что я выпрямился и, сложив руки на груди, посмотрел на него неодобрительно.

— Я чрезвычайно интересуюсь… механизмами, — сказал он с увлечением, но конфиденциальным тоном, как человек, который сообщает вам: "Самобичевание меня заводит". — Особенно протезными. А также роботами. Прелесть, ну, прелесть! Скелет, творение Природы, воссозданный в металле с тысячами улучшений! Какие крохотные сервомоторчики и явно мощные! Какая экономичность в расположении батареек! Насколько я представляю себе, без этого бесподобного механизма вы были бы здесь… абсолютно беспомощным?

— Да, даже при одном лунаграве, не говоря уж о шести, — признался я, несколько расслабившись от его восклицаний. — Мистер…?

Однако он только продолжал рассыпаться в восторженных похвалах.

— И какой бесподобный двойник… вернее, симбиот, ваше собственное тело! Словно его специально создали именно для этого несравненного протеза, и никакого другого! Кости и металл в дивном слиянии, в гармонии…

Я окончательно почувствовал себя красавицей-невольницей, выставленной в полной наготе на всеобщее обозрение для продажи с аукциона. И, когда техасец попробовал обойти вокруг меня, я начал поворачиваться, чтобы все время оставаться к нему лицом. Он ускорил шаг и тут же метнулся в обратную сторону, но так и не сумел зайти мне за спину. Этот глупый балет все продолжался. Я принялся проделывать гимнастические движения — главным образом сгибать колени, вертеть головой и протягивать перед собой руки, только-только не задевая его щетинящуюся волосами макушку, но он даже глазом не повел, настолько я его заворожил. Мне стало ясно, что он должен быть немецкого происхождения: это объясняло и короткую стрижку, и монокль — непременные принадлежности театрального немца.

Губернатор Ламар, до этого момента совершенно поглощенный особенно трудной охотой за пылинкой, заподозрив ее наличие на левом плече возле воротника, теперь положил конец нашему нелепому па-де-де.

— Профессор Фаннинович! Удовлетворением научной любознательности можно будет заняться позднее, если наш гость даст согласие. Мистер Кристофер Крокетт Ла Крус, разрешите представить вам профессора Круппа Фанниновича, возглавляющего инженерный факультет Техасско-Далласского университета.

— Очень приятно! — заверил меня профессор с чувством, однако его глаза продолжали шарить по моему экзоскелету.

Взгляд губернатора начал скашиваться на правое плечо, но с видимым усилием он посмотрел перед собой и продолжил:

— Кроме того с вашего разрешения, сэр, вам хотят быть представлены Чапарраль Хьюстон Хант, главнокомандующий техасских вольных стрелков, и Большеногий Чарли Чейз, шериф Далласа. — Губернатор показал на Черного Цилиндрика и на Чесателя. — Но, мистер… или если вам угодно, сеньор Ла Крус, я бросил тень на свое гостеприимство. Я послал за моей дочерью, желая познакомить вас с ней, но раз она задержалась, не хотите ли раскинуться? — Он указал на пустое ложе поблизости. — И перекусить? Профессор, может быть, и вам будет удобнее опять раскинуться?

— "Сеньор" подходит больше, — ответил я, поддавшись очередному порыву, и аккуратно опустился на указанное мне ложе. Фаннинович кротко последовал рекомендации губернатора, хотя откровенно сожалел, что лишился возможности вблизи наблюдать за сгибанием суставов моего экзоскелета.

— Благодарю вас, — сказал я губернатору, причем искренне. Двадцать минут стояния на титановых подошвах меня заметно утомили. Я проглотил все три мои пилюльки и чуть было не закрыл глаза, как вдруг заметил, что губернатор слегка нахмурился, вопросительно глядя на меня. Он перевел взгляд на Эльмо, потом опять посмотрел на меня, нахмурившись чуть больше. Я поколебался, но ответил легкой улыбкой и кивком.

— Мистер Эрп, — сказал губернатор, — садитесь тоже. Вон туда. — И указал на ложе чуть в стороне от нашего круга. Эльмо поторопился принять приглашение, пристыженно послав мне благодарную улыбку.

Тем временем дворовые уже поставили на столик справа от меня стаканчик янтарной жидкости, позвякивающей ледяными кубиками, а на глубокий золотистый поднос на левом столике положили длинную тонкую сигарету, уже раскуренную с помощью хитроумного ручного приспособления. Но прежде, чем взять стаканчик или сигарету, я вновь оценивающим взглядом смерил окружающих меня техасцев. Мексиканцами можно было заняться и попозже, к тому же выглядели они все одинаковыми, как однояйцовые близнецы-киборги, если не физически, так психически.

Техасцы, казалось, разделялись на две группы. Губернатор Ламар и мэр Берлсон меня умасливали. Шериф Чейз и вольный стрелок Хант, хотя они, когда губернатор представлял их мне, коротко кивнули и еще короче улыбнулись, настроены были недружелюбно. Почему — в обоих случаях — еще оставалось установить.

Но хотя бы роль Эльмо была мне теперь совершенно ясна: своего рода мелкий политический прихлебатель, который ради мелких милостей, пусть даже еды, питья и возможности побыть в обществе власть имущих, ищет способы угодить этим последним — например, привозит к ним попавшего не туда космовика, как мог бы привезти странствующего полоумного миллионера или хорошенькую певичку. Да, в Эльмо я разобрался, и мой вывод подтвердился, когда он быстро ухватил и стаканчик, и сигарету, да еще послал слугу за большим блюдом с закусками. К возникшему у меня дружескому чувству к нему примешалось снисходительное презрение.

И, наконец, профессор: сама техническая любознательность, что делало его наиболее легкой жертвой словесной атаки, к которой я намеревался приступить, чтобы по-настоящему их всех очаровать — по необходимости первый тактический прием любого путешественника в чужой стране.

— Сэр, — сказал я ему, — вопреки тому, что ваша фамилия имеет польское звучание, вы, простите мою прямолинейность, очевидно по происхождению немец! наследник тевтонского технического гения.

— Вот именно! — Он так энергично закивал, что я не сомневался: уж теперь-то он монокль выронит. — Только в Техасе, сэр, и на примыкающем к нему Юго-Западе мог баварец обрести духовную родину вдали от родины. Мой пра-пра-прадед прибыл сюда с первыми "фау-два".

— Во время Атомной войны? — спросил я учтиво.

— Нет. Во время второй мировой войны, а не третьей, — объяснил он. — И "фау-два" не имели ядерных боеголовок (мой предок горько об этом сожалел!), хотя были первыми истинными космическими кораблями.

— Скажите, джентльмены, — обратился я ко всем сразу, — каким образом Техас спасся от атомизации, которой, насколько я понимаю, подверглась вся остальная Северная Америка?

— Благодаря сверхпредвидению Линдона Первого и его ближайших преемников! — Просветить меня взялся мэр Берлсон. — Отдавая себе отчет, что здесь находится истинное сердце континента, они обнесли штат оборонительной стеной из баллистических ракет, и, положившись на местное умение проникать в земные недра, используя такое преимущество, как естественные пещеры, обеспечили его сетью антиядерных укрытий самого глубокого и прочного типа, создав Техасский Бункер, называемый также Хьюстон-Карлсбад-Пещерно-Денвер-Канзас-Сити-Литл-Рок-Пентаграмма… А может быть, Пентагон. Мера, продиктованная глубокой государственной мудростью, сеньор Ла Крус, и у нас есть причины быть им за нее вечно благодарными.

— И, когда, наконец, разразилась Атомная война, — подхватил профессор Фаннинович с почти злорадным волнением (ну, уж теперь-то монокль вылетит наверняка!), — Россия, Китай, Франция, Англия, Черная Африка, моя собственная разделенная и измученная историческая родина и все окружение Техасского Бункера были разбиты, изуродованы, разнесены вдребезги, здесь уютно выжил мужественный дух Ассирии, Македонии, Рима, Баварии и доблестных буров!

Тут тик все-таки совпал с заключительным взвизгом, и монокль выпал. Но к некоторому моему разочарованию Фаннинович ловко поймал его в левую ладонь и мгновенно водворил на прежнее место.

Тем временем я сделал первый из трех глотков, которыми ограничиваю употребление спиртных напитков — очень маленький глоток, так как жидкость оказалась крепкой — и дважды затянулся марихуановым дымом, которого прежде ни разу не пробовал. Вскоре меня охватило приятное убеждение в радости бытия, а все, что я видел и слышал вокруг, начало аранжироваться в симфонию, и даже позвякивание монет мэра Берлсона идеально вплелось в общий великолепный ритм. Сначала, признаюсь, было нечто зловещее в согласованных движениях и звуках, снимавших напряжение власть имущих: ТИК… звяк-звяк… пальцы почесывающие… пальцы выдавливающие… еле слышный щелчок большого и указательного пальцев… ТИК. Но вскоре и это все утонуло в общем блаженном хороводе.

— Сеньор Ла Крус, — заговорил мэр Берлсон, — я не сомневаюсь, что вы из космоса. Да и как же иначе, когда я вижу это прекрасное устройство, без которого земное тяготение оказалось бы вам не под силу. Однако "Крокетт" в вашем имени и ваш рост наводят на мысль, что вы по происхождению техасец, получивший гормон. Гормон же этот сверхсекретен, сэр. Низшие слои общества и остальной мир еще не настолько выросли, чтобы им можно было вверить корпулентность. Нам бы не хотелось думать, сэр, что длинноволосые Циркумлуны знают его тайну.

Я ответил словами мечтательными и поэтическими, но произнесенными безупречно в смысле дикции и, естественно, глубоким басом:

— Род мой, бесспорно, мог произойти из Техаса. Хотя точных доказательств нет, ибо мой дед вознесся в Мешок из Испанского Гарлема города Нью-Йорка. Тем не менее "Крокетт" в моем имени несет в себе намек, а линии наследственности сплетаются в таинственные извивы, столь же прихотливые, как изгибы вон тех облаков, что плывут наверху, чаруя наш взгляд. Но что до вашего опасения, мэр, то успокойтесь: в невесомости человеческий рост, свободный от оков тяготения, совершенно неограничен. Мой дед был худощав и высок, мой отец еще более худощав и высок, а я — еще более. Моя мать также порядочного роста, хотя ей благоугодно было стать жирнячкой.

Уже начинало смеркаться, однако все вокруг меня казалось удивительно, сверхнормально ясным и четким до малейшей детали.

Я сделал еще один малюсенький глоток. янтарной жидкости, но сигарету положил на поднос: даже такой дозы было более чем достаточно для моей утонченной физиологии. То же, впрочем, относилось к любым лекарственным средствам. Мои чувства достигли высшей гармонии — к чему же ее портить? Я испытывал удивительное физическое блаженство и покой. Левую титановую пятку я поставил на правый титановый предохранитель конца стопы, то есть для удобства скрестил ноги, взяв пример с кое-кого вокруг, и продолжал:

— И все же я чувствую себя здесь как у себя дома, то есть я техасец по духу, если не по происхождению. Вы более не мои радушные хозяева, но дорогие моему сердцу друзья. "Сеньор Ла Крус", конечно, очень мило, но мне будет приятнее, если вы предпочтете называть меня Крисом… Или Черепушей. Имя это мне присвоил мистер Эрп за мой скелетообразный вид.

— Чудненько, Черепуша, называй меня Атомом, — отозвался Берлсон.

Однако я заметил, что главнокомандующий, шериф и профессор чуть-чуть ощетинились — мое восприятие было в тот момент удивительно обостренным — и одарили губернатора довольно кислыми взглядами (молоко, впрочем, возможно, и не свернулось бы), сам же губернатор с угрюмой сосредоточенностью наблюдал, как слуга протирает его сверкающие сапоги белым носовым платком. Но я решил обворожить их вопреки им самим, и тут припомнил историю, которую любил рассказывать мой отец.

Я сделал третий глоток и твердой рукой поставил стаканчик.

— Джентльмены, — произнес я довольно резко, — кем бы я ни был, сию секунду я ощущаю себя техасцем и разделяю вашу экспансивную расслабленность, вашу всеобъемлющую мудрость, вашу терпимость, ваше простецкое, но колоссальное чувство Юмора. Разрешите рассказать вам одну историю?

Я с удовольствием отметил, что губернатор кивнул мне в ответ.

— Когда время было еще юным, — негромко начал я, — Бог сидел у лужи, водил пальцами по мутной воде и играл с размокшей глиной. Видите ли, тогда юным было все, и даже Бог. Представьте себе, что он — Ометекутли, Бог-Отец мексиканцев, но еще не ставший отцом, а просто юный, коренастый, загорелый Бог в рваных штанах, как деревенский дурачок, играет во вселенной воды и глины, любви и цветов.

Сначала он лепил шарики и бросал наискось высоко вверх, и они остались там кружиться вечно. Так он сотворил солнце, луну, планеты и всю вселенную.

Потом эта игра ему приелась, он поглядел на лужу и в первый раз обратил внимание на свое отражение. "Сделаю-ка я что-нибудь такое", — сказал он.

И вылепил фигурку мужчины, и надел на него куртку и башмаки (Бог тогда был беден и считал подобную одежду великолепной), и сделал его волосы очень короткими, ибо был начинающим скульптором, так что кудри или иные сложности ему еще не давались.

Поднеся фигурку поближе к глазам, чтобы вдоволь ею налюбоваться, он нечаянно дохнул на нее. К его изумлению, едва это дыхание овеяло фигурку, как она выпрямилась и принялась расхаживать у него по ладони строевым шагом.

Тут я улыбнулся профессору Фанниновичу.

— Увидев это, Бог сказал себе: "Ага! Маленький немец!", протянул руку и поставил его в Германию.

Затем Бог сотворил женщину. Он дал ей юбку и длинные волнистые волосы — ведь он уже немного набил руку, — а в волосы вколол гребень и снабдил ее туфли высокими каблуками. Он дохнул на нее, и она начала чудесно танцевать, притоптывая каблучком. "Ага! Испаночка!" — сказал он себе и поставил ее в Испанию.

Вот так Бог сотворил англичанина, француза, русского, негра, индуса, язычника-китайца и почти всех прочих жителей Земли.

Бог подустал, глины у него оставалось маловато, а потому для быстроты он вылепил сразу две мужские фигурки и снабдил их такой же простой одеждой, как его собственная. Едва он на них дохнул, как они бросились друг на друга и начали драться. "Два мексиканчика!" — сказал Бог и опустил их в Мексику.

Остатка глины на две фигуры уже не хватало, и в завершение своих трудов — Бог, хотя и дурачок, трудился добросовестно и все пускал в дело — он вылепил и одел одну внушительную высокую фигурку. Но кусочек глины еще остался, а потому он сделал для нее огромную широкополую шляпу и отличные сапоги. Остались еще два комочка, и он снабдил сапоги высокими каблуками, а из последних двух совсем уж малюсеньких крошек глины Бог, чтобы ни атома материала не пропало зря, вылепил шпоры для сапог.

И дохнул на фигуру. Но ничего не произошло. Бог растерялся. Неужели он допустил какую-то ошибку? Или чары на большие фигуры не действуют? Он снова на нее дохнул — гораздо сильнее. Ему показалось, что фигура пошевелилась. Тогда он набрал побольше воздуха в грудь и подул изо всех сил. Дыхание его было ураганом, торнадо.

Фигура только плотнее натянула шляпу на голову, скрестила сапоги, заложила ладони за шею и захрапела, удобно лежа в горсти Бога.

Бог рассердился. Он набрал в грудь еще больше воздуха, надул щеки и обрушил на фигуру дыхание, более могучее, чем ураган из ураганов, сокрушающее, как взрывная волна атомной бомбы!

Фигура осталась спокойно лежать, но сдвинула шляпу, чтобы поля не закрывали лица, и, глядя прямо в глаза Богу, рявкнула: "На кого это ты плюешься, а?"

Смех, которым была встречена эта история, мне польстил. Даже Чапарраль Хьюстон Хант ухмыльнулся и хлопнул себя по колену.

Прежде чем смех затих, я сказал громко, обращаясь ко всем, но подчеркнуто глядя на Ламара:

— Так было при Сотворении, и так, видимо, это остается в великой стране, простирающейся от Никарагуа до Северо-западной территории. Да, кстати о ней: надеюсь, завтра вы мне поможете отправиться в Амарильо-Кучильо?

— Как скажешь, Черепуша! — К моему удивлению, воскликнул это шериф Чейз. — Да, в твоей истории мы, техасцы, описаны словно живые!

— Проси, чего хочешь, Черепуша! — И опять-таки, к моему удивлению, поддержал шерифа главнокомандующий Хант. — Как насчет сегодня? Хотя нам очень не хочется с тобой расставаться. Конечно, мы можем организовать прощальный прием.

— Лучше всего — завтра, — ответил я, думая о Ла Кукараче. — А что до прощального приема, благодарю вас ото всей души. Мой экзоскелет неутомим, но мой внутренний скелет и его оболочка этим свойством не обладают. Мне необходимо провести ночь в тихом и спокойном одиночестве.

Я старался создать ситуацию, которая позволила бы мне тайком вернуться к кладбищу.

И тут же я сообразил, что времени у меня, собственно, очень мало. Солнце уже закатилось, и до восхода луны оставалось всего два часа. Для обитателя окололунного пространства определять время по фазам Земли стало чуть ли не врожденным инстинктом. Земля — наши часы с ежемесячным заводом.

— Ну, надеюсь, не совсем в одиночестве, сеньор Ла Крус… Ха-ха-ха! Немец, поставленный посреди Германии — очень смешно! — добродушно прогудел профессор Фаннинович. — Я рассчитываю провести ночь возле вас, изучая ваш великолепный экзоскелет и, быть может, экспериментируя…

— Сеньор Ла Крус проведет ночь, как ему будет угодно, — властно перебил губернатор Ламар. — Первый закон гостеприимства — это внимание к…

Он умолк, поднялся на ноги и повернулся к грингодвери. Остальные последовали его примеру. Мне, чтобы увидеть, не надо было поворачиваться, но я вскочил со всей доступной мне быстротой.

После высадки на Терре я трижды испытал великий подъем духа. Причиной первого была Ла Кукарача, причиной второго — марихуана, а третьего — стройная величественная девушка перед нами.

Нет-нет, я ни на секунду не забыл Ла Кукарачу и по-прежнему твердо намеревался встретиться с ней на восходе луны. Но теперь я смотрел на озаренную серебристыми отблесками облаков не менее победительную чаровницу.

Почти одного роста со мной, сложенная как Юнона, она тем не менее в сравнении с техасцами мужского пола выглядела тоненькой. На ней было греческое одеяние из бледно-серебристого шелка, которое оставляло обнаженным значительную часть алебастровых плечей и груди, ниспадая изящными складками до пола. Даже на сцене я никогда ничего подобного не видел — без помощи тяготения расположить складки с таким классическим совершенством попросту невозможно.

Ее лицо в эту минуту было серьезным, мистически-таинственным и все же кокетливо-манящим. Не Афродита, но юная Афина или Артемида. В одной бледной руке она держала свиток с серебряными шишечками.

Ее белокурые волосы были уложены в высокую прическу. Голубые глаза под полумесяцами бровей смотрели прямо в мои. Второй раз на Терре я отдал свое сердце — что, по словам моего отца, молодому человеку следует делать как можно чаще, при условии, что он не будет срывать репетиции, путать реплики или опаздывать на выход.

— Сеньор Кристофер Ла Крус, — сказал губернатор Ламар, — я хочу представить вам мою милую дочь, высокородную Рейчел-Вейчел Ламар. Душка, ты заставила себя ждать.

— Ш-ш-ш, папочка! — ответила богиня, морща несравненный нос в лукавой усмешке. — Чтобы приветствовать нашего гостя достойным образом, мне пришлось надеть костюм Дианы — это римская богиня луны, папочка… и потратить несколько минут на приветственное стихотворение. Сейчас я его прочту, если все вы, поэтические мужчины, согласны.

И даже не взглянув, согласны ли они, она тут же встала в позу (безнадежно любительскую, как я был вынужден признать, но тем более восхитительную) и продекламировала школьно-поставленным голосом, который иногда переходил в писк, а также прерывался от необходимости вздохнуть в наиболее неподходящих местах (но как же это все пленяло сердце!):

Пришлец из космоса! В сей миг Мы наконец-то зрим твой лик, Стан, точно древко, шпаги ног, Блистанье глаз, провалы щек!

Видимо, она успела рассмотреть меня раньше — может быть, из окна верхнего этажа, как старинная принцесса, запертая в своей светлице. Декламация продолжалась:

Приют мы часто видим твой: Над горем, радостью земной Плывет беззвучно в небе он, Меж нами миль пролег мильон. Не чаяли тебя вовек Увидеть, Лунный человек. Но ты с небес упал на нас. Добро пожаловать в Техас!

Мужчины вежливо зааплодировали, Эльмо — фортиссимо. Когда она направилась к центру сцены, пожалуй, слишком быстро и кокетливо для богини, но в самый раз для молодой девушки, я тотчас шагнул ей наперерез, завладел ее рукой и, склонившись, на миг прижал губы к нежным пальцам.

Затем вновь выпрямился "словно древко" и, не выпуская ее руки, сказал:

— Мисс Ламар, я ни разу не был столь потрясен с той минуты, когда в объятиях моей матери, изображавшей толпу, впервые услышал из уст моего отца монолог Марка-Антония.

Это была правда, хотя и не совсем. Потрясен я был несколько в ином смысле: черная тога отца перепугала меня до смерти.

— Да ну вас, льстец! — сказала богиня, хихикнув, и игриво оттолкнула меня так, что мои титановые пятки звякнули об пол. Внезапно ее глаза широко открылись.

— Так ваш папочка актер! — Они раскрылись еще больше. — И вы тоже актер? Настоящий?

— О! — повел я плечами. — Ну там, Гамлет, Пер Гюнт, Орест, Сирано…

Мне показалось, что она готова пасть мне на грудь. Однако в конце концов только оглядела меня с ног до головы, засмеялась и сказала:

— Бьюсь об заклад, вы торчали из объятий вашей мамочки справа и слева.

— Вот именно, — признал я. — И еще она морщила нос, потому что я обмочился.

— Мы с коллегами, — произнес губернатор Ламар, — должны до ужина обсудить одно дело. Сеньор Ла Крус, думается, вам с моей дочуркой найдется, о чем пока поговорить. У вас, как будто, есть общие интересы.

Глава 4. РЕЙЧЕЛ-ВЕЙЧЕЛ

Ламар Мирабо Буонапарте (1798–1859) первый вице-президент (1836-38) и второй президент (1838-41) Техаса, стихотворец, опьяненный историей, обаятельный газетный издатель из Джорджии, который прибыл в Техас со шпагой в руке, добрался до маленькой армии Сэма Хьюстона и стал одним из героев битвы при Сан-Хасинто 21 апреля 1836 года, командуя кавалерией. Будучи президентом, он вытеснил чероки и команчей из новорожденной нации (несмотря на то, что Хьюстон был кровным членом первого из этих племен), добился, что Техас был признан Англией, Францией, Нидерландами, а также германскими королевствами и княжествами, обеспечил ему победу в Свиной войне 1840 года, создал пиратский военный флот Техаса, отвел огромные земельные Площади под образовательные и культурные цели, обеспечил республику Единственной Звезды даже еще более огромными, гарантирующими кредит долгами, а также создал идею Большого Техаса, предвосхитив Великое общество Линдона Джонсона.

"Краткая история Техаса"

— Расскажите еще что-нибудь, капитан Череп. Но прежде я раскурю для вас марихуанку.

— Благодарю, принцесса. Однако, может быть, вы сами мне что-нибудь расскажете? Например, что такое ночные бабочки?

— Ну-у… толстые такие бабочки с мохнатыми усиками.

— А что такое… бабочки?

— Бабочки это… ну, два кусочка тюля или вышивки, которые порхают там и сям. И вы сами с минуту на минуту можете увидеть ночную бабочку. У нас есть даже лунные — названы в честь вашей родины. Нет, лучше продолжайте описывать космический театр. Это мне по-настоящему интересно.

— Повинуюсь, принцесса. Да, играть в трех измерениях в невесомости можно, лишь овладев особой актерской техникой, применимой в специфических условиях. Например, авансцена тянется во всех направлениях от центра подмостков. Необходимо научиться играть для всех секторов зрительного зала, вращаясь минимум в двух плоскостях, для чего требуется сюжетно оправданный или незаметный контакт с другими актерами на сцене. Для ухода со сцены надо оттолкнуться от другого актера или — что предпочтительнее — от нескольких, причем обязательно уравновешивающее появление на ней нового персонажа. Если, конечно, не пользоваться пневматическим пистолетом или лонжой из тонкой проволоки. Впрочем, мы избегаем механических приспособлений. В идеале трехмерный спектакль в невесомости — это драматический балет с диалогом. Представьте себе "Дон Жуан в аду" с парящими актерами или опять-таки монолог Антония, отделенного пестрой сферой римской толпы от заметно большей сферы зрителей.

— Как это завлекательно! Наш здешний театрик выглядит в сравнении совсем заземленным, хотя папочка упорно швыряет миллионы на освещение, всевозможные эффекты и декорации. Иногда даже чересчур. Мы хотели поставить "Наш городок" по авторским ремаркам, но папочка не успокоился, пока не построил для нас настоящий город, где самый маленький домишко был величиной с Малый Трианон. Мы, актеры, буквально терялись среди этих пряничных небоскребов. И мне пришлось удариться в слезы семнадцать раз, прежде чем он отказался от своего намерения снабдить нас в "На волоске от гибели" практичным двигающимся ледником в натуральную величину.

— Когда, принцесса, мы последний раз ставили "Наш городок", то обошлись шестью кухонными табуретами, которые позаимствовали из Циркумлунского музея домашней утвари землян. Они, естественно, парили, как и я сейчас мысленно парю.

— Ах, сплюньте! Мне следовало бы сообразить. Но продолжайте, прошу вас, капитан Череп.

Наши "общие интересы" действительно сблизили высокородную Рейчел-Вейчел и меня, причем менее чем за десять минут. А "принцессой" и "капитаном Черепом" мы стали, потому что я рисовался ей сэром Фрэнсисом Дрейком, который докладывает о неведомых тихоокеанских землях юной королеве Елизавете. Мы сидели бок о бок в прелестных сумерках на большом ложе, обращенном к темному горизонту и таинственным усеченным конусам. И мы были совсем одни. Моя собеседница прогнала всех мексиканских слуг, едва ее отец удалился.

Я все еще твердо намеревался отправиться на свидание с Ла Кукарачей — в конце-то концов, из них двоих она казалась более земной и доступной — но в настоящий момент я продвигал мою левую руку по спинке ложа за кремовыми плечами Рейчел-Вейчел и иногда скашивал глаза на ее восхитительное фронтальное декольте.

— Среди старых авторов, — продолжал я, — в нашем репертуаре наиболее часто фигурируют Ибсен, Бергман (мы театрализуем его фильмы), Шоу, Уичерли, Мольер, Еврипид, Горький, Чехов, Брехт, Шекспир, естественно, и…

— Ш-ш! Я просто зеленею от зависти! Наша труппа все время пытается ставить серьезные пьесы. Такие, как "Макбет", "Столпы общества", "Боги молний", "В ожидании Лефти", "Манхэттенский проект", "Фриско после радиоактивного заражения", "Хижина дяди Тома", "Нетерпимость" — пусть-ка папочка потратит свои сотни миллионов на театрализацию "Нетерпимости"! Но, вы, конечно, догадываетесь, папочка вечно требует возобновления "Оклахомы!", естественно, переименовав ее в "Техасину!" и заменив Канзас-Сити на Корпус-Кристи или Техаскану — ив пяти случаях из шести он добивается своего. Но тем не менее не позволяет мне играть Эдо Энни, "девушку, не умеющую сказать "нет". Приходится отдавать эту роль какой-нибудь мексиканской шлюшке на котурнах.

Придвинув руку чуть-чуть ближе, я заметил:

— Ваш отец показался мне очень учтивым и покладистым джентльменом.

— Покладистым? Ха! Видели бы вы его, когда… Повернувшись при этих словах, она внезапно откинулась на мою маневрирующую руку, но тут же, вскрикнув, наклонилась вперед и быстро сказала:

— О-о! Ваш скелет, капитан Череп, ужасно холодный. Неужели вы не можете его снять на Земле хотя бы совсем ненадолго?

— К моему величайшему сожалению, нет, — ответил я. — Без него я в буквальном смысле этого слова не мог бы шевельнуть ни рукой, ни ногой. Или даже повернуть голову. И любое падение, тем более без экзоскелетной защиты, почти неминуемо означало бы серьезный перелом костей или повреждение черепа. Я только сейчас начинаю понимать, что при росте в восемь футов и выше падать в поле тяготения приходится гораздо с большей высоты, чем…

— Мне этого можно не объяснять. Во мне самой восемь футов два дюйма, и о переломах и трещинах я знаю все. Ну, позволить вам переломаться мы, конечно, не можем! Ведь вы, космовики, слишком драгоценны, а потому… — Она вздохнула. — …мне придется терпеть холод. — И она откинулась на мою руку прежде, чем я успел бы ее отдернуть, будь у меня такое намерение.

Рейчел повернула ко мне лицо — под облаком серебристых волос ее глаза были как два темных озера изумления, таящие мерцание звезд.

— Чего не сделаешь ради Техаса! Это шутка, — добавила она.

— Продолжайте, капитан Череп.

— Но есть столько всего, что вы могли бы рассказать мне! Столько всего, что я хотел бы узнать о вас, — возразил я, словно машинально опустив свободную руку так, что мои пальцы как бы нечаянно коснулись ее колена. Она не отодвинула ноги, и я продолжал: — Я знаю, вы пишете стихи. Быть может, вы сочиняете и пьесы?

— Да, в потайном ящике моего бельевого комода лежит парочка давних рукописей, — небрежно призналась она. — Только ни в коем случае не проговоритесь про них папочке. Одна называется "Хьюстон в огне", а другая — "Буря над Эль Пасо".

— Еще я догадываюсь, что вас назвали в честь поэта, — добавил я. — В честь Вейчела Линдсея.

— Как вы образованны и догадливы, капитан Череп! Вот уж не думала, что хоть кто-нибудь на земле — не говоря уж о небе — еще помнит "Китайского соловья" или "Капитана Бута".

— Рейчел-Вейчел, — сказал я, наклоняясь над ней, — первым большим поэтическим произведением, которое меня научил декламировать отец, было "Конго". То есть после "Лепанто" Честертона.

— Продекламируйте "Лепанто"! — приказала принцесса, но не успел я произнести "Каскады пенные…", как она меня остановила.

— Нет, не надо. Папочка и его команда сейчас явятся, а это стихотворение слишком длинно, как оно меня ни восхищает. Дайте подумать…

— Рейчел-Вейчел, — сказал я, а мои свободные пальцы легко пробежались по серебристому шелку, облегавшему ее бедро, — одна особенность этого пейзажа ставит меня в тупик — все эти конические башни.

— А! — нетерпеливо отмахнулась она. — Бывшие нефтяные вышки. Дед по сентиментальности пожелал сохранить их, но бабушка сочла вышки неэстетичными и потребовала, чтобы он накрыл их этими пеньюарными маячками — название придумала я. Пеньюары, вы, наверное, знаете, набрасывали, чтобы предохранить платье от пудры во время причесывания. Я бы предпочла ничем не прикрытую вышку — все-таки честнее.

— А эти две — побольше и поновее? — продолжал я. По-моему, придвигаясь к женщине, тактичнее говорить на посторонние темы. К тому же любопытство у меня действует на всех уровнях од- повременно, так что с пробуждением сексуального срабатывают и все остальные. — Две нефтяные вышки посолиднее?

— Я и сама не знаю, что это такое, — ответила Рейчел с сердцем.

— Когда их строили полгода назад, я спросила у папочки, но он отделался обычной нотацией: дескать, женщинам неприлично интересоваться наукой и техникой, их сфера — культура и религия. Раза два я попыталась подъехать к ним, но меня заворачивали назад. — Внезапно она выпрямилась (но прижала ладонью мою руку, которая добралась до ее талии), и в голосе ее зазвучал исступленный гнев, готовый перейти в рыдания. — Ах, капитан Череп! Вы представить себе не можете, как папочка меня душит, пряча под всей этой липкой учтивостью и рыцарственностью железную удавку патриархального Техаса! Мне кланяются, встают, когда я вхожу, отдают дань благоговения моей женственности, а я расплачиваюсь за это тем, что для меня под запретом буквально все, кроме глупых стишков и возобновления таких шедевров, как "Оклахома!", "Детки в Стране Игрушек" и "Волшебник Страны Оз" с техасской Дороти вместо канзасской. Честное слово, бывают дни, когда я руки готова на себя наложить! — Завершив эту вспышку, принцесса вновь хлопнулась на мою левую руку, на этот раз прикрыв ее своей правой, чтобы помешать ей отдернуться (отдернулась бы она, как же!), и откинула на нее прелестную, одетую серебряным туманом голову, чтобы еще успешнее чаровать меня темными озерами изумления.

— Ну, расскажите же мне еще что-нибудь, — обольстительно шепнула Рейчел. — Расскажите про особенности сценического искусства в Мешке. — Она слегка вздохнула (то есть настолько слегка, насколько это возможно для молодой женщины восьми футов роста) и добавила грустно: — Наверное, все вы тамошние актеры — звезды вроде тех, которые сияют сейчас над нами!

— Ну, что вы, принцесса, — ответил я (моя левая рука принялась чуть-чуть поглаживать ее обнаженное плечо, а правая возобновила свои странствования на цыпочках). — Наше положение более сходно с положением актеров шекспировских времен — или позднее, в пуританской Северной Европе и Америке до наступления двадцатого века с его обожествлением скоморохов всех жанров. Наше положение ничуть не лучше положения бродячих трупп — и даже хуже, потому что из-за вакуума снаружи нам некуда отправиться бродить, когда дела особенно плохи. Наши сограждане-мешковцы никаким почетом нас не окружают, а ученые, инженеры и техники Циркумлуны время от времени обрушивают на нас поношения и угрозы. Но ведь хлеб наш насущный зависит от того, будут ли они и дальше покупать балеты на наши спектакли. В этом смысле мы напоминаем актеров эпохи Ренессанса, зависевших от покровительства того или иного знатного патрона. Наш патрон — это филистерское общество Циркумлуны. Либо мы угождаем ему, либо умираем с голоду — и первое столь же трудно, сколь второе легко.

— Ренессанс! Именно то слово, которое я искала, чтобы охарактеризовать вас! — перебила Рейчел. — Вы удивительно похожи на одного из этих высоких, худых, мрачных испанских грандов. Несравненных дуэлянтов, что носят огромные плащи и шляпы с черными перьями. Вы случайно не умеете драться на шпагах и пистолетах?

— Среди моих скромных талантов я в первую очередь числю эти, — ответил я, поборов соблазн поразить ее, наглядно продемонстрировав мое умение. Это прервало бы наш путь к нежным ласкам, и я смирил тщеславие.

— Ну, конечно, вы же актер! — сказала она. — Однако вы говорили про длинноволосых, для кого ставите свои спектакли.

— Ах да, про ученых! Видите ли, принцесса, сто с лишним лет они в эстетическом смысле были — и остаются — пуританами. Им крайне необходим катарсис, который они обретают благодаря нашим спектаклям — от самой высокой трагедии до самой низкой комедии. Но среди них всегда находятся такие, чьи бурные, еще не обретшие катарсиса желания маскируются под высокую научную совесть, и они требуют обуздать нас или вообще изгнать. Они обвиняют нас в страшнейшей сексуальной распущенности, воровстве, политической и социальной безответственности, развращении молодежи и личной неопрятности — в том, например, что мы не стерилизуем наши ночные отходы, прежде чем вернуть их в экологический цикл, — короче говоря, во всем, в чем только ни обвиняли актеров с тех пор, как Эго, Первый Пещерный Экстроверт, не сплясал перед вечерним костром для честной публики.

— Извините, капитан, но ваша левая ручная экзокость врезается мне в шею, — перебила Рейчел-Вейчел. — Да, так гораздо лучше. Скажите, вы относите меня к молодежи? То есть в Смысле развращения? Нет-нет, продолжайте… и рассказывать тоже.

— В настоящий момент наибольшим влиянием на циркумлунцев пользуется пуританская фракция, включающая несколько больший процент носителей русского наследия, чем лиц американо-западноевропейского происхождения. В связи с отменой Интердикта они требуют, чтобы не только нас, актеров, но и всех мешковцев, которые не заняты частично выполнением технической работы для длинноволосых, депортировали на Землю. Подавляющее большинство циркумлунцев этого не хочет — ведь мы для них почти единственный источник развлечения и выпускания паров, — но, будучи до последнего мужчины (и женщины!) респектабельными технократами, они не решаются возражать вслух весьма голосистому суперпуританскому меньшинству. Естественно, нам остается лишь один выход: откупиться от властей предержащих циркумлунной валютой — то есть пополнением фондов для приобретения у Терры отсутствующих на луне элементов и материалов. И я приехал на Землю, Рейчел-Вейчел, чтобы приобрести валюту, которая оградит от депортации всех мешковцев и, в частности, персонал и реквизит Сферического театра Ла Круса.

Я почувствовал, как она взволнованно задрожала под моими пальцами.

— Вы будете гастролировать здесь, чтобы собрать необходимые суммы?.. Нет, не переставайте: вам же надо поддерживать репутацию страшнейшей сексуальной распущенности, а мне — поступать наперекор папочке. Но если так, то почему бы вам не начать гастроли в Далласском Малом театре в "Смерть берет отпуск" в заглавной роли? Я сумею это провернуть, а денег у папочки сверх головы.

— Увы, принцесса, врачи заверили меня, что даже в экзоскелете и часто подолгу отдыхая, я могу пробыть на Терре, не претерпев необратимых физиологических повреждений, одну неделю, с натяжкой две, но уже рискуя. Они подчеркивали, что мне особенно противопоказано… — Я оборвал фразу вместе с мыслью, которая ее подсказала. Среди видов деятельности, особенно мне противопоказанных по утверждению врачей, была и та, которой я занимался в эту минуту, и мне не хотелось внезапно усомниться в том, что мои психосоматические нужды мне известны лучше, чем врачам. Во всяком случае, не сейчас, когда я уже нахожусь на борту первобытнейшей из ракет, и отсчет времени начат. А потому я удовольствовался тем, что сказал:

— Нет, принцесса, здесь я ни в каких спектаклях участвовать не намерен.

Она не возобновила эту тему и как будто не заметила моей оборванной фразы. От сгущающегося мрака, а, может быть, и от моих тонких манипуляций глаза Рейчел стали больше, исполнились сияния. Ее голос порывисто вибрировал.

— Знаешь, Черепуша, я, кажется, в тебя влюбляюсь. Еще в детстве меня вдруг охватывало отчаяние, и я мечтала, что ко мне в облике темного рыцаря явится Смерть и унесет меня. Я заиграла до дыр три пленки с шубертовской пьесой "Смерть и дева". И вот теперь ты здесь. Ты совсем как Смерть в "Седьмой печати" и ведешь меня в грезовом танце — то есть если бы Макс фон Сюдов играл не Рыцаря, а именно Смерть. Послушай, Черепуша… нет-нет, не останавливайся… А как же ты раздобудешь здесь деньги для спасения своего театра? Я бы тебе дала, если бы папочка не скряжничал, чуть речь заходит о моих карманных расходах.

— Открою тебе тайну, Рейчел-Вейчел, — сказал я несколько осевшим басом, потому что она просунула три пальца между моими экзоребрами и трепетно водила ими по моей груди. Какого черта! Я и так наговорил ей куда больше, чем собирался, так почему бы и не прирезать свинью до конца, как выразился бы Эльмо. — До того, как мой дед улетел из Испанского Гарлема, он купил у впавшего в нищету старателя-алеута заявку на разработку ископаемых вблизи Йеллоунайфа в Канаде… то есть Амарильо-Кучильо в Северном Техасе. Считалось, что заявка эта — пустышка, но алеут, купивший ее у индейцев племени кри, подробно исследовал район и обнаружил, что именно там находится Пропавший Уранинитовый Шурф Чокнутого Русского, и он нанес на карту точное местоположение. Мой отец бережно хранил заявку и карту, как тайный козырь, чтобы в час нужды вернуть благосостояние роду Ла Крус. Пока продолжался Интердикт, Они были бесполезны, но теперь, когда он снят, а для нас и всего Мешка настали тяжелые времена, отец послал меня сюда продать заявку или предъявить права на прибыли, если за этот срок кто-то еще отыскал шурф и начал противозаконную разработку.

— О! Папочка у тебя, Черепуша, наверное, самый последний… мечтатель, — томно прошептала Рейчел-Вейчел. — Нет, я знаю, что у тебя все получится, — поспешила она добавить, и темное изумление в ее глазах достигло предела. — Поцелуй меня, Черепуша.

Осторожно наклонив голову так, чтобы не прикоснуться к ее лицу ни титановыми пластинами щек, ни подбородочной скобой, я прижал свои губы к ее губам. Ее пальцы заскользили по моей спине между титановой позвоночной балочкой и решеткой экзоребер. Некоторое время мы, постанывая, целовались. Затем она отодвинулась с более громким стоном, в котором мне почудился шепот:

— Приди, Возлюбленная Смерть… — А затем голосом средней бодрости она спросила: — Надеюсь, ты не оставил заявку и карту в своих вещах? Папочка наверняка перерыл их, прорентгенил и прошпионил.

— Но, конечно же, ваш отец так честен, щепетилен и благороден, что…

— Да, уж он самый бонтонный тюремщик во всем Техасе. А то зачем бы мне понадобились потайные ящики в моих бельевых комодах? Если он увидел, что здесь… Знаешь, Черепуша, мы ведь должны выглядеть очень эффектно: греческую богиню изысканно соблазняет романтичный черно-серебряный скелет — совокупление богомола с майским жуком. Именно такая мизансцена, какие папочка строжайше запрещает вводить в наши спектакли, щепетильный старый Кромвель! А где ты спрятал заявку и карту, Черепуша? Надеюсь, ты не забыл их на небесах?

— Я храню их на себе, принцесса.

— Чудненько, — прошептала она, нежно поглаживая это хранилище. — Скажи, Черепуша, как тебе показалась нынешняя мексиканская ситуация? Я спрашиваю серьезно… Нет-нет, это тоже продолжай! Ответь честно.

— Надеюсь, тебя это не оскорбит, Рейчел, но детское, словно бы добровольное раболепствование ваших испано-американцев… испанских техасцев, хотел я сказать, мне кажется гнусным. А эти кибернетические ошейники — мерзость!

— Интересно! — выдохнула принцесса. — А твое отношение к революции? Нет, продолжай!

Должен признаться, что ее быстрые неожиданные вопросы несколько выбивали меня из ритма, точно короткие прямые левой, пусть они и точно соответствовали моей философии одновременного удовлетворения любопытства на всех уровнях. Но я собрался с силами и продолжал — на обоих уровнях.

— Революции в Циркумлуне и в Мешке? Нет. Если не считать пуританских загибов, длинноволосые слишком для этого умны. Кроме того, мы абсолютно взаимозависимы, а все выигрышные карты и так в руках длинноволосых. Здесь у вас? Не знаю. Судя по моим первым впечатлениям, рассчитывать на революцию, устроенную мексиканцами, можно не больше, чем на бунт младенцев. Эмоционально я сторонник революций. Мои любимые роли — Кассий, доктор Штокман в ибсеновском "Враг народа", Дантон, лорд Байрон, Ленин, Сэм Адаме, Фидель Кастро, Джон Браун и Хо Ши Мин.

— Я просто вижу тебя Кассием! "А Кассий тощ, в глазах голодный блеск" — Цезарь словно тебя описывал. Ты хочешь пожрать малютку Рейчел? Станцевать с ней Вальс Смерти? Обещаешь? Или ты все-таки Хо? В чем-то ты схож со зловещим азиатом приключенческих романов: "Берегись, Америка! У тебя есть напалм и атомные бомбы, но у меня есть мои черные скорпионы, мои гигантские сороконожки, мои пауки с алмазными глазами — они прячутся во мраке и вдруг прыгают!" Ух! Или, может быть, я сумею создать драму вокруг легендарного героя мексов, их Эль Скелето? В его роли ты будешь великолепен! Но папочка… Послушай, милый, у меня просто фетишизм развивается… этот твой скелет… Не мог бы ты вылезти из него хотя бы на минутку? Вдруг ты недооцениваешь свои естественные силы? Моим смешным холмикам твои руки кажутся такими могучими!

Признаюсь, я был растроган до глубины души. Почему-то теперь я обрел способность яснее разглядеть мою восхитительную восьмифутовую бледную богиню в ее художественно смятом одеянии. Она купалась в таинственном серебряном свете, и мной овладела полная бесшабашность.

— Послушай, радость моя, — зашептал я, — если мы будем осторожны…

Не знаю, что произошло бы в следующее мгновение… Вернее, я прекрасно знаю, что произошло бы в следующее мгновение, и какой катастрофой было лишиться его, — а вернее, насладиться им, — но в любом случае Рейчел-Вейчел оттолкнула меня, предостерегающе шепнув:

— Идут!

Тут я услышал приближающиеся шаги у нас за спиной, нервно разгладил мешкостюм и заставил себя дышать ровнее. Секунду спустя ее одеяние и серебристые волосы были в полном порядке, она протягивала мне марихуанку, говоря невозмутимо:

— Прошу вас, сеньор Ла Крус. "Нарко-идеал" из Чиуауа. Папочка любит повторять, что чистый табак не для настоящих мужчин.

С некоторым трудом затягиваясь смолистым дымом, я поглядел на горизонт и только тут сообразил, что "таинственный серебряный свет" лила на нас луна, восходящая за черным силуэтом одного из пеньюарных маячков. Словно в тумане я сообразил — и сердце у меня тревожно сжалось, — что не только лишился сладостной минуты с Рейчел-Вейчел, но уже опаздываю на свидание с Ла Кукарачей.

Ярко вспыхнули фонари патио. Следуя примеру Рейчел-Вейчел, я неторопливо встал и небрежно повернулся — правда, несколько испортив эффект, потому что лязгнул экзолоктем о тазовый пояс. Сквозь грингодверь как раз входили губернатор Ламар и прочие четыре шишки — все с довольно мрачными лицами, а также Эльмо, который выглядел встревоженным.

— Крайне сожалею, что вынужден прервать ваш тет-а-тет, — сказал губернатор любезным тоном. — Надеюсь, вы не скучали, сеньор Ла Крус, и моя дочурка сумела вас занять.

В ответ я только судорожно вздохнул.

— А теперь тебе пора баиньки, душка, — продолжал он. — Нам надо обсудить с сеньором кое-какие дела.

— Но, папочка…

— Душка!

Надменно пожав плечами и сжав губы в ниточку, высокородная Рейчел-Вейчел обернулась ко мне и произнесла с холодной вежливостью:

— Спокойной ночи, сеньор Ла Крус. Надеюсь, у нас будет случай продолжить нашу чрезвычайно интересную беседу. — И она протянула мне руку ладонью вниз.

Я пожал эту руку, наклонился и, хотя на поцелуй не решился, нежно царапнул по ней указательным пальцем.

Рейчел-Вейчел с ледяным равнодушием вышла через грингодверь, не глядя ни вправо, ни влево.

Итак, ясно: единственным шансом найти успокоение моим издерганным нервам, и особенно обманувшейся парасимпатической системе, остается Ла Кукарача.

Но честно говоря, меня куда больше заботили стоящие передо мной пятеро угрюмых техасцев с рублеными лицами, и теперь в основном работали мои симпатические нервы, посылая в кровь адреналин. В моем сознании похоронными процессиями двигались старинные истории о том, как в патриархальных обществах мстили соблазнителям дочерей, похитителям сестер и просто нежелательным влюбленным. Рейчел-Вейчел почти открытым текстом сказала мне, что папочка постоянно шпионит за ней. Так неужели он оставил ее в патио без наблюдения? Уж конечно, он установил микрофоны в ложах! А я выболтал не только свою нелепую страсть, но и тайные причины моего прилета на Терру. Эротоман безмозглый!

Особенно зловещим мне показалось, что все пятеро власть имущих теперь затянули поверх своих элегантных костюмов пояса с огнестрельным оружием, а с бедер шерифа Чейза и вольного стрелка Ханта свисали антикварные рапиры. В довершение они возобновили свой изводящий нервы концерт позвякиваний, почесываний и так далее.

Но самым зловещим было следующее: губернатор теперь снимал невидимые пушинки и пылинки, не отводя от меня глаз.

Затем, когда Рейчел-Вейчел скрылась из вида и ее быстрые шаги затихли, все внезапно переменилось к лучшему, точно в детской сказке фея-крестная махнула волшебной палочкой. Пятеро власть имущих техасцев расслабились и одарили меня дружескими улыбками, причем самой обаятельной была улыбка губернатора, который подошел ко мне со словами:

— Сеньор Ла Крус, самый досточтимый и самый терпеливый из гостей, я счастлив сообщить вам, что завершены все приготовления, кроме одного, чтобы вы могли отбыть завтра утром в Амарильо-Кучильо на зафрахтованном частном реактивнике. — Он осторожно взял мою расслабленную руку и потряс ее сердечно, но бережно. От него разило кукурузным виски.

— Единственное, что остается сделать, — продолжил губернатор небрежным тоном, — и не столько по необходимости, сколько из вежливости, — это сущий пустяк: навестить президента Лонгхорна Элиджу Остина и заручиться его подписью на вашем путевом листе. Старичок огорчится, если не повидает вас, и — между нами — мы хотели бы возобновить кое-какую политическую починку изгородей.

Я замялся. Лицо губернатора дышало дружеской безмятежностью и бесхитростностью.

— Но я думал…

— Вот именно, сэр, вы думали… И на вас это ни малейшей тени не бросает… Эльмо!

Мой старый друг — таким он мне внезапно представился — смял свою огромную шляпу наподобие седловидной вселенной, пожевывая губами, и покраснел.

— Черепуша… то есть сеньор Ла Крус, — с трудом выдавил он из себя. — Я чуть-чуть приукрашивал факты… Нет, я попросту много наврал тебе в наших разговорах… В основном преувеличивая собственную важность, а также закулисную осведомленность в текущей политической ситуации. Действительно, одно время между президентом Остином и другими государственными мужами нашей страны существовали легкие недоразумения, но я раздул их до небес. Ну, скажем, что он вооружил своих дворовых. Просто смех! На самом же деле я не знал — вот какой я крохотный клопик в человеческом зверинце, — что все недоразумения полностью улажены и требуют только, так сказать, небольшого послеоперационного лечения. А я всего-навсего подлый техасский трепач, Черепуша, ты уж меня извини.

— Ну, конечно, Эльмо, — заверил я поспешно, смущенный его заискивающим самоуничижением, потому что, хотя он и пытался взять юмористический тон, выглядел он очень жалким. Я чувствовал, что Эльмо мне нравится, как может нравиться клоун. А когда клоуна вдруг осаживают, раздевают, потрошат — это скверный или, во всяком случае, пошлый трюк.

Я резко повернулся к губернатору Ламару.

— А встреча с президентом Остином обязательно должна состояться сейчас? Я предпочел бы…

— Боюсь, сэр, что обязательно, — перебил он. — Вечерний спектакль, а не утренник, как выражается театральная элита вроде вас. Вылет завтра на рассвете, а я уже, прошу прощения, договорился, что наш любимый през вас примет. Я понимаю ваше желание… нет, вашу медицинскую потребность отдохнуть и уверяю вас, что беседа будет краткой, а ваша поездка туда и обратно быстрой и неутомительной.

— Раз, два и готово. Тихо, спокойно, — подтвердил шериф Чейз. Я опять замялся и тут ощутил, что марихуанка обжигает мне пальцы. Быстро перехватив окурок, я глубоко затянулся.

Возможно, марихуана ниспослала мне озарение, а также внушила мне смелость последовать ему.

— Дело не в отдыхе, — сказал я весело. — Благодаря вашему гостеприимству я чувствую себя совершенно освеженным. Просто я обещал себе совершить небольшую ночную прогулку при лунном свете в полном одиночестве по тихим окрестностям вашего великого города свободы, используя для этого транспортер, который столь любезно предоставил в мое распоряжение мистер Эрп. Исполните мой каприз, и я буду счастлив обменяться любезностями с вашим презом.

Чуть нахмурившись и совсем чуть-чуть качнув головой, Ламар медленно произнес:

— Боюсь, уже решено, что вы поедете в парадном лимузине. Траспортер не пригоден для…

— Вот что, Коттон, — перебил шериф Чейз, — мы можем установить транспортер на платформе. И после свидания с Остином сеньор сможет отправиться на прогулку, раз ему так хочется.

— Прекрасная мысль! — сказал Ламар, переставая хмуриться. — А теперь едемте, джентльмены, времени у нас немного.

Я затянулся в последний раз, погасил окурок в ближайшей пепельнице и двинулся вперед со всей блистательной компанией — лязг моих титановых подошв заглушал топот их кожаных сапог. Мне протянули плащ, и я небрежно набросил его на плечевой пояс, не сбиваясь с шага.

Тут мне пришло в голову, как я мерзок: распалиться с одной женщиной, а затем искать способа обрести удовлетворение с другой. Но такова уж плоть человеческая — во всяком случае, когда это плоть дерзновенного худяка, отправившегося в идеально настроенном экзоскелете рвать всепланетные цветы удовольствия.

Глава 5. ПРЕЗИДЕНТСКАЯ ОБИТЕЛЬ

Если бы общество исполняло свой долг по отношению к себе же, Бен Томпсон, возможно, не погиб бы смертью бандита, а стал бы полезным гражданином. Бен Томпсон был одним из первых техасских антигероев и часто оправдываемым мультиубийцей конца XIX века, в конце концов и сам убитый девятью пулями в остинском варьете. Но будет ли мораль истолкована правильно? Послужит ли она на пользу? Безусловно, нет, пока техасское общество не очистится от соучастия и снисходительности, которые в значительной мере воспитывали и развивали в людях бандитские наклонности. Процесс этот медленный, и техасское общество поощряет его, маня человека надеждой обрести и славу, и деньги через вакханалию убийств и профессиональный терроризм.

"Галвестонские известия".

Лимузин затормозил так резко, что мое лицо ударилось о щечные пластины. С легким скрипом ремни безопасности, охватывающие мою титановую грудную клетку и опору живота, затянулись до предела, но почти сразу же приятно ослабли. Рядом со мной главнокомандующий стрелками Хант выругался просто и мило "мать твою!", потому что мой экзолокоть, непроизвольно дернувшись, слегка задел его красивый римский нос.

С другого моего бока шериф Чейз начал нащупывать застежки ремней, но я отодвинул его руку и ловко расстегнул их сам. Меня начинало сердить, что со мной обходятся, как с калекой или двухлетним ребенком. Когда они вылезли, спотыкаясь о свои церемониальные шпаги — так они мне их назвали, — я выскочил вслед за Хантом с быстротой и ловкостью высокой металлической обезьяны. Остальные четыре лимузина остановились цепочкой — два перед нашим, два за ним, а позади я, как мне показалось, разглядел платформу с транспортером.

Восходящую луну рассекал силуэт шпиля. Ее лучи озаряли другие шпили, а также три башни и шиферную крышу внушительного здания метрах в двухстах впереди. На мой искушенный в декорациях взгляд это был старинный готический особняк, типичный для Америки конца XIX века — весь в балконах, колоннах, мавританских ажурных решетках и украшениях стиля барокко. Ни единое окошко не светилось.

И никаких фонарей между Мной и этим зданием — только низкая светлая стена и триумфальная арка въездных ворот. Фары всех лимузинов были погашены.

Мне пришло в голову, что сцена приготовлена не для президентского приема, а для мелодрамы с привидениями… Не хватало только свечи в одном из окон, да красавицы на первом плане.

И тут, словно Эльмо разгадал мою первую мысль, он прогудел у меня за спиной почти в прежней своей развязной манере:

— Уж этот мне старый скупердяй! Лонгхорн Элиджа засечет насмерть служанку, если она оставит гореть двадцатипятиваттку на эскалаторе или в нужнике, чуть только там подотрутся. Но дай нам только въехать в ворота, Черепуша, и тут все запылает огнями, как в краю эльфов, уж поверь мне!

Фигура позади Эльмо издала мягкий смешок, и я узнал губернатора Ламара. Он сказал:

— Эльмо не слишком выбирает выражения, но действительно, президент Остин — бережливая старая душа и живет просто, как Тимон Афинский, наглядно опровергая инсинуации тех, кто обвиняет наших представителей власти в мотовстве. Как, сэр, в состоянии ли вы пойти дальше пешком? Ради вашего достоинства мне не хотелось бы, чтобы вы дальше проследовали в горизонтальной позе — в транспортере или на носилках, — конечно, если вы не считаете, что это обязательно с медицинской точки зрения.

— Мы бы довезли вас до самых дверей, — заверил меня главнокомандующий Хант, — но давний обычай требует, чтобы к обители преза все без исключения приближались пешком.

— Мы оба, естественно, пойдем рядом с вами и будем вас поддерживать, — добавил шериф Чейз. — Эльмо, возьми его под правую руку.

— Вздор, джентльмены, я вполне способен двигаться без поддержки и в вертикальной позе на моих верных экзоногах, — ответил я шутливо, сдержав негодование, которое у меня вызвало это новое доказательство, что они смотрят на меня, как на тяжелобольного.

И я зашагал к темному зданию.

Эльмо пошел рядом со мной, но, к счастью, для его ребер, он не попытался взять меня под руку, и тем самым избежал тычка экзолоктем.

С другого бока ко мне подскочил профессор Фаннинович, распутывая какие-то провода и бормоча:

— Сэр, именем науки умоляю, разрешите я подсоединю электроды к вашему…

— Нет! — рявкнул я.

— Но можно мне хотя бы сопровождать вас и наблюдать…

— Да. Только без рук!

Темные фигуры, вылезшие из первых двух лимузинов, расступились перед нами. Я заметил, что они облачены в темную форму, состоявшую из высоких сапог и черных шляп с обвислыми полями, а также — что они вооружены тяжелыми лазерными карабинами. Древние магазинные винтовки или даже мушкеты более гармонировали бы с церемониальными шпагами Ханта и Чейза, но тут я вспомнил, как Рейчел говорила, что ее отец пытался оборудовать сцену подлинным ледником для по-японски изящной пьесы Уайлдера "На волосок от гибели", и решил, что вольные стрелки Ханта, между которыми мы проходили, должны считать себя счастливыми, что их не нагрузили церемониальными атомными бомбами.

Тут губернатор Ламар, следуя за мной почти вплотную и едва не наступая мне на пятки, произнес- негромко, но очень внятно:

— Всем идти медленно! Мы не хотим торопить сеньора Ла Круса, дабы не напрягать его ослабленное сердце!

Тут уж я не выдержал. Как будто в невесомости сердцам не нужно работать в полную силу, чтобы снабжать ткани кислородом и прочими питательными веществами! Например, мозг, который, готов я был поклясться, у нас, космовиков, наверняка вдвое больше, чем у этих техасских тупиц! Сплошное мясо и никакого мозга, как у динозавров!

Я зашагал со всей доступной мне быстротой, делая гигантские шаги. Мой плащ развевался у меня за спиной. Почти сразу же Эльмо и Фаннинович запыхтели. Так велико было мое бешенство, что я ничего вокруг не замечал и даже не задумался о назначении окопов, к которым мы приближались, и металлической ограды с узкими прорезями по ту их сторону. И даже о том, что это за смутные фигуры скорчились за оградой.

Но я-таки заметил, что задыхающийся Фаннинович прицепляет электрод к моему тазовому поясу. А другой он уже умудрился прикрепить к моей экзолопатке. Тонкие изолированные провода слегка шуршали по асфальту позади нас. Поскольку он не мог измерить мои биотоки, то, видимо, рассчитывал обнаружить электричество в моем экзоскелете. Я сорвал оба электрода и ударил его по рукам щитком запястья, понудив его завопить:

— Aiii! Teufel! Gottverdammter Knochen-Mensch![12]

— Христа ради, Черепуша, угомонись! — умоляюще пропыхтел Эльмо. — Не спеши раньше времени! Ведь даже Он не мчался рысью на Голгофу.

Я был глух к намекам и нюансам его слов, так как готовил приветственную речь, собираясь начать ее примерно так: "Сожалею, что был вынужден обогнать мой техасский эскорт, ваше высокопревосходительство, но виной мое нетерпение и избыток у них жировых отложений… Со всем смирением хотел бы указать, През, что техасским вольным стрелкам не мешало бы чуть больше заботиться о своей физической форме. Разумеется, от столь любезного и деликатного государственного мужа, как губернатор Ламар…"

Я злорадно заметил, что позади нас уже не слышатся шаги — даже в отдалении. Втроем мы вступили в тень обители. А когда мы прошли под огромной аркой в смутных барельефах пушек, лошадиных морд с раздутыми ноздрями, мертвых индейцев и прочего, даже Фаннинович начал отставать и растворился во тьме. Эльмо пропыхтел:

— Одно я тебе скажу, Черепуша, и на этот раз от души: ты подлинный техасец аламовской породы. Я горд, что имел честь тебя узнать. — Он ухватил мою руку с такой порывистой искренностью, что у меня не возникло желания оттолкнуть ее. Затем он тоже растворился.

Я сделал еще два быстрых шага, а на третьем притормозил. Мой мозг вновь заработал — какой-то его уголок.

Из темной земли взметнулись два багровых луча и прощелкали мимо меня. Я ощутил вонь ионов и услышал за спиной дробное потрескивание. Оглянувшись, я увидел, что лазерные лучи разбрызгивают раскаленные добела осколки, шаря по основанию триумфальной арки. Краем глаза я разглядел Фанниновича, который, опутанный своими проводами, перекатывался по земле под защиту смутно белеющей стены. Пока что ему удалось избежать лазерного кинжала. Эльмо я нигде не обнаружил.

Затем от углов обители и из сада в меня ударили белые лучи, такие яркие и горячие, что мне показалось, будто я рассыпаюсь на атомы. Если бы с детства у меня не выработалась привычка мгновенно отводить глаза от включенных прожекторов, я бы ослеп.

Лучи эти не озарили края эльфов, разве что за эльфов сошли бы игрушечные солдатики ростом в четыре с половиной фута.

Обитель была буквально обнесена частоколом из лазерных, молниевых и других тяжелых орудий. Их обслуживали босые мексиканцы в медных кирасах, в медных шлемах, увенчанных разноцветными конскими хвостами. И все эти орудия были наведены на меня!

Наиболее естественным было бы задать стрекача. Но слепое бешенство прититанило меня к земле — злоба на Ламара и прочих, ловко использовавших меня как приманку в своей войне с президентом Остином; на самого себя: как я мог с такой легкостью поверить, будто Эльмо мне все наврал?

Будь я проклят, если эти толстопузые сукины дети, надежно укрывшиеся в окопах — своих окопах! — увидят, что я удираю!

Но меня все еще не пристрелили, хотя и по Фанниновичу, и по Эльмо был открыт огонь. Мексиканские солдаты уставились на меня, прямо как их орудия, завороженные моей высокой тонкой черной фигурой, моим ослепительно сверкающим экзоскелетом.

Тут на меня снизошло вдохновение, и я в миг претворил его в действие. Вскинув руки и разведя их так, что плащ распахнулся, полностью обнажив экзоскелет, я загремел во всю мочь:

— Я СМЕРТЬ! Yo soy la muerte! Yo soy el esqueleto! Валите отсюда! — Затем я свел руки и начал двигать ими горизонтально, словно смахивая все согбенные фигуры в кирасах за кулисы.

Они поддались. Один бросился бежать. Офицер в серебряном шлеме навел на него пистолет и был с шипением пронзен багровым лазерным лучом собственного солдата.

Тут уж они все обратились в бегство, а я опять зашагал прямо вперед и вверх по лестнице, которая вела на обширное крыльцо и к парадной двери. При моем приближении ее створки медленно раскрылись, и выяснилось, что изнутри они обшиты толстыми листами стали.

Вновь мне путь преградил полукруг зияющих дул и выпучивших глаза солдат в серебряных панцирях. Я разметал их, как предыдущих, и двинулся следом за ними все той же беспощадно ровной поступью. Мне все больше нравилась роль Смерти, Сокрушительницы армий. И тут до меня дошло, что я делаю именно то, чего от меня хотели Ламар и компания — обеспечиваю им бескровную победу. Но даже это не сразу угасило мой восторг.

Затем я увидел перед собой полукруг из стеклянных шкафов; их было по меньшей мере двадцать.

Я замер на месте. Смерть со всей приписываемой ей хитростью и гениальной способностью захватывать врасплох, вынудила меня остановиться. В каждом шкафу помещалась человеческая фигура в натуральную величину, с натуральным цветом лица и одетая по моде Терры — той или иной за последние полтораста лет. Самые ранние или самые древние были высотой около шести футов, но дальше по полукругу они становились все выше, достигая восьми футов и более.

По знакомым историческим гравюрам я узнал американцев Кеннеди и Джонсона и сообразил, что вижу перед собой президентов Техаса.

Они в свою очередь угрюмо смотрели на меня — и старики, и пожилые, и относительно молодые. Красивые лица, суровые лица, лица с обвислыми щеками и крохотными глазами, печатью распутства и алчности.

В полумраке все они казались живыми. Я подумал, что ранние вылеплены из воска, но более поздние внушали сомнения: мне вспомнилось, как древние русские мумифицировали трупы своих прославленных мертвецов — или, во всяком случае, изготовляли из них чучела.

Тут я услышал скрипучий голос и посмотрел вверх.

На высоте четырех-пяти этажей виднелся великолепный купол из цветных стекол — пронизывая их, лунные лучи словно подкрашивались. Под ним широкими изящными витками раскручивалась спираль лестницы с кружевными перилами из темного металла. Тут как будто и впрямь начинался край эльфов.

Что доказывалось и присутствием людоеда. Людоеда в стеганом халате, над которым маячила багровая физиономия, инкрустированная парой кабаньих глазок под растрепанными седыми лохмами и съехавшим на ухо золотым венком. Он перевешивался через перила где-то на уровне второго этажа, положив на стеганый локоть старинный двуствольный дробовик.

— Где мои мексиканские холопы? Куда вы подевались, блохи чертовы? Нападение! Уложить на месте каждого вольного засранца или иного бунтовщика в моих стенах! Уложить негодяя с подлым мегафоном! Где моя преторианская гвардия? Трубить в трубы! А, вон один из подосланных ко мне подлых убийц! Тощая жердина в черной одежде… Но она не скроет его от моих всевидящих глаз!

Я боком нырнул под лестничный марш. Паркет, где я стоял миг тому назад, разлетелся в щепки. Две дробины рикошетом задели мой лоб и бок. Стеклянный шкаф треснул.

Я побежал в глубину обители, где скрылись мексиканцы в серебряных панцирях. И вскоре оказался в темном и узком коридоре с уютными, совсем глухими стенами. Позади меня торжествующе скрипел голос президента Остина:

— Уложен наповал! Эй, вы, предатели, сюда! Изведайте гнев Старика! Бить в набат!

Его перебил более молодой голос:

— Вот он! Только не подпалите ему рожу! Прожгите насквозь! И не упустите второго!

Еще раз грянул дробовик, раздался вопль, коридор залил адский красный свет отраженного лазерного луча — и как раз вовремя, чтобы я успел увидеть, прежде чем почувствовать, что коридор внезапно стал втрое ниже. Еще я успел прочитать надпись крупными буквами над низким входным отверстием:

"ДАЛЬШЕ ВЫСОКОМУ ПУТЬ НЕ ПРОСТ! МЕКСЫ! ВАМ УДОБЕН ВАШ РОСТ?"

Я упал на экзоколени и на четвереньках проскользнул в низкий коридор. Правда, "не упустите второго!" могло относиться и не ко мне, да и "не упустите" еще не значит "спалите"… Ну, а вдруг и относится?.. За последние две минуты я кое-что узнал о техасских политических методах.

Сзади донесся звук глухого удара. Труп Остина ударился об пол под куполом? Не задавай бесполезных вопросов. Ползи быстрее, безмозглый худяк!

Не знаю уж, сколько времени я продвигался на четырех конечностях сквозь мрак, но, полагаю, длилось это заметно меньше, чем казалось тогда. Дважды я полусползал, полускатывался по коротким лесенкам, а один раз поднялся по ступенькам вверх. Неоднократно я благодарил Диану за то, что мои ладони были в роговых мозолях, а коленные чашечки предохранялись коленными пластинами, и что мои моторчики деловито мурлыкали. Возблагодарил я ее и за то, что в центрифуге отрабатывал не только ходьбу, но и ползанье на четвереньках. А еще я проникся определенным уважением к мексиканской способности ориентироваться в лабиринтах — ведь в обители Остина, любителя экономить свет, слуги, без сомнения, постоянно лавировали по этим переходам с подносами, нагруженными напитками, яствами и тому подобным в чернильном мраке. Или они светили себе фонариками?..

Время от времени некий уголок моего мозга мыслил — о том, например, что боевой дух вольных стрелков должен быть ниже нуля, если они не взяли обитель самостоятельно, а тянули время, пока случай не привел им на помощь меня. Но не исключено, что политические войны необходимо было держать в строжайшем секрете и не наносить материального ущерба этому техасскому Белому Дому.

Когда я свернул вправо после особенно длинного прямого отрезка мексиканского коридора, я услышал позади дробный топот. Мою отдернутую ногу чуть было не задел узкий голубой луч, и от стены, где он ее коснулся, повеяло вонью опаленной пластмассы. Какой-то голос прикрикнул:

— Убавь мощность, лазерный сапожник! Приказано парализовать его, а не зажарить. Без крайней необходимости…

Меня это не слишком успокоило.

Теперь я все время слышал за собой звуки погони. Но они не приближались, и я угрюмо радовался, что мой моторизированный титан ни в чем не уступал их плоти.

Внезапно потолок ушел вверх. Я оказался в большой комнате, смутно освещенной лунными лучами. Запахи пищи и контуры развешанных на стене круглых предметов указывали, что это скорее всего кухня. Я вскочил на ноги, почувствовал головокружение и слабость, но справился с ними, глотнув пилюлек и воды. Широким шагом я устремился к техасской двери, смахивая на пол кастрюли и ножи. Из низкого прохода доносились злобные крики, но оттуда я был уже не виден.

За дверью оказалось узкое крыльцо с очень крутой лестницей. Фыркнула лошадь, раздался тихий жуткий смешок… Я замер.

Почти у самого подножья лестницы стоял могучий белый конь в черной сбруе, но с серебристым мундштуком и бляхами. Всадник на нем был весь в черном, из-под обвислых полей шляпы падал каскад серебристых волос. Затем из тени возникло лицо Рейчел-Вейчел, ее руки в черных перчатках с раструбами выхватили из черных кобур молниевые пистолеты и нацелили их на меня.

В жизни не видел ничего более леденящего, чем их игольные дула и ее взгляд. Ну, конечно же, подумал я с отчаянием, она с самого начала меня предавала, ловко используя свои словно бы наивные хитрости, чтобы выведать у меня как можно больше и внушить мне убеждение, что ее папочка совершенно безобиден. Как будто я не знал, что светским диссиденткам доверять нельзя!

Позади приближались шаги — двоих людей. Раздались крики:

— Вон он, черная сволочь! Попался! Замри, Тощий!

Мои руки были схвачены сзади, к виску прижалось дуло пистолета.

Затем, с самым легким шипением ионизирующихся молекул, из пистолетов Рейчел-Вейчел вырвались два тонких луча, буквально на дюйм не задев мои щеки.

Пальцы, стиснувшие мои руки, разжались, пистолет перестал давить на висок, что-то мягко шлепнулось на крыльцо справа и слева от меня.

— Приветствую вас, капитан Череп! — воскликнула Рейчел-Вейчел. — Быстрее на круп моего коня! Эти двое стрелков очухаются не раньше, чем через полчаса, но, даже имея дело с идиотами, не следует терять времени зря.

Отложив на время удивление и другие эмоции, я сбежал вниз, перепрыгивая через две ступеньки, но все-таки успел задать вопрос:

— Мы можем спастись? Разве стрелки не окружили обитель?

— Еще чего! Как и в любой техасской войне это маленькая стычка — чистая показуха. Вскинь одну ногу, а другой оттолкнись, а я потяну тебя за плечо.

— Но, Рейчел, — спросил я, когда выполнил ее указания и сжал коленями дрожащие конские бока, — как ты догадалась, что найдешь меня здесь? Как ты догадалась, что твой отец использует меня…

— А как догадываются, что крыса укусит? — презрительно ответила она. — Ну-ка, обними меня покрепче. Сообрази, какой путь самый подлый и самый безопасный, — и ты прочтешь мысли моего папочки до самого основания черепа. Видишь, я даже украла твой багаж и приторочила его к седлу.

Она повернулась, ее бледное лицо с узкой улыбкой на губах приблизилось к моему.

— А теперь признайся, Черепуша, что ты хоть чуточку, но удивился, узнав, что глупенькая актриса-любительница (а также порядочная сучка), сюсюкающая губернаторская дочка на самом деле — Наша Владычица Внезапной Смерти, Черная Мадонна подполья Согбенных Спин?

— Ну, да, — правдиво ответил я. — То есть… Она вновь засмеялась своим жутковатым смехом.

— Вы, мужчины… — начала Рейчел-Вейчел, но тут ее взгляд скользнул по моему лбу и стал тревожным. — Ты ранен, возлюбленный мой!

Видимо, срикошетившая дробинка царапнула глубже, чем я думал.

— Пустяк! — успокоил я ее.

— Будем надеяться! — сказала она очень серьезно. — Ведь тебе сегодня ночью предстоит много дел. Закутайся хорошенько в плащ, а то твои кости слишком уж блестят. И держись крепче! Можешь меня немножко пощупать, если исхитришься… Ой! Твой скелет все такой же ледяной!

Она ударила каблуками могучие белые бока, и вскоре мы уже неслись тяжелым галопом в тени деревьев и по залитым луной лужайкам. Меня так встряхивало, что я не только заплел руки вокруг ее талии, но и отчаянно прижимал болтающиеся ноги к колышущемуся брюху коня. Во мне начинало нарастать недоумение.

— Куда мы скачем? — спросил я.

— В центр буйного ночного революционного собрания, который находится у музыкальной эстрады мексиканского кладбища.

Мы продолжали мчаться галопом под лучами луны, и я уже совсем ничего не понимал.

Глава 6. В ЦЕРКВИ

"La Muerte Alta, La Muerte Alia,

Alta como libertad. Y viene, si, viene

Aqui de la eternidad.

El Esqueleto, El Esqueleto Quiere Texas caminar,

Porque el caza, porque encuentra Muchos gringos que matar

Y seguiremos, si, seguiremos

Muerte donde el caza,

Y matarerhos, si, mataremos

Texans, hombre у dama."

"Песнь Согбенного подполья", исполняется на мотив "Кукарача". Далее следует вольный, но выразительный перевод, сделанный Рейчел-Вейчел Ламар.

"Жнец черный высокий, Жнец черный высокий,

Ростом равный вольности.

Он приближается, он приближается

Сюда с края вечности.

Сеньор Скелетони, сеньор Скелетони

Техас из конца в конец пройдет.

И он разыщет, да, он разыщет

Кости гринго и их сгрызет.

Следом за Смертью, да, следом за Смертью

До океана мы пройдем.

И всех техасцев, да, всех техасцев,

Мужчин и женщин, мы перебьем.

Рейчел лихо осадила нашего коня и направила его уже шагом к широким невысоким ступеням церкви. Ночь казалась жутковато безмолвной. Я не замечал никаких признаков жизни ни на кладбище — что при подобных обстоятельствах было, пожалуй, не так уж плохо, — ни у эстрады, ни даже в самой церкви. Почему же она говорила "о буйном революционном собрании"? Впрочем, я скорее обрадовался, нигде не обнаружив Ла Кукарачи. Полчаса я крепко обнимал Рейчел, часто опуская подбородочную скобу ей на плечо почти рядом с шеей, и желал теперь словно бы только ее одну, хотя, разумеется, эта наша близость диктовалась необходимостью. И мое недавнее увлечение … э … ну … лилипуткой казалось мне теперь несколько гротескным. К тому же я не был вполне уверен, как Рейчел-Вейчел приветствовала бы присутствие здесь Ла Кукарачи, если слово "приветствовать" тут вообще годится: женщины так легко проникаются странной неприязнью друг к другу, совершенно не считаясь с благом мужчины, причастного к ситуации.

Высокие двери церкви приоткрылись, в широкую щель между створками проскользнули трое босоногих согбенников в коричневых балахонах с подоткнутыми полами. Двое первых несли легкую стремянку из трех ступенек и поставили ее возле коня прямо под моей титановой подошвой. Третий, скрестив руки на груди, смотрел снизу вверх на Рейчел. Взгляд его был полон гордости и достоинства, крепко сжатые зубы говорили о фанатизме.

— Какая ночь? — произнес он напевно.

— Грязная и темная, — ответила Рейчел.

— Что по сторонам пути?

— Опасность и смерть. — Помолчав, она добавила: — Со мной тот, чье пришествие было предречено. Вас оповестили, отец Франциск?

Кивок коричневого капюшона.

— Гучу и Роза Моралес принесли весть. Рейчел, почему-то презрительно хмыкнув, сказала:

— Ну, как бы то ни было, он тут. Слезай, милый!

— Но… — начал было я и сообразил, что вопросов у меня слишком много. Не надо мне было попадаться на ее удочку и во время скачки декламировать в перламутровую раковину ее ушка "Лепанто", а на бис еще и "Конго"! И я неловко докончил: — Разве ты не спешишься? — А сам ухватился за луку седла, чтобы устоять на вымощенной кирпичами площадке перед папертью. (Мой вестибулярный аппарат никак не мог успокоиться после галопа).

— Нет, сердце мое, — ответила Рейчел. — Мне надо и дальше играть роль взбалмошной высокородной мисс Ламар. — Ухватив меня за уши (если не сопротивляться, ощущение довольно приятное), она пригнула свое лицо к моему. — Послушай, Черепуша, положись на меня и делай, что тебе скажут. Но не давай наступать себе на ногу и (тут она дернула меня за уши — ощущение малоприятное) держись подальше от этой мужеедки Розы Моралес!

— Я не знаю никого по имени… — начал я, но тут ее лицо склонилось вбок, губы прижались к моим под углом в девяносто градусов, и слова утратили важность. Затем столь же внезапно Рейчел-Вейчел выпрямилась с несколько мелодраматичным и пугающим возгласом:

— До Страшного Суда, мой капитан! — И с более нормальным: — Hasta manana![13] — повернула коня.

Край моего плаща запутался в сбруе и, прежде чем он высвободился; меня закрутило вокруг оси — 157 фунтов противовес небольшой — так что мое "Hasta luego!"[14] и попытка помахать рукой вслед Владычице Внезапной Смерти, унесшейся галопом в черно-серебряную ночь, могли бы навести на мысль, будто я сильно пьян.

Голова у меня опять закружилась, и я только обрадовался, когда двое коричневых миниатюрных монахов, шагая на цыпочках, бережно поддержали меня под локти вытянутыми вверх руками и провели в щель между дверными створками, которые тотчас закрылись за нами.

Я находился в длинном помещении, высотой лишь на несколько футов превышающем рост техасцев. Лиловые, розовые, голубые стены и синий потолок с разбросанными по нему пятиконечными серебряными с золотом звездами были освещены языками пламени — пожалуй, самым странным и самым прекрасным феноменом из рождаемых тяготением, хотя его и можно воспроизвести в невесомости с помощью аэродинамической трубы. Языки эти поднимались над узкими белыми цилиндрами, распространяя помимо света еще и пряный аромат. По стенам тянулись грубовато вырезанные и раскрашенные пластмассовые — или даже деревянные — фигуры, сочетавшие в себе особенности скульптур средневековой Европы с майанскими и ацтекскими чертами.

Центр дальней стены занимал Распятый Спаситель, по-мексикански маленький; короткая поперечина креста напоминала ошейник киборга. Справа и слева по бокам жалкого глинисто-коричневого человека под самый потолок уходили две высокие фигуры, словно атланты подпирая плоское синее небо. Даже босые и облаченные в самую простую одежду, они походили на техасцев. Их безмятежные и строгие черты, если присмотреться внимательно, прятали не то злорадство, не то угрозу, а руки словно случайно были расположены так, будто готовились вытащить пистолет или щелкнуть бичом.

Фигуры у боковых стен, несомненно, вдохновленные великими культурами американских индейцев, были либо сгорбленными, либо скорченными. Мужчины, женщины, боги, демоны, ангелы, дьяволы, звери — а во многих случаях я вообще не мог понять, что они изображают. Краски были преимущественно темными с неожиданными вкраплениями ярких мазков — красных, оранжевых, ярко-зеленых и золотых, чаще всего в глазах или клыкастых ртах.

На глинобитном полу лицом ко мне стояли на коленях около двадцати мексов. Их позы — ягодицы, прижатые к пяткам, руки, скрещенные на груди, задранные головы с глазами в белой обводке страха — напоминали мне даже больше, чем разные статуи, те ранние мексиканские изображения, на которых коренастая человеческая фигура вжата в прямоугольник.

За аналоем, который то ли был принесен от дальней стены, то ли всегда стоял на этом месте, сидели, отодвинувшись друг от друга, четыре человека.

Первым был отец Франциск, который поторопился вернуться на свое место.

Вторым был молодой и очень дюжий мекс, сложенный как бык, хотя рост его не превышал четырех с половиной футов мексиканского максимума. Даже на расстоянии я заметил, как блеснули белые зубы, когда он улыбнулся мне уверенной, вызывающей улыбкой.

Третий был негр — угрюмый негр с безумными глазами в оранжево-желтом одеянии… Да, клянусь Дианой, тот самый дзен-буддист, который съездил меня по головному прикрытию.

Четвертой была Ла Кукарача. Она все-таки явилась на обещанное свидание, хотя совсем не так, как я ожидал. Мне стало ясно, что с первой же своей чарующей улыбкой она задумала использовать меня для этой нелепой революции. Следовательно, она ничуть не лучше Эльмо и губернатора Ламара. Но почему-то ей я простил. Любовь возникает по-разному — начала ее неисчислимы.

Отец Франциск, наклонившись, что-то сказал молодому человеку, своему соседу, и тот, подняв кулак, но держа руку согнутой, приветствовал меня:

— Я Эль Торо, товарищ. Будь так любезен, подойди ближе.

Я подчинился — хотя мысленно "товарища" не принял. Я чувствовал себя здесь по-театральному уверенным. Моя гротескная фигура отлично гармонировала с резными, среди которых не хватало стилизованного изображения Смерти.

Коленопреклоненные согбенники отползали, чтобы освободить мне дорогу, ни на секунду не отрывая от меня взгляда. Их ужас словно даже усилился. Видимо, какая-то могучая сила препятствовала им подняться на ноги и заковылять прочь.

Выпрямившись, я положил ладони на аналой, чуть-чуть на них оперся и с мрачным достоинством обвел взглядом четверых сидящих. Но тут Ла Кукарача вспрыгнула на аналой, обвила руками мою голову, пригнула ее к себе и осыпала мое лицо поцелуями.

Полагаю, мне следовало бы ощутить отвращение, тем более что я провел волнующий и чрезвычайно романтичный вечер с девушкой моего роста. Я ведь совсем недавно вспоминал Ла Кукарачу с пренебрежением, как лилипутку, а мое ею увлечение объяснял одурманенным состоянием после полета. И теперь к тому же узнал, что она еще и политическая оппортунистка.

Но почему-то, видя ее вновь перед собой — и зная, что Рейчел-Вейчел увижу только завтра, — я забыл о своем пренебрежении. Вновь я почувствовал ее искрящуюся жизнерадостность, ее абсолютно женственную мускулистость. Я даже поймал себя на том, что сравниваю ее быстрые поцелуи с более томными поцелуями Рейчел и готов отдать им предпочтение. Ну, а что до роста, тут имелись свои трудности. Рейчел-Вейчел, хотя была чуть-чуть ниже меня, массой превосходила меня втрое. Моя же масса и масса Ла Кукарачи были примерно равны. Я осыпал Ла Кукарачу ответными поцелуями.

— Мой серебрянокостный! Мой самый досточтимый и самый страстный! — воскликнула она, когда мы немного перевели дух. — Ах, guerido, я знала, что ты захочешь стать героем нашей революции, высшим… как это говорится?.. Высшим символом Согбенного Подполья!

У меня не было ни малейшего намерения становиться чем-либо подобным. Я по-прежнему твердо хотел завершить мою миссию на Терре как можно быстрее и выбраться отсюда, независимо от того, каким количеством любовных интермедий скрашу свое пребывание тут. Конечно, сбежав из президентской обители, я скорее всего лишил себя возможности отправиться завтра в Амарильо-Кучильо на самолете — если такая возможность действительно существовала. Ах, конечно же, нет! Еще одна приманка и больше ничего. Я глупо попался на удочку. Но все равно, я найду способ…

Но мы уже опять целовались.

— Прекратите это беспутство! — Суровый голос прервал нарастающее упоение. Голос принадлежал отцу Франциску. — Церковь — место для молитв или для подготовки восстания, угодного Богу. Но не для возбуждения и удовлетворения плотских желаний, Роза Моралес!

Мне стало очень не по себе, и я даже немного испугался — выходит, Ла Кукарача и есть та мужеедка, против которой меня предостерегала Рейчел-Вейчел. Дочь губернатора, несомненно, порвала бы со мной навсегда, если бы увидела, чем я сейчас занимаюсь, а может быть, порвала бы в клочья и меня самого. Но ведь она этого не видит и до завтрашнего дня будет далеко отсюда — значит, я нисколько не роняю себя в ее глазах таким поведением. К тому же наложенный ею запрет придал Ла Кукараче новую прелесть, добавив перцу к моим желаниям. Какому мужчине не нравятся мужеедки?

— Ха! — сообщила Роза возмущенному священнику, поворачиваясь к нему и упираясь кулаком в бедро. — Если церковь не для любви, падре, то для чего она? Чтобы преклонять колена перед тобой? Для испуганного бормотания непонятных молитв?

Пока Роза болтала, а отец Франциск негодовал, Эль Торо поглядывал на нас с белозубой дружеской, но нетерпеливой усмешкой, упираясь кулаками в аналой и топыря локти. Теперь он сказал со смехом:

— Роза, я тебе не раз говорил, что революция и страсть несочетаемы. Особенно если страсть обращена на того, кому в нашем восстании предназначена роль почти бога.

— У, лицемер! — огрызнулась Роза. — Особенно если вспомнить, что твоя собственная роль в революции требует по меньшей мере двух крестьяночек на ночь. Не слушай его, mi amigo, — сказала она мне. — Он меня попросту ненавидит, потому что я не желаю пасть в его объятия, как всякие трепетные, робко обожающие, неграмотные пятнадцатилетние дурочки!

Но мне показалось, что кое в чем Эль Торо прав, и я оглянулся на моих "поклонников", проверяя, как на них подействовало мое очень и очень человеческое поведение. К моему удивлению, они по-прежнему стояли на коленях и смотрели на меня со страхом.

Роза снова придвинула мое лицо к своему, прижав нежные пальчики к моей щеке.

— Не верьте ревнивым завистникам, amadisimo[15] сеньор Кристофер Ла Крус. Революция и любовные ласки сочетаются, как рис с фасолью, как мясо с перченым соусом. Только радости любви позволяют переносить утомительные собрания, бесконечные обсуждения планов, непреходящую опасность разоблачения… Это сущая правда, Кристобаль, queridisimo![16]

И она нахально возобновила поцелуи и объятия, а я столь же нахально блаженствовал. Мы почти не слышали грустных причитаний священника:

— О дщерь моя, бедная моя дщерь: накрасив губы, пританцовывая на своих высоких каблуках, устремляется она прямехонько в ад!

Пропустили мы мимо ушей и невозмутимое замечание Эль Торо:

— Я, честно говоря, не понимаю одного, Роза: какую эротическую стимуляцию ты находишь в живом скелете? Вот мужчина из плоти и крови, крепкий мужчина, muy hombre…[17]

Но тут нас заставил оторваться друг от друга визгливый вопль:

— Хватит! Из-за вас я очумею! Во имя свободы! Я могу сотрудничать с металлической конструкцией, в которой скверное подобие человека болтается точно паяц на ниточках, но чтобы меня заставляли смотреть, как упругая плоть льнет к свалившемуся с неба белому дерьму…

Естественно, это кричал буддист. С его губ свисали нити слюны.

— Заткнись, Гучу, — прикрикнула Роза. — Чужак с мозгою набекрень, черный чокнутый!

— Самосожгусь, предупреждаю!

— Джентльмены, джентльмены! — загремел я самым глубоким моим басом и качнул аналой, твердо упершись в него растопыренными пальцами. — И моя милая-милая Роза! — добавил я потише. — Могущественные, мудрые вельможи! (Им это подходит куда больше, чем белым техасцам, подумал я). Властители мои! Я злополучный повод для этих ссор, а мне не представился случай высказать собственную точку зрения. Меня глубоко трогают муки непривилегированного Техаса. Я сочувствую целям Согбенного Подполья. Но я буквально и фигурально уроженец космоса и на вашей планете не провел еще и полусуток. Как циркумлунец из Мешка я обязан поддерживать замирение, на которое опирается отмена Интердикта. Долг по отношению к моему родному миру запрещает мне становиться на чью-либо сторону в ваших внутренних распрях и требует, чтобы я придерживался строжайшего нейтралитета во всех делах. — Тут я, однако, незаметно придвинул руку к туфельке Розы и ласково накрыл ее ладонью, дабы заверить мою милую, что мой "строжайший нейтралитет" отнюдь не касается наших нежных, а теперь и жарких отношений.

— К тому же, — продолжал я, — в Далласе я оказался совершенно случайно. Космолет должен был высадить меня в Амарильо-Кучильо, где мне необходимо заняться неотложным делом, от исхода которого зависит дальнейшая безопасность… нет, жизнь, значительной части обитателей моего мира, и думать я в первую очередь обязан о них. Как я ни сочувствую вашей революции, как ни польщен честью, которую вы мне оказываете, приглашая принять в ней участие, с величайшим сожалением я вынужден отказаться.

— Но amiguisimo,[18] — возразила Роза с детским удивлением и обидой, на общий женский манер маскируя таким образом полнейшую фальшь, — раз ты согласился прийти на наше свидание, значит, ты согласился на все остальное. Я так тебе верила…

— Притворяется мужчиной, а ведет себя не по-мужски, — пренебрежительно перебил Эль Торо, адресуясь, по-моему, не ко мне, а к Розе. — Становится все яснее, что полному отсутствию мышц… да и cojones сопутствует и полное отсутствие мужества в сердце.

— Фальшивое сердце, а не только фальшивая плоть. Довольно возжаться с этой смертной образиной, — полу продекламировал, полупрошипел буддист Гучу, а отец Франциск произнес с упреком:

— Хотя я и терплю во имя восстания, дети мои, но я все время предостерегал вас против иноземцев. И вот вы видите в этом исчадии первого круга Ада, в этом двусмысленном существе с низших звезд…

Меня рассердили их намеки на мою слабость, а особенно — на слабость моего полового аппарата, но я сдержал свой гнев и снова пророкотал, как отдаленный гром:

— Джентльмены! Джентльмены!

Просто поразительно, как голос, подобный надвигающейся грозе, завладевает вниманием присутствующих и прекращает их споры. Запомнив это важное для сцены открытие, я продолжал:

— Ваш план использовать меня как символ революции, хотя и очень романтичен и очень лестен для меня, к сожалению, абсолютно неосуществим. — Тут я коротко сообщил им, как разогнал отряд дворовых в обители Остина, заключив свой рассказ словами: — Таким образом, ваши крестьяне и пролетарии-киборги не только не стекутся ко мне, но наоборот, побегут от меня в ужасе.

Эль Торо, слушавший меня с живейшим интересом, сказал:

— А-а, товарищ! Теперь я вижу, что ты, возможно, и не трус, но глубокий невежда в области психологии. Всякого вождя, уж тем более наделенного сверхъестественными свойствами, обязательно должны бояться, а не только любить. Страх и приверженность — это две стороны одной монеты. Можешь положиться на нас: мы представим тебя таким, что отталкивать ты будешь чуточку меньше, чем притягивать.

— Истинно так, сын мой, — кивнул отец Франциск. — Даже Бог-Отец правит в первую очередь благодаря животворному страху, который внушает своим созданиям.

Гучу ничего не сказал — то есть членораздельно. Он только пучил глаза, ворчал и бормотал, и ритмично покачивался на стуле. Роза прощебетала:

— И ведь, amado, ты хочешь попасть в Амарильо-Кучильо. Так мы доставим тебя туда в заключение давно задуманной поездки на север для пробуждения и сплочения революционных сил. Неужели ты не можешь послужить революции один-единственный месяц?

Эта наживка показалась мне заманчивой, хотя месяц вдвое превышал тот максимальный срок пребывания на Терре, который врачи считали допустимым (впрочем, врачи всегда в таких случаях перестраховываются). Но тут я сообразил, что месяц Розы означает два реальных месяца, если не все четыре, да и то при условии, что это не просто приманка.

— Джентльмены (и, конечно, дражайшая, заботливая Роза), я все-таки вынужден отказаться по нескольким непреодолимым причинам. Во-первых…

— Ха! — перебил Эль Торо. — Слабак до мозга костей, как я сразу увидел. Ни мышц, ни cojones.

Отец Франциск смотрел сквозь меня, презрительно покачивая головой.

Роза выдернула ножку из-под моей ладони, топнула каблуком совсем рядом с моими пальцами и плюнула в меня.

— Cobarde! Трус! Ему так доверяли, а он и не мужчина даже! Aii, aii! Как обманута эта бедная девушка, эта muchacha muy miserable!

— ХВАТИТ!!! — С леденящим кровь воплем Гучу вскочил со стула, пригнулся, сцапал красную канистру и принялся поливать ее весьма пахучим содержимым свою курчавую голову, прыгая и завывая: — Не могу больше! Сейчас подожгусь! Не смотреть же, как вы все пресмыкаетесь перед этим никчемным, грязным, трусливым чучелом без жил и мужества! Нет уж, поджигаюсь! — И он выхватил из складок своего одеяния что-то вроде приборчика, как мне показалось, для высекания искр или выбрасывания язычка пламени.

— Товарищ, брось свои восточные штучки! — рявкнул на него Эль Торо.

— Язычник! — возопил отец Франциск. — В моей церкви ты гореть не будешь!

— Из всех чокнутых!.. — сообщила Роза синему потолку, выбивая каблуками негодующую дробь.

— Хватит, безмозглая черная башка! ХВАТИТ!!! — загремел я, отключив все ограничители.

Он остановился. Нет, профессиональный актер обладает огромным, пусть и нечестным, преимуществом перед наземными тварями!

Я обвел их всех вглядом средней неторопливости, придавая лицу максимально черепной вид, и сказал:

— Подлые бандюги! Я глубоко оскорблен вашими уничижительными намеками по адресу моей мускулатуры и мужественности. Не стану задерживаться на том, что ни у кого из вас не хватило умишка сообразить, какая мощная диафрагма потребна для такого великолепного голоса, как мой. Я предлагаю…

— Мне непонятно, как можно устроить дуэль на мышцах диафрагмы, — презрительно перебил Эль Торо, однако вглядываясь в меня с новым интересом.

— Разве что устроить состязание, кто кого перекричит, — вставил Гучу не только вполне нормальным голосом, но и, как ни странно, даже весело. Поджигательное устройство исчезло из вида, но с буддиста продолжало пахуче капать. — Только этим нас и кормит, — слова, слова, слова… — Он со смешком умолк, дважды глубоко вдохнул и экстатически улыбнулся. — Кайф в самый раз.

— Жулье бессовестное! — вмешалась Роза, грозя ему пальцем.

— Грозишь самосожжением, чтобы надышаться бензином!

— Состязаться, кто кого перекричит, я не предлагаю, — объявил я спокойно. — Хотя дуэль на диафрагмах вполне возможна. Например, зажмем носы, наберем в грудь побольше воздуха, сомкнем открытые рты и проверим, у кого первого лопнут барабанные перепонки. А предлагаю я помериться силой внешнескелетной мускулатуры.

— Но тебе тогда обеспечено преимущество за счет твоего металлического устройства и моторов, — возразил Эль Торо. — Хотя, конечно, я могу согнуть вдвое любой из этих стержней, — добавил он, рассматривая мои титановые кости.

— Я намеревался полностью отказаться от этого преимущества, — ответил я, не объяснив однако основной причины моего решения: батарейки мои заметно истощились. Подкрепляя Внутреннего Человека пилюльками и всем прочим, я забыл о нуждах внешнего, титанового. А схватка даже при включенных моторчиках ничего хорошего не сулила. И ведь Рейчел-Вейчел в рассеянности ускакала с моим багажом, со всеми бесценными батарейками! Чтоб ей провалиться, дылде долговязой!

Не меняя позы, я медленно разогнул правую руку и повернул ее ладонью к членам Революционного комитета, а затем показал им ее тыльную сторону.

— Как видите, моя кисть за запястной опорой, включая пальцы, ничем не прикрыта и лишена каких-либо механических приспособлений. Я предлагаю самому сильному из вас простейшее состязание. Предплечье плотно прижато к столу, запястье неподвижно. Мы смыкаем руки в пожатии и сжимаем их, пока один из нас не признает себя побежденным, либо сказав "сдаюсь", либо распрямив пальцы.

Мягко звякнув многолучевой и локтевой костями, я положил правое предплечье на аналой.

— Дайте его мне! — радостно завопил Гучу, кругообразно размахивая правой рукой и топыря пальцы. — Я из его тыкалок пюре сделаю. Э-гей, небеснорожденный! Прощайся со своей ручонкой!

— Нет, я, — заявил Эль Торо, небрежным движением отбрасывая буддиста на стул. Потом достал сигару, раскурил ее и зажал в крепких белых зубах. Впервые я ощутил на Терре подлинный запах табака без примеси марихуаны. Мекс сел напротив меня, закатал правый рукав до плеча, открыв могучий бицепс, однако руки на стол не положил.

— Я не вполне уверен, сеньор, — сказал он, — что ваша рука каким-то образом не укреплена металлом то ли невидимым, то ли хирургически вживленным под кожу.

— Я проверю, — сказала Ла Кукарача, опустилась на колени и, взглядом испросив у меня разрешения, приподняла мою руку с аналоя. Она ощупала ее очень тщательно, кое-где довольно глубоко вонзая острые ноготки. — Чувствую только кости и мышцы под плотной кожей. Это рука труженика, — сообщила она Эль Торо, поцеловала два свои пальца, прижала их к моей ладони и, не поднимаясь с колен, приказала: — Начинайте.

— Валяй, Бычок! Раздави его в лепешку! — завопил Гучу. Отец Франциск, явно во власти противоречивых чувств, произнес сурово:

— Устраивать какие бы то ни было спортивные состязания в храме, и уж тем более на Господнем аналое, противно закону. За исключением случаев, когда нужно принять революционное решение, — докончил он неубедительно, увлеченно уставившись на наши руки.

Эль Торо медленно разогнул мускулистое предплечье, придав кисти нужное положение. Мы прижали ладонь к ладони, стараясь найти наиболее удобную позу. Моя рука, несколько более костлявая, была больше, чем его, которая показалась мне мягкой и влажной.

Внезапно он со всей мочи сжал мою руку, и воздух вырвался между зубов, закусивших сигару, с громким "ха!".

Я в ответ сжал свои пальцы примерно с той же силой, безмятежно глядя в его карие глаза, в которых отразилось изумление. Затем я сжал его руку чуть сильнее, он ответил тем же, яростно попыхивая сигарой. Мышцы ниже локтя начали распирать мой рукав, как твердые палки салями. Включились и взялись за работу поверхностный и глубокий разгибатели пальцев, а также девятнадцать мелких мышц кисти, в основном под апоневрозом ладони. Я усилил нажим. Выплюнув остаток сигары с тихим, но страдальческим "aiii", он разжал и выпрямил пальцы. Я тотчас растопырил мои, продолжая смотреть непроницаемым взглядом на Эль Торо, который легонько массировал свою сокрушенную кисть.

— Un milagro[19], - прошептал отец Франциск и перекрестился.

— Провалиться мне на этом месте! — воскликнул Гучу.

— Amado muy bravo! — вскричала Роза. — Ole![20]

Эль Торо протянул мне левую руку, но тут же, пожав плечами, опустил ее и протянул правую.

— Camarada, — произнес он торжественно. Мы обменялись осторожным рукопожатием. Он, правда, поморщился, но продолжал улыбаться. — Ты удивительный hombre, — сказал он. — Но hombre, muy hombre. Гучу, у него есть мышцы, можешь мне поверить.

Право же, он мог бы это сообразить и без проверки на горьком опыте. Причем вопреки возгласу падре, чуда тут никакого не было. Просто пальцы у человека в невесомости сжимаются и разжимаются столь же часто и с такой же силой, как при тяготении. А может быть, и с большей. Практически для всех видов деятельности и передвижения в невесомости достаточно самых жиденьких мышц, уступающих силой раз в двадцать мышцам, вынужденным непрерывно преодолевать тяготение Терры — за исключением мышц, обслуживающих кисти (и пальцы на ногах, если у вас хватает ловкости). Во всяком случае, так обстояло дело со мной, поскольку я с раннего детства принимал участие в изготовлении костюмов, реквизита и декораций для отцовских спектаклей. Кроме того я постоянно лепил разные вещицы из самой упругой глины, и многие — одной рукой (вторую отец привязывал к спине).

— Ole! — снова крикнула Ла Кукарача и пустилась в пляску на аналое, отбивая каблуками чечетку и вихляя очаровательными ягодицами. В такт она запела бойкую песню, начинавшуюся словами "Эль эскелето, эль эскелето", лукаво на меня поглядывая.

Эль Торо и Гучу тут же подхватили песню — Гучу хлопал в такт, а Эль Торо барабанил левой непострадавшей рукой по аналою. Только падре не присоединился к ним, то негодующе хмурясь, то улыбаясь наперекор себе.

Я тоже невольно начал хлопать. Внимательно вслушиваясь, я разобрал, что это революционная песня о пришествии Высокой Смерти, и меня непреодолимо потянуло взяться за эту роль. Сыграть Смерть перед зрителями, исполненными благоговейного страха и обожания, — вот задача! А точнее, беспроигрышная роль, верняк!

Роза завершила танец совсем уж сногсшибательной чечеткой.

Внезапно для самого себя я сказал:

— Senores у sinorita sublima[21], если вы гарантируете доставить меня в Йеллоунайф до истечения трех недель, я гарантирую хотя бы пробный дебют в роли Эль Эскелето.

— Мой герой! — вскричала Роза, кидаясь ко мне по аналою. — Mi heros de la revolucion!

Мы горячо обнялись, и вновь посыпался град поцелуев.

Этого занятия мы не прервали и когда услышали у себя за спиной звук распахивающихся тяжелых створок, а затем топот босых ног по земляному полу. И даже когда застучали копыта идущей шагом лошади. Собственно, оторваться друг от друга нас заставил только голос Рейчел-Вейчел:

— Милый, я нечаянно увезла твой багаж и потому… Ах, так ты лапаешь и лижешь эту дерганую пигалицу, мексиканскую потаскушку Розу Моралес!

Она въехала в церковь на своем белом коне. Коленопреклоненные мексы все-таки вскочили и прыснули к стенам. Двое, бежавшие впереди нее, метнулись за аналой и начали что-то взволнованно рассказывать Эль Торо, но все мое внимание сосредоточилось на Рейчел-Вейчел. Бледное лицо Черной Мадонны стало от ярости еще бледнее, смертоубийственные глаза — еще смертоубийственнее.

— Я просто присоединяюсь к вашей революции, дорогая, — объяснил я ей с неподражаемой находчивостью.

Никогда еще ни одно мое остроумное замечание не пропадало настолько втуне. Обе девицы теперь явно слышали и видели только друг друга.

Роза, ничуть не испугавшись гнева и роста Рейчел, сдернула туфли, чтобы воспользоваться их каблуками как оружием, и язвительно крикнула:

— Так я, по-твоему, потаскушка? Да кто же не знает, что ты подделываешь себя под революцию, только чтобы вешаться на шею самым грубым и невзыскательным из наших последователей!

— Мне начхать, что бы ты ни несла про меня, хуаресская шлюха! — отпарировала Рейчел. — А вот лапы от капитана Черепа держи подальше. Он мой!

— Ах, твой! Или ты не видела сейчас, как он меня ласкал? К твоему сведению он перед этим устроил поединок с Эль Торо, а я была наградой победителю. И победил он! Он мой, слышишь? Мой, мой, мой!

Я сделал последнюю очень рискованную попытку помирить их, хотя сказал чистую правду:

— Красавицы! — пророкотал я. — Прекратите эту губительную ссору. Я люблю вас обеих одинаково.

— Он чокнутый, но он мой! Он обручился со мной в Господнем храме, техасская ты воровка мужей! — отозвалась Ла Кукарача.

— Черепуша в бреду. Обращая единолично в бегство двести солдат, он был ранен в голову, а ты даже не заметила, не помогла ему, микроскопическая сучка, карликовая болонка в течке! — объяснила ситуацию Рейчел.

Меня ухватили сзади за плечо, и Эль Торо быстро зашептал:

— Не вмешивайся, camarada. Они устраивают драку уже — ау, Dios[22]! — да-да, уже в двадцатый раз. Каждая считает себя единственной героиней нашей революции. Но мне сообщили, что собралась толпа. Camarada, ты должен сейчас же придумать, с какой речью обратишься к ним. Я коротко представлю тебя. Ты выйдешь рядом с камарадой Ламар для вящего эффекта — ваши костюмы очень гармонируют. Конечно, если она еще сможет выйти к ним.

— Elefante! No, jirafa![23] — тем временем вопила Роза товарищу Ламар. — И в постели никуда не годишься, как утверждают все мужчины.

Руки Рейчел опустились на пистолеты.

— Вот-вот! Стреляй в меня! Убей меня в святом храме! — с торжеством потребовала Роза. — Докажи, что ты не истинная дочь Революции, а всего-навсего заносчивая техаска!

Руки Рейчел сомкнулись, расстегнули пояс с пистолетами и положили его на седло. Затем она грациозно спрыгнула на пол, хлопнула коня по боку и, указав на боковую стену, приказала:

— Туда, Серебро!

Конь послушно присоединился к мексам, жавшимся среди статуй с дьявольскими глазами.

Ровным шагом Рейчел-Вейчел направилась к аналою, поигрывая черным хлыстом.

— Я просто перекину тебя через колено, — небрежно сообщила она, — и спущу шкуру с твоей слишком бойкой задницы.

— А я… я просто раздеру твою непривлекательную фигуру в еще более непривлекательные клочья, — отпарировала Роза, занося туфли с каблуками-шпильками.

Я глядел на происходящее с глубоким чувством, но довольно рассеянно. Мысленно перебирая свой запас испанских слов, я старательно составлял вступительные фразы революционной речи. Лишь бы она удалась, а остальное приложится.

Внезапно Роза спрыгнула с аналоя, бросилась к Рейчел, в последнюю секунду выбросила вперед босые ноги и, словно снаряд, прорезала воздух, целясь пятками в брюшной пресс противницы.

Рейчел посторонилась с поразительной гибкостью, схватила болтающийся конец кушака Розы и дернула за него, успев полоснуть ее саму хлыстом.

Но Роза умудрилась нанести удар туфлей, разорвав рубаху Рейчел на талии и расцарапав кожу. Она хлопнулась на земляной пол, ловко перевернулась, вскочила и тотчас бросилась на противницу, вдвое превосходившую ее ростом. Рейчел пригнулась, готовясь встретить нападение.

Вновь в последнюю секунду Роза прыгнула — на этот раз головой вперед. Вновь Рейчел посторонилась.

Однако на этот раз Роза направляла прыжок чуть вбок — и угадала. Но в тот миг, когда ее голова вмазала в живот Рейчел, техаска ударила ее ребром ладони по шее.

Рейчел тяжело села на пол и слегка позеленела.

Роза, откатившись в сторону, извивалась на сухой земле пола, держалась за шею и стонала:

— Aii, aii, mi cabeza! Ой, моя бедная голова! Эль Торо подбежал к ним и сказал властно:

— Ну, хватит, хватит! Схватка окончена. Вничью. А теперь идемте, не то толпа взбунтуется!

Я сказал ему про севшие батарейки. Он помог мне пробраться к Серебру, с седла которого все еще свисали три мои саквояжа, и мы быстро сменили старые батарейки на свежие. Я вновь ощутил прилив механических сил.

Тем временем девушки кое-как поднялись на ноги.

— Быстрее, быстрее, — поторапливал Эль Торо. — Я выйду первым с отцом Франциском. Роза, ты за нами с Гучу. Ламар, ты рядом с Эль Эскелето… А ты, товарищ, запахни поплотнее плащ, и спусти пониже капюшон. Скелет этот не следует показывать раньше, чем ты начнешь свою речь.

Роза, все еще пошатываясь, постанывая и поддерживая головку, взяла Гучу за руку и спросила:

— На спине у меня от блузы что-нибудь осталось?

— Более чем, — ответил буддист. — Хотя за твои нижние штанишки не поручусь. Но не бойся, вид у тебя прекрасный. Только плюнь на ладошку и вытри физию.

Рейчел придала лицу спокойное выражение, выпрямилась с явным трудом, взяла мою руку, еле касаясь ее пальцами, и подняла на высоту плеча, словно мы собирались танцевать менуэт. А потом сказала мне, почти не разжимая губ:

— Распутный ты обманщик и подлец! Меня все-таки, наверное, вытошнит!

— Ты только не теряйся, — ответил я ей тем же способом. — Публика будет глубоко поражена, узнав, что ты прискакала сюда, несмотря на серьезную болезнь. Ну, пошли. Сыграем выход как следует. И раз, и два, и три!

— Разумеется, сыграть хорошо — это главное, — ответила она без всякого энтузиазма.

Отец Франциск, проходя мимо Розы в развевающейся сутане, сказал:

— Пятьдесят "Богородице Дево" и пятьдесят "Отче наш". Сеньорита Ламар, — добавил он, — посоветуйтесь со своей протестантской совестью. И, пожалуйста, не въезжайте больше на лошади в мою церковь.

Створки двери распахнулись перед нами — каждую толкали четверо мексов, и мы спустились в мелкое море пылающих факелов, смуглых лиц и шума.

Глава 7. НА КЛАДБИЩЕ

Я встретил Убийство при свете зари В маске подобной лицу Каслри.

Угрюм был всадник и невозмутим. Семь злобных ищеек бежали за ним.

И жирных — одна жирнее другой, Но тайны тут не было никакой.

Одно за другим и так без конца Бросал он им человечьи сердца.

Перси Биши Шелли. "Маска Анархии".

Уютно закутавшись в плащ и опустив капюшон, я сидел в глубине эстрады на самом крайнем в ряду из стульев, которые заняли мои новые товарищи. Внешне я был безмятежно спокоен. Внутренне же бешено негодовал на представление, устроенное Революционным комитетом.

В нем не было изюминки. Ему не доставало шика. Короче говоря, препаршивейшая постановка.

А что до огня, который должен был воспламенить массы, так от него не загорелся бы и фосфор!

И ведь нельзя было сказать, что выступают они перед малочисленной или неотзывчивой публикой. От эстрады до купающихся в лунном свете домиков в цветах, выплескиваясь с одной стороны на улицу, а с другой упираясь в кладбище, колыхалась сплошная масса задранных кверху маленьких лиц, над которыми там и сям стлалось по ветру пламя факела, по-своему столь же живописное, как вертикальные язычки огня над свечами. Зрители иногда отзывались на выступления — очень жидкими аплодисментами и вялыми криками, причем было ясно, что сигнал подают рассеянные в толпе клакеры. И все время ветер доносил к нам смолистый запах марихуаны, словно где-то горел сосновый бор.

Толпа была такой огромной и устроен митинг был так открыто, что я краешком губ спросил Рейчел:

— Сердце мое, каким образом вам на Терре сходят с рук подобные сборища? Даже глухонемой слепец почует его с расстояния в пять километров. Твой папенька и его вольные стрелки, возможно, и туповаты, но…

— Подлый изменник, как ты смеешь заговаривать со мной? — ответила она тоже вполголоса. — Да, от этих грязных мексов воняет. После революции они соскребут с себя грязь, будут принимать душ — и с удовольствием! Папочка же и прочие убеждены, что подобные митинги обеспечивают мексам безобидный способ спускать пары. Так сказать, эквивалент кока-колы в эмоциональном плане, но…

"И ведь они абсолютно правы, душка!" — подумал я, однако промолчал.

— …но сегодня мы им покажем, верно, черный мерзавец? — закончила Рейчел, пожимая мне руку. Поступки и слова женщин, ведущих любовную игру, редко соответствуют друг другу.

"Любимая, ты и представить себе не можешь, что мы покажем!" — подумал я, и опять ничего не сказал, а только ответил на ее пожатие. Много долгих секунд спустя она гневно отдернула руку.

Вдруг над низкой грядой холмов за Мекстауном возникло яркое пятно света, обведенное ореолом, а потом исчезло. Словно еще одна луна начала было восходить, но передумала. Мое сценическое воспитание научило меня никак не реагировать внешне на громкие звуки, не имеющие отношения к спектаклю, на шорохи и движение в рядах зрителей и даже на запах дыма. Однако на этот раз мне было трудно сохранить невозмутимость, и я поразился тому, что ни актеры, ни аудитория словно бы ничего не заметили — на эстраде кое-кто слегка вздрогнул, несколько голов в толпе обернулось, кто-то привстал на цыпочки, но и только. Я коснулся пальцев Рейчел и поглядел на нее с недоуменным вопросом в глазах.

— Наверное, технический взрыв, — шепнула она, слегка пожимая плечами. — В Техасе, Черепуша, это самое обычное дело. Работа на новых гигантских скважинах ведется круглые сутки.

Теперь мое внимание сосредоточилось на темном облаке, жутко-сероватом в лунном свете и формой напоминавшем поганку на тонкой ножке. Оно поднималось над той точкой горизонта, где я видел вспышку, и увеличивалось прямо на глазах. В нем было что-то грозное и призрачное. Меня пробрала дрожь. Но никто вокруг словно бы его не замечал.

Я пришел к выводу, что техасцы, и особенно техасцы-мексиканцы, отличаются редкостной невозмутимостью, да к тому же непрерывно одурманивают себя наркотиками. Возможно, это последнее обстоятельство и объясняет, почему наш революционный спектакль начался и продолжается так безнадежно вяло. Открыл митинг отец Франциск и после длинной молитвы произнес проповедь, внушавшую, что служение революции равносильно посещению церкви, что это такой же долг, как исповедь и заказывание заупокойных месс.

Затем показал свой номер Гучу — во всяком случае, с огоньком. Он все время взмахивал посохом и дико прыгал, то выскакивая из лучей двух прожекторов, которыми могла похвастать эстрада, то — по-моему мнению, чисто по воле случая, — опять в них возвращаясь, так что зрителям должно было казаться, будто он исчезает в небытии и вновь из него появляется. Причем микрофоном Гучу пользовался лишь половину времени; в результате для зрителей дальше десятого ряда его голос звучал как хриплый рев, перемежающийся еле слышным визгом. Ну, а его слова… М-да… "Убивайте белых в люльках и на катафалках! Убивайте белых в себе! Багровые небеса, зеленые преисподни, а Бог — серый дым, связывающий их!" Такие реплики, как и весь его номер, кое-как сошли бы в черной комедии, но не здесь. Нет, не здесь.

Даже женщины и дети — то есть мексы, видимо, не подвергнутые киборгизации, — смотрели на его кривляние с недоумением.

Теперь ораторствовал Эль Торо — и несколько ближе к делу. То есть если набор, как мне показалось, забористых цитат, надерганных из произведений Маркса и Ленина без всякой связи и скверно переведенных на испанский, можно было бы счесть более или менее настоящей речью. Но он занял позицию слишком близко от микрофона, и каждое четвертое его слово превращалось в бессмысленный грохот. Собственно говоря, ни один из выступавших понятия не имел, как следует пользоваться микрофоном.

Кроме того, Эль Торо слишком злоупотреблял демонстрацией своих бицепсов, напрягая то один из них — и при этом показывая свой невзрачный профиль — то оба. Возможно, он воображал себя символом рабочего, а, вернее, киборгизированного класса. У зрителей, по-моему, создавалось впечатление, что он намерен совершить всю революцию единолично на манер Могучего Мышонка — персонажа ранних мультфильмов. Или же, что он рекламирует курс культуризма.

Ни Рейчел-Вейчел, ни Ла Кукарача не выступили — возможно, из-за старинного обыкновения латиноамериканцев мужского пола всецело завладевать сценой. Я не сомневался, что Ла Кукарача выступила бы с куда большим успехом, чем любой из них, и, прочитай Рейчел с эстрады какое-нибудь свое революционное стихотворение, даже это было бы предпочтительнее. Уж конечно, у нее в комоде целый ящик стихов, которые она накропала в часы досуга, начиная их строками вроде "Эй, мексы! Пора распрямиться во весь ваш рост!" и с блеском рифмуя дальше: "Бейте тиранов-техасцев в гриву и в хвост!" От этих мыслей меня отвлек голос Эль Торо:

— А теперь, товарищи, для меня будет великой честью и колоссальным удовольствием представить того, кто, хотя и из иных сфер…

Он собирался представить меня! И потратить на это не менее получаса, как в заводе у всех конферансье и председателей собраний, будь они революционеры в лохмотьях или реакционеры, одетые с солидной консервативностью банковских служащих. За эти полчаса он убого изложит все, что намереваюсь сказать я, надежно усыпит зрителей и предоставит мне удовольствоваться одним поклоном, много — двумя.

Набрав побольше воздуха в грудь, я встал и испустил рык, способный сотрясти и расколоть могильные памятники на кладбище. Затем я вышел вперед, нарочно топая титановыми подошвами по алюминиевому полу эстрады так, что он гремел будто надтреснутый гонг и, наверное, покрылся вмятинами.

Я отшвырнул микрофон, стал точно в скрещении прожекторных лучей, отбросил капюшон и плащ и голосом, проникавшим в самые отдаленные закоулки Мешка, произнес с четкими паузами между словами и несколько более длительными между фразами:

— Yo soy la muerte. Pero la vida tambien. Que vida!

Моя публика, напоминавшая пляж из россыпей темных камней, увенчанных еще более темными прядками водорослей, содрогнулась от ужаса, благоговейно охнула и разразилась смехом.

Не берусь объяснить, каким образом я добился такого эффекта, всего лишь сказав "Я Смерть. Но также Жизнь. И какая Жизнь!" и сопроводив заключительное предложение пожатием плеч, после чего развел поднятые над головой руки и наклонил голову набок, что создало впечатление, будто я подмигнул, хотя я вовсе не подмигивал.

Актерское искусство — великая тайна.

Естественно, Эль Торо ни в чем не разобрался, счел смех доказательством, что я провалил сцену, и столь же естественно попытался забежать передо мной и спасти ее, хотя оказался бы вне прожекторных лучей.

Я отшвырнул его на стул, но не реальным толчком, который даже в удачном случае только передвигает тело в пространстве, причем нередко с непредусмотренными комическими последствиями — например, стул опрокидывается и толкаемый вместе с ним летит на пол. Нет, это был притворный, театральный толчок, который не касается тела, но только оглушает сознание и действует без промаха.

Широко улыбнувшись публике, я произнес доверительным голосом:

— Товарищи по революции! Как вам известно, я явился из очень дальних краев через электрифицированную ограду, одолеть которую дано только мне. Ограда эта достает до небес и темна, как тайна тайн. Путь мой был далеким и голодным, а добыча скудной, в чем вы можете убедиться собственными глазами. — Я эффектно указал на свой сверкающий экзоскелет и на черные свои контуры, тоже достаточно худощавые. — Но теперь, товарищи, — продолжал я, по-людоедски наклоняясь вперед, — теперь, добравшись до Техаса, я намерен наесться досыта. — И снова сверкнул на них зубами, но оборвал усмешку, чтобы поспешно добавить, так как часть публики явно намеревалась улепетнуть: — Все мы наедимся вдосталь, товарищи!

Я сделал вид, будто что-то подбросил — небольшую человеческую голову, внушал я себе, а тем самым и публике. Я внимательно следил, как она взлетела в воздух, а затем упала. В точно выбранный момент я отдернул свой череп в сторону и щелкнул зубами с собачьим ворчанием и намеком на хруст. Со смаком пожевал, а затем проглотил, дернув кадыком так, что голова у меня откинулась.

— Это был Чапарраль Хьюстон Хант, главнокомандующий вольными стрелками, — пояснил я. — Жестковат, но сочен.

Публика скушала (мой трюк, хочу я сказать) и облизнулась. А потому пришлось выступить на бис с головами шерифа Чейза и мэра Берлсона. Затем я решил, что настал момент изложить мою простую революционную платформу.

— Да, товарищи, мы будем есть очень сытно, едва Революция победит. Бесплатные банкеты для всех! Никакой работы! Бесплатная одежда — самая модная и красивая! Путешествия куда угодно! Дома такие комфортабельные, что никому не захочется из них выходить! Две женщины на каждого мужчину! И, — добавил я, заметив, как насупились женщины в первых рядах, — исключительно верный и заботливый муж, учтивый, как испанский гранд, для каждой женщины!

Требовалось поскорее отвлечь их от этого неразрешимого парадокса. И потому затявкала собака, словно требуя косточек. Я поглядел по сторонам — где это голодное животное? Зрители тоже завертели головами. Я заглянул под стулья моих товарищей на эстраде, а затем даже опустился на колени и пошарил взглядом под эстрадой. Все это время губы у меня были полуоткрыты, словно от удивления, но неподвижны. Я приложил ладонь к глазам, всматриваясь в даль. Тявканье не смолкало. Публика изнывала от любопытства.

Тут я встал лицом к публике и улыбнулся, подняв брови и палец, словно нашел отгадку. И подбросил еще одну воображаемую голову. Тявканье стало заливистым. Я поймал голову, лязгнув зубами, и тявканье сменилось жадным ворчанием и торопливым хрустом.

Я отнюдь не самый блестящий чревовещатель в системе Луна-Терра, но владею этим весьма специфичным искусством в той мере, в какой оно необходимо великому актеру. В любом случае моя простодушная аудитория пришла в восторг. Когда смех и аплодисменты начали стихать, я объяснил:

— Это был губернатор Ламар. — Подбросил еще одну голову, поймал ее ртом, с усмешкой покатал ее между щеками и, наконец, проглотил, не раскусывая. — А это была его красавица-дочь, которая транжирит ваши законные деньги на мишурные театральные зрелища, — добавил я и облизнул губы. — Очень вкусная.

Сквозь новый взрыв смеха, главным образом мужского, я различил, как у меня за спиной Рейчел захихикала. Будь эти звуки чуть громче, я бы в нее чем-нибудь швырнул — скорее всего микрофоном, валявшимся возле моих ног. Актриса, теряющая контроль над собой из-за личностных шуток на сцене, не заслуживает того, чтобы называться актрисой. Пожалуй, мне действительно не следовало пускать в ход такие репризы, но бывают минуты, когда надо слепо следовать вдохновению, ниспосланному Музами.

Я решил, что уже могу рискнуть и предложить моей аудитории еще немного пищи для размышлений.

— Silencio! — потребовал я и, когда они затихли, сказал: — Товарищи, вы добры и великодушны. Слишком великодушны. Вас заботит, что один паршивый пес голоден; вы радуетесь, когда он насыщается. Так подумайте же о себе, приказываю вам! Вспомните о своих пустых желудках! — Поскольку время ужина давно прошло, я не сомневался, что у них сосет под ложечкой. — Двести пятьдесят лет вас морили голодом, порабощали и эксплуатировали белые техасцы. Нельзя долее терпеть — и вам, и, уж конечно, мне. И для того, чтобы потребовать от вашего имени и с вашей помощью уплаты сполна (в полтора раза за сверхурочную работу и вдвое за воскресную) за четверть тысячелетия гнусного рабства, — для осуществления всего этого я и поспешил сюда из своего далекого края!

Просто для разнообразия я выпрямился во весь рост и запахнулся в вывернутый наизнанку плащ, демонстрируя алую подкладку.

Но вместо того, чтобы проникнуться благоговением — вернее сказать, еще более глубоким благоговением, зрители разразились дружным хохотом.

Наклонившись к Ла Кукараче, которая сидела на стуле, стоявшем дальше остальных от стула Рейчел-Вейчел, я спросил под шум веселья:

— Почему они смеются?

— Потому что наши сборщики налогов традиционно носят красные костюмы, — ответила лапонька с похвальной краткостью и ослепительно улыбнулась.

— Давай, давай дальше! — подбодрил меня Гучу.

— По-моему, он и так зашел слишком далеко. — Отец Франциск также воспользовался удобным случаем и пробормотал: — По-моему, он послан дьяволом.

— Вопреки моим ожиданиям, ты действуешь прекрасно, — заверил меня Эль Торо. — Но прислушайся к мнению святого отца: не заходи слишком далеко.

— Что вы за революционеры? — спросил я презрительным шепотом. — Слишком далеко? Да вы еще ничего толком не видели! Ну, а вы, падре, полюбуйтесь дьявольскими чарами!

И взметнув алый плащ, я отвернулся от них прежде, чем кто-либо успел ответить.

Используя сведения, полученные от Лапоньки, я разыграл целую пантомиму: сборщик налогов подходит к высокой белотехасской двери, властно стучит в нее (стучал я титановыми подошвами, укрытыми плащом), потом не дождавшись ответа, начинает барабанить по филенке и, наконец, говорит тому, кто все-таки открывает:

— Сеньор Гринго, я буду стоять тут к вашему великому стыду, пока вы не уплатите сполна — нет, вдвойне и с лихвой — каждому благородному мексиканцу, каждому благородному индейцу, каждому благородному негру. И живым, и мертвым!

Когда замерли аплодисменты, я медленно вперил в зрителей указующий перст. Я был уже не в алом плаще, но вновь стал абсолютно черным с серебром. Наклонившись к ним так, словно я упирался локтем в колена, а подбородок положил на ладонь, и подкрепляя каждое слово медленным мановением указательного пальца другой руки, я сказал самым низким своим басом:

— Вы смеетесь, вы веселитесь. Это хорошо… пока. Но вы и я, товарищи, мы-то знаем, что просто стоя у двери, ничего не получим, как бы мы ни просили, как бы ни требовали. Еще ни один мужчина не обзаводился женой, просто постояв у дверей. Мы-то с вами знаем, верные бойцы Революции, что нужно сражаться, нужно идти на смерть и, если придется, самим сеять смерть, иначе мы наших целей не добьемся.

Внезапно Кристофер Крокетт Ла Крус, первый любовник труппы Сферического театра исчез. Исчез долговязый детеныш космоса, вляпавшийся в опасную, хотя и дурацкую земную заварушку. Нет, теперь я был Кассий, уговаривающий благородного Брута. Я был Сэм Адаме, подстрекающий пуританских буянов, которые звались Сынами Свободы, устроить знаменитое Бостонское чаепитие. Я был Камилл Демулен, призывающий к штурму Бастилии. Я был Дантон, зычно требующий головы Людовика XVII. Я был Джон Браун, кующий меч абсолюционизма. Я был Ленин, объявляющий колеблющемуся съезду Советов: "Теперь мы приступим к созданию социалистического строя!" Я был товарищ Мао, начинающий Великий поход, я был Малькольм Икс, закладывающий основы Черного Национализма. А говорил я вот что:

— Товарищи, вы превосходите своих врагов численностью в десять раз, а теперь вы располагаете и моей потусторонней помощью. Да, ваши угнетатели выше вас, крупнее вас и имеют машины огромной мощности. Но крупность их — это дряблая крупность людей, чьи тела переросли их неиспытанное, незакаленное мужество. Внешне они высоки, но внутри они пигмеи, алчные и тщеславные. И ни одна машина не превосходит мощью того, кто захватывает ее, кто ею управляет! Разве вы не видели, как человек потеет и бьется в судорогах, потому что его ужалил скорпион или укусил паук, ничтожно маленький по сравнению с ним? Могучие армии бывали побеждены невидимыми микроорганизмами. Товарищи, ваши враги малочисленны, они ослаблены ленью, алчностью и коррупцией. Так станьте же скорпионами и пауками! Время нанести удар!

Позади меня послышался свистящий выдох изумления. Так, значит, я поразил и моих коллег? Тем лучше!

Я вновь выпрямился — жуткий, непостижимый, и все-таки друг моих товарищей. Теперь я был Чудовище Франкенштейна, я был Дантон на суде, я был воскресший Лазарь, я был Лон Чейни в "Призраке Оперы", я был спешившийся Четвертый Всадник Апокалипсиса.

— Товарищи, — прогремел я, — мы знаем, как велик разрыв между болтовней и поступками, между словом и делом. Лишь несколько минут тому назад я позабавил вас, делая вид, будто жую головы кое-кого из великих ничтожеств Техаса. Да, это было смешно, я надеюсь. Удачный трюк, как мы говорим, а кроме того, уповаю, и пророчество того, что уже не будет трюком. Ведь какой-то час тому назад я положил ладонь на плечо президента всея Техаса Остина — и он умер. Диктатор Лонгхорн мертв! Я его съел. Это факт. Такой же факт, как смерть ребенка или раздавленный ногой таракан.

Позади меня послышались шаги, но я даже не обернулся, желая довести свою драматичную речь до конца.

— Товарищи, я наделен способностью есть, и есть, и есть, ничуть не насыщаясь, ничуть не толстея. Смерть всегда голодна. Так возьмите пример с меня. Восстаньте, крушите, пируйте! А если умрете, то просто перейдете за ограду ко мне и будете сражаться там. Значит, вы неуязвимы. Моя рука навеки простерта над вами — рука соратника, который вас любит. Пусть нашим девизом будет "Месть и Смерть"!

Мне так понравились эти слова, что я повторил их с глухой понижающейся интонацией, словно медленно гаснул свет:

— Venganza у muerte!

Я рассчитал, что пять секунд пройдут в потрясенном молчании, потом раздадутся отдельные выкрики, сливаясь в общий рев.

Из этих пяти секунд я получил три — такого потрясенного молчания, что дальше некуда.

Затем со всех сторон загремели прожекторные лучи, поражая нас пронзительным фиолетово-белым светом. Мегафоны и сирены ударили в нас слепяще-белым воем.

Их невероятный шум заглушил мерный тяжелый топот гигантских коней, которые — седло к седлу — замыкали публику с трех сторон, оставляя свободной только дорогу к Мекстауну.

Затем сидящие на этих конях техасцы в темных балахонах с капюшонами одновременно щелкнули длинными электрическими бичами. Широким полукружием вспыхнули синие искры. Мои зрители по краям толпы закричали, задергались.

Я оглянулся. Если не считать одинокой фигуры возле меня, эстрада была пуста. Шаги, которые я слышал, завершая речь, получили объяснение: это пустились наутек мои товарищи по Революции: Эль Торо, отец Франциск, Гучу, Ла Кукарача, объявившая себя моей вечной возлюбленной, и все прочие верные бойцы, чьи имена я не успел узнать.

Единственным исключением была Рейчел-Вейчел. Она сидела в кресле, скрестив руки на груди, и смотрела на меня с холодным вопросом в глазах, которого я не понял.

Значит, хоть кто-то в бегстве не обратился! Но почему она не захватила свои молниевые пистолеты или хотя бы не встала рядом со мной?

Крики и вопли позади заставили меня обернуться, и я замер на месте, с трудом поворачивая голову.

Мои зрители напали на техасцев! Они шарили по земле в поисках камней — обломков рассыпавшихся от времени надгробий — иногда находили их и швыряли во всадников. Полдесятка мексов сумели проскользнуть под бичами и теперь били лошадей по ногам и цеплялись за вдетые в стремена ноги. На моих глазах двое были с шипением рассечены пополам красным лазерным лучом. Трое мексов ухватили бич за рукоятку и дергали за него, а четвертый потянул вверх ногу всадника, сталкивая его с седла.

Да, мои зрители бросились в нападение. И с первого же взгляда мне стало ясно, что надежды на успех у них не было никакой.

Все это время хором и по отдельности мои зрители — нет, члены обезумевшей революционной толпы — выкрикивали (порой простирая ко мне руки) жуткий мелодраматичный девиз:

— Venganza у muerte!

Поверьте, каждый раз, когда я слышал эти идиотские слова, мне казалось, что меня обжигает удар бича. Я, и только я, подстрекал этих смуглых сгорбленных дурачков драться, получать настоящие раны и даже умирать, вместо того, чтобы просто дать деру — ведь техасские бичи (во всяком случае вначале) были настроены только причинять боль, но не оглушать и, уж тем более, не убивать.

Одно только присутствие моей застывшей фигуры на эстраде толкало мексов продолжать безнадежную схватку, обрекало их на смерть. Причина же, почему я стоял так, заключалась отнюдь не в моей храбрости, а в растерянности и попросту в глупости. Но пока я стоял там, я был их черным знаменем, гнал их вперед, не позволял отступить. Ведь я же обещал беднягам бессмертие, как Старец Горы своим ассасинам. Почему, ну, почему мои товарищи не крикнули мне, что спектакль кончился, и я должен бежать с ними? Почему они бросили невежественного актера принимать — или, во всяком случае, наблюдать — последствия его вдохновенной игры? Может, мне следует остановить дурачков, которые умирают и мучаются вокруг меня?

Возможно, я попытался бы, но тут на меня обрушились несколько реальных ударов бича, и я был окружен облаком искр и озона.

Но я не был ни убит, ни парализован, не испытал боли, не впал в конвульсии. Меня словно слегка пощекотали.

Я тотчас сообразил почему. Бичи ложились на экзоскелет и разряды заземлялись через мои титановые подошвы и алюминиевый пол эстрады, не достигая моего тела.

При этой мысли, сообразив также, что такая моя неуязвимость еще более укрепит веру моих безмозглых последователей, я разразился безумным хохотом.

Сильный удар сотряс эстраду. Знакомый голос громко рявкнул:

— Отключить бичи!

Я опять обернулся и увидел, что в эстраду уперся, словно ее продолжение, алюминиевый кузов безбортового грузовика. На эстраду сошли шериф Чейз и вольный стрелок Хант, извлекая из ножен свои церемониальные шпаги. Возможно, они прикинули, что мое влияние носит мифический, легендарный характер, опирается на то, что я персонифицирую Эль Эскелето, Высокую Смерть, а потому им выгодно на глазах у мексиканцев покончить со мной или заставить меня сдаться при помощи древнего оружия.

Возможно. Но в результате они изменили для меня суть ситуации и сами подверглись опасности, которой не предвидели. Для меня тут же вновь начался спектакль — крайне серьезный, конечно, и все-таки спектакль.

Две длинные, острые на вид шпаги надвигались на меня, а я скрестил руки на груди и нажал три кнопки на опорах запястий. Одна включала моторчики на полную мощность, удваивая скорость и силу движения экзоскелета. Это было опасно: при внезапном торможении моторчик может сгореть; а могу и я получить тяжелую травму, оттого что столкнусь с чем-то или просто упаду. Но обойтись без этого было нельзя — особенно если Чейз и Хант хорошие фехтовальщики. Остальные две кнопки выбрасывали тонкие стержни с игольными остриями.

Затем, притопнув так, что меня подбросило вверх на фут, и выкрикнув неуместное, но бодрящее "В позицию!", я бросился на врага.

Есть два основных приема, которые два фехтовальщика могут применить против третьего с двумя шпагами. Либо наступать на него с противоположных сторон, вынуждая его вертеть головой, отрезая ему путь к отступлению, стараясь зажать его между собой и проткнуть. Либо они могут напасть на него плечом к плечу. Чтобы отражать их удары, он вынужден стоять к ним грудью, а не боком, как они, что дает им заметное преимущество.

Но в обоих случаях одинокий фехтовальщик может прибегнуть к тактике, которая частично компенсирует указанные выше минусы. Во-первых, он все решает сам, а не должен считаться еще с чьим-то решением — Ганнибал при Каннах против Эмилия с Варроном и так далее.

При нападении с двух сторон он может стремительно атаковать одного из противников, ошеломить его до того, как второй успеет напасть, и тут же повернуться к этому второму.

Если на него нападают спереди, он больше концентрирует свое внимание и выбирает наиболее выгодную тактику, чему способствует хорошее периферическое зрение и одинаковое владение обеими руками — а я и в том и в другом котируюсь очень высоко. Быстрым обходным движением он может сразу же вывести из строя одного противника.

Короче говоря, в зависимости от тактики своих противников он либо стремительно атакует, либо прибегает к обходному движению.

Встречая Ханта и Чейза, я применил третью тактику. Вернее, я изобрел ее для этого случая. В общем-то, никаких преимуществ она не дает, и только сбивает врагов с толка, не причиняя им никакого вреда.

После одного-двух медленных шагов, я сделал молниеносный выпад в сторону Чейза, моего правого противника, стремясь отбросить его клинок вверх и проткнуть ему грудь, одновременно отбивая шпагу Ханта. Это было огромной ошибкой.

Во-первых, я не учел актерскую привычку промахиваться по противнику. Во-вторых, не привел скорость моих реакций в соответствие с ускоренной работой моторчиков. Я с такой стремительностью выдвинул левую стопу, что не успел подтянуть правую и перенести свой вес на нее.

Оставалось только одно. Отбросив оба их клинка, я согнулся в поясе и превратил свой выпад в сальто вперед между моими противниками. Для худяка я в невесомости прекрасный акробат. Я и собирался исполнить сальто как в невесомости, но с одним малюсеньким отличием: мне предстояло стукнуться головой об пол. Я мог лишь попытаться описать такую крутую дугу, чтобы удариться шлемом, а не впечататься в пол лобной костью. И еще помолиться, чтобы запас прочности, которым длинноволосые обеспечили мой экзоскелет, оказался достаточным.

Быть может, Диана, сиявшая почти в зените, смилостивилась и сотворила чудо. Во всяком случае, в воздухе смешались два оглушительных звука — лязг титана и звон алюминия. Мои оснащенные лезвиями руки, закинутые назад, бросили верхнюю часть моего туловища дальше вперед. Вес титановых подошв потянул меня вниз так, что я сумел приземлиться на них — почти у края эстрады. Хотя я весь звенел, а голова шла кругом, мне удалось сохранить равновесие, обернуться, вскинуть оба лезвия и встретить Ханта и Чейза, двинувшихся на меня плечом к плечу.

Тут я решительно отключил свой мозг — в первую очередь зону смелых замыслов — и положился на рефлексы и отработанные движения. Я не боролся со своими привычками, включая привычку актера никогда не касаться партнера ни острием, ни краем лезвия. Собственно говоря, наш поединок — во всяком случае для меня — довольно точно повторял прославленный поединок времен Американской гражданской войны, когда актер-северянин встретился в сражении с собратом актером-южанином и завопил: "Давай, дружок, давай!" После чего они с большим воодушевлением изобразили сцену поединка в "Макбете" в поучение солдатам обеих армий.

Мои нервы и тело теперь функционировали нормально, и я инстинктивно перешел в нападение — на этот раз осмотрительно. Хант и Чейз оказались посредственными дуэлянтами. Я оттеснил их от края, тщательно стараясь не уколоть их и не царапнуть — то ли подчиняясь профессиональному рефлексу, то ли наконец осознав, что у меня есть только один шанс выйти живым из первой и безнадежно проигранной битвы Революции Согбенных: никого не убить и даже не ранить. Тем не менее я вскричал:

— Деритесь, трусы, деритесь! Не было бы никакого Аламо, имейся там задняя дверь!

В ответ Хант и Чейз принялись фехтовать еще яростнее и хуже.

Внезапный выпад — и шпага Ханта взлетела в воздух. Затем, работая обоими клинками я быстро обезоружил и Чейза, и теперь грозил им обоим, в свою очередь оттеснив их к самому краю эстрады.

Между ними я узрел остатки моей публики, моей армии — они во все лопатки улепетывали в направлении Мекстауна, подгоняемые бичами. Мои миниатюрные ассасины, одурманенные революционной речью, как гашишем, наконец признали свое поражение. На земле там и сям валялись согбенные неподвижные тела. В эту секунду последние беглецы (трогательный арьергард из девяти мексов) остановились, чтобы поднять кулаки и крикнуть мне:

— Ole, El Esqueleto! Venganza у muerte!

Затем они опять припустили, и конные преследователи-техасцы заслонили их от меня.

Сыграл ли тут роль этот бодрящий призыв или донесшийся с грузовика голос губернатора Ламара, но во мне вновь проснулся идиотский оптимизм. Включился и мозг, полный мелодраматичных идей. Я схвачу Ламара, потребую, чтобы меня отпустили…

Я повернулся, перебирая в уме невероятные планы, — и увидел, что Рейчел-Вейчел наконец-то встала и подошла ко мне.

— Мой герой, — вскричала она, протягивая ко мне руки. — Ах, капитан Череп, какой блистательный поединок! Не думаю, чтобы во вселенной нашелся еще человек, который…

Лицо ее сияло. Я опустил клинки — и слишком поздно заметил, что одна ее рука сжимает черный хлыст. Она слегка прикоснулась им к моей обнаженной шее, точно фея-крестная — волшебной палочкой.

Меня пронизала боль, парализовавшая тело от шеи и до подошв. Я с лязгом сел на алюминиевый пол и перегнулся бы пополам, но мои вытянутые и, увы, бесполезные руки послужили мне подпоркой. Мои глаза сначала страдальчески, а потом со жгучей ненавистью уставились на предательницу.

С грузовика на эстраду торопливо сошел Ламар в сопровождении мэра Берлсона и профессора Фанниновича. Благообразное лицо губернатора багровело бешенством. Он схватил дочь за плечи и встряхнул ее.

— Душка, я крайне на тебя сердит! Я запру тебя в спальне на двадцать лет.

— Но, папочка, я же спасла твою жизнь! — произнесла Рейчел голосом, который поднялся на октаву и лет на двенадцать вернулся в прошлое.

— Это к делу не относится. Душка, мне стыдно за тебя. Какой скандал! Одета как мужчина! На тебе штаны, а ведь за последние двести лет ни одна Ламар не ездила на лошади иначе как боком. В любом случае просидишь в спальне десять лет.

— Папочка, ты злишься! Что тебя расстроило? Упустил президента Остина?

Но я уже не мог внимательно следить за их диалогом. Нет, не потому что у меня помутилось в голове — я был в полном сознании, хотя и не мог шевельнуться. Но рядом со мной на колени опустился Фаннинович. Лицо у него блестело, как его монокль. Он принялся ощупывать мой экзоскелет и просто ворковал от удовольствия, прослеживая проводку и обнаруживая миоэлектрические контакты с моей кожей. Он даже мял и щипал мои онемелые мышцы, негромко поахивая от удивления, что между такими крупными костями и кожей почти ничего нет. Это было отвратительно, однако я смирился (а что еще мне оставалось?) и попробовал сосредоточиться на разговоре Ламара и Рейчел-Вейчел.

Он ответил на ее вопрос с заметным раздражением:

— Нет, Остина мы не упустили. Но потом его сбежавшие дворовые мексы поймали нас в засаду. Лазернули трех техасских вольных стрелков насмерть. По мне промахнулись вот настолечко! — Он раздвинул большой и указательный пальцы. — А к тому времени, когда мы сбросили на них атомную мини-бомбу, они успели разбежаться, так что, думаю, накрыли мы не более пятидесяти процентов.

— Не вешай носа, папочка. Наверное, накрыли вы их больше, чем тебе кажется. И ты ведь знаешь, как у тебя шалят нервы, когда ты утомляешься и ложишься поздно, не успеваешь ни выпить, ни выкурить марихуанку.

— Не подлизывайся, душка. Пять лет и ни дня меньше. А мое слово твердо.

— Правда, папочка, тверже кремня, — покаянно согласилась эта невероятная лицемерка. — Вот те на! — добавила она со смешком.

— Теперь гораздо тверже. Совсем позабыла — ты же стал президентом Техаса!

— Даже это еще бабушка надвое сказала! — произнес он сипло.

— Учредительный совет поговаривает о Берлсоне, и Ханте, и даже о Ма Хогте… Конечно, лично к вам, ребята, у меня претензий нет, — добавил он поспешно.

— Само собой, губернатор, само собой, — успокоительно забасили голоса вокруг меня.

— И это к делу не относится, душка! — продолжал Ламар, снова вцепляясь в плечи дочери. — Все дело в тебе, В том, что мне стыдно за тебя. Носишь штаны, чтобы выставлять напоказ ноги, якшаешься с грязными, вонючими, подлыми революционеришками…

— Но, папочка, я вынуждена была одеваться так, чтобы получить возможность завоевать их доверие, чтобы попытаться вызнать их революционные секреты. Я ради Техаса совершила настоящий подвиг. Действительно, пахнут они скверно, но я все терпела ради…

— Секреты! — перебил он презрительно. — Душка, никаких революционных секретов вообще нет. Сколько раз я повторял тебе, чтобы ты не совала в политику свой миленький носик, который всегда приводит мне на память твою святую достохвально кроткую мать. Про революцию эту мы знаем уже тысячу лет. С места она не сдвигается. Просто предохранительный клапан, чтобы мексы спускали пары. Не спорю, президент Остин, вооружив своих дворовых, немножечко ее расшевелил, но это чушь. Нет, душка, ты была непослушной и просидишь в спальне под замком пять месяцев.

Тут Фаннинович попробовал исследовать контейнеры в моих щечных пластинах, и я лязгнул зубами на его руку, чуть не откусив палец. Но он только посмотрел на меня так, словно я был злобным подопытным шимпанзе, не более, без какой-либо обиды, и занялся опорами запястий — его пальцы опасливо, но завороженно запорхали над тремя кнопками.

— Ну-у, папуленька!.. — захныкала Рейчел. — И ведь это неправда, будто вы знаете про революцию все. Она меняется, папочка. В ней теперь участвуют черномазые, черномазые из Тихоокеанской Черной Республики. И еще краснокожие!

— Душка, ты меня не улестишь, чтобы там ни… Что? Черномазые из Черной Республики, ты сказала? И индейцы? Но уж, надеюсь, не команчи? — Голос его стал пронзительным.

— Да, папочка, команчи. И апачи. И еще космовики! Этот Ла Крус признался мне, что…

— Кстати, — перебил Ламар. — Еще и это! Нынче в начале вечера ты плотски льнула к этому подлому актеришке, по его собственному признанию всего лишь грязному придворному скомороху длинноволосых психов Циркумлуны. Я собственными глазами видел. Я всегда знал, что театр и актеры тебя погубят, душка. Мой приговор остается прежним: пять месяцев под замком в спальне на красной фасоли, кукурузных лепешках и кока-коле.

— Но, папочка, это же был мой звездный час! Я же как провокатор побила всех профессиональных агентов, которых готовит Шпионация Ханта. Ты думаешь, мне это нравилось? Словно льнешь к гигантскому пауку! Но я собрала все свое мужество и…

Я уже готов был выразиться по этому поводу достаточно крепко, но именно в эту секунду Фаннинович решил нажать кнопку на опоре правого запястья. Лезвие, царапнув по алюминиевому полу, втянулось, немец стукнул кулаком о кулак и захихикал в экстазе, а я завалился вправо.

— И это еще не все, папочка, — тем временем говорила Рейчел.

— Мне надо кое-что добавить, но это очень личное. Может быть, вы, господа, на минутку отойдете? Из снисхождения к глупенькой девочке?

— Ну, конечно, мисс Ламар! Чего не сделаешь для высокородной!

— С такими словами Берлсон, Хант и Чейз удалились в дальний конец эстрады, причем последний увел упирающегося Фанниновича.

Рейчел ухватила отца за лацкан, притянула его лицо к своему и одновременно наклонилась так, что их головы оказались совсем рядом со мной.

Он проскрипел сердитым шепотом:

— Ну, что еще, душка? Не хочешь же ты признаться, что была близка с этим небесным недоноском?

— Заткнись, папочка, — прошептала она в ответ почти с прежней своей властностью. — Помнишь, Ики Эльмо сказал, что у этого Ла Круса большие капиталовложения в горной промышленности Северного Техаса, а он заявил, что ничего подобного? Ну, так, папочка, они у него есть, он сам мне признался, обалдев от моих чар. А я позволила себе не больше, чем позволила бы мамочка ради такого куша. Ведь это не капиталовложения, а подлинная карта и заявка, а речь идет о Пропавшем Уранинитовом Шурфе Чокнутого Русского!

— С чего ты это взяла? — резко спросил Ламар, но голоса не повысил. — В его багаже вспороли подкладки, все обработали реактивами для проявления симпатических чернил — но никаких документов не обнаружилось.

— Он носит их на себе, папочка. Значит, надо просто обыскать этот его жутко-мерзкий черный костюмчик, когда наших стервятников не будет рядом, и ты станешь единственным владельцем самой ценной собственности во всем Северном Техасе, а может, и во всем мире!

На глаза Ламара навернулись слезы. Он сказал трепетным шепотом:

— Душка, я истолковал твое поведение самым непростительным образом. Ты — истинная Ламар прекрасного пола. Может быть, самая истинная и самая прекрасная, каких видел свет. Конечно, я все же буду вынужден дать тебе сутки спального ареста, чтобы прочие чего-нибудь не унюхали. Зато потом… Да если пожелаешь, я выложу круглый миллиончик и выпишу из Флоридской Демократии Нембо-Нембо написать твой портрет в трех измерениях. Я поставлю для тебя "Техасиану" с шарабаном из чистого золота и инкрустированными брильянтами юбочками на всех хористках, и…

— Сеньор Ламар! — перебил я, не в силах ни секунды долее терпеть ее гнусного предательства и его глупости. — Ваша миленькая дочурка не упомянула еще кое-какие секреты. Ну, например, что она на самом деле думает о вашем паршивом вкусе во всем, относящемся к театру, о ваших маячках в пеньюарчиках и о ваших провинциальных, мещанских представлениях об отношении полов. Знаете, как она вас называет? "Самый бонтонный тюремщик во всем Техасе" и "учтивый старый Кромвель"! А в ящиках ее бельевого комода…

Вновь ко мне прикоснулась волшебная палочка феи-крестной — на этот раз ко лбу, подарив мне благословенное забвение.

Глава 8. НЕВИДИМАЯ ТЮРЬМА

Нет, не встречал я, кто вперял бы

Так пристально глаза

В клочок лазури, заменявший

В тюрьме нам небеса…[24]

Оскар Уайльд. "Баллада Ридингской тюрьмы".

Когда откуда-то глубоко изнутри ко мне вернулось сознание, первое, что я почувствовал, была боль.

Боль терзала меня везде, а порождалась тем, что я был туго привязан не то тысячью бечевок, не то сотней тысяч волосков к плоской жесткой поверхности. Мои ступни словно жгло огнем. Кроме того я хотел пить. Влаги во рту хватало только на то, чтобы язык приклеивался к небу. Я испытывал слабость, указывающую на то, что необходимо поесть, хотя мысли о пище вызывали тошноту. И мне требовались мои пилюльки.

Голова была привязана так, что левое ухо соприкасалось с левым плечом, которое совсем онемело и вжималось в плоскую, покрытую трещинами поверхность. Как и ухо, слышавшее только громовый стук моего сердца.

Звук этот напугал меня: слишком неровный. Руки у меня были привязаны почти под прямым углом к телу, то есть я лежал на спине в позе распятого — симметрия нарушалась лишь наклоном головы влево. Моя спина соприкасалась с плоской твердой поверхностью напрямую. Я понял, что меня раздели донага.

Где в Мешке или Циркумлуне есть такие поверхности? На память мне пришла только одна: абстрактное панно из тонких сколов редкостного лунного мрамора. Так значит Мэррей, творец этих мозаик, решил включить меня в свой шедевр! Тщательно представив себе вид этого шедевра с позиции зрителей, я пришел к выводу, что общий эффект должен быть поразительным, хватающим за душу, даже исполненным красоты.

Но ведь меня иногда отвязывают, чтобы я мог передохнуть, утолить жажду и голод? Или же я перманентный элемент мозаики? Использовать высокоталантливого актера для подобной цели вряд ли целесообразно, каким бы великолепным ни был бы эффект. Но с другой стороны, художники и фотографы — целеустремленные невежды. Некоторые ни книг не читают, ни в театр не ходят.

Подумав о фотографах, я решил объяснить Мэррею, что моя солидография в натуральную величину, воплощающая нагую агонию, вполне может заменить меня в его мозаике, не только не в ущерб ей, но к заметной ее выгоде. Я же смогу вернуться в Сферический театр Ла Круса, где я совершенно необходим и способен воплощать мои собственные разнообразные внутренние озарения, а не ограничиваться одним-единственным, да к тому же чужим.

К этому моменту ощущение жжения поднялось выше щиколоток.

Тут в моем сумеречном сознании сложилась смутная картина: Рейчел-Вейчел и Фаннинович разглядывают меня со злорадством, и второй говорит: "Совершенно очевидно, иных способов обездвижить его не требуется." А она соглашается: "Это уж точно, Фанни. У него вид, будто его вчера приклеили ведром моментального клея."

Так значит самое хамелеонистое создание на Терре в довершение всего еще и садистка! Оставалось только надеяться, что до возвращения в Мешок я сполна расплатился с моей долговязой возлюбленной монетой, понятной женщинам. Но почему, во имя Плутона, Мэррей связал меня с такой свирепостью? Как жаль, что вторая половина моего пребывания на Терре сохранилась в памяти столь отрывочно! Видимо, приступ гравитационной болезни оказался очень тяжелым.

Теперь в моем мозгу прокручивалась кинолента: Фаннинович отчаянно дерется с Чейзом и Хаитом. Рот профессора разинут, словно он кричит на них, хотя я не слышу ни звука. Время от времени он указывает на что-то позади меня. Противники крупнее него, и все же с одним он несомненно справился бы, но вдвоем они понемногу берут верх, хотя дерутся бестолково, как пьяные. Беззвучно разбилась бутылка, расплескивая содержимое. Почему-то Фаннинович на моей стороне, и я исступленно желаю его победы. Какая-то бессмыслица.

Затем в поле зрения опять всплыла вампирски ухмыляющаяся Рейчел-Вейчел, на этот раз со своим папашей. Внезапно ко мне вернулась звуковая память — Ламар говорил:

— Не тревожься, душка, бумаги эти мы отыщем, даже если понадобится содрать с него шкуру заживо!

По непонятной причине эта кровожадность заставила меня безудержно расхохотаться. Хохот вырывался наружу придушенными и чрезвычайно болезненными всхлипываниями, но он помог мне очнуться. Я с трудом разлепил глаза.

Мое предположение подтвердилось: я был приклеен к шедевру Мэррея.

Однако что-то очень нехорошее случилось с моей памятью: его знаменитая на весь Мешок мозаика вроде была не так огромна и не таких бешеных цветов. Видимо, он ее увеличил и раскрасил семнадцатью красками разных оттенков — а ведь как художник, Мэррей предпочитал тусклые тона. И даже у самого тупого мазилки хватило бы вкуса не замазывать красками призрачные переливы лунного мрамора.

И зачем, кроме меня, Мэррей приклеил к своей переработанной мозаике множество зазубренных осколков коричневого, зеленого и прозрачного стекла, несколько поломанных стульев и столов (как ему удалось выцыганить их у музея Домашней утвари Терры, да еще с разрешением привести их в негодность?), многочисленные подушки, молниевый пистолет, абсолютно целый монокль и — распростертого на спине — Атома Билла Берлсона, мэра Далласа?

Последняя деталь разом возвратила меня к реальности. Я никак не мог поверить, чтобы Берлсон принес себя в жертву на алтарь искусства. Особенно ради чужого шедевра, хотя сам я при определенных обстоятельствах на это и способен.

Нет. Бесспорно, я вновь находился в патио губернатора Ламара. Вчера вечером тут произошла порядочная заварушка. Берлсон, обнаружил я теперь, лежал в тени и храпел, как крепко нализавшийся пьяница, а жжение в моих нижних конечностях, которое уже достигло колен, объяснялось солнечными лучами, озарявшими все большую часть патио.

Нет, необходимо что-то сделать, прежде чем они доберутся до моего живота и груди, твердил я себе — и вдруг осознал полнейшую свою беспомощность.

Экзоскелет и мешковый костюм у меня забрали. Миллионы невидимых волосков, приковывавшие меня к полу, были просто тяготением Терры. Я мог шевелить пальцами на руках и ногах. Я мог опустить нижнюю челюсть, а затем вновь сомкнуть ее с верхней. Вот и все. Положение головы лишало меня возможности посмотреть на живот и ноги. Я видел только часть левой руки, там, где ее не заслоняла щека, лежащая на ней.

Мой взгляд скользнул по сторонам. Пейзаж, такой романтичный вчера вечером, теперь выглядел унылым, спаленным солнцем — и очень напоминал лунный. Усеченные конуса — и малые и большие — колебались в жарком мареве, точно шахматные фигуры, набросанные компьютером. И больше ничего, кроме равнины, серо-бурой от пыли. Если не считать огромного бассейна, все казалось таким же сухим, каким я ощущал свой рот.

Над бассейном затрепетали два крохотных лоскутка черно-оранжевой вышивки — Рейчел нашла очень точное уподобление. С жадной тоской, почти с преклонением мой взгляд следовал за восхитительно прихотливым полетом порхалочки. Ведь "бабочка", несомненно, словечко, рожденное каким-нибудь анекдотом. Как может летать бабочка, то есть легкомысленная бабенка? Все мои атомы устремились к этому изящному капризному созданию, благоговели перед ним. Порхалочка победила тяготение, a Homo christophorus sculliansis сдался ему. Продолжая прихотливый полет, она исчезла из моего поля зрения.

Жадная тоска во мне усилилась, но теперь ее объектом стал мой экзоскелет, словно он был моим металлическим сиамским близнецом, моей женой-роботом, с которой я только-только вступил в брак.

Видимо, его с меня сняли ночью, пока я все еще был без сознания после прикосновения черной волшебной палочки Рейчел, или же меня дополнительно занаркотизировали, якобы для того, чтобы полностью лишить возможности сопротивляться, или в порядке пытки, а на самом деле таким способом Рейчел-Вейчел и ее папаша хитро заполучили мой мешковый костюм с целью завладеть заявкой и картой Чокнутого Русского. При этой мысли я усмехнулся, хотя это было мучительно для гортани.

Я внимательно осмотрел часть патио, доступную взгляду. Моей надежной титановой опоры нигде не было видно. Но ее могли спрятать за спинкой какого-нибудь ложа.

Возможно, глупо было предполагать, будто мой экзоскелет брошен где-то тут, и все же я не терял надежды. Конечно, Фаннинович забрал бы его с собой, будь это ему по силам, однако последнее, что сохранила моя память, был момент, когда Чейз и Хант с энтузиазмом мутузили профессора. Скорее всего, он покинул патио под стражей или на носилках.

Экзоскелет могли убрать из инстинктивной любви к порядку или из элементарной предосторожности. Но не позаботились же убрать Берлсона, который продолжал храпеть с прежней естественностью!

Да и почти все остальные к тому времени напились почти до бесчувствия. Не унесла ли его Рейчел? Чтобы гладить и целовать в постели? Чушь! Она меня ненавидит.

Я вспомнил, как во время драки Фаннинович указывал на что-то позади меня. На что? Ну, конечно же, на снятый с меня экзоскелет! Почему бы я чувствовал, что живо заинтересован в исходе драки, если бы она завязалась не из-за моего экзоскелета? Я возжаждал невозможного: повернуться и посмотреть в другую сторону. Хотя что пользы смотреть на него? Почувствую себя даже еще более скверно, только и всего.

Тут мне пришло в голову, что экзоскелет могли беззаботно оставить в патио еще по одной причине: техасцы, безусловно, думают, что без него я не способен пошевелиться. Они позабыли — как и я сам! — о сверхъестественной силе моих пальцев. Так ведь никто из них, включая Рейчел, не видел моего состязания с Эль Торо.

Задрожав от надежы так, что даже волосы у меня вздыбились (маленькая, но ободряющая победа над тяготением!), я повел левую кисть к бедру, а она поволокла за собой всю расслабленную руку. Это оказалось легко. Пальцы отыскивали опору в стыках между плитками и почти не ощущали веса, который тащили за собой.

Теперь задача посложнее: провести кисть поперек торса, на первых этапах приподнимая мертвый груз остальной руки. Но в паху я довольно волосат, и, цепляясь вытянутыми пальцами за прядки волос, а затем резко их сгибая, а также вонзая крепкие длинные ногти в кожу, как ни было это больно, я вскоре добился своего. Право же, моя кисть оказалась очень ловкой альпинисткой с пятью конечностями!

В пути мои пальцы в полной мере ощутили жгучесть солнечных лучей. Да, времени терять нельзя.

Спуск был стремительным, несмотря на трение, возникшее между влекомой левой рукой и кожей бедра. Затем пальцы принялись слепо отыскивать стыки, уходя от туловища и образуя прямой угол с плечом.

Одновременно я направил правую кисть к правой подмышке, чтобы обеспечить упор для головы, когда и если ее удастся повернуть. Кроме того, ей предстояло послужить тормозом и препятствием; благодаря ей левая кисть повернет мой торс вокруг оси, а не заставит его скользить по плиткам.

Двигая челюстью то вправо, то влево, я повел голову от приподнимающегося левого плеча через грудь. Щетина на подбородке — последний раз я брился в Циркумлуне перед отъездом — оказалась полезной, и все же дело шло туго.

Пальцы левой руки работали вовсю. Большой и средний зацеплялись за стык, а указательный и безымянный нашаривали впереди следующий стык, цеплялись за него подушечками и в свою очередь начинали сгибаться или тянуть. Мизинец помогал той паре, которая больше в этом нуждалась.

Моя спина чуть-чуть оторвалась от пола, и тут же левое плечо пронзила острая боль. Я испугался, не вывихнулось ли оно. Фантомные мышцы малопригодны, чтобы удерживать суставы в требуемом положении. Мои сощуренные глаза глядели почти прямо в слепящее белесое небо.

Был миг, когда я утратил надежду. Но тут пальцы обнаружили широкую, удобно изогнутую щель между плитками и получили возможность потянуть все одновременно. Голова перекатилась, правый висок уперся в правое плечо, подбородок — в правый кулак. Затем повернулись бедра — левое оказалось прямо над правым. Их я оставил пока в этом положении. Мое тело теперь лежало на правом боку; спереди оно наконец-то почти все оказалось в тени. Хотя другие его участки открылись жгучему солнцу и горели огнем.

Внезапно я в ужасе замигал, но затем заставил себя спокойно посмотреть на часть патио возле дома.

В каких-то четырех метрах прямо против меня в кресле нелепо восседал мой экзоскелет с брошенным на него мешкостюмом.

Оба титановых плеча и оба бедра были согнуты почти пополам, так что скрученные проводки беспомощно болтались. Изящную решетку ребер смяли до неузнаваемости. Шлем испещряли вмятины. Одна щечная пластина была отогнута. А мешкостюм превратился в черные ленты — так его искромсали.

В сущности он потрясал, как произведение искусства, созданное волей случая. У меня даже слезы на глаза навернулись — ненавистные слезы, так как мне было омерзительно, что техасцы способны вызвать во мне хоть какие-то эмоции. Главное же, слезы эти означали губительную для меня потерю влаги. Ведь теперь я больше всего нуждался в воде и хотя бы некотором отдыхе от давящего земного тяготения и жгучего сушащего солнца.

Я не стал бы просить помощи у техасцев, даже если бы кто-нибудь и явился на мои хриплые крики. Я решительно отогнал от себя видение того, как Чейз и Хант вчера демонстрировали свою пьяную силу, сгибая мои экзоплечи и экзобедра, топча мою грудную клетку. И Фаннинович кинулся в драку, чтобы помешать им! Пусть я ему не нравлюсь, но он любит мой экзоскелет!

Однако, что толку сожалеть о прошлом или мазохистски смаковать издевательства, которым подвергли меня и мой милый экзо!

Тело, видимо, предвосхитило мои намерения до того, как я их осознал, или же на грани обезвоживания я впал в бред и действовал чисто инстинктивно, отключив рассудок, — во всяком случае, пока меня занимали вышеперечисленные мысли, левая кисть успела перевернуть мое тело на грудь. И теперь с помощью мускулистых пальцев ног неумолимо влекла мое тело к новой цели — к бассейну.

Он был полон почти до краев, и мои глаза, даже находясь почти у самого пола, созерцали огромную чашу мерцающего серебра. Мне вспомнилось, как уютно и удобно я чувствовал себя между двумя водяными матрасами на борту "Циолковского", буквально весь покоясь в благословенной жидкости.

Пальцы рук и ног удвоили свои усилия. Вот когда, твердил я себе, я раскинусь на спине в этой восхитительной Н2О, и ее мягкая прохлада исцелит солнечные ожоги, а все мое тело будет блаженно насыщаться влагой — вот тогда будет время обдумать, что делать дальше, и измыслить блистательный план, как взять верх над моими тюремщиками. Пока же следует сосредоточиться на продвижении вперед с помощью двадцати пальцев, а может быть, и подбородка, чтобы дотащить инертное тело до живительной воды.

Пол передо мной был щедро усыпан битым стеклом. А потому я выбрал извилистый путь, который вел почти к самым ногам Берлсона, зато огибал наиболее опасные осколки. Большая часть этого пути лежала под открытым солнцем, но теперь, когда мои грудь и живот были в тени, жгучие муки меня почти не пугали.

Вскоре я обнаружил, что могу поддерживать голову подбородком без помощи правой руки, которую с большей эффективностью следовало использовать как левую — вытягивать далеко вперед и находить опору, чтобы продвигать туловище (пальцы на ногах проделывали это вслепую). Быстро передвигая подбородок, я смогу помешать голове опрокидываться вправо, влево или на лоб, что помешало бы мне видеть дорогу.

Естественно, мой подбородок сразу покрылся царапинами, как и грудь, и живот, но это было неизбежно.

Вначале я подводил руку к сколько-нибудь крупным осколкам и пальцем их отшвыривал. Но затем свистящее дыхание, нарастающая боль в горле, головокружение и ощущение густого невыносимого жара, смыкающегося вокруг, напомнили, что у меня уже почти не остается времени, чтобы добраться до спасительной воды.

Теперь я отшвыривал только самые большие и острые осколки, а остальные, вонзаясь в кожу, скапливались в валик у меня под грудью.

Когда, словно гигантский червь, я приблизился к Берлсону, его глаза открылись и уставились на меня, сначала равнодушно, потом со смутным, но не слишком большим ужасом, словно я был еще одним чудищем, порождением похмелья. Он поднес к губам откупоренную темную бутылку, надежно зажатую в правой руке, побулькал, побулькал и вновь зажмурился, раскинувшись поудобнее.

Можно понять степень моего отчаяния и истощения последних сил, если в тот момент я не усмотрел ничего забавного в его поведении, а только обрадовался, что миновал сапожища пьяной туши, одну из вех на моем пути.

Про осколки я больше не думал, хотя осознавал вспышки острой боли в груди и животе, а также и присутствие под ними теплой скользкой слизи, которая помогала мне ползти. Собственно говоря, осколков я больше не видел, глаза неотрывно впились в водяную цель. Пальцы на руках и ногах, а также подбородок, двигались по собственной инициативе. Я превратился в упряжку из двух кистей, двух ступней и нижней челюсти, которые, точно волокушу, тащили огромный бесформенный груз. В мозгу теснились бесполезные картины: плавание по колоссальной водяной капле с высоким поверхностным натяжением — гордости Циркумлуны; Эльмо восхваляет величие и славу Техаса; моя мать кормит меня; мой отец пытается объяснить мне, что такое океан… Ну и так далее.

Когда наконец мои пальцы коснулись края бассейна и попытались продолжить путь, сознание чуть-чуть прояснилось. Я сообразил, что слезть в бассейн так, чтобы оказаться на спине, задача не из простых. А если я соскользну в него на животе, то не сумею приподнять над водой ни рта, ни носа. Потому, хотя в глазах у меня темнело, а каждая клетка тела требовала влаги, я заставил себя проползти по дуге, пока мой правый бок не вытянулся параллельно краю бассейна. Затем я завел правую кисть под подбородок, цепляясь пальцами за край бассейна, и отправил левую кисть вперед, насколько мог, а затем под его край, где пальцы нащупали удобную впадину.

И все это время мои глаза были сосредоточены на воде, как мысли одинокого космопилота на топливе. Мой правый локоть окунулся в нее и познал блаженную прохладу. Тут во мне шевельнулось дурное предчувствие — этот бассейн выглядел очень глубоким. Но, напомнил я себе, плавать над десятью метрами глубины столь же просто, как над двумя — или над десятью километрами Н2О (невообразимая цифра из океанических данных).

Я с силой скрючил пальцы левой руки. Правая кисть приподнялась под подбородком, я широко открыл рот, и моя голова опрокинулась в сторону бассейна. В ту же секунду пальцы левой ноги отыскали ту же впадину, что и пальцы левой руки, и в свою очередь скрючились. Мое левое бедро приподнялось.

Я удерживал равновесие в этой позе, вспоминая предосторожности, которые необходимо принимать в воде, как вдруг решил, что у меня начались галлюцинации: я увидел, что из самого верхнего окна над патио длинная розовая змея развернула хвост, а затем появилась и начала раскачиваться ее розовая голова.

Но возможно, эта суперкобра не была видением: мэр Берлсон вдруг выпрямился в кресле и уставился на свои сапоги. Потом его взгляд медленно заскользил по извивам того, что было, как я теперь сообразил, моим кровавым следом, и наконец уперся в меня.

Я набрал в легкие воздуха и опрокинулся в бассейн: взлетели брызги, и я оказался в воде на спине, как и рассчитывал.

Внезапный холод меня ошеломил настолько, что я чуть было не лишился чувств, и тут, хотя в голове еще мутилось, а в глазах темнело, началось блаженство. Вода — всего лишь эрзац невесомости, но хороший эрзац. Я понемножку впускал ее в рот. Нектар! Я быстро выдохнул через нос и вновь глубоко вдохнул.

Одним глазом над водой я следил за фигурой Берлсона, которая шаталась — потому что он был под влиянием алкоголя и потому что в глазах у меня слегка двоилось. Он брел по моему следу к бассейну, бессильно свесив по бокам руки, одна из которых все еще сжимала темную бутылку. Голова у него была опущена. Берлсон до того был похож на неуклюжего глупого пса, которого обучили ходить на задних лапах и присасываться к бутылке, что я бы расхохотался, если бы вовремя не заметил, что и рот и нос у меня находятся под водой.

Позади него — еще более не в фокусе — суперзмея (видение или реальность) продолжала сползать вниз. Теперь утолщение, которое я сперва принял за голову, находилось посреди туловища. Видимо, это было что-то, что змея проглотила в верхней комнате.

Берлсон становился все крупнее и все смешнее. Он настолько приблизился, что я разглядел осовелую серьезность его устремленного вниз взгляда.

Потом он неуклюже замахнулся на мою правую кисть, не сумел ее ухватить и чуть было не свалился. После долгой опасной секунды — эдакая башня, грозящая опрокинуться, — он все-таки сумел устоять на ногах. Дважды приложился к бутылке, потом метко нацелил взгляд на мою кисть, растопырил собственные пальцы для второй попытки — и перестал быть смешным.

Я не хотел, чтобы меня вытащили из бассейна, когда я еще и на четверть не оправился. Я не хотел, чтобы меня вытащили из бассейна — и точка! Я не хотел вновь оказаться в плену у техасцев. Бассейн, разумеется, не был идеальным местом для маневров, но все-таки я мог попробовать вести из него переговоры.

Кроме того, я не хотел оказаться рядом с Берлсоном, если бы он свалился или нырнул в бассейн. Поднятые им волны могли перевернуть и утопить меня. И, когда он предпринял третью попытку, я энергичным движением правой кисти оттолкнулся от бортика в намерении грести сложенными в плавники пальцами, пока не окажусь на середине, где и стану дожидаться развития событий.

При этом движении мое лицо приподнялось над водой, и я сделал глубокий вдох — к большому счастью для меня, ибо в следующую же секунду я начал тонуть. Когда я открыл глаза, то над ними оказалось несколько сантиметров воды — сантиметров, которые быстро превращались в дециметры. Я энергично заработал плавниками из пальцев, но это лишь замедлило, а не приостановило моего погружения.

Слишком поздно я с хрустальной ясностью понял, что произошло. При моей костлявости и практически полном отсутствии жира весил я значительно больше, чем вытесненный объем воды, а потому неизбежно должен был пойти на дно. Мне следовало бы это предусмотреть, но кто думает о своем удельном весе, особенно в невесомости?

Как я пожалел, что не унаследовал пикнических тенденций моей матери и не вырос жирняком, хотя тогда я навряд ли смог бы стать звездой высоких трагедий и был бы всего лишь пошлым комиком. Мама всплыла бы, как воздушный шарик!

Льщу себя мыслью, что тонул я с достоинством, хотя и продолжал усердно загребать моими плавниками и даже сделал несколько слабеньких плавательных движений с помощью фантомных мышц, благо теперь, когда силу тяготения несколько нейтрализовала моя негативная плавучесть, они начали чуть-чуть работать. Если уж мне суждено умереть, то обойдемся без паники. К тому же в тисках тяготения дети невесомости проникаются фатализмом — ведь они находятся во власти вездесущей силы, далеко превосходящей их мощью. Вскоре, естественно, я улягусь на дне, прижатый к нему почти столь же надежно, как недавно — к мозаичному полу там наверху. Что же, подползти тогда к стенке и выбраться на поверхность, если в ней окажутся трещины? Да, разумеется, я попытаюсь, хотя не думаю, что моего запаса кислорода на это хватит.

Глава 9. В БАССЕЙНЕ

Где океанские чудища скопом

Кормятся, роясь в иле глубоком.

Где змеи морские среди зыбей

Вьются, блестя чешуею своей,

Где стада великанов-китов

Плывут и плывут все вновь и вновь

Вокруг Земли во веки веков.

Мэтью Арнольд. "Покинутый морской человек".

Погружаясь, я без особого интереса заметил, что от моей груди поднимается десяток алых нитей. Стеклянные осколки порядочно меня исполосовали! Теперь самое время, чтобы на запах крови явились барракуды, пираньи и мелкие акулы (впрочем, техасцы, уж конечно, держат в своих бассейнах только самых больших акул!) и разодрали меня в клочья. То есть если бассейн снабжен такими хищницами по обычаю — как подсказывали доставленные с Терры приключенческие фильмы — всех злодеев-миллионеров и политиков.

Но случилось нечто худшее: в бассейн нырнул белый кит; а может быть, и средней величины белая подводная лодка. Удар огромного предмета о поверхность воды оглушил меня. За этим последовали удары подводных волн по моему телу. Образовался водоворот. Эстетичные спиральки алых нитей превратились в розовую муть. Затем чудовище поднырнуло под меня. Я с относительным спокойствием ожидал разворота белой акулы и ощущения впивающихся в тело острых как бритва зубов. Учитывая мою худобу, я не сомневался, что буду перекушен надвое. В любом случае моя жизнь оборвется молниеносно — в этом соглашаются все авторитеты. Я испущу один ужасный пронзительный стон и…

Но тут меня обняли две руки. К моей спине прижалась женская фигура моего роста и быстро вынесла меня на поверхность.

Я выбросил фонтанчик воды и набрал полные легкие тяжелого техасского воздуха, который теперь показался мне слаще чистого воздуха Мешка. Сильная ладонь скользнула мне под мышку, другая ладонь поддержала мой затылок. Я расслышал удары ног по воде, благодаря которым мы держались на плаву.

За спиной у меня странно приглушенный голос Рейчел-Вейчел спросил:

— Все нормально, капитан Череп?

— Да, — ответил я. — Но я вас почти не слышу.

— Залило уши. Сейчас я их прочищу. — Губы и язык по очереди прильнули к моим ушным раковинам и зачмокали, отсасывая воду. — Ну, лучше? — оглушительно рявкнул тот же голос.

— Чудесно, принцесса. Кричать уже не обязательно, — ответил я. — А теперь не могли бы вы перевернуть меня так, чтобы грудь и живот не были подставлены под прямое солнце?

— Естественно. Но зачем?

— Чтобы мы могли смотреть в глаза друг другу. Есть и еще одна причина, но ее сложно объяснить.

Рейчел уже перевернула меня и теперь поддерживала на поверхности, подсунув ладонь мне под подбородок. Обрамленное слипшимися серебристыми волосами, ее лицо было даже прекраснее, чем мне помнилось. Череп у нее был изумительной формы — из Рейчел могла бы выйти красивая худячка.

По какой бы причине она меня ни спасла — из сострадания, коварства или просто каприза — на меня вдруг нахлынуло такое благодарное чувство, такая нежность, такое восхищение, что выразить их могли лишь стихи. И я продекламировал:

О, Рейчел, красота твоя Мне счастье и покой дает, Она, никейская ладья, По лону благовонных вод Скитальца в край родной влечет.

— С любезного разрешения Эдгара По, — добавил я.

— Ну, Черепуша, просто блеск! — вздохнула она. — Хотя вода тут совсем не благовонная.

— Теперь она благоухает, принцесса, — ответил я, глядя ей в глаза.

— Какой учтивый кавалер! Так я, по-твоему, ладья, Черепуша? Большое такое неуклюжее океанское судно?

— Ты океанская богиня, — ответил я. — А я, бесспорно, скиталец, кото…

На меня накатила волна страшной слабости, в глазах почернело. Откуда-то, словно издалека, донесся голос Рейчел:

— Я забыла про твои пилюльки. По одной каждого цвета, так?

— Да. Коричневых две, — еле выговорил я.

Ее влажные пальцы положили мне на язык четыре пилюльки. Я раздавил их зубами, чтобы они побыстрее подействовали, и запил глотком воды из бассейна.

Когда в глазах у меня прояснилось, Рейчел все еще старалась одной рукой защелкнуть розовый футляр, свисавший с розовой ленты на ее шее. В конце концов она с ним справилась, но я успел заметить, что в нем кроме пилюлек, которые она, вероятно, достала из щековых пластин экзоскелета, лежит полдесятка мини-кассет.

— Некоторые ваши рукописи, принцесса? — вежливо осведомился я, вместе с ней покачиваясь на воде.

— Да. Включая "Хьюстон в огне" и "Бурю над Эль Пасо". Черепуша, ты подонок. Только последний негодяй мог сообщить папочке о моем бельевом комоде! Он вывернул все ящики в поисках крамольной литературы и добрался бы до потайного, только я так молниеносно разделась, что ему пришлось дать деру. Ему нравится забирать от меня одежду через чуть приоткрытую дверь — перед тем как ее запереть.

— Однако, принцесса, — сказал я серьезно, — вы причинили мне, моему отцу и всей нашей семье большое зло, когда открыли вашему батюшке тайну Пропавшего Уранинитового Шурфа Чокнутого Русского и упомянули про находящиеся на мне документы. Лишь одно необычное обстоятельство помешало вашему батюшке завладеть заявкой и картой, когда он обыскивал и кромсал мой меш-костюм.

— Черепуша, дурак ты безмозглый! — окрысилась она. — Извини, что я вынуждена тебе это сказать, но карта и заявка — сплошная иллюзия! Куплены у алеута, который заполучил их от краснокожего! Бородатей этой аферы не найти. Черепуша, у тебя не больше шансов заработать на твоей заявке, чем тискать Ла Кукарачу, когда я рядом. Вчера вечером я уцепилась за карту с заявкой, чтобы напустить папочке тумана в глаза и подлизаться к нему. Он поверит во что угодно, лишь бы пахло деньгами. Черепуша, ты не имеешь понятия даже об азах подлинной революционной интриги!

— Но, принцесса… — начал я обиженно. Все это меня сильно ошарашило.

Тут над бассейном разнеслись вопли. Рейчел повернула мое лицо, и я увидел Берлсона: упираясь ладонями в колени и все равно пошатываясь, он орал через плечо в сторону грингодвери.

— Эй, губернатор! Валите сюда, слышите? Ваша высокородная красавица купается голышом с набором костей из космоса!

Меня поразило, с каким смаком Берлсон сообщал Ламару о неприличном поведении его дочери.

— Не прибегнуть ли нам к искусственному дыханию способом рот ко рту? — тут же нашлась Рейчел. — Ты что-то бледноват. Брюхастый Билли просто закипит, а Лабудовый Ламар на стенку полезет, если успеет вовремя. Кстати, я вовсе не голышом, как эти жопники изволят обозначать высокоцивилизованное состояние полной наготы. На мне мини-белье телесного цвета — единственная одежда, которую папочка оставляет мне, когда, сажает под замок, если не считать обилия целомудренных розовых простынок. Из них я связала веревку, чтобы сбежать.

— Рот ко рту было бы прекрасно… — начал было я, но Рейчел уже неслась дальше:

— Знаешь, по-моему, папочка на мне сексуально помешан. Иначе как объяснить такое запирание в спальнях и ограничение в одежде до стриптизного минимума? Ты замечал, как он все время снимает пушинки с пиджака и штанов, хотя их там и в помине нет? Бьюсь об заклад, это снежинки той пурги пуританских комплексов, которая все время в нем бушует.

— Превосходный образчик психоанализа, принцесса, — согласился я. — Однако не следует ли нам что-то предпринять? С минуты на минуту сюда сбегутся дворовые и явятся вольные стрелки с готовым планом нашего пленения. Ведь кое-кто из них, наверное, тоже умеет плавать? И, кажется, есть какая-то ковбойская штучка под названием лассо? Не найдется ли поблизости лошади или более быстрого средства передвижения? У нас, возможно, еще есть время быстро уплыть подальше от Берлсона и донести меня (я ведь легче пуха, а вы очень сильны) до этой лошади или экипажа…

— Тшш! Не нервничай, Черепуша! — весело приказала Рейчел. — Все идет по плану и согласно расписанию. Скажем, дворовые. Ни один из них сегодня не явился. Твоя вчерашняя речуга привела-таки к ба-альшой заварушке. Эль Торо винит тебя в поспешности и романтическом романтизме, но выполняет все, что от него требуется. Чего бы я только не отдала за твое актерское искусство! Но ты меня всему обучишь, милый, ведь правда?.. По слухам, остатки преторианцев покойного Остина окопались в Мекстауне. Хантик-Бантик желудок себе расстроил, решая, штурмовать их, осаждать или прихлопнуть атомной бомбой. Э-эй, вот и папочка с Большеногим. Привет, Лабудовый Ламар, с добрым утром, Брюхастый Берли! Добро пожаловать, Чушка Чейз! Валите все сюда, вода расчудесная. Нам так здорово тут!

И она впилась в меня поцелуем до того страстным, что мы ушли под воду по меньшей мере на метр. Дважды мощно брыкнув ногами, Рейчел подняла меня на поверхность, и я смог воздать должное этому поцелую громким "ах!", какого он заслуживал.

— Плыви сейчас же сюда, душка, ты меня слышишь? — Ламар в бешенстве одной рукой рвал на себе волосы, а другой тыкал в нас. — На этот раз получишь миллион спальных лет и без всякой одежды!

— Папочка, а я-то думала, как ты сейчас рад, что оставил мне лифчик и трусики, — кротко отозвалась она. — Вдруг против твоих ожиданий они и сейчас на мне? Черепуша, будь другом, скажи, в трусиках я или нет?

Я еще подыскивал ответ, который побольней уязвил бы Ламара, оставаясь безупречно галантным, как вдруг на шею мне лег большой отполированный металлический крюк, и Рейчел только-только успела его сбросить. А потом схватила и дернула на себя. Шериф Чейз зашатался у бортика бассейна и выпустил трехметровый шест, к которому был присобачен этот крюк.

— Душка, умоляю тебя! — крикнул Ламар, упав на колени и ломая руки. — Ведь подобного скандала не случалось с тех самых пор, когда Джефферсон Дэвис, ища, где бы спокойно выкурить сигару, совершенно случайно наткнулся на Порцию Кальпурнию Ламар, которая принимала солнечную ванну! Плыви к папочке, душка!

— Папочка, — крикнула в ответ Рейчел, — почему ты не купишь себе городской дом с веселыми девочками? Научитесь смотреть жизни в глаза, губернатор!

Тем временем из грингодвери с той поспешностью, на какую вообще способны техасцы, выбежали три вольные стрелка с лазерными ружьями. Чейз о чем-то с ним переговорил. Один выловил из воды шест и двинулся вокруг бассейна. Чейз извлек из кармана черный упругий цилиндрик вроде тех, какими накануне забавлялся Хант, и внимательно его оглядел. Одновременно Берлсон выхватил из кобуры на боку антикварного вида револьвер и уставился на него с некоторым недоумением.

— Принцесса, с помощью слов нам отсюда не выбраться, надо что-то предпринять! — лихорадочно зашептал я.

— Черепуша, повторяю: все на мази, — ответила она театральным шепотом, — но если тебе так уж хочется…

Одной рукой она открыла свою розовую сумочку и нажала на рычажок крохотной коробочки внутри.

— Черная Мадонна вызывает Субмарину! Прием, прием! — негромко произнесла Рейчел, поднеся сумочку к самому рту прямо над водой. Я услышал, как ей ответили, но слов не разобрал. А она продолжала: — Вас поняла. Мы с Ла Муэрте в центре бассейна, и примерно через тридцать секунд нам придется туго. Вы прибудете через двадцать пять? Чудненько!

Я изо всех сил попытался ободриться. Видимо, бассейн соединен с рекой или подземным озером? Малоправдоподобно, но ведь он очень глубок… Раздалось оглушительное "буум!", и что-то весьма твердое разбрызгало воду в полуметре от моей головы. Кожу обжег горячий воздух. Я увидел, как Берлсон наводит на меня свой револьвер, двигая его по дуге градусов в двадцать.

Рейчел энергично заработала ногами и повернула меня так, что оказалась между мной и револьвером, взывая:

— Папочка, ты позволишь ему меня продырявить? Ты хочешь, чтобы твою любящую Рейчел изрешетили точно какого-нибудь ковбоя в Ларедо?

Ламар вскочил и набросился на мэра, который начал оправдываться:

— Да я так, просто пульнул, губернатор. Хотел подбить космо-мекса. Вашей овечке ничего не угрожало.

— Вылезайте, мисс Ламар, — заорал Чейз. — Волоките сюда Ла Круса. И без возражений — мы кончили валять дурака. Ребята, готовьтесь вскипятить воду вокруг них!

Лазерные ружья были наведены слева и справа от нас. Наверное, их энергии все-таки не хватит, чтобы вскипятить весь бассейн. Но если лучи лягут рядом…

Рейчел закинула мои руки себе на шею и крепко меня обхватила.

— Обними меня сильнее, Черепуша! — сказала она, поворачивая меня так, что я уже не видел патио. Возможно, она хотела, чтобы мы погибли в объятиях друг друга, однако от меня тут мало что зависело.

Третий стрелок тянулся к нам с крюком. Но прежде чем я успел предостеречь Рейчел, он отдернул его и стремительно обернулся.

Из-за загадочных башен к нам по волнистой траектории приближался жуткий столб бурой пыли. С каждой секундой он становился выше и шире. В уши мне ударил глухой рев.

— Смерч! Спасайся кто может! — завопил стрелок, бросая крюк, и припустил вокруг бассейна.

Рейчел снова повернула меня лицом к патио. Мои пальцы были сплетены у нее на шее, подбородок опирался на ее плечо. Я впился зубами в запястье, чтобы удержать голову в вертикальном положении: даже если моя любимая решила нас утопить, я намеревался дышать воздухом до последнего мига.

Рев нарастал. Два стрелка и губернатор Ламар плечом к плечу протискивались сквозь грингодверь. Берлсон отставал от них на пару петляющих шажков, а третий стрелок готовился обойти его.

Чейз, не покинувший бортика, наводил на нас что-то. И тут же словно невидимая рука прочертила рейсфедером расширяющуюся черную линию от него к нам. Конец ее ударил Рейчел в спину чуть ниже моих сплетенных рук. Я ощутил, как одрябли ее мышцы, остаточный электроток защекотал меня, и я чуть было не разжал пальцы.

Мы начали тонуть, потому что она уже не могла работать ногами. Чейз тяжело зарысил вслед за остальными, а рев стал оглушительным. Столб бурой пыли накрыл поверхность бассейна и превратился в гейзер белых брызг.

Я только успел завершить глубокий вдох, как удар ветра погрузил нас под воду. Положительная плавучесть Рейчел более чем компенсировала мою отрицательную, но едва мы начали всплывать, как нас снова утопило.

Затем мы все-таки всплыли. Я продул ноздри и втянул воздух сквозь забитый запястьем рот.

Смерч завис над патио, видимо колеблясь, то ли ворваться в дом, то ли перевалить через него, то ли попятиться. Он все еще поднимал тучи брызг у конца бассейна.

— Черепуша, я ниже шеи парализована. Не выпускай меня! — еле выговорила Рейчел возле моего уха. Голос ее тонул в реве смерча.

— Ни за что, принцесса! — ответил я мрачно через запястье. Выпустить ее? Она же мой спасательный круг!

Смерч принял третье решение. Нас снова утопило. А когда мы всплыли в третий раз, то оказались внутри сумеречного высокого иглу из брызг. Глаз смерча, сказал я себе, хотя и не знал, существует ли такая вещь в числе стихийных явлений Терры.

Однако стихийная теория тут же рухнула: мой исковерканный экзоскелет и лохмотья мешкостюма у меня на глазах взмыли вверх, захваченные металлическими клещами на конце кабеля. Мои пальцы расцепились, ухватили волосы Рейчел и заплелись в них. Разжав челюсти, я дал моей голове запрокинуться.

Прямо над нами сквозь широкое отверстие в прозрачной забрызганной пластмассе выглядывало свирепое, медного оттенка лицо, казавшееся еще свирепее из-за ало-белой раскраски и узла черных волос. Что-то опустилось, покачиваясь, и легло на наши с Рейчел головы. Неулыбчивые губы разомкнулись:

— Хватайтесь, бледнолицые! Пора улетать!

Спущен нам был канат с узлами через каждые четверть метра. Я вцепился в него зубами, потом выпутал одну кисть из волос Рейчел и дополнительно оплел его пальцами.

Канат натянулся и потащил меня за голову и руку. Когда из воды показалось мое туловище, я, почувствовав, что шея начинает растягиваться, поспешно разжал зубы. Великолепный был штрих, но не ждать же, пока у меня лопнет спинной мозг!.. Все равно, героически решил я, буду цепляться руками за канат и Рейчел, пока не вывихнется плечо, но и тогда рук не разожму.

Моя голова упала на грудь, и я теперь смотрел вниз. Когда сильная боль в плече сказала мне, что кость вот-вот выйдет из сустава, я увидел, как Рейчел ожила и сама крепко ухватилась за канат — обеими руками и зубами.

В этот миг во мне возникло пророческое предчувствие, что настанет день, когда мы с ней завоюем славу как воздушные акробаты в невесомости.

Нас быстро втянули в отверстие, и мы оказались внутри аппарата, которого словно и не было. Я хочу сказать, что он почти весь был сконструирован из прозрачной пластмассы, причем преломляющей свет точно, как техасская атмосфера. Кое-что было видимым: двигатели, люк, кое-какие рычаги и экипаж из двух человек.

Один был вытащивший нас из бассейна индеец, а в чаще металлических и пластмассовых рычагов сидел Гучу.

Он ухмыльнулся нам, но ничего не сказал.

За пластмассовой оболочкой со всех сторон бушевала буря. Вверху, иногда посверкивая, в ней вращались невидимые лопасти винта.

— Это веенвеп, — объяснила сквозь рев Рейчел, перебираясь поближе ко мне. — ВНВП. Вертолет на воздушной подушке.

Бурую пыль пронизали стрелы молний, окрасив ее в багровый цвет.

Гучу фыркнул. Я почувствовал, что машина резко накренилась и пошла вверх. Мы выбрались из пыли, но багряные молнии не возобновились.

Рейчел положила мою ноющую шею и голову к себе на колени, повернув эту последнюю так, что я увидел большую башню, заслонившую нас от лазерных ружей.

Гучу сказал, сверкнув зубами:

— Большой мальчик будет нас заслонять, пока мы не выйдем из пределов досягаемости.

— Индеец жив, черный жив, бледнолицые живы. Хорошо, — изрек его напарник.

Я вяло поглядывал по сторонам. Даже вид моего бедного экзо и лохмотьев мешкостюма не привел меня в бешенство и не вверг в меланхолию. Слишком много было пережито за последний час.

Новейшая конструкция аппарата дисгармонировала с той революционной простотой и бедностью, которые накануне вечером я наблюдал в церкви и на кладбище.

— Если это веенвеп, так почему ты называла его субмариной? — спросил я у Рейчел.

— Потому что он не субмарина, — ответила она, обрабатывая царапины у меня на груди и заклеивая их пластырем. — Немножко тумана в глаза вольным стрелкам.

— И ты никакая не Черная Мадонна, ты — Мария Магдалина, — зевнув, протянул я.

— Заткнись!

На пластмассе возле меня я заметил черный штамп с надписью: "Хоокеантиская Наячер Публикарес". Медленно и с трудом я перевел эту вульгарную латынь: "Тихоокеанская Черная Республика". Так ведь, томно подумал я, революции всегда беднее третьих политических партий, и вынуждены принимать иностранную финансовую и военную помощь.

Тут я лишился сознания, а возможно, просто уснул.

Глава 10. ВЕРХОМ НА СМЕРЧЕ

Слава Техасу,[25] чей воздух несет воскресение нам,

Раз город нас душит,

А книги великих наскучили нам.

Вейчел Линдсей. "Тропа Санта-Фе".

Вновь я проснулся в Мешке, но на этот раз мое пребывание в нем оказалось еще короче. Мама обнимала меня пухлыми руками, прижимая к упругой груди. Раздавалось ритмичное дробное постукивание. Наверное, папа собирал декорации для спектакля. Мне ясно представилось, как он медленно переворачивается в свободном парении, в одной руке держа пластмассовые рейки и гвоздь, а другой нервно сжимая молоток.

Но тут ноздри мне защекотал кислый запах нагретого металла. Неужели папа опять прибегнул к горячей сварке вопреки правилам безопасности, которые Циркумлуна установила для Мешка? Вполне возможно. Папа часто нарушал правила — естественно, всегда ради театра и искусства. Но тогда почему стучит молоток, причем в ритме слишком размеренном для папы?.. Впрочем, зачем задавать вопросы? Мне нигде не больно. И я там, где хочу быть. Не открывай глаз. Спи.

К стуку примешивалось тяжелое папино дыхание. Ритмичные судорожные вздохи. Стало тревожно. Папе не следует так напрягаться. Он умрет. (Среди тайных страхов моего детства одним из мучительных было опасение, что папа скоро умрет — слишком уж он смахивал на скелет. Тогда я еще не разбирался в худяках, жиряках и накачанных.)

Воображаемая сцена переменилась, отодвинулась в прошлое на десять тысяч лет, если не больше. Мы — первобытная семья у себя в уютной пещере. Щекой и подбородком я прижимаюсь к грубому меху медвежьей шкуры, которую носит мама. А хрипло дышит дракон, обнюхивающий снаружи лаз в пещеру. На огне костерка папа кует бронзовый меч. Им он убьет дракона.

Я открыл глаза. Последнее видение было ближе к реальности. Я лежал в пещере на чем-то очень мягком, облегающем неумолимое давление вездесущей силы тяжести. До подбородка меня укрывал мех с очень длинным ворсом.

Прямо напротив, у обнесенного стенками костерка, от которого веяло жаром, сидел индеец. Всякий раз, когда раздавался хриплый вздох, над алой россыпью между стенок поднимались призрачные язычки пламени. Хрипло вздыхали кузнечные меха. Индеец нажимал на них коленом.

На горне лежало плечо моего экзоскелета. Оно багровело в средней своей части — там, где была вмятина. Вмятина выглядела не такой большой, как мне помнилось.

Руки индейца были защищены рукавицами. Он переложил экзокость на наковальню и застучал молоточком, еще больше ее выпрямляя.

Плечо было по-прежнему скреплено с экзоскелетом. Об остальных вмятинах напоминали только радужные пятна на металле. Грудной клетки я не увидел.

Индеец был другой, не тот, который втащил нас в веенвеп. Волосы у него были совсем серебряные, лицо изрезано глубокими морщинами. Укрытые среди них черные глаза следили за мной, пока он продолжал стучать молоточком. Возле него лежали три мои саквояжа. Я им обрадовался.

Плечо перестало багрово светиться. Вмятина исчезла бесследно. Индеец указал на меня молоточком и задумчиво произнес:

— Одно я узнал, Смерть. Без твоей брони ты очень слаб.

Я улыбнулся ему и пошевелил указательным пальцем. Я не думал, что он заметит это движение. Но его глаза скосились. Возможно, моя рука лежала поверх укрывавшей меня бизоньей шкуры.

Позднее я выяснил, что лежал так покойно на трех пуховых перинах, которые в какой-то степени имитировали эффект невесомости. Пух был гагачий, и я благословлял этих побеждающих тяготение птиц, которые настолько лелеют своих птенцов, что устилают для них гнезда пухом, выщипанным из собственной груди.

Я вдруг ощутил жажду и голод. И, словно ощущение это явилось сигналом, в поле моего зрения, улыбаясь, вошли Рейчел-Вейчел и Ла Кукарача, причем рука первой ласково лежала на плече второй. Обе они в багряных отблесках горна выглядели очаровательно. Рейчел была в своем одеянии Черной Мадонны, Ла Кукарача — в огненно-красном платье с поясом и ожерельем из чеканного серебра. Она шла, гордо подняв голову. Рейчел же приходилось нагибаться, чтобы не задевать головой сталактиты.

Рейчел молча откинула бизонью шкуру и занялась осмотром моей израненной груди — там добавляла антисептика, тут заменяла пластырь, а Ла Кукарача, используя уголок горна как плиту, заварила на воде жиденькую овсянку, в которую добавила мои белковые питательные пилюльки.

Пока питательная пища возвращала мне силы, я лениво дивился такому дружелюбию милых девочек. Когда я видел их вместе в последний раз, они дрались из-за меня, точно волк с овцебыком. Теперь — заключили перемирие. Да только что оно сулит мне?

Вошел Эль Торо и встал у моего ложа. На его смуглом лице играла суровая усмешка.

— Как ты себя чувствуешь, товарищ? — спросил он.

— Гораздо лучше, — ответил я.

— Bueno! — сказал он с кивком, подобным удару молотка аукционщика. — Нет, правда очень хорошо. Завтра в Талсе ты начнешь свои труды во имя революции.

— Вряд ли получится так скоро, — сообщил я ему хриплым басом. (Пусть эти плюгавые марксисты не воображают, будто могут мною командовать! Необходимо с самого начала занять твердую позицию.)

— Ваши металлообрабатывающие товарищи достаточно прилично выпрямили мои кости, насколько я могу судить. Но я лично — разумеется, с помощью индейца, который будет держать что нужно и подавать что нужно — должен подсоединить тросики, отрегулировать их натяжение и проверить каждый моторчик, проводок и деталь.

— Вовсе нет. — Эль Торо сделал знак, и в поле моего зрения, позевывая и протирая глаза, появился не кто иной, как профессор Фаннинович. Он стукнулся лбом о сталактит и выругался по-немецки.

— Мы его похитили еще до того, как вытащили вас из бассейна, — с гордостью объяснил Эль Торо. — Это он руководил восстановлением твоего скелета. Он работал всю ночь и всю первую половину дня. Три часа назад мы позволили ему отдохнуть.

— Вынудил меня, ленивый и расхлябанный недочеловек! — рявкнул на него Фаннинович, вставил в правый глаз монокль и, быстро взглянув на угрожающе низкий потолок, выпрямился во весь рост, чтобы удобнее было облить всех нас презрением.

— Извольте понять, — сказал он резко, — что я брезгую всеми вами и вашей невежественной сентиментальной революцией. Когда республика Единственной Звезды, носительница благороднейшего фашизма, схватит вас, что неизбежно, я буду улыбаться вашей каре, надеясь, что она будет жесточайшей. И если казнь, то только после пыток!

— Ну и ну, Фанни, — обиженно произнесла Рейчел. Пропустив ее слова мимо ушей, он нацелил свой злобный взгляд на меня:

— Это относится и к тебе, жалкий скоморох из космических трущоб!

Тут он расслабился, стал пониже ростом и, пожав плечами, добавил с улыбкой:

— Однако я безнадежно влюблен в ваш несравненный экзоскелет. Это мания, навязчивая идея; тут бессильны и самые строгие мои милитаристские принципы и убеждения. Через двенадцать часов ваш экзоскелет будет даже лучше, чем когда вы получили его от русско-американских свиней Циркумлуны.

Тут у меня нашлось бы много сомнений и возражений, но я промолчал. Эль Торо, Лапонька, Рейчел и даже старик-индеец слишком уж сияли самодовольством и слишком гордились своей революционной находчивостью. Как же! Они ведь сумели использовать манию Фанниновича против него самого!

На следующий день, погрузившись в три веенвепа, мы тремя разными маршрутами отправились в Талсу, Оклахома (Техас). Мы летели сквозь низкие тучи среди вспышек молний, ориентируясь с помощью прибора, называемого "радар" — совершенной для меня новинкой, так как в космосе не бывает ни скоплений водяных паров, ни беззвездных ночей.

В прозрачном веенвепе возникало ощущение, будто плывешь по серому океану. В любом случае этот мутный суперсуп с его электрическим перцем был мне совсем не по вкусу. Но мои спутники ему радовались: он препятствует радиосвязи и укрывает от хищных самолетов Единственной Звезды, объяснили они.

Эль Торо сообщил мне отчасти с гордостью, отчасти с завистью, что техасские газетчики прозвали меня Призраком, и что я объявлен врагом республики номер один. Вольные стрелки поклялись прибить мою шкуру к амбарным дверям (надеюсь, это останется несбывшимся желанием!) рядом со шкурами каких-то Бонни и Клайда. Ищут нас с большим рвением, заверил меня Эль Торо. И Хант, и Чейз выкладываются на всю катушку.

— Они намерены сжечь тебя, звездный мальчик, — сказал мне Гучу, поворачиваясь в кресле пилота. — Но не страшись. Смерть в огне несет очищение.

Я с облегчением обнаружил, что Фаннинович летит не с нами — немец являл собой нестерпимую смесь прусского хамства (по отношению ко мне) и первосвященника (по отношению к моему экзоскелету). Однако ни Рейчел, ни Лапоньки с нами тоже не было. Это обстоятельство весьма меня огорчило, и я решил принять незамедлительные меры, если мы протянем хотя бы до посадки.

Время я коротал, беседуя с седоволосым очень сгорбленным мексом по имени Педро Рамирес, который двадцать лет проработал в команде киборгов. Он задрал рубашку и показал мне сморщенные рубцы там, где через вживленные трубочки в его вены и артерии из ошейника поступали транквилизаторы, тонизирующие препараты и ферменты. Далее он потребовал, чтобы я осмотрел своеобразные мозоли в его ушах — память о затычках, которыми они закупоривались ежедневно в течение двух десятилетий. А сам тем временем начал тихонько напевать (мне кажется, сам того не замечая), меняя один монотонный мотив на другой. Мне удалось уловить слова:

Дважды в сутки двенадцать часов подряд Ошейнички роют, долбят и бурят.

Но когда я попробовал расспросить его о подробностях этой работы, он пришел в возбуждение и расстройство чувств. Впрочем, я без труда успокоил его несколькими взвешенными и вескими фразами.

Мне стало ясно, что киборгизация не требует прямого контроля над нервной системой, а представляет собой просто химическое и гипнотическое воздействие, причем ушные затычки передают как пропагандистские речи, так и команды надсмотрщика-техасца. Или же, пояснил Эль Торо, приказы киборгизированного псевдонадсмотрщика-мекса, которым управляет техасец, держащий таким образом под контролем сразу несколько рабочих команд — вплоть до дюжины.

Мне эта система показалась не только возмутительной, но и чрезмерно усложненной: ведь ту же работу вполне могли бы выполнять машины, а если на то пошло, то и не окиборгизированные рабочие, тонизируемые листьями коки и транквилизируемые марихуаной. Я решил, что техасцы выбрали такую систему лишь потому, что она позволяла не давать мексиканцам образования, а также — и даже в первую очередь — укрепляла убеждение техасцев, будто мексиканцы и другие "дикари" не способны ни к какому образованию.

— И эти жалкие пеоны, Эскель, понятия не имеют, какую. работу выполняют, — подтвердил мою догадку Эль Торо. — Сразу же, едва с них снимают ошейник, они получают гипнотический приказ — полностью забыть не только подробности, но самый характер своего труда.

— Сверхнадежность! — кивнул Гучу. — Вернее, чем вырезать языки и выдавливать глаза. Слепонемой способен жестикулировать, способен нарисовать или даже написать, но никто не может сообщить то, о чем он забыл.

Тут я понял, почему мои вопросы так подействовали на Педро Рамиреса. Тем не менее, произнеся еще несколько успокоительных фраз, я осведомился, доводилось ли ему работать внутри больших нефтевышек.

— В этих — никогда, сеньор Эспектро, — заверил он с дрожью в голосе и судорожно мотнул головой. — Нет, ни единого разочка.

Хотя Педро суеверно назвал меня Призраком, мне показалось, что он все-таки лжет: слишком уж отчаянно он это отрицал. И особенно после монотонных повторений "долбят и бурят". Но дальше его мучить ради удовлетворения праздного любопытства мне не хотелось. Поэтому я еще раз его успокоил, а затем усыпил, обещав, что проснется он, чувствуя себя здоровым и счастливым. Всякий актер, если он чего-то стоит, должен быть недурным гипнотизером.

Полет все продолжался, что было бы неплохо, если бы кто-нибудь усыпил меня. Почему-то применять самогипноз мне не хотелось. С грустью я подумал, как мне не хватает сейчас нежных забот, которыми в пещере меня окружили Рейчел и Ла Кукарача. Я любил их тогда, как двух моих соматерей, как нянюшек, склонившихся над коконом тяготения. Однако теперь, заверил я себя и хлопнул по ребрам моего верного экзо, теперь я люблю их совсем другой любовью! Эта мысль чрезвычайно меня ободрила.

Ребра у меня были новые, из чистого серебра, и весили на килограмм-другой побольше, зато блестели с особым матовым отливом. Их дорогая элегантность чудесно контрастировала с моим боевым шлемом — вмятины на нем были выправлены довольно плохо.

Однако к тому времени, когда мы опустились на центральную площадь мекстауна Талсы, настроение у меня вновь стало таким же хмурым и мрачным, какой оставалась погода. Встреча с любимыми девушками чуть-чуть его улучшила, но оно тут же совсем испортилось, потому что Эль Торо шепнул:

— Помни, camarada, тринадцати известным стукачам перерезали горло или еще как-то гарантировали их молчание, чтобы наше собрание прошло без помех.

Жутковатая цена за представление! В контракте про убийства не было ничего, и я опасался, что провалюсь. До выхода на сцену я все время видел перед собой эти перерезанные глотки, а также злополучную толпу согбенников, которые гибли в Далласе, воспламененные моими призывами. И не шли из ума молнии электрических бичей и лазерные лучи.

Но как только я вышел к публике, мной овладело контролируемое революционное исступление, и я был таким саркастичным и беспощадным, какой может быть только Смерть. Нет, поразительно, как увлекает роль, даже когда она тебе противна.

Еще я опасался, что Фаннинович, так сказать, заминировал мой экзоскелет и он вот-вот взорвется, однако ничего такого не произошло, а функционировал он даже лучше, чем прежде. Какие странные и противоречивые побуждения управляют человеком!

К концу моей речи я пришел в такое неистовство, что хотел сам повести толпу в техастаун Талсы и возглавить его разгром, но этим занялись местные руководители, а мы с Эль Торо и остальными отправились в заброшенное противоатомное убежище, где нам предстояло переночевать, прежде чем продолжить путь в Литтл-Рок, Уичито или в Спрингфилд, в зависимости от обстоятельств.

Я удивился: каким образом атомубежище оказалось заброшенным в мире, перенесшем атомную войну и отнюдь не обретшем равновесия? Однако Эль Торо объяснил, что радиоактивные материалы — большой дефицит, так как они требуются во всех отраслях промышленности, не говоря уж о военной, и их теперь не используют для стратегического оружия. Ну, кто бы стал расходовать дефицитный бензин на молотовские коктейли? Это название, добавил он, тер-, рористы дали своим бомбам в честь какого-то древнего русского деятеля.

Фаннинович надменно подтвердил объяснение Эль Торо, не преминув проклясть мир, который, потеряв Германию, утратил трудолюбие и терпение, необходимые для добывания и обработки бедных урановых руд. При этом он улыбнулся сардонической улыбкой, которая запечатлелась в моей памяти.

Я напомнил, что на преторианцев Остина была потрачена атомная бомбочка.

— Кое-какие тактические штучки сохранились, — ответил Эль Торо. — Музейные экспонаты. Техасцы все свихнутые.

— Про радиоактивный дефицит, Тор, ты дал точные сведения, — заметил Гучу, — но сравнение придумал неправильное. Последний бензин употребили не на то, чтобы куда-нибудь съездить, а на то, чтобы поджарить черного. — Он помолчал. — А может, и беломазого. Кто знает?

Он посадил веенвеп под моросящим дождем. Снаружи я не видел ничего, кроме темноты. Потом Гучу повернулся ко мне и продолжал:

— Истинная причина, почему ни один землянин, кроме кучки свихнутых с манией величия, не рискнет получить новую порцию радиоактивных осадков, очень проста: мы все знаем, что в наших костях еще тикает малая толика смерти, подарочек Больших Ядов Той Войны. И даже ты, мистер Смерть, получаешь свою долю каждые проведенные здесь сутки. Нет, Тор, поговорим прямо. В том-то и беда ваша, эх вы, мексы! Всегда любезны — даже с беломазыми, всегда стараетесь уладить: эдакая смесь мечтаний древних идальго с вашей индейской способностью терпеть все, что вам навязывают, — ваши ошейники, например, — и не наносить ответного удара. Ну, разве иногда ножом в темноте. Нет, мы должны сказать мистеру Смерти всю правду. В том числе назвать истинные причины, почему атомубежища такое табу. Во-первых, многие из них отравлены радиоактивностью куда больше плоскогорий — благодаря грунтовым водам, скверной системе вентиляции, и потому, что наносящий удар низко получает ответный удар тоже низко. Только не трусь, звездный мальчик: какой ни есть в этом убежище кобальт-девяносто, он тикает уже сотню лет. А во-вторых, беломазые верят, будто в них водятся привидения, и трусят, хотя, конечно, вслух про это не говорят.

Над привидениями я мог посмеяться. И посмеялся. Перед тем, как мы вошли в убежище, я тщетно поискал в небе луну. Эль Торо спросил с сочувствием, удивившим меня, не стосковался ли я по дому. Я ответил, елико меньше отклоняясь от правды, что нет, вовсе нет. Я просто хотел узнать дату: мне неясно, сколько времени я провел в пещере.

— Двадцать седьмое месяца аламо, Эскель, — сообщил он. — Ну-ка, спускайся! Что же, буду обходиться на Терре техасским календарем. Пока не увижу Луну.

Мне несколько расхотелось смеяться над привидениями, когда я оказался внутри огромного полного теней помещения, где наш бивак выглядел крохотным, а темные неисследованные коридоры отзывались неясным эхом. Но ни трещин, ни других повреждений я не обнаружил. Впрочем, Талса ведь находилась внутри Техасского Бункера.

Обед еще больше меня подбодрил. Я еще не отошел от финального возбуждения и завел с Ла Кукарачей разговор про историю, который мы отправились продолжать в отгороженный занавеской уголок. Его я мысленно окрестил моей театральной уборной.

Оказалось, что эту восхитительную, спортивную фигурку венчает умная, рассудительная головка — как с горечью заметила Ла Кукарача, мексотехасская женщина принадлежит к низшим из низших, и, чтобы чего-то добиться, она должна быть вдесятеро умнее любого мужчины.

Лапонька объяснила, что история Техаса в изложении Эльмо на девяносто процентов — обычное техасское бахвальство, хотя и признала, что в эпоху аннексии 1845 года Сэм Хьюстон действительно припугнул Вашингтон предсказанием: если Техас не будет принят в Союз на самых выгодных условиях (в частности, с правом разделиться на пять штатов с десятью сенаторами от каждого всякий раз, как он того пожелает), то он поглотит весь запад до Тихого океана и возглавит Южные штаты, когда возникнет неизбежный конфликт из-за рабства.

— Нет, Эскелето, amado, на самом деле было следующее: богатая хунта гринго, организовавшая убийство президента Кеннеди, прибрала Техас к рукам. Ну, а дальше все шло примерно так, как тебе рассказали. Во время беспорядков, по завершении Атомной Войны черные, такие же бесшабашные и вдохновенные, как их пращуры зулусы, откромсали себе страны на юго-востоке и юго-западе. Мы же, забытые мексы, пламенные душой, но неизлечимые фаталисты, любящие досуг, но хорошие и плодовитые работники, остались в угнетении и превратились в новый рабский класс.

Я спросил ее, куда девался Эльмо. Она ответила, что понятия не имеет, но что болтовня его только маска, а так он очень умен и находчив и, уж конечно, вышел сухой из воды. Я согласился, что он не из тех, кто тонет. Она созналась, что питает к нему привязанность, несмотря на то, как он ею добродушно помыкает. А может быть, именно поэтому. Тут я обиняком начал выяснять, не чувствует ли она себя одинокой.

И уже намеревался перейти к чему-то более серьезному, но вдруг с полнейшей бесцеремонностью из-за занавески появилась Рейчел-Вейчел. Я ждал новой потасовки, но Черная Мадонна словно бы не заметила, что мы с Лапонькой собрались приятно скоротать время. Вскоре они обе ушли, оставив меня в бесплодном возбуждении. Я от всей души их выругал, позвал Эль Торо, чтобы он помог мне выбраться из экзо, запретил Фанниновичу приближаться ко мне, проглотил пилюльку и уснул.

Следующий революционный митинг должен был состояться двадцать девятого аламо в Уичито, Канзас (Техас), городе, похожем на Даллас и Талсу. Именно там я впервые увидел следы Атомной Войны, а также низкорослых техасцев — белых бедняков и северян, которым не давали гормон.

Эль Торо постоянно самым тягостным образом напоминал мне, какой ценой оплачиваются мои выступления, сообщая об уличных беспорядках в Литтл-Роке и Колорадо-Спрингс, которые устраивались, чтобы отвлечь внимание от Уичито. Он также сообщил мне, что я вызвал панику во всем Техасе. Не только мир мексов неистово волнуется из-за пришествия Эль Скелето, но и у высокого мира поджилки трясутся. Повсюду ходят слухи об ужасном человеке-скелете. Я одновременно вел уличные толпы в Денвере и в Корпус-Кристи. Вчера меня схватили в Мемфисе. А я тогда же жутко ухмылялся из вертолета, который кружил над улицами Эль Пасо. И так далее.

Я был польщен, но особого впечатления это на меня не произвело. Я спросил Эль Торо, как на юге развивается революция, которую мы развязали. Ответы были уклончивыми. Значит согбенники продолжают погибать…

Я заставлял себя не думать об этом, а помнить только, что я Кристофер Крокетт Ла Крус и совершаю турне по Техасу с труппой странствующих революционеров, причем ангажемент мой ограничен физиологическим пределом. Последнее было вовсе не выдумкой: я страдал от дурного пищеварения, а сила тяжести непрерывно меня выматывала, несмотря на экзо и гагачий пух. В конце концов я настоял на теплой ванне — в рыболовной сетке, чтобы не утонуть. Ни малейшего облегчения. Пришлось обратиться с просьбой раздобыть лохань тяжелой воды; возможно, в ней я обрел бы плавучесть. Надо мной только посмеялись. И больше всех Рейчел — дескать, запросы у меня более дорогостоящие, чем даже у папочки.

Тем не менее мы с ней очень мило побеседовали, причем вновь обратившись к теме истории. Пусть по-разному, но былые США вызывали у нас ностальгическую тоску — каким вдохновляющим примером в промышленности и науке служила всему миру эта исчезнувшая страна! Каких поистине великих людей подарила ему! Франклин, Джефферсон, По, Линкольн, Эдвин Бут, Ингерсолл, Дэвид Гриффит, Мартин Лютер Кинг и многие, многие другие.

Идеальная была страна для людей с буйным воображением, для первопроходцев в области географии и индустрии, но потом истинное величие перешло в манию величия, которую принялись рекламировать с помощью только что открытых средств массовой информации. Мы оплакивали роковую слабость этой здоровой разумной страны принимать верные, а затем неверные решения, и уж эти последние выполнять вопреки всем доводам рассудка с чисто пуританским извращенным упрямством. Гражданская война, которая освободила рабов и сменилась десятилетием темных махинаций. Великий Эксперимент с запретом алкогольных напитков вскормил богатый преступный мир Америки и позволил ему укрепиться. А позже — истеричная кампания против марихуаны с точно такими же результатами. Мечта о монополии на атомную мощь — и нескончаемые кошмары. Долгое "Приключение в Индокитае" — и его трагические последствия для всей Терры.

Нация, выросшая на ковбойских побасенках, на иллюзиях вечной правоты и нескончаемых побед.

Нация, стремившаяся сочетать в одних и тех же людях плотскую жадность к еде, удобствам, собственности — и пуританскую мораль. Беспощадная конкуренция — и товарищеское сотрудничество. Робкое стремление к самосохранению — и бесшабашная жертвенность. Закаленная, но послушная молодежь. Преклонение перед успехом, пока его можно объяснять чистой удачей — и ненависть к незаурядности, полученной от природы и (или) ценой неустанного труда. Великие ученые, великие мыслители — и презрение к ним. Государственная политика социальной беспечности — и колоссальные личные богатства. Всеобщее богатство — и расовая дискриминация. Короче говоря — нуль-программа. Порядок, контрпорядок, беспорядок. Неудивительно, что даже Техас в сравнении выигрывал.

Рейчел объяснила мне, что взгляд Лапоньки на техасский правопорядок заметно упрощен, но признала, что конечной опорой власти ее отца является Техасская Кабала, подчинившая себе американскую политику с середины XX века.

Я сказал Черной Мадонне, что она и капитан Череп своими сентиментальными вздохами над исчезнувшими США доказали, в какой мере они — безнадежные романтики, бросающиеся в бой за заведомо безнадежное дело — и чем безнадежнее, тем с большим жаром. Ей это понравилось, и мы уже было добрались до самого существенного, но тут в мою якобы личную палату в брошенном приюте для умалишенных, где устроила бивак наша труппа, без стука влетела Лапонька.

И вновь все обошлось без стычки, и словно бы без малейшего нехорошего чувства. Обе девушки упорхнули рука об руку. А мне опять осталось тягостное возбуждение, не завершившееся катарсисом. Я решил отказаться от женщин. Во всяком случае, на Терре. И уж конечно, на эту ночь.

Тридцатого аламо погода оставалась пасмурной. Как и мое настроение. Мы играли в Топеке. Точное повторение спектакля в Уичито. Исполнение — если не считать меня — безнадежно любительское. Я ввел в сценарий краткое появление на сцене Лапоньки и Рейчел. Эль Торо, Гучу, отец Франциск безоговорочно забраковали мое нововведение. Латиноамериканцы и индейцы, заявили они, не терпят, чтобы женщины высовывались. Тот же комитет был шокирован моим желанием для разнообразия надеть белокурый парик.

Позже Эль Торо выбрал минутку, чтобы договориться со мной наедине об уроках ораторского искусства. Я согласился давать ему вышеупомянутые уроки с условием держать их в тайне — насколько позволит его бычий голос. Ну, во всяком случае, мне, возможно, удастся подсократить время, которое он расходует на демонстрацию своей мускулатуры.

Я решил, что Р. и Л.К. стакнулись между собой у меня за спиной. И держался с ними очень холодно. Хватит интимных тет-а-тетов! Если меня еще раз прервут, я не вынесу!

Впрочем, уединиться с женщиной мне было бы не так-то просто! Фаннинович ходил за мной буквально по пятам, порываясь испытать мой экзо, проверить батарейки, добавить энергии, внести изменение в схему проводки… Его идеи и влюбленность были неисчерпаемы! Меня томило ощущение, что я — чудовище Франкенштейна, за которым гоняется Томас Альва Эдисон. Нет, точно, все немцы — маньяки.

Однако Эль Торо требовал, чтобы я потакал стеклянноглазому баварцу как могу. Ну и мой экзо, бесспорно, поддерживался в идеальном состоянии.

Но вот физическое мое состояние ухудшалось, хотя я никому об этом не говорил. Это был не стоицизм, а просто нежелание, чтобы мной занялись всерьез. Вдруг Чудище с моноклем объявит себя еще и медиком?

Я постоянно напоминал себе, что моя истинная цель — 1) добраться до Йеллоунайфа; 2) проверить и перепроверить существование Пропавшего Уранинитового Шурфа Чокнутого Русского, вопреки чертовски правдоподобным заверениям Рейчел; 3) вырвать у комитета свою долю и отправить ее в Мешок с первым же космолетом.

Рейчел спросила, что толку раздумывать над судьбой Шурфа, раз неопровержимо доказано, что заявки при мне нет — ни в багаже, ни на мне. Я взвесил возможность открыть ей правду. И пришел к выводу: ни в коем случае.

В Канзас-Сити, Канзас (Техас) первого спиндлтопа Эль Торо решил, что мне следует отдохнуть, и взял меня с Ла Кукарачей посмотреть бой быков на стадионе бывшей школы. Большая шляпа, большие сапоги, подбитый ватой костюм поверх экзоскелета и пышные пшеничные бакенбарды с усами, маскировавшие щечные пластины, делали меня неузнаваемым. Эль Торо и Лапонька играли роль моих дворовых. Нас никто не разоблачил. И я решил, что из моей способности сойти при беглом осмотре за техасца можно извлечь пользу.

Бой быков оказался восхитительным. Быки были гармонизированные — огромные, медлительные, и матадоры — юные мексы обоего пола — акробатически от них увертывались, даже делали сальто с одним, а то и двумя переворотами, ухватившись за рога. Как на древнем Крите.

Лапонька сообщила мне, что училась на матадора, но затем пришла к выводу, что жизнь "светской секретарши" обеспечивает больше финансовых благ, а революционная деятельность приносит больше эмоционального удовлетворения, тогда как акробатика весьма полезна и на том и на другом поприще. При последних словах она мне весело подмигнула. Однако я вовремя спохватился и не начал с ней флиртовать.

"Действуй хладнокровно, даже холодно" — таков девиз Ла Муэрте Альта, — сказал я себе. — На какого дьявола нужны мне женщины? К тому же, если я останусь тверд, либо одна, либо другая в конце концов сдастся."

Наше революционное собрание в этот вечер проводилось в огромном трущобном мекстауне, растянувшемся по берегу реки Канзас в Канзас-Сити, Миссури (Техас). Оказывается, до прямого попадания атомной бомбы здесь были величайшие скотобойни мира. Несколько десятилетий спустя, когда радиоактивный фон снизился до терпимого уровня, мексы вновь начали понемножку строиться — отчасти под давлением роста населения, а отчасти по собственной инициативе, так как остаточная радиоактивность в какой-то мере гарантировала, что их господа туда соваться не будут — разве что на самый короткий срок.

С первых же минут мне стало не по себе. Сцену для нас соорудили впритык к речному складу с толстыми кирпичными стенами — над вторым этажом они сплавились в подобие горбатого, покрытого глазурью купола, из которого там и сям, точно скрюченные пальцы, торчали огромные, рыжие от ржавчины концы стальных балок.

Под ногами тянулась подметенная, но вся в прихотливых трещинах зеленоватая и бурая остекленевшая земля. В щели уже набилась свежая почва.

На этой ядернообразованной площади перед жилыми лачугами стали безмолвно собираться наши слушатели — сосредоточенно насупленные землистые и коричневые лица с порядочным вкраплением совсем темных. Эти последние принадлежали "застрявшим" черным, которые здесь прочно укоренились или в любом случае еще не успели выбраться в Тихоокеанскую Республику или во Флоридскую Демократию.

Но различать даже лица было нелегко. Огни нашей рампы светили тускло, хотя день оставался пасмурным.

Я вместе с остальной труппой ждал в темном нутре склада в некотором отдалении от центрального входа.

За несколько минут до начала спектакля поднялась суета: местные рабочие установили широкий трельяж из черных стержней перед нашей сценой и над ней, так что она стала еще теснее. Эль Торо куда-то ушел, и никто не мог — или не захотел — объяснить мне назначение этих решеток. Полнейшее безумие со сценической точки зрения! Мешает зрителям видеть актеров, а те чувствуют себя зверями в клетке. Во всяком случае, так себя почувствовал я.

Потрясающее невежество! Никакого представления о театральных эффектах! У меня расшалились нервы. Мне стало еще больше не по себе. Я предпочел бы, чтобы девушек тут не было, но не хватало сил поговорить с ними.

И тут за минуту до моего выхода, когда я решил повторить в уме вступительные слова, они вдруг куда-то исчезли. Словно и испанский, и английский, а вероятно, и русский полностью изгладились из моей памяти.

Зато в уме у меня заскользила немая картина, стирая всю другую реальность. Я нахожусь в том же огромном помещении. Его заливает белый свет; нигде ни единой тени. В помещение, тяжело ступая, входят вереницы быков. Люди с равнодушными лицами, но в забрызганных кровью одеждах, бьют молотами по рогатым головам, ловко перерезают горло за горлом под лоснящейся шерстью, сдирают шкуры, потрошат и разделывают туши. В ушах у меня стоит грохот от перестука копыт, падения массивных тел, сливающегося с фырканьем и пронзительными стонами. В ноздри мне бьет вонь перепуганных животных, их обильных экскрементов и потоков густой сладкой крови. Другие люди с такими же равнодушными лицами непрерывно обдают пол струями из шлангов.

Больше всего меня поразил цвет этой взлетающей фонтанами, струящейся, все затопляющей, вездесущей крови — не багровой, какой мне всегда представлялась кровь в больших количествах (видеть такое мне не доводилось), но фосфоресцирующе-карминной, почти алой, ассоциирующейся с тропическими красками, губной помадой, клоунскими румянами.

Тут я ощутил болезненный толчок чьего-то локтя, и видение рассеялось. Ла Кукарача напомнила мне, что реплика под мой выход уже прозвучала.

Я вышел на эстраду, точно во сне. Аплодисменты, которыми меня встретили, звучали тихо-тихо, словно доносились издали — не громче биения крови в моих ушах.

В Мешке при проверке на телепатические свойства я всегда выдавал отрицательную реакцию. Но я не мог понять, как одно лишь воображение могло создать у меня столь яркую картину бойни.

Кто-то — не я! — произнес: "Yo soi la muerte", и по меньшей мере пять минут я ощущал себя жуком под забралом оживших, обретших голос рыцарских доспехов.

Затем то ли видение бойни утратило силу, то ли я настолько вдохновился, что сумел начать синодик Вселенской Смерти.

Смех слышался лишь кое-где и негромкий, одобрения — тоже тихие, но нутряные. По-моему, мне еще никогда не доводилось в такой степени овладеть зрителями. Как выяснилось, даже чересчур. Видимо, я загипнотизировал и дозорных, и собственных товарищей — во всяком случае, когда я погрозил пальцем и произнес: "Мы должны рисковать собственной смертью, и, если понадобится, сеять смерть!", я, мне кажется, первым услышал легкий посвист воздуха и мягкое гудение, осторожно посмотрел вверх и одним моментальным взглядом охватил зависшие над нами шесть вертолетов с антеннами, спиральными проводами, прожекторами и всяческим электронным оборудованием под брюхом.

Затем — но мои глаза успели сощуриться в щелочки — площадь залил жаркий, пронзительно-белый свет.

Времени хватило, чтобы каждый зритель успел вскочить на ноги, бросить один взгляд, сделать один шаг.

Тут я почувствовал, что по моему телу словно рассыпаются искры, и оно начинает неметь.

В тот же миг все до единого зрители замерли и точно превратились в статуи. Примерно треть из них как раз переносила тяжесть с ноги на ногу, а потому, потеряв равновесие, повалилась на землю, однако выражение лиц и гротескно изогнувшийся торс ни на йоту не изменились.

Я оглянулся, обратив внимание, что мои движения утратили быстроту.

Мои товарищи двигались, — но замедленно, словно пытались бежать по горло в воде. Гучу направлялся ко мне — то есть к выходу на эстраду. Остальные приближались к дальним дверям склада или уже скрылись за ними.

Я снова взглянул на зрителей и, совсем завороженный, принялся по очереди подробно рассматривать их лица. Я ведь актер, и мимика — моя мания. Теперь я обнаружил, что Леонардо да Винчи был абсолютно прав, когда утверждал, что гримасы агонии и экстаза практически неразличимы. Однако я обнаружил и множество оттенков изумления, страха и ярости.

В целом замершие зрители удивительно походили на скульптурный шедевр Мэррея "Рабы тяготения": 793 крохотные фигурки по пояс, по плечи, по шею, по рот погружены в выпуклую поверхность лунного мрамора, знаменующего собой Луну, и судорожно пытаются вырваться из своего плена.

Мне пришло в голову, что я вижу перед собой, так сказать, импровизированную скульптуру, которую с изящной двусмысленностью можно было бы назвать "Рабы поля": ведь теперь я увидел, что с вертолетов, поддерживаемые заплечными винтами, прыгают вольные стрелки, а их товарищи смыкаются вокруг толпы — и каждый из них окутан предохранительной медной сеткой. Иными словами, электронные аппараты на вертолетах создавали поле парализующей энергии, от которой моих товарищей отчасти оберегли медные (или иные) стержни внутри черных прутьев решетки над сценой. Меня же и вовсе спас мой экзоскелет, сыгравший роль клетки Фарадея.

Стрелки в черных противогазах с совиными стеклами очков тоже представляли собой великолепное зрелище: черные гиганты в сплошной мозаике оправленных в золото брильянтиков.

Вытянутые пальцы Гучу медленно сомкнулись у меня на локте.

— Пошли, Черепуша, — с трудом прохрипел он. — Давай, друг! Ты сумеешь.

— Безусловно, — согласился я, быстро оборачиваясь. Я негодовал, что мое высокохудожественное видение "Смерть созерцает свои жертвы" столь бесцеремонно прервали, но, с другой стороны, черный был отчасти прав: события развивались очень быстро. А потому я принудил себя употребить самый вежливый свой тон, когда спросил: — Но что надо суметь?

— Смыться через склад, олух беломазый! — воскликнул Гучу. Эта попытка говорить громко и торопливо вкупе с завистливой яростью из-за легкости моих движений, дорого ему обошлась — он буквально повис на мне, захлебнувшись на последних двух словах.

Поскольку его упрек был тотчас подкреплен восклицательными знаками — стуком десятка канистр, посыпавшихся на крышу нашей клетки (причем некоторые проваливались оттуда на пол), я понял, что Гучу был прав стопроцентно, а моя попытка остаться сторонним наблюдателем кризисной ситуации, была, как всегда, неуместной. (Зато какой увлекательной!)

Мы оба инстинктивно сделали глубокий вдох. Затем из канистр, одна из которых упала у самых наших ног, потекла… нет, вырвалась смоляная чернота.

Я почувствовал, что чернота пощипывает меня сквозь мешкостюм, и мгновенно плотно закрыл глаза, рот и ноздри, зажав эти последние большим и указательным пальцами, а свободной рукой ухватил Гучу и гигантскими шагами устремился к заветной цели.

Лицо и руки щипало и жгло, но не настолько, чтобы вывести меня из строя.

Какой-то еще предмет брякнулся возле нас во тьме и принялся самодовольно талдычить:

— Я шестидесятисекундная бомба. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь. Пятьдесят…

— А я, дура-бомба, девяностолетний человек с большим запасом десятилетий, — огрызнулся на нее Гучу, и за свой бесшабашный вызов был вознагражден припадком мучительного кашля.

Я продолжал двигаться вперед. К счастью, длинные сценические монологи развили у меня объем легких, редкий для Циркумлуны, что кстати очень помогло мне в бассейне губернатора (или уже президента?) Ламара.

Когда отсчет шагов показал, что значительная часть склада осталась позади, я промыл веки водой из щечной пластины и рискнул еще раз оглядеться.

Мы почти выбрались из дыма. Впереди в пяти длинных шагах от нас из какого-то люка нам махала Ла Кукарача. Из ее глаз катились слезы. Свободной ладонью она зажимала нос и рот.

Я добрался до люка. Глаза мне отчаянно резало, но я заставил их скоситься вниз и увидел круглый колодец пятиметровой глубины с железными скобами, со дна которого тревожно пялился вверх отец Франциск.

Ла Кукарача стремительно соскользнула по скобам. Я поставил ступни Гучу на третью скобу, положил его руки на верхнюю (он совсем ослеп и мучительно кашлял) и поспешил за ним.

— Закрой крышку люка! — крикнула Лапонька.

Когда я протянул руки, ослепительно алый лазерный луч с шипением промахнулся по ним, ударил в металл люка и отразился от него под прямым углом вниз. Я ощутил ожог между правым бедром и коленом, и нога тотчас онемела. Пронзительно охнул от боли отец Франциск.

Я захлопнул крышку, запер ее и спустился по скобам на руках. Затем на одной ноге поскакал по низкому коридору, сгибаясь в три погибели. Лапонька и падре поддерживали меня по бокам.

Раздался взрыв, от которого завибрировал пол. Позади Гучу прохрипел:

— Бомбочка-то не блефовала! Терпеть не выношу лгуний! — И он выдавил из себя сиплый смешок.

К этому времени я успел убедиться, что правая нога отказала по следующей причине: один из бедренных проводков расплавился, и его концы беспомощно болтались, легонько позвякивая.

Кроме того, я заметил, что отраженный лазерный луч задел предплечье отца Франциска. Но кровь из раны не текла, так как от жара она сразу запеклась.

Затем мне помогли пролезть через круглый иллюминатор в какой-то приплюснутый цилиндр, где я и распростерся в полумраке рядом со своими товарищами. Кто-то закрыл иллюминатор и начал его задраивать, вращая колесо.

Напротив был еще иллюминатор, а за ним — чернота. Внезапно в него уперлось белое рыло с немигающими глазами и длинными белыми щупальцами вокруг челюстей.

Цилиндр закачался и начал рывками двигаться.

Вскоре мне объяснили, что мы находимся в речной подлодке — естественно, с неподражаемой революционной хитростью, именуемой "аэроплан" — а белое чудовище было мутантной формой сома.

Долгие томительные часы мы плыли по Канзасу и Миссури без каких-либо происшествий: только раза два царапнули дно, да могли полюбоваться странными подводными зрелищами. По настоянию Эль Торо я описал ему систему правления Циркумлуны. Он пришел в ужас от "мешкорабства", как он выразился, и потребовал, чтобы я донес туда факел Революции. Едва я растолковал ему особенности вакуума и декомпрессии, как он принялся перечислять хитроумные способы размещения бомб. Я не мешал ему нести этот вздор, а сам смотрел на Рейчел-Вейчел и Ла Кукарачу, которые спали, нежно обнявшись. И решил, что если мне будет дано живьем выбраться из этой земной заварушки и захватить с собой что-нибудь, то в Мешок я вернусь отнюдь не с революцией — разве что все женщины от природы заговорщицы и погубительницы.

На заре мы высадились в окруженном болотами убежище под Миссури-Сити. Среди горстки тех, кто не спал и видел, как мы уныло хромая выбирались из подлодки, оказался Фаннинович.

— Ого! — сказал он насмешливо. — Как вижу, вы повстречались со стрелками! Ну, в следующий раз х-р-р-р-р-р! — И продолжая испускать этот омерзительный звук, он провел большим пальцем по горлу. — А ты, schafskopf[26], телепень, доверять тебе экзоскелет то же, что ребенку компьютер.

— В Циркумлуне детей обучают математике исключительно на компьютерах, — сообщил я ему, прыгая на одной ноге. — А теперь соедини-ка проводок, технопрусский параноик!

Глава 11. В УГОЛЬНОЙ ШТОЛЬНЕ

В жизни есть лишь две вещи, в которых можно не сомневаться, — Смерть и Техас.

Старинная техасская поговорка.

— Infierno de los diablos![27] — добродушно, но вполне серьезно выругался Эль Торо в серебристом сумраке у меня за спиной. — Чего ты ищешь там на верхотуре, Эскель? Высматриваешь техасских ночных птиц? Будь уверен, они тебя засекут первые. Твой экзо на их радарах высветится, как металлическое дерево.

Я не отнял взятый взаймы бинокль от глаз, но подкрутил электронную настройку, чтобы получше рассмотреть черное отсвечивающее пятнышко где-то между моими глазами и сверкающим ребристым краем Луны. Когда эта блестка, размерами чуть больше булавочного острия скользнула по невысокой гряде и исчезла за пределами лунного диска, я окончательно убедился, что видел Циркумлуну с Мешком. Я перевел бинокль на звезды около Луны — бледную горстку, нисколько не напоминающую пылающие мириады в небе вокруг Мешка, но тем не менее распознал Тельца по двойным звездам вокруг Альдебарана. С другой стороны Луны мерцали Плеяды. Это означало, что по отношению к Мешку Терра находилась в Скорпионе, так сказать, у небесных антиподов.

Эль Торо легонько стукнул кулаком по моей ноге, чуть выше коленного моторчика.

— Понимаю, Эскель, — произнес он. — Только сегодня ночью погода позволила тебе увидеть холодное серебряное солнце, вокруг которого обращается твой крохотный мирок.

Я кивнул, хотя, конечно, сути понять он не мог. В частности, не мог понять облегчения, которое я испытал, вместо этой нелепости — четвертое спиндлтопа — установив точную дату: солнцое Льва, террое Скорпиона, луное Козерога.

Ученые циркумлунцы все еще измеряют время по Гринвичу — воображаемой линии в четверти миллиона миль от Луны в сторону Терры. Но мы, мешковцы, исходим из времени, которое требуется Солнцу, Земле и Луне, чтобы пересечь одно из двенадцати зодиакальных созвездий — солнцое, террое и луное соответственно. Луное равно примерно половине земного часа, так что наши мешкосутки равны примерно шести земночасам, то есть времени, которое требуется Циркумлуне с Мешком для одного оборота вокруг Луны. Двенадцать луное составляют мешкосутки, десять мешкосуток составляют одно террое, двенадцать террое составляют одно солнцое (земной месяц), двенадцать солнцое составляют одно звездое — наш мешкогод. Невозможная система, если требовать от нее точности, но вполне приемлемая и эстетичная, если привыкнуть к ней с детства. Кому нужны минуты и секунды? К тому же любой пристойный актер умеет безошибочно отсчитывать сценические секунды в уме.

И что мог Эль Торо знать о мимолетной трепетной иллюзии невесомости, которая возникла у меня, когда я позволил себе бросить прощальный взгляд на темную блестку — мою родину?

Я опустил бинокль и оглядел горизонт Терры с пригорка, на котором стоял. На юге бесшумная река Огайо мерцала, как темная туманность. На востоке из кустарника торчали каменные развалины Эвансвилла. К северу расстилалась прерия. На западе виднелись рухнувшие строения над заброшенной угольной шахтой, где мы устроили наш лагерь.

Вновь постучав меня по ноге над коленом, Эль Торо сказал:

— Ну, пошли, Эскель. Хватит тебе дразнить техасского быка. Есть работка.

Я взглянул на его смуглое красивое лицо. Широкая улыбка открывала перламутровые зубы. Невольно позавидуешь крепко сбитому сильному телу, которое с небрежной легкостью держит свои четыре фута десять дюймов прямо вопреки убийственным террагравам, тогда как мои восемь футов шесть дюймов бессильно повисают на опорах. Я кивнул и начал спускаться коротенькими осторожными шажками.

— Ты устал, Эскель, — заметил Эль Торо. — Твой экзо не гнется, но иногда ты висишь на нем, Господи, прости меня, как Распятый.

— Я ведь не герой религиозной, светской или даже сомнительной революционной породы, — сказал я ему с некоторой злостью. — По правде говоря, я на них на всех плюю. Я просто актер и отрабатываю свою доставку в космопорт Йеллоунайфа. Ну, а что до механических приспособлений, так мое носит меня, тогда как ваши киборги таскают свои ошейники на себе. Чье же положение лучше? Если уж тебе приспичило излить свою порядком напыщенную симпатию — тебе бы в опере петь! — так раскури мне марихуанку.

Я был с ним резок потому, что три дня после бегства из Канзас-Сити совсем меня измотали. Когда для человека не слишком привычен и один лунаграв, шесть лунагравов творят с его нутром неизвестно что: во всяком случае кишки превращаются в свинцовые трубы, которые Творец запихнул ему в живот, не потрудившись даже уложить аккуратно. Канзас-Сити, Колумбия, Сент-Луис, Карбон-дейл — четыре революционных вечерних выступления без единой передышки. Поистине актеры Терры в девятнадцатом веке и в начале двадцатого были закаленные ребята.

Колумбия. Воспоминание о нашей встрече с вольными стрелками в Канзас-Сити еще вызывало у меня такую дрожь, что экзо дребезжал… Разумеется, лишь до той минуты, когда я вышел на сцену.

Сент-Луис. Гигантское лишь наполовину обжитое кладбище. Его небоскребы — оплавленные чудовищные склепы, монументы Атомной войны. Но и самое большое количество зрителей за все время.

Карбондейл. Городишко, который выглядел бы совсем заброшенным, если бы не орды киборгов, работающих на двух колоссальных замаскированных под нефтевышки буровых установках, от которых круглые сутки по извилистой дороге огромные грузовики везли камни для сооружения стены где-то на севере — одной Диане известно зачем. Да и ей навряд ли.

По тропке, петлявшей в кустарнике, мы с Эль Торо спускались в неглубокую, давно выработанную штольню угольной шахты. Впереди внизу маячил небольшой прямоугольник тусклого света. Я посасывал сигаретку, глубоко втягивая смолистый дым и задерживая его в легких, но, хотя наши шаги обрели танцующий ритм, боль не утихала. Эль Торо сказал:

— Ты начинаешь чураться нас, Эскель. Замыкаешься в страданиях и одиночестве. Особенно расстраиваются девочки. Если бы ты нашептал на ушко каждой парочку-другую сахарных галантностей… У нас есть присловие: поспать ночку с куда полезней, чем недельку без. То есть если мужчина способен вообразить такую недельку.

Я ничего не сказал ему ни о манере Рейчел и Лапоньки незамедлительно прерывать мой тет-а-тет с одной из них, ни о моем решении не замечать их обеих, пока та или другая не капитулирует без всяких условий.

Вместо этого я ограничился сердитой отповедью:

— Для меня это деловая поездка, а не романтическая интрижка. К тому же профессиональная актерская игра требует отдачи всех сил.

Я нечаянно подбил ногой камешек, и он зашуршал вниз по склону. Тут же из недр вырвался слепящий белый луч. По сторонам его я различил смутные фигуры вооруженных часовых. Такое доказательство революционной бдительности одновременно и успокоило меня, и разозлило. Эль Торо, прикрыв глаза ладонью, как козырьком, сказал задумчиво:

— Как-то странно думать, что и Смерть переутомляется.

— Значит, моя игра становится хуже? — отозвался я, чутко улавливая даже малейший намек на критику. — Вскоре я уже не буду воспламенять вашу революцию, а уподоблюсь холодным дюзам ракеты, которые, кашлянув, смолкают навеки, смердя гидразином.

— Нет, нет, нет! — возразил он со слишком уж большим жаром. — Ведь даже вчера я восхищался твоим новым номером, воображаемым поединком со стрелком Хантом и президентом Ламаром.

Мы получили достоверное известие, что губернатор Ламар был торжественно утвержден президентом Техаса с довольно-таки неприличной поспешностью. Рейчел-Вейчел тут же сказала, что это возвышение ее папочки предвещает скорую гибель Республики Единственной Звезды. Предсказание это мне показалось довольно сомнительным: если отбросить идиотское отношение к дочери и патологическую страсть к обиранию невидимых пушинок, Ламар производил впечатление человека весьма для техасца проницательного и культурного.

А Эль Торо увлеченно продолжал:

— Этот номер меня просто вдохновил. А что если мы соорудим два чучела — el presidente у el jefe? Внутри каждого какой-нибудь физически сильный и ловкий товарищ будет манипулировать шестом с ненавистной головой. Не говоря уж о дополнительной реалистичности, зрители смогут швырять в них всякой дрянью!

— Недурная мысль, — заметил я, золотя пилюлю. Ведь меткость мексов, которую мне доводилось наблюдать, не оставляла сомнений, что метательные снаряды будут попадать в меня куда чаще, чем в чучела. — Если вы отыщете верный способ, чтобы люди в чучелах могли все время видеть сцену и не падать с нее. И если они будут выполнять мои указания с абсолютной точностью. И если у вас найдется пенопласт или хотя бы папье-маше для голов. И если у вас на примете есть умелец, способный изготовить хорошие карикатурные чучела…

Упоминать, что такой умелец имеется в моем лице, я не стал.

— Хватит если! — запротестовал Эль Торо. — Ты всегда сводишь на нет чужие идеи, особенно когда они означают, что тебе придется допустить на сцену еще кого-то!

Я поглядел вниз на Эль Торо. В первый раз он в моем присутствии позволил себе пусть даже легкое злоехидство. Неужели он всего за неделю заболел сценой? Впрочем, актерская профессия самая заразительная, а тщеславие и любовь к сплетням от нее неотъемлемы. Ну, да для звезды завистники обязательны.

— Вот уж нет, — кротко возразил я ему. — Не я ли предлагал, чтобы сеньориты Ламар и Моралес…

— А я тебе объяснил, почему это невозможно! — парировал он. — Женщины на сцене! Неслыханно! Ну, там в комической или эротической комедии… Но это же серьезная революционная драма!

— Серьезный революционный фарс, — поправил я. — И против твоей великолепной идеи есть одно непреодолимое возражение. Чучела Ламара и Ханта должны отмахиваться от меня шпагами, иначе поединок превратится в кровавое избиение.

— Но мои земляки обожают кровавые избиения! Бой быков, например.

— У быков есть рога, — напомнил я ему.

— Никакое это не препятствие! Вот погляди! — Эль Торо встал в позицию. — В левой руке я держу шест с головой, — продолжал он увлеченно. — Вытянутой правой машу шпагой, прикрепленной к длинной рейке, а перед моими глазами в одежде Ламара прорезано отверстие с однопрозрачным стеклом. Ханта может сыграть Эль Та-сито, — добавил он, назвав мекса, приставленного ко мне телохранителем. (В этот вечер мне удалось от него улизнуть.)

Кто-то засмеялся. (Как оказалось, Гучу.) Да я и сам еле удержался от улыбки, представив себе, как Эль Торо приводит в действие огромную куклу. К этому времени мы уже миновали часовых рядом с выключенным прожектором и шли по длиннейшей штольне, где мне пришлось наклонить голову — таким низким был свод. По сторонам торчали старинные крепежные стойки, поддерживающие чудовищные мегатонны каменных пород.

— Ты говорил про какую-то работу для меня, — напомнил я Эль Торо.

Актерский блеск угас в его глазах. Он кивнул на двух жилистых мексов, старого и еще постарше, которые горбились рядом с Гучу и смотрели на меня с явным страхом. Гучу сказал:

— Эти двое работали в больших вышках, которые тебя интересуют — да и нас тоже. Может, ты испытаешь на них свои гипнотические способности, как тогда на Педро Рамиресе.

Я подошел к ним, изогнув губы в дружеской улыбке. В ушах обоих были мозоли — память о киборгизации. Под лохмотьями виднелись шрамы от многочисленных ожогов — частью белесые, глянцевитые, частью сморщенные, извилистые.

Смерть — не идеальный символ для гипнотизера, хотя рано или поздно она и уводит нас со сцены неотразимым внушением. Мало кому ее присутствие служит надеждой и опорой.

Старика я загипнотизировал, но мне не удалось проникнуть в его заблокированную память, хотя он и начал еле слышно бормотать нараспев нечто нечленораздельное в том же ритме, как две строки "долбят и бурят", которые мне удалось выжать из Педро Рамиреса. И даже когда я приказал ему уснуть, бормотание это не прекратилось.

Быть может, более старый старик, находясь ближе к смерти, не так боялся меня. А то и испытывал некоторое любопытство. Как бы то ни было, он смотрел на меня смело, а когда я задал ему вопрос о его работе в больших вышках, его губы начали быстро артикулировать слова.

Но без единого звука, а читать по губам среди нас не умел никто, включая Эль Торо.

Мне удалось разблокировать центр речи в его мозгу, но не голосовые связки и легкие. Возможно, его подсознание слишком буквально истолковало предыдущий гипнотический приказ — например,"Помалкивай!" Слова он формулировал, так как хотел этого, но издать хоть звук был неспособен.

И тут на меня снизошло вдохновение. Я негромко сказал ему:

— Когда я прикажу "давай", Федерико, ты будешь делать то, что делал, когда работал в больших вышках. Делай все точно, как тогда, но к следующему действию переходи, только когда я скомандую "дальше". Начинай от входа в вышку. Давай!

Он согнулся еще больше, так как мышцы его торса и ног напряглись словно под тяжестью ошейника, и сделал три шага по прямой.

— Дальше! — сказал я, когда четвертый шаг привел его вплотную к крепежной стойке.

Федерико повернулся на девяносто градусов и остановился, с боязливым почтением глядя в пустоту. Затем расставил ноги, раскинул руки, расслабил кисти и широко открыл рот. Я решил, что это означает медицинский осмотр или обыск, причем последнее много вероятнее.

Он повернулся в исходное положение. Гучу ловко провел его мимо стойки, мы пошли следом. Жутковатое зрелище под низким сводом в тускло освещенном мертвом лесу крепежных стоек.

Следующее "дальше!" я произнес после его пятого шага. Он остановился и расслабился, одной рукой словно бы легонько держа что-то на уровне плеча. Какой-то инструмент, решил было я, но старик не сделал больше ни единого движения и весь как-то апатично обвис, и мне стало ясно, что он держится за что-то, чтобы легче было стоять.

Нет, он все-таки двигался: чуть-чуть ерзал, чуть-чуть сжимался, точно рядом, тесня его, вставали другие.

Внезапно старик выпрямился, его шея вытянулась, голова немного откинулась. Одновременно он почти приподнялся на цыпочки. И все это словно бы без малейших усилий. Поистине мышечная память под гипнозом способна на многое, прямо-таки на чудеса, и создает полную иллюзию реальности.

Эту иллюзию я разгадал мгновенно: ведь мне-то позы в состоянии невесомости хорошо знакомы! Внутри воссозданной его воображением большой вышки Федерико падал — наверняка среди группы таких же мексокиборгов — в стремительно спускающемся лифте с ускорением до терраграва, поскольку казалось, будто он почти парит, так небрежно его правая рука держалась за невидимый поручень.

Тут я сообразил, что не засек, как долго продолжается этот спуск, но затем с удовлетворением заметил, что помощник Эль Торо по имени Карлос Мендоса смотрит то на свои наручные часы, то на Федерико.

Внезапно подошвы Федерико плотно вжались в пол, колени у него подогнулись, ножные сгибательные мышцы вздулись узлами, свободная рука прижалась к животу, пальцы другой вцепились в воображаемый поручень. Его челюсти — да и все его лицо — судорожно сжались.

Длилось это не более секунды, но, по-моему, все мы разделили с ним тяжесть этого иллюзорного торможения.

— Миля с четвертью, — негромко объявил Карлос Мендоса.

Я вопросительно взглянул на этого почти незнакомого мне camarada.

— Столько он пролетел вниз, — пояснил Мендоса. — Или клеть, в которой он находился.

А Федерико тем временем спокойно пошел вперед. Когда я скомандовал "дальше!", он небрежно взялся за другой поручень и расслабился.

Пантомима стремительного спуска и внезапного торможения повторилась вновь. На этот раз я не забыл отсчитывать секунды на актерский манер. Падение заняло двадцать секунд. Что соответствовало двум километрам, как я вычислил, выудив из глубин моих нудных воспоминаний о школьной физике формулу, согласно которой расстояние равно шести лунагравам, деленным на два и умноженным на квадрат времени, выраженного в секундах.

— Снова миля с четвертью, — прошептал Мендоса, что вполне согласовывалось с полученной мной цифрой.

Вновь Федерико сделал несколько шагов, вновь ухватился за невидимый поручень и падал в течение двадцати секунд. На этот раз он весь покрылся потом, дыхание старика стало тяжелым и прерывистым.

— На глубине в три и три четверти мили под землей становится жарко, — напряженно сказал Мендоса.

То есть на глубине шести километров, подумал я, переводя мили в километры. И откровенно испугался мысли о таком проникновении в плотные недра планеты. Стоявшая за этим образом колоссальная масса Земли внушила мне неимоверный ужас, какой неизбежно испытал бы любой человек, проводивший всю жизнь в невесомости. Внезапно абстрактные цифры — диаметр Земли равен почти тринадцати тысячам километров — обрели для меня жуткую реальность.

На этот раз Федерико продемонстрировал иное поведение. Согнувшись, он опустил руки и приподнял одну ступню, затем другую. Потом его пальцы схватили что-то и начали медленно подниматься. Он явно натягивал на себя что-то вроде защитного костюма. Было прямо-таки видно, как он всовывает руки в рукава, завершающиеся перчатками. Затем последовала пантомима застегивания молний. И наконец он надел нечто невидимое себе на голову.

— Похоже на скафандр, — прошептал я.

Дыхание старика изменилось. Теперь он втягивал воздух сквозь сжатые в трубочку губы, а выдыхал его через ноздри.

— И скафандр снабжен охлаждением, — шепнул Мендоса рядом со мной.

Я понял его мысль: Федерико перестал потеть. Капли испарины на его коже высохли. Я ждал с нетерпеливым интересом: нам предстояло увидеть действия, из которых слагался его подземный труд, а, возможно, и определить по ним, в чем этот труд заключался.

Он шел вперед, пока я не сказал "дальше!", а тогда ухватился за прозрачный поручень и ухнул вниз еще на два километра.

И вновь, и вновь, и вновь, пока не оказался в четырнадцати километрах под поверхностью Земли! И при каждом падении он опять словно парил.

Мы все следили за ним с напряженным, почти боязливым любопытством. Вокруг меня — сосредоточенные лица Эль Торо, Гучу, Мендосы, Эль Тасито и еще двух-трех человек. Я не сомневался, что лишь коричневые оттенки их кожи не позволяют заметить, насколько они побледнели. Чуть позади стояли Рейчел-Вейчел, Ла Кукарача и Фаннинович со своими стражами. Только выражение лица немца вносило дисгармонию: его губы были сложены в презрительно-недоверчивую усмешку.

Полагаю, для постороннего зрителя моя фигура — фигура высокой пригнувшейся Смерти усугубила бы общую атмосферу потусторонности.

Второй старый мекс, все еще погруженный в гипнотический сон, продолжал свой монотонный напев. Это был единственный звук, нарушавший глубокую тишину.

Ужас усугублялся тем, что мы находились в полутемной угольной штольне с гнетуще низкой кровлей и огромными частыми стойками, по которым было видно, какую тяжесть они выдерживают. До чего же жуткой должна быть штольня шахты уже в сто раз более глубокой!

И ведь все это принадлежало царству воображения! Мы, полдесятка актеров-любителей плюс один первоклассный профессионал, наблюдали пантомиму, опирающуюся только на мышечную и физиологическую память, но тем не менее создававшую такое ощущение реальности, какого вряд ли мог добиться кто-нибудь из нас, включая даже меня!

Федерико повторил свое падение восемнадцать раз, пока по моим подсчетам не оказался в сорока километрах под поверхностью Терры, что достаточно хорошо согласовывалось с двадцатью пятью милями, исчисленными Мендосой.

— Madre de Dios![28] — воскликнул он полушепотом. — Это же теоретическая толщина земной коры! Он должен находиться совсем рядом с расплавленной мантией.

Наконец Федерико изменил свои движения. Подняв некий тяжелый предмет, он направил его вниз между ступнями. Упершись локтями в живот и бедра, он начал содрогаться в частой сильной дрожи, так что его жесткие подметки выбивали дробь по скальному полу.

И словно звук этот послужил сигналом, бормочущий напев второго старика-мекса стал громче. Уже можно было улавливать искаженные ужасным произношением английские слова, которые я окончательно разобрал при третьем-четвертом повторении:

Дважды в сутки двенадцать часов подряд Ошейнички роют, долбят, бурлят. В затычках крики босса гремят: "Бурить вам, пока не спуститесь в Ад!" Бурите, ошейнички, день и ночь! Бурите, киборги, день и ночь! Бурите в пекле и в боли, бараны, Ради жен своих, рома, марихуаны! Взрывайте! Сжигайте!

Когда я, уже сам загипнотизированный, выслушивал в пятый раз это леденящее кровь заклинание, старый Федерико качнулся, перестал дрожать, побелел, еще раз качнулся и рухнул на каменный пол, прежде чем кто-нибудь из нас успел его подхватить.

Мне же, пожалуй, стало особенно жутко, когда, быстро шагнув к нему, я старательно переступил через бур, которого там не было.

Мы убедились, что Федерико упал просто от утомления, я вывел его и бормочущего старого мекса из гипнотического транса, и мы устроили их отдохнуть поудобнее. А потом начали обсуждать то, что увидели.

— Hombre! — сказал Эль Торо за нас всех. — Зачем техасцам понадобились шахты глубиной в двадцать пять миль?

— Добывать золото и серебро! — романтически предположил Эль Тасито, хотя обычно оправдывал свое прозвище "Молчаливый". — Алмазы величиной с веенвеп!

— Они как будто вот-вот создадут искусственные вулканы, — угрюмо предположил Мендоса. — Но зачем они им, зачем?

— У техасцев, — возбужденно заявила Ла Кукарача, — уже есть большие ветры, большой зной, большие холода, торнадо, наводнения, ураганы, цунами. А теперь им понадобились вулканы и землетрясения. Все огромное-преогромное.

С этим я готов был согласиться. Слишком уж подобная гипотеза смахивала на бред сумасшедшего. Но, с другой стороны, меня всегда приводила в ужас мысль о внутренностях планет, о зловещем логове силы тяжести.

Рейчел-Вейчел сказала:

— Жаль, что я, пока была с папочкой, не разведала об этом побольше.

— Может, они строят Машину Судного Дня, — предположил Гучу. — Набьют эти бездонные ямищи водородными бомбами. И, если начнут проигрывать России и Китаю или если их такая муха укусит, взорвут весь Техас, как Аламо. А то и весь мир. "И своих врагов с собой прихватить!" Так это, кажется, называется?

Эль Торо угрожающе протянул руку к Фанниновичу:

— Ты про все это должен знать! — объявил он. — Зачем они? Немец злобно усмехнулся.

— Конечно, знаю. То, что вы называете большими вышками, это просто бурильные установки для разведки нефти на глубине от десяти до двадцати километров. Но огромные скважины в сорок километров глубиной — это чистейший вздор! Давление их сожмет и обрушит. И вы способны вообразить, будто кто-то бурит вручную — пусть даже в охлаждаемом скафандре — при температуре от тысячи восьмисот до двух тысяч градусов по Фаренгейту? Нелепость! Нет, любезные господа, вы позволили, чтобы вас ввел в заблуждение гипнотизер-дилетант и его подопытный кролик, который повторял действия, производившие на вас впечатление. Ну, а ваше теоретизирование ничего, кроме смеха, не заслуживает.

По выражению на лице Эль Торо я заключил, что он с удовольствием применил бы силу к несносному тевтону и сдерживается только из-за его технических познаний, необходимых для ухода за моим экзоскелетом. К тому же, по-моему, его логика произвела на всех нас впечатление. Немцы, конечно, маньяки, но весьма убедительные. Действительно, пантомимы Федерико, как нам начинало казаться, вполне могли дать пищу для самых невозможных теорий.

Я же думал о том, каким непроходимым филистером — хуже любого циркумлунца — показал себя профессор, раз он не сумел по достоинству оценить актерское величие Федерико — ну и, конечно, мое.

По правде говоря, я к этому времени от усталости почти лишился способности думать. И это ведь была не просто усталость! Наблюдения за Федерико заставили меня забыть о себе, но теперь я чувствовал только жуткую давящую тяжесть терраграва, словно я непрерывно испытывал агонию торможения, которую изображал Федерико в заключение каждого своего двухкилометрового спуска.

Рейчел-Вейчел и Л а Кукарача улыбались мне бок о бок, приглашая поболтать с ними, но втроем — это не вдвоем. Обойдутся!

Кивнув Эль Тасито, я отправился в свой уголок и уснул прежде, чем мой шлем мягко уткнулся в подушку.

Глава 12. ШТУРМ ТРУЩОБ

В одном надо отдать должное рабочим (английской лейбористской партии) — они далеко не так агрессивны, как сходная перерождающаяся сила, которая теперь угрожает культуре в Америке. Я говорю о силе бизнеса, как доминирующего мотива в жизни, непрерывно поглощающего творческую энергию народа. Интенсивная коммерциализация — эта сила по самой своей сути много более опасная и антикультурная, чем когда-либо были рабочие, и она угрожает создать заносчивые структуры, которые будет очень трудно ниспровергнуть или изменить при помощи цивилизованных идей.

Г.П. Лавкрафт, 1929.

Следующие два дня я оставался физически изнуренным, умственно угнетенным, эмоционально опустошенным. Пантомима старика Федерико, да и весь эпизод в угольной шахте представились не столько реальностью, сколько неотвязным свинцовым кошмаром.

Долина Огайо оказалась унылейшим районом. Население в основном состоит не из высоких, а из низких техасцев, причем среди этих последних немало участников революции. Белые бедняки. Им отказывают в гормоне, так как у них нет денег на поддержание излишков веса, сопутствующих высокому росту. Они утверждают, что сами отказались бы от гормона. Зелен виноград! Если не во всех, так, по моему мнению, в подавляющем большинстве случаев. Многие — такие коротышки, что способны проходить сквозь мексодвери, хотя это запрещено законом. Большинство мексов видят в них братьев по Революции, хотя меня приводит в ужас мысль о том, насколько они увеличивают опасность нашего провала!

Города такие же карликовые, как и люди — кольца лачужек вокруг остекленных атомными взрывами пустырей, где лишь совсем недавно начали возводить новые здания.

Чтобы скоротать время, я начал набрасывать новый сценарий спектакля. Наше представление необходимо так или иначе улучшить. Эль Торо, например, убежден, будто учится у меня актерскому мастерству, но играет много хуже, чем до того, как я начал его обучать.

В первый вечер в Луисвилле мы выступили скверно. Во второй в Цинциннати — еще хуже. Даже я оставлял желать лучшего: и кричал, и подчеркнуто поворачивался спиной к зрителям, лишь бы овладеть их вниманием. После окончания они безмолвно разошлись. Не думаю, чтобы мы подогрели хотя бы одну схватку на уличном перекрестке. И виновник мне известен — я сам. Но никакой актер не способен изо дня в день играть роль вроде Смерти, не получая эмоционального топлива.

Поэтому я выждал, когда Рейчел и Роза остались вдвоем, и довольно мрачно пригласил их в мой кирпичный домик в заброшенном мотеле, возле огороженного проржавевшей решеткой разбитого шоссе.

Я выждал, пока они не уселись поудобнее, не закурили и не уставились на меня с любопытством.

Тогда, импровизируя — никаких заранее обдуманных речей! — я излил им свои чувства. Я описал жуткое одиночество сына невесомости на планете с тяготением и чуждой ему культурой. Я растолковал, какую опустошенность испытывает актер, играющий ответственную роль, да еще такую античеловечную, как Смерть. Я открыл им не только мой идеализм, но и мелкие причуды и привычки по-детски жалеть себя.

Короче говоря, ничего, кроме правды, они от меня не услышали. Мне это принесло огромное облегчение, и я чуть было совсем эмоционально не рассыпался. Но только чуть было. Актер всегда остается актером.

Затем я начал горячо восхвалять их обеих, втолковывая, что у меня ничего не получилось бы без их творческой помощи и утешительной поддержки. Я намекнул на иные мои эмоциональные и физиологические нужды. И в заключении заверил их, что люблю их обеих безумно… и одинаково.

И только тогда вспомнил, что уже говорил им это в церкви, а они обе обозвали меня свихнутым.

На этот раз они были добрее. Хотя как знать? Роза погладила меня по колену и сказала:

— Бедный костянчик! У меня сердце разрывается.

— Конечно, Черепуша, тебе туго приходится, — согласилась Рейчел, похлопывая меня по другому колену. — Но разберемся в двоеженстве, которое ты затеваешь, если я тебя верно поняла, — добавила она. — Которая из нас главнее?

— Вот-вот! — подхватила Роза, скрестив руки на груди и постукивая каблучком по полу.

— Это решать вам, — ответил я не высокомерно, но с величайшей простотой и искренностью. И в свою очередь скрестил руки на груди.

— А ты уверен, что все-таки не предпочитаешь одну из нас другой? — спросила Рейчел. — Не стараешься из жалости смягчить удар?

— Из жалости! — прошипела Роза.

— Нет! — ответил я и объяснил, какие формы многоженства существуют в Мешке — от однолинейной до множественных браков. Не говоря уж о неформальных любовных связях. w- Ну, может, в небе из этого что-то и получается, — заметила Рейчел, когда я умолк, переводя дух. — Но тут на земле мы к такому не привыкли.

— Да уж! — согласилась Роза. — Я не собираюсь быть твоей "светской секретаршей", amado. Тут дело касается моего сердца.

— И моего, Черепуша, миленький, — со вздохом произнесла Рейчел. — Понимаешь, я слишком серьезно отношусь к тебе, чтобы играть в эти игры. Неужели весы хоть чуточку не склоняются в одну какую-то сторону?

Говорить я не мог и только качал головой.

— Значит так, — сказала Рейчел и поглядела на Розу. — Я ему объясню, мисс Моралес?

— Да, лучше вы, мисс Ламар.

— Так вот, Черепуша, — продолжала Рейчел, чуть наклонясь вперед и упершись локтями в колени, тогда как Роза сидела выпрямившись, — мы, девочки, угадали, что с тебя станется настаивать на этом бреде, а потому приготовили свой ответ заранее. А именно: ты должен решить, кто из нас тебе милее, и сказать об этом перед нами обеими, чтобы исключить возможность передержек.

— Но как вы не понимаете, чего вы от меня требуете?! — вскричал я. — Вы просите, чтобы я оскорбил одну из вас самым непростительным образом!

— Ничего, выдержит, — безмятежно возразила Рейчел. — Видишь ли, миленький Черепушечка, мы с мисс Моралес во время этого турне близко сошлись на нашем взаимном восхищении тобой.

— Si, guerido! — прямо-таки с волнением подтвердила Роза. — Что бы ни произошло, которую из нас ты ни выбрал бы, благодаря тебе между нами завязалась нерушимая дружба. Мы прежде были как кошка с собакой, а теперь мы — овечка с овечкой. Можешь до конца жизни этим гордиться, amado.

— Но неужели вы не понимаете, что добрые отношения будут очень способствовать жизни втроем? — спросил я, несколько запутавшись.

— Не будут, милый, — убежденно ответила Рейчел.

— Наша вечная дружба, — резко сказала Роза, — она уже твоя. Но вот любовь, тут уж либо-либо.

— Ага, Черепуша, делай выбор. Только так ты сможешь получить одну из нас.

Вновь у меня хватило сил только покачать головой. Но к этому движению я добавил неотрепетированное содрогание. Перед безумием их поведения, перед агонией моих чувств, перед сволочизмом вселенной.

— Черепуша! — с внезапной тревогой воскликнула Рейчел. — Так у тебя правда несовместимость с тяготением? Мы привыкли считать тебя неутомимым, не доступным для недугов простых смертных, поскольку ты звезда и работаешь на электричестве! Или ты позволил своим батарейкам выдохнуться?

— Знаю! — безапелляционно сказала Роза. — Этот полоумный спит в своем скелете!

— А если и так? — огрызнулся я. — Мы же революционеры. И должны быть всегда наготове. Оружие под рукой. Скелет надет!

— Но почему ты молчал? Мы бы за тобой ухаживали. Да и сейчас — пожалуйста!

— Вот-вот, Черепуша! Мы с Розой будем только счастливы снимать с тебя скелет, укладывать тебя в постельку, а утром помогать снова в него облачаться. Ну, и вообще оказывать тебе всякие мелкие услуги. В пещере ведь все шло гладко!

Возможно, именно тут я совершил роковую ошибку. Согласись я на их улещивания, глядишь та или другая не устояла бы перед моей беспомощностью. Может быть.

Но у меня не было желания еще раз волочиться на пальцах по полу, пусть даже устланному горностаевыми мантиями.

— Как сиделки, вы мне не нужны, ни та, ни другая, — заявил я. — Да и обе вместе, если на то пошло. А нуждаюсь я в прямо противоположном.

Рейчел грустно кивнула.

— По-моему, он нам дал от ворот поворот, Роза.

Ла Кукарача выразила согласие энергичным кивком и возвела глаза кверху на вселенную, очевидно столько же злокозненно непостижимую, как и моя.

— Но не будем вести себя как на похоронах! — сказала Рейчел.

— Да, по отношению к костянчику это было бы чересчур жестоко, — согласилась Роза.

— Пустим вкруговую марихуанку, — предложила Рейчел. — Как по-твоему, Роза?

И мы почти в полном молчании выкурили длинную сигарету, а за ней и еще одну. Я был им глубоко благодарен за этот жест. Он пролил бальзам на мои измученные нервы и уязвленное самолюбие. Слегка.

Однако, вопреки множеству ходячих историй, этот мягкий наркотик не толкает на вакхические оргии, разве что тех, кто только их и жаждет. А потому, сделав по последней затяжке, девочки встали, а я мрачно поднял руку в знак прощания.

В дверях они обернулись. Рейчел заявила:

— Черепуша, я не сомневаюсь, что говорю за нас обеих, и скажу, что работать в одной труппе с таким актером как ты — большая честь. И еще мы считаем, что для революции ты делаешь больше кого бы то ни было со времен Панчо Вильи, Сапаты и Сезара Шавеса. Мы знаем и о других твоих любезностях. Уроки владения голосом, которые ты даешь Эль Торо, хотя мы делаем вид, будто даже не подозреваем о них. То, как ты терпишь отца Франциска, и подыгрываешь Гучу, и справляешься с маньяком Фанниновичем. И — без шуточек об электрифицированных скелетах — как ты буквально забываешь о себе, чтобы сделать для спектакля все, что в твоих силах.

— Но в этом случае, конечно же… — Я не договорил и поглядел на них с неприкрытой жаждой.

Они медленно покачали головами и тихо затворили за собой дверь.

Она осталась затворенной.

И оставалась затворенной, когда первые проблески зари пробились сквозь пыль и паутину на окнах.

Утренний свет, кроме того, осветил мою жуткую физиономию в зеркале, покрытом бурыми пятнами старости, что вполне гармонировало с моим отражением в нем.

И я решил, что кончаю со всеми женщинами вообще.

Возможно, навсегда.

Даже с Идрис Макилрайт.

Люби она меня хотя бы капельку, так примчалась бы ко мне через холодные четверть миллиона миль при помощи самотелекинеза на цветочной энергии.

Все меняется непрерывно. И, слава Диане, когда так плохо, что дальше некуда, перемены всегда бывают к лучшему. На следующий день, восьмого спиндлтопа, мы дали великолепный спектакль в Индианаполисе. Я мог бы десять раз выходить на вызовы, но Смерть скромна, Смерть — друг каждого человека, она сопутствует ему на протяжении всей жизни, напоминая, что нельзя тратить ни минуты зря, надо жить сполна. А если, когда жизнь кончается, у человека все-таки есть друг, этот друг — Смерть.

После нашего провала в Цинциннати, комитет прозрел и предоставил мне полную свободу и с новым сценарием, и с актерами, назначив меня режиссером.

В результате:

Отец Франциск с микрофоном на груди теперь мог произносить свои модернизированные забористые молитвы так, что его наконец-то слышали зрители.

Гучу все время находился в прожекторном луче, и его галлюциногенный бред подводил к истинно революционным выводам. Внушительнейший персонаж, который дарил Революции могучую поддержку Африки (его расы) и Азии (его религии).

Рейчел все-таки получила небольшую, но очень эффектную роль Супруги Смерти: перед тем как я отправлялся на Землю, напоминала мне, чтобы я берег здоровье, избегал простуд, питался вовремя и так далее. На ней был черный облегающий костюм с широкими символизирующими кости серебряными швами с наружной стороны рук и ног. Серебряные полосы очерчивали нижние ребра, но на груди завивались в две спирали. Узкие серебряные полоски очерчивали позвоночник, тазовый и плечевой пояса. Сверху Рейчел носила черный плащ, а ее платиновые волосы были заплетены в тугие косы и уложены в форме шлема.

За речью Эль Торо следовала более короткая, но и более забористая речь Розы. Я знал, что эта девчонка чертовски талантлива! На голове она носила красный фригийский колпак, из-под которого вырывались черные, волны волос, на ногах — красные сапожки, а по коротенькому красному платью были разбросаны черные кресты Исиды и неизвестные мне символы — круг с тремя черточками внутри, составляющими подобие буквы "У".

Затем, пока Эль Торо пел старинный вариант "Ла Кукарачи" с простодушными упоминаниями тараканов, марихуаны и мексиканских революционных традиций, Роза исполняла совсем уж залихватский танец. После чего Эль Торо запевал "Ла Муэрте Альта", я возвращался на сцену с Рейчел, и вскоре все зрители вскакивали на ноги и пели вместе с нами.

Если они и не затевали сразу беспорядков, то во всяком случае расходились в веселом бодром настроении, полные революционного энтузиазма, готовые постоять за себя.

Потом Эль Торо, у которого был неплохой, хотя абсолютно не-поставленный голос, попросил меня подготовить его для выступлений в опере. А что?

Разумеется, я позаботился о том, чтобы роли Розы и Рэйчел были скрупулезно равноценными, и выдерживал с ними строго профессиональный тон.

Отец Франциск и Эль Торо обосновали включение девушек в спектакль, объяснив мне, что тут, далеко на севере, южные предрассудки заметно слабеют. И действительно, низких техасцев и "застрявших" черных среди зрителей было не меньше, чем мексов.

Революционное радио сообщало о налетах вольных стрелков на Коламбус, Кливленд, Питтсбург. Мы улизнули на запад как раз вовремя.

На следующий вечер мы опять имели сногсшибательный успех. Было это в Чикаго, по большей части отстроенном заново, довольно большом городе к западу от Чикагской Бухты, где в результате сокрушающих бомбардировок колышутся воды озера Мичиган, и в их глубине грезят о былом проржавелые, все еще радиоактивные небоскребы.

Когда мы летели в Чикаго, я заметил на прозрачном пластике нашего веенвепа какие-то маленькие штампы, надписи в которых были выскреблены. Но я отыскал один, который стамеска пропустила, и увидел знакомые буквы русского алфавита: "Новая Москва, СССР". Мне даже почудилось, что я вернулся в Циркумлуну, которая упорно остается двуязычной.

Гучу охотно подтвердил, что веенвеп построен в России, а на Революцию его пожертвовала Черная Республика.

— Нам такая техника не по зубам, как и Флоридской Демократии, — объяснил он мне. — Да мы в ней и не нуждаемся. Наше население невелико. Неприспособленные гибнут в молодости. От техасцев нас обороняют пустыни и горы, вольные краснокожие и афро-русская помощь — главным образом атомными материалами, которые становятся все более дефицитными.

Новая Москва находится возле озера Байкал, сообщил он. Сибирь стала, так сказать, русским Техасом.

Я лежал с подветренной стороны от Гучу и остальных трех пассажиров (мексов), хотя и довольно условно — сквозняки в веенвепе периодически меняли направление.

Лежать горизонтально я старался как можно чаще. Меня донимали сердцебиение, мучительные мигрени, диарея и варикозное расширение вен. В горизонтальном положении нагрузка, вызываемая силой тяжести, распределяется равномернее. В последний раз, когда я расстегнул молнии моего трико на икрах и лодыжках, мне стало нехорошо при виде вздутых лиловых вен, которые продолжали вздуваться прямо на глазах. С тех пор я не расстегивал трико — только минимально по санитарным причинам.

Правду сказать, я не снимал свой тщательно починенный мешкостюм, да и экзоскелет (Роза верно отгадала) со времени нападения на нас в Канзас-Сити. В результате я значительно больше недели толком не мылся. А потому дурно пахнул и старался по мере возможности держаться в отдалении от остальных или хотя бы с подветренной стороны.

Кроме того, я пристрастился к рому, которым заботливо меня обеспечивал Эль Тасито, мой телохранитель. Ром я не только нарочно проливал на себя, но и пил его столько, сколько позволяла моя крепкая голова. Это неплохой анальгетик, а к тому же и признанные мужские духи.

Снимать экзоскелет я отказывался отчасти в пику девушкам, Фанниновичу и всем остальным, но главным образом, просто из-за панического страха. Конечно, опорные ленты вызывают сыпи и мелкие подкожные кровоизлияния. Но меня пугало воспоминание о беспомощности, на которую я был обречен в патио.

Или все проще. Может быть, я просто боялся силы тяжести, как люди некогда боялись "пустых пространств".

Кроме того, у меня развился — полагаю из-за супообразного воздуха — грудной надрывный кашель, с которым я еле справлялся на сцене. Тут тоже немного помогал ром.

Вот какие мысли меня преследовали, когда мы улетали из Чикаго. Потом я впал в тяжелое забытье, и мне приснился жуткий сон. Я валяюсь среди раздавленных насмерть и умирающих в расплюснутом вагоне метро — в обрушившемся туннеле под Старым Чикаго. Нескончаемо долго тщусь приподняться… Затем в вагон хлынул кипяток, и я проснулся от ожога. Кошмар? Бред, вызванный силой тяжести? О метро я ничего не знаю — ну, разве читал что-то про этот вид транспорта, когда занимался историей. Но почему, почему я с такой четкостью видел рекламные плакаты? "Атомин, болеутолитель, проникающий в каждую вашу молекулу". "Кока-кола". "Конец крутым кудряшкам". "Подготовьтесь к будущему с помощью курсов Лассаля". "Удвойте свои радости, уберите с лица морщинки с помощью Удвомятной, Удвомятной, Удвомятной жевательной резинки".

В лунном свете виднелись белые пляшущие гребни черных волн под нами — мы летели на север над Чикагской Бухтой.

Потом у меня начался озноб, и я решил, что заболел лихорадкой. Объяснение оказалось иным. Следовало бы сообразить, что на Терре при движении к полюсам становится холоднее и холоднее, но я совсем про это забыл.

После спектаклей в Милуоки и Миннеаполисе, где мы разбили бивак в старинном отеле, стало ясно, что мне необходимо переодеться в зимнюю одежду. Я взял с Эль Торо и Эль Тасито клятву молчать, и они помогли мне принять ванну. Снять с себя мешкостюм я позволил только, когда уже лежал в горячей воде — у меня была мысль, что ее давление чуть-чуть снизит варикозность.

Когда они увидели, в каком я состоянии, Эль Торо вскричал:

— Madre de Dios!

Эль Тасито, оправдывая свое прозвище, обошелся сочувственным бурчанием.

По моим указаниям они бережно, но обильно меня намылили, обмыли и вытерли. Эль Торо хотел послать за врачом, но я напомнил ему о клятве. После того, как мои поверхности были присыпаны тальком, смазаны антисептическими обезболивающими линиментами и аккуратно забинтованы, товарищи по революции осторожно засунули меня в костюм для холодной погоды — черный, очень похожий на прежний, но более толстый и с нагревательной системой, работающей от батареек. Кроме того, снабженный капюшоном, уютно закрывающим голову, шею и подбородок. Имелись также маска и перчатки. Мексы помогли мне забраться в экзоскелет, и я лег отдохнуть.

Поблагодарив, я отослал их, но Эль Торо уговорил меня выпить глоток рома, налил стопку себе и остался.

— Что ты все-таки думаешь о Революции? — спросил он.

— Я отрабатываю билет в Амарильо-Кучильо, — ответил я. Меня совсем не тянуло обмениваться банальностями или глубокими мыслями. Я испытал большое облегчение, что избавился от дурного запаха, и поверхностные боли почти утихли, но горячая ванна совсем меня обессилила.

Он кивнул.

— Всюду вспыхивают восстания, даже на севере. Известия об Эль Эскелето опережают нас. — Однако энтузиазма в его голосе не слышалось.

— Согбенников поубивали много? — спросил я. Он поморщился.

— Ив Техасе Революция подавлена?

— Сокрушена, но не до конца. Ее не победили, ей воспрепятствовали. Техасцы замирили многих моих земляков, сократив рабочий день для киборгизированных, устраивая больше празднеств и бои быков с бесплатным ромом, кока-колой, марихуанками. Но я ведь спросил, что ты, именно ты, думаешь о нашей революции?

Тут уж я ответил:

— По-моему, она необходима, но радости она мне не доставляет.

— Comprendo, camarada,[29] — сказал он и ушел.

В Виннипеге мы достигли области, где высокие техасцы составляют крохотную элиту — администрация, инженеры, надсмотрщики, полицейские, вольные стрелки, а кроме того, их жены и — иногда — дети. И горстка низких техасцев — исключительно озлобленные канадцы, которые еще помнят свои фамилии и пользуются ими, хотя это запрещено законом. Многочисленных поголовно киборгизированных мексов — шахтеров, батраков, лесорубов — вывезли на север вместе с их женщинами.

Наш митинг (назвать его спектаклем язык не поворачивается) был устроен в якобы атомном убежище, куда мексы проникли по короткому туннелю из одного из своих огороженных колючей проволокой поселков, и куда мы добрались по более длинному туннелю — части заброшенной канализационной системы. Мне приходилось сгибаться в нем в три погибели, и я, конечно, смахивал на неуклюжего черного жука. Смех во время митинга почти не раздавался. Слишком велика была ненависть. В самый разгар явились вольные стрелки. Нам, актерам, удалось спастись — всем, кроме одного, — так как про наш туннель стрелки не знали. Какие потери понесли зрители, мне неизвестно.

Теперь нами руководит Карлос Мендоса, с которым я едва знаком. И больше я уже не даю уроков оперного пения. В следующий раз я первым в бегство не обращусь — так я, по крайней мере, утверждаю пока. Спастись не успел Эль Торо.

Семнадцатого спиндлтопа мы остановились в Победе (Техас). Прежде город назывался Саскатун, но был переименован, когда вольные стрелки разгромили англо-русскую армию в Саскачеванской битве. Митинг мы провели у лесозащитной полосы посреди пшеничного поля. Там мексы ютятся в скоплениях жалких лачуг, ничем не огороженных. Куда им бежать?

Элита высоких техасцев там меньше, но жестче. Ни женщин, ни детей. Только инженеры и надсмотрщики — объекты неистовой ненависти. И вольные стрелки.

Низких техасцев почти нет, но имеются индейцы, которые туго поддаются киборгизации. Обычно после первого знакомства с ошейником они налагают на себя руки.

Мендоса, человек довольно начитанный, объяснил мне, что одна из причин, почему эта область не колонизируется и не эксплуатируется — если не считать пшеницы, древесины и полезных ископаемых, — сводится к нарастающему всемирному дефициту высококачественных радиоактивных материалов. Нефть Земли практически вся использована, до оставшегося угля добраться трудно, а Атомная война только увеличила зависимость человека от ядерной энергии. Даже наш веенвеп, например, получает энергию от атомных аккумуляторов.

Фаннинович дослушал коротенькую лекцию Мендоса и почтил его презрительной злоехидной усмешкой. Была ли в ней одна только тевтонская надменность?

Из Победы мы через два дня добрались до Форт-Джонсона, Альберта (Техас). Прежде это был Форт-Мэррей. Очень смахивает на Победу, только лесоразработки вместо пшеницы и индейцев заметно больше. Нас предупредили, что вольные стрелки здесь носят алые мундиры в память легендарной Королевской конной полиции.

Однако единственные мундиры, которые мне довелось там увидеть — с безопасного расстояния в электронный бинокль, — были белыми. К вечеру я узнал, что это маскировочные комбинезоны — выпал снег и выбелил все кругом.

Стихийные явления на Терре все еще будят во мне изумление и любознательность, как ни измучено мое тело, ни изнурен дух. В долгих серебристых сумерках серебряные хлопья были точно призрачный Млечный Путь за иллюминаторами разворачивающегося космолета.

В электронокль я рассматривал очередную большую вышку, в которой киборгизированные мексы занимаются своей таинственной работой. Невольно вспомнилась пантомима Федерико, монотонные "долбят и бурят", и меня пробрала дрожь от близости сорокаметровой вертикальной норы, из которой, как упорно рисовало мне детское воображение, вот-вот выползет дракон-тяготение, начнет охоту за мной, высосет из любого убежища, где я попытаюсь укрыться, прижмет к себе и раздавит в лепешку.

Только, конечно, я в такую нору не верил. Мой ум чурался самой мысли о ней, а доводы Фанниновича представлялись неопровержимыми. Но, с другой стороны, техасцы вряд ли стали бы искать тут нефть: по словам Мендосы, слои осадочных пород на севере очень тонки, и последнее оледенение во многих местах обнажило подлежащие вулканические породы — базальты, обсидиан, полевой шпат, туфы, пемзы, граниты, ретинит и всякие жуткие их спутники.

Но если не нефть, то что?

Какая бы работа ни велась под этими вышками, она сопровождалась большим выделением тепла. Вышка была окутана паром и под падающими хлопьями снега оставалась упрямо черной, точно палец, высунувшийся из земных недр.

Глава 13. ФОНТАН

"Когда Двадцатому Столетию исполнилось лишь десять дней, Техас взвившейся в небо черной струей возвестил о наступлении Нефтяного Века: эры стремительных автомобилей, огромных грузовиков, которые победят железные дороги, могучих танков и реактивной авиации, решающей силе в последующих войнах.

С ревом, оглушившим весь промышленный мир, с грохотом, равным взрыву Кракатау, но целенаправленным, под сонным городком Бомонтом, вблизи побережья, где за триста тридцать восемь лет до этого солдаты Де Coma видели сочащуюся из земли нефть, Скважина Открытия в Спиндлтопе взметнула ввысь черный фонтан. В следующие полгода цена земли в Бомонте возросла тысячекратно. Бочонок нефти стоил три цента, кружка воды — пять центов. Через шестьдесят лет один техасец из восьми так или иначе был занят в нефтяной промышленности, а из каждых семи баррелей мировой добычи нефти один поступал из Техаса.

"Техас вкратце и крупным планом", издательство "Хьюстон-Хаус", Чикаго (Техас).

Когда сумерки сгустились в ночной мрак, и мы взлетели, как я надеялся, для завершения последнего этапа моего земного хаджа, наша труппа уместилась, увы, в одном веенвепе. Мы с Гучу, а еще Карлос Мендоса, Эль Тасито, отец Франциск, Фаннинович и Рейчел с Розой. Остальные два веенвепа отправились на юг в Денвер. Наше турне рассыпалось.

Снег уже не валил. Одеялом полуметровой толщины он укрывал чахлые вечнозеленые леса под нами.

Ночь была очень ясная, но мерцающие звезды тонули в свете почти уже полной Луны, которая плыла над восточным горизонтом. На Терре я провел почти месяц. И с утомленным вожделением созерцал ее спутницу, светило моей Родины, центр обращения Мешка и Циркумлуны, космически такую близкую, а по-человечески такую далекую!

Но соперничала со звездами не только Луна. Впереди к зениту бежали прозрачные зеленые огни — северное сияние, еще одно замечательное стихийное явление, свойственное Терре.

Примерно через полчаса Роза обнаружила, что у звезд есть и третий соперник, багровое пятно над южным горизонтом, прямо позади нас. Это был не точечный источник света, а небольшая полусфера.

Она находилась словно бы возле Форт-Джонсона. Мы бесплодно гадали, что бы это могло быть такое. Пожар? Что-то, связанное с попыткой разыскать нас? Кто-то упомянул даже атомную бомбу, но свечение не изменялось, так что эта версия отпадала. К тому же нас не нагнала ни звуковая, ни взрывная волна.

Фаннинович слушал наши рассуждения с язвительным самодовольством.

— А может быть, — сказал я, — свечение это как-то связано с буровой вышкой в Форт-Джонсоне?

Усмешка немца перешла в злобную гримасу.

— Великий император всех механиков! — обратился я к нему.

— Вы нас просто презираете, или вам известен секрет больших вышек?

— Секрет! — повторил он, и его губы сложились еще более язвительно. — В этом обществе я вынужден держать в голове тысячи секретов по той лишь причине, что они касаются вещей, недоступных вашему пониманию. Ведь у интеллектуальных тевтонов направляющий гормон развивает не только более высокие тела, но и более высокие умственные способности. А презираю я вас не больше, чем лопочущих мартышек, даю вам слово.

Я махнул рукой на тупоголового немчуру. Но запомнил, что техасский гормон роста является направляющим, что бы этот научный жаргон ни обозначал. Я еще долго с полным равнодушием смотрел на багровое пятно, пока оно не скрылось за горизонтом.

Привычные симптомы гравитационной болезни сменились общей вялостью, которая никогда сама собой не переходила в сон из-за боли от ушибов, сыпи и варикозных вен.

Остальные пассажиры заснули. С помощью рома я тоже забылся — и начался кошмар: огненные киборгизированные драконы гнали меня по раскаленным туннелям, где мой титановый экзоскелет мало-помалу плавился.

Когда я проснулся, ничуть не освеженный, восток уже покраснел. Эль Тасито сменил Гучу в кресле пилота.

Земля внизу выглядела совсем ровной — редкие холмы все были низкими и пологими. И никаких следов человеческой деятельности. Прозрачность нашего веенвепа создавала ощущение, будто пустота плывет над ничем. Если бы не ноющие боли, я почувствовал бы себя бестелесным.

Когда мы позавтракали — довольно скудно, но каждый по своему вкусу, — Роза сказала:

— Дозволено ли будет обратиться к сеньору Ла Крусу? "А, так дошло до сеньора!" — подумал я и ответил:

— О, разумеется, сеньорита Моралес.

— Как вы намерены вознестись на небо, когда мы доберемся до Амарильо-Кучильо?

— Воспользовавшись тамошним космопортом, — сообщил я ей.

— Если не будет на месте циркумлунного корабля, мне придется подождать.

— Ах, космопорт, — произнесла она, с сомнением покачав головой. — Но где вы собираетесь ожидать в Амарильо-Кучильо? Ведь это всего лишь техасский рабочий поселок.

— В этом я рассчитывал на помощь Революции, — с тревогой ответил я. — Такое убеждение я вынес из наших бесед в Далласе.

— Да-да! — отозвалась Роза. — Но Даллас это Даллас, и что говорилось там, говорилось там. А Амарильо-Кучильо — совсем другое дело. Карлос, какие у вас в тех краях контакты?

— С индейцами кри, — ответил Мендоса. — Они ведут бродячую жизнь, хотя некоторые и обосновались в лагерях под городом. Ну и, естественно, с киборгизированными, но у этих нет ни положения, ни влияния. Есть ли симпатизирующие нам среди горожан, мне неизвестно. Может быть… — Он умолк, помотав головой.

Я догадался, что он хотел сказать. "Может быть, Эль Торо знал, но со мной он про это не говорил". Мне в голову пришла новая мысль.

— Есть еще Пропавший Уранинитовый Шурф Чокнутого Русского, — сказал я. — Конечно, некоторые из вас считают его мифом, — добавил я, поглядев на Рейчел. — Тем не менее на Землю я прилетел с единственной целью отыскать его и предъявить на него права, если удастся. Чтобы добиться последнего, я надеялся заручиться посредничеством местных революционеров, занимающих достаточно важные посты. Но если таких нет, я все равно приложу максимум усилий. Может быть, для предъявления заявки я смогу воспользоваться моим техасским костюмом, который так хорошо маскировал меня на пласа де Торос в Канзас-Сити.

Тут меня перебила Рейчел.

— Но, сеньор Ла Крус, как вообще вы сможете предъявить заявку, если при вас нет даже карты? Нам ведь это хорошо известно!

А, так и она меня сеньорит!

— Карта у меня здесь! — сказал я ледяным тоном и прикоснулся ко лбу. — Эти сведения о Терре я досконально изучил еще в Мешке. Если шурф существует, я его найду.

— Да и, возможно, заявка тоже у вас в голове, и вы помните ее дословно, — подхватила Рейчел. — Но заявка в голове — не документ. На ней нет ни подписей, ни печатей.

— А заявка у меня вот здесь, — сказал я, прикладывая ладонь к сердцу. — Ну, а как я намерен заявку подать… Это мое дело, сеньорита Ламар!

Она чуть-чуть отодвинулась, приподняв плечо и делая вид, будто сокрушена. С каким наслаждением я дал бы ей пинка! Я перехватил злоехидную улыбочку Розы. Нашлось бы дело и для другой моей ноги!

Мендоса мягко возразил:

— Но если заявка действительно при вас, так зачем карта, зачем искать шурф? В заявке обязательно указывается точное местоположение.

— Но не в этой, — заверил я его. Затем, прежде чем кто-нибудь успел обвинить меня в помешательстве, я продолжал: — Однако исходный чокнутый русский, который продал заявку индейцу кри, который продал ее алеуту, который продал ее моему деду, — этот чокнутый русский, которого, между прочим, звали Николай Нимцович Низард, перед тем как исчезнуть, принес в тогдашнее йеллоунайфское бюро в конверте со своей подписью образчики уникального сочетания уранинита, сиенита, ретинита и гранита. На основании этих образчиков его заявка получила предварительное утверждение. Если кто-то предъявит точно такие же образчики, плюс уточненные данные о местоположении шурфа и плюс предварительно утвержденную заявку, тогда она будет утверждена окончательно.

— Русский был чокнутым, как хитрый лис, — заметил Мендоса, многозначительно кивнув. — Он боялся, что Бюро, орудие капиталистического правительства, присвоит его открытие.

— Следовательно, — сказал я, — мне теперь требуется ваша помощь, чтобы отыскать шурф. Я знаю, у вас в вашей стандартной аппаратуре обеспечения безопасности есть детекторы радиоактивности, а веенвеп идеально приспособлен для поиска известных мне ориентиров: три выхода скальных пород, образующих вершины равностороннего треугольника со сторонами длиной в километр. Южный и северный выходы — бледный гранит. Западный — более темных оттенков, там-то и находятся залежи уранинита.

Мендоса огорченно мотнул головой.

— Боюсь, я не имею права использовать революционный летательный аппарат для такого индивидуалистического предприятия.

— Совершенно верно! — поддержала его Роза. — Революция превыше всего.

— По-моему, — заявила Рейчел, — не нужно укреплять сеньора Ла Круса в его иллюзорных надеждах на несуществующие залежи, — хотя бы из милосердия.

"Нет, — подумал я, — эти адские мерзавки заслуживают чего-то повесомее пинков!" Однако усталость и безвыходное отчаяние помешали мне искать утешения хотя бы в садистских фантазиях.

"Сам виноват! — билось у меня в голове. — Доверился шайке абсолютно бессовестных эгоистических предателей, из которых всегда состоят все революционные комитеты!"

Сардонический смешок Фанниновича явился последней каплей, и истончившийся мыльный пузырь моей гордости лопнул.

Однако язвительный смешок потонул в добродушном хохоте. Гучу, который, как мне казалось, крепко спал, вдруг открыл глаза и приподнялся на локте.

— Да ну вас! Рассчитаемся с этим юродивым по-юродски честно. Вначале я соглашался с вами всеми: мы использовали его сполна, и пришел момент избавиться от него вместе с профессором Фанниновичем. Но я выслушал его историю, такую идиотскую, что во мне волей-неволей заговорило сочувствие! Чокнутый русский — индейцу кри, индеец кри — алеуту, алеут — его пришлепнутому бомбой дедушке… Это ж надо! — Вновь раздался его добродушный хохот. — Конечно, как сеньору Ла Крусу с небес мы ему ничего не должны. Первый принцип черного: ни одному беломазому он ничем обязан быть не может. Беломазые — вымирающая порода, и простая гуманность требует содействовать их вымиранию. Это относится и к вам, сеньорита Ламар. Но если смотреть на Ла Круса только как на актера — скверненького, но бойкого и очень старательного, так, по-моему, мы обязаны немножко поспособствовать ему в поисках его дурацкого шурфа.

Эль Тасито слегка отвернулся от рычагов управления и кивнул.

Мендоса посмотрел по сторонам, пожал плечами и тоже кивнул, хотя и неохотно.

Я уставился на Гучу и открыл рот, чтобы поблагодарить его, но вырвались у меня совсем другие слова:

— Нет уж, ты "спасибо" не дождешься, черный кровопийца, ошалевший от расовых предрассудков еще почище Фанниновича! Выходит, твоя так называемая Тихоокеанская Республика начала с того, что перерезала в Калифорнии всех белых горемык до последнего, а женщин и детей в первую очередь!

Смешок Гучу был таким же добродушным и веселым. Я ничуть не уязвил его, даже на световой год к нему не подобрался.

— Врешь, Черепуша, — заявил он. — Порядочное их число мы сделали почетными черными.

Не рискуя ответить ему и хотя бы посмотреть на девочек, я подполз к Эль Тасито и сказал угрюмо:

— Ты слышал? Так, пожалуйста, зайди на Амарильо-Кучильо в направлении юг-север на десять километров восточнее. То есть на шесть миль с небольшим.

Он снова кивнул.

Остальную часть этого долгого дня я провел на том же месте в горизонтальной позе, приподнявшись только, чтобы сменить батарейки в моем экзо, да иногда вглядываясь в северный горизонт. Голоден я не был, хотя и испытывал легкое желание перекусить. Четкое, но слабое.

После миниатюрной вечности в мое поле зрения с неохотой вползла плоская голубизна Большого Невольничьего озера. На западе я различал высокий лес, а на востоке простиралась тундра.

Затем на время суша исчезла со всех сторон. У меня возникло ощущение, что мы пересекаем один из невообразимых земных океанов. Когда вновь впереди возникла тундра, солнце висело уже совсем низко. В кресло пилота сел Гучу.

Мы летели над тундрой полчаса, и солнце уже заходило. Вдруг, взглянув чуть западнее, я обнаружил, что его горизонтальные тускложелтые лучи отбрасывают на восток три длинные тени от вершин равнобедренного треугольника со сторонами около километра в длину.

У меня даже зубы застучали, когда я указал Гучу на это чудо. Больше всего я искал подтверждения, что действительно вижу то, что вижу. Нельзя ведь с такой легкостью отыскать шурф. Что-нибудь тут да не то!

Но Гучу словно бы так не думал — во всяком случае, мне он ничего не сказал, а только одобрительно хмыкнул, повернул веенвеп чуть западнее и начал снижаться.

Тени двух восточных скальных пригорков достигли в длину около полукилометра. Но тень западного, того, возле которого находился шурф, словно бы уходила на востоке в бесконечность.

Я ухватил электронокль. Н-да, что не так, то не так! Тень эту отбрасывала одна из уже привычных огромных вышек!

Мои залежи нашли, техасцы их разрабатывают.

Но где логика? Колоссальные бурильные установки, разбросанные по всему Техасу по крайней мере до Далласа, не могут же предназначаться для разработки уранинита поверхностного залегания!

Я навел электронокль поточнее, добавил мощности. И разглядел огромную открытую дверь в восточной стене вышки. Перед ней копошились маленькие, смахивающие на муравьев фигурки. Я увидел тонкие красные иглы лазерных лучей. Революционное восстание? Мое сердце учащенно забилось.

Я направил электронокль к западу от вышки. Вновь однообразная тундра… Но вот в поле зрения появилась медно-золотая полоса реки, две темные полоски пересекающих ее мостов, а сразу за ними скопление невысоких строений с узкими проулками между ними. Амарильо-Кучильо!

Крыши некоторых зданий еще отражали солнечные лучи. Остальные тонули в сумраке.

На северо-востоке от крохотного городка я увидел аэродром с двумя техасскими грузовыми реактивниками и узкой стройной колонной, которая вполне могла быть "Циолковским" или "Годдардом", его однотипником.

Я опустил электронокль и дал глазам отдохнуть. Вокруг царила тьма: веенвеп опустился ниже последних отблесков солнца.

Внезапно Амарильо-Кучильо стал фокусом скрещения тонких, как нити, прямых, как стрелы, лучей. Некоторые (красные) поднимались вертикально, уносясь в бесконечность вселенной или шарили по тундре.

Другие (зеленые) возникали в небе или били откуда-то из глубин тундры, обрываясь вокруг городка раскаленными точками, из которых били вверх фонтаны искр.

Веенвеп качнуло, и слепяще зеленая вспышка пронизала толстый пластик в футе над моей головой.

Я уже не сомневался, что вольные стрелки нас все-таки наконец перехватили. Хотя зачем им понадобилось простреливать все небо и все окрестности, чтобы посадить один жалкий вертолетик с актерской труппой, я понять не мог. Возможно, обычная техасская экспансивность и только.

К тому времени, когда я вновь обрел способность видеть, Гучу уже сажал веенвеп позади одного из восточных выходов породы - расположенного чуть южнее. Вблизи крутой каменный бугор выглядел достаточно внушительно — обтесанный ледниками конгломерат гранитных глыб десятиметровой высоты.

Я увидел бурую борозду, которую зеленый лазерный луч пропахал в пластике, хотя и не прожег его насквозь. Борозда не достигала в ширину и трех дециметров, что указывало на фантастическую "стяжку" фотонного оружия на расстоянии свыше десяти миль.

Легкий толчок, и мои запястья вдруг задергались. Я сообразил, что мы приземлились и что Мендоса старается забрать у меня электронокль.

Я увидел, как Рейчел легкомысленно соскочила из люка на снежный ковер внизу. Меня тоже охватило желание выяснить, что происходит. Вырвав электронокль у Мендосы и собрав все свои силы (хотя их оказалось меньше, чем потребовалось бы для дуэли), я последовал за ней.

Вне сцены Революционная бродячая труппа дисциплиной не блещет!

Снег не достигал до лодыжек. Ветер, поднятый моими движениями, точно оледенил мне лицо и руки, но я не задержался, чтобы надеть маску и перчатки — и даже нагревательные элементы включил, только когда скорчился рядом с Рейчел на неровном уступе и осторожно выглянул из-за верхней глыбы.

Вспышки красных лазерных лучиков у подножья вышки перед огромной дверью прекратились.

Изгиб земной поверхности скрывал от взгляда Амарильо-Кучильо, но красные и зеленые лазеры продолжали там свою битву. Раскаленных точек, знаменовавших попадание в цель, я теперь тоже не видел, хотя над краем горизонта вдруг вспыхивали и тут же гасли белые призрачные вспышки, или разгоралось темнооранжевое зарево — от пожаров, решил я. Кроме того, несколько раз взметывались ослепительные полотнища света, а затем доносился отдаленный грохот взрыва, но в целом битва велась настолько бесшумно, что создавалось впечатление, будто мы наблюдаем какое-то природное явление — северное сияние жуткой геометричности — а не бой.

Постепенно я пришел к выводу, что пляска лазерных лучей к нам отношения не имеет, что нас, меня и моих коллег-актеров, — по совместительству революционеров — задели совершенно случайно, и мы просто свидетели какого-то значительного конфликта. Тем не менее, когда зеленый луч скользнул в полукилометре над нами, я поежился.

Переключив нагревание на следующую ступень, я надел перчатки, маску и огляделся. Моим электроноклем завладела Рейчел. Мендоса нашел для себя другой и теперь прижимал его к глазам. Роза, отец Франциск и Фаннинович тоже вылезли из веенвепа. Как и Эль Тасито, который, вытащив пистолеты, невозмутимо следил за Фанниновичем и мной, а не за дальней битвой.

И тут я вспомнил, что битва-то не одна, что их две, и выхватил электронокль у Рейчел, буркнув только "дай-ка!" в ответ на ее возмущенное "прошу прощения?!".

Я тщательно настроил электронокль на западную вышку в километре от нас, довел резкость и увеличение до максимума и мало-помалу начал различать детали и постепенно осмысливать зрелище, которое, не сомневаюсь, будет вновь и вновь являться мне в кошмарах.

Массивная вышка угрюмо чернела на фоне гаснущего неба. Прямо напротив меня две двери — высотой в тридцать метров, а шириной в десять — были полностью раздвинуты.

Внутри виднелось обширное помещение, центр которого за одним исключением был пуст. Справа и слева в лиловом свечении можно было различить части огромных высоких машин. Одна напомнила мне подъемник, которыми иногда оснащают ракеты на спутниках с заметной силой тяжести.

Сравнение это пришло мне в голову потому, что в центре помещения стояла сверкающая фиолетовая ракета заметно выше дверей. Мне почудилось, что ее освещают невидимые огни рампы. Казалось, она содрогается, нетерпеливо ожидая, чтобы купол раздвинулся и ей можно было бы взлететь.

"Диана меня побери! Техас готовится к новому завоеванию космоса! Необходимо предупредить Циркумлуну!" — мелькнуло у меня в голове.

— Готовьтесь убраться отсюда, детки, — раздался позади нас голос Гучу. — Гейгер фиксирует некоторую активность в направлении лиловой вышки. Ничего опасного. Пока.

Тут я сквозь ракету смутно различил еще машины и понял — сначала с облегчением, — что это всего лишь пучок фиолетовых лучей, бьющих, точно гигантский лазер, из отверстия в полу (или земле) и лиловым свечением отражающихся от потолка.

Это же лиловое свечение позволило различить лежащие на снегу тела — маленькие тела мексов. Их было много и возле некоторых по снегу вроде расплывались темные пятна. Но в любом случае они все были неподвижны.

Однако вокруг мельтешило множество черных силуэтов живых мексов. Одни собирались в группы, другие двигались поодиночке. Не берусь утверждать, что они вызывали ассоциации с ордами разнузданных солдат, или со стаями хищников, или еще с чем-то таким. Знаю только, что это напряженное судорожное рысканье мне не понравилось.

Сбоку от двери виднелся штабель бревен.

Будь с нами Эль Торо, он, наверное, повел бы нас к вышке. Однако Карлос Мендоса этого не сделал, и у меня не было ни малейшего желания идти туда, да и отец Франциск, как я заметил, дважды тайком перекрестился.

Мой бинокль, будто завороженный, опять и опять фокусировался на столпе фиолетового света. Мне казалось, что столп пульсирует и вибрирует, словно какое-то живое существо. Я содрогался, глядя, с какой беззаботностью мексы движутся в его сиянии, — полукружия их словно вырезанных из черной бумаги голов были обведены полоской туманного свечения, какое возникает у анодированного алюминия и у ртутных паров, бомбардируемых электронами.

Но источник этих фиолетовых лучей? Огромный чан расплавленного металла чуть ниже пола? Ведь от них исходит и жар, о чем свидетельствует все увеличивающийся перевернутый конус черной земли в тающем снегу перед дверью.

Или гигантские раскаленные нити под поверхностью?

Впрочем, я не сомневался, что источник лежит много глубже. Мне чудилась бесконечная скважина, уходящая вертикально вниз, вниз, вниз… пока у меня не закружилась голова. Шахта Федерико, из которой убрали все лифты и пересадочные площадки, так что она превратилась в ничем не перегороженную сорокакилометровую яму.

Я опустил бинокль, замигал от рези в глазах, помотал головой, чтобы она перестала кружиться, и посмотрел в сторону Амарильо-Кучильо. Лазеры все еще пронзали там воздух, но зеленых лучей вроде бы стало больше, чем красных.

Я протянул было электронокль Рейчел, и тут Мендоса, все еще глядевший на лиловую вышку, внезапно с шипением выдохнул воздух.

Не обращая внимания на сердитые протесты Рейчел, я опять выхватил у нее бинокль и прижал его к глазам.

Порой я сожалею, что сделал это, но все-таки лучше, что смотрел в него я, а не она.

От фиолетового столпа возвращались восемь мексов. Еще восемь все с тем же неприятным судорожным напряжением кинулись к штабелю, который словно успел чуть уменьшиться, ухватили бревно, потащили его к центру и бросили в фиолетовый столп, где оно на мгновение ярко осветилось, прежде чем ухнуть в дыру, из которой бил свет.

И в этот киномиг я увидел, что туда падает не бревно, а высокий человек со спеленутыми ногами, с руками, притянутыми к бокам, массивный человек, казавшийся еще массивнее из-за веревок, опутавших его от шеи до щиколоток. Я смотрел, как эта операция повторилась шесть раз, пока от штабеля не осталось ничего. Смотрел, хотя у меня старались вырвать бинокль, чуть меня не опрокидывая. Но я вцепился в него изо всех сил рук и экзоскелета. Вцепился и держал наведенным на основание фиолетового столпа.

По-моему, мне вовсе не хотелось наблюдать происходящее. По-моему, я испытывал омерзение. Я знаю, что от этого зрелища у меня внутри все разрывалось. Я ощущал себя то рыкающим зверем, то сострадательным человеком, то безумцем, то вмороженной в лед кинокамерой.

Но я должен был смотреть, должен был наблюдать. И каждый раз старался — безуспешно, но упорно — разглядеть выражение на лице связанного техасца, падающего в слепящую дыру.

Одновременно я слышал дальние пронзительные стенания, которые то повышались, то понижались, без всякой системы. Я твердил себе, что это поднимается ветер. Я твердил себе, что это воют волки. Я твердил себе, что это вовсе не сливающиеся воедино вопли людей, объятых либо предельным ужасом, либо кровожадной яростью.

Бинокль выскользнул из моих пальцев. Не знаю в чьи. Я долго стоял, опустив голову. Или мне просто показалось, что долго.

Потом среди многих не воспринятых мною слов я вдруг расслышал, как кто-то, не помню кто, сказал:

— Да, все киборги ушли. Последние что-то бросили в дыру. Да, какой-то предмет, не человека.

Я поглядел вверх. Небо было темным. В направлении Амарильо-Кучильо в него еще вонзалось несколько лазеров, все зеленые.

Я услышал, как кто-то… Опять не помню кто — может быть, в странном своем состоянии я слышал не голоса, а лишь смысл говорившегося? В любом случае, я услышал, как кто-то сказал деловито:

— Ну, на этот раз русские побили техасцев, тут сомнений нет.

До этой секунды, если не считать краткого срока, когда мне представилось, что вольные стрелки нас обнаружили, я даже не задумался, кто, собственно, сражается с кем в битве под Амарильо-Кучильо.

И тут я расслышал… нет, не стенания, слава Марсу! — хотя вначале эти звуки были даже еще более слабыми. Но в них чувствовались напевность, ритмичность, звонкость и — волей-неволей приходилось признать — музыкальность. Они возникали из темноты, разносились над снежной пустыней со стороны Амарильо-Кучильо и постепенно нарастали.

Долгое время я пытался убедить себя, что это иллюзия, порождение глубин моего сознания, тщетно стремящегося изгладить из памяти недавние ужасные вопли, однако затем я обнаружил, что все вокруг меня тоже застыли без движения и слушают. Тут из мрака возникла первая белая фигура, точно привидение, — сначала маленькая, но непрерывно становящаяся все выше.

Я услышал, как позади к нам подошел Гучу и сердито зашептал:

— Давайте-ка…

По-моему, он намеревался сказать "…побыстрее в веенвеп!", но, увидев как обстоит дело, сразу передумал. Во всяком случае, он докончил:

— …замрите! Тасито, прижми пистолет к брюху профессора.

К этому времени из морозной мглы возник уже весь марширующий маленький отряд. В нем не набралось бы и двадцати человек. Все были в белых маскировочных комбинезонах, а лазеры держали наперевес, или закинутыми на плечо дулом вниз, или небрежно зажимали их под мышкой. Все они были рослыми, и теперь я ясно разбирал слова марша, который они негромко пели на мучительно знакомый мотив:

От вулканов Гватемалы До торосов Арктики За Техас и за свободу Бьются вольные стрелки. У китайцев и у русских От пинков черны зады. Кулаки, нутро и кольты Мы Единственной Звезды.

Я было подумал, что они направляются к вышке, чтобы выследить восставших киборгов; потом с конвульсивным ужасом решил, что они ищут нас.

Однако выяснилось, что они просто движутся на юг между нами и вышкой, хотя и много ближе к нам, чем к ней. И внезапно остановились шагах в ста от нас. Тут уж мы действительно замерли. Ветер замел нас снегом, довольно удачно замаскировав. Во всяком случае, так мне хотелось верить.

Между двумя порывами ветра я разобрал, как грубый голос протянул:

— Что же, Кастера прикончили. Кто-то еще откликнулся:

— А Линдона так за морем, Господи его благослови.

— Угу! Человеку, который человек, с таинственным Востоком лучше не связываться, — заметил третий.

Я не слышал, чтобы с северо-запада за ними кто-то следовал, но, видимо, слух у стрелков был тоньше: они рассыпались по дуге и, опустившись на одно колено, навели лазеры туда, откуда пришли.

Но из северо-западной мглы появились не русские преследователи, а большая длинная белая машина, которая бесшумно скользила по снегу, извиваясь как змея.

Она остановилась перед стрелками, и раздалась хриплая команда:

— Прыгайте на борт, ребята! Шевелите задницами!

Они подчинились, хотя и не с той быстротой, на какой настаивал голос. И огромная машина заскользила на юг.

Мне почудилось, что до меня, замирая, донеслось: За Техас и за свободу Бьются вольные стрелки.

Возможно, мне следовало бы улыбнуться презрительно или хотя бы сардонически, но ничего подобного. Что-то во мне, о чем я даже не подозревал, было растрогано почти до слез.

Мы уже пошли к веенвепу, когда послышался рев. Сначала он доносился сквозь каменную толщу у нас под ногами, заставляя ее вибрировать и содрогаться. Мы зашатались, с трудом удерживаясь на ногах.

Затем рев стал оглушительным, лиловая вышка задрожала. Фиолетовый столп стал гораздо ярче, пробил крышу и устремился к зениту с каким-то ликующим торжеством. Затем в нем появилась ярко-багряная расплавленная масса. Затем разлетелись стены, и за несколько секунд на месте вышки поднялся конус багровой вязкой лавы, с каждым мгновением становясь выше и шире.

Рев замер, хотя земля у нас под ногами продолжала вибрировать. Гучу завопил:

— В веенвеп! Гейгер совсем взбесился.

Фаннинович отделился от нас и вперевалку побежал вверх на каменный бугор. Эль Тасито прицелился, но я ударил его по руке с пистолетом, пробормотал "Un momento, рог favor!"[30] и кинулся за немцем. Рейчел и Роза последовали за мной.

Фаннинович взобрался на верхнюю гранитную глыбу. Его заливал багряный свет, но мы трое предпочли укрыться в тени бугра.

Грозя кулаком багряной пирамиде и нам, немец вопил во всю силу легких:

— Да, грязные русские выиграли одну битву! Но теперь они проиграют две битвы, десять битв, сто! Гитлер, когда его загнали в угол, создал "фау-один" и "фау-два"! И вот теперь техасцы, единственные наследники богатырского германского духа, обрели средство поставить на место завистливый мир! Столкнувшись с дефицитом радиоактивных материалов, они благодаря своему провидению, дерзанию и передовой технике сумели добраться до карманов радиоактивной магмы под земной корой! По всей своей великой стране, повсюду, где имеются требуемые геологические условия, они с восхитительным соблюдением секретности пробурили суперскважины! Пропавший Уранинитовый Шурф Чокнутого Русского послужит вехой на пути к новому Спиндлтопу! Всюду начинают бить судьбоносные фонтаны — как вчера вечером в Форт-Джексоне, хотя вы, безмозглые тупицы, не сумели разгадать смысл зарева над ним! Фонтаны магмы сделают Техас всемогущим. — Он обернулся к конусу лавы, поднял кулак повыше и рявкнул: — Зиг хайль! — и снова: — Зиг хайль!!

Возможно, и это должно было меня растрогать.

Но нет! Я подумал только, что все немцы маньяки и что техасцы с их манией величия, того и гляди, закатят бедной старушке Терре, и так изъязвленной атомными шрамами, новую лошадиную дозу смертоносной радиации.

Занятый этими мыслями, я ухватил Фанниновича за лодыжку и дернул. Он кубарем покатился вниз. Мы с Рейчел поймали его за плечи и поволокли к веенвепу. Он было попробовал упираться, но сзади Роза дала ему хорошего пинка.

Когда мы взобрались в веенвеп, Гучу взвыл:

— Идиоты беломазые! Везет вам как утопленникам, раз я вас дождался. Теперь держитесь!

Веенвеп взял курс прямо на восток, идя почти у самой земли, чтобы использовать бугор как экран. Мы пролетели на восток много километров, а потом по широкой дуге повернули на северо-запад в поисках шатров индейцев кри.

Глава 14. ЖЕЛТЫЙ НОЖ

Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы:

"Не заключайте мировой с Медведем, что ходит как мы…

Когда на дыбы он встанет, человек и зверь зараз,

Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,

Когда он сложит лапы, с поникшей головой,

— Вот это минута смерти, минута Мировой".

Редьярд Киплинг. "Мировая с медведем".[31]

В веенвепе Фаннинович все еще упивался сумасшедшим торжеством. Он читал нам лекцию, словно учитель, страдающий маниакально-депрессивным синдромом в разгар маниакальной фазы. Он брызгал слюной, как мой отец, играя Макбета, и его голос часто переходил в визг от исступленного злорадства Яго или Ричарда Третьего.

— Избитая истина! — начал он. — Человек толпы замечает чудеса науки и техники не раньше, чем с ревом взлетят ракеты, чем атомные ядра высвободят свою энергию при температуре Солнца — или же не прежде, чем насыщенная торием и ураном лава забьет фонтаном из суперскважины. Вы убедились воочию, тайна раскрыта. А потому слушайте внимательно, желторотые.

Эль Тасито замахнулся на него рукояткой пистолета, но Мендоса предостерегающе покачал головой.

— Давно известно даже безмозглым тупицам вроде вас, — продолжал Фаннинович, ничего не замечая, — что Терра покрыта твердой корой толщиной до семидесяти километров. Под ней находится мантия — три тысячи километров расплавленных пород под все нарастающим давлением. Одно время считалось, будто мантия постепенно остывает и сжимается. Но уже в двадцатом веке множество данных указывало, что температура мантии поддерживается на одном уровне вкраплениями мощных радиоактивных элементов. Эти глубокие вкрапления создают медленные конвекционные потоки, которые поднимаются прямо к коре, там растекаются горизонтально, а потом опускаются. Первым эту теорию выдвинул голландец Венег-Майнц — иными словами, первым разработал ее немец, поскольку голландцы вопреки их репутации миролюбцев были предками доблестных и давно оплакиваемых буров, из чего неопровержимо следует, что голландцы были подсознательными пруссаками.

Медленные конвекционные потоки несут с собой вещества, насыщенные радиоактивностью — самые горячие, поскольку они сами источники тепла. Каждый поток выплавляет купол в твердой коре там, где бьет в нее. Часть радиоактивных материалов поток уносит с собой вниз. Другая часть, однако, накапливается в непрерывно обогащающихся карманах под куполом. Таким образом, карманы радиоактивной лавы ассоциируются с куполами мантии, как иногда нефть — с соляными куполами. Техасцы…

— Наконец-то! — пробормотал Гучу из своего кресла. — Я так и знал, что без них не обойдется.

— Молчать! Благодаря своей способности мыслить масштабно и действовать по-крупному техасцы обеспечили необходимое умение и неустанное трудолюбие для бурения широких скважин…

— Вранье! — перебила Роза. — Их обеспечили киборгизированные мужчины.

— Нижнее протяжение скважин, — продолжал Фаннинович, — облицовывалось сверхпрочной феррокерамикой, молекулярно укрепленной, так чтобы радиоактивные материалы поднимались на поверхность и образовывали огромные конусы торио-урановых руд. Фараоны воздвигали пирамиды из известняков и погребались там с горсткой золота и кучкой хрупких драгоценных камней. Но техасцы заставили Природу сотворить сотни радиоактивных пирамид, каждая ценой в сотни миллиардов долларов.

— Сегодня десяток-другой техасцев был погребен под одной из их горячих пирамид, — вставил Гучу.

— Мы же, техасо-немцы, — глазом не моргнув, скромно продолжал Фаннинович, — всего лишь обеспечили необходимые теоретические изыскания, а также способ находить купол мантии.

— А именно? — спросил Мендоса после короткой паузы. Ему все еще было интересно, меня же давно тошнило от этой жуткой лекции про океаны расплавленных пород. Планета — просто ад под такой корой! Тут мне пришло в голову, что тошнота может быть первым симптомом летального облучения.

И когда Фаннинович, перед тем как широко зевнуть, запустил пальцы в короткую шевелюру, я был рад увидеть, что волосы у него клочьями не полезли.

— Ну-ну, — сказал он издевательски-снисходительным тоном, — мы несколько преуспели в подсчетах антинейтрино, пронизывающих по ночам Землю со стороны Солнца. Но в основном мы находим купола в мантии тем же способом, каким адмиралы Великого Фюрера находили вражеские боевые корабли в просторах Атлантики, иными словами, водя лозами по картам Техаса! Хо-хо, вижу, я вас поразил. Вижу, вы готовы презрительно фыркнуть. На здоровье! Это не изменит того факта, что мы, немцы, — древнейшие и самые первые рудознатцы, несравненные химики, потомки подземных богов, мудрые древние кобольды, как указывают даже названия элементов! Ха-ха!

Я перестал слушать последовавшую дискуссию, в которой шел обмен словами вроде "кобальт" и "псих". Я думал о том, что останься на всей Терре один-единственный кусок железной руды, немец его непременно разыщет и выкует из него Железный крест. Передо мной предстало кошмарное неотвязное видение, в котором процессия немцев и египтян кружила среди огромных, сияющих синевой пирамид, а волосы у них выпадали, плоть слезала с костей и мало-помалу они превращались в сверкающие голубые скелеты, увенчанные головами кошмарных животных и серыми касками с остриями.

Я сообразил, что веенвеп приземлился, только когда кто-то вывел меня наружу. Экзоскелет позвякивал и содрогался от судорожных подергиваний озябших фантомных мышц. Как в бреду, я увидел обрамленные мехом черноглазые в глубоких складках лица, словно из выдубленной кожи. Я ощутил запах старых шкур, немытых живых тел и холодного машинного масла. Возникли кожаные стены, по которым, пошатываясь, скользили тени. Затем я ощутил под собой грубый мех, услышал легкое серебристое позвякивание и, проваливаясь в сон, сообразил, что это зазвенел мой экзо.

Следующие двое суток я провел в лагере индейцев кри, отдыхая — что для человека, страдающего от невыносимой силы тяжести, означает вовсе не восстановление сил, а лишь цепляние за их жалкие остатки, нарастающее раздражение, стремительную потерю рассудительности и углубление негативизма.

Шатров было около десятка, укрытых в таком редком и худосочном лесочке, что между искривленными стволами в отдалении можно было разглядеть Амарильо-Кучильо и его аэро-космопорт, а также кое-где и патрули дюжих русских солдат.

Мендоса и остальные уговаривали меня затаиться, пока они не свяжутся с русскими и не придут с ними к соглашению. Мой техасский рост и странная внешность, твердили они, могут вызвать подозрение у русского военного командования, которое, возможно, не поставлено в известность, какую роль я сыграл в Восстании Согбенных.

Я упрямо спорил с ними. Разве я не Эль Эскелето и не прославился на весь мир? Даже Рейчел и Розе удалось добиться от меня только неохотного согласия временно принять их план.

Кри оказались интересным, хотя и угрюмым племенем. Например, их деньгами, а также божками были кувшинчики с нефтью и кусочки угля: теперь они знали, что эти черные субстанции хранят в себе энергию всей животной и растительной жизни. Кри никогда их не жгли, но использовали для меновой торговли и в малых количествах погребали с покойниками, "осеменяя" их для такого же бессмертия.

Но кри меня не занимали. Их жуткий английский и еще более жуткий испанский вызывали во мне раздражение, как и их запах, не похожий на мой, хотя, полагаю, ничем моего не хуже. Я просто старался их не замечать.

Ну, а что до совета затаиться и благоразумно сохранять горизонтальное положение, так кроме тех случаев, когда русские патрули оказывались слишком уж близко, я все дни бродил по лагерю в сопровождении хмурого Эль Тасито. Я часто останавливался, чтобы еще раз взглянуть на серебристый игольный нос "Циолковского" или "Годдарда", который ждал в космопорту, чтобы доставить меня на родину. Во всяком случае, так я объяснял себе его присутствие.

Все время меня грызла мысль, что я теряю драгоценное время, которое мог бы использовать для предъявления своих прав на радиоактивную пирамиду — что бы там Фаннинович ни лепетал о лозах и рудознатцах, мне представлялось очевидным, что именно Пропавший Уранинитовый Шурф Чокнутого Русского подсказал техасцам, где бурить их суперскважину.

Настоятельные советы моих коллег забыть про шурф и смириться: Россия, мол, никогда не допускала, чтобы иностранцы эксплуатировали богатства ее недр, — мне еще очень повезет, если им удастся устроить для меня визу и место в космолете! — эти разумные советы я выслушивал с большой враждебностью и растущим подозрением. Уж не торопятся ли они сплавить меня с Терры, чтобы завладеть моими богатствами?

На советы набраться терпения и изучить язык кри (Мендоса), потренироваться в стрельбе из лука (Рейчел), попробовать ЛСД (Гучу) я только огрызался.

Возможно, к этому времени я впал в хроническое полубредовое состояние из-за варикозности вен и неадекватного поступления крови в мозг. Впрочем, сомневаюсь. По-моему, в конечном счете все страдания мне причиняло воспаленное самолюбие, осложненное гравитационной болезнью.

Во всяком случае, когда в первый день Мендоса и отец Франциск отправились договариваться с русскими и не вернулись, когда Гучу, Роза, Рейчел — даже Фаннинович! — на второй день улетели в веенвепе и не вернулись, и никак не давали о себе знать, я решил действовать.

Я сел с Эль Тасито играть в джин-рамми, а затем напоил его тем же самым — то есть джином, но без рамми. Когда он совсем нализался, сменил батарейки в экзоскелетах на последние, которые у меня остались, и дождался зари.

При первых проблесках света я вышел из нашего кожаного шатра и, угрожая выдвинутыми стержнями тем кри, которые пытались меня остановить, зашагал к Амарильо-Кучильо.

Небо уже покраснело, когда я добрался до городка и столкнулся с аккуратной новенькой надписью с девятью буквами русского алфавита, которые слагались в два слова "Желтый Нож". Как и техасцы, русские перевели название города на свой язык буквально.

Кроме того, я столкнулся с парой русских солдат — ив первый раз разглядел их вблизи.

Признаюсь, их огромные габариты и еще большая волосатость в первый миг меня ошеломили. С той самой минуты, когда Слезливая Сюзи, космостюардесса, упомянула этих "жутких мохнатых русских", я был убежден, что все разговоры о советской волосатости представляли собой лишь очередное проявление ксенофобии — этого проклятия жителей Терры.

Как бы не так! Ступни, кисти, лица — не говоря уж о голове, шее и ушах двух пехотинцев — покрывал густой мех, распиравший летнюю форму из грубой ткани. Ногти у них стали заметно толще, видимо преображаясь в когти, но не настолько, чтобы мешать пальцам производить человеческую работу.

Однако когда первое ошеломление прошло, впечатление у меня сложилось самое восхитительное. Человеческие глаза, выглядывающие из меха, обретают истинную духовность, напоминая глаза дельфинов, мех же словно скромно заверяет: "Я всего лишь животное, товарищ, ничего особенного. Во мне не найти и намека на антропоцентричного, надменного шамана, творящего богов и демонов."

И они после первой ошарашенной растерянности, казалось, тоже воспринимали мою необычность совершенно спокойно. "Очень космополитичное зверье!" — подумал я. А когда один из них отозвался на мое "здрасте, товарисчи!" негромким горловым "спасибо", а в ответ на мой вопрос очень ясно объяснил, как пройти к бюро регистрации горнопромышленных заявок, я испытал радостное умиление, словно попал в сказочную страну говорящих зверей.

Естественно, эти русские сильно отличались от относительно безволосых славянских худяков, жиряков и накачанных, но в целом они показались мне более симпатичными — куда меньше брезгливой надменности, ханжеского самодовольства и пуританизма.

Один солдат остался на посту, а другой дружески зашагал рядом со мной, держа свое лазерное ружье с небрежной беззаботностью.

Я указал на серебристый нос космолета, возвышающийся в отдалении над крышами невысоких строений, и спросил:

— "Годдард"?

— Нет, — услышал я привычное русское отрицание.

— "Циолковский"? — предположил я.

— Да! — подтвердил он с каким-то ворчанием и бросил на меня суровый взгляд, но затем к нему вернулось улыбчивое животное благодушие.

Мы миновали несколько разбомбленных и выжженных лазерами кварталов.

По дороге в Бюро мы повстречали еще десять пар пушистых солдат, и всякий раз пары разделялись, так что в убогое здание я вошел в сопровождении одиннадцати очаровательных и кротких, как мне казалось, плюшевых мишек, ростом со среднего человека, но вдвое его шире. Ни один из них словно бы не удивился ни тому, что я был фута на два выше их, ни моему экзоскелету, отчего приятное ощущение, что я попал в сказку, еще усиливалось.

Я не встревожился, даже когда солдаты-мишки ввалились в дверь впереди, по бокам и сзади меня, а затем выстроились полукругом со мной в центре, пока я представлялся распоряжавшемуся там капитану Тайманову, чей мех золотистого оттенка был поистине великолепен, — а просто счел это проявлением детского любопытства.

Тайманов предложил мне сесть в кресло, приказал подать водку с икрой и открыл передо мной портсигар, из которого я взял длинную тонкую сигарету. Он прищелкнул мохнатыми пальцами, и ко мне подскочил солдат с зажигалкой. К некоторому моему разочарованию начинена сигарета была табаком, а не марихуаной, тем не менее я попыхивал ею с изысканной вежливостью.

Капитан Тайманов был сплошная улыбка и любезность. Мы поболтали об Иване Грозном и Сталине, о Достоевском и Пастернаке, о Мусоргском и Хачатуряне, об Алехине и Кересе. Мы чуть было не сыграли партию в шахматы. Его верхняя губа только один раз сердито вздернулась над внушительными зубами — один из солдат облизал языком шерсть вокруг рта, когда я отхлебнул водки, а капитан осушил свою стопку до дна.

Затем он перевел разговор на меня.

Для начала я сообщил, что я простой член коммунистического подполья в Техасе, и описал, как мне довелось играть роль "Человека из костей" (так я перевел ему "Эль Эскелето") от Далласа до Форт-Джонсона, вдохновляя Революцию Согбенных, которая отвлекла отряды вольных стрелков на юг, далеко от Желтого Ножа.

— Так, значит, ты не из наших? — сказал капитан. — Я имею в виду тех, кого делают высокими с помощью особых манипуляций с направляющим гормоном, обучают техасскому языку и внедряют в этот последний гнусный оплот капитализма.

— Увы, — ответил я правдиво. — Но что такое "особые манипуляции с направляющим гормоном"? Я думал, им пользуются только техасцы, чтобы вырасти повыше.

Он засмеялся и сказал:

— Вижу, ты наивный простак — туземный революционер. — Он умолк и нахмурился, отчего золотистый мех у него на лбу пошел волнами. — Или на Байкале сочли нужным снабдить тебя вымышленной памятью и личностью? Не имеет значения. Ну, а направляющий гормон мы, русские, употребляем, как и предназначено Природой, горизонтально, так что становимся сильнее без дополнительной нагрузки на сердце и сможем выдержать силу тяжести на поверхности Юпитера, если понадобится. К тому же гормон способствует росту и густоте волосяного покрова, обеспечивая вот эту шерсть, которая облегчает приспособление к сибирскому климату, а, кроме того, в летнее время придает наготе более эстетический и культурный вид. Ах, мой бедный друг! Видел бы ты, как мы десятками тысяч резвимся на пляжах Байкала и Черного моря.

— Или у первой грязной лужи, — буркнул кто-то из солдат, если мне не почудилось.

Во всяком случае, Тайманов его не слышал. Он медленно и внимательно оглядывал меня с головы до ног, пряча жалость или презрение (если он их испытывал) к моей жалкой фигуре — пределу астеничности и церебральности в сравнении с его собственной великолепной животностью. Наконец он сказал задушевно — и из его левого глаза выкатилась слеза:

— Бедный, замученный товарищ! Я без всяких объяснений вижу, что ты много лет провел в техасских тюрьмах. Наверно, в них тебя и научил говорить по-русски такой же злополучный и стойкий герой-заключенный, как ты сам. Нет, не объясняй, я все знаю. Нас, русских, обвиняют в том, что мы будто перевоспитываем своих врагов, лишая их пищи, свежего воздуха и сна, но какая нация, кроме техасцев, использовала тщательно разработанное морение голодом — а может быть, и дыбу! — чтобы оставить от человека в буквальном смысле слова только кожу да кости, высушить его мышцы до того, что им уже не регенерировать? Поистине Советы обязаны тебе многим! Но скажи, какой неприметный гений революции снабдил тебя этим хитроумно моторизированным каркасом, чтобы ты мог ходить?

— Я получил его от русских, — сказал я с расчетом еще больше заслужить его расположение, причем не так уж и отклонился от истины. Среди технарей, создавших мой экзо, русских циркумлунцев было больше половины.

— Черти в аду! — красочно выругался он и подскочил, забарабанив по столу кулаками, так что все бутылки запрыгали, а столешница, конечно бы, треснула, не будь она в четыре дюйма толщиной. — Пятьдесят лет военные просят у ученых самодвижущуюся броню для солдат, и на тебе! Вот она — тайно переданная иностранному агенту тайным аппаратом госбезопасности! Прошу прощения, товарищ, ты тут ни при чем, но от этих их уловок взбеситься можно.

— По-моему, вы и ваши солдаты настолько физически могучи, — сказал я, проливая масло на бушующие воды, — что не нуждаетесь в механических приспособлениях.

— Правда, мы сильны, как кодьяки, — согласился он. — Но в самодвижущейся броне мы могли бы перепрыгивать реки, вступать в рукопашную с танками и единолично сокрушать города. Атомная бомба превратилась бы в личное оружие. Один солдат мог бы в одиночку освободить всю Центральную Америку. Р-р-ры!

Медведи, одним прыжком перемахивающие реки… Только их нам не хватало, да еще крылатых пауков! Однако вслух я этого говорить не стал.

А Тайманов продолжал бурчать:

— Иностранным агентам все, что их душеньке угодно, а нашим солдатам шиш с маслом! Р-р-ры! Впрочем, опять прошу у тебя прощения. Выпей водочки! Что еще я могу для тебя сделать?

Ободренный этим любезным приглашением и глотком водки, я рассказал ему о своих правах на местные недра. И намекнул, что я, как пламенный, навеки искалеченный революционер, пожалуй, заслужил некоторую денежную компенсацию.

Это его заинтересовало. Он сказал "да" и спросил, есть ли у меня необходимые документы.

Тут-то и настала великая минута! Я спросил, нельзя ли принести ультрафиолетовую лампу и бритву или электроножницы.

С некоторым недоумением капитан исполнил мою просьбу. Электроножницы были великолепны, и Тайманов конфиденциально сообщил мне, что с их помощью он на лето подстригает свою шерсть "ежиком".

Глотнув еще водки, я отомкнул грудную клетку и откинул ребра вправо и влево. Затем расстегнул молнию своего зимнего костюма от шеи до паха. Солдаты одобрительно загоготали, узрев густые волосы. Я подстриг их как мог короче и распорядился, чтобы ультрафиолетовую лампу навели на область живота и груди.

— Неужто ты так прозяб, товарищ? — встревожился Тайманов.

— Тебя и водка не согрела? Может быть, баня…

Я поднял руку и указал на свою вентральную сторону.

— Глядите!

Двенадцать пар обведенных мехом душевных глаз раскрывались все шире по мере того, как на моем торсе начали возникать голубовато-серые буковки. Вскоре вся надпись проявилась полностью.

Начиная почти от ключиц, вниз уходили плотные строчки, правда несколько искаженные царапинами от битого стекла на полу патио и сыпью, но вполне удобочитаемые, — серо-голубые, печатные и рукописные со всеми подписями, параграфами, грифами и печатями.

Естественно, мне они виделись перевернутыми, но я помнил их наизусть.

Ибо это было факсимиле предварительной заявки Николая Нимцовича Низарда на Уранинитовый Шурф, а также три свидетельства о передаче собственности. Все заверенные Циркумлуной.

Отец не доверил мне оригинал заявки, а, воспользовавшись идеей, почерпнутой скорее всего из какой-нибудь шпионской мелодрамы, распорядился вытатуировать факсимильную копию у меня на груди и животе особым составом, включающим азотистое серебро, для того чтобы она оставалась невидимой, пока я не подставлю грудь и живот под яркий солнечный свет или ультрафиолетовую лампу, под воздействием чего нитрат серебра проявится темными линиями, и заявка четко и навсегда запечатлеется на моей коже.

Мне-таки пришлось попотеть, чтобы она не проявилась преждевременно — особенно в патио Ламара. Но теперь мои усилия были полностью вознаграждены.

Я растолковал капитану Тайманову суть этого документа и приложений к нему.

Он был изумлен не менее своих солдат и сказал мне, что вне всяких сомнений я получу значительную денежную компенсацию, но у него нет права выдать ее мне немедленно. Надо будет снестись с генералом Каном, а может быть, и с Новой Москвой. Он налил мне еще водки, угостил еще одной сигаретой, а сам вылез из-за стола, чтобы рассмотреть татуировку поближе.

Я изящно прихлебывал белое пламя и смаковал истинный дух Земли — аромат тлеющего табака.

Тайманов ткнул мохнатым пальцем с ороговевшим ногтем в самую нижнюю печать — разделенную на четверти мандалу с шестеренкой, камертоном, колбой и атомом.

— А это что? — осведомился он.

— Большая печать Циркумлуны, — объяснил я, — подтверждающая подлинность всего вышесказанного. Видите ли, я упустил сказать вам, что вдобавок к моему революционному статусу, я еще и циркумлунец из Мешка, прибывший на Терру под эгидой…

Рык Тайманова заглушил мою речь. Вне себя от ярости он отдал какой-то приказ, и только тогда я сообразил, что от успеха и водки забыл про осторожность.

Не успел я хотя бы увеличить мощность моего экзо, как со всех сторон в меня вцепились бесцеремонные руки. Жесткое ребро ладони умело рубануло меня по шее между шлемом и плечевым поясом, парализовав нервную систему, хотя, к счастью, и не перебив позвоночник, как я было вообразил. Затем Тайманов, скалясь, словно озверевший медведь, достал кусачки с деревянными ручками и перекусил все проводки между батарейками и моторчиками.

Меня подхватили на руки и унесли через улицу в старинную тюрьму Амарильо-Кучильо, а там сняли с меня экзо и сунули мне под нос два извлеченных из моей сумки молниевых пистолета как доказательство, что я по меньшей мере профессиональный убийца. При этом меня так встряхивали, что я не сомневался, что шею мне все-таки незамедлительно сломают.

После чего меня приторочили к столу — предосторожность совершенно излишняя, — и страховидный черношерстный полковник Болбочан, куривший ядовитейшую толстенную сигарету, принялся допрашивать меня про адский план Циркумлуны захватить Россию и (хотя этому он, видимо, особого значения не придавал) всю остальную Терру. Он требовал, чтобы я признался, как мне удалось тайком выбраться из "Циолковского", какие конкретные инструкции по устройству диверсий и террористических акций были мне даны и какие еще дьявольские замыслы лелеет экипаж "Циола".

Насколько я понял, прикованные к земле медведи-русские не могли просто взять космолет штурмом, однако воспрепятствовали его взлету.

Тщетно я твердил, что сошел с "Циола" в Далласе, после чего всецело посвятил себя разжиганию бунтов, выгодных для России. Тщетно я заверял полковника, что русские циркумлунцы — люди очень милые, что они не составляют там и половины населения и не только не питают черных замыслов против земной России, но даже особого интереса к ней не испытывают. Тщетно я втолковывал ему, что я живу не в Циркумлуне, а в люмпенпролетарском Мешке и вообще безобидный актер.

Едва выяснилось, что отвечаю я не так, как требуется Болбочану, меня начали систематически избивать резиновыми дубинками. Невыносимейшее унижение и мучительнейшая боль! После событий в патио Ламара меня терзал страх, что стоит мне еще раз на Терре лишиться своего экзо, как я тут же сойду с ума, но физические муки, которые я испытывал, заставили меня забыть этот страх. Непрерывно оглушаемый ударами, я был не в состоянии сочинить историю, которая хотя бы на время удовлетворила полковника. А боль не давала мне извлечь утешение из философской мысли, что Смерть обязана ознакомиться со страданиями.

От меня вдруг потребовали назвать имена сообщников — тех, кто затаился на борту "Циола", тех, кто прокрался на Землю вместе со мной, а главное, совсем уж гнусных тварей — земных коллаборационистов, сотрудничающих с русско-циркумлунекими дьяволами.

Промолчать мне помогли лишь еще не выбитые из меня остатки логического мышления: если я выдам Мендосу и остальных членов нашей труппы, мне это ничуточки не поможет. Тем не менее я вскоре назвал их всех, только бы приостановить пытку, но тут Черный Болбочан вдруг замолол чушь о "лунных чудовищах", которыми спутниковые русские планируют наводнить Сибирь. Может, я — лунное чудовище?

Когда же он обрушил на меня град еще более нелепых вопросов о "марсианских жуках", якобы способных сожрать всю растительность Терры, в помещение влетел галопом седошерстный генерал Кан и поднял ладонь — распоряжаясь, наверное, чтобы были применены другие, более утонченные пытки.

Но я так и не узнал, какие именно, ибо в тот миг меня изнутри обволокла бархатная чернота и погрузила в неизмеримые глубины.

Глава 15. СМЕРТЬ С ПАУКАМИ

Торжествуя победу, весь мир поправши,

На добыче, скошенной будто трава,

Как бог себя на своем алтаре заклавший,

Смерть лежит, мертва.

Элджернон Чарльз Суинберн. "Забытый сад".

Когда я пришел в сознание, а вернее, когда сознание пришло ко мне — чего лично мне совсем не хотелось, — выяснилось, что я лежу в гробу, который заколачивают.

Стук молотков пробудил все привычные боли, а также и совсем новые. Из новых же мучительней всего был леденящий холод.

Я решил, что стучат десять молотков, и шляпки гвоздей жмутся друг к другу, как жемчужины на нитке.

Я знал, что все еще нахожусь на Терре, ибо Сила Тяжести пребывала со мной и в гробу. Меня глубоко возмутило, что Сила Тяжести действует даже в гробу, это же нечестно! Уж, казалось бы, смерть принесет освобождение от этой пакости, так нет же! Но чего и ждать от безжалостной и беспощадной Терры?

Я приказал глазам открыться, чтобы узреть непроницаемый мрак вокруг. Что он непроницаем, я был уверен — ни проблеска света не просачивалось сквозь мои сомкнутые веки.

Тем более отяжелевшие, слипшиеся веки отказывались разомкнуться. Еще одно доказательство, что я действительно мертв.

Решение загадки, почему и мертвый я ощущаю боль, я решил отложить на потом. Как-то не хотелось признать, что ад все-таки существует.

Положение следовало оценивать философски: невыносимый холод, абсолютная темнота… Что ж, я в гробу. Ну, а в гробу должно быть холодно и темно. И гробы предназначены для того, чтобы их забивали (хотя с этим гробом возятся просто невыносимо долго!).

Главное же, чего ты ждешь от гроба, если окончательно не разуверился в порядочности человечества, так это внутренних размеров по мерке, что в моем случае означает длину примерно в десять футов, ширину — в два, высоту — в полтора. А если человечество еще и сострадательно, то гроб внутри обивают — предпочтительно стеганым шелком.

Мой гроб ничем внутри обит не был и явно по мне не подгонялся. Судя по адским мукам, которые я испытывал, длина, ширина и высота гроба все равны были четырем футам плюс два-три дюйма. Моя голова на согнутой шее упиралась в нижний угол, сила тяжести вжимала мою спину в жесткое дно, покрытое сеткой трещин, словно пол патио президента Ламара. Ноги у меня были задраны, ступни засунуты в верхний угол ящика напротив головы.

Да, моим гробом был простой ящик, пошлый куб! И хватит им стучать по нему!

Затем мне пришло в голову, что меня, героя Революции Согбенных, полагалось бы положить в гроб при всем параде: в экзоскелете, с по меньшей мере двумя золотыми медалями на груди — вторая с надписью: "Сверхзаслуженный социалистический актер".

Но экзоскелета на мне безусловно не было, а был только зимний костюм, причем распахнутый, и этим отчасти объяснялось, почему я так сильно мерз.

Я попытался припомнить, что предшествовало моему положению во гроб. Согласно первой гипотезе меня швырнуло в Суперскважину Чокнутого Русского, я шлепнулся на пуховую перину в километр толщиной и оказался в Царстве Мертвых, администрация которого распорядилась, чтобы меня засунули в этот позорный ящик, а крышку забили в наказание за то, что я посмел изображать Смерть в мире людей наверху.

И крышку все еще забивают.

Однако многие факты не укладывались в эту гипотезу. Начать хотя бы с того, что Суперскважина Чокнутого Русского была заполнена расплавленной магмой, испускающей фиолетовое свечение.

Я попытался разработать другую теорию, но стук молотков не позволял сосредоточиться. Он становился громче и громче, непереносимей и непереносимей.

Затем сознание вернулось в мое тело, обнюхивая его, точно упрямый зверь. Обнюхало меня от головы до пальцев на ногах, от ступней до подушечек пальцев на руках. Потом потыкалось мне в шею, прыгнуло внутрь черепа и свернулось там, широко раскрыв глаза, насторожив уши и все нюхая, нюхая.

Я оказался в том же самом положении, что и раньше, с одной только чудесной разницей: молотки перестали стучать. Я все еще ощущал широчайший спектр болей, но ощущал их в тишине. Те, кто колотил по гробу, ушли.

А может быть, с самого начала стучало просто у меня в голове? Может быть, стучало мое сердце, отчаянно пытаясь заставить работать фантомные мышцы, доставляя им максимум глюкозы и кислорода, а теперь, благоразумно сняло себя со скорости и работало тихонько, так сказать, вхолостую?

А что, если и правда вхолостую, и в задранные вверх пальцы на ногах кровь не поступает? А, ладно! Лучше гангрена пальцев на ногах, чем гангрена мозга, сообщило мое сознание.

Но с чего я взял, будто я жив, когда знаю, что умер? Долой эту мысль! Убери ее подальше, сознание, слышишь?

Я изо всех сил старался остаться мертвым и сконцентрироваться на том, чтобы отключить свое тело, начав с пальцев на ногах. С мышцами затруднений не возникало, поскольку в большинстве они и так были фантомными, а значит, при силе тяжести в шесть луногравов все равно не действовали. Отключение же приносило прямую выгоду: боль в отключенных участках исчезла.

Мысли я тоже старался подавить и, особенно, потуги вспомнить, что со мной произошло.

Ну, и втихую я надеялся, что нужно только набраться терпения, только дать пройти времени — причем короткому — и я определенно умру от холода, обезвоживания, инфаркта, голода или гангрены пальцев ног. Примерно в этом порядке.

Вскоре, убежден, пришел бы благословенный конец, если бы не одно отвратительное обстоятельство.

Откуда-то с обоих моих боков появились два бойких паука и принялись обследовать дно кубического гроба.

Говоря "появились", я не хочу создать впечатление, будто я их увидел. Вовсе нет. Я осознал их присутствие, почувствовал его. К тому же под моими закрытыми веками возникло какое-то свечение, которое явно не было капризом палочек и колбочек ретины, а пробивалось сквозь неподъемные веки. Собственно говоря, я как раз пытался свечение отключить, когда обнаружил пауков.

Я же страдаю иррациональной боязнью пауков, хотя в Мешке их очень мало, да и те находятся в арахнодариуме, где живут в невесомости со всем комфортом, подобно любым насекомым и другим крохотным животным, для которых сила тяжести или ее отсутствие никакого значения не имеет.

Ну, и когда в моем гробу объявилась эта парочка, я испытал парализующий ужас.

Особенно мерзким было то, что пауки эти оказались искалеченными. Каждый лишился трех ног, но ампутация прошла успешно, и они ловко передвигались на оставшихся пяти.

Далее меня тревожило, что я знаю про этих пауков столь много без какого-либо контакта с их сознанием. Я, как уже упоминалось, не обладал ни малейшими телепатическими способностями, да и у пауков телепатия будто бы не наблюдается.

В завершение всего пауки явно очень интересовались моими запястьями — они непрерывно соприкасались с ними, и даже толкали их и волокли за собой. С секунды на секунду я ожидал ядовитого укуса. Валяйте, пауки, не тяните! Вот на какой мысли я вдруг поймал себя: шестой способ найти смерть, только и всего.

А они тем временем подобрались к моим бокам и принялись карабкаться на них, волоча за собой мои руки.

Тут я наконец понял, что это не. пауки, а мои собственные кисти.

Как ни странно, особого облегчения я не испытал. Лежать беспомощно во мраке, когда твои кисти начинают действовать совершенно самостоятельно, шизофренически… Еще неизвестно, насколько пауки хуже, уж поверьте мне!

Сначала они царапали мой костюм, затем начали больно царапать кожу у меня на груди — к моему большому удивлению, гладкую и безволосую, и бок о бок поползли к шее, где разделились по направлению к ушам.

"Плутон побери! — подумал я. — Они собираются меня придушить!"

Почему мысль, что я буду задушен — пусть даже самозадушен, — так сильно меня напугала, хотя я напрягал всю свою волю, чтобы покончить с собой и (или) чтобы остаться мертвым, понять невозможно. Очевидно, к этому времени меня потянуло на комфорт, и я хотел умереть с удобствами, ощущая, как боль проходит.

Тут я сообразил, что кисти не сомкнули большие пальцы у меня на горле, как несомненно сделали бы, будь их целью удушение. Я чуть-чуть расслабился и с любопытством ждал, что они предпримут дальше.

Как видите, я уже наделил их сообразительностью и целеустремленностью.

А мои руки уже крепко стиснули ушные мочки между большим и указательным пальцами, для верности воткнули мизинцы в щеки и, обеспечив себе таким образом надежную опору, взялись за свое основное дело: прижали средние пальцы к верхним векам, безымянные — к нижним и раздвинули их.

Я испытал неожиданную боль — как оказалось, веки у меня очень распухли, а глазные яблоки приобрели особую чувствительность. Вероятно, верхняя часть моего лица либо стала жертвой очень острой аллергии, либо подверглась неоднократным ударам.

Но как я ни приказывал мысленно, чтобы мои пальцы остановились, они, игнорируя хриплый писк, который все-таки вырывался у меня из горла, продолжали свою жестокую работу.

Яркий веселый свет вонзался в глаза, терзал ретину. Потом потекли слезы. Сначала и они причиняли боль. Несколько минут я видел только их блеск и какие-то смутные желтые пятнышки.

Мало-помалу боль утихла. С помощью пальцев мои веки могли уже мигать и даже взяли на себя почти весь труд, чтобы оставаться открытыми. Мои слезы смыли клейковатые комочки, и я обрел способность видеть.

Я находился в оштукатуренной камере с оконцами, забранными решеткой. Размер ее соответствовал мексодвери, из чего я сделал вывод, что построена она техасцами для мексов.

Свет бил из моего окошка и из такого же окошка в коридоре за решетчатой дверью. В щели задувал ледяной ветер.

За ближним окошком я разглядел высокую доску с девятью русскими буквами, составляющими слова "Желтый Нож". Следовательно, я схвачен не вольными стрелками, а русскими.

И всколыхнулись жуткие воспоминания. Но я подавлял их, а мой взгляд скользил по телу, начиная от задранных ног. Мой черный зимний костюм был расстегнут от паха до шеи, обнажая голую кожу, испещренную официальными строками, которые я видел перевернутыми.

Тут я вспомнил все, а особенно — последние свои глупости. И в результате снова возжаждал умереть.

Тем не менее я обнаружил, что мои пальцы отпустили веки (и те остались полуоткрытыми без посторонней помощи), а сами поползли по моему торсу к паху, где, я интуитивно догадывался, начнут застегивать молнию.

Из этого можно было сделать только один вывод — стремление выжить вновь вступило в свои права, и это меня хотя и не ободрило, но несколько всколыхнуло. Пока мои руки занимались своим делом, я попробовал проанализировать сложившееся положение — занятие весьма неприятное.

К счастью, в таких случаях не обязательно начинать с наихудших вариантов: можно подбираться к ним постепенно, не напрягаясь. Например, когда чувствуешь себя виноватым, первая и самая здоровая реакция — переложить максимум вины на других людей.

А потому вполне естественно, что сначала я подумал об отце — не столько сердито, сколько с нежной жалостью. Сентиментально до предела.

"Бедный старый дурень, — думал я, — руководит своим театром в космосе, ни черта не знает о Терре и только лелеет идиотскую мечту о заявке, которая в один прекрасный день нас всех обогатит".

Пришло ли ему в голову, что заявка — предварительная, что страна, где она была зарегистрирована, перешла в другие руки, по меньшей мере один раз, а теперь вот и два? Что у техасцев есть миллион законов, чтобы давать по рукам дурням вроде него, если они вздумают предъявлять свои права и требовать полагающиеся им денежки? И что все население Терры без единого исключения состоит из мошенников и громил, помышляющих только о деньгах и власти, готовых при малейшем предлоге подменить законные процедуры насилием? О нет, конечно, не пришло!

Зато его осенила сверхидиотская идея послать меня, своего единственного сына, на жуткую Терру превратить заявку в наличные!

Да, надо отдать ему должное, он добился, чтобы длинноволосые сконструировали замечательный экзоскелет. Но хоть в чем-нибудь еще он заручился их помощью? А ведь о Терре они знали куда больше, чем он.

Нет и нет! Вместо этого он снабдил меня плащом, стержнями-шпагами и пр-идиотски спрятанным документом!

А я-то, сверхдурень, согласился на эту нелепую роль, даже гордился ею. Целый жуткий месяц на Терре я не жил — я только играл.

Сначала меня соблазняли таинственной ролью в техасском дворцовом перевороте.

Затем я с восторгом ухватился за роль Смерти, вождя в смехотворной революции обитателей глинобитных лачуг.

И наконец, я не удержался от театрального эффекта, чтобы поразить говорящих медведей, — непростительная глупость в номере с хищниками.

Даже моя любовь к Розе и Рейчел, есть ли в ней что-нибудь, кроме игры? Пожалуй, нет. Нам, актерам, постоянно твердят, что мы слишком много чувствуем — или делаем вид, будто чувствуем — на сцене, а в реальной жизни бесстрастны.

"Ладно, Черепуша, посмотри правде в глаза, — сказал я себе. — Для тебя великие темы Любви и Смерти не выходят за пределы мелодрамы. Ты играешь маленькую рольку в гигантской приключенческой пьесе с неизвестным финалом.

И твоя роль, если отбросить шанс на спасение в последнюю минуту, вот-вот завершится смертью в нетопленой русской тюрьме.

Ну так играй эту роль и кончай хныкать!"

В ту же секунду из коридора донесся знакомый рыкающий бас. Язык был русским, но смысл чисто техасским.

— Кончайте морочить мне голову, мохнатые болваны! Я желаю немедленно увидеть товарища Ла Круса! Как консул Техаса в Желтом Ноже, я имею на это полное право. К тому же уберите шерсть из глаз хоть на минуту, поглядите на подпись и печать генерала Кана. Если вы будете чинить мне помехи, я сообщу о вас Номеру Первому в Новой Москве. Я придержу шахматы из Черной Республики. И даже приостановлю поставки огненной воды и рыбьих яиц из Квебека!.. Глядите мне!

Решетчатую мексодверь загородила знакомая грузная фигура.

— Ну, дружище, — сказала фигура, — ты-таки умудрился вляпаться в положение самое жуткое, самое безнадежное с тех самых пор, как Сэм Хьюстон допустил, чтобы его армию прижали к реке Сан-Хасинто перед одноименной битвой.

Вот уж не думал, что может настать час, когда из всех hombres в нашей потрясающей мелодраматичной вселенной я больше всего обрадуюсь Эльмо Нефтеполю Эрпу.

Глава 16. УСТРОИТЕЛЬ

Погребальных команд кончен обход,

Коршунов гонит ночная мгла,

И мудрым гиенам приходит черед

Убирать наших мертвых тела.

Редьярд Киплинг.

К утру следующего дня, двадцать четвертого спиндлтопа, Эльмо в стремительной последовательности обеспечил меня следующими благами: супом, матрасом, батарейкой, чтобы нагревать мой зимний костюм, более просторной камерой и в заключение — моим экзоскелетом. Русские извлекли из него шпаги и все батарейки, кроме двух, а потому работал он лишь на четверть своей мощности, и по временам мне казалось, что не он меня поддерживает, а я его. Когда же я включил нагреватель костюма, моторчики вообще перестали тянуть. И все-таки до чего же хорошо было снова почувствовать себя в нем!

Я до того обрадовался Эльмо, что в первую минуту мне даже в голову не пришло спросить себя, откуда он здесь появился.

Позднее, когда я это хорошенько обдумал, мне стало ясно, что он все спланировал с момента нашей встречи в космопорту Далласа, а то и раньше. Я не спросил его в лоб, не русский ли он агент, ну, а он, естественно, никаких добровольных объяснений на эту тему не дал.

Он сообщил, что война кончилась. Россия утверждает, что не готовит дальнейшего наступления, Техас не намерен принимать ответные меры, и они заключают перемирие. Эльмо, по его словам, лояльный техасец и, когда Техасу срочно понадобился консул в Желтом Ноже, оказался поблизости совершенно случайно. Как бы не так! Но, может, мне лучше сделать вид, будто я верю этой нелепой выдумке. Как говорит этот мошенник: "Черепуша, в нашем несовершенном мире почти все люди чего-то добиваются, хоть трава не расти, и чего-то чураются, а поэтому без посредников не обойтись — без устроителей — hombres с широкими взглядами, готовых пожертвовать своей личной безупречностью, а в редких случаях так и священной честью, лишь бы заставить жизнь сдвинуться с места или держать ее на малых оборотах, будто старый мотор."

Он подтвердил мою догадку, что все простые русские и большинство офицеров, даже из высокопоставленных бюрократов, тоже считают русских Циркумлуны отпетыми дьяволами, архитроцкистами, хуже китайцев, техасцев, самых черных фашистов или чернейших черномазых. Как же иначе, после ста лет пропаганды, приписывавшей любые беды, начиная от метеоритных ливней и кончая антисоветскими снами, злобным проискам интеллектуалов в небе.

Однако, утверждал Эльмо, малая русская элита, подлинные правители страны, сумели понять, что она нуждается в определенных вещах, получить которые можно только от Циркумлуны — точные приборы, компьютеры, последние достижения математики. Элита ищет сближения с Циркумлуной, которое позволило бы наладить торговлю, но так, чтобы не шокировать, не толкнуть на беспорядки простых русских.

Генерал Кан, насколько я понял, единственный член элиты в здешнем краю. Он сумел оградить "Циолковского" от нападений, но вынужден держать экипаж в карантине, чтобы не дразнить военных. Именно он прекратил мою пытку, хотя и не рискнул пойти дальше и потребовать для меня особых условий. Последнее было переложено на Устроителя Эльмо, с тем чтобы вся ответственность пала на него, если что-нибудь пойдет не так.

За обедом мы ели борщ.

На следующий день Эльмо добился для меня неслыханной роскоши — горячей ванны. Я было заупрямился, но он сказал, что выкупают меня Мендоса с Эль Тасито под видом его дворовых мексов. Ванна меня очень освежила. Я перестал мерить камеру шагами — слишком медленными из-за нехватки электроэнергии — и максимум времени проводил в горизонтальном положении.

Тас тайно сунул мне записочки от Розы и Рейчел. Обе надеются на мое скорое выздоровление и желают мне счастья. Обе подписались "с искренней любовью". Пусть не обе, но хотя бы кто-нибудь отправится со мной на Луну? Если признать их ультиматум, я вынужден буду выбрать из них одну. Тяжелый выбор! Ладно, буду импровизировать по мере надобности.

Сегодня вечером Эльмо явился с такими чудесными новостями, что мне даже не верится. Но воображение работает вовсю. От генерала Кана он узнал, что русская правящая элита взвешивает план, по которому мне, как герою Революции Согбенных, в качестве награды будут присылаться в дар материалы, нужные Циркумлуне. А я — по-прежнему, как герой, а не циркумлунец или мешковец, отправлю в Россию в качестве "партвзноса" то, чем ее может снабжать Циркумлуна.

Одним из условий сделки был также мой официальный отказ от прав на пропавший Уранинитовый Шурф Чокнутого Кри (исправленное название).

— Почему разбойников так заботят бумажки с печатями? — спросил я.

— Черепуша, — ответил Эльмо, — ты просто не понимаешь этих русских. Если бы мех у них был перекручен, как их нервы, то быть бы им курчавыми на манер черномазых. В отличие от техасцев они лишены душевной безмятежности. Им не свойственны широкие взгляды и терпимость в вопросах морали и права. Когда они проворачивают темное дельце, то непременно желают, чтобы все мелкие формальности, выставляющие их в выгодном свете, были соблюдены без сучка без задоринки.

Тут я с тревогой осведомился, смогу ли я, если этот "дар" должен автоматически поступить в распоряжение циркумлунцев, смогу ли я под его залог выторговать у циркумлунцев привилегии и льготы, необходимые Театру Ла Круса и всем мешковцам. Эльмо ответил:

— Вот что, Черепуша! Держись за этот дар и торгуйся, пока не добьешься своего. Гарантирую, длинноволосые будут танцевать под твою дудку. Мне грустно говорить такое, Черепуша, но у меня создается впечатление, что деловой хватки у тебя меньше, чем у белки… Да не у белки — что я такое несу? — у лемминга.

Задним числом я прикинул, что Эльмо, может быть, с самого начала приложил руку к доставке меня на Терру — и к сотворению моего экзоскелета, и даже к идиотскому плану моего отца…

На следующий день, двадцать шестого спиндлтопа, переговоры приняли жуткий оборот. Эльмо пришел и сказал, что русские требуют, чтобы факсимильная копия заявки была изъята с моей груди, иначе сделка не состоится. Они настаивают на своем "фунте мяса" с неистовством Шейлока и обещают сделать мне пересадку кожи, но это означало бы еще несколько недель, а то и месяцев на Терре, которые я вряд ли выдержу. Эльмо сказал:

— Не трепыхайся, Черепуша, я попробую их уломать, хотя это типчики поупрямее президента Остина, помилуй его Бог, тупого осла. Когда медведю втемяшится поточить о тебя когти, взывать к логике и здравому смыслу толка нет.

Вечером нам дали суп с ошметками мяса, но я к нему не притронулся.

Чтобы отвлечься от жутких мыслей о том, как меня обдирают заживо, я занялся неразрешимым вопросом, какую из двух девушек попросить стать моей женой. После долгого взвешивания их хороших и дурных качеств, состояния моих чувств и так далее, я остановил выбор на Розе Моралес. Решающую роль сыграло то, что под ее пылкостью и своеволием пряталась добрая старая покорность латиноамериканок, тогда как Рейчел, уж конечно, попытается держать меня под каблуком. Решение это меня в восторг не приводило, но отступать от него я не собирался.

Еще Эльмо сообщил, что Фаннинович официально переметнулся к русским. Когда (и если!) он оправится после облучения, которому подверг себя у фонтана, то будет конструировать самодвижущуюся броню для русских солдат, — позаимствовав много частностей моего экзоскелета, в этом я не сомневаюсь! Вполне логично. Если во всей Терре воцарится нерушимый мир и отыщется один-единственный деревенский мальчишка с воинственными наклонностями, какой-нибудь немец уж обязательно снабдит его рогаткой.

Двадцать седьмого спиндлтопа русские все еще претендовали на мою шкуру. Однако жизнь продолжается, какие бы ужасы не маячили впереди, и когда Роза навестила меня в тюрьме, я предложил ей брак. Она долго уклонялась от ответа, и мне пришлось пустить в ход самые экстравагантные доводы.

Перевесило чашу весов обещание, что она будет звездой балета в невесомости и прима-акробаткой Театра Ла Круса. Я добавил:

— Кроме того (только смотри не проговорись никому!), в руках миниатюрной девушки я воск.

Тут Роза сдалась и потребовала, чтобы мы сейчас же пригласили "высокородную мисс Ламар" и вместе сообщили ей о моем решении.

На это я не пошел и накричал на нее. Пока мы на Терре, настаивал я, простая порядочность не позволяет мне причинить Рейчел боль: она же столько для меня сделала! Даже спасла мне жизнь. Узнает, когда мы с Розой покинем Землю, но не раньше. Роза сказала, что не пойдет за меня замуж. Мы спорили, спорили…

И в конце концов сошлись на компромиссе. Под надзором Розы, которая критиковала каждое слово, требуя, чтобы оно было более жестким, я написал Рейчел письмо, ласково и осторожно, но категорически ставя ее в известность, что я женюсь на Розе и навсегда покидаю высокую техаску, как мне ни жаль. Письмо мы отдали Эльмо с указанием вручить его Рейчел сразу же после старта "Циолковского".

Однако я взял с Розы торжественную клятву (одна рука на воображаемой Библии, другая крестит сердце), что она ни словом, ни намеком не сообщит Рейчел о своей победе.

Я сказал Эльмо, чтобы он (кроме шуток) позаботился о месте на "Циоле" и для моей "жены". Ухмыльнувшись, он сложил большой палец со средним в кольцо — мол, не сомневайся!

Оставшись один, я совсем расстроился, хотя и напоминал себе, что выбрал единственный разумный выход. В конце-то концов, любая женщина во вселенной по своей натуре моногамна и соглашается на что-либо иное — на полигамию, даже на полиандрию и пр. и пр., - только когда иных игр в ее краях не предусмотрено.

В душе я знал, что буду вечно тосковать по Рейчел. Но продолжал утешаться мыслью, что поступил разумно.

К тому же в запасе всегда есть Идрис Макилрайт.

Двадцать восьмое спиндлтопа обернулось великим праздником. Русские дали согласие удовольствоваться фотографиями моей вентральной стороны и отказом от всех прав на шурф Чокнутого Кри, подписанным мною при свидетелях и официально заверенным — при непременном условии, что отец с первой же ракетой вышлет им оригинал заявки. Я погладил себя по груди с огромнейшим облегчением. Отъезд был назначен на следующий день.

Но от моего счастья не осталось и следа, когда меня в тюрьме неожиданно навестила Рейчел. В один миг из зенита в надир! Она, черт бы ее побрал, явилась в одеянии Черной Мадонны (без пистолетов, разумеется) и выглядела сногсшибательно. На ее лице была мужественная улыбка.

— Капитан Череп, разрешите принести вам мои искреннейшие поздравления и пожелать долгой жизни в незамутненном блаженстве.

— Спасибо, конечно, но с чем ты меня поздравляешь? — спросил я, стараясь выиграть время. — С тем, что я сохраню кожу спереди? Да! Это достаточная причина быть счастливым до конца моих дней. Но незамутненное блаженство? Не слишком ли?

— Ты прекрасно знаешь с чем, — сказала она нежно. — Ты и Роза. В первую минуту, впервые увидев вас вместе, я поняла, что вы созданы друг для друга. Вот почему я набросилась на нее с такой яростью. Мне тогда же стало ясно, что мой удел остаться техасской старой девой, пописывать стишки и баловаться любительским театром. Не огорчайся, Черепуша, выкинь меня из головы. Ну, разве что темной космической ночью вспоминай иногда девушку с серебристыми волосами на серебряной лошади, которая тебя чуточку любила.

— Я и Роза? Как так — я и Роза? — переспросил я. (Черт возьми, Роза ведь обещала, что не проговорится!) — И кто меня чуточку любил — ты или твоя лошадь?

— Сам знаешь как, Черепуша, — ответила Рейчел и добавила дрожащим шепотом: — Вы женитесь. Побежите в одной упряжке.

— Тебе Роза это сказала? — загремел я в ярости, и голос у меня тоже задрожал. Черт подери, обещание — это все-таки обещание!

— О нет, прямо она ничего не говорила, — заверила меня Рейчел. — Но я знала, что она навестила тебя, а глаза у нее так сияли, что кто угодно догадался бы. К тому же она так отплясывала — чуть шатер не опрокинула. — Черная Мадонна гордо выпрямилась. — Ну, а Серебро, Черепуша, если вы когда-нибудь встретитесь, надеюсь, лягнет тебя в морду!

В эту секунду я с полным хладнокровием стал последним мерзавцем.

— Послушай, Рейчел, — сказал я. — Роза тебе солгала или, вернее, сделала все, чтобы ввести тебя в заблуждение. Вчера она приходила ко мне и просила, чтобы я на ней женился, а я указал ей на дверь. Нет, нет, я был очень мил, мы же с тобой знаем, что она мужественная маленькая воительница, но по сути я указал ей на дверь. Вы — единственная любовь в моей жизни, принцесса, знайте. Сердце капитана Черепа ваше — растопчите его или отшвырните, если так вам угодно, но оно ваше навеки!

При всем моем красноречии мне пришлось потратить непомерно много времени, чтобы улестить ее. Она долго отказывалась поверить, что я оттолкнул Розу. И, чувствуя себя отвратительным лицемером и гнусным злодеем, я вынужден был придумывать доказательство за доказательством, пока Рейчел не снизошла простить меня. После этого надо было еще уломать ее выйти за меня замуж. Добился я ее согласия, только поклявшись, что она будет трагедийной звездой Театра Ла Круса, и что мы поставим "Хьюстон в огне", а также "Бурю над Эль Пасо". (Неужто в них совсем уж не за что уцепиться? А впрочем, разве у нас нет перелицовщиков пьес? И первый я.) Мне пришлось еще добавить:

— Кроме того (смотри не проговорись!), в руках высокой девушки я воск.

— Откуда ты знаешь? — спросила она строго. — Каким еще высоким девушкам ты отдавал свое изменчивое сердце, милый Черепушечка?

Юпитер и все его луны! Мне пришлось наговорить еще с три короба, следя за каждым своим словом, а то вдруг ненароком сослался бы на Идрис Макилрайт!

В конце концов она дала согласие.

А тогда — бедный мой истощенный мозг! — мы не пропустили ничего из того, на чем раньше настояла Роза: под строгим надзором Рейчел я написал письмо, с грустью, но окончательно, отвергая Розу, и запечатали его, и отдали Эльмо для вручения его адресату после старта "Циола".

Я прямо-таки трясся от страха, что Эльмо меня выдаст. Но нет, все обошлось.

Однако, когда Рейчел ушла, он сказал мне:

— Черепуша, ей-богу, ты просто герой! С какой беззаветностью ты ищешь для себя неприятности и беды. Жены — это же помесь овода с гремучкой. У меня ни разу не достало глупости, а может, и храбрости, обзавестись даже одной. Ты же рвешься на арену с двумя, причем не на Терре, где хотя бы хватит простора, куда удрать, а в Мешке, где, насколько я понимаю, несколько тесновато, хотя и уютно. Ну, хорошо, каждый сходит с ума по-своему. Полагаю теперь тебе требуется еще один билет для "жены". Думается, я сумею его выбить, если ты согласишься денька на два отдаться в руки русских фотографов.

— Нет уж, обойдемся без "жены". Экипаж "Циола" сплошь русские. А русские циркумлунцы в вопросах морали очень строги, во всяком случае, когда дело касается нас, мешковцев. Актер-двоеженец! Да у них просто слюнки потекут. Пусть лучше будет "сестра". У нас все-таки рост почти одинаковый.

— Ладно, сестра так сестра. Но как ты объяснишь Рейчел? Да и Лапоньке, если на то пошло?

— Уж как-нибудь. И еще одна услуга, amigo. В день отлета последи, чтобы их проводили на "Циол" тихонько и в разное время. И сделали бы все положенные инъекции — против космоукачивания и прочего — до того, как им станет известно, что они летят обе.

— Постараюсь, начальничек! Хотя тебе же будет лучше, если я напортачу.

Едва он ушел, как я хлопнулся на постель и пребывал в горизонтальном положении двенадцать часов. Сцена с Рейчел меня просто доконала. А завтра — фотографы. Что, если у русских они такие же идиоты, как мешковские "фотохудожники"?! Ну, какая художественность в том, чтобы нажимать на кнопки камеры, которая кромсает зрительную реальность на ломтики, точно колбасу?

И конечно, меня грызли муки совести, страхи, жуткие предчувствия. Даже в Мешке двоеженство требует абсолютно добровольного согласия всех заинтересованных сторон.

Что поделаешь! Мужчина по самой своей природе полигамен, во всяком случае нацелен на многоженство, и женщины должны смотреть на это сквозь розовые очки. Смотрим же мы на них так — по крайней мере я смотрю, иначе мне и одной жены не потребовалось бы, не говоря уж о двух.

Русские фотографы разделались со мной только в последний день спиндлтопа и вымотали меня даже больше, чем марафонское уламывание Рейчел. Палачами они оказались куда хлеще мешковских: швыряли меня и теребили, как им вздумется, требовали от меня физически невозможного, особенно перед кинокамерами, не давали минуты передышки, чтобы поесть, облегчиться, вздремнуть — так, словно на Родине Социализма не существует никаких законов об охране труда.

В результате все мои батарейки безнадежно сели, и меня пришлось бы волочить в "Циолковский" на руках, если бы генерал Кан не принудил угрюмого интенданта подобрать для меня свежие батарейки из тех, которые используются в СССР для энергетических видов оружия. Кроме того, он вернул мне выдвижные шпаги; кинооператорам потребовались кадры, демонстрирующие, как я переколол Остина, Ламара, Ханта, Чейза, Берлсона и целый батальон вольных стрелков — естественно, статистов. С этого момента в Республике Единственной Звезды я, разумеется, персона нон грата. Их там уже не разубедишь, что я был завербован русскими, еще когда высадился в Далласе.

Фотографы использовали меня сполна: последние снимки делались перед самой посадкой на "Циолковский" в космопорту, где меня окружили восторженные мексы и индейцы кри, которые теперь обзавелись комиссаром и обнаружили, что жизнь стала несколько труднее с тех пор, как в этом новом краю Дальней Сибири к тяготам климата добавились тяготы русского главенства.

Но каким-то образом я умудрился снести самые адские выдумки фотографов и удержаться на своих экзоногах. Если уж это не завоюет мне — а тем самым и Циркумлуне — сердца простых русских, то прямо не знаю, что еще им требуется.

Во время заключительной съемки я все-таки сумел самым теплым образом попрощаться с Гучу, Эль Тасито, Карлосом Мендосой и отцом Франциском, который тайком меня благословил и шепнул, что ему было видение и его миссия теперь — обращать кри в христианство, но только молчок!

Гучу сказал:

— А я возвращаюсь в Публикарес Избранных. Всякий раз, пообщавшись с вами, беломазыми, я замечаю, что вы все больше сходите с ума. Вали отсюда, друг, и не отсвечивай.

Старина Тас сардонически буркнул:

— Vaya con La Muerte, El Esqueleto.

— Ну, — отпарировал я, — прежде чем "уйти со смертью", я дам ей бой.

— А как же иначе? — Он пожал плечами. Мендоса потряс мою руку.

— И за Эль Торо, — сказал он. Мы обменялись крепким рукопожатием.

В заключение меня перехватил Эльмо, который сумел не попасть ни в единый кадр и поговорить со мной так, что нас никто не слышал.

— Устроитель, — объяснил он, — вынужден прятаться от глаз человечества и обходиться без публичных восхвалений, как бы его самолюбие не жаждало хоть капельки известности. Ага, обе девочки на борту, как ты и хотел, Господь да смилуется над тобой! Вот пачка сигареток с начинкой и пузырек текилы для успокоения нервишек. Тебе это ой как понадобится! И выжми из длинноволосых за свой "дар" все, что сможешь, слышишь меня? О человеке никто не позаботится, кроме него самого. Если будешь помнить, что в денежных делах у тебя никакого соображения нет, но вслепую тебе везет, то в дураках, может, и не останешься. И кстати — только держи язык за подбородочной скобой, — не жди, что Техас подожмет хвост. Россия обзавелась одной суперскважиной, но у Единственной Звезды их две сотни.

— Эльмо, на чьей ты все-таки стороне? — спросил я, не удержавшись.

— На своей! — Он ухмыльнулся. — Во всяком случае, это все, в чем я признаюсь, разговаривая по душам.

Поднявшись на борт "Циолковского", я словно сразу же очутился в Циркумлуне, не считая, конечно, проклятой силы тяжести. Все было стерильно чистым. Кроме меня. Я убедился, что мой "дар" погрузили в багажный отсек со всем тщанием, последовал за ученой стюардессой-доктором в небольшой занавешенный со всех сторон альков и с наслаждением ухнул на водяной матрас.

— Вы снимете ваш протез? — спросила стюардесса на классическом русском.

— Ньет, — ответил я на том же языке. Она пожала плечами.

— Инъекции?

— Да, — согласился я.

Когда она ушла, я отдернул занавески справа и слева. Там на таких же матрасах, но надежно пристегнутые, лежали Рейчел-Вейчел и Ла Кукарача. Обе мечтательно мне улыбнулись… и увидели друг друга.

— У, грязный предатель, маньяк, свихнутый на двоеженстве, Синяя Борода! — ахнула Рейчел.

— Борода, положим, черная, — отпарировал я хладнокровно. — А двоеженство — одна из наименее сенсационных форм брака в Мешке.

— Лгун! Богохульник! Погубитель невинных девушек! — поносила меня с другого бока Лапонька. — Предупреждаю, червяк ты несчастный, не давай мне в руки острого ножа. Не то я отделю тебя от твоих органов размножения!

— А я буду прижимать его к полу, — обещала ей Рейчел.

— Любимые, — сказал я безмятежно, — в Цинциннати одна из вас сказала: "В небе я, может быть, стану другой." Поверьте, так оно и будет. А пока давайте смотреть на это, как на еще одни гастроли, бесконечно продливающиеся.

— От праведного гнева я с ума сойду! — сказала Роза.

— Черепуша, лучше свяжи меня! — сказала Рейчел.

— Но ты ведь и так стянута ремнями, — напомнил я ей. Тут вернулась стюардесса.

— Взлет через минуту. Минус пятьдесят восемь секунд. Какие-нибудь неполадки?

— Еще бы! — вскрикнула Роза. — Я жена этого злодея и желаю сию же минуту покинуть ваш грязный кораблишко!

— Его жена я, — внесла ясность Рейчел. — И высадиться желаю я.

Я покрутил указательными пальцами у висков. Стюардесса взглянула на карточку, которую держала в руке.

— Тут указано "сестра". — Она погрозила мне пальцем, сурово поджимая губы. — Вот так из-за вас, мешковцев, страдает репутация Циркумлуны. Вы некультурны. Впрочем, чего ждать от актеров? Минус сорок три.

Стюардесса удалилась.

К счастью, в тот же момент в репродукторе загремел "Танец с саблями" из балета "Гаянэ" Хачатуряна, заглушая возмущенные тирады девочек. Я легонько прижал пальцы к ушам. Инъекции начинали действовать, но я сопротивлялся им, пока длился шок от взлета и жуткие минуты семнадцати лунагравов — до самого огненного финала.

А тогда, уже теряя сознание, я ощутил восхитительное освобождение от тяжких вериг. Мои фантомные мышцы ожили. Экзоскелет превратился в помеху. Я вернулся в единственную пригодную для меня среду.

Глава 17. СТО ЛЕТ СПУСТЯ

В дальней дали Рейчел-Джейн

Поет за терновой изгородью:

"Любовь и жизнь, Вечная юность, -

Диво, диво, диво!"

Вейчел Линдсей."Тропа Санта-Фе".

Мой пра-пра-правнук только что вернулся снизу. Из чистой сентиментальности я хотел одолжить ему мой экзоскелет, но длинноволосые успели изобрести антигравный костюм — серебристый комбинезон, и только. А потому верный Титановый Старик так и остался лежать в прозрачном музейном овоиде.

Времена меняются. Но очень мало. Сферический театр Ла Круса переходит от успеха к успеху, от провала к провалу. Синтограв длинноволосых (естественное дополнение к антиграву) заметно облегчил выход на сцену и уход с нее. Проекторы мысли обеспечивают новым драмам обогащенный субъективный подтекст.

Мои отец и мать удалились от дел и намерены провести последние годы в новом прозрачно-кристальном чисто пластиковом спутнике "Корабль", сооружаемом диаметрально напротив Циркумлуны на той же орбите. Четверть населения "Корабля" составят колонисты-циркумлунцы, остальные три — беженцы с Терры.

Мои жены все еще переругиваются друг с другом и со мной, но в целом мы великолепно ладим. Миновало уже много лет с тех пор, как они признались мне, что еще в Далласе решили отправиться со мной в Мешок супругами двоеженца. И просто хотели выторговать у меня, сколько удастся.

Ну, что же, "Хьюстон в огне" мы поставили очень давно, и спектакль этот прочно вошел в наш репертуар. На следующей неделе состоится премьера "Бури над Эль Пасо".

Рейчел-Вейчел очень быстро преобразилась в изящнейшую худячку и в добавок к трагическим ролям, сочинению стихов и пьес начала в черед с Идрис Макилрайт выступать как стриптизерка. Такие занятия и проходящие годы повлияли на моральный кодекс дочери президента Ламара, ввели в него ноту вседозволенности, — весьма для техасцев типичную, если уж на то пошло. Но о ее интрижках мне ничего неизвестно. Я не шпионю за своими женами и жду от них той же любезности, хотя они мне ее и не всегда оказывают.

Ла Кукарача совсем та же, что и прежде — прирожденная накачанка, требовательная жена и ревнивая чертовка. Она несравненная звезда аэробатики, а теперь, когда мы обзавелись синтогравом, неподражаемо исполняет классические фламенко.

Пятьдесят лет назад, отчасти, чтобы доказать свою независимость, я завел бешеный роман с Идрис Макилрайт, который две недели служил в Мешке пищей для сплетен, а в Циркумлуне вызвал суровое осуждение. Кончился он, когда Роза дважды полоснула меня ножом — к счастью, лишь слегка оцарапав мне грудь. Но ее оштрафовали — бешено размахивая ножом, она проткнула стенку и чуть было не декомпрессировала отсек Мешка.

Бедная Идрис! Двадцать лет назад у Рейчел развилась серьезная сердечная недостаточность — переход к худячеству безопасен только в детстве. Но тут крохотный метеорит разнес голову Идрис — первый такой случай за все существование Циркумлуны, — и Рейчел пересадили ее немолодое, но отличное сердце. Иногда Рейчел спрашивает: "Как, Черепуша, ты относишься к тому, что в моей груди бьется сердце твоей давней подружки?" Ну что на это ответишь?

Почти столетие русские "дары" помогали Мешку платить по счетам Циркумлуны. Но затем, отчасти из-за военных неудач, в СССР поднялась новая волна марксистского фундаментализма, и "дары" были отменены. Циркумлунцы. привыкшие к ним, обвинили во всем нас, мешковцев. И Кристофер Крокетт Ла Крус Пятый отправился вниз в основном для того, чтобы найти новый источник доходов с Терры.

Он рассказывает странные вещи. Полагаясь на радиоактивные материалы из суперскважин, техасцы вели войну за войной с Россией и с Китаем. Ничем не ограниченное маниакальное применение гормона создало несколько поколений техасцев ростом от десяти до двенадцати футов. Нередко они обладали блестящим умом, но были трагично недолговечны из-за воздействия роста и массы на сердце и весь организм, а также из-за возрастающей радиоактивности воздуха, почвы, моря и всего прочего.

Техасская армия углубилась в Монголию, и тут ее командующий, девятнадцатилетний, тридцатифутовый военный гений закваски Александра Македонского, погиб от врожденной болезни сердца. Одновременно Седьмая Революция Согбенных завершилась победой. До конца года все высокие техасцы были мертвы — разве что не ложны слухи о небольших техасских колониях в Австралии и в Антарктике. Они прошли путем динозавров и пекинского человека — размеры тела увеличивались за счет необходимых для выживания качеств. Они стали слишком велики и для собственной личности и для общей мечты.

Остатки Техаса образовали очень своеобразную страну под названием Анархия-Мехико — если самозванная "анархия" может стать страной. Ее граница с Россией совпадает примерно со старинной границей между США и Канадой. Мохнатые становятся все более и более полярными, и завоевание умеренных климатических зон влечет их все меньше. К тому же дальше на юг материк сильно заражен радиоактивностью от суперскважин.

Анархия, насколько я слышал, страна особенная и многообещающая, хотя значительную часть своей научной мысли и энергии вынуждена тратить на очищение воздуха, а также почвы и воды. Сочетание латинской расы, индейцев и низких техасцев (почетных мексов), видимо, достаточно удачно. От высоких техасцев осталась промышленность, легко поддающаяся восстановлению, а мексы, с каждой революцией обретая все больше самостоятельности, стали очень предусмотрительным и трудолюбивым народом.

В любом случае Театр Ла Круса и Мешок нашли там новые дотации для погашения очередной задолженности Циркумлуне. Обеспечивает их Фонд Мендоса — Эрпа для изучения Нежданных Находок. Основан он был Карлосом и Эльмо Нефтеполем, которых я когда-то знавал.

Карлос дожил до глубокой (для землянина) старости и скончался всего четверть века назад. Эльмо же за пятьдесят лет до этого пропал без вести в Африке, где втайне что-то устраивал для Тихоокеанской Черной Республики.

Вспоминая теперь, как он морочил меня и помогал мне, вспоминая его неправдоподобные историйки и сильный натурализм, а главное — его ироническое добродушие, я хотел бы верить, что он все еще где-то что-то устраивает.

Примечания

1

Амарильо-Кучильо означает по-испански "Желтый нож" — как и "Йеллоунайф" по-английски (Здесь и далее прим. пер.)

(обратно)

2

друг (испан.)

(обратно)

3

Букв, таракан; название революционной мексиканс. песни (испан.)

(обратно)

4

любимый… желанный… молчание… (испан.)

(обратно)

5

Быстро (испан.)

(обратно)

6

Благослови, отче (испан.)

(обратно)

7

Моя милая возлюбленная (испан.)

(обратно)

8

Глупые… из глупых (испан.)

(обратно)

9

Не понимаю (испан.)

(обратно)

10

Друг мой (испан.)

(обратно)

11

Пошли (испан.)

(обратно)

12

Ах! Черт! Проклятущий скелетина! (нем.)

(обратно)

13

До утра (испан)

(обратно)

14

До свидания (испан.)

(обратно)

15

Обожаемый (испан.)

(обратно)

16

Любимейший (испан.)

(обратно)

17

Настоящий мужчина (испан.)

(обратно)

18

Самый большой друг (испан.)

(обратно)

19

Чудо (испан.)

(обратно)

20

Возлюбленный такой храбрый… Браво (испан.)

(обратно)

21

Сеньоры и несравненная сеньорита (испан.)

(обратно)

22

О, Господи (испан.)

(обратно)

23

Слониха! Нет, жирафиха! (испан.)

(обратно)

24

Перевод В. Брюсова

(обратно)

25

"Канзас" оригинала был заменен на "Техас", когда аннексия Канзаса Техасом де факто была объявлена де юре (Прим. автора).

(обратно)

26

Баранья голова (нем.)

(обратно)

27

Ад с дьяволами (испан.)

(обратно)

28

Матерь Божья (испан.)

(обратно)

29

Понятно, товарищ (испан.)

(обратно)

30

Минуточку, пожалуйста (испан.)

(обратно)

31

Пер. А. Онашкович-Яцина

(обратно)

Оглавление

Глава 1. УЖАСНАЯ TEPPA

Глава 2. ДАЛЛАС, ТЕХАС

Глава 3. РАНЧО ГУБЕРНАТОРА

Глава 4. РЕЙЧЕЛ-ВЕЙЧЕЛ

Глава 5. ПРЕЗИДЕНТСКАЯ ОБИТЕЛЬ

Глава 6. В ЦЕРКВИ

Глава 7. НА КЛАДБИЩЕ

Глава 8. НЕВИДИМАЯ ТЮРЬМА

Глава 9. В БАССЕЙНЕ

Глава 10. ВЕРХОМ НА СМЕРЧЕ

Глава 11. В УГОЛЬНОЙ ШТОЛЬНЕ

Глава 12. ШТУРМ ТРУЩОБ

Глава 13. ФОНТАН

Глава 14. ЖЕЛТЫЙ НОЖ

Глава 15. СМЕРТЬ С ПАУКАМИ

Глава 16. УСТРОИТЕЛЬ

Глава 17. СТО ЛЕТ СПУСТЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg