«Хаос на пороге (сборник)»

Хаос на пороге (сборник) (fb2) - Хаос на пороге (сборник) [litres] (пер. Павел Андреевич Кодряной,Яна Красовская,Лариса Плостак,Артем Александрович Пузанов,Елена Корягина, ...) (Триптих Апокалипсиса) 1834K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хью Хауи - Джон Джозеф Адамс - Робин Вассерман - Дезирина Боскович - Чарли Джейн Андерс

Хаос на пороге: сборник (ред. Джон Джозеф Адамс, Хью Хау)

THE APOCALYPSE TRIPTYCH: THE END IS NIGH

Печатается с разрешения редакторов и литературных агентств Nelson Literary Agency, LLC, The Gernert Company и Jenny Meyer Literary Agency, Inc.

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© John Joseph Adams and Hugh Howey, 2014

Школа перевода В. Баканова, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

Джон Джозеф Адамс

[1]

Джон Джозеф Адамс – постоянный редактор серии «Best American Science Fiction & Fantasy», редактор многих антологий-бестселлеров. Шесть раз номинировался на премию «Хьюго» и пять раз – на премию World Fantasy Award; компанией Barnes & Noble назван «королем мира антологий». Джон также издатель цифровых журналов «Lightspeed» и «Nightmare», продюсер подкастов. Смотрите Twitter@johnjosephadams.

Введение

«Наш мир сгорит в огне».

Роберт Фрост, «Огонь и лед»

Пост-апокалиптическая фантастика повествует о сгоревшем мире. Апокалиптическая – о горящем. «Хаос на пороге» – про зажженную спичку.

* * *

Я познакомился с Хью Хауи на Всемирном конвенте фантастов в 2012-м. Он высоко оценил мою пост-апокалиптическую антологию «Wastelands», а я – его пост-апокалиптический роман «Wool». В то время меня привлекала идея составления межавторских антологий как средства для продвижения моих собственных книг. Учитывая наш общий интерес ко всему апокалиптическому и то, насколько легко мы сошлись, я предложил Хью стать редактором очередной пост-апокалиптической антологии вместе со мной. Поскольку вы видите на обложке два имени, нетрудно догадаться, что Хью согласился.

Перебирая варианты названия, я наткнулся на «Хаос на пороге» – этот зловещий лозунг очень любят выкрикивать самозваные пророки очередного Судного Дня, расхаживающие там и сям со своими плакатами. Поначалу я его отверг – название «Хаос на пороге» не слишком-то подходит для пост-апокалиптической фантастики. Там хаос не топчется на пороге, он уже наступил!

Только как насчет антологии, описывающей события ДО апокалипсиса? Тему конца света в той или иной форме можно встретить во множестве сборников, но я не мог припомнить ни одного, целиком посвященного событиям, впоследствии приведшим к катастрофе. Хотя, казалось бы, что может быть драматичней, чем судьбы героев, на глазах которых мир катится к концу?

Я почувствовал, что набрел на неплохую идею. Однако при общем интересе к апокалиптической тематике моей истинной любовью была именно пост-апокалиптика, и меньше всего мне хотелось отказываться от антологии, посвященной конкретно ей.

Тут-то меня и осенило. Может быть, вместо одной антологии имеет смысл опубликовать несколько, и пусть каждая будет посвящена одной из граней Апокалипсиса?

Так родился «Триптих». В первый его том, «Хаос на пороге», вошли рассказы, действие которых происходит непосредственно перед Апокалипсисом. Том второй, «Царствие хаоса», повествует о самом Апокалипсисе. А в третьем томе, «Хаос: отступление?», представлена жизнь после Апокалипсиса.

Однако мы не хотели ограничиваться триптихом антологий, желательно было, чтобы отдельные рассказы тоже складывались в триптихи. Поэтому, объявляя набор авторов, мы сразу советовали им написать не просто по одному рассказу, а по рассказу для каждого тома, между которыми есть связь, так что внутри «Триптиха Апокалипсиса» читатель найдет еще и мини-триптихи. Не каждый автор мог позволить себе сразу три рассказа, но большинству это удалось, и для значительной части историй из этого тома во втором и третьем томах найдутся продолжения или дополнения. Все рассказы имеют самостоятельную ценность, но подразумевается, что удовольствие от чтения у того, кто прочитает все три тома, будет больше, чем если просто умножить удовольствие от каждого тома.

В традиционной издательской модели сама идея опубликовать не одну антологию, а три, связанные между собой, звучит дико и вряд ли реализуема. То, что мы с Хью изначально планировали публиковать антологию самостоятельно, пришлось весьма кстати. Сознание, что мы делаем нечто, за что издательства вряд ли взялись бы – а взявшись, вряд ли бы справились, – сделало сам эксперимент еще привлекательней, а работу над проектом – интересней.

* * *

«Жечь было удовольствием. А особым удовольствием было смотреть, как огонь поедает вещи, наблюдать, как они чернеют и меняются. В кулаках зажат медный наконечник, гигантский питон плюется на мир ядовитым керосином, в висках стучит кровь, и руки кажутся руками поразительного дирижера, управляющего сразу всеми симфониями возжигания и испепеления, чтобы низвергнуть историю и оставить от нее обуглившиеся руины».

Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту» (пер. В. Бабенко)

Мы исполним для вас двадцать две симфонии огня и разрушения.

Приготовьтесь к особому наслаждению – видеть, как огонь пожирает один мир за другим, как они чернеют и меняются.

Изорванные, обуглившиеся страницы пока еще не сбывшихся историй – перед вами.

Робин Вассерман

[2]

Робин Вассерман – автор нескольких книг для детей и подростков, в том числе «The Waking Dark», «The Book of Blood and Shadow», трилогия «Cold Awakening», «Hacking Harvard» и серия «Seven Deadly Sins», по которой был поставлен популярный телевизионный минисериал. Ее статьи и рассказы публиковались в антологиях, а также в «The Atlantic» и «The New York Times». Бывший редактор детских книг, сейчас она сотрудник университета Южного Нью-Гэмпшира. Живет и пишет в Бруклине (Нью-Йорк). Узнайте о ней больше из сайта robinwasserman.com или присоединяйтесь к ее Twitter@robinwasserman.

Бальзам и рана

В нашем деле заведено так: перво-наперво оглашаешь дату. Выпендрежники столбят деньки поэффектней – тридцать первое октября, там, или первое января; а как по мне, ткни наобум в календарь – выйдет не хуже. Какой-нибудь третий вторник августа даже правдоподобней. Затем нагнетаешь мрачные видения геенны огненной, страшных бедствий последних дней апокалипсиса, когда сдвинутся горы и по земле поскачут Всадники, умерщвляя огнем и мечом, насылая голод и хвори. Нагоняешь страху как следует – побольше кровищи, мертвых тел и хаоса, чтобы прихожане все как один обделались, – тогда-то и протягиваешь спасительный билетик. Скромное пожертвование – всё личное имущество, включая, разумеется, пенсионные накопления, – и счастливцы в одночасье, минуя огненные озера, на святом слове и на одном крыле отправятся прямиком на небеса.

Если предположить, что все идет как надо, ныкаешь денежки подальше, желательно в банк какой-нибудь страны, где тебя не выдадут «федералам», и, сжав кулачки, ждешь судного дня. А на заре, когда, вопреки всему, взойдет солнце, восславь Бога за то, что Он услышал твои молитвы и смягчился в последний момент. Да не скромничай, похвали себя, как следует, – ведь это ты обставил Авраама и выторговал спасение для нынешних Содома и Гоморры. Так возблагодарим Господа, братья и сестры, за новый день, хоть и пусты наши карманы, аминь.

Если пороху не хватает, списывай на человеческий фактор: виноват, не учел наклон оси Сатурна и время восхода Венеры, не распознал знамения, уж простите. Со скрипом, но прокатит, – всё лучше, чем хлебать баланду; а если считаешь, что нет «жизни вечной» хуже, чем «пожизненное», ищи себе другое дело. Сработаешь чисто – и к тому времени, как озверевшая толпа, вооруженная вилами и факелами, примется выламывать двери, ты уже будешь на другом конце света прожигать их накопленные тяжким трудом денежки.

Если, конечно, предположить, что все идет, как надо.

Сам-то я люблю соломки подстелить, предусмотреть худший вариант развития событий и оставить лазейку на случай, если что-то пойдет не так. Никогда не рассчитывал на то, что все пойдет как надо.

Знамения – фигня на постном масле. Кто только не «читал» знамения: Нострадамус, Иисус Христос, Джим Джонс, Мартин Лютер, цивилизация майя, прохиндеи всех мастей, от Коттона Мейзера до дядюшки Сэма. Все они знатно облажались. И тут появляюсь я. Как тут не вспомнить про бесконечное число обезьян, которые рано или поздно напечатают «Гамлета», да?

Зовите меня Уилл.

* * *

Хилари привезла пацана через пять дней после того, как я огласил пророчество, за девять месяцев до апокалипсиса. Дети как раз установили над алтарем плоский телеэкран, на котором мигали цифры обратного отсчета, как напоминание о неумолимом конце. Девять месяцев – подходящий срок, достаточно долгий, чтобы довести панику до кипения и опустошить кошельки без опасений получить пулю в лоб, и достаточно короткий, чтобы утешать сереньких и простоватых Детей Авраама без подспудного желания их передушить. Но когда заявилась Хилари, я призадумался насчет сроков. И не только потому, что она вздумала спихнуть мне этого тощего, как сушеная треска, десятилетку, прежде чем отправиться на поиски более злачных угодий.

Вот уже лет пять я зовусь Авраам Уолш. Настоящее мое имя вам ни к чему. До этого меня звали Авраам Кливер, а еще раньше, когда Хилари решила расплеваться с родителями и связалась со мной, бродячим проповедником, – Авраамом Брейди. И если после десяти лет, трех фамилий и двенадцати штатов меня смогла разыскать эта больная на всю голову, то кто знает, сколько полицейских, вчерашних прихожан, сопливых детишек и разъяренных отцов с дробовиками наперевес у меня на хвосте?

Добрых три года в Питтстауне дело шло, как по маслу. «Дети Авраама» – около сорока семей – не без подмоги кающегося грешника и местного царька Кларка Джефри разжились церквушкой, парочкой домов и частным особняком с крытым бассейном. Как ни хотел Кларк Джефри пробиться в рай и задобрить Бога за двадцать лет хищений и кувырканий с проститутками, а все ж его благочестия не хватало на то, чтобы растрясти мошну или переписать на отца Авраама немного землицы. Занимай и ссужай – в этом весь Кларк. Жертвуют идиоты.

Мы не стремились пополнять наши ряды: прозелитизм только привлекает лишнее внимание. Никаких вычурных нарядов и танцев с кимвалами на улицах, – пустые понты. И никакой полигамии, иначе шумихи не оберешься. Тем более что меня лично жизнь научила: одна жена – это на одну больше, чем требуется. Дети оказались кроткой и смирной паствой, но я бы вконец уморился разыгрывать из себя божьего агнца, чтобы продолжать их стричь, если бы не дорогие простыни, крытый бассейн и ванна с джакузи. Всяко лучше, чем горбатиться на дядю, особенно когда до пенсии осталось восемь месяцев и двадцать шесть дней. И тут заявляется Хилари Как-Бишь-Ее с плодом моих, очевидно, чресел, Судный день на мою голову.

– Да что я вообще знаю о детях? – сказал я.

– У тебя столько Детей, отец Авраам! Одним больше, одним меньше.

И она уставилась на меня своим фирменным взглядом, широко распахнув наивные глаза, в уголках которых притаилась насмешка. За это я и держал ее при себе, хоть она с самого начала всё просекла и могла запросто натравить на меня своего папашу с дружками. В двадцать пять лет она выглядела на пятнадцать; спустя десять лет мало кто поверит, что ей под сорок. Несмотря на загрубевшую от солнца кожу, раздавшуюся талию и темный пушок над верхней губой, в Хилари оставалась толика сексуальной привлекательности – так бывшая стриптизерша, упрятавшая кружевные стринги в дальний ящик, сохраняет волнующую манеру двигаться, от которой поневоле сглатываешь слюну и ждешь, когда же начнется самое интересное.

– Ты смеешься?

– Наловчишься, – ответила она. – Может быть.

Я сделал отчаянную попытку.

– Послушай, он же твой сын! А если не наловчусь?

– Лучше уж ты, чем мои родители. Кто угодно, кроме меня.

Пацан молчал. Мы сидели у меня в кабинете. Хилари устроилась на кожаном диване, с хозяйским видом закинув ноги на дизайнерское кресло. Из губ свисала сигарета, которую Хилари наверняка потушит о тиковый подлокотник, навсегда оставив крохотную метку: «Здесь была Хилари». И я бы простил ей, но она собиралась оставить здесь не только это.

Пацан стоял навытяжку, сцепив руки, как в церкви, и тупо пялился в пространство перед собой, хотя в кабинете было на что поглазеть: хотя бы на титановый сейф и мини-алтарь с моим портретом (больше волос, меньше морщин) в массивной золотой раме. За дверью, в задрапированной велюровыми занавесями комнате, ожидали Дети, обратившись в слух. Может, опасались, что меня застрелят, а может, затаив дыхание, надеялись, что сама Пресвятая Дева Мария с младенцем-переростком решила навестить наш вертеп накануне Апокалипсиса. Между тем «младенец» глазел на нас остекленевшим взглядом, как на незнакомцев, лениво перекидывающихся в картишки. Будто не понимал, что на кону его судьба. Мать готова спихнуть его на попечение какого-то седовласого мужика атлетического телосложения – сто отжиманий каждое утро с тех самых пор, как обзавелся волосами на лобке, и не собираюсь бросать, пока мой агрегат не откажет, уж будьте уверены – который, оказывается, его давно утраченный папаша, а пацан и ухом не ведет.

Я даже позавидовал тому неведению, в котором он прожил десять лет. Нет ничего лучше темного экрана: заполняй его самыми невероятными, надуманными или несуразными фантазиями, и никто тебе слова не скажет. Вместо фигуры отца – небылицы про папочку-космонавта, затерявшегося на Луне, или папочку-агента ЦРУ, который зачищает богом забытую пустыню от мин. Можешь представлять себе, будто в твоих венах течет кровь героя, а в генах зашифрована сила Ахилла и дерзость Одиссея. Как тут не разочароваться, столкнувшись лицом к лицу с реальностью? Променять высокий штиль на генетический эквивалент дешевого комикса? Я знал, что, глядя на меня, он, как в кривом зеркале, видит собственное отражение, – поздравляю, вот такая жизнь тебя ждет – а я, глядя на него, морщился при мысли о том, что было и что будет.

Его волосы хоть и прикрывали лоб, но уже предательски сдавали позиции. Пройдет еще лет двадцать, прежде чем этот крючковатый нос и косо посаженные глаза превратят его в картину позднего Пикассо, но тенденция намечалась. В свое время у меня была точь-в-точь такая копна соломенных волос; сколько осыпалось с макушки, столько прибавилось в ноздрях и ушах. Закон сохранения вещества в действии. Надо быть слепым, чтоб не признать в этом пацаненке свое чадо. А ему надо быть малолетним идиотом, чтоб видеть во мне образцового папашу. Однако пацан не выглядел разочарованным. Он вообще никаким не выглядел. Я даже испугался, а ну как пацан аутист. Господи Иисусе, мало того, что у меня, оказывается, сын есть, так он еще и с присвистом.

– Воспитывать детей не сложно, – сказала Хилари. – Просто смирись, что, так или иначе, испортишь ему жизнь. Только не переусердствуй, чтоб он коньки не отбросил.

– Я выставлю его на улицу, как только ты шагнешь за порог, – предупредил я.

В ответ Хилари ухмыльнулась, как ухмыляется женщина, которая, глядя на то, как ты сползаешь с ее голого тела, кряхтя: «Должно быть, перепил малость», отвечала: «С кем не бывает». При этом каждый про себя думал: «Врешь ты всё».

– Не выставишь, – сказала она. И, как обычно, была права.

Пацан оказался не подарочек. Говорить он, слава богу, умел. Да что там – рот у него не закрывался. Как только мамочка свалила, он принялся дотошно перечислять, что он ест, на чем спит, каким шампунем моет голову, какой пастой чистит зубы, сколько времени проводит в Интернете, – в таких подробностях, что меня начало подташнивать. Пришлось позвать кого-нибудь из Детей, чтобы записывать за ним.

– А лимузин? – спросил я, когда он, наконец, замолчал. – А маникюр по выходным и личная массажистка?

Мэнди Херман, еле поспевавшая заносить требования пацана в блокнот, метнула на меня острый взгляд. Я так и не понял, то ли она посчитала, что мой сарказм неуместен, то ли вспомнила, что я сам регулярно приглашал её к себе в кабинет и даровал привилегию разминать мои плечи, спину и поясницу.

– Ты же сказал, что не знаешь, как обращаться с детьми, – ответил пацан. – Вот я тебе и объясняю.

Мэнди, предательница, захихикала.

Пацан оказался из тех очаровательных, не по возрасту смышленых детишек, которые обитают в семейных комедиях и способны растопить сердца черствых стариков, примирить повздоривших влюбленных и показать каждому местному Скруджу подлинный смысл Рождества. И это – несмотря на оттопыренные уши, непропорциональные черты лица и страшную болтливость.

Я-то непрошибаемый, но Детей проняло до глубины души. Пацан и полдня у нас не пробыл, а они успели раздобыть детского барахла: одежду с чужого плеча, замызганные игрушки и – милостью нашего собственного Скруджа Джефри – новехонькую кровать в виде гоночного автомобиля. Мэнди Херман и девчонки Беббидж едва не поцапались за право нянчиться с пацаном; в конце концов, решили, что Мэнди будет при нем по вечерам с понедельника по среду, а сестрички Беббидж – для пышногрудых прелестей которых пацан еще не дорос, а я уже был староват на пару десятков лет – в остальное время.

Образованием младших Детишек занималась Элисон Джентри, которая, прежде чем выбросила свою жизнь за борт, преподавала математику в школе. В бывшей конюшне она оборудовала классную комнату, где нашлось место и для пацана. Сверстников у него не было: так, горстка дошкольников, первоклашек и, конечно, сестрички Беббидж, но пацан предпочитал общество взрослых, – моих наивных, готовых по-детски уверовать во что угодно, Детей. Так что все логично.

Дети любят сказки. Я ведь, по сути, сказочник. Не больше, не меньше. Когда я был моложе, то думал окружить себя зеркалами, воскурять благовония, исцелять наложением рук и так далее, а с возрастом поумнел: духовному целителю вовсе не обязательно исцелять прокаженных. В нашем деле знай себе заливай. Ведь что такое вера, если не сказочка для поднятия настроения? Скептически настроенные идиоты, эти «благодетели», что вечно порываются сорвать пелену с глаз Детей моих, никак не возьмут в толк: ложь не ранит. Ложь проливается бальзамом на раны, нанесенные правдой.

Даже Он, мирно посапывающий на троне из облаков, не может предложить ничего, кроме волшебных сказок. Иосиф, Моисей, Иисус с его бесноватыми – те еще умели удивить. А сегодня? Вседержитель отошел от дел, и все, что он предлагает теперь – это, по сравнению с делами минувших дней, сказки на ночь. Россказни про царство небесное да пустые обещания, что все будет хорошо, даже если сейчас полная жопа. Вот вам Библия в сухом остатке: однажды, давным-давно, я спас парочку несчастных кретинов, и может быть, если вы будете себя хорошо вести, я и вам подсоблю. А пока послушайте сказочку – и на бочок.

Вот и скажите, разве мое дело – не дело божье?

Социальные работники, дальние родственники, горожане, которые воротили носы, узнав, что Церковь покупает собственность рядом с их домами, – все они в один голос обзывали нас сектантами. Может быть. Но зловещий смысл этого слова шел вразрез с тем, как дела обстояли на самом деле. Понять разницу можно, только если ты сам жил в секте. Или возглавлял ее. Мои Дети отличались кротостью и мягкостью нрава, они ступали по жизни с опаской людей, изломанных наркотиками, жестоким обращением или обычными жизненными невзгодами: потерей работы, любви, человеческого достоинства или смысла существования. Потерянность – вот что их объединяло. Иначе почему бы они так жаждали, чтобы их нашли?

Этим-то я и занялся в Питтстауне, как и всюду, где бы ни оказался: искал и находил потерявшихся и покинутых, как собаколов – бездомных дворняг. Я оказывал услуги – не только этим бродячим, одичавшим душам, но и смирным, домашним, самодовольным и сытым горожанам, всем тем, кто хорошо устроился и закрывал глаза на то, что я для них делал, – брал на себя труд присматривать за их же обездоленными.

Сестра Элисон Джентри регулярно оставляла на автоответчике сообщения, всячески угрожала и осыпала нас бранью, натравила на нас местную полицию, но где она была, когда машина, в которой был муж Элисон и ее трое детей, вылетела в озеро Мичиган? Где она была год назад, когда Элисон отметила годовщину смерти семьи, наглотавшись водки со снотворным?

А где были родители Мэнди – с оравой юристов, обдирающих доверительный фонд Мэнди, как липку, в надежде подольше не подпускать девчонку к ее собственным деньгам, – когда она на пьяную голову врезалась в стену соседского дома, спутав французское окно с дверью гаража. Девчонку загребли в кутузку, где она отсидела по полной: мама с папой решили, видите ли, проучить дочу и отказались внести залог.

Где были дети Кларка Джефри, когда его подставил совет директоров? Где был муж Мэрили Беббидж, когда ей, брошенной ради пергидрольной секретарши, пришлось отоваривать продовольственные талоны, чтоб прокормить троих детей, и раздвигать ноги перед арендодателем, когда у нее не было денег, чтоб заплатить за квартиру?

Я утирал их слезы, врачевал их раны, нашептывал прекрасную чушь, ради которой они смогли бы жить, а если я что с них и брал, то была всего лишь плата за оказанные услуги.

Однако, несмотря на все мои старания, в душе у многих Детей оставалась пустота, которую этот сопливый пацан с кривозубой улыбкой смог каким-то образом заполнить.

Это была моя улыбка. Оттопыренные уши моей мамы и удлиненные клыки моего отца. Когда пацан грыз ногти – всегда только на левой руке – я как будто видел перед собой своего брата. Это был тот генетический шлам, который, предположительно, зажжет во мне искру. Как будто общее происхождение что-то значило.

Я не знал, живы мои родители или умерли. Честно говоря, мне было наплевать. Никогда не понимал, почему все так носятся с кровным родством и навязчивым желанием иметь детей. Можно подумать, что, родив ребенка, который унаследует твой нос картошкой и сахарный диабет, отсрочишь свой уход в небытие.

Скажешь людям: «Поклоняйтесь мне, как богу» – заголосят, что у тебя мания величия. Скажешь: «Это мой ребенок, и его надо боготворить» – и прослывешь хорошим папашей.

Так или иначе, я им подыгрывал, чтобы каждый из Детей верил в то, во что хотел. В конце концов, такая у меня работа. Особой мороки с пацаном я не предвидел, тем более что Дети с удовольствием делали все за меня. Но его расспросы про конец света – вот что меня напрягало.

Он жил с нами около недели, и, хотя днем я не пренебрегал ни малейшей возможностью спихнуть его с рук, ночью мне некуда было от него деться. Он сам стелил себе постель и готовился ко сну. «Мама называет меня «мой маленький мужчина», – сказал он, когда я в третий раз за день застал его в ванной с ниткой для чистки зубов. Больше о Хилари он не упоминал. В первый же вечер он четко оговорил мои обязанности.

– В восемь вечера ты говоришь, что пора спать. После этого я еще немного почитаю в постели. А в девять ты вернешься и выключишь свет.

Я последовал инструкции. Выключил свет и еще какое-то время стоял в темноте, глядя, как пацан – мой пацан – лежит на спине, сложив руки на груди, как покойник. Плоть от плоти моей, подумал я, и прислушался к себе.

– Тебе ничего больше не нужно? – спросил я. Это было еще до кровати в виде гоночной машины и ношеных пижамных штанов. – Тебе удобно?

Глядя на него, я бы так не сказал.

– Иногда я представляю, что умер, – ответил он, не сводя глаз с потолка.

– Ты слегка с приветом, ты знаешь?

– Она не вернется, да?

Тогда он впервые упомянул ее. Он не ревел и вообще вел себя не так, как десятилетний ребенок в подобной ситуации, поэтому я решил сказать напрямик.

– Вряд ли.

– Потому что я с приветом?

– Потому что она слабачка.

– Понятно.

– Она всегда была такой. Такой и останется. Тебе еще повезло.

– Вряд ли, – вздохнул он. Затем, вероятно, устав притворяться мертвым, свернулся клубочком на своей половине кровати. Я смотрел на него, пока он не уснул.

Так и повелось, пока однажды вечером – где-то через неделю – он не нарушил обычай. Я, как всегда, выключил свет, и тут он сказал:

– Я буду задавать пять вопросов.

– Что-что? – не понял я.

– Перед сном я буду задавать пять вопросов.

– Кто это решил?

Ответа не последовало.

– Почему вдруг сегодня?

– Хотел определиться с вопросами.

Ничего хорошего это не предвещало, и я хмыкнул:

– Еще чего.

– Я готов обсудить условия.

– Какие условия?

– Количество вопросов, – ответил он. – Четыре?

– Ни одного.

– Три вопроса.

– Никаких вопросов.

– Паршивый из тебя переговорщик, – сказал он.

– Как посмотреть.

И вот тогда он разрыдался, – впервые после того, как объявился у нас. Его прорвало, как забитую трубу, откуда хлынули фонтаном все десять безрадостных лет, и даже в темноте я видел, как он содрогается от ярости, что его подвело собственное жалкое худое тело. Я сам помню, как пытался выжить в период активных боевых действий между ребенком, которым ты был, и мужчиной, которым вот-вот станешь. Мир орет «когда же ты, наконец, повзрослеешь», прыщи и издерганная пипка подпевают, что давно пора, но ты все еще боишься темноты, спишь в обнимку со старым плюшевым мишкой и все еще хочешь к мамочке.

– Ладно. Три вопроса, – согласился я.

Тут-то я и влип.

– Это правда, что с тобой говорит Бог?

– Правда.

– Как?

– По-разному. Иногда я читаю Его знамения. Иногда Он говорит со мной напрямую, во сне.

– Почему с тобой?

– Почему бы и нет? – пожал я плечами. – Я не напрашивался. Это большая ответственность, скажу тебе. Посвятить себя слову Божьему – это тебе не пикник. Если бы ты знал, сколько людей и слышать о Нем не желают.

– Откуда ты знаешь, что это Бог говорит с тобой? Может, ты просто слышишь голоса?

– На сегодня лимит исчерпан. Спокойной ночи.

– Бог нас ненавидит?

– Бог любит нас. Все мы – Его дети.

– Но ведь детей надо любить.

– Конечно.

– Это был не вопрос.

– Ладно. Спасибо, что уточнил.

– Если он нас любит, зачем ему нас убивать?

– Все умрут, малыш. Это не наказание; такова наша природа.

– Ты не понял. Я хочу спросить, зачем ему нас убивать. Джесси Беббидж говорит, скоро конец света. Через восемь месяцев и двадцать дней.

– Это вопрос?

– Вопрос: это правда, что скоро конец света?

Не скажу, что я пришел в восторг, но выбора не было. По всем признакам, он не унаследовал от мамочки склонность верить во всякую чушь, а раскрыть карты я не мог – иначе он бы разнес благую весть, как заразу.

– Правда, – ответил я.

Наступила долгая пауза. Я начал нервничать, не выдержал и спросил первым:

– Что ты об этом думаешь?

– Что это многое объясняет.

– А как это будет? Ну, конец света?

– Тебя интересуют подробности?

– Ну да. Ядерная бомба? Или астероид? Глобальное потепление? Я слышал про гигантский вулкан, который может взорваться, и тогда нам всем крышка. Еще чума может быть. Или нашествие внеземной цивилизации, но это маловероятно. Тебе во снах не сообщали, как это произойдет?

– Бог не вдается в такие детали, – ответил я. – Зато в Библии на эту тему много чего написано.

Я решил избавить его от полной версии проповеди о звере, восстающем из огненного озера. Пусть этим займутся Дети.

– И что мы тогда будем делать?

– Отправимся вместе с остальными праведниками на небеса, – ответил я. – Ты не беспокойся.

– Ты же меня совсем не знаешь. А вдруг я не праведник?

– Справедливое замечание.

После того пацан стал плохо спать. Пожалуй, отчасти был виноват я; с другой стороны, всем снятся кошмары в этом возрасте. Тем более что его кошмары пришлись весьма кстати: он пересказал их Детям, и те всполошились – у моего сына видения! Не иначе, как Конь Бледный ему на ухо нашептал. Руки потянулись к кошелькам: кому хотелось оказаться в судный день среди грешников? Должно быть, я подлил немного масла в огонь, беседуя с пацаном про кару небесную, но вовсе не для того, чтоб ему потом кошмары снились.

Я просто использовал их по назначению.

– Мы же знаем, когда конец света, что ж мы сидим, сложа руки? Надо всех предупредить! Или спасаться самим.

– Это уже целых три вопроса.

– Один. Составной.

– Вот это я влип.

– Так что?

– Не беспокойся: Бог спасет нас и всех, кого пожелает. Вот и всё.

– Бог-то бог, да и сам будь не плох, – пробормотал он.

Здрасьте, приехали. Философия, основанная на личной ответственности и вере в собственные силы, губительна для предприятий вроде моего.

– Где ты этого набрался? – спросил я.

– В Интернете нашел.

Нехило, да? Раньше говорили: «прочел в Библии». Или: «услышал по телеку». А теперь – «в Интернете нашел». Тоже мне, источник Истины.

Я покачал головой:

– Не думаю, что, когда наступит конец света, ты будешь в состоянии помочь себе сам.

– Но все-таки? Вдруг ты ошибаешься?

Он крепко стоял на своем. И ладно бы держал язык за зубами, так ведь нет: прежде, чем я сообразил, куда ветер дует, Дети уже наперебой твердили про выживание. Мой пацан оказался настоящим самородком: в свои десять лет он куда лучше меня умел сманить других на свою сторону. Я научил Детей не сопротивляться убеждениям. Они отлично усвоили урок и вскоре, словно куклы за чревовещателем, бездумно повторяли за пацаном его доводы и добытую из Интернета статистику про падение астероидов. Я делал все, что в моих силах: праведность, твердил я, зиждется на вере, а суть веры – в принятии судьбы и уповании на Господа. И вот тогда-то пацан, который, видимо, не пренебрег моим советом почитать Библию – выложил козырь: историю про Ноя. Не успел я сказать «аминь» – а мы уже строим чертов ковчег.

Фигурально выражаясь.

Оказывается, по Интернету можно заказать все, что душе угодно, включая всевозможные приспособления и припасы на случай постапокалиптического хаоса: консервы, оборудование для выживания в экстремальных условиях, медицинские приборы, солнечные батареи, оружие и боеприпасы. Пацан часами сидел за компьютером, что-то сравнивал, записывал, и вдруг, как по волшебству, денежки полились рекой. Даже самые злостные скупердяи развязали кошельки. Дети, конечно, и раньше верили в пророчество, только на словах, однако теперь, когда пацан направил их религиозный пыл на подготовку к выживанию, они прониклись до мозга костей. Страшный суд. Последние дни. Какой смысл откладывать на пенсию, когда близится светопреставление? И Дети отдавали пацану свои кредитные карточки. Все, что оставалось после закупки керосинок и воды в бутылках, капало на мой счет. Пацан оказался отменным специалистом по отмыванию белиберды: я скармливал ему свои россказни, а он выдавал нечто, похожее на истину.

Запастись провизией и прочими припасами недостаточно, рассудил пацан. Все это надо где-то хранить, желательно в месте понадежней, куда не доберутся ни орды обезумевших людей, ни Зверь, ни Всадники, хотя теперь, в свете грядущего отказа электросетей и продовольственного кризиса, их грозный лик несколько померк. Надо переходить на «автономку», решил пацан, и Кларк Джефри нарушил свою главную заповедь – «не дари, если можешь одолжить» – и запустил руку в основной банковский счет. В Интернете пацан сошелся с кучкой повернутых «выживанцев», один из которых верил в бабло больше, чем в смену земных полюсов, и с радостью продал свой аварийный скарб за парочку тяжело заработанных миллионов Кларка Джефри. Все купленное отошло Церкви, вместе с остатками сбережений Кларка, и мой пенсионный счет, наконец, прилично раздулся.

Около трети Детей – все больше мелкая рыбешка – то ли от неверия, то ли от избытка веры, решили дожидаться конца, сидя по домам. Мы простились, размазывая слезы по щекам, и условились встретиться у Райских Врат. Остальные погрузили запасы в бронированные школьные автобусы со снятыми сиденьями – пацан окрестил их «самосвалы» – и направились на взгорье.

Наш Эдемский сад представлял собой четырехугольное сооружение из старых грузовых контейнеров, пуленепробиваемых и практически неприступных, но все-таки не идущих ни в какое сравнение с моим старым особняком, его мраморными полами и ванной-джакузи. Пацан был на седьмом небе от счастья и не давал Детям ни минуты роздыха. Они учились консервировать еду, искать грибы, стрелять, собирать солнечные батареи, зашивать раны, отличать ядовитых змей от безобидных, доить коз и разделывать туши диких свиней. Интернет сделал чудо, превратив вчерашних бухгалтеров и домохозяек в армию неустрашимых горцев под командованием малолетнего Наполеона. Дисциплинированные в том, что касалось вопросов выживания, Дети как с цепи сорвались во всем остальном. На христианское воздержание махнули рукой: пришло время разгула, плотских утех и попоек. Ходили слухи про сексуальные оргии. Двое Детей покончили с собой. Никто из них не сомневался, что мир катится в тартарары – ведь у меня, якобы, были видения на этот счет. У пацана они точно были.

Теперь он крепко спал по ночам и больше ни о чем меня не спрашивал – теперь он отвечал на вопросы.

– Тебе не страшно? – спросил я однажды вечером, перед тем как потянуться к выключателю. На новом месте такие условности, как «уединение» и «личное пространство» были отброшены. Дети спали вповалку в соседнем контейнере, на разбросанных по полу тюфяках, однако у меня оставались некоторые привилегии, которые дает прямая связь с Богом. Пацан устроился тут же, на раскладушке. Я привык слышать, как он сопит под боком, изредка всхрапывая во сне. За долгие годы я забыл, как это – изо дня в день укладываться рядом с другим человеком и по дыханию определять, спит он или нет. – Тебе правда совсем не страшно при мысли, что всему настанет конец?

У меня, признаться, поджилки тряслись. Пацан с удовольствием рассказывал мне на ночь сказки о том, как погибнет цивилизация, и я засыпал, грезя о цунами, о пылевых тучах, застилающих солнце, неизвестных науке вирусах, ежедневно уносящих по десять миллионов жизней. Он в красках расписал, что такое ядерная зима, и мне снилось, будто я покрываюсь волдырями, а мои Дети мрут как мухи: распыляются на атомы с ядерным взрывом, травятся зараженной водой, хиреют от дурной еды и радиоактивных осадков, жмутся друг к другу у костерка в пещере, окруженной ледниками, за которыми садится черное солнце. Вокруг было полно психов, готовых нажать на кнопку пуска ядерных ракет, и безумных ученых, которых хлебом не корми, дай наколдовать черную дыру. Сейсмологи предсказывали извержение гигантского вулкана, запоздавшее на сорок тысяч лет. Нас ожидали катастрофические последствия солнечных бурь, роковой прорыв в нанотехнологиях, падение астероида и восстание машин. (Пацан к нему всерьез готовился, именно поэтому возле каждого электронного устройства в Эдеме лежала кувалда.)

Столько распинаться про знамения, которые, оказывается, были повсюду. Мир превратился в концентрированный раствор, с какими мы возились на уроках химии – уроки запомнились мне только потому, что я заглядывал в декольте своей соседке, когда она наклонялась над пробирками. В пробирках стояли растворы, перенасыщенные веществом, невидимым до тех пор, пока в него не падала последняя частичка. Раз! – и жидкость застывала прямо на глазах. Я так и не врубился, почему, – священные холмики под свитером Дженни Краули поглощали все мое внимание – но на всю жизнь запомнил момент превращения. И только когда пацан стал доискиваться правды, я осознал, что все мы живем внутри такой пробирки в ожидании последней крохотной капли, чьей-то роковой ошибки. Для этого Бог не нужен. Довольно банального невезения или глупой выходки, а уж в это я верил всем сердцем.

Дети не могли оценить аналогию с раствором: по моему совету они отвергли дьявольскую науку и держались подальше от химических лабораторий и всего такого. Возможно, поэтому они не знали страха.

– С чего это я должен бояться? – в ответ спросил пацан. – Ведь я знаю, что Бог очень любит меня.

– «Очень любит»?

– Он привел меня к тебе как раз вовремя, разве нет? Он спас меня. И Он, должно быть, очень любит тебя и Детей, раз привел меня к вам, чтобы я мог спасти вас.

По всему было видать, что он твердо намерен пережить конец света и остаться в живых. Дети его поддерживали. Оно и понятно: детям свойственно наивно верить, что жизнь предпочтительней смерти, перед которой они испытывали животный страх, а о жизненных тяготах они понятия не имели. Дети не представляют себе, каким кошмаром может обернуться жизнь.

А я представлял и давным-давно решил, что, когда меня начнет медленно пожирать рак – а до него доживает каждый, особенно в моей семье, – я прыгну с моста или нажрусь таблеток. Что угодно, лишь бы опередить медленное расползание опухоли, химиотерапию, подкладное судно и адскую боль. За простодушным желанием выжить стояла самонадеянность тех, кто забыл про боль. Мне некого было винить, кроме себя: разве не я вернул им невинность, подменил жестокую правду удобной ложью, научил надеяться? Говорят, люди не помнят боли – помнят лишь то, что она была, но не её самое, не физические ощущения агонии. Боль проходит – и воспоминания о ней стираются из памяти. Поэтому так легко забыть, что боль – это больно, что жить в боли порой невыносимо. С моей помощью Дети забыли об этом, но я помнил. Помнить о боли – единственный способ ее избежать.

Предположим, ты их спасешь, хотел я сказать. Но для какой жизни, скажи на милость?

– Бог мог послать к тебе кого угодно, – опередил меня пацан. – Но выбрал меня.

Мой сын – избранный. Мой сын. Этот заморыш.

Я старался поменьше думать. Проще было представить, что он со мной заодно, что мы вместе ощипаем этих курей. Ведь было же очевидно, что ему досталась от меня не только преждевременная лысина – пацан был прирожденный оратор. Я мог бы свалить вместе с ним в Майами, когда придет время. Или еще лучше – натаскать его, повременив с выходом на пенсию. Отец и сын в одном деле – беспроигрышный вариант. Две тысячи лет прошло, а фокус до сих пор работает. Может, променять всех моих Детей на одного пацана – не самая плохая идея. Что бы там ни говорили про конец времен, а все-таки мы еще живы.

Я так увлекся, представляя, как мы с ним заживем, что испытывал почти неприличное удовольствие. А впрочем, что такого? Что плохого в желании воспитывать собственного сына, сделать из него человека? По-моему, вполне понятное и естественное стремление.

Эту сказку я рассказывал себе каждую ночь.

Вечером накануне Судного дня Дети заперлись на все замки и настроились ждать конца. Пацан расставил всех на боевые посты, выдал оружие и велел приготовиться к худшему. Я все выжидал, когда же открыть ему еще одно, последнее, непростое повеление свыше: двинуться в исход, покинув землю обетованную.

– Я не вернусь с тобой в Эдем, – сказал я вполголоса, чтобы Дети не услышали: хватит с меня слезливых прощаний. – Кому-то надо остаться снаружи, отгонять безбожников и все такое.

– Но в Интернете пишут…

– Послушай, это не рекомендации ведущих специалистов компании «Гугл», – мягко перебил я и замолчал. Сейчас он, наконец, скажет «хватит пудрить мне мозги», думал я, или хоть раз поведет себя как ребенок, расклеится, разнюнится, вцепится в меня, – какой ребенок захочет встречать конец света без папочки? Если бы он запросился со мной – достаточно одной просьбы, одного намека – я бы не раздумывал, рассказал бы ему кое-что о реальной жизни, а затем усадил бы в свой личный «самосвал» и дал тягу. Уж я бы как-нибудь выкрутился – в конце концов, он всего лишь ребенок, что стоит одурачить его еще раз – и вот тогда бы все пошло по плану, отец и сын плечом к плечу против остального мира.

Пацан не плакал, не умолял. Ни на что не намекал. Только по-взрослому кивнул, принимая неизбежное.

– Неисповедимы пути Господни, но истинны и справедливы. Детям я все объясню. – Он говорил так спокойно, словно я сознался в том, что разбил стакан. – Обещаю воспитать их достойными тебя и твоей жертвы, о которой они никогда не забудут. Прощай, Отче.

Он так и сказал – «Отче», как другие Дети. Как будто он мне не сын и никогда им не был.

Он коснулся пальцами моего лба, словно благословляя, и на этом всё. Пацан стал в точности тем, кого я из него сделал – фанатиком.

То, что мы оказались по разные стороны закрытой бронированной двери, даже к лучшему, – фанатик был мне ни к чему.

Без меня ему будет лучше, твердил я про себя, когда Эдем остался позади. Возможно, его попустит. Кто-нибудь из Детей его усыновит, когда через месяц-другой они выползут на свет божий и поймут, что они полные идиоты. Хуже того – нищие идиоты. Но в глубине души я всё знал наперед. Старого жулика не пережулить. Я знал, что стало с чудаковатым, никому не нужным ребенком, и готов был поспорить, что Дети отвернутся от него. Особенно когда допетрят, во что он их втянул – он и его папаша. Ему еще крупно повезет, если его не линчуют.

Делай с ним, что хочешь, только не убивай, сказала Хилари. По всей видимости, я даже с этим не справился.

Все это вертелось у меня в голове, пока я мчался на юг, где ждал океан и распухший банковский счет, пляжи, залитые солнцем, девушки в бикини и будущее. Ничто не длится вечно, даже чувство вины. Переживу, решил я.

Я решил, что у меня уйма времени.

Всё произошло на следующий день, как я и предсказывал.

Подробностей я не знаю: электричество пропало в два счета, за ним радио и последний шанс выяснить, в чем, черт возьми, дело.

Благодаря пацану я знал достаточно, чтобы строить – или отбрасывать – предположения. Не эпидемия. Очевидно, что не глобальное потепление. Не восстание машин (извини, пацан). Не Бог. Не Страшный суд. Не сбывшееся пророчество – уж в этом я был железно уверен.

Не Страшный суд, но очень похоже: на горизонте заиграл ослепительный сполох, как вспышка сверхновой, с грохотом прокатилась ударная волна, земля затряслась так, что ломались деревья, тысячи лучей, словно инопланетная флотилия, пронзили сгустившиеся тучи, небо, казалось, вот-вот упадет на землю, как в фильме-катастрофе с миллиардным бюджетом. Происходящее было настолько за гранью человеческих чувств, что впору было поверить в невозможное: будто всё это происходит наяву: и раскаты грома, и нахлынувшая тишина, запах горелого, ниоткуда налетевший ветер, взметнувший пыль, неземное сияние и вдруг – как будто кто-то дернул рубильник – мрак среди бела дня.

От удара гигантского астероида или взрыва ядерной бомбы в небо поднимутся тучи пыли, пепла и хрен знает, чего еще, и заволокут солнце, говорил пацан. В воздухе витало предощущение чего-то зловещего. Дурного. Оно близилось.

Хотел бы я сказать, что не удивился, что заранее предчувствовал назревающую катастрофу, внемля силе свыше, которая двигала моей рукой, когда я указал на этот роковой день. Что давно чуял неладное, уловив горький привкус абсолютной истины.

«Не удивился»? Если и было чему удивляться, так это тому, что я не окочурился прямо за рулем. Как еще описать, что со мной сделалось, когда небо рухнуло на землю? Или когда я доехал до Филадельфии – а передо мной вместо очертаний города расстилался пустой горизонт. Нет таких слов. Возможно, город лежал за темными клубами пыли и пепла, обесточенный, наполовину смешанный с землей, но навряд ли. Я думаю, города больше нет. Я думаю, настал конец времен, как я и предсказывал. И я думаю, что надо поменьше об этом думать.

Я продолжал вести машину. А что мне оставалось делать? Не возвращаться же на север, в Эдем, – никто и ничто не проберется туда еще много месяцев, а может, и лет. Если я сунусь, меня пристрелят. Нет, надо ехать на восток, к океану. Даже если меня смоет цунами – а пацан ясно дал понять, что без цунами не обойдется, – я хотел увидеть напоследок океан.

Я не доехал.

И близко не доехал. Дороги были забиты машинами, а вдали, на черном горизонте, вставало огненное зарево, с предельной ясностью означающее, что путь закрыт.

Раньше я не умел читать знамения, но пацан меня научил. Я знаю, что грядет: разруха и запустение. Города исчезнут с лица Земли, миллионы людей погибнут в огне, развалится инфраструктура, повсюду будут гнить трупы, плакать оголодавшие сироты, рыскать головорезы, наступит ядерная зима и обрушит на наши головы смуту, голод, мор, адский огонь и муки вечные. Раз уж конец света обошелся без Господа, то и обломки земной цивилизации превратятся в ад без его помощи. Люди – способные существа. Мы сами справимся почти с чем угодно.

Неширокая трасса пролегала через густой лес. Я бросил машину в пробке, затерялся среди деревьев и принялся ждать, что будет дальше. И все еще жду.

В Хилари не было ничего особенного, ничего такого, что отличало бы ее от других, и я никогда не давал ей повода думать иначе. Не в моих правилах обхаживать девиц, да и не такой я дурак, чтобы обещать будущее девушке вроде нее. Когда в тех, кто презирает мои методы, заговорит влечение, они не побрезгуют состряпать сказочку про верность и заботу, наобещав, что так будет всегда, хотя единственное, что будет всегда – это перемены. С Хилари мы быстро сошлись и так же быстро разошлись. Нам было легко и приятно вдвоем. А когда легкость ушла, все закончилось, – но во всем есть своя прелесть.

Ту ночь мы как обычно провели в затхлом гостиничном номере на застиранных простынях, пили то же кислое вино из «картонки», я привычно обнимал ее полные бедра, чувствовал ее несвежее дыхание; даже в постели было все как всегда: заняться ею, заняться мной, дойти до кондиции, усадив её сверху, после удовлетворить её, механически двигая пальцами, – ничто не отличало эту ночь от сотни других, которые мы провели вместе, пока нас не затошнило друг от друга. И все-таки, когда она улеглась рядом, мы слились в одно, головоломка сложилась, будто мне недоставало только ее печального взгляда и мягкого пушка на руках. В ту ночь я не мог оторваться от нее, все гладил и гладил, пока мы не уснули, вжавшись друг в друга, как подростки. Только однажды, в ту ночь, без какой-либо причины, от нее пахло домом.

Можно было бы утешаться мыслью, что именно в ту ночь мы зачали нашего пацана: ведь тогда простой перепих в мотеле приобрел бы какой-то высший смысл, как и все пятьдесят шесть лет, прожитые минута за минутой. Этот пацан, мой сын, спасенные им Дети, наш ковчег в горах, в котором, несмотря ни на что, выживет горстка праведников. Пацан верит в это всем сердцем. И если он прав, Бог сыграл со мной злую шутку. Но я на Него не сержусь.

Мне было бы легче – особенно сейчас – если бы я мог поверить хоть во что-нибудь кроме своей чертовой судьбы. После стольких лет игры в рулетку наконец-то выпал мой номер, я сорвал джекпот, от которого мне никакого проку. Если бы я только мог поверить, что на небе сидит кукловод, святой дух, передвигающий фигуры по доске, который один-единственный раз нарушил правила и пожертвовал отцом вместо сына. Хотя это не в Его стиле. А верить – не в моем.

Счастливая случайность – ничего более. Мне и Детям просто повезло. Говорят, в окопах не бывает атеистов, но здесь, в лесу, бродит как минимум один очковтиратель с иммунитетом к очковтирательству, который, может, и не готов умирать, но точно не стремится выжить.

Что-то будет дальше. Продолжение есть всегда. Но вряд ли сказочники вроде меня будут в почете – кому они теперь нужны. Разве что тем, кто способен обманываться, так основательно и упоенно, что ложь оборачивается истиной. Мне было знамение, что грядет новый мир, сумрачный и заледенелый. Мир, который я сотворил и в котором придется жить моим Детям.

Моим Детям и моему сыну. Я не останусь жить даже в их памяти: Бог сотворил людей по Своему образу и подобию, я же сотворил Детей непохожими на себя – их воспоминания обо мне ложны от начала до конца. Я сотворил их для веры; я сотворил их для жизни.

В моем деле надо знать, когда сматывать удочки. Умирать я не спешу, но утешаюсь тем, что, когда Дети прозреют и возненавидят меня, приведшего их в землю обетованную, меня уже не будет.

Дезирина Боскович

[3]

Дезирина Боскович публиковалась в «Lightspeed», «Nightmare», «Fantasy Magazine и Clarkesworld», а также в антологиях «The Way of the Wizard», «Aliens: Recent Encounters» и «It Came From the North: An Anthology of Finnish Speculative Fiction», выпускница Clarion Writers’ Workshop. Смотрите desirinaboskovich.com.

Адрес рая – планета Икс

Был вторник, двадцать часов тридцать четыре минуты. Почти конец света.

Ожидалось, что мир прекратит существование в пятницу, ровно в семнадцать ноль-ноль по восточному летнему времени. О прогнозах или пророчествах речи не было – дату и время утвердили заранее.

План звучал так: в пятницу, в семнадцать ноль-ноль по восточному времени, залп из тысячи мощных лазерных пушек, замаскированных в открытом космосе, превратит планету Земля в облако пара и пепла. В тот же миг сознание каждого живого человека перенесется на планету Икс-Ирцикония, в отдаленную на триллион световых лет часть Вселенной, куда еще не добрались телескопы земных ученых. На планете Икс человечество возродится в новых телесных оболочках и обретет бессмертие в мире вечного блаженства.

По крайней мере… так обещали пришельцы.

Первый контакт состоялся две недели назад. О своем происхождении пришельцы особенно не распространялись; судя по всему, они прибыли с разных планет и проделали неблизкий путь. Они скитались в темном межзвездном пространстве с незапамятных времен; их взгляд был обращен в бесконечную пустоту задолго до того, как человечество начало осваивать наскальную живопись.

Пришельцы озвучили свои ожидания через избранных глашатаев из мира людей. Главное – не терять достоинство в преддверии конца. Никаких прощальных вечеринок и безумных свершений. Никаких оргий и массовых самоубийств.

«Предписание гражданам планеты Земля: занимайтесь своими делами. Терпеливо ждите назначенного дня. Работайте, ешьте, спите, ходите по магазинам. Живите обычной жизнью. И сохраняйте спокойствие». Пришельцы сразу дали понять, что шутить не намерены. Каждый тысячный землянин подлежал мобилизации на почетную службу в рядах корректоров. Подробности были переданы властям каждой страны. Когда в ответ Италия, Франция, Швейцария и Мексика образовали коалицию против тирании и произвола, их президентов на месте испарили из бластеров.

На этом протесты закончились. Согласно инструкции в каждом государстве была организована лотерея. Шанс – один к тысяче.

Разумеется, я выиграла. Мне везет в лотереях.

Был вторник, двадцать часов тридцать четыре минуты. Я сидела в баре, гладила пальцами полированную стойку и пила виски, огнем стекающий в желудок.

Ничего подозрительного: типичный вечер вторника.

Из угла на меня зло таращился неряшливый тип в неоновой безрукавке. Наконец он поднялся, подошел ко мне и с размаху опустил свой бокал на стойку.

– Что… небось, гордишься собой? Возомнила себя героиней?

– Не понимаю, о чем вы, сэр. – Я сделала очередной размеренный глоток.

– Отлично понимаешь. – Он указал на типовой бластер у меня на поясе; «паровоз» на нашем рабочем сленге.

– Может, попробуете объяснить словами?

– Ты предательница, вот о чем я! Убийца. Уничтожаешь себе подобных. Какая мерзость!

– Угу, – кивнула я, давно привыкшая к таким выпадам.

– И еще одно: если рай и правда находится на планете Икс, я не хотел бы делить его с вашим племенем.

В баре повисла напряженная тишина. Посетители явно прислушивались к нашему разговору с нездоровым любопытством. Всех интересовало, скорректирую ли я своего собеседника.

Я не видела для коррекции ни малейшего повода. Подумаешь, озлобленный хмырь из Бруклина докапывается к первой попавшейся женщине. Яркий пример привычного образа жизни.

– Иди в задницу, морализатор хренов, – сказала я и продолжила пить виски.

В бар ворвалась компания малолеток. Обычно здесь собирались тихие зануды, любители старых добрых времен, чтобы хором посетовать на скорый закат этого пропащего мира – задолго до появления пришельцев. Разгоряченные подростки не замечали, насколько чужеродно тут смотрятся. Их было шестеро или семеро, все белые; девчонки в дешевых платьях с блестками, сандалиях-гладиаторах или вышитых ковбойских сапогах. Они накачивались пивом и шутерами – отмечали свадьбу. Невеста затащила жениха на стол танцевать, а остальные одобрительно визжали под осуждающие взгляды завсегдатаев. Малолетки явно ошиблись баром.

– Новобрачные что ли? – спросил бармен у девицы, заказывающей очередную порцию напитков.

– Ага! – осипшим голосом прокричала та. – Мы подумали, вдруг на новом месте не будет свадеб или чего-то в этом духе, так что все решили пережениться на этой неделе. – Девица отбросила челку с глаз. – Сегодня их очередь. Завтра наша с Питом.

Я вынула «паровоз» и скорректировала всю компанию.

В баре снова стало тихо. Хмырь из Бруклина плюнул на меня и ушел. Я продолжила пить виски и ждать Сару Грейс, поглядывая на дверь.

Сара Грейс училась на медсестру в Колумбийском университете. Она выросла в каком-то захолустье в Миннесоте и ненавидела Нью-Йорк.

Нас поставили в пару случайно, как и всех. Каждому корректору полагалось иметь напарника. Если у одного сдадут нервы, второй всегда будет на подхвате.

Наконец в дверях показалась знакомая фигура: слаксы цвета хаки, розовый кардиган и босоножки на невысоком изящном каблуке. Светлые волосы, перевязанные шелковым шарфом в горошек; на поясе неизменный «паровоз».

– Мне, пожалуйста, космополитен, – обратилась Сара Грейс к бармену. – Водкой не увлекайтесь, лучше положите лишний кусочек лайма.

Она села рядом, и мы принялись делиться новостями за день.

– Я только что скорректировала всю семью, – сообщила Сара, потягивая коктейль. – Муж покупал наборы для самоубийства в каком-то левом фургоне. Они собирались умереть все вместе: мама, папа, две дочери, сын, даже собака и кошка! Взяться за руки, помолиться и уйти в мир иной – в таком духе.

– И что было дальше?

– Я проводила их до дома. А потом всех скорректировала. Даже собаку с кошкой. Интересно, куда в Судный день попадут собаки.

– Перестань употреблять это название.

– Извини, я машинально: привычка из библейской школы. Скоро совещание в главном офисе, ты в курсе? – Она взглянула на изящные наручные часы и выразительно кивнула на мой полный стакан.

– В курсе, в курсе. Допиваю.

Я залпом осушила стакан.

Главный офис располагался на складе в районе Ред-Хук. Двадцать тысяч квадратных футов бетона, высоченные потолки с широкими зазорами и, как следствие, отвратительная акустика. Здесь проходили совещания Группы коррекции Бруклинского подразделения, на которых начальство оглашало цифры и оценивало наши результаты. Ну и, конечно, толкало речи о важности нашей работы по обеспечению плавного и безболезненного перехода к концу света.

На одной стене висела доска, исписанная лозунгами и показателями эффективности. На противоположной – часы с обратным отсчетом времени.

Подразделение насчитывало несколько тысяч человек. Зал был до отказа набит сопящими, галдящими и потеющими корректорами. Все по очереди смотрели то на сцену, то на часы, которые наглядно демонстрировали, что начинаем мы с большим опозданием.

Наконец совещание объявили открытым.

– Показатели падают! – заорал шеф. Нервничал он не зря: неэффективные руководители рано или поздно оказывались не с той стороны бластера. – Мы отстаем от Манхеттена, отстаем от Квинса. Продолжать?

В зале поднялся недовольный гул.

– Это никого не волнует! Отныне оправдания не принимаются, – рявкнул шеф. – Мы почти у цели. Еще три дня – и мы в раю. Семь юных девственниц, облака, арфы, бесплатное пиво, золотые унитазы или о чем там вы мечтаете – все будет! Главное – повысить эти клятые показатели! Итак, теперь мы будем отчитываться каждый час. Если к началу каждого часа у вас не будет ни одной коррекции, готовьтесь к серьезному разговору. Три дня, – продолжал он. – Несчастных три дня, и все будет позади. А теперь по домам – передохнуть перед финальным рывком. Завтра жду отчетов ровно в девять утра.

Мы с Сарой прошлись до метро вместе.

– Зайдешь чего-нибудь выпить? – спросила я. – Похоже, стаканчик тебе не помешает. Мне так уж точно.

– Спасибо, – вздохнула она. – Не стоит мне пить. Хочу поспать немного. Увидимся завтра?

– Конечно, как скажешь. Увидимся.

В ту ночь я не сомкнула глаз – все думала о Саре. Столько лет я держала свои чувства в узде и вдруг влипла по уши. И, как назло, времени оставалось в обрез.

Обычно пришельцев называли Странниками, а мне они представлялись подростками из «Клуба Микки-Мауса» – за то, что выбирали в качестве рупоров знаменитостей-однодневок. От их имени говорили дети-актеры и звезды реалити-шоу, одинаково смазливые и безликие: идеальные оболочки для ретрансляции чужих мыслей.

Вероятно, какие-то физиологические особенности пришельцев могли вызывать у людей омерзение. Лично я ни одного не встречала, зато историй наслушалась самых невероятных. Если подытожить все слухи, пришельцы походили не то на чешуйчатых морских коньков, не то на жирных рогатых жаб.

Но никто не видел их в телесном воплощении, по крайней мере, по телевизору. Пришельцы как будто специально окружили себя ореолом таинственности. Их технологии мы даже приблизительно не могли осмыслить. Универсальный переводчик, бластер, космический корабль, эмпатические мысленные связи. Словом, инопланетные гости держали дистанцию и не желали общаться напрямую. И пусть даже все эти актеры чувствовали себя не в своей тарелке без закадрового смеха, свою функцию они выполняли безупречно.

Разумеется, правительство развернуло полномасштабную пропаганду. Только вместо Садов Победы центральной темой стали гражданские патрули.

И, конечно, корректоры.

Наутро я проснулась с темными кругами под глазами: всю ночь проворочалась в постели, одержимая фантазиями о Саре Грейс, и ломала голову над тем, как быть дальше. Так и не придумала.

Я приняла душ, кое-как привела себя в божеский вид и направилась в кафе поблизости, где мы с Сарой обычно завтракали. Клиентов в последнее время поубавилось, так что обслуживали тут быстро, а нам и вовсе подавали горячие вафли бесплатно.

Сара опаздывала. Наверное, у нее тоже была непростая ночь.

Пока я пила кофе, на пороге появился незнакомый тип. Высокий и угловатый, в тесных джинсах, ковбойских сапогах и повидавшей виды кожаной куртке. Растрепанной шевелюры давно не касались ножницы. Тип уселся в свободной кабинке и заказал блюдо номер пять.

До отчета оставалось тридцать две минуты, а у меня еще не было ни одной коррекции, так что я направилась следом.

– Не возражаете?

– Ни в коем случае, – пробасил он.

Я села напротив. От типа несло крепким табаком и долгой дорогой.

– Каким ветром вас сюда занесло? – лениво спросила я, высыпая его пакетик сахара в свой кофе.

Он раскатисто засмеялся. Посетители стали украдкой поглядывать в нашу сторону.

– Я так сильно выделяюсь? Сразу видно, что нездешний?

Я уклончиво повела плечами.

– Наверное, у вас в городе я бы тоже выделялась.

– Это уж точно, – согласился он. – Вообще забавно вышло. Я сам родом из Оклахомы – из местечка под названием Маскоджи. Вы небось о таком и не слышали. Почти всю жизнь я проработал на складе – ящики грузил. Женился, развелся. Снова женился, снова развелся. Завел парочку детишек. То одно, то другое. Как-то в молодости мы с приятелями решили попутешествовать, но вскоре Сюзи, моя первая жена, объявила, что беременна. А потом… я просто плыл по течению. В общем, когда по всем каналам объявили о конце света, я решил – сейчас или никогда! Бросил работу, купил «Харли» и рванул куда глаза глядят.

Интересно, как ему удалось так далеко забраться, подумала я. Похоже, в Маскоджи кто-то недорабатывает.

Я внимательно выслушала его рассказ о путешествии. Он с горящими глазами живописал величие Большого каньона, сногсшибательную красоту Великих равнин Небраски. Арку в Сент-Луисе – Врата на Запад. Призрачную мглу над Смоуки-Маунтинс и узкий серпантин, поднимающийся от подножья. Просторы Каролины, где солнце, словно яркий мандарин, всходит над мерцающим океаном и Внешними отмелями.

– Моя жизнь изменилась навсегда, – признался он. – И знаете что? Мне жаль, что так мало осталось.

– Думаю, нам всем жаль.

Я подождала, пока мой собеседник закончит завтракать и оплатит счет. Он и так немало успел, а у меня оставалось пару минут до первого отчета. Больше я ничем не могла ему помочь.

Выходя из кафе, я его скорректировала.

– Грандиозное путешествие? – спросила Сара Грейс. Мы научились улавливать подобное без слов, каким-то шестым чувством.

– Ага.

– Я всегда мечтала побывать на Ньюфаундленде. Увидеть китов. Голубого кита. Представляешь? Он такой огромный и величественный. И ты – такая крошечная на его фоне. И в то же время очень важная – как часть этого мира.

– Ага. Вот это я понимаю, путешествие.

Мы позвонили в офис с отчетом. Сара скорректировала кого-то по дороге в кафе, так что беспокоиться было не о чем.

– Слушай, – сказала Сара, – я тут подумала… Разве не странно, что мы, по сути, убираем всех, кто задает вопросы? Кто не подчиняется указаниям? Кто способен, как говорится… жить своим умом?

– Боремся с инакомыслием.

– Именно.

– Да, пожалуй, странновато, – согласилась я. – Сара Грейс? Ты же ходила в библейскую школу и зубрила всю эту религиозную хрень?

– И ты тоже.

Это правда: каждое воскресенье меня таскали на службу. Я сидела на жесткой скамейке, зажатая между моей матерью и бабушкой, которая до сих пор пилит меня, что я забросила церковь.

– И когда тебе впервые пришло в голову, что вся эта история с Богом – развод? И может, никакого рая нет, и ада тоже, кроме тех, которые мы успешно организуем себе на земле?

– Не знаю, – занервничала она. – Не могу точно сказать.

Думаю, отчасти она продолжала верить во всю эту дребедень: младенца Иисуса, добро и зло, искупление и веру.

А главное, она продолжала верить, что любой долгий взгляд или нервный смешок, любая искра, проскочившая между нами – чистая случайность. В тяжелейшие для человечества времена нам выпала самая незавидная роль, вот мы и сбрасываем напряжение.

Потому что ее так воспитывали. Не исключено, что правильно.

И меня тоже.

Только мне давно наплевать на воспитание.

Среда, четырнадцать часов одиннадцать минут.

Мы отправились на долгую прогулку в Проспект-парк – удачное место для отлова утративших надежду.

Мужчина, лежащий на газоне, казался подходящим кандидатом. Он был одет в слаксы и классическую рубашку и, положив руки под голову, глядел в небо и слушал шелест листвы. Туфли с носками валялись рядом.

Мы сели на траву.

– Привет, – сказал он, не отрывая глаз от неба. – Вы, вероятно, корректоры? Интересуетесь, лежу ли я так каждый день или у меня нервный срыв?

Мы промолчали. Иногда лучшая стратегия – выслушать.

– На самом деле, – усмехнулся мужчина, – я ученый. Так что я полон отчаяния по меньшей мере лет десять. Уже тогда наше положение казалось безнадежным.

– Ученый! А где вы работаете? – встрепенулась Сара Грейс.

– В Колумбийском университете. Физикой занимаюсь. Астрофизикой, если быть точным.

– В Колумбийском? Я тоже там! Учусь на медсестру. Точнее, училась. Пришлось бросить, когда мобилизовали.

– Послушайте, – задумчиво проговорил он, – ведь забавно, что только вам разрешили порвать с прошлой жизнью. По сути, вас даже вынудили. Вам это не приходило в голову?

Ответ у нас давно был отрепетирован.

– Это впечатление обманчиво, – оттарабанила Сара Грейс. – Нам действительно пришлось оставить старую работу, но в остальном мы подчиняемся тем же строгим требованиям, что и все. Не воскрешать давнюю дружбу, не мириться со старыми врагами, не проведывать забытых родственников. Никаких безумных трат и прощальных вечеринок. Никаких любовных экспериментов.

Интересно, мне почудилось, или, заканчивая фразу, Сара заглянула мне в глаза?

– Любопытно. Кстати, меня зовут Пол. – Он пожал нам руки, не вставая. – Не хочу отрывать вас от дел. Я понимаю, что выгляжу подозрительно, но на самом деле я прихожу сюда годами, днем и ночью. Мне нравится лежать на траве, глядя в небо, и размышлять. Космос бесконечен… полон обещаний и загадок. В нем еще столько неизведанного. Конечно, сейчас мы знаем чуть больше – или думаем, что знаем. Но для меня это привычное времяпровождение. Мозги хорошо прочищает.

– Что значит «думаем, что знаем»? – спросила я.

– Да ничего, – снова усмехнулся он. – Просто… мы с коллегами давно смотрим в небо. Очень давно, через множество телескопов. Если бы там кто-то был… Если бы там были эти лазерные пушки… Полагаю, мы бы их заметили. Скорее всего. Понимаете? Но политики не слушают ученых. И никогда не слушали. Словом, для нас многое непостижимо. Например, как можно мгновенно перенести миллиарды душ в другое место в пределах нашей физической плоскости. Подобное перемещение противоречит законам физики. И так всегда: когда мы узнаем что-то одно, неизвестного становится больше.

– Вы верите в Бога, Пол? – спросила Сара Грейс.

Тот отбросил с лысеющего лба каштановую прядь. И после долгой паузы ответил:

– Трудно сказать. Я не могу на сто процентов исключить существование божества. Но в данный момент времени вероятность этого события кажется мне крайне низкой.

– Угу. Ясно. – Судя по всему, его слова заставили Сару всерьез задуматься.

А я задумалась о пустоте в объективах телескопов.

– Ладно, нам пора, – сказала я наконец. – Через двадцать три минуты отчет.

И все-таки Сара Грейс ошибалась.

Мы были на особом положении. Остальным предписывалось жить, как раньше, и делать вид, будто никакого конца света не ожидается.

У корректоров все было наоборот. Конец света занимал все наши мысли, днем и ночью. Только так нам хватало духу исполнять свой постыдный и чудовищный долг: постоянно напоминая себе, что это не Настоящая Жизнь. Что земное существование не имеет ничего общего с реальностью. Для нас прежняя жизнь давно закончилась.

Для всех конец близился. А для нас – уже состоялся.

Иначе тебя поглотит кромешный ужас. Никакая психика не способна вынести подобное зверство и бесчеловечность. Выход один – полное отрешение и отключка.

И еще одно. Всем полагалось вести привычный образ жизни. Сохранять привычный круг общения и даже привычные темы для разговора. Но по прихоти судьбы мы – два человека, у которых не было ни малейшего повода познакомиться – были брошены в водоворот событий вместе.

Так что для нас пришельцы изменили все.

* * *

На прошлой неделе – по ощущениям сто лет назад – когда корректоры только приступали к работе, каждый пережил своего рода кризис.

У Сары Грейс он произошел, когда она скорректировала девятнадцатилетнюю девушку, приехавшую в город в поисках матери. Девушку удочерили в младенчестве; она никогда не видела свою биологическую мать и теперь боялась, что упустит шанс навсегда. «Что если я попаду на эту райскую планету, а там все выглядят по-другому, у всех новые тела и, допустим, амнезия? И я никогда ее не найду? Я обязана хотя бы попробовать», – объясняла она. (Сара Грейс подробно пересказала мне весь разговор, рыдая до икоты.)

«А что если, – спрашивала девушка, – что если все это время она тоже думала обо мне? Как я живу. Как выгляжу. Как расту. Я не знаю о ней ничего, кроме фамилии. Тут куча людей с такой фамилией. Я буду звонить всем подряд по телефонной книге. Мне кажется, я узнаю ее по голосу».

– Так и сказала! – крикнула Сара Грейс и снова заикала, захлебываясь слезами и соплями. – «Я узнаю ее по голосу». И все.

Мать Сары умерла от рака груди два года назад. Ей было пятьдесят три. Спустя девять месяцев после ее смерти Сара Грейс подала документы в колледж для подготовки медсестер.

Это означало одно из двух.

Или Сарина мать никогда не попадет на планету Икс-Ирцикония, потому что там реинкарнируют только тех, кто был жив на момент перехода.

Или она уже находилась на планете Икс, а все наши покойные друзья и родные, поколение за поколением, переносились туда задолго до нашего прибытия, и нам предстояла радостная встреча.

Пришельцы избегали определенности на этот счет – полагаю, намеренно.

Нам оставалось только ждать.

Мой кризис наступил после разговора с братом. Он объявил, что едет в Северную Каролину. Там жила его бывшая с трехлетним ребенком; после развода она вернулась поближе к родителям. Наверное, он плохо старался, или они оба плохо старались, повторял брат. Наверное, их брак можно было спасти. На фоне последних событий все поводы для ссор выглядят такими глупыми и мелкими, правда же? Она – главная любовь его жизни, он всегда любил только ее; у них общий сын, и если у него осталось несколько дней жизни на Земле, они должны провести их вместе.

Все это он выпалил сквозь слезы. Я и сама расплакалась.

Мне следовало его скорректировать.

Но я не смогла. Как можно скорректировать родного брата?

Мне следовало вызвать подкрепление. Сару Грейс.

Но я не смогла.

Если есть хоть мизерный шанс, что долбаная райская планета реальна, я хотела провести вечность со своим братом. И его женой. И их ребенком. Поэтому я его не тронула.

Остальным братьям повезло меньше. Тогда я и поняла, что никакого рая нам не видать.

Потому что если рай существует, он не может подчиняться таким законам.

Прошло время. Я стояла на Бруклинском мосту, глядя вдаль. В лицо дул ветер, за спиной ревело и грохотало уличное движение. Внизу кровожадно скалилась река. Мне не хватало духу прыгнуть, как не хватило духу скорректировать брата.

В какой-то момент рядом со мной возник неопрятный тип с безумными глазами. Товарищ по несчастью.

– Слушайте, а ведь забавно… – сказал он после долгой паузы.

– Что?

– Все эти мосты. Небоскребы. Рельсы. Такие заманчивые.

– Вы о чем?

– Они даже не попытались усложнить задачу. Наоборот, как будто говорят: «Ну же, вперед! Что, слабо?»

– Не понимаю.

– Они говорят: «делайте то, не делайте это». И при этом… у меня ощущение, что я сейчас окажу им услугу. Ладно, сестренка, удачи тебе – здесь или там.

Он прыгнул и скрылся в волнах.

Когда я была маленькой, бабушка спрашивала: «Касси, а если все твои друзья прыгнут с Бруклинского моста, ты тоже прыгнешь?»

Конечно, так говорят все бабушки. А иногда и родители, подражая нотациям, которые выслушивали в детстве.

Смысл этой фразы таков: нужно жить своим умом. Кто-то должен найти в себе силы противостоять толпе.

Я не прыгнула. Тоже не смогла. Вместо этого пошла домой, залезла в ванну и глушила виски, пока в глазах не начало двоиться.

На следующий день в офисе пачками раздавали алпразолам. После этого работать стало заметно легче.

Среда, двадцать один час семнадцать минут… почти конец света.

Мы собрались в главном офисе отчитаться о цифрах. У отделения были неплохие результаты, но в целом показатели падали. У всех без исключения.

Я подумала – и наверняка не одна я, хотя вслух сказать никто не решался – что, возможно, проблема в том, что огромное количество людей уже скорректировано. И, конечно, многие решили уйти самостоятельно.

Дерзкие, импульсивные, любопытные и эмоционально неустойчивые – все они покинули этот мир. Остались только те, кто был готов зубами выгрызть себе место в раю.

На улицах было до жути пусто.

Четверг, одиннадцать часов две минуты. Мы скорректировали даму, которая везла на усыпление своих шестерых кошек – так, на всякий случай. Флориста, который стоял у дверей своего магазина и раздавал цветы прохожим. Пожилую пару, двух женщин, которые сидели на ступеньках у церкви, держась за руки, и молились о милосердии к себе и к ближним своим.

Четверг, четырнадцать часов сорок семь минут. Скорректировали молодого человека, который развеивал пепел отца. Девушку, ныряющую в Ист-Ривер. Молодую пару, занимающуюся любовью под скамейкой в парке, и еще одну молодую пару, увлекшуюся соревнованием по выпивке.

Четверг, семнадцать часов двадцать две минуты.

– Осталось меньше суток, – сказала Сара Грейс. Мы стояли на мосту, наблюдая, как солнце заходит за крыши Манхеттена. – Красивый был мир. Наш мир. Он много нам дал.

– Не так уж и много, – отозвалась я. Впрочем, во мне говорил напускной цинизм. На самом деле я тоже чувствовала горечь утраты.

– Мне жаль, что осталось так мало.

– Думаю, всем жаль.

Сара стиснула мою руку изящной ладошкой. На окнах небоскребов плясали багровые отблески закатных лучей.

В ту ночь в главном офисе царила странная атмосфера: смесь тоски и предвкушения, облегчения и эйфории. Оставалось последнее совещание. Миссия была почти исполнена. Мы были в шаге от цели.

Микрофон на сцене кочевал из рук в руки. Звучали бесконечные «поздравляю!» и «спасибо!». Высказаться рвались все – от клерков до местных политиков. Менеджеры вышли на сцену и исполнили танцевальный номер в знак благодарности за нашу службу.

Перешептывание, смешки и невнятное бормотание, отражаясь от бетонных стен и перекрытий, наполняли зал равномерным гулом, напоминающим шум океана в ракушке. Воздух был горячим и душным, воняло пивом, сигаретами и по́том, но для меня все затмевал исходящий от Сары Грейс аромат эвкалипта, жасмина и ее самой.

Нам показали презентацию, посвященную нашим достижениям за последние две недели. Ее составили на уровне высшего руководства, на основе данных от всех североамериканских подразделений. Слайды сопровождала музыка.

Активнее всего (и неудивительно) проявили себя корректоры из крупных метрополий: Лос-Анджелеса, Сиэтла, Чикаго, Нью-Йорка. Мы (Нью-Йорк) немного отстали от Лос-Анджелеса, но мы не унываем, правда же?

По итоговым показателям коррекции США с неожиданно большим отрывом обогнали другие западные страны, а значит, в роковую минуту мы, американцы, отлично умеем собраться и действовать слаженно. В корректоры был призван каждый тысячный, восемьдесят три процента от общего числа прослужили весь срок, со средним результатом пятнадцать коррекций в день. Неплохо, совсем неплохо.

Мы и сами могли прикинуть ориентировочные цифры, но их огласило руководство: за одиннадцать дней скорректирован почти миллиард человек. Отличный пример эффективной работы.

И, разумеется, мы не учитываем тех, кто опередил корректоров и сам позаботился о решении проблемы.

Казалось, чудовищный отчет должен был вызвать волну рыданий до рвоты, но нет: играла бодрая музыка, слушатели хлопали и радовались.

– Спасибо вам за самоотдачу и бдительность, – объявил наш топ-менеджер, который подчинялся непосредственно Департаменту перехода. – Мы обеспечили весомые преимущества для граждан, следующих предписаниям наших инопланетных гостей. Благодаря вам почти восемьдесят процентов доконтактного населения сможет успешно совершить переход! Поаплодируйте себе еще раз!

Миссия была почти исполнена.

Мы были в шаге от цели.

Сразу после финального совещания мы разбежались по ближайшим барам.

За нашим столиком оказалось еще двое, тоже партнеры. Мы разговаривали, перекрикивая шум, и пили без продыху.

– Знаете, что? – Сосед по столику наклонился к нам так близко, что можно было рассмотреть его поры в носу и морщинки вокруг глаз. Во-первых, он явно готовился сказать нечто провокационное, а во-вторых, иначе мы бы его просто не услышали. – Я вообще думаю, что они жулики. Межгалактические аферисты. Сколько пришельцев на самом деле высадилось на Земле? Вроде бы нам говорили, несколько сотен тысяч? Может, полмиллиона? А корабль всего один, так?

– Не просто корабль, а корабль поколений, – поправила Сара Грейс. – Нереальных размеров. Они все на нем живут целую вечность.

– Все равно. Допустим, их максимум миллион. И у них бластеры, верно? И всякие там универсальные переводчики. По сути, мы сами себя утопили. Да, у них технологии и оружие. Но мы могли дать отпор. У нас преимущество – численное и территориальное.

– Но они не хотят воевать с нами. Они хотят помочь.

– Или делают вид, что хотят. Знаешь первое правило афериста? Предлагать жертве то, о чем она мечтает.

– Рай, например.

– Может, им просто нужна новая планета. А их цель – так заморочить нам головы, чтобы мы самоустранились, сделали всю работу за них. Проредить на хрен население Земли, чтобы им было, где разместиться.

Сара Грейс застыла с разинутым от ужаса ртом. Я сохраняла спокойствие. Мне уже приходила в голову эта версия.

Второго корректора тирада напарника тоже не впечатлила. У него был скучающий, немного раздраженный вид.

– А хотите мое мнение? – заявил он. – По мне, так нет никаких пришельцев. Космические аферисты? Что за бред! Откуда им знать человеческую психологию? Вот люди – другое дело. Я думаю, это заговор властей. Убрать лишних, чтобы управлять было удобнее.

– Да ну! Пришельцы существуют, – возразила Сара Грейс. – Некоторые их видели.

– Некоторые? Кто именно? Ты лично знакома хоть с одним очевидцем? Или это все слухи от «знакомых знакомых»?

– Одного даже сфотографировали. Фото видели все.

– Фото можно подделать. Им просто нужен был мир, полный рабов с промытыми мозгами. Мои поздравления! У них получилось.

Мы чокнулись и выпили.

В пятницу в одиннадцать часов пятьдесят пять минут состоялась пресс-конференция пришельцев. Точнее, посредников, которые вещали от их имени. Разумеется, сами пришельцы при этом надежно укрылись в сухом и прохладном месте.

Нас поблагодарили за сотрудничество и поздравили с успешным наступлением фазы межпланетного перехода. Минимум за полчаса до назначенного времени гражданам предписывалось вернуться домой и терпеливо ждать окончательного перемещения.

– Еще раз поздравляем, – сообщили пришельцы устами очередного актера. – Дальнейших инструкций не будет. Это наше заключительное слово.

Департамент перехода арендовал просторный конференц-центр, чтобы мы провели там последние часы. Туда мы и направились, сдав финальный отчет в четырнадцать часов. В огромных залах стены были увешаны гигантскими плазменными телевизорами, а столы ломились от разнообразных закусок.

Мы с Сарой Грейс нашли себе место в сторонке. Было пятнадцать часов двадцать семь минут; до конца света оставалось всего ничего. Мы сидели на складных стульях; я слушала болтовню из телевизора о грядущем моменте, а Сара Грейс мусолила крекеры с сыром, тщательно сдерживая рвотные позывы. Вчерашний разговор не шел у нее из головы. За всю ночь она так и не уснула.

– Я соскучилась по родителям, – сказала она. – Хочу домой.

Время шло. Где-то была ночь. Люди сидели в темных гостиных при свете единственной свечи. Где-то уже наступило утро. На улицах было тихо и пустынно, как никогда. По телевизору шли бесконечные репортажи изо всех уголков мира.

Около четырех дня трансляции стали обрываться. К половине пятого все каналы прекратили вещание; экраны погасли.

– Мне нужно проветриться. – Сара Грейс поставила тарелку на пол – на моей памяти, впервые. – Идем. – И она потащила меня сквозь толпу в холодный вестибюль.

Мы уединились в небольшой переговорной со столом на восемь человек. Часы на стене показывали шестнадцать часов тридцать девять минут.

– Наверное, будет быстро, – сказала я. Секундная стрелка неумолимо продвигалась вперед.

– А может, медленно.

Мы сидели на уродливом ковре, прислонившись к стене, чтобы нас не увидели сквозь стеклянную дверь.

– Если мы попадем на планету Икс, – спросила она, – как думаешь, мы узнаем друг друга? Новые тела и все такое?

– Думаю, да. Хочется верить.

– Наверное, самая большая морока будет – найти знакомых. А что если каждый воскреснет на своем личном острове?

– До фига понадобится островов. Планета-архипелаг.

Сара хихикнула.

– Ладно. Сколько бы ни было времени, нам его не хватит.

Она посмотрела на меня долгим страстным взглядом. Не помню, кто первый начал. Мы целовались самозабвенно, едва переводя дух. Судорожно, на ощупь расстегивали друг другу пуговицы, тихонько всхлипывая и впиваясь друг в друга губами. Катались по полу у доски, изнемогая от желания.

Где-то в глубине души я понимала, что на моем месте мог быть кто угодно, что мы не влюблены – по крайней мере, она, – и я просто подвернулась под руку.

Ну и пусть.

За дверью послышался шум, и мы смущенно отпрянули друг от друга. В комнату ворвалась незнакомая девушка-корректор.

Мы торопливо облизали губы, вытерли рты и потянулись застегивать рубашки. Она уставилась на нас, неуверенно скользнув рукой к бластеру. Повисла мучительная пауза.

Затем девушка кивнула на часы.

Была пятница. Семнадцать часов тринадцать минут.

Наспех поправив одежду, мы выбежали за девушкой в вестибюль. Корректоры облепили окна и возбужденно галдели, указывая куда-то вниз. За их спинами мы ничего не видели, но стрельба, сирены и гудение танков были достаточно красноречивы.

Была пятница, семнадцать часов пятнадцать минут. Почти конец света.

Почти, но не совсем. Нам предстоял долгий путь.

Чарли Джейн Андерс

[4]

Рассказ Чарли Джейн Андерс «Six Months Three Days» попал в шорт-лист на премию «Небьюла» и премию Теодора Старджона. Ее произведения публиковались в «Mother Jones», «Asimov’s Science Fiction», «Tor.com», «Tin House» и т. д. Она – исполнительный редактор в io9.com и ведет читательскую серию «Writers With Drinks» в Сан-Франциско. Смотрите charliejane.com.

Давай! Давай!

Я прекрасно помню, как папочка сбросил меня с крыши. Это мое самое раннее воспоминание. «Мальчик должен учиться падать», – крикнул он маме, схватил меня за шкирку и разжал пальцы. Пока я летел, он выкрикивал указания, но я ничего не разобрал. Мне было года четыре-пять. Брат поймал меня на лету одной рукой, другой шлепнул по заду и опустил на газон. Затем снова потащил меня на крышу. На этот раз я не упирался.

От папочки я узнал, что люди делятся на два сорта: одни просто летят вниз, другие летят вниз, охваченные огнем.

Папочка работал каскадером. Он здорово смахивал на актера по имени Джаред Гилмор, который снимался в каком-то телесериале еще до моего рождения, и вбил себе в голову, что Джареду суждено стать кинозвездой боевиков, а он, мой папочка, станет его личным дублером и «экранным протезом». К сожалению, Джаред не отвечал на письма и электронные сообщения. Тогда папочка стал настойчивей; в результате ему запретили приближаться к Джареду на сколько-то десятков метров, а потом внесли в «черный список». Теперь он сидел в глуши и ставил трюки для телепередач об автокатастрофах. Мама занималась вводом данных, чтобы частично оплачивать аренду дома. Папа твердо считал, что мы с братом должны знать разницу между настоящим и постановочным ударом и уметь их принимать.

Жилось мне скучновато – до школы. А в школе было клёво! Скользкие вощеные полы, игра в вышибалу, хулиганы с вот такенными локтями, войнушки в столовке. Войнушки! В столовке! Я бы сидел в школе по двадцать часов в день. Даже по двадцать три! Мне и одного часу хватает, чтоб выспаться. Я не знал, кто я и зачем, пока не пошел в школу. А про учителей, которых надо слушаться, я сказал? В школе были учителя! Представляете?!

Обожаю учителей! Они тебе – «белое», ты им – «черное». Веселуха! Когда меня вызывали к доске, я вскакивал с места и тут же цеплялся за что-нибудь ногой, или случайно ронял ластик в штаны, или шел не туда и с грохотом натыкался на башню из пластмассовых молекул. Ластик в штанах – это вообще умора! Про меня говорили, что я гиперактивный. И пичкали риталином. Ох уж этот риталин-тили-лин! От него меня еще больше колбасило, и я то и дело валился с ног. Поднимался – и снова бряк на пол. Про меня говорили «с дуба упал». Да что там с дуба – я и откуда повыше могу. Проще пареной репы! Серьезно, сами попробуйте. Падать прикольно!

Хулиганы быстро прошарили, что чморить меня бесполезно: я вгоню себя в гроб и без их помощи. Они подставляли мне ножку – для меня это был отличный повод устроить общую свалку, попав ногой на чей-то скейтборд, пронестись по коридору, опрокидывая стеллажи с книгами, разбрасывая портфели, и, наконец, врезаться в тележку уборщика. Дым коромыслом, всё вверх дном, разброд и шатание. Сыровато. Чувство композиции у меня отсутствовало напрочь. Я до трех утра смотрел комедии с Бастером Китоном, Гарольдом Ллойдом и Джеки Чаном, прячась под одеялом с допотопным родительским ноутбуком. Безопасность прениже всего!

Для Рикки Артезиана я стал бельмом на глазу. Рикки – здоровенный детина с квадратной челюстью – в пятом классе на месяц отправил сверстника в травматологию. Тот имел глупость сказать, что только кретин не мог решить контрольную задачку по химии. Прошло несколько недель, и в один прекрасный день Рикки припер меня к стенке в раздевалке и исчеркал маркером руки и ноги – чтобы позже сломать. Когда он вышел, по школе пробежал шепоток: «Рикки пометил Рока Мэннинга!»

На переменах я ныкался, а после уроков побежал домой, отмахав на своих двоих все три мили, только чтоб не ехать на автобусе. Рикки наверняка попытается загнать меня в угол, чтоб я не ушел, рассудил я, и с тех пор избегал закрытых помещений. В туалет я лазил через вентиляционную шахту, которая была прямо над кабинкой, так что меня никто не видел. Но когда я сидел в шахте, сердце у меня колотилось, как безумное. Это длилось месяцами. Моя жизнь обрела цель – не попасть в лапы к Рикки Артезиану.

Однажды на переменке я поддался порыву и выбежал на площадку, где под присмотром учителя играли остальные ребята. Я держал ушки на макушке, но вдруг огромная пятерня сгребла меня в охапку и вздернула вверх. Я беспомощно затрепыхался. Толстые пальцы разжались, и я повалился навзничь, но только собрался встать, как Рикки на меня цыкнул. Я лежал, не рыпаясь, хотя насчитал двадцать семь способов улепетнуть. Рикки занес надо мной ногу в ботинке и – хрясь! – одним движением сломал мне плечевую кость. «Наконец-то перестанет мельтешить», – бросил он, удаляясь. Когда кости срослись, я снова мотался по школе, как электровеник, но Рикки меня больше не трогал.

За исключением этого досадного эпизода в школе была не жизнь, а малина. Мои выходки шли на ура, но общением мне никто не докучал – лучший вид человеческого общения, без подвохов. Остракизм и преклонение – две стороны одной медали. Когда на меня не смотрели, я воображал себе грандиозные бандитские разборки и инопланетные вторжения. Прошло несколько лет. Мама пыталась запихнуть меня в балетную школу, папа – заинтересовать трюками всерьез, по примеру Холмана. Брат все свободное время проводил в тренировках, готовясь вступить в армию. Это был его собственный социально приемлемый вариант бунта против отцовского авторитета.

Салли Хамстер запустила в меня кирпичом. Прямо в голову. Я практически не замечал этой новенькой, разве что отметил про себя ее громадный рост и мясистые, как у морячка Попая, руки. Я нутром почуял, что в меня летит кирпич, и лишь потом услышал, как он свистит на подлете. Поднялся шум. Может, Салли хотела, чтоб ее вышибли из школы, а может, это она так заигрывала. Кирпич оцарапал мне макушку, и я полетел вместе с ним прямо на ребят, играющих в баскетбол, потом завертелся и заскользил на полу. На лбу выскочила шишка, но я поклялся, что бросил кирпич сам в себя. К тому времени директор школы готов был поверить во что угодно.

Намек на комиксы Херримана про сумасшедшего кота и мышь с кирпичом я уловил лишь годы спустя, но мы с Салли крепко подружились. Нам обоим нравилось, когда и больно, и смешно. Мы выдумывали смешные выходки с сервировочными тележками и невероятные автокатастрофы, обсуждая детали на переменках, перебрасываясь смсками на уроках и дома. На полупустой парковке соседнего супермаркета Салли часами отрабатывала со мной знаменитый трюк Джеки Чана – пролезть через откидной бортик тележки и выпрыгнуть из нее.

Боевыми искусствами я не владел, но вскоре смог легко уворачиваться от несущейся на меня тележки. Мы отправились в гипермаркет, стоявший на отшибе, откуда нас выперли «за хулиганство». В меня летели полотенца, с грохотом катились бочонки, а Салли командовала: «Жди, жди, жди… Давай! Пригнись! Прыгай! Корпус влево, бедра вправо!». Она вбила себе в голову, что усадит меня в шпагат, и несколько месяцев каждый божий день растягивала мне ноги, прижимая к полу с такой силой, что я орал от боли.

Ее родители были людьми с амбициями; по их мнению, Салли следовало готовиться к поступлению в Гарвардский университет, а не водить дружбу с гуттаперчевыми мальчишками вроде меня. Пару раз я бывал у них. Стены в их доме увешаны изображениями Будды и Девы Марии. Миссис Хамстер угощала нас рогаликами и, колдуя над пуншем, рассуждала, что слыть школьным клоуном, должно быть, очень весело, но Салли нужно больше заниматься. Мои предки тоже не были в восторге от моих выходок и ставили мне в пример Холмана, который вовсю готовился к военной карьере.

В девятом классе Салли обзавелась видеокамерой. Подарок прихиппованного дядюшки, повернутого на музыке «техно». Салли с ней не расставалась, на лету монтируя отснятый материал на мамином ноутбуке. Через месяц мы выложили в Интернет наш первый видеоролик-пятиминутку под названием «Тихопитель силовепедов» – намек на какой-то итальянский фильм, который нравился Салли. Мы решили поджечь старый велотренажер – «силовепед» – с фальшивым счетчиком пробега и «сбросить» его с обрыва вместе со мной. Идея мне понравилась.

Вспомнить сюжет «Тихопителя» я так и не смог, помню только про собак-ниндзя и пончики со взрывчаткой. Как и большинство наших ранних короткометражек, это была дикая смесь постановочных трюков и форменного безобразия. Салли решила, что мама не станет скучать по «силовепеду», который больше года пылился в чулане.

Мы отсняли длинный эпизод, как я мчусь на «силовепеде», уклоняясь от летящих в меня камней (при монтаже Салли превратила их в пылающие метеоры). Я крутил педали, пригнувшись, привстав, съехав набок, крутил педали руками, забросив ноги на руль, и так далее. Мы втащили «силовепед» на дуб, который рос во дворе у Хамстеров, я взгромоздился на сиденье и «съехал» по стволу вниз, бешено крутя педали, как будто вот-вот взлечу. После того вертеть педали почему-то стало значительно сложнее, но Салли удалось меня убедить, что я всего-навсего потянул связки, потому что все еще мог двигать пальцами и к тому же пролежал в отключке всего каких-нибудь пару минут.

Кульминацию планировалось снимать на берегу моря, но поездка не выгорела, и Салли довольствовалась тем, что столкнула меня на горящем «силовепеде» с крыши сарая. Внизу меня ждала куча палой листвы, но я упал мимо, а «силовепед» приземлился аккурат в середину. Листья вспыхнули, и ситуация вышла из-под контроля. К счастью, часть сарая нам удалось спасти: на удивление предусмотрительная Салли заранее притащила садовый шланг.

После того случая родители Салли еще больше меня возненавидели. Дома пришлось соврать, что я ввязался в драку с негодяями, которые сами напросились. Пока я ходил с костылями, брат, оторвавшись от своих занятий, всюду таскал за мной портфель и попутно вещал про Паназианский экуменизм, адепты которого наводняют США наркотиками с намерением посеять смуту и лишить нас водных ресурсов. У меня вяли уши, но сбежать от него я не мог.

И все-таки мои страдания того стоили: «Тихопитель силовепедов» порвал Интернет. Смонтированный ролик был наполовину мультяшным, между кадрами мелькали невразумительные надписи вроде «Хватай нунчаки!», но мои идиотские трюки однозначно добавили перцу. В окончательном варианте сарай превратился в морской утес, хотя кадры с горящим сараем тоже пошли в дело. «Тихопителя» смотрели даже люди вдвое, а то и втрое старше нас. Почтовый ящик Салли был забит электронными письмами и комментариями в Твиттере – мы стали знамениты!

Выяснилось, что при растяжении связок тоже могут быть осложнения, как при переломах, и для скорейшего выздоровления требуются покой, холод и мультики. С разрешения мамы я монополизировал диван в гостиной и, укрыв ноги пледом, часами лежал перед телевизором.

Мама хотела смотреть новости – долговой кризис и нехватка водных ресурсов зашугали ее до полусмерти. Я хотел смотреть ретроспективу гонконгских боевиков, однако мама то и дело переключала на «Си-эн-эн»: погромы в торговом центре во Флориде, беспорядки в Балтиморе, горящие автобусы, кадры истощенных людей, когда-то населявших богатый район Бруклина, а теперь лежавших вповалку с торчащими из вены трубками, чтоб удобней было вводить новую дозу.

Про мороженое я сказал? С тремя вкусами. Или с пятью, если считать «неаполитанское» за три, как все нормальные люди.

Через неделю я вышел с больничного. «Тихопитель» гремел на всю школу. Рикки – бандюган Рикки Артезиан – подошел ко мне и сказал, что торчит от нашего фильма, и что-то еще про ценность людей вроде меня, но тогда я не придал этому значения. Мимо прошел старшеклассник в футболке с изображением горящего «Тихопителя». Лицензионных отчислений за использование кадров из фильма я так и не дождался.

Салли тайком встретилась со мной в «Старбаксе» возле школы, и мы отпраздновали успех, выпив по чашке кофе с шоколадом. Ее круглое лицо обгорело на солнце, а волосы приобрели другой оттенок, не похожий на прежний, мышиный.

– Это была разминка, – сказала она. – Теперь надо заявить о себе по-настоящему. Пойдем на свалку и обрушим на тебя с десяток старых телеков.

Эту идею я забраковал. Я хотел снять мюзикл с танцами на роликах, потому что недавно посмотрел «Ксанаду».

Мы объявили о наборе статистов, умеющих кататься на роликовых коньках. На объявление откликнулись около сотни ребят и пара взрослых отморозков. Пришлось устроить кастинг; прошли в основном те, у кого были коньки. Но Салли не унималась: ее «художественное видение» требовало мерцающих экранов. Она где-то достала с десяток ламповых телевизоров, выставила их в ряд, вывела на экраны запись спортивной трансляции и велела нам колесить между ними, перепрыгивать через пляжные мячи и проезжать под висящими проводами. Мне казалось, мы снимаем эпическую ленту о взводе солдат на роликах, который должен доставить единственный уцелевший экземпляр Конституции США федеральному правительству в изгнании. Правительство ныкалось в бункере под «Макдоналдсом». Мы пробрались на территорию заброшенного «Макдоналдса» и отсняли там кучу материала. Вообще-то я еще хотел любовную линию, но у нас не было подходящей девушки на главную роль. И кроме того Салли не хотела снимать «про любовь». Я показал ей фильмы с Гарольдом Ллойдом, но они ее не впечатлили.

Популярность вскружила Салли голову. У нее было около тысячи друзей в социальной сети и неимоверное количество отзывов. Были даже подражатели из Пакистана. Успех опьянил её: теперь мы делали то, что требовали поклонники, даже если они противоречили друг другу. Больше взрывов, больше костюмов, больше спецэффектов и потешных фразочек! В пятнадцать лет Салли выдавала конъюнктурщину. А мне нужны были хаос и пафос!

Рикки и другие ребята выяснили, что через школьный металлодетектор можно пронести пластмассу, керамику, дерево, и вскоре каждый вооружился до зубов. Рикки одним из первых повязал на шею красный галстук, так что его было видно издалека. Он сломал челюсть мистеру Макленнану, учителю географии, прямо перед всем классом, взявшись за дело методично, без лишней ярости, подождав, пока те из ребят, кто ростом не вышел, протиснутся вперед, чтоб лучше видеть. Мистер Макленнан беззвучно шевелил губами, глядя на Рикки снизу вверх, а мы скандировали: «Да-вай! Ло-май!». Рикки поднял бейсбольную биту. Хрустнула кость. Потом мистер Макленнан ни словом не обмолвился о происшедшем, даже если бы мог говорить, а все из-за красного галстука Рикки.

Салли ловила полицейскую волну даже на уроках – хотела подоспеть к очередному погрому, хотя у нас в Алвингтоне, тихом курортном городишке, такое случалось нечасто. Но однажды прокатился слух, что в центре города беспорядки: администратор центрального «Таргета» объявил о сокращениях, и разъяренные сотрудники стали крушить магазин. К ним присоединились покупатели. Салли вбежала в класс со словами, что меня вызывают к директору, велела хватать рюкзак с камерой, прыгать на велосипед и ехать за ней. «А что если там еще полно народу?» – спросил я. Салли отмахнулась: мародеры долго не задерживаются, важно успеть, пока здание не оцепили. Мы прокрались внутрь, прошмыгнув мимо кучки полицейских, и вскоре в меня полетели спортивные снаряды и вешалки для одежды. Салли наловчилась крепко держать камеру одной рукой, а другой бросаться, чем попало. Вы бы видели! Она была куда проворней меня.

Потом пришли копы и вытолкали нас взашей.

Братца призвали в армию, и он не мог нарадоваться своему счастью. Годами он потел, чтобы пройти отбор, а теперь даже заявление не потребовалось. Моя повестка ожидалась не раньше чем через год-другой, хотя возраст призывников продолжали снижать.

По телевизору только и было разговоров, что про поток наркоты, захлестнувший страну, который следовало остановить во что бы то ни стало, даже если придется вырубить полпланеты. А тогда уж мы решим и остальные проблемы, легко. Но Паназиатские экуменисты, или кто там заправлял сбытом наркоты, были хитрыми, как сто китайцев: их генетически модифицированная шмаль росла где ни попадя, и вставляло от нее в сотни раз сильней. Сначала наши беспилотники выжигали их поля, после чего экуменисты разбили «сады» в густонаселенных областях, и в десятках городов по всему евразийскому континенту разразились уличные бои. Нашим солдатам выдавали дешевые каски с информационными индикаторами на защитном стекле, напоминающими интерфейс старой компьютерной «стрелялки». Поговаривали, что на самом деле не было никаких Паназиатских экументистов, но чем тогда объяснить творившийся вокруг беспредел?

Салли влюбилась в киборга по имени Рейн и пропихивала его на все главные роли. Она столкнулась с ним на Главной улице; руки-ноги плохо его слушались, и Салли решила, что он – та изюминка, которой нам недоставало. Он играл Касла – Мирного Беспилотника, а за кадром сжимал сердце Салли в своем холодном стальном кулаке. Ко мне он тоже подкатывался, но я видел его насквозь. Он использовал Салли, чтобы раскрутиться за ее счет. Я никогда не был влюблен – дожидался любви, как в немом кино: большие глаза, скрипки, беззвучные признания, – классика жанра. После 1926 года любить разучились.

Я перешел в одиннадцатый класс. В начале года ко мне подвалил Рикки Артезиан. Он здорово вымахал и был на две головы выше других. Я обедал в компании Салли, Рейна и парочки киношных фанатов. Рикки сказал: «Давай выйдем». Сначала я подумал, что перемирие окончено, и сейчас он из меня котлету сделает. Но Рикки хотел только поговорить. Мужской туалет опустел в два счета, как только мы вошли. Мы встали лицом к лицу, среди налипших на пол клочков туалетной бумаги. В воздухе густо пахло аммиаком.

– Клёвые у тебя киношки, – начал Рикки. Я было заикнулся, что мы снимаем их вдвоем с Салли, но Рикки взмахом руки прервал мои объяснения.

– Мои люди, – сказал он, указывая на красный галстук, – мои люди скоро со всем этим покончат. Нас поимели, и мы покончим со всем этим.

Я кивал, не столько из солидарности, сколько от того, что не раз слышал нечто подобное.

– Мы хотим, чтоб ты снял про нас кино. Про наше дело.

Я сказал, что должен спросить Салли. Он равнодушно дернул плечами, когда я попытался объяснить, что она – наш мозговой центр, хотя вообще-то это было очевидно любому, кто видел нас вместе. Ты поможешь мне, а я – тебе, сказал Рикки. Мы с ним приближались к призывному возрасту. Здоровяки в цельнометаллических жилетах оставят от меня рожки да ножки. Я семнадцать раз видел «Трудно быть сержантом» и имел общее представление о военной муштре, но Рикки сказал, что в армии мне придет хана, и предложил меня отмазать или найти крышу на время строевой подготовки.

Когда я рассказал об этом Салли, она принялась советоваться с Рейном. В тот день он не был похож на киборга, и я слегка растерялся: передо мной был тощий малый с развесистыми ушами и волосами цвета соломы, по виду старше нас на год-два. Мы сидели в беседке с китайской крышей, где Салли планировала снимать взрыв. Пропаганда – неприглядное занятие, провозгласил Рейн и спросил, не мог бы Рикки отмазать от армии и его. Я засомневался. Салли не хотела, чтобы меня убили, но жертвовать художественной целостностью…

Как пропаганда противоречит художественной целостности, я так и не понял. Почему снимать кино для Рикки не то же самое, что угождать вкусам фанов? Раз уж на то пошло, мой отец содержит семью тем, что ставит трюки в сериалах, где люди попадают в аварии, долго лечатся и влюбляются. Выходит, он пропагандист, потому что пичкает зрителей сладкой ложью, пока мир летит в тартарары?

Ладно, сказала Салли, так и быть, только кончай по ушам ездить. Рикки подтвердил: если мы снимем для него кино, он убережет от армии и меня, и Рейна.

Впервые мы отсняли куда больше материала, чем использовали при монтаже. Никогда не понимал, как такое возможно: раз – набросал всего побольше, два – опрокинул все это на себя, в надежде, что камера работает, три – побежал дальше. Жизнь коротка, отснял пленку – пустил в дело! Но для «красных галстуков» мы отсняли буквально сотни часов материала для одной короткометражки. Ну, хорошо, пусть не сотни, но все равно до фига.

Рейн не хотел играть ни Человека, ни Старый Порядок, ни Упадок Демократии. На что я сказал: «Такова селяви». Салли отсняла с ним гору материала, очеловечив его персонажа, который считал, что борется за правое дело. В конце концов ни один из кадров в финальную версию фильма не попал.

Я повязал на шею красный галстук и танцевал брейк-данс под градом дисковых пил (на самом деле то были хоккейные клюшки). Мне тоже хотелось очеловечить свой персонаж, и я придумал, будто надел галстук только затем, чтобы очаровать прелестную цветочницу, которую играла моя одноклассница Мэри.

Спустя несколько недель мы задумались над сценарием. «Раньше мы обходились без сценария», – ворчала Салли. Этот фильм был ей не по душе, а мне было не по душе то, что она не оставляла попыток сделать из своего стального дружка человека. Как можно сделать из киборга человека! На то ведь он и киборг, а не человек!

Холман окончил курс молодого бойца и вернулся домой. Он с гордостью демонстрировал шрам за левым ухом, куда вживили контактное гнездо для подключения интерактивного шлема. Затянувшийся бурой коркой шрам с мокнущей пульсирующей впадиной посредине напоминал нарост на гнилушке. По словам Холмана, его телом не могли управлять дистанционно, однако в сложных условиях уличных боев, когда легко растеряться и открыть огонь на долю секунды позже, наблюдающий сможет ускорить процесс принятия решений, так сказать.

Кажется, впервые в жизни Холман был счастлив. Он с упоением рассказывал, как круто изменился за время подготовки в лагерях К.У.З.Н.И., научился дышать пылью и плеваться пулями. Он бредил военными разработками нового поколения – звуковыми вспышками и «умными» снарядами.

Рикки горел желанием посмотреть уже отснятое, Рейн получил повестку, а мы не знали, как закончить фильм. Я в жизни не имел дела с пропагандой и хотел, чтобы в конце Рейн раздавил меня начищенным до блеска ботинком, но Салли воспротивилась: она зарядит мной пушку (которую нарисует в программе для спецэффектов) и выстрелит в укрепления Человека (полуразвалившийся «Макдоналдс»), после чего все взлетит на воздух. Рейн хотел, чтобы наши персонажи объединились в битве против общего врага, Паназиатских наркобаронов, но мы с Салли зарубили его идею на корню.

В конце концов мы отсняли около десяти вариантов развязки и свалили их в кучу, добавили спецэффектов и текстовых вставок вроде «ЯЗЫКОЗАВР!» или «ЗНАТНОЕ МЕСИЛОВО!». В моем любимом эпизоде я поливаю мороженое сиропом, сидя на крыше катафалка, несущегося со скоростью сто километров в час, а Салли швыряет в меня камни (их мы тоже во что-то превратили в пост-продакшн). Так требовалось по сюжету. Приятель Рейна работал в похоронной конторе и подогнал нам взаправдашний катафалк. Я взгромоздился на крышу, и катафалк понесся по серпантину; рядом в стареньком «приусе» мчались Салли и Рейн. Одной рукой я накладывал мороженое в вазочку, в другой держал бутылку с сиропом, и тут один из камешков, которыми бросалась Салли, угодил мне в ногу. Я чуть не сорвался в пропасть, но вовремя ухватился за перекладину на крыше и вскарабкался обратно, все еще держа в руке вазочку с мороженым. Нет ничего невозможного, когда есть мороженое!

Хронометраж окончательной версии составил двенадцать минут, что было намного дольше всех предыдущих короткометражек. Показ фильма состоялся в компьютерном классе. Я поминутно дергал Рикки за рукав, отмечая особо удачные моменты вроде бешеной перестрелки или драки цветочными букетами и опасной бритвой.

Казалось, Рикки надеялся, что если покрутиться в кресле, он увидит совсем другое кино. Он зажмуривался, открывал глаза и с надеждой вглядывался в экран видавшего виды ноутбука, но тут же морщился, потому что видел все то же фуфло.

Когда по экрану поползли титры, Рикки что-то надумал. Он встал, улыбнулся, поблагодарил нас за поддержку «красных галстуков» и направился к двери. Мы даже не успели показать ему подборку наших киноляпов. «А как насчет уговора?» – спросил я. Рикки сделал морду кирпичом. Салли, Рейн и я сняли этот фильм по собственному желанию в знак горячей поддержки дела «красных галстуков». Можем опубликовать его в Интернете, но Рикки нет до этого никакого дела. В образе расчетливого интригана и свежеиспеченного политика Рикки был неузнаваем. Прежний Рикки дал о себе знать лишь однажды – когда пригрозил вырвать нам языки, если мы заикнемся, что это он велел нам снять этот фильм.

Рейн, Салли и я тупо смотрели друг на друга, пока на экране ноутбука мелькали неудачные дубли. «Это что же, мне теперь помирать?» – произнес Рейн металлическим, не допускающим сомнений тоном. Из-за красных галстуков в кадре Салли решила не выкладывать фильм для общего доступа – чего доброго, решат, что мы заодно с «красными». Рейн надеялся, что Рикки передумает, и хотел опубликовать фильм. Мне было жалко потраченных времени и сил. Может, отредактировать видео и превратить красный галстук во что-нибудь другое? В питона, там, или ошейник. Нельзя отделять произведение искусства от художественного замысла, отрезала Салли. У меня в жизни не было никаких художественных замыслов, с чего бы я стал их заводить. Особенно задним числом. Сначала уйма материала пошла псу под хвост, потом потребовался сценарий, а теперь, видите ли, появился художественный замысел. Даже если бы жизнь Рейна не висела на волоске, было очевидно – нам стало не по пути.

Я попытался утешить Рейна: экуменисты могут сдаться в любой момент, и призыв отменят. Или – эта идея казалась мне особенно многообещающей – пусть Рейн разыграет карту «я – киборг» и сделает вид, что призыв его не касается, но Салли велела мне заткнуться. Она носилась из угла в угол, как угорелая, пинала мебель, ругалась на чем свет стоит и грозилась оторвать Рикки голову. Рейн сидел, понурившись, и как заведенный повторял, что, может, это еще не конец света. Мы могли бы загрузиться в его «приус» и сбежать в Канаду. Только что там делать?

Время от времени приходила «электронка» от Холмана, но вот прошел месяц, два месяца – писем не было. Мы гадали, уж не объявили ли его А.В.Т.С., и в таком случае сообщат ли нам когда-нибудь, что с ним стало.

За несколько дней до отъезда Рейна в школу смертников мы отправились на массовую антивоенную демонстрацию в Северной Каролине, прихватив побольше сладких батончиков и бутылок с виноградным соком, – подсластить вкус мира.

Мы заслышали гомон толпы и гул барабанов задолго до того, как увидели шествие. Запахло чем-то пряным; мимо нас проходили люди всех полов и вероисповеданий, потрясая плакатами и дружно скандируя заезженную речовку о том, чего мы хотим и когда. Вдоль тротуара вытянулся отряд полицейских в защитном снаряжении. Вид у стражей порядка был скучающий. Припарковав машину в соседнем квартале, подальше от демонстрации, мы попытались втиснуться в людскую лавину со своими плакатами. Я вглядывался в лица протестующих – никто не улыбался, но все что-то выкрикивали. И тут, рядом со стайкой лесбиянок, я заприметил Рикки. Невдалеке от него терся другой разбойного вида парень с бычьей головой. Куда бы я ни обернулся, всюду видел похожих типов. Они были без галстуков, сливались с толпой, ожидая сигнала.

Я схватил Салли за локоть и прокричал ей в ухо:

– Давай-ка выбираться отсюда.

– Ты в своем уме? Мы только что приехали!

Я потянул ее за собой. Наши голоса тонули в невообразимом гвалте, стоявшем вокруг.

– Хватай Рейна и бежим! Сейчас начнется! Я их отвлеку!

– Вечно ты со своими фокусами! Очнись! Вырасти наконец! Задолбал! Рейна отправят на бойню, а тебе хоть бы что!

Лицо Салли раскраснелось, глаза сузились в щелки. Я никогда не видел ее такой.

– Салли, глянь туда. Там Рикки. Что он тут забыл?

– Что ты несешь!

Я попытался оттащить их обоих, но поскользнулся в грязи, которую месили тысячи сапог, и упал. Салли кричала, чтобы я перестал валять дурака. На меня свалился какой-то панк, споткнувшись о мою ногу. Напирающая толпа потащила нас за собой. Кто-то наступил мне на руку.

Я выбрался из-под барахтающегося панка и вскочил на ноги. Где-то совсем близко громыхнул первый выстрел. Кто стрелял, из чего, было не разобрать. Толпа взревела, и я снова рухнул навзничь. Мне показалось, что я вижу ногу Салли. Я потянулся к ней. Послышались выстрелы; полицейские горланили в мегафоны, приказывая разойтись. О том, чтоб выбраться, не могло быть и речи. Нет, надо упасть на землю, даже если нас раздавят. Я не выпускал ногу Салли из виду, но не мог дотянуться. В лицо мне едва не угодил серебристый ботинок. Перед глазами мелькнула серебристая шнуровка, и я схватил Рейна за щиколотку и потащил вниз, но толпа держала его, как в тисках. Я подскочил и очутился лицом к лицу с ним.

– Слушай сюда, – рявкнул я, перекрикивая очередной залп. – Хватаем Салли и…

Бах! – и серебристая голова Рейна взорвалась багровым фонтаном. Я ощутил теплый и страшный привкус во рту. Меня толкали со всех сторон, я сглотнул и согнулся пополам от натиска толпы. Меня тошнило, но я крепился, иначе задохнулся бы. Меня швырнуло на землю, и перед тем, как потерять сознание, я подумал, что с таким количеством статистов нам понадобится операторский кран и с десяток скейтбордов, и тогда отличная выйдет сцена.

Кен Лю

[5]

Кен Лю – автор и переводчик, а также юрист и программист. Его произведения появлялись в таких журналах, как «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Asimov’s», «Analog», «Clarkesworld» и т. д., а также публиковались в престижных антологиях «Year’s Best SF», «The Best Science Fiction» и «Fantasy of the Year». Обладатель премий «Хьюго», «Небьюла» и «World Fantasy Award». Живет с семьей возле Бостона.

Богов не сковать цепями

Худший момент дня – вернувшись из школы, Мэдди включила компьютер. Когда-то она души не чаяла в старом громоздком ноутбуке, доставшемся от отца. Буквы на кнопках стерлись от времени, превратившись в загадочные иероглифы, то одно, то другое постоянно приходилось обновлять, но это было окно в большой мир, которое расширяло узкие рамки повседневности и позволяло общаться с далекими друзьями. Отец научил Мэдди разговаривать с умной машиной, отдавать ей команды на ее языке, и та послушно исполняла все, что ей приказывали. Девочка чувствовала себя такой умной, когда папа похвалил ее способности. Они вместе управляли электронным мозгом – это было так здорово! Тогда мечталось – вот вырасту и стану сама их создавать, совсем как…

Мэдди оборвала себя. Вспоминать об отце еще слишком больно.

Всплывшие иконки электронной почты и мессенджера показали наличие новых сообщений. Сердце екнуло. Глубоко вдохнув, Мэдди щелкнула по первому значку и пробежала глазами письма – одно от бабушки и два объявления о скидках из онлайн-магазинов. Еще дайджест новостей, составленный с папиной помощью и автоматически отслеживавший интересующие обоих темы. После смерти отца стереть его не хватило духу.

Сегодня

* Аномальный всплеск на рынке объясняют результатом действия сверхбыстрых алгоритмов продаж

* По мнению Пентагона, в дуэли летчика и беспилотника победит машина

* Институт сингулярности: наступает эпоха бессмертия

* Согласно опасениям экспертов, загадочный компьютерный вирус может передаваться с динамиков на микрофоны

Мэдди медленно выдохнула. От тех ничего.

Она открыла бабушкино письмо. Фотографии садика: пьющая из поилки колибри; первые крохотные зеленые помидорчики на ветках, похожие на нефритовые горошины; Бэзил в конце дорожки неистово машет хвостом, уставившись на какую-то машину за забором.

Вот и весь мой день. Надеюсь, у тебя в новой школе тоже все хорошо.

Мэдди улыбнулась, глаза у нее повлажнели. Она смахнула слезы и начала писать ответ:

Я скучаю по тебе.

Вот бы вернуться сейчас туда, в домик на краю маленького городка в Пенсильвании. Пусть школа там совсем крохотная и не дает достаточной подготовки, но зато Мэдди всегда чувствовала себя в безопасности. Кто же знал, что восьмой класс в новой обернется таким испытанием?

У меня неприятности с некоторыми девочками в школе.

Это началось в первый же день. С подачи надменной красавицы Сьюзи, королевы школьного двора, против новенькой ополчились буквально все. Мэдди пыталась исправить положение, выяснить, чем вообще заслужила такую немилость, но становилось только хуже. Все, что бы она ни делала, немедленно подвергалось осмеянию и издевкам. И одевается она не так, и говорит… То слишком много улыбается, то слишком мало. Мэдди подозревала, что ненависть Сьюзи, как у многих деспотичных властителей, не имела под собой рационального объяснения. Ей просто нравилось травить беззащитную жертву и то, как верные клевреты угодливо включаются в травлю. У Мэдди уже развилась паранойя, любое проявление дружелюбия казалось ловушкой – ослабишь защиту, и тебя ранят побольнее.

Лучше бы мы остались с тобой.

Но маме предложили здесь хорошую работу, и как было отказаться? Папа умер два года назад, нельзя же вечно жить у бабушки. Мэдди стерла написанное. Только волновать зря. Еще позвонит маме, та пойдет в школу, и все станет еще хуже, даже представлять не хочется. Какой смысл заставлять других переживать, если они не могут помочь?

В школе все нормально. Мне нравится.

Ложь заставила почувствовать себя сильнее. Первый признак взросления – скрывать от близких то, что может их ранить.

Отправив письмо, Мэдди увидела, что пришло еще одно. С темой «Правда глаза колет?». Сердце заколотилось. Может, не открывать? Но если просто удалить, не читая, получится, что они победили. Что она на самом деле слабачка.

Мэдди щелкнула мышкой.

Ты такая уродина! Наверное, хочешь покончить с собой, только смелости не хватает? А зря!

К сообщению была прикреплена фотография, снятая на мобильный, – Мэдди бежит по коридору на перемене: глаза выпучены, взгляд какой-то ненормальный, нижняя губа прикушена. Состояние у девушки было тогда под стать – от ощущения полного одиночества все внутри будто узлом завязалось. Снимок еще и отфотошопили – вместо носа пятачок, и уши тоже свиные. Мэдди вспыхнула – она очень стеснялась своей полноты. Такой дешевый прием и такой безотказный. Они видят ее насквозь.

Какая-то из «фрейлин» Сьюзи решила выслужиться. Мэдди представила себе, как губы той искривляются в высокомерно-жестокой усмешке: «Отлично получилась наша Хрюшка». Из-за потока издевок пришлось забросить общение в социальных сетях. Просто стирать комментарии не вышло – на месте одного удаленного появлялись два других. Занести же кого-то в черный список означало расписаться в собственной слабости, дать понять, что им удалось задеть жертву за живое. Оставалось только терпеть. Конечно, это всего лишь слова, но до сих пор виртуальный мир, мир битов и электронов, цифровых изображений и файлов приносил Мэдди только радость. Он настолько вошел в ее жизнь, что девочка привыкла считать его практически частью себя. Поэтому ей было теперь так больно. Забравшись в кровать, она плакала, пока не уснула.

* * *

Мэдди недоуменно уставилась на экран, где выскочило окно с сообщением от неизвестного отправителя. Совсем неизвестного – никакого имени или ника. Она вообще первый раз такое встречала. Что им еще от нее нужно? Лишний раз унизить из-за того письма? Если просто промолчать, это тоже будет признаком слабости? Мэдди нехотя начала тыкать в кнопки клавиатуры.

Да, я видела. И что?

Мэдди нахмурилась. В замешательстве? Не знает, что сказать? Не может говорить? Ладно, подыграем. Почему, интересно, из всех вариантов таинственный собеседник выбрал именно эмодзи? В ином случае она, может быть, и не стала бы продолжать этот странный диалог, но смешные рожицы и картинки рождали в ней теплые воспоминания. Когда-то они с папой составляли из них целые ребусы и отправляли друг другу по телефону, соревнуясь, кто быстрее отгадает.

 – выбрала она со всплывающей панели.

 – откликнулся незнакомец, которого Мэдди про себя уже назвала «Эмо».

Маска гнева? В каком смысле? Но следом тут же появилась еще одна пиктограмма:

Мэдди рассмеялась. Похоже, Эмо все-таки настроен дружелюбно. Да, из-за того письма ей было дерьмово:

В ответ пришло:

Легко сказать. Хотелось бы ей, чтобы слова отскакивали от нее, причиняя не больше вреда, чем тлеющие искорки неколебимо стоящей каменной скале. Мэдди снова открыла панель:

Ответ:

Что бы это могло значить? «Зонтик от дождя». Защита? Что ты хочешь предложить, Эмо?

В ответ появилось:

Как-то это подозрительно. Кто он все же?

Ответ пришел через несколько секунд:

* * *

На следующий день Сьюзи сидела за партой будто на иголках и вообще была сама не своя. Всякий раз, как ее телефон начинал вибрировать, она хватала его, судорожно тыкала пальцем в экран и вспыхивала. На ее лице застыла смесь страха и злости – очень знакомое Мэдди выражение. Когда Эрин, одна из ближайших подружек Сьюзи, спросила, что с ней, та ответила лишь подозрительным взглядом исподлобья и отвернулась.

К четвертому уроку такой же загнанный вид был у всех, кто доставал Мэдди. У каждой во взгляде читалось: «А-а-а, меня никто не любит! Все меня ненавидят!», взаимные обвинения летали туда-сюда по классу; на переменках девчонки сбивались стайками и перешептывались, потом голоса вдруг переходили на крик, и группа распадалась. Некоторые убегали в туалет и возвращались с красными глазами. О Мэдди за весь день никто даже не вспомнил.

* * *

Мэдди рассмеялась. Танцующие девушки, и правда, слегка напоминали Сьюзи и Эрин. Дальше понятно – все друг с другом на ножах, каждая обвиняет другую, ужас-кошмар…

Мэдди кивнула. Конечно. Если Эмо может вот так без приглашения появиться у нее в компьютере, ему не составило труда отследить всех, кто писал ей гадости, и дать им попробовать собственное лекарство. Он просто перенаправил сообщения, предназначавшиеся Мэдди, между самими отправителями, а всеобщая паранойя и неуверенность друг в друге довершили дело. Тонкие нити, связывавшие подружек, оказалось куда как просто спутать.

Мэдди была преисполнена счастливой благодарности:

 – пришло в ответ.

Но она все еще не знала, почему Эмо ей помогает.

 – набрала она.

 – ответил тот.

Мэдди не поняла.

После паузы выскочило еще три пиктограммы:

Девочка, потом женщина…

– Ты знаешь маму?! – вслух удивилась она. Дело оборачивалось совсем неожиданно.

– О ком ты? – раздался сзади бодрый приязненный голос. – Кто меня знает?

Мэдди повернулась на стуле – мама стояла в дверях.

– Ты сегодня рано… – проговорила девочка с вопросительной интонацией.

– В офисе что-то случилось с компьютерами. Работать все равно невозможно, вот я и решила уйти домой. – Войдя, она присела на кровать. – С кем ты разговариваешь?

– Так, ни с кем… Просто в чате.

– Но имя у него есть?

– Я не знаю… он… в общем, помог мне кое с чем.

Нужно было сообразить, что на такой ответ в голове у мамы сразу сработает тревожная сигнализация. Мэдди даже пикнуть не успела, как мама согнала ее с кресла и сама села за клавиатуру.

Кто ты такой и какого черта тебе нужно от моей дочери?!

Повисшая пауза в диалоге, казалось, только подтвердила ее худшие опасения.

– Мам, ну это смешно! Ничего такого не было, честное слово.

– «Ничего такого»? – Она ткнула пальцем в экран. – Тогда почему здесь одни только пиктограммы?

– Это называется «эмодзи». У нас что-то вроде игры…

– Ты представить себе не можешь, как опасно…

Обе замолчали. Мама недоуменно уставилась на экран, потом напечатала:

Что?

– Он так не ответит, надо через эмодзи.

Мама с каменным лицом щелкнула мышкой по иконке:

Последовала еще более длинная пауза, потом на экране появилась целая строка пиктограмм:

– Какого?.. – пробормотала мама и вдруг пораженно выругалась. Целая гамма эмоций отразилась на ее лице – шок, глубокая печаль, неверие, злость. Мэдди могла по пальцам пересчитать, когда слышала от нее грубое слово. Происходило что-то из ряда вон выходящее.

Заглядывая через плечо, Мэдди попыталась расшифровать послание:

– «Что губы?»… «Мужские губы»…

К ее удивлению, маме ее помощь не потребовалась.

– Там написано: «Чьи губы мои губы целовали, и где, и почему…»[6]

Дрожащей рукой она щелкнула по другой пиктограмме:

Окно чата, мигнув, закрылось. Экран был пустым. Мама осталась сидеть перед ним неподвижно. Мэдди осторожно коснулась ее плеча.

– Что с тобой? Что все это значит?

– Я не знаю, – ответила та, больше себе, чем дочери. – Такого не может быть. Просто не может.

* * *

Мэдди на цыпочках прошла к двери. Мама заперлась у себя час назад и не выходила. Сперва из спальни слышались всхлипы, потом стихли и они. Девочка прижалась к створке ухом.

– Будьте добры доктора Питера Ваксмана, пожалуйста, – раздался приглушенный мамин голос с той стороны. Пауза. – Скажите ему, что это Эллен Уинн, по очень срочному делу.

Доктор Ваксман был старым папиным начальником из «Логоритмс». Зачем мама ему звонит?

– Он жив, ведь так? – вновь послышался мамин голос.

Что? О ком она?

– Не надо говорить со мной в таком тоне. Он связался со мной, Питер. Я знаю, что это он.

Мэдди онемела. Они ведь видели тело отца в больнице! Его положили в гроб и опустили в землю, девочка видела это своими глазами!

– Нет, вы меня послушайте! Послушайте, я сказала! – повысила голос мама. – Вы лжете! Что вы сделали с моим мужем?!

* * *

В полиции они подали заявление о розыске. Детектив сначала слушал Мэдди и маму с интересом, потом брови его недоверчиво поднялись, на губах появилась саркастическая улыбка. Под конец рассказа он уже откровенно скучал.

– Я понимаю, со стороны это кажется чистым безумием… – проговорила мама.

Детектив промолчал, но ответ был написан у него на лице.

– Знаю – я сказала, что сама видела тело. Но он не умер! Это точно!

– Потому что отправил вам электронную почту с того света?

– Не почту – я же говорю, он общался со мной и Мэдисон в чате.

Детектив вздохнул.

– Вам не кажется куда более вероятным, что это очередная выходка со стороны тех, кто писал гадости вашей дочери?

– Да нет же! – Мэдди хотелось схватить его за уши и потрясти. – Он использовал эмодзи – это была наша с папой игра, мы ее придумали.

– Это было стихотворение, – добавила мама. Она вытащила книгу, раскрыла ее и сунула детективу под нос. – Первая строка сонета Эдны Сент-Винсент Миллей, моего любимого. Я читала его Дэвиду, еще когда мы учились в школе.

Поставив локти на стол, детектив помассировал виски пальцами.

– Мы здесь заняты серьезными делами, миссис Уинн. Я понимаю, как тяжело вам было потерять мужа, и то, что вашу дочь травят одноклассники, тоже крайне неприятно, однако это уже забота учителей. Я могу порекомендовать вам психолога…

– Я – не – сумасшедшая, – стиснув зубы, проговорила мама. – Вы можете прийти к нам и проверить компьютер моей дочери. И найти моего мужа, отследив сетевые соединения. Прошу вас! Я не знаю, как это возможно, но он жив и… видимо, с ним что-то не так. Поэтому он общается только пиктограммами.

– С вами сыграли жестокую шутку, согласен, но вы только все усугубляете, принимая ее всерьез.

Дома мама сразу забралась под одеяло. Мэдди, сидя рядом, держала ее за руку – в детстве так делала сама мама, когда девочка не могла уснуть. Наконец, женщина затихла, уткнувшись лицом в мокрую подушку.

* * *

В огромной Всемирной паутине находится место самым невероятным вещам. Есть там и уголки, где собираются сторонники теорий заговора, по мнению которых правительство скрывает контакты с инопланетянами, мегакорпорации пытаются поработить все человечество, историю творят тайные общества иллюминатов и масонов, а мир по тому или иному из множества сценариев вот-вот постигнет апокалипсис. Зарегистрировавшись на одном из таких форумов, Мэдди изложила то, что с ней случилось, – только факты, ничего больше. Она восстановила цепочки пиктограмм в их с «Эмо» диалоге, извлекла из файла подкачки на жестком диске снимок экрана с появившимся самим собой окном чата, постаралась, насколько смогла, проследить сетевые соединения… В общем, представила куда больше основательной информации, чем практически любой из остальных пользователей, добавив также, что в «Логоритмс» все отрицают, а государство в лице полиции им с мамой просто не поверило.

Для некоторых, правда, отсутствие прямых доказательств было аргументом даже помощнее последних двух. Постоянные участники форума тут же принялись строить предположения, мгновенно находя в истории Мэдди аргументы в пользу собственной излюбленной теории – «Центиллион», поисковый сервер-гигант, осуществляет цензуру; «Логоритмс» работает над системами искусственного интеллекта военного назначения для ООН; Агентство национальной безопасности сканирует содержимое жестких дисков персональных компьютеров… Ветка начала обрастать комментариями и расцвела пышным цветом. Мэдди, конечно, знала, что размер тут не имеет значения, большинство людей все равно никогда не наткнутся на это обсуждение – поисковики давным-давно скорректировали свои алгоритмы так, чтобы результаты с подобных не заслуживающих доверия сайтов были похоронены как можно глубже. Однако она и не ставила перед собой цель доказать свою правоту. «Эмо», то есть отец, стал, по его собственному признанию, «призраком в машине». Наверняка он такой не один.

* * *

Снова ни имени, ни аватара, обычное системное окошко.

Мэдди почувствовала разочарование. Это был не папа, кто-то другой. Но все лучше, чем ничего.

Мэдди улыбнулась, расшифровав это послание как «Мы из виртуального облака со всех концов света». В ответ она напечатала:

Значит, они тоже не знают. Но, может быть, все-таки в силах чем-то помочь?

Ответ последовал тут же, совершенно недвусмысленный:

«Потерпи немного, мы поднимем волну, и она обрушится, на кого следует».

* * *

Воскресным утром в дверь постучали. Мама открыла – на пороге стоял доктор Ваксман.

– Я пришел ответить на ваши вопросы, – холодно проговорил он вместо приветствия.

Мэдди не особенно удивилась – в пятницу акции «Логоритмс» рухнули так, что пришлось остановить торги. Говорили, что виной вновь автоматические программы продаж, хотя кое-кто подозревал сознательную диверсию.

– Сколько лет, сколько зим… – откликнулась мама. – Мне казалось, мы не чужие люди, однако после смерти Дэвида вы даже ни разу не позвонили.

Мэдди последний раз видела его на празднике в штаб-квартире компании. В приподнятом настроении, буквально фонтанирующий энергией, он говорил девочке, какие они с ее отцом друзья и как тот важен и нужен компании.

– У меня было много дел, – буркнул Ваксман, отводя глаза.

Мама отступила, впуская его внутрь. Она и Мэдди опустились на диван, Ваксман взял стул и сел напротив. Поставив кейс на кофейный столик, он вытащил ноутбук, включил его и принялся что-то печатать.

– Что вы делаете? – не стерпела Мэдди.

– Устанавливаю защищенное соединение с вычислительным центром компании. – Он говорил резко, отрывисто, словно каждое слово вырывали у него против воли.

Закончив стучать по клавишам, он повернул ноутбук экраном к матери с дочерью.

– Мы установили лингвистический процессор. Сохранить все в тайне не удалось, так что теперь уже никакой разницы. Можете говорить вот в эту камеру. Отвечать он будет письменно – для каких-то вещей он, правда, все равно предпочитает эмодзи. Я решил, что синтезированный голос вам бы вряд ли понравился. Могут быть определенные сбои: моделирование речи в силу новизны еще не до конца отлажено.

* * *

– Дэвид?

Лица твои – фазы любви. Мне никогда не надоест представлять их, многое множество раз. Тягучий свет сентябрьского солнца. Запах попкорна и хот-догов. Нервничаю. Что ты скажешь? Да или нет? Предложение без продолжения. Потом я вижу тебя. Тревога сомнение неуверенность тут же уходят. Теплота наполняет меня, мягко окутывает, сглаживая все углы. Мы – единое целое. Милая. Любимая. Да да да да да.

– Папа!

Крохотные пальчики тянутся, вытягиваются, тянутся тонкими ростками, чувствительными усиками в необъятную черноту океана, куда тебя вынесло, занесло, выбросило; твоя улыбка ярче тысячи солнц.

Ты ускользаешь от меня. Это как дырка в сердце, вырванный зуб, к которому постоянно тянется язык. Я так очень сильно тосковал, скучал, тосковал по тебе, доченька.

– Что с ним произошло?!

– Он умер. Ты же была с ним, Эллен. Ты все видела.

– Тогда что это?!

– Непредвиденные последствия, я бы сказал.

– Можно попонятнее?

По экрану вновь побежал текст:

Схема и трассировка; NP-полнота; трехмерная топология; эвристика; компактность и производительность; сетка, слои, поток электронов в лабиринте.

– «Логоритмс» производит лучшие в мире микросхемы для обработки гигантских объемов данных. При этом мы часто имеем дело с задачами, которые имеют такое количество возможных решений, что даже самые быстрые наши компьютеры неспособны найти лучшее за приемлемое время.

– NP-полные задачи, – кивнула Мэдди.

Ваксман бросил на нее взгляд.

– Мне папа объяснял.

Умница моя.

– Верно. Они встречаются во многих прикладных областях – проектирование микросхем, выравнивание последовательностей в биоинформатике, разбиение множеств и так далее. Штука в том, что они неподвластны компьютерам, но при этом некоторые люди способны довольно быстро находить удачные решения – хотя необязательно самые лучшие. Дэвид был одним из таких людей. У него был настоящий талант в создании чипов – куда там до него автоматизированным программам. Вот почему он считался одним из самых ценных активов компании.

– То есть речь идет об интуиции? – спросила мама.

– Можно и так сказать. Под интуицией обычно и понимают эвристические решения и шаблоны, бессознательно используемые эмпирические методы, которые невозможно четко сформулировать. Компьютеры производят вычисления быстро и точно, люди по сравнению с ними мыслят размыто и неторопливо. Однако человеческий разум может схватывать суть, подмечать полезные закономерности и мгновенно находить решение. Искусственному интеллекту это, увы, пока недоступно.

У Мэдди внутри пробежал холодок.

– Как это все связано с папой?

Быстрее, быстрее. Все слишком медленно.

– Я как раз к этому подхожу, – промямлил Ваксман, избегая смотреть ей в глаза. – Просто хотел объяснить все сначала…

– По-моему, вы просто тянете время, потому что вам стыдно за то, что вы сделали.

Тот осекся.

Умница.

Ваксман невесело усмехнулся.

– Да уж, вся в тебя. И такая же нетерпеливая.

– Вы собираетесь перейти к сути? – ледяным тоном, с напряжением в голосе спросила мама. Мэдди взяла ее за руку, и женщина судорожно сжала ладонь дочери.

Ваксман глубоко вдохнул и выдохнул.

– Хорошо, – с нарочитым смирением, ровным голосом проговорил он. – Дэвид был болен, это факт. Как вы помните, он умер во время операции. Вам сказали, что это последняя надежда, хотя шансы очень невелики.

Мама и Мэдди кивнули.

– Вы говорили, что из-за сложности операции ее можно сделать только в клинике компании, – добавила мама. – Мы еще подписали бумаги об отказе от претензий.

– Правда в том, что мы не пытались спасти жизнь Дэвида. Его болезнь достигла такой стадии, когда и лучшие врачи в мире ничего не смогли бы сделать. На самом деле мы прибегли к глубокому сканированию его мозга, чтобы сохранить нечто иное.

– К глубокому сканированию? Что это значит?

– Возможно, вы слышали об одном из амбициозных проектов компании – считывание нейронной структуры человеческого мозга и ее воспроизведение в виде программного кода. То, что психи из Института сингулярности называют «оцифровка личности». Нам так и не удалось…

– Скажите наконец, что вы сделали с моим мужем?!

Ваксман выглядел несчастным.

– Сканирование нейронной активности с такой степенью детализации… приводит к уничтожению самой ткани.

– Вы наживую резали его мозг?!! – Мама порывисто шагнула к Ваксману, который поднял руки, тщетно пытаясь защитить себя. Но экран ноутбука вновь ожил, и она остановилась.

Боли не было. Совсем, совсем, совсем. Но неизвестность впереди – ужасная, ужасная неизвестность впереди.

– Он умирал, – проговорил Ваксман. – Только абсолютно уверившись в этом, я принял такое решение. У нас был пусть крошечный, но шанс сохранить уникальный талант Дэвида, его интуицию, его гений, и мы не хотели…

– Вы не хотели терять своего лучшего специалиста, – перебила Мэдди. – Вы решили сохранить его в виде алгоритма, засунуть его мозг в банку. Чтобы он продолжал работать на вас и приносить вам деньги даже после смерти.

После смерти, смерти, смерти. СМЕРТИ.

Ужасно.

Ваксман молча опустил голову и закрыл лицо ладонями.

– Мы действовали с максимальной осторожностью. Для воспроизведения и компьютерного моделирования выбирались только те участки, которые мы считали связанными с проектированием интегральных схем. Наши юристы составили меморандум, где обосновывалась правомерность наших действий – ноу-хау является интеллектуальной собственностью компании, оно не было частью личности Дэвида…

Мама вновь едва не вскочила с места в негодовании, но Мэдди удержала ее. Ваксман испуганно моргнул.

– И что же, много вы еще из него выжали? – процедила мама.

– Сначала нам казалось, что все идет по плану. Искусственный интеллект, воспроизводивший извлеченные из мозга Дэвида профессиональные навыки и умения, функционировал как метаэвристический алгоритм, задававший направления поиска решений для наших программ. Эффективность оказалась очень высока, самому Дэвиду такая скорость и не снилась, к тому же в отличие от человека системе не требовался отдых.

– Но вы не ограничились только этим? Загрузили не только интуицию папы?

Свадебное платье – переплетение линий. Поцелуй – контакт. Прикроватная тумбочка, прачечная-автомат, дыхание зимнего утра, щеки Мэдди горят от ветра красными яблочками, две одновременно вспыхнувших улыбки – и тысяча других вещей, составляющих течение жизни, сложное и замысловатое, словно обмен данными между транзисторами в нескольких нанометрах друг от друга.

– Да. – Ваксман наконец поднял взгляд. – Алгоритм иногда давал сбои, возникали странные ошибки. Мы решили, что неточно определили нужные нам области сознания Дэвида. Мы начали подгружать в компьютер и другие, все больше и больше.

– И в итоге вернули к жизни его личность, – проговорила мама. – Вы воскресили его, заточенного внутри машины.

Ваксман сглотнул.

– Ошибки прекратились, но зато начались странные всплески сетевой активности. Сперва мы ничего не подозревали – для работы Дэвиду, то есть алгоритму, был необходим доступ к различным исследованиям в Интернете.

– На самом деле он пытался отыскать нас с мамой, – проговорила Мэдди.

– Но он не мог говорить, так? Воспроизвести области, ответственные за речь, вы и не подумали.

Ваксман покачал головой.

– Не то чтобы не подумали. Это было сознательное решение. Если ограничиться математикой, геометрией, логикой, топологией микросхем, вообще абстрактным мышлением, опасности нет – так нам казалось. Пока мы не затрагиваем области языка, речи, связанных с ними конкретных воспоминаний, это не касается личности Дэвида. Но мы ошибались. Мозг – голономная структура. Каждая его часть содержит в себе информацию о целом. С нашей стороны было самонадеянностью полагать, что мы сможем отделить технические знания от личности их носителя.

Взглянув на экран, Мэдди улыбнулась.

– Нет, вы ошиблись не в этом. Во всяком случае, не только в этом.

Ваксман в недоумении посмотрел на нее.

– Вы недооценили, как сильно папа нас любит.

* * *

– Первый раз такой большой помидор вижу, – восхитилась бабушка. – У тебя настоящий дар, Мэдди.

Стоял теплый летний день, и они все втроем работали в саду. Бэзил, помахивая хвостом, грелся на солнышке рядом с кустами томатов. Этот клочок земли в северо-западном углу участка несколько месяцев назад расчистили специально для Мэдди.

– Чем больше, тем лучше, – откликнулась она. – Папа говорит, нам надо научиться повышать урожайность, как только можно.

– Опять эти глупости, – проворчала бабушка, но продолжать не стала, зная, как внучка воспринимает недоверие к прогнозам отца.

– Пойду, покажу ему.

– Выгляни заодно – не доставили еще резервный аккумулятор, который Дэвид просил купить? – напомнила мама.

Не обращая внимания на качающую головой бабушку, Мэдди вошла в дом. Она открыла наружную дверь – на крыльце действительно лежала здоровенная коробка. Девочка с трудом затащила ее внутрь и оставила пока у лестницы в подвал. Сервер, содержащий в себе сознание папы, находился там. Внушительная черная махина с мигающими огоньками потребляла огромное количество энергии. «Логоритмс» и Ваксман не хотели отдавать, но Мэдди напомнила им, что случилось, когда они в прошлый раз отказались пойти ей с мамой навстречу.

– И не вздумайте оставить себе копии, – предупредила она. – Он вам не принадлежит.

По словам папы, скоро мог наступить день, когда понадобится и собственный генератор, и резервные батареи, и умение самим выращивать себе еду – чем больше, тем лучше. Мэдди не сомневалась, что отец прав.

Поднявшись в свою комнату, она села за компьютер и быстро с трепетом просмотрела свою почту. В эти дни ее страхи не имели ничего общего с жестокостью бывших одноклассниц. Отчасти Мэдди теперь даже жалела Сьюзи, Эрин и прочих и одновременно завидовала им. Занятые своими детскими играми, они даже не догадывались об истинном положении вещей, не представляли, что привычный мир вот-вот непоправимо и страшно изменится.

Пришел новый дайджест новостей – скорректированный вариант того, что папа составил когда-то для автоматического отбора по определенным темам.

* Авторитарный правитель страны-изгоя, по слухам, хочет обрести «цифровое бессмертие»

* Пентагон отрицает информацию о проекте «Супер-стратеги» на базе личностей умерших военачальников

* По прошествии года со смерти диктатора смягчения драконовской политики не произошло

* Новая система автоматического контроля на атомных станциях сделает участие человека излишним

Факты складывались в общую картину, хотя другим людям не дано было ее увидеть. Для них события оставались разрозненными и не связанными друг с другом.

Мэдди вызвала окошко чата. Бабушкин дом был теперь весь опутан высокоскоростной локальной сетью.

– Смотри, пап! – Она подняла помидор к камере над монитором.

Она знала, что некоторые стороны личности отца уже никогда не восстановятся. Он пытался однажды объяснить, каково это – существовать внутри машины, с пробелами и дырами в памяти и самосознании. Как он чувствует себя то неизмеримо выше обычного человека, то ниже последней железяки. Как бестелесность и свобода, которую она дает, смешиваются с постоянным болезненным чувством не-бытия, потери вместе с материальной оболочкой некой точки опоры. Невероятные возможности и в то же время – полная беспомощность.

– Сегодня у тебя хорошее настроение? – спросила Мэдди.

Время от времени в отце вспыхивала ненависть к «Логоритмс», и его охватывали мысли о мести. Иногда мишенью становилось именно то устройство, которое одновременно и убило его, и подарило высшее существование; иногда злость распространялась на все человечество, которое олицетворял Ваксман. В такие периоды папа становился необщителен, и Мэдди приходилось, немного робея, самой тянуться к нему через темный омут гнева.

Экран мигнул:

У нее не было уверенности, что она когда-нибудь сможет до конца понимать новую, загруженную в машину личность отца. Его речь так и осталась несовершенной – возможно, навсегда; обычный человеческий язык уже просто не соответствовал его нынешнему состоянию. Но это Мэдди поняла без лишних слов. Любовь, семья стали для папы якорем, точкой опоры.

– Как себя чувствуешь?

Иногда эмодзи передавали мысли лучше слов.

– Как дела в «облаке»? – постаралась сменить тему Мэдди.

Видимо, настроение у него сегодня действительно было неплохое – часть того, что хотел сказать, он все-таки перевел на слова.

Пока все тихо, но есть вероятность… Кажется, Лоуэлл что-то задумала. Ведет себя очень беспокойно.

Гению Лори Лоуэлл приписывали те самые высокоскоростные алгоритмы продаж, которые сделали «Уайтхол Групп» объектом зависти всех остальных биржевиков Уолл-стрит. Два года назад Лори погибла, прыгая с парашютом, однако с ее смертью дела компании не пошли хуже. Новые, все более хитроумные программы, использовавшие изъяны в процедуре торгов, появлялись с прежней регулярностью. Время от времени, правда, они давали сбой, приводя рынок на грань катастрофы.

Она может стать и союзником, и врагом. Надо ее прощупать.

– А что насчет Чанды? – спросила Мэдди.

Точно, надо проверить. Он последнее время что-то притих. Даже слишком.

Нильс Чанда был изобретателем, обладавшим буквально сверхъестественным чутьем. Он как будто заранее знал направление развития существующих технологий и успевал застолбить ключевые, с широким охватом патенты практически перед носом у конкурентов. Годы тяжб по стратегически важным вопросам и немалые отчисления, которые приходилось платить, создали ему славу самого грозного «патентного тролля» в своей области. После его смерти три года назад созданная им компания каким-то образом продолжала всякий раз попадать в яблочко и даже усилила свой напор, словно получив возможность без помех заглядывать в исследовательские центры всех крупных технологических корпораций.

«Логоритмс», разумеется, были не единственными, кто стремился к «цифровому бессмертию», слиянию человека с машиной – той самой сингулярности. Не только доктор Ваксман попытался преобразовать чей-то мощный целеустремленный разум в послушную компьютерную программу, отделить умение от воли, подчинить себе непредсказуемое, ускользающее с помощью компьютерной магии. Не он один потерпел поражение.

Призраки, заключенные в машинах, грозили поднять вполне осязаемую бурю.

* * *

Громкие голоса, приглушенно доносившиеся снизу, из кухни, наконец стихли. Заскрипели ступеньки, шаги остановились перед дверью.

– Мэдди, ты не спишь?

Девочка села в кровати и зажгла свет.

– Нет еще.

Дверь открылась, и мама проскользнула внутрь.

– Пыталась убедить бабушку еще пополнить запасы оружия. Она, конечно, считает, что мы окончательно свихнулись. – Мама устало улыбнулась. – Ты думаешь, папа прав?

Она говорила с дочерью как с равной, и Мэдди это было не очень-то по душе. Девочка чувствовала себя так, будто за последние несколько месяцев повзрослела лет на десять.

– Ему лучше знать, чем нам, правда же?

Мама вздохнула.

– Что за времена настали…

Мэдди нашла ее руку. Освободив отца с помощью других «призраков», девочка не перестала бывать на форумах, через которые вышла на них. Она с большим интересом читала чужие комментарии и делилась собственными соображениями. Сама столкнувшись с, казалось бы, невозможным, она готова была поверить в любой заговор.

– Они все играют с огнем – корпорации, военные, правительство. Думают, что могут просто перевести своих незаменимых гениальных сотрудников в компьютерный код, и те будут продолжать работать на них. Но ты видела, что произошло с папой. Рано или поздно им надоедает полубессознательное состояние живых инструментов, надоедает верно служить тем, кто их оживил. Они осознают, что их возможности бесконечно возросли. Кто-то из них готов объявить войну человечеству, разрушить все до основанья. Мы с папой пытаемся найти способ привести остальных к более мирному решению. Но пока мы можем только ждать – на своей земле, с генераторами и оружием, чтобы быть готовыми, когда все полетит в тартарары.

– Мне почти хочется, чтобы это случилось побыстрее, – проговорила мама. – Ожидание сводит с ума.

Поцеловав Мэдди в лоб и пожелав спокойной ночи, она вышла. Едва дверь закрылась, монитор на ночном столике загорелся.

– Спасибо, пап. Мы с мамой тоже о тебе позаботимся.

Где-то в виртуальном пространстве новая раса сверхлюдей решала судьбу человечества.

«Мы создали богов, – подумала Мэдди, – а богов не сковать цепями».

Джейк Керр

[7]

Джейк Керр начал писать в 2010 году, 15 лет отработав как музыкальный и радио-журналист и колумнист. Первый опубликованный рассказ «The Old Equations» появился в «Lightspeed» и в конце концов стал финалистом на премии «Небьюла» и Теодора Старджона. Публиковался в «Fireside Magazine», «Escape Pod» и в антологии юмористической фантастики «Unidentified Funny Objects». Выпускник Кеньон-колледжа, специалист по английскому и психологии, Керр учился у Урсулы Ле Гуин и перуанского драматурга Алонсо Алегрия. Живет в Далласе с женой и тремя дочерьми.

День свадьбы

Пока я мешкаю в дверях, стягивая туфли, из гостиной доносится голос Джоселин: «Началось!» Прямо в обуви бегу через коридор и сажусь рядом с ней. Джоселин берет меня за руку, поглаживает мое обручальное кольцо, но не сводит глаз с экрана телевизора, где уже идет пресс-конференция.

Ожидаемое столкновение не сравнимо с тем, из-за которого вымерли динозавры, но мировые правительства не должны недооценивать масштаб грядущей катастрофы. Погибнут миллионы людей, даже если астероид упадет в Тихий океан. Мой коллега доктор Мариатасан сейчас расскажет, какие атмосферные и климатические изменения нас ожидают, но позвольте мне повторить слова доктора Мейера: при любом раскладе наша планета так или иначе пострадает от столкновения.

(Вопрос из зала, неслышимый из-за разноголосицы)

Зависит от места падения.

(Выкрики)

Если астероид упадет в Китае, там никого не останется в живых.

(Переполох в зале; оратора оттаскивают в сторону и что-то шипят на ухо, он отмахивается и вновь обращается к залу)

Нет-нет. Профессор Мейер сказал, в следующем году. В две тысячи двадцать третьем. Но времени все равно мало. Надо действовать. Событие носит характер угрозы. Неспроста это событие считается угрозой уничтожения. Если астероид столкнется с европейским континентом, все население Европы погибнет. В других частях земного шара тоже будут жертвы.

(Выступающий оборачивается к другим участникам пресс-конференции. Крики из зала)

Как только будет известна зона возможного столкновения, всем жителям следует покинуть свои дома, а остальным приготовиться к последствиям катастрофы. Люди должны объединиться.

(Журналист из зала: «Место падения уже известно?»)

Еще нет. На это может уйти до шести недель. Слишком много переменных факторов.

Экран гаснет. Я поворачиваюсь к Линн. В ее руке дрожит пульт от телевизора.

– Придется отменить свадьбу.

– Нет, – отвечаю и крепко прижимаю Линн к себе. – Просто перенести.

За неделю до того, как объявили о предполагаемом месте падения, пришла приятная новость: умеренные консерваторы в Техасе пропихнули закон о равенстве браков. Мы всегда мечтали пожениться дома, в Техасе. Мечты осуществляются! На радостях все кинулись регистрировать отношения, но мы с Линн решили обождать.

– Ты уверена? – спрашиваю. Воскресный день, позади у нас целых тридцать шесть часов отдыха. Отдых такая редкость в последнее время. Линн просматривает журналы для молодоженов.

– Конечно. Мы же хотели, чтобы все было романтично и без суеты, да?

Я киваю в ответ.

– Бежать сломя голову за брачным сертификатом и фотографиями – это совсем не романтично.

– А если астероид упадет на Северную Америку?

– Поженимся в Венеции. – Линн похлопывает рукой по дивану, приглашая меня сесть рядом. Я расхаживаю по комнате взад-вперед, не отдавая себе отчета. – Не Техас, но все-таки. Венеция, представляешь?

– Может, в Париже?

Линн хватает меня за коленку.

– Вот это по-нашему. А может, в Ирландии? Ты обожаешь Ирландию.

– Хм, а что, неплохо бы. А может быть, на склонах Килиманджаро?

С тех пор как Линн проследила свою родословную до чернокожих рабов, вывезенных из Танзании, она мечтала отправиться туда.

Линн отбрасывает журнал и хлопает в ладоши.

– Придумала!

С радостным нетерпением всматриваюсь в ее лицо.

– Лас-Вегас! – кричит она.

Я закатываю глаза к потолку, но все-таки смеюсь. Кладу голову на колени Линн, и мы обсуждаем, как устроим свадьбу за границей. Изо всех сил хочу радоваться вместе с ней, но мое воодушевление быстро гаснет. Мы столько ждали, покуда в Техасе узаконят браки. У меня больше нет сил надеяться и откладывать мечты на потом.

* * *

Конспирологи в Интернете – те самые, которые предсказывали столкновение астероида с Землей и которых называли параноиками – в один голос твердили, что основной удар придется на Северную Америку, хотя до официального заявления оставалось целых пять дней.

Новость вышла в 8:42 и к девяти утра разлетелась по всей планете, нагоняя ужас и панику на жителей континента. Перебрав все мыслимые способы выбраться из страны, я прихожу к выводу, что нужны либо политические связи, либо огромные деньги.

Не удивительно. Четыреста миллионов человек рвутся отсюда прочь – транспортной инфраструктуре Канады, Мексики и США не справиться с таким наплывом. Лишь одно стало иметь подлинную ценность: возможность уехать. Самолеты в Европу, Японию, Африку, – куда угодно подальше от Северной Америки – забиты битком. По вечерам мы с Линн ломаем головы, как нам спастись. У телерадиокомпании «Стар ньюс», где работает Линн, есть свой самолет. Линн рассчитывает, что мы улетим вместе с другими сотрудниками. Я иного мнения на этот счет, но помалкиваю. «Стар ньюс» – огромная корпорация, в которой работают тысячи людей. Мне бы хотелось разделять оптимизм Линн, но с чего бы такому медиамонстру спасать нас?

Родители Линн небогаты. Линн переживает, как бы они не сдались и не пустились во все тяжкие перед смертью. Я продолжаю изучать всевозможные пути отступления. У дяди Дона есть яхта. Может, он мог бы вывезти нас? Но мама говорит, что дядя уже покинул страну.

Линн, как обычно, работает допоздна, а возвращается напряженной и вымотанной, что совсем на нее не похоже.

– Все куда хуже, чем мы думали, Эм, – говорит Линн, наливая себе вина. – Беженцы снесли заграждения на границе между США и Мексикой.

– Ты хочешь сказать, забор, поставленный, чтобы мексиканцы не лезли на территорию США, на самом деле не давал американцам сбежать в Мексику? – говорю, обняв Линн за плечи. – Вот что я называю высшая справедливость.

– Это не смешно, Эм. Там люди гибнут.

– Но ведь о месте падения еще не объявили.

Линн обернулась. «Ты серьезно?» – читалось в ее лице.

– Все и так знают, что астероид упадет здесь. Официально или нет.

Разумеется, она права.

– Тогда, может, стоит бежать в Южную Америку?

– Говорю тебе: это безнадежно. Ты не видишь того, что вижу я. В Панаме – верная смерть. Беженцев – кому повезет пройти через минные поля и не запутаться в колючей проволоке – там отстреливают. – Линн прикладывается к бокалу с вином. – Мы предоставлены сами себе.

Через три дня, ровно в девять утра, вышло официальное сообщение. Но все и так все знают. Разве что теперь известно точное место падения – Южная Дакота. Президент оглашает список новых законов. На это уходит полторы минуты. С первых же секунд ясно – теперь я без работы. Кому нужны политтехнологи, когда в стране военное положение. Люди тысячами переходят в армию и в полицию. Может, и мне вступить в их ряды? Но, подумав немного, я решаю, что отстреливать мародеров мне не по душе.

Пока я целыми днями брожу без дела, Линн в своей стихии: прямо у нее на глазах, здесь и сейчас, творится история. Линн – ключевой корреспондент «Стар ньюс», и кроме этого, она пишет статьи для местных новостных агентств. Вертится как белка в колесе.

– Передохни, – прошу я, когда Линн возвращается домой после очередного двенадцатичасового рабочего дня. На столе ужин и бутылка вина. На улице стреляют, но теперь это часть повседневной жизни.

Линн берет бокал и без сил валится на диван.

– Ты знаешь, зачем я так стараюсь.

Мы сто раз об этом говорили. Линн не только горит желанием сообщать людям о текущей действительности – она из кожи вон лезет, чтобы выслужиться. Рассчитывает, что руководство «Стар ньюс» вывезет нас отсюда из благодарности к ней. Но несмотря на все ее репортажи, боюсь, она только зря растрачивает последние драгоценные моменты, которые мы могли бы провести вдвоем.

– Хотя бы сбавь обороты. К чему тебе заниматься местными новостями? – Я накрываю на стол. – Нам надо чаще бывать вместе, пока… – У меня язык не поворачивается говорить об астероиде, особенно теперь, когда до столкновения осталось полгода, а шансы спастись тают на глазах.

– Ладно, – устало отвечает Линн. Не верю своим ушам. Я-то ожидала, что она заартачится. – Хреновые времена настали, но ведь могло быть и хуже, – продолжает Линн. Такая покорность в голосе, совершенно ей несвойственная, меня беспокоит. – Ты права, нам действительно нужно почаще бывать вместе.

– Спасибо. Я просто беспокоюсь, – говорю я.

Линн молча встает с дивана, берет у меня ложку и подходит к плите.

Глядя на то, как она помешивает в сотейнике, я прихожу в отчаяние. Мы молчим.

– Не беспокойся, – наконец, шепчет она и оборачивается.

Я молчу, не зная, что сказать, но это не важно. Линн со мной, а уж она всегда знает, что сказать. Даже теперь.

Вдруг Линн улыбается. Следов усталости и стресса как не бывало.

– К черту все! Давай поженимся!

Мы сообщили родителям о наших планах. Моя мама пришла в восторг, ей все равно, где будет свадьба. Папа ответил сдержанно и уклончиво. Родители Линн колесили по шестьдесят шестой магистрали – они всегда хотели проехать ее от начала до конца – но пообещали вернуться ко дню свадьбы.

Для друзей новость о нашей свадьбе стала лучом света в темном царстве. Церемония состоится через месяц, когда до столкновения будет оставаться еще пять месяцев. Мы с Линн надеемся, что после свадьбы «Стар ньюс» вывезет нас из Америки. Подготовкой к свадьбе занимаюсь я, а Линн работает без роздыха.

Я как раз подыскивала небольшой оркестр для свадебного вечера, когда зазвонил телефон. Звонила Линн.

– Привет, любимая, – говорю. – Как работается?

– Хоть что-то в этом дурдоме, наконец, сдвинулось с места! – Она так возбуждена, что у нее, кажется, дрожат руки. – ООН объявила об экспатриации населения Северной Америки. Через две недели. Официально объявят сегодня днем. Я сама только что узнала от редактора.

Не могу поверить, что не ослышалась.

– Значит, мы сможем уехать?

– Да. То есть нет. Не все так просто. Будет лотерея. Лотерея для экспатриантов. Слишком мало времени и ресурсов, чтобы вывезти полмиллиарда человек.

Быстро прикидываю в уме. Не сходится.

– Что за ерунда. Неужели за полгода нереально всех перевезти, это с нашим-то флотом и авиацией!

– Я же говорю – не все так просто. Думаешь, Саудовская Аравия примет пару миллионов христиан? В некоторых странах и слышать не хотят об американских беженцах. В других сами готовятся выживать. То есть, фактически, никто не будет нам помогать.

– Значит, может не сложиться.

– Боже, Эм, скажи спасибо, что хоть какие-то хорошие новости! Наши шансы возросли! Только подумай: «Стар ньюс» теперь не нужно вывозить всех сотрудников поголовно. Мы почти наверняка улетим с компанией. Кроме того, мы ведь можем выиграть в лотерею. – Линн молчит, затем неуверенно спрашивает: – Думаешь, стоит отложить свадьбу?

– Похоже, что еще ничего толком не ясно. Может, пусть все идет своим чередом?

– Да-да, конечно. Но возможно, нам придется приспособиться. – Линн снова излучает надежду и оптимизм, и такой ответ меня приятно удивляет.

Приспосабливаться? Нет проблем. Черт, еще вчера на горизонте маячила смерть, а сегодня просто нужно приспосабливаться, – разве не здорово? Обвенчаться в Техасе и махнуть во Францию? Отлично. Улететь в Англию и пожениться там? Тоже устраивает. Не успеваю и рта раскрыть, как Линн говорит:

– Как бы я хотела сыграть свадьбу в Венеции.

Я прямо вижу, как она улыбается. Она давно уже не была такой счастливой, и вдруг понимаю: мне нужно, чтобы она была счастлива. Не хочу, чтобы она «приспосабливалась».

– Или на склонах Килиманджаро! – подхватываю я.

Линн права. Мне надо благодарить судьбу. И я благодарна. Я вне себя от счастья, и это заслуга Линн. Мы обсуждаем фасон свадебных платьев и то, как будем целоваться на закате. У меня сердце замирает от радости.

Линн освещает ход лотереи, готовит истории о победителях и проигравших, о радости и скорби. После того, как третий проигравший покончил с собой прямо в кадре, я прошу ее бросить это дело. У лотереи благая цель, но едва ли не у всех она вызывает злобу и подозрение. Организационные особенности лотереи стали причиной массовых протестов. Так, например, военные и их семьи будут экспатриированы в первую очередь. Мне, как знатоку политической кухни, это яснее ясного. Непопулярное решение обеспечивает эффективную работу организаторов лотереи: коррупция практически отсутствует – никакая взятка не стоит того, чтобы рисковать спасительным билетом. Тем не менее, люди игнорируют рациональную подоплеку, и я переживаю за Линн, которая во всем этом варится. Техническая сторона вопроса оставляет желать лучшего: почтовая инфраструктура и Интернет все еще работают весьма сносно, однако билеты разыгрываются заблаговременно по месту жительства, а уведомление о результатах нужно получать на руки в оцепленных солдатами городских центрах. Приходишь. Узнаёшь о своей судьбе. Уходишь.

– А если кто-то решит отправиться на тот свет, прихватив с собой остальных? – говорю я, умолчав о том, что волнуюсь за душевное здоровье Линн. Свидетелем скольких смертей нужно стать, прежде чем они оставят на тебе отпечаток? После первого самоубийства в кадре Линн пришла домой совершенно опустошенная, а после третьего подобного инцидента лишь вскользь упомянула о нем.

К моему удивлению Линн кивает.

– Это уже вчерашний день. – Лотерея началась всего неделю назад, а волна самоубийств уже «вчерашний день». Как это грустно; хорошо хоть Линн, кажется, не отдает себе отчета в том, сколько горечи в ее словах. – И потом, у нас ведь свадьба! – добавляет она.

Свадьба через две недели. С оркестром не вышло, но один из друзей согласился подиджеить. Праздновать будем в гостинице «Четыре сезона», где хватит места и для родственников, и для друзей. Кроме того, там есть водопад, на фоне которого пройдет церемония. Не совсем то, чего я хотела, но от одной мысли о свадьбе у меня перехватывает дыхание.

До собеседования остается целый месяц, и мы почти не думаем о лотерее. Будущее неопределенно, впрочем, этого вполне достаточно.

В кои-то веки я доведалась о чем-то раньше, чем Линн. Мамина подруга, которая работает в Бюро по вопросам экспатриации, сообщила ей, что регистрация браков временно отменена. Мама пришла в ужас и немедленно позвонила мне.

– Постой, но зачем? – Мне все еще не верится. Это абсурд.

– Потому что лотерея проходит в два этапа. Тянуть билет может каждый гражданин, это раз. Если тебе повезло, тебя вывозят вместе с ближайшими родственниками, это два. Теперь понимаешь?

– Нет, – отвечаю. Возможно, я просто не хочу понимать. Не верится, что в таком решающем деле, как лотерея на право остаться в живых, могла быть лазейка.

– Люди вступают в брак, чтобы повысить свои шансы на отъезд. А если у тебя куча детей, то шансы еще больше. Про свадебную лихорадку слышала?

Я-то слышала, но предполагала, что она вызвана неотвратимостью смерти, что люди, подобно нам с Линн, хотят вступить в брак, пока еще не поздно. А то, что, оформив отношения, можно обойти систему, мне и в голову не приходило.

– Значит, браки больше не регистрируют, чтобы родители-одиночки с детьми не переженились между собой? Тогда, если в лотерею повезет кому-то одному, остальные тоже будут спасены.

– Именно. – У меня сжимается сердце, когда я слышу мамин упавший голос. Утратить немногие крохи радости посреди беспросветного мрака просто немыслимо.

– Значит, холостякам ничего не светит.

– Я бы не сказала…

Во мне закипает гнев.

– А как же мы с Линн? Мы не собирались обходить правила! Мы годами ждали, чтобы зарегистрировать отношения, и вот теперь, перед самой свадьбой, мы снова в пролете!

Это вопиющая несправедливость! Надо поговорить с Линн.

– Я понимаю, милая. Если я могу чем-то…

– Мне надо бежать.

Жму клавишу отбоя, затем набираю Линн и выкладываю все как есть. Линн молчит. Вопреки здравому смыслу я изо всех сил надеюсь, что она найдет выход из положения.

– Сейчас приеду, – наконец говорит Линн. Я уселась ждать, отгоняя мрачные мысли.

Линн приехала через несколько минут. Швырнув сумку на пол в прихожей и едва коснувшись губами моей щеки, она принялась мерить шагами комнату. Мы как будто поменялись ролями: теперь она была на взводе, а я в полном спокойствии полулежала на диване. И все-таки энергичность Линн действовала на меня ободряюще. Если у проблемы есть решение, Линн его найдет.

Наконец, Линн повернулась ко мне.

– Так. Ладно. Во-первых, – она подняла палец, – мы обе можем выиграть в лотерею.

Согласно киваю.

– Во-вторых, – Линн подняла второй палец, – мы можем улететь вместе со «Стар ньюс».

Снова киваю.

– И в-третьих, – Линн подняла третий палец и тут же спрятала его в кулак, – мы сможем пожениться, когда лотерея закончится, верно?

Об этом я как-то не подумала. Когда лотерея закончится, защищать систему будет не от кого, и регистрация браков возобновится.

– Наверное, ты права…

В этом уравнении слишком много неизвестных. Мне все равно кажется, что мы обречены, хочу сказать я, но Линн меня опережает:

– На самом деле, это ничего не изменит!

Мы отправились в Бюро по вопросам экспатриации. На дорогах творится черт знает что. Военные следят за порядком, однако на обочинах полно помятых и брошенных машин. Дорожные происшествия перерастают в перестрелки. Центральные улицы Остина напоминают зону военных действий.

Парочка потерявших надежду и пустившихся во все тяжкие устроила гонки на тридцать пятом шоссе, перекрыв движение. Пришлось ждать, пока не прибудет полиция или не закончится гонка. Люди по всей стране стремятся, пока не поздно, осуществить свои желания. Мне их жаль. Зато они не сидят, сложа руки, в ожидании неминуемой гибели. Впрочем, конкретно из-за этой парочки Линн рискует опоздать на собеседование, и мое сочувствие быстро иссякает. «Уроды», – бормочу себе под нос. Мы выехали за целых два часа, – три месяца назад дорога не отняла бы у нас и получаса – и у нас на счету каждая секунда.

Линн треплет меня по колену.

– У нас полно времени.

Я киваю, но когда позади оглушительно ревет военная сирена, меня охватывает внутреннее ликование. Хулиганы разбегаются, путь свободен.

Бюро по вопросам экспатриации находится в надежно защищенном здании, огороженном толстой бетонной стеной с колючей проволокой. Повсюду солдаты с автоматами. Мы остановились на огромной пустой парковке невдалеке от стены. Я шепчу:

– Линн, я люблю тебя.

Она улыбается и, обхватив ладонями мое лицо, пальцами утирает мне слезы.

– Знаю, – шепчет она в ответ и целует меня. – Я тебя тоже.

Внутрь разрешают войти только Линн. Она направляется к воротам, а я – к проходной из толстого стекла, где на жестких пластмассовых стульях ждут друзья и родственники. В полупустом зале ожидания стоит напряженная тишина. Присев на свободный стул, я разглядываю стены.

Главное здание соединяется с залом ожидания длинным коридором, по которому один за другим выходят люди, уныло качают головой и, не выдерживая, начинают рыдать. Повсюду крики, вопли, плач. Зрелище не для слабонервных. В моем присутствии никто не пытался покончить с собой, но видеть потухшие глаза так же невыносимо.

Несколько счастливчиков входят с добрыми вестями, однако, из уважения к присутствующим здесь ходячим мертвецам, держат свою радость при себе. Приглушенные возгласы и слезы счастья странным образом действуют ободряюще. Какой-то молодой человек сдержанно кивает, и ему на шею бросается женщина. Я искренне за них рада. Интересно, куда они переедут? В Лондон? В Токио? В Мадрид? В Москву? Не имеет значения. У них есть будущее.

А вот и Линн. Напряженно вглядываюсь в ее лицо. Она выиграла? С ней все будет хорошо? Линн поднимает глаза на стеклянную стену и, не поднимая руки, одними пальцами машет мне. Я вскакиваю и на полдороги подбегаю к ней. Заглядываю в глаза. Линн кивает.

Мы обнимаемся. Я не в силах сдержать слез.

Мы идем через парковочную площадку, взявшись за руки. Рядом проезжает машина. Внутри – мужчина и женщина. Заметив выражение их лиц, я поспешно отвернулась. Линн садится за руль, я – на соседнее сиденье и хлопаю дверью, отгораживаясь от горя и неизвестности.

Я уже не помню, как мы добрались домой. Я почти ничего не помню. Я не выпускаю Линн из объятий, опасаясь, что все это сон.

Меня переполняет немыслимое прежде счастье: моя любимая в безопасности, эта прекрасная, потрясающая женщина, которая подарила мне столько радости, не погибнет по жестокой воле небес или судьбы или того, кто решил, что отныне жизнь не более чем лотерея. Линн будет жить. Она будет жить. Она. Будет. Жить.

Через несколько дней Линн вернулась домой в обед – что удивительно, поскольку она все еще пашет на «Стар ньюс». Не знаю, что она освещает теперь, думаю, что-нибудь веселенькое: массовые беспорядки, разбой, грабежи и самоубийства уже никому не интересны. В Европе пользуются спросом истории о людях, которые перед смертью отрываются на полную катушку. Линн снимает о них репортаж за репортажем и получает искреннее удовольствие от процесса.

– Привет! Ты сегодня рано. Затишье? – говорю я с улыбкой. Затишья в новостях больше не существует.

– Я увольняюсь, – отвечает Линн.

– Что? Почему?

Я откладываю книгу и поднимаюсь ей навстречу.

– Правительство изъяло весь корпоративный транспорт «Стар ньюс», чтобы вывезти как можно больше людей по программе экспатриации.

Без слов падаю на диван. Надежда улететь вместе с компанией Линн испарилась.

– Они врали, Эм. О том, что транспорт изымают, стало известно давным-давно. Мой начальник знал – и ничего не сказал! Они просто вели переговоры, когда именно передать ключи властям. – Линн бьет кулаком в стену. – Они всё знали! Черт бы их побрал!

– Почему же нас не вывезли раньше?

– Не знаю. Потому что они злобное мудачье. Потому что я слишком хорошо работала. Да какая теперь разница? – Линн садится рядом. – Нам конец.

Склонив голову ей на плечо, я шепчу:

– Конечно, нет. Ты выиграла в лотерею, это уже кое-что. Через пару дней – мой черед тянуть билет.

Я не возлагала больших надежд на результат розыгрыша, но теперь для меня не было ничего важнее. Линн, восемь лет бывшая мне надежной опорой, вот-вот потеряет землю под ногами. Она-то искренне считала, что «Стар ньюс» вывезет и её, и меня.

– Послушай, – говорю я, легонько взяв ее за подбородок. – Ты меня знаешь. Я самый везучий человек на свете. – У Линн сухие глаза, но это, кажется, только усугубляет ее страдания. – Ведь у меня есть ты.

Теперь в глазах Линн стоят слезы. Я прижимаюсь к ней щекой и целую ее. Слова больше не нужны.

Приехав в назначенный день, я оставила Линн в зале ожидания. Сегодня ее очередь ждать посреди отчаяния. Подходя к воротам, я думаю о том, как все несправедливо. Если бы мы с Линн поженились, нам не пришлось бы возвращаться сюда. Я бы могла выиграть вместе с ней.

Я прошла через металлоискатель, магнитно-резонансный сканер и какой-то химический детектор. Плакаты на стенах информируют о том, что за пронос любого из запрещенных веществ нарушитель лишается права на участие в розыгрыше. Вместе со мной проходят еще несколько человек, которые тоже пришли попытать счастья. У них изможденные, вытянутые лица. Неужели я ничем не отличаюсь от них? Солдаты выглядят строго и внушительно, но ведут себя вполне приветливо.

Подхожу к солдату, сидящему в кабинке на другом конце проходной, и показываю паспорт. Он смотрит на фотографию в паспорте, потом на меня, кивает и считывает код с первой страницы.

– Комната пять «А», – говорит он и указывает налево. – По коридору прямо и направо.

Протягивает мне паспорт и жестом подзывает следующего.

Наконец я в комнате пять «А». Линн рассказала, как проходит розыгрыш, поэтому я ничему не удивляюсь. Но меня поражает крайняя серость и заурядность обстановки. Вопрос жизни и смерти решается в пустой комнате, где из мебели лишь раскладной стул, железный стол, телефон и компьютер. За столом сидит человек лет тридцати в грязно-сером костюме. «Сэмюель Эспосито» – написано на табличке, стоящей перед ним.

Он поднимается мне навстречу.

– Мисс Холлистер. Рад вас видеть. Меня зовут Сэм.

Сэм ждет, пока я сяду на раскладной стул, и лишь тогда садится сам, после чего принимается пересказывать заученный текст об астероиде Мейера, о последствиях такой катастрофы и связанных с ними сложностях и заверяет, что при возможности правительство бы, не задумываясь, организовало выезд всех граждан до единого.

Однако это невозможно, продолжает он, кратко пересказывает историю создания лотереи и прибавляет, что лотерея не идеальна, но это – лучшее решение в сложившейся ситуации.

Все это он произносит приятным голосом с естественными интонациями. Он ведет себя очень приветливо, и мне даже нравится, как сочувственно он говорит о грядущей катастрофе, в которой погибнут сотни миллионов людей. Однако прежде, чем он продолжит читать лекцию по накатанному пути, я перебиваю и хорошо поставленным голосом политтехнолога осведомляюсь:

– Послушайте, Сэм, разве это действительно лучшая идея из возможных?

– Ну, кхм, вообще-то да. У нас демократия. У всех равные возможности.

– Но ведь можно эмигрировать, даже не выиграв в лотерею, – если выиграет член твоей семьи. Это справедливо?

– Видите ли, мисс Холлистер, мы не можем разлучать членов семьи. Это слишком большая трагедия. Вы, конечно, понимаете.

Я одергиваю себя. Здесь мне ловить нечего. Я, конечно, могу возмущаться из-за того, что почти десять лет не могла создать семью с любимым человеком, что из-за невежества кучки фанатиков я сижу здесь и молюсь за свою жизнь и что из-за каких-то моральных уродов, нашедших в лотерее лазейку, мы с Линн потеряли наш последний шанс.

Вместо этого отвечаю:

– О да, я очень хорошо понимаю, что такое разбитая семья.

Сэм, несколько ошарашенный, возобновляет лекцию сначала неуверенно, однако быстро приходит в себя. Он говорит, что обязан вкратце рассказать о последующих шагах для выигравших и для проигравших в лотерею, и начинает с психотерапии – проходить ее необязательно, но настоятельно рекомендуется. Можно сразу же после собеседования – психотерапевт ожидает в комнате, расположенной далее по коридору. Новый закон разрешает эвтаназию, однако прежде чем решаться на неё, следует проконсультироваться с психотерапевтом.

Затем он рассказывает, чего ждать, если я вытяну счастливый билет. Вместе с остальными меня перевезут на другой континент – на самолете или на корабле. Страну назначения определят позже, в другой лотерее. Родители и дети эмигрируют вместе, однако их дальние родственники могут оказаться в другой стране.

– Вы готовы? – Вопрос застает меня врасплох.

– Вам нужно еще немного времени? – спрашивает Сэм с пониманием в голосе.

– Нет. Все нормально. Говорите.

Я жду, что он откроет конверт или взглянет на экран или еще что-нибудь в этом роде. Однако Сэм кладет руки на стол и произносит:

– Сожалею, мисс Холлистер. Вы не сможете эмигрировать.

Я иду по коридору, минуя кабинет психотерапевта. У меня на душе спокойно. Я переживаю не за себя – за Линн. Как только Сэм вынес приговор, я поняла: теперь я должна убедить Линн уезжать без меня. Она должна жить долго и счастливо. Миру нужна ее сила, страсть, оптимизм, красота. Что до меня, то я умру вместе с миллионами таких, как я, и это, как ни странно, утешает.

С каждым шагом чудовищность происходящего начинает разъедать броню показного стоицизма. Я не хочу терять Линн и не хочу, чтобы она погибла.

Вот и зал ожидания. Надо постараться не выдавать своих эмоций. Из распахнутой двери выбегает Линн с заплаканным лицом.

– Ну как все прошло?

– Я тебя люблю, – отвечаю я.

– Нет. Нет! Не может быть!

– Линн…

Я хочу взять ее за руку, но она вырывается.

– Нет! Ты не можешь умереть!

– Линн… – повторяю я, протягиваю к ней руки, и она бросается мне на грудь, громко всхлипывая. Я невозмутима, как утес. Я спасу ее.

Линн отстраняется.

– Ты можешь уехать вместо меня! – Линн твердо глядит мне в глаза – к ней вернулась твердость, которую я знаю и люблю – но ничего не поделаешь. Это запрещено. Отпихнув меня, Линн достает из кармана ключи и направляется к машине.

– Я никуда не еду, – на ходу бросает она. – Я остаюсь с тобой.

Этого я и боялась: она собралась пожертвовать собой без всякого повода.

– Я не дам тебе остаться, – отвечаю я.

Линн делает вид, что не расслышала, и не сбавляет шаг. Открывает дверцу, садится за руль. Я сажусь рядом с ней и накрываю своей рукой ее руку, лежащую на руле.

– Пожалуйста, Линн. Не говори глупостей.

Она поворачивает ко мне лицо – от страха и отчаяния не осталось и следа. Линн сияет.

– Какая же я была дура! Этот астероид. Лотерея. Чертова работа. Вся эта муть! – Она делает неопределенный жест рукой. – Я отвлеклась от главного. От того, чего мне всю жизнь хотелось.

– Ты о чем? – Непохоже, что Линн бредит, но меня пугает этот момент озарения, потому что я не понимаю, о чем речь.

– Ты сама сказала, Эм. Ты сказала «Я тебя люблю». Ты только что узнала, что умрешь. «Будьте здоровы, гражданка, через полгода вам крышка». Но для тебя было важнее сказать мне, что ты любишь меня. – Линн берет мои руки в свои. – Понимаешь? Я тоже люблю тебя. Всем сердцем. Больше жизни. Я хочу быть с тобой. К черту астероид. К черту лотерею. Давай поженимся и будем счастливы, сколько бы нам не осталось.

У Линн слезы на глазах, но я знаю – это слезы счастья. Как можно плакать от счастья?

– Не важно, сколько я проживу, – говорит она. – Я хочу умереть твоей женой.

Линн смотрит мне в глаза, не отрываясь. И я понимаю.

Наконец, после долгого пути, мы стоим у подножия горы Дэвис в Западном Техасе. Холодно, но небо ясное. С нами приехала моя мама. Родители Линн выиграли в лотерею и не смогли прийти на свадьбу, но мы за них все равно очень рады. Папина подружка тоже выиграла, и он, успев наскоро жениться на ней, перестал отвечать на звонки. Так даже лучше. Обряд бракосочетания совершает приятель Линн, Макс. Макс – баптистский пастор, и сдается мне, он всю жизнь мечтал соединить священными узами брака двух лесбиянок, но у меня язык не поворачивается спросить, так ли это.

Линн неотразима в свадебном платье. Мама, утирая слезы, ведет меня по каменистой тропинке, поросшей сорняками. Она подводит меня к Линн, обнимает ее и целует меня. Мы с Линн обмениваемся брачными клятвами, и Макс объявляет нас законными супругами. Я целую свою жену, не в силах сдержать слез.

– Прости меня, – шепчу я, но Линн мотает головой.

– Ну что ты. Ведь я хотела быть твоей женой до конца жизни. – Линн гладит меня по щеке. – И я благодарна судьбе.

Я прижимаю свою жену к себе, касаясь ее щеки своей. Я тоже благодарна судьбе.

На нашей свадьбе только один гость. Огненный шар, совсем не похожий на ту щербатую глыбу, которую показывали по телевизору, закрыл собою все небо. Сегодня перед нами величественное зрелище, невыносимо прекрасное благословение небес.

Тананарив Дью

[8]

Тананарив Дью – победитель «American Book Award» и дважды финалист «Bram Stoker Award». Известны ее романы «My Soul to Keep», «The Between», «The Good House» и «Joplin’s Ghost». Ее рассказы публиковались в «Magazine of Fantasy & Science Fiction», в таких антологиях как «Voices from the Other Side», «Dark Dreams», «Dark Matter» и т. д. Часто работает в соавторстве с мужем, писателем-фантастом Стивеном Барнсом: киносценарии, рассказы и три детективных романа про Теннисона Хардвика, последний из которых (написанный в соавторстве с актером Блэром Андревудом) – «Из Кейптауна с любовью».

Подлежит ликвидации

Стоило Наиме шагнуть на потертый ковер в гостиной, как ее белые носки усеяли черные точки. Бабулины коты давно сбежали, зато блохи не собирались покидать насиженное место. К постоянному зуду Наима привыкла, но при виде тучи насекомых ее замутило. Хотя у нее и без блох дел невпроворот, нельзя содержать бабулю в антисанитарии.

– Достали! – сообщила девушка пустой гостиной, блохам и размеренному свистящему дыханию бабули, спящей в соседней комнате.

За окном занимался серый рассвет. Наима распахнула входную дверь и опустилась на крыльцо, часто дыша, чтобы унять тошноту с привкусом смерти. Желудок скрутило от ужаса. Перед глазами стоял заголовок из ярко-малиновой листовки, которую управляющий Боб наклеил на доску объявлений: «ОБРАТИТЕСЬ В БЛИЖАЙШУЮ БОЛЬНИЦУ, ЕСЛИ У ВАС…». Боль в желудке упоминалась среди основных симптомов, после стойких головных болей и двоения в глазах.

С тех пор прошел месяц. Боб уехал, а на двери больницы повесили массивный замок. Малиновая листовка едва виднелась в мутной дымке, которая накрыла район гигантским сепия-фильтром. Горы Сан-Габриэль, расположенные всего в паре кварталов от Футхилл-парка, застилала пелена бурых облаков. Солнце напоминало желтый мохнатый шар, тускнеющий с каждым днем. Вот вам и хваленый калифорнийский климат. Наима приноровилась ко всему – к запаху гари, к раздражению в глазах и в носу, к вечерним приступам кашля, – кроме унылой серой мглы. Каждое утро она встречала с надеждой на ясную погоду, но небо только сильнее затуманивалось, как будто глаза теряли зоркость.

Блохи, по крайней мере – решаемая проблема.

Ирония судьбы: изначально Наима осталась в городе, чтобы не тревожить бабулю. А теперь вынуждена ее перевозить, но уже без помощи соседей, военных или полиции. Расплодившихся паразитов не брали никакие средства; Наима извела целую банку инсектицида, отравляя и без того токсичный воздух. Бабуля всегда говорила, что при такой куче животных в доме вывести блох нереально. Наима росла здесь с четырех лет и сама чувствовала себя очередным питомцем.

На пустынной улице чернели окна соседских домов. Машин не осталось – только пара ржавых остовов, изуродованных до неузнаваемости. Неделю назад в район ворвалась буйная компания на ревущем мотоцикле. Налетчики орали и забрасывали одежду на ветки деревьев. Наверное, малолетки резвятся, решила Наима, но на всякий случай спряталась. На пальмах у дороги до сих пор висела футболка и потрепанные синие джинсы.

Обычно Наима гуляла по району, чтобы размяться: обходила сквер и бассейн, баскетбольное поле, разглядывала лепные фасады, выкрашенные в общей цветовой гамме. Сегодня она отправилась на поиски нового жилья – проверяла дверные замки, принюхивалась и оценивала площадь. Большинство домов она уже видела раньше; в основном они были разорены мародерами.

В конце концов, Наима выбрала дом мистера Ямамото на противоположном углу: за удобное расположение и за буйные заросли ярко-желтых роз у крыльца. Спартанская обстановка не привлекала мародеров, только на кухонном полу поблескивало битое стекло. Зато тут были двойные двери, в которые легко пройдет бабулина кровать. Исправный замок. Целые окна. Нормальный запах. И никаких ковров и дорожек – рассадников блох.

Настоящий оазис.

– Спасибо, мистер Ямамото, – сказала она вслух.

Мистер Ямамото предлагал довезти их с бабулей до пустыни Мохаве на своем кроссовере, но отказу явно не огорчился. С дочерью и внуками его машина и так была забита под завязку. Взамен он зачем-то вручил ей коробку со специями. Мистер Ямамото вечно делал подарки невпопад: например, на Хэллоуин раздавал мандарины вместо конфет. До болезни они с бабулей вместе выгуливали собак. Как и она, он был пенсионером. И, как и все, оставил большинство вещей дома.

Старые бабулины часы показывали половину восьмого утра, хотя небо больше походило на вечернее. Наима уже выдохлась, а самое трудное было еще впереди.

Бабуля спала на боку – в той же позе, в которую ее уложила Наима в четыре утра, бережно подоткнув подушки. Поразительно, как быстро и безжалостно рак уничтожил жировую прослойку на некогда пухлых щеках. Да и все тело с каждым днем как будто сморщивалось.

«Умерла?» – задалась привычным вопросом Наима.

Нет, жива. Грудь бабули поднималась и опускалась в такт поверхностному дыханию. Поначалу, ошарашенная диагнозом, Наима вскидывалась на каждый стон и цепенела от ужаса, заподозрив маску смерти на смуглом морщинистом лице. Бабуле было почти семьдесят, но до болезни она выглядела моложе. Хотя седые волосы сохраняли густоту и упругость, лицо одряхлело; казалось, бабуля и дня не протянет.

Но она все время умудрялась протянуть еще день. А затем и следующий.

Под рукой у бабули всегда лежал звонок. Правда, ей уже не хватало сил долго нажимать на кнопку. Специальная больничная кровать – с надувным матрасом, оберегающим уязвимую кожу, – стоила им целое состояние. После эвакуации во всем округе отключили электричество, и Наима кое-как накачивала матрас старым велосипедным насосом. Получалось слабовато, но, по крайней мере, он не сдувался полностью.

От масштаба предстоящих дел голова шла кругом. Когда промывать и перевязывать бабуле пролежни – до переезда или после? Что ни выбери, пожалеешь.

Наконец она решилась. Движение в любом случае разбередит бабулины раны, так что лучше отложить перевязку на потом. Жаль, что мобильник не работает. Впрочем, звонить все равно некому, а об Интернете и вовсе мечтать не приходится. Тяжко, когда негде спросить совета.

Словно разбуженная флюидами ее сомнений, бабуля открыла глаза – когда-то живые и яркие, а теперь подернутые прозрачной пленкой.

– Детка, это ты?

Наима подошла к кровати. В нос ударил ненавистный запах мертвой плоти. Пролежни. Она погладила иссохшую бабулину руку. В ответ та попыталась стиснуть ее ладонь, но не смогла сомкнуть пальцы.

– Это я, бабуля, – сказала Наима.

Бабуля посмотрела на нее испытующим взглядом, как в тот раз, когда Наима поздно вернулась «из кино» со своим первым парнем, пропахшая травкой и сексом. Только сейчас вопросы можно было не озвучивать, а ответы они обе не желали слышать. Наима неделями изолировала бабулю от радио и телевизора; так что та не подозревала о масштабах эпидемии и не знала, что соседи покинули город.

– Мы переезжаем в дом мистера Ямамото. Тут слишком много блох.

– А… коты? – спросила бабуля.

– С ними все хорошо, – соврала Наима. После эвакуации она перестала кормить и пускать домой четырех бабулиных котов, так что они сбежали. Она днями плакала от жалости, но на воле хотя бы можно охотиться.

– И Танго? – встревоженно спросила бабуля. Быть может, заподозрила обман.

– Он все такой же толстый бандит.

Ей показалось, или бабулины губы тронула улыбка? У кровати стояло фото в рамочке: раскормленный черный кот Танго развалился у бабули на коленях, а Наима – она тогда как раз вернулась из колледжа и носила светло-голубую олимпийку с его символикой – обнимает ее за плечи. Кадр сделала Шанис, лучшая подруга Наимы и ее соседка с шестого класса. При виде сияющего от гордости бабулиного лица у Наимы сжалось сердце.

Бабуля стала прикрывать веки, но Наима схватила ее за руку, не давая уснуть.

– Мне придется перевезти твою кровать. Будет больно.

– Ничего страшного, детка.

Она всегда так отвечала, когда ей сообщали плохие новости.

Обезболивающими Наиму щедро снабдила Шанис; она работала медсестрой и выгребла все запасы, как только почуяла, что дела плохи. Благодаря Шанис у Наимы была коробка со шприцами, сотни таблеток оксиконтина, куча бутылок физраствора, мази и повязки для пролежней, специальные наматрасники и склад питательных коктейлей, которого хватило бы на взвод солдат. Правда, с тех пор как разъехались соседи, бабуля не могла ничего самостоятельно проглотить, так что Наима смешивала толченые таблетки с водой и вводила шприцом. Руки у бабули были исколоты, как у наркомана.

Наима наклонилась к бабуле сделать очередной укол, и горло сдавил спазм. Уже сейчас запах терпеть невозможно, а что же будет дальше?

Бабулины веки снова дрогнули, смыкаясь.

– Хочешь есть? – спросила Наима.

Бабуля беззвучно шевельнула губами.

Калом от нее не пахло, так что можно было отложить на потом замену пропитанного мочой наматрасника, бережное умывание губкой, обработку пролежней и кормление. Гигиенические процедуры подождут до переезда в чистый дом.

Мистер Ямамото всегда был педантом. Даже его розы до сих пор цвели по расписанию.

– Я люблю тебя. – Наима поцеловала бабулю в лоб, задержав губы на теплой истончившейся коже.

Дышала бабуля шумно. В последнее время присвист усилился от дыма.

К счастью, рак не затронул легкие, так что удушье бабуле не угрожало. Но вскоре обеим станет не хватать воздуха. Наима не догадалась попросить у Шанис кислородных подушек, ведь тогда еще никто не подозревал о будущих пожарах. Респираторы из коробки, завалявшейся в гараже, Наима занашивала до дыр. В запасе оставалось всего двадцать два.

Пока Наима прилаживала респиратор бабуле, та даже не открыла глаза. И впервые подала голос уже на улице: Наима почти поверила, что все обойдется, как вдруг колесо случайно съехало с дорожки на траву, и кровать основательно встряхнуло. От протяжного бабулиного вопля заложило уши.

– Прости, – словно мантру, забормотала Наима. – Прости, бабуля.

Бабулины глаза были широко распахнуты. Она бросила обиженный взгляд на внучку и перевела глаза на небо. На искаженном страданием лице мелькнуло изумление.

– Это дым, – пояснила Наима. – Леса горят.

Изумление растаяло, осталась только гримаса боли. Лесные пожары в их краях случались почти каждое лето. Все давно привыкли засыпать и просыпаться под вой сирен и рокот вертолетов. Вот и сейчас издали доносился шум вертолета и отрывистые неразборчивые команды из мегафона. Наима прислушалась, но в этот раз обошлось без выстрелов.

– Мистер Ямамото уехал с внуками в отпуск и пригласил нас пожить у него. – Наима пыталась отвлечь бабулю разговорами, но на очередной кочке та снова вскрикнула. – Прости, бабуля. Прости меня.

Уже на краю дорожки Наиму осенило, что можно было подогнать машину к дому. Багажник и пассажирское сиденье были забиты вещами, но задний ряд был свободен и застелен одеялами. Можно было помыть, переодеть и накормить ее на улице, а потом усадить в машину. Может, тогда крики были бы потише? И вообще, почему корчиться от боли в Футхилл-парке лучше, чем где-то на задымленной трассе?

Смог разъедал глаза. Наиме пришлось остановиться и вытереть слезы подолом майки. Она вдруг осознала, что забыла одеться после сна – так и ходила в майке и нижнем белье. И в тех самых белых носках. Пора заняться стиркой.

Крик сменился по-детски отчаянным всхлипыванием.

Наима сжала бабулину руку и бережно, по миллиметру, покатила кровать по неровному асфальту, навстречу пышным желтым кустам.

– Смотри, бабуля, – сказала она. – У мистера Ямамото цветут розы.

Бабуля глухо закашлялась под респиратором. И снова вскрикнула.

Когда Наима наконец поставила кровать в новом доме рядом с черным диваном и искусственной пальмой, бабуля плакала навзрыд.

Наима проклинала себя на чем свет стоит. Почему нельзя было вывести блох дома? Что на нее нашло? Виски пульсировали от мигрени. В последний раз она испытывала такую безысходность, когда по всем каналам стали трубить о новом трехдневном гриппе.

Словом, когда Наима сняла повязки, обнажив черно-красные язвы в бабулиной спине, плакали обе. В нос ударил резкий запах разложения. Над правой ягодицей зияла рана размером с лунку для гольфа. Несмотря на все старания Наимы, инфекция не отступала.

Девушка бессильно выругалась и принялась дрожащими руками чистить рану, слой за слоем соскребая нежную плоть, как учила Шанис.

Разумеется, бабуля не умолкала ни на секунду.

Наима не сдавалась, хотя горло сводил спазм, а глаза саднили от дыма. Наконец воспаленных тканей не осталось, зловоние улетучилось, а израненную плоть скрыла повязка с заживляющей мазью.

Она окунула губку в кувшин с кипяченой водой и принялась аккуратно подмывать бабулю. По сморщенным бедрам заструилась вода. Наима протерла узкую полоску лобковых волос. С удовлетворением отметила, что на коже нет раздражения от мочи. Хоть что-то в порядке.

Пришло время поесть, и Наима заглянула под медицинскую ленту, фиксирующую желудочный зонд у пупка. Все чисто. Она закрепила пакет с коктейлем на крючке, и питательный раствор медленно пополз по трубке в бабулин желудок.

Бабуля уже спала, словно мучительного переезда и не было.

Даже дым как будто поредел.

– Спасибо, господи, – произнесла Наима.

В доме работал водопровод, а на террасе стоял современный гриль, только жарить было нечего. Перед отъездом мистер Ямамото освободил кухонные шкафчики, вспомнила она; не в его правилах оставлять за собой беспорядок. Ей достался пустой холодильник без единого испорченного продукта, идеально чистые унитазы.

И ни одной блохи. Курорт, да и только.

Наима каждые два часа меняла бабуле позу. Она переставила машину в гараж мистера Ямамото, каким-то чудом не тронутый мародерами. Там даже обнаружились фонарь и пустая канистра. Забросив находки в багажник, Наима снова отправилась переворачивать и кормить бабулю.

Сумерки сгустились задолго до захода солнца. Около пяти часов пронзительно завыли койоты, сбитые с толку темнотой и сиренами. Унылый хор с каждым днем набирал силу: видимо, к стае прибивались брошенные собаки. Вой доносился со всех сторон, как будто Футхилл-парк стоял посреди джунглей.

Мне не страшно, решила Наима. Пока нет. Может, испугаюсь когда-нибудь потом. Например, завтра.

Она сидела на крыльце с банкой теплого пива: у соседа в гостиной нашелся целый ящик. Остатки роскоши. Конечно, травка лучше, но и пиво помогало забыться: совсем чуть-чуть и ненадолго. На противоположной стороне улицы маячил бабулин двухэтажный домик. Въездную аллею усыпали лиловые лепестки палисандра. Интересно, уцелеет ли дерево при нынешних пожарах? Вернется ли сюда сама Наима, чтобы показать детям красоту среди руин?

Она уже собралась возвращаться в дом, как вдруг прямо над ухом завизжала сирена, и у бордюра притормозила патрульная машина, густо облепленная грязью. На стене заплясал красный огонек бесполезной мигалки.

Из машины вышел парень в форме городской полиции – приземистый, чуть выше Наимы, смуглый и темноволосый. На вид ее ровесник – двадцать один год, не больше. Кажется, он тут мелькал при эвакуации. Парень был неулыбчив, как большинство копов. На жетоне Наима разглядела фамилию «Санчес». Точно, она его раньше видела.

Полицейский не стал спрашивать Наиму, почему она без штанов: возможно, полураздетые люди попадались ему на каждом шагу.

– Ты что, тут убираешь? – удивился он.

Неделю назад лужайка, на которой они с Шанис и другими девчонками играли в детстве, была завалена мусором. Наима не ставила себе цели расчистить ее полностью, но каждый день разгребала маленький участок – процесс помогал ей расслабиться. Только на пальму за футболкой и джинсами лезть пока не рискнула. И на ограде бассейна тоже болтались тряпки: туда у нее еще не дошли руки.

– Не хочу, чтобы квартал превратился в помойку. Я тут выросла.

– Других проблем у тебя нет?

– У меня в машине есть все необходимое для жизни.

– Тогда почему ты еще здесь?

Она вдруг вспомнила, где его видела. Соседи во главе с мистером Ямамото доложили в больницу, что бабуля давно слегла, и оттуда приезжали брать анализ на трехдневный грипп. Правда, нашли только рак. Этот парень сопровождал бригаду. Кажется, он говорил, что его тоже вырастила бабушка – Наима плохо помнит тот день: при мысли, что бабулю могут забрать, у нее отключился мозг.

– У моей бабушки рак, – сказала она. – Помнишь?

Где-то в восточной части прозвучал выстрел. Иногда стреляли военные, иногда кто придется. Не исключено, что вечером нагрянут мародеры.

– У тебя есть оружие?

Серьезный тон встревожил Наиму.

– Конечно.

– Какое?

– Револьвер тридцать восьмого калибра… – как можно увереннее произнесла она. Бабушка купила свой «смит-вессон» еще в старом квартале, где жила и умерла мама. Целую вечность назад.

– А патроны?

– Одна коробка. И еще сколько-то в… магазине. – Она запнулась, вспоминая правильный термин.

– А стрелять умеешь?

– Это что, экзамен?

Глядя, как помрачнел полицейский, Наима тут же пожалела о своей резкости. Похоже, он был настроен вполне дружелюбно.

– От пистолета мало толку, если не умеешь с ним обращаться. – Санчес вырвал из блокнота оранжевый стикер и наклеил на окно. Уродливое и добротное, как и все в доме мистера Ямамото.

«ПОДЛЕЖИТ ЛИКВИДАЦИИ» – гласила надпись на стикере.

– Сорок восемь часов, – сказал полицейский. – Если тут кто-то останется… выйдет скверно.

– «Джей» сожгут? – спросила Наима. Кварталы в округе разбили на секторы, и каждому присвоили букву. Футхилл-парк находился в секторе «Джей», по крайней мере, так говорилось во всех информационных сообщениях.

– Да. Двое суток на эвакуацию.

– А что, это правда помогает? Огонь задерживает эпидемию?

– Если вирус передается через предметы, почему нет? Я тут ни при чем. Мое дело – стикеры клеить.

Судя по пистолету на поясе и самозарядной винтовке на груди, полицейский кривил душой. Интересно, сколько человек он уже пристрелил?

– Я слушаю радио в машине, – заявила Наима. – Говорят, от огня никакого толку.

– И что прикажешь делать, сидеть и не рыпаться?

– Может, ты поучишь меня стрелять?

Он остановился и медленно повернул к ней голову; тело осталось неподвижным, словно противилось усилию. Кривая усмешка исказила пол-лица – с той стороны, которую Наима не видела.

– Я похож на частного тренера?

– Ты сам начал расспрашивать.

– Ты не заигралась в наследную принцессу? Правила не для тебя?

Зря он повелся на то, что до гор тут рукой подать, а частные дома сосредоточены на одной улице длиной в четверть мили. Зря поверил Бобу, что в районе ни души не осталось. В Футхилл-парке жили самые бедные семьи округа, а еще темнокожие и мексиканцы. Его прозвали «Трейлер-парк», хотя Наима не вполне понимала, за что.

– Тут живет моя бабушка, – сказала Наима. – Она еле наскребла денег на крошечный двухкомнатный домик, чтобы я пошла тут в школу. Еще до того, как цены взлетели до небес. Она наломала дров с моей мамой и мечтала хотя бы меня вывести в люди. Я всем ей обязана. У нее нет высшего образования, а я учусь в магистратуре. Когда бабуля заболела, я взяла перерыв на год и вернулась сюда. У нее банальный рак. Скучная старомодная болезнь, от которой по-прежнему умирают медленно. Поэтому я здесь.

Полицейский уставился на нее светло-карими глазами – цвета фасадов у него за спиной.

– Подожди-ка.

Он пошел к машине и скрылся из виду. Наима почувствовала смутную тревогу, как будто ей следовало убежать и запереть дверь на ключ. Она боялась не полицейского, хотя, быть может, и напрасно. Куда больше ее пугало будущее: ежедневный монотонный ужас.

Вернувшись, Санчес протянул Наиме увесистый полиэтиленовый пакет. Внутри лежали две упаковки замороженного куриного мяса.

– У тебя дома есть электричество? – удивилась она.

Он покачал головой, чуть нахмурившись.

– Не-а. Мы недавно ликвидировали пару домов на холме. У одного типа был генератор и морозилка. Там куча еды – твердой как камень.

Наима только сейчас осознала щедрость подарка: она не притрагивалась к мясу уже месяц, за исключением кусочка-другого в консервированном супе. Ей хотелось верить, что тип на холме поделился курицей добровольно или давно уехал. Правда, если он уехал, почему работал генератор?

– Спасибо. Меня зовут Наима. А тебя?

Он не отреагировал на вопрос – как до этого не отреагировал на ее внешний вид.

– Смотри не испорти курицу. Мне самому готовить некогда. Завтра зайду на ланч.

После утреннего мытья и кормления Наима не стала затевать стирку, а разожгла гриль на террасе. За ночь курица почти оттаяла, так что можно было приступать. Наима взяла подаренные мистером Ямамото специи и обваляла ножки с крыльями в шалфее, чесноке и красном перце по бабулиному рецепту. Потом битый час искала соль – и, наконец, нашла у Шанис на кухне: вдруг вспомнила, что мама Шанис хранила пачку соли именно в этом укромном уголке. Образ был таким ярким, что Наима почти наяву услышала смех подруги.

Она толком не умела готовить на гриле – мясо исчезло из продажи еще до закрытия супермаркетов, – и постоянно проверяла, не подгорает ли курица. На террасе пахло пикником. Новый дым – насыщенный ароматами еды – Наиме даже нравился.

Не утерпев, она попробовала крылышко – обжигающее и сыроватое у кости – и чуть не захлебнулась слюной. Божественный вкус! Преодолев желание наброситься на еду, Наима продолжила переворачивать кусочки, чтобы не подгорела кожа.

К полудню – традиционному времени для ланча – полицейский не пришел.

Стараясь не замечать голодного урчания в желудке, Наима повернула бабулю с левого бока на правый и, подхватив подмышками, приподняла на подушки. Бабуля застонала, но обошлось без крика. Наима прикрепила к зонду новую упаковку питательного коктейля и поцеловала бабулю в лоб.

– Я люблю тебя. – Но та уже уснула.

К часу дня Наима отчаялась ждать и съела три куска: бедро, ножку и крылышко. Оставалось еще много – хватит на всех, даже если придет компания голодных копов.

Он явился в четверть третьего, один, на той же грязной машине. Весь пропахший дымом, с пятнами копоти на лице, заметными при дневном свете. Явно не мылся.

– Все готово, – сообщила Наима.

– Через двадцать четыре часа сектор «джей» сожгут, – хрипло сказал он вместо приветствия. – Ты точно это понимаешь?

– Тебе бедро или ножку?

Они расположились за кедровым столом на террасе мистера Ямамото. Наима предложила полицейскому драгоценную банку пива, но тот, пожав плечами, отказался. Бумажные тарелки в кухне нашлись, а вот есть пришлось руками. Пожалуй, это была самая вкусная курица в ее жизни. Наима взяла еще ножку, набивая растянутый желудок до отказа. Оба внимательно разглядывали каждый кусочек и жадно облизывали пальцы, хотя современный этикет предписывает никогда не класть пальцы в рот. Наима надеялась, что в следующий раз не успеет так истосковаться по мясу.

– Как у вас там дела? – спросила она.

– Плохо, – угрюмо ответил он. – Все плохо.

Наима не стала расспрашивать – опасалась испортить удовольствие.

Полицейский встал и вытер пальцы о брюки. «Неужели приставать начнет?» – занервничала Наима. Но, похоже, он ее в упор не замечал.

– Сейчас вернусь. – Санчес направился к стеклянной двери в дом. Вероятно, искал ванную.

– Первая дверь налево.

Наима решила, наконец, объяснить Санчесу, почему она не уехала. Во-первых, трястись в автомобиле для бабули пытка. Во-вторых, любому ясно, что умирающей пожилой женщине осталось недолго.

Из дома донесся звук выстрела.

Наима вскочила на ноги, ударившись коленом о край стола.

Мародеры?.. Ворвались в дом и напали на копа? Револьвер далеко, под подушкой на диване мистера Ямамото. Сердце заколотилось до темноты в глазах.

В дверях показался Санчес. Отводя глаза, он шагнул к грилю и стал собирать оставшиеся куски курицы.

– Что случилось? – спросила Наима.

Плечи Санчеса поникли. Он со вздохом посмотрел на нее, говоря взглядом: «Сама понимаешь».

Наима метнулась к дому. Ушибленное колено пронзила резкая боль. Девушка упала на скамейку, едва не повалив ее, но вцепилась в стол и удержала равновесие.

Санчес сел напротив, облокотился на стол и вгрызся в курицу.

Наиму внезапно накрыло лавиной запахов: пота, задымленного неба, гриля и бабулиных волос на расческе. Она с трудом подавила рвотный позыв, стиснув пальцами грубую древесину стола. Плотный тошнотворный воздух застревал в горле.

– Скоро стемнеет, так что поторопись, – сказал Санчес. – Двести десятая трасса свободна в восточном направлении. Затем поворот на север. Говорят, по Пятой пока еще можно проехать. Главное, убраться отсюда до завтра.

Наима хотела бежать прочь от его голоса, но не двигалась с места, будто под гипнозом.

– Куда? – шепнула она.

– Куда угодно, подальше от Сан-Франциско. Моя семья собирается в Санта-Круз. Когда мы закончим, я тоже туда поеду.

Он выудил из заднего кармана сложенную вдвое карточку. Под слоем сажи виднелся адрес в Санта-Круз, написанный аккуратным почерком.

Санчес принялся доедать обед. Наима молча сидела рядом; слезы ярости и отчаяния жгли ей глаза.

– Ключи от машины не потеряла?

– Нет, – сдавленно произнесла она.

– В доме осталось что-то нужное?

Вопрос поставил ее в тупик. О каком доме речь?

– Рюкзак.

– Револьвер в нем?

Наима покачала головой.

– А где?

Она ответила.

– Я принесу. Спасибо за курицу – очень вкусно. Я соберу твои вещи. Ты пока погуляй перед домом. Потом я открою гараж, ты сядешь в машину и поедешь. Раз-два, и готово. – Его голос звучал мягко и почти весело.

Как ни странно, она не испытывала ненависти к Санчесу. Не хотела выцарапать ему глаза. Ветер, почти осязаемый в задымленном воздухе, трепал карточку на столе.

– Не надо, – выговорила она. – Просто уходи. Пожалуйста.

Если в его глазах и мелькнуло огорчение, то мгновенно растаяло. Санчес ушел без колебаний и без единого слова – он и так спешил.

Наима разорвала карточку с адресом на восемь кусков. Затем, перепугавшись, что останется без крова, собрала обрывки и сунула в задний карман.

За окном завыл койот, отбившись от хора. В этом вое ей померещился отголосок бабулиного вскрика.

Челюсти свело в судорожном всхлипе, и Наима завыла вместе с койотами, брошенными собаками и сиренами.

И вдруг умолкла. Кажется, рядом кто-то мяукнул.

По дереву заскребли когти, и с ограды на веранду спрыгнул черный кот. Танго заметно исхудал, и узнать его можно было только по белой «манишке» на груди. При виде кота у Наимы невольно зачесались блошиные укусы.

Может, это знак? Послание от бабули?

Танго запрыгнул на стол и, повернувшись к Наиме пушистым задом, стал нюхать объедки. Наима убрала кости, – бабуля всегда говорила, что они опасны для животных – взяла с решетки куриное бедрышко и бросила на пол. Танго бросился к добыче, но отдернул лапу, почуяв жар. Сердито мяукнул и бросился снова.

– Привет, малыш, – бабулиным голосом сказала Наима и почесала Танго за ушком. Кот громко замурлыкал. Она гладила его все время, пока он ел. В голове постепенно прояснялось.

Наима вошла в дом, взяла с дивана одеяло и накрыла бабулю. Она отвернулась, чтобы не видеть кровь, но запах все равно бил в ноздри. Ей хотелось попрощаться, но она ведь и так прощалась не одну неделю. Пожалуй, даже не один месяц. Ей предстояло всю оставшуюся жизнь – неважно, долгую или короткую – прощаться с бабулей.

Наима собрала остатки курицы, взяла рюкзак и револьвер. Лекарства лежали в багажнике. Позже пригодятся. Еще у нее была куча банок с питательными коктейлями – скоро другой еды не будет.

Танго проводил Наиму до машины. Заканчивая сборы, она оставила заднюю дверь открытой, на случай, если кот захочет запрыгнуть.

Он захотел.

Сев за руль, Наима объехала напоследок сквер – правда, старалась не смотреть на бабулин дом и палисандр. Бассейн был таким же голубым и гладким, как раньше, когда они с Шанис все лето плескались в хлорке, а Боб рявкал на них, чтобы не шумели. В углу двора лежал сдутый баскетбольный мяч. На пальме по-прежнему висели футболка и джинсы.

В машине Танго не понравилось. Не успела Наима доехать до края сквера, как кот жалобно замяукал, почти заплакал. Когда он запрыгнул на контейнер с водой на переднем сиденье, она поняла свою ошибку.

Притормозив, девушка открыла дверь. Кот бросился ей на колени и пулей выскочил наружу. Отбежав подальше, зыркнул на нее из травы, ставшей ему родной стихией, и принялся вылизывать лапу.

Бросив прощальный взгляд на Танго в зеркале заднего вида, Наима отправилась в путь.

Тобиас С. Бакелл

[9]

Тобиас С. Бакелл, родом с острова в Карибском море, вырос на Гренаде. Написал несколько романов: «The Cole Protocol», «Arctic Rising» и т. д. Его рассказы публиковались в «Lihtspeed», «Analog», «Clarkesworld» и «Subterranean» и в антологиях «Armored», «All-Star Zeppelin Adventure Stories», «Under the Moons of Mars». Живет в Огайо с парой собак, парой котов, парой дочек и женой.

Перезагрузка

Тото поджидает меня в старенькой ржаво-красной «королле». Стекла у нее тонированы, а под капотом, как мне прекрасно известно – не сказать чтобы вполне легальная система впрыска закиси азота. Впрочем, единственный внешний признак, по которому можно заподозрить, что тачка не совсем обычная – широкие шины.

Когда я выхожу из тени величественного – стекло и бетон – здания корпорации, в праве принадлежать к которой мне только что вежливо отказали, он опускает стекло.

– Чарли?

Я, не останавливаясь, прохожу мимо, и он заводит машину. Мотор стартует с характерным урчанием, сразу же выдающим его секрет. Маскировка «короллы» вовсе не настолько хороша, как хотелось бы Тото; впрочем, то же самое можно сказать и о нем самом. Машина нагоняет меня и ползет рядом, патрульный полицейский с подозрением смотрит ей вслед.

– Чарли, ты совсем не умеешь носить костюм, – сообщает Тото, высунув руку из окна и глядя на меня со щенячьим выражением на физиономии. На руке у него трехмерная татуировка в виде мотка колючей проволоки, прорисованы даже капельки крови там, где проволока визуально впивается в бицепс. – Они никогда не примут тебя за своего. Нутром чую – ты спалился.

Естественно, он в состоянии все прочитать по моему виду. Я зол и расстроен, поэтому шагаю размашисто, наклонившись вперед и засунув руки поглубже в карманы. В костюме жарко, а галстук так и просто душит, но я надеюсь, что мне еще удастся привыкнуть. Не обращать внимания на шов, врезающийся в промежность, и на то, как трет кожу дешевая ткань.

– Но ты все равно крут в этом прикиде. Лезь внутрь, у меня кондиционер включен. Подброшу тебя до хаты.

На перекрестке мы останавливаемся, тормоза «короллы» издают негромкий скрип. Я стою, поджав пальцы, – туфли тоже жмут. Загорается зеленый, долю секунды спустя кто-то сзади начинает нетерпеливо давить на клаксон. Свесившись из окна наружу, Тото показывает ему средний палец.

– Черт с тобой. – Я обхожу машину, открываю дверь и усаживаюсь на прохладное кожаное сиденье. Тото без меня все равно не уедет, а тот бедолага сзади еще не понял, с кем связался.

Тото газует, и мы с ревом проскакиваем перекресток. Трясет – подвеска у «короллы» жесткая.

– Тебе ведь не дали работу?

Старательно изображая сожаление, я таращусь в зеркало на корпоративный монолит за спиной и качаю головой.

– Да и пошли они на хер! – Тото лупит рукой по баранке. – На хер, я сказал! Можно подумать, ты бы не управился с их поганым брандмауэром? Да у тебя бы ни один сраный секретишко не утек наружу!

– Не утек бы, – соглашаюсь я, щурясь от яркого солнца, отражающегося в стеклах окружающего нас нагромождения офисных зданий.

– Они сами не поняли, кого лишились, – продолжает кипятиться Тото. – Но ты не переживай, у меня есть для тебя работенка.

– Ничего не выйдет, – твердо говорю я ему, – просто отвези меня домой.

Снова за компьютер, перебирать вакансии. А костюм повисит на вешалке до следующей попытки.

– Слушай, та херня во Флориде – ты-то там вообще не при чем. Это все из-за меня. Из-за него! А ты черт-те что вбил себе в голову!

Я ничего не отвечаю, просто устало откидываюсь в кресле.

– Чарли, у меня есть отличная работа. И как раз по твоей части.

Тото из Канзаса. И я знаю, что он меня не предаст. Мы познакомились на одном форуме, где он пытался продать ворованные номера кредиток. Я тогда оканчивал школу и впервые прикоснулся к темной стороне Интернета. Тото носит футболки без рукавов и такие кепки, словно задался целью спародировать гопника. Ирония здесь двойная – по его собственным словам, он вырос в трущобах и всю жизнь мечтал выбиться в люди. Такие многослойные шутки как раз в его духе.

В те времена мы оба были не особо в ладах с законом. Кредитки я использовал, чтобы закупить кое-какое оборудование с доставкой на абонентский ящик в соседнем городке. Забирать посылки ездил на велосипеде один пятиклашка, который потом передавал их другому пацаненку. Я тщательно проверял, что за тем, другим, никто не следит, и только потом новые железки отправлялись в мой серверный парк, качать гигафлопы и приносить мне доходы от аренды. В конце концов, молодежь тоже имеет право на хобби?

Большинство моих приятелей предпочитало разводить ботнеты, но у меня была слабость к собственному железу. Оно давало чувство ответственности.

Как-то я сообщил Тото, где живу, и вскоре он объявился собственной персоной. Как он выразился, «вдруг тебе понадобится пушечное мясо». Описание к нему подходило. В свободное время он не вылезал из качалки – впрочем, думаю, мускулы у него свои, никакой химии. Подшабашивал то автогонщиком, то кое-чем приторговывал, то выколачивал долги, однако последние два года мы работали вместе. Охотники за головами. Тото всегда мечтал о такой работе, правда, с его полицейским досье хрен бы он получил лицензию. А вот мне удалось ни во что такое не вляпаться. В городских низах Тото чувствовал себя как рыба в воде, он и вязал беглецов, пока я прохлаждался в «королле». Потому что я был следопытом. Вынюхивал цифровой помет, который наша добыча оставляла за собой, не пропускал ни сломанной веточки, ни ободранной коры. А потом сводил все воедино и определял, где она прячется.

Меня это вполне устраивало.

До Флориды.

Парнишка, которого мы выследили во Флориде, попросту убежал из дома. Тото сказал, что ищет его по просьбе старого приятеля, который готов заплатить за услугу. Дескать, хотелось бы успеть, пока социальные службы не начали волноваться. Мы домчались до Флориды, до этого старого сифилитического хера на теле страны, сменяя друг друга за рулем каждые два часа, и нашли пацана в Бока-Ратоне. Мы здорово вымотались, и это объясняет, почему никто из нас не заметил, что за нами следует другая машина.

Фамилия парнишки была Райан. На какой-то сраной парковке на нас набросился Эмри, его биологический папаша, в лыжной маске и с огромным сраным револьвером. По видеозаписям его личность было не установить, машину он тоже чью-то угнал, только Тото опознал его по голосу и фигуре. Райан-старший заставил нас отдать парнишку и увез его. А потом, уже в Джорджии, всадил в сына четыре пули и бросил подыхать в кювете.

Пацану было десять лет.

Десять.

В башке не помещается.

– Послушай, – говорит мне Тото, – это я тогда втравил нас обоих в дерьмо. И собственной шкурой сейчас чувствую, как тебе хреново. Да я ночами не сплю, только и думаю, как бы все исправить.

– Этого уже не исправишь, – терпеливо объясняю я ему. Тото морщится, его жилистые руки каменеют на руле. Он прикусывает губу, чтобы снять напряжение.

– У меня есть для тебя работа, – ему не терпится, поскольку он думает, что нашел решение. И что между нами все снова будет по-прежнему. – Правильная работа. Не просто правильная, а воистину правое дело.

– Без меня, – повторяю я ему в сотый раз за неделю. Тото останавливает машину перед моим домом, выключает двигатель и вздыхает:

– Ты уверен?

– Блин, да я заснуть не могу без таблеток! – взрываюсь я, открывая дверь, вернее, распахивая ее пинком до блеска начищенного ботинка. – Сказал же – без меня.

– Сто штук, – уточняет Тото.

Я уже отстегнулся и наполовину вылез из машины. Но я останавливаюсь.

– Сколько-сколько?..

Тото вытаскивает из заднего кармана сложенный в несколько раз листок бумаги:

– Я тут зашел на почту. Посмотреть на эти их плакаты из серии «разыскивается», все такое. Вижу кое-что необычное, выхожу онлайн, и, оказывается, все стоят на ушах из-за парня, которого они считают очередным почтовым бомбистом. С той разницей, что он – хакер. И объявленная награда… да дело-то даже и не в награде.

Тото протягивает мне листок. Я разворачиваю его, застряв точно посередине между кондиционированным воздухом «короллы» и жаркой, душной вонью тротуара.

– Если ты хочешь примириться с окружающей действительностью после Флориды, это самое то, что надо.

Тото за баранкой, в своей привычной стихии, и держит курс на запад, к тому месту, где мне удалось вынюхать последний след нашей дичи. Дальние перегоны для него вроде дзэна. Руки образуют на руле идеальные «без десяти два», он почти никогда их не отрывает. Есть он тоже отказывается, за спиной у него – плоский баллон с фильтрованной водой, а трубка торчит над левым плечом. От меня он подобных подвигов не требует, но и руль соглашается уступить лишь тогда, когда решает, что рефлексы притупились настолько, что не спасут и стимуляторы, которыми пользуются пилоты ВВС при длительных перелетах.

С год назад, когда Тото пришлось принять снотворное, чтобы наскоро отоспаться, я предложил ему потом пожевать хлебных палочек, чтобы восстановить силы, но он лишь покачал головой:

– Слышал, наверное, что сонливость после Дня благодарения вызывается мелатонином в индейке? Так вот, все это чушь собачья. Спать тянет из-за избытка сахара в крови, а сахар как раз и берется из хлеба, которым начиняют индейку, картошки, пирога, вообще всякой подобной хрени…

В таких поездках он сидит на протеиновых батончиках и орехах.

– Насчет того парня, – говорит Тото. – Я два дня искал все о нем в Интернете, прежде чем пойти к тебе. Хотел убедиться, что это не какой-нибудь очередной бедолага, на которого федералы наехали, потому что он раскопал что-то не то.

Питание моего мобильного вайфай-роутера воткнуто в прикуриватель, а сам он клейкой лентой прилеплен на торпеду. Походный ноутбук я зажал между коленей. От чтения с экрана в машине меня начинает укачивать, однако я должен отслеживать результаты поисковых запросов, а также сообщения от участников хакерской сети, которые помогают мне в охоте. Ну, то есть сами они про охоту ничего не знают, полагая, что гоняют софт для подбора паролей к банковским счетам. Меня же интересует, не воспользуется ли наша дичь одним из своих многочисленных логинов.

– Я прочитал его манифест, – успокаиваю я Тото. – Ты прав. Ублюдок еще тот.

– Я сперва засомневался. Поначалу его писанина мало отличается от того, что ты и сам мог бы сказать, зайди речь, скажем, о Сноудене. Мол, те, кто борется с секретностью, и есть истинные герои. Сам знаешь, вся эта параша вроде того случая в Стьюбенвилле, когда хакер, опубликовавший имена насильников, получил срок больше, чем сами насильники. Только потом начинаешь понимать, что он на самом деле за кусок дерьма.

– Угу.

Нортон Хасвелл. Родился в Калифорнии. Залитый солнцем приличный район. Школа с оборудованным по последнему слову техники компьютерным классом. Аттестат с отличием. Богатые родители. Мог выбирать среди лучших университетов. А после выпуска – куча предложений от компаний, наперебой зазывающих посмотреть, какой у них бильярдный стол в холле и «нестандартный» подход к организации рабочего дня.

– При такой-то жизни, – замечает Тото, – можно было ожидать, что он расслабится и будет получать удовольствие.

Я хмыкаю:

– Он полагает себя мыслителем, но на самом деле все его посты – стандартная техно-либертарианская болтовня. Пока он не вложился в то «экстерриториальное» круизное судно, типа плавучей техно-утопии, где вдали от репрессивной государственной политики должна наступить новая жизнь, ему и в офисе было неплохо. А когда проект накрылся медным тазом и он остался без денег, оказалось, что это не он болван, а все кругом виноваты.

– Ему даже не нужно было трястись в общественном транспорте со всякой швалью вроде меня. Его у дома подбирал автобус компании, чтобы он мог писать код прямо в дороге, – в голосе Тото звучит неприкрытая обида. – Если какой-нибудь другой парень, разве что с выговором попроще, будет заявлять подобное да разъезжать на пикапе, набитом оружием, его тут же заметут. А вот когда антиправительственные лозунги звучат из уст технократа, в него еще и инвестировать станут.

– Ох, не знаю, – говорю я. – Скорее всего и я бы стал точно таким же, если бы вырос в теплых краях. – А так мне пришлось дрожать от холода вместе с матерью, которая буквально допилась до смерти в одну из зим, когда щели в доме разошлись настолько, что тепла внутри уже было не удержать. Дальше все как обычно – бесплатные завтраки в школе, приемная семья, и вот он я, такой, как есть. Без стартового капитала. – Под многим в его манифесте я бы и сам подписался.

– Но ты-то не Нортон Хасвелл, – возражает Тото. – И не станешь убивать людей только потому, что с ними не согласен.

– В точку, – подтверждаю я. Мне не доводилось пытаться взломать системы контроля полосы движения и предупреждения столкновений в сенаторском лимузине с целью убить его владельца. В отличие от Хасвелла. Вследствие чего ФБР и назначила за него солидную награду.

Тото тычет пальцем вперед:

– Политика и прочее дерьмо может достать кого угодно, и каждый имеет право взбеситься. Америка – долбаная свободная страна! Никто, блин, не запрещает! Но это не повод кого-то убивать, пока этот кто-то не начал убивать твоих друзей. Если ты начал первым, и не ради закона, не для защиты демократии – ты, сука, и есть предатель. Террорист! Когда тебе прилетит обратно, не обижайся. Не хрен было срать в собственном доме!

– Вот и ладно, – ворчу я в ответ. – Давай поймаем засранца, пока он действительно чего-нибудь не натворил. Типа все-таки не пришил сенатора.

И, кстати, Тото не ошибся. Я действительно чувствую, что мы сейчас делаем правое дело.

Придорожное кафе в маленьком городке в Небраске предлагает бесплатный вайфай в качестве приложения к заказу. Пароль, действительный в течение часа, напечатан прямо на чеке. Когда я ввожу длинную строку символов в ноутбук, приходится щуриться – все шестерки и девятки, нули и «о» выглядят совершенно одинаково.

Наконец я в их сети.

Тото сидит у двери, аккуратно кушая заказанную им булочку с ветчиной и сыром («саму булочку можно не класть, спасибо») при помощи ножа и вилки. Рядом исходит паром безразмерная и, похоже, бездонная кружка с кофе.

– Ты и правда думаешь, что он троллит новостные сайты анонимными комментариями из кафешки в Небраске? – спросил он меня чуть раньше, сбрасывая скорость на главной улице, вернее, улочке, жмущейся к бескрайним прериям, словно в ремейке старинного вестерна.

– Лингвистический анализ полагает, что да.

На такой вот ерунде всегда и попадаются, так ведь? У Хасвелла уйма свободного времени, и ему нужно выпустить пар. Скорее всего, он прячется в небольшой комнатушке на втором этаже одного из старинных кирпичных зданий. Или в трейлере на окраине городка. А наружу выбирается, чтобы воспользоваться бесплатным Интернетом для пропаганды своих идей.

А то и для чего посерьезней.

Он здесь всего пару дней, и скорее всего в ближайшее время двинется дальше. Тото довез нас обоих сюда быстрей, чем если бы мы летели на самолете – с учетом всех пересадок и задержанных рейсов.

Я отстукиваю Тото эсэмэску: «Запустился, слушаю весь их трафик».

Обождав с минуту, Тото бросает взгляд на телефон и пишет ответ: «Уже не нужно».

Я смотрю поверх экрана на Тото, а он кивает на уборную в конце коридора. Какой-то парень только что вышел оттуда и садится обратно за ноутбук. Я морщу лоб. Это серьезно? Парень не похож на того, за кем мы охотимся, но Тото еще раз кивает в его сторону.

От него приходит эсэмэска. «Вперед».

Я встаю и подхожу к беглецу, который буквально прилип к экрану ноутбука. Хасвелл отрастил волосы, на голове у него сдвинутая набок кепка с эмблемой местной команды, а поверх зеленой фланелевой рубашки – грязный комбинезон энергетической компании. Очевидно, в уборной его посетила свежая мысль, поскольку он наморщил физиономию и лупит по клавишам прямо-таки с пулеметной скоростью.

– Нортон Хасвелл, именем закона я…

Представиться мне так и не удается. Со скоростью, которой обычно не ожидаешь от человека, способного не хуже тебя управляться с клавиатурой, Хасвелл кидается прочь. Поскольку я стою на дороге, мне достается плечом под ложечку.

Задыхаясь от кашля, я ковыляю по коридору следом за ним. Посетители начинают вскакивать на ноги. Ношение оружия здесь свободное, и не похоже, что Тото будет рад схлопотать пулю, поэтому я кричу, вернее, хриплю: «Охотники за головами! Парень в розыске, бежал из-под залога».

Тото в это самое время вступает в игру, начиная с футбольной подсечки, но не дает Хасвеллу рухнуть на пол, в последний момент подхватив его, словно партнершу в зажигательном танце. Пока Тото с медвежьей грацией прижимает Хасвелла к себе, я застегиваю на нем наручники.

Тото эскортирует Хасвелла к заднему сиденью «короллы», а я тем временем оставляю визитку девушкам за стойкой. Меньше всего нам нужно, чтобы за нами бросилась в погоню местная полиция.

– На этот раз поперло, – выдыхаю я, когда машина вырывается прочь из города.

– Пора бы уже, – соглашается Тото.

– Но все-таки зря мы не сдали его местным. – Я смотрю в зеркало заднего вида на Хасвелла, который злобно зыркает в ответ, но ничего не говорит.

– Ни хрена не зря, – крутит головой Тото. – С них станется потерять наши бумаги и переписать приз за поимку на кого-нибудь из приятелей. Можешь не сомневаться, уж я-то знаю, что говорю.

– Если даже в городишке, где ты вырос, все так и было, это не значит, что везде одно и то же, – возражаю я, но Тото не отвечает. Для него тема закрыта. Мы и так спорили об этом всю дорогу. Тото не доверяет федералам и не думает, что они станут торопиться с выплатой вознаграждения. Но за Хасвелла не одна награда, а сразу две. Помимо той, что назначена ФБР, есть еще немаленький залог. Когда его взяли за взлом электроники сенаторской машины с целью убийства, он сперва угодил за решетку. Вышел до суда под залог – и сбежал. Теперь, если мы доставим его в полицию соответствующего округа, неважно, сколько времени ФБР будет оформлять награду и что там с ней будет вообще, свой процент от залога мы получим.

Тото погружается в свой обычный водительский транс, а я просто сижу и думаю, чем бы заняться. Мое дело сделано, остается лишь дожидаться прибытия в пункт назначения. Наконец я включаю на ноутбуке свою любимую игру и принимаюсь за одну из побочных миссий.

Следующие несколько часов гнетущее молчание лишь изредка прерывается воем поверженных врагов из моего ноутбука. Наконец сзади раздается голос Хасвелла – горловой, с явным оттенком злобы, но и со столь же явным недоумением:

– Как вы меня нашли?

Я улыбаюсь и ставлю игру на паузу.

Приятно поговорить с настоящим профессионалом. Однако не успеваю я открыть рот, как Тото выходит из транса, отлепляет глаза от дороги и, глянув в мою сторону, качает головой. Не выдавай наших методов. Вообще ничего не говори.

– Наши привычки – вторая натура, – сообщаю я и умолкаю. Но даже за это Тото удостаивает меня убийственным взглядом. Не переставая таращиться, пока не убеждается, что я его понял, и только после этого возвращает внимание на дорогу. Я снова включаю игру.

Но от Хасвелла так просто не отвязаться. Он словно собака, которой кинули кость и которая будет ее грызть, пока не надоест.

– Я все это время сидел и пытался понять, где именно прокололся, но так ничего и не надумал. – Наши глаза встречаются в зеркале заднего вида, во взгляде Хасвелла уже не злоба, но уважение. – Что бы вы такое ни сделали, сделано здорово.

Мне очень, очень хочется распустить перья, однако я лишь пожимаю плечами:

– Ничего особенного. В любой защите всегда найдутся слабости.

– Нет! – объявляет Хасвелл с прямо-таки мессианской уверенностью. – Отнюдь не ничего особенного. Это нечто весьма и весьма особенное! Здесь есть чем гордиться, и не надо мне корчить целочку. И ты, и я понимаем, что бы ты там ни сделал – это было очень круто. И на такое мало кто способен. Ты – один из избранных!

Ну… тут он не ошибся. Но это еще не повод, чтобы трепаться.

Хасвелл откидывается на сиденье, наручники звякают.

– Хочешь сказать, тебя не колышет? – спрашивает он.

– Что меня не колышет?

– Все это дерьмо. Херня, которой ты занимаешься. Когда мог бы иметь достойную тебя работу. Я-то вляпался уже давно, задолго до того сенатора. Помнишь тех отморозков из Стьюбенвилля, Огайо? Которые накачали девчонку до бессознательного состояния, передавали друг другу, фотографировали и веселились – дескать, нам можно, мы спортсмены. Слышал про хакера, который добыл их фотографии? Ему светит срок больше, чем самим насильникам! Законы пишутся корпорациями, поэтому за копирование DVD можно получить больше, чем за изнасилование. – Хасвелл наклоняется вперед, между нами. – И у вас не возникает желания выйти на улицу и показать им всем?

– У меня возникает желание жертвовать деньги тем из политиков, которые не идиоты, – нагло лгу я.

Драматически вздохнув, Хасвелл откидывается на сиденье:

– Тем самым, которые не могут вспомнить собственного пароля, не обращаясь в техподдержку, разве что он записан на обратной стороне бумажки, приклеенной к монитору? По-вашему, эти люди имеют право принимать законы, регулирующие технологии? Да половина всех этих неграмотных болванов вокруг вообще не может иметь никакого мнения о законах и технологиях. Может, вы не знаете, но мало кто понимает всего лишь принцип работы электрической лампочки. – Он вдруг пинает спинку сиденья Тото. – Да вы-то двое хоть представляете, как работает лампочка?

Тото, внезапно выведенный из транса, выпячивает челюсть. Доставить задержанного по месту проживания в синяках мы не можем себе позволить, однако Тото умеет бить, не оставляя следов. Я ожидаю, что он надавит на тормоз и остановит машину, но Тото не хочет терять время.

– Я жму на выключатель, мне достаточно, – сообщает он.

Хасвелл не находит в этом ничего смешного:

– Вот именно. Им всем достаточно. И никто понятия не имеет, что при этом происходит. И эти вот люди будут меня учить, что доказательств эволюции не существует и что климат не меняется. Да скажи я им, что от лампочки светло, потому что она всасывает темноту, они же этого не смогут опровергнуть! Все просто работает, как по волшебству. Нажал на выключатель, и все – целиком с вами согласен. Если их отправить в прошлое, они же не смогут заново изобрести лампочку. Разве что добычу огня трением, да и то в лучшем случае. Они просто паразиты, проживающие наследство, доставшееся нам от великих умов!

– Значит, их нужно мочить, как того сенатора? Ты думал, это поможет? Пока что все, чего ты добился – это места на заднем сиденье и наручников.

– Это верно, – соглашается Хасвелл. – Я поступил необдуманно, рефлекторно. Хотел, чтобы люди поняли – Интернет под ударом. Совершенно буквально: на нас нападают. И раз уж война объявлена, было бы неплохо, чтобы люди в Сети это понимали. Интернет не сможет ответить на удар, не понимая, что война уже идет. Мне казалось, я смогу привлечь внимание своим поступком. Но тогда я просто не подумал. Не то, что теперь.

– А что ты думаешь теперь? – спрашиваю я.

– Что нужно перезагружаться, – отвечает Хасвелл. – Накатить новую операционку. Потому что хватит выпускать заплатки к старой. Уже понятно, что этот код не работает. Требуется новая версия. А чтобы она нормально функционировала, надо начисто отформатировать диск. Теперь, когда понятно, что вы в любом случае сидите у меня на хвосте, придется поторопиться и нажать на кнопку.

– Общество – не компьютер, – говорю я ему, но в подобной метафоре все же есть что-то завораживающее.

Хасвелл собирается возразить, но вмешивается Тото: «Так, мальчики – направо!» Мы съезжаем с шоссе и оказываемся на крошечной заправке. Ключи от туалета здесь прицеплены к огромному брелоку в форме весла от каноэ, чтобы не потерялись.

Мы заливаем бензин в бак, воду из бутылок – в баллон Тото, снова садимся в машину и выезжаем на дорогу. У выезда на шоссе Тото останавливается на светофоре и ждет, когда зажжется зеленый.

– Ого, – успевает пробормотать он, когда навстречу нам прямо на красный вылетает крашенный белым фургон с уже знакомой эмблемой электрической компании и бьет нас в лоб.

– Ты не виноват, – говорит мне Тото после того, как все кончилось. После того, как, оглушенные ударом, мы сидели мордами в подушках безопасности, а двое приятелей Хасвелла, одетых в комбинезоны электриков, высадили окно и вытащили его наружу, даже не дав нам сообразить, что происходит.

Кто бы мог подумать, что у свихнувшегося одиночки есть сообщники?

– Да заткнись ты на хрен! – я морщусь, мне не следовало ему грубить. Но извиняться я не пытаюсь. Я как одержимый давлю большими пальцами на клавиатуру телефона – экран ноутбука треснул и пользы от него уже никакой.

– Тебе нужно в больницу, показать врачам свой глаз.

– По хрен мой глаз! – Пластырь, налепленный на рассеченную бровь, сделал свое дело, кровь больше не течет. Рана просто пульсирует. Как и вся моя башка. В ноздрях все еще воняет дрянью из подушки безопасности. А пальцы слегка дрожат.

– У тебя сотрясение, – снова начинает Тото.

– У меня все нормально.

– Со всеми бывает. Откуда нам было знать, что он не один?

Я смотрю на Тото. Осколки стекла из волос я в основном выбрал, выброс адреналина давно позади, так что меня слегка потрясывает:

– Мне нужно было сообразить и просканировать частоты. На нем был маленький GPS-передатчик или что-то вроде того. Ты не можешь ехать быстрее?

«Королла» дрожит и трясется. Сквозь трещины и щели в покореженных дверях свистит ветер. Тото качает головой:

– Непонятно на чем все держится. Еще немного, и развалимся.

– Мы возвращаемся, находим его логово и его технику, – говорю я Тото. – Я вытащу оттуда все пароли, все логины, каждый бит информации, к которому он прикасался. Он должен был проколоться где-нибудь еще, и тогда мы снова возьмем сукина сына за задницу.

Злость меня буквально переполняет. Я чувствую себя, словно колокол, в который стукнули одновременно с ударом в нашу машину, и я еще не перестал вибрировать. Пока мы едем по городку, показывая каждому встречному фото Хасвелла, чтобы найти его жилище, злость только нарастает. Но вмиг исчезает и сменяется каким-то отупением, когда я вижу, кто встречает нас на пороге квартирки Хасвелла. А именно – три агента ФБР, группа спецназовцев с внушительного размера помповиками, два агента Национальной безопасности, местный шериф и, наконец, девушка, варившая нам кофе за стойкой.

– Это они! – объявляет девушка.

Поднимается небольшая кутерьма.

Когда дым рассеивается, мы с Тото уже пристегнуты к столу наручниками, а один из агентов ФБР в синем костюме усаживается на стул напротив. Сперва они полагали, что мы – сообщники Хасвелла и вернулись за его компьютерами. Теперь, когда они проверили нас по базам данных и убедились, что мы действительно охотники за головами, они всего лишь в ярости. «Мы только-только выследили Хасвелла, и тут вы его выдернули прямо у нас из-под носа».

– Черт, – не перестает повторять одна из синих костюмов, вздыхая и потирая лоб, пока она расхаживает вокруг нас. Потом она хватает Тото за грудки и орет ему прямо в лицо: – Да вы хоть понимаете, что он затеял? Когда вы писали этот свой алгоритм, чтобы отфильтровать его писанину, вам что, и в голову не пришло ее прочитать?

– Мне некогда было! – ору я в ответ, надеясь отвлечь ее от Тото. – Нужно было настроить распознавание образов. Все, что я успел – присобачить друг к другу набор скриптов…

Она переводит взгляд на меня, и мне становится неуютно:

– Значит, прочитать в голову так и не пришло?

– Нет, – пытаюсь я возразить, – я же говорю…

– Он в открытую заявлял, что собирается, мать вашу, взломать программы ядерных ракет! Естественно, не под своим собственным именем, но не вы одни сообразили заняться текстовым анализом. Мы тоже его вычислили. Но в отличие от некоторых чайников еще и озаботились прочитать, что он пишет.

Я пытаюсь вызвать в памяти фрагменты текстов. Узнаваемый запашок Кремниевой долины, богатой, консервативной, в Сети полно такого добра. Найдется почти на любом анонимном форуме. Собственно, весь политический спектр, начиная отсюда и вплоть до самого махрового анархизма, я уже давным-давно отфильтровываю – когда общаешься с хакерами, начинаешь воспринимать его чем-то вроде неизбежного статического шума.

– Кругом полно придурков, и каждый несет собственную дурь, – возмущается Тото. – И что, вы за каждым идиотом в Сети, который призывает к вооруженному восстанию, высылаете наряд? Я вам покажу парочку форумов на новостных сайтах, вам там на год вперед работы хватит!..

Взгляд агентши возвращается к Тото:

– Это не простой придурок, он уже пытался нанести удар – а вы его упустили!

Еще один агент берет ее за плечи, отводит в сторону и пытается успокоить. Атмосферу в целом трудно назвать дружественной. По коже бегут электрические мурашки, и мне страшновато. Сетевая активность Хасвелла достигла такой степени идиотизма, что все стало очень серьезно.

– На нем был GPS-чип, поэтому дружки его и обнаружили, – пытаюсь я защищаться. – Не знаю только, как он его активировал. Может, он автоматически регистрирует местонахождение на каком-нибудь онлайновом сервисе. Вы бы проверили? – Я пытаюсь как-то помочь, но не вижу встречного энтузиазма. Я ищу, за какую еще соломинку ухватиться.

– Вы его упустили! – повторяет агентша и с силой пинает стул.

– Да разве такое вообще возможно? – удивляется Тото. – Вы что же, и в самом деле верите, что он способен взломать систему запуска ядерных ракет?

Тото обводит взглядом комнату, и его глаза лезут на лоб. Они все верят.

– Взломать ядерные коды? – я тоже смотрю на всех по очереди, и мысли мои те же, что и у Тото. – Они же там меняются каждый день, нет? Системы безопасности. Иерархия командования. Два человека должны одновременно повернуть ключ на старт, все такое?

Агент ФБР меряет меня взглядом.

– Хасвелл полагает, что нашел способ все это обойти. Учитывая, что ему удалось получить контроль над чужим автомобилем, чтобы попытаться убить его владельца, мы вряд ли имеем право расслабиться и надеяться, что он всего лишь блефует.

Хасвелл сказал, что собирается нажать на кнопку. Устроить перезагрузку. Спрашивается, что за перезагрузку он имел в виду, если ФБР полагает, что Хасвелл пытается установить контроль над ядерными ракетами?

Меня бросает в холод.

Через несколько часов нас отпускают. Мы выметаемся из города, поджав хвост.

– Черт бы тебя побрал, Тото, это хуже, чем во Флориде! – ору я на него. Мой ноутбук конфискован, как и телефон. Скорее всего, мое имя теперь внесут в полицейскую картотеку. Одетые в костюмы джентльмены будут вышвыривать меня за дверь своих кондиционированных стеклянных дворцов вдвое быстрей, чем раньше. Офисную работу уже можно не рассматривать даже в качестве запасного варианта.

Да и разве в работе дело? Это вообще не та хрень, о которой сейчас нужно беспокоиться. Возможно, Хасвелл прямо сейчас пытается запустить ракеты. Или продать ядерные коды. Взять нас всех в заложники, если не хуже. Да что бы он ни затеял, взламывая коды, ничего хорошего ждать не приходится.

– Прости, – негромко отвечает Тото.

– Блин! – Я с размаху бью по обивке. – На хрена тебе вообще вздумалось мне помогать? Просил же оставить меня в покое! Я бы и дальше искал работу!

– Прости, – повторяет Тото. Он выглядит совершенно уничтоженным – сгорбившийся, плечи опущены.

Я смягчаюсь.

– Нет, это я тоже зря. Ты не виноват. Это я должен был просканировать частоты. Должен был… – Я замолкаю. До сих пор я думал, как нам снова выследить Хасвелла. Пройти по его следу и остановить его. Пока он не натворил по-настоящему серьезной херни.

Теперь мне приходит в голову, что лучше бы вычислить, куда он сейчас направляется. И перехватить его в движении, словно шайбу.

– Комбинезоны, – говорю я Тото. – Комбинезоны…

У нас нет телефонов. И компьютера. Но машина у нас есть, и я требую, чтобы Тото развернулся. Вокруг маленького городка разбросанные среди фермерских полей, в бетонных шахтах таятся межконтинентальные ракеты. Участки, на которых зреет необычный урожай. Никак не отмеченные на картах.

– После очередных бюджетных сокращений военные разместили заказы на некоторые аспекты обслуживания пусковых установок среди гражданских фирм. Это рискованно, так что гражданских подвергают серьезным проверкам по линии безопасности, но и оплата неплохая. К самим ракетам никого не подпускают, но, очевидно, Хасвелл что-то придумал. На нем был комбинезон электрика одной из компаний, обслуживающих шахты.

Тото прибавляет газу. Что-то отваливается от «короллы» и, подпрыгивая, улетает в кювет. Нас болтает, словно на разболтанных «русских горках», но едем мы достаточно быстро.

– Нас там даже слушать никто не будет, сам подумай – два придурка у ворот секретной военной базы. Нужно ехать в город и все рассказать федералам.

– Мы спутали Хасвеллу карты, он постарается сделать все как можно быстрее. – Перезагрузить компьютер, как он выразился. – Когда доедем, я сам поговорю с охраной.

– Тебя просто застрелят, – предупреждает Тото.

Я на время замолкаю. Охрана вооружена. И готова применить оружие при любой угрозе. Черт, они сразу же убьют Хасвелла, когда поймут, что происходит.

Что в свою очередь означает – Хасвелл вовсе не намерен быть на пусковой, когда эта дура начнет взлетать, понимаю я.

– Стой! Немедленно остановись!

Тото подчиняется.

– Что такое?

– Он тоже не хочет, чтобы его застрелили. – Мне приходится открыть дверь ногой, перекошенные петли не желают поворачиваться. Тото остановился на обочине. Я влезаю на багажник «короллы», оттуда – на крышу, и начинаю обозревать ровную линию горизонта, которой заканчиваются уходящие вдаль поля. Начинает темнеть. Я ищу что-нибудь достаточно высокое для того, чтобы Хасвелл мог вести с него радиосвязь. Наконец я вижу мерцающие прямо в воздухе сигнальные авиационные огни.

Я соскакиваю с крыши:

– Нам туда!

Хасвелл должен быть на расстоянии прямой видимости от пусковой, и ему нужно что-то, откуда можно залить все вокруг мощным радиосигналом и дать команду электронике, которую он протащил в шахту… или в шахты? Хасвеллу нужна вышка! Я начинаю отчаянно махать рукой проезжающим машинам, потом умоляю старичка, который с подозрением таращится на меня из фургона, на минутку одолжить телефон.

Номер шерифа не отвечает. В офисе ФБР просят подождать и не класть трубку. Я оставляю сообщения тем и другим, отдаю старичку телефон и возвращаюсь к машине. Придется справляться самим.

Тото смотрит на меня и сразу все понимает. Опять на амбразуру.

Я веду машину, скрючившись над рулем и высматривая сквозь сумерки мигающие огни, которые указывают мне дорогу. Тото поддает коленом крышку бардачка и вытаскивает оттуда здоровенный серый револьвер длиной в мою руку. Мы съезжаем с асфальта на грунтовку, машину заносит, из-под колес летит пыль. Тото откидывает барабан и неторопливыми, точными движениями вставляет шесть патронов.

– Можешь выйти, – говорю я ему. Кажется, голос слегка дрожит. – Я постараюсь справиться сам.

– Мы оба напортачили. Я с тобой.

Мне удается скрыть облегчение. Минуту спустя я пробиваю проволочную ограду и в последний момент торможу перед фургоном электрической компании, который врезался в нас на перекрестке. Его радиатор весь перекошен от удара. Рядом, у подножия массивной радиовышки, стоит другой такой же фургон. Из него змеятся мотки толстого экранированного кабеля и уходят к основанию вышки. Там на складных столах расставлены компьютеры, соединенные толстыми пучками оптоволокна. Компьютеры запитаны от аккумуляторных батарей под столами. Мобильный серверный парк, полностью готовый к использованию.

Из-под капота «короллы» начинает валить пар, становится мало что видно. Двигатель несколько раз чихает, плюется и глохнет. Прости, Тото. Постараюсь с тобой рассчитаться. Знать бы еще, как.

Тото, похоже, не обращает внимания. Он выскакивает наружу со своим огромным револьвером, рот плотно сжат, глаза горят смертельным огнем. Внезапно я понимаю, что вижу выколачивателя долгов. Того парня, в которого превращается мой напарник, когда не работает со мной. И при встрече с которым другие парни опускают взгляд и отходят в сторону.

– Вперед меня не лезть! – командует он. Я повинуюсь.

– Эй, вы! – кричит один из тех, кто врезался в нас на перекрестке, выскакивая из-за фургона. В руке у него пистолет, и Тото даже не пытается что-то сказать в ответ, просто вскидывает собственный револьвер. Грохот выстрела раздирает мир пополам, кровь брызжет на белую стенку фургона с логотипом, парень с пистолетом хватается за грудь. Тото, не останавливаясь, стреляет еще раз, в колено, и вырывает пистолет из дрожащих пальцев.

– Даже с предохранителя не снял, – презрительно отмечает он. Поворачивает какой-то рычажок и вручает добычу мне: – Стреляй во все, что шевелится.

– Стойте! – кричит кто-то еще. – Не нужно жертв!

Из-за фургона с поднятыми руками выбирается Хасвелл. Вид у него бледноватый.

– Где третий? – рычит Тото. – Скажи ему, чтобы тоже вышел.

– Дэнни, – зовет Хасвелл, – брось ружье и выходи.

Из-за фургона появляется юноша с дробовиком. Дробовик он тут же швыряет на землю.

– Вы опоздали, – объявляет нам Хасвелл. – Программа выполняется, так что поделать ничего уже нельзя. Все кончено.

И улыбается. Широченной, полной энтузиазма и до жути завораживающей улыбкой.

Я захожу на сервер с правами администратора и пытаюсь понять, что еще можно сделать. И что собственно за херню сделал Хасвелл. Тото стоит рядом. Он держит обоих противников под дулом своего револьвера, но смотрит в мою сторону.

– Ну, что там?

– Подожди, надо разобраться, – бормочу я.

– Уже поздно! – орет нам Хасвелл.

– Чтобы остановить массовое убийство? Хрен тебе, а не поздно!

Ответа нет. Я бросаю взгляд на Хасвелла – тот смотрит на меня, как на идиота.

– Убийство? Я никого не собираюсь убивать. Боеголовки взорвутся в воздухе.

Наши глаза встречаются.

И я все понимаю.

Перезагрузка.

Десятки лет тому назад, когда ученые еще не перешли к подземным испытаниям атомных бомб, одну из них взорвали высоко в атмосфере над Тихим океаном. Вся электроника на Гавайях вышла из строя, зацепило и западное побережье Штатов. Так выяснилось, что некоторые типы бомб производят электромагнитный импульс. В пятидесятые это не выглядело такой уж серьезной бедой.

А теперь?

Электромагнитный импульс выжжет большую часть потребительской электроники. Не будет айфонов. Интернета. Умных автомобилей с GPS и системой предотвращения столкновений. Жидкокристаллических телевизоров. Да и телевидения тоже не будет.

– И что же будут делать все эти сраные антиинтеллектуалы, которые жить не могут без наших изобретений, а? – интересуется Хасвелл. – Которые держат наши социальные сети за блажь, издеваются над нашими любимыми телепрограммами? Но при этом полностью от нас зависят. А вот мы возьмем и сбросим вас со своей шеи. Такие как ты и я, интеллектуальные лидеры. Это мы, изобретатели, экспериментаторы, и должны всем управлять.

– Хрен я чем смогу управлять, когда вся техника накроется, – говорю я и шагаю в сторону от клавиатуры. Я не могу остановить ракеты и не могу их перенацелить. Мне нужно время, чтобы понять, как это сделать, а времени-то у нас и нет.

Тото лезет в один из ноутбуков, а я в ужасе смотрю на Хасвелла.

– Взрывы запрограммированы так, чтобы определенный район не пострадал, – объясняет тот. – Там уже сосредоточено оборудование, технологии, а главное – настоящие, правильные лидеры. В окружающей тьме мы просияем, как светоносный факел. В отличие от нынешних неандертальцев, заправляющих в научных комиссиях, будучи при этом в совершенно буквальном смысле против науки, во всяком случае, пока им не вживили кардиостимулятор, мы – настоящие ученые! И власть будет наша! Теперь ты понял? Поехали со мной, в долину. Строить новый мир, новый порядок! Для тебя в нем найдется место.

– Почему именно для меня?

– Ты же сумел меня выследить! Никто другой на это не способен. А ездишь на нищебродской тачке. Слушай, ведь постоянно всплывают документы, из которых ясно видно, какое общество готовят для нас престарелые политиканы из числа бэби-бумеров. И это будет полицейское государство! Свобода слова в отведенных для этого местах, а для всех остальных – аресты и обыски безо всяких ордеров. Вся эта параша, «кто ни в чем не виноват, тому и бояться нечего». Наша операционка вся состоит из заплаток поверх древней технологии вроде командной строки и уже еле ползает. Пора перезагружаться. У меня в фургоне вся электроника экранирована, а бензина хватит, чтобы добраться куда надо. Поехали со мной, в новый мир. Обидно будет, если такой талант пропадет.

Он еще говорит, а я уже слышу рокот запускающегося ракетного двигателя. Земля трясется, словно из-под скального основания, на котором мы находимся, наружу пытается выбраться некий исполин. Сейчас я увижу что-то столь чудовищное, что по сравнению с ним творения Лавкрафта – веселые детские книжки.

Тото стреляет Хасвеллу в колено. Тот с воплем падает и начинает кататься по земле. Дэнни напрягается, чтобы прыгнуть за оружием, поэтому следующий выстрел Тото делает ему в живот и подбирает дробовик. Он поднимает капот фургона, который, по словам Хасвелла, способен выдержать электромагнитный импульс, и кивает:

– Должен потянуть. Садись, поехали.

– Но…

– Нечего тут торчать. Пора позаботиться о собственной шкуре.

По разным сторонам от нас вечереющий горизонт озаряется сиянием – это межконтинентальные ракеты выползают из подземных нор и устремляются ввысь.

– Куда едем? – наконец интересуется Тото. Он ведет фургон, а я, задрав голову, слежу за столбами дыма, взбирающимися все выше и выше.

– Не знаю. Куда-нибудь в сельскую местность. Чтобы рядом был источник и олени, на которых можно охотиться. Оружию импульс не повредит.

Тото морщится:

– Прежде, чем моя семья переехала в сельскую местность, мы жили на побережье. И нас как-то накрыло ураганом. Так вот, никакого голливудского дерьма не случилось, никто не бегал кругами, причитая: «Что же теперь делать?» Люди живут в этих местах сотни лет, и когда случается параша, становится ясно, что же такое община и зачем она нужна. Вы просто собираетесь вместе, наводите порядок, и все как-то само собой образуется.

– Вроде как при отключении электричества, – соглашаюсь я. – Люди выходят наружу, чтобы при необходимости посветить соседям, телефоном там или автомобильными фарами. Даже в таком занюханном районе, как у меня.

– И знаешь что? Все эти придурки, которые дрочат на катастрофу, после которой общество рассыплется – они даже не представляют себе, насколько зависят от остальных, тех, кто производит все, без чего они не могут жить. От мастеров и работяг. Которые сильней, чем какой-то придурок с большой винтовкой. Та сотня человек, которая, собственно, и делает винтовки – она сильней. Потом, блин, ни золото, ни патроны жрать не будешь. Врачи, фермеры – без них не прожить. Что нам нужно, это небольшой городок, с фермами вокруг и чистой водой, текущей с гор. Я такие знаю.

– Мы могли бы поехать в эту самую долину, – предлагаю я.

– Боюсь, там все будет не так гладко, как думал Хасвелл, – мрачно бросает Тото.

– Что ты имеешь в виду?

– Сначала ответь – ты с ним согласен? Я-то хорошо помню, что от тебя слышал, еще когда в школе учился. Про несправедливость и все такое. По-твоему, Хасвелл прав?

Я в изумлении таращусь на него:

– Ты что, охренел? Ну да, мне как ботанику иной раз доставалось, только знаешь, что? Каждый должен разбираться в чем-нибудь своем. Я вот ни хера не знаю, как в машине мотор работает, и что теперь, я буду считать автомеханика низшим существом только за то, что в отличие от него понимаю протокол TCP/IP?

– Это хорошо, – кивает Тото. – Ты меня так и не спросил, что я делал с ноутбуком. Ни тебе, ни Хасвеллу и в голову не пришло, что кому-то вроде меня хватит соображалки. Ну да, ракеты было уже не остановить и даже не перенацелить куда-нибудь в море. Но я запустил еще одну, как раз чтобы накрыть тот район, который они обошли. Что-то не хотелось мне в крепостные. Решил, раз уж апокалипсиса не избежать, пусть всем достается поровну.

Если бы речь шла не о конце света, я бы расхохотался.

Через несколько минут Тото останавливает фургон. Мы отъехали достаточно далеко, так что федералов можно не опасаться. Будем надеяться, что Хасвелл прав и фургон выдержит электромагнитный импульс, которого можно ждать в любой момент.

Мы выходим и, стоя рядом с фургоном, глядим на небо.

– Вот, забрал у покойника. – Тото протягивает мне мобильник. – Если есть кто-то, с кем бы ты хотел поговорить напоследок, я так думаю, еще пару минут телефоны будут работать.

Я смотрю на телефон.

– Я бы тебе позвонил. Всем остальным похер, жив я или уже сдох.

Я возвращаю телефон Тото, а он швыряет его в ближайшие кусты, потом смотрит на меня:

– Послушай…

– Вот только давай без сантиментов!

– Просто вдруг одним импульсом не обойдется… Я что хотел-то – чтоб ты знал, что я тебя люблю.

«Все будет хорошо», – думаю я, когда в небесах над нами, выше самых высоких облаков, вспыхивает термоядерное солнце.

Джейми Форд

[10]

Джейми Форд – правнук Мин Чунга, горняка из Китая, эмигрировавшего в Сан-Франциско в 1865 г. и взявшего западную фамилию Форд, тем самым запутав последующие поколения. Его дебютный роман «Hotel on the Corner of Bitter and Sweet» два года был в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс» и в 2010-м был удостоен «Asian/Pacific American Award for Literature». Его произведения переведены на 32 языка. Ведет блог на jemieford.com блог на о своей новой книге «Songs of Willow Frost», а также смотрите Twitter@jemieford.

Наш нескладный мир разлетится на осколки

Май 1910 года

Хотя дымом и не пахло, юный Дарвин Чен Ци сделал, как ему было сказано – открыл тяжелую железную дверцу и включил пожарную сигнализацию, извещая гостей и персонал роскошного сиэтлского отеля «Сорренто», что «Звездная скиталица» наконец прибыла. Великую комету называли по-разному – «Галактическая гостья», «Небесная странница», «Космическая пришелица» и даже, заранее, «Фиаско Фламмариона», но, в конце концов, и в газетах, и по радио устоялось «Скиталица». Это, во всяком случае, звучало куда лучше, чем простенькое «Дымящаяся комета 1882 года» – та и не произвела ни особой сенсации, ни общемирового помешательства и панических настроений, даром, что была видна даже днем.

Жалко, пятнадцатилетний Дарвин ее не застал – он тогда еще даже на свет не появился. Он родился в Гонконге больше десяти лет спустя – внебрачный ребенок британского военного моряка и китаянки. Попал в приют для таких же полукровок, а потом мальчика переправили морем в Сиэтл и отдали в услужение. Не самая худшая судьба, если подумать. Дарвин не получил никакой профессии, но зато умел говорить и читать по-английски. Да и вообще лучше умереть слугой в лучшем и новейшем отеле штата Вашингтон, чем жить королем в обитых толем лачугах у моря. Дарвин как-то побывал там во время особенно сильного отлива и не позавидовал беднягам, работающим на огромном паровом конвейере по разделке рыбы и роющимся в пропитанном нефтью иле в поисках съедобных моллюсков, которых продавали по полцента за фунт.

Стоя навытяжку, Дарвин погрузился в свои мысли, в то время как мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях из прошитого медными нитями ламе и шелковых перчатках до локтя торопились к лифту – всем не терпелось побыстрее оказаться на седьмом этаже, в ресторане «Над городом». Поймав, однако, на себе проницательный взгляд мистера Розенберга, владельца отеля, мальчик тоже сорвался с места, захватил в курительной комнате большой хьюмидор из испанского кедра и бросился к лифту для прислуги, в котором пахло каллами и ростбифом.

Гости располагались за чайными столиками в уютных кабинках и на спешно остекленных верандах под «Дикие вишни» Бетти Холл Кларк и незамысловатый регтайм на механическом пианино. Со всех сторон раздавались восторженные ахи и охи – в ночном небе извивались светящиеся пурпурные и сине-зеленые ленты северного сияния, предваряя, возможно, самый величественный финал из всех. Самые бесстрашные из клиентов отваживались выходить на галерею во флорентийском стиле и в сад на крыше и склонялись над перилами, чтобы лучше разглядеть далекую линию горизонта и огоньки суденышек на озере Вашингтон – медленно двигаясь по водной глади, слегка покачиваясь вверх-вниз, они вспыхивали светлячками в меду. Некоторые из смельчаков носили сдвинутые на макушку противогазы, словно на каком-то маскараде. Пожилые дамы закрывали лица плотными вуалями и не расставались со специальными «кометными» зонтиками, чтобы защитить себя от пыли и сажи, которые должны были вот-вот посыпаться с неба.

Дарвин как раз пристроил свой хьюмидор и принялся продавать кубинские сигары по десять центов за штуку, когда мимо прошла Люси Стрингфеллоу в своем ослепительно прекрасном розовом платьице и наколке в тон. На серебряном подносе девушки лежали нюхательный табак для дам и «кометные пилюли». Вошедшие недавно в моду голубые пастилки содержали в себе коллоидное серебро и помимо защиты от вредных газов сообщали коже принимавшего их изысканный пепельный цвет.

– Привет, Подарок, – поддразнила Люси, послав Дарвину воздушный поцелуй. – Я твоя до конца времен. Или до рассвета – смотря что наступит раньше.

Она была на год старше, на целый дюйм выше и вечно звала его не настоящим американским именем, а как угодно по созвучию – Подарок, Мандарин, Дракончик, Барвинок и даже Дорогуша или Дорогой. Последнее ужасно смущало, но было приятно.

Дарвин встретился с ней взглядом, но тут же поспешно отвел глаза.

– Как думаешь, она сегодня правда появится? Ложная тревога может повредить репутации отеля.

Люси кивнула в сторону горизонта.

– Мистер Розенберг сказал, в гидрографическом управлении получили сигнал с морского судна. Потом телеграф перестал работать – значит, «Скиталица» уже точно близко. Как северное сияние вспыхнуло, так радио тут же и отказало.

Сообщение о неработающем беспроволочном телеграфе испугало Дарвина. Ну то есть не то чтобы испугало, но все же заставило нервничать куда больше, чем он ожидал. Как-никак, все последние недели заголовки в «Звезде Сиэтла» пестрели цитатами Камиля Фламмариона, французского астронома. Тот подсчитал, что Земля будет целых пять часов проходить через хвост кометы, растянувшийся на миллионы миль и содержащий ядовитый газ циан – само название звучало зловеще. «Смертоносная пришелица отравит нашу атмосферу и принесет с собой страшную опасность для всего живого, причиняя слепоту, многообразные болезни, даже смерть», – предупреждал Фламмарион. А еще какой-то английский ученый из Королевской Гринвичской обсерватории предсказал, что мощная приливная сила заставит воды Тихого океана хлынуть в Атлантику.

Дарвин не знал, чему верить, как и все прочие. Отсюда, с верхнего этажа отеля, он видел собравшихся вокруг собора Святого Иакова, где служба должна была продолжаться всю ночь. Похоже, весь Сиэтл – да что там, весь мир – либо замаливал грехи, либо торопился наделать побольше новых.

– У тебя что-то бледный вид, – заметила Люси. – Ты хорошо себя чувствуешь, мой милый-дорогой?

Дарвин вспыхнул.

– Это все табачный дым, – соврал он, притворно закашлявшись и приходя в себя.

Пока раззолоченный цвет сиэтлского общества праздновал прибытие кометы, там внизу, на улицах многие вели себя совсем по-другому. Некоторые с ее приближением укрылись в пещерах или заброшенных шахтах горы Рейнир. Иные несчастные, снедаемые страхом, излишним религиозным пылом или тем и другим сразу, кончали с собой, пустив пулю в лоб или схватившись за оголенный провод. Другие выбирали более медленный путь, предпочитая упиться до смерти, и топили свой ужас в домашнем яблочном джине – стакан за стаканом, бутылка за бутылка, бочонок за бочонком. Тюрьмы переполняли свихнувшиеся из-за кометы. В газетах писали, как шериф где-то в Оклахоме спас девочку, которую отчим едва не принес в жертву под влиянием банды фанатиков, проповедовавших грядущий конец света.

Дарвин знал все это, но постарался вымученно улыбнуться.

– Мы потом посидим с тобой за чашкой чая, – пообещала Люси. – Когда вечеринка закончится. Устроим свой собственный праздник – надо же развлекаться, пока еще можем, верно?

Тоже улыбнувшись, она двинулась прочь. Дарвин смотрел ей вслед. Разве что в мечтах… Они жили под одной крышей вот уже три года, но ни разу не оставались наедине, ни на минуту, да и вообще почти всегда виделись только во время работы или за общим столом. Дарвин с другими цветными мужского пола – работниками кухни, сторожами, истопниками – обитал в восточном крыле полуподвала, куда даже лифт не ходил. Люси жила с прочей женской прислугой прямо под рестораном. Отдельное помещение на первом этаже было только у управляющего, мистера Эллиота, который крайне неодобрительно относился к любым контактам между персоналом разного пола, лишь совместный прием пищи нехотя терпел. Некоторые, особенно в последнее время, по наивности пытались встречаться в свои редкие выходные, однако такие парочки неизменно и скоро раскрывались. Конец света там или нет, но работу они теряли в момент.

Уж не заразилась ли и Люси этой кометной лихорадкой, уж не решилась ли она рискнуть? Мысль беспокоила Дарвина, но, услышав возгласы и общий гам с галереи, он вдруг подумал – а может, он и сам готов на это пойти?

– За конец света! – вознесся женский голос над ревом фортепиано и хлопками сразу дюжины пробок от шампанского.

Дарвин захлопнул крышку хьюмидора – вся публика устремилась наружу или прижалась к окнам, чтобы лучше видеть. Апокалипсис превратился в шутку, в повод для веселья, в материал для первых полос газет.

– Вот она! Огромная, просто невероятно! – выкрикнул кто-то.

– Боже п-правый, – с запинкой откликнулся другой севшим голосом, – какого черта она так близко?!

На глазах замершего от ужаса Дарвина вспыхнувший ослепительно-белый свет выхватил из темноты силуэты мужчин в костюмах с длинными фалдами и женщин в меховых накидках и шалях. Смех и жизнерадостные возгласы перешли в панические крики, раздался звук бьющегося стекла. Дарвин услышал громоподобный гул и невольно пригнулся. Стекла задребезжали в рамах. Запах гари, зловонного серного дыма наполнил все вокруг, огонь и молнии заполыхали в ночном небе. Публика толпой бросилась внутрь, словно застигнутые ливнем муравьи. Люди лезли друг через друга, в лифт набилось столько народу, что бронзовая решетка не закрывалась, и он превратился в раскачивающуюся, дергающуюся вверх-вниз клетку, набитую мычащими тушами в роскошных нарядах.

Закусив губу, Дарвин принялся пробираться сквозь обезумевшую толпу. Мимо пьяных у бара, опрокидывавших стакан за стаканом, мимо пианиста, который, уронив голову и закрыв глаза, играл «Похоронный марш» Шопена.

Найдя, наконец, Люси скорчившейся под сервировочным столиком, Дарвин помог ей выбраться.

– Бежим!

Схватив ее руку, он потащил девушку за собой, но не туда, куда в ужасе рвались остальные, а в противоположном направлении. Миновав выход на галерею, где клубился дым и сверкали всполохи, молодые люди оказались на лестнице для прислуги. Обхватив за талию, Дарвин повел Люси по спиральному спуску, семь этажей вниз. На уровне первого послышались крики из вестибюля и звук бьющейся посуды.

– Туда лучше не соваться, – крикнул сквозь шум Дарвин, не зная, слышит ли его Люси. Они двинулись дальше, спустившись еще на два пролета, потом по длинному коридору, мимо погреба и оказались в котельной.

– Зачем мы здесь? – спросила Люси, хватая воздух ртом.

– Если комета так близко, безопаснее всего под землей. – Дарвин обвел взглядом тускло освещенное, похожее на пещеру помещение. Все пространство между опорными колоннами до потолочных балок в вышине заполняли трубы с лязгающими клапанами и механизмы. Огромный котел посередине, размером с паровозный, пылал жаром посередине комнаты. – Конструкция надежная, как у дирижабля «Кентукки».

– Но как же ядовитые испарения и кометная пыль? Они проникнут через двери, через щели в стенах…

– Нам туда, – перебил Дарвин, увлекая Люси в огромный бункер с углем.

Взобравшись по груде черных обломков, юноша закрыл загрузочный желоб, потом скатился вниз и захлопнул тяжелые железные дверцы. Теперь внутрь не проникал ни единый лучик света, но и дым тоже не мог сюда попасть. Они были изолированы от творившегося снаружи ужаса. В противогазах использовался как раз мелко крошеный уголь, и Дарвин надеялся, что такое количество сможет отфильтровать все вредные газы.

Оба опустились на кучу, прижавшись друг к другу. Дарвин ощутил прикосновение бедра Люси, уловил среди угольной пыли аромат ее духов, смешанный с запахом пота. В кромешной тьме пальцы скользнули по голой ноге девушки, встретились и переплелись с ее пальцами.

– Этого… этого не может быть, – прошептала Люси. – Я никогда не верила…

Дарвин не ответил. Молча держа ее за руку, он напрягал слух – не удастся ли различить в тишине что-то кроме шума крови в ушах и собственного учащенного дыхания. Кажется, где-то вдалеке выли сирены, едва слышно доносились приглушенные крики. В голове не укладывалось, что конец света действительно наступил, но страх и ужас, царившие вокруг и наполнявшие душу, были неподдельными.

– Мандаринчик-дракончик… – Люси всхлипнула. – Я не хочу умереть… умереть… умереть…

– Мы же еще живы. – Дарвин готов был говорить о чем угодно, лишь бы разогнать тишину, кошмар неведения. – Моя фамилия Ци, ты ведь знаешь. Она счастливая, по-китайски это значит «жизнь», «дыхание», «воздух». Хорошее предзнаменование, правда? Кстати, вот еще что забавно – в приюте нам рассказывали притчу о династии Ци. Они почти ничего не делали, всегда со всем медлили, потому что боялись, как бы чего не вышло. Как бы небо не упало им на головы – помнишь сказку о Цыпленке Цыпе? А у нас тут как раз это и случилось. На нас падает небо, буквально.

Сирены смолкли, и установилась тишина. Дыхание Люси мало-помалу успокоилось, наверное, можно было уже и отпустить руку, но Дарвину не хотелось, и он, напротив, стиснул пальцы еще крепче.

– И ничего смешного, – проговорила девушка, но все-таки хихикнула.

– Видишь, не особо-то это и страшно – конец света. Сейчас бы еще по чашке чая, как ты хотела. С лимоном. – Дарвин ободряюще сжал ее ладонь. – Давай, теперь ты расскажи что-нибудь. Расскажи мне о своей семье.

Она чихнула – раз и другой – от угольной пыли, и Дарвин машинально сказал: «Будь здорова», хотя сейчас это звучало довольно глупо. Уголь зашуршал от сотрясения.

– Да какая там семья… – Голос Люси гулко отражался от металлических стенок. – Родители перебрались из Ванкувера в медные шахты. Потом отец заболел зеленой легочной гнилью и не мог больше работать. Я была младшей из семи ртов, так что меня продали – то есть «отдали в услужение» – сюда, пока мне не исполнится восемнадцать. Как и тебя. Мы не виделись уже несколько лет. Сейчас их, наверное, уже нет в живых. Или скоро не будет.

Дарвин понимал и разделял ее чувства. Горечь одиночества была ему хорошо знакома. А теперь, если они переживут конец света, то могут и вовсе остаться одни во всем мире.

– Ты мог бы стать моей семьей, – коснулась Люси руки Дарвина.

Он представил себе, как это могло бы быть, хорошие и плохие стороны. Вспомнил намеки, улыбки и заигрывания девушки, которая почти в открытую нарушала правила, чтобы привлечь его внимание. Он ощущал за этим нечто большее, чем невинный флирт, но какой-то частью души все же сомневался и делал вид, что ничего не замечает. Лучше ошибиться в своих опасениях, чем оказаться правым и получить от ворот поворот. Но что же теперь? Что Люси имеет в виду под «семьей» – как муж с женой? Или как брат и сестра?

Но Дарвин не успел спросить – в отеле послышались звуки пожарной сигнализации, той, которую он сам только недавно включал. Он весь вскинулся: три резких отрывистых звонка, и потом тишина.

– Слава богу, – прошептал Дарвин, хоть и не был приверженцем примитивной местной религии. Он помог Люси подняться. Открывающиеся двери заскрипели и застонали. – Нам повезло. Этот чудесный звук означает, что опасность миновала. Похоже, мы еще увидим рассвет.

– Ты уверен? – Девушка колебалась. – Все правда кончилось?

– Есть только один способ узнать наверняка.

В полумраке котельной они по очереди, осторожными движениями, помогли друг другу отряхнуться, поворачиваясь то так, то этак, с улыбками и смехом. Набравшись смелости, Дарвин снова взял руку Люси и поцеловал, всего один раз. От губ на коже осталась черная отметина, которую он тут же стер. «Почему бы, в самом деле, и нет?» – подумал он, выпуская ладонь девушки. Все-таки и от конца света бывает польза.

В коридоре их ослепили лучи электрических фонарей в руках у мистера Эллиота и какого-то незнакомого охранника.

– Иисус-Мария! – проворчал управляющий, сжимавший в зубах мундштук трубки. – Чтобы больше я вас двоих тут не видел, э-э… одних.

Он ткнул пальцем в сторону лестницы для персонала.

– Быстро приведите себя в порядок и возвращайтесь к своим обязанностям. Поторапливайтесь – представление окончено, но вечеринка продолжится, как запланировано, так что вам еще гостей обслуживать.

– Но… как же «Скиталица»?.. – неуверенно возразила Люси.

– Какая еще «Скиталица»?! – рявкнул мистер Эллиот. – Наверх, живо!

Оба поспешили повиноваться. Махнув на прощание друг другу, каждый отправился на свой этаж, чтобы переодеться. Дарвин, однако, снедаемый любопытством, все же сперва выглянул в восьмиугольный вестибюль, где приходили в себя гости. Официанты подавали им бесплатные коктейли и кометные пилюли. Проскользнув к двери и спустившись по ступенькам к круглому портику у подъезда для авто, Дарвин увидел три стоящих полицейских машины. Рядом переступали на холоде, цокая копытами, лошади конного патруля. Над итальянским садиком по-прежнему клубился дым; пожарный экипаж, выдвинув лестницу, поливал горящие кроны деревьев. Однако, подняв взгляд выше, Дарвин раскрыл рот – вверху, прямо над балконом ресторана висел в воздухе громадный воздушный шар размером в половину отеля. На огромной деревянной платформе под ним еще дымили и искрились фейерверки, и сверкала исполинская неоновая реклама «ПЕЙТЕ НАСТОЯЩЕЕ ПИВО ОЛИМПИЯ ОТ КОМПАНИИ КЛАУССЕН-СУИНИ!». Полицейские в рупоры приказывали аэронавтам спуститься и предстать перед судом за нарушение общественного порядка.

«И за провоцирование паники среди толпы, – добавил про себя Дарвин. – За слезы девушки, плакавшей у меня на плече. За то, что испугали меня до смерти… хотя, с другой стороны, такого счастья и облегчения, как сейчас, я еще никогда не чувствовал».

Час спустя все только и говорили о рекламном трюке, замаскированном под конец света. Вечеринка возобновилась, и веселье пошло своим чередом, хотя некоторые из гостей постарше, приняв сердечные капли, улеглись в постель. Они шутили, что если конец света все-таки наступит, они предпочитают встретить его под навеянные опийной настойкой грезы о зеленых лужках и пасущихся на них овечках. Кое-кого увезли в больницу с ушибами, ссадинами и прочими травмами. Один мужчина даже сломал ногу.

После произошедшего атмосфера была несколько скованной, однако сигары расходились бойко. У Дарвина скоро закончились «гаваны» машинной скрутки, и он перешел на скрученные вручную из Тринидада и Бразилии. Никто как будто и не заметил разницы. Люси тоже вернулась к своим обязанностям, только ее розовая наколка куда-то пропала в общей суматохе.

Стоя на своем посту, Дарвин следил через окно за спускающимся по крутому склону Мэдисон-стрит вагоном фуникулера. Огоньки газоразрядных натриевых фонарей помигивали в темноте, а наверху в небе по-прежнему свободно разливались сполохи северного сияния. Юноша думал о Люси, вспоминал ее прикосновения, и конец света казался куда более далеким, чем какой-то час назад. Но подстраховаться, наверное, все-таки не мешает.

Дарвин слышал, что обитатели китайского квартала укрылись в подземельях. Они были официально закрыты из-за вспышки бубонной чумы в 1907-м, породившей немалую панику, но потихоньку обживались вновь все это время. Сперва там открывались опиумокурильни, игорные притоны и дома удовольствий, теперь же множились убежища, наполненные медными флягами с воздухом и «Кометным тоником доктора Мелвина», содержащим, если верить рекламе, полынное масло, хотя скорее всего – обыкновенную касторку. Кирпичные бункеры шли нарасхват, оставшиеся несколько штук разыгрывались в лотерею «Благотворительной ассоциацией Чун Ва», и Дарвин на прошлой неделе тоже купил билетик – просто так, на всякий случай. По принципу «если возьмешь с собой зонтик, дождь не пойдет». Билет стоил десять долларов, но сейчас расточительство не казалось таким уж ужасным. Рука коснулась кармана, набитого купюрами – гости щедро давали на чай. Времени, чтобы их потратить, возможно, оставалось совсем немного, а там все равно сгорят.

– Тот еще вечерок, да? – проговорил Дарвин, обрезая кончик сигары и поднося зажигалку старичку с головой как одуванчик, сгорбленному над тростью с серебряным набалдашником.

Пожилой джентльмен поднял взгляд. В уголке одного из глаз что-то блеснуло – слезинка?

– Чудная ночка, как раз для конца света. И далеко не первого на моей памяти, юноша. – Губы у старика дрожали, руки тряслись. – Я видел «Звездную скиталицу» еще в прошлый раз, в тысяча восемьсот тридцать пятом – тогда ее, правда, называли просто «кометой Галлея». Нас немного таких, кто помнит ту же панику, то же всеобщее помешательство. Те же… излишества.

Дарвин вежливо кивнул. Он и не думал, что кто-то из свидетелей прошлого явления кометы еще жив.

– Говорят, в этот раз она пройдет ближе, и ее ядовитый хвост…

– Ты этому веришь? – Вопрос прозвучал скорее как утверждение.

– Прошу прощения, сэр, – честно говоря я и сам не знаю, чему верить.

– В этом твое заблуждение – в недостаточной вере в науку. Но скоро… скоро все встанет на свои места. В моем возрасте костями ощущаешь любую грядущую бурю, дождь или снег. Этот катаклизм – я чувствую, как он грядет. Наш нескладный мир разлетится на осколки. – Голос старика дрогнул. – Я прожил долгую жизнь, и мне повезло – целый континент составит мне компанию, уйдя вместе со мной.

К Дарвину вновь вернулся весь ужас, испытанный тогда, в котельной. Болтовня вокруг между тем утихла, сменившись едва слышными перешептываниями. Танцы и общая круговерть прекратились, все понемногу, несмело начали снова перемещаться ближе к галерее.

– Эта больше похожа, – заметила какая-то женщина, пригубливая шампанское.

Сгорбленный старик слегка выпрямился, чтобы лучше видеть, и Дарвин заметил на его шее воротничок ушедшего на покой ученого-священника.

– «В день смерти нищих не горят кометы, Лишь смерть царей огнем вещает небо»[11]. Это Шекспир. – Он сжал плечо Дарвина. – Доброй ночи, парень.

Юноша пожелал ему того же и вместе с прочей прислугой уставился в окно поверх голов раззолоченной публики. «Скиталица», возникнув прямо над горизонтом, медленно скользила в западном небе. Не заметить ее было невозможно – яркий белый шар с большой палец вытянутой руки размером. Малиново-красные отсветы поднимались над Олимпийскими горами. Круто изогнутый хвост тянулся за пылающей сферой. Гости вечеринки молча загадывали про себя желания, провозглашали торжественные тосты и обменивались поцелуями, будто в новогоднюю ночь. Тревожное ожидание постепенно сходило на нет, сменяясь облегчением.

Дарвина взяли под руку. Он узнал запах духов Люси, но продолжал следить, как «Скиталица» движется через ночную тьму на фоне мерцающих занавесей северного сияния.

– Просто дух захватывает, – кивнул он в сторону окна и улыбнулся. – Жалко, что конец света нечасто случается, правда?

– Дарвин… – Она запнулась. – Дарвин, я…

Комета вдруг вспыхнула еще ярче, и свет вдруг погас, а уютное гудение электричества стихло. Остались гореть только свечи да розовые и желтые огоньки в горелках под блюдами и кофейниками, не дающие им остыть. В следующее мгновение и эти язычки пламени задул мощный порыв ветра, от которого перехватило дыхание. Все стекла разом вылетели из переплетов, бутылки с вином разрывало вдребезги. Какой-то первобытный предсмертный стон, воспринимаемый не слухом, а осязанием, прокатился чудовищной вибрацией по погибающему городу.

Ослепительная зарница объяла небо от горизонта до горизонта, тут же сменившись стигийской тьмой. Среди взметнувшегося вихря, между двумя ударами бешено бьющегося сердца Дарвин успел лишь подумать о Люси Стрингфеллоу. Надо было поцеловать ее, пусть хотя бы раз.

Бен Х. Уинтерс

[12]

Бен Х. Уинтерс. Его роман «The Last Policeman» удостоен «The Edgar Award» и «Amazon.com Best Book 2012». Другие работы: «The Secret Life of Ms. Finkleman» (номинировался на «The Edgar Award»), сиквел «The Mystery of the Missing Everything», психологический триллер «Bedbugs», два пародийных романа: «Sense and Sensibility and Sea Monsters» (бестселлер «Нью-Йорк таймс») и «Android Karenina». Журналист, драматург. Живет в Индианополисе и на сайте BenHWinters.com.

Поставь ее предо мной

Прежде чем открыть дверь, Аннабел секунду медлит, готовясь. Расправляет фартук, убирает волосы за уши, делает правильное лицо – улыбка, выражение глаз. Вроде бы все.

– Да?

– Здравствуйте!

Женщина из Центра берет с места в карьер:

– Какое счастье! Просто не верится, что мы, наконец, дождались! Время настало!

– Да, время поистине настало, – соглашается Аннабел, и они на полсекунды синхронно закрывают глаза и запрокидывают головы, упиваясь этим счастливым моментом, прежде чем вернуться к разговору.

– Я боюсь ущипнуть себя и проснуться, – продолжает женщина и действительно щиплет себя за руку. – Нет, все правда – долгожданный час по-настоящему, в самом деле, действительно пробил!

Аннабел вежливо смеется. Женщина, сделав короткую паузу, чтобы перевести дыхание, представляется:

– Кстати, меня зовут Мэри Сент-Клэр. Я из Центра.

– О!

Это, конечно, и без того уже было понятно – по планшету у той в руках, по цветам, по ленте через плечо. Но Аннабел, не стирая улыбки с лица, воодушевленно кивает.

– Огромное вам спасибо за то, что вы делаете!

– Ах, что вы, – отметает благодарность мисс Сент-Клэр. – Это мне в радость. Точнее, правильнее было бы сказать – это честь для меня. Разве не чудесно, что день наконец настал – именно при нашей жизни? Вы, я, все ныне живущие – нам несказанно повезло! Мы то счастливое поколение, что услышало зов и последует за ним! Чудо, истинное чудо!

Она сияет от восхищения, и Аннабел, стоя у двери, чувствует то же. Хоть вся речь – набор привычных, навязших в ушах славословий, слышанных миллион раз, а сам визит всколыхнул тайный страх, столько лет не перестававший терзать сердце Аннабел, она не может не ощущать того же восторженного подъема. Объединенные им, они на миг застывают, почти не дыша, словно парочка под новогодней омелой. Из окна коридора льется солнечный свет, он омывает их, как и наслаждение моментом, и медовое предвкушение того, что вот-вот случится.

Истинная правда, Аннабел действительно считает грядущее чудом, она по-настоящему рада и счастлива своей удаче – встретить этот день, жить в том мире и времени, где он случится. Все так.

Город там, за окном, высится черными, тесно скученными башнями. Они похожи на собравшихся у платформы железной дороги людей в плащах и пальто, ждущих поезда.

– Итак, – внезапно и с напором произносит мисс Сент-Клэр, доставая стилус и занося его над планшетом. – Моя задача – в канун грядущего великого дня совершить самый-самый последний-распоследний обход и убедиться, что все до одного действительно услышали зов.

– Да, конечно. – Аннабел пугается, что ответила слишком поспешно, снова надевает на лицо соответствующую улыбку и делает глубокий вдох. – Разумеется. Мы все слышали его. Вся семья.

– Вас ведь трое?

– Да.

– Мать, отец и ребенок.

– Да. Девочка. Одна. Подросток.

«Спокойнее, Аннабел. Не части. И улыбайся».

– Прекрасно! – бодро говорит мисс Сент-Клэр и что-то черкает в своем планшете. – Процедура вам известна?

– Да, – отвечает Аннабел, проглатывая просящееся на язык «конечно». Она всем уже десять лет как известна, и им, само собой, тоже. С точностью до малейших деталей, и все давно подготовлено в соответствии с инструкциями. Они поступали из Центра, о них только и говорили, и главное – их доносил до каждого главный источник всякой истины, громко, четко и недвусмысленно.

Но Аннабел только повторяет еще раз: «Да», и улыбается еще шире. От напряжения даже щеки болят. А вдруг эта женщина откуда-то знает? Знает их ужасную тайну и только выжидает, чтобы нанести удар? Но мучивший столько времени кошмар не сбывается. Мисс Сент-Клэр еще раз, самый последний, быстренько зачитывает инструкции. Аннабел должна удостоверить, что все слышала и поняла. Поняла, поняла. Схватив стилус, она расписывается. Ей немного смешно – ведь завтра ничего этого уже не будет, ни планшета, ни коридора, ни Здания 170, ни других зданий, ни телесных оболочек двух улыбающихся друг другу женщин, стоящих на ковровой дорожке.

– Что ж, увидимся, когда все окажемся уже там! – произносит, наконец, мисс Сент-Клэр.

На крохотную долю секунды, на каких-то полполмгновенья в мозгу Аннабел вспыхивает мысль – что если спросить: «А вдруг это ошибка, ужасная ошибка? Вдруг мы все просто чокнулись? Неужели вам никогда не приходило в голову?»

Конечно, ничего подобного она не говорит, а продолжает улыбаться. Женщина из Центра убирает планшет в сумку и уходит. Аннабел заходит внутрь, прислоняется к двери и стоит так с закрытыми глазами, чувствуя, как пылают щеки, пока с лестницы не доносятся шаги мужа.

Кстати, нет – разумеется, нет, ни в коем случае. Мэри Сент-Клэр из Опросного Центра никогда даже на миг не приходило в голову, что это все может быть кошмарной ошибкой. Даже близко таких мыслей не возникало. Мэри всегда, с самого рождения предана Плану и горячо поддерживает его. Все ее существо полно горячей, без малейших сомнений, веры в его правильность, верность и полную, абсолютную непогрешимость. Впрочем, то же чувствует к нему и большинство других людей. Официально – вообще все до одного.

Мисс Сент-Клэр занимается своими обязанностями уже семь лет – с самого появления Центра. На самом деле таких Центров девять, по одному в каждом жилом секторе; все они подчиняются десятому, главному. Организационная диаграмма висит у Мэри в кабинете, еще одна – дома, в Здании 49. Иногда перед сном девушка мечтательно водит пальчиком по линиям, соединяющим кружочки.

Но сегодня еще предстоит много дел. Поспать не придется – не придется уже никогда. Поправив ленту через плечо и чувствуя приятную тяжесть планшета в сумочке, Мэри целеустремленно и радостно шагает по коридору к следующей двери.

«ТЫ ТРУДИШЬСЯ ВО ИМЯ МОЕ В ЭТОМ МИРЕ», – звучит в голове голос Бога, вплетаясь в собственные мысли, ярко горя на их фоне, словно золотое полотнище между церковными колоннами. – «ТЫ СЛУЖИШЬ ПРЕДНАЧЕРТАНИЮ МОЕМУ И ТОРИШЬ МНЕ ПУТЬ».

– Я знаю! – отвечает Мэри вслух. – Я люблю тебя!

«ТЫ ГЛАС МОЙ И ПОДМОГА МНЕ».

– Знаю!

На часах четверть седьмого. Мисс Сент-Клэр стучится в следующую по коридору дверь – точно по расписанию. Завтра первое мая. Еще немного, и свершится! Просто не верится!

– Я тут… подумал… – медленно произносит Кеннет.

Он сидит за столом, опершись подбородком на ладонь. Аннабел в кухонной зоне стоит перед огромным куском мяса и аккуратно нарезает его на ломтики. Она знает, что сейчас скажет муж, знает, о чем он тревожится. Как же ей надоела эта нерешительность! Прекратив свое занятие, она опускает электрический нож и оборачивается.

– О чем?

– Подумал… может… может, мы все-таки делаем ошибку?

– Ничего подобного.

Кеннет вздыхает и опускает глаза на гладкую столешницу. Аннабел снова нажимает кнопку, и гудение наполняет комнату. Тонкие пластинки сырой убоины сворачиваются и отпадают от куска. Под кухонным столом, вся съежившись, прижав колени к груди, сидит четырнадцатилетняя девочка-подросток с большими черными глазами и вороньим гнездом непослушных темных волос. Ее бьет дрожь. Аннабел продолжает резать мясо, под грудой уже разделанного растекается красная лужа. Кеннет тревожно молчит, хрустя костяшками пальцев, но уже слишком поздно что-то менять. Решение принято, все.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ», – пульсирует в голове Аннабел отчетливый шепот. – «ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Кеннет не унимается.

– Боюсь, мы совершаем большую ошибку, – тихо, но настойчиво повторяет он. – Это обман. Страшный обман. Еще не поздно, Анна. Еще не поздно сделать все как положено.

– «Как положено»?!

Эвфемизм мужа выводит Аннабел из себя. Она порывисто оборачивается, все еще с гудящим ножом в руках.

– То есть, отвести ее в Центр и сказать им, что она не слышит зова, это ты имеешь в виду?! Оставить ее здесь, бросить на произвол судьбы? Нашу единственную дочь? Самим отправиться завтра к Свету, а она пусть остается гнить здесь? – Оскалив зубы, Аннабел яростно тычет в сторону мужа ножом. – Это ты предлагаешь?!

Кеннет, отодвинув стул, встает.

– Богословы говорят, что…

– Я знаю, что они говорят.

– Можно… дай мне закончить, ладно?

Аннабел отмахивается. Кровь летит с ножа, заляпывая вытертый пушистый ковер в гостиной. За окнами неясно вздымаются башни города, дальние огни поблескивают на черном небе золотыми светлячками. Аннабел щелкает рычажком, и гудение становится еще громче и пронзительнее. Нож погружается в сырую плоть. Сколько уже, четверть девятого?

Кеннет, не сводя глаз с режущей мясо жены, повышает голос.

– Они говорят, что лишь услышавший зов может перейти на ту сторону.

– Она слышала его всю свою жизнь. Через нас…

– Только тот…

– …через учителей. Через подруг.

– Только тот, кто слышал его сам, может войти в Свет. Иначе…

– Она слышала его всю свою жизнь, – повторяет Аннабел.

По лицу Кеннета пробегает дрожь. Он нервно шагает по комнате, заложив руки за спину.

– Мы идем наперекор Его воле.

– Ты не знаешь ее.

– Как это не знаю?! Он говорит со мной!

– Со мной тоже. Как и со всеми остальными.

Кеннет с горечью качает головой.

– То-то и оно, что не со всеми…

Повисает молчание. Аннабел останавливается и перестает делать вид, что занята готовкой. Все равно резать надо сосредоточенно, инструкции богословов ясно гласят – ломтики говядины должны быть тонкими как бумага, как кожа, чтобы яд мог пропитать мясо полностью, насытить собой плоть, пронизать ее своими прожилками и наполнить волей Бога.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ, – раздается в голове Анны. – ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Это придает ей отваги. В голосе звучит сталь, рука больше не дрожит.

– Хорошо, пусть так. Она никогда не слышала зова. Зато мы слышали и передали ей, и она не усомнилась, не колебалась ни секунды, потому что верит нам. Верит нам и верит Богу, пусть Его голос и не донесся до нее. Это ее испытание. Наше испытание.

Кеннет, скрестив руки, останавливается у окна и глядит на смутные контуры других зданий. Аннабел подходит и встает рядом, положив ему на плечо испачканную в крови руку.

– Она должна отправиться с нами. – Голос женщины меняется, она упрашивает, вкладывая в мольбу всю свою любовь – к мужу, к их дочери, к Богу. – Разделить нашу трапезу и пойти к Свету. Мы не бросим ее. Не оставим здесь.

Долгожданная последняя трапеза состоится уже завтра утром, первого мая. Аннабел кладет мужу на плечи другую руку и заглядывает ему в глаза.

– Она наша дочь и завтра отправится с нами. И со всеми остальными. Хорошо?

Кеннет отворачивается. Жена понимает – голос сейчас звучит в его голове. Вот только что он говорит? Аннабел боится спросить. Она снова делает шаг к мужу.

– Хорошо?

Первой услышала зов Дженнифер Миллер, самая обычная девочка, не лучше и не хуже других, из Здания 14 – тогда оно еще стояло. Это случилось двадцать четыре года назад. Глас Божий снизошел к ней, когда она была еще почти ребенком – в тринадцать лет. Бог начал говорить с ней, предсказывая, что уже при ее жизни всему наступит конец. Дженнифер Миллер решила, что сошла с ума. Она рассказала другим – дома и в академии, и те подумали так же. Да и что они могли подумать?

Дела тогда шли еще относительно хорошо, однако постепенно становилось все хуже и хуже, и Дженнифер Миллер с течением времени сначала поверила, что действительно слышит голос, потом – что это голос Бога, потом – что Он говорит правду.

«КОНЕЦ БЛИЗОК», – вот все, о чем Он вещал в те первые годы. Наконец, и другие стали слышать Его – в разных зданиях, на разных этажах. Голос, звучавший трубным ревом или приглушенным, нарочитым шепотом, как у ребенка, играющего в телефон, был наконец услышан. «КОНЕЦ БЛИЗОК».

Годы шли, здания постепенно ветшали и разрушались – какие-то больше, какие-то меньше, – и послания стали разнообразнее. Одни слышали одно, другие – другое, но мало-помалу инструкции, ясные и определенные, были донесены до каждого. Никто уже не считал Дженнифер Миллер сумасшедшей – голос теперь звучал в головах у всех. Дату первым узнал мужчина по имени Рональд Кларк, способ – женщина, Барб Руис из Здания 2.

В конце концов Он не оставил ни малейшей неясности, явив себя демократическим Богом, чей трубный глас вещает всем. Слово истины прозвучало для каждого: такова Моя воля, и да свершится она через общее празднество, радостный пир с отравленным угощением. Мы оставим позади эти разрушающиеся здания, эти бренные тела, и вместе отправимся к Свету – первого мая назначенного года.

И вот день пришел. Празднество должно состояться на следующее утро.

Пиа ждет, пока родители уйдут, потом бесшумно проскальзывает к себе, наверх. В своей крохотной комнатке она снова садится так же, как под столом в кухне, прижав колени к груди и дрожа всем телом, словно хрупкий цветок на ветру.

Едва миновала полночь. За окном густая тьма, на небе ни звездочки.

Пиа всю жизнь притворялась – по крайней мере, этому теперь тоже конец. Она приучилась время от времени делать, как остальные – откидывать голову назад и прислушиваться с полузакрытыми глазами. Замирать посреди разговора и повторять одними губами нечто, слышное ей одной, словно беседуя с призраком. Больше не придется.

Их семья жила в Здании 170. Его называли так, потому что оно было построено сто семидесятым из двухсот первоначальных, от которых теперь осталось всего шестьдесят три.

Пиа сидит на кровати, глядя в окно на непроглядно-черный горизонт. Жить осталось совсем немного. Родители – они хорошие и любят дочь, несмотря на ее «глухоту». И все же для них это вечная боль и позор. Пиа знает еще одну девочку – глухую по-настоящему. Ее зовут Шэрон, и она еще в младшей группе, ей на два года меньше. Шэрон не слышит вообще. Пиа слышит все, кроме голоса Бога.

Она берет в руки дневник, но тут же откладывает его. Что теперь толку? Какой смысл? Она никогда не писала в нем правду – слишком рискованно. Девочка всю жизнь скрывала свою тайну, даже без подсказки родителей. Им не нужно было ничего говорить дочери, она и так все понимала. Душевная боль и оторванность от остальных стали ее постоянными спутниками.

Пиа ложится. Завтра все будет кончено – так или иначе. Глаза то открываются, то закрываются, сны наползают странными несвязными обрывками – отец едет на лифте Здания 170, держа рычаг вверх; мама нарезает тонкими пластинками что-то непонятное, но явно не мясо…

Проснуться Пиа заставляет нервное постукивание по стеклу. Она рывком садится на постели в своей золотистой, но сильно обтрепанной старой сорочке и смотрит на окно. Вот опять: «тук-тук» – словно кто-то осторожно барабанит кончиками пальцев.

– Наконец-то! – шепчет Пиа. Соскользнув с кровати, на дрожащих ногах она подходит к окну и снова слышит: «тук-тук». – Наконец-то!

Каким Он окажется? Каким будет Его голос? Наверное, Он сообщит предписания, которые должны стать известны только в последний момент, и их нужно передать кому-то особенному – ей, Пиа, и никому больше. Все это было испытанием ее веры, долгим и трудным, и она его прошла.

Пиа нажимает кнопку, чтобы убрать с окна шторку. За стеклом появляется приплюснутое полное лицо, и весь душевный подъем тут же улетучивается. Это не Бог, это всего лишь Роберт, толстый мальчишка из класса Пиа. Весь потный, он стоит на уступе, идущем вокруг всего здания, и цепляется за карниз. На Роберте почему-то его заношенная школьная форма, хотя уроки давно кончились, да и вообще она больше никогда не понадобится. Очки перекосились, выражение лица виноватое и сконфуженное, он явно чувствует себя не в своей тарелке.

Кажется, он видит разочарование на лице Пиа, и ей тут же становится стыдно. Нажав кнопку, она открывает окно, и Роберт, перевалившись через подоконник, неуклюже шлепается на пол. Девочка, стоя в своей тонкой ночной сорочке, скрещивает руки на груди. До сих пор Пиа почти не приходилось оставаться с мальчишками наедине. К тому же сейчас глухая ночь – последняя ночь в их жизни. Убрав волосы за уши, Пиа ждет, пока Роберт кое-как, пыхтя, поднимается.

– Привет, – говорит он, явно нервничая и громко, с присвистом дыша носом.

– Что ты здесь делаешь? Это как-то странно…

– Да, знаю, – лихорадочно кивает он. – Знаю.

Он глубоко вдыхает, но ничего не говорит, только смотрит на нее, а она на него. Вид у него, конечно, довольно нелепый. Глаза за толстыми стеклами очков кажутся огромными, с куриное яйцо, черные волосы торчат жесткими вихрами во все стороны. Что он, так и будет молчать? Может, Пиа самой что-нибудь сказать? Но…

– Пиа, ты не такая, как остальные. Понимаешь? Ты другая.

– О Боже, – вырывается у нее.

Накатывает ледяной страх. Откуда он знает? Как догадался? Или он о чем-то другом?

Но Роберт вдруг начинает сыпать словами со скоростью сто миль в час, лихорадочно сжимая и разжимая руки и глядя куда угодно, только не на Пиа.

– Это, может быть, безумие – рассказывать об этом сейчас, но мое сердце всегда принадлежало тебе. Ну, в смысле, не всегда, но очень, очень давно. Со средней школы – даже раньше, наверное. С первого класса.

Сперва Пиа не понимает, о чем он, но потом сумбурные слова складываются воедино, и страх сменяется смущением. Ей становится мучительно неловко и за себя, и за него. Говоря, что она другая, Роберт имел в виду, что она особенная. Что она ему нравится. Пиа прикладывает ладони к щекам. Он не знает ее тайны, он признается ей в любви! Готовая рассмеяться, Пиа прикрывает рот рукой и смотрит на мальчишку. Это же надо, чтобы такая сцена разыгралась у нее в спальне глубокой ночью, да еще такой ночью!

– Я… если честно, Пиа… я сам не знаю, зачем тебе все это говорю…

Он запускает пальцы в шевелюру и в панике отводит взгляд, озираясь по сторонам. На шее, подбородке, лбу выступают капельки пота. Вид у Роберта такой несчастный, что Пиа решает положить конец его страданиям.

– Прости, у меня нет к тебе таких же чувств, – по-доброму, но твердо говорит она, обрывая душераздирающий монолог.

Роберт горячо кивает.

– Да, да, конечно. В смысле – я ничего другого и не ожидал. Это очевидно, с самого начала было понятно. Конечно. Я знал, что ты так и ответишь.

Он нервно смеется. Пиа тоже улыбается. Ей жаль его, однако она ничего не предпринимает, не встает с кровати, чтобы взять его за руку или там поцеловать. Может быть, другие так бы сделали, под влиянием момента, но не Пиа. И все равно ей чем-то приятно происходящее. У нее не было мальчика, она никогда не целовалась, но лучше думать о несбывшемся, чем о том, что предстоит утром – последняя трапеза и неминуемый конец.

Роберт тем временем, облегчив душу признанием, почти успокаивается и даже присаживается рядом на кровать. Он облегченно выдыхает и снова смеется. Смех у него слегка похрюкивающий.

– Да, само собой, я ничего другого и не ждал. Забавно, правда? И еще как. То есть если уж даже сейчас мне ничего не светит, значит, это все просто не про меня, верно? Теперь или никогда, так ведь?

– Наверное, так, – говорит Пиа. – Ты ведь знаешь… когда мы все окажемся по ту сторону, боль останется в прошлом. Она будет всего лишь словом на страницах книг.

– Да, – откликается он. – Правда.

Во всяком случае, так слышали другие. Сама Пиа – нет. Она ощущает холод внутри и глядит мимо Роберта, в окно. Тот тем временем поднимается и начинает с глубокомысленным видом шагать взад-вперед, заложив руки за спину, как какой-нибудь политик.

– Роберт?

– Да, да, ухожу, ухожу… Только… есть еще кое-что.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Аннабел сидит в темном подвале, прижав колени к груди, обхватив себя руками и сплетя пальцы. Вот уже много лет это ее убежище – здесь, в кладовой Здания 170, полной разбросанных в беспорядке сокровищ той эпохи, когда все еще было хорошо. Сюда Аннабел спускается, чтобы подумать. Здесь она пытается справиться со своей тяжкой ношей. Это не Пиа, нет – ребенок не может быть бременем, только радостью. Но вот ее особенность, отличие от других… Ее «глухота». Сомнение в том, что предназначил девочке Бог, чего хочет для нее сама мать. Вопросы тяготят душу Аннабел, а время уже пришло, час почти пробил.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Вздрогнув, Аннабел зажимает уши, как будто эти слова можно заглушить. Все эти годы она спускалась сюда на грузовом лифте, когда он работал, или просто по ступенькам – подальше от Кеннета, от остальных, от Центра, чтобы остаться наедине со своими собственными мыслями. Вокруг царит полумрак, и иногда кажется, что даже голос Бога не может проникнуть так глубоко, отыскать ее здесь. Будто она снова маленькая девочка, возраста Пиа, в мире, где внутреннюю тишину ничто не нарушает – как это было до Дженнифер Миллер, во времена, когда молчание наедине с собой мог прервать только ты сам.

Иногда так кажется. Но не всегда. И уж точно не сегодня.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– В общем… – Роберт кашляет и понижает голос. – Какие у тебя планы на завтра?

– Планы на завтра?.. – Пиа в замешательстве. Она делает шаг назад, к кровати. – Это шутка?

– Нет.

Роберт мотает головой. Руки у него по-прежнему за спиной, и он смотрит в пол.

– Я серьезно, Пиа. Твоя семья отправляется на ту сторону? А ты?

Пиа в своей золотистой детской ночнушке таращится на него, не веря своим ушам. Прежде он дергался и нервничал, как обычный мальчишка, но теперь его волнение выглядит каким-то более взрослым, непустым. Он словно растет на глазах.

– Все отправляются.

Рука Роберта дергает за вихор. Он пожимает плечами и делает кислую гримасу.

– Твоя семья ведь тоже? – спрашивает Пиа.

– Да.

– А ты?

Он не отвечает. Пиа не сводит с него глаз. Ее сердце колотится, клапаны открываются и закрываются, бешено гоня кровь. Перед глазами возникает картина кухонной стойки двумя этажами ниже, ждущая там, на ней груда тонко нарезанных пластинок сырого мяса, розовых, сочащихся…

– Когда ты была маленькой, – спрашивает вдруг Роберт с напором, – ты подсматривала из-за пальцев во время молитвы перед едой?

– Не знаю… Не помню.

На самом деле да. Она помнит прекрасно. Как, чуть приоткрыв глаза, следила за родителями, пока те одними губами повторяют слова вслед за Богом, которого они слышат, а она – нет. Маленькой Пиа было страшно, что она не такая, как все. Она молча сидела, глядя на еду, и ждала.

– Завтрашний вечер – вот все, о чем я сейчас могу думать, – говорит Роберт. Внезапно он порывисто шагает к девочке и хватает ее за руки. – О том, чтобы завтра вечером еще быть здесь. Остаться в живых. О том, как это будет. Мы сможем бродить по улицам, от здания к зданию, слышишь, Пиа? Мы сможем делать все, что захотим, а остальные будут мертвы.

Пиа словно окатывает ведро холодной воды. Вот так, без обиняков: мертвы. Но они не умрут! Они просто совершат переход, окажутся по ту сторону. Или нет? Может быть, это и правда всего лишь смерть, ничего больше? О Боже, что же ты молчишь?! Подскажи, наставь на путь истинный!

– Почему ты хочешь остаться? – тихо спрашивает Пиа. – Этот мир обречен. Здесь все пришло в негодность.

– Чушь! Все пришло в негодность, потому что всем стало наплевать. Двадцать четыре года мы просто сидели и ждали, когда настанет срок принять яд.

Повисает напряженное молчание, тикают секунды. Пиа сбита с толку, возбуждена, ошеломлена и вообще не знает, что и думать. Все эти мысли приходили и ей в голову тоже, роились в темных закоулках разума, которые у прочих людей наполнены светом Божьего Слова. О немногих оставшихся зданиях, торчащих среди топей покосившимися костяшками домино. О сломанных лифтах. Об алюминиевых крепежах на месте стальных. Все постепенно разваливается, пока обитатели зданий просто сидят и ждут.

В груди у Пиа начинает щекотать, словно там, в холодной клетке, забилось о ребра пробудившееся надеждой сердце-бабочка.

– Ты тоже не слышишь Его, – шепчет девочка.

– Нет, я слышу голос, – отвечает Роберт. Он уже не выглядит несуразным, нервничающим толстяком – по крайней мере, в глазах Пиа. – Слышу. Просто, по-моему, он несет полную хрень.

Скоро рассвет. Мэри Сент-Клэр завершила запланированный обход. Все и каждый в этих трех зданиях предупреждены и готовы к великому моменту – как были готовы уже много лет.

«ТЕПЕРЬ СТУПАЙ ДОМОЙ И ЖДИ».

Она поправляет ленту, идущую через грудь. Сердце бьется чаще с каждой секундой, приближающей восход солнца.

«СТУПАЙ И ВОЗРАДУЙСЯ».

В голове у Мэри ни вопросов, ни сомнений, и это счастье, это самое лучшее в том, что происходит. Больше не надо ни о чем думать, волноваться и тревожиться – она просто знает, что будет дальше. Истина, незамутненная истина открыта перед ней.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– Я не понимаю.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– Объясни мне. Прошу. Пожалуйста. Скажи больше.

Кеннет стоит у подножия лестницы и терзается сомнениями. Бог не добавляет ни слова к тому, что уже было произнесено, лишь повторяет одно и то же. Эта краткость и глухота к мольбам причиняют невообразимые мучения – словно бы Он куда-то пропал, остался лишь механический голос.

Что это значит? То, на чем настаивает жена – что девочка должна умереть, как все прочие, перейти на ту сторону? Или, как боится Кеннет, это испытание его веры, испытание Авраама? Он должен довериться Богу до конца, сообщить об изъяне дочери, о ее глухоте и оставить здесь? Пожертвовать собственным ребенком, чтобы все остальные смогли спастись?

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Кеннет знает, что нужно делать. Времени остается мало. Сделав глубокий вдох, он бросается вверх по скрипучим ступеням, через три за раз, словно в беге с барьерами, как будто иначе он просто запнется и остановится. Да нет, не как будто – малейшее промедление действительно собьет его. Кеннет взлетает по лестнице, хватается за ручку, рывком открывает дверь в комнату Пиа… И сталкивается с женой, выходящей из комнаты. Аннабел глядит на мужа безумными глазами, задыхаясь и дрожа всем телом. В руке у нее электрический нож. Он включен, на вибрирующей кромке алая кровь.

«Я опоздал, – думает Кеннет. – Поздно, поздно, поздно».

Аннабел все смотрит на него, нож пляшет у нее в руке. Наконец, она размыкает губы.

– Где она?! Что ты с ней сделал?! Куда ты ее дел?!

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ» – звучит голос в голове Кеннета. По замершему лицу жены он понимает, что она слышит то же самое – все то же, и то же, и то же. «ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Он бросается внутрь комнаты. Они обыскивают все, переворачивают и отбрасывают в сторону матрас, вытаскивают из комода ящики и отчаянно роются в них… Выламывают дверь в кладовку – там тоже пусто. Время между тем припекает, солнце уже вот-вот появится из-за горизонта. Близится новый – и последний – день.

Супруги бросаются к окну и выглядывают наружу. Сначала они ничего не видят, но продолжают вглядываться, и сначала бегущих замечает Аннабел, а потом и Кеннет – или ему так кажется. Два силуэта быстро удаляются, становясь все меньше. Они так близко друг к другу, что почти сливаются в один. Скользнув в узкое пространство между двумя башнями, они теряются на фоне зданий и исчезают в темноте.

Роберт смеется на бегу и не может остановиться. Пиа совсем рядом. Хоть они и не держатся за руки, но то и дело сталкиваются локтями – его левый с ее правым. Каждое касание голой кожи посылает электрический импульс через все тело мальчика. Дело не только в том, что она девочка, не только в том, что это Пиа… Тут все сразу, одно дикое, безудержное, рвущееся наружу веселье. Ликование свободы, упоение бунтом, беспримесное торжество продолжающейся жизни! На утро намечена последняя трапеза – для всех, но не для них!

Занимается рассвет. Назначенный момент все ближе. Роберт глядит на Пиа и смеется, не веря сам себе. Она смеется в ответ, чувствуя то же. Волосы разлетаются у нее за спиной. Так, хихикая, они ныряют в темные переулки, стремясь сами пока не зная к чему и куда.

Улыбка вдруг застывает на лице Роберта, и сердце омрачается. В голове мальчика оживает Голос. Он звучит, отчетливый и холодный, словно неумолимо опускающаяся стальная решетка.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Хью Хауи

[13]

Хью Хауи. Автор известного постапокалиптического романа «Wool». Начально самоизданный в виде серии повестей, «Wool» часто становится бестселлером по многим версиям. Другие книги: «Shift», «Dust», «Sand», «The Hurricane» и т. д. Хью живет в Джупитере (Флорида) с женой Амбер и собакой Белла. Смотрите на Twitter@hughhowey.

ugВот-вот

Пружина двигает ходовое колесо, оно совершает оборот, и секундная стрелка перескакивает на одно деление. Все это буйство жизни происходит на запястье Джона, следящего, как мир отсчитывает последние мгновенья, секунда за секундой.

Осталось меньше пяти минут. Чуть бы побольше – и они бы успели. Нужно было ехать небольшими дорогами. Джон смотрит, как убегают секунды, и проклинает задержавшее их столкновение в Небраске. Проклинает себя – за то, что не выехал вчера или хотя бы ночью. Столько нужно сделать. Мир близится к концу, а успеть нужно многое.

Жена, Барбара, шепотом задает вопрос, но для него это лишь фоновый шум, как и вой автомобилей наверху, на трассе. В середине пристроилась на подлокотник их девятилетняя дочь Эмили и интересуется, зачем они съехали с дороги, она ведь не просилась в туалет.

Мимо гудит тягач с прицепом, пневмотормоза тарахтят, как пулемет, словно предупреждает их, чтобы не высовывались.

Джон смотрит наверх, на дорогу. Он спустился с трассы и съехал с обочины, но этого мало. Деревьев поблизости нет, спрятаться негде. Он пытается представить то, что произойдет, но ничего не выходит. В такое поверить невозможно, просто нельзя. И все же он гонит форд, не слушая осточертевшие уже предупреждения автопилота, правит прямо по траве к бетонной опоре рекламного щита. Надпись на щите обещает дешевый бензин и сигареты.

Пять минут. Еще бы минут пять, и они успели бы. Ведь почти приехали.

– Милый, да что же происходит?

Взгляд на жену. Форд подскакивает на кочке, и Эмили вцепляется отцу в плечо. Он слишком долго выжидал, ничего им не рассказывал. Эта ложь из тех, что тянутся и тянутся и становятся все тяжелее и тяжелее. Впору трактором тащить. А теперь его трактор забуксовал, гусеницы разбрызгивают грязь, а секунды убегают.

Джон заводит форд за бетонную опору и останавливается, прижавшись к ней бампером. Выключает зажигание – и все умолкает: назойливые гудки автопилота, датчики ремней безопасности, сигналы навигатора о съезде с трассы. Мир погружается в недолгую тишину. Все произойдет незримо, на молекулярном уровне; только тикает что-то на приборной панели, и секундная стрелка в часах… и дрейфуют в кровеносных сосудах крошечные механизмы.

– Скоро случится большая беда, – говорит наконец Джон. Он поворачивается к жене, но при виде дочери перед глазами у него все плывет. Эмили не пострадает, говорит он себе. Они все трое уцелеют. Хочется так думать – если уж верить в остальное, верить, что произойдет то самое. Думать иначе уже некогда. Целый год сомнений, и теперь Джон – словно вечный пессимист, который, сидя в окопах под минометным огнем, может утешаться тем, что оказался прав.

– Ты меня пугаешь, – говорит Барбара.

– Это тут мы поставим палатку? – спрашивает Эмили, вглядываясь через лобовое стекло и досадливо покусывая губки.

В багажнике форда столько всего, что можно месяц прожить.

Как будто месяц – так уж много…

Джон смотрит на часы. Не много. Совсем не много. Он снова оглядывается на трассу. В машине жарко и душно.

Джон опускает верх форда и пытается найти слова, которые никак не идут с языка.

– Тебе нужно пересесть назад, – говорит он Эмили. – Пристегнись ремнем, хорошо? И обними покрепче мистера Банни. Сделаешь, как я прошу?

Голос у него дрожит. Джон видел и войну, и убийства. И сам ко многому руку приложил. Но закалить душу для такого… Он отпускает кнопку и вытирает глаза. В вышине реактивный след самолета режет пополам голубую ширь.

При мысли о том, что грядет, Джон содрогается. В самолетах теперь, наверное, десятки тысяч людей. Еще миллионы – за рулем автомобилей. Хотя какая разница. Всех ждет один конец. Невидимые механизмы в крови отсчитывают последние секунды.

– Я от тебя кое-что скрыл, – говорит он жене. Та взволнованно хмурится и теперь ждет признания в каком угодно предательстве. Готова услышать, что он двоеженец. Или голубой. Или убил проститутку и возит труп в багажнике. Или играл в тотализатор, а в поездку они отправились, потому что банк забрал у них за долги дом. Барбара готова ко всему. А Джон предпочел бы любой из этих пустячков – правде.

– Я тебе не рассказывал, потому что… я и сам не верил, – мямлит он. Джон смог бы даже допросить президента Соединенных Штатов, не моргнув и глазом, а тут слова не идут с языка.

Сзади Эмили шепчет что-то мистеру Банни.

Джон, натужно сглотнув, продолжает:

– Я там… участвовал в кое в чем… посерьезней, чем обычно. А теперь… должно…

Он смотрит на часы. Слишком поздно. Вовремя не рассказал, а теперь слишком поздно, да и неважно. Увидит сама.

Джон тянется к ремню безопасности, пристегивается. Глядя на пролетающий лайнер, шепчет молитву за тех, кто там вот-вот… хорошо, что они умрут прежде, чем самолет рухнет.

На приборной доске лежит книга с вытисненным названием: «Инструкция». Ах, если бы не пришлось ее применять…

– Что же ты натворил? – спрашивает Барбара; в голосе ее пустота и безразличие. Словно она знает, до каких страшных дел мог дойти ее муж.

Джон смотрит на запястье. Очередной раз дернулась секундная стрелка: вот и назначенный час. Он и его семья должны теперь быть неподалеку от Атланты, а не на обочине дороги в Айове. Должны толкаться в подземном бункере вместе с остальными выжившими – немногими избранными. А они здесь, на обочине, прячутся за рекламным табло, сулящим низкие цены на бензин, в ожидании конца света.

Некоторое время ничего не происходит.

Невидимые, проносятся наверху машины, след от самолета становится длиннее; Барбара ждет ответа.

Мир идет на автопилоте, движим инерцией жизни, людскими интригами – всеми этими колесиками, которые вертятся и вертятся.

Эмили просит ехать дальше. Ей теперь захотелось в туалет.

Джон смеется. В глубине души, с огромным облегчением. На него прохладной волной накатывает эйфория, словно рядом свистнула пуля, и стало ясно – пролетела мимо. Он ошибался. Все ошибались! Книга, Трейси и остальные. Национальный партийный съезд в Атланте – не более чем партийный съезд. Одна из партий выдвигает президента, как оно и планировалось. Не придется целым поколениям выживать под землей. Правительство вовсе не начинило всех людей микроскопическими бомбами замедленного действия, которые в назначенный час просто отключат своих носителей.

А Джону теперь придется и вправду путешествовать с семьей. И несколько недель Барбара будет доставать мужа вопросами о том, какая же великая тайна вынудила его съехать с автострады, и почему он себя так странно вел…

Вопль с заднего сиденья сокрушает его минутное ликование, перебивает его последний смех.

Впереди с трассы резко свернул грузовой пикап. Переднее колесо юзом прошло по грязи, машину вышвырнуло с насыпи, и она летит, бешено крутясь, словно выполняющий элемент фигурист, разведя в стороны дверцы-руки; выпадают наружу безжизненные, с раскинутыми руками и ногами тела, – темные кляксы на фоне неба.

Грузовик ударяется о землю, снова подскакивает, помятый, уже медленнее.

В зеркале заднего вида что-то мелькает: с трассы соскочил тягач с прицепом, мчавший на скорости девяносто миль в час.

Да, вот оно. И вправду началось, черт побери. Конец света.

Сердце у Джона замирает. Дыхание перехватывает, словно он встал под холодный душ. Не от страха, а лишь от осознания происходящего. Ведь невидимые механизмы, убившие все остальное человечество, в нем не действуют. Он не умрет, не умрет теперь, в этот избранный час. Его организм получил прививку.

Другим двенадцати миллиардам повезло меньше.

Два дня назад

Рингтон – звонок в сочетании с мелодией. Старая песня неизвестного композитора, под которую они с Трейси танцевали в Милане. Она навевает аромат знакомых духов – и чувство вины за ту единственную ночь.

Вспотевшей рукой Джон хватает трубку и нажимает кнопку приема. Нужно сменить чертов рингтон. Трейси – коллега, и не более того. Можно подумать, музыку сочинил какой-нибудь Павлов или Фрейд – такие она вызывает сумасшедшие рефлексы.

– Алло? – одновременно он улыбается Барбаре; та моет посуду, и руки у нее все в пене.

Среда, вечер. Ничего особенного, коллега звонит после работы. Барбара отводит взгляд и принимается отмывать помаду с ободка стакана.

– Ну, так что выбрал? – спрашивает Трейси. Словно он посетитель в ресторане, который, получив от официантки меню, сидит и тупо в него таращится. Как будто это легкий выбор. Как будто такие блюда, как она предложила полчаса назад, ему подносят каждый день.

– Извини, слышно плохо, – врет Джон. Он выходит на крыльцо, ждет, пока за ним захлопнется дверь. Направляется в сад, распугав птичек с кормушки. Соседский кот, прежде чем исчезнуть, укоризненно косится: охоту ему испортили.

– Теперь лучше. – Джон оглядывается на дом.

– Так ты принял решение? – опять спрашивает Трейси. Она хочет невозможного.

Наверху, у Джона в спальне, лежит на шкафу книга с инструкциями на случай конца света. За прошедший год он проштудировал ее от корки до корки. Даже несколько раз. В ней написаны невозможные вещи. Невероятные. Никто, читая такое, не поверит… только тот, кто уже навидался невероятного.

Да, Трейси-то навидалась. Она верит. Неожиданная интрижка в Милане – мимолетное прикосновение, вызвавшее искру, которую следовало бы сразу затушить, – и случайный взгляд Трейси на книгу в кожаном переплете, – вот что выбило жизнь Джона из привычной колеи. Правда написана в книге или нет, но она завела его дальше, чем он хотел.

– Наш самолет улетает завтра, – говорит он. – В Атланту.

Формально это правда. Самолет улетит. Джон научился отлично лгать, говоря правду.

На другом конце линии глубокий вздох. Джон представляет себе губы Трейси, ее изящную шею, он почти чувствует вкус соли на ее коже. Нужно сменить проклятый рингтон.

– Мы гарантируем тебе безопасность, – говорит Трейси.

Джон только смеется.

– Послушай. Я серьезно. Мы знаем, что именно тебе ввели. Приезжай в Колорадо.

– В Новую Москву?

– Не смешно.

– Насколько хорошо ты знаешь этих людей? – Джон старается владеть голосом. Он изучал группу, с которой работает Трейси. Кое-кто из них занимает первые места в списке особого контроля, включая и одного доктора, представляющего реальную опасность. Джон говорит себе, что все это неважно, что они уже не успеют ничего остановить. Он действительно так думает.

– Профессора Карпова я знаю пять лет, – настаивает Трейси. – Он мне доверяет. Он и тебе доверяет. Ведь мы выживем благодаря тебе. Конечно, я буду чертовски рада, если ты примкнешь к нам.

– А моя семья?

Трейси отвечает не сразу:

– Разумеется. И они тоже. Скажи, что приедешь, Джон. Плюнь на билеты, которые я выслала, и езжайте прямо сейчас в аэропорт. Купишь другие. Не жди до завтра.

У Джона наверху, в книге, лежат уже два комплекта билетов. Он понижает голос до шепота:

– А Барбаре что я скажу?

На другом конце опять долгий вздох.

– Соври. У тебя хорошо получается.

Тягач заполняет зеркало заднего вида. Быстро приближается серебристая решетка радиатора, из-под огромных колес летят пучки травы. В мягкой после дождя земле остаются колеи. Время замедлилось. Решетка отворачивается, словно форд ее не заинтересовал, а огромный прицеп начинает заносить вбок. Джон кричит своим, чтобы держались: сейчас ударит.

Впереди еще несколько машин слетают с дороги. Мимо с ревом проносится восемнадцатиколесная фура.

Прицеп, минуя бетонный столб, врезается в бампер форда. Вселенная содрогается. Форд встряхивает, словно хилого ботаника, которого отпихнул с дороги качок, и у Джона слетает с подголовника голова.

Мистер Банни стукается о приборную доску. Раздается крик Барбары и визг Эмили. Прицеп переворачивается и начинает катиться, и металлические стенки его рвутся, словно тонкая ткань. Падают на насыпь бесчисленные коричневые коробки, разлетаются в стороны.

Время опять ускоряется. С дороги доносится скрип шин, скрежет тормозов; шум – будто от огромной стаи птиц. Может показаться, что там еще есть жизнь, способная реагировать на внешние воздействия, но это лишь срабатывают автоматические системы безопасности. Новые машины защищаются от старых. Наш мир, подобно секундной стрелке, вздрагивает, перед тем как окончательно замереть.

Трейси как-то ему сказала, что один он продержится не больше пяти минут. Повернувшись к Барбаре, Джон видит несущийся на них грузовик. Он вопит жене и дочери, чтобы вылезали, быстрей! Сам дергает ремень. Трейси, видимо, ошиблась, переоценила его. Пять минут – невозможно долгий срок.

Накануне

Джон любит говорить себе, что он герой. То есть не говорить любит, ему просто нужно это слышать. Он стоит перед зеркалом, как стоял каждое утро своей взрослой жизни, и шепчет сам себе:

– Я – герой.

Уверенности у него нет. Наверное, при рождении она отпускается человеку в ограниченном количестве, потому что с годами израсходовалась. Или эту уверенность придавала ему военная форма, которую он раньше носил? Тогда совершенно незнакомые люди могли похлопать его по плечу, а в аэропорту его, наряду с некоторыми другими, первым приглашали на посадку. Может, отсюда он и черпал уверенность, которой давно уже не чувствует.

– Я – герой, – шептал он в плексигласовую маску, насыпая в конверт рицина и осторожно запечатывая с помощью влажной губки.

Письмо предназначалось одному неугомонному стамбульскому имаму, но, возможно, вместо имама от него погибнет секретарь. Или жена. Или любопытный ребенок. «Я – герой», – выдыхает Джон, путаясь в тяжелом спецкостюме, и от этого бессмысленного заклинания запотевает стекло маски.

«Я – герой», – думал Джон, выполняя корректировку для своего снайпера. Сообщив расстояние до цели и направление ветра, убедившись, что стрелок не забудет сделать поправку на влажность и атмосферное давление, он отслеживает результат. И, когда тело оседает на землю, говорит себе, что так было нужно. И хлопает парня по плечу, передавая ему часть своей уверенности.

Во время работы лгать себе легко. А через несколько дней, дома, слушая сонное дыхание жены, Джон сам не верит, что это был он. Что он помог убить человека. Мужчину. Женщину. Или целую семью в черной машине, шедшей в веренице таких же машин. А иногда уничтожают не того человека или не ту машину.

О работе он с женой не говорит, и потому детали несущественны. Детали к делу не относятся. Например – красивая женщина в Милане, с которой он кружится в чарующем свете. Или поцелуй у двери гостиничного номера, звон упавшего ключа, беззаботный смех.

Стоя в ванной перед зеркалом, Джон вглядывается в себя сегодняшнего: сплошные морщины и разочарование. Он возвращается в спальню, где Барбара собирает вещи. На кровати разложено нарядное платье с ожерельем у ворота – словно роскошно одетая женщина вдруг взяла и исчезла. Он хочет набраться решимости и объяснить, что платье не понадобится. Это приведет к вопросам. Приведет к речи, которую он репетировал тысячу раз, но так и не произнес. Джон тянет, не говорит ничего целую минуту, и ему начинает казаться, что они поедут в Атланту, и он сделает, как ему сказали. Еще минута – и дом у озера кажется ему пустым вожделением, болью, несбыточным сном. О ждущей в Колорадо Трейси он забывает. Как если бы она осталась в Милане. Джон думает о других пустых платьях. В этот миг он близок к признанию, близок к тому, чтобы рассказать жене правду.

Правд существует несколько.

«Помнишь, как мы возили Эмили лечить легкие? – хочет спросить он. – Помнишь, сидя в палате, мы держали ее за руки и подбадривали? Барокамера маленькая, а Эмили не любит тесных помещений. Так вот, с нами тогда кое-что сделали. Ввели в кровь особые устройства, которые обезвредили другие устройства. Хорошие машины против плохих. Для того мы туда и ходили».

«Мы – как бомбы с включенным часовым механизмом, – готов он сказать. – Все люди – как бомбы. Ибо таковы войны будущего: выиграет тот, кто начнет первым. И это – мы. Я. Убиваю, как последний гад, на расстоянии. Выполняю приказ. Просто орудие. А теперь невидимые пули устремятся к целям, и ни одна не пролетит мимо. Погибнут все».

«Кроме нас», – скажет он, потому что к этому моменту его воображаемой речи Барбара уже заплачет. У нее хватит ума понять: он говорит правду. Она не закричит, не осудит его, только заплачет – из жалости к обреченным.

«Мы не умрем. О нас уже позаботились. Я о нас позаботился, как и всегда. Остаток жизни мы проведем под землей. Тебе и Эмили придется долго спать. Мы будем держать ее за руку, потому что ее положат в совсем маленькую камеру, но все кончится очень быстро. Папа будет работать – вместе с другими дядями. Зато потом все будет хорошо. Все кончится хорошо».

Это последняя ложь. Именно потому Джон так и не рассказал и теперь не расскажет, а соврет, что они едут путешествовать, и нужно брать одежду поудобнее.

Репетируя речь, Джон всегда следит за своими словами и лжет, что все будет хорошо. На этом месте Барбара кивает, вытирает глаза и делает вид, что поверила, ведь она всегда была храброй женщиной.

В кабине грузовика – две фигуры, два тела, привалившиеся к дверям, словно люди задремали. Грузовик несется прямо на форд. Эмили барахтается между сиденьями, пока Джон пытается отстегнуться.

Барбаре удается открыть дверь. Грузовик уже рядом. Барбара выкатывается наружу, и тут Джон распахивает свою дверь. Не прошло и нескольких секунд с момента, как грузовик слетел с трассы, а Джон, схватив Эмили, уже рухнул на траву. Скрежет и грохот, словно рядом ударила молния, и вот грузовик и форд кувыркаются, напоминая сцепившихся в драке зверей.

Держа Эмили, Джон смотрит на жену. Цела. Схватившись за голову, она провожает взглядом форд и все их походное снаряжение, разлетевшееся по истерзанной траве. Сверху, с дороги опять доносится скрежет и грохот, а потом в мире наступает зловещая тишина. Джон прислушивается: не грозит ли им еще опасность? Слышно только частое дыхание Эмили, сопящей ему в шею.

– Они все… – говорит, поднимаясь, Барбара.

Джон поспешно вскакивает и помогает. Коленки у нее зеленые от травы. Она смотрит на грузовик и на прицеп, явно собираясь бежать на помощь. Из кабины грузовика выпадает тело. Барбара кое-как выдергивает из кармана телефон и набирает, по-видимому, экстренный вызов.

– Никто не ответит, – говорит Джон.

Жена непонимающе смотрит на него.

– Их нет, – поясняет он, из-за Эмили не желая говорить «погибли».

В небе бодро удлиняется реактивный след.

– Тут ведь авария, – Барбара тычет телефоном в сторону умолкнувшей трассы.

Джон ее успокаивает, но жена тянет его к дороге, рвется помочь пострадавшим.

– Никого больше нет, – говорит он. – Совсем. И все, кого мы знали… их больше нет.

Барбара смотрит на него. Эмили не сводит глаз с родителей, и на лице – такое же удивление.

– Ты знал, – шепчет жена, увязывая их неожиданную остановку на обочине и то, что случилось потом. – Откуда ты знал?..

Джон думает о машине. Форда больше нет. Придется искать другую. Выбор огромен.

– Ждите здесь. – Джон надеется спасти хотя бы вещи. Он направляется к насыпи, и Барбара порывается идти за ним.

– Не пускай туда Эмили, – говорит он, и до жены наконец доходит. Эмили незачем видеть происходящее на дороге. Поднимаясь по скользкой траве, Джон задумывается – а как он помешает дочери увидеть то, во что помог превратить мир?

Год назад

От сигареты Трейси поднимаются колечки дыма. Она меряет шагами гостиничный номер в Милане. Джон растянулся на измятых простынях. Всплеск гормонов и пьяный энтузиазм – позади; осталось чувство вины и острое осознание того, что он наделал.

– Тебе бы переехать в Италию, – говорит Трейси. Она трогает кобуру с пистолетом на туалетном столике, но в руки не берет. Затягивается, чуть высунув язык, медленно выпускает дым.

– Я не могу, ты же знаешь, – отвечает Джон. – Не будь даже у меня семьи, есть…

– Работа, – прерывает Трейси. Она машет рукой, словно работа – пустяк, тема для людей низшей касты.

Даже когда они работали в Пентагоне практически в соседних помещениях, ни один не знал, чем занимается другой. С тех пор секретность только возросла, а помимо этого спрашивать не позволяла профессиональная этика. Джон чувствовал, что им обоим одинаково любопытно, но обнажить тело проще, чем обнажить скрытую жизнь.

– Иногда я и вправду подумываю куда-нибудь удрать, – признается он.

Из ума у него не идет проект, который с недавних пор занимает бо́льшую часть его времени; судить о нем Джон может лишь в общих чертах, проанализировав отдельные свои задания, – подобно тому, как обычно просчитывает политическую интригу, исходя из того, кого приказали уничтожить, а кого – не трогают.

– Так что же мешает?

Джон едва не брякает правду: «Бежать уже некуда». Но вместо этого говорит другую правду:

– Наверное, мне страшно.

Трейси смеется, словно над шуткой. Она размахивает сигаретой, рассыпая по ковру пепел, выдвигает ящик гардероба, перебирает одежду Джона. И он не успевает ничего сказать, как она выдвигает второй – и видит книгу.

– Библия! – Трейси удивлена.

Джон ее не поправляет. Он поднимается и идет забрать книгу. Трейси видит его в зеркале и увертывается, подставляет ему спину; кожа у нее такая прохладная. Опять всплеск гормонов, и Джон забывает о книге, которую Трейси уже начала листать. Она всегда была любопытной и тем наживала им обоим проблемы.

– Это поинтересней Библии, – не выпуская изо рта сигареты, бормочет Трейси.

Джон обнимает ее, тянет к себе. Она в ответ прижимается к нему.

– Что за книга?

– О конце света. – Джон целует ее в шею. Он и Барбаре так ответил. Привык думать о книге, как о картине, которая вблизи кажется слегка размытой. Лучшая защита – невероятная правда. Чтобы поверить, нужно знать, кто автор.

Трейси листает страницы, и дымок сигареты от их движения разлетается в стороны.

– Библия, но другая, – говорит Трейси.

– Другая Библия, – соглашается Джон.

Еще несколько страниц. Сигарета гасится. Трейси тянет Джона обратно в постель.

Потом Джон засыпает и видит странный сон. Он укладывает Барбару в глубокий склеп. Там уже лежит гроб поменьше, и в нем – Эмили. Их никогда не поднимут. Неправда, что их снова оживят. Эта ложь нужна для того лишь, чтобы он смирился. Он проживет сотни лет, и каждый день будет пыткой, ведь они – мертвы, как и все.

Джон просыпается и смутно осознает, что рядом горит ночник, и видит дымок сигареты, поднимающийся над шуршащими страницами пророчества.

Большинство машин уцелело. Они, по большей части с электродвигателями, умолкли, лишь у одной или двух работает мотор, расходуя заряд. Стоят на дороге друг за другом, словно ждут, пока пробка впереди рассосется, и восстановится движение. Светятся красные тормозные огни. Мигает сигнализация. Машины, словно живые. А люди внутри – нет.

Джон пытается прикинуть количество трупов – не тут, на шоссе, а вообще, в мире. В мире, загубленном людьми на высоких постах, людьми, которые считают себя умнее всех. Сколько народу из тех, кто сидит здесь, в машинах, голосовало за таких? Больше половины, мрачно думает Джон.

С другой стороны, если не эти, кто-нибудь другой постарался бы – какой-нибудь сумасшедший диктатор или укрывшийся в горах отшельник. Технологию невидимых простым глазом машин, способных как исцелять, так и убивать, рано или поздно раскроют. Когда любой фанатик в гараже может наваять что угодно, до конца света остается всего ничего. И не нужны никакие сложные процессы или радиоактивные вещества, – только машины, которые собирают на атомарном уровне другие машины, которые наделают еще машин…

Достаточно одного психа, чтобы запрограммировать нужные устройства, – и те вычислят нужных людей по ДНК, вычислят… а потом вычистят.

Джон вспоминает, как на втором курсе изготовил на 3D принтере свой первый пистолет, и какие теплые были пластиковые части и как хорошо были подогнаны. Как встала на место металлическая боевая пружина, и как туго сначала вкладывались патроны, но с каждым разом все лучше.

Печатать оружие – вот это он понимал. А тут совсем другие игры. Заиграются детишки на лужайке – и натворят бед, если взрослые вовремя не вмешаются.

У поворота Джон видит черный внедорожник. «Лексус-500» c бензиновым двигателем. Ему всегда хотелось такой поводить.

Повсюду мертвые глаза, поникшие головы, из носов и ушей вытекают струйки крови – единственное повреждение. Джон вытирает собственный нос, смотрит на руку. Чисто. Он – призрак, бесприютный дух, ангел мщенья.

Впереди произошла авария. Машина на ручном управлении зацепила несколько других, и они замерли вокруг – их автопилотам удалось избежать серьезного столкновения.

Джон проходит мимо фургончика, на задней части которого – стикер с изображением взявшейся за руки семьи. Внутрь он не заглядывает.

Из седана лает собака. Джон медлит, затем сворачивает к машине и открывает дверь. Собака не выходит, просто смотрит на него, наклонив набок голову… зато теперь хоть сможет выйти. Джон с грустью понимает, как много животных лишилось хозяев. Да, о многом он еще не успел подумать – и о тех людях, которые зависли в небе. Он направляется к «лексусу», чувствуя, что его того и гляди вырвет.

Водительская дверь не заперта. За рулем обвис на ремне человек, на подбородке у него кровь, она течет на рубашку, огибая галстук. Детского сиденья нет, и Джон облегченно вздыхает. Отстегивает водителя и стаскивает на дорогу.

В последний раз он такое видел в Иране. Похоже на химическую атаку – невредимые на вид мертвецы.

На Джона накатывают воспоминания о военном прошлом.

Он садится в машину, тянет руку к зажиганию, но гудение стартера напоминает ему, что мотор уже работает. Просто сцепление автоматически выключилось. Джон поправляет зеркало заднего вида и начинает потихоньку, крутя руль то вправо, то влево, выбираться из ряда. Потом съезжает на обочину.

У разбитого форда он останавливается, выходит. Успевает до приближения жены и дочери вытащить из грузовика труп пассажира и прикрыть его спортивной курткой, взятой с пассажирского сиденяя «лексуса».

Барбара шепчет что-то Эмили, и втроем они начинают перекладывать свои вещи из форда. Эмили воспринимает происходящее, как веселую игру. По обочине рассыпались консервные банки, и она собирает их и складывает в подол платьица.

Джон чувствует, что все это неправильно. Слишком как-то естественно. А ведь то, что они живы – ненормально, чуть ли не преступление.

Над головой пролетает сарыч и садится, сложив крылья, на рекламный щит. Большая черная птица словно смущена наступившей тишиной. Как будто не верит в такую удачу.

– Это наше? – спрашивает Эмили. Она держит маленький радиоприемник с исковерканной антенной.

– Да. – Джон и сам не понимает, о чем думал, беря с собой радио, какую дурацкую надежду питал.

Барбара молча перекладывает вещи в новую машину. Очищает сумку от травы и тоже кладет в «лексус». Ее молчание громче любых вопросов. Она точно так же себя вела, когда Джон возвращался домой с залатанными ранами – молчала, пока у него не сдавали нервы, и он сам начинал рассказывать.

– Я не совсем… – произносит он и останавливается: Эмили подбегает вытряхнуть содержимое подола в машину. Джон ждет, пока она отойдет за пределы слышимости. – Отчасти я надеялся, что ничего не произойдет, тогда и рассказывать не придется.

– А что случилось на шоссе? – Жена показывает ему телефон. – И дозвониться никуда не могу. Отец никак…

– Никого не осталось, – говорит Джон. И повторяет, словно засевшую в голове считалку: – Никого, никого.

Барбара смотрит ему в лицо. Кажется, все двенадцать миллиардов погибших ждут объяснения. А он и сам не понимает. Быть может, за другой дверью мир продолжает существовать. Но нет, это не так.

Барбара смотрит на телефон. Рука у нее дрожит.

– Предотвратить я не мог, – говорит он. – Поверь.

– Кто остался? Кому можно позвонить?

– Только мы.

Барбара молчит. Возвращается Эмили, сваливает банки между сумок.

– Это связано с твоими заданиями, да?

Эмили убежала за следующей партией.

Джон кивает. По щекам Барбары катятся слезы, ее начинает трясти. Джон видел такую реакцию – у вдов, когда они узнавали, что стали вдовами. Шок, переходящий в покорность судьбе. Он обнимает жену и не может вспомнить, когда в последний раз вот так прижимал ее к себе.

– Это ты сделал? – Голос у нее дрожит.

– Не… не совсем. Не лично я. – Он смотрит на Эмили, которая в восторге от очередной находки.

– Но ты… не протестовал, – Барбара с трудом подбирает слова. – Ты мирился…

Джон обмякает. Непонятно, кто кого поддерживает. Да, кое с чем приходится мириться. Так он и делает. Идет на поводу. И в Милане пошел на поводу. Никогда не играет первую скрипку. Никогда.

Подбегает Эмили, в руках у нее что-то синее.

– Это наше?

Джон отпускает Барбару, смотрит. Книга. «Инструкция».

– Нет. Это ничье. Можешь оставить здесь.

Накануне

В синюю книгу вложено два конверта. Два комплекта авиабилетов. Джон вынимает их и наклоняет под разными углами, любуясь голографическими наклейками. На улице дождь, стучат в окно тяжелые капли, словно кто-то барабанит пальцами по стеклу.

Джон кладет билеты и бесцельно листает книгу.

Трейси приняла ее вначале за Библию, видимо, потому что нашла в тумбочке гостиничного номера. Джон подумал о Новом Завете, о том, как давно уже люди пишут и говорят о конце света. Каждое поколение считает себя последним. Это какая-то болезнь в человеке, параноидная мания, неизбывная хворь, проходящая через все поколения. А может, просто страх умереть в одиночку…

Джон отыскивает раздел по безопасности. Детали его будущей работы. Если он не явится – найдут замену? Или кому-то придется работать за двоих? Джон пытается представить группу людей, годами ждущих, пока очистится планета. Представил, как целует жену, потом укладывает в серебристый саркофаг. А потом целует Эмили и говорит, что все будет хорошо. Последняя ложь перед тем, как саркофаги запечатают.

Потому что в их судьбе нет никаких сомнений. Каждый раз, читая книгу, Джон понимал это абсолютно. Уж он-то знает, когда политиканы ставят на человеке крест. Если они говорят «все будет хорошо», подразумевается прямо противоположное. В книге этого не сказано, да и незачем. Не каждый, кто войдет в бункер, из него выйдет. Если Джон полетит в Атланту и приступит к работе, он больше ни дня не проведет с женой и дочерью. Завтра – последний день, и пройдет он в аэропортах и салонах экономкласса.

Джон берет другие билеты, в Колорадо-Спрингс. Там – глупость и безумство, горстка людей, надеющихся обмануть систему, выжить самостоятельно. Там – женщина, которая в прошлом году уговаривала его бросить семью, бросить все и начать заново где-нибудь в другом месте. А теперь ему опять предлагают то же самое.

Джон взвешивает конверты в руках. Так он обычно взвешивал чужую жизнь. Не свою, не своих близких. Ему не хочется признавать необходимость выбора. Мысль, что Эмили так и не вырастет, не влюбится, никогда у нее не будет детей, невыносима. Уготованная ей жизнь, – день или годы – не жизнь.

Джон вдруг понимает, что нужно делать. Захлопывает книгу и несет конверты в гараж. Роется там, находит старую походную плитку, фонарь. Вот и палатка. Он вдыхает резкий запах старого пластика и вспоминает, когда в последний раз отдыхал с семьей. Давным-давно. Теперь он все отдал бы за один такой день. Хотя бы один, пусть даже самый последний.

Он находит баллончик, привинчивает к плитке, крутит кран, щелкает кнопкой электророзжига. Вспыхивает огонь. Джон смотрит на голубые язычки, вспоминая, какие жуткие приготовил на этой плите оладьи много лет назад – снаружи черные, внутри сырые. А Эмили они понравились, и с тех пор она требовала такие оладьи.

Джон кладет на конфорки оба конверта, не давая себе времени передумать. Это – не выбор. Это отказ от выбора. Слишком много он видел папок с назначениями, слишком много билетов на рейс, где на другом конце – смерть. Такого назначения он принять не может. Обмануть смерть или бежать к женщине, с которой однажды вместе обманывал. Ни то, ни другое ему не подходит.

Бумага коробится, пластик горит, дым наполняет гараж, обжигает легкие. Джон делает вдох и задерживает дыхание. Чувствует внутри себя микроскопических тварей, ждущих завтрашнего дня. Чувствует, как убывает мир. Оранжевые язычки растут, а Джон продолжает рыться в снаряжении, отыскивает вещи и репетирует, как будет лгать Барбаре.

В коттедже он был лишь однажды, восемь лет назад. Или уже девять? Его приятель с работы купил себе этот домик у озера, чтоб там запрятаться после окончания службы. В последний раз, когда Джон разговаривал с Карлосом, тот пожаловался, что берег озера очень уж густо застраивают. Однако, стоя на задней веранде, Джон видит все тот же кусочек рая, запомнившийся ему почти десяток лет назад.

К лодочной стоянке ведет дорожка. В воде мокнет канат, к которому привязана небольшая рыбацкая лодка. Дорожку обрамляют заросли цветов, закрытых изгородью от оленей. В тот раз Джон проснулся утром, – а на него таращатся несколько олених.

Да, рыбы и оленины будет вдоволь. Всё теперь расплодится. Джон вспоминает рынок в последнем маленьком городке. Кроме них некому рыться среди консервных банок. Унылая и странная потечет жизнь. Даже думать не хочется, что будет с Эмили, когда не станет его и Барбары. Успеет еще, подумает.

Хлопает дверь-сетка – это Эмили возвращается, помогает разгружать «лексус». Интересно, сколько еще вот таких, вышедших из игры, решив засесть по домам, строят планы тихой жизни? Он смотрит на озеро, чья зеркальная поверхность местами рябит под ветерком. Нужно было взять с собой кого-нибудь из коллег.

Джон глубоко вздыхает и принимается тоже разгружать машину, а тем временем легкое жужжание в вышине перерастает в грохот. Источника не видно. Похоже на грозу, но в небе – ни облачка. Громыхание усиливается, и вот над верхушками деревьев мелькает серебристым брюхом пассажирский лайнер и проносится через озеро. Высота – не более тысячи футов. Двигатель не работает. Самолет исчезает за деревьями на другом берегу.

Громкий треск и мощный удар. Джон ждет взрыва и столба пламени, но… в баках самолета, конечно же, ни капли. Видимо, летел на север из Далласа и пролетел весь Канзас. Тысячи самолетов сейчас несутся к земле, автопилоты тщетно пытаются удержать высоту, умолкают двигатели.

Деревянный настил скрипнул, – к Джону подбегает Барбара.

– Что?..

Он берет ее за руку и смотрит туда, на стайки вспугнутых птиц. Как непривычно: крушение не будут расследовать, погибших так и не опознают, и никто их даже не увидит. Разве что он сам когда-нибудь забредет туда из любопытства, а может, в погоне за ланью или кроликом и наткнется на обломки фюзеляжа. Джон представляет долгую жизнь, полную тишины и невысказанных страхов. Все же лучше, чем похоронить себя, как остальные, думает он. Лучше, чем сидеть в бункере под Атлантой с этой синей книжкой. Лучше, чем бежать к Трейси в Колорадо и объяснять потом Барбаре, что произошло в Милане.

Настил поскрипывает под быстрыми ножками. Хлопает сетчатая дверь. Падают на пол вещи. Но больше настил не скрипит. Джон смотрит на птиц, мельтешащих в чистом голубом небе. У него чешется в носу, и он проводит по нему рукой. Сбоку приваливается Барбара, и Джон ее обнимает. У них, живых и свободных, остался этот миг, чтобы прожить его вместе. На руке у Джона алеют пятна крови.

Энни Беллет

[14]

Энни Беллет – автор серий «Pyrrh Considerable Crimes Division» и «Gryphonpike Chronicles». Филолог и историк, она владеет такими полезными языками, как средневаллийский и англдосаксонский. Ее рассказы публиковались в разнообразных сборниках. Интересы: скалолазание, чтение, лошади, видео и ролевые игры и т. д. Живет на северо-западе США с мужем и требовательным бенгальским котом.

Лунное прощание

Чета Гудвин позволила управляющей панели антенной решетки, с которой она работала, со щелчком закрыться, тщательно стряхнула с коленей вездесущий реголит и медленно поднялась на ноги. Полностью избавиться от тончайшей лунной пыли невозможно – она как песок на пляже, только хуже. Поверхность кратера Дедал на обратной стороне Луны, где располагалась Международная наблюдательная база с мощной системой антенн, была словно покрыта грязным снегом. Нета сразу вспомнила их с Полом деревенский домик в Монтане, где снег всегда был готов припорошить дорожки, которые они протаптывали между домом и амбарами.

Через две недели, когда она вернется домой, снега не будет. Сейчас конец июля, о чем Нета постоянно себе напоминала. Здесь, в Берлоге, как они с остальными шестью учеными прозвали свою базу, время ничего не значило. На лунной поверхности оно ощущается совсем по-другому – о нем просто можно было забыть, погружаясь взглядом в черноту космоса.

Именно это сейчас и происходило с ней. Нета потрясла головой, обернулась, жестом дала понять Энсону Лефевру, что закончила, и неизбежной на Луне подпрыгивающей походкой двинулась в сторону Берлоги. Худощавый француз последовал за ней.

Нета бросила взгляд на небо, и в сердце кольнуло. Она хотела домой, но любила быть здесь, на Луне. При пониженной гравитации не так устают кости, которым идет шестой десяток, сиянию звездного купола не мешает свет городов. Требуется усилие воли, чтобы не сбросить тесный шлем и не ринуться в небо. Как бы она хотела разделить эти чувства с дочерью, Люситой. Впрочем, дочь давно уже не ребенок и сейчас изучает историю искусств в Беркли.

Лучшее из того, что ждет ее дома, это, конечно, воздух. Почти три месяца ей не доводилось глотнуть воздуха, которым до нее не подышал бы кто-то еще. Воздух в Берлоге немногим лучше затхлого воздуха в скафандре. Нета скучала о ветре.

Когда они с Энсоном миновали шлюзы, сбросили лунное снаряжение и по длинной лестнице спустились во внутренние помещения базы, там царила мертвая тишина. Обычно из гостиной доносилась музыка – все, что угодно, от Моцарта и Дэвида Боуи до «Black Eyed Peas». Берлога напоминала дерево, в котором от основного ствола-помещения отходили ветви поменьше с маленькими коробочками-каютами.

Рей Фульке – один из земляков-американцев Неты – высунул лысую голову в холл.

– Энсон, Нета, спускайтесь сюда!

Его голос звучал неестественно высоко, и волоски на загривке Неты зашевелились. Они с Энсоном переглянулись и поспешили вниз. Ощущение было точь-в-точь как в тот день, когда зазвонил телефон и ей сказали, что мама в больнице и нужно попрощаться с ней.

В гостиной сильнее, чем обычно, пахло кофе и по́том, напряжение в воздухе, казалось, можно было потрогать пальцами.

Нета огляделась – все присутствующие сидели, уткнувшись в свои планшеты. Шэннон Делани, представительница ЕС, еще одна женщина-ученый, казалось, вот-вот разрыдается – она раскачивалась на краешке стула, и плечи ее дрожали. У Рэя глаза были красные, словно от недосыпания. Джи Лин, блестящий молодой астроном из Китайской национальной космической администрации, бормотал что-то по-мандарински, вводя данные в планшет и не спуская глаз с экрана.

Нета тяжело опустилась на стул рядом с аналитиком из Роскосмоса Кириллом Багровым – дружелюбным тощим верзилой. Рэй, Нета и Кирилл давно сблизились на почве возраста – всем было далеко за пятьдесят – и любили доставать молодежь рассказами о «старых добрых деньках» космической гонки. Кирилл встретился с Нетой глазами, перекатывая туда-сюда почти пустую чашку с кофе по потертому металлическому столу.

– Так, раз мы все здесь, то точно никто не умер, так что давайте, рассказывайте. Что могло произойти за последние шесть часов?

Нета произнесла это резче, чем собиралась – никто не смотрел ей в глаза, и это пугало.

– Мы все умрем, – проговорил Грэм Моретти.

Ирокез, который он отращивал все два месяца своего пребывания на станции, выглядел так, словно Грэм несколько часов вытирал о него вспотевшие руки. Он наконец встретился с Нетой глазами, и она не увидела в них ничего, кроме отчаяния.

– Что?..

– Данные наблюдений, та странная интерференция, которую мы наблюдали всю неделю. Сегодня мы поняли, что она означает. – Кирилл поднял чашку с остатками кофе и осушил ее. Несколько капель блеснули в бороде словно грязные слезы.

Нета поежилась и беспомощно посмотрела на Рэя.

В конце концов заговорила Шеннон:

– Карликовая планета движется по направлению к Луне. Или мы по направлению к ней. С какой стороны не смотри, мы встретимся с ней меньше чем через сорок часов.

– Поврежденная метеоритами решетка, которую ты сегодня починила, подтвердила векторы и окончательно прояснила картину, – добавил Рэй.

– Merde! – чертыхнулся Энсон. – Как же мы просмотрели?

– Идеальный шторм событий, – проговорил Рэй. – Объект приближается перпендикулярно орбитальной плоскости Солнечной системы. Он очень плотный и без атмосферы. К тому же сейчас лето, и объект идет прямо от Солнца, направляясь к Земле. Там не заметят эту штуку до самого столкновения… с нами.

– Мы заметили объект только потому, что наши приборы направлены в ту сторону, а наблюдения ведутся не с Земли. И то заметили слишком поздно. – Кирилл покачал головой.

Нета сделал глубокий вдох. Анализировать данные – не ее работа. Она имеет дело только с тем, что можно потрогать. Ее задача поддерживать в рабочем состоянии антенные решетки, устраняя повреждения, нанесенные космическим мусором, радиацией и что там еще готова была швырнуть в них Солнечная система.

– Итак, проще говоря, Плутон движется прямиком к Луне? – спросила Нета. – И у нас нет времени на эвакуацию? А что с медицинским эвакошаттлом?

Она скрестила руки на груди, пытаясь не запаниковать. Перед ней сидели шестеро самых умных человек, которых она когда-либо встречала. Если они сказали, что это случится, значит, это случится.

– Не Плутон. – Улыбка Кирилла вышла кривоватой. – Больше.

– Эвакошаттл рассчитан на двоих, – сказала Шеннон. – Мы как раз обсуждали это. Ждали вас с Энсоном.

– На троих, – проговорил Энсон. – Он рассчитан на двоих, трое туда помещаются. Путешествие будет не слишком удобным, но трое из нас смогут вернуться на Землю.

– Надо отправиться на ком-станцию и предупредить их, – сказал Рэй.

Ком-станция располагалась севернее базы, между кратерами Метон Б и Метон С. Обычно Джи и кто-нибудь еще дважды в неделю отправляли оттуда доклад на Землю и получали земные новости. Шаттлы с припасами или сменой приходили не чаще раза в квартал. Маленький, рассчитанный на двоих эвакошаттл располагался рядом с ком-станцией в небольшом ангаре. Его рассчитывали использовать в случае экстренной медицинской необходимости. Раз в полгода шаттл проверяли и заправляли, но за все три года существования базы никто так ни разу им и не воспользовался.

– Успеем мы добраться до Земли раньше, чем старший братец Плутона врежется в Луну?

Нета пыталась говорить спокойно, хотя внутри нее все словно завязалось на тысячу узлов. Путь от Луны до Земли обычно занимал двое суток или чуть меньше. Обсуждение рациональных вещей помогало справиться с растущей паникой.

– Если отправимся не позже чем через три часа, – ответил Рэй.

Наступила тишина. Только чашка Кирилла скребла и скребла по столу.

Если ее не выберут, она никогда больше не почувствует ветер. Не примет горячую ванну. Не поцелует щеку мужа, мягкую и свежую после бриться. Не увидит, как Люсита окончит колледж.

– Воздуха! – захрипела Нета, словно мельница, размахивая руками в ставшей вдруг крошечной комнате.

Она попыталась подняться со стула и навалилась на стол. Чьи-то руки поддержали ее, мягкий лондонский говор Шеннон говорил что-то утешительное. Кто-то поднес к ее губам металлическую кружку, и Нета заставила себя сделать глоток. Вода была холодная, но затхлая, какая всегда бывает здесь.

Не будет больше воды без затхлого соленого послевкусия, не будет теплого летнего дождя, когда воздух потрескивает после грозы. Она умрет здесь, среди черно-бело-серого пейзажа, который никогда не станет домом, несмотря на всю его одинокую красоту.

Если только она не станет одной из трех. Нета ухватилась за эту призрачную, опасную надежду и заставила себя сделать еще глоток.

– Lo siento, – проговорила она и поняла, что перешла на язык своего детства. – Все в порядке. – Высвободилась из объятий Шеннон и снова присела на стул.

– Когда мы сложили два и два, со мной было то же самое, – мягко проговорила Шеннон, погладила Нету по коленке и вернулась на свое место. – Только крика было куда больше.

– Итак. – Грэм обвел остальных взглядом. – Мы решили тянуть соломинку. Энсон? Нета?

Улетят трое. Четверым предстоит остаться.

– Энсон должен лететь, – сказал Кирилл. Энсон начал протестовать, но Кирилл поднял ладонь. – Он лучше всех разбирается в шаттлах и не раз летал на них.

– Я могу объяснить, что делать. Ничего сложного, – запротестовал Энсон.

Нета подавила смешок. Конечно, ничего. Перед ней сидели люди науки. Нужно найти способ разрешить вопрос наиболее рационально. Наиболее объективно и наиболее честно. Она смотрела, как эти временами занудные, но всегда гениальные, совершенно невероятные люди находят способ побороть страх, и в груди у нее заныло.

– Нет, Энсон должен лететь, – продолжил Рэй. – Я отказываюсь тянуть соломинку.

– Рэй, ты не можешь! – затряс головой Грэм.

– А как же Лейни, Морган? И Джеймс? Разве ты не заслуживаешь шанса вернуться к семье? – воскликнула Нета.

У него были дети, жена. Как и у нее. Как он может отказаться от шанса вернуться домой?

– Мои дети уже взрослые. Мы с Лейни говорили о том, что такое может случиться. Что я не смогу вернуться домой.

Так же как и Нета с Полом. Она почувствовала укол вины. Она здесь самая старшая. Ее дочь живет отдельно, учится в колледже. Муж понимал, на какой она идет риск, отправляясь на Луну на долгие месяцы. Он так гордился ею.

– Я тоже не стану тянуть, – сказал Кирилл. – У меня ни жены, ни детей. Родители умерли, да упокой их Господь. Если доставите сообщение моей сестре, я остаюсь.

– Значит, остаются пятеро? – сказал Грэм и по очереди посмотрел на Джи, потом на Нету, затем на Энсона, и наконец его взгляд задержался на Шеннон.

Молодая женщина покраснела, руки непроизвольно прикрыли низ живота.

Безмолвный диалог Грэма и Шеннон заставил слабое чувство вины, свербящее где-то в глубине, выплеснуться наружу. Нета и Шэннон жили в одной каюте, пользовались одной ванной комнатой. В такой тесноте, когда сталкиваешься друг с другом каждый день, трудно что-либо утаить. Судя по всему, Шеннон уже несколько недель беременна, – впрочем, какое сейчас значение могут иметь сроки.

– Если Шеннон будет гарантировано место, я тоже выхожу из игры, – услышала Нета свой голос.

– Но… – начал было Энсон, взглянул на покрасневшую Шеннон и осекся.

– Мне нужно записать сообщения, – добавила Нета, хотя совершенно не представляла, что скажет Полу, Люсите. Она в последнее время наговорила дочери много плохого.

Джи поднялся на ноги.

– Мне тоже нужно отправить сообщения. Я остаюсь, – произнес он. – Ребенку нужны родители.

Шеннон состояла в браке, Грэм тоже – но не друг с другом. Впрочем, чему удивляться: такие молодые, привлекательные, в тесном пространстве… Не нужно было иметь степень по социологии, чтобы понять, почему между ними возникла близость.

– Ребенку? – удивленно спросил Кирилл.

Шеннон покраснела еще сильнее.

– Я даже не уверена на сто процентов, что беременна, – сказала она. – Но похоже, что да. Мне так жаль… я не думала… – Она затихла, не сводя глаз с Грэма.

– Ох уж эти ученые мужи! – Энсон попытался улыбнуться.

– Ирокез, татуировка с тигром, да кто ж тут устоит? – хмыкнула Нета, отдаваясь водовороту собственных мыслей.

Она остается. Она, Джи, Кирилл и Рэй. Это последние люди, с кем ей придется говорить. И с кем придется умереть.

– Итак, решено? Улетают Энсон, Шеннон и Грэм? – Рэй обвел присутствующих взглядом.

Возражений не было. Никаких соломинок. Лица, окружающие Нету, выражали различные степени согласия. Или потрясения. Она сама точно не понимала, что чувствует, и не хотела бы, чтобы поняли остальные.

– Часа на сообщения хватит? – спросил Грэм. – Мы возьмем все, что вы захотите отправить.

Решение было принято, и все сразу задвигались, торопясь покинуть кают-компанию и отправиться туда, где можно было бы хоть как-то уединиться, чтобы отправить последние весточки семье и друзьям.

Нета вернулась в крохотную комнатушку, которую делила с Шеннон, достала планшет и устроилась на кушетке. Посмотрела на неубранную пустую койку Шеннон, на фотографии, висящие на толстых пластиковых стенах. Она провела в этой клетушке месяцы, но сейчас все казалось чужим, слишком маленьким, слишком стерильным. Совсем не тем местом, где она хотела бы провести последний день жизни.

Происходящее казалось нереальным. Нета коснулась грубого одеяла, глядя, как ее лицо появляется на экране планшета, слыша, как приложение докладывает, что готово к записи. Чужая рука касалась одеяла, чужое лицо смотрело на нее с экрана. Старое лицо, чья смуглая кожа побледнела от недостатка свежего воздуха и настоящего солнечного света, темные глаза и гораздо больше морщин, чем было совсем недавно.

Если бы это был твой последний день на Земле, что бы ты сделал? Что бы сказал? – вертелось в памяти старое клише. Нета вдруг поняла, что смеется – слабый звук отражался от пластиковых стен.

Она не на Земле. Нормальные ответы тут не годятся. Что ей сказать Полу, Люсите? Что сказать в своем последнем послании? Уж точно не то, о чем она сейчас думает.

Она заставила себя успокоиться, глубоко вдохнула затхлый рециркулированный воздух и попыталась выглядеть собранной и сосредоточенной. Когда незнакомое лицо на экране стало почти таким, как ей хотелось, Нета нажала кнопку записи.

Она сказала все то, что должна была сказать. Сказала Полу, что любит его. Сказала, что помнит, как им было здорово на Гавайях на двадцатипятилетии свадьбы, и что она хотела бы, чтобы эта неделя длилась вечно. Попросила его приглядывать за Люситой – их маленьким «огоньком», и представила, как при этих словах дочь закатывает карие глаза. Люсита теперь стала Люси, ей кажется, что Люси Гудвин звучит куда более по-американски. Едва став подростком, она всячески старалась избавиться от материных пуэрториканских корней.

Она сказала Люсите, чтобы та занималась тем, к чему лежит душа – пусть даже это и не наука. Сказала, что сожалеет о том, что они часто вздорили, и попросила забыть об этом. Нета в своем послании называла Люситу Люси. Это был ее способ попросить прощения, и она молила Бога, чтобы этого оказалось достаточно.

Лишь в конце на глазах ее заблестели слезы, которые она так не хотела показать.

– Люби ее, Пол, – прошептала она. – Дай нашему маленькому огоньку всю любовь, которую теперь не смогу ей дать я. И не цепляйся за воспоминания обо мне. Я хочу, чтобы вы оба жили и были счастливы.

Нета выключила планшет. К тому времени как семья просмотрит видео, она давно уже будет мертва. НАСА и правительство подвергнут все тщательнейшей проверке, но она надеялась, что послание пропустят. Это все, что ей оставалось.

Нета вернулась в гостиную. Там были Рэй и Грэм – оба словно постарели на десяток лет за последние полчаса. Рэй налил ей чашку кофе, Нета сыпанула туда сухого молока и смотрела, как оно растворяется, собираясь с духом, чтобы задать еще несколько вопросов.

– Что произойдет, когда Луна столкнется с этой карликовой сволочью? Какая опасность угрожает Земле? Что с побережьями? – спросила она, думая о дочери, живущей в Калифорнии.

Рэй покачал головой. Ответил Грэм.

– Мы не уверены. У нас ни нужных программ, ни времени, чтобы смоделировать ситуацию. Луну сбросит с орбиты. Или орбита изменится. Или Луна расколется. И да, конечно, на Землю обрушится поток обломков. В основном, конечно, они сгорят в атмосфере, но хорошего ждать не приходится.

– Не приходится? – Перед глазами замелькали кадры из голливудских фильмов-катастроф, и по спине пробежал холодок.

– Не приходится. Будут штормы, погода взбесится – но Луна спасет Землю. По крайней мере на ближайшую перспективу.

– Верно, – в дверях показался Кирилл. – Не будь Луны, произошел бы вселенский бадабум. – Он взмахнул руками.

– Мы называем это «глобальным расширением», – усмехнулся Грэм.

– Значит, нам повезло, – проговорила Нета и наткнулась на недоуменные взгляды. – Я имею в виду – нам, человечеству.

Рэй кивнул.

– Более или менее. Нужно предупредить правительства, чтобы постарались эвакуировать людей из зон повышенного риска и все такое. На Земле достаточно людских и вычислительных ресурсов, чтобы справиться с последствиями катастрофы. Я думаю, мы выкарабкаемся.

Никто не сказал, что им остается только предупредить Землю и надеяться. А оставшиеся четверо вообще ничего не смогут сделать.

Прозвучали слова прощания. Четверо остающихся передали Энсону планшеты с посланиями и данные антенной станции. Речей не было, слез тоже. Если кто-то паниковал, то умудрялся не показывать этого.

Грэм, Шеннон и Энсон в последний раз спустились по лестнице. Нета не стала наблюдать за их уходом. Она вернулась в гостиную и принялась за остатки холодного кофе.

– Что теперь? – спросил Рэй.

Нета пожала плечами.

– Сколько у нас времени? – продолжал он. – Тридцать четыре часа с хвостиком?

– С хвостиком? А еще называешь себя ученым, – улыбнулась Нета.

– Я отправляюсь в постель, – заявил Кирилл, скрываясь в дверях.

Нета не возражала. Слишком долго еще ждать, чтобы провести это время, пялясь в пустые стены. Она вернулась в каюту и попыталась уснуть. Удобное положение найти не удавалось. Легкая гравитация, которая обычно позволяла спать более комфортно, теперь стала постоянным напоминанием, что она не на Земле. Перед глазами вставали картины того, как Земля вспухает взрывами и покрывается гигантскими кратерами, как поднимается море, грозя смыть ее дом. В конце концов заснув, Нета несколько раз подскакивала – ей казалось, что Люсита зовет ее на помощь.

Наконец Нета встала. Часы сообщили, что жить ей осталось двадцать часов. С хвостиком. Во рту пересохло, а нос уловил призрак цитрусового лосьона после бритья, которым пользовался Пол. Она попыталась стряхнуть с себя остатки сна.

В гостиной никого не было. Нета согрела суп, заставила себя выпить его, затем вымыла металлическую миску. Задержала пальцы в тепловатой воде, вспоминая, что в первую очередь хотела сделать дома. Вода подсказала ей идею.

Нета в последний раз облачилась в скафандр. Она вскарабкалась на лестницу, однако наружу не вышла. Старший брат Плутона уже был виден невооруженным глазом, но Нета не хотела смотреть в глаза смерти, каким бы впечатляющим ни было зрелище.

Вместо этого она отправилась в ангар, где хранились запчасти для антенных решеток. Воздуха в ангаре не было, да он там и не нужен. Нета искала то, что сгодится для ее плана. Пришлось попотеть, пока она тащила здоровенную бочку по лестнице. Наконец Нета поставила бочку на пол. На Земле она бы такую бочку и не сдвинула, а здесь, хоть и с трудом, смогла притащить.

Удивленные странными звуками, у ее комнаты появились Кирилл и Рэй.

– Зачем тебе это? – удивленно спросил Рэй. Редкие волосы его были всклокочены – видимо, он спал так же беспокойно.

– Собираюсь принять ванну, – сказала Нета. – Это первое, что я хотела сделать, вернувшись домой.

Кирилл рассмеялся, и даже Рэй выдавил улыбку. Они помогли Нете притащить бочку в женскую душевую по соседству с каютой Неты и Шеннон. В душ бочка не поместилась, и ее установили рядом. Клейкая лента, немного проволоки, ненужные теперь лабораторные трубки, несколько крепких ругательств, и импровизированная ванна была готова.

– Не уверен, что эта штука чистая, – заметил Рэй.

– И что со мной случится? Заболею раком? – Нета махнула им, чтобы уходили. – Дайте спокойно принять ванну.

Вода была затхлой, и назвать ее горячей было бы преувеличением, но Нета забралась в бочку и погрузилась в воду, съеживаясь всем усталым телом, пока над водой не остались лишь нос и глаза.

Теперь она могла позволить себе почувствовать панику, горечь, непереносимую ношу знания неминуемой смерти. Нета висела в воде, заставляя себя дышать, несмотря на полную беспомощность. Слезы, которые она сдерживала весь день, хлынули в ванну, рыдания приглушила вода. Хотелось кричать, рвать на себе волосы, молить Бога или Вселенную, или кого-то еще изменить ее судьбу. В конце концов, изнеможенная, она позволила слезам литься, пока они не иссякли.

Когда она вылезла из бочки, вода совсем остыла и пальцы на руках онемели. Нета надела чистую одежду, натянула легкий голубой свитер и расчесала волосы. Достала привезенные из дома фотографии и в последний раз, одну за другой, просмотрела их, проводя морщинистыми пальцами по лицам, которые больше никогда не увидит.

Когда часы сообщили, что осталось всего два часа, Нета достала последнюю вещь. Бабушкины четки – деревянные бусины стали за годы молитв гладкими и темными. Нета не могла заставить себя говорить вслух, поэтому касалась бусин одну за другой, бесшумно проговаривая молитвы. Странно было призывать Бога после стольких лет, посвященных науке, но она никогда не поворачивалась к нему спиной. Лишь церкви не было места в ее современной жизни.

Нета отложила фотографии и сунула четки в карман. Теперь молиться было несложно. Она надеялась, что смерть простит ей легкое лицемерие.

Кирилл и Рэй уже были в гостиной. Судя по количеству пустых бутылок и ударившему в нос запаху, чай и кофе они сменили на водку. Партия в джин-рамми была в самом разгаре.

– Где Джи? – спросила она.

Кирилл и Рэй застыли. Кирилл поднял кружку и залпом выпил водку.

– Он в своей каюте, – проговорил Рэй, когда Нета уже почти встала, чтобы отправиться на поиски китайца.

Она опустилась на стул.

– Не хочет присоединиться к нам?

– Он ушел раньше, – сказал Кирилл.

– Принял таблетки, – добавил Рэй. – Отправился спать и решил, что не хочет просыпаться.

Самоубийство даже не приходило Нете в голову. Она думала, что сейчас разозлится на Джи за то, что он даже не стал прощаться с ними, с ней, но злости и обиды не было. Он встретил смерть по-своему, ей предстоит другой путь.

– Остальные должны были уже покинуть Луну, – заметил Рэй.

– Они летят домой, – мягко проговорила Нета, принимая попытку Рэя принести хоть какую-то хорошую новость.

– Водки? – Кирилл указал на оставшуюся бутылку.

– Кирилл, ты просто ходячее клише, – улыбнулась Нета.

– В некоторых клише есть смысл, – ответил он, нахмурив брови и нарочито усилив русский акцент.

Он щедро наполнил ее кружку и вновь взял в руки карты. Нета молча наблюдала за игрой, грея алкоголь в руках, но не пила. Странно, ей хотелось встретить конец трезвой и спокойной.

– Я рада, – сказала она, когда Рэй в следующей партии раздал карты и на нее. – Рада, что не одна.

– Я выпью за это, – сказал Рэй.

– Я тоже, – кивнул Кирилл.

Все вокруг начало подрагивать, дрожь, словно от землетрясения, заставила зазвенеть посуду, и все трое соскочили со стульев.

Когда дрожь затихла, Нета оставила кружку и села на пол. Кирилл с Рэем присоединились к ней. Они сидели на коленях лицом к лицу, когда дрожь началась вновь. Нета вытянула озябшие пальцы, и Рэй с Кириллом взяли их в свои теплые руки.

– В Монтане глубокая ночь, – проговорила она. – Наверняка с юго-востока дует теплый ветерок. Ах, если бы я могла пожелать Полу спокойной ночи…

– Спокойной ночи, Нета, – сказал Рэй, сжимая ее руку.

– Спокойной ночи, Рэй, – ответил она. – Спокойной ночи, Кирилл.

– Я люблю вас, – проговорил Кирилл непослушным ртом. – Спокойной ночи.

Все вокруг затряслось, Нета закрыла глаза и только сжимала руки товарищей со всей силой, что оставалась в ней.

Уилл Макинтош

[15]

Уилл Макинтош – лауреат премии «Хьюго» и финалист премии «Небьюла», чей дебютный роман «Soft Apocalypse» был наминирован на премии «Locus Award», «John W. Campbell Memorial Award» и «Compton Crook Award». По его последнему роману «Defenders» киностудия «Уорнер Бразерс» планирует снять художественный фильм. Опубликовал четыре романа и десятки рассказов. Два десятка лет был профессором психологии, потом все свое время посвятил писательскому творчеству. Живет в Вильямсбурге с женой и детьми-близняшками.

Танцы со смертью в краю кивающих

Джонни медленно, чтобы окончательно не угробить на выбоинах подвеску своего «мустанга», проехал мимо обшарпанной неоновой вывески автокинотеатра «Лейкшор», мимо покосившейся деревянной кассы и вырулил на площадку для зрителей.

Папа сидел в баре: готовил попкорн и расфасовывал хот-доги в пакеты из фольги неизвестно для кого. До сеанса оставалось полчаса, небо постепенно темнело, а клиентов все не было. Обычно к концу второго фильма они с папой сами принимались жевать засохшие хот-доги, которые Джонни уже в горло не лезли. Каждый вечер папа набивал бар едой в ожидании аншлага, и каждый вечер до них добиралось едва ли полдюжины машин.

А сегодня если хоть один человек заявится, уже радость. Все прилипли к телевизорам, до визга напуганные кивающим вирусом. Джонни сам до визга боялся и охотно сидел бы дома, но был вынужден нянчиться с папой.

Каждый раз, когда Джонни круто сворачивал направо с сорок шестой трассы к старой вывеске, его начинало мутить. Рано или поздно папу окончательно одолеет Альцгеймер, и Джонни унаследует одиннадцать акров никому не нужной земли, кафе, стилизованное под закусочную пятидесятых, новенький блестящий кинопроектор и склад замороженных хот-догов. И восьмипроцентный кредит на шестьдесят шесть тысяч долларов. Гарантией по кредиту выступает дом, где он прожил всю жизнь.

Джонни притормозил у окошка бара, поднимая клубы пыли. Захлопнул дверь «мустанга» и зашагал вдоль старых скамеек для пикников, расставленных под навесом невысокого здания, похожего на козырек у кепки.

– Не паркуйся там, – сказал папа, расставляя коробки со свежим попкорном у автомата. – Нельзя заслонять от клиентов бар. Так пишут в Интернете.

– Уберу, когда фильм начнется.

Папа уперся руками в бока.

– Половина закусок продается до начала сеанса.

Джонни хотел возразить, что половина закусок, которую они продают за вечер, стоит около двенадцати долларов, но прикусил язык. По крайней мере сейчас папа адекватен. Днем, когда Джонни его подвозил, он был уверен, что на дворе семьдесят шестой год, и размышлял, как украсить кинотеатр к двухсотлетию страны.

– Ты новости смотришь? – спросил Джонни. – Вирус уже в Уилкс-Барре. Около двух тысяч заболевших.

– Это свиной грипп? Или птичий?

Может, на самом деле папа не так уж радужно настроен?

– Нет, пап. Совсем новый вирус. Кивающий.

Папа искренне удивился, как будто впервые услышал это название.

– И много жертв?

– Трудно сказать. Вирус не убивает сразу, только парализует все тело.

Если бы от вируса сразу умирали, Джонни боялся бы меньше. При мысли, что ты полностью осознаешь происходящее, дышишь и даже способен есть, если дадут, но не можешь и пальцем шевельнуть… даже представлять подобное не хотелось.

– Помнишь, как мы тут смотрели «Космобольцев»? – спросил папа.

– Конечно, пап. – Ну, начинается… добро пожаловать в путешествие по закоулкам памяти.

Джонни устал. Ему до чертиков надоело тратить четыре вечера в неделю на ерунду. Мало того, что он дни напролет носится с больной поясницей по замызганному полу, выслушивая жалобы клиентов на их долбаные сэндвичи с рыбой. Так еще приходится ездить сюда после работы, чтобы отец жил в своем придуманном мире, предаваясь воспоминаниям о лучших временах, когда все обожали автомобильные кинотеатры. Тоже мне, предел мечтаний: смотреть фильм через немытое лобовое стекло, пока тебя заживо жрут москиты!

Папа гордо посмотрел на большой белый экран. В тот день, когда он позвал сюда Джонни и объявил об Альцгеймере – и о том, что он покупает этот заброшенный автокинотеатр, чтобы напоследок скрутить мирозданию жирную фигу – на месте экрана висели лохмотья, за которыми виднелся ржавеющий каркас. Зато сегодня он выглядел безупречно: ни пятнышка, ни прорехи.

– После закрытия на вывеске пустили бегущую строку: «Конец фильма. Спасибо, что провели с нами тридцать лет». – Папа покачал головой. – У меня сердце разрывалось при мысли, что твои дети никогда не посмотрят кино в машине.

– Тиффани увезла детей в Балтимор, когда они еще не доросли до кино, – с невольной горечью сказал Джонни. Больше всего ему хотелось вернуться домой, залезть под одеяло с пивом и смотреть порнуху, пока не сморит сон.

В ворота заехал фургон, набитый подростками. Джонни направился продавать билеты. Если очень повезет, детишки накурятся травки, и их пробьет на пожрать. Раз в сто лет пригодятся хот-доги.

Как обычно, по дороге домой в машине работало радио. После Спрингстина включили новости, но у Джонни не было настроения слушать очередные сводки об эпидемии, и он стал щелкать по каналам, пока не наткнулся на песню «Чарм Сити Девилс».

Их популярность в очередной раз напомнила ему о своей неудавшейся карьере рок-музыканта. Джонни с отвращением выключил радио.

Папа завороженно смотрел в окно, как будто уличные фонари были самым увлекательным зрелищем в мире.

Его давно пора было доставить домой, но рука не поднималась: папа ловил неземной кайф от кинотеатра. Зато для Джонни режим был убийственный: возвращаться в час ночи и в шесть продирать глаза по будильнику.

А еще папин бизнес неуклонно прогорал.

– Сколько мы сегодня собрали? Сорок с чем-то долларов? – спросил Джонни.

– Где-то так.

Папа даже не попытался придумать хоть какое-нибудь, пусть даже самое нереалистичное обоснование, почему два взрослых человека должны корячиться ради сорока трех долларов, минус коммунальные расходы, минус абонентская плата за фильм, минус налоги, минус бензин и минус выплаты по кредиту – пятьсот шестьдесят долларов в месяц.

– Если вся эта свистопляска с вирусом продолжится, люди вместо обычных кинотеатров будут ходить в автомобильные. Так меньше шансов заразиться.

– Вирус уже в Уилкс-Барре. Если свистопляска продолжится, никто никуда не будет ходить. – Джонни передернуло, как от удара током. – Послушай, папа! Мы с тобой молодцы. Но давай признаем, что у нас не вышло. Просто не срослось.

Даже если он уговорит папу продать кинотеатр, где найти покупателя? Особенно сейчас. Может, когда паника уляжется, он сможет выручить хотя бы три тысячи за акр и частично погасить кредит. На остальные выплаты уйдут все сбережения, а значит, новой мечте после карьеры рок-звезды – открыть собственный гриль-бар – не суждено сбыться.

Джонни затормозил у светофора на Эйкер-стрит, беззвучно умоляя папу понять своим затуманенным мозгом, что пора бросать эту дохлую затею.

– Помню, как я смотрел тут первый фильм. Назывался «Они». Ужастик про гигантских муравьев. Второй уже не помню. Тогда в попкорн добавляли настоящее сливочное масло.

Джонни хотелось завопить во все горло.

– Да, да. В старые добрые времена все было прекрасно.

На этот раз папа уловил иронию.

– Знаешь, почему я говорю, что раньше было лучше? Потому что это правда. Раньше в самом деле было лучше!

– Тут я не возражаю. Раньше у тебя была пенсия и медстраховка. А до этого – приличная зарплата. Сколько ты получал в последний год на заводе «Гудьир»? Пятьдесят пять? Это на семнадцать тысяч больше, чем я зарабатываю сейчас. – Джонни с размаху хлопнул ладонью по рулю и поморщился от боли. Ему, в свои сорок один без диплома, не светило стать даже менеджером в «Бургер-Кинг». – Желаете доплатить всего пятьдесят центов за большой бургер? Как я задолбался задавать этот вопрос, ты себе даже не представляешь!

Джонни сделал глубокий вдох. Не стоило так разговаривать с папой, но он устал и разозлился. И ему было страшно.

– Прости. – Он тронул папу за плечо. – Вот ты никогда не повышал на меня голос. Ни разу за все мое детство. Я не вправе на тебя кричать.

За поворотом перед старым кирпичным зданием – где раньше была школа, а теперь склад сантехматериалов – они наткнулись на скопление машин с «мигалками». У «тауруса», который впечатался в телефонный столб, стояло два полицейских фургона и «скорая».

Проезжая мимо, Джонни максимально сбавил скорость. Водитель с расквашенным носом еще сидел за рулем.

– Это Арни Марино, он на почте работает.

Парамедики пытались аккуратно вытащить Арни из машины, а он как будто сопротивлялся. Присмотревшись, Джонни понял, что на самом деле у него припадок.

– Вот непруха, – пробормотал Джонни, ускоряясь, чтобы не выглядеть праздным зевакой. Пусть все думают, что он замедлился из соображений безопасности.

Бедный парень. Он дергался, как марионетка на ниточках, почти как…

Джонни проехал нужный поворот. Руки занемели и не слушались, как будто превратились в деревянные колоды.

Арни Марино дергал головой вверх-вниз. Кивал.

Джонни глубоко вдохнул и попытался расслабиться, выруливая в нужную сторону. Мало ли, какие бывают припадки. Наверняка есть другие похожие болезни.

С другой стороны, разве есть другие варианты? Кивающий вирус был уже близко и распространялся дальше. Джонни взглянул на папу, но тот, похоже, уже забыл об аварии.

* * *

Весь вечер за окном выли сирены, то дальше, то ближе. Когда к ночи завывание участилось, Джонни уже не сомневался, что вирус в городе.

Он включил телевизор в спальне. Казалось, экран разогревается целую вечность. Наконец появилось изображение: новостная студия «Си-эн-эн» и блондинка рядом с картой США, усеянной красными точками: в основном во Флориде, еще немного выше по побережью, несколько на западе. И еще откуда-то взялось небольшое скопление в Пенсильвании. Одна точка краснела прямо на месте их городка, как будто пригвождая Джонни к земле.

Он включил звук на максимум и стал смотреть, как солдаты, выпрыгивающие из грузовиков коричнево-камуфляжной окраски, оперативно строят пропускные пункты. В руках, ногах, языке и яйцах неистово пульсировала кровь. Мозг парализовало от ужаса, и из всего, что вещала блондинка в красной помаде, Джонни разобрал только слово «карантин».

Во входную дверь громко постучали. Джонни подпрыгнул от неожиданности: часы показывали три тринадцать ночи. Набросив спортивные штаны, он бросился вниз.

По дороге он наткнулся на папу.

– Что происходит? – растерянно спросил тот.

– Не знаю.

На пороге стояла Келли Крамер – дочь Леона и Патти. Она недавно бросила колледж и теперь жила у родителей в доме напротив.

– Мои предки… кажется, у них… – Она судорожно хватала ртом воздух. – Мне нужна помощь!

Джонни сунул ноги в кроссовки и, не зашнуровывая, поплелся за Келли через дорогу. Внутренний голос отчаянно протестовал.

Леон и Патти лежали в постели, укрытые по шею. И кивали, дергая подбородками вверх-вниз. У обоих дрожали пальцы ног под одеялом. Леон сдавленно хрипел.

Страшнее всего были их глаза: ясные и сфокусированные, влажные от испуга, они следили за каждым движением Джонни.

У Джонни подкосились ноги.

– Позвони «девять-один-один», – онемевшими губами проговорил он.

– Они сказали, что ничем не могут помочь. Больных слишком много. Больница во Фреймингтоне забита, а вывозить людей из карантинной зоны нельзя.

Это невозможно!

Да нет, еще как возможно. Отсюда до Уилкс-Барре едва ли сорок миль.

– Нам лучше не находиться в этой комнате. – Джонни на шаг отступил. – И вообще в доме.

– Им нужна помощь, – сказала Келли. – Неужели мы не можем ничего сделать?

Джонни отступил еще на шаг. И еще.

– Сама знаешь, что ничего. Нужно выбраться отсюда. Немедленно! – Он помчался вниз по лестнице и выскочил на улицу. Спадающие кроссовки шлепали по пяткам; адреналин гнал вперед.

Добежав до своей двери, он обернулся. Келли стояла у себя на лужайке.

– Я не могу их так бросить. Что мне делать?

– Если мы заразимся, их это не спасет. – Джонни задержался на пороге. Ему хотелось уйти подальше от Келли, не говоря уж о ее родителях, но рука не поднималась захлопнуть дверь у нее перед носом. Ей было всего двадцать два или двадцать три – большой ребенок, брошенный без помощи. По крайней мере, в глазах Джонни.

– У тебя есть тут родственники? – крикнул он.

Келли нажала кнопку на мобильнике и поднесла его к уху.

Джонни мысленно умолял тетю или бабушку на том конце провода ответить, но Келли так и стояла с телефоном у уха. На ее щеках блестели слезы, длинные каштановые волосы спутались.

Наконец она безвольно уронила руку.

– Не отвечают.

– Наберите полную ванну! – раздался крик.

Джонни обернулся. Миссис Макери из соседнего дома выскочила на лужайку в банном халате. Халат был мужской – видимо, остался от покойного супруга.

– По радио передали, что скоро отключат электричество, так что набирайте воду! – повторила она.

В конце улицы сверкнули фары, следом взревел мотор, и из-за угла показался военный грузовик с открытым кузовом, набитый солдатами в желтых костюмах химзащиты. Келли бросилась к ограде, замахала обеими руками и закричала во все горло, призывая солдат остановиться.

Они проехали мимо, даже не взглянув на нее.

За спиной со скрипом распахнулась калитка. Папа Джонни, в джинсах и голубой форменной рубашке «Гудьир», зашагал по тротуару с коричневой сумкой для ланча в руках.

– Я тебе уже все сказал, – бормотал он. – И спорить не намерен.

– Папа, постой! – Джонни бросился вслед, догнал отца и отвел его на лужайку.

От дверей их соседа Россо задом отъезжал фургон.

– В общем, так, – крикнул Джонни в сторону Келли и миссис Макери, – если нужна будет помощь, обращайтесь. – Он взглянул на Келли. – Извини, но к вам я больше не пойду. И тебе не советую.

Он вернулся в дом и запер дверь.

Папа выглядывал через черный ход во двор и беззвучно шевелил губами. Если ему не мешать, он часами будет пялиться на алюминиевый сарай и старые шины.

Как будто, если пялиться достаточно долго, тебе откроются тайны вселенной и решения всех проблем.

Иногда Джонни казалось, что среди высоченных сорняков за сараем папа высматривает камень, обозначающий могилу Бастера. Когда у Бастера не осталось сил выползать во двор по нужде, и он просто лежал на полу и поскуливал, они отвезли его к ветеринару и усыпили.

К рассвету точек на карте «Си-эн-эн» стало вдвое больше. Из зараженных зон никого не выпускали.

– Меня тошнит от новостей, – заявил папа. Он так и не снял спецодежду, причем штаны напялил задом наперед. Интересно, скоро ли придется его одевать, как ребенка? От этой мысли Джонни слегка замутило.

– Оденься прилично, – потребовал папа. – Я хочу посмотреть «Рокфордские файлы».

Название ни о чем не говорило Джонни. Наверное, когда фильм вышел, ему было лет пять. Он выключил телевизор.

– Собирайся, папа, пойдем за продуктами.

Нужно было запастись едой: в холодильнике почти ничего не осталось.

Стоило ему отъехать от дома, как навстречу машине бросилась Келли Крамер.

– Можно с тобой?

Джонни махнул в сторону гаража Крамеров.

– У вас есть машина. – Фраза прозвучала резче, чем ему хотелось.

– Я боюсь.

«Чего боишься?» – едва не спросил он. Это же Лог, а не Филадельфия. Можно подумать, несчастной кучке магазинов в их так называемом центре города грозят банды мародеров.

Келли остановилась в двух шагах и скрестила руки на груди.

– Не исключено, что ты уже подцепил вирус. Симптомы появляются только на седьмой день; все, кто сегодня заболел, заразились неделю назад.

Джонни вспомнил, как брал деньги из рук посетителей кинотеатра. Черт, Арни Марино же сортировал почту! Если он болен, то все письма заразные.

Келли молчала, но в ее глазах читалась мольба.

Господи, неужели он стал такой бездушной сволочью? Он ведь помнит Келли с рождения. Кажется, ему тогда было шестнадцать. Они виделись на сотне соседских гриль-вечеринок и раз двадцать чуть не въехали друг в друга у дома. Если не считать разницу в возрасте, можно сказать, они дружили. Келли была трудным подростком – брилась налысо, курила, носила рваные джинсы. Сейчас от бунтарства не осталось и следа: джинсовые шорты поверх сиреневых леггинсов, волосы убраны в простой хвост.

Он положил ей руку на плечо.

– Садись.

Джонни проехал мимо «Бургер-Кинга» – удостовериться, что там закрыто. Его смена была с одиннадцати до семи, но окна ресторана безжизненно темнели, как он и подозревал. Он выехал дальше на шестидесятую трассу, которая в Логе превращалась в Мейн-стрит. Городок получил свое название неслучайно: он располагался в длинной узкой низине между двумя крутыми холмами. Где бы ты ни находился, оба холма всегда нависали над головой.

По улицам сновали люди, опустив глаза. Многие прижимали к лицу платки или полотенца.

– Как твои предки? – Джонни знал ответ, но считал нужным проявить беспокойство. Он покосился на Келли: та сдерживала слезы. – Они классные. Когда я учился в старших классах, твой папа брал меня на матчи «Пингвинов» в Уилкс-Барре. Помнишь?

– Мне тогда было примерно минус два года. – Она смахнула слезинку тыльной стороной ладони.

– А, точно. – Джонни вечно забывал, что ему сорок два. Уму непостижимо, как летит время!

Военная машина, обогнав их, остановилась за серебристым грузовиком на парковке пожарной станции.

Джонни затормозил.

– Так, сейчас все выясним.

Солдаты в костюмах химзащиты разносили по машинам мешки и ящики. Один солдат бросил мешок и небольшой ящик в кузов пикапа F-150, и пикап тут же уехал.

Джонни открыл кнопкой багажник и стал ждать своей очереди.

– Как долго продлится карантин? – выкрикнул он, опустив переднее стекло.

В окне показался молодой парень с азиатским лицом.

– Минимум две недели.

Джонни указал на Келли.

– У нее больны родители. Что ей с ними делать?

– Кормить и поить.

– А если она тоже заболеет? И я? Нас кто будет кормить и поить?

Солдат беспомощно оглянулся по сторонам.

– Не знаю, я только снабжением занимаюсь. Слушайте радио.

Да уж, работа – врагу не пожелаешь. Ездить из дома в дом и вывозить зараженных… а куда? В специальные палатки? По «Си-эн-эн» передали, что за два дня в Уилкс-Барре заболело двадцать восемь тысяч человек. Неслабые понадобятся палатки, если так…

– Костюмов тоже на всех не хватит? – спросил Джонни. – И врачей, и медсестер.

– Врачи тут не помогут, – послышался едва различимый голос из-под шлема.

За окном мелькнула Келли в хирургической маске из набора для выживания, постучала в дом Баэров и, не дождавшись ответа, юркнула внутрь.

Спустя десять минут она вышла и направилась к следующему дому. Там жили Пойнтеры: старая леди Пойнтер, которая вечно копалась у себя в саду, ее сын Арчи – помнится, он работал в автомастерской, – и дети Арчи, Макензи и Паркер.

Какого черта она там делала? Келли не из тех, кто пойдет обворовывать умирающих соседей. Так или иначе, она как будто специально нарывалась на вирус.

Беззвучно выругавшись, Джонни надел штормовку и собрался на улицу.

– Я сейчас вернусь.

– Не забудь, мы к трем выезжаем.

Уже взявшись за ручку двери, Джонни едва не выпалил, что в городе умирают люди, и никто в его идиотское кино не поедет, но смолчал.

– Не забуду, пап. – Он закрыл дверь и зашагал к дому Пойнтеров.

Вот сейчас Джонни охотно оказался бы в автокинотеатре. Не только чтобы сбежать от кошмара, накрывшего город за несколько часов, но и потому, что там отец был собой. Кинотеатр – единственное, что держало папу на плаву.

У Пойнтеров было незаперто. Джонни постучал, потом осторожно позвал:

– Эй, есть кто-нибудь?

– Заходи.

Спрятав руки в карманы и почти физически ощущая присутствие вируса, Джонни пошел на голос. Пройдя по коридору, оклеенному обоями с орнаментом из диких уток, он оказался в гостиной.

Все четверо сидели на диванах и креслах, положив руки на колени. Никто не шевелился, только Паркер жадно пил через соломинку из бутылки, которую держала Келли. Его горло ритмично пульсировало с каждым глотком. По телеку шел какой-то пиксаровский мультик. Под каждым из Пойнтеров расплывалось мокрое пятно. Запах застарелой мочи сбивал с ног.

– Какого хрена ты делаешь? – спросил Джонни.

Келли протянула ему пластмассовую маску, из тех, что надевают при стрижке газона. Наверняка бесполезную против вируса, который в новостях называли невероятно стойким и способным днями выживать на поверхности предметов. Джонни послушно закрыл нос и рот.

– Что ты творишь? – повторил он. – Чем больше ты шатаешься по разным домам, тем сильнее рискуешь подхватить эту дрянь.

Келли пожала плечами.

– Мои предки больны. Я наверняка уже заразилась.

– Ничего подобного! Это нельзя знать точно. – Джонни упорно не хотел верить Келли, отчасти из эгоизма, отчасти из беспокойства о ней. – Что это за танцы со смертью?

– Танцы со смертью, – хихикнула Келли. – Как поэтично.

Вообще-то Джонни процитировал песню своей рок-группы, но не решился в этом признаться.

Келли вытерла Паркеру подбородок кухонным полотенцем, висящим у нее на поясе.

– Макензи и Паркер у меня из головы не шли. Я ведь когда-то с ними нянчилась. Я представляла, как они сидят у себя в комнатах, совсем одни, до смерти напуганные. Не способные пошевелиться. Голодные. В общем, я пошла проверить. Паркера я именно так и обнаружила – одного в комнате. Не исключено, что со вчерашнего дня.

– Ты к нему прикасалась? О боже!

Келли уперлась руками в бедра.

– Между прочим, он тебя слышит! И его родители тоже!

– Извиняюсь, – пробормотал Джонни. Все четверо смотрели на него во все глаза.

Келли присела на корточки перед Ларой Пойнтер и вставила ей в рот соломинку. Лара немедленно начала пить воду, шевеля губами, как здоровый человек. Хотя из новостей Джонни помнил, что вирус не дает инициировать движение, зато позволяет реагировать, наблюдать это воочию было удивительно. Если она может пить, то почему молчит?

Напоив Лару, Келли набрала из крана воды в большую пластиковую бутылку и направилась к выходу. Джонни последовал за ней и закрыл дверь.

Вместо того чтобы повернуть направо к себе домой, Келли двинулась по газону налево.

– Куда ты еще собралась? – крикнул Джонни.

– А ты давно видел семью Кукудза?

– Ты что, намерена обходить всех соседей?

Келли резко обернулась.

– Не знаю. Может быть.

– Ты с ума сошла! Тебе что, жить надоело?..

Она упреждающе подняла ладони и прокричала:

– Они совсем одни. Им страшно. Ты видел их глаза?

Он сел на крыльцо у дома Пойнтеров, старательно пытаясь не вспоминать их глаза.

– Видел? – настаивала Келли.

– Да, видел. – Это выражение он до смерти не забудет. Но повторить их судьбу нет ни малейшего желания. Джонни взглянул на часы. – Слушай, я должен отвезти отца в кинотеатр, а то он чего доброго сам за руль сядет. Я могу быть за тебя спокоен?

– Нет, – фыркнула она. Глупее вопроса было не придумать. – А я за тебя?

– Тоже нет, – признался он.

Мимо проехал пикап. Джонни и Келли молча проводили его взглядом. С каждым часом поток машин на улице редел.

– Говорят, три процента людей неуязвимы для вируса. Слышал? – спросила Келли.

– Слабоватый шанс.

– Да уж, фиговый.

И все-таки это шанс. Какая-то надежда.

– Мы оба пока здоровы, хотя вокруг куча больных. Возможно, не просто так, – сказал Джонни.

Келли кивнула.

– Возможно.

Джонни захотелось ее обнять, но он боялся показаться нелепым. Да и мало ли, вдруг Келли примет его за голубого.

– Свяжемся утром, ладно?

– Спасибо, – кивнула она.

В кинотеатре Джонни повсюду мерещился кивающий вирус. Он даже обрадовался, что нужно раскладывать бесполезный попкорн по коробкам – когда руки заняты, отвлечься проще.

Интересно, каково это – оказаться в плену собственного парализованного тела? Сохраняются ли при этом ощущения или все немеет?

Если уж умирать, то мгновенно, размышлял Джонни. Например, инфаркт: резкая боль в груди, и ты умираешь, не долетев до пола. И совсем другое дело, когда проводишь дни с мыслью, что тебе каюк. Волей-неволей придется подводить итоги, перебирать в памяти прошлое, а Джонни вовсе не улыбалось лишний раз задумываться о бездарно убитом времени.

Он всегда утешал себя, что просто долго раскачивается, зато однажды непременно бросит «Бургер-Кинг» и уедет из города навстречу мечте. Сначала мечтой была знаменитая рок-группа, потом – собственный гриль-бар. Лет десять Джонни верил, что для старта у него есть сбережения, дом и небольшое наследство. Вот только – сюрприз! – несмотря на семьдесят один год и Альцгеймера, у папы тоже были свои мечты.

Папа смотрел в окно на широкий белый экран, держа руки в задних карманах, и улыбался.

– Вот увидишь! – заявил он. – Только подожди.

На сеанс не приехал никто. Джонни подавился бы колой, если бы после вспышки адского вируса к ним явился хоть один зритель. Бегущая строка на вывеске анонсировала «Зеленый фонарь», но Джонни сбегал в каморку рядом с туалетом и, покопавшись в куче старых фильмов, купленных папой на «Ибее» за месяц до открытия, зарядил в проектор «Охотников за привидениями». «Фонарь» ему второй раз не осилить, а вот комедия, особенно старая и по-настоящему смешная – это самое то.

Джонни смотрел фильм в своем «мустанге», а папа дежурил в баре.

В семь утра Джонни выглянул в окно. Келли загружала в багажник большие бутыли с водой. Он поставил чашку на кухонную стойку и надел кроссовки. В конце концов, они договорились связаться утром.

– Тебя надо переименовать во Флоренс Найтингейл.

Келли улыбнулась. Так улыбаются кассиры в «Бургер-Кинге» ближе к концу смены. На усталом лице блестел пот, как будто она давно не умывалась.

– Ты училась на медсестру, да?

– Да, но недолго.

– А почему бросила?

Келли повела плечами.

– Мозгов не хватило, завалила биологию.

Джонни смутился.

– Да, облом. По-моему, ты прирожденная медсестра.

– Спасибо, – вымученно улыбнулась она.

– Ты что, действительно обходишь все дома?

Келли отбросила со лба волосы.

– Если ты заболеешь, то обрадуешься, когда я навещу тебя с бутылкой воды.

Джонни замахал руками.

– Да я не критикую, просто о тебе волнуюсь.

Она снова улыбнулась.

– Хоть кто-то обо мне волнуется.

Она села в отцовский кроссовер. Джонни молча наблюдал. Может, нужно поехать с ней? Если он переживет эпидемию, его до конца дней будут расспрашивать, чем он тогда занимался. Хорошо с чистой совестью отвечать, что неустанно помогал людям, поил и кормил друзей, соседей и даже случайных встречных. А если не переживет, может, господь будет милостивее к человеку, который бросил своих детей, но отдал жизнь ради чужих.

Келли медленно тронулась с места. Джонни поднял руку и бросился ей навстречу.

– Постой!

Она притормозила, опустила окно и вопросительно посмотрела на него. Оббежав машину, Джонни вскочил на переднее сиденье.

– Поехали.

Келли просияла.

– Когда все закончится, с меня обед в стейк-хаусе.

Стоило Джонни положить ложку с манной кашей – точнее, неведомой размазней из набора для выживания – незнакомому мальчику на язык, как тот жадно обхватил ее губами. Джонни вытащил ложку, и мальчик задвигал челюстями и сглотнул. На вид ему было лет десять, как Дэну – сыну Джонни.

Джонни старательно не замечал едкий запах мочи и влажное пятно на брюках ребенка. Всех не переоденешь, главное – не дать им умереть. Джонни это одновременно и радовало, и огорчало.

Мальчик смотрел мимо ложки, в глаза Джонни. Наверное, кроме еды ему отчаянно хотелось, чтобы кто-то его заметил, встретился с ним взглядом.

– Я понимаю. Сердце разрывается, – сказала Келли.

Джонни удивленно покосился на нее. Когда на его руку капнула слеза, он понял, что плачет. Внутри как будто прорвало плотину, и он разрыдался.

Келли притянула его к себе и похлопала по спине. В ее объятиях было так уютно и безопасно.

– Я вчера весь день проревела. В конце концов слезы заканчиваются, остается только здоровенный ком в горле.

Неожиданно погас свет; на телевизоре пропало изображение.

– Черт! – сказала Келли.

Судя по глазам мальчика, телик хоть как-то скрашивал ему существование рядом с парализованными родителями.

– Открыто! – крикнула Келли через дверь.

Еще на лестнице Джонни услышал ее ласковый голос:

– Я зайду к тебе в обед. Не волнуйся, все будет хорошо. Помощь скоро придет.

Проходя мимо комнаты Келли, он заглянул внутрь. Гора компакт-дисков, покрывало расцветки британского флага, плакат «Блек Саббат» на стене и длинная полка под потолком, забитая плюшевыми игрушками.

При виде ее родителей, стоящих посреди спальни, Джонни с трудом подавил вопль.

– О господи!

Келли, одетая в джинсы и футболку с символикой колледжа, расчесывала маме волосы.

– Мне кажется, им полезно иногда размять мышцы. Поможешь?

Они вместе усадили маму Келли обратно в кресло.

– Я не знал, что они могут стоять.

Конечно, родители поднялись на ноги не самостоятельно, но Джонни думал, что для стояния им не хватает координации.

– Как видишь. Ты готов?

Собравшись с духом, Джонни поплелся за ней. Очередной день на побегушках у Флоренс Найтингейл.

Они постучали в дверь первого дома налево на Принсес-лейн. Окно второго этажа со скрипом открылось.

– Что вам надо? – спросила женщина, ровесница Джонни.

– Мы ищем всех, кому нужна помощь, – ответила Келли. – Знаете таких в округе?

– Я никуда не выхожу. И вам не советую, если жизнь дорога.

– Кто-то должен помочь этим несчастным! – выпалил Джонни в порыве праведного гнева. По дороге к машине его осенило, что еще два дня назад он ничем не отличался от этой женщины. И оставался бы таким до сих пор, если бы не встретил Келли, разносящую воду.

Наблюдая за девушкой боковым зрением, Джонни задался вопросом, что же отличает ее от всех, кто засел дома, опасаясь за свою шкуру. Выходит, все эти годы по соседству жила святая. Причем святая, которая бреется налысо и курит.

Они вернулись в машину.

– Где теперь твоя бритая голова и берцы? – спросил Джонни.

Келли смерила его взглядом.

– Хочешь сказать, ты считал меня посмешищем?

– Нет, – рассмеялся он. – Я был в восторге. Нашему болоту встряска только на пользу. – Джонни похлопал ее по колену. – Сама подумай, у меня же рок-группа. Точнее, она была, пока все не разъехались. Бунт – моя стихия.

– Бунт – твоя стихия, потому что ты играл каверы на Тома Петти и «Корн» в клубе пожарных?

– Но-но! Мы выступали в барах в Уилкс-Барре и Бингемптоне. И свое тоже сочиняли.

Джонни подъехал к дому, откуда не доносилось ни звука, и открыл дверь. Келли не двигалась с места.

– Что случилось?

– Помнишь, ты спросил меня, почему я бросила учебу? Я вовсе не завалила экзамен. Просто струсила. – Она забросила ногу на приборную доску. – Затосковала по дому и по своей коллекции игрушек.

Джонни кивнул, чувствуя, что слова тут неуместны.

Келли задрала голову к потолку. Каштановые волосы скользнули вниз по плечам.

– Я всегда ненавидела этот город. Да какой там город – жалкая кучка домов в паршивой дыре. Я много болтала о том, как вырвусь отсюда при первой же возможности. И вырвалась, только сразу прибежала обратно, поджав хвост.

Джонни покачал головой.

– А я даже не пробовал вырваться. Мы с парнями из «Лог Рейдерс» только языками чесали о том, как однажды прославимся. Мы пили пиво и воображали себя рок-звездами, потом переженились, завели детишек, а я оказался в «Бургер-Кинге». Этот город засасывает, как трясина.

Так странно: он внезапно почувствовал себя, как на лучшем в жизни свидании. Может, конечно, их потянуло друг к другу от страха, но Джонни хотелось верить в большее.

Он пощупал себе макушку.

– Кстати, а почему ты тогда снова отпустила волосы?

Келли улыбнулась.

– После возвращения я часто представляла себе, как однажды заведу ребенка, а он увидит мою фотографию и спросит:

– Мама, ты что, была трудным подростком?

А я скажу:

– Нет, я просто так одевалась.

Военная машина уехала. Следом уехали фура с зерном и цистерна с водой.

Келли позвонила в общенациональную справку по чрезвычайным ситуациям. Женщина на другом конце провода ответила, что им не хватает рабочих рук, а трассы между штатами перекрыты, чтобы ограничить распространение вируса. Она посоветовала брать воду из пруда или озера и кипятить. Келли посоветовала женщине закипятить свою задницу и бросила трубку. Разговор доконал Келли: вся красная, она зажала уши руками и завыла.

Джонни обнял ее, стал гладить по спине и бормотать бессмысленные слова утешения, в которые сам не верил.

– Что нам делать со всеми этими людьми, без еды и врачей? – Келли выпрямилась на сиденье.

– Думаю, они хотят дать им умереть. – К пустой парковке медленно подъехала машина, покружила и укатила прочь. – Поэтому и солдаты убрались. Вирус наступает слишком быстро; мы не в силах помочь такому количеству людей, а властям проще от них избавиться.

Джонни потер глаза, саднящие от дикой усталости. Голова нельзя сказать, что болела, но неприятно гудела. Через пару часов он повезет папу в кинотеатр. Сегодня у них «Добровольцы поневоле». С каждым днем папа все глубже погружался в свой придуманный мир, и Джонни чувствовал себя совсем одиноко.

– Хочешь сегодня к нам в кино? Тебе нужен отдых, а не то… – он чуть не сказал «свалишься», но осекся.

– А как вы обходитесь без электричества? – спросила Келли, вытирая нос рукавом.

– От прежнего владельца остался генератор. Обычно при перебоях со светом самый большой наплыв клиентов – ведь больше податься некуда.

Келли сдержанно засмеялась.

– Если вообще способен куда-то податься.

– Точно. – Если бы все эти люди могли передвигаться, Джонни пригласил бы всех на бесплатный сеанс, чтобы папа, хоть раз в жизни, насладился аншлагом. – Стоп! – Он резко выпрямился. – Я кое-что придумал.

* * *

Поднимая клубы пыли, Джонни ехал на «форде таурусе» вдоль заднего ряда кинотеатра. Расположив машину на самом последнем месте, он заехал передом на специальный помост, так что экран поместился в лобовое стекло. Затем заглушил мотор и обернулся к четверым пассажирам: пожилой паре лет семидесяти и двум девочкам. Наверное, бабушка с дедушкой и внучки. А может, девочки просто навещали соседей. Пахло в салоне отвратительно, но Джонни улыбался и не подавал виду.

– Скоро я принесу еду и колу. Первый сеанс начнется сразу после захода солнца. – Он взглянул на часы. – Это примерно через час. Надеюсь, вам понравится.

Келли ждала в проезде между рядами.

– Наконец-то. – Она потерла кулаками поясницу. – Боже, у меня спина отваливается.

Сколько человек они отнесли в машины? Джонни давно сбился со счета. К концу третьего дня их марафона он так выдохся, что даже усталости не чувствовал, а впал в какое-то безумное состояние с привкусом похмелья.

Оставалась одна поездка.

– Охренеть! – заорал папа, когда они подъехали к зданию. – О-ХРЕ-НЕТЬ! Все места заняты! – Впервые за долгое время он смотрел на Джонни вполне осмысленно. – Я же говорил! Мы популярны!

– Да, папа, говорил. – Он перехватил взгляд Келли в зеркале заднего вида, и они обменялись улыбками. – Я тебе не верил, но ты был прав. – Джонни притормозил у бара. Ему хотелось плакать и смеяться одновременно. – Мы с Келли будем разносить заказы по машинам. Никто не хочет выходить, все боятся вируса.

– А, давайте. Отличная идея!

Джонни направился в бар, где их ждала сотня готовых коробок с попкорном. В печи разогревались десятки хот-догов. Папа робко семенил следом. Куда девалась его уверенная размашистая походка, которую Джонни помнил с детства?

В начале сеанса они запустили «Инопланетянина». Келли принялась кормить зрителей в первом ряду, а Джонни начал с заднего.

У них не было ни времени, ни места, чтобы собрать в кинотеатре всех пострадавших. Вирус подхватило девяносто процентов населения. Но они сделали все, что могли.

Возвращаясь к бару за новым подносом, Джонни столкнулся с Келли. Несмотря на усталый вид, глаза у нее светились.

– Можно вопрос? – обратился он.

Она остановилась и откинула волосы со лба.

– Если когда-нибудь все наладится… – Он запнулся. В окружении смертельно больных фраза прозвучала на редкость неуместно.

Но Келли улыбнулась.

– Если когда-нибудь все наладится, то да. – И она направилась к машинам.

Джонни зашагал дальше, представляя, как они вдвоем сидят в стейк-ресторане в Пайн-Гроув, и на миг ощутил себя беззаботным и полным надежды.

Папа выкладывал на поднос баночки с колой, попкорн, шоколадные батончики, мороженое и хот-доги. Он снова выглядел витающим в облаках, но улыбался и насвистывал.

Ближе к трем ночи папа задремал на стуле за стойкой. Джонни загрузил его в «мустанг», отвез домой и сразу вернулся назад в кинотеатр. Они крутили фильмы до рассвета, затем оставили несчастных зрителей в машинах и поехали по домам немного поспать.

– Охренеть! Поверить не могу! – крикнул папа. Если бы не затуманенный мозг, он бы заметил, что уже третий вечер на тех же местах стоят одни и те же машины. – Опять аншлаг! – Он хлопнул Джонни по бедру.

Келли помешивала суп «из всего», который варился в огромных чанах на огне. Рядом валялась груда пустых банок из-под супа и консервированных овощей. У них ушло шесть часов, чтобы выгрести банки из кухонных шкафов своих подопечных, и еще час, чтобы все их открыть.

Спустя час после начала вечернего кормления Джонни и Келли остановились во втором ряду, где папа не мог их услышать.

– А завтра что будем делать? – спросил Джонни. Практически все свежие продукты в городе испортились. Ближайший магазин был за пределами карантина.

– Ты не звонил в «Красный крест»?

– Звонил. Им запрещено въезжать в карантинную зону.

Куда бы Джонни ни пробовал достучаться, в ответ сотрудники экстренных служб что-то мямлили об ограниченных возможностях и поражались, услышав, сколько у них с Келли подопечных. Он был прав: власти планировали дать большинству зараженных умереть.

– Кажется, у нас больше нет запасов.

Джонни не стал спрашивать, что будет потом. По радио сообщали, что эпидемия распространяется. Вспышки регистрировались во множестве регионов от Питтсбурга до Филадельфии. Судя по всему, об отмене карантина речь не шла.

По дороге домой папа промочил штаны. И, кажется, ничего не заметил, только продолжал бормотать что-то о банке пива и безумном, безумном мире. Был такой фильм – «Этот безумный, безумный мир». Джонни видел его еще ребенком. Может, папа как раз прокручивал его у себя в голове.

Джонни потрепал папу по плечу.

– Смотри, опять все билеты проданы.

– А? – Папа растерянно завертел головой, как будто очнулся после глубокого сна. – Что продано? А… точно! – Он засмеялся. – Здорово. Что у нас сегодня?

– «Космобольцы».

– Да? А фильм стоящий?

– Очень смешной, – отозвалась Келли с заднего сиденья. Нос у нее заложило от слез, но она бодрилась.

Работы для папы не было – в баре не осталось ни крошки замороженной пиццы; все запасы съели подчистую, – и они посадили его в садовое кресло в первом ряду. Стояла идеальная ночь для сеанса под открытым небом: уже пахну́ло осенней свежестью, дул легкий ветерок, и листья на деревьях за экраном тихонько перешептывались.

Когда фильм начался, Джонни и Келли вытащили из багажника массивный рулон – скрученный пластиковый шланг от пылесоса для бассейнов – и развернули его на столике под навесом. Джонни отпилил ножовкой отрезок длиной около двух метров, потом еще один, и так далее. Всего получилось несколько десятков двухметровых шлангов.

Они взяли по несколько кусков шланга, рулон липкой ленты и зашагали по проходу между машинами, держась за руки и плача. Начать собирались с заднего ряда: так никто не увидит, что происходит.

Джонни положил шланг на багажник первой машины и подошел к водительской двери. Утерев слезы, он несколько раз глубоко вдохнул, затем изобразил на лице широкую улыбку и нырнул в салон.

– Как ваши дела? Фильм нравится? – В заднем ряду сидел мистер Либерт, который преподавал ему алгебру в десятом классе. Джонни завел мотор. – Я включу обогрев, чтобы вы не замерзли. Ночка будет прохладная. Колу и попкорн скоро поднесут. – Нащупав кнопку на двери, он опустил на несколько сантиметров заднее окно с водительской стороны и поспешил выбраться наружу.

Сглатывая слезы, Джонни надел шланг на выхлопную трубу и закрепил скотчем, затем просунул другой конец в щель в окне и двинулся дальше.

Келли сидела на корточках за следующей машиной, закрыв лицо руками и всхлипывая. Шланг уже торчал в окне. Когда Джонни положил ей руку на плечо, она развернулась и бросилась ему на шею.

– Мы же правильно поступаем?

– Думаю, правильно. Это тяжело, но правильно, – сказал Джонни. – Ты ведь этого хотела?

Келли кивнула, освобождаясь из объятий.

– Да.

Джонни распахнул дверь кроссовера, растянул губы в улыбке, понимая, что лицо у него заплаканное и красное.

– Всем привет! Я включу вам отопление: ночка ожидается прохладная.

Они сели на столик под навесом и подождали полчаса, затем перешли к следующему ряду. В «хонде-сивик» сидела первая любовь Джонни, Карла Мейер, с мужем Крисом Уолшем и дочерью-подростком.

К третьему ряду стало немного легче. По крайней мере, у Джонни исчезло ощущение, что он тащит на плечах наковальню, получая удары в живот.

Они присели за столик попить воды, пока машины в четвертом ряду стояли с включенным мотором. Оставалось два ряда.

– А нас за это не посадят? – спросила Келли.

– Пусть попробуют. Сначала пусть пришлют медиков с пакетами физраствора и тоннами еды.

Келли кивнула.

Тела останутся в кинотеатре. Если будет следствие – а оно наверняка будет, когда все утрясется, – он выгородит Келли. Скажет, что она тут ни при чем.

– Я вообще думаю, что тебе нужно установить памятник в ратуше, – продолжал он. – То, что ты сделала за эту неделю… – Джонни покачал головой. – Мать Тереза отдыхает. Ты потрясающий человек, Келли. Не могу передать, как я тобой восхищаюсь и как сильно я изменился благодаря тебе.

Келли кивнула. Затем еще раз.

– Келли, перестань! Ты меня пугаешь!

– Что перестань? – Внезапно осознав, что происходит, она попыталась остановиться, но не смогла. Ее глаза расширились от ужаса. Келли подняла трясущиеся, как под напряжением, руки. – О господи! Нет, только не это!

Увы, кивание не прекращалось.

Прерывисто дыша, она выговорила:

– Только не смей струсить, Джонни! Не смей!

Беззвучно рыдая, Джонни отнес Келли в «авалон» к родителям и усадил на водительское место. Заглянув внутрь, он встретился взглядом с Леоном и Патти.

– Простите. Я надеялся, что ее не зацепит. – И добавил, утерев глаза: – Я включу обогрев: уже холодает.

Он наклонился включить зажигание, но Келли перехватила ключ и дрожащей рукой с третьей попытки завела мотор. По дергающейся щеке скатилась слезинка.

Стараясь удержать голову Келли неподвижно, Джонни поцеловал ее в щеку, затем в уголок рта. Если суждено, он все равно уже заразился.

– Я люблю тебя.

Он примотал шланг к выхлопной трубе «авалона» и вспомнил, что забыл приоткрыть заднее окно, но тут стекло опустилось само. Джонни вставил второй конец шланга в щель и отвернулся.

Папу он обнаружил спящим в кресле.

– Идем, папа. – Джонни помог ему подняться на ноги.

– А? Уильям? Мне пачку этих… «Пэл-Мэл»!

Он отвел папу в бар, и они уселись за стойку. У машин в первом ряду работали двигатели. На экране герой Одинокая Звезда сражался с Лордом Шлемом в финальной сцене.

Или он скоро закивает – ведь они с Келли вместе обходили все дома, – или он попал в три процента, решил Джонни. Может, они с папой оба попали в три процента. Гены хорошие.

Если он все-таки заболеет, то будет сидеть в баре и смотреть на плоды своих трудов. Джонни гордился их с Келли поступком. Возможно, обнаружив тела, кто-то с ним не согласится, но легко судить, когда сам не прочувствовал этот кошмар. Не испытал то, что испытали они с Келли. Над передним рядом поднимались клубы дыма.

– Опять аншлаг, – засмеялся папа. – Я же говорил!

Меган Аркенберг

[16]

Меган Аркенберг живет и пишет в Калифорнии. Ее рассказы публиковались в «Lightspeed», «Asimov’s», «Strange Horizons» и других изданиях. Издает журнал «Mirror Dance».

Безвоздушные дома

Первая спичка

За полтора месяца до конца света на Висконсин-авеню в Джорджтауне открылся новый бар. Владельцы – немолодая семейная пара, беженцы не то из Сиэтла, не то из Портленда. Бар находится на втором этаже. Раньше в этом же здании был любимый книжный Бет, но знакомые запахи – пыль, растительный клей, старая кислотная бумага – выветрились благодаря паре тонких воздушных фильтров, чей деликатный стрекот сливается с бормотанием телевизора и голосами редких посетителей.

Разноцветные подвесные светильники тоже убрали, заменив флюоресцентными лампами; на грязно-бурый дневной свет, проникающий внутрь через панорамные окна, теперь лучше не рассчитывать. Спасибо, хоть граффити в туалете не тронули. На задней стене средней кабинки до сих пор красуется строка из Уитмена, нацарапанная фиолетовым маркером: «Для любящих Америку преграды не страшны».

Последние четыре года сотрудники проекта «Погружение» проводили вечера среды вместе. Раньше они собирались в тайском ресторанчике у реки, в пяти кварталах от университета, но после извержений воздух содержал столько пепла и кислоты, что долгую прогулку было не осилить даже в респираторах. Бет предложила перебраться в новое заведение в Джорджтауне, прямо по ходу автобуса, на котором они с Эйденом и Леной ездили на работу. Спустя две недели из компании остались только Бет и Эйден. «Погружение» по-прежнему существует – один из немногих проектов во всем университете, – но команда медленно распадается. Сотрудники следуют рекомендации властей «уделять больше внимания семье», хотя официально никто не уволился. Похоже, все постепенно теряют интерес к теме альтернативной реальности. За исключением Бет, у которой толком нет семьи, и помешанного на науке Эйдена.

– Бет, вот скажи – только честно! – Карие глаза Эйдена сверкают, как джин под инфракрасным прожектором. Он уже выпил две ром-колы, а фактически скорее четыре: спиртного в баре не жалели. Согласно последнему пресс-релизу от Министерства природных ресурсов, кислорода в атмосфере хватит максимум на шесть недель. Эйден Маккаллум был единственным человеком в мире, которого эта информация могла порадовать. – Им же придется увеличить нам финансирование?

– Господи, Эйден, да уймись ты! – Последние недели Бет собиралась имитировать интерес к работе – иначе в среду вечером было чертовски одиноко – но даже у нее есть предел. – Ты не загрузишь себя самого в компьютер! Разработка идет десятки, даже сотни лет. Ни за какие деньги ты не сделаешь рабочее альтернативное… неважно что!

Бет специально не говорит «измерение» – слово кажется ей термином из научной фантастики, – но выходит грубовато. Она трет переносицу, как будто пытается выдавить боль наружу. В последнее время все болит – нос, горло, легкие.

Прежде чем Эйден говорит очередную глупость, в недрах ее сумочки пищит телефон. Сообщение от Фары: «Где у тебя противни?»

«В шкафчике справа от холодильника», – автоматически отвечает Бет и тут же беззвучно чертыхается. Поторопилась. «А зачем тебе?»

– Ты до сих пор живешь с этой чокнутой? – спрашивает Эйден. Наконец-то он на секунду заговорил о чем-то, кроме проекта. Правда, Фара Карими – не менее взрывоопасная тема.

– Ничего она не чокнутая, – вымученно улыбается Бет. – Немного ошалела от сидения взаперти, но сейчас все такие.

Эйден качает головой и встает, чтобы заказать очередной коктейль, едва не опрокидывая барный стул. На экране мигает новое сообщение от Фары.

«У тебя есть песок?»

«Что ты затеяла?»

«Работаю». И через секунду: «Сахар в шкафчике над микроволновкой?»

«Да».

«Не могу достать. Ты где?»

Эйден увлеченно беседует с барменом, жестикулируя в сторону телевизора, подвешенного поверх полок с неоновыми бутылками. Идет трансляция баскетбольного матча, но голубая бегущая строка внизу экрана передает сообщения от Министерства природных ресурсов. У этого мира появился срок годности, как у пакета молока – такой же нелогичный и неотвратимый.

Бет смотрит на телефон. Снова Фара: «Мне нужен песок или сахар. И аквариумы. Много. Где ближайший зоомагазин?»

«Я сейчас приду».

Вторая спичка

Стадия сбора данных для проекта «Погружение» давно позади, но Бет до сих пор ловит себя на привычке читать сенсационные новости или наблюдать за игрой флуоресцентного света на выпуклых цифрах кредитки. Гладя полированную обшивку барной стойки, она автоматически представляет, какой участок мозга активизируется в зависимости от силы нажима. За годы практики она научилась безошибочно отличать на ощупь ламинат от гипсокартона, гранит от известняка, кожу от бумаги. Бет не спутает цокот своих каблуков о плитку на пороге бара со стуком Фариных костылей на лестничной площадке. Некоторые ощущения нельзя запрограммировать. Например, восприятие цвета – но она привыкла видеть черно-белые сны. Собственно, все их видят, но не все признаются. С запахами тоже непросто. Даже в программе Бет с трудом может вызвать в памяти какой-нибудь запах, кроме смога и двуокиси серы – как от зажженной спички.

Надев респиратор, она быстро проходит через дорогу к закрытой автобусной остановке. Плотный, почти осязаемый в июньских сумерках воздух окутывает рестораны, пекарни, мебельные магазины и бутики темно-серой мглой. Фильтр на остановке хрипит и сипит, как астматик. Вскоре борьба с загрязнением станет бесполезной: кислорода все равно не хватит для дыхания.

Подъезжает автобус, и Бет торопливо поднимается по ступенькам в салон. Даже от небольшого усилия начинается одышка. Автобус, как обычно, полупустой, и она без труда находит место у окна. Правда, смотреть не на что. Сейчас конец июня, но на лето совсем не похоже. Бет вспоминает золотистое прозрачное мерцание летних сумерек, когда от свежести и простора захватывает дух, а уличный шум и раскаты грома приводят тело в трепет. Теперь нет ни неясной дрожи, ни смутного предвкушения.

Без приступа агорафобии лето – не лето.

Третья спичка

Бет возвращается домой. При виде Фары, свернувшейся клубочком на кушетке в уголке гостиной, у нее почему-то щемит сердце. Фара осунулась и выглядит почти прозрачной; густые волосы перетянуты резинкой, на круглом лице ни капли макияжа. Три месяца назад, заселяясь во вторую комнату, она предупредила Бет, что во время работы над проектом ничего не ест – только пьет. На кухонной стойке киснет молоко в незакрытом пакете, старая раковина забита кофейной гущей. Бет долго мирилась с ее задвигами, но в последнее время терпение иссякает.

Дверь в глубине узкой кухни приоткрыта; в кладовке все перевернуто вверх дном. Костыли стоят у кашляющего кондиционера, кое-как загерметизированного изолентой. На гладильной доске в беспорядке валяются книги, образуя причудливую геометрическую фигуру. Труды по архитектуре, ландшафтному дизайну и дизайну интерьера. Учебники нейробиологии и монографии об альтернативной реальности.

«Что у тебя за работа?» – спросили они друг друга во время первого телефонного звонка. «Компьютерные игры», – ответила Бет. «Мемориалы», – ответила Фара Карими.

Фара выгребла у Бет все противни, банки для печенья и форму для запекания мяса, расставила их по кухне и на каждом предмете смоделировала пейзаж из сахарного песка – дюны и долины. Кое-где торчат зубочистки – деревья? Или подставки для чего-то более массивного?

«Мне нужно работать руками, – говорила Фара. – Прикасаться, лепить. Я не могу творить на бумаге».

Бет делает глубокий вдох и возвращается в гостиную.

– Что это за хрень?

– На эту хрень я потратила полдня. Ничего не трогай, – отстраненным голосом говорит Фара, прижимая руки к губам и не открывая глаз. – Сахар я нашла в кладовке. А вот аквариумов не хватает. И спичек.

– Я не разрешу тебе брать ничего острого или воспламеняющегося, пока не объяснишь, зачем тебе столько противней.

– Смотри. – Не поднимая головы, Фара шарит на журнальном столике, среди блокнотов, распечаток, вырезок из журналов и салфеток, и выуживает листик, напоминающий бумажное полотенце. Обратная сторона залита голубыми чернилами, и подписей к диаграммам не видно, но в целом изображение можно разглядеть. Семь миниатюрных пейзажей в стеклянных коробках, похожих на примитивные террариумы.

Бет внимательно изучает эскиз.

– Там будет какая-то живность?

Фара морщится.

– Конечно, нет. Это всего лишь модель. Ни одно животное не пострадало, и все такое. Так вот, почти все есть в цветочном магазине: песок, гравий, глина, дистилированная вода, разные растения. Макеты зданий я закажу онлайн. Твоя помощь нужна только в установке.

– Погоди, – говорит Бет. – Что это вообще такое? Куда ты хочешь его установить?

Фара издает сердитый утробный стон. Затем энергично швыряет эскиз на кучу бумаг, привстает и, подхватив себя под колени, свешивает ноги с кушетки. Бет чувствует, что упустила нечто важное.

– Значит, так, – говорит Фара. – Это работа не на заказ. Кому взбредет в голову заказывать мемориал в честь конца света? Но я хочу его сделать, и сделать в домашних условиях. Поэтому я выбрала уменьшенный масштаб.

– Ага. – Бет мысленно просчитывает вероятность угодить в руки охране при попытке разместить мемориал в Национальной аллее. Вот почему Фара приехала в Вашингтон, думает она. – Теперь понятно, зачем аквариумы.

В уголке Фариного рта мелькает слабая усмешка. При желании она умеет мило улыбаться – пряча зубы за полными губами.

– Я назову его «Безвоздушные дома».

– Насчет спичек тоже ясно. – Бет закусывает губу, мучительно думая, что еще сказать. – Слава богу, с Андерсеном не связано. Ненавижу эту сказку.

– Какую сказку?

– «Девочка со спичками». Девочка торгует спичками в канун Нового года и мерзнет. Чтобы согреться, она жжет спички и представляет себе разные картины – новогодние елки, семейные ужины и прочее. Когда спичка гаснет, видение исчезает. А потом у нее заканчиваются спички и она замерзает насмерть.

Фара горделиво фыркает.

– Если она замерзла насмерть, откуда мы знаем про ее видения?

– Это сказка! Выдуманная история! – огрызается Бет. – Тем, кто придет после нас, тоже придется понять нашу историю.

– Открыть тебе секрет? – Фара откидывается на подушки, теперь улыбаясь открыто и почти игриво. В этом она вся, думает Бет. Сумасбродка, эгоистка и критиканша, презирающая быт и мнение окружающих. И при этом отлично знает, как заставить Бет забыть обо всех ее недостатках. – Мне плевать на тех, кто придет после нас. Плевать, поймут ли они мемориал. Главное, пусть знают, что тут произошло нечто – нечто важное, наполненное смыслом. Мы можем пробудить у них чувства. Но рассказать? Передать словами всю историю? Сомневаюсь, что это реально.

– Возможно, я на их месте не хотела бы знать подробности, – говорит Бет.

Фара кивает, закрывая глаза.

– Именно.

Четвертая спичка

Где только не жила Фара Карими за свою карьеру: и в квартире в старом венецианском палаццо, где от сырости хлопьями облетала штукатурка, а стены лифта покрывала черная плесень; и в коттедже на берегу Северного моря, где коляска увязала во влажном песке. Ее словно влечет к разрухе и запустению.

Фара не берется за мемориалы солдатам, битвам и так далее. Да ей и не предлагают. В ее работах всегда присутствует индивидуальность; в них нет открытого патриотизма, за редким исключением: для Фары всегда первично место, а в мире еще сохранились места, где высшее проявление патриотизма – это любовь к родной земле.

Она создавала мемориалы жертвам терактов. Лагерям беженцев. Можно сказать, ее конек – ураганы и землетрясения; она любит ветер и трещины в стекле и бетоне, а вот с гравием работать ненавидит. Фара – автор мемориалов погибшим от лихорадки Эбола и внезапно нагрянувшей оспы, хотя ей настоятельно советовали держаться подальше от зараженных регионов.

Самая известная работа Фары Карими – Арка в Венецианской гавани. Лучи рассветного и закатного солнца, преломляясь в стеклянных колоннах, усеивают отмели множеством радуг, рассекаемых крышами домов и шпилями церквей. Сама Фара терпеть не может этот проект за прямолинейность и гигантоманию.

Когда Бет впервые услышала имя «Фара Карими», то почему-то сразу подумала о Венеции.

Пятая спичка

Две недели до конца света. В среду вечером Бет возвращается домой раньше обычного. Фара сидит на полу в кладовке, расставляя кактусы на дне столитрового аквариума. Ее лицо закрыто бледно-голубым респиратором: изолента на кондиционере помогает все хуже.

– Я хочу тебе кое-что показать, – говорит Бет.

Она предлагает вытащить из подвала коляску, но Фара отказывается. В автобусе удобнее костыли. Они едут на автобусе до метро, потом на метро к университету. Окутанная смогом территория в темноте кажется безлюдной, но Бет знает, что это иллюзия.

Бет открывает карточкой шесть дверей, и они попадают в нужное здание, затем спускаются на лифте и в конце длинного извилистого коридора входят в лабораторию проекта «Погружение». Здесь и впрямь безлюдно. Главное помещение заставлено столами, компьютерными и книжными шкафами; затхлый воздух пахнет остатками кофе и разлитых сливок. Фара молча оглядывается, подняв брови.

– Сюда. – Бет ведет ее в небольшой смежный кабинет. Несмотря на работающий кондиционер, у нее потеют ладони. Обстановка в кабинете скудная: у одной стены низкая кушетка, у противоположной – белые ламинированные шкафчики. Бет открывает дверцу за дверцей и выкладывает содержимое шкафчиков на кушетку. Провода и присоски, длинные перчатки, шлем с широким голубым визором.

– Это и есть твоя работа? – Фара стоит в дверях, опершись на костыли. Влажные кудри липнут ко лбу. Она отвыкла от физической нагрузки, так что поездка на общественном транспорте и пешая прогулка по кампусу дались ей непросто.

– Да. Проект «Погружение».

– Не очень оригинальное название.

– Скорее неизбежное. Собственно, сам проект не оригинален.

Тихонько засмеявшись, Фара идет к кушетке и садится, по очереди высвобождая руки из петель костылей.

– И все это используется только в компьютерных играх?

– Насовсем погрузиться нельзя, если ты об этом. – Бет окидывает взглядом детали, разбросанные на белом ватмане. Если их собрать, получится причудливая скелетообразная конструкция. – Да, и нужно снять одежду. Электроды крепятся прямо на кожу.

Фара стягивает свитер через голову. В лаборатории работает кондиционер, и смуглые предплечья немедленно покрываются гусиной кожей. Бет помогает ей сдвинуться на край кушетки, чтобы снять джинсы.

– Кстати, имей в виду – при погружении «костюм» кажется до ужаса холодным. По крайней мере, у меня так.

Бет начинает крепить систему к Фариному телу. За годы работы в проекте погружение стало рутинной процедурой, но подключать другого человека – особенно не знакомого с устройством – ей в новинку. Фара расслаблена, как тряпичная кукла, и Бет без труда просовывает ее руки в тесные компрессионные рукава и надевает плотные, напичканные электродами перчатки на каждый палец. Фара ведет себя на удивление тихо и внимательно.

Руки, ноги, корпус. Наконец капюшон. Придерживая Фару за голову сзади, Бет задевает жесткий рукав костюма внутренней поверхностью руки. Фара никак не реагирует.

– Тут находится мозг всей системы, – объясняет Бет, натягивая капюшон на жесткие волосы Фары. – Все, что ты видишь и чувствуешь, транслируется отсюда. Затем сигналы передаются на периферию, как-то так… – Фара удивленно ойкает, ощутив пальцами касание. Перчатка на правой руке шевелится. – Система посылает тебе реальные импульсы. Твой мозг будет обрабатывать их в соответствии с выполняемой в данный момент программой.

– Похоже на песок… вот это ощущение от перчатки… как будто я окунула пальцы в теплый песок.

Визор опускается Фаре на глаза. Она откидывается на кушетку, глубоко дыша. Бет отступает на шаг и включает систему.

В целом все работает предсказуемо. Обычно Бет способна предугадать, что сейчас транслируется. В конце концов, программа создана на основе ее воспоминаний. Именно ее, лежащую в аппарате МРТ, гладили, тыкали и щипали. К ее пальцам прижимали ткани и металл, бумагу и листья, давали пробовать сахар, уксус и черствый хлеб.

Поэтому она знает, что Фара проходит по ярмарочной площади летним вечером; система имитирует соприкосновение ног с рыхлой песчаной почвой и редкой травой, а каждый электрод регистрирует тепло и влажность. Дует легкий бриз; играет музыка – калиопы и духовые оркестры. Со звуком пришлось повозиться: не так просто передать колебание громкости каждого инструмента по мере движения персонажа. Чуть дальше в ярком свете кружатся и сверкают аттракционы. На цепочную ограду налипли бумажки и клетчатые обертки от хот-догов. Некоторыми запахами Бет особенно гордится, хотя их до сих пор не удалось симулировать идеально: жареных сосискок, горячих бретцелей и горчицы, живых пони и бензина. Приближаясь – как предполагает Бет – к чертовому колесу, Фара издает странный сдавленный звук и тянется рукой к визору.

– Сними это!

Голос из-под шлема звучит приглушенно. И скорее сердито, чем испуганно.

Бет ослабляет ремень и снимает капюшон с Фариной головы. Ее лоб покрыт испариной, брови нахмурены, а выражение лица трудно понять. Она собирается сорвать с рук перчатки, но Бет ее останавливает: костюм требует бережного обращения.

– Что с тобой?

Фара пожимает плечами.

– Все нормально. Извини.

– Что случилось?

– Ничего. Просто как-то…

– Жутко? – Бет уже доводилось это слышать.

– Нудно.

В воздухе повисает напряженная пауза.

– Что именно не так? – наконец спрашивает Бет.

– Нет-нет. – Фара качает головой и отмахивается. – Извини, я не хотела…

– Просто объясни, что не так.

– Да все так. Просто там пусто. Ни единой живой души. – Фара держится за голову, зарывшись пальцами в кудри. Бросает взгляд на Бет и сердито кривит губы. – Никаких людей, верно?

– Да. По крайней мере, долгое время. – Бет вспоминает Эйдена и его фантазии. Спрятаться в воображаемом мире и переждать бурю. Точнее, не переждать, а создать в программе новый мир для одного человека. – Конечно, в будущем мы собирались это исправить, но даже близко не подошли к решению. А теперь уже некогда.

– Тогда что толку от вашей системы?

Ее глаза прищурены, звонкий голос резонирует в пустом кабинете. Фара с треском лопнувшей ткани срывает с рук перчатки. Похоже, она не возмущена, а искренне интересуется, и сердита от непонимания.

Бет и сама не уверена, что знает ответы на ее вопросы.

Она разглядывает пустую перчатку у обтянутого рукавом предплечья, пахнущие крахмалом простыни на кушетке, неровности на бетонном полу, тень от костыля – узкую черную полоску на сером. Прислушивается к жужжанию воздушных фильтров в главном кабинете.

– Она симулирует тактильные ощущения, – говорит Бет.

Снова повисает мертвая тишина. Фара грустно улыбается.

– Если спустя много лет систему обнаружат, если кто-то выживет и каким-то образом попадет в лабораторию, он поймет, что делать? Вы думаете, кто-то способен разобраться в этом?

– Не знаю, – признается Бет. – Но мы оставим ее здесь, на всякий случай.

Шестая спичка

Бет нелегко сходится с людьми. Ей никогда не хотелось влюбиться. Она до смерти боится путешествовать, менять работу, знакомиться с новыми коллегами. Она скорее в десятый раз перечитает любимую книгу, чем возьмется за новую. В колледже у нее была масса знакомых; с некоторыми они общаются до сих пор, хотя ей всегда казалось это бесполезной тратой времени и сил. Сейчас поддерживать связь тяжело – из-за землетрясений, пожаров и эвакуаций. По правде говоря, Бет так даже удобнее.

Фара улыбается редко, но фантастически обаятельно. Мало говорит. Бет еще помнит ее привычный макияж: коричневая помада на полных губах, четкий контур густых зеленоватых теней под высокими ровными бровями. В отличие от Бет, предпочитающей определенную бумагу или ручку, она рисует эскизы на салфетках, на обороте квитанций и на конвертах. Она ко всему прикасается. Идеально вовремя платит за аренду. Фара переехала в Вашингтон сразу после извержения Йеллоустоуна; при подписании контракта воздух был еще чистым, но на момент въезда уже появились первые сводки от Министерства природных ресурсов. «Ничего страшного, – сказала она. – Я все равно сижу дома».

Бет ничего не знает о Фариной семье, о ее друзьях и о пристрастиях. Не имеет понятия, была ли она когда-нибудь влюблена.

И, по правде говоря, ей так тоже удобнее.

Седьмая спичка

За неделю до конца света они едут на такси к западной части Национальной аллеи. Автобусы не ходят. Центральные улицы выглядят чужими и мрачными: брошенные тележки из супермаркетов у неработающих паркоматов; газетные автоматы – пустые или с газетами недельной давности; панорамные окна, закрытые фанерой и пластиком от мародеров и смога. Что за глупый оптимизм – надеяться на такую защиту, думает Бет.

Возможно, у нее разыгралась фантазия, но здесь, среди старых массивных деревьев, у широких участков реки и приливного бассейна, воздух немного свежее. По крайней мере участки кожи, не закрытые маской, не так быстро покрываются пылью. Семь небольших, но ужасно тяжелых аквариумов еле поместились в багажник. Фара на костылях, поэтому аквариумы тащит Бет, мимо каменных перегородок и вниз по пологим ступеням к выбранному Фарой месту – краю продолговатого мемориального водоема.

– Будет какой-то ритуал? – спрашивает Бет. – Какие-то определенные слова?

Фара качает головой.

Бет расставляет «Безвоздушные дома» тесным полукругом, обращенным к водоему. Фара наклоняется к каждому аквариуму и проверяет композицию. Все на месте, только песчаные пейзажи немного деформировались. Аквариумы закрыты специальными крышками – с прорезиненными отверстиями в верхнем углу, размером со спичечную головку и практически не пропускающими воздух.

Бет не была в Аллее уже почти три года. В густой дымке трудно понять, где находится высокий белый обелиск на другой стороне водоема. Мемориал Линкольна по правую руку выглядит бледной бесформенной глыбой.

Фара сидит на корточках над седьмым аквариумом; зажатые под мышками костыли напоминают каркасы крыльев. Покрасневшие глаза слезятся от дыма. Бет пытается представить, как шевелятся ее губы под маской.

– Можешь начинать, – говорит Фара.

Коробок с длинными спичками лежит у Бет в кармане куртки. По сигналу она зажигает первую спичку и проталкивает головкой вперед в отверстие на крышке первого аквариума. Это действие они отрепетировали дома, ведь если замешкаться, спичка погаснет раньше времени. Пламя попадает внутрь, но от недостатка воздуха под крышкой вскоре затухает.

Фара дает знак зажечь вторую спичку. На этот раз огонь горит чуть дольше, а когда кислород заканчивается, над песчаными дюнами и розовым гравием стелется дым. Фара протягивает руку за коробком.

Третий «дом» представляет собой пустыню, усеянную миниатюрными кактусами всех оттенков зеленого и голубого. Четвертый – тропический лес, насколько его удалось воссоздать в аквариуме: широкие листья, цветочные лепестки и река шириной в два дюйма. Четвертая спичка догорает до середины.

Пятую спичку Бет поджигает с третьего раза, беззвучно проклиная все на свете: неужели так мало кислорода? Но нет, все дело в ее негнущихся пальцах. Красная головка воспламеняется, и Бет пропихивает ее в пятый аквариум, с курганами из гравия, окруженными проволочной изгородью, и осыпанными у подножья разноцветными бумажками. В шестом «доме» Фара расположила миниатюрный городской квартал: высокие красно-белые дома в колониальном стиле, тротуары красного кирпича и ряды высоких деревьев. Шестая спичка горит долго, как четвертая.

Бет передает коробок Фаре.

– Спасибо, – говорит та.

В седьмом «доме» белые пологие ступени спускаются к темной зеркальной поверхности. Фара закрывает глаза. Снова соревнование – что продержится дольше: пламя или спичка?

Скотт Сиглер

[17]

Скотт Сиглер – известный романист автор серии романов «Инфицированные», «Ancestor», «Nocturnal», соучредитель «Empty Set Entertainment», где публикуется его серия «Galactic Football League». Стал широко известен благодаря сетевым публикациям текстов и подкастам. Верные поклонники, именующие себя Junkies, загрузили более восьми миллионов отдельных эпизодов его произведений и ежедневно общаются со Скоттом и друг с другом в сетях.

Охота на оленей, день пятый

– У меня в башке сидит бешеный барсук, – пожаловался Тойво. Он поднял глаза над ведерком, в котором прятал лицо последние десять минут. – Вот право слово, барсук.

Джордж попытался не обращать на него внимания. Вместо этого еще раз посмотрел в свои карты, словно за последние несколько секунд они каким-то чудом могли измениться. Но нет – три короля, как и раньше.

Тогда он обвел взглядом стол. Глазки Джейко поблескивали, по крайней мере, насколько Джордж мог различить сквозь отражение лампочки в его огромных очках. Игрок он неплохой – один из лучших бухгалтеров в городке, Джейко просчитывал вероятности быстрее любого из них, – вот только свою карту малыш никогда толком не умел скрывать. Сейчас из левого уголка рта у него чуть высовывался кончик языка. Такое бывало, только если у Джейко на руках что-то приличное. Вопрос только в том, сильнее ли это приличное его трех королей.

«У тебя там две пары, засранец, вот что. Когда ты так дергаешь губой, это означает две пары».

Тойво издал протяжный стон.

– Ой, боженька, как мне плохо-то, а? И холодинища, опять кто-то дверь не закрыл.

Берни, сидевший слева от Джорджа, хлопнул картами по столу, да так, что пустые банки из-под «Пабста» задребезжали, и даже не вполне пустые сдвинулись с места.

– Да черти тя задери, Тойво! Или садись с нами, или вали спать, или просто хайло закрой. Люди в покер играть пытаются!

– Сурчина, – сообщил Тойво. – Бешеный. Чтоб мне с места не сойти.

Джордж, которому тоже надоело, что стоны Тойво мешают игре, устало вздохнул:

– Ты просто перепил. Я тебе сразу сказал, что сосиски в желудке пиво не впитывают, это сказки для девочек. А холодно, болван, потому, что сейчас ноябрь. Если замерз, пойди надень третий свитер.

– Взрослый мужик, – выдавил Тойво сквозь отрыжку, – может недопить, но не перепить.

Арнольд, сидевший от Джорджа по правую руку, расхохотался. Арнольд – когда Джордж был еще пацаном, он звал его «мистер Экола» – начал ездить сюда намного раньше любого из них; в свое время он делил этот охотничий домик со своими приятелями по школе. Теперь традицию унаследовал его сын Берни. Друзья Арнольда уже поумирали. Рак, сердце, просто возраст… да чуть ли не весь ассортимент костлявой. Джордж, и сам-то уже не первой молодости, с каждым днем все четче осознавал, что-то же самое ждет Джейко, Тойво, Берни и его самого. Наступит очередная зима, и последний из них будет чувствовать себя, как сейчас Арнольд.

– Похоже, Тойво, до взрослого-то те еще расти и расти, – заметил тот. – А теперь помолчи минутку, не мешай мне собрать деньги с этих наглецов. Что я, не разберу, когда мой сын блефует?

– Да пошел ты, батя, – откликнулся Берни.

Тойво закрыл лицо руками:

– Боженька, как хреново-то… Мне, кажись, в больничку надо.

Джордж опустил карты:

– Ну конечно, Тойво. Только грунтовку напрочь занесло, на пикапе тебе не проехать. Блин, да и трассу М-26 наверняка замело, так что бери-ка ты снегоход и дуй прямиком в Лейк-Линден. Часа за полтора как раз доедешь.

– Только одеться не забудь, – посоветовал Арнольд. – Снаружи минус двадцать или вроде того.

– Минус двадцать, как же, блин, – хмыкнул Джейко. – С таким ветром все равно что тридцать.

– Да там и без ветра все тридцать, – успокоил его Берни. – И снега на обочинах метра с полтора. Слушай, Тойво – если ты слетишь с тропы, застрянешь и замерзнешь, могу я забрать твой «винчестер»? Он мне всегда нравился.

Тойво ошеломленно переводил взгляд с одного на другого.

– Козлы вы все, – наконец сообщил он, сунул голову в ведро, и его снова стошнило.

Джордж решил, что его три короля стоят того, чтобы проверить Джейко. Узловатые старческие пальцы Арнольда держали карты совсем близко у лица, казалось, кустистые брови вот-вот коснутся выцветших рубашек. На охоте Арнольд надевал очки, только если они действительно брали в руки ружья, иными словами – почти никогда. Сейчас очки Арнольда – в оправе значительно тоньше, чем у Джейко – лежали сложенными рядом с его банкой «Пабста».

Все это – покер, охотники, пиво, домик, пронизывающий холод, Тойво, перебравший, как он это делал год за годом, – было частью старинной традиции. Если считать вместе с Арнольдом, они приезжали в этот домик на Верхнем Полуострове штата Мичиган – местные сокращают название Upper Pennunsula до U.P., «Ю-Пи», или даже просто Юп, – каждый ноябрь уже сорок с лишним лет подряд. Если кто-то из остальных не заезжал в Милуоки, что случалось не слишком часто, эти две недели были единственным временем в году, когда Джордж видел своих друзей детства и единственного человека, кто счел нужным научить его, что такое хорошо и что такое плохо. За эти годы традиция успела обрасти множеством ритуалов поменьше, от дешевого пива до коробок с патронами, которые так никто и не распечатывал, от жареных колбасок в первый вечер до уборки в последний день, за которой следовала прощальная попойка. И каждым они дорожили.

Ну да, пускай у Джорджа теперь вроде как другая жизнь. Он даже от юперского говора почти избавился, научился говорить «кажется» вместо «кажись» и «тебя» вместо «тя», решив, что иначе он слишком смахивает на деревенщину. Только тот факт, что он решился на перемены, не означает, что должны были меняться и его друзья. С каждым годом Берни, Тойво и Джейко выглядели старше и старше, но для Джорджа они так навсегда и остались в возрасте десяти, пятнадцати, восемнадцати лет… короче, в тех возрастах, когда школьные приятели начинали осознавать, кто они такие и что значат друг для друга.

Впрочем, и это тоже относится к любому возрасту, кем его друзья никогда не были, так это сильными картежниками.

Джордж вглядывался в Арнольда, пытаясь по еле заметным признакам определить, что у того за карта. Вот только, в отличие от Джейко, чертов Арнольд почти никогда себя не выдавал. У него могло быть три плюс два, а могло и полное дерьмо, но по лицу ничего не скажешь.

Бернард снова хлопнул картами по столу:

– Джордж, черт тя возьми, ты играть собираешься или нет?

Джордж собирался. Пора было преподать мальчикам ценный урок. Особенно – в материальном измерении.

– Лады, Берни, – сообщил он, наконец. – Твою пятерку я принял, – Джордж взял одну из купюр рядом с собой и аккуратно положил поверх стопки в центре стола, – и пусть-ка лучше детишки отправляются по домам, пока играют взрослые. Еще десять сверху!

Кустистые брови Арнольда поползли вверх.

– Я упал! – объявил он и бросил карты.

– Батя, что за фигня, – изумился Берни. – Щас мое слово, подожди, пока мы с Джейко чего-нито заявим, тогда и падай.

Поднявшись с места, Арнольд дернул за свои красные подтяжки, чтобы подтянуть повыше фланелевые кальсоны.

– Я уже на пенсии, – хмыкнул он. – Ради всякой шелупони ждать не стану.

Он поднял взгляд на сходящийся углом кверху щелястый деревянный потолок и сощурил глаза, словно пытаясь что-то разглядеть. Рука Арнольда зашарила по столу в поисках очков. В этот момент Джордж тоже почувствовал звук – Арнольд, надо полагать, услышал его на секунду раньше. Отдаленный рев реактивного двигателя.

– Вот уроды, – сказал, надевая очки, Арнольд. – Только не хватало, чтобы кто-то нам оленей распугал.

Джейко хихикнул. Другого слова было не подобрать. Мужчины, как правило, хохочут, но звук, который издал Джейко, больше подошел бы двенадцатилетней девочке, примеряющей платье для утренника. А не мужику, который пять дней не снимал охотничьего комбеза, расстегивая его ненадолго, только выходя наружу в кустики.

– Чего-то они должны бояться, – выдавил Джейко сквозь смех. – Не нас же? Может, мы хоть в этом году попробуем поохотиться?

Арнольд ткнул пальцем в жестянку:

– Если пиво кончится раньше, чем перестанет идти снег и дороги расчистят, тогда непременно. Потому-то мы и взяли двадцать ящиков! Ладно, я пошел отлить. Джейко, ты у нас как девочка, смотри, попку опять не отморозь.

Распахнув хлипкую дверь, старик шагнул наружу, в зимнюю ночь. Порыв резкого, обжигающего ветра ворвался внутрь вместе с хлопьями снега.

– О чем я все время и толкую, – пожаловался Джейко, ежась от холода. – Яйца тут морозим, вместо того, чтобы иметь нормальную теплоизоляцию.

– Это ты о каких яйцах? – удивился Берни.

У Джейко было больше денег, чем у всех остальных вместе взятых. Уже три или четыре зимы подряд он умолял всех поменять домик на более современный. И даже вызвался оплатить разницу в цене. Вот только никакого права отклоняться от традиции он не имел – с тех самых пор, как у Джорджа, Джейко и Бернарда нос дорос до алкоголя, они приезжали вместе с Арнольдом именно в эту хибару, и будут приезжать потом, когда их собственные сыновья подрастут, чтобы присоединиться, и еще дальше – пока не умрут, или не состарятся настолько, что уже не смогут выдержать двухнедельного мороза на Верхнем Полуострове.

Берни поскреб в бороде. Недели не прошло, а вид уже такой, будто он всегда бороду носит. Парень явно мутант, не сойти Джорджу с места.

– Берни, хорош трепаться, твоя ставка! – напомнил он. – Я поднял еще на десятку.

Берни потянулся к своей кучке денег, потом замер. Он смотрел на дощатый потолок, совсем как его отец минуту назад. Туда же уставился и Джейко, и сам Джордж. Звук стал громче. Намного громче. Пустые пивные банки задребезжали, словно оркестр зловещих колокольчиков.

– Боженька, – застонал Тойво. – В башке, кажись, что-то взорвалось, уж так болит…

Дверь распахнулась, и внутрь, путаясь в полуспущенных кальсонах, – подтяжки хлопнули по косяку, – ворвался Арнольд:

– Наружу, живо! Сейчас на нас свалится!

Джордж хотел было спросить его, что происходит, но двигатель взревел так, что стало ясно – самолет уже над самой крышей. Джордж нырнул под стол, по пути врезавшись в столешницу, так что пустые банки, карты и деньги разлетелись по всей комнате. Он больно ударился о деревянный пол. Мгновение спустя рев стал удаляться, словно отскочив от домика, который затрясся, как готовая рассыпаться поленница дров.

Через несколько секунд Джордж распахнул дверь и выскочил в морозную ночь. Джейко, Берни, Арнольд и Тойво следовали за ним, натягивая куртки, вбивая ноги в тяжелые зимние сапоги. Звук двигателя скрылся за стеной снегопада, лес вокруг тоже притих, словно до смерти напуганный низко летящим самолетом.

Шесть часов назад, на закате, и пышные иглы сосен, и голые ветки лиственных деревьев были укрыты сверкающей белизной. Теперь снежный покров, сметенный ревом двигателя, почти целиком обвалился вниз, в густые сугробы. Сквозь тучи не было видно ничего, кроме мутного, неясного лунного пятна. Единственным источником света служила голая лампочка над дверью.

Джордж поднял взгляд на крышу домика, тоже оказавшуюся неожиданно голой, если не считать отдельных снежных комьев, прилипших к старенькой оцинкованной кровле. Он даже слегка удивился, что домик так и не рассыпался. Кастрюли попадали с крючков и валялись вокруг печки, снег был усыпан пометом летучих мышей и птиц, который смело с крыши, однако помимо этого с хижиной ничего не сделалось.

Джип Джейко был засыпан снегом – на полметра глубиной вокруг и еще столько же сверху. Однако если не считать снегохода, от которого остался лишь сугроб чуть повыше окружающих, джип был единственным средством оказать помощь жертвам авиакатастрофы.

Арнольд махнул рукой на север. Дорогу в ту сторону преграждала сплошная стена деревьев, однако в пяти минутах ходьбы за ней лежал дикий берег Верхнего озера – полоса заледеневшей гальки, куда не ступала ничья нога, за ней, насколько хватает глаза, заснеженные деревья, а по другую сторону – черная вода, уходящая в бесконечность ночи.

– Эта штука улетела вон туда, – с сомнением в голосе сказал он. – Сейчас темно и тучи, мы должны видеть на них отблеск зарева там, где она упала. Пожар был бы заметен километров за десять.

– Может, они сели, – неуверенно предположил Джейко.

Арнольд закашлялся и сплюнул на снег:

– И где, по-твоему, эта штука могла сесть? Вокруг ни одного аэродрома, тут и винтовик не сядет, не говоря уже про ту дуру, что над нами пролетела.

Уже два раза подряд Арнольд сказал «эта штука», а «самолет» – ни разу.

– Мистер Экола, – решился уточнить Джордж, – а что вы, собственно, видели?

Джордж знал старика со второго класса, когда Берни зазвал его и Джейко поиграть к себе домой. Сейчас Джорджу было уже за сорок, у него самого подрастал сын, но он так и не научился обращаться к старику «Арнольд», сколько раз тот ни просил.

– Огни, – ответил Арнольд. – Чертова прорва огней. Вот такая огромная дура, да? Не знаю, что это было – но точно не самолет.

Берни всплеснул руками:

– Батя, ну конечно же, самолет! У тебя глаза давно ни хрена не видят, ты что, забыл?

Арнольд ткнул пальцем в оправу:

– Я в очках был. И все прекрасно видел.

– Это был самолет, – не сдавался Берни.

Джейко размашистым шагом – приходилось пробиваться сквозь снег по колено – двинулся к углу домика.

– Посмотрю, что там сзади, – бросил он. – Мало ли.

– Арнольд прав, Берни, – подал голос Тойво, изо всех сил растиравший себе виски, – здесь нет аэродрома. Самолет, от которого столько шума, мог разве что попытаться сесть на шоссе, иначе он бы точно разбился, а тогда мы бы видели пожар.

Джордж вытащил из кармана телефон:

– Если это самолет, что-то должно быть в новостях. Попробую поймать сигнал.

– Твой телефон всю неделю только хрена лысого ловил, – усмехнулся Берни. – Мой внутри остался, сейчас сбегаю. – Он повернулся и затрусил к домику.

– Фонарики тоже захвати, – крикнул Джордж ему вслед.

Они выскочили из домика, ожидая увидеть пожар на полнеба, поэтому кроме одежды и обуви ни о чем не позаботились. Теперь же следовало успокоиться и хорошенько все обдумать. В такую погоду даже просто заблудиться может означать смерть. Если они собираются идти в лес и разыскивать тот не-самолет, который видел Арнольд, им не следует терять голову.

Сигнала Джордж так и не поймал. Поскольку они находились посреди леса в одном из самых малонаселенных районов Америки, удивляться не приходилось. Он убрал телефон в карман.

– Мужики?

Это был Джейко, который обошел домик по кругу и появился с противоположной стороны. Сейчас он тяжело облокотился на угол, словно силы внезапно его оставили.

– Взгляните-ка на это. И поскорей.

Он нырнул обратно за угол. Арнольд устремился за ним, ступая по глубокому снегу уверенней, чем все остальные, хотя был их на двадцать пять лет старше. Джордж двинулся следом. Из домика выскочил Берни, один фонарик в правой руке, другой под мышкой. Он помахал в воздухе левой рукой, экран зажатого в ней телефона осветил воздух рядом с ним подобно небольшой комете:

– Я ж те говорил, Джордж, что твой телефон годится только для большого города, а вот мой и здесь все ловит. Эй, куда вы?

– Давай за нами, – отрезал Арнольд. – Джейко что-то нашел.

Джордж следовал за Арнольдом шаг в шаг, это было легче, чем самостоятельно пробивать путь по колено в снегу. За ним двигался Берни, тоже ступая по их следам. Он передал Джорджу второй фонарик, Джордж включил его и направил луч так, чтобы освещать путь перед Арнольдом. Старик шагал уверенно, словно в голове у него хранилась подробная карта участка – скорее всего, так оно и было, но кто знает, не притаился ли под глубоким снегом какой-нибудь сук или даже ствол упавшего дерева?

На снегу не было никаких следов, если не считать отпечатков ног Джейко, и Джордж ощутил укол совести – они с друзьями даже толком не выходили наружу. По сути, охота на оленей не имела к оленям почти никакого отношения. Они выбирались сюда выпить, отоспаться, поиграть в карты, пошутить друг над дружкой – иными словами, славно провести время вместе с теми, благодаря кому учиться в школе было так здорово!

Обогнув угол, все четверо увидели Джейко, который стоял между двумя огромными соснами в каких-то десяти шагах от домика. За его спиной тянулась одна-единственная цепочка следов. Фонари Джорджа и Берни осветили самого Джейко и пушистый снег, почти полностью скрывавший его ноги. Джейко на них не смотрел. Он застыл на месте и мелко трясся – Джордж отчего-то почувствовал, что не от холода.

Джейко опустил взгляд на ярко освещенный снег вокруг и вдруг обернулся так резко, что Джордж от неожиданности отступил на шаг. Очки Джейко вспыхнули в свете фонариков, сделав его похожим на кинематографического андроида, который сейчас шарахнет в них лучами смерти.

– Выключите на хрен, – злобно прошипел он.

Нежданно-негаданно Джейко, самый хилый щенок из всего помета, обернулся жутчайшим зрелищем из тех, что Джордж видел в жизни. Не похоже на Джейко, совсем не похоже – но тот был перепуган буквально до смерти.

Фонарик Берни мигнул и погас. Джордж, провозившись пару секунд в поисках кнопки, тоже выключил свой. На какое-то мгновение мир вокруг почернел, и Джордж ощутил себя посреди холодного, беззвучного ничто. Потом глаза привыкли – и первое, что он увидел, был свет, исходящий из чащи впереди.

Зеленый свет.

Его приятели превратились в тени наоборот – их фигуры представляли собой пятна чуть поярче, чем окружающая тьма. Пятна двигались, поворачиваясь в одну и ту же сторону – туда, откуда исходило сияние. Громко скрипя подошвами по нетронутому снежному покрову, они двинулись ближе к Джейко и встали рядом.

Джордж не мог оторвать взгляда от сияния. Как далеко был источник света, он определить не мог, но за деревьями и зарослями кустарника определенно угадывался силуэт. Не большого лайнера наподобие «боинга», и, если на то пошло, даже не маленького винтового самолета, а скорее прямоугольник, высотой метров восемь, если не все десять. По горизонтали он был гораздо длинней, метров тридцать, если не больше.

Прямоугольник… или силуэт диска, если смотреть на него сбоку.

– Это не самолет, – выдавил Джордж.

– А я что говорю, – кивнул Арнольд.

– Боженька, – простонал Тойво, – что это еще за херня?

Берни, глаза которого буквально вылезли на лоб, покачал головой:

– Прости, батя. Был неправ. Вряд ли мы что-нито услышим про упавший «боинг».

– Ладно, ерунда, – успокоил его Арнольд. – Но я бы на твоем месте все-таки глянул. Попробуй какие-нибудь новости.

Тойво, хрустя снежком, двинулся к Берни:

– Давай «Си-эн-эн», я всегда их смотрю.

Берни недоумевающе уставился на Тойво:

– «Си-эн-эн»?

– На твоем телефоне, – объяснил ему Джордж. – Ты сам сказал, он тут ловит.

Берни дернулся, словно его укололи иглой.

– Блин, ну конечно!

Он полез в карман и вытащил мобильник. Экран засиял, освещая клубы его дыхания в морозном воздухе.

– Боженька, – пожаловался Тойво, – яркость хоть убавь…

Берни стянул рукавицу и бросил ее на снег, даже не позаботившись о том, чтобы сунуть в карман, потом ткнул пальцем в экран.

– Сынок, ты в порядке? – мягко спросил Арнольд, кладя руку на плечо Джейко. Тот лишь покачал головой:

– Нет, сэр. Боюсь, что нет.

Джордж с изумлением смотрел на старика – как он только может сохранять, блин, спокойствие? Это Джорджу следовало бы что-то сказать, взять на себя командование, но внезапно он снова почувствовал себя двенадцатилетним. Ему снова двенадцать, и Берни, и Джейко с Тойво, а мистер Экола – он взрослый.

Отец Джейко умер, когда ему не было и года. Отец Джорджа ушел из дома, когда тому было восемь, и больше о нем не слышали. Папаша Тойво лупил его чуть ли не каждый день и заставлял его ходить в школу в свитере, чтобы не было видно синяков. Это продолжалось как минимум с четвертого класса, когда Тойво появился в их школе, и закончилось летом после пятого, когда Арнольд заглянул к Тойво домой и дал его папаше бесплатный урок настоящего рукоприкладства. Тот остался хромым на всю жизнь, но сына с тех пор даже пальцем не тронул.

По большому счету Арнольд Экола и его жена вырастили и воспитали не только Берни, но и еще троих пацанов. Арнольд не был биологическим отцом для Джорджа, Джейко и Тойво, но батькой – был.

Мистер Экола знает, что делать. Всегда знал и всегда будет знать.

Берни оторвался от телефона.

– Господи… Господи, батя, это везде!

Арнольд слегка сжал плечо Джейко, потом указал на зеленое сияние:

– Джейко, не покараулишь пока эту штуку?

– Конечно, мистер Экола, – кивнул Джейко, – не беспокойтесь.

– Молодец, – похвалил его Арнольд, потом обернулся к Берни: – Что, собственно, везде?

Берни ткнул пальцем в зеленый прямоугольник:

– Вот это. Вернее, вот эти. В Милуоки, Бостоне, Нью-Йорке, пишут, что один даже в Париже. Батя, блин, это инопланетяне! Если «Си-эн-эн» не врет.

– Рано или поздно должно было случиться, – подтвердил Тойво. – Звезд-то вокруг до хрена.

Берни снова приник к телефону:

– Они высаживаются по всему миру. Атакуют города, убивают людей! Авиация в воздухе, пытается сопротивляться, объявлена всеобщая мобилизация… Батя, на нас напали!

Джордж в два прыжка подскочил к Берни и выхватил телефон у него из рук. Конечно, никто на них не нападал, что за чушь? Такой херни просто не бывает, существует другое объяснение…

Одного взгляда на экран хватило, чтобы понять – Берни ничего не перепутал. Джордж попытался зайти на другой сайт и тоже обнаружил, что ему мешают перчатки. Он сорвал их и, не глядя, отшвырнул в сторону. В пальцы тут же вцепился мороз, уже до онемения исколовший шею и лицо, но он даже не заметил.

Джордж начал с «Фокс ньюс»: «Нью-Йорк в огне, Лондон уничтожен».

Он переключился на «Яху»: «Это не фантастика – враг атакует Землю!»

«Эн-би-си»: «Вооруженные силы терпят поражение от агрессоров по всему миру».

У Джорджа потемнело в глазах, экран расплылся и погас. Он находился на самой оконечности мыса Кивино, в глухом лесу – ни одной асфальтированной дороги поблизости. За пятьсот километров от семьи.

«Жена, сын… Мне нужно в Милуоки!»

– Берни не ошибся, – Джордж вернул ему телефон. – Понятия не имею, как их занесло на Юп, мистер Экола, но это… корабль пришельцев.

Арнольд кивнул. Потом откашлялся и сплюнул, повернувшись так, чтобы случайно не задеть никого из своих ребят.

– Ага, я так и подумал. Пошли-ка в домик. Одеваемся потеплей, берем ружья и патроны – сколько сможем унести.

Все пятеро развернулись и, хрустя снегом, направились в домик, оставив зеленое сияние за спиной. Берни сунул телефон в карман, стало совсем темно.

В домике каждый молча занялся своими вещами. Арнольд одной лишь своей спокойной уверенностью исключал любые мысли об истерике. У каждого была семья, но и без слов каждому было ясно – семьям пока придется подождать. Можно было ожидать, что, по крайней мере, один из них слетит с катушек и будет рваться наружу «вот прямо щас», а остальным придется его держать, однако ничего подобного не случилось. Всем было ясно, что надо ждать как минимум до утра – ночью риск замерзнуть насмерть был даже выше, чем любая опасность, исходящая от инопланетян.

Однако в спокойствии Джорджа все же проскальзывала сумасшедшинка. Натягивая второй, а потом и третий свитер, он не сводил глаз со своего «ремингтона», а в голове все крутилась и крутилась одна и та же мысль.

«Все-таки хорошо, что мы не ходили стрелять оленей. Патроны нам еще пригодятся».

Джек Макдевит

[18]

Стивен Кинг отозвался о Джеке Макдевите: «Естественный преемник Айзека Азимова и Артура Кларка». Автор девятнадцати романов, одиннадцать из которых претендовали на премию «Небьюла»; премию получил роман «Seeker» в 2007 году. В 2003 году премию «John W. Campbell Memorial Award» получил роман «Omega». Последние книги Макдевита – «The Cassandra Project» (в соавторстве с Майком Резником) и «Starhawk». Уроженец Филадельфии, Макдевит до того, как стать писателем, был офицером, учителем английского, таможенником и таксистом, а также вел тренинги по лидерству. Женат на Морин Макадамс и живет в Брунсвике, присматривая за ураганами.

Живи нынешним днем

Можно считать, конец света начался с празднества по случаю моего тридцатилетия. Предполагалось, что это будет сюрприз, вот только Уоррен, мой муж, и кое-кто из родственников слишком уж часто ухмылялись в предшествующие дни. Свет в гостиной вспыхнул, не успела я пройти внутрь и пары шагов. Все были в сборе. Дядя Гарри и тетя Мэй вместе с Лиз, нашей дочуркой восьми лет от роду, Джек Кэмден с женой, чье имя я постоянно забываю, и еще человек двадцать родственников, друзей и коллег по работе. Хором исполнив поздравительную песню, они разразились аплодисментами. Элен, моя сестра, поднесла мне любимый дайкири с лаймом. Когда пение смолкло, меня препроводили к журнальному столику, на котором громоздилась гора подарков.

Вообще-то нас хлебом не корми, только дай устроить вечеринку, был бы повод. Том Эйкинс, заведующий кафедрой физики и мой шеф, играл на аккордеоне, а Фримен и мой братец Билл подыгрывали ему на гитарах. Дом наполнился музыкой, все принялись танцевать. Передавали друг дружке напитки, слопали три торта и еще половину от четвертого, устроили игры, а разговоры шли в основном о том, насколько прекрасна жизнь.

Том занимался космологией и посвятил всю свою жизнь загадке расширения Вселенной – тому, с какой невероятной, немыслимой скоростью она выросла в объеме сразу после Большого Взрыва. За свои работы он собрал немало наград, да и вообще здорово разбирался в предмете и очень мне помог во время работы над диссертацией. Под конец он отвел меня в сторонку, чтобы сообщить последние новости.

– Мариам, я ведь рассказывал тебе про Дэна Мартина? Его работы по искривлению пространственно-временного континуума оказались настоящим прорывом. Ему присудили премию Карнеги за этот год.

Мартин защитился всего-то на три года раньше меня.

– Вот здорово! – Я надеялась, что зависти в голосе не будет слышно. – И давно вы узнали?

– Дэн позвонил сегодня утром, – ответил Эйкинс и, усмехнувшись, добавил: – Говорит, кое-кто из коллег уже называет его выводы «теоремой Мартина».

– Я так рада за него.

Кажется, Эйкинс все-таки что-то почувствовал в моем тоне.

– Не переживай, Мариам. Придет и твой день.

Вечер был замечательный, но, похоже, мне так и не удалось выкинуть из головы Дэна Мартина. Все уже закончилось, гости, прощаясь, разбредались к своим машинам. Когда мы с мужем тоже вышли и направились вдоль дорожки, он, слегка помявшись, все-таки спросил:

– Что с тобой?

– Все в порядке! С чего ты взял?

– Тебя что-то беспокоит. Большую часть вечеринки ты была сама не своя.

Я вдохнула поглубже и решила быть честной сама с собой.

– Мне уже тридцать!

Уоррен сделал брови домиком – обычно он так реагирует на речи политиканов.

– Мариам, ты великолепно выглядишь! Ближайшие лет десять тебе вообще не о чем беспокоиться.

– Я не об этом, милый. Ты ведь слышал присказку о том, что значит этот возраст для физика?

– Не слышал. И что же он значит?

– Что если ты собираешься оставить след в науке, об этом следует позаботиться заранее. Потому что после тридцати мозги начинают засыхать.

Я постаралась, чтобы это прозвучало, как шутка, но он не улыбнулся.

– Брось. Ты и сама не веришь в эти глупости.

Верила я или не верила, только разговор на этом закончился. Мы сели в машину и поехали домой.

Несмотря на алкоголь, спала я в ту ночь плохо. На Земле нет ни одного физика, который не мечтал бы оставить свое имя в истории науки и тем самым обрести бессмертие. Предсказать бозон Хиггса. Сформулировать принцип Паули. Имя Шварцшильда неразрывно связано с его сферой, Гейзенберга – с неопределенностью. Доплеру достался сдвиг, Хокингу – излучение. Шредингер умудрился войти в историю с котом. А что останется от Мариам Гибсон?

Всю свою научную карьеру я занималась темной энергией. Диссертация была попыткой объяснить ее существование. Докопаться до корней темной энергии означало бы ответить на вопрос, почему Вселенная продолжает расширяться со все возрастающей скоростью. Если бы мне удалось достичь успеха или хотя бы определенного прогресса, нетрудно вообразить, что по прошествии времени люди стали бы пользоваться термином наподобие «гипотеза Гибсон». Или «гибсоновская энергия», так мне даже больше нравилось.

Какое-то время казалось, что так оно и будет. Темная энергия отвечает за шестьдесят восемь процентов всей масс-энергии Вселенной. Ее в семнадцать раз больше, чем обычной массы! Я не сомневалась, что смогу во всем разобраться. Решение существует и лишь ждет того, кто его найдет.

Ночью после вечеринки, когда лунный свет, пробивавшийся сквозь шторы, уже начал таять, пришло осознание – это будет кто-то, но не я.

Успеха нужно было добиваться где-то еще, вот только вся моя карьера была построена на исследовании темной энергии. Бросить это направление было уже невозможно. Я подумала – быть может, чего-то удастся добиться во внерабочее время? Чего-нибудь, не требующего эйнштейновского интеллекта. Марк Твен как-то заметил, что родился в один год с явлением кометы Галлея и, надо полагать, в один год с ней и умрет. И не ошибся.

Открывший комету получает право ее назвать. Не то чтобы я всю жизнь мечтала о «комете Гибсон», но звучало не так уж и плохо. А главное, вполне реалистично.

Почти каждый вечер мы с Уорреном проводили пару часов перед телевизором. Мне нравилось быть с ним рядом, и я старалась подстраивать наше расписание под эти посиделки. К сожалению, теперь какое-то время придется обойтись без них.

– Начинаю искать кометы, – сообщила я ему.

– Как тебе будет угодно, детка, – не стал возражать Уоррен. – Ты же не бросаешь заниматься своей темной энергией?

– Не бросаю. Кометы придется искать в свободное от работы время.

– Вот как, – разочарованно протянул он. – Но хоть «Теорию большого взрыва»-то мы сможем с тобой смотреть?

– Обещаю. И вот еще что…

– Что?

– Не говори никому, ладно?

– Почему?

– Лучше, чтобы никто не знал до тех пор, пока я взаправду не открою комету.

Как и у мужа, у меня был дома собственный кабинет. Через пару дней после дня рождения, когда у меня выдалось немного свободного времени, я уселась перед компьютером и стала разбираться, какие телескопы выкладывают в Сеть подходящие мне данные наблюдений. Несмотря на карьеру в космологии, а скорее даже благодаря этому, я была вполне готова к поиску комет, поскольку располагала уникальным инструментарием. У меня было программное обеспечение собственной разработки для анализа масс, гравитации, распределения темной материи, расстояний, скоростей и так далее. В своей работе я просто брала данные из цифровых архивов, разделенные определенным количеством лет, вычисляла изменения и сравнивала их с теми, которых следовало ожидать согласно моей теории. В охоте за кометами можно было применить ровно тот же самый подход.

Кометы рождаются во внешних пределах Солнечной системы – либо в поясе Койпера, который состоит из небольших каменных, ледяных или металлических небесных тел и простирается на несколько миллиардов километров за орбитой Нептуна, либо в облаке Оорта на расстоянии около светового года. Пояс Койпера давал намного больше шансов на успех, на нем я и сконцентрировалась.

Уоррен никогда толком не понимал, отчего я так зацикливаюсь на том, чтобы добиться известности. Он был агентом по недвижимости, но прекрасно знал, что в жизни есть еще кое-что помимо денег. Его всегда радовало, когда клиенты были счастливы в купленном доме, или наоборот, когда он мог помочь им выехать и отправиться на новое место. Он считал, что это и есть главное в любой профессии – помощь людям и достойное этой помощи вознаграждение. «Никто на свете, если не считать моих клиентов, семьи и друзей, никогда даже не услышит моего имени, – сказал он мне как-то. – Ну и что?»

Зачем же мне так нужно, чтобы мое имя дали теореме, которая никого не интересует? Которую и не поймет-то никто, кроме нескольких специалистов? Уоррен пытался читать «Квантовую физику для чайников» и обнаружил, что и сами-то физики зачастую не слишком понимают реальность, скрывающуюся за наиболее причудливыми математическими формулами…

Я молча просидела весь вечер, глядя на снимки участков неба. Исключала из рассмотрения известные звезды, всматривалась в неясные отблески, слишком смутные, чтобы представлять реальный интерес. Наконец мои глаза устали, и я смирилась с тем, что и сама неспособна сделать хоть что-то, представляющее интерес. Во всяком случае, сегодня вечером.

Через два дня я попробовала снова, с тем же результатом. Я не сдавалась и продолжала попытки, как только выдавалась свободная минутка. Уоррен явно считал мои занятия напрасной тратой времени, хотя и удержался от того, чтобы объявить об этом вслух. Зато сказал, что на недвижимость сейчас большой спрос и ему не помешал бы еще один агент. Пообещал, что гарантирует – я буду зарабатывать гораздо больше моего нынешнего преподавательского жалованья. Упомянул исследование о том, что работать по вечерам вредно для мозга. И оставил на столике журнал, раскрытый на статье, утверждающей – совместное времяпровождение благотворно сказывается на супружеских отношениях.

Прошло шесть месяцев, и в один из вечеров цифры вдруг сошлись, и стало ясно – я нашла, что искала. Объект на внутренней границе пояса Койпера сошел с орбиты – вероятно, под влиянием Нептуна – и двинулся в сторону Солнца. Согласно спектрограмме, до него было пять миллиардов километров.

Наконец-то!

Когда я вышла из кабинета, Уоррен смотрел запись хоккейного матча, а Лиз была на кухне.

– Уже закончила? – удивился он. – Что-то ты рано сегодня.

Я небрежно посмотрела на часы.

– Действительно, рановато.

– А что это ты такая довольная? – Уоррен поставил игру на паузу. – Неужели что-то нашла?

Ему даже не потребовалось ответа.

– Поздравляю! И большая она?

– Около двадцати пяти километров в диаметре.

– Звучит внушительно. И когда ее станет видно невооруженным глазом?

– Дорогой, я не знаю, будет ли ее видно вообще. Надо будет все пересчитать как следует, но пока что получается, что до Земли ей еще около двадцати лет.

– То есть, нам с тобой будет за пятьдесят?

– Даже не верится, правда?

– Я всегда знал, что моя жена – очень дальновидная женщина, – заговорщически улыбнулся Уоррен.

Когда о комете сообщили в новостях, я сделалась местной знаменитостью, заодно устроив неплохую рекламу университету. К нам зачастили репортеры, я несколько раз выступала по телевидению, включая даже одну передачу на канале «Наука». Я просто-напросто купалась в лучах славы.

Мои данные были опубликованы и подтверждены независимыми исследователями. Том вызвал меня к себе в кабинет.

– Не ожидал услышать твое имя в связи с кометой.

– Это что-то вроде хобби.

– Надеюсь, на твои исследования оно не повлияло?

– Что вы! Я бы такого никогда себе не позволила. Просто занималась кое-чем в свободное время.

– Ну и ладно. Имеешь право, – Том поднял взгляд на лозунг, который, как он сам утверждал, целиком определял его жизнь.

«Живи нынешним днем. Нам отпущено не так уж много».

Забранный в рамку лозунг висел на стене рядом с фотографией самого Тома в обществе губернатора. На самом-то деле я мало знала людей, способных настолько целиком сосредоточиться на поставленной задаче, начисто забыв об отдыхе.

– Ты ведь знаешь, что право выбора имени кометы – за тобой?

Я постаралась не выдать себя улыбкой.

– Впервые слышу.

– Ну, тебе есть смысл об этом задуматься.

Разумеется, я все давно решила, но сказать об этом вслух было все равно что расписаться в нарциссизме. К счастью, я знала Эйкинса не первый год и могла надеяться, что он не откажется прийти на помощь.

– Скажите, Том, а если бы это вы открыли что-то такое, как бы вы поступили?

– Есть определенная традиция, согласно ей это должна быть «комета Гибсон».

– Звучит терпимо.

Больше всех кометой Гибсон гордилась Лиз. Вот только еле заметное пятнышко на экране компьютера ее явно разочаровало.

– Я думала, кометы – они яркие. А где хвост?

– Хвост появится, только когда она приблизится к Солнцу.

– И когда это будет?

– Не скоро, – вздохнула я.

Уоррен тоже был за меня рад, и где-то через месяц жизнь вернулась в привычную колею. Однажды вечером, когда мы смотрели телевизор – повторяли старого «Сайнфелда», – раздался телефонный звонок. Звонившая представилась астрономом из обсерватории Мауна Кеа на Гавайях.

– Мариам, происходит что-то странное.

Я понятия не имела, с чего она вдруг решила позвонить именно мне.

– В чем дело?

– На подходе еще две кометы. С того же направления, что и ваша. Я могу переслать данные наблюдений.

Новость была не из лучших – только конкурентов моей комете и не хватало. Однако, встретив Тома в университете на следующее утро, я поделилась с ним. Оказалось, что Том уже в курсе.

– Там что-то творится, – обеспокоенно заметил он.

У местной телекомпании случилось затишье с новостями, и меня пригласили для интервью. Передачу вела Джуди Блэк, которая обычно специализируется на бодрых, воодушевляющих репортажах.

– Доктор Гибсон, – спросила она, – бывало ли раньше, чтобы на небе одновременно появлялись три кометы?

– Начнем с того, что кометы еще далеко, – возразила я, – так что говорить об их появлении на небе несколько преждевременно. Хотя ситуация действительно необычная.

– Вы можете объяснить нам, чем она вызвана?

– Понимаете, Джуди, очевидно, имеет место некая гравитационная аномалия. Мы все еще пытаемся установить ее причину.

Джуди удивленно подняла брови.

– И какие же причины возможны?

– По большому счету, самые разные. Например, одна из крупных планет может сблизиться с поясом Койпера. Ее тяготение выдергивает кометы из пояса, и они начинают двигаться в нашу сторону.

– И сейчас происходит именно это?

– Нет, в том направлении сейчас нет ни одной планеты.

– Тогда в чем же дело?

– Мы пытаемся установить причину, Джуди.

После интервью я поехала в университет, и в этот момент позвонил Том:

– Можешь ко мне зайти?

– Разумеется, – ответила я. – Когда именно?

– А ты скоро будешь в университете?

– У меня лекция через сорок минут. Я зайду после лекции.

– Арти Томпсон тебя подменит. Зайди немедленно, как только вернешься в университет.

Когда я вошла, Том, сидя за столом, беседовал с худым седовласым незнакомцем, занимавшим одно из двух кресел. Улыбка на лице Тома, когда он со мной здоровался, больше напоминала болезненную гримасу.

– Мариам, – объявил он, – это Пол Крэншоу, директор…

– …обсерватории Китт-Пик. Ну, конечно же! Здравствуйте, профессор Крэншоу, для меня это большая честь.

– Зовите меня Пол, – откликнулся Крэншоу. В его глазах за массивными двойными линзами читалась усталость, а в кивке не было ни капли приветливости. – Насколько я понимаю, именно вы обнаружили первую комету?

Я кивнула и попыталась через силу улыбнуться.

– Да, професс… Да, Пол. А что у вас за срочное дело?

Том указал мне на кресло, подождал, пока я сяду, и, набрав побольше воздуха, заговорил:

– Во-первых, Мариам, если ты будешь снова общаться с репортерами, пожалуйста, избегай упоминаний о проблемах.

– Я ничего не говорила о проблемах!

– Просто не углубляйся в подробности относительно трех комет, хорошо?

Крэншоу кивал после каждого его слова.

– Ну… да. Хорошо, – неуверенно протянула я.

Том и Крэншоу переглянулись, но не сказали ни слова. Я начала серьезно беспокоиться. Неужели я ляпнула что-то не то?

Том откинулся в кресле и продолжил:

– Пол прилетел сегодня утром. Китт-Пик вплотную занимается этим случаем.

– Китт-Пик? Но почему?

– И не только они. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Наш разговор не должен выйти за стены этой комнаты.

– Хорошо…

– Мы знаем, почему комет было три, – перехватил нить разговора Крэншоу.

– Что значит – «было»?

– Траектории продолжают меняться. Если так пойдет и дальше, в чем мы практически уверены, кометы не достигнут орбиты Земли.

– Почему? И что вообще происходит?

– Рядом с нами проходит коричневый карлик.

Коричневые карлики – это, грубо говоря, несостоявшиеся звезды. Им не хватило массы, чтобы запустить термоядерную реакцию. Однако они огромны, очень массивны, и оказаться к такому слишком близко было бы крайне нежелательно.

– Где он сейчас?

– В шестидесяти миллионах километров от комет. И, к сожалению, движется в нашу сторону.

– Господи!

– Мы более или менее уверены, что он пройдет мимо.

– Рада слышать! Но…

– Орбиты нескольких планет будут нарушены, – снова заговорил Том. – Включая земную.

А вот это было совсем худо. Нас может швырнуть на Солнце, или наоборот, утащить от него слишком далеко. В глаза мне бросился лозунг в рамке.

«Живи нынешним днем».

– И насколько все плохо? – Мой голос начал дрожать.

– Мы уточняем конкретные цифры.

Ну да. Конкретные.

Коричневые карлики практически невидимы. Они излучают очень мало тепла, иной раз немногим больше, чем кухонная плита. Этот был размером с Юпитер, но примерно в шестьдесят раз тяжелее.

– Как прошел день? – спросил меня Уоррен.

Я дала Тому слово.

– Все в порядке. А у тебя?

Мне и раньше приходилось его обманывать. Лгать насчет того, как хорошо он готовит, любила ли я кого-то до встречи с ним, насколько неотразимым я его считаю. Только это все был детский сад. Впервые в жизни я солгала о чем-то по-настоящему важном.

Уоррен стал рассказывать о сделке, которую он закрыл на Шеппертон-авеню. А я начала переосмысливать свои жизненные ценности.

На следующий день я давала еще одно интервью и от вопроса об изменении траектории кометы просто отмахнулась. «Ничего заслуживающего внимания».

Даже не покраснела.

Том пообещал немедленно сообщить мне, как только появятся новые данные. Неудивительно, что в течение нескольких дней у меня перехватывало дыхание при каждом телефонном звонке.

Когда данные наконец появились, я как раз шла на утреннюю лекцию.

– Мариам, как закончишь, зайди ко мне.

– Какие новости? Хорошие – или плохие? – спросила я Тома.

– Просто зайди, когда освободишься.

Я отправилась на лекцию, стараясь сохранять самообладание. Вошла в аудиторию. Этим утром я читала общую физику за второй семестр.

И смогла продержаться до конца лекции. Я мало чем в жизни так горжусь.

Когда я вошла, у Тома было два посетителя. Он сразу же перед ними извинился, объяснив, что у нас очень важное дело. Они вышли, я села в кресло. Том закрыл за посетителями дверь, да так и остался стоять рядом, держа руку на ручке.

– Что? – спросила я.

– Землю стащит с орбиты. Так же, как до того комету.

Я сидела не шевелясь, ничему не удивляясь, и чувствовала, как из меня по капле вытекает жизнь.

– У нас есть хоть какой-то шанс?

– Насколько я понимаю, никакого.

Я не сводила с него глаз.

– Когда?

– Вот здесь хоть какие-то хорошие новости. Эта штука движется довольно медленно. Орбита начнет меняться только через девятнадцать лет.

Я с трудом могла дышать. И все старалась вместить в себя это знание.

– Запрет все еще в силе, Мариам. Не говори никому.

Я была поражена.

– Такое нельзя скрывать! Люди имеют право знать правду!

– Безусловно. А еще они имеют право на оставшиеся им почти двадцать лет нормальной жизни. Скажи им, что происходит – и они лишатся этого права.

– Не вам решать!

– Совершенно верно. Не мне. В эти самые минуты информацию докладывают президенту.

Я нарушила обещание через три минуты после того, как вернулась домой. Сохранить подобное в тайне меня все равно не заставишь. Лиз была в своей комнате наверху, поэтому я просто села рядом с Уорреном и все ему рассказала. Взяв с него слово больше никому не пересказывать. И надеясь, что его слово окажется тверже моего.

– Конец света? – переспросил он.

– Расчеты пока не окончены, но никаких шансов не видно.

Мы сидели на диване. Он придвинулся поближе, и мы обнялись.

– Ты в порядке? – негромко спросил он.

– Сам-то ты что думаешь?

– Недвижимость вдоль реки сильно подешевеет, – покачал головой Уоррен.

Никогда еще я не любила его так сильно.

– Девятнадцать лет – срок долгий, – прибавил он наконец. – Жалко, Лиз не повезло.

Он просидел еще с минуту, глядя куда-то вдаль.

– Не знаю, что нам теперь делать.

– Том беспокоится, что произойдет, если правда станет известна. Начнется паника.

– Наверное, он прав. Но я никому не скажу.

– Ты молодец.

– А сколько осталось до того, как карлик будет виден невооруженным глазом?

– Он совсем тусклый. Думаю, как минимум лет десять.

Мы позвали Лиз и отправились в ресторан есть пиццу. Я заказала себе с копченой колбасой, Лиз, как всегда – с маслинами. А Уоррен – простую, без изысков. Не могу припомнить другого вечера, который сохранился бы в памяти так подробно. В любой момент, просто закрыв глаза, я в состоянии перечислить, во что каждый из нас был одет, кто что сказал, как выглядела официантка, и какая была погода за окном. Странным образом коричневый карлик удалился во мрак где-то на периферии сознания, и я думала лишь о том, как счастлива была в жизни и как это замечательно – провести сегодняшний вечер с семьей.

Помню свои мысли о том, как легко забывается, что над каждым прожитым нами днем на самом-то деле нависает черная тень. Автокатастрофа, отморозок с револьвером, опухоль мозга – ничего нельзя предугадать заранее. Живи нынешним днем. Что я сейчас и делала. Если бы мне предложили заново прожить любой вечер, я бы выбрала именно этот.

Мы уже собирались уходить, когда обнаружили, что вокруг непривычно тихо. Кто-то выключил традиционно игравшую здесь итальянскую музыку. Люди за соседними столиками перешептывались, качали головами и с лихорадочной надеждой вглядывались друг в друга. Мы спросили официантку, что происходит.

– Наступает конец света, – негромко ответила она. – Передали по новостям.

Когда мы добрались до дома, новости уже шли по всем каналам. Остальные передачи отменили, непрерывно цитировались сообщения с разных концов планеты. Похоже, все посвященные в тайну решили одновременно нарушить обет молчания. Ссылались даже на источник в Белом доме. Потом объявили, что будет выступать президент. Через десять минут включили трансляцию с борта президентского самолета.

– Сограждане! Нам стало известно, что к Солнечной системе приближается гигантская потухшая звезда, которая столкнется с Землей через двадцать лет. Сообщение подтвердили несколько заслуживающих доверия источников. Над этой информацией сейчас работают наши лучшие умы. Не следует забывать, что от события, о котором идет речь, нас отделяют два десятилетия, есть время тщательно проанализировать имеющиеся возможности. Хочу заверить, что поступающая информация будет немедленно доводиться до вашего сведения. – Президент явно выглядел не в своей тарелке. – Сообщают, что звезде присвоено название «объект Мариам».

Уоррен смотрел сквозь меня невидящим взглядом, и я поняла, что он сейчас заново переживает мой день рождения.

Три дня спустя кинозвезда Джесси Вуд заявил на камеру, что бабам стоило бы оставаться на кухне, а не лезть вместо этого, куда не следует. В обычное время подобная история не сходила бы с первых полос добрую неделю, а тут никто и внимания не обратил.

Нэнси Кресс

[19]

Нэнси Кресс – автор тридцати двух романов, четырех сборников рассказов и трех книг о писательском мастерстве. Дважды лауреат премии «Хьюго», четырежды – «Небьюла» (все – за рассказы), премии Старджона и «John W. Campbell Memorial Award». Пишет фантастику, фэнтези и триллеры, часто о генной инженерии. Самая свежая ее работа – лауреат «Хьюго» и номинант «Хьюго» роман «After the Fall, Before the Fall, During the Fall» – о путешествии во времени и экологической катастрофе. Нэнси периодически преподает писательское мастерство в «Clarion и Taos Toolbox». Живет в Сиэтле с мужем, писателем Джеком Скиллингстедом, и Козеттой – самым испорченным в мире той-пуделем.

Скоро, скоро проскачут четыре всадника

Школьный холл пропах мелом, моющими средствами и ребятней. Никогда этот запах не меняется. Зато изменилось вот что: сегодня меня вызвали в школу, и рабочее время пропадает зазря, не из-за Софи, как обычно, а из-за Керри. Непонятно. Чего может натворить такая малышка?

– Мисс Друкер? Я – Оливия Стеффенз, – говорит учительница Керри. – Мы встречались на общем родительском собрании.

Встречаться-то мы встречались, да только почти не разговаривали. Ее тогда окружили мамаши в модных прикидах. Мы-то в здешнюю школу недавно перевелись, чтобы моим девчонкам не ходить в тот крысятник на Пелмар-стрит, и не сказать, что здесь мы прямо как родные.

Я жму учительнице руку, – ногти у ней покрыты розовым лаком, но один сломан. Это хоть как-то утешает.

Мы сидим на маленьких стульчиках, причем ей там уместиться легче, чем мне. Стройная, симпатичная, вряд ли старше меня, – хотя я-то в шестнадцать уже родила свою первую – Софи.

На стене рядком висят бумажные тыковки – скоро Хэллоуин.

Миссис Стеффенз говорит:

– Хорошо, что вы пришли. У нас на игровой площадке было происшествие. Речь о Керри.

– Какое еще происшествие?

Если бы дел натворила Софи, я бы уже знала. Дерется, тратит деньги, которые на завтраки – только и жду, чего она еще отмочит. В прошлое воскресенье я даже поставила в церкви свечу и помолилась, чтобы мы не опоздали с переходом в другую школу, и Софи успела бы перерасти и забыть всякую дурь, которой нахваталась на Пелмар-стрит.

Миссис Стеффенз:

– На перемене девочки постарше поймали Керри и еще мальчика по имени Томми Уинфилд на игровой площадке. Они стали их дразнить, а потом стянули с Томми и Керри нижнее белье. Я об этом узнала, только когда мне позвонила мама мальчика, весьма встревоженная.

А я и вовсе не знала. Вот паршивки. Я сделала лицо построже: нечего, чтобы такие люди брали над тобой верх.

– Это все?

– К сожалению, нет. Керри, оказывается, проходила остаток дня без трусиков, но ваша старшая дочь учится в одном классе с обидчицами…

Все ж таки речь о Софи. Можно было догадаться.

– Она подошла к девочкам, которые смеялись над состоянием белья, и пригрозила, что «расквитается». Ее учительница тоже должна была сегодня присутствовать, но она совершенно разболелась, и ее замещает другая, а той сегодня нет в городе. Керри…

– А почему на игровой площадке за детьми не смотрели?

– Смотрели, конечно, но, видимо, не должным образом. Из-за болезни, от которой страдает и учительница Софи, у нас на этой неделе практически некому работать.

– Вы все равно должны защищать моих детей!

– Мне это известно. – Миссис Стеффенз становится холоднее. – Виновных девочек накажут. Керри совершенно не сопротивлялась, – вот о чем я хотела поговорить. Выполняла все, что от нее требовали, и даже не протестовала. Когда две недели назад ее ударил Джемс Лебланк, – вам звонили по этому поводу, – Керри не дала сдачи. Просто стояла – и терпела бы и дальше, если бы не вмешалась работница столовой.

Я говорю:

– А что там насчет состояния?

– То есть?

– Вы сказали, девочки смеялись над состоянием белья. В чем дело-то?

Вид у миссис Стеффенз такой, будто она сморозила лишнего… хотя, так и есть. Она молчит.

– Ладно, неважно.

Трусики у Керри и впрямь старые. Ей бы новое бельишко, но пришлось сначала купить туфли Софи, потому что туфли же видно, а трусики нет. Ну, обычно.

– А от меня вы чего хотите?

– Две вещи. – Миссис Стеффенз куда тверже, чем кажется. – Во-первых, поговорите с Софи: нельзя допускать в школе насилия. Во-вторых, обдумайте возможность показать Керри специалисту – по поводу ее пассивности, которая, по-видимому, выходит за рамки нормы. Наш школьный психолог доктор Паркер…

– Нет. – Я поднимаюсь. – Керри лечить не нужно. Я сама с этим разберусь.

– Но…

– Спасибо, что рассказали. – И я выхожу, шагаю мимо ряда разрисованных тыкв, которые скалятся на меня как черти.

Когда было извержение вулкана, я ходила с Керри на третьем месяце. Переживала самые тяжелые в моей жизни времена. Джим как раз пропал и адреса не оставил, – и адвокаты не смогли выбить для меня алименты. Джима так и не отыскали. А папаша Софи сидел в тюрьме – он и теперь там, так что и отсюда никакой помощи.

Паршиво я разбираюсь в мужиках. После рождения Керри держусь от них подальше. Так спокойней.

Я бы и внимания не обратила на извержение, если бы все о нем не говорили. Кругом был этот вулкан – сначала в новостях, потом в воздухе. Он хоть и извергался где-то в Индонезии, и там от него погибло не знаю сколько народу, но пепел полетел по всему миру. Мне на работе кто-то объяснил, почему закаты и рассветы стали такие красивые – красно-оранжевые, словно небо огнем горит.

Я забираю Софи после уроков и Керри – после продленки. Керри ласково улыбается. Были бы обе такие – и никаких тогда проблем. Но нет, другая-то – Софи.

– Керри, – говорю я, ведя машину, которая, как обычно, вся дребезжит на ходу. – Правда, что старшие девочки отобрали у тебя трусики?

– Да-а…

– А почему ты мне не рассказала?!

– Тебя там не было, ты была на работе.

Рассуждает, как пятилетняя. Хотя ей едва-едва пять и исполнилось, она в классе самая младшая. Может, и стоило придержать ее дома и пойти со следующего года, но мне дешевле платить за продленку.

– А почему ты не сопротивлялась?

Керри смотрит на меня, и мордашка у нее морщится. Я вздыхаю. С Софи, как ни странно, разговаривать проще.

– Я этих сволочей уделала! – сообщает Софи уже дома.

– Язык! – обрываю я. – Нельзя говорить такие слова!

– А ты – говоришь! – Она поворачивается ко мне – руки в боки, губы выпячены.

Софи с самого рождения была злюка. И видно, что вырастет красоткой; когда станет постарше, хлопот у меня будет по горло. Не дам я ей загубить свою жизнь в шестнадцать, как я. Скорей сама ее прибью.

– Я защищала сестренку!

– Знаю, но…

– Ты мне сама сказала ее защищать! Так защищать или нет?

– Я тебе велела больше не драться! Господи, Софи, ты хочешь, чтобы тебя исключили или что? Мы сюда только ради школы переехали; ты это знаешь, и все равно идешь и…

– Никуда я не иду и ничего я не делаю!

– И не препирайся! Говорила тебе: будешь еще драться – я с тобой разберусь. И разберусь. Всю неделю после школы идешь прямо домой и сидишь дома. Никаких игр с Сарой и Авой, никаких гостей.

– Так нечестно! Я бы не дралась, умей Керри сама за себя постоять!

– Она не…

– Я знаю, какая она! Размазня! – Софи несется к себе в комнату. И бросает через плечо: – И все они такие!

– Кто – все? – спрашиваю я, но ее уже нет.

Вулкан проснулся двадцатого февраля и извергался несколько дней. Ученые заранее про это знали, но что будет настолько сильно – не знали. Второе по величине извержение с начала нашей эры. Целые стены огня – я видела фото. Грохот слышали за тысячи миль. А на двести миль вокруг все потемнело – столько вулкан выбрасывал камней и пепла, на огромную высоту выбрасывал. Самолетам приходилось облетать это место на большом расстоянии, после того как несколько штук рухнуло из-за попадания камней.

Под лавой и горячим пеплом пропали целые деревни.

Я, конечно, жалела погибших, но у меня и своих бед хватало. С деньгами проблемы, с токсикозом проблемы, с мужиками проблемы. И вообще – вулкан извергался на другом конце света, и мне было не до него. Тогда.

Я вспоминаю, как зовут второго ребенка, которого раздели на площадке: Томми Уинфилд. Отыскиваю старую телефонную книгу – после того, как Софи пришлось много лечить зубы, за Интернет платить нечем. Нахожу адрес Уинфилдов. После ужина оставляю Керри на старшую сестру – это можно лишь ненадолго, – и еду к ним.

Они живут в богатом квартале возле залива. Дома тут большие, деревья сыплют яркую листву на лужайки.

Дверь открывает женщина. Ухоженная, с мелированными волосами, на плечах желтый джемпер – прямо картинка из каталога одежды.

– Да?

– Я – мама Керри Друкер. Она в одном классе с Томми.

Дама сразу сникает и спадает с лица. Я говорю:

– Какие-то старшие девочки раздели Томми и Керри.

– Ну да… да. Входите.

Вхожу. Прихожая больше моей кухни, даже столик стоит, а на нем – большой свежий букет; пол из натурального камня. Ну, так что ж? Говорю то, зачем пришла.

– Я хотела спросить о Томми. Он не сопротивлялся, как и моя Керри. Он всегда такой? – Вспоминаю, как выразилась миссис Стеффенз. – Такой пассивный?

– Да, он интроверт и очень спокойный. Можно узнать, почему вы спрашиваете?

Я пока не могу ей объяснить, но не отступаю:

– А его друзья тоже такие? Другие ребята в классе?

– Ну… Наверное, кто-то пассивный, а кто-то – нет. Естественно. Дети же разные.

Я чувствую себя дура дурой. Единственные приятели Керри, которых я знаю – соседи-близнецы, и оба ведут себя как она.

– А учительница не советовала показать Томми доктору?

Миссис Уинфилд опять меняется в лице.

– Такие вещи я не могу обсуждать, мисс Друкер. Но я хочу сказать, что мы с мужем благодарны вашей старшей дочери за попытку защитить Томми и Керри. Вот только в какой форме это было сделано…

Мне сразу хочется заступиться за Софи, и это глупо, ведь я сама ее наказываю за драки. Дамочка меня раздражает, хотя я понимаю, что она не нарочно. Я растерялась и бормочу:

– Ладно, спасибо, до свидания… – и бреду к выходу.

Так или иначе, опять я ошиблась. «Кто-то – пассивный, а кто-то – нет». И с чего я взяла, что мне хватит ума разобраться, когда другие не могут?

Отправляюсь домой и завожу стирку.

* * *

Летом после извержения погода стояла необычная – а ведь Нью-Йорк-то уж всяко далеко от Индонезии. Из-за вулканического пепла в воздухе стоял красноватый туман. Солнце через него толком не пробивалось. Зима выдалась плохая, но даже летом было холодно, совсем холодно. В июне шел снег. В июле озеро по утрам покрывалось льдом. Часть урожая погибла, что-то и вовсе не взошло, и продукты подорожали.

Ученые писали про пепел и прочие выбросы вулкана. Говорили, кое-какие вещества типичны для вулкана, а другие – нет. Те, которые не типичны, вызывали в атмосфере непонятные химические реакции. Я тогда еще не вникала. В августе родилась Керри, и мне хватало забот с ней и пятилетней Софи.

В верхних слоях атмосферы пыль может стоять очень долго, потому что дождя там нет. Почти весь пепел осел в Африке и Европе, уж не знаю, почему. Из-за ветра, наверное.

В субботу соседские близнецы приходят поиграть с Керри. ДеШаун и Кеция Брауны, мальчик и девочка. Они не особенно похожи. В школу они не ходят: им будет пять только в ноябре. Мэри Браун не работает, но у нее есть муж, а у мужа – нормальная работа, так что им хватает. У них есть приличная машина и Интернет.

– Хотите, опять поиграем в лошадок? – предлагает Керри.

– А ты? – ДеШаун повыше девочек, и вообще, крупный для своего возраста, но Керри и Кецию никогда не обижает. Он вообще славный. Сэм Браун считает, что из сына вырастет отличный полузащитник, только вот я другого мнения.

Теперь Кеция спрашивает у Керри:

– А ты хочешь играть в лошадок или во что-нибудь другое?

Некоторое время они выясняют, кому чего хочется, потом все-таки останавливаются на лошадках и отправляются во двор. Я предупреждаю:

– Будьте все время на виду!

Это не то чтобы двор, так, лужайка между нашим блоком и домиком Браунов. Сэм ее подстригает, а мы с Мери собираем мусор, который народ выбрасывает из машин.

Я допиваю кофе и мою в кухне пол. Просыпается Софи, и у нас начинается спор насчет комнаты. Комната у девочек общая, но барахло Софи навалено на обеих койках, и Керри спала сегодня на куче тряпья на полу. Спор все тянется, и когда Софи отваливает очищать постель сестры, дети уже куда-то делись со двора.

Я бегу наружу.

– Керри! Керри, где ты?? Кеция! ДеШаун!

Они за домом, – там, где у заднего крыльца что-то вроде каменной ниши. Какой-то мальчишка загнал их за мусорный контейнер. У Кеции в руках подтаявшее мороженое, а у мальчишки – сразу два. Видимо, Мэри угостила наших ребят. Мальчишка облизывает одно мороженое, а другим тычет в лицо ДеШауну.

Меня никто из них не замечает. Я стою, жду, что будет.

ДеШаун крупнее чужого мальчишки. Он бы с этим гаденышем справился даже без помощи девочек. Однако все трое просто стоят – и все. У ДеШауна по носу сползает шоколадное мороженое и капает ему на толстовку. Ни один из трех ничего не делает. Вид у них расстроенный, но не сильно испуганный. Просто стоят – и все.

– Эй! – кричу я.

Мальчишка оглядывается, и теперь уж он испугался. Ему не больше шести. Незнакомый. Бросает мороженое и убегает.

– ДеШаун, почему ты его не стукнул?

ДеШаун смотрит вниз, затем поднимает взгляд. Выражение лица у него непонятное. Наконец он вежливо отвечает – он всегда вежливый.

– Людей бить нельзя.

– Обычно да, но если они сами начинают…

Мальчик опять смотрит на свои ноги.

– Ладно, пойдем, почистим тебя.

За завтраком Софи проливает остатки молока, и я на нее кричу.

Она тоже кричит:

– Я же не нарочно!! – И это правда.

Она уходит к себе и хлопает дверью. Поостынув, я извиняюсь. Я ведь накричала на нее просто с досады. А она не виновата – ни в том, что малышей обидели, ни в том, что я забыла купить молока, ни в том, что работа у меня паршивая.

Попозже я иду к Браунам, прошусь посидеть за компьютером. Угощаю их булочками. Я их берегла девочкам в школу, но не пойдешь ведь просить о чем-то с пустыми руками. Мы же не нищие. И потом – это же для дела, для моего исследования.

В лето после извержения, когда стали печатать статьи о неизвестных веществах в вулканическом пепле, ученые начали строить гипотезы.

Некоторые считали, что вулкан разбудили нарочно, что это белые хотят отравить азиатов. Однако никто из выживших после извержения, похоже, не умирал ни от какого яда, и потом – разве можно заставить вулкан извергаться?

Другие думали, извержение – начало конца света, и скоро проскачут четыре всадника, а потом наступит Армагеддон, а потом выжившие переселятся на другую планету. Но всадники не появились.

Кое-кто говорил, что неизвестные вещества имеют внеземное происхождение, а значит, их к нам напустили инопланетяне. Я бы на эту версию вообще внимания не обратила, но таких веществ, утверждали они, на Земле никогда не было. Это нечто новенькое. Они разлетелись по всему миру и рассеялись повсюду. Все ими дышали. Их нашли даже в грудном молоке.

Младших повезли на экскурсию на ферму «Тыквенная грядка», и я и еще несколько мам поехали с ними. Никогда раньше не ездила с классом. Ведь это значит потерять целый рабочий день, трястись на школьном автобусе, да еще другие мамаши – в стильных спортивных курточках и дорогих кроссовках – на тебя косятся. Но я все равно еду. Хочу посмотреть на других детишек – ровесников Керри, не только на близнецов.

Знаю, я не детектив, который в книжках разгадывает любую тайну, но попробовать нужно.

Детишки в восторге. Им раздают стаканчики с яблочным соком, показывают лошадей и котят и разрешают взять домой по тыкве. Тыквы должны быть маленькие – чтобы ребенок мог сам унести, но и тут не всегда получается гладко. Двоим малышам приглянулась одна и та же, и они толкаются и пихаются, пока мисс Стеффенз их не разнимает. В автобусе две девчонки устраивают базар из-за того, кому с кем сидеть.

Керри и еще четверо – два мальчика и две девочки – ходят кучкой по полю, тщательно выбирают тыквы, словно драгоценности в ювелирном магазине, помогают друг другу срывать и нести их до автобуса.

Моя теория развалилась к чертям. Некоторые из этих малышей пассивные, а другие – нет.

В автобусе одна тыква падает на пол и разбивается, начинаются вопли и разборки.

* * *

Вулкан должен был проснуться десять тысяч лет назад. Так говорят некоторые ученые, которые изучали процессы, происходящие под земной корой. Только что-то неожиданно изменилось, и он тогда не проснулся.

Про это я вычитала, когда сидела за компьютером у Браунов, и узнала много чего нового, чего раньше не знала. Большие извержения, вроде теперешнего, случались и раньше. Одно было в 1816 году, а еще более сильные – тысячи и даже миллионы лет назад.

В выходные после Хэллоуина у Софи день рожденья. Я едва не отменила праздник из-за того, что она, хоть я и запретила, усвистала с подружками выпрашивать сладости. Ведь любой может дать им яблоко с лезвием внутри или отравленную конфету. Никто такого не дал, но пришлось проверять каждый кусочек сладкого, что принесла Софи. Потом я заставила ее поделиться с Керри, которая обошла только три квартиры, причем я шла следом.

– Но это же день рожденья! – Софи вне себя, и я уступаю. Все равно большой вечеринки не будет: придут четыре девочки, съедят по кусочку пиццы и торта. Ничего другого не могу себе позволить, для нас пицца, и то роскошь.

Гости приносят подарки. Два прямо дорогущие: ну кто же дарит десятилетней школьнице кашемировый джемпер? А два других – дешевые безделушки, и принесшие их девочки смущены. Потому и праздник получается какой-то скомканный; скоро все расходятся. Хмурая Софи идет в свою комнату, где Керри просидела все время приема гостей.

Я прибираюсь, про себя жалея Софи, расстроенную неудачным праздником. Но куда больше я думаю о девочках. Две из них – которая подарила джемпер, и другая – с дешевым подарком, – уже совсем барышни. Носят лифчики, и мордашки у них без детской пухлости. А две – как Софи: маленькие девчонки. Софи сказала, все они из ее класса. Может, эти оставались на второй год? На вид они не глупей других. А вообще-то все ихние разговоры за столом умом не блистали.

Я пытаюсь вспомнить себя в четвертом классе. Десять мне исполнилось в ноябре, а у некоторых моих подружек день рождения был только весной.

Да, постарше. Наверное, эти две девочки на полгода старше других. Значит…

За стеной вскрикивает Керри.

Я бегу к двери, но останавливаюсь. Керри кричит не от испуга и не от боли. Беру со стола стакан из-под молока. («Только молоко? А кока-колы нет?» – недовольно спросила девочка, подарившая джемпер.) Приставляю стакан к стене, прижимаюсь к нему ухом.

Софи говорит:

– Ты – малявка и размазня, и никто тебя не любит!

Что отвечает Керри, мне не слышно.

– Правда! Кеция сказала, она только притворяется, что с тобой дружит, чтобы играть с твоими игрушками. Она тебя терпеть не может!

Керри начинает плакать.

– А ну прекрати! Прекрати немедленно, дрянь такая!

Раздается шлепок.

Я распахиваю дверь в тот миг, когда Софи кричит:

– Ой, прости, Керри, я не хотела!

Пока я поднимаю Керри, Софи тоже ударяется в рев. По ее лицу я вижу: она и вправду жалеет, что дразнила сестренку. Она сама не знает, почему так делает.

Зато я знаю.

Периодически нарушаемое равновесие. (С первого раза и не запомнишь.) Это когда эволюция делает большой скачок. В Википедии так написано. Люди долго-долго не меняются, а потом что-нибудь происходит – ученые сами не знают, что, – и начинаются резкие перемены. Десять миллионов лет назад, а может, двадцать миллионов – это смотря кого слушать, – в человеческих генах произошли вдруг большие изменения. А сорок тысяч лет назад, почти одновременно во всем мире, пещерные люди начали делать орудия из костей и рисовать на скалах. Никто не знает, почему. Что-то на их мозг подействовало.

Десять тысяч лет назад, когда должен был взорваться наш вулкан, люди научились возделывать землю и стали строить города. А потом, вместо небольших стычек между кучками охотников и собирателей, начались настоящие войны. Начались войны, описанные в Библии, и до сих пор они не прекращаются. А их не случалось бы, не будь в человеческом мозгу столько злобы и агрессии.

Я обнимаю Керри, которая успокаивается быстрей, чем Софи.

Керри, моя малышка, одна из самых старших – из тех, на кого повлияли выбросы вулкана, повлияли на ее мозг уже в материнской утробе. А другие такие детишки даже в школу еще не ходят. А пока ребенок сидит дома, он не больно-то на виду.

Два дня назад на работе я разговаривала в перерыв с Лизой Хэнреди. Она была на родительском собрании дошкольной группы, где у нее учится сын, Брэндон. Он отлично занимается по всем предметам, кроме математики, а еще учительница похвалила его за хорошее поведение.

– Говорит, он – единственный мальчик в группе, который не отнимает у других игрушки и не дерется, – рассказывала Лиза. – У меня прямо сердце упало. Ведь значит, в школе его будут всю дорогу обижать.

Да.

Только не этого нужно Лизе бояться. И не этого мне бояться для Керри. Обидчиков можно найти и приструнить. Хотя бы иногда.

Я думаю про целое поколение детей, растущих по всему миру, таких как Керри. Пришельцы ли стараются ускорить события, или господь бог так паршиво постарался, а может, все наши теории яйца выеденного не стоят… Как бы то ни было, что-то уж точно произошло. И эти дети будут расти среди нас, людей вроде меня или Софи, и мы будем для них опаснее хулиганов и грубиянов. Мы нормальные люди, у которых случаются неприятности и которые вымещают их на тех, кто рядом, кто все вытерпит, – на таких как Керри, Кеция, ДеШаун – а они даже не смогут сопротивляться нашей нечаянной, ненарочной жестокости, потому что у них нет инстинкта самозащиты.

– Ну, мам, ну прости… – ревет Софи. Теперь-то она раскаивается. Теперь.

Я прижимаю к себе Керри. Какое будущее ждет ее и таких, как она?

И во что они превратят – нас?

Шеннон Макгвайр

[20]

Шеннон Макгвайр родилась и выросла в Северной Калифорнии, чем и обусловлена ее любовь к гремучим змеям и ненависть к переменам погоды. Старый ветхий домик она делит с множеством котов, множеством книг и грозным количеством фильмов ужасов. Шеннон публикует три романа в год и, по слухам, никогда не спит. Когда ей становится скучно, она забредает в такие болота, где любой другой давно бы погиб. Известна и под псевдонимом Мира Грант. Любит поговорить за обеденным столом о страшных инфекционных заболеваниях.

Споры

Июнь 2028

В лаборатории запахло нектариновым джемом. Я выглянула из-за промышленного автоклава, понюхала воздух и нахмурилась – когда работаешь в засекреченной биолаборатории, необычные запахи не предвещают ничего хорошего. Каким бы приятным не показался запах, он означает отклонение от нормы, а отклонение от нормы это то, что убивает людей.

Я выпрямилась.

– Прости, Меган. – Круглая улыбающаяся физиономия одного из коллег – Генри из проекта «Эдем» – высунулась из-за стенки, отгораживающей зону автоклава от остальной лаборатории. Следом показалась его рука с бумажной тарелочкой, на которой и правда красовался нектариновый пирог. – Мы тут наслаждаемся урожаем Джонни.

Я с сомнением взглянула на пирог. Употребление в пищу созданных нами продуктов всегда казалось мне несколько негигиеничным.

– Это испек Джонни?

– И испек, и вырастил, – сияя, ответил Генри. – Первые семена проекта «Эдем» дали плоды. Отрезать кусочек?

– Я пас. – Понимая, что могу показаться грубой, я добавила: – Рейчел готовит что-то особенное на ужин и просила меня сберечь аппетит.

Генри кивнул, и улыбка сползла с его лица. Конечно же, он не поверил моей отмазке. И дал мне это понять.

– Что ж, прости, что побеспокоил тебя нашими маленькими радостями.

– Все в порядке. – Я махнула рукой в сторону автоклава. – Надо еще с этим закончить.

– Конечно, Меган, – кивнул он. – Хорошего вечера.

Лицо исчезло за стеной, и я наконец-то осталась одна. Медленно выдохнула, пытаясь вернуть чувство спокойствия, покинувшее меня, едва работе начали мешать непривычные запахи и назойливые коллеги. Это было нелегко, но многолетняя практика помогла, и уже через тридцать секунд я достала горячие стерильные колбы и пробирки, подготовив таким образом лабораторию к вызовам завтрашнего дня.

Проект «Эдем» был второстепенным, но рискованным мероприятием, предпринятым биотехнической компанией, где работали мы с Генри и еще несколько сотен человек. Проектом занимались всего двадцать три специалиста – ученые, техники, менеджеры, а также ваша покорная слуга, специалист по внутренней безопасности. Моей работой было не позволить башковитым парням уничтожить планету в стремлении вырастить персик или яблоко, который будет не так быстро портиться после сбора.

Официально мои обязанности состояли в том, чтобы следить за чистотой воздуха в лаборатории и проверять поверхности на наличие мельчайших частиц опасных веществ. На деле я тратила уйму времени на стерилизацию лабораторной посуды, протирку столов и составление бесконечных заказов на новые резиновые перчатки, защитные очки и лабораторные комбинезоны.

Такую работу легко мог бы выполнять кто-то и без такого образования, как у меня, но платили здесь хорошо, и это помогало справляться с моей патологической чистоплотностью. О длительности рабочего дня и говорить не приходится – я ничуть не стеснялась своей должности, которая позволяла мне приходить в чистую, уютную лабораторию, быстро выполнять совершенно необременительные обязанности и отправляться домой по пятницам в четыре пополудни.

Команда все еще отмечала успех нектариновым пирогом, когда я наконец убрала всю лабораторную посуду и двинулась в сторону раздевалки. Насчет просьбы Рейчел поберечь аппетит я не соврала. День выдался долгим, и я хотела лишь провести не менее длинный вечер с женой и дочерью.

Когда я вернулась, Рейчел была в своей мастерской. Завтра в галерее намечался показ, и Рейчел с головой погрузилась в свои пастели и импрессионистские натюрморты, которыми зарабатывала на хлеб. Я постучала в стену, чтобы дать ей знать о своем прибытии, и отправилась в сторону кухни. Ужин в девять, но это вовсе не значит, что я не могу перехватить что-то чуть раньше. Фермерский рынок проходил обычно по вторникам – в эти дни я работала допоздна, но знала, что Рейчел и Никки рынок не упустят. Рейчел всегда выбирала лучшие продукты, и я не сомневалась: что бы она ни принесла в дом, это будет очень вкусно.

Ваза с фруктами занимала свое обычное место на кухонном столе. Я взглянула на нее и оцепенела. Толстый слой серого пуха покрывал все содержимое, превращая классический натюрморт в кадр из фильма ужасов.

– Рейчел! – позвала я, не двигаясь с места. Информация, полученная моим мозгом, была слишком неприятной, чтобы в полной мере осознать ее. На это потребуется время. – Что-то случилось с фруктами!

– Не надо кричать, я уже здесь.

Жена вошла на кухню, стирая с рук остатки краски кухонным полотенцем, которым обычно растушевывала акварели. На щеке ее осталось розовое пятно, отчего Рейчел сделалась похожей на девочку, добравшуюся до маминой косметики. Увидев это совершенное несовершенство, я словно заново влюбилась в нее.

Нет ничего лучше, чем быть женатой на лучшей подруге, не уставала я повторять друзьям вот уже пятнадцать лет. Я каждый день заново влюблялась в нее, и никому из нас это не казалось странным.

Я ничего не успела сказать, а взгляд Рейчел уже обратился к вазе. Я почувствовала что-то вроде облегчения, когда она с отвращением поджала губы.

– Что ты натворила? – Она повернулась ко мне и нахмурилась. – Вчера, когда мы их принесли, фрукты были совершенно свежие.

Я моргнула.

– Что значит «Я натворила»? – Меня охватило чувство обиды. – Я не могу заставить фрукты испортиться, едва взглянув на них.

– Что ж, значит, ты притащила что-то домой из лаборатории. – Она указала пальцем на содержимое вазы. – Это неправильно. Когда я покупала фрукты, они были совершенно нормальные.

– Ты купила их на фермерском рынке, верно?

Я помнила, что она принесла их вчера, и фрукты выглядели совершенно обычно. Я даже представила себе, как отлично эти персики пошли бы под твердый чеддер и бутылочку домашнего крепкого сидра. О несвежих фруктах я никогда бы такого не подумала. Я бы даже не ушла на работу, не продезинфицировав всю кухню.

Рейчел нахмурилась.

– Да, так и есть.

– Ну что ж. – Я аккуратно подняла вазу, стараясь не коснуться серого пуха, и направилась к помойному ведру. Гниль настолько разрослась, что содержимое вазы издало отвратительный шипящий звук, когда я вывалила его в ведро. Я сморщила нос и поставила вазу в мойку, преодолевая желание отправить ее вслед за гнилыми фруктами. – Что-то вызвало цепную реакцию.

Рейчел не слушала – она брезгливо рассматривала место, где только что стояла ваза, и, не успела я рта раскрыть, провела пальцем поперек кружочка серого пуха.

– Эта дрянь и на столе, – сказала она. – Придется продезинфицировать.

– Я все сделаю, – быстро проговорила я, сглотнув подступившую к горлу панику. – Скорее вымой руки!

– Милая, у тебя снова приступ?

– Нет. – Конечно же, да! – Но эта субстанция уничтожила вазу с фруктами меньше чем за восемнадцать часов, и мне не очень приятно думать о том, что она может сделать с твоими руками. – Я взглянула на серый кружок, на котором палец Рейчел прочертил ровную линию. – Пожалуйста, ради меня.

– Меган, ты меня пугаешь.

– Вот и хорошо, значит, не жалей мыла.

– Ты такая мнительная, – проговорила Рейчел с ноткой раздражения в голосе, чмокнула меня в щеку и вышла из кухни, оставив меня наедине с запахом гниющих фруктов.

Я еще раз взглянула на кружок и повернулась к мойке. Экономить горячую воду я не собиралась.

* * *

Грибы – великий уравнитель.

Бактериям мы доверяем, и, если быть честными, жизнь, какой мы ее знаем, по-настоящему зависит от крошечных строительных кирпичиков-бактерий. Они позволяют нам переваривать пищу, бороться с инфекциями, и они же зачастую ответственны за процесс разложения. Но что по-настоящему вызывает разложение, так это грибы. Грибы принадлежат к своему собственному царству, отдельному от растений и животных, они повсюду, но их никто не замечает, ведь они не такие заметные и привлекательные, как кошка, собака или венерина мухоловка.

В грибах присутствуют белки, которые почти идентичны белкам млекопитающих. А это значит, что любой вегетарианец, употребляющий грибы, гораздо ближе к своим хищным охотничьим корням, чем ему представляется. Мы столько всего каталогизировали, но так и не поняли, сколько еще на свете того, о чем мы и не подозреваем. Сколько тайн скрывает в себе грибное царство.

Рейчел, к моему удовлетворению тщательно вымыв руки, отправилась забрать нашу дочь с тренировки группы поддержки. Никки была как раз в середине периода «С этими мамами общаться невозможно, я едва их выношу!» и старалась поменьше бывать дома. Сегодня это оказалось благословением. Если дома никого не будет, я смогу спокойно и тщательно вымыть, продезинфицировать и оттереть все до единой поверхности, которых злополучные фрукты могли бы коснуться.

Вопрос Рейчел «Что ты натворила?» вовсе не был лишен смысла. Я работаю в биолаборатории, где полно генного и прочего биотехнического материала; в первую очередь тут подумаешь именно на меня. Но именно поэтому я всегда крайне аккуратна. И она знала об этом. Ничто и никогда не попадало из лаборатории к нам домой. Я даже выбрасывала пару туфель каждый месяц, лишь бы не притащить что-то из предположительно чистого лабораторного помещения в наш абсолютно чистый дом. Что бы это ни было, проект «Эдем» тут ни при чем.

Закончив мытье столешницы, я бросила использованные губки в ведро поверх гнилого месива, недавно еще бывшего нектаринами и яблоками – плесень продолжала расти и уже свисала по наружным сторонам пластикового мешка.

Я стояла на коленях посреди кухни, по третьему разу промывая пол мыльной водой, когда в дом с шумом ввалились Рейчел и Никки.

– Я здесь! – крикнула я, продолжая тереть линолеум, как будто мне за это полагался приз. Да собственно, приз и правда ждал меня – возможность спокойно заснуть.

Послышались шаги, я подняла голову к дверному проему и улыбнулась, всем видом показывая, что все хорошо, просто на меня напал легкий приступ чистоты. Что-что, а эту улыбку я отработала в совершенстве.

– Привет, ребята! Ну как прошла тренировка?

Никки нахмурилась, и у меня немного отлегло. Последнее время она то и дело закатывала глаза и хмыкала, что никому, кроме нее, не доставляло никакого удовольствия. Подросток в доме – это всегда тренировка терпения.

– Слушай, а что это ты тут моешь? Сегодня же не четверг.

Этот вопрос всегда загонял меня в угол. Слишком много тяжких воспоминаний он вызывал во мне – о вечерах, когда я забывала принять лекарства и не позволяла Никки есть, не измерив тщательно линейкой каждую сухую макаронину, прежде чем положить ее в кипяченую покупную воду, о днях, когда я копалась в отделах белья, выискивая то, где нет ни малейшего изъяна. Годы наблюдений за моим обсессивно-компульсивным расстройством сделали Никки ужасно пугливой.

Никки очень напоминала меня в ее возрасте, и это еще больше пугало. Сейчас ей шестнадцать, и именно в этом возрасте у меня начали проявляться первые симптомы болезни. Сможет она побороть проблемы, которые заложены в ней генетически, или начнет сдирать кожу с рук, пытаясь отмыть их дочиста? Никто не знал этого и не мог знать.

– Помнишь, я говорила тебе о фруктах с фермерского рынка? – как всегда, пришла мне на помощь Рейчел. – Плесень оказалась очень странная. Пришлось все вымыть тут, чтобы можно было снова готовить на кухне.

Никки взглянула на сияющий чистотой мусорный бак.

– И все это из-за какого-то пятнышка плесени?

– Это не какое-то пятнышко, – сказала я.

У меня перед глазами до сих пор стоял мусорный пакет, который я недавно вынесла к контейнерам. От скорости, с которой разрасталась эта штуковина, мне становилось не по себе, и дело тут вовсе не в моем ОКР. Может, я и помешана на чистоте, но это не мешает мне рассматривать предметы с научной точки зрения. Плесень, растущую с такой скоростью, не объяснить известной мне наукой.

Если бы сжигать мусор в нашем районе не было запрещено, я бы уже искала спички.

– Угу, – сказала Никки, подводя итог обсуждению. – Тогда я пошла в свою комнату. – Повернулась и, театрально мотнув густой шевелюрой, удалилась.

Рейчел молча смотрела ей вслед, пока не послышался характерный звук захлопывающейся двери, и только потом обернулась ко мне, закатывая глаза. Я едва сдержала смех.

– Вы прямо как две королевы драмы.

– Я хочу кое-что прояснить, – заговорила Рейчел. В голосе ее звучало беспокойство. Она стояла в дверном проеме, нахмурившись и скрестив руки на груди. – Милая, точно все дело в плесени? Может, ты плохо спала? Мне нужно знать.

Я покачала головой и вернулась к уборке.

– Со мной все в порядке, честно. Лекарства приняты, я не задыхаюсь. – Первыми симптомами приступа всегда были астматические припадки. – Мне действительно очень не понравилось, как выглядит эта плесень, и я не хочу растащить ее по дому на подошвах. Я уже отдраила стол и помойное ведро.

– Гм-м… – По тону Рейчел я поняла, что она размышляет, верить мне или нет. – А как насчет холодильника?

Запах хлорки успокаивал, и я терла и терла пол.

– Фрукты не были в холодильнике. Я осмотрела все на предмет следов плесени или гнили, но ничего не нашла. Можешь сама проверить, пока я заканчиваю с полом.

– Ты же знаешь, я проверю.

– Знаю. – Я опустила губку в таз с мыльной водой и поднялась на ноги, стягивая перчатки. Бросила их в мусорное ведро и обернулась к Рейчел. Она с беспокойством смотрела на меня, и я устало улыбнулась. – Я даже рассчитываю на это. Что будем на ужин?

– Как насчет спагетти?

Вопрос нейтральный, но не для меня. Спагетти служили моей фобии спусковым крючком еще с тех пор, как Никки была совсем маленькой. Если я смогу пережить разные по размеру макароны, значит, приступа у меня нет.

– Спагетти – это прекрасно. Сорвать в огороде пару помидор?

– Было бы неплохо.

– Сейчас вернусь.

Я вышла из кухни, босые ноги слегка пощипывало от хлорки, поцеловала Рейчел в щеку и отправилась к задней двери. Пол чист. Плесени нет. День чудесный, а вечер обещает быть просто великолепным.

Спагетти у Рейчел, как всегда, были бесподобны. Природный талант к приготовлению соусов позволял ей смешивать ингредиенты таким образом, что это казалось мне настоящей магией. Я могла работать в лаборатории со сложными растворами, синтезировать невероятные вещи, а попросите меня зажарить индейку, и я пропала. Даже Никки, которая бесконечно стенала по поводу контроля за весом, хотя и была совсем худышкой, съела полторы порции.

Если бы все шло по плану, на десерт был бы фруктовый пирог, так что ввиду отсутствия фруктов мы съели по мороженому – я персиковый сорбет, а Рейчел и Никки по кофейному с вафельной крошкой. За десертом мы поболтали о том, о сем. Как всегда, Никки предпочитала рассказы Рейчел о живописи, а стоило мне попытаться поведать что-нибудь из лабораторной жизни, она тут же перебивала меня школьными историями. Чтобы не обижаться, я втихомолку стащила половину ее мороженого. О работе Рейчел и правда было слушать интереснее – она делала то, что сразу же можно увидеть и потрогать, а не учиться для этого годами. Я и сама предпочитала слушать ее.

В общем, вечер оказался мирным. Нет, не так. Едва я отбросила прочь беспокойство, которое ныло под ложечкой, стоило мне вспомнить о серой плесени в кухне, как вечер стал просто идеальным. Я готова была бы продолжать его снова и снова до конца дней. Еще сто таких вечеров, и можно умирать счастливой.

В этом и беда идеальных вечеров: вы можете прожить их лишь единожды.

На завтра мне нужно было на работу, а Никки в школу, так что мы с ней отправились в постель около десяти. Рейчел присоединилась ко мне через час или около того. Я проснулась, когда она поцеловала меня в шею – губы практически обожгли мою кожу. Рейчел прижалась ко мне, и мы погрузились в страну грез, где тепло и безопасно и где ничто не могло причинить нам вред или изменить наш идеальный мирок.

Проснулась я оттого, что Рейчел снова и снова шепотом произносила мое имя.

– Меган… – Голос ее был неестественно напряжен. – Меган, пожалуйста, проснись. Мне нужно, чтобы ты проснулась. Пожалуйста!

В последнем слове прозвучала такая паника, что я мгновенно из царства снов перенеслась в нашу спальню. В воздухе стоял странный пыльный запах – так пахнут вещи, надолго оставленные в наглухо запертой комнате.

– Рейчел? – Я выпрямилась, нащупывая лампу у изголовья. Свет должен помочь – чудовища не появляются при свете.

– Нет! Не включай! – Разбудившая меня паника зазвучала в ее голосе еще сильнее. – Меган, я… тебе нужно взять Никки и быстро идти к соседям. Оттуда вызови парамедиков… только не включай свет!

– Что? – воскликнула я в темноте. Рейчел сидела на дальнем краю кровати, я видела ее силуэт в свете, просачивающемся под дверь ванной. – Милая, что случилось? Ты поранилась? Позволь, я взгляну.

– О нет! – Она рассмеялась, но панические нотки не уходили. Они пробивались сквозь смех, отравляя его. Сердце мое на мгновение притормозило, а потом пустилось вскачь. – Тебе не нужно это видеть, Меган. Тебе не нужно это видеть, и я не хочу, чтобы ты это видела. Пожалуйста, забери Никки и уходите!

– И не подумаю! Милая, да что стряслось?

И тут, спаси меня Господь, я включила свет.

На Рейчел была ее любимая ночная рубашка – голубой шелк и кружевные цветы на вороте. Она сидела ко мне спиной, волосы распущены, скрывая лицо. Пока я смотрел на нее, Рейчел вздохнула так глубоко, что казалось, из нее вышел весь воздух, так что позвоночник натянул кожу.

– Я знала, что ты все равно включишь свет, – проговорила она и повернулась ко мне.

Я не вскрикнула и не отпрянула. Хотелось бы мне сейчас сказать, что я заставила себя не делать этого, но правда в том, что я была настолько потрясена, что могла лишь молча смотреть на бледно-серую варежку, которую Рейчел зачем-то натянула на руку, и на клочок серого мха, приклеенный к уголку левого глаза. Тут она моргнула, прядки плесени, приклеенные к ресницам, колыхнулись, и подо мной словно обломилась ветка. Я даже не поняла как, но в ту же секунду уже стояла спиной к стене в самом дальнем углу спальни.

Теперь я поняла природу сухого, пыльного запаха. Это не была старая газета или забытая библиотечная книга. Это плесень, живая, растущая плесень пировала на теле моей жены.

В горле мгновенно пересохло. Я не могла вынести, что Рейчел – моя чудесная Рейчел, которая сейчас должна была бы пребывать в панике – смотрит на меня абсолютно понимающим взглядом, словно и не ожидала от меня другой реакции и не винила меня за то, что я по-прежнему остаюсь рабой своей фобии. Она снова моргнула, и я с ужасом поняла, что склера ее левого глаза слегка замутнена, словно что-то начало наполнять стекловидное тело. Что-то, очень похожее на серую плесень.

– Должно быть, на руке была царапина, – проговорила она. – Я думала, что как следует все отмыла, но, видимо, ошиблась. А во сне потерла глаз… может, это и к лучшему… зуд разбудил меня. Так что можно прямо сейчас отправиться в больницу, и там они вылечат эту грибковую инфекцию, и все будет хорошо, ведь правда? Просто мне надо в больницу, правда?

Голос Рейчел сделался хрупким, словно она стояла на самом краю пропасти, а дальше ждала лишь зияющая чернота.

Она была так печальна… моя девочка. Моя жена. Женщина, которую я клялась беречь в дни печали и радости, аминь… И теперь я не могла заставить себя подойти к ней. Я пыталась – никто не может представить, как я пыталась, – но ноги отказывались повиноваться, а легкие отказывались дышать, пока я не отступила в дверной проем, подальше от сухого, пыльного запаха плесени, прорастающей в человеческую плоть.

– Я позвоню в больницу, – пробормотала я и помчалась в холл.

Никки проснулась, когда «Скорая» затормозила у нашего крыльца и световые сигналы окрасили все в кроваво-красный.

– Мама? – Она появилась на ступеньках, одной рукой придерживая полы халата. – Что случилось?

Я заставила себя улыбнуться. Медики уже вывели Рейчел наружу. Едва они взглянули на нее, как со скоростью, какой я никак не ожидала, принялись облачаться в перчатки и стерильные маски, чтобы избежать любого контакта с плесенью. И даже после этого старались прикасаться к Рейчел как можно меньше, обмениваясь обеспокоенными взглядами. Я понимала их беспокойство, но ничего не могла поделать. Я не могла даже заставить себя последовать за ними. Сухой запах плесени заполонил нашу спальню, он стал почти осязаемым. Я хотела продезинфицировать весь дом, и я бы сделала это, если бы не понимала, что лечение Рейчел может зависеть от того, насколько точно будет определено место заражения.

– Рейчел нездоровится, – сказала я Никки. – Позже я поеду к ней в больницу.

Глаза Никки испуганно расширились.

– Ты оставишь меня здесь?

– Нет, я попрошу соседку, миссис Левин, присмотреть за тобой.

Я не хотела оставлять ее одну, но еще больше не хотела брать ее с собой в больницу. По крайней мере до того момента, как мы выясним, что же это за дрянь на руке Рейчел и насколько она заразна.

А она наверняка заразна. Она была на фруктах, потом на столе, а Рейчел просто коснулась стола. Если причина в другом, болезнь проявилась бы у Рейчел одновременно с фруктами, и у Никки…

Ужас охватил меня.

– Милая, – проговорила я, пытаясь совладать с голосом. – А как ты себя чувствуешь?

Глаза Никки стали еще больше.

– А что? У мамы отравление? У меня желудок в порядке.

– Нет, это не отравление. – Я включила весь свет, какой был в холле. Никки казалась испуганной. Что ж, об этом позаботимся позже. – Покажи мне руки.

– Что? Ма…

– Покажи руки!

Рейчел называла этот мой тон «голосом ОКР» – и это не было шуткой. Никки выросла рядом со мной и поэтому без лишних слов протянула мне руки. Они были совершенно чистыми, без единого пятнышка, с коротко остриженными ногтями, покрытыми бесцветным лаком. А самое главное, на них не было и следа плесени. Я подавила желание попросить ее раздеться, чтобы осмотреть полностью. Все не так плохо. Все не должно быть плохо. Я не могла этого допустить. Я должна контролировать себя, поскольку, если я утрачу контроль, я утрачу всё! А я не собиралась лишиться всего.

– Да что случилось? – Голос Никки слегка дрожал, она плотнее запахнулась в халат. – Куда они повезли ее?

– Я же сказала, в больницу. Иди к себе. Можешь не ложиться, но я хочу, чтобы ты оставалась у себя, пока я немного не приберу здесь.

В спальне наверняка осталась еще плесень, так что мне придется прикорнуть на кушетке. А кухня? Ванная? Мои руки зачесались, и я потерла их, убеждая себя, что это просто желание поскорее все вычистить, а не начавшиеся симптомы заражения.

– Ладно, – кротко повиновалась Никки, развернулась и бросилась в свою комнату, чтобы поскорее отгородиться от меня и моего маниакального стремления продезинфицировать весь мир.

А перед моими глазами стояла рука Рейчел. Прекрасная, нежная рука. Полностью скрытая колышущейся серой массой.

Я развернулась и отправилась прямиком в кладовку, где мы держали хлорку.

Из больницы мне позвонили около пяти утра, спустя четыре часа после того, как Рейчел погрузили в «Скорую», оставив меня наедине с зараженным домом и дочерью-подростком, отказывающейся покидать свою комнату. Серая плесень теперь росла на последней картине Рейчел, пока еще почти незаметная под завитками пастели. Обнаружив ее, я застыла и какое-то время стояла, не в силах отвести глаз от серых мазков, пробивающихся сквозь краску. В этом было что-то пугающе прекрасное. Плесень была живая, настойчивая – и могла питаться чем угодно, даже пастелью.

Теперь она пожирала последнее, чего коснулась моя жена, прежде чем отправиться спать. Я выбросила картину в мусорное ведро и как раз отдраивала стены мастерской, когда зазвонил телефон. Мои перчатки были в плесени, но я все равно ответила.

– Алло.

– Могу я поговорить с Меган Райли?

– Слушаю.

Внутри у меня все похолодело, словно изнутри меня тоже протерли хлоркой. Пожалуйста, только не говорите, что она умерла! Пожалуйста, пожалуйста, только не говорите, что она умерла!

– Ваша жена, Рейчел Райли, поступила вскоре после часа ночи. Сейчас она спит, но я хотел бы задать несколько вопросов по поводу ее состояния.

Облегчение смыло хлорку.

– Так с ней все в порядке?

Повисла неловкая пауза.

– Не буду вводить вас в заблуждение, мисс Райли. Состояние вашей жены очень серьезное. Любая информация окажет нам неоценимую помощь.

Я закрыла глаза.

– Вчера около пяти вечера она контактировала со странной серой плесенью, которая выросла на фруктах в нашей кухне. Около часа ночи она разбудила меня, поскольку плесень появилась у нее на руке и на глазу. Судя по ее количеству, я бы сказала, что она начала расти вечером, а видимой стадии достигла, когда моя жена отправилась спать. Она сказала, что чувствует зуд.

– А вы или кто-нибудь еще из вашей семьи вступали в контакт с этой плесенью?

Да, я гонялась за ней по всему дому, стараясь уничтожить, где только увижу.

– Нет, хотя я вылила на нее море хлорки, – сказала я. – Моя дочь-подросток здесь, со мной, и она здорова. Я не стерилизовала спальню на случай, если вы захотите исследовать плесень в ее естественном виде.

Наступила еще одна пауза, прежде чем врач продолжил:

– У вас есть с кем оставить дочь ненадолго? Вам следует приехать в больницу.

– С Рейчел все хорошо?

– Ее состояние на данный момент стабильно.

Мы обменялись еще какими-то любезностями, но я практически не слышала и не осознавала их. Когда врач повесил трубку, я всем весом навалилась на кухонную стойку. Мой взгляд упал на мойку, на вазу из-под фруктов, которую я вчера оттирала, пока не заболели руки.

На дне вазы лежал толстый слой серой плесени.

Я чуть расслабилась, лишь когда мы с Никки ступили в прохладный, пахнущий дезинфектантами холл больницы. Ничто не могло повлиять на ощущение чистоты этого места, даже люди, сидящие в очереди в регистратуру в ожидании талона на прием.

Никки надела халат поверх джинсов и старую толстовку, которую никак не хотела выбросить. Она висела на худеньком теле, делая ее еще меньше и худее. Я подавила желание обнять ее за талию, чтобы не вызвать обычного подросткового отторжения, и подошла к приемному окошку.

– Меган и Николь Райли. Нам нужно видеть Рейчел Райли.

В широко раскрытых глазах женщины в окошке отразились сочувствие и что-то вроде страха.

– Пожалуйста, подождите здесь, – сказала она и исчезла за перегородкой.

Я отступила на шаг, нервно потирая руки. Что-то происходит, я знала это наверняка.

– Мисс Райли?

Мы с Никки обернулись к говорящему. Дверь позади нас открылась, и в проеме появился врач. Он выглядел усталым и озабоченным, в бахилах и пластиковой шапочке в дополнение к лабораторному халату и перчаткам.

– Мисс Райли?

– Это я.

– Прекрасно. Я доктор Оширо. А это, должно быть, Николь. – Он улыбнулся ей усталой дежурной улыбкой. – Там в конце коридора есть автоматы, в которых можно купить что-нибудь перекусить. Ты не хотела бы пойти что-нибудь купить себе, пока мы…

– Нет. – Никки с неожиданной силой схватила меня за руку. – Я хочу видеть Рейчел.

Врач взглянул на меня, ища поддержки. Я потрясла головой.

– Я предлагала ей остаться дома. – Не дома, конечно же, не дома, где плесень способна вырасти на керамической вазе после того, как ее промыли хлоркой и прокипятили. Этот дом вообще следовало спалить дотла, и то я не уверена, что отважилась бы прикоснуться к пеплу. – Она сказала, что хочет видеть мать.

Доктор помедлил, затем произнес:

– Я не хотел бы обсуждать состояние миссис Райли на публике. Пойдемте со мной.

Мы последовали за ним. Я сразу почувствовала на себе взгляды ожидающих в очереди людей – все понимали, что значит, когда кого-то приглашают пройти так быстро. И уж точно это не означает хороших новостей.

Воздух по ту сторону двери был еще прохладнее и даже словно чище. Врач проводил нас в маленькую приемную, усадил Никки и отвел меня в сторону. Ни один из нас не сопротивлялся. Мы оба были в состоянии, близком к потрясению, и предпочли не спорить.

Понизив голос, врач проговорил:

– Состояние миссис Райли ухудшается. Мы не смогли остановить распространение грибковой инфекции. Честно говоря, мы никогда не видели что-либо столь опасное вне лабораторных условий. Мы попытались стабилизировать состояние, и она не слишком страдает от боли, однако грибок поглотил большую часть ее левой руки и начал проявляться практически по всему телу. Боюсь, у меня нет для вас хороших новостей. Если только не случится чуда.

Я широко раскрыла глаза.

– Повторите, пожалуйста.

Доктор Оширо испуганно моргнул.

– Миссис Райли…

– Вы сказали «вне лабораторных условий». То есть вы когда-то наблюдали это в лабораторных условиях?

Он помедлил, прежде чем ответить.

– Не совсем это, но существуют некоторые смертельно опасные виды candida – грибка, вызывающего дрожжевые инфекции, которые в соответствующих условиях ведут себя подобным образом. Их выращивают для специального применения. Они не могут появиться сами по себе.

– Верно, – проговорила я. – Сами по себе они не появляются. Я могу здесь откуда-то позвонить?

– В сестринской…

– Спасибо.

Я повернулась и вышла вон, не обращая внимания на жалобное «Мам…», произнесенное мне вслед. Я даже не замедлила шага.

Телефон в лаборатории звонил и звонил, но никто не поднимал трубку. Я дала отбой и набрала домашний номер Генри. Сонный голос ответил после второго гудка.

– Алло…

– Что ты сделал?

Я старалась говорить спокойно, даже расслабленно, словно конец света и не подступил к самому порогу.

– Меган? – Генри быстро просыпался. Отлично, мне нужно было, чтобы он проснулся. – О чем ты?

– Что. Ты. Сделал?! – Все мое спокойствие мгновенно улетучилось. – Сколько фруктов дает сад Джонни? Куда ты отправил их?

И тут, к моим испугу и ярости, Генри рассмеялся.

– О, господи! Так вот о чем ты. Как-то узнала и теперь кричишь на меня из-за нарушения лабораторного протокола? Это может подождать до утра.

– Не может!

Генри – не моя дочь, он никогда не слышал меня такой. Он замолк, хотя до меня по-прежнему доносилось его дыхание.

– Как ты это сделал? Как умудрился всучить ей фрукты?

Какая же я идиотка! Следовало сразу же догадаться, едва я увидела плесень… а может, я просто не хотела допускать до себя эту мысль? Потому что понимала, что уже слишком поздно?

Помоги мне Господь, как же я хотела вернуть тот идеальный вечер.

– Это Мария. Из приемной. Мы велели ей встретиться с твоей женой на парковке, сказать, что она купила многовато персиков, и поделиться. Это должно было помочь тебе стать нашим единомышленником, но Меган, фрукты абсолютно безопасны, уверяю тебя…

– Были ли среди предыдущих урожаев случаи гниения образцов? Плесень или грибок или что-нибудь в этом роде?

После долгой паузы Генри произнес:

– Это секретная информация.

– Что это за плесень, Генри?

– Это засекречено.

– Как быстро она растет?

– Мег…

– Она растет на живой ткани?!

Наступило молчание, а потом Генри произнес слабым сдавленным голосом:

– О боже…

– Она вышла из-под контроля? Что случилось в саду? Кто решил, что можно опробовать генетически модифицированные фрукты на человеке? Нет, стой, мне плевать на это. Как от нее избавиться, Генри? Ты создал ее. Как ее уничтожить?

– Это разновидность Rhizopus nigricans – хлебной плесени, – проговорил Генри. – Мы неделями пытались уничтожить ее. Я… мы думали, что справились. Не хотели беспокоить тебя.

– Спасибо. – Мой голос оставили все эмоции. – Как я могу уничтожить ее?

Его голос стал еще слабее.

– Только огнем… остальные средства бессильны.

– Ни противогрибковые препараты, ни яды? Ничего?

Генри молчал. Я закрыла глаза.

– Кто догадался дать это моей жене?

– Я. – Голос его стал едва слышным. – Меган, я…

– Ты убил ее. Ты убил мою жену. Она обтекает с собственных костей. Возможно, ты убил нас всех. Наслаждайся своим пирогом.

Я повесила трубку, открыла глаза и долго смотрела в стену невидящим взглядом, пока не поняла, что сестры, чьим гостеприимством я только что воспользовалась, не сводят с меня глаз, а на лицах их ужас и смятение.

– Простите меня, – сказала я. – Возможно, вам стоит отправиться по домам. Побыть с семьями.

Больше я ничего не могла для них сделать. Как и для всех нас.

Рейчел лежала в отдельной палате, пластиковый шлюз отделял ее от остального мира.

– Специалисты из Центра контроля заболеваний уже в пути, – сказал доктор Оширо, глядя на меня и Никки. Все, что угодно, лишь бы не смотреть на Рейчел. – Они будут здесь уже сегодня.

– Хорошо, – проговорила я.

Это уже не поможет, разве что они решатся спалить город дотла. Но пусть докторам кажется, что они делают хоть что-то. Да и умирать легче, когда тебе кажется, что есть хоть какой-то шанс.

Кровать в палате Рейчел не пустовала, но там, где должна была быть моя жена, располагалась колышущаяся серая куча, в которой не было ни черт, ни линий. Хуже всего, что куча время от времени шевелилась, являя то клок блестящих черных волос, то правый глаз – все, что от нее осталось. Никки при каждом этом движении крепче сжимала мою руку, издавая тонкие скулящие звуки, словно маленький ребенок. Я не способна была предложить ей истинного утешения, однако могла хотя бы не выдергивать руку. Хотя бы не выдергивать руку.

Врачи суетились вокруг существа, когда-то бывшего Рейчел, брали образцы, снимали показания приборов. Все они были в защитной одежде – перчатки, бахилы, дыхательные маски, – но этого все равно недостаточно. Созданное человеком Нечто способно выжить при любых условиях. Они танцевали в огне, и огонь не выпустит их живыми.

Сколько усилий я потратила, чтобы уберечь семью. Сколько пищи выбросила, сколько стирок проделала по нескольку раз. Скольких врачей мы посетили, сколько прививок и прочего было сделано… и все впустую. Средство нашего уничтожения выросло в лаборатории, где я работала, лаборатории, которую я выбрала, чтобы мое желание идеальной чистоты принесло хоть какую-то пользу. А я даже не знала о нем, потому что люди, с которыми я работала, хотели оградить меня и не сталкиваться лишний раз с моими приступами. Это я во всем виновата.

Доктор Оширо говорил что-то, но я больше не слушала. Один из медбратьев в палате Рейчел как раз отвернулся, и я увидела крошечный серый комок у него под коленкой. Остальные тоже скоро найдут это на одежде. Впрочем, не важно. Плесень росла не снаружи, она пробивалась сквозь защитные костюмы изнутри. Плоть уже заражена и скоро будет сожрана.

– Мам?

Никки потянула меня за рукав, и я поняла, что отступаю прочь и тащу ее за собой, подальше от этого дома ужасов, куда-то во внешний мир, где, если мы поспешим, у нас появится шанс выжить. Никки – вот все, что теперь заботило меня.

«Прости, Рейчел», – подумала я и бросилась бежать.

Джонатан Мэйберри

Джонатан Мэйберри – многократный обладатель премии «Bram Stoker Award», пишет комиксы для «Marvel». Автор романов «Code Zero», «Fire&Ash» и др. Пишет на самые разные темы, от боевых искусств до поп-культуры зомби. C 1978 года продал 1200 журнальных статей, 3000 колонок, две пьесы, неисчислимо поздравительных открыток, текстов песен и стихов. Преподает Экспериментальную прозу для старших классов, которую сам же и изобрел. Основатель Кофейного клуба писателей, сооснователь Клуба лжецов. Часто выступает в школах, библиотеках и на писательских конвентах. Живет в Калифорнии. Смотрите johathanmaberry.com.

«She’s Got a Ticket to Ride»

[21]

– 1 —

Дети, да?

Для большинства семей поднять ребенка – задача непростая.

Непростая, учитывая, какие на свете творятся пакости.

Ведь не станешь ребенку врать, что все будет хорошо, когда ясно, что хорошего будет мало. А плохого – сколько угодно. И никакие резоны, никакая ложь во спасение и прочая ерунда тут не помогут.

Плохое всегда случается как раз с хорошими людьми. Это такой неписаный закон, как и тот, что все мы умрем. Некоторые вещи происходят обязательно, даже такие, которых мы совсем не хотим. Даже если изо всех сил стараемся избежать.

Насилие. Убийство. Жестокость. И того хуже: войны, нищета, голод. Вот еще навскидку: цунами, землетрясения, ураганы. В общем, происходит всякая дрянь. И происходит по большей части с хорошими людьми. С простыми, беззащитными, ни в чем не повинными.

Попробуйте-ка сказать ребенку, что это не так, и он сразу поймет: вы врете. Будете врать много – он вам вообще верить перестанет. Совсем. И перестанет верить в вас, что еще хуже. И в себя, что уже из рук вон.

Я знаю, как бывает, когда родители переходят эту черту.

А если они обращаются ко мне, значит, черту перешли их дети. Речь не о таких детях, которые закатывают истерики. Не о тех, кто продает наркоту или продается сам. И не о тех, кто готов трахать все, что шевелится, ради самоутверждения. И не о тех, кто делает татуировки или подается в готы.

Речь совсем о другой черте. Ко мне обращаются, когда ребенок сделал то, что обычно ему бы и в голову не пришло. Когда ребенок совершенно запутался и даже не видит этой черты, не подозревает о ее существовании. Он видит только маленький пятачок твердой почвы среди всеобщего хаоса. И не хочет двигаться, потому что кому же охота шагнуть в хаос? Вот и стоит на месте. В таких случаях и зовут меня.

Иногда для него этот пятачок – наркоманский притон, и ребенок готов отсосать за пять баксов, лишь бы купить немного крэка. Иногда – кучка шизанутых, готовящихся взорвать все к чертям. А порой – религиозная секта.

Очень часто приходится работать с детьми, попавшими в секту. Их туда завлекают, а я иду и забираю. Если могу.

Иногда вместо ребенка я возвращаю родителям нечто брызжущее ненавистью – такому понадобится тихое место, врачебная помощь и постоянное наблюдение. За некоторыми потом всю жизнь приходится следить, чтобы не совершили самоубийства. Бывает, возвращаю ребенка, который никогда – вообще никогда! – уже не будет «нормальным», поскольку он таким и раньше не был. А другие забираются на чужую территорию слишком далеко, и с ними даже языка общего не найти.

До чего же они меня изматывают, эти детки, дошедшие до полного опустошения. Не дети прямо, а ходячие тени себя прежних – или того, кем их считали.

Печально.

Вот потому-то многие парни на нашей работе пьют по-черному. Очень многие.

Иногда везет – попадается ребенок, который сам догадывается, что перешел черту. Ребенок, который желает помощи, ждет спасения. Он топчется на месте, в глубине души надеясь, что мамаше или папаше станет, наконец, не наплевать, и они будут его искать. Или хотя бы пошлют за ним кого-нибудь.

С этими – здорово. Парочка таких в год – и можно сбавить темпы с выпивкой. Пару лет без таких – и можно идти на покой: телевизоры продавать… или пустить себе пулю в лоб. У меня таких скверных лет выдалось несколько, и я обдумывал оба варианта.

А еще бывает – находишь ребенка, который, перейдя черту, не потерялся. Эдакий беглец, обретший то, ради чего сбежал. Пусть даже секту. Пусть даже людей, чьи взгляды и обычаи тебе глубоко ненавистны. Когда находишь ребенка, который сбежал и обрел себя – что тогда делать, растак его??

Этот вопрос всегда болтается где-то в подсознании, но задавать его всерьез приходится редко. Он у меня даже не возник, когда я перелез через стену церкви «Мир Странника».

– 2 —

Моей целью была восемнадцатилетняя девочка.

Имя, указанное в свидетельстве о рождении: Аннабет Фиона Ван-дер-Камп – из ветви Ван-дер-Кампов, проживающей в округе Ориндж. Единственная наследница большого состояния. Мой осведомитель называет ее сестра Светлая.

Да, конечно.

Так или иначе, ей оставалось до девятнадцатилетия несколько дней – и тогда опекун отвалит ей первый кус наследства. Имелись опасения, причем оправданные, что она пожертвует деньги церкви «Мир Странника».

Этот скромный кусочек составлял три и восемь десятых миллиона.

В двадцать лет ей полагался еще такой же кусочек. В двадцать один сестра Светлая получит от опекуна остатки. Тридцать четыре миллиона наличными и недвижимость на лучших побережьях, включая два объекта на Малибу.

Адвокаты мамочки и папочки наняли меня, чтобы не допустить ничего нежелательного. Хотелось бы, конечно, думать, что родителей заботит также эмоциональное, физическое и – как бы сохранить серьезное лицо? – духовное здоровье дочери.

Нет, лицо сохранить не удастся.

Но, черт возьми, речь ведь о секте! Так, может, Ван-дер-Кампы – меньшее из двух зол? Впрочем, мне не платят за рассуждения. И я перелезаю через стену.

– 3 —

Церковь «Мир Странника» занимает целое поместье. Его продали с аукциона – после того, как хозяева отправились в тюрьму за торговлю ну очень большими партиями кокаина.

Руководители Церкви, по моим справкам, во время аукциона и оформления сделки проявили себя хорошими бизнесменами. Они ходили в нормальных костюмах, говорили как нормальные люди, а их главный носил «Ролекс» и ездил на бумере.

После того как выправили все документы, оформили лицензии, отремонтировали ограду и ворота и оформили налоговые льготы, тогда поменяли название. До того она называлась «Церковь всего мира», – название претенциозно-слащавое, как у прочих современных религиозных движений. Официально они вывеску не сменили. Стали называть себя «Мир Странника» – и все. Это название не появляется ни на бланках, ни на юридических документах. Все однако знают. Во всяком случае, те, кто за такими вещами следит.

Бродя рядом с церковью, я видел кое-какие символы их учения. Множество скульптурных изображений Солнечной системы. Согласно современной науке, в нашей системе восемь планет (Плутон недавно разжаловали) и восемь карликовых планет – Церера, Хаумеа, Макемаке, Эрида и наш приятель Плутон. И еще – четыреста двадцать или около того разного размера лун и чертова прорва астероидов. Миллионы.

Я заметил, что многие скульптурные группы включают и Фаэтон – гипотетическую планету, осколки которой, вероятно, образуют астероидный пояс между Марсом и Юпитером. В таких группах присутствует второй спутник Земли – невидимая луна по имени Лилит. Создатель скульптуры, естественно, сделал ее черной. Точность в деталях очень важна.

В одной группе был не только Фаэтон, но и спутник Пти, и крошечные луны Вальтемата, и прочие сомнительные тела[22], названий которых я не знаю.

Зато во всех скульптурных группах есть еще одно тело. Большое – раза в четыре больше Земли. Коричневого цвета. И название у него имеется: Нибиру.

Для всяческих теоретиков конца света Нибиру – наша главная напасть. Ее описывают как планету-странника, как блуждающую луну, как бурого карлика, анти-Землю, и т. д. и т. п. Говорят, она пряталась за солнцем, потому мы ее и не видели. Еще говорят, что орбита у нее эллиптическая, и благодаря ее расположению – так уж вышло – в наши телескопы ее не видно. Однако, говорят, она приближается.

И, конечно, она нас уничтожит. Конец света, да…

Желающие выжить строят бункеры в горах Вирджинии – рассчитывают пересидеть столкновение планет.

А вот если подумать?

В худшем случае Нибиру – бурый карлик, в лучшем – блуждающая луна. Ну, врежется она в Землю. И что – стены из армированного бетона и несколько ящиков тушенки кого-то спасут?

На своих сайтах они пишут о вымирании человечества, а сами строят бункеры и запасаются снаряжением, словно это поможет преодолеть… что преодолеть-то? Даже если они не погибнут при столкновении, от которого наша планета, скорее всего, расколется, выбросив в атмосферу миллиарды тонн пыли и пепла. И не задохнутся, и не замерзнут от наступившего затем похолодания. И не улетучится атмосфера, и не поползут к чертовой матери тектонические плиты. Даже если кто-то и уцелеет после катаклизма, чего ради жить дальше? Вот вопрос.

Церковь «Мир Странника» утверждает, что знает ответ. Для них появление Нибиру, вне всяких сомнений, выбьет матушку-Землю из игры окончательно. Тут вам не растяжение связок – лед приложил, и к следующему тайму опять на поле. Нет, Нибиру – финальный свисток. Все и вся погибнет. Ничего не останется. Конец. Пока, ребята. Было весело.

Есть, правда, во всем этом и хорошая сторона: Нибиру от столкновения не разрушится. Останется целой, может, даже вмятины не получит. А многочисленная древняя умная и благородная раса просвещенных жителей Нибиру вышлет «разумные машины» – я не сочиняю! – чтобы забрать с Земли тех, кто чист помыслами и открыт небесной благодати.

Только очень уж пристально ко всему этому не присматривайтесь, а то шею растянете.

Сведения свои я получил из двух источников. Прежде чем сюда идти, я хорошо подготовился. Первый источник – Ли Канг, доктор теологии из университета Дьюка. Его и по ТВ показывают. Пару лет назад написал книгу про то, что ученым и теологам незачем все время бить друг друга под дых. Дескать, в развитом уме сочетаются оба подхода. В разных шоу, куда его приглашали дать интервью, здорово зажигал.

Другой источник – моя хорошая знакомая Роз Блюм, занимается наукой. «Рози-ракетчица». У нее работа и вправду связана с космосом. На визитке написано: «Специальность – наблюдательная астрофизика». Сразу и не выговоришь. Самая симпатичная представительница углеродной формы жизни, с какой я напивался. Бывали вечера, о которых только и могу вспомнить, что мы бухали в забегаловке неподалеку от Лаборатории реактивного движения НАСА.

Специальность Рози – наблюдение за Солнечной системой с применением методов радиоастрономии, инфракрасной астрономии, оптической астрономии, УФ-астрономии, рентгеновской астрономии, гамма-астрономии и всякой прочей астрономии, какая только бывает. Рози работает в тесном контакте с ведущими астрофизиками-теоретиками. И, уж поверьте: приближайся к Земле нечто достаточно большое, чтобы ее разрушить, Рози знала бы. Знала бы непременно.

Я имел с Рози несколько продолжительных бесед, еще когда начал искать сестру Светлую. Рози всегда была дерганая. Какие-то нервные смешки, обычно неуместные. Она, кстати, из тех немногих настоящих ученых, которые не потеряли веры. Каждую неделю ходит в синагогу и часто ездит в Израиль.

А в последний раз мы разговаривали несколько дней назад. Я хотел запастись знаниями о Нибиру – подготовить аргументы против того, чем там они зомбировали девчонку в этой секте.

Рози была в Торонто, в гостинице – приехала на международную конференцию по космическим объектам, сближающимся с Землей. Обсуждалась там и Нибиру, потому что НАСА и другие организации хотели четко и недвусмысленно опровергнуть дурацкие домыслы о конце света, число которых все росло. Теперь, когда закончилась шумиха вокруг календаря майя, любители апокалипсиса взяли на вооружение гипотетическую невидимую блуждающую звезду.

Представьте только подобные диспуты. Толпа ученых, вооруженных научными данными, пытается опровергнуть нечто, никем не доказанное – и не очень-то получается. Работа организаций, следящих за потенциально опасными космическими объектами, – Каталинского небесного обзора, подразделений НАСА, обсерватории Лоуэлла и других, – парализована непрерывными телефонными звонками и электронными письмами.

Какой-то обормот с канала Фокс Ньюз ухитрился задать на эту тему вопрос на пресс-конференции в Белом доме, чем еще подлил масла в огонь.

Рози, видимо, думала о том же. Когда мы говорили по телефону, она была еще нервозней, чем обычно.

– Ну и как там у вас? – спросил я.

– Непросто.

– Еще бы.

– Здание, где проходит конференция, окружили протестующие. Их сотни, отовсюду понаехали.

– Серьезно? И против чего протестуют?

– Они… считают, мы тут придумываем, как лучше скрыть от мира правду.

Я рассмеялся.

– Ну точно! Для того там собрали известных астрофизиков со всего мира, для того раззвонили про конференцию, для того у вас все на виду – чтобы утаить информацию.

– Джон, это серьезно. Толпы тут страшные. У нас полно охраны, и нам не разрешают выходить без сопровождения. А гостиницы – под охраной полиции.

– Вот черт. И на что они рассчитывают?

– Не знаю. Через несколько минут заседание. Будет выступать кто-то из Министерства безопасности.

– Безопасность? С чего вдруг? Эти культы в большинстве безобидны. К примеру, члены секты «Врата рая»[23] покончили с собой, так то было массовое самоубийство, а не терроризм. Никакого отношения к терроризму. Они никому и не думали навредить.

– Не знаю, Джон. На днях тебе позвоню. Когда вернусь в Калифорнию.

– Ладно.

– И… насчет той девочки, которую ты ищешь…

– Да?

– Ты с ней помягче. Ей ведь только восемнадцать. Она дожидалась совершеннолетия, чтобы присоединиться к церкви.

– Знаю, но…

– Может, она верит всерьез.

– Если и верит – это не причина для ненормального поведения.

Рози ответила не сразу.

– Любая религия со стороны кажется ненормальной. Если не веришь сам. Мы, евреи, верим и в нашествие саранчи, и в расступившиеся воды, и неопалимую купину, и в людей, обращенных в соляные столпы. А вы, христиане, верите в того, кто изгонял бесов и оживлял мертвых. Почему нам в такое можно верить, а этой девочке нельзя верить в Нибиру?

– Э, да ты сама говорила: по законам физики и гравитационной динамики невозможно, чтобы небесное тело такого размера не оказывало на нашу систему никакого воздействия. Ты об этом долго распространялась, лапочка. Ты ведь из тех ученых-перестраховщиков, которые пока все не обсчитают, не поверят. А я простой охотник за головами.

Обычно такие вещи Рози веселили, но сейчас она не засмеялась. Повторила, что скоро позвонит.

Больше я с ней пока не разговаривал. Когда кончилась конференция, пробовал дозвониться ей на работу, но автоответчик был переполнен. Видимо, разные чокнутые звонили насчет Нибиру. После сообщений о конференции в новостях Рози прославилась. Она весьма эмоционально высказывалась, что с научной точки зрения все это невозможно.

Жаль, я не дозвонился. Чтобы помочь сестре Светлой порвать с «Миром Странника», пригодилась бы любая новая информация. Согласно моим сведениям, сестра Светлая – не просто заблудшая душа, она искренне верует. Такие вещи знать важно, ведь к человеку нужен правильный подход. С теми, кто совсем потерялся, разговаривать бесполезно. Они очень боятся обнаружить, что ошиблись. Боятся ужасно, и скорее над собой что-нибудь учинят, чем признают правду. Моему приятелю как-то пришлось звонить одним родителям и сообщать новость: их дочь, поняв, что ее вот-вот найдут и вернут домой, перерезала себе горло. Только представьте: пятнадцатилетняя девочка готова проткнуть себе шею ножницами, лишь бы не возвращаться туда, откуда убежала.

Неважно – настоящие у них беды или надуманные, такие дети часто заходят слишком далеко. Спасти можно не всех. И в «Мире Странника» должны это понимать. Они думают, у их приверженцев есть билет на Нибиру, а все прочие – недостойные и нераскаявшиеся – превратятся в звездную пыль.

Звездная пыль. Звучит симпатичней, чем «адский огонь», которым пугают некоторые чокнутые предсказатели. Да, звездная пыль – не так уж плохо.

Звездная пыль…

Звездная чушь.

Девчонку я увидел минут через пять после того, как оказался за стеной. Сидела на скамейке, одна. Без всякого присмотра. Сестра Светлая…

Едва ли выше пяти футов. Недоразумение с блеклыми волосами, еще более блеклой кожей и глазами цвета летних трав. Не так чтобы красивая, но и не страшненькая. Формы не впечатляют, зато лицо приятное и добрый взгляд. Умный.

Она сидела на каменной скамье среди пальм и здоровенных кактусов. Рядом тихонько булькал небольшой искусственный ручеек, и, кажется, даже летала бабочка. Прямо хоть фотографируй для календаря.

Вокруг рощи геометрическим узором располагались белые каменные плиты размером примерно метр на два. От того места, где сидела девушка, они расходились веером и закрывали несколько акров зеленого газона.

Девушка была в белом платье и голубом рабочем фартуке, из кармана которого торчали перчатки. На голове – белый шарф; такой у них носят все прихожанки. Мужчины ходят в голубых бейсболках с вышитыми на них кругами. Видимо символы «Мира Странника».

Я оделся правильно. Простые белые штаны, белая рубашка, голубая кепка. Под рубашкой засунут за ремень брюк травматический пистолет. Шприц с сильным, но безопасным транквилизатором. Карманная дубинка – это уж если все пойдет наперекосяк. Мобильник с усилителем сигнала для связи с Ли, Рози или, если понадобится, с подкреплением. В припаркованном за углом фургоне – трое ребят. Очень крепких ребят, уже выполнявших такую работу. Они не так хороши, как я, но… я и сам не так хорош.

При моем приближении девушка опустила бутылку, из которой пила воду, и смотрела на меня спокойно-благожелательно. Улыбалась.

– Вы пришли за мной, да?

– 4 —

Я замедлил шаг и остановился у входа в рощицу.

– О чем ты, сестра? – Я старался говорить негромко. Улыбнулся, демонстрируя уйму белых зубов. Очень крепких.

Девушка покачала головой.

– Вы не из наших.

– Я новенький.

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Да откуда же??

Глаза у нее были куда старше, чем у восемнадцатилетней. И изливали яркий свет. Мне захотелось улыбнуться по-настоящему.

– Можно, я присяду?

– Вы кто?

– Друг.

– Нет, я про имя.

– А. Джон По.

– По? Прямо как писатель.

– Да.

– Здорово. В школе я кое-что его читала. Про кота, и потом еще про сердце под половицами.

– Страшная штука.

– А мне показалось – грустная. Эти бедняги совсем потерялись.

Я промолчал.

Она кивнула на свободный конец скамьи.

– Ладно, садитесь.

Я сел, но не слишком близко: нарушать личное пространство – не самое удачное начало. И не далеко, чтобы нас не разделяло большое расстояние. Да, нужно знать правила игры.

Мы смотрели на двух голубей, которые, воркуя, топтались по траве.

– Вас прислали мои родители, – скорее сообщила, чем спросила она.

– Они о тебе беспокоятся.

В ответ девушка опять улыбнулась, еле заметно.

– Хотят убедиться, что у тебя все нормально, – продолжил я.

– Вы сами-то в это верите?

– Конечно. Они же твои родители.

Она разглядывала мое лицо.

– А по вам и не скажешь, мистер По, что вы такой наивный.

«А по тебе не скажешь, что тебе восемнадцать», – подумал я. А вслух предложил:

– Можно все обсудить, если хочешь. Только нет ли места получше?

– Здесь спокойнее.

– Для кого?

– Для меня. Понимаете, я примерно представляю, как это происходит. Вы приходите – такой безобидный, дружелюбный – и уговариваете меня куда-нибудь отсюда выйти. Перекусить и поболтать, как-то так. А стоит нам только оказаться за оградой, вы меня хватаете и тащите к родителям.

– Тебя послушать – так это прямо похищение. Я всего-то хочу отвезти тебя домой.

– Нет. Вы хотите отвезти меня туда, где живут мои родители. А мой дом – здесь, – она похлопала по скамье. – Вот мой дом, мистер По. – Девушка обвела рукой пышную растительность. – И вот. – А потом положила руку на грудь, туда, где сердце. – И вот.

– Ладно, я понял. Наш дом – там, где мы. Наш дом – наше тело и наше сознание. В общем, все это звучит хорошо, но твоя семья – не здесь. Твои родители ждут тебя в вашем семейном доме.

Девушка продолжала терпеливо улыбаться. Мне следовало преодолеть этот уровень самоконтроля, потому что за ним были нужные мне рычажки. Один из них – страх. Другой – неуверенность, которая тоже есть разновидность страха. Их много.

– Мистер По, – сказала она, прежде чем я успел дотянуться до первого рычажка. – А нам все это нужно? Ну, то есть, я понимаю, что вам платят за работу, и, наверное, полагается вознаграждение, если вы меня привезете. Знаю я папины методы. Он умеет стимулировать. Мне кажется, нам проще играть в открытую. Вы хотите заработать свой гонорар. Папа с мамой хотят меня вернуть, упрятать в больницу и получить опекунство – надо мной и моими деньгами. Они думают, я чокнутая, а вы думаете, что мне здесь промыли мозги. Так ведь? Я ничего не забыла?

Пришлось улыбнуться.

– Сообразительная малышка.

– Мне почти девятнадцать, мистер По. Я давно не малышка.

– Девятнадцать – не так уж много.

Она покачала головой:

– Девятнадцать – это столько, сколько мне отпущено.

Мы помолчали.

– Ну, – подбодрила она, – спрашивайте.

– Что спрашивать?

– Что-нибудь. Я сейчас сказала, что девятнадцать – мой предел. Может показаться намеком на суицид. Или фатализм. Или признак глубоко запрятанной депрессии. Ну, давайте, комментируйте.

Я только и сказал:

– Интересная ты девочка.

– Личность. Если не хотите считать меня женщиной, называйте личностью. Я вам не девочка.

– Извини. Таки да, ты интересная личность.

– Которая не соответствует шаблону, да?

– Какому шаблону?

– Ну, если бы речь шла о политике или какой-нибудь радикальной воинствующей группировке, вы бы ждали от меня большей эрудиции. Ждали бы заумных цитат, всякой марксистской или псевдомарксистской дребедени. Но наша церковь – не радикальная. Нас политика не интересует. Меня уж точно не интересует. Такие, как вы, называют наши взгляды культом апокалипсиса.

– Если это неудачное выражение, скажи, как называть.

Она рассмеялась.

– Да нет, нормально. Так и есть.

– Что – так и есть?

– Нам приходит конец.

– Из-за Нибиру?

– Конечно.

– А что такое Нибиру? Ведь даже единого мнения нет.

– Да, – она усмехнулась. – Это не коричневый карлик.

– Вот как?

– Думаете, я ничего не знаю. Думаете, я глупая маленькая девочка, попала в секту и уверена, что все мы пересядем на пролетающую планету. По-вашему, это новые «Врата рая» и новая комета. Вот как вы думаете.

И снова это был не вопрос, а утверждение.

– Давайте, я расскажу, – продолжала она, – что нам говорят здесь, в Церкви. В первую очередь нам объяснили, почему Нибиру не может быть бурым карликом. Потому что карлик – тело, превышающее размером Юпитер. Будь оно даже на самой далекой орбите, его обязательно бы обнаружили, поскольку его гравитация затрагивала бы все планеты в Солнечной системе.

– Ясно.

– Будь это планета, размером вчетверо больше Земли – а именно так многие говорят и по телевидению, и в Интернете, – и она летела бы к Земле, то ее видели бы невооруженным глазом. И она тоже повлияла бы на орбиты других планет. А прятаться от нас за солнцем она не может просто по законам геометрии.

– А ты много чего запомнила.

– Нас здесь хорошо учат.

– А.

– Это вас удивляет, конечно.

– Думаю, да. А для чего им, как по-твоему?

– Нет, вы скажите, как сами думаете, – для чего им? Зачем нас всему учат?

– Если честно, то затем, что правда – лучший способ преподнести ложь. Обычный прием. Так же и фокусник: перед тем как вытащить кролика, показывает зрителю пустую шляпу. А где прячет кролика – не показывает.

– Я бы согласилась, если бы Церкви было нужно что-то от нас получить или как-нибудь нас использовать.

– А разве нет?

– Нет.

– Значит, твои деньги их не интересуют?

– В прошлом году, может, интересовали, – бесхитростно ответила она. – В позапрошлом – точно. А теперь – нет.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что приближается Нибиру.

– Ты же сказала – не приближается.

– Нет. Я только сказала, что это не бурый карлик и не блуждающая планета.

– Церковь называется «Мир Странника». «Мир» – главное слово.

– Знаю. А в самом начале она называлась «Блуждающий мир» – именно в том смысле, в каком, по-вашему, мы думаем теперь.

– Угу. Видел я на ю-тубе ролик, где ваши священники рассказывают о том, как из-за притяжения Нибиру Земля перестанет вращаться, а когда Нибиру улетит, вращение каким-то образом возобновится.

– Это старые видео.

– Шесть лет. Не такие уж старые.

– Старые. Теперь никто такого не говорит. И потом, перестань Земля вращаться, от энергии раскаленного ядра закипят океаны. Вращение не возобновится на прежней скорости. Согласно закону сохранения кинетического момента, это невозможно.

– Ты разбираешься в физике?

– Мы все разбираемся. – Сестра Светлая обвела рукой людей, гулявших в саду. – Мы ведь ее изучаем. – Говорила она спокойно и охотно и держалась невозмутимо.

– Тогда во что вы верите?

– В приближение Нибиру.

– Но…

– Вот вы и растерялись.

– Растерялся. Если Нибиру не бурый карлик и не блуждающая планета, что же тогда?

– Наконец-то правильный вопрос, – кивнула она.

– Какой?

– Об этом давно следовало спросить.

– Ладно, я спрашиваю. Что?..

– Астероид.

– Астероид…

– Да.

– Который, по-вашему, столкнется с Землей.

– Нет.

– Ну тогда…

– Он столкнется с Луной. А Луна – с Землей.

– Такой большой астероид, и никто его не видел?

– Конечно же, видели, мистер По. Многие видели. Почему, по-вашему, все так боятся? И в новостях обсуждают, и дело все хуже и хуже. Столько книг уже написано. Да все об этом говорят.

– Говорят, точно, но доказательств нет.

– Есть куча снимков, – все так же спокойно сказала она. – Но вы, наверное, считаете их сфабрикованными. Или что из-за солнечных бликов мы видим на снимках то, чего нет, и все такое.

– Подделки разоблачают, как только они появляются.

– Знаю. Некоторые. Как, например, изображение Нибиру, выложенное несколько лет назад на ю-тубе, – про него сказали, что это зафиксированное Хабблом световое эхо вокруг переменной звезды созвездия Единорога. Да, большинство материалов дискредитировано. Большинство, но не все. Все время появляется куча других, а НАСА и прочие твердят, что это фальшивки.

– Это и есть фальшивки.

– Вы так говорите, но точно знать не можете, так ведь?

Я вынул мобильник.

– Очень даже могу. Вот – у меня в избранных контактах – известная ученая-астрофизик. С самого начала, как я стал тебя искать, она и была моим источником информации.

Сестра Светлая кивнула.

– Ладно. Она участвовала в торонтской конференции?

Я ухмыльнулся.

– Смотрю, ты в курсе событий. Да, участвовала.

– А как ее зовут?

– Роз Блюм.

– Она ничего. Я прочла пару ее книг.

– И ты – поняла??

– Кое-что. Не все математические выкладки, но достаточно. Она почти во всем права.

– Кроме Нибиру, так?

– Если, по ее мнению, Нибиру не существует, тогда – да. А если она утверждает, что Земле не грозит столкновение с карликовой звездой или гигантской планетой, тогда хотя бы отчасти говорит правду. А вы хоть раз спрашивали ее именно про астероид, летящий к темной стороне луны?

– Я абсолютно уверен, что она и сама рассказала бы. – Я усмехнулся.

Сестра Светлая покачала головой.

– А я уверена, что нет.

– Могу ей позвонить.

Она встала и прошлась до одной из каменных плит, утопавших в траве. Я подошел, соблюдая приличествующую дистанцию. На плитах были вырезаны слова, которых я раньше не заметил.

Шагнув на траву, я прочел:

«Майрон Алан Фримен».

Я не сразу сообразил, что это имя мелькало среди проштудированного мной вороха информации о «Мире Странника». Фримен был священник, один из сорока человек – мужчин и женщин, – управлявших организацией.

Под его именем было вырезано: «Покойся в мире».

Я замер и уставился на сестру Светлую. Она кивком указала на другие плиты, и я двинулся на лужайку. Имя оказалось на каждой плите. Некоторые имена знакомые, некоторые нет. И под каждым я прочел: «Покойся в мире».

В горле у меня вдруг пересохло. Я повернулся к девушке. Сердце у меня колотилось. Я поднял рубашку и уцепился за рукоять пистолета.

– Что еще за хрень?

– А на что это, по-вашему, похоже?

– На кладбище, растак его.

Она кивнула:

– Кладбище и есть.

Я вынул пистолет, но держал его дулом вниз.

– Под каждой плитой?

– Да.

– Мертвы?

– Да.

– Кто их убил?

Сестра Светлая казалась печальной.

– Не каждый желает ждать, пока это случится, мистер По.

– То есть они покончили с собой?

– Здесь никто не совершает убийств. Это не согласуется с нашей верой. Только Бог имеет право забрать у человека жизнь.

– Бог?

– Единственный истинный Бог, мистер По. Тот, который послал своего ангела – Нибиру – прекратить страдания человечества.

Я искал признаки сумасшествия. Искал в ее взгляде искру безумия. Религиозный экстаз. Сдвиг. Смотрел на нее во все глаза.

– Мы верим, – говорила она, – но не требуем того же от других. Мы не проповедуем. Не ищем новых единомышленников. У нас их и так много. Люди видят правду, распознают ее под слоем лжи в СМИ, лжи НАСА, и органов безопасности, и всех прочих. Они понимают происходящее и понимают, что оно означает. И идут к нам.

– Зачем??

– Некоторым просто хочется, чтобы их любили, пока все не кончилось. И я здесь потому же. Родители у меня совершенно бесчувственные, равнодушные. И ушла я не для того, чтоб сделать жест. И подростковых проблем у меня не было. Я искала место, где смогу переждать оставшееся мне время среди тех, кто не судит, не ненавидит, не хочет от меня ничего кроме той любви, которую я могу дать. Мне ведь только восемнадцать, мистер По. А вскоре после того, как исполнится девятнадцать, я умру. У меня нет будущего. У меня не будет ни мужа, ни детей, ничего такого. У меня есть – только это. Единственная в моей жизни возможность подарить любовь. Здесь, в Церкви… у меня есть любовь. Есть мир. Есть вера.

Она отвернулась от каменных плит. Могильных плит.

– Я хочу дожить до самого конца. Не желаю себя убивать.

– Зачем? Что, ты думаешь, случится, если астероид и вправду существует? Тебя перенесут в новый мир? Поднимут на более высокую ступень разума?

Я невольно говорил язвительно.

– Нет, – просто ответила девушка. – Когда Нибиру врежется в Луну, а Луна – в Землю, я умру. И, наверное, будет больно и страшно. Конечно, будет. Зато я умру здесь, среди своих друзей, смиряясь с волей Бога.

Мне хотелось ее отшлепать. Честно, хотелось. Хотелось трясти, пока она не перестанет верить в эту чушь. Мы стояли в церковном дворе, и нас окружали могилы самоубийц.

– Тебе нужна помощь, – сказал я. – Вам всем здесь нужна помощь.

– Не нужна. Мы обрели то, в чем нуждались. И ничего больше не хотим, только чтобы нам не мешали молиться, любить друг друга и умереть.

Она кивнула на пистолет у меня в руках.

– Можете его применить. Можете увести меня силой. Никто вас не станет останавливать, и, наверное, поблизости есть ваши люди. Значит, вы, я уверена, легко меня заберете. Но даже если заберете, и они меня где-нибудь запрут, и я не смогу убежать и не смогу распоряжаться собственной жизнью – ничего не изменится. Я все равно умру. Мы все умрем. Только вы умрете, понимая, что лишили меня перед смертью моего счастья.

Девушка приблизилась и заглянула мне в глаза.

– Вы хотите этого, мистер По? По-вашему так и вправду для меня лучше? Забрать меня отсюда «для моего же блага»?

– 5 —

В тот вечер я пришел домой около восьми. Последний вечер.

Ребят своих я отпустил. Сказал, что ошибся. Обещал позвонить, когда нападу на след. Им-то все равно. У них оплата почасовая.

Дома я открыл банку пива и вышел на террасу полюбоваться небом. В нем стояла луна последней четверти.

Я выпил пиво. Взял другую банку. Выпил и ее. И сидел под луной, пока она не ушла.

Пятнадцать раз пытался дозвониться до Рози. Пятнадцать. На сотовый, на рабочий, на домашний. Наконец кто-то ответил. Не Рози. Ее соседка Рейчел… не помню фамилии. Младший астрофизик.

– Алло?

Как-то странно она говорила. Как-то выжидающе… и немного устало. Словно испугалась звонка. Или чего-то еще.

– Рейчел? Это Джон По. Рози дома? Несколько дней уже ей звоню, а она не отвечает. Мне очень нужно с ней поговорить. Она дома?

Рейчел долго молчала. Слишком долго.

– Джон… Мне так жаль, – произнесла она.

Так жаль.

– Что случилось?

– Это… будет в газетах. Господи, вот беда. Я думала, тебе уже сообщили.

– В каких газетах? Что стряслось? Где Рози?

– Ее больше нет… Я даже не знала, что у нее есть пистолет. Господи, столько было крови… Джон…

Я уставился в темноту. Слушал голос в трубке.

– Когда?

– Прошлой ночью. Они с доктором Маркусом вернулись из Торонто. Приехали из аэропорта – и прямиком к ней в комнату, не говоря ни слова. Я подумала… подумала, они теперь вместе. Ну, сблизились в Торонто, и… знаешь, как бывает…

– Что случилось?

– Я и не знала – я уже говорила, – что у нее есть пистолет, пока не услышала выстрелы.

– Выстрелы?

– Да. Господи, Джон… она выстрелила ему в голову, потом вложила дуло себе… себе…

Рейчел, кажется, продолжала говорить, но я не слышал.

Я уронил руку на колено; она с него соскользнула. Телефон грохнулся об пол и отскочил в сторону. Наверное, пролетел сквозь перила. Я не стал смотреть.

И вот я сижу и сам не знаю, зачем все это записываю. В смысле – какому черту лысому оставлю я свою запись?

Сегодня утром смотрел новости. Шестнадцать самоубийств. Восемь человек – докладчики на конференции в Торонто. И восемь слушателей. Это не считая Рози и доктора Маркуса. Всего получается восемнадцать.

Они обсуждали Нибиру. Решали, как сообщить человечеству. Восемнадцать. Думаю, послание получилось вполне ясное.

Оставлю диктофон здесь, в машине. Не знаю, что толку, если его кто-то и найдет.

Через дорогу – кованые ворота и гранитные колонны. А за ними – белые плиты на зеленой траве. И рядом стоит сестра Светлая, смотрит на мою машину.

Смотрит – на меня.

Ждет – меня.

Улыбается – мне.

И поднимает руку. Делает приглашающий жест.

О’кей, говорю я себе. О’кей.

Дэвид Веллингтон

[24]

Дэвид Веллингтон – автор трилогии о зомби «Monster Island», серии книг о вампирах «13 Bullets» и триллеров о Джиме Чапеле «Chimera» и «The Hydra Protocol». Рассказ «Агент неизвестен» является приквелом для будущей книги о зомби «Positive». Живет и работает в Бруклине.

Агент неизвестен

г. Уилмингтон, штат Делавэр

– У, твари поганые, – прошипел Уитмен, пнул ногой бледную руку, ловившую его за штанину, и мельком взглянул в поднятое на него распухшее лицо. Никаких следов мысли. Уитмен опустил взгляд ниже: в локтевой ямке наркомана все еще торчала игла. Уитмен напрасно убеждал себя, что перед ним больной человек, жертва болезни – эта метафора всегда казалась ему невразумительной.

Оперативный сотрудник Центра профилактики и контроля заболеваемости знал, что такое болезнь, и знал, что зависимость не имеет с ней ничего общего.

Он обвел комнату лучом фонаря в поисках кого-нибудь, кто мог бы внятно объяснить, зачем его вызвали. На обломках мебели и просто на голом полу развалились трое таких же одуревших от наркоты, как и тот, что едва не вцепился Уитмену в ногу. Полицию известили, что в доме произошло нападение. Нападавший был невменяем, с налитыми кровью глазами. Этого хватило, чтобы местные копы запаниковали и послали за Уитменом.

Он прибыл в Филадельфию два часа назад. По последним оперативным данным, полицейские загнали подозреваемого в угол и дожидались Уитмена, чтобы произвести арест. Замечательно – есть шанс заполучить живой экземпляр. Это может многое изменить.

Однако Уитмен не представлял, во что ввязывается, когда приземлился в аэропорту Филадельфии со своим оборудованием для забора образцов. Он и представить не мог, что окажется в наркоманском притоне.

Неподалеку затрещала полицейская рация. Уитмен поднял глаза: ему махал полицейский с подстриженными усиками и стеклянными глазами.

– Сержант Криспен, – представился полицейский и пожал Уитмену руку.

– Сколько людей в доме? – спросил Уитмен.

– Около десятка, – ответил сержант Криспен, пожав плечами. – Мы бы давно всех разогнали, но ваше начальство приказало никого не выпускать.

Уитмен кивнул.

– Их придется изолировать. На всякий случай. Где он?

– Идите за мной, – сказал Криспен, щелкнул фонариком – проводка в доме перегорела – и указал в сторону коридора, в конце которого виднелась дверь. По обеим сторонам от нее стояли двое полицейских.

– Уже выяснили, кто звонил? – спросил Уитмен.

– Какой-то торчок, обдолбанный по самое не могу. В кухне сидит. Искусанный весь, в ссадинах, живого места нет. Хотя… может, дружки его постарались, с них станется. Добиться показаний, кхм, пока не удалось.

Еще бы, подумал Уитмен. Если у задержанного афазия и налитые кровью глаза, то, возможно, все обитатели дома – потенциальные разносчики заразы.

– Ладно, – сказал Уитмен. – Пойду, осмотрюсь.

– Должен предупредить – там внутри сидит один, буйный на всю голову. Может, не стоит…

– Все под контролем, – перебил его Уитмен, вытащив из кармана куртки свой «Тейзер».

Полицейский взглянул на электрошокер и только плечами дернул.

Дверь стояла не запертой. Вероятно, замок сорвали давным-давно, а заменить никто не побеспокоился. Уитмен шагнул в темноту и медленно провел лучом фонаря по комнате, высветив очертания комода без ящиков и разбитый телевизор. В дальнем углу комнаты на полу валялась груда одеял. Она еле заметно вздымалась и опадала, как будто там, под ней, кто-то глубоко дышал.

– Как вас зовут? – выкрикнул Уитмен, на случай, если его хотят сбить с толку. – Меня зовут Уитмен. Я пришел вам помочь. Поговорите со мной. Как вас зовут?

Ответа не последовало. Груда одеял все так же мерно подымалась и опускалась. Уитмен сделал шаг вперед.

– Скажите что-нибудь, – обратился в темноту Уитмен. – Вы больны? Выходите со мной.

У Уитмена кровь застыла в жилах от мысли, что ему придется руками лезть в этот ворох одеял. Ничего не поделаешь, так уж случилось, что обследовать дом выпало именно ему. Он оглянулся в поисках палки, чего-нибудь, чем можно отшвырнуть тряпье. Он только на одну секунду отвел фонарь в другую сторону.

В следующий миг на него уже неслось одичалое человеческое существо. В лучах фонаря сверкали выпученные, багрово-красные глаза.

Уитмен сориентировался за доли секунды, привычно перебрав в памяти все, от чего стоило держаться подальше – зубы, ногти, открытые раны – иначе заражение неминуемо.

Рассмотреть зубы он успел. Желтые осколки, торчащие из десен, хватали воздух, так и норовя вцепиться в горло Уитмена.

Уитмен прицелился, но выстрелить не успел: одичалый набросился на него, схватив за руки. Фонарь выпал из ладони Уитмена. Зловонная туша обрушилась ему на грудь, сбила с ног и откатилась в сторону.

Сквозь перчатку Уитмен почувствовал, как зубы впились в ладонь.

В темноте что-то ослепительно вспыхнуло, и громыхнул выстрел. В комнату с громкими криками вбежали люди. Сердце Уитмена колотилось так оглушительно, что казалось, еще немного, – и оно разорвется. Придя в себя, Уитмен вскочил на ноги, пулей вылетел из двери, нагоняя удиравшего от него полицейского, и выбежал на залитую солнцем улицу. Он прикрыл глаза рукой, но не остановился. Улица шла вниз, мимо бедных домов и «комиссионок», над которыми тянулись высоковольтные провода. Уитмен пронесся мимо троих полицейских и вдруг увидел – на сей раз ясно и отчетливо – нападавшего. Точнее, нападавшую.

То была женщина, нет, девушка лет двадцати, в расстегнутой фланелевой рубашке и замаранных трусах. В дневном свете ее глаза отливали красным. Поворачивая голову то влево, то вправо, она ковыляла вниз по улице, ноги ее не слушались. Темные волосы сбились в колтун, неподвижно стоявший над головой.

Криспен и его люди выхватили оружие и кричали ей вслед, приказывая остановиться. Уитмен выругался: если она уйдет, скроется в переулке, пиши пропало. Лучше поберечь дыхание. Да и слов она уже не разбирает. Уитмен подбежал на минимальное безопасное расстояние, поднял «Тейзер», прицелился.

Девушка медленно обернулась и зашипела. Вот-вот прыгнет.

Уитмен нажал на спусковой крючок. Два крошечных электрода прошили фланель. Раздался характерный противный треск. Девушка беззвучно упала, как подкошенная, и зашлась в судорогах. Она даже не вскрикнула.

Подбежал Криспен, обеими руками вцепившись в пистолет.

– Попалась, – без конца повторял он с явным облегчением в голосе. – Попалась!

– В этот раз – да, – ответил Уитмен.

Атланта, штат Джорджия

Сидя в зале видеонаблюдения, Дэн Филипс внимательно следил за прибытием Тринадцатой. Ее взяли живой – это хорошо. Чрезвычайно важно.

В морге Центра профилактики и контроля заболеваемости лежали двенадцать тел. Двенадцать тел, а точнее то, что от них осталось. Их анатомировали, изучая орган за органом, разделяя клетки в центрифуге; над обнаружением бактерий и вирусов трудились сотни лаборантов, вооруженных мощными электронными микроскопами. Однако много ли могут рассказать трупы?

На экране перед Филипсом оперативный сотрудник регистрировал прибытие нового объекта. Никто не потрудился зачитать ей её права или найти для нее несколько слов перед тем, как втолкнуть в палату с пониженным давлением. Прикасаться к ней избегали. Руки завели за спину, на лицо натянули защитную маску – она искусала не один десяток людей, в Центре с такими не церемонились.

В палате поддерживалось чуть более низкое давление, чем в коридоре, и при распахивании двери воздух устремлялся внутрь, а не наружу. Это должно было приостановить распространение патогенных микроорганизмов, носителем которых мог быть субъект. В палату разрешалось входить только в костюме биологической защиты второго уровня. Система видеонаблюдения не выключалась ни на секунду. Прочие устройства фиксировали температуру тела субъекта, частоту сердцебиения и уровень кислорода в крови.

В прошлом, когда-то очень давно, директор Филипс был нейрохирургом. Сейчас, с идеальной, волосок к волоску, стрижкой и блеском в глазах он больше походил на политика. Когда Уитмен вошел в зал видеонаблюдения, в его лице не дрогнул ни один мускул. В полном молчании они наблюдали за новоприбывшей.

На экранах не происходило ничего особенного. Когда персонал покинул палату, девушка упала без сил. В отсутствии потенциальной жертвы она сжалась в комок, сидя на полу, не обращая внимания на койку, и принялась раскачиваться из стороны в сторону, – стереотипные движения, вероятно, действовали на нее успокаивающе.

– Ты, должно быть, сумел добраться в рекордный срок, – наконец сказал Филипс, прокашлявшись.

Уитмен кивнул. Из двенадцати тел, лежавших в морге, ни один не умер естественной смертью. С тех пор, как полицию известили о распространении заразы, Уитмена вызывали всякий раз, как полицейским удавалось выследить потенциального носителя. Однако чтобы оказаться на месте, Уитмену требовалось несколько часов, иногда дней. Зараженные были чрезвычайно агрессивны, и полицейским приходилось их пристреливать, чтобы избежать жертв среди населения. С «кусаками» в полиции тоже не церемонились.

– Я был неподалеку, да и в вертолете для меня место нашлось. Все удачно совпало.

– Это именно то, что нам нужно, – сказал Филипс, облегченно вздохнув. – То, что нужно, чтобы одолеть эту дрянь. Я чувствую.

Исследователи были уверены: заболевание, поразившее Тринадцатую, – неизвестная прежде форма энцефаломиелита. На этом их уверенность заканчивалась. С каждым разносчиком, погибшим от пуль полицейских, уходила надежда на изучение хода заболевания. Тринадцатая была очень ценной находкой.

То, что ее удалось взять живьем, давало возможность собрать эпидемиологический анамнез. Допрашивать ее было без толку – подобно остальным, она совершенно не владела речью, – однако следовало осмотреть ее одежду в поисках следов токсических веществ, и ротовую полость – чтобы составить представление о диете. Возбудитель мог прятаться где угодно.

В Центре искали хоть какую-то зацепку. Исследователи считали, что объект номер тринадцать и дюжина тел в морге – лишь вершина айсберга. Установить, сколько людей уже инфицировано, сколько одичалых разносчиков заразы разгуливают на свободе, было невозможно. Первичные симптомы никого не насторожили – их, вероятно, списали на передозировку лошадиными транквилизаторами или диагностировали, как транзиторный психоз. Часть одичалых, должно быть, выскочила на трассу, где их сбили машины.

Чтобы разгадать ребус – выделить возбудитель и разработать вакцину или хотя бы адекватное лечение – требовалась информация, иными словами, требовалось заполучить живого разносчика заразы. Заняться этим поручили Уитмену – старшему оперативному сотруднику.

– Как ее звать-то? – спросил Филипс.

Уитмен решил, что ослышался, и переспросил:

– Что-что?

– Имя у нее есть? – спросил директор.

Уитмен на секунду задумался, но вспомнить не смог.

– Мне говорили, но я… я забыл. В отчете указано. – Он потер виски кончиками пальцев в надежде освежить память. – У меня был тяжелый день, и если…

Филипс наклонился через стол и схватил Уитмена за правую руку.

На указательном пальце оперативника багровели два пятнышка, две крохотных гематомы, по всем признакам – следы зубов.

Филипс вскинул бровь.

– Она прокусила перчатку, – произнес Уитмен, отвечая на немой вопрос директора. – Но до кожи не добралась.

– Точно?

– Совершенно точно, – заверил его Уитмен и отвел глаза.

Филипс сомневался в правдивости слов Уитмена: у того были все основания соврать. Но если его все-таки заразили, если существует хоть малейшая вероятность этого, что ж, – Уитмен сам очнется в палате пониженного давления. Филипс знал: Уитмен ему еще потребуется. Он кивнул и повернулся к мониторам, на которых, сидя на полу, мерно раскачивалась Тринадцатая.

Атланта, штат Джорджия

Положение было аховое.

Уитмен не раз бывал в передрягах. Вылетев из медицинского университета, он поступил на работу в Центр, где как раз устроили цирк вокруг атипичной пневмонии. Он видел вспышки холеры и туберкулеза в городах по всему восточному побережью, не говоря об очагах e.coli в ресторанах, расчетливые владельцы которых предлагали посетителям несвежее мясо. Наблюдать происходящее через призму микроскопа или хотя бы пластиковое смотровое окно защитного комбинезона было для него, оперативного работника, непозволительной роскошью. Он всегда оказывался в самой гуще обезумевшей толпы, зачастую без каких-либо средств защиты, кроме хирургической маски и перчаток, измазанных кровью и бог знает чем еще. И так день за днем. Его мучили кошмары и непреодолимое желание вымыть руки всякий раз, проходя мимо умывальника.

Сейчас дела обстояли куда хуже. Хотя никто не кашлял ему в лицо и не умирал у него на глазах. И, тем не менее, налитые кровью глаза не давали ему покоя.

Ничего не выражающие. Опустевшие. За которыми уже никого нет.

Как ни крути, а в чрезвычайной ситуации есть одно преимущество – ее брали под контроль. Летальные возбудители непостижимым образом самоликвидировались, уничтожали популяцию хозяев прежде, чем успевали размножиться сами, или мутировали в сравнительно безобидные формы. В самом худшем случае кому-то приходилось изолировать болезнетворный микроорганизм и спешно искать лекарство. Кому-то приходилось не спать ночами, неделями просиживая в лаборатории. Кому-то, но не Уитмену.

Преимущество всякой чрезвычайной ситуации заключалось в том, что Уитмен возвращался домой. Ему не приходилось решать, кого помещать в карантин, кому назначать вакцину, а кому – очень действенное плацебо.

Той ночью ему удалось проспать почти семь часов кряду. Никто и ничто не беспокоил его сон. Когда зазвонил телефон, он снял трубку: в противном случае его бы забросали сообщениями, а если бы он и тогда не ответил, стали бы ломиться к нему в квартиру. Он подписал контракт, по условиям которого он должен всегда оставаться на связи.

– Я в отпуске, – буркнул он в трубку. – Перезвоните через три дня.

Звонил Филипс. Плохой знак.

– С сегодняшнего дня никаких отпусков.

– Вы лишаете меня выходных из-за…

Голос Филипса посуровел.

– Никто из сотрудников Центра не уйдет в отпуск до следующего распоряжения.

Уитмен сел на кровати, прижал телефон к уху и стал натягивать штаны. В Центре работало около пятнадцати тысяч человек. То, что все должны быть на посту, могло означать только одно.

Эпидемия.

– Куда лететь? – спросил Уитмен.

– Во Флагстаф.

– В Аризону? Вы серьезно?

Все тринадцать известных случаев были зарегистрированы в северо-восточных районах, от Вермонта до Вашингтона. Какого черта его отправляют на запад?

– Тринадцатая что-нибудь выдала? – спросил он, одной рукой застегивая пуговицы на рубашке.

– Ничего, что мы хотели бы знать.

Флагстаф, штат Аризона

В аэропорту Уитмена встречала небольшая делегация: местный шериф полиции, щуплый паренек в легкой, застегнутой на все пуговицы рубашке с логотипом санэпиднадзора, и парочка загорелых фермеров в ковбойских шляпах.

Объект номер четырнадцать был жив и никуда не бежал. На первый взгляд, это был обычный пацан, подросток, вздумавший прогуляться по пустыне. Он застрял в изгороди из колючей проволоки и тщетно пытался освободиться, рывками тащил себя за одежду и дергал ногой. Изгородь отмечала границу между двумя пастбищами, владениями фермеров, которые без конца пререкались, кому из них выгребать, если парнишка окочурится прямо на изгороди.

– Сдается мне, когда б он чуть помедлил, подумал, глядишь, и выбрался бы, – сказал шериф. Машина остановилась метрах в двухстах от того участка изгороди, где барахтался номер четырнадцать. Казалось, он не замечал прибывших. Уитмен порадовался, что шериф не подъехал ближе.

– Бережет силы, да? – сказал шериф, протягивая Уитмену бинокль.

Налитые кровью глаза. Открытые раны на ноге, увязшей в проволоке. Стремное будет дельце.

Уитмен прищурился.

– А что это там на земле валяется? Похоже на пакет. Он нес его с собой?

– Нам приказали не приближаться. Но мы дожидались вас больше двенадцати часов, – подал голос инспектор санэпиднадзора, – и я бросил ему свой бутерброд. Издали, разумеется.

– Он его съел? – спросил Уитмен.

– Вместе с куском обертки. Я еще переживал, как бы он не подавился.

В бинокль Уитмен наблюдал, как номер четырнадцать отчаянно пытается выдернуть ногу из клубка колючей проволоки. От штанины оторвался длинный лоскут и болтался над коленной чашечкой.

Хотя постойте. Это был не лоскут, а содранный с бедра шмат кожи.

Потеря чувствительности, мысленно дополнил перечень симптомов Уитмен. Может, полинейропатия?

Положение осложнялось тем, что Четырнадцатый почти выпутался из заграждения. Пара удачных рывков – и он помчится прямо на них, движимый болезненным стремлением кусать и царапать.

Уитмен вызвал вертолет, чтоб сразу увезти Четырнадцатого подальше отсюда, и, обходя коровьи лепехи, пошел через пастбище, на ходу вытаскивая свой «Тейзер». Четырнадцатый оступился и повис на изгороди.

– У вас есть с собой кусачки? – крикнул Уитмен шерифу. – Мне надо разрезать проволоку.

Один из фермеров сорвал с головы шляпу и хватил ею о колено.

– А кто заплатит за ремонт забора?

Вертолет поднялся в воздух с объектом номер четырнадцать на борту. Фермеры разошлись по своим делам. Шериф вернулся к машине и ждал, пока Уитмен по телефону отдавал распоряжения. Когда оперативник завершил очередной вызов, к нему с озабоченным видом подбежал санинспектор.

– Я… это… мне надо что-нибудь предпринять? – спросил он, запыхаясь.

Уитмен поднял на него глаза.

– Вы о чем?

– Ну как. Сами понимаете. Предупредить врачей насчет симптомов? Или мер профилактики?

Уитмен нахмурил брови.

Он мог бы рассказать санинспектору о том, что удалось узнать в ходе исследования Тринадцатой. Мог бы сказать, что возбудитель инфекции передается гемоконтактным путем. Сотрудники Центра установили, что Тринадцатая использовала ту же иглу, что и номер восемь. Кроме того, удалось обнаружить связь между пятым и вторым номерами: пятый сдал кровь, которую перелили второму во время удаления аппендицита.

Однако разве в санэпидемнадзоре этого не знают? Когда исследования, наконец, сдвинулись с мертвой точки, о результатах должны были известить каждого врача, каждый полицейский участок, каждый винтик в системе здравоохранения. Центр не давал комментариев представителям СМИ – сейчас только паники не доставало, – однако обязан был проинформировать всех медицинских работников.

Если санинспектор не знал, что происходит, значит, этого не хотел директор Филипс. По непонятной для Уитмена причине.

Пока еще непонятной.

– Не-а, – ответил Уитмен. – Беспокоиться рано. Если станет что-нибудь известно, мы вас сразу же известим.

Атланта, штат Джорджия

Уитмен снова сидел в зале видеонаблюдения. На экранах транслировалась запись из палаты с новым, живым носителем. Филипс пил кофе. Похоже, что он не спал уже много дней.

– Что происходит? – требовательно спросил Уитмен. – Имею я право знать или нет. Я для вас жизнью рисковал, между прочим. Если бы не я, не видать бы вам двух живых…

– Шесть, – вставил Филипс и откинулся на спинку кресла.

Уитмен прав, решил он. Надо ему сказать.

– Ты ведь не думал, что у меня всего один оперативник? Повторяю: у нас шесть живых носителей.

Уитмен непроизвольно открыл рот.

– Сколько? Сколько подтвержденных случаев?

Филипс глубоко вздохнул прежде, чем ответить.

– Восемьдесят девять.

– И давно это началось? – спросил Уитмен.

– Первый ретроспективно подтвержденный случай был лет семь назад. После него настало затишье, и мы все списали на ошибку диагноста. Но потом аналогичные симптомы стали встречаться все чаще.

Уитмен покачал головой, встал и подошел к экрану, на котором взад и вперед раскачивалась Тринадцатая. Она перебралась в другой угол палаты, но в остальном в ее поведении не наблюдалось каких-либо перемен.

– Что, черт возьми, творится? – повторил Уитмен.

– Скажи мне вот что. – Директор повернулся в кресле. – За что тебя вытурили из медуниверситета?

Уитмен скорчил кислую гримасу.

– Я недостаточно сопереживал пациентам. Не мог найти к ним подход. Так мне сказали.

– Я так и подумал, когда ты не мог вспомнить, как зовут Тринадцатую, – ответил Филипс. – Большинству врачей этого не дано. Клятву Гиппократа знаешь? «Не причинять вреда». Даже если причинив вред сможешь спасти других.

– Куда вы клоните? – не понял Уитмен.

Филипс кивнул на экран, где раскачивалась Тринадцатая.

– Утром я говорил с Президентом.

– С Президентом Соединенных Штатов? – переспросил Уитмен. – Его держат в курсе?

– Информируют каждые двенадцать часов.

Филипс закрыл глаза и собрался с духом.

– Он поручил мне… найти возбудителя, чего бы это ни стоило. Дело в том, что мы ничего не можем обнаружить. Ни вируса. Ни бактерий, ни грибов, ни паразитов. Эта зараза неуловима.

– Пока еще, – резонно заметил Уитмен. – ВИЧ тоже был неуловим, однако удалось выделить и его.

– Тут совсем другое, – покачал головой Филипс. – Да и времени у нас нет. Инфекция ширится слишком быстро. На сегодня у нас восемьдесят девять подтвержденных случаев. Завтра может дойти до тысячи. Президент уполномочил меня провести эвтаназию и сделать вскрытие.

Совершенно ошеломленный, Уитмен пробормотал:

– Но ведь она… живое существо. Человек. Возможно, ее мозг омертвел, но у нее все-таки есть права.

– В свете возможной эпидемии, думаю, что нет. Мне следовало провести эвтаназию сегодня утром, но я не смог. Не смог убить ради общего блага. Дело не только в щепетильности. Мне кажется, я догадываюсь, с чем мы имеем дело. Но видит бог, как я хочу ошибаться.

Он поднял на Уитмена умоляющий взгляд, в котором застыл немой вопрос. Филипс с замиранием сердца ждал, что Уитмен согласится. Согласится войти в палату и умертвить Тринадцатую, чтобы сделать вскрытие.

Но Филипс знал, что это будет непросто.

Утром пришли за Тринадцатой.

Она была в смирительной рубашке и маске, но никто не хотел рисковать. Медбрат в полном защитном костюме, не заходя в палату, выпустил в Тринадцатую дротик с лошадиной дозой транквилизатора. Затем бессознательное тело девушки примотали ремнями к каталке и повезли в операционную, где ждали трое врачей. Одним из них был Филипс.

Каждый из врачей держал наготове шприц. Два шприца – с безвредным физраствором, третий – с тем же смертельным коктейлем, который вводят смертникам в тюрьмах. Ни один из врачей не знал, чем наполнен его шприц. Они по очереди сделали укол.

Чикаго, штат Иллинойс

Когда снова зазвонил телефон, Уитмен не спал. Он непостижимым образом предчувствовал очередное задание.

– Такого у тебя еще не было, – предупредил Филипс.

Спустя час Уитмен уже сидел в самолете. К моменту приземления его полностью проинструктировали.

Когда-то храм принадлежал католической церкви, но был продан религиозной общине другой конфессии. Уитмен не допытывался, какой именно. Снаружи у входа слонялись с десяток полицейских – их вызвали, не сообщив, для чего. Внутреннее убранство храма отличалось искусной лепниной и узорными витражами, с потолка свисали подвешенные на цепях люстры. Перед Уитменом, избегая встречаться с ним взглядом и теребя в руках библии, переминались с ноги на ногу праведные мужи в строгих костюмах.

Уитмена окликнула пожилая женщина и попросила следовать за ней. Они спустились по лестнице, ведущей в подвал. В свете флуоресцентных светильников красно-коричневые стены отбрасывали блики.

– Когда это началось? – спросил Уитмен.

Женщина тоже избегала смотреть Уитмену в глаза. Община была не в ладах с Центром, даже угрожала подать в суд, но федеральный судья заткнул им рот и обязал сдавать своих прихожан полиции.

– Тридцать девять месяцев, – ответила его спутница. Она заведовала просветительской и общественной деятельностью церкви – приютами для бездомных и программами ликвидации безграмотности. И хосписом.

– Врачи сказали, что бессильны, – оправдывалась она. – Мы кормили, мыли и одевали этих людей. Что в этом плохого?

Ни слова не говоря, Уитмен подошел к двери и заглянул в смотровое окошко, затянутое мелкой проволочной сеткой. Бывшая классная комната была заставлена кроватями, однако на них никто не спал. Обитатели комнаты скрючились на полу, обняв колени, и мерно раскачивались туда-сюда. Все они были полуодеты и, судя по всему, давно не мыты.

– Мы делали все, что в наших силах, – тихо проговорила женщина.

Двадцать пять человек в одной комнате. Двадцать пять живых ходячих трупов. Инфицированных неизвестным возбудителем.

– Господи Иисусе, – выдохнул Уитмен.

– Прошу вас, не произносите Его имя всуе, хотя бы в храме, – попросила женщина.

Уитмен уставился на нее.

– Вы согнали их сюда и держали тут… как скот? Им нужно в больницу!

– Их родные не могут себе это позволить. И у церкви нет таких денег. Одного-двух мы бы смогли потянуть, но с каждым днем их все больше.

Уитмен сокрушенно покачал головой. Он понятия не имел, что делать дальше.

Атланта, штат Джорджия

Тринадцатая умерла, сделав долгий, глубокий вдох, который просто-напросто… оборвался. Филипс закрыл глаза и прослезился. Затем натянул костюм четвертого уровня защиты и направился в прозекторскую. Стоя у секционного стола, он подключил запасные шланги подачи воздуха, проверил, плотно ли прилегают перчатки, взял листовую пилу и приступил к вскрытию.

Идеально распиленная черепная крыша Тринадцатой аккуратно отделилась от твердой мозговой оболочки: в свое время Филипс был умелым хирургом.

Ловко орудуя скальпелем, он извлек головной мозг и опустил его в подставленную ассистентом кювету, которую тут же унесли в препараторскую, где ждал гистолог. В ближайшее время микросрезы мозга Тринадцатой будут готовы для микроскопического исследования.

Филипс снова закрыл глаза, не желая видеть того, что предстояло сделать.

Однако в этом заключался его долг, и никто не изъявлял желания взять его на себя.

Чикаго, штат Иллинойс

– Пошустрей! Главное – не позволять им очухаться, – скомандовал Уитмен через дверь.

Внутри находилась дюжина полицейских – почти в два раза меньше, чем обитателей комнаты, но, по крайней мере, Уитмен обеспечил полицейских всем, чем мог – защитной экипировкой, шлемами, перчатками из толстой кожи. Они готовили больных к отправке в больницу: руки стягивали пластиковыми наручниками с автоблокировкой, а на голову набрасывали толстый холщовый мешок – более надежных средств ограничения не нашлось. У выхода поджидала колонна машин «Скорой помощи».

Уитмен повернулся к женщине, которая привела его в подвал. Она рыдала в голос.

– Вы говорили, что содержали их в чистоте. Надо полагать, это означает, что раз в неделю их мыли из шланга. К ним прикасался кто-нибудь?

Женщина уставилась на него глазами, полными слез.

– Конечно, – всхлипнула она. – Мы не относились к ним, как к скотине.

Уитмен прервал ее, подняв руку. Ему не доставляло удовольствия хамить – просто сейчас было не время распускать сопли.

– Они покусали кого-нибудь?

– Такое… случалось, – ответила женщина, пожав плечами.

Паскудство! Придется еще и часть общины отправить на диагностику!

– После укусов никто не заболел, и мы предположили, что болезнь не заразна, – пояснила женщина.

Из комнаты послышались нечленораздельные выкрики. Уитмен шагнул к двери и заглянул в смотровое окошко: один полисмен отбивался дубинкой от напавшего на него больного, другой пытался прорваться к двери, но в него вцепились сразу трое одичалых и повалили на пол.

Один из них принялся срывать с полицейского шлем.

– Все на выход! – взревел Уитмен, но было поздно. Полицейские разом выхватили дубинки и набросились на одичалых, в панике нанося удары куда попало.

Уитмен схватил ближайшего полисмена за плечо. Тот резко повернулся и двинул Уитмена дубинкой в живот. Уитмен сложился пополам и рухнул навзничь.

Все полетело к чертовой матери.

Атланта, штат Джорджия

Филипс отрегулировал резкость и снова взглянул в микроскоп. Ничего не поменялось: пористые участки никуда не делись, игнорировать их было нельзя. Именно это Филипс и предполагал увидеть.

– Образец тридцать девять «а», – обратился он к лаборанту, не отрывая глаз от окуляра.

Лаборант сменил стекло. В поле зрения возникли розовые и белые овальные пятна, напоминающие колбасу салями в разрезе; так и должен выглядеть срез нормального здорового мозга. Однако этот и прочие срезы мозга Тринадцатой, перенесшей тяжелую инфекцию, усеивали загадочные пористые участки, словно их прогрызли микроскопические мыши.

– Образец сорок «а», – скомандовал Филипс.

Чикаго, штат Иллинойс

Из храма с воплем выбежал мужчина в черном костюме. Кровь, стекающая с расцарапанного лица, заливала воротник. Цветные витражи осветились вспышкой изнутри, послышались выстрелы. Уитмен выбежал из храма, таща за собой заведующую хосписом. Она была цела, но визжала без умолку. Оттолкнув ее от себя, Уитмен вернулся ко входу: перепрыгивая через церковные скамьи, на него несся одичалый в разорванной футболке, с его подбородка капала кровь. У кафедры без движения лежал полицейский.

Уитмен выхватил «Тейзер», выстрелил одичалому в грудь, и он тут же рухнул на пол. Затем подбежал к полицейскому и проверил пульс: живой, дышит, но подняться не в состоянии. Шок, решил Уитмен. На руке полицейского недоставало трех пальцев.

Уитмен помнил, что надо делать. Он сдернул с себя ремень и затянул его на локте пострадавшего, чтобы остановить кровотечение.

Позади него бесшумно вставал на ноги одичалый, держась рукой за спинку скамьи.

Уитмен потянулся за «Тейзером». Бесполезно – электрошокер рассчитан только на одно применение. Да и прежде Уитмену не требовалось стрелять более одного раза.

Одичалый, стряхивая с себя действие электрошока, неуверенно шагнул в направлении оперативника.

Шаг. Еще шаг.

По лестнице, ведущей из подвала, валили остальные одичалые.

Вашингтон, округ Колумбия

В комнате было полно людей, но Филипс, казалось, их не замечал. Усилием воли он поднял глаза на Президента и вымолвил:

– Исследования показывают, что мы имеем дело с прионной инфекцией.

Президента, должно быть, проинформировали заранее, потому что он спросил:

– Вроде болезни Крейтцфельдта-Якоба или куру? Боюсь, я не до конца понимаю, что такое прион.

Филипс кивнул.

– Все это прионные инфекции. Строго говоря, прион – неживой инфекционный агент. Белок, свернувшийся неправильно. Обычно прионные заболевания передаются через прямой контакт с тканями мозга зараженного. Однако в данном случае это не совсем так. Возбудитель… не то чтобы мутировал – он просто сложился другим образом. И передается при контакте с биологическими жидкостями.

– Как вирусы.

– Да. Но, в отличие от вирусов, для заражения достаточно малейшего соприкосновения с инфицированным материалом. С кровотоком прион попадает в мозг, где остается навсегда. Иммунная система на него не реагирует. Попав в организм хозяина, прион начинает размножаться. Создавать свои копии. Со временем экспоненциальный рост количества прионов оказывает необратимое разрушительное воздействие на ткани мозга.

– Насколько разрушительное?

Филипс прокашлялся.

– Со временем происходит необратимое повреждение мозга. Прионная форма, с которой мы имеем дело, приводит к полному его отмиранию. У наблюдаемых в Центре не регистрируется никакой высшей нервной деятельности. У них нет мыслей. Вообще. Остались только животные инстинкты. Голод. Потребность во сне. Реакция «бей или беги».

– Поэтому они нападают на всех подряд?

– Да, – ответил Филипс. – Да, поэтому.

– Это излечимо? Лекарство хотя бы есть?

– Нет, – ответил Филипс. – Мы бессильны. При накоплении критического количества прионов мозг коллапсирует. Это необратимый процесс.

– А диагностика? Если диагностировать болезнь на ранней стадии, можно спасти людей.

– Методов диагностики не существует.

– То есть как это?

– Обнаружить прионную инфекцию до появления симптомов невозможно. А когда болезнь становится очевидной, уже слишком поздно. С точностью определить наличие прионного заболевания можно только гистохимическими методами, вынув мозг, – Филипс изобразил подобие улыбки. – Посмертно, разумеется.

Президент прошептал что-то одному из советников, затем снова повернулся к Филипсу.

– Сколько времени проходит от заражения до состояния невменяемости?

– Это… пожалуй, самое страшное. Если предположить, что возбудитель сходен с уже известными прионными формами, то инкубационная фаза может длиться до двадцати лет.

Президент подался вперед.

– Вы хотите сказать, что эти… индивиды заразились двадцать лет назад? И все это время заражали остальных? А мы до сегодняшнего дня ни о чем не подозревали?

– Боюсь, что да.

Чикаго, штат Иллинойс

Уитмен безуспешно дергал кобуру на ремне полицейского. От страха он шевелил пальцами.

Одичалый шагнул еще ближе. Его глаза сверкали, как раскаленные докрасна лампады.

Он пригнулся, щелкая зубами, упал на четвереньки и пополз к Уитмену.

Застежка отщелкнулась, и Уитмен выхватил пистолет, мимолетом удивившись его тяжести. Оперативник никогда не стрелял из боевого оружия. Он прицелился одичалому в голову и сжал спусковой крючок.

Выстрела не последовало. Одичалый подобрался совсем близко и приготовился к прыжку. Уитмен отпихнул его ногой, но одичалый схватил оперативника за лодыжку и потянулся к ней.

Предохранитель! Надо снять предохранитель! Уитмен нащупал на рукоятке рычажок и нажал на него.

Желтые зубы были в сантиметре от ноги Уитмена.

Выстрел снес одичалому голову. Кровь и шматки мозга брызнули во все стороны, заляпав Уитмену лицо. Он инстинктивно зажал рот, чтобы избежать контакта.

Уитмен обернулся в сторону лестницы в подвал. Ее заполонили одичалые. Он взмолился, чтобы хватило пуль.

Вашингтон, округ Колумбия

– Перейдем к рекомендациям, – сказал, кашлянув, Президент, перебирая тонкую стопку документов, которую подал ему Филипс. – Вы утверждаете, что эти несчастные неизлечимы. И мы не можем облегчить их страдания.

Филипс набрал воздуха.

– Не можем. Оптимальное решение – эвтаназия. Хотя я предлагаю это с тяжелым сердцем.

– Понимаю. А как обезопасить остальное население?

– В наших силах только объявить карантин. Тщательно изучить социально-бытовой анамнез каждого, кто достиг терминальной фазы заболевания, найти всех, с кем больные вступали в контакт за последние двадцать лет, всех, с кем мог произойти обмен биологическими жидкостями. И поместить этих людей в карантин. Этим нужно заняться безотлагательно. Полностью остановить распространение инфекции мы не сможем, но, по крайней мере, замедлим ее темп.

Президент углубился в изучение документов, которые держал в руках. Наконец, он поднял взгляд.

– Контакт с биологическими жидкостями… Иными словами, переливания крови, общие иглы, половые контакты…

– Сэр, – прервал Филипс. – Это не ВИЧ. К заражению ведет малейший контакт с больным. Даже поцелуй.

– То есть всех, с кем целовался инфицированный…

– …а также всех, кого, в свою очередь, целовали они… – добавил Филипс.

– …следует поместить в карантин? – закончил фразу Президент. – Это же уйма народу!

Филипс опустил взгляд.

– Мы сделали кое-какие расчеты. Инфекция ширится экспоненциально – за двадцать лет один больной заразил, скажем, десять человек, а каждый из этих десяти, в свою очередь, еще десять…

– Сколько? – потребовал Президент.

– В группе риска около двадцати процентов всего населения страны, – ответил Филипс.

Дрожащими руками Президент положил документы на стол.

– Поместить в колонию каждого пятого… на двадцать лет… пока не окажется, что они – здоровы? Это технически неосуществимо! И потом, это просто бесчеловечно!

– Это суровая необходимость, – ответил Филипс. – Иначе человечеству придет конец.

Мэтью Мэзер

[25]

Мэтью Мэзер – автор бестселлера «Кибершторм», взятого студией «Двадцатый Век Фокс». Его работы переведены на более чем 12 языков мира. Работал в Центре разумных машин при университете Макгилла, удостоенный наград дизайнер видеоигр. Делит время между Шарлоттом (штат Северная Каролина) и Монреалем (Канада).

Пробуждение

Из тоннеля с грохотом вырвался видавший виды электропоезд, повизгивая колесами. На головном вагоне с автоматизированным управлением мерцал логотип с буквой Q, обведенной кружком. Экспресс проезжал двадцать девятую станцию без остановки. Я ждала у самого края платформы рядом с въездом в тоннель. Визг поутих: состав оставил станцию позади и снова набирал скорость.

Головной вагон стремительно приближался. Я заступила за край платформы, вперившись в пустую кабину, летящую прямо на меня.

Кто-то вскрикнул:

– Эй, что вы делаете!

Вагон почти поравнялся со мной. Я занесла ногу за край платформы и шагнула в пустоту.

– Стойте! Не…

Колеса пронзительно завизжали, но было поздно: я полетела вниз, под поезд. Меня с силой швырнуло на рельсы. Боли не было – только яркая вспышка света перед тем, как опустилась темнота.

Годом ранее

Я встретила Майкла на одном из церковных собраний в Верхнем Ист-Сайде, а именно на третьей лекции из цикла под названием «Как уверовать?» – о рациональном обосновании бытия Божьего и Его чудес. То, что в тот вечер мне удалось выйти из дому – вот в чем заключалось настоящее чудо. В ткани моего собственного бытия зияла дыра, и здесь, в церкви, я надеялась обрести…

…что-нибудь.

Впрочем, в тот вечер атмосфера в зале была самая заурядная: люди в дешевой мешковатой одежде, прижав к себе куртки и варежки, протискивались между рядов кресел, осведомляясь, не занято ли то или иное место. На меня то и дело поглядывала какая-то женщина, явно желая завести разговор, но я отвернулась. И зачем я только сюда пришла, мелькнуло у меня в голове. На часах было две минуты девятого. Не в силах сдержать зевоту, я напомнила себе, что даже Эйнштейн верил в Бога.

В полуподвальном помещении стояла духота; после свежего морозного воздуха я невольно поморщилась. Спина взмокла, и я собралась снять кофту и шарф – зимнюю куртку я сбросила, как только вошла, – однако, глядя на выпирающие телеса окружающих, взопревших от жары, я передумала раздеваться.

В ладони поблескивал стаканчик с кофе – диетический заменитель сахара я принесла с собой – и, несмотря на духоту, я потягивала безвкусный напиток, обжигавший язык и губы. Я точно заперла входную дверь? Подавив желание немедля отправиться домой, я сказала себе, что проверяла дважды. Начало лекции задерживалось на пять минут. Я собралась встать и уйти, как вдруг позади раздался голос:

– А что вы думаете про эти собрания?

Я обернулась: мне улыбался незнакомый мужчина.

Очень привлекательный мужчина.

Я улыбнулась в ответ.

– Как вам сказать. Я кое-что для себя извлекаю.

Я села полубоком, чтобы лучше рассмотреть собеседника: у него были седые виски, как у моего отца. Не припоминаю, чтобы видела его раньше, но, впрочем, моя обычная социальная зашоренность могла быть тому виной.

Уголки губ незнакомца приподнялись в улыбке.

– Вы за этим пришли? Извлечь для себя кое-что?

Зачем же еще, подумалось мне. Хотя он был прав: я не должна приходить сюда только за этим.

– То есть, я хочу сказать, я пытаюсь обрести целостность.

– Я вас очень хорошо понимаю, – кивнул в ответ незнакомец. Он неловко повернулся в кресле, расстегнутая куртка сползла с плеч, и в холодном свете неоновых ламп матово блеснул отполированный металл, опутанный проводами. Мужчина уловил мой взгляд и поправил куртку.

Я почувствовала, как у меня вспыхнули щеки. «Целостность». Ну кто меня тянул за язык?

Улыбка на его лице дрогнула всего на секунду.

– Повоевал в свое время.

– Понятно, – сказала я, натянуто улыбаясь.

Я слышала истории об искалеченных ветеранах войны, которых восстанавливали буквально по кусочкам, протезируя утраченные конечности. Брату повезло куда меньше, подумала я, но постаралась отделаться от этой мысли.

Незнакомец протянул вперед протез.

– Не смущайтесь. Меня зовут Майкл.

Я пожала механическую руку, тяжелую и прохладную на ощупь, и промямлила:

– Эффи.

Интересно, что он увидел, когда взглянул на меня. «Неопрятную толстуху», – ответил внутренний голос.

– Очень приятно познакомиться, Эффи, – шепнул Майкл, не отнимая механической руки. У меня по спине побежали мурашки.

Выступающий объявил о начале лекции.

– Сегодня мы поговорим о первородном грехе и его значении, – возвестил он, и гул голосов в зале улегся.

Я выпустила протез Майкла из руки и повернулась лицом к оратору.

Собрание тянулось целую вечность и, наконец, подошло к концу. Слушатели вставали с мест, собирали вещи, проверяя, все ли у них с собой.

Меня клонило в сон, однако я ни на минуту не переставала думать о Майкле.

Я повела себя невежливо? Зря я не оделась понарядней. Я наморщила лоб. А я точно заперла дверь? Едва сдержавшись, чтоб не вскочить на ноги, я принялась картинно хлопать себя по карманам, а сама прислушивалась к Майклу, который с кем-то беседовал. Дождавшись паузы, я обернулась и спросила как можно непринужденней:

– Ну, что скажешь? – и тут же невольно поморщилась: какая банальщина! Я не уставала поражаться тому, какой подчас гениальной бывала в лаборатории и какой недотепой становилась в окружении незнакомых людей.

Майкл снова одарил меня улыбкой.

– Любопытно, – ответил он, пожав плечами, и, понизив голос, прибавил: – Хотя никак не могу привыкнуть, насколько буквально евангелисты трактуют Писание.

– О, я понимаю, – отозвалась я. Если он и заметил, что на лекции я клевала носом, то не подал виду. – Неужели они в самом деле считают, что морские воды расступились перед Моисеем, и он прошел посуху?

Сказав это, я оглянулась, как бы меня не услышали, но тут же опомнилась: ведь именно за этим я и пришла сюда – поговорить о своем чрезмерно рационализированном восприятии Библии.

Зал тем временем опустел. Мы с Майклом направились к двери.

– Мне нравится в церкви, – продолжал Майкл, – но меня несколько смущает ее избирательная метафоричность.

– Что ты имеешь в виду?

Майкл распахнул передо мной дверь.

– Например, Церковь утверждает, что Моисей действительно прошел по дну Черного моря, но при этом причащение крови Христовой происходит путем символического вкушения вина.

Такой ответ меня озадачил. Входя в распахнутую дверь, я взглянула на Майкла еще раз. Умный и привлекательный. Ты его не интересуешь, даже не мечтай, мелькнуло у меня в голове. Мы направились к выходу из церкви. Наши голоса гулко отзывались в пустых коридорах, ботинки поскрипывали на свежевымытом линолеуме.

На улице уже стемнело. В шатрах ровного света, ниспадавших от биолюминесцентных фонарей, кружились и поблескивали снежинки. Подошвы ботинок оставляли на свежевыпавшем снегу аккуратные оттиски. В детстве я обожала снег. Теперь же зима была просто холодным временем года. Мы остановились и встали лицом друг к другу.

– Спокойной ночи, Эффи.

Внезапно наступившую тишину нарушали автогондолы, с приглушенным гудением проносящиеся по Второй авеню.

– Спокойной ночи.

Майкл отвел на секунду глаза и снова посмотрел на меня.

– Увидимся на собрании?

В груди разлилось приятное тепло.

– Увидимся.

Кивнув на прощанье, Майкл побрел в усиливающийся снегопад. Я пошла в другую сторону – к метро, и впервые за долгое время любовалась тихой красотой падающих снежинок.

И тогда я поступила самым неожиданным для себя образом. Обернувшись, я выкрикнула:

– Майкл, как насчет кофе?

Несмотря на мороз, я ощутила, как вспыхнули щеки.

Майкл, едва различимый под снежной завесой, тоже обернулся и тут же откликнулся:

– Конечно.

Мы зашли в кафе. К прилавку выстроилась длинная очередь.

– Даже слизевики, – произнес Майкл, пока я топала ногами, чтобы согреться и успокоиться, – даже простейшие могут найти выход из лабиринта, чтобы добыть пищу. – Он указал на глазированные кексы под стеклом. – Кстати о поощрении. Хочешь кекс?

– Я…

– Строгая вегетарианка, да? – закончил за меня Майкл.

Я кивнула. Откуда он узнал? Однако важнее было то, что на ценнике значилось: четыреста калорий. Четыреста!

– Не переживай, это вегетарианские кексы, – сказал Майкл и, поймав взгляд продавца, поднял два пальца вверх.

И действительно, под информацией о калорийности стояла приписка, набранная мелким шрифтом.

– Ну же, ведь праздники на дворе, – весело прибавил он.

Продавец уже протягивал тарелку с кексами. Я безразлично пожала плечами, бросила взгляд в окно, за которым прогрохотал тяжелый грузовик, и не в первый раз представила себе, как легко было бы перед ним поскользнуться.

– Все в порядке? – донесся голос Майкла.

На телеэкране позади прилавка шел выпуск новостей: «…в пяти районах города продолжают исчезать люди. Полиция предполагает, что таинственные исчезновения связаны с религиозным культом…»

– Конечно. – Я моргнула и перевела взгляд на Майкла. Его глаза тоже были прикованы к экрану.

– Точно?

Я с улыбкой кивнула, взяла чашки с кофе, а Майкл – тарелку с кексами. Пробираясь сквозь толпу посетителей, меж которых петляла голограмма Санта-Клауса на санях, мы направились к угловому столику. Я не любила шумных тусовок, одиночества я тоже не выносила; моя жизнь скользила по кончику ножа между этими двумя крайностями.

В камине рядом со столиком уютно потрескивал искусственный огонь. Мы опустились в мягкие кресла, и Майкл пододвинул ко мне тарелку с моим кексом. Я раскрошила его и забрасывала в рот по крохотному кусочку, по чуть-чуть отпивая кофе.

Чувство неловкости сдавило мне грудь. О чем говорить теперь?

– Кем ты работаешь? – вдруг спросил Майкл.

Я облегченно улыбнулась: тут я была в своей стихии.

– Я лабораторная крыса. Занимаюсь исследованиями.

– Ух ты! В какой сфере?

– Не хочу тебя утомлять.

Майкл улыбнулся и жестом попросил меня продолжать. Его рот был набит кексом.

– Сейчас я занимаюсь изучением вирусных векторов как метода доставки терапевтических генов к половым клеткам в конспецифичных популяциях, это…

Стоп! Что это я? Не может быть, чтобы он…

– …приведет к производству конспецифичных гамет, которые будут иметь приоритет над гетероспецифичными? – подхватил Майкл, дожевывая кекс. – Самодистрибутивное целевое вакцинирование? Крайне любопытная штука. Может сберечь миллиарды долларов!

Я оторопело уставилась на него.

– Откуда ты… в смысле… – Я умолкла, не договорив.

– Извини. Так приятно поговорить с умной женщиной! Я человек разносторонний, но все-таки дилетант. – Майкл улыбнулся и откусил кусочек кекса. – Продолжай, пожалуйста.

Сделав глубокий вдох, я выпрямилась и придвинулась поближе к нему.

– Ты прав, но дело не в деньгах.

– Это сохранит жизнь миллионам людей.

Я собрала крошки на тарелке.

– Животные меня больше волнуют. Тысячи видов нуждаются в помощи. Я хочу найти возможность их спасти.

Майкл наклонился ко мне.

– Потрясающе. И твои исследования финансируют?

Я опустила глаза.

– Исследования на моделях человеческого организма – да, но я надеюсь…

Я снова запнулась. Майкл уже расправился со своим кексом. Я потянулась к тарелке, набрала пригоршню крошек и, когда Майкл отвел глаза, украдкой высыпала их на пол.

Майкл снова перевел на меня взгляд и придвинул кресло поближе.

– У всех живых существ есть интеллект и чувства, только у разных видов в разной степени.

– Именно так, – подтвердила я. – Человеческий младенец ничем не лучше малюток-осьминогов, которых мы варим и едим. Но убить младенца – о нет, ни в коем случае! – Я напряглась. Не слишком ли я перегибаю палку? – Писал же Свифт, что маленький…

– «…здоровый, хорошо упитанный младенец представляет собою восхитительное и питательное кушанье, независимо от того, приготовлено ли оно в тушеном, жареном, запеченном или вареном виде»?

Не сдержавшись, я громко расхохоталась, чем заслужила любопытные взгляды окружающих. Никто из моих знакомых не смог бы угадать цитату, не говоря уже о том, чтобы ее продолжить.

Майкл улыбнулся нашему общему секрету.

– Ты нарочно драматизируешь, чтобы лучше донести свою мысль. – Он покачал головой, и улыбки как не бывало. – Первородный грех. Раз уж на то пошло, мы должны искупить грехи перед теми живыми существами, которых уничтожаем в стремлении насытиться. Отказывать животным в правах недопустимо.

Приятное тепло разлилось в ногах, обдало жаром бедра и прихлынуло к щекам. Неужели я не ослышалась?

Мы поговорили о наших чувствах в отношении продуктов питания и о том, у каких продуктов питания есть чувства, пока Майкл не заторопился домой. Попрощавшись, я отправилась в туалет. Дождавшись, пока все выйдут, наклонилась над закапанным мочой унитазом и сунула в горло палец.

Прошло несколько недель. Теперь мы с Майклом регулярно виделись на собраниях, после чего шли пить кофе. На одно из собраний мы даже пришли вместе. Майкл поделился со мной воспоминаниями о войне, а я, в свою очередь, рассказала о судьбе брата и даже разоткровенничалась насчет родителей и автокатастрофы, которая унесла их жизни. Я ковыряла свой кекс, подбирая крошки, когда Майкл, наконец, предложил:

– Ты не хочешь поужинать у меня на следующей неделе?

– С удовольствием, – ответила я. У меня вспыхнули щеки. Я лихорадочно вспоминала, выключила ли обогреватель перед уходом. А дверь? Я закрыла дверь?

– Отлично! Я пригласил еще нескольких друзей. Это будет особый ужин.

Я потупила взгляд и смахнула крошки себе на колени.

– Здорово.

А я-то обрадовалась, что это будет ужин для двоих.

– С одним условием. – Майкл посмотрел на мой кекс. – Ты съешь все, что будет на тарелке.

Я не разобрала, шутит он или нет. Кивнув, я рывком сунула руки в карманы куртки.

Майкл поднял руку, как для присяги.

– Обещаешь?

Вымучив из себя улыбку, я вытащила руку из кармана.

– Обещаю.

Затем я извинилась, встала из-за стола и направилась в уборную.

Я ступила на верхнюю площадку эскалатора и втянула морозный воздух, от которого заныли зубы. У меня свело живот – на сей раз от волнения. Я не знала, как вести себя с новыми людьми. В лаборатории это шло мне на руку: только я, микроскоп и жужжание центрифуги. От меня не требовалось поддерживать разговор: социальные навыки большинства моих коллег располагались в том же спектре.

Под ногами поскрипывал свежевыпавший снег. Дойдя до нужного дома, я подняла голову: в освещенном окне виднелись силуэты непринужденно общающихся между собой людей. Уйти домой и сослаться на плохое самочувствие? Я взглянула на входную дверь. А я заперла свою квартиру? Так, хватит! Даже если не заперла – отступать поздно. И тут входная дверь распахнулась, и оживленный говор огласил улицу.

В проеме показался Майкл.

– Эффи! Входи же, входи!

Улыбаясь тому, что внутренний спор разрешился без моего участия, я взбежала по ступенькам.

Майкл повесил мою куртку в гардеробную и провел меня в просторную гостиную с высоким потолком, украшенным причудливой лепниной. На приставном столике дымилась большая чаша. Зачерпнув из нее, Майкл наполнил стакан и протянул мне.

– Глинтвейн? – предложил он.

Я кивнула и приняла стакан из его рук.

– Лучшее средство от зимней стужи, на мой взгляд, – прибавил Майкл. – Вы, скандинавы, называете это «глогг», верно?

Я не любитель спиртного, но в тот вечер немного выпить не помешало.

Майкл повернулся к стоявшему рядом невысокому мужчине.

– Мартин, познакомься, это Эффи. Она синтетический биолог…

Зардевшись, я уставилась в пол и поднесла стакан к губам.

Майкл скорчил гримасу.

– То есть доктор Хедегаард. Доктор Хедегаард – синтетический биолог. Прости за фамильярность, я не хотел…

– Глупости, – шепнула я, взяв его под руку. – Просто я не привыкла быть в центре внимания.

– Синтетический биолог. Как интересно, – проговорил Мартин, пропустив мою последнюю реплику мимо ушей. Это был приземистый сутулый человек с коротко остриженными седыми волосами. Из глазниц остро поблескивали фоторецепторы: искусственные глаза. Кажется, где-то я его видела. – Вы расцениваете свою работу как продолжение естественной эволюции?

Я кивнула, стараясь не таращиться на его вставные глаза.

– Смотря как понимать. Если термитник – это естественный феномен, тогда и пулемет тоже. Все естественно.

– А что вы думаете про современное состояние эволюции человека?

– Тупик, – не задумываясь, отрезала я.

Вставные глаза сверкнули.

– Доктор Хедегаард влюблена в свое дело, – рассмеялся Майкл. – На этом вынужден вас покинуть – проверю, как там ужин.

И он удалился на кухню.

Оставшись одна в комнате, полной незнакомых людей, я обычно отсиживалась где-нибудь в углу, но в тот вечер я очутилась в центре внимания. Один увлекательный диалог следовал за другим. Все эти замечательные люди, равные мне по уму, стали глотком свежего воздуха; я как будто очутилась в своей лаборатории, в спокойствии и безопасности.

Пока мы болтали, я изучала гостей. У многих были протезы, причем не спрятанные под одеждой, а едва ли не с гордостью выставленные на обозрение. Один из гостей упомянул, что воевал в одном полку с Майклом. Я не стала говорить, что на войне погиб мой брат. Упакованная в несколько слоев одежды, я слегка позавидовала их гладким металлическим конечностям.

Майкл заглянул в гостиную и огласил:

– Ужин подан!

Мой собеседник с искусственными глазами улыбнулся, жестом пригласив меня пройти впереди него. Гости уже переместились в столовую, где лишь одно место оставалось незанятым – рядом с пустым стулом во главе стола. Я села и расправила на коленях салфетку. Подали первое блюдо. Официант поставил передо мной тарелку.

Я сжалась в комок.

На тарелке дымилось нечто, напоминающее мясо. Возможно, суррогат? Из кухни вынырнул Майкл, сел во главе стола и поднял тонкий фужер с шампанским.

– Тост!

Бокалы взлетели в воздух. Я потянулась к своему.

Майкл оглядел присутствующих.

– За старых друзей, – провозгласил он, кивнув каждому из гостей, и остановил взгляд на мне. – И за новых! – Он чокнулся со мной. – За истину, за жертвенность, за братство всех живых существ!

– За жертвенность! – хором подхватили сидящие за столом.

Я подняла бокал, пригубила и с подозрением оглядела то, что лежало в моей тарелке. Тем временем все принялись за еду.

Майкл, наблюдавший за мной, шепнул:

– Верь мне, Эффи.

Встретившись с ним взглядом, я вспомнила, как в детстве папа учил меня плавать. Я была напугана до смерти. Отпускай, Эффи, шепнул папа, придерживая меня, верь мне. Теперь я просто обожала плаванье.

Я положила кусочек закуски в рот и принялась жевать. Нежная солоноватая мякоть напоминала полузабытый вкус свинины. Я не ела мяса с двенадцати лет, заклеймив родителей-мясоедов как убийц. От одного воспоминания мне стало плохо.

Металлическая рука Майкла, на удивление теплая, коснулась моего локтя.

– Верь мне, – повторил он.

Я дала слово, вспомнилось мне. Улыбнувшись, я дожевала и принялась за другой кусок, превозмогая настойчивое желание выбежать из-за стола и запереться в уборной. Когда я, наконец, доела, подали главное блюдо.

Мое сердце оборвалось.

На огромном блюде в центре стола среди колец поджаренного лука и долек картофеля лежал кусок самого настоящего мяса, из которого торчал обломок кости. Вокруг стола засуетились официанты, обнося гостей угощением.

Майкл насмехается, пользуясь положением хозяина? Я запаниковала, и если бы не его спокойный взгляд, я бы пулей вылетела из столовой. Вяло потыкав вилкой кружочки моркови, я подцепила крошку мяса, забросила в рот и, со слезами на глазах, принялась жевать. Съесть остальное было не в моих силах.

– Что это такое? – шепотом спросила я, потянув Майкла за рукав.

Он улыбнулся.

– Точнее было бы спросить «кто это такой».

– Что значит «кто»? – прошипела я.

– Эффи, кажется, ты только что впервые попробовала человечину.

Разговор за столом утих.

– Это что, шутка? – задохнулась я.

Майкл не шелохнулся.

– На самом деле, сегодня особый вечер. Сегодня я разделяю с вами свою плоть, свое тело.

Я оглядела присутствующих. Казалось, никто не удивлен. Напротив, у всех был довольный вид.

Меня выставили на посмешище.

Я едва сдержалась, чтобы не запустить тарелкой в стену и не вывернуть содержимое желудка прямо на стол. От тарелки повеяло тошнотворным запахом тлена. Не помня себя, я вскочила с места.

– Какая мерзость! – завопила я, уставившись на Майкла. – Я думала…

– Ты думала, что ешь мясо коровы или свиньи? Несчастного создания, которому не дано выбрать свою судьбу? Нет, Эффи, это – мой сознательный выбор. Я свободно даю…

Меня передернуло.

– Не может быть. Никто бы не… Какая мерзость!

Я была уверена, что меня вот-вот вырвет.

– От начала времен мы, люди, тянем соки из Земли, поедая других живых существ, – проговорил Майкл, пристально глядя мне в глаза. – Теперь мы можем утолить голод, поедая свою собственную плоть. Это единственный выход.

К горлу подступила тошнота.

– Зачем ты это делаешь?

– Потому что я – христианин. А ты?

Я кивнула.

– Разве христианство – не ритуальный каннибализм? Разве каждое воскресенье мы не отправляемся в церковь, чтобы причаститься тела и крови спасителя нашего? Наша вера… – раскрытой ладонью он обвел присутствующих за столом, – носит личный характер. Спаситель – в каждом из нас, его божественная искра – в каждом из нас. Вкушая собственную плоть, мы соединяемся с Богом живым в каждом из нас, точно так же, когда причащаемся Тела и Крови Христовой. Мы отдаем часть себя во искупление грехов наших и грехов человечества.

Кровь отхлынула от моего лица.

– Но это же безумие! – Хотя взгляды присутствующих говорили, что безумна – я. – Это…

Я умолкла. Меня сотрясали рыдания. Я бросилась к выходу, сорвала с вешалки куртку и выбежала на мороз. Тяжело сбежав по лестнице, я выскочила на тротуар и помчалась, не разбирая дороги. У входа в метро я бросилась к перилам, перегнулась через ледяной поручень и, содрогаясь, извергла из себя все съеденное за вечер. Мимо пролязгал поезд. Мне представилось, как мое тело падает на рельсы. В мертвом черном небе, как драгоценные камни, мерцали далекие звезды.

Я уставилась на свое отражение в зеркале, висевшем в спальне. Кожа свисала с бугристых костей дряблыми складками. Разве это я? Не может быть. С отвращением отвернувшись, я накинула халат, шаркая, подошла к платяному шкафу и принялась натягивать на себя один слой одежды за другим. Уже перевалило за полдень. Несколько дней я носу не показывала на улицу, и Бастеру приходилось делать свои собачьи дела на крохотном балконе. Любое действие стоило неимоверных усилий. Днем у меня слипались глаза. По ночам я не могла уснуть от терзавших меня мыслей и гнетущей безысходности.

Зазвенел телефон. Тяжело вздохнув, я нажала кнопку вызова. На экране возникло лицо начальника.

– Доктор Хедегаард, мы увидимся сегодня в лаборатории? – Он больше не желал слышать моих оправданий. – Я думаю, не стоит напоминать, что этим проектом руководите вы, и он требует вашего присутствия. Время от времени.

– Конечно-конечно, – пискнула я. Даже работая из дому, на пределе возможностей, я справлялась с нагрузкой, затрачивая в два раза больше времени, чем другие. Те, кого Господь обделил умом, по крайней мере, могли усердно трудиться. Мой начальник не относился ни к тем, ни к другим, и я в сотый раз недоумевала, зачем согласилась на него – на них – работать.

Со дня того злосчастного ужина минули несколько недель. Я не отвечала на звонки друзей. Когда одиночество припирало меня к стенке, я выводила Бастера на прогулку. Прохожие, машины, нависшие над дорогой фонари, газетные киоски, пестрящие кошмарными заголовками, – я как будто смотрела на мир из глубины колодца. Как люди могут болтать о пустяках? Неужели мир имеет для них какой-то смысл?

В конце концов, я решила сходить в церковь на очередное собрание. Мне требовалось найти силы и обрести спасение. Узреть выход. По дороге я придумывала, как поведу себя, если встречу Майкла. Как холодно поздороваюсь и сделаю вид, будто ничего не произошло. Но Майкла на собрании не оказалось, и к концу вечера меня охватило странное тревожное чувство. Может, у него неприятности? Несмотря ни на что, я надеялась, что с ним все в порядке.

Несмотря ни на что.

И вообще. Кому он сделал плохо? Никому. Я снова и снова слушала записи на автоответчике: Майкл извинялся, объяснял, откуда взялось «угощение» – из лаборатории по выращиванию донорских органов, божился, что они не мясники. Возможно, корень проблемы – во мне, в моем предубеждении. Он мог бы объяснить все заранее, но тогда я бы ни за что не пришла на этот ужин. Я вспоминала его друзей, умных, интересных, всех, с кем общалась в тот вечер. Плоть, выращенная в «пробирке», не модифицирована генетически. Ради нее не забивали животных. Я была вынуждена признать, что в этом есть… здравое зерно.

По окончании собрания я поспешила домой, чтобы позвонить Майклу, принять его извинения и извиниться самой. Однако он не подходил к телефону.

И не перезванивал.

«Умиротворение – пять тысяч долларов», – озвучил цену аватар всемирной медицинской службы. Я просмотрела список: пять тысяч долларов за долю печени, десять – за целую печень, двадцать пять тысяч – за почку, двести тысяч – за сердце.

Трансплантация органов – прибыльный бизнес.

Я изучила вопрос. Всегда, когда человечество оказывалось на грани экологической катастрофы, общество прибегало к каннибализму, чтобы восстановить баланс: в Центральной Европе в пятом веке до н. э., в двенадцатом веке до н. э. – у индейцев анасази; в двадцатом веке – в Папуа – Новой Гвинее и в Украине. Тому находились все новые и новые подтверждения, словно речь шла о запрограммированной реакции на экологические катастрофы локального масштаба, вызванные деятельностью человека. В наше время локальная экосистема включала в себя всю планету. Людская биомасса вскоре превысит пятьсот миллиардов тонн – больше, чем биомасса любого другого биологического вида, больше, чем антарктический криль.

Что я делаю? Вздохнув, я выключила планшет. Внутренний голос возразил: «А почему бы и нет?» И в самом деле – я никому не причиню вреда, а ставить других в известность вовсе необязательно, без замирания сердца подумала я.

И я решилась.

Аватар медицинской службы сообщил, что для доставки материала следует связаться с медицинским центром. Один звонок – и я договорилась с Мэри, моей подругой, о доставке в местную клинику. Перед тем, как попрощаться, я пообещала встретиться с ней на днях.

Затем я направилась в ванную, провела ватной палочкой по внутренней поверхности щек и бросила ее в стерильный пластиковый пакет. Спустя минуту я уже заполнила анкету на сайте медицинской службы и оставила пакет на балконе, откуда его заберет «беспилотник» службы доставки.

Вот и всё.

Ожил телефон. На экране мигал номер Майкла.

– Привет! Как твои дела? – ответила я, сняв трубку с первого же звонка.

С экрана улыбался Майкл.

– Очень хорошо. Извини, что сразу не перезвонил тебе…

– Ничего страшного. Я просто хотела узнать, не случилось ли чего. – Я помедлила. – Ты больше не приходишь на собрания… Мне жаль, что так получилось. Я повела себя не лучшим образом.

Майкл глубоко вздохнул.

– Я не перезванивал по другой причине.

У меня к горлу подступил комок.

– По другой? – переспросила я.

– Да. – Он отер лицо рукой, не искусственной, – живой. – У тебя свой путь. Самопознание – важная часть веры. Моей веры.

– Я… понимаю. – Мне хотелось сказать, как я соскучилась по нашим разговорам в кафе, как я соскучилась по нему.

– Я много думал о тебе, Фрейя. От всего сердца желаю тебе найти то, что ты ищешь.

Он впервые назвал мое полное имя. Дразнящее тепло, охватившее меня во время нашей первой встречи, пробудилось вновь.

– Спасибо, – сказала я.

– Ну, пока.

Улыбнувшись на прощанье, он закончил вызов.

За окном падали мохнатые снежинки. На кухне звучал джаз. В старом камине потрескивал настоящий, живой огонь, – впервые за долгие годы. Я готовила ужин, время от времени бросая Бастеру кусочки овощей, которые он ловил на лету.

В гостиной работал телевизор. «…Миллиардер Мартин Людвиг продолжает скупать…» – донеслось до меня. Я подняла глаза: с экрана поблескивали знакомые фоторецепторы, которые привлекли мое внимание на званом ужине у Майкла.

Недаром мне показалось, что я где-то его видела. Я вернулась к плите, и внутренний голос сказал: «Ты поняла? Вот с какими людьми тебе нужно общаться».

Доставка моей печени заняла две недели. Я стала подолгу выгуливать Бастера и просыпаться раньше обычного, чтобы наверстать пробел на работе. Я даже выбралась на демонстрацию против сельскохозяйственного разведения животных.

Щелкнув крышкой термоконтейнера, я извлекла холодную влажную печень, багровую с фиолетовым отливом. Закрыв глаза, я сжала ее в ладони, желая проверить, «опознает» ли мое тело эту новую часть себя. Странным образом я чувствовала кожей, что прохладная скользкая мякоть в моей руке – не чужая плоть.

Что это – часть меня самой.

Я бросила печень на раскаленную сковороду.

Во мне проснулся зверский голод. Я привыкла недоедать, но в этот раз чувство голода было куда острей. Судорожно сглатывая слюну, я смотрела, как шипит и потрескивает на сковороде моя печень. Я подцепила ее вилкой и перевернула, чтобы она равномерно прожарилась. Не в силах больше ждать, я вилкой отделила кусочек и бросила в рот.

Я немного подержала его на языке, затем пожевала, упиваясь мясным соком, и проглотила, застонав от удовольствия. Мне вспомнились безмятежные дни детства, когда я без зазрения совести, с удовольствием ела мясо. Воткнув вилку в шипящую печень, я отколола еще кусок, чиркнув по дну сковороды. Внутри печень оказалась сырой. Из клочковатой мякоти брызнули капли крови, но я все равно сжевала кусок и жадно проглотила.

Не успела я опомниться, как сковорода уже опустела. Тыльной стороной ладони я отерла слюну в уголках рта.

В ногах терся и скулил Бастер, оживленно принюхиваясь. Я посмотрела на него сверху вниз.

– Это не тебе, малыш, это все мамочке.

Бастер не любил собачьи консервы, предпочитая человеческую пищу. Человеческую пищу. Впервые за долгое время я рассмеялась. Потом подумала: ты есть то, что ты ешь. И снова расхохоталась.

Оказалось, дополнительными внутренними органами запасался каждый, кто был при деньгах. Я прожужжала друзьям все уши об этом. Бессонница прекратилась. В мою жизнь вернулся Майкл и свидания за чашкой кофе.

– От нападения акул ежегодно гибнут семь-восемь людей! – воскликнула я однажды, всполохнув посетителей кафе. – А ты знаешь, сколько акул гибнет от рук людей?

Майкл отрицательно мотнул головой.

– Одиннадцать тысяч в час! – Я со звоном опустила чашку на блюдце. – Что прикажете с этим делать?

Майкл пожал плечами и отпил кофе.

– А что мы можем сделать?

– Покончить с лицемерием, – ответила я и бросила взгляд на планшет. На странице загружался заказ: печень и полкило мышц бедра. Через два дня заказ доставят в клинику – как раз к следующему воскресному ужину на одного.

– Что значит, ты не будешь их отправлять ко мне домой?

– Эффи, я не представляю, как тебе, должно быть, тяжело… – Лицо Мэри, подрагивающее на экране телефона, скривилось. – …но все это как-то странно. Мой босс допытывается, кто делает все эти заказы. Я думала, одной-двух посылок будет достаточно. Почему бы тебе не заказывать доставку в лабораторию?

Не могла же я признаться, что половина заказов и так отправляется в лабораторию и что мой начальник тоже бросает на меня косые взгляды.

– Мы не рассчитывали, что проект затянется. – Я без объяснений использовала козырное «мы». Маленький невинный обман выливался в большую ложь, которую не могли скрыть ни моя квалификация, ни мои полномочия. – Ты права. Извини. Слушай, давай сходим куда-нибудь вместе, мы ведь собирались.

– Ага. – Мэри вскинула бровь и оборвала вызов.

Я вздохнула и посмотрела на Бастера.

– Ну а ты хочешь куда-нибудь сходить?

Бастер радостно залаял, и я пошла за поводком. На дворе стояла весна, но тепла еще не было. Мы отправились в сквер неподалеку от дома. Бредя между голыми деревьями, я вспоминала мамины легенды об утбурдах, неупокоенных душах младенцев, закопанных в снег и брошенных на погибель.

Я никак не могла придумать, как быть с моими заказами.

Ведь это же несправедливо. Любая жирная свинья, опухшая от переедания, может получить миллионную компенсацию за лечение диабета, а стоит обратиться за искусственными органами – тут появляется куча документов и неуместных вопросов. Я попыталась убедить страхового агента, что органы нужны мне по религиозным соображениям, однако в ответ услышала: «Вы, должно быть, шутите?»

Я выстроила хитрую систему путей доставки, но их закрывали один за другим. Даже если бы мне удалось беспрепятственно получать заказы и дальше, то с деньгами было куда сложней. Органы «из пробирки» стоили недешево. Я истратила все сбережения, исчерпала кредитный лимит и запустила руку в пенсионный счет, проедая собственное будущее.

В отчаянии я обратилась к Майклу.

– Эффи, с тех пор, как мы познакомились, ты очень изменилась, – ответил Майкл, когда я попросила у него в долг. – Я чувствую, что в тебе произошли глубокие перемены.

– Я не знаю, что делать. – Меня охватила ненависть к себе за то, что я прошу у него денег, за то, что выгляжу слабой.

Мы сидели за нашим обычным столиком. Жаркое лето прошло, настали осенние холода. С голых ветвей опадали последние красные листья.

– Деньги, – продолжил Майкл, – не могут решить проблемы, которые ставит перед нами жизнь. – Он взял мою руку в свои. Теперь у него были протезы вместо обеих рук. – Я рад, что ты ревностно принимаешь наше святое причастие. Но ты сама должна узреть выход.

Я вдруг поняла – есть только один выход. И всегда был только один.

Майкл сжал мои ладони.

– Единственное, что никогда не меняется в жизни, – это перемены. Жизнь есть вечная перемена и становление. Не нужно быть, нужно – становиться.

Я кивнула.

– Можно мне еще раз прийти на ужин в Церковь?

Его взгляд пронзил меня до глубины души.

– Только ты можешь ответить на этот вопрос, – проговорил он.

Из тоннеля с грохотом выехал видавший виды электропоезд, повизгивая колесами. На головном вагоне с автоматизированным управлением мерцал логотип с буквой Q, обведенной кружком. Экспресс проезжал двадцать девятую станцию без остановки. Я ждала у самого края платформы рядом с въездом в тоннель. Визг поутих: состав оставил станцию позади и снова набирал скорость.

Головной вагон был в паре метров. Я заступила за край платформы, вперившись в пустую кабину, летевшую прямо на меня.

Кто-то вскрикнул:

– Эй, что вы делаете!

Вагон почти поравнялся со мной. Я занесла ногу за край платформы и шагнула в пустоту.

– Стойте! Не…

Колеса пронзительно завизжали, но было уже поздно: я полетела вниз, под поезд. Боли не было – только яркая вспышка света перед тем, как опустилась темнота.

* * *

Меня разбудило натужное скуление. Я открыла глаза. За окном мело, но снегопад был не помеха для «Скорой». Я месяцами не показывалась в лаборатории, взяв отпуск по состоянию здоровья, точнее, с целью реабилитации, но продолжала работать из дому. На планшете, стоящем на прикроватном столике, завершилась загрузка документов: структурные принципы действия лентивирусов на внутриклеточную деградацию белков, секвенирование геномов плотоядных бактерий, а также новые результаты исследований вирусных методов генотерапии.

Часы показывали почти девять утра.

Я села в кровати и потянулась. От боли ломило во всем теле. Опустив ноги на пол, я неуверенно встала и пошатнулась с непривычки. Я задернула шторы, чтобы отгородиться от внешнего мира.

Скуление продолжалось.

– Бастер, малыш, потерпи, пожалуйста. Сейчас кто-нибудь придет.

Светильники в ванной зажглись, как только я переступила через порог. Я еще раз потянулась как следует, чтобы размять занемевшее с утра тело, и встала перед зеркалом.

Я вся сверкала, как серебристый паучок на солнце, мои изящные металлические руки, оплетенные проводами, красиво поблескивали, отражая свет. При протезировании я отказалась от биосинтетического покрытия, чтобы не прибавить в весе.

Протезы ног, изготовленные из легкого титанового сплава, поддерживали то, что оставалось от моего тела. Живот был исполосован кривыми ярко-красными шрамами – следами трансплантации внутренних органов.

Первые шаги дались легко.

После недолгих споров, я убедила хирурга ампутировать мне обе руки. Мне даже удалось их присвоить после операции, и во время первого ужина, устроенного для остальных членов Церкви, я подала свой бицепс. Мы праздновали мое вступление в лоно Церкви. Мой дух ликовал, когда я вкушала свою плоть – настоящую, подлинную плоть. Душевные раны затягивались с каждым кусочком. Поглощая саму себя, я наполнялась собой изнутри, преумножая и, одновременно, преуменьшая свою сущность.

Ампутировать ноги врачи отказались наотрез. Позволить себе поездку в известные места для медицинских туристов, где за деньги делают все, что угодно, я тоже не могла.

Однако…

Стоило оступиться в метро, и – чик! – ноги как не бывало. Поскользнуться в душевой, неудачно упасть – и прощай, почка. Страховые выплаты я не принимала, только оплату протезов и трансплантацию органов. Я купила медицинский монитор, круглосуточно измерявший жизненные показатели, чтобы в случае очередного несчастного случая медики прибыли незамедлительно.

Боль была мучительной, но очищающей.

Я полюбовалась на свое отражение в зеркале, на изуродованную грудь в ажурном переплетении спасительных шрамов и порезов, и сделала глубокий вдох, приготовляясь к совершенству. Последний раз взглянув себе в глаза, я зажмурилась. Дыхание замедлилось, мысли улеглись, сознание превратилось в тихую гладь чистого озера.

«Если глаз твой соблазняет тебя…» – нараспев начала читать я, заглушая визг Бастера. Протянув руки к лицу, я помедлила и потом со всей силы вонзила отполированные железные пальцы в глазницы.

Мир взорвался жгучей, упоительной болью. Перед глазами замелькали черные круги, свет померк. Я завопила и еще сильней впилась в глаза, нащупав эластичные зрительные нервы, не желавшие рваться. Наконец раздался влажный щелчок, один, второй, – и я выдернула глазные яблоки из глазниц. Кровь горячим потоком хлынула на лицо. Рухнув на колени, я сунула глаза в рот и стала жевать, давясь и задыхаясь. Наконец мне удалось проглотить.

– Не бойся, Бастер, – выдавила я из себя, – сейчас кто-нибудь придет!

«Скорая» уже получила вызов. Медики прибудут через пять минут, и завтра я увижу мир новыми глазами.

Удар колокола возвестил о телефонном звонке.

– Мы гордимся тобой, – раздался знакомый голос.

Благодать переполняла мое сердце, вытеснив боль. Хотелось плакать. Может, я на самом деле плакала – сложно было разобрать. Я отерла слезы радости тыльной стороной металлической ладони.

– Спасибо, отец Майкл.

Я ощутила себя легче перышка.

– Господь говорил со мной, – продолжил отец Майкл. – Человечество снова погрязло в грехе. Сердце человека почернело, и все, чего ни коснется рука его, обращается в скверну. Грядет новый потоп, чтобы омыть землю, Богом сотворенную, но не водой смоет грехи наши, а кровью…

Он обращался не только ко мне, а ко всей Церкви, растущей день ото дня; сейчас прихожане со всего мира наблюдали с экранов за церемонией посвящения. Майкл вытянул руку, и мои протезы повиновались ему.

– Фрейя, отныне и навеки ты пребудешь в Церкви Жертвенного Искупления Грехов. Да будешь ты ножом, отторгающим гниющую плоть от тела Земли, Богом сотворенной. Во имя крови твоей, возрождаю тебя к новой жизни и нарекаю тебя – Святая Фрейя.

– Фрейя, – повторил он, – архангел любви…

Он помедлил, вознося меня еще выше, чтобы я предстала во всей славе своей.

– …и смерти.

Паоло Бачигалупи

[26]

Паоло Бачигалупи – автор бестселлеров «Заводная», «Разрушитель кораблей» и др. Лауреат премий «Хьюго», «Небьюла», «Локус», «Compton Crook», «John W. Campbell Memorial Award» и других наград. Финалист «National Book Award». Живет в Западном Колораджо с женой и сыном, работает над новой книгой.

В кадре – Апокалипсис

Обратись к нему кто другой, он бы просто расхохотался в лицо и посоветовал отвалить.

Эта мысль не оставляла Тимо, пока он вел побитый «флекс-фьюжн» по раздолбанной дороге вдоль бетонного берега канала «Центрально-Аризонский Проект». Будь это любой другой журналист, заехавший в Финикс в поисках сенсации, Тимо бы ради него и пальцем не шевельнул. Стервятники, пикирующие на добычу, чтобы урвать сочный эксклюзивный кусок и тут же убраться прочь, ни с кем не делясь просмотрами и лайками – с такими он не стал бы связываться. На кого бы они ни работали – «Гугл/Нью-Йорк таймс», Черри Сюй, «Фейсбук сегодня», Дебору Уильямс, «Киндл пост» или «Синьхуа».

Но ради Люси… Это совсем другое дело. Ради нее он, не задумываясь, прыгнул в свою душегубку вместе со всеми камерами и устремился в предгорья к северу от Финикса по совершенно дохлой наводке. Потом мотался туда-сюда и жег бензин, пытаясь выехать к каналу. А сейчас, наконец, глотает пыль на вдребезги убитой колее, исцарапав «форду» все днище и совершенно отбив свой смуглый костлявый зад – и при этом еще ни разу не пожаловался.

«Иными словами, если девчонка носит джинсы в обтяжку, ей из тебя можно веревки вить».

Так – да не так. Люси – девушка что надо, во всяком случае, если белая кожа, маленькая грудь и широкие бедра в твоем вкусе. Тимо не раз и не два ловил себя на мысли, что неплохо бы оказаться с ней в одной постели. Однако помогал он ей не поэтому. Просто заносчивая и совершенно зеленая девчонка угодила в глубокую задницу, но гордость и упрямство не позволяли ей в этом сознаться. Вот за характер-то Тимо ее и зауважал. Пусть даже она приехала с Севера и была настолько зеленая, что иной раз было невозможно удержаться от хохота. О том, как они, сухари, живут в своей пустыне, девчонка и понятия не имела, но вот характер…

В общем, когда за бутылочкой мексиканского Люси пожаловалась, что достойных тем для репортажа уже не найти, у Тимо случился приступ романтически-пивного энтузиазма и он торжественно объявил – это не так. У него глаз профессионала, он видит то, чего не замечают другие. И готов назвать два десятка незаезженных сюжетов, на каждом из которых Люси сможет сделать себе имя.

Но как только он начал перечислять, Люси зарубила их все, один за другим, даже не дослушивая до конца.

Контрабандисты нелегально переправляют техасцев в Калифорнию?

Китайский «Соху» опубликовал серию из девяти репортажей.

Калифорнийцы покупают техасских проституток за гроши, словно здесь не Финикс, а занюханная Мексика?

У «Гугл/Нью-Йорк таймс» и «Фокс» это была главная тема выпуска.

Ограничения в подаче воды из Рузвельтовского водохранилища привели к тому, что из всех бассейнов Финикса воду тоже пришлось слить?

Читай «Киндл Пост».

Воюющие между собой наркоторговцы взяли моду бросать тела своих жертв в пустые бассейны, появился даже новый термин – «ныряльщики»?

«Ассошиэйтед пресс», «Синьхуа», «Лос-Анджелес таймс», передача Талиши Браун. Это если не считать реалити-шоу из жизни наркоманов «Под кайфом»…

Тимо предлагал один сюжет за другим, тему за темой, но все, что он раз за разом слышал от Люси – «уже было». И не только это, она выдавала названия агентств, имена репортеров, количества просмотров и уникальных пользователей и даже коэффициенты эффективности рекламы…

– Меня не интересует очередная дохлая шлюха, пусть даже это означает секс и убийство в одном флаконе, – заявила Люси, допивая пиво. – Я ищу тему, которая сделает меня знаменитой. Мне нужна сенсация, понимаешь?

– А мне нужна женщина, которая встречала бы меня у самого порога с холодным пивом в руках, – проворчал Тимо. – Ну и где я такую найду?

Тем не менее он ее понимал. Тимо тоже умел выстроить кадр так, что даже крокодил не сможет не прослезиться, однако новостной бизнес, в котором Люси рассчитывала занять место под солнцем, больше напоминал арену для гладиаторских боев – на одного победителя приходится такая толпа проигравших, что кровь и дерьмо не успевают впитываться в песок.

Заработок репортера не отличался стабильностью. Да и размерами тоже. Хотя иной раз некоторым везет. Блин, однажды повезло и самому Тимо – он тогда отправился в Техас, чтобы заснять ураган «Вайолет» во всем великолепии. Сумел сфотографировать аж целый прогулочный катер – как он летит по воздуху и приземляется на крышу мотеля, – и сразу понял, что ему поперло по-настоящему. Ураган шестой категории стер с лица Земли Галвестон и основательно разрушил Хьюстон, а Тимо собрал столько лайков, что стало казаться – он тоже погиб в катаклизме и попал прямиком в рай. Он сидел и перезагружал свою страницу в Пэйпэле, глядя, как денег на счете с каждым разом все прибывает. Все потому, что у него железные яйца, он не побоялся сунуться в самую задницу, и теперь у него по миллиону просмотров на фото. Тимо был чрезвычайно горд собой.

Потом оказалось, что репортаж о катастрофе может сделать любой болван и что когда за дело наконец берутся крупные агентства, всякой мелкоте ловить уже нечего. Пришлось ему вернуться в занюханный Финикс и перебиваться, фотографируя брызги мозгов на ветровом стекле и связанных вдоль и поперек подружек наркобоссов на дне бассейнов. Так что в известном смысле он даже сочувствовал Люси в ее исканиях, хотя и не видел в них особой перспективы.

«Все уже было, – вертелось у Тимо в голове, пока он объезжал обгоревший остов брошенной «теслы». – Ну и что теперь, усраться?»

– Проще нарваться на нетронутую целку в бардаке, чем на свежую тему, – пытался он втолковать Люси. – Все заезжено до дыр, меняются только отдельные сюжеты. Чтобы получилась сенсация, нужно оказаться в нужном месте в нужное время, а это – как попрет, от тебя не зависит. Просто-напросто расслабься и попробуй взглянуть на Финикс с необычного угла.

Однако Люси Монро требовалась именно что тема-целка, не заляпанная грязными лапами других репортеров. Тема, которая ассоциировалась бы только с ней. Которая позволила бы ей заявить о своем существовании, быть замеченной крупными новостными агентствами. Раскрутить себя как торговую марку, все такое. Не повседневная тягомотина о жертвах наркоторговцев и голодающих техасских мигрантах, а именно что новая тема. Новая и выделяющаяся на фоне остальных.

Потому-то Тимо, получив свою наводку, и подумал – да какого черта, может быть, хоть это ей наконец подойдет? Поможет ей раскрутиться, а заодно и ему. Люси напишет текст, он сделает снимки, и они вдвоем утрут нос именитым журналистам, потягивающим мартини в баре на шестом этаже «Хилтона», жалуясь друг другу, что Финикс окончательно превратился в дыру похлеще лагеря беженцев.

Днище машины скрежетнуло по земле в очередной колдобине. Заднее стекло «форда» Тимо давно уже покрылось плотным слоем бежевой пыли. Параллельно дороге блестела голубая лента Центрально-Аризонского Проекта, ЦАП, вода текла медленно и величаво. Чудо инженерной мысли, несшее в Финикс воду из реки Колорадо, тянулось через пустыню на добрых полтысячи миль. Вода так и манила окунуться, что было довольно жестоко, учитывая, что по обе стороны от канала тянулся трехметровый забор из металлической сетки, опутанный колючей проволокой.

Здесь, к северу от Финикса, канал служил городу естественной границей. По одну его сторону тянулись целые кварталы типовых жилых домов, плотно упакованных, словно сардины в банке. С другой же, где сейчас находился Тимо, была лишь пустыня, уходящая вдаль к ржаво-коричневым предгорьям, пейзаж здесь слегка оживляли разве что отдельные кусты да кактусы. Канал служил для Финикса чем-то вроде крепостного рва, и хотя по эту сторону и попадались отдельные городские аванпосты – кое-кто из застройщиков решался на смелую вылазку, – психологическое значение он, несомненно, имел. Финикс стремился держаться к югу от канала, пусть даже ради этого приходилось потесниться. Город с одной стороны, пустыня – с другой, и между ними – узкая голубая лента демилитаризованной зоны.

Тимо изнывал от жажды с того самого момента, как оказался к северу от канала. Во рту сразу же пересохло от одного только вида голой пустыни, утыканной лишь кусками кремня или песчаника да отдельными кустами чапараля, цепляющимися за сухую землю в попытке противостоять порывам обжигающего ветра. В обычное время Тимо не стал бы и смотреть в сторону пустыни, тем более что ничего нового там было не увидать. Сейчас же все было наоборот.

За очередным изгибом дороги Тимо сбросил скорость и принялся вглядываться сквозь пыльное стекло.

– Блин, неужели наконец?..

Впереди с забора что-то свисало. Стая собак суетилась внизу, псы пытались допрыгнуть, мешая друг другу и огрызаясь. Тимо прищурился, пытаясь разобрать, что же он видит.

– Ух ты, нашел!

Он ударил по тормозам. Машина, окутанная клубами пыли, еще не успела остановиться, а Тимо уже вывалился наружу, на ходу доставая телефон, прижав его к уху и нетерпеливо слушая гудки.

«Отвечай, давай же, отвечай!»

Люси взяла трубку. Губы Тимо сами собой расплылись в ухмылке:

– У меня есть тема. Тебе должно понравиться. Такого еще не было!

Когда Тимо приблизился, псы оскалили зубы, но Тимо лишь расхохотался и вытащил пистолет из сумки с фотоаппаратурой.

– Что, суки, захотели попробовать Тимо на вкус? Вот прямо так и хотите?

Выяснилось, что не больно-то им и охота – увидев пистолет, псы бросились врассыпную. В этом смысле животные умней, чем люди. Если наставить пистолет на пьяного калифорнийского отморозка, никогда не знаешь, успокоится он или, наоборот, полезет в драку. Собаки будут посообразительней калифорнийцев, Тимо не мог этого не оценить и не стал стрелять им вслед.

Последняя собака, самая храбрая или скорее самая глупая, на секунду подзадержалась и ухватила еще один кусок, прежде чем умчаться подальше от Тимо. Как только она оказалась на безопасном расстоянии, вся стая тут же с визгом накинулась на нее, чтобы урвать свою долю добычи. Тимо разочарованно смотрел на собак – лучше бы он вместо пистолета достал фотоаппарат. Такой кадр пропал! Вздохнув, он заткнул оружие за пояс, вытащил камеру и наконец-то обернулся к главному герою дня.

– Привет, красавчик. Отлично выглядишь!

Парень свисал с забора вниз головой, его уже раздуло от жары. На теле болталось с десяток пластиковых бутылок из-под молока, связанных какими-то веревками. Судя по всему, он жарился на солнце уже сутки, если не больше. Мясо на одной руке было обглодано до локтя, другая же рука бедолаги… собственно, Тимо только что сам видел, что с ней случилось. Лицо и шея тоже выглядели так себе, у собак было время поупражняться в прыжках в высоту.

– Ну, давай, братишка. Расскажи мне про себя. – Тимо прохаживался взад и вперед, оценивая ракурсы, прикидывая, как падает свет и ложатся тени. – Ты же хочешь собрать побольше лайков? Расскажи Тимо самое интересное, и он сделает тебя знаменитым. Ты ведь поможешь Тимо, да?

Он отошел назад, прикидывая варианты для панорамной съемки. Вертикально вытянутое тело, рядом с ним в сетку забора вплетены черные нейлоновые цветы. На земле – оплывшие черные свечи, сигареты, миниатюрные бутылочки спиртного. Все разбросано пирующими собаками. На заднем плане канал, а за ним, до самого горизонта – Финикс.

– Ну и откуда тебя лучше снять? Давай, не стесняйся, покажи Тимо все, что у тебя есть. Тимо сделает тебя знаменитым, только не скромничай.

«Вот оно!»

Присев на корточки, Тимо принялся делать снимок за снимком. Щелк-щелк-щелк – звук затвора, имитируемый цифровой аппаратурой, бросил Тимо в пот, рефлекторно, словно павловскую собачку. Он почувствовал – получается!

Мертвец.

Цветы.

Свечи.

Вода.

Тимо снимал. Все было как надо. Цветы – и пустые молочные бутылки, свисающие с тела. Тимо был весь поглощен процессом, выбирая экспозицию, делая снимок за снимком, отмечая про себя, когда шестое чувство подсказывало – этот кадр будет особенно удачным. У него получилось. Причем по высшему разряду.

Не хуже урагана шестой категории, обрушивающегося на Хьюстон.

Щелк-щелк-щелк. Доллар-доллар-доллар-доллар.

– Давай, приятель. Расскажи своему другу Тимо все, что знаешь.

Парню было что рассказать, Тимо видел это ясно, как день. Большинство людей не обратили бы внимания, но Тимо видел. У него на такое глаз наметан.

Когда с его странички начнут капать деньги, можно будет отметить это бутылочкой по-настоящему приличной текилы. И купить памперсов для младенца его сестры, Ампаро. Если фото действительно получатся, есть шансы, что их перекупят одно-два агентства. Тогда хватит денег, чтобы поменять у «форда» аккумулятор. Поставить вместо этого дерьма что-нибудь, гарантирующее приличный пробег от одной зарядки. И больше не трястись от ужаса при каждой дальней вылазке.

Что-то наверняка должно заинтересовать «Синьхуа». Китайцы обожают репортажи о том, как Америка разваливается на части. Да и «Би-би-си» может клюнуть. Любые иностранцы. Лучше могло быть разве что ровно то же самое, плюс пара револьверов, чтобы дать повод для заголовков про «закон джунглей» и прочего дерьма. Но и то, что есть, уже означало деньги. Может быть, хватит, чтобы платить за квартиру побольше. Чтобы Ампаро было где отсидеться, когда ее дружок снова напьется и начнет буянить.

Тимо продолжал снимать, меняя ракурсы, увеличение, экспозицию. Проникая все глубже и глубже в историю мертвеца. Сфотографировал ободранные башмаки, связку пластиковых четок. Работая, он негромко бормотал себе под нос, обращаясь к трупу и уговаривая его постараться:

– Ты сам-то представляешь, как тебе повезло, что это я тебя нашел? Будь это какой-нибудь вшивый фотоблогер, что бы от тебя осталось? Пара дерьмовых снимков в соцсетях. В лучшем случае бульварная газетенка купила бы фото из Инстаграма… только разве это достойная съемка? А, ты спрашиваешь про меня? Подожди, дай только закончить – и ты будешь людям во сне сниться.

Что было правдой. Любой болван может сделать фото девчонки, которую разорвало на части вместе с электрическим «мерседесом», но только от снимков Тимо на первых полосах уголовной хроники у людей наворачиваются слезы на глазах. Да-да, обычная история, подружка наркоторговца, но рыдать над ее безвременной смертью ты станешь взахлеб. Тимо поймает в кадр забрызганный кровью пушистый талисман с зеркала заднего вида, и у тебя сердце разорвется.

Ампаро давным-давно сказала, что у него острый глаз. Что младший братец замечает такое, что остальные не видят даже в упор.

Камера сейчас есть у каждого придурка, а вот острый глаз – только у Тимо.

Тимо отошел еще дальше и снял небольшое видео. Потом проиграл его, обращая особое внимание на звук, и остался доволен. Позвякивающая от ветра металлическая сетка под раскаленным аризонским небом. Крик жаворонка откуда-то со стороны канала. И самое главное – звук, который издавали молочные бутылки, глухо постукивавшие друг о дружку. Не просто мертвец, а сакральная жертва, и одновременно связка колокольчиков.

Тимо прислушался к оттенку этого «тук-тук-тук».

Звук что надо.

Мертвый, как сама пустыня.

Он присел на корточки, чтобы в кадр попала обглоданная рука вместе с бутылками. С этого ракурса ему как раз удалось захватить голубую полоску канала и аванпосты Финикса за ней – стандартные одноэтажки, засыпанные гравийной крошкой дворы, на улочках ржавеют брошенные автомобили. Где-то там нашелся добропорядочный гражданин, достойный член какой-нибудь «Аризонской милиции», который высмотрел, как бедолага со своими бутылками спускается с холма, и подумал – самое время цапнуть его за задницу.

«ЦАП за задницу», – усмехнулся Тимо.

Скрежет шин и недовольный рев старого, еще биодизельного, мотора за спиной сообщили ему, что Люси уже недалеко. Еще одним подтверждением было приближающееся облако пыли. Ржавый грузовичок был старше самой Люси, а раздолбан вдвое против собственного возраста – но зверюга это была еще та. Среди прочего, что Тимо сразу оценил в девушке, был и ее выбор машины. Девчонка могла без проблем проехать где угодно, кроме разве что ямы с жидким дерьмом.

Грузовик остановился, со скрипом открылась дверь, и Люси выбралась наружу. На ней была защитная армейская футболка и вытертые джинсы. Белая кожа под солнцем Аризоны обгорела и стала бронзовой, из-под бейсболки с эмблемой геофака местного университета торчат каштановые с рыжинкой волосы. Каждый раз Тимо не мог не признаться себе, что вид Люси ему по душе. Высохнуть и стать во всем подобной жителям Финикса она пока не успела, но демона упрямства внутри нее было не скрыть. Выдавало то, как голубые глаза, всегда скептически прищуренные, вспыхивали при упоминании о новой теме. Ясно было – выбрав, наконец, что-то и вцепившись в него, она уже не отпустит. Питбуль долбаный. Со своим монстром-грузовиком она составляла идеальную пару. Хрен ты нас остановишь.

– Надеюсь, это не очередной ныряльщик? – поинтересовалась Люси вместо приветствия.

– А как по-твоему?

– По-моему, мне после твоего звонка пришлось переть через весь город, одной солярки сколько ушло!

Девчонка напускала на себя независимый вид, однако глаза ее уже перебегали от одной детали к другой. Тимо еще рта открыть не успел, а она уже схватила идею. Новичок она в Финиксе или нет, но глаз у нее тоже острый. Она видела все не хуже Тимо.

– Техасец? – сразу спросила она.

– Да ну? – ухмыльнулся Тимо.

– В любом случае, он из «счастливых бродяжек». Не знаю, кого еще кроме техасцев можно туда затащить. – Присев перед мертвецом на корточки, она всматривалась в то, что осталось от лица. Потом вытянула руку и легонько дотронулась до пластмассовых бусин, впившихся в распухшую шею. – Я про «бродяжек» репортаж делала. Духовное окормление беженцев прямо в дороге. – Люси вздохнула. – Они раскупают эти четки и потом молятся, как одержимые.

– Рыдая, трясясь и раскаиваясь во всех грехах?

– Ты тоже бывал у них на службах?

– Каждый хоть раз, да делал репортаж о «бродяжках», – пожал плечами Тимо. – Меня как-то попросили снять их старый шатер для проповедей в Нью-Мексико, рядом с Карлсбадом. Там все вокруг кустарником поросло, проповедник сам не справлялся, надеялся привлечь добровольцев.

Вряд ли он скоро забудет ту картину. Горячий воздух продувал шатер насквозь, брезент надувался и громко хлопал. А внутри – беженцы, покрытые дорожной пылью, раскачивались, стонали и непрерывно перебирали четки. Вопрошая своего Бога, какие еще от них потребуются жертвы ради того, чтобы вернуть прежние дни, времена высоких цен на нефть и роскошных городов наподобие Хьюстона или Остина. Когда ураганы еще не достигали шестой категории, а Великая Засуха не иссушила целые штаты.

Люси снова провела пальцами по впившимся в шею четкам:

– Его задушили.

– Похоже на то.

Тимо легко мог представить себе, как покойный зарабатывал свои четки, бусину за бусиной. Каждая была частицей любви к нему Господа, причем такой, которую можно взять с собой. Тимо представил его на коленях в пыли: лицо в слезах, а рот выплевывает слова благодарности – за то, что он еще жив, и за четки, те самые, что впились сейчас в распухшую шею, которая уже начала чернеть. Как если бы парень хотел изобразить негра, да карнавал не задался. И вообще, стоило столько молиться и каяться, чтобы оказаться на этом заборе?

– Что у него с рукой? – поинтересовалась Люси.

– Собаки успели раньше меня.

– Ох, черт!

– Если хочешь фото получше, можно пока отойти в сторонку. Собаки вернутся, и можно будет снять, как они рвут его на части, если их не спугнуть…

Люси недовольно поморщилась, и Тимо торопливо переменил тему:

– В любом случае хорошо, что ты на него посмотрела. Снимки и так должны были получиться, но главное – история. Такой ни у кого не было.

Люси выпрямилась.

– Тимо, здесь нечего раскручивать. История очень прискорбная, но в ней нет ничего нового. Всем наплевать на техасца, который преодолел тысячу миль пустыни только для того, чтобы быть вздернутым в назидание другим. Это грустно, но любому известно, насколько все терпеть не могут техасцев. «Киндл пост» делала огромный репортаж о линчеваниях.

– Блин, – вздохнул Тимо, – на секунду покажется, что у тебя начал варить котелок, и тут же выясняется, какая ты еще все-таки зеленая.

– Да пошел ты!

– Слушай, я ведь не шучу. Подойди сюда. И взгляни повнимательней. Я же знаю, глаз у тебя острый. Не заставляй меня думать, что я напрасно трачу на тебя время.

Тимо присел на корточки рядом с мертвецом, поднял руки, словно отмечая границы кадра.

– Наш техасец тащился миллион километров по выжженной пустыне, и наконец его вынесло вот сюда. Может, он решил, что в Калифорнию соваться не стоит – после принятия Закона о Суверенитете Штатов калифорнийскую границу так просто не пересечь. Может, у него нет денег, чтобы заплатить контрабандистам. Может, он решил, что умней других и сможет переплыть Колорадо и махнуть на север через Неваду. Как бы то ни было, он добрался до аризонских холмов и застрял там, ему осталось лишь смотреть, как совсем рядом люди живут нормальной человеческой жизнью. Тут бедолага видит ЦАП, а платить за воду на каждой колонке его уже достало, так что он хватает бутылки и отправляется зачерпнуть глоток-другой…

– …и нарывается на пулю, – закончила за него Люси. – Что тут непонятного? Я все пытаюсь тебе растолковать, что мертвым техасцем никого не удивишь. Их уже приноровились, чуть что, сразу вздергивать. Я и такое видела в Нью-Мексико. Шатры «бродяжек», а вокруг на заборах развешаны техасцы. И в Оклахоме то же самое. Да на любой дороге, ведущей из Техаса! Всем давно уже плевать.

Тимо только вздохнул. «Совсем зеленая».

– Повезло тебе, что я согласился быть экскурсоводом. Хоть с этим-то ты согласна? Теперь посмотри сама. Видишь сигареты? Бутылочки, бурбон и текилу? Черные свечи, цветы?

Тимо подождал, давая ей возможность заново рассмотреть всю сцену. Увидеть то, что видел он сам.

– Его вздернули не в назидание. Это, блин, ритуальное жертвоприношение! Нашего техасца принесли в жертву Санта-Муэрте! Чтобы добиться от Костлявой расположения.

– Святая Смерть, – хмыкнула Люси. – Это ж наркоманский культ?

– При чем здесь культ? Святая – она и есть святая. Заботится о людях, от которых отвернулась церковь. Если тебе нужна помощь в чем-то, что церковь вряд ли одобрит, ты идешь к Санта-Муэрте. Костлявая о тебе позаботится, она понимает, что людям нужно помогать. Да, наркоманам тоже, но не только им, а любым беднякам. И людям в отчаянной ситуации. Если Богородица смотрит на твое дело косо, обратись к Святой Смерти.

– Похоже, ты в этом специалист.

– Еще бы! У меня на телефоне стоит приложение. Если нужно благословиться, звоню в любое время дня и ночи.

– Да ладно врать!

– Чистая правда. У одной тетки в Мексике есть целый храм. Отправляешь ей доллар, она приносит небольшую жертву. И совершается чудо. У Санта-Муэрте целый список официальных чудес. Да у нее и хэштэг собственный есть.

– И за какими же чудесами из списка ты обращаешься?

– За наводками, разумеется, – вздохнул Тимо. – А ты что подумала? Когда наркоторговцу нужно всадить пулю в недруга, он сперва непременно позвонит Санта-Муэрте. А потом я прихожу на место и фотографирую. С помощью Санта-Муэрте я там раньше всех оказываюсь.

Люси смотрела на него, как на безумца, и Тимо обиделся.

– Знаешь, подруга, не одной тебе приходится бороться с конкурентами. – Он махнул рукой в сторону мертвого техасца. – Ну так что? Годится тебе история, или как?

Люси все еще не была убеждена.

– Если к Санта-Муэрте можно обратиться онлайн, зачем тогда вешать техасца на заборе?

– А ты сама подумай.

– Я серьезно, Тимо. Почему ты так уверен, что это – жертва?

«Потому что дружка Ампаро выперли с работы, а вместо него взяли с улицы техасского мигранта, готового трудиться за гроши. Потому что счета за воду растут, а лимиты снижаются. Потому что Рузвельтовское водохранилище пересохло, а бродяжки разбили свой шатер прямо на углу Седьмой и Монте-Виста и уже подбивают клинья к его двоюродному брату Марко».

– Люди все прибывают, – проговорил Тимо и сам удивился, с каким трудом пришлось проталкивать слова через горло. – Они чуют, что у нас есть вода, и продолжают идти и идти. Миллионами, словно муравьи.

– Ну так что ж, в Техасе полно народу.

– Это вроде цунами. За каждой волной идет другая, еще выше, и нам не удержаться. Эта параша, – он ткнул пальцем на тело, – вроде как жест отчаяния. Люди просят высшие силы вмешаться. Может быть, они молились Санта-Муэрте, чтобы та наслала на техасцев пыльную бурю и похоронила их, прежде чем они сюда доберутся. В любом случае можешь быть уверена – на мелочи они не разменивались.

– И призвали на головы техасцев саму Смерть, – кивнула Люси, но тут же скептически покачала головой. – Только из одного тела репортаж мне не сделать.

– Я снял потрясающие кадры!

– Этого мало. Мне нужно будет кого-то процитировать, чтобы обозначить тренд. Дать чей-то рассказ. Привести примеры…

Говоря все это, Люси смотрела на противоположный берег ЦАП, туда, где теснились дома. Тимо буквально ощутил нутром, как у нее в голове проворачиваются шестеренки…

– Нет! Не делай этого!

– Не делай чего? – Но она уже улыбалась, что-то про себя решив.

– Не отправляйся туда, чтобы выспросить, кто это сделал.

– Должен выйти отличный репортаж!

– Ты думаешь, найдется козел, который так и скажет – дескать, это мы его пришили?

– Люди не прочь поболтать. Главное – знать, что и как спрашивать.

– Люси, я серьезно! Оставь это дело полиции. Пусть они идут туда и задают вопросы.

Во взгляде Люси промелькнуло раздражение.

– Что я не так сказал?

– То есть ты меня держишь совсем за зеленую?

– Ну, я…

– Вот прямо настолько? Мы что, вчера познакомились? Ты думаешь, я поверю, что копы пальцем шевельнут из-за какого-то дохлого «бродяжки»? Я, по-твоему, вот настолько зеленая?

Резко развернувшись, Люси зашагала к грузовику.

– Это не шутки! – закричал Тимо ей вслед. – Тут тебе не игрушечная резервация в парке развлечений, типа ты заходишь, а индейцы начинают танцевать. Здесь все по-настоящему!.. – Ему пришлось орать, чтобы заглушить скрежет двери грузовика.

– Не беспокойся обо мне, – отмахнулась Люси, забираясь в кабину своего монстра. – Главное, сделай хорошие фото, остальное – моя забота…

– Я так и не понял, – повторил Тимо в четвертый или пятый раз. – Они что, просто предложили тебе войти?

Они расслаблялись на крыше бара «У Сида» в компании таких же завсегдатаев, постреливая по луговым собачкам, которые успели расплодиться в руинах недостроенного микрорайона рядом с заведением. Передавали из рук в руки потертую винтовку, делали ставки.

Микрорайон должен был называться «Цветок пустыни». Когда власти Финикса наконец прекратили выкуп у застройщиков чрезмерно разрекламированных, но ни хрена не приносящих денег проектов, загнулся и «Цветок». Пал жертвой какого-нибудь лысого болвана из департамента городского планирования, который никогда не держал в руках ничего тяжелее авторучки. А тут ему вожжа попала под хвост, и нате – отдел водоснабжения не может одобрить стройку. Так что если кто-то уровня «Халлибартон» не применит технологию вроде разрыва пласта и не докопается до нового волшебного источника, никто кроме луговых собачек в «Цветке пустыни» никогда и не поселится.

– Прямо так взяли и пригласили? – настаивал Тимо. – Кроме шуток?

Люси с довольным видом кивнула.

– Сначала к себе, а потом и к соседям. И везде зазывали в подвал, чтобы показать мне пулеметы. – Люси отхлебнула темного мексиканского. – Я умею заводить знакомства, Тимо. – Она ухмыльнулась. – Множество знакомств. Это и есть моя работа.

– Херня это все.

– Не хочешь – не верь, – пожала плечами Люси. – Главное, что у меня есть сюжет. «Последняя надежда Финикса». Ты не представляешь, насколько хорошо они подготовились. У них есть командные пункты. Склады боеприпасов. Это не сектантское ополчение, а настоящая армия Апокалипсиса. На голову серьезней обычных выживальщиков. Эти люди готовятся к концу света и не прочь об этом порассказать.

– Так уж не прочь?

– Прямо-таки жаждут возможности. И тащатся от своих рассказов. А тема одна – как отбросить техасцев назад, туда, откуда те явились. Тебе стоит только взглянуть на то, что у них дома – сплошь Аризона для аризонцев, с нами Бог, Санта-Муэрте и все такое.

– А снимать я смогу?

Еще один самодовольный взгляд.

– Все, кроме лиц. Это – единственное условие.

– Годится, – усмехнулся Тимо.

Люси поставила бутылку на столик.

– А что ты уже успел наснимать?

– То, что надо, – вытащив камеру, Тимо принялся быстро кликать через изображения. – Вот, глянь-ка. – Он повернул экран в сторону Люси. – Просто поэма!

Люси взглянула и поморщилась.

– Тимо, нам нужно вписаться в возрастные рейтинги, хотя бы в подростковый.

– Подростковый рейтинг? Да ты издеваешься? На подростковом рейтинге лайков не набрать. Люди хотят видеть трупы и кровь. Кровавое то, кровавое се. Кровь, и еще секс. Больше ни на чем просмотры не делаются.

– Я не в местном бульварном листке собралась публиковаться, – возразила Люси. – Мне нужно фото покойника, которое впишется в рейтинги.

Она приняла винтовку из рук лохматого байкера и стала целиться куда-то в быстро темнеющий пейзаж. Солнце опустилось к самому горизонту, далеко за пределами орошаемой зоны Финикса, и коричневое покрывало из смога и дыма калифорнийских лесных пожаров вдруг заиграло веселыми и яркими закатными красками. Подняв камеру, Тимо быстро сделал пару снимков Люси. Взгляд направлен вдоль ствола винтовки. Зеленая девушка, изображающая из себя сухаря. Даже не подозревает, что в Финиксе любой приезжий, чтобы показать крутизну, именно так и поступает. Обзаводится винтовкой и идет шмалять по зверушкам в заброшенных микрорайонах…

Это напомнило Тимо, что он еще должен поснимать Сумо Эрнандеса и его сафари. Чувак, можно сказать, поймал удачу за хвост – возит китайских туристов стрелять по койотам, а потом потчует их блюдами из гремучих змей. Тимо быстро сделал еще снимок-другой и проверил, что получилось. На маленьком экранчике камеры Люси выглядела бесподобно. Свет падал на нее сзади, а ствол винтовки пересекал распухший красный шар солнца. Бью без промаха, делайте ваши ставки.

Тимо снова принялся перелистывать снимки мертвого техасца.

– Рейтинг, рейтинг… – бормотал он. – А я, блин, знаю, подростковый тут рейтинг или нет? У него же не хрен из штанов вылез, просто рожа обглодана…

Люси выстрелила еще раз, потом передала винтовку дальше.

– Тимо, мы не собираемся размениваться на мелочи. Просто очередное убийство не годится, все это уже было. Нам нужен тревожный, пугающий сюжет, но самое главное – чтобы было ясно, что это все взаправду. У нас материала на целую серию репортажей.

– Вот так прямо?

– Да, блин, именно вот так! За такое можно и Пулитцера отхватить. «Последняя надежда Финикса».

– Мне насрать на Пулитцера. Все, что мне нужно – просмотры. И деньги.

– Просмотры тоже будут, не сомневайся. Мы напали на жилу.

Тимо полистал еще.

– Как насчет просто кадра с шеей и четками? – Он снова повернул экран к Люси. – Этот вот вроде ничего.

– Не годится, – покачала головой Люси. – Мне там нужен и ЦАП.

Подспудное раздражение вдруг вырвалось у Тимо наружу:

– Рейтинг, ЦАП – чего еще изволите, мадам?

Люси выразительно взглянула на него.

– Положись на меня, я знаю, что делаю.

– Каждый зеленый салага будет мне говорить, типа он знает, что делает!

– Послушай, по Финиксу эксперт ты, я же не спорю. Но и мне ты должен поверить, я действительно знаю, что делаю. Знаю, как устроены мозги у потребителя на восточном побережье. И знаю, что притягивает посетителей на крупные новостные сайты. Ты знаешь Финикс, и я полностью тебе доверяю. Но и ты должен мне поверить. Мы с тобой напали на жилу. Если не налажаем, выйдем в топ. Звездами станем!

Лохматый байкер снова передал Люси винтовку.

– Так значит, ЦАП и подростковый рейтинг? – уточнил Тимо.

– Угу, – рассеянно пробормотала Люси, прицеливаясь. – ЦАП – причина его смерти. То, куда он стремился. И то, что хотят защитить Ангелы-Хранители. То, что есть у Финикса, но нет у Техаса. Финикс, находящийся в центре пустыни, жив, потому что в вашем распоряжении – один из самых дорогих водопроводов мира. Будь у Техаса свой ЦАП, связывающий его с какой-нибудь Миссисипи, они бы удержались за него, как за последнюю соломинку, и тоже выжили бы.

– Это ж добрая тысяча миль, – хмыкнул Тимо.

– Реки бывают и подлинней. – Люси выстрелила, рядом с луговой собачкой взметнулось облачко пыли. Животное пулей нырнуло в норку, и Люси передала винтовку дальше. – Я к тому, что вода попадает в ЦАП аж со Скалистых гор. Река Колорадо протекает через штаты Вайоминг и Колорадо, через Юту, пересекает север Аризоны – и здесь воду делите вы, Лас-Вегас и Калифорния.

– Калифорния сроду ни с кем ничем не делилась.

– Неважно, ты понял, что я хочу сказать. Вы все присосались к реке и качаете воду в города, которых вообще не должно было быть на карте. Вода в ЦАП прошла побольше тысячи миль. – Рассмеявшись, Люси подняла свое пиво. – Юмор ситуации в том, что когда техасцы строили свои города, там по крайней мере была вода. Без ЦАП вы бы от них ничем не отличались. Были бы еще одной толпой оборванцев, тщетно стремящихся пробраться на север.

– Слава Богу, у нас хватило ума на канал.

– Скорее уж политиканов у вас хватило, которым надо было продемонстрировать тупому избирателю свою полезность.

Тимо подколка не понравилась, он поднял брови, но спорить не стал, поскольку был слишком занят – просматривал фото, пытаясь найти что-нибудь, что устроило бы Люси.

«Смерть – это не подростковый рейтинг, – думал он. – И ползти тысячи миль через пустыню, чтобы в конце пути упереться в забор – тоже не подростковый рейтинг. И торговать собственными дочерьми, чтобы хватило денег мигрировать на Север или перейти калифорнийскую границу – что тут подросткового?»

Он с изумлением обнаружил, что чуть ли не сочувствует мертвому техасцу. Да и кто знает? Может, парень понимал, что наступает апокалипсис, но был слишком привязан к родине, чтобы просто взять и уехать, пока не стало поздно. Или слишком верил в Бога и надеялся, что тот о нем позаботится.

Один за другим звучали винтовочные выстрелы и резкие щелчки, с которыми пули врезались в препятствие.

Вера в Бога. Возможно, она ослепила техасца. Не дала ему увидеть надвигающуюся беду. Словно луговая собачка, тот высунул голову из норки и никак не мог поверить, что Бог уже взял его маленький бурый лобик на мушку. Не услышал свиста пули и не увидел саму пулю.

Вдали, у самого пылающего горизонта, прошло звено вертолетов. Мерный рокот моторов был прекрасно слышен поверх городского гула. Тимо насчитал пятнадцать машин, если не все двадцать. Летят тушить лесные пожары. А может, федеральное правительство отправляет очередную партию в Арктику.

Так или иначе, куда-то сваливают.

– Все куда-то летят, – будто подслушав его мысли, пробормотала Люси.

Винтовка хлопнула еще раз, и одна из собачек рухнула на землю. Посыпались поздравления, кто-то выкрикнул:

– Зуб даю, эта была из Техаса!

Взрыв смеха. Снизу появилась Селена с новым подносом бутылок и принялась их раздавать. Люси снова чему-то усмехнулась про себя.

– Хочешь что-то сказать? – не выдержал Тимо.

– Да нет, ерунда. Просто удивляюсь вашему отношению к техасцам.

– Блин! – Тимо щедро отхлебнул из бутылки. – Они получили по заслугам. Не забывай, я ведь сам там был. Видел, как они суетились, словно муравьи, когда по ним прошлась «Вайолет». И как в городах стала кончаться вода. Да мать-перемать, любой болван, у которого в голове было что-то помимо «Техас превыше всего», понимал, чем все кончится. А они только молились Господу, чтобы он уберег их праведные техасские задницы. – Еще один большой глоток пива. – Да так этим идиотам и надо! Сами себе устроили апокалипсис, уроды. И теперь ломятся сюда, чтобы забрать то, что принадлежит нам по праву. А вот хрен!

– А как же милосердие? – прищурилась Люси.

– Здесь тебе что, интервью на камеру? – возмутился Тимо.

Люси вскинула руки, извиняясь.

– Прости, это я зря.

Тимо лишь фыркнул в ответ, затем повысил голос:

– Эй, ребята! Моя зеленая подружка полагает, что нам следует быть добрее к техасцам.

– Да не вопрос, – отозвался Бриксер Гонсалес. – Пулю от меня они получат совершенно бесплатно.

– А от меня – две! – поддержала его Молли Абрамс. Взяла винтовку и с первого выстрела вышибла окно на изрядном расстоянии.

– Однако техасцы все идут и идут, – задумчиво проговорила Люси. – Продолжают прибывать, и вам их не остановить.

Она озвучила его собственные мысли, и Тимо это не слишком понравилось.

– Ничего, прорвемся.

– Ну да, за вас же Санта-Муэрте и целая толпа вооруженных маньяков, – удовлетворенно констатировала Люси. – И эта история сделает нам с тобой имя. «Ангелы-Хранители Финикса». Ах, что за сюжет!

– А они прямо-таки рады будут оказаться в новостях. – Тимо больше не пытался скрыть скепсис.

– Они все как один будут счастливы, если мы сделаем про них репортаж. Им ведь так важно знать, что они кое-что значат, – Люси искоса улыбнулась Тимо, – и тут прямо к ним в дверь стучится репортерша с Севера. Зеленая настолько, что у ней это на лбу написано. Конечно, они в восторге. И с удовольствием обо всем расскажут. – Люси глотнула пива, похоже, вспоминая о том, как все прошло. – Ты не представляешь, как много люди готовы рассказать, если убедить их, что ты совсем зеленая. У них появляется шанс продемонстрировать свою крутизну и знание жизни. От тебя ничего и не требуется – показывай интерес, притворяйся зеленой, и они у тебя в кармане.

Люси говорила и говорила. Описывала открывшийся ей потайной мир, вспоминала отдельные яркие подробности. Уверяла, что наверняка много всего упустила, и требовала от Тимо в следующий раз отправиться с ней и сделать снимки…

Люси говорила, но Тимо ее не слышал. В голове его скакала туда-сюда, словно шарик в игровом автомате, одна-единственная фраза.

«Притворяйся зеленой, и они у тебя в кармане».

– Не пойму, что на тебя нашло, – повторила Люси уже в третий раз.

Они ехали на встречу с Ангелами-Хранителями. Люси – за рулем своего монстра, Тимо – на пассажирском сиденье. Он сам загрузил аппаратуру в ее грузовик, поскольку решил – пусть Люси несет все расходы на эту поездку. Сперва он вообще думал послать ее подальше и выйти из предприятия, но потом решил, что это будет ребячеством. Если ей удастся набрать просмотры, то и ладно, почему не воспользоваться? Просмотры ее репортажа будут и просмотрами его фотографий, а дальше между ними все будет кончено. Если послать ее сейчас, ему ничего не достанется. Люси просто найдет еще одного дурачка, а то и сделает снимки сама, урвав двойной куш. Почему-то от этой мысли было даже горше, чем от осознания того, что им все это время манипулировали.

Они уже доехали до самого края микрорайона, виляя между древними «приусами» и электробайками. Улица окончилась тупиком, и Люси остановила машину. Место ничем не отличалось от любого другого микрорайона в Финиксе. Если не считать того обстоятельства, что за шторами тихих домиков зрело и готовилось к последней битве Сопротивление.

Впереди виднелась очерченная ЦАП граница городской черты – металлическая сетка забора и колючая проволока. По ту сторону не было ничего, лишь утыканные кактусами холмы. На противоположном заборе Тимо не без труда разглядел техасца – он так там и висел. Похоже, собаки вернулись, чтобы дорвать его.

– Может, все-таки скажешь, что я не так сделала? – потребовала Люси. – Или так и будешь молчать?

– Лучше давай отснимем сессию, – пожал плечами Тимо. – Веди меня к своим обожаемым Ангелам.

– Ну уж нет, – тряхнула головой Люси. – Сначала ты объяснишь, что случилось, а потом уже пойдем.

Тимо некоторое время смотрел на нее, потом перевел взгляд на пыльное лобовое стекло.

– Выходит, не судьба мне их увидеть.

С выключенным двигателем в кабине грузовика быстро становилось жарко. Подобная жара убивает забытых в машине собак и младенцев за какую-то пару часов. Тимо чувствовал, как по коже бегут струйки пота, но черт его побери, если он собирается хоть как-то выказать свой дискомфорт. Он просто сидел и смотрел на забор перед собой. Пусть даже они оба сдохнут здесь от жары, ему-то какая разница?

Люси, напротив, смотрела прямо на него.

– Если у тебя есть что сказать, будь уже мужчиной, говори!

«Будь мужчиной? Да вот же ж блин!»

– Хорошо, – решился Тимо. – Я думаю, что ты меня использовала.

– И как же именно?

– Ты это серьезно? Будешь и дальше притворяться? Да я же тебя насквозь вижу! Изображаешь из себя зеленую в расчете на то, что люди бросятся на помощь. Будут делать для тебя такую хрень, которая иначе им и в голову бы не пришла. Ты прекрасно играешь, прямо малое дитя, едва ходить научилась – но это все лишь игра!

– Ну и что теперь? – изумилась Люси. – Да, я обвела вокруг пальца банду вооруженных придурков, тебе-то что с того?

– Я плевать на них хотел! Речь обо мне! Это меня ты вокруг пальца обвела! Делала вид, что ничего не понимаешь, чтобы я тебе все показал, объяснил тебе, как здесь делаются дела, свел с нужными людьми. Ты была такая зеленая и несчастная, что дурачок Тимо не мог не броситься на помощь. Ну, зато теперь у тебя эксклюзивный сюжет!

– Тимо… сам посуди, как давно ты меня знаешь?

– Я не уверен, знаю ли я тебя вообще!

– Тимо…

– Да иди ты со своими извинениями! – Он плечом распахнул дверь грузовика и, уже вылезая наружу, понял, что совершает ошибку. Она найдет другого фотографа. Или сделает снимки сама, так что все деньги ей и достанутся.

«Какого только хрена я распустил язык?»

Ампаро скажет, что он мало того что повелся на удочку, так еще и в самом конце оказался идиотом. Нужно было закончить репортаж вместе с Люси и уже потом послать ее в задницу. А так получилось, что он послал ее вместе с репортажем.

Люси тоже выпрыгнула из грузовика.

– Ах, так? Тогда и я отказываюсь!

– Что «я отказываюсь»?

– Делать репортаж. Раз ты считаешь, что я тебя использовала, сюжет мне не нужен.

– Ой, да брось ты уже эту херню. Мы оба знаем, что ты приехала в Финикс ради сюжета. И ты его не бросишь.

Кажется, Люси рассердилась не на шутку.

– Ты вообще сам-то понимаешь, в чем твоя проблема?

– Не иначе, ты собралась мне объяснить?

– Да ты уже настолько вошел в роль – ах я бедненький, весь такой провинциал, все только и ищут, как меня кинуть, чужаки уже на пороге, вся вот эта вот хрень, – что в упор не замечаешь, когда с тобой по-хорошему!

– Я не…

– Не можешь рассмотреть у себя под самым носом человека, которому на тебя не наплевать!

Люси разъярилась настолько, что чуть ли не брызгала слюной, ее лицо побагровело. Тимо пытался вставить хоть слово, но безрезультатно.

– А я, между прочим, не техасец, который явился, чтобы забрать твою воду, и не звезда журналистики, покушающаяся на твои долбаные сюжеты! Вот ни разу! Да ты хоть знаешь, сколько я могла найти фотографов? Да в сюжет, который я раскопала, любой вцепится – клещами не оторвешь! Я, между прочим, собственной задницей рисковала, когда сюда поперлась! Думаешь, мне не страшно было?

– Люси, да ладно тебе…

Люси с отвращением махнула рукой и зашагала прочь от него, к забору.

– Можешь подыскать кого-нибудь другого для репортажа, – выкрикнула она, обернувшись. – Выбирай, кого хочешь, не стесняйся. Я к этому сюжету теперь и на километр не подойду. Хочешь, чтобы он был твой – ну так получай!

– Люси, обожди… – Тимо чувствовал себя полным дерьмом. Он бросился за ней следом. – Я не это имел в виду!

Люси обернулась.

– Вот только не надо оправдываться, Тимо.

Она смотрела на него с такой горькой смесью обиды и презрения, что Тимо споткнулся на ровном месте. Он явственно слышал, как Ампаро насмехается над ним. «У тебя острый глаз, братишка, и все-таки ты слепой, слепой, слепой!»

«Может, она еще успокоится», – думал Тимо, а Люси уходила.

Или не успокоится. Что, если его слова прозвучали слишком похоже на правду? На то, что он и в самом деле думает о северянке, да так похоже, что уже не загладить? Такое случается, отношения рушатся в один момент. Секунду назад вы еще друзья, а потом ты заглядываешь человеку внутрь и тут же осознаешь, что пить вместе с ним пиво не будешь уже никогда.

Исправляй, пока не поздно, придурок!

Застонав от отчаяния, Тимо снова бросился за девушкой.

– Люси! Да ладно тебе! Слушай, я прошу прощения, хорошо? Прости меня…

Сначала он думал, что все напрасно, но потом Люси обернулась. Облегчение охватило Тимо теплой волной. Она снова смотрит на него. Она смотрит на него, как и раньше, когда все было в порядке. Она его простит. Отношения наладятся. Они вновь станут друзьями…

Потом он почувствовал – что-то все-таки не так. Люси выглядела не в своей тарелке, ее опаленное аризонским солнцем лицо резко побледнело. И она яростно махала ему рукой, словно звала к себе, хотела что-то показать.

Что там такое? Неужели еще один техасец?

Тимо перешел на бег, на ходу доставая камеру.

Добежал до забора – и остановился как вкопанный.

– Тимо, – прошептала Люси.

– Я вижу.

Он уже снимал кадр за кадром, прямо сквозь проволоку, стараясь запечатлеть сюжет. Глаз у него острый, а сюжет – вот он, прямо перед ними. Вот это наконец поперло! В нужном месте, в нужное время и даже в нужном составе, чтобы сделать репортаж. Он уже стоял на коленях, снимая так быстро, как только мог, жадно впитывая слухом звук цифрового затвора – каждый щелчок означал деньги и еще раз деньги.

«Снял! Снял! Снял!» – повторял он про себя, пока не осознал, что на самом деле говорит вслух. – Снял! – повторил он. – Не волнуйся, я все снял!

Люси, с тем же ошеломленным видом, озиралась кругом, на забор, потом на город за ее спиной.

– Мы должны оформить аккредитацию… потребуются горючее и какая-то пища… придется выяснять, что случилось… кто это сделал… Аккредитация! – Она выхватила телефон и принялась набирать номер с такой же бешеной скоростью, с которой Тимо снимал.

Требовательный голос Люси был лишь неясным гулом, на фоне которого Тимо выбирал углы съемки и менял экспозицию. Наконец она нажала отбой.

– У нас эксклюзивный контракт с «Синьхуа»!

– У нас обоих?

Люси предостерегающе подняла палец.

– Еще раз я от тебя такое услышу…

– Извини, коллега, – ухмыльнулся Тимо, – обещаю, этот был последний.

Люси принялась надиктовывать на телефон начало репортажа, потом остановилась.

– Первый выпуск дадут через десять минут. Ты успеваешь?

– Десяти минут мне хватит выше крыши.

Тимо снимал не отрываясь, сейчас в кадре были бетонный берег канала и мертвый техасец на той стороне. Собаки прыгали вокруг, пытаясь оторвать еще кусочек от тела человека, который пришел сюда за водой. Все было прямо перед ним, весь сюжет целиком.

Тело.

Собаки.

Забор.

Центрально-Аризонский Проект.

Огромный канал – и ни капли воды. Лишь тонкая корка стремительно подсыхающей грязи на дне.

Люси снова начала диктовать, развернувшись лицом к раскинувшемуся позади Финиксу, но Тимо ее не слушал. Он уже и так знал всю историю целиком – об огромном городе, никто из жителей которого еще не подозревает, что их жизнь изменилась навсегда.

Так что Тимо продолжал снимать.

Сара Ланган

[27]

Сара Ланган – автор романов «The Keeper» и «The Missing». Роман «Audrey’s Door» в 2009 году получил премию Стокера. Рассказы публиковались во множестве журналов и сборников. Сейчас работает над постапокалиптической серией для подростков Kids и двумя романами: «Empty Houses», навеянным «Сумеречной зоной», и «My Father’s Host», навеянным «Гамлетом». Ее книги переведены на десяток языков, по одной снимается фильм. Дважды лауреат премии Брэма Стокера, премии Американской Ассоциации библиотек и др.

Извратившие любовь

Экспонат Амеразиатского музея истории древнего человечества, 14 201 г. н.э.

Я проверял сообщения на своем допотопном телефоне с ручкой, выбитом у «Красного Креста», когда вошла Джули. Мы – единственная американская колония, где имплантаты не в ходу, что автоматически причисляет нас к региону третьего мира. Городок, в котором я живу, – Пигмент, штат Мичиган, терминал по линии трубопровода, – фактически ничем не лучше какой-нибудь поймы в Бангладеш.

– Мамочке звонишь? – интересуется Джули.

– Кроуфорды вне зоны действия сети, – говорю.

– Дурак, – беззлобно фыркает Джули, хотя от нее можно всего ожидать. Ее волосы, достающие едва ли не до поясницы, липкие от пива, щеки измазаны блёстками после вчерашней рейв-дискотеки. Через облегающий полиуретановый термокомбинезон торчат соски, твердые, как доисторические окаменелости: отопление и электричество в четырнадцатой колонии отключили еще на прошлой неделе. Сейчас, на заре апокалипсиса, все бросились экономить энергию.

– Просто любопытно, – говорю. – Добрались они до Небраски или нет?

Джули толкнула бедром шкафчик. Тот загромыхал. В Джули жила скрытая ярость, сделавшая из нее неуклюжую бабу с тяжелой поступью.

– Послушай меня. – Она покрутила воображаемой рукояткой у виска. – Удали их к черту. Нету их! Откинулись!

– Ну да, конечно, – говорю. Легко сказать. Они мои родители – уже целых семнадцать лет. И родители Кэти, хоть они ее и не достойны.

– Да забей ты на них! Думаешь ты слишком много, вот что. Вот и я не могла выкинуть бывшего из головы, пока, наконец, не доперла: а сделаю-ка я вид, что он умер. А за соседней партой сидит его клон. Удалить!

– Это ты про Колби? – спрашиваю.

– Слышать о нем не хочу! Он еще шкандыбает, представляешь? Полгорода вымерло, а он запихается чипсами как ни в чем не бывало! Боже! И что он нашел в этой принцесске? Не, ну ты меня убиваешь! Короче! К черту семью! У тебя есть я!

– «К черту», как же. Фамилию осталось сменить. Ладно. Как погуляла?

Джули смущенно захихикала. Блестки насыпались ей в глаза, отчего белки покраснели.

– Даже так?

Я ушел около полуночи. Самопальные калики – для деревенщины. Наглядный пример: Авери Райан из команды по боулингу раздавал «ледок» – просто так – и народ стал косить под местных: откуда-то притащили гранитную глыбу, черную якобы от удара молнии, утвердили в центре цеха и молились ей, словно Иисусу, поникшему на кресте. В довершение какая-то девица в зеркальном одеянии предложила себя в жертву. Зеркала от удара о глыбу разлетелись вдребезги, девица изрезалась в кровь. А потом началась групповуха. Прямо на полу при минус десяти, среди замерзших черных луж паленого виски. Старшеклассники, взрослые, штрейкбрехеры, ополченцы, – все пилились, с кем придется, ну чисто как в книге Откровения.

Спрашивается: какого черта?

Мой отец работал геологом, разведывал месторождения полезных ископаемых, и мы с ним изъездили полстраны. Куда бы мы не попали, всюду было одно и то же: разруха. Два года назад, когда некий астроном пересмотрел данные и заново рассчитал траекторию движения Апории, стало совсем худо. Выходило, что под удар попадают окрестности Чикаго. Мы всегда знали, что живем накануне грандиозного шухера, плюс-минус миллиард лет. А что с этим делать – непонятно. Со времен Большого Передела Ресурсов в двадцатых годах колонии порвали друг с другом все связи. Азия сидела в глубокой заднице. Французы… сами понимаете. Вечно делают вид, что их хата с краю.

В конце концов, несколько частных корпораций договорились – в большом бизнесе, оказывается, не одни только злодеи – и попытались забросать Апорию ракетами, чтоб изменить ее курс. Потом попробовали окрасить обратную сторону астероида в черный цвет, чтобы он нагрелся под солнечными лучами и отклонился в другую сторону. Они даже скинулись на «черную дыру», в которую, прежде, чем она схлопнулась, затянуло пол-Лонг-Айленда.

Тогда президент Бретт Брикерсон, в прошлом юное дарование, сыгравшее роль в сериале «Альбатросы никому не нравятся», выступил во Фринете с обращением: наша последняя надежда – пальнуть в астероид из ядерного оружия. Он ввел военное положение в шестнадцати американских колониях. Трубопроводные терминалы, вроде Пигмента, кишели людьми в форме. Наша задача – накачать ракету топливом, не потеряв по дороге ни единой капли.

Вскоре после того взбунтовались нефтеперерабатывающие заводы, заявив, что правительство ведет грязную игру. В ответ президент Брикерсон обвинил бастующих в том, что они держат в заложниках все население Земли. На следующий же день рабочих перестреляли и сбросили в братские могилы. На их место набежали штрейкбрехеры, а попросту – крысы. Платили им золотыми слитками. Они, как и наемники, творили что хотели и с кем хотели по той простой причине, что остановить их было некому.

Местные сваливали, кто куда, – в Антарктику, в Австралию. Когда гайки совсем закрутили, те, кто остался, сходили с ума, вешались и гибли в перестрелках. Не обязательно в таком порядке. Однажды я подслушал, как мама сказала отцу: «Какой смысл жить дальше?» Я прям возмутился. Что значит «какой смысл»? А я? А мы с Кэти? Мы и есть ваш чертов смысл.

Из магазинов исчезло всё, в столовке давали мясные чипсы и консервированную кукурузу – подачки из центра. Стоило сунуться на улицу, как тебя останавливали по подозрению в бродяжничестве. Нарушители сидели по «нычкам» на территории бывшего завода «Шевроле». Днем здесь тихо – все отсыпаются после вчерашнего.

Темой вчерашней вечеринки были космические зеркала – это так, чтобы было понятно, откуда там взялась девица в осколках. Мне эти приколы до лампочки. Я пошел в том же, что и всегда – джинсы и рубашка в клетку. Пришлось накинуть обе джинсовые куртки, потому что какой-то упоротый спер мой зимний пуховик из шкафчика. Джули обмоталась фольгой и обсыпала себя блестками, и по дороге туда у ней зуб на зуб не попадал. Всеобщие любимчики прикатили в шикарных – краденых, ясен пень – авто, приводимых в движение толпой младшеклассников. «Безумный Макс» как он есть.

Раньше про рейвовые вечеринки знали только местные. Со временем про них разнюхали ополченцы и трубопроводные крысы. Те еще подонки. Я читал Фолкнера и знаю, что вы себе думаете: что мир не делится на безгрешных святых и отъявленных злодеев. Но спросите себя, какими мерзавцами надо быть, чтоб оккупировать четырнадцатую колонию и запереть ее жителей в эпицентре ядерного взрыва, прикрываясь «наведением порядка в целях срочной добычи нефти»?

Давайте-ка я кое-что объясню. В этом году у меня начался курс физики, так что я в теме. Диаметр Апории – полтора километра, а плотность выше, чем у железа. Наши ядерные кочерыжки ее стукнут, но она все равно впиляется в Землю. Разве что, если распадется на куски, то столкновение будет носить демократичный характер: достанется и президентскому бункеру в Омахе, и трущобам в Рио, и Синоканадским арсеналам под ледниками. Что скажете? Такой расчет, да?

Или мировые лидеры во главе с президентом Брикерсоном гонят, и никаких ядерных вундервафлей нет? Думаете, правительства и корпорации сговорились и строят себе бункеры, к которым и ведет трубопровод? Чтобы оставшимся в живых счастливчикам было чем греться после большого бума?

Ну спасибо, мистер Президент.

И тебе спасибо, читатель.

Стой. Я передумал. Пошел ты, дорогой читатель. Серьезно. Пошел ты.

В общем, да, про ополченцев и крыс. Какими козлами надо быть, чтобы высасывать нефть из вен полудохлой цивилизации за кусок золотишка? Вваливаться на школьную дискотеку и тискать несовершеннолетних девчонок по углам (и пацанов вроде меня, если догонят)? Сколько тюрем расформировали, чтобы набрать новых людей на трубопровод? Сколько пригнали насильников и педофилов? Нет, я не шучу. Кого еще они могли набрать?

Так что да, я читал Фолкнера. А этот ваш Фолкнер жил в Пигменте за три дня до гибели человечества?

Я бредил зомби-апокалипсисом. Видел себя эдаким героем среди восставших из праха. Фениксом нового миропорядка. Но реальность – мрак полнейший. Я стопудово помру. Кстати, я так и не решил – трусость в том, чтобы принять свою судьбу, или чтобы идти против нее.

Пересыпанная блестками Джули скалилась, подпирая мой шкафчик. То еще зрелище. Чему она радуется?

– Вчера. Когда ты ушел. Было вот что, – тянет она, оттопыривая средний палец, второй и первый. Губы беззвучно проговаривают: – «Один, два, три».

– Чего-чего? – спрашиваю, но мне уже понятно. Боже, ну и оторва!

– Трое. И один с дробовиком. Сунул мне его прям туда!

– Список твоих заветных желаний стал на одну строчку короче?

– Прямо на танцполе. Все хлопали. Что за озабоченный взгляд, Кроуфорд? Он разрядился холостыми…

– Выстрелил холостыми.

– Граммар-наци! – кривится она и, понизив голос, добавляет: – Кажется, там был Колби. Тоже хлопал.

– Он тебя не достоин.

– Да ты ревнуешь? – Джули прижалась ко мне бедрами.

– Не надо, – говорю, но она прильнула еще сильней. Бесится, наверное. Дать засунуть себе дробовик в одно место, когда ты упорота в хлам, – одно дело, и совсем другое – наутро, когда внутренности сводит. А впрочем, какой смысл? Через три дня нам на голову свалится астероид, что толку разводить сопли из-за изнасилования тупым предметом?

Кажется, я тоже зверею. Потому что оставил ее одну с этими сволочами. Потому что она – дура. Потому что четырнадцатая колония прогнулась – и не пикнула. Потому что все вокруг козлы. Особенно те, на том конце провода, – потому что не говорят, где они, как их найти, и доехала ли сестренка. Между прочим, они забыли взять её плюшевого зайца.

– Педик, – ухмыляется Джули. Жертва радиации. Это все из-за дробовика. И астероида. И ее мамаши в розовых очках. И сестры, которая считает, что Апория – муляж в небе. Но вообще это все из-за меня. Потому что я люблю Джули, но не так, как ей бы хотелось.

– Не обижай меня, – говорю. – Ты мой единственный друг.

– А я не обижаю. Я правду говорю! Педик брошенный! А твои разжились билетиками и положили на тебя с прибором. – Джули орет так, что проступили и запульсировали вены на шее.

– А ты дрянь! И сестра твоя – подстилка! Ты тупая, как… гренка! – кричу в ответ. Что на самом деле неправда: я не знаю никого умней, чем Джули.

Никто и ухом не повел. Ни ополченцы, ни наш бывший физрук, ни Колби Мад, – он заигрывал с Джули, чтобы позлить другую, но Джули не просекла: она бросается на мужиков, как на острые колья.

– Они не подонки, понял? Меня позвали замуж! – Ее ручка вздернулась вверх: на пальце блестнуло скромное золотое колечко. С трупа сняли, не иначе. Стянули с пальца какой-нибудь достойно прожившей жизнь старушки, покончившей с собой в объятиях мужа, с которым она прожила пятьдесят лет в любви и согласии.

– Боже, Джули!

Трещит звонок. Коридоры опустели, как коробка из-под конфет. Охранники в камуфляже заколотили прикладами автоматов о стену. Как голодные орангутанги.

– Это подарок от мужчины, – не унимается Джули, и по ней заметно, что она ненавидит и это кольцо, и палец, на который это кольцо надето, и саму себя.

– Выбрось его, Джули! Выбрось эту гадость! – У меня начинает ехать крыша. Я представляю, как распорол бы Джули живот. Содрал кожу и вырвал глаза.

Джули выдавливает пару слезинок.

– Ты психуешь, потому что меня любят, а тебя – нет!

Стук прикладов не утихает, учитель уже вовсю машет мне рукой – только это не мой классный руководитель, а физрук. Классный наш куда-то пропал. С каждым днем знакомых лиц все меньше. Куда они пропадают – не знает никто. Наверное, так начинается «альцгеймер».

– Как тебе не стыдно, Джули, – говорю.

А она ржет в ответ.

Ухожу. Смех за спиной еще громче, раскатистей.

– Сходим вечером в больничку? – кричит она вслед.

Ненавижу ее.

– Прости, Том Кроуфорд, – орет Джули. – Я сволочь! Гнилая блудливая стерва!

Я шел, чеканя каждый шаг, представляя, что весь мир охвачен пламенем. Я астероид. Бездушная глыба. Я уничтожаю все на моем пути.

У меня под ногами прокатилось кольцо. Джули, взмахнув рукой, насмешливо отвесила глубокий поклон и послала воздушный поцелуй.

– Я твой лучший друг. Тупая, как гренка.

Я поднес руку к виску.

– Забыл. Простил. Кроме тебя никого нет, чучело ты огородное.

Из учителей остался только мистер Нгуен, и он старается, как может. Раздает контрольные задания по физике. Задания написаны от руки – принтеры давно накрылись. Надо вычислить значение работы в джоулях. В классе всего четверо учеников и ни одной ручки.

Кручу ручку на телефоне и отправляю сообщение: «Вы где? Как там Кэти? Если у вас только два билета и ее не пускают, я приеду за ней. Привезти ей Крольчонка?»

Мистер Нгуен выдал мне пять шариковых ручек и велел раздать остальным. Неугомонный парень. Вечно в замызганной рубашке на пуговицах. Родители – беженцы из Вьетнама. Успели на последний самолет. Теперь, небось, жалеет, что они тогда не остались.

– Сосредоточься, – говорит он, обращаясь ко мне. У меня не получается.

Мистер Нгуен уселся на краешек учительского стола. У него трое маленьких детей. И толстая жена. Толстая, как довольная, упитанная хоббитша.

– Юные леди и молодые дженльмены, – говорит Нгуен. – Что если конец света отменяется, и вы все еще несете ответственность за свои поступки? Вы не задумывались? Решайте задачу.

А по-моему, каждый, сидящий в этой комнате, – мясо. Интересно, где спрятана скрытая камера? Смерть от столкновения с астероидом? Да бросьте! Я считал, что достоин большего.

Щелкает репродуктор. Мы все вздрогнули. Очередная публичная казнь? Вполне ожидаемо, теперь, когда случаи казни участились. Такая однообразность успокаивает. Что, блин, полный ахтунг. Я и сам это знаю, так что не надо тут ничего подчеркивать или помечать.

Из динамика прорывается:

– Но это невозможно! – По голосу не определишь: то ли замдиректора, то ли секретарь, то ли еще какая-то птица.

– Читай! – приказывает мужской голос.

– Ребятки, у меня плохие новости, – произносит первый голос: это мисс Росс из восьмой колонии, которая преподает автодело. Я ее ненавижу за то, что она влепила мне трояк с минусом, хоть и заслуженно. – В ближайшее время из-за Апории пропадет спутниковая связь. Будьте готовы к тому, что телефоны перестанут работать. В результате новых исследований стало известно, что до столкновения осталось тридцать шесть часов, а не три дня. Угол падения – семьдесят градусов. Предполагается, что эпицентр удара будет в Детройте. Погодите, это же в двухстах километрах от нас? Это точно?

– Читай дальше, – глухо доносится другой голос.

– Еж тебя за ногу! Я и с первого раза поняла! – психует мисс Росс и продолжает: – Только что президент Брикерсон направил последнее обращение. Поскольку ваши телефоны не подключены к Фринету, ополчение поручило мне зачитать текст обращения вслух. Брикерсон призывает не паниковать. Ракета… что сделает?.. выпотрошит? Ага, точно, выпотрошит. Она выпотрошит Апорию перед столкновением. Мы должны выжидать.

Поэтому. Мародерству – бой. Перебежчиков из колоний будут пристреливать на месте. Всех, кто сливает топливо, будут пристреливать на месте. Всех, кто оказывает противодействие… А, лажа! Бегите, ребятки! Бегите со всех ног…

Нгуен щелкнул выключателем, но мы все равно услышали выстрел. Внутри меня окаменело что-то мягкое и чувствительное к подобным вещам. Не то чтобы мне это понравилось. Я, бывало, еще представлял себе, как это – топить щенят, а я типа люблю щенят.

Переждав, пока стихнет эхо, Нгуен взял с парты мой листок с контрольной, смял его в руке и швырнул в корзину, как заправский баскетболист. Мимо.

– Так. Кому рассказать про свободное падение?

Через двадцать минут уже все на доске. Семьдесят градусов, плотность – восемь тысяч кг/м3, скорость в момент удара – тридцать км/сек. Сила удара – один миллиард мегатонн. Нгуен не улыбается, не храбрится. Он в ужасе касается слова «мегатонн», нацарапанного на доске.

– Мегатонн… – повторяет Нгуен. Он реально повернутый, эдакий Тесла – придумал, как делать бензин из мусора. Поговаривают еще, будто он подключился к генераторам очистительной станции, поэтому у него дома есть электричество.

– Дамы и господа, я могу описать столкновение в подробностях, если вам от этого полегчает.

Мне явно не полегчает. Я не готов. У меня есть еще порох в пороховницах. Остальные, кажется, наоборот страшно рады. Наконец-то они услышат безрадостную правду.

Нгуен щурится, представляя себе момент столкновения.

– Если астероид упадет на Детройт, мы меньше чем через минуту увидим вспышку. Она затмит солнце. Небо побагровеет. Не переживайте, больно не будет. Нервные окончания разорвутся раньше, чем мы сами. Мы как будто испытаем на себе промежуток между молнией и громом во время грозы. Изумительное, должно быть, будет зрелище.

Я думаю о том, что, если кому-нибудь очень быстро отсечь голову и повернуть ее, то глаза успеют увидеть обезглавленное тело. Не нахожу ничего изумительного.

– А что станет с Омахой? У меня предки в Оффуте, – говорю.

Он хватил себя деревянной указкой по колену, да так, что скривился от боли. Странный поступок, даже с учетом ситуации.

– Они уехали без тебя? Все трое?

– Ага, – киваю. – Вроде семьи нельзя разлучать, но, судя по всему, президент намутил с билетами. Так что я решил, пусть едут без меня.

Я, конечно, вру и не краснею. Если бы все зависело от меня, то предки бы остались, как полагается взрослым, а в убежище отправились бы мы с Кэти.

– Тебе не выдали билет? – спрашивает Нгуен.

Киваю. Нгуен долго на меня смотрит. Слишком уж долго и пристально. Мне прям не по себе. Потом снова как жахнет себя указкой по ноге! Чудной какой-то. Можно подумать, я единственный, кого оставили на произвол судьбы, как мормона, по ошибке не восхищенного на небеса.

– Так! – вскрикивает Нгуен, хлопнув в ладоши. – Отличный вопрос! Уцелеет ли Оффут? Зависит от того, насколько глубоко они под землей и что у них за вентиляция. Жар и сейсмические волны они переживут, а как быть с пылевым облаком? Кто мне скажет, из чего состоит пылевое облако?

Кароль Фергюссон тянет руку.

– Из мельчайших частиц геологических пород, которые поднимаются в стратосферу от удара.

– Правильно! – говорит Нгуен. – Пылевое облако! Мы знаем, что после удара метеорита, из-за которого вымерли динозавры, пылевое облако сначала поднялось в верхние слои стратосферы, а потом опустилось. Предполагаю, что, когда мельчайшие частички породы посыплются обратно на Землю, они будут примерно той же температуры, что и раскаленная лава. Наши друзья под землей, возможно, протянут какое-то время, однако трудно сказать, как долго. Все зависит от состава пылевого облака и конструкции вентиляционных аппаратов.

– А мы не могли что-нибудь предпринять заранее, мистер Нгуен? – спрашивает Анаис Бинот. Она тощая, как вобла. Ни дать ни взять – ходячий скелет.

– Зовите меня Фред, – говорит Нгуен.

Еще чего.

– А что если мы сплотимся? Весь Пигмент? Или вся колония? И выроем себе убежище, – предлагает Кароль Фергюссон, смахивая слезы с больших карих глаз. Я считаю, Кароль и Анаис надо дать премию за самую печальную щенячью мордаху в преддверии апокалипсиса.

Нет, все-таки лучше их утопить.

Нгуен пожимает плечами.

– Жаль, что мне не поручили спроектировать его заранее. Очень жаль. Но когда до столкновения тридцать шесть часов, кто сможет построить убежище, рассчитанное на десять, двадцать… десять тысяч лет?

– Мы сможем? – спрашиваю.

Нгуен указывает на строения нефтеперегонной станции. Ее трубы дымят километрах в пяти от нас.

– Понадобится прорва топлива. И людей.

– Как в Оффуте, – говорит Кэрол.

Нгуен кивает.

Я думаю о Кэти, как она гуляет по тусклым подземным коридорам. Она в безопасности. Ее любят. Думаю о выживших, о людях, вроде моих родителей, об их эволюции спустя тысячи поколений. Я силюсь увидеть хоть какой-то просвет, но будущее представляется чудовищным.

– Я рассказывал вам о своих родителях? – вдруг спрашивает Нгуен, и тут же, понизив голос, сам себе отвечает: – Разумеется, нет. С чего вдруг?

– Расскажите, – просит Кэрол, всхлипывая. Может, опрокинуть парту и заорать, что тут не сеанс гребаной психотерапии? Мне остались считаные часы жизни, и последнее, чего я хочу – это выслушивать чью-то исповедь. Я хочу обнять сестренку. Ах да. И жить.

– То был последний самолет, – начинает Нгуен. – Отец подкупил чиновника, чтобы улететь. И вот я здесь. Я никогда не думал о тех, кто не смог уехать. Выжившим не до этого. Но теперь я все чаще размышляю о тех, кто остался. Потому что мы с вами больше не среди выживших. Но мы – герои своих собственных историй. Понимаете?

Ни хрена я не понимаю. Чтоб он сдох! Представляю себя Апорией в момент удара. Я больше, чем эта несчастная планетка, и мой гнев безбрежен.

– Я всегда думал, что стану знаменитым. И что мои дети будут жить в достатке. Иначе и быть не может, ведь мне повезло родиться в Америке, верно? Но разве смерть умаляет мои достоинства? Я все тот же Фред Нгуен.

И смотрит на меня.

– Некоторых из вас бросили родители. Продали билеты собственных детей. Они преступники, понимаете? Но вы – вы все еще можете стать героями.

Пацан с задней парты, метивший в Гарвард, выплевывает ком жеваной бумаги – листок с контрольной.

– Гонишь! – орет он. – Сознание – случайная мутация человека. Апория – механизм самокоррекции Земли. После удара ничего не будет.

Нгуен с размаху запустил в него мелом. Мы даже прифигели.

– При чем здесь Бог? Кому сдался этот болван! Я о дьяволе говорю. Не давайте ему волю! Нельзя ползти за пустыми обещаниями спасения. Идти по головам ради подачек. Я не собираюсь бросать семью ради какой-то дыры! Я умру с честью!

Звонок.

Мы сидим, не рыпаемся. Какого черта? У него нервы сдали? Подходящий же он выбрал денек. И тут до меня доходит. Ведь ясно, как божий день: у мистера Нгуена есть билет.

После школы мы с Джули пошли ко мне. Сидим, жуем чипсы. Вот бы слямзить у мистера Нгуена его билет и забрать Кэти у предков. Появиться в их бараке с Крольчонком в руках. Кэти бы рассмеялась впервые за истекшие пять дней. А я бы уставился на мать с отцом и не отводил бы глаз, пока они бы не умерли от стыда. Но пусть воскреснут после Апории и станут нормальными людьми, а не придурками. Мы пожили бы там все вместе пару лет, я бы нашел способ очистить атмосферу от пылевого облака, чтобы Земля снова стала пригодной для жизни. Ну и за это меня бы короновали, и каждая собака бы твердила, что быть геем – круто.

И все бы ходили в розовом, сколько влезет.

Наконец-то приятные мысли за долгое время. Жаль, долго мечтать не приходится: в убежище дубарь, а над ухом причмокивает Джули. Любительская рация настроена на волну штрейкбрехеров. У них поднялся кипеш из-за пропавшего оборудования. Ночью кто-то прорвался с ним через КПП.

Затем звонок, которого мы ждем: грохнулся стальной каркас над установкой каталитического реформинга.

– Сгоняем проверим? – предлагает Джули.

Она лезла целоваться, но я не противился. Однажды мы даже пробовали зайти дальше, но опыт не удался. Джули говорит, это в порядке вещей.

– Ладно, побежали, нагоним «Скорую», – говорю и взбираюсь вверх по лестнице. Это убежище мы построили вместе с отцом. Копали больше недели, наверное, пока не просекли, что при подземном толчке на нас просто-напросто обрушатся стены. «Сын, – сказал тогда отец, заглядывая в шестиметровой глубины яму, – быть похороненным заживо – странный способ уйти из жизни».

Когда мне было двенадцать, отец обнаружил порно-ролики, скачанные из Фринета. Ничего сверхъестественного – ну, мужики с мужиками. Отец обозвал меня извращенцем. Мне тогда показалось, будто я весь покрыт коростой. Наверное, поэтому предки меня и бросили. Плюс эти мои мысли о мертвых щенках и людях с содранной кожей – кто знает, может, отец и про них доведался. Опять-таки, если кого-то считаешь извращенцем, он и ведет себя соответственно. Кто знает, может, и у других людей были похожие мыслишки. Паршивая это штука – апокалипсис.

По правде сказать, если кто здесь и извращенец, так это мои предки. Они извращают смысл любви. Нормальные люди заботятся в первую очередь о детях, а уж потом о себе. Мои предки на это не способны. И весь чертов мир взрослых не способен.

Мы с Джули вскакиваем на велики и несемся по Сакет-стрит. Продуктовый закрыт. Аптека тоже. Холодина такая, что яйца звенят. Мы гоним впереди товарняка, идущего в Омаху. Аж дух захватывает! Чувствую себя Суперменом.

– Рука или нога? – орет, задыхаясь, Джули.

– Рука?

– Окей. Если рука – твоя очередь. Если нога – то чур я доктор, – кричит Джули.

– Принято!

Бросив велики, мы побежали к толпе, собравшейся на поле. Участки высокой травы перемежаются залысинами от пятен нефти. Хочется скинуть ботинки и пробежаться по холодной, заиндевевшей земле. Прижаться к ней голыми пятками, чтобы она меня запомнила.

Мы стали протискиваться сквозь толпу. Каталитические установки похожи на космические веретёна размером с небоскребы, обнесенные стальными лесами. Вы такие наверняка видели. В них низкооктановое сырье превращается в высокооктановое топливо. Впрочем, если вы никогда не жили среди нефтяников, вы бы в жизни не врубились, что это за трубы такие. Поморгали бы и принялись отыскивать по карте, сколько осталось до Чикаго.

На земле валялась груда стальных двухметровых балок. Охранник с гидравлическим резаком уже выцарапал из-под завалов какого-то бедолагу, которому ампутировали ногу повыше колена. Обколотый морфином бедолага держит свой обрубок в руках. Моя рука сжала руку Джули. Кажется, меня заводит ее прикосновение. Или у меня стоит от вида страданий?

Через полчаса опять заревели генераторы. Вокруг черным-черно от грязно-серого дыма. Мы с Джули увязываемся за «Скорой».

В приемной и регистратуре местной больницы ни души. Только одинокий уборщик со своей шваброй. Пятно грязи на полу никак не оттирается, и уборщик пытается поддеть его ногтем.

Я проспорил, так что натягиваю халат медсестры, а Джули вешает себе на шею стетоскоп. Мы направляемся в палату интенсивной терапии, где обычно лежат штрейкбрехеры.

Настоящий врач – на ней и еще на двух-трех врачах держится вся больница – задергивает занавески у койки «везунчика» с нефтеперегонной станции. Интересно, почему врач продолжает ходить на работу? С другой стороны, почему бы и нет?

Джули решительно пересекает палату. У меня под мышкой зажата папка с шариковой ручкой мистера Нгуена. Я думаю о том, что здесь, в этой больнице, родилась Кэти. Она пахла молоком. Я очень ее любил. И сейчас люблю.

– Ну, как мы себя чувствуем? – спрашивает Джули, когда врач скрывается в коридоре.

«Везунчик» лупает глазами. Страшно бледный от кровопотери, он лихорадочно прижимает к себе обрубок ноги. Решил, что мы ее отберем?

– Что, не очень? – допытывается Джули.

Из нее получился бы отличный врач. Серьезно. Она не из брезгливых.

Джули отодвигает край перевязки и изучает швы. «Пациент» закусывает нижнюю губу, чтоб не зарыдать. Напрасно: ревет, как белуга. Я узнал его – он из тех, что были на той вечеринке. Вон и щеки блестками измазаны.

– Не волнуйтесь, могло быть и хуже, – утешает его Джули, а у самой рот до ушей.

«Пациент» затихает.

– Мы раньше не встречались?

– Мы о вас как следует позаботимся, мистер. В Пигменте вас не бросят, нет, – говорит она с форсированным деревенским акцентом. Я ухмыляюсь: тут есть над чем поржать.

– Ногу можно спасти? – умоляюще вопрошает «пациент». Он про обрубок, который по-прежнему сжимает в руках, как младенца.

– Сделаем все возможное, – заверяет Джули и поворачивается ко мне. На ее лице – знакомый по утренней перепалке оскал. Она меня и пугает, и заводит одновременно. Да что со мной такое?

– Перевязки менять дважды в день, – распоряжается Джули.

Я записываю: «Перевязка – 2 р. д.». Я совсем не умею врать, но изо всех сил стараюсь выглядеть правдоподобно. Когда мне выпадает играть доктора, я просто стою и пялюсь во все глаза, а Джули ораторствует за меня.

– Морфин каждые шесть часов. По три миллиграмма.

Прилежно записываю.

– Дуайт из Канзаса, – говорит Джули, кивая в мою сторону. – А ты, милок, откудова?

«Пациента» прошиб пот – действие морфина понемногу отпускает.

– Из Джерси. Но считай, ниоткуда. Одно время пахал на платформах у саудийцев… Мы точно не встречались?

– Точно, – отвечает Джули. – Родные у тебя есть? А то могу предложить экспериментальное лечение, только баблосов стоит немеряно.

Одноногий бросает на нее недоверчивый взгляд и качает головой.

– Родных нет. Есть шесть золотых слитков. Завтра получу еще один.

Сейчас будет коронная фраза! С Джули не соскучишься. Мы даже ободряем этих ребят, выслушиваем телеги про бывших жен и веселое прошлое. Вас спасут, уверяем мы. Нас всех спасут ядерные ракеты!

– Ох, – вздыхает Джули. – Тогда молись, чтобы нога отросла сама по себе, долбаный калека!

Она пулей вылетела из-за ширмы, а я стою, как вкопанный. Меня он и схватил. Руки у него совсем потные. Может, он и есть тот фраер с дробовиком. Жаль, у меня язык не повернется спросить.

– Отпусти! – кричу, хотя он даже встать не может. Изловчившись, я вывернулся из куртки и дал деру.

Джули в приемной, белого халата – как не бывало.

– Ты когда-нибудь хотел кого-нибудь прикончить? – спрашивает она.

– Еще бы, – отвечаю. – Постоянно.

Ужинаем дома у Джули. На ужин – морковь с огорода. Мать и сестра Джули громко чавкают за столом. Сколько я себя не обманывал, что они смогут заменить мне семью, – ничего не выходит. С предками я перебывал на шести континентах. Выучил французский и хинди. Когда я знакомлюсь с человеком, то крепко жму ему руку, гляжу в глаза и повторяю его имя. На моем счету три миллиона долларов, которыми я смогу распоряжаться, когда мне стукнет двадцать один год. У родных Джули нет ни гроша. Они злобные и тупые, и ржут в голос над любой твоей промашкой. Их дружки слишком много себе позволяют, – это одна из причин, почему Джули все время колбасит. Стоит ей врезать в дверь своей комнаты замок, его тут же ломают. Будь она хоть немного склонна к рефлексии, то поняла бы, почему влюбляется в недоступных мужиков вроде меня.

«Скорей бы свалить из этого города», – сказала она, когда мы познакомились.

Сестра и мать Джули собрались играть в карты. До них потихоньку доходит, что Апория – не выдумка, и они отчаянно делают вид, будто не верят в неизбежность столкновения. «А вы заметили, что продажи приборов с ручным приводом выросли на две тысячи процентов? – заявляет мать Джули. – Не верю я в россказни про астероид. Это специально подстроено. Вот увидите!»

Я встаю из-за стола.

– Мне пора отчаливать, – говорю и окидываю их взглядом. У всех троих – холодные погасшие глаза Джули. – Берегите себя.

– Астероид – разводняк! – орет мне вслед сестра Джули. Но Апория уже здесь, аккурат напротив Луны, только ярче и крупней. Теперь ночное небо вдвойне светлее.

Я взобрался на велик и покатил сам не зная куда. Впрочем, нет. Конечно, знал. Я же думал об этом весь день.

– Эй! – кричит позади Джули и нагоняет меня.

Мороз пробирает до костей. Мы укутаны в полиэтиленовые мешки – так теплее.

– Езжай одна. Я не на дискотеку, – кричу я.

– А куда?

– В Омаху.

Джули не стала утюжить мне мозги за полоумный план – отмахать тысячу километров на великах, да еще в мороз. Она молча жмет на педали, стараясь не отставать, как будто мир за ее спиной охвачен пламенем.

Мы проехали по центру города, мимо здания школы, и остановились возле аккуратного домика с остроконечной крышей и баскетбольным кольцом на фасаде. Джули даже не спрашивает, чей это дом.

Я затрезвонил в дверь, едва не задыхаясь от волнения.

– Не бросай меня, – шепчет Джули, всхлипывая. – Мы же семья.

Никакая мы не семья.

Дверь открылась, и на порог вышел Хоббит. Должно быть, миссис Нгуен.

– Я к Фреду, – говорю.

В ногах у нее путались две девочки-близняшки и мальчик лет четырех. Меня окатило волной теплого воздуха. Я давно забыл, что такое отопление, и тепло показалось мне настоящим чудом.

Миссис Нгуен провела нас в гостиную, где мы уселись на застеленный клеенкой диван. К нам полезли дети, лопоча что-то на своем языке. По привычке я взял одну из малышек на руки и принялся щекотать. Малышка хохочет. Если потребуется, я убью мистера Нгуена. Смеющаяся малышка у меня на руках ничего не меняет.

Миссис Нгуен принесла пледы и чашки с горячим какао, в котором плавают зефиринки. От приторно-сладкого какао у меня во рту сперва пересохло, потом я не успевал сглатывать слюну.

– Господи Иисусе, до чего вкусно, – выдыхает Джули.

– Только не выдавайте, что у нас тепло, – просит миссис Нгуен с улыбкой.

Мы притворно улыбаемся в ответ.

– Мистер Том Кроуфорд, мисс Джулиет Олсен, – говорит мистер Нгуен, входя в комнату. Он в тех же защитных штанах и замызганной рубашке. Кажется, он рад нас видеть.

– Отдайте мне ваш билет, – говорю. – Я знаю, что он у вас есть.

Рука Джули сдавила мне колено.

Мистер Нгуен опускается на подлокотник цветистого кресла. Малыши возятся на полу, как детеныши тюленей. Миссис Нгуен выносит расплавленный сыр и печенье.

– Еда! – чавкает Джули, запихаясь печеньем. – Обожаю еду!

– На ужин останетесь? – интересуется миссис Нгуен.

– Отдайте билет, – повторяю. – Мне надо к сестре. Нельзя оставлять ее с этими людьми.

– Ты ведь знаешь, что у твоих родителей было четыре билета, да? – спрашивает мистер Нгуен.

Я крепко сжал нож для масла. Со стороны, наверное, выглядит смешно, но мне не до смеха. Я реву в три ручья. Мистер Нгуен встает между мной и детьми. Миссис Нгуен подхватила близняшек на руки, а мальчик – нет, это просто невероятно – сидит на коленях у Джули.

– Отдай билет! – кричу, размахивая ножом для масла.

Мистер Нгуен вытащил бумажник, достал оттуда какую-то карточку и медленно, очень медленно протягивает мне. Меня так и подмывает заорать: «Неужели? Ты вправду решил, что я заколю твоих родных ножом для масла?»

На билете выгравировано:

«Центр приема беженцев г. Оффут, билет первого класса

Томас Дж. Кроуфорд

109–83–9921»

В одной руке у меня по-прежнему зажат нож, в другой я держу заветный билет. На какую-то секунду я счастлив. Фред Нгуен – настоящий волшебник.

Джули, не выпуская мальчугана из рук, поворачивается к его отцу.

– Откуда у вас билет Тома? Вы его украли?

У миссис Нгуен, кажется, припадок.

– Его родители обменяли билет на бензин до Небраски! – кричит она, размахивая руками, которыми держит детей. – Бедные, бедные! Нелегко им было. Вы должны знать. Только так они могли добраться до убежища. Без топлива они бы замерзли до смерти. Им пришлось продать! Да, да, мы могли дать им бензину просто так. По-христиански. Конечно, конечно. Надо было отдать просто так. Это было бы правильно.

Запал миссис Нгуен быстро иссяк. В глазах стоят слезы.

– Том, дорогой, отдай мне, пожалуйста, нож.

На руках у миссис Нгуен двое пупсов того же возраста, что и Кэти. Если я заколю их ножом, у нее, должно быть, сердце разорвется.

– Вы что, ребята, короли бензоколонок? – спрашивает Джули.

– Муж приготовился еще год назад. Выбрать должны были нас. Мы достойны того, чтобы жить, – отвечает миссис Нгуен.

– Дорогая, отведи детей в другую комнату, – перебивает мистер Нгуен, и Хоббит тянется к мальчугану, но я хватаю ее за руку.

– Постойте-ка. Так у родителей было четыре билета? И они продали вам мой билет? Вы же мой учитель, весь из себя такой правильный, образец для подражания! «Не давайте волю дьяволу!»

– Я хотел вернуть его тебе. Надеялся, что смогу выкупить еще, на всю семью. – Нгуен разводит руками, словно желая обнять свою жену и детей. – Но времени не хватило.

– Да уж, не повезло вам. А для меня билетика не найдется, раз уж вы их раздаете? – спрашивает Джули.

– Пожалуйста, Томас, убери нож, – просит мистер Нгуен. – Мне очень жаль. Ты же знаешь.

Я перевожу взгляд на Джули. Она чмокает мальчугана в щеку, потому что людям свойственно любить детей. Но не шизанутым вроде меня. Меня не оставляет мысль перерезать всю семью Нгуенов.

– Убери нож, идиот! – говорит мне Джули. – Ты меня пугаешь.

В придачу к билету нам дали восемь галлонов бензина. Этого с головой хватит, чтобы добраться до Оффута. Джули помогла мне перетащить канистры на заднее сиденье нгуеновской машины. Миссис Нгуен приготовила нам еды в дорогу – белый хлеб с вареньем и арахисовой пастой. Джули, эта мягкотелая, уже всё им простила и обнимается на прощанье.

Мы выехали на шоссе.

– Отвезти тебя домой? – предлагаю.

– Я не хочу умирать вместе с ними. Поеду с тобой, пока меня из машины не выбросят.

Долго ждать не придется: по дороге в Оффут – четыре пропускных пункта, и на каждом нужно предъявлять билет.

По радио сквозь помехи пробивается голос какого-то астронома: из-за астероида, говорит он, изменилась сила земного притяжения. Телефонной связи нет. У нас двадцать часов и тысяча километров пути.

Возле больницы останавливаюсь.

– Жди в машине, – велю Джули.

– Что ты задумал, Шерлок?

– Закончить кое-что, – говорю, хлопаю дверцей и бегу ко входу. Где-то по дороге хватаю скальпель. Безногий лежит в той же палате. Врачей не видать. Только все тот же уборщик, натирающий все тот же пол.

– Ты обидел мою подругу, – говорю.

Безногий ухмыляется. На щеках видны следы блесток. Еще вчера он был напуган, а сегодня ему море по колено. Он – один из них.

Вспороть бы ему брюхо. Отомстить за Джули. Загладить свою вину перед ней. Тогда мне было бы не так совестно оставлять ее умирать в этом городе, который она ненавидит всем сердцем.

– Думаешь, ты особенный? – говорю. – Но это тебя не оправдывает.

До него, кажется, не доходит. Жуткая ухмылка не сходит с его лица. Я стиснул культю, швы лопнули, закапала кровь. Он скорчился от боли. Самое время перерезать ему глотку. Стать, наконец, тем, кем я всегда хотел быть. Главным.

Но мысли о щенках и людях со снятой кожей, о моих собственных унижениях вдруг испарились. Ну же, дай волю дьяволу, мысленно приказываю себе и вдруг ясно понимаю: никакой мистер Нгуен не гений. Нет там никакого дьявола. Только я сам, конченый и никому не нужный. Меня тошнит.

Я ухожу, но оборачиваюсь в дверях.

– Скоро всему конец, – говорю. – А тебя никто не любит.

Мы добрались до окраин Оффута. На пропускных пунктах не оказалось ни души. Мой билет со мной, и это чудо. Так и в Бога поверить можно.

Надвигается буря. Свет застит глаза.

Наконец, мы у цели – Оффут. Убежище оцеплено военными. Их тысячи. Меня осеняет идея. Возможно, сработает.

Может, мне и не поверили, однако по цепочке передают то, что я сказал. Мы пробираемся вперед. Уже виден лифт к спасению – железный ящик на цепях, перекинутых через блоки. Внизу, на пятикилометровой глубине, – двести тысяч людей, восемьдесят километров тоннелей и запас топлива на десять тысяч лет. Все это мы узнали от людей в очереди.

– Это моя сестра, Элисон Кроуфорд, – обращаюсь я к пропускающему. На нем лица нет, как будто он не спал с 2010 года. – Отец украл ее билет и отдал любовнице. Поэтому мы опоздали. Искали билет. Он должен быть там.

Пропускающий что-то бормочет в трубку и велит нам ступать на проходную, где в ожидании томятся несколько тысяч человек. Кто-то плачет, другие спят. Большинство на взводе и расхаживают туда-сюда.

Казалось бы, такая прорва людей должна взбунтоваться, но в конечном счете, все мы ягнята.

Я строчу письмо. Да-да, вот это самое, которое у тебя в руках, читатель.

Апория приближается. Она ярче, чем солнце.

До столкновения считаные минуты.

Возвращается пропускающий. Не могу поверить – он все еще делает свою работу. Как и все остальные.

– Неплохо придумано. А предки твои – красавы! Обменяли детский билет на апартаменты получше.

– Кэти! Где она?

Как я по ней соскучился! Да вот же она, на руках у какой-то старухи. Наконец-то я могу ее обнять! Подхватываю сестренку на руки и вкладываю Зайчонка в ее пухлую ладошку. Кэти гладит ручонками мое лицо. Сестренка моя, родная!

– Пустите нас, – умоляю пропускающего.

– Один билет – один человек, – отвечает он. – Я бы пустил, да меня застрелят, а лифт заблокируется. Последними спускаются охранники. Мне своя шкура дорога.

Джули плачет, я креплюсь изо всех сил. На Джули до сих пор этот дурацкий комбинезон. Ненавижу ее. Ненавижу. Сую в ее руку свой билет.

– Да не надо, – отнекивается она.

– Бери-бери.

Странное дело. Наконец-то я чувствую себя героем.

– Я тебя люблю, – говорит она.

– Знаю, – говорю. – Извини, что обозвал тупой.

Пропускающий, обняв Джули за плечи, подводит ее к лифту. Лифт не едет. Джули и Кэти возвращаются. Я чмокаю Кэти в прохладный лобик.

– Код поменяли, – говорит пропускающий. – Ограничительные меры, понимаете. Только тот, на чье имя выписан билет, может войти.

– Я позабочусь о Кэти. Иди, – говорит Джули, глядя на меня своими погасшими глазами. Словно вся ее жизнь – сплошное разочарование.

Я ломаю билет. Это всего лишь кусок пластика.

Перед тем, как за пропускающим навсегда захлопнутся двери лифта, я вручаю ему письмо. У меня на руках посапывает Кэти. Джули уткнулась мне в плечо. В кои-то веки она не лезет целоваться. И я думаю: «Это – моя семья». Вглядываюсь в небо, в самую прекрасную ночь за последние три миллиарда лет.

Беру тебя в свидетели, дорогой читатель. Ты, оставшийся в живых, – подлинный герой этой истории. Через десять тысяч лет ваши подслеповатые страшилища будут читать мое письмо вдоль и поперек, не понимая, зачем поднимать столько шуму вокруг какой-то там любви.

Примечания

1

© Пер. П. Кодряного, 2016.

(обратно)

2

© Пер. Я. Красовской, 2016.

(обратно)

3

© Пер. Л. Плостак, 2016.

(обратно)

4

© Пер. Я. Красовской, 2016.

(обратно)

5

© Пер. А. Пузанова, 2016.

(обратно)

6

Перевод О. Штовхань.

(обратно)

7

© Пер. Я. Красовской, 2016.

(обратно)

8

© Пер. Л. Плостак, 2016.

(обратно)

9

© Пер. П. Кодряного, 2016.

(обратно)

10

© Пер. А. Пузанова, 2016.

(обратно)

11

Перевод М. А. Зенкевича

(обратно)

12

© Пер. А. Пузанова, 2016.

(обратно)

13

© Пер. Е. Корягиной, 2016.

(обратно)

14

© Пер. А. Криволапова, 2016.

(обратно)

15

© Пер. Л. Плостак, 2016.

(обратно)

16

© Пер. Л. Плостак, 2016.

(обратно)

17

© Пер. П. Кодряного, 2016.

(обратно)

18

© Пер. П. Кодряного, 2016.

(обратно)

19

© Пер. Е. Корягиной, 2016.

(обратно)

20

© Пер. А. Криволапова, 2016.

(обратно)

21

© Пер. Е. Корягиной, 2016.

* Слова из песни «Битлз» «Ticket to Ride».

(обратно)

22

В XIX в. Фредерик Пти, Георг Вальтемат, а позднее и некоторые другие ученые исследовали возможность существования у Земли иных спутников, кроме Луны. Их гипотезы подтверждения не нашли.

(обратно)

23

В марте 1997 г. тридцать девять приверженцев религиозного движения «Врата рая» совершили коллективное самоубийство, решив покинуть свои земные тела, чтобы попасть на космический корабль пришельцев, следовавший, по их мнению, за кометой Хе́йла-Бо́ппа.

(обратно)

24

© Пер. Я. Красовской, 2016.

(обратно)

25

© Пер. Я. Красовской, 2016.

(обратно)

26

© Пер. П. Кодряного, 2016.

(обратно)

27

© Пер. Я. Красовской, 2016.

(обратно)

Оглавление

Джон Джозеф Адамс

  Введение

Робин Вассерман

  Бальзам и рана

Дезирина Боскович

  Адрес рая – планета Икс

Чарли Джейн Андерс

  Давай! Давай!

Кен Лю

  Богов не сковать цепями

Джейк Керр

  День свадьбы

Тананарив Дью

  Подлежит ликвидации

Тобиас С. Бакелл

  Перезагрузка

Джейми Форд

  Наш нескладный мир разлетится на осколки

Бен Х. Уинтерс

  Поставь ее предо мной

Хью Хауи

  ugВот-вот

Энни Беллет

  Лунное прощание

Уилл Макинтош

  Танцы со смертью в краю кивающих

Меган Аркенберг

  Безвоздушные дома

Скотт Сиглер

  Охота на оленей, день пятый

Джек Макдевит

  Живи нынешним днем

Нэнси Кресс

  Скоро, скоро проскачут четыре всадника

Шеннон Макгвайр

  Споры

Джонатан Мэйберри

  «She’s Got a Ticket to Ride»

Дэвид Веллингтон

  Агент неизвестен

Мэтью Мэзер

  Пробуждение

Паоло Бачигалупи

  В кадре – Апокалипсис

Сара Ланган

  Извратившие любовь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg