«Телефон безмолвия»

Телефон безмолвия (fb2) - Телефон безмолвия 238K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Рудольфовна Анфимова

Елена АНФИМОВА Телефон безмолвия

I

Третья в седьмом ряду вздохнула. Она только вздохнула, но этот вздох решил все. Стрелка затрепетала и с шестидесяти пяти единиц сочувствия рванулась к восьми. Восемь же единиц — это гораздо ниже уровня профпригодности. Несколько секунд Третья боялась пошевелиться, словно ждала, что расплата наступит немедленно. Однако прошло минут десять, прежде чем на табло забрезжило: «Третью в седьмом ряду просят зайти к главному диспетчеру». Вот так, вежливо и даже ласково: «Просят зайти». Она посидела еще за пультом. «Вот и все…» Сотрудницы фирмы, кажется, не обращали на нее внимания, молчаливые, словно сросшиеся с наушниками, истово выполняли свою работу. Головы упрятаны в глубокие синие колпаки с прорезями для глаз, от плеч и до самого пола — синие балахоны, чтобы не только лицо, но и фигура была неузнаваема.

«Как же это произойдет?» — думала Третья, вставая из-за столика. Она аккуратно задвинула стул, чтобы он не мешал в проходе и, слегка подобрав синий балахон, пошла к выходу из аппаратной. «Видели женщины или нет? А если видели, что они чувствуют… сейчас?» Впрочем, что они могут чувствовать… Они заняты своим делом и не обращают внимания на живую цифру, спрятанную под складками синей материи. Возможно, им страшно, но страшно лишь за себя, а сочувствовать не имеют права, да и не могут, потому что вся их любовь и способность сопереживать направлены в данный момент по другим каналам, далеко наверх, на землю. Может быть, и не замечают они Третью из седьмого ряда, которая на слабых от страха ногах идет к двери главного диспетчера, чтобы скрыться за ней навсегда.

В диспетчерской было двое мужчин, они курили возле вентиляционного отверстия, хотя это запрещалось инструкцией. Лица их были открыты, что тоже было грубейшим нарушением, и Третья поняла, что с ней больше не церемонятся.

Один из мужчин был ей знаком. У него была странная внешность, как будто природа планировала поразить его болезнью Дауна, но в последний момент смягчилась и убрала лишнюю хромосому из двадцать первой пары. Третья мысленно назвала его «Дауненком», тем более, что не могла вспомнить, как его зовут на самом деле. Фамилию помнила, а вот имя…

Дауненок подошел к Третьей и улыбнулся:

— Снимите колпак.

Женщина заколебалась.

— Снимите, снимите. Это все.

Она взяла колпак за кончик и медленно стянула его с головы. Мужчины перестали курить. Тот, который был ей знаком, но смотрел, словно не узнавая, зачмокал налимьими губами. Второй, со шрамами на щеках от выболевших прыщей, затянулся сигаретой и спросил:

— Я не понимаю, зачем вам это было надо?

— Мне?

В голосе мужчины ей послышался намек на возможность благоприятного исхода.

— Вам, вам. Именно вам. С вашими внешними данными…

— Какое это имеет значение… теперь? — она спросила это специально, в расчете, может быть, на то, что он более определенно намекнет, что есть, мол, еще один выход.

— Все имеет значение, — заулыбался Дауненок. — Коллега пишет диссертацию по социальной психологии. Мотивация поступков сотрудниц нашей фирмы — одна из глав этой работы. Тема, конечно, закрытая. Для внутреннего пользования. Итак, зачем?

— Слишком долго рассказывать. — Женщина в смущении теребила синюю ткань колпака. — У вас, наверное, не так много времени? И у меня? Скажите… как это будет?…

— О, да вы просто Шахерезада, — почему-то обрадовался собеседник.

— Как вас зовут? — спросил второй с испорченным лицом. — Меня, кстати, Модест.

Женщина задумалась на секунду.

— Зовите Марией.

— Мария… Ну нет, — обиженным почему-то голосом залопотал Дауненок. — Мы будем звать вас Шахерезада.

— И долго… вы будете меня так звать?

— Какая вы нетерпеливая, — улыбнулся Модест. — Если вас так интересует техническая сторона, то все очень просто. Сейчас мы побеседуем. Потом вы дадите подписку о неразглашении.

— Но ведь я уже…

— Да. При поступлении на работу вы давали такую подписку, однако этого мало. В таком серьезном деле должны быть соблюдены все формальности. Затем…

— А если я не подпишу больше ничего? — Мария, словно овца, перезимовавшая в душном хлеве и почуявшая вдруг ветерок с улицы; даже ноздри раздулись. — Не подпишу, а?

И Модест, к которому она уже начала чувствовать смутную симпатию, Модест, в словах которого ей мерещилась подсказка, ответил легко и весело:

— Ну, это полная чепуха. Тогда придется вас, милочка, вульгарно придушить.

— Что? — на миг ей стало нехорошо, и мужчины помогли ей опуститься на стул. В мелко задрожавшей руке оказалась мензурка с какими-то каплями.

— Вам нужно успокоиться.

— Зачем? — улыбнулась Мария. — Чтобы вам было удобней уничтожить меня?

— Я вас попрошу, — Дауненок вскинул коротколапую с обручальным кольцом руку. — Не нужно воображать нас этакими монстрами. Вы знали, д-да, знали, на что идете. И теперь не нужно трагедий.

— Никаких трагедий. За пять лет у вас на службе я отвыкла от эмоций, а уж от их проявления и тем более.

Мужчины переглянулись.

— Итак, Шахерезада, — Дауненок выкатил из-под стола круглый табуретик на колесиках, который словно предполагал где-то рядом наличие рояля, придвинул его к Марии, крутанул несколько раз, делая его пониже, под свой рост, и уселся верхом.

— Итак, Шахерезада, зачем вам это понадобилось?

— Меня зовут Мария, — отозвалась женщина.

— Вас зовут «Третья в седьмом ряду», — мягко поправил Модест.

II

Это случилось лет восемь назад. Тогда как раз закончилась очередная перепись населения. Данные в громадных, в двести двенадцать пунктов анкет, заполняемых гражданами по всей стране, были собраны, систематизированы, включены в различные сводки и таблицы и встретились наконец в Центральном институте статистики при Комитете социальных исследований. Здесь таблицы и сводки были обработаны ЭВМ, и результаты обработки оказались настолько неожиданны и страшны, что Большой ученый совет института решил немедленно довести их до сведения правительства страны. Правительство отреагировало, и вскоре в каждом более или менее крупном областном центре началось строительство лечебниц для лиц, склонных к суицидным попыткам, а также для тех, кто такую попытку совершал, но остался жив. Госпитализация в эти клиники проводилась насильственным путем, так как потенциальные самоубийцы, выявляемые во время поголовных профосмотров по месту работы, признавались психически больными и подлежали лечению. Это было жестоко. Люди, в индивидуальных картах которых появлялись зловещие буквы ССП (склонен к суицидным попыткам), чувствовали себя, как правило, совершенно здоровыми, и помещение в клинику оборачивалось для них трагедией. Так чувствует себя, возможно, человек, которому среди полного благополучия отрезает вдруг трамваем ногу. Вот он только что шел спокойный и неторопливый среди таких же людей, еще, пожалуй, думал с досадой о какой-нибудь ерунде, о какой-нибудь предстоящей не слишком приятной встрече, как вдруг чей-то вскрик, удар, и он уже лежит на рельсах и не чувствует пока даже боли и пытается поднять упавшую шляпу; но судьба уже вынула его из общего привычного течения жизни, взяла за воротник и опустила на другой уровень существования, где страх и боль, а он все еще пытается поднять свою шляпу и даже слабо улыбается тем, кто подбежал посмотреть на происшествие.

Да, это было жестоко. Но что оставалось делать правительству, когда в отчете Центрального института статистики стояла страшная цифра самоубийств среди самых разных возрастных категорий и социальных групп. Словно киты, выбрасывающиеся на берег, люди выпрыгивали из окон, резали вены, включали газ. Причин для этого не было никаких; угроза войны на планете почти миновала, средний жизненный уровень за прошедшую десятилетку возрос в 1,3 раза, индустрия развлечений развивалась достаточно высокими темпами, «луна-парки» возникали в самых захолустных городишках. Однако самоубийства не прекращались, наоборот, просматривалась тенденция к их росту. И главное, невозможно было установить хоть какую-то систему. Обследовались местности, зараженные радиоактивными выбросами, территории, над которыми в озоновом слое атмосферы имелись дыры, ограниченные пространства, на которые, по свидетельствам очевидцев, опускались НЛО: уровень самоубийств был в таких, местах не выше, но и не ниже, чем по всей стране, то есть объяснить это явление внешними воздействиями было нельзя. Причина оставалась непонятной. Видимым было только следствие, на которое, и пытались влиять так называемые компетентные органы. Нужно было успеть схватить самоубийцу за руку, и для этого разрабатывался целый комплекс мероприятий, среди которых помещение людей в клинику стояло на одном из первых мест.

Комплекс этот обсуждался на экстренном совещании в Комитете социальных исследований. Председательствующий веско зачитывал пункт за пунктом, и ученые мужи кивали в знак одобрения румяными лысинами. В зале было душно и сонно.

— Пункт «12», — сказал наконец председательствующий.

— Создание службы «Телефона…» э-э… тут опечатка, очевидно? Создание службы «Телефона безмолвия».

По залу заседаний просквозило шепотом. Ученые переглядывались, пожимали плечами.

— Нет, это не опечатка, — раздалось откуда-то из задних рядов.

— Тогда, может быть, вы объясните?

Между креслами уже протискивался невысокий мужчина, несколько похожий на больного болезнью Дауна: плоское одутловатое лицо, чуть раскосые глазки, большой неаккуратный рот.

— Заодно и представьтесь, — предложил председательствующий, — а то мы вас не знаем.

— Я работаю в «почтовом ящике», — сообщил мужчина, подходя к кафедре. — На работе меня зовут Юз. Юрий, Зина — Юз. Это потому, что я отвечаю за Юго-Запад и еще потому, что в нашем «ящике» каждый имеет имя, отличное от настоящего.

Присутствующие понимающе переглянулись. Проблема действительно была серьезной, и ничего удивительного в том, что ею занимается секретная, возможно, военная организация, не было. Клички же там, вероятно, тоже были нужны для секретности.

— Все вы, конечно, знаете, — начал Юз, — о существовании службы так называемого «Телефона доверия»… Каждый человек, оказавшийся в сложной психологической ситуации, может позвонить по этому телефону, выговориться и получить совет, хе-хе, как жить дальше. Если дать совет представляется затруднительным, с таким человеком просто поговорят, успокоят или, на худой конец, пожалеют. Но дает ли что-нибудь такой способ контакта? Удержал ли он кого-нибудь от опрометчивого поступка?

— Человеку нужно дать право на исповедь, — откликнулись из зала. — Иногда достаточно просто выговориться, как вы правильно заметили.

— Совершенно справедливо, — живо отозвался Юз. — Именно выговориться. Но всегда ли человек слышит в ответ те слова, которых ждет его измученная, хе-хе, душа? Может ли тот, кто сидит на «Телефоне доверия», за несколько минут, что длится разговор, найти единственно необходимое слово? Не спровоцирует ли он своего случайного собеседника на самоубийство, сам того не желая? А?!

Оратор насмешливым взглядом обвел аудиторию, вышел из-за кафедры и сплел ручки на животе.

— Что вы предлагаете?! — снова выкрикнули из зала.

— Мы предлагаем «Телефон безмолвия». Сейчас, сейчас объясню, — он поднял руки, успокаивая всколыхнувшуюся аудиторию. — Человек набирает известный номер и говорит о том, что наболело. В ответ — он слышит молчание…

— То есть ничего не слышит, — констатировал председательствующий. — С таким же успехом можно общаться с собственным диваном.

Аудитория расшумелась не на шутку. Юз отступил и костяшками пальцев постучал по фанерному боку кафедры. Прошло несколько минут, прежде чем стало тихо.

— С собственным диваном общаться нельзя, потому что он мертв, — продолжал Юз после того, как в зале стало тихо. — Я прошу несколько минут полного внимания и потом, если что-то будет непонятно, отвечу на вопросы.

Во-первых, я должен заметить, что все наши, хе-хе, телодвижения в целях решения проблемы, скорей всего ничего не дадут. Самоубийцей становится только тот, в чьих клетках, или в чьей ДНК, как вам угодно, сидит ген… назовем его условно «ген самоубийства», тот, кто запрограммирован так, чтобы однажды свести счеты с жизнью. Иначе, почему один индивидуум мужественно противостоит превратностям судьбы, другой же накладывает на себя руки, попав в ситуацию, не стоящую, хе-хе, выеденного яйца. Более тонкая душевная организация? Склонность к истерии? Возможно. Но для того, чтобы лишить себя жизни, надо обладать определенной долей мужества, если, конечно, это делается не в состоянии аффекта. А по вашей статистике, только незначительный процент суицидных попыток совершается в этом состоянии. Все остальные в здравом уме и твердой памяти, как говорится. То есть можно предполагать наличие у таких людей вышеупомянутого гена. Наша организация ведет исследования в этом направлении, но… не все, о чем я хотел бы рассказать, можно поведать даже столь уважаемой аудитории. Итак, тот, кому суждено быть повешенным, не утонет. И никакой мистики здесь нет. Просто природа человека и его судьба в данном случае суть одно и то же. Именно поэтому коренное решение проблемы возможно лишь при помощи такой науки, как генная инженерия. Исследования же в этой области идут крайне медленно, а ждать нельзя, иначе скоро будет просто некого спасать.

— Некого? — спросили из зала. — Значит, вы считаете, что все мы имеем этот ген… самоубийства?

— Я же просил! — неожиданно закричал Юз. — Прошу председателя следить за порядком… Позволите продолжать? — ядовито поинтересовался он после веской паузы. — Продолжаю. — Он на секунду задумался и наконец заговорил с прежним воодушевлением:

— Пока мы не можем ликвидировать причину, мы будем бороться со следствием. Возможно, это столь же бесперспективно, как, не трогая опухоль, уничтожать метастазы. Но все же некоторая надежда есть. Я считаю, то есть я хотел сказать, в нашей организации считают, что все средства хороши, и чем более необычным будет средство, тем лучше. Организм привыкает постепенно к лекарству, если пользоваться им постоянно и начинает требовать все больших доз, а потом и вовсе перестает реагировать. Но даже небольшая доза нового, правильно подобранного лекарства окажет нужное действие. Так и здесь.

Юз с торжеством оглядел присмиревших ученых.

— «Телефон доверия» изжил себя. Будущее за «Телефоном безмолвия»! Представьте себе ситуацию: человек, попавший в жизненный тупик, набирает известный номер, слышит щелчок соединения и принимается говорить, он говорит ровно столько, сколько ему нужно, и никто не прервет его вопросом, который может оказаться бестактным. Наш сотрудник, сидящий на том конце провода, выслушает, не проронив ни слова и ничем не выдав своего присутствия. Но наш абстрактный абонент почувствует вдруг облегчение, и чувство это станет нарастать с каждой минутой до тех пор, пока не достигнет своей кульминации, и клиент сам повесит трубку и выйдет из кабинки, хе-хе, умиротворенный. Слишком просто? Не тут-то было. Дело в том, что в стену кабинки рядом с телефонным аппаратом будет вмонтировано небольшое устройство, конфигурацией своей напоминающее обыкновенный динамик, и оттуда в процессе исповеди будут поступать невидимые волны, измеряемые в единицах сочувствия. Излучать такие волны могут только люди, которые искренне сопереживают вам и хотят помочь. Наличие этого излучения зарегистрировано специальной сверхчувствительной аппаратурой, которой располагает пока только наша организация. Изобразим связь, — Юз подошел к доске и взял кусочек мела, — возникающую благодаря «Телефону безмолвия», как «донор-реципиент». Реципиент — потенциальный самоубийца, донор — его молчаливый собеседник. Чем больше сочувствует донор реципиенту, тем сильней эффект воздействия. Специальный счетчик зарегистрирует количество единиц сочувствия, выдаваемых донором. Теперь прошу вопросы, — неожиданно закончил докладчик.

Аудитория, только разохотившаяся слушать, несколько растерялась.

— Я не только не понимаю, — заговорил наконец председательствующий, — я не понимаю… то есть… почему донор не должен хотя бы дать понять реципиенту, что он его слышит? А вдруг кто-то подумает, что говорит с пустотой?

— А щелчок соединения? Это уже есть знак того, что вас слышат. Кроме того, любое внешнее проявление чувств, как бы это выразиться для наглядности, ну… замусоривает, что ли, канал, по которому идут волны, и тем самым снижает уровень сочувствия. Попробуйте проделать дырочку в сильно надутой камере: воздух, равномерно давящий на ее внутреннюю поверхность, ринется в образовавшийся ход, общее давление ослабнет, и куда будет годиться такая камера? Нет, замкни уста, сожми зубы, сцепи пальцы, впусти в себя чужую боль и «ни стона, о друг мой, ни вздоха», и вот ты уже весь живое сочувствие и боль, а бесстрастный прибор регистрирует силу твоего чувства.

— В каких цифрах это… чувство может выражаться?

— От 60 до 100 единиц сочувствия. Все зависит от профессиональных навыков донора.

— И кто может стать таким донором?

Тишина, наступившая после этого вопроса, показала, как велик интерес собравшихся.

— Вопрос вопросов, — усмехнулся Юз. — Донором может стать не каждый, далеко не каждый. — И после небольшой заминки. — Требования такие: женщины от 35 до 65 лет, с неустроенной личной жизнью, со склонностью к жертвенности в характере. Но это только самая верхушечка айсберга; это необходимое условие для того, чтобы заявление о приеме на работу было принято к рассмотрению.

— А что еще? — спросил женский голос из кресел первого ряда.

— Очень, очень много, милая дама, — галантно отозвался Юз. — В частности, самым тщательным образом изучается гороскоп поступающих. Предпочтение отдается «Змеям». Но и это далеко не все: изучается генеалогическое древо, медицинские показатели, круг знакомств, наклонности, привычки, и, как заключительный этап, проводится собеседование.

— Нельзя ли подробней обо всем этом? — заинтересовалась женщина.

— Увы. Я и так сказал слишком много. Разболтался. Процесс проверки и приема, так же как и личность принятых, строго засекречены. Могу сказать только, что «Телефон безмолвия» — дело не такою уж далекого будущего. Начато строительство здания, где расположится наша служба, идет набор доноров. Наши агенты, психологи со стажем, работают уже в самых разных уголках страны. Но не думайте, что донорство сулит какие-то необыкновенные льготы. Должен сказать, что донор, чей профессиональный уровень снижается, донор, допустивший ошибку, как бы это сказать помягче… не возвращается к обычной жизни. Ну, да не это главное.

— Но как вам удается сохранить такую секретность? Ведь если кандидатура окажется неподходящей для ваших целей… не убиваете же вы ее? — настаивал тот же голос.

Юз присмотрелся и зафиксировал в первом ряду довольно молодую особу с пышной прической странного василькового цвета. «Васильковая особа», — сразу же подумал он. Дело было даже не в ее волосах голубоватого тона, просто чудилось что-то в ее худеньком теле, тонких руках, бледном личике, что невольно вызывало ассоциацию со слабым полевым цветком, растущим среди ядреных злаков.

— Чувствуется, что уважаемая собеседница увлекается детективным жанром или даже литературой ужасов. Мы никого не убиваем. Нет. Просто мы не говорим претенденткам лишнего. До определенного этапа конкурса они даже не догадываются ни о чем. Сейчас же я говорю вам об этом столь откровенно потому, что набор почти закончен.

После неполных трех часов общения с Ученым советом Юз получил записку: «Мне необходимо с вами поговорить. Жду в двадцать третьей аудитории», — и не удивился.

III

На подоконнике двадцать третьей аудитории, как Юз и предполагая, сидела, васильковая особа. Она резво спрыгнула на пол в после краткого замешательства протянула руку:

— Васса.

Юз принял ее руку и с легким неудовольствием отметил, что кисть ее слаба и мягка, такую руку хочется стиснуть нарочно, чтобы услышать легкое «ой». Женщина посмотрела удивленно, слегка встряхнула пальцами.

— Насчет работы, что ли? — грубо спросил Юз и посмотрел нехорошим раздевающим взглядом.

Васса просительно улыбнулась. Юз уселся на подоконник, где только что сидела она, вытянул вперед толстенькие ножки и внимательно посмотрел на свои видавшие виды ботинки.

— Тридцать седьмой размер, — проговорил он сокрушенно. — Проблема с обувью. Приходится в «Детском мире» покупать. А на мальчиков плохо шьют, никакого вида.

После этих слов Юз достал из кармана брюк большой клетчатый платок, отвратительно громко высморкался, внимательно рассмотрел содержимое платка, снова положил его в карман и только после этого взглянул на васильковую женщину. Похоже, он остался доволен произведенным впечатлением.

— Итак, голубушка, не согласитесь ли вы вступить со мной в половую связь?

— Связь? — слабо переспросила Васса.

— Я вам противен?

И пока женщина пыталась сориентироваться в ситуации, натыкаясь на густо расставленные психологические ловушки, Юз продолжал, но уже совсем другим тоном:

— Конечно, конечно. Другого я и не ожидал. Если бы вы знали, моя хорошая, как я бываю в такие минуты себе мерзок! Все это ширма, только ширма для уязвленного, ущербного человека. Вот знаете, чего мне захотелось больше всего, когда я только вошел сюда? А мне захотелось опуститься на колено и поцеловать край вашей одежды. Но разве смею я ожидать от вас чего-нибудь кроме насмешки или неприкрытого отвращения? Вот так. Природа сколотила меня из отходов производства и теперь сама стыдится своей работы. А мне-то каково? Одна жизнь и одна внешность, это не снимешь с себя, словно костюм. Знаете, ни одна женщина не смотрела на меня с любовью. Нет, я не девственник, но каждая новая моя подруга движима своими обстоятельствами. Каждая спит со мной, сдерживая смех или же превозмогая гадливость.

— Но кольцо? — сипло спросила Васса. — Вы женаты.

— Кольцо! Кусочек металла. Ношу для самоутверждения. Играю сам с собой в женатого человека. Мысленно называю ее Нат. Прихожу вечером, а она: «Дай ботинки, их надо просушить». И ей все равно, что тридцать седьмой размер. Хоть тридцать пятый. Она любит мои руки, мои ноги, пузо мое, и я, как маленькая собака, готов лизать ей пальцы. Но ведь ее нет! Нет никакой Нат, и я устал снова надеяться и снова терять надежду.

Юз оглянулся на окно. Улица темнела. Застигнутые часом пик, брели по тротуару толпы и толпы.

— Не гоните меня, — попросил он, обращаясь к стеклу; и потом еще раз к Вассе с напором и страстью: — Ради Бога, не гоните меня. Может быть, пройдет время, и вы перестанете замечать, что я урод. Разве так уж важен вес, рост, размер ботинок, если вы любите. Дайте мне шанс, умоляю. Пожалейте меня.

Юз осторожно слез с подоконника, подошел к растерявшейся женщине и стал перед ней на колено. Прошло несколько мгновений прежде, чем он почувствовал прикосновение мягких пальцев к своему лысеющему темени.

— Что и требовалось доказать! — воскликнул Юз, вскакивая и отряхивая штанину. — Вынужден вам отказать, милая, хоть и очень жаль. Я ведь работаю по системе Станиславского, вживаюсь в образ, и, пожалуй, где-то даже чувствую то, что говорю.

— Но…

— Грубый фарс, дорогуша. Вы заглотили голый, хе-хе, крючок. Ну как можно поручить серьезную работу человеку, который готов растрачивать себя в повседневной жизни направо и налево. Вы прониклись сочувствием к нелепому толстячку, а был бы я красавцем, вы бы уже заглядывали мне в глаза, повизгивая от восторга.

— Глупо, — сказала Васса.

— Что глупо?

— Глупо и грязно иметь дело с такими людьми. Вы действительно считаете, что чем меньше работает душа, тем больше ее потенция? Функция формирует орган, если помните.

— Вот у нас уже и полемика. Чудненько, — развеселился Юз. — Не надо сравнивать душу с мышцей, которую чем больше упражняешь, тем она больше может. Не надо упрощать.

Васса задумалась ненадолго, а потом пошла к двери, не прощаясь.

— Как, и это все? — совсем уж развеселым голосом закричал Юз.

— Я не упрощаю, — ответила Васса, задерживаясь в дверях. — Душа, это на самом деле очень просто. Просто душа.

IV

Этой ночью она проснулась в «час ведьм». Каждый, кто просыпался в этот час, испытал душное чувство тоски и отвращения к себе. В Вассу словно вселился вдруг какой-то чужой разум, который с брезгливым любопытством исследовал мысленным оком ее тело, нехотя рылся в мозгу. На правой ноге выросла косточка, искривив стопу, голени поросли черными волосками, которые приходится сбривать чуть ли не через день — унизительная процедура, под правой грудью появилась странная бородавка, с которой следовало бы сходить к онкологу, но страшно — а вдруг? Но самое печальное — улыбнешься себе в зеркало — от глаз к ушам тут же протянутся морщинки, заметная пока только себе самой паутина времени. Неужели это она, Васса, рассматривает себя так холодно и пристально, без сочувствия, пожалуй, даже с легким отвращением? А что же делается в этой коробке, именуемой черепной? Бродят в массе сырого теста чудесные дрожжи, поднимается опара. Что она видела только что во сне?

Будто она с Сашей — младшим братом — на даче, и Саша говорит ей о том, что простого тритона, если очень хорошо кормить, можно вырастить до человеческих размеров, а потом научить его кататься на велосипеде.

— Здорово, — говорит Васса. — А зачем?

— Будет в цирке выступать…

— Жалко его мучить, — снова говорит Васса.

— Тогда другое, — Саша неистощим. — Видела у папоротника на обратной стороне листьев черные точки?

— Видела. Да.

— Это зародыши змей. Можно отрезать одну такую точку, положить в сырое место, греть, как в инкубаторе. Тогда вылупится змееныш. Он привыкнет к тебе, станет совсем ручным. Как собака. Ты его воспитаешь.

— Я боюсь змей.

— Но он же будет тебя любить, охранять. Ты сможешь его гладить.

— Я не хочу его гладить. Он холодный и, наверное, скользкий.

— Тогда завтра утром пойдем к муравейнику, — не унывает Саша.

— Что там делать?

— Муравьи, когда думают, что рядом никого нет, бывают настоящими.

— Как это — настоящими?

— Муравьиные король и королева надевают короны, мантии и садятся на трон, вокруг встают подданные, и как только появится солнце, они поют свой гимн. Тоненько-тоненько. Если мимо проходит какой-нибудь композитор, он думает, что это он сам придумал музыку. А у муравьев каждый день новый гимн, некоторые композиторы каждый день к муравейнику ходят.

— Мы же не композиторы…

— Ну и что? Мы возьмем спичечный коробок, придем пораньше и станем на них смотреть. Они будут петь, а мы наблюдать. Как только увидим, что какой-нибудь муравьишка засветился золотым, сразу его хвать — и в коробок. «Зачем?» Ну что же ты все «зачем» да «зачем»? Если муравей светится золотым, значит он может вступать в контакт с человеком. Остальные муравьи будут думать, что просто умер или пропал, а он не умер, а попал к нам.

— В плен?

— Нет. В друзья. Мы будем слушать коробок. Если слушать, как он там шуршит, можно многое узнать.

— Но он же не знает нашего языка?

— Надо слушать, как он шуршит, а думать о другом, а потом вдруг ты поймешь…

— Что? Что поймешь, Саша?

Но Саше, вероятно, надоедала Вассина непонятливость, и он убегал.

Бог знает, сколько лет прошло, а ей все еще снятся эти сны из детства. «Да кто же это смотрит на меня?» — Васса боязливо, не выдавая себя движением, обвела взглядом комнату, незашторенное окно: она любила спать в лунном свете, ей казалось, луна питает ее кожу серебряным своим светом, не давая стареть. Солнце — не то, оно сушит, заставляет щуриться. Луна — подруга русалок и ночных фей. Она даст Вассе белизну, легкость, свежесть. Сегодня же луна не была хороша, как обычно, лицо ее набрякло, потяжелело. Сегодня она не дарила, а брала, и брала без спросу. Может быть, поэтому Васса была неприятна сама себе? Пришлось встать. Один прыжок, и вот она уже перед окном, задернула штору — сквозь ткань не достанешь, снова прыжок, и вот уже теплая простыня, под одеяло с головой и греть руками похолодевшие ступни…

Утром она вынула из почтового ящика письмо. «Странно, почту приносят во второй половине дня». С трудом вскрыла плотный коричневый конверт без опознавательных знаков. Текст напечатан на машинке. «Я буду звонить сегодня в 20.00». И все. Кто будет звонить? Зачем? И почему о звонке надо предупреждать таким способом? А может быть? Да нет. Она уже не девочка, чтобы верить в такие вещи. Расстались давно, окончательно и бесповоротно. Начинать сначала — никакого смысла. И все-таки. Она пришла домой за час до назначенного времени и зачем-то подкрасила ресницы, причесалась и напудрила нос, подумала и напудрила лоб и щеки. Вот и 20.00. Никакого звонка. Словно желая спровоцировать молчащий телефон, она сняла трубку, поднесла ее к уху, но вместо гудка услышала дурашливый голосок Юза:

— Ну, наконец-то, а то я уже, хе-хе, заждался. Что же вы молчите?

— А что я должна говорить, — она была разочарована, но вместе с тем… — Что вы от меня хотите?

— Нет-нет, дорогуша. Это вы хотите, если я еще что-нибудь понимаю в женщинах, — и хихикнул.

— Идите-ка вы со своими пошлостями, — вспылила она.

— Я о работе, — Юз сказал это совсем другим тоном.

— О работе? Что это вдруг? Я же вам не подхожу.

— Да, вы нам подходите — не на сто процентов, но после некоторой подготовки…

— Похоже, я уже не могу отказаться?

— А вы хотите отказаться?

— Нет!

«Похоже. Похоже. Похоже, — повторяла Васса, положив трубку. — Похоже, я тоже действую по системе Станиславского».

V

Немолодому поэту Коконову было грустно, грустно и грустно. До такой степени грустно, что если бы это не было сопряжено с болью, он бы, пожалуй…

Впрочем, однажды он уже пытался покончить с собой, но сделал это очень осмотрительно. Он приоткрыл входную дверь, разделся до красненьких плавочек, набрал в ванну теплой воды, лег в нее и принялся заведомо тупым ножом корябать себе кожу на руке. Руке было довольно больно, и он с трудом дождался момента, когда вода стала переливаться через край ванны. Коконову повезло: нижние соседи оказались дома, и уже через полчаса его выволакивали из ванны, вытирали сухой простыней, укладывали в постель, отпаивали валерианкой, а потом и горячим чаем. Вечером за бутылкой коньяка, давясь пьяными слезами, рассказывал сердобольному соседу о своей любовной драме.

Да, эта женщина подходила ему по всем параметрам, включая гороскоп; его волновала ее необычная внешность, очаровательная неряшливость в одежде, оригинальность суждений. К Коконову она прибилась после того, как ее оставил любовник, уставший от вышеперечисленных достоинств. Нового любовника, то есть Коконова, полюбить сразу она не могла, но это подразумевалось в перспективе. Коконов же, привыкший к тому, что женщины влюблялись в него без оглядки, тяжело переживал ее холодность, и ждать ему было невыносимо. Кроме того, у женщины был ребенок, и Коконов подсознательно чуявший в нем соперника, натужно изображал благородного отца, даже заискивал, внутренне умиляясь своей широкой душе. Ребенок, однако, благодарности не испытывал и делал Коконову исподтишка мелкие гадости.

Время шло, женщина лгала, что любит, но поэт Коконов, имея большой опыт общения с противоположным полом, видел, что его лишь терпят и, может быть, немного жалеют. Это было унизительно, и он закапризничал.

Когда плачет, требуя сластей или игрушку, ваш любимый сын, в воспитательных целях, пожалуй, следует дать ему по попке, но сердце ваше сжимается в этот момент от жалости; но когда вам приходится наблюдать, как по румяным щекам нелюбимого вами чернобородого мужчины бегут слезы, как в истерике он бросается на пол и катается с боку на бок, мягко переваливаясь через мягкий живот, как он бежит к балкону, грозясь выброситься, но стоит соседям постучать в стенку, и он уже безумствует тише, когда такое вам приходится наблюдать изо дня в день… В конце концов женщина забрала своего ребенка и ушла куда-то насовсем, а Коконов, испытывая тайное облегчение от такого решения проблемы, но внешне упиваясь своим горем, немножко пококетничал с собой в роли самоубийцы.

После ухода любимой женщины он пустился во все тяжкие: принялся пить, публично сжег поэму, посвященную своей страсти (впрочем, он знал ее наизусть), и не отказывал во внимании ни одной любительнице острых ощущений, в чьих глазах замечал хоть тень интереса к себе. В Союзе писателей, членом которого он тогда еще не был, заговорили о его чудачествах, о душевном надломе, о том, что человеку надо помочь.

Если бы Коконов был честен с собой, то он признал бы, что его моральное падение началось именно с той любовной истории. Словно по команде, все самые худшие качества его натуры подали свои скрипучие голоса. Склонность к позе, завистливость, чрезмерная похотливость, обжорство, умение и желание интриговать… да мало ли что, все это зажило в нем, налилось соком и заколосилось. Впрочем, Коконов был не настолько глуп, чтобы считать пороки достоинствами, и вынужденно скрываемые, они разъедали его мозг, душу и тело постепенно, изнутри. Однако Коконов жил до определенного момента, как живут более или менее нормальные сочинители. Периоды депрессии чередовались у него с приступами оптимизма, любовь к себе (впрочем, на всякий случай маскируемая) преобладала, стихи иногда печатали журналы, а деньги давали взаймы знакомые и литературный кружок, который он вел в какой-то пригородной школе.

Но вот однажды в его жизни случилось ужасное. Закончив занятия со школьниками и дожидаясь электрички, Коконов попыхивал коротенькой трубочкой, стоя на полутемной, побеленой кое-где снежком платформе. Вокруг не было никого, электричка прибывала в двадцать три с чем-то. Он пришел рановато, в запасе было еще минут пятнадцать.

Вдруг над краем платформы показалась голова в темной ушанке. «Эй, мужик», — услышал Коконов негромкий голос. Покрутив головой, Коконов понял, что зовут именно его.

— Чем могу служить? — с некоторой театральностью отозвался сочинитель. Старомодность этого «служить» должна была подчеркнуть разницу между Коконовым, работником муз, и грубым мужланом, стоявшим зачем-то на путях.

Тот в ушанке молча и неподвижно смотрел некоторое время на Коконова, и поэт почувствовал, что ему становится страшно. Подойти к краю платформы и дать по этой башке ногой, как по мячику.

— Иди-ка, иди сюда, — поманила голова шепотом.

— Зачем?

— А вот иди, — и видя, что Коконов мешкает, добавил сурово — ну!

Было темно и безлюдно, и Коконов сделал шаг навстречу своей гражданской смерти.

Домой он попал только под утро. Ехал в тамбуре первой утренней электрички, пряча в карманы пальто испачканные кровью руки, стараясь стоять так, чтобы не были видны задубевшие коричневые полы, ощущая в желудке жгучий нерассасывающийся водочный ком.

Дома он поспешно вымыл руки и лег на кровать, ожидая, когда придет милиция. Но милиция не приходила, и вечером он стал отстирывать пальто. Пена была красноватой, пар пахнул кровью, Коконова вырвало прямо в ванну. Он снова лег на кровать и снова увидел это.

— Сюда, сюда, ну! — понукал страшный мужик и затягивал его под платформу. — Здесь нельзя оставлять, помогай, — и Коконов, слабея, увидел кого-то растерзанного, в светлом белье и с почти отрезанной головой.

— Ты это, не блюй, ну! — командовал мужик. — Добаловалась, стерва. Я за ноги, ты за руки, вон до того леска надо. Там зароем.

Коконов почему-то сделался вдруг послушным и ручным. Он только старался не смотреть в громадную рану на шее убитой. На полдороге к леску он уже даже покрикивал на нерасторопного мужика, осмелился назвать его полоротым.

— Давай-давай, — добродушно посмеивался убийца.

В леске они положили убитую в какую-то яму, может быть, воронку, и засыпали сухими листьями, припорошили снежком, после чего мужик достал из-за пазухи ополовиненную бутылку, дал хлебнуть Коконову, остальное допил сам. Потом они закурили — мужик папироску, а Коконов затрясшейся вдруг рукой достал недокуренную трубочку.

— Да ты не бойся, не бойся меня, — усмехнулся убийца.

«Да как же это я?» — метался на постели поэт Коконов. «Разве это нормально? По-человечески разве? И почему, почему именно я оказался там?» Он вцеплялся себе в бороду и рвал, что было силы. На время душевная боль отступала, а потом:

«Ну, почему же я так? Надо бы ему в морду, плюгавый ведь мужик. Ничего себе плюгавый, — возражал он сам себе. — Голову почти напрочь отрезал. И вообще, раз я сделал так, значит не мог иначе, и нечего себя терзать… Но все же, все же…»

Несколько дней Коконов уговаривал и объяснял себе себя, но безуспешно. Он представлял себя в кабинете следователя и мысленно задавал вопросы, на которые не в силах был ответить.

Прошло около полугода, но время лечило плохо. Отступили страх и отчаяние, но осталась большая, густая грусть, которая, чувствовал Коконов, не оставит его никогда.

Как-то в разгар своих мук Коконов стоял на перекрестке, дожидаясь зеленого света. Неожиданно взгляд его привлекла световая реклама, искрившаяся напротив перехода. По голубому фону бежали оранжевые буквы, призывая летать самолетами Аэрофлота. Коконов ухмыльнулся глупости рекламы (как будто можно летать еще какими-то другими самолетами) и хотел уже отвести глаза, как буквы сложились в странные слова: «Телефон безмолвия» — лучший друг тех, кому тяжело. Если вы устали от жизни, если совесть у вас нечиста, если вам не от кого ждать помощи, звоните по «Телефону безмолвия». Далее следовал номер телефона, который состоял из чередующихся нолей и троек. За ним шли адреса, по которым располагались пункты, откуда можно было звонить.

Коконов сел на трамвай и поехал по одному из адресов.

Через несколько минут он с удивлением рассматривал неизвестно когда и откуда взявшееся в знакомом районе новое здание. Воистину, «Дома растут, как желанья». Неуверенно толкнув дверь, он оказался в обширном мраморном холле, неуловимо напоминавшем колумбарий. Холл был поделен на две части: в одной стояли разноцветные пластмассовые креслица, предназначенные, видимо, для ожидания, другая половина была отведена под небольшие пластмассовые же кабинки с зеркальными стеклами. В зале было пусто, если не считать девушки с очень сильно подсиненными веками, сидящей за конторкой. Из-за неплотно прикрытой двери одной из кабинок слышался женский плач.

— Будете звонить? — спросила девушка, видя нерешительность Коконова.

— Да… я бы хотел… у меня, видите ли… затруднения некоторые.

— Это меня совершенно не касается, — отреагировала девушка. — Заплатите три пятьдесят и ступайте звонить.

— Три пятьдесят — это за сколько минут? — забеспокоился Коконов, финансовое положение которого было в тот момент не на высоте.

— Хоть до завтра говорите, — девушка была чем-то раздражена.

Коконов вынул трешку и отсчитал пятьдесят копеек без сдачи.

— Кабина номер три, — сказала девушка почему-то в микрофон.

Голос ее неприятно, по-вокзальному, разнесся по залу.

— А нельзя ли кабину номер двадцать три? — робко попросил Коконов. — Это, видите ли, мое число по гороскопу.

— Кабина номер двадцать три, — раздалось в зале.

— Спасибо, — Коконов послушно пошел к двадцать третьей кабине.

Закрыв за собой дверь, он почувствовал, что хочет в уборную. Коконов всегда хотел в уборную в телефонной будке и в библиотеке. С чем это было связано, он понять не мог, но факт оставался фактом. В будке, к счастью, была маленькая, привинченная к полу табуреточка, и Коконов на нее уселся. На стенке рядом с аппаратом висела небольшая инструкция, из которой следовало, что после соединения надо не здороваться, не спрашивать, слышат ли вас, а начинать говорить о своем деле. В процессе разговора реципиент не должен вызывать донора на речевой контакт, умолять хоть как-то дать понять, что он услышан и понят, а также назначать донору свидание. «При нарушении какого-либо пункта инструкции зажигается красная лампочка. Если в процессе разговора будет три нарушения, реципиент автоматически отключается».

Коконов набрал номер, услышал щелчок соединения и на всякий случай поздоровался. В ответ в центре наборного диска зажглась первая лампочка.

— Не буду, не буду, — испугался поэт. — Только не знаю, с чего начать… Я, честно говоря, сам не знаю, как это со мной приключилось.

На другом конце провода легонько щелкнуло, зажужжало и опять установилась тишина. Это Васса, услышав его голос, переключила связь на свободную телефонистку. По инструкции донор не имел права выслушивать близкого человека.

Коконов начал рассказ издалека. С детства. Он с упоением вспоминал себя маленького, этакого увальня. Его умиляло воспоминание о своих коротких штанишках и толстеньких ножках, обутых в сандалики — взгляд с высоты своего детского роста. У него была сестра, и он был страшным фантазером, придумывал разные истории. Сейчас бы ему эту способность фантазировать, он бы такого понаписал! Но все ушло куда-то. Он вспомнил папу с мамой, которые были заняты лишь друг другом, а на Сашу с сестрой почти не обращали внимания. Потом они почему-то развелись. Были суды, скандалы, каждый хотел отобрать у другого детей. Кончилось тем, что сестру взял к себе папа, а Сашу стала воспитывать бабуля, которая читала ему сказки, и, немного рисуясь, поэт Коконов называл ее своей Ариной Родионовной. Различие состояло, пожалуй, в том, что Коконовская бабуля, передавая внуку прелести фольклора, пользовалась книгой, да в том, что Пушкина из Коконова не получилось. Воспоминаний было много, они позволяли Коконову не приближаться к изложению страшного момента, ради которого он звонил по «Телефону безмолвия». После каждого рассказанного эпизода он замолкал в надежде на то, что растроганный донор хоть как-то обнаружит свое присутствие. Но ему не отвечали.

Рассказывая о своей жизни, Коконов пытался найти мотивацию жуткого поступка в детстве, отрочестве, юности, но ничего не находил. Часа через два после одностороннего диалога он захотел пить, осип и почувствовал наконец такое острое громадное отчаяние, что неожиданно для себя бросил трубку. Он понял вдруг, что никогда не решится рассказать про себя ЭТО. Пока ЭТО еще не выражено словами, пока ОНО не вынесено из его мозга во внешний мир, ОНО словно бы и не существует объективно. Но стоит оформить ЭТО в слова, как бумага, приговаривающая к чему-то страшному, будет подписана и даже пришлепнута печатью. Рассказ о своей жизни показался ему теперь глупым и стыдным. Впервые за много лет он вдруг ощутил нелюбовь к себе, стыд за себя. Противным было все: руки с толстыми пальцами (на указательном — перстень с нефритом. Опять поза!), значительное, как на шестом месяце, брюшко. Он ощущал под брюками свои непропорционально тонкие, нетренированные ноги и был противен себе физически.

Нехорошая, пугающая, холодная легкость была во всем теле. Коконов вышел на улицу и с резко и сухо вспыхнувшей радостью шагнул на проезжую часть. И когда заверещали тормоза и вскрикнул кто-то за спиной, и его тело вошло в смерть легко и спокойно, как нагретый нож в масло, он не испугался и не пожалел.

VI

Мария ходила на работу по четным числам. Всегда в один и тот же момент, когда часы в фойе дома, занимаемого какой-то нейтральной конторой, показывали девять двадцать три, она входила в лифт и набирала известный ей код. Кабина лифта вздрагивала и устремлялась не наверх, а под землю, и потом возвращалась назад уже густая, готовая принять новых, не подозревающих о ее похождениях, пассажиров. Остальные женщины появлялись в другое время. Строжайше запрещалось приходить на работу раньше или позже назначенного часа. Администрация фирмы заботилась, чтобы сотрудницы не знали друг друга, не устанавливали контактов. Впрочем, они могли иметь в повседневной жизни знакомых и даже любовников (последнее являлось нежелательным), но при общении они должны были сохранять полную внутреннюю невозмутимость. Если сотрудница фирмы чувствовала, что привыкает к какому-то человеку, она должна была немедленно с ним расстаться. Если же это оказывалось ей не по силам — следовало поставить в известность администрацию, которая принимала меры, вплоть до перевода провинившейся в другой регион. В повседневной жизни женщинам, работающим на «Телефоне безмолвия», предписывалось сохранять спокойствие, холодность, равнодушие. «Все — все равно», — таков был их девиз. Другое дело — на работе. Там женщина, природой своей призванная любить и сострадать, могла дать волю своим инстинктам, и приборы, измеряющие уровень сочувствия, зашкаливало. Может быть, потому, что образ жизни, предлагаемый сотрудницам в выходные дни, был для них неестественным, они ходили на работу с удовольствием. Правда, это касалось старослужащих, новеньким же было трудно сочувствовать молча. Так хотелось сказать хоть несколько слов, пожалеть, успокоить… Однако это строго каралось.

В выходные же… Придет соседка попросить соли и не уходит, стоит в прихожей и рассказывает про внука.

— Третью ночь мы всей семьей не спим. Маленький плачет, да так жалобно. Забудется на пять минут и опять в крик. Да, и как ему не плакать: аллергик, весь в коросте. Чешется, а мы его за ручонки держим. Врачи помочь не могут. Сейчас каждый третий с аллергией. Из-за окружающей среды. А все призывают: увеличивайте рождаемость! Куда их, страдальцев? И так развелось нас, что саранчи. Жадные, злые…

Мария смотрит в сторону, не пускает в себя жалость. Расходовать эмоции напрасно — непрофессионально.

— Да вам, я вижу, про это скучно. У вас своих-то детишек нет…

Пустить бы ее на кухню, чаю дать… А вместо этого:

— Вы позвоните по «Телефону безмолвия». Может, полегче станет.

— Дурам-то этим безъязыким? Еще чего!.. Три рубля, небось, не лишние. А толку, говорят, — чуть. Только время терять. Я думаю, покуда такого еще не придумали, чтобы чувства по проводам передавать. Нам бы старуху хорошую найти, может, заговорит малыша…

— Старуха с вас больше возьмет.

— Зато толк будет.

Соседка ушла и соль забыла. А Мария легла на диван и специально стала думать о том, что наше время только дураки заводят детей. Не было бы на свете соседкиного внука, и никто бы не мучился: ни он сам, ни родители, ни бабка. Ну, а родили, так и скачите теперь в три ноги. За любое удовольствие надо платить. «Значит, я считаю, что иметь детей — это удовольствие? Чушь! Это труд, тяжелый, каторжный труд и лишения: его болезни, его учеба, его капризы. Что в этом хорошего. Зачем же тогда люди заводят детей? Не из-за того же в самом деле, что к этому призывает государство? Вот я сейчас разверну конфетку и съем. Сама. А потом возьму книгу и буду читать, сколько захочу, потом пообедаю, включу телевизор и стану лениться. При этом никто не потянет меня за подол и не заноет, как бегемотик из анекдота: «Сделай мне лопатку, ну сделай мне лопатку!» И мне это нравится. Если следовать обывательской логике, выходит я плохая. Чем же я плоха? Тем, что меня не прельщает материнство? Значит, из двух кошек та лучше, у которой есть котята? Чушь! По-моему, лучше та, которая ловит мышей».

Мария попыталась улыбнуться себе, но улыбаться не хотелось. Что-то изменилось с уходом соседки, но что? Как это она сказала? «Дурам-то безъязыким»… «Не придумали такого, чтобы чувства по проводам передавать…» Ну как же не придумали? Ведь на этом весь «Телефон безмолвия» строится. Ерунда. Нечего слушать, что там говорит какая-то неграмотная тетка.

И все-таки нехорошо было на душе, неуютно… Почитать, что ли? Мария потянулась за книгой. Самое время сходить за мудростью к древним философам. Что они там насчет детей думали и насчет любви к себе, разумного эгоизма?

Но тут зазвонил телефон. Это было настоящей неожиданностью. Образ жизни, который выбрала Мария, постепенно отвадил всех ее знакомых. Общение с ней давно сделалось для них тяжким трудом. Действительно, тяжело беседовать с человеком, который почти никак не реагирует на то, что ему говорят. Просто вежливо улыбается и кивает, да еще нет-нет и запоет что-то вполголоса, не разжимая губ. Если же собеседник обижался на ее песнопения, Мария объясняла: «Я как Юлий Цезарь, могу делать несколько дел сразу: вот слушаю вас, вяжу варежку и напеваю. А иначе мне кажется, что я простаиваю понапрасну».

И вот — звонок. Кто же это ее вспомнил? Мария взяла трубку без всякого волнения. Голос женский, незнакомый.

— Вы, вероятно, ошиблись номером.

— Нет, не ошиблась. Я твердо уверена, что мне нужны именно вы.

Мария пожала плечами:

— В таком случае говорите.

Женщина помолчала.

— Нет, не по телефону. Если можно, я зайду.

С некоторых пор Мария не терпела чужих людей в своей квартире. Все, начиная с процедуры приветствия, предлагания тапочек, изображения радушия, наконец, — все это раздражало. А потом неизвестно, на сколько затянется визит. Попробуй избавиться от незванного гостя вежливым способом. Лучше встретиться на нейтральной почве, желательно где-нибудь на сквозняке или под кислотным дождичком, чтобы не надолго.

— Я не знаю, насколько это необходимо… — начала Мария.

— Уверяю вас, — перебила женщина, — это очень важно. В общем, я буду через пять минут.

Мария не успела ничего сказать, там уже положили трубку.

— Сумасшедшая какая-то…

Опыт общения с сумасшедшими у нее уже был. Однажды вечером, возвращаясь с работы, она застала на своей лестничной площадке низенького, полного мужчину, который пытался удерживать на поводке громадного, веселого и очень дружелюбного кобеля. Пальто мужчины на животе было изрядно выпачкано грязью, шляпа помята и тоже очень грязна, щека и нос — в свежих царапинах.

— Милая дева, — напыщенно произнес низенький мужчина. — Ни одна дверь не реагирует на мои настойчивые призывы о помощи, то бишь звонки. Лишь вы можете спасти меня, прекрасная и юная.

— Чего вы хотите? — сдержанно спросила Мария. Она не любила бурных проявлений и высокопарных слов.

— «Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй», — указал мужчина на свою собаку.

Чудище жадно зашевелило ноздрями и ткнулось мордой в Мариин плащ, испачкав его слюной.

— Этот негодяй, — весело продолжал мужчина, не чувствуя никакой неловкости, — эта мерзкая тварь, стоящая, заметьте, гораздо ниже меня на эволюционной лестнице, будучи выведена мною гулять, увлеклась пробегающим мимо животным типа хордовых, класса млекопитающих, семейства кошачьих, рода кошек. А проще — котярой. Поводок резко натянулся в моих руках. Не в силах удержать, но и не желая уступить, я перешел в горизонтальное положение, в котором и вынужден был продолжать, хе-хе, прогулку на изрядной скорости.

— Не смешно, — сказала Мария, возясь с замком.

— Чего уж тут смешного, — неожиданно просто согласился мужчина. — Грязен я теперь и жалок. А от смешного до трагичного — один шаг, как, впрочем, и наоборот.

— И что же вам от меня нужно?

— О, юная, — начал было мужчина, но увидев гримасу на лице Марии, перешел с высокопарного на разговорный стиль: — Пустите обмыться?

— Еще чего, — грубовато ответила Мария. — Стану я пускать в квартиру незнакомого мужчину, да еще с грязной собакой.

— Понимаю, понимаю вашу нерешительность, — мужчина быстро сунул руку за пазуху и вынул оттуда паспорт, диплом доктора каких-то наук и справку о прохождении флюорографии, все на имя Пушкина Юрия Павловича.

— Это еще зачем? — удивилась Мария.

— Это, чтобы вы поверили в искренность моего желания, а не ограбить вас. Войдите в положение.

Проникнув в квартиру, Юрий Павлович словно забыл о цели визита. Он наспех сполоснул лицо, помыл шляпу под краном и, сняв мокрые ботинки, прочно уселся на кухне. Пока Мария готовила ужин и размораживала холодильник, неожиданный знакомец пел (именно пел, а не читал) стихи, которые сочинял исключительно для того, чтобы, как он сам пояснил, фамилия не простаивала зря. Стихи были дрянные, пел он очень плохо, но пес, запертый в ванной, пению сопереживал и тоненько подпевал, правда, без слов.

— Ах, как у вас уютно! — восклицал Пушкин в антрактах. — Век бы не уходил!

— Нет, уж вы, пожалуйста, — возражала Мария.

— Ну, что вы, что вы, драгоценнейшая, — пугался гость. — Это же чистой воды риторика. Уйду, скроюсь, подобно мятежному парусу и всю оставшуюся жизнь буду вспоминать вас, такую прекрасную, такую…

«Как бы лапать меня не начал, — переживала Мария. — И как я могла его впустить? Идиотская ситуация».

Просидев на кухне часа полтора и поняв, что знакомство продолжить не удастся, Юрий Павлович театрально изобразил отчаянье, взлохматил редкие волосы, натянул свои грязные ботинки, надел мокрую еще шляпу, застегнул пальто и ухватил пса за поводок.

— Пойдем, Джим, мы засиделись. Дальнейшая задержка вызовет у хозяйки совсем уж негативную реакцию. «Дай, Джим, на счастье лапу мне».

Но Джим лапы не дал. Проскучав больше часа в крошечной ванной, он рванулся с места, словно застоявшийся жеребец. Хозяин еле устоял на ногах и, влекомый Джимом, влетел в комнату, испачкав ботинками паркет и ковер. Пес же неистовствовал. Подобный джинну, выпущенному наконец-то из бутылки, он носился по комнате, натыкаясь на мебель и опрокидывая стулья. Поводок обвился вокруг ног хозяина. Стреноженный, он повалился на пол и пытался хоть как-то затормозить движение развеселого пса.

— Ко мне, Джим, — слабо командовал он. — Фу! Кому сказал, дрянь-собака! Фу!

Дрянь-собака же, волоча за собой Юрия Павловича, ворвалась на кухню и принялась брезгливо нюхать продукты, вынутые Марией из размораживаемого холодильника. Учуяв сыр, она пустила густую слюну и зарылась мордой в упаковочную бумагу.

— Фу! — чуть не плакал Юрий Павлович, пытаясь встать с пола. Поднявшись, он аккуратно примерился и нанес Джиму несильный удар ногой в область хвоста. Джим на секунду прервал пиршество, деловито укусил хозяина за коленку и снова повернулся к Марииным запасам.

Мария, несколько закаменев, наблюдала происходящее.

— Вы должны мне за испорченные продукты двенадцать рублей с копейками, — сказала она на прощанье совершенно уничтоженному Юрию Павловичу. — Но я прощаю вам долг при условии, что вы на пушечный выстрел не приблизитесь больше к моему жилищу. А собачку я вам советую усыпить.

И захлопнула дверь.

VII

Мария ждала визита. Прошло не пять, а двадцать с лишним минут прежде, чем она услышала шаги на лестнице и открыла дверь, не дожидаясь звонка.

— Благодарю вас, — сказала входя незнакомка и нервно пригладила голубоватого тона волосы. — Честно говоря, я не думала, что вы согласитесь на встречу.

— Почему же?

— Сотрудницы «Телефона безмолвия» предпочитают не идти на контакт.

— Вы о чем?

Мария была в замешательстве. Что за наглость такая? Даже если она знает, какое имеет право говорить, об этом? Да и откуда она знает?

Незнакомка же скинула туфельки и прошла в комнату босиком.

— Можно присесть?

— Садитесь. Только я не понимаю…

— Конечно, не понимаете, — гостья уже юркнула в кресло и теперь рассматривала комнату с таким интересом, словно собиралась здесь поселиться. — И не поймете, пока я не объясню.

— Так объясните, — Мария встала посреди комнаты и смотрела на гостью в упор.

— Сядьте, — попросила та.

Мария почему-то послушалась и села на краешек дивана, всем своим видом давая понять, что у нее нет времени на долгую беседу.

— Во-первых, вы очень красивая женщина.

— Я знаю. И что?

— Ничего особенного. Просто трудно поверить, что у вас неустроенная личная жизнь. Ведь именно таких берут на работу на «Телефон безмолвия», а пойти туда — все равно, что в монастырь. Только в монастыре Бог есть, а у нас — что?

— Мне сразу «скорую» вызывать или подождать немножко? Я, видите ли, очень не люблю сумасшедших. Они на меня плохо действуют.

Женщина внимательно посмотрела на Марию.

— Если вы имеете в виду цвет моих волос, то это единственная краска, которой я могу прокрасить седину, а если что-нибудь другое… Курить у вас можно?

— Нет.

— Ладно, Я постараюсь коротко. Вы сидите третьей в седьмом ряду, а я в восьмом, прямо у вас за спиной. Если хотите, я опишу помещение, способ, которым мы попадаем на работу, распорядок дня и вообще массу мелочей. Но зачем это? Я пришла по важному делу, а начать разговор можно лишь добившись вашего доверия и согласия на диалог. Ну, что же вы молчите? На прошлой неделе, вы, кстати, время от времени чесали плечо. Вас что, комары покусали?

— Нет. Что-то кожное. Может быть, нейродермит, — нехотя отозвалась Мария.

— Нейродермит возникает исключительно на нервной почве, — обрадовалась гостья. — А почва у нас, извините за каламбур, действительно нервная.

— Зачем вы пришли? — безо всякого интереса и даже сокрушенно сказала Мария.

— Значит, так. Во-первых, меня зовут Васса.

— «Во-первых» уже было. «Во-первых» — я очень красивая женщина.

— Да. Чертовски. Значит, во-вторых, меня зовут Васса. И, в-третьих, вчера в конце смены я переключила вас на реципиента. Мужчину. Вы слушали его более двух часов. Мне надо знать, что он сказал.

— Послушайте, милая, — Мария уселась поудобней, положила руку на спинку дивана. — То, что происходит сейчас в этой комнате, преступно. Сотрудницы фирмы не имеют права на личный контакт. Если кто-то узнает… Но, мало того, вы еще пытаетесь узнать у меня содержание разговора. Я, видите ли, слишком дорожу своим местом в фирме, чтобы…

— А стоит ли им так уж дорожить? — перебила Васса.

— Может быть, деньги бешеные получаете? Сто пятьдесят рублей и раз в год премия — пол-оклада. Смех. Мало того! Вся ваша жизнь опутана, словно проводами под током: сюда нельзя — стукнет, и сюда нельзя, и… Вы же только и думаете, как бы ненароком кому не улыбнуться от души, как бы в дом кого не впустить. Вы всегда такой были? Нет же? Искренне вы теперь только с мясником лаетесь. Почему у вас цветов на окнах нет?!

Мария промямлила что-то вроде:

— И так темно…

— Действительно, темно нам… Честно скажите: вы верите в «Телефон безмолвия»? Отвечайте!

Марии стало тревожно. Дискуссий только не хватало. Объяснять ей, рассказывать про великую цель? Она и сама все это знает. Тогда о чем же? О тех мыслях, которые мучили ее после ухода соседки? Да кому это интересно. И вдруг, как бывало это в моменты усталости, чаще перед сном, Мария увидела свою собеседницу, словно издалека, маленькой-маленькой, и голос у той сделался кукольный.

— Вы знаете, — ответила она через силу, — я скажу вам честно. Мне лень об этом говорить. Для себя я уже все решила, а убеждать вас не собираюсь. Но если вам так уж хочется: самоубийств в городе стало меньше.

— Вряд ли благодаря нам. И намного ли меньше? А вы знаете, что возросло, например, количество убийств, бессмысленных и дерзких?

— Может быть, это благодаря нам? — Мария усмехнулась.

— Напрасно вы иронизируете, дорогуша. Именно над этим стоит подумать. Хотите, я вам что-то скажу?

— Не знаю. Не уверена, — Мария отвечала по инерции, без интереса глядя на уменьшившуюся гостью.

— На днях я выслушивала школьницу, которая полтора часа лепетала, как ее бросает то один мальчик, то другой. Про каждого нового мальчика она говорила минут по пятнадцать и все одно и то же. Мама ее, видите ли, не понимает и грозиться выпороть. Девочка за всю жизнь, судя по ее речи и образу мыслей, не прочитала ни одной книжки. Ныла она эдак, ныла, а я пыталась сочувствовать. Но в один прекрасный миг я от всей души послала ее к чертовой бабушке, не произнеся, естественно, ни слова. И что, вы думаете, показал прибор?

— Что? — встрепенулась Мария.

— Сто единиц сочувствия.

— Значит…

— Значит, прибору безразлично, какие эмоции я испытываю. Могу и ненавидеть, и если делаю это достаточно сильно, прибор меня не выдаст. А отрицательная энергия ненависти спокойненько отправится к донору. И, если честно, мне кажется, что наши дамы все чаще выдают именно ненависть и раздражение.

— Послушайте, послушайте, — неожиданно горячо заговорила Мария. — Но зачем же тогда вы при своем отношении ко всему этому… Зачем вы пошли работать на «Телефон»?

Васса расстегнула сумочку и вынула сигарету. Потом спохватилась:

— Ах, простите.

— Да ладно, курите, — Мария сходила на кухню и принесла блюдце вместо пепельницы. — Может быть, чаю?

— Можно…

Мария снова пошла на кухню, вернувшись взяла стул и села напротив Вассы.

— Так зачем же вы…

— Ну хорошо. — Васса стряхнула пепел и вновь затянулась. — Я, видите ли, работала раньше в Комитете социальных исследований. О неблагоприятном психологическом климате в стране нам было давно известно, и мы не удивились, когда из Центрального института статистики нам сделали заявку на комплекс мер по борьбе с растущим процентом самоубийств. Проблема серьезная и, сами понимаете, интересная. Работали мы, надо сказать, с энтузиазмом. И вдруг оказывается, ничего этого не надо. За нас уже подумали в каком-то, извините, «почтовом ящике» и просто ознакомили со списком мер на нашем ученом совете. Я как сейчас помню: день был душный, старички из ученого совета засыпали на ходу, за каждый пункт голосовали, лишь бы поскорей. А я сижу и ничего понять не могу: почти по каждому пункту у меня есть возражения, все грубо, непрофессионально. Одни психиатрические лечебницы чего стоят… Все как нарочно. Но, если бы я стала возражать… Словом, никому это не было нужно. Меня бы в конце концов просто отстранили от участия в обсуждении. И тогда я выбрала самый спорный на мой взгляд пункт — «Телефон безмолвия», который ученый совет обсуждал дольше других, и решила заняться им вплотную.

Васса закашлялась и потушила сигарету о блюдце.

— Я хотела разобраться. Абсурдность идеи была видна невооруженным, что называется, глазом. Во всяком случае мне она была видна. Для начала нужно было понравиться Юзу.

— Какому Юзу? — удивилась Мария.

Собеседница удивилась в свою очередь.

— Вы не знаете Юза?

— Да нет же!

— Но разве не он принимал вас на работу?

— Нет…

— Странно. Я думала, что в нашем регионе этим занимается только он. Ну, как вам объяснить? Юз, видимо, один из организаторов этого бреда. Я решила понять, зачем им все это нужно, а чтобы понять, надо внедриться туда.

— Шпионские страсти, — задумчиво проговорила Мария. На кухне зашумел чайник, она вышла из комнаты и вернулась с пустыми руками, словно забыв, что предлагала гостье чаю.

— Ну, и что же вы? — напомнила Мария, вновь усаживаясь на стул.

— А я действовала по системе Станиславского. Я заставила себя поверить в то, что сочувствую этой идее, что мечтаю посвятить себя… и так далее. Нет, ну вы представьте себе ситуацию, представьте на минуту. Вот перед вами существо, облаченное властью, вот у него идея, громадная, как дом. Дом этот даже привлекателен снаружи, но войдите в подъезд — там вонь, а на всех этажах монстры. И вот они хотят этот дом надстраивать, расширять. А вы одна понимаете. И что делать? Что?

— Идти на стройку?

— Вам почему-то смешно… Может быть, и на стройку, но лишь для того, чтобы заложить взрывчатку.

— Однако вы работаете там вот уже несколько лет.

— Я не должна себя выдать пока что.

— Лучший вид конспирации — бездеятельность.

— О, — Васса двинула бровью, — вы уже даете мне советы? — И замолчала.

Молчала и Мария.

— Всхлипнул телефон и разразился длинным междугородным звонком.

— Странно… — Мария подняла трубку.

— Богиня! — прозвучало там. — Прекраснейшая из женщин, не осмеливаюсь сказать о просьбе своей, по величине равняющейся…

— Кто это говорит? — раздраженно отозвалась Мария.

— О, я сам виноват! Сам! С того памятного дня, как вы вошли в мою жизнь, не удосужился позвонить.

— Прекратите хулиганить, — Мария собиралась положить трубку.

— Еще одну секунду! Лишь одну! Я заходил к вам со своей собачкой. Помните!

— А-а. Трудно забыть.

— Вспомнили! Вспомнили! — возликовал Юрий Павлович Пушкин. — И стихи мои помните?

— Послушайте, я занята. У меня человек.

— Вот как… — закручинился Юрий Павлович. — Человек у вас… А может быть, я несколько оживлю ваш дуэт? Третьим лишним, знакомая роль, а?

— Нет уж, избавьте. Надеюсь, ваш пес вас больше не валяет.

— О, если дело в этом, нет-нет. Он вырос и поумнел.

— Еще вырос?

— А без собаки можно?

— Вы что, ребенок? Счастливо оставаться и больше не звоните.

Мария, не глядя, бросила трубку и повернулась к Вассе. Та была бледна и сидела очень прямо.

— Кто это был?

— Так, один чудак. Якобы поэт. Случайный знакомый. Хотел зайти.

— Зайти? А звонок междугородный. Поэт… — Васса снова откинулась на жестковатую спинку кресла. — Так вот о поэтах. Мне кажется, я уже достаточно сказала вам, чтобы рассчитывать и на вашу откровенность. Насчет того разговора… Помните?

— Какая вы. Решились прийти ко мне, но не решились выслушать того мужчину. Впрочем, понимаю. Если бы в конце рабочего дня вас вдруг послали на энцефалограмму…

— А по закону подлости послали бы именно меня, — подхватила Васса. — Утаить же то, что произошло только что, очень трудно.

— Но скажите хотя бы, почему этот мужчина вас так интересует. Возлюбленный ваш? Но тогда я вам сочувствую. О вас он не говорил ни слова.

Васса встала. Подошла к окну.

— Это был мой брат. После того разговора он покончил с собой.

— Простите. Ради Бога, простите меня.

— За что же? Надеюсь, вы не поскупились на сочувствие?

— Послушайте, Васса. Я вот о чем думаю. А вдруг за всеми нами следят или вдруг в квартире прослушивание?

— Вряд ли. Нас слишком много. Кроме того, почти все, что можно, они вытягивают из нас на работе.

— И все-таки… — Мария посмотрела на медленно темнеющее окно, потом на часы. — Все-таки лучше нам продолжить на улице. Но имейте в виду, ничего криминального, даже просто интересного я вам не сообщу. Не было там ничего такого…

…Прошло минут пятнадцать после того, как за женщинами захлопнулась дверь. В квартире медленно темнело. На улице собирался дождь. Во входной двери осторожно, но настойчиво заворочался ключ. Дверь приотворилась, и в прихожую протиснулся Юрий Павлович Пушкин, Он, не задерживаясь в прихожей, прошел в комнату и быстро, по-собачьи, обнюхал воздух. «Мужик тут был, что ли?» Потом он взял блюдце, в котором лежал сплюснутый окурок, близко поднес его к глазам и обнаружил колечко помады на мундштуке: «Нет, баба. И очень, очень жаль. Придется…» Он постоял некоторое время, как бы вычисляя что-то, а затем открыл шкаф и, не суетясь, запустил прямую руку с растопыренными пальцами на полку под белье, словно зондируя платяные внутренности. Через секунду он уже извлек из-под аккуратной стопки полотенец красивое кожаное портмоне и положил во внутренний карман своего пиджака. Перед тем как уйти, заглянул на кухню и вышел оттуда с крохотным записывающим устройством в руке. В прихожей незваный гость включил свет и, любуясь своим отражением в зеркале, весело погрозил ему пальцем:

— А воровать между прочим нехорошо. — Помолчал немного. — Но ты, голубушка, больше сюда не придешь.

Мария хватилась денег через два дня, когда собиралась заплатить за квартиру. Перерыла белье в шкафу, заглядывала в секретер, вытряхнула сумку, смотрела во всех карманах, пока не пришла догадка.

— Неужели та… просто воровка? Так вот зачем она меня на улицу потащила: чтобы я сразу не хватилась!

В первый момент сделалось обидно: «А я-то, как дурочка, прониклась». Потом: «Значит, никакого нарушения не было. Ну и хорошо». К вечеру, уже почти не думая о гнусном визите, но чувствуя его в себе, как затаившуюся опухоль, поняла, что не так уж это хорошо, как кажется. Ведь если Васса, или как там ее на самом деле, обыкновенная воровка, значит нужно забыть об этом разговоре, продолжать не замечать то, что растревожено и болит.

Недавно звонили муж и жена: у них мальчишка лет шести с утра до вечера твердит одно — обещает повеситься. Делает из веревки петлю, привязывает к шведской стенке.

— Что ты, Витенька, мы же тебя любим, будем плакать.

— Ну и плачьте.

— Мы же без тебя не можем.

— Ну и не надо! Вот будет у меня день рождения и повешусь.

Заигрывания с суицидом — это ой как нехорошо. Им бы к психиатру, а они, дураки, на «Телефон безмолвия». Видно, совсем не знают, куда кинуться.

Если б не инструкция эта, Мария знала бы, что посоветовать:

— А вы ему скажите: «Что ж, Витенька, думаешь, повесишься и будешь висеть чистенький, хорошенький? Все висельники обязательно писаются и какаются в последний момент, синеют, глаза у них вылезают. «Скорая» приедет, а ты… противный. Фу, стыд какой». Сто процентов даю, что ваш Витенька передумает.

Найти бы этих бедолаг после работы, да ведь и тогда ничего сказать нельзя. Тайна, покрытая мраком. Но ведь чушь это собачья, детские игрушки. И вот появляется человек, который это понимает, и… Ну что «и»-то? Откуда она в таком случае знает про «Телефон» столько всего… Воровка, которая для каждого обчищаемого имеет оригинальную легенду и нетривиальный подход? Не слишком ли?

Заверещал телефон, Мария вздрогнула. Голос Вассы в трубке. И она в ответ, не задумываясь:

— Вряд ли смогу быть вам полезной. Денег у меня больше нет.

А вечером они сидели на диване с ногами и, кутаясь в Мариин пуховый платок, говорили сразу обо всем: о пропаже денег («Но как ты могла подумать?»), о поэте Коконове и его смерти, о жизни Вассы, о жизни Марии, о жизни вообще и, конечно же, о «Телефоне безмолвия». О нем в первую очередь.

Про Коконова Васса говорила спокойно и с сожалением.

— Зря он не пришел ко мне. Я ему всегда помогала. Запутается с очередной бабой, и ко мне — погадай на картах: что будет?

— А ты умеешь гадать?

— Да ну! Одно название. Про него я и без карт все знала, для пущей важности, как говорится, раскидывала. «Что было, что будет, чем сердце успокоится». Он у меня весь был на ладошке, дурачок. Жалела его очень. Ведь какой он ребенок был необыкновенный! Куда все девалось… Профессии никакой, возомнил себя поэтом… В личной жизни путаница.

— Как же теперь, после всего этого? Ведь если бы он не на «Телефон», может, тогда бы…

— Плохо… — Васса подоткнула платок под ноги, подтянула его к горлу. — Очень плохо. Но… давай-ка о главном. Здесь-то уж ничего не сделаешь.

— Давай. О главном. — Мария тоже поплотней завернулась в платок. Сидели, как пушистый серый зверь с двумя головами и бугристым телом.

— Получается так: кто-то следит за всеми нами, как луна в окошко. Выбирает среди многих именно тех людей, которые нужны не где-то, а здесь, тех, кто может больше, чем дружить, любить, помогать, жалеть. И вот этот кто-то забирает их и сажает под землю на игрушечный телефон, от которого почти никакого толку. Понимаешь, это все равно, что снять с автомобиля рессоры на каменистой дороге. Там же пассажиры все побьются, в автомобиле этом. Не слишком ли здорово, чтобы быть просто глупостью?

— Ну, хорошо, — соглашалась Мария, — а верней, ничего хорошего. Значит, мы имеем дело с какими-то монстрами, которые пытаются нас всех истребить, если не атомной бомбой, то вот так — лишая общество его естественной защиты — милосердия.

— Умница. Теперь вопрос: кто это делает и зачем?

— Как кто? — оживилась Мария. — Мафия, конечно! И напрасно ты смеешься. Ей же выгодно, чтобы в обществе были неразбериха, страх, грязь. Стадом управлять легче, чем коллективом.

— Ого! Это уже афоризм. Поздравляю! Ну, а кому еще выгодно? Инопланетянам?

Мария слегка надулась.

— Не понимаю, чем тебе не подходит версия с мафией? Насчет инопланетян тоже зря иронизируешь. Я сама читала, что существуют карты, где обозначены торговые пути инопланетян. На Землю эти пути тоже проложены.

— За рубли торгуют?

— Знаешь что, иди-ка ты домой!

— Ну, не буду, не буду. На сердитых, кстати, воду возят. Но сама подумай, что им тут покупать? Полезные ископаемые? На перевозках разоришься. А продавать? Что-то я инопланетного импорта в продаже не видела.

Мария посмотрела с превосходством.

— Да не покупать, а брать. И не полезные ископаемые… Впрочем, можно это назвать и так… ту энергию, что мы выделяем в момент эмоционального подъема. Ясно теперь?

— Слушай, а может, действительно! Но только не инопланетяне, а люди. Этакие энергичные вампиры. Им для хорошего самочувствия нужна твоя энергия. Высосут, одну кожурку оставят, а потом восстанавливайся, новую энергию нагуливай. А вдруг есть еще и такие, которым мало голод утолить. Им для кайфа другой вид энергии нужен. Чтобы, например, горе у тебя или наоборот восторг, или жалость. Тогда все по полочкам встает, а?

— Но почему не инопланетяне? — не соглашалась Мария.

— Ты же сама говорила, что этот Юз Бог знает на кого похож.

— Ну и что? Стало быть, любой карлик — уже из космоса прилетел? К тому же я уверена, что они бы своего агента получше под человека замаскировали. Дали бы какую-нибудь незапоминающуюся внешность.

— Знаешь, Васса, это ведь все пальцем в небо. Сколько бы мы ни гадали, лампочка не вспыхнет — правильно, мол. А поэтому глупо ломать головы. Даже если паче чаяния мы что-то узнаем, дойдем до чего-то, ну и что? Посмотри на себя — заговорщица нашлась. Ты же как рюмочка хрустальная: задень неосторожно — и нет тебя. У меня такое чувство, что мы живем в большом сумасшедшем доме. Возьмись доказывать этим наполеонам, что здесь не Ватерлоо, они же тебя захихикают, а может, еще и лечить начнут. В общем, в чужой монастырь со своим уставом…

— Это мой монастырь, — перебила Васса. — В том-то все несчастье, что этот монастырь — мой.

VIII

— Кто взял красный карандаш?! — Юз был разгневан и радостно сознавал, что имеет право на гнев и на причуды. Он находился на той ступени социальной лестницы, куда нижние смотрят еще не придерживая шляпы, но уже изрядно изгибая шеи. На этой ступени он мог делать почти все, что угодно, а те, кто внизу, с изумлением отмечали: «Наш-то, слыхали, что выкинул?»

— Ну, кто карандаш взял? — повторил он, отрываясь от годового отчета и оглядывая сотрудников, которые, впрочем, были не слишком напуганы, так как в «почтовом ящике» работали все-таки люди интеллигентные и с чувством собственного достоинства.

— Модест, вы?

Модест почесал бугристую щеку и нехотя протянул Юзу карандаш.

— Сколько же просить? — Юз хлопнул короткопалой кистью по бумагам. — Зачем брать то, что вам не принадлежит? Напишите заявку, и вам выдадут точно такой карандаш. Но заявку писать, я так понимаю, лень, лучше взять с чужого стола, да?!

— Да, — согласился Модест.

— Бедлам какой-то! — Юз встал из-за стола и заходил по комнате. Сотрудники удвоили усердие: кто-то склонился над калькулятором, чья-то авторучка еще быстрей забегала по бумаге. «Всегда он так из-за ерунды»…

— Что там со сводкой по области? Модест!

— У меня все готово, хотел только заголовок подчеркнуть, а вы…

— Разговорчики в строю. Сколько там всего?

— Двадцать восемь.

— Неплохо, неплохо, — смягчился Юз.

— А чего ж, извините, хорошего? — невнятно отозвался строптивец.

— Чего хорошего?! — встрепенулся Юз. — И это спрашивает не паршивый дилетант, а специалист, ас, можно сказать. Если я не ошибаюсь, в прошлом месяце было целых двадцать пять!

— Правильно: в прошлом — целых двадцать пять, а в этом — всего двадцать восемь. Да?

— Уел! Ну, уел. То была весна, а сейчас лето. Кумекать, хе-хе, надо. Накиньте на солнечную активность.

— Зимой бы вы объяснили это падением солнечной активности.

Юз напрягся:

— Это что, бунт на корабле?

— При чем тут бунт, — оробел Модест. — Просто надо понять причину…

— Вам это не понять по малости чина. А те, кто может понять, думают.

— Ну-ну, — Модест пытался казаться непокоренным.

— «Ну-ну» оставьте для своих домашних, — сказал Юз, окончательно подавляя строптивца, и ловким движением изловил пасущуюся на столе Модеста муху. — А вообще-то, ребятки, не расслабляться. Сдадим отчет до двадцать пятого, получите еще и из директорского фонда. Четко?!

— Четко, — нестройно ответили сотрудники.

— Товарищ Юз, — в дверях показалась машинистка, похожая на молодую репочку, — мне бы ленту поменять, и копирка кончается.

Мужская часть отдела подняла глаза от бумаг.

— Душа моя, Маечка, — Юз поднес кулак с мухой к ушной раковине. — Канцтовары выдаются по двадцать пятым числам каждого месяца, и пора бы это знать.

— Я на складе, договорилась. Если вы требование подпишете…

— Я не подпишу, — ласково сказал Юз, не меняя позы, но обращаясь уже ко всем. — Должен быть порядок, в конце концов. И если вы знаете, что ленту выдают двадцать пятого, то извольте тянуть до двадцать пятого, и копировальную бумагу поаккуратней использовать, и хатху-йогу в рабочее время не перепечатывать! Все. Жду вас двадцать пятого.

Юз оглядел свою притихшую команду. Он знал, что даже эта позорная принципиальность будет оценена в курилке со знаком «плюс». В конце концов он имеет право и на несимпатичные чудачества. К тому же настроение у него было дрянное. Несколько дней назад, дрожа от нетерпения, он принес домой мини-магнитофон и пытался прослушать пленку, но не услышал ничего, кроме шума льющейся воды, да каких-то никчемных звуков вроде захлопывающейся двери или работающей кофемолки. Один раз ему почудились голоса, но звучали они глухо, как из-под перины. «Значит, на кухне она только меня принимала, — грустно констатировал Юз. — Подруженьку в комнату приглашает». Но и эта незаконная, словно уворованная возможность незримо присутствовать в квартире Марии волновала Юза. Однако, понимая, что никогда ему там не бывать больше законным путем, он нервничал, а нервничая, капризничал. «Да, не забыть эти дурацкие деньги вернуть. Хоть премию пусть ей выпишут, что ли. Только зря марался».

— Юз, зайди на минутку, — прохрипело в селекторе.

Юз бросил небрежный взгляд на подчиненных: он был единственным, кому директор говорил «ты» и кого вот так, по-свойски, зазывал к себе в кабинет. Остальным через секретаршу назначалось время.

— Ты что это, сатана старый, — приветствовал его директор, — девочку забижаешь? В лобешник захотел?

— Ого, уже нафискалила? — нехотя поддержал директорский тон Юз.

— Ты нашу Маечку не забижай, — настаивал директор, весело глядя на подчиненного.

— Ого, старый хек, — деланно обрадовался тот. — Можно поздравить?

— Ага. Маечку.

Юз сдержанно хихикнул. Директор сам предложил этот тон, но особенно наглеть не стоило.

— Садись.

Юз уселся в приятно прохладное кресло.

— Что с кабелем передачи сочувствия думаешь делать?

Юз заерзал, усаживаясь поудобней.

— Как вы правильно отметили — думаю делать.

— Юрий Павлович, есть такая клоунская группа «Жутки в сторону».

— Намек понял, — Юз выпрямился в кресле. — Напрасно вы так со мной, Борис Иванович. Я уж, кажется…

— Я спросил про кабель, — директор порылся в кармане, достал «долгоиграющую» конфетку, развернул и бросил за щеку.

Юз молчал.

— Ну?!

— Слушай, Борис, — Юз встал из кресла. — Только не надо делать из меня дурака. Мы все это затевали вместе, и не притворяйся, пожалуйста, что не понимаешь…

— Что-о?! — директор выплюнул конфетку в пепельницу.

— В случае чего тебе не удастся отмазаться. Ишь, умница, возглавил солидную, хе-хе, фирму, деньги гребет, за бугор шастает, девочек мацает, да к тому же еще кристальная личность, честный человек. Не слишком ли роскошно для одного? Правая рука у него почти не ведает, что там творит левая. Ловко! Нет, ты со мной поговори, поговори, давай-ка обсудим, как на чужом горбу в рай въехать. Как на потемкинских деревнях капитал нажить.

— Да ты… — директор вскочил из-за стола, кинулся к Юзу, замахнулся, кажется.

Юз стоял прямо, смотрел снизу вверх, на без страха.

— Ты… молчи. Пожалуйста, молчи.

— Ну вот, умница. Сядем.

Директор молча вернулся за стой. Юз снова сел в кресло, заболтал короткими ножками.

— Ты не забудь, ягодка, еще о тех девочках, которых мы с тобой, ах, прошу прощения, не мы с тобой, а я, лично я, по дурдомам растаскивал. Как начнет задумываться слишком — в дурдом. А можно и под автомобильчик, да?

— Нет, Юрий Павлович, это уже твои штучки, об этом я ничего…

— Да-да, конечно. И я ничего. Просто наши птички дорогу совсем переходить не умеют, все ворон считают. Да?

— Повторяю, я здесь ни при чем.

— Ну ладно, Боря. — Юз бодро выпрыгнул из кресла и посмотрел на часы. — Сегодня я погорячился. Очень уж не люблю, когда со мной мужики кокетничают. И помни: я тебя люблю, как один из сиамских близнецов другого, и без тебя — никуда. Неизвестно, кстати, сколько эта, хе-хе, лафа продлится. Из ничего, как ты понимаешь, ничего не бывает. Но это у других. А мы с тобой на этом «ничего» какими людьми стали! Неохота из номенклатурной обоймы выпадать, а? Поэтому не надо ссориться, а давай все, как в последний раз. Ничто не вечно под луной.

— Вот и не глупи, — проворчал директор. — Вид хотя бы делать не ленись, а то яму там разрыли… А если кто проверит, пощупать этот кабель сочувствия захочет?

— Да кому это надо?! Все вокруг не живут, а доживают. А когда доживаешь, ни до кого дела нет, только да себя. Но в чем-то ты прав. Засыплем ямку. Не грусти.

И потом уже от дверей:

— Да, чуть не забыл! Маечке своей скажи: канцтовары у нас выдают по двадцать пятым числам. Намек понял?

Директор кивнул, и потом, когда дверь уже закрылась, долго смотрел на «обмылок» «долгоиграющей» зеленой конфетки, лежащий в пепельнице.

IX

— Друзья мои, — Юз вернулся в отдел в самом чудесном расположении духа. — Как только что мне сообщили, несмотря на повреждение основного кабеля, передающего сочувствие, фирма не прекратила обеспечение своих клиентов. Мы использовали аварийную систему и с честью вышли из сложной ситуации. За это вам директорская благодарность. На сегодня все свободны. Модестик, задержись.

Модест, сунувший было в портфель какие-то бумаги, которые хотел просмотреть дома вечером, грустно опустился на стул. Сейчас все уйдут, и в опустевшем отделе Юз будет до самого вечера азартно резаться с ним в поддавки. Партия — три рубля. Вчера Юзу везло, и сегодня он, видимо, решил закрепить успех.

Но Юз не спешил достать шашки.

— Я вот о чем с тобой хочу, Модест Петрович.

Модест приосанился: такое обращение сулило что-то необычное.

— У нас в подвале работают две такие птички… Впрочем, достань-ка их дела: третья в седьмом ряду и третья в восьмом.

Юз старался говорить небрежно, как бы между прочим, но что-то выдавало его, возможно, именно небрежность и беззаботное покачивание ногой, улыбка…

Модест сразу уловил перемену в тактике начальника, расправил плечи, посмотрел с едва уловимой усмешкой:

— Зачем вам эти дела?

— Модест, дорогой, твой начальник просит тебя достать два дела. Они мне необходимы. Я должен с ними поработать.

Модест откинулся на спинку стула и влюбленно посмотрел на просителя:

— Странно, что мне приходится напоминать вам об элементарных вещах. Вы мой начальник здесь, в третьем отделе, а в первом, куда поступили нужные вам дела и где я служу главным диспетчером, вы, извините, мелкий чиновник, и мне достаточно сообщить, что вы интересовались…

— Модест Петрович! Ну, о чем мы говорим?!

Юз достал из стола мельничку, засыпал в нее кофейные зерна и сосредоточился на процессе перемалывания. Модест затосковал. Если дело дошло до кофе, значит надолго. Юз все делает основательно. Впрочем, хорошо уже то, что процесс начался с перемалывания кофе, а не с посадки кофейного дерева. Есть надежда к вечеру все же освободиться. На всякий случай он предупредил:

— Я кофе не буду — у меня сердце.

— Ах, ты мой сердечный, — улыбнулся Юз, — а у меня сердце, печень, почки и многое другое. И потом, как это отказываться от кофе, сваренного начальником? Мы же пока не в первом, а в третьем отделе. Где-то там, кстати, наши шашечки были, — продолжал он, усердно крутя ручку мельнички, — ты бы их достал. И поставь воду, попьем все-таки, хе-хе, кофейку.

«Вот гад», — подумал Модест. Убить полдня и вечер на эту чушь было выше его сил. К тому же через полчаса местная команда регбистов должна была взять реванш на своем поле у заграничных костоломов, выступающих от клуба «Скользкий мяч».

— Посмотри, Модест, как тебя любит начальник, — продолжал издеваться Юз. — Все для тебя. Ну, просто все. А ты не хочешь объяснить такую малость: почему два дела «Третья в седьмом» и «Третья в восьмом», которые числятся за нашим отделом, перекочевали вдруг в «первый»?

Идиотское положение. Как сотрудник первого отдела Модест мог не давать никаких объяснений, но как непосредственный подчиненный Юза в «третьем»… Кто изобрел эту путаницу — систему всеобщего подчинения? Наверняка просто экономят фонд заработной платы. Секретный «первый», о котором на самом деле знают абсолютно все, камнем вис на шее Модеста, сбивая с нужной линии поведения.

— Ну, вы же сами знаете, — едва слышно произнес наконец Модест, обреченно глядя на ящик, где покоилась коробка с шашками. «Скажу ему, может, отпустит пораньше. В конце концов не шпион же он, за одну фирму играем».

— Вы же знаете, Юз, что эти две дамы позволяют себе слишком много. Они пошли на контакт, а это уже нарушение, они обсуждают дела фирмы, это нарушение номер два и, кроме того, там организовались чрезмерно теплые отношения.

— Вы имеете в виду?… — через силу ухмыльнулся Юз.

— Ни в коей мере. Там чисто приятельские отношения, а это гораздо серьезней. Впрочем, ничего трагического. Кадры надо время от времени обновлять. Если позволять им работать слишком долго, они начинают совать нос не в свои дела. — Модест незаметно, как ему казалось, посмотрел на стенные часы. До схватки со «Скользким мячом» оставалось час пятнадцать.

— Ну вот, это уже кое-что, — обрадовался Юз. — А то уж я решил, что меня здесь совсем за дурачка держат. Никто ничего говорить не хочет. Знаете, как обидно.

Юз явно издевался, тянул время.

«Ну, что ему еще? Я же сказал».

— Так вот, не обижайте меня. Не надо. И больше не забирайте дела без моего ведома. А эти — верните. Если мы станем разбрасываться такими сотрудницами, скоро некому станет работать. Знаете, сколько единиц сочувствия они выдают? То-то же.

Модест заерзал на стуле.

— Давайте я покручу ручку, вы устали.

— Нет-нет, ни в коем случае. Я заказываю музыку, я и танцую. А вы пока сходите за делами.

Повисло молчание. Юз перестал крутить ручку и смотрел на Модеста.

— Я не могу, Юз. Вы же знаете, не могу. Первый отдел не возвратит их. Там уже все закрутилось. До первой их осечки. Еще одна встреча и…

«А по моей личной просьбе? В порядке исключения. Одно дело, хотя бы одно», — думал было попросить Юз, но осекся. Это был бы совсем уж беспрецедентный случай: начальник третьего отдела просит за какой-то отработанный номер. Это было бы так же нелепо, как если бы в каком-то учреждении босс принялся просить за мышь из партии, взятой для эксперимента. После таких просьб к тебе уже никто не отнесется серьезно. И Юз предпочел молчать. Более того, он решил вообще покончить с этим. Хватит, расслабился и будет. «Сейчас я медленно сосчитаю до пяти, — мысленно скомандовал он себе, — сосчитаю до пяти, и меня оставит это наваждение. Я забуду эту женщину и никогда больше не вспомню о ней. Я снова стану свободен и спокоен. Я сосчитаю до пяти и забуду, забуду о ней».

Юз поставил мельничку на стол, сел удобно, закрыл глаза и тихо сказал: «Один».

Модест не удивился. Он знал о ключе, который его начальник подобрал к своему мозгу. Таким образом Юз снимал боль, стресс, излечивал ожоги, раны. Достаточно было сосчитать до пяти. Машина, а не человек. Это заслуживало уважения. Но только, о чем он сейчас?

«Я не помню ее больше. Один… два… три… четыре… пять».

Юз снова взял мельницу и пересыпал смолотый уже кофе в подоспевший кипяток.

— А шашечки-то наши, Модест? А ну-ка, не отлынивать! — и закурил.

— «За фук» не берем, назад не ходим, — сказал Модест печальным голосом.

— Само собой, само собой, — почти пропел начальник. — И, кстати, давай-ка насчет девочек решим.

— Куда спешить? — Модест задумался над ходом.

— Туда… Они скоро засветятся окончательно, и что? Опять пороть горячку? Здесь ведь инструкций нет никаких, полная свобода творчества, черт бы ее драл.

— Вот вы и предлагайте, шеф.

— Я-то предложу, — Юз с удовольствием отметил, что у соперника уже две дамки. — Я-то предложу, но и тебе не мешает напрячься. Давай-ка, — Юз оторвался от партии и в упор смотрел на Модеста.

— Ну, самое простое… Можно скомпрометировать.

— Кого?

— Кого-нибудь. Третью из седьмого.

— Вот что значит не знать свои кадры, — вздохнул Юз. — Да именно с ней ничего и не выйдет. Кремень! Вторую — запросто. Кстати, вы и займитесь. За идею — мерси.

— Но я же… — изумился Модест. — Туда бы красавчика какого-нибудь командировать.

— По сравнению со мной вы красавчик, — рассмеялся Юз. — Но даже передо мной она не устояла. Да и вам развеяться не помешает. Прощаясь, порыдаете на плече друг у друга, а потом: «Дан приказ — ему на запад» и т. д. Ушлем ее подальше, там поумнеет. А если не поумнеет…

— Если бы вы знали, как мне это некстати…

— Да-да, лицедейство кстати только мне. Все остальные заняты лишь своим непосредственным делом. Все остальные, хе-хе, кибальчиши. Я один плохиш. Давай-давай, Модестик, — с напором продолжил он, заметив, что Модест хочет возражать, — тряхни стариной, вспомни молодость.

— А третья в седьмом?

— Ну, здесь вообще делать нечего. Сначала как следует пуганем, знаешь, так, не грубо… Чтоб одни намеки, чтоб она боялась не наших действий, а ожидания, чтоб ее же фантазия ее спалила. В последний момент мы ее за руку схватим, и — в клинику за суицидную попытку. Четко?

— Четко, — вздохнул Модест, — не голова у вас, а дом советов. Вашу бы энергию в мирных целях…

— Но-но! Разговорчики в строю, — ухмыльнулся Юз.

— Это окончательно?

— Окончательно, — кивнул начальник и склонился над доской.

Они сыграли уже две партии, когда в соседней комнате, где оставался дежурный сотрудник по режиму, послышалось какое-то движение. Потом на столе Юза мелодично звякнул телефон. Юз потянулся через доску, взял трубку.

— Третья в седьмом? Следовало ожидать. Ну, давай минут через десять. Нам тут одно дело закончить надо.

Потом он положил трубку и, двинув шашку вперед, вынудил противника скушать сразу три своих «дамки».

* * *

Вот уже три недели, как пенсионер Тихонов благоденствовал. Дело в том, что три недели назад почти под самым его окном перестали работать отбойным молотком, подогнали экскаватор, и он принялся рыть какую-то яму. Потом пришел человек и, перекрикивая рев механизмов, кричал про идиотов из СМУ, про поврежденный кабель и про какой-то телефон. После этого копать прекратили и воцарилась блаженная, почти деревенская тишина. Почему «почти»? Дело в том, что истинная деревенская тишина должна дополняться криком петуха, скрипом колодезного ворота, позвякиванием пустого ведра. Ничего этого в городе, конечно, быть не могло, но пенсионер Тихонов радовался уже тому, что из-за громадной ямы, вырытой рядом с домом, машины ездили теперь по другой улице, отравляли своим смрадом других бедолаг и не заставляли тонко всхлипывать хрустальные льдинки люстры, позванивать посуду в серванте и вибрировать оконные стекла. Еще было хорошо, что у ямы поставили солдата с автоматом. Внук Тихонова тоже служил в армии и, жалеючи солдатика, пенсионер выносил ему теплых котлет, курицу, иногда курево, и они, стоя у края ямы, выкуривали по душистой папироске.

Солдат был первого года службы, стрижен, лопоух, тосковал по матери с отцом, и за три недели, что караулил яму, успел привязаться к доброму старику. Через день его сменял другой караульный: черный, раскосый, на кривых ногах. Он гонял Тихонова от ямы криком: «Моя твоя стреляй!»

С первогодком же Тихонов подружился, почти полюбил его, и они вместе заглядывали в яму, к которой нельзя было близко подходить из-за какого-то таинственного провода, передающего сочувствие, и в которой не было ничего, кроме обычного телефонного кабеля, перерубленного в двух местах.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg