«Ксенос и фобос (СИ)»

Ксенос и фобос (СИ) (fb2) - Ксенос и фобос (СИ) 506K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Геннадьевич Карнишин

Александр Карнишин КСЕНОС И ФОБОС

— Видите ли, в то время я уже верил в Посещение, но я никак не мог заставить себя поверить паническим корреспонденциям о горящих кварталах, о чудовищах, избирательно пожирающих стариков и детей, и о кровопролитных боях между неуязвимыми пришельцами и в высшей степени уязвимыми, но неизменно доблестными королевскими танковыми частями.

А. и Б.Стругацкие. Пикник на обочине

Ксенофобия (от греческих слов Xenos (чужой) и Phobos (страх) — навязчивый страх перед другими людьми, а также ненависть, нетерпимость к кому-либо или чему-либо чужому, незнакомому, непривычному.

Пусть это будет прологом, хоть и не рекомендуется начинать книгу со сцены похмелья

Просыпаться было очень тяжело и болезненно. Просыпаться было просто мутно и тошно. Во рту буквально саднило от сухости — видимо, храпел всю ночь, лежа на спине, открыв рот и закинув голову за подушку. Шею ломило. Наверное, от того же. Голова кружилась, даже лежа, не двигаясь. Глаза упорно отказывались открываться — веки были тяжелыми и как будто даже шершавыми изнутри.

«Приехали уже, что ли?»

Поезд где-то стоял, и видно давно уже, потому что слишком тихо и пусто было в купе, в котором еще вчера вечером они так душевно пообщались с какими-то командировочными из столицы.

— Вставай, сука! — и чем-то твердым в бок.

Ох… Это еще что такое? Больно же!

Василий с трудом открыл глаза и уставился в верхнюю полку, пытаясь сфокусировать взгляд. Голова сразу закружилась еще сильнее.

— О-о-ой…, — простонал он.

— Что, падла, может, похмелиться тебе принести-подать? Встать, я сказал!

Огромная волосатая рука с засученным серым рукавом собрала рубаху на груди, скомкала, и стащила его на пол между нижними полками. Перед глазами все поплыло, внутренности подскочили к горлу, зашевелились где-то сразу под кадыком, и с большим трудом удалось оставить их где-то внутри. Судорожно сглотнув, Василий тяжело поднял глаза от грязного коврика, в который уткнулся носом. Перед ним возвышались две пары высоких черных ботинок, переходящих еще выше в мешковатые темно-серые форменные брюки. Осторожно, стараясь не мотнуть головой, он как жук повозился, неуклюже переворачиваясь на спину, присел на корточки…

— Ох, блин…

— Это он, он, — испуганно защебетала за спинами крупных мужиков в форме и с короткими автоматами, выглядевшими какими-то игрушечными в их здоровенных руках, проводница, еще вечером умильно улыбавшаяся подвыпившим мужикам, радушно приглашающим ее в свое купе.

— Документы! Эй, ты, чмо похмельное, документы какие есть? Слышь, ты!

— Ща-а-а…, - сухой язык совсем не двигался. Губы потрескались от жажды. Что же они вчера такое пили-то? Ядреное такое… Термоядерное, черт его… И почему все ушли, бросив его одного? Или же он так был пьян, что даже разбудить не смогли? Что вообще происходит? И почему здесь милиция? Проводница, видать, вызвала? Вот ведь гадость-то какая…

— Побыстрее, — раздался скучный голос из коридора. — Поторопите его, ребята.

— Ых-х-х…, - только и смог выдохнуть Василий, когда твердый носок ботинка метко врезался прямо в копчик. — А-а-а! Больно же!

— Шевелись, козел! Документы есть?

— Вот, паспорт…, - механически вытянул, с трудом повернувшись к дверям, из кармана висящей на вешалке куртки кожаную обложку, протянул не глядя в сторону двери.

Пролистали быстро:

— Ага, точно, наш клиент. На выход!

— А что, собс-с-сно, случилось?

— Вперед, говорю! Заждались уже, мать твою!

— Вещи… мои… Ик! — Василий стыдливо прикрыл рот рукой, пытаясь одновременно другой приподнять полку.

— Забудь, — пинок в бок. — Забудь, м-м-мать… Бегом! Бегом, сказано!

Пинками и тычками его выгнали в коридор и, толкая все время твердым и каким-то острым стволом автомата в спину, погнали к выходу. Проводница юркнула в соседнее купе и выглядывала оттуда испуганной мышкой.

Василий, покачиваясь от стены к стене в узком коридоре, перебирал ногами «на автомате», так же автоматически нашаривал рукава наброшенной второпях куртки и одновременно пытался хоть что-то понять. Что случилось-то этой ночью? Почему — милиция? И вообще…

Поезд стоял не у вокзала, а где-то, вроде, на сортировочной, что ли. Рельсы разлиновали серыми параллелями большую площадь. Стояли рядом еще какие-то составы. И у каждого стояла милиция. Выводили под серым мелким дождем каких-то людей, грузили в два небольших автобуса с закрашенными белой краской окнами, и один уже резво тронулся с места, клубя пылью и соляркой. В другой впихнули Василия. Стоявший в проходе милицейский чин что-то черкнул в своей тетради, толкнул его молча на свободное место на переднем сидении, еще раз окинул взглядом наполненный тихими молчаливыми людьми автобус, крикнул сидящему в конце автоматчику:

— Смотри тут! — и выскочил.

Вместо него вошел один из тех, что гнали Василия, и присел на верхнюю ступеньку. Двери закрылись, автобус сразу тронулся.

— А что тут такое? Что случилось-то? — шепотом спросил Василий у соседа.

— Молчать! Не разговаривать! — тут же откликнулся милиционер, пошевелив со значением стволом автомата.

Пролетев на скорости станцию — точно, Сортировочная! — автобус повернул направо, к лесу.

Поезд за их спинами дернулся, лязгнул сцепками, гуднул коротко и плавно двинулся вперед, к мосту через Каму, продолжая свой маршрут. Через полчаса, а то и всего через двадцать минут он остановится у вокзала, люди потянутся к выходу, их будут встречать родственники…

Так его же будут встречать!

— Товарищ сержант, — приподнялся с места Василий. — А как же — вещи-то мои? И потом, меня же встречать… Ох!

Удар в спину перешиб дыхание. Поскуливая на выдохе от боли, он сполз на сидение.

— Всем молчать! — проорал подошедший сзади автоматчик. — Молчать, мать-перемать, а то я сам не знаю, что с вами сделаю! И ничего мне за это не будет, с-с-суки!

— Сядь, — лениво бросил, поднимаясь со ступенек в салон, сержант.

Он встал в проходе, придерживаясь левой рукой за поручень. Правая крепко держала автомат, направленный на бывших пассажиров поезда.

— Для информации. Запомните: с этого момента вы в нашем праве. Мы — ваши командиры и ваши защитники, — спокойно и размеренно, без улыбки, которая была бы принята за издевку, а все сказанное — за глупую шутку, чеканил он слова. — Если бы не мы, то еще неизвестно, что и как с вами было бы. Но и мы здесь не каменные… Поэтому, сказано вам молчать, значит — молчать. Скажем, кричать — закричите. Ясно?

Все молчали, смотря на него с испугом и непониманием.

— Да-а-а… Совершенно необученный народ… Ну-ка, тормозни, — повернулся он к водителю. Тот послушно остановил автобус.

— Еще раз спрашиваю: ясно? — левой рукой направил ствол автомата прямо в лица, обращенные к нему, а правой громко, напоказ, щелкнул предохранителем.

— Ясно, ясно, — закивали торопливо бывшие пассажиры поезда.

— Не вижу ясности, — поскучнел лицом сержант. — Будем тренироваться, пока не достигнем консенсуса. Всем ясно?

— Яс-но! — хором, как в школе.

— Ну, слава богу… Я уж думал — совсем идиёты тупые… Тронулись!

И автобус, плавно тронувшись, быстро набрал скорость, удаляясь от населенных мест.

Василий тупо смотрел прямо перед собой, мучаясь от тяжкого похмелья, мешающего нормальному течению мыслей. Но это же не сон! Синяк теперь будет во всю спину, это точно — к доктору не ходи. И от пинков тоже… Переворот, что ли, какой-то, пока ехал? Но с чего бы? Или как в кино — налет на поезд, что ли?

Он приезжал в свой город два раза в год из Москвы, в которой «зацепился» за работу, и из которой пока не собирался уезжать. Приезжал, потому что родители стали уже старыми, и каждый их день рождения мог стать последним. Вот и в этот раз зимой он приезжал к отцу, а теперь, в июне, к матери.

Погода, как и обещали в прогнозах на эти дни, была не жаркая. В переднее стекло автобуса начал моросить мелкий дождь, почти туман, стекая по краям и мешая увидеть, где же проезжают. Но Василию погода вовсе была не интересна. К родителям он ехал не отдыхать, почти как на работу. Надо было сидеть, улыбаться, выслушивать в тысячный раз истории о болезнях и жалобы на старость, утверждать, что ничуть они не постарели, убеждать их, что у него все хорошо, успокаивать, веселить…

Старший брат всегда встречал его на вокзале, рассказывал последние новости. И кого он теперь встретит там, на вокзале, когда поезд подъедет? Они же почти доехали! Это же практически его родные места! Холмы, сосны эти. Станция. До нее же пешком иногда доходили от дома, когда гуляли пацанами по окрестностям.

Василий повернулся, было, опять к соседу, так же мрачно смотрящему куда-то в пространство, но на его движение тут же среагировал сержант. Он с интересом, наклонив по-собачьи набок голову, посмотрел на Василия, шевельнул со значением рукой с автоматом, и тот снова молча уставился перед собой: должны же они — кто это «они», интересно? — когда-то им объяснить, что и как случилось. И почему с ними вот так? И вообще…

Часть 1. Зима

Глава 1

Вот слева пристань Закамск. Это уже заречный Кировский район Молотова. Вдоль берегового яра далеко уходит сосновый бор. Но присмотритесь: сосны остались только у самого берега, а дальше, вглубь, все занято кварталами жилых домов, цехами предприятий. Кое-где сосны гуще, под ними расположены либо дома дачного типа, либо легкие постройки пионерских лагерей. Там, где сосняк кончается, возле пристани Нижняя Курья — дом отдыха…

Вот над Камой отчетливо вырисовались пролеты железнодорожного моста, построенного более полувека назад. И до него, и сразу после него справа от нас берег занят причалами промышленных предприятий. Дым фабричных труб стелется над рекой.

Путеводитель «Волга. Кама. Ока. Дон»

Город был не то чтобы очень уж большим по нынешним временам, но и маленьким его никто не называл. Настоящий промышленный центр, почти «миллионник». Кое-кто из жителей поговаривал, что он площадью перекрывает некоторые известные столицы, но точные данные об этом (мол, в пять раз больше, скажем, Амстердама или в три раза — Брюсселя) никто никогда не обнародовал. Кто-то сказал даже, что только Москва больше по площади — но кто их мерил и сравнивал? Некоторые считали также, что город и длиной своей уступает в стране разве лишь одному Волгограду, что весь, как кишка, вытянулся на юге отсюда вдоль Волги, а в ширину был при этом всего-то метров пятьсот. Ну, и еще Сочи, говорят, был длиннее. Но что там за город, этот Сочи? Набор курортных поселков с блестящими витринным стеклом корпусами санаториев и гостиниц вдоль галечных пляжей кавказского побережья Черного моря.

В Молотове скучные жилые массивы из стандартных серых еще маленковских пятиэтажек сменялись глухими бетонными заборами промышленных зон, те вдруг утыкались в настоящий плотный сосновый лес, чуть ли не посреди города, а дальше шли кварталы одно- и двухэтажных деревянных черных от времени домов, которыми ранее был застроен весь город. Потом снова лес, снова дороги, снова промзона, вдруг квартал или два современных высоток, сверкающих отмытым стеклом, а рядом с ними, почти под окнами — какие-то огороды, сараюшки и дачки. Если смотреть сверху — такая разлапистая конструкция из пятен кварталов среди зелени леса, связанных тонкими нитками дорог.

И если где-то в другой местности горожане признавали друг друга за земляков и вместе горло драли за «наш город — культурная столица края!», то дома, встречаясь ненароком, распознавали «своих» по устоявшимся прозваниям отделенных рекой и лесными массивами районов: с Гайвы, с правого берега, с Мотовилихи, с Центра, с Парка… Правобережные еще говорили о себе «с первой (второй, третьей) зоны», и жителю одной зоны болтаться без дела в другой совсем не рекомендовалось — могли и побить. Но все зоны объединялись, если речь шла о том, чтобы «стукнуться» с левобережными, с «городскими».

Правый и левый берег Камы соединяли три моста — два автомобильных и железнодорожный. А кроме того летом можно было добраться из центра «на тот берег» с помощью речного трамвайчика — небольшого ярко раскрашенного теплохода, медленно и не часто, раз в час-полтора примерно, довозящего до пристани на песчаном пляже у подножия высоких ярких на солнце рыжествольных сосен напротив центральной набережной тех, кто никуда не торопится. Но это бывало только летом, только при хорошей погоде, в школьные каникулы. А в обычное время большинство заозерских, скажем, или тех же гайвинских ездили в центр только по случаю большого праздника, или еще, если надо было пройтись по магазинам перед новым учебным годом, потому что магазинов на левобережье было традиционно в разы больше.

Димка Карасев был как раз с Гайвы, из самых крайних домов, первых, начала пятидесятых годов, когда строители сдавали ГЭС и расселяли по квартирам персонал, а Ирина — со старой Мотовилихи, откуда исторически пошел весь город. Поэтому познакомиться они могли только случайно. Или вот так, как это бывает чаще всего: они просто вместе учились в одном институте.

В июне закончились выпускные экзамены в школе, и уже на третий день после выпускного вечера (на второй-то день никто и не думал просыпаться) Димка поехал в центр — еще местные говорили о таких поездках «в город» — чтобы подать документы в приемную комиссию.

В школе, когда спрашивали его, куда пойдет, он пожимал плечами, потому что и правда еще не знал. Но чем ближе был выпускной вечер, тем яснее становилось, что на престижные специальности в университет или в политех ему просто не попасть. Уезжать от матери он тоже не думал. А так — средний ученик, средние отметки в аттестате — куда ему? В армию, разве что ли? И тогда он вспомнил о своей любви к истории и историческим книжкам, и стал готовиться в «пед».

Друзья смеялись:

— Ты что, правда, в школе работать хочешь?

А он просто знал совершенно точно, что если не поступит в этом году, то не поступит уже никогда и никуда. Уже осенью его могли забрать в армию, потому что восемнадцать ему исполнялось в ноябре. А в педагогический институт парней всегда брали с охотой. Вот и отвез документы на исторический факультет. Постоял у старинного здания под огромными тополями с листьями на нижних ветках, размером с настоящие лопухи, послушал разговоры такой же «абитуры», заполнил анкету, приложил аттестат…

А потом были экзамены, пролетевшие как-то очень быстро и почти незаметно.

История была первым экзаменом, а сочинение писали в самом конце. Он почему-то совсем спокойно, без нервов, сдал все на «четверки», и так же спокойно, до конца еще не поняв и не осознав случившегося, доложил матери, что все в порядке — поступил.

Мать «поднимала» его одна. Это она так говорила — «поднимала». Ну, конечно, ей было тяжело. Одной приходилось тащить работу и дом, кормить-одевать. Димка все это понимал. Но все равно как-то отношения у них не складывались. Не было той любви, которую он с завистью наблюдал в семье у друга Лёшки. Ну, не интересно Димке было с матерью. И слушать раз за разом, как все и везде плохо и трудно, как тяжело жить, какой гад его отец, которого он и не знал вовсе, как все в магазинах дорого, как на нем, на Димке, все буквально горит, а денег опять же нет, как все вокруг воруют, а они вот честные…

Честные, да бедные. В общем, он с детства старался быть почаще один. И она давно привыкла, что видит сына только поздно вечером или рано утром.

Узнав, что Димка поступил, она купила бутылку дешевого вина, приготовила праздничный ужин, и сидела до самого вечера, ожидая возвращения сына и названивая по телефону всем знакомым и родственникам, хвастаясь радостно:

— А Димка-то мой, какой ведь молодец, а! Поступил, ага. Учителем теперь будет. Или даже директором, как Орлов (это она о директоре Димкиной школы). Что? Нет, сейчас-то нет его еще. Он в библиотеке сейчас. А вечером-то мы праздновать будем, ага. Обязательно будем. Я понимаю, конечно, что вам некогда… Но если что — вы приходите, ждем ведь.

Конечно, как обычно никто не пришел. И вечером они вдвоем тихо распили бутылку сухого импортного вина и съели маленький круглый тортик, сидя перед старым телевизором, сообщившем в местных новостях о начале очередного ремонта одного автомобильного моста.

С осени Димка начал ежедневно ездить на автобусе (или на автобусах, если приходилось делать пересадки) в свой институт. Учеба была делом привычным и по школьному немного скучным. Лекции, конспекты, домашние задания, чтение учебников и книг по теме, ранние подъемы, невысыпания, дрёма в толкучке автобусов, прижавшись к поручню. Иногда Димка ловил себя на том, что засыпает на лекциях. Даже на любимой раньше истории! Просыпаясь внезапно, вздрагивая, вскидывая голову, видел перед собой раскрытую тетрадь с каким-то почеркушками вместо записей и длинной линией вниз — это, наверное, когда он совсем уже засыпал.

После учебы, если была хорошая погода, он спускался по узкой улочке к набережной и вдоль реки, мимо литой чугунной решетки, пешком шел к мосту, где долго стоял на остановке, «ловя» свой автобус. Тем, кто жил в общежитии, было удобнее, но местным, своим, общежитие не давали.

Если погода была плохая, а осенью, зимой и весной так бывало обычно (бывало так и летом — здесь ходила шутка, что, мол, лето все-таки было хорошее, но в тот день как раз все работали), он задерживался в библиотеке, конспектируя очередной том из заданных к прочтению книг. Потом ехал к тому же мосту на трамвае, и опять ждал своего автобуса, чтобы, потолкавшись немного, повиснуть в нем на поручне и доехать до дома.

Дома обычно ждала к ужину мать. Она садилась напротив, смотрела, как он ел, и все пыталась поговорить, поспрашивать, как там и чего у него. Спрашивать ей было трудно, потому что сама она закончила только школу и больше нигде и никогда не училась. Поэтому большинство вопросов было о дороге, о здоровье — «голова не болит?», о погоде «в городе»… А после того, как отпраздновали узким кругом его восемнадцатилетие сразу после Дня милиции (приходили два друга — Лешка тоже поступил, но в университет, а Мишка провалил вступительные и теперь работал, дожидаясь повестки в военкомат), она среди вопросов все чаще, раз за разом, стала закидывать удочку насчет красивых девушек.

— А что, Дим, у вас же девочек-то больше, наверное, чем парней в группе?

— Больше, ага. Раза в два, — кивал он, ковыряясь вилкой в жареной картошке.

— Красивые девчонки-то?

— Симпатичные.

— А чего ты их не приглашаешь в гости-то? Пусть бы пришли, а я бы пирог вам испекла.

— Мам, ну, ты мне поесть-то хоть дашь спокойно? И потом, они тебе совсем дуры, что ли? Чего они такого тут забыли, чтобы с города ехать на Гайву нашу?

— А у меня для тебя другой квартиры в городе-то нету! — тут же начинала она обижаться и мокреть глазами.

— А я и не прошу ничего такого! — вскакивал он из-за стола и шел «делать уроки».

И так почти каждый день.

Красивые девчонки были. Как им не быть — красивым? Педагогический, да медицинский, что через пару кварталов от него, были настоящими цветниками распускающихся после школы красавиц. Только Димка-то понимал, что для них, для девчонок, он, гайвинский пацан в простеньком костюме, что еще от школы остался, в светлой рубашке, которую менял через день, в узком неярком галстучке, совершенно не интересен. Хорошо понимал. И если бросал на них взгляды, на красивых, то сам от них ничего не ждал. Да и некогда было ждать чего-то — учиться надо было, и дорога еще занимала часа два, а то и все три каждый день.

В ноябре сразу после дня рождения он получил повестку и сходил в военкомат, в Левшино, на левый берег, отнес справку из института, что учится на дневном. Там поругались, что поздно принес, погрозили, что вот сейчас погонят на сборный пункт, но все-таки сделали какую-то пометку в личном деле и отпустили. А во дворе уже строили в колонну призывников, чтобы вести их на вокзал.

Потом была зимняя сессия, и Димка сдал ее неплохо, без «хвостов», а поэтому стипендия, хоть и небольшая она, но осталась и на вторую половину года. Стипендию он приносил домой и клал в деревянную шкатулку на комод… А потом из нее же брал ежедневно деньги на дорогу, да на обеды.

Мать была им довольна, и везде хвасталась на поселке, что, вот, мол, и не ждала вовсе такого, а Димка-то такой умный у нее, что ведь учится и учится, не то, что некоторые. За «некоторых» было обидно, потому что Мишка, с которым дружили с раннего детства, теперь работал простым электриком в ЖЭКе и все ждал повестки. Его должны были забрать весной, в апреле или в мае.

Еще мать почему-то сразу после Нового года стала сильно нервничать, если сын где-то задерживался. Они там, у нее на работе, трепали с такими же тетками языками, и получалось по их сплетням, что в городе было как-то все очень не спокойно, и люди вроде стали часто пропадать, и ужасы всякие… Она пыталась поговорить с Димкой об этом, но он только смеялся и совсем не понимал, что ей же не за себя — за него страшно.

А потом у Димки появилась Ирина.

Она вошла в аудиторию на второй паре и присела впереди на свободный стул. Зима, традиционно все одеваются в темное, и весь зал, вся поточная аудитория, был от этого как будто в сумерках. И вдруг сразу стало светло-светло от белого пушистого свитера с широким горлом и от ярко-рыжей гривы волос, ничем не закрепленных и создающих какой-то огненный ореол вокруг небольшой фигуры. Так светло и солнечно стало, что Димка не заметил сам, как стал улыбаться во весь рот, почти так, как обычно улыбаются дети солнцу, внезапно проклюнувшемуся сквозь мрачные черно-синие тучи.

После звонка, извещавшего о начале долгожданного перерыва в лекциях, она решительно пошагала к последним столам, повернула к Димке, встала перед ним во весь рост, выпрямилась и даже вытянулась, чуть ли не на цыпочки поднялась, чтобы выглядеть выше, и очень вежливо и строго спросила:

— А почему это вы надо мной смеетесь?

— Я? — только и смог переспросить ошарашенный парень, не догадавшись даже привстать с места.

— Ну, не я же… Вы все смотрели на меня и все смеялись. Почему?

— От удовольствия, — неожиданно для себя сказал он правду. И вдруг вскочил, засмущавшись и раскрасневшись. А она снизу вверх посмотрела на него веселыми серо-зелеными глазами из-под рыжей челки и сказала:

— Мужчина, а не угостите даму кофе?

Вернее, она сказала так — «кофэ-э-э-э», немного в нос, как будто по-иностранному. Это было смешно и одновременно очень приятно почему-то.

Они сбежали со следующей пары и гуляли вдвоем по морозному Компросу — Комсомольскому проспекту, тянущемуся от реки вверх поперек города. Забегали погреться в частые кафе и чайные. В городе были еще Большевистская и Коммунистическая улицы, был проспект Ленина, и вообще он, город этот, считался пролетарским, «чистым». Он еще и полузакрытым был. Хоть поезда ходили исправно, и самолеты летали, но иностранцу сюда путь был заказан. Военная промышленность, испытательные полигоны, секретные лаборатории, о которых знали все…

Они гуляли, сначала просто толкаясь плечами, но потом Ирина (ее звали Ирина! Она сама спросила его имя и сама, первая, не дожидаясь вопросов, назвала свое!) взяла Димку за руку, и до конца дня они прошагали так, держась за руки, как в детстве, ничуть не устав от долгой прогулки пешком. И говорили, говорили, говорили…

Он узнал о том, что она брала академический отпуск (правда, не спрашивал, почему так вышло, постеснялся). А она в подробностях узнала о его жизни до института.

Зимой темнеет быстро.

В семь Ирина вспомнила, что пора бы домой, что дома ее ждут строгие родители. Вернее, строгим был отец, скривила она унылую мордочку. А Димка сразу увязался провожать, потому что просто не мог вот так взять и расстаться. Так вот просто, раз — и разойтись. И они не сели на трамвай, а пошли пешком, то толкаясь, чтобы согреться, прыгая на одной ноге, то играя в снежки, то устраивая бег наперегонки. Ей надо было к Мотовилихе, в новые кварталы на круче, где он никогда не был, и только видел их, проезжая на автобусе по противоположному берегу.

Она устроила ему настоящую экскурсию, показывая те места, что были связаны с ее детством и жизнью «до института».

По темным улицам между еще более черных в окружении белых сугробов старых деревянных двухэтажных домов они два часа шли до рынка. Потом она дала Димке сотовый телефон, потому что у него просто еще не было своего. Ну, просто не хватало у них с матерью на это денег. И он позвонил домой, и предупредил маму, что придет очень поздно. А она, мама, спрашивала настороженно, трезвый ли он, и с кем гуляет, и по какому поводу, и где, и радовалась, что он не один вот, а с девушкой, видно. Но сказала, что все равно будет ждать, все равно не уснет, пока не дождется его.

По длинной-предлинной улице-лестнице вверх, туда, где сквозь расступившиеся тучи стало видно яркие на завтрашнюю солнечную погоду звезды. По хрустящему от вечернего мороза снегу мимо высоченных башен в двадцать четыре этажа — у себя на Гайве Димка таких еще не видел — к кварталу кирпичных особняков в окружении металлической ограды. Именно особняков, потому что назвать такие дома модным словом «коттедж» можно было только в насмешку. Двух и трехэтажные дома с балконами, лоджиями, эркерами, с одним или двумя подъездами, с широкой каминной трубой над крышей…

Ирина приложила брелок к кнопке замка на высокой железной калитке. Щелкнул металл, Димка рывком открыл, чтобы пропустить «даму» вперед, но она шагнула в сторону, смеясь, уступила ему дорогу:

— Ты гость. Тебе — первая очередь.

Он зашел в расчищенный от снега двор под яркий свет фонарей и остановился в растерянности — куда дальше? А дальше уже она вела его, прихватив за рукав. Направо, потом налево по дорожкам между высокими сугробами. Вот в тот подъезд. Тяжелая даже на вид стальная дверь. Опять электронный замок. Опять щелчок. Хорошо смазаны петли — дверь открывается легко, без скрипа. Ирина тянет его дальше, и Димка переступает порог, а дверь мягко и тяжело защелкивается сзади.

Тут темно и неожиданно очень тепло после долгой морозной прогулки. Небольшая площадка у дверей и сразу лестница наверх.

— У нас второй этаж, — шепчет Ирина, прижавшись к нему спиной. А он слегка приобнимает ее сзади и осторожно прикасается холодными с мороза губами к рыжим волосам на затылке. И замирает так, впитывая ее запах. И она — тоже замирает. А потом медленно поворачивается к нему, прижимается всем телом, запрокидывает голову, и уже ничего нельзя сделать, как только наклониться и коснуться губами губ. И еще раз. И еще. Губы сразу теплеют, как будто распухают даже, горячая волна бьет в голову, простые касания становятся поцелуями, а она вдруг со стоном повисает на нем. Димка подхватил ее, маленькую, легкую, приподнял, и посадил, радуясь своей силе, на перила. Теперь их лица были на одном уровне, дыхание смешалось, ее руки скользили уже у него под рубашкой — когда успел расстегнуть куртку, он уже не помнил. А его губы, оторвавшись от ее губ, спускаются короткими поцелуями на шею, он лицом окунается в распахнутый воротник, одной рукой дергая вниз молнию ее куртки. Она снова стонет и вдруг начинает дрожать. Это страшно, такого с Димкой еще не было, он не понимает, в чем дело, и подхватывает навалившуюся на него девушку. А Ирина, обхватив его руками и ногами, виснет на нем, дергается вдруг, и сползает вниз. И просто упала бы на пол, если бы он ее не подхватил опять.

— Я тебя хочу, — стонет она и даже как будто извиняется шепотом. — Очень хочу. Прямо сейчас. Здесь и сейчас.

Но тут вдруг открывается дверь на втором этаже, и из падающего на лестничную площадку света раздается мужской голос:

— Может, уже пора, Ирина? Домой — пора? Сколько же можно…

— Черт, черт, черт, — с ненавистью шепчет она. — Как же меня задолбало всё… Мент поганый — все слышит, все знает!

И кричит туда, в свет другим, веселым голосом:

— Иду! Сейчас уже иду!

Дверь закрывается, но не до конца, и в щель падает узкий луч света из прихожей, немного разгоняя темноту в подъезде. Глаза Ирины светятся отраженным светом, сияют, когда она смотрит на Димку.

— Завтра, Дим, ладно? Завтра мы снова увидимся. Я… Я с ума сойду или от стыда или от желания, если тебя не увижу. Ты приходи завтра в институт, а там…, - и она еще раз целует его в губы, по-взрослому, по-настоящему, так, что у него самого ноги слабеют, и голова сладко кружится, а потом отскакивает, делает два шага вверх по лестнице, останавливается и машет: иди, иди уже! Ты — первый!

Димка нашарил за спиной кнопку на замке, вышел на улицу, но еще долго стоял под вкопанной на газоне большой елью с остатками новогодних игрушек, пытаясь отдышаться. Сердце бухало, в ушах шумело. Было жарко. Он смотрел вверх, пытаясь угадать окно ее спальни, но ни одно окно так и не зажглось. И тогда Димка ушел.

Еще когда они гуляли, она спрашивала, как он доберется, если что, и он ее обманул, сказал что сядет на такси или поймает частника. Какое такси? У него денег оставалось только-только на автобус. Но время автобусов давно прошло, стоять на морозе — холодно, и он пошел домой пешком. Километраж примерно представлял, потому что карту города видел не раз. Вот теперь можно проверить, как это — пешком зимней ночью десять километров.

Димка шел по совершенно пустой улице, энергично отмахивая одной рукой, держа вторую в кармане. Потом руки менялись местами — замерзшая пряталась в карман, а согревшейся махал при ходьбе. Шаги он делал широкие, да еще старался почаще, так что холодно ему не было — было все еще жарко. Одно плохо — быстро задыхался и уставал. Приходилось останавливаться у попадавшихся на пути автобусных остановок, присаживаться на скамейки, задирать ноги вверх, чтобы кровь отлила, а потом снова — раз-два, раз-два, раз-два.

Уже у самого моста, сразу за плотиной, его догнал какой-то самосвал, то ли из припозднившихся с работы, то ли, наоборот, из самых ранних уже, притормозил:

— Куда, студент?

— На Гайву! Вон, сразу на въезде!

— Ну, садись, подкину хоть за мост.

И все равно вышло почти три часа. Или даже больше. Но вот и первая автобусная остановка в поселке — она как раз перед домом, за ней направо по знакомой тропинке, во дворы, к первому подъезду. Осторожно, чтобы не переколготить весь дом, он ковырялся длинным «гаражным» ключом в тяжелой недавно повешенной на подъезд железной двери, когда от стоявшей с погашенными фарами во дворе машины подошел милиционер:

— Документики ваши можно?

— А? — дернулся в испуге Димка — уж больно внезапно это было. — Да-да, конечно.

Он расстегнул куртку, повозился в карманах, достал паспорт, который всегда носил с собой — мать настояла и проверяла ежедневно, не забыл ли. Милиционер — старший лейтенант, рассмотрел звездочки Димка — взял паспорт, но не стал его даже раскрывать:

— Пройдемте в машину. Темно тут у вас.

— Да тут была лампочка, но, наверное, опять алкаши разбили, — вроде как извиняясь говорил Димка, двигаясь за ним.

Перед открытой дверцей он помешкал, посмотрел еще раз на горящее желтым светом окно кухни на третьем этаже — там мама, она сидит одна и ждет его. Волнуется.

— Ну, садитесь уже! — поторопил старший лейтенант.

Димка сел на заднее сидение, где кто-то уже был. Тут же за ним влез еще кто-то, тесно прижав его, дверца захлопнулась, заработал включенный двигатель, зажегся на мгновение свет.

— Он?

— Он!

Машина рванула с места, и как будто не приходил Димка к своему дому, как будто и не было его у родного подъезда.

Глава 2

Подразделения специального назначения (спецназ) — специально обученные подразделения государственных разведывательных и контрразведывательных служб, армии, авиации, флота и полиции (милиции), личный состав которых имеет высокую боевую, огневую, физическую и психологическую подготовку, в задачу которых входит решение специфических боевых задач силовыми методами в чрезвычайно экстремальных условиях.

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

…Другие заводы дают различные станки, оборудование для шахт, сельских гидростанций и нефтяных промыслов, строят суда, экскаваторы. Молотовский домостроительный комбинат поставляет разборные дома в рабочие поселки угольных бассейнов страны. Молотовский завод имени Дзержинского…

Завод имени Орджоникидзе выпускает суперфосфат, а также химикаты для борьбы с вредителями сельского хозяйства.

Путеводитель «Волга. Кама. Ока. Дон»

Совет Европы начал расследование утверждений Белграда о том, что во время войны в Косове албанцы похищали сербов и продавали для донорских целей внутренние органы похищенных, сообщает радио «Свобода».

— Вон он, туда побежал, гаденыш!

— Вали его!

Разгоряченные погоней, сталкиваясь плечами, они рванули налево, где мелькнула куртка «черного». Черт его знает — таджик он или туркмен, или узбек какой-то. Говорит с акцентом, боится. А раз боится…

Ну, и еще дело было в девчонках. Компания спортивно одетых молодых ребят сидела со своими девчонками на скамейке в парке, попивала не торопясь ядовитую смесь из водки и сладкого персикового сока.

Было достаточно тепло, снежки лепились крепкие и упругие. Снежками этими пытались попасть по фонарю высоко над головой, но только облепили весь бетонный столб белой сыпью попаданий. А тут еще идет какой-то непонятный тип мимо. Обходит по большой дуге их, таких веселых, шумных, горячих… Странно. Боится, выходит. Слово за слово. Он — ноги делать. Они — за ним.

— Черт, да где же он?

— По следам смотрим, ребзя, по следам!

Даже в темноте следы в сугробах, наметенных за месяц, видны были хорошо. Компания рванула дальше. Догнать! Что делать потом, когда догонят — а это уж наверняка, не зря же они в качалку ходят вместе — еще не думали. Ну, поучить немного надо, наверное. Попинать, может, немного «чурку».

Они с шумом проломились сквозь кулису кустов, рванули дальше, цепляясь на крутых поворотах за сосновые стволы, злясь все больше на неуловимого, зайцем мечущегося по парку.

Еще через час, плюнув на все, девчонки с руганью побрели домой. Выпивка и закуска закончилась, ухажеры-кавалеры так и не появились, мороз к ночи крепчал…

Заявление в милицию о пропаже пришло от родителей ребят только через три дня, как положено.

* * *

— Ну, и кто у вас разрабатывал эту операцию? Опять твой аналитический отдел со штабными оперативниками, небось? — скептически хмыкнул, не отрываясь от окуляров бинокля, невысокий и худощавый на вид спецназовец.

— Нет. Я им что-то не доверяю последнее время. Есть у меня информация некоторая, и мнение такое у меня сложилось, что у нас где-то наверху — протечки, — хмуро пробурчал, не вынимая сигареты из угла рта широкий как шкаф Кириенко. Он был в такой же черной куртке, как его собеседник. Только серая каракулевая шапка, выглядывающая из-под наброшенного черного капюшона, показывала на его звание. — Понимаешь, гнилью какой-то сверху тянет… Вот, чувствую я что-то, носом чую, подозреваю, а вот что…

— Да, мне-то что — гниль ваша. Чувствует он… Будет команда, мы и управление быстро в порядок приведем. И кого угодно. Не впервой. Вот лично мне — не впервой. Команды вот только пока нет, — не поворачивая головы, парировал спецназовец. — Это вот что у тебя тут на карте? В бинокль не видно.

Оба склонились над картой под прозрачным пластиком в офицерской сумке.

Штабная машина с высокой антенной стояла за пригорком, невидимая снизу, от проходной, а два офицера стояли на самой круче под деревом, не торопясь, с остановками и рассуждениями, рассматривая лежащий внизу завод и сравнивая увиденное с картой.

Завод был очень старый, еще довоенной постройки. Стандартный бетонный забор в два с половиной метра, такая же стандартная колючка в пять рядов поверху. Черно-красные кирпичные корпуса за забором. Побеленная, с большими окнами проходная. Перед центральной проходной, как голова богатыря в «Руслане и Людмиле», хитро улыбался из-под кепки бетонный товарищ Серго.

Раньше-то, в «старые времена», завод, как считали все в городе, работал только на войну. К нему регулярно подходили эшелоны, после разгрузки которых местная пацанва щеголяла перед «соседями» из других районов кусочками и кусками и даже иногда настоящими кусочищами красного фосфора, подобранными на насыпи под путями. Их гоняли, но всю насыпь за забор не заведешь, и на каждом метре охрану не поставишь.

Обратно, от завода, под плотной охраной регулярно уходили короткие составы в два-три вагона или несколько цистерн.

— Фосген повезли, — уважительно говорили местные. И на все возражения людей со стороны, не местных, не знающих ничего, показывали на оранжевый хвост дыма из высокой трубы посреди завода. — Фосген это, а что еще!

Еще они утверждали, что популярная одно время песня про оранжевое небо, оранжевое море и так далее оранжевое — была написана именно об этой местности.

— Вон и море у нас здесь свое, Камское. И небо оранжевое. И земля такая же.

Вообще-то фосфор при производстве фосгена не используется, а производить там могли, скорее всего, зарин или зоман. Но не будет же местная власть говорить об этом населению!

Тем более, что большинство, а вернее сказать, практически все заводы промышленного города Молотова в той или иной мере работали тогда на армию, на оборону. Это именно отсюда пришел анекдот, облетевший всю страну, о том, как с велосипедного завода таскал мужик детали, чтобы собрать сынку дорогую складную «Каму». Но как ни соберет — все почему-то пулемет получался.

Постепенно, с переориентацией всей промышленности, с переходом на мирные рельсы, завод перестал пускать регулярные длинные хвосты красивого на фоне неба ярко-оранжевого дыма из главной трубы. И трава вокруг завода потихоньку ожила и вновь позеленела. И цвет земли вокруг стал — землистым, как положено. До того был он ярко-красным и местами даже фиолетовым, и по той земле босиком ходить не рекомендовалось. А популярную шутку насчет того, что желтый снег есть нельзя, понимали в округе совсем не так, как везде.

Дыма оранжевого не стало, по фасаду заводоуправления вытянулись рекламные щиты разных фирм, арендующих в нем офисы, но сам завод продолжал работать, не прогорал, не продавался никому, и регулярно, как по часам, из боковых ворот тепловоз вытаскивал очередной короткий эшелон готового продукта.

Теперь весь город говорил: сельхозудобрения делают, аммофоску в поля повезли.

— Так. Там, слева — Вторчермет, да? Он, что, тоже охраняется? Чтобы металлолом не свистнули?

— Охрана-то есть, но чисто для вида, формальная. Два человека ночью сидят вон в том вагончике у ворот.

— Ага. Значит, выходит, у них с этой стороны как будто два забора и еще двойная охрана, если не вдумываться в ее качество… Это понятно. Значит, твой план — именно здесь, слева?

— Ну, да. А иначе-то никак. С реки их сейчас не взять, потому что берега обледенели, не пролезешь. С фасада? Это просто объявить о себе прежде времени, значит… Справа — там нефтебаза, а за ней сразу автозаправка. Не дай бог, стрельба будет — ох, тогда весь город осветим.

— Ну, ладно, с этим ты меня убедил. А что и как внутри? Разработка была? Сколько времени? Что твои аналитики говорят?

— Да, какая там, к чертям собачьим, разработка? Ты что? Тут штурм унд дранг нужен, пока не разбежались, как тараканы! Я и сам пойду вместе с твоими!

Спецназовец повернул, наконец, голову, оторвался от бинокля:

— А вот этого нам не надо. Не хватало мне тут еще отцов-командиров в строю…

— Не командиром, ты что! Бойцом! Я могу, я в форме! Не поверишь — даже справка у меня есть, — хмыкнул Кириенко.

— Да знаю я, знаю, что в форме ты… А вот, если что?

— Ну, ты мои основания тоже знаешь, — нахмурился, глядя исподлобья, полковник.

— Что, неужели надеешься еще? Извини, извини…

— Пока живу, сам понимаешь. Вот ты бы сам, если бы так, а? Что бы делал?

— Не знаю… Ладно. Ты командуешь операцией, тебе и карты в руки. Хочешь бойцом — иди бойцом. Только броник натяни обязательно. Иначе не пущу.

— Спасибо.

— Спасибо скажешь, если все получится. Штаб оставляем тут, на горке?

— Да, по плану — тут.

— Резерв?

— Резерв лучше высадить после начала операции прямо у въездных ворот, у проходной. Пусть там постоят, поотвлекают внимание, а заодно и близко им будет, если что.

— И еще троих, говоришь, направо? — прикидывал спецназовец количество бойцов.

— Да можно бы и четверых даже. Если есть у тебя. С приборами ночной видимости, с пулеметом. Пусть делают там страшно, пусть пугают всех, кто попытается выбраться в ту сторону. Главное — не пропустить к бакам с бензином. Постреливать изредка по забору, отгонять.

— Значит, повторим в последний раз: первая группа обезвреживает охрану Вторчермета и прикрывает продвижение второй через ограду завода. Так? Затем они объединяются и широким бреднем прочесывают территорию. А в это время, под шумок на заводе, группа захвата по-над берегом проскальзывает в темноте в самую середочку, во-от сюда, куда ты указал, — палец командира ОМОНа постучал по карте. — Я, значит, на связи, иду с резервом. Ты, я так понял, с группой захвата хочешь. Я ведь правильно все понял?

— Да. Сбор по плану в двадцать ноль-ноль. В двадцать один ноль-ноль начинаем.

— Ну, вроде, все правильно. Поехали тогда к нам на базу.

Серый невидный «уазик» без лишних опознавательных знаков, урча, съехал с кручи по наискось проложенной дороге на трассу и быстро умчал командиров через весь город на базу.

В принципе, этот выезд на местность был чистой проформой. Завод всем известен, все карты и схемы тоже давно изучены, план операции подписан и на нем проставлена нужная печать. Да и мотивы полковника Кириенко были всем хорошо известны.

В городе еще в прошлом году поговаривали сначала на бытовом уровне, а потом и в местных желтых листках, что исчезновения людей, изредка случающиеся, — дело рук неведомых похитителей, охотящихся за человеческими органами с целью их продажи за границу. В каждом городе каждый год пропадают люди. Сотни и тысячи. Иногда они находятся. Иногда их находят. Чаще — нет. Форма заявления о пропаже человека была привычной, и дежурные в отделах милиции не заморачивались особо, принимая такие заявления.

Но после Нового года заявления о пропажах вдруг пошли в местную милицию просто косяками. А тут еще по центральному телевидению как нарочно показали сюжет о подобной банде «похитителей тел» в одном южном городе. И не то чтобы заявления о пропажах людей поступали прямо очень уж часто, но — значительно чаще обычного. Статистика говорила, что-то не то творится в городе.

В общем, аналитики в управлении походили вокруг карты, понавтыкали булавок с красными головками, и оказалось, что заявления в этом году поступали уже практически во все районные отделения милиции, и везде стали глухим «висяком». И по адресам или местам пропажи — тоже равномерно все распределялось. Вся карта города постепенно покрывалась красной болезненной сыпью. И только в верхнем углу карты было небольшое белое пятно. Тут пропаж, вроде бы, не случалось. Во всяком случае, заявлений не было. Или было значительно меньше. И это было странно.

Завод «разрабатывали» бы еще долго, обложив его техникой, собирая информацию, внедряя агентов, но как раз внезапно пропала дочь начальника аналитического отдела управления. Очень странно пропала — буквально с порога собственной квартиры. То есть, без всяких преувеличений — с порога. Им были нажаты все кнопки и рычаги, сказаны все слова, подтянуты дружеские отношения и деловые связи, и на базу спецназа полковник Кириенко приехал с нужным ему документом.

Бойцы на базе отдыхали. Только караулы у ворот и по углам ограждения следили за окружающим простором. Раньше тут был ведомственный санаторий для легочников, но потом он был закрыт из-за недостатка финансирования, чуть не развалилось все, а в девяносто пятом всю его территорию отдали местному СОБРу. Теперь здесь «жил» спецназ.

По плану реформирования армии, который был принят еще в конце пятидесятых, огромная неповоротливая мощная машина, предназначенная для отпора агрессору и захвата территорий, постепенно заменялась небольшими мобильными, вооруженными новейшим оружием и укомплектованными лучшими бойцами, группы специального назначения, располагавшиеся во всех областных центрах. Остальная армия, сократившаяся более чем втрое, стала как бы огромной школой, через которую пропускали ребят-срочников, отсеивая тех, кто оставался в войсках на сверхсрочную, а то и на всю жизнь.

За годы и годы медленной реформы (а чем больше аппарат, тем труднее его модернизировать) спецназ уже показал свои качества. Прибалтика, Молдавия, Средняя Азия, Кавказ — везде они были первыми, и возникавшие очаги напряженности гасились малой кровью. Вернее, так: гасились кровью — но малой.

Полковник Кириенко лежал на койке, распустив ремни амуниции и скинув обувь. Он не спал, хотя поспать было необходимо. Он не спал по-настоящему уже две недели, с того момента, как дочь не вернулась со свидания. Вернее, она дошла до дома, и он даже слышал ее голос на лестнице. А вот до своих дверей Ирина так и не дошла. Или ему все это показалось? И голос ее, и слова, что уже идет?

«Эх, Ирина!» — он помотал головой по жесткой быстро нагревшейся подушке. Единственный ребенок. Любимая дочка, которой многое прощалось. Настолько многое… Ну, почему он тогда не вышел к ней? Почему не затащил силком? Мало ли что там могло быть. Не зря же пришлось уже один раз оформлять академический отпуск по состоянию здоровья, когда он дочку сам, силком, увез в закрытый наркологический санаторий. Ох, и кричала она тогда на него. Ох, и ненавидела. Но потом, вроде, опять успокоилась…

Кириенко после ее внезапной пропажи пустил в ход все свои связи, он поднял на ноги всю агентуру, он до сих пор надеялся, что она где-то близко, что она еще жива. Потому что время, вот оно, потому что все надо делать быстро. И плевать ему было, что никого из пропавших, из тех, кто по заявлениям, пока не нашли. Он искал не всех — свою единственную дочь.

Ревун прозвучал как всегда неожиданно.

По коридорам топали тяжелыми ботинками спецназовцы, забегали в оружейку, получали оружие и патроны, тут же заряжали, пробегали дальше. Через полчаса в большом туристическом автобусе с затемненными окнами спецназ получал задание:

— Внимание! Объект — Кислотный завод. Входим через Вторчермет. Группа первая — Иванов.

— Я!

— Все твои с тобой. Задача: обезвредить охрану Вторчермета, прикрыть проход второй группы на территорию завода. После того, как они переберутся через ограду, присоединиться к ним. Позывной — Альфа.

— Есть!

— Группа два — Кузькин.

— Я!

— И его мать…, - отчетливо прозвучало сзади под общий хохот.

— Мужики, ну вы уже достали, ей-богу. На задание идем, не на учебу, мать вашу! — обернулся обиженно Кузькин, и все опять покатились с хохоту.

Командир сделал паузу, приподнял ладонь, успокаивая бойцов.

— Тишина. Дело серьезное, мужики, не учеба — честно говорю.

— Наконец-то. А то разжирели тут уже…

— Кто сказал — разжирели? Лежнев? После выполнения задания — два наряда вне очереди.

— Есть два наряда!

— И спарринг.

— За что, товарищ майор?

— За «за что», боец.

— Есть, спарринг.

Теперь все сидели молча и слушали указания.

— Вторая группа под прикрытием ивановских ребят преодолевает ограду и рассредоточивается вдоль нее. После подхода первой группы создаются парные патрули и идет зачистка местности. Шумная зачистка, с топотом и стрельбой. Чтобы, как зайцев, всех гнали перед собой! Ясно?

— Так точно!

— Позывной — Бета.

— Есть!

— Группа три. Старший — прапорщик Мартичук, — майор уважительно назвал по званию только одного, опытнейшего и умелого. — Твой позывной — Захват. Понял, Степан?

— Понятно, товарищ майор, не впервой, — степенно прогудел огромный шкафообразный старослужащий.

— В третьей группе — боец Кириенко. Он доведет нужную информацию и укажет цели.

— Есть, — приподнялся полковник с места. Его обмундировали, как всех, и теперь он ни звездами своими, ни каракулем не отличался от таких же крепких спецназовцев.

— Товарищ майор…, - приподнялся Мартичук.

— Степан, так надо. Потом я тебе все объясню.

— Есть, — немного обиженно прогудел Мартичук. Давние отношения с командиром позволяли ему знать заранее новости. А тут — такое. Неизвестный боец в спаянной группе. Но — команду надо исполнять.

— Но если что…, - поднял он ладонь-лопату.

— Степан, всё, как обычно. Он в полном твоем подчинении.

— Есть.

— Оперативный штаб с рацией и выходом на город — на круче над заводом. Я — с резервом. Все остальные — со мной. А теперь, внимание всем! По оперативным данным мы идем на базу похитителей людей, — командир сделал долгую паузу.

— О-о-о… Ух, ты-ы-ы… Ну, наконец-то…. Так, все правда, значит… Народ-то говорил… И по телику не зря показали…, - зашевелились, загомонили спецназовцы, за ежедневными тренировками заскучавшие по настоящему делу.

— Всем понятно? Поэтому действовать надо быстро, максимально жестко, но без лишних жертв, поняли? Нам нужны люди, контакты, свидетели, документы. Заводи, — бросил он водителю и присел на откидное сидение, на котором в другое время сидела бы симпатичная молодая экскурсоводша.

Уазик со связью и с операторами штаба вылетел вперед, и короткая колонна пронеслась по темному зимнему городу. После нескольких дней с морозами и ясными днями и ночами погода не подкачала: густо шел снег, крупные хлопья ложились мягко, быстро покрывая дорогу. К ночи заметно потеплело.

Перед переездом легковушка приняла вправо, из нее выскочил оперативник, подбежал к будке обходчика, и автобус резко затормозил перед опустившимся вдруг шлагбаумом. Из него быстро и бесшумно выгрузились первые две группы спецназа, тут же рассыпавшиеся в кустах вдоль насыпи, а потом темными тенями парами перебежавшие к бетонному забору Вторчермета. Вот, были вроде какие-то люди в черных куртках с капюшонами — а вот, и нет их уже, только автобус какой-то стоит у переезда, ожидает, когда пройдет электричка и поднимут шлагбаум.

— Собак здесь нет?

— А кого тут охранять собаками? Чушки чугунные? Рельсы? Вон, в вагончике охрана.

— Вперед!

Четверо подскочили к дверям вагончика, замерли на мгновение, тут же раздался треск отжимаемой двери, и первая двойка ворвалась в ярко освещенное тесное помещение, взяв под прицел двух мужиков в пятнистых комбинезонах, распивающих чай и поглядывающих в маленький черно-белый телевизор, бубнящий какие-то новости.

— Сидеть! Не двигаться! Спецназ!

Зашедший за ними еще один боец споро связывал за спиной руки опешивших охранников капроновым шнуром.

— Оружие у вас есть?

— Да вы что, мужики? Это — Вторчермет! Вы что, наркодилеров тут ловите, что ли? — хохотнул было тот, что выглядел покрепче, побывалее, что ли, но тут же свалился на пол с табуретки, выбитой из под него.

— Лежать! Отвечать ясно и тихо: оружие есть?

— Н-н-нет, — запинаясь, произнес второй. — Не положено нам.

— Связь?

— Телефон вот у нас…

— Ложись!

Охранник послушно упал на грязный пол, и был быстро связан спина к спине со своим товарищем.

— Связь — рвать!

— Есть!

С крыльца была дана отмашка, и вторая группа спецназовцев, сосредоточившаяся под бетонным серым забором, привычно, как на тренировке, начала переправляться через него, помогая друг другу.

Еще пара минут, и на дворе Вторчермета не осталось никого.

Как раз в это время поднялся шлагбаум, и автобус покатил дальше по трассе, приближаясь к проходной завода.

— Альфа на территории. Бета на территории. Захват готов, — почти одновременно прозвучало в рации командира.

— Штаб?

— Штаб на месте!

— Начали! Мы уже на подходе.

Прямо у бетонной головы автобус притормозил, и из него высыпалась резервная группа во главе с командиром, тут же становясь в какое-то подобие строя, колонной по двое. А автобус рванул дальше, выпустив на следующем перекрестке еще троих в странного вида шлемах с ручным пулеметом и автоматами в руках.

Площадь перед заводом была ярко освещена, и появление вооруженных людей перед проходной не могло остаться незамеченным. Засуетилась охрана, закрывая стеклянные двери на железные скобы, вдруг громко и заунывно зазвучала сирена.

— Шумим, братцы, шумим, — командир, спокойно прикурив и выиграв еще несколько секунд, выдохнул дым первой затяжки и медленно двинулся вперед. За ним по двое в ряд двигались его бойцы, ощетинившиеся стволами в разные стороны.

— Штаб, — проговорил он, слегка повернув голову к микрофону, — доклад!

— Пять минут. На территории тишина. Наши идут по плану.

— Что от вас видно?

— Охрана носится, товарищ майор, свет включили у проходной.

— Ну, это так и должно быть. Смотреть и докладывать, если что.

— Не в первый раз…

— Не понял.

— Есть смотреть и докладывать!

— Ишь, расслабились у меня, — пробормотал командир, поднимаясь по ступенькам. Подняв руку, он вежливо постучал в толстое мутное стекло двери рукояткой пистолета. Оглянулся, одобрительно кивнул головой, видя, что бойцы резервной группы уже подтянулись парами под стены, встали возле дверей, готовые прыгать в окна, не закрытые решетками, врываться в двери. Найдя взглядом урну, метко щелчком отправил туда окурок, и снова постучал.

— Чего надо? Здесь режимное предприятие!

— Спецназ. У нас задание. Откройте, пожалуйста, двери, — вежливо проговорил он в щель.

Сирена, продолжавшая нудно выть, вдруг замолкла. И в наступившей тишине как взрыв прозвучала начавшаяся плотная стрельба где-то в центре завода, ближе к берегу.

— Штаб, что там, вашу мать?

— Командир, ребята в засаде! Там с двух сторон пулеметы, похоже!

— А-а-а, блин, полковника мать-перемать! Ломать все! Вперед, спецназ!

Под звон посыпавшихся стекол двое скакнули в окна, кто-то дважды врезал по крайней двери кувалдой, потом еще, его тут же оттерли в сторону, и два автомата расстреляли дверь в стеклянную пыль, сквозь которую в проходную тут же кинулись фигуры в черном.

Очередь в потолок:

— Лежать, суки, всех положим! Лежать, говорю!

И мимо лежащих охранников, по лежащим охранникам, по рукам, по головам, под крики от боли, они кинулись туда, где стрельба становилась все ожесточеннее, где сейчас гибли их товарищи.

— Командир, сзади! — раздалось в наушнике.

— Что за…

На площадь перед заводоуправлением выпрыгнули из темноты два БТР и замерли, наставив стволы пулеметов на проходную. Из той же темноты показались медленно идущие грузовики, из которых в открытые задние борта прыгали и тут же рассыпались вдоль площади с оружием наизготовку фигуры в защитном с темно-красными, почти черными в темноте погонами на плечах.

— Прекратить огонь! — раздался громовой голос из динамиков по всей территории завода. — Всем немедленно прекратить огонь! Мы начинаем войсковую операцию!

— Черт… Это что еще такое?

— Командир, из города еще колонна грузовиков!

— Да куда же это мы влезли? Спецназ, к бою!

Спецназовцы бросились к окнам, но тут задергались, задвигались пулеметные стволы, загремело, посыпались стекла из всех дверей, и тот же голос прокричал:

— Приказываю лечь, руки за голову! Иначе начинаем огонь на поражение!

Стрельба в центре завода тоже вдруг затихла.

— Альфа, Бета, Захват, что? — тихо прошептал майор, выдвигаясь через разбитые двери на площадь.

— Здесь Альфа. У нас потери, командир. Захвата больше нет.

— Бета. Командир, мы в жопе. В полной жопе.

Навстречу майору, стоящему на крыльце, от оцепления вышел молодцеватый подтянутый, двигающийся, как на пружинках, подполковник:

— Подполковник Клюев, — махнул он рукой у виска. — Сложите оружие и выходите на площадь невооруженные и по одному.

— Мы — спецназ, — с горечью, уже понимая, что случилась какая-то совершенно невероятная, нелепая и от того еще более страшная ошибка, протянул спецназовец. — Майор Сидорчук.

— А нам — так хоть сам Кремлевский полк. По одному, без оружия. Иначе никакого спецназа в нашем городе просто не будет. Мне тут с вами разбираться некогда. Мое дело — объект сохранить. Все понятно?

— Слушай, Клюев, у меня там раненые…

— Раненым окажут помощь. Возвращайся, майор, и выводи своих. Но без оружия. И без ваших там шуток спецназовских. Я тебя очень прошу.

Сидорчук опустил голову. В наушнике вдруг тонко запищало и сразу — как ватой забило.

— На горе твои были, майор? — полковник прикоснулся пальцем к такому же черному наушнику со спиралькой провода, уходящего куда-то за спину.

— Мои.

— Ну, там без стрельбы обошлись, так что успокойся. Давай, выводи, наконец, свой спецназ.

Майор медленно возвращался к своим, тяжело думая почему-то только об одном: и чего он такой чистенький, наглаженный такой, этот Клюев, и сапоги-то у него, блин, хромовые начищенные, аж блестят…

Глава 3

Перед музеем — сквер, где установлен бюст Д. Н. Мамина-Сибиряка; отсюда вглубь города ведет широкий бульвар Комсомольского проспекта…

…На углу улиц Карла Маркса и Большевистской — дом, в котором некогда останавливался Радищев. В 1917 году, как об этом свидетельствует мемориальная доска, в том же доме помещался Пермский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Направляясь по улице Маркса в сторону Камы, мы заглянем в примыкающий к улице Комсомольский сквер. В его центре в 1954 году открыт памятник В. И. Ленину.

В глубине сада — здание Государственного ордена Трудового Красного Знамени театра оперы и балета.

Путеводитель «Волга. Кама. Ока. Дон»

— Коля, вынеси ведро! — голос матери был сух, и по тону ее было ясно, что она очень и очень чем-то недовольна.

— А чо — я-то? — уныло пробасил Колька, не поворачиваясь от компьютера, на экране которого как раз развернулось меню установки «демки» новой игры. — Чо такое-то, чуть чо-то — так сразу я? Я тут не один живу, между прочим…

— Коля, ты весь день просидел дома, ничего не делал.

— Ну, я же болею, типа.

— Да, в школу-то ты не ходил, а вот у компьютера сидеть…

— Ну, мам… Ну, чо ты сразу — у компьютера, у компьютера…

— Ты весь в своего отца! — почти закричала, выйдя из кухни в коридор, мать. — Он тоже может сидеть целый день на диване, задницы не оторвав ни разу! Вам бы только жрать и телевизор свой смотреть!

— Тань, ну, Тань, ты, это… — предупреждающе приподнялся с дивана отец.

— Мам, да ладно, вынесу я. Чего тут нести-то, — вмешалась, выглянув из спальни, дочь. — Колька пусть дуреет дальше за своим компьютером.

Она еще и голосом подчеркнуло презрительное «своим».

— Дочка, ты одна мне тут помощница, — чуть не расплакалась мать.

— А чо это — дуреет? — начал было Колька, но тут же заткнулся, увидев отцовский кулак.

Оля, недавно пришедшая из школы, открыла дверцу под мойкой, выволокла помойное ведро, полное до самого верху, возле дверей скинула шлепки и сунула ноги в ботинки.

— Я не закрываю! — крикнула из коридора, ставя замок на защелку.

— Хорошо-хорошо, — откликнулся из комнаты отец. — И вообще нечего закрываться, когда я здесь, — бормотал он уже тише себе под нос. Устал уже ругаться по этому поводу: и кого они все время боятся, все время запираются от кого-то, если он — здесь?

Через пять минут из кухни раздался грохот и крик матери:

— Оля! О-ля! Да куда же ты ведро-то дела? Мне мусор выкидывать надо!

— В коридоре, небось, — предположил в полголоса Колька, не отрываясь от монитора. — Выкинула мусор, и оставила ведро там, под дверями.

Отец, вздохнув, отложил газету, поднялся с дивана и отправился на кухню, «помогать».

— Тань, так, нету тут ведра, в коридоре-то…

Он толкнул дверь, и она легко распахнулась на лестничную площадку.

— И дверь чего-то не заперла… А она вернулась хоть, нет?

— Как это… Что? — мать показалась на пороге кухни. — Оля не вернулась? Беги, козел старый, ищи девку-то!

Мусоропровод был выше и ниже их лестничной площадки. Отец, как был, в носках, метнулся к лестнице, глянул вниз сквозь частую решетку, закрывающую лестничный проем, потом в три прыжка поднялся вверх. Через минуту он вернулся с пустым ведром в руках.

— Вернулась она?

— Так нету же!

До вечера он с сыном, которого внезапным увесистым подзатыльником оторвал от компьютера, бегал по всем знакомым, выскакивал на улицу, спрашивал соседей и прохожих, а поздно вечером мать с опухшими от слез глазами, несмотря на все уговоры подождать еще немного, набрала двузначный номер на диске старого телефона.

* * *

— Даша, зайди, пожалуйста, ко мне! — выглянул в курилку заместитель редактора. Дашка дисциплинированно затушила сигарету — все равно уже почти докурила — и, скорчив потешную рожицу остающимся коллегам, скрылась за дверью кабинета.

Курилка была устроена так, что была постоянно на виду, если смотреть от дверей редактора или его заместителя, расположенных напротив друг друга. Молодежная газета традиционно не имела больших площадей: коридорчик, который она занимала, начинался с дивана и столика с пепельницей, всегда полной окурков, и заканчивался окошком в торце старого дома, выходившим в темный двор городского издательства. Всего кабинетов было четыре: редактор и заместитель сидели отдельно, а все журналисты, работающие «в штате», в оставшихся двух, деля их с техническими работниками — курьером, корректором и секретарем. Раньше, говорят, было еще машбюро в отдельном помещении, куда носили свои тексты, которые писали от руки, но теперь на каждом столе стоял хоть и старенький, но рабочий компьютер, и каждый сам набирал и готовил свои материалы.

Даша Аникина своего стола не имела. Она была внештатницей. Училась в педагогическом институте, на дневном, а подрабатывала, пописывая короткие заметки и новости в единственной газете, где ей нашлось место.

Честно говоря, она и не пыталась пробиться в другие издания, понимая, что в партийную газету не вышла возрастом, в официальную комсомольскую — своей полной аполитичностью. С тех пор, как в комсомол перестали принимать целыми классами, как было еще в детстве ее матери, становились теперь комсомольцами только те, кто потом хотел связать свою жизнь с политикой. Карьеристы — так себе объясняла Дашка. Ну, и в крупные ежедневные издания, типа городской «Звезды», ее тоже не брали — нет диплома.

Вообще-то, сказать, что здесь ей «нашлось место» тоже было трудно. Место ее было почти всегда в курилке рядом с очередным отошедшим от рабочего места журналистом. Она рассказывала им свежие студенческие анекдоты, ругала «преподов», в лицах представляла уличные сценки… Но это — когда она прогуливала занятия или когда появлялась какая-то «тема», которую можно было попытаться развить и протолкнуть в очередной номер.

В этот раз тема у нее была просто убойная. С такой темой можно было не бояться критики более опытных коллег. Пусть местами и не слишком грамотно, тут она и спорить бы не стала, но зато вышло самое настоящее журналистское расследование!

— Даша, ты что, хочешь, чтобы нас прикрыли? — ласково улыбаясь, тихим голосом спросил Петр Николаевич, старый заместитель редактора. Уже вся редакция по десятому разу обновилась, уже редакторов тоже не меньше десяти прошло через газету, а заместитель редактора всегда был один — Петр Николаевич Корнилов. Один раз его фамилия и инициалы не позволили сделаться редактором, но и посадить не посадили, потому что было уже совсем другое время, когда не сажали за фамилию. Потом пришли еще более другие времена, когда фамилия была почти как орден, но редактором он все равно так и не стал. Традиционно после каждой смены городского руководства редактора присылали откуда-то со стороны, а Петр Николаевич так же традиционно сначала представлял новому редактору коллектив, а потом занимался подбором новых кадров после разгона старых. Сам же он умудрялся работать в газете при любой власти.

Со злости поговаривали некоторые, бывало, после первой бутылки, распитой в компании журналистов, что Петр Николаевич не просто так тут сидит заместителем редактора, совсем не просто так. И рассказывали анекдот, как вышел он, глянул строго на штатного фельетониста, Володьку Кленина, сидящего после планерки в курилке с дежурной сигаретой, спросил строго:

— Володя, что вы делаете?

— Думаю, Петр Николаевич, — спокойно ответил Володька. И получил тогда совет на всю журналистскую жизнь:

— Володя, не надо думать! Надо писать!

Скорее всего, это был именно анекдот, потому что специалистом Петр Николаевич был отличным, и всю работу газеты знал досконально.

С Володькой тоже была еще одна история. Когда пришел очередной новый главный редактор, перед планеркой разговаривал он со своим заместителем. Корнилов тогда напомнил, что скоро будет седьмое ноября, и надо бы возложить цветы к Ленину (к тому памятнику, что в сквере у театра).

— А Кленину-то зачем цветы? — удивился тогда редактор, смотря в список сотрудников.

Хотя, это был точно анекдот, потому что кто мог это слышать, кроме редактора и Корнилова? И кто мог потом рассказать об этом в коллективе?

А теперь Дашка, в своем черном суконном пальто, похожем на матросский бушлат, черных джинсах, черных тяжелых сапогах, с черными тенями под глазами, и даже губы, казалось, были покрашены у нее черной помадой, непонимающе хлопала глазами:

— Не поняла-а-а, — протянула она с непередаваемой интонацией мультяшной Масяни. — Вы чо, Петр Николаич? Как это — прикрыли? Да я же за нашу газету, я ж, вы знаете…

— Патриотка, значит? Хорошо. Это вот ты принесла мне?

— Ну, я, — кивнула Дашка, видя на столе Корнилова знакомые листы. — Но ведь верняк, Петр Николаич! Это — верняк! Я сама там везде была! Это такое…

— А вот теперь слушай меня, девочка… Я постарше тебя немного буду, поумнее может быть чуток, слегка даже поопытнее. И вот что я тебе скажу: этот материал, — заместитель редактора положил руку в старческих сухих морщинках на распечатку. — В нашей газете опубликован не будет.

— Ой, Петр Николаевич, да вы никак испугались чего-то? — насмешливо прищурилась Дашка.

— Я? Нет, я не испугался. Я просто говорю тебе: это, вот то, что ты принесла, опубликовано у нас не будет. Во всяком случае, пока я сижу в этом кресле.

— И что, думаете, кроме вас никто не возьмет? Это же бомба! Это же такая, блин, бомба!

— Дурочка… Ах, какая же ты дурочка еще…, - поправил очки седой заместитель редактора считающейся в городе немного «желтоватой» газеты. — Бомбы — они ведь взрываются, понимаешь? А осколки — они ранят. И иногда даже убивают.

— Поня-а-атно. Боитесь. Вы — боитесь, — кивнула Дашка. — Дайте мне материал обратно.

— Не дам, девочка. Бомбы детям нельзя.

Петр Николаевич Корнилов, шестидесятилетний заместитель редактора молодежной газеты, смотрел ясными глазами на молодую студентку, чувствуя всю правоту своего опыта и своего положения.

— Не дам, не дам… Иди, девочка, иди в свой институт. Учись.

Дашка сначала просто опешила. Она стояла, вытаращив глаза, открыв рот — такого просто не ждала. Так же давно не бывает! Не то сейчас время!

— Вы что думаете, у меня на компьютере ничего не сохранилось? Вы не понимаете, что ли?

— Все, все уже… Поговорили. Позиции выяснили. Иди. Иди, пожалуйста, — голова заместителя редактора уже опустилась к макету очередного номера газеты. Он был очень занятой. Очень-очень.

Дашка выскочила из кабинета и была встречена дружным хохотом трех курильщиков.

— Что, Даш, пропесочил тебя наш генерал?

— Почему — генерал? — ошарашено замерла она, сбитая с мысли.

— У-у-у… Да ты еще и не грамотная! А еще — будущий педагог…

— Да, какой же я педагог, бро? Я ж там только за диплом учусь! Генерал… Трус он — генерал ваш! Обычный трус и этот, как его, перестраховщик, — выскочило из какого-то старого фильма запомнившееся словечко. — Ну, ничего, ничего, — махнула она кулачком в сторону закрытой двери, — я и в другую газету могу. Вон, в «Вечерку» или в «Компаньон» — им как раз к выборам…

— Каким выборам, ты что, Дашунь?

— А что, нет разве сейчас никаких выборов? Ну, будут же все равно!

Она рассерженным черным ангелом слетела на первый этаж, пнула тяжелым ботинком ни в чем не повинную дверь, выскочила на крыльцо, вдохнула морозный воздух.

От стоящей во дворе черной «Волги» подошел молодой симпатичный улыбчивый мужчина:

— Даша? Аникина? Я прав?

— Ну, да, я… А вы кто? Мы знакомы, что ли?

— Нет, не знакомы, но давайте будем знакомиться, я из управления государственной безопасности. Капитан… — и неразборчиво назвал фамилию. — Вот мои документы, — он сверкнул раскрытой красной толстенькой книжицей с фотографией и цветной печатью. — А вот и машина — за вами. Надо поговорить.

Это только так говорится: мол, не то сейчас время. А на самом деле страх перед органами живет у всех в костях, в суставах, в спинном мозге, в дальней памяти. Он давно уже на генном уровне руководит всем организмом. Ослабевшим голосом Дашка спросила:

— А что? То есть… А за что, собственно?

— Вас, Даша, приглашают на профилактическую беседу. Есть такой вид работы нашего управления. Прошу, — уверенно протянутая рука не позволила ей придумать ничего другого, как подать свою, и спуститься королевой с невысокого крыльца, не споткнувшись ни разу. У машины уже открылась задняя дверца. Дашка растерянно оглянулась, но у заплеванного и усеянного окурками сугроба рядом с крыльцом, где стояли обычно знакомые мужики из издательства, не было сегодня никого. Она нырнула в машину, рядом сел этот молодой и симпатичный. Хотя, не такой уж он и симпатичный — рассмотрела она поближе. Да и не такой уж, похоже, и молодой.

А дальше все было как в тумане. Быстрый проезд по городу. Как будто светофоров и перекрестков нет — без остановки. Серое здание в конце проспекта. Ворота с выпуклыми щитом и мечом с задней стороны квартала, двор, проход по каким-то длинным и почему-то совершенно пустым коридорам.

Дашка вдруг поймала себя на том, что с совершенно придурошным видом, буквально высунув по-школьному язык, она подписывала какую-то бумагу, выводя за росчерком полностью имя, отчество и фамилию.

— Ну, вот и хорошо, — ловко выдернули листок из ее рук. — Теперь мы можем побеседовать.

— А чой-то… Чой-то вы тута дергаете? — она перешла от волнения на тот говорок, который был ее маской в трудных ситуациях. Бывало, и на экзаменах помогало: преподаватели морщились и ставили тройку «деревенской дурочке».

— О-о-о… Извините. Я думал, вы уже все подписали…

— Чего это я подписала-то?

— Подписку, всего лишь подписку. Я взял у вас подписку о неразглашении. Так что не бойтесь, это не согласие на сотрудничество, — усмехнулся сидевший за столом тот, что еще недавно казался ей молодым и симпатичным.

— А можно тогда вопрос?

— Конечно!

— Что, там поговорить нельзя было?

— Нельзя, конечно. Надо же оформить все, как положено. Бюрократия, понимаете? Опять же, подписка, — он отвечал, одновременно заполняя какой-то бланк. — Ну, вроде, все. Так, говорите, настоящая бомба, да?

— Что, уже сигнал поступил? — понимающе прищурилась она.

— Какой сигнал, Дарья Александровна! — всплеснул руками капитан. — Вы так нашумели в городе своими розысками и расспросами, что я почти все уже знаю. Чуть ли не весь текст могу восстановить. Осталось только понять, как и что вы интерпретируете.

— А что, нельзя было? Информацию собирать — нельзя? А как же закон?

— Смотря, что вы имеете в виду. Если там имеется информация личного характера — вы не имеете права ее публиковать без согласия личности. Если информация закрытого характера — без допуска и разрешения соответствующих органов.

— Да, какая там закрытая? Я же с ними с обоими училась вместе! Они на год всего младше шли!

— Так, — заглянул он в простую картонную папку. — Вы имеете в виду Ирину Кириенко и Дмитрия Карасева? Я правильно вас понимаю?

— Ну, их…

— И что вы хотели написать в газету о студентах первого курса исторического факультета Дмитрии Карасеве и Ирине Кириенко? Такого, что не личное?

— Ну… — она даже растерялась. — Как это. Так ведь… Они же исчезли!

— Что значит — исчезли? Вот так вы и написали в том своем материале? Взяли — и исчезли? Раз — и нету? Растворились в воздухе? — смотрел он в ее глаза.

— Ну, почти… Они же не пришли потом. А я…, - она замолчала вдруг.

— Ну? Дальше, дальше. Они не пришли утром на учебу. А вы, значит… Кстати, а вы сами кем им приходитесь?

— Никем.

— Но тогда — откуда вдруг возник такой интерес именно к этой паре?

Дашка молчала. Ну, как ему объяснить, что молодой и скромный первокурсник, не городской какой-то, Димка Карасев очень ей понравился. Ну, просто очень, особенно на фоне разбитных пацанов «с центра». Она и сама была с заводской окраины, и вся ее активность и грубость — оттуда, потому что нельзя быть тютей, нельзя, чтобы на тебе ездили…

И когда он вдруг ушел гулять с Иркой, которая была старше его на пару лет, то Дашку это просто заело. Наутро она хотела «перехватить» парня, раскрутить и сама с ним прогуляться, а там уж как получится, но он не пришел. Не пришла на занятия и Ирина. Конечно, могли и прогулять — дело-то привычное. Но они не появились и на второй день.

И тогда Дашка провела свое собственное журналистское расследование. Самое настоящее. Она ездила на Гайву, но мать Димки только плакала и говорила, что Дима с кем-то как загулял позавчера, так вот все еще и не вернулся.

Тогда Дашка через секретаршу в деканате узнала адрес Ирины и добралась до ее дома в Мотовилихинском районе. Крутой там квартал, за забором. И там ей пацаны местные, которые все знают, сказали, что Ирина исчезла. И об этом, будто, все тут знают, потому что отец ее бегал с пистолетом. А тут еще все эти истории с исчезновениями людей, о которых говорят в городе на каждом углу… И еще передача по первому каналу прошла про то, как люди исчезают… И у нее так все сложилось в голове. А у Кириенко в квартире никто не отзывался, а потом Дашку просто стали гонять охранники и грозить звонком в милицию… А она тогда связалась с парнями, которые ходили в Молебку, с «уфологами». И они ей порассказывали про исчезновения там людей и как там все приборы отказывают. А потом и мама Димкина перестала отвечать на звонки… Ну, вот так у нее все и сложилось.

— Молчите…, - вздохнул капитан. — Ну, хорошо. Вот, посмотрите тогда, — он протянул ей какой-то документ.

— Что это?

— Акт вскрытия, к сожалению. Дмитрий Карасев погиб под колесами грузовика на Соликамском тракте. Ночью.

Дашку как кирпичом по голове стукнуло. Тяжесть навалилась сверху, не давая поднять голову, щеки раскраснелись, на глаза навернулись слезы. Ей не то чтобы было жалко малознакомого парня, но свой материал, такой логичный, такой выстраданный…

— А Ирка? — просипела она сквозь кашель, внезапно перехвативший горло.

— Вот вода, выпейте. У Ирины Кириенко нервный срыв. Мать увезла ее из города. Вы же знаете, что она уже брала один раз академический отпуск?

— А-а-а… А отец ее? Я же ходила к ним! Там никого не было! — она вспомнила, как никто не отвечал ей ни на звонки телефона, ни на регулярное нажатие кнопки домофона.

— Отец Ирины, полковник Кириенко, недавно погиб при исполнении служебных обязанностей, — он помолчал, глядя на опущенную голову неудавшейся журналистки. — Ну, и что нам теперь с вами делать?

— Я же не знала, — она прошептала это, чувствуя, что если попытается чуть громче, то не выдержит, разрыдается.

— Эх, Дарья Александровна, Дарья Александровна… Даша… Вы же умная, красивая девушка. Ну, чего вас вдруг потянуло на эти «исчезновения», — подчеркнул он интонацией. — Не разобрались. По верхам нахватали. Домыслили. Придумали. Написали. Сдали в газету. А если бы это опубликовали, а? Вы подумайте, подумайте…

— Я не хотела, — и все-таки она не выдержала. Слезы потекли по щекам, размывая несмываемую, если верить рекламе, тушь. Ей так было жалко себя!

Молодой — капитан? он назывался капитаном, вроде? — молча сидел за столом, ожидая возможности продолжения разговора. Наконец, через пару-тройку минут Дашка справилась с собой, достала из рюкзачка пачку салфеток, вытерла глаза, высморкалась, подышала тяжело, смотря в сторону. Потом попробовала все же поспорить:

— И что, и вот никаких совсем исчезновений нет в городе? И все врут, значит, люди?

— Ну, почему же. Есть. Каждый год есть. Сотни и тысячи в каждом крупном городе. Но в большинстве случаев находятся вполне объяснимые причины. Раньше или позже находятся. Или раньше, или позже, но все становится понятным и загадки все разгадываются. Вот, как в вашем случае, например. Вы-то сами кого винили в своей статье? Инопланетян, КГБ или медиков?

Дашка опять залилась краской:

— В статье инопланетяне у меня.

— Ну, вот. А у нас против ваших инопланетян — документы. И знаете еще, сколько по весне вытаивает из-под снега таких «исчезнувших»? Очень это неприятная работа, по весне разбираться, кто и от чего умер зимой. Хорошо, что это не моя работа.

— А что — ваша? — зыркнула Дашка исподлобья.

— А моя — чтобы паники не было. Чтобы вот такие материалы не публиковались. Чтобы людям травмы не наносились моральные. Чтобы такие девочки, как вы, не попадали в историю. Как вы думаете, после такой статьи, если бы она выщла, — что делать маме Димы Карасева? А?

Он помолчал, дописывая что-то в стандартном бланке.

— Вот, подпишите еще здесь. Это протокол беседы. Прочитайте и распишитесь. И тоже в конце — расшифровку подписи подробно.

Дашка пробежала короткий текст о том, что была предупреждена о необходимости более критично относиться к фактам, еще о том, что ей были предъявлены документы, доказывающие ее неправоту, и о том, что она согласилась с этими документами, схватила со стола простую шариковую ручку и быстро подписала.

— Я… Вы понимаете, я же…

— Да, понимаю я все. Но панику вы могли поднять не малую. Причем, совершенно на пустом месте. Ох, Даша, знали бы вы, как теперь трудно работать с вами, журналистами.

Еще через пять минут она стояла на площади, запрокинув голову и ловя горячими щеками редкие снежинки. От предложения «подбросить» ее обратно в редакцию она отказалась, и теперь пошла пешком вниз по проспекту к трамвайной линии, ругая себя, на чем свет стоит. Вот, ведь дурища-то… И она, дура такая, еще Корнилова пугала, что в другую газету отнесет материал. И еще трусом обзывала старика… Надо будет извиниться перед ним, а с ближайшего гонорара купить бутылку «генералу». И попросить у него какую-нибудь настоящую тему. Хватит уже заниматься самодеятельщиной. Надо браться за нормальную работу.

— Вопрос исчерпан, — докладывал в это время капитан непосредственному руководству. — Тема исчезновений на ближайшее время в молодежке закрыта. Мы занимаемся с другими изданиями, радио и телевидением. Так точно. Паники не допустим.

Глава 4

Шпионом обычно называют того, кто добывает информацию о противнике либо различными тайными способами (подсматривание, подслушивание, в том числе с использованием специальных технических средств), либо путём внедрения на стороне противника, то есть представления себя как его сторонника, либо сочетанием обоих этих путей.

В русском языке слово «шпион» имеет негативную коннотацию, связывающую его с неэтичным поведением (подслушивание, подсматривание, вхождение в доверие и злоупотребление им, коварство, обман). Глагол «шпионить», помимо базового значения — «заниматься разведывательной работой», имеет ещё одно: «наблюдать, подсматривать с плохими намерениями».

Материал из Википедии — свободной сетевой энциклопедии

Виктор с самого приезда в этот город чувствовал какую-то странную неуверенность. Буквально с того момента, как он спустился по ступенькам плацкартного вагона, идущего дальше, в нефтяные и газовые места. С момента, когда под толстой подошвой зимних «гриндерсов» хрустнула щебенка, проглядывающая сквозь раздолбанный асфальт на перроне, он чувствовал неудобство и неуверенность. А это был верный знак, что все идет не так, как должно было идти, как надо. Или, что могло быть еще хуже, что его просто ведут.

Он проверялся. Все-таки этому учили их неплохо. Но ни разу не сумел определить слежку. И отсюда вытекало два возможных варианта: во-первых, он мог просто устать и от этого чувствовать какую-то неуверенность и беспокойство, а вот, во-вторых, что хуже всего, он мог быть под полным контролем, когда в слежке участвуют десятки и сотни людей, машин, технических средств. Такую слежку можно определить только со стороны, да и то, имея тоже технические средства и десятки помощников. А он, сам объект слежки, никогда не сумеет показать пальцем на следящего — просто не выделит его из толпы.

Виктор еще раз глянул сквозь стеклянную витрину кафе на Октябрьскую площадь, по которой сплошным потоком сквозь мокрую метель («Вот же погода здесь! То мороз, а то вдруг метель — а снег мокрый!» — подумал он) двигались автомобили, посмотрел направо, откуда пришел сам, потом налево, вверх на Компрос («Придумали же, как в столице почти — Твербуль и прочее, но только там так называли в старые хипповские времена, а тут — все говорят Компрос»), слез с высокого стула и побрел на выход.

Со стороны он выглядел, наверное, обыкновенным студентом стоящего через площадь политехнического института. Среднего роста, даже невысокий на фоне сегодняшней молодежи, худощавый. Куртка с капюшоном, перчатки с обрезанными пальцами, теплые черные зимние джинсы с подкладкой, высокие шнурованные ботинки, за плечами плоский рюкзачок — вот только под капюшоном не было видно седины, выдающей его совсем не студенческий возраст. Ну, так, в аналитическом отделе министерства молодых лейтенантов не было. Все были в званиях, все были с опытом, да еще с каким!

В этот город, в Молотов, в очередную командировку, его послали не совсем обычным образом. Комиссия из работников службы собственной безопасности вылетела самолетом за два дня до него. А его, майора Кудряшова Виктора Степановича, старшего специалиста аналитического отдела, пригласили в эту службу телефонным звонком.

Виктор шел вверх по Компросу, автоматически отмечая встречные лица, иногда отворачиваясь от снега, слепящего глаза, и проверяя тех, кто шел сзади, и все раздумывал над событиями, которые не нравились ему с самого начала, а теперь не нравились все больше и больше.

Сам вызов в СБ для любого работника их системы был звоночком: мол, что-то у тебя не так. Однако его из приемной вежливо провели сразу к начальнику, который встретил на середине кабинета, пожал руку, предложил устраиваться за столом, и сам сел напротив. За боковым столом, для совещаний.

— Виктор Степанович, — с ходу начал всегда угрюмый лысый полковник, совсем недавно сменивший ушедшего на пенсию генерала. — Мы очень нуждаемся в вашей голове.

— Ха, — нервно передернул Виктор плечами, — рэзать будэте, да?

— Ха-ха, — так же угрюмо произнес полковник. — Могу еще раз — ха-ха, ха-ха. Нормально так, хватает?

— А вы думаете, когда вызывают к вам — это нормально?

— Ну, если вам нечего бояться — считаю, вполне нормально.

— Ой, да бросьте вы — нечего бояться! Ваша служба, как инквизиция, святее римского папы и выше любого закона. Если надо — у любого грехи найдете.

— Брейк, — поднял ладони перед собой полковник. Он подошел к своему столу, наклонился к микрофону переговорного устройства, и, нажав кнопку, скомандовал:

— Кофе, лимон, коньяк, шоколад. У нас гость.

Полковник, чуть прихрамывающий — говорили, что ранение в ногу он получил на совсем другой работе и по другому ведомству тогда проходил, не успел еще вернуться к боковому столу, как уже открылись высокие светлого дерева двери и плечистый парень в сером костюме вкатил блестящий лакированным деревом («Вот ведь, не нержавейка простая у них,»- подумал еще Виктор, почему-то отметивший это) сервировочный столик, накрытый белой салфеткой с кружевной каймой.

— Спасибо, Алексей. Кстати, познакомьтесь. Алексей — Виктор, — повел рукой полковник.

Они пожали руки, внимательно рассматривая друг друга: если в таком месте предложено познакомиться — это неспроста.

— А теперь, Лёш, организуй нам один час свободы.

— Но, товарищ полковник…

— Час, Лёш, всего один час. Я очень прошу. Возьми все на себя.

Алексей бесшумно притворил за собой дверь, а полковник, откинув салфетку, предложил:

— Ну, Виктор Степанович, по рюмочке, за знакомство?

— В рабочее-то время? — хмыкнул Виктор.

— Вот именно. В рабочее время, в службе собственной безопасности, с ее начальником — коньячок. С лимоном.

— А у вас тут, выходит, можно?

— У нас — можно, — и присел напротив. — Понимаете, у нас с вами всего час. Я, понимаете, на самом деле очень занятой человек. Очень, да. А просто рассказать вам и показать то, что мы знаем, требует гораздо большего времени. Но самое главное: наши оперативники уже на месте, а вот аналитика у нас там надежного нет. Нам действительно нужна ваша голова. И, понимаете, не здесь она нужна, не в Москве, а именно там, чтобы анализ был оперативным, и чтобы опирался анализ не только на данные проверки, и чтобы на этот анализ могли опираться уже дальнейшие действия оперативников.

— Я работаю в другом отделе и специфика наша, знаете ли…

— А вот вам распоряжение о прикомандировании, вот оно у меня, — достал полковник из кожаной папки, лежащей на столе, листок с печатью и знакомой подписью.

— Ну, и зачем тогда были эти игры? Коньяк этот, вызов к вам, предложения, просьбы. Есть команда — я выполню.

— Понимаете, Виктор Степанович, команда — командой, а вот объяснить вам, что происходит, никто не сможет. И я, похоже, не смогу. Да, да… И еще одно. Мы хотим, чтобы вы там работали под прикрытием.

— Как в кино, прямо… «Агент под прикрытием»… Я же не оперативник, не боец, аналитик я!

Смех смехом, а вот уже третий день Виктор жил в квартире, ключ от которой ему передал Алексей возле камеры хранения на Ярославском вокзале при прощании. И паспорт у него стал другим, с другой пропиской. Листок с новой биографией он прочитал несколько раз и сжег в туалете вагона, в котором сутки ехал до места назначения.

Теперь утром он выходил из дома, раскланиваясь с сидящими во дворе бабушками, и гулял по городу, слушая уже привычный местный быстрый говорок с ударением, повышением тона, на последних словах в фразе. Покупал газеты, осваивал местный транспорт. В первый же день он прокатился на трамвае, а потом на автобусе до самого верха карты, которую купил на площади у вокзала, до северной оконечности города, до пляжей и лодочных станций. А потом в обратную сторону доехал до местного аэропорта, рассматривая дома по сторонам, вслушиваясь в разговоры.

Обедал он, как правило, в самых дешевых кафешках, где собирались местные таксисты, знающие все, что происходит в городе. На ужин брал какую-нибудь шаурму (вот еще интересно: в этом городе продавали шаурму и шаверму, четко разделяя два разных, как тут считалось, продукта), бутылку местного горького пива, и шел к себе в квартиру, окнами на серое здание местного управления КГБ.

«Это специально», — объяснил ему полковник, — «Там, в том квартале, наши зато не лазят. Не их это место».

Закрыв дверь, Виктор включал ноутбук, подключал спецмодем, полученный в Москве, вводил нужные комбинации букв и цифр, выученные наизусть, а в конце прикладывал к панельке большой палец. В закрытом почтовом ящике обнаруживалась очередная порция информации от оперативников, которую он копировал на диск, а потом медленно читал, подчеркивая и выделяя цветом отдельные слова.

Потом был душ. Горячий упругий душ. В душе он не пел. В душе он тоже думал. Черный кофе. Сигарета. Он никак не мог отказаться от курения. Казалось, что с сигаретой приходило какое-то вдохновение. А потом Виктор Степанович Кудряшов, сорокалетний седой майор милиции, аналитик и агент под прикрытием, писал рассказ. Или сказку. Рассказ в этот раз почти всегда получался фантастический. Не очень длинный — две-три странички текста, почти без диалогов. Он никогда не проверял и не правил текст, а тут же отправлял его по электронной почте в Москву, а потом стирал у себя и рассказ и те данные, которые присылали ему для анализа оперативники.

Рассказы чаще выходили жуткими и трудночитаемыми. К литературе они отношения не имели. Там фигурировали оборотни в милицейских погонах, врачи, похищающие людей на органы, маньяки и серийные убийцы, инопланетяне, сумасшедшие ученые, беспринципные политики, там происходили проколы времени, появлялись старые боги, запертые под уральскими горами… Бред и графомания — так бы оценили это творчество редакторы в любом издательстве. Но он и не собирался отдавать эти рассказы в печать.

Сегодня все было, как всегда. Только поужинал он в этот раз кафе, среди студентов, регулярно отмечающих тут свои успехи. Чем дальше, тем меньше ему хотелось оставаться одному. Хотелось находиться в толпе, с людьми. Информация, которая приходила от оперативников, была непонятной, и от того чуть пугающей. Потому, наверное, и рассказы получались жутковатыми.

Виктор щелкнул по кнопке, отправляя очередное «творение» в эфир, и прислушался. Кто-то, вроде, скребся под дверью. Дверь в квартире была хорошая, бронированная, дорогая. В этом городе таких почти не ставили. Но и квартал тут был не из бедных. Так что сама квартира не слишком выделялась на общем фоне.

Нет, точно кто-то царапается! Он бесшумно встал и сначала подошел к окну. Четвертый этаж — но мало ли что. Под окном, двумя колесами на тротуаре, стоял чей-то джип, и два огонька от сигарет показывали, что он там не просто так стоит.

Так же бесшумно — молодцы ремонтники: полы, как каменные! — он подошел к двери и остановился около нее, вслушиваясь. В замке определенно кто-то ковырялся. Правда, кроме замка, был закрыт внутренний засов, и чтобы выломать такую дверь, надо было применить специальные устройства, вроде гидравлических ножниц, пил по металлу и специальных домкратов. Можно было еще взорвать дверь, но это уже крайний случай — они все же не в Америке!

Виктор вернулся на кухню, два раза щелкнул мышью, отправляя специально оговоренный сигнал и запуская форматирование диска, и стал одеваться снова «по-уличному». Раздался звонок. Виктор затянул шнурки. Второй звонок. Уверенный, долгий.

«Ну, вот и началось», — подумал он.

— Кто там?

— Это ваш участковый, откройте.

В глазке было темно. Знакомое дело.

— Осветите лицо, пожалуйста. Я боюсь.

— У меня нет фонарика.

— Как же я тогда вам открою, если не уверен, что вы — это вы? Хоть зажигалкой щелкните.

— Я не курю.

— Ну, тогда я не открою. Мне страшно, знаете ли.

После короткой паузы из-за двери раздался уже совсем другой голос:

— Виктор Степанович, откройте! Это отдел собственной безопасности главного управления города. Откройте, так будет лучше.

— А откуда я могу знать, что вы не обманываете?

— А вы посмотрите в окно еще раз.

Виктор отошел к окну, отодвинул штору. Под окном вместо джипа уже стоял канареечной расцветки милицейский уазик с включенным в салоне светом, и какой-то чин ласково помахивал ему ладонью — свои, мол.

Экран ноутбука светился белыми буквами на черном фоне. Виктор извлек флешку-модем, наступил на нее ботинком, потоптался, стараясь раздавить если не в пыль, то хотя бы на кусочки. Правда, не было на ней ничего особенного, кроме нескольких программ для уничтожения данных на жестких дисках. Но все равно — порядок есть порядок.

Огляделся еще раз вокруг: ничего не забыл? Вроде, все.

Эх, придется открывать. Но как же они быстро! Всего-то три дня… Профессионалы…

Он вернулся к двери, щелкнул замком, отодвинул засов. Дверь тут же вырвалась из рук, распахнутая наружу, а в квартиру, оттеснив его в сторону, пробежали фигуры в темном с оружием в руках. Один остановился перед Виктором, держа его на прицеле.

— Чисто! — раздался голос из кухни.

— Чисто! — эхом отозвалось из комнаты.

— Здравствуйте, Виктор Степанович, — произнес вошедший следом пожилой человек в штатском. — Что же вы такое натворили, а? У меня вот с собой ордер на обыск. Оружие, наркотики, информацию ненужную — сами сдадите? Или как?

— Да, уж пусть будет — или как. Что я, не понимаю? — криво усмехнулся Виктор.

— Ну, хорошо. Тогда пройдите в комнату и не мешайте обыску. Понятые, прошу…

Обыск был быстрым. На столе в комнате перед понятыми, стреляющими с интересом глазами по сторонам стариками-соседями, были выложены найденные прозрачные пакеты с белым порошком, два пистолета, коробка с патронами, какие-то папки с надписями «Совершенно секретно». Происходила опись изъятого. Какой-то штатский внимательно изучал ноутбук и сотовый телефон.

Виктор смотрел на все это спокойно. Он знал, как все делается.

— Ну, что, Виктор Степанович, поговорим здесь, или поедем сразу в управление? — отпустив расписавшихся в протоколе понятых, спросил командовавший всеми пожилой.

— Вы даже не представились, товарищ подполковник…, - хмыкнул Виктор.

— А зачем? Вы же меня знаете, правда? Вы же всех нас знаете, нет?

— Не всех. Вас и ваших заместителей — знаю. А вот того специалиста — нет.

— Это наш эксперт, вы с ним еще познакомитесь. Ну, так как?

— Поехали, поехали.

— Торопитесь? Думаете, в управление уже позвонили из Москвы? Ну, так наша структура, напоминаю, подчиняется не Москве, а начальнику управления. Пока он завтра получит информацию, пока примет решение… У нас вся ночь впереди. Или все-таки посидим у вас, покурим, кофейку попьем? А?

Виктор с тоской смотрел на подполковника. Ну, не может быть такого, чтобы за всем происходящим в городе стояла именно милиция, не может! Но тогда почему они так себя ведут? Что вообще они хотят? Ночь в СБ… Да, это не праздник. И все же, лучше действовать официально, не поддаваясь на уловки.

— Нет, уж, товарищ подполковник. Будем действовать по закону и по инструкции.

— Ну, по инструкции, значит, по инструкции.

— Руки назад, пожалуйста, — вежливо обратился подошедший к Виктору «эксперт» и ловко защелкнул наручники. — Прошу в машину.

Виктор в последний раз окинул взглядом комнату, увидел какое-то световое пятно на шторе, успел удивиться — ночью, такой яркий свет! Но тут шагнувший вперед эксперт подтолкнул его в коридор. Вдруг раздался звон стекла, его толкнули еще сильнее, потащили за воротник, прикрывая со спины своими телами, по темной лестнице вниз, в машину — ничком на пол под ноги сидящих на заднем сидении. Машина рванула с места, увозя в управление внутренних дел предположительного торговца наркотиками, вооруженного до зубов и оказавшего сопротивление при задержании.

* * *

— Что там твои наколбасили? На военное, блин, производство — спецназ… Стрельба опять же… Наши там чуть не разворотили полпроходной.

— Да это Кириенко, мать его так, совсем с ума сошел из-за своей дочки… Вот и пробил операцию для себя… Кстати, через ваших пробил.

— И что ты теперь в Москву доложишь официально? А?

— В Москву-то? В Москву — ничего… Добавим этих к пропавшим без вести.

— Ну, ни фига себе масштабы… Пятнадцать человек спецназа одним моментом в расход? Так вот все просто у тебя? Или, что, у вас так много…

— Много. Очень много. Даже и не спрашивай, сколько.

— Так, эти слухи, что у вас по городу…

— Слухи — чепуха. Все гораздо страшнее, если знаешь цифры.

За огромными зеркальными окнами сквозь снежную муть проглядывал серый неуютный город. Зимой в нем было холодно и промозгло. Ветер нес вдоль реки с севера на юг холодный сырой воздух. Гулять в такую погоду совершенно не хотелось, но гуляющие все равно откуда-то появлялись. А потом вдруг некоторые из них исчезали. И через день-два в милицию несли заявления, которые с середины января, когда пошел настоящий вал исчезновений, стали скапливаться в аналитическом отделе управления, которым еще недавно руководил покойный Кириенко.

Слишком много стало этих заявлений.

Почти сразу после разговора по мобильнику загудел телефон спецсвязи:

— Ну, как там у вас? — басовито, как положено начальству.

— Зима, Петр Иванович…

— Ты мне целочку из себя не строй. Зима… Опять статистику правили? Сколько уже?

— Много. Очень много.

— Порядок цифр назвать можешь?

— Больше тысячи.

— Ух, ё-о-о… Всего за месяц… Мысли какие?

— Работаем, думаем. Аналитики не спят, сводят информацию. Оперативники проверяют версии…

— Помощь нужна?

— Держите прессу. Одна большая просьба к вам: держите вашу прессу. Своих-то, местных, мы придержим. Я очень боюсь настоящей паники.

— Паники он боится…, - проворчал недовольно голос в трубке. — Фобия у него такая… Ладно, поможем, чем можем. Но долго так продолжаться не будет, имей в виду. Я жду правдивые цифры по защищенному каналу. Понял? До связи.

— До связи.

Телефон отключился. Начальник городского управления внутренних дел, весь разговор простоявший, опять присел к большому полированному столу, раскрыл папку с выборкой, сделанной аналитическим отделом.

Все случаи исчезновений разобраны по темам на отдельных плотных листах-карточках. Все зарегистрированные случаи.

Вот на этой карточке подборка заявлений по поводу просто не пришедших, не вернувшихся домой с работы или с учебы. Утром позавтракали вместе, попрощались, а вечером — нет их. Раньше тоже такое случалось. Маньяков, бывало, ловили даже в январе, по горячим следам. Засады в парках и подъездах устраивали, у детских садов патрулировали…

Но это сколько же маньяков надо, чтобы больше тысячи человек «заманьячить»? Всей областной милиции не хватит ловить и стеречь.

На этом листе, отдельно, так сказать, «квартирники-домушники». Вечером поужинали, разошлись по кроватям, по комнатам. А просыпаются утром — сына нет. Или дочери. Или мужа, жены, матери, сестры… И постель не разобрана. Или даже разобрана она, а — толку? Выходит, в свою комнату вошел, а дальше… А что дальше? Дальше непонятно.

Что там аналитики пишут? А так и пишут: рационального объяснения нет. Честно пишут. Ну, нет у них рационального. Одна фантастика на уме.

И наверняка были случаи, о которых так никто никуда и не сообщил. Есть же просто одиночки, холостые-неженатые. Есть те, кого не ждут никто и нигде… Есть алкоголики, наконец, «синяки», вышедшие за бутылкой и не вернувшиеся. Кто-то из них найдется, как бывало раньше, по весне. Так бывает. Но не столько же!

Местная пресса пока молчит. Но слухи ширятся. Уже в магазинах болтают в очередях о пропажах людей, о милиции и новых репрессиях с ночными арестами, об инопланетянах еще. Да еще и телевидение подгадило. Кто же знал, что так в тему всё пойдет? Теперь, вон, сотни добровольных сыщиков разыскивают по городу врачей-убийц. В некоторых поликлиниках, от греха подальше, персонал просто в отпуска, да в отгулы поразбежался. А на Гайве старое здание поликлиники охрана проспала, не уберегла. Сожгли его ночью. Хорошо, без жертв обошлось. Там-то — без жертв, а Кириенко и сам погиб и других подставил. Врачи здесь не причем, конечно… Но все равно пришлось давать рекомендации негласные, какие-то кабинеты закрывать совсем, где-то посты милиции усилить в регистратурах, а людей лишних нет…

И ведь скоро опять грипп. Он, как всегда, под конец зимы второй раз приходит. И кто будет лечить этих идиотов?

Так, а это еще что такое? Что еще за информация? На нажатие кнопки в кабинете, бесшумно открыв дверь, возник референт с блокнотом в руках.

— Это вот что? — ткнул пальцем, повозив конверт по столу.

— Товарищ генерал, эту информацию аналитический отдел не счел возможным сокращать. Просили просмотреть целиком.

— Это из больнички, что ли?

— Так точно.

— Вот мне еще с психопатами не хватало разбираться…, - недовольно проворчал генерал в штатском. — Ну, включай, показывай.

Референт, мягко ступая по матово блестящему паркету, взял диск, вложил его в раскрывшуюся щель проигрывателя, нажал на кнопку и неслышно скрылся за дверью.

Экран осветился. Запись была черно-белой. Кстати, почему черно-белая? У них техники там не хватает, что ли?

— Не могли бы вы еще раз рассказать, что и как с вами произошло?

— Я уже рассказывал…

— Понимаете, это вы рассказывали в милиции, а они, как вам известно, не специалисты. Я прошу еще раз повторить. Сразу предупреждаю, ведется видеозапись. Камера — вот там.

Человек, которого на экране было видно только со спины, взмахнул карандашом, зажатым как сигарета между двумя пальцами правой руки, показывая, откуда ведется съемка. Сидящий напротив него, поднял голову.

— Итак, было утро…

— Нет, все началось вечером.

— Но вы же пришли в милицию утром?

— А кто мог бы пройти там ночью? Вы смеетесь, что ли?

— Хорошо, хорошо… Итак, вечером… Ну?

— Ну, да. Вечером. Я как раз заступил на пост…

— Извините, перебью для записи: на какой пост?

— Я не могу подробно… Да еще для записи.

— Но вы хотя бы намекните. Что это за объект, на котором вы служили?

— На «Звезде».

— А что такое «Звезда»?

— Все в городе знают, что такое «Звезда». А кто не знает, значит, и не положено знать. Спрашивайте лучше обо мне.

— Хорошо, хорошо. О вас. Вы заступили, значит, на пост. В какое время?

— В шестнадцать ноль-ноль. Как обычно, когда вечерняя смена.

— Вы были вооружены?

— А вы думаете, как? На пост — без оружия, что ли?

— Вас осматривал врач перед заступлением на пост?

— Это еще зачем? — непритворное удивление на лице.

— Ну… Водителей в автоколоннах ведь освидетельствуют… А тут оружие — это пострашнее машины…

— Чего страшного? Мы же по улицам с оружием не бегаем.

— Но вот вы-то как раз по улицам…

— Я сам принес пистолет в милицию и сам сдал его на хранение! Сразу же!

— …Ну, хорошо… Итак, вы заступили на свой пост. И что?

— И ничего. Дежурили себе и дежурили. Люди с объекта ушли. Ночная смена пришла, научники в лаборатории заперлись.

— Это о каком времени мы говорим уже?

— Ну, часов в десять.

— То есть, темно было на улице?

— У нас зимой темно уже с шести…

— Угу. Темно. А вы — на свету?

— Да я, как в стакане, в своей будке. Вокруг стекло, внутри лампа дневная. Сижу, «светлячком» работаю, — усмехнулся хмуро отвечающий и опять бросил взгляд в сторону камеры.

— А дальше, дальше?

— А дальше все я уже рассказывал. Мы по телефону связаны все вместе, и можно, если что случится, смену вызвать, или там подмениться, чтобы перекусить, потому что на посту есть нельзя же…

— Так, так. И?

— Ну, и вот. Я стал звонить, чтобы меня сменили с поста, у меня там в пакете ужин был, жена приготовила.

— А что на ужин-то?

— Ну, там картошка вареная, пара котлеток, термос с чаем, еще чего-то…

— И вот вы звоните, значит… А — кому?

— Ну, так… Начальнику смены. Беляковичу. Он у нас в тот день был.

— И что происходит?

— А ничего не происходит… Никто не отвечает. А этого просто быть не может! Там же начальник с заместителем, там смена дежурная… Человек восемь там должно быть постоянно!

— И что же, шума никакого не было?

— Да, не было шума, не было!

— Что вы стали делать, когда не смогли дозвониться до начальника смены?

— Ну… Это нарушение, конечно…

— Вы понимаете, что о нарушениях уже разговор не идет?

— Ну, мы мобильники-то не сдаем, а с ними ходим, чтобы связь поддерживать. Ну, и вообще…

— То есть, у вас с собой был мобильный телефон. Так?

— Ну, так…

— И что вы сделали?

— Я Сашке позвонил, другу своему. Он на другом углу дежурил.

— Александр — как его по фамилии?

— Корнеев его фамилия. Была.

— Почему — была?

— По кочану…

Человек замер, угрюмо уставившись на свои руки.

— Еще раз давайте повторим: вы позвонили Александру Корнееву. Так?

— Ну.

— Что он вам ответил?

— Сказал, что от него света не видно в центральном корпусе. Темно.

— Что вы сделали тогда?

— Стал пытаться прозвонить кому-нибудь в центральный корпус, на посты.

— Никто не ответил?

— Никто.

— А потом?

— А потом я позвонил Сашке. Он хотел выйти и дойти до дверей, глянуть внутрь — ему там близко было.

— И что?

— Что, что… «Абонент вне зоны доступа»…

— То есть, его аппарат не отвечал?

— Я же говорю — вне зоны доступа.

— А до этого он отвечал…

— Вот именно. А потом никто не отвечал.

— И вы думаете…

— Ничего я не думаю! Чего тут думать? Научники какую-то хрень намудрили опять, а ребята пропали…

— А вы, значит…

— Я дальше всех был, на самом углу. А как рассвело — за помощью. И с тех пор вот у вас. Все спрашивают, спрашивают, спрашивают… А посмотреть самим? Съездить и посмотреть?

— Да, понимаете ли, мы бы с удовольствием посмотрели. Только, понимаете, одна проблема у нас: никакого секретного объекта «Звезда» в нашем городе нет.

— А в каком я городе?

Запись закончилась. На экране пошла белая муть.

По звонку опять появился референт:

— Слушаю, товарищ генерал?

— В какое отделение милиции он сдавался?

— Ни в какое.

— Не понял… Он же из милиции попал в психушку?

— Говорят, что привезли на машине оттуда, из милиции. Но в журнале не зафиксировано номера отделения, нет фамилий сопровождавших. И у нас нет данных о сданном на хранение оружии. Оперативники пытаются разобраться, опрашивают персонал.

— Это все, — ткнул пальцем в экран начальник управления, — когда было?

— Съемка трехдневной давности, товарищ генерал.

— Угу… Три дня, значит — и ничего?

— Ничего.

— Мистика какая-то. И что аналитики? Опять говорят, что, как там у них…, - он заглянул в бумаги. — Рационального объяснения нет?

— Просят вас через Москву на всякий случай…

— Что — через Москву? Что — через Москву? — встал из-за стола генерал в штатском. — Они понимают, что Москве дай только повод, зацепку любую… И что я их спрошу? Мол, у нас в психушке больной, утверждающий, что сдал пистолет в нашу милицию? А мы найти не можем?

Он встал у окна, кинул через плечо:

— Идите.

— Есть!

— Стоп! Диск вернуть аналитикам. Пусть привлекают, кого сочтут нужным. Разбираться надо. Мало ли, может и правда эти, как он там сказал, «научники» намудрили.

— Есть!

Легкий щелчок замка подтвердил, что дверь закрыта.

Сцепив руки за спиной, покачиваясь, перекатываясь с каблука на носок и обратно, начальник управления смотрел на вьюжный город за стеклом. Его задачей, как он ее понимал, было сохранение порядка и спокойствия в городе. Поддержание общественной безопасности на должном уровне. А какой может быть уровень, если станет известным истинный масштаб происходящего? Ну, если станет известным в городе… Паника, толпы на вокзале, штурмующие поезда, пробки на выезде из города… Зимой, через лес. Нет, этого допускать никак нельзя.

А если узнает Москва? Не его непосредственный начальник, старый служака, все понимающий в их работе, а политики гребаные? Армия? КГБ? Хотя, эти, наверное, и так все знают. У них своя информация и своя статистика.

Он смотрел в темное стекло и убеждал себя:

«Я все делаю правильно. Мы всё делаем правильно. Нельзя допустить паники. И нельзя допустить, чтобы решение принимали в верхах. Необходимо просто закрыть город. Отсечь информацию. Не выпускать ее в центр. Нам здесь виднее».

Глава 5

Я, честно говоря — шокирован. Настолько реально и просто. Оно ведёт себя очень разумно, вначале скачет, как мячик на резинке, а потом начинает манёвры, то влево, то вправо. Расстояние до объекта — примерно 350–400 метров. Такого видео я ещё не встречал…Объект имел форму правильной сферы. Наличие чёрного цвета, в который была окрашена сфера — подтвердил местный житель В, сделавший съёмку. В. пришёл на это место один, чтобы снять на видео кедровое дерево — единственное в этом районе. Камеру он позаимствовал у своего знакомого, только на время съёмки. Отсняв минут пять видеоизображения, В. вдруг заметил недалеко от себя какое-то движение. Когда он понял, что это НЛО-объект, немного растерявшись, стал наблюдать за ним.

С Интернет-форума, посвященному съемкам НЛО в Молотовской области

Три Александра, три Сашки, старые товарищи и давние партнеры по преферансу, сидели вокруг треугольного журнального столика, приобретенного самым младшим из них именно за его такую удобную форму. Раздачи с самого начала шли скучные, потому что карты были давно «наигранными», сто раз перемешанными. Тут ни с того ни с сего мизер или десятку не закажешь. Тут только потихоньку, под разговоры неспешные, под пивко, под гренки чесночные, еще горячие, только со сковородки.

Не покупали они всякие магазинные сухарики. Все делалось просто: буханку черного рубили кубиками с палец толщиной, в сковороду щедро лилось подсолнечное масло — то, что неочищенное, с сильным запахом семечек, в масло шипящее и брызгающее высыпался хлеб, а сверху выдавливалось несколько зубчиков чеснока. Оставалось помешивать, чтобы не получились совсем угольки, да подсаливать. А как только — так сразу в миску, и на край стола, чтобы любой мог дотянуться. Ну, и еще можно пару луковиц порубить дольками и солью же посыпать на отдельном блюдце. И хрустко и едко, и полезно против гриппов разных.

Друзья в последнее время собирались не часто, примерно раз в две недели, иногда раз в месяц. Двое были давно женаты, и им приходилось преодолевать нешуточное «семейное сопротивление», чтобы вырваться в чисто мужской коллектив. Третий, у которого сегодня как раз и сидели, был с недавнего времени в разводе, какое-то время крепко пил по этому поводу, но, вроде, постепенно входил в нормальную колею, и эти посиделки должны были еще больше ему помочь, как считали друзья.

— Пас.

— Двое нас.

— Распасы, значит, опять? Ну, попробуем, попробуем, — бурчал только что раздавший карты Сашка-капитан. Невысокий, рыжий, крепко сбитый, весь свинцовый какой-то, тяжелый на вид, он служил в спецназе УИН, регулярно выезжал из города в служебные командировки, после которых замыкался, пил водку, а потом вызванивал друзей, чтобы просто посидеть в компании, покидать карты, попить пива, поболтать ни о чем, отойти душой. Работой, орденами, медалями не хвастался. Просто о жизни поговорить, о семье, о детях…

— А вот так если? Кстати, а что там за слухи идут по городу, ребята? У меня в школе училки самые старые про новые репрессии сплетничают. Говорят, людей уже по спискам вывозят… По ночам, естественно, — смотря в свои карты, нейтрально бросил реплику Сашка-учитель, хозяин квартиры.

— Брехня-а-а-а-а…, - протянул третий Сашка, который работал участковым. — Дама!

— Да, что брехня, это ясно. А что там на самом-то деле творится? Или совсем-совсем все — брехня?

— Да почти все — брехня, что эти бабы треплют… Оп-па… А пиво-то у нас, того — закончилось. Вот это — факт.

— Это потому что слишком медленно сегодня играем… Я говорил, надо новую колоду купить!

— Так, и принес бы сам! Он говорил, он говорил… Командир, блин.

— Мужики, ну, я же прямо с работы. У нас там карт не продают. Так что, извините.

— Ну, и ладно. Пусть себе — долго. Спешишь ты куда сегодня, что ли?

— Да, нет. До понедельника я совершенно свободен, — хохотнул Сашка-учитель.

— А раз так — тогда тебе за пивом. И вот эти вот, кстати — тоже все твои взятки. Смотри, смотри.

— Во, подсадили опять, гады. Надо было мне шестерную заказывать и без двух уходить — меньше была бы гора… Да, кстати, а почему это — мне за пивом?

— По возрасту, мила-а-ай, по возрасту, — пропел довольно капитан. — И по званию. Ты у нас кто — старлей в запасе? Ну вот. Пару полторашек «Рифея» в киоске возьми, а мы пока покурим у тебя на кухне.

— Блин, мужики, вы со своим курением тут, а мне потом как спать? И может, все-таки «Губернского» лучше?

— Да, мы в форточку дымнём, аккуратно, потихоньку — не отравишься. А ты бери, что там будет. Беги уж. Начинаем ждать тебя с нетерпением. Уже скучаем!

Хлопнула дверь в прихожей. Два капитана стояли под окном кухни, неторопливо и со вкусом пуская дым на улицу.

— Слышал, что в городе говорят?

— Угу. Чего только теперь не говорят…

— И что думаешь?

— Да, бред все. Бред и фантастика какая-то.

— У тебя у самого-то все нормально?

— В том-то и дело. Кто-то где-то от кого-то слышал что-то о ком-то… Кому-то кто-то сказал, что у кого-то знакомого есть какая-то родственница, которая слышала, что… А у меня, у моих знакомых, у знакомых моих знакомых — все в полном порядке. Так что странно все это. Странно и непонятно.

— Вот, и у меня такая же картина.

— Но слухи все равно ходят нехорошие. Слышал, что Сашка спросил? Совсем уж бредовое в народе ходит.

— Ну, не бредовее, чем «врачи-убийцы». Не считаешь?

Они сделали еще по одной затяжке, синхронно пустили дым в форточку.

— Что-то, кстати, его долго не видно…

— А он разве не выходил еще?

— Глянь на снег.

Со второго этажа отлично было видно легкое свежее снежное хорошо освещенное полотно улицы перед подъездом. И — ни следа на этом белом.

— Оп-па… Может, что случилось? Ты там в подъезде наркош разогнал, когда шел?

— Да не было никого. Та-а-ак. А, ну-ка, разом, вдвоем.

Распахнув дверь квартиры, они скатились с грохотом вниз. Света в подъезде не было, но не было и младшего товарища. За раскрытой, слегка покачивающейся на петлях железной дверью — чистый нетронутый следами снег.

— Не понял…

— Шутит, гад. Небось, уже дома сидит, над нами смеется.

Они поднялись обратно, зашли в квартиру — никого.

— Знаешь, что, Сань… А, ведь, кажись, оно… Слухи эти, мать их…

— Думаешь?

— Ты вот что, сходи-ка пока наверх, на всякий случай. Я подежурю тут у окна. А через полчаса буду звонить своим. Кажется мне, мы с тобой жидко вляпались…

— Ч-черт. Ну, не может этого быть. Мистика какая-то! Вот же, только что же… Я сейчас, быстро: наверх — и обратно. Одна нога там…

Подкованные ботинки зацокали вверх по лестнице.

Капитан милиции остался у форточки, упершись лбом в стекло. Вот тебе и все в порядке. И что теперь?

* * *

Мело, мело по всему городу, уже который день. Если сначала снег был влажный, залеплял окна машин, витрины магазинов и цветные глаза светофоров, то потом слегка приморозило, и теперь мелкий холодный снег, если выйти на улицу, сёк щеки до красноты и заставлял щуриться, как на солнце.

Но это если выйти на улицу. В субботу утром выходить на улицу не хотелось. Хотелось лежать в кровати, посматривать сквозь дрему в потолок, и мечтать о том, как через пару рабочих дней, а в самом крайнем случае — через неделю, он окажется дома, в Москве.

— Товарищ майор, товарищ майор! — кто-то стучал в дверь гостиничного номера, дергал ручку вверх-вниз. Но если вверх она еще поднималась, то вниз — никак. С вечера он по старой привычке ставил под дверь стул, а на ручку снаружи вешал трафарет: «Не беспокоить».

Их группа уже вторую неделю работала в этом уральском городе. Были сигналы с мест, и, видимо, сигналы не слабые, вот их и послали.

Здесь они листали бумаги, опрашивали работников управления и оперативников. По вечерам майор Степанов обобщал результаты работы за прошедший день, давал направление на следующий и распускал подчиненных, и два его капитана шли в ресторан на ужин или сразу в свой номер, где перекусывали быстро и заваливались спать. А Степанов отсылал пару страничек текста по электронной почте, ужинал чаще всего в номере, выделенном ему лично, и тоже засыпал.

Спать хотелось все время. Усталость накапливалась. Усталость и какое-то недоверие к фактам, которые, казалось бы, так и лезли в руки. Было такое ощущение, что участвуешь в какой-то непонятной игре. То есть, карты вроде те же, что и всегда. Те же картинки. А вот правила — какие-то совершенно другие. Раз за разом возникал вопрос: разве так еще играют, разве это все не прошло лет двадцать, а то и больше назад?

Ну, кто там еще?

Он лениво поднялся с кровати, на которой валялся, раздумывая, как провести выходные дни, сунул ноги в белые гостиничные тапочки и прошлепал к двери:

— Кто?

— Товарищ майор, товарищ майор! — зачастили за дверью. — Вас в управление приглашают. На совещание.

— Какое, нах, совещание? Суббота же!

— Не знаю, сказано: пригласить. Начальник управления лично сказал.

— Ну-у-у, — неуверенно протянул Степанов. — Ну, ладно. Скажи, что подъеду. Пока туда-сюда, через полчасика, скажи…

— Машина внизу, товарищ майор. Сказано — привезти.

— Вот, черт… Хорошо. Пять минут — и спускаюсь.

Он зашел в ванную, сполоснул заспанное лицо, глянул в зеркало: свитер и брюки не выглядели слишком мятыми. Надев пиджак, обувшись и накинув на плечи кожаную зимнюю куртку с высоким цигейковым воротником, он открыл дверь и вышел в коридор, прихватив с полки под зеркалом кожаную папку. Прямо у двери стену подпирал высокий и плечистый прапорщик в отглаженной форме, сразу вытянувшийся и козырнувший:

— Товарищ майор — ждём!

Проезд по субботнему полупустому на вид городу в служебной «Волге» от гостиницы до управления занял каких-то минут десять, не больше. Все это время Степанов пытался понять, что за совещание и по какому поводу могло оно быть устроено в управлении в выходной день.

Из внутреннего двора, на котором цепким взглядом он выловил пару-тройку «начальнических» автомобилей с замершими за рулем водителями, через пустые коридоры, лифты, еще коридоры, его быстро провели в приемную начальника областного управления УВД. Вместо привычной блондинки-секретарши сидел какой-то капитан, сразу махнувший рукой на двери — проходите.

— Товарищ генерал…

— Ладно вам, Андрей Валентинович. Проходите, садитесь.

— Спасибо, Александр Александрович, — Степанов прошел к ближайшему стулу (а где же совещание? В кабинете только они вдвоем), сел, аккуратно поддернув брюки, положил перед собой папку, посмотрел в бледное лицо начальника управления, приподняв в вопросе брови — мол, спрашивайте, товарищ генерал, сам-то я не понимаю, чего и как.

— Андрей Валентинович, вы уже давно у нас в городе.

— Так точно. Две недели скоро, — привстал было Степанов.

— Сидите, сидите, пожалуйста. Мы с вами без протокола и без свидетелей. Я просто прошу рассказать мне, что же у вас получается. Что вырисовывается, так сказать, в целом… Конечно, если это не касается меня лично, я же понимаю…

— Товарищ генерал… Александр Александрович. Я не могу всего рассказывать.

— Ну, основное-то, основное, а? К чему готовиться?

— Непорядок у вас тут. Большой непорядок.

— Есть факты?

Степанов помолчал, собираясь с мыслями, обвел указательными пальцами свою папку, поправил ее, выровняв ровно по краю стола, сомкнул руки, переплетя пальцы.

— Факты есть. Ну, вот, например, случай с Дмитрием Карасевым…

— Это Кириенко, так? — наклонил голову генерал.

— Да, его работа. Парня практически похитили, пытали, а потом труп его кинули под машину на трассе.

— Угу. Раскопали. Молодцы. Но Кириенко тоже мертв, вы в курсе?

— Да. И этот случай тоже у нас зафиксирован. Он погиб в огневом противодействии с внутренними войсками. Это уже ни в какие рамки не укладывается. Беспредел творится какой-то.

— Так. Тут вы правы. Совершенно правы, — как-то сухо и совсем без эмоций проговорил генерал. — Бес-пре-дел… Еще?

— Статистика, товарищ генерал. Данные, которые ваши аналитики шлют в Москву, не совпадают с реальными. А вы их сводки подписываете…

— Откуда это стало известно? Вы же всего две недели у нас?

— Есть информация. Проверенная.

— То есть, надо ждать комиссии и большого «перетраха»? — хмыкнул генерал. — Хорошо поработали. Как вы думаете…, - он поднялся из своего кресла и повернулся к окну. — Как вы думаете, может быть, уже достаточно, а? Или все-таки есть еще какие-то моменты, требующие вашего присутствия у нас?

— Не понял, товарищ генерал… Мы работаем, пока нас не отзовут.

— Ну, да… Ну, да… А информацию свою вы уже передали? — генерал повернулся, но лицо его оставалось в тени.

— Каждый день. По электронной почте.

— Угу… По электронной… То есть, ни курьеров, ни пакетов… Опасно это — не находите? Интернет, компьютеры. Все-таки как-то это все воздушно, виртуально, — выделил он последнее слово голосом, подчеркивая, что и сам не лыком шит.

— Да, нормально, вроде. Не в первый же раз.

— Тогда так, Андрей Валентинович. У нас сейчас здесь будет совещание большое. В том числе и ваши вопросы будут подняты. Но я думаю, что вот то, что вы сказали, могу и сам… Да. И сам — могу. Я сейчас устрою им прочесон и марш-бросок, и упасть-отжаться. А вас не смею больше задерживать — все же выходной. До понедельника, Андрей Валентинович, — генерал протянул руку.

Степанов вскочил, непонимающе глянул ему в лицо, но окно за спиной начальника управления не позволило увидеть выражение глаз. Пожал протянутую холодную и сухую руку, четко повернулся и пошел к двери.

Генерал помедлил, прищурившись, глядя ему в спину, а потом наклонился к столу и дважды нажал на кнопку звонка.

Степанов аккуратно прикрыл за собой дверь кабинета начальника управления, повернулся к выходу. Капитан, который сидел за столом секретарши, когда он приехал, стоял теперь прямо перед ним, а из углов приемной выдвинулись два шкафообразных прапорщика с автоматами и в бронежилетах.

— Майор Степанов? Андрей Валентинович? — спросил капитан.

— А то вы будто не знаете…

— Прошу подтвердить личность.

— Вот мое удостоверение, — под взглядом напрягшихся прапорщиков Степанов полез во внутренний карман пиджака, выудил непослушными пальцами удостоверение в потертой обложке, развернул на лету, чтобы показать. Но капитан ловко перехватил, выдернув его из пальцев, взглянул на фотографию, в лицо Степанову:

— Прошу сдать оружие.

— Не понял…

— Отдел собственной безопасности областного управления, капитан Вохмянцев. Прошу сдать оружие и следовать за мной.

— Товарищ капитан, вы в своем уме? Я — начальник отдела управления собственной безопасности министерства!

— Товарищ майор, я прошу вас следовать за мной. Все вопросы и разъяснения — у нас в отделе.

Два прапорщика придвинулись ближе, один из них повел стволом — двигай, мол.

— Черт знает, что! Я вынужден подчиниться, но в рапорте будет указано и это происшествие!

Степанов повернулся и пошел за капитаном. Два автоматчика двигались сзади, как вооруженный конвой. Поворот, еще поворот, проход по пустынным коридорам. Наконец, капитан открыл одну из дверей справа и пропустил Степанова мимо себя. За ним прошли автоматчики. Дверь закрылась.

За столом сидел знакомый подполковник, с которым всегда контактировали. Но сейчас он был сух и официален:

— Товарищ майор, прошу выложить все из карманов на стол.

— Да вы понимаете?

— Мы-то понимаем. А вот вы, прошу вас, исполняйте, что вам предложено.

Степанов в полном ошеломлении — его, начальника отдела, как простого бомжа вокзального — выгреб какую-то мелочь из карманов, высыпал все в кучу на стол.

Подполковник пошевелил простой шариковой ручкой кучку, отодвинул в сторону носовой платок, ключи, сотовый телефон.

— А это — что? — тихо спросил он.

Степанов смотрел молча, потому что сказать ничего не мог. На столе среди его вещей, которые он лично достал из карманов, лежал пакетик, наподобие тех, в которых хранятся разные компьютерные мелкие приблуды, и в пакетике поблескивал на свету белый порошок.

— Что это, товарищи майор?

— Не знаю…

— А вот мы сейчас узнаем. Порошок — на экспертизу. Майора — в камеру. Вы задержаны по подозрению в хранении и сбыте наркотических веществ!

* * *

— Я попросил вас приехать сегодня, потому что мне нужна помощь. Вернее, похоже, всем нам нужна помощь.

Начальник управления остановился: он прохаживался вокруг стола, за которым сидели люди в штатском и в форме.

— Прошу прощения, но я хожу тут, просто потому что немного нервничаю. А пока, давайте, так. Представимся: это — исполняющий обязанности начальника моего аналитического отдела — подполковник Петров. Начальник службы собственной безопасности сейчас подойдет. От КГБ?

Приподнялся незаметный человек с каким-то серым тусклым лицом, сказал обтекаемо, не представляясь:

— Мы получили рекомендации сотрудничать в вопросе, который будет рассмотрен.

— Спасибо. УИН?

Полный одышливый полковник, вытер потный лоб платком:

— Сан Саныч, ну, мы же всегда… О чем разговор?

— Хорошо. Внутренние войска?

— Товарищ генерал, это наша служба. Мы готовы.

Стук в дверь прервал начавшего было что-то говорить генерала:

— Разрешите?

— Подполковник Саенко. Рекомендую. Наша служба внутренней безопасности.

— Почти коллега, — хмыкнул представитель КГБ.

— Да. Почти, — кивнул ему подполковник, присаживаясь с края. — Товарищ генерал, все в порядке.

— Ну, что же, господа, я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие… Тьфу, черт… Прошу прощения, товарищи. Нервы, знаете ли, совершенно ни к черту со всем этим… Сегодня я разговаривал с Москвой. Там понимают, что у нас что-то не так. Требуют точные данные. Я немного повинился, сообщил чуток побольше, чем в статистике передаем…

— Сколько?

— Сказал — тысячу.

— А на самом деле? — приподнял голову «чекист».

— А на самом деле — уже больше пяти тысяч.

— Гадство какое, — громко прозвучало в наступившей тишине. Полковник еще больше покраснел и опять стал вытирать мгновенно вспотевшее лицо.

— Гадство, гадство… И еще какое. В городе работает комиссия из Москвы. Мы ее чуток прикрутили. Информация не уйдет. Но то, что ушло — ушло.

— Вот именно. Москва все равно будет в курсе…

— Аналитики, прошу. Проясните нам, пожалуйста.

Петров привстал.

— Сидите. Давайте, товарищи, сидя. Свои ведь кругом.

— Товарищи, наш аналитический отдел провел работу по поиску хоть каких-нибудь вариантов, хоть каких-нибудь совпадений, что ли. Что мы имеем на сегодня? Первое: все исчезновения происходят в темноте. Второе: практически все выявленные исчезновения происходят, когда человек находится один.

Он поднял голову от бумаг:

— Это зарегистрированные исчезновения, конечно.

— Ну, это понятно…

— Никаких пиков по дням и по времени. Никаких центров. Такое ощущение, как будто огромный компьютер делает совершенно случайную выборку. Алгоритм вычислить невозможно.

— Компьютер? — уперся пальцем в лоб представитель КГБ.

— Это только так говорится, для большей понятности. Что и как на самом деле — мы сказать просто не можем. Даже догадки никакие не подходят тут. Можем только сказать: это не наша, не милицейская и не войсковая операция и никакие это не «врачи-убийцы», — аналитик постукивал пальцем по столу, как бы подтверждая, ставя точки после каждого предложения.

— Стоп, — поднял ладонь генерал. — Проверка и стыковка фактов: что по колониям? Количество побегов не возросло? На вечерних поверках пропажи не обнаруживаются?

— Ну, — уверенно улыбнулся краснолицый полковник, — у нас же светло всегда. И по одному не ходят. Исчезновений-пропаж никаких нет. Так что, это подтверждается.

— Хорошо. У меня тогда просьба к комитету.

— Что можем — сделаем.

— Вы же можете распустить слухи, ну, какие надо? Есть у вас такой механизм действий, да?

— Предлагайте, что бы вы хотели.

— Понимаете, скрыть исчезновения людей уже не представляется возможным. Сплетни разносятся: во всех очередях, во всех офисах об этом говорят. А нельзя как-то запустить информацию — ну, может не информацию, а слух, сплетню, там, что, мол, инопланетяне какие-то, что ли, и что только в темноте и только одиночек выхватывают? Может, приостановится у нас, притормозится, если все на свету и не по одному будут? Опять же, когда хоть какое объяснение — паники меньше, а? Ну, и этих, как их, энлэошников…

— Уфологов, товарищ генерал.

— Пусть смотрят, что и как, мало ли…

— Записал. Сделаем. Хотя…, - покачал головой «незаметный». — Скользко все это как-то. И ничуть, мне кажется, не лучше, чем «врачи-убийцы».

— Да нет, лучше уж пусть инопланетяне… А то пожгут нам все клиники и врачей бить начнут. Уже охрану вынуждены были усилить. Просто, понимаете, товарищи, мы с вами сидим сейчас на пороховой бочке и пытаемся посветить вокруг, чтобы понять, как оно рванет, если что. Опять слово аналитическому отделу. Прошу.

— Мы подсчитали тут кое-что, обыграли некоторые варианты. В общем, получается, что с момента появления в Москве информации об исчезновении более одного процента населения мы можем ждать жесткой блокады города. Блокады информационной, транспортной… В общем, физической блокады. Ее не будет, только если исчезновения будут везде, по всей стране, а не только у нас. Или если, не достигнув процента от численности населения города, они прекратятся.

— А проигрывали вы, чисто умозрительно, сколько может исчезнуть народа за, положим, год? Если ничего не изменится?

Петров все-таки встал, приопершись руками о стол. Пробежал взглядом опухших от бессонной работы глаз по лицам участников совещания, глухо бросил:

— Сто тысяч, если такими же темпами. И даже более того. Это самый приблизительнй прогноз.

— Ну, ни-че-го себе… Десять процентов? Давайте все же ученых, товарищ генерал. Хоть каких-нибудь ученых. Надо же как-то все это… Странное и непонятное.

Часть 2. Весна

Глава 6

Как известно, Молотов горазд на всяческие «инопланетные» выкрутасы. В свое время деревня Молебка и прилегающий к ней «Прикамский треугольник» получили прописку в мировой уфологии как устойчивое пространство наблюдений НЛО. Толпы любопытствующих и вереницы исследователей направляли свои стопы в сторону Прикамья. Затем бум поутих — очевидно, не было повода. И вот — снова…

UFO WOLRD.RU Внеземной мир

Такая знакомая, пропахшая пылью, краской от постоянных ремонтов и табачным дымом на тесных лестничных площадках, превращенных в места для курения, неуютная серая офисная многоэтажка с узкими лестницами, ведущими вверх. А, и правда, зачем там широкие-то лестницы, когда все ездят на лифтах — даже на второй этаж. Но сегодня видимо что-то случилось с лифтами. Похоже, ни один из трех не работает. Только поэтому, наверное, народу на лестницах — просто тьма. Ну, в принципе, как и положено в большом офисном центре. Все что-то таскают всё вверх и вверх, пробегая потом вниз с пустыми руками, толкаясь, обтирая рукавами и плечами стены, пропуская идущих с вещами вверх.

Что-то очень нехорошее, неправильное и страшное от той неправильности происходило там, внизу и на улице, поэтому надо было двери наружные закрыть и забаррикадировать. Там внизу охрана, она уже вызвала подмогу, наверное, милицию или кого из своих. А самим, всем остальным вместе — надо бежать вверх, вверх, вверх. Мужчины в строгих темных костюмах тащат зачем-то столы, спотыкаются, мешают друг другу. Эта видимая бесполезность — столы-то зачем — и непонятность происходящего давит, вызывает дополнительный страх. Женщины пробегают вверх на неустойчивых высоких каблуках, бледные и испуганные. Но никто при этом не шумит, и нет криков или истерик. Все происходит почти в полной тишине. Слышится только тяжелое дыхание и изредка тихие извинения, когда сталкиваются те, кто вниз, и те, кто вверх.

Кто-то пытается устроить баррикаду на третьем этаже, отгородив прозрачными стеклянными дверями и наваленными друг на друга столами один отсек вправо. Вверх по лестнице тащат какие-то компьютеры, пачки бумаг, которые рассыпаются по дороге, сыплются вниз по этажам, планируют в лестничном пролете, скользят по ступенькам, мешая народу, проскальзывая под ногами.

Все больше и больше суетливой паники и спешки от непонятности происходящего. Все чаще и чаще группки, компании небольшие, просто знакомые по общей работе, уходят на этажах налево или направо по коридорам, понимая, видимо, что до самого верха дойти они просто не успеют в такой толчее. Они закрываются в отдельных кабинетах и слышен шум сдвигаемой к дверям мебели.

Вот уже темный после ярко освещенной лестницы технический этаж, впереди вверху — светлое пятно. Это выход на крышу.

И тут вдруг снизу, из закрытого вестибюля, сквозь все двери и этажи из лестничной шахты доносится громкий крик. Кричит сразу много человек. В крике одновременно ужас и боль. И тут же — тишина.

Проходит минута, ну, может, две или три — немного, и такой же крик раздается ближе, на следующем этаже. И снова тишина.

Как будто что-то страшное и смертельное затопляет снизу эту офисную башню. Как будто кто-то огромный окунает коробку с крысами в ведро с водой, и крысы видят, чувствуют эту воду, пищат, царапаются, лезут вверх друг по другу, а через мгновение уже мертвы.

Те, кто шли впереди Ксении, толкаясь, кидаются к лестнице, ведущей на крышу. Ей точно туда не успеть. Она падает на колени от внезапного толчка в спину. Весь этаж засыпан шлаком, как на чердаках старых домов. Больно коленям и локтям на острых крошках. Наверняка, продраны колготки. Кто-то наступает ей на руку и отскакивает в испуге. Вдруг в сумраке Ксения увидела под лестницей, ведущей на крышу, небольшой закуток, отгороженный решеткой. Какой-то, похоже, маленький склад для разной рухляди устроили там хозяйственники, несмотря на все запреты пожарных. И решетчатая дверь приоткрыта и покачивается от постоянных касаний и ударов с этой стороны. Из последних сил на четвереньках она кидается вперед, расталкивая народ, проскальзывает в падении в эту дверь, забивается в самый конец, под ступеньки, в самое узкое и темное место, откуда и самой-то ничего почти не видно. А людской крик, а потом сразу мертвая тишина — уже прямо под ними, на самом верхнем этаже.

Даже когда никто не кричал, что-то там все равно шумело. Кто-то внизу ходил, слышно было, как двигали мебель, разговаривали, шикали друг на друга, спорили о чем-то. Было слышно, что — живые. А тут: крик — и тишина. Мертвая тишина.

И в этой тишине медленные шаркающие шаги по лестнице.

Кто-то поднимается уже на технический этаж, на котором сейчас никого нет, кроме одной Ксении, забившейся в эту дыру под лестницей. Все уже пробились наверх, к свету, на крышу.

Шаги все ближе, ближе, ближе.

Старческие какие-то, шаркающие, как будто идет, еле волоча ноги, дико уставший человек. Или, как если бы очень больной. Старый, больной и очень тяжелый. Вот остановился возле самой лестницы. Она не видит, кто это. Может только представлять, догадываться по звукам. Лежит, не дыша, зажав в панике рот ладонью. Сердце колотится все сильнее и сильнее.

Страшно до обморока. До крика, до истерики — но надо молчать, вцепившись зубами в ладонь и тряся головой.

А этот подошел и стоит. Вздыхает. Вот покачалась, поскрипывая, решетчатая дверца. Опять хриплый вздох. Смотрит, видимо, вверх, на светлое пятно выхода на крышу. Там, на крыше, еще шум. Там много людей.

И вот шаги продолжаются. Мимо двери. Мимо Ксении, забившейся в самый угол, потной от страха, с сердцем, почти выскакивающим из груди.

Шаги вверх по лестнице. Снова остановка. Оглядывается вокруг, похоже. Вздыхает тяжко. И — наверх, в люк. И сразу там, наверху, громкий крик многих голосов. И тишина. Мертвая тишина. Тихо везде. И только ее сердце стучит. Нет больше звуков. Только сердце. Все громче, громче, громче…

…

— А-а-а! — проснулась с криком Ксения, вцепившись в подушку, прижимая ее к груди, в которой колотилось испуганно сердце.

— Ну, что ты, лисёнок? — знакомый голос не успокоил на этот раз.

— Только не уходи! Останься сегодня! Сегодня — останься!

Она прижалась к нему, закрыв глаза, обхватив руками и сцепив пальцы замком за его спиной.

— Не уходи! Мне так страшно…

— Чего ты боишься, дурочка моя?

— Почему ты обзываешься? Какая я дурочка? Мне просто страшно, что вот ты уйдешь — и не вернешься. Никогда больше не вернешься. Как сейчас бывает. Я так не смогу… Я не смогу одна!

— Но, послушай, я же должен работать! И еще… Ну, представь себе: вот мы поженились…

— Ой, скорее бы!

— Да, что там осталось? Три недели всего?…И вот, поженились мы с тобой. И живем вместе. Долго-долго живем.

— Ага, ага, — она уютно задышала ему во впадинку между ключицами, виднеющуюся в вороте расстегнутой рубашки.

— А потом я умру.

— Тьфу на тебя! — отскочила она от него, сжав кулачки. — Что ты такое говоришь! Как это можно такое говорить!

— Но, ведь, правда же, солнышко! Я же все равно умру. Я уже не молод… И все умрут. И ты тоже. Нет никакого бессмертия! Не бывает…

— За-мол-чи! Ты сам дурак! Как можно такое говорить! Как даже думать об этом можно? Как можно вообще жить, зная это, думая об этом каждый день…

— Но ведь живем, солнышко.

* * *

А в город вдруг пришла весна.

Потеплело сразу после вьюг и морозов, привычно выбеливших всё на двадцать третье февраля. «Февраль — кривые дороги» — повторяли корреспонденты в новостных лентах раз за разом. А вот потепление сразу после праздничных выходных было непривычным и необычным. Старожилы говорили, что такой ранней весны никогда еще не было. И со значением кивали друг другу головами. Мол, неспроста это, ой, неспроста. Слышали, что творится в городе?

Вдруг потекли ручьи, как-то разом покосились и почернели вчера еще высокие сугробы, с каждым днем становясь все ниже и ниже. Поверхность их вылизывалась ветром, становилась гладкой, блестящей на солнце, твердой.

И воздух тоже сразу стал другим. Он стал каким-то синим, густым, влажным, свежим. Ветер туго бил вдоль реки, в лицо любому, вышедшему на набережную, ярко освещенную вечером и ночью. Так же ярко всю ночь были освещены центральные улицы города. Перерасход электроэнергии был не таким уж и большим. Все-таки по темному времени всегда шел «пережог». Правда, день постепенно прибавлялся, а вот расход электроэнергии так и не снижался, а только рос. Но вопрос этот, говорят, был согласован на самом верху.

Говорили о многом. Слухи всегда распространяются быстро. Особенно слухи о плохом. Это какую-то информацию полезную никак бывает не получается довести до населения. Вот что-нибудь нужное, срочное, что-нибудь о выборах, например, о референдуме — никак. А слухи — в момент! И верят именно слухам, а не тому, что написано в газетах.

Правда, в этот раз слухи совпали с огромной статьей в молотовской «молодежке», где энергичным языком рублеными фразами писалось о разных странных случаях с пропажами людей. Приводились примеры, назывались фамилии, назывались места и время таких исчезновений. И вывод делался смешной на первый взгляд. И на второй взгляд — тоже совсем не серьезный. Но как еще объяснить? А логика в рассуждениях присутствовала. Опять же, все знали о Молебке и сумасшедших уфологах, всегда наводнявших город.

Этот номер передавали из рук в руки, как раньше, когда вдруг стало «можно», но все еще не верилось, передавали газетные листки на плохой желтоватой рыхлой бумаге с текстами о политике и истории страны.

— Дашка! Да ты у нас звезда теперь! Вообще теперь учиться-то перестанешь? — остановила ее перед входом в институт (он с недавних пор назывался университетом, но все по-прежнему звали его институтом) староста группы, высокая и крупная Ирина Токарева.

— Чего это? — угрюмо прохрипела сквозь намотанный шарф Дашка. Она просто ненавидела иногда такую погоду, когда не поймешь, что надо одевать. Вот и теперь, погуляв накануне в легкой куртке по солнечной мартовской набережной, сегодня она хрипела и сопливилась на самый настоящий грипп, да вот только без температуры. Правда, говорят, без температуры грипп гораздо страшнее, но кто же даст ей справку-освобождение, раз нет ее, температуры этой?

— Да вот же! Это же ты написала? — Ирина сунула ей в руки развернутую газету. — Вот, внизу и подпись твоя: «наш корр. Дарья Аникина». Весь город гудит, слушай! Ну, ты и завернула тему… Ну, ты сильна, мать… Подпишешь?

Но Дашка уже не слушала, она молча смотрела в газету, где действительно был ее материал… Ее материал? Это она написала? Ого, какой большой подвал получился. Даже не подвал, а почти пол полосы. Она по диагонали, наискосок, пробежалась по тексту — там были какие-то цифры, ссылки, фамилии, какие-то диалоги, которых она никогда не писала и не видела.

— Ир, я приболела что-то… Прикрой, а? — жалобно прогундосила она, не отрывая глаз от заветной подписи внизу «наш корр.». — За мной не заржавеет. Вон, гонорар дадут — проставлюсь.

— Иди уж, звезда нашей журналистики, — рассмеялась староста, похлопав уже отвернувшуюся Дашку пониже спины и как бы придав ей ускорение. Та быстрым шагом, по лужам, через ручьи рванула к трамвайной остановке.

Через двадцать минут она уже влетала в знакомые двери и прыжками поднималась на второй этаж.

— О, Дашка! Аникина! Смотри ребята, «наш корр» идет! — послышалось от курилки, но она только отмахнулась, простучала мокрыми каблуками по коридору и толкнулась в дверь заместителя редактора.

— Петр Николаевич! — зашумела, заблажила Дашка с порога. — Это как же понимать? Кто вам дал право? Это просто некрасиво, в конце концов! Нельзя же так меня подставлять! Я же человек — чего надо мной издеваются! Я требую опровержения!

Петр Николаевич Корнилов, бессменный многолетний заместитель редактора молодежной газеты поднял голову от макета свежего номера, на котором вымерял линейкой размер какой-то фотографии и задумчиво посмотрел на молодую внештатницу.

— Даш, а ты, знаешь, молодец. Такой материал выдать, да так вовремя…, - спокойно и тихо проговорил он, одновременно чуть-чуть сдвигая какую-то фотографию в сторону. Перевел взгляд на макет, прищурясь, сдвинул фото еще немного, приложил линейку, кивнул сам себе, снова поднял глаза на Дашку.

Та стояла, хватая воздух ртом от возмущения:

— Я? Это я — молодец? Мой материал? Да вы же сами его сняли месяц назад!

— Сам снял, сам и поставил. На то я тут и сижу, вот в этом кабинете, — он обвел пальцем вокруг себя, показывая, что вот он, кабинет.

— Да вы хоть понимаете?

— Даша, милая моя девочка, я понимаю гораздо больше тебя. Я так скажу: вот ты принесла мне этот материал еще в январе, а я его не пустил. Почему? А?

— Ну, и почему? — повторила та.

— Потому что — не время было тогда. Ясно?

— А сейчас, выходит, время?

— А сейчас — самое время. Сейчас этот материал очень своевременен и даже нужен. Он проверен. Он вычитан. Он разъясняет…

— Да кем он проверен, Петр Николаевич? — прервала его Дашка. — Там же ошибка на ошибке! Там же…

— Эх, молодежь… Кем проверен… Кем надо проверен. И кем надо одобрен. И кем надо дописан, и кем надо поправлен. Тебе бы радоваться, молодой, — вон какой подвалище. Звездой не звездой, а звездочкой нашей стала за один день…

— Я уже ничего не понимаю, — упала на стул Дашка. — Я сейчас, наверное, плакать буду… Я же…

— Даша, — мягко, как с больным человеком, говорил Корнилов, — успокойся ты — все в порядке. Твой материал одобрили на самом верху. И поправки внесли там же. Радуйся, дурочка. Да, и не забудь зайти к бухгалтеру. Гонорар-то — ого-го!

— А вот мне сказали, что все это — мои выдумки, — приподняла Дашка плечи.

— Девочка, ты мне этого не говорила, хорошо? А я не слышал. Мне не интересно, кто и что и особенно — где тебе говорил. Главное на сегодня — твой материал стал той самой бомбой, которая опять подняла наш тираж и наш авторитет. Город сегодня читает нашу газету. Город читает и обсуждает. И завтра они все тоже пойдут и купят нашу газету. И это — правильно. Всё, Даша, всё. Иди и получай свои деньги.

Он снова склонил над макетом свою седую многоопытную голову.

А она пошла в бухгалтерию. Ну, а что? Посидела еще минут пятнадцать в кабинете заместителя редактора. Отдышалась, успокоилась и даже успела просмотреть, наконец, что же за материал-то вышел в газете под ее именем. Это было не совсем то, что написала она. То есть, совсем не то. Слов и фактов было больше. Гораздо больше. А вот те факты, про которые ей сказали, что выдумки все это, так тех и вовсе не было в тексте. В общем, идея была ее, наполнение — чужое, но в кассе лежали реальные деньги — ее гонорар. И не маленький по сравнению с обычной мелочью за небольшие новостные заметки.

«Ну, что ж, — вздохнув, подумала Дашка. — Краткость, как говорится, сестра таланта, но тёща гонорара. Пойду поить коллег. И Ирке ведь было обещано…».

* * *

В этом мутном кошмарном сне за ним гнались с собаками. Виктор долго уходил от преследователей по темным незнакомым окраинным улицам, делал неожиданные повороты, скидки, петли, закрывал за собой какие-то двери, прислонялся в изнеможении к холодной кирпичной стене горячим лбом, но почти тут же слышал приближающийся лай собак, шум толпы, и снова срывался в бег. Ноги тяжелели, дыхания уже не хватало, стучало в висках. На вдох, на полный вдох не хватало сил. Давила головная боль. Как будто на каждом шагу кто-то бил сверху тяжелым мешком с крупной дробью. Он так это чувствовал, что с дробью, а не с песком, потому что коже тоже было больно. Но останавливаться было нельзя, потому что сзади, слева, справа и уже даже будто и где-то не очень далеко впереди был слышен лай собак, заполошный, атакующий, все приближающийся и приближающийся. Надо было бежать, заставляя себя переставлять ноги в страшно тяжелых ботинках. Хотелось снять их, сбросить. Казалось, что без ботинок сразу станет легче бежать. Но было некогда остановиться, не было времени наклониться, распустить шнуровку. Надо было бежать — потому что иначе догонят. С собаками — наверняка догонят. Что будет, если догонят, он представлял себе хорошо. Картины самосудов, снятые на видео, и те, что он видел сам, стояли перед глазами. А теперь гнали его. Вперед, вперед…

…

Холодно. Очень холодно. Нет, не так. Страшно холодно, больно холодно. Холодно до страха, до ужаса какого-то внутреннего, и еще более страшно от такого холода. Холод съеживает, скручивает, трясет, щиплет, сдавливает до боли, несмотря на то, что прижимаешься спиной к теплым собачьим бокам. Хорошо, когда есть за спиной теплое, надежное.

Еще тогда, по зиме, после всех странных и страшных событий в городе, когда ему просто некуда стало идти, он стал жить здесь, в этом всегда пустом, непонятно для кого сделанном, подземном переходе. Переход был построен не поперек широкой магистрали, по которой несся поток автомашин, а вдоль нее, под узкой поперечной улочкой, уже несколько лет перегороженной строительным забором и потому непроезжей.

Оттуда и выходил на «промысел», в поисках пропитания. По началу весны в один из выходов в переулках над набережной он случайно спас смешную девчонку-гота (или надо говорить «готичку», что ли?) в черной коже и всю размалеванную от пьяной толпы (толпа всегда пьяна!). И стал с того еще больше таиться, прятаться.

Жить в этом переходе стал вместе с собаками, давно гнездившимися здесь. Сначала они косились на него, лаяли, отбегали, шарахались, но он быстро сам пропах псиной, провонял, буквально пропитался ею, и стал для них своим, таким же членом стаи. Так же как обычные бомжи таскал еду отовсюду, иногда покупая со скидкой в киоске на оставшиеся деньги залежалые пирожки и запивая их водой из колонки, оставшейся на перекрестке после сноса частных домов. Так же укладывался спать в самую кучу, где потеплее, распихивая и рыкая на недовольных псов. И ведь прожил, выжил же в самые сильные морозы, что как всегда совершенно неожиданно ударили в конце февраля! А как стало чуть теплее — так и заболел сразу.

Так часто бывает, что ждешь всю жизнь пакости какой-нибудь, болезни, опасности. Ждешь, готовишься — и ничего не происходит. Едешь в боевые командировки, теряешь бойцов, подставляешь себя под пули, спишь на земле, пьешь из лужи — и ничего. А как только расслабишься слегка — тут тебе и оп-па…

Виктор вздрогнул, тяжело и медленно выплывая из кошмара, и ему тут же ощутимо больно ударил в глаза по-настоящему тяжелый и режуще-острый луч света, а на обе руки навалилась неподъемная тяжесть.

А ведь собаки-то, выходит, лаяли не во сне. Это не сон, нет. Это гораздо хуже сна.

— Держать крепче! — скомандовал кто-то рядом. Потом хлопнул негромко выстрел, второй, и тут же собачий визг, и сразу обвалилась тишина, нарушаемая только дыханием тех, кто держал руки.

— Он очнулся!

— Виктор Сергеевич! — луч фонаря убрали чуть в сторону, и над Виктором замаячило чье-то лицо белым пятном на фоне закопченного потолка. — Вы слышите меня? Виктор Сергеевич!

— Ну, — с трудом откликнулся он, прикидывая, что можно сделать.

— Мы из управления. Нас за вами послали. Давно уже вас ищем…

— Из какого еще управления? — он говорил негромко, стараясь усыпить, убаюкать, успокоить противника. Да и не мог он громко говорить — свистело и хрипело в груди от любого движения.

Разговаривает? Это хорошо. Будем, будем говорить о чем угодно. Говорить и готовиться. Вот только слишком много их. Больше трех, чувствуется. А он ослаб от этой гадской и такой несвоевременной болезни. На драку, на серьезную драку, на рукопашный бой его просто не хватит. Только если расслабить, успокоить разговором, а потом — плавно и незаметно руку в карман. А в кармане — наградной.

Служебный тяжелый «стечкин» он сдал сразу после той страшной провальной операции на Кислотном. И больше не получал его, потому что сразу оказался за штатом. Его дело изучалось в отделе собственной безопасности. Его самого не раз вызывали для «разъяснений», как они говорили. А вот наградной ПСМ с маленькой блестящей табличкой на рукоятке остался с ним. Его Виктор получил на другой работе и хранил дома.

А ведь нет, пожалуй. В карман руку сунуть просто не дадут. Держат крепко, хорошо так держат, умело, профессионально. А кто-то — значит, их точно больше трех! — так же умело уже охлопал всего, расстегнул куртку, проверил карманы, достал из застегнутого на молнию внутреннего служебное удостоверение, вытащил из бокового пистолет:

— Вот, товарищ капитан, пукалка у него какая…

— Скажи спасибо, боец, что он нас первым не засек. А то бы из этой пукалки, с двадцати пяти метров, ничего у тебя не спрашивая… Даже в этой темноте. Он — спец. Ну-ка, взяли его! Взяли, давай, взяли и понесли. Быстро, быстро все по машинам!

Вчетвером подняли Виктора. Растянули за руки, за ноги. Понесли быстро в темноте ночного перехода. Еще двое, похоже, подсвечивали фонариками под ноги, чтобы не упасть, не уронить случайно ценный груз.

У Виктора внезапно резко закружилась голова, и он закрыл глаза, на ходу снова проваливаясь в холодный тревожный кошмар, в котором была постоянная опасность и невыносимая болезненная потная слабость, не позволяющая от этой опасности уйти.

Глава 7

Лето и осень 1989 года стали для Молотовской области «Годом НЛО». За несколько недель до прогремевшей на всю страну экспедиции «Молебка-89» произошел еще один контакт, значимость которого до сих пор в полной мере не оценена и не проанализирована, не смотря на профессиональную работу журналистки Влады Дрожак, освещавшего в прессе этот инцидент.

С 14 по 21 июля пионерский лагерь «Солнечный» у деревни Новая был буквально оккупирован большими и маленькими человекоподобными существами. Видели их преимущественно дети. Когда один из школьников начал бросать в пришельцев кусками асфальта, один из них дал предупредительный выстрел из оружия, напоминающего расческу, загорелась трава… Свидетелей этого инцидента много.

Сообщение в Интернете

— Ты сам-то это читал? — министр с какой-то непонятной неприязнью, как в жабу, потыкал пальцем в пухлую бордовую папку с золотыми тиснеными буквами.

Вот за такое его многие и не любили. Ко всем и всегда — на «ты», вроде по-товарищески, но к нему самому обращаться надо было всегда по всей форме и с превеликим уважением.

— Не только читал, товарищ генерал-лейтенант. Но и подписывал эти рекомендации, — худой и седой полковник стоял, слегка склонив голову.

— Рекомендации… Бред какой-то. Подумать только, мой начальник моей, блин, собственной безопасности мне, своему министру, рекомендации дает… И куда я эти рекомендации засуну? Кому покажу? Премьеру? — ткнул министр большим пальцем себе за спину. — Ладно, садись. Полчаса у меня есть на эту твою… На этот вот бред, — он снова ткнул пальцем в папку.

При всей своей внешней грубости был министр умен и хитер. Дураки в это кресло попадали крайне редко, как правило, на волне очередных революционных подвижек. Но как попадали, так и вылетали быстро и с шумом. Этот же был кадровым, с морщинистым лицом старого участкового из дальнего башкирского села. Такого из кресла не вытряхнешь. Он сам — кого угодно.

— Полчаса много, товарищ генерал-лейтенант. Данные проверенные, отфильтрованные. Требуется административное, я бы даже сказал — политическое решение.

— Данные? Это вот те рассказики-жутики ты данными называешь? Фантастику эту? Кинга начитались твои аналитики?

— Никак нет. Данные — это когда нашего писателя рассказиков-жутиков, майора-аналитика из министерства, запирают втихую, ничего не сообщая нам. Данные — это когда разбирают на части посланную по жалобам комиссию, и ее руководителя, моего, кстати, преемника возможного, тоже прячут. Они, люди наши, оказывается, наркокурьеры и наркодилеры оба двое. А капитанов-оперативников с почетом возвращают в Москву. Только вот материалы все — у майоров были. Хорошо еще, хоть те рассказы мы получали вовремя.

— И что? Во что я должен поверить на основании этих рассказов? Во врачей-убийц, в инопланетян или же в поголовную коррупцию областной милиции? В необходимость, мать вашу, силового решения? Ты не молчи, ты доказывай, доказывай. Обосновывай, так сказать… Факты давай. Коротко, выжимкой.

И так угрюмый на вид полковник посмурнел лицом еще больше, потер лысую густо загорелую нездешним загаром голову:

— Товарищ генерал-лейтенант, а тех фактов мало разве? За месяц — в десять раз превышен общереспубликанский уровень по пропажам людей. Статистику чистят и показывают вдвое, а то и в пять раз меньше.

— Раз. Статистика — это раз, — кивнул, картинно загибая палец, министр. — Это — нарушение. За это накажем.

— Случаи похищения людей, пытки и убийства — просто какая-то Южная Америка!

— Ну, предположим. Хотя, документов нет здесь, но предположим. Два.

— Бой. Спецназ сцепился с внутренними войсками практически в самом городе. Информация к нам не пошла, засекретили они ее на месте, а погибших отнесли в статистику с пропавшими.

— Три. Всё? Всего три пункта?

— А с нашими людьми история? Это как, не считается, что ли?

— Наши люди посидят, не маленькие. Службу они знают. Это — не четыре, это так, зацепка на будущее и мое личное ко всему этому отношение. Не люблю, когда моих людей обижают. Если это — мои люди, — с нажимом проговорил министр.

— Это — ваши люди. Гарантирую.

— Хм… Значит, предлагаешь силовой вариант… Силы и средства?

— Таблица приложена, товарищ генерал-лейтенант!

— А то, что люди пострадать могут — не боишься? Людей наших, советских людей, не жалеешь совсем, стало быть?

— Позвольте, товарищ генерал-лейтенант, я вам одну истории расскажу? Не по делу?

— Ну-ну, — министр поднял глаза на большие напольные часы в темном деревянном футляре, стоящие в углу кабинета и мерно помахивающие большим, украшенным резьбой по металлу, маятником. — Не по делу… Пять минут тебе.

— Я после школы сразу не поступил, и надо было до армии где-то как-то перекантоваться. Ну, вы из личного дела знаете, наверное. Меня родители толкнули тогда на хлебозавод. Там всегда нехватка мужиков, чтобы поддонами ворочать. Встретили меня там нормально. Улыбчивые все такие, ласковые. Приятные даже. Работа, конечно, не для неженок, но справился я в свою первую смену. Не отстал от других.

— Четыре минуты.

— …А когда смена закончилась, в раздевалке, в шкафчике своем, я нашел вот такой пакет с мукой, маслом, сахаром и маргарином. А у нас тогда голодновато было в городе. И вот стою я перед шкафчиком и чувствую, что все смотрят. Следят за моей реакцией все. Вот — я стою. А вот так — все они.

— Хочешь сказать — не взял? — хитро прищурился министр.

— Я тогда комсомольцем был. Идейным, можно сказать. И как почувствовал, что вот это — они, а вот — я. И мы друг другу — чужие. С тех пор у меня, знаете, как в «Мимино»: такая личная неприязнь, что кушать не могу.

— Ха-ха… Понял тебя. Спасибо, хороший рассказ. Тогда еще вопрос: а что наши «соседи»? — выделил он «соседей» голосом. — Они — информированы?

— Так точно. Соседи в курсе, но не от нас. У них свои каналы.

— И что? Как считаешь, они информацию наверх дадут?

— Потому и пришел, товарищ генерал-лейтенант. Информация от них наверх пойдет в ближайшее время. Это точно.

— Угу, — министр подвинул папку к себе, достал лежащий сверху листок. — Значит, предлагаешь подписывать?

— Рекомендую, товарищ генерал-лейтенант.

— А вот хрен тебе, полковник. Мне твои рекомендации — как… Я тут министр еще или где?

— Вы — министр, — встал и вытянулся полковник.

— Ну, вот и спасибо на этом. Сам сказал: вопрос политический. Пусть политики и решают. А ты анализируй пока, собирай информацию и… Ну, в общем, сам знаешь, что делать, не маленький.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

— Кстати, а что ты делал до 1956 года, а? — хитро прищурился министр. И сам хохотнул:

— Шучу, шучу… Ишь, политическое решение ему…

* * *

Виктор был болен. Тяжело болен. Мучили слабость, температура и кашель, который выворачивал наизнанку при любой попытке не то что заговорить, а просто вдохнуть поглубже. И воздуха все время не хватало, как будто в комнате (в палате? точно — это же больничная палата!) было запущено на полную мощность отопление, да еще включили пару электрообогревателей, которые съедали весь воздух. Дышать приходилось часто-часто, мелко-мелко. А когда засыпаешь, проваливаешься в липкую тяжелую дрему, подкрепленную какими-то пилюлями, что, морщась, надо проглотить и запить пахнущей хлоркой и почему-то всегда горькой водой из стакана, когда расслабляешься чуть, начинаешь дышать медленно и глубоко — тут и настигает опять этот мерзкий кашель, выворачивающий все. Тут уже только держись, не выпускай из себя те таблетки, упирайся, затаи дыхание… А как его затаить, когда дышать хочется, когда сердце стучит, как во время кросса, отдаваясь в голове молотками. А голова от этого стука расширяется, наполняется, и, кажется, что уже похрустывает череп, растет, растягивается во все стороны — сейчас взорвется! Виктор вздрагивал, просыпаясь, на лоб ему клали грелку со льдом, и он снова закрывал глаза и снова видел погони, выстрелы, кровь и опять погони…

— Ну, что, доктор? — слышал он в мерзкой липкой полудреме разговор над собой.

— Что, что… Крупозное, двустороннее. И всякой всячины вдобавок… Почки застудил. Грипп где-то подхватил…

— Но… Это же всего лишь простуда, правда?

— Простуда-то, простуда. Вы знаете, сколько человек унес в свое время простой грипп-испанка? По истории это не проходят, да? Это — здоровых и крепких. А у него, на минуточку, воспаление легких. Серьезное воспаление.

— И что мне передать командиру?

— Лечим, передавайте. Лечим. А что еще?

Виктора ворочали с бока на бок, как послушный манекен в витрине магазина, меняли промокшие от потливой слабости простыни. На холодных он сразу замерзал и начинал дрожать, но тут подключали капельницы, выдавали опять какие-то пилюли, делали уколы, и он опять чувствовал себя, как летом на юге, в командировке, когда ни попить, ни остановиться, ни прикрыться ничем от палящего солнца.

На третий или четвертый день он, наконец, нашел в себе силы, чтобы спросить, сдерживая кашель, казалось, самое смешное и банальное, как в плохом кинофильме:

— Где я?

Слабый шепот был услышан и понят правильно.

— В больнице, где же еще.

Ну, да, в больнице, конечно. А что он хотел услышать? Адрес? Географическое местоположение? Административное подчинение? Как там у классиков? «К черту подробности — в какой Галактике?».

Виктор осторожно кивнул — понял, мол — и снова закрыл глаза. Смотреть на белые стены было больно. Двигать глазами — тоже. Но и спать было невозможно: кашель раздирал легкие. Что-то тяжело булькало под ребрами, но откашляться было нельзя. Кашель был сухим, поверхностным, от которого болело в горле, и выступали слезы. Ему подавали запить, приподнимая под спину. Вода опять была горькая. Почти такая же, как были страшно горькими желтые порошки акрихина, которыми его пичкали после второй командировки.

И все равно, даже после стакана воды, во рту было сухо.

А во сне, в мутном, липком сне, который наплывал и накрывал тяжелым жарким одеялом в любое время суток, ход которых все равно было не угадать, Виктор опять отдавал приказания, и верный Мартичук, орденоносный Мартичук, с которым без царапины прошли две южные командировки, снова уходил в темноту, не обернувшись на прощание.

Виктор вздрагивал, жаркая волна поднималась к голове, приливала к щекам: как же звали его? Неужели он забыл, как звали… Уф-ф-ф… Он снова успокаивался: Пашка. Конечно же — Пашка. И тут же снова в том же повторяющемся кошмаре понимал: Пашки больше нет. И никого нет. А он — есть.

Еще через неделю, тяжело открыв глаза на стук двери, он увидел входящего в накинутом на плечи халате Клюева. Того самого, что принимал их оружие и «закрывал» их после Кислотного.

— Лежи, лежи, майор! — махнул он рукой, хотя Виктор и не собирался даже дернуться — подумаешь, подполковник какой-то. Да еще не «свой». Правда, кто был бы своим сегодня, он еще не успел додумать.

Клюев подошел, такой же, как при первой ночной встрече: в ярко начищенных хромовых сапогах, отглаженной форме, с вузовским значком и колодкой наград на груди, прямой и как будто на пружинках весь, кажется, так и подскакивает при каждом четком шаге. Не присаживаясь, посмотрел сверху, прищурился слегка, как будто взвесил на каких-то своих внутренних весах. Нахмурился чему-то. Оглянулся по сторонам, увидел белый больничный табурет, ловко поддел его носком сапога, придвинув к кровати, присел чуть боком, как садятся на минуту, чтобы сразу вскочить и снова куда-то идти.

А, нет. Все же он не такой же, как в тот раз. Мешки, вон, под глазами, морщины, которых не было видно раньше, губы скобкой вниз.

«Взбледнул чего-то подполковник», — медленно подумал Виктор. Даже и мысли у него были больные, тяжелые, медленные и самые простые, короткие.

— Вот что, Сидорчук. Врачи сказали, что выкарабкиваешься ты. Что, скоро — не скоро, но будешь на ногах. А я тебе так скажу: очень ты мне здесь нужен. Здесь и сейчас, понимаешь. Поэтому лечись, дорогой ты мой майор, выздоравливай, ни о чем лишнем не задумывайся. И… Вот еще что.

Уже вставая, Клюев нырнул рукой во внутренний карман и, оглянувшись на дверь, подсунул под подушку, прижав рукоятку вялой рукой Виктора, тот самый ПСМ, заслуженный, наградной.

— Но я же…, - прошипел Виктор, смаргивая выжатую слабостью слезу, сквозь не вовремя навалившийся и выбивший дух кашель. — …И еще безопасность…

— Забудь, — уже распрямляясь, похлопал подполковник по руке, охватившей привычно рукоятку пистолета. — Нет больше твоего дела, и нет того отдела. Совсем нет. А ты — береги себя. Ну, выздоравливай.

Он повернулся, как на плацу, и пошел, прямой, пружинистый, вколачивая каблуки в пол, к двери, из которой уже появились на натужный кашель какие-то фигуры в синем.

— Вы мне его как следует, как следует тут лечите! — раздался в последний раз голос Клюева из коридора.

Уколы, питье, давление, температура. Уже привычные действия. Но под подушкой — он, родной. А это значит совсем не тот статус, о котором думал Виктор поначалу, после той ночи, когда его сюда привезли и резали ножами и ножницами шнурки на берцах и комбез.

Но, видимо, он и правда начал выкарабкиваться, потому что получился сегодня настоящий день посещений.

— К вам тут еще девушка. Вы сможете разговаривать? Недолго?

— Да не знаю же я тут у вас никого…

Но опять стукнула белая с квадратиками стекол больничная дверь, а в комнату вошла, сутулясь и неуверенно улыбаясь, незнакомая девчонка в белом халате. Похоже, в том самом, в котором только что был Клюев. Местные-то все больше в синем ходили.

— Здравствуйте, вы меня не узнаете?

Виктор с трудом повел глазами. Узнавать? У него профессиональная память, но…

— А мы разве знакомы? — прошептал почти.

— Я Даша, вспомните же… Ну, Даша Аникина, помните, возле набережной…

Он вспомнил. Это было больно — вспоминать. Видимо, она увидела невольную гримасу, заметила что-то, потому что заторопилась, зачастила:

— Я тогда сразу военных нашла. Они меня сюда потом и привезли. Я рассказала все командиру, он сказал, что найдет вас. И вот, нашел. Вы же меня спасли тогда… Ну, помните?

— Даша… А где же… — он повел слегка левой рукой, как бы обводя ее фигуру. Да, вспомнил. Она такая черная была. Готы — так это называется у них, что ли?

— Да фигня все это, — она даже покраснела немного. — Детство это было и полная фигня.

Посидела, постеснялась немного, водя пальцем по краю табуретки.

— Я теперь у них на связи тут.

После почти незаметной паузы:

— А вас как зовут?

— Виктор. И можно на «ты», я не такой уж и старый, как выгляжу. Просто больной и усталый.

— Виктор…, - разулыбалась сразу Дашка. — А можно я к вам… к тебе, то есть, тогда еще приду?

— Не знаю, — уже почти шепотом — так устал — ответил он, в прищур, опустив веки, смотря, как она бесшумно проскальзывает за дверь, оставляя за собой только какой-то едва уловимый свежий, не больничный запах.

Сегодня Виктор впервые за последний месяц уснул спокойно, правой рукой накрыв под подушкой пистолет, от которого привычно пахло даже сквозь толстую подушку машинным маслом и металлом.

Он родился уже после всех тех событий, которые произошли в середине пятидесятых. Детство прошло под двумя основными лозунгами: за советский космос и за советскую демократию. Причем, что было главнее — кто его знает. Для мальчишек главнее и понятнее был космос и герои, возвращающиеся из страшной черной пустоты.

А демократия, да еще советская… Виктор помнил еще, как буквально недавно целыми классами принимали в октябрята и пионеры, целыми классами потом вели школьников в райкомы для вступления в комсомол. И говорят, что без комсомольского билета зачастую было трудно поступить в престижные институты. Но как раз когда он перешел в восьмой класс, что-то изменилось. Без особого шума или, вернее, без показной шумихи, потому что шум-то как раз был все равно, плавно и медленно, как огромный корабль, партия со своим мощным, спаянным крепкой партийной дисциплиной аппаратом отошла чуть-чуть в сторону, отпустила, казалось, вожжи.

Потом, уже в институте, им вели курс современной политологии, где подробно рассказывали, что на самом деле все это делалось еще медленнее, а начиналось раньше, даже до его рождения, и каждый шаг проверялся и обсуждался. Какие были схватки, как догматики остервенело боролись с теми, кто ратовал за дальнейшее развитие теории социализма и коммунизма. Предмет был интересным, дискуссионным и дискутабельным. Пожалуй, только здесь, на политологии, можно было спорить с преподавателем, пытаясь доказать свою точку зрения.

Ну, а потом…

Потом Виктор все-таки вступил в комсомол. Сам, без толчков, без давления со стороны на третьем курсе вступил в организацию, которая теперь не гарантировала никаких льгот, но зато требовала строгого исполнения устава. Писали, что чистка комсомола и чистка партии в 1961-м, после съезда, сократили их численность более чем на треть. Это очень много. Это миллионы и миллионы.

После института, как и все, он был на сборах. У них была военная кафедра, давали после окончания воинское звание, но надо было кроме лекций и конспектов еще и отпахать лето в степи, в палатках. Там учили подчиняться. Хмурые сержанты и прапорщики в выцветших на спинах гимнастерках гоняли будущих лейтенантов, как первогодков.

Виктору дисциплина была привычна. Дома отец обычно не уговаривал, а «ставил задачу». Мать не просила, а «поручала». Такие уж у них были привычки, у подполковника запаса и военврача в отставке. Ему еще повезло, что детство пришлось на те годы, когда родители уже перестали разъезжать по всей стране. А некоторые друзья хвалились гарнизонными городками и десятком пройденных школ.

И жара ему была не страшна, сухому и не очень высокому. Кроссы бегал легко. Уже на второй день сборов назначили командиром отделения и спрашивали за каждого — лично с него. А по окончании сборов, когда всем официально вручили дипломы и пару погон, к Виктору подошли, отвели в сторону и долго расспрашивали о всем подряд. О семье, о планах, о дальнейшей работе — куда, мол, предполагаете, Виктор Сергеевич? В коммерческие структуры или в государственные предприятия? Есть ли предпочтения по месту работы?

Он был тогда слегка пьян. И от водки, которую пили все, традиционно доставая звездочки из стакана губами, и от ощущения свободы, внезапно нахлынувшее на него, и просто от хорошего настроения, когда вокруг все свои. Поэтому разговаривал откровенно и открыто. Улыбался широко. Жестикулировал, что-то доказывал упорно.

А на другой день ему сделали предложение, от которого он не смог отказаться.

Была комиссия по распределению тех, кто учился на бюджетной основе. Каждый заходил по одному, каждому предлагали на выбор несколько предприятий по всему огромному Союзу, а потом он выходил, немножко глупо улыбаясь, держа в руке бумажку-направление. Впереди ждала поездка, общежитие, подъемные, новый коллектив, карьера, жизнь…

А Виктору сказали, полистав его бумаги, пока он переминался перед длинным столом комиссии, что на него уже есть запрос, и ему нужно зайти в сто первую комнату. Не предлагали ничего, а сказали, смотря на него с интересом: вам — в сто первую.

В сто первой комнате было тесно. И в той тесноте сидел знакомый секретарь комсомольской организации, дружелюбно улыбающийся Виктору, и незнакомый сухощавый военный с майорскими звездами на погонах.

— Мы обсудили с товарищами, и рекомендуем тебя в спецназ, — сказал комсомолец.

— Да я же не спортсмен и не самбист какой-нибудь, — только и вырвалось у Виктора.

— Это ничего, — прогудел негромко майор. — Это не страшно. Спортсменов ты сам себе отберешь. Нам командиры нужны. Умные. Выносливые. Политически подкованные. Он же подкованный? — повернулся он всем телом к секретарю.

— Виктор Сергеевич Сидорчук, из семьи военных, вступил в комсомол на третьем курсе, был активен на собраниях, показывал личный пример в учебе и в личной жизни, — привычно отбарабанил тот.

— И в личной жизни? — деланно удивился майор. — Ну, вот… А ты еще сомневаешься. Нам нужны такие люди. Армия защищает завоевания социализма. А спецназ — костяк нашей армии. Ну?

— Раз комсомол говорит — надо…

— Да, он так именно и говорит.

И уже на следующий день Виктор заполнял анкеты и проходил психологические тесты в центральной поликлинике министерства обороны.

Родители гордились им. Отец даже прослезился, когда Виктор рассказал все на вечерней кухне. Мать смотрела с тревогой, но потом, как всегда, сказала, что ей главное — чтобы Виктору было хорошо, чтобы он не раскаивался потом в выбранном пути.

Вот уже двадцать лет.

И уже майор. Вернее — все еще майор. Просто, когда надо было двигаться вверх, согласно выслуге и карьерной лестнице, Виктор оказывался в командировке, или просто не мог бросить «своих», или как раз был в таком настроении именно бросить все и всех, что срывался на начальство… Так он и остановился.

Говорили еще некоторые, что именно о нем, о майоре Сидорчуеке в историю спецназа вошел анекдот. Ну, та самая история, когда вел он своих бойцов в колонне по двое со стадиона в казармы. Как положено вел, по тротуару. И на перекрестках — как положено. То есть, зеленый свет светофора — можно идти. Да еще и регулировщики впереди и позади колонны. А на «зебре» на переходе через магистраль кто-то из нынешних «крутых» свой членомобиль сунул чуть не за перекресток, чтобы пораньше рвануть. А Виктор, говорят, спокойно отдал приказ — «прямо», и весь взвод, все тридцать человек в тяжелых подкованных ботинках прошел прямо. По капоту, в ногу, вбивая металл все ниже и ниже. Пока сам командир в это время стоял на крыше автомобиля и следил, чтобы никто не тронулся и бойцов не задавил. На тротуарах, слух был, аплодировали…

Так вот, это не о нем. Он сразу говорил: не было этого. Хотя, с чего бы иначе его погнали в майорском звании по всей стране? Или, может, действительно послал кого из начальников подальше? Вроде, спокойный такой всегда… Некоторые даже говорили — «серый».

Он был на Кавказе. Он был в Прибалтике. Он был в Средней Азии. Вот как раз после Средней Азии, после Узбекистана, его и «убрали» из войск. Но тут же нашли место в параллельных структурах, в спецназе внутренних войск.

Это, кстати, было одной из причин развода. Жена не выдержала разъездов и того, что другие, вон, уже полковники давно, при папахах и личных водителях, а то и полные генералы.

А он вот — вечный командир спецназа. Майор Сидорчук. Знаменитый «везунчик» — до этой дурацкой совершенно неподготовленной операции на Кислотном. Раньше у него не было таких «безвозвратных потерь». Нигде, ни разу.

Виктор проснулся среди ночи. Полежал, обдумывая ситуацию. В голове было пусто и звонко. Мысли летали по прямым, не пересекаясь и не сталкиваясь друг с другом. Под подушкой лежал теплый надежный пистолет.

Он понял, что выздоравливает.

И снова уснул.

Глава 8

Статистика свидетельствует, что по числу совершаемых преступлений Прикамье чуть ли не впереди России всей.

«Звезда-Онлайн»

С.Говорухин: «Я немножко знаю этот край, и даже там родился. Там столько придурков, которые могли проголосовать за СПС… Надо уже совсем ничего не понимать и не помнить недавнюю историю, чтобы голосовать за СПС! Говорю же, там очень много идиотов! Я абсолютно уверен, что там существует какая-то аномалия»

Интервью с артистом и режиссером

В инопланетян почему-то не поверили сразу.

Вернее, не так. Не сразу, а сначала пошумели немного, чуток совсем, посмеялись некоторые, покричали на кухнях, размахивая руками и с огнем в глазах. Потыкали в газетные буквы, разыскивая нестыковки. Но нестыковок вроде как не было. Правда, не было и тех, кто этих самых инопланетян вживую видел.

Ну, да, есть в области места странные, куда, то корреспонденты, то ученые всякие в командировки из Москвы приезжают регулярно. Ну, видели, говорят, разные там тарелки и прочие НЛО. И заводов таких, которые, опять же по слухам, притягивают и интересуют инопланетян — полным полно в городе. Но кто лично видел этих зелененьких человечков? Кто сам видел? Опять же, сколько случаев, что человек просто пропадал из закрытого помещения. Просто из собственной спальной. Из, извините, туалета… Это как, тоже инопланетяне постарались? Специально подкараулили и через канализацию утащили? Не смешно даже!

Вскоре про инопланетное нашествие и про тарелки летающие все как-то само собой потихоньку затихло. Это если не считать рвущихся в город уфологов, которые только в пришествие инопланетного разума и верили.

Зато многие сразу заговорили, что все дело не в инопланетянах, а в тех закрытых и опутанных колючкой заводах и лабораториях, которых полно в самом городе и вокруг него. Мол, снова ученые какую-то хрень выпустили на волю. Снова власти проморгали. Снова, как не раз бывало раньше, что-то напутали в этой своей науке. А потом, мол, прикрыли свои грешки инопланетянами… Народ-то у нас опытный, знает, если что, откуда ветер дует.

Поэтому в городе сразу смели с полок магазинов водку. С очередями, с битьем витрин и морд, с милицией…

Когда в стране что-то случалось страшное, и непонятно было, как от него спастись, то в первую очередь всегда скупали водку. Так было сразу после взрыва на Чернобыльской АЭС, так регулярно случалось в Питере, когда всех пугали Сосновым бором, так было не раз в Туле, в Саратове…

Теперь так же было здесь.

На вечерних кухнях мужики в майках с пьяным смехом разъясняли друг другу, что инопланетяне — они же, небось, только чистеньких берут. Трезвых, небось. Им же для опытов, наверное, для экспериментов подопытные разные нужны. А пьяных они брать не будут. Пьяных да грязных даже милиция не всегда берет. Милиция! Что там — инопланетяне? Поэтому — пить надо!

Что интересно, те, кто считал во всем виноватых «умников», которые что-то натворили в своих лабораториях, тоже покупали водку. Водка, говорили они, спасает от всего — и приводили примеры, когда и от облучения, и от заражения крови спасала водка, а то и чистый спирт, который еще полезнее в таких ситуациях. А, в крайнем случае, говорили они, если уж не спастись нам никак, так хоть удовольствие получить. Опять же — с водкой не так страшно.

А где водка — там сразу и драка. Водка с дракой всегда ходят рука об руку. Ах, не так смотришь? Не одобряешь? И — в глаз с разворота. Или уже двор на двор, потому что в том дворе смотрели косо на их праздник души с протяжными песнями и с пьяными разговорами «за жизнь» чуть не до утра. Двор на двор, улица на улицу… Точно так, как это было в давние времена, когда поселки, разросшиеся и ставшие постепенно районами большого промышленного города, были еще деревнями, гордящимися своей историей и своими «богатырями».

Милиции теперь просто не хватало. Участковым сразу запретили шляться ночью в одиночку по своим районам. Патрули разрешили только по трое-четверо человек. Но даже четверо на дежурных «жигулях» с мигалкой, примчавшиеся по экстренному вызову, стояли в недоумении в стороне от сумасшедших драк с десятками участников. Что, в народ стрелять, что ли?

Хватало уже того, что хоть перестали нападать на больницы, и стало возможным снять охрану с врачей.

Кстати, история с врачами-убийцами как-то затихла, ушла как-то. И только некоторая стеснительность в глазах пациентов осталась, когда вежливо и немного искательно разговаривали они с теми, кому еще недавно на улицах в лицо кричали: «Что, мля, почку мою хочешь? Хрен тебе по всей морде, лепила, а не моя почка!».

* * *

Это раньше почта из Владивостока, например, могла идти до Москвы два сезона, не торопясь выехав по зимнему тракту, а въезжая в столицу уже на колесных экипажах по сухой весенней дороге. Не те стали времена. Теперь губернатор края чихал у себя в кабинете, а на московской сырьевой внезапно падала цена на нефть. Весь мир был опутан проводами, а где проводов не было, проникали всюду и доходили до самого дальнего уголка радиоволны. Информация была везде — ее только надо было найти. Когда под Москвой горела подстанция, новости об этом с подробным перечислением возможных причин и видимых последствий появились в сети задолго до официальных комментариев.

А Кавказ? Да по телевидению, когда еще выступит кто-то из нахмуривших лоб высших чинов. А в сети — вот вам. Прямо с места событий свеженькая информация. С фотографиями и подробным анализом действий.

Информация о непонятных событиях в Молотове обежала несколько раз всю Землю, прежде чем задержаться в умах тех, кому это было действительно интересно. Уфологи, никогда не обходившие своим вниманием этот город, зачастили внезапно, как проснувшиеся по весне злые осенние комары, перезимовавшие в теплых подвалах. С января то на каких-то полуконспиративных квартирах, то официально, с телеграммой в администрацию города и с резервированием номеров в гостинице поехали навьюченные странной аппаратурой специалисты по инопланетному разуму и инопланетной логике. А по приезде они еще отыскивали знаменитый номер газеты, в котором, как дважды два — четыре, на примерах доказывалось, что к исчезновению людей в городе причастны именно и абсолютно точно — инопланетяне.

Дашку непременно находили через редакцию и выдергали с лекций раз за разом, и закончилось все тем, что она засветилась на экранах телевизоров и в Интернет-изданиях, где с удовольствием размещали ее фото с хмурым лицом и цитаты из той знаменитой статьи. А лицо будет хмурым, когда и в институте задолбали насмешками, и эти полоумные ученые постоянно пытаются что-то у нее выяснить.

Ну, не знает она, не знает, был ли хлопок, когда люди исчезали. И насчет вспышки — не знает. И сквознячок-ветерок — не знает. И… Что? Фотопленка? Да не знает она, засвечивается она или нет, не знает! Что же за жизнь-то такая…

После очередного интервью — это же надо, интервью берут у нее, а не она! — Дашка раздраженно маршировала тяжелыми ботинками по хрустящему весеннему снегу вниз по улице к набережной. Необходимо было проветриться и развеяться.

— Даша? — вынырнул откуда-то сбоку непонятный тип. — Вы — Даша Аникина?

— Ну, я, чего еще?

— А вот чего! — он с легкой улыбкой узнавания ткнул ей, не замахиваясь, в зубы кулаком в коричневой (вот ведь, что запомнилось — коричневой) замшевой перчатке. — Вот чего, дешевка продажная, журнашлюшка сопливая. Эй, мужики, она это, инопланетянка хренова!

Дашка не стала выяснять, с чего бы это и почему. Она была девчонкой с рабочей окраины, и хорошо знала: если врагов несколько — надо делать ноги. Она и побежала, было. Да только как раз снизу, от набережной, ей навстречу, разворачивалась поперек улицы толпа. А сзади шумели, топая:

— Держи ее, мужики, держи! Ща мы про этих гребаных инопланетян у нее все узнаем… Ща…

Дашка шарахнулась влево, поскользнулась, сделала несколько шагов, клонясь все ниже и ниже, и совершенно позорно растянулась, ссадив о лед ладони и крепко ударившись коленями.

— А-а-а! У-у-у! — торжествующе взвыли сзади.

Кто-то обошел ее, чуть не наступив на руку. Раздалось негромкое звяканье и очень спокойный голос:

— Стоять.

И сразу вдруг наступила тишина, прерываемая тяжелым дыханием и хрустом множества ног.

Дашка, перед этим сгруппировавшаяся и зажмурившаяся в ожидании первого удара, подскочила, и припустила вдоль улицы, успев только оглянуться, оценить расстановку сил. Седоватый мужик (то ли парень еще — щуплый какой-то) стоял перед толпой, держа в руке нестрашный маленький пистолетик. А мужики, пьяные — разве трезвый полезет на пистолет? — обходили его, загибая месяцем свой строй.

— Беги девочка, — и тут же, почти без паузы. — Еще шаг — стреляю.

Она успела сделать всего несколько шагов, может пять или чуть больше, как сзади раздались совсем нестрашные хлопки, перекрытые криком боли.

Оглянувшись на ходу, Дашка увидела, как падают на лед крайние — двое сразу, потом двое в центре, а потом тип с пистолетом, не переставая стрелять — он же в ноги стреляет? — двинулся на толпу, и та вдруг подалась чуть назад сначала, а потом, накрытая паникой, повернула и, рассыпаясь по переулкам, кинулась веером в разные стороны.

А Дашка — в центр, к людям, спотыкаясь и поскальзываясь, боясь, что этот, с пистолетом, сейчас начнет что-то у нее спрашивать, разговаривать с ней, а вокруг будут лежать и стонать подстреленные, расцвечивая грязный снег яркими красными пятнами.

* * *

— Да заманал ты меня своими лямами и лярдами! — прикрикнул губернатор на своего помощника. — Ты лучше мне Саныча выцепи. Что за хрень такая в городе творится, что я новости по спецсвязи из Москвы должен узнавать?

— …Говорят, товарищ генерал где-то на происшествии.

— Какое, нахер, происшествие? Начальника управления губернатор… Гу-бер-на-тор, — повторил он по слогам, — вызывает, а тот даже к телефону подойти не может? Это что? Как это он себе мыслит в дальнейшем? Я ведь, млин, сейчас разнервничаюсь и решу, что город ему похер, край ему похер, губер — похер… Решу, и приму соответствующие меры, мля!

Короткий кортеж с руководством края пронесся по автомобильному мосту, по такому случаю расчищенному вовремя поданной командой. В начале и в конце вытянулись, отдавая честь, специально поставленные для того высокие и упитанные капитаны в новеньких серых комбинезонах и переливающихся на солнце свежих ярких «лифчиках».

— Во… Морды какие отъели, а у самих…

— Это же не их служба.

— Да знаю я без подсказчиков, чья и где служба! Все они — менты! И служба у них — одна! Порядок чтобы был. А порядка…

Порядка в городе не было.

То какой-то идиот показал не вовремя народу фильм о врачах-убийцах, и теперь надо было в бюджете срочно искать средства на внеочередной ремонт трех поликлиник.

То другой идиот разрешил опубликовать статью про инопланетян, и над губернатором смеялись даже в Москве.

То кто-то из этих «типа ученых» высказал идею о заразности и эпидемичности исчезновений людей в городе. Они, видишь ли, посчитали, опросили, проверили… Что там они проверили? Хоть бы один случай официально зафиксировали со своей техникой… Так нет, только жалуются, что не могут же они поставить аппаратуру возле каждого жителя города. Жалуются, жалуются, жалуются… И денег просят все, как один. А откуда тогда информация о заразности попёрла в народ? У нас же население дикое — только повод дай! Всю Гайву вон чуть не сожгли в конец… Кто только все это организовывал? Что сразу и транспорт у них появился, и оружие, и бензин… Толпа, млин! Хорошо, вэвэшники из института быстро подоспели — жертв не так много, как могло бы быть. Да и дома там в основном двухэтажные, не вышки. Ну, и местные, конечно, подсуетились — сбежать успели многие, пока с крайними домами городские «разбирались».

И, мать-перемать, вся ведь информация — только от знакомых, из Москвы. Ни УВД местное, ни КГБ… Что они вообще тут делают? Нахрен такие службы, которые безопасностью ни хрена не занимаются?

Сегодня после краткого совещания в узком кругу без присутствия силовиков, от которых ждали только начальника УВД, но тот так почему-то и не появился, и вот до сих пор почему-то, гад такой, не отзванивается, было принято решение о срочном перебазировании. Отсюда и пошли все эти «лямы» и «лярды», о которых твердил помощник. Рассматривали разные предложения, но сошлись в итоге на Краснокамске — там хотя бы с транспортными магистралями было не так плохо, как в промышленных городах на севере края, куда переехать было бы дешевле, так как там хватало помещений, и было налаженное снабжение.

Совещание такое было не первым. В совсем-совсем узком и близком кругу губернатор уже дважды обсуждал возможность и необходимость переезда. Конечно, не из-за «заразы». Какая, к черту, «зараза»? Просто в сложившихся условиях, когда не понять что творилось в краевом центре, легче было наладить связь и охрану в небольшом городе. А то, что выбранный город еще и западнее расположен, то есть ближе к Москве и соседним областям — это даже вроде как дополнительный плюс. Бонус, типа.

Порученец уже пару раз смотался туда, в Краснокамск. Наладил необходимые связи с местным народом, присмотрел помещения для первоначального размещения прибывающего начальства.

Потом-то отстроим. Все отстроим, как положено… Будет, так его, город-сад!

А вот сегодня позвонили из Москвы по тому самому телефону. Только ничего не спрашивали и не руководили, а успели только тихо сказать, что, блин, давно, уже давно пора было. И что так ведь можно и засидеться… И опоздать ведь можно. И вообще…

Нет, не зря все эти сауны, рестораны, переговоры, дачи, печень больная… Кто бы иначе позвонил? И действительно — можно ведь и засидеться так.

— Ну? Что там наш Де Голль?

Среди «своих» губернатор частенько использовал клички, которые сам же и придумывал. Длинного и сухого генерала — как иначе, как не Де Голлем?

— Не отзывается.

— Продолжай набирать его. Нам люди будут нужны на новом месте. Пусть своих подключает…

— …Что за…, - выдохнул вдруг молчаливый водитель, до этого ведший себя так тихо и незаметно, что будто и не было никого за рулем длинной черной машины.

Чуть не посередине дороги из-за поворота, скрытого рыжим солнечным сосняком, навстречу выкатывались блестящие свежей темно-зеленой краской бронетранспортеры, увешанные какими-то ящиками и облепленные сидящими и лежащими на броне фигурами в странном черно-сером пятнистом обмундировании.

Машина охраны, завывая, пронеслась вперед, обгоняя…

Сразу раздался какой-то нутряной страшный стук, в воздух полетели обломки, что-то покатилось по асфальту. Черный мерседес впереди стал как будто ниже ростом, а потом плавно оторвался от полотна дороги и, медленно переворачиваясь, стал заваливаться на крышу. Водитель губернатора, матерясь в полный голос, почти встал, упираясь ногой в тормоз и одновременно выворачивая руль влево, на встречную, чтобы не слететь на скорости в кювет и не врезаться в машину охраны. Но тут послышались частые и совсем не страшные при хорошей звукоизоляции корпуса хлопки, которые сразу перестали быть слышными, когда последние снаряды из первой очереди достигли цели. Просто слушать стало некому.

Спецназ, двигавшийся в сторону Молотова своим ходом, отреагировал на встречную колонну, как во встречном бою. Как на чужой территории. Как учили. Плотный огонь пушек БТР-90 одновременно с пулеметами и автоматами десанта в считанные секунды превратил только что сверкавшую лаком и никелем новеньких БМВ и мерседесов колонну автомобилей в кучку металла, вяло горящего в полной тишине, наступившей по команде о прекращении стрельбы. Затормозившие было БТР медленно двинулись вперед, раздвигая бронированными корпусами остатки легковушек. За ними цепью неторопливой рысцой двигались замыкающие. Изредка слышались короткие очереди.

* * *

Все происходило на самом деле, а не в страшном кошмарном сне и не в кино, где жанр страшилки стал популярен в последнее время.

Какая-то черная непонятная толпа у здания управления. Кто-то лупит в стеклянные двери, но они пока выдерживают. Суета за стеклом. Крики «бей ментов!». Крики «менты в людей стреляли!». Но никто не стреляет из-за стеклянных дверей. Да и мало там защитников по утреннему времени. Работники управления. Охраны немного. Технические службы.

И этот бой, который внезапно завязался у здания управления в центре города — тоже как из кино или из кошмарного сна. Кто начал стрельбу? В кого? Почему? Никто сейчас не мог бы этого объяснить. Кто-то даже говорил впоследствии, что первые выстрелы раздались вроде бы со стороны площади, из дальних домов, в спину тем, кто подходил к ступенькам. И после тех выстрелов стали падать на землю первые раненые в черно-сером камуфляже. И толпа качнулась, было, но не разбежались в стороны мужики, а кинулись чуть не с голыми руками на оперативников. На спецназ — с монтировками и ломами, с ружьями — и картечью в упор.

Вот тогда, так потом говорили, и началось: очереди по два-три снаряда из башенных пушек, пулеметный и автоматный огонь. Сначала ответный — так, все-таки, ответный был? — пистолетный огонь с вахты — чуть ли не в белый свет, как в копеечку, лишь бы задержать нападающих, а потом и ответная стрельба со всех этажей и из всех почти окон. А пуля стандартного «длинного» АКМ, которые, похоже, раздали работникам управления — это вам не макаровская и даже не стечкинская. В ближнем бою легкий бронежилет ее совершенно не задерживает…

Скоротечный бой вышел на два фронта. И от толпы отбивались, и в здание надо было пробиваться. А пули летят и летят, толпа эта с криками, с утробным хэканием… Хватают за руки, за стволы, вырывают из строя. Приходится отстреливаться. Сначала в воздух, а потом, когда ясно стало, что так и профукать операцию можно, в наушниках прозвучало: «Огонь на поражение».

А ведь первоначально предполагалось всего только задержать до выяснения обстоятельств и завершения следственных мероприятий руководство управления и установить охрану на всех ключевых точках для того, чтобы не пропали документы и техника. И еще чтобы аппарат, вся система внутренних дел продолжала работать, поддерживая в городе правопорядок. Так и инструктировали личный состав перед выездом. Кто же знал, что у местных на той стороне площади оборудованы позиции снайперов? Кстати, не подтверждает ли это косвенно их вину?

Вот и пришлось спецназу прорываться с боем, с кровавыми потерями, во внутренние помещения. Гранаты, взрывы, бросок вперед под прикрытием непрерывного автоматного огня. Снова гранаты и взрывы. А в спину стреляют снайперы, вылавливая в свои хитрые прицелы движущиеся фигуры в сплошном дыму, уже валящем из разбитых окон управления. А по снайперам и по толпе отыгрывают БТР, вставшие у подъезда. И подкреплений ведь не позвать, потому что неоткуда, потому что сами себе подкрепление и сами себе последний резерв.

Свои — это те, кто вокруг и рядом. Чужие — те, кто впереди. И те, кто сзади стреляет и бьет своих. Свои все в камуфляже. Чужие — в серой и зеленой форме. Или в гражданке. В гражданке — тоже все чужие. Своих надо оберегать и защищать. Чужих надо убивать. Иначе они убьют своих. Все так просто, когда начинается бой. Никаких тебе лишних разговоров: бросок вперед, гранаты, катящиеся по каменной плитке, взрывы, автоматы, прикрытие, два шага, граната, лежать, сосредоточенный огонь по коридору, гранаты, опять вперед… Ответный огонь. Надо упасть в угол, под самую стену, и оттуда длинной очередью в полмагазина резать вдоль коридора, не позволяя высовываться вражеским автоматчикам. Потом прикроют тебя, а ты сумеешь сделать три-четыре шага и кинуть, катнуть аккуратно гранату — простую РГД, потому что в помещении.

БТР стояли на углах и у входа и нервно подергивали стволами пушек, выцеливая противника. Трупы валялись на площади. Догорал верхний этаж, до которого так и не сумели добраться спецназовцы. В разбитом и продуваемом насквозь холле первого этажа бойцы, набирая патроны прямо из вскрытых только что жестянок, набивали магазины, а командир одновременно с этим важным делом второпях разговаривал с теми, кого вытащили из подвала, из местного изолятора временного содержания. Разговаривал, постепенно приходя к мысли о какой-то совершенно глупой ошибке руководства. Ну, какая тут, к черту, коррупция? Откуда? Какие тут наркоторговцы и рабовладельцы? Все было совсем не так, если верить этим двум майорам, с зимы анализирующим обстановку в городе.

Но если так, то почему же в них стреляли? И кто стрелял? Что там, на том краю площади? Простое жилье, говорите? Откуда тогда там снайперы? И вообще, что происходит в этом городе?

Снайперы? А, может, это «чекисты» провоцируют? Или армейские вдруг откуда-то? Но наверняка — не милиция. А точно стреляли именно в вас? Проверено? Может, провокация это? Может, все специально подстроено?

И правда ведь, похоже на провокацию. Докладывают уже после осмотра поля боя, что найдены тела пулеметчиков с дырками в голове. Снайперы, выходит, поддерживали штурм? Что за снайперы? Чьи? Откуда? Почему нас не предупредили? И кто тогда стрелял в спину? Ведь есть же двухсотые и есть трехсотые… Что? Да, две командировки…

Эх, москвичи, мать вашу… Аналитики…

Что там за опять шум на площади? К бою, орлы!

Отобьемся, не впервой, а ночью как раз пойдем на прорыв.

* * *

— И — что? Ну, что, что? Как это все объяснять? Нет, правда, я всегда предполагал, что у нас тут полным-полно разных агентов-шпионов-диверсантов. Что и Громыко в свое время подставили с Чернобылем, а то больно уж резво взялся он за дело. Что Примакова пичкали. Но… Вашу же мать! Какого хрена — по своим? А? И что теперь? Вам мало Интернета и всех этих слухов? Вам мало поголовной коррупции в ваших же, мать, органах? Так теперь мне нужно будет придумывать, что и как для людей… Для наших, кстати, советских, так вашу, людей! И для этих, блин, европейцев и американцев же, мать их! Ну? Что молчите?…И нефиг тут мне про «кто виноват». Это пусть потом прокуратура расскажет. Они найдут. Мне давайте, про «что делать»! Сейчас же давайте! Быстро!

Мне по телевидению выступать по мятым бумажкам! Мне народ успокаивать! Мне перед партией отчитываться! Черт-черт-черт… Только-только выплыли, вроде. Только-только успокоилось везде… Нет, точно — агенты кругом. Джеймсы Бонды сраные… На что угодно готовы, лишь бы спокойствия в стране не было… На кого работаете, вашу мать? На Америку работаете? Америка вам доверие оказывает и зарплату платит? А? Что? Сидите уж… Специалисты хреновы… Си-ло-ви-ки… Ох, повезет вам, чувствую. Ох, повезет… А? Да помолчите вы… Все гораздо хуже, чем предполагалось. И если подтвердится — ох, и везение у кого-то… Но мне-то что говорить? А? Что объяснять народу? Какой, блин, траур? Какой, нахрен, траур, спрашиваю? Куда неслись, зачем неслись, сколько их там погибло — что я скажу сейчас людям?

Глава 9

Больше половины жителей Молотова (55 %) не испытывают чувство неприязни к людям какой-либо национальности, говорится в опубликованном опросе Центра изучения общественного мнения (ЦИОМ).

В опросе приняли участие около двух тысяч человек, погрешность не превышает 3,2 %.

Вместе с тем, к представителям народов Кавказа неприязнь испытывают 29 % респондентов, Средней Азии — 6 %, к цыганам — 4 %. По 3 % набрали американцы, китайцы, украинцы и прибалты. Европейцы непопулярны у 2 % уральцев, столько же голосов набрали евреи. Азиаты, арабы, африканцы, молдаване, татары и турки набрали лишь по 1 %.

Интернет-газета «Правда Урала»

— А сегодня — всё. Ну, что смотришь так, майор? Всё — это всё. Можешь идти потихоньку. Одежду выдаст каптёр — твою порезали и сожгли сразу, уж очень она была… Ну, в общем, была она. Так что — пока, майор. И — не попадайся нам опять, — длинный худой бритый наголо доктор в камуфляже под синим халатом шутливо постучал по столу.

— И что? Я могу идти? Вот так просто?

За окном буйствовал апрель. Весна в этом году была дружная и теплая. Сразу после последних мартовских заморозков — а без них ни одного года не помнили старожилы — пригрело, стаял последний снег, расшумелись воробьи в кустах, а в закутках под стенами на солнцепеке даже вылезла первая редкая еще зеленая трава, расцвеченная отдельными желтыми глазками мать-и-мачехи.

И еще воздух. Плотный, с какими-то зелеными влажными запахами, а сам при этом натурально синий до оскомины.

Виктор вышел из двери в этот воздух и неожиданный после тесной палаты простор и прислонился пьяно к нагретой солнцем стене, зажмурившись от удовольствия.

— Воин, ты охамел?

Перед ним стоял, крепко упершись в землю начищенными и пускающими солнечные зайчики хромовыми сапогами какой-то чин без погон, но в камуфляже. Правда, Виктор уже заметил, что многие тут ходят в форме, но без погон.

Чин смотрел ему куда-то в переносицу прозрачными глазами чуть навыкате и усиленно старался держать равновесие. Его ощутимо пошатывало.

— Н-ну? — он выпрямился еще сильнее, столбиком встал перед Виктором, и, смотря по-прежнему в переносицу или чуть выше, угрожающе протянул. — Не слышу ответа, боец! Звание, фамилия, по какой надобности, почему не при деле? Н-ну?

— Майор Сидорчук, — оторвался Виктор от стены.

— Майор? Почему — майор? Почему не по форме, раз майор? Где погоны?

— А вы сами-то — кто будете? Тоже без погон…

— Замечания? Мне — замечания? Знаешь, что, майор… Иди, вон, к командиру, ему и делай свои замечания, — лицо у него вдруг сделалось обиженным-обиженным. Он повернулся налево кругом, покачнулся, но удержал равновесие, и замаршировал куда-то по пустому плацу, отмахивая левой-правой, левой-правой.

— Трыщ майор, вас к командиру части, — тут же, будто ждал конца спектакля, подскочил какой-то молодой и мелкий сбоку.

— Это кто был такой грозный? — смотря на удаляющегося типа, спросил Виктор.

— Где? Этот-то? Михалыч, начклуба здешний. Он у нас по книжкам спец. Только зашибает крепко с тех пор, как… Ну, с тех пор, в общем.

— Ага. С тех пор. Вот так, значит, — с расстановкой повторил Виктор. — Ну, веди к своему командиру.

…

— …Вот поэтому я и говорил тебе тогда, что нет больше ни твоего дела, ни того отдела, который это дело расследует…

Подполковник Клюев повернулся на каблуках, отворачиваясь от яркого солнечного окна, в которое невидяще смотрел, коротко и четко рассказывая о положении дел.

— В общем, майор, такое дело. Я теперь здесь старший по званию — так уж вышло. Кто-то должен брать на себя ответственность… У меня есть средства — склады набиты, все как положено. Тут же в случае мобилизации — дивизию могли выставить. Но у меня нет сил. Каждый кадр для меня — на вес золота. Когда услышал, что ты жив, поднял ребят, и они тебя искали почти с месяц, наверное. По месту прошли, просчитали возможности, посетили квартиру…

— Ну, там-то я не появлялся, — хмыкнул Виктор.

— Да это понятно, понятно. Кстати, квартира твоя разграблена. И много в городе погуляла шпана, пока народ не поднялся. Было там у тебя, чего жалко?

— Было, не было — какая разница? Лучше обрисуй подробно ситуацию и укажи, где мне место видишь. Кстати, я же не по твоему управлению прохожу.

— Про всякие министерства и управления забудь. Про подчинение — тоже. В курс дел тебя введут. А вижу я тебя своим начальником разведки.

— О-о-о… Выходит, не все дела в управлении сгорели? — прищурился Виктор против света, стараясь понять, сколько и чего знает о нем новый командир.

— Выходит, не все. Рекомендации есть у меня насчет тебя. Высокие рекомендации. С самого верха, — ткнул Клюев пальцем в потолок.

— Так, что, выходит, связь-то все-таки есть?

— И связь есть, и дороги есть… И много еще чего. У нас же тут, понимаешь, не война… У нас — фантастика какая-то, мать ее… Сказка. А мне главное от тебя пока нужно: согласие. И тогда уже будем решать, что и как дальше делать.

— Разведка, — повторил Виктор. — Ну, а что… Разведка — дело знакомое. Людей-то как — ты сам дашь, или…?

— Нет. Люди… Людей — смотри и выбирай себе. Тебе с ними работать. Технику я тебе дам и оружие дам, какое есть. Остальное — сам смотри. Да, и не забывай еще, будь добр, о субординации, хотя бы на людях. Анархии нам только здесь еще не хватало.

— Слушаюсь, товарищ подполковник, — подскочил Виктор. — Разрешите идти, товарищ подполковник?

Клюев пожевал губами, помолчал, пошипел-посвистел сквозь зубы какой-то марш.

— И это… не выделывайся так, майор. Иди вон лучше к аналитикам, они тебе мно-ого чего еще интересного порасскажут. Заодно и план мероприятий составите к завтрашнему дню. К десяти утра ноль-ноль. И помни: подчиняешься только лично мне. Иди уж… Аналитики на втором этаже. Майора Кудряшова там спросишь. Кстати, он москвич. Из тех, командированных.

Уже в спину негромко добавил:

— Меня Иван Иванычем зовут. Но только не Ваней. Понял?

— Чего ж непонятного? — оглянулся с улыбкой Сидорчук. — Меня можно Виктором Сергеевичем. Или просто Виктором.

— Просто Виктором нельзя. Путаться будем. Виктор у нас один уже есть.

* * *

Майор Сидорчук, сорока пять лет, член КПСС, давно неженатый (кстати, пять лет ведь в декабре — юбилей, вроде), лежал на спине, сцепив в замок руки под затылком, и все никак не мог заснуть. Выспался, похоже, пока болел. И хоть сегодня день вышел насыщенным до самого до нельзя… А может, и потому еще и не спится, что насыщенный. Раньше-то в таких случаях он выходил на кухню, медленно пил чай, раздумывая и поглядывая на улицу с пятого этажа, мог и закурить, хотя курил редко, «под настроение». Сегодня вот вокруг были сплошь курящие, а ему даже не захотелось ни разу. Когда простужался, помнится, тоже всегда так было: даже запах курева вызывал тошноту и головную боль. И в командировках, в тех, что упоминаются потом только под грифом «Секретно» и всего одной строчкой в личном деле, тоже не курил. Закурить сейчас, что ли?

Виктор приподнялся было, но потом снова опустил голову на подушку. Нет уж. Если взялся за разведку, то и с курением надо заканчивать. Курящий в разведке — это его постоянный кошмар. Запах табака разносится в лесу на десятки метров. Потому Виктор и старался брать в разведку только некурящих или бывших спортсменов, которые тоже — только по настроению.

Итак, что же мы тут имеем?

Командир — из строевых вэвэшников. Он теперь типа коменданта, начальника городского гарнизона. Нормальный мужик, вроде. Жестковат, правда, но иначе и нельзя.

Аналитик. Витёк. Этот свой. Встречался раньше на сборах. И разок пересеклись на Кавказе. Тоже надежный товарищ. То есть, верить ему можно.

Точно — можно верить? Этой вот совершенно невозможной истории с инопланетянами и с тарелочками? Хотя, если вдуматься, он же ничего и не говорил впрямую о зеленых человечках. Это само собой все так подводилось, что вроде больше некому и неоткуда… Фантастика, черт ее задери… Или еще заразу какую-то поминали. Ну да, ну да. Зараза. Крепкая такая зараза. Прямо чума. Аж в воздухе растворяется народ. Вместе с одеждой, что интересно.

То, что с января стали слишком часто пропадать в городе люди — это Виктор знал. И как на врачей думали, на банды, торгующие органами. И сам даже поучаствовал. Кириенко, мать его… Парни, получается, погибли ни за что. Мартичук погиб. Эх… Как на войне.

Потом, выходит, в Москве решили, что тут что-то сверхкоррупционное, и полный беспредел, и направили комиссию из УСБ. Вроде как по жалобам. А наши, местные, выходит, эту комиссию быстро «успокоили». Начальство этой комиссии и аналитика, что под прикрытием работал, спрятали в подвал, а рядовых оперативников отправили домой. Ну, что ж… Вполне понятная реакция. Сан Саныч как всегда в своем репертуаре: это мой город, мне в нем жить, и я его берегу…

Потом на город рухнула новость об инопланетянах, которая была подкреплена подробными выкладками в газете. Хм… Рухнула. Не так. Обвалилась. А еще вернее — обвалили. Кто? Надо будет поговорить с народом… Обсудить кое что.

Потом понаехавшие по этому поводу ученые, ничего не найдя, решили, что все дело в местном военпроме, в какой-то местной заразе. И этот слух был, пожалуй, самым вредным. Спиртное смели, сразу беспорядки начались. Ну, это всегда так бывает.

Беспорядки, беспорядки… Так это в учебниках наших и называлось: «массовые беспорядки». Это когда бьют витрины и тащат все подряд из магазинов, переворачивают и жгут машины, топчут упавших, а потом находят себе общего врага. Сначала врагом стали те, кто разносит заразу, то есть те, кто общался с пропавшими. А когда милиция и войска попытались… Вернее, они не попытались, а просто разогнали первую такую толпу на Гайве. Со стрельбой, с жертвами. Ну, не специалисты были, ясно. Надо же было ОМОН и спецов. Рассечь, разделить, выделить, выхватить, увезти горлопанов и зачинщиков. Выяснить, кто и с какой целью поил, кто натравил на людей, кто дал транспорт — они же не пешком из центра пришли. Но не стрелять сразу…

Ага. Вот отсюда и враг для всех общий: менты, суки, в народ стреляют.

А тут еще и москвичи наши решили вмешаться… Опять стрельба, опять пожары. Как же все мимо меня-то прошло — просто удивительно даже. Всё проболел. Всё без памяти провалялся. А может, и к лучшему?

И теперь, значит, власти в городе никакой нет, кроме военной — ну, на это командир и намекал. Ментов, небось, просто порвали. Нашим же мужикам, да еще пьяным, только повод дай… А кто смылся — тот без формы теперь ходит, прячется. Гайва выгорела с краю. Центр… В центре тоже, выходит, бой был. Не думаю, что наши в управлении так просто сдались. Им-то откуда могло быть известно, с чего и как… Теперь вон командир налаживает патрулирование по городу.

А пока, значит, взяли под охрану хотя бы Кислотный, они ближе. И самое главное: плотину и мосты. Ну, да… Тут, если что на плотине произойдет, никому сладко не покажется. И не только нашему городу, а все вниз по течению.

Разведка, говорит, ему нужна. А зачем в городе разведка?

Информация ему нужна, вот что. Интернет работает, говорят, только через спутники, и телефоны тоже — только проводные. Вышки отключили, значит. И спросить никого ни о чем нельзя. А о Молотове только и известий, что «зачумленный город». То есть, все же к тому варианту склоняются, что «военка» напортачила. Ага. Значит, полная изоляция. Оцепление, кордоны. Ну, это ясно.

Надо будет начать с нанесения границ нашей зоны ответственности. И с контактов с оцеплением.

Что там еще аналитики рассказывали? Исчезновения, по их данным, а других теперь и нет, происходили практически всегда в темноте и еще тогда, когда человек оставался один. Количество исчезновений, как говорят, не сокращается. То есть, если считать к оставшемуся народу, процентно даже растет. И правда, прямо эпидемия какая-то…

Ха! А я-то как раз один здесь. И в темноте.

Виктор перенес из-за головы затекшие руки вперед, бросил их поверх байкового одеяла. Поморщился в темноте.

Вот сейчас — раз, и нет меня. Приходит завтра посыльный от командира, а меня — нет. Спишут еще одну боевую единицу.

Мысли в голове крутились все ленивее и ленивее…

Пока в коридоре не послышался скрип половиц.

Тут же мелькнуло: расслабился, придурок. Где пистолет? Почему оставил на столе?

Но уже повернулась ручка, скрипнула дверь. Мелькнул было луч света из коридора, и опять стало темно. Даже кажется темнее, чем было. А потом сбоку привалилось мягкое, горячее, неожиданно нежное, до боли, до хруста, до ломоты в костях нежное.

И задыхающийся шепот:

— Нельзя сейчас никому по одиночке, нельзя… Ну, что же ты… Пусти… Не бойся… Это я…

* * *

И все же весна была совершенно небывалая. Старожилы качали головами и предупреждали, что не к добру это все, не к добру. А какое там добро? Народ уже стал паниковать без какой-либо информации, без руководства. А руководство края и города постепенно растворилось, как в киношном голубом тумане, и из Интернета стало известно, что все руководство теперь сидит почему-то не в столице края, а в небольшом городке на полпути к соседней области. Правда, говорят, губернатор в аварию попал, но это никого почему-то не расстроило.

Пару недель после событий на Гайве, а особенно после того, как разгромили управление внутренних дел, мужики отрывались по полной. Центр города сверкал битым и раздавленным в порошок стеклом, как раньше бриллиантами в витринах, которых теперь не было.

Почти не было и машин на улицах.

Кто с нормальной головой и со своим транспортом сунулся бы в центр? Дураков нет! Да и оставаться в городе… Заявления об увольнении, об отпусках — очередных или просто без оплаты, лишь бы не ждали на работе, так и сыпались на столы кадровиков. А тем и передать их было некому на подпись зачастую, потому что руководство само увязывало вещи и заливало запасные канистры бензином.

Билетов на поезд не было. Просто не было. Ни одного. Более того, в кассах, полузакрытых стальными ставнями, отвечали сквозь решетку, что и ждать и стоять тут нечего, потому что в связи с аварией на линии поездов не будет до окончания ремонта. Не стало вдруг и проходящих поездов. Как-то в один день все было сделано так, что поезда пошли вокруг, другой веткой, через Казань. Ну, правильно ведь — ремонт.

А самолеты совсем перестали летать. Говорят (те говорят, кто сумел добраться до Большого Савино в эти дни, кто туда сразу кинулся), что самолетов в аэропорту вообще нет, даже военных, которые всегда стояли за забором, и все здания заняты солдатами, которые гоняют посторонних и даже иногда стреляют в воздух, если приближаешься.

По городу все еще ходили трамваи и троллейбусы, но автобусов практически не было видно: водители заправились, на линию вышли, а обратно в парк не вернулись. Ну, понятное же дело — в такой момент можно и подзаработать, вывозя народ, а можно просто загрузить собственную семью и вещей побольше.

Нужен был только толчок, как команда, чтобы все вдруг ринулись из города куда угодно, лишь бы подальше.

День становился все светлее, ночь — все короче. Народ разговаривал о пропажах теперь уже в открытую, потому что не где-то там от кого-то и кто-то слышал, а вот, прямо в соседней квартире. Или, не дай бог, в своей семье. При этом очередные заявления о пропажах подавать было уже некуда: в райотделах милиции по изгвазданным полам сквозняки из разбитых окон носили какие-то обрывки бумажек и пепел.

Правда, говорят, оружия там никто не нашел. Как-то так вышло, что когда толпа подходила к зданию районного ОВД, там уже никого не было. Не было и оружия в оружейной комнате.

Кто-то кинул клич, что надо бы идти к армейским, потому что там есть склады и есть оружие. Но на это поднять толпу не смогли. Потому что — зачем оно, оружие это? От кого отбиваться? А отдельные хулиганствующие группки были рассеяны военными патрулями еще на подходе к режимным объектам.

При этом, что интересно, большинство крупных предприятий продолжали работать. Народ по инерции или просто из врожденной дисциплины квалифицированного рабочего поднимался утром и разъезжался электротранспортом по заводам. И вода в кранах была. И электричество в проводах.

По ночам горели фонари там, где их не разбили зимой.

На окраинах спокойно работали магазины.

Вернее, не совсем уж спокойно, а в «ночном режиме», то есть выдавали продукты через форточку. За стеклянными дверями и за витринами в торговых залах были видны суровые мужики в черной форме охранных агентств.

Охранники в эти дни были нарасхват.

А еще вдруг оказалось, что просто необходимы городу учителя и воспитатели. Почему-то дети…

Нет, не так. Просто раз за разом происходило и отмечалось у людей в сознании странное. Вдруг приходил в свою школу или в детсад плачущий ребенок и заявлял, что идти ему больше некуда, потому что папка уехал, а мамка ночью пропала. Или наоборот — мамка уехала, а папка пропал. Или совсем уже фантастический, если думать о статистических данных и о вероятности такого, случай, когда пропадали все взрослые в семье. Дети же хотели есть и пить. И им вдруг резко стало не хватать взрослых.

То, что учителя, особенно давно работающие в школах — это «охрененные патриоты и настоящие коммунисты», знали все. И смеялись над этим раньше. А теперь эти тетки и дядьки с горящими глазами вышибали из все еще работающих заводов матрацы, одеяла, кровати, еду, охрану. И ведь получалось у них! На месте школ постепенно образовывались интернаты.

Почему-то именно дети…

Да, если глядеть общую статистику, то процент детей в общей численности населения постепенно возрастал. Нет, и дети, бывало, пропадали, и целые семьи вдруг не выходили на связь и не открывали дверей своих квартир, но все равно чаще дети оставались.

Перед Первомаем распустились разом тополя, просыпав на тротуары клейкую и пахучую чешую почек. Никто их не подметал, потому что некому было этим заниматься. В первую очередь прекратились все работы по обслуживанию населения и жилого сектора. Те работы, которые оплачивались из бюджета. Потому что все решили, что никакого бюджета просто нет, а бесплатно работать, только за «погонялки», за «давай-давай», никто не собирался.

Наконец, через автомобильный мост, на котором теперь стояли только военные с БТР в самом конце, где поворот на Курью, проскочила первая, еще совсем короткая колонна из пяти легковушек, из багажников которых торчало что-то длинное, не помещающееся в салон, а сами машины выглядели осевшими на все четыре колеса, будто везущими тяжелый груз.

И сразу как будто весь город сдвинулся с места.

Причем, колонны такие двинули вроде как одновременно во все стороны из города. Не только на запад, но и на север, к Березникам и Соликамску, на восток, в Сибирь, на юг, вниз по Каме, пошли тяжелогруженые машины с затесавшимися в колонну автобусами, набитыми людьми и какими-то вещами.

Там, где стояли военные — за мостом, у аэропорта, у заводов некоторых — никого не задерживали. Только смотрели и по рациям сообщали куда-то о происходящем. И все.

Колонны ушли, умчались вдогонку отстающие, стараясь прибиться к толпе, быть со всеми, а жизнь в городе продолжалась. Только машин на улицах практически не осталось. Стояли закопченные и ржавые на Компросе, те, что погорели еще во время событий начала весны, да изредка проезжала почти украдкой малолитражка из оставшихся, вызывая общий поворот головы на звук мотора: смотри, а эти-то еще не уехали!

И весна. И солнце в речной воде.

* * *

— …Валь, завтра уезжаем. Делать нам тут больше нечего, кроме как дожидаться…

Валентина стояла у большого окна в гостиной и смотрела вниз, на пустой двор, в котором раньше кипела жизнь и вдоль всех тротуаров стояли блестящие цветные автомобили. Теперь у их подъезда парочка осталась, вон там чей-то джип, но его грузят — видно, сегодня уезжают. За углом она знала, соседская девятка. Вот и все, что осталось.

— Вы поезжайте, а я останусь.

— Не понял. Ты серьезно?

— Сень, ну куда я поеду от детей, а? У меня полшколы на плечах. Кто ими будет заниматься?

— У тебя своих двое!

— Да. И своих двое… И эти, которых двести почти — тоже свои. Я уеду — кто останется?

Муж подошел сзади, остановился, не касаясь, перевел дыхание, выравнивая голос, чтобы не сорваться, не закричать:

— И что теперь? Будешь сидеть и ждать? И мы с тобой? А потом — раз…

— Нет, вы езжайте, езжайте. А мне надо оставаться.

Она говорила спокойно и уверенно. А когда повернулась, и он посмотрел в ее глаза, то стало ясно: решение принято. Он ее породу знал. И теща такая же была. Твердокаменная. И где она теперь, теща? Но говорить жене об этом нельзя. Слезы уже были выплаканы. Глаза уже были сухи.

Все. Теперь надо решать только за себя и детей.

— Хорошо, мы поедем одни. Завтра. Или послезавтра.

— Я провожу. Ты только предупреди.

Ну, вот все и решилось. Они в молчании — а что тут обсуждать? — поужинали, потом поели дети, и им было сказано, что завтра они поедут с папой на машине.

— А мама? — тут же спросил младший. Старший промолчал. В его возрасте уже не так тянутся к матери.

— Мама подъедет потом.

По телевизору были фильмы и какие-то концерты. О Молотове в новостях не говорили. Компьютера у них дома не было, потому что считали родители, что компьютер мешает учебе — глупая игрушка. Рано еще покупать компьютер — так говорили они.

Спать легли рано, чтобы пораньше выехать.

Утром Семен Васильевич Косоруков, тридцати пяти лет, русский, считающий себя православным, потомственный токарь, гордящийся этим, зашел в ванную, щелкнул выключателем. Пыхнуло, посыпались осколки.

— Лампа сгорела, — наверное, успел еще подумать он. Точно сказать нельзя, потому что дверь вышибал снаружи старший сын и потом стоял молча, тупо смотря в пустую ванную комнату. Мать туда даже не заглядывала. Она сидела на полу у стены, куда опустилась, когда Семен не ответил на стук. Валентина молчала и не плакала. Она уже знала, что ей делать. После завтрака она повела детей в школу, в свой коллектив, к людям.

* * *

На фотоснимках, которые лежали, рассыпанные по широкому столу (он всегда хотел напомнить, чтобы стол этот заменили — очень уж неудобно через него перекрикиваться), город выглядел почти таким же, как раньше. Только сравнивая старую и новую съемку можно было заметить блокпосты перед плотиной и у моста, брошенные машины на центральных улицах, обгорелое здание в самом центре, дымы на окраинах. А в остальном все было обычным. Как любой город из космоса.

— Ну, и что мне с этим всем делать? В Интернете, небось, тоже эти снимки уже выложены?

— Кроме закрытых районов, — подтвердил помощник.

— А вот это что? — постучал пальцем по снимку.

— Это машины. Колонны машин.

— И что они там делают?

— Просто стоят.

— Что, опять наши что-то напортачили? Опять мне прикрывать их грехи? Опять траур объявлять?

— Нет, они даже не доехали до границы оцепления. Мы не знаем в точности, что там случилось. Посылать же кого-то на… Ну, на смерть, практически… Без крайней надобности…

— А связь есть у нас с местными?

— Связь есть. Направленный луч.

— Ну, пусть посмотрят, что ли. Все равно им там оставаться. Ведь решили уже…

Помощник черкнул в блокноте, кивнул. Опять замер у угла стола, ожидая распоряжений.

Ну, и какие теперь делать распоряжения? В добрые старые времена, небось, устроили бы тотальную зачистку, выжгли заразу, а потом заявили бы об аварии на опасном производстве, и траур объявили на всю страну. Ордена-медали посмертно, шествия, траурные митинги… А тут, в этой типа демократии нашей…

Да еще надо и с соседями ближними и дальними объясняться, что угрозы для них нет, заразы как таковой нет (или просто ученые все еще найти не могут просто?). Бомбу, мол, мы кидать не будем. И не собираемся.

А они не верят. Все, как обычно. Раз мы говорим — не верят. Ищут тайный смысл.

Европа требует допустить к месту… Как они там назвали, ученые наши?

— Как они назвали это место?

— «Место прокола», — тут же откликнулся помощник. Хороший парень, хоть и стучит кому-то. Надо будет, кстати, разобраться, на кого он работает. Дать поручение.

— Вот-вот. «Прокол» какой-то выдумали.

Фантастику, похоже, тоже любят. А приборами ничего не зафиксировали. И спутник американский висит постоянно — тоже ничего сказать не могут. Но зато и не лезут, потому что и так все видно. И потому что и так с ними поделятся информацией, если что.

Допускать желающих в город все равно придется. Надо будет только процедуру выработать и согласовать. И так, чтобы не было постоянного потока туда-сюда. Послали группу — и ладно. И все. И закрыли дело. Но — только туда.

Кольцо сплошное никак не можем создать. Дороги вроде перекрыли, а сплошняком никак не можем. Сил не хватает. Площадь-то — ого-го!

А вот если бы такое в Москве случилось? Вот где площадь. Вот где народ… Вот где паника…

Опять же лезут все с советами. Что там — с советами, с настоящими требованиями лезут! Боятся они заразы там у себя. После историй с гриппами все боятся заразы. А заразы никакой так и не обнаружено. Боятся еще излучения, а излучения тоже никакого нет. Хотя, никак и никому это не доказать, если уже десятки тысяч… Десятки тысяч! Или больше? И что — десятки тысяч? Умерли? Заболели? Насколько опасно все это? Что не грипп — это понятно. А что? Военные молчат или кивают на ученых. Те говорят, что мало информации, требуют допустить для изучения. А сами смотрят на военных. Мол, не ваше ли там что-то сработало?

По стране уже самосуды пошли. Паника настоящая. А паники нам только и не хватало. Вон, папку из МВД принесли. Сводка впечатляющая. Правда, они у себя подсуетились и письмо свое разослали, чтобы, мол, тех, кто из Молотова, изолировать, а потом направлять обратно в свой город. Партиями такими. Но не везде удается. Жертвы уже есть. И опять — гадость какая! Своих же, своих бьют, а милиция только наблюдает. И зачем нам такая милиция, спрашивается?

Ксенофобия — это когда чужих. А когда своих — как назвать?

Правда, и эти хороши. Какого хрена они бойню в Сочи устроили?

Все каналы повторили кадры с похищенным с набережной пацаном, что силуэты вырезал. Пытали бандиты его. До смерти пытали. А потом их взяли, правда, со стрельбой, на перегоне, да не довезли до изолятора. Фактически отдали толпе на растерзание. Опять же — что, в своих стрелять?

Но идея-то у них была сумасшедшая, конечно. Мол, все, кого тот парень вырезал из черной бумаги, все и пропали. Мол, колдун или инопланетянин или связь какая-то. Вот бандюганы молотовские и послали бригаду «разобраться». Ну, разобрались. По-своему. Ни того парня теперь, ни тех бандюков. А идея сумасшедшая осталась. Одна из тех идей, что подкидывают регулярно. Список уже целый этих идей. Сумасшедших.

Наука же молчит, молчит. Никаких новых данных.

Помощник кашлянул, привлекая внимание.

— Ну?

— Вы назначили Совет безопасности. Осталось пятнадцать минут.

— Спасибо. Ну, я пошел тогда.

Не забыть похлопать по плечу и улыбнуться. Чтобы все было, как обычно.

Хотя, как обычно уже не будет.

И все равно, надо, чтобы было спокойно и улыбчиво. Паники нам только не хватало. И разговоров лишних — тоже. В общем, как в старом школьном анекдоте: ты же директор, сынок!

Глава 10

«Не забудь купить хлеб»! Для двух сотен московских семей ежемесячно этой обыденной фразой заканчивается привычная счастливая жизнь. Дети, старики, мужчины, женщины ненадолго выходят из своих квартир и не возвращаются обратно. На длинные пятнадцать лет их фотографии ложатся в папки с надписью: «Пропавшие без вести». Искать дольше — бессмысленно, считают закон и сотрудники оперативно-розыскного управления ГУВД столицы.

«Комсомольская правда»

Поздняя весна в Прикамье — пожалуй, лучшее тут время года. Не холодно, хотя и дует еще, бывает, с севера вдоль русла, но веет приятной прохладой, а не влажным снежным мозгляком. Уже солнечно. Бывали года, как по заказу, когда даже дожди шли в то время, когда все работали. А как отдыхать, в выходные дни и в праздники — сразу солнце и теплынь.

В «Правде» как-то написал московский корреспондент, что Молотов — тополиный город. Так и было. Когда строили все эти поселки возле производств, связывали их дорогами, то новые жильцы первым делом на субботниках вкапывали рядами те деревья, что наверняка приживутся — тополя. И не те, южные, пирамидальные — они не выживали в суровом климате. И не те, которые называют «черными», карагачами, мелколиственные. А местные — с листьями на нижних ветках в две ладони. И сами ветки — в толщину ноги взрослого человека. Бурь и ураганов тут не случалось, поэтому слабой корневой системой никто тополя не пенял. И вырос среди уральских хвойных лесов город-парк, в котором трехэтажные, а потом и пятиэтажные дома прятались под огромными тополями. Только в новых кварталах высоченные блестящие стеклом башни смотрели свысока на только что посаженные прутики деревьев во дворах.

Это сейчас, борясь с пухом, постепенно выкорчевывают самые старые из них. Но всегда сажают взамен липу или клены. Поэтому город остается зеленым. И только старый дореволюционный центр, улица Карла Маркса, весь в камне и асфальте, и старые купеческие дома вплотную друг к другу.

* * *

Мишка этим утром сам проснулся. Никто не будил его, чтобы повести в детский сад. Не то, чтобы он очень любил вставать утром, даже наоборот, но уж лучше детский сад и друзья, чем сидеть одному в квартире, как больному.

Рыжая голова поднялась с подушки:

— Ма-ам… Ну, мама же…

Он поныл еще немного, но мама не приходила и не успокаивала его. Не обнимала теплыми и мягкими руками, не прижимала к груди, покачивая, не дула в глаза со смехом. Наверное, она уже ушла в свою больницу, подумал Мишка. А я, подумал он, наверное, больной. Только почему она не разбудила и не дала лекарство, раз больной?

А может, и дала, но он просто забыл.

Тогда он еще немного подремал. Мишка помнил, что при болезни главное — много спать и много пить. Но два дела требовали своего разрешения: очень хотелось в туалет и очень хотелось есть.

Он сполз со своего диванчика, сбегал босиком туда, куда хотелось сильнее, потом заглянул в мамкину комнату — никого не было, как и думал. Значит, можно не умываться и не чистить зубы. Все равно после завтрака надо ложиться и снова спать. Он же болеет, ведь так?

На завтрак в холодильнике нашелся йогурт, а в хлебнице кусок булки с маком. И еще сок. Полный стакан, потому что больным надо много пить. С трудом управившись с соком, Мишка выглянул на солнечную улицу, подумал, что все сейчас гуляют в саду, а потом поплелся снова в постель.

Больной должен спать. Мама всегда говорила, что во сне организм сам борется с болезнью.

Но спать не хотелось, и ничего не болело. И это было обиднее всего.

Он еще полежал, но все-таки не выдержал, встал, и как был, в пижамке с утятами стал играть в солдатиков. У него было много солдатиков, потому что он был мальчик, а все мальчики — будущие военные. Так говорил дядя Володя, когда приходил в гости.

У дяди Володи была шинель и настоящий офицерский ремень. И сапоги.

Потом Мишка листал книжку с картинками. Потом снова играл. Когда захотел есть, залез в холодильник и доел последний йогурт с кусочками клубники. Он больше любил с вишней, потому что от клубничного пахло слишком сильно. Но и клубничный он ел, потому что сладкий и почти как мороженое.

Ему нравилось так болеть. Но все равно становилось скучно. Играть в одиночку сам с собой надоедало быстро. А читать он умел еще совсем плохо, по буквам, с трудом собирая их в слоги, и чтение было не удовольствием, а тяжелой работой.

Но он все равно прочитал целую страницу под большой картинкой. И отбросил книжку. Скучно. А мамы все нет и нет. Мишка сходил в ванную и помыл руки и лицо. Руки помыл с мылом, а лицо просто так. Когда она вернется с работы, он скажет, что сам умывался, и она его похвалит.

Потом походил из комнаты в комнату. Квартира хоть и большая, но все равно маленькая. Две комнаты рядом друг с другом, а из коридора — кухня. Около двери — туалет и ванная.

Мишка подошел к двери и подергал все ручки. У них была хорошая дверь. Крепкая. И толстая. За ней совсем ничего не было слышно. Он специально проверил, прислонив ухо и послушав, закрыв старательно глаза и почти не дыша. Нет, ничего не слышно.

Стемнело на улице, и Мишка включил свет. Он включил его везде-везде, потому что темноты побаивался. Нет, не боялся, и даже спал спокойно без света, когда мама выключала. Но немного побаивался. Без света было неуютно одному в слишком большой для него квартире.

Мамы все не было. Тогда он поплакал немного. Просто так. Посидел на своем стульчике и поплакал, закрывая лицо руками. Такое вот было грустное настроение у него. Потом поужинал на кухне. Там был банан в холодильнике, и еще была шоколадная паста. И кусок колбасы. Нож Мишка не брал, потому что мама запрещала, поэтому кусал от колбасы просто зубами.

Потом он опять поплакал, уже лежа в постели. И так, в слезах, заснул.

Следующим солнечным утром мамы опять не было.

И через день — тоже.

То, что осталось от Мишки нашли только через год, когда все это уже закончилось, и коммунальщики скрупулезно проверяли все места, вскрывая пустые квартиры.

* * *

— Ты пей, пей, а то мне одному как-то уже стремно — как алкоголик, вроде, получаюсь… Пей и слушай, что тебе говорят. Ты человек у нас здесь пока новый, а всем нашим я уже надоел, наверное. Всем надоел, никто не слушает… А молчать-то все равно не могу. Я болею тогда, если один — и молчу. Пить начинаю один… Как алкоголик, прямо… Я же здесь давно уже. Весь свой срок — здесь. Сначала, когда только они открылись, поступал учиться, я ж здоровый, видишь, а потом что-то как-то не пошло у меня. То ли математика, то ли физика — черт его знает. В общем, погнали меня с третьего курса. Вообще-то не с третьего, а после второго, да… Ну, какая разница? А я и не упирался слишком, потому что в армию бы уже все равно не загребли — два-то года в казарме и в форме прошли уже. А тут я уже просто не мог. Шагистика эта, как пацанов-первогодков гоняли нас. Вот. А тут — она вдруг. Ну, сам знаешь, как оно бывает. Раз — и любовь. Бац-трах, значит… Так накатило, так накатило… Не знаю, что она там во мне нашла, но никогда, слышишь, никогда не попрекала образованием или вот еще деньгами, как бывает. И тем, что у родителей живем, и тем, что за границу не ездим, как другие, и что машины своей нет. Никогда, ни разу, ни слова. Я же из-за нее тут и остался в конце концов. И контракт сам подписал, никто не уговаривал — чтобы только с ней рядом быть. А потом у нас родилась дочка. У тебя есть дочка? Нет? Тогда ты не поймешь. Это такое чудо маленькое носатое. Лежит себе смирно, пеленкой примотанное, смотрит из-под косынки, глазами черными водит. Я ее носил, знаешь, укачивал ночами, нянькался. Молока жене хватало, так что откормили девчонку. Она такая толстенькая бегала, живая такая. Топ-топ по квартире голыми пятками. Складочки над пятками… Потом детсад, школа — все, как положено, ну, ты понимаешь, да? А потом однажды я вдруг понял, что больше мыть ее мне уже нельзя в ванной. Как-то вот сразу и вдруг… И у меня тогда в квартире образовались две красивые и любимые женщины. Умные, веселые, смешливые такие. Дружные. Знаешь, как я их любил? Нет, скажи, знаешь? Ах, да… Ты же новенький у нас. Да я ж для них… А потом все и случилось: я пришел как-то домой — дочка как раз на танцульках была, большая уже. И — нет дома никого. Представляешь? Совсем никого нет. Я даже подумал, что ушла просто жена моя, любовь моя. Просто надоел я ей, скучный серый прапор, начальник занюханного клуба. Вот так я подумал тогда, дурак потому что. А после уже в шкаф посмотрел, в стол заглянул… Везде, в общем, пошарился — а ведь не в чем ей было уходить, знаешь. Разве только в том, что на себе было. Это зимой-то, в самый мороз. Поспрашивал соседей — и машин никаких не было, и шума они не слышали. То есть, ну, ты понял уже, да? Пропала она у меня. Просто вот из квартиры, не выходя, в чем была — и пропала. И стали мы тогда жить вдвоем с дочкой. Только страшно мне было чего-то, и я даже отпуск взял, все караулил ее. Но потом-то все равно пришлось на службу идти. Ну, вот, значит… Служил. И боялся всё, до дрожи боялся, что приду как-нибудь, а дома — совсем никого. Хотя, сейчас вот думаю: а может, так-то и проще было бы? Легче, что ли. Что говоришь? А-а-а… Ну, ты ж новенький у нас совсем. В общем, когда на Гайву все это быдло из города поперло в марте, нас тут сразу подняли по боевой, по машинам распихали — и вперед. И оружие выдали для защиты гражданского населения. Кому не хватило или кто просто в оружейку не успевал, так лопатки саперные дали, кинули охапками в кузова. Приехали, тут же рядом все, но хоть и торопились, да уже поздно было. Народ-то этот мы погоняли конечно, вверх постреляли, кого-то зацепили даже… Ну, не зацепили, конечно, а очень даже конкретно приложили. Потому что видели, что и как… А дом мой, с краю, из самых первых, уже весь черный, в копоти. И дочка, помню, в квартире одна оставалась. Лучше бы уж пропала, думаю теперь. Так хоть какая-никакая, а надежда. Я вот так, значит, вбегаю в дверь выбитую, а в квартире все почти сгорело. Все — черное. И она посередине. На спине. Тоже черная… Ты пей, пей. Когда пьешь — оно ведь не так страшно.

* * *

— Пойдем на завтрак? — он уже привычно быстро одевался.

— Да ну, смотреть будут, шептаться, — Дашка скривила недовольную рожицу. — Потом, ага?

— Ты уж извини меня…

— За что?

— Ну, мало ли за что… Может, что не так… У меня просто давно не было женщины.

— Вот дурак. Большой уже, а все же дурак, как маленький. Ничего не понимаешь еще.

Сидорчук и правда ничего не понимал. Вернее, так: он, когда был Сидорчуком, всегда был чуть непонятлив. А вот когда он был просто Виктором, тогда совсем другое дело. Сейчас с утра он был слегка Сидорчук. Потому что немного не выспался. Сидорчуком он был совсем чуть-чуть, чтобы не разозлить симпатичную молодую собеседницу, лениво потягивающуюся под одеялом. И потом, он же не врал ничуть. Ему, как мужчине в самой силе — что там сорок лет при правильном образе жизни! — ночь с молодой девчонкой была только приятна. А вот как оно ей? Вопрос, которым задавалось не одно поколение мужчин.

Ладно бы он был молодым и зеленым. Но и таким, как сейчас — все равно интересно.

— Смешной ты, Сидорчук, — сказала Дашка. — Почти как сосед мой, Петька Королев.

— Что еще за сосед? — напоказ насторожился Виктор.

— Уже ревнуешь, что ли? Да просто сосед… Он, знаешь, стихи писал. Самые настоящие. Ты пишешь стихи? Нет? Еще он по крышам любил ходить. Даже в дождь. И музыку странную слушал всегда, какую никто не знал. Сдуру однажды вены себе резал… Нет-нет, не из-за меня, ты что? Он меня и не замечал даже. Он из-за жизни этой. Потому что понял, что не поэт. Ну, бывает так, ты же понимаешь? А потом, прикинь, он вдруг решил все бросить и снова начать. С самого с новья, представь… И пошел — в военкомат! А там, прикинь, посчитали, что он дурак. Ну, какой еще парень сам до призыва припрется в военкомат? Отправили в больничку. Там проверили и справку дали на всю оставшуюся жизнь… Ох, как же он ненавидел всех тех, кто просто жил, не писал стихов и не ходил по крышам…

— А к чему ты это мне рассказываешь? — подогнал ее мысли Виктор.

— К чему? А он у нас в доме первым пропал. Прямо из своей комнаты. Прямо от компьютера. Вот был — и нет. А народ тогда еще кричал про врачей-убийц…

— А ты, выходит, с самого начала что-то такое знала? И статью вон, говорят…

Дашка молча метнула подушку, затыкая рот Виктору. Он поймал ее одной рукой, отложил в сторону.

— И что, прямо при компьютере пропал, при свете? Или как там оно было?

— Да он в чате сидел с нашими студентами. Ругался на «хомячков», писал, что пистолет возьмет, придет и перестреляет всех идиотов, из-за которых так скучно жить…

— У него, что, был пистолет?

— Да не было у него ничего! Только вот сидел в чате — и нет его сразу. Ему отвечают, а он не пишет. И когда перезвонили — нет его. И дома потом мать плакала и всем рассказывала, что зашла в комнату — а там компьютер, наушники, а сына нет.

В дверь вежливо постучали. Не кулаком, как в ДОСах, когда поднимают по тревоге, а вежливо так — тук-тук-тук.

— Товарищ майор, вас к командиру!

— Ну, вот, — обернулся он к Дашке и развел руки в стороны. — Завтракать будешь без меня.

— Да мне же тоже на работу…, - и совершенно нейтрально, не поворачивая головы. — Вечером увидимся?

— Ну, если ты хочешь…, - замялся Сидорчук.

— Точно, дурак, — кивнула она сама себе. — Ты сам-то как, хочешь?

— Ага, дурак я, — поддакнул, улыбаясь, Виктор. — Вечером, Даш. Ладно?

И выскочил с этой же неуместной на службе улыбкой в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь. Посыльный стоял правильно, не под дверью, а чуть в стороне и у противоположной стены — чтобы сразу было видно, что не интересовался личной жизнью товарища майора.

— Где командир?

— В штабе он, товарищ майор.

— Ага, ну, сам найду. Кого еще собирает?

— Да по списку…

— Ну, беги, беги, воин. По списку и беги.

Посыльный умчался дальше, гремя подкованными сапогами по деревянному полу, а Сидорчук спустился на первый этаж и через пустынный плац — он тут всегда пустынный, похоже — двинул спокойным шагом к штабу.

…А еще через полчаса перед ним медленно открывались металлические ворота, крашенные зеленой краской и с обязательной красной звездой посередине, автоматчик отдавал честь, и легкий уазик выпрыгнул на дорогу, сразу уходящую вниз, к поселку. На заднем сидении сидели два прапорщика — Клюев сказал, что пока штат разведки не набран, будет подкидывать своих ребят, надежных, из спортроты. Ну, надежные, значит, пусть тыл берегут.

Поскрипывая на поворотах — надо будет механикам фитиль вставить, сделал зарубку в памяти Сидорчук — автомобиль скатился с крутой горки и через старые кварталы шлакоблочных трехэтажек середины пятидесятых годов, когда и появился поселок, понесся к берегу. За три дома до выезда к мосту через железную дорогу водитель стал сбавлять скорость, и у последних домов они ехали уже со скоростью пешехода.

— Чего тошним? — скучным голосом поинтересовался Сидорчук. Он редко позволял себе командовать тем, кто за рулем. Вот спросить, не отвлекая, а наоборот, как бы заставляя сосредоточиться — он мог.

— Пост впереди.

На перекрестке в шахматном порядке лежали бетонные блоки, создавая узкие проходы, тут не полихачишь, а из обложенной теми же блоками автобусной остановки торчал ствол пулемета.

Уазик встал.

— Покажитесь, товарищ майор, — повернул голову водитель-контрактник. — Тут связь есть, но порядок есть порядок.

Сидорчук хмыкнул недовольно, но все же дернул вниз ручку, распахнул дверь и вышел на бордюр, оглядываясь по сторонам. В проеме между блоками из темноты вынырнула фигура в бронежилете, махнула рукой — мол, вижу, можно, и снова исчезла.

Сидорчук хлопнул дверью, опускаясь на свое место. Помолчав, спросил:

— И что, так везде?

Это он спросил не о блокпосте, потому что дело понятное, военное и чрезвычайное, а о домах, стоящих вдоль крайней улицы. Там дома только по одной стороне, и сколько он видел, были они все закопченные и с побитыми стеклами.

Его поняли:

— Не везде, — поворочался сзади кто-то из прапорщиков. — В центре еще так кое-где, говорят. В Курье — там погорело много, увидите сами. Все же деревянное стояло. Ну, и у нас тут. У наших некоторых семьи тут были, товарищ майор. Так теперь им оружие командир давать запретил. Говорит, до нужного момента. А когда момент будет — не сказал.

В молчании пронеслись по-над берегом Камы. Потом светлым солнечным сосновым бором по совершенно пустой дороге, занесенной с краев рыжими иголками. Мимо черных пепелищ Нижней Курьи.

— Здесь у моста наши тоже стоят?

— А теперь все — наши.

На въезде в город у поста ГАИ стоял БТР с трехзначным номером белой краской на борту. Из старых. Учебный, видно. И будка гаишная была укреплена — оставлены только щели.

— Дальше как, товарищ майор?

— Направо давай, но скорость сбавь. Все смотрим в оба!

Ехать на малой скорости по совершенно пустой дороге было непривычно и неприятно. Но исполнили приказ привычно. Сидорчук оглядывался пару раз, проверяя: прапора смотрели каждый в свою сторону, и автоматы у них были под рукой — все, как на «чужой» территории.

На ходу обдумывать сказанное перед прощанием Клюевым было некогда. Задача получена — надо ее исполнять. Проверить выезды из города. Не удаляться. Выяснить, что случилось с московским спецназом. Выяснить по возможности судьбу выехавших из города. Это уже дома, в тишине, можно будет проанализировать паузы в словах, тон, как держался командир. Потом. А пока — смотреть в оба!

— Стой!

Машина резко затормозила, заставив пассажиров глубоко кивнуть. Сзади что-то громыхнуло.

— Вы там поосторожнее, мужики, — задумчиво сказал Сидорчук, не оборачиваясь. — А то пристрелите еще невзначай.

— Никак нет, — пропыхтел кто-то из прапорщиков снизу. — Пристрелить невзначай — это не к нам.

— Шутишь. Молодец.

Сзади поняли по тону, что Сидорчук не расположен к веселью, примолкли. А потом все же кто-то из них глянул вперед:

— Оп-па! Это как же?

Справа и слева стоял темный еловый лес. Шоссе, такое широкое в границах города, сузилось до двухполосной дороги. Солнце уже поднялось сзади, высвечивая, как на театральной сцене, мельчайшие подробности.

Впереди на дороге, аккуратно выстроившись колонной вдоль правой обочины, стояли чужие БМП. Дальше виднелись какие-то грузовики. Поблескивали цветным легковушки. Даже автобусы были видны. Потом дорога делала поворот, и что там за поворотом можно было только гадать. Но людей видно не было. И охранения у БМП — тоже.

— Товарищ майор…

— Тс-с-с… Наблюдать.

Они сидели молча минут пять, но впереди ничего не изменилось.

— Дистанция двадцать метров. По одному, чтобы прикрыть отход, если что. Водитель у машины… Вооружен?

— Так точно!

— Выйти из машины. Слушать, смотреть. Прикрывать последнего. Я первым. Вопросы?

— Нет вопросов.

— Выходим. Только без лишнего шума. Оружие к бою!

Щелкнули вразнобой предохранители, лязгнули затворы. Сделав паузу, Сидорчук повернул мягко ручку и бесшумно шагнул на обочину. Оглянулся, подмигнул своим прапорщикам и пошел неторопливо, стараясь ступать легко, вслушиваясь в шелест деревьев, в ветер, не приносящий посторонних шумов, в птичий крик.

За ним, отпустив немного, вышел один из прапорщиков. Затем второй. Так и шли, вразвалочку, без спешки, «ушами вперед».

У заднего БМП Сидорчук приостановился, покрутил головой влево-вправо, склонился чуть не до самой земле, потом заглянул осторожно в распахнутые десантные люки. Из внутреннего кармана достал врученную перед отъездом компактную цифровую фотокамеру, сделал общий снимок, потом сверкнул вспышкой внутрь боевой машины. Прошел еще немного и щелкнул туда, вперед, вдоль колонны.

Снова остановился.

Когда он останавливался, идущие сзади с автоматами наизготовку прапорщики приседали на колено, смотрели, слушали, двигая стволами автоматов на каждый шум, не спуская указательных пальцев со спусковых крючков.

Водитель присев у колеса, посматривал из откуда-то появившегося бинокля в их сторону, держал в правой пистолет, положив длинный ствол на колено.

Сидорчук, шагая все медленнее, проверил второй БМП. Потом, легко вскочив на подножку, заглянул в кабину КАМАЗа. Опять сверкнул вспышкой. Попробовал переднюю дверь у высокого джипа. Она распахнулась легко и бесшумно. Отступив назад, заглянул осторожно, одним глазом, потом подошел вплотную, и снова заработала фотокамера.

Вот он оглянулся назад, на своих, развел руками — мол, ничего не понятно. Показал, чтобы осторожнее шли и, ступив на левую обочину, шагнул за поворот.

* * *

— Ну, и что ты мне скажешь, начальник разведки?

— По-моему, они все просто вышли из своих машин.

— Ага. Так, значит, вырисовывается вполне понятная картина. Остановились организованно, заглушили движки, вышли, захлопнули двери… И, что, в лес?

— Дальше — не знаю. Не похоже, что в лес. Следов никаких нет. Кусты не сломаны, а народа там было очень много.

— А спецназ?

— Знаешь, командир, мне кажется, что спецназ — они ведь тоже люди. Они открыли люки, вышли. Вот и все, что могу сказать. Остальное смотри на фото.

— На фото… Аналитики? Виктор, что скажешь?

— Товарищ подполковник, в памяти аппарата снимков нет.

— Я снимал! — Сидорчук привстал, упираясь ладонями о стол.

— Тихо, тихо. Никто не говорит, что ты не снимал, — Клюев был как всегда очень спокоен и убедителен. — Но снимков никаких нет. И людей там нет.

— Чертовщина какая-то. Так ведь, и правда, в инопланетян поверишь…

Окна были открыты, сквозняк слабо колыхал тяжелые черные светозащитные шторы. Вечерело.

— В инопланетян, говоришь, поверишь? Ну-ну.

Клюев прошелся вдоль стола, на котором была разложена карта города.

— Вы, мужики, мои глаза и уши. И еще мозг. Аналитики — они же мозговитые ребята! Вы должны не просто смотреть, но и видеть. И думать вы должны, потому что видеть и не думать — это такого напридумывать можно…

— Напридумывать — это да, это как раз ко мне, — улыбнулся Кудряшов.

— Кстати, Виктор, а как это ты с ними не уехал? Со спецназом-то? Они же вас вытащили тогда?

— Команды не было, товарищ подполковник. Меня сюда направили, но не отзывали. Ну, и еще… Не хотелось мне почему-то уезжать…

— Вот-вот. Не хотелось… Чувствовал что-то, похоже. А спасители твои до дома так и не доехали. В общем, так, товарищи майоры, довожу обстановку: на сегодня Москвой установлена блокада города с окрестностями. Все дороги перекрыты, внутренние войска берут под контроль периметр. Они там с запасом площадь перекрывают на всякий случай. По данным, полученным из Москвы, в городе пропало в первом квартале, пока еще отчетность шла, более пятнадцати тысяч жителей. Это только те, по кому были поданы заявления, и по кому статистика в Москву пошла.

— Ну, мы это знали, — кивнул Кудряшов. — Статистику они правили, но рот-то людям не закроешь.

— Потому вас и закрыли от народа, — усмехнулся Клюев. — Связь сотовая по городу отключена. Телевышка обесточена и взята под контроль. Междугородняя связь отключена. Интернет — не смейтесь — тоже отключен. Работает только радио — если не будет команды на установку глушилок. Ну, и если у кого космическая связь — тоже работает. В общем, такая вот у нас теперь фантастика.

Он остановился у окна, потянулся, похрустел суставами, поворочав головой на крепкой жилистой шее.

— Это как, выходит? — поднял голову от карты Сидорчук. — Это у нас теперь тут, типа, Зона, а мы, типа, сталкеры, что ли?

— Ты не понял, Вить, — откликнулся с другой стороны стола Кудряшов. — Мы в этой Зоне не сталкеры. Мы — артефакты.

— Вот — реальное видение обстановки. А мне все говорили — сказочник, сказочник…

Часть 3. Лето

Глава 11

От колхозников мы узнали, что к этому времени в 1995 году в этих местах прошлись уже 2 сильных урагана, которые посносили крыши домов в деревнях, повалили много леса, да и «просто» хорошо попугали местных жителей. А когда речь зашла о «достопримечательностях», то оказалось, что есть ли у них под боком «треугольник», нет ли его — им все равно. Тарелки не докучают, зеленые человечки в дома «на чашечку» не заглядывают, а если и «поллитра» в доме есть — то большего счастья им (жителям) и не надо.

Из интернет-форума о Молебке

Лето — это солнце, блики в воде, лодки с браконьерами прямо под бетонными быками плотины, шашлыки на берегах рек и речушек, пиво в парках большими и не очень компаниями, гастроли столичных театров, цирк, школьные каникулы и веселая, с мая загорелая дочерна мелкотня в застиранных майках и коротких штанах, цветущие сады, окучивание картошки на участках за городом, городской пляж в Левшино и дикий пляж напротив центра, в Курье, туристы, шляющиеся по центру, отпуска…

Это в обычное, в жаркое уральское лето, если без катаклизмов, без песчаных бурь, несущих с юга пыль и без снега в конце июня — и такое тоже бывало. Но наступало лето необычное. Не как всегда. И даже без всяких погодных катаклизмов.

Двое смотрели вниз с балкона третьего этажа старого дома. В старых кварталах, на окраине Гайвы, от реки, домов выше просто не было. Толстые стены из шлакоблоков, от времени как будто посеченные пулями. А может, и правда — пулями…

Один был откровенно стар и сед. Именно о таких говорят — дряхлый. Очень худой, с руками, похожими на сухие корявые палки. При всей его худобе лицо оставалось одутловатым, а кожа на лице покрыта глубокими морщинами. Только глаза его оставались ясными, посверкивая из-под седых бровей. Он слегка покачивался в старом скрипучем кресле-качалке, прикрыв ноги пледом, медленно и со вкусом затягиваясь ароматным сладко пахнущим дымом из длинной трубки.

Второй был гораздо моложе. Мешковатый камуфляж не скрывал выправки. Только лицо, опухшее нездоровой полнотой, да глаза красные и постоянно прищуренные выдавали напряжение последних месяцев работы.

— Ну, Дед? — продолжал он свой долгий разговор. — Ты же у нас аналитик от бога… Мы уже не знаем, на что и думать… Я тебе практически все рассказал. Даже и не знаю, что еще. Спрашивай, что ли.

Старший спокойно смотрел с балкона на широкую реку, до которой, казалось сверху, рукой подать.

— Ты думал когда-нибудь, почему у нас вот так странно построена плотина?

— Причем здесь это, а?

— Нет, ты ответь: думал хоть раз или нет?

— А чего тут такого особого? Везде так…

— Не везде. Вот, смотри… Ты где бывал-то? В Киеве был?

— Я в Волгограде был.

— Ну, вот, пусть будет тогда хоть Волгоград-Сталинград. Плотина там тоже выше города расположена, так? Но если что случится, то волна пройдет ниже, потому что весь полностью Волгоград на высоком правом берегу. Затопит левобережье, пляжи затопит, острова. Дачи смоет все, нафиг. А вот город и заводы практически не заденет.

— Ну, так и у нас так же? Нет?

— Да, ну? Река у нас здесь тоже на юг течет, но город-то у нас основной — на левом берегу. Вроде и есть там кручи и холмы. Но основаня крутизна — вот она, где мы с тобой сидим. А вот заводы, Мотовилиха, например, практически вся, от которой город-то собственно и пошел — в самой низине. Смоет там все, снесет. И старые заводы, в первую очередь. Машиностроительный там и прочие.

— Ага. И Кислотный, что ли? — ткнул пальцем в трубы на том берегу тот, что моложе. — Ты об этом?

— И Кислотный — в самую первую очередь. Он же прямо у воды построен.

Старший со значением сделал паузу, затянулся, выпустил клуб дыма.

— И выходит — это давно все рассчитано — смоет почти весь старый город. Он же как раз от заводов, с той стороны поднимался.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Я ничего не хочу сказать. Просто у нас город не такой, как все остальные. Понял? Не такой, как везде. Не как обычно… Вот, ты Скирюка не читал случайно? Это наш писатель, местный. «Блюз черной собаки» не читал у него?

— Нет, а что это?

— Это такая фантастика, но он там как раз подмечает, что город у нас — не такой. Не обычный. И подмечает очень интересно, знаешь. Прочитай. Там такая альтернативная история, как сейчас модно. В общем, фантастика: Хрущев у него становится во главе страны, все как-то по-другому… Я не советую, я просто рекомендую: прочитай или полистай хотя бы.

— Фантастика, действительно… И где он сам сейчас? Может, пригласить, поговорить?

— Не сможем. Он где-то в Подмосковье. Очень быстро собрался и уехал. Я уже справки наводил.

— Ого! Он что, знал откуда-то статистику?

— Нет, он задолго до того уехал. До начала всего этого, еще по осени. А вот то, что город странно стоит и странно построен — в книге отметил.

— Опять мистика разная и прочее там ненаучно-божественное или даже инопланетное?

— А я уже за все подряд хватаюсь. И за мистику, и за ненаучное, и за фантастическое, и за божественное — если хоть как-то сможет объяснить. Или у тебя есть еще какие-то мысли? Или у твоих «аналитиков»? — выделил Дед со смешком.

— Да мыслей уже никаких нет. Только и делаем, что статистику собираем, да фантастику выдумываем.

— Вот и у меня нет мыслей. Сижу тут, смотрю сверху, курю и жду чего-то.

— Ждешь, значит?

— А что нам тут всем остается… Ты мог подумать когда-нибудь, что вот так будет? Зона эта…

Двое замолчали, смотря на освещенную солнцем реку. Слева, от водохранилища, дул прохладный ветерок, относя назад запах гари. Дом за спиной был пуст с весны, несколько квартир выгорело дотла, до дыр насквозь с первого этажа на крышу.

В углу балкона блестел пластиком и металлом полевой телефон. На покореженной от влаги тумбочке лежали ракетница и потертый полевой бинокль.

Балкон был пунктом наблюдения за подходами к Гайве со стороны города. Ну, и поговорить спокойно можно было именно там — без посторонних.

* * *

В мае, после длинных выходных, почти сразу после праздничной демонстрации и традиционного парада на День Победы, земляков вызвали в первый отдел. Они не поняли еще, когда за ними прибежала худенькая секретарша — заочница с их факультета. Какой там первый отдел? С чего бы это? Они же простые студенты — ни допуска у них, ни секретности в их конспектах по древней истории.

Сашка с Семеном (он сразу предупреждал, что — Семен, а не какой-нибудь там Сеня из кино) приехали в Москву в прошлом году и вместе поступали на исторический. Уже на экзаменах познакомились и выяснили, что и ехали они одним поездом, и жили раньше в одном районе Молотова. Школы были разные, но все равно — земляки! Первый семестр пролетел, как не было его. И сессия оказалась не такой трудной, как пугали. Они все же любили историю и все, с ней связанное. Теперь вот второй семестр на исходе, скоро сессия, а их — в первый отдел. Прямо с лекции. Просунула голову в дверь девчонка и сказала громко, что вот того, Александра Пермитина, и еще этого вон, Семена Косогорова — срочно в первый отдел. Лектор оторвался на мгновение, повернулся от доски, на которой как раз с любовью рисовал египетские иероглифы, и махнул рукой: мол, идите, идите, не задерживайте.

Они вышли вдоль стены, спускаясь осторожно по крутым ступенькам большой лекционной аудитории, закинули свои рюкзачки за спину, на одно плечо, и пошли по пустым коридорам, подгоняемые шипением:

— Быстрее вы, там же ждут вас!

Первый отдел был в соседнем корпусе, поэтому быстро не могло получиться никак. Минут пятнадцать прошло с того момента, как раздался стук в дверь посреди лекции, когда они, потоптавшись у двери с темной невидной табличкой, наконец робко постучали:

— Можно?

Оказалось, не просто можно, а даже нужно, и давно нужно. Им предложили сесть на неудобные старые стулья, и начальник отдела, толстый пожилой отставной военный с красным недовольным лицом, коротко и четко разъяснил им, что сегодня в полседьмого вечера они уезжают домой. Что в общежитие — прямо отсюда, никуда не заходя и ни с кем не разговаривая, быстро и тихо. Что? Вопросы? Вы сначала слушайте, а потом спрашивайте. Вещи взять все, какие унесете, потому что обратно вряд ли вернетесь скоро. Проезд оплачивает государство. Будет проверка документов при проходе на платформу — покажете паспорта с пропиской своей. Ясно? Теперь можно спрашивать.

А когда стало можно спрашивать, они примолкли, переглядываясь. Что в родном городе какое-то там шурум-бурум, они немного знали, хоть и не писали ничего об этом в газетах. Правда, в самое последнее время не стало ни писем, ни телефонных звонков из дома. И ребята знакомые из сети совсем исчезли, но Сашка с Семеном на это внимания не обращали, потому что сессия, которая уже была совсем на носу, была важнее.

— Если нет вопросов — исполнять.

— А что, мы одни, что ли?

— Нет. Всех ваших земляков собираем. Но — тихо. И вы не шумите, а быстро в общежитие — и на поезд. Я бы рекомендовал сразу на вокзал и там, в зале, переждать до отправления. Проще так будет. И надежнее, потому что охрана. Я бы очень рекомендовал…

Их выгнали, потому что должны были подойти еще с филфака, а еще надо было с «журналистами» как-то встретиться — они же в центре, в другом месте, а мехмат и биологи уже собираются — они ближе…

В общежитии было тихо, только в нескольких комнатах на всем этаже возились такие же, как они, собирали вещи. Оказывается, земляков в университете было много.

Тихие разговоры в зале ожидания, когда какой-то незнакомый парень рассказывал, как били их, земляков на стройке и гоняли в общежитии. Непонятно, как такое может быть? Это же свои парни, такие же советские!

Быстрая, под бодрую музыку из динамиков, погрузка в вагоны почти бегом по пустому перрону: провожающих просто не было. Может, кого и провожали, но в зал ожидания и на перрон пустили только тех, у кого была прописка. Или место рождения. Туда еще глядели, на первые страницы паспорта.

Поезд шел без остановок, только ночью кого-то еще подсадили в Кирове. Они молча сидели в плацкартном купе, смотря в окно на проносящиеся ели и сосны, сменившие поутру подмосковные дубняки и березовые рощи. Если и разговаривали, то тихо, вполголоса. Знакомых почти ни у кого не было, всех «выдернули» с работы или учебы и срочно посадили на этот специальный поезд Москва-Молотов.

И что теперь?

Ждать было невтерпеж. Снова ложились спать и снова смотрели в окно под стук колес. Читать не получалось. Мысли бродили где-то далеко отсюда. Как учиться дальше? Что с сессией, до которой остался месяц? Останется ли за ними их рабочее место — это у тех, кого сорвали с заводов и строек. Как там дома?

Слухи были страшные: когда все более или менее перезнакомились, разговоры были самые разные. Говорили и о налете инопланетян на город и требовании вернуть всех местных домой — ну, это смешно, ухмылялась молодежь. До такого даже фантасты не додумались. Вполголоса напоминали о военных заводах и лабораториях — ага, ага, кивали все, такое вполне возможно. Но причем здесь мы? Мы-то ведь не там? Мы-то не заразные? Или как?

Чуть больше суток в пути, иногда пропуская те поезда, что по расписанию, официально, да еще надо вычесть часы на сон, да на покурить в тамбуре, да на перекусить и попить чая — кстати, чай и печенье давали бесплатно — к вечеру поезд все чаще притормаживал, даже останавливался пару раз на каких-то полустанках. А потом с какого-то места вдруг снова рванул вперед, как бы догоняя свой график.

Колеса гулко простучали по старому железнодорожному мосту. Все прильнули к окнам, рассматривая Каму, пустые пляжи — а с чего им быть полными в мае, заводы, причалы. Пошли окраины.

— А народа-то нет совсем, — заметил кто-то.

Народа на улицах и правда было мало. То есть, практически не было.

— Ну, так, день-то сегодня какой? Не выходной, чай?

— Какая работа, блин, если эпидемия в городе?

— А кто сказал, что эпидемия? — возражение было резонным.

Им же так никто толком ничего и не объяснил.

Вот и перрон, толчок, последний громкий лязг буферов, остановка, открытые двери, ступени вниз, прыжок на выбитый асфальт перрона — ага, на самый крайний путь загнали, теперь придется переходом тащиться к вокзалу.

У подземного перехода стояли два хмурых мужика с красными повязками на рукаве:

— Куда?

— Туда.

— Смертничек, что ли? Поверху иди, поверху. По сторонам поглядывай — и к вокзалу. Там обязательно зайдите к коменданту.

— Какому коменданту?

— К какому надо, к такому и зайдите. Иначе тут на вокзале и останетесь.

Сашка протолкался через бывших попутчиков вперед:

— А мне вот на Гайву если…

— У-у-у… Это ты долго будешь добираться. Но все равно, — дружинник повысил голос. — Всем обязательно зайти для регистрации к коменданту вокзала — он в первом зале!

Через полтора часа толкотни, предъявления документов, выписки каких-то бумаг — «мы тут учет строго ведем» — Сашка с Семеном вышли, наконец, на привокзальную площадь.

Площадь та — внизу, «под вокзалом», от дверей которого ведут к ней широкие ступени. Поезда идут в пяти метрах выше площади, обходя ее справа и слева. Обычно на ней толпы народа носятся туда и сюда, закупаясь продуктами и напитками разной степени крепости на дальнюю поездку, встречая и провожая поезда, толкаясь в очередях к автобусам и трамваям. Более или менее тихо было только в самом центре, у огромной стоянки такси — стандартных высоких «побед» с желтыми по новой моде шашечками и с фонарем на крыше. Потом, за остановками автобусов и троллейбусов, было трамвайное кольцо, к которому тоже шли колонны бывших пассажиров с сумками и чемоданами.

Но это было раньше.

А сегодня приехавшие одним с ними поездом как-то быстро «рассосались», и на пустой площади прохаживался патруль из трех работяг с одной охотничьей двухстволкой за спиной у одного и кобурой с пистолетом на поясе, видимо, старшего. На замусоренном асфальте стояли две простенькие легковушки, возле которых переминались такие же молодые парни, тут же шагнувшие вперед:

— Куда везти?

— Вы такси, разве? — удивился Семен. — А где шашечки?

— Тебе ехать или шашечки? Если шашечки, так сиди на чемоданах и жди. Если ехать — давай договариваться. Куда тебе?

Семену было нужно наверх, за рынок. Сговорились на двух рублях, что было очень дорого по прежним-то временам. Но сейчас времена другие.

А Сашку не повезли.

— Нет, на Гайву не поедем. Потом не выбраться оттуда, — непонятно говорили оба водителя. Семен уехал, а Сашка потащился с рюкзаком и чемоданом к трамваю. Трамваи, вроде, ходили. Пока они стояли на площади у машин, плавно проскользнули по кольцу две сцепки.

— Стоять! — тут же подошли патрульные. — Документы!

Сашка полез за убранным далеко во внутренний карман куртки паспортом, но ему пояснили:

— Регистрацию покажи.

Листок бумаги с печатью коменданта изучили внимательно, посмотрели сочувственно:

— Ты, это, парень… Садись-ка лучше на четверку и езжай до самого конца. У моста не выходи — на тот берег никто тебя не повезет. Ну, а от Мотовилихи — там сам как-нибудь. Тебе на Молодежную надо добраться. А там, через ГЭС, пешком дойдешь. Не бойсь, там темно теперь не бывает. Там вэ-вэ стоят. На Гайве-то далеко тебе? На Репина? Ну, считай, к ночи доберешься.

Никого вокруг больше не было. Все уже разъехались, разошлись куда-то. Почему нельзя до моста, а там ловить автобус? Почему нет автобусов и такси? Ну, толпы нет — это понятно, если там эпидемия или еще что такое… И почему дружинники, да еще с двустволками? Отвечать на вопросы было некому.

Трамвай подошел, как по заказу, «четверка». Кондуктора не было, а когда Сашка попытался подойти к кабине водителя, то навстречу вышел напарник — они по двое там, оказывается.

— Чего надо?

— Так, билет же оплатить?

— Давно дома не был? Городской транспорт в городе бесплатный. По решению Совета.

— Во как! Коммунизм уже наступил у нас, что ли?

— Коммунизм — не коммунизм, а твои копейки нам не нужны. Садись, вон, и в окошко пялься. Далеко тебе? До самого конца? Вот и дыши тихо. Только ты, парень, того, далеко-то не отползай. Тут и садись, а то нет никого, смотрю. Попутчиков-то нет у тебя.

Попутчиков не было. Сашка ехал один в вагоне, сразу за стеклом кабины водителя, откуда все время посматривал на него второй, не занятый вождением.

В детстве возвращение в родной город после каникул, на которые его забрасывали в деревню к бабушке, всегда было праздником. Сам воздух тут был другим. И стройки, стройки, стройки… Всегда появлялось что-то новое даже за каникулярные три месяца отсутствия дома.

А тут его не было более полугода: на зимние каникулы он не приезжал, потому что удалось выехать от университета в подмосковный пансионат с однокурсниками. Город был каким-то чужим. Тусклые темные окна домов. Магазины со свежей кирпичной кладкой вместо витрин. Редкие группы прохожих. Светофоры не работают. Трамвай бодро стучал колесами по стыкам, строго останавливаясь на каждой остановке.

Вот и конечная, трамвайное кольцо под кручей. Сашка спрыгнул на старую брусчатку. Сверху, из дверей, посоветовали сразу идти на площадь и ловить попутку, если повезет, а то и сразу пешком двигаться по тракту. Так надежнее. Часа два — и доберется, даже с вещами. До поворота, до Молодежной — это станция электрички, но никто электричку ему не рекомендовал, потому что, судя по всему, не было никаких электричек.

Он поблагодарил кивком, махнул рукой и двинулся вниз по улице. На спине рюкзак, в правой руке увесистый чемодан. Нет, два часа — это они слишком мало назначили. С таким весом он мог и до ночи ковылять. Ну, так же и сказано было при отъезде: взять все, что сможешь утянуть — обратно за вещами не вернешься.

Сашка вышел на площадь, такую же пустую, как привокзальная. На остановке автобуса не было ни одного человека. Еще было достаточно светло, но уже зажглись многочисленные фонари. Он постоял минуту или две, прислушиваясь. Тут никогда не было тихо! Оживленная трасса, иногда пробки, как в Москве, растягивающиеся на пару километров перед закрытым переездом. Разговаривать, стоя на остановке, приходилось, чуть не криком.

Местных-то он не боялся, потому что у него друзья были тут, на круче, в новых кварталах. Кстати, может быть, к друзьям? Тут же ближе, чем пешком по тракту до Молодежной?

Он приподнял чемодан, глядя вверх и назад, на улицу-лестницу. Снова опустил. Нет, домой бы сейчас. Что там, дома? Не заночевать бы тут, в тишине, на автобусной остановке. С вещами до Молодежной… Нет, не дойти, пожалуй. А так хочется домой!

Пахнуло ветерком от недалекой реки, потом опять накатило терпким тополиным запахом. С такой погодой, глядишь, скоро и пух полетит.

Откуда-то от заводов почти бесшумно выкатился уазик защитного цвета, повернул налево, на Соликамскую. Потом вдруг крутнул по площади еще раз и подъехал почти вплотную, высветив Сашку включенными фарами. Из открытого окна послышалось спокойное:

— Чего стоим, кого ждем?

— Автобуса, — ответил Сашка так же спокойно. А чего бояться в своем городе?

— Шутник… Автобуса. И не боишься, что тарелочки налетят, пришельцы с собой заберут?

— А чего их бояться?

— И то правда. Чего нас бояться? Ну, залезай, студент.

Вернее, прозвучало это как вопрос. Мол, студент, что ли?

— Студент. Был, — пропыхтел Сашка, засовывая в заднюю дверцу под ноги сидящим чемодан и скидывая рюкзак.

— Ну, как был, так и будешь еще. Может быть, будешь. Поехали!

Сзади сидел еще какой-то мужик, который подвинулся, переспросил спокойно:

— Что, студент, правда? И вас, значит, тоже? — и снова уткнулся в окно.

Сашка тоже стал смотреть в окно. Сначала направо, но там мелькали сначала темные старые дома, а потом просто откос, заросший зеленой травой и кустарником. А зато впереди все было освещено фарами автомобиля и горящими через каждый пятьдесят метров фонарями. Ну, прямо как на плотине, подумал Сашка. Раньше по трассе фонари не ставили, помнилось ему. Или просто давно не ездил ночью?

— Вить, данные взял по Мотовилихе? — негромко переговаривались попутчики.

— Взял, взял, — бурчал сосед слева.

— Думы есть уже?

— Да какие думы? Процент практически тот же. Ничуть не меньше, думаю, если не больше. Приедем, посчитаем уже, как положено.

Не тормозя, перескочили через пути на переезде. Шлагбаум поднят, семафор не работает. Впереди зарево — это освещение плотины. И вдруг — стоп. Там, где стояла будка гаишная, где развилка и дорога еще и направо уходит, под мост, в Левшино, в порт, стоял БТР, уставив в темноту пулемет, а дорога была вся заставлена бетонными блоками.

— Вылазь, студент, — скомандовал сидящий впереди. — Пройдешь к посту, предъявишь документы, покажешь вещи. Не бойсь, дождемся тебя за постом.

Машина тронулась медленно, притормозила перед шлагбаумом, к окошку склонился автоматчик в грузном бронежилете, кивнул, махнул разрешающе. Уазик пополз между раскиданными блоками, а Сашка поплелся с рюкзаком и чемоданом к обложенному кирпичом посту.

— Студент?

— Ну, студент!

— Не нукай, пацан. Думаешь, с майором приехал, так грубить можешь? Открой чемодан. Так. Расстегни рюкзак. Это что? Термос? Открой. Покажи. Не дергайся, спокойно все делай. Все у тебя? Куда едешь?

— Там написано.

— Что там написано, я вижу. А что ты скажешь?

— Гайва, Репина, семнадцать, квартира тринадцать. Я там живу. Ну, жил раньше.

— Совпадает.

Сержант подышал на маленький штемпель-печатку, приложил к нижнему углу «подорожной».

— На въезде в поселок покажешь. И всегда носи с собой. Свободен.

Машина стояла неподалеку, два седоватых мужика среднего роста разговаривали с тем, что сидел за пулеметом в оборудованном гнезде. Расслышалось только:

— …Вы уж тут поаккуратнее, мужики. Сами себя бережем, не дядю чужого…

— Да понятное дело, товарищ майор!

— Завтра проеду, посмотрю, что тут и как…

А дальше был проезд по ярко освещенной плотине, на которой тоже стояли БТР и прохаживались военные с оружием, присаживаясь к кострам, горящими вдоль всей трассы.

— Ну, ни фига же себе, — присвистнул Сашка.

— А ты думал… Плотина, так ее. Беречь надо.

Опять проверка документов, страшные остовы сгоревших крайних домов. А вот и его дом. И даже свет горит в окнах.

— Ну, иди, студент. Кажется, тебе сегодня повезло. Два дня тебе на устройство и разговоры. Потом ждем на горке, в институте. Нам умные люди нужны. Да и по возрасту ты уже подходишь. Усёк?

— Так точно, товарищ майор! — вытянулся возле машины Сашка.

— Ну, точно — наш человек. Значит, через два дня. Скажешь на воротах, Сидорчук вызвал. Запомнил? Пристроим тебя к делу, студент.

…

Мать плакала. Отец прятал лицо в темноте коридора, разводил руками, мол, вот так, сына. Сашка вернулся домой.

Глава 12

…Приблизительно за двадцать лет до начала действия фильма зарегистрировано падение метеорита. В этом районе начали происходить аномальные явления, стали пропадать люди. Место получило название Зона и поползли слухи о некоей таинственной Комнате, где могут сбываться желания: самые заветные, самые искренние, самые выстраданные. Власти оцепили Зону военными кордонами и колючей проволокой. Главный герой фильма — недавно вышедший из тюрьмы человек, его зовут Сталкер. Он живёт в бедности с больной дочерью и женой. Сталкер зарабатывает на жизнь, организуя нелегальные экспедиции в Зону, несмотря на протесты своей жены. Его наняли быть своим проводником Профессор и Писатель. Фильм начинается с того, что трое героев, оторвавшись от военного патруля, проникают в Зону.

Из рецензии на фильм «Сталкер»

— Здесь остановите, пожалуйста.

Водитель послушно тормознул, прижавшись к правой обочине узкой лесной дороги. Вторая машина дисциплинировано остановилась в пяти метрах позади, мягко хлопнули двери, трое охранников тут же распределились по секторам.

Светлый сосновый бор, что тянется напротив центра города, за рекой, издавна был местом строительства богатых дач, а также местом, где строили санатории для туберкулезников и сердечников. Чистый воздух, напоенный сосновым ароматом, солнечный свет, играющий оранжевыми отражениями на прямых гладких стволах высоких сосен, чистый подлесок, рыжий толстый мягкий слой сосновых иголок под ногами — все здесь было приятно глазу и телу. Главное — не дать разгореться пожару, если что. Весь лес был утыкан красными щитами с плакатами, призывающими беречь лес и запрещающими разводить костры.

А шагнешь от леса к реке — там длинные чистые песчаные пляжи, на которых не бывает посторонних — слишком неудобно добираться.

Сделав шаг в сторону от дороги, Марк оглянулся и приглашающее помахал рукой: мол, что же вы?

— Подождите здесь, — буркнул главный бритоголовым охранникам.

— Но, мало ли что там…

— Да, ладно тебе! Двое нас здесь, видишь? Вдвоем будем, а не один я. А если что — так и всей толпы не станет — сам знаешь, как оно теперь бывает. В общем, ждите нас здесь.

Семен неуклюже выбрался из машины и, разогнувшись во весь свой двухметровый рост, двинулся за ученым. Тот остановился буквально в пяти шагах от дороги. Ну, не в пяти, конечно, но машины оставались видны в просветах между солнечно горящими стволами.

— Вот, смотрите…

— Куда?

— Ну, вот, видите — это муравейник. Большой муравейник. Конечно, там не миллион особей, а раз в десять меньше, думаю, но все же можно попытаться что-то вам объяснить на таком примере.

— Ну? Ну, объясняй уж, что ли! Пытайся!

Семен очень не любил, когда подчеркивали его необразованность. Вернее, ему казалось, что подчеркивали. В те годы, когда можно было учиться — он «фарцевал», за что и попал в первый раз под каток закона и зоны. Там «показался» кому-то из авторитетов, хотя специально как-то не выпячивался. А выйдя, сразу занялся торговлей продуктами и алкоголем, что во всем мире тесно связано с криминалом. Вроде, и не бандит он, не вор в законе, но и не простой человек. А по масштабам провинциального города, так и вовсе — фигура. Только диплома нет.

— Вот, смотрите, если я сейчас нагнусь над муравейником, как-то его потревожу, даже просто свет заслоню — смотрите, смотрите!

Семен нехотя присел на корточки, расстегнув две пуговицы на застегнутом до тех пор пиджаке:

— Да, знакомо это все… Что я, в детстве муравейников не рассматривал?

— Все мы в детстве этим занимались. Это же интересно. Муравьи — самые, пожалуй, развитые, я бы даже сказал — цивилизованные, насекомые… Видите, они реагируют. Вот, вот уже и бойцы полезли наверх, охрана. Прямо, не тронь работяг — сразу загрызут, — хохотнул Марк.

— Ну, так это же так и у нас. Только вот не надо нас с муравьями-то сравнивать.

— Да какие сравнения? Вы смотрите, — Марк шагнул в сторону и достал из кустов под крайними у лужайки соснами какую-то банку. — Вот, видите? Это ловушка специальная. Я зарядил ее на муравьев. И каждый день отлавливаю сотни и сотни их. И уношу. Муравейник все равно функционирует, понимаете? Муравьев все меньше, а муравейник — функционирует!

— Ты намекаешь, получается…

— Нет-нет! — перебил ученый. — Никаких аналогий и намеков! Я просто исследую вопрос: сколько нужно отловить муравьев, на сколько, на какое количество уменьшить население муравейника, чтобы начался крах? Чтобы развал у них начался, сырость, гниль, грибок, вредители… Враги, наконец, из соседних муравейников. Или бродячие еще бывают… Вот — сколько? Половину? Треть? Чтобы они сорвались с места и с самым дорогим, с куколками, рванули туда, где нет такого? Такой был у меня план эксперимента.

Семен молча смотрел на кишащую медно блестящими муравьями пирамиду из сосновых иголок размером чуть повыше колена. Потом кивнул каким-то собственным мыслям, повернулся к ученому:

— Ты считаешь, выходит, что у нас тоже может так произойти? Рванет из города оставшийся народ? Паника, значит, и общее бегство? Прямо на пулеметы, толпой? И какой процент понадобится, как ты думаешь? То есть, когда такого ждать?

— Нет-нет. Я же говорю — никаких аналогий! Это муравейник, а не город. И муравьи — не люди. И люди, извините за повтор, совсем не насекомые. Инстинкты у нас разные. Поэтому проценты, которые в моих работах подсчитаны, они только о муравьях. И даже не о всех, а вот исключительно об этих, рыжих красавцах formica rufa, — со вкусом произнес он латинское название. — Но просто у меня есть еще один эксперимент…

— Ах, еще один? — с иронией распахнул пошире глаза Семен.

— Я думал, вы именно поэтому ко мне обратились…

— Нет, мне просто посоветовали. Есть люди, которые посоветовали. Мы сейчас потому и разговариваем тут вот… Бизнес у нас загибается, понимаешь?

— Бизнес? — немного растерянно глянул в сторону машины охраны Марк. — Ну, раз бизнес, значит, бизнес…

Его сегодня очень настойчиво пригласили. Так настойчиво, что он сел в машину, в чем был — в легкой толстовке, потрепанных джинсах и тапочках на босу ногу. Он уже и не знал, то ли это бандиты, то ли милиция, которая теперь пропала вдруг на улицах, или просто ходила без формы. Или госбезопасность — они же точно где-то в городе есть?

— В общем… Вы вот подумайте, а что произойдет, если всех отловленных муравьев в какой-то момент отпустить обратно? Всех разом? Своих же, бывших? Из этого же самого муравейника? Они же у меня все почти живы, знаете, все подкармливаются регулярно… Я такие эксперименты проводил, да. Выпускал. Очень интересно…

— Я почти догадываюсь…

— Вот-вот, вижу, вы правильно догадываетесь. Они, знаете ли, дерутся. Насмерть дерутся, как с совсем чужими, как с врагами, с захватчиками. И мне иногда кажется, что все, что в городе происходит, это как раз очень похоже на такой вот муравейник. Не аналогично, нет, но очень, очень похоже.

— Типа, опыты над нами ставят? Так, газетенка ж молодежная по зиме о том и писала? Про инопланетян?

— Не совсем о том! Не в инопланетянах дело, думаю. Вы представьте только, — понесло Марка на любимую тему, — я кладу, скажем, кусок банана на муравейник. Это им откуда? Они же не видят и не понимают! Или забираю часть муравейника с собой. Что-то — раз, и положило еду. Два — и забрало кого-то.

— Ну?

— Я, получается, как бы бог для этих мурашек. Непознанное и всемогущее для них существо, понять которое им просто невозможно. Но кто-то же есть еще выше меня? Если Вселенная бесконечна, как мы утверждаем, то бесконечно все! Я — бог для этих муравьев. А кому-то я — муравей. И куда-то, скажем, в далекой галактике уже прилетел на крышу огромный банан. А у нас вот — люди тут пропадают. Тысячами…

Он вдруг опомнился, замолк, опустив смущенно глаза.

Семен повернулся и молча быстро зашагал к дороге, оставляя Марка за спиной.

— Ученый больше не нужен, — буркнул на ходу охране, складываясь снова на правое сидение автомобиля.

— Совсем? И чо?

— И ничо, блин. Я сказал — не нужен. Все. Поехали.

Потревоженный муравейник остался сзади, как и стеклянная банка-ловушка с копошащимися у приманки крупными рыжими муравьями.

* * *

Мародеры всегда появляются раньше лекарей. И раньше скорбной трупной команды. Это правило любой войны. Только закончился бой, еще слышны крики боли, еще стоит шум схватки в ушах, еще воронье не спустилось на поле сражения, а мародер уже здесь. Он первый. Все поле принадлежит ему. Все, что на поле. Нет тут другого хозяина, кроме мародера. А если кто попытается сопротивляться, то тут же и успокоится навеки, потому что мародер легко убивает за свое. А свое ему — все, что вокруг. Все, что осталось после боя.

— Там же охрана кругом стоит. Пулеметы, небось, и колючая проволока…

— А мы по реке. Реку-то не перегородишь? Кама там широкая.

— А-а-а…

— А мы ночью. На катере, на малых оборотах. Вот как будет ночь темная и безлунная, так и попробуем.

— Ага. Типа, сталкеры мы?

— Насмотрелся? Ну, типа, того… Ты подумай сам: это же огромный город. Там магазинов одних — тысячи! Ювелирных — десятки. А кроме товаров там же еще есть и Гознак.

— Это чего такое?

— Фабрика это такая, дурилка! Фабрика, что деньги печатает!

— Деньги? Ага. Значит, гайки готовить? Бинты вязать?

— Какие тебе гайки, когда там не кино? И ловушек там никаких нет. И метеорит у нас не падал. Никакой, понимаешь, фантастики! А что там было… Думаю, по зиме нейтронная бомба там ухнула. Потому и не пускают никого, чтобы слухов не распускали.

— Дак, я же и говорю — военные там и пулеметы кругом. Стрёмно…

— Военные и пулеметы, тупая твоя башка, не против нас, а против них, тех, кто в городе еще остался! Их не выпускают, чтобы никто ничего не узнал. Для того и запретную зону ввели.

— Откуда знаешь?

— Я, блин, тут два месяца уже вокруг хожу и за блокпостами наблюдаю. Туда они, на город смотрят! А нам — в город. Ясно?

— Так, это, что, на неделе, значит?

— В первую же ненастную ночь. Все готово?

…

В промышленных городах народ выкупал списанные с заводов и учреждений машины. А тут, у реки, можно было, сложившись в складчину, выкупить бывший катер рыбнадзора. Те получили новый, на подводных крыльях, скоростной, с двумя японскими черными резиновыми моторками в придачу. А крашеный серым суриком почти военный, только без пулеметов, катер продали по остаточной стоимости грибникам-рыбакам.

Рыбачить с него было не очень удобно: сетку не забросишь. Спиннинг, удочка — в основном от заднего борта. А вот на шашлыки, на гулянки разные — сколько угодно. Набиралась компания, увешанная мешками, и народ уезжал вверх и вниз по реке к грибным и ягодным местам на два-три дня.

Катер окупил вложенные деньги за одно лето, и теперь он давал только прибыль своим хозяевам.

Толпящийся на пирсе народ в защитном с мешками и удочками в чехлах никого не удивлял — привыкли. Правда, и удивлять-то сегодня было некого. Погода была такая, что не каждый выйдет из дома покурить. Даже если очень сильно хочется.

Небо набухло, лохматясь разнесенными ветром краями туч. Мелкая морось, висящая в воздухе, обещала превратиться в проливной дождь. А могла — и в туман. Но одежда промокала от нее, как от настоящего дождя. И тропинки все развезло, вот и грохнулся под веселый смех ожидающих очередной грибник или рыбак, поскользнувшись на крутом травянистом откосе.

— Хватит ржать — капитан на палубе, — пробурчал он, ступая на доски пирса. — Покурили? Вот и марш вниз. Спать можете. Идти нам далеко, часа четыре, не меньше.

— А пить? — весело крикнул кто-то.

— А хоть упейся. Водка, говорят, радионуклеиды выводит. Вот и проверим.

— А там радиация? Вроде, не говорили? — забеспокоился кто-то.

— Проверим — узнаем. Тому, что говорят, верить никак нельзя, — все так же хмуро сказал пришедший последним и загрохотал сапогами по трапу, поднимаясь в рубку. — Концы там примите!

…

Уютно рычал за стальной переборкой двигатель. Катер подрагивал на встречной волне, но качки практически не было. На столе в узкой и длинной каюте, занимающей все свободное место под палубой, были расставлены бутылки водки, соки на запивку, мужики весело толкаясь, чуть суетливо выгружали из своих рюкзаков закуску. Тут же хвалились ножами, разрезая упаковку, кромсая на удобные куски хлеб, сало, не знающее национальностей и веры, колбасу. Порубили на дольки пару красивых ярких фиолетовых луковиц. Вскрыли пару судочков с порезанной селедкой.

— Эх, блин… Стол-то какой!

— Горячего бы. Надо было, знал бы, пловчику из дома захватить.

— Ха! А то — не знал, будто!

— Да ладно, мужики, и так хорошо пойдет! У всех налито? Ну, за наше дело!

— За удачу!

Пластиковые одноразовые стаканчики сблизились, рывком поднялись до уровня рта — х-ха! — вылились одним движением в привычные глотки. Замерли мужики на мгновение, ощущая, как пролилось, упало сверху вниз и потекло теплом по жилочкам. И только после паузы — дружный выдох, закуска — со смешками, когда сталкивались руки.

Компания была давно и крепко сбитая, знакомиться никому нужды не было. Под водку, под закуску пошли опять в ход старые и новые байки и анекдоты. Когда командир, оставив у штурвала хозяина катера, спустился вниз, услышал окончание очередного рассказа:

— Да я-то, в принципе, всегда знал, что здесь может быть все, что угодно. И не то, что в городе — во всей, так ее, области! Вот случай у меня был. Давно — я тогда как раз срочную служил практически по блату — недалеко от дома. И вот наш пацан из молодых палец сломал, указательный, а я был там медбратом. Мы его посадили в свою «таблетку»…

— «Буханку»?

— Нет, «Буханка» — это четыреста шестьдесят вторая. А мы на четыреста шестьдесят девятой. Слева, за рулем, значит, Султан — сто кило живого веса, с Казахстана. Справа — военврач пьяный в зюзю, мы его еле загрузили, но без него никак нельзя, а сзади мы с больным. Ночь, темно, мы несемся в Молотов.

— А где служил-то?

— Да тут, неподалеку, на Обве, у нас там городок был. Оттуда по левому берегу вдоль Камы и летели. И вот, вроде, уже недалеко было от города, но тут мотор чихнул и замолк. Тихо так сразу стало. Султан плавно так на обочину свернул, затормозил, ручник с хрустом вытянул и сидит, балдеет. Военврач спит. Фиг ли ему, пьяному… Я говорю, мол, Султан, ехать же надо! А он ключом туда-сюда покрутил и пальцем мне тыкает — видишь? Бензин — йок. Посидели мы так минут пять, подумали. А что думать? Ночь. Дорога лесная. Попуток не дождаться. Но, вроде, вдалеке справа какой-то огонек горит, мерещится. Деревня — не деревня, но что-то там есть, точно. Мы вылезли с Султаном, размяли ноги, он ведро достал — и двинули на огонек. И вот чем ближе, тем страньше все наши дела. Вдруг дорога появилась. Ну, то есть вот шли натурально по грязи, по раздолбанной колее, а вдруг твердая бетонка. И чуть не светится она — белым песочком откосы отсыпаны, чистота и порядок. Потом впереди баки какие-то большие, фонарь на столбе посреди площади яркий, колючка кругом, и какой-то дом с одним окном светящимся. Ну, мы к дому, конечно. Два раздолбая этаких. Дверь дернули — не закрыта. Вваливаемся. Вы картинку представьте себе, представьте. Ночь. Советский Союз. Не обозначенная ни на каких картах бетонка. Дом. В доме огромный стол посреди комнаты, на столе — карты расстелены. И мужик какой-то на этих картах мордой спит. Поднимает на шум голову, видит в дверях нас с Султаном в форме и при погонах, бледнеет и начинает орать дурным голосом «Нихт шиссен! Нихт шиссен!».

— Врешь, поди? Ну, врешь же!

— Чего мне врать? Все так и было. Я ему говорю: ты, мол, чего орешь? Нам бензин нужен! А он — только по-немецки что-то балаболит и чуть ли уже не «Гитлер капут» заводит… Начинаю перебирать: газолин? Газ? Ойл? — Я-я, отвечает, ойл. И ведет на улицу к бакам, откручивает кран, наливает нам ведро. Султан туда палец сует, нюхает, говорит — не то. Нефть, говорит. Ойл, спрашиваю? Я-я! — отзывается. — Ойл!

— Ну?

— Чего, ну? Так и вернулись к машине, Султан ключом крутнул — она вдруг и завелась. И мы спокойно доехали до больницы, сдали нашего больного. Вот не было же бензина — и вдруг он стал. Я и говорю: с тех еще пор я понял, что-то тут не просто в этой области. Что-то тут не так…

— Ты погоди, погоди, а этот-то, немец — он здесь каким боком? Что за фантастика?

— А-а-а… Это я потом уже узнал. Просто они тут по контракту нитку нефтепровода тянули.

— Тьфу, черт! Развел опять! — под общий хохот высказался самый старший на вид. И тут же обратил внимание на стоящего на трапе командира:

— О! Петрович! Ну, скажи — какой же ехидный народ пошел эта молодежь…

Петрович хмыкнул, оглядывая свою «армию», весело смотрящую на него от стола.

— Всю водку выпили?

— Командиру всегда найдем!

— Парами можно ходить проветриваться. Там туман лег — спокойно идем, — сказал Петрович, присаживаясь с краю и приподнимая до уровня глаз свой стакан.

— Ну, будем! Через час примерно, кстати, будем. Не страшно?

— А чего нам бояться? Ментовни там наверняка нет — первым делом слиняли, известный их мотив. Армия — на блокпостах и ходу в город не имеет. Город чист. Чист город, Петрович?

— Ну, вот через час и глянем. Пойдем двумя группами. Первая с Васильичем по центру, по ювелирке пройдется. Вторая со мной — сразу на Гознак. Что там взяли с собой? Стволы какие, дубинки, ножи — все под рукой держать на всякий случай. Мало ли… В общем, кончай закусывать, мужики, начинайте готовиться к высадке.

…

Высаживались перед грузовым портом. Задача была такая — чтобы не видел никто. А мост железнодорожный наверняка наблюдается. Вот, до всех мостов еще, ниже, у правого берега, и пристали мягко, опустили деревянный трап с набитыми поперек рейками, попрыгали на берег, протянули канат к тополю на крутизне, похватали рюкзаки под «хабар». Расчехлили, у кого что. Было три ружья, ножи охотничьи, а в чехлах для удочек везли заостренные с одной стороны обрезки труб с обмотанными изолентой рукоятками, удобные ухватистые дубинки из твердого дерева, локтя в полтора длиной, молотки на длинных рукоятках, как у железнодорожников.

— Ну, мужики, — Петрович сжал пальцы в кулак, постучал в такие же кулаки своим «бойцам». — Задача простая: брать то, что не занимает места и ценится у нас. Если попадутся военные — на рожон не лезть. Тут вполне могут быть исследовательские группы под охраной. Местных, если вякнет кто, бить, не жалея. Через двадцать часов отчаливаем, по темну. Ждать отставших не будем. Но и раньше уходить не станем. Нам нужна темная ночь. По течению можно даже на малых оборотах идти, без шума.

Одна группа полезла наверх к гаражам, чтобы там сразу свернуть налево, в центр. По карте им идти часа полтора-два. Кто-то из молодых заглянул в распахнутые ворота, зашел-вышел:

— Пусто, как в заводской столовке после свадьбы. Все вывезли.

— Я и говорю — в городе пусто и тихо…

Вторая группа пошла прямо, цепочкой под бетонным забором завода, стараясь не вылезать на перекрестки. Им те же два, а то и все три часа — вверх, к Гознаку. Там уж — как повезет. Правда, кто будет охранять фабрику в зоне ЧС? Вряд ли там кто остался.

…

— Васильич!

— Ну?

— Васильич, чудится мне, следят за нами.

— Чудится — перекрестись.

— Без балды, Васильич!

— Стоп! Отдохнем перед последним броском.

Группа замерла на перекрестке. Слева обширная площадь, какой-то памятник. Впереди парусом раскинулось здание местной администрации. До центральной улицы осталось всего ничего — пара кварталов.

— Вот тут Лёха говорит, что следят за нами. Кто заметил?

Все заоглядывались настороженно, но на улицах — будто вымерло. Правда, в такую рань в субботний день и в нормальное-то время прохожих практически не бывало.

— Вон, мелькнул кажись кто-то!

Все повернули головы. Вдалеке вышел из-за дома и нырнул обратно человек. И чуть дальше, у сухих фонтанов быстро шли двое. С другой стороны, напротив, во дворе старого деревянного двухэтажного дома тоже было какое-то движение.

— Ну? Не пусто, да… Но — пустынно. И потом, что нам эти местные? У нас катер, не забывайте. И времени полный рюкзак. Вперед!

Двинулись, было, но тут сзади раздался переливчатый свист, как если бы горошинку в свисток засунули. Притормозили, скучившись, завертев головами. А тут и впереди отозвалось. И сверху, с улиц ведущих наверх, к рынку, из дворов послышались свистки.

— Налево!

Побежали налево, по некошеной траве, спотыкаясь и толкаясь. Разойтись в стороны — страшно!

Опять свист сзади — но уже ближе. И остальные посвистывают. И тоже будто все ближе и ближе, а еще будто все больше их и больше, свистунов этих.

— В переулок, от площадей!

Задыхаясь, обливаясь потом, забежали за какие-то закопченные развалины, ушли с открытого места. Тут же перешли на шаг, отдуваясь и утираясь, продолжая, однако, двигаться в нужном направлении.

— Стоп! Местные, блин! А Петрович-то говорил…

Впереди, метрах в ста, как-то лениво и неторопливо разворачивалась в цепь поперек улицы группа мужиков с красными повязками на рукавах, вывернувшая из-за поворота.

— Пробьемся? — неуверенно предложил кто-то, покачивая в руке дубинку.

— Лучше вернуться, думаю. Раз туда не пускают — лучше вернуться.

Один из «красноповязочников» поднял руку ко рту — снова раздался свист.

И такой же свист — сзади! Такой же цепью, густеющей на глазах, наполняющейся народом, вытекающим из поперечных переулков, оказалась перегорожена улица и сзади.

— А вот теперь — прорываться. Вперед. К катеру не пустят. Ну, как на футболе?

Встав по двое, упершись плечом к плечу, рванули было вперед, в ногу топча асфальт. Но тут вздрогнул воздух от выстрела, провизжал жакан над головами, выступил вперед высокий седой мужик из местных, в сером плаще-пыльнике и тоже с красной повязкой на рукаве.

— Ну, здравствуй, племя младое, незнакомое. От имени совета рабочих депутатов поздравляю вас, новых жителей города Молотова. Предлагаю сложить инвентарь на землю и подходить по одному для знакомства и регистрации.

— Чего?

— Того. Глуховат ты, старшой? Повторяю для всех: теперь вы граждане нашего города. И будете исполнять законы нашего города.

— Не, нам бы домой…, - а глаза так и шарят, ища выход.

— Ваш дом теперь здесь. И отсюда никому пути нет, — сказано было так уверенно и спокойно, что мороз по коже и слезы на глазах.

И хочется еще доказать, что есть путь, что сейчас вобьем вас в землю, да пробьемся домой, к катеру… Но из-за поворота, со стороны реки, на выстрел выворачивает, слегка урча двигателем, БТР, и башенка с пулеметом повернута правильно, а сидящий сверху прапорщик в бронежилете кричит со смехом седому:

— Что за стрельба, а трупов нет? Плохой охотник!

— Да вот, новички у нас.

— Помочь?

— Ну, покараульте пока. Пока разберемся тут с ними…

Глава 13

По поводу происхождения слова Пермь возникло также немало предположений.

Широкую известность получило, например, мнение, согласно которому Пермь — видоизмененное коми слово парма — возвышенная местность, поросшая еловым лесом. Однако это предположение было отвергнуто и оказалось, что слово Пермь по происхождению не коми и не русское. Его истоки в языке летописной веси Перама. Основной территорией предков современных вепсов (веси) в прошлом было пространство между Ладожским и Онежским озерами (Перама по вепски — задняя Земля). Вепское Перама попало в русский язык в формах Перемь и Пермь. В связи с переселением населения с северо-запада территории слово Пермь попало сначала к вычегодским коми, проживавшим в бассейне Северной Двины, позднее Пермь пришло в Верхнее Прикамье. Пермь Великая так называли земли Западного Урала…

… 1940 — Март. Город Пермь переименован в Молотов.

Информация с сайта о городе

Семен сидел на скамейке в парке и медленно, со вкусом очищал уже второй подряд банан. Ну, получилось так — любил он бананы с детства. И потом, они сейчас были самым дешевым из фруктов-овощей, хотя о деньгах он никогда не задумывался. Но знал, что огурцы — и те дороже. А еще бананы — сытные. Съел пару-тройку длинных спелых сладких бананов — вроде, пообедал. И еще в рекламе говорили, какие-то там особые сахара, какие-то микроэлементы. В общем, и вкусно и полезно.

И лето он всегда любил. Вот даже такое, полубездельное, тихое. Вроде и рабочее, но не напряжное, без лишней суеты. Жаркое, но с ветерком. С проливными дождями по ночам, смывающими всю дневную пыль с города. С шелестом тополиных листьев над головой, и с девушками, с гордыми фигурами проходящими мимо.

Нет, бананов у него было много, потому что купил целую ветку и нес ее домой. Мог бы с девушками и поделиться. Но они, красиво шагая, что положено — спереди, что надо — сзади, двигались мимо Семена по тенистой аллее, только изредка стреляя глазами в сияющую желтым солнечным теплом банановую связку, лежащую рядом на скамейке, и иногда в него, длинного крепкого мужика среднего возраста в богатом костюме.

Ну, вот, загляделся на очередную пару девчонок, в спортивном и обтягивающем мелкой рысцой пробегающую мимо. А банан — спелый. Ты его такой чистишь, а он отламывается, и — ба-бах! Почти весь упал. Прямо на песок. Черт побери!

Семен наклонился, чтобы поднять и выкинуть в ярко-зеленую урну, стоящую тут же, но остановился, привлеченный мельтешением вокруг банана. Муравьи! Он с детства любил муравьев. Столько раз замирал на полдня над большим лесным муравейником с крупными рыжими муравьями. Или даже «брал шефство» над маленькими черными мурашками, живущими на краю тропинки под землей. И книжки читал про муравьев. Даже Никитина, хоть этого и с трудом. Раньше читал.

Он взял мягкий, сладкий банан, вывалянный в песке, и перенес на обочину, положил на горки рыжего песка, показывающие муравьиные норки. Буквально через минуту мелкие черные муравьи вгрызлись в банан.

Хм… А ведь я для них — почти что бог, подумал Семен. Могу раздавить, как в детстве, когда прерывал их дорожку и не пускал в какую-то сторону, пока не найдут обходного пути. Могу помочь и подкинуть еды, как сейчас, например. «Манна небесная» — вот что это для них. Небось, и Моисею вот так кто-то подкидывал время от времени, когда он народ по пустыне водил.

Он глянул на часы: пора бы и на работу. Пора, пора к себе в офис. Подхватил ветку бананов и быстро-быстро, отмахивая свободной рукой, вниз по аллее, потом направо, по протоптанной тропинке, прыжок через низенькое ограждение из труб, за угол, к блестящему толстым стеклом и искусственным мрамором подъезду. Кивок охраннику, улыбка секретарше, кулак выглянувшему с вопросом в глазах заместителю — работай, работай, давай! Чуть оттянуть галстук, расслабить узел, посильнее включить кондиционер. Можно теперь и самому поработать. Что там по плану?

…Только какая-то неуверенность. Что-то как-то не так…

…

О! И тут тоже мураш откуда-то… По толстому стеклу, накрывающему стол, медленно и неуверенно полз маленький черный муравей. А вот сейчас ему боженька-то поможет, поможет… Семен подставил ему гладкую глянцевую карточку календаря, поднял и перетащил мурашика к окну. Ну, да, закрыто, кондишн-то включен. Но это ничего, за минуту не испортится. Он открыл окно и аккуратно стряхнул муравья на карниз. Беги, дурашка! Там у ваших сегодня пир: муравьиный бог подкинул манны небесной!

…

Домой он шел весь какой-то светлый, легкий и одухотворенный. Все вокруг казалось красивым и добрым. Семен перешагивал, улыбаясь, через муравьиные колонны, пересекающие тропинку, отмахивался от комаров с той же чуть глупой улыбкой. Откуда-то выползло воспоминание о читанном давно про какого-то индийского монаха, что ходил всегда с колокольчиком, чтобы все звери и насекомые слышали, что он идет, и вовремя разбегались. Даже упавший прямо перед его носом кирпич не вызвал бы раздражения. Одно умиление: смотри-ка ты — кирпич. Мог же и по голове попасть, а не попал. Есть что-то в этом… Что-то такое… Божественное…

Только опять стучало и тикало — неправильно как-то все. Почему домой — пешком? Почему без охраны?

…

Утро было суровым. Как будто и не было ночи. Какой-то тяжелый сладкий запах забивал все вокруг, вызывая удушье и головокружение. Чуть повернул голову, приподнял, и снова упал на подушку. Это же невозможно. До тошноты прямо. Опять соседи чего-то намудрили, что ли? Какую-нибудь гадость в унитаз вылили? Черт, черт, черт… Как же плохо-то!

Еле-еле встал, и держась рукой за стенку поволокся на кухню, чтобы выпить воды и запить какую-нибудь таблетку. В аптечке есть таблетки на все случаи жизни. Аптечка на кухне. Надо туда. Только вот легко сказать — туда. А как? В утреннем сумраке всем лицом с размаха — шмяк! — в сладкое и мягкое. О-о-о… Чуть не вырвало. Вот откуда запах. Что это? Глаза забиты, он щупал вокруг руками и не понимал. Руки проваливались в мягкое и сладкое, весь коридор занят этим… Банан! Огромный банан!

Нет, он любит бананы, но не настолько же. И не в таком количестве, главное!

И тут же Семен почти успокоился. Все ясно: это просто такой сон. А во сне еще и не такое бывает. Ну, банан. А он, значит, муравей. Вот и все. И ему надо просто проесть себе тоннель на кухню, где таблетки. Хотя, блин, столько он просто не съест. Ну, тогда просто прокопаться туда. И он, совсем успокоенный этим своим решением, что — сон, просто начинает копать пальцами, ковырять, отбрасывать в сторону, толкать ногой, другой, проделывая себе путь на кухню. Вот тут, наверное, поворот. Нет, правее. Тут в стенку уперся. Да где же эта кухня-то? Или она тоже сплошь забита огромным спелым сладким бананом?

Запах уже не ощущается, как не ощущается сладость сока, стекающего по коже. Ну, и сны у тебя, Шарапов, усмехнулся сам себе Семен. Наверное, просто забыл с вечера положить бананы в холодильник, вот запах такой сон дурацкий и навеял… Наверное, так. Хотя, он же этого не хотел. Он просто любит бананы.

…

Легкое головокружение сменилось настоящей штормовой качкой, и Семен упал на колени, опять еле сдерживая тошноту. Да что происходит, в конце концов? Что за гадский сон? Что происходит? Как проснуться?

В глаза ударил солнечный свет, потянуло ветерком с запахом воды, и он вдруг с головой окунулся… В море! Вода соленая! Еще раз нырнул, помотал головой, смывая сладкий сок, высунул голову. А вон и берег, совсем рядом. И пальмы. Пальмы! Вот это сон…

Эти вон, медленно шевеля руками и ногами, присматривался Семен — с кокосами, а вон на тех видны знакомые гроздья бананов. Все верно. Я там, куда только что пожелал: там, где растут бананы. Теплая вода, песчаный пляж, пальмы…

Чем не рай?

Однако, не пора ли и проснуться, наконец? Сон, конечно, хороший, но по ощущению времени, пора за дело. Планов много.

Он поднатужился, открыл пошире глаза, дернулся весь, и окунулся с головой, чуть не захлебнувшись, но коснувшись пальцами ног дна и вынырнув, оттолкнувшись от него.

Бр-р-р… Выплюнул горько-соленую воду. Какой-то слишком уж реалистичный сон. Вкус раньше ему не снился. Переступая через черные валики гниющих водорослей, выбрался на берег, уже понемногу начиная что-то понимать. Вернее, не понимать, а догадываться. А еще вернее… Черт, как больно-то! Напоролся на какой-то обломок и захромал к воде, чтобы промыть ногу. Ой-ой-ой… Это не сон. Вода жгла, как кислота. Это тебе не щипать самого себя — это покруче будет.

Не сон. Но тогда… А как же бизнес? А мужики его? А дом? И как это все? И что дальше?

Семен смотрел вокруг, вспоминая вчерашний день и муравейник, вспоминая вечер, ночь, свой сон. Это что, ему показывают силу, что ли? Мол, никакой ты не бог, даже не муравьиный, а так, муравей перед своим богом? Так, что ли? И что теперь? Молиться? Или просто пожелать чего-то?

Он замер, закрыл глаза, настойчиво повторяя в уме: «Я очень хочу домой. Я очень хочу домой. Я хочу домой и больше никуда». Крик чайки над ухом был как смех — ну-ну, зря, мол, стараешься…

…

К вечеру, опухший от укусов мелких летающих тварей с прозрачными крылышками, с обожженными солнцем плечами, он сидел под деревом и голодно глядел вверх на бананы. Блин… Он же не залезет туда никогда. Ждать остается, когда сами падать начнут, что ли? Так и с голода помереть можно. Такого Семен «своим» мурашам не желал. Такого ему, вроде, не за что. Чем провинился-то?

…

А ночью уже, в свете луны, в прохладе ночного воздуха вдруг клюнула мысль. Повертелась в голове, удобно устраиваясь, а потом заняла всю голову, вытолкнув все остальные мысли:

А кто теперь кормит и рассматривает и переносит с места на место муравьев у него дома? Где и кто теперь их муравьиный бог?

Если это он, Семен, то он — вот он, здесь, под звездами, на белом пляже. Он просто не может сейчас ничего для них сделать. Даже просто поглядеть на них не может. Потому что они там, а он здесь.

А если, как стукнуло его, а если и его всемогущего, который кормил утром бананом, а потом забросил в эти гребаные тропики… Если и его кто-то — как его? Так же взял за шкирку и бросил далеко-далеко?

Внезапная мысль о бесконечности и от того полной непостижимости Вселенной сразила наповал. Если она бесконечна, то, выходит, и богов этих — не счесть. Над каждым, кто мнит себя таким, есть кто-то повыше. И над тем есть. И над тем, что выше всех, как все думают — тоже кто-то… И если вдруг сложилось, что он сам — тут, а его бог — там, а бог бога — еще где-то…

— А-а-а, — закричал Семен, вцепившись руками в волосы. — А-а-а, с-суки!

…

— Заснули, Семен Васильич? — участливо спрашивал водитель, плавно тормозя у знакомого подъезда.

— А?

— Сон какой-то видели?

Семен тряхнул головой. Сон! Всего лишь сон!

— Крути обратно! Ученого забыли!

— Так вы же сказали — ученый не нужен?

— Крути, я сказал!

Через мост их опять пропустили практически свободно, отметив, записав предварительно номера машин и посчитав напоказ, тыкая стволом в каждого по очереди пассажиров. Вот и то самое место. Ученого у муравейника не было. Муравейник был, а ученого, как его — Марк Александрович, вроде — не было.

Семен заставил всех выйти из машин, пройтись цепью вдоль опушки, покрикивая. Стрелять, даже в воздух, не позволил — им еще возвращаться через мост, а вояки могут заинтересоваться, кто тут учения со стрельбой организует.

— Ладно. Возвращаемся. Завтра с утра — в институт, к воякам. Подготовьте там встречу, переговоры, типа. Ну, заранее, чтобы не устроили стрельбу.

— В девять, Семен Васильич?

— Нам еще ехать надо будет… Ну, пусть будет в десять. И грузовик подготовьте. На трех машинах пойдем. За товаром.

— Какой там еще товар, у вояк?

— Склады у них там, дурило. Большие склады. И оружие. А у кого оружие сегодня — тот власть.

Рабочий день постепенно входил в колею.

* * *

— Ну, докладывай, что у нас плохого?

Министр был хмур с самого утра. В последнее время это было обычным и привычным для его подчиненных.

— Атакован блокпост на трассе Краснокамск-Молотов, товарищ генерал-лейтенант.

— Ну?

— Есть потери личного состава.

— Раз атакован, значит, сразу и потери, — пробурчал недовольно министр. — Подробности известны?

— Так точно. Можно сказать — «кавказский» вариант.

— Не понял… Каким боком — кавказский? Это ж Урал!

— Согласно донесению, к блокпосту подошла колонна автобусов и грузовиков…

— Из города пробиться сумели? — заинтересованно поднял голову министр.

— Нет. В город.

…

Короткая колонна затормозила у опущенного шлагбаума, повинуясь взмаху полосатого жезла в руке расслабленно опирающегося на опорный столбик сержанта. С шипением распахнулись двери автобусов, и из них волной повалила толпа ярко одетых женщин, сразу зашумевших о чем-то не по-русски, затрещавших о своем, о девичьем, разбежавшихся по всей территории блокпоста.

— Эй, эй…, - неуверенно заоглядывался сержант. — Тут нельзя, тут запретная зона!

— Какая зона, слушай! Мы всегда тут ездили. Праздник у нас сегодня, понимаешь?

С грузовиков через задний борт, приподняв опущенный брезентовый полог, спрыгнуло несколько крупных черноусых и чернобородых мужчин.

— Документы тебе надо показать? Какие документы хочешь, а?

— Здесь нельзя находиться, — отступал под напором яркой галдящей толпы сержант. — Запрещено, понимаете?

— Как запрещено? Что же теперь, женщинам в лес сходить нельзя? Ты что, хочешь увидеть как наши женщины делают это, да? Ты молодой, э? Не видел, как женщины делают это? Тебе что ли интересно, да?

Он покраснел густо, замялся с ответом, но потом все же махнул рукой своим и успел еще крикнуть:

— Караул, в ружье!

Из вагончика-бытовки выскочила дежурная смена с автоматами — двое солдат. Их тут же окружили, задергали, закричали в уши на разные голоса, отделили друг от друга, не давая ни услышать команду, ни принять собственное решение. А к сержанту через толпу женщин, как ледокол, разводя всех в стороны, подошел один из чернобородых:

— Ты что, сержант, женщинам нашим угрожаешь? Стрелять будешь в женщин, да? В матерей — стрелять?

— Но ведь нельзя же здесь! Запретная зона!

— А вот мы и проверим, какая она тут у вас — запретная…

Он шагнул вперед, чуть мимо сержанта, слегка толкнув его плечом, оглянулся на ходу, что-то гортанное рявкнул женщинам, сразу замолчавшим и присевшим, будто в испуге…

Зато вдруг зло загремело, засверкало из-под рывком откинутого брезента грузовиков, посыпались гильзы, а сержант, всхлипнув, начал медленно опрокидываться на спину, пытаясь слабеющими руками достать черную рукоятку ножа, торчащую из-под челюсти. Чернобородый с интересом смотрел на него, копошащегося под его ногами все медленнее и медленнее.

Вагончик, расстрелянный в сито, дымился, разгораясь. На обочине дороги, головами в канаву, неудобно задрав ноги к небу, скомканными поломанными куклами лежали трупы. Шлагбаум хрустнул перед капотом тяжелого грузовика. Колонна двигалась в Молотов.

…

— Командиров, мать их так, наказать. Сильно наказать. Бдительность усилить. Укрепить блокпосты…

— Уже сделано.

— Ишь, шустрые какие. Сделано. Когда все уже случилось… Кольцо нужно быстрее делать сплошное, проволоку тянуть, сигналку ставить. Чтобы строители работали, не останавливаясь! Чтобы график выполнялся, а то скоро и мне на доклад идти… И дорогу рокадную, и чтобы патрулировать постоянно. Чтобы по плану все было, как приказано. Да, что там из Молотова сообщают? Как там дела?

В Молотове все было в порядке, насколько можно было назвать порядком режим зоны чрезвычайной ситуации. Комендант докладывал, что исчезновения людей продолжаются и аналитики считают — в тех же масштабах. При резком сокращении общего количества населения города, получается, что и больше их, исчезновений, если в процентах считать, гораздо больше. О колоннах пустых автомашин на полдороги к блокпостам и проверке их. О мародерах, повадившихся в город. О студентах, прибывших недавно к месту постоянного жительства, согласно отданному распоряжению и привлекаемых теперь к службе, потому что отсрочки в зоне ЧС не признаются.

— А вот рапорт о тех уголовниках, что порезали наших.

— Ага, ага…, - министр нацепил на кончик носа изящные очки в золотой оправе с небольшими, в половину обычных, стеклами. — Что косишься? На себя посмотри — мне-то только для чтения!

— Непривычно как-то, товарищ генерал-лейтенант…

— А мне привычно, что ли? А вот читать, да еще по утрам и вечерам — помогает. Так, что там с этими…

…

С «этими» все вышло просто. Когда колонна из двух автобусов и двух крытых тентом грузовиков, не заезжая на мост, повернула на развилке сразу влево, к Гайве, с поста сигнализировали на горку. БТР по команде тронулся с места и, не торопясь с разгоном, двинулся по пятам, находясь постоянно не в зоне видимости.

Когда колонна, рыча раскаленными движками, не сбавляя скорости, выскочила на гору над ГЭС и резко остановилась, упершись в бетонные блоки перед блокпостом, сработавшая ранее тактика не помогла. Над головами высыпавших из автобусов женщин хлестнула пулеметная очередь, а усиленный мегафоном голос проревел:

— Всем лечь на землю, руки на затылок! Стреляем на поражение!

Из грузовиков посыпались, пригибаясь и разбегаясь в стороны, мужики с автоматами в руках. А вот тут как раз и БТР за их спинами не спеша въехал в гору и поставил точку в передвижениях длинной очередью. Кто пытался убежать или прикладывался к оружию, чтобы выстрелить, погибли практически сразу. Потерь у ВВ не было. Не для того стояли они, чтобы терять своих бойцов. Остальных налетчиков обезоружили, допросили, узнали цели — военные склады, оружие и обмундирование. На склады не они одни целились. Информация была, что очень многим они глянулись. А потом, погрузив в их же транспорт, проводили до развилки у моста. Там ошарашенных бандитов и визгливо орущих что-то женщин повернули на тракт и отпустили. Предупредили, если появятся еще раз, стрельба начнется раньше. Еще от моста, с первого поста. И сразу на поражение. Так что — летите, голуби, летите. У нас тут, чтоб вы знали, не советский гуманный закон, а зона чрезвычайной ситуации. Нам тут рассуждать и лишней моралью нагружаться некогда. Ясно?

Видимо, им все было ясно. Колонна отправилась в обратный путь.

…

— Ну? — оторвался от чтения министр внутренних дел. — Ну? Это же не конец? Где эти гады теперь?

— Нет гадов, товарищ генерал-лейтенант! Совсем нет.

— Упустили, что ли? — поднял тот очки на лоб, с подозрением смотря на докладчика.

— Никак нет. Не прибыли они к оцеплению. Не доехали. Стоят их машины на той же дороге. И похоже — пустые стоят.

— Ну, и что я доложу? Наказали мы их или нет? Как это теперь интерпретировать? — министр с удовольствием выделил голосом длинное слово.

— Налетчики, виновные в смерти наших военнослужащих, более не существуют.

— Хорошо формулируешь. А доказать?

— «Соседи» снимки уже сделали. Космос подтверждает.

— Значит, говоришь, можно идти на доклад?

…

Все вопросы по городу были переданы в Москве в ведение специально созданной комиссии по чрезвычайной ситуации, в которой преобладали силовики. Ситуация была признана чрезвычайной на всех уровнях. Дипломаты трудились, донося до соседей ближних и дальних точку зрения советского руководства: да, у нас трудности с крупным промышленным городом, да, проблема пока не решена, да, ученые трудятся. Но — помощи не требуем, справимся своими силами, опасности для остального мира не существует. Для подтверждения этого разрешается ведение наблюдения всеми имеющимися способами и средствами. От международных организаций принимаются заявки на посещение зоны ЧС группами ученых. Предупреждение: до полного выяснения границ ЧС и способов преодоления ЧС, все, вошедшие в зону, обратно не выпускаются. Для предотвращения вспышек ксенофобии все жители города возвращаются в него. Информация о «закрытии» города и создании зоны ЧС прошла в центральной прессе — то есть, население страны тоже проинформировано. Связь с городом ограничена и взята под контроль с целью воспрепятствования распространению панических непроверенных слухов. Информация из зоны ЧС разрешалась к распространению только с согласия комиссии.

Слово «зона» стало общеупотребимым и понятным каждому. Если сегодня говорят о «зоне» — сразу ясно, о какой.

Первыми вопросами, которые решала комиссия, было снабжение населения города продуктами питания и предметами первой необходимости, нормы такого снабжения, порядок поставок. Молотовские заводы и фабрики, как выяснилось, продолжали работать и выпускать продукцию, хоть и в меньшем, чем до кризиса, объеме. Значит, стоял вопрос обмена продукции города на продукты и товары. Деятельность бюджетной сферы. Коммунальные службы… Вопросы возникали новые и новые.

Комиссия работала непрерывно, расширяясь за счет включения в нее новых членов.

Глава 14

«Вопрос об абдукции (похищении) людей и экспериментах над ними остается достаточно острым и малоисследованным, — пояснил эксперт. — Над нами беспардонно, не спрашивая разрешения, продолжают экспериментировать агрессивные цивилизации космоса. Правда, это чаще всего делается энергетическими цивилизациями, которые заинтересованы в паразитировании на энергетике землян и хотели бы энергетически подчинить себе нашу расу. Вероятно, ради этого проводятся похищения и в лабораторных условиях исследуются наши тонкие энергетические тела, ставятся энергетические имплантаты, выявляются любые наши реакции, начиная от реакций голода и страха и кончая сексуальными эмоциями».

Ученый больше всего сетует на то, что наука подобными вещами заниматься напрочь отказывается. Ведь в противном случае «рухнут их мифы о трехмерности мира и уникальности земной цивилизации». Священнослужители прекрасно осведомленные о происходящем, относят подобные явления «к бесовщине». Если говорить о масштабах бедствия, то, «эксперименты темных цивилизаций над тонкими телами людей уже приобретают характер эпидемии». Однако подвергаются агрессивным нападкам не все земляне, а только «люди со слабыми душами, пораженные порчей или родовыми проклятиями». Ну и те, кто мыслит и ведет себя безнравственно. «По делам и мыслям вашим…» — уточняет эксперт.

Из новостной ленты Утро. ру

Дверцы лифта не успели закрыться, потому что снаружи кто-то поставил между ними ногу в запыленном летнем ботинке. Пожужжав мотором и подергавшись, они снова разошлись, а в лифт запрыгнул запыхавшийся немолодой худой мужчина с обширной лысиной в полголовы.

— Ну, и на какой этаж мы едем? — промурлыкал стоявший лицом в угол высокий и широкий как шкаф, со спиной, бугрящейся мускулами сквозь легкую футболку, коротко стриженый парень.

— Отпустите меня, пожалуйста, — раздался из самого угла плачущий девичий голос. — Ну, что вам от меня надо?

— А то ты как будто не догадываешься, дурочка. Как маленькая, прямо. Всем мужчинам от вас нужно только одно, — хохотнул здоровяк. — А я как раз мужчина. Ну-ка, посмотри на меня!

— Ну, отпустите… Ну, зачем вы? — голос дрожал.

— Дура, все равно же пропадать. Так зачем — зря? Дай хоть попользоваться… А потом, может, тебе еще и понравится! Гы-гы… Я такое умею…

— Я вам не помешал? — осторожно шагнул сзади вошедший. — Девушка, вам помочь?

— Дядя, езжай на свой этаж, запрись и сиди там тихо в своей квартире, понял? — не поворачиваясь, упираясь руками в стены кабины так, что между ними, как в клетке оказалась маленькая девчушка лет четырнадцати на вид, бросил «качок».

Металлический щелчок почти совпал с моментальным прикосновением холодного железа к горлу парня. Чуть-чуть, вроде, надавил, а сразу зацепил, потащил чуть в сторону, и показалась капелька крови.

— Эй, ты что делаешь? Урод, да я же тебя закопаю! — зашипел бугай.

— Стой спокойно, а то заляпаем лифт — не отмыть будет, — тихо и спокойно произнес худой, еще чуток поднажав на рукоятку страшного складного ножа, чем-то похожего на небольшой серп с хищным узким, вытянутым крючком острием и насечкой по внутренней стороне клинка.

— Ах-х-х…

— Тихо-тихо… И не дергайся — порежешься. А ты, девочка, иди. Иди к себе домой, — так же спокойно сказал он, почти не видный ей из-за спины бугая. — А выходить когда будешь, нажми мне на последний этаж, пожалуйста. Мы еще прокатимся с мальчиком. Поговорим… Тс-с-с… Спокойно-спокойно! Не дергайся!

— Спасибо, — пискнула сдавленно, выбегая на третьем этаже, девушка, да скорее девочка — настолько была маленькая и худая. На выходе хлопнула ладошкой по крайней кнопке и выскочила уже через медленно смыкающиеся двери лифта. Мотор заработал, завибрировали стенки.

— Ну, что, мальчик… Ма-чо… Говоришь, все равно пропадать? Чмо ты последнее, а не мачо… И ведь прав ты, прав во всем, похоже. Пропадать всем. Тебе — первому, — говорил худой медленно и протяжно, и вдруг резко отскочил в другой угол.

А накачанный бычок булькнул горлом, схватился за шею обеими руками и осел, поворачиваясь и разливая вокруг красную горячую кровь, брызжущую сквозь пальцы.

— Ф-ф-у-у, ты еще и обоссался, — пробормотал худой, перешагивая через подергивающиеся ноги в огромных кроссовках сорок шестого размера.

Он вышел в двери, стараясь не вляпаться в быстро набегающую лаково блестящую красную лужу. Нож держал чуть на отшибе, чтобы не испачкаться, хотя на лезвии, казалось, и не было почти ничего. Выходя, ткнул пальцем в кнопку с цифрой «1», дождался, пока лифт унесет тело неудавшегося насильника вниз, и полез левой рукой в карман за ключом от квартиры.

* * *

Со своими, местными, мародерами-алконавтами в городе справились достаточно быстро. Да, милиция пропала куда-то сразу после бойни у управления, ну еще и после гайвинских событий. Но привыкшие к дисциплине и порядку горожане, которым магазин под боком, в соседнем доме, где из года в год закупаешься выпивкой и закуской по пятницам, где жены покупали продукты на каждый день, первыми встали на их защиту. Это и понятно: сегодня ты поучаствуешь в лихом грабеже с битьем стекол — мешок сахара сопрешь… А что будешь жрать завтра? Этот же сахар ложкой, да без хлеба? И вообще, толпы расхристанной молодежи, почему-то первой реагирующей на «волю», упившейся в первые «безмилицейские» дни, бьющие витрины, тащащие все, что в них лежит, вступающие в драки стенка на стенку за право грабить магазин в том или другом квартале — все это слишком было похоже на кадры из документальных и художественных фильмов о загнивающем уже который век Западе. Не наше это было, не правильное. К тому же еще, такой вопрос: как детям гулять в такой обстановке? Да и самим жителям — как на работу, и особенно — с работы?

Уже к середине весны, как потеплело на улице, практически в каждом доме, а потом и поквартально образовались первые отряды самообороны. В старых кварталах в первую очередь. Там народ жил давно, знакомы были все и со всеми чуть ли не поколениями, так что каждого нового, незнакомого человека рассматривали внимательно и приглядывали за ним на всякий случай.

Охотники вытащили из железных шкафов свои двустволки, почистили и смазали их, и открыто носили теперь на ремне, перепоясавшись патронташами, как на картинах про революцию. Кто-то таскал с собой самодельные дубинки или нунчаки, популярные одно время у увлекшейся восточными единоборствами молодежи. В спортивных магазинах, тоже побитых и пограбленных, смели из загашников все свистки, давно числящиеся в неходовых товарах.

Красная повязка дружинника, куртка — вечерами еще бывало прохладно, это тебе не Сочи, а Молотов, оружие — пошли по улицам патрули, здороваясь солидно с соседями и покуривая на перекрестках. На свист собирались «самооборонцы» от нескольких домов, а то и кварталов.

Тут же выделились и организаторы — те, кто был не равнодушен, кто первыми пошел по квартирам, кто создавал списки и графики дежурства, кто делал из своего собственного жилья своеобразный штаб народной дружины этого подъезда, потом — дома, а там, глядишь, и всего квартала или целого района.

В райсовет, в администрацию местную, никто не пошел за указаниями и распоряжениями почему-то — из тех, кто поздоровее и поэнергичнее. Хотя, райсоветы еще работали. Правда, внизу вместо милиционера стояли теперь те же самые дружинники, присматривающие за каждым входящим и выходящим.

Работали по графику практически все учреждения уровня района и ниже. Что там «в городе» или даже «в области» народ не знал и не слишком-то интересовался. Последнее сообщение о высоких властях было как раз тогда, когда еще работало телевидение. Когда из Москвы устало-похоронным голосом было сказано о трагической случайности, унесшей всю молотовскую верхушку. А потом, через день, что ли, сообщили о чрезвычайной ситуации в Молотове и окрестностях. Прочитал текст, серым суконным языком написанный, простой диктор. Не из «звездных». Сказали: зона, мол, чрезвычайной ситуации. Исследуется, мол. Но пока выходить нельзя, потому что может быть зараза, и с целью пресечения, и чтобы, мол, не расползалось «это», подняты войска, и пусть окружающие ничего не боятся. Потому что государство и партия контролируют ситуацию.

Потом-то телевидения сразу и резко не стало. И дело не в «глушилках», которые больше против запада работали, и не в обрезанных проводах. Говорили — те, кто поближе к телевышке жил — что была стрельба и взрывы возле здания телецентра. Вот с тех пор никаких новостей из мира народ и не знал. Отсутствие привычного телевизора по вечерам вызывало раздражение, но ругаться, кроме как на московское начальство, было больше не на кого. А на Москву пока еще в открытую не ругались, помнили спинным мозгом, на генном уровне, каково оно — с Москвой ссориться.

По-прежнему работали крупные заводы. Правда, в режиме сокращенных смен из-за банальной нехватки рабочих. Но зато там кормили, на заводах. Заводские столовые продолжали готовить обеды, которые стоили те же копейки, если считать на рыночные цены.

Не хватало на заводах и инженеров, и администрации. Все-таки в колоннах автомобилей, что рванули из города по весеннему солнечному тракту, было слишком много тех, кто считал себя руководителями.

И так получилось, что заводилами, организаторами отрядов самообороны оказались не самые шумные и хулиганистые молодцы, а незаметные в обычное время солидные отцы семейств, с утра до вечера обычно стоящие у станков.

Они и сейчас, в это странное лето, ходили на работу пять дней в неделю, оставаясь дома только в выходные. По графику выходили в дружину. График утверждался в заводоуправлениях. Туда постепенно перешло управление районами. Там еще весной собрались оставшиеся руководители, профсоюзные работники, бригадиры, просто честные работяги из тех, кому не все было по барабану, кого уважал народ. Собрались и создали первые органы самоуправления с привычным именем — советы. Там не все были избраны с мест, из цехов, но на это внимания не обращали. Тут не процедура была важна, а сам факт, что есть люди, берущие на себя ответственность за жизнь и здоровье окружающих.

Подходили в советы партийные активисты, предлагали свою помощь в организации — опыт-то у них ого-го какой, исторический! Но тут уж профсоюз встал во весь рост: вам сюда нельзя по закону! Присутствовать, наблюдать, советовать — это да, это как положено, это мы допустим. А вот руководить производством — это уж мы сами как-нибудь, без вас. Все-таки уже больше сорока лет такой порядок держится: партия напрямую не вмешивается в дела производственные. Контроль, внутрипартийная дисциплина, демократический централизм, идеологическая поддержка экономики, спецназ и безопасность — но не напрямую, без команд. И райкомы партии в районах остались в своих особнячках, в которых были до 1954 года, не перестраивались и не росли высь, как администрации городские и областные.

Выстраивалась постепенно цепочка зависимостей. Предприятия должны были работать, иначе потом не разогреешь печки, не включишь конвейер. Поэтому надо привлекать рабочих, поддерживать дисциплину, помогать рабочим — ну, хотя бы до дома добираться вовремя, хотя бы на смену чтобы успевали. Ну, и помогать им, уже как дружинникам, чтобы чувствовал рабочий класс за спиной поддержку.

Заводы выделяли транспорт, оплачивали дежурство в дружине, как рабочий день. Деньги? Деньги вдруг нашлись. Оказалось, есть связь с «большой землей». Есть постоянный канал связи, а с ним и уверенность, что не бросили их тут просто помирать за колючей проволокой. Каждый день эшелоны снова отправлялись в путь, меняя бригаду на недалеких «приграничных» контрольных станциях. Каждый день приходили эшелоны в город: это уже свои бригады, дождавшись «встречки», меняли там машинистов и проводников.

Даже пассажирское движение возобновилось. Правда, не так, как раньше, когда на вокзале было не протолкнуться, но раз в неделю, примерно, пара вагонов в смешанном поезде оказывались стандартными купейными, с пассажирами, с любопытством оглядывающимися на пустом перроне.

Работали школы.

Хоть и каникулы были по всей стране, а вот в Молотове школы работали. Школьники жили там, как в интернатах, как в летних лагерях отдыха. Столовые работали в полные три смены. И связь с шефами теперь была не как раньше, не из-под палки. Заводы помогали школам инвентарем, продуктами, деньгами, охраной — там же свои дети!

Оставшиеся целыми магазины, те, что отбились, где была охрана, или где дружинники вовремя спохватились, заложили кирпичом витрины и работали по графику. Получали с товарной станции свои заказы, торговали — по тем же ценам, что и раньше. А тех, кто хотел повторить беспредел весенних дней, устроить себе дармовщинку, наесться-напиться бесплатно, быстро приструнили. Да их и меньше стало, чем весной, беспредельщиков этих. Гораздо меньше.

И каждое утро бригады встречались в раздевалках, здоровались, радовались, что вот и еще раз увиделись, и шли к станкам.

Иногда по городу на малой скорости прокатывались военные машины, откуда тут же, по первому сигналу, сыпались суровые автоматчики, оказывающие всяческую помощь складывающейся новой власти.

Власть эта сама себя признавала временной, на период «чрезвычайки», потому что кто ж им тут приедет командовать-то. Но когда еще та «чрезвычайка» закончится?

* * *

— Сидорчук!

— Я!

— Виктор, бегом, бегом! Хватай всех своих, бери БТР…

— О-о-о… И БТР? Серьезно.

— Два, блин, бери! Поднимай своих!

— Уже, товарищ подполковник. Через пять минут будут стоять на плацу, — Сидорчук глянул искоса на часы, прикидывая одновременно, что могло случиться.

Послеобеденное время обычно он отдавал на отдых. Час-два поспать, полежать, а потом можно снова устраивать тренировки, гоняя в хвост и гриву набранный наконец взвод разведки, ставший, по существу, группой оперативного реагирования при командире.

Пока выбегали его орлы, пока строились, Клюев выдавал информацию. С вокзала сообщили, что кто-то перехватывает поезда и ссаживает наших. То есть, через контроль они в зону проезжают, а до города — нет. Говорят, милиция. В форме, с оружием. Причем, это нам стало известно только теперь. Как долго длится? Месяц? Два месяца? По существу, выходит, типичное похищение людей. Бандитизм какой-то и беспредельщина.

— В общем, так. Оружие применять, невзирая на чины и лица, согласно чрезвычайной ситуации. Людей спасти. Информацию собрать. Своих сберечь. Вопросы?

Вопросов быть не могло, за исключением одного:

— Опять, черт, операция не проработана…

— Виктор, мать же твою… Там люди. Наши люди, понимаешь? Они-то ни в чем не виноваты! Да, и Кудряшова возьми. Есть у него какие-то мысли. Но в бой, если что, не пускай. Держи при себе.

— Есть, держать при себе. Вить, Степаныч, слышал? Воли не дам, согласно команде.

— Да поехали уже, что ли!

— По машинам!

Два БТР и два грузовика выскочили из зеленых ворот, тут же медленно сомкнувшихся и восстановивших «разрезанную» красную звезду, крутнулись на пятачке, понеслись вниз, в поселок, поднимая пыль над перегретым асфальтом.

Лето было жаркое, как это часто бывает на Урале. С синим-пресиним небом, с сухим жарким ветром, с высушенной по степному щетинистой некрасивой травой, в которой запутался еще июньский тополиный пух. Тополя от жары начинали сбрасывать листву, как осенью. Желтый пересохший лист громко хрустел под ногами.

В лесу тоже было душно и жарко. Пахло горячей смолой, которая буквально пузырилась на горячих еловых стволах. Но хоть там, в глубине леса, не было прямых солнечных лучей.

Разведчики шли не цепью — не так их учили. Парами, прикрывая друг друга, останавливаясь и вслушиваясь в птичий грай.

…

— Ну, что молчим? Докладывать будем, или как?

Кабинет прогрелся за день, но они все равно закрыли окна и занавесили их плотными шторами. И дверь закрыта на ключ — чтобы никто «случайно» не ворвался к командиру, а заодно просто узнать, что там и как на воле.

Сидорчук переглянулся с Кудряшовым, приподнял брови — мол, может, ты? Тот помотал головой, устало утерся ладонью, скрывая зевок.

— Командир, там фигня какая-то…

— Ну, мне допрос вести, что ли? Доклад, майор!

— Да ладно тебе, Иван Иваныч. Тут надо думать и разговаривать. То есть, разговаривать и думать. Я начну, а Витя подскажет, если я чего не заметил, да?

Кудряшов кивнул, подвинулся ближе к столу и поставил на него локти, упершись подбородком в кулаки, приготовившись слушать и подсказывать.

— Мы там не стреляли, командир. Ни одного выстрела не было. И в нас не стреляли. Некому было стрелять. Ворота выломали — пошли на таран. Потом мои вошли сразу за броней, взяли все точки под контроль. Ну, и мы с Виктором, как командиры, как курортники — в конце. Это даже не пионерлагерь был, а пансионат, что ли, какой-то. Или санаторий детский. Мозаика кругом, лавочки резные, стрелки цветные на асфальте выложены. Зелень, чистенько так. У ворот вышка кирпичная с пулеметом. И на углах ограды оборудованы гнезда. Были. То есть, пулеметы-то там стоят, и патронов в коробках хватает. Стрелков нет. Если бы они там были, да уперлись, пришлось бы повоевать. А так — вошли, стоим, смотрим вокруг.

— Атмосфера только там такая, знаешь… Не праздничная. Тяжелая какая-то. Давит, как в жутиках американских. Так и ждешь какого-нибудь монстра…, - добавил раздумчиво Кудряшов.

— Ну, я этого как-то не заметил, атмосферы и прочего такого. Я приказ получил. Мне — людей сохранить и задачу выполнить. В общем, докладываю: нет там никого, командир. Спасать некого, — он снова включил своего «сидорчука», отгородившись исполнительным туповатым служакой от окружающего мира.

— Подробнее прошу, — проскрипел недовольно Клюев.

— Подробнее пусть вон твой аналитик говорит. Я свою задачу выполнил: мы объект нашли, вошли, практически без подготовки, без планирования, без разведки, с риском, обеспечили безопасность личного состава. Все.

— И что, мнения своего нет?

— Да какое там свое мнение? Не люди там были, так понимаю. Хуже, чем в Средней Азии, когда давили этих наркобаронов…

Кудряшов зябко передернул плечами:

— Они там, похоже, опыты проводили. Понимаешь, Иван Иваныч? Над живыми людьми — опыты. Ставили аппаратуру всякую, черт знает какую, камеры — снимали все аккуратно, сами за стеклом стояли — и опыты над ними. Самые разные. А в охране, как и говорили нам, милиция местная сплошь. Похоже, Сан Саныча кадры работу продолжали. С этими, с уфологами хреновыми… А за корпусами у них там, представь, вместо кладбища — ровики для «отработанного материала». Понял?

— Значит, не успели мы?

— Не так. Ты не понял. Они ведь не ушли оттуда. Ворота были на запоре изнутри. Оружие — на местах. Не понял, да? Там всё на своих местах. Все, как было. Приходи и изучай. Журналы открыты. Опыты все описаны и записаны. Теория у них там новая возникла — над ней и работали…

— Теория, говоришь?

— Теория, гипотеза, вывих мозговой — как хочешь, так и называй. В общем, набрали они фактов, статистики всякой, что некоторые люди становятся как бы катализаторами. Ну, то есть, сами не пропадают, не исчезают никуда, а вот те, кто рядом с ними — фьють!

— Опять вы мне про исчезновения? На моем уровне это не решается!

— Ну, так, командир! А с чего у нас зона чрезвычайной ситуации? С чего дороги перекрыты, въезд-выезд запрещен? Мы тут с оружием рассекаем по простой устной команде — с чего бы?

Подполковник молчал. Слушал, стоя, опершись спиной о закрытую дверь, прислушиваясь заодно — что там, за дверью, не идет ли кто любопытный.

Два майора, чем-то похожие, то ли возрастом, то ли выражением лица общим, глазами прищуренными, сединой ли ранней… Как родственники, как братья даже. Бывает же так в семье, что братья, вроде, и не похожи друг на друга, а глянешь так искоса — близнецы почти.

— Знаешь что, Иван Иванович, — поднял голову Кудряшов. — Я, наверное, в разведку ухожу. Вон, к Виктору. Там я больше увижу и больше смогу понять. И пользу принесу, если что.

— Это как — ухожу? Без команды?

— А я, не забывай, пожалуйста, тебе не подчиняюсь. И служба у меня другая, и подчиненность особая. И потом, подумай сам: ну, зачем тебе аналитический отдел из одного человека? Лучше ученого возьми. Вон, Марк у тебя хорош будет. Ты с ним побеседуй, побеседуй. У него теории есть, и сам он исследователь. Кое-что подкинет для мозгов.

— Это какой Марк?

— А тот, что прошел в одиночку через весь лес. Шел, говорит, шел — и пришел. Ну, биолог, помнишь? По муравьям специалист.

— Он же сумасшедший немного, мне так показалось?

— А кто у нас нормальный? Ты себя нормальным считаешь? Вокруг-то посмотри, протри глаза: что у нас тут нормального и как тут могут жить нормальные люди?

— И ты, значит, тоже?

— А я — в разведку. Возьмешь, Сергеич?

Сидорчук, молча с удовольствием наблюдавший за перепалкой командира с аналитиком, тут же поддержал:

— А что. Возьму, Степаныч. Мы с тобой не первую горячую точку вместе остужаем. Мне надежные люди во как нужны! — резанул он ребром ладони по горлу.

— И ты, Брут? — закатил глаза в притворном изумлении Клюев.

— Да ладно тебе, командир! Все ж для пользы дела! Леса обшарим, округу изучим, тропки-дорожки проверим. Ну? Ты не обижайся только.

— Какие обиды? Тут прямое неподчинение непосредственному начальнику в зоне чрезвычайной ситуации…

— Вот никогда не любил, если жать начинают и угрожать. И сейчас тебя прошу: не жми. Ничего не выжмешь. Советом всегда помогу, а сидеть при тебе в кабинетике на втором этаже и ученые вопросы обдумывать — не по мне. Не дело это, если вокруг города такие пансионаты стоят.

…

— Кстати, а ты заметил, Вить, что командир-то наш не удивился совсем.

— Про ментов-то? Заметил, да.

— Да не про милицию, не про опыты, не про могилу я! Он же исчезновению всех не удивился. Даже и не переспросил. Как знал. Ну, или догадывался.

Глава 15

Сталкеров в рай без очереди пропускают!

А. и Б.Стругацкие

Счастье — эмоциональное состояние (эмоция), при котором человек испытывает внутреннюю удовлетворённость условиями своего существования, полноту и осмысленность жизни и осуществление своего назначения. Строго говоря, древнегреческое слово счастье — «эвдемония» (eudaimonia, eu — добро, daimon — божество) — дословно означало судьбу человека, находящегося под покровительством богов.

Открытая энциклопедия

Да он у нас тихий вообще-то. Когда больничка погорела, ну, та, что в центре, понял, да? Вот народ оттуда и стал разбегаться, кто смог, кто успел, значит, а он к нам пристал. Ну, а что… Мест свободных в домах теперь полно. Квартиры пустые — занимай любую. Мебель есть, сантехника, ковры, книги. Это конечно, если народ местный согласен. Чтобы не было, значит, никаких проблем с соседями. У нас все честно.

Нормальный мужик оказался, кстати. И в больничке в этой он был вовсе не на лечении, а на обследовании. Он всем рассказывал, как дело было. Сам пришел, сам все рассказывал. Добровольно сдался, понимаешь?

На работу он устроился в штаб дружины от завода Дзержинского. К станку-то его нельзя было пристроить — не специалист. А вот на телефоне сидеть, охранять, графики сочинять — это он запросто. И в патруль с нами ходил не раз. Нормальный, говорю, мужик. Надежный. И умелый — сразу видно, что служил.

Так, когда мы ходили — у нас по графику двенадцать часов через четверо суток — он много рассказывал. А что там делать еще? Порядок мы в городе кое-какой навели, шпану приструнили, алкашей по домам загнали, чтобы народ не смущали. Опять же с магазинами наладили связь — а то пару недель трудно было даже хлеб найти. Ну, и с военными познакомились, контактами обменялись. Они себе тоже простой телефон поставили на постах. АТС теперь свободная, выходит. Номеров чистых — бери хоть по три штуки на квартиру, хоть в туалет ставь — если средств у тебя хватает на работу монтера.

Так вот, Ваня — его Иваном звать, кстати — нам много интересного порассказывал о своей жизни. В общем, мы тут с мужиками потом под пивко посидели вечером, покумекали малость, мозгой коллективно шевельнули… Ты фантастику-то вообще любишь читать? Вот у меня сын очень фантастику любил. Да. Любил фантастику…

Так о чем я.

В фантастике есть такое направление, что миров, будто, много. И вот все эти миры рядом друг с другом, прямо как книжки в шкафу, тесно-тесно. Ну, понимаешь, да? Достал соседнюю книжку, она на вид похожа — а там совсем о другом. Вот и тут на одной, вроде, полке книги стоят, и соседние они, понимаешь? А внутри — совершенно разные. В одной, скажем, детектив про Холмса, а в другой, наоборот, фантастика, а в третьей и вовсе юмор. Вот так и миры разные. И, похоже, пересеклись они у нас здесь в городе. Так пересеклись, что наши ребята теперь пропадают туда, а ихние — к нам, следовательно. Я вот надеюсь все, что сына мой там нормально живет. Раньше-то хуже думал обо всем… А теперь — надеюсь.

Хотя, Иван нам такое порассказывал — ой-ой-ой. Мы даже учебники из дома приносили — только чтобы по пунктам, по годам, по фактам пройтись.

В общем, у них там сплошная фантастика, начиная с пятьдесят третьего. Нет, до того тоже есть какая-то разница, но очень уж маленькая. Это надо специально копать и выяснять. А вот с пятьдесят третьего — все по-другому.

Что говоришь? Развилка? Альтернатива? Ну, так и у нас развилка была. Но все не так получилось в итоге. А у них там просто фантастика. Конечно, его в больничку сразу запихали, как разговоры такие услышали. Это мы уже ко всему тут привычные теперь, и фантастики не боимся.

Нет, ты подумай, а, что он говорил: у них там Советского Союза нет! Понял, да?

Ага. Вот и я сказал сразу — фан-тас-ти-ка. Полный бред какой-то. Только там, у них, еще хуже, чем в книжках. Там ведь ни войны никакой не было, ни кризиса мирового или эпидемии какой, как в настоящей фантастике. Там всё — сами. Понимаешь? Наши, советские люди — все сделали сами. Никогда бы не поверил, но Ваня же врать просто так не будет?

Что говоришь? Что у них там вместо нашего Союза? Так Россия и республики, значит. Все наособицу. Все сами по себе. Все друг другу чужие. Так вот и живут, представляешь?

Ну, подумай сам. Такое услышал бы — сам бы не позвонил, что ли, куда надо? А куда? Вот! Вот именно! В больничку. Туда его и определили на исследование.

А мы тут уже и верим ему. Нашу жизнь описать кому — тоже ведь не поверит никто, лечить будет. Или книжку напишет.

А еще Ваня наш уверен, что это именно у них, там, в его мире, что-то грохнуло, не у нас. Эксперимент, мол, какой-то проводили, да, видать, неудачно. Коллайдер там какой-то. Вот потому и пересеклись наши миры. Потому он, Иван, у нас, а сынок мой, надеюсь теперь, у них. Очень надеюсь.

* * *

— Первыми приходят на поле боя мародеры. Сразу после боя, мертвецов обирать. А за ними уже — похоронная команда с попами, для отпевания и закапывания… Ну, и им кое-что достается, конечно.

— Это ты к чему говоришь? Мы тебе кто, мародеры, что ли? Или похоронная команда?

— Да вот не знаю даже. А кто вы?

— Ты, чудо лохматое, в кино хоть бываешь? Нет? «Сталкера» смотрела? Зачем в Зону ходят — помнишь еще?

— А что там, в кино такое было? Что-то не припомню.

— Там такая комната была, вспоминай, вспоминай. Именно в нее и шли все. Туда всех сталкеры водили. Там желания исполнялись.

— Ну, так это ж фантастика, ясное дело. И вы, значит, меня сейчас будете уговаривать отвести вас в ту комнату? Вот же придурки!

Чудо, оно и правда было лохматое. Рыжее, растрепанное чудо женского пола, лет… Ну, скажем, от двадцати, потому что за лохмами, да без косметики, да в темном кабаке, пропахшем табаком и пивом — как определить точнее? Худая, рыжая, растрепанная.

Зато была она из самой Зоны, тамошняя, можно сказать, с Заозерья. И если поначалу кое-где были «эксцессы», как говорили по телевидению, то теперь, когда никого почти не осталось в городах и селах из орденоносного города Молотова и ближайших окрестностей, спрос на их услуги вдруг резко возрос.

Услуги же были такие: рассказать подробно о городе, что помнишь, показать все на карте, объяснить всякие маршруты, и как ехать и где идти, о трудностях и опасностях, если есть такие — тоже не забыть. Ну, и самое верное, но и самое дорогое — нанять такого «специалиста», чтобы сам показал, сам провел туда, в зону чрезвычайной ситуации.

Вера Ильина свое Заозерье помнила отлично. Если из города ехать, проезжаешь сначала Гайву, показывала она по карте, потом мимо рынка и вот так, мимо заводов, через лес, а вот тут уже и Заозерье. Практически на самом берегу водохранилища. Место высокое и зеленое. Можно, конечно, туда и пешком. И оттуда тоже можно пешком. Если от Заозерья идти, то вот так можно, а потом по-над берегом по лесу, собирать грибы. Выйти можно опять же к Гайве, а там сесть на автобус — и назад, домой. Ну, это можно было, когда автобусы еще ходили, и все нормально было. Или вот так вот, лесом до забора, там военный институт, потом вдоль него, пособирать под забором белых огромных груздей в две ладони, потом правее свернуть через темный ельник, где сыроежки и иногда подосиновики, и выскочить из леса у Кабельного. И там, на остановке, дожидаться своего автобуса, перебирая грибы под завистливыми взглядами пассажиров.

Дома у нее оставались мать и бабушка. Отец утонул на рыбалке, когда ей было двенадцать. Ну, может и не утонул. Только вернулись с моря рыбаки без него — пропал человек. Да, водохранилище у них морем зовут. Там же с середки берегов не видно.

Вот с тех пор ее купаться не пускали с ребячьей компанией. Только со взрослыми. А если в лес по грибы-ягоды, то хоть каждый день, тем более в каникулы.

Ну, и в город, конечно, ездили. В магазины, в театр иногда, ага.

После школы сразу она уехала в Киров, заранее выбрав его за близость к Москве. Если из Молотова на поезде ехать, то сутки до столицы, а вот из Кирова — всего ночь. В Москве институтов больше, но поступить туда, что странно, тяжелее. Вот, вроде, и мест в институтах больше, но и народа там — ого-го. Поэтому — Киров.

Курс спокойно отучилась, а на летние каникулы вернуться домой уже не получилось. Она как-то умудрилась проскочить сквозь частый бредень проверок, когда молотовчан выдергивали с работы или с учебы и отправляли домой. А теперь она сама пробиралась в ту сторону, домой. Мама и бабушка — вот ее корни. Вот ее родня. И больше нет у нее никого в этой жизни.

— Постой, ты сказала — курс? Всего один курс? Так сколько же тебе лет?

— Уже восемнадцать, блин! А ты хочешь мне предложение сделать, что ли?

Предложение ей этот московский паренек делать не собирался. Смущался и отнекивался. Просто он думал — старше. Вера ему нужна была совсем для другого: в «системном» народе ходили слухи, что в Зону можно безболезненно войти, только если с тобой тамошний житель. А иначе ничего просто не выйдет. Иначе Зона не пустит. Зато, если суметь пройти… О-о-о!

— И что там? Какое о-о-о? Счастья всем и бесплатно, как в книжке?

— Не в этом дело. Понимаешь, там — Зона, — он произнес это слово мечтательно, с придыханием. — Там чудеса. Там фантастика. Вот все то, что в книжках придуманное — там по-настоящему. То есть, писатели все и всегда выдумывали, а тут — все по правде, понимаешь? Там, может, каждые руки на счету. А может, и правда — счастье там… Что-то же там есть. Это же все неспроста! Никто же ничего не знает!

— А не страшно?

— Страшно. И очень интересно. Страшно интересно. Потому мы и идем. Вот наша группа, знакомься.

Они все были из одного института, с одного курса, к тому же связанные совместными посещениями клуба любителей фантастики, что на физтехе, — трое студентов и две студентки. Вера не запомнила названных имен. Вернее, даже не пыталась запоминать. Зачем?

— Ишь, как все у вас красиво получается! Три пары, три пары, три пары, — пропела она по оперному.

— Да ты не думай, мы будем все делать, что скажешь. Скажешь, гайки вязать — будем вязать гайки. Скажешь, спиной вперед идти — так и пойдем задом-наперед. Нам в Зону надо, понимаешь? На вот, посчитай. Тут должно хватить, мы уже спрашивали.

Идеи — идеями, а деньги счет любят. Вера прикинула на взгляд — рублей с тысячу разными купюрами. Очень хорошие деньги.

— А вы знаете, ребята, что с блокпостов теперь, как рассказывает народ, стреляют по пешеходам? Боятся они — знаете? А транспорт если подходит — так только с сопровождающими?

— Но ты же местная, ты дорогу знаешь, ты проведешь. Так?

Ну, какая она местная. Свихнулись они там на своей фантастике. Хотя, вшестером по-любому лучше, чем в одиночку. И деньги опять же неплохие. Можно будет оставить немного маме и бабушке. А блокпосты эти мы обойдем, обойдем. Вон, карта у них хорошая есть, там дороги все указаны. Мы же не пойдем по дорогам. Палатки? Нет, палатки не нужны, наверное. Погода все лето стоит хорошая, сухая, спать можно прямо на земле. Пенки взять, мешки, если синтепоновые, легкие. И потом, что там спать-то? Вот, так вот обойдем Зону с запада на север, потом свернем вниз… Трое суток — это самый максимум!

«…И прямо к моему Заозерью выйдем,»- думала Вера, смотря на расстеленную на столе карту.

* * *

— Запомните еще раз: мы не спецназ, а разведка. Поэтому мучить вас, как своих спецназовцев, я не буду. Но даже и в спецназе важнее умение быть незаметным, бесшумным, чем умение разбивать бутылку о собственный лоб или кидать разные острые предметы. Лучше отступить, чем ввязаться в бой. Лучше договориться, чем доказывать свою силу, лучше стрелять издали, чем в упор, лучше уйти без потерь и потом вернуться за победой, лучше готовиться до операции, чем считать потери после нее… К бою!

Пока Сидорчук муштровал и учил своих разведчиков на стрельбище в лесу за казармами, Виктор Кудряшов, взяв на всякий случай двух автоматчиков, разъезжал по городу, разговаривал с людьми. Он останавливался возле каждого патруля дружинников, подъезжал к проходным всех крупных заводов, несколько раз возвращался и беседовал с комендантом железнодорожного вокзала.

К аэропорту один раз только подъехал, чтобы издали хотя бы обстановку для себя прояснить. Аэропорт был блокирован десантниками, сброшенными одной весенней ночью. Бетонные плиты на дороге, пулеметные гнезда, заложенные изнутри огромные витринные окна, БРДМ, стоящие на поле…

Судя по всему, аэропорт не был поврежден и мог действовать, принимая и отправляя самолеты. Но никто не взлетал, и никто не прилетал из далеких городов. За лето в городе совсем отвыкли от вида и гула самолетов в небе. Последний рейс, который шел в Молотов из Москвы с оборудованием, учеными, военными, рухнул недалеко от нефтеперерабатывающего завода, не дотянув всего пары километров до полосы. Был пожар, который тогда некому было тушить. Причин аварии никто не искал. Виктор думал, что искать нечего было. Скорее всего, причиной было банальное отсутствие пилотов в своих креслах. Исчезли, растворились, пропали. Вот с тех пор и не летают над Молотовым самолеты и вертолеты. А жаль — вертолетом было бы очень удобно. Быстро бы всю территорию проверили. Вон они стоят, вертолеты.

А потом еще проехали по нескольким школам. По тем, которые работали этим летом. Там Виктор поговорил с персоналом, потрепался с охранниками на входе, походил по этажам, пропахшим навечно школьными запахами: мел, пыль, бумага, туалеты в торцах.

Он сам должен был стать педагогом и преподавать историю в школе. Но после института его сразу призвали, а когда лейтенантский срок закончился и он вставал на воинский учет в военкомате, подошел незаметный человечек в штатском и дал повестку: прибыть в отдел внутренних дел — дата, время, подпись. «А что случилось-то, в чем дело?» — спросил он в удаляющуюся спину. «Там увидите».

Там увидел. Предложили работу. Да еще показали характеристики комсомольские рекомендательные. Да еще похвалили, как вел он себя в этот армейский год. Да напомнили, что в мирное время именно органы несут на себе тяжесть борьбы с буржуазным развращающим влиянием.

Он подумал, посчитал в уме, сколько и чего там, в смысле разного довольствия, и сколько здесь — и согласился.

Так и пошло. Сначала в инспекции по делам несовершеннолетних, потом в службе участковых, потом в следственном — его кидали практически каждые три места на новый участок, и он честно пытался понять, чем и как там надо заниматься. Читал нормативные акты, инструкции изучал, анализировал старые дела, копался в «висяках». Через два года он уже работал в городском аналитическом отделе. А еще через пять лет оказался в министерстве. Правда, должности не высокие, на генерала бы там не выслужиться, но зато дело по душе. Он любил собирать факты, казалось бы никак не относящиеся друг к другу, а потом вдруг делать на их основе выводы, которые очень часто оказывались близкими к результатам. В министерстве пригодилась и его привычка оформлять свои догадки в виде текста. Детективы получались — хоть сразу в печать нести. А тут вот у него пошли вдруг сказки и всякая ненаучная фантастика.

— Ну, что, орлы, домой? Все на сегодня?

— Да пора бы, товарищ майор. Ужин скоро.

* * *

Идти было легко. Главное правило было — не ходить вдоль дорог. Любую дорогу надо было быстро перебежать и скрыться снова в кустарнике. Шли цепочкой друг за другом, метрах в двух-трех. Перед дорогой рассредоточивались и быстро по одному перебегали. В деревни не заходили. Только смотрели в бинокль на дорожный знак при въезде, а потом сверяли с картой, чтобы увериться, что идут правильно. От Черной свернули точно на восток по компасу. Теперь проселки нужны были, чтобы найти мост или брод на маленьких речках, постоянно пересекающих путь. Вера рассказывала на ходу, как экскурсию вела:

— Тут рек и речушек — тысячи. Иньва, Лысьва, Сылва, Обва, Колва, Гайва… Ва — это вода на коми, понятно?

— Да мы знаем уже, подготовились, — пыхтел за ней следом Алексей, который считался главным в группе.

Они действительно выполняли все ее команды. Она поднимала руку — все замирали. Присаживалась на корточки — садились. Ложилась, распластавшись в кювете — падали плашмя вслед за ней. Все-таки не послушались и тащили с собой два тюка с палатками. Мало ли, говорили, может в городе придется в палатках жить. Зона, понимаешь…

Но до зоны было еще далеко.

Болота обошли, свернув левее, на север. И остановились в рощице на первую ночевку. Палатки не распаковывали. Ясное небо. Теплая земля, на которую кинули свои спальные мешки, холодная тушенка — костров не жгли, боясь патрулей и местных жителей. Спалось на свежем воздухе после долгого перехода хорошо. И просыпалось хорошо, под пенье птиц, под первые солнечные лучи в глаза, под кукареканье петухов. Петухов?

— Деревня рядом! Быстро, быстро, потом позавтракаем!

* * *

— Ой, вы ругаетесь здесь, что ли?

Дашка влетела в комнату и резко остановилась у порога. За столом, друг напротив друга, сидели раскрасневшиеся сердитые два Виктора, два «победителя» — ее Сидорчук и «сказочник» Кудряшов. Кудряшова она чуть-чуть побаивалась по привычке. Когда он появился в части, то долго разговаривал с ней, вызывая раз за разом с работ, выясняя, кто и что сказал, как статья появилась в газете, откуда факты, какие из фактов заслуживают доверия. Командир ей тогда сказал, чтобы она аналитика слушалась. А какой он аналитик, если — сказочник? Он ей давал читать свои сказки — короткие, на две-три страницы. Короткие, но жуткие какие-то. Бр-р-р… Страшно!

— Нет, беседуем, — проворчал Сидорчук. — Ты уже все, с концами?

— Так время-то! — она удивленно глянула на маленькие часы на левой руке. — Уже семь, а у меня же до шести!

— Кхм…, - кашлянул Кудряшов. — Ну, я пойду пока, Сергеич? Потом договорим?

— Завтра? — спросил, как приказал, Сидорчук.

— Ну, давай, завтра. Вот съезжу на север, там посмотрю, что и как — и поговорим. Ага?

— А мы пойдем на север, а мы пойдем на север…, - проскрежетал Сидорчук и сам рассмеялся. — Ладно. Я буду народ готовить, а ты как приедешь — дернешь меня. Вот и договорим.

— Ну, я пошел! Дашунь, привет!

Кудряшов выскочил в коридор, просочившись мимо так и стоящей у порога Дашки.

— Вы, правда, не ругались?

— Даш, нам ругаться нельзя. Мы старые боевые товарищи. Мы просто обсуждали разные неприятные вещи.

— Расскажешь?

— Может быть. Но точно — не сегодня. Надо договорить и надо еще обдумать. Ты не обижайся, ладно?

Она не обижалась. Виктор был старше ее на огромные, неподъемные и непонятные «больше двадцати». То есть, строго говоря, она могла быть его дочерью. А так получилось, что вовсе и не дочь. И ей хорошо с ним. С таким вот седым, иногда упертым и разговаривающим суконным армейским языком, а иногда невозможно нежным и отчаянно веселым. Она сама себе его выбрала, когда он еще в больнице лежал, и гордилась этим. Мать всегда говорила, что никому она не нужна, такая страшная — покрашенная в черное, одетая в черное, в черных армейских ботинках… Ага, как же, не нужна. Еще как нужна! Вот, Виктору нужна.

— Ужинать пойдем?

— Знаешь, давай лучше дома поедим. Не хочу я сегодня стоять в очереди, потом сидеть в этой столовой с народом… Сбегай, а?

«Дома»… Это не дом, конечно. Комната в общежитии. Система коридорная. Сидорчук поймал себя на мысли, что старается не коснуться только что закончившегося разговора. О чем угодно готов думать. Хоть о графике выходов, хоть о связи с блокпостами, хоть об аэропорте… Вон, о Дашке готов думать. Дашка — она же чудо. С ней тепло.

А Витька все-таки сволочь. Если так, как он, думать все время, то крыша отъедет на сторону очень просто. Он же к чему подводит теперь? Он спрашивает, гад, мы, вояки, для чего здесь? Для исполнения приказов или для спасения жизни населения? Это он мне, значит, командиру своему. И что я ему скажу? Вот есть присяга. Есть приказ. «Приказ начальника — закон для подчиненного. Приказ должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок». Так в уставе. Это пацаны-первогодки наизусть заучивают, потом сдают зачет. Ну, и что тут еще думать и обсуждать? Есть приказ, я его выполняю. Чем он преступен, ну, чем, скажи? Я разведчик, я спецназовец. Я коммунист, наконец. И мне дали приказ: разведка, контроль местности, связь с местным населением, другими воинскими частями. И что я тут не должен исполнять? И почему?

А он, Кудряшов, так его аналитика мать, одно талдычит: нет такого приказа, чтобы дети в классных комнатах жили, и мыться ходили в заводскую баню. Нет такого приказа, чтобы людей без вины бросать за колючку или силком заставлять оставаться в опасном месте.

Ну, а если здесь зараза? Если все же эпидемия? Вот как он так все на свете знает, что не то и не другое? Откуда? В Москве, значит, до сих пор не знают, карантин объявляют, а он — знает. Умный. «Писатель», мать его так.

Ладно. Стоп. Дашка уже стучит по коридору каблуками — ужин несет. Выдохнуть, улыбнуться, встретить у дверей.

Завтра с Кудряшовым разберемся, завтра. Вечером.

* * *

— В квадрате Б-2 нарушена пахотная полоса! По следам — прошло более трех человек!

— В Зону или из Зоны?

— По следам если глядеть — вроде, в Зону.

— В Зону не входить. Отметить место прохода. Произвести поиск в направлении от Зоны. Искать следы выхода. Времени вам — час. Если подтвердится проход в Зону — продолжать движение по маршруту.

— Есть!

Часть 4. Осень

Глава 16

Осень в Молотове как всегда начнется с традиционного городского Праздника цветов. 1 сентября на площади у Молотовского театра драмы состоится городской праздник «Цветы Приуралья».

В рамках праздника пройдут ярмарки цветов, школьных принадлежностей, народных промыслов и т. д.

Для детей будет организована игровая программа о цветах, в конце дня цветов — дискотечная программа «Розовые мечты».

Начало работы ярмарки в 12 часов.

ИА «Регион-Информ-Молотов»

Обычная осень в Приуралье — это тонкий лед на лужах по утрам, солнце и летящие по ветру паутинки днем, изредка мелкие осенние дожди, пылящие влагой на яркие красные и желтые листья, корзины грибов на автобусных остановках. Да, грибы, которые водились в окрестных лесах в количествах, буквально подсказывающих их промышленную заготовку и консервирование.

Обычная осень — это громкое и шумное школьное первое сентября с шеренгами учеников, прячущихся за букетами, праздники во всех парках и Домах культуры, День мира во всех школах и праздник цветов в городе.

Обычная осень — это вручение студенческих билетов первокурсникам и первый выезд «на картошку».

Обычная осень — это дымящиеся горьким дымом холмики сметенных с тротуаров сухих листьев, по утрам создающие сюрреалистические пейзажи, не раз используемые местными художниками в своих картинах.

Обычная осень — это арбузы и дыни, привезенные большими плоскими баржами с юга. Это рассыпанные по подоконникам местные розовые помидоры, добирающие красноты в сумраке кухонь. Это острые запахи от маринадов из открытых окон. Это уже закрытые киоски «Мороженое».

Это, наконец, новый театральный сезон.

Но осень этого года не была обычной.

Погода оставалась теплой по-летнему. Днем было жарко, и даже ночью было тепло, и ничто не предвещало похолодания и ожидаемых первых осенних заморозков. Дождей давно не было, и раньше бы по такому делу радио и телевидение уже были заполнены предупреждениями о запрещении разведения костров, а в лесу грибников подлавливали бы злые на весь мир лесники. Но в эту осень не работали телевидение и радио. Некому было шуметь, чтобы не жгли костры и по возможности не выезжали в лес. И в лес далеко уйти было просто некуда — граница. Да и выехать, как раньше, компаниями, на катерах или на машинах — не на чем.

И некому, в сущности. Город заметно опустел, даже на глаз, без статистических выкладок и расчетов. В самый праздник, первого сентября, не было на улицах толп первоклассников с пышными букетами, целеустремленно шагающих рядом с родителями (только рядом, не за ручку — не маленькие уже!) к своим школам. Первокурсники не собирались за мутными от пыли высокими окнами потоковых аудиторий для получения студенческих билетов. И «на картошку» в этом году никто никого не распределял. Некому было распределять. И некого — вступительные экзамены были отменены. Да, и — некуда, в сущности. Зона.

* * *

— Прошу построиться.

На тихий голос никто и не подумал обернуться. После плотного завтрака и недолгой дороги к последнему блокпосту кто разминал ноги, кто отошел в кусты, еще трое собрались тесной группой чуть в стороне, закурив и о чем-то негромко разговаривая.

— Сержант, что за бардак? — так же негромко спросил, повернувшись к стоявшему у шлагбаума сержанту, среднего роста седоватый человек в простой брезентовой штормовке наподобие тех, что были в ходу в студенческих стройотрядах лет двадцать назад. Еще, пожалуй, похожие потертые и простиранные почти добела брезентухи были у лесников.

Погон на куртке не было, но сержант, подтянувшись, тут же рявкнул во всю глотку, так, что эхо отразилось от недалекой кромки леса:

— Становись! Прекратить галдеж!

Во внезапно наступившей тишине седой негромко сказал в повернувшиеся в их сторону лица:

— Вот тут, передо мной, всем построиться с вещами. И побыстрее, пожалуйста.

От курящей троицы отделился самый молодой на вид, подбежал в три длинных шага, наклонился с высоты своего роста:

— Это вы, что ли, будете — Сталкер?

— А это вы, что ли, будете — туристы? — усмехнулся седой.

— Мы не туристы! — обиженно и как-то по-детски ответил высокий. — Мы вот, трое, из киевского уфологического центра, а вон там еще — из научного журнала, а вон — аж из Америки приехал мужик…

— Та-а-ак… Понятно, — протянул седой и слегка повысил голос. — Господа, я к вам обращаюсь. Кому туда, — махнул он рукой вдоль дороги, — строиться передо мной на инструктаж. Остальные могут грузиться в свой автобус — дальше они не пойдут. Посмотрели на Зону снаружи, и хватит.

С переговорами, пожатием плечами, шушуканием, недовольством, ярко выраженном на всех лицах, но все же вскоре вся группа стояла на обочине со своими рюкзаками, сумками через плечо, фотокамерами.

— Что ж, — прошелся седой вдоль неровного строя. — Похоже, от армии все «откосили»? Дисциплины, гляжу, никакой. А без дисциплины я с вами работать не буду. Просто не смогу. А без меня… Сержант! Что будет без меня?

Сержант выпятил богатырскую грудь, пошевелил плечами с темно-красными погонами, поправил широкий ремень ручного пулемета, смотрящегося игрушкой в его руках:

— Ну, так… Это. Всех — назад, как положено. А при попытке пробиться далее по дороге — огонь на поражение. Такая вот команда.

Седой сделал долгую театральную паузу.

— Ну? Все слышали? Всё понятно? Вопросы?

— Можно вопрос? — поднял руку кто-то с дальнего левого фланга. — А вы здесь кто, собственно?

— Я-то? — приподнял брови седой. — Ну, считайте, я вроде как встречающий наших гостей, высокий представитель населения зоны чрезвычайной ситуации. Единственный официальный представитель. Ясно?

Головы стоящих в строю дружно повернулись в сторону сержанта, но тот молодцевато «ел глазами» внезапно появившееся начальство и ничем не выражал протеста. То есть, выходит, этот мужичок в брезентухе — и правда начальник какой-то?

— А теперь, значит, так: я подхожу к каждому из вас, по очереди. Вы предъявляете свои документы, показываете все свои вещи, рассказываете, как положено, «кто, куда, зачем, откуда». Начинаю с правого фланга, отсюда вот…

— Что значит, вещи? Это что, обыск, что ли? Таможенный досмотр? Как это понимать? — поднялся, было, шум в колыхнувшейся вперед шеренге.

— Сержант! — властно скомандовал седой. Тут же по взмаху руки сержанта из домика путевого обходчика, превращенного военными в блокпост, выбежало несколько вооруженных солдат, и рассыпались перед стоящими на обочине, взяв оружие наизготовку.

— Внимание! Соблюдать тишину и спокойствие! Вы находитесь в запретной зоне, в которой действует чрезвычайное положение, — крикнул сержант и громко, напоказ, клацнул предохранителем.

— Именно — тишину, и именно — спокойствие, — подхватил негромко седой и подошел к крайнему в строю. — Документы ваши, пожалуйста…

— Нам говорили — сталкер будет… А тут, похоже, мент какой-то, — раздалось из середины строя.

— Про «сталкеров» забудьте, — хмыкнул седой. — Единственный здесь «сталкер» — это я. Зовут меня Виктор Сергеевич. Фамилия моя — Сидорчук. Это, если кто решит вдруг жаловаться. Или если сумеет найти, кому на меня пожаловаться. Звание у меня не высокое — майор. Вот так и можете ко мне обращаться: товарищ майор. Или, если слово «товарищ» некоторых корежит слишком, можете просто майором звать. Я уже привык.

Говоря все это, он уже пролистал паспорт, посмотрел какое-то рекомендательное письмо с несколькими подписями и печатями внизу фирменного бланка, успел негромко спросить «Оружие?» и получить такой же негромкий ответ «Нож. Показывать?»

— Все в порядке. Отойдите к шлагбауму.

Через пять минут уже три человека стояли у шлагбаума под бдительным присмотром сержанта, а Сидорчук продолжал свой обход.

— Документы. Ваши вещи? Оружие есть?

Вдруг он насторожился, поднял руку. Тут же за его спиной выросла фигура автоматчика в бронежилете.

— Цель прибытия?

— Да, местный я, домой возвращаюсь…

— Место рождения?

— Местный, говорю же! Вон, из города, с Гайвы.

Он еще говорил что-то, а уже трое автоматчиков, недвусмысленно приготовившихся к стрельбе, стояли перед ним.

— Вам — туда, — показал Сидорчук, делая шаг назад. — Вон в тот автобус.

Метрах в ста за шлагбаумом стоял старенький «пазик», ранее, наверное, возивший раньше местных доярок по фермам.

— Да мне бы со всеми… Привычнее…

— Вам — туда.

Клацнули вперебой затворы, досылая патрон в патронник, побледневший парень с большим чемоданом на колесиках, обклеенным яркими этикетками, шарахнулся в сторону и пошел, наконец, за шлагбаум. В Зону.

Проверка прекратилась. Майор с некоторым напряжением следил за ним, постепенно, по мере удаления парня, расслабляясь. Хлопнула вдали дверь автобуса.

Сидорчук повернулся к следующему:

— Ваши документы… Это ваши вещи? Оружие есть? Пройдите к шлагбауму.

— Следующий. Документы. Оружие есть? Стоп!

Опять поднятая рука, опять автоматчики.

— Предъявите документы на право ношения оружия.

— Майор, я же в Зону иду, так? Какие могут быть в Зоне документы? — крепкий мужик в просторной серой ветровке, улыбаясь и разведя руки чуть в стороны, сделал шаг вперед.

— Назад!

Над головами оставшихся еще в строю ударила короткая очередь.

— На землю! Лежать!

Все попадали лицом вниз.

Один из автоматчиков тут же прижал коленом распластавшегося крабом владельца оружия и сноровисто застегивал наручники, заведя ему руки за спину.

— Встать, — дернул его за плечо, и на одном дыхании, — Вы задержаны по подозрению в принадлежности к незаконным вооруженным формированиям. Вперед. И без шуток. Стреляем на поражение.

Майор дождался, пока увели задержанного, потом укоризненно посмотрел на остальных:

— Ну? Кино насмотрелись, что ли? — устало сказал он. — Как вы себе нашу Зону представляете, а? Как у Стругацких, что ли? У нас самый обычный город. Запомните: обычный. И мы в нем живем. И работаем. И законы у нас, между прочим, действуют. И дружинники по улицам ходят. Что вы себе выдумали там? Зачем к нам — с оружием? Эх-х-х… Ладно. Следующий!

Вскоре у шлагбаума стояла группа из восьми человек. Сидорчук помахал рукой, автобус, так и стоящий невдалеке в ожидании, зафырчал, задымил, развернулся и резво покатил по пустому шоссе.

— Ну, вот, значит. А мы с вами пойдем туда пешком.

— Как — пешком? С вещами?

— А вот так. Кто не хочет — можете остаться. Скоро транспорт пойдет обратно. Через пару дней, а то и раньше, будете в Москве. Кто со мной — пешком. Только пешком. И пока идем, мы все обсудим, поучимся терпению, научимся вежливости и послушанию… Дисциплине. Ну? Кто еще останется?

— Я не смогу столько нести, — нахмурился тот, что был в числе последних проверенных. — У меня тут аппаратура, кино- и видеокамеры…

— Не сможете нести — оставьте. Бросьте вон в канаву, что ли.

— Как — в канаву? А сохранить? Разве нельзя отдать на сохранение, и чтобы на обратном пути все вернули?

— А кто вам пообещал обратный путь? Я вот пока ни одного человека обратно не проводил. Да и не выпустят обратно никого. Не положено это — выпускать кого-то из зоны чрезвычайной ситуации.

— Как это? Мы так не договаривались, — рванул хозяин аппаратуры от шлагбаума. За ним, неуверенно оглядываясь, отошел еще один — наверное, его товарищ или ассистент.

— Ну, и ладно. Ну, вот и хорошо, — заулыбался майор. — Пошли за мной, ребята.

И первым шагнул в Зону, помахав на прощание рукой вставшему навытяжку сержанту.

* * *

По ночам в городе было очень тихо. Патрулирование ночное еще по лету отменили, оставив дружинников только в светлое время суток. Не стало как-то вдруг шумных задиристых компаний, только и ожидающих поздних прохожих. Не появлялись больше «синяки», караулящие у магазинов и просящие каждого «хоть копеечку за ради бога — сдохну ведь». После работы все быстро и молча грузились в бесплатные автобусы, которые развозили их по домам. У кого были малые дети — забегали за ними в детский сад, кучковались там, сбивались в стайки, а потом все вместе шли в свои кварталы.

Как только наступали вечерние сумерки, зажигался свет. Фонари горели всю ночь, отключаясь только с восходом. На пустых ярко освещенных улицах было знобко и страшно. Как в старых фильмах о зомби или же про войну, когда все ушли уже куда-то, а дома стоят еще совсем целые, и ждешь, что вот-вот из-за угла вывернет какое-то чудовище. Когда в кино так и случается — вздрогнешь и выругаешься восхищенно. Девчонки, так и завизжат в голос. А тут просто было неуютно. Не по-домашнему было сейчас в своем городе.

Тем более, что все уже знали, не как по весне, что люди пропадают и не возвращаются, что все больше и больше таких пропавших, а от чего и почему — никто так и не знает.

Ученые и уфологи, пробивающиеся в город, рассказывали о каком-то «проколе», о «пересечении миров», о неудачном эксперименте со временем и пространством, даже об эпидемии непонятной, коснувшейся, мол, только местных горожан. Мол, потому и зону чрезвычайной ситуации объявили, потому и не выпускают никого — чтобы заразу по стране не разнести.

Вариант с заразой был, с одной стороны, вполне логичный. Тогда объяснялись все меры, принятые московским руководством: и карантин, и то, что не выпускают никого из города. Но тогда становилась совершенно не логичной акция по сбору «наших» по всей стране, когда везли их и везли, как бы стараясь заполнить пустые места, заменить выбывших.

Ученые же приезжали без специальных костюмов. Без фантастических скафандров и даже без простых марлевых масок. И не кровь проверяли на вирусы у всех встреченных, а все больше какую-то физическую аппаратуру устанавливали, пытаясь перекрыть весь город своими антеннами и проводами. Что они там улавливали, и улавливали ли, никто не знал.

Искали, говорят, еще того парня, что рассказывал странные истории, будто попал к нам из другого, параллельного измерения. Искали, но не находили. Вот вроде все о нем слышали, только показывали в разные стороны.

Еще искали они корреспондента местной молодежки Дашу Аникину. Но кто же теперь найдет ее в городе? И справочная не работает, и милиции со всей их системой не наблюдается. Кого спрашивать? Куда ехать? Так, в разговорах мелькало: а Дашу не знаете, случайно, не встречали?

Ладно, хоть перестали пропадать люди из поездов, что редко, но продолжали приходить в Молотов. Правда, в отличие от первых рейсов, в пассажирских вагонах теперь были только местные, кого нашли, «выловили», «просеяли» по всей огромной стране. А прочих всех, любопытствующих или по непонятному никому делу, гнали к единственному блокпосту, работающему «на проход».

В мире шум тоже постепенно стих. В первую очередь — из-за отсутствия практически любой информации. Вернее, не информации, потому что ее и до того было не слишком много, а новостей. Ну, смотрели сверху спутники, давали картинку хорошего разрешения, но что в той картинке? Трупов, валяющихся посреди проспектов, или толп зомби, как в кино, не наблюдалось, всяческих артефактов непонятного назначения не обнаруживалось, боев и танков на улицах не было, и воронок от взрыва заводов или лабораторий — тоже.

Все выглядело на удивление нормально.

* * *

Насчет «единственного сталкера» Виктор, конечно, погорячился немного. Из Москвы регулярно сообщали о тропках, появляющихся то с одной, то с другой стороны, о группах любителей не понять чего, проникающих в зону по-индейски, цепочкой, след в след. Но эти «нелегалы» его не интересовали, хотя бы потому что в обязанности его не входило отлавливать или отслеживать их передвижение.

И вот этих-то, официально прибывших, ему встречать было совсем не интересно, но — приказ. Вернее, не только приказ, но еще и личная просьба.

Клюев сказал, как всегда размеренно и четко, что начинают идти в город официальные группы. С разрешением из Москвы. На законных основаниях. Что встречать их и сопровождать до города — им, то есть тем, кто здесь. Что у него, у подполковника Клюева, практически коменданта зоны чрезвычайной ситуации, для такой задачи сил и средств нет — весь народ в патрулях и на постах. Зато есть у него разведка. А разведка может все. Вот и в те разы, когда трассу разведывали, доходил ведь Сидорчук практически до блокпостов. И — ничего. Значит, ему, получается, можно туда ходить. А вот другим, вполне может быть, нельзя. Кто будет проверять на себе или на людях? Кто будет экспериментировать, посылая людей туда, где другие пропали? В общем, сказал Клюев, надо, Витя.

Раз надо, он и водил. Не часто. Раз в неделю, иногда — в две. Но все равно это было нудно и муторно. Он попытался договориться как-то с Кудряшовым, но тот усмехнулся как-то странно и напомнил о прошедшем не так давно разговоре.

Разговор у них тогда вышел долгий. Хорошо, что командир ввел сухой закон, а то ведь — мало ли что. И в том разговоре «на сухую» майор Кудряшов заявил, что в Зоне он никому не подчиняется. Потому что в Зоне законы и уставы не действуют. Действует тут чрезвычайная ситуация. А то, что он делает, делает по соображениям целесообразности — и только. Вот ведь, гад какой. Целесообразно ему было, понимаешь, факты анализировать — анализировал и сказки писал. Целесообразно, выходит, было весь город объехать за неделю — так и сделал. А исполнять приказы, «держать Зону» — это ему вовсе не целесообразно. И этого он делать не будет. Вот и «экскурсии» эти водить не будет. Не экскурсовод он. Он майор милиции Кудряшов Виктор Степанович, сорока лет, аналитик министерства, так-перетак, а не экскурсовод музейский и не охранник.

Он говорил о времени, которое провел тут, о том, что никаких вирусов, похоже, здесь нет, и нет никакой заразы. Что опасно, судя по всему — само место. Вот это — топал он каблуком в пол. Это место — опасное! Это здесь физика какая-то, а не биология, так думается ему. И поэтому загонять сюда людей, держать здесь людей, заявлять на всю страну, что все дело в людях, в заразе — это преступление. А преступных приказов он не исполнял и исполнять никогда не будет.

В общем, пошумели они тогда крепко. Дашки дома как раз не было, поэтому успели высказать друг другу все: и о руководящей и направляющей, и о спецназах всех уровней подчиненности, и о самой этой подчиненности и кто кому, и о событиях в этом городе, из-за которых все и началось. И о местном начальстве, которое, похоже, знало что-то, но скрывало от всех. И о погибших пацанах, которые просто и тупо выполняли приказы командования. Всего-навсего выполняли приказы командования.

Вот такое он зря тогда сказал, потому что был это удар ниже пояса. Сидорчук только и сказал, сдерживаясь еле-еле, сквозь зубы:

— Уходи, Витя. Все, мы поговорили. Иди теперь отсюда. Иди.

Даже не встал из-за стола, чтобы проводить старого товарища. Не мог. Трясло всего. Руки дрожали так, что спрятал их подмышки, прижал. «Пацаны погибли»! Какие пацаны, мать его так! Лучшие ребята! Лучшие из лучших! Спецназ, который сам муштровал и готовил, с которым прошел такое…

Вот с тех пор, с того самого разговора, он старался с Кудряшовым лишний раз не пересекаться.

Так и получилось, что водить «экскурсантов» выпало самому Сидорчуку. И после первого раза выработался ритуал, а заодно и проверка такая. После самого первого раза, добавившего ему седых волос.

Виктор оглянулся на идущих за ним людей, присматриваясь к лицам, к глазам. Вроде, обычный народ, без лишнего всякого этакого.

И тогда ведь были нормальные на вид.

Первая группа! Двадцать человек! Москва, понимаешь, дала согласие! Они тащили объемистые рюкзаки, несли на себе сумки с аппаратурой, не выпускали из рук фотоаппаратов и видеокамер. Тоже не было транспорта. Тогда еще они не нашли тот пазик, что мог доезжать почти до запретки. Шли пешком, без лишних споров и разговоров.

Через час поравнялись с колонной пустых автомобилей, прижавшихся к обочине. Сразу мешки свои поскидывали, защелкали, засверкали вспышками, стали устанавливать какие-то приборы. Кто-то полез за руль, повернул ключ — заработал двигатель. Как будто только что остановились — все работает. Плавно вырулил в сторону. Вот, мол, транспорт. Почему же мы пешком идем?

Сидорчук пытался командовать, кричать, даже хватался показательно за кобуру, но «пришельцы» сами оказались вооружены. В некоторых чехлах лежало, оказывается, не оборудование, а винтовки и автоматы. Зачем? Зачем это? Пятеро остались в стороне, растерянно поглядывая на майора. Пятнадцать на трех джипах рванули за поворот. Ну, и что было делать? Стрелять вдогонку? Связи нет никакой, пока не дойдем до блокпоста. Садиться за руль? Догонять? Здесь? Нет уж… Это будет слишком похоже на одежду, снятую с мертвеца.

Они постояли, переминаясь. Посвистели, посмотрели по сторонам. Мол, ничего такого страшного. Ну, пять, так пять. Даже и лучше. И пошли по дороге. А еще через полчаса нашли все три машины, аккуратной колонной стоящие у самой обочины. И автоматы там, и винтовки. И мешки в багажниках. И ключи в замках зажигания.

— Ну, — повернулся Сидорчук к оставшимся с ним. — Кто еще хочет покататься?

Сказал, вроде, с шутливой интонацией, показывая, что ничего страшного, что все это нормально для Зоны. А у самого холодный пот по спине и волосы дыбом. Как перед грозой в духоте лета. И те, пятеро, явно взбледнули с лица. При всех их интересах к этим машинам даже не подощли — обходили по дуге, по другой обочине.

От этого места они без остановки шагали до самой ночи. В лес не полезли — страшно. Сели на свои мешки посередине дороги. Так и дремали, карауля друг друга. Так ведь не укараулишь. Надо же и отойти иногда. Организм требует.

К блокпосту на мосту Виктор привел троих. Из двадцати — троих! Его подбросили оттуда до ворот на патрульной машине. И от ворот, от КПП, он шел до общежития час. Час!

Он бы и еще дольше шел, наверное, но вдруг налетела Дашка, обняла, затормошила, встрепала шевелюру, задергала за рукав, заприжималась, заговорила, заговорила, заговорила, заглядывая в глаза:

— Горе ты мое луковое! Вернулся, солнышко мое! Вить… Я же так боялась за тебя!

Глава 17

А надо чтобы можно было пальцы в волосы запустить. На затылке. Там надо-то 3-4-5 см, можно и без локонов обойтись. Так нет ведь — столько же радости, как скрести когтями по кафелю.

Пальцы сунешь — мущина становится как кукла на перчатке: таращит глаза, открывает и закрывает рот, активно двигает руками.

Руку вытащишь — мущина обмякает, падает рядом тряпочкой — до нового употребления…

LiveJournal, zlaya_koroleva

— Думаю, это просто подготовка к контакту. Понимаешь? «Они» нас готовят к встрече. И город наш — как раз, похоже, место такой встречи.

— Какие же они уроды тогда, что так готовятся? Представляешь? Натуральные уроды… Страшилища чешуйчатые… Ненавижу их!

— Вот-вот. Наверное, именно страшилища. Потому и чистят место встречи, чтобы не было никого из этих, как их, ксенофобов. Чтобы спокойные и флегматичные все были. И не боялись чтобы ничего и никого… И ты — поспокойнее, поспокойнее будь. Нам еще с тобой работать и работать.

— Ну, что ж… Тоже, типа, гипотеза. Не хуже и не лучше других. То есть, те, кто еще остался — это вроде как почетный караул, и толпы встречающих, и в воздух чепчики?

— Вроде того, вроде того.

Виктор встретился с Верой в первый раз совсем недавно, всего с полмесяца назад. Она тогда стояла в окружении каких-то туристов с рюкзаками на асфальтовом пятачке в самом конце Мостовой. Это не та мостовая, что бессмертным булыжником выложена, а деревня такая — Мостовая, куда доехал Кудряшов со своей инспекцией-разведкой «краев» зоны. Дальше за асфальтом был проселок, пустые осенние поля и лес, из которого, похоже, туристы и вышли.

— Ну, чего стоим, кого ждем?

Стандартный вопрос вызвал вдруг смешки, перешедшие в откровенный ржач, когда уже и слезы из глаз, и в горле судороги и больно в животе, а все смеешься и смеешься, не переставая.

— Ничего себе — Зона! — прокашлялся, вытирая слезы, один.

— Да, вот. Так и живем, однако!

Минут двадцать ушло на выяснение обстоятельств нежданной встречи, рекомендации ребятам идти прямо по трассе на город, чтобы потом, если что, их подобрать. Хотя, они ничего конкретного не обещали. Они мялись, посматривая на старшего, и даже подумывали устроиться где-то здесь, на границе леса. В этом селе, в котором минимум треть домов, это уж точно, пустые стоят.

А Веру Виктор сразу пообещал подвезти в Заозерье, которое было последней его точкой на сегодня. Уазик чихнул остывшим движком, дернул и понесся вниз, к перекрестку. Потом налево по трассе мимо опустевших дачных поселков и маленьких, на два-три дома, деревушек, где и остановки-то автобусной не было никогда.

Заозерье в центре было немного похоже на Гайву, как почти всегда похожи микрорайоны одного и того же города. Такие же трех и пятиэтажные кирпичные и блочные дома, раскидистые тополя между ними, огороженные низенькими самодельными заборчиками клумбы с засохшими цветами. А чуть в сторону от центральной улицы шагнешь — самая обычная деревня с нахмуренными старыми домами, высокими заборами и сараями с проваленными спинами-крышами.

— Дальше я пешком, — сказала Вера, дергая ручку вниз..

— Мы тут прокатимся чуток и вернемся. Будем ждать, — глянул на часы Кудряшов, — в течение получаса. Выйди, махни, что все в порядке, мол. И не вздумай лезть куда-нибудь в темноту в одиночку. Скоро вечер, а у нас не принято по ночам-вечерам поодиночке шляться. Понятно?

— Да-да, — кивала Вера, почти не слушая. Ее тянуло туда, чуть вверх по улице, направо и прямо. Там ждали ее единственные родные люди на Земле. К ним она пробиралась пешком и на попутках, пока еще подбирали, пока не начались первые посты на подходах к Зоне. Ей же, в принципе, ничего и не надо. Только дойти, стукнуть в дверь, обняться, постоять так минутку… А потом можно и в ванную — у них газовая колонка, а газ, говорили, не отключали. Значит, вода горячая будет. А потом — за праздничный стол по случаю возвращения. И говорить, говорить, говорить до самой ночи, когда на улице тишина, только глухо взлаивают изредка собаки… А на кухне тепло. И запахи домашние.

…

Когда уазик, сделав свой круг по окраинам, вернулся на площадь, где раньше отстаивались городские автобусы, Вера сидела под козырьком автобусной остановки. Легкий ветер шевелил растрепанные волосы. Она не плакала. Или, может быть, уже выплакалась, но по лицу ничего не было заметно. Увидев подъезжающую машину, спокойно встала и закинула за спину свой рюкзак.

— Ну, что?

— А тут никого нет. Во всем Заозерье никого нет, — ответила она и потянула ручку задней двери.

— Погоди, в середку посадим…

Это страшно, когда вокруг полно народа, а твоих — нет. Этого все и боялись с самого начала. Вот ты есть, есть народ, который суетится, что-то делает. А вот его, твоего знакомого или родного даже — нет. Это страшно.

А когда поселок весь пустой, и нет совсем никаких следов, и листья лежат на тротуарах и на проезжей части — это и не страшно совсем. Это как в кино. А кино, даже самое страшное, все равно придуманное. Там все равно знаешь, что скоро закончится весь этот ужас и кошмар. И главное знаешь — хорошие просто обязаны уцелеть. А хорошие — это свои.

— Никого нет, — еще раз сказала Вера, уже усевшись между двумя плечистыми прапорщиками в камуфляже. — Наверное, все разом снялись и ушли. Искать теперь надо там, за зоной.

— За зоной? — переспросил с интересом Кудряшов. — А у нас ведь из зоны выхода нет — знаешь? Пытались тут пробиться многие — так нет никого из них теперь.

Он обернулся, посмотрел на ее лицо:

— Нет-нет, ты не думай! Никакой там стрельбы, да и никакой запретной зоны еще не было! Просто не дошли они, не доехали. Вот были — и нет их. Мы не знаем до сих пор, почему так получается.

— Но ведь не умерли?

— Нет, конечно, ты даже и не думай! Просто пропали — и все. Как в другое измерение провалились, что ли.

— Как в фантастике?

— Да, как в фантастике.

Виктор подвез ее до ближайшей действующей школы. В коридорах пахло едой. В классах стояли кровати. Усталая — как ее назвать, директриса, что ли — сказала, что помощники им нужны, потому что народа не хватает. Студентка? Очень хорошо. В общем, «поставили на довольствие» Веру.

А Кудряшов при расставании обещал заезжать.

…

— Уроды они, уроды, точно… Нельзя же над детьми так издеваться. Ни родителей, ни жизни настоящей. Вечный пионерлагерь какой-то получается. А что зимой? Куда они будут ходить купаться? Чем заниматься? Нет, я так не могу — сидеть тут и тупо дожидаться невесть чего.

— А что ты можешь предложить? Вернее, не можешь, а что хотела бы?

— У-у-у… Хотела бы. Я хотела бы, чтобы все вернулось. Чтобы родители были с детьми. Чтобы дети — с родителями. Чтобы жили нормальной жизнью. Чтобы не было этого вашего повседневного идиотизма…

— Стоп, — поднял ладонь Кудряшов. — Стоп. Подожди.

Он снял мягкое камуфляжное кепи, пригладил волосы, почесал напоказ, для смеха, в затылке. Вот же… Или не оно? Он же тоже ощущал иногда какую-то неправильность, но — в чем?

— Вер, ну, ты можешь без нервов как-нибудь?

— Не могу! Вон, ты только посмотри на них! Это же дети… Они в чем и перед кем виноваты? Какое тут — без нервов!

— А ты все же попробуй, попробуй. Как аналитик, скажем.

— Как ты, что ли? — улыбнулась Вера.

— Ну, предположим, как я. Расскажи мне такую вот историю. Вот про идиотизм про этот, о чем сказала только что. У нас здесь, может, просто глаз замылился уже на этом ожидании невесть чего и невесть когда, и на всей этой чрезвычайщине. А ты у нас все-таки со стороны пришла, человек новый. Может, попробуешь, расскажешь? А я подумаю, что можно сделать.

* * *

Жили-были рыбки. Маленькие и побольше. С хвостом, длинным и прозрачным, как вуаль, и почти без хвоста. Наподобие маленьких цветных колобков, весело катающихся под водой, и похожие на плавающие иголки. Жили они в море-океане, где для них не было границ и не было преград. Вернее, преград было всего две: сверху, откуда лился свет, было место, где нельзя было плавать и дышать. А снизу, где было темно и холодно, было твердое, в котором тоже нельзя было плавать и дышать. И все. А остального мира было столько, что ни одна рыбка никогда не могла его оплыть и осмотреть весь. Не могла вовсе не потому что запрещено было, а потому что сил не хватило бы. А запретов и преград для этого не было.

А потом пришел человек, зачерпнул глубоко и унес с собой огромный аквариум воды, песка, камней, водорослей и рыбок, которые там, в этом месте, жили. Аквариум поставили в большом зоомагазине, и он стал достопримечательностью городка, в котором жил тот человек.

Каждый день прибегали дети и смотрели сквозь толстое стекло, как лениво плавают по кругу красивые рыбки, а по стеклу медленно переползают улитки, оставляя за собой полоску чистоты. Когда рыбок кормили, они все сразу начинали толпиться вокруг того места, куда сыпали корм, вырывать крошки друг у друга, хватать жадно, а потом, наевшись, плавно помахивали плавничками, уставившись круглыми глазами в стекло, за которым им все равно ничего не было видно.

Многие захотели и себе аквариум, дома, чтобы смотреть на красивых рыбок в любое время. Родители покупали аквариум, наливали в него воду, строили подводные гроты, раскладывали красивые камушки и ракушки, а потом они приходили вместе в магазин и показывали — вон ту, и еще эту, и те две.

Хозяин магазина брал марлевый сачок и вылавливал рыбок, в сторону которых ткнул детский пальчик, выкладывая их в специальный пакетик с водой.

Оставшиеся некоторое время метались по аквариуму, тычась в прозрачную твердую преграду, потом успокаивались и вели друг с другом неспешные беседы о том, что могло случиться с пропавшими соседями. Они пытались понять правила, признаки, по которым, то одну, то другую рыбку уносило куда-то, и она больше не появлялась. Каждый день, который для рыбок был, как для нас месяц, количество их уменьшалось и уменьшалось. Самые умные старались держаться углов аквариума и не выделяться своей активностью. Они решили, что именно активность и даже агрессивность — вот то, из-за чего пропадают соседи и товарищи. Они не думали, а что будет, если все станут спокойными, флегматичными, правильными, начнут держаться углов и темных мест…

Неужели тогда остановятся эти странные пропажи? Не станут их вылавливать марлевым сачком? И может быть — а почему бы и нет, кстати — их всех вернут в бескрайний море-океан? Главное — правильно себя вести?

* * *

Кудряшов читал и морщился.

— Что, не нравится?

— Да, понимаешь…, - он еще раз пробежался глазами по странице. — Вроде, все у тебя правильно написано. Вот эти вот, «умные», это вроде как мы здесь — все время гадаем, анализируем, пытаемся понять, по какому принципу уносит у нас соседей… Но это же не идиотизм, если по отношению к аквариумным рыбкам? А? Они же все равно ничего не могут сделать? Или ты себе как-то представляешь революцию, что ли? Как они все вместе побеждают людей и потом, бодро шлепая плавниками и распевая революционные песни, отправляются в дальний путь к морю-океану? И пошли они до городу Парижу…

— Пешком! — рассмеялась Вера. — Все-таки ты писатель. Ишь, как образы из тебя прут… Вот взял бы и написал бы сказочку.

— Я писал, — серьезно кивнул Виктор. — И ты даже читала некоторые. Но это было раньше, когда не было практически никакой информации. Вот я ее и домысливал, додумывал, выдумывал и экстраполировал.

— Ну-ну… Они завсегда своим образованием хвалятся… Ну, хорошо. Не магазин и не аквариум. А просто кусок океана объявили запретной зоной, чтобы ни туда, ни оттуда нельзя было. И из этого куска океана кто-то или что-то раз за разом хватает рыбин, жарит, солит, поедает со вкусом. А оставшиеся суматошно носятся, стараясь не выплыть за объявленные границы, спорят, кого следующим съедят… Это не идиотизм?

— А рыбы — они и есть самые тупые. У них мозгов мало.

— Вить! Не в рыбах же дело. Чего ты смеешься? Вот, скажи, зараза есть в городе?

— Уверен — нет никакой заразы. Иначе все бы заболели давно.

— А тогда в чем смысл запретной зоны?

Они сидели на невысоком бетонном крылечке с задней стороны школы. Там, где одна дверь, с самого края, вела коротким коридором в высокий и узкий спортзал — только-только на волейбольную площадку место. А с другого угла, поднявшись на три ступеньки, упираешься в крашеную белой масляной краской дверь столовой. Детей водили кормиться изнутри, из вестибюля первого этажа, в главные двери. А здесь был вход на кухню. Недавно привезли продукты, и оказавшиеся совершенно случайно рядом Кудряшов и два его бойца помогали таскать картошку и макароны в подсобку. Перетаскали, мужиков усадили перекусить и попить горячего чая, а Виктор с Верой, чье дежурство на кухне было сегодня, вышли покурить. Тут было тепло, от ветра защищала стена, исписанная разноцветными надписями, прославлявшими выпускников разных годов. Тут было тихо, потому что дети бегали и играли с визгом и шумом в спортгородке, это как раз с противоположной стороны, и на площадке перед школой.

Два окурка синхронно полетели в черное жерло старинной чугунной урны, когда-то выкрашенной бронзовой краской, но теперь щеголяющей ржавчиной именно что «под старину».

— Вот и я не вижу смысла в этой «эапретке». Я бы еще такую сказку написал, про дракона. Он тут где-то живет будто бы. И все, что «под ним» — это вроде бы его собственность. В том числе и местные люди, и дома, и промышленность — всё. Он не потерпит, если кто-то попытается эту его собственность отнять или утаить. Вот потому со всех краев страны и собирали наших, и присылали сюда. Потому что нельзя. Потому что иначе дракон рассвирепеет. И что там будет, если дракон озлится — никто не знает.

— Драконы питаются невинными принцессами?

— Ну, не только принцессами, если верить книгам. А у нас и не совсем невинными. А не понять какими. А может, дракон — это такой огромный компьютер? И просто программу выполняет? В общем, ничего-то мы не знаем. Ни-че-го…, - пригорюнился он.

Вера протянула руку и потрепала Виктора по затылку. Ласково, медленно. Он прикрыл глаза, чуть откинувшись на эту теплую и нежную руку.

— Ишь, котяра какой… Нравится? А ты женат, Кудряшов?

— Женат.

— И дети есть, небось?

— Дочка. Твоих лет как раз.

— Так какого ж хера тебе от меня надо, а? — она прихватила волосы и дернула крепко пару раз. — Я, конечно, девушка простодушная и доверчивая. И привязчивая. И на хорошее отзывчивая. Деревенская, типа… Но ведь мог бы и обмануть, если что… А?

— Да ты не так поняла, Вер…

— Что я не так поняла? Что ты случайно чуть не каждый день сюда заезжаешь? Что мы с тобой по часу-два болтаем обо всем? Что я не так поняла? Ну-ка, колись, майор!

Она резко отдернула руку, и он, качнувшись, чуть не врезался затылком в стену.

— Ну, вот…, - пробормотал Виктор недовольно. — Так было хорошо, а она взяла и все испортила.

— Ты забыл еще сказать, что обещать — не значит жениться, ага! — рассмеялась она.

— А никто и не обещал, между прочим…

Они с самого начала выбрали такой стиль общения. Виктор был старше вдвое, но это было совсем не заметно. Ну, седина на висках. Ну, морщины у глаз. Зато он так вживался в роль, так подшучивал над ней и над собой! А она подхватывала, слово за слово — разговор мог тянуться и тянуться, пока не подходил водитель и многозначительно не показывал на часы.

— Скучаешь по своим?

— По дочке — очень, — кивнул он.

— А что ж не уходишь?

— Ну, вот… Я же объяснял тебе, рассказывал — ты не веришь, что ли? Никто не вышел, понимаешь? Никто. Люди ехали колоннами. Другие просто ехали, спешили. И никто даже до блокпоста не добрался. С той стороны стоят на всякий случай, что ли — а никто так и не вышел к ним.

— Угу. Дракон, значит, своего не отдает?

— Да, похоже на то.

— А к нам, сюда, значит, можно? Я вот пришла. Ребята вон в Мостовой, если живы. Эти, кого официально водят…

— Ну, если аналогии про дракона, то к нему в пасть — он всегда рад. Вот когда из пещеры его богатства тырят, или когда пища разбегается — он в зле. И тогда держите его семеро — все равно не удержите. Вот и пропадает народ.

— А если не его народ?

— В смысле?

— Ну, эксперименты ставили? Вот что-то случилось. И началась эта ваша «гусиная фигня». И все, кто тут был и вроде как теперь «под драконом» — им выхода нет. Так? А если попытается выйти тот, кто пришел позже? А?

— И эта девушка еще спрашивает, что мне от нее надо! Да таких умных и красивых — ищи, не сыщешь! Вер, а попробовать не побоишься?

— Ага. Так и думала! Использовать меня хочет. Попользоваться! Вот такие вы все мужики — козлы!

— Ы-ы-ы… Ну, хватит, хватит уже. Хорошо сегодня посмеялись. В общем, давай-ка мы с тобой завтра поэкспериментируем. Я же тоже «понаехавший». Вот за руки возьмемся и прогуляемся до пашни, до полосы. А?

Вера улыбнулась мечтательно:

— Вы такие вещи говорите, товарищ майор. Такие завлекательные… Кстати, а чего — завтра-то? Давай сегодня!

— А сегодня ты на кухне дежуришь. А мне — в объезд по точкам. Вон, уже ждут и тебя и меня. Не будем нарушать дисциплину.

— Эх, ты, — она опять залезла пальцами в его шевелюру, пошевелила там, почесала, смеясь на его совершенно щенячье выражение. — Дисциплинированный мой. Ну, ладно, Вить. Давай — завтра. С утречка, чтобы не дергаться весь день.

* * *

— Ну, и что вы мне сегодня новенького расскажете? А? Господа министры и товарищи силовики — что нового, что хорошего в нашей жизни? Жизнь стала, наконец, лучше? Или она стала еще веселей?

— Доклад комиссии по чрезвычайной ситуации в письменном виде был представлен вам вчера.

— Предлагаете мне его еще раз перечитывать? А что сами скажете?

— В Молотове продолжается резкое падение производства. Есть опасность скорой остановки некоторых предприятий военного значения — из-за банальной нехватки рабочих, в первую очередь. Но в целом в зоне чрезвычайной ситуации ничего чрезвычайного не происходит. По информации, получаемой оттуда…

— Кстати, а сколько у нас каналов информации? Да не переглядывайтесь, не переглядывайтесь. Ишь, моду взяли — от своих еще таиться. Что за недоверие между товарищами? С кого начнем? КГБ?

— У нас есть информация. Так точно.

— МВД?

— Постоянный канал связи. Наш человек исполняет обязанности коменданта города.

— Этот, как его, — шорох перелистываемой бумаги. — Клюев, так?

— Подполковник Клюев, Иван Иванович.

— А не маловато для коменданта такого города? Звание — не маловато?

На стол из бордовой папки вылетает листок.

— Мы подготовили представление и проект указа.

— Так и думал. Через ступень, значит? Остальным сами присвоите?

— Нашим — сами, а общевойсковым пусть Министерство обороны думает.

— Так. Подписываю. Передайте Клюеву моё поздравление.

— Есть!

— Министерство обороны?

— Связь есть. У нас три канала прямой связи.

— Вот как интересно. И что же это у нас получается? Прямая связь с зоной есть. Информация поступает, следовательно. Спутники летают, и мы получаем снимки высокого разрешения. Знаем пофамильно, со всей историей, все нынешнее руководство города. Эти их Советы рабочих депутатов — они же просто молодцы! Снабжение есть, голода в городе не будет. Заводы, заводы ведь работают, понимаешь! Гознак гонит нам вагоны дензнаков! Как стихи почти получилось… Паника погашена. Интерес населения к происходящему в зоне упал, как мне докладывают специалисты. Статистика утверждает, что в Интернете о нашем Молотове практически перестали появляться запросы. А теперь скажите мне все-таки: что же там, так его и перетак, происходит и в чем смысл нашей, слов нет, какой секретной, Зоны чрезвычайной ситуации? Что, там такое чрезвычайное, что требует войск, контрольно-следовой полосы, колючей проволоки, изменения режима движения поездов, ухудшения нашего экономического положения — заводы же по-настоящему не работают! Ну? Кто мне может объяснить, что там за чума такая, что там за холера? Сегодня у нас уже не март месяц и даже не май. Скоро снова наступит зима. Вы мне всё про «военку», а знаете, что нефтеперерабатывающий завод погасил свои факелы? Он не работает — нечего перерабатывать. А что Кислотный прекратил отгрузку удобрений? Да, да, удобрений. Не говоря уж о ваших штучках. Кабельный, которым гордились… Где его продукция? Двигатели ракетные… Может, это просто диверсия такая? Что скажете, товарищи силовики? Может, это просто вражеская рука, не пускающая нас дальше? Тянут за полы, копают ямы на пути, сыпят песок в подшипники? А? Диверсия? А может, диверсия — сама эта зона? Ну? Кто первый? Кто пояснит необходимость дальнейших затрат?

— Есть предложение обсудить все эти вопросы узким кругом, не перед всем правительством.

— Не доверяете, выходит, «штатским штафиркам»?

— Не в доверии дело, а в отсутствии необходимости расширения круга доступа к совершенно секретной информации.

— Да? Даже так? Есть, выходит, такая информация — совершенно секретная? Ну, что, товарищи, доверите мне поговорить с представителями силовых структур? Нет возражений? Тогда — полчаса перерыв. Встречаемся узким кругом с… Кто будет?

— КГБ, Минобороны, МВД, от Академии наук представитель.

— И я. Всего пятеро, выходит. Прошу приготовить нам стол, удобный для заседания. Чай. К чаю, что там положено. Запись не вести. Всё. Перерыв.

Глава 18

Как выглядят инопланетяне, что едят, носят ли одежду?

— Обыкновенно выглядят: без одежды, зеленые с тремя глазами и маленькие. Едят в основном рыбу.

На каком языке они говорят?

— На немецком говорят, но тихо.

…

Зачем они прилетают на Землю?

— Людей пытать прилетают, опыты делают всякие. Люди тоже их испытывают — это для науки нужно.

Кто изучает инопланетян?

— Точно знаю, их Пушкин изучал, а больше не знаю кто.

Что бы ты подарил им полезное?

— Баллон с газом, чтобы они не умирали здесь, хотя это бесполезно — они все равно умирают.

Как ты думаешь, в наш город они прилетают?

— Да, к нам обычно ночью прилетают осенью. Живут на улице в кирпичах.

Олег Михайлов, 7 лет. Опрос детей на Интернет-портале города Краснодара

Сидорчук уже добрых полчаса стоял перед новоиспеченным генералом, постепенно закипая, становясь еще злее и так не слишком добрым на вид лицом. А Клюев все давил, жал, выспрашивал, тянул что-то, и наконец, спросил:

— Командир, так, все же — где твой подчиненный?

— Это вы опять о Кудряшове, что ли? Так он не мне подчиняется — министерству. Министерство прислало, министерство, может, другое что-то ему скомандовало. Это не мой подчиненный.

— Нет, ты не увиливай, говори честно: куда отправил сказочника? По какой надобности? Что нового в городе нашли? А то все как-то мимо меня…

— Да он сам ушел! Послал всех подальше, поругался со мной, дверью хлопнул и ушел нафиг.

— И что нам теперь дальше? А? Ты его искал? Может, людей за ним посылал? Или теперь любой может встать, послать и уйти?

— А смысл есть какой? Что, Иваныч, судить его будешь судом офицерской чести? На гауптвахту определишь? Под домашний арест? Может, сразу расстреляешь на месте, чтобы головой не мучился? Или воспитывать все же начнешь? Так он же получше нас с тобой воспитывать умеет.

— Он хоть вооружен? Это ты знаешь?

— Был вооружен. Спроси-ка лучше у оружейников, что ему было выдано и что сдано, — уперся бараном Сидорчук.

Надоело ему. А когда давили, да еще надоело, он всегда упирался бараном, смотрел чуть повыше бровей, тянулся в струнку, и отвечал по форме правдиво и правильно, а по существу — никак не отвечал.

— Так. Я твою позицию уже понял. Я, мол, не я, корова не моя, за майоров министерских не отвечаю и не обязан… Но тогда еще один вопрос: а что с машиной будем делать?

— Не понял… А что, собственно, с машиной? — он и правда не понял поначалу.

— Уазик он ваш тоже забрал себе, выходит? И что теперь делать будем? Разъезжать будем с криком по зоне и ловить вора? Посты выставим на всех перекрестках? Объявим городу, что майор Кудряшов есть отъявленный дезертир и вор?

«Сволочь, сволочь, сволочь… Гад Витька!»

— Ну, это ты у нас командир, ты и решай.

— Нет, я от тебя совета хочу. Ты же у меня и разведчик, и спецназовец опытный и вообще моя правая рука — ну, какое решение мне принимать?

— А никакого. Не верю я, что Витька на плохое дело мог пойти. Просто вот не верю. Были у него, значит, какие-то резоны, которых мы не знаем. А может, не просто так резоны, а распоряжение какое-то из министерства. Мы же не знаем с тобой, какие он там получил инструкции…

— И не говорил он с тобой, выходит? Не намекал ни на что?

— Наши с ним разговоры оружия и машин не касались. Мы все больше о морали, да о совести.

Тех разговоров-то и было всего два. Раз поругались, два. И потом пришел в последний раз Виктор к тезке и опять завел разговор о зоне, об этих странностях, о статистике, о том, что самого места надо бояться, выходит, города этого, а не людей, а людей — спасать надо, выводить отсюда. Получается, это и был последний раз. А потом, значит, сел он за руль и укатил в город. Пропуск у него есть, народ его на постах в лицо знает. Ну, опросим мы сейчас часовых, выясним, что проезжал через плотину в такое-то время. И что? И ничего. Майор Кудряшов уехал. Майор Сидорчук остался.

— Кстати, Сидорчук, поздравляю с присвоением очередного звания.

— Служу Советскому Союзу!

— Обмоем?

Сидорчук прищурился. Звание ему это, о двух крупных звездах на каждом погоне, откладывали уже раз пять за последние годы. Раньше-то был бы рад, пожалуй. Даже гордился бы звездами, посматривал на погоны. А теперь… Ну, что это за праздник? И кому теперь нужны его погоны? Зарплата выше? Ну, так что с того? Ходу из Зоны все равно нет. Остается, как уже обсуждали не раз, только ждать не понятно чего. Вернее, вполне даже понятно чего. И уже давно известно чего. Раз — и нет тебя. А что есть и где — того нам до сих пор не понять.

— Ну, что ж, выпьем, товарищ генерал-майор.

— За удачу, товарищ подполковник!

* * *

Зона чрезвычайной ситуации была организована по старым надежным рецептам и схемам. То есть, просто взяли и очертили на карте с запасом небольшим, километра в два-три в каждую сторону, этакую кляксу, расползающуюся вдоль основных дорог. На все дороги, там где пересекали их по карте карандашные линии, поставили блокпосты с пулеметчиками и со шлагбаумами. Каждый блокпост после первых случаев нападения и попыток проникновения в зону с боем превратили в небольшие крепости. На главных направлениях в крупных селах расположили отряды быстрого реагирования с тяжелой техникой и с вертолетами — это просто на всякий случай. В принципе, местное руководство было этому только радо: и товарооборот сразу повысился в их магазинах и столовых, и патрули на улицах быстро успокоили молодежь. А за стоянку техники государство платило арендную плату.

Саму границу зоны обозначили где по-старинному колючкой стандартной на кольях крест-накрест, где даже опахали и пробороновали контрольно-следовую полосу… Местами же просто вешки поставили яркие и таблички вывесили с трафаретной надписью, что проход тут воспрещен, потому что запретная зона.

Там, где позволяла местность, закапывали «подснежник», вешали датчики, выводили данные на мониторы. На ровных участках местности устанавливали «сову» и «нетопыря» на бетонных опорах. Что было под руками, то и устанавливали. Вот только местность позволяла это плохо, и равнин-полей было маловато. Все же, какое-никакое, а Приуралье. Холмы да овраги. Овраги да холмы. И еще очень много мелких рек и речушек, иногда даже не указанных на картах. Их все не перегородишь. А еще ведь и болота… Получалось так, что несмотря на строгий приказ, сплошной линии, забора сплошного все равно не было. Вернее, чем-то похожим на сплошную границу зоны, если смотреть сверху, можно было назвать тропинки, по которым двигались регулярно патрули. Вот тут, похоже, он топтались и перекуривали, встретившись, подойдя с разных сторон, от разных блокпостов. Потом снова они расходились. Но так, чтобы цепью стоять или забор сплошной по периметру — такого не было, конечно.

А романтики в зону все равно тянулись. Разговоры о счастье, которое всем и бесплатно, продолжались на кухнях и в комнатах студенческих общежитий. Ну, а если даже и не счастье, как в книжках — все равно ведь Зона! И там, в Зоне, инопланетяне, чудеса, артефакты, сталкеры…

Их отлавливали на подступах, при проверке документов, отсылали обратно после строгого внушения, ставили на учет. Но всегда находились те, кто доходил до колючки или до черной рыхлой земли КСП, проползали, перебирались как-то, оставляя следы, уходили в Зону. За такими уже не шли. Строго-настрого было запрещено соваться за установленную границу. И предупреждено не раз было перед строем бойцов: кто туда шагнет — обратно не выпускать. Мало ли, какая там зараза. Ученые-то пока ничего хорошего не сказали.

* * *

Виктор шел сразу за Верой, которая уверенно вела его по лесу. Тут, за Мостовой, стоял темный ельник. Кудряшов изредка останавливался и двумя ударами прихваченного с собой туристического топорика рубил затеси на уровне глаз. Если теперь оглянуться, белые на почти черной коре полосы показывали путь, как автомобильные катафоты огораживая с двух сторон будущую тропу.

— Кудряшов, а ты, выходит, и по лесу ходить умеешь? — оглянулась Вера. — Может, и грибы собирать — тоже? Лесной человек?

— Я еще и на гитаре могу, и на машинке пишущей, — буркнул он недовольно. И показал, чтобы не шумела слишком. Прижал палец к губам.

— Да ладно тебе! Кто нас тут в лесу слушать будет?

— Ну, нас-то, может, и некому, а вот мы могли бы и послушать. Зверя там или птицу или еще чего. Долго идти еще? — он глянул на часы, замечая время.

— Устал, что ли? Еще с час примерно. Ну, или чуть больше.

Машину он оставил в деревне. Думал, уговорить посторожить студентов, но их в указанном доме не оказалось. Правда, и вещей их тут не было. Наверное, все-таки подались в город. А может быть, вернулись назад, в Москву?

Вера сразу согласилась попробовать выйти из Зоны. Он не успел еще свою теорию развить, что-то повторно объяснить, «надавить на жалость», а она уже сбегала в свою комнату, накинула куртку — и вот, как маленький солдат — готова ко всему.

Кудряшов смотрел на нее растроганно. Он, правда, очень скучал по дочке, и хоть Вера нисколько на нее не походила, но возраст, повадки, словечки эти современные, манера общения сама — все время напоминали ему Аню, оставшуюся в Москве.

Теперь она шла впереди, он чуть сзади, замечая дорогу. И все время приходилось останавливать, притормаживать, и еще просить не шуметь лишний раз. Поэтому и шли долго. Он по карте прикидывал заранее, что весь путь — ну, час, может, с небольшим. А вышло больше двух часов непрерывной ходьбы от деревни. Не устал, конечно, но перекусить уже можно.

— Вер, постой, — тронул он девушку за плечо, увидев чуть в стороне просвет в елках. Внезапно открылась небольшая почти круглая поляна, густо заросшая высокой травой, еще не полегшей от ночных заморозков. Во-первых, осень стояла теплая и сухая, а во-вторых, даже когда начинаются мороза, посреди леса, на скрытых от ветра полянках, еще долго стоит зелень.

— Посидим, может, перекусим?

— Ты уже не спешишь из Зоны, гляжу?

— Спешить, вообще-то, нам никак нельзя. Я вот просто боюсь, может быть. То есть, слегка побаиваюсь. Что там и как — откуда нам знать?

— А мне кажется, что все вы тут выдумали. И как войти сюда оказалось просто, так просто и выйти.

Они сели на куртки, брошенные на траву, Виктор повытаскивал из сумки свертки, развернул, разложил приятно на вид все, что заранее приготовили. Вера из рюкзачка достала старый, но все еще верно служащий стальной термос, два стальных складных стаканчика.

— О! Стопарики! А у нас раньше были пластмассовые. В любой поход хороши. Только плавятся от крутого кипятка. А вот сок или водку, к примеру…

— Так у нас город-то промышленный. Нержавейки у нас тут много. Вот из отходов и наловчились термосы и стаканы лить. Только мало. Потому в других местах их и нет практически.

После первых глотков щедро заваренного и сдобренного вишневым вареньем чая посмотрели друг на друга, рассмеялись синхронно.

— Знаешь, — сказал Виктор. — Я же мог поехать еще тогда, весной, с отрядом. Когда нас отбили, они потом на прорыв пошли из города. А меня как толкнуло что-то. Мол, нельзя. Не хорошо. Не правильно. И я тут остался. Ни разу ни на один блокпост, что за зоной, не ездил. Только Сидорчук, наш начальник разведки, по краям разъезжал. А я все больше по городу, по школам… По деревням, вот…

— А теперь? — обеспокоенно встрепенулась Вера. — Теперь чувствуешь что-нибудь?

— Ни-че-го, — с расстановкой сказал он, прикладывая палец ко лбу. — Потому и смеюсь. Не понимаю. Ничего не понимаю. Никакой опасности не чувствую и никакой тревоги.

— А может, это просто потому что я с тобой?

— Может быть, может быть… Почему бы и нет, в самом деле?

— А Сидорчук…, - начала и не закончила Вера.

— Что — Сидорчук?

— Ну, у него кто-то есть?

— А-а-а… Вон ты о чем… Дашка, да. То есть, если так…, - Кудряшов прилег на бок, прикусил сорванную травинку, думая о чем-то своем. Потом мотнул головой:

— Нет. Это слишком как-то просто. Красота спасет мир, а мир — это любовь и так далее. Нет. Хотя, я еще подумаю.

Он встал, собрал в пакет и отнес мусор к опушке, вырезал ножом кусок дерна, отвалил, как крышку сундука, поковырял землю, вынимая и раскидывая горстями вокруг, потом ссыпал мусор в яму и снова завалил дерном. Похлопал сверху руками — как так и было. Вера протянула влажную салфетку, которую он, вытерев руки, сунул в карман куртки.

— Не надо мусорить в лесу, — сказал строго и назидательно, подняв палец к небу.

Снова посмеялись.

— Ну? — вскинула она голову, тряхнув гривкой.

— Ну, все, пошли! Только вместе давай, рядом, за руку, чтобы уж, если что… Ну, сама понимаешь…

Так за руку он вел дочку в первый класс. Потом за руку держал, когда гуляли по Москве, когда возвращался из своих длительных командировок. Жена держала его за руку, когда он отлеживался в госпитале после ранения. Да, аналитики тоже попадают под пули и сами стреляют иногда, приходится. Но все это было давно. А теперь не он вел за руку девушку, а она — его. Вера показывала дорогу, они проходили шагов десять-пятнадцать, и останавливались, а Кудряшов снова метил затесями тропу.

Лес вдруг кончился, как обрезали. Рядом с ними прямо к стволу высокой ели был прибит щит с красными на белом фоне буквами, кричащими, что здесь запретная зона, что вход запрещен.

— Вот, дошли, — просто сказала Вера. — Теперь через эту пахоту и вот туда, в рощицу, а потом если идти все время прямо, можно натолкнуться на деревню. Их тут навалом, деревень этих.

— А где же местная охрана? — приложил ладонь козырьком ко лбу Кудряшов. — Знаешь, давай мы тут с тобой посидим немного, подождем чуток. Только давай на шаг назад, под деревья. Место у нас приметное — все видно. А потом, похоже, сделаем мы так… Ну, если твой «дракон» нас отпустит, конечно.

* * *

— Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите?

— Валяй! — генерал посмотрел искоса, подражая популярному артисту. — О! Вижу, у нас хорошие новости?

Привычная всем угрюмость начальника управления собственной безопасности министерства внутренних дел куда-то делась. Он, похоже, даже улыбался! Не всякий бы назвал это улыбкой, но все же губы слегка растягивались, на щеках образовывались вертикальные морщинки. Точно — улыбка!

— Помните, товарищ генерал-лейтенант, вы насчет нашего сказочника ругались…

— Но-но-но, никто не ругался. Я сказал, что сказка — не аргумент! И сейчас так считаю… А что там со сказочником?

— Майор Кудряшов вышел на связь!

— Второй канал связи, выходит? Это очень хорошо. А то армейцы нас опережали… И что там, в Зоне?

Кудряшов написал очередную сказку. На этот раз о драконе, который живет в горе и кормится местным народом. Отпускать он никого не хочет, и поэтому перехватывает всех, кто пытается убежать. Тех, кто приходит, он не трогает, чтобы и другие тоже приходили. Но жрет он неумеренно, от пуза, и население быстро сокращается. Первыми же хватает он тех, кто кричит, что ненавидит и убьет дракона, или же тех, кто сильнее его боится.

— Тьфу, черт, опять сказка…

Министр щелкнул по краю белого листа, заполненного мелкими черными буквами, и он, проскользив по всей ширине полированного стола, плавно слетел на кидающий солнечные зайчики паркет.

— …А на словах просил передать…

— Слушай, полковник, а ведь ты сегодня еще и шутишь? Это же неспроста? Ну-ка, ну-ка… Садись. Давай мне все подробности!

Подробностями был второй листок. Сжато, сокращенно Кудряшов доказывал, что исчезновения связаны только с местом, и они грозят всем, находящимся в городе. Причину исчезновений он назвать не мог: прокол времени и пространства, инопланетяне, древнее божество или дракон — какая, в сущности, разница, если от этого страдали дети? Еще майор сообщал о проведенном эксперименте, когда пересечение линии запретной зоны не привело к фатальным последствиям. И в конце просил рассмотреть вопрос о выводе населения, в первую очередь детей, с территории зоны чрезвычайной ситуации.

— Просит, значит, рассмотреть? Не требует?

— Так точно. Просит. Субординацию понимает.

— Это хорошо. Это правильно. Поздравь его с подполковником, подготовь представление от своей службы…

— Уже готово!

— Так. И к пяти часам мне на стол предложения по Зоне. Чтобы подробно и с раскладкой. Буду выходить на комиссию. А там, может, и на председателя правительства. Это ж дети, блин… Наши дети. Если Кудряшов детей выведет — орден дадим. Понял? А вот население… Это вопрос уже политический. В общем, связь с ним поддерживай. Завтра майор… то есть, подполковник уже, получит четкую команду насчет детей. Это я гарантирую. Как там, в фильме? Зуб даю?

— Так точно, зуб даю!

— Вот ведь комедии снимают наши режиссеры… Откуда что берут только!

* * *

Вот и выходило, что не был Сидорчук «единственным сталкером». Главное, он знал об этом. Вернее, не точно знал, но догадывался, куда и зачем уехал Кудряшов, и чем он там собирается заняться. Другое дело, что никто не знал, что выйти из Зоны оказалось вполне возможно. Спокойно, без паники, прогулочным шагом, с остановками, с пикником на природе, на обочине тропы, без крика, без мыслей — «бежать, бежать, бежать!». И еще, кажется, немаловажным фактором было присутствие «постороннего» — того, кто пришел в Зону позже начала событий.

Это выходило, что и сам Кудряшов — тоже сталкер, как Сидорчук. И Вера, и студенты, которых она привела, и теперь их надо было найти — кровь из носа. И те студенты, которых пригнали сюда уже в мае. И все, кто приезжал и приезжает в город — они все, получается, могут выйти. В любое время. Могут выйти сами. А вывести?

За два дня Кудряшов обустроил тропу, как надо. Кроме засечек натянул еще шпагат между деревьями, навешал на него красных лоскутков от порезанной парадной скатерти из первой школы, в которой имел долгую беседу со строгим лысым старым директором. Порубил и отбросил в сторону кустарник, мешающийся под ногами. На лужайке, той, что посередине почти, выкопал яму, обложил булыжником и организовал кострище — это сейчас тепло, а что там будет дальше? И вторую яму на краю — под мусор.

…

А там, на той стороне, на «большой земле», тоже торили дорогу, только уже по-настоящему. Правда, заканчивалась она как раз в показанной Верой рощице. Как передали из Москвы, это было сделано для того, чтобы «не светиться» перед «соседями». С политической точки зрения это могло быть не совсем правильным, чтобы видели из космоса массовую эвакуацию, как сказали Кудряшову. И рекомендовали выводить детей в облачную погоду или еще лучше после захода солнца.

Ну, так, осенью-то почти каждый день — облака.

Кудряшов набивал свой «уазик» школьниками. Справа сидела Вера, как уже знающая дорогу и проверенная. Сзади помещались пятеро на сиденье плотно-плотно и на коленях друг у друга, и еще четверо на откидных стульях. За два рейса он отвел, держа за руки, останавливаясь на каждый писк, перекусывая на полдороги на той лужайке, первую партию детей, которых подхватывали чуть не из рук в руки прямо у границы, у начала пашни (в Зону все же никто так и не заходил — приказ действовал). В рощице вдали ворочался, порыкивая, автобус, выбираясь по узкой, только что созданной на пустом месте из простой щебенки и бетонных плит «военной» дороге.

— Ну, вот, — вздохнула сзади Вера. — А то тут детей этих…

— Ты еще почему здесь? Почему не уехала сразу?

— А ты?

— Это моя работа, понимаешь. Я тут вроде как на службе…

— А дети, чтоб ты знал — это моя работа. Мы еще не всех отсюда вывезли. И вообще, думай, где добывать транспорт, а то до зимы не справимся.

— Да, да…, — кивал Кудряшов, прикидывая, к кому и за чем ехать. У этих на крупном заводе есть автобусы. У этих — грузовики. Если вытянуть цепочкой детей, вести сразу сотню, две сотни… И не одну цепочку, а, скажем, две, три параллельно… Тогда до снега… Он поднял голову, присматриваясь к облакам. Нет, до снега точно надо управиться! Кровь из носу!

* * *

Дашка шмыгала носом, полоща в холодной воде умывальника кружки и тарелки. Это была «их» посуда. Когда не ходили в столовую, что чаще всего было последнее время, она приносила оттуда еду прямо в комнату. Ей давали на кухне, сзади, по знакомству, и еще потому что — Сидорчук. Но относить грязную посуду на мойку было уже неудобно. Она относила всегда чистую, а брала новую, с тем, что дают.

Иногда Виктор привозил еду из города. Тогда был как бы небольшой праздник. Фрукты, конфеты, колбаса копченая, вкусные сладкие соки. При желании можно было найти и спиртное, но Сидорчук стоял на принципе: всем нельзя — значит, и нам нельзя. Но как же нельзя, если вон Михалыч опять пьяный ходит? А Сидорчук делал тупое лицо и говорил: я, говорил, с ним не пил. И я, говорил, ему не наливал. И не подавали ему в столовой. А командир ввел сухой закон. И все.

А иногда так хотелось немного романтики. Совсем немного: к конфетам и шоколаду — бутылку шампанского. И чтобы налить в фужеры и не торопиться скорее выпить и потом закусывать, чавкать и жевать, а сидеть долго, разговаривая о разном, вспоминая время, каким оно было раньше. Даже и о любви разговаривая, да! Хоть разок…

— Даш, можно тебя?

— Ой, — вздрогнула она. — Виктор, твою же мать! Ты чего, как кот? Страшно же!

— Даш, познакомься. Это Вера. Она с Заозерья. Вы поговорите тут, девочки. А я пока к командиру схожу.

Виктор взглянул на часы, пошевелил губами, будто считая:

— Через полчаса вернусь.

Глава 19

— Как, ты упал с неба?

— Да, — скромно ответил я.

— Вот забавно…

Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц

Марк стоял перед столом и тщетно пытался объяснить этим военным то, что ему самому еще не казалось вполне ясным. И кроме того ему было страшно.

Когда его летом вывезли из города и бросили в сосновом бору под Курьей, страшно не было. Вокруг и в голове было как-то пусто и совершенно спокойно. Машины отъехали. А он тогда по теплой мягкой рыжей хвое пошел вверх по реке. Решил тогда, что раз выпал случай, надо заодно и отдохнуть. Погода была просто великолепная. Солнечная, совершенно безветренная. На пустынном длинном песчаном пляже не было ни одного человека. Марк даже искупался, чего давно не делал при народе, стесняясь своего неказистого тела, слишком худого и слишком длинного. Ему как-то даже сказали, что он похож на палочника. И двигается, мол, также.

Потом пошел дальше. Спокойно, никуда не торопясь. А потом почему-то повернул налево, в гору, к Гайве. Он и сам не знал, что его тогда вело.

Прогулка вышла длинной. Придумалось тогда много, и он еще подумал, что просто ходить, размышляя — это лучший из способов. Даже лучше, чем в темноте и тишине ночи за компьютером со скоростным доступом к Интернету. Он тогда еще и еще раз обдумал свои тезисы о муравьях. Вспомнил на ходу почти дословно — потом проверил по книжке — цитату из Стругацких:

«Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной.»

Вот именно так дословно и вспомнилось. То есть, главное, выходит, вовсе не то, что собственно происходит в городе. Не все эти жутковатые исчезновения в никуда, не паника, не смерти внезапные от паники, не убийства и не военные в форме и с оружием на улицах Молотова, а сам факт этих происшествий. То есть, не как, не почему, а — что. Вот, совершенно необъяснимое явление. И это — главное. В любом случае: хоть это инопланетяне, хоть дырка во времени и пространстве — это уже само по себе чудо и научное открытие.

Вернее, до настоящего открытия было еще далеко.

— В общем, товарищи военные, все у нас здесь как-то слишком похоже на стандартный отбор в эксперименте по выведению породы, устойчивой к ксенофобии. Все, кто боится, а также все, у кого врожденная или приобретенная ненависть к чужому и непонятному — пропали. То есть, не так. Не все, конечно. То есть, я просто не утверждаю, а предполагаю, что все. Но те, кто пропал, мне кажется — именно по этой причине. Хотя, мы многого все равно не можем знать, гадаем тут практически на кофейной гуще. Но мне кажется — в этом причина. Это как в биологии. Как в породе собачьей, например.

— Исчезли? — переспросил Кудряшов, сидящий с торца длинного стола. — Как это может быть? Куда и как пропали, раз мы знаем о законе сохранения энергии? Куда? Как в моих сказках? В другие миры? В прошлое или будущее? На тот свет? На какой такой «тот свет»? Как определить нам это? Или не можем ничего определить? Ну, так, хоть гипотезы, что ли…

На Кудряшова посматривал с непонятным выражением лица Клюев, сидящий напротив. Что-то он обдумывал, а что — не понять.

— Да, мы не можем это ничем определить. Приборов, измерений — никаких. Только те данные, что были собраны в пансионате, ну, там, где пропали все…

— Не понял…, - тут уже Сидорчук включился в обсуждение. — Это где они людей мучили? Эта их завиральная теория о людях-катализаторах? Но это же просто бред какой-то!

— Не совсем бред. Они же собрали статистику, понимаете? Каждый, кто ими был задержан — он если и не свидетель, то присутствовал, участвовал как-то в процессе, хоть и не мог объяснить.

— И что? Доказали они что-то?

— Нет. Да и не доказать такое. Думаю, просто опять же о ненависти к чужому, о ксенофобии. Получалось, что на территории Зоны пропадали люди, опасающиеся или ненавидящие вот этих, наших, горожан. То есть, не катализатор, конечно, но все же…

— Вот не зря я их всегда отдельно отправляю, — прихлопнул ладонью по столу Сидорчук. — А то, выходит, вошли бы так в зону с нашими, а народ вокруг — фьють! А то и меня тоже — бац, и нету!

Кудряшов и Клюев теперь смотрели на него. И оба с каким-то интересом непонятным. Это всегда сразу чувствуется, когда не просто равнодушный взгляд касается, а именно с интересом, со значением смотрят, присматриваются.

— Да, молчу я, молчу, — махнул рукой Сидорчук. — Молчу и слушаю.

— И ведь что получается, — продолжил Марк. — Сначала все просто пытались «поймать» сам случай исчезновения человека или людей и определить — куда же все пропадает, куда проваливается. Потом через статистику искали. Закономерности выискивали. Ну, помните, что по одному ходить нельзя, что в темноте обычно случается. Потом вот у этих, о ком говорим, возникла идея, что есть люди-катализаторы. От них, мол, все. Они сами остаются, а окружающие теряются. Вот, нашли врага себе еще одного. Катализаторов не будет — и не будет, мол, больше ничего такого. Никаких тебе, выходит, проблем.

— Ну, сначала-то на врачей думали… На убийц, типа, — не выдержал Сидорчук.

— Вот это как раз сдуру тогда. Не думали еще, но уже действовали. Мы так всегда — сначала сделаем, а потом уже думаем, а что, собственно, сделали. И для чего, собственно, — Марк перебирал рассыпанные перед ним бумаги. — Но дальше смотрим: эпидемию объявили? Зону закрыли, народ весь тут оставили… Хотя, ехать-то некуда было — вон, сколько их не доехало.

— Сколько?

— Много, много… Итак, объявили «чрезвычайку». Зону объявили и изолировали ее. А народ в зоне все пропадал и пропадал. Связи у людей нет. Продукты все завозные. Склады и резервы разные пощипали, магазины пограбили. Для того, чтобы выжить, дружинники силой мародеров останавливали. А главное, выяснили, что бежать-то из зоны бесполезно! Ты бежишь — и сразу пропадаешь. Так-то еще можно остаться.

— Так, если ксенофобия, как ты говорил тут, то вторая половина слова-то — от Фобоса, от боязни. Кто боялся, тот, значит, и пропадал. А кто не боялся, так те и не бежали никуда. Вот они и остались. Нет?

— Потому, наверное, и дети целы оставались по большей части? И учителя при них, потому что им бояться просто некогда было — надо было о детях думать, о том, чтобы накормить, постирать, занять как-то… Так?

— Кстати, вполне возможно.

— А что там опять с детьми? — поднял голову Сидорчук.

— Да все в порядке с детьми. Ты слушай, слушай.

Марк переждал немного и продолжил, с трудом стараясь не скатиться в научные объяснения:

— Вот так и выходит: в первую очередь — те, кто боится сам или те, кто ненавидит все новое, чужое, неизвестное. То есть, стоит какая-то сила над нами будто и выхватывает — там одного, тут десяток, присматривает за порядком. И никто не знает и не понимает. И понять, кстати, совершенно невозможно. Вот, например, когда я муравьев кормлю — откуда они знают, кто кидает им пищу? И когда я их отлавливаю — разве могут они постичь такое?

— Мы — муравьи?

— С точки зрения этого непонятного — вполне возможно, что даже и не муравьи, а так, бактерии какие-то.

— Угу. Болтаем тут о муравьях и бактериях. А город — пустой стоит.

— Не нуди, — погрозил пальцем Клюев. — Марк, скажите, попытки терактов же были у нас? Это как вписывается?

— Да, были. Это экстремисты всякие, которые говорили, что город прогневал бога, за то и наказан. Потому и надо, мол, снести его с лица земли. Смыть, то есть. Тут это запросто — взрываешь плотину, и лови волну. Но вы тут на что? Вот и не допустили. А террористы и всякие другие, бандиты и прочее — они же ксенофобы на самом деле. И Зона их…

— Схавала…

— Можно и так сказать. Да. Скушала.

— Ну, так к чему ты разговор-то ведешь?

Сидорчук сидел и наливался тяжелой скукой до краев, до самых ушей, так что голова клонилась, сгибая шею. Уже который раз впустую они сидели на втором этаже и мололи воздух языками, проговаривая, что все равно ничего не понятно, что куда и как и кто — не ясно, что науке ничего не известно. А Марк этот, ботаник хренов, монотонно бубнил какие-то слова, рассказывал опять и опять о проколах и перенесениях, об экспериментах и о том, как сам он занимался со своими любимыми муравьями. Муравьи у него любимцы… Формика… Они красные и кусачие. Они бегают по муравейнику, издали похоже, как будто он кипит. Если кинуть банан сверху — вскипает красная пена. А если такой красный, с жесткими лапками, вскарабкается по черному берцу на штанину, потом поднимется, как альпинист, все выше и выше…

Черт, он кусается!

Сидорчук махнул внезапно потяжелевшей рукой, чтобы сбить, раздавить вцепившегося клещом в шею огромного муравья. Но рука не поднялась выше плеча, а снова безвольно упала на стол. И за рукой на стол с деревянным стуком опустилась его голова.

Только этого стука он уже не слышал.

* * *

Темнота была лучше. В темноте не болела голова, и не слезились глаза. В зубы стукнул холодный край жестяной кружки, полилось в рот что-то кислое, проливаясь по щеке на грудь:

— Ну-ка… Вот так, вот и хорошо…

— Виктор, ты как?

Как же светло! Больно же глазам! Больно! Он шевельнул губами, тяжелыми, как после заморозки у стоматолога:

— Шторы…

— Шторы прикройте, свет слишком яркий!

— Ну, что? Как?

Медленно проявлялось окружающее. Это кабинет. На втором этаже, у командира. Вот Клюев. Сзади, похоже, врач — это его белый рукав мелькает. Вон Кудряшов сидит. Витька вернулся на днях. Это хорошо. Где ученый? Он тут про муравьев…

Тошнота подкатилась к горлу, но тут же подсунули кружку, и он уже сам отпил прохладного кислого питья. Лимонный сок, что ли?

Попытался поднять руки, взять кружку, но даже пошевелить ими не смог. Глянул искоса, наклонив голову. Знакомо. Скотч малярный. В несколько слоев — хрен кто порвет. Только если ножом. И ноги — тоже примотали. Вот ведь, спецы какие. И укололи так аккуратно, суки…

Сидорчук откинул голову на спинку высокого тяжелого стула и улыбнулся в обращенные к нему лица:

— Ну? Теперь что, дорогие мои бывшие друзья-товарищи?

Глаза уже привыкли к легкому сумраку, и он убедился, что даже связанного — они боятся. Или хотя бы побаиваются, осторожничают, стараются, чтобы между ними был стол. Дураки. Он же не ниндзя какой-нибудь. Взглядом пепельницами не кидается.

— Давайте уж поскорее, что ли. А то как-то мне сегодня неуютно. Не пойму с чего.

— Спасибо, вы можете идти, — кивнул Клюев врачу. — Пусть там ребята мои постоят, никого пока не пускают.

Когда дверь за врачом закрылась, он еще вдогонку щелкнул ключом в замке, и снова вернулся на свое место — напротив Кудряшова, в торце длинного стола.

Точно, боятся они. На самую дальнюю дистанцию. Даже не напротив. Ну-ну. Будем, значит, разговаривать? Разговаривать — это не драться и не стрелять. Это для здоровья не вредно.

— Ты тут придремал, похоже, Вить…

Они ждут реакции? Ну, подождем вместе.

— …И не слышал, к какой мысли мы тут пришли. Коллективно.

Пауза. Ну, театр просто.

— Понимаешь, вот муравьи все эти, бактерии и прочее. Они же не просто так сам по себе эксперимент. За ним же наблюдают. Вот Марк, например, банку с муравьями уволок, выпустил у себя где-то, а потом опять к муравейнику — и следит, контролирует, пытается зависимости вывести…

— Вы меня опять усыпить хотите своей наукой? Я же на голову еще слаб. Отравлен я, понимаете? Так что — короче, Склифосовский!

— Так я и объясняю же! Вот кто-то, предположим, опыт проводит. Ну, к этому все ближе получается. И кто-то должен следить, сидеть тут и следить, что и как!

— Ага. Допустим, значит, ты пришелец жукоглазый… И — что?

— А то, что вот ты и есть этот пришелец, — спокойно припечатал Клюев.

Сидорчук поднял брови повыше, сморщив лоб, посмотрел, не понимая, на скотч, удерживающий руки на подлокотниках. Пошевелил плечами, показывая, что — не шевелится ничего, хорошо приклеено. И он, мол, этим очень удивлен. Но он и правда был просто ошарашен:

— С ума сошли все, что ли? Перегрелись по зимнему времени?

— Может быть, может быть. Это и выясняем… Ты лучше скажи мне, что там, в городе?

— Трудятся в городе, все как положено.

— А кем — положено? Скажи мне, Виктор, кем это положено? Что это за чрезвычайная ситуация такая, когда народ ходит на смену, самостоятельно поддерживает режим дня, выходит в патрули, дружинит тут, за порядком следит? Что за идиотизм повседневности чрезвычайной?

— Не понял…

— Да ладно! Не понял. А, скажем, собак ты в городе давно видел? И не удивлялся, поди, что собак нет?

— Собак? Так я даже жил с собаками! Все же знают!

— Вот что брали мы тебя от собачьей стаи — точно знаю. А еще знаю, что собак в городе теперь нет. Ни тех, кто вокруг заводов кормился, ни в переходах подземных, ни на свалках — нет собак. И кошек, кстати, тоже.

— Так, кошки, известное дело — умницы, — усмехнулся Сидорчук.

У него кошек не было никогда, потому что все время в разъездах, в командировках. Но у друзей общался с мягкими пушистыми урчащими когтистыми. Бывало. Тепло с ними.

— Сбежали, да? Поняли, что тут страшно, и сбежали. Из всех квартир тоже. Так?

— А что, думаете, пропали? Как люди, что ли? И у них, выходит, ксенофобия? На это намекаете?

— Ну, термин этот ведь не только людской. У всех животных ксенофобия наблюдается. И поярче, чем у людей. У них же не воспитание, а эти, рефлексы. Но мне думается, что не только в этом деле. Просто их, кошек этих и собак, нет в твоих мозгах. Не нужны они тебе лично, понимаешь?

— Нет. Не понимаю. Бред несете, — уверенно ответил Сидорчук, одновременно раздумывая, как жить, если рядом столько сумасшедших.

— Тут мне аналитики истории разные расписывали. Сказки сочиняли. Ты вместе со мной смеялся над сказками, помнишь? Так вот, это мы, похоже, в сказке сидим, в альтернативе в этой по уши, а не те, кто пропал. Это ведь на нас эксперименты проводят. И мир весь — взятый из твоей головы, Витюша.

— Да вы же меня все знаете!

— Не совсем. Вот, например, Дашка…

— А что сразу — Дашка?

— Ты даже не подумал, что при такой разнице в возрасте, при твоем характере, при ее молодости — да нафиг ты ей вообще сдался? И не выдумывай мне только о любви великой с первого взгляда. Откуда ей было возникнуть, когда она тебя просто боялась, как убийцу холодного? Но щелкнуло у тебя в голове что-то, и пришла она к тебе сама и любит по полной программе. Так ты же ни собак не заметил, разведчик, ни кошек… Ни вот любовь внезапную… Никаких будто странностей.

— Я ее тоже люблю! — дернулся Сидорчук.

— Ну, еще бы ты ее не любил. Молодых-то все любят. А те вот случаи, когда приводил ты народ в зону. Сколько раз, кстати?

— Побольше десяти, что ли.

— То есть, человек двести на круг. Первая странность, что только тебе удавалось туда ходить. Тоже, наверное, из-за любви… А вторая. Хоть кто-то из них потом обратился к тебе? Искал тебя через патрули, через телефонную связь? На блокпосты приходил за помощью? Или ты, сам ты, подполковник — интересовался, может, куда и как они ушли? Что? Вот так вот и ни разу? Тех, кого привел, сохранил, довел до моста, развлекая страшилками нашими — даже и не поинтересовался? Ну, ты точно не человек, Сидорчук. Просто монстр какой-то.

— И погода хорошая все время, теплая, — поддакнул с другой стороны стола Кудряшов. — Еще напомню — аварий больших не было. Пожары, которые случались — все в самом начале. А сейчас и пожарных у нас уже нет, и пожаров — тоже. И с ГЭС, подумай. Работает она и работает… Дает городу и стране электричество.

— А чего ей не работать? Вода — она сама турбины крутит.

— А обслуживание? А контроль? Что ты! Не бывает, чтобы техника без человека — и без аварий! Она так просто не может, понимаешь? Но ты посмотри вокруг, посмотри, как мы живем, что происходит… Ну? Неужели не видишь? Это же все не-нас-то-я-ще-е! Это же идиотизм полный — так жить и ничего не видеть странного. И никто ведь не возражает, не вякает. Никто, понял?

— Ага. Никто. Кроме тебя, товарищ майор. Уж который раз об одном и том же…

— Между прочим, тоже подполковник, как и ты.

— Поздравляю.

— Спасибо. Но… Постой, не перебивай. Просто… Верни все назад, а? Вот же — мы тебя расшифровали. Мы все поняли в этом эксперименте или в игре этой. Сделай, как было! Эксперимент не вышел! Понимаешь? Конец эксперименту! Ты видишь, мы уже все знаем!

Столько веры в свои слова было у Кудряшова, так он смотрел, что Сидорчуку стало жарко и жутко. А ведь они убить могут…

— Но что я должен видеть? Это у вас, отцы-командиры, просто мозги поехали с ненормально теплой погодой. А я тут приказ выполняю, службу несу.

— Сидорчук! Виктор! Ты — службу… Не-ет. Это не ты. С настоящим-то я знаком. Не такой он. Точно.

— Ну, как же — не я. Вспомни, мы вместе на Кавказе были. Помнишь? И я помню все хорошо.

Кудряшов и Клюев смотрели на него одинаково и как-то плохо. Жалеючи, что ли. Это они, выходит, что-то решили уже?

— Скажи мне, пришелец, — свежеиспеченный генерал медленно и нехотя выталкивал слова. — А как ты объяснишь, что на квартире Сидорчука Виктора Сергеевича найдено его тело? Он застрелился из своего наградного пистолета. Молчишь? Ну, молчи, молчи. Кудряшов, у нас дела — пошли.

* * *

— Это правда, Иван Иваныч? С трупом? Ну, про Сидорчука… Я не знал.

— Чего? А-а-а… Нет, конечно. Шутка. А вот пусть теперь мозги поломает.

— Командир, ты жесток!

— Я справедлив. Не нам одним головой мучиться. Пусть и он подумает. Пусть.

* * *

А Кудряшов с Верой без отдыха, день за днем, час за часом, водил хороводы с детьми и учителями по темно-зеленому лесу. Он спешил, чтобы успеть до снега. Тропа выбилась до твердости утоптанной глины. Полянка потеряла почти всю траву, и оставшиеся еще в школах мужики срубили из нескольких стволов осин длинные лавки. Клюев выделил ГАЗ-66 под брезентовым тестом, в нем подвозили к Мостовой старшеклассников. А автобус, с боем полученный на заводе Дзержинского, возил через весь город самых младших. Всех размещали по вскрытым избам. На въезде и выезде стояли посты. Как только из леса показывались Кудряшов и Вера, к ним вели еще двадцать-тридцать детей. Он брал за руку переднего, она — заднего. И снова все ныряли под еловые лапы, цепочкой, медленно двигаясь по тропе.

Кудряшов не понимал механизма. Ну, вот поехал народ сам на машинах — и нет их. И никто, говорят, пешком или как еще из зоны не выходил. Такая статистика была бы, а ее нет. А вот они с Верой, выходит, держа детей за руки — могут выводить. Ну, а если разорвать цепь? Нет, лучше не экспериментировать. Пусть будет так. Сказочно, непонятно — но ведь действует!

— Устали? Еще немного осталось! Вон до того дерева дойдем, а там справа будет просто волшебная полянка!

Сзади Вера тоже что-то оживленно рассказывала. Слышался детский смех. Вера — молодец. Педагогический талант. И народ к ней тянется. Дети рассказывают взахлеб свою историю. У каждого — история.

Один сам пришел в свою школу, утром обнаружив, что дома просто никого нет. Другой успел побродяжничать, и его прихватил патруль, и он даже прокатился на БМП и ему давали потрогать автомат и посидеть на кресле пулеметчика в башенке. Двух братьев привела в школу мать, и сама осталась работать с детьми. Они рассказывали, рассказывали, рассказывали. Детям тоже бывает страшно. Это только с высоты своих годов кажется, что в детстве все было солнечно и воздушно, а вокруг одни друзья и любящие родственники.

На полянке их ждали костры, скамейки, горячая еда. Детей немного подкармливали, давали отдохнуть с полчаса. Или даже с час, если сильно уставшие. А потом снова в длинную цепочку с двумя уставшими взрослыми в начале и в конце, строго-настрого говоря, что осталось идти еще час, что руки ни в коем случае не размыкать, что это как в сказке. Вера говорила, что это такая игра. Что разомкнуть руки — проиграть. И детям было не страшно.

На пашню были положены мостки с перилами. Кинуты обрезки бревен, на них — мостки с перилами. На всякий случай, на дождь и снег. А за мостками их принимали уже местные, тащили на руках, за руки, по двое-трое в рощицу, в большой автобус, и скоро он выезжал, отвозя детей куда-то ближе к цивилизации. К врачам, к белым простыням, к душу и ванной.

Кудряшов стоял, смотрел вслед. Вера сидела у его ног. Дети оглядывались и махали руками. Кричали:

— Приезжайте к нам!

С большими, старшими, было труднее. Они угрюмо спрыгивали через борт грузовика, выслушивали инструктаж, хмыкали недовольно. Но им можно было объяснить, что и как.

— Верить вам не обязательно, ребята. Я просто рассказываю, что и как. По-другому не выйдет. Вопросы?

— А остаться можно? Мы можем пригодиться. Мы уже взрослые.

— Остаться? Зачем? Город эвакуируется. Принято такое решение нашим правительством. Просто вас — раньше всех. Как положено.

Глава 20

Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая!»

А. и Б.Стругацкие. Пикник на обочине

Сидорчук неспешно допил свой кофе и выглянул второй раз в окно. Он соблюдал привычный режим дня: подъем в шесть утра, обязательная зарядка и душ, пока еще поступала откуда-то горячая вода в трубы, обязательный утренний кофе. Размеренное привычное передвижение по квартире не отвлекало от мыслей. Откуда горячая вода? Вот, например, интересная мысль. Действительно, откуда? Если все ушли. Все, кто оставался — они же ушли? Вот это уже не вопрос. Это можно утверждать.

Все ушли.

Или все пропали.

Для него это было, как шутили на сборах, «монопенисуально», потому что он все равно остался. Из принципа и данной когда-то в другой жизни присяги.

Уходя, бывшие соратники резанули по скотчу, и еще через час примерно Виктор сумел вырвать одну руку, а потом уже проблем с освобождением не было.

Кино такое было в детстве. Идешь по городу — а вокруг тишина. Кроме ветра и шума его в кронах давно облетевших тополей, кроме стука приоткрытых дверей, кроме скрипа ржавых качелей посреди двора — ничего. Летает какой-то мусор. Откуда-то издалека слышно, как сыпется стекло. Звонко сыпется, свысока, вдребезги. Наверное, створка оконная болталась — вот и стукнуло ветром.

Нет, что ни говори, «Сталкер» — фильм, конечно, был гениальный. Вот такой же ветер там, и свист этот в ушах постоянный. Хотя Виктору страшно не было на просмотре. Было страшно увлекательно. Хотелось скорее листнуть дальше, увидеть, что там еще придумал режиссер. Он и книгу-то прочитал только после фильма. Книга оказалась совсем о другом.

Кстати, о «Сталкере». Так может, Кудряшов был прав, только не до конца? И все эти пропажи людей — действительно по месту. Но не город опасностью является, а именно эти места, где они пропадали. Как ямы такие сквозь пространство. Наступает человек — и нет его. Туда как раз и надо было гайки бросать, как в кино.

Сидорчук приоткрыл форточку и закрепил ее специальным упором. Когда он ложился спать, форточки обязаны были быть закрыты. Сквозняки он не любил, потому что после жестокой простуды одной весной такие сквозняки стали вызывать жестокие невралгии, приходилось даже анальгетики колоть, блокаду делать.

Вот, кстати. Они утверждали, что Сидорчук, мол, «засланец», потому и не боится ничего. А ему несколько лет снились страшные сны, от которых просыпался в холодном поту. Днестровский лиман. Разлив. «Непромокашка», за плечи подвязанная. И вода холодная черная, непрозрачная по грудь. Руки чуть приподняты с автоматом, отчего быстро устают и затекают. Вот так ходишь медленно, гоня легкую волну перед собой и поскальзываясь на невидимых корнях деревьев. А сами деревья — с белыми кольцами, следами от предыдущих паводков. Идешь так, компас ни фига не показывает, мотается от помех, вода, судя по кольцам, может и с головкой накрыть, а конца края этой воде не видно. И час можно идти, и два, оступаясь и окунаясь с головой. Вот там было страшно. Никто в тебя не стреляет, нет засад, а все равно страшно. Потому что не знаешь, куда идти, и где эта чертова суша. Потому что вода потихоньку прибывает. Потому что деревья — осинник гнилой. На дереве не отсидишься в ожидании вертолета.

Так что врут они. Сидорчук тоже боялся.

И насчет любви… Что, и первой любви как будто не было, школьной, дурной? И жены не было? А что он тогда все это помнит, зачем? Да нет, свихнулись просто мужики и пост свой бросили, сбежали. А он, Сидорчук, на посту. Никто не снимал его отсюда. Послала партия на спецназ — значит, спецназ в городе есть. Вот он сам и есть тот спецназ. Пока он есть.

Виктор аккуратно протер стол, убрал хлеб в хлебницу. Сполоснул чашку и поставил на полку. Не любил он, когда наваливают посуду в мойку и все ждут, кто начнет мыть. Чего ждать? Сам поел — сам и помой.

Хорошая квартира, кстати.

Он тогда переночевал в общежитии. Один на весь городок. Поутру проверил склады, подержался за тяжелые висячие замки, посмотрел на пломбы с торчащими проволочными усами. А потом пошел «в город». Транспорта ему не оставили. Не положен, похоже, пришельцам транспорт.

Хотя, говорили еще, что, мол, может и не пришелец он, а просто что-то типа камеры. Ну, вроде через него наблюдают за всеми. Заглядывали ему в глаза, душевно просили: вернуть все взад. Мол, мы же теперь все знаем. Мы же, говорили, эксперимент все равно теперь нарушим.

И нарушили. Тишина теперь в городе. Не за кем наблюдать. А все Виктор, с него началось…

Сидорчук прикрыл дверь и спустился на улицу. Третий этаж, старый дом, по каменным ступеням берцы глухо бухают тяжелой подошвой в полной тишине подъезда. Очень тихо теперь, да.

А ведь зима все-таки наступила. Всю ночь бесшумно шел снег, и теперь по белому пушистому покрывалу протянулась единственная строчка ровных шагов.

Он сбил замок с низкой дверцы, поворочался неуклюже, сунув голову и осматриваясь, подсвечивая себе фонариком. Вот, вот они, инструменты. Он даже не задумывался, откуда тут зимние инструменты. Просто вытащил из угла широкую дюралевую лопату на длинном корявом черенке, прикрыл снова дверь, повесив замок в пробой, и шагнул назад.

Ну, с чего начать? Как Маленький принц — с уборки своей планеты? Квартира была близко к центру — Виктор специально выбрал себе такую. Теперь он обогнул дом слева, вышел на площадь, покрытую тонким слоем снега, продолжающегося неторопливо сыпаться сверху. Прицелился, как из автомата, прищурив левый глаз. Поставил лопату, выправил направление, и — ш-ш-ш-бух! Протащил со скрежетом и ударом в конце о бордюр. Сзади осталась четкая темная полоса чистого асфальта. Ш-ш-ш-бух! Обратно — вторая полоса, слившаяся с первой. И пошел. Туда — сюда, туда — сюда. Снег отбрасывал в конце подальше, чтобы не мешался.

Он не поднял голову на шум двигателя. Пошли они все куда подальше. Нашли себе крайнего. Инопланетянина нашли. И вообще, я не человек. Я — камера. Наблюдатель. Вот и нечего.

Он ставил лопату, делал паузу, прищурясь смотрел вдаль, и снова толкал перед собой поднимающийся валик подтаявшего снега.

Кто-то встал рядом, примерился, и тоже — ш-ш-ш-бух!

И еще кто-то встал чуть дальше, и еще, и еще… В пять минут площадь оказалась буквально вылизанной.

— Перекурим, командир?

— Ну, угощай, Паша…

Мартичук протянул пачку, щелкнул своей заслуженной «зиппо». Затянулись, посматривая вокруг. Народ чистил тротуары. Кто-то привез машину березовых метел, сгрузил на обочину.

Виктор стоял под медленными снежинками, редко слетающими с черного неба, вытирал снятой шапкой лоб, улыбался сам себе и этому черному небу. Ловил снежинки ртом. Щурился, если какая-то попадала в глаз. На душе было спокойно и радостно.

Вот все и закончилось. Весь этот кошмар, вся эта чепуховина были во сне. В чужом научном эксперименте. В Зоне. А на самом деле — все в порядке. И все как было. И живой Мартичук метет метлой по соседству…

А… Дашка?

Он с трудом, с полным напряжением всех мышц, пересиливая что-то, мешающее ему, повернул голову, но Пашки Мартичука уже рядом не было. Был снег и чернота зимнего утра вокруг. Пашки не могло быть, потому что он погиб. Это не сон.

Сидорчук с таким же трудом, через непонятное сопротивление, поднял руки вверх, закрыл лицо обеими ладонями…

…

Проснулся, и еще лежал несколько минут, успокаивая дыхание, приходя в нормальное состояние.

— Ни хрена! Прорвемся! Планету свою убирать надо? Уберу!

Он упруго вскочил с дивана, открыл форточку. Дальше — по распорядку дня, как обычно. Утренний туалет, зарядка, душ, колючий сердитый душ из специального массажного ситечка, кофе.

С большой чашкой горячего черного кофе Сидорчук стоял у окна, рассматривая площадь внизу. Квартиру он выбрал в самом центре, на всякий случай. Ну, мало ли — прилетят эти инопланетяне. А он уже тут. И не один. Вернее, один, но не просто так.

У него все было по плану. Место — вот тут. В центре. Дома стояли пустые — выбирай, где хочешь. Виктор даже двери не ломал. Просто погулял, подергал за ручки — одна из подходящих и открылась.

В комнате дверь на балкон. Он смазал петли, и она теперь открывается плавно и бесшумно. А в углу у двери стоит старенькая СВД, свалены несколько автоматов, стоят ящики с патронами. А самое главное — гранатомет и несколько гранат в лифчике. А вы думали, парни наши, что на БТР приезжали и потом вдруг на трассе испарились, с оружием ушли? Все оружие на месте! И плевать мне на ваши на замки и на пломбы. Вон его сколько, бесхозного оружия.

Ночью и правда был снег. С того и спалось так крепко, наверное. И вот теперь на том снегу не было ни следа, ни единой помарки.

Он отставил кофе, приоткрыл фрамугу, прислушался к морозному воздуху, втекающему на кухню. Тишина. Всех, похоже, вывезли. И как сумели? И когда, главное?

Это они молодцы, Клюев с Кудряшовым. Это они все придумали, наверняка.

Виктор не чувствовал никакой злости или даже легкой неприязни к бросившим его сослуживцам. Столько всего было за неполный год, что кроме пустоты в груди и холода в голове — ничего.

Он усмехнулся. Холод в голове. Мозги представил себе вот такой же заснеженной и чистой площадью. А голову — городом. Так же пусто, холодно, чисто и только одинокие мысли гуляют совсем незаметно.

Какие еще мысли? А очень простые. Раз инопланетяне. Раз они готовили себе тех, кто не поражен ксенофобией. Ну, а что еще — так ученый говорил. Выходит, готовится высадка. Пришествие, так сказать. Сейчас, получается, самое время. Потому что никого нет в городе и нет оттого никакой ксенофобии. А он, Сидорчук, без всякой злости и без всякой боязни будет их встречать, как самых дорогих гостей. Встречать тем, что накопил. Вот тем, что в углу стоит, и каждый день проверяется.

Ну, хватит бездельничать.

Сидорчук сбежал вниз с третьего этажа, открыл низкую дверцу под лестницей, выхватил привычно, не глядя, лопату и кинулся на снег. Он его и так, и этак, и сдвигал, и кидал, и в кучу… До испарины, до легкой усталости, оставляя за собой чистый темный асфальт.

Вдруг он заметил, что потемнело и небо. Завертел тревожно головой, вылавливая звуки и фильтруя краски. Какой-то гул наползал на центр города.

Дождался.

Лопата отброшена к куче снега. Виктор несется стремглав по площади, пируэтом обходит угол дома, взлетает в свою квартиру, скидывая на ходу шапку и перчатки. Так. Винтовка. Отдышаться. Вдох — выдох, вдох — выдох. Гудит все сильнее, все страшнее. И в окнах почти черно. Ну…

К бою готов! За ребят. За себя. За город. За всю страну. За Дашку.

Дашка?

…

Виктор понял, что окончательно проснулся, но ничем постарался не выдавать себя. Дверь он запирал. Или нет? Шаги были во сне или на самом деле? Он лежал, вслушивался в квартиру, в дом, в площадь под домом, одновременно пытаясь разобраться — что разбудило?

Вот же! Какой-то гул, тарахтение…

Сидорчук сорвался с кровати, кинулся к балкону, но резко остановился и медленно повернулся на возмущенное:

— Мяааау!

На кровати сидел роскошный рыжий кот с почти человеческим лицом вместо обычной кошачьей морды.

— У-у-у, братец. Ты у нас перс, похоже. Да не простой, а экзотический. Ну, иди ко мне — кис-кис-кис!

Кот прыгнул к нему, стал обвиваться, тереться о ноги и опять включил свою тарахтелку. Вон что сон навеяло! Вон что гудело, выходит! А Кудряшов говорил — нет кошек. Ха! А это кто? Просто они умные. Они гуляют сами по себе. Они знают, где плохо. Ишь, животинка теплая.

Утро было скомкано необходимостью изобрести питание и для кота. Виктор носился то на кухню, то в ванную. Когда он запирался, кот садился под дверью и начинал жалобно мяукать. Приходилось впускать.

Но на улицу он его все же не выпустил. Еще потеряется.

— Посиди дома, — сказал Виктор, отпихивая кота от порога ногой. — Я вернусь. Вон тебе миска еды. Вода есть. А я поработаю и вернусь.

Он скатился вниз по лестнице, привычно, как во сне, отворил низенькую лестницу и не глядя вытащил лопату.

Все идет по плану. По плану у нас что? Зима. А зимой снег. А если его не убирать, то потом будет не пройти и не пролезть. Это вам не Москва. Это Урал!

Виктор примерился, поставил лопату и потащил, потолкал нарастающий валик снега, как настоящая снегоуборочная машина. Снег был влажный снизу и сразу прилипал. Надо было постукивать лопатой каждый раз в конце длинной бесснежной дорожки. Привычно, вдыхая носом, выдыхая ртом, он делал свою утреннюю зарядку, расчищая площадь. От центра — к краям. Потом по краю пройтись, откидывая в сторону. И опять от центра — к краям. И по кругу, по периметру.

За скрежетом лопаты по асфальту он не услышал шагов. Только когда остановился передохнуть, выдохнув клубы пара, услышал:

— Мужчина, а не угостите даму сигареткой?

Вернее, она сказала так: «сигарэээткой». Это было смешно, потому что сама девушка была мелкоросла, и выглядела лет на восемнадцать, что ли.

— Не маленькая уже, — буркнул Виктор. — Пора свои иметь.

— Ой, да ладно! Кто бы говорил! Не маленькая… А что нет-то никого? Выходной, что ли?

Вот тут его и стукнуло. Да так, что дыхание перехватило. Это, выходит, правду мужики говорили, что ненормальность какая-то. Вот человек перед ним. А он ни обрадоваться, ни рассердиться — ни-че-го.

Виктор встал прямо, опершись на свою лопату. Посмотрел рассеяно по сторонам. Справа из-за угла вывернула знакомая фигура и пошла, пошла прямо к нему. Черное пальто — матросский бушлат. Черные ботинки. Черные джинсы. Дашка?

Он отбросил лопату, подскочил в три шага, обхватил ее, прижался… Эх, черт… Не сон?

— Стоило в магазин отлучиться, как мой мужчина с чужими девушками беседы заводит, — смеясь, вырвалась из его рук Дашка. Настоящая, живая Дашка.

Он мотнул головой. Нет, не сон. Все на самом деле.

— Даш, ты как тут оказалась?

— Как, как… Каком. Мне же скучно там одной без тебя. А ты все не идешь и не идешь…

— Так же я думал…

— Ну и дурак.

Из-за угла показались еще какие-то люди. Она отвлеклась от его поцелуев, оттолкнула, погрозила пальцем. Крутнулась на месте, и вдруг остановилась, показывая округлившимися глазами Виктору за спину.

Он, прикрывая ее, сделал шаг в сторону, одновременно кидая руку к карману и озираясь — что? Где опасность? Но на площади никого, кроме той девушки, что подошла первой.

— Вить, а ты давно ее знаешь?

— Откуда мне? Я правда ее впервые вижу.

Она еще сильнее — куда уж там сильнее, вроде — расширила глаза и прошептала:

— Это Ирка Кириенко!

— Точно?

— Да я же ее знаю! Я статью еще писала, помнишь…

Ну, вот. Он посмотрел в небо и улыбнулся. А в чем-то мужики были правы. Если эксперимент нарушен, его надо завершать. Значит, все.

— Вить, так это же, выходит — все? Все закончилось, да? Ура?

Сидорчук вдохнул глубоко, улыбнулся корреспонденту молодежной газеты Дарье Аникиной, улыбнулся дочке покойного полковника Кириенко, улыбнулся незнакомым подошедшим ближе («мы с ними вместе приехали» — шепнула Дашка).

— Закончилось? Нет, девочка. Все у нас теперь только начинается.

Эпилог

— И что теперь? — министр смотрел с подозрением. — Все, что ли? Что мне прикажете докладывать наверх?

— У вас есть наши предложения, товарищ генерал-полковник.

— Предложения у них… Опять у них — предложения. А отвечать — мне?

Предложения были ясными и четкими, как рисунок японского каллиграфа на белой рисовой бумаге. Снять сплошное оцепление, оставив блокпосты на въезде в город — на всякий случай. Вернуть внутренние войска в город. Восстановить конституционный порядок. Разоружить незаконные вооруженные формирования. В течение квартала закрыть лагеря для перемещенных лиц, и вернуть всех этих лиц обратно в город Молотов, чтобы работали, а не бездельничали на государственных харчах. Направить комплексную комиссию для изучения феномена. С учеными работать — по-прежнему, по специальному разрешению в каждом конкретном случае. Комитет по чрезвычайной ситуации не распускать. Усилить контроль за областными центрами в первую очередь. Ввести новую статистическую форму. Создать и наполнить лучшими кадрами отряд оперативного реагирования. Расформировать молотовское управление внутренних дел. Раскидать всех по гарнизонам и городам. Посадить на город новых людей — пусть работают.

— Вот этот ваш отряд… Лучше, наверное, будет — группа оперативного реагирования. Там же не только спецназ подразумевается?

— Думаю, и ученых туда надо и администраторов гражданских.

— Вот. И что? Это разве будет в нашей структуре? А? Молчишь? Нет уж. То, что касается моего министерства, я подпишу. Оформляй сразу в виде приказа. Все остальное убрать. Совсем убрать. Аналитическую записку лучше сделать. Вот ее отдам наверх. Пусть сами предлагают и сами решают. Ясно?

— Так точно, — кивнул полковник, как всегда немного угрюмый.

— И насчет порядка и разоружения и прочего… Нет, я помню, что сам это сказал. Не надо мне подсказывать! Только, понимаешь, «мягше» надо быть с «людями». Понял? Стресс у них сейчас, как после войны. Так что и порядок, и восстановление, и разоружение, и кого надо под суд — это все правильно. Только медленно, спокойно и неотвратимо. Так, чтобы без шума, без крика… Это как раз твоим там надо подсуетиться втихую и следователям. И не хмурься на меня, не хмурься, полковник! У нас с тобой такая гора с плеч…

— Так точно, гора…

— А-а-а… Так там же твои были как раз?

— Одного все еще ждем и надеемся. Еще один на связи постоянно.

— Представление на них дай. Наградим. И этот, майор, как там его…

— Подполковник Сидорчук, товарищ генерал-полковник.

— Си-дор-чук… Тот самый, значит?

Полковник только развел руками.

— …И уже подполковник. Ну, ладно. Пора уже ему. Представь к званию. От вас представь, от вашего отдела. Но пусть он там остается. Пусть снова там свой спецназ набирает и муштрует. Там, в Молотове. Он женат, кстати?

— Был женат. Разведен.

— Вот и ладно, — непонятно чему обрадовался министр, хитро щуря глаза. — Вот ему звания и хватит. А всех остальных — наградить. Наших, я имею в виду, ясно? Списки к утреннему заседанию чтобы были. Согласуешь там с кадрами. За мужество и тому подобное в условиях чрезвычайной ситуации.

— Разрешите исполнять?

— Разрешаю, разрешаю…

И вдогонку открывающему дверь полковнику сухо и жестко:

— А статистику по исчезновениям — теперь ежедневно мне на стол. За подтасовку — звезды снимать, папахи отбирать. И динамику мне, динамику — тоже ежедневно. Ясно-понятно?

…

А в Молотове шел снег. Зима на Урале бывает холодной или очень холодной. Но снег был всегда. Обычно с ноября по апрель. Иногда сугробы не таяли даже в мае. А были года, когда внезапно налетевшими снежными бурями ломало деревья даже в июне. В этот раз после небывало жаркого и сухого лета снега не было почти до самого конца декабря. Под Новый год, как положено, как бывало в детстве, плавно и празднично полетели огромные медленные сверкающие в ярком электрическом свете снежинки.

В некоторых окнах недавно еще сплошь темных многоэтажек зажглись огни.

— Люди…

— Ага. Даш, а ты, правда…

— Дурак.

— Ага…

Из-за темного угла вывернулось темной плотной массой, загремело, защелкало металлом.

— Стой! Стой! Кто такие?

Забегали по лицам лучи фонарей.

— А-а-а… Товарищ майор? Гуляете?

— Гуляем, гуляем. Ну? Я же не один, видите…

— Ну, да… Хоть и все уже, но не один — это правильно. А погодка-то, погодка…

— Скоро Новый год.

— С наступающим вас! И поосторожнее тут. Мало ли…

— Ладно-ладно. Не пугайте мне девушку. Ну, мы пошли?

Под скрип снега отряд дружинников свернул к речному вокзалу.

— Вот скажи мне, Сидорчук, вояка хренов…

— Не ругайся!

— Нет, ты мне все-таки скажи, подполковник. Ты на мне жениться, как — думаешь? Или так просто выгуливаешь?

— Я же тебя люблю, Дашка.

— Вот и я тебя — аналогично…

— Правда-правда?

— Правда-правда.

По пустынной ярко освещенной набережной в сторону моста уходили, обнявшись, двое. Жизнь продолжалась, несмотря ни на какие эксперименты и чрезвычайные ситуации.

Оглавление

Пусть это будет прологом, хоть и не рекомендуется начинать книгу со сцены похмелья

Часть 1. Зима

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Часть 2. Весна

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Часть 3. Лето

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

Часть 4. Осень

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg